Музыка на исходе ночи [Франсуаза Саган] (fb2) читать онлайн

Франсуаза Саган МУЗЫКА НА ИСХОДЕ НОЧИ

Эта мелодия пришла ему в голову в конце вечеринки, она показалась такой пленительной, что, бросив всех, он сбежал в прихожую записать в свою адресную книжку первые такты: до-ми-си, си-ля-соль… Он услышал ее сначала для фортепиано, но радость, но свобода в этих начальных нотах требовали большего. Насвистывая, он развязывал шнурки, забыв на минуту о сцене, что затеяла Анита в машине — совсем недавно.

— Ты меня слышишь? Я уж не спрашиваю тебя, слушаешь ли, но слышишь?

Анита повернулась к мужу с легкой гримаской на красивом лице, которая, мнилось ей, была отчасти скорбной, отчасти язвительной. Она и на миг не представляла себе, что нос ее может блестеть, что ее первые морщины жестоко проступают в эту пору летней зари. И сейчас недостаток воображения обнаруживал себя куда неприятнее, чем обычно. Впрочем, «недостаток» не то слово, потому что у нее мог быть и переизбыток воображения, но только в единственном смысле: когда речь шла о ее претензиях к нему.

Как птица вьет свое гнездо, так Анита копила понемногу незначительные эпизоды, самые разные, порой даже противоречивые, но которые ей удавалось чудесным образом согласовать между собою. Подбив итоги, она в один прекрасный день выкладывала ему, что там получилось — торжествующе и с массой примеров, подтверждающих ее теории, а теории эти основывались на легкомысленности, равнодушии, даже снобизме, присущих Луи.

— Я тебя слышу, — отозвался он вяло.

Да, джазовый темп — вот что, наверное, ему нужно: контрабас прежде всего, затем кларнет и, может быть, банджо…

— Не понимаю! Правду сказать, не понимаю. Видно, я идиотка…

Есть вещи, которые не надо бы упоминать, мельком подумал Луи не без веселости. Но тотчас же придал лицу выражение холодное, почти сердитое, словно предположение об идиотизме Аниты по самой своей абсурдности звучало нелепицей, неуместной в серьезном разговоре.

— Я тоже не понимаю, — сказал он. — Это была вечеринка как любая другая…

Она победительно всхохотнула и непринужденно уселась в кресло прямо перед ним, руки утвердив на подлокотниках, с решительным блеском в глазах, и блеск тот означал, что это, увы, не просто плохое настроение, которое он мог бы как-то улучшить, а один из ее приступов нудного многоговорения. Он вздохнул и зажег сигарету, блаженно пошевеливая пальцами разутых ног.

— Ты сказал именно то слово, бедняжка Луи: «вечеринка как любая другая». Не лучше, не хуже — бесполезная вечеринка. Ну что тебе, в самом деле, могут дать все эти снобы?

С тех пор, как он получил в Голливуде Оскара за лучшую музыку к фильму, прошел уже год, и было правдой, что некоторые светские салоны в Париже устраивали праздники в честь Луи; правдой было и то, что он с детским удовольствием принимал эту атмосферу роскоши, гостеприимства и комплиментов, того, чего ему так недоставало годы и годы. «Чего недоставало нам», со всей искренностью подумал он, ведь Анита не раз сетовала на свою жизнь — тот ее период, что она называла «тощими годами»^[1]. Ее неприязнь, ныне подчеркиваемая, к тому, чего она так желала, казалась ему чересчур уж скорой. Она была красивой женщиной, хорошо одевалась, она делала это с видимым удовольствием, и Луи спрашивал себя, что за злобность в ней питала эту неприязнь, все более нарастающую. Она продолжала:

— Знаешь ли ты, к примеру, что сказала мне твоя милая подружка Лаура Кноль? Угадай!..

— Ни за что не угадаю, — уронил он сухо.

— Я так и думала. Она имела наглость сказать: «Чему я завидую, моя маленькая Анита (говорилось это голосом писклявым и дурашливым, весьма отличным от красивого голоса Лауры Кноль), чему вам завидую… не сегодняшнему успеху Луи, а вашим трудным годам: жить с творцом — это, должно быть, чудеснейшая вещь!.. Что там безденежье… тьфу!»

Она произнесла последнюю фразу с саркастическим воодушевлением, и у Луи возникло желание пояснить ей, что в конечном счете фраза эта не была сама по себе такой уж фальшивой, а еще желание — более жестокое — втолковать, что Лаура Кноль вряд ли и ошибалась, потому что эти трудные годы, эти тощие годы были годами, наполненными их любовью: эти семь лет он был безумно в Аниту влюблен, абсолютно очарован ею. И если начало «годов тучных» совпало с угасанием его страсти, то, по совести, в том не было вины его, Луи. Он принес свой успех ей, он триумфально его положил к ее ногам; глупо, может быть, но он хотел разделить этот успех только с ней. Откуда же проявилась в ней эта жесткая, с презрительной миной, умствующая зануда, новая женщина, которую он никогда не знал, на которой не имел намерения жениться и которой даже не имел охоты об этом сказать? Он не думал уже ни о чем другом, кроме одного — раствориться, исчезнуть, уйти…

Она настаивала, задирала его или пыталась задирать:

— Тебя это не трогает? Наглость этой богатой гусыни, завидующей нашему нелегкому прошлому, не трогает тебя? Ах да, ведь Лаура Кноль неприкасаема, она…

— Что ты там выискиваешь? — сказал он, нервно отворачивая голову.

Потому что на этот раз она попала в точку: Лаура ему нравилась, несмотря на ее норковые манто, и он даже рассчитывал, если слегка повезет, стать — притом очень скоро — ее любовником. В течение вечера она ему по-свойски порой улыбалась, и эта нежная улыбка и взгляд голубых глаз, улыбку сопровождающий, мог породить надежду у кого-нибудь еще менее притязательного, чем он. Луи хмыкнул. Вот уже пару лет случаи романтического свойства множились, но если он и воспользовался ими раза три-четыре, то все это было обставлено такой бездной предосторожностей, что намеки Аниты били мимо цели. Итак, он пожал своими невинными плечами, поднялся, потянулся и направился в ванную. Голос Аниты когтил его и тогда, когда он остановился перед собственным отражением в зеркале, отражением мужчины тридцати пяти лет, чуть уставшего, чуть задумчивого, но — чего уж там — с хорошей головою.

— Представляю, как я тебе надоела, — доносилось из комнаты, — но если я не скажу тебе правды, то кто ее скажет? Ты ведь нуждаешься в…

«И так далее… И так далее…» — подумал он, открывая кран с великим шумом. До-ми-соль, до-ми-ре… Было, было в этой мелодии какое-то обаяние, какое-то дерзкое веселье, что позволило бы записать ее в миноре, даже использовать скрипки, не теряя при этом живости. Решительно, ему нужен тут большой оркестр. Надо попросить Жан-Пьера оркестровать мелодию в достаточно быстрых ритмах…

Он взял тюбик с зубной пастой, отвернул колпачок и — замер. Позади него в зеркале возникло лицо Аниты, белое от гнева, словно сведенное судорогой бешенства, и он спросил себя спустя секунду, кто она, эта посторонняя, эта фурия, которая посмела стать между его музыкой и ни самим. Она приблизилась, положила руку на кран и яростным движением его закрыла. Он увидел, как побелели костяшки ее пальцев, а еще — голубой блеск сапфира в кольце, которое подарил ей два месяца назад к годовщине их свадьбы, уже десятой годовщине. Они поженились, чтобы вместе пережить самое лучшее и самое худшее, не ведая относительно себя, что самое лучшее с неизбежностью влечет за собою самое худшее.

— Ты мог бы, наверное, и смотреть на меня, когда в кои-то веки я говорю с тобою серьезно…

Она оперлась на умывальник рядом с ним, она дышала затрудненно, и в зеркале они видели двух врагов. Точнее, она смотрела на него как враг, он же был смущен, почти напуган этим ощущением ненависти — так близко. «Спокойно, — думал он, — спокойно». Он протянул руку, вновь открыл — осторожно — кран и щеткой провел по нижним зубам размеренным движением, слишком, пожалуй, размеренным. Потом щетку положил.

— Это не «в кои-то веки», что ты говоришь со мной серьезно, — начал он мягким тоном (слишком, пожалуй, мягким). — Ты не перестаешь говорить со мной серьезно. А не могла бы ли ты попытаться говорить скорее любезно?

Она было открыла рот, чтобы возразить, но он остановил ее, продолжая властно и быстро:

— Послушай, надо кончать с этим. Надо прекращать эти упреки, оставить эту манеру так себя вести. Ты утомляешь меня, Анита, ты надоела мне. Я слышу в голове мелодию вот сейчас, и слышу ее уже два часа: для кларнета, скрипки, я слышу ее для арфы, и что бы ты мне ни говорила, как громко ни старалась кричать, эта мелодия перекрывает твой голос. Ты понимаешь?

Он чувствовал, как им овладевает подобие неистовства, он сознавал его опасность, но не мог унять его: оно — так река взбухает от десятков малых потоков — питалось десятками подавленных вспышек гнева.

— И этой мелодией, — заговорил он медленнее, — если она мне удастся, я оплачу квартиру, машину, твои платья, мои костюмы, наши ежедневные расходы и даже обеды в ресторане с теми самыми людьми, которых ты презираешь, не имея на то права. А надо будет, оплачу также билеты на самолеты — пусть уносят подальше от тебя, притом чаще и чаще. И еще, если надо будет, мелодией этой оплачу другую квартиру и другую машину, чтобы наши обе жизни разделились, чтобы я стал спокоен и чтобы вечером мог насвистывать и чистить зубы без малейших помех!

В зеркале он увидел, как лицо его жены краснеет, как она отступает на шаг, он увидел, как глаза ее наполняются слезами… потом она повернулась к нему спиной и вышла из ванной. Он поднес щетку ко рту, сердце его билось: только что он был просто жесток. И он предугадывал почти с кротостью, смешанной с жалостью и горечью, примирение в постели, фальшивое и вечное примирение — уже близкое… Он поранил десну и взирал безучастно на капли выступающей крови. К его собственному удивлению, немного замкнутый чужак напротив вдруг улыбнулся. До-ми-соль, фа-ми-соль… Нашел! Эта мелодия — для органа! Не для того бесцветного чопорного инструмента католической свадьбы, но большого органа с его свободным, трепетным звучанием. Он, конечно, поведет лейтмотив сразу же, без украшательств, быть может, с помощью трубы… Насвистывая, он направился в спальню твердым шагом, шагом солдата-победителя. «Какой же печальной битвы я победитель…» — подумал он, увидев на поле боя свою мрачную побежденную, облаченную в гордость и ночную рубашку, — обе одинаково прозрачные. Чтобы он мог почетно отступить, ему надо было еще заставить себя коснуться плеч этой женщины, и он склонился над ней, поддавшись смутному желанию…

Анита с неприязнью следила, как он устраивается рядом. «Пришел побеждать снова», видно, так думала она (словно их объятия стали бы его победой). Он чувствовал в этой полутьме ее нервозность. Он изо всех сил старался дышать ровно, глубоко, как полагается дышать спящим; но странным образом это нарочито ровное дыхание его утомляло. А еще он сдерживал кашель и желание курить, столь же неотвязное, как и желание рассмеяться. Потому что сейчас лицо Аниты с его красноречивой мимикой было совершенным — и комичным — воплощением гордости, попираемой телесным томлением… Она так быстро к нему подалась — подалась в столь же безотчетном порыве чувственности, как ранее отодвинулась безотчетно-враждебно, — что столкнулись они резко и нелепо; секунда — и он спросил бы ее, не случилось ли чего, но, слава Богу, уразумел смысл этого движения. А потом — лишь образ Лауры, втайне им вызванный, помогал ему не слабеть. Анита, забыв себя, извивалась в криках, в конвульсиях — он продолжал дышать с равномерностью подлинного метронома; еще несколько усилий, еще, и он сможет безнаказанно повернуться к стене, погружаясь в сон, восстанавливающий силы, ничем не нарушаемый…

— Как могли мы прийти к такому? — послышался голос Аниты, голос слабый и печальный, почти как у этой красивой актрисы в «Хиросима, любовь моя», некстати подумал он. Последняя надежда заставляла его молчать, но тот же нежный голос продолжал:

— Не делай вид, что спишь, мой родненький. Ответь мне… Как могли мы прийти к такому?..

И он услышал, что, не желая того, задает — жалким тоном — свой вопрос:

— К чему? К чему прийти?

— Понаговорили друг другу столько ужасных вещей…

— А-а… это, — сказал Луи с облегчением, потому что на миг оробел при мысли, что намекает она на нечто в их недавних утехах, но, к счастью для Аниты (как, впрочем, и для многих женщин), желание мужчины уже само по себе было доказательством любви — одно лишь проявление этого желания, похоже, лишало сомнений натуры страстные.

— Ну как… по глупости; погорячились… это нестрашно, — сказал он успокаивающим тоном. — Давай, спи.

— Это нестрашно?.. Ты и вправду веришь в то, что говоришь?

О нет, в то, что говорил, он не верил, но не было у него желания именно ей в этом признаться. Другое дело — Лауре или Бобу, лучшему другу, или своей матери, или консьержке, неважно кому, только не ей. У него не было желания говорить с ней о чем бы то ни было (и особенно о единственной вещи, о которой она могла по-настоящему просить, чтобы он говорил — притом ей одной, — о нем и о ней, о них и их будущем).

«Это стало несносным», — подавил он вздох, а Анита, приподнявшись и опершись на локоть, склонилась к нему; ее опущенная голова была скрыта волосами. Он чувствовал тонкий запах ее духов, смешанный с запахом ее тела, их тел после любви и который был для него самим запахом счастья, блестящим и нежным… и безумные пальцы, возникшие из прошлого, сжали ему горло — он вздрогнул от сухого всхлипа, спазма без слез, сила которого его удивила. «Надо бы поговорить с ней, быстро подумал он, отметая это намерение в тот же миг, что оно появилось, — надо бы с ней объясниться, заставить меня понять…»

Потому что уже долгое время она, говоря с ним, обращалась к человеку антипатичному и не известному самому Луи, которого и он не мог бы ни любить, ни терпеть. Она видела вместо Луи влюбленного, доверчивого и веселого — он знал, что был таким, — какого-то грубого и черствого сноба. Что до него, он никогда не забывал прелестной и счастливой молодой девушки, а потом искренней женщины, какой она была и к которой он пытался каждый раз обращаться. И всегда с печальной нежностью он видел, что она отказывается его понимать, но в то же время находит, казалось, горькое интеллектуальное удовлетворение в периодическом выведении его на чистую воду. А может быть, никто из них не походил более на тот образ, который некогда запечатлелся у одного относительно другого и который — один и другой — любили? Но по крайней мере он-то не отказывался от него, он сожалел о нем! По крайней мере его томила грусть, что он перестал быть счастливым, ее же в конечном счете — что она никогда счастливой не была. «И, наверное, так потому, — думал он, открывая глаза в полумрак, — потому, что я любил эту женщину по-настоящему и по-настоящему жалею, что могу ее вскоре оставить. А если это случится, я-то буду помнить о ней, но будет ли помнить и жалеть она?..»

Голос зудел над ним и очень далеко от него.

— Ты видишь, Луи, слова могут завести неизвестно куда. Нам надо следить за этим. Ты не должен теперь говорить мне ничего такого, чего не продумал глубоко, — добавила она веско, даже с нажимом. — Ведь все откладывается, знаешь ли… Ты меня слышишь?

Но он ее больше не слышал. Он, впрочем, никогда ее, всего вернее, слышать не будет. Он снова прикрыл глаза и, если что слышал, то только посвистывание велосипедиста на пустынной улице.

И он сказал себе, что скоро это будет его мелодия, которую другой свободный человек — он сам, быть может, — станет насвистывать летней зарею на улице, схожей с этой.

Перевод с французского Эдуарда ШЕХТМАНА

Примечания

1

Перекличка с библейскими «коровами тощими» и «коровами тучными».

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***