Два шага назад и в светлое будущее! Но вместе с императорами. Том II. Моя наполеониада [Игорь Юрьевич Литвинцев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Игорь Литвинцев Два шага назад и в светлое будущее! Но вместе с императорами. Том II. Моя наполеониада

Введение в тему

Наполеон Бонапарт (кандидатура которого на пост главы Западной Империи была предложена мной и сразу принята и одобрена Сущностью) должен будет сыграть очень значительную роль на первом этапе альтернативной истории Земли.

Я написал эту фразу и задумался. Надо быть честным с самим собой – насколько это идея моя, а не внушенная Сущностью? И чем больше я думаю на эту тему, тем второе мне кажется более вероятным. Более того, у меня одно время начало складываться впечатление, что и Наполеон тоже с детства находился под ее сопровождением и был выбран в качестве главного участника одного из тех проектов, в которых ожидаемый Сущностью результат предполагается получить еще при жизни кандидата (как и случилось с Дарреллом – смотрите первую часть второй книги этой серии: «Пять жизней на двоих с надеждой на продолжение» ЛитРес, 2020 г.)

Уж больно Бонапарту везло в ключевые моменты жизни, и он выкручивался из почти безнадежных ситуаций (их было много, только несколько примеров приведу: в Парижскую Академию попал, а в пропавшую экспедицию Лаперуза не попал, в Сене не утонул, за тесную связь с якобинцами на гильотину отправлен не был, от Вандеи как то уж очень безболезненно открутился, из Египта выбрался чудесным образом и т.д.). Такая полоса везения продолжалась, но только до определенного момента, а потом прекратилась, чего, например, с Дарреллом не произошло. Джеральд ушел из жизни в ореоле славы и почета, став непререкаемым «гуру» для всех членов движения по защите исчезающих животных и сохранения природы Земли, достигнув максимума того, что ему и было намечено. А Бонапарта враги добили и увезли в заключение.

И я захотел проанализировать всю его жизнь под этим углом зрения, зачем-то было нужно эту переломную точку найти и попробовать понять причину принципиального изменения отношения Сущности к нему. Определить, в какой же момент все пошло вразнос, когда ее подопечный перестал прислушиваться к неким судьбоносным посылам и оправдывать надежды. И в чем, собственно, они заключались?

И как только я этой темой занялся, сразу появилось ощущение будто я что-то неподъемное волоку, причем «по бездорожью и разгильдяйству». Как будто мне внутри что-то постоянно мешает и думать нормально, и писать. Ловил себя на том, что иногда просто сижу и тупо смотрю на экран, пытаясь понять или вспомнить – а чего это я тут делаю? Или правлю одно и то же место по много раз. Никогда раньше такого за собой не наблюдал и уже начал подумывать о возможном впадении в старческий маразм с деменцией, и приходе всяких Альцгеймеров и Паркинсонов. Даже свою умную докторшу попросил проверить: а вдруг уже? Она очень развеселилась и несколько платных тестов со мной провела, а потом попросила не морочить ей больше голову на эту тему – дескать, других возрастных причин (если просто поговорить хочется) у меня вполне хватает.

Вот сейчас думаю – это ж надо было докатиться до такого состояния, чтобы добровольно пойти к врачу. Мне же это абсолютно не свойственно – я к ним стараюсь вообще не показываться. Согласно анекдоту про русских – жду, когда три дня до смерти останется чтобы поинтересоваться у доктора, а что это собственно со мной такое происходит?

В общем, очень странно себя чувствовал, когда с биографией Даррелла подобными исследованиями занимался. Никаких неправильных ощущений и близко не наблюдалось. И ведь самое время было – остановиться тюкать и задуматься о причине такой разбалансировки организма. Но нет, продолжал насиловать эту тему, хотя сейчас понимаю, что получаемые сигналы были достаточно очевидны. И подавать их мне могла только Сущность.

Но, наверно, тогда туман эйфории мне разум заволок: еще бы, книгу почти закончил, обещание опубликовать ее в ЛитРес в 2021 г. практически выполнил: месяца на выверку текста хватит, обложка уже сформирована. И вообще, очень интенсивно поработал, с многими сложными вопросами разобрался! Вот как только с этим разделом закончу, отправлю все знакомому корректору и… начну отдыхать. Да у меня только непрочитанных книг, закупленных впрок на ЛитРесе, уже с полсотни скопилось. И канистра с хорошим «розе» ждет. Устроюсь со своей читалкой поудобнее на террасе, захвачу что-нибудь погрызть и… жизнь продолжается! А вечером – розовое под жареные грибочки с картошечкой. (Тут маслят никто не собирает, они считаются ядовитыми. Вот это и выручает, в предгорьях их почти всегда на хорошую сковородку набрать можно. Ну и всякие поддубовики с козлятами и сыроегами тоже попадаются.)

Вот так и рассуждал, как будто Булгакова не читал. А ведь он предупреждал, что никогда не следует даже размышлять вслух о своих ближайших планах. Раздражает это некоторых. Ох, лучше бы мне вовремя и про него вспомнить, и к собственным ощущениям прислушиваться. Ведь я уже опытный, не первый год с Сущностью общаюсь. Раньше, когда такое внутреннее сопротивление ощущал, реагировал на него сразу, пытаясь понять причину, а тут что-то вдруг сбилось в настройке моей «чуйки».

Вот последствия и не заставили себя ждать. В очередной раз загоняя себя через «не хочу» за работу, включил комп, автоматически ткнул в поиск страницы, на которой вчера остановился и… застыл в недоумении у экрана. Ее не было! Все, что за ней шло по тексту, – на месте, а моя почти готовая вторая глава, которая была перед ней, просто исчезла из содержания файла. Повторяю – не весь файл пропал неизвестно куда, такое со мной случалось, но это вопрос почти всегда решаемый. А испарилась только часть его – что практически не может быть никогда. Первая и третья главы остались, как и дополнение. А второй главы нет – представляете? ВООБЩЕ нет!

А предыдущий вариант, сохраненный в архиве, был двухмесячной давности. Ну это-то явно моя вина – ведь знал, что минимум раз в неделю обязательно надо сохранять написанное. А тут заработался над очередным улучшением текста и увлекся. Получилось, что пропала вся моя работа за этот период, и это, как говорил интерн Кузя, «потеря потерь»! Как уже выше отмечал, за пару дней до этого посчитав, что книгу фактически закончил, все свои черновики и записочки на листочках, в беспорядке скопившиеся вокруг меня, под причитаниями мой аккуратной супруги собрал и выбросил.

Когда до меня весь ужас случившегося окончательно дошел, то сначала начались судорожные поиски – все файлы раздела «Мои книги» перебирал и перепроверял, на чудо надеясь. Безрезультатно. Потом подключил знакомых профессионалов, они что-то восстанавливали, жесткий диск смотрели – ничего не помогло. На мои вопросы: как это могло произойти – у них нормальных объяснений не было, только предположения выдвигались о моих возможных странностях: типа, проснулся ночью и как сомнамбула побрел к компу, включил его, главу стер и даже изменения сохранил. А потом опять заснул, все забыв. А утром заметался в непонятках.

Это все равно, что вы полезли за любимой книгой, вчера не дочитанной. В руки взяли и увидели, что в ней приличная часть прочитанных в последний раз страниц аккуратненько удалена. Кто это сделал? Как? Нет ответа. Посторонних в доме не было, домовой пока у нас не проявлялся (да и водятся ли они во Франции?), объяснить происшедшее невозможно, а факт налицо.

После этого я пару недель пребывал в полной депрессии, даже сесть за комп не мог себя заставить. И читать не хотелось. Тупо наш ТВ смотрел – какие-то сериальные стрелялки, вот до чего докатился. Но потом все-таки взял себя в руки (обещание-то перед Сущностью оставалось) и с большими трудностями начал восстанавливать материал, уговаривая себя, что второй раз должно получиться еще лучше. (Много лет назад нечто подобное у меня случилось с уже написанной диссертацией, но там причина понятна была – весь комп полетел. Пришлось начинать тюкать с нуля на другом, но восстановил весь материал вдвое быстрее, и действительно лучше получилось. Но то было раньше, тогда я и по 20 часов в сутки мог работать, многое в голове держать и ни она, ни глаза не уставали.)

А сейчас, потихоньку раскачиваясь, входя в рабочий ритм и обязательно сохраняя в архиве каждый вечер сделанное, я все-равно продолжал обдумывать причину пропажи.

И вроде даже объяснение ( выше предположенное) окончательно сложилось – все внутренние сопротивления и противопоказания начали появляться только в тот момент, когда я полез в вопросы возможных отношений Наполеона с Сущностью. И даже не столько в них в целом, а попытался понять, почему «сломалась железная машина удачи Императора», когда все пошло вразнос у этого везунчика. А вот этого, как мне настойчиво намекали, делать-то и не стоило. Но я тупо продолжал, к внутренним сигналам не прислушивался, причем от слова «совсем». Вот в результате таким образом и был наказан: ткнули носом, как котенка в лужицу – не надо этого делать! По моему мнению, слишком уж жесткая была реакция – ведь можно бы только этот последний раздел изничтожить, ну зачем же всю главу убирать? Но кого это мое мнение интересовало? Никого.

Пока я занимался детальным изучением аспектов становления личности Наполеона и формирования его характера, никакой внутренней дисгармонии не было. То есть против основной темы второй главы Сущность совсем не возражала. Более того, иногда у меня даже появлялись ощущения, что ей интересна была моя трактовка некоторых событий.

Вот с учетом всего выше изложенного я и возобновил работу над Наполеониадой, теперь постоянно прислушиваясь к себе (на молоке обжегшись, на воду дую). Одно время даже большой соблазн был: опубликовать книгу в получившемся сокращенном почти вдвое формате. Даже оправдание этому придумал, дескать глава эта и все ее дополнительные разделы усложняют и утяжеляют восприятие всей книги. Если бы Сущность именно этого и хотела, я бы почувствовал и в итоге на таком варианте и остановился.

Такое количество собранного материала, не вошедшего в книги этой серии, уже отложено на мифическое «потом», ну еще одной темой больше в этой куче станет – не принципиально! Но нет, жаба придушила, ужасно жалко стало уже накопленное, обдуманное и с таким трудом написанное фактически взять и потерять. И когда все-таки по пути восстановления пошел – даже энтузиазм некий проклевываться начал. Так что тюкал и тюкал, и никакого внутреннего препятствия этому не ощущал, даже наоборот, еще и некое вдохновение иногда присоединялось. Давненько его не было – похоже, правильной дорогой пошел.

Вот уже вроде и определился и работаю, но все равно время от времени продолжаю себя ругать по-черному, ну куда меня понесло? Опять – на два месяца себя запряг, да еще как – не за страх, а за совесть. Тяну эту телегу воспроизводства, но уже по колее, к счастью большая часть потерянного вспоминается в процессе работы. Может и действительно на этот раз еще лучше получится?

Одно твердо знаю, анализировать причины пропажи «прульности» Наполеона больше вообще не буду. Пусть в скором варианте альтернативной истории он сам с Сущностью разбирается. Наверно именно в этом все дело и было, посредника ей не требовалось. А я для себя этот вопрос закрыл окончательно.

В процессе работы новая идея в голову пришла: а что, если эту книгу на два тома разбить? Тогда и первый смогу быстренько в печать отправить и формально обещание сдержать. Назову его «До и После» ( в смысле: все мной сделанное до трансформации, и предположения о том, что после может быть). а над вторым – «Моей Наполеониадой» – тогда спокойно поработаю, никуда не торопясь. Так и решил в итоге сделать – видите, вот уже одно улучшение и проклюнулось. (И, правя в последний раз этот уже откорректированный текст, уже видел его среди моих опубликованных книг).

Теперь, когда с планом работы и ее структурой все устаканилось, можно и к началу введения вернуться. В частности к фразе об уже состоявшемся факте согласования и утверждения кандидатуры Наполеона.

У вас же законно вопрос может возникнуть: если все уже решено и альтернативы этому выбору нет, то в чем состоит смысл моих исследований его биографии, тем более, что этим уже столько талантливых писателей занимались, причем таких, с которыми я себя и рядом-то поставить постесняюсь. (И, между прочим, правильно сделаю).

Постараюсь объяснить свою специфическую задачу. Если уж так получилось, что именно мне по воле Сущности предстоит в новой альтернативе с Бонапартом общаться и решать достаточно сложные вопросы, то считаю совершенно необходимым для себя к этому очень и очень серьезно подготовиться, чтобы хорошо представлять, с кем придется иметь дело. И единственный способ для этого, имеющийся в моем распоряжении, состоял в проработке максимума посвященной ему литературы, в первую очередь всего того, что было написано выше упомянутыми самыми талантливыми его биографами. Чем я, собственно, с момента утверждения плана МК и занимался, читая все книги Наполеониады, которые смог найти на русском и на французском и продолжаю это делать до сих пор. Результат точно есть – реально почувствовал себя «полностью в теме», иными словами, стал фактически соучастником его жизни и происходящих тогда событий. А кроме того, научился избирательно вылавливать из этой массы напечатанного интересующие лично меня нюансы его поведения в разных ситуациях ( а поскольку память уже не та, что раньше, то по его же примеру самое интересное старался прорабатывать с карандашом в руках).

В процессе этой творческой деятельности у меня потихоньку выкристаллизовался главный вопрос, на который хотелось бы найти ответ – каким образом сформировалась эта личность, в величие которой мало кто сомневается (к этому аспекту еще вернемся)? Каким образом несомненно одаренный, но, в то же время, крайне своенравный и сильно специфический (это все мягкие эпитеты) корсиканский малец превратился в фигуру мирового масштаба?

Причем анализ его военных походов и подвигов меня почти совсем не интересовал. А вот этапы взросления и становления: детство, учеба, гарнизонная служба, попытки самоутвердиться на Корсике – очень сильно. И, как ни странно, прошерстив почти всю классику этого жанра, ответа на него я не находил. И главная причина этого состоит в том, что подавляющее большинство российских биографов в первую очередь интересовала история развития русско-французских отношений и соответствующих войн, не говоря уже о походе великой европейской армии в Россию в 1812 г. со всеми подробностями. Ну а подавляющее большинство зарубежных начинали подробное изучение его жизни с Тулона, ограниваясь лишь констатацией основных фактов предыдущего периода: родился на Корсике, учился там-то и там-то, начал служить, пытался пробиться в правящую верхушку на родном острове, но не преуспел. Пришлось бежать во Францию и тут вот и подвернулся шанс всей жизни – Тулон. Вот тут он себя и показал, и все закрутилось!

А мне как раз было интересно понять, каким образом он превратился в человека, способного принципиально изменить военную ситуацию под Тулоном, и это в его возрасте? На одном книжном багаже и совсем без военного опыта? И, оказывается, не мне одному.

(Нашел старую французскую книжку на эту тему, авторы которой задавались теми же вопросами. Но лучше я их стиль воспроизведу и текст процитирую: «Остается большая проблема: как образовался Наполеон? Как он использовал годы, когда оставался лейтенантом артиллерии? Какими работами он подготовился к своей блестящей судьбе? Короче говоря, каким образом развился этот необыкновенный характер, этот необыкновенный интеллект? Неужели только случай поднял его так высоко? Был ли его гений сформирован без чьей-либо помощи, или талант был направлен в нем железной волей и, согласно обычным представлениям человеческим, был ли он укреплен тяжелым трудом? Это то, что нам особенно важно знать в молодом офицере, в будущем императоре; именно отсюда, прежде всего, должны быть извлечены великие и полезные уроки. Но кто откроет нам эту тайну через двадцать лет после смерти Наполеона, когда почти все свидетели его детства и ранней юности спустились в могилу? И, кроме того, кто всюду его сопровождал? Кто знал его первые работы, его сокровенные мысли? Кто поведает нам его проблемы, его успехи, его моменты уныния, впечатления юности? Это все вопросы, которые кажутся неразрешимыми».)

А сейчас уже 200 лет прошло, а не двадцать, а многие из перечисленных вопросов так и остались без ответов. И я вполне сознательно (хорошо еще, ума хватило, а то бы так и умер под грудой этой литературы) существенно ограничил область ее глубокой проработки вышеперечисленными периодами его жизни. Подчеркиваю – «глубокой», ибо читал по-прежнему все.

И мне было действительно интересно и важно понять – каким же образом ярый корсиканец Наполеоне Буонапарте, истово ненавидящий французов, поработителей своей Родины, стал в итоге Императором Франции Наполеоном Бонапартом? А вот про свою первую и пылкую любовь – Корсику – напрочь забыл. Почему и когда он достаточно осознано вступил на этот путь? Или, может быть, его тоже, как щеночка (кошек он не любил) носом ткнули?

Хотелось бы, конечно, получше представлять и субъективные, и объективные причины, приведшие его к катастрофе, я решил, что все-таки не стоит пытаться объять необъятное, и мне за глаза хватит тех событий, которые я себе наметил. И теперь тем более понимаю, что правильно сделал.

И согласно моим представлениям, коренной перелом в его сознании (а значит, и в жизни) произошел совсем не в Тулоне, а в Париже – когда, после определенного колебания, он вполне осознанно сделал выбор, на чьей стороне ему будет выгоднее находиться в данный конкретный момент. Кстати, и про Тулон к тому времени все уже забыли! Там он, конечно, блеснул своим стратегическим военным мышлением, показал себя не по годам зрелым организатором и вдохновителем и заработал чин генерала совершенно заслуженно, но сколько подобных генералов якобинцы уже назначили? И что с ними стало? Ушли в историческое революционное небытие. И чего бы стоили все его предложения, если бы рядом с ним под Тулоном комиссаров Конвента Криштофа Саличетти и Огюстена Робеспьера не было?

Нет, вся его прошлая жизнь подготовила его именно к тому выбору, который он сделал в октябре 1795 г. (цинично, хладнокровно, не включая свои романтические порывы, которые нередко мешали ему на Корсике). А дальше – оставалось только использовать на всю катушку свой военный гений (кстати, постоянно развиваемый им именно с детства, но по его же некоторым высказываниям присутствующий «априори») и таким образом и взлететь над Европой как «метеор небесный». А после возвращения из Египта оказаться в нужное время в нужном месте и фактически подобрать почти бесхозную верховную власть во Франции (но и это произошло не без «прульности»).

Ну а детальными разборками того, что и где пошло не так в старой истории после Тильзита, пусть занимается сам Наполеон. Написал эту фразу, перечитал и сам почти запутался, а смысл ее в том, что в результате нашей встречи в 1807 г. он получит в свое распоряжение подробное и достаточно критическое описание его действий в старой истории. У меня такая подборка уже подготовлена (что что, а критиковать все горазды и очинно даже любят это делать, особенно после того, как итоговая картина прояснится).

И будет ему аккуратно и без свидетелей такое резюме представлено, что даст Наполеону уникальный шанс – поучиться на собственных ошибках будущего. Вот тут, я не сомневаюсь, это у него точно получится. И на новом витке истории, в роли Императора Запада, Бонапарт сможет избежать их повторения, да и всю линию поведения подкорректирует.

Повторюсь, что работал я со всей литературой и для того, чтобы попробовать предугадывать, как он будет действовать в тех или иных ситуациях, реагировать на те или иные наши предложения. Дело в том, что далеко не все, на что я очень хотел бы лично претендовать, Императора будет устраивать. И я даже представляю, что конкретно может его вынудить начать упираться, вот еще знать бы только, насколько жестко он будет это делать? Но всем известно, что теория суха, а древо жизни все еще зеленеет и зеленеет. Будем, конечно, на поведение его посмотреть и соответственно реагировать. Наверно, это единственное правильное решение, учитывая «неповторимое своеобразие и поразительную индивидуальную сложность» этого человека (именно так охарактеризованного Е. В. Тарле). И надеяться, что в огромной массе всяких согласований и обсуждений условий соглашения между сторонами и оно проскочит, если еще и наши поддержат. Тоже проблема может возникнуть, кто я такой для них со своими пожеланиями? Но как вы в конце этого тома поймете, некий запасной ход я уже проработал.

Вот по поводу успеха заключения глобальных соглашений между высокими договаривающимися сторонами у меня вообще никаких сомнений нет – тут я просто представляю, как громадье новых планов и масштабность задачи его воображение захватят полностью. Не он ли Европу с кротовой норой сравнивал? Развернуться было негде! А теперь – пожалуйста, от Суэцкого канала до Панамского, и, главное, на море никто не помешает! А чтобы время экономить даже личный самолет сможем ему предоставить.

Не могу не упомянуть и о предложении одного из моих близких и старых друзей, умнейшего человека и энциклопедиста, который до сих пор потрясает меня своими видениями истории. Я его могу сравнить только с Самюэлем Хантингтоном, автором книги «Столкновение цивилизаций». Будучи в курсе моей писанины и относясь к ней достаточно скептически, но с интересом, он как-то достаточно серьезно предложил рассмотреть возможность привлечения на первом этапе общения с Императором (для дополнительных консультаций) доцента и профессионального наполеоноведа Соколова Олега Борисовича. «Дескать, вот уж кто полностью в теме, и не сомневаюсь, что со всем рвением знатока займется с вами реальной работой, а заодно и отвлечется от скорбных воспоминаний о том, как подругу распиливал. А его прошлое и моральный облик вас не должны волновать, – утверждал он, вспоминая мудрость Дэн Сяопина. – «Главное, чтобы кошка мышей хорошо ловила, а какого она цвета – не важно». Вот и в этом случае – специалист-то он классный, и вообще – хуже-то вам точно не будет!»

С «классностью» писателя Соколова я был полностью согласен. Его книги «Аустерлиц: Наполеон, Россия и Европа: 1799-1805», так же, как и прекрасный фолиант «Армия Наполеона», мне очень понравились. Пожалуй, в первой ему лучше, чем кому бы то ни было раньше, удался геополитический анализ этого временного отрезка.

Но… цвет-то кошачьей шерсти, может, роли и не играет, а вот ее характер – ой-ой-ой, еще как! Мне ли, опытному кошатнику, этого не знать? Вот я и расценил это предложение как неудачную шутку, практически на грани фола. Не могу даже представить нашей совместной работы.

Лучше уж я попробую побольше литературы1 про нашего будущего союзника переработать и свое знание подтянуть

Еще раз хочу подчеркнуть: я готовлюсь к личному взаимодействию с Императором только на первом этапе после переноса, пока все не устаканится. Помочь согласовать основные положения нашего дальнейшего совместного сосуществования ну и опять же свои вопросы порешать (я уже сам себе с этой идефикс надоел, а уж вам-то точно, но слово из дневниковой песни не выкинешь, там возврат к этому на каждой третьей странице присутствует; кто про что, а… дальше сами знаете).

Впоследствии очень надеюсь, что в основном своими проблемами, пусть только и в масштабе «страны Трех Корнишей», буду заниматься. Мне мания величия не грозит. Ну и общие экологические дела с отобранными коллегами никуда от меня не денутся. А с Его Величеством пусть наше руководство общается, ну и другие высокопоставленные европейские фигуры. Но не выдержу опять, скажу, что мне душу греет: совсем недавно опять картинку видел, как мы с ним достаточно приватно и расслабленно общаемся, причем в атмосфере взаимопонимания. И знаете где – в Ницце начала 19 века ! Значит… есть, на что надеяться.

И чем больше я про него читаю, тем степень моего уважения к нему как к реформатору только растет. Если уж он сам себя Императором Франции сумел сделать, а перед этим трансформировать ее внутреннее состояние из жуткого хаоса и полного беспредела в экономический, политический и правовой порядок, причем довольно быстро (что само по себе является феноменальным успехом), абсолютно правильным было решение не бояться предоставить ему возможность и дальше расти. Но теперь только для совместного общего процветания.

Почему я к этому вопросу вернулся? Да в его же биографиях столько противоположных точек зрения авторов можно найти – мама не горюй! Пока с ними не познакомился – этого даже представить было невозможно.

И только поэтому, прежде чем окончательно перейти к моим проработкам этапов становления его характера, предлагаю кинуть взгляд сверху на это огромное поле Наполеониады. А это очень и очень непросто.

Про него столько написано и на русском, и тем более на французском (на других не читал, но на эти два языка переведено практически все), что просто дух захватывает. Еще в самом конце двадцатого века Н. А. Троицкий, автор таких фундаментальных исторических трудов, как «Александр и Наполеон» и «Наполеон Великий», насчитал аж 400 тыс. произведений (а сколько еще потом за 20 лет вышло!) Вы только представьте себе эту цифру (французы, как и наши, отмечая 200 лет с его смерти, правда приводили несколько иное число – 85 тыс., но это, по-видимому, зависит от подхода: что считать и как; все равно, тоже впечатляет)! Конечно, многие из авторов делали только набеги на эту область, как правило, достаточно специфические и спорные, иногда – достаточно интересные. Но Жан Тюлар, даже отбирая только чистых наполеанистов (наполеоноведов?), посвятивших всю жизнь лишь одной этой тематике, насчитал почти восемь сотен.

Такое количество работ, казалось бы, позволяет: с одной стороны, найти почти любые интересующие вас подробности его жизни; зато с другой, легко запутаться в различных версиях, трактующих поступки этого человека. И, конечно, в его характеристиках! Вот уж чего не хочу делать, так это их перечислять и цитировать. Да это практически и бессмысленно, ни об одном из людей никогда не было такого разброса мнений, от фанатичного возвеличивания, граничащего с обожествлением, до иступленного развенчивания. Величайшие умы человечества расходились в оценках его личности, хотя надо признать, что в подавляющем большинстве они признавали его если не первым, то одним из первых государственных гениев всех времен и народов.

Хотя и дал себе зарок по этой дорожке не ходить, а сразу отправить тех, кто заинтересуется, к литературному обзору Троицкого в книге «Наполеон Великий» (вот кто для меня сейчас пример – автор и в 75 лет его писал, так что когда начинаю себе плакаться, сразу про него вспоминаю), от некоторых просто удержаться не возможно.

Вот первое, с моей точки зрения, очень точное: «Наполеон до бесконечности раздвинул то, что до него считалось крайними пределами человеческого ума и человеческой энергии» – мнение сразу двух умных людей: русского академика Тарле и английского политика, лорда Розбери. Ну и еще парочку приведу: понятную и даже ожидаемую характеристику от Шарля де Голля – «сверхчеловеческий гений» – и очень удивительную и мне совсем непонятную от Марины Цветаевой – «Бог мировой лирики».

Кстати, начинать чтение Наполеониады всем, кого эта тема заинтересует, я бы посоветовал именно с последнего труда Николая Алексеевича Троицкого «Наполеон Великий» (автор даже не дожил до момента его издания, уйдя от нас в 2014 г. на 83 году жизни). Его легко можно найти в интернете, и, уверен, прочитаете с удовольствием и интересом, хотя бы потому, что это самая свежая фундаментальная биография. И, думаю, вам сразу захочется и с его предыдущей книгой «Наполеон и Александр» познакомиться. И они этого точно стоят2. «Наполеон Великий» превосходят книги с аналогичным названием «Napoleon the Great» Эндрю Робертса и даже трехтомник Эдуарда Дрио, основателя и первого президента Института Наполеона.

И для русских читателей (исходя из своего опыта) могу, естественно, рекомендовать труды Манфреда А. З. и перевод книг Тюлара Ж. Если хорошо знаете французский, сразу ищите работы Тьерри Лентца (Lentz T., не только очень талантливого биографа Наполеона, но и директора его Фонда). А вот если хотите почувствовать дух этого времени, лучше послушайте на ЛитРес аудиокнигу Дмитрия Мережковского.

Но я бы посоветовал поинтересоваться вообще историей этого периода. Найдите в интернете пятитомник «Происхождение современной Франции» Ипполита Тэна. Мне кажется, что это самая недооцененная у нас книга, по крайней мере, на меня она произвела очень сильное впечатление. Я в ней сначала читал только разделы про Наполеона, потом за историческими разъяснениями полез и пожалел, что с этого труда не начал всю свою работу. На сайте «Русская историческая библиотека» он с недавнего времени выложен в современной орфографии – просто подарок, не теряющий своей актуальности во времени.

Но вот дальше вам продвигаться будет непросто – у меня тоже сложилось впечатление (согласен с Троицким), что чуть ли не каждый зрелый историк и очень многие писатели жаждут написать своего «Наполеона». Почему? Очень хорошо на этот вопрос ответил англичанин Дэвид Чандлер: «Наполеон и до наших дней остается загадкой, дразнящей и ускользающей, и в то же время – наиболее благодарной темой для изучения».

Да он и сам это предвидел: со Святой Елены, сознательно готовя свой «миф Наполеона», однажды выдал, оглядываясь на свою жизнь: «Какой же это роман!» Действительно, может и нет в истории человечества другого такого масштабного героя, жизнь которого была бы не только насыщена головокружительными круговоротами, но и столь романтична. И чрезвычайно точно отметил его принципиальный враг Шатобриан, он же создатель «мифа анти Наполеона»: «При жизни он выпустил мир из рук. Но после смерти вновь завладел им». И я думаю – завладел навсегда (в нашей истории), и очень хочу, чтобы и в альтернативной – мир из его рук при жизни не выпал.

Кроме огромного числа классических биографий и жизнеописаний с элементами романа (больше было написано только про Иисуса Христа), в последнее время появляются и такие, которые показывают картину его жизни под достаточно узкими углами зрения, в качестве российского примера назову две книги: «Нельсон против Бонапарта. Морская битва двух империй». А. Иванова (2013 г.) и труд нашего многостаночника Буромского А. с интригующим названием: «Наполеон – спаситель России» (2012 г.)

А вот у плодовитого Сергея Нечаева, который личность Императора не очень позитивно оценивает (но тему эту активно эксплуатирует), вы найдете целую серию взглядов на его жизнь с разных сторон. И не только на фигуру Императора, тут вас ждет целый букет: и его маршалы, и Жозефина с Каролиной, и все другие женщины, и даже «серый кардинал Императора» – Жан Жак Режи де Камбасерес. Попробуйте сами почитать и свое мнение составить. Троицкий этого автора не очень привечал (если мягко выражаться).

Хочу добавить, что меня абсолютно не пугали и не пугают многочисленные обвинения его в эгоизме, тщеславии, непомерной властности, презрительном отношении ко всем окружающим и т. д и т. п. (Загляните в Том 5 Ипполита Тэна в «Русской исторической библиотеке» – очень похоже, что там определения такого плана специально собраны.)

Я уже давно научился понимать, что сочетание гениальности, харизмы и способности претворять свои планы в реальность с полным набором добродетелей в одном человеке в жизни может и случаются, но для выполнения задачи нашего масштаба совершенно не требуются. Зато его необыкновенная работоспособность, великолепная, практически абсолютная память и уже продемонстрированные на практике способности меняться самому в зависимости от изменения объективных условий, а также и сами условия трансформировать, полностью отвечали тому, что бы мне хотелось в нем видеть.

И тем более меня совершенно не интересовали мнения тех людей, которые считали его садистом, палачом, тираном, агрессором и т. п. и сравнивали чаще с Гитлером, а иногда и со Сталиным. Я такие творения внимательно просто не читал, достаточно было их полистать, чтобы понять их примитивнейший уровень, но наши издатели послеперестроечных лет переводили и печатали без разбора. Пожалуй, самым гнусным примером является роман англичанина Фрэнка Кеньона «Мой брат Наполеон».

Главный герой в нем современный европеец, то есть гей. Ну а также трус, дурак и уродливый пустой фанфарон. Книга была настолько идиотская, что я ее даже всю прочитал. Редкая мерзость, выдаваемая за памфлет, якобы написанный «от лица его сестры Каролины – обычной шлюхи»3. Но Кеньон даже тут промахнулся.

А вот когда Наполеона назвали «лучшим менеджером всех времен и народов» – заинтересовался (как, подумал я, разве это не Берия? Отбирают наш приоритет, и кто? Российский писатель – А. Никонов). Последний тоже очень Троицкого раздражал и не столько своей демонстративной апологией Наполеона, сколько таким же демонстративным поношением всех предшественников-наполеонистов, особенно Тарле (исполнителя заказов партии), и якобы отсутствием исторического кругозора. Но если представить, что его книга «Наполеон. Попытка № 2» – это просто эпатаж для привлечения к себе внимания (впрочем, как и его первая, с неординарным названием «Хуевая книга»), то все встает на свои места. И не мешает читателям вылавливать в ней отдельные интересные и здравые мыслей, даже при вульгаризации истории, в чем его Троицкий тоже обвиняет.

Зато в этой характеристике с ним и француз Сюше солидарен, ссылающийся и на мнение Ницше, для которого Наполеон был «великим художником управления», и на реальные факты его деятельности.

(Французская экономика, несмотря на огромные военные расходы, при нем процветала. В 1812 г. внешнеторговый баланс был сведен с профицитом в 126 млн франков (с этим показателем, конечно, можно поспорить, война приносила и немалые доходы, но тут надо быть специалистом). Были и иные примеры: выплавка стали увеличилась вдвое, добыча угля в пять раз.

Прочитайте, что Наполеон говорил в 1805 г. министру финансов Годэну: «Жизнь, которую я веду, очень огорчает: унося в лагеря и походы, она отрывает меня от главного предмета моих забот: хорошей организации, относящейся к банкам, мануфактуре и торговле» (а то некоторые могли бы подумать, что его волновали только вопросы заботы о семье и приближенных – кого на какой пост воткнуть и каким титулом одарить – попытка автора пошутить.) Только список шоссейных дорог, портов, мостов и каналов, построенных или модернизированных за 14 лет его правления, занимает две с половиной страницы. Количество бесплатных мест в учебных заведениях удвоилось. Многие нововведения того времени, от Банка Франции до ордена Почетного Легиона, работают и сегодня. Гражданский кодекс, созданный под его контролем и с личном участием за четыре месяца (с некоторыми изменениями действующий во Франции и поныне), он сам считал лучшим памятником себе. Щедро финансировал точные науки и изобретательство, утверждая, что «Самое благородное и полезное занятие – способствовать утверждению новых знаний и идей».

«Если и существует область человеческой деятельности, в которой никто не смог превзойти Наполеона, то это умение управлять, то есть менеджмент» – утверждал Сюше. И с этим выводом можно во многом согласиться.

Но еще раз повторюсь: в своей работе я детально рассматривал в основном только те этапы его жизни, которые (с моей точки зрения, конечно) определили его становление как личности. Как ни странно, таких книг совсем не много: на русском отметил бы роман «Юность Наполеона» А. Ушакова (2018 г., но это больше беллетристика). На французском ассортимент побогаче, назову три самые информативные: «Наполеон в юности» (Napoleon dans sa jeunesse) Фредерика Массона и под одинаковым названием «Юность Наполеона» двухтомник Артура Шюке, однотомник Франсуа Паоли и еще обзор работ более узкого плана: «Корсиканское детство Наполеона» (Napoleon – une enfence corse) Мишеля Верж-Франчески.

И обязательно надо добавить одну английскую работу: «Наполеон и его родители. На пороге истории» (Napoleon And His Parents. On The Threshold of History) Дороти Каррингтон (1988 г.) Я мог бы еще некоторые отметить, но сравните сами: дюжина – про юность и несколько сотен тысяч – про его взрослую жизнь.

Первую группу я изучил со всем старанием (переводов для большинства нет), из остальных прочитанных выписывал интересные для меня моменты, а потом, когда их собрал вместе вокруг интересующего меня сюжета, вроде что-то интересное получилось, особенно учитывая дефицит русскоязычной литературы о его юности. Но это для меня, а вот насколько для других, только вам судить. Добавлю только, что мне при этом открылось довольно много нового. Надеюсь, что и вам после ее прочтения удастся пополнить свои представления об этом совершенно неординарном человеке.

Подчеркиваю – я ее писал не в историческом плане, как тот же Троицкий, а скорее в психологическом, пытаясь представить (на основе очень скудных и противоречивых фактов), как менялось восприятие мира по мере взросления Наполеоне. Так что это только мое представление, полностью открытое для критики со стороны, своей я его уже подверг со всей строгостью.

Конечно, я прекрасно понимаю: сколько бы я не готовился, сотрудничать и договариваться с ним будет совсем не просто, но у нас уже нет выбора. Однозначно решено, что на первом этапе новой истории МК обязательно будет нужна сильная союзная личность, способная понять и проникнуться нашими идеями переустройства мира. Личность, которая хотя бы несколько десятилетий будет активно заниматься своей империей, не особенно нас отвлекая и напрягая, и даст возможность перенесенным странам заложить основы Мира Ковчега. А что будет дальше – надеюсь, наши потомки разберутся.


P.S. На формирование личности Наполеона очень большое влияние оказывала и своеобразная история Корсики, и специфические черты, свойственные характеру его соплеменников и заложенные в его генах. В том варианте, который пропал, я эти разделы располагал непосредственно после введения. Но теперь перенес в раздел Дополнения – Приложения. Ночью меня посетила мысль, что так будет лучше, а теперь я к таким вещам прислушиваюсь.

Тем, кто с ним не согласен, ничего не мешает сначала прочитать эти дополнительные разделы, а уже потом приступать к знакомству с основным содержанием книги.

Наполеон Бонапарт – становление личности

Наполеоне Бонапарти, родители, детство

Я специально оставляю такое написание его имени, какое было при рождении. После получения из Италии подтверждения о дворянстве и стремительного карьерного взлета папа Карло изменил фамилию семьи на Буонопарте.

Начнем с банальности: «детские и юношеские годы, как правило, очень многое определяют в характере человека». А возраст до 10 лет вообще считается сенситивным периодом (временем максимальных возможностей) для его становления, то есть периодом, когда психика ребенка наиболее восприимчива к внешним воздействиям. Именно тогда возникает или закладывается некая базовая основа, на которой впоследствии и происходит строительство того, что называют личностью взрослого человека. Как правило, это происходит за следующее десятилетие его жизни, хотя ее дальнейшее совершенствование и развитие тоже, несомненно, имеют место. Но принципиального изменения заложенных основ, как правило, уже не случается.

Именно первые десятилетия жизни Наполеона мне и были наиболее интересны. Но когда я начал перерывать литературу, ему посвященную, неожиданно обнаружил: основные моменты именно этого периода освещены довольно слабо, по крайней мере, на порядок хуже, чем вся его остальная, богатая на события жизнь. При этом даже у авторитетных авторов встречается много противоречий и откровенных выдумок и о его детстве и юношестве, и о его родителях. И я не имею в виду интернет, где подобное наблюдается сплошь и рядом.

Приведу несколько таких примеров. Для начала – о его матери Марии Летиции Рамолино:

малограмотная, но житейски умная женщина из простой семьи шоссейного надзирателя;

аристократического происхождения по материнской линии, получившая прекрасное домашнее образование; родилась в семье банкиров и коммерсантов, поэтому рано научилась считать и вести экономный образ жизни (так и написано);

отец ее принадлежал к благородному семейству генуэзского происхождения, тогда как ее мать происходила из горного корсиканского клана, знаменитого своей свирепостью; поэтому в юности Летиция даже имела привычку постоянно носить за поясом стилет.

У меня еще несколько характеристик и ее и ее семьи выписано, иногда совсем странных, но, думаю, и вышеприведенных хватит.

А теперь – о его отце Карло Мария(а) Бонопарти (повторюсь, вариант семейной фамилии для времен рождения Наполеоне):

получил отличное образование, изучал юридические науки в Риме и Пизе, защитил ученую степень доктора прав и стал преуспевающим адвокатом. И во многих трудах Наполеониады можно найти разнообразные комплименты в его адрес: глубокий ум, широкая эрудиция, поэтичность натуры. Вольнодумец, вольтерьянец, острослов, в салоне которого собирались лучшие умы Корсики и т. д. и т. п.;

в 17 лет оставил обучение в Пизе (недоучился) и после смерти своего отца Джузеппе Бонапарти вернулся в Аяччо, опасаясь за наследство и свою роль в клане. Был поверхностным фанфароном, хорошо умевшим пускать пыль в глаза, прожигателем жизни и завзятым, но неудачливым картежником. До воспитания детей супругой практически не допускался;

с 14 лет учился в Университете Конте (организованном Паоли), где и познакомился с последним, в дальнейшем став одним из его ближайших соратников;

Я одно время собирал подобные перлы и сейчас их цитирую точно по тексту авторов. Продолжу это делать на тему их знакомства и женитьбы:

в брак вступили по сговору родителей (инициатором знакомства был брат отца Карло – дядюшка Люсьен), но потом она полюбила мужа всем сердцем; хотя ее семья была против, она влюбилась в Карло (сыграл свою роль его ореол борца за свободу острова, ну и вообще – красавец мужчина), и свадьба состоялась, хотя ей еще и 14 лет не было;

Паскаль Паоли (глава Корсики на тот момент) настоял на их свадьбе, надавив на своего помощника Карло уже в Конте – этот вариант мне не понятен, совсем экзотический для Корсики, но… существует;

Карло искал себе богатую невесту, а получив отказ в Италии, решил, что в данном случае это именно то, что ему нужно. Но «Акелла»промахнулся.

И последний пример, уже из семейной жизни: после рождения Наполеоне в течение шести лет у них не было детей, поскольку Летиция полностью погрузилась в воспитание этого слабенького ребенка, да так серьезно, что мужа игнорировала; Наполеоне повторно крестили через три года после рождения, одновременно с его сестричкой Марианной, родившейся после.

Ну вот – разброд и шатание мнений я вам продемонстрировал, а теперь предлагаю перейти к моей версии, многократно выверенной. И сразу хочу подчеркнуть еще раз, я не профессиональный историк, работал с книгами о Наполеоне с определенной целью, которую вы уже знаете. Поэтому в тексте не будет ссылок (за редким исключением – когда я хотел бы привлечь внимание читателей – чаще в хорошем смысле этого слова – именно к данным книгам или к их авторам). Не будет персональных придирок к биографам (разве что в Приложении), только мое отношение к описываемым деталям и версиям. За реальность некоторых я могу поручиться просто потому, что перепроверял их не один раз по различным источникам, за реальность других – не могу. И тогда просто познакомлю вас с существующими вариантами.

Начнем с места рождения будущего «сотрясателя» Европы. Будучи на Корсике, я специально заехал в Аяччо, чтобы посетить музей Наполеона на площади Летиции в доме 1 (якобы их семейном, где он и родился). Не верьте гидам, тот дом был частично разрушен в 1793 г. корсиканскими паолистами (официальная трактовка – роялистами), а потом снесен полностью, и на его месте построено другое здание, ничем не похожее на старое (зато при непосредственном участии членов семьи Бонапарт, вернувшихся после изгнания англичан за наследством). А в момент рождения Наполеоне на его первом этаже проживала мать Карло – Саверия (девичья фамилия – Паравичини) и брат ее мужа – дядюшка Люсьен, архидьякон и настоятель кафедрального собора. Второй и третий были в распоряжении все время увеличивающегося в составе семейства Карло и Летиции, на 4-м обитали тетушка Гертруда (старшая сестра Карла) и ее муж – Николо Паравичини (ее кузен, сын брата Саверии Паравичини). А сейчас только месторасположение la Casa Buonaparte4 осталось прежнее.

Согласно записям в церковной книге, мальчик родился 15 августа 1769 года именно в этом городе, тогдашнем административном центре острова. Схватки начались в церкви в праздник Вознесения Девы Марии (Успенья) на молитве, но роженицу успели довести до прихожей.

Я сознательно не хочу подробного обсуждения существующих спекуляций об ином месте и другой дате его рождения, связанных с предположением о том, что настоящим отцом мальчика являлся губернатор Корсики граф Марбеф. Отсылаю вас к творениям канадца Бена Вейдера – убежденного сторонника этой гипотезы. Или к мнению бретонца Эрвэ Ле Борна (Herve Le Borgne). Последний считает, что Наполеон вообще в Бретани родился, поэтому и крестили его в Аяччо много позже. Большинство биографов эту идею не поддерживает. Зато наш баснописец Крылов без колебаний назвал Наполеона «приплодом любви Марбефовой».

Но давайте мы все-таки вернемся к его официально признанным родителям, которые в небольшом тогдашнем мирке Аяччо5 были людьми достаточно заметными.

Карло

Его отец Карло Мария Бонапарти происходил из дворянской мелкопоместной семьи. Последующие изыскания подтвердили достоверность проживания минимум 10 поколений его предков (по мужской линии) именно в этом городе. А вот с их дворянством было посложнее – в семье хранились некие документы, полученные у генуэзцев еще в 17 веке (один из его предков, оказавший им ряд важных услуг, добился подтверждения дворянского происхождения их фамилии; потом аналогичную операцию повтори дядюшка Люсьен), но оказалось – для французов они были недостаточно обоснованными.

Как я уже отмечал выше, когда Джузеппе Мария скончался, его единственный сын, младший из трех детей в то время еще учился в университете (по одним данным – Корте, по другим – Пизы), пойдя по семейным стопам. Я выяснил точно: поступив в 14 лет в созданный Паоли университет в Корте, там и учился, а вот защищал диплом в Пизе в 1771 г. и уже 10 сентября Высший совет Корсики признал его право работать адвокатом.

После приобретения острова Францией наличие официальных документов о дворянстве, отвечающих ряду требований этого королевства6, стало совершенно необходимо для дальнейшей карьеры Карло и роста его финансового благополучия (которое включало и получение возможности бесплатного обучения детей во Франции).

Вот их-то Карло и поехал добывать в Италию после рождения Наполеоне. И у него получилось, даже герб рода приложил – все согласно строгим французским требованиям. Даже перестарался: вместо необходимых четырех одиннадцать доказательств изложил, включая признание от тосканских Буонапарти, что корсиканские однофамильцы – ветвь их общего старинного рода. И, видно, не так просто это ему досталось, праздновал потом с таким размахом, какой Летиция не могла ему простить до смерти – говорила, что истратил семейный доход за два года. Но Карло знал, какое достижение отмечает – обещанные губернатором перспективы были на самом деле очень впечатляющими.

Как он это сделал? Подробностей мы уже не узнаем, но было нетрудно установить существование старого дворянского тосканского рода Буонапарте (подобного рода бумаги уже были в семье, и даже заверенные архиепископом Пизы) и от этого исторического факта и оттолкнуться. А чтобы все было по- взрослому, тут же по возвращении изменил свою исходную корсиканскую фамилию – Бонапарти на Буонопарте.

Да еще иногда и частичку «ди» перед ней добавлял. (Тем более что во время своих юношеских наездов в Италию он уже такой представительский вариант практиковал. Да еще начинающийся с приставки «Conte du». А чего мелочиться?)

Согласно одному из вариантов этой истории, некий Джованни ди Буонопарте, принадлежащий к этому старинному и знатному роду, принял участие в неудачном покушении на самого Лоренцо Медичи и был вынужден скрыться из Флоренции. Спрятался в Лигурии, в небольшом городке Сарцане (возможно, у родственников, живущих в нем с 12 века) и, наверно, для полной маскировки стал там нотариусом. Уже оттуда два его внука (или правнука), поддавшись уговорам дяди-авантюриста и наемного солдата удачи, подались с ним на Корсику. Им показалось скучно всю жизнь чужие подписи заверять, как это делали их дед и отец. За два года приключений всякого рода кондотьеры денег много не заработали, но жизни сохранили. А когда дядя принял решение вернуться на родину, остались на острове. Один из них умер бездетным, а второй и стал основателем корсиканского рода Бонапарти, звезд с неба не хватавшего, но на фоне общественной жизни Аяччо заметного.

Как всегда, есть и вторая версия, лично у меня вызывающая побольше доверия. Действительно, существовал такой старинный род – Буона-Парте (Buona-Parte), корни которого относят к 11-12 векам. Один из его представителей Гульельмо Буонапарте был объявлен мятежником (в ходе противостояния гвельфов и гибеллинов это было обычное дело), и вся его семья переселилась в Сарцану, маленький генуэзский городок, где в течение нескольких веков ее потомки и проживали. Но по каким-то причинам род их потом захирел и пропал.

Являлся ли Франческо Бонапарти, объявившийся на Корсике (да еще в компании с двумя носителями такой же фамилии, Анджело и Агостиньо) именно его представителем или нет – данные отсутствуют. Откуда взялись все эти варианты – не очень понятно, даже на сегодняшний день подтверждены только некоторые факты. Я только два самых приземленных привел, а их потом много появилось, самых экзотических. Льстили Наполеону, как могли, даже от Карла V, Юлия Цезаря и т. д. его генеалогию выводили. Его самого больше всего веселила версия собственного происхождения от «Железной маски» и дочери губернатора островов Сен-Маргерит господина де Бонпара.

Согласно самому распространенному варианту, в Сарцане в средние века проживало семейство Б(у)онапарте, представители которого были священниками, офицерами, нотариями, членами городского совета, а один – главой города. Но уже в 18 веке такой фамилии в списках его жителей больше не значилось.

А в конце 15 – начале 16 веков зафиксировано присутствие некого Франческо Бонапарти (известного под прозвищем Мавр (Il Moro)) в составе военного формирования местного представительства генуэзского банка Святого Георгия в Аяччо. Был он кондотьером, кавалеристом-арбалетчиком. Объявился в 1490 г. и почти сразу женился на дочери одного из служащих этого банка – Катеринаде Кастеллето. Выйдя в отставку в 1510 г., тут и укоренился с семьей, поскольку уже успел обзавестись детьми, в том числе и сыном Габриэлем (он умер в 1589 г.), продолжившим занятие отца. А вот его сын Жеронимо (или Джироламо) уже сменил род занятий и первым среди корсиканских Бонапарти стал юристом (нотариусом?) и постоянным членом совета Аяччо. И это его потомки с тех пор, как правило, так и продолжали эту юридическую традицию, практически постоянно избираясь членами городского, а то и обще корсиканского советов. Правда, его сын Франческо (1570-1633 гг.) пошел по стопам основателя корсиканского рода Бонапарти, в честь которого и был назван, и служил Генуе, возглавляя свой военный отряд, но одновременно был и постоянным членом совета Аяччо. Но уже Себастьяно (продолжатель рода, даты жизни: 1603-1642 гг.), в честь которого потом назвали и прапрадеда Наполеоне (про него вы уже читали выше), опять вернулся к мирной профессии, долго был членом совета и даже стал канцлером (Сhancellier) Аяччо в 1633 г. (не сильно представляю функции последнего, но явно большой местный начальник). И этот перечень закончу его сыном – Карло Мариа (вот, в честь кого был назван отец Наполеоне), жившем в 1637-1692 гг., женившемся в 1657 г. на Вирджинии Одоне, дочке купца Одоне и дворянки Констанцы Поццо ди Борго. И это у них в 1683 г. и родился Себастьяно Николо. Про которого вы тоже уже читали выше – дед Карло Бонапарте и прапрадед Наполеоне.

Зачем я вам их перечисляю? Чтобы вам стало понятно, откуда потом появлялась путаница всякого рода из-за повторяющихся имен предков Наполеоне по отцовской линии. Потом мы к ней еще вернемся, а пока хочу отметить, что все они жили в основном на доходы с принадлежащих им земельных участков, которые, однако, дробились по мере роста членов клана Бонапарти, что накоплению капитала у отдельных его представителей совсем не способствовало и заставляло искать дополнительные заработки.

Что можно сказать о финансовой ситуации Карло на момент рождения Наполеоне? Он только вернулся в Аяччо из Корте и предполагал заниматься адвокатской практикой, продолжая линию отца. Но, естественно, достаточного для содержания семьи заработка сразу это ему принести не могло, да и с документами пока еще были проблемы. Хорошо оплачиваемым чиновником верхушки республиканцев он быть перестал, а с французами только начинал предпринимать попытки задружиться, но пока в их администрацию еще не вписался, надеялся, что все впереди. Доходов от наследств на скромное существование семьи хватало, но жить без блеска и шика – это был не его уровень!

Разбогатеть Карло постоянно мечтал, но о текущих финансовых проблемах семьи никогда сильно не задумывался, как и о количестве детей. Он очень легко относился к жизни, просто хотел наслаждаться доступными удовольствиями и размножаться, как кролик (извините за сравнение, но оно отражает действительность: Летиция за 18 лет их совместной жизни рожала 13 раз). А как могло быть иначе, если он привык так жить? Повторюсь – до французской оккупации (случилась за три месяца до рождения Наполеоне) он был достаточно заметной персоной в масштабе всего острова, исполнял обязанности личного секретаря и доверенного лица при Паскуале Паоли, первом лице независимой Республики (по некоторым данным участвовал в написании Конституции, совершенно точно сочинил потом призыв к корсиканцам всем браться за оружие и идти сражаться не на жизнь, а насмерть!)

Выполнял государственные поручения и даже успел побывать в Риме (у самого папы Климента ХIII) и в Париже, поскольку грамотных людей, умеющих не только говорить и писать на двух языках, но еще и знающих правила этикета, в окружении Паоли было не много. И это была яркая жизнь с несомненными перспективами (почести, привилегии, блеск приемов, в общем, все, как он любил). Повторю еще раз – уже тогда в Италии представлял себя в образе графа: «Conte du Buonaparte».

Но после того, как остров захватили французы и Паоли был вынужден эмигрировать сначала в Италию, а потом и в Лондон, Карло, оставшись почти ни с чем (если не считать семейного дома в Аяччо, небольших доходов от наследственной недвижимости и земельных участков, мельницы и молодой супруги с двумя детьми, которых теперь надо было хотя бы прокормить), одним из первых откликнулся на призыв губернатора к республиканцам – сложить оружие и признать новую власть. Губернатор с уважением отнесся к группе бывших и достаточно близких сторонников Паоли, явившихся к нему на прием, и пообещал им свое покровительство, подчеркнув заинтересованность короля Франции в налаживании тесного сотрудничества с представителями знати Корсики. Их было не так много, но и Бонопарти, и Лоренцо Джиубега входили в их число.

Получил полную амнистию и начал искать возможности сотрудничества с французами, тем более, что языковой проблемы у него не было (и это был очень сильный козырь, администрация искала корсиканцев, умеющих грамотно писать по-французски). А для этого в процессе добывания необходимых документов о дворянстве оформил в университете Пизы сдачу экстерном экзамена на статус доктора юриспруденции. Обе эти предпосылки и открыли для него теоретическую возможность резко улучшить свое финансовое состояние, да и повысить статус в местном высшем обществе. Но теперь оставалось превратить теорию в практику. И все получилось. У Карло началась новая жизнь – он стал чуть ли не самой заметной фигурой при французском генерал-губернаторе – графе де Марбефе. И пошел быстро подниматься по ступенькам своей карьеры. В феврале 1771 г. получил место асессора в местном королевском суде с годовым окладом в 9 тыс. фр. (для Корсики это было очень много). А еще до этого был включен в утвержденный губернатором список 400 местных нобилей. И это было только начало – вскоре личным решением губернатора назначен представлять Аяччо в масштабе острова, а когда в 1772 г. впервые созванные Генеральные штаты Корсики собрались на свое первое заседание, Карло оказался и в составе дворянского Совета Двенадцати. Вот уж с этого момента он именовал себя не иначе как Карло ди Буонапарте. И, наконец, стал представителем всего корсиканского дворянства при французском королевском дворе в Версале. Выше расти в местной иерархии было уже некуда. В целом, стараниями генерал-губернатора вполне достойная жизнь его семье была обеспечена7.

Естественно, почти все авторы Наполеониады, касавшиеся этой темы, задавались вопросом – а в чем была причина такой стремительной карьеры? Меньшая их часть отвечала просто – сумел понравиться губернатору. Некоторые, особенно французы, писали, что такое благосклонное отношение к корсиканцам было просто характерно для де Марбефа, потому местные жители его и ценили. Большая – искала скрытые мотивы. Давайте вместе попробуем разобраться в этом вопросе ниже, в следующем разделе.

Понятно, что для начала карьеры Карло пришлось прибегнуть к такому ценному для выживания, хотя и не очень уважаемому на острове приему, – назовем его гибкостью. Взрослые жители Аяччо мрачно молчали, а мальчишки не стеснялись в выражениях и при виде его кричали: предатель, предатель! Тем более, что все знали, кто был одним из авторов пламенного текста, призывающего всех к сопротивлению французским захватчикам до последней капли крови. Не удивительно, что между ним и эмигрантом Паоли, который остался героем для большинства простого населения, после этого пробежала очень большая черная кошка, оборвавшая все их достаточно близкие отношения, продолжавшиеся до схватки при Порте-Нуово, фактически решившей исход сопротивления. Тогда Карло был еще кем-то типа его адъютанта, находясь в военном лагере республиканцев вместе с беременной Летицией. Возможно, именно последнее обстоятельство (необходимость спасения жизней и жены, и будущего ребенка) и позволил ему так относительно безболезненно выкрутиться из этой скользкой ситуации – быстренького переобувания на ходу и подлизывания к новым властям. На Корсике было принято платить кровью и за гораздо более мелкие грехи. Он еще мог бы объяснить окружающим, почему он остался, но такую быструю перемену мировоззрения и карьерный взлет – уже вряд ли.

А, главное, и не собирался оправдываться, судя по всему, эти нюансы его совсем не удручали. Характер у него был беззаботный и мягкий, некоторые считают, что его у Карло вообще не было. К тем характеристикам, что уже дал ему выше, можно добавить еще и следующие: краснобай (работа такая), бонвиван и ветреный мужчина. Одно время в молодости имел прозвище Карло Великолепный (местные злые языки утверждали – по аналогии с павлином). Одним словом – красавчик. Некоторые английские авторы потом намекали, что корсиканский лидер придерживался нетрадиционной ориентации, вот почему Бонопарти и был приглашен к нему в секретари. Может, что и рассмотрели англичане в лондонском тумане за время долгой эмиграции Паоли, но конкретных фактов на эту тему нет (впрочем, как и наличия у Паскуале женщин).

Как я уже упоминал выше, на Корсике было совсем не много юристов (даже не доучившихся), свободно владеющих двумя письменными языками и умевшими грамотно формулировать содержание государственных документов, так что и последнего довода вполне хватало. Однако надо отметить, что некоторые женские черты у Карло точно присутствовали. Очень любил модничать и тщательно следил за своим внешним видом и прической. Однажды с важным поручением от губернатора и с приличной суммой в три тысячи он был послан в Париж с важным заданием (подробности см. ниже). В Версале получил еще дополнительные деньги (4 тыс. на расходы, а потом еще и бонус), но в семью вернулся без единого су в кармане и без столичных подарков супруге и детям, зато с нарядами – привез с собой аж 12 костюмов, расшитых шелками и бархатом, ну и соответствующие им аксессуары, обувь, белье, украшения и т. п. (объяснил, что выступать перед королем в Версале надо было в чем-то модном и приличном, вот и пришлось потратиться; в общем – судите сами).

Деловой хваткой не обладал совсем, но повторюсь, быстро разбогатеть очень хотел. Сколько ни получал – всегда не хватало. Поэтому хватался за любые идеи, обещавшие миражи, но проваливал все финансовые начинания, куда бездумно вкладывал семейные средства. Так случилось со строительством солеварни, созданием школы шелководства (первое, куда он просто вложил деньги, рухнуло быстро; второе, возникшее сначала как его личное начинание с очень туманными перспективами, требовало постоянных расходов, получило, по одной из версий, королевский грант, но кончилось еще хуже, чем солеварня).

Зато в сутяжничестве чувствовал себя как рыба в воде, это было его главной страстью. И стоило только узнать о каком-нибудь запутанном деле, желательно о наследстве, к которому можно было бы хоть как-то примазаться и чем-то при этом поживиться – он немедленно был тут как тут. Но эти длительные процессы тоже постоянно требовали новых и новых расходов. Правда, иногда ему везло (например, удалось положительно решить вопрос о маленьком земельном владении в итальянском местечке Сан-Миниато), но другие тяжбы шли годами (например, о наследстве, которое дальний родственник Паоло Франческо Одонэ, не оставивший никого по мужской линии, завещал иезуитам). Про судейство с родственниками супруги за ее наследство даже писать не хочу. Но вот его-то он в конечном итоге отспорил, правда, умер раньше, чем семья реально начала получать от этого пользу. Речь идет о семейном поместье Рамолино- Милелли, в котором и родилась Летиция. Теперь это заповедный дендрарий, открытый для туристов, в окрестностях Аяччо в имении Les Milelli (маленькие яблони на корсиканском) площадью в 12 га.

Как только ему фартило, тут же начинал жить на широкую ногу. Даже семье иногда кое-что перепадало: так, кухарку и горничную в помощь жене нанял (для сравнения: у второй зарплата была аж 6 фр. в месяц, ну просто перед вами благодетель с размахом), но так случалось редко. В итоге все равно умудрялся спустить все добытое и получаемое.

И даже определить Жозефа в военное училище и навестить сыновей в Бриенне, а потом и полечиться поехал на заемные деньги (25 луидоров занял у начальника местного гарнизона под залог семейного столового серебра – Наполеон отдал потом в 10 раз больше).

Но с этими планами не срослось, даже Жозефа до Меца не довез. Совсем плохо ему стало на обратной дороге от врача, и в Монпелье свалился окончательно. На их счастье, семья Пермон (в лице Панории (Луизы), их прежней соседки по Аяччо и подруги Летиции, а теперь супруги сильно разбогатевшего нувориша) забрала больного из гостиницы и три месяца он еще промучился у них в доме. Умер, не достигнув и 40 лет (по-видимому, от рака желудка), и был похоронен на местном городском кладбище, оставив супругу и кучу детей фактически без средств к существованию.

Влияние отца на Наполеоне было минимальным. Мальчик ясно понимал, на ком держится их дом. Может, поэтому в детстве ни к кому не проявлял уважения, кроме матери, тети Гертруды и няни-кормилицы. Меньше всего он хотел быть похожим на отца. При общении с малознакомыми корсиканцами даже старался не козырять лишний раз фамилией, легко можно было нарваться на непонятное (конечно, из-за политики, поскольку Паоли продолжали боготворить многие, да и он сам с раннего детства был в их числе).

Уже став Императором, как-то заметил: «Отец столько времени уделял себе, что на детей его просто не оставалось». В другом варианте: «Слишком любил удовольствия, чтобы думать о детях». Но смысл-то один. И еще: «Не мог ему простить предательства делу Республики и Паоло лично».

В общем, чтобы подытожить его портрет, скажем, что для корсиканца он обладал на редкость доброжелательными и изысканными манерами и умел вызывать симпатию и ей грамотно пользоваться. Экстравагантный гуляка, он, тем не менее, проявил недюжинную твердость и хитрость в судах, когда дело касалось его возможных финансовых интересов. Но чтобы серьезно влиять на проблемы и решения клана, был слишком легковесным.

После смерти отца место главы семьи и представителя в клане занял его дядя Люциано Бонапарти, бывший в то время архидиаконом Аяччо. Это для Корсики очень значимая должность, сравнимая по положению в обществе с епископом во Франции. Он, в отличие от подавляющего большинства корсиканцев, был на удивление образованным человеком и еще до завоевания Корсики выучился бегло говорить и писать по-французски. Более того, очень предусмотрительно он добился письменного свидетельства от архиепископа Пизы, подтверждающего его благородное происхождение из патрицианского флорентийского рода (не его вина, что оно тоже не отвечал всем новым требованиям французов). Это его связи в Пизе во многом помогли Карло решить там свои вопросы с получением диплома.

А за период его детства Лючиано вместе с Джузеппе (на французский манер Люсьен вместе с Жозефом) хорошо подготовили его для поступления в университет и обеспечили высокий уровень знания французского языка. Продемонстрировали редкую прозорливость и ответственность.

К сожалению для его семьи, последнего качества, как и обязательности, Карло был лишен начисто. Зато по причине своего легкого характера ни с супругой, ни тем более с губернатором никогда не спорил и им не прекословил. Со всеми их требованиями соглашался, но потом плыл по течению, не мог отказаться от своего беззаботного и безответственного образа жизни. То, что он зарабатывал, как правило, сам и тратил на «представительские расходы». Как я уже отмечал выше, любил хорошие вина и легко просаживал деньги в карты. Летиция даже детей за ним пробовала посылать, чтобы как-то оторвать от игры и предотвратить новый проигрыш, когда он заявлял, что сегодня обязательно отыграется. Не работало.

Летиция и Наполеоне

Мария–Летиция Рамолино родилась в родовом семейном поместье (хотя, везде пишут – в Аяччо). Отец – Джованни Жеронимо Рамолино – предположительно вел свой род от графов Котальто, а мать Мария Анжела де Пиетро-Санта доказательно происходила из древнего рода князей Ломбардии. В их доме хранился их родовой герб, очень красивый, украшенный тремя серебряными башнями и тремя, тоже серебряными, поясами вокруг щита с лазурью и большое количество преданий о подвигах предков. Для подтверждения благородного происхождения ничего не надо было изобретать. И Наполеоне, по рассказам мамы, очень гордился такой бабушкой.

Глава семьи, бывший командир генуэзского гарнизона в Аяччо, занимал важный пост генерального инспектора путей сообщения всего острова. Умер рано, когда любимой и единственной дочери было только 5 лет. Довольно быстро после смерти отца ее мать второй раз вышла замуж за швейцарского офицера на генуэзской службе – Франсуа Феша (Фаеша). Как это отразилось на Летиции, данных нет, но хорошее домашнее образование она успела получить. Рано начала читать, разумеется, на итальянском и любила книги о знаменитых героях прошлого, греках и римлянах. У них в доме была отдельная комната для библиотеки (случай, совершенно уникальный на Корсике), которую она частенько и навещала. А по вечерам мама рассказывала ей истории о своих предках.

Вот таким образом уже в 13 лет Летиция и превратилась в романтичную девушку, грезящую о героях и подвигах. При этом внешне яркую и очаровательную. И очень рано (но это по нашим понятиям) выскочила замуж – в 14 лет, сразу влюбившись в красавца мужчину Карло, который отвечал ее представлениям о героях! Ну как же, был одним из руководителей независимой Корсики, победившей коварных генуэзцев.

А он остановил свой выбор на ней только после того, как ему отказали в руке богатой и знатной итальянской невесты из семьи Альберти. Их дочь он тоже успел очаровать (наверняка представившись как «Conte du Buonaparte»), но в данном случае она ничего не определяла. Потом дяде говорил, что развитие отношений не сложилось только из-за его молодости. Но мне кажется, это был только предлог. Ее родители навели справки на предмет молодого человека с Корсики и что-то им явно не понравилось. Может, дело было даже не в тщеславии и происхождении самого жениха, в молодости такое простительно. Скорее всего, они узнали про ближайшее будущее острова, а значит, и о незавидной судьбе его руководства. Французы, пользуясь связями купленного ими на корню посла Паоли в Версале Маттео Буттафоко, уже начали обработку самых влиятельных местных кланов, подготавливая свое военное вторжение и прельщая их обещаниями и деньгами (ну а на этом острове есть такой национальный обычай – тайна, сказанная вечером на ухо под страшным секретом, утром становится всеобщим достоянием).

И кандидатура молодого паолиста в качестве мужа дочери их, по-видимому, не устроила. Она не могла устраивать и родителей следующей невесты – Летиции (они же были представителями верхушки генуэзской общины на Корсике). Но вот с ней самой у него все сразу великолепно сложилось. И хотя ее матери и отчиму ни сам Карло, ни его сватовство не понравились, у них уже была своя жизнь. К тому же влюбленная девушка обладала твердым характером, сама все однозначно решила и никаких советов слушать не желала.

Приданое, по одним (самым оптимистическим) сведениям, за ней полагалось неслабое – то самое имение Милелли, где она родилась, с оливковыми рощами и виноградниками и плюс 175 тыс. франков (откуда такая версия взялась – я не понял, но очень похоже, что на нее Карло и купился). А вот по другому варианту (пессимистическому, но, похоже, реальному) – деньги в качестве приданого вообще не фигурировали, только земельные участки ценой в 7 тыс. франков. Примерно эта цифра соответствовала и величине его отцовского наследства. Никакого мезальянса, но с мечтой о быстром обогащении за счет супруги пришлось расстаться. К тому же с наследством все было еще и не быстро решаемо. Я не знаю, почему так произошло, возможно, потому что отчим скоро умер, и свидетельства всех договоренностей было трудно отыскать, а мать Летиции, как я сначала подумал, куда-то уехала (как иначе объяснить появление Джозефа Феша в семье Бонопарти?) Но потом в разных местах прочитал: а) она тоже умерла вскоре после смерти мужа – что оказалось неправдой; б) среди прочих встречала Наполеоне в его первое возвращение в Аяччо среди прочих родственников (как бабушка Феш – интересно, кто это фиксировал?) В общем, запутанная история, хотя, как вы уже знаете, Карло поместье Милелли все-таки отсудил, но только через много лет после свадьбы.

Их ранний брак (супругу тогда было 18, Летиции – 14) начался очень тяжело (наверняка был слишком ранним физиологически для молодой мамы). Трое первых детей, родившихся очень слабенькими, умерли в младенчестве (мне даже интересно представить, как мать в таком юном возрасте это пережила, неужели руководствуясь таким же принципом, как раньше в русских деревнях – Бог дал, Бог взял? Про отца даже не спрашиваю). Так что Наполеоне был не вторым после Жозефа (как часто пишут), а пятым ребенком.

Сразу после свадьбы молодые жили на два дома: в Корте (у родственников жены ди Казанова), где тогда Карло считался и секретарем, и доверенным помощником Паоли, и в Аяччо, на своих этажах в четырехэтажном доме клана Бонапарти, где даже приемы устраивали в зале, который Карло под это мероприятие перестроил. Ну а с приходом французов вернулись в семейное гнездо на постоянную жизнь.

Когда родился Жозеф (в Корте), их первый ребенок, который выжил, его отец еще был одним из лидеров Республики. Через несколько месяцев остров начали оккупировать французы, и Летиция принимает решение оставить совсем маленького сына кормилице и свекрови в Аяччо и присоединиться к патриотам, сражающимся за свободу. Она знала, что уже беременна следующим ребенком. И по некоторым данным, чуть не за руку привела в ополчение и своего мужа. (В это не очень верю – он же был в военное время все-таки кем-то типа адъютанта у Паоли, требовалось присутствовать на рабочем месте). По другим – они пришли в народное ополчение вместе, а она и Жозефа с собой взяла (тоже странный вариант, но упоминается часто; шла по горным тропам с ребенком на руках). И, наконец, оставив ребенка в Аяччо, беременная последовала за мужем, так как боялась выпустить его из-под своего контроля, уж слишком тот был любвеобильный и легкомысленный. Вот это – вполне возможно, но вы выбирайте любой, который понравился8.

Это ничего не меняет. Суть происходящего ясна и не вызывает сомнений: эта героическая и бесстрашная мать на самом деле рвалась принять непосредственное участие в сопротивлении, реально рисковала жизнью, с рвением ухаживала за ранеными. Вот что значит воспитывать девочку с детства на примерах героических эпосов прошлого. Напомню вам еще раз, она знала, что была опять беременна и должна быть осторожной, но все равно приняла такое рискованное решение и в трудных условиях военно-кочевой жизни не раз попадала в тяжелые ситуации.

Вот в это время как истинная корсиканка действительно не расставалась с кинжалом (наверно, так и родилась версия о ее свирепых горных генеалогических корнях). Но их точно не было – просто кое-кто из беллетристов отдал дань романтическим корсиканским традициям.

Но в этой схватке силы сторон были слишком неравны. После первых побед республиканцев над французским экспедиционным корпусом (см. в Приложении раздел «История Корсики») на остров высадилось больше двадцати тысяч регулярного войска, которое медленно, но верно начало его заглатывать, как удав свою жертву. И вскоре не осталось никаких очагов сопротивления, даже в самой дикой гористо-лесистой сердцевине Корсики. После окончательного поражения республиканцев многие соратники Карло вслед за Паоли покинули родину. Де Марбеф, ставший по приказу короля губернатором острова, предоставил им такую возможность. А другие – во главе с Бонапарти – покаялись, остались и даже пошли на активное сотрудничество с оккупантами, превратившись для патриотов-изгнанников в изменников (как-то, уже окончив учебу, Наполеон сказал: «Я никогда не прощу своему отцу то участие, какое он принимал в деле присоединения Корсики к Франции»).

В начале июля Летиция с Карло вернулись в Аяччо, а 15 августа родился Наполеоне. Очень похоже, что к этому моменту молодая мать уже сильно разочаровалась в муже, узнала по-настоящему его характер, пелена романтизма спала с ее глаз и безоглядная девичья любовь к Карло Великолепному прошла. Но она была католичкой, и раз Бог дал такого супруга, значит, это была его воля.

Другая проблема волновала ее теперь – она чувствовала себя виноватой перед преждевременно родившимся сыном – считала, что это сказались последствия ее беспорядочного питания и военно-кочевого образа жизни во время беременности. Он был очень слабеньким, с маленьким весом и большой непропорциональной головой (скорее всего, родился семимесячным). Жизнь его висела на волоске, поэтому близкие сразу поспешили его окрестить. И до двух лет постоянно переживали – ребенок не мог держать головку прямо.

Настоящие крестины состоялись только через три года 21 июля 1772 г., и крестными стали генеральный прокурор острова Лоренцо Джиубега и тетя Гертруда. С этими «настоящими» крестинами тоже достаточно темная история. Вроде бы церковники по каким-то причинам не хотели заносить в книгу ту дату рождения, которая сейчас считается официальной. Возможно, для оказания на них давления Карло и попросил взять на себя роль крестного отца генерального прокурора.

На них поприсутствовал и де Марбеф, на несколько часов освободившись от каких-то важных политических дел в Бастии, так что крестником Наполеоне он не был, как очень часто пишут. Насчет других детей – не знаю.

Все первые годы после рождения Наполеоне задача у мамы была одна – сделать все возможное, чтобы сын превратился в нормального и здорового малыша. А когда это получилось, неудивительно, что так тяжело доставшийся ребенок стал ее любимцем. И она истинно верила, что если Бог не дал этому крохе погибнуть, то исключительно ради его будущего величия. Верила сама и мальчику постоянно это внушала. Существует предание, что он был рожден матерью в церкви под громы пушек, и некоторые усматривают в этом определенный знак его будущей деятельности. На самом деле, по общепринятой версии, родовые схватки действительно начались в соборе во время молитвы, но про выстрелы пушек нигде сведений не нашел. Может, они по случаю праздника во время родов где-то и гремели, кто знает. Зато звуков реальных выстрелов и разрывающихся снарядов Наполеоне действительно наслушался еще тогда, когда был в мамином животике. Ну как, созревая в таких условиях, не стать военным?

Мать, выходив ребенка, одновременно уверовала в его великое будущее и начала подготавливать его к нему заранее. Якобы это она (сразу после рождения крошки Набулионе или Набули – корсиканский аналог имени Наполеоне) уговорила Карло отправиться в Пизу, чтобы экстерном заканчивать университет, а, главное, добывать документы, подтверждающие его дворянство, чтобы потом у детей не было проблем с обучением в лучших заведениях Франции. Мне в этот вариант не верится, не могла эта поездка быть инициативой такой уж супер прозорливой Летиции. Скорее всего, граф (уже знающийся о готовящемся указе короля насчет корсиканских нобилей) популярно объяснил тщеславному главе семейства, что шансы стать заметным человеком на Корсике у него будут только с соответствующим документом, причем отвечающем определенным требованиям (ну прямо по советской поговорке: без бумажки ты какашка, а с бумажкой – человек). И надо отметить, Карло с этим заданием справился, приложив все старание, и официальное подтверждение о своем дворянстве привез вместе с изображением герба (как потом мудро заметит Император Наполеон: «История – это лишь версия случившихся событий в нашей интерпретации»), а специалисты по гербам до сих пор очень ехидно комментируют это творение с орлом, которое ему отыскали, а, скорее, сфабриковали). И на такой волне успехов даже с задачей получения документов об окончании университета разобрался. Я думаю, это было гораздо проще: корсиканские дворяне давно проложили торную дорожку на юридический факультет университета Пизы. Там было много знакомых и у отца, и у дяди Люсьена (и вообще, его закончит больше сотни корсиканцев, в том числе и Жозеф Буонапарти с Карло-Андреа Поццо ди Борго, и первый – тоже ускоренным способом).

Хотя кто ее знает, эту Летицию? Она всегда смотрела далеко вперед и цели детям ставила самые высокие. И самое интересное – они выполнялись! Так, была буквально одержима задачей предоставить всем детям хорошее, вернее, самое лучшее образование, в итоге так и произошло. Первым планку, естественно, преодолел Наполеоне, став единственным корсиканцем, окончившим Парижскую военную академию и вообще став самым молодым ее выпускником за все годы. Жозеф к юридическому диплому пришел не прямым путем, сначала передумал становиться священником в Отене, потом захотел военной карьеры, но со смертью отца пришлось ему от этой идеи отказаться и пойти по стопам предков. Про Жозефа Феша вы узнаете уже скоро, про остальных сыновей – попозже. Но и три ее дочери в итоге все же окончили самые престижные заведения Франции (но, разумеется, при совершенно разных начальных условиях со старшими братьями и первопроходцем Наполеоне). Кому, как ни ему, было знать, как все это происходило и что могло ожидать выпускников потом. Отсюда и его очевидный вывод: «Без связей трудно простому смертному сделать карьеру».

Но это было много позже, а пока папа Карло связями активно пользовался и карьеру строил успешно, постоянно обмывая свои будущие успехи, Летиция со всей своей энергией любящей матери все силы отдавала развитию своего слабого сыночка Набулионе. Конечно, ей много помогали свекровь Саверия, тетушка Гертруда и кормилица Камилла. Наполеон всегда потом с теплотой вспоминал их. До трех лет это был спокойный ребенок, а потом, чувствуя окружающую его любовь, стал превращаться в маленького диктатора. Характер демонстрировал капризный, упрямый и своенравный. Но мама какое-то время терпела (правда, надо сказать, недолго – только пока он был маленьким и еще слабым) и рано начала заниматься с ним так же, как когда-то ее родители с ней. Часто рассказывала героические предания о бабушкиных предках, еще чаще про героические подвиги Паоли и его соратников. Где-то я прочитал, что буквально с трех лет сама начала обучать его чтению, но, наверно, не очень успешно. По другой версии, этим занимался Жозеф Феш. Но благодарил Наполеон за это аббата Рекко, который (как он посчитал потом на Святой Елене) и научил его читать.

За остальное домашнее обучение (основы религии, грамматику и арифметику) отвечал дядя Люсьен, относящийся к мальчику как к внуку. А Летиция хоть ему и доверяла, зная его ответственность и уровень образования, но контролировала жестко (возможно, ей приходилось это делать, чтобы ученика в узде держать) и старалась присутствовать на всех уроках (не очень понял одно – когда они проходили, наверно, по вечерам в тот же период, когда Наполеоне отдали в монастырскую школу для девочек).

Я думаю, сначала матери хотелось сопровождать его везде и постоянно. Но это было уже невозможно. Начиная с 4 лет Наполеоне пошел вразнос. Его отличала огромная энергия, стремление к самостоятельности и дерзкий характер. И когда мамочкин любимец вырывался на свободу – окружающим приходилось не легко. Доставалось и домашним женщинам, но в первую очередь сверстникам. В играх с ними он проявлял лидерские качества и неординарную изобретательность во всяких проделках. Был самый активный и смышленый и не терпел возражений, не выбирая методов для их подавления. Старшего брата держал дома в постоянном страхе, за что ему частенько и доставалось от мамы. Чтобы избежать наказания, как сам потом вспоминал, прибегал к «коварству»: «Пока Жозеф, получив от меня трепку, приходил в себя от страха, я успевал добежать до мамы и ей пожаловаться. Иногда это помогало. Но вообще характер у меня был нетерпеливым и беспокойным, я был склонен к ссорам и дракам, никого не боялся, зато меня все побаивались и связываться не хотели».

Вот и пришлось Летиции загонять Рабульоне (разбойника, как его прозвали близкие) в рамки действительно суровыми методами. Однажды высекла непослушного сыночка, который нарушил запрет, наложенный на поедание винных ягод. Но когда его наказывали дома, никогда прощения не просил, кричал, срывая голос, но не покорялся. И продолжал предпринимать попытки игнора любых «табу», но чем старше становился, тем жестче были мамины средства борьбы с его природным ослизмом. Особенно ему запомнился один случай (про который потом он сам и рассказывал): как-то упорно поплелся за матерью по дорожке, ведущей на подъем. Она его увидела и дважды запретила брести сзади. Он не послушался, тогда она развернулась и врезала оплеуху – да такую, что упрямец аж вниз покатился. Подождала, пока поднялся, удостоверилась, что ничего не повредил и, не подходя к нему, ушла. (А вот мне даже интересно – а куда ей так необходимо было уйти одной? В книге написано обтекаемо – в гости.) Примерно таким же путем она приучала его к постоянным походам в церковь. Не знаю, насколько быстро до него уроки доходили, но став взрослым, он искренне благодарил мать за жесткую, но справедливую строгость. Опять его цитирую: «У моей мамы были крепкие кулаки, она понимала, что только ими можно шлифовать мой характер. Вздорность мою превращать в упорство». И добавлял еще про алмаз и корунд, необходимый для его шлифовки.

Думаю, расшифровывать, кто тут был алмазом, не требуется. И хотя он рос любимчиком матери, доставалось ему прилично, но всегда за дело. И он никогда на маму не обижался, а безмерно уважал и почитал.

Впоследствии Наполеон много раз высказывался на эту тему, в различных вариациях повторяя одну мысль: «Я всем обязан матери. Все добро и зло в человеке зависит от матери. В нашей семье она повелевала и все ей добровольно подчинялись. Повелевала строго, но справедливо». Или «Моя мать, ее твердый характер и принципы, я им обязан всем. Она была очень хорошо воспитана и горда. Низкие чувства были далеки от нее» –суть очень близка.

Именно она, Летиция: умная, твердая, строгая и трудолюбивая была главой этой семьи, что он потом и подчеркивал. Мать с большой буквы, великолепно воспитывающая детей и умудряющая еще и поддерживать перед ними авторитет отца, хотя это было нелегкое дело (особенно после случаев, когда он возвращался домой поздно, с пустыми карманами и покаянно-виноватым пьяным видом – опять проигрался).

И труднее всего ей было справляться с Наполеоне, оставаясь при этом самым близким человеком для него. Мальчик обладал типичными корсиканскими чертами (читайте про характер островитян), причем ярко выраженными с детства: был горд, самолюбив, тщеславен и упрям. К тому же часто впадал в угрюмость и раздражение без видимых поводов. И вообще настроение его менялось непредсказуемо: то становился буен и резв, то вдруг тих и задумчив – полная противоположность всегда одинаково добродушному старшему брату Жозефу.

По-видимому, совсем исчерпав домашние методы воздействия (в попытке укротить его буйный нрав и остановить постоянные стычки с соседскими мальчишками), Наполеоне даже отдали сначала в монастырскую школу для девочек. Но промахнулись – пустили козлика в огород. Он сам потом вспоминал это время, как очень счастливое – и ученицы, и воспитывающие их монахини выполняли все его капризы как приказы. Так что такой способ обучения пришлось быстро свернуть, и братья уже вдвоем были отправлены сначала в школу иезуитов, а потом и в городскую.

Вот где сразу и проявились его природные способности к математике, ему самому было интересно решать задачи и иногда он занимался этим целыми днями. Чтобы юному математику никто не мешал, на террасе дома для него даже будочку оборудовали – первый личный кабинет. А вот с остальными предметами были большие проблемы. Потом Летиция вспоминала, что хуже него не начинал учебу никто из детей. И хотя к ее промежуточному завершению и принес маме относительно хороший аттестат, с грамматическими ошибками была полная безнадега.

В свободное от уроков время оставить его дома можно было только в тех случаях, когда она начинала рассказывать про военные подвиги своих предков и исторических героев. Немалую долю среди них занимали и подробности сражений за свободу еще недавно независимой Корсики. И опять в ее воспоминаниях постоянно всплывала личность Паоли9.

Дети, приемы, легкомысленный муж, куча забот по дому в условиях вечной нехватки денег. А тут еще дополнительная нагрузка. Так как ее отчим Франц Феш умер вскоре после замужества дочери, а мать отошла от дел, Летиция фактически стала еще и второй матерью их ребенка Жозефа, который, как и Наполеоне, любил и уважал ее всю жизнь. (После падения Императора, уже будучи кардиналом Франции, он оставил службу и уехал с ней в Рим, где они и прожили до самой смерти Летиции.)

Только накормить их всех чего стоило, даже при наличии кухарки и помощи родственниц, которые готовили, времени уходило уйма, хотя каждодневный рацион Наполеоне и его братьев и сестер мало чем отличался от того, что получали их сверстники в семьях зажиточных крестьян. (Их пища состояла главным образом из кукурузной поленты, рыбы, иногда мяса, сыра из овечьего или козьего молока, оливок, инжира, вишен и каштанов. Муку, вино, оливковое масло, фрукты семья получала из собственных владений).

И еще раз насчет распределения материнского времени, как уже отмечал выше, Летиция не пропускала ни служб, ни молитв. И еще находила возможность постоянно заниматься развитием и обучением детей. Где-то прочитал: воспитывала детей в корсиканской строгости, но и заботилась об их развитии с корсиканской самоотверженностью. И они потом это оценили (по мере их индивидуальной способности сопереживать и оказывать поддержку – про Феша уже знаете. С родными сыновьями и дочерями получилось похуже).

И Наполеон всю жизнь старался сделать для матери все возможное (конечно, такими способами, какие считал правильными – например, засыпал деньгами).

И опять повторюсь, очень любил и ценил ее, в том числе и за ее ум. В семье она практиковала такие вещи, которые никто на Корсике не делал: обливала по утрам сыновей для закаливания холодной водой (правда, сообщение об этом малодостоверно – нашел только одно), а по вечерам от рассказов постепенно перешла на чтение исторических книг (может, какие-то принесла с собой, но библиотека в доме и до этого была). Вот откуда у Наполеоне пошло увлечение и Александром Македонским, и Цезарем. При этом ненавязчиво прививала им любовь к собственному чтению ( со слов брата и собственных начал много читать уже дома. Впоследствии утверждал, что в 9 лет сам прочитал «Новую Элоизу» Руссо) и приобретению знаний. Не знаю – продолжилась ли эта традиция потом, с ростом количества детей, но для двух старших братьев мама придерживалась ее неукоснительно.

А своему любимцу, отвоеванному у смерти, которая долго не хотела его отпускать, прививала еще и страстное желание величия и славы! Вот тут у нее все получилось. Я засомневался в продолжении традиционных чтений по мере возрастания числа деток, потому что уже у Жозефа (судя по его воспоминаниям) смысл читаемого в основном пролетал мимо ушей. И назавтра он уже с трудом мог что-то вспомнить, зато у Наполеоне все застревало в голове намертво. Абсолютная память была врожденной. Пересказывал услышанное запросто, без разницы, через несколько дней или месяцев.

А вот с его грамотностью ни она, ни родственники, ни школа ничего не могли поделать. Писал всегда с преогромным количеством ошибок. Но зато свои мысли о прочитанном мама научила его излагать четко, ясно и просто. Вспомните – сколько ему было лет? А ведь это у нее тоже получилось.

И еще одно, самое интересное, а, может, и главное – все время подбивала его мечтать и фантазировать. Никогда ни Летиция, ни Наполеон не рассказывали остальным, как родился их тайный союз двоих мечтателей о его будущем. (Я себя спрашивал – откуда же это узнали биографы? Но потом пришел к выводу – экстраполировали поведение взрослого человека к его детству. Иначе почему бы Наполеоне вырос мечтателем, да таким, что даже совсем посторонним, но умным и наблюдательным людям, как, например, Меттерниху, это бросалось в глаза?)

Сын рос и знал, что мать ждет от него превращения в нового Александра и Цезаря, причем желательно в них обоих одновременно. И сам этого тоже страстно желал. Потом это было основным из его способов психологического поддерживания себя в Бриенне. Остаться одному и отдаться мечтам, веря, что его настоящее полное мучительных трудностей – это просто ступень к их исполнению.

А теперь я приглашаю вас перейти к самой запутанной странице в жизни Летиции. Ее странных и неоднозначно оцениваемых разными биографами отношений с французским генералом-губернатором Корсики графом Луи Шарль Рене де Марбефом.

Летиция и граф Луи де Марбеф

Про ее несомненную привлекательность в юности и потом ярко выраженную красоту итальянской матроны я уже упоминал. В 14 лет она была одной из самых очаровательных барышень острова (сохранился ее портрет) и осталась красавицей, сохранившей шарм и после 30 лет (если верить неким запискам секретаря губернатора, на которые ссылается один из французских авторов, его шеф был покорен «чарами прекрасной Летиции, самой привлекательной женщины в Аяччо»).

Все тот же губернатор де Марбеф называл ее еще и самой поразительной женщиной Аяччо. Значит, действительно дело не только во внешней красоте, но и в «чарах», красоте внутренней. Чем-то она прямо притягивала его, и очень сильно. Возможно, своей многогранной натурой: в ней совмещался и искренний народный патриотизм, и аристократическое благородство. Умение проводить приемы высокого французского начальства (включая, конечно, и его самого), заезжих гостей и приятелей мужа, таких вот совершенно разных людей. Возможно, его поражали ее способности к неординарному и достаточно суровому воспитанию детей в условиях, оставляющих желать много лучшего. И уж наверняка истинная вера и мамы, и любимого сына в неизбежную будущую славу последнего. (А если вера есть, то и харизма, и лидерские качества появятся и проявятся. Так и случилось с Наполеоне уже в детстве.)

Граф же видел ее окружение и условия жизни, он был умным человеком, повидал многое и понимал, что другая бы давно уже превратилась в замученную заботами домашнюю хозяйку. А в данном случае все это не помешало ей оставаться одной из самых привлекательных женщин Корсики. (Вот и задайтесь вопросом – откуда Летиция на все находила силы и время? Мне не понять. Я почти уверен, что 99% наших женщин отреагируют на мое удивление восклицанием: «Ну, это же когда было!» А если бы я им рассказал эпизод, который меня шокировал – как ее супруг, съездив в Париж и получив очень большие деньги, вернулся с пустыми карманами, зато с ворохом своих нарядов, то подавляющее большинство жен, и не только наших, высказали бы пожелание прибить такого главу семьи на месте, а она только грустно потом вспоминала его расходы на пиры и карты.)

И разве даже после этого вы не посчитаете ее удивительной? А уж по каким признакам так ее оценил граф, я мог только чуть раньше строить предположения. Губернатор воспоминаний не оставил, и, я думаю, никто (даже секретарь), кроме него, правды не знает.

Но я с ним согласен, очень неординарной личностью была Летиция. Тоже могу назвать ее удивительной женщиной, хотя бы только за ее записки, в которых она так вспоминает мужа: «Я вышла замуж за Шарля Бонапарти. Он был красивый мужчина и высокий, как Мюрат (на самом деле – чуть выше среднего). А в 32 года (ее цифры, но ошиблась – в 34) стала вдовой, он умер от болей в желудке, на которые частенько жаловался, особенно после обеда». И это все! Вся ее супружеская жизнь, вся юношеская любовь. Больше ей было нечего вспомнить или она сознательно не захотела этого делать.

В своих воспоминаниях о графе ни словом не обмолвилась (как вы видели, и мужа то только двумя фразами помянула). А ведь она была ему обязана и очень многим – сейчас в этом ниже разберем. Очень похоже, что губернатор не мог ей ни в чем отказать и пользовался любой возможностью, чтобы увидеться и провести время в ее обществе, а для этого и всячески благоволил карьере ее супруга.

Вот вам и достаточно правдоподобный ответ на все вопросы о причинах стремительной карьеры Карло. Он во многом был обязан этим своей супруге. Лично для меня это совершенно ясно. А то, что де Марбеф сделал для ее детей, – отдельная песня. Особенно для Наполеоне – лично обратился к военному министру Франции, чтобы получить для него королевскую стипендию, и не только в Бриеннскую военную школу (таких во Франции было 13), а и в Парижскую военную академию. Попасть в последнюю очень дорогого стоило и в прямом смысле (2 тыс. фр. в год), и в переносном – не всем отпрыскам даже высокопоставленных дворянских родов удавалось этого добиться.

И мне в этом вопросе наивная логика некоторых авторов Наполеониады даже нравится: а как же он мог поступить иначе, пишут они, ведь мальчик же с раннего детства мечтал стать военным. А де Марбеф был этому свидетель. Достаточный довод?

В общем, с графом все понятно – был очарован и околдован. А Летиция? И вот тут-то и начинается детектив. Дело в том, что никаких конкретных подтверждений их любовных связей большинством биографов не приводится. Хотя, что понимать под конкретными подтверждениями. Свечку у любовного алькова точно никто не держал. И вообще большинство уверено утверждают, что, дескать, была у них (причем в основном графа имеют в виду) такая чисто платоническая любовь (все-таки 38 лет разницы в возрасте).

Одно время и я думал, что для истинной католички, к тому же корсиканки до мозга костей, изменить мужу было бы невозможно. Это же не Франция, где наличие любовников, как и любовниц в эти времена было само собой разумеющимся и даже обязательным. С другой стороны, жизнь давно научила меня правильности пословицы «в тихом омуте черти водятся», и я знаю несколько примеров сочетания строгой религиозности (причем и христианской, и мусульманской) с бурными страстями. Одно другому совершенно не мешало, а только добавляло, ну скажем так, «пикантности».

А в мире, как говорят французы «все возвращается на круги свои, только вращаются круги сии». Женские натуры в любых условиях ими и остаются. Ничего не помешало ее подруге молодости по Аяччо Панории Марии Пермон (Комнин в девичестве) стать светской французской дамой со всеми вытекающими – слыла большой интриганкой в эпоху Директории в Париже (когда уже стала вдовой). А ведь обе воспитывались в «корсиканском духе», были дочерями природы и «им неведома была ложь, зато они без колебаний верили своим чувствам и впечатлениям». (Это не мои придумки и не мои оценки. Найдите и почитайте книгу Сиприо Пьера «Бальзак без маски». У последнего был роман с ее дочкой Лорой, и он отлично знал обоих.)

Несомненно, у ее подруги тоже был шарм и в детстве, и в зрелости. Якобы однажды молодой, правда, тогда еще бедный Наполеон даже захотел жениться на этой светской даме, тогда уже вдове. И 20 лет разницы его не останавливали. Но он думал – на богатой вдове. А она была тогда уже разорена. Вот был бы ему сюрприз, а заодно и маме Летиции! (Я уверен – что это чистая выдумка ее дочери, которую Наполеон сделал герцогиней д’Абрантес и на их свадьбу со своим адъютантом Жюно денег не пожалел. Ну а уже в другой своей жизни, после его падения, Лаура (Лора) с помощью своего молодого любовника Бальзака написала мемуары в 18 (!) томах, в которых много еще чего сочинила про Наполеона.)

Я все это пишу к тому, что чужая душа, особенно женская, – сплошные потемки. И делать какие-то однозначные выводы из набожности Летиции, наверно, не стоит. Думаю, она на многое была готова пойти ради любимого сына.

К тому же существует ряд косвенных подтверждений их близкого общения. Например, в одном французском труде, ссылаясь на данные местных хроник, без детализации последних, каких только фактов не приводят! Например, Летиция часто посещала поместье графа в Кержезе (поселение, построенное для греков-переселенцев на государственные деньги, что не помешало графу и свою виллу рядышком соорудить, не превысив общей сметы) и проживала там неделями одна, без мужа, но с детьми. И сопровождала его на некоторых официальных мероприятиях в Бастии, в частности, на приеме в честь визита тунисского бея она присутствовала как спутница губернатора, причем наряженная в восточном стиле.

Ну чем вам не доказательства приватных отношений при полном попустительстве супруга? Я сначала на них сильно повелся, пока не вспомнил, что чем нелепее бывает выдумка, тем легче ей верят и принимают за правду. Попробовал мыслить логически, для начала поинтересовался, а какие такие местные хроники могли быть на Корсике в это время?

Проверил – да практически никаких не должно было быть (разве что очередные записки секретаря графа, которые, как уже отмечал выше, я так и не нашел). Там и губернатор-то свой бюллетень новостей издавал по собственному хотению раз в несколько месяцев. К тому же, один из исследователей этого периода жизни Наполеоне, очень скрупулезный и дотошный, поездки к графу в усадьбу подтвердил, но добавил «Да, жила неделями с детьми, но и муж почти всегда там присутствовал». Вот это мне понятно – а почему бы не воспользовался такой возможностью пожить на халяву по высшему разряду?. Очень в стиле Карло. На чужой счет хорошая кухня и вино, прислуга обслуживает – что еще надо для счастья? А чем в это время занимается супруга – какое это имеет значение? Половина мужчин Аяччо наверняка считала его рогоносцем, но не думаю, что это его хоть как-то напрягало.

Не могу не упомянуть логику рассуждения на эту тему одного из авторов, который тоже не мог понять этой ситуации, но отсутствие у графа связи с Летицией объяснил так: «У Марбефа же была любовница в Бастии, мадам Варезе, которая такого развития событий из ревности просто не допустила бы». (А я про госпожу Варезе вообще не знал. Тщательней надо работать.) А про Летицию он написал следующее – она же не вышла замуж ни за кого после смерти мужа, значит хотела сохранить ему верность. Нетривиальный вывод – если вдова снова не выходит замуж, значит была верна мужу всю жизнь.

Но попробуем все-таки встать на точку зрения тех биографов, которые в адюльтер этой пары не верят. Я тоже попытался рассмотреть другую версию (объясняющую совокупность всех фактов, включая верность Летиции мужу), но без странных умозаключений предыдущего автора. Предположил следующую причину их длительных платонических отношений: графа женщины физически больше не интересовали, возможно, он был раньше ранен или дело в его возрасте, в общем – импотенция. А вот любовь, и сильная – да, имела место быть. Я такие случаи в жизни видел – старички, причем умные, влюблялись так, что их просто колбасило, подарками молодых избранниц заваливали, лишь бы рядом поприсутствовала хоть немножко. И де Марбеф мог же быть тоже рад и счастлив просто наслаждаться обществом избранницы, пусть и достаточно отстраненно. Тем более, что он был старый убежденный военный холостяк и опыт отношений разного рода наверняка имел большой. Почему бы и нет? Вроде ей особенно ничего и не противоречит.

И я почти успокоился, но начал читать дальше и увидел, что события пошли вразнос. В 1783 г. он вдруг женился в Париже на 18-летней Катрин Гайардон де Фенуа (вот ведь как, в этом случае его и 50-летняя разница не напугала, причиной стремительного брака якобы стало обязательное наличие официальных детей для разрешения каких-то запутанных финансовых проблем с наследством). И хотя де Марбеф вскоре тяжело заболел и через три года умер, но поставленную задачу выполнил и перевыполнил (может, от этого и умер?) У них даже двое детей родилось, хотя уже на дату свадьбы его возраст превышал семь десятков, по тем временам – ну просто супер долгожитель. Можно, конечно, поудивляться – ничего себе старички были в то время. Или, скорее, предположить, например, помощь какого-либо молодого родственника (или не родственника) – на что не пойдешь для достижения семейного финансового благополучия! Я выбрал второй вариант. И больше вообще перестал думать на эту тему. В конечном итоге, нас ведь должен интересовать только Наполеон, не так ли?

А вы теперь как хотите, так и расценивайте все эти события. Я только добавлю, что его молодая жена успела якобы подружиться с Летицией и иногда они все вместе проживали в кержеском поместье.

Как я уже говорил, есть авторы, убежденно считающие Наполеоне сыном графа. Один из аргументов (кроме вышеперечисленных, а их вроде достаточно накопали) – наличие светлых глаз у Наполеоне при темных у обоих родителей (кстати, генетика такой возможности не исключает). Однако в момент его зачатия граф и Летиция (в чем я был уверен), с одной стороны, были по разные стороны баррикад. И любой физический контакт между ними, как я сначала думал, был практически исключен, хотя граф и проводил и прямые, и секретные переговоры с Паоли, возможно, и в присутствии его секретаря. Но с другой – потом прочитал, что это не так. Например, с шотландским писателем Джеймсом Босуэллом10 (сделавшим огромную рекламу и Корсике, и корсиканцам, и Паоли в глазах всей «просвещенной» Европы в своих путевых заметках) де Марбеф познакомился именно в доме Бонапарти еще в 1768 г.

Это был тот период, когда Людовик XV пытался решить с Генуей больной вопрос иезуитов, прибывших на Корсику из Испании. А де Марбеф и Паоли старались сгладить все острые углы вопросов по пребыванию французов в охраняемых ими портовых городах, в том числе и Аяччо. И согласно их договоренности, корсиканский отряд Франсуа Гаффори от города отступил, а французские военные вернулись, и граф чувствовал там себя абсолютно спокойно. Как видите – без проблем по приемам ходил и много свободного времени в своем распоряжении имел. В том числе и для охмурения Летиции. Но переспать с врагом, даже очень обаятельным и пока только еще потенциальным, для такой молодой женщины (наверно, тогда еще романтически настроенной), по-моему, уже за пределами воображения. Только если у нее уже весь романтизм испарился, а Карло поймала на возможной измене и решила отомстить? Но так можно до чего угодно договориться – чистое гадание, даже без кофейной гущи.

Но уж если пошли по этому пути – есть и еще одна, самая оригинальная версия (правда, никак не объясняющая участия графа в делах семьи). Голубоглазого Паскуале Паоли некоторые тоже рассматривают в роли потенциального кандидата на отцовство ее второго сына. Он-то точно общался с Летицией (их молодой семьей) в Корте и, по слухам, даже обожал ее, ну а романтично настроенная корсиканка его боготворила (и передала это чувство Наполеоне). Вот где почва для романа просто под ногами лежит. В муже разочаровалась, но в Паоли-то нет! Но как я уже заметил выше, так до чего угодно можно договориться. И главное – с графом ничего не объясняет.

Если читателей эта щекотливая тема по-прежнему интересует, то еще раз могу их отправить к канадцу Б. Вейдеру (в 2005 г. на русский язык была переведена его книга «Наполеон: триумф, трагедия и убийство»), который тщательно копался не только в подробностях рождения, но и в нюансах смерти Наполеона (его версия – англичане отравили Императора на острове Святой Елены).

Конечно, про все подобные слухи, связанные с его рождением, Наполеон знал и даже обсуждал их со своим врачом Барри О’Мира перед смертью. Причем абсолютно спокойно, тоже анализируя возможные варианты. Но этот вопрос его никогда сильно не волновал (как и отысканная отцом дворянская генеалогия). Он себя считал человеком, который сам себя сделал только благодаря своему уму и характеру. Чем и гордился – и этого ему вполне хватало.

А в документах, поданных на получение генеральского звания после Тулона, вообще написал, что дворянином не является (якобинцы военных, не имеющих дворянского происхождения, по служебной армейской иерархии продвигали всеми возможными путями – вот это было ему гораздо важнее ).

А вот графу он был очень благодарен (несравнимо больше, чем папе Карло) и вполне понятно, почему: без протекции графа и его бы не состоялось. Можно, конечно, добавить до кучи, что когда он уже стал всемогущим, то не разрешил властям Монпелье (подавшим в порядке подлизывания такое прошение) облагораживать могилу папы Карло красочными надгробными монументами. А вот всем членам семейства де Марбеф, включая двух его поздних детей неясного происхождения, как я уже отмечал выше, покровительствовал и помогал. Его молодую вдову даже имперской баронессой сделал.

В общем, решайте сами. С одной стороны, если изначально романтически настроенная мать Наполеоне вскоре полностью разочаровалась в своем Карло Великолепном, то почему бы ей и не принять ухаживания такого всемогущего поклонника? Ведь ради будущего детей она действительно была готова на все (и если бы она на это пошла, я уверен, многие из возможных читательниц ее бы одобрили за такое решение).

С другой – 13 раз рожать за 18 лет и, будучи почти всегда беременной и погруженной в проблемы дома и семьи, да еще и ухода за больным полуподвижным подагриком дядей, – где ей было находить время и силы на любовника? И опять же – на Корсике, с ее суровыми традициями? А все авторы утверждают в один голос – была верной и преданной прихожанкой Церкви (ну это я опять к пройденному выше вернулся, правда, довод о жуткой загруженности очень весом).

Оставляю этот вопрос в разделе неразрешенных. Да и для Наполеона результаты были всегда гораздо важнее средств, позволивших их достигнуть. Практически жил под девизом – цель всегда оправдывают средства.

Последнее, про что писать не хотелось, но добавлю. У Летиции выросли дочки, поведение которых было лишено почти всяческих условностей как до, так и после замужеств, организованных заботливым и могущественным братом. Как-то Наполеон, по-видимому, уже сильно доведенный своим семейством, начал по очереди жестко критиковать и характеризовать всех братьев, а когда добрался и до сестер, то сказал: «Ну а вы, дамы… Да вы и сами знаете, кто вы такие!» И что – обратиться к пословице про яблоню и падающие яблочки?

Ну это уже вы сами решайте. Может, «яблонька» и ни при чем, и прав Игорь Губерман, считающий, что вполне себе вероятные «бл…ские гены прабабушки» , тоже ни в коем случае упускать из вида не следует.

Наполеоне как продукт воспитания своей мамы

Как неплохой педагог с большим стажем, я абсолютно уверен, что научить ребенка самостоятельно думать – это самая главная, а, может, и единственная задача его преподавателей. Остальное придет к тем, кто научился. У меня нет ни малейшего сомнения, что именно мамины усилия в этом случае сработали, достигли своей цели и пробудили его интеллект.

Когда я еще не знал, в каких условиях он рос, и читал разные описания его детства, например, такого типа: «С 6 лет занимался в школе, но с удовольствием убегал оттуда и со сверстниками целыми днями гонял в горах полудиких коз и играл в солдаты», то вообще не мог себе представить, как же он смог потом не только выжить, но еще и заниматься самообразованием в Бриенне11.

И только потом, когда я по кусочкам складывал эту мозаику, представленную выше, а в сборнике «Гениальные матери» нашел главу, посвященную Летиции, в моей голове все более-менее стало на свои места. До этого никак не мог представить, каким образом могло произойти такое кардинальное и быстрое превращение корсиканского дикаря и недавнего безбашенного «рабуйоне» в бриеннского трудоголика, жадного до знаний и целыми днями просиживающего в библиотеке. На пустом месте подобное было бы просто невозможно. (Но это я уже немножко забежал вперед – в начальный период его учебы во Франции. Так что предлагаю к нему и перейти.)

Добавлю только, что Кирхейзен все-таки в одном был прав: детям мать действительно внушала необходимость по жизни держаться всем вместе. Прав, да не совсем. Им это и внушать-то не надо было, в корсиканской реальности роль семейных кланов в общественной жизни острова была огромна. Наполеоне, хотя и уехал с острова маленьким, это все понимал. А еще видел, как мать одна пытается со всеми трудностями справляться именно для семьи! Так с детства и впитал значимость и важность культа семьи как противовес эгоистичному поведению отца. Даже слишком сильно им пропитался и носился потом со своими родственниками, причем не только с братьями и сестрами, но и с детьми Жозефины, «як дурень с писаной торбой» (по выражению моей бабушки). До смешного доходило – сам подбирал троны и звания под каждого. Сестер выдавал замуж, назначая им женихов по своему представлению. И ведь искренне за всех при этом переживал.

А проявляться такое началось (я имею в виду заботы о семье как таковой) еще в 14-летнем возрасте: когда в процессе обучения старший брат Жозеф заартачился, передумал становиться священником, его, видите ли, вдруг в военные потянуло. А младший его за это сурово осудил, но не столько за то, что хочется в военной форме покрасоваться, а за то, что тот в своих метаниях интересы семьи совершенно не учитывает. А ведь как ей помочь смог бы, когда епископом станет, ему же племянник де Марбеф (который уже сам епископ ) в этом поможет. Уверен был в этом. а почему? Но все это случилось уже в процессе учебы, когда очень многие из маминых детских наставлений ему реально пригодились.

И опять меня заносит вперед – итак, приступаем к следующему этапу его жизни, сделавшем его самостоятельно думающей личностью в условиях, которые многие просто бы не выдержали.

Учеба Наполеоне в Отене и Брионне

Под давлением супруги корсиканский дворянин папа Карло заранее начал писать прошения о предоставлении своим сыновьям возможности учиться во Франции за государственный счет. И хотя на острове он стал заметной личностью, а воспитание молодых корсиканцев во Франции было официальной политикой, но, по-видимому, для французских чиновников это не играло никакой роли. По крайней мере, никакой реакции на его обращения не последовало.

И тогда (как вы думаете – по чьей просьбе?) граф де Марбеф лично обратился к военному министру маркизу Монбаррею с просьбой о получении королевской стипендии для своего протеже. Это уже был совершенно иной уровень. Тот пообещал сделать для старого и хорошего знакомого все возможное, но сразу предупредил, что число обращений подобного рода намного превышает возможности учебных заведений, процесс этот непредсказуем во времени, так как зависит от очень многих факторов, в том числе и финансовых.

Время шло, положительных известий все не было, но мать в них верила, ведь ей сам де Марбеф обещал сделать все возможное. В итоге так и случилось – губернатор принес радостную весть. И тут вдруг до всех дошла одно простое, но необходимое условие: для того, чтобы «на континенте» учиться, надо обязательно французский знать, которым дети не владели вообще. И началась суета. Марбеф с удивлением смотрел на Карло, не понимая, о чем тот думал раньше, когда сочинял прошения и строил планы. Ведь сам-то французским владел как родным, мог бы и вспомнить, как его именно этому в детстве и учили.

Но вот не вспомнил. И Летиция совсем этот момент упустила, а дядя Люсьен не подсказал. Вот, наверно, когда она пожалела, что супруга до воспитания детей совсем не допускала. Хотя он со своей стороны и не рвался. А ведь действительно заранее мог бы вполне французским с сыновьями позаниматься. Просто даже обязан был это сделать, но ему что-то постоянно мешало.

Конечно, выход опять нашел Марбеф, предложив отправить обоих братьев на подготовительные курсы в Отенскую школу (колледж), которую курировал его племянник епископ Отенский (и только с 1788 г. – Лионский, что у нас постоянно путают, заодно называя его братом губернатора). Жозеф после их окончания там и останется на пятилетнее религиозное обучение – тоже за государственный счет (с ним было проще – такие стипендии для подготовки церковных кадров для Корсики распределял лично вышеупомянутый епископ Ив Александр де Марбеф).

А Наполеон должен будет выучить основы французского до уровня, хотя бы минимально необходимого для сдачи вступительного экзамена в Бриенское военное училище. (Я думаю, он прекрасно понимал, что за три месяца это невозможно сделать – значит, главным было получить документ об их окончании, а вот это граф гарантировал). Да еще он пообещал найти предлог для командировки Карло во Францию, в Париж, чтобы по дороге папаша смог и детей в Отен практически бесплатно отвезти.

Как я уже отмечал выше, Карло со всем был согласен и очень доволен, что вдруг образовалась такая возможность и сыновьям бесплатное образование дать, и в Париж прокатиться на халяву (между прочим, для участия в некой сессии как представителя корсиканского дворянства). И в декабре 1778 г. повез двух старших сыновей во Францию (да и Жозефа Феша прихватили – его ждала семинария Экс ан Прованса – угадайте, кто договорился?)

Сводный брат Летиции, тоже получив подобную Жозефу стипендию, попал в число двадцати будущих корсиканских семинаристов, отправленных во Францию для продолжения духовного образования в целях пополнения рядов высшего духовенства на острове. Это было начало, потом и старшую дочь Марию-Анну отправят в лучшую королевскую школу для девочек из небогатых дворянских семей во Франции. Протекция семьи от де Марбефа работала как часы.

Итак, свою учебу Наполеоне в обязательном порядке должен был начинать с изучения языка, чего королевская стипендия, естественно, не предусматривала. Но когда Карло привез сыновей в колледж Отена12, он и тут попробовал устроить их на подготовительное отделение за казенный счет, но номер не прошел. Пришлось ему аж 110 фр. за каждого выложить, что его жутко расстроило (а то, что деньги командировочные – уже забыл). Привез, ошарашив детское воображение впечатлениями от этого, первого в их жизни морского путешествия и посещения больших городов, оставил, благословил и отправился важно заседать в Версаль. Он и там надеялся найти для себя выгоду, во-первых, подать ходатайство королю о добавке к депутатской выплате, а во-вторых – попросить помощи в своих длительных сутяжных делах по тяжбам за наследство дальнего-дальнего родственника (в последнем случае тонко оценил политическую ситуацию – оно было завещано иезуитам, а последних из Франции и Испании выставили с треском, а вот Генуя в свое время их на остров пустила – значит, должны ему новые хозяева Корсики, французы, помочь).

Ну а братьям предстояло решить непростую задачу, и, как выяснилось вскоре, особенно Наполеоне. Откуда тот мог знать, что от природы обделен способностью к языкам.

Его учеба началась с неприятного открытия: вдруг выяснилось, что Жозеф, которого он всегда и везде опережал без проблем, тут гораздо легче адаптируется и легче справляется с французским, не говоря уже про латынь. И это при его-то самолюбии! Причем сколько младший не старался, отставание только увеличивалось13.

Но кроме этой проблемы возникли и другие. Ведь для них началась совсем иная жизнь, к которой надо было приспосабливаться. Представьте себе, такая резкая перемена во всем, а ведь Наполеоне еще и 10 лет не было!

В учебном плане – латынь. Учить ее параллельно с французским у него не получалось совсем. Хорошо, что здесь к этому вопросу подошли гибко и, сделав для него исключение, все усилия сосредоточили только на французском.

И если через него (наверно, только от безысходности) он и продрался с трудом, то с латынью, которая настигла его в Бриеннском училище, был полный ступор. Для всех биографов это странно, казалось бы, язык, близкий к родному (некоторые и корсиканский называют вульгарной латынью), но по этому предмету он нигде не был даже допущен к экзаменам.

Как это можно объяснить для человека, обладающего великолепной, я бы сказал уникальной, а может, и абсолютной памятью? Его биографы тоже только пожимают плечами (письменно). У них нет ответа. (Зато у меня есть, и я его понимаю прекрасно. Имел почти такие же проблемы, да еще и при несравненно более слабой длинной памяти. Всю жизнь со школы учил английский, даже кандидатский минимум сдал, но в итоге по жизни унылая троечка с минусом получилась. А мой французский тоже своеобразный: нет проблем с чтением и пониманием любой литературы, но если надо корректно хотя бы небольшой текст написать – увольте. И столько лет уже использую этот язык и как разговорный, и лекции на нем читал больше двух лет, но до сих пор присутствует явный акцент, и нет бы он был марсельским, где я его и впитывал, так нет – чисто славянский.

Несколько раз уже здесь брался за итальянский, он мне очень нравится и мотаемся мы туда часто, но перед каждой поездкой приходится все начинать вспоминать почти как с чистого листа. И тоже на память вроде никогда не жаловался особо, но она какая-то избирательная, всякая ерунда запоминается с лета, а языки – не хотят. А вот моя младшая сестра прекрасно говорит на трех языках, причем исключительно правильно и без малейшего акцента.

Но вернемся к нашему герою, бог бы с ними, с языковыми проблемами, но именно из-за них маленькому Наполеоне и приходилось выдерживать град насмешек.

Вот мы и подошли к вопросу об условиях, в каких ему приходилось теперь постоянно существовать. Мальчик, оторванный от привычной среды обитания, знакомого окружения сверстников, где он уже успел отвоевать себе роль лидера, и никогда не лезущий за словом в карман (часто добавляя еще и тумаки), попадает в абсолютно чужую среду, полную, мягко выражаясь, недоброжелательности.

И причин для нее хватает: приехали чужаки из какой-то Корсики, говорить нормально не могут, ничего не понимают, ведут себя странно, в общих играх не участвуют. Разве недостаточно для окружающих детей, чтобы начать их третировать? Но если Жозеф со своим добродушным характером старался просто не обращать внимания на пристающих и их насмешки, то младшему, который просто не мог их переносить (пусть и не понимал, но смысл-то чувствовал) и огрызался, доставалось по полной программе. А тут еще и странное для французов имя: NaPaLeoNе (по-корсикански еще и произносится – напойлоне, вот и разберись) и кто-то тут же, по ассоциации произношения согласных, выкрикнул: uNe Paille dans Le Nez – соломина на носу! Так это прозвище и прилипло к нему. Ответить не мог, оставалось сразу лезть в драку или замыкаться в себе. В воспоминаниях одного из учителей, аббата Шардона так он и остался постоянно озлобленным одиночкой, ворчливым и не поддерживающим отношений ни с кем из местных. И сразу вспыхивающим, когда дело касалось Корсики. Эту слабость окружающие тоже быстро прочувствовали и не стеснялись эксплуатировать.

Но в Отенский период они хотя бы с братом могли общаться, было с кем словом перемолвиться на родном языке, выживать вдвоем все-таки получалось полегче. Хорошо, что он тогда не представлял, что ждало его в самом ближайшем будущем (да и времени думать об этом не было). Как вы сами понимаете, приятелей из местных в колледже у Наполеоне не появилось. Последнее понятно, тут, конечно, характер его сказался, ну и отсутствие большого прогресса в языке. И хотя за это время понимать общий смысл обращений к нему стал, но говорить – с трудом. Зато читать по-французски начал (вот где уникальная память помогла).

Но, как я уже отмечал выше, в Отене были только цветочки – ягодки начались в Бриеннском военном училище, где его приезда (епископ послал для его сопровождения своего очередного аббата) уже ждал отец. Я почти уверен, ему специально пришлось приехать, чтобы «посодействовать» при сдаче обязательного вступительного языкового экзамена. Как он это сделал, нигде не упомянуто, но главное – результат был положительным. Скорее всего, и полученный документ об окончании подготовительного курса, и некие рекомендательные письма подействовали. Ну и главное – заранее застолбленное военным министром целевое место.

Не зря общими усилиями целый пакет документов готовили для утверждения соответствующими французскими чиновниками на самом верху: подтверждающих, с одной стороны, знатность семьи Буонапарте (военный прокурор д'Озье де Сериньи лично проверял доказательства его дворянского происхождения, но уже достаточно формально: как можно было сомневаться в предводителе всего корсиканского дворянства, лично принимаемого королем?) А с другой, ее финансовую несостоятельность для обучения детей на свои средства этого абсолютно лояльного королю корсиканского дворянина (последними документами опять незаменимый де Марбеф помог обзавестись).

Обеспечив сына всем необходимым для первоначального обзаведения (по его представлениям), папа Карло быстренько отбыл. Это было прощание надолго (возможности съездить домой у мальчика не было), обошлось без излишних сантиментов. (Наполеоне вообще был очень скуп в своих чувствах, когда прощался с братом в Отене: тот рыдал навзрыд, а у него, как написал аббат Симон, скатилась единственная слеза, зато полная печали! Была у служителя церкви поэтическая жилка.) Да и про его отношение к отцу вы знаете. Последняя связь с прошлой жизнью оборвалась. А впереди было пять лет учебы в Бриеннском военном училище для дворянских детей.

Оно стало таковым только в 1776 г., до этого больше 30 лет тут была духовная школа, являющаяся частью францисканского монастыря. Неудивительно, что и в 1779 г. большинство воспитателей и даже учителей составляли монахи, и даже начальником его был патер Бертон. Может, поэтому и режим походил на монастырский: никаких каникул и посещений родственников, никаких продуктовых передач, допустимы только учебные книги. Качество питания (простого, но обильного) и форма одежда тоже были одинаковыми для всех (запомните, потом пригодится: две пары панталонов до колен (бриджей), две форменные курточки и две пары обуви на все времена года, в зимний период дополнительно шинель). Подъем в 6 утра, отбой – в 10 вечера. И весь день было запрещено даже заходить, а тем более находиться в своих комнатках. Считалось, что именно таким образом будущих военных и надо приучить к суровому и строгому (почти казарменному) образу жизни.

На момент появления там Наполеоне оно было переполнено (150 учеников пяти разных уровней обучения при норме 120). Только половина, как и он, были королевскими стипендиатами, обучение остальных оплачивали родители. Преподавали математику, литературу, географию и историю, а также закон Божий, языки (латынь, немецкий или английский), рисование, фехтование, танцы и пение. Ну и много времени занимали занятия на открытом воздухе – в основном шагистика и разного рода военные игры. Особое внимание отводилось приобретению должных для военных навыков: выправке, манерам, ну и лоску.

Как я уже говорил, обучающими и присматривающими были в основном малообразованные монахи, то есть качество преподавания оставляло желать лучшего. Однако с математикой, с детства его любимым предметом, Наполеоне повезло. И не столько с учителем, патером Патро (хотя и о нем он хорошо отзывался), а с репетитором. Им был Жан Шарль Пишегрю, недавний выпускник этой школы (на 8 лет старше Наполеоне), отлично знающий математику и тогда еще намеривавшийся остаться в монастыре. Весь первый год он и курировал занятия новичка (но как складывались их отношения в школе, я сведений нигде не нашел).

В дальнейшем крестьянский сын Пишегрю, тоже сделавший себя сам, все-таки стал военным. И опять отвлекаюсь, просто не могу не рассказать эту очень показательную для революционного времени историю. Из монастыря он все-таки ушел и в 1783 г. был зачислен в артиллерийский полк. Революцию встретил уже в должности адъютанта и стал ярым сторонником якобинцев. В качестве выборного заместителя полка добровольцев попал в Рейнскую армию. Ярко проявил себя сразу и уже в 1793 г. получил чин бригадного, а потом и дивизионного генерала, чему сильно способствовало его недворянское происхождение. Именно таких якобинцы и искали среди подающих надежды командиров: нашли троих, которых и продвигали наверх как своих (политически надежные кадры): его, Журдана и Гоша. Одно время Пишегрю даже возглавлял Рейнскую армию, а потом, когда Гош был арестован по доносу коллег, он заменил Журдана на посту командующего Северной армии. Успешно провел всю кампанию и сумел захватить Нидерланды.

Но тут грянул термидорианский переворот. Вождей якобинцев отправили на гильотину, такая же опасность нависла и над Пишегрю, ведь он считался человеком Сен-Жюста. Однако новые вожди его не тронули, воевать-то кому-то надо было продолжать. Но он понимал, что его положение стало шатким. И таким и осталось, хотя подтвердил свою верность Конвенту, подавив восстание санкюлотов(1795 г.) Вроде бы оправдался перед новой властью за прежние политические убеждения и доказал свою лояльность, даже получил титул Спасителя Отечества, но в армию вернулся сильно разочарованным таким развитием Революции. А выбор был один, и принципиальный: «Кто не с нами, тот против нас». Вот и начал посматривать в сторону роялистов – единственной реальной силы против этих временщиков.

Попросил разрешения уйти в отставку со службы, его удовлетворили, но решили такую заметную личность сплавить подальше. А он отказался ехать послом в Швецию и на свою голову подался в политику. Да еще и был выбран президентом Совета Пятисот – одной из палат законодательного собрания. И опираясь на его роялистское большинство, начал проводить линию, не устраивающую Конвент. Вряд ли Пишегрю готовился возглавить заговор, скорее всего, это был надуманный предлог, чтобы расправиться со всеми, даже потенциальными врагами. Был арестован и отправлен в ссылку в Кайенну. Сумел оттуда бежать, что уже было подвигом, попал в США. Окончательно встав на сторону контрреволюции, перебрался в Англию, потом в Пруссию. Даже послужил в штабе русского корпуса Римского-Корсакова (печальную судьбу которого знаете).

Ну а потом принял участие в заговоре Жоржа Кадудаля, направленного на физическое устранение Бонапарта (тогда еще первого консула). На свое горе, уже в Париже нарвался на предательство одного из своих бывших офицеров, его посадили, а через месяц нашли в камере мертвым. Якобы покончил с собой, задушив себя собственным галстуком – очень темная история.

Монахи наверняка старались отслеживать все нарушения режима, но воспитателями они были никакими (потом Наполеоне дал четкую характеристику школы: кормили и одевали хорошо, учили плохо, а воспитывали еще хуже).

И наверняка там, как в каждом закрытом заведении, среди учеников существовали четкие разграничения, зависящие и от влиятельности их семей, и от них самих, ну и, конечно, от количества карманных денег. Они естественно отражались на возможности добывания для себя различных маленьких, но очень важных для подростов привилегий, в частности, выделиться на общем фоне внешним видом (франтов хватало).

Я думаю, существовали и свои жесткие внутренние правила, особенно для новичков, в которые воспитатели не особенно старались вмешиваться. Зато несколько раз мне попадались сообщения, что монахи активно склоняли воспитанников к плотским утехам, естественно, с собственным участием. Условия способствовали – ночью у каждого мальчика была своя отдельная маленькая комнатка типа кельи. И все были в курсе, почему некоторых симпатичных мальчиков называют нимфами. Но я думаю, Наполеоне это не грозило, и внешность его, и поведение должны были оградить от подобных посягательств. Хотя где-то прочитал, что одного из воспитателей он даже палкой по голове огрел, чтобы не приставал. По-моему, сам присочинил. Совершенно точно можно утверждать, что не эти поползновения были его основной проблемой, а общая атмосфера, в которую он и неизбежно окунулся.

Представьте себе его появление в среде подростков, многие из которых были постарше и посильнее, да еще вышли из кастовых военных семей. И воспитывались более-менее на примере одинаковых традиций. В принципе, это была достаточно однородная среда. И вдруг в ней появляется некая диковатая, тщедушная личность, разительно отличающаяся от них даже внешним обликом: лицо смуглое, волосы торчком, форму носить правильно не умеет. Да и вообще – ведет себя как зверек, попавший в клетку. Бродит мрачно и одиноко, на всех смотрит исподлобья, не предпринимая никаких попыток познакомиться. А когда к нему обращаются с вопросами, то выясняется, что он и говорить правильно тоже не может, смысл его ответов понять трудно, да еще и сильный акцент присутствует. Один из его сокурсников потом вспоминал: «Да он вообще по-французски говорить не мог». Это было преувеличение, но согласно собственному опыту, думаю, не очень большое. Пока мой язык в Марселе не развязался, с месяц тоже ходил как болванчик. А вот мнение другого сокурсника: «Он был полностью безразличен к своему внешнему виду, за собой вообще не следил, ни за состоянием одежды (у него была только одна пара бриджей), ни, тем более, прически, как будто вчера вышел из леса. Был абсолютно не контактным, почти всегда колючим и жестким. Смеялся редко и только в том случае, если кто-то из его товарищей делал что-то плохое или попадал в неприятность. Оставлял впечатление невоспитанного и совершенно не готового к военной службе человека». Вот общее мнение быстренько и сформировалось: этот…, со странным именем, совершенно не умеет вести себя в их дворянском обществе будущих военных. Ну и начались постоянные насмешки и задирания. Опять всплыло прозвище про «соломину на носу», опять пошли в ход насмешки над происхождением. Он же в ответ на все это еще пуще гордился своим родным островом, обещая своим мучителям: «Вот подождите. Я навлеку на вас, французов, все зло, на какое я способен». И если про себя, так нет – вслух.

На какой хороший или даже нейтральный прием он мог рассчитывать? Обычно у новичков, чтобы вписаться в уже сложившийся коллектив и не подвергаться жесткому воспитанию «стариками», есть две возможности откупиться или подстроиться (и не обязательно подлизаться, просто беспрекословно выполнять их требования). Но не в его случае: карманные деньги практически отсутствовали (ему выдавали один франк в месяц, и это будет постоянной проблемой), а вот характер, не признающий никаких форм подчинений, присутствовал.

Как позже заметил сам Наполеон, на него обрушилась «лавина презрения». В этом возрасте мальчики бывают очень злыми и безжалостными, особенно когда видят перед собой беспомощную жертву.

Так вот кем Наполеоне там не стал, так это жертвой! Да, был мрачным и диким одиноким корсиканским зверьком, но не покорившимся ни на йоту. Свое оскорбление пытался прятать за маской равнодушия (все-таки опыт Отена что-то дал), стараясь не реагировать даже на провокации в отношении Корсики (быстро нащупали его больное место). Но вот последнее давалось ему с трудом, наверно, поэтому потом он и стал сам эту тему педалировать при каждом удобном случае.

Один из его французских биографов пришел к выводу, что в дни юности Бонапарт был корсиканцем душой и сердцем, корсиканцем с головы до ног. Его повторяют практически все, и это суждение справедливо. Он себе его внушил и, похоже, за него, как за якорь, держался. Конечно, его корсиканский патриотизм был экзальтированным и преувеличенным. В Бриеннской школе он грезил не о действительной Корсике, а о некой стране, идеализированной его воображением. Наделял корсиканцев одними достоинствами: отвагой, смелостью, мужеством, свободолюбием. И так себя на эту тему накрутил, что долго не различал реальности (которой к тому же почти и не знал) от собственных представлений. Даже сильно повзрослев и став лейтенантом, все равно писал сочинение о Корсике (для себя), которое заканчивалось дерзким, полным оптимистической уверенности утверждением о своих земляках: «они смогли, следуя всем законам справедливости, сбросить иго генуэзцев, и они смогут также свергнуть и французов».

Как и в Отене, здесь он продолжал быть угрюмым и замкнутым, ни с кем не искал сближения, не проявляя ни к кому ни почтения, ни приязни, ни сочувствия. Зато самоуверенности хватало, несмотря на небольшой рост и возраст. Как я уже упоминал – часто не ждал, когда атакуют его, а сам напрашивался на неприятности, дрался яростно и никогда не сдавался. Иногда он приходил в такое неистовство, что наносил противникам травмы (как в детстве, пуская в ход и зубы и ногти). На определенном этапе обучения таким поведением он достал и своих учителей, и сокурсников, и они сместили его с должности капитана учебного батальона, честно заслуженной за успехи в математике. Было очень обидно, но вида не показал.

Но это я забежал вперед, а к концу первого года ситуация все-таки немножко изменилась. Новичка по-прежнему постоянно продолжали цеплять, но уже в основном только языками, в покое не оставляли, но физически задирать почти перестали – с такими бешеными предпочитают не связываться (общее правило – везде работает). Вспыхивал как порох и потом не выбирал средств и не отдавал себе отчета в своих действиях. (Однажды, уже на втором курсе над ним подшутили, указав на новенького и сообщив, что это генуэзец. Все уже были в курсе: их он ненавидел даже больше, чем французов. И бедный новичок, такой же корсиканец, как и он, только из Бастии, ответил ему на итальянском и тут же подвергся бешеной атаке. Наполеоне вцепился ему в волосы, повалив на пол и только большими усилиями его оттащили от земляка. Вы думаете – он долго переживал или извинился? Ни то, ни другое.)

В общем, с самого начала Наполеоне вел себя как инородный дерзкий пришелец, не собирающийся вписываться в общие правила. И, судя даже по осторожным воспоминаниям единственного ученика, которого можно на этом этапе с натяжкой назвать его приятелем, Луи Антуана Фовель де Бурьенна, сделанных еще при жизни Императора, оставался очень одинок все пять лет (зато после его краха тот разразился десятитомными воспоминаниями, выдержанными, как правило, только в черных тонах, кстати, переведенными на русский, но читать их тошно).

Даже нейтрально настроенных к нему учеников было немного, зато врагов хватало в избытке. Ссоры и драки сопровождали его все это время и, как я уже отмечал, часто инициатором их был он сам. Прямое соответствие описанию Измаила в толкованиях священного писания: «Руки его поднимались на всех, а руки всех на него», как написала одна французская дама.

К тому же, он постоянно подбрасывал окружающим новые поводы для такого отношения. Как я уже упоминал, качество преподавания там не блистало. Сидеть спокойно и слушать не сильно квалифицированных учителей, за редким исключением, было скучно. Гораздо эффективнее было заранее прочитать материал, который проходили на уроке, в книгах. И, благодаря своей феноменальной памяти, намертво запомнить все и получить отличную возможность постоянно доставать и учителей, и одногруппников своим замечаниями и ремарками. Эффектно, но не очень правильно. Кому это может понравиться? И если бы он комментировал только проходимые темы, так ведь нет. Пользуясь любой возможностью, перескакивал на восхваление своего обожаемого Паоли, борьбу Корсики за свободу и т. п.14

Думаю, всем понятно, почему после таких выступлений большинство соучеников и расценивало его как чудака не от мира сего (и, скорее всего, гораздо более жесткие определения использовало). И, естественно, не любило, как он это потом сам отмечал.

Часто (а скорее постоянно) они продолжали провоцировать Наполеоне, одновременно считая его и выскочкой, и тупицей (из-за языков и орфографии). А так как быстро и по делу отвечать у него пока не получалось, то оставалось только одно – драться. И он взял за правило не спускать ничего ни одному обидчику. Это только на словах легко придерживаться такого принципа, а ему было неимоверно трудно. Худой и низкорослый, физически не очень сильный, он держался только за счет дерзости и упорства. И опять, как в самом детстве, никогда не сдавался. Но и доставалось ему – не позавидуешь (я уверен, что не все драки и тогда протекали по честным правилам, один на один).

Как Наполеоне все это выдерживал – представить трудно. Это же постоянное жуткое напряжение, а еще и спрятаться от толпы было негде. Постепенно он все-таки нашел себе единственную отдушину – чтение в библиотеке. Достаточно быстро, благодаря уникальной памяти, набрав большой запас слов (произносить-то их не надо было), начал читать на французском, а тем самым открыл для себя неисчерпаемую сокровищницу знаний и новый огромный мир. Наполеоне уже в 11-12 лет (по его словам, конечно, но все равно просто поразительно) понял преимущества самообразования и им, в основном, и занимался.

Просто потрясает меня сила его характера и упорства. А еще больше – самодисциплина (правда, проявляемая только в мирных целях): в знания он буквально вгрызался, а главное –делал это сознательно. Неимоверно много читал, составляя при этом обширные конспекты. А ведь для этого, кроме желания и характера, нужно обладать необыкновенной работоспособностью и трудолюбием. И откуда это только взялось у «истинного» корсиканца, да еще в таком возрасте? Это же черты, им совершенно не свойственные.

А Наполеоне трудился добровольно, целыми днями. Хорошо хоть размяться иногда можно было в военных играх на воздухе, на уроках фехтования, которое он любил, так как тут ему удавалось быть в числе первых (по-видимому, специальной предподготовки еще не было ни у кого). А вот занятия танцами не удавались, и он их не любил, пытался потом в бытность лейтенантом освоить хотя бы азы, пока, достигнув вершин, не принял для себя простое решение – для правителя его уровня такие мелочи не имеют никакого значения.

Надо отметить, что физической подготовке воспитанников монахи уделяли достаточно много времени, ученики на практике изучали основы фортификации, про военные игры (конек Наполеоне) я уже упоминал выше. Хоть он и выглядел щуплым и малорослым, но хорошо выдерживал любые нагрузки. С выносливостью у него с детства все было в порядке. Но как только такие занятия заканчивались, он возвращался к книгам.

Наверняка его тянуло хоть иногда расслабиться и оторваться с ребятами, поучаствовать в их сборищах, не всегда легальных, но не мог, денег-то карманных практически не было. Приходилось скрипеть зубами и делать вид, что не больно-то и хотелось. Хорошо хоть оборудовал себе уголок в глубине сада, где за зелеными изгородями (тут тоже масса фантазийных вариантов по поводу того, как он увеличивал его площадь и сооружал ограду) можно было от всех уединиться и… опять читать, но в тишине и покое! А лучше просто мечтать на воле – это его слова. Мечтать он всегда любил – сам признавался. Эту черту все-таки развила в нем именно мать, я в этом уверен, хотя никаких подтверждений нет (уже касались этого сюжета, экстраполируя в прошлое неожиданное открытие князя Меттерниха – «да он же по природе своей наивный фантазер и мечтатель!»)

Этот отвоеванный для себя кусочек природы был для него невероятно ценен, ведь ранее он даже не имел возможностей остаться наедине с собой. Библиотека – все-таки не то. А теперь проводил там все личное время с книгами и тетрадями, погружаясь в размышления о прошлом, настоящем и будущем. Конечно, его пытались достать и там, но эту свою рукотворную свободу он защищал изо всех сил и так яростно, что его оставили в покое. По одной из версий, даже кирку пускал в ход. Д. С. Мережковский, самый поэтичный из его биографов (его книги о Наполеоне лучше слушать, а не читать: сам убедился и вам советую попробовать – атмосферу времени передает просто фантастически), назвал этот первый завоеванный им клочок земли началом его будущей Империи.

Но вернемся к учебе. Содержание прочитанных Наполеоне книг знания его пополняло, но упорно не переходило в качество письменных работ. Если по литературе иногда и хвалили, то только за стиль, а вот массы грамматических ошибок избежать не получалось15.

Зато историю он знал просто отлично. По-прежнему продолжал интересоваться описанием походов полководцев прошлого, с которыми еще мама познакомила: Александра Македонского, Ганнибала и Юлия Цезаря. Но пришло время и для других героев «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха, таких как спартанец Леонид, представители династий Порций Катонов и Брутов. Но только на истории не зацикливался. Его биограф Массон отыскал и опубликовал конспекты и выписки времен обучения Наполеоне в Бриенне. Остается только удивляться: Цицерон, Макиавелли, даже Жан-Жак Руссо (но это уже старшие классы). Проштудировал «Естественную историю» Бюффона с ручкой в руках. Тоже не могу себе этого представить. Не знаю, как теперь, но раньше нас заставляли приносить к первому сентябрю конспекты книг, прочитанных на каникулах по заранее выданному списку. В 5-6 классах – это его возраст. Ну в последний момент что-то кропали в читалке – по минимуму, лишь бы отделаться. А тут – добровольно!

Чтобы подчеркнуть его страсть к чтению, почти все биографы любят ссылаться на ранние воспоминания Бурьенна. Вот знаменитая цитата из них: «Как только раздавался звонок на перерыв, Наполеон немедленно бежал в библиотеку, где с жадностью читал Полибия и Плутарха. Все уходили играть, а он сидел в библиотеке. Так и хочется сказать по Станиславскому – не верю. Побежать на перемене дочитывать какую-то интересную историю, так как на руки книгу не дают и во время урока это не сделаешь, это я могу понять, сам так делал. Но приплетать сюда серьезные труды Полибия и Плутарха, не терпящие суеты? По-моему, это уже перебор. Думаю, что сознательный – от Бурьенна (так и хочется спросить: он что, ему через плечо подглядывал во время чтения или с ребятами был?) Знал, что консулу может такое понравиться – и подсочинил.

Но совершенно точно – читал Наполеоне просто запойно, но, как я уже с удивлением отмечал, не просто проглатывал книги о путешествиях, исторической географии, риторике и, конечно, о войнах, а подходил к этому делу совсем не по-детски. Как-то удивительно по-взрослому, особенно к военным, и для себя анализировал стратегию и тактику полководцев недавнего времени. Внимательно изучал все походы Фридриха Великого. Просто такое ощущение, что готовил себя к тому будущему, о котором мечтали вдвоем с мамой.

Надо сказать, что почти все его сокурсники по этой школе после Революции подались в лагеря контрреволюции (сразу или позднее, как, например, Пишегрю). Редко кто потом вернулся во Францию, чтобы сотрудничать с Наполеоном в его новом качестве. Редкое исключение из правил – один из его лучших генералов Цезарь Шарль Этьен Гюден (Годен), постоянный кандидат в маршалы. Но не судьба была ему им стать, погиб во время похода Наполеона в Россию.

Про его единственного соученика-приятеля, Луи Антуана Бурьенна, уже упоминал выше, с ним они сошлись на любви к математике. Впоследствии он некоторое время был даже личным секретарем первого консула, но не сработались (вернее, попался помощничек на финансовых махинациях). По его воспоминаниям того периода, исключительные способности к математике в их странном сверстнике поражали всех. Как бы остальные ни старались, он всегда в этом предмете оставался первым с очень большим отрывом от остальных, а Бурьенн был вечным вторым. Причем лидировал Наполеоне безоговорочно по всем показателям, много раньше других находил решение задач, мгновенно соображал и без видимого напряжения запоминал и держал в памяти все математические законы.

Про его успехи по истории с географией уже упоминал – но это сверстникам хоть было понятно, не зря же Наполеоне не вылезал из библиотеки, да к тому же тут явного преимущества не было, по простой причине – далеко не всегда он стремился свои знания демонстрировать. Аналогично и с устной литературой. По этим предметам он как бы и совсем не старался особо отличиться, больше любил небрежно удивлять окружающих (и учителей, в первую очередь) своими книжными знаниями. Вот и получается, что учился он очень неровно, можно даже сказать, кое-как (но делал это целенаправленно). Мне кажется, что понимал – оказаться в числе первых ему не светит. Латынь и немецкий изначально портили все. А тут еще и орфография с грамматикой. А значит, в ход шел его любимый прием – а не больно-то и хотелось!

Как ни странно, отторжение у него вызывала и религия (хорошо, что мама была далеко и этого не знала). Скорее всего, монахи переборщили и с количеством, и с излишним усердием по ее преподаванию, ну а про качество я уже упоминал выше. Но на острове Святой Елены Наполеон придумал объяснение своему внутреннему атеизму. Видите ли, в 11 лет его возмутил тот факт, что Церковь в свое время предала проклятию и Цезаря, и Катона. Задним числом, естественно. И якобы его воображение потрясла картина вечного горения этих добродетельных мужей античности в аду, и за что?

За то, что они не восприняли религию, которую попросту не знали. И вот с тех пор она как таковая (повторю – по его словам) перестала для него существовать. Я думаю, это еще одна из легенд Наполеона, придуманная про самого себя любимого и уникального (в другом варианте это случилось с ним в 13 лет – все-таки это больше похоже на правду, но сути не меняет).

Очень четко его религиозные убеждения, гибкие и прагматичные, а скорее циничные, отражены в следующем высказывании: «Моя политика состоит в том, чтобы управлять так, как того хочет большинство нации. Превратившись в католика, я кончил Вандейскую войну, сделавшись мусульманином, я утвердился в Египте, а ставши истинным папистом, я привлек на свою сторону духовенство в Италии. Если бы я управлял народом, состоящим главным образом из евреев, я бы восстановил храм Соломона».

В качестве вывода мне остается только повторить то, что я уже отмечал выше и что отмечают все его биографы. Этот «корсиканец с головы до пят» с первых лет учебы оставался корсиканцем только в своих высказываниях о родине и в отдельных проявлениях своего характера. Принципиально отличался от всех типичных корсиканцев (а также своих французских соучеников) способностью к сознательному самообразованию и огромной работоспособностью. Ну, феноменальной памятью был обязан природе. Уникум, умудрившийся таким не только стать, но и развиваться в условиях жесткого негативного прессинга со стороны окружающих. Как потом правильно отмечают некоторые авторы, за пять лет режима, совершенно этому не способствующему (некоторые и с тюремным сравнивают).

И при этом сам, уж не знаю насколько сознательно, портил себе имидж: все пять лет он упорно продолжал придерживаться позиции неистового патриота-корсиканца, презирающего французов и считающего своим главным долгом и целью жизни освободить от них Корсику. Как уже отмечал выше, время шло, а родной остров так и продолжал в его глазах оставаться некой идеальной страной, а населяющие ее люди – потенциальными героями (до тех пор, пока туда сам не приехал). Ну а генерал Паоли, глава независимого государства, которого вынудили эмигрировать, был для него настоящим идолом и символом ее свободы. Был ли это его юношеский протест против окружающей действительности, вызванный отчасти коллаборационистской позицией отца? Вполне возможно. Но так себя накручивал, что Францию действительно начинал истово ненавидеть, наверно, в лице вполне конкретных французов – своих соучеников. Хотя лично ему она уже очень многое дала.

Наверно, в душе очень хотел попасть в число отобранных для продолжения обучения, но бывший генеральный субинспектор генерал Кералио, который им было заинтересовался и даже флотское будущее пообещал, больше в училище не появлялся.

(Интересно отметить, что генерал Кералио, посещавший школу на втором и третьем году обучения мальчика, активно сватал его в моряки. Чем-то он ему глянулся, некую божью искру в нем увидел. Хотя его впечатление от знакомства с Наполеоне было достаточно далекими от реальности. Прочитайте отрывок из его характеристики: «Хорошего телосложения, отменного здоровья, характер мягкий. Это честный и признательный человек. Особенно проявил себя в математике. Удовлетворительно знает историю и географию, отстает лишь в изящных искусствах. Из него получится хороший моряк». Может, он его по старости с кем-нибудь перепутал? Обещал посодействовать попаданию на флот, но вскоре отошел от дел. А Наполеоне и сам туда с детства рвался, но не судьба. Она была уже для него предопределена.

А когда он был на четвертом курсе, приехал уже иной инспектор и отобрал только двоих. Какие уж тут надежды – сплошной пессимизм. Не разуверил его в этом и приезд отца, который привез устраивать сюда и третьего сына, Люсьена. В июне 1784 г. он впервые увидел его после пятилетней разлуки. В принципе, папа Карло точно должен был знать, что королевская стипендия на Бриенне не кончится и место в Париже для Наполеоне уже забронировано. Но, может, просто забыл или этой темы они не касались, потому что отцу было не до того. Во-первых, он был сильно расстроен тем, что, согласно новым правилам, обучать одновременно двух сыновей за государственный счет в военных школах запретили. И, несмотря на все хлопоты, ему пришлось взвалить на себя дополнительное бремя и заплатить за первые полгода обучение Люсьена16 в Бриенне, пока там еще доучивался Наполионе. А во-вторых, и это его все-таки волновало даже больше чем деньги, он ехал в Париж к докторам на обследование (и попал даже к врачу, лечащему саму королеву – вот и сидел потом некоторое время на грушевой диете) с надеждой излечиться от постоянных болей в желудке. Да и сын был потрясен, увидев, как папа исхудал и плохо выглядит. Это была их последняя встреча. А потом наступило время выпускного экзамена (как я ни старался понять, что он из себя представлял, – не вышло.) Все пишут только, что выдержал его Наполеоне блестяще. И, наконец, в одной из версий напал на адекватное объяснение: в сентябре, пройдя «собеседование» с заместителем инспектора школ Рейно де Моном, он получает рекомендацию в Парижскую военную академию. И тот в отобранную для Парижа пятерку вдруг включил и его. Наполеоне был потрясен до глубины души: даже когда ехал в почтовой карете в Париж, все еще не верил и продолжал недоумевать, почему его отобрали? Что бы там ни писали про блестящую сдачу некого экзамена, из-за языковых провалов и погрешностей в предметах, не относящихся к точным наукам, он был далеко не в первых рядах своего выпуска. Но это уже не имело никакого значения. Зато сразу узнал, что предстояло ему стать артиллеристом. Все уже было решено за него. Он не знал, почему, но ларчик открывался просто: в этот род войск особо никто из французских дворян не рвался, тем более из знатных, вот кавалерия – иное дело. У артиллеристов слишком много черновой работы, да еще и требуется высокий уровень профессиональной подготовки. А пофорсить у всех на виду, в раскрасивой форме, да еще с саблей на боку – возможностей нет. Вот в Париже и набралось только восемь человек будущих артиллеристов на всю академию.

Парижская академия

Наступил второй период его учебы, в который он вступил уже совсем с другим настроением, чем то, что было у него в Бриеннском училище. И с другими надеждами на базе уже приобретенного опыта. Он больше не был корсиканским мальцом, почти ничего не понимающим в происходящем вокруг. Знал себе цену и был уверен, что и здесь, в точных науках, мало кто сможет с ним равняться. Но пока совсем не представлял, как его тут встретят. По дороге ему уже рассказали, что он сразу почувствует огромную разницу в уровне заведений.

Парижская королевская военная школа (неофициально – академия) справедливо считалась одной из лучших в стране: не только занимала великолепное здание (выстроенное по проекту Габриэля – любимого архитектора Людовика XV), но и располагала знающими, опытными и самыми лучшими преподавателями. И она, помещавшаяся тогда, как и ныне, на Марсовом поле, уже была готова его принять. То, что еще вчера было несбыточной мечтой, стало реальностью. Ну а о составе учеников и говорить нечего: тут были собраны отпрыски не абы каких дворянских семей, а, как правило, высокопоставленных или потомственных военных высокого ранга, некая почти закрытая для других каста. Да и Париж, который он увидел из окна кареты, ошеломил его.

И сразу по приезду Наполеоне понял, что со своим происхождением и провинциальностью явно выделяется на общем фоне и большинство курсантов посматривает на него презрительно и совершенно не намерено общаться с ним на равных. Ему давали понять, что он всего лишь королевский стипендиат. Ох, и трудно было бы ему вписаться в эту среду, да еще с его характером и чувством собственного достоинства (если бы он себе такую задачу ставил, чего делать, однако, совершенно не собирался). Ведь он по-прежнему терпеть не мог насмешек или даже намеков на них, неважно, с чем они были связаны.

Но за его спиной было 5 лет жесткой учебы и жизни Бриенна, которые научили реагировать мгновенно, кулаками, а теперь уже и словами. Потом вспоминал с гордостью на Святой Елене: «Раздал же я им тогда немало затрещин», ну а сколько получал, естественно, умалчивал.

Но, по одной из версий, началось все действительно с проверки новичка «на вшивость». Некто Лажье решил посмешить сокурсников, собравшихся посмотреть на прибывших новичков. Выбрал самую экзотическую с вида деревенщину, да к тому же тощую и тихо державшуюся жертву и толкнул о чем-то задумавшегося Наполеоне так, что тот чуть не упал от неожиданности. Все засмеялись и Лажье тоже, со смехом изобразив бегство, приговаривая «Ой, боюсь, боюсь!». Просто решил продолжить развлекать публику. А бояться действительно следовало. Про быстроту реакции Наполеоне я уже писал. Вот и сейчас «псевдожертва» догнала его и толкнула в спину с такой силой, что неудачливый шутник ударился лицом о решетку и разбил лицо до крови. Немедленно подлетели воспитатели (их тут было 150 человек на 130 курсантов), бросились с вопросами к обидчику : «В чем дело? Что случилось?» Тот был абсолютно спокоен: «Меня оскорбили, и я отомстил. Больше мне нечего сказать». С самого начала продемонстрировал всем, что задевать его лучше не стоит. Выговор получил, но своей вины так и не признал.

И в дальнейшем продолжать выдерживать такую линию и по любому поводу немедленно демонстрировал свое «фэ». Иногда – совсем не по делу. Так, на занятиях по военной подготовке как-то швырнул оружие в лицо инструктору, который ударил его шомполом по пальцам за неуклюжесть. Манера обучения, повсеместно принятая в армии.

В Бриенне любил фехтование и был среди первых, а здесь обнаружил, что многим уступает в технике – и это было естественно, в богатых семьях с мальчиками с самого детства работали лучшие тренера, их готовили профессионально, дуэли еще не были отменены. А тут под руку неопытный провинциал попался, да еще что-то из себя строит. Сейчас мы его на место поставим быстренько. И ставили. А Наполеоне проигрывать не выносил и не умел, и если его раз-другой чувствительно доставали, приходил в ярость, бросался «рубить колосья», не слушая тренера и не соблюдая правил. Ну и дальше – штрафная дисквалификация.

Тогда делал вид, как ранее (да и теперь) в процессе обучения танцам: мне все это не интересно, лучше я в сторонке постою. Это был его принцип поведения: если не могу стать в чем-то лучше остальных – то пусть все думают, что не больно-то мне этого и хотелось. У меня и поинтереснее занятия есть.

Про полторы сотни воспитателей я уже говорил, правда, учителей из них – только тридцать, зато все высочайшего уровня. 8 часов в день – математика, история, литература, география, фортификация, рисование, немецкий и английский языки, фехтование и военная специализация. Кроме того – два танцмейстера и три специалиста по верховой езде. И кормили как в хорошем ресторане, и обслуживали превосходно, как высший офицерский состав. Ну и учили, как вы уже поняли, тоже очень качественно.

А какие знаменитые фамилии представляли курсанты! Хорошо, что Наполеоне в этом вопросе совершенно не разбирался, а то бы понял, что отцовское изобретение «ди Буонопарте» здесь совсем не котируется, от слова «вообще». Как ни странно, но именно среди них Наполеоне удалось найти приятеля – Александра де Мази.

По одной из версий, новичку сразу повезло с жильем. Ему досталась отдельная мансарда, он ее называл кельей. 76 ступеней по узенькой лестнице – и он после окончания занятий был предоставлен самому себе. Уединялся там часто, получил, наконец, возможность оставаться наедине с собой, с книгами и мечтами в собственном закутке и даже (в отличие от его Бриеннского индивидуального садового участка) с крышей над головой – и пользовался этим по полной программе. И по-прежнему не терпел, когда его беспокоили.

Но это было не так. С его появления и большую часть года они жили в комнате вдвоем, он и его куратор со второго курса – тот самый Александр де Мази, про которого я уже упоминал.

Они потом и распределились с ним вместе – в один артиллерийский полк (для его соседа это была дань семейной традиции – у него там уже служил брат, а вот ему самому выбор места службы, впрочем, как и военной профессии был почти безразличен). Строить военную карьеру он не собирался и, послужив немного, по этой дорожке не пошел, Революцию не принял и тоже эмигрировал. Но, несмотря ни на что, Бонапарт сохранял о нем добрые воспоминания в течение всей жизни и чем мог (а мог он много) покровительствовал его семье.

А когда де Мази вернулся из эмиграции, охотно с ним встретился, уже находясь на вершине своей славы. И, наверно, им было много чего интересного вспомнить, но это между ними и осталось. Редчайший случай, но Александр и потом, выдавая информацию для посторонней публики, огранивался общими местами. «Дескать учился с нами такой некомпанейский малый, вечно находился в стороне от товарищей с очередной книгой в руке, вот его никогда и не приглашали на наши веселые сборища беззаботной молодежи».

Наполеоне для большинства кадетов был существом из другого мира и им просто не интересен. Жизни на широкую ногу не вел, в закрытых вечерних пирушках не участвовал. Деньги взаймы не брал, хотя все видели, что у него их не было. Такой травли, как в первый год в Бриенне, и близко не было, может, и благодаря присутствию в этом обществе де Мази.

Я долго не мог понять, на какой почве они смогли найти общий язык: трудоголик Наполеоне с отнюдь не простым характером и типичный пофигист и лентяй Александр, которого все эти занятия в академии не сильно и интересовали. Родители определили сюда, ну ради них и закончу как-нибудь. Может быть, они как противоположности и притянулись?

Но Мази был исключением, белой вороной в аристократической верхушке, похоже, что он с интересом наблюдал за таким редким явлением, залетевшим к ним в академию. Большинство курсантов и тут недолюбливали Наполеоне или, в лучшем случае, просто игнорировали его присутствие. Но почти сразу обозначил себя и явный враг, буквально возненавидевший корсиканца с первого взгляда – Антуан Ле Пикар де Фелиппо17.

Почему их отношения были такими взаимоострыми, я не смог узнать, но демонстрировал тот свой настрой постоянно. Представляя характер Наполеоне, можно не сомневаться, что и он в долгу не оставался.

Все время всего обучения продолжалась их вражда, да такая яростная, что сидящий между ними за столом Пьер Мари Огюст Пико-де-Пикадю18, оказавшийся в роли вынужденной прокладки, вынужден был сбежать со своего места, так как ему постоянно доставалось от яростных ударов ногами.

Наполеон и в этом заведении остался верным себе во всем, даже в отношении к дисциплинам. Проявлял истинное стремление к точным наукам, что всегда ценится высоко, особенно у умных преподавателей. И по своим коронным дисциплинам получал лестные отзывы. Ну и само собой по математике от знаменитого Гаспара Монжи (по другой версии, я в нее больше верю – это был его брат). На заключительном экзамене к нему снизошел сам Пьер Лаплас. (Распространенная версия, но вряд ли является правдой. Его визит объясняют желанием навестить коллегу по академии Гаспара Монжи. Но если там работал его брат – все остальное тоже выдумка. Но так как она уже вошла в историю, продолжим).

Побеседовав с ним, удивился и уровню знаний, и способности к математическому мышлению, после чего предложил продолжить обучение под его руководством в академии. Это была очень большая честь, но к его удивлению, Наполеоне отказался. Он уже знал, что после смерти отца финансовая ситуация в семье аховая (вести из дома были очень тревожными), и вскоре ему придется взваливать всю ответственность за семью и, соответственно, всю финансовую нагрузку на свои плечи. Для него это было аксиомой. А значит, пора завязывать с учебой – требовалось начинать зарабатывать деньги. Вот он и думал только о том, как бы побыстрее закончить учебу. Поэтому и принял ранее решение – сдать все экзамены досрочно и максимально сократить срок своего пребывания в Париже.

Но об этой встрече Наполеон не забыл, как и о лестном предложении

(реальны они были или выдуманы, для Наполеона значения не имело. Он сам творил свою историю).

И потом их общение с академиком продолжилось, но уже совсем на другом уровне. Почти все биографы любят цитировать их диалог, якобы реально произошедший. Разглядывая один из фундаментальных томов Лапласа в области небесной механики, Император решил пошутить:

– Вы написали такую огромную книгу о системе мира и ни разу не упомянули о его Творце?

– Сир, я не нуждался в этой гипотезе, – якобы ответил тот, и они оба, по-видимому, вошли в историю.

Впоследствии Наполеон за его работы в области чистой и прикладной математики наградил Лапласа титулом графа и всеми мыслимыми орденами и должностями. В общем, старался показать, как его ценит. Но однажды явно переборщил и назначил кабинетного ученого на пост министра внутренних дел. Хорошо, что, как правило, давал себе объективный отчет в собственных ошибках, исправляя их достаточно быстро. На этот раз ему потребовалось шесть недель для понимания того, что только математической гениальности для этой должности явно недостаточно, а, может быть, и излишне много. Вежливо отстранил графа и опять пошутил: «Лаплас зря внес в управление дух бесконечно малых величин», что в переводе на человеческий язык означало – закопался в мелочах, не видя главного.

В заключение отметим, что если при Наполеоне Лаплас процветал, то и после реставрации Бурбонов не бедствовал. Даже сменил титул графа на маркиза и стал членом палаты пэров.

Талант Бонапарта в математике и его любовь к ней общеизвестны. Как-то я в интернете нашел даже теорему Наполеона, но только мне не известно – он сам ее придумал или она в честь него была названа. Но звучит красиво: «Если на каждой стороне произвольного треугольника построить по равностороннему треугольнику, то треугольник с вершинами в центрах равносторонних треугольников – тоже равносторонний». Вам все понятно?

В Париже Наполеон, как ему и пообещали, специализировался в области артиллерии, и это ему нравилось. Работал еще интенсивнее, чем обычно, так как свое решение реализовал, получив разрешение сдать все минимально необходимые экзамены досрочно (мне кажется, ему не пришлось долго уговаривать руководство, оно само горело желанием побыстрее избавиться от этой непонятной личности в своих стенах).

Характер-то у него не поменялся, и большинство кадетов, воспитателей, да и учителей с таким решением согласились с радостью – еще раз повторю, его и тут не любили.

А про преподавателей языков, особенно немецкого, а также орфографии и рисования и говорить нечего. Они просто махнули на него рукой и позволяли на их уроках читать постороннее или вообще просили удалиться из класса. Так что учился Наполеоне по-прежнему неровно, сознательно игнорируя то, что ему не давалось. Фехтование и верховая езда тоже хромали (не смог нигде оказаться среди первых, но выездку забрасывать не стал).

Зато по-прежнему целиком погружался в ту работу, которую считал для себя необходимой. Чтобы найти дополнительное время для самоподготовки, приучил себя спать только 4 часа. Хорошо хоть, что проблемы питания и проживания пока еще были ему не знакомы. Следует отметить, что несмотря на отличную кухню академии, он оставался таким худым, что это бросалось в глаза.

А вокруг шумел и переливался всеми вечерними и ночными огнями Париж (это вам не маленький Бриенн, где и податься-то некуда) с целой кучей соблазнов. И хотя официально покидать стены академии было запрещено (только в сопровождении унтер-офицера), его обеспеченные сокурсники это правило легко обходили и ни в чем себе не отказывали: пирушки, барышни, посещение варьете и театров. Чрезвычайно стесненный в деньгах, молодой Бонапарт продолжал и здесь вести очень скромный, уединенный образ жизни. В развлечениях золотой молодежи не участвовал, что делало его изгоем в квадрате. С их точки зрения и таланты, и достижения Наполеоне в точных науках терялись на фоне непонятных для них: отсутствия светских манер, провинциальной скованности и отвратительного характера.

И ему оставалось одно: побыстрее вырваться из этой среды. Вот он и занимался как одержимый (даже тему восхваления Корсики и Паоли на время отложил в сторону, но ни в коем случае не забыл) и через год после поступления выпускные экзамены сдал досрочно. Казалось, сделать это было невозможно, но тут особенно ярко проявилось еще одно врожденное качество Наполеона, про которое я уже упоминал.

При кажущейся хрупкости этот невысокий, очень худой, почти болезненный на первый взгляд молодой человек обладал необыкновенной работоспособностью. Не давая себе послаблений, он трудился до 12 ночи, а вставал не позднее четырех часов утра и сразу же опять принимался за подготовку, понимая, что снисхождения на экзаменах не будет. В данном случае такой суровый режим, в который он себя загнал, и помог справиться с поставленной задачей. Ну а то, что среди 59 выпускников, получивших право сразу претендовать на первое офицерское звание по прибытии на службу, был только 49 (иногда пишут – 42), не имело никакого значения. Как и для его единственного приятеля Александра де Мази, который вообще стал 56-м. Тут есть некоторая путаница у биографов. Общее число сдающих было почти полторы сотни, претенденты приехали со всех училищ Франции, а планку преодолели только 59 человек. Остальным на следующий год придется еще раз пытаться подтверждать свои претензии на офицерское звание. Вот чего хотел избежать Наполеоне, и преуспел. Мало того, по возрасту стал рекордсменом во всех выпусках школы – ему едва исполнилось 16.

В этот период один из биографов выдал такую характеристику Буонапарте – невысокий молодой брюнет, печальный, хмурый, суровый, но при этом резонер и большой говорун.

А вот в официально полученной характеристике было написано следующее: собранный, трудолюбивый, отдает предпочтение учебе, а не различного рода развлечениям. Любит читать. Глубоко знает математику и географию. Молчаливый. Любит одиночество. Капризный и высокомерный, его эгоизм беспределен, говорит мало, но умеет напористо возразить, тщеславен, полон самолюбия, стремится сам всего достичь.

Ни одно определение не оспорить. Сразу видно – писавшие успели неплохо познакомиться с особенностями характера своего юного выпускника.

Не то, что субинспектор Кералио и вышеупомянутый биограф. Стендаль потом написал, что он нашел в академии и такую запись: истинныйкорсиканец, не только по рождению, но и по характеру. Но кто это изречение себе только не приписывал, цитируя его по совершенно различным поводам. В данном случае почти на 100% уверен, что эти воспоминания писателя – всего лишь игра его фантазии, которая часто не соответствовала реальности. Достаточно прочитать его описания подвигов Наполеона на Корсике, когда тот спасался от врагов: паолистов и людей своего кланового врага Перальди.

Ну и, конечно, нельзя опять не отметить его феноменальную, я бы даже сказал уникальную память и исключительную выносливость. Можно заставить себя упорно и интенсивно работать, но если приобретаемые знания через какое-то время вылетают из вашей головы, то КПД ваших усилий станет во времени уменьшаться. А вот Наполеон практически навсегда запоминал всё: правила математики, исторические даты, сухие юридические формулы и даже длинные строфы стихов (правда, насчет последних пожаловался как-то: «давались хуже остального»)19.

Но наконец-то его учеба, длившаяся почти 7 лет (а сколько ему стоящая, он только один знает и ни с кем этими знаниями не поделился), закончилась 01.09.1785 г., и он отправился служить во 2-й Артиллерийский полк Ла Фер, расквартированный в Валансе (Valence).

P.S. Прочитав все дифирамбы (и собственные в их числе) в адрес его сознательности и готовности на жертвы и реальные трудности только ради того, чтобы побыстрее прийти на помощь к маме и семье, я подумал, что получил полное представление о его целеустремленности на данный период, явно доминирующей по сравнению со всеми остальными позывами и ума, и сердца. Я бы вообще оценил его попадание в число претендентов на получение звания подпоручика как подвиг, принимая во внимание краткосрочность пребывания в военной школе (как помните, вызванную смертью отца, случившейся 24.02.1785 г.) И вдруг узнаю, что подвиг подвигом, а романтический порыв – он может быть и посильнее!

Готовясь денно и нощно к сдаче экзаменов, он практически параллельно подал заявление на участие в кругосветном плавании Лаперуза20! То есть получается был готов рискнуть всем, в том числе и своей жизнью (а так бы в итоге и получилось), чтобы отправиться с этой экспедицией в неизвестный Тихий океан. И, по некоторым сведениям, был очень расстроен, когда его не взяли в состав участников: по одной из версий, из-за слабого знания астрономии, по другой – не пришел на последний сбор и его вычеркнули из предварительных списков. По третьей – просто взяли да и вычеркнули из них без объяснения причины (скорее всего, навели справки о характере претендента и предпочли взять другого курсанта – некого Дарбу). Конкурс-то был действительно огромным. Даже чтобы уплыть простым матросом – 200 чел. на место.

Как же это можно понять и объяснить? Неудержимый выплеск и прорыв романтизма и мечтательности сквозь суровые оковы окружающей его действительности? Ох, совсем не прост был самый молодой выпускник академии, прошедший уже очень суровую школу и выдержавший ее, внешне закрытый полностью, но, как оказалось, сохранивший в глубине души нечто такое, что стало совершенно неожиданным сюрпризом как для окружающих, так и для биографов.

Но мне кажется, что он тогда расстроился ненадолго. И мгновенно забыл эту относительную неудачу.

Смотрел только вперед. И хотя из своего опыта пребывания в академии он должен был понимать, что богатство и знатность рулят, надежды на успешную, а, главное, быструю карьеру практически нет. Но он был молод, уже преодолел такие барьеры, которые еще два года назад казались ему недостижимыми. Он впервые в жизни в 16 лет скоро должен будет начать получать СОБСТВЕННОЕ жалованье и иметь возможность помогать своей матери справляться с обрушившимися на нее проблемами. По сравнению с тем, что было до сих пор, – это был просто прорыв. И когда в октябре 1785 г. он отправился на службу в полк Ля Фер21, я думаю, все в душе у него пело, мысли были только о будущем, а все остальное навсегда осталось в прошлом. В том числе и все Бриеннские тяготы, о которых он, став Императором, вспоминал уже и с положительной точки зрения. Более того, постарался помочь всем преподавателям оттуда, кому было возможно. Это что – Стокгольмский синдром?

Военная служба и корсиканская эпопея

Как я уже отмечал выше, сдав экзамены, Наполеоне наверняка выдохнул с облегчением, не ожидая, что некоторые совсем новые проблемы для него только начинаются. А пока, выпущенный из академии суб-лейтенантом (подпоручиком), он был распределен в полк, расположенный в Валансе, небольшом городке на дороге из Экс-ан-Прованса в Лион. Здесь и началась гарнизонная жизнь Буонапарте.

Его служба в этом, а потом в Гренобльском полку, растянулась на 4 года (не хочу писать заранее, сколько времени он отсутствовал в отпусках и самоволках, но общий итог удивителен). Я сравнивал для себя все три этапа его гарнизонной службы. Они значительно отличаются между собой и, прежде всего, внутренним состоянием Наполеоне.

Большую часть первого он ей живет. Ему все в новинку. Отношения окружающих в лучшую сторону отличаются от прежних. Буонапарте впервые в жизни начал сам зарабатывать деньги и теперь учится их тратить. Он с удовольствием щеголяет в новой форме и с большим желанием осваивает практические азы профессии. Коллективные обеды в дружеской атмосфере, возможность читать все свободное время, первые выходы в общество. На волне этой эйфории действительно мог и почувствовать себя счастливейшим из смертных (как считает один из его биографов). Конечно, необходимость отсылать домой половину жалования его материальное положение значительно осложняет, но он сам такое решение принял и сознательно в жесткий режим экономии себя загнал. Много работать и мало спать ему не привыкать, и воля его по-прежнему сильна. Но ограничивать себя в еде раньше не приходилось, и, как оказалось, силы организма не беспредельны. К концу этого десятимесячного срока Наполеоне начинает чахнуть и физически, и особенно морально. Семь лет не был дома, устал постоянно жить на пределе, а тут еще и семейные финансовые проблемы требуют его обязательного участия. Ему просто необходима передышка, и вот после 10 месяцев службы он ее получает – на полгода.

На втором этапе похожая картина: в начале с энтузиазмом погружается в изучение всех нюансов своей военной профессии под руководством известного специалиста Жан-Пьера дю Тейля и его коллег по артиллерийскому училищу, очень довольный тем, что на него обратили внимание, а он смог найти с ними общий язык и зарекомендовать себя. Но потихоньку запал проходит, и он просто выполняет свои обязанности: честно, но безрадостно «тянет лямку», не получая прежнего удовольствия ни от книг, ни от занятий.

А вот с середины июня в его жизнь врывается Революция. Новости приходят одна круче другой: взятие Бастилии, добровольный отказ дворянства от привилегий, Декларация прав человека, народовластие. Вековые устои монархии, угнетающей его народ, трещат – и Наполеоне в восторге. Но вряд понимает все величие происходящего, находясь в Валансе, да и расценивает эти события главным образом с точки зрения корсиканца. Его волнует один вопрос: как они отразятся на судьбе его острова? И, понимая, что это неизбежно случится, просто рвется принять в них свое непосредственное участие. Отпуск получает с определенными трудностями (опять на полгода), но его все-таки дают, и он летит домой на крыльях надежды.

Ну а с третьего этапа службы практически сбегает, еще не зная, что к этому образу жизни уже не вернется. К этому моменту все его основные интересы уже целиком сосредоточены на Корсике. Реалии, с которыми он там за это время столкнулся, оказались совсем не похожими на его прежние мечты и книжные представления. Но это его не останавливает, он полон честолюбия и готов все поставить на карту в предстоящей политической борьбе за власть над островом. Пока даже не задавая вопросов, что она ему может дать.

Взгляд сверху бросили, а теперь давайте начнем сначала.

Гарнизонная жизнь – первый этап в Валансе: ноябрь 1786 – 1787 гг.

Артиллерийский Ла-Ферский полк считался одним из лучших во Франции. Опытные офицеры, строгая, но в целом доброжелательная атмосфера.

Начало службы для всех новиков было достаточно суровым. До этого им преподавали только основы теории этой военной профессии, практики-то ее они совершенно не знали; как заряжать пушки или мортиры, только читали, а тут предстояло эту операцию своими руками освоить и все нюансы ее прочувствовать. Согласно полковой традиции, прежде чем получить право командовать, обязательно следовало освоить три служебные ступени: рядового (канонира), капрала и сержанта, испытав на собственном опыте все нюансы и тяготы службы низших чинов. Продолжительность такого испытания зависела от способностей и желания новичка и могла продолжаться до года, так как после каждого этапа его экзаменовал лично командир полка и все зависело от его решения.

Но Наполеоне, буквально заряженный желанием знать все тонкости дела, прошел их в минимально возможный срок – за три месяца – и был принят и утвержден в офицерской корпорации «Ла Фер». Он с гордостью сменил кадетскую форму на голубой мундир с синими реверами (отворотами) и воротником и красными обшлагами. Добавьте синие рейтузы и такого же цвета жилет. Блестящий общий вид завершали золотые пуговицы с номером полка, погоны с золотыми шнурами, белый галстук и белые батистовые манжеты. Одним словом – настоящий артиллерийский офицер.

В период начальной эйфории он считал своих сослуживцев «самыми лучшими и достойнейшими людьми в целом мире». Но эта стадия через полгода прошла, и он начал осваиваться с реалиями гарнизонной жизни, с серыми буднями офицеров мирного времени: ежедневная рутинная работа, бумажная отчетность, маневры, а по вечерам – выходы в рестораны и общество, любовные интрижки. Коллективные мероприятия вечерней половины программы были для него достаточно новыми и обременительными. Он не чувствовал себя там в своей тарелке, да и далеко не все коллеги воспринимали его так, как ему бы хотелось в новой жизни. Так, в воспоминаниях одного офицера молодой Наполеон предстает как «напыщенный пустозвон, от которого дамы сходили с ума исключительно из-за его печально-пронзительных итальянских глаз». По-видимому, дорожку ему юноша перешел, скорее всего, ненароком. Ни к каким последствиям это не привело. В полку Ла Фер существует своеобразный офицерский надзор («калотта»), наблюдающий за тем, чтобы отношения между офицерами оставались в определенных, достаточно дружественных и корпоративных рамках (потом он попытается даже его устав написать).

В армии он впервые столкнулся с таким явлением, как скука, которого до этого просто не знал. Зато старослужащие были с ней очень хорошо знакомы и спасались традиционными офицерскими методами (думаю, перечислять их не стоит). Конечно, были попытки с этими привычками бороться, им противопоставляли почти обязательный культурный досуг, на котором настаивал капитан Ришуфле – глава калотты. Так, для молодежи предлагали: «совместные игры в мяч и кегли, уроки танцев и фехтования» (причем по несколько раз в неделю, чтобы заполнить все их свободное время). Про участие в этих мероприятиях Наполеоне все биографы молчат (известно только, что брал дополнительные танцевальные уроки, но несколько по иной причине).

Однако со скукой он так и не познакомился, даже когда учебная интенсивность заметно снизилась. В безудержном чтении и литературном творчестве он без проблем находил ей панацею. Конечно, в академии была богатая, хотя и несколько специфическая библиотека, но там совсем не было свободного времени. Все уходило на занятия и подготовку к экзаменам. А здесь оно со временем появилось, да и книжный магазин Марка Аврелия Опеля вместе с читальней был расположен прямо напротив его пристанища. Возможность-то была, но возникла новая проблема: книги стоили дорого.

Очень быстро Наполеоне осознал, что его жалованье (800 ливров годового дохода, вдобавок к которым получал от короля в виде бонуса за окончание академии еще 200 и квартирное пособие – 93) совсем не похоже не тот рог изобилия, появления которого он ожидал. Были постоянные обязательные расходы в виде коллективных офицерских обедов (в нашем понимании – ужинов) в ресторанчике «Три голубя», а иногда и походов в самое крутое городское заведение у Фора, которых он просто не мог избежать. Было необходимо поддерживать в порядке свою шикарную красно-голубую форму, и он тогда еще отдавал ее в чистку (потом и этим стал заниматься самостоятельно).

И, конечно, очень большую дыру в бюджете пробило его непоколебимое решение – половину жалованья отсылать матери. На Корсике такие деньги реально позволяли семье выживать, и только они в сложившейся ситуации были спасением для Летиции.

Так что его прежняя скромная до предела (в финансовом плане) учебная жизнь почти продолжилась и на новом уровне. Да, в 16 лет он начал сам зарабатывать, но появились и новые заботы, которых раньше не было, и которых он вообще не знал. Необходимость себя содержать, а на половину зарплаты с учетом его дорогостоящего книжного хобби это было очень непросто. Экономил на всем. На квартирных деньгах – снимал самую скромную комнатку в пансионате у мадмуазель Клодины Бу, как говорят французы «дамы определенного возраста», заботливой владелицы «Cafe du Cercle». Обстановка соответствовала цене: простая кровать с соломенным тюфяком, старое кресло и стулья, маленький и неудобный для работы стол (теперь эта конура – историческая достопримечательность Валанса).

На питании: в этот период он еще позволял себе питаться три раза в день, правда, его завтрак (petit dejeuner) был действительно очень «petit» и включал, как правило, только воду и хлеб. За жилье и стол платил хозяйке кафе 20 ливров в месяц – дешевле варианта просто не было. Потом, по мере роста инфляции, вынужденно перейдя на режим одноразового дневного питания, вспоминал об этом времени как о белой полосе своей гарнизонной жизни.

Повторюсь, в такой режим загонял себя сознательно, чтобы из оставшихся в его распоряжении средств выцарапывать деньги на книги. Отказаться от этой страсти было выше его сил: по-прежнему в свободное от службы время он предавался запойному чтению. Что называется, «дорвался». И кроме годового абонемента в читальню, расположенную напротив, не мог себе отказать и в посещении прилегающей к ней книжной лавки (а куда деваться – интересующие его книги в читальне довольно быстро закончились). У кого-то нашел его откровение, которое мне было очень близко и понятно: «Чтобы доставить себе радость и наслаждение, мне надо было урезать себя в самом необходимом. Накапливал франков 10 и бежал в книжную лавку – и вот тут начиналась мука выбора. Перебирая книги на полках, я впадал в грех зависти к тем гражданам, которые могли себе позволить покупать все, что их заинтересовало. А тут рассматривал, начинал читать и томился желанием. Выбирал что-то самое-самое и торопился домой с добычей. Таковы были порочные наслаждения моих юных годов»22.

В Валансе он впервые в большом количестве начал читать «политические» книги, бывшие тогда на слуху: «Общественный договор», «О происхождении неравенства», «Исповедь» Руссо, «Философскую историю» Рейналя (эти двое были для него много ближе остальных авторов, так как высказывались положительно о независимости Корсики). Но и такие авторы, как Вольтер, Монтескье, Дидро уже не были для него незнакомцами. Энциклопедисты дали ему возможность для восприятия мира с новой точки зрения. Одно время он стал активным поклонником Жан Жака Руссо и, как уверял потом его брат Жозеф, «складывалось впечатление, что иногда Наполеоне и сам жил в идеальном мире героев его произведений».

Но правильно говорят, что охота пуще неволи: несмотря на дороговизну, удержаться от соблазна заказа по почте у женевского книготорговца Поля Бардо двух томов «Истории Революции на Корсики» аббата Жермана или сочинений его любимых классиков античности ему было невозможно. Как и мемуаров любовницы Руссо, мадам де Варан (тут он слегка промахнулся, я их прочитал ради интереса: во-первых, это Жан Жак был одним из ее любовников, во-вторых, конкуренцию соперникам в этой области проигрывал). Но не думаю, что его мнение о своем кумире хоть сколько-нибудь изменилось: «О, Руссо! – написал он в своем дневнике. – Почему ты прожил только 66 лет? В интересах истины ты должен быть бессмертным!»

Чтобы себя так баловать, приходилось отказываться от участия в большинстве офицерских развлекательных мероприятиях не совсем обязательного характера (в местное общество старался носа не показывать, хотя это и не всегда получалось, а ему же только 16 исполнилось, раньше вообще возможности такой не было).

Но, как правило, по вечерам сидел в своей комнатушке: кроме чтения, пробовал и сам писать. Уже начал серьезно работать над историей Корсики, много конспектировал. Как и прежде, а, может, и сильнее мечты о родине и доме являлись отдушиной в его жизни, заполненной самоограничениями.

Кроме книг в его комнатке не было ничего ценного, но он всегда держал дверь на запоре. Боялся не воровства, а случайных визитов коллег. Очень не хотел, чтобы они узнали про его бедность. Его самолюбие было бы сильно задето любыми проявлениями жалости и сочувствия (хотя не думаю, чтобы в полку кто-то рвался их проявлять, его беспечным однополчанам было просто не понять его проблем, связанных с бедственным положениям семьи). Ну и чтобы закончить с книжной темой, дадим слово его брату Жозефу. Согласно его воспоминаниям, когда Наполеоне первый раз приехал в отпуск, то его дорожный сундук, наполненный за год книгами, включал сочинения Плутарха, Платона, Цицерона, Корнелия Непота, Тита Ливия, Тацита, переведенными на французский язык, а также труды Монтеня, Монтескье, Рейналя и т. д. И по своим размерам и тяжести был несравним с тем, в котором хранились предметы его одежды и туалета (вряд ли в этом случае можно Жозефу верить, я вообще сомневаюсь, был ли он знаком с большинством из этих авторов; такого рода воспоминания – попытка задним числом сделать приятное, то есть, проще говоря, польстить уже титулованному брату).

Ну а по службе, кроме повседневных обязанностей в полку, подпоручик Буонапарте продолжил учебу, связанную с общей артиллерийской подготовкой. Три раза в неделю теория, три раза практика. Последняя была приближена к военной реальности: выдвигались осадные оружия, которыми надо было научиться управлять и готовить к стрельбе, пускались сигнальные ракеты, в общем, осуществлялись все манипуляции, которые должен был знать офицер этого рода войск. И Наполеоне много времени проводил на полигоне, изучал устройство батарей, стрельбу из гаубиц, мортир и фальконетов, осваивал искусство маневров.

Ну и теория: с энтузиазмом учился на курсах по высшей математике и механике, прикладной физике и химии, постигал тонкости фортификации: типы полевых сооружений для установки артиллерийских оружий, способы их быстрого возведения, приемы атаки и обороны (наконец-то только точные науки и никаких проблем с языками и орфографией).

Он не был бы самим собой, если бы сверх обязательной программы не начал изучать труды о новинках в области артиллерии, а свои заметки и выводы заносил в специальную тетрадь (жаль, что сохранилась только одна их них). Именно в этот период у него и начал формироваться проявившийся впоследствии талант артиллериста, отмечаемый всеми: и врагами, и обожателями.

А самое интересное, что Наполеоне смотрел на военное искусство гораздо шире, чем требовала его специальность. И принялся сам осваивать все элементы военной логистики, интуитивно поняв важность предварительных расчетов и вычислений для успешной подготовки к проведению любой кампании. И впоследствии поражал окружающих, вычисляя в уме и время, и средства, необходимые для достижения ее успеха, быстро отдавая соответствующие приказы. Очень быстро научился читать карты и привязывать к ним местность предполагаемых походов. То есть уже тогда демонстрировал все задатки не просто стратега, а геостратега от бога.

Вот в таких непрестанных трудах по самосовершенствованию он и продолжал исправно нести службу, и ему все нравилось. Ощущать себя в уже знакомой ему роли «чужой среди своих» среди аристократов-коллег ему по-прежнему приходилось, но, как я уже отмечал, в атмосфере гораздо более мягкой, чем во времена его учебы. По вечерам офицеры его видели нечасто, а ведь, не ходи к гадалке, время проводили не только за изучением нюансов артиллерийской профессии. Вина Наполеоне не пил, в разговорах о женщинах, тем более, в посещениях веселых заведений участия не принимал. Постоянно стесненный в деньгах, он хоть и вынужденно, но уже с приобретенным достоинством (наверно, ужасно надоевшим ему) старался вести режимный, аскетический и уединенный образ жизни.

И по-прежнему поражал окружающих своей работоспособностью и выносливостью, удивительными для его возраста. Он еще раньше приучил себя мало спать, а теперь приходилось еще и мало есть. Ложился довольно рано – в 10, но вставал в 4 часа утра.

А будучи твердо убежденным, что настоящий командир должен уметь выполнять все то, что требует от своих солдат (вплоть до умения обращаться с лошадьми с учетом особенностей транспортировки различного типа лафетов), подобной линии поведения и придерживался. Во время учений и маневров (как и потом в своих военных походах) он предпочитал всегда находиться рядом с солдатами, не обращая внимания на капризы погоды. Я думаю, наверное, не всем офицерам такое могло нравиться.

Но все-таки, как он ни старался обособиться от окружающей действительности, молодость и гормоны брали свое23.

Но чем дольше тянулся первый период его службы, тем сильнее офицера французской королевской армии Буонапарте тянуло на Корсику.

Предлагаю отвлечься на время от его служебных и книжных дел и коротко еще раз остановиться на этой теме – назовем ее «мечты издалека». Как вы помните, с самого начала своей учебной эпопеи Наполеоне считал себя только корсиканцем, а французов «нэнавидел». Судьба родного народа в то время сильно занимала его помыслы. Конечно, патриотизм мальчика был экзальтированным и преувеличенным, но зато искренним. Про эту его идефикс ранее уже не раз упоминал, а тут еще и новая мотивация появилась: родине плохо, а он, вместо того чтобы разделять судьбу ее страдающего народа, служит его угнетателям. Сам себя подпитывал собственными фантазиями о стране, стонущей под чужеземным игом. И на этой почве продолжал в себе ненависть к Франции культивировать: «Французы, вам мало, что вы отняли у нас самое дорогое, вы развратили наши нравы. Положение, в котором находится моя родина, и невозможность его изменить – лишний повод к тому, чтобы бежать из страны, где по долгу службы я обязан превозносить тех, кого по совести должен ненавидеть».

Даже его подпись под письмами тех лет «Наполеоне ди Буонапарте», с ее подчеркнуто корсиканской транскрипцией была отражением патриотизма. Спал и видел свою родину свободной. Конечно, с его умом и знаниями военной истории он не мог не сознавать неравенство сил сторон. Наверняка задавал себе вопрос: каким образом небольшой остров может противостоять могущественному французскому королевству? Ведь понимал, что шансов, даже теоретических, в борьбе один на один у Корсики нет.

Как это положение дел можно изменить – он не знал. Но у него была вера, почти фанатичная. (Еще больше, чем корсиканский народ, Наполеоне идеализировал вождя патриотов Паоли, наделяя его всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами. В данном случае стоит отметить, что действительно было за что его уважать – читайте в Приложении раздел «История Корсики». Но до этого вопроса еще доберемся, сейчас не он был для него главным.)

Добавьте еще мучавшие его постоянно мысли о финансовых проблемах семьи и поймете, в каком состоянии он пребывал в конце первого периода службы. Поэтому, как только прошли обязательные 10 месяцев его пребывания в полку, он начал проситься в отпуск.

Он не видел свою родину больше семи лет и за это время придумал для себя волшебную страну, населенную борцами за свободу и героями, наделенными только одними достоинствами: отвагой, смелостью, мужеством, свободолюбием. На детские воспоминания и рассказы матери наложились прочитанные эпизоды античной истории. Придумал, но уже начал мучительно сомневаться, а вдруг вернется, а там все будет не так? Но не хотел в это верить.

А еще, я думаю, он просто неимоверно устал. Напряжение, в котором он себя держал столько лет, сказывалось. Да еще и двойственность его положения угнетала: внешне безупречная служба, отсутствие порицаний от начальства, серьезное отношение к корпоративным обязанностям, ровные отношения с сослуживцами. И одновременно внутреннее одиночество и неудовлетворенность. А после чтения философских трудов еще и приступы меланхолии себе придумал: «Всегда один среди людей, я возвращаюсь к своим мыслям и мечтам и предаюсь меланхолии».

Но думаю, что на самом деле это было серьезно. Просто отдельные биографы, найдя такие его дневниковые записи, развели вокруг них многословные психологические рассуждения, наполненные своими предположениями и выводами. Я уверен, при его характере такие моменты не могли быть типичными – скорее, отражали влияние «Страданий юного Вертера» Гете, но больше – героев прочитанных трудов Руссо. А оно действительно имело место, даже своего приятеля де Мази, тяжелого на подъем, вытаскивал на длительные пешие прогулки, чтобы «вместе стать ближе к природе» и восторгаться ее красотами (все, как завещал великий Жан Жак).

Позднее Император Наполеон решил подыграть себе молодому и так охарактеризовал это душевное состояние: «Тот, кто ведет такое монотонное существование, заставляющее спрашивать себя «зачем я родился?», тот и в самом деле начинает ощущать себя несчастнейшим из людей».

Насчет последнего – не уверен, но одиноким Наполеоне под конец этого этапа себя чувствовал. И когда ему действительно становилось невмоготу, и даже письма к матери и брату не спасали, отправлялся (аж за 5 км) навестить соотечественника – художника Понторнини, чтобы просто поговорить на родном языке и, конечно, про Корсику (результатом этих встреч стал сохранившейся портрет молодого Буонапарте).

Любой сегодняшний психолог сказал бы, что ему срочно нужна была разрядка, перемена обстановки, которая позволила бы расслабиться. Да он и сам чувствовал острую необходимость наконец-то почувствовать себя полностью своим среди своих, попасть к родным и там хоть какое-то время пожить не рассудком, а сердцем.

Я не хочу останавливаться на участии его в подавлении восстания лионских ткачей. Во-первых, там ничего особенного не происходило, во-вторых, эти подробности его службы описаны у биографов (вплоть до нюансов – у кого жил и почему переехал). Также, как и его попытки писать самому, анализ которых (как мне кажется) лучше всего проведен А. З. Манфредом.

По дороге домой он заехал в Экс, не столько, чтобы навестить Феша и увидеться с Люсьеном, сколько в попытке договориться с директором семинарии Амьеном на предмет зачисления в нее брата Луи. Но, увы, блат для их семьи уже закончился, и у молодого офицера остался только неприятный осадок от этого визита. Для директора он уже был «никто».

Первый визит на родину. Сентябрь 1786 – май 1788 г.

И вот, наконец, в сентябре 1786 г. его заветная мечта стала реальностью – он вернулся в Аяччо после многолетнего отсутствия и еще издалека почувствовал «горячий запах родного острова». Встречать его набежала целая толпа родственников, знакомых и просто горожан, всем хотелось посмотреть на первого корсиканца, окончившего Парижскую военную академию. Новость разнеслась по городу – второй сын Карло вернулся и весь такой представительный – в настоящем мундире лейтенанта. А ему еще и 17 нет, ну точно герой! Такой прием его очень воодушевил. Но ненадолго – чуть позже к этому вернемся. А пока даже на многочисленные приветствия стеснялся отвечать подробно – подзабыл родной язык.

Наверно, больше всего обрадовалась мама. Присылаемые деньги – это, конечно, спасение. Но живой помощник рядом – это просто гора с плеч. Вот на кого можно перевалить одолевшие ее проблемы семьи, оставшейся после смерти отца почти без средств. Беда и в этом случае пришла не одна, их бессменный и незаменимый покровитель граф де Марбеф ненадолго пережил Карло. Его смерти предшествовала тяжелая болезнь, во время которой, находясь во Франции, он уже не мог влиять на корсиканские проблемы. В результате все его пособия, которыми он поддерживал семью, сразу потеряли силу. Да и что удивляться, почти вся административная верхушка, включая и ответственного за выплаты пособий интенданта, сменилась.

А финансовый итог семейной жизни Карло был не просто плохим, а ужасным и удручающим. На руках у молодой вдовы оказалось семеро детей (кроме Наполеоне), все пока – иждивенцы, которых надо было кормить и платить за учебу (присылаемые Наполеоне деньги в основном на последнее и уходили).

Жозеф вырвался из Пизы его встретить и был обязан быстро вернуться: доучиваться и получать диплом юриста. Он все-таки не стал священником, но и в военное училище не попал. Жизнь заставила пойти по стопам отца и деда, и он отправился все в ту же Пизу, где семейные связи еще работали. Люсьен только начал осваивать азы богословия в Эксе. Этот, наоборот, разочаровался в карьере военного, оставил Бриеннское училище после подготовительного оплаченного курса и попал в семинарию только благодаря архиепископу – племяннику де Марбефа. И уже тогда Фешу ясно дали понять, что резерв благотворительности исчерпан. Сестра Элоиза, она же Марианна, обучалась в женской королевской школе Сан-Суси на государственный счет, но жизнь и учеба в среде дворянских девиц требовала определенных постоянных расходов.

А ведь было необходимо содержать еще и старую кормилицу, а также оплачивать слуг. Одной матери с таким выводком было просто не справиться. А у нее выхода не было – только все домашние работы взять на себя. И вопрос «где хотя бы на еду и самое необходимое брать деньги?» возникал постоянно. Доходов от сохранившегося наследства уже давно и катастрофически не хватало. При этом образ жизни Карло даже в последние годы, когда появились проблемы со здоровьем, не изменялся. И Летиция, понимая это, и не надеясь на перемены, с подачи их семейного благодетеля-губернатора решилась еще на одну попытку поправить семейное положение за государственный счет (но и тут требовалось обязательное участие Карло). У того давно были идеи воспользоваться французской программой развития сельского хозяйства на Корсике. Отсюда и попытки осушения пруда Салем для добычи соли, и организация школы шелководства с надеждой под все эти проекты получить французское финансирование. Но все они так и оставались начинаниями, которые доходов не приносили, а вложений средств требовали. А тут с ее подачи де Марбеф (опять же, только по некоторым сведениям) смог оформить на Карло грант, целенаправленно выделенный для создания на острове питомника тутовых деревьев прямо на базе его существующей школы. Кандидатура предводителя корсиканского дворянства в качестве его исполнителя вполне для этого подходила. Тем более, задел, созданный на собственные средства, уже был.

Никакой рискованной купли-продажи, только организаторская работа, за которую должны были поступать солидные годовые перечисления. Ну и зарплату себе можно было положить достойную, как руководителю. Про всякие варианты манипуляции денежными потоками даже не говорю, мог бы для семьи расстараться, тем более, что на Корсике это было повсеместно распространенной практикой. Но этим надо было заниматься серьезно и регулярно, а это, увы, было совсем не в его характере.

В итоге у папы Карло даже на базе такого гранта мало что получилось (правда, надо отметить, что и болезнь его в последнее время сильно тревожила). И когда комиссия, созданная уже при новом губернаторе, следящая за состоянием договоров, его расторгла, начались проблемы. Причина их была очевидная – невыполнение взятых обязательств. Самое плохое, что грант не просто отобрали, а еще и потребовали предоставления полного отчета о расходовании средств. Может, Карло и выкрутился бы, но судьба распорядилась иначе. Поехал полечиться, обследовался в Париже, но на обратном пути в Монпелье ему стало совсем плохо и он там и умер. Естественно, что отчет представлен не был и превратился в долг, перешедший на его вдову. (Как всегда, у биографов Наполеона – это лишь одна из версий, есть и другая. Не такая трагическая – Марбеф договорился лишь о возмещении затрат на содержание школы шелководства и возврате всех нарисованных Карло расходов, но после его смерти даже их перестали выдавать. Я думаю, истина кроется посредине – потраченное начали выдавать, а грант на развитие пообещали.)

В любом случае, оставшиеся от главы семьи бумаги, как и его завещание, хотя и составленное юристом, оказалось таким путанным, что разбираться с ним надо было серьезно, и никак не маме. И она оказалась в тяжелейшем состоянии, тем более что всеми финансовыми делами раньше заведовал Карло, а Летиция о них не имела ни малейшего представления. Брала деньги из ящичка, когда они там были. А когда не было, обращалась к мужу. А теперь ни денег в ящичке, ни мужа.

– Это не просто бедность, – писала она сыну. – А страшный позор: так жить.

Первый раз в жизни она познала настоящую нужду. Даже такая сильная женщина растерялась, просто не знала, как и что вообще в такой ситуации можно сделать. (А тут и дядюшка Люсьен, всегда держащий финансы семьи под контролем и ей помогавший, этот момент от себя отпустил, да и вообще начал от дел отходить. Тут и болезнь, и возрастные явления – предпочитал все денежки до последнего су не тратить, а в матрас прятать и копить.) И Жозеф, и Феш не были для него авторитетами, а на просьбы Летиции не реагировал вообще.

И вот в такой ситуации Наполеоне и предстояло что-то предпринять, а что – он представления не имел. Да и откуда бы ему было взяться? Но деваться было некуда. Для начала он попытался сразу разобраться со школой (питомником) в местной администрации, чтобы понять, есть ли еще какая-то надежда на выплаты? Как выяснил с трудом, теоретически она вроде была, но без письменной санкции французского генерал-контролера с ним эту тему даже и обсуждать не хотели. Требовалось начинать разбирательство «на континенте». Дядюшка любимому и наконец-то приехавшему племяннику в данной ситуации помог и энную сумму для визита в Париж и Версаль все-таки выделил.

Наполеоне поехал, остановился в Париже и дилижансом добрался до Версаля. Ничего не добился, никаких документов по этому вопросу в генеральном казначействе не нашли, обещали продолжить поиски и предложили ожидать ответа. Грустно вернувшись в Париж, несколько дней бродил он по улицам, знакомясь с городом, которого до этого практически не знал. В один из вечеров в Пале-Рояле, если верить его собственным словам, его «лишила невинности» некая легкомысленная особа (полученные впечатления не улучшили его представлений о любви, что потом и отразилось в его трактате, написанном в виде беседы с де Мази).

Не знаю, можно ли рассматривать эту новость как положительную, во всяком случае никаких других хороших известий он оттуда не привез. Зря прождав, получил отрицательный ответ, никто с его проблемой разбираться не стал. Его просто отправили в другую инстанцию, где выдали еще более неопределенные обещания. А потом и оттуда отфутболивали, сообщив, что совершенно не в курсе вопроса. (Между прочим, типичная французская манера, которая и до сих пор очень распространена у большинства внешне любезных государственных служащих. Для начала обязательно ответить негативно, даже не стараясь понять задаваемого вопроса, а тем более разобраться. У них для такой манеры поведения даже глагол специально придумали – râler.)

Примерно так же обстояло дело и с хлопотами на получение хоть каких-то пособий для оставшейся без кормильца многодетной семьи, все-таки отец был представителем корсиканского дворянства при королевском дворе. Только туманные обещания.

На Корсике заход с этой стороны вообще вызывал только усмешки: нашел, чем козырять, здесь каждая вторая семья многодетная. Ну а ушедших из этой жизни губернатора и его протеже только ленивый не старался теперь охаять, припоминая им всевозможные грехи. Вот таким образом Наполеоне и столкнулся впервые с корсиканскими представлениями о справедливости, лишенными даже намека на благородство или благодарность за прежние услуги, которые реально имели место. Но с приобретенным упорством продолжал биться об эту стену равнодушия, а одновременно разбирался с документами, оставшимися от отца, действительно до нельзя запущенными. Продвигалось все очень тяжело и медленно (данных о результатах его усилий немного, но по одной из версий вроде бы ему в 1786 г. удалось судебное взыскивание долгов прекратить – не знаю, каким образом. По другой – пенсию для мамы выхлопотать. По третьей и самой странной (зато от самого Наполеона), именно советы (может, все-таки помощь?) архидьякона Лючиано и помогли семье снова встать на ноги в финансовом отношении. Дела пошли столь недурно, что Летиция с детьми получила возможность в летние месяцы покидать Аяччо, чтобы проводить время в Миллели.

Достоверно известно, что, глядя на то, как мама сама пытается выполнять всю работу по дому, он написал Жозефу в Пизу, чтобы тот постарался побыстрее получит диплом и поискал в Италии покладистую и недорогую прислугу. И тот такую нашел и привез. Она стала незаменимой и прослужила Летиции добрых сорок лет.

А для того, чтобы Наполеоне мог дождаться брата и уехать со спокойной совестью, пришлось ему пускаться на хитрости и под разными предлогами отпуск продлевать, причем не один раз. Сначала отписался малярией со всеми прилагаемыми справками – продлили еще на 6 месяцев, потом – жизненно важной необходимостью личного участия в собрании корсиканских сословий, чтобы заявить там о правах своей семьи. Приводятся и иные варианты обоснований: принять участие в дискуссиях о будущем Корсиканских штатов своей родины (не понимаю, что это такое), получить неотъемлемые права на скромное наследство и т. д. В общем, тянул резину, сколько мог, не сильно заботясь о реальности обоснований. Как для нас это ни странно, на некоторые даже разрешения получал. В итоге Жозеф наконец-то вернулся дипломированным юристом и стало возможно передать ему все финансовые дела, которые Наполеоне все-таки сдвинул с мертвой точки. (Каким образом – я даже не стал с этим вопросом разбираться – значения он не имеет, а запутан очень сильно, вернее, достоверных данных просто нет.) Надежда на брата, которого он почти не знал, в качестве собственной подмены была у него не слишком сильной, даже родной дядя не видел того в роли старшего в семье, но и выбора не было. Больше оставаться было просто невозможно.

(Потом все оказалось так уж плохо: Жозефу с его общительным и компанейским характером удалось достаточно быстро восстановить почти всю прежнюю клиентуру отца и обеспечить дополнительный источник семейных доходов. Да и необходимые письма и прошения от имени матери он составлял лихо, более профессионально, чем Наполеоне.)

Но если по этой линии подвижки все-таки были, то с мечтами детства о величие корсиканского народа, так давно лелеемыми, пришлось расстаться. В промежутках между семейными делами Наполеоне впервые окунулся в атмосферу реальной жизни корсиканцев, которая кардинально отличалась от его представлений. Пламенный сочинитель образов корсиканцев-героев, он так и не встретил борцов за свободу острова, продолжающих бороться за дело Паоли с горящими глазами. А тем более готовящихся к восстанию против оккупантов или хотя бы желающих этого. Что думал простой народ, понять было трудно. Делиться (практически с посторонним) своими соображениями они не желали. Единственное, в чем он себя утешал, жили они в согласии с природой (опять же по Руссо) и довольствовались немногим.

Политическая инертность превалировала и у большинства более-менее образованного городского населения. В общем, со своими идеями о независимости Наполеоне нашел явную поддержку только у двух почти таких же юных корсиканцев, каким был сам. Зато они представляли очень авторитетные в Аяччо кланы: Карло Андреа – семейства Поццо де Борго, и Жозеф – семейства Арена. А союз трех кланов для его родного небольшого города – это была уже сила.

Самым близким его другом и конфидентом стал Карло Андреа. Биографы наперебой пишут от имени Наполеоне: молодому офицеру тогда казалось, что их навсегда соединило родство душ, пылкость чувств и единство цели. Оба были поклонниками Жан-Жака Руссо и философии просветителей, готовые при первом призывном зове трубы ринуться в бой за великие идеи, за Корсику. Это были искренние юношеские порывы и совместные клятвы – посвятить себя служению народа, особенно для их пары с Поццо де Борго, ну прямо Герцен с Огаревым на Воробьевых горах или Пушкин с Чаадаевым, так и вспоминаются строки нашего великого поэта «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!», очень соответствующие этой ситуации. Последнее уже я добавил на основе цитируемых представлений иных биографов.

Но повторю: это всего лишь видение ситуации со стороны некоторых писателей, выдаваемое от лица молодого Буонапарте. Я не думаю, что умный и скрытный Поццо де Борго, который был к тому же постарше и уже занимался адвокатской практикой, мог быть на одной волне с юным мечтателем, который расслабился, наконец-то попав домой и встретив соотечественника, готового его выслушать и хотя бы быть в курсе предмета разговора.

Но идею организовать в ближайшем будущем в Аяччо патриотический клуб, в котором планировалось обсуждать все животрепещущие проблемы острова, оба его партнера поддержали. Они уже и сами серьезно обдумывали свое участие в будущей общественной жизни города и острова и этот проект им глянулся. Но пока так и остался – в задумках.

Несложно предположить, что происходило в сознании Наполеоне осенью и зимой 1786 г. Жители его родного острова предстали перед ним в своем истинном свете, совсем не похожие на великий народ героев, созданных его воображением. Ну а городская жизнь – тем более, это было просто сонное царство, скорее болото, которое за редчайшим исключением не хотело никакого вмешательства со стороны в свою устоявшуюся общественную жизнь, в которойкаждая личность была себе на уме, не доверяла никому, говорить могла одно, а думать совсем другое. И ему уже трудновато было внушить самому себе, что это французы довели их до подобного состояния.

Ну и что вы думаете? Он начал посыпать голову пеплом и предаваться страданиям? Ничего подобного, не так-то просто было его заставить отказаться от мечты о будущем родины с его участием. Чем труднее предстоит задача, тем больше славы будет герою, энергия продолжала бить в нем ключом. Он просто пока переключил ее на другое направление и по собственной инициативе, на базе полученных во время учебы и службы данных со всей тщательностью стал заниматься разработкой проектов укреплений для обороны Сен-Флорана, Ламортиры и залива Аяччо.

Зачем? Думаю, в честолюбивых мечтах видел себя в роли будущего руководителя Корсики. Схватился было и за проект по реорганизации семейных земельных участков для развития агрокультуры по примеру французской, для начала на собственных участках, но дядя сказал, что одного прожектера для него уже было достаточно и он не выделит под эти планы ни единого су. Пришлось отложить их до лучших времен.

Много путешествовал по окрестностям, встречался с очевидцами войны за независимость. Слушал их рассказы, выискивал сохранившиеся письменные документы этого времени. Целыми днями работал в Милелли над историей острова, назвав свои записки «Letters sur la Corse» и загоревшись идеей отправить их в Версаль, чтобы привлечь внимание и короля, и правительства к проблемам своих соотечественников. Совершенствовал (вернее, учил заново) итальянский литературный язык (ему захотелось некоторые книги читать в подлиннике). В общем, точно не бездельничал и опять много читал, конспектировал и думал.

Только в мае (а у некоторых биографов даже в июне) он вернулся в полк. Его первый отпуск растянулся на двадцать месяцев!

Столько времени он провел дома, куда так рвался, и все равно вернулся на службу с ощущением неудовлетворенности (в основном от той ситуации, с которой столкнулся на острове – даже с обретенными единомышленниками говорили много, а практических действий, по сути не было). Для разрешения финансовых семейных проблем он сделал все, что смог. Совесть его была чиста, тем более, что пообещал маме продолжить свою поддержку.

Второй этап гарнизонной службы: июнь 1788 – август 1789 г.

В полку, который уже перебазировался в Оксонн (Auxonne, который у нас называют и Осон и Оксон), небольшой город, расположенный на окраине департамента Кот-д’Ор, в 35 км к юго-востоку от Дижона, встретили его достаточно холодно. Но если бы его коллеги могли себе представить, что эти длительные каникулы было только цветочками, а ягодки еще впереди, атмосфера была бы много хуже. Первая отпускная поездка оказалась лишь прелюдией к его длинной корсиканской эпопее, которая и стала последним звеном в формировании основы характера будущего великого полководца и вершителя судеб Франции и Европы.

А пока он с жаром опять приступил к работе и вернулся к практически затворническому образу жизни, в целях дополнительной экономии поселившись в комнате, расположенной в казарме замка. Это был период полного подчинения своих страстей и желаний воле и рассудку, как считает Е. В. Тарле.

Судьбоносной для него оказалась встреча с начальником артиллерийского училища в Оксонне, генерал-лейтенантом бароном Жан-Пьер дю Тейлем (иногда у нас его почему-то величают Дютей). Я сказал бы так: им повезло обоим – природный алмаз попал в руки опытнейшего огранщика (почему повезло алмазу, всем понятно, а вот удовольствие работы с талантливым учеником, который реально хочет овладеть теми знаниями, которые у вас есть, может понять только профессиональный преподаватель).

Последний явно выделял его среди офицеров, причем настолько, что в 1788 г. даже назначил членом специальной комиссии, на которую была возложена задача по выяснению лучших способов бомбометания (наверняка ознакомившись с его трактатом) – единственным из суб-лейтенантов, что было явным нарушением субординации. Взяв над ним своеобразное шефство (как потом отмечал сам Наполеон, «был одновременно и благосклонен, и строг, учил и повиноваться, и командовать»), а учитывая непростой характер подопечного, случалось, и на гауптвахту молодого офицера отправлял. (По одной из его собственных легенд, именно в Оксонне, отправленный отдохнуть под арест, он случайно обнаружил в помещении гауптвахты старый том юстинианинского сборника по римскому праву. От нечего делать прочел его от корки до корки и, естественно, все запомнил. И его грамотные замечания со ссылками на первоисточник просто поражали членов комиссии, занимавшихся разработкой знаменитого Кодекса Наполеона.)

Времени своего для подопечного барон не жалел, потому как результаты своего труда наглядно ощущал. И рассказывал коллегам и знакомым об артиллерийском таланте ученика и его редкой работоспособности, что потом последнему очень и очень пригодилось24.

А однажды, опять не соблюдая субординации, даже назначил Наполеоне начальником команды по демонстрации искусства стрельбы во время визита губернатора Бургундии и члена королевской семьи. В полку офицерам это не понравилось и, решив зло подшутить над выскочкой и опозорить его, тайком воткнули в стволы орудий деревянные заглушки. Но, опять же согласно «Воспоминаниям», не с тем они связались! Его привычка все перепроверять самому не подвела и на этот раз. Вовремя все пакости заметил и сумел выкрутиться из непростой ситуации. Высокое начальство осталось довольно. И Наполеоне таким сотрудничеством дорожил. Старался получить для себя максимальную пользу. Трактат по баллистике написал, а потом и переписал, расширив прежний («О метании бомб»), что у него получилось гораздо лучше, чем первый литературный опус, сочиненный на следующем этапе службы. Тогда он представил свой труд «Рассуждение о счастье» на конкурс в Лионскую академию, но несмотря на частые упоминания библиографов о полученной премии, ее не выиграл. Ф. Массон потом нашел эту рукопись, в которой Наполеоне возмущался социальным неравенством, и дал ей честную оценку: написано искренне, но изложено слабо.

Но эта светлая и творческая полоса под руководством дю Тейля только еще больше оттеняла серую и безысходную повседневность, несмотря на то, что покровительство со стороны барона открыло ему многие двери высшего Оксоннского общества.

Наверстывая упущенное за время своего отпуска, он с таким усердием проработал все лекции одного из преподавателей училища Ломбара, которые тот проводил специально для молодых офицеров, что скоро их отношения из формальных перешли в дружеские. Так Наполеоне получил еще одного покровителя. Вместе с этой четой частенько бывал в доме директора училища, Пиллона д’Аркебувиля (правда, от участия в его любимой игре в лото воздержался). Получил разрешение свободного доступа к богатой библиотеке Берсоннэ, отвечающего за снабжение училища и полка (такую любезность помнил всю жизнь). Даже на приемах в салоне военного комиссара Нодена его принимали как будущую знаменитость артиллерийской науки. Очень хорошими остались его отношения с де Мази и с его компанией пофигистов, кроме того, он сблизился с капитаном Гассенди (нашлись общие корсиканские интересы, и последний станет потом одним из самых преданных его приверженцев).

Так что жить в образе полного затворника у него не получилось, хотя со своей железной волей он заставляет себя жить впроголодь, стараясь тратить на книги и сочинительство все оставшееся время. Одно время даже де Мази подбил перейти полностью на молочную диету. К хорошему это не привело – оба чуть не загнулись.

Продолжал попытки найти в книгах ответы о смысле жизни, естественно, в приложении к своему положению. Он же уже достаточно хорошо оценил реальную ситуацию, не видно было для него света в конце этого служебного тоннеля. Без протекции и денег никакие усилия безродному лейтенанту в быстрой карьере помочь не могли, будь он хоть на голову выше своих сослуживцев в профессиональном плане. Довольствоваться малым и терпеть он не желал. Честолюбие и жажда деятельности не давали покоя.

Уже серьезно начал раздумывать над иными (зарубежными) вариантами продолжения своей военной карьеры. Не видел, на что может надеяться, оставшись во Франции. Продолжать совершенствование в области артиллерии? Так он и так над этим постоянно работает. Стараться вписаться в офицерскую среду? У него для этого не было ни денег, ни желания.

Вот и опять в дневнике появились записи о меланхолии и отчаянии. Именно в один из таких моментов, естественно, еще до Революции он и попытался поступить на русскую службу, но получил отказ руководившего набором волонтеров для участия в войнах с Турцией генерал-поручика И. Заборовского. Буквально за месяц до обращения Наполеона был издан указ о принятии иноземцев на службу чином ниже того, который они уже имеют. На это Наполеоне не согласился и, выбегая, пообещал предложить свои услуги королю Пруссии: «Мне он сразу даст чин капитана, а вы еще пожалеете!» У нас, кроме подробнейшего описания его разговора с Заборовским, просто обожают обсуждать варианты «А что было бы, если бы его взяли»? Ну просто готовые сюжеты для книг по альтернативной истории с участием Наполеона25.

И тут в его жизнь ворвалась Революция. Как она созревала, он не особо прочувствовал, от политики был далек, да и не до того было. Работал много, а политические новости в офицерской среде не сильно обсуждались. Конечно, не мог не видеть, что в стране неспокойно, экономический кризис, количество беспорядков (даже в Бургундии) возрастает, а с ними и цены тоже. В подавлении одного такого хлебного бунта в Серре даже участвовал (два торговца зерном были убиты). А вслед за взятием Бастилии парижской озверевшей толпой вспыхнули беспорядки и в Оксонне, довольно жестко подавленные. Причем и с его участием (из письма к брату: «Я пишу тебе посреди потоков крови, под грохот барабанов и рев орудий. Местная городская чернь, собравшаяся, чтобы пограбить, принялась воскресным вечером крушить бараки фермерских рабочих, разорила таможню и несколько домов. Нашему генералу семьдесят пять лет. Он устал. Вызвав городского голову, он приказал им во всем подчиняться мне. Проведя ряд операций, мы арестовали 33 человека и упрятали их в тюрьму. Полагаю, что двое-трое из них предстанут перед превотальным судом (объясняю читателям – разберутся с ними быстро и на месте)»).

Но все равно для него Революция вспыхнула внезапно, а он сразу ее принял и стал ее сторонником. А как могло быть иначе? Наполеоне чувствует в ней свой шанс, причем такое отношение не было замешано только на прагматизме, которого, впрочем, хватало. Много читая и думая, он был истинным сыном своего времени, воодушевленным всеми его идеями и надеждами. И надеялся, что, может быть, именно в Революции и кроется тот самый выход из сложившейся ситуации, над которым он столько думал. Но в книгах были только слова, а тут реально в его жизнь могла прийти та перемена, которой радуются как некому шагу вперед, к прогрессу. Он верит, что провозглашенное равенство должно возвысить его. Но как и что он для этого может сделать, находясь на службе, где пока ничего не изменилось? Ждать развития событий и ограничиваться только чтением и обсуждениями текстов дебатов в Национальном собрании, превратившемся в Учредительное? И следить за восходящей звездой Мирабо?

Нет, это не для него. Ему уже поднадоело читать философов, он просто сгорал от желания как можно скорее начать претворять все принесенные Революцией идеи в действие. Он не знал, как это сделать здесь, во Франции, да она пока и не стала его страной, хотя то, что он увидел на Корсике, его, мягко говоря, совсем не вдохновляло, а заставляло глубоко задуматься. Картина-то была безрадостная. Какое уж тут народовластие, ему казалось, что они и думать про него забыли.

Что он в такой ситуации мог сделать? Не видел иного выхода, кроме слома оков закостенелого островного общества, а затем его глубокого преобразования. Но пока еще не представлял – для достижения каких целей? Раньше он мечтал об освобождении родины от ига королевской Франции, от власти ее губернатора и французских чиновников, но теперь-то ситуация принципиально изменилась. На его глазах Франция стремительно становится другой – лучше прежней, но было еще непонятно, чем это закончится.

Пока он пришел только к одному выводу: если одна страна практически на его глазах смогла уже добиться таких прогрессивных преобразований, то и Корсика сумеет сотворить подобное. Тем более, есть с кого взять пример. Какой его родина должна стать, он еще, наверно, не представлял, но главное – свободной в своем выборе будущего.

И Наполеоне загорелся: вот оно – его предназначение! И добиваться таких коренных изменений на острове должен именно он со своими такими же молодыми единомышленниками. Вот его шанс, принесенный Революцией. Пора перестать говорить и мечтать, надо действовать, все остальное должно отойти пока на второй план. Главное – начать, а там видно будет.

(Некоторые наши биографы пишут, что все взвесив, Наполеоне решил лучше стать «первым парнем на деревне, чем вторым в городе». Только забыли, что деревня-то у него была. А города не было совсем. И хотя теперь он мыслил гораздо более реалистично, чем до своего первого визита, но на Корсике в первых рядах преобразователей он себя видел четко, а вот во Франции пока не видел вообще. Ни на каких, а тем более на вторых ролях.)

Для начала он пытается наладить контакты с Паоли в предвидении того, что без этого «вождя народа» в ближайшем будущем историю Корсики представить будет невозможно. В июне 1789 г. отправляет ему послание, все переполненное сверх эмоциями. Какое начало: «Я родился, когда родина погибала. Вы покинули наш остров, и вместе с Вами исчезла надежда на счастье». Он почтительно извещает великого вождя о желании вынести на общественное обсуждение свой исторический очерк26, в котором есть сопоставление животворящего времени Паоли и нынешнего сонного царства. Но письмо содержит и нечто большее: в сущности, молодой корсиканский патриот предлагает вождю свою руку (и шпагу и перо) – фактически всего себя, чтобы верой и правдой служить ему и делу освобождения Корсики.

Но послание осталось без ответа. Может быть, удалившийся в изгнание вождь корсиканцев не придал значения письму, мальчишеский пыл которого свидетельствовал о незрелости его автора? А, может быть, имя Буонапарте не внушало ему симпатий: он помнил, как быстренько его бывший помощник Карло Буонапарте перешел на службу к французам (последнее, с моей точки зрения, менее вероятно, много было и других прежних соратников, ему подобных, оставшихся на острове и вставших на путь коллаборационизма).

Паоли не только на письмо не ответил, но и никак не прокомментировал отправленные ему незаконченные записки по истории Корсики. Однако и это пыл Наполеоне нисколько не охладило. В тот момент он принял как должное нежелание вождя отвечать, поскольку пришел к выводу, что ему следует сначала показать, чего он сам стоит.

Но это не главное, важно самому верить, что сотворил нечто достойное, стыдно за которое не будет. Да и не может не понравиться Паоли творение, в конце которого сделан следующий прогноз: «Если корсиканцы смогли, следуя всем законам справедливости, сбросить иго генуэзцев, значит, они смогут также свергнуть и гнет французов!»

Ведь пока он был только неизвестным солдатом, не имеющим даже права что-то просить у главнокомандующего. Вот и еще один довод для того, чтобы ехать на Корсику и начинать энергично действовать! Наверно, во снах и картинку видел, наивную до предела: приезжает Паоли и спрашивает, а кто это тут так здорово мне почву расчистил? А все кричат – это Наполеоне Буонапарте, твой будущий верный соратник! И они бросаются друг другу в объятья!

Лихорадка его прилично трепала, а в бреду еще и не то может предвидеться (сам знаю – на два дня проваливался в подобное забытье, и не раз). Наполеоне к концу второго этапа настолько ослаб физически (и из-за своих экспериментов с режимов питания, и из-за местного не очень здорового климата, который наградил его реальной, а не придуманной, лихорадкой), что однажды. купаясь в Сене с сослуживцами, чудом не утонул. Уплыл далеко в сторону, начались судороги, боролся из последних сил, но чувствовал – не выплыть. Течение случайно вынесло его на мель на середине реки уже практически в бессознательном состоянии, только от толчка он очнулся и с огромным трудом добрался до берега. Ну и постоянные волнения и переживания делали свое дело. Он же настойчиво продолжал хлопотать по поводу домашних дел, но его попытки добиться прогресса, отправляя письма (и от своего, и от материнского имени), ничего не давали, даже ответов. Ни со школой и саженцами шелковицы ситуация не прояснялась, ни с просьбами о приеме Луи на бесплатное обучение.

А тут еще и гарнизон Оксонна взбунтовался, толпа солдат явилась к полковнику с требованием выдать им полковую казну, а тот подчинился. Солдаты немедленно перепились, забыв о какой-либо дисциплине, а Наполеоне, глядя на эти последствия «равенства и свободы», мучительно думал о народе Корсики. А как он себя поведет? В пьянство точно не погрузится, но вот кинжалы из ножен всенепременно будут вытащены. Против кого?

И уже не получал удовлетворения ни от книг, ни от своих научных занятий по артиллерии. Все потеряло для него смысл, кроме одного – необходимости немедленно ехать домой и начинать действовать, ждать больше нельзя.

И когда он осенью (через два с половиной месяца после взятия Бастилии) опять попросился в отпуск, то неожиданно получил его. Как всегда, объяснений несколько: в том состоянии послереволюционной неопределенности всем было не до него, хотя раньше и грозились вспомнить прежние опоздания, но разрешение выдали; военный министр сначала был против, но согласился на это лишь по особой просьбе инспектора де Мортьера. Я пытался выяснить, кем этот инспектор был мотивирован, но не удалось. Упоминания о нем даже в последнем издании исторического словаря Наполеона нет.

Буонапарте уезжал из страны, в которой старого порядка уже не существовало, а какой будет новый, пока никто не знал. Тут все бурлило, но почему – его это особо и не волновало. Главное было там – на Корсике! Письма брата не сильно вдохновляли, но и не пугали. Похоже, там еще ничего и не начиналось. Может, его ждали? Он твердо верил, что сейчас приедет, и все закрутится. Отсутствие мании величия ему никогда не грозило.

Второй визит на родину. Сентябрь 1789 – февраль 1791 гг.

Отпуск ему дали на полгода. Полагают, что он покинул Оксонн в первых числах сентября, спустился вниз по Роне и в Марселе имел якобы встречу с одним из своих тогдашних кумиров – аббатом Рейналем. Ни за, ни против такого варианта точных данных нет. Главное – добрался домой, ну а там Наполеоне пошел по уже накатанной дорожке и в два этапа продлил свое пребывание до 15 месяцев. Одно из его предположений подтвердилось – Революция, на которую изнутри Франции несколько отстраненно взирал молодой офицер, была с энтузиазмом встречена на Корсике. Однако далеко не сразу. Объяснения простое – новости доходили долго и доводились до народа достаточно выборочно. Вот и Наполеоне, находясь дома вплоть до февраля 1791 г., узнавал обо всех потрясающих Францию событиях в основном лишь по доходящим до Корсики слухам.

Но не будем забегать вперед, вернемся к началу. В этот приезд городское общество Аяччо уже не выглядело таким уж совсем сонным царством. По крайней мере его, как очевидца, сразу засыпали кучей вопросов о революционных переменах во Франции, поскольку почти ничего о них не знали. Он с энтузиазмом рассказывал последние новости: и про «ночь чудес», и про принятие «Декларации прав человека и гражданина». И, в свою очередь, интересовался, как ко всем этим событиям относятся его земляки. Пока ни у кого из них определенного мнения не было, но чувствовалось, что некое напряжение нарастает. И ему стало ясно, что потихоньку, но политические страсти вот-вот начнут разгораться.

Но прежде чем двигаться дальше, хотелось бы остановиться на одном моменте, который повторяется у многих историков, пришедших к странному выводу, что результаты недавних местных выборов в Генеральные штаты Франции (по декрету от 22 мая 1789 г.) якобы явились свидетельством о примерном равенстве сил роялистов и республиканцев на острове. Самым известным из делегатов был бригадный генерал и граф Маттео Буттафоко, глава местного дворянства, который в свое время очень помог французам при завоевании Корсики и действительно был сторонником существующей во Франции королевской власти. Вторым значился аббат Перетти делла Рока, представляющий интересы Церкви. Делегатом от третьего сословия стал юрист Кристофор (Криштоф) Саличетти, который впоследствии окажет очень большое, почти судьбоносное влияние на военную карьеру Наполеоне и действительно станет значимой фигурой среди французских республиканцев. И четвертым стал полковник Колонна Чезари де Рокка – племянник Паоли, и это была некая закулисная клановая договоренность, которая на данном этапе их устроила. Никакой политической борьбы между роялистами и демократами она не отражала, тем более что и понятий таких на Корсике до Революции не было.

И зря Наполеоне решил по итогам первого визита, что за двадцать лет французского владычества историческая память народа практически умерла. Покрытые толстым слоем пепла разочарования, ее угольки тлели, и был нужен только импульс, чтобы разгореться вновь. Корсиканцы по-прежнему оставались разделенными на два лагеря. Паолистов или патриотов (сторонников погибшей республики, просуществовавшей с 1729 по 1769 гг.), которые в глубине своих душ еще хранили надежду на свободу острова, но не видели возможности для ее реализации, потому и молчали (наверно, их биографы и назвали республиканцами). И сторонников существующего порядка, к нему неплохо приспособившихся и активно сотрудничающих с французской администрацией. Последних можно, конечно, считать роялистами просто потому, что французскую власть олицетворял ее король. Среди них была почти вся местная аристократия и духовенство, вот их-то и представляли в Генеральных штатах такие велеречивые ораторы, как Буттафоко и Перетти.

Отзвуки французской Революции, которые начали долетать до острова, пока этот раскол только чуть высветили, но насколько он велик, никто не знал. Для Наполеоне было ясно одно: роялисты, оставаясь сторонниками старого режима, будут опираться на армию и администрацию, а ему придется продолжить поиски патриотов, выступающих за республику, надеясь получить поддержку простого народа.

Жозеф в своих рассказах постоянно подчеркивал, что общественная жизнь пока по-прежнему течет неторопливо, заполненная давними местными дрязгами, старой, не стихающей распрей между патрициями Аяччо и Бастии – двух городов, оспаривавших право на первенство, враждой соперничавших кланов, мелкими кознями, интригами и сплетнями. Прошедшие выборы, как я уже упомянул выше, прошли по старым правилам закулисных решений и никакого волнения в народе вообще не вызвали. Тишина, может быть и обманчивая, но для Наполеоне, только что прибывшего из Франции, где все были взбудоражены Революцией и жизнь просто бурлила от страстей, странная и категорически неприемлемая.

Я представляю его состояние, если в груди у него все кипело от нетерпения еще в Оксонне, то каково же стало его состояние теперь, когда он наконец добрался до дома и понял, что сонное и болотное царство еще не проснулось. Действительно, складывалось впечатление, что в Аяччо именно его и ждали. И ему пора начинать звонить во все колокола, будить дремлющее сознание соотечественников. Роль, о которой он и мечтал.

Он жаждал действий, ему не терпелось поскорее ввязаться в борьбу, но вот ее как-то еще и не было заметно. Зато у него появился новый и очень удобный союзник – старший брат Жозеф, который, оказывается, тоже мечтал о большой политической роли – быть может, о славе Мирабо или о популярности Лафайета. И был совсем не против представлять Корсику в Национальном собрании Франции.

В родном городе Жозеф уже пользовался известным влиянием: он опирался на многочисленный, разветвленный клан семьи Буонапарте с ее клиентурой. Да и несмотря на мнение дядюшки Люсьена, формально был старшим в семье; в патриархальном мире маленького Аяччо это кое-что значило. К тому же, как и его отец, он умел, когда надо, очаровывать, располагать в свою пользу людей. Не обладал талантами младшего брата, но был неглуп, имел практическую сноровку, перераставшую порой в нечто большее. И главное, излишним тщеславием не обладал и общее руководство в предстоящих событиях младшему брату уступил безоговорочно.

И Наполеоне быстро набросал план предстоящих действий: для начала создание Патриотического клуба и городской национальной гвардии (по примеру Франции), вовлечение максимально возможного числа горожан в некие революционные преобразования (в какие конкретно – время покажет, у них же пока почти никакой информации о происходящем вообще нет). Непременное и очень желаемое налаживание взаимодействия со своим кумиром Паоли, появление которого на острове можно было предвидеть (и тогда у него будет отличная возможность встать с ним рядом).

Ну а для этого ему надо сделать себе имя в лагере республиканцев, для чего требовалось немедленное установление союза с единомышленниками, обретенными в прошлый приезд.

Жозеф был согласен со всеми пунктами. Когда Наполеоне встретился с Карло-Андреа Поццо ди Борго, то (как считают биографы) они не могли не заметить происшедшие с ними перемены: былая восторженность улетучилась, оба стали старше и рассудительнее. Но, думаю, тут дело в другом. Честолюбивому и умному Карло не могло понравиться ни появление в их планах еще и Жозефа, претендующего на роль депутата от Корсики, ни Наполеоне, видящего себя во главе их будущего движения, что автоматически отодвигало его на вторые роли. Но пока он вида не показал, логично решив, что ближайшее развитие событий все расставит по местам. Легко договорился о начале совместных действий, так как цели их на данном этапе совпадали. И они уже реально объединили свои силы. Последнее относится и к братьям Арена27. Поскольку все прошлые планы так и остались нереализованными, начинать им пришлось практически с нуля.

В существующем информационном вакууме надо было прежде всего донести до жителей Аяччо новости о великих переменах, совершившихся во Франции. А для начала – сообщить, что абсолютная власть короля закончилась, и уже пора сменить белую кокарду на трехцветную, старые белые знамена на молодое сине-бело-красное знамя революционной и республиканской Франции. То есть им предстояло взять на себя роль провозвестника Революции на Корсике, чем они с огромным энтузиазмом и занялись. Сначала местом их сбора был дом Буонапарте, но 31 октября в церкви Сан-Франческа состоялось первое собрание навербованных сторонников нового порядка.

Чтобы его организовать, Наполеоне не жалел ни сил, ни времени. С утра до вечера мотался по улицам и агитировал – рассказывал о французской Революции, которую называл «борьбой свободы против тирании», обрушивался с упреками на соотечественников: «Почему они до сих пор ничего не предпринимают для достижения народовластия? Разве администрация вас не притесняет? Во Франции уже везде на местах созданы комитеты для защиты интересов народа!» Убеждал организовать в Аяччо национальную гвардию – стать примером для всего острова. Его речи, проникнутые энтузиазмом и искренностью, имели успех. В общем, Наполеоне дорвался до реальных действий, и это приносило плоды – зал церкви был переполнен и их сторонниками и любопытствующими.

Он и выступил с речью и предложил всем присутствовавшим подписать адрес Национальному собранию от имени народа Корсики. В тексте, который он зачитал, собравшиеся гневно осуждали действия назначенного еще королем коменданта острова Баррена, скрывающего всю информацию и от имени народа просили Национальное собрание оказать помощь в восстановлении корсиканцев в правах, которые природа дала их стране. Как и следовало ожидать, их выступление было встречено горячими аплодисментами собравшимися, а обращение подписано почти всеми.

Городская национальная гвардия через некоторое время тоже была организована: ее значение корсиканцы понимали. Правда, для жителей Аяччо было не особенно важно, что она должна контролировать в данный момент и зачем, главное, это будут делать они с собственным оружием в руках. И даже когда ее полковником был выбран Перальди, человек из враждебного Буонапарти клана (искал, искал, но так и не нашел, по какой причине эти кланы так невзлюбили друг друга), Наполеоне отнесся к этому нейтрально, считая, что главное сейчас, чтобы «лед наконец тронулся». С другой стороны, а что ему еще было делать, сил (а еще и средств) бороться за этот пост для кого-то из своих пока явно не хватало (вспомните манеру поведения Наполеоне во время учебы и правило, которого он всегда придерживался: никогда не участвовать в мероприятиях, в которых он не сможет быть в числе первых). Тем более, что генерал Гаффори, ярый роялист первый заместитель командующего французскими силами на острове, быстренько ввел в город войска, и внешний порядок был восстановлен. Но не в головах горожан, которые сразу начали вспоминать, что во времена их республики все способные владеть оружием корсиканцы состояли в рядах национальной гвардии.

А тут 5 ноября в Бастии произошли волнения, в организации которых роль представителей горячей молодежи из Аяччо до сих пор толком не выяснена. Хотя поклонники талантов Бонапарте (всегда готовые найти их проявления во всех его действиях с раннего детства) и приписывают ему инициативу там происшедшего, но по другой версии, более правдоподобной, с моей точки зрения, это была поздняя, задержавшаяся на три с половиной месяца, рефлекторная реакция местных жителей на взятие Бастилии.

Как только эта новость дошла, так сразу столичные мужчины захотели показать, что они не трусливее парижан. Потребовали вернуть им право носить оружие и дать право на создание народной гвардии в Бастии. А для начала просто все высыпали на улицу – достаточно неорганизованно (местного Лафайета не нашлось, а Саличетти был далеко). Комендант Баррен, видя такое скопление народа, сначала приказал полковнику Рюлли вывести на улицу солдат и навести порядок. Эффект оказался прямо противоположным. На Корсике почти любое действие властей вызывает немедленное противодействие. Горожане, сами объявившие себя народной милицией, окружили солдат, в большинстве таких же корсиканцев, с готовностью поменявших старые кокарды на революционные, и в итоге фактически стали хозяевами улиц. Баррен поспешил пойти на уступки: из полковника сделали козла отпущения и отправили во Францию.

А вместе с ним в Париж ушел и адрес, явно составленный не без участия людей Саличетти. Все эти события не остались без последствий и привлекли внимание высшего представительного органа Франции к судьбе маленького острова. 30 ноября 1789 г. Учредительное собрание посвятило свое заседание вопросу о положении на этой, пока что арендованной у Генуи территории. Какую роль в этом сыграл адрес, составленный именно Буонапарте и подписанный гражданами Аяччо, не очень понятно. Для принятия декрета, скорее всего, никакого (но он как лидер республиканских сил в Аяччо впервые обратил на себя внимание Саличетти, и это дорогого стоило). По крайней мере, отрывок из него, как и из обращения жителей Бастии, зачитали перед выступлением этого корсиканского делегата, ставшего голосом всей Корсики. Было ясно, что все подготовлено заранее и идет по задуманному Саличетти плану. Так и случилось. Собрание единодушно приняло декрет, уравнивающий Корсику во всех правах с остальными частями королевства, объявив ее «неотъемлемой частью французского государства», пообещав, что ее население будет жить по законам французской конституции.

Тут Гаффори просто не успел вмешаться вовремя, да и через голову губернатора не мог этого сделать. Другая ветвь власти. А потом было уже поздно, ситуация изменилась кардинально.

Членам патриотического клуба осталось ответить на вопрос: отвечал ли этот декрет насущным интересам населения? (Похоже, что да, если судить по письму, написанному Наполеоне аббату Рейналю: «Отныне у нас общие интересы, общие чаяния, нет больше разделяющего нас моря», и принять априори, что Буонапарти интересы народа выражал, хотя пока его никто не уполномочивал это делать.) А задуматься было, о чем. Общая родина и равные права с французами – это звучит прекрасно. Но, с другой стороны, идея «корсиканской нации» успела пустить глубокие корни на острове, которые оказались живы, да еще как. Спешный отъезд значительного числа французов свидетельствовал о неуверенности и страхе, царящих в их рядах – они тут работали давно и ситуацию чувствовали изнутри.

Но в данном случае Наполеоне оказался прав: когда до Корсики дошел полный текст декрета, в котором провозглашалась амнистия всем, кто сражался в свое время за независимость острова, естественно, начиная с генерала Паскуале Паоли, да еще они узнали, что его пригласили вернуться на родную землю, восторг был полный. Атмосфера недоброжелательного отношения к французам резко поменялась. Это очень характерно для характера корсиканцев – мгновенная смена вектора настроения. Вчера они были готовы обвинять французов во всех своих бедах, сегодня они с воодушевлением их восхваляли. Из заклятых врагов те стали лучшими друзьями. И знаете, в чем состояла главная радость? Надеждой, что после долгих двадцати лет запретов они скоро получат право носить оружие! С ними больше не будут обращаться как с людьми второго сорта. И во всех церквях запели «Te Deum» в благодарность за вновь обретенную свободу. Местные реально восприняли этот декрет как провозглашение их свободы.

Такому перелому содействовало и организованное Саличетти в Бастии заседание Собрания под председательством полковника Петричони. На нем было подтверждено решение о репатриации Паоли, амнистированного Учредительным собранием, и о возобновлении деятельности некоторых учреждений, в том числе Верховного комитета для осуществления основных административных функций нового французского Департамента.

Естественно, что и у молодых республиканцев из Аяччо вместо старого программного требования независимости появилось призвание к единению Корсики и революционной Франции. С этого дня можно вести отсчет идейного перерождения Буонапарте. Он уже не хотел быть «корсиканцем с головы до ног», каким его еще недавно представляли его преподаватели. У него хватило широты взглядов, чтобы сразу понять и принять лозунг единства. В результате Революции Корсика не должна и не может быть противопоставляема Франции.

И уже в этом направлении Наполеоне продолжает активно участвовать в общественной жизни города и вывешивает на доме плакат: «Да здравствует Паоли, Мирабо, Франция» (заметьте – Мирабо, в это время главного краснобая Учредительного собрания, занимающего соглашательскую позицию; Наполеоне пока совсем не разбирается в политических течениях).

Зато активно участвует и в подготовке выборов центральной и местных директорий. Лично для себя он ничего не готовит – просто как офицер не имеет на это право. Его время еще придет – он в это искренне верит. Зато активно пытается протащить везде людей «своей партии», как он ее тогда воспринимал. Что это за партия? По-видимому, она может быть обозначена самым широким понятием – партия сторонников Революции. Это неопределенно, но верно. «Новаторе» – как их называл его умный дядя с усмешкой.

А как же великий борец за независимость острова Паоли? В Бриенне, Париже, Валансе, Оксонне мысли Наполеона всегда были обращены к нему. Я уже не раз отмечал, что в глазах молодого Буонапарте Паоли – это редкое, счастливое сочетание всех совершенств. Паоли мудр, отважен, великодушен, справедлив; он воплощает все лучшие черты античного героя; он не знает страха, он любит свободу, он защищает добро против зла, он истинный отец своего народа. Восхищение им у мальчика, а потом и у юноши было безгранично. Наполеоне не знает меры в восхвалениях и не хочет ее знать: он сравнивает его с Ликургом, Солоном, децемвирами Рима, он превозносит его «проникновенный и плодотворный гений», видит в нем величайшего человека современности.

Конечно, полулегендарный герой, присутствующих на страницах всех сохранившихся черновых записей юного Буонапарте, это плод пылкого воображения, отроческих мечтаний. Но интересно, что и позже, став старше и опытнее, Бонапарт настолько сжился с этим героическим образом, сопутствовавшим ему с детских лет, что ему было уже трудно отделить реальное от выдуманного, действительность от мечтаний. Он мог составить себе представление о его деятельности лишь на основании дневника Босуэлла, нарисовавшего идеализированный портрет Паоли, и рассказов своей матери.

Я уже говорил, что такие «паолисты», выступившие за независимость Корсики, как Руссо и Рейналь, именно поэтому также становятся его кумирами. Зато французская монархия, которая уничтожила созданное Паоли государство, подменив его собственным владычеством, являлась абсолютным злом. Не разделяя настроений «сброда», он видит в трещинах, которыми пошло здание монархизма, реванш за Понте Ново.

И интересно отметить его избирательность. Ту огромную разницу между воображаемой и реальной Корсикой, которую нашел и сразу принял к сведению, Наполеоне на Паоли не распространил и еще долго не хотел в эту аналогию поверить.

Но вернемся к личности генерала. После ноябрьского постановления и объявления амнистии всем борцам за свободу Корсики Паоли, несколько настороженный, прибыл в Париж, но, к своему удивлению, попал в атмосферу всеобщей доброжелательности. Более того, был представлен королю и выступил перед Национальным собранием, в котором удостоился великих почестей. Даже сам был потрясен таким приемом и два месяца провел в столице революции, отказываясь от всех предлагаемых должностей во Франции. Ровно через год с ее начала вступил на землю Корсики. Трудно передать восторг встречающих его масс. Интересно отметить, что с таким же триумфом Паоли встречали в Лионе, Марселе, Тулоне. Почему? Неужели туда к этому времени уже понаехало столько корсиканцев?

Поццо ди Борго и Жозеф Бонапарт, представители партии Революции в Аяччо, выехали в Марсель, чтобы сопровождать бывшего изгнанника и нынешнего главу острова при возвращении на родину (в их планы входило уговорить его вернуться через Аяччо, но не получилось). 17 июля 1790 г. он прибыл в Бастию, где его приветствовали несметные толпы народа, власти, давно готовившиеся к торжественному приему прославленного «отца отечества». Он упал на колени, целуя землю, и воскликнул: «Я оставил тебя в рабстве, Родина, а нашел освобожденным». Надо ли говорить, что вся Корсика тогда впала в «паолизм», а все остальные политические течения отошли очень далеко на задний план. И на фоне абсолютного величия Паоли и его сторонников все прежние заслуги Наполеоне и членов его партии совершенно потерялись и стали незначимы даже в родном городе. Действительность продиктовала свои правила: остров больше не нуждается в партии Революции из Аяччо, поскольку на нем царит партия Паоли. Карло Андреа понял это сразу, а Наполеоне – нет. На фоне Паоли даже Саличетти был вынужден уйти в тень.

Молодой офицер, все юные годы засыпавший с его именем на устах, рвался лично вручить ему приветственный адрес от Аяччо и был крайне взволнован предстоящей встречей с корсиканским вождем. И она вскоре состоялась в Понте Нуово, где он принял Жозефа и Наполеоне Буонапарте. В 1790 г. Паоли было шестьдесят четыре года. Описывают его так: высокий, грузный, с длинными белыми, как у короля Лира, волосами, с неожиданными для корсиканца синими глазами, он казался очень усталым, может быть, даже равнодушным ко всему человеком. Впрочем, это впечатление было обманчивым. Несмотря на кажущуюся дряхлость, старый, многоопытный вождь корсиканцев сохранил живость ума, большую гибкость и ловкость в политических делах. Он был совсем не прост (этот «старый змей», как потом все на той же многострадальной Корсике назвал его лорд Эллиот), как могло показаться с первого взгляда.

Сведения об их встрече в Понте Нуово отрывочны, противоречивы, неполны. Но из того, что известно, явствует, что в целом она оказалась неудачной для Наполеоне. Он, видимо, не сумев преодолеть своего волнения (ведь это была встреча с боготворимым вождем), начал неожиданно обсуждать неправильно выбранную (по его мнению) стратегию этого решающего сражения 1769 г. А так как автором ее был Паоли, это было достаточно бестактно, если не сказать большего. Холодок, который возник у него после слишком восторженного письма Наполеоне, не только не растаял, а наоборот – усилился. Мне кажется, что Наполеоне ему просто не понравился, в отличие от его брата Жозефа, а тем более практичного до мозга костей Поццо де Борго. Такими реально бывают отношения у слишком экзальтированных и надоедливых поклонников со своими кумирами.

После этого случая все настойчивые попытки Наполеоне завоевать расположение вождя и занять место в его ближайшем окружении оказались безуспешными. Но он был упорен и продолжал пробовать и снова надеяться по-прежнему. И люди клана Буонапарте (заметьте – про его партию уже не говорю) на заседаниях департаментской ассамблеи в Орецце (сентябрь 1790 г.) поддерживали прежде всего Паоли, который, впрочем, совершенно в этом не нуждался: он был единодушно избран президентом Директории департамента Корсика и командующим вооруженными силами острова. Фактически генерал снова стал единоличным главой Корсики и тут же заполнил все новые административные органы своими ближайшими сподвижниками, в число которых Наполеоне не попал (как он себе объяснил, ему ничего не предложили, поскольку он был офицером и не имел право куда-либо избираться).

На состоявшемся там же предвыборном заседании Собрания Паоли, вновь возглавивший силы обновления, вознес хвалу великодушной французской нации, обратившись к жителям острова: «Вы были ее товарищами по несчастью в рабстве, ныне она желает, чтобы вы стали ее братьями под общим знаменем свободы». Слово автономия не прозвучало. Генерал призывал корсиканцев «незамедлительно поклясться в верности и безоговорочной поддержке отраднойконституции, объединяющей нас с этой нацией под сенью общего закона и монарха-гражданина». Покровительство революционной Франции казалось ему гарантией безопасности острова, но он не был сторонником его полной ассимиляции. Возможно и скорее всего его устраивал союз на федеративной основе. В его выступлениях Корсика именуется «родиной», тогда как французы – «собратьями», а не «соотечественниками». Эта позиция разделялась, по-видимому, и Наполеоном. Но никаких данных по этому вопросу нет.

На всех последовавших выборах побеждали только паолисты. Жозефу, однако, это не помешало занять пост президента Директории дистрикта Аяччо, что подтверждает мои предположения об отношении вождя народа к братьям.

(По частично сохранившимся письмам Наполеоне к Жозефу видно, что тот и после очередного отъезда по-прежнему жил интересами «своей» партии, с одной стороны, одобряющей все выступления Саличетти в Париже, а с другой, стоящей за Паоли. Он не видел пока в этом никаких противоречий и был полностью удовлетворен тем, что на Корсике политическая жизнь забила ключом, там были действия. «Постарайся, чтобы тебя выбрали депутатом», наставлял он брата в августе 1790 г.)

Поручику Буонапарте давным-давно пора было вернуться в свой полк во Францию. А он продолжал манкировать службой, да при этом еще и вызывать явное недовольство местных административных властей своей активностью. Они пожаловались военному министру: «Было бы гораздо лучше, если бы этот офицер находился в своей части, так как здесь он постоянно вызывает брожение в народе». Но не все его недоброжелатели ограничивались только жалобами, это же была Корсика! Ниже приведу один пример, отражающий местную специфику.

Я уже говорил, что на фоне партии Паоли все остальные движения потеряли силу и значимость, но это совсем не ослабило их вражду, ну а способы ее проявлений им прекрасно были знакомы.

С подачи роялистов и гаффористов, которые никуда не делись после приезда Паоли, по Аяччо разнеслись слухи, что члены Патриотического клуба задумали провокацию против французов и хотят захватить (или уже захватили) цитадель. И тут Наполеоне первый раз увидел, как вспыхивает городская корсиканская чернь. Перед его домом, как по команде, собралась толпа горожан, орущая и жаждущая только смерти и его, и Массериа, президента их клуба. Крики «a morte!» сотрясали воздух. Оба не растерялись и вышли к озлобленной публике. Выступили яростно, вызывая на очную ставку тех, кто их так оклеветал. Не показывая страха – и толпе это понравилось. Ее настроение переменилось и люди стали расходится с криками: «Evviva! (Ура!) Массериа и Наполеоне!». А если бы дрогнули – пришедшие запросто бы растерзали обоих. Такой вот показательный пример специфики поведения проснувшегося корсиканского народа.

Но еще раз повторю: абсолютно вся и законодательная, и исполнительная власть находятся в руках паолистов. И, как я уже тоже заметил, они совершенно не нуждались ни в какой поддержке со стороны остатков Патриотического клуба из Аяччо. Основная его часть просто влилась в их ряды.

А Наполеоне, как будто загипнотизированный прошлым, все продолжал предпринимать попытки найти пути к сближению с генералом. Хотя не мог не видеть и не чувствовать, что тот этому принципиально противится. Особенно убивало молодого человека, уже вроде почувствовавшего себя чуть ли ни вождем родного города, что все им задуманное прекрасно получилось у Поццо ди Борго. Именно его Паоли сразу приблизил к себе и все это время продолжал покровительствовать его выдвижению во властные структуры острова. И совершенно понятно, почему с весны 1790 г. его прежний союзник таковым для него больше не являлся – со своими сторонниками перешел на сторону сильнейшего, а вот для него там места не оказалось. Было ясно, что борьбу за свое будущее на Корсике рядом с Паоли Наполеоне полностью проиграл.

И что он в такой ситуации делает? Я извиняюсь за сравнение, но упорно продолжал колотиться в закрытую дверь, как баран в новые ворота. И когда Буттафоко – депутат от корсиканского дворянства в Национальном собрании – выступил против Паоли, предупреждая французских коллег, что генералу не следует доверять, и обвинил его не только в диктаторских намерениях и оказании давления на выборы (констатировал очевидные факты), но и в скрытом стремлении к сепаратизму и желанию подчинить остров Англии, Наполеоне, как сумасшедший, одним из первых бросается на его публичную защиту.

Уже готовясь к вынужденному отъезду во Францию в январе 1791 г., он пишет обвинительную речь против Буттафоко, являвшуюся в то же время панегириком Паоли. Естественно, что в общем хоре негодующих паолистов она практически потерялась. Оскорбителю их вождя было много желающих нанести ответный удар и без него. Буттафоко напомнили о предательстве, когда во время дипломатической миссии, выполняемой им по поручению Паоли, он по собственному почину предложил Шуазелю присоединить Корсику к Франции. В то время как 2 августа 1790 г. на улицах Аяччо жители сжигали его чучела, выборщики Ореццо приняли решение о делегировании в Учредительное собрание двух депутатов, Джентиле и Поццо ди Борго, для разъяснения позиции патриотов, и общем требовании лишить клеветника мандата.

Но Собрание справилось и без них, хватило выступлений Мирабо и Саличетти, чтобы обоих роялистов – делегатов от Корсики – лишили их полномочий. (Однако выступление Буттафоко и приведенные в нем факты обратило на себя внимание Саличетти. Официально он, конечно, выступил с осуждением, но как человек, знающий и понимающий своих сограждан и чувствующий ситуацию, в глубине души он разделял его опасения и уже начал готовиться к будущей конфронтации с генералом.) Вы думаете, все это остановило Наполеоне? Наоборот!

Третий этап службы. Февраль 1791 г. – сентябрь 1791 г. Оксонн и Валанс

Вернувшись в Оксонн, Буонопарте из политического корсиканского пекла опять попадает в череду повседневных дежурных будней. Но ситуация в полку резко изменилась: было хорошо заметно возникшее напряжение революционно-патриотических солдат и аристократических офицеров. И когда Наполеоне в оправдание своих очередных опозданий принес полковнику Лансу различные свидетельства, подтверждающие его участие в действиях в поддержку Революции на Корсике, то его, мягко говоря, не поняли. Даже сочиненный им вариант о том, что он пытался вернуться вовремя, но штормовое море дважды выбрасывало их корабль на берег, вызвал у полковника улыбку, но в итоге был принят. Но Наполеоне такие мелочи не волновали, он, как одержимый, бросает все силы и личные средства на печатание своего письма «От г. Буонапарте к г. Буттафоко», а добившись этого, к 15 марта (пешком до типографии ходил в Дофинэ – 8 часов туда и обратно) отправляет большую часть брошюр лично Паоли. Обратите внимание на пафос ее заключительной тирады: «О, Ламет! О, Робеспьер! О, Петион! О, Вольней! О, Мирабо! О, Барнев! О, Бальи! О, Лафайет! Этот человек осмеливается сидеть рядом с вами! Обагренный кровью братьев, запятнанный бесчисленными преступлениями, он осмеливается называть себя представителем нации, он, продавший ее». (Таков стиль большинства его сочинений этого периода. Пафос и эмоции доминируют.)

Делает вид, что между ними ничего не произошло, и просит прислать ему материалы по истории Корсики, о существовании которых у Паоли ему было известно, ссылаясь на их важность для окончания своего третьего «Lettre sur la Corse». Ответ Паоли очень холоден. В отношении памфлета смысл его абсолютно понятен: «Не трудитесь открывать клеветы этого человека, они общеизвестны – предоставьте его общественному презрению». И одновременно пишет Жозефу: «Получил брошюру вашего брата, которая вызвала бы интерес, будь она менее многословной и более беспристрастной». Ну и сухой отказ на просьбу об исторических документах, с формальной ссылкой на недостаток времени. И очень интересно его завершение: «Да и вообще, в молодые годы историю писать не годится. Позвольте мне порекомендовать вам последовать советам аббата Рейналя». Был ли он в курсе совсем иной реакции аббата, чем той восторженной, о которой потом упоминал Наполеон? Не понятно. Жаль, но из этих трудов до наших дней дошли остатки только одной тетради, по которым трудно делать какие-то выводы. Такая реакция была еще одним ушатом холодной воды, вылитой на голову Наполеоне его кумиром.

Это явно не способствовало улучшению его настроения, в чем он очень нуждался, так как взвалил на свои плечи еще одну проблему. Взялся за обучение младшего брата Луи (Луиджи, иногда его еще и Людовиком у нас именуют, правда, в основном в дореволюционных изданиях), которого он забрал с собой, чтобы помочь семье финансово. Но я думаю, что дело не только в деньгах, иного выхода у такого обязательного человека, как он, просто не было, характером в дядю Люсьена пошел, не в отца.

Луи по возрасту уже не мог поступить в училище, да и блат на бесплатное обучение кончился (помните – Наполеоне так и не смог договориться на эту тему в Эксе). Парнишке надо было готовиться самому и сдавать экзамены экстерном. Наполеоне искренне считал его самым талантливым в семье (в сравнении не только с Жозефом и Люсьеном, но и с собой), явно покровительствовал его стремлению к учебе, вот и решил выступить в роли его наставника, планируя сделать из него еще одного артиллериста. В Оксонне стали жить с братом в соседних комнатушках, вернее, в одной с альковом, снятой у семьи Бофр. Наверху в нише на матрасе, прямо на полу спал Луи, в комнате под ним на единственной кровати – Наполеоне.

Он рьяно взялся за дело и собирался преподавать ему математику, естественные науки, литературу и даже катехизис. Но начал, естественно, с математики. Ох, и тяжело приходилось 12-летнему ученику, причем трудности были не только в плане учебы (но к этому еще вернемся).

Буонапарте весь погружен в свои проблемы, и хотя по службе к нему нет претензий, от общественной жизни полка далек – все свободное время был погружен в собственные проблемы. Попытался даже исторические записки напечатать, но финансово не потянул.

Может быть, именно поэтому от него и избавились под предлогом происходящей реформы в армии. Наполеоне переводят в 4 Артиллерийский гренобльский полк, располагавшийся тогда в Валансе. И хотя это сопровождается повышением его до лейтенанта (поручика) и неожиданной выплатой денег за последние 3,5 месяца опозданий, он пытался сопротивляться. Совсем не хотел уезжать и даже обращался в Министерство, прося помощи у старого знакомого, отца Ле-Санкера. Его можно понять, теряются все связи в Оксонне, дружеские отношения и с бароном, и с большинством сослуживцев, не говоря уже про де Мази, и ему совершенно ясно, что на новом месте не получится уделять должного внимания обучению Луи.

Но ничего не помогло. Переформирование артиллерии уже закончено и с 1 апреля 1791 г. поручик Буонапарте по приказу переведен в Четвертый гренобльский полк.

И вот опять его встречает старое окружение – прямо «дежа вю». Съем жилья у мадмуазель Бу, обязательные офицерские обеды в кафе «Три голубя». Читальня Опеля. Но – очевидное ухудшение условий существования. Месячная зарплата увеличилась только на 7 ливров, но цены за это время выросли очень сильно (инфляция).

С деньгами у них было совсем туго. Иногда им просто нечего было есть, кроме супчика, сваренного Наполеоне (научился у мамы?) Часто сидели на хлебе и молоке – это жалостливая версия, по другой было туго и голодно, но в основном учителю28. Брат был на полном пансионе у заботливой старушки Бу.

И хотя Наполеоне было не привыкать к трудностям и самоограничениям, подсознательно он на Луи обижался. Тот не понимал, на какие жертвы брат пошел ради него, и это Наполеона сильно злило уже тогда, и много сильнее впоследствии. В 1813 г. даже пожаловался, что для него совсем не характерно: «Чтобы его воспитать, я, будучи двадцатилетним молодым человеком, терпел всевозможные лишения: не позволял себе самого необходимого». Но это была реакция уже на другие события. (А в этот период, как мне кажется, довольно быстро понял, что взвалил на себя непосильную ношу, но себе признаться в этом не хотел. В результате доставалось Луи иногда от брата крепко. Не зря один из случайных свидетелей его педагогических приемов назвал учителя «Vilain marabout» – переводите сами!)

За все хорошие намерения и их претворения в жизнь Луи отомстил брату позже. Из категории «самого талантливого» в семье рано перешел в разряд изгоя: после коронации брата, в 1805 году ударился в разгульную жизнь в Париже, заразился сифилисом, от которого его лечили жуткими тогдашними способами с помощью ртутных препаратов. Вылечили, но случилось осложнение на суставы, и он стал фактически полукалекой. Однако ничего не могло остановить Наполеона в его намерениях продолжать руководить братом. Он уже вошел в роль вершителя судеб членов своей семьи. Сначала решил сделать из него военного, а потом женить на дочери Жозефины от первого брака – Гортензии де Богарнэ. Ни к первому, ни ко второму душа Луиджи совершенно не лежала (впрочем, и у Гортензии тоже), но он подчинялся. И в итоге в 1806 г. был определен на должность еще и короля Голландии. И очень неплохо исполнял свои обязанности, голландцы его полюбили, а вот супруга сбежала к маме в Париж. Он ее сильно ревновал, все время сомневаясь в своем отцовстве (причем подозревал Наполеона).

Но потом подчиняться ему надоело и у него начались конфликты со старшим братом (слишком уж независимую, по мнению последнего, политику в Голландии проводил, в частности, закрывал глаза на английскую контрабанду). В общем, совсем перестал оправдывать его надежды, а в 1810 г. вообще отрекся от престола в пользу своего маленького сына Наполеона-Луи. Император просто проигнорировал это решение и аннексировал территорию Голландии, присоединив ее к Франции (по другой версии, именно для этого Наполеон и заставил его так поступить).

Дальше их отношения фактически прекратились. Луи уехал из Франции, сначала в Вену, а потом через Швейцарию в Италию. Развелся с женой, но под сильным давлением брата все-таки признал всех четырех сыновей своими. На все последующие призывы и предложения Императора как-то урегулировать эту семейную ссору вообще не реагировал.

Вся эта некрасивая история к тому времени, про которое я пишу, отношения никакого не имеет. Но мне будет очень интересно узнать, как прореагирует Наполеон, узнав, что один из сыновей опального брата (Шарль Луи Наполеон) потом пойдет по его пути и тоже станет французским Императором Наполеоном, но уже III.

Еще хотелось бы упомянуть, что у биографов подозрений в том, что истинным отцом Луи является де Марбеф, гораздо больше, чем в отношении самого Наполеона. Одно время историки даже предлагали сделать генную экспертизу, вскрыв захоронение одного из его потомков. Но этого не произошло.

Как поручика Буонапарте встретили в новом полку, сведений немного, но – достаточно холодно. К тому времени армия уже окончательно раскололась на два политических лагеря, а Наполеоне своих революционных взглядов не скрывал. Есть данные о его конфликтах с непосредственным начальником, убежденным роялистом, капитаном де Роменом. А один из его сослуживцев якобы даже отказывался сидеть с ним рядом во время общего обеда.

В общем, атмосфера была достаточно прохладной, ничего общего с прежними отношениями. Некоторое возмещение им Наполеоне нашел в клубе под названием «Общество друзей конституции», который быстро превратился в филиал якобинцев, и даже стал в нем секретарем. Часто выступал там с речами (в частности, и по поводу неудачного бегства короля, которое назвал необдуманной ошибкой, никаких данных о его реакции на расстрел национальной гвардией якобинских манифестантов нет), но после бурной политической жизни на Корсике это было типичное не то.

А тут подошло и время приносить гражданскую присягу (14 июля на Марсовом поле), и уже не королю, а Национальному собранию. Это событие вызвало массовую эмиграцию, а Наполеоне настолько не скрывал своей радости, что был охарактеризован начальством полка как опасный и несдержанный офицер.

Для меня удивительно, что в таких условиях Наполеоне не забывал о литературе и даже принял участие в конкурсе Лионской академии (о результатах которого уже упоминал выше). И по-прежнему прорабатывал (именно прорабатывал – были найдены его конспекты 10-томной «Истории Англии») кучу книг, особенно интересуясь новейшей историей (мемуарами о правлении Людовиков XIV и XV, «Критической историей аристократии» и т. п.) – в общем, в очередной раз остается только поражаться его работоспособности и задаваться вопросом: каким образом он на все это находил время и силы?

Казалось, что он уже вошел в ритм такой жизни, и процесс обучения Луи был в самом разгаре (насколько я понял, он все-таки к этому еще и репетиторов со стороны подключил, оставив за собой только точные науки да историю с географией: опять изыскал внутренние резервы из своего и без того скудного бюджета).

И вдруг Бонапарте подал рапорт начальству с просьбой предоставить ему отпуск для участия в местных корсиканских выборах. Не прослужив на этот раз и десяти обязательных месяцев. И ведь прекрасно знал заранее, что какой бы предлог он ни выбрал, оно будет категорически против. На новом месте опять берется за старое? Увиливает от службы? Офицеров и так катастрофически не хватает, а он собрался в отпуск?

Поэтому (по одной из версий) чтобы получить разрешение, через их голову обращается к по-прежнему покровительствовавшему ему дю Тейлю, ставшему уже военным губернатором Оксонна. В итоге получил разрешение на трехмесячный отпуск под обещание на этот раз вернуться в срок под угрозой отчисления со службы как дезертира. Не знаю, как Наполеон его убедил (может, показал свою записку относительно вооружения корсиканской гвардии артиллерией), но якобы клятвенно пообещал своему покровителю вернуться точно в срок и его не подвести. Заранее зная, что он этого обещания выполнить не сможет. По-видимому, он уже пришел к выводу о том, что цель оправдывает средства

Но это такая общепринятая версия, которая совершенно не объясняет, почему ему так срочно потребовалось сорваться со службы. И игнорирует тот факт, что сначала он обратился в Министерство с просьбой о переводе его в те части национальной гвардии, созданной декретом от 12 августа 1791 г, которые будут отправлены на Корсику.

Даже вышеупомянутую записку приложил со своими артиллерийскими предложениями. Но получил отказ и уже после этого стал проситься в отпуск и добрался до барона. Но, во-первых, я не очень понимаю, причем тут барон дю Тейль. Генеральным инспектором артиллерии он станет еще только в конце 1791 г. А пока только военный губернатор Оксонна. И как он может что-то разрешать или не разрешать поручику Гренобльского полка в Валансе? С моей точки зрения, только влияя неким образом на позицию военного министра. Возможно, так и было, но не исключено, что министр прореагировал положительно на чью-то иную просьбу, а барона Наполеоне потом сам придумал для маскировки. Это очень в его стиле.

Во-вторых, я почти уверен, что к этому времени Наполеоне уже становится в значительной степени «человеком Саличетти». А тот несомненно рассчитывает на его участие в своей предстоящей схватке с Паоли. А, значит, хочет видеть его на Корсике.

В-третьих, и почти наверняка, спешным сигналом к отъезду должна была стать некая информация, заставившая его действовать. И такая на самом деле была (кроме декрета о создании Национальной гвардии). А кто мог быть в курсе всех самых последних решений, связанных и с Корсикой, и с армией? Осмелюсь предположить, что только Кристоф Саличетти. А они действительно имели место и меняли всю ситуацию: а) только что было утверждено разрешение армейским офицерам служить в волонтерских частях, в том числе и на Корсике; б) синдиком туда назначен Антонио ди Росси (по одной версии, «их человек», по другой, вообще имеющий отношение к клану Буонапарте). А главное, с ним уже обговорена возможность предоставления Наполеоне должности персонального ординарца в одном из подчиненных ему отрядов все той же создаваемой гвардии (по разным данным – сохранения чина поручика или даже сразу назначения капитаном). Обговорена кем – нетрудно предположить.

В-четвертых, он получил верную информацию, что со дня на день в армии все отпуска отменят в связи с намечающейся войной с Австрией (в которую он сам, как следует из его совсем недавнего письма к Нодену от 27 июля, не верил). И ему срочно надо торопиться, что он немедленно и начал делать.

И в-пятых, я уверен, ему была обещана реальная поддержка от Саличетти и его людей для участия в предстоящих выборах командира полка волонтеров в Аяччо. А это уже чин подполковника. Только им был необходим свой человек на этом месте (а не паолист), и именно для этого Кристоф собирался приехать туда лично.

И последнее: Наполеоне с его опытом артиллериста был нужен ему в уже планируемых предстоящих военных действиях на Сардинии. Саличетти смотрел вперед, так как был в курсе этой экспедиции, которую активно поддерживал.

Как вы думаете, мог ли Наполеоне устоять перед такими открывающимися перспективами, особенно с учетом его незавидной политической ситуации в Гренобльском полку? Да никогда, тем более, что предстоящий риск был сведен к минимуму.

Я не знаю, что мешало биографам проанализировать эти вышеперечисленные факты. Конечно – наличие переписки с Саличетти я домыслил самостоятельно. Таких писем не было обнаружено, но это и понятно, сохранять их было рискованно. Потом, придя к власти, Наполеон старательно уничтожал все подобные улики его связи с якобинцами (даже приказал найти и сжечь все публикации его «Ужина в Бокере»). А на вопросы, как его занесло в Якобинский клуб, отвечал – молодой был, глупый и горячий. И всячески дистанцировался от Саличетти, воздав ему должное только после смерти этого человека, которому был сильно обязан (см. соответствующий раздел Приложения).

Никакие иные мотивы типа родные молили вернуться, дядя Люсьен был при смерти и хотел его увидеть, жаждал принять участие в выборах (заведомо паолистких), имел неистребимое желание попытаться в очередной раз сблизиться с Паоли и т. п., по-моему, просто неубедительны и не могут объяснить его стремительного отъезда.

И вот, таким образом (к искренней радости Луи, мучение-обучение которого закончилось), уже 9 сентября Наполеоне вырвался из Оксонна. И, заметьте, очень вовремя, через несколько дней действительно все отпуска в армии запретили. Страна перешла на военное положение.

Третий визит: сентябрь 1791 г. – декабрь 1792 г.

Прибывшие на родину братья застали престарелого архидиакона Люциано в добром здравии и в ясном рассудке, возлежащим на своем набитом монетами матрасе. Тот, на время позабыв о старческой раздражительности и обидчивости, в которой его укоряли окружающие (мама – в первую очередь), очень обрадовался появлению Наполеоне, и они смогли обстоятельно побеседовать на разные темы, включая и вопрос наследства.

Через четыре недели в возрасте 76 лет он умер, завещав свое положение главы семьи и возможность распоряжаться накопленными деньгами Наполеоне. Никто этого не оспаривал ни тогда, ни потом. (В те времена иногда свое мнение, и часто обосновано, высказывал Феш, а фрондировал один Люсьен, да и то только по политическим вопросам. Последний считал себя в вопросах общественной жизни Корсики и Франции более подкованным, чем старший брат.) Состояние, оставленное дядей, очень пригодилось семье: по оценкам одного из биографов, только рентный доход оценивался в пять тысяч франков (насколько я понял, наличные деньги из матраса к этой сумме отношения не имели). По тем временам это был капитал, который мог обеспечить всей семье беспроблемную жизнь в ближайшем будущем. Но у Наполеоне были и свои виды на свалившиеся на них деньги (к большому огорчению мамы, которая ужасно боялась, что больше их не увидит).

Как и можно было ожидать, выборы корсиканских депутатов в Законодательное собрание прошли под полную диктовку паолистов. У Жозефа не было шансов, его даже к баллотировке не допустили. В качестве некой компенсации – стал членом Директории в Корте. Из шести делегатов сознательная уступка была сделана только для Бартоломео Арена (я не понял, почему, но разобраться во внутренних клановых раскладах корсиканцев дано только им; возможно, таким образом были урегулированы некие старые долги). Все остальные были паолистами, особенно поразила Наполеоне кандидатура некого Леонетти, про которого было известно только одно – он был племянником Паоли. И этого хватило, последний вообще не обращал внимания на общественное мнение.

Власть последнего казалось пока незыблемой, но на самом деле ситуация начала меняться. Количество недовольных происходящим на острове непрерывно росло. Далеко не все разделяли его позицию по предоставлению независимости корсиканской церкви от Рима (а куда ему было деваться от выполнения всех антицерковных указов и декретов парижского Учредительного собрания?) Но Корсика в этом отношении была гораздо более консервативна, чем Франция.

Благочестивое население Бастии, подстрекаемое монахами и некоторыми священниками, восстало против этого, что заставило Паоли принять строгие меры против бунтовщиков. Шесть тысяч национальных гвардейцев порядок навели жестко и потом еще на месяц были оставлены в городе «на прокорм за счет его граждан». Все зачинщики были арестованы и, главное, от жителей потребовали под страхом смерти сдать оружие. В итоге Бастию Паоли потерял, а столицу перенес в Корте.

К тому же введение новой сентябрьской конституции и поспешное преобразование всех органов власти вызвало на острове такой же хаос, как на континенте. Почти все французские чиновники, не успевшие сделать это раньше и опасающиеся неконтролируемого развития событий, уехали. Их места тут же расхватали родственники и любимцы Паоли. Анархия наступала неотвратимо, все хотели руководить и повелевать, а подчиняться – никто.

Неожиданно для себя непримиримого врага генерал получил в лице только что выбранного Бартоломео Арены, я не понял, чем это было вызвано, но последний начал ему вредить из Парижа, причем всеми возможными способами. Реакция паолистов была жесткой: дом семьи Арена на Корсике сожгли, а имения опустошили. Время дискуссий и политических споров закончилось. Размежевание между сторонниками и противниками Паоли уже началось, и жесткое.

Вот такую ситуацию наблюдал Наполеоне, пока обживался на родине. Временный губернатор острова, де Росси, назначенный из центра вместо Баррена, выполнил свое обещание (по другому его действия мне расценить трудно) и обратился к военному министру Нарбонну за разрешением назначить Наполеоне своим личным адъютантом, чтобы впоследствии задействовать его в одном из добровольческих батальонов. Тот разрешил (ответив, что закон, принятый Национальным собранием 12 августа 1791 г., не исключает такой возможности). И копия соответствующего приказа была отправлена в Валанс, а де Росси в феврале продублировал ее лично полковнику Кампаньолю (с некоторым запозданием, связанным с транспортными сложностями почтовой связи острова с континентом).

Исключение из полка и объявление поручика Буонапарте дезертиром (по причине невозврата в срок из отпуска и необоснованного отсутствия на смотре 1 января) перестало ему грозить (но, как скоро выяснится, временно). Новая угроза, как всегда, возникла неожиданно: 28 декабря Национальное собрание приняло новое постановление: все офицеры армии, куда бы они ни были прикомандированы, должны вернуться в свои части не позже 1 апреля 1792 г. И не только принято, но вскоре и утверждено. И опять у Наполеоне возникла дилемма: старое разрешение было действительно только до 1 апреля, а де Росси больше ничего не мог сделать.

Но вовремя подоспела помощь Саличетти. Теперь он сам в должности генерал-синдика прибыл в январе на остров с задачей формирования четырех добровольческих батальонов, в которых 1 апреля должны будут состояться выборы их начальников. Наблюдение за ними должно было происходить с участием трех комиссаров Директории корсиканского центрального департамента: Мурати, Гримальди и Квенца. Я уверен, что Наполеоне про выборы знал давно и запланировал для себя участие за руководство батальоном, сформированным в Аяччо (вот для чего и матрасные деньги дядюшки Люсьена ему потребовались).

И опять (несмотря на нагнетание страстей многими биографами) ничем особенно не рисковал: если их выигрывает – появляется официальная причина остаться, да еще и в должности подполковника, и официально уволиться из полка. Проигрывает – успевает (месяц на дорогу полагался всегда) вернуться и сохранить свое место.

Но ему непременно требовалось победить, хотя он понимал, что задача эта архисложна и без посторонней помощи практически невыполнима. Голосовать должны были сами набранные добровольцы: в большинстве крестьяне из окрестностей Аяччо. Отголоски прежних феодальных времен были еще достаточно сильны, и у клана Буонапарте тоже было определяющее влияние в пригородных районах Боканьяно и Бастелика (Bocagnano, Bastelica), но ведь и у других кланов были, соответственно, свои зоны влияния. Должность начальника добровольческого полка была не только престижной, но и денежной, к тому же давала возможность потом расставить своих людей на все унтер-офицерские и офицерские должности. Сами понимаете, что это значит для клана. Поэтому схватка за нее предстояла очень и очень серьезная.

Даже с учетом дядиного наследства тягаться с кланами Перальди, Перетти и Поццо ди Борго (по некоторым данным, самой богатой семье в Аяччо) в покупке голосов волонтеров ему было тяжело. Надо было искать иные пути, связанные с обещанной помощью Саличетти. Последний ее обеспечил, и его поддержка и сыграла решающую роль.

Сначала люди Наполеоне (читайте, подъехавшие «специалисты» подобных операций) разобрались с комиссаром Мурати. Я долго пытался понять, в чем состояла их функция на выборах: если только в наблюдении за чистотой и правильностью их проведения, то почему тогда Квенца смог выставить и свою кандидатуру? И пришел только к одному предположению: может быть, у каждого из них было право опротестовать результаты сразу после завершения процедуры? И тогда их бы не утвердили в департаменте? Ведь только при таких условиях людям Наполеоне жизненно важно было контролировать Мурати, которого с самого начала «поселили» в доме клана Перальди. С остальными все было путем, в правильной реакции Гримальди, друга клана Буонапарте, сомнения не было. Квенца, который и сам претендовал на одно из полковничьих мест и, как я понимаю, изначально был не против поделить власть с Наполеоне, проживал у Рамолино (помните, чьи это родственники?)

А вот от комиссара Мурати, приватизированного Перальди, ждать можно было чего угодно, тем более он был еще и паолистом. Скорее всего, объявления «вето» в случае провала их кандидата. Подробностей операции по его выманиванию и доставке в дом Буонапарте история не сохранила, но Наполеоне встретил его словами: «Здесь вы будете свободны!»

И скоро комиссару действительно дали возможность «свободно» подтвердить свое согласие на этот переезд перед толпой взбешенных и вооруженных людей Перальди, явившихся его отбивать. Мурати показался в одном из окон и подтвердил, что возвращаться не хочет и с ним все в порядке. А в качестве убедительных аргументов в пользу его слов на толпу из всех соседних отверстий было направлено достаточное количество стволов. Штурмовать дом пришедшие не рискнули (якобы их от этого уговорил влиятельный глава клана Поццо ди Борго). Может быть, рассчитывал, что их общий ставленник выиграет и без подобных эксцессов.

Но, по-видимому, совершенно не учел, что к этому моменту Саличетти не только сам приехал в Аяччо, но и разместил на «правильных» квартирах большую часть собранного им же «правильного» добровольческого контингента. Так что не только дом Буонапарте напоминал крепость, готовую к осаде (мне кажется, в большей степени жилище Дона Корлеоне в тот момент, когда его люди «ложились на матрасы»). Бедная Летиция была вынуждена не только организовывать питание, но и следить за непрерывным пополнением запасов вина. А на ночь устилать матрасами все свободное пространство в доме, включая и лестничные площадки. Такие расходы ее бережливую натуру просто убивали, настолько, что ей даже веры в сына стало не хватать. Но тот убедительно попросил маму потерпеть: «Через 10 дней батальон будет сформирован и все эти люди покинут наш дом. Если я получу эту должность, наше будущее будет обеспечено. Если нет – поеду к набобам в Индию и оттуда привезу столько денег, чтобы и тебе на всю жизнь хватило, и всем сестрам на приданое».

Ко дню выборов ситуация окончательно прояснилась, свою кандидатуру в пользу Квенца снял Уго Перетти (там было свое запутанное для меня родство и старые клановые счеты). Богатый клан Джованни Перальди (вот кого Наполеоне настолько ненавидел и столько издевательств перенес с его стороны, что даже на дуэль вызывал) поддерживал кандидатуру Маттео Поццо ди Борго, младшего брата Карло Андреа. Они объединились, чтобы ударить наверняка. Итак, прелюдия будущей схватки европейского масштаба – Наполеон Бонапарт против Поццо ди Борга – состоялась пока на местной сцене.

Но особой борьбы не получилось, сценарий выборов был уже прописан опытным режиссером. Главе клана Поццо ди Борго, Джузеппе Марии, опытному юристу и прекрасному оратору, просто не дали говорить, сначала заглушали его выступление криками, а потом и вовсе вынесли из помещения в церкви на улицу. Хорошо, что хоть от толпы, всегда жаждущей покарать проигравшего, уберегли. В итоге подавляющим большинством голосов Квенца был выбран первым начальником батальона, а Буонапарте – вторым («Финита ла комедиа!» – спектакль был окончен и ни один из комиссаров местного департамента результаты выборов не опротестовал).

Вино опять полилось рекой в доме Буонапарти. Победа обошлась не дешево, но того стоила. На следующий день они с Квенца уже могли приступать к распределению командных должностей в батальоне среди своих сторонников. Чем вскоре и занялись, завершив эту непростую операцию к взаимному удовлетворению.

Саличетти, выполнив все обещанное, удалился по-английски. (Впоследствии у биографов его связь с мафией, и не только местной, но и итальянской, не вызывала сомнений. А вот насчет Наполеона мнения разошлись. Некоторыми его биографами назывались даже конкретные организации: «Братья из Аяччо» и «Друзья Свободной Корсики», с которыми он якобы имел дело. Литературные отзвуки этих слухов приведены, например, у Конан Дойля в его сборнике рассказов «Подвиги бригадира Жерара». Но прямых подтверждений этого не было найдено, только косвенные. Так, Наполеон несколько раз делал странные назначения корсиканцев на хлебные интендантские должности. Рассчитывался за услуги? Похоже на правду, но утверждать что-либо сложно. В отношении своих родственников он именно так и поступал, без малейших колебаний насчет правомерности таких действий.)

Но факт налицо – опираясь на поддержку Саличетти, он, явно вопреки желаниям Паоли, добился своего избрания подполковником батальона волонтеров. Для него это был очень большой успех, позволивший уволиться из Гренобльского 4-го артиллерийского полка, куда (и, естественно, в министерство) подполковник Буонапарте и отправил соответствующее прошение29. Самая большая радость была у мамы Летиции. Любимый сын рядом, стал подполковником и, главное, в доме можно навести порядок и прекратить выбрасывание денег. Но на Корсике предсказывать развитие событий – дело неблагодарное; оказалось, что радоваться рано.

В городе на Пасху вспыхнули беспорядки. Про ситуацию, связанную с религиозными проблемами, я уже говорил. В Аяччо атмосфера была напряжена не меньше, чем перед бунтом в Бастии.

Но в истинных причинах начавшихся волнений я так и не смог разобраться. Версии приводятся самые разные: то ли действительно по причине религиозных разногласий, то ли вследствие тайных козней его противников, потерпевших поражение, но с 8 по 12 апреля волонтеры Бонапарта и Квенца, даже не успев получить полного обмундирования, оказались вовлеченными в вооруженное столкновение с горожанами и крестьянами. Самое интересное объяснение выглядит так: в стихийно начавшуюся драку между местными молодыми игроками в кегли и подгулявшими матросами по просьбе окружающих вмешались волонтеры – «кепи» (как их стали называть в городе). Их было не много, и скоро они попали под раздачу обеих сторон, в первую очередь, матросов, у которых с ними уже успели появиться свои счеты. В ход были быстро пущены кинжалы и кортики и пошло-поехало. Один сразу был сильно ранен, и товарищи рванули в казармы за помощью и оружием. Хорошо еще, что Квенца случайно там оказался и смог предотвратить развитие событий, связанное с массовым побоищем и стрельбой. Как ни странно, я думаю, что так и могло быть – в наэлектризованной толпе корсиканцев достаточно даже беспричинной драки, чтобы бунт, бессмысленный, но беспощадный, мгновенно вспыхнул, и приехавшие на пасху крестьяне, да и местные отмороженные жители потянулись не только за своими кинжалами, но и за обрезами – «лупарами».

Были жертвы среди обеих сторон, один из лейтенантов-волонтеров был убит, когда Наполеоне, застигнутый дома врасплох, пробирался закоулками к своим. Военные, расквартированные в цитадели, к просьбе Наполеоне дать его людям возможность в ней укрыться отнеслись крайне негативно. И он был выставлен из нее с угрозой применения силы (это и была его первая попытка «захвата цитадели», которую ему приписывают почти все биографы). И его отряд несколько дней отбивался в квартале, примыкающем к монастырю, пока не удалось договориться о перемирии.

В итоге второй батальон был признан ненадежным и передислоцирован в Корте. Но выбранных начальников пока оставили на их должностях. Паоли предпочел переложить решение этой проблемы на французские плечи. Скомпрометированный участием в этой смуте, Наполеон вынужден был писать объяснительную записку в островной департамент. А в это время в Париж, в военное министерство, с далекого острова уже посыпались жалобы и от администрации, и от «пострадавшего невинно» населения на незаконные действия начальников, особенно подполковника Буонапарте. Вот где чувствовалось желание реванша. Можно было не сомневаться, что оба депутата от Корсики – Перальди и Поццо ди Борго – постараются в Париже подлить масла в огонь. Нельзя было пренебрегать реально возникшей опасностью, Наполеоне мог быть не просто разжалован с должности подполковника волонтеров и не восстановлен в армии. Нависла угроза, что его недруги постараются довести дело до военного суда, что грозило ссылкой на каторгу. Жозеф, находящийся в Корте, подтвердил брату серьезность ситуации, так как был в курсе уже отправленных обвинений: волонтеры первыми применили оружие и стреляли в народ и в представителей армии, подполковник Буонапарте попытался узурпировать власть в городе и даже захватить цитадель – отбить у французской армии! Про Квенца тоже было упомянуто: участвовал, но в меньшей мере. Выход у Наполеоне оставался один: правды на острове не найти, как можно быстрее надо ехать в Париж, пытаться оправдываться там и искать справедливость. Решения он умел принимать быстро. В начале мая с первым попутным кораблем он покинул Корсику. 28 мая он уже был в Париже, заручившись рекомендациями от де Росси.

Париж, 28 мая – 9 октября 1792 г.

И, как выяснилось, торопился не зря. Наполеоне прибыл в столицу, когда на столе у военного министра (жирондиста Жозефа Сервана, недавно занявшего эту должность вместо королевского назначенца Пьер Мари де Грава) лежало дело двух подполковников из Аяччо – Буонапарте и Квенца. Министр еще не принял решения, предавать ли обоих военному суду; обвинения казались обоснованными, в иное время он, даже не раздумывая, отдал бы их под трибунал. Особенно Буонапарте: бывшего военного, но уже исключенного из списков полка. Ввязался в авантюру, столько всего натворил, а сейчас, прикрываясь лозунгами защиты Революции, просит о восстановлении!

Но летом 1792 г. положение было в стране очень сложным. Франция объявила войну Императору Австрии, но столкнулась с целой коалицией враждебных стран. Военные операции развертывались крайне неблагоприятно для французской армии. Ее солдаты отступали, а войска интервентов владели инициативой на всех фронтах. Причину этого и жирондисты, и другие республиканцы видели в измене. Ее подозревали везде: в королевском дворце, среди командующих армиями, которые не хотели победы, даже в военном министерстве (поэтому и министров меняли как перчатки). Ситуация и на самом деле была сложнейшая: высшие и старшие офицеры, принадлежавшие к родовой аристократии, массово бежали за границу; их примеру следовало множество офицеров среднего звена. Армии катастрофически не хватало офицерских кадров. А этот проштрафившийся подполковник волонтеров имел превосходную рекомендацию от синдика Корсики (кто бы сомневался) и политически был настроен правильно – республиканец.

Большинство биографов пишет, что в такой атмосфере Буонапарте было нетрудно добиться прекращения поднятого его недругами дела. Якобы у военного министра в ту пору было немало других забот. И что Наполеоне без больших усилий удалось добиться восстановления на службе в том же Четвертом артиллерийском полку. Более того, ему был присвоен следующий чин: он стал капитаном, а 10 июля это представление подписал Людовик XVI (чуть ли не последняя подпись короля). На самом деле, все было немного иначе: очень помогла почти непрерывная смена министров (после Луи де Нарбонн-Лара, еще до этого подписавшего ему первое разрешение остаться у де Росси, до пришедшего на этот пост 10 августа Жозефа Фернана их сменилось 5 человек, со сроком службы от 5 дней до двух месяцев – можете себе представить царящий тогда хаос), политическая помощь со стороны и удача, пока его не покидавшая (появился бы до назначения Сервана – и каторга стала бы реальной). Остается удивляться тому, что вся эта бюрократическая машина вообще еще функционировала, хотя и медленно. Буонапарте вынужден был дожидаться официального утверждения и вручения приказа, которое произошло только в конце августа. Но в данном случае главное – достигнутый результат и провал козней влиятельных врагов.

В описании жизни Буонапарте в Париже и его впечатлениями от увиденной революционной действительности особых разногласий у биографов нет. Разве только в болееили менее подробных описаниях его случайной встречи с разорившимся Бурьеном (однокашником и единственным приятелем в Бриенне), их попыток продержаться какое-то время почти без денег и тому подобных житейских мелочей. Побольше времени уделено моментам его воспоминаний о том, как он оказался невольным свидетелем и восстания 20 июня (общение короля с красным колпаком на голове с народом), и резни в Тюильри 10 августа (когда король успел сбежать под защиту Конвента и в итоге оказался в тюрьме, а от рук разъяренной толпы, явившейся по его душу, погибли только швейцарские гвардейцы). Комментарии республиканца Буонапарте были весьма своеобразны: артиллерист в его лице уже тогда прикидывал, как было возможно всего несколькими пушечными залпами картечи снести пару сотен «этой черни», чтобы остальные разбежались.

Но даже в накаленной атмосфере Парижа он продолжал пытаться держать руку на пульсе корсиканских событий, оставшихся для него незавершенными. Ему все еще казалось, что лично от него зависит очень многое. В каждом из сохранившихся писем домой он дает Жозефу инструкции, поручения, приказы, охватывающие широкий круг вопросов: от наставлений, как писать письма братьям Арена, и до распоряжения, куда переправить хранящееся в доме оружие. Ожидая развития событий, он одновременно готовится к продолжению борьбы на острове, и уже понятно, с кем и против кого. Про Саличетти в них ни слова, их отношения он брату не афиширует.

И наблюдая за происходящим вокруг, теряет последние розовые иллюзии, если они у него еще были. И отнюдь не только корсиканские. В июле написал Люсьену: «Ты знаешь историю Аяччо? В Париже она совершенно та же; разве только что люди еще мельче, еще злее, еще больше клеветников и подлецов».

Но тот уже по всем вопросам имеет свое мнение, и когда брат описал ему свой визит в Сен-Сир, где им с Бурьеном пришлось изобразить аристократов, то был подвергнут за это критике, причем достаточно суровой. Будущий непреклонный якобинец (уже называющий себя «Брутом») заявил ближним: «Я всегда замечал в Наполеоне чрезвычайно эгоистическое самолюбие, оно в нем сильнее стремлений к общественному благу. В свободном государстве он был бы очень опасным человеком». Как в воду глядел.

Даже получив официальные документы (и не только о восстановлении в армии, но и о производстве в капитаны, да еще задним числом, с 6 февраля), Буонапарте вместо того чтобы немедленно направиться на службу, как ему было предписано и как он лично повторно пообещал вернувшемуся на этот пост Сервану, снова находит предлог, чтобы опять отпроситься в отпуск на Корсику. В чем в чем, а в наглости ему не откажешь (он еще и на должность подполковника попробовал претендовать!), как и в счастливом стечении обстоятельств. Сервана опять снимают, и его докладная записка с просьбой об отпуске попадает новому министру, который, естественно не в курсе всех его отпускных нюансов. Свою просьбу он мотивирует необходимостью забрать сестру Марианну из Сен-Сира (первая светская женская школа для девушек из обедневших дворянских семей, открытая на деньги короля, только что была упразднена). И потом сопроводить ее домой, ибо после провозглашения Франции республикой на дорогах стало очень неспокойно. Одной ей ехать на Корсику никак нельзя.

С одной стороны, это только предлог, хотя сестра, продолжающая выглядеть, как аристократка, действительно нуждалась в охране. С другой, ему чрезвычайно важно вернуться в город героем и всем показать свою состоятельность. Да и чин подполковника в батальоне, правда, переведенном в Корте, пока у него еще никто не отбирал (хотя в армии уже восстановили). В общем, он собирался приехать и оценить ситуацию на месте.

Разрешение на этот отпуск 9 октября ему легко подписывает временно исполняющий обязанности министра – Пьер Лебрен-Толду, сменивший Сервана только 6 дней назад. А забрав сестру из Сен-Сира, Наполеоне очень удачно получает еще и 352 франка, выданных ей на дорогу. Через Марсель не без приключений отправляется домой (их не раз останавливали и требовали предъявить документы, чтобы особо рьяные революционеры из народа не придирались, аристократическую шляпку сестры пришлось вообще выбросить).

Четвертый визит на Корсику. Октябрь 1792 г. – июнь 1793 г.

В середине октября Буонапарте снова в Аяччо. К великому удивлению жителей, с ним уже окончательно простившимися, он вернулся из Парижа победителем. В чине армейского капитана, да еще и с оправдательным документом для Квенца. Дерзость и наглость, наряду с отвагой, считаются у корсиканцев достоинствами. И недавний изгой и враг горожан был встречен как национальный герой. Все быстро забыли, как полгорода охотилось за его головой, стреляя из-за углов.

Официально он приехал только чтобы привезти сестру и сразу вернуться в полк, но останется на острове еще на восемь месяцев. Вот теперь он рискует всем: только что восстановленным положением офицера французской армии, военной карьерой, всей своей будущностью; он все ставит на кон – на корсиканскую карту, приносившую до сих пор только поражения. Чувствует приближение развязки, дело идет к концу. И он надеется, что последние ходы в этой затянувшейся партии должны, наконец, принести ему выигрыш.

Бонапарт трезво оценивал могущество противника. Еще недавно советовал брату: «Держись крепко с генералом Паоли. Он может все, и он все». И продолжал предсказывать ему великое будущее. И когда Люсьен предпринял попытку стать его секретарем, активно поддержал его в этом начинании, но и тут семья Буонапарте потерпела неудачу. Этот «старый змей Паоли», как называл его позднее лорд Эллиот, не дал себя обойти. Да и Карло Андреа не дремал, вот уж кому совершенно не нужен был рядом с генералом человек из враждебного клана. И Жозеф сообщил брату: «Люсьен не может больше надеяться на то, что генерал захочет его иметь подле себя. Он признает его таланты, но не хочет с нами соединиться. Вот в чем суть дела».

Конечно, в этой предстоящей борьбе он не был одинок, и даже не являлся лидером оппозиции, хотя, наверно, и видел себя в этой роли. Им был Кристоф Саличетти, поддержка и советы-рекомендации которого в сложной и запутанной ситуации на Корсике имели важнейшее значение.

Как очень образно написал Манфред, «С обеих сторон в ход были пущены: коварство, лукавство, вероломство, громкие клятвенные уверения в приязни и тайные нашептывания врагов, обольщение и угрозы, оливковая ветвь и острие стилета. Когда Наполеоне вернулся, Паоли принял его очень любезно. Что почувствовал тогда капитан в его поведении – предположений много, но остается только строить догадки. Однако именно после этой встречи он полностью передумал уезжать в полк, возобновил свое руководство в батальоне и даже устроил осмотр береговых укреплений.

Я думаю, что именно тогда Буонапарте понял, что его главным врагом стал умный и изворотливый Карло Поццо ди Борго, приобретавший с каждым днем все большее влияние на острове. Вчерашний друг юности стал опаснее стареющего диктатора. Он точно был способен с обворожительной улыбкой на устах поднести бокал с отравой. Впрочем, время улыбок уже миновало; их сменил волчий оскал открытой вражды».

В эпоху Великой Революции эта ожесточенная война двух сторон на острове не могла уже идти в классическом корсиканском стиле, она переросла в политическое сражение. А как правильно написал потом Наполеоне, в 1792-93 гг. любой политический спор магнетически притягивался к двум противоположным полюсам – революции и контрреволюции. Логика борьбы не оставляла промежуточных ступеней. И теперь партия паолистов, все больше склоняющаяся к сепаратизму, могла ориентироваться на единственную реальную силу, готовую их поддержать: на заклятого врага Франции – Англию Питта. К обострению ситуации могло привести все, что угодно. Вот и военная экспедиция против Сардинии, предпринятая в феврале 1793 г. по инициативе Парижа, достаточно неожиданно таким поводом и послужила.

Буонапарти со своим батальоном волонтеров, подчинявшихся непосредственно генералу Паоли, не мог не принять участия в этой операции (что изначально и входило в замыслы Саличетти, одного из авторов этого плана). Завоевание Сардинии позволяло Франции решить больной для Революции вопрос с недостатком хлеба, дорогого мачтового леса и хороших лошадей для армии. Да еще и уроком послужить для некоторых итальянских соседей, особенно в Неаполе.

Я не буду подробно останавливаться на всех этапах ее подготовки, не знаю, чего там было больше, голого революционного энтузиазма или жуткой неразберихи. Один цирк с назначением командующего этой экспедиции чего стоил (могу посоветовать прочитать в интернете серию публикаций Романа Ростовцева «Рождение оборотня», в частности «Курс на Сардинию»; из названия сами понимаете, как он к Наполеону относится, но язык живой, и кроме эпатажа и данные интересные приводятся).

Наконец смогли из Аяччо выбраться, и 22 февраля эскадра, состоящая из корвета «Фоветт» и двух десятков небольших транспортных судов, подошла к небольшому островку Сан-Стефано и без проблем принудила к сдаче его маленький гарнизон из трех десятков солдат. С «Фоветта» были выгружены пушки (то ли две, то ли три), и под личным руководством Набулионе Бонапарте (как предпочитал его называть назначенный командиром экспедиции полковник Колонна де Чезаре-Рокка, все тот же родственник Паоли, отправленный делегатом в Генеральные штаты первого созыва) началась бомбардировка батарей соседнего острова Маддалена, на котором находилось до трех сотен военных. Этот остров, стратегическая ценность которого была отмечена потом и Нельсоном, контролировал вход в гавань, которая и должна была послужить начальным пунктом для захвата Костель-Сардо, Сассари, Альгеро и других северных городов. А потом по плану должен последовать бросок к Кальяри – столице острова, который планировалось поддержать десантом, высаженным на восточное побережье этого острова с эскадры контр-адмирала Трюге. Сардинцы воинственностью никогда не отличались, так что эта операция представлялась этакой прогулкой с заведомо положительным результатом.

Захват Маддалены был только первым шагом и тоже вроде бы проблем не должен был представлять. Как утверждает сам Наполеоне, он со своей задачей отлично справился, нанес значительный ущерб батареям и создал благоприятные возможности для высадки десанта на этот ключевой остров. С ним был согласен и полковник де Чезаре. Под прикрытием орудий «Фоветта» осталось провести заключительную стадию с непосредственным участием моряков корвета. Но тут обоих начальников с Корсики, уже отдавших приказ о начале операции, ждал сюрприз! Революционные матросы с корвета «Фоветт» категорически отказались принимать в нем участие. И так красиво смотрящаяся на бумаге легкая прогулка по Сардинии доблестных революционных войск закончилась позорной неудачей, даже не начавшись.

Любой человек, ознакомившись с ее деталями, однозначно придет к выводу, что ни Паоли, ни его родственник, полковник Колонна де Чезаре-Рокка в ней не виноваты вообще! Откуда у биографов появились все другие версии, остается только удивляться. Например, про то, что высаженный на остров десант был быстро разгромлен. Матросам почудилась очередная измена и они собрались и проголосовали по-революционному – послать всех остальных подальше, а самим немедленно вернуться на Корсику, а оттуда – в родной Тулон.

Колонна ди Чезаре с жандармами поднялся на корвет и попробовал их запугать или уговорить, но еле оттуда выбрался живым. А матросы проголосовали еще раз и стали корабль готовить к отплытию, поставив своих командиров перед фактом непоколебимости своего решения, а кто против – за борт. Когда это известие дошло до волонтеров, те решили, что их тут могут бросить, а может, без прикрытия на убой послать. Все побросали оружие и дружно побежали к своим транспортным суденышкам. Наполеоне даже орудия на них не смог погрузить, не помещались, а «Фоветт» уже ушел. Пришлось пушки заклепать и на Сан-Стефано бросить.

Его попытка пристыдить революционных матросов на промежуточной остановке в Бонифачо чуть не кончилась для него виселицей на ближайшем фонаре. Они решили разобраться с ним как с представителем местной аристократии, еле волонтеры отбили. (В Аяччо на стадии подготовки к походу уже расправились подобным образом с двумя местными, показавшимися им подозрительными. На фонарях вешать – это же не в десант идти.)

В письме военному министру Буонапарте писал: «Мы выполнили наш долг, но интересы и слава Республики требуют, чтобы были установлены и наказаны трусы или предатели, обрекшие нас на поражение…» Однако кто были эти предателями – не уточнил. За него это сделали другие. Возникшей ситуацией немедленно воспользовался особый комиссар экспедиции Бартоломео Арена – взял и всю вину за ее бесславный конец взвалил на Паоли (тот был ранее назначен командующим 23 дивизии, то есть фактически всеми корсиканскими военными силами). А позорно сбежавшие революционные моряки охотно поддержали эту версию во всех портовых якобинских клубах Франции. И сколько Паоли ни оправдывался, обвинение начало двигать корсиканскую ситуацию к развязке.

По совету Саличетти, 23 дивизию на Корсике решили с 17 января передать под командование Бирону, генералу итальянской армии, а корсиканского вождя якобы именно для этой церемонии пригласить приехать в Ниццу. Тут бы ему конец и пришел, но тот от этого предложения уклонился.

А тем временем политические события в Париже пошли вразнос. 21 января на эшафот отправили Людовика XVI, а потом и Англии объявили войну. Английский флот у берегов Корсики – это не шутка, следовало решать местную ситуацию незамедлительно. И Саличетти в своих речах в Конвенте начал открыто предупреждать об опасности правления Паоли, утверждая, что старые симпатии последнего к англичанам не приведут ни к чему хорошему. И так как все обвинение Паоли отвергал и в Париж на встречу с делегатами ехать категорически отказывался, ссылаясь на возраст и здоровье, то было принято решение отправить на остров трех комиссаров: Дельше, Лакомба Сен-Мишеля и, конечно, Саличетти, чтобы окончательно разобраться в ситуации и попытаться все-таки ее мирно урегулировать. Кристоф хотел начать персональные переговоры с Паоли, попытаться уговорить его расстаться с Поццо ди Борго и Перальди, как-нибудь вбить между ними клин. Ну а потом потихоньку склонить генерала отойти от дел – уйти на пенсию с почетом (как бы сказали теперь). А корсиканцев комиссары надеялись призвать к совместной борьбе с ополчившейся на Францию Европой (для островитян – с Англией). Причем обязательно и от имени Паоли.

Под предлогом семейных дел он один приехал в Корте и достаточно мирно начал обсуждать с отцом народа сложившуюся ситуацию. Даже почти уговорил его спуститься вместе до Бастии, где предложения и обещания могли подтвердить все комиссары. Кто знает, что бы из этого получилось: ни Саличетти, ни генерал не хотели открытого обострения, но вдруг как гром среди ясного неба пришло предписание от правительства – никаких переговоров, немедленно арестовать Паоли и Поццо ди Борго, сместить со всех занимаемых постов и доставить в Париж по обвинению в измене. Это была непростительная глупость, глупое объявление войны всему острову.

И, естественно, весть об этом приказе вызвала взрыв негодования корсиканцев. В их глазах ореол Паоли, конечно, значительно ослаб, но он по-прежнему оставался неприкасаемый «свой» для посторонних. Даже Наполеоне посчитал нужным и необходимым выступить в Патриотическом клубе в Аяччо в его защиту. Но теперь ни слова, ни речи не могли ничего изменить, руки корсиканцев уже потянулись к оружию; начиналась война.

Вы, конечно, знаете, что послужило поводом для принятия Конвентом такого сурового решения, приведшего к срыву всех попыток Саличетти договориться мирно и ускорившего развязку корсиканского кризиса. Это выяснилось довольно скоро (полиция Паоли перехватила письмо восемнадцатилетнего Люсьена Буонапарте, с гордостью извещающего домашних, какой он герой). Это его выступление в Якобинском клубе, в котором он горячо и небеспочвенно разоблачил Паоли как предателя Республики, взорвало ситуацию. Тулонский клуб переправил донесение в Конвент, а тот, находясь, по-видимому, под впечатлением ошеломляющего известия о предательстве командующего армией Шарля Франсуа Дюмурье (в апреле 1793 г. бежал к австрийцам, а перед этим попытался повести свою армию на Париж – восстанавливать королевскую власть), не замедлив, решил принять немедленные карательные меры против новых предателей.

(Как потом выяснилось, Наполеоне был совершенно не в курсе намерений брата, а тот, разозленный тем, что все его планы уехать в Константинополь секретарем посланника, проживающего у них щеголеватого комиссара бывшего маркиза де Семонвиля, рухнули, заподозрил в этом козни Паоли, вспомнил, как тот и от его услуг отказался, и возжелал мести. После чего и пустил в ход все свое красноречие, да еще и письмо об этом домой сдуру написал, закончив его фразой: «Это я нанес смертельный удар по нашим врагам!»)

Оно немедленно было предано гласности, и ярость паолистов обрушилась против клана Буонапарте. Паоли, обозвав Люсьена гаденышем, провозгласил войну за независимость и немедленно вступил в секретные переговоры с Англией. Вся Корсика почти мгновенно была охвачена огнем мятежа.

Открывшаяся в конце мая в Корте Консульта – собрание под председательством Карло Поццо ди Борго – заявила о полной верности Паоли в его борьбе против тиранической фракции Конвента, стремящейся поработить корсиканский народ и продать его генуэзцам. Тогда же братья Буонапарти, как и братья Арена, были исключены из корсиканской нации: последние как гнусные выкормыши Марбефа. Их предали общественному проклятию, и за ними была начата охота. Жозеф на свое счастье находился в Бастии, а вот Наполеоне пришлось несладко, добираясь туда же из Аяччо.

(Конкретно этому эпизоду его жизни посвящен не один приключенческий сериал, у разных авторов представленный более или менее круто. Начал Стендаль, а потом биографов понесло. Масло в огонь подлил потом и сам Наполеон. Всех обманул, перехитрил и победил. В общем, Джеймс Бонд должен курить в сторонке.) А самое главное – добрался до Бастии, то есть до Саличетти.

Хотелось бы остановиться только на одном факте. Цитирую отрезок, в котором правда перемешана с вымыслом: «В Бастии он помогает Саличетти снарядить небольшую флотилию, которая пытается внезапно атаковать Аяччо, находящийся в руках паолистов. Атака не удается. Большинство населения города поддерживает Паоли». Прочитали? А теперь подумайте сами – жалкий беглец в чужом городе, ну как он может помочь Саличетти «снарядить флотилию»? Их корабль, на котором он хочет вывезти мамино семейство из Милелли, действительно зашел в бухту Аяччо, чтобы прозондировать настроение населения. Увы, большинство было на стороне Паоли. А из цитадели в их сторону дали один предупреждающий выстрел: можно ли это назвать «попыткой захвата цитадели» и «внезапной атакой на Аяччо»? Загрузили семейство и уплыли в Кальви. С ними город покинули и все жители, настроенные профранцузски, – несколько десятков.

А незадолго до этого, оставив самых младших детей Марию-Аннунциату и Джироламо на попечение собственной матери (в доме Рамолино), Летиция вместе с Фешем отвели Луиджи, Марию-Анну и тринадцатилетнюю Паолетту через поля на ферму в Милелли, где переждали опасность до самого рассвета. Уже после ухода их дом «Каса Буонапарте» подвергся обыску, а на одной из ферм на окраине города вспыхнул пожар. Конечно, паолисты дома сторонников клана пограбили, ну как не воспользоваться подвернувшимся моментом?

Но вся семья спаслась – в Бастию были доставлены и двое самых юных отпрысков Летиции. 11 июня 1793 г. Буонапарте отплыли с острова, рискуя при этом нарваться на корабли английского флота. Два дня спустя достигли Тулона, где их поджидал Люсьен. Несмотря на свою молодость, он уже был заметной фигурой в Якобинском клубе, который сейчас заправлял всем в этом ключевом военном порту Франции, где к тому же размещался и весь арсенал флота. И это помогло семье выбраться из творящегося в самом городе беспредела. Комитет общественного спасения уже начал беспощадный террор, по улицам бродили толпы, потрясая пиками с отрубленными головами (гильотина функционировала без остановки), а мятежные матросы митинговали постоянно и грозились вздернуть на мачтах всех офицеров. Повсюду царил страх.

Семейству Буонапарте теоретически ничего не грозило, они были беженцы, пострадавшие за дело революции, даже грабить их не имело смысла – денег с собой не было. Но это теоретически, а в такой атмосфере всякое могло случиться. Поэтому они постарались побыстрее выбраться из города, а временно сняли комнатушку в его окрестностях (Ла-Валетт).

Все это было в 1793 году – чтобы реально прочувствовать его атмосферу, читайте роман Виктора Мари Гюго «Девяносто третий год».

Я категорически не хотел даже краешком касаться истории Великой Французской Революции. Тема сложнейшая и для меня – неподъемная. И задачи перед собой такой не ставил. Сложностей и с годами взросления и становления Его Величества Императора Наполеона Бонапарта хватило сполна.

И в своей Наполениаде на этом месте бы и остановился. Почти все, что я хотел узнать об этом периоде его жизни, я уже из литературы выловил (и фактически его вместе ним прожил).

Но, как всегда, не удержался. Уж больно интересный период жизни у него начинался с окончательного прибытия во Францию, в течение которого все и определилось окончательно. И поэтому вас еще ждет небольшое продолжение, которое я хочу начать с подведения промежуточного резюме. А кроме этого, предупредить, что именно с этого момента буду называть его (за редким исключением возврата к прошлому) – Наполеон Бонапарт, что не совсем отвечает исторической правде – он сам так стал именоваться только после свадьбы с Жозефиной, но отвечает моменту фактического прощания с Корсикой. А кроме того, именно под таким имеем он фигурирует у всех биографов на данном жизненном отрезке своей карьеры.

Подведение итогов корсиканской эпопеи Наполеоне

Чтобы процитировать вкусно пишущего Манфреда, приведу пример того, как свои эмоции и впечатления он практически излагает от имени Наполеоне. Для этого давайте вместе обратимся к главе «Подведение итогов» из уже ставшего классикой труда Альберта Захаровича: «Наполеон Бонапарт». Почему именно к ней?

Во-первых, имеет самое прямое отношение к данному разделу. А во-вторых, ее стиль и содержание очень напоминает тот самый наполеоновский стиль «гранит раскаленный жерлом вулкана», постоянно применяемый им в сочинениях. Впрочем, судите сами, привожу некоторые отрывки.

«Земля его детства и юности, страна мечтаний осталась далеко за морем; там жгут костры и стреляют; она охвачена огнем мятежа, и к ней нет возврата. Пять лет надежд, ожиданий, иллюзий; пять лет борьбы, стараний, усилий, хитроумных планов, математически точных расчетов, пять лет игры на выигрыш закончились полным проигрышем, фиаско. Молодость начиналась с поражения оглушительного, беспощадного в своей неумолимости. Вся корсиканская глава его жизни оказалась напрасной; все било мимо цели; он был разбит наголову, он спасался бегством от преследовавших его противников, он увлек за собой в падении и подставил под удары мать, братьев, сестер, лишившихся крова; он обрек их на нищету, скитания в чужой стране. Пять лет жизни! Лучшие годы молодости были потеряны! Пять лет Великой Революции, неповторимых дней истории прошли мимо, за его спиной. Если бы он не зарылся в эту горячую, сухую корсиканскую землю, если бы он не сузил кругозор до темных окон старых корсиканских домов, перед ним, укорял он себя, открылись бы необозримые просторы». Я с сутью этого отрывка совершенно не согласен. Как и с объяснениями причин тех изменений, которые увидел в нем Манфред.

«В жестоких испытаниях судьбы (напомню, что имеется в виду только корсиканская эпопея) Наполеон стал другим человеком. Он не был больше «обитателем идеального мира, как говорил о нем когда-то Жозеф. Его идеализм, юношеская восторженность, наивные надежды исчезли. Он стал трезв, сух, расчетлив, практичен; он больше никому и ничему не верил на слово; он стал подозрителен, недоверчив к людям. Этот молодой человек к двадцати четырем годам прошел через жестокое душевное потрясение; он во многом разочаровался, он готов был ко всему относиться с сомнением. Обладая сильным характером, он не согнулся от полученных ударов, не стал слабее, мягче, податливее. Напротив, его воля закалилась на сильном огне выпавших на его долю испытаний. Капитан Буонапарте, бежавший от своих преследователей во Францию, был не похож на полного радужных надежд младшего лейтенанта 1789 г., так жаждущего поскорее вдохнуть горячий ветер родного острова. Родился Наполеон каким все его знают: сочетание великолепного специалиста и политического прагматика, чтобы не сказать –циника».

Поясню свою точку зрения: изменения, несомненно, имели место, но я вообще не могу себе представить Наполеоне, оплакивающего какие-либо собственные неудачи и предающегося горестным размышлением о сделанных им ошибках. Тем более – переживающим «жестокое душевное потрясение». Автор совершенно упустил из виду, что Буонапарте уехал на Корсику уже сложившимся бойцом, закаленным 6 годами учебы в таких условиях, выдержать которые смогли бы не многие. У него была только одна проблема – за стенами этих закрытых заведений он был оторван от реальности и совершенно не знал окружающей жизни со всеми ее страстями, пороками и повседневностью. Все его представления о ней базировались на тех книгах, которые он читал, и было бы странно ожидать, чтобы он не был «обитателем идеального мира его кумира Руссо». Но он потрясающе быстро адаптировался к реальности. Я принципиально не согласен с тем, что его характер сложился исключительно под влиянием событий корсиканской эпопеи. Это произошло раньше, а за эти пять лет он просто освободился от всего призрачного, навеянного мечтами, книгами и т. п. (полностью согласен, что «идеализм, юношеская восторженность, наивные надежды исчезли»). И как Манфред правильно пишет: стал другим человеком. Но тот Наполеон, какого он описывает, да и то не всегда верно, не появился в результате жестоких корсиканских испытаний – он во многом таким и был. Просто в ходе своего столкновения с реальной жизнью книжную, да и юношескую наивность потерял, а опыта набрался выше головы. Оболочку отбросил и в своем истинном облике появился. Да, пришлось начинать все с начала, но он не смотрит назад, а отсекает прошлое и настроен только на будущее. Таким он останется и по жизни.

А пока опять вынужден начинать с решения семейных проблем. Жозеф с его одобрения обращается к знакомым корсиканским депутатам Конвента с просьбой о помощи. На этом не останавливается, добирается до Парижа в надежде выхлопотать денежную подъемную компенсацию. Даже получил обещание на выдачу единовременного пособия аж в 600 тысяч франков, из которых, однако, так и не дождался ни единого су. Но опять на помощь приходит Кристоф Саличетти, и Жозеф для начала получает пост интенданта, ответственного за военные поставки в Марсель (очень хлебное, но неспокойное место), но вскоре был пристроен в качестве помощника-секретаря комиссара с жалованьем 6 тысяч франков (ответственность только перед Саличетти, а возможностей погреть руки – масса)30.

Люсьена, который сорвал все его планы, комиссар сплавил подальше, в такую дыру, чтобы больше разоблачитель не путался под ногами. Назначил на скромное место смотрителя военного склада в городке (деревушке) Сен-Максим с жалованьем в 200 франков (сравните с окладом Жозефа), наверняка в наказательно-воспитательных целях. Пусть поголодает и подумает, как и почему он докатился до жизни такой.

Но горбатого только могила исправит. Люсьен, который привык лезть из кожи, демонстрируя всем свое революционное рвение, этакий «Брут Буонапарте», сумел отличиться даже в этой деревне. Назначил себя председателем ее революционного комитета (который и создал) и тут же распорядился посадить в тюрьму два десятка своих соседей по подозрению в «нелюбви к революции». Научился у якобинцев в Тулоне! В 1793 г. его братья, возможно, и не возражали бы против такой линии поведения, он «был в тренде» и судьба соседей их не интересовала. Но в апреле 1794 г. перегнул палку своих демократических принципов сплочения с народом, женившись на некой Екатерине Бойе, то ли на сестре, то ли на дочери трактирщика. Она была на два года старше девятнадцатилетнего Люсьена (который, впрочем, в это время жил по документам Жозефа) и к тому же неграмотна. Но самым большим ее недостатком, по мнению семьи, явилось полное отсутствие приданого – ни гроша за душой. А Люсьен даже не стал спрашивать у семьи ни совета, ни разрешения. Старшие братья сочли такое его поведение непростительным. На некоторое время даже отношения между ними были прерваны. Потом Летиция навела мосты, сделала вид, что благоволит к хорошенькой брюнетке, но Наполеон и Жозеф оставались непреклонными до тех пор, пока политические последствия его оголтелого якобизма не вынудили их спасать брата. После термидорского переворота он был заклеймен как сторонник Робеспьера, арестован и осужден на год тюремного заключения. Пришлось бывшему юристу Жозефу от имени Летиции сочинять обращение в Конвент, в котором она просила за сына, найдя прекрасное обоснование: ведь в Сен-Максиме с жизнью то из-за него никто не расстался, просто посидели в тюрьме. Так как оно было передано в правильные руки, через две недели Люсьена освободили (и двух месяцев в неволе не провел). Но из деревни ему пришлось срочно уехать – много врагов нажил, могли и самосуд устроить.

Братья быстро и уже без всяких возражений с его стороны переквалифицировали молодого мужа в помощника военных комиссаров, такого младшего смотрящим, теперь уже от Директории. Сначала поработал им в Рейнской армии, а потом и настоящим комиссаром в освобожденной от англичан и паолистов Корсике. (Наполеон отправил его туда лично, заодно с Жозефом и мамой. Всю собственность вернули, потери многократно компенсировали. Да и Жозеф заодно свою давнишнюю мечту исполнил, избрался депутатом от Корсики в Совет.) Люсьен потом тоже последовал этому примеру – благодаря известности старшего брата был выбран в Совет пятисот от французского департамента Лиамоньи ( 1798 г.) и даже его возглавил. И в этой роли очень пригодился Наполеону (прямо-таки олицетворил для будущего Императора русскую пословицу: не знаешь, где найдешь, где потеряешь).

Летиция, получив скромное материальное пособие на себя и младших детей, а также половину полученной армейской компенсации от Наполеона, очень вовремя перебралась с ними подальше от Тулона, в Марсель. (В мае 1793 г. в Тулоне вспыхнул роялистский мятеж, во время которого жителям было не позавидовать. На республиканский террор сторонники короля ответили собственным. Город отдался под защиту флота Великобритании. Адмирал Худ был рад такому подарку, включающему все его защитные сооружения, арсенал и 46 французских судов, оказавшихся в гавани. Срочно усилил его гарнизон разноплеменными войсками коалиции, доведя его численность до 25 тыс., и приготовился к отражению осады.)

Наполеон, чтобы оставаться рядом с семьей, выбирает себе должность начальника одной из береговых артиллерийских батарей в Ницце. Заметьте, как опять ему везет. Никаких взысканий за неявку в срок на службу, более того, выплатили три тысячи жалованья за предыдущие месяцы очередного отсутствия!

Биографы связывают это с протекцией командующего артиллерии

итальянской армии, которым как раз в это время оказался генерал Жан дю Тейль31, младший брат его учителя и покровителя в Оксонне – барона Жана-Пьера дю Тейля. Новый начальник сразу вспомнил рассказы своего знаменитого брата про молодого талантливого лейтенанта и забрал его к себе адъютантом, одновременно используя как своего порученца по всем вопросам снабжения артиллерии армии, отправляя в командировки в Париж, Марсель и другие города (типа Оксонна и Валанса, где у них оставались связи на местных складах). В одной из них, в гостинице Авиньона, ожидая прояснения военной обстановки, Наполеон, не выносящий безделья, пишет брошюру «Ужин в Бокере», сделавшую ему имя в среде якобинцев. Ее основная идея в значительной степени базируется на его корсиканском опыте и действии отрядов Карно: в настоящий исторический момент любые оппозиционеры, какими бы благородными целями они ни прикрывались и как бы ни называли себя (жирондисты, паолисты и т. д.), неизбежно превращаются во врагов Революции. И место им – понятно где.

Сначала он издает этот труд на свои средства (то есть на полученные командировочные), а потом якобинское правительство с удовольствием тиражирует ее как образцово-разъяснительное агитационное пособие.

И вот в это переходное время, когда Бонапарт мотается по командировкам (тяготясь рутиной возлагаемых на него поручений и не видя для себя никакой перспективы) и шлет письма военному министру Бушотту, предлагая свои услуги Рейнской армии, на его жизненном пути вновь возник Кристоф Саличетти. В компании с Огюстеном Робеспьером, Гаспареном и Рикором они в роли высокопоставленных комиссаров Комитета присматривали за всеми действиями армий Юга. И, конечно, хорошо представляли проблемы отряда генерала Карто, перед которым была поставлена задача освободить захваченный англичанами Тулон, но он пока даже не представлял, как ее решить. (Про подробности этой осады писать не хочу, они изложены везде и большинство биографий Наполеона именно с этого момента начинают свои повествования, как пишут, «с его звездного часа». Теперь считается, что эта история была сильно раздута впоследствии не без участия и самого главного исполнителя. Один из эпизодов войны превращен в легенду. В то же время почти все подчеркивают его удачливость – это же надо, случайно проезжал мимо, вот и попался на глаза комиссарам. Прямо по классике: оказался в нужное время в нужном месте.)

На самом деле все было, конечно, не так. После тяжелого ранения начальника артиллерии этой армии капитана Кузена де Деммартена и отказа Жана дю Тейля занять его место комиссар Саличетти вспомнил про своего правильного земляка и артиллериста Буонапарти и вместе с Гаспареном отправился на его поиски. Нашли через брата Жозефа и предложили занять освободившееся место. Тот колебался, понимая, что найти общий язык с генералом Карто (бывшим до Революции то ли художником, то ли маляром) ему будет трудно, не зря от такого сотрудничества уклонился дю Тейль. Но получив от всемогущих комиссаров обещание полной поддержки, согласился. И почитайте, как это было доложено Комитету общественного спасения: «Капитана Деммартена ранило, и наша артиллерия осталась без командира. Однако тут нас ждала редкостная удача: мы отыскали гражданина Буонапарте (квалифицированного капитана артиллерии армии Юга) и приказали ему занять место Деммартена». Не правда ли, красиво Саличетти излагает.

Вот таким образом в 16.09.1793 г. Наполеон возглавил осадную артиллерию и приступил к воплощению в жизнь своего плана взятия города. Не без ожидаемых проблем, поскольку в начале был встречен «по чину» и послан генералом Карто «учить географию».

Но Карто переоценил свои возможности, и сменивший Дюппэ, а потом (по решению Конвента) профессиональный военный дивизионный генерал Дюгомье принял план действий, предложенный Наполеоне, и 28.10 даже назначил его командиром батальона 2-го артиллерийского полка.

В итоге 17.12 Тулон был взят штурмом, причем Бонапарт, хотя это от него и не требовалось, принимал непосредственное участие в ключевой рукопашной схватке за форт Мюльгрейв и получил неприятное штыковое ранение в бедро. Его профессионализм, хладнокровие и уверенность в себе произвели очень большое впечатление на Огюстена Робеспьера и заставили обратить на себя внимание и другого посетившего их комиссара – Поля де Барраса (хотя в то время последнего, кроме возможности пограбить Тулон после взятия, больше особо ничего не интересовало). Интересно отметить, что написал в Комитет общественного спасения (опять же по просьбе Саличетти) Дюгомье: «Наградите и выдвиньте этого молодого человека, потому что, если по отношению к нему будут неблагодарны, он выдвинет сам себя». Видно, во время осады успел обратить внимание на некоторые черты его характера.

Ну а дальше начался первый стремительный рост карьеры: 22 декабря с подачи младшего Робеспьера (тот лично присутствовал при взятии города, и описывая событие в докладе, посланном в Париж, особо выделил решающую роль капитана Бонапарта) комиссары Конвента произвели (то есть номинировали) Наполеона в бригадные генералы. А 26.12 он сам себе «выхлопотал» должность инспектора береговых укреплений побережья от Тулона до Ментона. Он уже тогда начал думать об Итальянском походе – смотрел только вперед, а было ему в этот момент всего 24 года.

Утвердили его стремительно (06.02.1794), я думаю, зря он волновался по поводу послужного списка, который надо было отправить в Министерство. Да, при его составлении он весьма вольно обошелся с фактами, добавил себе год службы, написал, что при взятии Маддалены командовал батальоном, промолчал про все свои отлучки из полка, а в конце добавил, что никогда не считал себя дворянином. Вот папе Карло было бы обидно это узнать: он столько трудился, герб и фамильное древо рисовал. А тут бац – и сын от всего отказался. Но времена изменились, и так же, как в свое время его отец, он сумел извлечь из этого свою выгоду.

Ну а что же вы хотите, чтобы он правду написал: капитаном артиллерии стал, даже пороха не понюхав и не послужив толком? А всего в полку числился номинально 8 лет и три месяца, из которых 4 года и десять месяцев был в отпусках? И что военную службу реально начал только под Тулоном? В общем, грамотно воспользовался сложившейся ситуацией в своих целях (потом вообще пришел к выводу, что в революциях все люди делятся на две категории: одни ее совершают, а вторые – используют), но на фоне таких генералов, как Карто (который ничего не понимал ни в фортификации, ни в осадных работах) выглядел действительно очень профессионально.

В его утверждении никто не сомневался, и уже 18 января 1794 г. бригадный генерал Бонапарт получил в Итальянской армии еще и место командующего артиллерией.

Баррас потом писал в своих мемуарах, что в то время Наполеон выглядел жестким республиканцем, уверявшим всех, что «Марат и Робеспьер – вот кто для меня святые». Ну а вспоминая его памфлет, добавлял: «Невозможно представить по духу нечто более якобинское, нежели положения этого дьявольского трактата». Все это соответствует истине, но извлечение пользы из любой ситуации уже стало его коньком. И уж не Баррасу было его за такое поведение критиковать.

А как он мог себя вести по-другому? Это был период полного владычества монтаньяров в Конвенте, время колоссального влияния Якобинского клуба в столице и провинции, разгара революционной диктатуры, победоносно и беспощадно боровшейся против внешних и внутренних врагов, против восстаний, поджигаемых роялистами, жирондистами, не присягнувшими священниками и вообще недовольным народом. Так что мнение Барраса, который тогда прекрасно играл роль истинного республиканца, но на первых ролях не числился, его интересовало мало. Зато, пользуясь поддержкой комиссаров Конвента и покровительством О. Робеспьера (очень высоко оценившего способности молодого бригадного генерала, обладающего, по его мнению, «трансцендентальным талантом»), он рассчитывал занять в армии ведущие позиции не только в артиллерии и сразу занялся серьезной проработкой плана будущего Итальянского похода. Эта его идея нашла полное одобрение у младшего Робеспьера, и чтобы поддержать ее лично перед своим братом и получить одобрение от Комитета общественного спасения, Огюстен отправился в Париж.

Бонапарт в это время находился в Ницце, куда он вернулся из Генуи, выполнив секретное поручение, данное ему в связи с предполагаемым походом. Огюстен приглашал его поехать в Париж вместе, но Наполеон отказался (биографы пишут – с присущей ему проницательностью, но на самом деле истины не знает никто, хотя, как всегда, версий хватает).

И тут вдруг из Парижа грянуло известие, которого не ждала не только далекая южная провинция, но и сама столица: пришла весть об аресте в день 9 термидора (27 июля) непосредственно на заседании Конвента Максимилиана Робеспьера, Леба, Сен-Жюста, Кутона и некоторых других – в общем, всей якобинской верхушки. Затем, попозже, под стражу взяли их близких приверженцев. А на другой же день без суда и следствия всех арестованных казнили, объявив гражданами «вне закона». Огюстен добровольно решил разделить участь брата, но уверен, его бы все равно не пощадили. Это был хорошо подготовленный заговор, во главе которого стоял триумвират: Баррас, Тальен и Фрерон (я думаю, что фраза биографов «которого не ждали» является справедливой только для верхушки якобинцев). И народ, и остальные члены Конвента (не только «болото», из которого вылезла эта троица, но и часть якобинцев, не входящих в Комитет общественного спасения) смертельно устали от террора. Уже год, как непрерывно рубили головы, и никто не мог чувствовать себя в безопасности. 50 тысяч казненных – это, конечно, мизер по сравнению с нашими белым и красным террорами, но делегатам хватило, чтобы опомниться и решиться на мятеж.

Да, во главе Революции стояли люди честные, пассионарии, искренне верящие в то, что строят новое справедливое будущее, новый мир. Но другого метода борьбы с врагами (включая вчерашних соратников, по их мнению, отклонившихся от правильной линии, так и хочется добавить – партии), кроме террора и гильотины, они не знали, да и знать не хотели. Заговор оказался успешным, так как все члены Конвента пребывали в страхе за собственную жизнь. Никто не знал, не окажется ли он следующим.

И немедленно по всей Франции начались аресты лиц, близких или казавшихся близкими к главным деятелям павшего правительства. Вот и новоиспеченный генерал Бонапарт сразу оказался под ударом. 10 августа он был арестован и препровожден под конвоем в форт г. Антиба. Все его бумаги были конфискованы, особенно дознаватели интересовались, зачем его Огюстен посылал в Геную. Ему реально грозила смертная казнь. Почему ее не привели в исполнение – осталось не ясно. По общепринятой версии, генерал Дюгомье, ранее так поддержавший его под Тулоном, убедил следствие, чтоФранции непозволительно терять такого одаренного воина, и Наполеон был помилован. Ему временно было разрешено даже сохранить за собой командование. (Я в нее не слишком верю, в такой момент повального террора мало кто о пользе государства думает. Если только он сделал это опять с подачи мастера интриг корсиканца Саличетти, убедившего генерала, что ниточка может протянуться и к нему. Начнут разбираться, чью рекомендацию он поддержал и т. д. Но его роль в этом деле полностью осталась в тени, кроме неясных намеков некоторых биографов, что, возможно, и Наполеона посадили с его помощью. Кристоф Саличетти спасал себя: он гораздо ближе был к якобинцам, чем Наполеон. Читал версию о его доносе на Наполеоне с такими обвинениями: будто бы тот с подачи обоих Робеспьеров хотел предать Республику ее врагам, генуэзцам, а заодно и восстановить разрушенные оборонительные укрепления Марселя, чтобы гнездо контрреволюции за ними чувствовало себя в безопасности. Сначала решил – какой полный бред! А потом подумал – а может, Саличетти сознательно такое обвинение написал, которое должно развалиться при нормальном разбирательстве? В общем, у историков данных о том, как сам Саличетти выкрутился, нет, аналогично ничего не известно, помог ли потом земляку и своему протеже выбраться из тюрьмы.)

Я полностью согласен с историком О. В. Соколовым, так прокомментировавшим этот исторический момент: «Французскую буржуазную революцию сильно занесло влево от ее первоначальных идей. Ведь большинство делегатов Генеральных штатов, а потом и Учредительного собрания в основном хотело, чтобы власть от паразитирующей аристократии перешла (и причем постепенно) в руки тех людей, у которых есть средства производство, есть торговля. И чтобы король под ногами у них не путался. И все стало бы ну почти как в Англии».

Но стечение целого ряда обстоятельств, включающих глупость и непоследовательность действий короля, результаты новых выборов и т. д., привело к тому, что состав депутатов следующих созывов сильно радикализировался. А когда к власти путем устранения «жирондистов» пришли монтаньяры-якобинцы, то про требования буржуазии никто уже и не вспоминал. Они задумали создание нового мира торжества разума. С новым календарем и без старой религии. И были готовы ради этого сражаться, казнить других и самим идти на смерть. Их лидеры искренне верили именно в такое предназначение Революции, а она своих детей пожрала. (Эти пророческие слова приписывают Жоржу Дантону, якобы он перед казнью своим палачам-якобинцам такую судьбу и предсказал. Много раз его авторство оспаривали, но кто сказал это первым – Дантон, Демулен или Верньо – не важно. Все они головы сложили – тоже были детьми, пожранными рожденным ими чудовищем.)

Почему я повторяю эти факты? Я думаю, посыл от общества был понятен – все хотели, чтобы власть перешла в руки не фанатичных, а прагматичных людей. Вот она и перешла, а что верхушка заговорщиков оказалась из того материала, который всегда всплывает наверх после всяких турбуленций, так сначала это же было непонятно.

Но давайте пока от политики отойдем (ведь вообще не хотел касаться, а пришлось чуть взглянуть сверху и еще один раз придется), а к освобожденному генералу Наполеону вернемся. Доверием нового руководства Конвента он, естественно, не пользовался. Вспоминайте приведенный выше отрывок из мемуаров Барраса, я там не добавил, что лично ему Наполеон очень не понравился, а ведь от него теперь все и зависело. И понятно, почему окружение генерального директора относилось к генералу очень подозрительно. Взятие Тулона, пышно отмеченное как национальный праздник, большой военной репутации ему создать не успело. Его подвиг (а так его и можно реально назвать) уже был почти забыт (хорошо, что не абсолютно всеми). Да и вообще, кто он был такой для новых властей? Якобинский прихлебатель и прихвостень, вот и должен радоваться, что гильотины избежал, и смирнехонько ждать указаний свыше.

И пришлось ему отправляться в Париж за новым назначением, так как командования артиллерией Итальянской армии его лишили очень быстро (как и должности инспектора береговых укреплений). А в столице его сюрприз ждал, и очень неприятный: приказ ехать в Вандею на усмирение мятежников, да еще в должности командира пехотной бригады.

Но тут, наверно, опять ему внутренний голос правильный совет дал, и он отказался (я про этот голос лучше помолчу, пусть другие разные причины отказа приводят). Их не так и много: якобы опыта службы в пехоте у него не было (а потом, чтобы армией командовать, он у Наполеона вдруг взял и появился?), обиделся за честь всех артиллеристов, бригада была совершенно не обучена и т. п. Думаю, что-то другое заставило его упереться насмерть (может, узнал, что там идет жуткая гражданская война без правил со всей ее жестокостью с обеих сторон, жертвой которой в итоге станут от 200 до 250 тыс. человек). До сих пор не понимаю, как, находясь в опале, он мог вообще ослушаться приказа и как ему это с рук сошло?

Ведь генерал армии дю Тейль, артиллерист более высокого положения, не смог или не рискнул этого сделать, приказали – и как миленький поехал. А тут произошло, видите ли, запальчивое объяснение между ним и членом комитета Обри, и Бонапарт подал в отставку. Никто с ним церемониться и уговаривать еще подумать, естественно, не стал. Подал в отставку – значит, из армии уволен. Это-то понятно. Но неужели обиженный Обри рапорт наверх не подал? (Но ведь, может быть, и не подал или рапорт затерялся – опять повезло?) В итоге все ограничилось тем, что оказался Наполеон в Париже безработным генералом в 26 лет.

Вот это удар! Покруче, чем все крушения корсиканских надежд. В 24,5 года генерал, а в 26 лет уже генерал в отставке.

И опять наступил для Наполеона тяжелый период материальной нужды. Без средств (кроме поддержки от семьи Жозефа, вовремя тот себе богатую супругу нашел) просуществовал в Париже трудную зиму 1794/95 гг. и еще более трудную и голодную весну. У некоторых биографов написано, что привезенные с собой деньги, а они у него точно должны были быть после Тулона, он истратил на неудачные спекуляции. В это могу поверить – у них с Бурьеном подобные планы быстрого обогащения еще в 92 г. в головах бродили. Хорошо хоть, жилье успел снять, хоть и убогое, но крыша над головой была. А вот присылаемых братских денег ему явно не хватало, сам потом вспоминал, что, пообедав, оставлял деньги за еду, завернутые в листок бумаги, чтобы другие не видели, какой это был мизер.

По мемуарным отзывам одной из его знакомых (все из того же семейства Пермон), он был тогда таким худым, что казался больным. А его потертый мундир вид имел очень жалкий. Оживал только во время воспоминаний о Тулоне.

Наполеон был больше не в состоянии содержать Луи, которому до этого сумел выхлопотать место в артиллерийской школе в Шалоне, и тот вернулся в семью. И во второй раз в своей жизни серьезно решил податься на заграничную службу, на этот раз к туркам. И уже почти договорившись с их представителем, налетел на бюрократическое препятствие в виде своего исключения из армии (а то бы со своим практицизмом принял мусульманство, и получила бы Россия на свою голову такого гениального противника во главе реформированной им османской армии).

Только в августе 1795 г. удалось ему пристроиться (но был все-таки зачислен как генерал артиллерии, хоть и на небольшую ставку) в топографическое отделение Комитета общественного спасения. Это был прообраз генерального штаба, созданный Карно, фактически главнокомандующего армиями. В нем он составляет «инструкции» (директивы) для Итальянской армии, которая воевала в Пьемонте. Для него это было удобно – одновременно продолжал составлять свой план военных действий в Италии. Верил в свою звезду фанатично.

И опять я хочу подчеркнуть тот факт, что чем хуже становились условия его существования, тем непреклоннее была не только его воля, но и стремление все время заставлять свой мозг трудиться. Прямо как по расейскому армейскому слогану: «Нас е.ут, а мы крепчаем!»

Он все эти месяцы полуголодного существования не переставал читать и учиться, посещал знаменитый парижский Ботанический сад, а еще чаще обсерваторию, слушая там выступления известного астронома, академика де Лаланда, одновременно работая над его трехтомным трактатом. Биографы считают, что он взялся за эту науку после того, как ему отказали в участии в экспедиции Лаперуза. В Париже летом 92 г. начал с ней знакомиться, находясь примерно в таких же бедственных условиях, и увлекся. А сейчас очень серьезно продолжил. Жозефу писал, что просто в нее влюбился. Кстати, «о любви»: не понимаю, почему бы ему на это время не отправиться в Марсель, где его ждала возлюбленная – Дезире Клари, очень симпатичная молодая сестра жены брата. Вместо того, чтобы ей свой медальон из Парижа пересылать и приветы в письмах.

Ему что, надо было отмечаться на бирже труда безработных генералов? Или честолюбие и гордыня не позволяли: возвращаться – так только со щитом! (Первое, наверно, зря написал, похоже, что пороги сильных того мира обивал регулярно. К Баррасу точно несколько раз являлся, но бесполезно. Не нравился он ему.)

Так и жил, перебиваясь с хлеба на воду и питаясь в основном знаниями, а вокруг шумел Париж, да еще как жизнерадостно шумел. Сам Наполеон потом писал: «В июле 1795 г. в столице в изобилии имелось все то, что делает жизнь приятной и восхитительной. Вокруг было так много веселого и шумного народа. Повсюду дамы – в театрах, в каретах, в библиотеках». И он в таком затрапезном виде, что даже показаться в приличном обществе не прилично. Для окружающей его беззаботной жизни, естественно, нужны были большие деньги, которыми у него совсем не пахло. Зато у правящей верхушки было их в изобилии.

А ниже опять придется вернуться к политике. Падение Робеспьера привело к возникновению нового общества, управляемого Директорией – вульгарного, алчного, склонного к показной роскоши. Заправляли в нем продажные политики, беспринципные банкиры, спекулянты и игроки, шлюхи и содержательницы борделей. В этом упадническом мире деньги значили все и вся.

Главная «болотная жаба» (и это не я его так точно назвал), гражданин, а некогда виконт де Баррас был подлинным воплощением Директории; бывший солдат и повеса из Прованса, стоявший на пороге банкротства в 1789 г., продажный и беспринципный, авантюрист по натуре и при этом отличный собеседник и душа компании. Его дом всегда гудел от нашествия бесчисленных спекулянтов и «актрис» с сомнительной репутацией. Барраса современники считали как бы коллекцией самых низменных страстей и разнообразнейших пороков. Он был и сибарит, и казнокрад, и распутнейший искатель приключений, и коварный, беспринципный карьерист, и всех своих коллег превосходил своей продажностью (а в этой группе занять в данном отношении первое место было не так-то легко).

И еще для него, умного, хитрого и проницательного человека, с самого начала было ясно, что в отличие от идеалистов-якобинцев, он постоянно должен держать нос по ветру, вынюхивая опасность. А она могла подкрасться со всех политических сторон: две попытки восстания в рабочих предместьях Парижа были подавлены со всей возможной степенью жестокости. Массовых выступлений этих «плебеев» можно было в ближайшее время не опасаться; с монархистами тоже все было ясно и понятно: война не на жизнь, а на смерть. Дворянам, пошедшим в Революцию, вроде него, было очень хорошо известно, какую ненависть роялисты к ним питают. И хотя их авантюрную высадку в Бретани генерал Гош не просто раздавил, но и всех захваченных в плен расстрелял (750 чел.), чтобы другим неповадно было, но они опять зашевелились в Париже. Правда, все были под наблюдением, но дело было в том, что на этот раз они могли попытаться загрести жар чужими руками.

Достаточно неожиданно для Барраса против его правительства выступила буржуазия богатых, то есть «центральных» секций Парижа, которая отлично себя чувствовала при новом режиме. И вроде бы должна жить и радоваться после якобинского террора, ну, по крайней мере, занимать нейтральную позицию.

Но оказалось, не настолько она была довольна, чтобы не попытаться забрать всю полноту власти в свои руки. Дело было в том, что в августе 1795 г. Конвент принял новую конституцию, согласно которой две трети членов Конвента оставались членами обеих палат – Совета Старейшин и Совета Пятисот – без всякого переизбрания. На практике это означало только одно – в ходе предстоящих выборов легально отобрать исполнительную власть у этой правящей банды – Директории (в целом устраивающей делегатов нынешнего Конвента – сами живут и другим дают жить) – будет невозможно. И оставался только один путь – взять ее силой32.

Но не это волновало «консервативных республиканцев», и не собирались они привлекать на свою сторону эту голытьбу. Легко и своими силами справимся – так думали они. В начале октября не менее 20 тысяч членов Национальной гвардии, представляющих 30 из 48 военных секций Парижа, контролировали уже значительную часть столицы. После того, как им удалось договориться с командующим республиканскими войсками генералом Мену о его нейтралитете, они уже решили, что у Директории не осталось иного выхода, кроме как согласиться на свободные выборы, и тогда они мирно придут к власти.

Но в последний момент Баррас понял, что этот шаг будет расценен как проявление слабости, и ему сразу придет конец. Не чужие, так свои ослабшего вожака сожрут. И решил драться. И тогда у его противников тоже остался только один путь – взять власть силой, то есть захватить правительственную резиденцию в Тюильри, в которой прячется вся верхушка.

Повторяю, что роялисты не играли достаточно значимой роли ни при подготовке мятежа, ни при самом выступлении. Возможно, какое-то их количество охотно приняло участие в штурме, надеясь, что он станет промежуточным этапом в реставрации монархизма. И хотя одним из его руководителей называют роялиста Рише де Серизи, это не значит, что мятеж был «роялистским». В нем же еще и бригадный генерал Даникан принимал участие (в свое время против вандейцев и роялистов сражавшийся; это его люди попытались пушки отбить, но неудачно). Просто организаторы мятежа – люди совершенно не военные, профессионалов нанимали.

И очень характерны действия Барраса после его подавления. Почти никакого преследования проигравших, во всем официально обвинили роялистов. Они преступники и будут наказаны, а тем, кто был «введен в заблуждение», ничего не угрожает. Тем более их собственности. Секцию Лепельеттье разоружили, а том все и закончилось. Свои же люди – потом разберемся (да и потери были невелики, погибло в ходе штурма около 400 чел. с обеих сторон).

А шансы для его успеха действительно выглядели просто прекрасно (некоторые биографы считают, что мятежников было даже больше 30 тысяч против 6 тысяч защищавшихся). И руководители мятежа прекрасно отдавали себе отчет, что республиканская армия была деморализована, в ней царил разброд и мятежные настроения. Не зря ее командующий выступать против них не хочет.

И сами директоры осознавали, что рассчитывать на ее поддержку им не приходится, кто знает, в какую сторону она качнется в решающий момент. Пусть лучше в казармах сидит.

И чем дальше эта ситуация военного противостояния продолжалась, тем больше опасность для Директории нарастала. Гражданин Баррас, 4 октября назначенный на должность командующего внутренними войсками вместо Мену только от безысходности, чувствовал это лучше других. Он, конечно, был полным негодяем, но трусом не был, а к тому же они находились в положении крысы, загнанной в угол, которая в такой ситуации способна на все. Вот даже выпустил из тюрем и вооружил тех, кого еще недавно объявлял террористами. Обратился к ним за поддержкой, заявил «Республика в опасности!», обвинил в мятеже роялистов и пообещал все им простить в случае победы. Аналогично воззвал к рабочим и ремесленникам одной из секций Сен-Антуанского предместья, чудом недобитой Мену. А генерала арестовал. Но хотя себя главнокомандующим вместо него и назначил, военным-то он не был и прекрасно это понимал.

Ему был нужен профессионал, вот и начался срочный поиск кандидата, способного возглавить те силы, которые пока еще были верны (а их, повторю, было меньше 7 тыс., включая освобожденных арестантов). Причем Баррас понимал, что это должен быть не просто профессиональный военный, а некто, способный сотворить почти чудо. Четырех генералов уже нашли, но они все не внушали Баррасу надежды, и тут он вспомнил про отставного генерала Бонапарта, который должен сейчас быть в Париже. Он уже несколько раз являлся к нему в роли просителя, но каждый раз уходил ни с чем. И еще вспомнил, как тот решительно действовал при осаде Тулона, не побоявшись взять на себя ответственность.

Его сначала не могли найти, уже испугались, что мятежники перехватили, но в итоге нашли и предложили возглавить войско Конвента. И всю неприглядную ситуацию Баррас ему выложил. Минимум 25 тысяч противников уже завтра пойдут брать Тюильри. А у нас в 4 раза меньше людей, готовых выполнять приказы.

Представляете, какая дилемма возникла перед Бонапартом? У него было три минуты на размышление для того, чтобы ответить на вопрос: «Берется ли он покончить с мятежниками?» С одной стороны, защиты просит отвратительное коррумпированное правительство, его обидевшее, с другой, непонятно, во что перерастет этот мятеж. Ему же тоже, как и выпущенным арестантам, сказали, что за этими силами стоят роялисты. Он вообще-то был в курсе ситуации – не в вакууме жил. И потом вспоминал, что за три часа до этой встречи с Баррасом сказал Жено: «Если бы эти молодчики дали мне начальство над ними, как бы у меня полетели на воздух члены Конвента!»

Но тут предположил: «А вдруг вернется монархический режим и будет еще хуже, чем есть сейчас и было недавно?» Выбирать приходилось из двух зол.

И он хладнокровно пришел к выводу, что надо рискнуть, лично для него это может стать интересно. Но поставил обязательное условие: чтобы ему никто не мешал командовать. Баррас согласился на все. А потом Наполеон произнес фразу, которая оказалась пророческой: «Я вложу шпагу в ножны только тогда, когда все будет кончено». На нее никто не обратил внимание, и он тут же был назначен вторым (после Барраса) командующим. В армии Конвента его никто не знал. Первое впечатление от появления нового «главнокомандующего» не могло впечатлить никого. Интересны воспоминания о нем от одного из «запасных» генералов Тьебо: «Беспорядок в одежде, длинные висящие волосы. Ветхость всего жалкого убора. Но он начал действовать и вскоре изумил всех ясностью, краткостью и быстротой своих распоряжений, в высшей степени повелительных. Был вездесущ, предложенная им диспозиция сначала поразила, а потом восхитила. В течение пяти ночных часов он все приводит в порядок, хаоса и обреченности больше нет».

Прекратил братание солдат и волонтеров «батальона патриотов 1789 г.», состоявшего из вчерашних изгоев, которых набралось около 2 тысяч. (По их желанию, его возглавил генерал Беррюйе. Интересно, что бы защитники без них делали?) По его распоряжению, даже делегатам Конвента пришлось взять в руки оружие. Но это все было не главное. У него уже был свой план действий, основанный на применении артиллерии. Первое, что он спросил: «А где она?» А артиллерии у них не было вообще. Она вся находилась в Саблонском лагере, и кто сейчас владеет этими пушками, было никому не известно. Он немедленно отправил за ними начальника отряда кавалерии Мюрата (а заодно с ним и познакомился). Тот, получив конкретный приказ («Взять 200 кавалеристов и максимально быстро доставить сюда пушки из Саблона. Если будут мешать – рубить всех!»), думаю, вздохнул с облегчением – первый раз за последние дни, наконец, с ним говорил истинный командир. И с этого момента стал человеком Наполеона.

Успели они в последний момент: мятежники уже крутились вокруг орудий, но у них не нашлось своего Бонапарта. Уже на рассвете Мюрат доставил 40 артиллерийских орудий, и Наполеон их расставил, как посчитал нужным. Их появление полностью меняло возможное соотношение сил, и теперь он был уверен в успехе. На ограниченном и простреливаемом пространстве даже десятикратный перевес в живой силе не имел значения (а как выяснилось потом, никакого перевеса не было вообще, бездарная организация мятежа привела к тому, что многие секции предпочли в нем не участвовать; цифры Баррас раздул потом, а историки их подхватили).

Когда к 3-4 часам дня первые отряды мятежников двинулись к Тюильри, вместо выстрелов из ружей их встретил залп орудий. Это было шоком. Еще более впечатляющим стал расстрел их резерва у церкви Сен-Рок. В упор картечью из 6 орудий, три справа, три слева. Несколько залпов – и все, на этом мятеж был практически подавлен.

Конечно, засевшие в укрытиях отряды (например, в церкви Сен-Рок) пришлось выбивать штыковыми атаками. Вот где показал себя «батальон патриотов». И, как и под Тулоном, Наполеон тоже принимал в них участие, причем на самых горячих участках. Опять под ним убили лошадь. В течение вечера продолжались зачистки, но к утру все стало окончательно ясно. Победители были так ошеломлены относительной легкостью победы, что даже не сразу наградили Бонапарта, что-то думали. В этом угрюмом, хмуром молодом человеке и Баррасу, и другим руководящим деятелям очень импонировала та полная бестрепетность и быстрая решимость, с которой Бонапарт организовал стрельбу из пушек на городских улицах, в самую гущу толпы.

Но 16 октября 1795 г. награда нашла героя – его произвели в дивизионные генералы. Иерархия во французской армии тогда была такая: бригадный генерал – первый генеральский чин, следующий – дивизионный, и эта была последняя ступенька, чтобы командовать армией. Историки утверждают, что Баррас был настолько ошеломлен происшедшим, что уже через 10 дней назначил его главнокомандующим Внутренней армией, уступив ему свой пост. Еще пишут, что он припомнил суть докладной записки Демурье: «Повысьте в чине этого человека или же он сам повысит себя без вас».

Осенью 1795 года карьера Наполеона начала свой второй стремительный взлет – он впервые стал главнокомандующим армией. Это уже очень существенный пост: под его началом находилось более 40 тысяч человек, все те войска, которые стояли вокруг Парижа, тыловые части, поддерживающие определенный порядок в центре Франции. Должность была очень выгодная, относительно спокойная, на фронт отправляться не надо. И если бы Наполеон был другим человеком и думал только о деньгах и политической карьере, то лучше и не придумаешь. Но это его не устраивало, и он начинает бомбардировать Директорию предложениями по организации Итальянского похода (естественно, под его руководством).

Но сначала, как всегда, занимается семейными проблемами. Теперь он стремительно разбогател, ведь в дополнение к жалованью он получил щедрое вознаграждение от директоров. Буонапарте перебрался из убогой квартирки в Марэ прямиком в великолепный городской особняк, разъезжал в дорогой карете и мог вести тот образ жизни, который еще совсем недавно был для него абсолютно иллюзорным. В конце ноября он послал матери 60 тысяч франков и написал Жозефу, что «наша семья не будет ни в чем нуждаться». Сначала переселил мать и своих сестер из жалкого марсельского чердака в великолепную квартиру лучшего дома на той же улице, но вскоре в 1796 г. Летиция с детьми переехала в Париж, где Полина и Каролина были отданы в знаменитый пансион мадам Кампан для девушек из высшего общества. 17 ноября 1795 года генерал написал Жозефу: «Я только что получил для тебя 400 тысяч франков. Я отдал их Фешу, который переведет их на твой счет». Феш, который временно расстался со священным саном, получил взамен самое настоящее «золотое дно» – место комиссара в Итальянской армии.

Он не забыл никого: Луи произвел в офицеры и сделал своим адъютантом; Люсьена, как я уже писал выше, отправил военным комиссаром в Северную армию. Младшего, Жерома, в одну из лучших парижских школ, да еще и сам проследил, чтобы у него всегда были карманные деньги.

А вот марсельская невеста Дезире отходит на второй план. Чтобы стать своим в том обществе, куда он попал, Наполеону нужна была совсем не Дезире. Баррас вводит его в круг избранных, это образ жизни, в котором ей место не находилось. Его новый покровитель постоянно знакомит его с богатыми и знатными дамами, и Наполеон осознает, что зрелые женщины его привлекают больше его прежней любовницы. С мадмуазель Монтансье роман не завязался, но у Барраса масса других кандидатур, и в итоге 09.03.1796 г. он женится на его бывшей любовнице Жозефине Богарне (урожденной Туше де ла Пажери), вдове казненного при якобинском терроре генерала Богарне.

Как Наполеон объяснял потом, «Баррас посоветовал мне жениться, уверив, что эта женщина удержится при любом режиме. Брак действительно помог мне в моем продвижении. Ее салон был одним из лучших в Париже и, став его хозяином, я избавился от прозвища «корсиканец» и стал полностью французом».

Она действительно принадлежала и к старому, и к новому режиму.


Наполеон посчитал, что получает твердый фундамент в обществе, в котором пока он чувствовал себя чужим и пришельцем. А тут у него будет настоящий французский салон в полном блеске, в котором он сможет забыть свое корсиканское прошлое, а заодно и происхождение. Ему немало обидных вещей говорили в лицо, но самым неприятным было услышанное «этот корсиканец». Вот от чего он захотел стремительно и безвозвратно избавиться.

Это была только одна сторона правды, вторая (и большая) состояла в том, что у него вспыхнула совершенно бешеная страсть к этой женщине. И его уже ничего не могло остановить. Ни то, что у нее было очень много приключений после того, как она стала вдовой. Ни ее возраст (по тем временам, для женщины 32 года было началом заката и увядания), а он был моложе ее на пять лет. Ни количество долгов и ее образ жизни, в котором он для нее был сначала очередным забавным и даже смешным молодым любовником, который почему-то воспылал, да еще и серьезно.

Прочитайте сами одно из его посланий: «Семь часов утра. Я просыпаюсь весь в мыслях о тебе. Твой портрет и опьяняющие воспоминания вчерашнего вечера не оставляют в покое мои чувства. Нежная, несравненная Жозефина! Какое странное воздействие вы оказываете на мое сердце! Вы сердитесь? Вы печальны? Вы беспокойны? Моя душа разбита. Более для меня нет покоя. Смогу ли утолить в ваших губах, в вашем сердце пламя, которое меня сжигает. Ах, как остро я почувствовал этой ночью, что ваш портрет – это не вы. Ты уезжаешь в полдень, и я увижу тебя только через три часа. А пока прими тысячи моих поцелуев, не отвечай на них, иначе они спалят всю мою кровь». И это только одно из писем, почитайте остальные у Александра Никонова, который ее совершенно верно охарактеризовал: «Жозефина была сукой, совершенно недостойной того приза, который выбросила ей судьба». А теперь вернитесь к его характеристике от Манфреда. Я этого тоже понять не смог, но так случилось – просто буря вспыхнула. Она сначала даже колебалась, к юристу ходила советоваться, но Баррас напомнил ей о сумме долгов и скором не очень приятном будущем, которое ее ожидает, и она дала свое согласие.

Да и он не мог ждать. Итальянский поход на носу – ведь он был уже командующим этой армии. Брак был зарегистрирован в 21 час. Он пришел с опозданием, почти трехчасовым, потому что у него была куча дел. Их быстро поженили, подделав возраст обоих, и медовый месяц длился 2 ночи и 1 день. Потому что отправился в свой совершенно авантюрный поход – завоевывать Италию. Он его все-таки добился.

Долго убеждал членов Директории в необходимости предупредить наступательные действия новой коалиции неожиданным встречным ударом в «мягкое подбрюшье» Австрии. Но постоянно натыкался на их возражения о том, что военные действия, прежде всего, должны вестись на западном фронте, и вторгаться в австрийские владения надо через Юго-западную Германию. А на этом направлении царил генерал Моро, в него верили и средств для снабжения его армии не жалели. А когда устал ждать положительного для себя решения, передал детально разработанный план по проведению Итальянской кампании лично генералу Карно, который переслал его для изучения командующему Итальянской армией, генералу Шереру.

Последний, хорошо зная истинное состояние этой армии, отреагировал на этот план категорично жестко, назвав его «безумной химерой». Он заявил: «Пусть этот план выполняет тот, кто его составил». Эти слова Шерера и решили дело. 02.03.1796 г. он становится главнокомандующим Итальянской армией. У нас часто пишут, что это Баррас, желая удалить Наполеона из Парижа, так как побаивался роста его популярности, лично добился этого назначения, и что это было как бы его подарком на свадьбу Бонапарта. Это неверно. Находясь на гребне недавней победы, Баррас временно никого не боялся, а с решением Карно просто согласился. Пусть попробует, мы ничего не потеряем и, может, даже слегка напугаем Австрию и оттянем часть ее войск с основного фронта. В успех молодого и амбициозного генерала не верил никто. Армией командовать – это не пушками разогнать большую, но плохо организованную толпу (истина о недавнем мятеже медленно всплывала).

Да и какой армией: 43 тысячи солдат, собранных в Ницце и ее окрестностях, походили на сборище голодных оборванцев. Все деньги, направляемые из Парижа на ее содержание (а их было относительно немного), разворовывались. Солдаты это видели, и дисциплина упала до нуля. Но самоуверенности Наполеона можно только завидовать и удивляться. Его ничего уже не могло остановить. Повел беспощадную борьбу с воровством, и солдаты это оценили, а для уже разложившихся у него было одно наказание – расстрел. Но столкнувшись с бюрократическими сложностями снабжения, принял смелое решение: война должна себя кормить сама!

И даже не успев полностью экипировать солдат, 11 марта, через три дня после свадьбы, двинул свои войска вперед.

Наполеону 27 лет. Еще ничего не добившись, он произносит вторую провидческую фразу: «Эти люди думают, что я нуждаюсь в их покровительстве, но когда-нибудь они будут счастливы моим собственным покровительством. Шпага моя при мне, я с нею далеко пойду!» Так Наполеон начал воплощать в реальность мечты, которые пробудила в детстве его мама Летиция. Мечты, которые она культивировала в его сознании 20 лет. Мечты, в которые верила даже тогда, когда молодой Бонапарт сам иногда переставал в них верить.

Заключение

До нашей первой встречи в Тильзите останется чуть больше 10 лет его прежней жизни. Военные и внутренние достижения, несомненно, вскружат ему голову, но заложенные с детства основы характера никуда не денутся. Как мне представляется: имеет место быть почти непоколебимая база и достаточно пластичные настройки. И гигантская энергия, которую он расходовал, не жалея, в своей стремительной жизни, по-другому существовать просто не умел, да и не хотел.

Миновали этапы, когда он хотел стать рядом с Паоли и верно ему служить, когда он был рад сотрудничеству с Саличетти. Теперь Баррас делал многое, чтобы Наполеон стал «его человеком». Но он уже находился в начале собственного пути и верил, что добьется такого положения дел, при котором остальные будут зависеть от его воли и желаний. Так оно в итоге и вышло.

Уже упоминал выше, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы получить максимум информации об этом человеке, с которым (я верю) мне придется долго и плотно сотрудничать в новой истории. Конечно, не от имени МК, там без меня умелых переговорщиков хватит, я честолюбием никогда не страдал. А представляя некую «витрину» МК на побережье от Ниццы до Ментона, то есть прямо по соседству с базовыми территориями Западной империи (и даже между ними).

А для этого, как я уже, наверно, немало раз отмечал, потребуется этот кусочек у него выцарапать, а потом уже и налаживать спокойное сосуществование.

У меня уже созрел план, как можно будет этого добиться, о котором суеверно пока даже письменно упоминать не хочу. Общего с моими прежними наметками он не имеет, но Сущность о его существовании уже знает. А так как через некоторое время я получил очередную картинку из ожидаемого альтернативного будущего, то значит, что на ее помощь можно рассчитывать. На ней мы с «Madame Mere», выглядевшей так лет на тридцать, непринужденно беседуем: подчеркну, с той самой единственно любимой женщиной Императора, самым близким и дорогим для него человеком, про которую Наполеон сказал: «Моя мама могла бы управлять (в смысле, достойна этого) государством». Рядом с нами есть еще и третий персонаж, который был тоже ему дорог и сделал для него все возможное. Мужчина в расцвете сил, описание которого я приводил выше, ссылаясь на впечатление Джеймса Босуэлла. Уже ушедший из того мира почти в одно время с Карло Буонапарте. А на стенке за моей спиной что-то похожее на герб Савойи висит, мне ли его не знать – всю историю савойского дома проработал. А эта полоска тогда еще пустынного побережья, на которую я позарился, раньше их владениям принадлежала. Надеюсь, не зря мне такое видение было отправлено. Сущность может все!

Надежда моя окрепла, как никогда, ну а дальше посмотрим. Наполеон ведь человек иногда совсем непредсказуемый и договариваться с ним будет сложно, потому что с гениями просто никогда не бывает. Но, …про еще одну . надеюсь вещую картинку, я уже упоминал во введении.

Как-то раз он разоткровенничался перед человеком, которому доверял и даже благоволил (с Луи Редерером, которого сам в Государственный совет выдвинул, а потом министром финансов у короля Жозефа в Неаполе назначил, и который действительно его не предал до конца своей жизни), и сказал ему почти правду: «Во мне живут два разных человека: головы и сердца. Но с ранней юности я старался заставить молчать сердечную струну, которая теперь не издает у меня ни звука». Конечно, пококетничал немного, его личность настолько многогранна, что такое объяснение является ну очень сильно упрощенным. В другой раз сказал, что может быть и львом, и лисой, и вообще его заявлением о себе не стоит придавать много значения. Лев и лиса меня не интересуют, а вот до его души и сердечной струны попробую добраться. И теперь, кажется, что знаю, как.

Я твердо уверен в одном – в Тильзите МК однозначно с ним договорится об основах нашего взаимовыгодного сосуществования. Ну а дальше с обеих сторон в дело вступит столько факторов, может, и совершенно пока непредвиденных, что и загадывать не стоит. Повторю только уже взятый за образ жизни девиз: «Делай, что должно, и случится, чему суждено». И добавлю: «И пусть благорасположение Сущности нас не покинет!»


P.S. Совсем недавно наткнулся на совсем новый сюжет альтернативной истории. Игорь Кулаков описывает вариант переноса РФ из апреля 2021 года на территорию СССР 27 июня 1941 года («Ковидники ft. совки», декабрь 2021, ЛитРес).

Почему я про нее вспомнил? Что-то общее с вышепредложенным и рассматриваемым в этой серии книг вариантом есть, но наш (конечно, по моему субъективному мнению) много лучше. В нем идея есть, для чего его задумывали и почему стало совершенно необходимо его осуществить. В этом – просто «экшен» – внезапно вот взяло и так случилось, неожиданно для обеих сторон. Но зато какой – тут и переговоры Лаврова с Риббентропом в Москве и бомбардировка ракетами с ядерными зарядами Рура ( типичное «принуждение к миру»).

Но вам не кажется, что все эти «жу-жу-жу» неспроста?

Дополнения и Приложения

I. Кунсткамера моей Наполеониады (истории одной несуществующей вендетты, ночного горшка, платья с кринолином, карманных денег, снежных крепостей и некоторых странных заключений, аналогий и преувеличений)

В процессе моей работы с литературой несколько раз возникали ситуации почти полной нестыковки данных разных авторов или представления одного из них с моим здравым смыслом. Приходилось разбираться, иногда получалось быстро и легко, но чаще долго и достаточно тяжело. Зато мне было интересно. Может быть, и вас такие случаи смогут удивить и даже впечатлить.

Вот ниже я и привел ряд самых интересных – получилась такая мозаика, достаточно несвязанная между собой. Но мозаика иной и не могла быть. Начну, пожалуй, с самого нелепого, на мой взгляд эпизода, приведенного в первом томе тысячестраничного сочинения доктора наук и профессора Саратовского университета Николая Алексеевича Троицкого под общим названием «Наполеон Великий».

В 2020 г. в издательстве РОССПЭН, а в 2021 г. и на ЛитРес был наконец опубликован этот двухтомник, завершенный автором еще в 2014 г. Я думаю, что именно из-за такого претенциозного названия рукопись так долго и промурыжили в редакции. Прямо так и представляю возможные возражения: «Великими в нашей истории были Петр I и Екатерина II. И что – Бонапарта с ними в один ряд помещать?» Правда, ранее не возникало никаких проблем, чтобы считать великими целый ряд полководцев типа Александра Македонского или Карла V; даже Фридриха II прусского так именовали. Но и тут оговорочка могла быть: «Они ведь на Россию не нападали, а этот сатана и антихрист, как называли его в наших памфлетах того времени, – вторгся! И после этого – Великий? Может, скоро и Гитлера великим назовете?»

Понятно, что за время, отделяющее нас от его эпохи очень многое было переосмыслено, и на выдающегося военачальника и даже гениального реформатора Наполеона уже почти все наши историки согласны, но Великий? Как-то все равно не вписывалось в национальные понятия, тем более, что последние теперь некоторым образом даже качнулись в сторону монархическо-дворянских представлений об этом человеке.

Но все-таки такая биография появилась, через 70 лет после труда Е.А. Тарле и через 40 после А.З. Манфреда. Я с интересом прочитал работу Н.А. Троицкого, полемику с этими классиками, к которым он относится с несомненным пиететом. Мне кажется, что этот двухтомник вполне достоен стоять в одном ряду с первыми двумя биографиями, отражая и новые веяния времени, и субъективный взгляд автора на фигуру своего героя. В мою задачу совершенно не входило ни сравнение достоинств и недостатков этих фундаментальных сочинений, ни тем более, критика титанической работы профессора.

Поэтому позволю себе остановиться лишь на одном из эпизодов, относящихся к описанию жизни семьи Наполеоне, который меня действительно зацепил. Лучше я просто приведу его близко к тексту: «На последнем этаже дома Бонапарти в Аяччо жил муж его кузины с женским именем Мария и фамилией Поццо ди Борго. Причем не один, а с многолюдьем чад и домочадцев», и кто-то из этого многолюдья однажды вылил прямо на голову папы Карло содержание ночного горшка, что «стало причиной вендетты, втянувшей в себя два поколения обеих семей».

Когда я его прочитал, то буквально застыл в удивлении. С моей точки зрения, все в нем было настолько нелепо (и не соответствовало здравому смыслу), что я даже растерялся. И решил разобраться – откуда же он мог быть заимствован. Непосредственная ссылка в тексте на этот инцидент привела меня к труду профессора Торонтского университета Дж. Мак-Эрлина (Mc Erlian) – книге «Наполеон и Поццо ди Борго» от 2007 г. Но ни в ней, ни и в других работах на тему непростых отношений этих двух земляков (например, Натальи Таньшиной и Ивона Туссена) нет ни малейших упоминаний ни о вендетте этих семей, ни об их проживании в одном доме и, соответственно, инциденте с ночным горшком. Зато можно найти подробное описание личных отношений Наполеона и Карло-Андреа (известного у нас под именем Карла Осиповича) до и после полного разрыва отношений, сначала в борьбе за место рядом с Паоли на Корсике, а потом – за власть в Европе. Суть последнего этапа полностью отражена в высказывании К-А Поццо ди Борго после завершения битвы при Ватерлоо: «Наполеон мог бы стать хозяином мира. Если бы на Земле не было еще одного человека – меня».

Поскольку к моменту этой находки я уже был давно и с головой задействован в этой теме, то с полной уверенностью могу утверждать, что их отцы: Карло Бонапарти и Джузеппе (Жозеф) Мариа (Мария) Поццо ди Борго (кстати, коллеги по профессии) всю жизнь поддерживали нормальные отношения, начиная с юности, когда вместе входили в достаточно тесный круг людей республиканской верхушки власти. А их дети Карло-Андреа Поццо ди Борго и Наполеоне одно время (в первый отпуск молодого офицера на острове) были чуть ли не самыми близкими друзьями, строили общие планы и доверяли друг другу сокровенные мечты борьбы за освобождение родины от французских оккупантов.

Это уже потом непомерные политические амбиции обоих развели их по разные стороны политических противостояний. Сначала им стало тесно вдвоем на Корсике. А потом и в Европе. Об этом много и достаточно подробно написано – без труда найдете работы выше протицированных авторов.

И также ответственно заявляю, что никакой кузины, вышедшей замуж за некого Поццо ди Борго, по имени Мария у Наполеона никогда не было. На последнем этаже дома Бонапарти проживала семья Паравичини из двух человек, а «многолюдью чад и домочадцев семьи Поццо ди Борго» там просто и разместиться то было негде.

Свой собственный дом этого достаточно богатого клана (в Аяччо его относили к буржуазии, а Тюлар вообще посчитал самым богатым в городе) находился в паре сотен метров от дома Бонапарти, что, впрочем, не мешало Карло-Андреа в детстве пересекаться с братьями в одной компании, но разница в возрасте не способствовала их тесному общению. Потом какое-то время они вместе с Жозефом, ставшем уже Буонапарте, учились на юридическом факультете в университете Пизы, хотя и на разных курсах.

Мир Аяччо был достаточно тесен и мал. В начале 16 века он включал порядка ста семей, проживающих на одной улице c непритязательным названием (Strada dritta). И хотя за следующие 2-3 века количество населения увеличилось до нескольких тыс., число семей из так называемого «высшего общества» Аяччо, претендующего на дворянские корни, почти не изменялось.

И естественно, что, при наличии десятка (а иногда и больше) детей в каждой из них (это было в порядке вещей), практически все они приходились в какой-то степени родственниками друг другу. Вот и семьи Бонапарти и Поццо ди Борго с большой вероятностью ранее могли родниться. Но не известно ни одного случая возникновения между этими кланами непримиримых противоречий, могущих стать причиной вендетты. А зафиксированный архивами случай пересечения их родственный связей по мужской линии семейства Бонапарти произошел только один раз и достаточно давно: когда Карло Мариа Бонапарти (живший в 1637-1692 гг.) женился в 1657 г. на Вирджинии Одоне, дочке купца Пьера Одоне и дворянки Констанцы Поццо ди Борго.

Для меня так и осталось непонятным, почему у нас в литературе часто называютНаполеона родственником Карло-Андреа (в широком диапазоне: от двоюродного до пятиюродного брата). Я могу охарактеризовать их родство только используя наше образное выражение «седьмая вода на киселе».

Все вышесказанное полную нелепость приведенного выше абзаца подтвердило, и если бы дело заключалось только в этом, я бы и ломиться в почти открытую дверь не стал. Просто пропустил бы его, да и все. Такие ошибки, вызванные механическим копированием, встречается почти у всех авторов. В отличие от собственных изобретений биографов-беллетристов, которым надо чем-то привлекать интерес читателей, типа Стендаля, первого биографа Наполеона, или Андрэ Капело и Макса Галло. Тем более, что в биографии Наполеона хватает белых пятен, на территории которых можно дать волю воображению. Но дело в том, что Н. А. Троицкий к последним ни в коей мере не относился. Сам такого придумать ну никак не мог, и мне стало ужасно интересно, где же профессор (повторяю, мной очень уважаемый) нашел такие экзотические сведения, которых я до этого ни у кого не видел?

Причем включающие в одну фразу столько нелепостей. А так как поход по ссылке ничего не дал, решил просмотреть все последние книги этого жанра, особенно переведенные у нас, поскольку: а) я уже понял, что профессор не работал с оригинальными французскими источниками, тем более из архива; б) а вот все переведенные на русский с его-то дотошностью пропустить был не должен. И, скорее всего, именно оттуда такая чушь и могла появиться. В период исчезновения цензуры и погони за гнилыми сенсациями в нашей стране без разбора переводили много всякой «похабели», в том числе и псевдоисторической.

И мне повезло – довольно быстро я нашел переводную работу десмонда Сьюарда (обещал не называть авторов, но в данном случае просто не могу – к его «находкам» еще придется возвращаться), содержащую похожий абзац. Это английский писатель-историк и популист, который вообще-то на позднем средневековье специализировался и хорошие отзывы в этой области имел. Среди его работ были биографии Генриха IV, Элеоноры Аквитанской, Ричарда III, а также переведенная у нас «История военно-монашеских орденов». А тут вдруг сделал набег на всегда модную наполеоновскую историческую лужайку. Обе его книги на этот сюжет: «Наполеон и Гитлер» и «Семья Наполеона» были переведены у нас.

И если первую профессор Троицкий ругает от всей души, то вторую почему-то посчитал достойной своего внимания и даже зачислил Сьюарда в число специалистов по этой тематике, правда, наряду со Стендалем и Вальтером Скоттом. Может, перечислял историков-беллетристов за их способность к фантазийному творчеству, а уточнить это потом забыл?

Именно в ней. Как я и отметил выше, и был упомянут тот факт, что на последнем этаже семейного дома Бонапарти действительно проживал представитель семьи Поццо ди Борго (сначала, правда, неназванный), но тоже муж некой кузины Наполеона (тоже без имени). Через несколько страниц он уже конкретизируется – оказывается, это был Мария, отец Карло-Андреа и одновременно почему-то кузен Карло. Бог с ним, может в переводе муж кузины тоже стал кузеном, не будем придираться. Но я посмотрел и генеалогию семьи Карло-Андреа Поццо ди Борго: с уверенностью утверждаю – отец Джузеппе Мария был женат на Марии Мадлен Джиованэ (Giovanai Maria Madelein), которая никакого достаточно близкого кровного родства с семьей Бонапарти не имела.

Согласно книге, именно Мария и вылил содержание горшка на голову Карло. Правда, тут про вендетту ни слова, зато пострадавший немедленно подает в суд и выигрывает дело. Жаль, нельзя уже попросить профессора Троицкого (получается, что вендетта – его изобретение?) хотя бы одну жертву этой «кровавой вражды двух семей» привести, ну хотя бы для примера, а то что же получается: нет тела – дело надо закрывать!

Для полной очистки совести и по исследовательской привычке все доводить до конца я еще раз пересмотрел французские первоисточники, касающиеся этого периода, про горшок и вендетту ничего не нашел, а вот упоминания про кузенов, к своему недоумению обнаружил. И они были даже более разнообразные, вплоть до того, что и сам Карло-Андреа в детстве иногда проживал, квартировал (loger) в доме Бонапарти, а еще и забегал туда иногда перекусить к Летиции, потому что приходился кузеном (причем и Карлу, и Летиции одновременно). Если бы я уже не знал размаха французской фантазии, то признал бы свою неспособность к поиску истины – ну что делать, не дано. Или бы предположил некое родство по линии Рамолино (для меня не проверяемое).

Но я уже был достаточно опытен и нашел очень хороший и, главное, достоверный обзор всего того, что было написано про юность Наполеоне: «NAPOLEON – UNE ENFENCE CORSE», Michele Verge-Franceschi; («Наполеон – корсиканское детство», Мишель Верж-Франчески), в котором все сомнительные данные уже были отбракованы, а самые интересные записи из архива Аяччо приведены и подтверждены такими мэтрами, как Лентц и Тюлар.

И в нем я, к своему удовлетворению, не нашел никаких упоминаний ни про совместное проживание этих семей, ни, тем более, наличие противоречий между ними (ни в суде, ни в виде вендетты), ни данных о близком кровном родстве. А потом и с «термином кузен – кузина» тоже разобрался. Оказалось, что во французском языке, кроме двоюродного брата (сестры), он может обозначать и достаточно дальнего кровного родственника. Иногда, чтобы эту дальность подчеркнуть, даже специально говорят: «бретонский кузен» – это еще дальше, чем седьмая вода на киселе. (А когда кузеном называют еще и полицейского – это просто жаргон, такой местный юмор). Вот после этого вроде все встало на свои места, и здравому смыслу применение этого термина не будет противоречить (если вместо кузена везде вставить «дальний кровный родственник») и местную корсиканскую специфику подчеркивать (там, наверно, всех коренных жителей можно считать дальними родственниками).

Когда я перечитываю все выше написанное, сам начинаю сомневаться: надо ли было такую бурю в стакане воды разводить? Ну высосал некий фантазийный факт из собственного пальца окончивший Кембридж дипломированный историк, а может, слегка исказив, у какого-то мало известного английского беллетриста позаимствовал, и что? Тот же Стендаль их просто штамповал, и никого это не волновало.

Но ниточка от Троицкого уже привела меня к Десмонду Сьюарду. И читая его книгу дальше, я вдруг и на другой перл наткнулся. Неожиданно узнал, что в 1782 г. родители Наполеоне вдвоем посетили его в Бриенне. Якобы папа поехал на воды и в Париж, а заодно и супругу с собой взял (просто не вообразимый для его характера поступок). Далее воспроизвожу по тексту: «Чета произвела в коллеже грандиозное впечатление. Карло был облачен в шелковый костюм, волосы его были напудрены, на боку шпага, в то время как Летиция нарядилась в дорогое платье из белого шелка, украшенное модным кринолином». Никакие другие биографы про этот визит так подробно не писали, хотя пара упоминаний про то, что он имел место в вышеупомянутом году есть. И опять у меня появились вопросы: а как же правила училища, которые четко гласили о запрете любых визитов, никаких посторонних не должно было быть на территорию училища. И опять начал проверять: так он вообще был или нет? Скорее всего – нет, так как и Наполеоне, и его соратники по учебе тоже его как бы и не заметили (уж поздний Бурьен бы точно не преминул такой возможностью воспользоваться, чтобы лишний раз поиздеваться).

Или остается с юмором предположить, что этот визит произвел на всех такое впечатление, что они просто потеряли дар речи. Жаль, опять же не могу задать Десмонду вопрос, а где он единственный нашел такие подробности в описании их нарядов? И шпага на боку у папы Карло! Разве она асессорам полагалась? Потом вспомнил первое правило грамотной подачи вымысла: при этом важны нюансы, именно их упоминание, а еще лучше – детальное описание подробностей заставит читателей поверить автору.

И, кстати, откуда вдруг у родителей взялись деньги на поездку? Ранее я уже вскользь упоминал, что Наполеоне выдал родителям отчаянный письменный крик души, теперь процитирую это послание целиком: «Если вы или мои крестные не способны обеспечить мне достаточных средств для поддержания мною в коллеже достойного существования, то в таком случае обратитесь с письменной просьбой о моем скором отъезде домой. Я устал представать нищим в глазах других и терпеть бесконечные насмешки высокомерных юнцов, чье превосходство надо мной заключается единственно в их богатом происхождении». И далее мальчик продолжает: «Чем постоянно подвергаться подобным издевательствам, я предпочел бы быть отданным в подмастерья для обучения ремеслу», то есть он готов расстаться со всякими претензиями на благородное происхождение ради нормальной жизни на Корсике. Текст его приведен в книге и даже ответ Летиции: она информирует сына, что они с Карло не в состоянии оказывать ему материальную поддержку и тут же прикладывает чек на 300 франков! Ну, насчет чека вообще и комментировать нечего – перепутал автор эпохи.

А вот с письмами сложнее. Теперь, после применения современных методов анализа официально признано, что это письмо Наполеоне – искусная подделка (как и другое, более раннее – графу де Марбефу). Вот и верь после этого биографам – беллетристам: ведь как верно крик души мальчика передан. Ну а если его не было, то, разумеется, и ответ Летиции тоже липа. Вот так без меня вопрос и закрыли (а самое интересное, что ряд современных биографов с этим не согласны – не верят в могущество науки). И я уже решил, что не имеет смысла больше вообще на фантазии некого английского беллетриста реагировать (Сьюарда или другого, у которого он их заимствовал. Четких ссылок в работе не было приведено), но потом вдруг обнаружилось, что не все с ним так однозначно (ниже к анализу его труда еще разочек вернемся).

Поскольку с этим воображаемым визитом добрались до периода бриеннской учебной эпопеи Наполеоне, то давайте по ней и пройдемся.

Начнем с конца: один сомнительный эпизод достаточно часто повторяется у разных авторов. Так, якобы в самый трудный момент его пятилетнего обучения, во время заключения мальчика в карцер (опять варианты – то ли за дуэль, то ли за намерения ее организовать) и нависшей над ним угрозы – выгнать с позором, в училище и состоялся визит графа де Марбефа. Ну и, конечно, губернатор немедленно ситуацию разрулил и морально, и финансово. А кроме того, что помог сам, еще и представил Наполеоне госпоже де Бриенн, владелице замка в этом городе, дамы, авторитет которой для руководства школы было трудно переоценить (хотя и его собственного хватило, чтобы они встали по стойке смирно и кардинально изменили свое отношение к наказанному ученику). И графиня немедленно прониклась сочувствием к мальчонке и приняла в его судьбе деятельное участие. Отнеслась как к родному (или графскому?) сыну, и потом не забывала, денег подбрасывала под разными предлогами и на все праздники к себе приглашала. Представляете, как это отразилось на его положении в училище?

Можно бы только этому порадоваться, но, к сожалению, ничего подобного (с моей точки зрения) не было. Ни визита де Марбефа (учебой интересовался, но издалека, как считает Тюлар) ни приватных отношений с госпожой Бриенн. Хотя о некой связи семьи Марбефа с ней даже в нашей Википедии сведения приведены, правда, в несколько иной «интертрепации» (упоминается некое рекомендательное письмо, которое епископ де Марбеф передал Наполеоне при отъезде из Отена для этой дамы).

С моей точки зрения, такой вариант выглядит еще менее реально – представьте сами мальчика девяти лет, еле говорящего по-французски и сильно диковатого, который вдруг является с рекомендательным письмом к незнакомой графине – хозяйке замка (и это еще при полном запрете на самовольные отлучки с территории училища). Если такое письмо и было передано, то, скорее, предназначалось его отцу, чтобы тому было, чем козырнуть в случае проблем при поступлении в Бриенн. Но это уже мои домыслы, да и все проблемы тот разрешил на своем уровне.

А так – искусственная театральность описанного выше эпизода с участием высокородной дамы-покровительницы заставляет меня в него не верить. Дополнительные подтверждения того, что я прав, были получены потом непосредственно от самого Наполеона. И неоднократно.

Во-первых, став всемогущим, он вспомнил практически всех, с кем пересекался в детстве. И на этом нелегком этапе своей учебной жизни, и позже. И абсолютно всем (выше я уже упоминал про «Стокгольмский синдром») постарался помочь: и начальнику училища, и бывшим учителям, и даже своему не особо любимому духовнику отцу Шарлю. Нашел им хорошие денежные места, даже бриеннский швейцар Хотэ с женой были переведены в Мальмезон, где эта пара в достатке и окончила свои дни. А самый любимый учитель по литературе стал заведовать библиотекой этого замка (хотя гораздо больше интересовался качеством вина в его окрестностях). А вот госпожи де Бриенн или ее родственников в этом перечне не было вообще – чего в случае такого душевного участия в судьбе остальных просто не могло быть, потому что не могло быть никогда. Память-то у него была уникальная. Были не забыты даже его романтические юношеские платонические «любови» и их нонешние супруги. Дети Панории (Луизы Марии) Пермон и т.д. и т.п.

Что уж говорить про детей графа де Марбефа! Наполеон же прекрасно давал себе отчет, что без его помощи «здесь никого бы не стояло» (вернее, «не сидело на троне»). И Император очень щедро (и деньгами, и титулами) одаривал его детей и молодую вдову, назначив ее имперской баронессой.

Во-вторых, если бы ему (не важно, из какого источника) перепадали время от времени хоть какие-нибудь карманные деньги, то он бы точно не стал рассказывать Арману де Коленкуру (тогда имперскому послу в России), что ВСЕ ПЯТЬ лет чувствовал себя в Бриенне нищим. Процитирую начало его фразы еще раз, на всякий случай: «Я был там самым бедным среди моих товарищей. У них были карманные деньги – у меня НИКОГДА» (и заметьте, истинность этой фразы никто не оспаривает).

В-третьих, устраивая всех родственников в Париже (уже в должности командующего внутренними войсками) особую заботу он проявлял о необходимости снабжения младшего братишки Жерома достаточным количеством карманных денег в военном училище, куда его и определил, сопровождая ее словами: «Чтобы у него не было моих проблем и мучений!»

Думаю, достаточно, чтобы вынести за скобки биографии, приближенной к реальности, оба выше рассматриваемые эпизода.

А теперь я вам предлагаю отправиться к началу его бриеннской жизни. К многочисленным и очень красочным описаниям события, от которого мне просто плохо делается при наличие собственного здравого смысла. Мало кто это зимнее снежное представление не упоминает, еще бы – вся Франция была наводнена картинками маленького Наполеона в расстегнутой на груди рубашке, штурмующего снежную крепость во главе своего отряда. Вот я и начал разбираться: откуда все это взялось?

Сначала про погоду. Зима 1783 года действительно выдалась аномально холодной для Франции. Я проверял, температура опускалась до –15 С, померз весь виноград и т.п. И реально выпало много снега, который большинство учеников (а Наполеоне так уж точно) первый раз в жизни увидели. Дальше лучше процитирую Троицкого, который в этот раз точно ссылается на Кирхейзена (проверил – прямо оттуда взято).

«Наполеон виртуозно применил знания, полученные ранее на теоретических уроках фортификации, к практике школьного двора. Под его руководством ученики строили из снега валы и рвы, превращая всю школу в крепость с четырьмя бастионами. Затем Наполеон разделил кадетов на две армии, которыми и руководил по очереди. И каждый раз одерживали победу те, кого он возглавлял. Его талант и гениальная сообразительность и находчивость повергли в изумление и кадетов, и учителей».

Я не буду придираться к деталям, хотя мне интересно, как они строили рвы и как превратили всю школу в снежную крепость. Меня вообще то не удивляет желание почти всех авторов найти в детстве Наполеона что-нибудь такое, что уже тогда бы указывало на его будущие военные таланты. Хочется же провидцем выглядеть! Но зачем же так беспардонно, ну скажем так, привирать?

Когда пишут про его военные игры в корсиканской школе, то там, как правило, придумывают, что он делил всех учеников на карфагенян и римлян, сам хотел быть только шефом римлян и всегда побеждал. Кто все это видел – непонятно, якобы школьные учителя (уверен, что маленькие корсиканцы, только начавшие изучать грамматику и арифметику, понятия не имели ни о римлянах, ни о карфагенянах: им для того чтобы потолкаться группа на группу, ничего подобного и не надо было придумывать). А вот подобное видение и объяснение этого – прямое свидетельство способности автора разглядеть будущую гениальность и задатки великого военачальника в ребенке. А что – даже представить можно.

Но вот в случае зимних забав – совсем иное дело. Не могу в них поверить, кричать хочется «Не верю!» – прямо по Станиславскому. Начинаю свои соображения приводить.

Я специально ранее обратил ваше внимание на форму одежды учащихся, в которой они ходили круглый год. Короткие штаны до колен (бриджи), рубашка и куртка. Зимой выдавали еще и шинель. Вот и представьте – какого это в такой униформе строить снежную крепость, да еще и с четырьмя бастионами? Без рукавиц, без специальных лопат, чтобы со снегом было удобно обращаться, без зимней обуви. А за один день такой замок не построить, даже воображаемые рвы (очень хочу знать – что это такое?)

И вообще – куча вопросов возникает: где они сушили мокрую зимнюю одежду: шапки, шарфы, рукавицы, которой у них не было? Где брали другую сменную обувь (теплую) и как вообще выживали на дворе (да, кстати, и в своих кельях при минусовой температуре)? Хоть бы кто из французов задумался – нет, все переписывают друг у друга. Я уж не говорю о том, что подавляющая часть учеников, особенно старших, послала бы его далеко и надолго, если бы он полез ими руководить (так сам Наполеоне потом вспоминал – не любили его остальные ученики сильно, лучше сказать – «вообще»). И уж точно бы такие его замашки, даже на фоне «бастионов», не повергли бы их «в изумление».

Я могу понять русских авторов, которые с удовольствием цитируют этот эпизод. Для них, когда дети берутся что-то строить из снега зимой, это же совершенно естественно. Даже швейцарца Кирхейзена могу понять – для него снег тоже достаточно обычное явление. Но как этот бред копируют французы и прочие теплолюбивые европейцы? Неужели здравый смысл нельзя включить?

И вот так я их ругаю, и вдруг тот самый Десмонд Сьюард, которого я до этого только критиковал, проливает немножко бальзама на мою душу. Именно он оказался одним из немногих авторов, который многочисленные красочные варианты описания этого снежного развлечения отверг и приблизился к истине, написав: «Выпало много снега, началась игра в снежки и неожиданно команда младших учеников, в которой был и Наполеон, победила старших». И все!

Значит, у него (или у того, кого он цитировал), кроме фантазии, иногда еще и здравый смысл просыпался. Потом я объяснение нашел, похоже действительно кого-то из английских авторов цитировал. Согласно Тюлару, первым во Франции эту версию со снежными строительными работами и ранним проявлением гениального командирского и фортификационного мышления Наполеоне изложил Бурьенн. Вполне понятно, зачем – реклама первого консула, у которого он еще работал секретарем, уже начала раскручиваться на всю катушку. И чего бы ему как единственному приятелю по Бриенну в ней не поучаствовать? Вот он и выдал впечатляющие эпизоды и строительства и штурма снежной крепости. А для убедительности даже ссылку на некого англичанина привел. И Тюлар подтверждает, что вроде бы что-то подобное было опубликовано в некой английской брошюрке. Но конкретики не приводит. Возможно, ее не нашел?

Вот я и подумал, а может, Сьюарду повезло больше, он ее разыскал и решил французов ткнуть носом в снег?

Во всяком случае схема развития описываемых событий понятна, у некого англичанина – снежки, Бурьенн их подраздул до снежных валов и баталий, ну а потом пошло соревнование – кто кого в зимних фантазиях переплюнет.

Прямая аналогия превращения слова «муха» в слово «слон». Всего восемь маленьких изменений. Каждый раз, но по одной букве – и вуаля-вуаси! Было мелкое насекомое с хоботком, а теперь – такая махина с хоботом. И даже дуть сильно не надо.

Чтобы не быть голословным и показать, как это делается, сошлюсь еще на один факт из Стендаля. Согласно ему, бедного Наполеоне, который не желал в Бриенне писать латинские диктанты и учить грамматику, наказали следующим образом: «на один-два года (!) оставили в училище в одиночестве». Это цитата и перевод правильный, проверил. В конце этого раздела и другие примеры последуют.

Интересная все-таки наука – история. Найдите в интернете и прочитайте императорские цитаты, в них ее Наполеон достаточно правдиво охарактеризовал и даже методику предложил, как ее творить.

А теперь давайте коротко пробежимся по корсиканским этапам его жизни. Когда я с ними разбирался, то обратил внимание, что очень многие биографы почти все события, происходящие там в это время, связывают с его именем. Только один пример приведу на тему народных волнений, вспыхнувших в Бастии (как написал один из биографов, «запоздалая рефлексия горожан на взятие Бастилии»). Последние, по примеру французов, захотели воссоздать в городе национальную милицию (которая уже функционировала на острове при Паоли), а главное – получить право носить оружие, как и раньше. Последнее – исконное желание корсиканцев, генуэзцы уже пробовали его запрещать – каждый раз нарывались на восстание. А тут при французах – они 20 лет терпели – хватит!

Вроде все понятно и логично. Но, оказывается, все можно интерпретировать, и несколько не так: после репетиции и провала подобной попытки в Аяччо в столицу приехал Наполеоне во главе своей партии (про нее вообще лучше умолчать) и все это и организовал (да задайте себе вопрос – кто в Бастии какого-то юношу из Аяччо слушать станет?) Мало того, еще и всем возмутителям спокойствия (включая солдат, примкнувших к толпе) его люди (какие?) выдали трехцветные республиканские кокарды. У меня и до этого вопросов хватало, но хотя бы на один попробуйте ответить: а где они, эти «его люди», кокарды в таком количестве взяли? Ну и другие события, представленные в подобном духе, даже перечислять их не буду. Ранее упоминал. Но, как всегда, еще от одного все-таки не удержусь. Уже читали ранее и должны хорошо представлять, как Наполеоне должность подполковника батальона волонтеров получил? Так вот, меня такое описание этого процесса потрясло: «У молодого лейтенанта не было достаточно денег и авторитета, но в его глазах горело такое желание, что волонтеры просто не могли за него не проголосовать!»

И я все думал, а что это мне напоминает? И ведь вспомнил. Как-то давно я прочитал биографию товарища Сталина, изданную в совсем еще правильное довоенное советское время. При Хрущеве – уже ставшей раритетом. Там был использован примерно такой же подход для описания всех закавказских революционных заварушек. За кулисами их всегда находился еще молодой, но уже очень мудрый Сталин, который везде успевал, естественно с горящими глазами и холодной головой, ничего не пуская на самотек. Удивительная аналогия. И если советских авторов и создателей этого бессмертного труда я очень хорошо понимаю, то западными то что руководило – безмерная любовь к этому великому (и без их передергиваний) человеку?

Буквально во всех кратких биографиях Бонапарта вы найдете сообщения о том, что два раза он пытался захватить цитадель в Аяччо. И об этом я уже упоминал и с подробностями. Но понять мне не дано: хотя его в этом обвиняли в основном местные политические противники – как эти факты перекочевали в биографическую литературу и теперь считаются достоверными. Даже в последней редакции «Исторического словаря Наполеона» от 2021 г. коротко, но упомянуты.

Повторю еще раз, исключительно для кунсткамеры: первый раз во время городского бунта против его волонтеров он обратился к коменданту цитадели, где был расквартирован местный гарнизон, за поддержкой и в поиске укрытия. Комендант ему отказал, тогда его люди начали агитировать солдат гарнизона к ним присоединиться. Их всех с треском выгнали. Все!

Второй раз они с Саличетти приплыли на корабле из Бастии, чтобы забрать семью Буонапарте и заодно прозондировать настроение жителей Аяччо, насколько оно стало антифранцузским? Быстро убедились, что ловить им тут уже нечего. Забрали с собой всех, кто хотел с ними уплыть, и оставили город паолистам. А в тот момент, когда их корабль заходил в бухту, из цитадели в их сторону было дано несколько предупредительных пушечных выстрелов, показывающих, что там их не ждут. Ну, каким будет ваше мнение – пытался ли он Цитадель захватить?

И еще раз насчет преувеличений (это если мягко выражаться). Ранее я уже упоминал в тексте о существовании вариантов душераздирающего описания его героического перемещения из Аяччо в Бастию. И преследования давних врагов, решивших свести старые счеты, с использованием фраз типа «кровавые убийцы шли по его пятам». И чудесные побеги из тюрьмы, и скитания по лесам-горам. Не буду их тут повторять.

Аналогичных вариантов полно и при описании исхода мамы Летиции с детьми из родного дома. В реальности они просто перебрались (переехали) в свое поместье Милелли, откуда их Наполеон и забрал на корабль. В фантазийных: «Ночью шли по горным тропам, маленькие девочки порвали ботиночки и уже с трудом перебирали окровавленными уставшими ножками. А при первых лучах солнца, к своему ужасу, заметили, как внизу в долинах рыщут отряды их врагов. Вот сейчас они кинут взгляд наверх – и конец! Спасения не будет никому. Но тут в просвете между деревьями они усмотрели Наполеоне, мечущегося по берегу моря в поисках семьи. И корабль, ждущий их вдали. Вот так чудом и спаслись». Думаю, комментарии не нужны.

Ну а чтобы завершить нашу экскурсию по кунсткамере, начатую с приключений папы Карло, я ее и закончу еще одним спорным моментом, непосредственно с ним связанным. У ряда историков, симпатизирующих этой своеобразной личности, приведено обоснование исключительно избирательного и положительного отношения к их семье графа Марбефа (причем никак не связанного с симпатией последнего к Летиции).

Заключается оно в следующем: в начале восьмидесятых на Корсике, в самой верхушке французской администрации власть делили два генерала-функционера (губернатор и его заместитель), люто ненавидящие друг друга. Оба были из знатных семей, со связями. И вот один из них – де Нарбонн Пелле – подготовил для Версаля целый список злоупотреблений графа Марбефа (некоторые реально имели место – например, виллу губернатор себе построил в Кержезе за счет денег, выделенных для укоренения на острове греческих переселенцев), который и был передан прямо в руки королю. Пришлось вовремя предупрежденному губернатору быстро реагировать на донос своего заместителя. И Карло Буонапарте – предводитель местных дворян – отправился в Версаль во главе небольшой делегации в роли независимого обладателя истины в последней инстанции. Что-что, а говорить убедительно и красиво он умел, и король якобы остался удовлетворен приведенными доводами. Отмечают, что особенно ему понравилась искренность выступающего (может, так тонко шутят?)

Марбеф был полностью оправдан, соперник посрамлен и с острова удален. Вот после этого не только сам губернатор, но и его влиятельный племянник якобы, и остались вечно благодарны семье Буонапарте и старались ей помочь, как могли. Такая вот версия имеет место быть и, скорее всего базируется на реальном событии. Вроде как и приемлемая, если не считать выводов, перевернутых с ног на голову. Карло был всем обязан Марбефу еще до поездки, в первую очередь тем, что представлял в Версале корсиканских дворян. И, помогая ему выпутаться из этой межгенеральской склоки, спасал прежде всего себя, иначе полетел бы в тартарары, если бы дело выиграл Нарбонн Пеле.

В качестве заключения этой первой части дополнения к основному тексту наполеониады повторюсь, что получилась она достаточна сумбурной. В порядке извинения могу сослаться только на то, что особой последовательности при обзоре экспонатах во время экскурсии в кунсткамеру и ждать не стоит.

II. Корсиканцы

Многие биографы Наполеона цитировали А. Шюке, написавшего одним из первых, что в дни юности Бонапарт был корсиканцем душой и сердцем, корсиканцем с головы до ног (на авторство этой фразы много претендентов, но для нас это не имеет значения; главное – она во многом отражает реальность). Вот я и предлагаю вам поближе познакомиться с характерными чертами коренных жителями острова.

Для начала давайте посмотрим на них глазами швейцарского биографа Наполеона Фридриха Кирхейзена, ему точно можно верить. Потом ознакомимся с мнения иных авторов и уже затем закончим моими собственными впечатлениями, приобретенными на основании марсельских встреч с представителями этого действительно своеобразного народа (за период научной стажировки в 1978-79 гг.)

Наверняка не многие читали двухтомник швейцарского историка Фридриха Кирхейзена «Наполеон, его жизнь и его время», одного из первых солидных биографов Бонапарта (1-e изд. 1902 г., 2-е, сильно дополненное, 1908 г.). Поэтому я просто процитирую его представления о корсиканцах, отвечающие тем временам.

Автор посвятил немало времени сбору и ознакомлению со всеми материалами, уже имеющимися на эту тему, и был совершенно прав, когда написал: «Изучение этих островитян, из среды которых вышел великий завоеватель мира, во всем их физическом и психическом своеобразии, в их тогдашних привычках представляет собою не только огромный интерес, но и настоятельную необходимость для понимания личности Наполеона». Совершенно с ним согласен, давайте продолжим его цитировать.

«Типичный корсиканец – обычно человек невысокого роста, приземистый, но все же стройный и очень гибкий. Кожа его, как кожа всех южан, смугла, а маленькие, почти всегда темные глаза проницательны и живо сверкают. Волосы, на недостаток которых он не может пожаловаться, почти всегда черны – плешивого корсиканца встретить почти невозможно. В их характере объединяются меланхолия со страстностью темперамента. Корсиканец может воспламеняться внезапно, точно вулкан, а через мгновение он уже печален и сентиментально опускает голову. Вообще же он скуп на слова, молчалив, но не лишен красноречия, если представляется случай поговорить. Он сдержан из осторожности, недоверчиво замкнут в общественной жизни, но откровенен и искренен в дружбе. От природы чрезвычайно восприимчивый, он способен на столь же большие страсти и чувства, как и на большие пороки. В некоторых отношениях чрезвычайно честолюбивый, корсиканец считает величайшим достоинством показать другим свою храбрость или силу, хотя бы и в образе бандита. Он невыразимо страдает, когда видит, что другие подле него превосходят его, и непрестанно стремится уподобиться им или превзойти их. Больше всего он любит оружие, – нет ни одного корсиканца, у которого бы его не было. Он скорее откажется от скота, от земли и от плуга, лишь бы купить себе ружье, кинжал и пистолет. В обращении с оружием корсиканцы были всегда на высоте положения, непрестанная борьба с внутренними и внешними врагами сделала их мужественными и бесстрашными людьми, которых не пугает никакая опасность.

Каждый из них был готов постоянно стать жертвой вендетты. Последняя собирала когда-то кровавую жатву и причинила безграничное горе целому ряду семейств. Корсиканец, решившийся на вендетту, был способен на все: он не боялся ни опасности, ни страданий, ни смерти. Чтобы дать волю своим страстям, приносил в жертву все: жену и детей, дом и землю, репутацию и положение. Семейные распри тянулись иногда в течение нескольких поколений, и сила их страстности нисколько не ослабевала. Когда в такой семейной войне убивали кого-либо из родственников, корсиканец клялся отомстить за кровь убитого и не успокаивался до тех пор, пока не получал удовлетворения. Исполнив свое дело и отмстив, он бежал в горы и вел там жизнь бандита, чтобы не попасть в руки стражникам или полицейским, ибо это считалось величайшим позором. Вендетта была неотвратима и не щадила никого, оставшиеся в живых родственники и друзья мстителя не могли считать свою жизнь вне опасности: они должны были вести непрестанную оборонительную борьбу с врагом. Чувство мести все больше и больше охватывало людей. Уже детям в раннем возрасте внушалась эта неизгладимая ненависть. Корсиканская женщина, у которой убивали мужа, сохраняла до тех пор его окровавленное платье, пока ее дети не подрастали настолько, что могли понять значение вендетты. Тогда она показывала им одежду отца и воодушевляла на месть убийце. Перед детьми стояла альтернатива: либо вести бесчестную и позорную жизнь, либо же стать убийцами, и, преклоняясь перед честью, они обычно выбирали последнее».

Скажем Кирхейзену спасибо. Особенно за красочное описание вендетты, и продолжим тему о корсиканцах33.

«Насколько страшны корсиканцы в своей ненависти к врагам, настолько же искренне преданы и верны они друзьям. Дружба и гостеприимство – их лучшие добродетели. Последнее для них священно, и горе тому, кто его нарушает! Они нелегко сближаются между собою: тот, кого они называют своим другом, должен сперва это заслужить. В своем доме они очень щедры даже к чужим, но за порогом едва ли не скупы».

«Столь же страстны и пламенны, как в ненависти, они и в любви, которая, несмотря на всю пылкость, таит в себе что-то детско-наивное. Молодая девушка, утратившая свою честь, никогда не найдет мужа, если на ней не женится соблазнитель. И горе ему, если он этого не сделает! Родственники девушки объединяются между собою, чтобы отомстить ему тем или иным способом за позор семьи. А корсиканские женщины редко обманывает мужа: прелюбодеяние весьма редкое явление».

«Местный народ чрезвычайно терпеливо и упрямо переносит всякие страдания и лишения, чему немало способствует его умеренность во всем. В том числе и в употреблении алкоголя. Пьянство считается величайшим позором на острове. Несмотря на то, что корсиканцы благодаря свойствам своей страны должны были бы стать земледельческим, винодельческим или рыболовным народом, они стали в гораздо большей степени военным племенем. К сельскому хозяйству у них нет склонности, а вот в солдатской профессии они видят свой идеал. Мужественный, смелый человек, отважно сражавшийся (и не только за свое отечество), ценился гораздо больше того, кто оказывал значительные услуги науке или искусству. Военные люди пользовались успехом у женщин, мужчины преклонялись перед ними, а юноши брали с них пример».

«В потребностях своих корсиканец прост и непритязателен. Быть может, в этом и заключается разгадка его нелюбви к работе: ему не нужно много трудиться, потому что он не стремится к богатству. Он не знает ни роскоши, ни излишеств, питается и одевается очень просто, – никакой роскоши не допускает, разве только в оружии».

«Когда желание иметь оружие удовлетворено, других потребностей у корсиканцев не возникает, и поэтому они работали лишь столько, сколько нужно было им для пропитания. Вследствие этого денежный капитал – редкое явление на Корсике. Даже теперь многие подати уплачиваются натурою. Корсиканец считал унижением своего достоинства работать за деньги: у него слишком высокое мнение о своем превосходстве над другими. Ввиду этого среди корсиканцев очень мало служащих. Поденщики и прислуга по большей части итальянцы».

«Корсиканцы обладают чрезвычайно сильно развитым семейным чувством. Чем больше детей в семье, чем больше родных, тем большим уважением пользуются они у сограждан. Узы родства связывают корсиканские семьи с самыми отдаленными их членами».

«Женщина даже в знатной корсиканской семье играла довольно второстепенную роль. Наибольшим уважением пользовалась та, которая производила на свет наибольшее количество детей. Она была подчинена мужчине и не знала другого времяпрепровождения, как служить ему, кормить, беречь и воспитывать его детей. Недостаточно развитая и образованная, она была очень хорошей хозяйкой: экономная, она старалась и сама умножить достояние семьи. С дочерями отец был большею частью строг и суров, по отношению же к сыновьям выказывал всегда известную слабость. Тем не менее все дети одинаково любили и уважали его, как главу семейства».

«Как правило, в своем мышлении корсиканец обнаруживает много логики и рассудительности, если только дело не идет об его собственных интересах. Когда же на сцене появляются они, он становится софистом. Любит говорить изысканно; манеры его очень мягки, лжи от других он не терпит, но тем не менее сам не всегда говорит правду».

«Его недоверие ко всему, что означает собою культуру и прогресс, тесно связано с историей его отечества. Вековая ожесточенная борьба с угнетателями не проходила бесследно для нации».

«Местные мужчины, как правило, среднего роста и могучего сложения, одаренные острым зрением, неукротимым мужеством и другими первобытными доблестями, они пользовались репутацией отличных солдат и служили в армиях практически всех южно-европейских государств. Это не умаляло их достоинство: война – это занятие, достойное корсиканца. Гордые и свободолюбивые, они на протяжении многих веков вели ожесточенную борьбу со всем окружающим миром. Бурная история Корсики приучила их никогда чужим не доверять. И никакими своими планами и намерениями с ними не делиться»34.

«Посторонним не дано понять ту сложнейшую паутину, которая и представляет корсиканское общество. Она учитывает одновременно все: родственные и клановые связи, связи между кланами, их изменения во времени, происходящие в силу разных причин, политическую принадлежность, отношения с мафиозными структурами, ну и, конечно, классическую корсиканскую родовую вендетту».

«Новое приобретение Франции представляло собой дикий, скалистый, бесплодный клочок суши с поросшими лесом горами, где гнездились орлы и где не было других дорог, кроме узких, протоптанных козами троп. Был еще жив страх, вбитый в головы корсиканцев пиратами североафриканского побережья и разноплеменными завоевателями, который долго вынуждал местных жителей селиться только в предгорьях, в результате чего поросшие вереском прибрежные равнины по-прежнему кое-где выглядели безлюдными и как будто вымершими. Главным источником существования островитян были овцы, козы, виноградники, оливковые, апельсиновые, лимонные и тутовые рощи, а также каштаны. В деревнях процветал натуральный обмен. Прибрежные городишки легко было пересчитать по пальцам, да и те скорее походили на укрепленные рыбацкие деревушки».

«Сами корсиканцы были сильными, суровыми людьми невысокого роста, чаще с тонкими чертами лица и пронзительными глазами. Жители побережий, равно как и обитатели гор, славились, как это обычно водится у горских народов, щедростью, гостеприимством и верностью в дружбе, а также своей беспощадностью к врагам и несгибаемой храбростью в бою. Притчей во языцех слыли корсиканская вендетта и мстительная жестокость корсиканцев, известная всей Италии. Снисхождение им было неведомо, и простить нанесенную обиду или оскорбление означало выставить себя на всеобщее посмешище. Эти прижимистые и подозрительные островитяне редко смеялись и почти не знали веселья. Зато они славились своей удивительной преданностью семье – когда умирал отец, его место в качестве главы семьи со всей вытекающей отсюда ответственностью автоматически занимал старший сын. На женщин почти не обращали внимания, и им не разрешалось сидеть за столом наравне с мужчинами. Но зато те прекрасно знали, что любой из родственников-мужчин при случае грудью станет на их защиту. Жизнь благородных корсиканских семей была почти неотличима от жизни крестьян, которые обращались к ним исключительно по имени и вели сходный образ жизни. Кем бы они ни были, вождями ли горных кланов или жителями прибрежного городка, влачащими существование на скромную ренту, они неизменно носили домотканую одежду, изготовленную из шерсти собственных овец».

И такая атмосфера этого острова, естественно, отражалась на детских впечатлениях Наполеоне. Ну и гены – куда от них деться. Когда будете вспоминать характеристики маленького еще Наполеоне и его менталитет – сами увидите, как характерные корсиканские черты проявлялись у него уже с детства (хотя их не было ни у его отца, ни у старшего брата).

Традиционно большие семьи одновременно с повседневной бедностью заставляли и продолжают заставлять самых энергичных эмигрировать и искать возможности разбогатеть за пределами родного острова. Во Франции их перевалочной базой стал Марсель, в его интернациональном порту легче было найти работу, а еще лучше заняться всякими темными делишками (одно из них – сутенерство), приносящими гораздо большую прибыль. История марсельского криминала в своей основе связана с возникновением корсиканской эмиграции. Но это такая длинная и интересная тема, если успею – напишу книгу и про это. Весь материал уже собран, но…

Корсиканцы просто боготворят своих героев борьбы за освобождение острова от генуэзцев, наделяя их всеми положительными (с их точки зрения) качествами. И Сампьеро Корсо, и Паскуале Паоло поставлены памятники. Отношение к Наполеону посложнее.

И они очень болезненно относятся к ущемлению своей идентичности и уникальности (в которую все верят). Не вздумайте их назвать итальянцами или французами. На острове между собой они по-прежнему довольно часто говорят на собственном языке, который все остальные обычно считают диалектом итальянского35; все, но только не они.

В свою бытность стажера-химика в Марселе я как-то попытался выяснить этот вопрос у знакомого корсиканца, владельца небольшого бара по соседству. Денег у меня в то время было очень мало, а чтобы посещать подобные заведения, не было совсем, но хозяева этого старого обшарпанного квартала, в котором я снимал маленькую комнату с кухней за 100 франков в месяц, естественно, местные мафиози, представили меня своему земляку с рекомендациями – отнестись гостеприимно и не обижать «совьетико». Продемонстрировали свое местное всевластие.

Чем-то я им глянулся, когда однажды поздно вечером они выловили меня у моих входных дверей и «пригласили» заглянуть к их боссу, живущему почти напротив – представиться и «пройти прописку». Тамза накрытым столом уже сидело несколько человек, подвинули стул и мне и, налив бокал красного, начали выяснять, что это я у них в квартале делаю? И как вообще сюда попал? И не «казачок ли засланный»?

Выслушали мой скорбный рассказ о поисках частного жилья (так как я с приездом опоздал и все вакантные блоки в общежитие для стажеров были уже заняты). Как неделю я перебивался в общежитии «Мадагаскар», где европейцев, кроме меня, не было. Как мне мудро посоветовали в принимающей организации (просто чтобы отделаться) читать объявления в газетах и на стендах, выискивая того, кто готов сдавать комнату не дороже 100 франков в месяц. И как мои новые марсельские знакомые помогли мне решить этот практически не разрешаемый вопрос, грамотно распределив все привезенные сувениры среди ответственных дам все в той же организации (приговаривая: «Это Марсель, Игор. Надо уметь здесь жить!»). После чего удалось не только получить подсказку с адресом, но и некоторые льготы – например, абонемент на проезд.

И отвечал на вопросы – почему такой хилый бюджет на жилье мне выделен и вообще – сколько мне платят, раз я так вынужден экономить на всем? А когда они это узнали, были откровенно поражены моей способностью выживать на 500 франков (примерно 100 долларов) в месяц (такая у нас была стипендия). Сразу налили второй бокал и уже пошел разговор об особенностях местной жизни, и я услышал первую «корсиканскую» историю. Начиналась она так: «Нормальный корсиканец в Марселе, увидев на тротуаре банкноту в 100 франков, даже не наклонится за ней». И, помолчав для эффекта, добавили: «А знаешь, почему? Совсем не потому, что нам деньги не нужны, конечно, нужны. Но они к нам сами приходят. Подбирать – западло, да и вообще, ребра у нас расположены не поперек, а вдоль тела, и кланяться не позволяют принципиально».

Я выразил искреннее удивление такому строению корсиканского мужского тела и своеобразным методам добычи денег, когда они приходят сами (о которых мне расплывчато сообщали, показывая мимикой и руками всякие жесты, типа прицеливания или вообще поливания окружающего пространства из автомата). А когда похвалил вино, естественно, корсиканское, атмосфера стала совсем доброжелательная. К шуточной просьбе – как-нибудь прихватить с собой и меня в то место, куда деньги сами приходят, отнеслись очень серьезно. Но отказали сразу – не подхожу, нужны только свои.

В общем, неплохо посидели. Дело было в том, что в этот вечер я возвращался с отмечания какого-то советского добровольно-принудительного праздника в консульстве, на котором, пользуясь редкой возможностью и бутербродами с икрой, наелся и прилично заправился очень неплохим виски.

Поэтому уходил достаточно нетрезвым. Когда меня взяли при попытке открыть дверь ключом, который не слушался, протрезвел в момент. Подумал – ну вот и местная КГБ (DGSI) до меня добралась, не зря, значит, так много в Москве ей пугали. А когда понял, что это принципиально другая организация, – расслабился, и эффект от наложения красного на виски начал сказываться. Разговорная скованность прошла и язык развязался, как-то объяснялся и даже шутил. По-видимому, вел себя достаточно расковано, зажатости и страха точно не было. Может быть, этим и понравился, причем настолько, что к концу беседы получил приглашение заглядывать (даже не один) время от времени в соседний бар, выпить стаканчик пастиса (естественно, за счет великодушного гостеприимства хозяев квартала). По дороге домой еще успел подумать: «Забудут ведь завтра о своем обещании. А жаль». Я отношусь к тому очень редкому типу русских, которым пастис нравится.

Что такое местная «маньяна», я уже узнал, пообщавшись с любезными дамами из принимающей организации, которые до получения сувениров и пальцем не хотели шевельнуть, но вежливо обещали все решить «завтра».

Но оказывается – не забыли. На следующий день около полудня позвонили в дверь двое и дошли со мной до бара, где я был представлен и выпил с ними и хозяином за знакомство по стаканчику (что было очень кстати после вчерашнего). Вот с тех пор таким знакомством иногда и пользовался, стараясь палку не перегибать. Заглядывал, когда, проходя мимо, получал приглашение, чтобы медленно со смаком выцедить стаканчик белой мутной холодной жидкости, очень смахивающей по вкусу на микстуру пертуссина, послушать новости криминальной среды (мильё) Марселя (похоже было, что больше посетителей бара ничего не интересовало и не волновало).

Как правило, кто-то из завсегдатаев показывался в дверях и гостеприимно махал рукой – заходи. Я их совсем не различал, хотя было такое ощущение, что состав присутствующих почти не изменяется. Память на лица у меня плохая, хорошо запомнил только бармена (он же был и хозяином). Долго там не задерживался, все-таки совсем инородным элементом в их среде себя ощущал. Да и они на меня мало внимания обращали, разговаривали о чем-то своем, мало для меня понятном. А когда переходили с марсельского арго на корсиканский, то непонятном совсем (бармен иногда лично для меня коротко комментировал основные вчерашние события на приемлемом французском).

Вот однажды, исключительно сдуру, я у него и спросил:

– Энзо, а ваш язык – это действительно диалект итальянского? Их в нем сколько?

Он мрачно на меня посмотрел и ответил:

– Вот ты об этом у итальяшек и спрашивай. Сколько у них там этих – на букву «д». А я откуда знаю? Наш – это чисто конкретно корсиканский язык.

Мне бы вовремя угомониться, но я продолжил:

– Но вы же итальянский понимаете?

Ответ был категоричен:

– Мы и французский понимаем, и что дальше? Игор, запомни навсегда – корсиканский, это только наш отдельный язык. Понял?

– Да, теперь понял.

– Это хорошо, тогда я буду рад тебя и дальше тут видеть и стаканчиком всегда угостить! Но если ты продолжишь всякие глупости повторять и мне мозги трахать этим словом на букву «д», тебя тут больше не примут! И заметь, я буду в своем праве, и меня поймут те, кому надо. И поддержат!

И он важно поднял кверху указательный палец. И все закивали.

Это я литературно изложил его темпераментный спич. Без употребления марсельского арго, на котором там говорит улица. И в котором, как и в нашем могучем матерном, встречаются фразы, состоящие только из ругательных глаголов и существительных.

Ну а для моего образования Энзо мне иногда выдавал и другие «корсиканские истории» со ссылкой на национальные обычаи и заветы великих предков – борцов за свободу острова, которая и сейчас продолжается. И все опять дружно кивали.

Так я впервые и услышал об истинном герое острова – Сампьеро. А когда признался, что вообще не знаю, кто это такой, то мне тут же было рассказано несколько душераздирающих подробностей из его жизни. Куча подвигов была перечислена: как его боялись генуэзцы, как пытали в тюрьме, как он ударом кинжала убил собственную супругу, выдавшую какие-то тайны повстанцев генуэзскому шпиону в сутане. Он громил врагов везде и всегда, но предатели его подло заманили в ловушку и убили, а отрезав голову, продали ее генуэзцам. Понял, что на его фоне «настоящего корсиканца всех времен» даже некто генерал Паоли слегка отдыхает, а Наполеон не котируется вообще! Мне стало так интересно, что я потом нашел его настоящую историю, которую и приведу ниже.

Краткая биография истинного корсиканца

Его настоящее имя, по-видимому, было Сампьеро де Бастелика, но всенародную известность он получил как Сампьеро Корсо. Согласно официальной легенде, это самый известный лидер повстанцев, герой борьбы за независимость Корсики от Генуи (на самом деле он оказался профессиональным наемником, действительно очень храбрым и удачливым, ставшим командиром корсиканского отряда французской королевской армии. Поэтому и принял самое активное участие в попытке отвоевать этот остров у Генуи для Франции и только после ее неудачного завершения начал свою собственную войну и превратился в борца за свободу острова для корсиканцев (только не говорите им про первую часть его эпопеи – это «табу»).

Еще будучи совсем молодым, он подался в Тоскану и начал службу в черных отрядах (конные наемники, вооруженные аркебузами, в форме с черными полосами под цвет герба нанимателей) личной армии Джованни Медичи, сына графини Катерины Сфорца. Потом предложил свои услуги королю Франции и в числе тысячи корсиканцев принимал участие в боевых действиях французской армии. Наверное, для смены обстановки, а скорее в поисках более выгодных условий найма со всем отрядом земляков в 1526 г. перешел под начало папы Климента VII, затем – кардинала Ипполито Медичи. Но ненадолго. Через два года отряд Сампьеро опять присоединился к армии маршала Лотрека, шедшего на Неаполь. В 1533 г. окончательно перешел к французам, получив чин полковника корсиканского подразделения. При осаде Перпиньяна спас жизнь дофина Франции, за что был лично награжден Франциском I. Ну и, кроме этого, во всех сражениях во главе корсиканского отряда наемников неоднократно отличался личной храбростью.

Воспользовавшись передышкой в войне (1544 г.) между Императором Священной Римской империи Карлом V и королем Франции Франциском I в блеске военной славы и заработанного богатства отправился на родной остров, где сумел очень удачно жениться на Ванине, единственной дочери Франческо д'Орнано, одного из самых богатых и влиятельных местных синьоров (баронов).

Ну и, по-видимому, вместо того, чтобы только наслаждаться жизнью с молодой супругой в собственном купленном доме, он вступил в контакты с представителями повстанческого движения, которое всегда существовало на острове, правда, в разной степени своего развития. Он еще ничего конкретного и сделать-то не успел, но генуэзцы, не зря опасающиеся его славы и влияния, пошли на превентивное задержание молодожена. Испугались появления потенциального вождя.

Держали его в тюрьме, в таких нечеловеческих условиях, которые должны были подтолкнуть узника к самоубийству. Знали бы тюремщики, с кем имеют дело, не придумывали бы такие хитрые ходы, просто убили бы при попытке к бегству. Но и они вендетты опасались.

Спасло его быстрое вмешательство французского короля Генриха II, потребовавшего немедленно освободить Сампьеро как офицера его армии и собственного спасителя. Выйдя из заключения, злой, но не сломленный, наш герой убедился, что генуэзцы сравняли его дом с землей. Для корсиканца это обида, которую можно смыть только кровью врагов. Вернувшись во Францию, он поклялся освободить остров от генуэзцев, а король, смотрящий вперед, присвоил ему в 1547 г. чин генерала-полковника (правда, корсиканской пехоты).

Неудивительно, что именно Сампьеро стал одним из главных организаторов и вдохновителей франко-корсиканско-турецкой военной экспедиции на Корсику в 1533 г. Короля Франции привлекало выгодное стратегическое положение острова, позволяющее контролировать пути сообщения континентальных Габсбургов (злейших противников) с Южной Италией. Сампьеро прекрасно знал характер своих земляков – вспыхивали, как солома, но и гасли так же быстро. Поэтому настаивал на молниеносном проведении операции. И сначала все шло согласно его раскладам. Корсиканские кондотьеры (включая примкнувшие к ним повстанческие отряды) пообещали (обратите внимание) «сражаться и умереть за Францию». Согласно обращению Сампьеро, все население должно было откликнуться на призыв «вставать под французские знамена!» Это работало, так как ненависть к генуэзцам была огромной. И его люди делали для победы все возможное. Именно им французское командование было в значительной степени обязано выигрышем серии сражений в этой кампании.

Начали с Бастии, и она была взята с ходу, несмотря на принятые адмиралом Андреа Дориа оборонительные меры по усилению ее гарнизона (корсиканские солдаты на службе Генуи просто открыли наступавшим соотечественникам ворота крепости).

После этого союзные войска легко овладели всем островом, практически везде встречая поддержку населения. Отряд Сампьеро самостоятельно захватил Корте и Аяччо. Французские части с его проводниками – остальные портовые города. Повторю – без активнейшего участия корсиканцев ничего подобного бы не случилось. Осталось занять только Бонифачо и Кальви.

Первую крепость уже 18 дней атаковали турки, а гарнизон, зная с кем имеет дело, отчаянно оборонялся, не соглашаясь на почетную капитуляцию. Обороной руководили мальтийские наемники-рыцари, последний семичасовой штурм турок им с трудом, но удалось отбить. Атакующая сторона, понесшая серьезные потери, была зла и жаждали мести и крови.

Французы использовали предателя и обороняющихся обманули, передав ложный приказ из Генуи о необходимости покинуть крепость, пообещав рыцарям соблюсти условия почетной капитуляции. Но турки, согласившись на эти условия, обманули французских союзников, и вышедший из крепости гарнизон был ими атакован и беспощадно вырезан, а потом ограблению и насилию подвергся и беззащитный город.

Узнав о судьбе Бонифачо, гарнизон Кальви стал обороняться еще упорнее, твердо рассчитывая на обещанную помощь имперцев (генуэзцы, понимая свою слабость, обратились за помощью к мощнейшим союзникам).

Эта экспедиция была лишь очередным эпизодом новой большой европейской войны Франции со Священной Римской империей германской нации (династий Валуа и Габсбургов). Как правильно планировал Сампьеро, чтобы его решить в свою пользу, надо было захватывать остров как можно быстрее, поставив противника перед уже свершившимся фактом. Но не получилось. На помощь защитникам Кальви подошло 26 галер с отборными испанскими отрядами, связь с осажденными по морю была налажена и на быстрое взятие этой крепости рассчитывать уже не приходилось. А тут еще и своенравные турки, которые должны были блокировать с моря эту бухту, увели свою эскадру.

Беда не приходит одна: честолюбивый французский главнокомандующий де Терм, не посоветовавшись с Сампьеро, вдруг потребовал от жителей острова принести присягу на верность французской короне. Это была недопустимая глупость. Многие корсиканцы, может, и были готовы это сделать, но добровольно, а не по принуждению, и их настроение стало меняться. А начальный энтузиазм затухать.

Война стала принимать затяжной характер, Империя продолжала присылать подкрепления, которые предприняли ряд серьезных контратак. Сражения уже шли по всему острову за каждый город, и инициатива переходила из рук в руки. Уступать не хотел никто.

Не буду останавливаться на всех перипетиях этих ожесточенных схваток. Сначала казалось, что имперцы, без проблем получающие постоянное подкрепление, одолевают. Восточная Корсика была ими уже захвачена. Но к концу года боев фортуна, похоже, начала склоняться на сторону корсикано-французских отрядов, в основном из-за отчаянных усилий отрядов Сампьеро, разбивших имперцев на перевале Тенде. Они вернули Корте и почти всю потерянную ранее территорию. Война стала принимать «буквально звериный характер, вследствие старой ненависти между французами и испанцами, корсиканцами и генуэзцами». И бои между армейскими частями, и партизанские действия корсиканского ополчения сопровождались разрушениями и грабежами, пленных не щадили, как и друг друга. Очень мешало отсутствие согласованности действий между французским руководством и Сампьеро.

И чтобы решить эту проблему, осенью 1554 г. он был отозван во Францию для консультаций. В этот момент под властью имперцев по-прежнему находились Кальви да отвоеванные ими крепости Сен-Флорана и Бастии. На этих позициях стороны и оставались, заключив перемирие до весны 1555 г. Имперцы дождались нового крупного подкрепления, чтобы опять перейти к атакам по всему острову. Но французские галеры (28 штук с 7 ротами пехотинцев) сумели прорваться и тоже доставить долгожданное подкрепление. Война на время приняла позиционный и вялотекущий характер. Обе стороны понимали, что ее исход будет решен в ходе основных сражений в Европе. Вернувшийся на остров, Сампьеро опять призвал соотечественников к оружию. И даже генеральная консульта под его председательством все-таки приняла решение о присоединении острова к Франции.

Де Терма король отозвал, но начались трения между Сампьеро и новым главнокомандующим французскими отрядами лейтенант-генералом Джордано Орсини. Дело дошло до прямого соперничества, и Сампьеро опять отбыл во Францию, чтобы прояснять свой статус на острове.

А тем временем становилось все понятнее, что потерпевшая общее поражение в большой европейской войне Франция не сможет больше оказывать поддержку своим частям на Корсике. И по условиям Като-Камбрезийского мира, подписанного в апреле 1559 г., французы были вынуждены их эвакуировать и остров покинуть. Казалось, план Сампьеро полностью провалился, но он не захотел смириться с поражением и решил продолжать борьбу. К кому он только не обращался за поддержкой: к Екатерине Медичи, ненавидящей генуэзцев, к королю Наварры, к алжирскому бею, даже до Константинополя добрался. Везде его встречали благосклонно, но дальше неопределенных обещаний дело не шло.

Может быть, именно в приступе отчаяния в Марселе он и совершил свой самый корсиканский поступок, который, между прочим, только прибавил ему обожания на родине. Обвинив свою супругу, которая должна была дожидаться его в аббатстве Экса, в сотрудничестве с генуэзцами, он приговорил ее к смерти. (А они действительно уговорили ее вернуться на остров, к родным. Люди Сампьеро успели перехватить генуэзский корабль с его семьей на борту в момент отплытия. По одной из версий, один из аббатов, имеющий на нее влияние, был их тайным агентом.) И (как говорят, по ее просьбе) разгневанный муж сам и привел приговор в исполнении, задушив шарфом. Вот это накал страстей – покусилась Ванина на святое – его любовь к родине – и поплатилась!

После этого поступка французская королева отказала ему от двора, и он год прожил у Екатерины Медичи, упорно подготавливая свою миссию.

В июне 1564 г. высадился в заливе Валлинко с отрядом численностью не больше 40 чел. Но по мере продвижения вглубь острова количество его сторонников росло как на дрожжах, его призыв «я пришел ради свободы моей бедной Родины» был нов и притягателен. И Сампьеро удалось выиграть ряд небольших сражений (а главное – ни одного не проиграть), что резко увеличило его популярность. Генуэзцы озаботились серьезно и отправили на остров значительные силы под командованием Стефано Дориа. Но Сампьеро разбил и их, после чего новая консульта по его инициативе обратилась за помощью к Франции (предлог был, Генуя нарушила некие статьи мирного договора). Императору Карлу, похоже, вечные плачи Генуи, которая не может сама разобраться с проблемами своей колонии, надоели, и на этот раз в качестве поддержки он выслал торговцам 13 знамен с девизом «Pugna pro patria» и чуть-чуть подсластил пилюлю деньгами. А повстанцы тем временем добили отряд Дориа в сражении при Сен-Флоране, захватив весь обоз и много военного снаряжения.

В 1556 г. наступило некое вынужденное перемирие: генуэзцы лезть в корсиканские горы не хотели, средств на наемников у них не было, а повстанцы для продвижения к побережью нуждались в военных припасах и оружии. И тут в Генуе вспомнили про старый, но очень эффективный обычай – вендетту (тем более, что семья Орнано уже пообещала за убийство Сампьеро 200 золотых дукатов – надо же им было отомстить за убитую дочь Ванину).

Они нашли трех ее кузенов, и разговоры о чести семьи и долге перед сестрой, ненависти к ее убивцу и т.д. подкрепили обещаниями передать братьям всю собственность семьи Орнано (но потом), а сразу – выплатить премию, оценив его голову в 4000 золотых. И кузены решились, придя к логичному выводу, что лучше не тратить семейные деньги на наемного убийцу, а рискнуть и сделать это самим, заработав в 20 раз больше. Тем более с помощью генуэзских связей на острове. Ну а дальше – дело техники, были подкуплены два человека в ближайшем окружении Сампьеро, уговорившие его под каким-то важным предлогом на безопасную поездку в нужном направлении. Он отправился без охраны и попал в засаду. Один из братьев по имени Микеланджело застрелил Сампьеро из аркебузы, а его отрубленную голову отвез губернатору в Аяччо. По этому случаю последний устроил салют и пригоршнями бросал в толпу деньги из окон своего дворца.

Так и погиб этот герой народных легенд, с которым почти 20 лет генуэзцам не удавалось справиться. Его мемориал, открытый на родине героя в Бастелике, особенно почти 4-метровая фигура на коне действительно впечатляет. Сам видел, а вот почему в Кальви его именем названы казармы, не знаю, и мои вопросы к местным гидам так и остались без ответа.

Хорошо, что я не знал подробностей его жизни еще раньше: если бы стал доказывать марсельским корсиканцам, что их герой вообще сначала воевал за французов, меня бы точно из бара выставили! Ну а если бы заикнулся про тот факт, что супругу он шарфиком придушил, а не кинжал воткнул в ее подлое сердце, могли бы и прибить бы на месте.

Корсиканские ослики и сегодняшние реалии

Даже когда я попробовал рассказать правду Элен (Helene) – корсиканке, работавшей в институте, где я стажировался, эффект был очень показательным. Рядышком с ней трудилась мадмуазель Луиза Ассударьян, кончившая химический институт в Ереване и очень помогавшая мне разбираться со всеми нюансами французского марсельского языка, тем более при изложении подробностей таких сложных исторических повествований. Уже к середине рассказа Элен попросила меня остановиться.

– Даже если это правда, – сказала она. – Я такую версию слушать не хочу. Уверена, что ее наши французские «братья» придумали. Лучше расскажи мне, что тебе в баре напели. Про свои уникальные ребра рассказывали? Которые якобы не позволяют им работать. И про корсиканскую исключительность тоже? Очень знакомый репертуар. Ты их не слушай – это все местные… (и она добавила несколько слов на арго, которые красочно повествовали, чьи они дети, чего у них нет и что есть вместо мозгов). Островные корсиканцы совсем не такие. Настоящие труженики и очень терпеливые, но работы на всех нет, поэтому бедные. Да и туристы их сильно развращают.

– Ну да, – сказал я. – И у них только один недостаток – как настоящие корсиканские мужчины они слишком сильно любят свои семьи.

Она задумчиво на меня посмотрела, мимикой показала, что попытку пошутить оценила и ответила:

– Да, тут ты прав. Но они не только семьи любят. Еще и осликов, причем и в прямом, и в переносном смысле: знаешь, какую вкусную вяленую колбасу у нас из них делают! Вот завтра принесу – попробуете, – и засмеялась. И я понял, что чувство юмора (а, по-моему, это очень привлекательная и хорошо характеризующая здоровье нации черта) у корсиканок (по крайней мере) точно присутствует.

Ну а если сами захотите получить представление о людях острова из первоисточников, то я вам советую начать с книги Джеймса Босуэлла «Описание Корсики: с разными при том важными по сие время неизвестными приключениями о Паскале Паоле корсиканском генерале» (1769 г.) Почувствуете атмосферу последних деньков независимой Республики – книга несколько раз с успехом переиздавалась в Европе, переведена на русский.

И почти современную (на русский тоже переведена в 1961 г.) немца Фреда Вандера «Корсика еще не открыта». Когда он туда собрался в 1956 г., его предупреждали: «Не ездите – ничего интересного, остров, который ничего не дал миру, кроме каштанов, козьего сыра, солдат и французских чиновников. Ну, правда, можно посмотреть на красивую природу и встретиться с его неизменными обитателями: осликами и свиньями». Но он не послушался, поехал и написал о том, что реально увидел и с кем встретился.

Ну а уже после этого можно ознакомиться с работами очень хорошей писательницы Дороти Каррингтон «This Corsica» (1962 г.) и «A Portrait Of Corsica» (1971 г.), которые в свое время были награждены премией Хайнемана «Granite Island» и до сих пор одинаково вдохновляют и простых путешественников-туристов, и журналистов, и считаются одними из лучших на эту тему. И чтобы отдохнуть от английского (перевода на русский пока нет) – с вами готова поделиться впечатлениями нашего времени (2019 г.) Елена Стогова: «Кое-что про Корсику и корсиканцев» (в интернете). Достаточно туристских и субъективных, но красочных заметок.

А если туда соберетесь, то не забывайте, что борьба за независимость продолжается. Выстрелов и взрывов, слава богу, уже не слышно, но напряжение присутствует. Сейчас упор сделан на политические способы борьбы – в основном выступают за признание легитимным родного языка.

Корсика – единственный департамент Франции, где ни одна из основных «континентальных» партий не котируется вообще и на выборах не может набрать больше 1-2 процентов. Побеждают только местные, но, согласно национальному обычаю, не могут между собой договориться (правда, недавно это с большим трудом получилось, но, думаю, ненадолго).

III. История Корсики

За три месяца до рождения Наполеоне Корсика стала французской, значит, и он по рождению – француз. Но долго не хотел с этим смириться и упорно считал себя корсиканцем. А французов ненавидел и называл завоевателями и оккупантами.

В молодости несколько лет даже писал труд по истории Корсики, очень серьезно к нему относился и неоднократно пытался довести до конца. В итоге – не получилось, жизнь замотала, и работа так и не была завершена. Из всего написанного сохранилось меньше одной тетрадки. А жаль. Вот я и решил восполнить этот пробел (это конечно шутка, но в ней достаточно правды. Попробуйте найти качественную книгу на эту тему. Интересно, что у вас получится. Я исходный материал по кусочкам долго собирал. Сначала написал короткий обзор, но… как всегда, меня понесло. И я не жалею – дальше поймете почему).

История этого острова на самом деле очень интересна и уходит корнями в такую глубь времен, что лучше туда долго и не всматриваться – затягивает. Одно перечисление нашествий говорит само за себя: древние сарды со своей оригинальной культурой, непрерывная череда визитеров-торговцев-завоевателей: греки-фокийцы, финикийцы, карфагеняне, греки-сицилийцы, этруски, задержавшиеся на три столетия. От этого времени осталось немного свидетельств – отрывки легенд, копии записок древних историков и темнота веков.

Понятно, почему корсиканскую историю сравнивают с глубоким колодцем, в котором мало что можно рассмотреть. Но одновременно есть и иной образ – постоянно кипящий событиями котел, в котором, как в калейдоскопе, происходит постоянная смена картинок, такая, что голова тоже может закружиться. Как ни странно – оба представления верны, просто последовательно расположены во времени.

Включите воображение и представьте себе стеклянный высокий сосуд типа греческой племохойи или бокала на полой расширяющейся кверху ножке, увенчанного шарообразной емкостью. Представили? А теперь я предлагаю читателям подняться снизу вверх вдоль такой вазы (как на фуникулере или лифте) от едва различимого прошлого к бурлящему средневековью и еще более беспокойному по сравнению с ним – следующему этапу корсиканской истории.

На самом дне колодца с трудом просматриваются следы культурного влияния соседей-сардов (в виде археологических находок, возраст которых сначала определяли 6 веком до н. э., а теперь уже 9). На них наслаиваются свидетельства визитов торговцев-грабителей-завоевателей (слова в любом порядке можно менять), выше уже упомянутых: греки-фокийцы, финикийцы, карфагеняне, этруски. Воюя, конкурируя, а иногда и сотрудничая между собой, надолго в покое местных жителей они не оставляли.

В основном все вели борьбу только за места на побережье, не рискуя забираться в горную и труднопроходимую часть острова. Иногда даже успевали основать и более-менее освоить город-форпост (классический пример – нынешняя Алерия на восточном берегу, преемница самого древнего фокийского порта – Алалии – 564 г. до н. э.) Какие битвы за обладание этим портом происходили!

В конечном итоге греков из него выдавил союзный этрусско-карфагенянский флот, но и они вынуждены были его покинуть в результате пунических войн (259 г. до н. э.). Сципион Африканский во главе римских войск зачищая остров от карфагенян, выбив их и из Алалии.

И только после этого, в эпоху античности наступил некий внешний покой. Самый большой хищник того времени Рим присоединил остров к своему государству и целых 4 столетия особых проблем у берегов Корсики не было. Хотя сначала отношения у них с коренным населением складывались непросто (почти как всегда – завоевание внутренних областей так и осталось незавершенным). Но и на побережье для подавления последних очагов сопротивления потребовалось немало времени и сил – 7 лет сопротивлялись аборигены (при несравнимом соотношении сил). Но в итоге наступило время мира и активного сельскохозяйственного развития прибрежных районов. А вот в центральную часть римляне по-прежнему предпочитали только карательные экспедиции посылать, в основном за рабами, да и те большим спросом у них не пользовались – слишком строптивыми были.

Что их всех привлекало: центральное и стратегически выгодное положение острова, возможность промежуточного базирования в его удобных гаванях, лес и его древесина, пастбища и земли плодородного побережья. Конкуренция играла большую роль и девиз оставался постоянным: «лучше захватить самим, чтобы чужим не достался», пусть даже и очень потенциальному врагу. Вот остров (и в древности, и в средние века) был объектом постоянной борьбы внешних сил, сопровождаемой непрерывным бурлением страстей его жителей, которых как военный материал использовали конкуренты в своих разборках в первую очередь. Но хочу еще раз подчеркнуть непреходящий фактор: всем завоевателям нужна была территория, а вот проживающий на ней народ им только мешал, тем более, что и взять-то с него было практически нечего, а вот нрав был уж очень воинственный, вздорный и несговорчивый.

Как написал один из наших современников в сознательно примитивно грубоватой манере: жили там сельские деревенщины, разводившие коз и овец, гнавшие виноградный алкоголь и жмавшие масло из оливок. Ни на что больше корсиканцы были неспособны – для торговли остров бесполезный, ибо с него вывозить нечего, ввозить тоже нечего, ибо платить за импорт особо нечем, ну и народец там обитал злобный, дикий и непокорный. Но за неимением другого приходилось завоевателям и к этому приспосабливаться.

В 230 г. до н. э. остров был частью римской провинции Сардиния и Корсика. К первому столетию н. э. на нем насчитывалось уже больше З0 поселений городского типа (правда, больше похожих на слабо укрепленные деревни – основные пункты торговых операций). Тогда же вокруг них быстро начало распространяться христианство, прочно укоренившееся среди местного населения.

Время шло, Империя сменила Республику, остров то становился отдельной сенаторской провинцией, то опять переходил под имперское управление, что не сильно влияло на его внутреннюю жизнь. Но спокойный период уже заканчивался, незыблемый, казалось бы, Вечный Рим под непрерывными атаками варваров начал разваливаться и в начале 5 века центральное правительство Западной Империи потеряло свою власть над Корсикой. Рим рухнул, а вместе с ним закончился и античный покой.

Со сменяющих друг друга вторжений различных германских племен начался период раннего, но бурного средневековья. Его окончанием историки считают момент подчинения Корсики власти генуэзского Банка Сан-Джорджо (в 1511 г.)

Если заглянуть в совсем короткий исторический справочник и только перечислить основные реперные точки этого периода, то уже можно представить, что тут творилось: сначала остров стал предметом последовательных военных разборок между ост- и вестготами, римскими федератами, поселившимися на землях вдоль побережья, и вандалами, основавшими королевство в Тунисе.

В 410 г. на остров вторглись вестготы. Через 50 лет – вандалы, которым была нужна база для нападений на материковую Италию. В 469 г. их король Гейзерих завершил покорение острова и в течение полувека они сохраняли свое господство, активно используя корсиканские леса для добычи ценной древесину для флота. В Африке такого богатства точно не было.

Затем их оттуда выставила Византийская империя, проводящая масштабную операцию по освоению (рекультивации) почти всего побережья Восточного Средиземноморья. В начале шестого века (534 г.) Кирилл, лейтенант ромейского полководца Велизария, восстановил имперское правление на Корсике, и остров был передан под управление недавно созданной преторианской префектуры Африки. Однако даже экзархат не смог защитить остров от набегов остготов и лангобардов, которые в 568 г. вторглись в Италию и стали претендовать на владения некоторых из ее портовых городов.

Дальше – хуже, в 709 г. Ромейская империя вследствие войн с армией династии Омейядов потеряла власть и над африканской материковой территорией. И по мере ее ослабления частота сарацинских пиратских налетов увеличивалась (их первый набег на Корсику относят к 713 г.), а затем эти вооруженные визиты переросли в нашествие.

Чтобы не дать мусульманам захватить остров (или под предлогом этого), туда вторгся Лиутпранд, король лангобардов (примерно в 725 г.), после чего византийская власть, бывшая и так почти номинальной, вообще сошла на нет. Но лангобарды задержались там недолго.

В 774 г. франкский король Карл Великий, завоевав их королевства в Италии, прихватил заодно и Корсику, включив ее в состав своей Каролингской империи. Однако мусульманские набеги не прекращались, изменился только их качественный состав. В 806 г. произошло первое вторжение (из последовавшей потом серии) испанских мавров. И хотя защитники время от времени одерживали над ними верх, нападения надолго не прекращались.

Мусульмане под разными именами, но остававшиеся все время непримиримыми врагами Церкви, беспощадно грабили и опустошали прибрежные районы острова, разрушая в первую очередь все здания, имеющие отношение к религии. Борьбу с ними сначала вели лангобарды, а затем, прикрываясь теми же лозунгами, и другие их европейские сменщики. Кто только не пытался закрепиться на Корсике! И так продолжалось больше столетия. Подробных и достоверных сведений об этом периоде не очень много – его тоже можно отнести к достаточно темным временам корсиканской истории. Зато очень хорошо известен его результат – жить на побережье стало практически невозможно, почти все города, церкви и монастыри были разрушены, все выжившее христианское население было вынуждено уйти в горы.

В 828 г. защитой Корсики озаботился Бонифаций II, маркграф Тосканский, граф Луккский, ставший с этого года еще и графом. Он сумел заметно потеснить уже укрепившихся там мусульман и построил на юге острова крепость, которая до сих пор носит его имя (Бонифачо). В течение следующего столетия Корсика официально считалась частью марша Тосканы (пограничного образования Священной Римской Империи), но полностью очистить ее территорию от мусульман не смог ни он, ни его сын Адальберт I. И, несмотря на все их усилия, те еще владели частью острова до 930 года.

А в 935 г. появилась новая угроза – к его берегам подошел мощный флот династии Фатимидов. К счастью для его жителей, искатели легкой добычи быстро убедились, что побережье уже ограблено до них и поплыли дальше – грабить и капитально осваивать юг Италии. Такому флоту даже объединенные силы христиан вряд ли смогли бы противостоять, тем более что в их рядах тогда особого порядка не было.

Так итальянский король Беренгар II в ходе своих разборок с Императором Оттоном (Отто) I прихватил себе мимоходом и Корсику, куда сбежал его сын, когда императорские войска вторглись в Италию. Но это их не спасло, они оба плохо кончили: папаша умер в заточении, а сын был отправлен в изгнание. А вот Отто I остался в истории под именем Великий.

Окончательно укрепить имперскую власть на Корсике, а заодно и покончить с мусульманами удалось его преемнику – Отто (Оттону) II. К этому времени корсиканцы, вытесненные в горные районы, вернулись к прекрасно освоенным ранее приемам партизанской войны: нападать внезапно из засад и беспощадно расправляться с пришельцами. И продолжали выживать, скрываясь в горных лесах при малейшей опасности.

Но, как ни странно (а, может, и наоборот – именно от такой жизни), единения между ними не было, война на острове велась не только против пришельцев, а по принципу «все против всех». После ухода мусульман жители стали возвращаться и снова занимать прибрежные районы: ну разве не повод для войн за землю? В результате сначала повсеместно образовалось много мелких феодальных владений. А в итоге длительных переделов земельной собственности на острове сложился режим двоевластия, с веками он устоялся и превратился в их исторический этно-географический феномен. Юго-запад (Над(На)горье или на корсиканском Пумонте) стал страной крупных феодалов (баронов) и получил название Терра ди Синьори (Земля господ), а Северо-восток (Загорье или Сисмонте) – Терра ди коммуне (Земля коммун или просто Терра). На этой территории, состоящей из нескольких объединений мелких землевладельцев, все крупные бароны к 1002 году были перебиты в результате так называемого «восстания народов» (по-видимому, народов коммун).

Естественно, что между этими антагонистическими силами все это время продолжалась борьба за власть и господство над всем островом. В Пумонте к концу 10 века ее возглавили бароны (графы) Чинарка. (Чуть не забыл добавить, что район Кап Корсо – корсиканского мыса или полуострова, тоже оставался под властью местных баронов, которые не ладили ни с Пумонте, ни с Сисмонте).

Такая постоянная борьба первым надоела жителям Терры. И в долине Моросалья было проведено собрание руководителей всех коммун под управлением главы одной из них («капорале») Аландо с целью поиска путей установления мира и верховенства закона на всем острове. Эта область включала в себя в тот момент 12 автономных коммун с выборным органом (подеста) у каждой. По одному представителю от подест избиралось в Высший совет, которому в Терре и принадлежала законодательная и исполнительная власть. На этот раз (1012 г.) собрание пришло к выводу, что им самим с проблемой установления права закона по всему острову не справиться. И в надежде покорить диких баронов юга и Кар Корсо Совет Терры решил обратиться за помощью к тосканскому маркграфу Вильгельму (формально этому маршу власть на Корсике и принадлежала, но в Тоскане и своих проблем хватало, не до диковатых соседей было).

Но на этот раз Вильгельм согласился прийти и порядок навести. Сначала, казалось, что у него это получится. К 1020 году объединенным отрядам графа и Терры удалось даже графов Чинарка с острова изгнать и снизить остроту противостояния с баронами Пумонте. Но лишь частично, а когда маркграф передал власть на Корсике своему сыну, то у того дела с принуждением баронства к миру совсем не пошли. И тогда совет Терры решил обратиться за помощью к папству.

Церковь была единственной надеждой для местных жителей в их непрерывной многовековой борьбе против мусульман, вот и теперь они понадеялись на ее авторитет для прекращения внутреннего беспредела. Такой прецедент уже имел место – в 590-604 гг. папа Григорий I сумел превратить остров в миссионерскую область во время своего понтификата. Именно тогда и была предпринята первая попытка создания централизованной административной структуры, поддержанная всем населением, но… из этого ничего не вышло, хотя епископы продолжали оставаться народными лидерами.

И папство тут же вспомнило о своих правах на Корсику, якобы подаренных церкви еще Карлом Великим. Фактически тот только пообещал вернуть раскраденные церковные земли, но кто станет разбираться в таких мелочах – тем более что обращение за помощью было, ну как не воспользоваться моментом (как я уже отмечал – духовенство Корсики действительно представляло на острове реальную силу по влиянию на общественное мнение).

Вот в 1077 г. папа Григорий VII и объявил, что он направляет или назначает Ландульфа, епископа богатой торговой республики Пизы, в качестве своего апостольского легата на остров – другими словами, сдает остров Пизе в аренду (хитрое решение: и самим влезать в местные разборки не придется и, разумеется, Пизе это обошлось совсем не дешево, хотя официально в договоре фигурировали очень смешные суммы). В 1092 г. новый папа Урбан II преобразовал епископство Пизы в архиепископство и передал ему всю власть над корсиканской церковью. Таким образом, Пизу (в то время мощную морскую державу) наделили всеми полномочиями по восстановлению порядка на острове и жизни, достойной христиан (фактически официально оформили захват Корсики, по примеру подобной операции уже проведенной ею с соседней Сардинией.)

По сравнению с тем, что творилось до этого, владычество пизанцев (осуществляемое при посредстве их шести епископов и длившееся около двух столетий) было очень неплохим периодом в жизни Корсики. И до сих пор некоторые церкви и соборы напоминают о нем как свидетели относительно мирной жизни островитян в 11-12 веках. Пизантцы мудро не затрагивали системы самоуправления и не торопились облагать аборигенов большими налогами. Для этой Республики основная ценность острова заключалась в его лесных богатствах – источнике строительной древесины для пизанского флота – и в использовании гаваней в качестве перевалочного пункта торговли (в основном – работорговли). Все шло неплохо, даже междоусобицы притихли, но на горизонте уже замаячил внешний кризис.

Сначала архиепископы соседней генуэзской торговой республики предъявили папству свои религиозные права на Корсику. И оно (по достаточно понятным причинам – Генуя финансово поощрила очередного папу) пошло им навстречу. Да и формально этим торговцам до Корсики было гораздо ближе, чем Пизе.

В 1133 г. Иннокентий II разделил епископства Корсики пополам между архиепископами Генуи и Пизы (конечно, это еще и отражало те политические и экономические изменения, которые происходили в этих республиках). Дружеским отношениям Пизы и Генуи (а ведь еще недавно они активно сотрудничали и сообща изгоняли мусульман не только из Сардинии, но и со всего восточного Средиземноморья) пришел конец. А начавшиеся торговые распри были перенесены на Корсику, где сразу возникло противостояние епископов, а затем и их прихожан.

Дальше больше – во второй половине 12 века война между соперниками обострилась, и в 1195 г. Генуя уже военным путем захватила Бонифачо. В течение следующих двадцати лет пизанцы пытались его вернуть дипломатическими путями, но папство опять было не на их стороне. И в 1217 г. Гонорий III подтвердил права Генуи на Бонифачо. Воспользовавшись ситуацией, генуэзцы начали обработку всех корсиканцев, завлекая кпереходу от пизанцев под их руку. Для начала стелили мягко. В качестве примера будущей хорошей жизни предоставили жителям этого города гражданские права и ограниченное самоуправление. Такую же политику проводили и в Кальви, основанном в 1278 г.

Но постепенно это относительно мирное перетягивание корсиканцев на свою сторону переросло в беспощадную битву между Генуей и Пизой за военное и торговое доминирование на всем острове. И продолжалось в течение всего 13 века, принимая разные формы, в частности и в виде выяснения отношений между сторонниками гвельфов и гибеллинов. В него быстренько вплелись и возобновившиеся разборки между вождями Терры и отрядами вернувшихся графов Чинарка. Совет Терры опять пригласил родственника Вильгельма Маласпину возглавить ее отряды (и тот явился, естественно, с отрядом наемников). И так эта неразбериха с выяснениями военным путем отношений Пизы, Генуи, Маласпины и Чинарка и продолжалась до конца столетия.

А ее исход решился совсем не на территории Корсики, а в морской битве флотов двух республик. Увядающая по ряду объективных причин Пиза не могла дальше достойно противостоять набравшей большую силу Генуе. И последняя нанесла решающий удар, победив в сражении при острове Мэлории в 1284 г. Весь флот пизанцев погиб. По заключенному между ними миру от 1299 г. остров целиком переходил к генуэзцам. (Последние затем в течение пяти столетий упорно пытались там полученное право реализовать, что у них иногда даже и получалось. Именно в эти периоды и были сооружены практически все основные защитные сооружения и цитадели, а также знаменитые сторожевые башни, окружающие остров по периметру и остающиеся по сию пору одними из его туристских достопримечательностей.)

Ниже вы увидите, какими непростыми были эти пять столетий для Генуи и для корсиканцев. Я, когда этот период изучал, вопрос себе постоянно задавал: а зачем генуэзцам это было надо? Такую строптивую колонию иметь – очень похоже на манипуляции с чемоданом без ручки. Неприятные сюрпризы ожидали их на протяжении всего этапа колонизации острова. Только кончались одни проблемы, начинались другие.

Вот и на этот раз вроде разобрались с Пизой, чуть снизили напряжение между Террой и баронами, уговорили убраться Маласену – и на тебе, неожиданное решение папства. То ли Генуя ему не доплатила, решив, что все порешала напрямую с Пизой, то ли это было такое предложение со стороны, от которого очередной папа не смог отказаться. Но уже в 1298 г. Бонифаций VIII отдал весь остров в управление (пользование) верному и, наверно, очень щедрому слуге Церкви, королю Арагона Хайме I – в форме слепленного исключительно для него объединенного Сардинского королевства из почти бесхозной соседней Сардинии и генуэзской Корсики. Но то ли корсиканцам не понравилось такое беспардонное навязывание им очередного правителя, то ли «медовый период» отношений с Генуей еще продолжался, но общее собрание острова (и Совет шести от Пумонте, и двенадцати от Сисмонте выступили единым фронтом – редкое явление) в 1347 г. постановило остаться под управлением Генуи. А вот никаких арагонцев они не пожелали видеть. (И действительно, чего было не остаться – согласно обещаниям генуэзцев, подчинение обещало быть чисто символическим: Корсика «типа как» платит небольшой налог, Генуя себе торгует, а заодно и охраняет берега от набегов мавроберберских пиратов. Все местные законы соблюдаются. Управление происходит совместно с решениями обоих советов, а интересы острова в метрополии представляет и охраняет корсиканский представитель «ораторе». И даже коллегиальный орган управления Корсикой – «Маона» – был сформирован и должен был начать функционировать).

Естественно, все эти манипуляции Арагону совсем не понравились. Но для начала Хайме ограничился захватом Сардинии, тем более что с этим соседним островом проблем практически и не было: Пиза затухала и фактически самоустранилась от борьбы, а его население, в отличие от корсиканцев, было миролюбиво и терпеливо. Задачу аналогично разобраться с Корсикой он оставил своему преемнику (внуку) Педро IV, у которого дела действительно пошли веселее. В 1372 г. его корсиканский наемник Арриго делла Рока с помощью десанта и своих сторонников почти отобрал остров у Генуи (ей было не до колонии – в городе свирепствовала эпидемия чумы), но против Арагона уперлись бароны мыса Корсо. А в это время чума обрушилась и на остров, сокращая количество населения в некоторых районах до одной трети от еще недавнего уровня.

В таких условиях уже всем, включая арагонцев и баронов, было совсем не до военных действий. Вот и решили договариваться. В состав Маоны ввели Арриго делла Рокка. Всего там стало 5 членов, но уже к 1380 г. в результате ряда манипуляций, включающих добровольно-принудительные отставки, их осталось всего двое, по одному человеку от Генуи и Арагона. А когда в 1401 г. и Арриго умер, то генуэзец Леонелло Ломеллино остался в одиночестве и автоматически стал единоличным правителем Корсики. Тем временем сама Генуя попала в руки французов, и в 1407 г. Леонелло Ломеллино стал уже французским губернатором острова. А заодно и титул графа корсиканского получил от Карла (Шарля) Валуа VI. Это был первый заход Франции на остров – тихий, мирный и эффективный.

И сохранить его у себя помешала только политика ее собственного короля, не зря получившего прозвище Безумный (что уж про Корсику говорить: он, попав к бургундам в плен, собственный трон чуть Англии не уступил).

А тем временем пример Арриго делла Рока понравился еще одному корсиканскому наемнику на службе Арагона. Он решил учесть ошибки предшественника и, прежде чем высаживаться с десантом, договориться и с баронами, и с вождями Терры, тем более. что Ломеллино уже успел всем надоесть. Этого предусмотрительного арагонского корсиканца звали Винчентелло д’Истрия, и он, начав с Бастии, к 1410 г. захватил почти всю Корсику, за исключением Бонифачо и Кальви, оставшихся у генуэзцев. Этого ему хватило, чтобы себя любимого провозгласить графом.

Таким вот маневром остров еще раз оказался почти потерянным для Генуи, к тому времени ставшей опять независимой от Франции. Казалось бы, ситуация без шансов, тем более к Винчентелло должно было подойти арагонское подкрепление. Но… новоявленный граф переоценил свои возможности. Чужие ошибки учел, зато своих насовершал. Совсем зря начал враждовать с епископами Сисмонте, потерял там власть и, опасаясь за такое же негативное развитие событий и в Пумонте, решил сам отправиться на Пиренейский полуостров за подмогой. В его отсутствие генуэзцы почти вернули остров, но нарвались на новый внешний сюрприз – произошел раскол в католической Европе: за власть повели сражение двое пап.

Как же Корсика могла пропустить такую возможность и не поучаствовать в папских разборках? Вот ее жители и разделилась на сторонников папы Бенедикта XIII (в основном из прогенуэзской партии) и антипапы Иоанна XXIII (противников Генуи). Вернувшийся с арагонскими наемниками Винчентелло этой сумятицей воспользовался и смог легко захватил Чинарку и Аяччо, на этот раз уважительно договорился с епископами и нейтрализовал Терру. А в завершении еще и построил крепкий замок в Корте. И к 1419 г. ситуация вернулась на круги свои: у власти ставленник Арагона, а у генуэзцев опять только Бонифачо и Кальви. А потом еще и ухудшилась – в 1421 г. к острову подошел большой флот Альфонсо V Арагонского и захватил Кальви. Пока держался лишь Бонифачо. Казалось – вот она арагонская полная победа, договаривайтесь с корсиканцами, и Генуе конец. Но вместо этого самоуверенные арагонцы (король к советам Винчентелло не прислушался) сразу перегнули палку с налогами и, согласно местному обычаю, тут же нарвались на всеобщее восстание. Пришлось флоту (приближался сезон плохой погоды) снять осаду Бонифачо, и увезти короля Альфонсо на историческую родину.

А Винчентелло, которому такое вмешательство короля имидж очень сильно подпортило, разгоревшееся восстание подавить не смог, и генуэзцы прихватили его в Бастии в 1435 г., где и казнили, как мятежника.

Маятник качнулся в другую сторону, и теперь уже казалось, что к 1441 г. генуэзцы одержали полную победу над арагонцами. Но это была непредсказуемая Корсика. Справившись с внешним врагом, Генуя получила внутреннего. Началась настоящая гражданская война, вроде как между сторонниками Арагона и Генуи, но понимание всех ее причин так и осталось для историков тайной. А беспорядки достигли такого размаха, что в 1444 году в них решил вмешаться сам папа Евгений IV. Он послал туда армию в 14 тыс. наемников, но она была разбита лигой, сформированной из отрядов нескольких капорали и баронов под руководством Ринуччо де Лека. Папство такого унижения перенести не могло, и вторая военная экспедиция оказалась более успешной: Ринуччо де Лека был убит, войско лиги рассеяно.

По логике вещей, победа папства должна была подтвердить права Арагона, оно же ему их отдало! Но как вскоре выяснилось – ничего подобного. К власти уже пришел новый папа Николай V, который был по происхождению генуэзцем. Вот он взял да и вручил своим соотечественникам все права на Корсику, передав им заодно и все крепости, до этого момента удерживаемые папскими войсками. Казалось бы, чего еще лучше пожелать! Но опять ситуация стала развиваться по собственному сценарию: Юг, остался под властью графов Чинарка, продолжающих хоть и номинально, но числиться вассалами Арагона, а у Терра ди Коммуна в роли лидера вдруг возник представитель влиятельной генуэзской семьи Кампофрегозо (Кампо-Фрегозо или Фрегозо), у которого были свои собственные планы, с намерениями Республики не совпадавшие.

Вот он то и предложил передать управление острова Банку Сан-Джорджио, коммерческой корпорации, основанной в Генуе в прошлом веке. То есть почти Генуе, как возжелал папа, да не совсем. Его поддержали капители Терры (баронов решили не спрашивать). Банк их предложение принял и активно взялся за дело, естественно, руками наемников, подконтрольных ему и центральному правительству из представителей Терры. Сначала все знатные сторонники арагонцев начали изгоняться из страны, а потом новое правительство объявило войну всем баронам вообще. Их сопротивление было окончательно сломлено к 1460 г., недобитые и не покорившиеся сбежали и укрылись в Тоскане. Победа? Да ничего подобного – оказалось, что не все представители семьи Кампофрегозо являются сторонниками Банка. И некто Томмазино, мать которого была корсиканкой, решил, что банк выполнил свою миссию и может уйти, а владеть Корсикой должна только их семья. И к 1462 г. ему даже удалось закрепиться в центральной части острова, пожалуй, самое трудное дело осуществил. И опять показалось – вот он, корсиканский вождь, которого еще и семья Фрегозо поддержит, очень кстати забравшая власть в Генуе.

Но… неожиданный, но быстрый внешний сюрприз ждал и его. Два года спустя Франческо Сфорца, герцог Миланский, сверг власть семьи Кампофрегозо в Генуе и сразу же предъявил свои права и на Корсику. Его военному представителю не составило труда заставить Томмазино уступить. Финита ля комедия? Нет, в этом сериале продолжение следует.

Когда в 1466 г. Франческо Сфорца умер, Милану стало не до Корсики, хватало внутренних и пограничных разборок, и его сюзеренитет над островом стал чисто номинальным. Этим в 1484 г. воспользовался терпеливый Томмазино и убедил преемников герцога предоставить ему право на управление. А когда он в дополнение к полученным правам еще и женился на дочери Джана Паоло да Лека, самого могущественного из оставшихся баронов, то обеспечил себе поддержку Пумонте и стал реальным главой острова. И что вы себе думаете? Хотя он продолжал быть почти своим, терпения корсиканцев хватило только на три года, потом они снова подняли восстание и за поддержкой обратились к Якопо IV д’Аппиано, принцу Пьомбино (маленькое княжество – осколок бывшей Пизанской республики), предки которого (семья Маласпина) ранее уже приглашались править на Корсике. Якопо не поддался уговорам, но на этот призыв откликнулся его брат Герардо, граф Монтаньяно.

По-видимому, свой город-крепость ему показался слишком маленьким, и он решил стать еще и графом корсиканским. Высадившись на острове с отрядом наемников, он захватил Бигулью и Сан-Фьоренцо, после чего испугавшийся Томмазино да Кампофрегозо продал свои права, полученные от Милана, банку Сан-Джорджио (по секретному соглашению). Банк пришел ему на помощь и в союзе с отрядом Джан Паоло да Лека сумел разбить Герардо. И тут Томмазино передумал и попытался отказаться от своей сделки, типа «помогли, ну и спасибо – теперь можете уйти». Джан Паоло его поддержал, но Банк обиделся всерьез и пошел войной и на Томмазино, и на баронов. В результате тяжелых боев победил, и семья Джана Паоло вместе с зятем была выслана на Сардинию. Дважды его люди пытались вернуться, но безуспешно, а к 1511 г. и оставшиеся бароны были разгромлены. Банк силой закрепил свои права на владение всем островом.

Для чего я так подробно остановился на этом средневековом периоде истории Корсики? Чтобы вы представили весь этот ужас, который практически непрерывно творился на острове. Как пауки в банке, практически при отсутствии центральной власти, господство постоянно оспаривали три политические группировки: генуэзская, арагонская и, скажем так, патриотическая. А еще в местной борьбе без правил и снисхождений участвовали коммуны (а их руководители (капителы) не всегда придерживающиеся единства) и, конечно, бароны. Внутри все действительно кипело. А вот внешняя картина почти не менялась. Генуэзцы контролировали крепости, охраняя главные порты и основные прибрежные и морские торговые пути, и предпочитали в центральную часть острова не соваться. Одновременно чуть ли не в каждой маленькой бухте неплохо чувствовали себя разношерстные пираты. В деловых вопросах (только бизнес – ничего личного) они без проблем находили общий язык и с Генуей, и с местными вождями кланов. Неудивительно, что один из самых больших невольничьих рынков Западного Средиземноморья функционировал именно на этом острове. Практически до 17 века. Отсюда появилось и изображение раба-мавра на гербе и флаге Корсики (по моему, он больше на пирата-мавра похож).

Банк, благодаря решительным действиям отрядов своих наемников (между прочим, среди них был и основатель фамилии Бонапарти на острове), в начале 16 века власть действительно захватил. Но очень скоро стал ненавистен большинству корсиканцев. Да и военная жуть периода, наступившего после средневековой истории, еще себя не исчерпала.

В 1553-59 гг. на территории многострадального острова начались военные действия франко-корсиканских войск и османского флота против имперско-генуэзских сил.

Это был последний этап серии так называемых «итальянских» войн между Францией и Империей (борьба за Италию между Императором и королем Германии, а также одновременно и королем Испании Карлом V Габсбургом (1519-1556 гг.) и французским Генрихом II (он же Henri II; 1547-1559 гг.)

Корсиканские профранцузские силы возглавлял полковник Сампьеро, корсиканец по происхождению (его биографию и описание подвигов я уже привел в предыдущем разделе, как и краткие подробности этой островной войны). И вы уже знаете, что, когда французы, проиграв большую европейскую войну, были вынуждены вывести свои войска, Сампьеро самостоятельно вернулся на Корсику и продолжил борьбу уже за ее независимость, опираясь только на своих местных сторонников, которых было немало. Началась ожесточенная борьба между Генуей и местной знатью, жаждущей власти, без опеки надоевших торговцев. Долго с ним не удавалось справиться, так Сампьеро и остался героем легенд борьбы корсиканцев за свободу. Погиб он не побежденный, в 1567 г., попав в засаду родственников убитой им супруги, подкупленных генуэзцами. Жаркое пламя этой войны угасло только после его подлого убийства и на некоторое время наступило затишье, казалось, корсиканцы исчерпали весь запас пассионарности и выдохлись. Тем более, что в 1571 г. Генуя, не дожидаясь новых вспышек недовольства, решила перехватить управление островом у банка, ставшего уж очень ненавистным населению.

Последовавшее за этим почти полуторавековое «мирное сосуществование и даже относительное процветание» начало портиться по мере роста налогов. Вот не жилось торговцам спокойно. Ну и, конечно, дровишек в тлеющий костер ненависти к любому правительству (национальный корсиканский обычай) подбросило чрезвычайно непопулярное решение – запрет ношения оружия. И выросшее новое поколение корсиканцев, давно ни с кем не воевавшее, решило, что «так дальше жить нельзя». И жадные и недальновидные генуэзцы опять получили новые вспышки военного сопротивления. Причем в первой трети 18 века они начали происходить по всему острову – практически это было восстание, которое поддержали почти все знатные и значимые кланы страны от Сисмонте до Пумонте. Генуэзцы вдруг осознали, что отношение к ним стало еще более суровым, непримиримым и замкнутым, чем было до того. Более того, на этот раз всеобщее народное негодование возглавила группа семей, которым удалось договориться между собой: Чекальди, Джиафери, Паоли, Коста, Матра, Джаффори, Фабиани и другие. Генуэзцы потерпели в схватках несколько поражений и отступили из центра острова, ограничились охраной укрепленных крепостей-портов. А восставшим удалось получить из других стран (главным образом, от Османской империи и ее североафриканских сателлитов) оружие, амуницию и прочие военные припасы и укрепить свое положение полу независимости.

Оценив серьезность опасности, Генуя уже традиционно обратилась за помощью к Императору, который и предоставил в ее распоряжение восемь тысяч германских наемников под предводительством принца Людвига Вюртембергского. Это были опытные профессионалы, однако плохо представляющие, с кем им здесь придется иметь дело. После нескольких успешных схваток на побережье побед, они столкнулись с партизанской тактикой корсиканцев и начали проигрывать почти все сражения в горной местности, регулярно попадая в подготовленные засады и ловушки. Надолго их не хватило и убедившись в неподдельной храбрости и упорстве корсиканцев, принц предпочел выступить в роли посредника. И поспособствовав заключению перемирия в 1732 г., увез остатки своих отрядов на «континент». Как всегда, Генуя на переговорах обещала многое, но с выполнением не торопилась, и ожесточенная борьба вскоре началась заново.

К этому периоду относится очень интересное событие: 12 марта 1736 г. в Алерию на английском судне приехал полувосточно-полуевропейски одетый чужестранец с большой свитой и богатым запасом военных припасов. Это был вестфальский барон Теодор фон Нейгоф, авантюрист и кондотьер высокого полета. В ходе своей предыдущей жизни во Франции, Испании и Голландии он случайно познакомился с одним корсиканским монахом, который рассказал ему о злоключениях народа, уже давно борющегося за независимость. По его словам, для победы храбрецам не хватает только внутреннего единства и оружия. Вот тут у фон Нейгофа и возникло неодолимое желание помочь корсиканцам обрести в лице собственной персоны и вождя – объединителя нации и поставщика вооружения, но в ответ на предоставление ему титула короля Корсики. В Ливорно Теодор встретился с Ортикони, представителем восставших, а потом и с другими лидерами этого движения и много чего наобещал им, рассказав о своих близких связях и с европейскими дворами, и с правителями Порты, и практически неограниченных финансовых возможностях. Ну и в награду за будущие услуги потребовал себе королевскую корону авансом, прямо сейчас. Корсиканцы наверно еще не знали, что сначала надо требовать деньги, а потом уже и о стульях договариваться, но терять то руководству было нечего. Да и обещания были заманчивы, и они решили, что лучше попробовать поддаться этому сладкоречивому господину, чем продолжать терпеть ненавистное ярмо генуэзского владычества даже на побережье.

И фон Нейгоф действительно начал свою деятельность с реальных дел: демонстрации оружия, амуниции и подарков. На Корсику он прибыл из Туниса с богатым грузом, встреченным вождями восставших с ликованием. Своей щедростью в раздаче титулов и распределении подарков он им глянулся, и этого хватило, чтобы 14 апреля торжественно провозгласить барона королем Корсики Теодором I. Самое интересное, что он и сам с энтузиазмом вознамерился сразу приступить к полезным нововведениям и реформам по европейским образцам, но… проблема их финансирования всплыла очень быстро. Налоги-то платить не хотел никто, и вопрос «где обещанные деньги, Теодор?» задавался все чаще. Однако дальнейших поступлений ни от султана, ни от бея, обещавших устами нового корсиканского короля помочь и деньгами, и снаряжением, и людьми, не последовало. Жители острова, как всегда, быстро вспыхнули, но быстро и охладели.

В результате в молодом королевстве Корсика тут же произошло образование партии республиканцев, под давлением которой монарх 10 ноября того же 1736 г. покинул свои владения, официально для получения займа в Амстердаме, но перед отъездом учредив регентство, состоявшее из трех человек: Паоли (отец), Джиофери и д'Орнано. И… на некоторое время пропал. Потом попытался вернуться и не совсем чтобы с пустыми руками, но местные лидеры уже в нем разочаровались, а, может, и поумнели под собственным руководством. По крайней мере, встретили Теодора I достаточно холодно и попросили для начала выполнить прежние обещания в полном объеме, а не ограничиваться подачками. Он опять наобещал много-чего и уехал, а когда попытался вернуться еще раз, его уже просто не пустили на остров.

Как ни странно, он на этот раз даже деньги в каком-то количестве нашел, но это же Корсика, В июне 1743 г. на острове уже была совсем иная ситуация, «образ его окончательно покинул сердца корсиканцев» и они отправили его, прямо «намекнув», что видеть больше не хотят совсем (правда, все привезенное забрали, как это было и в прошлый раз – не пропадать же добру). Вот после такого фиаско, первый и единственный в истории Корсики король и умер в изгнании в 1756 г., всеми забытый и одинокий (по некоторым данным, не совсем так: от долговой тюрьмы Лондона его все-таки спасла подписка, организованная его прежними британскими знакомыми).

А корсиканцы снова оказались предоставлены самим себе, но уже с республиканскими принципами. Их мужество и решимость на этот раз непременно добиться победы не ослабло. С присущим им упорством они продолжили свою борьбу с генуэзцами, не оставляя их в покое на всей территории острова.

Последним, судя по всему, все это уже сильно надоело. Да и собственных сил даже на охрану крепостей уже не хватало. Вот и вынуждены были торговцы обратиться за помощью к своему прежнему противнику – французскому королю. Тот прореагировал положительно и прислал им на помощь три тысячи человек под предводительством графа де Буассие. Подоплека подобного решения была понятна: давайте попробуем вмешаться, как бы и не сильно вмешиваясь такими незначительными силами, а там видно будет. У Генуи все равно нет денег, чтобы платить наемникам, вот и зацепимся за остров. Так оно и получилось. И хотя боевой дух французского отряда графа в ходе беспрерывной и жестокой борьбы с повстанцами довольно скоро испарился, ожидаемое продолжение последовало: Людовик XV послал подкрепление в виде гораздо более многочисленного и профессионального войска во главе с маркизом де Мейбуа.

С такой армией корсиканцы справиться не могли, отошли в горы, и большая часть Северной Корсики оказалась в руках французов. Это было их третье пришествие, но им опять не повезло. Вспыхнувшая в Европе война за «австрийское наследство» заставила Францию о второстепенном забыть и в сентябре 1741 г. срочно начать переброску войск с Корсики на Рейн.

Подарок судьбы для островитян и удар для Генуи. А тут последовал и второй: экономике республики (долгое время следовавшей в кильватере испанской) стало совсем плохо – и стране пришлось прежде всего думать о собственном выживании, буквально бороться за существование.

Вот Джаффори и Матра, представляющие Сисмонте и Пумонте, соответственно, и стоящие во главе их вооруженных формирований, решили использовать эту ситуацию, чтобы навсегда избавиться от ненавистного генуэзского господства. Опять начались масштабные военные действия уже на побережье. Казалось, успех близок, но в 1753 г. в городской перестрелке (группа наемных стрелков ждала его в засаде на улицах Корте) был убит Джан Пьетро Джаффори, и в рядах инсургентов возникла некая сумятица. А тут еще и марионеточный король сардинский, надеющийся на помощь англичан, начал демонстрировать агрессивную активность. Корсиканцам нельзя было медлить, но предводители Сисмонте Сантини, Фредиани, Гримальди, Ц(Ч)ервони и Паоли (Климент) долго не могли определиться с кандидатурой нового вождя, которая устраивала бы всех. И, как часто бывает в истории, решили поискать ее на стороне, но на этот раз – только из своих. И сошлись на предложении «священника с сердцем солдата», Климента Паоли, попробовать в этой роли его младшего брата Паскуале, молодого и образованного офицера, состоявшего в то время на неаполитанской службе. Климент отрекомендовал его как опытного и решительного организатора, который не потянет «одеяло на себя». Он и сам был таким, что в условиях Корсики было очень важно. В итоге так и сделали. (В 1739 г., когда «генерал народа» Джачинто де Паоли был вынужден покинуть остров, он увез в итальянскую эмиграцию и 14-летнего сына Филиппо Антонио Паскуале, который сейчас и принял предложение своих соотечественников, прибыв 29 апреля 1755 г. для этого в Порраджио). Приехал и в 30-летнем возрасте был избран генерал-капитаном – правда, всего лишь кланами Пумонте.

Естественно, было бы странно и не по-корсикански, если бы в Сисмонте в противовес главным не выбрали своего генерала – Матео Матра, который до того возненавидел неожиданного соперника, что снова был готов сотрудничать с генуэзцами, теперь уже для борьбы с Паскуале. Однако новый претендент от Пумонте быстро доказал, что с выбором его кандидатуры ошибки не произошло. Вместе с братом они организовали ловушку для Матео, пустив слух, где и когда Паскуале будет находиться с маленькой горсткой его людей. Матра клюнул и напал, загнал Паскуале в монастырь и уже готовился к его штурму, когда из засады появился отряд Климента и пумонтцам пришел конец. А если человека-конкурента нет, то и проблемы больше нет. После этого общий корсиканский парламент, Диета, конечно, не мог не подтвердить полномочия Паоли, показавшего себя истинным корсиканцем. И он возглавил Корсиканскую республику, но в каком же ужасном состоянии нашел свою родину!

В народе не было ни дисциплины, ни солидарности, ни порядка; в стране – ни денег, ни оружия, ни амуниции. Но Паоли руки не опустил, принялся за работу, и вскоре с помощью его энергии, врожденному знанию людей, красноречию и демонстрации справедливости удалось восстановить порядок в стране. Это было сродни чуду. Паскуале был первым, сумевшим заставить эту гордую нацию, не желавшую никому подчиняться, признать свой авторитет. Ему принадлежит заслуга в разработке и принятии 18 ноября 1755 г. конституции, причем самой демократической в Европе на тот момент, включившей всеобщее избирательное право для всех граждан старше 25 лет. Раз в год собиралась Генеральная Диета, которая принимала законы, обязательные для всеобщего исполнения.

Паскуале очень обстоятельно подошел к вопросам создания реальной независимости – на острове начали чеканить собственную монету с головой мавра, учредили орден Святой Девоты (покровительницы острова) и бей Туниса первым официально признал республику. Сардиния побренчала оружием, но напасть не решилась. И в 1755 г. была впервые официально провозглашена Корсиканская республики, контролирующая значительную часть острова (практически всю центральную область и большую часть побережья, кроме небольших анклавов вокруг основных портовых городов-крепостей).

Таким образом, Паскуале (Паскаль) Паоли оказался не только образованным и прогрессивным человеком, но и очень умелым администратором. Под его руководством на отсталой Корсике был осуществлен первый опыт всеобщего избирательного права (в новой истории Европы). И хотя территория республики весь остров не охватывала, это была вполне жизнеспособная и здоровая основа будущего независимого государства. Собственная прогрессивная конституция, действующий постоянно административный совет – далеко не все государства Европы имели такие атрибуты власти.

И он, не останавливаясь, проводил одну прогрессивную реформу за другой, причем все на деле, а не на бумаге. Началась разработка карьеров и строительство дорог. В столице, Корте, был основал университет, появились зачатки регулярной (а не партизанской) армии и даже небольшого флота, для которого строился собственный порт на острове Капрая. Страна начала чеканить свою монету. Была создана независимая система судов, что было очень важно, так как он решил покончить с вендеттой (местный старинный обычай, жертвами которого за период с 1683 по 1715 гг. стало 28 тыс. убитых). Задумайтесь, в год гибло больше 1000 здоровых, как правило, молодых мужчин. А причиной мог стать любой пустяк, меня просто потряс пример с межевым каштаном – соседи поспорили, кому он принадлежит, слово за слово – в результате 36 человек было убито. Согласно корсиканским традициям, если у тебя появился враг (достаточно, чтобы кто-то таковым себя посчитал – тебе сразу сообщат), то из этой ситуации может быть только три выхода: ружье, кинжал или бегство. Последнее автоматически приравнивалось к позору.

А вот согласно новым законам, теперь зачинщику полагалось по суду одно наказание – смерть. И хоть и не сразу, но количество жертв вендетты начало заметно уменьшаться.

14 лет свободная Корсика развивалась как самостоятельное государство. Казалось, Генуя смирилась и ее устраивали сложившиеся отношения. Паоли тоже не лез на рожон. Прекрасную рекламу и ему, и молодой Корсике в Европе сделал шотландец Босуэлл, написавший книгу о своем посещении острова в это переходное и трудное время. Это из нее Наполеоне во многом черпал свои представления о гордом, свободолюбивом и неподкупном корсиканском народе и его вожде, великом во всех отношениях Паоли.

Но тут в развитие событий вмешалась Франция, в очередной раз польстившаяся на стратегически выгодное расположение острова. И не следует искать иных причин для ее интервенции. Логика понятная: если не мы, то сюда придут англичане. Одряхлевшей Генуи все равно кому продать свою колонию, которую уже все равно нет сил сохранять. А допустить сюда конкурента нельзя.

Я читал версию, согласно которой корсиканцы сами дали предлог для прекращения такого сосуществования с Генуей, якобы их подвели бедность, жадность и наглость: исконные пороки. Чтобы добывать средства на существование республики, люди Паоли с острова Капрая с 1763 г. занялись пиратством, начали проводить рейды по захвату преимущественно торговых генуэзских кораблей, нанося республике существенный ущерб. Вот поэтому Генуя и обратилась за помощью к королю Франции Луи XV Бурбону.

Не верьте, она совершенно не состоятельна ни во времени, ни по смыслу. Как я уже отмечал выше, Франция захотела захватить остров, чтобы противодействовать влиянию Англии в Средиземноморье (уравновесить их базы в Гибралтаре и на Менорке), но решила сразу не форсировать события. И вообще, представить эту ситуацию (как и предшествующую) как свою вынужденную реакцию на просьбу Генуи. Так все и последовало. На призыв помочь король откликнулся положительно, но для начала опять послав всего 6000 солдат (причем в аренду с последующей оплатой). А с учетом негативного недавнего опыта поставил им ограниченную цель – они должны помочь генуэзцам только удерживать под контролем прибрежные крепости, еще остававшиеся под их властью, и в схватки с республиканцами на их территории не вступать. То есть пообещал до марта 1759 г. взять под свой контроль и охранять города Аяччо, Сен-Флоран (Сан-Фьоренцо) и Кальви. И в 1756 г. на таких условиях и подписал первый Компьенский договор с Генуэзской республикой. К его содержанию было не придраться – обычная аренда наемников (но у государства) с отложенной оплатой их услуг.

По варианту официальной французской истории, Генуя все больше убеждалась, что победить войска независимой республики Корсика, уже находящиеся под единым командованием Паскаля Паоли, ей никогда не удастся и у ней уже не осталось ни одного шанса восстановить власть над всем островом. Поэтому и стала искать возможность выхода из этой ситуации с наименьшим уроном для своих портов. И, как бы нашла, поэтому подписанный с французами договор был продлен в 1764 г уже на новых условиях. Во-первых, с включением в список уже охраняемых французами городов Бастии и Альгайоле. И во-вторых, появился пункт, дающий возможность французам в течение 4 лет проводить военные операции на Корсике, вне пределов этих городов, в случае угрозы их действиям. С моей точки зрения – просто продолжился заранее согласованный спектакль. В первую очередь предназначенный для Европы.

Вот в декабре 1764 г. граф де Марбеф и высадился с семью батальонами (около 6 тыс. человек) в Сен-Флоране. Тут же связался с Паоли, чьи войска осаждали город, заверив его, что ему приказано только охранять свободу торговли в городе и это его единственная миссия. И вообще, в течение четырех лет он должен контролировать все пять генуэзских крепостей, но никоим образом не помогать генуэзцам воевать со своими бывшими подданными. Для этого после Сен-Флорана он должен будет отправиться в Кальви, а оттуда в Бастию для проведения аналогичных операций.

Это был разумный и опытный человек, который искренне не хотел бессмысленной конфронтации (по крайней мере, пока сюда не перекинут достаточное количество войск и он не получит иной приказ, но он прекрасно осознавал, к какой развязке идет дело). В январе 1765 г. Паоли ответил де Марбефу из Корте, отправив манифест, в котором обязался отказаться от осады этих городов из уважения к королю Франции. Далее они несколько раз встречались во время поездок графа по охраняемым городам, о чем он и доложил герцогу Шуазелю, фактически определяющему внешнюю политику Франции. Тогда же он встретился и с писателем Джеймсом Босуэллом, которому очень понравился своим разумным подходом к ситуации (но гораздо меньше, чем Паоли, которого он вообще сравнивал с древнегреческими мыслителями). В апреле де Марбеф даже предложил Паскалю Паоли изучить возможность заключения мирного договора с Генуэзской республикой и пообещал выступить в качестве посредника. Это было бы большим дипломатическим успехом молодого государства, нынешнему главе которого граф (исключительно по долгу службы, ничего личного, работа такая) просто пудрил мозги.

Но тут начали происходить достаточно неожиданные события, слегка замедлившие французский процесс поглощения острова. 2 апреля 1767 г. испанский король Карл III решил изгнать иезуитов со всех испанских территорий. То же самое уже сделал король Франции еще три года назад. А вот генуэзцы этот почин не поддержали и даже предоставили им убежище, но в корсиканских городах. Людовика XV это настолько возмутило, что он, кроме официального протеста Генуе, приказал графу Марбефу отвести свои войска из тех мест, куда поселили иезуитов. Тот так и сделал, а Паскаль Паоли немедленно этим воспользовался и занял позиции, оставленные французами. В русле этих действий и корсиканский отряд Франсуа Гаффори вошел в Аяччо, заставив генуэзские войска запереться в цитадели. Пришлось герцогу Шуазелю (который такой глупости от собственного короля не ожидал) аннулировать непродуманные указания короля и уговорить его согласиться с пребыванием иезуитов на Корсике. Естественно, для того, чтобы восстановить позиции французских отрядов и продолжить операцию по задуманному плану. Паскалю Паоли сообщили, что приказ короля переигран, и до даты окончания Компьенского соглашения (7 августа 1768 года) Аяччо, Бастия, Кальви, Сен-Флоран и Альгайола по-прежнему должны оставаться под защитой Франции. Пришлось генералу, скрепя сердце, корректировать сложившуюся уже ситуацию и смириться с мыслью о необходимости возвращения своих отрядов на исходные позиции. Он понимал безысходность схватки с Францией, но англичане молчали, а других потенциальных союзников не было. Такая подвешенная в воздухе ситуация сохранялась до 15 мая 1768 г., когда Генуэзская республика сделала следующий ожидаемый шаг и подписала в Версале договор о передаче королю Франции уже полного суверенитета над Корсикой (правда, опять на временный срок – на десять лет, соблюдая правила дипломатической игры).

По истечении этого времени король обязался вернуть Корсику Генуэзской республике, но только после возмещения ею расходов в 40 миллионов ливров, уже понесенных французами в ходе охраны основных портов. В возможность этого никто не верил, но на бумаге все выглядело вполне достойно.

После этого французы зашевелились. Уже в июне граф де Марбеф призвал Паскаля Паоли отвести корсиканские войска и от коммуникаций между Сен-Флораном и Бастией. Это был уже откровенный намек на изменение предыдущей, достаточно мягкой, французской политики. А когда с 12 июля численность французской армии на Корсике под командованием сначала генерал-лейтенанта де Шовелена, а затем и графа де Во выросла с 6 до 12 тыс. человек, это был уже прямой посыл Паоли о начала нового этапа – завоевания (у французов – умиротворения) Корсики. Когда до всех корсиканцев дошло, что свободу, полученную в суровой борьбе, у них отбирают, возмущение было массовое. Они жаждали продолжить борьбу и сопротивляться французам с оружием в руках.

У Паоли, загнанного в угол, не осталось иного выбора – только возглавить народное сопротивление. В начальный период это достаточно успешно и организовано получалось. Его отряды даже разбили часть экспедиционного корпус маркиза Шовелина: сначала как приманку заперли в Борго 700 французов, а когда им на помощь граф де Марбо и маркиз Шовелин повели 3-тысячный отряд, их заманили на дороге в ловушку и разбили. 10 часов отряд Клемента (старшего брата Паскуале) держал оборону, пока наступавших не окружили и не принудили к сдаче. А потом и осажденные в Борго тоже последовали их примеру. В итоге французы потеряли больше 2 тыс. убитыми, ранеными и пленными. По тем временам это была просто сенсационная информационная бомба. Король Людовик уже хотел отказаться от завоевания такого злобного острова, но граф де Шуазель настоял на продолжении операции – нельзя было «терять лицо» в Европе и давать повод к разговорам, что они не сильнее какой-то там Генуи. Вот французы и взялись за дело серьезно. 22 тыс. регулярных военных высадились в Бастии. Это были профессионалы графа де Во – очень серьезный аргумент, противопоставить которому местная армия даже теоретически ничего не могла.

Но она не сдалась и даже попробовала встретиться с ними в открытом бою, что, конечно, было принципиальной ошибкой Паоли. Изменив своей традиционной тактике заманивания отдельных отрядов врага в горы, он решился все поставить на карту в ходе прямой конфронтации. Рискнул и проиграл. В начале мая 1769 г. генерал-лейтенант Ноэль Журда граф де Во с армией в 15 тыс солдат разбил войско Паоли у Понте-Нуово. Корсиканцы выставили почти аналогичное количество бойцов, но волонтеров. И до сих пор с поражением не смирились, уверенные, что, если бы их не предали подкупленные прусские наемники, начавшие «чисто по ошибке» стрелять им в спины, все могло бы кончиться иначе.

После поражения Паоли дали возможность эмигрировать в Англию. В начале июня 1769 г. он и еще 300 человек (по данным корсиканских историков – 3 тыс.) уплыли в эмиграцию. Основная часть в Италию, а он в Англию. (Лондон республику поддерживал оружием и разгром патриотов воспринял как неудачу своей внешней политики.) Паскуале пытался втянуть этого принципиального врага Франции в схватку, но не сложилось. Казалось бы, его время однозначно закончилось, эмигрантской судьбе не позавидуешь.

Отметим, что среди покидавших родину не было одного юного и горячего приверженца Паоли, его верного секретаря и адъютанта Карло Бонапарти, который исчез после сражения, а через некоторое время оказался среди первых коллаборационистов, заявивших о готовности сотрудничать с представителями французских оккупантов.

Его покровителем и «продвигателем» по новой службе стал граф де Марбеф, ставший после этой операции генерал-лейтенантом и назначенный губернатором острова. Последний уже отлично ориентировался в местных реалиях, крови и мести не жаждал, обеспечил нормальные условия эвакуации желающих (ему не нужны были непримиримые партизаны) и с почестями принял оставшихся республиканцев, пожелавших сотрудничать.

Ну и далее проводил достаточно мягкую и разумную политику, стараясь привязать знать острова к Франции (с ним Карло Бонапарти повезло, особенно в использовании в собственных интересах явной симпатией графа к его супруге). За заслуги в управлении Корсикой король Людовик XV пожаловал графу титул маркиза Каржеза.

Так бы все и продолжалось без малейших шансов для бедного эмигранта Паоли увидеть хотя бы еще раз свою родину. Но тут грянула Революция и перемешала все карты. Паоли воспрянул духом. Тем более что по предложению одного из признанных ораторов и лидеров Революции Мирабо Национальное собрание единодушно приняло декрет, уравнивающий Корсику во всех правах с остальными частями королевства. Департамент Корсика должен полностью слиться со всей Францией.

А по предложению корсиканского депутата Саличетти собрание декретировало амнистию всем, кто сражался в свое время за независимость острова, начиная, естественно, с Паскуале Паоли, которого персонально пригласили вернуться на родную землю.

На такой волне, являя собой жертву королевского произвола, он и обратился к Конвенту за правдой и поддержкой, и несколько неожиданно для себя был очень тепло встречен в Париже в 1789 г. Без проблем получил разрешение вернуться на остров, да еще, к своему огромному удивлению, и с полными полномочиями на власть.

В ареоле славы и народной любви Паоли высадился в Бастии. Воспользовался этим, чтобы полностью узурпировать власть, но вскоре понял, что его стремление к восстановлению хотя бы некоторого подобия независимости и получения свободы действий принципиально расходится с намерениями республиканцев.

И чем дальше, тем больше отношения начали портиться, а страсти накаляться. И вот он уже был обвинен в стремлении к сепаратизму и объявлен британским агентом, к чему Люсьен Буонапарти непосредственноприложил свою руку, вернее, способность произносить пламенные речи. Обидевшись на генерала, попросившего его «удалиться» из его секретарей и будучи в курсе его личной переписки и высказываний, выложил все что знал в якобинском клубе Тулона, за что и был обозван отцом корсиканского народа «гаденышем».

Но свалить Паоли было непросто, он по-прежнему пользовался почти полной поддержкой народа, в представлении которого был несправедливо обижен французами. Поэтому даже появление правительственных эмиссаров послужило неким сигналом к началу активных антифранцузских действий, а проще говоря, партизанских выступлений против расквартированных на острове войск. И генерал начал искать поддержку и договариваться с британцами в условиях, когда нерегулярные корсиканские отряды (несомненно, сформированные по его, пусть и не прямым, указаниям) уже атаковали французские военные части по всему острову и заставили их сосредоточиться в трех северных городах: Сан-Фьоренцо, Кальви и Бастии, которые и подвергли осаде. Фактически весь остальной остров был под контролем Паоли.

А к этому времени Великобритания уже оказалась вовлечена в войну с Францией (с января 1793 г.), которую последняя сама ей и объявила. Британское правительство, руководствуясь интересами флота, давно присматривались к Корсике, рассчитывая использовать ее в качестве замены Менорки, потерянной 10 лет назад. И вот наступил подходящий момент привести этот план в исполнение. Такое решение одобрили и британские агенты в Италии, уже вступившие в контакт с людьми Паоли, когда флот под командованием лорда Гуда прибыл на остров в середине августа 1793 г. для оценки ситуации. Французы сначала сопротивлялись происходящему – высадили десант, избежав атаки британского линейного корабля под командованием капитана Горацио Нельсона у берегов Сардинии (его первая операция), и даже начали проводить ограниченные контратаки против корсиканских иррегулярных войск, отбив у них город Фариноле и большую часть региона Кап Корсо. Англичане давно бы приступили к решительным действиям на острове, но их долго сдерживал Тулон. Его оккупация и сохранение под властью сил антифранцузской коалиции было много важнее. Но когда в результате четкого руководства операцией по освобождению этого города, осуществленной никому не известным артиллерийским капитаном Наполеоне Буонапарти, британский флот был вынужден поспешно отступить, увозя с собой тысячи роялистов, настала очередь Корсики (многих из тулонских беженцев позже там и были высажены).

Преимущество на море у англичан было очень больше и теперь британский флот практически без помех сосредоточил все силы на этом направлении. Умело сочетая морские бомбардировки с высадкой десанта морской пехоты, при активной поддержке корсиканцев они атаковали сначала оборону Сан-Фьоренцо, вынудив французов его покинуть и отступить в Бастию. Но затем пришел и ее черед – этот город тоже сдался (правда, после 37 дней блокады и на условиях почетной эвакуации его французских защитников). Этих побед корсиканцам хватило, чтобы присягнуть на верность Британии. У французов оставался один Кальви, который мужественно оборонялся, подвергаясь бомбардировкам в течение двух месяцев, и окончательно пал только к началу осени 1794 г., сдавшись на тех же условиях, что и Бастия. В Европе англичане воевали как джентльмены.

Но за два года последовавшей оккупации острова и они быстро убедились на собственном опыте, что их новое приобретение – далеко не сахар. Распри между ними и руководством (как и внутри последнего) начались очень скоро. В результате Паоли рассорился с Поццо ди Борго, который фактически перетянул все бразды правления на себя и был вынужден покинуть остров. А потом, как всегда, дело дошло и до реакции низов, в которых опять началось брожение против существующей власти. И образование профранцузских партизанских отрядов меня, например, совершенно не удивило. Англичанам, прежде чем захватывать остров, не мешало бы ознакомиться с его историей.

IV. Антуан Кристоф (Криштоф или Кристофор) Саличетти (человек, который в определяющей степени способствовал началу карьеры Наполеона, но мог и лишить его жизни)

Это была такая весомая политическая фигура, вклад которой в карьеру Наполеона переоценить трудно. Да вы наверно в этом уже убедились, прочитав раздел о корсиканской эпопее молодого Буонапарте и начальном периоде его жизни во Франции. Может быть, поэтому император нечасто и не очень охотно вспоминал моменты своей жизни, с ним связанные. Ведь согласно созданной им легенде, только он сам себя сделал!

Саличетти настолько давно и хорошо его знал, что Наполеон предпочитал держать его подальше от себя (похоже, что побаивался). Вот уж кто был корсиканцем с ног до головы и до мозга костей, там родился (в деревушке Saliceto), вырос и пропитался политической атмосферой этого острова, хотя корни его семьи были в Пьяченце, откуда они были вынуждены эмигрировать как представители проигравшей партии гибеллинов.

И Император сказал вслух то, что думал о нем, только после его смерти: «Европа потеряла одну из самых сильных голов. В кризисные времена Саличетти один значил больше, чем армия в 100 тыс. человек».

Это был человек неукротимой энергии и смелости, умный, осторожный и влиятельный, самостоятельно достигший большого влияния на своем родном острове (был адвокатом при Высшем королевском Совете в Бастии). Окончив городскую школу иезуитов и традиционный для корсиканцев юридический университет в Пизе, он быстро смог выйти на первый план в политической жизни острова и настолько уверенно там закрепиться, что в 1789 г. был делегирован (не поднимается рука написать «выбран», но официально – именно выбран от третьего сословия Корсики, причем безальтернативно) в Генеральные штаты Франции. Оттуда «перетек» в Избирательное собрание, а после его закрытия несколько месяцев был корсиканским синдиком – главным управляющим острова. С 1792 г. – член Национального Конвента, в котором примыкал к монтаньярам. И даже проголосовал за смерть короля – единственный из корсиканских представителей.

К отцу нации – Паскалю Паоли – первоначально он относился, как и все корсиканцы, состоял с ним в уважительной переписке и преклонялся перед его авторитетом. Приветствовал его возвращение на остров, уже ставший (после их призывов с Мирабо от 30 ноября 1789 г.) частью революционной Франции и одним из ее департаментов.

Но одним из первых заметил сдержанное отношение Паоли к Революции и его сначала диктаторские, а потом и сепаратистские тенденции (хотя открыто и не поддержал выступление Буттафоко). Поэтому потихоньку начал готовить оппозицию Паоли, сначала доброжелательную, а затем все более непримиримую. Но до последнего момента, будучи членом группы комиссаров, специально отправленной на остров в апреле 1793 г., стремился зашедшую в тупик ситуацию противостояния в отношениях между Парижем и Корсикой сгладить и не доводить дело до вооруженного конфликта. Но не получилось.

Постоянно держа руку на пульсе корсиканских событий, он обратил внимание на бурную деятельность Наполеоне Буонапарте (сначала в Аяччо, а потом и в масштабах всего острова) и сразу же оценил его потенциал. Между ними установилось доверие, а, может быть, и нечто большее. Конечно, то не была дружба равных, скорее деловое партнерство «по-корсикански» опытного и уже прожженного политика и достаточно самоуверенного и амбициозного претендента, в которой каждый себе на уме.

И это было нормально, Саличетти был старше Бонапарта на двенадцать лет, и их положение было несоизмеримо. У депутата было громкое, известное всей Франции имя, и на Корсике он был самым влиятельным после Паоли политическим деятелем. Поэтому он и определял границы, в пределах которых Наполеоне и следовало бы вести борьбу, а также и ее методы. Я уверен, что без его поддержки последний никогда не смог бы выиграть выборы и стать вторым полковником батальона волонтеров Аяччо. Но предусмотреть взрывной характер развития событий (после не санкционированного никем выступления обиженного Паоли Люсьена в Тулонском якобинском клубе) они оба не смогли и контроль над ситуацией потеряли. После чего Саличетти принимал самое непосредственное участие в спасении Наполеоне и всей семьи Буонопарте с Корсики. А потом помогал семье Буонапарти преодолеть последствия той тяжелой финансовой ситуации, в которую она попала по приезде во Францию.

Энергичный комиссар якобинского Конвента на фронтах войны, именно он предложил кандидатуру Бонапарта на освободившийся пост начальника артиллерии армии, стоящей под Тулоном. А потом разыскал его и оказал всю необходимую поддержку в борьбе против тупого армейского руководства Карто, обеспечив ее авторитетом своего коллеги из группы комиссаров – Робеспьера-младшего. В присвоении молодому капитану-артиллеристу генеральского звания – их совместная заслуга с Огюстеном. В дальнейшем участвовал в подавлении Марсельского восстания, оставаясь верным идеям якобинцев до самого переворота.

Был осужден, но впоследствии амнистирован. Довольно темное пятно его истории, чуть раньше и Наполеон тоже был арестован и, по некоторым данным, Саличетти приложил к этому руку, отводя смертельный удар от себя. Но сумел сам спастись от гильотины и, похоже, вытащил из заключения и земляка. Первый раз мог погубить, но в итоге выручил.

В январе 1796 г. уже новым руководством Директории был назначен комиссаром армии в Италии, которой командовал Наполеон. Но уже в октябре 1797 г. оказался на Корсике (по инициативе командования), занимаясь административными и политическими проблемами этого острова, достаточно сложными после ухода англичан и ликвидации правления паолистов. Затем опять вернулся в большую политику, стал членом Совета пятисот, в котором последовательно отстаивал свои республиканские принципы. Но, предчувствуя грядущие изменения, в 1798 г. предпочел заниматься дипломатической работой (читай – созданием и налаживанием работы сети французской агентуры) в Лигурии.

Сторонником переворота Наполеона не являлся, в нем не участвовал, даже был внесен Сийесом в проскрипционные списки, но затем первым консулом из них вычеркнут (вернул должок) и вскоре назначен посланником в Лукке, откуда Саличетти и был переведен затем в знакомую ему уже Геную (в 1805 г.). Оттуда и присматривал изнутри за аннексией Лигурии Францией (не зря же подготавливал для этого почву с 1798 г.).

Установление режима личной власти Бонапарта принял как данность, добросовестно выполнял все приказы и распоряжения первого консула. А делать это он умел очень профессионально: вовремя, творчески и качественно.

(Но порой в нем просыпался мятежный якобинский, а, может, еще и корсиканский дух непримиримого борца за свободу, не желающего признавать над собой ничьей власти. Как он сам потом признался, однажды, оказавшись вдвоем с генералом Бонапартом в Генуе, на узкой набережной высоко над морем, он вдруг ощутил сильнейшее искушение одним толчком сбросить своего собеседника в морскую пучину. Они шли, мирно разговаривая, по безлюдной набережной, и Саличетти мысленно говорил себе: «Нужен только один удар, одно мгновение, один толчок и свобода снова восторжествует». Но, как мы знаем, так на это и не решился. Мог погубить, но…)

Наверно, Бонапарт что-то интуитивно почувствовал и в дальнейшем старался держать Саличетти подальше от своей персоны, отдавая должное его административным талантам. Так тот и работал в Лигурии и Центральной Италии, укрепляя там профранцузские позиции. А потом стал министром внутренних дел у Жозефа Бонапарта, которого брат сделал неаполитанским королем. Вот уж где Антуан Кристоф отлично проявил себя, оказавшись на своем месте (теперь бы сказали «кризисного полномочного менеджера»), особенно во время восстания в Калабрии, когда ему пришлось одновременно исполнять еще и должность военного министра. Так Жозеф и правил, прислушиваясь к его мудрым советам и с удовольствием перекладывая на своего министра их же исполнение. И чувствовал себя при этом как за каменной стеной.

Последний, кроме всего прочего, обладал еще одним очень ценным для своего суверена качеством: умел концентрировать и гнев, и ненависть населения исключительно на своей фигуре. Вот и покушения со стороны инсургентов (самое громкое произошло январской ночью 1808 года – был взорван его дом-дворец в Неаполе, но он получил только контузию) были избирательно направлены против злого королевского «консильеро». А не против доброго короля Бонапарта.

А вот когда неглупого и доброжелательного Жозефа сменил недалекий и самовлюбленный Мюрат (одна из явных ошибок Наполеона, которую он понимал36, но не исправлял – исключительно ради честолюбия сестры, которую сам за него и выдал замуж), ситуация изменилась коренным образом. С таким человеком работать советником чрезвычайно нервотрепно (по себе знаю) и даже может быть смертельно опасно. А, может, он чем-то не понравился Каролине, которая фактически этим королевством и рулила, впрочем, как и своим мужем. Она была умная женщина, но… всякое бывает, может, не захотела соглядатая брата около себя иметь. Планы у нее были очень амбициозные – с замахом на всю Италию.

Правда, Саличетти еще успел провести операцию по захвату острова Капри у англичан (обратите внимание – активно используя старые связи с корсиканскими теневыми деятелями, в частности, с контрабандистом Антуаном Сюзарелли). Это было единственное военное достижение королевства за время пребывания Мюрата на королевском троне.

К сожалению, те недостатки правления, о которых я уже упоминал выше, не позволяли королевской чете трезво оценивать свои силы и способности влиять на очень непростую ситуацию на юге полуострова. Что уж они между собой решили, не знаю (скорее всего, что такой слишком самостоятельный «консильеро» не нужен) и уволили Саличетти со всех постов.

Пришлось Наполеону возвращать этого специалиста по деликатным и специальным операциям в Рим, где тоже хватало запутанных проблем с земельными наследованиями пап. И разбираться с ними надо было по-умному и без излишнего шума.

Но высадка англо-сицилианской армии в Калабрии привела к необходимости срочно принимать контрмеры. Кого на это бросить? Конечно – незаменимого Саличетти. И действительно – его возвращение в Неаполь позволило спасти положение, которое было опять приведено в относительный порядок. Но ситуация вокруг трона за это время нисколько не изменилась.

И Мюрат (а официально решения отдавал он как король) не только не вернул Саличетти на должность министра полиции, но и демонстративно назначил туда его врага, даже без обсуждения его кандидатуры с Кристофом. Вполне возможно, решил из-под его опеки вырваться полностью. С одной стороны, это не было аналогично приказу убрать его физически, хотя такая версия тоже существовала. Но я в нее не верю – совсем не его стиль действий, закулисным интриганом этот бравый кавалерист не был.

Скорее всего, Саличетти просто оказался заложником ситуации, созданной Мюратом по глупости и незнанию местных реалий. Уж слишком много бывший министр знал о приватных отношениях своего преемника Антонио Магелла с контрабандистами и представителями теневых структур Неаполя (наверно, тоже чемодан компромата накопил). Сам-то с ними тоже постоянно «работал» (но вы же понимаете – это две большие разницы, что позволено Юпитеру, быку – засть), поэтому просто не мог не быть в курсе.

А как это могло понравиться новому министру, да еще и внутренних дел? Вот в результате «дорогой приглашенный гость» и умер сразу после возвращения с торжественного обеда по случаю назначения нового министра. По мнению почти всех историков, был отравлен. И хотя в официальной версии причин смерти фигурирует другое объяснение, которое и его дочь Антуана подтвердила (а куда ей было деться – сказали колики, значит колики).

Вот такая смерть и настигла его в 52 года, оформленная чисто в итальянских (а, может, и корсиканских) нравах и традициях, тем более, что Магелла был родом из Генуи и был с ними отлично знаком.

V. Шарль Морис Талейран-Перигор, которого (я очень надеюсь) в новой истории Наполеон все-таки повесит на воротах Тюильрийского дворца

Чрезвычайно интересная и отвратительная личность – умнейший же был негодяй! Вор, циник и развратник – прямо олицетворение нравов того постреволюционного периода. Супермастер политических интриг, виртуозно владевший искусством проскальзывать «между капельками» и выходить сухим из воды. Предавал всегда, когда видел в этом свою выгоду (начал с того, что, будучи депутатом, выбранным в Генеральные Штаты от духовенства, предложил провести национализацию церковного имущества). В нерабочее время – любитель книг, карт, женщин и шикарной жизни (никого из родственников Наполеона вам не напоминает?) А чтобы вести такой образ жизни, надо иметь возможность тратить деньги не считая. К этому он всегда стремился и, не брезгуя никакими средствами, цели в итоге достиг.

Из его собственных мемуаров, полных фальши, достоверной информации о нем не получить (пожалуй, при описании своей жизни больше него врал только Поль Баррас). Но, слава богу, кроме мемуарной литературы, существует и другая, за авторством профессиональных историков. И в ней можно найти достаточно объективное отражение личности этого приспособленца. Причем с достаточно различных точек зрения. Читай – не хочу37.

Возникает законный вопрос – зачем меня в их ряды потянуло? Отвечаю – ни разу не потянуло. Когда с его предательствами разбирался, даже противно было копаться в его «грязном белье», а другого у Талейрана (между прочим, всегда одетого с иголочки модника) за душой не было.

Мне просто хочется отразить свою точку зрения на ряд событий наполеоновской эпохи, происходящих с его прямым участием. И хотя факты каждого из них достаточно известны, обобщающего взгляда сверху на этот отрезок времени я не нашел.

Кроме того, считается, что до 1808 г. он еще ни Наполеона, ни Францию не предавал. Воровать начал (вернее подворовывал по-крупному), но в серьезных предательствах обвинен не был. А я считаю, что зря. И попробую это доказать. Для чего и предлагаю вам рассмотреть два исторических момента в период его работы на Директорию. Они оба случились во время подготовки и осуществления Египетской экспедиции Наполеона и одно связано с ней напрямую. А второе – косвенно. А также и всю обстановку вокруг этой авантюры. Начнем со случая предательства не только Франции, но и лично Наполеона, еще молодого, но уже знаменитого военачальника.

Обстоятельства вторичного появления Талейрана на политической сцене

Когда после пяти лет вынужденных скитаний по США в образе политического эмигранта и «джентльмена в поисках червонца» Талейран захотел вернуться в постреволюционную Францию, то прекрасно осознавал, зачем он это делает. Разбогатеть в Америке у него не получилось, возможно, оборотных средств не хватило, возможно, бизнес не был его коньком. А иметь очень много денег он хотел больше всего в жизни, чтобы иметь возможность ни в чем «себе дорогому» не отказывать.

Вот для успешной реализации своих планов обогащения, причем непременно быстрого, он и решил опять окунуться во французскую политику. Он уже навел справки, прекрасно ориентировался в ситуации и его выбор времени и места был безошибочен. Термидорианский режим, убравший ортодоксальных якобинцев в небытие, полностью погряз в бесконечных дрязгах внутри и вокруг Директории, спекуляциях и откровенном воровстве ее членов, а также в пирах и разврате новой верхушки парижского общества. Главу Директории не зря прозвали «покровителем воров». Вот она, та мутная вода, в которой он и вознамерился заняться ловлей больших рыб. А в установившейся уже атмосфере всеобщей продажности тянущаяся за ним скандальная репутация (честно заработанная до отъезда) должна будет сыграть своего рода роль рекламы.

Но для возвращения и будущей карьеры существовало определенное препятствие – необходимо было сначала избавиться от образа неправильного политического эмигранта (а еще лучше оказаться жертвой якобинского террора). Решением этого вопроса (удалением его имени из черного списка нежелательных возвращенцев) занялась его хорошая подруга, соратница по умным разговорам и любовница (одно другому не мешало) баронесса Жермена де Сталь, она же и его спонсорша в это время38.

В общем, пока он выжидал развития событий в Гамбурге, «его Жермена» в Париже все вопросы порешала. С ее богатством это было не очень сложно – всего лишь требовалось вписалась в близкое окружение «Богоматери Термидора» и одновременно официальной любовницы непотопляемого Барраса – Терезы Тальенн, в салоне которой проблемы такого рода для своих решались легко. Были бы деньги, что вообще не представляло проблемы для баронессы де Сталь (в девичестве Некер – дочери министра финансов гильотинированного французского короля и одного из самых богатых людей Франции).

В результате с получением разрешения на въезд разобрались быстренько, а вот с правильным трудоустройством пришлось потрудиться. Наш скромный герой хотел «всего-навсего» заниматься французскими внешними сношениями, и желательно сразу в должности министра. А для этого надо было очень серьезно заинтересовать Барраса (историки до сих пор обсуждают, чего писательнице это стоило). Но, по-видимому, ее предложение было настолько привлекательным, что отказать даме Поль не смог. К тому же, сразу увидел в нем дополнительные возможности интересные и для него лично.

Этот бессменный руководитель Директории всех трех ее составов, хотя виду и не показывал, но постоянно должен был подтверждать окружающим стабильность и незыблемость своего положения. Вот уж кого-кого, а честолюбивых интриганов вокруг хватало. И ему был нужен такой полностью зависимый соратник, который сам бы не вздумал на сторону дернуться и обладал способностями аккуратно зондировать все ближайшее окружение. Они встретились и быстренько поняли друг друга.

Рыбак рыбака видит издалека: два алчных циника, абсолютно не разборчивые в средствах, не гнушавшиеся ничем, чтобы урвать солидный куш; любители роскоши и пороков – они еще и дополняли друг друга. Баррас, обожающий пышные приемы, устраиваемые его куртизанками (в их числе и Жозефиной Богарнэ), любитель шумных и разгульных празднеств, и молчаливый и скрытный Талейран (одно из его прозвищ в прошлой жизни было – будуарный шептун-говорун). Последний всегда предпочитал и умел оставаться в тени. И быть при этом в курсе всех течений закулисной политической жизни, особенно интриг, которые директора Барраса непрерывно плели друг против друга, ну и против него тоже.

И, разумеется, он был готов информировать обо всем своего шефа и благодетеля. Я думаю, и по этой причине тоже, последний и решил назначить его на пост министра иностранных дел молодой Республики. И стал «решать» этот вопрос, что ему удалось не без проблем. Протащить в Директории такую кандидатуру с мутным прошлым, аристократа, да еще в сутане (пусть и лишенного сана), да еще и бывшего эмигранта – не такая простая задача. Пришлось «выкрутить руки» когда-то влиятельному Лазарю Карно, но перевеса, пусть и в один голос, Баррас все же добился. И с 16 июня 1797 г. Талейран стал министром внешних сношений Французской Республики.

И кто мог человека, занимающего такой пост, подозревать в тайной работе на задворках фронтов внутренних? Да и начал свою министерскую деятельность Талейран очень эффектно – ему же надо было показать Директории свою состоятельность и доказать, что Баррас не ошибся. Сразу представил громкий проект о необходимости приобретения колоний, сумел наладить работу своего департамента. И в кабинете министров быстро приобрел репутацию «решалы» самых запутанных проблем. (Еще бы новичку не стараться, у него был мощный стимул – никакие сбои внутри и недовольства снаружи не должны были ему помешать в деликатном занятии, ради которого он и вернулся, – собирания взяток с богатеньких иностранных государственных лиц, заинтересованных в правильном решении их дел). Поль был доволен – ворует, значит свой человек, главное – в его дела не лезет.

Как потом выяснилось, за время его руководства (даже за два года до падения Директории) в Европе не осталось почти ни одной страны, которую бы он не обобрал. И все было культурно, никакого примитивного вымогательства. И ни жалоб, ни претензий не было – сами дипломаты приносили и уговаривали взять, исключительно для пользы развития и улучшения межгосударственных отношений между их страной и Францией. (О сумме собранного за эти первые два года историки спорят до сих пор, оперируя шестизначными цифрами. А когда Франция стала самой могущественной в Европе страной благодаря ратным подвигам Наполеона, как вы думаете, насколько еще увеличились его левые доходы?)

Так что когда он познакомился с Наполеоном, вернувшимся из Италии, то уже солидно разбогател и к его отъезду в Египет мог себе позволить и выдать тому «взаймы» деньги со словами: «Я что-то простудился, вставать не хочу – открой сам верхний ящик стола и возьми все, что там найдешь».

А впервые они встретились в доме Талейрана, куда Бонапарт был приглашен. Наполеону было интересно посмотреть на человека, который так ловко сумел получить министерский портфель, несмотря на его далеко не безупречное прошлое. Предусмотрительный хозяин к встрече подготовился основательно. Зная влияние Жозефины на супруга, заранее озаботился, чтобы тот уже получил с ее стороны самые благоприятны отзывы о нем. Схема для этого была применена не сложная, но эффективная: через общих знакомых в салоне Терезы Тальенн поближе познакомился с Жозефиной, не слишком умной, и постоянно нуждающейся в деньгах (несмотря на щедрые подарки из Италии, ей их все равно не хватало), охотно откликнувшейся на его любезные предложения субсидировать некоторые ее «личные» расходы. Тоже сразу отлично поняли друг друга. И у него все получилось – переговорив тет-а-тет, они быстренько оценили и ум, и потенциал друг друга. Два ставленника Барраса сразу пришли к выводу о пользе сотрудничества. И уже на этой встрече Талейран впервые закинул Наполеону удочку с идеей о необходимости колониальных завоеваний на Востоке. Последний и сам про это думал, но в настоящее время был занят только Англией – хотел сам оценить реальность осуществления эффективного десанта на этот остров. Пока ему было не до других вариантов. Вот таким образом и началось налаживание их плотного обоюдовыгодного сотрудничества, оказавшего в последствии такое сильное влияние на всю Европу.

Чтобы со всей помпой отметить итальянские успехи Наполеона, Директория (хотя и опасающаяся чрезмерного раздувания его славы, но понимающая, что только его военные трофеи спасли страну от финансового краха, а их как правителей – от бесславного конца) поручила Талейрану (я уже отмечал, что он успел зарекомендовать себя в правительстве как человек, способный разрешить любой вопрос) организовать торжественный прием в его честь в Люксембургском дворце. Все прошло великолепно. А потом министр устроил и второй, в честь Жозефины, в собственном доме.

Я привожу эти факты, чтобы показать, как Талейран старался расположить к себе Бонапарта. И при этом не забывая продолжать обработку последнего на предмет возможной экспансии на Востоке. Устроил Наполеону приватную беседу с турецким послом (в своем присутствии), в которой Бонапарт попросил передать султану свое искреннее восхищение проводимыми им реформами в армии. Не знаю, зондировали ли они тему Египта, но злобных мамлюков и подыгрывающих им англичан, наверно, точно ругали. И выясняли – не хочет ли султан с таким безобразием покончить? А то можем помочь. В общем, готовили почву. Так понемногу, но настойчиво Талейран и подводил генерала к теме завоевания Египта (но это уже тет-а-тет), внушая, что при соответствующей обработке султана Порта не будет против, для нее лучше если там будут французы, чем мамлюки. И потом, все зависит от того, под каким соусом султану этот вопрос подать – например, как освобождение коренного населения Египта от тирании беев-мамлюков, проведенное в тесной координации с османской администрацией. А для окончательной убедительности пообещать ему потом совместное участие в войнах против русских, например, Крым верному вассалу Порты шаху Гирею вернуть. С точки зрения Наполеона все это выглядело достаточно здраво, осталось только найти правильного исполнителя такой деликатной миссии. А тут просто подарок – Талейран вызвался сам отправиться в Константинополь для переговоров с султаном.

Добавлю еще один момент: поняв, что Наполеон не переваривает баронессу де Сталь (тут тоже Жозефина постаралась, пожаловалась на распускаемые той грязные слухи, да и сама Жермена с демонстрацией своих умственных способностей явно переборщила. Ну не любил Бонапарт женщин, так кичащихся своим интеллектом), Талейран ради перспектив новой дружбы тотчас же отказался от старой. И сразу забыл все ее прежние услуги – ничего личного, просто у него принцип жизни такой – надо вовремя переходить на сторону победителя. Так они все и сосуществовали в этом политическом болоте (или серпентарии, как больше нравится – оба определения подходят) и, казалось, ничто не предвещало бури. Но, руководствуясь своими инстинктами, Талейран быстро понял, что такой Директории, уже практически прогнившей, но продолжающей это уверенно делать, долго на плаву не продержаться. А молодой Бонапарт – это не просто «шпага», на которую так рассчитывал Баррас, а самостоятельная и сильная личность со своими планами и честолюбием. Более того, он разглядел в нем будущую звезду «большой политики», и пришел к выводу о желательности, как теперь говорят, «сесть ему на хвост», постараться стать близким и необходимым соратником39.

В общем, как вы уже поняли, к моменту возвращения победоносного генерала в Париж после его итальянского похода, именно Талейран уже активно начал пропагандировать проект завоевания почти ничейного Египта, заявляя всем, что считает необходимым для Франции задуматься о такой колонии, могущей стать плацдармом для перехвата Индии у англичан. А тут еще и возможное строительство канала. Вот она – дверь на Восток!

Зачем он это делал? Историки считают, что, скорее всего, по заданию Барраса – уж слишком популярным стала его «шпага» в народе. Лучше превентивно отправить ее подальше, с чем все члены Директории точно будут согласны. Но я так не считаю – давайте вернемся к этому ключевому вопросу в конце раздела.

О чем думал, слушая его агитацию, Наполеон – до сих пор остается для всех тайной, уж неожиданно быстро он на это предложение поддался, как только расстался с мечтой сокрушения Англии непосредственно в ее островном доме. Более того, подхватив эту идею, уже сам предложил ее Директории, предварительно грамотно обосновав невозможность организации десанта в Англию в ближайшем будущем. И это был самый оптимальный вариант для Талейрана (остаться в тени и ни за что не отвечать).

Может, на какое-то время в Наполеоне проснулся и победил романтик, и он примерил себя к роли Александра Македонского – будущего покорителя Востока? Может, на волне итальянского успеха посчитал, что теперь ему все подвластно? Может, пока еще не видел для себя места в нынешнем политическом раскладе? Или после отказа от плана завоевания Англии вспомнил о своих идеях продолжения закончившейся с австрийцами войны на Востоке? Скорее всего, в его решении было всего понемножку. И, как и ожидалось, согласие Директории получил легко и сразу взялся за подготовку этого похода со всей серьезностью.

Ситуация вокруг Константинополя

В апреле Бонапарт встретился и долго обсуждал положение в Египте и в Османской империи с приехавшим из тех мест послом Франции в Константинополе Раймо Венинаком, привезшем отчет от французского консула в Каире Мегаллона и своего специального посланца туда и в Сирию – Тенвилля. Венинак объяснил ему, в чем сложность существующей ситуации в Турции, связанной с сильным ростом британского влияния, и подчеркнул абсолютную необходимость постоянного контроля за ней с учетом того мало предсказуемого бардака, который там творился. Подтвердил возможность относительно несложного захвата Египта, но при непременном условии невмешательства османов, выделив это как ключевой момент. Ну а чтобы нейтрализовать заведомо ожидаемую негативную реакцию султана, которую будут подогревать англичане, одобрил план Талейрана – предложить взамен Египта, все равно мало контролируемого Турцией, прямое участие Франции (флота и артиллерии) в будущих широкомасштабных операциях по возвращению потерянных территорий в предыдущих войнах с Россией, в первую очередь Крыма. (Последний потом и собственным форпостом для продвижения все на тот же Восток можно сделать). Тогда (в случае положительного завершения переговоров) громкое возмущение последует, но практических действий не будет предпринято. Мамелюки для Селима действительно давно были костью в горле, а собственная армия только приступила к реформированию и была пока слабо дееспособна.

В мае экспедиционный корпус Наполеона отбыл в поход. И согласно их «нерушимой» договоренности с Талейраном, тот в ближайшее же время должен был отправиться в Константинополь – обрабатывать султана и обещать все преимущества сохранения профранцузской ориентации, в крайнем случае нейтралитета, что было действительно необходимо для успеха всего предприятия Наполеона.

В принципе, предпосылки для этого были. Во-первых, уже сложившиеся традиции. Франко-турецкий союз существовал с середины XVI века и достаточно успешно продолжал функционировать. Во-вторых, достаточно успешное сотрудничество в вопросе развития артиллерии и реформирования армии на европейский манер. В Османской империи находилась и довольно плодотворно работала французская военная миссия советников, инженеров и артиллеристов (и если в 1775 г. в ее составе было 20 человек, то к 1780 г. около 300).

Конечно, без трений не обходилось: и посол Франции граф Огюст де Шуазель прокололся со своими прогреческими настроениями, и тайная переписка племянника султана и его наследника шахзаде Селима с королем Людовиком XVI (включающая нехорошие моменты обсуждения возможного смещения его султанского величества) попала в руки Абдул Гамида I. Вот и пришлось всем тогдашним французским советникам срочно покинуть страну. Но голова племянника на его плечах удержалась (козла отпущения и про-французского интригана сделали из главного визиря Халил Гамида-паши, его и казнили в 1785 г.) А удачливый шахзаде взошел на престол в 1787 г. под именем Селима III, и все французы, в том числе и артиллерийские офицеры, и инженеры вернулись, чтобы продолжить свое самое непосредственное участие в модернизации турецкой армии. Оно так и продолжалось, несмотря на казнь короля и новые революционные веяния во Франции40.

Но если техническое сотрудничество военных двух стран еще поддерживалось, то межгосударственное после революции значительно ухудшилась. И все попытки, предпринимаемые новым республиканским правительством для возобновления прежнего прочного франко-турецкого союза, направленного против России и Австрии, к успеху не приводили. При дворе султана английское влияние постепенно стало доминировать, и тут дело было даже не в деньгах. Селим очень хорошо относился к королю Людовику, а республиканцев рассматривал как бунтовщиков против законной власти. Последним, кто пытался как-то положение исправить, был полномочный посол Венинак, с которым Бонапарт и консультировался перед отъездом в Египет в апреле 1796 г. Но у него не получилось, как и у предшественника Дескорше.

Вместо Венинака в 1796 г. послом и главой военной миссии в Константинополь был отправлен генерал Жан Батист Аннибал Обер дю Байе с очень большой партией военного оборудования и дополнительно набранными офицерами пехоты и кавалерии. Все это должно было понравиться султану, который продолжал модернизацию и решил подключить к этому процессу не только артиллерию, но и спахи с капыкулу («государевы рабы», известные у нас как янычары). И отдельные успехи уже были. Начало успешно функционировать и поставлять в войска квалифицированные офицерские кадры созданное в 1795 г. императорское военно-техническое училище. Но, как мы увидим, объективные и субъективные трудности не позволили султану довести дело реформирования до конца, а дю Байе за 1796 г. не удалось добиться коренного перелома в отношениях, а дальше он подхватил лихорадку и умер.

И когда Талейран клятвенно заверял Бонапарта в том, что летом 1798 г. он лично приедет туда и разъяснит все султану (постарается всеми силами внушить – предстоящий захват его провинции не враждебная акция, а, напротив, акт, предпринимаемый для его же пользы и освобождения Египта от строптивых мамелюков) он уже знал, что этого ничего не будет.

А обведенный вокруг пальца Бонапарт находился в полной уверенности, что Талейран свое обещание уже начал выполнять. С Мальты послал за ним фрегат, чтобы тот захватил его из Тулона. Но министр и не собирался никуда спешно отправляться, не для того он два года ничего не предпринимал на этом направлении. До Бонапарта истинное положение дел дошло только к концу лета – началу осени. А до этого все продолжал попытки связаться с Талейраном, предполагая, что тот уже находится в Константинополе (больше десяти посланий туда отправил).

А когда до него дошло, что Талейран и не собирается никуда ехать, стал требовать от правительства отправки к султану другого, но полномочного представителя. Ибо ситуация была просто плачевная: Талейран после смерти дю Байе назначил временно исполняющим обязанности посла переводчика посольства Руффина, который при дворе султана вообще не имел никакого влияния. Он заведомо не мог конкурировать с англичанами, в распоряжении которых были огромные денежные средства и влиятельные связи. И Талейран прекрасно это все понимал. А для отвода вопросов от Директории изображал бурную деятельность, якобы направленную на поиски самой подходящей кандидатуры. Искал, искал, прямо с ног сбился и ничего лучшего не придумал, кроме вторичной отправки туда Дескорше, который один раз уже ничего не смог сделать. Ну а дальше продолжал грамотно убивать время под разными предлогами – в его министерстве готовили новые инструкции, покупали подарки для султана и комплектовали штат будущего посольства. А тут вдруг раз – и пришло сообщение об аресте Руффина и заточении его в тюрьму. Да еще и Турция вообще войну Франции объявила. Ну какой уж тут посол, так вопрос с его отправкой сам и отпал. И никто не виноват – обычная «се ля ви».

Я думаю, известие о том, что экспедиционный корпус Наполеона 22 июня 1798 г. захватил Каир, скорее всего, не стало для Селима полной неожиданностью, все равно воевать-то он полноценно не мог, да и не хотел. Новая армия была еще далеко не готова, практически находилась в зачаточном состоянии, старая –была разболтана донельзя и недееспособна. Он бы с радостью и ограничился гневной риторикой, но … бороться то с английским давлением тоже уже не мог, тем более, что и противопоставить ему было нечего.

А тут еще пришло известие о разгроме французского флота при Абукире, а потом и о начале похода Наполеона в Левант. Все они заставили Селима беспокоиться, как бы ему самому в стороне от приближающейся победы не остаться. Пришлось ему все-таки включиться и даже войну Франции осенью 1798 г. объявлять. Да и вообще – необходимо самому усидеть на троне. А то англичане возьмут вот и заменят его, например, на сирийского губернатора Джезар Ахмед пашу, уж больно удачными получились их совместные действия под Акрой (Акко) весной 1799 г.

Таким вот образом, достаточно неожиданно даже для себя Турция и оказалась в рядах антифранцузской коалиции вместе со своими заклятыми историческими врагами – русскими. И хотя проигрыши им двух последних войн покоя не давали- договор о совместных действиях в Средиземном море в декабре 1798 г. был подписан и проливы для эскадры Ушакова открыты.

Три султана: от Селима до Махмуда

Неисповедимы причуды истории: турецким морякам впервые довелось повоевать совместно с русскими, а сухопутным частям султана Селима III– встретиться с египетской армией Наполеона. И лучше всего в этих схватках показали себя новосозданные турецкие полки во главе с офицерами, подготовленными французскими инструкторами. Но значительная часть их там и полегла, тогда как янычары массово дезертировали и разбегались.

После бегства Наполеона из Египта его армия еще некоторое время серьезно посопротивлялась, но в итоге сдалась британско-турецким частям.

Но только султан чуть ожил, заключил мир с Францией в 1802 г. и собрался продолжать реформы (Селима очень вдохновлял пример Петра I, о котором ему рассказал министр иностранных дел и лидер реформаторов Абубакир Ратиф-эфенди, вопрошая у верховного Совета: «Если русские смогли – почему не сможем мы?», но в 1799 г. его казнили – наверно, слишком много странных вопросов Совету задавал), как на рубежах 1805-06 гг. подтолкнули его на новую войну с русскими за Молдавию и Валахию.

Ох, зря он французскому влиянию поддался, не везло с ними Селиму. Сначала, скончавшийся от паралича в 1789 г. султан Абдул Гамид оставил ему незавершенную войну. А он решил подготовленный везиром мирный договор не подписывать и приказал войскам атаковать, но только еще хуже ситуацию испортил и пришлось Ясский мир заключать на условиях, еще более унизительных.

А тут султана убедили, что на фоне обострения русско-французских отношений пришло время реванша. Но опять он свои силы переоценил и воинскими частями нового образца все дыры на фронте закрыть не получилось. Армии его начали проигрывать и нести значительные потери. Да и эти проклятые янычары мало того, что воевать по-прежнему не хотели, так еще, поддержанные консервативным духовенством, взбунтовались и воспротивились нововведениям с такой силой и решительностью, что вынудили Селима III от власти отречься. Он не решился бросить против них совсем новые полки, да и мало их в столице было. Попытался договариваться, а значит, продемонстрировал слабость, что их только подтолкнуло продолжить беспорядки. И с массовым участием фанатичных толп новообразованные соединения были разогнаны, при этом янычары не задумываясь применяли против них оружие. Немало и турецких военнослужащих, и иностранных наемников и инструкторов, в томчисле французов, при этом погибло. А закончилось все тем, что вместо прежнего султана, янычары посадили на трон его двоюродного брата Мустафу IV, сына Абдул Гамида, а бедного Селима отправили в заточение.

Но тут сторонник реформации и губернатор Рущука Алемдар Мустафа-паша (Байрактар) привел в столицу верное ему войско и стал не договариваться, а решительно разбираться с мятежниками. Первоначальная он хотел восстановить власть свергнутого султана, но опоздал, последнего уже зарезали в серале (28 июля 1808 г. по приказу Мустафы). Тот хотел на всякий случай прикончить и собственного младшего брата Махмуда, но теперь опоздал сам. Уже его дворец был взят штурмом и в заключении Мустафа сменил убиенного предшественника. А новым султаном стал счастливо уцелевший Махмуд, понятно под чьим патронажем.

Его главный везир Байрактар решительно взялся за продолжение реформ Селима и начал с янычар, значительно урезав их привилегии. Но не рассчитал ни свои силы, ни значительного влияния полностью консервативного духовенства. Вот их сторонники в ноябре 1808 г. подловили визира и убили вместе с некоторыми его соратниками-реформистами. В столице началась череда погромов и бунтов. Этим грамотно воспользовался и новоиспеченный султан Махмуд – по-тихому убрал старшего брата Мустафу. Месть само собой, но и политический расчет имел место– нельзя было дать возможность янычарам вернуть братцу трон. А потом ему вынужденно пришлось пойти им на уступки и вернуть все привилегии. Но злобу он на них затаил большую, сразу не показывал, долго к мести готовился.

А когда решил, что пора – расправился безжалостно, расстреляв их казармы из пушек. И корпусу капыкулу наконец пришел конец, как и почти всем разбежавшимся янычарам. Отлавливали их и казнили по всей стране.

Добавлю для понимания ситуации, что Махмуд II, правящий с июля 1808 г. и до естественной смерти (чрезвычайная редкость в Оттоманской империи), с детства находился под сильным влиянием своей матери француженки и считал своей задачей продолжать политику Селима III. Вот так опять все стало благоволить французам, а главное – этой ситуацией теперь было кому воспользоваться. Наполеон, после победы над второй коалицией, сразу попытался отношения с турками на прежний исторический уровень вернуть и в 1802 г. уже отправил туда Брюна. Как вы уже знаете, на новую войну с русскими их подтолкнуть удалось, как и британское влияние на Селима значительно уменьшить.

Но окончательный перелом наступил только после того, как должность посла занял земляк императора, тоже генерал артиллерии Себастьяни (вот когда ситуацию удалось переломить окончательно. Британцы убедились в этом, потерпев фиаско с отправлением в проливы военной эскадры Дакворта. Султан Махмуд уже готов был дрогнуть и под дулами пушек подписаться под английскими требованиями, но рядом с ним был Себастьяни, который организовал и артиллерийскую оборону столицы и эффективные военные контрдействия. Вот английский вице-адмирал Дакворт и поспешил убраться, испугавшись, что его корабли запрут в бухте Золотой Рог и расстреляют с берега. Мало того, что успеха не добился, так еще и потерял убитыми и ранеными более 300 человек. Все вернулось на круги свои. И первоначально профранцузского, но переметнувшегося к британцам Селима, в итоге заменил полностью профранцузский Махмуд.

Но оставим в покое таких переменчивых турок и давайте опять вернемся к не менее переменчивому министру иностранных дел Франции.

Изворотливость – образ жизни Талейрана

Когда Наполеон сумел вырваться из Египта, обман Талейрана, как ни странно, сильно их приватные отношения не испортил. Хотя он и подставил не только Францию, но и Наполеона лично (ведь все могло закончиться и гибелью последнего). Как я уже отмечал – выкрутиться Бонапарту из этой неудачной (мягко говоря) попытки покорения Востока удалось только чудом.

Но и Талейрану опять повезло, после возвращения в Париж Наполеону было уже не до этого неприятного эпизода из прошлого. Чего его ворошить, когда большое будущее в дверь стучится.

Не знаю, объяснялся ли с ним Талейран (в его мемуарах написано, что рвался в Константинополь всеми силами. Но… Директория не пустила. Был нужен в Париже, чтобы с коалицией бороться на всех фронтах. Так-то оно так, после взятия Наполеоном Мальты события стали действительно развиваться стремительно, но его необъяснимое бездействие в отношении турок до этого момента так и осталось темным пятном истории), но зато сумел найти очень весомые доводы в пользу продолжения их сотрудничества и даже стал одним из его главных советников и посредников в переговорах с Сийесом, уже планировавшим переворот. Этот член Директории понимал, что терпение практически у всех уже кончилась, никакая говорильня больше не поможет, и решил, что ситуацию может спасти только новая «голова» и «шпага», под головою понимая, естественно, уже себя, а не Барраса. Вот Талейран и вводил Наполеона в курс сложившихся нюансов политической ситуации (взяв на себя все предварительные переговоры с Сийесом и одновременно внушая тому, что после гибели Журдана альтернативы Наполеону просто нет, уж больно Моро строптив и ненадежен). И ведь все получилось – одного уговорил сделать ставку на Наполеона, а второго – поиграть до определенного момента роль туповатого и послушного служаки. (Некоторые историки любят выпячивать роль братьев Наполеона во время этого переворота, особенно Люсьена. Но я думаю, что до Талейрана тому так же далеко, как и до Наполеона.)

Очень показателен момент окончательного отстранения от власти главы Директории Барраса: практически все уже было решено и обговорено, и от последнего требовалось только подписать уже подготовленное добровольное отречение от власти. Но Наполеон хорошо знал, с кем имеет дело, и Талейран отправился к виконту с чеком на очень крупную сумму (по разным данным, от одного до трех млн) – ценой за его полную отставку.

Но выглянувший в окошко и увидевший внизу группу солдат Баррас дрогнул, решил, что его сейчас будут арестовывать, а, может, и пристрелят при попытке к бегству. Было за что, поэтому испугался и все подписал без разговоров, даже не начав торговаться, что было на него совершенно не похоже.

Как вы думаете, военные внизу оказались случайно или этот спектакль был организован? И кто потом оказался владельцем чека на предъявителя? Французские историки обсасывают этот вопрос со всех сторон до сих пор. Но большинство уверены, что, горячо поблагодарив бывшего начальника от имени признательного отечества, Талейран «просто по забывчивости» оставил чек у себя. А Наполеона в такие подробности не посвятил, просто отрапортовал, что задание выполнено. Сам он в своих многочисленных воспоминаниях скромно умалчивал об этом происшествии, очевидно, не считая, что стоит утруждать внимание потомства такими мелочами. А Наполеону, сразу получившему власть, на которую еще недавно он и не рассчитывал, вот уж точно было не до таких нюансов. Как и Баррасу, до последнего момента надеявшемуся войти в новую команду, а теперь отправленному в политическое изгнание. Нечего путаться под ногами и компрометировать достойных людей! Тут уже лишь бы жизнь сохранить, не до выяснений, что кому и сколько недодал.

Вот так и получилось, что возомнивший себя самым ловким интриганом, Баррас сам вырыл себе яму, сделав ставку и на Талейрана, и на Наполеона. Именно они его туда и подтолкнули. Три изменения в составе Директории «непотопляемый» пережил, но на четвертом сломался. Потом жизнь связала эту пару на 14 лет, семь из которых князь почти честно служил Наполеону (для него «почти» – это уже подвиг, взятки по работе в это понятие не входили вообще – дело-то житейское и уже традиционное).

Талейран, по его словам, даже испытывал к Императору уважение и привязанность. А иногда и в любви объяснялся. Возможно, даже вполне искренне, ведь последний предоставил ему возможность получать огромные официальные доходы (помимо взяток, вернее, «комиссионных», которые князь брал самостоятельно). Конечно, Наполеон не мог не быть в курсе его афер и гигантских расходов, но Талейран в ответ на его вопрос «откуда берутся деньги на его такую шикарную жизнь?» тут же прикинулся обиженным. Попросил не забывать про его огромные затраты для организации приемов и раутов дипкорпуса, куда он, причем, не считая, вкладывает и собственные средства, и ведь все исключительно для пользы государства. А все они честно заработаны путем скупки государственных акций по бросовым ценам за несколько дней до падения Директории и их перепродажи с невероятной выгодой после прихода Наполеона к власти.

Тому оставалось только подивиться изворотливости Талейрана. Получается, что, свалив Директорию, именно он его и обогатил. Ну и продолжать баловать своего министра титулами и прочими почестями. Сделал его придворным камергером и герцогом Беневентским, кавалером всех французских орденов, ну а о почти полной коллекции иностранных министр и сам позаботился (включая и три высшие российские!)

Редкий пройдоха, тот и в 1807 г. умудрился дать понять своим русским коллегам по составлению текста Тильзитского договора, что такая мягкость его условий – тоже лично его заслуга. Уж, наверно, Александр I (на всякий случай) не поскупился и в этот раз.

Наполеону до определенного времени было наплевать на моральные качества князя, которые тот и не думал скрывать (ему приписывают следующий анекдот про себя: «Некто предложил мне 50 тыс., пообещав никому про эту взятку не говорить. Дайте 100, – сказал я. – И рассказывайте, кому хотите»).

Бонапарт его даже ценил: «Это человек интриг, человек большой безнравственности, но большого ума и, конечно, самый способный из всех министров, которых я имел». Но излишняя самоуверенность уже начала губить Наполеона. Он и подумать тогда не мог, что «самый способный» его министр готовится сдать его противникам. Не мог допустить даже мысли, что найдется кто-то, способный переиграть его. И ошибся еще раз (первый был в оценке искренности Александра). А наш Император, клявшийся Наполеону в любви и вечной дружбе, охотно согласился на предлагаемые Талейраном шпионские услуги и после окончания конгресса начал получать через графа Нессельроде тайные депеши от «Анны Ивановны» (под таким псевдонимом приходили они в русское посольство в Париже). Правда, и его «Анна Ивановна» впоследствии тоже не раз дурачил и продавал – но такая уж у него была натура! Но как я и обещал, все, что было после Тильзита, оставим в покое и будем надеяться на то продолжение альтернативной истории, которое я вынес в заголовок.

Ситуация вокруг Неаполя

А теперь предлагаю рассмотреть еще одну политическую ситуацию – на самом конце итальянского сапога. Великобритания была единственной страной, которая не подписала мирный договор по окончании первой антифранцузской войны. Причина была понятна – не захотели отдавать захваченные французские и голландские колонии. И чтобы ей ручки политически не выкрутили, срочно начала сколачивать Вторую коалицию. Надо отметить их мастерство – это мероприятие было связано с огромными дипломатическими трудностями, не говоря уже о финансовых затратах. Такая непрочная коалиционная структура41 получилась, которую было необходимо побыстрее впихнуть в войну и все пути к отступлению ее участникам отрезать, а там уже – как пойдет. А то чуть расслабишься – и разбегутся, как тараканы, по сторонам.

Вот я и хочу обратить ваше внимание на действия англичан в Неаполе, где им опять потребовалась помощь Талейрана. Ситуация была не самая сложная и особо ничего не определяющая, но очень показательная.

То, что там всем рулила королева Мария Каролина Австрийская, с их точки зрения было прекрасно. Она яро ненавидела французских республиканцев (и было за что – они ее родную сестру, французскую королеву Марию-Антуанетту отправили на гильотину). Но открыто выступить против них не решалась, ужасно боялась Наполеона. Он уже побывал в этих краях после победы над Первой коалицией, пообщался с ней тет-а-тет, ясно дав понять, что еще один шаг в сторону Англии – и их государство легко может исчезнуть с политической карты Италии. И она сломалась и подписала все, что Наполеон от нее хотел – союзный договор, запрещающий английским судам появляться в королевских портах.

Тогда все европейские монархии ее осудили за такую соглашательскую политику, а самая жесткая критика последовала от понтифика из соседнего Рима. Но в начале 1798 г., уже после заключения мирного договора, генерал Бертье практически без сопротивления оккупировал папскую область и на ее месте основал Римскую республику, ставшую фактически протекторатом Франции. Папа от греха подальше сбежал во Флоренцию (потом его и там достали), а совсем перепуганная Мария Каролина получила французские республиканские войска прямо на границе своего королевства. «Следующей будет моя очередь, – решила она. – И никакой договор с Наполеоном меня не спасет».

После чего от безысходности и метнулась к тем, кто смог бы их королевство в этой ситуации защитить. Выбор-то был небольшой – на суше противостоять французам могли только австрийские войска и английские деньги, на море – английский флот. Обратилась тайно к родственникам в Вену, но бояться продолжала, а вдруг слухи о ее попытках нарушения договора дойдут до Наполеона, а тогда он точно исполнит свое обещание.

Англичане ее успокоили, они уже были в курсе, что последний усиленно собирался в поход и точно не на юг Италии. Да еще и Бертье с отборными частями с собой забирает. И ему сейчас совершенно не до ее мелких козней. Вот королева и ждала: пусть только отплывет, и наступит тогда самое время, чтобы переметнуться, а договор разорвать! Однако было одно и очень серьезное препятствие: в Неаполе обе руки на пульсе местных событий держал посол Франции – опытнейший ди Галло, создавший свою сеть осведомителей при королевском дворце и курирующий и подкармливающий немаленькую профранцузскую партию. (В оппозиции была, естественно, проанглийская, во главе со вторым человеком королевства, премьер-министром и, по мнению многих историков, любовником Марии Каролины Джоном Актоном. Это еще одна загадка для меня – у королевской четы было 18 детей, когда она успевала и государством руководить, и личную жизнь устраивать?)

На стороне ди Галло выступала и значительная часть происпански настроенной местной аристократии. Король Фердинанд Испанский, хоть ни во что особо и не вмешивался, только супружеские обязанности регулярно исполнял, но испанцы были союзниками французов. Вот чтобы подтолкнуть нужное англичанам развитие событий (использовать королевство в качестве растопки пожара большой европейской войны) французского посла было необходимо нейтрализовать любыми путями. Но пока не явно, а так, чтобы Франция не всполошилась раньше времени. Самое простое решение напрашивалось – чтобы его свои и отозвали. И что произошло?

Из Парижа приходит указание посланника ди Галло, плававшего тут как рыба в воде, заменить на нового – Гарата. Ну, скажете вы, обычное дело. Передал же наверно ди Галло ему все связи и явки. Наверно так и сделал, но и Гарата, не дав ему проработать и двух месяцев, без объяснения причин Талейран личным приказом сместил и новым послом назначил генерала Лакомба. Гарат отбыл во Францию, и знаете, сколько времени генерал добирался в Неаполь со дня подписания приказа – четыре с половиной месяца! И уж, наверно, это не он сам так придумал – поиграть в улитку.

А оставить Неаполь без присмотра на это время было совершенно равнозначно сознательному подталкиванию его к вступлению в коалицию! И в первую очередь заключения союза с Англией, так как вторая придворная партия немедленно воспользовалась ситуацией. И когда Лакомб в городе наконец появился, английский флот (три корабля под командованием Нельсона) уже стоял в неаполитанской бухте. Вам эта ситуация ничего не напоминает? По одному шаблону сработано. В Константинополь не приехал никто, в Неаполь все-таки посол приехал, но в обеих случаях англичане все свои задачи решили.

Лично я такие действия Талейрана могу объяснить только с одной точки зрения: хорошо оплаченный сознательный саботаж. Попробовал раз с турками, хорошо заработал, почему бы и не повторить? Ну а дальше все пошло по английскому плану, и расхрабрившуюся королеву подтолкнули к началу войны с соседней Римской республикой, что означало фактическое объявление войны самой Франции. И она на это решилась, даже без ожидания обещанной военной помощи от австрийских родственников, которые ее от такой торопливости отговаривали и даже советника прислали.

Такая торопливость объяснима: устами четы Гамильтонов (они прибыли на корабле Нельсона) королеве внушали, что вся Европа, затаив дыхание, смотрит на ее маленькое, но храброе королевство. И, конечно, на нее лично. Вот она – отличная возможность реабилитироваться за позорный соглашательский договор с Наполеоном. И весь ее двор (с английской подачи) поет дифирамбы решительной королевской чете и подхалимничает, предсказывая будущую, не вызывающую никаких сомнений победу храбрым сицилианцам. Прибывший австрийский генерал Мак призывает к осторожности (австрийцам такая спешка совершенно ни к чему), но англичанам именно она и нужна, и его никто не слушает.

И вот цель достигнута, наступление на Рим началось (аж пятью колоннами!) Продолжалась эта войнушка недолго, хотя до Рима сицилианские вояки во главе с Маком и дошли. Несмотря на явное превосходство в живой силе (40 тыс. южан против 15 у французов), королевскую армию разбили в пух и прах. А потом и до Неаполя добрались.

Но это уже другая история, в которой англичанам Талейран уже помочь не сможет. «Мавр сделал свое дело», и очень квалифицированно, и тихонечко, по-английски, из ситуации вышел.

Суть большого предательства Талейрана (моя точка зрения)

Я думаю, что приведенные доказательства предательства Талейрана путем манипулирования французскими посланниками в Константинополе и в Неаполе достаточно убедительны. В литературе про его странные действия упоминают, но редко между собой связывают. Ну ошибся молодой министр, зато все видели, как старался. Просто не повезло.

Но я думаю, что эти его действия были просто элементами гораздо более широкого британского плана. Попробую вам свою точку зрения обосновать.

Помните, в Лондоне, хитро ускользнув от якобинцев с помощью Дантона, Талейран уже закидывал британцам удочку на предмет сотрудничества еще в 1794 г. (предлагал стать их «советником» по делам Франции), но наткнулся на возражение всесильного премьера тори Уильяма Питта Младшего. Ему лично Талейран, несмотря на все заверения в своем англофильстве, активно не понравился и был в итоге вынужден покинуть Англию, куда прибыл в качестве «своего рода» французского посла (убраться – да еще под жестким прессингом французских эмигрантов-роялистов, фактически перекрывшим ему путь в Европу – вынужденно оставалась только Америка).

Я практически уверен, что, когда он вернулся в Париж и стал министром иностранных дел, англичане сразу вышли на него и напомнили о его предложении. А он не отказался, просто цену поднял за свои «советы», ну а за конкретную помощь – тем более. Так или иначе – но договорились.

А вот дальше началась «большая игра», согласно британскому плану. Они на самом деле очень боялись, что Наполеон все-таки примет решение о высадке десанта. Их австрийские союзники в свою очередь тоже боялись Наполеона: он так потрепал их войска, что моральное состояние армии было ниже плинтуса.

А у британцев плохо было с собственными сухопутными частями, они всегда предпочитали воевать чужими руками. И если бы Наполеон решился, да и ему бы еще и повезло с переправой войск – думаю, тут бы и конец Великобритании пришел. А уж ирландцы и шотландцы в этом активно поучаствовали. С одним флотом, как бы он ни был могуч, не повоюешь. Какой отсюда вывод? Да он просто сам напрашивается: постараться любыми методами отвлечь внимание Наполеона от намерения атаковать Остров (а лучше всего и Ганновер, фактически беззащитный). И отвлечь так, чтобы он с самыми боеспособными частями вообще Европу покинул и чем на более долгое время, тем лучше. А если вообще там застрянет (до смерти), будет идеальное решение. И желательно, чтобы отправился туда не по суше (а то еще понесет на Восток через Босфор маршировать). А обязательно по морю, чтобы британский флот смог все свои козыри использовать. Ну и в его отсутствии австрийцев можно будет гораздо быстрее подтолкнуть к войне, как и остальных союзников, так это очевидно.

А теперь посмотрите, что делает Талейран. Наполеон еще и из Италии не вернулся, а он начинает Директории подбрасывать идеи захвата Египта. Это что – из любви к Востоку? Или к французским торговцам? Да он даром и пальцем бы не пошевелил, а тут такую активность развил – Республике нужны колонии!

Так что это не был план Директории или Барраса (как пишут многие), а совсем наоборот – план их главного противника (но, как ни странно, он и личные интересы директоров на данном этапе удовлетворял). Решая сиюминутные задачи борьбы за власть, они далеко вперед были просто неспособны посмотреть (а вот отстранить от власти строптивого и умного Карно и отправить в Кайенну несговорчивого Бартелеми, заменив их на подпевалу Сийеса Мартина де Дуэ и покладистого Франсуа де Нефшато – это другое дело).

Неверна и версия о том, что французский консул в Египте якобы уже в 1785 г. договорился с вождями мамлюков о сотрудничестве с французскими торговцами в транзите их товаров до побережья Красного моря. Все наоборот, беи взятки брали охотно, но ничего не делали, о чем он и проинформировал посла, а тот Талейрана – в ходе своего визита. Но Талейран красивую идею транзита Наполеону изложил, как и наличие основы для сотрудничества с мамлюками, а о том, что это пока только идеи, никакими договорами не подкрепленные, промолчал.

Может быть, план с Египтом тоже англичане придумали и подкинули, а, может, совместно с Талейраном такую приманку разработали. Не суть важно, ведь и вариантов-то у них не много было. Рисковали ли они при этом? Да, рисковали, но не очень сильно. Они хорошо ситуацию в Египте знали, их торговцы там тоже своих агентов имели. А Турцию после французской Революции уже начали к рукам прибирать, и полностью в этом преуспели (в отсутствии конкурента). И им оставалось только грамотно подыграть, когда убедились, что у Талейрана все получилось, и такое решение принято. Продолжать изображать серьезное опасение появлением французского флота у своих и ирландских берегов.

А что нужно в этом случае делать – естественно, оттянуть весь свой флот из Средиземного моря, дескать, «своя шкура дороже», и, главное, Гибралтар караулить, чтобы французский оттуда не выбрался. Вот такую политику они и проводили. Причем, возможно и не ставя своих адмиралов в курс истинного смысла своих приказов. Я не знаю, в средиземноморье Нельсон с тремя кораблями все время сознательно промахивался в погоне за такой огромной и неуклюжей армадой (55 военных кораблей и 280 транспортных) или его от Тулона, за два дня до ее отплытия действительно штормом унесло? А потом все не мог французскую армаду найти, пока ее пассажиры на Мальте не высадились? Уж очень их демонстративно искал.

Но когда даже им (морским английским начальникам) все стало понятно, почему даже попыток не было предпринято перехватить это плохо управляемое сборище судов на последнем морском участке пути из Мальты в Александрию? Мне кажется – им просто запретили это делать, зачем мешать – пусть полностью сливки французской армии попадут в ловушку. Ведь пока все идет по плану, даже выпад Наполеона против Мальты им на руку сыграл, окончательно подтолкнул в войну на стороне коалиции нашего царствующего рыцаря Павла I.

Ну а уж когда Нельсону удалось потопить основу французского флота, наконец-то собравшегося в одном месте, риск вообще стал минимальным. Англичане отрезали армию Наполеона от снабжения и пополнения, и людьми, и провиантом и фактически уже тогда приговорили к очевидному концу. Оставалось только Аккру с ее запасами удержать, с чем успешно и справились. Прозорливый Наполеон прекрасно оценил ситуацию и сбежал из ловушки вовремя. Вот тут был их явный прокол – рыскали, как ищейки, старались изо всех сил его поймать, но везунчику опять подфартило.

Официально, конечно, распространялись слухи, как панически они боялись, что, победив в Египте, Бонапарт пойдет дальше, через всю Азию – и прямо в Индию, осуществлять его мечту по захвату жемчужину их колониальной короны.

Но я уверен, что они на самом деле в это совершенно не верили. В Турции, опять с помощью Талейрана, все уже было схвачено. И хотя Оттоманская империя сама была еле живая, но и британцам не могла ни в чем помешать. В частности, использовать по своему усмотрению армии их наместников в Леванте. Вот тут они подстраховались и на единственно возможном маршруте подготовили Бонапарту жесткую встречу.

Но если бы он и Аккру захватил – победа была бы пирровой. Все равно у Наполеона не было ни одного шанса до Индии добраться. А вот сложить свою гениальную голову – сколько угодно. Незнакомый маршрут, враждебные народы и болезни. И куча вопросов на предмет пополнения армии людскими ресурсами, военными припасами, да и провиантом и для людей, и для лошадей. Все эти мечты, что по дороге его войско будет увеличиваться за счет желающих туда вступить аборигенов, химерами его воображения и остались бы.

Это, конечно, мое видение ситуации, но я действительно уверен – оно подтвердится, и мы много нового и интересного про работу Талейрана английским агентом еще узнаем, прежде чем (получив от нас всю дополнительную информацию про этого типа) Бонапарт в новой истории его повесит. Наконец-то перейдя от слов, ярко характеризующих его самого умного министра («Вы вор и мерзавец! Вы дерьмо в шелковых чулках!») к действию.

И повесит его, как и собирался однажды это сделать прямо на решетке Тюильри (желательно – вместе с еще одним министром, Жозефом Фуше, тоже предателем и редким негодяем). Такая реакция за все гадости, что они уже сделали (и заодно за те, которые еще и не успели сделать) – вполне закономерна. Оба, но особенно Талейран, ее вполне заслуживают.

А мою гипотезу – критикуйте, пожалуйста. Буду действительно рад почитать обоснованные аргументы против.


P.S. Искренне рекомендую прочитать на темы именно этого времени второй коалиции три интересно написанные и очень информативные работы Анатолия Гриднева, малоизвестного у нас историка, опубликованные в интернет-проекте «1812 год» в 2008 г.: «Детище Талейрана», «Разгром королевства Неаполь» и «Война в Европе».


20.12 2021. Литвинцев И. Ю.


Примечания

1

Но на 16 томов от Луи Мадлена не подписываюсь. Уже попытался с ними поработать, но за огромным количеством мелочей главного не рассмотреть. Как и творчества графа де Лас Каза «Мемориал святой Елены или Воспоминание об императоре Наполеоне» не хотелось бы касаться. Но в этом случае по другой причине: трудно определить, сколько там от Наполеона, сознательно создающего миф о себе, сколько от графа (достаточно мутного персонажа) и что из всего этого соответствует действительности. Хорошо, что к области моего изучения оба труда имеют весьма отдаленное отношение.

(обратно)

2

Ошибочки, конечно, встречаются, но уж тема очень сложная. Их не удалось избежать ни одному биографу. Вот и профессор в некоторых моментах позволил себе от реальности отклониться (в первой части Приложения к этому еще вернемся). Но писать, что «…во время французского господства Паоли сумел добиться для Корсики реальной автономии, хотя и под контролем Франции. Но его тяготил французский диктат, и он удалился в добровольное изгнание» вряд ли стоило. Даже комментировать не стоит – читайте раздел: «История Корсики».

(обратно)

3

Не хочу даже содержание этого «фельетона» разбирать, только показать полное незнание автором того, о чем пишет. Он даже с выбором главной героини (из трех сестер Наполеона) промахнулся. Каролина в своей светской жизни, конечно, ангелом не была, но за своего недалекого мужа Мюрата вышла замуж по любви. И только уже после поражения Наполеона изменила ему с коллекционером известных светских львиц Клементом Меттернихом, якобы исключительно для того, чтобы спасти супругу жизнь. Тот вроде действительно старался это сделать, аж целых 100 дней, но тупой Фердинанд IV, на трон которого Мюрата Наполеон посадил, был непреклонен. И лихого кавалериста расстреляли в октябре 1815 г. там же, где он правил – в Калабрии. По степени раскованности ( назовем это так, хотя термин «распущенность половая» больше подходит) честолюбивой и умной Каролине было очень и очень далеко до свой сестренки Полины, которая с юного возраста (считают, с 10 лет) огорчала брата и маму своими бесчисленными любовными приключениями. Как начала поиски наслаждений такого рода, так и не останавливалась до смерти. Но даже ее считать «обычной шлюхой» неправильно. Паганини, Дюма-дед, Тальма и еще десяток известных интеллектуальных личностей этого периода, осчастливленных ее интимным вниманием, были бы категорически против.

(обратно)

4

Четырехэтажный дом из желтого камня, расположенный неподалеку от собора на улице Малерба в старой и наиболее убогой части Аяччо, внешне скорее напоминавшего казарму. Часть его перешла в собственность их семьи еще в 1682 г. в качестве приданого Марии Колонны Боцци, ставшей супругой Джузеппе Мариа Бонапарти. Их потомки постепенно выкупили его полностью. В нем в 1683 г. и родился прапрадед Наполеоне – Себастьяно Николо. А затем и его дед, тоже получивший имя Джузеппе Мариа (в честь своего деда), юрист и делегат от Аяччо в Совете Корте с 1749 г. Он умер в декабре 1763 г., когда его единственному сыну Карло (отцу Наполеоне) еще не было 17 лет. После этого старшим в их семейном клане остался его дядя – Люц(ч)иано (Люсьен), фактически заменивший Наполеоне дедушку, которого он никогда не видел.

(обратно)

5

Ajaccio – захудалый (даже по меркам 18 века) городок с маленькой и неудобной гаванью. По своему стратегическому положению явно проигрывал Бастии, куда впоследствии административный центр и был перемещен. Население – меньше 4 тыс. жителей, обитавших в невзрачных домах (пара сотен с небольшим), скучившихся вокруг Собора Вознесения Девы Марии (достроен в 1593 г.). Основная достопримечательность Аяччо – Цитадель, основанная в 1492 (собственно, и город возник вокруг нее). Достроена генуэзцами в 16 веке и модернизирована потом французами (максимальная численность ее гарнизона в военное время была сопоставима с количеством горожан). И вот в таком захолустье примерно в одно время вдруг рождаются двое детей, ставших мировыми знаменитостями: Наполеон Бонапарт и Карло Андреа Поццо ди Борго, лучшие друзья юности, судьбы которых потом драматически переплелись.

(обратно)

6

В 1770 г. Людовик XV издал указ, согласно которому корсиканским дворянам, способным доказать свое благородное происхождение и чьи семейства жили на острове на протяжении не менее двухсот лет, даровались те же привилегии, что и французским. Всего в нем были перечислены 4 условия, и королевский прокурор лично проверял соответствие представленных документов требованиям и их достоверность.

(обратно)

7

Так бы оно и было, если бы не постоянное транжирство и еще более стремительный рост его личных расходов. В лучшие годы Карло с супругой имели годовой доход в 13 тысяч ливров (франков), включающий его оклад и средства, получаемые от аренды недвижимости, виноградников, земельных угодий, производства оливкового масла и других сельскохозяйственных продуктов. Кроме того, они владели мельницей, и за определенную мзду крестьяне перемалывали на ней зерно. Однако гуляка, модник и картежник Карло нередко просаживал деньги, играя слишком азартно. А тем временем постоянно увеличивающееся семейство требовало все новых расходов.

(обратно)

8

На эту тему легко можно найти массу фантастических преувеличений ее лишений, типа «После поражения неделю скрывалась в пещере с другими беглецами, питаясь только хлебом и каштанами. Боялись разводить костер, пока пастухи не рассказали им про амнистию. А муж все это время искал ее, пока не нашел на некой пустоши» – цитирую по тексту. И это отнюдь не одинокий пример несуразности. Еще она «падала вместе с мулом в горную речку, тонула, но потом с мужем выплыли» и т. п. Это ж надо так уметь: упала с мулом, а выплыла с мужем – спасибо автору за богатое воображение.

(обратно)

9

Я уже упоминал выше, что в бытность тесного сотрудничества Паскуале (Паскаля) с ее мужем и знакомства с ней в Корте Паоли всегда относился к Летиции с большим уважением и даже восхищением и называл супругу своего секретаря «сельской Корнелией». Почему сельской, мне понятно, по сравнению с Римом Корте – действительно деревня. Но как он мог предвидеть, что она нарожает почти столько же детей, как и матрона Корнелия, дочь Сципиона Африканского? Прямо провидец какой-то.

(обратно)

10

Карло приходилось принимать у себя в Аяччо важных гостей, среди них и самого графа де Марбефа. Босуэлл, который тоже бывал в их числе вместе с Паоли, написал: «Один из приятнейших людей в мире – этот француз, отслуживший не один десяток лет в армии, веселый, но без легкомыслия, и благоразумный, без резкости суждений». Таков и был граф де Марбеф, происходящий из древнего бретонского рода. Мог такой мужчина очаровать молоденькую, еще романтическую даму? А почему нет?

(обратно)

11

Пожалуй, первым автором, который описал его детство именно таким образом, был швейцарский историк Фридрих Кирхейзен. Когда я штудировал дополненное второе издание (1908 г.) очень солидного труда «Наполеон Первый. Его жизнь и его время», то на фоне уже изданных ранее работ в области Наполеониады счел его лучшим и за глубину, и за широту охвата темы. Всю жизнь он собирал и изучал те материалы, которые были тогда доступны, и изложил их со всей швейцарской тщательностью. Но повторяю, именно у него я и прочитал, что «рос Наполеоне в полудиком состоянии, должного воспитания не получил и все его знания в 9 лет ограничивались кое-какими сведениями о библейской истории, арифметике и зачатках грамматики. А представления об окружающем мире базировались на повествованиях кормилицы и рассказах случайно встреченных рыбаков и пастухов. Воспитание же, которое дала ему его недалекая мать, было весьма недостаточно для развития его умственных способностей. Единственное, чему она смогла научить его, а также остальных своих детей, – в жизни им необходимо держаться всем вместе». Как вы сами теперь понимаете, такое представление было его принципиальной ошибкой, появившейся из-за отсутствия информации о детстве Наполеоне на Корсике. Тогда, да и потом, большинство биографов Наполеона интересовала в основном его жизнь после Тулона. А их последователи либо вообще не касались темы его корсиканского детства, либо повторяли представления Кирхейзена.

(обратно)

12

Autun (правильно писать – Отён) – маленький и очень симпатичный городок нынешнего департамента Сона и Луара, в Бургундии. Теперь это учебное заведение – одна из его главных достопримечательностей наряду с собором Сен-Лазар.

(обратно)

13

А вот тут можно и забежать вперед. В итоге французский-то он все-таки выучил, но, конечно, не за три с половиной месяца пребывания в Отене. Но всю свою жизнь так и продолжал говорить с сильным акцентом. Похоже, и это был для него подвиг, так как со всеми остальными иностранными наречиями дело вообще не пошло. Потом, когда многие его владения уже находились в германских землях, а приличная часть армии там и была набрана, немецкий бы ему здорово помог в общении с новыми подданными. Он это понимал, пробовал учить, но безуспешно. Уже став Императором, мог себе позволить пооткровенничать, пожимая плечами: «Что это за язык? Разве по-немецки можно понять хотя бы одно слово?»

(обратно)

14

Я сразу представляю себе сцену попадания в какую-нибудь обычную русскую школу маленького щуплого горца (подчеркиваю – одинокого, без крыши своей местной диаспоры), который начинает нахально и настойчиво всех грузить рассказами ну, например, о Шамиле и подлых русских завоевателях свободолюбивых народов Северного Кавказа. Продолжать развитие такого сюжета надо? А тут ведь прямая аналогия.

(обратно)

15

Очень доброжелательные отношения (на общем негативном фоне Бриенна) завязались у него с преподавателем грамматики и литературы патером Дюпюи (Dupuy), который, скорее всего, и был автором повторяемой почти всеми биографами фразы : «Оболочка его сочинений из гранита, но внутри бушует вулкан». Ее приводят в разных вариантах и приписывают разным людям, но смысл именно таков. Некоторые используют ее как характеристику и самого Наполеоне. Они продолжали переписку долгое время, а потом Дюпюи получил должность директора библиотеки в Мальмезоне.

(обратно)

16

Как потом отмечал Люсьен, заметных эмоций и теплоты его появление у Наполеоне не вызвало, что в то время его очень обижало. Этим он и оправдывал потом свою постоянную фронду по отношению к брату.

(обратно)

17

Интересные штуки выкидывает история: их кадетская вражда получила самое серьезное продолжение, и полковник английской армии де Фелиппо в 1799 г. так и не позволил командующему египетской армии Наполеону захватить обороняемую его отрядом крепость Сен-Жан д’Арк. Тем самым под корень обрубив первую идефикс Наполеона – великий поход в Индию. Как он сам потом эту неудачу вспоминал: «Песчинка остановила мою судьбу. Если бы Акр был взят, французская армия ринулась бы на Дамаск и Алеппо и в одно мгновение была бы на Евфрате. Шестьсот тысяч друзов-христиан присоединились бы к нам, и как знать, что бы из этого вышло? Я дошел бы до Константинополя, до Индии… я изменил бы лицо всего мира!» Хочу отметить, что в этой фразе весь Наполеон, полет фантазии неограничен, но мне интересно, с чего он решил, что друзы – это христиане?

(обратно)

18

А вот военные встречи с ним (считавшимся самым блестящим и талантливым учеником школы и действительно закончившим ее во главе списка) протекали иначе. Этот тоже перешел в ряды контрреволюции и, сражаясь за австрийцев, дважды попадал в плен к армиям Наполеона, но оба раза по его приказу был отпущен без каких-либо обязательств. И дослужился в итоге до чина фельдмаршала Австрийской империи, правда, сменив свою французскую фамилию на Герцогенберг.

(обратно)

19

И она не подводила его и в армии, он безошибочно называл имена солдат и офицеров, с которыми когда-либо воевал вместе, указывая год и месяц совместной службы, а нередко и часть – точное наименование полка и батальона, в котором служил его бывший сослуживец. Значит, память была абсолютной, а не избирательной, причем не только на факты, но и на лица (я, например, вообще не могу себе это представить).

(обратно)

20

Только что закончился еще один этап выяснения французско-британских отношений на море (во время борьбы США за независимость) и с соотношением сил было еще не так все понятно, как станет скоро во времена Наполеона и Нельсона. Вот Людовик ХVI и решил «утереть нос» англичанам в мирной баталии и доказать всему миру, что не только Джеймс Кук способен по Тихому океану плавать и лавры великого первооткрывателя присваивать. Пора и французам отличиться. А раз король решил, то и вся Франция воспылала патриотическим энтузиазмом, достигшим максимума к августу 1785 года. Поставленная графу де Лаперузу задача была сформулирована четко: «Все земли, ускользнувшие от взгляда капитана Кука, – открыть! (ну и, соответственно, французскими посчитать)».

И Лаперуз действительно сделал очень многое – за два года даже до Петропавловска на Камчатке дошел (откуда к королю с донесениями был отправлен офицер Бартеломей де Лессепс – сын французского консула в России, который почти год до Парижа добирался и все-таки преуспел, а вот корабли бесследно пропали) и в направлении Австралии развернулся, намереваясь к июню 1789 г. вернуться. Но грянула Революция, и всем стало не до пропавшего Лаперуза. Правда, по одной из версий, король даже на эшафоте спрашивал у палача: «Нет ли вестей от Лаперуза?» Но вестей не было, и место гибели обоих кораблей, как и причину катастрофы, установили очень нескоро. В живых не осталось никого.

(обратно)

21

Тоже существует масса домыслов типа того, что он выбрал этот полк, потому что надеялся поехать с ним на Корсику, якобы его военных туда уже посылали. Проверил – он там никогда не был. Ну хотя бы задумались авторы таких версий на минутку, что артиллерийскому полку делать в Корсике? И как Наполеоне вообще свое распределение мог еще и выбирать? Просто старший брат де Мази там уже служил капитаном – вот их туда по запросу с его наводки и отправили.

(обратно)

22

Прямо сценки из моей стажировки во Франции. Сэкономишь на питании и транспорте (иными словами – не ешь в кафе, как все сотрудники, и пешком добираешься до института – 6 км туда и столько же обратно) и раз в месяц забегаешь в филателию или букинист. И в них есть столько всего интересного, что муки выбора просто на части разрывают. Но тем, кто страстью коллекционера не заражен, этого не понять.

(обратно)

23

Дважды за годы службы целомудренно влюблялся. Первый раз в cвою сверстницу, дочку самой «светской львицы» Валанса. Вот когда пришлось ему все-таки нарушить свои принципы и начать «выходы» в общество. Влюбляясь, сразу же начиная строить самые серьезные планы «на всюоставшуюся жизнь». Опять его романтическая и мечтательная душа вырывалась наружу. Но родители избранниц достаточно быстро, но решительно давали ему понять, что никак он не подходил на роль «достойного» жениха для их дочек. И хотя потом он реально переживал, вспоминая, как на тайном утреннем свидании они вдвоем с Каролиной лакомились вишнями в саду (не более того), или свои трепетные ухаживания и касания руки хорошенькой Луизы-Аделаиды, но пришлось ему довольствоваться только воспоминаниями. И продолжать любить только Корсику. Но даже став Императором, свои чувства первой любви Наполеон не забыл и семьи своих избранниц одаривал и титулами, и почестями. А мужа Аделаиды вообще назначил министром внутренних дел.

(обратно)

24

Революцию барон Жан-Пьер дю Тейль не пережил. Получив в конце 1791 г. звание генерал-лейтенанта и генерального инспектора артиллерии, в феврале 1794 г. был арестован как роялист и приговорен к расстрелу в разгар якобинского террора («лионский мясник» Фуше постарался). Зато его младший брат, тоже артиллерист, проявив гибкость, продолжил службу. Вот он-то при случайной встрече с Бонапартом вспомнил про его похвальные характеристику и сильно помог ему в возобновлении карьеры после бегства с Корсики. Чем заслужил от Наполеона в его «Воспоминаниях» достаточно проходного отзыва: «он был добрый малый». И в этой фразе как в зеркале очень верно отражен весьма эгоистичный характер Императора (а, может, Наполеон просто был проницателен и характер Жана дю Тейля рассмотрел сразу; мы еще к нему вернемся). Ведь в то же время Бонапарт завещал сыну своего учителя барона Жан-Пьера дю Тейля немаленькую сумму в 100 тыс. франков. В память о заслугах отца. Вот такая это была неординарная и противоречивая личность.

(обратно)

25

Разумеется, и иностранные авторы не миновали подобной тематики. Первая книга «про это» появилась аж в 1836 г. Тема почти всегда традиционна – как Наполеон завоевывает весь мир. Но скажу честно, без всякого квасного патриотизма: с нашими господами-товарищами им тягаться тяжело. Уж очень все примитивно.

Упомяну только новинку, еще не переведенную на русский: «Les Autres vies de Napoleon Bonaparte», творчество целого коллектива авторов (с моей точки зрения, эту книгу и не надо переводить, истории в ней мало, а глупостей хватает с избытком). В качестве примера остановлюсь только на описании варианта его триумфального русского похода. Начало как в реальной истории, но после взятия Москвы, которую он сам сжег в качестве наказания за непризнание его победы, он отправился к Санкт-Петербургу, по дороге громя всех, кто пытался встать на его пути. И из рук Константина Романова, который его обожал, получил ключи от северной столицы. По мирному договору трясущийся от страха Император Александр передал в его распоряжения остатки русских армий, а через несколько месяцев Россия и веру поменяла – все стали католиками. Ну и дальше в таком же стиле он разделывался и со всем остальными государствами. В итоге весь мир стар однополярным: он и Император, и Папа, и вообще живой Бог на земле и для китайцев, индусов и прочих мусульман. По-моему, я этот труд даже до конца не дочитал – уж очень однообразно и утомительно написано. А главное – примитивно и глупо.

(обратно)

26

Наполеоне недавно закончил очередную часть очерка об истории Корсики, как раз добравшись до периода начала ее борьбы под руководством Паоли. Чтобы работать по этой теме, он всегда находил время, покупал и штудировал книги (а надо было сначала их найти, это и сейчас непросто) и только все не мог решить, кому бы свой труд посвятить. Даже, как вы помните, королю намеревался отправить, но теперь его осенило – вот она, прекрасная возможность для установления контактов с Паоли. Тем более что, по некоторым данным, он уже ознакомил со своими записками аббата Г. Рейналя и даже получил от него прекрасный отзыв: «Скорее печатайте, чтобы они сохранились в веках!» (Но, по-моему, это еще одна легенда от обожателей Бонапарта, а, может, и от него лично. Отзыва никто не видел, все известно со слов самого Наполеона. В бумагах Рейналя его тоже не нашли.)

(обратно)

27

Интересно отметить, что в дальнейшем лучшие друзья корсиканской юности Наполеоне станут его злейшими врагами. Поццо ди Борго вскоре добьется расположения Паоли, поучаствует в травле всей семьи Буонапарте и потом всю жизнь будет вести против него мстительную войну. В основном на службе у Александра I, а в 1814 г. появится в Париже, как посол русского Императора при дворе короля Людовика XVIII. Ну а Жозеф Бартоломео, будет казнен в 1801 г. за участие в покушении на первого консула Франции.

(обратно)

28

Несколько слов о фантазиях почти всех биографов этого этапа. Задали бы себе вопрос: а на чем Наполеоне варил свои питательные бульоны? Даже намека на кухоньку или плитку у них в апартаментах не было. Я уверен, он за свою жизнь к плите вообще не приближался. И вообще, чтобы бульон приготовить, надо хотя бы где-то мясные косточки прикупать. Офицер и походы на базар? Не могу представить. Кто-то сочинил – и пошла перепечатка, без попытки даже немножко задуматься.

(обратно)

29

Выписка из исторического словаря: находясь на Корсике, 22.02.1792 г. зачислен в состав Национальной гвардии адъютантом в чине капитана, а 01.04.1792 г. избран 2-м подполковником батальона волонтеров Аяччо. С этого дня поручик Наполеоне Буонапарте был выведен из списка полка.

(обратно)

30

Разбираясь с обращениями жителей города, Жозеф и повстречал свою будущую супругу: мадемуазель Жюли Клари пришла решать непростые вопросы своей семьи. Время было тревожное, а многие из ее родни подозревались в сомнительной деятельности, в том числе и ее отец. Контрреволюцией там, конечно, не пахло, но поводов потрясти их богатое семейство, видно, хватало. По одной версии, глава семейства был торговец шелком, по другой – занимался производством мыла. Жозеф, познакомившись с барышней поближе, опасность от них отвел. И хотя Жюли красавицей не была (низкорослая с лошадиным лицом), но зато обладала чутким и добрым сердцем и острым умом. А самое главное, должна была унаследовать 80 тысяч франков. От кого там исходила инициатива, я не знаю, но отношения между ними завязались всерьез. И когда об этом узнала мама, то немедленно одобрила и саму избранницу, и ее наследство. Женщина была практичная. Вскоре состоялась помолвка. А потом и свадьба с приданым. Семья Буонапартов сильно поправила свои финансовые проблемы, что потом и Наполеону очень помогло во время его парижских скитаний в роли безработного генерала.

(обратно)

31

Я про него уже писал выше. Этот «добрый малый», в отличие от расстрелянного брата, сразу перешел на сторону Революции, и став полковником в 1790 г., уже в 1792 г. занял пост главнокомандующего артиллерией армии Рейна. Но человеком он был осмотрительным и через год благоразумно перебрался на аналогичную должность в армии Юга, где и встретился с Наполеоном. А когда комиссары попытались привлечь его к осаде Тулона, как-то ухитрился открутиться и отправился командовать артиллерией в альпийскую армию (тем самым Наполеону его судьбоносное место и освободил). Но не все коту масленица, от приказа отправиться в Вандею в 1974 г. ему избавиться не удалось. Скандалить и уходить в отставку по примеру Бонапарта не стал. Его дальнейшая судьба меня совсем не интересовала, знаю только, что пережил все смены режимов и на пенсию ушел с должности командира Почетного Легиона.

(обратно)

32

К этому времени большинство парижан, да и вообще простого народа были по горло сыты таким вариантом развития Революции. В стране царил почти полный беспредел (ну прямо наши лихие девяностые-нулевые), воровство, бандитизм, взяточничество полное, коррупция, развал аппарата, ничего не работает, дикая инфляция, обесценивание денег, голод. А у верхушки все было в шоколаде, ну прямо «Пир во время чумы!»

(обратно)

33

Я уже не помню, откуда собирал цитируемые ниже характеристики, но мне они представлялись интересными. Извините за некоторые повторы – они не мои.

(обратно)

34

Понятие «чужие», как правило, включает всех без исключения, не принадлежащих к их клану.

(обратно)

35

На самом деле, конечно, это так и есть. Корсиканский язык – не так сильно измененный и теперь устаревший, но все-таки отражение тосканского диалекта.

(обратно)

36

Приведу его характеристика маршала, своей «правой руки» на полях сражений: «Предоставленный самому себе Мюрат терял всю энергию и в кабинете превращался в хвастуна без ума и решительности».

(обратно)

37

Если кому-нибудь захочется ознакомиться с полной биографией Талейрана (его жизнь – далеко не роман, как у Наполеона, скорее пособие по изворотливости, продажности и цинизму), советую не начинать с набора в поисковике его имени. Я этот этап уже прошел, могу порекомендовать российским читателям две самые интересные и легко доступные работы: Егора Воробьева на сайте Disgusting men про «Дерьмо в шелковых чулках» и Якова Нерсесова на сайте Interaffairs (ru) «Ш.М. де Талейран – политик, дипломат и просто успешный мужчина: взгляд спустя века».

(обратно)

38

Умел «поп-расстрига» сохранять отличные отношения даже с бывшими партнершами, которые в его понятиях никогда в разряд таковых не должны были переходить. И у него это получалось, не зря его всегда считали «дамским угодником». Да и мадам де Сталь отличалась широтой взглядов: как-то у нее одновременно было пять любовников, и что? Еще и время для творчества находила и салон содержала, который стремилась превратить в центр интеллектуальной жизни Парижа.

(обратно)

39

А ведь сначала начал было рассматривать в роли конкурента в борьбе за власть, но быстренько опомнился. В общем, решил пока не торопиться и посмотреть, чем закончится развитие тех событий, которые он уже запланировал.

(обратно)

40

А в 1795 г. только стечение обстоятельств помешало присоединиться к ним и молодому Наполеону Бонапарту. Судьба его хранила. Отказавшись отправляться в Вандею, он уже и согласие дал, но его из армии раньше уволили.

(обратно)

41

Посмотрите на ее состав: Россия во главе с непредсказуемым Павлом; тут же ее постоянный враг Турция; Австрия, которой и хочется, и колется, поэтому тянет время и продолжает торговаться; ну и всякая мелкота для компании: некоторые немецкие образования, Швеция и Неаполитанское королевство.

(обратно)

Оглавление

  • Введение в тему
  • Наполеон Бонапарт – становление личности
  •   Наполеоне Бонапарти, родители, детство
  •   Карло
  •   Летиция и Наполеоне
  •   Летиция и граф Луи де Марбеф
  •   Наполеоне как продукт воспитания своей мамы
  •   Учеба Наполеоне в Отене и Брионне
  •   Парижская академия
  • Военная служба и корсиканская эпопея
  •   Первый визит на родину. Сентябрь 1786 – май 1788 г.
  •   Второй этап гарнизонной службы: июнь 1788 – август 1789 г.
  •   Второй визит на родину. Сентябрь 1789 – февраль 1791 гг.
  •   Третий этап службы. Февраль 1791 г. – сентябрь 1791 г. Оксонн и Валанс
  •   Третий визит: сентябрь 1791 г. – декабрь 1792 г.
  •   Париж, 28 мая – 9 октября 1792 г.
  •   Четвертый визит на Корсику. Октябрь 1792 г. – июнь 1793 г.
  •   Подведение итогов корсиканской эпопеи Наполеоне
  • Заключение
  • Дополнения и Приложения
  •   I. Кунсткамера моей Наполеониады (истории одной несуществующей вендетты, ночного горшка, платья с кринолином, карманных денег, снежных крепостей и некоторых странных заключений, аналогий и преувеличений)
  •   II. Корсиканцы
  •     Краткая биография истинного корсиканца
  •     Корсиканские ослики и сегодняшние реалии
  •   III. История Корсики
  •   IV. Антуан Кристоф (Криштоф или Кристофор) Саличетти (человек, который в определяющей степени способствовал началу карьеры Наполеона, но мог и лишить его жизни)
  •   V. Шарль Морис Талейран-Перигор, которого (я очень надеюсь) в новой истории Наполеон все-таки повесит на воротах Тюильрийского дворца
  •     Обстоятельства вторичного появления Талейрана на политической сцене
  •     Ситуация вокруг Константинополя
  •     Три султана: от Селима до Махмуда
  •     Изворотливость – образ жизни Талейрана
  •     Ситуация вокруг Неаполя
  •     Суть большого предательства Талейрана (моя точка зрения)
  • *** Примечания ***