Четверо легендарных [Алексей Владимирович Владимиров] (fb2) читать онлайн

Алексей Владимиров * ВАСИЛИЙ БЛЮХЕР ЯН ФАБРИЦИУС СТЕПАН ВОСТРЕЦОВ ИВАН ФЕДЬКО
_{РАССКАЗЫ О ПОЛКОВОДЦАХ}

*

Художник Артем САЛТАНОВ

М., Молодая гвардия, 1969

О тех, кто первыми ступили на неизведанные земли,

О мужественных людях — революционерах,

Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.

О тех, кто проторил пути в науке и искусстве.

Кто с детства был настойчивым в стремленьях

И беззаветно к цели шел своей.

«Тот, кто носит на своей груди этот высокий пролетарский знак отличия, должен знать, что он из среды равных себе выделен волею трудящихся масс, как достойнейший и наилучший…»

Из Памятки награжденного орденом Красного Знамени.

КАВАЛЕР ПЕРВОГО ОРДЕНА

Итак, вперед! Кто малодушен, оставайся, но помни, что одиночки — не сила и легко могут быть переломлены, противником.

В. Блюхер

ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

Вечерело. К особняку бывшего управляющего белорецким заводом спешили партизанские командиры. Оставив коней во дворе, они поднимались по широким ступеням парадного крыльца.

При входе охрана проверяла документы. Кое-кому из прибывших это показалось ненужной проволочкой.

— Ишь чего выдумал! — возмущался усатый казак. — Своего станичника не узнает! Подай, вишь, ему бумажку!

Казак уже ринулся было напролом, но его остановил чей-то спокойный голос:

— А по-твоему, что ж — дверь нараспашку, заходи кто угодно! Так, что ли? — На крыльцо легкой упругой походкой поднялся молодой командир в потертой до белых плешин кожанке. Его серые глаза смотрели на усатого внимательно и строго.

И тот, кому не по душе пришлась бдительность охраны, примолк. Притихли и те, кто еще недавно был склонен поддержать усатого казака.

Только тогда командир, поправив висевший на боку маузер, достал из кожанки свой пропуск.

«Предъявитель сего Василий Константинович Блюхер», — прочитал часовой и лихо козырнул молодому командиру.

Широким гулким коридором Блюхер прошел в просторную комнату, очевидно когда-то служившую гостиной. Здесь еще сохранились остатки былой роскоши: лепной потолок с изображением каких-то фантастических существ, теперь поблекшие, во многих местах порванные, некогда дорогие обои.

В комнате было сумрачно. Большая керосиновая лампа едва разгоняла темноту.

— Василий Константинович! — окликнули Блюхера с дальнего конца стола. — Сюда присаживайся!

Теперь Блюхера здесь знали все. А ведь еще совсем недавно и его не знали и ему почти никто не был знаком.

Летом 1918 года чуть не половину Урала захватили белые. Действовавшие здесь красноармейские части и рабочие отряды были отрезаны от центральных районов России, оказались в глубоком тылу врага. Под натиском белых они отходили в горы и, наконец, собрались здесь, в небольшом городке Белорецке. Месяц назад прибыл сюда во главе Уральского полка и Блюхер…

Командир уральцев внимательно всматривался в лица собравшихся в бывшей гостиной — усталые, небритые.

Неподалеку от Блюхера, чуть наискосок, сидели братья Каширины. Иван — балагур и весельчак, человек безудержной, подчас безрассудной отваги, и Николай — скромный и выдержанный, но решительный и строгий. На противоположном конце стола сидел Николай Томин. И, как всегда, с неизменной плеткой в руке: «ни шагу без коня, если надо на другую сторону улицы попасть, и то в седле» — так говорят о нем…

В комнате полным-полно. Сидят за громоздким столом, примостились у стены на разнокалиберных стульях и креслах.

Задумчивы, сосредоточенны партизанские командиры. И почти все то и дело внимательно, выжидающе смотрят на Николая Каширина.

Но Каширин, сурово сдвинув брови, молчал…

Может быть, он думал об отчаянном положении, в котором оказались партизаны, окруженные врагами со всех сторон, без боеприпасов, с тысячами беженцев — стариков, женщин, детей, заполнивших сейчас улицы, дворы, дома городка.

А может быть, о том, что произошло за последние две недели, с того дня, когда в этой же комнате первый раз собрались командиры партизанских отрядов, чтобы решить, как быть, что делать дальше.

Тогда, на том совещании, разгорелся жаркий спор.

Одни предлагали закрепиться в Белорецке и драться до последнего. Другие — отсидеться до лучших времен в горах. Но Белорецк — ненадежная крепость: подтянут белые свежие силы — и конец. А уводить многотысячную партизанскую армию от борьбы, «отсиживаться» — это уж никуда не годится.

И сторонников оставаться в городе и тех, кто предлагал отсидеться в горах — «седунов», как их тут же окрестили, было немного. Большинство считало, что надо пробиваться на соединение с частями Красной Армии. Но каким путем идти? Это был главный вопрос.

Почти все командиры, коренные уральцы, высказались за то, чтобы держаться поближе к родным местам. За это ратовали и братья Каширины. Так и определился выбор маршрута.

Блюхер пытался доказать, что, выбирая такой путь, партизаны совершают ошибку. Но его не слушали, Не помогли и доводы Николая Томина, стоявшего за план Блюхера.

Кое-кто из командиров, разделявших точку зрения Блюхера, предлагал отделиться от партизанской армии: «Мы не согласны — чего нам с ними идти!» Но командир уральцев категорически отверг это предложение: не соглашаться — одно, а подорвать единство партизанских рядов — другое. Этого допустить нельзя. Блюхер и сам подчинился решению большинства и своих сторонников уговорил подчиниться.

Партизанская армия двинулась в сторону Екатеринбурга. Но на пути стоял Верхне-Уральск, который можно было взять, лишь овладев горой Извоз.

Лысый Извоз, господствующий над всей округой, был изрыт траншеями и волчьими ямами, оплетенными колючей проволокой, казался неприступным.

Вот тут-то и проявили себя уральцы — бойцы блюхеровского рабочего отряда. Под пулеметным огнем врага ринулись они на вражеские укрепления, прорвали линию обороны и в рукопашном бою овладели Извозом.

Утром с вершины горы партизаны увидели раскинувшийся в долине Верхне-Уральск, Но радости не было. Все понимали, что занимать город не имело смысла: выход в низину поставил бы партизан в невыгодное положение. Не оправдались и надежды на то, что с падением Верхне-Уральска белоказаки бросят оружие и разбегутся по домам, И наконец, выяснилось, что Екатеринбург — цель пути — взяли белые.

Десять дней красные отряды пробивались с боями через густые леса. Немало жертв стоил поход. Потеряно время — части Красной Армии отошли еще дальше. К тому же врагу стала известна численность отрядов и то, что боеприпасов у них не хватает и с продовольствием плохо, известны врагу и многие другие секретные сведения — начальник штаба одного из отрядов оказался предателем, бежал к белым. А партизанам пришлось двинуться в обратный путь, к Белорецку.

И вот опять собрались командиры в бывшей гостиной.

Ошибочность решения, принятого прошлый раз, очевидна. И все-таки нужно об этом сказать. Не для того, чтобы «ворошить старое» или упрекать друг друга, — для того, чтобы каждому стало ясно: стремление «держаться поближе к дому» — плохой советчик.

Но сказать об этом должны те, кто ратовал за решение, принятое прошлый раз. Вот почему все ждали, что скажет Николай Каширин: ведь он был главным сторонником похода к Екатеринбургу.

Блюхер понимал: от Каширина сейчас зависит судьба тысяч людей. Очевидно, понимал это и Каширин, Может быть, поэтому, когда он встал, резкие складки у него на лбу стали еще глубже. Какое-то мгновенье Каширин стоял, опустив глаза, потом окинул долгим, внимательным взглядом всех сидящих вокруг и обратился к командиру уральцев.

— Ты прав был, Василий Константинович, — негромким, чуть глуховатым голосом сказал он.

И вдруг, резко повернувшись туда, где сидели особенно горячие сторонники войны «поближе к дому», почти крикнул:

— Это нам всем урок! Забыли, что деремся не только за свой дом, за свою деревню!.. — Он хотел еще что-то добавить, но оборвал себя и снова повернулся к Блюхеру. — Давай думать, Василий Константинович, что дальше делать.

Теперь заговорили сразу несколько человек, Они яростно жестикулировали, перебивая друг друга, и длинные фантастические тени прыгали на стене.

Это «взяли слово» сторонники похода к Туркестану. Раньше был и такой план, Но его отвергли. Теперь, когда провалился план Каширина, снова заговорили о Туркестане. У этого плана было немало положительного. И главное: идти в том направлении и безопаснее и с продовольствием легче. Это привлекало многих. Но Блюхер знал, чем это может кончиться. И едва замолкли сторонники туркестанского похода, он резко снял кожанку, будто собирался с кем-то драться. Но заговорил неожиданно спокойно. Только сидевшие рядом видели, как побелели его пальцы, стиснувшие карандаш…

Блюхер говорил о том, что легкий путь далеко не всегда правилен. Ведь неизвестно, какова сейчас обстановка в Туркестане: когда шли на Екатеринбург, тоже надеялись соединиться со своими, не зная, что город уже занят врагом, Тогда это была ошибка, тяжелая, страшная, стоившая многим жизни. Поход на Туркестан может обернуться гибелью всей армии и всех беженцев…

Блюхер замолчал, тяжело, как после быстрого бега, перевел дыхание. И заговорил снова. Теперь командир уральцев излагал свой план. Собственно, по сравнению с тем, что он говорил две недели назад, нового было немного. Но теперь этот план виделся партизанам в ином свете. Они внимательно слушали Блюхера и потому, что в недавних боях он показал себя умелым и отважным командиром, с мнением которого нельзя не считаться, и потому, что неудачи помогли оценить преимущества блюхеровского плана.

Горы и в самом деле не только трудность, но и защита. Да и белых меньше на этом пути. К тому же армия пройдет через районы, где действуют партизанские отряды. Хоть и невелики они, а помогут и в обстановке разобраться, и дорогу подскажут, и об опасности предупредят.

Блюхер понимал, что в настроении командиров наступил перелом в пользу его плана. Но, очевидно, надо еще будет кое-кого убедить, кое с кем поспорить. Однако спорить не пришлось, встал Николай Каширин.

— Убедил, Василий Константинович, веди на северо-запад! Командовать, считаю, должен Блюхер, — повернулся Николай к партизанам. — Возражения есть?

— Есть! — сказал Блюхер. — Главнокомандующим, по-моему, должен оставаться Николай Каширин, как наиболее опытный среди нас в военном деле.

— Опыта и тебе, Василий Константинович, не занимать. Сколько провел в окопах на германской? Два года? Ну вот. Значит, и ты знаешь, как поют пули и пахнет порох. Да и мы уже успели повидать тебя в деле. Так что тут мы наравне. А вот думаешь ты как-то по-другому…

— Как же это? — удивился Блюхер.

Николай задумался. Видимо, подыскивал нужное слово. Но произнести его не успел. За него ответил Иван:

— А так, как и подобает главнокомандующему.

ЛЕТУЧАЯ ПОЧТА

Все дальше в горы уходят партизаны от Белорецка. Дорога то вьется среди лесных чащоб, то петляет между серыми глыбами скал. Тяжело шагают пехотинцы, таща за собой пулеметы. Натужно скрипят госпитальные повозки, обозные телеги.

Чуть ли не каждый километр дается с боя. Вражеские атаки начались уже на второй день пути. И с тех пор не прекращались. Белоказаки то обстреливают колонны партизан, то пытаются смять авангард, то ударить по арьергарду…

В голове колонны идет Уральский отряд, которым раньше командовал Блюхер. Теперь его сменил подтянутый молчаливый Павлищев (лишнего слова не проронит, только «да» или «нет», но зато сказал, как отрезал). За уральцами движется Троицкий отряд Томина. Затем на много верст растянулись обозы с ранеными, беженцами, семьями партизан. Николай Каширин оказался начальником этого разношерстного обоза — в недавних боях он был ранен в ногу, теперь ехал на госпитальной повозке. Прикрывает движение партизанской армии Верхне-Уральский отряд под командованием Ивана Каширина.

Одеты бойцы кто как придется. Тут и лапти, и гимнастерки, и зипуны, и разбитые чеботы. Многие шагают и босиком, повесив сапоги через плечо; надо беречь, а пока можно и без них обойтись. Трудно идти по острым камням под палящим августовским солнцем. Но если бы только идти! Вражескую атаку можно ждать каждую минуту на любом участке.

И все-таки Штырляев, командир конной сотни, замыкающий всю колонну, решил рискнуть: уж очень в этот день пекло солнце. А может, просто устали конники от бессонных ночей, от беспрестанных боев — только разморил их полдневный зной. Под однообразный цокот копыт стало клонить ко сну. А река рядом. Да и спуск, как нарочно, удобный. Обычно до воды добраться нелегко: круты, обрывисты берега Белой.

Осмотрелся Штырляев — вроде все спокойно. «А! Была не была!» — подумал он и разрешил бойцам искупаться.

Конники быстро спустились к реке, разделись — и в воду! И вдруг слышат отчаянный крик командира:

— По коням!

На берег выбраться успели, похватали одежду, а одеваться поздно, белые уже близко. Недолго думая, схватили бойцы шашки и нагишом вскочили в седла. Через минуту они уже мчались навстречу белогвардейцам.

Командовал белыми кавалеристами опытный офицер, но даже ему не случалось видеть такого: на горячих конях мчатся голые всадники со сверкающими на солнце клинками. Вот они уже врубились в центр вражеского отряда, начали обходить его с фланга.

Бой длился недолго — враг позорно бежал. А бойцы вернулись к реке, оделись и как ни в чем не бывало продолжали путь.

Блюхер выслушал донесение о «голой атаке», пряча в уголках губ улыбку. Начальник штаба, человек пунктуальный до придирчивости, учтиво, но настоятельно предложил главкому:

— За такое самоуправство надо наказать командира сотни.

Блюхер молчал.

Конечно, наказать было за что. Только ведь, если бы о таком «нарушении дисциплины» узнали партизаны, оно бы, пожалуй, могло немалую пользу принести, внушить уверенность в своих силах.

— А ты как считаешь, Николай Дмитрич? — обратился он к командиру троичан. — Уж если в таком виде одержали победу, как же будем бить врага, когда появится настоящее обмундирование и вооружение! Так ведь? Надо бы об этом случае всем объявить.

— Как объявить-то?

— Ну, слухи быстро долетают…

— Это верно, — вздохнул Томин, — чего-чего, а слухов хватает.

Блюхер нахмурился. Он знал, о чем говорит Томин.

В деревнях, через которые пришлось проходить, чего только не наслушались; Москва пала, Питер взят, Красная Армия полностью уничтожена. Да мало ли самых невероятных россказней гуляет по округе с легкой руки белогвардейцев.

Знают бойцы, что все это заведомая ложь, но и она отравляет душу. Глядишь — в минуту слабости и закрадется назойливая мыслишка: не напрасны ли все усилия, может, и в самом деле одолели беляки?

— Вот бы газету нам, — мечтательно произнес Томин. — Или хотя бы листовки печатать.

— Да, — согласился главком. — Это было бы здорово! Ведь людям так нужны добрые вести, — он не договорил, послышался цокот копыт. Лихо осадил коня Иван Каширин. Он был, как всегда, подтянут и бодр. Но, судя по осунувшемуся лицу, и ему нелегко давался поход.

Поздоровавшись, Каширин рассказал, что произошло недавно в одной из артиллерийских батарей.

Отбив очередную атаку белогвардейцев, артиллеристы двинулись вдогонку за колонной партизан. Пятерка орудий благополучно выбралась на дорогу и покатила вслед за своими. А расчет шестого орудия замешкался. И вдруг рядом разорвался снаряд. Белые нежданно-негаданно начали обстрел. Артиллеристы залегли. А лошади с перепугу понеслись с орудием в сторону белых. Что делать? Ведь у партизан каждая, даже потрепанная, пушка на счету. А эта почти новая.

— За мной! — скомандовал командир расчета Пивоваров.

Через несколько минут артиллеристы увидели на лесной просеке партизанское орудие, Но возле него — белые. Стрелять опасно: можно ранить лошадей. Тогда не вытащить орудия. Как же быть?

Две гранаты полетели по обеим сторонам упряжки. Белые бросились наутек. Артиллеристам только того и надо. Трое из них — в седла. Двое — на передок орудия. И — вскачь!

Через полчаса расчет уже катил рядом с остальными орудиями. Ничего, мол, особенного не случилось…

Блюхер и Томин переглянулись, и наверно, оба подумали об одном и том же. Бойцам тяжело. Очень тяжело. Никто не знает, когда выйдут к своим. Никто не знает, сколько еще идти. Где же найти силы, чтобы выдержать это постоянное напряжение? Где почерпнуть уверенность: одолеем, дойдем?

Только в собственном мужестве, в отваге товарищей. За примерами не далеко ходить. Ведь как тяжко ни приходилось, а все атаки отбиты. Даже беженцы уже не раз давали отпор врагу. И «слабосильная команда» из легкораненых при случае сражается не хуже лихих боевиков. Вот они, добрые вести, о которых должен знать каждый боец.

Но как рассказать об этом бойцам, если колонна растянулась чуть ли не на двадцать километров?

Блюхер подозвал ординарца:

— Начальника связи ко мне!..

Медленно движется партизанская армия. А вдоль колонн то в одну, то в другую сторону мчатся всадники, бойцы связи. Они доставляют в отряды приказы главного штаба. А из отрядов — донесения командиров. Главком знает, что происходит в каждом отряде. А теперь об этом будут знать и бойцы.

Все сведения собираются в главном штабе. А оттуда их разносят по всем соединениям бойцы связи.

Вьется, уходит вдаль дорога, петляет с перевала на перевал, все дальше в горы уходит партизанская армия. Идет вереница беженцев. Шагают усталые пехотинцы. Катят потрепанные орудия. А вдоль колонны из конца в конец скачут связные — летучая почта. Улыбаются бойцы, распрямляют усталые плечи, когда слышат добрые вести.

И светлеет лицо главкома, когда он узнает об этом.

ПЕРЕБЕЖЧИК

Блюхер уже свернул было к деревне, где расположился штаб, когда неподалеку, за березовой рощей, послышались крики. Потом прогремел выстрел. Главком пришпорил коня и через минуту увидел группу партизан, окруживших кряжистого седобородого казака.

— Что тут у вас?

— Да вот подарок с неба свалился, — ответил один из бойцов. Остальные сдержанно засмеялись.

— Перебежчик, что ли?

— Он самый. Только уж больно занозистый. Вынь да положь ему штаб: требует, чтоб его туда проводили. Будто там только его и ждут.

— А зачем тебе штаб, дедушка? — спросил главком.

— Ты проводи меня, а уж зачем — это я главнокомандующему буду докладывать.

— Ну что ж, докладывай. Выходит, вовремя я подоспел, — сказал Блюхер.

Перебежчик придирчиво оглядел его с ног до головы, от запыленных сапог до солдатской фуражки. Потом вытащил из-за пазухи затрепанную газету и протянул Блюхеру, многозначительно кашлянув: посмотрим, дескать, что ты теперь скажешь.

Блюхер не раз читал белогвардейские газеты, которые иногда попадали в руки партизан. В газетах могли проскользнуть необходимые сведения о передвижении белых войск, о местонахождении частей Красной Армии. Ведь до сих пор партизаны точно этого не знали. Но нужных сведений в газетах были крохи, зато целое море лжи о партизанской армии и ее главкоме…

Вся жизнь Блюхера как на ладони. Родился в семье крестьянина-бедняка, хотя деревни почти не помнил: с малолетства отдали в люди… Потом слесарил на Мытищинском вагоностроительном заводе. Но проработал недолго: за то, что подбивал рабочих на забастовку, угодил на три года в тюрьму. Потом снова завод. На этот раз Сормовский судостроительный. Ну, а затем — война. Блюхер не раз участвовал в кровопролитных сражениях и за храбрость получил звание унтер-офицера. В 1916 году после тяжелого ранения он был демобилизован. В этом же году вступил в ряды большевистской партии, стал коммунистом. Октябрьская революция застала Блюхера в Самаре. Оттуда и прибыл он на Урал во главе небольшого отряда. Все ясно и просто.

Но вот эта-то ясность и не устраивала белых. Не могли они объявить во всеуслышание о том, что «голытьба», «толпа оборванцев», предводительствуемых «унтером», сметает со своего пути отборные офицерские полки, руководимые опытными генералами. А умалчивать об этом уже было нельзя.

Когда красные отряды начали свой поход, белогвардейцы заявили, что разгром партизан — «дело трех дней». Но проходили недели, а партизанская армия продолжала жить. Красные отряды, сметая заслоны белых, перевалили через хребты хмурого Алатау, вышли в предгорье Урала с его лесами и перелесками. «Точные сведения» о гибели партизан, время от времени появлявшиеся в белогвардейских газетах, каждый раз оказывались обманом.

Надо было найти какое-то объяснение этому, чтобы «честь» белых была возможно меньше затронута. Вот тогда-то и ухватились белогвардейцы за фамилию главкома: объявили, что во главе партизанской армии стоит немецкий генерал, нанятый Совнаркомом за большие деньги. Терпеть поражения от генерала, считали они, не так унизительно, как от «большевистского главкома», бывшего унтера царской армии.

Блюхер, конечно, знал обо всем этом и только усмехнулся, поглядев на газету. Но перебежчик понял его усмешку по-своему:

— Так как? Правда тут сказана… или нет?

— Это уж сам решай. Может, перед тобой и в самом деле генерал.

Нет, уж этому-то дед никак не мог поверить. Не запыленные сапоги и помятая фуражка его убедили — разве станет «его превосходительство» так разговаривать с ним, простым солдатом!

— Значит, все, наконец, прояснилось, — улыбнулся Блюхер.

Дед смущенно сдвинул папаху на лоб, почесал затылок и, поглядывая то на Блюхера, то на бойцов, сказал:

— Что ты командир — верю. А вот… — Дед не успел договорить. Подлетел связной и, с ходу осадив коня, крикнул:

— Товарищ главком, разрешите доложить!

Пока Блюхер выслушивал донесение, перебежчик не отрываясь смотрел на него.

— Ишь ты… Вот оно как… — повторял дед, весело поблескивая глазами, словно убедился, наконец, в том, в чем ему давно хотелось убедиться. И вдруг спохватился: — А как же фамилия? Будто свой. А фамилия ненашенская.

Фамилия у главкома и в самом деле необычная для крестьянина Ярославской губернии. Да поначалу это была и не фамилия, а кличка, которую еще при крепостном праве дал деду Василия Константиновича барин-самодур. Со временем кличка перешла в фамилию. «По наследству» досталась и главкому.

Блюхер терпеливо растолковал это дотошному деду.

— Ну, а теперь, раз ты, наконец, признал меня главкомом, скажи, зачем я тебе нужен?

— Сейчас! — ответил перебежчик. И с удивительной быстротой скрылся в роще. Бойцы бросились было за ним, но Блюхер остановил их.

Через минуту на дорогу выкатила повозка.

Главком откинул брезентовый верх.

— Вот это удружил дед! Дорогой подарок доставил! И как вовремя!

Ведь только что докладывал главкому начальник госпиталя об отчаянном положении раненых. И Блюхер не знал, как помочь им. Врачей и сестер почти не было. А тут еще и медикаменты кончились. Даже бинтов нет. Те, что успели заготовить в Белорецке, давно использованы. Пошли в ход и рубахи и платки — все, что придется. И вдруг целая повозка с медикаментами!

— Ну, спасибо тебе! Ну, удружил! — повторял Блюхер.

— А ты небось думал: я прибыл сюда проверять, правду ли пишут их газеты, генерал ты или нет? — усмехнулся дед. — Так вот, народ-то про тебя другое говорит. А я народу больше верю.

— Что говорят-то?

— Ишь ты! — дед сверкнул из-под лохматых бровей хитрыми глазами. — Тебе скажи — ты, пожалуй, еще и зазнаешься… Езжай по своим делам, у тебя их хватает, — добавил он уже серьезно. — Да не забудь, что казак Анисим Волков прибыл и воевать будет за Советскую власть до полной победы.

В КОЛЬЦЕ

Уже давно за полночь, а главком все еще сидит за столом, прихлебывая остывший чай из помятой кружки.

— Вы бы прилегли хоть на часок, — уже в который раз просит ординарец.

Блюхер согласно кивает: сейчас лягу. А сам не двигается с места. Ординарец настойчив, и главком, наконец, уступает. Но ему не до сна. Закинув руку за голову, он лежит с открытыми глазами. Все та же мысль не дает покоя: что делать? Он снова и снова вспоминает ход минувших боев, снова слышится ему грохот орудий, ржание перепуганных коней, видится дым пожарищ над деревнями.

Тяжкий выдался день. Видно, белые решили отплатить за дни затишья, Последнее время враги будто забыли о партизанах или потеряли их из виду. Но главком не верил этой тишине, знал, что она обманчива. Не могли белогвардейцы отказаться от мысли уничтожить партизан. Особенно теперь, когда местность дает им такие преимущества! Партизаны находились в долине трех рек: Зилима, Белой и Сима. Реки кольцом охватывают, словно запирают местность. И конечно, белые попытаются поймать здесь партизан и уничтожить.

Сегодня поутру заговорили вражеские пушки. Правда, только со стороны двух рек. Главком тотчас поскакал к Белой, где пока еще было тихо: нельзя ли использовать это «окно» для прорыва?

Когда прибыли в расположение троичан, Томина в штабе не оказалось. Его увидели на берегу в окружении группы кавалеристов.

В ту же минуту из близлежащего леска застрекотал вражеский пулемет. Рухнул наземь главкомовский буланый. Блюхер успел вовремя соскочить.

— Отходить к балке! — приказал Томин.

Через несколько минут все были уже вне опасности.

— И сюда нагрянули беляки! — в сердцах произнес Блюхер. — Теперь держись, Николай Дмитрич! Кольцо замкнулось. Три реки — три фронта!..

Словно в подтверждение его слов начался бешеный артиллерийский обстрел. Затем белые двинулись в наступление. На околицах прибрежных сел завязались кровопролитные бои. Положение с каждым часом обострялось. Противник вводил в бой свежие силы. Но красные отряды, измотанные долгими переходами, все-таки выстояли. Выстояли сегодня. А завтра?

Ведь на рассвете белые снова пойдут в наступление. И натиск их будет еще яростней. Конечно, они сделают все, чтобы уничтожить армию партизан.

Что же делать? Как вырваться из тисков врага?

Блюхер встал. Подошел к столу, вывернул фитилек керосиновой лампы и склонился над картой. Снова и снова вглядывался он в бесчисленные кружки, крестики, стрелки, хоть и знал все это наизусть.

Жирной линией было обозначено расположение врага. Линия образовывала замкнутый круг. Сегодня к вечеру круг стал меньше — белые продвинулись вперед. А завтра?.. Если бы хоть какая-нибудь щель была в этом кольце! Блюхер бросил бы туда сильный отряд и, прорвав кольцо, вывел армию из окружения. Однако щели не было. Наоборот, в удобных для прорыва местах белые наращивают силы. Да, их командующему нельзя отказать в опыте.

Но в таком случае почему концентрируются войска в деревнях на противоположном берегу Сима? Ведь опытный военный должен прекрасно понимать: здесь не очень-то удобное для прорыва место. Может быть, отсюда враг собирается нанести главный, решительный удар? И для этого место не подходящее. Может, дело в расположении сел? Они стоят у дороги. А дорога ведет…

И вдруг усталость как рукой сняло. Будто не было нечеловеческого напряжения, будто не было бессонных ночей. Главком торопливо зашагал по комнате, еще и еще проверяя свою догадку. Да, именно так. Другого объяснения быть не может. И через несколько минут в отряды поскакали связные: главком срочно созывал командиров.

На рассвете партизаны стали переправляться на противоположный берег Сима. Надо было собрать там крупные силы, и Блюхер торопил все новые и новые отряды. А затем и сам переправился туда.

Бойцы двинулись к видневшимся вдали окопам белых. Приказ: не стрелять, беречь патроны. Не стреляли и белые, очевидно решив подпустить партизан поближе. И как всегда, когда Блюхер хотел подчеркнуть важность задачи— здесь самый главный участок боя! — он шел в первой шеренге наступающих.

По мере приближения к вражеским окопам партизаны ускоряли шаг. Напряженность нарастала с каждой минутой. Белые не выдержали и открыли беспорядочную стрельбу. Но поздно! Партизанские цепи уже подошли к их окопам. Короткая, но яростная схватка — и белые выбиты из окопов.

Бои закипели на околицах сел. Белогвардейское командование срочно перебрасывало сюда свежие силы с других участков. Тогда ринулась в бой партизанская конница.

Случилось именно то, чего опасались белогвардейцы, — красные продвигались на Уфу. Ведь для того, чтобы предотвратить это, и стягивали белые войска в прибрежных селах: через эти села шла дорога к городу. Теперь им оставалось одно: перебрасывать новые части на уфимское направление. А для этого надо разомкнуть кольцо вокруг партизанской армии. Теперь белогвардейцам было уже не до окружения: партизанская конница продвигалась к городу, ее надо было остановить во что бы то ни стало. И все новые и новые силы прибывали к дороге на Уфу, чтобы преградить путь партизанам.

И тут случилось невероятное: красная конница вдруг повернула назад, стала отходить.

В штабе белогвардейцев окончательно растерялись. Что произошло? Чем это можно объяснить?

Откуда белые могли знать, что кавалерия выполняла приказ главкома: «в боях не увязать, создать впечатление, что опасения белых верны».

Тем более не могли они знать, что это наступление лишь небольшая часть операции, разработанной Блюхером. Разгадав опасения врага, главком решил убедить его в том, что партизаны и в самом деле рвутся к Уфе. Белогвардейцы сделали все, чтоб преградить красным путь к городу, и пока они «защищали» Уфу, партизанские отряды вырвались из окружения.

ПЕРЕПРАВА

Главком шел вдоль берега реки. На мгновенье останавливался, что-то прикидывая, и снова шагал то по вылизанной водой глине, то по осенней, уже успевшей пожелтеть траве.

Наконец он остановился и, подождав отставшего адъютанта, сказал:

— Вот тебе и новое задание — здесь будем строиться!

— Василий Константинович] — взмолился адъютант.

— Знаю, что трудно, а другого выхода нет, — нахмурился главком и, посмотрев на низкие тучи, плывущие по небу, добавил: — Уложиться надо за сутки.

Может, и сейчас бы удалось оставить белых далеко позади, как удавалось уходить от их преследования уже не раз, если бы не подвела погода. Как нарочно, зарядили дожди. Дороги превратились в хлипкое месиво. Телеги вязнут чуть не до осей. Не только люди — кони падают от усталости. Как ни спешили — настигли белые, теснят со всех сторон. Хорошо хоть, и на том берегу реки Уфы успели закрепиться партизаны. Туда с ходу переправился Уральский отряд под командой Павлищева. Форсировали реку вплавь. Плацдарм завоеван. Но удастся ли его удержать?

Да и здесь, на левом берегу, белые атакуют и с флангов и с тыла. А выстоять необходимо. Надо выиграть время для постройки переправы. Без нее с массой беженцев, с госпитальными и обозными повозками через Уфу не перебраться.

Но легко сказать — навести переправу. Смущали главкома не ширина реки и не быстрота ее течения. С этим саперы справятся. Но строить надо под «носом» у врага. И главнее — нет строительного материала. На сотни километров вокруг — степь. Ни леска, ни рощицы. Одна надежда на помощь жителей прибрежного села Красный Яр.

Но согласятся ли они помочь?

Нерадостно встретили партизан башкиры. Белые, недавно побывавшие здесь, «предупредили»: возможно, нагрянут скоро отряды «бандитов» и «грабителей», уничтожающих все на своем пути. И видимо, многие из башкир поверили.

Опасения главкома подтвердились.

В штабную избу вошел запыхавшийся адъютант.

— Плохо дело, Василий Константинович, Мы и так и этак, А башкиры молчат. Ну, что делать будем?

— Может, реквизировать? — заикнулся было один из саперов.

Но главком так посмотрел на него, что тот осекся на полуслове.

Ведь за все время похода — как бы ни было трудно — никто из партизан не посмел хоть чем-нибудь обидеть крестьян, хоть что-нибудь взять, не спросив разрешения и не заплатив. Это стало законом партизанской армии. Сурово каралось не только мародерство, но даже грубое отношение к крестьянам. И вдруг — реквизировать. Да еще у кого? У башкирской бедноты!

— А может, тогда… — начал было адъютант, да тут же замолчал и, вздохнув, швырнул на стол пачку каких-то замусоленных листков, которые вертел в руках.

— Что это за бумажки? — спросил главком.

— Не успел разобраться. В доме местного богача обнаружили — лавку он здесь держал.

Блюхер машинально взял один из листков. Потом второй, третий, и лицо его просветлело.

— Созывайте башкир на сход! Да побыстрее!

Через несколько минут на маленькой сельской площади у забитой теперь лавки собралось все население Красного Яра. Блюхер поднялся на крыльцо лавки, оглядел настороженную толпу башкир и, достав из кармана пачку замусоленных листков, поднял их высоко над головой.

— Вы знаете, что это такое? — спросил он.

Никто не ответил на его вопрос. Только по возбужденным лицам можно было понять, какое впечатление произвели на башкир эти невзрачные листки. Ведь это были долговые расписки — чуть не вся деревня находилась в кабале у сбежавшего лавочника. Да не просто в кабале — в рабстве: многим, пожалуй, никогда в жизни не удалось бы выпутаться из растущих из года в год долгов.

Тревожная тишина воцарилась на площади. Башкиры ждали: что сделает с их расписками этот незнакомый человек?

А Блюхер бросил пачку листков на землю, достал из кармана спички и поднес огонь к бумаге. Прошло всего две-три минуты — и от расписок осталось только облачко дыма. А потом и оно растаяло. И вместе с ним исчезло и недавнее недоверие башкир. Никакие убеждения не могли бы лучше объяснить крестьянам, кто такие красные партизаны. Так могли поступить только друзья, а друзьям нельзя не помочь.

Площадь загудела, забурлила. Партизанам нужны старые негодные постройки? Берите!

Башкиры отдавали постройки, не торгуясь, а то и бесплатно. Сами разбирали старые изгороди, амбары, сараи. Дали лошадей, чтобы доставить бревна к месту строительства. А потом и сами пришли, чтобы помочь саперам.

— Вот оно как пошло! — радовался уже успевший промокнуть до нитки адъютант. — А я еще хотел вас просить подбросить людей!

— Напрасно. Все равно бы не дал, — ответил главком. И, коротко бросив ординарцу: «В штаб!» — вскочил на коня.

А навстречу уже спешил связной:

— Донесение с плацдарма!

«Противник беспрерывно атакует, — сообщал Павлищев, — бьет во фланги, пытается прижать к реке. С большим трудом сдерживаю напор. Опасаюсь за исход боя».

Блюхер долго молчал, хмурился. Уж если Павлищев пишет такое — значит, плохо дело. Но ведь и здесь белые наращивают силы — рвутся к переправе. А в резерве только Верхне-Уральский отряд Каширина. Если направить его на плацдарм — вся тяжесть защиты переправы ляжет на троичан. И все-таки иного выхода нет. Плацдарм надо удержать во что бы то ни стало. От этого зависит судьба всей армии: сможет ли она, перешагнув через Уфу, уйти от врага. Ведь теперь-то уже ясно: Красная Армия действует южнее Кунгура. За спиной партизанской армии свыше тысячи километров, а осталось не больше двухсот…

Верхнеуральцы начали переправляться на другой берег — и пехота и конница… Сейчас от их успеха многое зависит. Но ни Блюхер, ни Каширин не говорят об этом. Только в самую последнюю минуту главком замечает:

— Если не удержитесь — незачем и на тот берег перебираться…

А переправа растет. Все дальше и дальше от берега устанавливаются опоры. Уже не хватает длины бревен — их приходится наращивать. Все глубже становится река, все труднее с ней сладить. Течение на середине реки быстрое — срывает доски, опрокидывает козлы-опоры. Но строители не отступают. Метр за метром, от опоры к опоре вытягивается через реку линия переправы. В холодной воде рядом с военными фуражками мелькают тюбетейки и войлочные шляпы башкир. Чуть не все село от мала до велика помогает партизанам.

Блюхер направился к селу. Едва успел войти в штабную избу — прибыл связной из Троицкого отряда с просьбой выдать патроны… Главком на клочке бумаги написал: «Выдать полторы тысячи». Связной взял распоряжение, а не уходит, смотрит молящими глазами: маловато! А главком и сам знает, что это капля в море. Да нет у партизан патронов. И оттого, что душа болит за бойцов, которым нечем ответить на пули врага, закричал в сердцах:

— Передай Томину: пусть как хочет отбивается от белых! Но стоит! Стоит насмерть!

И устало опустился на лавку. «Хорошо, хоть у саперов все идет ладно».

Но едва главком успел подумать об этом, появился запыхавшийся адъютант:

— Беда, Василий Константинович!

— Что такое?..

Откуда ни возьмись на реке появились плоты. Может, течение их сорвало, может, вражеская рука пустила по течению в надежде, что тяжелые бревна разметают шаткий мост. Хорошо, что вовремя заметили опасность. Опять выручили башкиры. На лодках с баграми в руках двинулись они к плоту и «рассыпали» скользкие, тяжелые бревна.

Главком тотчас направил трех бойцов в соседнюю деревню, чтобы организовать заслон для перехвата плотов, если они появятся снова.

Строители продолжали работать с отчаянным упорством. Уже через всю реку протянулись козлы-опоры. Большая часть уже покрыта настилом. Еще совсем немного — и мост будет готов. Неподалеку сосредоточились огромные обозы партизанской армии. Беженцы, возчики ждали только сигнала, чтобы двинуться через Уфу.

А белые изо всех сил старались помешать этому. Начался артиллерийский обстрел. То и дело неподалеку рвались снаряды. Вот один из них разорвался совсем рядом с Красным Яром. И покатили подводы к переправе, как к единственному спасению. Первые телеги уже готовы были въехать на мост, когда перед ними выросла фигура главкома.

— Кто приказал начинать переправу? Назад!..

Пока неизвестен исход боя за плацдарм — путь через реку может оказаться не спасением, а гибелью. Если резервы не помогут одолеть белых, что будет с ранеными? Ведь в госпитале на колесах их несколько сот. А вестей с того берега все нет.

Только на рассвете прибыл связной с добрыми вестями: белые разбиты.

Когда последнее партизанское соединение двинулось по шаткому корявому мосту, в их строю шли и башкиры, жители села Красный Яр.

РАЗВЕДКА

Блюхер прислушался: из сеней доносились приглушенные голоса. Кто-то хотел пройти к главкому, а ординарец не пускал. «Меня же Василий Константинович сам просил!» — «Ну, подожди малость, — не сдавался ординарец, — может человек выспаться разок или нет?»

— Нечего там шептаться! — крикнул Блюхер. — Я уже давно поднялся! — И, увидев входившего Русяева, улыбнулся: — Вот это кто, оказывается! Что спозаранку поднялся?

— Вы же сказали, как все будет готово — сразу явиться…

— Когда же ты успел?

— Осенние ночи длинные…

— Ну, проходи, садись. Будем тебе документы оформлять.

И по тому, как держал себя Русяев, как значительно и серьезно говорил главком, ясно было, что речь идет о каком-то совсем особом задании, которое для каждого многое значит.

Да так оно и было…

Миновав Уфу, партизаны двинулись по глухим лесам и топким болотам — ничейной земле — на север. Пять дней шли они, делая по тридцать-сорок километров. И вот накануне штаб главкома вслед за авангардом троичан прибыл сюда, в село Аскино.

Судя по всему, части Красной Армии находились где-то неподалеку. Все говорило за это: и данные, полученные от пленных, и то, что удалось узнать от местных жителей.

Но где именно? За сто километров или за двадцать? Знает ли командование о приближении партизанских частей или нет?

Неизвестно.

Надо было возможно скорей установить связь с войсками Красной Армии. Но сделать это не так просто. Если командование красноармейских частей ничего не знает о партизанах или считает, что они действуют в другом районе, попробуй-ка перейти линию фронта всей массой партизанской армии! Такое неожиданное появление неизвестных войск может показаться вражеским наступлением — свои встретят огнем. Тут надо действовать с осторожностью.

Главком решил использовать для этой цели конную разведку. А возглавить операцию решено было поручить помощнику командира троичан Русяеву.

— Я хоть сейчас готов! — обрадовался Русяев.

— Спешка здесь ни к чему, — остудил его пыл главком, — сначала надо как следует подготовиться.

Решено было отобрать для разведки наиболее достойных и проверенных бойцов. И конечно, приодеть боевиков, придать им хоть мало-мальски красноармейский вид.

Русяев доложил о том, кого отобрал в отряд. Главком внимательно слушал и одобрительно кивал.

— А как снарядили?

— С бору по сосенке, — ответил Русяев. — У кого сапоги поцелее взяли, у кого — фуражку помолодцеватее. Да вы сами поглядите!

Главком вышел из избы. Неподалеку от штаба застыла в строю конная сотня. Все кавалеристы побриты, принаряжены. На груди алые банты. На пиках — кумачовые ленты. И знамя у правофлангового полощется на ветру. Ну, словно на первомайскую демонстрацию собрались.

Главнокомандующий обошел строй, придирчиво оглядываябойцов.

— Вид почти красноармейский, — сказал он, улыбаясь. И снова повторил командиру сотни приказ: соблюдать предельную осторожность, во что бы то ни стало избежать кровопролития, в трудных положениях действовать через парламентера…

И поскакала сотня, алея кумачом. Долго смотрел Блюхер вслед конникам. «Неужто и в самом деле доберутся до своих?» И верилось и не верилось в это…

А на следующий день Блюхер входил в штаб командира 1-й Бирской бригады Павла Деткина.

Комбриг поднялся ему навстречу. Хотел что-то сказать. А потом махнул рукой и сграбастал Блюхера в свои могучие объятия.

— Добрались-таки…

— Четыре месяца ждали мы этого дня, — дрогнувшим голосом ответил Блюхер.

Радостно встречали уральцы своих братьев. 21 сентября в Кунгуре запестрели лозунги и плакаты, зазвучала музыка. «Все на праздник в честь наших красных боевых молодцов, — писала в этот день газета «Часовой революции», — в честь цвета Красной Армии — блюхеровских отрядов».

Со всех концов Советской России в адрес партизан поступали приветственные телеграммы. Об уральских партизанах и их главкоме запрашивала Москва.

«Посылаю Вам сведения о Блюхере, о котором мы с Вами… говорили, — писал В. И. Ленину член Уральского обкома партии А. П. Спунде… — Товарищи утверждают, что буквально во всех случаях его стратегические планы на поверку оказывались абсолютно удачными. Поэтому Уральский областной РКП(б) (и, конечно, Советов тоже)… настаивает на том, чтобы Блюхер с его отрядами был отмечен высшей наградой, какая у нас существует…»

Василий Константинович Блюхер стал первым кавалером первого знака отличия Республики Советов — ордена Красного Знамени.

ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ!

Налетевший ветер качал верхушки деревьев. Шагов уже не было слышно. А Блюхер все еще вслушивался в эту казавшуюся противоестественной, неВероятной после треска винтовочных выстрелов, грома артиллерии тишину.

Несколько минут назад там, за стеной леса, скрылся отряд бойцов. Последним шел командир батальона Горшков. На мгновенье он остановился, словно хотел что-то сказать. Но ничего не сказал. Да и что говорить? Все, что возможно, уже оговорили. Все, что возможно, — учли. Ясно каждому и то, что путь отряду предстоит нелегкий: через лесные дебри, топкое болото, в обход врага. И то, что от успеха отряда зависит и судьба тех, кто уходит, и тех, кто остается…

Недолгим будет это затишье. Там, на Иртыше, высаживаются свежие силы врага. Белые готовят последний, завершающий удар, который должен стать концом красных.

Блюхер шел вдоль линии обороны — окопов, вырытых накануне. Это последний рубеж — отступать некуда.

Бойцы деловито готовились к бою. Может быть, последнему в их жизни. Многие из них ранены. Резервов нет. Девятый день в окружении. Бессонные ночи, бои, переходы. Ни выспаться толком, ни поесть. Запасы продовольствия иссякли. Паек скуден — по две картофелины на день.

«Пожалуй, со времени уральского похода такого не случалось», — подумал Блюхер.

Уже год прошел с тех пор, как армия уральских партизан вышла в расположение советских войск, За это время бывало всякое. Был радостный день, когда Блюхеру вручали орден Красного Знамени. Были и бои и госпиталь. Снова дали о себе знать старые раны, полученные еще на фронтах империалистической войны. Пришлось около месяца пролежать на госпитальной койке. Вернулся в строй, когда с востока страны двинулась многотысячная, прекрасно вооруженная иностранцами и щедро ими оплачиваемая армия адмирала Колчака, объявившего себя «верховным правителем» России.

Под натиском колчаковских войск откатывались плохо вооруженные, слабо обученные части Красной Армии. Надо было срочно создавать новые воинские соединения из рабочих освобожденных районов Урала и Сибири. В эту тревожную пору и родилась 51-я стрелковая дивизия. Блюхер ее формировал, Блюхер и стал ее начальником.

Всю жизнь будет Василий Константинович хранить в своей памяти песню, сложенную в те годы бойцами 51-й;

Да, враг с первых шагов дивизии хорошо узнал ее… Отборные части колчаковцев громила 51-я. Недаром адмирал Колчак обещал выдать 30 тысяч рублей тому, кто доставит Блюхера живым или мертвым. Но щедрые посулы ни к чему не привели — к белым попадали лишь донесения о новых победах славной 51-й дивизии.

Но на этот раз белогвардейцы не сомневались в успехе. «Блюхеровцы обречены», — заявили они. Сам Колчак прибыл в Тобольск, чтобы присутствовать при том, как неуловимый «советский генерал» будет, наконец, разбит и схвачен. Мог ли адмирал после стольких неудач отказать себе в таком удовольствии!

Положение блюхеровцев и в самом деле было отчаянным. «Победа или смерть» — вот единственный выбор.

Блюхер принял до дерзости смелое решение. Красные двинулись на прорыв из вражеского кольца не кратчайшим путем (именно здесь их подстерегали белые), а прямо на Тобольск, в самое пекло, будто за спиной у начдива была армия, а не отряд в две тысячи бойцов.

Это спутало все карты колчаковцев. Они настолько растерялись, что на первых порах не оказали красным почти никакого сопротивления. Захватив несколько деревень, красные подошли к Иртышу. С высокого берега в бинокль Тобольск был хорошо виден. Для захвата города силы блюхеровцев были слишком малы. А помощи ждать неоткуда. Поэтому начдив решил обойти тобольскую группировку колчаковцев и ударить по ней с тыла.

Но тут белые спохватились. Ведь части 51-й дивизии по сравнению с силами врага — всего-навсего горстка бойцов. Против них были направлены новые полки белых. Шаг за шагом отступали блюхеровцы. И наконец, сегодня поутру изрядно поредевший отряд с обозами, артиллерией, ранеными оказался «запертым» здесь, на клочке земли не больше трех квадратных километров. А теперь после бесчисленных атак врага, поддерживаемых тяжелой корабельной артиллерией, он стал еще меньше — крохотный островок среди бушующего моря белогвардейщины.

Блюхер неторопливо обходил этот «островок». В центре плотно, колесо к колесу, стояли подводы. На нескольких из них метались в жару и стонали тяжелораненые. Остальные — все, кто мог держать в руках винтовку, — ушли в окопы.

Отряд, посланный в обход позиций врага, — последняя ставка. Если бойцам не удастся проскользнуть в тыл белых — надежды вырваться из кольца не будет. Пока еще рано ждать вестей от Горшкова. Прошел всего час. И все-таки начдив то и дело посматривал в ту сторону, где петляла между деревьями тропа, по которой ушел отряд.

Над позициями все еще висела томительная тишина. Враг, вероятно, сейчас перегруппировывался, подтягивал новые части. Что ж, пусть копит силы — только бы подольше длилась эта передышка. Тогда, может быть…

Отряд, вероятно, уже добрался до болота, Теперь самый трудный участок — открытая местность. Потом будет полегче. Может быть, и удастся проскочить. Во всяком случае, Горшков сделает все, чтобы выполнить задание. Конечно, если…

«Если» много: если пройдут, если потом выберут удачное место, если враг не разгадает маневр…

И вдруг все — голоса людей, шорох листьев, стоны раненых — потонуло в грохоте разрывов и выстрелов: началось!

Цепи колчаковцев шли одна за другой, падали, сметенные пулеметным огнем, откатывались назад, а на смену им уже шли новые. Колчаковцев поддерживала артиллерия. Несколько снарядов разорвались в центре обороны, разметав повозки.

Замолчал пулемет на левом фланге, с правого прибежал связной: кончаются патроны.

А атаки колчаковцев следуют одна за другой. Между атаками — шквал артиллерийского огня. И снова одна за другой движутся цепи наступающих.

Все меньше и меньше оставалось людей в окопах. А белые увеличивали натиск с каждой минутой. Сколько еще можно продержаться? Час? Полтора?

Отряд, ушедший в обход, видимо, не дошел до места. Значит, остается одно: стоять насмерть.

И вдруг на секунду, может быть, даже на какую-то долю секунды — так бывает даже в самом горячем бою — стихла стрельба. Тишина длилась какое-то мгновение, но его оказалось достаточно, чтобы услышали бойцы за лесом отдаленное «ура». Послышалось? Нет.

— Наши! — словно вздох облегчения пролетело над позициями красных.

Теперь все решала внезапность. Блюхер выхватил маузер и выскочил из окопа.

— Вперед! В атаку!

Забыв про усталость, ринулись бойцы на растерянных белогвардейцев. Колчаковцы не понимали, что происходит. Им казалось, что на помощь красным подоспели свежие силы и теперь уже не блюхеровцы, а они попали в окружение. А перекрестный огонь косил их ряды…

Кажется, все было сделано для того, чтобы разгромить красных и захватить неуловимого начдива. Тобольская знать уже готовила банкет в честь этого события.

Но и на этот раз Блюхер выскользнул из подстроенной ему ловушки. И не только вывел части 51-й дивизии из окружения, но и спутал все планы белых. Тобольск оказался под обстрелом советской артиллерии. Один из снарядов разорвался на набережной неподалеку от причала, возле которого стоял пароход Колчака. И тогда «победоносный» адмирал втихомолку уехал из Тобольска в места, где он пока еще чувствовал себя в безопасности.

ЧИСТОЕ ПОЛЕ КРЫМА

Блюхер скорее почувствовал, чем увидел, как распахнулась дверь штаба, и обернулся. В дверях, держась за косяк, стоял молодой боец. Даже под слоем пыли, покрывавшей его лицо, было видно, как он бледен.

— Шестая рота отступила, — еле слышно произнес боец. — 456-й полк отходит, несет большие потери. Броневики белых… — Он пошатнулся, но усилием воли заставил себя продолжать. — Связь потеряна… — И медленно стал опускаться на пол.

— Вы ранены? — подхватил бойца Блюхер.

— Легко, царапина… Просто голова закружилась…

— Останетесь в штабе, — сказал Блюхер, почему-то подумав, что бойцу не больше восемнадцати лет. — Отдохнете и, если сможете, сядете к аппарату…

Блюхер вышел из штаба.

Пронизывающий, ледяной ветер гулял над степью…

На юг 51-ю дивизию перебросили в ту пору, когда через теснины крымских перешейков хлынула на Украину армия барона Врангеля. Железной стеной стояли блюхеровцы под Каховкой. А теперь дивизии было поручено сломить вражескую оборону, ворваться в Крым.

Трудно, пожалуй, найти лучшую естественную крепость, чем узкий Перекопский перешеек, соединяющий Крымский полуостров с Большой землей. Но крымским ханам, владевшим когда-то полуостровом, этого показалось мало. Трудами пленных запорожцев соорудили они гигантский — до 8 метров в высоту и 11-километровой длины — вал, названный Турецким. А перед ним вырыли широченный ров, пересекающий весь перешеек и упирающийся одним концом в Черное море, другим — в соленый залив Сиваш.

Вал и ров наглухо запирали Крым с севера. За этот неприступный заслон и бежал со своей армией барон Врангель. А чтоб большевики не выбили его и из Крыма, усилил и без того неприступный Турецкий вал. По всему валу была расставлена тяжелая крепостная и береговая артиллерия, в бетонированных гнездах размещены сотни пулеметов и бомбометов. И все это опутано густой сетью проволочных заграждений.

30 октября 1920 года Блюхер стоял на небольшой высотке и следил, как уходили, растворяясь в предрассветном тумане, полки и роты 51-й дивизии. Уже шел бой на подступах к Турецкому валу, уже грохотала артиллерия, то и дело фонтаны земли поднимались вокруг командной высоты. Блюхер знал — бойцы не остановятся ни перед чем, пойдут на пулеметы, проволочные заграждения, своими телами проложат дорогу другим. Но всего этого может оказаться недостаточным — тысячи людей погибнут, не преодолев вражеских укреплений.

Сегодня поутру блюхеровцы снова пошли в наступление. В штабе непрерывно звонил телефон — командиры сообщали о положении на участках. Наступление, несмотря на яростный огонь врага, развивалось успешно. Шестая рота 456-го полка даже ворвалась на вал. Но удержаться там не смогла.

Уже на пути к штабу начдива перехватил связной.

— Главнокомандующий прибыл!

Блюхер прибавил шагу. Когда он вошел в штаб, Фрунзе сидел у окна и смотрел на багровые всполохи разрывов. Поздоровавшись, он выжидающе замолчал.

И начдив, словно поняв его немой вопрос, сказал то, что уже давно стало убеждением:

— Михаил Васильевич, мне кажется, просто штурмом, только лобовым ударом Перекопа не взять.

Блюхер не знал, как отнесется к его словам главком.

— Я тоже так считаю, — согласился Фрунзе.

Теперь разговаривать было легче.

— Вот что, товарищ Блюхер…

И главком начал говорить о том, сколько раз за истекшие тысячелетия шли бои за Турецкий вал.

— Не удивляйтесь: я, кажется, всю военную литературу, связанную с историей боев на перешейке, перечитал, — улыбнулся Фрунзе. — Все искал способа подобраться к этой твердыне. И вы знаете — убедился: надо действовать похитрее. Так думаем не только мы. Вот прочтите!

Блюхер взял телефонограмму.

«…Проверьте — изучены ли все переходы вброд для взятия Крыма. В. И. Ленин».

— Давайте-ка незамедлительно воспользуемся этим советом. И лучше всего посмотрим на месте, какие есть возможности. И поговорим по дороге…

Вернулся Блюхер не скоро. И лишь по измазанным грязью сапогам можно было понять: был на Сиваше. Но Блюхер не только побывал на берегу залива — вместе с Фрунзе и начальником инженерных войск Карбышевым они разработали план операции.

И вот началось… Перед бойцами раскинулся десятикилометровый залив, Его нужно преодолеть. К счастью, ветер дул с берега, отгоняя воду. Бойцы шли по пояс в воде, подняв над головой винтовки, согнувшись под тяжестью пулеметов, шли, с трудом вытаскивая ноги из илистого дна, шли, не обращая внимания на жгучий ветер, двадцатиградусный мороз, превращавший одежду в листовое железо. Соленая вода разъедала потертые ноги. Обмороженные руки с трудом удерживали винтовки, но люди шли…

Атака была так неожиданна, что белые не сразу опомнились. Лучи прожектора загуляли по заливу, загремели орудийные выстрелы. Снаряды подняли в небо столбы воды и грязи.

Но все новые и новые батальоны двигались к Сивашу, чтоб зацепиться за крошечный кусочек суши — Литовский полуостров — и ударить по вражеским укреплениям с тыла.

Одновременно красные штурмовали Турецкий вал в лоб. Под ураганным огнем подошли бойцы почти к самому валу — до него оставалось не больше ста шагов. Но ливневый огонь белых не давал продвинуться дальше.

Блюхер не спал уже несколько суток. Его видели и в штабе, и на передовых, и в рядах наступающих. Но пока все атаки на Турецкий вал враг отбивал. Наступающие несли большие потери. А белые вот-вот получат подкрепление. К полуострову приближались крупные силы врага. Надо было принимать срочные меры, иначе вся операция могла кончиться неудачей.

Боец, оставленный в штабе начдивом, не отходил от телефона — командиры бригад и полков то и дело сообщали о положении на их участках.

— Вас вызывает командующий фронтом! — боец встал и протянул Блюхеру трубку.

— Сиваш заливает водой, — сказал Фрунзе. — Части на Литовском полуострове могут быть отрезаны. Захватите вал во что бы то ни стало!

Блюхер отошел от аппарата.

— Части могут быть отрезаны, — медленно проговорил он. — А связь? Как связь? — резко повернулся он к бойцу. — Связь с Литовским есть?

— Есть, — тихо ответил боец.

И оба, начдив и боец, почему-то посмотрели на аппарат.

Еще недавно связь была прервана — провод, проложенный по дну Сиваша, разъело соленой водой. Нужно было как-то подвесить провод. Но как, если кругом ни палки, ни шеста, ни жерди? И тогда связисты стали живой цепью через Сиваш, держа в руках провод, соединяющий оба берега. Четыре часа стояли они в ледяной воде под жгучим ветром, и ни один человек не дрогнул.

Вот что было за этим коротким «есть».

Блюхер взял трубку. Приказы начдива следовали один за другим. Боец понял: дивизия идет на решительный штурм Турецкого вала. Теперь уже не только для того, чтобы выбить врага, но и для того, чтобы спасти красноармейцев на Литовском полуострове. Сиваш уже становился непроходимым, а части, успевшие перейти его, слишком малочисленны и могут не выдержать натиска врага.

— Товарищ начдив! Разрешите и мне…

Блюхер посмотрел на бойца, на повязку, которую он не успел сменить, на побуревшее уже пятно крови, проступившей через бинт, и резко ответил:

— Останетесь здесь! — И, еще раз взглянув на бойца, добавил мягче: — Обещаю вам, скоро получите очень важное задание…

Три часа сотрясалась земля от взрывов, три часа, не смолкая, били пулеметы, три часа штурмовали красные бойцы твердыни Турецкого вала.

Наступление началось около полуночи.

В два часа был взят опутанный проволокой ров.

В три часа, перейдя вброд Перекопский залив, бойцы Блюхера зашли в тыл противнику с противоположной Литовскому полуострову стороны.

В половине четвертого пал Турецкий вал.

…Блюхер стремительно вошел в штаб. Лицо его стало черным от пыли, гари, бессонных ночей. И поэтому было особенно заметно, как ярко горели его глаза, Начдив улыбался.

Боец вскочил и шагнул к начдиву.

— Я обещал — и выполняю обещание. Вы получаете очень важное задание… — Он открыл блокнот и на секунду задумался.

Написать о десятках безуспешных атак, о том, как раненые отказывались идти в госпиталь, как истрепанные, поредевшие полки и бригады отказывались сниматься с передовых позиций и уступить место другим частям, как истекающая кровью дивизия все-таки выбила врага! Нет, обо всем этом — потом! А сейчас коротко и самое главное — в Москве очень ждут этого сообщения.

И карандаш начдива быстро побежал по бумаге.

«Доблестные части 51-й дивизии, — писал Блюхер, — в девять часов прорвали последние Юшуньские позиции белых и твердой ногой вступили в чистое поле Крыма».

ВСТРЕЧА

Конечно, Томин знал, что на поезда надеяться нельзя: ходят без расписания, как придется. Но все вышло еще хуже, чем предполагал, — прибыл на целых три дня позже.

В Чите Томину раньше никогда не приходилось бывать, и все-таки, хоть поезд и прибыл ночью, он решил сразу отправиться в штаб.

На привокзальной площади от случайного прохожего узнал дорогу и зашагал по притихшим улицам. На душе было неспокойно: в штабе ли Василий Константинович? Ведь он просил прибыть возможно скорее, Предчувствие не обмануло: в штабе сообщили, что главнокомандующий в командировке.

Томин досадливо махнул рукой, но тут же улыбнулся, представив, как через день-два войдет к Блюхеру и скажет:

— По вашему вызову прибыл!

А потом… Потом они вспомнят переход через Уральские горы и башкирские степи, расскажут друг другу, что было с каждым из них за три минувших года… Ну и, конечно, поговорят о делах сегодняшних…

В мае 1921 года белогвардейцы при поддержке японцев совершили во Владивостоке контрреволюционный переворот, И теперь армия генерала Молчанова копила силы, готовилась «к походу на Кремль». В это тревожное время и направила партия на Дальний Восток Блюхера.

В ту пору на Дальнем Востоке регулярной армии, по существу, еще не было — отдельные, разбросанные по городам и железнодорожным станциям части. Да и в них неорганизованности и безалаберщины хоть отбавляй. Надо было в короткий срок перегруппировать и укомплектовать части, сократить число штабных и тыловых организаций, заняться обучением войск.

Конечно, Томин понимал, как занят главнокомандующий Народно-революционной армии, и все-таки его терпение скоро стало иссякать. Портило настроение вынужденное безделье. И когда на девятый день опостылевшего ожидания в штабе, наконец, сообщили: «главнокомандующий у себя», он чуть не бегом направился на вокзал, где среди переплетения запасных путей стоял вагон Блюхера.

— Василий Константинович! — больше Томин сказать ничего не успел: Блюхер стиснул его в объятиях, да так, что в глазах потемнело. — Ну и силища!

— А знаешь, на гербе Ярославля изображен медведь, — серьезно сказал Блюхер, — это потому, что медведей много водилось когда-то в тех краях. Вот я один из них, ярославских медведей… — И вдруг рассмеялся задорно и весело.

И все-таки Томин сразу заметил, какие глубокие черные тени залегли у него под глазами.

«Устал главком», — подумал Томин. И тут же поспешил предупредить:

— Я ненадолго. Только заявиться…

— То есть как ненадолго? Когда же и поговорить, если не сейчас. Вот только минуту обождать придется, а потом мы соорудим чайку и поговорим! — Он крепко потер наголо выбритый затылок и принялся просматривать какие-то бумаги…

Томин прошелся по старенькому, с облупленной краской на стенах вагону. Подошел к столу — оперативные карты, испещренные пометками, книги. Перелистал некоторые из них. И вдруг увидел лежащую чуть поодаль маленькую книжонку. Она была раскрыта. «Стихи», — удивился Томин.

— С казанской поры пристрастился, — сказал главком, на минуту оторвавшись от бумаг.

А потом начал рассказывать о том, как после демобилизации из царской армии решил учиться. Да не просто решил, а чувствовал неодолимую потребность в этом. И каждый вечер после работы ходил в Собачий переулок к студенту-репетитору, А студент попался лихой: брался за одну зиму пройти полный курс гимназии. Зато уроки задавал без всякой пощады. Один за другим «исчезали» ученики, не выдерживая такой нагрузки. Только Блюхер выдержал: так велика была тяга к знаниям.

«Трудная» зима не прошла даром. Когда на заводе Блюхеру поручили обучать молодых рабочих — «горчичников» (так называли на Средней Волге городских бедняков), они долго не верили, что их наставник такой же рабочий, как и они.

— Неизвестно, чему я их больше учил: токарному делу или политграмоте, — улыбнулся Блюхер.

Он замолчал, очевидно что-то припоминая, и Томин решил, что наступило время поговорить о делах.

— Василий Константинович, вот я приехал…

— Хорошо, что приехал. Нам сейчас позарез хорошие командиры нужны. Поэтому и вызвал, — кивнул Блюхер, продолжая думать о чем-то своем. Потом нарочито грозно сказал: — Подожди с делами. Все дела да дела! — И, взяв из рук Томина книжку стихов, улыбнулся: — А это разве не дело? Я вот иногда чувствую — устал до смерти, надо бы поспать. А спать некогда, через час оперативное совещание или еще что-нибудь. И я принимаюсь за стихи… И всегда думаю: почему они так действуют на меня?

— Не всякие ведь стихи.

— Верно. Но ведь есть такие, что сразу за душу берут. Вот послушай…

Когда ординарец приоткрыл дверь в салон, он увидел, что главком стоит у окна и что-то горячо и громко говорит.

Ординарец подумал, что Блюхер отчитывает нового командира, и хотел уже осторожно прикрыть дверь, но вдруг понял, что главнокомандующий читает стихи.

Закончив читать, Блюхер улыбнулся и сказал:

— Вот сейчас в отрядах мы создаем школьные команды. Бойцы будут готовиться к боям и грамоте обучаться. И не только для того, чтобы газеты и политическую литературу читать. Но и стихи тоже! Иной раз они помогут понять то, что раньше невдомек было. Иной раз заставят помечтать о той жизни, за которую воюем. А без этого нам, Николай Дмитрич, никак нельзя!

Ординарец осторожно прикрыл дверь и схватил трубку надрывавшегося телефона.

— Главком занят! — строго сказал он. И, подумав, добавил: — Важным делом, без которого нам никак нельзя!

«НИЧЕЙНЫЙ» КОНЬ

На окраине села гомонила и шумела толпа партизан. Одни расположились на склоне холма, под которым протекала мелководная речушка, другие сидели на перекладине изгороди, то и дело срываясь с места, чтобы принять участие в шумном споре.

В планах командования Народно-революционной армии особое место отводилось дальневосточным партизанам. Многочисленные партизанские соединения должны были стать частями армии, действовать, подчиняясь единому плану. Но для этого в первую очередь надо сделать их слаженными, организованными. А нововведения не всем приходились по вкусу.

Вот и в этом отряде нашлись сторонники старых порядков: «Кому хочу — тому и подчиняюсь, на то мы и партизаны». Невзлюбили они командира — уж больно требовательный! — и начали настраивать против него остальных партизан и молодых необстрелянных бойцов. Надеялись, что «всем миром» удастся Сместить командира и поставить во главе отряда «своего человека».

Спор разгорался. И за шумом, выкриками, улюлюканьем и свистом никто не услыхал, как за деревьями, на том берегу речушки, затарахтел, а потом затих мотор. Никто не обратил внимания на военного, который вышел из рощи, посмотрел на деревню, на толпу партизан и зашагал через речку по мелководью. Не заметил никто, как военный появился у изгороди и остановился, прислушиваясь к голосам спорящих.

Особенно распалился парень с вихрастым чубом, выпущенным из-под сбитой набекрень фуражки. Он был главным противником но э ведений. Он и метил в командиры отряда. Ничем его не смутишь — на все готов ответ.

Враг того и гляди двинется? Справимся. Приказ из штаба пришел? Знаем мы этих писак, они там сидят да бумажки пишут, а мы расхлебывай! И главный довод:

— Раньше неплохо воевали. И теперь справимся! А насчет дисциплины — так не для того мы свободу завоевали, чтоб опять кому-то подчиняться.

Военный подошел к спорщикам:

— А я думаю, с такими порядками вы теперь много не навоюете.

Чубатый уже приготовился было дать отпор нежданному противнику, но остановился на полуслове. И, оглядев его с ног до головы, спросил:

— А ты кто такой будешь?

— Блюхер.

Чубатый сразу сник и, пробормотав что-то, исчез за спинами бойцов. А к Блюхеру со всех сторон сразу потянулись партизаны: как же, сам главнокомандующий прибыл. Ведь большинству никогда не приходилось с ним встречаться. Со всех сторон сыпались вопросы. И о том, что там беляки задумали, и о том, когда, наконец, разделаемся с ними.

Главком отвечал спокойно, обстоятельно. Особенно о партизанских отрядах. Какими они должны стать? Такими, чтобы можно было на них положиться. Пример есть с кого брать. Ну, хотя бы отряды Федора Петрова-Тетерина, Ивана Шевчука. Кто их не знает! Вот на них и надо равняться.

— Ну, а если я несогласный? — ухмыляясь, спросил снова появившийся чубатый. Он чувствовал, что авторитет его падает, но сдаваться не хотел. — Ну вот, к примеру, я несогласный. Тогда что?

— Несогласных не будет.

— Откуда это известно? Не всякого коня объездишь.

— Да уж как-нибудь.

— А ну попробуй!

Чубатый юркнул в толпу и через минуту появился снова, ведя на поводу коня.

— Покажи свою удаль, главком, если еще не раздумал!

По ядовитой ухмылке парня Блюхер понял: здесь что-то кроется. Но это не смутило его.

Через мгновенье главком уже был в седле. Конь взмыл свечой, стараясь сбросить седока. Это ему не удалось, и тогда он вихрем понесся по проселку. Все произошло так быстро, что многие сразу даже не сообразили, в чем дело, и только теперь поняли — Блюхеру подсунули коня, славившегося своим диким, необузданным нравом. Еще ни одному, даже самому опытному, наезднику не удавалось удержаться на нем. Так конь и остался «ничейным». И то, что главком не оказался на земле в первое же мгновение, уже было поразительно.

Конь вихрем пронесся по дороге и скрылся за перелеском. Только яростный цокот копыт раздавался вдали.

Не по душе многим пришлась эта недобрая шутка. Даже те, кто еще недавно поддакивал чубатому, теперь хмуро молчали. А кое-кто уже предлагал скакать на выручку командующему.

Вдали снова послышался цокот копыт.

Теперь уже никто не сомневался, что «ничейный» конь сбросил седока и, почувствовав свободу, скачет куда ему вздумается. Группа партизан бросилась наперерез. Но не успели они пробежать и полпути, как конь показался из-за деревьев. С коня клочьями падала пена, ноздри раздувались, глаза налились кровью. Но Блюхер по-прежнему крепко сидел в седле.

Промчавшись еще раз по проселку, сделав последнюю попытку сбросить седока, конь окончательно покорился его воле. Сопровождаемый восторженными возгласами, всадник взлетел на холм…

Соскочив с коня, Блюхер вытер взмокший лоб, оглядел притихших партизан и, переведя дыхание, заговорил так, словно не было сейчас этой бешеной скачки и ничто не прерывало беседу:

— Командир у вас крепкий. Поступает правильно. Если нашли какие недостатки — так скажите прямо, не за глаза. А дисциплина необходима. Без нее не будет победы.

Он посмотрел на чубатого, тотчас нырнувшего за спины соседей, и зашагал по тропинке к речке. Посередине брода остановился, зачерпнул горстью воду, плеснул в разгоряченное лицо и двинулся дальше.

Подойдя к машине, главком коротко сказал шоферу:

— Достань-ка аптечку!

Потом сбросил фуражку. Расстегнул ремень. Стащил гимнастерку. Плечо и грудь перехватывали бинты с бурым расплывшимся пятном крови.

— Сползла вроде?

— Что же вы так неосторожно, Василий Константинович! — всполошился шофер.

— Да уж так вышло. Надо было, — ответил Блюхер.

ПАРАД

Весть о прибытии главкома мигом разлетелась по беспроволочному солдатскому телеграфу от полка к полку, от роты к роте. Если Блюхер прибыл — значит, близок день, которого ждали с таким нетерпением.

Когда месяц назад здесь, на станции Ин, молчановцам был нанесен первый сокрушительный удар, многие считали, что надо немедленно двигаться дальше. Но главком был против этого. Скоропалительность успеха принести не могла, В руках белых оставалась обширная территория, враг располагал еще немалыми силами. Надо было выиграть время, подготовиться к наступлению.

У Народно-революционной армии не хватало боеприпасов и продовольствия, с обмундированием — совсем плохо. А зима выдалась лютая, морозы достигали 45 градусов.

Но больше медлить нельзя, Разгромить врага надо именно сейчас, зимой, пока не вскрылись реки, пока равнина вокруг станции Волочаевка не превратилась в непроходимое болото.

Волочаевка… Несколько тысяч солдат под командованием опытных офицеров… Изрытая блиндажами и окопами сопка, с которой просматриваются и простреливаются все подступы к укреплениям…

Нелегко будет ими овладеть, наступать придется в тяжелейших условиях — это понимали все. И конечно, никого не удивляло, что главком целые дни проводил в частях, чтобы за оставшееся время сделать то, что особенно необходимо.

Но когда сегодня, вернувшись вечером в штаб, Блюхер заговорил о параде, это было настолько неожиданным, что какое-то время никто не нашелся что сказать.

— То есть как парад? — наконец спросил командующий фронтом Серышев. — Зачем?

Главком сбросил полушубок, мохнатую шапку-ушанку и, устало улыбнувшись, сказал:

— Мне кажется, он во многом восполнит пробелы в подготовке армии.

Комиссар фронта Постышев отложил свои записи и задумчиво посмотрел на главнокомандующего. И вдруг, резко встав, заходил по комнате. Потом остановился перед Блюхером, и главком увидел, что синие бездонные глаза комиссара смеются — он понял.

Командиры сводных бригад Томин и Покус переглянулись, посмотрели на все еще озадаченного Серышева — уж не подшучивают ли над ними главком с комиссаром? Но вроде бы сейчас не до шуток.

— Может быть, лучше все-таки использовать время на что-нибудь другое, более важное? — спросил Серышев.

— Нет, не лучше, — спокойно ответил главком и подсел к столу.

— Так вот, товарищи…

Пройдет всего несколько дней, и народноармейцы, сметая белых, подойдут к главной твердыне врага — неподалеку от станции Волочаевка. Измученные боями, едва не падающие от усталости, питавшиеся лишь мерзлым хлебом и соленой рыбой, утолявшие жажду снегом, пойдут бойцы на штурм вражеских укреплений. Позади уже шесть тяжелых дней и шесть бессонных ночей. Впереди еще три дня кровопролитных сражений.

Ливневый огонь обрушится на цепи бойцов. Мороз будет жечь лицо, примораживать руки к винтовкам. Но шаг за шагом станут продвигаться бойцы к возвышающейся вдали сопке Июнь-Карань, бастиону белогвардейцев. Ни блиндажи, ни волчьи ямы, ни паутина колючей проволоки, ни стены из мешков с землей, заваленных снегом и политых водой, — ничто не остановит красных бойцов. Они будут рвать проволоку прикладами, рушить колья штыками.

Ночь проведут бойцы под открытым небом, греясь по очереди у костров, отогревая окоченевшие ноги в мешках, набитых соломой. А утром, то зарываясь в снег, то вставая во весь рост, снова будут шаг за шагом продвигаться к вражеским укреплениям, которые все военные специалисты считали неприступными…

12 февраля 1922 года народноармейцы штурмом овладеют «Дальневосточным Перекопом» — Волочаевкой.

По всей Советской стране и далеко за ее пределы разлетится молва о «волочаевских днях». Стоит произнести два эти слова — и перед глазами встанет подернутая туманом сопка, цепи красных бойцов и их главком, трое суток не покидающий заснеженных позиций.

Но все это будет потом.

А пока полки народноармейцев подтягивались к площади перед школой.

Бойцы шли не очень-то охотно. Им было непонятно, зачем понадобилось перед самым главным сражением смотр проводить! Некоторые даже возмущались: «Тут драться надо, а не парады устраивать!»

Но едва полки вступали на площадь или даже только подходили к ней, что-то менялось в настроении бойцов. Этого нельзя было не заметить. Словно повинуясь чьему-то неслышимому приказу, выравнивался строй, распрямлялись плечи, четче становился шаг, руки крепче сжимали винтовки.

Армия формировалась из частей, прибывших из Забайкалья, из-под Читы, из партизанских соединений. Каждый боец с нетерпением ждал дня решительного наступления. Но никто не представлял, частичкой какой огромной силы является он. И вот сейчас впервые увидели бойцы, что к штурму готовились не отдельные группы, а слаженная, монолитная армия.

Это наполняло гордостью сердца бойцов, вселяло уверенность в победе.

Поэтому и менялось настроение бойцов, загорались глаза, дышали воодушевлением лица, энергичным и твердым становился шаг. «Вот она какая — наша армия! — думалось каждому. — Так неужто не добудем победу?! Как бы ни был силен враг — одолеем! Какие бы ни выпали испытания — выдержим!»

Теперь уже не только Постышеву — всем был ясен замысел главкома, все понимали, почему он так настаивал на проведении парада. Это было необходимым завершением подготовки к наступлению, укреплением единства рожденной в трудах и заботах армии, боевого духа ее бойцов.

Блюхер с наскоро сколоченной дощатой трибуны произнес речь.

Дружное «ура» прокатилось по площади. Но это было не только ответом на речь главкома. Бойцы приветствовали свою армию, силу которой по-настоящему оценили только сейчас.

По площади, чеканя шаг, шли колонны народноармейцев, и яркое солнце играло на гранях штыков.

ЖЕЛЕЗНЫЙ МАРТЫН

Бушуй, свирепствуй, грозная стихия,

Рычи, свисти, рви паруса тугие,

В боренье яростном валы вздымай.

Мы доплывем, увидим счастья край)

Я. Райнис

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК

День начался обычно:

— Фабрициус, на допрос!

Но сегодня заключенный не появился в дверях, смотря сверху вниз на стражников, словно решая, выполнять их распоряжение или нет. Он лежал на груде тряпья, стиснув от боли зубы, Будто откуда-то издалека донеслись голоса стражников:

— Пойти доложить…

— Приказано доставить в любом случае…

Очнулся заключенный, когда его укладывали на носилки.

«Ну и отделали тебя, Ян, — думал он. — Ну и отделали. Подняться и то невмоготу».

Потом Фабрициус подумал, что правильно сделал, настояв на своем, — провести маевку следовало именно ему. Не всякий бы выдержал такое — пригодились его выносливость и сила. Впрочем, это не раз выручало. Бывало, выйдет хозяин или приказчик, посмотрит на толпу нанимающихся, и уже слышится: «Эй, усач! Ты подходишь». За какую только работу он не брался: и сено косил, и корабли разгружал, и молотом орудовал. Правда, подолгу нигде не удерживался. Не по вкусу приходился хозяевам характер работника. Уж очень непокладист. И грубого слова ему не скажи и рассчитай, как положено. Добро бы еще свои интересы защищал, а то и за других вступается.

И снова странствия в поисках работы — кажется, всю Латвию вдоль и поперек исходил…

А что было вчера, до того, как Ян потерял сознание? Не проронил ли он какое-нибудь неосторожное слово? Что отвечал на вопросы этого остроносого улыбающегося следователя?

Впрочем, вчера следователь уже не улыбался, не смотрел глазами, полными напускной заботы о «заблудшей овце», которую надо слегка пожурить, направить на путь истинный. То было лишь в начале их «знакомства». В ту пору следователь ласково улыбался: «Не волнуйтесь, все еще можно исправить — в конце концов вам всего 26 лет». И сокрушенно вздыхал: «Получили образование и вдруг заделались бунтарем, ниспровергателем строя!»

Да, видно, следователь понял: «беседовать», прикидываясь доброжелателем, бесполезно. Вчера дюжие полицейские скрутили Яну руки и принялись избивать его. У них был немалый опыт в этом. Яну оставалось лишь крепче стискивать зубы…

Когда взмокшие физиономии полицейских исчезали, над Яном склонялся следователь:

— Может быть, теперь вы вспомните, кто ваши сообщники? Назовите их имена, и мы вас отпустим на все четыре стороны!

Ян молчал. И снова сыпались удары. И снова продолжение допроса. Но Ян уже не видел следователя, а только слышал: «С кем ты организовывал это собрание? Кто был еще в лесу, за городом? Кто расклеивал прокламации?»

…Яна внесли в кабинет следователя и, подняв с носилок, посадили на тяжелую, привинченную к полу скамью.

— Ну-с, что вы надумали?..

Все повторялось сызнова.

Следователь, очевидно, решил во что бы то ни стало добиться своего. Но Ян молчал. И только когда следователь спросил:

— Вы и с полицейскими справились один?

Ян сказал:

— Спросите у Вайса!

— Один, ваше благородие, — подтвердил полицейский, стоявший у двери.

— Болван! — процедил следователь сквозь зубы.

Но Вайс сказал правду…

Дозорные, выставленные собравшимися на маевку, поздно заметили полицейских — когда они были уже совсем близко. И Ян приказал рабочим расходиться поодиночке в разные стороны. О себе он не думал. Но именно к нему направились полицейские.

«Ну что ж, — подумал Ян, — пока они со мной провозятся, все успеют разойтись». И начал отходить к лесу. Неожиданно перед ним вырос полицейский. Ян ударом кулака свалил его. Затем рухнули наземь еще двое. Полицейские на секунду растерялись. Воспользовавшись этим, Ян рванулся к лесу. Еще немного, и ему удалось бы скрыться, но один из полицейских, внезапно появившийся из-за деревьев, ударил его рукоятью револьвера по голове. Ян упал и тут же почувствовал, что ему надели наручники…

Все это следователь, конечно, знал. Но ему было известно и другое: арестованный не бунтарь-одиночка, а член подпольной организации.

— Кто ваши сообщники? Имена!

И снова принимались «за работу» дюжие молодчики. А потом — тьма камеры. И опять арестованный перебирал в памяти каждое произнесенное им слово…

И вдруг прекратились допросы. Проходили день за днем, а Яна не вызывали. Может быть, ему удалось убедить следователя, что никакой организации не существует? Может быть, следствие закончено?

Нет, вряд ли… Чем же тогда вызвано «бездействие» следователя? Ян терялся в догадках. Но вот снова вызов на допрос.

На этот раз Ян хотя и медленно, но все же без посторонней помощи добрался до кабинета. Следователь едва удостоил его взглядом.

— Я вызывал вас для того, чтобы сообщить: нам уже все известно. Нашлись более благоразумные люди, которые сделали то, от чего вы с таким упорством отказывались. — И он жестом приказал увести арестованного.

Ян прекрасно понимал, что сведений, которыми располагает о нем охранка, вполне достаточно. Он призывал «к свержению существующего строя и оскорбил царственную особу». Он избил полицейских. Свидетели этому, конечно, найдутся. Наконец, Ян и раньше находился под надзором полиции как политически неблагонадежный. И если следствие длится вот уже восемь месяцев, то только потому, что охранка хочет превратить дело о государственном преступнике в дело об организации заговорщиков.

Неужели им это удалось? Неужели полиция узнала имена товарищей?

Он перебирал все возможные обстоятельства, которые могли помочь охранке добыть нужные сведения. И одно за другим отметал как несостоятельные. Но тревога не оставляла его. И когда несколько дней спустя в дверях камеры опять появились стражники, чтобы вести арестованного к следователю, Ян почти обрадовался: так измучила неопределенность.

Следователь, мельком взглянув на заключенного, продолжал читать какие-то бумаги.

— Ну, что вы надумали? — наконец спросил он равнодушно. — Будете давать показания?

Ян недоуменно пожал плечами:

— Не понимаю, зачем нужны мои показания, когда вам итак все известно?

— Это нужно не мне, а вам: ваши показания послужили бы для суда смягчающим обстоятельством.

Ян чуть не рассмеялся: очень уж наивно выглядела Эта «заботливость».

— Я действовал один.

И тут следователь не выдержал.

— Вы хотите оправдать свою кличку «Железный Мартын»? — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Но мы и не такое железо превращали в порошок. Имейте это в виду!

Следователь кричал, а у Яна будто камень с плеч свалился. Если злится — значит ничего не знает. Зато Ян знал твердо теперь: «осведомленность» следователя была лишь уловкой, рассчитанной на то, что нервы заключенного не выдержат, что будет сломлена его воля. Но этого следователь не дождется. Пусть снова бьют, пытают — Ян будет молчать!

В феврале 1904 года Ян Фабрициус — член объединенной прибалтийской латышской социал-демократической организации — предстал перед рижским окружным судом. Он был приговорен к четырем годам каторжной тюрьмы. Судили его одного. Слушая приговор, Фабрициус думал о том, что организация жива, набирает силу, борется, и чувствовал себя участником этой борьбы.

ЛАЧПЛЕСИС

Лыжи по свежевыпавшему снегу скользили удивительно легко. Ян шел размашистым, широким шагом, не чувствуя усталости, лишь изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться притихшей заснеженной тайгой.

Вчера была пурга — пришлось отсиживаться в якутском улусе, а сегодня ничто не напоминало о ненастье.

Ян привык к дальним дорогам.

Под кандальный звон прошел он тяжелый каторжный путь от острога к острогу по бескрайнему Сибирскому тракту. Серая куртка, уродливая шапка-каторжанка… Казалось, никогда не удастся избавиться от них. Но настал день, когда Яну Фрицевичу Фабрициусу «милостиво» разрешили «проживать всюду, но отнюдь не ближе Иркутска». А попросту: после отбытия каторги — вечная ссылка на поселение.

Фабрициус решил заняться охотничьим промыслом. Обзавелся двустволкой, подобающей здешним местам одеждой, встал на лыжи и пошел бродить по сибирским просторам от селения к селению, Во многих из них жили ссыльные большевики. И Фабрициус частенько навещал их.

Вот и сегодня он держал путь к одному из ссыльных — товарищу Василию. И когда вдали показались дымки, прибавил ходу, радуясь, что засветло добрался до места.

Но едва Ян вошел в избу, где жил ссыльный большевик Василий, радость сменилась тревогой: в крохотной комнатенке ссыльного сидели староста и еще два каких-то незнакомых человека. Ян и без предупреждающего взгляда Василия понял: надо быть настороже. Но что произошло, что привело сюда эту «троицу»?

Впрочем, долго гадать не пришлось — староста впился маленькими хитрыми глазками в заплечный мешок Яна:

— Туго набил. Наверно, много гостинцев для своего друга привез?

«Вот откуда ветер дует!» — подумал Ян и, словно не слыша вопроса старосты, стал не спеша раздеваться.

— Можешь не отвечать, — продолжал староста, — только я и так знаю, недозволенными вещами занимаешься.

— Да ну! — удивился Ян. — Неужто охота не дозволена?

— Будто не понимаешь, о чем речь! — хихикнул староста. — Про книжечки разные, про газетки!

— Да! — протянул Фабрициус и тоже посмотрел на свой мешок. — Ну что ж, — сказал он, помолчав, — видно, уж ничего не поделаешь.

— Ясно, чего уж теперь, — улыбался староста, обрадованный покладистостью Яна. И принялся выпытывать: — Значит, прихватил-таки с собой гостинец? Прихватил, а?

— Чего уж тут скрывать! — Ян вздохнул и отодвинул от себя мешок, не то чтоб не мешался под ногами, не то чтоб оказался поближе к старосте.

Староста не сразу нашелся что сказать.

— Ты мне… предлагаешь мешок осмотреть? — наконец спросил он.

Ян безнадежно махнул рукой и, вздохнув, отвернулся: мне, мол, теперь уже все равно.

Староста переглянулся с незнакомцами: он не знал, как поступить. Придя сюда, староста рассчитывал лишь каким-то образом подтвердить дошедшие до него слухи. И вдруг такой случай подвернулся…

Конечно, поселенец не арестованный и обыскивать его староста не имеет права. Тем более что и живет-то поселенец в другой деревне. Но представить по начальству запрещенную литературу, которую доставляет поселенец, куда заманчивей, чем рассказать о своих, пусть даже подтвержденных, подозрениях. За это, пожалуй, и награду можно получить.

И староста решился.

Он кивнул незнакомцам — мешок был мигом развязан, все вещи вывалены на стол. Староста перебрал их одну за другой и, к удивлению, ничего предосудительного не обнаружил. Но ведь «гостинцы» могли быть не только в мешке.

Ян безропотно дал обшарить карманы. Там тоже ничего не оказалось, и староста забеспокоился. А когда, прощупав шапку — нет ли чего за подкладкой? — он тоже ничего не обнаружил, окончательно растерялся. Он беспомощно поглядывал на своих молчаливых помощников, ища у них поддержки, но они были растеряны не меньше его.

— Нет… ничего нет… — повторял староста.

— А вы поверили вздорным слухам! — возмутился Ян. — Да еще обыскивать стали.

— Зачем сердишься! — юлил староста; теперь он хотел лишь как-нибудь загладить все происшедшее. — Ты сам сказал: ищи, мол. Сам сказал! — староста настойчиво повторял слово «сам».

— Нет, — возразил Фабрициус, поднимаясь во весь свой богатырский рост, — не говорил! — И кивнул в сторону Василия. — Вот он — свидетель! Я сегодня же напишу его превосходительству прокурору… — Посмотрев на испуганно моргающего старосту, Ян вдруг стукнул кулаком по столу. — Нет, не прокурору! Генерал-губернатору… — Фабрициус не договорил: вся «троица», подталкивая друг друга, ринулась из комнаты.

Ян закрыл за ними дверь и повернулся к Василию.

— Как думаете, почему они так испугались? Ведь если бы и правда я вздумал пожаловаться, в лучшем случае их только ласково пожурили бы — и все. Таких, как мы, закон не защищает…

— Подлецы всегда трусы, — махнул рукой Василий. И, помолчав, добавил: — А вот я, честно говоря, испугался здорово! Я же не знал, что сегодня вы «налегке».

Фабрициус ничего не ответил на это, сел на лавку и принялся стягивать унты.

— Теперь и разуться можно.

— Промокли?

— Да нет, — Ян улыбнулся в усы. — Удалось выйти сухим из воды.

Василий хотел что-то сказать, но замолк на полуслове, заинтересовавшись странным занятием своего гостя. Ян вытягивал из унта сухожилия, стягивающие шов. А затем извлек оттуда аккуратно сложенный номер газеты, потом еще один и, наконец, письмо.

— Это для вас!

— И с таким багажом вы рискнули затеять все это!

— Хороший охотник все-таки может, наверное, одним выстрелом двух зайцев убить, — улыбался Фабрициус. — Вот и я, видно, хорошим охотником стал — привез то, что обещал, и напугал этих, — он кивнул на дверь, — теперь и думать забудут о своих подозрениях!

— Ну и отчаянный же вы человек! Ну и отчаянный!

— Мне так и положено, — рассмеялся Фабрициус. — Я же таежный бродяга, гроза медведей, «лачплесис», как сказали бы в Латвии.

СУХАРИ

Долго ворочался Фабрициус с боку на бок, но так и не смог заснуть. Тогда он поднялся и сел, накинул на плечи фронтовую, видавшую виды шинель.

Большая комната, где еще недавно люди спали и на широких кожаных диванах и на полу, теперь опустела и от этого казалась еще больше. Громоздкий рояль, стоявший в углу, словно отдалился куда-то…

Фабрициус встал. Подошел к окну.

Ветер гнал по торцовой мостовой снежную поземку, трепал отклеивавшийся угол плаката на афишной тумбе. Прошагал патруль…

Все эти дни Фабрициуса не покидало какое-то особое чувство полноты и радости жизни. Казалось, все еще впереди, все еще только начинается. А ведь и лет не так уж мало: сорок недавно стукнуло. И жизнь давалась нелегко. Какую пору ни возьми: детство ли, юность ли. Чего только не привелось испытать…

Известие о начале войны застало его на Сахалине — работал в лесной управе. Друзья посоветовали попытаться попасть на фронт, на передовую: «Там ваш опыт подпольной работы сейчас особенно нужен».

«По высочайшему повелению» просьба ссыльного была удовлетворена. И в начале 1916 года Фабрициус прибыл на Северо-Западный фронт. Сначала был назначен в один из сибирских полков, затем переведен в латышский.

Фабрициус сразу же начал вести агитационную работу. Начальство подозревало его в «крамольных» настроениях. Но подобраться к нему не могло. Все подозрения разбивались о храбрость и отвагу солдата. Он охотно вызывался на самые опасные и сложные операции: проникнуть ли в тыл врага и добыть «языка» или снять вражеский караул.

Начальство скрепя сердце представляло Фабрициуса к награде за доблесть и мужество. Он был награжден георгиевскими крестами и медалями, а затем произведен в звание старшего унтер-офицера.

Революцию латышские стрелки приняли как радостное и долгожданное событие. Отдельный отряд, сформированный из самых стойких и преданных Советской власти стрелков, был направлен для охраны сердца революции — Смольного.

А вскоре и Фабрициуса провожали товарищи по полку: любимец латышских стрелков был единогласно избран делегатом на Третий съезд Советов.

И вот он в Петрограде. Вместе с группой делегатов поселился здесь, в этом особняке с витиеватым гербом на фасаде…

«Надо все-таки постараться заснуть, — решил Фабрициус, — завтра чуть свет предстоит побывать в казармах, затем на Путиловский…»

Ян фрицевич направился было к своему дивану с «поющими» пружинами, но вдруг заметил на рояле какой-то сверток: «Забыл кто-нибудь, что ли?»

В свертке оказалось несколько сухарей.

«Мне оставили. Уехали, так и не дождавшись, и оставили», — улыбнулся Фабрициус, вспомнив делегатов съезда, с которыми жил в этой огромной комнате.

И мысли Фабрициуса снова вернулись к пережитому за эти дни. Особенно к тому, что было связано со вторым днем заседаний, когда по рядам прокатилось взволнованное: «Ленин, Ленин!»

Долго Владимир Ильич стоял в ожидании, когда смолкнут овации. Несколько раз нетерпеливо поднимал руки: «Хватит, товарищи, довольно!» А зал все не затихал.

Да, вот это заседание и запомнилось больше всего. И то, на котором огласили результаты выборов во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Первым был назван Ленин. Затем его ученики и соратники: Свердлов, Дзержинский, Фрунзе…

Ян Фрицевич внимательно слушал, стараясь не пропустить ни одного слова. И невольно вздрогнул, когда с трибуны назвали его фамилию.

Может, ослышался? Прошло, кажется, несколько минут, прежде чем понял: он стал членом правительства…

Фабрициус так и не смог заснуть. Поворочавшись еще немного на диване, он решительно встал, надел шинель, сунул в карман сверток и вышел на улицу.

Было еще темно, но около булочной уже стояла очередь. «Наверное, еще со вчерашнего вечера», — подумал Фабрициус.

В самом конце очереди он увидел маленькую девочку, закутанную в клетчатую старую шаль.

Машинально сунул руку в карман, вытащил сверток и протянул девочке.

— Это — пока, — сказал он торопливо, — а потом будет много хлеба…

— Скорей бы, дяденька, — вздохнула девочка, смотря вслед удаляющемуся усатому солдату.

«В Исполнительном Комитете теперь так много работы, что прямо не знаю, с чего начинать, — писал в эти дни Ян Фрицевич своей родственнице Эмме Фабрициус. — Я имел право поехать домой, ведь мои одногодки разъехались из армии, а я остался, как избранный на государственную службу. У нас в Петрограде очень мало хлеба. Надо жить впроголодь…»

«КОМИССАР ОТ ЛЕНИНА»

Фабрициус прошел вдоль деревни, поглядывая на низкие почерневшие от времени и непогоды избы. У крайней избы остановился. Сразу за деревней начинался лес. Где-то там, в его чащобах, скрылись бандиты.

Опять скрылись…

Впрочем, на этот раз иначе и быть не могло: слишком поздно сообщили о налетчиках, да и путь сюда из города не близок. А кулацкие банды налетают нежданно-негаданно и так же стремительно скрываются — поди найди их!

И все-таки Фабрициус тотчас поднял по тревоге разведчиков — мчались по бездорожью, не жалея ни себя, ни коней.

Фабрициус надеялся получить хоть какие-нибудь сведения о бандитах. Может быть, удастся узнать, где скрывается банда, а то и кто верховодит ею.

В действиях банды чувствовалась чья-то опытная рука. Бандиты не просто отобрали лошадей у бедняков, а сделали это якобы для «нужд революции». Цель очевидна: очернить, опорочить Советскую власть в глазах бедняков.

Но пока выяснить ничего не удалось.

Фабрициус вернулся к небольшой покосившейся избушке, где помещался комитет бедноты — комбед, как сокращенно называли этот первый орган Советской власти в деревне. Распахнул дверь и, низко нагнувшись, вошел.

Несколько крестьян как по команде подняли головы и посмотрели на него с надеждой и доверием.

Сколько раз Фабрициус ловил на себе такие взгляды! Сколько раз удивлялся, почему именно к нему, военному комиссару Гдовского пограничного района, часто приходят бедняки из ближних и дальних деревень. Причем приходят нередко с сугубо крестьянскими, не имеющими к военному комиссару отношения делами и просьбами, Да, конечно, советских и партийных работников в районе не хватало, заняты все были чрезвычайно. Возможно, крестьяне еще плохо разбирались — к кому с какими вопросами обращаться. А его, Фабрициуса, уже знали в районе — дни и ночи колесил он по разбитым проселочным дорогам, от села к селу, от деревни к деревне.

Только этим поначалу объяснял себе Фабрициус то, что идут к нему крестьяне и смотрят на него с такой надеждой.

Но совсем недавно узнал он, что называют его в районе «комиссаром от Ленина».

Фабрициус в Петрограде нередко встречался с Ильичем, да и отъезд его, как и многих других членов Военной секции ВЦИК, на фронт — ленинское предложение. Но Фабрициус об этом почти никому не рассказывал. А вот поди ж ты — узнали люди и сразу потянулись к нему, к «комиссару от Ленина».

Фабрициус присел на расшатанную лавку и снова, уже второй раз за это утро, начал расспрашивать крестьян о бандитах. Крестьяне переминались с ноги на ногу, вздыхали, но ничего толком так и не смогли сообщить. Знакомых лиц среди бандитов никто не заметил. Особых примет ни у кого из них тоже будто не было.

Больше опрашивать пострадавших не имело смысла.

Один за другим, низко опустив головы, выходили крестьяне из избы. И только последний нерешительно остановился у порога. Поймав вопросительный взгляд Фабрициуса, он тяжело вздохнул и тихо сказал:

— Не иначе его дело! Митьки!

Поглядывая на неплотно притворенную дверь, крестьянин рассказал, что несколько дней назад на рассвете видел, как из дома кулака выходил его сын, который считался не то пропавшим, не то куда-то уехавшим. А через день снова встретил его, на этот раз в лесу, да не одного — вместе с ним были во-оружейные люди. И по всему видно, что он у них командир. Очевидно, банда скрывается где-то поблизости. А что грабила именно эта банда, крестьянин не сомневался. Уж очень лют да скор на расправу Митька. В позапрошлом году приезжал на побывку с фронта — поспорил с односельчанином, да и застрелил его. А куда пойдешь жаловаться, если все начальство в округе — друзья да кумовья Митькиного отца. Многие из этих друзей и сейчас в начальстве остались, хоть и скинули царя и пришла Советская власть.

— Только ты, комиссар, никому об этом… Фабрициус согласно кивнул.

— Вот если бы удалось узнать, хоть приблизительно, где скрывается банда.

— Я постараюсь, — обещал крестьянин.

В город Фабрициус возвращался не спеша, ему хотелось обдумать положение…

Совсем рядом, за Псковским и Чудским озерами, стояли немцы и белогвардейская армия генерала Драгомирова. То и дело через линию фронта переходили белогвардейские отряды, врывались в села, убивали, жгли, уводили скот. Да и местное кулачье не сидело сложа руки. В лесах скрывалось несколько банд, з уничтожить их очень трудно — ведь им известна каждая лощинка в округе. К тому же белогвардейцы деятельно помогали им и советом и делом.

В первые же дни после освобождения Гдова от белогвардейцев разведчики обнаружили одну из тайных явок, где, судя по всему, встречались посланцы белогвардейцев с местными заговорщиками и главарями кулацких банд. Но, к сожалению, подоспели бойцы слишком поздно. Единственно, что удалось обнаружить, — обгоревший клочок записки, на котором можно было прочитать лишь: «буду, как всегда», и подпись «барон».

День спустя Фабрициусу сообщили, что в округе жил только один барон — племянник царского министра Фредерикса. Но он еще в самом начале революции уехал за границу. Осмотр усадьбы и опросы местных жителей подтвердили — барон давно уже здесь не бывал. Единственная ниточка оборвалась. Впрочем, Фабрициус почти не надеялся на успех — мало ли кем могла быть написана эта записка. Ну, хотя бы каким-нибудь посланцем белогвардейской армии: там немало титулованных особ. А может быть, подпись всего-навсего кличка?

И все-таки комиссар постоянно помнил об этой записке и, если случалось проезжать мимо заброшенного помещичьего дома, осматривал его.

Через несколько дней крестьянин сообщил, что выследил бандитов.

Ранним утром красноармейцы двинулись по указанному адресу.

Бандиты обосновались возле заброшенной лесной сторожки. Красноармейцам удалось незаметно окружить их, но в перестрелке главарь был убит.

Несколько дней в округе все было спокойно. Но затем пришли тревожные вести: убит крестьянин, выследивший бандитов, подожжены комбед и избы нескольких бедняков.

Значит, сын кулака не главарь бандитов. Не он направляет их действия. Но кто? Кто же все-таки верховодит бандитами?

И снова Фабрициус, прихватив двух бойцов, отправился в путь. На этот раз он не собирался расспрашивать о налетчиках, вряд ли это могло что-нибудь дать. Если что-нибудь и известно крестьянам, пожалуй, не сообщат — слишком запуганы.

Справа от дороги, за деревьями, показалась крыша помещичьего дома.

— Ждите здесь! — приказал комиссар сопровождавшим его бойцам и, спешившись, направился к полуразвалившимся воротам усадьбы.

Здесь было по-прежнему тихо и безлюдно. Фруктовый сад одичал, заросли дорожки. Окна и двери дома заколочены. Сквозь щели на крыльце пробивалась трава.

Но недаром Фабрициус был охотником, недаром привык идти по следу, подмечая каждую мелочь. Он заметил: неструганая доска, закрывающая вход, на этот раз оказалась прибитой только к одной створке двери, а из другой гвозди были вытащены.

Фабрициус неторопливо вернулся к бойцам, тихо тронул поводья и, только когда усадьба осталась далеко позади, пустил лошадь во весь опор, А поздно ночью отряд красноармейцев окружил помещичью усадьбу.

Фабрициус подошел к заколоченной двери и сильно постучал. Стук гулко отозвался в пустых комнатах и где-то далеко замер. Комиссар подождал немного и снова постучал. Прислушался. Скрипнула дверь, в щели мелькнул огонек, послышались приближающиеся шаги.

— Кто там? — спросил за дверью старческий дребезжащий голос.

— Срочный пакет для господина барона, — сказал Фабрициус.

— Барона нет, — ответил старческий голос, — они в заграницах.

«Без пароля не откроют, — подумал комиссар, — придется, видимо, ломать дверь». Но на всякий случай сказал:

— Велено передать: от их превосходительства…

Дверь медленно приоткрылась, и в щели появилась старческая рука.

— Ну, давай, что ли…

Сильным рывком Фабрициус отворил дверь и вошел в дом.

— Веди! — приказал он.

Прикрывая рукой свечу, лакей повел Фабрициуса и бойцов по коридору. У двери, из-под которой виднелась узкая полоска света, лакей остановился и что-то прошептал.

Фабрициус отстранил лакея и толкнул дверь, В ту же минуту он увидел, как сидевший в кресле человек бросился к столу, на котором лежал револьвер. Комиссар вскинул маузер.

— Оставьте оружие, барон!

Рука барона, уже схватившая наган, бессильно опустилась.

Через час арестованный был доставлен в штаб.

Когда его ввели в кабинет Фабрициуса, он был все еще бледен, но всячески старался скрыть волнение.

— Я барон Фредерикс, — сказал он. — И не буду скрывать этого. Да, я перешел через линию фронта. И готов нести наказание.

— За что же?

Барон пожал плечами.

— Очевидно, за незаконное появление…

— А с какой целью вы незаконно появились? — снова перебил его Фабрициус.

— Родные места… Я хотел попрощаться с ними, прежде чем покинуть родину навсегда.

— Напишите это! — Фабрициус пододвинул барону лист бумаги. — И подпишитесь своим титулом…

Фредерикс пожал плечами и взялся за перо.

Военный комиссар внимательно прочитал написанное бароном, потом открыл ящик стола, достал клочок обгоревшей записки.

— А кому же вы сообщали о своем приезде, барон? — спросил Фабрициус, глядя то на барона, то на лежащие перед ним бумаги. — И для чего вы припасли в своем имении столько оружия? — продолжал Фабрициус. — Где прячутся банды, которые вы снабжаете оружием? Как доставляете через фронт? Будете отвечать?

— Буду, — еле слышно ответил барон.

Какое-то мгновенье они молча стояли друг перед другом — выхоленный, лощеный барон Фредерикс, ставший главарем бандитов, и сын батрака, бывший каторжник Фабрициус — «комиссар от Ленина».

ВОРОТА РИГИ

К полудню 31 декабря 1918 года почти все командиры латышской бригады собрались в штабе.

Большая комната заполнена до отказа. И никто не проронит ни слова. Да и о чем говорить, когда каждый знает, что может сказать другой: у всех одни и те же невеселые мысли.

Внизу хлопнула дверь.

— Кажется, приехал…

— Нет, не он!..

И снова в комнате воцарилось молчание.

…Поначалу наступление бригады развивалось успешно. Уже несколько дней Красная Армия шла по латвийской земле. Хоть и устали бойцы, хоть и поредели их ряды — занимали город за городом. С ходу овладели Верро, выбили врага из Валка, ворвались в Волмар. Но здесь, на подступах к Риге, у станции Хинценберг латышских стрелков постигла неудача. Трижды пытались взять латыши укрепленные позиции врага и трижды откатывались, оставляя на заснеженном поле десятки убитых и раненых. Тогда комбриг от имени всей бригады попросил Фабрициуса — комиссара Псковского боевого участка, в который входила 2-я латышская бригада, — взять на себя руководство операцией. Комиссар дал согласие.

И вот сейчас Фабрициус должен прибыть в расположение бригады. Но все нет и нет Железного Мартына.

Железный Мартын… Впервые еще в детстве назвал его так отец…

В то утро Ян, как всегда, направился к голубятне — взмыли в небо два белокрылых красавца турмана. Ян, не отрывая глаз, следил за полетом своих любимцев. И не заметил, как появился Бер, хозяин всего, что окружало Яна: и реки, и леса, и дома, в котором он родился.

С этим Ян уже свыкся, но вот, что у него нет права гонять турманов, он еще не знал. А может, Бера просто раздражал его нарушавший тишину свист?

Так или иначе, он взмахнул хлыстом, и жгучая боль обожгла щеку Яна. Не помня себя от гнева и обиды, Ян схватил подвернувшийся под руку камень и швырнул его в помещика. Бер увернулся. И все-таки сердце Яна замерло: что сделает теперь этот человек с ними?

К счастью, отцу удалось уговорить помещика простить мальчишку: он обещал Беру наказать Яна.

Для отца поступок сына был непонятным, ужасающим. Он всю жизнь покорно переносил лишения, не протестуя, не возмущаясь, — так уж на роду написано. И вдруг в его семье эдакий Железный Мартын объявился.

В Латвии всякий знает сказку о сыне кузнеца Мартыне — историю о выкованном из железа мальчике, который стал защитником бедняков. Его сердце не знало страха, а меч — поражений.

Пожалуй, в другое время Яну пришлось бы по душе это имя. Но тогда ему было не до того. Он боялся, что слова отца сбудутся и им в самом деле «придется по миру идти». Отцовские страхи улеглись, а вот второе имя осталось — стало подпольной кличкой Яна Фабрициуса.

Железный Мартын был хорошо известен латышским стрелкам. Кое-кто из командиров знал его еще по окопам империалистической войны. А кто не знал лично — не раз слышал о мужестве, энергии и находчивости Фабрициуса. И все-таки не верилось стрелкам, что он сможет что-то изменить. Поредевшей в недавних боях бригаде в первую очередь нужны подкрепления. А на это рассчитывать не приходилось.

Фабрициус появился в ту минуту, когда его меньше всего ждали. Поздоровался и, оглядев командиров, строго сказал:

— Я вас не узнаю, товарищи. Что за вид? Какой пример вы подаете бойцам? Стыдитесь!..

Пока командиры торопливо приводили себя в порядок, он не проронил ни слова. Только внимательно смотрел на усталые лица. Измучились люди. Кажется, постарели за эти дни. Но именно поэтому распущенность вдвойне недопустима. Где разгильдяйство — там и неверие в победу. А без этого успеха не жди. И хоть комиссар чувствовал, как тяжело сейчас на душе у командиров, он был суров.

— Может быть, вы не знаете, что в рижских тюрьмах томятся наши братья? Может, не слышали, что дула английского крейсера, стоящего на Даугаве, направлены на рабочие кварталы? Нас ждут как спасителей, а мы застряли здесь, у «ворот» Риги, в одном переходе от города. Почему?

Командиры молчали. Что они могли ответить на горький упрек, звучавший в словах комиссара? Но ответить было нужно. И прежде всего комбригу.

— У нас большие потери. А у противника… Против каждого стрелка десять-пятнадцать солдат. И потом эти укрепления… Три раза пытались…

— И совершили ошибку, — подхватил комиссар. — Сами посудите. У противника численный перевес, к тому же сидят немцы под бетонированными или железными колпаками. Все траншеи оплетены колючей проволокой. Никакие лобовые атаки им не страшны.

И военный комиссар подробно изложил свой план.

Обойти с тыла позиции врага, чтоб по-настоящему ударить с двух сторон, сил у латышских стрелков не хватит. Но два небольших отряда в обход вражеских укреплений послать можно. И чем больше они поднимут шума — тем скорее поверят немцы, что оказались в окружении…

Командиры разошлись по своим частям. Ушел и Фабрициус.

К ночи небо затянуло тучами — повалил снег. С каждой минутой снегопад усиливался, и скоро уже в двух шагах ничего нельзя было разобрать.

«Только бы подольше шел снег, — думал Фабрициус. — Две роты, посланные в обход укреплений врага, уже близки к цели. Им придется штурмовать крепость с наиболее опасной стороны: там, на подступах к укреплениям, немцы вырубили >все деревья — можно держать под прицельным огнем всех, кто вздумает подобраться к позициям. Но при такой снежной круговерти прицельного огня не будет…»

Комиссар посмотрел на часы. Стрелки приближались к цифре 12.

В полночь прогремел первый выстрел. И тотчас загрохотало все вокруг.

Не ожидавшие ночной атаки, да еще с двух сторон, немцы открыли беспорядочный огонь.

А артиллерия красных била прямой наводкой…

Фабрициус прислушался — стрельба немцев начала стихать. Немцы удирали, считая, что укрепления окружены.

Накинув шинель, комиссар вышел из штаба. Сильный порыв ветра швырнул ему в лицо горсть колючих снежинок. Но Фабрициус не застегнул шинель.

— С Новым годом, — тихо сказал он. — С Новым годом, моя Латвия…

БАТАРЕЯ

Утро выдалось удивительно ясное, тихое. Только искрящиеся на солнце высокие сугробы, комья снега на ветвях напоминали о недавней метели. Может быть, потому, что все вокруг белым-бело, а впереди — теперь уже совсем близко — такая долгожданная Рига, вспомнилось вдруг Фабрициусу, как он пытался бежать в Латвию из далекой забайкальской ссылки…

О побеге он думал постоянно — греясь у костра и шагая по таежным тропам, собираясь на охоту и сидя в маленькой, засыпанной чуть не до самой крыши снегом избушке, где снимал угол. Но придумать ничего не мог. Да и не так это просто: до латвийской земли многие тысячи километров.

И вот однажды вместе с двумя товарищами, такими же страстными охотниками, добрались до Берингова пролива. Первое, что заметили: неподалеку от берега стоит на якоре какое-то потрепанное суденышко. И сразу ожили надежды: может, удастся выбраться на нем за черту поселения?

Суденышко принадлежало контрабандистам, промышлявшим незаконным вывозом пушнины, а у охотников был кое-какой запас добытых ими шкур. «Плата» устроила контрабандистов. И в ночь накануне отплытия ссыльные перебрались на судно. Их поместили в глубине трюма. Поутру суденышко подняло якорь и вышло в открытое море.

Комиссар улыбнулся, вспомнив, как, лежа под шкурами в душном трюме, высчитывал, когда доберется к своим старикам. Это казалось вполне достижимым — лишь бы судно вышло из территориальных вод царской России. А там уж окольными путями можно и в Латвию добраться. Но не сбылись надежды.

Судно контрабандистов перехватил сторожевой крейсер. Беглецов извлекли из трюма, проверили документы, а затем отправили обратно.

И вот он здесь, на латвийской земле…

Фабрициусу и верится и не верится, что где-то уже совсем неподалеку течет спокойная, поросшая камышами Вента и шумят вековые деревья, под которыми он бегал босоногим мальчишкой.

Но комиссар понимал: хоть и прорвали укрепления врага — он еще не разгромлен, у него еще есть резервы, еще предстоят упорные бои.

И, словно подтверждая мысль комиссара, вдали показалась темная точка. С каждой минутой она увеличивалась, росла, и вскоре уже был отчетливо виден ползущий по заснеженному полотну бронепоезд.

Комиссар поднял бинокль. Да, как и следовало ожидать, за бронепоездом развернутой цепью двигались немцы.

Фабрициус с тревогой оглядел неглубокие окопы, отрытые красноармейцами в снегу, — только что заняли эти позиции и не успели еще как следует закрепиться.

А бронепоезд подходил все ближе и ближе…

Грохнул залп — бронепоезд ударил сразу из всех бортовых орудий. Белые, сверкающие на солнце фонтаны снега взлетели вверх и рассыпались серебряной пылью. Залп, к счастью, был неточным. Но сейчас немцы пристреляются, и тогда…

И снова вздрогнул воздух. Но на этот раз залп прогремел из рощи — это стреляла батарея. Первый же снаряд сорвал дверь у одного из бронированных вагонов. Второй повредил бортовое орудие.

Бронепоезд остановился, отошел назад и обрушил всю свою огневую мощь на рощу.

Прошло несколько минут — бойцы ждали ответных залпов, но роща молчала. Значит, немцам удалось уничтожить батарею. Сейчас бронепоезд снова перенесет огонь на окопы, затем пойдет в атаку пехота…

И вдруг бойцы увидели человека, бегущего по снежной целине к роще. С бронепоезда тоже увидели его и послали длинную пулеметную очередь. Человек упал, полежал секунду на снегу и снова короткими перебежками, от ложбинки к ложбинке, от сугроба к сугробу, двинулся к роще. Теперь по бегущему человеку били уже два пулемета. Даже издали было видно, как пули вспарывают снег то впереди, то позади бегущего. Иногда казалось, что пулеметная очередь накрыла его, но человек снова вставал и снова бежал, все приближаясь и приближаясь к роще.

И вот он скрылся за деревьями.

С бронепоезда начали бить по окопам латышских стрелков, и в эту секунду роща ожила — ударило орудие. Стреляла лишь одна пушка. Но почти каждый снаряд попадал в цель.

И бронепоезд, не выдержав прицельного огня, стал отходить…

Когда дым рассеялся, раненый командир батареи приподнялся и увидел возле орудия высокого широкоплечего бойца.

— Спасибо тебе, — сказал командир батареи. — Вовремя подоспел.

Боец склонился над ним.

— Сейчас пришлю санитаров.

— Спасибо, — повторил раненый. — А ты хороший наводчик. Как фамилия-то, скажи, доложу Фабрициусу.

— Не надо докладывать: он знает, — ответил комиссар, думая о том, что надо торопиться, надо использовать отход бронепоезда и поднять людей в атаку…

Через день, измученный, но счастливый, вошел Фабрициус в штаб бригады. Минуту сидел задумавшись, потом взял карандаш…

«Москва. Председателю Совета Народных Комиссаров товарищу В. И. Ленину, — писал Ян Фрицевич своим четким красивым почерком. — Сегодня, 3 января, наши доблестные латышские стрелки принесли в подарок пролетариату Латвии — Ригу. Да здравствует отныне и навсегда Красная Рига!..»

ЧЕРНАЯ БУРКА

Когда Фабрициус прибыл в штаб 501-го Рогожского полка, он уже знал, что бывший командир полка удрал к мятежникам, многие красноармейцы боятся предстоящей операции, страшатся идти по льду к мятежной крепости.

Фабрициусу приходилось видеть, как у людей сдавали нервы, как изменяла решимость в трудную минуту. Но с таким отчаянным положением, пожалуй, еще не встречался. Ведь перед полком стоит нелегкая задача. Да что там — отчаянной трудности…

В ясную погоду крепость хорошо видна. Кажется, вот она — рукой подать. Всего десять километров до Кронштадта. Но эти десять километров надо пройти по открытому ледяному полю с витиеватыми зигзагами трещин, с озерцами талой воды, чернеющими на снегу, как кляксы на листе бумаги. И все это открытое пространство простреливается крепостной артиллерией, орудиями дредноутов, захваченных мятежниками. А у крепости наступающих встретит огонь пулеметов, винтовок. Но медлить нельзя. Приближающаяся весна грозит взломать лед. Тогда к крепости подойдут иностранные корабли.

До наступления остались одни сутки.

Так что же — списать рогожцев? И это сейчас, когда каждый боец на счету? Нет, так поступить — слабодушие.

С чего же начать?

Прежде всего надо рассеять панические слухи.

Фабрициус созывает командиров, потом сам направляется в расположение батальонов, рот. Надо успеть провести хоть одно-два тренировочных занятия с бойцами.

Оказалось, что ни в одном из подразделений нет необходимых приспособлений. А для того чтобы раздобыть их, нужно время. Только утром удалось получить перекидные мостки, маскировочные халаты, индивидуальные пакеты.

Но главное все-таки — настроение, боевой дух полка. Вот о чем тревожился больше всего Фабрициус, когда днем, перед занятиями рогожцы собрались на митинг. Командир долго всматривался в лица красноармейцев, словно хотел разгадать их мысли. Однако едва начал говорить — успокоился: почувствовал— слушают внимательно. Видно, не прошло бесследно даже то немногое, что успел за эти часы.

По рядам пробежал шумок, и какой-то красноармеец пробрался вперед.

— Мы что? Мы не против, — начал он. — Только вот, говорят, у кронштадтского берега лед отошел, вода там…

— Кто это «говорит»? Откуда такие сведения? — спокойно спросил командир. И это спокойствие поставило красноармейца в тупик. Он переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать…

— Вот видите: вы где-то что-то слышали. А по данным разведки лед доходит до самой крепости. Никакой воды. Ну, а уж если тонуть, то, видно, мне придется. Я пойду первым.

— Как же! Пойдешь! — донесся из рядов чей-то ядовитый голос. — А у самого и маскхалата нету!

— Маскхалат — не главное. Главное — победить. И прошу запомнить: в бою уговаривать не буду!

В четыре часа утра был дан сигнал к наступлению. Шеренги бойцов выстроились на берегу. Прозвучала команда «вперед»! Шеренги не сдвинулись с места.

Тогда, круто повернувшись, Фабрициус шагнул на лед. Он шел, не оглядываясь, но все его внимание было приковано к тому, что происходит там, за спиной.

И радостно забилось сердце, когда услышал позади твердый шаг полка.

В безмолвии преодолевали бойцы трещины, настилая через них мостки, осторожно перетаскивали пулеметы, установленные на лыжах.

Командир торопил бойцов: пользуясь темнотой, надо успеть подойти возможно ближе к крепости.

Вдруг в туманной мгле, слева, разорвался снаряд. Затем другой. Третий. Над заливом поднялась стена воды и крошева льда.

— Ложись! — скомандовал Фабрициус. — Ложись! Передать по цепи: выход один — только вперед! Отставшие погибнут.

«Только не дать погаснуть наступательному порыву, не дать страху овладеть людьми!» — подумал Фабрициус.

И, поднявшись во весь свой могучий рост, он снова устремился вперед.

Опять грохотали вражеские орудия. Но теперь снаряды рвались где-то позади наступавших.

Внезапно вспыхнул огненный глаз прожектора. Потом еще один. Еще. Острые лучи, переплетаясь и расходясь, шарили по ледяному полю, но бойцы не дрогнули, шли за своим командиром.

Еще усилие — и полк ступит на кронштадтскую землю. Впереди уже виднеются темная полоска пристани, длинные приземистые здания пакгаузов…

Фабрициус первым поднялся на пристань и тотчас залег за чугунный столб у парапета. Из дома, стоявшего напротив, били вражеские пулеметы.

Что делать? Огонь пулеметов не даст рогожцам подняться со льда залива на берег.

С четырьмя бывалыми солдатами Фабрициус пополз к пакгаузу. Он уже давно заметил, что из складских помещений то и дело погромыхивала «шестидюймовка». Обдирая колени, добрались до угла здания. Так и есть — вот орудие!

Первая же пуля унесла одного из мятежников. Остальные удрали. Пушка оказалась в руках наступавших. Через несколько минут с пулеметами было покончено…

Рогожский полк, считавшийся небоеспособным, полк, который уже готовы были «списать», одним из первых ступил на кронштадтскую землю, оставив позади ледяное поле залива. Фабрициус сумел внушить бойцам уверенность в победе, заразить своим мужеством.

Еще перед началом штурма шепот удивления пробежал по строю, когда бойцы увидели Фабрициуса не в белом маскировочном халате, а в черной бурке: ведь бурка что мишень, будет видна врагам.

— Враги меня заметят, — согласился Фабрициус. — Но зато и вы будете меня все время видеть!

Бойцы и в самом деле ни на минуту не теряли командира из виду: шли за развевающейся на ветру черной буркой.

УРАЛЬСКИЙ КУЗНЕЦ

Как можно меньше крови и жертв и больше успехов. Но если где потребуется пожертвовать собой на благо Советской республики, то мы должны без колебаний это сделать.

С. Вострецов

ОШИБКА СОЛДАТА

Степан вытащил свой старый солдатский мешок, начал было складывать немудреные пожитки и вдруг, отбросив их в сторону, зашагал по избе.

«Что же это я делать собрался! — корил себя Степан. — С чего мне из дому бежать? Мало ли кто чем грозил — и не такое слыхали. Только-только жизнь стала налаживаться — и вдруг отступиться! Напрасно надеются. Другое время теперь — не вернется старое».

Степан опустился на лавку, вытащил кисет, задымил крепким табаком-самосадом.

Пошатнувшееся было убеждение, что все пойдет ладно, — пусть трудно порой приходится, а старым порядкам конец! — снова вернулось к нему. Да иначе, казалось, и быть не могло. Революция волной прокатилась по стране. Степан сам участвовал в октябрьских событиях на рижском фронте. Революционные дни застали его в окопах. А потом Декрет о мире. «Вот, — думалось Степану, — и наступила новая жизнь».

И потянуло домой, нестерпимо потянуло. Хоть и знал, что в родном Казанцеве из всей семьи только брат з живых остался, да и нужда, верно, мучит по-прежнему, а все-таки дом — из сердца не выбросишь. Как-нибудь все наладится: уж что-что, а работать он умеет.

На следующий же день после приезда вместе с братом отправился в кузницу. Старое ремесло не забылось. И работа пошла ладно и споро.

В кузницу заглядывали односельчане, поздравляли с возвращением, расспрашивали о новостях, приглашали вечерком к себе поговорить: наверно, чего только не навидался…

И недели не прошло — Степан был уже в курсе всех казанцевских новостей, в самой гуще новой сельской жизни. Выбрали его в сельский Совет, как человека бывалого, пользующегося уважением.

Даже глава сельских богатеев Пахом Евстигнеев приветливо поздоровался с ним, встретившись как-то поутру:

— С возвращеньицем, солдат!

— Словно подменили Пахома! — говорил Степан, рассказывая брату об этой встрече. — Раньше-то небось и словом бы не обмолвился, прошел бы, словно и не заметил.

— Когда бате совсем плохо стало, — вздохнул Василий, — хотел я его в город отвезти. Пришел к Пахому лошадь просить. А он: «рад бы помочь, да нет возможности, кони хворые…»

— Ну, чего вспоминать! — ответил Степан. — Теперь все по-другому пойдет.

Приближалась весна. Солнце и теплый влажный ветер сгоняли снег. Возле домов, на склонах холма появились плешины черной земли, желтой прошлогодней травы. Все чаще, все настойчивее говорили крестьяне о земле.

— Ждать больше нельзя. Сев на носу. Делить надо землю!

И на Совете решили: делить. Советская власть дала землю. Так в чем же дело?

Но когда собрались сельчане на сход, выяснилось, что надо еще разобраться, что это значит «делить»! По-разному считали, как надо за это взяться.

Ни Евстигнеев, ни другие кулаки не спорили — правильно, землю делить надо.

— Только делить с умом! — говорил Пахом, поглядывая на собравшихся односельчан. — Кто сможет больше обработать и посеять — тому и надел больше. А то будет пустовать землица, — сокрушался он, — лебедой порастет!

— Как же так?! — возмущались бедняки. — Выходит, и при царе у нас ничего не было и сейчас ни с чем останемся!

— По едокам надо делить! —настаивала беднота. — У кого в семье больше ртов — тому и надел больше!

— А чем обрабатывать станете? — ухмыляясь, спрашивали кулаки.

Бедняки примолкли, растерянно поглядывая на членов Совета. Ведь и правда: сколько земли ни получи, много ли в ней проку, если нет ни коня, ни плуга?

Тогда Степан, не то размышляя вслух, не то советуясь с крестьянами, сказал:

— А у помещика разве нельзя отобрать? Вроде это по справедливости будет.

Так и сделали. И словно гора упала с плеч бедняков. Теперь любая работа не в тягость. Впервые сеяли хлеб на своей, отвоеванной революцией земле. Даже самое простое дело теперь шло по-новому.

Кулаки будто смирились с этой новой жизнью. Правда, при встрече со Степаном Пахом теперь уже не улыбался, больше помалкивал. А если, случалось, и обронит мимоходом два-три слова, так их как хочешь, так и понимай. Остановится и, глядя куда-то в сторону, скажет:

— Всякое еще может быть. Сейчас на вашей улице праздник. А там видно будет, как все обернется.

Поползли по селу слухи о том, что вернулся сын местного помещика Лисицкий. Будто видели его с Пахомом s ночную пору возле дальнего хутора — толковали о чем-то.

— Что-то не верится, — усомнился Степан, когда ему рассказали об этом. — Вряд ли бы он решился вернуться в наши края. Здесь его все знают.

Вскоре в Казанцево долетели вести о мятеже белочехов. А вслед за этим — рассказы о кулацких мятежах в соседних волостях: об убийствах коммунистов и членов Советов, о зверских расправах с их семьями…

Сегодня, затемно уже, постучал в окно сосед и, опасливо поглядывая по сторонам, зашептал:

— Беги, Степан! Кулаки против тебя недоброе замышляют!

— Откуда знаешь?

— Слышал такой разговор…

Степан начал было собираться в дорогу, а потом раздумал.

Ранним утром он отправился на сход.

Едва появился Степан, кулаки обрушились на него:

— Долго мы тебя слушали — теперь ты нас послушай! Без утайки! Все, как есть, выложим!

Степан насторожился. Что-то уж слишком они расшумелись. Такого еще не бывало.

Сквозь толпу пробирался к нему Пахом Евстигнеев.

— Кто землю по едокам делил? — начал он, оглядев притихший сход. — Кто семена у нас отбирал? Кто главный заводила у безземельников? Он! — Пахом ткнул своим толстым пальцем в сторону Степана. — Что ж нам прикажешь — позабыть все?! Нет, мы люди памятливые! Предупреждали — не послушался, Теперь пеняй на себя.

Пахом угрожающе двинулся на Степана, словно сам собирался расправиться с ним. Но не на свои силы он рассчитывал. За спинами кулаков появились солдаты во главе с офицером. «Лисицкий! Дождался-таки своего часа!» — подумал Степан и метнулся в сторону. Но было уже поздно. Сельскую площадь окружили каратели.

— Вот он, вот! — гремел голос Пахома.

Степану скрутили руки и повели.

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Свет в окошко тюремной камеры едва проникал. Там, на воле, еще вечер, а здесь уже ночь. Но когда и там, за окном, станет темно — то и дело будут приводить «пополнение». Кажется, никогда еще уфимская тюрьма не была так набита арестованными. Достаточно малейшего подозрения в сочувствии Советской власти, большевикам, чтобы тебя схватили…

Гулко протопали сапоги, звякнули ключи, лязгнула дверь камеры — и снова на время тишина.

Степан сидел на дощатых нарах, обхватив крепкими руками колени, не до сна ему…

О том, что творилось на воле, было трудно узнать. Сведения, проникавшие в тюремные камеры, скупы и обрывочны. Но и по ним было ясно, что все шло совсем не так, как когда-то представлялось Степану.

Почему все так обернулось? Ведь и землю дала революция и свободу. И вдруг опять все вышло против народа. Почему? Разве не могло быть иначе?

Хотелось разобраться во всем этом, поговорить с кем-нибудь, посоветоваться.

Однажды, когда заключенных вывели на тюремный двор на прогулку, перед Степаном мелькнуло знакомое лицо. «Товарищ Федор, — узнал он своего знакомца еще по Омску, по той давней поре, когда работал там в железнодорожных мастерских. — Вот бы с кем поговорить!»

На следующий день Степан на прогулке оказался рядом со своим старым знакомым. Разговорились. С тех пор эти короткие беседы стали ежедневной радостной необходимостью.

— Ты что ж думал, — говорил Федор, — тебе и землю и свободу на блюдечке поднесут? Пожалуйста! Живи да радуйся! Нет, брат, так не бывает!

— Почему «на блюдечке»? Мы царя скинули, мы свободу силой добыли.

— Добыть-то добыли. А надо еще и удержать…

Слушал Степан Федора и узнавал свои собственные, еще не успевшие до конца сложиться мысли. Ведь и он теперь понимал, что все, о чем мечталось ему и таким же, как он, простым людям, не по душе господам. Смешно было надеяться, что они отдадут просто так все, чем владели.

Когда Федор как-то шепнул ему на прогулке: «Рано, рано некоторые свои винтовки побросали», — Степан ничего не ответил. Только нахмурился. Эти слова он принял на свой счет — как справедливый упрек.

В самом деле: нельзя было бросать винтовки, нельзя. Уж ему-то, кажется, надо было это смекнуть. Как-никак тридцать пять лет стукнуло. А он: «Все теперь пойдет по-хорошему, все будет ладно».

Оттого, что теперь уже ничего нельзя исправить, изменить, вдвойне была горька ошибка. Ну, что теперь сделаешь? Конец ясен. Выведут на тюремный двор, поставят к стенке — и баста.

И когда надзиратель крикнул Степану: «Приготовьтесь!», он подумал: «Вот и конец».

Но его повели не вниз по лестнице, к тюремному двору, а в самый конец гулкого коридора. Конвойный открыл дверь и втолкнул Степана в большой, залитый светом кабинет.

За столом сидел холеный поручик.

— Вострецов? — спросил он.

— Да.

— Узнаете?

Степану сразу показалось знакомым это полное, с золотым пенсне над тонким носом лицо. Но только теперь он вспомнил, где встречался с этим человеком: на рижском фронте.

— Поручик Поляков?..

— Вот видите, мы помним друг друга… — заулыбался поручик. — Значит, сможем договориться.

Поляков поднялся, вышел из-за стола и стал убеждать Степана, что арест кавалера трех георгиевских крестов и притом подпрапорщика — на этом он сделал упор — досадная ошибка.

— Забудем это недоразумение. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Сейчас не время помнить обиды: сейчас вы должны быть с нами. Мне кое-что известно о вас, — продолжал Поляков, — и то, что я знаю, не сулит вам ничего хорошего. О нет, — махнул рукой поручик. — Я не из тех, кто может быть вам страшен. Я не контрразведчик, а боевой офицер. И как боевому офицеру предлагаю вам снова стать в строй.

— А как же?.. — Вострецов посмотрел на дверь, за которой скрылись конвоиры.

— Я вам не побег предлагаю, — засмеялся Поляков, — я предлагаю вам вступить в ряды нашей армии…

«Видно, не так уж хороши у них дела, — подумал Вострецов, — если арестантов стали к себе приглашать».

Принять предложение? Отказаться?..

Вострецов согласился. Другой надежды на спасение не было. На следующий день Степан оказался в штабе. Он получил все необходимые документы и даже разрешение побывать дома — «привести в порядок личные дела».

Он и в самом деле отправился в Казанцево. А вот выйдя из села, вдруг остановился, постоял немного и, решительно свернув с тракта, ведущего в город, зашагал через перелесок по тающему снегу.

СЕКРЕТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

Едва спустились ранние зимние сумерки, отряд конников выехал из деревни. Обогнули заснеженную березовую рощу и оказались на тракте. И тут бойцы начали удивленно переглядываться. Куда ведет их командир? Неужто пути не знает?

А тот только хитро улыбался!

— Тише едешь, дальше будешь.

Идти напрямик — значило обречь отряд на неудачу: сразу обнаружат. А тут промашки быть не могло.

Уже несколько дней белые не давали знать о себе. Ни артиллерийского обстрела, ни попыток прорвать линию фронта. Замерли. Притихли. И в то же время стало известно, что там, в неприятельском тылу, происходит передвижение частей. Почему? Что затевает противник?

Неизвестность тревожила: в один прекрасный день белые могли нанести нежданный и потому вдвойне опасный удар. Но разгадать планы противника оказалось нелегким делом. В расположение белых одна за другой были посланы три разведывательные группы. Но ни одна из них не добилась успеха. Вот тогда и поручили эту операцию Вострецову.

Задание было трудным. Но именно это и обрадовало его: значит, доверяют. А ведь встретили-то неприветливо…

Несколько часов шел Степан заснеженным лесом. Неожиданно из темноты вынырнули двое. Вскинули винтовки.

Вострецов предъявил документы, выданные в Уфе.

— А ну, пошли! — сказал один из солдат. — В штабе разберутся!

Степан шел, теряясь в догадках, куда он попал: к белым или красным?

Попал к своим — вышел в расположение 2-го Петроградского полка. Но не верили ему. Спрашивают: «Кто такой?» Отвечает: «Свой, к вам шел!» — «А это что? — говорят и на документы его показывают. — Какой же ты свой, ты лазутчик! Расстрелять тебя надо!»

Степан понимал — окажись он на месте командира полка — тоже бы, пожалуй, не поверил. Ведь ошибешься — весь полк можно под удар поставить. И все-таки было до слез обидно, что не доверяют. А как докажешь свою правоту?!

Видно, поняли его состояние:

— Садись да рассказывай все, как есть!

Степан говорил сбивчиво, горячо. О деревне, годах, проведенных в окопах, о том, как ехал домой, надеясь, что жизнь теперь пойдет ладно и гладко. О белогвардейском застенке и товарище Федоре, который помог разобраться в том, что происходит в стране. И о поручике, о том, что, принимая его предложение, уже знал, что будет делать, если окажется на свободе.

Поверили. В тот же день и назначение получил: помощником командира роты.

Правда, первое время, случалось, замечал косые взгляды: посмотрим, мол, еще, что за птица. Ну, да теперь все это уже позади. Не всякому такое задание поручают. От его выполнения зависит не только судьба полка — всей бригады, а может быть, и армии.

Вострецов, морща лоб, долго сидел в своей хате над картой, прикидывал и так и этак, «блуждая» от села к селу по разбитым проселкам, пока не сложился точный план действий. А затем стал отбирать красноармейцев, да таких, чтобы не только крепко в седле держались, но чтоб и выправка была хороша. Лихих конников в бригаде было немало. И отряд получился что надо…

Уже совсем стемнело, когда отряд свернул с тракта и пошел кружить по проселкам. В обход, по глухим местам вел конников Вострецов, а когда снова вывел на тракт — отряд был уже в глубоком тылу белых. Теперь бойцы оценили преимуществе кружного пути. Спокойно, не торопя коней, подошли к селу Новотроицкому. Остановились в километре от него. Вострецов выслал вперед разведчиков; если есть у села дозор — снять и постараться захватить пленного.

Через полчаса сторожевое охранение села было снято и доставлен пленный солдат. С перепугу называя Вострецова «благородием», он сообщил, что в селе расположен батальон уфимского полка вместе со штабом.

— Не стрелять! — отдал приказ командир. — Соблюдать осторожность!

Отряд не спеша, чтобы не производить лишнего шума, подошел к селу, двинулся по широкой сельской улице. Бесшумно окружили штабную избу.

Часовой не успел вскрикнуть — ему зажали рот рукой и оттащили в сторону.

— Держите коней наготове! — распорядился Вострецов и вошел в штаб. Офицер, дремавший у керосиновой лампы, вскочил, растерянно глядя на наведенный на него маузер.

— Кто вы?

— Документы! Штабные документы!

Офицер начал совать в руки Вострецова какие-то листки, валявшиеся на столе.

— Ключи!

Распахнуты дверцы шкафа. Выдвинуты ящики стола. Вострецов спокойно, не спеша, словно у себя дома, начал по-хозяйски перебирать содержимое ящиков, пока не увидел кожаную тисненую папку. Она была полна бумаг: приказы, распоряжения, донесения.

— Пленного забрать с собой! — распорядился Вострецов и вышел из штабной избы.

Кони вихрем пронеслись по улице, и только тогда село проснулось: захлопали двери, замелькали фигуры, послышались слова команды. Но отряд уже был далеко. Кстати пришлись и запасные кони, о которых позаботился предусмотрительный командир. Ночь на исходе, надо использовать темноту, чтобы выбраться из расположения врага. По заснеженным проселкам, поднимая снежную пыль, вихрем мчались кавалеристы.

Утро еще только-только начиналось, когда папка с секретными документами уже была в штабе бригады. А затем ее послали в штаб 5-й армии. Дерзкая разведка оправдала себя. В руках советского командования оказались ценнейшие документы. Они раскрывали планы Колчака, объявившего себя «верховным правителем» России.

«ТРУБКА»

Найти начальника станции оказалось нелегким делом. А когда, наконец, обнаружили его где-то на путях, у неисправной стрелки — вести были неутешительны:

— Поездов нет. Может, дня через три подвернется какой-нибудь.

Вострецов только рукой махнул; тут и часа ждать трудно, не то что три дня, время в обрез.

— Сегодня только резервный паровоз в том направлении пойдет…

Начальник станции еще не договорил, а Вострецов уже заспешил к резервному паровозу: стоит под парами, вот-вот отправится. Машинист долго не соглашался взять нежданного пассажира. Но, узнав, куда и зачем он направляется, сдался.

В первой половине апреля Петроградский полк остановился в районе станции Нурлат. Наступление колчаковцев было приостановлено. После отчаянных схваток наступило затишье, Эту передышку надо было использовать с толком — подготовиться к новым боям. Тысячи неотложных забот свалились на Вострецова. Никакой мелочи не упускал его по-хозяйски зоркий глаз. Не раз сам надевал фартук кузнеца, чтобы показать, как ремонтировать оружие, как подковать лошадь. Спокойный, неторопливый, он успевал всюду и все деловито доводил до конца. Вострецов знал: все эти «мелочи» станут поддержкой и опорой бойцам.

Заботу о красноармейцах Вострецов ставил превыше всего и не изменял этому правилу ни при каких условиях.

Красноармейцы только что вышли из боя. А впереди снова бой. Но сначала переход, да не близкий. Не беда: и в походе можно отдохнуть. И командир отдает приказ: в обязательном порядке спать по очереди на обозных повозках. Сменяя друг друга, бойцы отдыхают. Приказ касается всех. Кроме самого Вострецова.

— Мне не положено, — посмеивается он. И хоть томительная усталость охватывает тело, всю дорогу не покидает седла.

Красноармейцы души в нем не чаяли и между собой ласково называли Трубкой.

Это прозвище Вострецов получил потому, что не выпускал изо рта старой прокуренной трубки. Впервые так «окрестили» его еще в ту пору, когда Степан был всего-навсего помощником командира роты, сохранилось прозвище и теперь, когда он стал командиром Петроградского полка.

Это случилось после кровопролитного ночного боя возле деревни Кильды.

На рассвете за Вострецовым прискакал связной.

— Срочно в штаб!

Командир полка, Роман Сокк, лежал на скамье. Лицо его было бледно, на плече белела повязка.

— Вот выбыл из строя, Степан Сергеевич. Думаю — ненадолго. А пока принимай полк. Ты знаешь людей, и они тебе доверяют.

Боевой опыт у Вострецова не малый. Всего пришлось хлебнуть: несколько раз был ранен, несколько раз попадал в такие передряги, что казалось: уже не выбраться. Да и природной сметки не занимать стать: любое дело ладится, из любого положения найдет выход.

Так было всегда, и бойцам стало казаться, что иначе и быть не может.

Но на этот раз и всемогущий Трубка оказался бессильным. Когда заходила речь об обмундировании, только мрачнел и беспомощно разводил руками.

Вконец обносились бойцы. Особенно с обувью плохо. У кого солома из валенок торчит, у кого на ногах лапти, да и те еле держатся.

— Как в таком обмундировании в бой идти? — спрашивают бойцы.

А что им ответить!

Уже не раз отправлял Вострецов заявки на обмундирование — в ответ лишь обещания выполнить просьбу при первой возможности. Вот он и решил сам отправиться в Реввоенсовет армии…

В Мелекес прибыли засветло, Вострецов соскочил с подножки паровоза и оказался как раз у интендантского склада. Возле него стоял товарный вагон, в него грузили сапоги. Обошел Вострецов вокруг вагона, прочитал выведенную на нем мелом станцию назначения. «Не нам», — с завистью подумал командир. Но сапоги есть — вот они, значит можно их получить. Или уже последние? Хотел он спросить, много ли еще обуви на складе, но какой-то человек, уже давно наблюдавший за командиром, заподозрил что-то недоброе:

— Ступай своей дорогой! Нечего здесь толкаться.

Уж очень подозрительным казался интерес к дефицитным сапогам так странно одетого человека: видавшая виды солдатская фуражка (она досталась Вострецову с какого-то колчаковца), старая, прожженная в двух местах фуфайка, разбитые лапти.

— Ступай, ступай отсюда!

Вострецов не стал разуверять интенданта. Но когда часовой возле здания, где находился Реввоенсовет, отказался признать в нем командира Красной Армии, вскипел не на шутку.

— Я не с гулянки! Я с фронта! А что в лаптях — так не я один в них хожу! — и, отстранив часового, вошел.

Член Реввоенсовета удивленно поднялся.

— Вам что, товарищ?

Вострецов — солдатская косточка! — вытянулся в струнку. Отрапортовал, как положено, кто он, зачем прибыл. Браво щелкнул… лаптями.

Член Реввоенсовета едва взглянул на врученную ему заявку. Вид бравого командира говорил сам за себя. Если уж он так обносился — что же говорить о бойцах. Ясно, что нужна срочная помощь.

Как и обещал, Вострецов вернулся в полк через два дня. И не с пустыми руками — привез 600 пар сапог и ботинок.

Бойцы повеселели…

— Трубка никогда не подведет…

— Уж раз обещал — выполнит. Он такой, наш Трубка!

А вечером зашел к Вострецову комиссар полка и, посмеиваясь, спросил:

— Слушай, Степан Сергеевич, если мне память не изменяет, хоть старые, латаные-перелатаные, но все-таки сапоги у тебя были. Что ж ты в лапти-то обулся, когда в Мелекес отправился?

Вострецов выпустил изо рта тонкую струйку дыма и спокойно ответил:

— Для наглядной агитации.

«ПОРУЧИК»

Вострецов бросил шинель на лавку и с наслаждением растянулся. И его истомили эти дни, когда переходы и бои следовали друг за другом с неизменной последовательностью, не давая и часа отдыха.

Новое назначение было нежданным для Вострецова.

После одного из жарких боев, когда колчаковцы едва не прорвали линию обороны, он спешил в штаб. Вот-вот должен был вернуться из госпиталя Роман Сокк, чтобы вновь принять командование полком. Но по дороге Вострецова «перехватил» связной из штаба бригады с приказом о его назначении командиром 242-го Волжского полка…

Под ударами советских войск белые откатывались все дальше и дальше. Шли по пятам отступающих колчаковцев и волжцы…

Гулко хлопнула входная дверь.

— Товарищ командир!

Вострецов тотчас вскочил, Сна как не бывало.

— Что случилось?

— Да вот двух колчаковцев схватили, — ответил боец. — С донесением сюда спешили.

Вострецов взял из рук бойца смятый листок бумаги. Положил на стол и, аккуратно расправив, прочитал: «Согласно вашему приказанию выступил в дер. Медведевку. Комбат штабс-капитан Митин».

— Так, — задумчиво протянул командир волжцев, раздумывая, что бы это могло значить.

Только что волжцы выбили из деревни батальон 46-го полка белых вместе со штабом. Очевидно, командир белогвардейцев вызвал батальон штабс-капитана для помощи. Но атака волжцев была так стремительна, что командиру было не до отмены приказов — только бы ноги унести. Ну, а вызванный батальон, не зная этого, продолжал выполнять приказ и, очевидно, сейчас был где-то на подходе к Медведевке.

«А встречать-то «гостей» некому», — подумал Вострецов. Он располагал лишь резервным батальоном. Главные силы, преследуя противника, двинулись дальше. Конечно, можно вернуть их. Поначалу Вострецов так было и решил поступить, но потом передумал: «Сами справимся».

Красноармейцы спрятались за заборами, в домах, укрылись за деревьями у въезда в деревню. Вострецов прошелся взад и вперед вдоль улицы, придирчиво посматривая по сторонам, но ни одного бойца с улицы не заметил.

Теперь главное: следить за продвижением противника, вовремя обнаружить. Наблюдательным пунктом Вострецов избрал ветряк — отсюда вся окружность видна как на ладони.

Долго дорога была пуста. Наконец вдали появилось облачко пыли. Это двигалась колонна колчаковцев. Вдруг противник остановился. От колонны отделились два всадника и поскакали к деревне. «На всякий случай, осторожничают или заподозрили что-то неладное?» — подумал Вострецов. Он мигом спустился с ветряка и подозвал разведчиков:

— Тащите свою амуницию!

У разведчиков был припасен на всякий случай целый мешок всякого белогвардейского скарба. Тут и мундиры, и погоны, и генеральские брюки с лампасами, и ордена, и георгиевские кресты — всего вдоволь.

— Ну, а для меня в вашем гардеробе что-нибудь найдется?

— Будьте спокойны, товарищ командир…

Когда колчаковские кавалеристы подъехали к деревне, они увидели «белогвардейский» дозор во главе с «поручиком» Вострецовым.

— Что это за часть там на подходе? — спросил он.

— Третий батальон сорок шестого полка, — отрапортовал один из колчаковцев. — Штабс-капитан нас послал узнать, кто в деревне: тут какая-то стрельба была.

И тогда «поручик» набросился на колчаковцев:

— Что это такое?! Получили приказ и не выполняете — выстрелов испугались! Что вы — кисейные барышни, первый раз выстрел услышали? Скачите к штабс-капитану, скажите: командир полка уже битый час ждет его!

Тон и выправка «поручика» были настолько убедительны, белогвардейцы получили такой «офицерский» разнос, что никаких сомнений не оставалось — это «свои». Они тотчас повернули обратно и поскакали выполнять приказ «поручика».

А «белогвардейский» дозор стоял на окраине деревни и следил за дорогой.

Вот колчаковцы приблизились к колонне, затем от нее отделилась конная группа. К деревне приближались офицеры во главе с штабс-капитаном.

«Белогвардейский» дозор покинул свой пост.

Вострецов занял более удобную позицию — в центре деревни — так, чтобы офицеры не сразу его увидели. Только когда колчаковцы миновали красноармейскую засаду, он двинулся им навстречу.

— Господин поручик, — обратился к нему штабс-капитан, — где расположился командир полка?

Тогда «поручик» схватил лошадь штабс-капитана под уздцы и тихо сказал:

— Я командир полка. Только не белого, а красного.

За спиной «поручика» появилась группа разведчиков. А выезд из деревни преграждала стена красноармейских штыков. Сомневаться в справедливости слов «поручика» не приходилось.

Растерянный штабс-капитан покорно слез с лошади. Его примеру последовали остальные офицеры. Их тотчас разоружили и увели в штабную избу.

— Вы останетесь со мной, — сказал Вострецов штабс-капитану. — И запомните: от вашего благоразумия зависит и ваша жизнь и жизнь ваших подчиненных.

Держа штабс-капитана под руку, Вострецов «мирно прогуливался» с ним по деревенской улице. Посмотреть со стороны — ну, просто два приятеля вышли подышать свежим воздухом. Но разговор их был не такой уж невинный. Вострецов, не теряя времени, расспрашивал об обстановке на позиции, о соседних белогвардейских частях и связях с ними. Рука кузнеца крепко держит штабс-капитана.

Наконец подошел к деревне и батальон колчаковцев. Как только он миновал красноармейскую засаду, «поручик» двинулся ему навстречу:

— Смирно, господа офицеры! — скомандовал кто-то из белогвардейцев.

— Вольно! — скомандовал в ответ Вострецов. И подтолкнул вперед бледного штабс-капитана. — Скажите им, что сопротивление бесполезно, они окружены, что офицеры могут не волноваться: в Красной Армии пленных не расстреливают, 400 колчаковских солдат и 12 офицеров без единого выстрела были взяты в плен.

СТОЛИЦА «КОЛЧАКОВИИ»

В этот предутренний час на привокзальной площади было по-прежнему людно. Может быть, поэтому никто не обратил внимания на военных, которые пересекли площадь и остановились у входа в вокзал, почтительно пропуская вперед какого-то офицера. А потом двинулись вслед за ним.

У тяжелых вокзальных дверей стоял часовой, но он даже не взглянул на вошедших. Ведут они себя, как полагается. Да и какие подозрения может вызвать небольшая компания солдат, когда станция забита военными!

— Проскочили! — сказал один из вошедших.

Второй, шедший рядом, крепко стиснул его руку: — Тише!

И кивнул влево.

Там, в ярко освещенном зале, мелькали офицерские погоны. Звенели бокалы. Слышался чей-то смех.

— Идите следом!

Группа военных свернула в сторону от опасного соседства и через минуту оказалась на перроне.

Где-то неподалеку протяжно гудел паровоз. Со свистом вырвалась струя пара — белые облачка закачались в темном небе.

По перрону взад и вперед сновали военные, штатские, Слышались какие-то распоряжения, приказы. До появившихся на перроне никому не было дела. А они, tie забывая почтительно приветствовать старших по званию, шли вдоль стоявшего у перрона товаро-пассажирского поезда. Теплушки… Классный вагон… Опять теплушки… А вот сверкающий лаком и медью поручней международный вагон. Шторки в окнах задернуты.

— Чей это вагон? — спросил шедший впереди военный у смазчика.

— Какое-то начальство едет..

— Останешься здесь! — сказал военный одному из своих спутников. И, взяв из рук растерявшегося от неожиданности смазчика фонарь, стремительно поднялся по ступенькам вагона в тамбур.

— А ну, кто здесь есть? Выходи!

Из купе стали появляться растерянные полуодетые пассажиры. Они не понимали, что происходит. Здесь, в белогвардейской столице, какой-то солдат осмелился их беспокоить.

— Что это значит! — протестовал господин в чине статского советника. — Какое вы имеете право?

— Во избежание неприятностей прошу соблюдать порядок, — предупредил военный и двинулся дальше. Чиновники колчаковских министерств и ведомств его не интересовали. Он шагал от купе к купе, пока не увидел в самом конце вагона седоусого полковника. На ходу застегивая мундир, полковник двинулся ему навстречу.

— Я попрошу вас выйти отсюда. Вам здесь нечего делать. Кто вы такой?

— Красный командир.

— Не валяйте дурака, — вскипел полковник, побагровев от бешенства. — Какие тут могут быть красные!

Но, увидев направленный на его маузер, как-то сразу сник, не понимая, что происходит.

Конечно, полковник прекрасно знал, что положение белогвардейской армии далеко не блестяще. Известно ему было и о том, что «правительство» Колчака со всеми ведомствами и канцеляриями поспешило покинуть Омск.

Да и сам полковник, как и его спутники, решил убраться отсюда подобру-поздорову, не дожидаясь, когда бои завяжутся на подступах к городу. Но считалось, что красные подойдут не так Уж скоро: по всем данным, они находились еще далеко. К тому же, прежде чем войти в Омск, им надо пересечь Иртыш, а подходы к мосту надежно защищены — там и проволочные заграждения и бетонные укрепления. Пройти по льду тоже невозможно: он еще слишком тонок. Да и обороняет город не какой-нибудь сброд, а отборные офицерские части. Чтобы прорвать оборону, нужны немалые силы. Если и сумеют это сделать красные, то только после длительных и упорных боев.

Советское командование, понимая это, решило избежать лобовых, кровопролитных атак, а подготовить наступление внезапным захватом железнодорожной станции. Значение такой операции было ясно каждому, Но выполнить ее — значит ринуться в самое «пекло», да не «очертя голову» — нанести удар не только смелый, но точный и хладнокровный. Кому ж возглавить такую операцию, как не Вострецову! Он — признанный мастер рейдов по тылам противника, ему и «карты в руки».

Еще засветло двинулись волжцы вдоль полотна железной дороги и к наступлению темноты подошли к Иртышу недалеко от моста.

Пересекли Иртыш по еще тонкому, звенящему, потрескивающему льду. Заслон из офицерских полков оказался не таким уж плотным. Стояли морозы, и белые предпочитали отсиживаться в окопах и домах. Там, где не было строений, образовались незащищенные участки. Крестьяне знали об этих разрывах в обороне и провели через них батальон 242-го полка к станции.

Когда вдали показались станционные огни, Вострецов во главе небольшой группы бойцов и командиров двинулся к вокзалу.

Но все это было только началом. Предстояло подтянуть к станции батальон, оставленный в засаде. А пока — воспользоваться полковничьим «авторитетом».

— Связь с частями имеется?

— Да…

— Немедленно передайте командирам частей приказ о сдаче.

Дважды требование повторять не пришлось.

Вострецов не рассчитывал на то, что все воинские части, стоящие у Омска, последуют приказу, хотя, вероятно, найдутся и такие. Но приказ о сдаче неизбежно вызовет замешательство, смятение, панику. А это облегчит задачу 27-й дивизии, когда она подойдет к городу.

Не прошло и получаса, как явился комбат. Приказ Вострецова был выполнен. Батальон волжцев занял станцию — пути оцеплены. Выстрелов не было. Действовали только штыком и прикладом. Да и то в крайнем случае, чтобы раньше времени не заявлять о себе.

— Из вагона никого не выпускать! — распорядился Вострецов.

В сопровождении комбата он вышел на перрон. Вдоль всего эшелона стояли красноармейцы Волжского полка. Они заняли и все помещения вокзала. «Крепко зацепились», — подумал Вострецов, входя в кабинет бывшего военного коменданта. Надо было допросить пленных: до сих пор неизвестно, каковы находящиеся на станции силы врага.

Один за другим сообщали пленные колчаковские офицеры наименования и численность своих частей. В конце концов выяснилось, что на станции находится около десяти тысяч солдат и офицеров противника. Эта цифра была настолько неожиданной, что даже Вострецов на какое-то мгновение растерялся:

— Ведь если они разом вылезут из вагонов, — сказал он комиссару, — пожалуй, нам несдобровать.

— Зачем же разом? — усмехнулся комиссар полка Великосельцев. — Мы их поочередно будем разоружать; эшелон за эшелоном.

Тотчас отрядили группу красноармейцев во главе с комбатом на «разгрузку», Они действовали быстро и ловко. Сначала отделяли офицеров. Потом звучала команда: «Выходи!» Солдат выводили на перрон и затем с одним-двумя провожатыми отправляли в тыл, Никаких попыток к сопротивлению со стороны колчаковских солдат не было. Опостылела им война, изверились в своих командирах…

«Разгрузка» шла полным ходом.

А в столице «Колчаковии» и не подозревали, что происходит на станции. Город жил прежней жизнью. Газеты и приказы, расклеенные на заборах и стенах домов, оповещали жителей, что бояться нечего: ближайшие части красных находятся в 160 километрах от Омска. По-прежнему играла музыка в ресторане «Европа», катили по улицам извозчики, развозя засидевшихся посетителей, в том числе и офицеров.

И кое-кто из них попал в вокзальную комендатуру. Растерянные, потрясенные, они смотрели на все происходящее, не веря собственным глазам.

Как могли здесь оказаться красные? Кто этот человек, спокойно попыхивающий трубкой?

Так и не поняв, что произошло, белогвардейцы сдавали оружие и шагали под конвоем красноармейцев в тыл.

К семи часам утра было отправлено в тыл около семи тысяч солдат Колчака. Да к тому же в руках красных оказались десятки паровозов, около трех тысяч вагонов, эшелоны с интендантским, артиллерийским, инженерным и другим имуществом.

Но постепенно «страшные» слухи о захвате красными железнодорожной станции поползли по городу. Сделали свое дело и полковничьи приказы. Белогвардейское командование было сбито с толку, войска деморализованы слухами о «вездесущих красных». В таком состоянии белогвардейцы уже не могли оказать наступающим советским войскам серьезного сопротивления…

Через несколько дней комиссар Волжского полка, прибыв из штаба бригады, сообщил Степану Сергеевичу «по секрету»:

— Реввоенсовет Восточного фронта представил свыше ста человек к высшей награде — ордену Красного Знамени. И ты — среди них.

АТАКОВАТЬ БУДЕМ МЫ!

Вострецов направился было к линии наскоро вырытых окопов, но забыл кисет и, чуть не столкнувшись с двинувшимся вслед за ним ординарцем, закричал в сердцах:

— Ну, что ты за мной, как тень, вяжешься!

Потом прошелся взад и вперед по небольшой избенке, где расположился командный пункт. Подошел к ординарцу и положил руку на плечо — не вини, дескать, сам понимаешь.

Но ординарец и так понимал состояние командира.

— Вроде затихли, — сказал он, прислушавшись.

— Затихли, — повторил Вострецов, думая о чем-то своем. — Только надолго ли? А вестей с того берега все нет.

Командир полка искал и не находил выхода — в отчаянном положении волжцы.

Только им удалось под яростным огнем белополяков переправиться через Буг. И не только закрепились — вперед продвинулись. А теперь что? Отступают, А это для Вострецова нож острый. Не было еще такого с волжцами, хоть и прошли немалый путь. Словно заново его пережил Вострецов, когда двинулись эшелоны из далекой Сибири на запад.

Мелькали мимо разъезды, станции, города. Для Вострецова это не просто названия — с каждым из этих мест связано что-то свое, памятное, заветное. И место иногда с виду ничем не примечательное, а сердце дрогнет при одном названии. Ну, хотя бы Мариинск — невелик город. А вдвойне памятен. Брали его волжцы. И к тому же здесь их командира принимали в партию.

А станция Тайга? Новониколаевск! Челябинск!

Поезд шел теми краями, где проходили с боями, шли пешим строем, мчались на взмыленных конях. Мимо тех мест, где добывалась победа. Мимо холмов и долин, где, сняв шапки, стояли у могил боевых товарищей.

Всякое было за время переходов в предгорьях Урала, на равнинах Сибири. Но ни разу не отходили волжцы под натиском врага, не отдавали добытое в бою.

Прямо из эшелона двинулись на передовую. В первые же дни подтвердили добрую славу.

«Волжцы, руководимые уральским кузнецом Вострецовым, в свои медвежьи объятия шутя взяли бригаду 2-й польской дивизии. От этих объятий польская бригада чуть было не отдала дух пану богу. Да и где же было уральскому кузнецу приобрести деликатные манеры для панского обхождения» — так напишет впоследствии о первой победе волжцев на Западном фронте начальник 27-й дивизии Витовт Путна.

Но и тогда весть о разгроме врага под Смолевичами разнеслась по всей армии.

А это было только началом. С той поры уже около 400 километров прошли с боями волжцы. Порой даже Вострецов удивлялся: да откуда силы берутся у них? Кажется, нет уже их, по измученным лицам видно, что нет. А идут в бой, не клоня головы, не сетуя на усталость.

И вот отступают!

Впрочем, удивляться нечему: чуть не половина полка выбыла из строя. А враг подтягивает свежие силы.

«Измучены бойцы, — думает Вострецов, шагая вдоль окопов. — Нужна помощь. Необходима. Нужны свежие силы». Но вестей с того берега все нет и нет.

И наконец, долгожданное:

— Связной из штаба дивизии!

Вострецов разорвал пакет, развернул вложенную туда записку. Прочитал, и лицо его потемнело.

Из штаба сообщали, что раньше ночи перегруппировать силы и подготовить их к переправе не удастся. 8 конце донесения приписка, сделанная рукой начдива 27-й: «Степан! Любой ценой сохрани плацдарм».

Вострецов и сам знал, что плацдарм нельзя сдать. Но как удержаться до ночи? Как? Враг обступает волжцев со всех сторон. Только что отгремела девятая атака. Скоро надо ждать следующую.

«Нет, не будем ждать, — решил Вострецов, — атаковать будем мы! И начнем сейчас». Вострецов знал, чувствовал, что наступил тот удобный момент, когда атака может принести успех. Сейчас враг не ждет ее.

Вострецов сам повел бойцов в наступление. Он не обманулся в расчете: атака красных вызвала замешательство белополяков… Они отступили…

Вдруг что-то ударило в грудь. Перехватило дыхание…

В госпитале, едва придя в сознание, Вострецов с немым вопросом посмотрел на ординарца, склонившегося над ним. И, услышав, что волжцы выстояли, одними губами произнес:

— Победа…

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Над бухтой уже давно спустилась ночь, когда на причале Владивостокского порта появился высокий худощавый военный. Он торопливо шагал по дощатому настилу к пароходу, черной громадой возвышавшемуся вдали.

— Стой! Кто идет? — раздался оклик часового.

— Командующий.

— Доложить капитану?

— Я сам… — военный поднялся на борт «Ставрополя» и направился к капитанской каюте, посматривая на мерцавшие над бухтой огни.

— Что случилось, Степан Сергеевич?

— Поспрошать надо кое о чем. А то прочесть — прочитал, да не во всем разобрался, — ответил командующий и положил на стол несколько потрепанных книжек.

Вострецов частенько сетовал: «Не повезло мне с учением. В ту пору, когда надо бы за партой сидеть, не до того было».

Рано кончилось детство у Степана. С семи лет уже нанимался овец пасти. Чуть подрос — стал на кузне работать. А потом — годы странствия из города в город, с завода на завод. Опять не до учения.

Вострецов всячески старался наверстать упущенное, пользуясь для этого каждым свободным часом, любой возможностью. В Волжском полку среди бойцов и командиров оказались и бывшие учителя. В бою они учились у Вострецова — он был для них неоспоримым авторитетом. А командир полка с их помощью занимался математикой, географией, русским языком, поражая своих «наставников» нескрываемой радостью, с которой воспринимал все новое, неизвестное ему. Учился Степан Сергеевич всегда и везде, хотя по-прежнему времени для этого не хватало. Случалось, брался за книги и в госпитале: чего зря времени пропадать.

После ранения на Буге Вострецову пришлось изрядно пролежать на госпитальной койке. И снова бои. На этот раз уже на востоке, против генерала Диттерихса, двинувшего свою составленную из остатков разбитых белогвардейских войск «земскую рать» на Советы. Вторая Приамурская дивизия под непосредственным руководством Вострецова остановила белых, а затем двинулась на город Спасск, превращенный врагом в мощный укрепленный район. Когда в холодную октябрьскую ночь 1922 года советские войска шли на штурм вражеских укреплений, Вострецов был в первой шеренге наступающих.

Но он по-прежнему оставался взыскательным и требовательным к себе. И новое задание вместе с радостью вызвало у него даже чувство некоторой неуверенности. Не потому, что действовать придется в невероятно трудных условиях, — это не впервой для боевого командира. Смущало другое: ему, «сухопутному» человеку, предстояло отправиться в плавание. Конечно, «эскадра», поступающая под его начало, невелика: всего два небольших потрепанных парохода. Да и не он их поведет — на то есть капитаны, судовые команды. Но что за командующий экспедиционным отрядом, если для него морское дело — «китайская грамота»?

Значит, надо учиться новому делу. И Вострецов, не откладывая, взялся за «морское» образование.

Он обследовал пароходы вдоль и поперек, засыпая моряков вопросами. Его интересовало буквально все: как устроены судовые машины, как определяют местонахождение корабля в открытом море, как прокладывают курс. Он рассматривал навигационные приборы, просил показать, как ими пользуются. А затем принялся за чтение книг по навигации и кораблевождению.

Но одолеть их было не так-то легко. То встретится какое-нибудь непонятное выражение, то незнакомое еще «морское» словечко. Вострецов рад бы тотчас отправиться к морякам за разъяснениями. Но день заполнен до предела множеством забот, связанных с подготовкой к выходу в море. Приходится пользоваться любой свободной минутой, на какой бы час она ни пришлась — иногда чуть свет, а чаще за полночь.

Капитан «Ставрополя», увидев стопку книг, придвинул командующему стул, сам сел рядом.

— С чего начнем?

Вострецов молча раскрыл книгу со множеством пометок и закладок.

Уже не первый раз принимает капитан ночного гостя. И все-таки с невольным удивлением посматривает на Вострецова, словно узнавая и не узнавая его, Всего несколько часов назад перед ним был командующий, требовательный, непреклонный, а сейчас — настойчивый, жадный к знаниям ученик.

СТУДЕНОЕ МОРЕ

Холодный пронизывающий ветер бил в лицо, а командующий не уходил с палубы, с радостью и надеждой всматриваясь в ледяное заснеженное поле, исчерченное зигзагами трещин: вот они, признаки весны. «Ставрополь» вошел в одну из трещин и, раздвигая льды, медленно двинулся к чернеющей вдали полынье. «Наконец-то вырвались! — думал Вострецов. — Наконец-то вперед!»

Поначалу все как будто складывалось хорошо. Подготовились к сроку, И выход в море удалось провести, не привлекая внимания: сначала снялась со швартовов «Индигирка», а двумя часами позже — «Ставрополь». Густой туман и потушенные огни помогли незамеченными пройти пролив Лаперуза: на японском берегу не должны были заметить советские пароходы с пушками на борту.

Пароходы взяли курс к Охотскому побережью. Но добраться туда оказалось нелегким делом. Ветер, крепчавший с каждым часом, обернулся свирепым штормом. Пароходы кидало с волны на волну. Многих красноармейцев свалила морская болезнь. Но все это полбеды…

Едва затихшторм — повалил снег. А затем появились льды. Сначала одиночные льдины. Потом целые ледяные поля. Моряки забеспокоились:

— Рано вышли. В эту пору никому еще не удавалось пройти Охотским морем.

— Бывали случаи, что и проходили, — возражал Вострецов. Он знал это точно — среди множества прочитанных им книг были и книги о моряках, бороздивших Студеное море.

— Но не на таких ветхих посудинах, — не успокаивались моряки. — Затрет нас льдинами. Раздавит.

А Вострецов упрямо твердил;

— Надо пробиваться. Нам каждый час дорог, Каждый пройденный километр.

Пароходы пробивались и снова застревали. А в судовом журнале «Ставрополя» росли столбцы записей:

«12 мая. Стоим во льду…

13 мая. В 9 часов 05 минут по настоянию начальника экспедиционного отряда т. Вострецова дали ход. В 10 часов, ввиду невозможности двигаться дальше, застопорили машины…

Снег, пурга…

14 мая. Прошли около трех миль…

15 мая. В 8 часов обнаружили на «Ставрополе» течь. Откачали воду. Исправили повреждение…

16 мая. Стоим во льду.

17 мая. В 10 часов по приказанию Вострецова дали малый ход, пытаемся пробиться среди крупных полос льда. В 11 часов 30 минут обнаружена на «Ставрополе» течь в трюме. В 14 часов исправили повреждение…»

Пароходы снова пытались пробиваться сквозь льды. Но ледяные поля обступали все теснее, охватывали кольцом, и в конце концов наступил день, когда корабли оказались в их крепких тисках.

Каждый день Вострецов чуть свет поднимался на палубу в надежде увидеть хоть крохотную полоску чистой воды, но вокруг, то сверкая на солнце, то белея под плотной пеленой тумана, был виден только лед, лед, лед.

Командующий шел к бойцам — приуныли они.

Да и не удивительно: кого не выведет из себя этот ледяной плен, кому не полезут в голову невеселые мысли.

И командующий говорил:

— Конечно, пароходы по льду не ходят, зато для лыж лучшего места не найти.

Поначалу организовали просто катанье, а потом и настоящие соревнования. По всем правилам. Даже с призами победителям. Вручая награды, Вострецов посмеивался:

— Завидую, не мне досталась.

А у самого на душе, что называется, кошки скребут: уходит драгоценное время. Кто знает, может быть, врагу теперь уже известно о приближении красных?..

Несколько месяцев назад сподвижник Колчака генерал Пепеляев собрал в Харбине отряд, главным образом из бежавших в Китай белогвардейцев, и высадил десант на Охотском побережье. К пепеляевцам стали стекаться со всего края враги Советской власти и просто люди, готовые за деньги служить кому угодно. Надо было как можно скорее разбить белогвардейцев, чтобы не дать возникнуть новому контрреволюционному центру.

А время уходит…

Допоздна был Вострецов с бойцами. Поутру снова поднимался на палубу, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь приметы весны. Но все напрасно. Он снова становился на лыжи, проводил беседы, организовывал охоту на тюленей…

Но сегодня командующему показалось, что льды стали слабее.

— Вряд ли, Степан Сергеевич, — вздохнул капитан.

— Определенно слабее. Надо попытаться пробиться…

И вот идут-таки! Пусть черепашьим шагом, но идут!

Вострецов посмотрел на капитана с веселым задором: «Ну что — говорил же я, говорил!»

Теперь уже ничто, казалось, не могло помешать добраться до Охотского побережья. Весна и в самом деле брала свое. И вдруг из тумана послышались короткие, тревожные гудки.

— Там что-то случилось, — забеспокоился капитан.

Решили послать одного из бойцов на лыжах. Но сделать этого не успели: вдали показалась черная движущаяся точка — кто-то спешил с «Индигирки».

Боец сообщил: в борту парохода снова открылась течь. Правда, такое уже случалось. Оба парохода не раз страдали от натиска льдин. Все дело в том — велика ли беда? Этого боец не знал. И Вострецов немедленно отправился к «Индигирке».

Все минувшие повреждения не шли ни в какое сравнение с этим. Команда парохода уже готовилась покинуть судно и перебраться на «Ставрополь». Узнав об этом, Вострецов разжег погасшую трубку, выпустил облачко дыма и спокойно сказал:

— Отставить! Будем латать!

Моряки удивленно переглянулись: такое повреждение и в доке нелегко исправить.

А командующий, словно не замечая недоумевающих взглядов, уже отдавал распоряжения. Бойцы точно выполняли приказы. И все-таки, когда удары молота загрохотали по обшивке, не утерпел Вострецов — скинул шинель, поплевал на руки:

— Эх, дайте-ка мне! — и взял тяжелый молот.

Три раза уже сменялись напарники, а Вострецов будто и не чувствовал усталости — работал с такой спокойной деловитостью, словно находился в казанцевской кузне, а не на льду Охотского моря…

Суда снова двинулись в путь, пробираясь от полыньи к полынье, а моряки все еще не переставали удивляться:

— Такого даже бывалые мореходы сделать бы не смогли.

— А вот нам, сухопутным кузнецам, и невдомек это, — смеялся Вострецов, — увидели, надо сделать — и сделали!

ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА

Командующий шагал вдоль зарослей кустарника, скорей угадывая, чем видя, залегших за ними бойцов. Тьма окутывала сопку. Тьма и там, внизу. Даже не верится, что у подножия сопки — город.

Радостное настроение не покидало Вострецова: наконец под ногами не лед, не шаткая палуба, а земля. Три тысячи километров сквозь льды добирались до нее. Сколько раз она казалась уже недостижимой. И вот отряд здесь, на Охотском побережье.

Но плавание во льдах отняло почти полтора месяца. Как использовал враг это время? Не перебросил ли свои силы? Не укрепился ли? Не узнали ли белогвардейцы о приближении отряда?

Не известно.

Постепенно радостное настроение начало угасать, уступая место тревоге. Во что бы то ни стало надо получить свежие сведения о противнике. А разведка, посланная уже добрый час назад, не возвращалась.

Наконец где-то совсем рядом раздался условный свист. Из темноты вынырнула фигура разведчика.

— Патрулей на улице не обнаружили.

Ну что ж, это добрый знак. Видимо, враг ничего не знает о десанте.

Отряд бесшумно подошел к городу, двинулся по тихой, погруженной в сон улице. У перекрестка группа красноармейцев отделилась и тотчас скрылась во тьме. У следующего перекрестка ушла вторая группа. Потом — третья. Вострецов минуту постоял, прислушиваясь к удаляющимся шагам красноармейцев. Город по-прежнему тих и спокоен, ни огонька вокруг.

Во главе группы бойцов Вострецов двинулся вдоль притихших деревянных домиков. Тот, у которого остановился командующий, с виду ничем не отличался от соседних. Но по донесению разведчиков это был именно тот дом.

Командующий осторожно поднялся по деревянным ступеням. Рывком открыл дверь, она оказалась незапертой, и шагнул в темные сени.

В первой комнате дремал дежурный офицер. Один из бойцов тотчас обезоружил его, Вострецов направился в следующую комнату. Никого. Но в конце коридора еще одна дверь.

Поначалу командующему показалось, что и здесь пусто. Потом он увидел на кровати, стоящей в глубине комнаты, спящего человека.

В ту же минуту человек проснулся и, поняв неладное, выхватил револьвер. Но Вострецов опередил его: стиснул в запястье руку врага — тяжелый револьвер упал на пол.

Главное сделано — белогвардейцу не удастся всполошить город. А скрутить офицера было не трудно. Вострецов на всякий случай еще раз обошел все комнаты. Штаб-квартира охотского отряда белогвардейцев в руках красных.

Командующий вышел на крыльцо. Небо на востоке уже посветлело. Из тьмы выплыл купол церкви, возвышавшийся над городом, а чуть в стороне, темный прямоугольник казарм, единственное в ту пору каменное здание Охотска. «Расчет оказался верным, — подумал Вострецов, — пожалуй, застигнутые врасплох белогвардейцы сдадутся без боя».

И как раз в эту минуту послышались выстрелы: У казарм красноармейцы неожиданно столкнулись с белогвардейским караулом. Казарма мгновенно ожила: из окон и дверей загремели выстрелы. Вострецов тотчас направился туда. Такой оборот дела не входил в его планы. Ведь к Охотску подошла только ударная группа. Двинулись маршем, когда разгрузка пароходов была еще в самом разгаре. Ударная группа невелика. Патронов у бойцов мало, всего три пулемета. Взяли только самое необходимое. Расчет был на внезапность, на то, что без боя удастся разоружить находящийся в Охотске отряд пепеляевцев.

Окна и выходы казарм красноармейцы держали под прицелом. Кирпичные стены казарм были надежным укрытием для неприятеля. За ними можно отсиживаться много дней. А это сводило все расчеты экспедиции на нет: ведь пепеляевцы находились не только в Охотске, за это время им может стать известно о высадке десанта.

Штурмовать же казармы до подхода основных сил рискованно… А что, если все-таки попытаться?..

Вдруг где-то рядом, с другой стороны казарм, застрекотал пулемет. Затем загремело дружное «ура». Взвод красноармейцев, не ожидая приказа, возможно, не зная даже, что командующий рядом, двинулся на штурм казарм.

— Молодцы! — крикнул Вострецов и повел в атаку следовавших с ним бойцов.

Красноармейцев встретил яростный огонь. Вот упал командир взвода Серов… Еще один боец упал… Ранен и тот, что шел с ним рядом… Но белые уже в панике. Стрельба их стала беспорядочной…

Когда первые лучи солнца показались из-за сопки, во дворе казарм выстроились около ста пленных пепеляевцев.

ДЕСАНТ

Вытянувшись цепочкой, отряд красноармейцев шагает заснеженной равниной. Где-то совсем неподалеку она сливается с ледяными полями Охотского моря. Но где именно, не разберешь: везде белым-бело.

Тишина. Бойцы молчат. Только прерывистое дыхание облачками срывается с губ.

Вдруг раздается чей-то протяжный крик, опять кто-то провалился в трясину, припорошенную снегом. Бойцы спешат на выручку. Приказ командующего: поджидать отстающих, держаться вместе. В этом безлюдном крае отстанешь — не выберешься.

И снова шагает отряд, форсируя бесчисленные речки, пробиваясь через таежные заросли, взбираясь на заснеженные сопки. Когда раздается команда «Привал!», красноармейцы сразу же опускаются на снег, чтобы хоть немножко передохнуть, отдышаться. Только потом раскладывают костры.

Командующему еще не до отдыха. Он шагает от одной группы бойцов к другой, подолгу задерживаясь возле молодых красноармейцев. Надо и поддержать их и проверить, в порядке ли оружие, на месте ли патроны. Об осторожности и сейчас нельзя забывать.

— Пламя сбивайте! — приказывает Вострецов. — Огонь здесь издалека виден. — И тут же советует: — Поближе устраивайтесь к костру, теплее будет.

— А вы-то, товарищ командующий? И вам бы надо отдохнуть.

— Сейчас и до меня очередь дойдет.

Вострецов и в самом деле укладывается. Но заснуть не удается: появляются взволнованные разведчики, шедшие все время впереди отряда.

— За сопкой, неподалеку, белогвардейцы! Стоят лагерем у реки!

Вострецов смотрит на усталые лица бойцов. Измучены люди. Но если не принять меры — белогвардейцы обнаружат отряд. Надо опередить врага.

За сопкой открылась река. Ее берега густо поросли кустарником. «Это нам на руку, — подумал командующий, — будет где укрыться».

Красноармейцы незаметно подобрались к белым почти вплотную. Еще несколько метров, и вдруг — выстрел: один из бойцов наткнулся на часового. Тотчас загремели десятки выстрелов — отстреливаясь, белые стали отступать. «Не уйдут, — решил командующий. — Незамерзшая река преградит им путь».

Но белые почему-то сами стремились к реке, словно она для них была не препятствием, а спасением.

А может быть, и в самом деле так?

Не раздумывая больше, Вострецов со взводом красноармейцев бросился белым наперерез. И только тут понял — враг спешил к лодкам, чтоб на них уйти от преследования. Но теперь красный отряд взял их в кольцо.

Стоило взглянуть на лица пленных, становилось ясно, что появление красных — полнейшая неожидан-кость. Да и приказ генерала Пепеляева, обнаруженный в палатке командира отряда, убеждал, что белые чувствуют себя в полной безопасности. Однако самого командира среди пленных не оказалось: ему удалось бежать.

Командующий встревожился…

Разоружив охотский отряд белогвардейцев, Вострецов погрузил бойцов на «Индигирку» («Ставрополь», забрав раненых и пленных, ушел во Владивосток) и снова отправился в плаванье. Целый день шел пароход вдоль Охотского побережья. Высадились на берег за сто километров от расположения главных сил пепеляевцев, чтобы подобраться к врагу незаметно. Ради этого третий день шагали бойцы по снежному бездорожью, изнемогая от усталости.

А теперь, узнав от сбежавшего офицера о приближении красных, пепеляевцы могут рассыпаться по отдаленным селениям, по таежной глухомани, и борьба станет затяжной. Да и сил потребуется куда больше.

Значит, остается одно; стремительным марш-броском преодолеть оставшуюся часть пути. А привал? Что поделаешь — опять не до отдыха…

Снова, вытянувшись цепочкой, шагает отряд.

— Ну как, скоро доберемся до цели? — спрашивает Вострецов у проводника.

— Скоро, командир, скоро.

А вокруг все та же бескрайняя равнина. Кажется, конца ей нет.

Вспомнилось вдруг Вострецову, как совсем недавно попал он к врачу — заставили, уговорили: с легки-ми неладно. Осмотрел его врач и говорит: «Вам бы поехать в Крым, отдохнуть и подлечиться». Вострецов согласился с врачом, только отправился не на Крымское, а на далекое Охотское побережье. И вот шагает впереди отряда рядом с проводником-тунгусом, так же, как и он, не расставаясь с набитой крепким махорочным табаком трубкой.

КОНЕЦ ПЕПЕЛЯЕВЩИНЫ

Командующий подозвал пленного:

— Поведешь прямо к штабу. И без шума!

Прижимаясь к домам, красноармейцы двинулись по улице поселка.

— Здесь! — сказал пленный, когда отряд подошел к большому бревенчатому дому.

— Окружить! — распорядился командующий, а сам решительно направился к двери.

Постучал. Но на стук никто не ответил. Постучал сильнее. Снова тишина.

Неужели опоздали? Может, штаб уже опустел — белые собирают силы по окрестным поселкам, чтобы нанести нежданный удар? А может быть…

В доме послышались торопливые шаги, приглушенные голоса.

Вострецов постучал сильнее, решительнее.

Дверь приоткрылась.

— Кто? — строго спросил офицер.

— С вами говорит командир красного десанта. Со мной полторы тысячи штыков (у Вострецова не было и семисот, но надо, чтобы те, кто притаился там, в доме, поняли: сопротивление бесполезно), командующий подтолкнул к двери пленного:

— Говорите!

— С вами говорит капитан Занфиров, — после минутного колебания дрожащим голосом произнес пленный. — Охотск в руках красных. Советую сдаться…

Как будто сделано все. Теперь остается ждать. Там все еще шепчутся. Не знают, что предпринять, на что решиться.

Наконец дверь открылась.

Керосиновая лампа с закопченным стеклом освещала большую неприбранную комнату, заставленную десятком кроватей. Возле них стояло несколько полуодетых растерянных офицеров.

Белогвардейцы знали о приближении отряда, просочились-таки слухи из Охотска. Но считалось, что если и доберутся красные до Аяна, то только со стороны моря. А к этому пепеляевцы подготовились. На берегу была установлена батарея пушек, день и ночь дежурили дозорные, наблюдавшие за заливом. Белогвардейцы чувствовали себя в Аяне в полной безопасности. О том, что красные могут появиться со стороны суши, и в голову никому не приходило. Снежное бездорожье казалось надежной защитой. И вот красные здесь.

— Кто из вас Пепеляев? — спросил Вострецов.

— Я, — ответил обрюзгший военный, придерживая на груди незастегнутый френч.

— Сдайте оружие!

Пепеляев протянул револьвер и тяжело опустился на стул.

— Дайте приказ о сдаче гарнизонов в соседних поселках, — предложил Вострецов.

Генерал вытащил блокнот, написал приказ, в котором советовал белогвардейцам последовать его примеру, и задумчиво посмотрел в окно. Может быть, генералу вспомнилось время, когда после разгрома Колчака он бежал в Харбин и работал там ломовым извозчиком, пока снова не решил взяться за куда более сомнительный промысел: «спасение России от большевиков». Может быть, сожалел о накопленных богатствах, которые теперь не попадут к нему в руки…

Хоть в белогвардейской банде и называли друг друга «братьями», цели у пепеляевцев были разбойничьи. При обыске в штабе обнаружили не только запасы оружия — включая американские карабины, — но и личные запасы «брата» генерала и его офицеров.

К удивлению красноармейцев, тут были не только меха и золото, но и множество этикеток от винных бутылок. Причем на каждой стояла печать наркома финансов Якутской автономной республики. А рядом с печатью от руки написано: «3 р.», «10 р.», «25 р.». Оказалось, что это деньги, выпущенные Наркомфином из-за отсутствия средств и бумаги. Они были в ходу у тунгусов и якутов, веривших Советской власти. И «братья» запасались ими, чтобы заполучить пушнину. В обмен на нее они надеялись получить оружие для усиления своей бандитской дружины. В Аян должны были прийти иностранные корабли.

Экспедиционный отряд Вострецова развеял мечты белогвардейцев, надеявшихся удержать в своих руках хотя бы частичку Дальнего Востока. Не иностранные корабли, а советский пароход «Индигирка» вскоре заявил о своем приходе басовитым гудком.

Целый день курсировали кунгасы от берега к пароходу, перевозя пленных — их было несколько сот. Когда последний кунгас с «братом» генералом на борту отчалил от берега, Вострецов послал командованию радиограмму: «Задание выполнено. 24 июня 1923 года экспедиционный отряд выступил во Владивосток».

СОЛДАТ РЕВОЛЮЦИИ

…Приложу все силы к тому, чтобы полностью оправдать оказанное мне высокое доверие. Всегда, везде и всюду буду работать на благо Родины.

И. Федько

НАЧАЛО ПУТИ

Командир 35-го пехотного запасного полка поднялся из-за стола в хорошем расположении духа. Расстегнув китель, он прошелся взад и вперед по комнате и остановился у окна, вдыхая ароматы буйного южного лета.

Где-то там, на севере, кипели страсти, а здесь, в Феодосии, было тихо. Правда, и тут появились люди с красными бантами, были упразднены кое-какие чиновные должности, но в общем дальше слов о свободе дело не шло: чиновники оставались на своих местах, только стали называться как-то иначе.

Полковник был убежден, что революционный шквал не докатится до Крыма — по дороге ослабнет, выдохнется и сойдет на нет. Гораздо больше его беспокоило положение на фронте. Солдаты не хотят воевать — это ясно. Братание на фронте русских с немцами и австрийцами полковник видел собственными глазами еще год назад. Не трудно представить, что творится там теперь! Хоть Временное правительство, ставшее во главе государства после свержения царя, и стоит за войну до победного конца, хоть Керенский и разъезжает по фронтам, выступая перед солдатами (за что и получил прозвище «Главноуговаривающий»), — все равно ясно, что дела русской армии плохи.

«Впрочем, что думать об этом!» — полковнику не хотелось портить себе настроение, В его запасном полку, слава богу, все в порядке, солдаты дисциплинированные, да и офицеры подобрались неплохие. Вот и недавно прибывший прапорщик Федько…

Конечно, о прапорщиках еще до войны говорили: «Курица — не птица, прапорщик — не офицер». Ну, а уж о прапорах военного времени — тем более: в школы посылают кого попало, поучат три месяца — и пожалуйста — господин офицер. Но Федько понравился полковнику — опытный глаз старого вояки сразу определил: есть у него военная жилка.

Да и сопроводительные документы это подтверждали: Федько, еще будучи рядовым, проявил себя на фронте, как смелый и находчивый солдат, в одном из первых же боев заменил погибшего командира отделения. Вот только…

Полковник отошел от окна и зашагал по комнате. Он почувствовал вдруг, что хорошее расположение духа начинает улетучиваться.

Собственно, сам полковник ничего не замечал за Иваном Федько. Но офицеры полка уже не раз докладывали о слишком резких высказываниях прапорщика, о слишком явных «большевистских настроениях», как сказал полковой адъютант.

— Большевистские настроения, — повторил вслух полковник, останавливаясь посреди комнаты, — настроения… Так ведь настроения приходят и уходят! — он прищелкнул пальцами, снова повеселев.

«Конечно же, — думал полковник, — все это от молодости, от избытка энергии. А вот получит чин поручика или капитана — забудет о своих настроениях, будет мечтать о полковничьих погонах или генеральских эполетах. И будет делать все, чтоб заслужить их. А тут уж не до большевистских настроений!»

Полковник снова подошел к окну и погрузился в созерцание южной ночи…

В маленьком домике на окраине Феодосии тоже было открыто окно, и тоже в комнату врывались ароматы южной летней ночи. Но людям, собравшимся здесь, было сейчас не до них — большевистская организация Феодосии принимала в свои ряды нового члена.

Большевики давно присматривались к этому парню в офицерских погонах, знали, что он — из крестьянской семьи, долго мыкавшейся в поисках своего бедняцкого счастья и, не найдя его, осевшей в Кишиневе.

Трудно жилось семье, и все-таки решили дать Ивану хоть какое-нибудь образование, уж очень ему хотелось учиться. Начальную школу он закончил с похвальной грамотой и поступил в училище, готовившее столяров-краснодеревщиков — надо было скорей становиться на ноги, помогать семье.

Закончив с отличием училище, Иван Федько поступил на кишиневскую мебельную фабрику. Но проработал недолго — шла империалистическая война, на фронт отправлялись все новые и новые тысячи солдат. Дошла очередь и до молодого рабочего.

Сотнями тысяч гибли русские солдаты, а на смену им шли и шли эшелоны с пополнением. Хуже было с офицерами — кадровых не хватало, и правительство открывало школы прапорщиков с ускоренным выпуском. Туда направляли мелких чиновников и недоучившихся студентов, окончивших гимназию юнцов и даже особо отличившихся на фронте солдат. Что делать — положение было такое, что правительству пришлось закрыть глаза на то, что «благородиями» становились даже крестьянские сыны.

Одну из таких школ прапорщиков окончил и Иван Федько. А затем был направлен сюда, в небольшой приморский город Феодосию, «для дальнейшего прохождения службы».

Все это большевикам Феодосии было известно. Успели они убедиться в стойкости и энергии Федько: он уже выполнял отдельные задания партийного комитета. И все-таки председатель собрания, погасив цигарку, предложил собравшимся задавать вопросы.

— У меня вопрос, — послышался дребезжащий голос из угла комнаты, — я хотел бы спросить у господина прапорщика…

— Здесь нет господ! — укоризненно сказал председатель.

— Прошу извинить — у прапорщика Федько… Твердо ли он выбрал свой путь в жизни? Не временные ли это у него «большевистские настроения», как сейчас говорят? Может быть, это ему только кажется, что он за свободу, а когда дойдет до дела…

Даже в полумраке комнаты — свет не зажигали из предосторожности — было видно, как побледнел Федько. Но голос его звучал твердо.

— Я выбрал этот путь давно… И навсегда, — добавил он, помолчав.

— А я вот о чем хочу спросить… — послышалось из противоположного угла комнаты. — Вот вы были на фронте. Храбро сражались за веру, царя и отечество. А ведь мы, большевики, против этой войны…

Федько ответил не сразу.

— Я тоже против этой войны… — произнес он, наконец, — слишком много видел я крови и бессмысленных смертей, слишком часто сталкивался с подлостью и тупостью начальства. Там, в окопах, я защищал не царя, а родину, на которую посягнул враг…

Больше вопросов не было.

В эту летнюю ночь 1917 года двадцатилетний прапорщик Иван Федько стал членом Российской Коммунистической партии большевиков.

К ОРУЖИЮ, ТОВАРИЩИ!

Федько чуть свет уже был на ногах. Щурясь от яркого солнца, он шагал к порту. Оттуда зашел к товарищу по организации. Затем направился к солдатам своего украинского взвода.

Когда он вышел на просторный казарменный двор — там уже слышался гул голосов, а рабочие все подходили и подходили.

— Вы не скажете мне, что все это значит? — спросил у Федько внезапно появившийся полковой адъютант.

— Что именно?

— Ну, вот это, — адъютант кивнул в сторону еще одной группы рабочих, только что появившихся во дворе. — Что здесь затевается?

— Решили встретиться, поговорить… — спокойно ответил Федько.

— Всем городом? Так? — адъютант окинул Федь-ко ненавидящим взглядом и зашагал в сторону, поняв, что от него все равно ничего не добьешься.

Но он не ошибся — сегодня здесь и в самом деле должны были собраться представители всего города.

Большевики победили уже во многих городах Крыма, но в Феодосии еще верховодили меньшевики и эсеры. Распинаясь, говорили они о свободе, на деле же стремились к тому, чтобы все оставалось по-прежнему, чтоб власть не перешла в руки трудящихся.

И вот сегодня во дворе казарм должен состояться общегородской митинг трудовой Феодосии.

Конечно, здесь окажутся и враги революции. Конечно, меньшевики снова будут говорить о свободе, снова будут клясться в любви к народу. А если народ не поверит им — не постесняются обратиться за помощью к солдатам запасного полка, чтоб усмирить бунтовщиков.

Но они напрасно надеялись на их поддержку. Солдаты распропагандированы большевиками, и немалая заслуга в этом — прапорщика Федько.

Трудно еще пока сказать — выступят ли солдаты в поддержку рабочих, но что они не будут в демонстрантов стрелять — это Федько уже знал точно.

Вся его высокая, ладная, будто литая фигура дышала энергией и силой, на открытом мужественном лице выражение сосредоточенного воодушевления. С радостным волнением смотрел он на людей, заполнявших огромный двор казармы. Они стояли вплотную, плечом к плечу — кажется, яблоку негде упасть. А с улиц подходили все новые и новые толпы народа.

Уже пора было открывать митинг, но Ивану хотелось, чтоб людей собралось как можно больше — ведь митинг должен положить начало восстанию. Большевики решили взять власть в городе в свои руки.

Подождав еще немного, Федько вошел в здание казармы, чтобы подняться на балкон. Но ему преградил дорогу взволнованный солдат Селямон Томаш.

— Только что сам слышал, — заговорил он быстро, — полковой адъютант говорил по телефону…

От волнения солдат путал слова, перескакивал с одного на другое. Но Федько сразу понял главное: для расправы с собравшимися на большевистский митинг полковой адъютант вызвал конников из состава мусульманского корпуса. Они недавно прибыли в город для выполнения полицейской службы. Конники будут здесь с минуты на минуту.

Федько вышел на балкон, который сегодня служил трибуной. О многом хотел сказать Иван с этой трибуны. Но сейчас не до речей — надо действовать.

Федько окинул взглядом двор, заполненный людьми. Посмотрел в сторону оружейного склада — он не охранялся. Кованую дверь можно выбить…

Сзади кто-то громко сказал:

— Кавалеристы выступили!

И тотчас же с балкона прозвучал голос Федько:

— К оружию, товарищи!

Люди во дворе не сразу поняли, что случилось. Федько повторил:

— К оружию, товарищи! Для расправы с нами вызваны эскадронцы!

Толпа пришла в движение…

Через несколько минут арсенал был в руках восставших. А еще через полчаса прапорщик Федько вел феодосийских рабочих и солдат запасного полка в бой против приближающейся кавалерии.

РЕВКОМ ДЕЙСТВУЕТ

Председателя ревкома узнали еще издали. И не только потому, что ростом высок, — приметная у него походка — широкая, размашистая, будто торопится куда-то.

Впрочем, на этот раз он и в самом деле спешил: задержался в уезде.

Вошел, поздоровался.

— Ну, чем порадуете?

За два дня никаких особых перемен. Радости все те же — отряд растет и народ подбирается крепкий. И огорчения те же: нехватка оружия. О чем бы ни заговорили, все кончается одним: винтовок нет, патроны не годятся,

— Та-ак, — задумчиво протянул Федько. Потом присел к столу и, оглядев собравшихся в комнате, спросил: — Не был ли кто сегодня у моря?

Ревкомовцы удивленно переглянулись: с какой стати чуть свет к морю бежать, ведь хоть и крымская, но все-таки зима!

Федько встал, посмотрел в окно, будто не замечая удивленных взглядов…

— Ладно уж, — улыбнулся предревкома, — расскажу. Все равно заниматься этим придется всем нам…

И в ту же ночь предревкома с тремя бойцами залегли за камнями на берегу моря — Федько настоял на том, чтобы лично провести эту операцию.

Медленно тянулось время. Прошел всего час, а кажется — ночь уже кончается. Прошел еще час. Только глухо шумят, накатываясь на берег, волны.

Но вдруг Федько приподнялся на локте, насторожился. К шуму волн прибавился еще какой-то звук…

— Вроде бы колеса скрипят? — прошептал один из красноармейцев.

Федько кивнул и прижал палец к губам: вдали появилось какое-то темное пятно. Оно приближалось, росло и, наконец, превратилось в повозку.

Один из бойцов собрался было выскочить из засады, но сильная рука предревкома легла ему на плечо: не время выдавать себя. Надо еще выяснить, что за груз в повозке и куда она держит путь.

Осторожно, пользуясь каждым укрытием, маленький отряд двинулся вслед за поскрипывающей впереди повозкой.

Но вот она свернула в сторону от моря. Выехала на улицу. И вдруг куда-то исчезла. «Неужели потеряли?» — встревожился Федько. И тотчас где-то совсем неподалеку послышались тихие голоса.

Возница стоял возле ворот какого-то дома и разговаривал с высоким человеком. Договорившись о чем-то, возница подошел к повозке и сбросил лежавшую сверху солому. Но высокий — очевидно, хозяин дома — быстро распахнул ворота, и повозка скрылась во дворе… И все-таки Федько успел заметить, что под соломой лежали винтовки…

С месяц назад через Феодосию в центральные губернии эвакуировался с трещавшего по всем швам Закавказского фронта империалистической войны армейский корпус. Враги революции надеялись использовать его в своих целях. Но феодосийские большевики помешали этому. Солдаты стали переходить на их сторону и сдавать оружие для нужд Красной Армии.

Офицеры изо всех сил старались не допустить этого и под всякими предлогами норовили изъять оружие у «зараженных большевизмом» солдат. И часть оружия куда-то исчезла, как сквозь землю провалилась…

Оставив одного бойца у ворот, Федько с двумя другими двинулся вдоль ограды. У противоположной стороны дома он остановился, прислушался и легко перемахнул через ограду. Бойцы последовали за ним. Секунду помедлив, снова прислушались; не обнаружили ли себя? Нет, все тихо.

Осторожно подошли к дому и спрятались в кустах. Отсюда хорошо была видна повозка, стоявшая у маленькой двери, которая вела в подвал.

Теперь все было ясно.

Раздвинув кусты, Федько шагнул к хозяину дома, бойцы стали рядом с возницей.

— Это беззаконие! Я протестую и буду жаловаться! — закричал было хозяин дома и вдруг осекся на полуслове: он узнал председателя ревкома…

— Положите в повозку все, что успели выгрузить, — приказал Федько. — Остальное заберем потом.

В обратный путь повозка двинулась уже по улице: вознице больше незачем было таиться. А между тем тот маршрут, который он выбрал, чтобы быть незамеченным, и помог Федько обнаружить склад оружия.

В тот день, когда предревкома вернулся из поездки по уезду, он прямо с поезда подошел к берегу: ополоснуть серые от дорожной пыли сапоги. И вдруг увидел следы колес на песке, тянувшиеся у самой воды…

Федько насторожился — кому это понадобилось ехать в такое Бремя к морю? И решил предревкома устроить засаду…

Вовремя пополнил ревком запас оружия. Германская армия приближалась к Крыму. Первый Черноморский отряд под командованием Ивана Федько, не дожидаясь, пока немцы подойдут к Перекопу, двинулся навстречу врагу.

ЛОВУШКА

Федько стоял на крыльце штабной избы и, покусывая травинку, с явным удовольствием смотрел на приближающуюся колонну машин. Правда, «колонна» состояла всего из пяти изрядно потрепанных грузовиков «фиат». Но Федько очень гордился автоотрядом, хотя немалых хлопот доставили ему машины: и «подлатать» их надо было и установить пулеметы…

Едва отряд подкатил к штабу, Федько придирчиво осмотрел каждую машину.

— Ну что ж, двинулись!

Бойцы переглянулись. Они так и думали, что Федько сам возглавит отряд. Не может быть, чтобы он уступил кому-то такую возможность. Можно сказать, «боевое крещение» — и вдруг без него! Нет, бойцы хорошо знали своего командира. У них было достаточно времени изучить характер Федько: шли за ним в бой, когда он командовал Черноморским отрядом, видели его впереди, когда отряд стал именоваться Первым Черноморским полком и насчитывал уже не около трехсот, а около трех тысяч бойцов, сражались под его началом у Сиваша, Александровки, Джанкоя. И вот теперь, после эвакуации из Крыма, уже больше месяца не выходят из боев здесь, на Кубани.

В середине июня 1918 года Федько, теперь уже командующий группой войск, с небольшим штабом и частью Черноморского полка прибыл в станицу Песчанокопскую. Белые были где-то неподалеку. Но где именно — никто не знал. Неотложным делом стала разведка. Вот для этой цели и решил Федько использовать автоотряд.

Машины выехали на дорогу, и через несколько минут станица скрылась из вида, а далекий холм, к которому держали путь, уже казался не таким далеким. Не заметили, как подъехали к нему. Машины легко преодолели подъем. И сразу открылось село Лежанки с зелеными палисадами, крынками на изгородях. Может быть, потому, что утро выдалось такое ясное, все вокруг дышало миром и спокойствием, может быть, потому, что и его родное село вот так же вдруг открывалось, когда взберешься на холм, вспомнилось Федько, как он босоногим мальчишкой сбегал во весь дух вниз, торопясь домой. Давно это было. Хоть живописные, раздольные места на Полтавщине — трудно жилось семье бедняка. Пришлось оставить родное село и отправиться на поиски счастья в Бессарабию — авось там лучше будет…

Машины благополучно миновали первые хаты, проехали улицей, выехали на площадь. «Как будто беляки сюда еще не добрались», — подумал Федько.

И как раз в эту минуту загремели выстрелы. В окнах домов, за изгородями замелькали офицерские мундиры. Село оказалось занятым офицерским Дроздовским полком.

Машины развернулись, собираясь двинуться в обратный путь. Но белогвардейцы уже успели перегородить все выходы из села, соорудив баррикады из повозок, бочек, бревен. Отряд оказался запертым на сельской площади, из-за баррикад в машины полетели ручные гранаты.

Погибли два пулеметчика. Кровавое пятно расплылось на гимнастерке командующего: пуля задела плечо. Положение обострялось с каждой минутой. Надо немедленно что-то предпринять…

Машины перешли на круговое движение по площади. Так белые не могли хотя бы стрелять в упор, а подойти ближе им не давал огонь пулеметов. Но патроны уже на исходе. Скоро они кончатся. Тогда…

«Как вырваться из этой ловушки? Как спасти отряд?» — думал Федько. Дома плотной стеной окружали площадь. Улицы перегорожены. Некуда деться. Но должен же быть какой-то выход. Может быть… Ну, конечно, тут раздумывать нечего…

Шофер удивленно посмотрел на командующего, услышав приказ.

— Прямо! На полной скорости! — повторил Федько.

Машина устремилась к воротам. Удар буфера заставил их распахнуться. Машина пересекла двор, подмяла плетеную изгородь, промчалась огородом и выехала в поле. Вслед за головной машиной, тем же путем устремились остальные.

Исчезновение отряда было настолько неожиданным, что белогвардейцы растерялись. На секунду замолчали винтовки и пулеметы. А когда снова загремели — было уже поздно. Автоотряд, оставляя за собой облачко пыли, мчался к штабу.

Весть о том, что командующий чуть было не попал в ловушку, и о том, каким чудом выбрался из нее, быстро разлетелась среди бойцов полка. Вокруг машины толпились красноармейцы, а шоферы и пулеметчики, не уставая, рассказывали во всех подробностях о случившемся. И только одного они не могли объяснить толком — как догадался командующий, что именно через эти ворота можно уйти от белых. В конце концов решили спросить у Федько. И поручили это шоферу машины, в которой находился командующий.

Выслушав шофера, Федько удивленно посмотрел на него: как он мог не заметить, что створки ворог несколько раз приоткрылись?

— Так, может, это кто-нибудь просто решил посмотреть, что на площади творится.

— Станет кто-нибудь из пустого любопытства свою голову под пули подставлять: площадь-то простреливалась из конца в конец. Ясно, что это мог сделать только друг, который хотел подсказать нам путь к спасению.

А что в каждом селе есть верные союзники красных воинов, Федько никогда не сомневался.

НА ГОСПИТАЛЬНОЙ КОЙКЕ

Федько приподнялся и, то ли оттого, что там, за окном, голубело ясное небо, то ли просто оттого, что опостылела болезнь, решил, что ему полегчало.

Он сделал шаг, другой, и вдруг томительная слабость охватила его — пришлось схватиться за стул, чтобы не упасть.

Федько снова улегся.

«Вот скрутило меня, — думал он. — Хвороба пострашней белогвардейского снаряда оказалась».

Это случилось еще там, на Северном Кавказе, в ту пору, когда детище Федько — автоотряд стал и отрядом броневым. Три броневика «остин» отбили у беляков, ударили по врагу их же оружием.

После того как автоброневой отряд смял и заставил отойти белогвардейскую конницу под Тихорецкой, белые начали охотиться за ним. При одной из вражеских атак снаряд угодил в головную машину.

Очнулся Федько в госпитале. Но уже через день-другой допекал врачей: «Когда разрешите подняться? Скоро?» И добился своего: еще не сняли повязки с ног, а он уже руководил боями. И ничего.

А тут чего врачей теребить, когда чуть не ходить заново надо учиться. Или просто залежался — вот и ослабел? Может, если раз-другой подняться — полегчает?

— Имейте терпение, товарищ Федько, — говорил врач. — Ваше дело сейчас такое — набирайтесь терпения.

И Федько лежал, высчитывая, сколько дней и часов он уже провел в госпитале и сколько ему еще осталось здесь находиться.

Просыпаясь утром, он смотрел в окно, словно ожидая оттуда каких-то вестей. И они приходили: вести о той жизни, из которой его вырвала болезнь. То слышались чьи-то голоса, то чей-то смех. И чуть не ежедневно проходили мимо госпиталя колонны красноармейцев. И каждый раз Федько вслушивался в гулкий шаг строя, пока он не замирал вдали.

Федько знал: красноармейские части перебрасывались на юг. Наступление «добровольческой» армии генерала Деникина на Северном Кавказе закончилось.

В ту пору, когда Федько, не залечив толком раны, снова руководил боями, оно было в самом разгаре. Несмотря на стойкость и мужество бойцов, советские войска отступали. Причина: отсутствие продуманного плана у главкома Сорокина. Тогда еще было ясно только это. Потом случилось более страшное — измена, подлая измена, стоившая жизни большой группе партийных работников.

Чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа объявил Сорокина вне закона и назначил главнокомандующим Ивана Федько.

Он деятельно взялся за перестройку армии, но завершить ее не удалось. С наступлением холодов на армию обрушился еще один враг — тиф. Многие тысячи бойцов выбыли из строя. А медикаментов нет, нет и обмундирования и продовольствия. И подвезти невозможно: войска Северного Кавказа отрезаны от Советской России.

В декабре войска Северного Кавказа, образовавшие 11-ю Красную Армию, вынуждены были отходить через Калмыцкие степи. Изнемогая от голода и холода, шли бойцы по безлюдным степным просторам. Колючие ветры обжигали лица, бураны заносили снегом колонны. А тиф косил и косил измученных людей.

Подобралась болезнь и к Федько…

Когда на короткие мгновенья сознание возвращалось к нему, он видел над собой стремительно бегущие темные облака и не мог понять — почему они переваливаются из стороны в сторону. Только потом он узнал, что в ту пору его везли по разбитой дороге на бричке, которую с трудом удалось раздобыть.

Опять все погружалось во тьму забытья. А потом качалось небо над головой.

И вдруг, открыв глаза, он увидел над собой давно не беленный потолок с серыми разводами сырости в углу.

Это было уже здесь, в астраханском госпитале.

С тех пор пошел на поправку. Только вот никак не поправится.

И все-таки наступил день, когда Федько смотрел в окно уже не лежа в постели, а стоя возле него.

Он думал уже, что не сегодня-завтра вырвется из госпиталя, но следом за сыпным тифом пришел возвратный.

И на этот раз выкарабкался.

Прямо из госпиталя направился к члену Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта Кирову.

Реввоенсовет помещался в каком-то особняке. Федько поднялся по широкой лестнице и, оказавшись перед громадным зеркалом с паутиной трещин,остановился, с удивлением разглядывая свое скуластое, обтянувшееся за время болезни лицо. И не заметил, как подошел Киров.

— Что это вы здесь делаете?

— Да вот сам себя не узнаю.

— А я вас сразу узнал, — улыбнулся Сергей Миронович. — Из окошка увидел. Думаю: куда это он так спешит?

— За назначением, — ответил Федько, — за новым назначением.

СЛОВО НАЧДИВА

Рядом со штабным вагоном послышался чей-то сразу оборвавшийся крик. Федько подошел было к окну, чтобы выяснить, что произошло, но в ту же минуту в вагон ввалилась ватага вооруженных до зубов бандитов. Впереди всех — махновец в черной косоворотке, с наганом в руке.

— А ну сдавай оружие!

— А ты кто такой? — Федько достаточно ясно представлял, с кем имеет дело, но надо было выгадать хоть какое-то время, чтобы разобраться в замыслах налетчиков.

— Щусь я! Атаман Щусь! Слышал небось! — заявил бандит хрипатым голосом. — Бросай на стол свою «пушку»! Больше не пригодится — откомандовался! И вы тоже сдавайте оружие!

Кое-кто из командиров выполнил требование махновца. Но Федько отказался.

— Я говорю, сдавай! — закричал атаман. — Иначе плохо придется!

Посыпались крикливые угрозы.

«Угрозы угрозами, но почему он не приводит их в исполнение? Как проникли бандиты сюда, на станцию, в расположение дивизии? Очевидно, махновцы среди тыловиков имеют своих людей», — думал начдив.

Ему вспомнились «добровольцы», влившиеся в дивизию за последнее время. Они называли себя то жителями окрестных сел, то перебежчиками от белых, то отставшими от своих частей бойцами Красной Армии. А на самом деле были, вероятно, лазутчиками махновцев.

Федько продолжал спокойно смотреть на разбушевавшегося атамана.

— Все арестованы! Шагай за мной! — скомандовал атаман, словно забыв о своем требовании.

Федько спокойно прошел мимо Щуся и его телохранителей, распахнул дверь вагона. Рядом лежал связанный часовой.

— Шагай!

Федько посмотрел на командиров, словно стараясь приободрить их, внушить уверенность. И зашагал вдоль состава своим широким, размашистым шагом. Махновцы едва поспевали за ним. И с виду было непонятно, кто кого арестовал: бандиты начдива или он их.

Но все арестованные понимали: бандиты церемониться не станут, И уж начдива они, во всяком случае, не пощадят. Но еще можно что-то предпринять, можно спастись. Станция забита составами — легко затеряться среди сотен вагонов.

Один из командиров шаг за шагом приближался к Федько. И наконец, оказался с ним рядом.

— Бегите! — шепнул он. — Мы прикроем!

Федько отрицательно покачал головой.

Командир снова повторил свое предложение.

— Нет! — коротко бросил начдив, прислушиваясь к выкрикам, доносившимся из-за состава.

Огромная толпа тыловиков собралась вокруг бронепоезда. Какой-то парень, как видно, уже всем здесь знакомый, держал речь.

— Братцы! — истошно вопил он. — Да что же это такое творится?! Ведь на верную гибель дивизию хотят вести! Вас же всех перебьют, как цыплят! Всех до единого!

Теперь стало ясно, почему махновцы не расправились с начдивом еще в штабе. Они рассчитывали сделать это с согласия и одобрения бойцов. Решили одним махом и дивизию уничтожить и сорвать план намеченной операции…

«Пожалуй, в такую переделку еще не приходилось попадать», — подумал начдив.

После тяжких боев на Северном Кавказе Федько снова оказался в Крыму. Его назначили заместителем командующего крымской Красной Армии. Как враги ни старались, не удалось им ни разбить, ни уничтожить ее. Вывел Федько красные полки из-под ударов врага.

Вскоре армия была преобразована в 58-ю стрелковую дивизию. В августе 1919 года 58-я сосредоточилась в районе Николаева. Со всех сторон ее окружали враги.

Накануне дня, когда на станцию налетели махновцы, в дивизии был получен приказ: прорываться на север. Предстояла сложная переправа на правый берег Буга. По единственному плавучему мосту надо было перебросить всю дивизию с массой беженцев, госпиталями и обозами. Начдив вместе с комиссарами и командирами, не зная сна, готовились к эвакуации.

Налет махновцев грозил сорвать все планы.

— Лезь! — услышал Федько голос Щуся. — Лезь на пушечную башню! Пусть поглядят на тебя в последний раз!

Парень все еще продолжал разглагольствовать. Теперь он призывал становиться под знамена батьки Махно: «У него полная свобода, вдоволь еды и горилки!»

— А ты, видать, уже хлебнул! — крикнул кто-то из толпы.

— И вам оставил! — ответил оратор и, считая, вероятно, что достиг полного взаимопонимания с бойцами, призвал их грабить обозы и немедленно расправиться с начдивом.

К этому призыву не замедлил присоединиться и атаман Щусь, поднявшийся на площадку бронепоезда в окружении своих увешанных гранатами и наганами телохранителей.

— Ваш начдив продался Деникину, — прохрипел он, поблескивая своими маленькими хитрыми глазками. — Десять миллионов получил. А вас на гибель гонит. К стенке его — и баста!

По толпе прокатился ропот. Хоть на станции и находились распропагандированные махновцами тыловики, но и среди них авторитет Федько был слишком велик, чтобы вот так расправиться с ним. Хотя бы для очистки совести, толпа хотела услышать последнее слово «подсудимого».

— Нехай сам начдив скажет про свою измену!

— Слово начдиву!

Это не входило в планы махновцев. Они готовили скорую расправу с красным командиром. Но отказать требованиям огромной толпы не решились:

— Пусть побалакает перед смертью!

Начдив окинул внимательным взглядом людское море, шагнул к краю башни и, словно не замечая наведенного на него оружия, начал говорить. Он не скрывал трудностей, не приукрашивал положение дивизии. Оно тяжелое, даже отчаянное. Но ведь и Махно к этому приложил руку. Это он обнажил фронт, открыл дорогу белогвардейской коннице…

Это была правда, против которой не поспоришь. Не возразишь и против того, что махновцы пустили под откос красный бронепоезд, разоружили одну из бригад дивизии, расстреляли красноармейцев, захваченных ими в плен.

Слова Федько попали в цель. Начдив почувствовал это: далеко не все на стороне махновцев, а те, кому они пришлись по душе, не представляли, к чему их призывали. Да, у махновцев повозки ломятся от добра. Но ведь все это награблено у трудового народа. А красные бойцы — его защитники.

Перемену в настроении толпы заметили и махновцы. Они попытались прервать Федько — ничего не вышло: бойцы хотели слушать начдива. Несколькими минутами раньше, возможно, был бы спущен курок наведенного на Федько нагана. Но теперь бандиты уже не могли рискнуть на это. И они, притихнув, шептались о чем-то, не то готовясь к обороне, не то к новой атаке.

А Федько говорил о походе на север. Махновцы сулили гибель тем, кто отправится в поход. А на самом деле гибель ждет оставшихся здесь, в кольце врагов…

Теперь уж не приходилось сомневаться: большая часть бойцов, окруживших бронепоезд, идет за начдивом.

Закончив речь, так же спокойно, не повышая голоса, Федько отдал приказ:

— Арестовать бандитов!

Махновцы схватились за оружие. Но было уже поздно: к станции подошла рота связистов. Ее пулеметы смотрели на махновцев с моста, перекинутого через железнодорожные пути.

Махновцы бросились врассыпную, ныряя под вагоны, перебегая от состава к составу.

Но не всем удалось скрыться. Захватили и многих из «добровольцев». Федько не ошибся: кое-кто из них оказался переодетыми махновцами и белогвардейцами.

— Хорош бы я был, последуй вашему совету! — сказал начдив командиру, предлагавшему ему бежать. — Сыграл бы на руку бандитам. Уж они бы это не упустили: «Предал и бежал».

— Да, но ведь вы жизнью рисковали.

— Что поделаешь. Тут уж надо держаться, как при атаке конницы: стой неколебимо, бей залпами…

«СЛУШАТЬ МОЮ КОМАНДУ!»

Сколько раз сидел вот так начдив в кругу бойцов, то на привале, то в час короткой передышки между боями, вслушиваясь в мелодию невесть кем начатой песни. Потом не выдерживал — его высокий и чистый голос сливался с голосами бойцов.

В такие минуты светлело лицо начдива, мечтательно светились глаза. Времени проходило всего ничего, а усталости как не бывало. Словно унесла ее песня, освежила, вдохнула новые силы.

С виду все было так и на этот раз. Но тревоги не оставляли…

Не сладилась песня.

Федько сидел, хмурился. Вслед за ним примолкли и бойцы. Может, задумались о чем-то своем. Может, разделяли тревоги начдива.

О том, что положение дивизии усложнялось с каждым часом, было известно и им. Знали они и о том, что кольцо врагов становится все более тесным. На юге — английские и французские корабли, своим огнем поддерживающие белые десанты. На западе — Петлюра. На востоке — Деникин. В тылу — банды Махно.

После неудачного налета на станцию махновцы больше не предпринимали подобных вылазок. Видно, ждали удобного момента, чтобы нанести удар. Но в округе они продолжали бушевать. Жители окрестных деревень, стекавшиеся под защиту красных полков, приносили вести о кровавых расправах, разрушенных мостах, поджогах, выстрелах из-за угла.

Сведения, полученные от беженцев, данные разведки убеждали в правильности принятого решения и вместе с тем торопили.

Начдив целыми днями был погружен в заботы, связанные с предстоящей эвакуацией. Да что там — днями! День ли, ночь ли — разбираться не приходилось. Сделать предстояло невероятно много, а времени в обрез.

Теперь почти все уже позади. Почти…

Вчера начдив отдал, наконец, приказ, который уже несколько раз собирался дать и все откладывал, словно надеясь на что-то ему самому неведомое, что могло избавить его от этой горькой необходимости.

Больше медлить было невозможно. День и час начала переправы определен. Скоро дивизия уйдет из этого района. Ничего нельзя оставлять врагу. Все должно быть уничтожено.

Не сразу решил начдив, кому поручить выполнение приказа, такое не всякому по силам. Наконец остановился на Мягкоходе: «Он не дрогнет. Железные нервы».

Но и для него это оказалось тяжелым испытанием.

Как помрачнело, будто сразу осунулось, лицо бывалого командира, когда он узнал, зачем его вызвали. Сколько боли было в его глазах; как, видно, хотелось ему сказать: «Нет, не могу! Все, что угодно, только не это! Рука не поднимется!» Но он сдержал себя и, как-то подобравшись, с подчеркнутой сухостью ответил: «Слушаюсь, товарищ начдив!» Только заходившие желваки на скулах говорили о том, чего стоит ему эта сдержанность.

Легко ли уничтожить то, что сам создавал! То, что было предметом гордости всей дивизии, ее опорой. В трудную минуту рассчитывали на бронепоезда — главную огневую силу. И они оправдывали надежды. Несчетное число раз выручали дивизию, нежданным ударом спасали пехоту. И вдруг — взорвать!

Но это надо было сделать, чтобы они не достались врагу.

На забитой эшелонами станции стояли бронепоезда: «Грозный», «Спартак», «Освободитель»… Селль закопченных, промасленных, со вмятинами и заплатами на бортах бронепоездов. Сегодня утром с них сняли все, что было возможно снять. И вот сейчас…

Федько поднялся так же неожиданно, как и подсел к бойцам, и, уже не скрывая тревоги, посмотрел в сторону станции. «Неужто дрогнул Мягкоход?» — подумал начдив.

И как раз в эту минуту грохот взрыва потряс землю. Следом прогремел еще один взрыв, потом еще. Столб пламени взметнулся над станцией. И почти сразу начал «тонуть» в расползающемся черном дыме. Его пелена ширилась, росла, пока налетевший ветер не разорвал его, не погнал по небу черные рваные облачка.

Федько то и дело посматривал на эти дымки, пока разговаривал с командиром батальона, в расположение которого прибыл. Они и успокаивали — враг не найдет чем поживиться! И тревожили, напоминая о том, что отрезаны все пути, кроме одного: через районы, занятые врагом.

Впрочем, прежде чем начнется поход, дивизию ждет еще немало испытаний. Начиная с переправы. Конечно, враг попытается сорвать ее. Да и на той стороне Буга не оставит в покое красные полки.

«Ну что ж, прикрывать переправу будет один из лучших батальонов дивизии, Интернациональный, — думал Федько. — Потом, когда бойцы и беженцы будут на том берегу, уничтожим мост, Одного снаряда хватит, чтобы смести его. А метких стрелков в дивизии достаточно».

Все, казалось, было учтено, все продумано.

И Федько, успокоенный, уже направился было к штабу, когда к нему подбежал запыхавшийся связной:

— Товарищ начдив, беженцы решили на тот берег переправляться.

— Почему не остановили?

— Пытались, но…

Не дослушав, Федько бросился к машине:

— К переправе! Скорее!

Уже по дороге начдив узнал о том, что произошло.

Все началось с рассказов жителей соседних деревень, пришедших сегодня поутру, о расправах, чинимых махновцами. Потом тревожные вести о близости белых принесли бойцы, стекавшиеся к Николаеву из Днепровских плавней. Из уст в уста поползли страшные слухи, обраставшие, как снежный ком, все новыми подробностями. А тут еще взрывы на станции, полыхающие эшелоны, облитые керосином. Кто-то сообщил, что это дело рук махновцев, что дивизия окружена и беспомощна перед наступающим врагом. Тяжелое положение стало казаться безнадежным. И тогда охваченные страхом люди бросились к Бугу. Их пробовали остановить: уговаривали, стыдили — ничто не помогло.

— Вот меня и направили к вам, — закончил рассказ связной. — Вас они послушают.

«Нет, никакие уговоры тут уже не помогут», — подумал Федько, увидев гонимую ужасом толпу.

Но остановить людей необходимо. То, что кажется им спасением, обернется гибелью. И не только для них — для всей дивизии.

Что же делать?

Прежде всего — остановить, заставить прийти в себя, опомниться.

Федько сел к пулемету и с ходу послал длинную пулеметную очередь поверх голов бегущих. За ней — вторую, третью…

Толпа остановилась. Сотни испуганных, растерянных лиц смотрели на Федько.

Начдив выпрыгнул из машины:

— Назад! Никакой паники! Слушай мою команду!..

Переправа началась, как и наметили, с наступлением темноты.

В СТЕПЯХ УКРАИНЫ

Дождевые струи текли по лицу начдива, стекали за ворот гимнастерки. Но он шагал по размокшей дороге, словно не замечая этого. На крыльце деревянного дома, в котором расположился штаб, Федько остановился и, сняв намокшую кубанку, впервые обмолвился о дожде:

— Вот зарядил некстати, будь он неладен!

Погода и в самом деле не баловала: косой осенний дождь не переставал с того дня, когда после двухнедельной обороны на правом берегу Буга дивизия двинулась в поход. Впереди лежал долгий путь через территорию, занятую врагом. Еще там, на правом берегу Буга, был получен приказ по радио о создании Южной группы войск в составе 45-й, 47-й и 58-й стрелковых дивизий (вскоре изрядно потрепанные части 47-й влились в состав 58-й в качестве сводной бригады). Но 45-я шла другим путем, хоть и одна у них задача — вырваться из окружения, пробиться на север, к берегам Днепра.

За окном проскакали, разбрызгивая лужи, конники. Прошли строем пехотинцы.

Если судить по карте, пройдено всего ничего. А сколько уже было стычек с врагом! Иногда молниеносных и яростных, иногда затяжных боев, требующих немалых сил.

Колонны дивизии растянулись на многие километры. За обозом тянется вереница беженцев — стариков, женщин, детей.

Начдив часто бывал у беженцев. Вот и сегодня направился туда.

Едва завидев его, сбежались ребятишки. Начдив смотрел на их усталые худые лица, и суровая складка, залегшая между бровями, разглаживалась, взгляд становился задумчивым — вспоминались свои мальчишеские годы…

Это было в первый год жизни семьи в Бессарабии, в небольшом городке Бельцы. Неподалеку от дома протекала речка. Иван на следующий же день после приезда отправился к реке. Там он и увидел впервые черноглазого смышленого Георге. Через несколько дней они уже с утра до вечера были вместе — водой не разольешь. Иван за это время все успел рассказать о себе своему новому другу.

А вот Георге ни словом не обмолвился. На вопросы либо отмалчивался, либо спешил уйти…

Но однажды спросил:

— Хочешь знать тайну?

Конечно, Ивану хотелось узнать. И тогда, после того, как он поклялся самыми страшными клятвами, что никому не выдаст тайну друга, — «Чтоб меня громом сшибло, чтоб мне всю жизнь на четвереньках ползать!» — Георге рассказал о себе.

Два года назад он потерял родителей — остался сиротой. Поначалу помогал ему какой-то дальний родственник. А сейчас и о нем давным-давно ни слуха ни духа.

— Где же ты живешь? — спросил Иван.

— Пошли! — сказал Георге.

Когда последний дом городка остался позади, Иван с удивлением посмотрел на своего друга. Но Георге шагал дальше.

Они остановились возле груды каких-то камней. Георге отодвинул один из них и шмыгнул в открывшуюся щель. Иван последовал за ним и через минуту оказался в подвале дома, некогда стоявшего на этом месте. Георге зажег свечу — в углу стояла колченогая кушетка, а посредине — сложенный из двух ящиков стол.

С той поры Иван стал частым гостем в жилище своего друга.

Георге еще при жизни матери выучился грамоте и пристрастился к чтению. И Иван читал запоем те редкие книги, которые попадали ему в руки. Особенно сильное впечатление на обоих производили рассказы о бесстрашных героях, рыцарях без страха и упрека, готовых в любую минуту встать на защиту слабого. В подземном жилище Георге друзья мечтали, как станут такими же сильными и бесстрашными. Но видели они себя не средневековыми рыцарями, закованными в латы…

В ту пору по всей Бессарабии ходили из уст в уста рассказы о защитнике бедняков — Григории Котовском. Рассказывали о том, как он наказал жестокого барина, издевавшегося над своим кучером, как отобрал у подрядчика обманом присвоенные деньги и роздал их рабочим…

Вот кто был для ребят примером, вот на кого хотелось им походить.

Обычно друзья встречались на берегу реки. Но однажды Иван не увидел там своего друга. Тщетно прождав его, направился к жилищу Георге.

В подвале было темно. Иван зажег свечу. Георге лежал на кушетке, прикрытый каким-то тряпьем. Лицо его горело.

— Георге! Что с тобой? Георге?!

Мальчик не отзывался.

Иван побежал домой и все рассказал отцу. Георге перевезли в тесную квартирку Федько. Но спасти его не удалось. Через несколько дней он умер.

Горько переживал Иван потерю своего первого в жизни друга. Вспоминал о нем и теперь, глядя на усталых ребятишек,

Колонны беженцев с каждым днем росли. Люди стекались из сел и деревень, спасаясь от махновских налетов, от кровавых расправ деникинцев.

Случалось, кое-кто из командиров жаловался:

— Пропадем мы с такой обузой.

Вот и сегодня начдив услышал такое.

— Как же, по-вашему, надо поступить? — спросил он. И его глаза смотрели с такой суровой решимостью, что ответ напрашивался сам собой: драться, драться и за себя и за тех, кто доверился защите красных полков.

Хлопнула дверь. Хлюпая насквозь промокшими сапогами, вошел командир разведчиков:

— Еле вырвались, товарищ начдив!

Федько посылал разведку, надеясь, что село, лежавшее на пути дивизии, свободно, но и оно оказалось занятым петлюровцами. Везде враги. Остается одно — пробивать себе путь огнем.

Снова вьется, теряясь где-то вдали, степная дорога — кажется, конца ей нет. Привалы редки, дневки коротки. И нет числа боям. Освобожден Голованевск, выбиты петлюровцы из Умани. Бойцы получили возможность передохнуть.

Правда, и сейчас забот немало: надо привести в порядок оружие, починить белье, обувь. Но по вечерам собираются на улице толпы людей — здесь и бойцы и вздохнувшие, наконец, свободно горожане. Звучит музыка, слышатся песни…

По разбитым степным дорогам дивизия движется дальше.

18 сентября 45-я дивизия разгромила петлюровский гарнизон Житомира. Одновременно 58-я заняла Радомышль. Кольцо врага было разорвано.

«Поход закончен, — докладывал Федько Реввоенсовету 12-й Красной Армии, — заветная цель достигнута. Части дивизии с новым порывом воодушевления пошли на новые битвы…»

Через несколько дней во всех подразделениях дивизии зачитывалось постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны за подписью Ленина: «Наградить славные 45-ую и 58-ую дивизии за героический переход на соединение с частями 12-й армии почетными знаменами Революции».

ЗНАМЯ ВПЕРЕД!

Начдив собрался было продиктовать донесение. А потом раздумал и, махнув рукой, вышел из телеграфной…

Ну что он мог сообщить! Нужен решающий успех, верный. А сделан лишь первый шаг. Пусть удачный, но на него полагаться нельзя. Конечно, хотелось бы верить, что курсантам удастся пробиться. Да, пожалуй, начдив и не сомневался бы в этом, если бы не донесения разведки, да и горький опыт пяти дней беспрерывных боев…

После завершения похода от берегов Черного моря к берегам Днепра Федько направили на учебу в Академию генерального штаба. Но над страной снова сгустились тучи: из Крыма двинулась на Советы армия барона Врангеля, Слушатель академии, только что закончивший первый курс, подал рапорт с просьбой отправить его в действующую армию. И с июня 1920 года Федько снова на фронте. Его назначили начальником 46-й дивизии.

Первый месяц боев прошел с переменным успехом. Но под Ореховом враг решил во что бы то ни стало сломить сопротивление красных. Правда, дивизии удалось изрядно потрепать врангелевцев. За пять дней красные полки дважды овладевали городом, но дважды и оставляли его. Не удавалось добиться полной победы. Белые прорывали фронт, вводя в бой свежие силы. Вражеские самолеты забрасывали бомбами позиции дивизии.

Вот почему не оставляла Федько тревога, когда сегодня поутру 46-я снова пошла в наступление.

На этот раз главный удар по врагу наносила бригада курсантов, Но удастся ли им добиться успеха?

Опасения были не напрасны. Вскоре начдиву донесли, что не выдержали и курсанты яростного огня белых — отступили.

«Если бы хоть какие-то резервы! — думал Федько. — Можно было бы бросить в бой свежие силы, двинуться в обход, нанести нежданный удар — маневрировать».

Скоро у него появится такая возможность — под его командованием будет создана ударная группа войск.

Федько не замедлит использовать возможности группы. Но особенно они скажутся, когда, отбросив советские части, белогвардейцы переправятся на правый берег Днепра — в том числе и Марковская дивизия, состоявшая почти сплошь из офицеров, прославивших себя зверскими расправами над мирным населением.

Нежданным ударом Федько выбьет марковцев из хуторов, где они расположились. Белые пустятся наутек. Тогда Федько бросит в бой конницу. Она перекроет белым пути отступления — заставит драться.

Потерпев поражение, белогвардейцы бросятся в бегство — паническое, отчаянное. Конница будет топтать пехоту, пехота стараться оттеснить конницу, стремясь поскорее пробиться к переправе через Днепр.

На следующий день командующий Южным фронтом Михаил Васильевич Фрунзе будет поздравлять Федько с крупной победой, в результате которой «закреплен Никопольский плацдарм, явившийся исходным пунктом к полному разгрому войск Врангеля».

И месяца не пройдет, как все это случится. Но пока у Федько не было никаких резервов. А Орехов любой ценой должен быть взят.

Федько направился в расположение бригады.

У курсантов особое отношение к начдиву. Они и восхищались им и немножко завидовали ему. Еще бы: курсанты только готовились стать красными командирами, а Иван Федько, их сверстник — ему на днях исполнилось 23 года, — уже успел командовать полком, дивизией и даже армией.

Начдив отдал приказ о наступлении и сам пошел в первой шеренге наступающих.

Так же яростно хлестал вражеский огонь, но не дрогнули курсанты, не отступили… Они равнялись на Федько, а он шел впереди, не кланяясь пулям.

Бригада уже «перешагнула» через тот огневой «порог», о который «споткнулась» недавно. Уже выбиты белые со станции. Бой переместился на городские окраины. Но в это время враг ввел резерве!. Дрогнули курсанты: еще немного — не выдержит бригада белогвардейской атаки, отступит. Чем помочь бойцам, как внушить несокрушимую стойкость?

— Знамя! — распорядился начдив. — Знамя вперед!

Алое полотнище затрепетало над цепями курсантов. И они поняли этот безмолвный призыв: во что бы то ни стало — вперед, во что бы то ни стало — победа!

Падали на землю убитые и раненые. Но курсанты смыкали ряды и шли вперед, за знаменосцем, рядом с которым шагал начдив.

На рассвете Федько распахнул дверь в телеграфную:

— Срочное донесение: Орехов взят, в резерве ни одного бойца…

НЕУЛОВИМАЯ БАНДА

Федько напряженно всматривался туда, где у поворота дороги покачивались на ветру две сосны. За ними несколько минут назад скрылись разведчики. А до опушки недалеко — вот-вот должны вернуться.

__ Ну, наконец-то…

— «Красношапочники» в деревне!

Рванулся вперед открытый «паккард» Федько с пулеметом, приспособленным для кругового обстрела. Следом помчались грузовики с пулеметами на бортах.

Дорога круто свернула вправо, и за редеющей стеной леса сразу показались две крайние избы деревни, стоящие чуть на отлете.

Очень спешил отряд, но все-таки опоздал. Бандиты успели скрыться.

— Эх, чуть бы пораньше! — огорчался Федько. — Ну, хоть на самую малость!

Преследовать бандитов не имело смысла: приближалась ночь, да и машины после многочасовой гонки надо привести в порядок: сменить камеры, заправить горючим, иначе застрянешь где-нибудь в лесной глухомани, а с бандитами шутки плохи — Федько за это время уже успел усвоить их повадки.

Снова началась для него пора «боевой практики», как он шутил, покидая стены академии. Ведь это было уже в третий раз. В марте 1921 года слушатель Военной академии вел за собой бойцов по льду Финского залива на штурм мятежной крепости, а в мае оказался здесь, в Тамбовской губернии, где действовали антоновские банды, получившие название по имени своего главаря Антонова.

Бороться с мятежниками было очень трудно. И не только потому, что они обладали немалыми силами — их армия достигала 50 тысяч. Антояовцы прекрасно знали местность. К тому же зажиточные крестьяне снабжали их лошадьми и продовольствием. Поэтому командование советских войск решило прежде всего лишить антоновцев баз — занять их опорные пункты красными гарнизонами.

Еще недавно, чувствуя себя хозяевами губернии, бандиты шагали многочисленными отрядами в кожаных куртках и красных фуражках — это была форма антоновцев. (Поэтому бойцы автоотряда и окрестили их «красношапочниками».) Теперь бандиты, разбиваясь на все более мелкие группы, уходили в леса.

Вскоре одни из них, убедившись в бессмысленности сопротивления, покинули лесные убежища. Другие пытались пробиться на юг. Но для этого им надо было переправиться через реку Ворону. Здесь-то и поджидали их красноармейские заградительные отряды.

Силы мятежников таяли с каждым днем.

Но еще остались бандиты, не желавшие складывать оружия. Они кочевали с места на место, грабили население, зверски расправлялись с партийными и советскими работниками и их семьями. Для борьбы с такими кочующими бандами и решил Федько использовать автоотряд. Он не раз убеждался в достоинствах такого соединения. Не подвело оно и сейчас. Одна за другой были уничтожены несколько банд.

Но вот эта казалась неуловимой. Уже несколько дней преследовал ее отряд, и каждый раз бандитам каким-то чудом удавалось уйти.

Но как бы ни были хороши кони у «красношапочников», сколько времени могут выдержать они эту гонку? День? Два? Все равно выдохнутся.

Ранним утром машины снова мчались по лесной дороге. На ней хорошо видны следы сотен копыт — Федько торопил и торопил водителя.

Вдруг заскрежетали тормоза. Остановился «паккард». Вслед за ним и остальные машины.

Дорогу преграждал завал: обычная тактика бандитов — устраивать где-нибудь за поворотом нежданную баррикаду, рассчитывая на то, что машины на полном ходу врежутся в нее.

Федько первый бросился разбирать завал.

И снова помчались машины.

Федько рассчитал правильно: бандиты вынуждены были хоть ненадолго остановиться, чтобы дать коням передохнуть. В то время когда антоновцы строились в колонну, чтобы двинуться дальше, автоотряд был уже у села.

Но силы бандитов оказались куда больше, чем предполагали: их было, пожалуй, около тысячи. Что делать? Вызвать подкрепление? А потом снова преследовать? Нет! Это исключено!

Машины на большой скорости помчались к селу и начали в упор расстреливать бандитов. Антоновцы рассеялись по домам и огородам и начали отстреливаться.

Внезапность удара позволила красноармейцам захватить инициативу. Но бандитов было намного больше, и они скоро поняли свое преимущество. Ураганный пулеметный и винтовочный огонь обрушился на автоотряд. Бандитам удалось поджечь одну из машин — факелом запылала она посередине села.

Федько пришлось отвести отряд за околицу. Машины расположились так, что перекрывали «красношапочникам» пути из села.

Надо нанести антоновцам решающий удар. Но сделать это невозможно, пока на колокольне действовал пулемет бандитов. Под его прикрытием антоновцы начали готовиться к прорыву.

Издали пулеметчика не снимешь, а подобраться поближе невозможно. Но снять его необходимо.

Еще раз окинув взглядом колокольню и улицу, Федько вернулся к своей машине и сел к пулемету.

— Вперед! — Шофер удивленно обернулся. — Вперед! — повторил Федько.

«Паккард» пронесся по сельской улице, развернулся, раздалась короткая очередь, и машина стремительно помчалась обратно. Все произошло так быстро, что антоновцы не успели открыть огонь. Может быть, они надеялись на пулемет, установленный на колокольне. Но пулемет молчал.

Федько повел бойцов в наступление.

Неуловимая банда была разгромлена.

Но долго еще вспоминали бойцы молниеносную очередь командира, решившую исход боя.

Среди бойцов отряда было немало хороших стрелков. Но такой точности… Для этого, пожалуй, мало быть просто хорошим стрелком.

— Что ж тут мудреного? — улыбнулся Федько, когда однажды при нем заговорили об этом. — Глазомер. Опыт… Ну, и чувствовать надо свое оружие. Знать назубок.

Но бойцам это показалось неубедительным. Ведь вот и они как будто неплохо знают свое оружие.

— Значит, недостаточно.

— Как же нужно?

Федько оглядел притихших бойцов. Потом вытащил из кармана платок, свернул жгутом и завязал себе глаза. А затем уверенными и точными движениями, что называется наизусть, разобрал и собрал пулемет.

INFO

Владимиров А. Четверо легендарных (Блюхер, Фабрициус, Вострецов, Федько)

М.: Молодая гвардия, 1969. — 208 с.: ил. — (Пионер — значит первый 14).

Владимиров Алексей Владимирович

ЧЕТВЕРО ЛЕГЕНДАРНЫХ. Рассказы о полководцах, (Для средн. и старш. школьного возраста). М., «Молодая гвардия», 1969.

208 стр., с илл. («Пионер — значит первый»).

9(С)22

Редактор Никита Захарченко

Художественный редактор Виктор Плешко

Технический редактор Александра Захарова

Сдано в набор 21/IV 1969 г. Подписано к печати 18/VIII 1969 г. А04880. Формат 70х108 1/32. Бумага № 2. Печ. л. 6,5 (усл. 9,1). Уч. изд. л. 7,3. Тираж 100 000 экз. Цена 31 коп. Заказ 764. Б. 3. № 38,1969 г. п. 9.

Типография издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия».

Москва, А-30, Сущевская, 21.

…………………..

FB2 — mefysto, 2022

О серии

«Пионер — значит первый» — серия биографических книг для детей среднего и старшего возраста, выпускавшихся издательством «Молодая гвардия», «младший брат» молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей».

С 1967 по 1987 год вышло 92 выпуска (в том числе два выпуска с номером 55). В том числе дважды о К. Марксе, В. И. Ленине, А. П. Гайдаре, Авиценне, Ю. А. Гагарине, С. П. Королеве, И. П. Павлове, жёнах декабристов. Первая книга появилась к 50-летию Советской власти — сборник «Товарищ Ленин» (повторно издан в 1976 году), последняя — о вожде немецкого пролетариата, выдающемся деятеле международного рабочего движения Тельмане (И. Минутко, Э. Шарапов — «Рот фронт!») — увидела свет в 1987 году.

Книги выходили стандартным тиражом (100 тысяч экземпляров) в однотипном оформлении. Серийный знак — корабль с наполненными ветром парусами на стилизованной под морские волны надписи «Пионер — значит первый». Под знаком на авантитуле — девиз серии:

«О тех, кто первым ступил на неизведанные земли,

О мужественных людях — революционерах,

Кто в мир пришёл, чтобы сделать его лучше,

О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,

Кто с детства был настойчивым в стремленьях

И беззаветно к цели шёл своей».

Всего в серии появилось 92 биографии совокупным тиражом более 9 миллионов экземпляров.

Оглавление

КАВАЛЕР ПЕРВОГО ОРДЕНА

  ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

  ЛЕТУЧАЯ ПОЧТА

  ПЕРЕБЕЖЧИК

  В КОЛЬЦЕ

  ПЕРЕПРАВА

  РАЗВЕДКА

  ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ!

  ЧИСТОЕ ПОЛЕ КРЫМА

  ВСТРЕЧА

  «НИЧЕЙНЫЙ» КОНЬ

  ПАРАД

ЖЕЛЕЗНЫЙ МАРТЫН

  ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК

  ЛАЧПЛЕСИС

  СУХАРИ

  «КОМИССАР ОТ ЛЕНИНА»

  ВОРОТА РИГИ

  БАТАРЕЯ

  ЧЕРНАЯ БУРКА

УРАЛЬСКИЙ КУЗНЕЦ

  ОШИБКА СОЛДАТА

  СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

  СЕКРЕТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

  «ТРУБКА»

  «ПОРУЧИК»

  АТАКОВАТЬ БУДЕМ МЫ!

  НОЧНОЙ ГОСТЬ

  СТУДЕНОЕ МОРЕ

  ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА

  ДЕСАНТ

  КОНЕЦ ПЕПЕЛЯЕВЩИНЫ

СОЛДАТ РЕВОЛЮЦИИ

  НАЧАЛО ПУТИ

  К ОРУЖИЮ, ТОВАРИЩИ!

  РЕВКОМ ДЕЙСТВУЕТ

  ЛОВУШКА

  НА ГОСПИТАЛЬНОЙ КОЙКЕ

  СЛОВО НАЧДИВА

  «СЛУШАТЬ МОЮ КОМАНДУ!»

  В СТЕПЯХ УКРАИНЫ

  ЗНАМЯ ВПЕРЕД!

  НЕУЛОВИМАЯ БАНДА

INFO