Последнее путешествие. Повесть [Федор Федорович Метлицкий] (fb2) читать онлайн

Федор Метлицкий Последнее путешествие. Повесть

«Срок на земле сто лет… Почему природа остановилась на этом

числе, а не на другом, хотя их

бессчетное множество…».

Б. Паскаль

1

Он ощутил тяжесть взлета, заложило уши, все тело сжимается в сиденье, и лишь бедным ногам хорошо – ходить, передвигая ими, было тяжело.

Невидимые пассажиры спрятаны за высокими заборами спинок кресел, и он не знает, что они переживают. Это в основном разношерстный командировочный люд – едут на смежные предприятия, в геологические экспедиции, и просто так, в поисках новых мест, или на родину.

В брюхе самолета зудит. Дима на миг падал в невесомость, словно в яму. Ему казалось, что он постоянно чувствовал хрупкость своего существования. Насколько хрупка жизнь, хрупко все человечество! Но что нас держит? Какая конструкция, какой керосин?

К нему возвращалось идиотское состояние новизны, надежды навсегда. Да, я одинок, теперь уже без жены, что окутывала меня своей тревогой. Но что это за удивительная аура, держащая меня в новом состоянии?

Всю жизнь он прожил в иллюзиях, только они воскрешали его душу. Это как дыхание. Когда выдыхаешь, полностью, то все равно нет сомнения, что снова наберешь полную грудь воздуха.

Но разве не иллюзии бессмертия, полета в колокольные выси судьбы составляют полнокровную жизнь всех людей? Без них оставалось бы только ожидать смерти.

Наши представления обо всей истории – некая аура легенд и мифов вокруг истлевшего. Примерно, как в стихотворении поэта прошлого В. Брюсова:

Великое вблизи неуловимо,

Лишь издали торжественно оно.

Мы все проходим пред великим мимо,

И видим лишь случайное зерно.

Оставшаяся косточка от грязного отшельника, которого назвали святым, упрятана в драгоценную шкатулку и стала сакральной. Особенно поражает, как делают легендами так называемых великих людей, принесших столько бед и потрясений, которые повлияли на столетия. Египетские фараоны, в своем узком кругу кровосмешения, при жизни были обожествлены. Но в то же время археология открыла нам черепки с рисунками, обнажившими такие прекрасные порывы древнего духа, что возникают мысли о бессмертии. Юлий Цезарь был жестоким завоевателем и узурпатором власти, за что и погиб от таких же, как он. Но он вошел в плоть истории, даже в календарь. Наполеон в своей прославленной треуголке волшебно отмыт от его злоупотреблений легендой о величии кумира, потрясшего эпоху.

Это такие же интриганы и отчаянные люди, что и сейчас наполняют наше тревожное время, потерявшее идеалы. И они тоже останутся в веках, что-то прибавят необходимое и поучительное к будущему течению жизни. Забудутся все горести, что они причинили, и тоже станут окрыляющей легендой. Без мифов человечество не может продолжать жизнь.

***

Рядом утонула в кресле молодая женщина, тоже забаррикадировалась внутри себя.

Дима искоса глянул на девушку. В ее широко открытых глазах увидел бесконечную печаль о чем-то невозможном, и весь негатив женской доли. И в нем на миг воскресли молодые надежды, волнующая недосягаемость. Тянулся к ней не он, а его беспокойная мужская природа, остающаяся внутри стареющего тела.

Вспомнил свою немощь с женой, и снова заныло – до сих пор ее ревновал, вспоминая молодой, и воображая, что она могла быть с другим. Тело ее влечет до сих пор. Последнее время у него ничего не получалось. Что теперь с тобой делать? Мы уже не можем наслаждаться друг другом. Ты была женой, любовницей, а теперь кто – друг? Не могу понять твоего статуса. Тебе уже не хочется, чтобы обнимали, а я не могу не обнимать.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – ворчала она, отбиваясь.

– Ты для меня всегда прежняя.

– Тебе, Дима, хочется от меня только одного, а я уже старая.

Его все звали просто Димой, несмотря на морщины и седину, словно это кличка, неизвестно почему. Может быть, чувствовали в нем невинного располагающего к себе пацана, с лицом, которое всегда будет моложавым.

Последнее время они жили в этом недоумении. Сидя с ней на кухне, он спрашивал:

– Что же дальше?

У них давно умер ребенок, но они никогда не говорили о нем, каждый хранил трагедию в себе.

Она перестала корить, что он не хочет ничего делать, даже в магазин сходить за продуктами. Стала прислушиваться к нему, ходила в магазины сама, приходя усталая с навьюченными продуктами, не давая ему нести сумки.

Странно, что между старыми и молодыми – стена. Еще недавно он был не прочь броситься в толпу танцующей молодежи в ночном баре, но чувствовал невидимую преграду, – на него, седого, смотрели бы странно, может быть, с отвращением. Хотя есть другие связи между старыми и молодыми, например между родителями и детьми, любимыми бабушками и внуками.

В авторитарных странах всегда делают упор на молодость. Бессмертие в самом воздухе социальной жизни. Диме это уже не нужно – это для вечно молодого поколения. Только иногда упоминают о стариках, о их счастливом «времени дожития». В телевизоре глупейшие развлечения, междусобойчики возрастных знаменитостей с ласковым выворачиванием их исподнего. Стариков, как раньше после войны безногих инвалидов, выселяют на окраину сознания, чтобы не портили образ эпохи.

Но разве в ощущении бессмертия молодости нет тупости? То есть неведения всей полноты существования, от рождения до смерти? Но конечное знание, истина никому не нужны.

Только надсадно зудело где-то внутри летящего самолета, возвращая к немощному телу.

2

Дима вспоминал себя в изолированной от мира стране на востоке, закрытой от времен и пространств. Это не был замкнутый мир древних, не видящий ничего за пределами своей телеги. Это был искусственный мир, насильно отгороженный властью от вражеского окружения.

Там отец, одичавший от однообразия, формировал совершенные личности двух своих сыновей, – прижимая головы между своих колен хлестал офицерским ремнем по их вертящимся задам. Видимо, бессознательно следовал тысячелетнему домострою. Мать, также в тысячелетней покорности, молча жалела их, стоя в сторонке. Младшего брата отец порол чаще, потому что тот не хотел учиться, и стоически выносил порку, оставаясь таким же забиякой. А Диму не надо было понукать – он проглатывал библиотеку отца до помрачения в мозгу, и старался избегать ремня, казалось, навсегда в страхе перед окружающим миром.

Наконец, в юности ему удалось вырваться из замкнутого мира, – уехал в столицу и поступил в институт. Вступил в отчаянную бездомную молодость, которую тогда выражал в стихах.

В институте Дима случайно женился на студентке. Она не любила его, потому что любила другого, который ее бросил. И они, ссорясь из-за подозрений в его неверности от обиды на нее, и нежелания целиком разделить с ней заботы в доме, нищенствовали вдвоем до конца учебы, пока он не устроился в министерство референтом. Работа была скучная, в авторитарном государстве не поощрялось никакой свободной инициативы. По утрам приходил на работу, садился за выделенный ему столик и составлял методики. Чиновники рядом тоже молча утыкались в папки «дел». Он попал в одно из рутинных устройств организации государства – вертикальную подчиненность Единой воле, похоже, надолго. Нет, это была уже не власть, ломающая через колено, а власть законов, установленных волей народа парламентом (правда, скорее их протаскивала Единая воля). Законы выполнялись формально и беспощадно, дробя кости нарушителей – до конца, тютелька в тютельку с установленными параграфами, не признавая щадящих допусков, в которых находится вся жизнь и смерть человека. То есть, наказывали за проступок по букве закона, а не по духу (особенно протестующих, а не патриотов), не учитывая оправдывающих причин, объявляли зарубежными агентами, штрафовали их, с нищенскими доходами, на такую же сумму, как и олигархов, или сажали на непомерно большие сроки.

У Димы не было возможности что-то сделать самому, просто все тут было не его – за него решало правительство, вышестоящие чиновники, на которых все, кому не лень, легонько сваливали с плеч свою ношу. Мол, в политике, и во всем они знают как.

Может быть, его серая часть жизни находилась в блаженном существовании, где не к чему рыпаться, всегда есть возможности размножения и сытости.

Он все ожидал чего-то, иногда взрывался нетерпением, пока его не уволили, ибо на его место метил сын мелкого начальника. Он выпал из чиновничьего мира в опасный капиталистический мир одинокого волка, могущего погибнуть, не добыв пропитания.

3

На воле, оторвавшись от пуповины общей казенной связи, вместе с приятелями Дима искал возможность раскрыть энергию безграничной свободы.

До чего же неистребима юношеская романтика! Дима с соратниками не хотел пробиваться в лоб, жертвенно набрасываясь на вековые амбразуры стабилизации, а хотел очищать людей нравственно. Это мог быть гражданский союз. И он стал создавать такой союз. Как-то незаметно появились те, к кому у него было в прошлом и настоящем что-то теплое внутри.

Чтобы выжить в нехалявном конкурентном мире обмена товаров и услуг, нужно было играть по его правилам. Не обладая предпринимательской жилкой, Дима вместе с приятелями строил сеть организаций при Гражданском союзе, обещающих честные услуги, в результате чего предпринимательство в стране станет высоконравственным.

____

Сказано – сделано. Они уже сидели в маленькой арендованной комнатке и дегустировали водку из образцов, присланных для определения чистоты продукта, и предавались радужным перспективам завоевания на рынке нравственных высот.

Надегустированный Коля Караваев, создатель международного консорциума по экологически чистым удобрениям, восклицал.

– Очервивим страну!

Павел Домашнев, организатор сети продвижения чистых товаров, уверенно ворочал языком:

– Покроем ее же ячейками высоконравственного творчества! Тихой сапой!

Философ Нелепин, давно прилепившийся к ним представитель Института философии и экономики, опрокинув стакан халявной водки, призывал окинуть широким взглядом все эпохи, чтобы понять, куда идет мир.

Они были учредителями Гражданского союза, руководителем которого был избран Дима.

Правда, деятельность сети организаций этих выдающихся деятелей пока заключалась в выработке программ и в воображении ярких перспектив.

Сразу определились направления – непримиримое противостояние смирившимся в благополучном застое, или встраивание в чуждую систему с целью – тихой сапой – ее оздоровления и совершенствования.

Политолог Игорь горячился:

– Нельзя подлаживаться под систему! Вы только совершенствуете насилие.

– Маргиналы, не имеющие ресурса! – горделиво парировал экономист Коля Караваев. – Идеи свержения старого порядка были чреваты кризисом. Не дай бог снова пережить девяностые!

Технарь Паша Домашнев был вечным оптимистом.

– Надо жить тем, что есть. Все не так плохо. Многие приятели встроились в систему, и ничего, живут.

Прошло время, когда Коля и Паша увлекались идеями переустройства жизни, намагниченные в основном иностранными агентами – известными литераторами и критиканами-оппозиционерами. Они вздрагивали, вспоминая голод и разруху во времена перестройки.

Дима был согласен. Все, кто создает, руководит созданием, – профессионалы. И даже те вожди, кто создает разрушая, – своего рода профессионалы. Только одни ожесточаются от ленивого и непослушного «быдла», ведут к тирании, а другие – преодолевают себя, видя несовершенство мира, и ведут его к гуманизации. А гуманитарии в своих кабинетах, считал он, в основном не нюхали подлинной истины.

Соратник Игорь, политолог, возмущался:

– Коллаборационисты! Предатели идеалов! Панегиристы татарских нравов, что вы делаете! Взгляните себе под ноги – вы стоите на краю бездны!

А что делать? Все революции вели только к худшему – вместо старых хищников приходили новые, еще более жуткие. Так было в прошлом, есть в настоящем и, наверно, будет. Надо было как-то жить, и бороться. Это было не непротивление злу насилием, а хитрое подлезание под давящее брюхо, облагораживая почву под ним. Как и завещал моралист прошедшей эпохи Лев Толстой, сейчас очищенный от лжи нападок за непротивленчество.

Философ Нелепин принял еще стакан халявной водки, теперь смотрел на приятелей отчужденно, откуда-то из своих мистических высот.

Он жил пренебрегая телом. Для него настоящим удовлетворением жизнью были озарения мысли. Когда сидел за письменным столом или лежал на диване, размышляя о самом насущном, и вдруг возникало откровение, неважно по большому или малому поводу, его пронизывало неописуемое счастье.

Сейчас его занимала загадка времени.

– Ваше сознание озабочено только настоящим, потому что связано с нуждами тела, не способно охватывать все времена одновременно. Вы живете в узком настоящем времени, не подозревая, что в истории понятие времени и пространства постоянно изменялось, и оно гораздо сложнее, чем мы думаем. Древние доколумбовой Америки знали такие тонкости, что не приходят в голову мыслителям в наше застойное время. Все новое – хорошо забытое старое. Инки поклонялись Пача Маме (Земле Матери). Для их мудрецов в набедренных повязках, прикрывающих лишь чресла и ягодицы, время представлялось совмещенным с пространством, или, на языке кечуа «pacha», что означает время и пространство (длина, ширина и глубина) одновременно, то есть в одном слове отображены значения сразу четырёх измерений и представления о статике и динамике. Четвертое измерение – продолжительность существования. Время показывается конкретно и проецируется на географическое пространство.

–Ну, ну, – заинтересованно придвинулся к нему Дима.

– Время «pacha» делится на настоящее в виде центральной линии – каи-пача. Но оно не единственное:  прошлое – линия ханан-пача, будущее – линия укчу-пача, и прошлое-будущее – линия ньявпа-пача. Близкими к термину ньявпа являются урин – давнее и невидимая зона, и ханан – недавнее и видимая зона. Происхождение/начало мира называлось – паккарик пача.

– Не грузи, – отмахнулся простоватый Паша Домашнев. Игорь фыркнул.

– Какое отошение это имеет к науке?

– И вообще к нам? – добавил Коля Караваев.

– Подождите, это еще не все. Поперек этих линий, пересекаясь со всеми, идет линия, обозначающая «сейчас». Эта линия передвигается от рождения до смерти, оставаясь поперечной всем трем пача. Это значит – любое событие в жизни происходит одновременно во всех временах, и прошлое, настоящее и будущее непосредственно в пространстве контактируют между собой и взаимовлияют друг на друга в любой единый общий момент времени.

– Это что-то от теории относительности Эйнштейна? – посмеивался Игорь.

– Инки задумывались о времени-пространстве задолго до Эйнштейна, который, кстати, тоже считал время иллюзией: "Для нас, убежденных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим не более чем иллюзия". Он, как вы знаете, заменил время искривленным пространством-временем. Инки тоже так представляли. Такое коротенькое слово пача означает пространство-время инков, но также означает мир, Вселенную в образе человека. Для них это была не гипотеза, а истина. Понять это труднее чем теорию относительности.

Нелепин вдохновенно добавил:

– Причем горизонт в условиях гористой местности есть не только горизонтальная линия, но и вертикальная и любые другие, и есть предполагаемая за горизонтом земля, не видимая наблюдателем. Пространственно север у инков находился внизу, а юг –  вверху. А индейцы племени аймара, покоренные инками, представляют время наоборот: в воображаемой пространственно-временной шкале будущее для них остаётся позади, а прошлое ещё только предстоит увидеть.

Усмехающийся Игорь предложил выпить, чтобы ощутить вывернутые мозги инков.

– Подождите, сейчас поймете, – не спешил Нелепин. – В нашем трехмерном пространстве мир – набор сочетаний элементарных частиц сферической формы, взаимодействующих с помощью энергий (гравитационной, слабой, электромагнитной и сильной). Частицы обмениваются энергиями, образующими связи, создают молекулы, вещество. В 4-мерном мире ничего такого нет. Пача инков в каком-то смысле аналогична теории струн, в которой кирпичиками выступают не частицы, а ультрамикроскопические квантовые струны, которые совершают колебания. Колебания – это энергия. Конечно, инки не понимали энергию, кроме пугающих молний.

Вместо нашего представления об элементарных частицах, – возвестил Нелепин, – у инков – нити, натянутые по направлению времени – мировые линии объектов. Аналогично нашему трехмерному пониманию элементарных частиц нить имеет толщину, равную диаметру, а вот время ее существования – это длина, в метрах. Стабильные элементарные частицы – электроны, протоны и подобные – в их представлении имеют длину Вселенной во времени, поскольку не распадаются.

– Это что, они знали новейшие теории? – спросил Игорь.

– Они предугадывали их. Так вот, основа их мира – продольные нити ткани полотна Вселенной. А поперечные нити утка полотна имеют перпендикулярное направление, т. е. не перемещаются во времени, время останавливается. Сплетение нитей порождает уже более толстую жилку, которая в нашем взоре может выглядеть, например, как атом. В продолжении полотна Вселенной все жилки могут сплетаться и расплетаться, ее составные могут заплетаться с другими продольными между собой, образуя причудливое кружево, которое и есть вся материя Вселенной в пространстве и времени.

– Это значит – заключил он, – любое событие происходит одновременно во всех временах, все события взаимодействуют в любой единый общий момент времени. То есть, времени нет, оно измеряется, как пространство – в метрах. Понять это можно не чувственно, а разумом.

Паша не верил.

– Пространство-время – что это? Не может этого быть – часы уходят вперед.

Он понимал, что надо верить великим умам, но даже не силился вообразить, что это. Это был непреодолимый тупик в его голове.

– Никто не понимает ни Эйнштейна, ни теорию струн, а куда нам до инков! – вздохнул Коля.

– Это невообразимо для вас, огрубевших упрощенцев жизни. Мироздание – паутина. Нити полотна не перемещаются. Мир – статичен. Невозможно прыгнуть ни в прошлое, ни в будущее, ибо в мире есть только настоящее. Только субъективный взор человека нервно перемещает взгляд на каждую точку линий мироздания, и видит лишь иллюзию движения времени. Можно сознанием жить сразу везде, то есть видеть целиком.

Игорь снисходительно спросил:

– Так что, мир изменить нельзя? А как же революции, борьба за нормальную жизнь?

– Я и говорю, наше сознание изменяет мир. Изменение мира – это прерывание сансары – вечного повторения событий.

Нелепин говорил, как о чем-то своем выношенном.

– Ты сканируешь узоры мироздания, данного навсегда. Но кто ты? Отождествляешь себя с материальным телом, но это не так. Мое тело – оболочка на данном этапе. Иллюзия машины, несущей тебя по мировой линии. Не водитель, а машина на автопилоте. Удовольствия – тоже иллюзия. Дух, а не плоть является человеком.

– У тебя, брат, что-то с головой, – сказал Паша. – Мы же мало пили!

Нелепин обиделся.

– Разве в вашем сознании не может возникнуть сразу и целиком прошлое, настоящее и будущее, хотя тело на месте? Инки это и выразили. Воображением можно легко преодолеть физическую неповоротливость в понимании времени и пространства.

Соратники посмеивались над ним, возлежащим на полотне пространства-времени. У друзей промелькнуло в сознании что-то важное, и исчезло. Во всяком случае, идеи Нелепина расширяли горизонт, и в то же время внушали непонятный оптимизм.

4

У Димы, в дальнем уголке мозга, возникало, как всех его круга, умозрительное знание неумолимой силы времени, больше поражая, чем задевая. В ведийских текстах, читал он, Кала, одна из ипостасей Бога-Творца, печет людей, готовит их, как пищу, которую поедает смерть. Индийские философы искали вневременную, неизменную основу бытия, стремясь отделить от изменчивых и непостоянных вещей. Это два "образа Брахмана": "воплощенного, великого океана творений", пребывающего в дискретном времени по эту сторону солнца, и "не-времени", лишенного частей, тождественного вечности, по ту сторону солнца ("Майтри Упанишада").

Высшая цель человеческой жизни – "освобождение" (мокша, нирвана) – виделась индийцами как разрушение причинно-следственной связанности событий – сансары, разрывающей цепь времени. Политолог Игорь называл это изгнанием поганой метлой консерваторов, тормозящих развитие, и сменой власти. Но учтите! – предупреждал он, как и вся оппозиция – ненасильственным путем!

В религиозные времена люди парили в слепом оптимизме, основанном на халявной уверенности в помощи высших сил – богов, устраняющих страх перед временем.

Но одновременно распространёнными были, особенно в эпохи социальных кризисов, уныние и отчаяние. Люди почему-то погружались во мрак, осознавая краткость и бренность существования. Бессилие человека перед временем, которое правит движением вселенной, превосходя по силе и значению даже бога, который нуждается во времени для того, чтобы создавать и разрушать мир. Еще в Древнем Египте, когда наступал голод от засухи, в отчаянии грабили пирамиды, мстительно лишая фараонов бессмертия. Гораций: «Жизнь – словно мираж, исчезающий во мгновенье». Ювенал: «Мы созданы из того же вещества, из которого образуются сны, и короткая наша жизнь вся окутана сном». Старик Державин:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Семен Надсон:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

Кто б ты ни был, не падай душой.

Пусть неправда и зло полновластно царят

Над омытой слезами землей…

Во все времена общество «чувствует» (или «не чувствует») течение времени. Как оно воспринимает связанные с этим перемены, и как люди размещают их существование на шкале времени, характеризует упадок или возрождение эпох.

Все рассуждения философов у Димы тонули в оптимистическом состоянии уверенности, что все еще впереди. Он и так жил в разных временах и пространствах. В молодости его мир был оптимистичен, будущее было в солнечном тумане с багровым оттенком.

Пребывая на этом надежном плато, он легко перемещался в разные времена и пространства. Прилетел в командировку в США, с целью установления партнерских связей.

Нью-Йорк поразил мощью человеческой энергии в постройке грандиозных сооружений, которые были созданы тогда, когда жизнь кипела, словно застыв в серединном возрасте человечества, и еще не было видно спада. Был момент, когда великие империи впервые поверили, что не будут отнимать друг у друга земли и сферы влияния, переходить «красные линии», намечался конец истории. Но западная демократия настолько боится авторитарного Востока, что лучшим спасением становится захват главных высот земного шара, с которых можно контролировать зловещую окрестность.

Демократия – странное прикрытие Запада законами и договорами, на самом деле признающего только силу, неумолимо ползущую к нашим границам. Так считала Ведущая воля восточной страны.

На самом деле граждане доминирующей империи делятся на виноватых бывших рабовладельцев и мстительные протестные группы Black Lives Matter. И состоят из слоев, в которые входят личности с промытыми в желанную им сторону мозгами. Самые активные из них яростно делят власть и бюджеты. Но независимые ветви власти не дают им разгуляться, и тормозят принятие опасных решений.

Дима жил в российской миссии. Сотрудники – потомки эпохи перестройки, вовсю отдались самому приятному после времени принесения жертв родине, – вещизму. Все были заняты покупкой дешевых шмоток, чтобы задорого перепродавать в нищей родине с кривобокой экономикой.

Деловые связи налаживались. Партнеры ласково обхаживали Диму с его сетью «чистых» организаций, метя на освоение нового колоссального рынка. Но скоро в его офисе поселился на диване их контролер за прохождением ресурса, поигрывая ножичком. Оказалось, Дима связался с бандитами, убежавшими в Америку от возмездия.

Чистых международных связей не получилось – он едва унес ноги.

Лучше дело шло в нашей глубинке. Он много ездил по стране, в городах видел давно устоявшееся существование в разноцветных рекламных плакатах, оживленных супермаркетах и бутиках. Там заводил новые деловые знакомства, тайно принимал в номере гостиницы молодых провинциалок, падких на «столичную штучку», мечтая об иной, богатой и разнообразной жизни.

Наивная провинция хорошо ложилась на идеи чистоты, что он отметил в стихах:

Но хмурые руководители областей и районов ждали от Димы чего-то своего.

– У нас, вон, трубы текут. Нужно расселение из ветхих домов с удобствами во дворе. Поможете?

Тут, видно было, не до чистого бизнеса.

____

Вся жизнь Димы прошла в постоянной борьбе за выживание его организации. Были времена, когда его сеть нравственного бизнеса процветала, и ее знак качества побеждал в конкурентной борьбе. Наверно, благодаря желанию Димы быть честным по отношению к потребителям продукции заказчика, и простому и ясному знаку сертификации – созданию его художественной натуры.

Вообще-то Дима воспринимал борьбу за успехи на работе, неудачи без острой радости или горечи. Несмотря на постоянные тревоги за выживание, в том числе своей частной сети фирм. Наверно, родился в годы тоталитаризма уже убитым в родительских генах, и потому всеядным, не резким перед враждебностью людей, с любопытством следя за ртом недоброжелателя вместо вникания в суть оскорбления. А может быть, ощущал надежную твердь тогдашнего коллективного существования.

***

Дима всегда хотел стать археологом, историком древности. Почему так волнуют древние черепки? Потому, наверно, что чувствуешь толщу времени, и это выводит из застоя настоящего. Главным в его существе, наверно, было – откопать истоки, истинную родину. Как он позже понял, археология – это раскопки родины, путь к родине. Видимо, она была где-то там, где ее видели древние египтяне.

Его привлекал Древний Египет, космическая мифология, не то, что заросшие города древних доколумбовых цивилизаций, наверно, из-за существования там обрядов человеческих жертвоприношений. И тем более не то, что Древний Рим – там он видел только кресты с распятыми вдоль Аппиевой дороги, приводящие в ужас.

____

Диме приснилась родина, ее истоки. Она оказалась странной. Куда-то пропала толща времен, окутанная легендами, и он оказался словно в настоящем времени. На плато Гиза среди песков и редких пальм Дима увидел за высокой стеной в пять метров высоты поселок с глинобитными домиками и низкими крышами, похожими на террасы. Вдали ослепляла на солнце снежно-белая пирамида. Что она означает? Кому пришло в голову строить эти треугольные чудовища? Неужели только фараонам в немесах на головах – платках с сине-золотыми полосами и коброй на лбу, и косо покрытыми тканью чреслами? Как мог верить народ в его бессмертие, обещающее бессмертие самого народа?

Дима неизвестно как материализовался внутри поселка. Там бессильно валялись на пыльной земле, отдыхая от долбления медными зубилами и ворочения многотонных глыб, выбиваемых из скал, без выходных, полуголые строители с сизыми натруженными руками, сбитыми в кровь. Ели, доставая длинными тонкими пальцами пищу из гляняных горшков. Они приняли Диму за своего, может быть, он оброс древней одеждой, и вообще мог быть строителем пирамиды.

Смуглый старик сорока лет в шапке густых волос и подкрашенными черным подглазьями снизу предложил поесть. Дима страшно удивился – рабы на древней стройке, и так едят! На грязной тряпке были разложены хлеб, кувшины с пивом, мясо овец и коз, свинина, а также рыба, фасоль, чечевица, лук и другая зелень. Мясо крупного рогатого скота – это только для высших чиновников, жрецов и фараонов. Как он знал, строители умирали рано от таскания многотонных каменных блоков, им нужно было усиленное питание.

Он выбрал свинину, вызвав презрительные взгляды. Как потом понял, дешевую свинину ели только бедные люди за стеной.

– Что вы строите? – наивно спросил Дима.

Они удивились (подозрений, что враг подсматривает, тогда еще не было). Может быть, пришелец из враждебной Нубии? Лохматый прохрипел:

– Строим наше спасение.

В них, истощенных пожизненным тяжким трудом, не было отчаяния древнего человека, как думал Дима из своей вершины цивилизации, хотя они умирали рано от непосильной работы в запертом навечно поселке, чтобы никто не разгласил тайны захоронения фараона. Они радостно ждали билета в загробный мир. Их бедные судьбы полностью застила жажда быть послушными и праведными, не совершать дурных поступков. После смерти душа должна совершить путешествие и преодолеть испытания.  После успешного преодоления всех опасностей, не съеденная полчищами демонов, душа попадает в поля иалу (рай).

Иллюзия делала их счастливыми. Пирамида была надеждой на спасение в бессмертии. Это было не в воображении, а в реальности – в бессмертие попадут все, вслед за богом-фараоном. А там блаженная страна, камышовый рай под сенью бога Осириса, испускающий благоухание, где цветут деревья, лотосы, у прохладной великой реки, поют птицы, там счастливое вечное изобилие прекрасной одежды, еды с фигами и маисовым пивом, танцы и пение, любовные игры в зеленых тростниках…

Так это же мы – под большевиками! Верили в коммунистическое будущее, с энтузиазмом и песнями продирались туда сквозь труд и страдания. И страшились, что будет, когда бессмертный вождь, то бишь фараон, умрет.

Кстати, праведники, добродетельные люди и герои, павшие на полях сражений, почитались даже в самой глубине веков, и никогда не было голого эгоизма, не признающего почитания добродетели, моральных правил, как это появилось с Нового времени. Осталось только почитание героев, да и то в патриотических целях. Люди стали жить не сердцем, как древние египтяне, а желудком.

По природе человек стремится уйти в иллюзию, как в реальность, способен принимать сон за реальность, до такой степени, что пробуждение считается страшным злом и наказывается бичами и усекновением головы. Если бы в этот поселок строителей пирамид пришел наш атеист с научными выкладками, что их иллюзии не существует, его сразу признали бы преступником и обезглавили.

Откуда-то проявились приятели Димы.

– Как же человечеству заср… мозги! – поморщился политолог Игорь, оглядывая изможденных строителей-оптимистов.

– Они все в будущем, – возразил Нелепин. – Иллюзия бессмертия в вере – единственное Спасение от бреда смертности.

Так вот что такое величественные пирамиды! Вот почему так интересно восстанавливать по черепкам жизнь тех изможденных людей в черных шапках волос, устремленных в бессмертие.

5

Жизнь незаметно вошла в механистический мир цифровой виртуальности, когда живое человеческое мясо и чувства еще трепещут, напарываясь на абстракцию.

Как предсказывали создатели мета-вселенной, мир изменился, стал наполовину голограммой. Стали привычными совещания на платформах типа Zoom, когда за секунду можно очутиться в виртуальном зале совещаний и слышать разом всех, со всех концов Земли, сидящих в одном зале. Или заходить в виртуальный офис «Мои документы» и общаться с голограммами чиновников. Больше того, сами чиновники в своих интересах, чтобы отстали просители, стали притворяться голограммой, прикрываясь ею от несущихся в лицо обид и ругани.

Посетитель в реальной кофейне надевает очки дополненной реальности, одним взмахом руки развертывает перед собой рабочие мониторы и приглашает в реальном пространстве партнера, который видит эти мониторы. Само собой разумелось, что одинокий человек, явно не сбежавший из сумасшедшего дома, сидит в очках и говорит, что-то показывая руками. Или идет по улице в беспроводных наушниках и разговаривает сам с собой.

Человек стал как-то незаметно заменять в своем организме больные или отработанные детали искусственными или выращенными, используя стволовые клетки, постепенно продвигаясь к бессмертию. Беспризорное биологическое существование человека стало опасным.

Исполнялась мечта гениев виртуальных цифровых технологий, обеспечивших себя бессмертием благодаря своим технологиям. Они уверились, что ловко обошли сансару путем виртуализации конфликтов в мире. Видели будущую жизнь в матрице, где очипированные люди действуют вроде бы по своей воле, а на самом деле по воле цифрового центра, управляемого собственниками виртуальных технологий – олигархами. Ибо самостоятельное биологическое существование опасно!

Их метавселенная – создание интеллекта, чуждого безрассудной эмпатии. Кто владеет цифровыми технологиями, тот и создает цивилизацию: или для всякого, кому ни попадя, или для создателя виртуального мира. Их метавселенная – создание интеллекта, не берущего в расчет немотивированный гуманизм.

Но метавселенная всячески ограничивалась государством ввиду непредсказуемой угрозы для его существования, путем выпуска очередных запрещающих законов парламента.

– Цифровая цивилизация – наше будущее, – упрямо говорил Паша Домашнев. – Галушки сами в рот будут сыпаться.

Он повторял то, о чем талдычил цифровой экран телевизора.

____

Во время глобальной пандемии коронавируса стала ясно, что все надстройки, в том числе нравственные, рушатся. Побеждает только самое необходимое человеку для существования – еда, вещи первой необходимости и медицина, а остальное, обслуживающее, развлекающее и совершенствующее личность, на время отмирает. Богатеют только владельцы фармацевтических компаний и информационных технологий, протянувшие виртульные щупальца по всему миру. Антиваксеры прозревали, что под видом прививки граждан чипировали, таким образом прослеживая каждый их шаг.

Государству не хватало средств для поддержки бизнеса в непроизводственной сфере, оно только драло налоги – больше половины кровных, заработанных изобретательной энергией Димы. В молодости у него была непризнь к бездушию государства, видевшего своих подданных единицами, как среднюю температуру по больнице. Он не участвовал в протестах, но всегда был на стороне оппозиции. Хотя думал, что политика – это глупость человечества, считающего себя молодым и бессмертным. Он никого не винил в своих несчастьях – не было идиосинкразии ни к социальному строю, ни к власти. Считал, что ему самому не хватает ума и сил, чтобы раскрутить свой бизнес. И соратников умнее его.

В угнетающее время глобальной пандемии, когда стало невозможно выходить на улицу компанией больше пяти человек, работающий пенсионер Дима, сидя дома «на удаленке», оказался без работы, поскольку заказчикам стало не до оценки качества их продукции. Он лишь сдавал в налоговую пустые отчеты. Так было почти со всеми его партнерами, занятыми в непроизводственной сфере.

Иногда заказчики возникали, и ему было страшно и стыдно, что почти умершая организация выдает сертификаты, чтобы выручить хоть какие-то средства для поддержания штанов.

6

Уйдя на пенсию, Дима вдруг открыл новый хрупкий мир, о котором и не думал в вечной беготне здорового человека: мир пожилых людей, сидящих на скамеечках во дворе, и среди соседей по лестничной клетке. Как, например, незаметная Катя, тихо прячущаяся в своей квартирке и постоянно закрывающая общую дверь на лестницу, потому что у нее, якобы, постоянно крали то ее копейки, то рваные простыни. Она жила так словно виноватая, и когда заходил пышущий здоровьем сын и ругал ее за глупость и деменцию, она совсем замирала.

Катя постоянно, как на работу, выходила во двор с кульком зерен, и ее окружала туча воробьев, – горстями рассыпала зерна, и птички у ее ног дрались за добычу.

Новый мир Дима заметил и в тех одногодках, кого встречал ежедневно, они вдруг обнаружились стариками. Не заметил, как оказался в их положении.

Вот и он перешел в «возраст дожития»!

Иногда бывшие друзья-партнеры заходили к нему.

– Как ты постарел! – ахали они, глядя усталыми глазами на изможденных лицах.

И заговаривали о своих грандиозных проектах, так, словно только вчера обсуждали планы их продвижения.

____

Друзья постепенно отдалились, замкнувшись на самоизоляции. Однажды Дима позвонил в офис к Паше Домашневу. Там кто-то трагическим голосом сказал:

– Нашего президента не стало.

И помолчали.

– Не знаем, что делать. Весь бизнес был на нем, а теперь все обрушилось.

Дима тихо положил трубку.

Коля Караваев целиком ушел в создание консорциума по Всемирному чистому земледелию, витал где-то в будущем, и там пропал. Во всяком случае, дозвониться до него Дима не мог. А общий друг Нелепин вообще закрылся в своем кабинете, видимо, разрабатывая свою философию времени.

Политолог Игорь, которого объявили иностранным агентом, уехал за границу. Говорили, он где-то в Бостоне, но найти его Дима не смог.

____

В молодости у Димы было много соблазнов, но теперь осталась только одна привязанность – его жена. Она одна жалела его и заботилась о здоровье.

Внутри у него все взбрыкивало от радости близости с ней.

– Ты куда? – спрашивал он, не желая, чтобы она уходила.

– В аптеку.

– Не уходи! – просил ее, как мальчик, не желавший, чтобы мама уходила.

Неожиданно случилось что-то немыслимое: жена заразилась ковидом, и после мучительных процедур на апарате искусственной вентиляции легких умерла. Когда жены не стало, Дима ничего не понимал, только старался ощутить за спиной что-то грандиозное, которое было опорой всегда. Но пришел домой, окинул взглядом пустые комнаты, где недавно обитал дух жены, где лежал на кровати, и она перед сном приходила целовать его лицо теплыми губами. Жизнь отшуршала, как платье твое.

Куда-то провалилось надежное плато, которое всегда оставалось, что бы в его жизни ни обрушилось. За пределами бесконечной близости жены у него никого не стало – все чужое, бездушное.

Он вдруг ощутил, что жизнь кончилась, как будто оторвали от всего, чем была наполнена жизнь, и упавшее мощное дерево обнажило свои страшные оголенные корни. Осталась только холодная неприязнь к бытию, губящему зазря жизнь. Оказалось, Дима всю жизнь подчинялся, плыл по течению, и только теперь осознал, что исцеляться уже поздно, не только где-то в вольной ощупи сознания, но и просто физически.

Иногда звонили знакомые по работе, откуда-то из бодрого далека спрашивали:

– Дима, ну как ты? Держись.

7

Стюардесса принесла еду в целлофановых пакетах. Сосед справа незаметно вынул из портфеля между ног бутылку водки, налил под сиденьем в стакан и выпил, двигая кадыком, а потом жадно принялся за еду.

Девушка не притронулась к еде. В ней было что-то скорбное, она напомнила ему худую стройную красавицу, встреченную им в неприкаянной молодости. Та покорно поддалась ему, и он привел ее домой и воспользовался ею, почему-то чувствуя угрызения совести. После расспросов она скупо сказала, что рассталась с любимым парнем, ушедшим в армию. И ушла, отказавшись дать адрес…

– Летите домой?

Она обернулась к нему, стеснительно, как к неопасному старику.

– Не знаю.

И на его немой вопрос доверчиво ответила:

– У меня никого нет.

Что-то горькое в ее тоне тронуло Диму.

– Вы летите на высоте восемь тысяч метров от земли! Как-то не к месту так говорить.

Видно, ей хотелось выговориться, и Дима был дедом, кому ничего от нее не нужно.

– Ребенок у меня умер. Чем жить?

Если бы рядом был мужик, Дима мог сказать что-то сочувственное. Но для женщины, потерявшей ребенка, это было невозможно. Ей действительно нечем жить.

Он почему-то вспомнил: недавно, лютой зимой ночью сонный увидел в окне во дворе женщину в широкополой шляпе, неподвижно сидящую на скамейке, всю съеженную. Что-то в нем екнуло, в доме напротив, откуда она пришла, в окнах горел свет. И он заснул. Потом, словно что-то беспокоило, спросонья снова глянул во двор – она уже лежала на снегу, страшно распластавшись черным пятном. Окна в соседнем доме стыдливо потухли.

Какую трагедию она пережила? Почему никто из близких не вышел? Его мучила совесть, что не отозвался, не привел домой, не согрел.

– И я потерял все, – признался Дима в том, в чем никому бы не признался. – Но почему-то еще живу.

– Чем можно жить? – спросила она, в ее глазах была та же глубина печали, волновавшая его.

Когда он увидел ее, показалось, что он не один. И постепенно его депрессия стала уходить. А ведь казалось, что это уже навсегда.

– Наверно, вот этим, – кивнул он в иллюминатор. Там, вверху плыли белые облака, а внизу низкие сопки, густо покрытые тайгой. Там всегда была загадка, которую не отгадает никогда. Ах, вот она, Восточная Сибирь – сплошные блюдца вод – озер железистых, но эта, не годна для жизни ширь, таит для небывалой рыбы нересты.

Внизу мириадами серебряных черточек-домов проплывали города, возвращая его к себе. Как долго бродил, подобно лимитчику, вдали от родины!

Она безучастно глянула в иллюминатор, разочарованная разговором.

– К чему ваша философия? Знаете, что моя дочка сказала перед смертью? «Самое страшное – это когда дышать нечем».

Он не знал, чем утешить ее, и отвернулся. У него уже не было зависимости от присутствия людей.

8

Дима открыл другую страну, о которой забыл с детства. Это был маленький местечковый рай – парк рядом с его домом, с отдыхающими из окрестных домов, некогда вышедшими из провинции в обособленный город индустрии и торговли.

Была весна, и деревья только еще начинали цвести, покрываясь мелкими желтоватыми листочками. Огороженный дуб решетчатый с могучим стволом и стройной кроной в вышине,судя по табличке, реликт трехсотлетней давности, стареющий удивительно здоровой красотой, еще влажно темнел голыми ветвями. Он был похож на крепкого кряжистого старика, который проживет еще столетия.

Это был, конечно, не Гайд-парк или Булонский лес, где гуляли степенно ступающие пары в цилиндрах и кринолинах. Проносились мимо лихие девицы на роликах, проходили мимо молодые люди в беспроводных наушниках, разговаривающие сами с собой. Брели мимо старики и старушки с посохами или гребущие палками для ходьбы по-скандинавски. Трусили старики в обвисших трениках, возбуждая стоячую кровь. Проходили мамы, дети прыгали вокруг них, кружились на самокатах с мигающими колесиками, под окрики родителей, на детской площадке копались лопатками в песке, роились около спортивных сооружений. Что было в их головках? Он уже представлял смутно. Младенец любит весь мир, а старик – жалеет его.

Отчего обыватели стремятся уехать на отдых, и подальше? Наверно, наступает усталость от неуемной беготни на месте за успехом, усталость от увиливания между струйками, и душа требует полного освобождения. Но сейчас, из-за пандемии и обнищания люди повалили в захламленные массивы лесопарков и аккуратные детские парки, недалеко от своих жилищ.

Это была новая неизвестная жизнь, в ней не было никакого упадка, словно они совсем из другой, квантовой эпохи.

Дима ходил, перемогая слабость, кругами под высокими дубами и липами, по цивилизованным дорожкам, устеленным плитками. Странно, еще недавно не замечал, как ходил, весь устремленный в нечто удаленное от тела, а теперь весь сосредоточен на правильной походке, чтобы не упасть, тяжело дыша. Куда-то девались все мысли, все уходило в переживание трудности ходьбы.

Присаживался на скамейке, сгорбленный, весь утопленный в глаза от усталости, смотрел на проходящих – молодых девчонок и крепких парней, спешащих твердыми шагами куда-то в радостное, и совсем не думающими о походке. Мимо пробегали в спортивной одежде спортсмены, равномерно правильно двигая локтями.

Какие у них крепкие ноги!

Отдыхал на скамейке и смотрел сквозь ресницы, наверно, со стороны виделся неподвижным буддой. Казалось бы, волнения прошли, ты уже не обязан отвечать на все вопросы, живи и радуйся, что еще жив. Он прислушивался к себе: нет, не могу просто отбросить беспокойство души и радоваться, что дышу, и не смогу просто любоваться семьями, гуляющими в парке. Их чистота его не трогала, как чистая пустота, – слишком с ней все ясно и чисто, как у него в детстве, когда был романтиком. Он был чужим в этом пире жизни, и в его душе было что-то черствое к этому пиру. Все его силы были направлены туда, где маячила разгадка этой черствости.

Иногда видел сгорбленную верхнюю соседку, похожую на бабу ягу, она, согнувшись чуть не до земли, неутомимо резала шаги по дорожкам, или сидела одна, у нее не было подруг.

Дима с женой прожили рядом с ней, верхней соседкой, полжизни, слыша вверху крики то на выпивоху-мужа, то на красивую дочь и ее мужа, алкоголиков. Однажды пьяный молодой муж дочери с верхнего балкона залил мочой их балкон, и красавица дочь спустилась к ним и стыдливо вытирала тряпкой лужу.

Тогда он еще писал стихи, и почему-то написалось про верхнюю соседку:

Особенно беда со стареющими красивыми женщинами, – жалел их он. – Они не выносят старости, страшнее этого ничего нет! Марлен Дитрих похоронила себя в квартире, чтобы почитатели знали ее молодой и прекрасной.

У выхода из парка свечой возвышался тополь, его ветви почти все были срезаны, но он был весь покрыт зеленой листвой, не желая умирать.

***

Так проходила весна, потом неизменно наступало лето. В парке свежая листва высоких деревьев захватывала сплошь все пространство. По дорожкам проносились на электросамокатах те же подростки и взрослые бугаи, чуть не сбивая с ног, на площадках визжали дети, как медвежата переваливаясь на спортивных снарядах, а мамы хлопотали около них.

У Димы стали слабеть артритные руки, и теперь стал обращать внимание на крепкие волосатые руки проходящих мужиков, и завидовал им. С такими руками, и на свободе!

Никто не обращал внимания на пожилого человека, и он был равнодушен к другим. Привык полагаться только на себя, и потому не было жалко, что никто не пожалеет, когда сожгут или закопают, – проходят равнодушно мимо. Ну и пусть – найдется, кому похоронить. Туда и дорога!

Он неожиданно понял, что прожил много десятилетий в этом городе, но так и не принял в сердце ни этих чужих улиц, ни пыльной редкой зелени, ни чужих людей, обитающих в клетках домов и суетящихся на работе ради зарплаты.

Верхняя соседка, еще больше пригнувшись к земле, по-прежнему резала шаги по дорожкам. Ее семья по очереди поумирала от цирроза печени, и она осталась одна. Ее видели торгующей старыми шмотками, с безумием в глазах, потом она стала посещать экологическое общество, из таких же старушек. И везде проклинала городскую власть, грязь на улицах.

____

Ему не хотелось усилий поддерживать себя. Что это такое – заставлять себя поднимать свою внутреннюю суть к небу? Для кого это и для чего? Перед кем выпендриваться, выглядеть достойно? Перед окружающими, женщинами, перед женой? Все это ушло.

Но жена словно следила за ним, и он проделывал все необходимые процедуры по уходу за собой, как при ней: каждое утро приводил себя в порядок, ел, что положено, совершал прогулки.

Бродил вечером один по уснувшему парку, и повторял стихи поэта Тютчева, у которого тоже умерла любимая женщина:

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?

Неожиданно внутри у Димы поселилось полное одиночество. Не такое, которое наполняет догадками о смысле жизни, не страх от осаждающих со всех сторон болезней и трудностей, а гораздо хуже – такое отчаянное одиночество в пустом космосе, где ни одной человеческой души. Как будто весь мир, который с младенчества казался многолюдным и открытым, вымер от пандемии, и остался он один, потеряв смысл жить дальше.

Как смешны усилия тех старушек, которые бодро пишут в интернете, что нашли новую энергию мудрости в новых проектах, воскрешающих энергию!

Зачем он скитался в молодости, жил с какой-то женщиной, старался выжить и привести к успеху свою организацию, – и никто не помог, его дело, да и жизнь оказались никому не нужны. Зачем тогда жил?

Почему не пришлось быть погруженным в суету большой дружной семьи? Почему не создал род, который будет разрастаться, как тот решетчатый дуб? Тогда бы он умер в сознании надежности плато жизни.

Но даже если бы это случилось, в большой семье вряд ли был бы тот лад. Как и у тех, чьи дети высыпали в парк с мамами, и у «понаехавших» мигрантов, бесстыдно лежащих обнаженными на траве под деревьями. Тем более в отношениях между семьями, между группами людей, которым нет дела друг для друга. Так ли уж ладно в них? В телевизоре полно непримиримо спорящих наследников, которые делят имущество умерших родителей.

Это отчуждение поразило целое перестроечное поколение, в котором не осталось ничего, кроме заботы о себе и собственной семье. Ощущение такое, словно по телу общества судорожно проходит тревога перед тем, что с ним будет.

Было ощущение, что все выдохлось. Как любимое радио, которое Дима стал слушать днем (оказывается, это время пустое), тоже выдохлось, повторяя одни и те же передачи о здоровье.

Он внутри все время боролся с чем-то страшным, угнетающим, бессилием. С чем-то чужим его духу, уничтожающим его.

И не мог уснуть ночью. Какое-то беспокойство гнало его, отвращая от развлекаловки на экране телевизора, читать то, что не дочитал в молодости, клетки мозга пытались насытиться чем-то, горю недоступным. Правда, он уже не читал, а только схватывал на лету, сразу всплывало все прочитанное на эту тему раньше.

Желание исцелиться духовно теперь стало физическим, словно это было уже одно и то же.

Недавно верхняя соседка внезапно вернулась домой, не закрыв дверь, легла на диван, положила руки на грудь крест-накрест и умерла. Оказывается, она веровала. Дима теперь увидел ее совсем по-другому: перед смертью все равны.

Ее захламленную квартиру заняли незнакомые чужие люди, и там раздавался грохот, и даже ночью зудела дрель, не давая заснуть.

9

Дима ощутил, что творческая сила в нем, может быть, сама жизнь иссякает. Земное тяготение, ставшее со временем заметным, не давало распрямиться, ночью прижимая к кровати, спокойно спать до утра – ломило бока и плечи. Еще недавно словно жил на прочном плато всеобщей надежности, а сейчас плато обрушилось. Время-пространство сузилось, превращаясь в площадку кровати, плывущую в бесконечной пустоте космоса, где исчезло человечество.

Нужно было что-то предпринять.

Он вспомнил описание Львом Толстым смерти чиновника Ивана Ильича. Тот в остановленном пространстве-времени сидел с такими, как он, за картами, и только умирая понял, что прожил впустую, но успел ощутить надежду в исцеляющей нравственной мужицкой чистоте. Автор принимал за исцеление здоровый мужицкий запах. Почти как сам Дима, когда-то считавший спасением чистоту дела.

____

– Поеду домой! – решил Дима. Туда ли, где любящий отец добивался от сына совершенства путем порки, а мать сострадательно переживала каждый удар ремня, как на себе? Или туда, где вошел в кровь запах папортника, и тайги, в которой чудится древняя тревога и надежда на спасение?

Недавно звонил брат. Он так и остался жить на краю света, на Востоке. Выслушал известие о смерти жены, помолчал.

– Когда же ты приедешь? Приезжай, у меня есть лодка, удочки, порыбачим.

Странная эта связь родства. Это не наживная близость, а крепкая, как канат, связь, данная нам от природы. С годами все отшелушивается, и она остается почти единственным чувством родины. Они не виделись с детства, и вот теперь он понял это.

____

В аэропорт привез его узкоглазый таксист – из другого мира, слепо глядящий в навигатор и равнодушно назвавший его дедом. Он беспрерывно болтал по мобильнику, на своем гортанном языке, бесконечно далеком, в котором текла древняя дикая жизнь.

И вот, преодолевая недомогание, Дима летит туда, где больше всего хотелось закончить жизнь, – на родину. Остался позади мир, беспамятно занятый самоустройством. Остались где-то страхи за здоровье жены, негодование от социальных насилий, трудное умирание дела, которому посвятил основное время жизни, томительная жизнь пенсионера, иногда озаряемая прозрениями мысли.

Только видел полные ужаса глаза жены, словно она стояла поперек дороги, не давая ему, больному, уехать одному, без нее.

10

Небо в иллюминаторе успокаивается, в белых полосках облаков, оно манит таким уютом в светлых прозрачных подушках, что в них хочется блаженно утонуть навсегда. Это блаженство не убить ни катастрофой, ни бедствиями человеческими.

Небо ассоциируется с божьим престолом – предубеждение тысячелетий, не знавших, что это всего лишь тонкая голубая оболочка планеты Земля, а дальше простирается бесконечность космоса.

Дима видел полосы медленно плывущих назад облаков, они не хотели уходить из виду.

Память – странная вещь. Он растерял друзей и приятелей на дороге жизни, с кем рвался наверх к известности и богатству. Одни умерли, другие отошли или предали. Перестал названивать мобильник, словно отключили где-то в небесах. Иногда в нем мелькало дикое, безмерное одиночество. Кто подаст руку в смертный час? Государству до него нет дела, разве что дает казенную пенсию – завоевание всех революций в истории. Или позвонит центр социальной помощи с предложением посетить кружок танцев для пожилых. Мол, подберете там пару.

И только память заменила спешащую куда-то деятельность, стала ненадежным плотом, который нес его к уже известному концу. Там жила история – живыми картинами прочитанных манускритов, споров о смысле жизни с соратниками.

В сорок лет он думал, что уже поздно – надо спешить, не упустить время. А сейчас, намного старше, тоже думает, что смерть у порога, и надо спешить что-то доделать. Человек не стареет, когда ощущает надежность мира. То же самое можно сказать про интеллект, он вечно остается молодым и в старости. Если, конечно, не поразит деменция.

Он уже загадывал коротко – на год-два, не стало потребности планировать. Уже не нужно загадывать дальние путешествия, копить на них деньги. За городом осталась беспризорная дача, заросшая высокой травой. Было жаль ее, где прожил с женой всю жизнь, не хотелось продавать. Его машина стоит на приколе во дворе, еще с зимы. И теперь, возможно, останется там, и после его смерти ее увезут как хлам. Главное, и не жалко.

Природа не любит непригодного, иждивенчества. Выбрасывает гнилое – возможно, чернозем для новых живых поколений.

А за иллюминатором слепит совсем иной мир, где нет страдания, ничего человеческого. Холод ясной синевы не был холодом, пронизавшим до сердца. И не надо было своего рода коллективного скафандра – самолета.

– У меня тоже никого нет, но я не один, – сказал он понурой соседке.

Она вскинула голову.

– Как это возможно?

– Нет конца. Есть только настоящее, в котором и прошлое, и будущее.

Она удивилась.

Дима, еще недавно ощущавший то же, но под влиянием полета и высоты, а может быть желания чем-то ей помочь, горячо сказал:

– Мы живем только в настоящем времени, в своей темноте, и не видим всей картины.

– Как это?

– Должен открыться мир. Он ведь не замыкается в застое настоящего. В нем живут легенды прошлого. А будущее волнует постоянной новизной, когда куда-то движущееся человечество не знает, что будет дальше. В этом состоянии исчезает, как дым, депрессия.

Она снова поникла, разочарованная. Он продолжал:

– Разве Древний Египет – не в настоящем? Что такое пирамиды, как не образ мироздания? Вообразите египтянина с сизыми руками, вырубающего многотонную глыбу для пирамиды – проводника фараона в небо бессмертия, а вместе с ним народа. В его камышовый рай с цветущими лотосами рядом с безграничным покоем великой реки. Кстати, я увидел в музее их фрески внутри пирамид и склепов, они не коричневые, как я думал, а празднично белые и светло-зеленые.

Он снова вспоминал свой порыв вырвать из бездушного мира свою организацию, сделать из нее переливающийся светом маяк, который освещает путь человечеству.

Он стал рассказывать соседке о вечной мечте всех народов в истории, которая никогда не уйдет в прошлое, но всегда пребудет в настоящем. Об изящных рисунках художников Атлантиды, где танцующие люди, изображенные тонкими линиями, и сейчас стремятся в блаженное будущее.

Она с интересом смотрела большими глазами на моложавого старика.

Сидящий справа сосед, с самодовольной красной физиономией после еды и водки, фыркнул:

– Все это ерунда. Они мертвецы, и нас не будет.

Дима еще недавно мог внутренне согласиться. Разве ему не было наплевать на таких, самодовольных? Только родственные души могут тронуть его, то есть те, у кого раскрыта для него душа. Он продолжал:

– Я говорю о мечте. Она всегда есть – в настоящем. Мечта о здоровье и светящемся шаре бессмертия – у древних греков. Это вечное надежное плато всех поколений.

Это был не тот чистый оптимизм, что мог бы заместить состояние одиночества.

– А если нет в душе никакой мечты? – проговорила девушка. – А только свобода одиночества. Лечу в безвоздушном пространстве.

Они замолчали.

***

Дима вспоминал родину. Увидел себя на высоком утесе, над бухтой Буян, куда они, школьники, приплыли с экскурсией на катере. Есть высокий утес, диким мохом оброс…

Под ним, или над ним простирается нечто сияющее бесценное, совсем иное, чем жил недавно – полный бесконечными смыслами океан. Или это небо?

И вдруг Дима увидел наяву весь путь человечества – куда? Перед ним проплывала вся его история. Чего хотели люди в Древнем Египте? Неужели главным для них было бессмертие фараона, их родины, вечное цветение берегов Нила? А древние греки? Их конечным счастьем было здоровье, красота человеческого тела, оберегаемая от непостоянных богов.

Какая надежда, вечная надежда человечества! Может быть, она присуща человеческому роду, чтобы не было мысли о самоубийстве.

Дима почувствовал себя частичкой чего-то грандиозного, что не умрет вместе с ним. И ему стало легче.

Все его существо поднялось в бездну, словно там – новая свежая жизнь! Это было небо невероятных возможностей, которые он не осуществил. Там была космическая наука, милая ему наука, уводящая в невероятные открытия, и то творческое состояние, которое чревато гениальной поэзией.

Вспомнил о куда-то пропавшем приятеле, философе Нелепине, о его любимом коньке – восприятии времени у древних. Доколумбовые народы видели мироздание в виде паутины, где нити мирового пространства-времени полотна тянутся бесконечно. Тогда все это не задевало, было так далеко от него!

И Диме, перед этим бездонным пространством, представилось, что он движется не в линейно-поступательном иудейско-христианском времени, но в видимой одновременно сфере прошлого и настоящего, обращенной в неизвестное будущее. В безграничной сфере, над которой летят дымящиеся пылевые облака космоса. Он обнаружил, что в прошлом исчез запах тления, время исчезло, стало пространством.

У него возникла собственная догадка: время-пространство – вот она, видимая целиком сейчас сфера, в которой все движется по спирали! Необъятная сфера, наполненная страданием и всегда живыми надеждами и мечтами о блаженной стране, прикрытыми дымными облаками легенд.

____

Бездна медленно менялась. Дима провожал взглядом низкие темные облака и выше прозрачные, – как будто в них не было времени, а только пространство.

Он увидел, как на картине Иеронима Босха, внизу сферы дымящийся исток родины – пещеру сумерек разума, на стенах которой детские восторженные каракули рисунков возвещают начало сознания.

А выше пошли зловещие картинки. В черном облаке – чудовищные клубящиеся битвы столкнувшихся грудь в грудь уродливых жуков-кирасиров с копьями наперевес, их взгляд, обостренный удалью боя и ужасом возможной смерти, и наезжающие на жертвы широкой грудью лошади, и поля со стонущими умирающими и убитыми, из их тел торчат частоколом пики.

А вот трибуны Колизея! Зрители, обмотанные кусками ткани, с азартными лицами опускают большой палец вниз: dislike! – жест гладиатору на арене, держащему меч над умирающим соперником, глядящим ему прямо в глаза.

Вот Аппиева дорога, ведущая в Рим, вдоль нее бесконечная колоннада крестов с поникшими в смертельных муках распятыми рабами.

А высоко в светлом облаке ступает восставший со креста Христос в белом венчике из роз, «смертию смерть поправ», и зовет куда-то в дантовские облачные сферы, на лучезарную вершину, где восседает всемилостивый Господь.

– Я вспоминаю бога, – раздался в ухе Димы хриплый смех соседа, – когда силюсь на унитазе: «Господи, спаси и сохрани!»

«Я что, разговариваю вслух?» – изумился Дима. Соседка улыбнулась ему. Наверно, его седина не позволяла ей думать, что перед ней безумец.

Дима снова вглядывался в низко летящее черное облако, оно казалось неподвижным. Увидел бескрайние поля, в сполохах взрывов планетарной войны. Аккуратно огороженный колючей проволокой концлагерь – новый ад на планете, несравнимый с библейским, внутри на земле валяются доходяги, брошенные умирать.

В черном облаке катятся на Москву наглые железные чудовища, подминая гусеницами города и деревни, и целый народ под угрозой гибели, очнувшись от страха перед геноцидом власти, напрягает все силы, бросается под гусеницы, чтобы сгинула эта нечисть с земли.

Вся история вопиет, что в человечестве крепко засела и никогда не будет облагорожена культурой его животная хищническая суть.

Чуть выше, в серых облаках – застывшее настоящее время, в нем затаились по домам люди, в страхе перед нагрянувшей пандемией. Безумная верхняя соседка Димы лежит на полу, молитвенно скрестив руки. А во дворе распласталась черным пятном на снегу самоубийца в широкой шляпе, перед стыдливо потушенными окнами домов.

По улицам бродят в толпе неприкаянные одиночки, в решительном убеждении: сначала умрешь ты, а потом я. А на границах сытых государств штурмуют колючую проволоку беженцы, бегущие от насилий и войн.

Головы людей всегда забиты своими кровными интересами, настолько, что их покидает разум. Например, даже родственные народы славян может разделить что угодно – оттяпанные друг у друга части спорной территории, пренебрежение чужим языком и т. п., отчего они свирепеют, и это может довести до войны.

Стоя на высоком утесе, Дима с облегчением стал смотреть за край земной сферы, в светлые высоты облаков, где живет будущее. Дневное будущее человечества, с бледно проступающими звездочками, и оно уходит туда же, что виделось еще в древнем Египте, – в безграничные превращения космоса.

Вся история, в своих взлетах иллюзий, представилась Диме такой прекрасной, какой, наверно, не была в действительности.

Уходящие в космос острия огромных пирамид ранней эпохи, ориентированные по звездам и сторонам света, в гармонии с вселенной. Говорят, они концентрируют энергию сейсмоколебаний, гася их, напоминают древние электростанции для беспроводной передачи энергии. Капсулы времени, передающие знания следующим поколениям.

Каждая из эпох, разделенных немотой межвременья, заблудившегося в потоке времен, теперь слились в одну надежду.

По бурному Эгейскому морю плывет утлый кораблик Одиссея.

– Вон, видите, – показал Дима соседке в иллюминатор, – подплывают к нам на триреме Одиссей с его командой. Все почерневшие и исхудалые от дальних странствий.

Дима помахал Одиссею с кинжальной седой бородкой.

– Видите, Одиссей махнул в ответ!

Соседка рассмеялась.

– В какие края вы сейчас плывете? – спросил Дима.

Одиссей торжественно пропел:

– Где пробегают светло беспечальные

дни человека:

Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;

Где сладкошумно летающий веет Зефир Океаном,

С легкой прохладой туда посылаемый

людям блаженным.

– А как же Пенелопа, она так долго ждала?

– Я взял ее с собой! – эхом донеслись его слова.

Его трирема медленно уплывала в туман будущего. И будет плыть вечно – куда? – так и оставшись загадкой.

– А вот Олимпийский стадион! – показал на округлое облако Дима. Соседка невольно вглядывалась в облако, куда он кивал.

Там ему действительно увиделось оживление, под рукоплескания окружающей арену толпы бегут в спринтерском беге по длинной дорожке спортсмены, проходящие инициацию, полные здоровья и красоты, с которых ваяли прекрасные телом статуи богов, в блаженный край вечного здоровья и мирного состязания. Бегут тысячелетия, перемещая олимпийский огонь по всему свету.

Дима забыл о своем теле, как изуродованный болезнью Стивен Хокинг, который перед постоянной угрозой смерти спасался тем, что стремился увидеть всю вселенную целиком.

____

Вверху, в синеве неба перед Димой возник то ли камышовый рай египтян, то ли Елисейские поля – Элизиум греков, то ли Вальхалла древних германцев, куда попадали павшие на полях сражений герои, то ли вольные Велесовы пастбища славян. Вечная весна распространяла благоуханные запахи.

А может быть, это единый райский сад, где благодушествовали Адам и Ева, которых изгнали за грехопадение? Туда снова водворились воскресшие праведники, живущие в блаженстве и изобилии. Все здесь гуляют и едят – от нечего делать. Ведь времени полно – вечность. Или это небесные сферы Данте, над которыми в горней выси восседает Господь.

Дима спросил ожившую соседку:

– А вы знаете, как выглядел исламский рай Джаннат?

– Не знаю, – продолжала улыбаться она.

– Умиленные мусульмане видели будущее таким: в нем много золота, всё сияет золотым цветом, благоухает и цветет. Правоверные испытывают вечное блаженство, их окружают текучие реки воды и молока, плодоносные сады. А в каждом саду есть замок, где всё украшено коврами, тронами, подушками, чашами. Везде фрукты, мясо и вино. Людей украшают драгоценности и шелка. Мужчины окружены сыновьями, в их подчинении находятся юноши, красивые как жемчуг, большеглазые девственницы-гурии – посмертная награда шахида. Правда, непонятно, откуда там столько девственниц?

Соседка залилась смехом.

Дима продолжал вглядываться с высокого утеса в океан родины. Увидел маевку – праздник 1 мая, красный день календаря, на берегу заросшей камышом реки. Вдоль берега беспечно гуляли молодой отец в вышитой косоворотке и мать в белом платье.

Они остановились, увидев его. Обнялись, как после долгой разлуки.

– Почему тебя не было так долго? – утирал слезы отец.

– Где ты был? – плакала мать.

Невдалеке на зеленую траву сыпала из кулька зерна соседка по лестничной клетке Катя, окутанная стаей райских птичек, они толкались, подбирая зерна.

Там Дима увидел соратников, сидящих под пальмами, никогда не умиравших в его сознании. Они обжирались халявными плодами, молоком и медом, среди постных теней праведников. Наверно, квасят не просыхая, хотя спиртное здесь запрещено.

Дима продолжил спор, словно не договорил.

– И где тут революция? – спросил у политолога Игоря. Тот раскинул руки, обнимая все мироздание.

– Вот она, совершилась!

– Но это мечта, она всегда была.

– Мы, наконец, ее увидели воочию, и осознали. Раньше такого осознания не было.

Простодушный Паша вздохнул.

– Невежами были. Как ты говоришь, в застойном настоящем.

Философ Нелепин назидательно сказал:

– Застывшие в настоящем не знают мудрости.

Коля Караваев мял в ладонях землю рая.

– Идеальная земля! – восторгался он. – Эх, с такой землей мы бы стали первыми.

____

В этой необъятной сфере пространства-времени мы находимся сейчас, – размышлял Дима. В ней видно сразу: и прошлое – в темной бездонной глубине, из которой различимо только небо и неясные мистические края сферы; и настоящее – по склонам сферы, которое сочится болью и кровью в вечном круговороте сансары.

Но редко кто видит все сразу, прошлое, настоящее и будущее. Люди невольно живут сейчас, понукаемые желанием ухватить как можно больше в данное им мгновение от рождения до смерти. И заглядывание в прошлое и будущее не уносит их из томления в застывшем настоящем. Здесь, в настоящем, человек в своей скудной стабильности почему-то страшится перемен, как бы не было хуже, и потому к старости перестает видеть всю изменчивую спираль развития и в конце падает в яму бесконечного одиночества, его горизонт сужается до вида из древней телеги, и наступает конец всего. У каждого свой горизонт внутри сферы пространства-времени, он или остается в неандертальском прошлом, или в застойном настоящем, или в иллюзиях будущего. А кто-то видит всю сферу сразу.

Дима никогда не думал, что сможет выйти из состояния старика, видящего только одно застойное настоящее. Он словно снова воскрес.

***

Вечернее небо в иллюминаторе прояснилось, на чистом небе возникли яркие космические созвездия и мириады звезд, вокруг которых кружились невидимые экзопланеты, где кипит невообразимая жизнь. В древности искали смысл в небе, и появились названия созвездий: Андромеда, Орион, Персей, Геркулес. Язык древних греков, и их герои оказались живы в настоящем времени. Даже имена животных, например, собак и кошек: «Гарун», «Данай», «Зенон», «Сизиф», «Пифагор». Имена растений и цветов тоже взяты оттуда: «Венерины волосы», «Гиацинт» – цветок дождей, «Маргаритка» – жемчужина. Прошлое всегда рядом.

Дима, как никогда, далеко ушел от своей экзистенциальной пустоты одиночества. Оказалось, что его эпоха была не застойной, а лишь замерла, пережидая морок в схроне семейных убежищ.

Чем кончится прошлое и настоящее? Никогда не кончится, это загадка всего прекрасного. Как никогда не кончатся творческие порывы, поэзия, культура всех времен.

Он повернулся к повеселевшей соседке.

– Не отождествляйте себя с телом, и вас покинут страхи этого мира.

____

И потом он увидел себя дома. Жена кинулась к нему, плача от радости, что он жив, не умер по дороге.

Раньше они томились на кухне, глядя друг на друга, и он говорил:

– Что же дальше?

Теперь он знал, что дальше. Каждая минута с ней в его жизни была так ценна, как ничто на свете. Потому что он никого так не любил.

____

Вдруг все рухнули куда-то вниз, в бездну. Сердце Димы захолонуло, боль стала разрастаться до невозможности терпеть, и все исчезло.

11

В самолете рейсом Москва – Владивосток неожиданно умер пассажир. Все вокруг всколыхнулись, стянутые неизвестной силой в этот единый острый миг настоящего. Чрезвычайное происшествие напомнило о самом страшном, о чем не думали до этого момента.

Досадная неприятность, задерживающая рейс. Срывались встречи, сроки! Командировочные опаздывали на запланированные мероприятия, туристы боялись изменения погоды, которая испортит их отдых, а те, кто путешествовал просто так, это было отвлечением от забот и печалей.

Они были заняты одним днем – переживанием момента: кому-то надо в командировке наладить производство, надрать уши нижестоящим руководителям, и просто путешествовать. Они не жили всеми временами сразу, а были привязаны только к одному настоящему моменту жизни, потому что каждому дано так мало – мгновение жизни.

Сидевшая рядом девушка трясла мертвого за плечо, словно пыталась разбудить.

– Он только что ободрял меня! – плакала она. И больше никто не плакал. Брезгливый от вида смерти сосед, ворча, отправился в туалет.

Среди пассажиров нашелся врач, и он констатировал смерть.

В срочном порядке самолет посадили где-то в промежуточном городе, чтобы устранить помеху. Все было по-деловому, порядок сопровождения тела неожиданно умершего был давно установлен. По документам поняли, что он был одинок, и некому забрать тело. Где, в каком пространстве его дом? И государственные люди похоронили его за городом, как бомжа.

Где-то в застойной воде настоящего хлюпнуло, и она продолжала спокойно течь.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11