Когда нам сорок [Анатолий Маркович Маркуша] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Разрешите представиться

 

 

Меня зовут Владимиром Егоровичем. Фамилия — Букреев. Мне сорок лет. Ничем выдающимся жизнь моя не отмечена. Обыкновенный инженер, обыкновенный специалист по измерительным приборам.

Рост — сто семьдесят два сантиметра. Вес — восемьдесят восемь килограммов. Это не мало, но и не так уж много, чтобы бить тревогу и просить в месткоме путевку на Кавказ. Раньше, лет десять назад, я еще любил ходить зимой на лыжах, а летом — кататься на лодке. Но теперь мне некогда тратить время на такие пустяки. Понимаете, у меня очень много работы — дохнуть некогда. Днем я сижу в конструкторском бюро и ломаю голову над тем, как облегчить и получше скомпановать очередной прибор, а вечером, дома, редактирую технические переводы.

У меня есть мечта: я хочу купить «Москвич», но машина стоит довольно дорого. Вот и приходится работать, а не гулять в свободное время...

Моя жена—Анна Михайловна — экономист. Ей... впрочем, не буду уточнять, женщины этого не любят, ей несколько меньше лет, чем мне. Анна Михайловна хорошая женщина и любящая мать наших детей — Сережки и Юли.

Дети у нас нормальные. Сын тринадцати и девочка десяти лет. Учатся ребята в среднем на 4,27 балла. Иногда они заставляют меня решать задачки на уравнения. Знаете, в одну трубу вливается, в другую вытекает...

Анна Михайловна сердится, когда я суюсь в Сережкины учебники, вероятно, она права. В наше время отцы не решали задачек на уравнения, но я не могу отказать детям — очень уж много им задают на дом, прямо ужас сколько они сидят над уроками.

Излагать свою биографию во всех деталях не входит в мои планы. Во-первых, потому что человек я скромный, во-вторых, потому что сколько бы ни старался, ничем похвастать не сумею. Но об одном случае из нашей семейной хроники расскажу.

Не так давно Сережка вытащил из старой коробочки, что хранится в моем письменном столе, потемневший пятиугольный жетон. Повертел жетон в руках, прочитал надпись на обороте значка и спрашивает:

— Пап, а пап, это твой значок?

— Мой.

— Так тут же написано: «Победителю соревнований по академической гребле». Выходит, победитель — ты?

— Был. Только давно. В одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году, сынок...

— Здорово! Расскажи, пап.

— Что рассказать?

— Как ты стал победителем и вообще.

На столе передо мной лежала толстенькая пачка листков— перевод статьи для сборника «Современные измерительные приборы в шведском машиностроении». Статью надо было прочесть к следующему утру. Голова трещала от длинных столбиков цифр, я успел уже обалдеть от сигарет, и, если говорить откровенно, предаваться воспоминаниям мне совсем не хотелось. Но Сережка не отходил от стола и так старательно заглядывал мне в рот, что отмахнуться я не мог. Начал рассказывать. И произошла удивительная вещь. Стоило припомнить, как мы вышли на старт километровой гонки, и в комнате запахло вдруг рекой, послышался скрип уключин, зазвучал сипловатый голос нашего рулевого:

— И-и-и раз, и-и-и два! Спокойно, мальчишки...

Черт возьми! Сколько лет прошло, а все представилось так ясно, словно гранитные трибуны Парка культуры проплыли передо мной не далее чем вчера.

Мы очень трусили на дистанции. Мы рвали весла с таким остервенением, будто бы за бортом была не обыкновенная мутноватая вода Москвы-реки, а наш злейший враг. Мы задыхались, мы блестели от пота и выиграли этот труднейший километр в жизни...

А потом гремела музыка. Долговязый председатель гребной секции вручал нам жетоны победителей и призы, представитель спортивной газеты просил сказать два слова о будущих планах...

— Значит, ты экс-чемпион, папа?

— «Экс»?

— «Экс» — значит бывший, — тоненьким голоском объяснила Юля. Оказывается, она стояла за моей спиной и слушала всю историю от самого начала до самого конца.

Почему-то я разозлился на ребят. Это со мной редко случается, но тут случилось. «Бывший!» Я вам покажу «бывший!»

— Марш спать!

— Володя,— сказала Анна Михайловна,— сейчас половина восьмого, куда ж ты гонишь детей спать?

— Я никого никуда не гоню, Аннушка. Мне надо работать. Понимаешь, ра-бо-тать!..

Сережка и Юля выкатились из комнаты, Анна Михайловна тоже ушла, как бы невзначай обронив напоследок: «Работать, работать, всегда работать. С ума можно сойти...»

«При измерении цилиндрических полостей переменного диаметра...» — я поймал себя на том, что в четвертый раз перечитываю самую обыкновенную фразу и решительно ничего не понимаю.

В комнате пахло рекой.

Это был запах двадцатилетней давности. Любимый запах минувшей молодости. Плескалась вода у гранитного парапета, шелестел ветерок, соленый пот щекотал за ушами. Прошлое вернулось вдруг и сладостным кошмаром охватило душу,

Покой и мир под домашними оливами кончился.

Что ждало нас впереди, я не знал.

Через четверть часа голова разболелась еще больше. Таблетка тройчатки не помогла, не помог и нарзан из холодильника. Статья осталась невычитанной.

В этот день я рано лег спать, и всю ночь мне снились реКа, и стук весел в уключинах, и звонкие удары финишного гонга...

Утром пришлось отправиться в поликлинику. Голова болела не переставая, подташнивало, настроение было кислей позавчерашнего кефира.

 

Врач смерил кровяное давление, выслушал сердце, расписался черенком своего блестящего молоточка на моей груди и сказал тоном, не терпящим возражения:

— Переутомление. Курите?

— Курю.

— Сколько?

— Пачку в день.

— Надо бросать. Пьете?

— Иногда. По стопочке.

— Надо бросать и это дело. Физзарядку делаете?

— Благодарю вас, доктор, все ясно: не курить, не пить, не волноваться, беречь сердце, гулять перед сном, обтираться до пояса холодной водой по утрам...

— Правильно. Бюллетень на три дня. Печать в регистратуре. Следующий, входите!

Следующий вошел, я вышел.

В скверике играли ребятишки. Утро было прозрачное, теплое. Высоко над домами плыли такие белые и пушистые облака, что казались они не настоящими, а нарисованными. Я сел на зеленую лавочку, закурил и задумался.

«Сорок лет. Не так ведь и много, а вот, поди ж ты, сдает, видно, мотор...»

Мимо пронеслась стайка ребят.

— Лешка, не вырывайся, а то как дам раз,— заорал маленький, верткий паренек в синих трусиках и голубой майке,— тогда узнаешь!..

Прошли девушки в нарядных ситцевых платьях.

Одна — светлоголовая, другая — темная. Беленькая сказала черненькой:

— Представляешь, он мне сделал предложение! Этот старик — ему уже наверняка тридцать пять...

Откуда-то сверху на газон свалились воробьи. Провели небольшой шумный митинг и разлетелись в разные стороны.

Жизнь обтекала зеленую скамейку, плескалась, кружила. Сидеть сложа руки, предаваться меланхолии было невозможно. «Надо что-то делать,— решил я,— позвоню Женьке».

„Я не доктору но..“

Женька — Евгений Петрович Калижнюк — мой фронтовой товарищ. Он старше меня всего года на три, но почему-то в его присутствии я всегда чувствую себя мальчишкой. Женька — мастер давать советы, у него прямо-таки талант наставника.

Бывало, еще на фронте получит кто-нибудь тревожное письмо из дому, загрустит, потускнеет, места себе не находит. Женька сразу же тут как тут. Исподволь заведет разговор о делах семейных, тыловых, дальних. Быстренько выяснит «обстановку», невзначай посоветует, что написать домой и как написать. Глядишь, повеселел человек. Распрямился. Отошел. Я позвонил Женьке на работу и без длинных предисловий сказал, что нам надо встретиться, есть разговор, хочу получить совет.

— Приезжай в обеденный перерыв. Посидим, потолкуем,— бодро откликнулся Евгений Петрович.— Жду!

И вот мы сидим в боковой дорожке тихого пыльного скверика. Женька слушает меня внимательно, не перебивая, а я жалуюсь, выворачиваю, как говорится, душу.

— Слушай, Евгений Петрович, глупости я, наверное, болтаю, но не могу больше. Понимаешь? Устаю как собака, голова отказывает. И все время такое чувство, вроде вот-вот заболею. Врач говорит: переутомление, брось курить, не пей... Словом, принцип старый: советует то, от чего хуже вообще не бывает.

— Я не доктор, но...— задумчиво говорит Евгений Петрович,— но думаю, что ты действительно устал и замотался. Не умеем мы жить, Володька, вот в чем беда. Работать умеем, воевать умеем, учиться и сдавать зачеты — пожалуйста, а вот простое дело освоить не можем — не умеем отдыхать. Нет у нас к этому вкуса, нет привычки.

Женька серьезно смотрит на меня своими добрыми се-< рыми глазами, и мне начинает казаться, что я в чем-то виноват перед ним.

— Ты когда последний раз в лесу был?

— В каком лесу?

— В обыкновенном, в зеленом. Ты хоть помнишь, что такое лес, Володька?

— Ну, это там, где деревья растут...

— Вот-вот, очень точное, я бы сказал, даже глубокомысленное объяснение. Слушай, а удочки у тебя есть?

— Избави бог. На одном конце червяк, а на другом...— я не договариваю. Кто его знает, может быть,Женька увлекся рыбалкой? Мне совсем не хочется обижать старого товарища.

 

— Ты помнишь нашу землянку под Петрозаводском? В ельнике над рекой? Тогда нам не до леса было, не до красот природы. А если отбросить войну, вот бы где пожить!..

Да, я помню Карельский фронт. Помню обыкновенную фронтовую землянку: по стенам шуршал песок, бревна мазались липкой смолой, в двери постоянно дуло. Спали мы на нарах, выстеленных зелеными еловыми лапами. Лапы великолепно пахли. Пожалуй, хвойный дух — единственное, что вспоминается теперь с удовольствием.

— Слушай, Володька, давай махнем в Карелию? — говорит вдруг Женька.— Недели на две, а? Возьмем отпуск и поедем. Пошляемся по лесу, подышим настоящим концентрированным кислородом, поваляемся на еловых лапах. Махнем?

— А работа?

— Какая работа?

— Во-первых, я заканчиваю проект, во-вторых, у меня договор с издательством, в-третьих...

— Ты невозможный человек, Володька! Если так рассуждать, помрешь раньше, чем закончишь свой пятый или, какой там, сто восемнадцатый проект.

— Но отпуск-то у меня на сентябрь запланирован. Это ты можешь понять? Не отпустит меня никто раньше.

— Допустим. Оставим Карелию. Давай проиграем другой вариант. Махнем в субботу в Бородино. Заночуем в лесу, в воскресенье побродим, надышимся, а вечером вернемся домой. Согласен?

— В воскресенье у нас намечался преферанс...

— К черту! И вообще, для чего ты приехал? У тебя болит голова, ты одурел от работы, а воскресенье собираешься сидеть весь день за столом и шлепать в прокуренной комнате своими идиотскими картами. Семь пик, восемь треф... Плюнь. А не плюнешь, так знаешь, что я сделаю?

— Что ты сделаешь?

— Поставлю под тебя мину замедленного действия. Позвоню Анне Михайловне. Против преферанса мы с ней найдем общий язык, будь спокоен.

— Против преферанса вы, конечно, сговоритесь, но я совсем не уверен, что Аня будет за бородинский вояж.

— Будет! Ручаюсь. Значит, решено: едем?!

Женька смотрит на часы и поспешно поднимается со

скамейки.

— Время вышло. Побежал трудиться. Подробности по телефону.— И он уходит.

Сначала я вижу его широкую спину, прямые угловатые плечи, но вот он исчезает за поворотом дорожки, и я снова остаюсь один.

«Господи, что ж мы будем делать в этом знаменитом Бородине целые сутки? — думаю я.— Ну, приедем. Погуляем, перекусим, завалимся спать. С утра посетим музей. А потом? Нет, все это — ужасная ерунда. Женькины фокусы. Надо отказаться, придумать что-нибудь веское и благовидное. В конце концов можно поехать в Парк культуры, можно податься в Сокольники. Чем не кислород? И близко...» Дома меня ждет сюрприз.

Перешагиваю через порог, и на меня налетают ребята. Сережка и Юля чем-то ужасно возбуждены. Шумят, перебивают друг друга.

— Пап, а пап, звонил дядя Женя! Едем...

— Скажи-ка, папа, ведь недаром Москва, спаленная пожаром...

— Не лезь, Юлька, дай сказать. Пап, а пап, в Бородине речка есть? Рыбу будем ловить?

— А у меня одна тапочка разорвалась.

«Успел. Подложил-таки мину, бродяга»,— думаю я и обхожу стороной ребят.

Аня роется в шкафу. Я здороваюсь с женой и спрашиваю, что она делает.

— Готовлю амуницию для похода,— говорит Анна Михайловна и, как флаг, поднимает над головой мои старые тренировочные брюки.

Все ясно: отступать некуда.

События тем временем продолжают развиваться. Откуда-то появляется нечто среднее между рюкзаком и котомкой. Сережка находит мой старый офицерский планшет и флягу. Юля притаскивает из чулана выцветший сачок для ловли бабочек. О боже! Только сачка нам не хватало.

Звонит Женька.

— Докладываю: едем, как боги, на «Победе». Достал на два дня. Ликуйте и радуйтесь! Чайник не забудьте захватить.

«Победа»! Ребята визжат от восторга. Сережка импровизирует:

Мы едем, едем, едем в веселые края!
Мы едем на «Победе» до Бородина!
Да, мы едем.

День Бородина

Машина бежит, и бежит, и бежит. Десять километров остались позади, тридцать, пятьдесят... Ребята устали вертеться, они уже не комментируют сменяющиеся по пути в Бородино картины. Аня задумчиво смотрит на дорогу и тоже молчит. О чем-то замечталась. Один только Женька не перестает говорить.

— Где вы такой лес видели? В кино. Березки, сосна, осинничек. Красота! Осенью тут грибов будет пропасть. Ребята, коровы! Смотрите, смотрите, в Москве ни за что таких коров не увидите. Здорово!..

Шоссе сужается. Мы едем теперь не по трассе Минской автострады, а по старой «можайке». Обочины густозеленые, в открытые окна машины хлещет тугой, настоянный сенным запахом, ветер. Жары нет. Действительно, хорошо!

Мы проезжаем Можайск. Близится финиш. Женька становится торжественным и важным. Из глубин своей необыкновенной памяти (все помнит!) он извлекает лермонтовские строчки:

Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? На зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!..
И, словно по волшебству, перед нами открывается первый бородинский памятник. Но Женька не останавливает машину.

— Это еще не само поле, ребята. Сейчас Колочу проскочим, повернем налево — вот тогда стоп: вылезай — приехали!

Но уже и Колоча, и поворот позади, и Бородинский музей виден, а Женька все не останавливается.

— Дядя Женя, куда же мы едем? — не выдерживает Юля.

— Минутку! Ровно одну минутку терпения!

Евгений Петрович храбро проезжает под знаком

«проезд запрещен», загоняет «Победу» в густой орешник и выключает мотор.

— Все! Прибыли.

Мы выгружаемся и осматриваемся. Впереди поле, справа, вдалеке, виднеется монастырь, слева и позади — роща.

Тепло, тихо. Пахнет землей и травами. Молча переминаемся с ноги на ногу. Ждем руководящих указаний командора. Он не заставляет нас бездельничать слишком долго.

— Люди стали только тогда людьми, когда научились разводить костер,— голосом экскурсовода говорит Женька.—Ребята, вы поняли меня? Давайте топливо!

— Дрова, значит? — спрашивает Сережка.

— Валежник, сухостой, корье. Подножный материал. Ясно?

Сережка и Юля нерешительно отходят к деревьям. Минуты через две ребята возвращаются. В руках у каждого по прутику.

— Это надо?—спрашивает Юля.

— О, бледнолицые братья, неполноценные дети природы! Вы умрете с голоду, если будете таскать топливо штучными прутиками. Володя, не стой памятником, возьми детей в руки и научи их добывать материал для костра, а мы с сестрой Анной приготовим пока стоянку. Я кончил.

Сережка в полном восторге от «бледнолицых братьев», Юлю смутили «неполноценные дети», а я никак не могу решить, что мне надо делать: злиться, ворчать или принять предложенную роль заместителя индейского вождя?

А, была не была, все равно приехали!

— За мной!—кричу я и кидаюсь в заросли.

Мы таскаем сучья, валежник—все, что попадается под руку. Гора топлива быстро растет. Тем временем Евгений Петрович и Аня вытаскивают из машины кусок старого брезента, большущую кастрюлю, пару солдатских котелков, кружки, банки с консервами.

Чтобы костер лучше разгорелся, я складываю хворост клеткой. Вниз выбираю палочки посуше. Все готово — осталось только чиркнуть спичкой, но Женька вмешивается в дела нашей «огневой бригады».

— Эй вы, дикобразы! А вода где? Как сказал классик: без воды и ни туды, и ни сюды.

— Дядя Женя, а там около музея нет крана?—спрашивает Сережка.— Я бы мог сходить.

— Кран? Что такое кран? Бледнолицый брат, я не знаю такого слова. Приложи ухо к земле, и ты услышишь музыку живого ручья. Хрустальная вода плещется в тридцати шагах отсюда. Спустись по склону оврага и ты найдешь воду. Бери сестру, бери чайник, отправляйся. Тропа приведет к бобровому ключу. Бобров не трогайте, а воду принесите. Я кончил.

Сережка и Юля отправляются по воду. А я, выждав минут пять, чиркаю спичкой и подношу огонек к сухому валежнику. Вспыхивают яркие гребешки пламени, трещат мелкие веточки, но не долго. Костер почему-то сворачивается.

— Сейчас вернутся ребята,— говорит Женька,— и что же увидят дети? Их папа ползает на четвереньках и не может развести паршивенького костерика. И это тот самый папа, который был на войне! Папа, награжденный медалью «За отвагу». Мне жаль тебя, Володька, жаль до слез. Заползай скорее с правой стороны, прикрой своим просторным пузом ветер и дуй, черт тебя дери, под основание поленницы.

Аня смеется.

Что делать? Покорно следую Женькиным указаниям, снова чиркаю спичкой и осторожно дую на затлевшие ветки. Костер задумчиво разгорается. Синий дым валит сначала тоненькой струйкой, потом все гуще и гуще. Я чихаю и кашляю. Женька подбадривает:

— Давай! Давай! Потянуло...

Наконец костер разгорается в полную силу, чайник вывешивается на рогульки, открытые консервные банки дразнят своим съедобным содержимым.

Все успели проголодаться, и мы с нетерпением посматриваем на Женьку. А он лежит на траве и как ни в чем не бывало смотрит в небо.

— Дядя Женя, а когда чайник закипит, будем кушать?— спрашивает Юля и облизывает языком губы.

— Обязательно будем. Только это случится не так скоро. Вы знаете, почему человечество придумало керосинку и газовую плиту? Просто людям ужасно надоело кланяться перед костром. По моим подсчетам на газу все кипит и жарится раз в тридцать быстрее, чем на костре. На вашем месте, ребята, я бы сходил пока в разведку. Минут сорок резерва есть.

Разведчики неохотно поднимаются и мнутся. А Женька вроде и не замечает ничего:

— Ориентир — колокольня. Давайте — туда и обратно. Пока еще светло, не заблудитесь.

Почерневший на огне чайник начинает осторожно посвистывать, Аня выкладывает в кастрюлю консервы, заливает кипятком, крошит лук, сыплет какую-то крупу. На костер ставится теперь и кастрюля. Женька разгребает успевшие нагореть угли и закапывает в горячую золу картошку.

Разведчики не возвращаются долго. Аня с тревогой посматривает в сторону монастырской колокольни, но ни о чем не спрашивает. Я всегда говорю: у моей жены железный характер! В кустах раздается какой-то шорох, и голодные следопыты появляются у костра в целости и сохранности.

— В монастыре — турбаза, — докладывает Сережка, заглядывая в кастрюлю.

— Так. Дальше? — говорит Женька.

— Там есть кино,— подсказывает Юля,— летнее...

— Не лезь, сам знаю,— продолжает Сережка,— в двадцать один ноль-ноль идет «Колдунья». Дети до шестнадцати лет не допускаются.

— Так. Дальше?

— Дальше — все.

— О, несчастные дети города! Надо было ехать за сто двадцать пять километров от Москвы, чтобы посмотреть «Колдунью».

Ребята смущены. Я тоже чувствую себя неловко. Черт возьми, город отучил нас от леса, от простора полей, от птичьего гомона и цветения диких трав.

Спасибо Женьке — он вовремя примирительно предлагает:

— Ладно, следопыты, садитесь к костру. Будем питаться.

Все долго усаживаются, нам мешают... ноги. Только Сережка храбро приземляется «по-турецки». Мы хлебаем горячее варево, заправленное консервированным мясом, черными крапинками золы, сдобренное горьковатым дымом. Каждый старается обогнать соседа.

Есть что-то необыкновенное в этой еде!

Даже Юля, привередина Юля, и та старается так, как будто первому едоку назначена крупная премия.

Постепенно темнеет. Пора спать.

Машину решено уступить женщинам. Мы же устраиваемся на ночлег по-спартански: охапку сена, кусок брезента, старенькое одеяло. Сережку укладываем посередине, чтобы не укатился куда-нибудь под куст.

Лежу блаженно вытянувшись и долго не могу уснуть. И не потому, что жестко, и не потому, что нет привычной подушки под ухом,— думаю.

Странно, в Москве я тоже часто подолгу лежу без сна и вспоминаю события дня, служебные неприятности, заново переживаю встречи с людьми. Почему-то мысли бывают всегда деловые, тревожные. А здесь меня несет в прошлое.

Вот я мальчишкой иду по нескошенному лугу, прутиком сколачиваю головки пышных одуванчиков. Сзади раздается какой-то шум, неожиданно ощущаю толчок в спину. Отскакиваю в сторону и вижу: на меня несется здоровеннейший гусак. Откуда взялось такое чудовище? Оно шипит, пригибает к земле длинную шею, идет в атаку. Тогда в детстве бой с гусаком представлялся событием драматическим, полным переживаний, а теперь я улыбаюсь— весело вспоминать минувшее...

И еще я думаю о море. Море видится бескрайним, мирным. Еле слышный ветерок морщит зеленоватую густую воду. От солнца, морской ряби, ласковой бархатистости песка тело делается как будто бы легче. Впрочем, я, кажется, задремал, и сон разворачивает кадры удивительного, радостного фильма.

Мы просыпаемся чуть свет. Головы у всех встрепанные, в волосах соломинки, адски ломит шею и спину. Но настроение бодрое, какое-то даже приподнятое.

Бледнолицый брат Сережка принимается разводить костер. Дует, фыркает, машет руками. Сестра его без напоминания несется за водой. Мы все торопимся. Впереди осмотр батареи Раевского, Багратионовых флешей, пеший поход к памятникам, купанье в Колоче и обратный путь.

Когда мы поднимаемся от реки на шоссе, я подхватываю Аню под мышки и одним дыханием втаскиваю на самый верх откоса.

 

— Володька, с ума сошел! Тебе не двадцать, и во мне давно уже не три пуда.

— К черту арифметику!

— Пап, а пап, почему это к черту арифметику?

— Это не ту арифметику, Юля, про которую ты думаешь. К черту совсем другую арифметику. Понятно?

— Нет.

— Вот и хорошо, что непонятно. Бежим!

Мы летим сломя голову вдоль шоссе, к машине.

И снова километры дороги, и снова строгие солдатские могилы по краям шоссе, снова Дорохово, Кубинка, Голицыне и наконец Москва.

Дома мы первым делом настежь распахиваем окна. После бородинского приволья нам кажется, что в квартире не хватает воздуха. Мы испытываем такое чувство, будто вернулись издалека и не были в своих комнатах по меньшей мере месяца два.

Выхожу на кухню. В ответ на мое приветствие Михаил Иосифович Сосновский, наш деликатнейший сосед, отвечает сдержанным кивком.

— Что это вы, Михаил Иосифович, обиделись?

— Да, коллега, я обижен. Именно обижен!

— За что же, Михаил Иосифович?

— Вы испортили всем воскресенье! Какой может быть преферанс втроем? Не предупредили, нарушили компанию. Так не поступают, Владимир Егорович. Не ожидал. Извините.— И он проходит мимо с видом глубоко оскорбленного человека.

Мне очень хочется почувствовать себя виноватым, от души извиниться перед старым партнером и милейшим человеком, но я не чувствую за собой вины. Мне по-прежнему весело.

Да, мне весело и на другой и на третий день, и голова не болит всю неделю.

Настроение портит Женька. Портит жестоко и неожиданно...

Малина—ягода полезная

В пятницу утром приходит вдруг городское письмо.

Конверт на ощупь подозрительно корявый. Что бы это могло значить? Обрезаю краешек конверта большими портняжными ножницами и обнаруживаю внутри весьма странное вложение. Аккуратной бухточкой свернута веревка метра полтора длиной. Разворачиваю: на одном конце— петля, ближе к другому — два узелка. Пока я с недоумением исследую непонятного назначения подарок, Аня поднимает с пола клочок бумаги:

— Смотри, Володя, что из конверта выпало. Сопроводительная записка, что ли? Прочесть?

— Читай.

— «Володька!!! Посылаю тебе смерок с моего пуза (ориентируйся на дальний узелок). Предлагаю заключить договор на соревнование: кто первым достигнет ближнего узелка. Как идея? Пишу, так как неожиданно должен уехать в командировку.

Привет Ане и ребятам!

Вернусь — смеряемся! Жму лапу, старик!

Твой Е. Калижнюк».

Как только я остаюсь один в комнате,— опоясываюсь веревкой. Результат неутешительный. До Женькиного узелка мне еще тянуться и тянуться — сантиметров десять-двенадцать терять надо, а до контрольной точки — и вовсе пол-аршина.

Признаюсь, я огорчен. Глупо? Но что делать, веревка и узелки целый день не выходят из памяти. Поднимаюсь по лестнице — думаю, нагибаюсь расшнуровать ботинок — снова думаю, прохожу между двумя тесно поставленными чертежными столами — тоже думаю...

Наконец меня берет зло: что ж это такое, кто хозяин живота, я или не я? Сгоню жир! Не для Женьки — для себя, из принципа!

По утрам я пью теперь только один стакан чаю. С работы возвращаюсь пешком. Делать физзарядку под аккомпанемент радио мне лень, но я рассыпаю коробочку спичек по полу и добросовестно собираю спичку за спичкой. Противно, но я упорствую. Когда никто не видит, достаю веревку и обмериваюсь. Миллиметры (не больше) медленно исчезают из окружности.

Надо быть упорней!

В ближайшее воскресенье решаю отправиться за город и дать себе настоящую нагрузку — такую, чтобы потом прошибло! Ребята в пионерском лагере, к Ане приехала погостить мама, так что в путь мне предстоит отправляться одному.

Куда ехать? И что мне делать одному,— я не очень представляю. Спасибо теще. Мудрая старуха неожиданно подсказывает мне великолепную идею.

Вечером, когда мы в сотый раз толкуем о старых и новых болезнях, о недугах временных и хронических, бабушка замечает:

— От слабости нет лучше средствия, чем малина. Малина— ягода полезная, особливо лесная, с клопиком...

Малина! Это идея! Еду за малиной.

Поднимаюсь на рассвете, в полупустой электричке направляюсь к исходному пункту маршрута. Теперь я уже забыл, как называлась эта станция,— не то Петелино, не то Пределино,— но суть не в том. Важно, что за маленькой станцией почти сразу же начинался громаднейший смешанный лес. Теоретически в негустом, молодом лесу непременно должен быть малинник.

Шагнул в тень первой шеренги деревьев и сразу же почувствовал, как лес охватил меня своим очарованием. Тихо шелестела трава под ногами, где-то наверху, в ветках, горланили птицы, солнце прорезывало рощу косыми, острыми лучами.

Я шел бодро. Помнил наставление тещи: малина любит места глухие, заброшенные. А раз так — вперед!

Давно уже потерялась надежно вытоптанная тропинка, под ногами вилась чуть приметная стежка, но все равно — вперед!

Ботинки и концы штанин напитались росой, но какое это может иметь значение, когда у человека есть цель. Я и не заметил, как стерлась с земли стежка,— остановил овраг. Вперед ходу больше не было и малины... тоже не было.

Хотелось пить. Надоела идиотская плетеная корзинка (теща наградила). Я решил отдохнуть, оценить обстановку. Присел в тени какого-то неведомого мне куста. Куст был зеленый, густой, со стрельчатыми листьями. Как он назывался, — убей не знаю! Приветливо светила стройным стволом березка, наклонившись к ней, что-то шептал дубок (его я сразу узнал — на земле лежали желуди!). Какое-то неизвестное мне дерево пыталось отогнать дубок от березки, но влюбленные не обращали на третьего лишнего никакого внимания

По земле ползла черная мохнатая гусеница. Была она толстая, в бархатном платье, совсем как жена Михаила Иосифовича — соседа-преферансиста...

На полянку приземлялись всякие пернатые. Мне удалось опознать ворону (каркала!), сороку (бока белые!), воробья (это просто) и, кажется, снегиря (видел его портрет в Юлиной книжке). Остальные... нет, об остальных я мог сказать не больше, чем о самолетах иностранных авиакомпаний, производящих посадку в Шереметьевском аэропорту столицы, остальные были птицами.

Солнце пригревало все крепче, пора было двигаться. Я поднялся и тихо побрел вдоль крутого берега оврага.

Очень хотелось пить.

В просвете между деревьями мелькнули какие-то свет* лые кусты. В зелени листьев алели частые жирные точки, У меня сердце екнуло. Приближаюсь, всматриваюсь — действительно малина! Повезло. С размаху врезаюсь в малинник и, взвыв, отскакиваю. Чертова малина породнилась с крапивой. Жжется, не пускает.

Спасибо тебе, Аннушка, уговорила ехать в рубашке с короткими рукавами. Тут водолазный костюм нужен, кожаные перчатки, плащ, на худой конец...

Но локоть близок, и я его укушу.

Выламываю длинную палку с сучком на конце. Сооружаю нечто родственное багру и приступаю к делу. Захватываю ветку малины, вытягиваю из крапивы и осторожно обираю ягодку за ягодкой.

Через десять минут думаю:

«Как бы ни было трудно, роптать грешно: малина — полезная».

Через пятнадцать минут:

«Зря мы ругаем тех, кто торгует ягодами на рынке: дерут три шкуры! Совсем это не просто набрать стаканов десять ягод».

Через сорок минут.

«Ну и кузовок мне всучили! Собираю, собираю, а дно никак не закрывается. Вот свинство».

Через час, утирая горячий пот:

«А чтоб она пропала! На кусте сколько было, столько и осталось, а в корзинке смотреть нечего».

Очень хочется пить. Малину есть жалко. Съем — везти будет нечего. Надо что-то придумать.

Самые дерзкие решения приходят всегда неожиданно. Искусанный крапивой и комарами, я забрасываю крючок н кусты и отступаю. Скорым шагом возвращаюсь на станцию...

Всем известно, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. Но как провести эту единственную прямую, когда о местонахождении нужных точек я имею самое приблизительное представление? Беру общее направление по солнцу и несусь к станции как молния — не столь стремительно, но так же извилисто. Жарко. Рубашка прилипла к спине. Но я решил быть оптимистом и приговариваю:— Плавься, плавься, мой жирок,— приближайся узелок...

Слышен гудок электрички. Ясно — курс верный. Еще десять-пятнадцать минут — и цель появится перед глазами.

Петелино, или Пределино, открывается сразу, будто у леса отвалился край. Но я не спешу на платформу. План мой предусматривает небольшое отклонение от вокзала.

На станционный базарчик вхожу осторожно.

 

Все-таки намерения мои не совсем безупречны! Но решение принято, и отступить невозможно.

Толстая тетка с хитрющими зелеными глазенками-щелочками расхваливает свой товар:

— Такой малинки, светик мой, по всей дороге до Москвы не сыщешь. Не малинка — виноград. Дай бог Мичурину памяти — его сортик!

— Сыпь! — говорю я и подставляю корзинку.

— Э-э, а кто ж это тебе такой дряни подсуропил? — искренне удивляется торговка, заглянув в кузовок.— И такую красавицу садовую ты хочешь с дичком мешать? Бога побойся, касатик. Выкинь эту пакость...

— Сыпь!—говорю я и отворачиваюсь.

— Воля хозяйская,— вздыхает тетка и начинает отсчитывать стаканы: раз, два, три, семь, двенадцать...

Домой я возвращаюсь к вечеру.

Теща улыбается с порога:

— Ну, хвались, хвались, Володенька! Чего набрал?

— Мама, дай человеку сначала помыться. Володя, ты, наверное, как волк голодный. Иди быстренько в ванну, а мы сейчас ужин на стол поставим.

В ванной я первым делом опоясываюсь Женькиной веревкой. Спору быть не может — малина полезная ягода: трех сантиметров как не бывало, а если чуточку потуже затянуться,— так и всех пяти не будет!

В отличном настроении сажусь ужинать.

— Скажи, Володенька, а нынче малина-то дорогая? — спрашивает вдруг теща.

У меня застревает кусок в горле, но на выручку, как всегда, приходит Аннушка:

— Откуда ему знать, мама? Что он у нас, как Михаил Иосифович, на базар ходит?

— А мне интересно узнать, какая, стало быть, в семье экономия от Володиной малины. Вот вопрос.

— При чем тут экономия? Здоровье важнее. Правда, Володя?

— Вот именно, мамаша,— здоровье прежде всего! А малина, сами говорили, — очень полезный для здоровья продукт. Первый сорт!

Что такое гриб?

Не знаю, что со мной случилось в последнее время, ума не могу приложить. Какой-то зуд поселился в ногах — так и тянет, так и тянет на волю. Даже товарищи по работе замечают.

Недавно, например, наша чертежница Алиса спрашивает:

— Куда это вы, Владимир Егорович, всегда торопиться стали? Ребята ваши в лагере, жена, кажется, в Москве, а вы по субботам с рюкзаком на работу приходите и все на часики посматриваете?

И главный бухгалтер поинтересовался:

— Позвольте спросить: вы чем больше, ягодками или грибками, занимаетесь?

Скорее всего главбух ничего такого и не имел в виду, но «ягодки» мне не понравились.

— Исключительно грибками интересуюсь,— сказал я, сам того не предполагая, как аукнется мне этот грибок!

Правильно говорят: кабы знать, где упадешь, соломку бы подстелил. Не подстелил я соломки, и вот что из этого вышло.

Дня через два, под конец работы, вызывает меня начальник конструкторского бюро. Захожу. Илья Арсеньевич приглашает сесть, отпускает кого-то из молодых инженеров, а потом говорит:

— Имейте в виду, Владимир Егорович, я пригласил вас для совершенно приватного разговора. Если у вас не возникнет желания поддерживать беседу, прошу сказать прямо. Хорошо?

— Да-a, пожалуйста. Слушаю вас, Илья Арсеньевич.

— Вам в Белых Столбах приходилось бывать?

«Черт возьми, как же это понимать,— думаю,— в Белых Столбах знаменитый сумасшедший дом. Что мне там делать?»

Отвечаю с осторожностью:

— Бог миловал, Илья Арсеньевич...

— Напрасно.

— Как?

— Вы мою точку зрения знаете — дилетантов не терплю! Ни в чем не терплю. Знаю, что в коллективе меня за это не любят, но принцип есть принцип, и стою я на нем. как говорится, железно.

«Что случилось? — думаю я.—Не далее как вчера Илья Арсеньевич хвалил меня на совещании. Назвал последний проект «заметным вкладом в приборостроение», а тут — дилетантизм!»

Я смотрю на лауреатскую медаль шефа, и мне кажется, что даже медаль покачивается неодобрительно.

— Простите, Илья Арсеньевич, как понимать ваши слова? Вы не желаете продолжения моего сотрудничества?..

— Ерунда! Как раз наоборот — хочу пригласить вас «сотрудничать».

— ???

— Настоящий грибник, разумеется, не откажется освоить Белые Столбы.— И, переходя на интимный шепот, Илья Арсеньевич заканчивает:—Доложу по секрету, таких мест, как там, во всем Подмосковье нет. Редчайшее сочетание — и боровичок, и маслята, и груздь. Маслят-то уважаете?

О, если б я хоть раз в жизни видел живой, не замаринованный масленок! Говорю дипломатично:

— Масленок, особенно молодой, грибок закусочный...

— Вот-вот-вот! Это вы непременно при моей Рае повторите! Двадцать лет прожили, двадцать лет учу, и до сих пор нет общности понимания. Презирает Рая масляты.

— Напрасно,— говорю я,— прекрасный же гриб!

— И я так считаю, Владимир Егорович. Ну, что ж, договорились: в воскресенье, в четыре утра, заезжаю за вами. Едем в Белые Столбы и точка.

На мой взгляд, точка поставлена несколько поспешно, притом односторонне, но... точка есть точка — это почти печать, скрепляющая договор о сотрудничестве и взаимопомощи.

Ей-богу, я не подхалим, но с этого вечера у меня появилась новая забота — приходится вникать в суть грибной проблемы. Илья Арсеньевич действительно не терпит поверхностного отношения к любой работе, и я с ним согласен: если уж начинать какое-нибудь дело, начинать надо всерьез.

Решаю подковаться хотя бы теоретически. Ведь грибник-то я никакой, совсем, можно сказать, липовый.

В книжном магазине подходящих пособий не оказалось. Миловидная продавщица любезно сказала:

— Был один справочник — расхватали за два часа. Чего удивляться — грибной литературе нужны миллионные тиражи, а выпустили всего тридцать тысяч. Ерунда тридцать тысяч, слону дробинка!

Так, между прочим, было сделано первое открытие: грибной спорт, или грибная охота, или грибной отдых, как вам угодно,— занятие миллионов людей.

Единственно подходящее пособие, которое удалось обнаружить в доме —«Книгу о вкусной и здоровой пище»,— я читал со вниманием.

«Наши леса очень богаты грибами. Лучший из них — гриб-боровик». Далее я узнал, что «грибы весьма питательны, потому что в них много белка», и, наконец, что «при сборе грибов рекомендуется также руководствоваться опытом местного населения, которому хорошо известно, какие из имеющихся в данном районе грибов являются доброкачественными, а какие ядовитыми, непригодными в пищу». Последняя рекомендация особенно порадовала.

Я добросовестно срисовал из кулинарной книги: а) белый гриб (боровик), б) подберезовик, в) подосиновик,

г) масленок (!), д) груздь, е) лисичку и ж) моховик...

Эскизы меня несколько ободрили, но предупреждение на странице 223 снова повергло в уныние: «Надо уметь отличать негодные, но похожие на маслята грибы. Их признак: изменение цвета на изломе и красноватый губчатый слой». Установить, где бывает расположен губчатый слой, не удалось; вероятно, авторы полагали, что эту проблему следует выяснить с местным населением.

Друг мой, верная моя спутница Аннушка, разыскала в старом комплекте журнала «Здоровье» статью профессора Орлова с многообещающим названием: «Грибы». И мой список полезных советов заметно возрос.

Во-первых, я узнал, что «по количеству минеральных веществ грибы сходны с фруктами, а по содержанию фосфора приближаются к некоторым видам животных продуктов...»

Во-вторых, что «при всяком, даже легком, грибном отравлении нужно немедленно вызвать врача».

В-третьих, «чтобы избежать грибных отравлений, помните и соблюдайте золотое правило: собирайте только те грибы, которые вы знаете...» Последний совет был специально для меня. Кажется, единственный грибок, с которым я был знаком, устанавливался на суфлере автомобильного мотора.

И еще мне помог старый московский журналист, страстный любитель природы, бывалый охотник, рыболов и грибник Дм. Зуев, автор поэтической, милой книги «Времена года». Смело могу вас уверить — это нужнейшая для начинающего книга. Вот что я узнал с помощью Дм. Зуева:

а) «...не ленись, раньше вставай, ног не жалей, на зиму впрок припасай».

б) «В сухое лето гриб «жмется» к стволу, а в сырое — как бы отбегает поодаль».

в) «В лесу до солнца ни тени, ни ярких отблесков,— тогда лучше искать, глаза зорче присматриваются к грибам».

г) «Лучше находить грибы по росе, еще лучше — в дождь».

д) «Грибнику один совет: бери по-морскому — «солнце за спину», чтобы лучше разглядеть грибы в траве».

е) «...в березах самые грибные места».

ж) «Белые растут семьями».

з) «Замечай: где мухоморы и муравейники, там н белые»...

Всего я выписал у Зуева ровно столько советов, сколько букв в русском алфавите, и тщательно зазубрил все до единого.

Вряд ли стоит рассказывать о том, как в назначенный день я поднимался в половине четвертого утра, как наспех влезал в резиновые сапоги, одолженные у соседа, как мы ехали до Белых Столбов,— все это было мало приятно и довольно-таки обыкновенно. Лучше сразу перенестись «на поле боя».

— Люша,— строго сказала полная супруга моего начальника Раиса Яковлевна,— давай договоримся: берем только настоящий гриб. А всю эту чепуху — сыроежки, грузди, маслята — в сторону. Прежде всего — качество, Люша! Количество меня не волнует.

— Хорошо, Раечка,— безропотно подчинился притихший и торжественный Люша.

И мы тронулись в лес четким журавлиным строем. Во главе клина — Раиса Яковлевна, по правую руку от нее и чуть сзади — Илья Арсеньевич, за ним — Котик (сын Костя, мальчишка лет пятнадцати, высокий, жилистый), дальше — Славик, младший брат Котика, еще дальше—я.

Березы не светились — солнце еще не взошло. В лесу стоял приятный прохладный полумрак. Мы шли молча, настороженные, как кошки, учуявшие мышей. Никто пока ни разу не нагнулся...

Первым остановился Славик, подождал меня и тихо спросил:

— Как вы думаете, пойдет?—Носком ботинка Славик показывал на рыжий толстый гриб, притаившийся под кустом.

— Нет,— категорически заявил я,— не пойдет!—и пропустил Славика вперед.

Толстый гриб рос особняком, головка его жирно поблескивала. В моем конспекте подобная особь не значилась, но... я все-таки украдкой нагнулся и быстро забросил гриб в корзину. Некрасиво обижать маленьких? Конечно. Но я очень боялся остаться с пустым лукошком.

Минут через пятнадцать кланяться начали все. Сначала изредка, потом чаще. Я взволновался не на шутку: они находят, а я ничего не вижу...

И все-таки мне повезло!

На светлой круглой полянке я нечаянно налетел на настоящий белый гриб. Всеми своими приметами гриб сходился с описанием Зуева и рисунком в поваренной книге.

Помня, что белые живут семьями, я не кинулся докладывать о своем успехе, а, опустившись на колени, ползал по траве до тех пор, пока не срезал один за другим семь тугих, прохладных надутых боровиков.

Тем не менее, когда Раиса Яковлевна внезапно остановилась и потребовала всех к себе, у меня задрожали колени. Сейчас все раскроется: у всех по полной корзине, а у меня — пшик. Но опасения оказались напрасными.

— Люша, это безобразие! Опять количество! Сыроежек — вагон, лисичек — тележка, а беляк— один и тот червивый. Посмотри на ребенка. У Котика три беленьких, пять подберезовиков — все чистенькие. Ну, а у вас что? — и Раиса Яковлевна заглянула в мою корзинку.

Вы прыгали с парашютом?

 

Вот такое чувство бывает перед прыжком: шаг — и все полетит кувырком.

— Люша, Люшенька, посмотри на принципиального человека. Одни белые и только первый сорт! Владимир Егорович, голубчик, а как к вам этот вульгарный валуй попал? (Это был гриб Славика!) Вот смех! Какой хитрющий валуй, здорово под боровик подделался,— и Раиса Яковлевна забросила злосчастный гриб вкусты...

Дальше дело пошл» веселее. Поднялось солнышко, под его косыми лучами грибы сделались заметнее. Кланяться до земли приходилось все чаще и чаще. Всем надоело таиться друг от друга, и мы, нарушив журавлиный клин, ломились по лесу дружной гурьбой. Выхватывали друг у Друга из-под ног лучшие экземпляры, острили, смеялись и чувствовали себя превосходно.

В десять часов устроили привал на завтрак.

Пока Раиса Яковлевна разворачивала припасы, довольный Люша разглагольствовал:

— Почему я грибное дело люблю? Сам по себе гриб — чепуха, можно и в магазине купить. Вся соль в чем? В собирании вся соль. В процессе, так сказать. Удивительно, как в лесу от всего выключаешься. Правда? И дышишь полной грудью, и все заботы к черту. Лучшие каникулы мозгам. Верно я говорю, Владимир Егорович?

— Совершенно верно,— искренне сказав я. Мне действительно понравилось в лесу, и я уже не боялся бледных поганок — освоился.

После завтрака Котик и Славик затеяли обычную мальчишескую возню. Раиса Яковлевна собирала остатки еды в прозрачный полиэтиленовый мешочек. При этом она заметила:

— Пригодится. Доедим еще за обе щеки.

Вдруг Илья Арсеньевич насторожился:

— Смотрите, смотрите,— прошептал он и потянул меня за рукав.

Я посмотрел в ту сторону, куда указывал Илья Арсеньевич, и увидел маленького дятла, Вцепившись в ствол, дятел методично раскачивался и звонко стучал носом по коре. На затылке у него смешно топорщился красный хохолок.

— Дятел!

— Дятел, дятел! Подумаешь, какое чудо — дятел. Вы посмотрите, как он, сукин сын, раскачивается. Равномерно-то как!

— Ну и что?

— Не «ну и что», а в вашем регистрирующем устройстве вот именно так надо было решать лентопротягивающее устройство, а то нагородили черт знает что...

— Позвольте, Илья Арсеньевич, не надо упрощать явление.

— Нет, надо! Обязательно надо! Не велика честь простое превращать в сложное. Вы сложное сделайте простым!

— Пока, Илья Арсеньевич, это всего только фраза!

— Инженер, к вашему сведению, — человек, способный изобретатель. Для вычислений у нас есть теперь машины, а копировать старые чертежи может любая девчонка.

— Что вы имеете в виду?

— А то!..

— Мужчины!—решительно вмешалась Раиса Яковлевна.— Вы сошли с ума, мужчины! В лесу, на грибах, устраиваете технические дискуссии. Мы же приехали сюда «выключаться». Стыдно.

Мне действительно становится как-то неловко. И Илье Арсеньевичу, видимо, тоже не по себе. Мы сразу умолкаем.

А лес шепчет свою вечную сказку, и короткометражная размолвка быстро забывается.

Грибная экспедиция завершается успешно.

Я лично привез домой сорок восемь боровиков и больше сотни прочих грибов. Поганок, по заключению Аннушки, попалось всего девять — меньше пяти процентов. Ей-ей, это уж не так плохо для начала.

И еще я привез не поддающийся учету запас бодрости и... сомнение. Может быть, в лентопротягивающем устройстве действительно допущена ошибка?

Впрочем, заниматься техническими проблемами в этот день я уже не в состоянии. Черкнув в рабочем блокноте всего одно слово «дятел», ложусь спать.

На другое утро мы встречаемся с Ильей Арсеньевичем в вестибюле.

— Извините, Владимир Егорович, погорячился вчера. Дятел попутал — игру воображения вызвал, все у вас верно. Ночью просчитал — хорошо!—И он улыбается мне и заговорщически подмигивает.

А я думаю: «Хороша грибная охота! Очень хороша!»

Заседание продолжается

Лето кончилось. Солнышко перекочевало куда-то в другие страны, а у нас в Москве дождь сменяется дождем и облака не уходят с неба.

Лето кончилось, но мы еще не скоро забудем его — слишком много принесло оно нам радостных впечатлений, маленьких открытий, новых привычек. Разве ж можно забыть вкус костерного дыма, вкус грибов собственного сбора или ласковое доброжелательство леса? За последние месяцы мы сделались заправскими «бродягами», и теперь нам тесно в городе: улицы кажутся узкими, метро — душным, троллейбус «жмет», как чужой сапог...

Вечером мы собираемся за обеденным столом. Заседание открывает Аннушка. На повестке один вопрос: приобретения к зимнему сезону.

— Давайте заявки, товарищи. Только организованно и без запроса!

— Мне требуются норвеги,— сразу же выпаливает Сережка,— хоккейные, конечно, еще не совсем старые, но ботинки малы — это раз, и вообще норвеги лучше...

— А мне очень нужен красный свитер и синие брюки, как у Наташки,— заявляет Юля.— Мне Сережкины брюки всегда велики, они спадают. И еще Люське купили сумку из бархата в полоску. Рижскую. Которая и сумка и рюкзак сразу. С длинными ремешками.

— И еще ей нужна котиковая шуба и шляпа с пером,— вполголоса добавляет Сережка.

— Мама, скажи, чтобы он замолчал и пусть не воображает. Мастер спорта! «Норвега» несчастная.

— Ребята, спокойно,— говорит Аннушка и постукивает карандашом по столу,— разберемся.

— Володя, твоя заявка? — спрашивает Аннушка и заглядывает в тетрадочный листок. Мне не совсем по душе этот разговор с «протоколом», но что делать: Аннушка экономист и составление смет, планов, бюджетных заявок— ее страсть.

— Мне, собственно говоря, ничего такого на эту зиму не надо. Если только тренировочный костюм и свитер...

— Запишем и просуммируем,— говорит Аннушка, но не успевает пустить в ход счеты: в коридоре взрывается звонок. Так отчаянно нажимает на кнопку только Женька.

 

Заседание на время прерывается.

Женька шумно вваливается в комнату и с порога требует маринованных грибов, а также собственного малинового варенья. И еще он требует подать ему на тарелочке ту самую веревку с контрольными узелками, которая была в свое время прислана по почте.

Пока Аня ставит чайник, мы с Женькой производим замеры.

До контрольного узелка обоим еще далековато, но... теперь уже не мне надо догонять Женьку, а ему тянуться за мной!

Аннушка накрывает на стол. Все рассаживаются по своим местам, и заседание продолжается. Но теперь уже председательствует Евгений Петрович.

Мельком глянув в Анину запись, Женька немедленно начинает комментировать:

— Сережке бегаши? Так. Ясно. Учти только — на бегашах на Петровку не пускают, а девочки больше всего любят этот каток. Юле — красный свитер, штаны и сумку-рюкзак? Володьке —тренировочный костюм? В преферанс надо, конечно, упражняться в спортивной форме... А где же твоя заявка, Аннушка?

— Не успела записать — ты явился.

— Предположим.

Женька крутит веревочку в руках, хмурится и вдруг говорит:

— Мелко пашете, ребята!

— Что-что? — не понимаю я.

— А то! Вам надо купить четыре пары лыж, палки, ботинки и два рюкзака. Это в первую очередь. Хорошо еще завести палатку и спальные мешки, но это можно не сразу. А ну-ка, подсчитай, бухгалтер. Лыжи клади по десять рублей за пару, палки — по два с полтиной, ботинки...

Аня складывает и умножает. Мы ждем.

Итог получается солидный. Мы переглядываемся, но сказать ничего не успеваем. Атакует, как всегда, Евгений Петрович:

— На машину копишь, а на здоровье, на отдых, понимаешь, потратиться боишься? Сразу в кусты?

— Да я ж ничего не сказал еще.

— А зачем говорить? У тебя на фасаде и так все написано! Растряси задний мост, Володька, ничего не случится! И вообще дурная это затея — автомобиль. Подумай только, что тебя ждет.

Женька красочно живописует мытарства автовладельца. Сначала он говорит о неизбежных долгах, в которые я залезу, приобретая машину. Потом выдвигается проблема гаража.

— Корове и той отдельное помещение нужно, а машине? У тебя же сердце кровью обольется, если автомобиль будет стоять на улице, ржаветь под дождем, погибать под снегом.

А ремонт? А расходы на содержание? А запасные части?

Увы, в его словах слишком много правды. И все-таки мне трудно отказаться от мечты.

— А как же другие? Тысячи людей владеют машинами...

— Володька, поверь мне, это — колоссальное недоразумение. И не зря теперь на автопрокат нажимают. Пройдет годик-другой, и взять машину на день, неделю или на весь отпуск будет так же просто, как сходить в баню.

— Но то все-таки будет чужой автомобиль, а это свой, собственный!

— Ты прогнил, старик, твое сознание поражено пережитками капитализма! Чужой — свой! Тоже мне собственник выискался!

— Дядя Женя, а почему вы плохие слова говорите? — спрашивает Юля.

— Потому, что твой папа действует мне на нервы. Я его учу, как правильно жить, а он сопротивляется и несет околесицу.

Аннушка молча выпроваживает ребят в другую комнату и вполголоса налаживает дипломатические отношения между поссорившимися сторонами.

Заседание возобновляется в более узком кругу.

Нет, в этот вечер мечте о машине не выносится еще смертный приговор. Но расходы на зимний спортивный сезон утверждаются весьма внушительные.

Довольный Женька — он всегда бывает доволен, когда ему удается протянуть свою «резолюцию»,— подробно разрисовывает нашу будущую жизнь.

— Утречком вы отправляетесь куда-нибудь в Звенигород. Вещмешки у Володьки и Сережи, у тебя, Аннушка, маленький сверток с палаткой. Юлю можно в первый год не нагружать.

Вы застегиваете крепления и не спеша идете по снегу. Кругом тихо. Кругом чистый кислород. Морозец слегка пощипывает вас за носики. А вы шагаете по полю, потом — лесом, пересекаете овраг и выходите к деревне. Тут можно устроить привальчик: парное молочко — местное, консервы — привозные... За зиму ребята окрепнут, Аннушка расцветет, а ты, Володька, изобретешь свежими мозгами такой прибор, что в премию «Волгу» получишь!

— «Волга» — это же пережиток,— замечаю я, покосившись на своего друга.

— Полученная в премию машина символизирует абсолютно иные критерии!—категорически заявляет Евгений Петрович и быстро перекладывает разговор на новый курс:—Полгода назад вы смеялись надо мной, ребята! В лес, к речке, на стадион — это несерьезно. А теперь стали заядлыми «бродягами». И, кажется, не жалеете. Может быть, теоретическая сторона активного отдыха вам и не совсем пока понятна, но практика, опыт показывают, в какое правильное дело я вас втравил. Молчите, дикобразы?

— Молчим, — говорит Аннушка, — опыт — великая вещь!

— То-то! Сейчас я вам объясню все научно...

— Не надо,— прошу я Женьку,— и так все ясно. В лесу— хорошо, на речке — хорошо. Бродяжить —^ отлично. Не надо научных объяснений, Женечка. Все ясно.

— Ну, как хотите. Не хотите просвещаться, наливайте чай и будем заканчивать заседание. Поздно уже.

Лыжи—моя стихи!

Прокладывать первую лыжню мне приходится вдвоем с Юлей. Сережка наелся снегу, схватил ангину и валяется в постели. Аннушка не хочет оставлять сына одного дома. Вот мы и отправляемся на открытие лыжного сезона половинным составом семьи.

В начале дистанции все идет как нельзя лучше. Юля тщательно перебирает ногами, ей очень нравятся жесткие крепления — еще бы. Совсем, как у взрослой. По ровной, хорошо укатанной лыжне идти легко, и мы не замечаем ни времени, ни расстояния.

Я с удовольствием посматриваю на дочку: щечки раскраснелись, из-под шапочки выбился мокрый хвостик темных волос, ресницы стали белыми и длинными-предлинны-ми. Никогда не думал, что у меня такая симпатичная дочка. Вот черт возьми! Пройдет еще каких-нибудь годика три-четыре, и такая девушка получится — смерть парням!

Неожиданно снегурочка моя останавливается и показывает палкой куда-то в сторону от лыжни.

— Пап, а пап! А там вон с горки катаются. Повернем туда?

— Ты не устала, Юленька?

— Нет! У меня только одна коленка немножко дрыгается, но это ничего — пройдет. Пойдем на горку?

— Под твою ответственность, дочка.

— Ладно! Под мою.

Мы сворачиваем с блестящей, плотной лыжни и медленно бредем по пушистому снегу. Впереди крутой склон. С него то и дело скатываются разноцветные яркие фигурки, похожие издалека на лилипутиков.

По мере того как мы приближаемся к горе, происходит странная трансформация: лилипуты вырастают в нормальных людей, а гора делается все круче и круче. Когда мы приближаемся, наконец, к месту старта, окончательно выясняется, что дистанция эта далеко не шуточная. На таком спуске есть о чем подумать!

— Пап, а пап, мы сейчас поедем вниз?—спрашивает Юля. И я не улавливаю восторга в ее голосе.

 

Надо решать.

Педагогика и здравый смысл приходят в суровое столкновение. Отступать от поставленной цели — непедагогично, ломать новые лыжи — жалко. К тому же и страшновато. Переступаю с лыжи на лыжу. Лихорадочно ищу приемлемый компромисс. И вдруг слышу:

— Скажите, дедушка, а лыжи вам не мешают? Тут пешочком спокойней.

Оказывается, дедушка — это я. Ух ты, какая девица! Фигурка точеная. Глазищи — полтинники и ямочки на персиковых щеках...

Какой-то бес шепчет во мне с усмешкой. «Ты же был когда-то слаломистом, Володька. Покажи ей «дедушку».

— Постой здесь, Юленька,— говорю я каким-то не своим, придушенным голосом,— сейчас я проверю эту горку и вернусь.

— Пап...

Но больше я уже ничего не слышу.

Свистящая скорость, взрывающийся при каждом повороте лыж сухой, жгучий снег и горячая лихорадка азарта овладевают мной.

 

«Хорошо, Володька. Присядь пониже. Кренись влево. Еще, еще, еще. Выбрось вперед правую лыжу. Откинь палки назад. Поворот. Есть! Теперь притормаживай. Хорошо...»

Сердце бьется тяжелыми, сильными ударами. Спуск позади. Я задираю голову и вижу там, на самой вершине, малюсенькую темную фигурку — это Юля. Она машет мне лыжной палкой. Зовет.

А рядом — опять:

— Молодец, дедушка. Вот не думала бы, что вы способны на такие подвиги. Оказывается, лыжи — ваша стихия!..

На подъеме гора всегда кажется круче, чем на спуске. Я пыхчу, отдуваюсь и еле ползу. Кажется, что горе не будет конца. Но вот уже можно различить полоски на Юлиных варежках, вот уже видны белые дочкины ресницы. Все! Вылез.

— Ой ты, папка! Как здорово. А страшно было?

— Немножко.

— А почему она тебя дедушкой назвала?

— Кто?

— Ну та, на индюшку похожая.

— А я и не расслышал, дочка.

— Ты у нас молодец, папка. Даже никогда не думала!

— Лыжи, Юленька,— моя стихия! Пошли. А то ты у меня совсем замерзнешь.

Мы долго пересекаем лес. Начинает темнеть. Юля мужественно старается идти со мной в ногу. Кажется, мы перестарались и забрели слишком далеко. Но выбора нет — хочешь не хочешь, а до станции дотащиться надо. Где-то в синеющей дали зажигаются первые огоньки. Где-то на шоссе сигналит машина. Юля сопит, но не жалуется.

Я стараюсь идти ровным неспешным шагом. Добрые мысли поселяются в голове.

«Не надо сдаваться усталости. Разве ж можно измерять жизнь прошедшими годами? В милиции, конечно, паспорт под настроение не переправят, а для себя — каких же мне сорок, когда настроение такое, будто вчера выпустили из института! Женька теоретизирует по поводу активного отдыха, а все ведь совсем просто: не живи в одном ритме. Переключайся! И тогда кровь никогда ни за что не скиснет...»

— Пап, а пап, скоро конец? У меня коленки прямо жутко как дрыгают.

— Скоро, дочка. Минут десять еще. Выдержишь или взять на буксир?

— Я сама дойду, только ты иди лучше рядом и рассказывай про что-нибудь. Интересное рассказывай.

— Ладно.

Пристроившись к Юле сбоку, я иду не сбавляя темпа и рассказываю ей о замечательном парне Витьке Трофимове. Это был удивительный человек. На Карельском фронте он уходил в тыл врага, обнаруживал себя и вызывал погоню. В надежде захватить языка финны не спешили открывать огонь, прирожденные лыжники, они гнались за Трофимовым по пятам, а он, как лиса, петлял и петлял до тех пор, пока не выводил преследователей на наши секреты. И тут уж языком оказывался не Витька, а его противники.

— Он был герой, папа?

— Конечно, герой, Юленька.

— Нет, он был Герой Советского Союза?

— Почему ты решила, дочка?

— А разве так каждый сможет?

— Он был обыкновенный герой. Под конец войны его наградили орденом Славы третьей степени.

— Это тоже хорошо?

— Еще бы!..

Так с разговорами мы незаметно добираемся до станции. На заснеженном перроне горланят какую-то бессмысленную песню два пьяных. Юля с опаской прижимается ко мне и шепотом спрашивает:

— А почему они такие пьяные, папка?

— Жить не умеют, не знают, на что силы тратят, вот и пьют.

— Лыжи не их стихия?

— Нет, дочка.

В вагоне Юля немедленно засыпает, да и я, разморенный теплом, клюю потихонечку носом.

Дома, скидывая с натруженных ног тяжелые ботинки, стаскивая просолившийся на спине лыжный свитер, думаю, как всегда при возвращении: «Хорошо жить на свете!»

Даго, четыре зайца и одна лиса

Даго — вислоухий темно-коричневый пес какой-то необыкновенной, кажется испанской, породы. Откуда Женька его выкопал,— понятия не имею. Знаю только, что эта операция была связана с длительными хлопотами и беспокойством. Когда же Даго водворился, наконец, в Женькином доме, разговоров об уме, нюхе, феноменальной памяти и охотничьей выучке собаки хватило месяца на три. Женька уверял, что с Даго можно охотиться... без ружья.

— Главное его правильно на след поставить, а там — только поспевай! Зайца загонит запросто, лиса чихнуть не успеет -— готова.

Возражать было бесполезно. Женька просто не слушал. Всем своим друзьям и приятелям он предлагал съездить поохотиться.

— Походим-побродим, сам посмотришь, какой у меня зверь, сам оценишь, тогда и поговорим....

Меня Женька приглашал тоже не раз, но и всегда отнекивался. Какая может быть охота под Москвой? По всей вероятности, мне так бы и не пришлось отведать охотничьих радостей, если б в середине зимы мы не столкнулись с Евгением Петровичем неподалеку от площади Пушкина.

— A-а, старик! — закричал, завидев меня, Женька.— Как жив, бродяга?

Я сказал, что жив хорошо, признался, что рад его видеть, и, в свою очередь, поинтересовался, какие новости у моего друга.

— Работаю, в выходные дни на охоте пропадаю. Даго делает просто чудеса. Вот в прошлое воскресенье мы были под Подольском...

Случайно мой взгляд коснулся пухлого Женькиного портфеля. В уголок выглядывала непонятная пуховая кисточка. Кажется, Женька заметил мой взгляд — во всяком случае, он поспешно перебросил портфель в другую руку.

— Понимаешь, Володька, Подольск, конечно, не тайга, но кое-какая живность там еще водится...

— Постой, постой, Евгений Петрович, а что ты в портфеле прячешь?

— Почему прячу?

— А ну-ка покажи!

— Что значит покажи? Ты ж, кажется, не в таможне работаешь?

Но я слишком хорошо знаю своего друга. Не зря он заюлил, заморгал ресничками.

— Давай, давай, расстегивай замочки. Демонстрируй!

Женька неохотно повернул портфель к свету и откинул

широкое кожаное ухо. Тесно прижавшись друг к другу, в портфеле лежали две белые куропатки.

— Из гастронома?

— Да, А что такого?

— Ничего. Только теперь я начинаю понимать, как это можно охотиться без ружья...

— Чего ты болтаешь? Никакой тут подделки нет. Даго у меня по птице отстает, вот я и покупаю в магазине битую и тренирую зверя, не выходя со двора. Ясно? Не могу же я, на самом деле, бросить работу и переселиться в лес. При чем тут улыбочки?

— Так.

— Нет, Володька, мне определенно не нравится, как ты хмыкаешь. Хочешь не хочешь, а на охоту я тебя вытяну. Сам посмотришь, какой Даго зверь. Человека и то всю жизнь учат, как же собаку не учить? Нормальное дело.

Прощаемся мы дружелюбно, но я твердо знаю, что охотничьей вылазки мне теперь не избежать. Женька на своем настоит: вытянет. Непременно вытянет.

А почему бы и не поехать, почему бы и на самом деле не посмотреть разок, что это такое охота?

Словом, в очередную субботу я отправлюсь в район Серпухова. Женька должен быть уже на месте и встречать меня на станции.

Вскинув легкий рюкзак на плечо, подхватив лыжи под мышку, я выхожу на перрон. И тут же из радужного морозного туманца появляется Женька.

— С прибытием!

— Привет!

Женька в защитного цвета ватнике, в старых валенках, в бывшей офицерской шапке. Лицо покраснело, глаза блестят. Он критически оглядывает меня и хохочет:

— Куда ты приехал, тёпа? На айсревю или на охоту? Костюмчик, штиблетки, лыжата... А где ружье?

— У меня нет ружья. Я приехал в расчете просто так побегать за собачкой...

— Не выйдет, старик. Заболел Даго, не вышел на работу.

Мы шагаем по темной хрустящей дороге, рядом с нами идут две причудливые, то и дело ломающиеся тени и размахивают руками. Женька рисует передо мной обстановку:

— Ночуем в деревне. В шесть подъем. Пока туда-сюда соберемся, пока дотопаем до места,— начнет светать. Заяц тут есть, это точно. Без Даго будет трудновато, но как-нибудь сообразим. Где тебе ружье достать — вот вопрос. Я в этих местах человек новый.


— Ружье — ерунда. Все равно я никогда на охоте не бывал и для первого раза мне будет очень полезно просто так поприсутствовать, присмотреться. В крайнем случае, пустишь меня по следу вместо Даго.

— Вместо Даго? Не сумеешь.

— Почему?

— Образование у тебя не то.

Незаметно мы добираемся до крайней избы. Стучимся и входим. Радушная хозяйка удивлена моей экипировкой не меньше Женьки.

— Батюшки, раздемши приехали! От самой Москвы налегке. Нечто ж так можно?

— Ничего, бабушка Даша, он у нас закаленный. Беда вот, ружье позабыл, а без пальто бегать он привычный.

Забытое ружье не производит на бабушку Дашу особенного впечатления.

— С нынешней-то охотой, что при ружье, что без ружья,— одна добыча. Как бы не застыл раздемши-то.

Ужинаем и ложимся спать.

Женька долго ворочается и кряхтит. Видно, завтрашняя охота не дает ему покоя.

Из дому мы выходим чуть свет. Смазанные лыжи хорошо скользят по крепкому насту, идти легко и приятно. Мы минуем километра три леса, пересекаем неглубокий овраг, поднимаемся по косогору и останавливаемся на краю просторного поля. Впереди голубеют скирды.

Женька нюхает воздух. Он стоит у межевого столба прямой и торжественный, видно, обдумывает план атаки на зайцев. Говорит Женька шепотом:

— Видишь во-о-о-н ту вышку? Шагай прямо на нее. Иди, тихо. Как дойдешь,— поворачивай на крайнюю скирду и нажимай со всех сил. Подымай шум: ори, свисти, пой! Словом, чтобы вся живность поднялась, как по тревоге. Ясно? А я отсюда наискосок двину. Ползком, под маскхалатом. Ты — поднимаешь, я — осаживаю. Ясно? Дичь — пополам.

Согласен.

— Ну, давай осторожно, верблюд!

Беря курс на вышку, я вижу, как Женька облачается в маскхалат и тихонько опускается на нетронутую поверхность снега. Ползет он бесшумно, сноровисто. Я невольно улыбаюсь. Ну и потеха! Посмотрел бы на нас сейчас кто-нибудь из знакомых.

— Куда вы, люди?

— За зайцами!

Цирк.

Тут такие же зайцы водятся, как на Манежной площади бегемоты...

Пока я достигаю вышки, с меня семь потов сходит. Ломиться через тяжелый целинный снег — это вам не по сокольническим дорожкам раскатываться. К тому же до вышки, оказывается, гораздо дальше, чем мне показалось в первый момент. Но, в конце концов, я достигаю назначенного рубежа и поворачиваю в направлении крайней скирды. Это ужасно глупо — идти по пустому полю и кричать во все горло, — но я не могу ослушаться Женьки.

— А-а-а-у-у, ой-ой-ой, у-у-ррр-а!

Я иду и ору что есть сил. Кажется, снег задрожал и вздыбился от моего крика. И вдруг в пяти шагах от меня наст взрывается чем-то белым и круглым. Мгновение — и у этого белого появляются длинные уши, жесткие ноги и дрожащий жалкий хвостишко. Оно летит от меня прочь очертя голову. Вот тебе и бегемоты на Манежной площади!

И во мне самом взрывается что-то. Я сатанею, я дрожу от возбуждения, я задыхаюсь. Видно, мои предки были охотниками. Видно, какие-то очень древние мои родственники знали солоноватый вкус живой крови...

— А-а-а-ууу р-р-рррааааа!

Наст взрывается вторым, третьим, четвертым зайцем.

От волнения у меня дрожат руки, дрожит в горячей судороге гортань, даже веко подергивается.

«Но почему он не стреляет? Почему?» Эта мысль приходит с опозданием. Она, как ушатом холодной воды, плещет вдруг в голову. И тут я замечаю, что с противоположного конца поля бежит мне навстречу Женька. Бежит, забыв про маскхалат, не таясь, размахивая руками.

— Идиот! — выдыхает он мне в лицо.— На какой ты стог развернулся? На какой? Поднял весь зоопарк, погнал под углом тридцать градусов от меня и рад! Испортил всю охоту, сукин сын.

— По-моему, все было правильно, Женечка!

— Молчи, несчастный. После такого кросса тут ни един заяц неделю не покажется.

— Слушай, Женя, я же, честное слово, на крайний стог шел.

— Какое мне дело, куда ты шел? Куда зайцы ринулись?

— Удивительно, как это они смогли узнать, где ты...

— Молчи. Сядь.

Мы молча сидим под стогом. Женька думает. Не знаю, что происходит в его голове, в моей — буря. Никогда бы не подумал, что я могу так разволноваться из-за каких-то зайцев, которые ушли не в ту сторону.

Окрест все спокойно, все блестит величавым мирным блеском. Далекие тоненькие березки стоят в крахмальных накидках.

Сквозь невесомую, полупрозрачную дымку проглядывает красноватое солнышко. Ни ветерка, ни шороха. Постепенно мы успокаиваемся. Женька говорит:

— Игра проиграна. У нас остался один шанс из десяти. Надо поворачивать к оврагу и пытаться поднять что-нибудь там. Без Даго плохо — сам видишь. Пошли.

И снова мы вспарываем снежную целину. Снова разделяемся на два маршрута. Я спускаюсь на дно оврага, а Женька спешит туда, где овраг, сузившись, как осиная талия, разделяется вдруг на два рукава.

Снова я разрываю легкие диким, надсадным криком и на этот раз слышу, как грохает впереди два глухих, раскатистых выстрела.

Когда я выхожу к условленному месту встречи, Женьки в засаде не оказывается. Он карабкается по крутому склону оврага, позабыв лыжи там, где только что лежал притаившись. А впереди Женьки, шагах в ста, ползет рыжий пушистый зверь.

Сначала мне кажется, что это собака. Но у зверя слишком длинный и слишком толстый для собаки хвост. Лиса.

— Подранок!—кричит Женька.— Заходи справа, отрезай от леса.

Я спешу вклиниться между подбитой лисицей и все приближающимся к ней краем мелколесья. И снова сердце бьется так трудно, так стесненно, будто от этой лисьей шкуры зависит вся моя дальнейшая судьба.

Хитрый зверь вовремя заметил меня. Лиса петляет, кружит и внезапно исчезает. Вот только что была на глазах— и сгинула! Мы сходимся над оборвавшимся следом, с недоумением разглядываем свежие бусинки крови на снегу и ничего не можем понять. Наконец Женька обнаруживает еле приметную, припорошенную канаву.

— Вот где она ушла. Хитра! Теперь не найдем, скоро темнеть начнет.

Женька чернее тучи. Он идет к дому, низко наклонив голову, часто перебирает палками.

Не удалась охота, но это же не конец света, можно ли так убиваться из-за разбежавшихся зайцев и упущенной лисы? Мне хочется подбодрить друга и я говорю:

— Не огорчайся, Евгений Петрович! Зато мы теперь место знаем. А зайцы подождут до следующего воскресенья. Куда им деваться?

— Охотнички! — ворчит Женька.— Убили ноги и время!

— Была б собака, тогда другое дело...

— Веришь?

— Конечно!

Женька заметно светлеет.

— Даго мы пустили бы от дальнего края поля, а сами...

Ну, слава богу, кажется ожил человек. Теперь он с увлечением проигрывает новый вариант атаки по зайцам с участием самого хитрого, самого умного и образованного пса столицы. На Даго Женька возлагает обязанности взвода разведки, танкового батальона прорыва и роты связи.

Умеет увлекаться Евгений Петрович, и за это я больше всего люблю моего друга.

К поезду мы приходим без дичи, но веселые. А это уже совсем не так мало.

* * *
Вы прочли несколько моих историй. Я не хотел сказать вам большего, чем сказал. Если вы устаете на работе, если вас утомляет однообразный ритм будней, если у вас раскалывается голова от долгого сидения за рабочим столом,— не ленитесь переключиться. Повстречайтесь с лесом, поезжайте в гости к реке, на свиданье с лыжней — вы не пожалеете об этом. 

 


Оглавление

  • Разрешите представиться
  • „Я не доктору но..“
  • День Бородина
  • Малина—ягода полезная
  • Что такое гриб?
  • Заседание продолжается
  • Лыжи—моя стихи!
  • Даго, четыре зайца и одна лиса