Витязь-хатт из рода Хаттов [Даур Зантария] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Даур ЗАНТАРИЯ Витязь-хатт из рода Хаттов

РАССКАЗ

Рисунок Бориса БАРАБАНОВА


…Однажды в древности витязь-хатт из рода Хаттов возвращался домой из далеких странствий, куда ходил добывать славу; витязь-хатт, клявшийся именем Владычицы Вод и учивший народ, что вода — душа, а душа — вода. Он шел, и его догнала стая воронов, закрывая крыльями небо. Конь замер, витязь-хатт поднял голову, и ему показалось, что и он, и конь его, и земля под ними остановились и попятились назад, а вороны в небе застыли.

И конь его знал, и душа его знала, где находилась родина: витязь-хатт заторопился в Абхазию, понимая, что не к добру явились вороны.

«Кто же, кто же пришел?» — спросил он; а предки наши, как известно, полевые и домашние работы не любили, предпочитая войны и походы, и потому ответили ему, что пришли, дескать, некие, но они нам не во вред, они работящий люд, будут мотыжить наши поля и собирать наш виноград.

Но пришельцы, мотыжа лен, обсыпали корни землей, не пропалывая сорной травы, а когда не могли достать виноград на ломкой ветви, то срывали лозу.

А со временем кто-то отполоскал в роднике свои онучи, кто-то шапкой зачерпнул воды. И никто из наших этого не знал, не присматривали за ними.

А у предков наших закон был такой, что не брали воду, не испросив позволения у Владычицы Рек, а когда набирали свежую воду, старую из кувшинов сливали в родник, чтобы вода прибавилась к воде, и воду, отданную Владычицей, семья могла употребить без вреда.

И так, неожиданно, пришельцы осквернили все реки, и тогда ушла Владычица Рек и Вод. Началась засуха, высохли все реки, а берега пропитались ядом. Из всей речной живности выжили только лягушки.

Что оставалось делать обессиленному народу? Народ покинул обжитые земли и двинулся вверх против девичьих следов. Теперь-то было ясно, что пришельцы не кто иные, как племя нечистых.

В горах оставались еще ледники: люди растапливали лед и получали воду. Там, в нагорье, прожил наш народ изгнанником солнца восемьдесят лет. Выросло новое поколение, не знавшее родины.

И вот как-то сто юных царевичей резвились у замка. Они играли в мяч, они терлись друг о друга, подобно бычкам, стараясь израсходовать хотя бы часть энергии. Вдруг один из царевичей приметил женщину. Женщина поднималась по тропе с кувшином на плече, и была она со статью и поступью.

У юноши загорелись глаза, он взволновался, и он воскликнул:

— О братья! — воскликнул он. — Я сейчас разобью ее кувшин стрелой, не задев женщину.

Не знаю, нужно ли это для рассказа, но это история.

Братья сказали ему: «Давай!»

Стрела полетела, кувшин разбился, женщина ахнула и обернулась. Юноши остановились, смущенные: обладательница стана и поступи была пожилой женщиной. Она несла к леднику старую воду, чтобы Владычица Вод и Рек позволила ей отломить кусок льда.

— Кто вы, болваны? — спросила она.

— Да царевичи мы, — ответили ей смущенно.

— Чем воевать с моим кувшином, шли бы воевать с нечистыми, захватившими вашу родину! — сказала она.

Пристыженные юноши пришли в замок и замучили расспросами родительницу.

— Мать, мы видели женщину с девичьей статью и поступью.

— Касатики, это же вдова при живом муже!

— Мать, а где же ее муж, коли он жив?

— Ее муж, витязь-хатт из рода Хат-тов, одиноко сражается с нечистыми, защтдая нашу родину.

— Мать, а что такое родина?

— Шли бы, касатики, поиграли в мяч, — сказала родительница, но царевичи были упрямы. Наконец она призналась им, что родина — это то, что находится по ту сторону Буйной реки, русло которой представляло из себя сейчас гряду влажных валунов. Вооружились юноши, сели на коней и ушли под плач родительницы.

В сердце их обожженной и потрескавшейся земли витязь-хатт из рода Хаттов одиноко сражался с нечистыми. Восемьдесят лет он сжимал два меча, так что ногти вонзились в ладони и проросли с тыльной стороны. Сто царевичей с дружинами пришли на подмогу витязю, племя нечистых было изгнано прочь из края, и наконец между Анапой и Анагой пролился долгожданный ливень. Он напоил истомленную землю, и снова зашумели реки, смывая соленый солнечный яд с берегов.

И Владычица Вод и Рек вернулась в мутную реку нашего села из ледяных беспокойных горных протоков.

Обрадованный народ возвращался в свои гнездовья. Никто не оспорил доблесть отважного Хатта, и род его стал княжить в нашем селе…


Раз в году перед весенним праздником грозной Владычице приносили в жертву юношу. Этого избранного называли долей воды. Он знал обо всем загодя и ходил из села в село, счастливый от своего избранничества. Во всех домах он встречал друзей, лучшие девушки раскрывали ему свои объятия, что, впрочем, не мешало им потом выходить замуж.

Когда как-то жребий пал на сына самого Хатта, народ хотел было сделать исключение и миновать княжича, но Хатт возразил: раз его выбрала судьба, не лишим его участи быть долей воды; и сын его счастливо потупил глаза. Это был славный род охотников и воинов. Не успевал народ забыть подвиг предка, как потомок совершал еще более громкий поступок.

А по мутному омуту расходились таинственные круги. Здесь было мглисто даже в полдень: бледно-зеленые ивы, корявая лозина и дикий фундук густо росли по берегам, и все это, оплетенное лианами, хмелем и сарсапарелью, сходилось над омутом сводом, непроницаемым для солнечных лучей.

Там жила русалка, ее можно было видеть. Еще при мне рассказывали о ней очевидцы. И я им верю. Во-первых, эти люди совершенно бескорыстны, и нет основания им не доверять. С другой стороны, разве может чего-то не быть в бесконечном нашем мире?

Все есть. Но пора уже о нашем славном шумливом царе. Без его истории не будет полной история русалки.

Как только сто царевичей уничтожили друг друга из-за престола, на погибель древним богам принял царство архонт Леон, племянник хазарского кагана и, таким образом, двоюродный брат по матери кесаря Льва Хазара. Он стал воскрешать когда-то зажегшуюся было в Абхазии, но вскоре погасшую мысль Единого Бога. Из-за моря хлынули большеглазые евнухи. Сам Леон объяснял народу святую веру, нередко пользуясь мечом как указкой. Он разрушил все языческие капища и построил храмы.

И стали прекращаться кровавые жертвы Владычице Вод.

В первое время люди еще продолжали приходить в праздник весны к берегу реки, но несли уже чучело вместо юноши. Приходили ночью, а не радостным днем. Приходили виноватые: дескать, что тут поделаешь, гневается юный царь…

В водах появились первые лягушки.

Так началось постепенное превращение грозной Владычицы Рек и Вод в простую русалку Адзызлан.

В довершение всего неутомимый царь Леон построил в нашем селе огромную в масштабах своего царства судоверфь и провел судоходный канал между реками Акра и Тоумыш.

«Благословишь ли канал, о Владычица?» — спросил потомок витязя-хатта, местный князь. Не приду я туда, пусть там квакают лягушки, ответствовала она. Владычица не говорила на человеческом языке и с людьми изъяснялась знаками.

…И вот, когда, много позже, царства не стало и каналом перестали пользоваться, он превратился в прямое длинное болото. Сельчане потребовали от князя Савлака — потомка витязя-хатта, засыпать канал. Но при этом сами работать не желали, предпочитая войны и походы. А мудрый князь Савлак медлил, опасаясь, что под видом осушителей болот снова придут нечистые. Он был страстный охотник, князь Савлак. Владычица Вод и Рек сделала его стрелы меткими. Савлак медлил, а нетерпеливый народ тем временем проклял его род. Проклял тайком, продолжая признавать его княжеским. А болото засыпали только в наше время. По словам старца Батала, еще до революции священник отец Иоанн частенько простаивал на берегу болота и записывал в общую тетрадь разговор лягушек…


Итак, Владычица Вод неотвратимо превращалась в простую русалку. Собственно, здесь и начинается мой нехитрый рассказ.

В отличие от земных владычиц, которые сначала бывали милыми детьми, наливающимися девицами, и только потом становились грозными женами, Владычице Вод суждено было проделать нечто обратное: она начала величественной царицей, а впоследствии превратилась в ребячливую и похотливую русалку.

Страх перед ее силой, впрочем, оставался. Оставался вплоть до наших дней. Например, когда приводили в дом невесту, ее не отправляли по воду, не отслужив особый молебен русалке, чтобы та позволила невесте набрать воды. Женщин на сносях также не пускали к реке, чтобы русалка не заколдовала плод. После заката детям не разрешалось выходить на улицу, особенно к берегу реки, ибо и тут старшие опасались, как бы русалка не нагнала на детей хворь. Эта была не обычная, рыбохвостая, европейская русалка — это была абхазская Адзызлан. Ноги у нее как раз были, только ступни повернуты были в обратную сторону: пятками наперед. Вот почему, чтобы найти по следу, надо было идти в обратную сторону. Русалка не боялась огнестрельного оружия, не боялась и шашки; беззащитна она бывала только против обоюдоострого кинжала. Потому женщины, идя по воду, на всякий случай вооружались кинжалами. Но достаточно было и того, чтобы женщину сопровождал черный пес, а какая женщина ходит по воду без черного пса, — так что на женщин Адзызлан и не нападала вовсе. Нападала она исключительно на мужчин. А мужчины, считая за стыд обнажать оружие против женщины, вступали с ней в борьбу. И только одним приемом можно было ее победить врукопашную — повалив на грудь: русалку ведь невозможно было повалить на спину из-за ее вывернутых стоп…

Однажды охотник Вамех из рода Хаттов схватился с ней на берегу Тоумыша; сияла луна, он победил. «Если ты дерзнула напасть на меня, потомка витязя-хатта, то вот что тебе причитается», — сказал он. Отрезал прядку от ее золотой косы и спрятал себе под шапку, таким образом поработив ее. И русалка воспылала страстной любовью к победителю. Она показала ему десять пальцев, тем самым умоляя его сожительствовать с ней десять лет. Он отрицательно качнул головой, памятуя, что если заговорит, русалка, завидующая людям, способным выражаться словами, тут же ввергнет его в немоту. Она показала ему девять пальцев, но охотник-хатт снова отказался, памятуя о долге перед юной женой, которая ждала его дома. Русалка загибала каждый раз по пальцу, но охотник кивнул в знак согласия только после того, как она показала ему перекрещенный мизинец — полгода. После этого охотник заставил ее произнести нерушимую клятву, доставшуюся нам от хаттов — родных братьев абхазов, погибших еще в древности от учености, — и остался на полгода жить с русалкой. Ровно столько, сколько, по его представлениям, мужчина, ушедший в поход, мог отсутствовать, не вызывая подозрений со стороны жены. В первый же вечер он пожалел, что срок их уговора столь краток.

Однако, живя с ней, он все же истосковался по родному дому. Как-то — то ли через шесть месяцев, то ли через шесть лет — они прибрели к его хутору и самозабвенно занимались любовью на крылечке амбара. К утру они вздремнули, утомленные, и не заметили того, как проснулась жена охотника и вышла к амбару набрать проса. И глазам жены охотника предстала такая картина: в обнимку с ее пропавшим мужем на высоком крыльце амбара, построенного на сваях, спала Адзызлан, и длинные, распущенные ее волосы золотой волной ниспадали вниз, и концы их, колыхаемые ветром, волочились в пыли, — так что жене охотника на миг показалось, что волосы застыли, а амбар качается из стороны в сторону. Некоторое время она стояла, печально глядя на счастливо спавших, а потом, осторожно приподняв косу соперницы, положила на крылечко рядом с нею и, так и не набрав проса, ушла в дом. Хитрая русалка все это видела, только притворившись спящей. Она немедленно встала и, не будя Вамеха, ушла прочь — навсегда из жизни супругов. После этого она уже никогда не беспокоила никого из рода Хаттов, а женщинам этого дома открывала секреты снадобий от болезней, которые она насылала на людей и на скот. А в доме Хаттов с этих пор никогда не заводили черных псов…

И осталась она одна внутри своего бессмертия, легкомысленная, одинокая, изредка предаваясь тоске. В минуты тоски она садилась на берегу омута и бросала в мглистую воду маргаритки, наблюдая, как они медленно тонут. И все время перед ее глазами вставала одна и та же картина: женщина поднимает из пыли конец ее косы и кладет рядом с ней на крылечко амбара. Вспоминала женщину, понуро идущую в дом, так и не набрав проса. И тогда русалка ловила себя на том, что вздрагивала, как от холода, так ей становилось в эти минуты стыдно за то, трехсотлетней давности, женское увлечение. Но тут же, быстро устав от умственного напряжения, забывала она и о женщине, и о непонятном ее поступке, — и выходила на солнце и начинала плескаться в воде, наблюдая радугу в брызгах. Но и эта радуга почему-то теперь пугала ее. Смущала русалку даже не радуга, а то смутное предчувствие, что случится в ее жизни другая радуга, где все цвета будут резкими и грязными. Русалка знала, что это будет знаком конца. Она была божеством, и она была бессмертна, но она знала, что вечность ее бытия может однажды превратиться в некий нескончаемый болезненный миг, подобный тому мигу, когда она вздрагивала, как от холода, от неприятного воспоминания трехсотлетней давности. Или что-нибудь в этом роде…

Но время пока не думало останавливаться. Время омывало тело Абхазии, особенно ее не меняя. Слава русалки затухала и сужалась, словно круги на поверхности омута, но только не расходящиеся круги, а, наоборот, устремляющиеся к центру, — так затухала, умирала слава русалки…

Грянули залпы революции.

Последний эксплуататор из рода Хаттов умер на руках растроганных крестьян. Многочисленный и передовой род Габба, когда-то служивший Хаттам, взял на воспитание двух сыновей князя. Один из братьев отделался нервным тиком, выросши, уехал в город, сделался там человеком, но больше в селе не показывался. Другой же был в детстве уронен, остался на всю жизнь хромым, и звали его Наганом. Он был на редкость бестолковый человек, этот последний Хатт. Никакого уважения односельчан он не удостоился…


Всегда был полезен селу дачник Григорий Лагустанович… Да, пора уже сказать о дачнике Григории Лагустановиче.

Еще ребенком привозили его к нам в село. Бывало, бегает он по лужайке, собирает цветы, мама нежно кличет его, а Григорий Лагустанович все бегает, собирает цветы и хоть бы раз замарал, касатик, свой белоснежный, взрослого покроя кителек. И теперь, когда он построил у нас дом и стал дачником, он говорит, что предпочитает жить здесь, а не в городском своем доме. Пусть там Вахтанчик живет с матерью, а я люблю тут, с народом, говорит он часто, останавливаясь у чьих-либо ворот по пути на рыбалку…

Ну так вот.

Пока русалка сидела в своем Мутном омуте, силясь объяснить себе поведение жены охотника, Григорий Лагустанович решил научить народ разводить зеркальных карпов. И тут его не устроило извилистое русло Тоумыша: оно проходило поодаль от его участка. И он однажды, подобно персидскому поэту Фирдоуси, выделил деньги на прорытие нового канала, по которому вскоре побежали испуганные волны Тоумыша. Это было довольно далеко от Мутного омута, и русалка не была потревожена в своем уединении. Только в первое же наводнение река вернулась в прежнее русло, а канал вскоре превратился в болото. И в нем, прямом и длинном, заквакали лягушки, как в русле того древнего канала, на берегу которого батюшка Иоанн в дореволюционное время записывал голоса лягушек. Сельчане стали требовать от дачника засыпать канал, как когда-то поступили их предки от Савлака из рода Хаттов. Григорий Лагустанович снова нанял бульдозеры, но выкопанная земля настолько осела, что ее не хватило. Пришлось везти с морского берега гальку. Так море придвинулось еще на двести метров к нашему солнечному селу.

Как-то утром заметила Адзызлан человека, сидевшего с удочкой на берегу. Он сидел, круглый и важный, как фарфоровый божок. Казалось, он получал удовольствие не столько от рыбной ловли, сколько от того, что вот он сидит и культурно отдыхает, дышит свежим воздухом. Давно русалка не нападала на мужчин. Вдруг ей захотелось по-старинному созорничать, хотя стоял уже день, да и мужчина не казался ей привлекательным. А был это не кто иной, как дачник Григорий Лагустанович. Она подкралась к нему сзади, чтобы схватить за волосы, предвкушая, как он сейчас вскрикнет от неожиданности и она тут же ввергнет его в немоту. Давно у нее не было жертвы. Русалка медленно обошла его сбоку и зависла прямо перед ним. Рыба, между прочим, клевала, но мужчина в торжественной задумчивости не замечал этого.

Русалка схватила его за волосы. Григорий Лагустанович, увы, ничего не почувствовал. Она пощекотала его под мышками. Мужчина задумчиво полез в карман куртки за сигаретами. Она висела, бесстыдница, в воздухе, прямо пред ним. Григорий Лагустанович спокойно прикурил от серебряной зажигалки и выпустил густой дым. Дым прошел сквозь тело русалки. Тут только русалка поняла, что она не дана Григорию Лагустановичу в его ощущениях…

В эту ночь русалка напилась сока хмельных трав с берега мутной реки. Она думала о том, что утратила не только власть, но и плоть. С ужасом осознавала она, что вместе с последним слабоумным, кто еще сможет поверить в нее, ощутить ее, она перестанет существовать.


Даже в нынешних цивилизованных селах есть уголки такой незыблемой дремучести, которую не проймешь ничем. Замечено, например, что семьи, живущие на берегах мутных рек, отличаются несколько странным характером. Их глаза все время смотрят в лес. Старые предрассудки исчезают с первым светом электролампочки, но у живущих на берегу мутной реки даже лампочка горит как-то тусклей.

Последний Хатт жил как раз на берегу такой реки. Он жил на берегу Тоумыша.

Хатт не отличался трудолюбием и был не из домоседов. Когда его брат в городе стал человеком и о нем заговорили простые люди в автобусах, последний Хатт полюбил ездить в автобусах и, притаившись, слушать разговоры о брате. При этом он молча преисполнялся гордости. Чего тут удивляться, что он хорош, говорили люди в автобусах. А предки-то у него какие! Жаль только, что брат у него никчемный, слышал последний Хатт, но все равно преисполнялся гордости. Потом он на некоторое время исчез с горизонта, работал на плавкране. Затем вернулся в дом, женился. Стал работать бригадиром на эфирном заводе. Пил.

Жена его была некрасивая молчунья, но, к великой радости русалки, в некотором роде блаженная. И растроганная русалка тайком внушила ей тайны трав. Явиться ей на глаза русалка не могла. Она уж и сама переставала верить в себя, раз никто вокруг в нее не верил.

Сам последний Хатт мало что унаследовал от своих предков. Даже фамилия у него была другая — Габба. Так он был записан и в паспорте, и в шнуровой книге. У него бегало трое ребят: мальчик и две девочки. Он, последний отпрыск рода, который столько веков гордился тем, что предок Вамех покорил русалку и сделал потомков своих на все времена удачливыми в охоте, — он никогда не пробовал охотиться. Даже в детстве не имел рогатки. Женившись, он жену на моление к Омуту не привел! И в пору ее беременности за водой отправлял! И в сумерки детей домой не загонял! Такой был пропащий человек, последний Хатт. Как и все…

Никому не было дела до обычаев темной старины. Сельчане богатели, строили просторные дома, покупали автомобили. Но все-таки как-то вечером русалка стала свидетельницей картины, которую мы тут опишем по порядку.

Алел закат. Экономистка эфирного завода, гуманная и начитанная женщина, заметила, что среди скотины начинается сибирская язва, которую, как считалось, насылает Владычица Рек. Тут бы ей побежать к сельскому ветеринару доктору Гвалия, так нет! Она вспомнила, что жена Хатта, травница, знает средство от этой болезни. И, представьте себе, экономистка зажгла свечу и молча пошла по проселочной дороге.

Она шла к дому последнего Хатта, безмолвная, как этого требовал обычай. Прошла с зажженной свечой по вечерней околице, взволнованная и отрешенная. За железной дорогой ей вдруг повстречались семеро ее сыновей. Они возвращались с моря, мирно покуривая. Увидев мать, мальчишки одновременно спрятали левые руки с папиросами за спины, не подумав, что этот жест еще больше их выдавал. Но экономистка со свечой в руке, словно жрица огня, прошла мимо, глядя перед собой стеклянными невидящими глазами.

Жена последнего Хатта сразу поняла ее. Тоже молча, как этого требовал ритуал, она спустилась к Мутному омуту, набрала воды и, не оглядываясь, понесла домой. Нашла у себя какие-то травы, свойства которых были известны чуть ли не ей одной, и быстро приготовила снадобье.

Над этим хохотали и судачили в селе, благо все произошло на глазах у всех. Но скотина была спасена! Русалка торжествовала. Она-то знала, что это ее чары. А последний Хатт сказал:

— И все это в то время, когда люди в космос летают, — так сказал он жене.

— Тише, тише! — пришла она в ужас от его слов. — Грех! — и повернулась в сторону Мутного омута, словно желая удостовериться, что Адзызлан действительно не услышала ее дуралея.

На другой день Хатту надо было вспахать под кукурузу свой приусадебный участок. Как и все философы, он был неважный хозяин и, конечно, собственной лошади не имел. С раннего утра до полудня, пока солнце не начало палить, его сосед пахал сам. После этого он распряг лошадь и одолжил ее последнему Хатту. Хатт работал под нещадным июльским солнцем. Он несколько раз приводил напоить лошадь к заводи, где мы, дети, купались. «Не утоните, вы!» — говорил он строго и был при этом вполне нормален. Но через несколько часов мы прибежали на страшный шум.

С последним Хаттом случилось нечто вроде солнечного удара. Он вырывался из рук мужчин рода Габба. «Отпустите меня, там смеются и пляшут!» — умолял он. Но его не пускали. Он рвался туда, где ничего не было, кроме болотистого поля, да за ним — Мутного омута. В остальном он, кажется, был в полном рассудке: вырываясь из рук соседей к веселью и пляскам, видимым только ему, он, хромая, делал зигзаги, чтобы не задеть детей. Мы это чувствовали и не боялись его. Мы боялись тех, кто удерживал последнего Хатта. А он плакал и просил: «Отпустите меня, там весело, там хорошо!» Его наконец отпустили, но дали подножку. Упав, он вдруг на короткое время пришел в себя, как бы очнулся. «Не бейте, братья, сын смотрит!» — сказал он, хотя тут от страха и обиды ревел не только сын, ревели еще и две его девочки. «Сын же видит, что вы делаете!» — сказал он очень тихим голосом. Но разве можно остановить крестьянина из рода Габба, когда он уже бьет? Несколько мужчин связали Хатта и принялись окатывать его водой из колодца. Остальные расположились в тени под орехом и курили, вспоминая все известные им подобные случаи. Испуганная жена Хатта увела еще более испуганных его детей, а сам он как-то сразу утихомирился и вскоре заснул.

Проснувшись, он оглядел соседей ясным, ничего не помнящим взглядом.

— Откуда вас столько набежало-то? — спросил он.

Никто не ответил. Его развязали. Жена подошла, чтобы увести его.

Вдруг он все вспомнил и все понял! Его красивое, но глуповатое лицо исказилось в гримасе. Он никого ни в чем не упрекнул, и позже все притворились, будто ничего и не произошло. Но в этот миг он ушел в задумчивости и больше не вышел к соседям.


…Вот эти два события, вечернее шествие со свечой сельской экономистки и краткое помешательство последнего Хатта, подняли настроение русалки, тихо спивавшейся у речного прибрежья.

Русалке наскучило бессмертие — она хотела, чтобы ее видели и узнавали. Пусть ее не боятся — лишь бы замечали! И сны у нее были тревожные. Часто ей снилась тусклая и грязная радуга. Русалка не боялась ничего, но кому приятно видеть плохие сны! Она-то думала, что все, что могло произойти, уже произошло и ничему новому не быть. Но и новое подкралось незаметно…

Это было в то утро, когда Григорий Лагустанович с двумя соседями пошел на свое кукурузное поле, которое находилось чуть повыше его усадьбы. Небольшой участок ему был выделен как патриоту села.

Соседи не позволили пожилому Лагустановичу работать на солнцепеке — после случая с Хаттом они были к этому особенно внимательны, и Лагустанович сидел в тени, поминутно благодаря крестьян, пока те подсыпали под кукурузные побеги особое средство из бумажных мешков, от которого кукуруза бойко росла и плодоносила. Когда работа была закончена, осталось два лишних мешка. Чтобы они не валялись в поле, Лагустанович и его друзья решили высыпать остаток в Тоумыш. Вещество было такое белоснежное, такое привлекательное, что хотелось даже попробовать его на вкус. Прикоснувшись к воде, оно мгновенно растворялось, словно и не было этой красоты. А крестьянин, который высыпал из мешка удобрение, стоя при этом по колено в воде, почувствовал, что вода стала ледяной, как горный поток. Что-то странное, нарушающее привычный порядок вещей, было во всем этом.

— Вот и все, — сказал Лагустанович.

И все трое, переговариваясь о том о сем, пошли к дому Лагустановича, где их ждало сытное угощение.

Дома, пока накрывали на стол, Лагустанович пригласил соседей осмотреть пруд — он все-таки развел карпов. Соседи уже видели этот замечательный пруд, но пошли еще раз. Тут только они вспомнили, что высыпали удобрение вверху по реке. Глупые карпы всплыли все до одного. Только малую часть удалось сдать в ресторан за бесценок. Остальное пришлось скормить свиньям. Есть отравленную рыбу Лагустанович соседям не посоветовал.

Потом он сказал:

— Ну и черт с ним! Стоит ли расстраиваться…

В деньгах он особой нужды не имел, только жаль было затраченного труда.

…Когда странный, чужой холод почувствовали кривые русалочьи ноги и сама русалка ощутила что-то неладное, вся река была уже в движении. И вся рыба — лобаны, сомы, бычки, маленькие щуки, и змеевидные рыбы, и сами змеи, и даже черепахи, и даже лягушки — все мчались, теснясь, вниз по течению.

— Что вы делаете?! — вскричала Адзызлан.

Бывшая Владычица Рек и Вод последней узнала новость.

А новость мчалась по реке, наступая рыбам на хвосты, отливая зловещей радугой, где все цвета были налицо, но только грязнее, чем нужно. Радуга издавала нездешнюю вонь, от радуги шарахалось все живое, радуга убивала цветущую воду реки.

— Остановитесь! — вскричала русалка, но ее никто не слышал.

Она познала горечь полководца, чье войско обратилось в паническое бегство.

Кефаль, вышедшая рано утром в устье реки метать икру, заметив собратьев, безумно устремившихся к спасительному морю, еще ничего не поняв, поспешила назад. И там, где река узкой полоской втекает в море, вся речная живность смешалась с холеным племенем кефали и устроила давку, как если бы это были люди.

С ужасом и отвращением, то и дело спотыкаясь, побежала русалка прочь от своей древней обители. Был час пополудни, в селе на берегу отравленной реки начиналось непонятное русалке торжество. Шли люди, неся портрет вместо чучела жениха, но при этом никто не видел русалки и не слышал ее испуганного плача.

Свернув с дороги, Адзызлан побежала к дому Хатта, к последнему Хатту, чей предок разделил с ней когда-то ее травянистое ложе, к последнему Хатту, которого и она звала недавно.

Она бежала, боясь еще раз вдохнуть отвратительную вонь грязной радуги. Она бежала и по-странному ощущала свое дрожащее от испуга тело. Русалке казалось, что тело ее тяжелеет и она начинает слышать звук своих шагов. Но она думала, что это от усталости.

На пустынной усадьбе последнего Хатта, огороженной замшелым частоколом, на пустынной лужайке перед домом, где паслась тощая коровенка, русалка почувствовала себя в безопасности и отдышалась.

Она зажмурила глаза и открыла их. Напротив нее стоял черный пес.

Пес учуял ее! Залаял на нее — потому что страх вернул русалке утраченную плоть.

Пес подошел к ней совсем близко. Но русалка и не вспомнила о своем древнем страхе перед черным псом. С нежностью и торжеством она ощущала свою дрожащую в ознобе плоть.

Черный пес дружелюбно обнюхал ее. Русалка пахла тиной. Тявкнув и вильнув хвостом, пес побежал к амбару, словно указывая ей дорогу. Адзызлан покорно пошла за ним.

Она, пошатываясь, забралась на крылечко амбара и легла на спину — нежной кожей на сваленные там ржавые инструменты. Золотые волны ее волос, свешиваясь с крылечка, спадали вниз, по волосам текли обильные слезы, скатываясь в пыль, по которой волочились, тронутые ветром, концы ее расплетенных кос. Она лежала неподвижно и смотрела в чуждое светлое небо, и лишь пальцы ее вывернутых ног понуро свешивались вниз.

Последний Хатт в честь праздника зашел в ресторан и потому задерживался. Вернулась с прополки табака его жена.

Она подошла к гостье, лежавшей ничком на крылечке амбара, — и вдруг бессознательно проделала то, что требовала память крови: осторожно приподняв золотую косу, положила ее рядом с русалкой. На сей раз русалка не притворилась спящей. Она присела, свесив уродливые ножки. Хозяйка стояла на третьей ступеньке приставной лесенки. Краем грязного передника она утерла слезы на белых щеках Владычицы Рек и Вод.

Она не говорила ничего, боясь, как бы Адзызлан, истосковавшаяся по применению своих чар, не ввергла ее в немоту…

Перевод с абхазского Андрея БИТОВА и автора