Тайна Ольги Чеховой [Нина Абрамовна Воронель] (fb2) читать онлайн

Нина Воронель Тайна Ольги Чеховой

Пролог

Меня зовут Петра, несколько лет назад я решилась на смелый поступок — написать роман под названием «Былое и дамы» о женщинах, игравших значительную роль в истории Европы.

После пяти лет кропотливого труда у меня получилось два тома: «По ту сторону добра» и «По эту сторону зла», и я уже было вообразила, что выполнила свою задачу, но на страницы истории вышла еще одна удивительная женщина, судьба которой заставила меня приступить к созданию третьего тома. На этот раз у меня получился не роман в полном смысле этого слова, а вольная реконструкция, названная мной «Тайна Ольги Чеховой».

Ольга

В ответ на вопрос, какое отношение она имеет к великому драматургу Антону Чехову, Оленька Книппер-Чехова обычно отвечала:

— Я племянница его жены и жена его племянника.

Ответ этот обычно ставил вопрошающего в тупик, и он начинал, загибая пальцы, вычислять, кто кому приходится племянником, а кто кому — женой. В голове его двоилось имя Ольга Книппер-Чехова, которая была женой драматурга, в то же время являлась ее же племянницей и одновременно женой его же племянника. Возникал вопрос: чьим племянником или племянницей — его или ее — кто был? А на самом деле все очень просто: у Чеховых были две Ольги, две абсолютные тройные тезки — Ольги Книппер-Чеховы.

Даже сам могущественный министр безопасности СССР Лаврентий Берия путался в этих племянниках и их женах. И поэтому однажды поздней январской ночью 1943 года за вдовой Антона Чехова Ольгой Книппер-Чеховой приехала черная машина и увезла к Лаврентию Берии, который вызвал ее, чтобы показать страшное фото — Ольга Книппер-Чехова в вечернем платье сидит в кресле рядом с Адольфом Гитлером. Мало того — над плечом Ольги Книппер-Чеховой нависает массивный профиль министра обороны нацистской Германии Германа Геринга. Ольга Леонардовна, собственно, не могла бы узнать Геринга, она никогда его не видела, но сам Лаврентий сказал ей, что это Геринг. И спросил: как она объяснит, что ее тройная тезка запросто сидит в обществе высших персон Третьего рейха? Может ли она поверить, что ее любимая племянница, Ольга Книппер-Чехова, на короткой ноге с лидерами нацистской Германии?

Ну, конечно, она не могла. Так она и сказала Берии:

— Сразу видно, что это фотомонтаж!

— Фотомонтаж? — усомнился Берия. — Кто мог его сделать и зачем?

— Кто — не знаю, но зачем — ясно: чтобы вы меня среди ночи вытряхнули из постели.

Книппер-Чехова могла позволить себе эту маленькую дерзость: женой великого Чехова она была всего четыре года, зато его вдовой — целых сорок. И не ошиблась — Берия сделал вид, что не заметил колкость.

— Нет, Ольга Леонардовна, это не монтаж, — ответил он трезво, — это подлинная фотография из берлинского журнала «Наше кино». Тираж — пятьдесят тысяч экземпляров, так что подделки исключены. Но чтобы у вас не было сомнений, можете полюбоваться подписью под фотографией.

Ольга картинно прищурила глаза:

— Но это же по-немецки!

— Вы хотите сказать, что дочь Леонарда Книппера не в состоянии прочесть одну скромную строчку на немецком языке?

— Когда ваши люди поднимали меня из постели, они не позволили мне взять очки, — вздохнула Ольга.

— Ладно, я, так и быть, вам прочту, — сжалился Берия. — «Великий фюрер в обществе своей любимой актрисы Ольги Чеховой». Убедились? А теперь давайте поговорим откровенно. Сознайтесь, как давно вы общались со своей племянницей?

Недаром Ольга Леонардовна была примадонной лучшего советского театра — в ответ на этот каверзный вопрос она и бровью не повела. Невзирая на возраст, изящно откинулась на спинку стула, будто сидела не в кабинете всесильного Берии, а в кресле барской гостиной, закинула ногу за ногу и задумалась:

— Дайте-ка вспомнить… — Даже по пальцам попыталась посчитать, но решила не преувеличивать. — Если память мне не изменяет, в последний раз я с ней виделась в 1928 году во время наших европейских гастролей.

— И с тех пор не переписывались?

— Если мы переписывались, то копии наших писем, несомненно, хранятся у вас в папке с грифом «Совершенно секретно».

Берия сверкнул очками, но не сердито, а как бы весело, и позвал конвоира. «Сейчас будут пытать», — подумала Ольга Леонардовна обреченно, но пытать ее не стали, а отпустили с миром. Она так и не поняла, зачем это все было им нужно.

Оленька

Ада Книппер была старшей сестрой Оленьки, и та ее побаивалась. Ада могла ни с того ни с сего рассердиться и больно наступить Оленьке на ногу или незаметно ущипнуть за попку. Главное, Оленька никак не могла предвидеть, когда на Аду накатит приступ мстительной злости. И только через несколько лет, когда она повзрослела настолько, чтобы узнавать себя в зеркале, поняла, что сестра ей просто завидовала.

Вспышки злости Ады всегда случались, когда к родителям девочек приходили гости, которые сразу начинали восхищаться красотой Оленьки. Ада тоже была красивой, но только тогда, когда младшей сестры не было рядом. И Оленька стала прятаться, как только видела в окно подъезжающие к дому коляски гостей. Это было нетрудно — дом был большим и просторным. Кроме столовой и спален для каждого члена семьи предназначались библиотека, биллиардная и гостиная с мягкими креслами и роскошным роялем, на котором Лулу и Костя, мама и папа девочек, в четыре руки играли классические фортепианные дуэты и целовались в перерывах.

Оленька была сообразительной, но и Ада тоже не лыком шита. Она разработала хитроумный план, который должен был помочь ей навсегда избавиться от красавицы-сестры. Все началось с того, что у них саду завелся шакал. Сад был большой и ухоженный с видом на прекрасный город Тифлис. Был он огорожен высоким каменным забором, увенчанным решеткой из литого чугуна, и трудно было понять, как шакал за этот забор проник. Разве что протиснулся между колесами коляски с очередными гостями хлебосольного семейства Книпперов. Но как бы он туда ни попал, расположился как хозяин — едва на сад спускалась ночь, шакал начинал завывать высоким детским голоском. Он плакал, пел и хохотал, и никакими силами не удавалось заставить его замолчать. Поймать его тоже не удавалось.

Только Аде как-то посчастливилось столкнуться с шакалом лицом к лицу, если его морду можно назвать лицом. Она уже считалась такой взрослой, что ей разрешалось гулять по саду без сопровождения няни или гувернантки. Ада прокралась на солнечную полянку, скрытую от посторонних взоров кустами шиповника и ежевики, чтобы бесконтрольно съесть тайно вытащенный из буфета пряник — мама очень строго следила за тем, чтобы дочь-сластена не ела слишком много калорийного. И тут навстречу ей из-за кустов выскочил шакал. Хоть Ада никогда не видела шакала, она сразу поняла, что это он. Шакал, очевидно, тоже что-то понял: он уставился на пряник прозрачными зелеными глазами. Ада швырнула ему лакомство, приказала: «Жди меня здесь», — и помчалась в дом.

Неясно, слышал ли ее шакал, с такой страстью он набросился на пряник, но, когда Ада вернулась в сопровождении Оленьки, он все еще наслаждался его остатками. По воспоминаниям Ады, звереныш был маленький, а пряник большой, тульский. Увидев шакала, Оленька пришла в восторг:

— Он настоящий?

— Конечно, настоящий! Как бы он иначе мог пряник съесть? Хочешь его погладить?

Оленьке только того и надо было — погладить настоящего шакала. Они в детской каждый вечер говорили о нем перед сном, обсуждали, почему он иногда смеется, а иногда плачет. Девочка протянула к нему пухлые ручки с перламутровыми ноготками:

— Здравствуй, шакал!

Но тот быстро сообразил, что в пухлых Оленькиных ручках нет пряника — он не прощаясь нырнул в кусты и был таков. Трудно описать, как разочаровалась девочка, когда поняла, что шакал ею пренебрег. А уж как разочарована была Ада, даже представить трудно — она почему-то надеялась, что зверь заберет с собой Оленьку и Ада останется самой красивой девочкой в родительском доме. И даже в дальнейшей жизни — Ада уже настолько повзрослела, что могла вообразить себе свою дальнейшую жизнь.

Какой видела свою дальнейшую жизнь Оленька, знала только сама Оленька — она от рождения была так хороша, что любящие родители не требовали от нее ни сообразительности, ни успехов в учебе. А она, несмотря на красоту, выросла не только умной, интеллигентной, образованной, но и твердо знающей, чего хочет. Когда ей исполнилось семнадцать лет, родители уступили ее настояниям и отправили в Москву, к тете, знаменитой актрисе Ольге Чеховой, по рождению тоже Книппер.

Сам великий Станиславский приметил Ольгу Леонардовну Книппер в 1897 году, когда набирал актеров для своей экспериментальной художественной студии. Он, правда, тогда еще не был великим, да и художественная студия еще не стала знаменитым Московским художественным театром, но ей предрекали большое будущее. Звездный час театра Станиславского и Немировича-Данченко пробил, когда в его репертуар было решено включить пьесы начинающего драматурга Антона Чехова — тоже еще не признанного великим, но уже подающего большие надежды, которые он быстро оправдал. За короткий период плодотворного сотрудничества с Чеховым МХТ^[1] поставил все его лучшие пьесы и украсил свой занавес несмываемой эмблемой — парящей чайкой, в честь первого чеховского спектакля «Чайка».

Чеховы

Все началось с театра. Молодой писатель Антоша Чехонте обожал театр. Как только он попадал за кулисы, с жадностью вдыхал воздух, пропитанный запахом столярного клея, застоявшегося пота и дешевой парфюмерии. Нравились ему таинственные заросли декораций, скопленных в разных укромных углах, — ума не приложить, как рабочие сцены находили нужные для каждого спектакля. Он пробирался в гардеробную и перебирал многоцветные платья и костюмы, пытаясь представить, что для кого. Но больше всего ему нравились молоденькие актриски, кокетливые и смешливые. Многочисленное исполнение ролей тайных любовниц и неверных жен делало их легкомысленными и доступными. Тем более что Антоша был строен, высок и хорош собой.

Для того чтобы иметь доступ за священный полумрак кулис, Антоше пришлось стать драматургом. Это оказалось не так уж сложно, он попробовал, и у него получилось. Он выбирал какой-нибудь смешной из своих фельетонов — а таких за эти годы у него без числа было написано и опубликовано в разных мусорных газетенках вроде «Осколков» и «Стрекозы» — и переделывал его в короткую пьесу, то есть разбивал сюжет на диалоги — всего и делов. Это было все равно что семечки щелкать.

Было непросто пристроить в настоящий театр наспех состряпанную смешилку, по-простому названную «водевиль», но продвинуть ее в любительский театральный клуб большого труда не составляло. Так годик-другой с успехом новоявленный драматург переходил из клуба в клуб, а потом ему надоело. Вдруг надоело все: и водевили, и фельетоны, и хорошенькие легкомысленные актриски. Нужно было срочно перестать быть Антошей Чехонте, прекратить лузгать семечки и сочинить что-нибудь серьезное. И неплохо было бы найти настоящую любовь.

Первой попыткой Антоши Чехонте создать глубокое драматургическое произведение вместо водевилей стала его комедия «Иванов», которая была поставлена в театре Корша, недалеко ушедшего от водевильных клубов. В процессе репетиций Чехов осознал, что ему не удалось полностью изгнать из себя дух Антоши Чехонте, и он стал многократно переделывать комедию в драму. Драма получалась рыхлая и малоубедительная — не так просто было превратить шутника Антошу в серьезного драматурга с мировым именем. И все же она была мила сердцу Чехова, потому что в основе сюжета лежала история из его личной жизни.

В таганрогской семье бакалейщика Павла Чехова было пятеро детей — четыре брата и сестра Мария. После банкротства отца братья избрали жизненный путь, обещавший не деньги, а художественные достижения, и перебрались в Москву. Старший, Александр, стал не слишком удачливым писателем, Николай — художником и карикатуристом, история Антона нам известна, а младший Михаил всю жизнь состоял в штате почтенного литературного журнала. Москва в то время была эпицентром увлекательной богемной жизни, погрузившись в которую, братья Чеховы завязали дружбу с тремя сестрами Голден, не скрывавшими своего еврейского происхождения. Старшая, Анна, стала гражданской женой карикатуриста Коляна, а младшая, Наталья, тощая и темнокудрая, беспардонно положила глаз на красавчика Антона и не собиралась этого скрывать.

Как ни странно, он был этим польщен. Именно потому, что она вела себя бесцеремонно и была еврейкой — где-то в глубине души он почитал евреев за высшую расу. Когда она откровенно пошла на него в атаку, он прижал к себе ее костлявые плечики и пошутил: «Дровишки!» Но Наталье было не до шуток, она так и сомлела в его руках. И ему ничего не оставалось, как отнести ее бездыханное тело на ближайший диван. А там, на диване, бездыханное тело внезапно ожило и цепко обхватило Антона за шею, так что ему опять-таки ничего не оставалось, кроме как сдаться. Их бурный роман продолжался два года, и, хотя они после этого мирно расстались, роль Натальи Голден в судьбе семьи Чеховых только начиналась.

Неудовлетворенный результатами многократной переделки пьесы «Иванов», Чехов решил расширить свой кругозор и отправился в почти кругосветное путешествие: Сибирь, Сахалин, Сингапур, Гонконг, а потом Европа — Франция, Италия. А пока он набирался опыта, в том числе культурного, его чудаковатый старший брат готовил ему сюрприз. У Александра Чехова было много странностей — не признавая пишущих машинок, он писал свои произведения исключительно гусиным пером. Его интерес к птичьей породе этим не исчерпывался — с особой страстью он тренировал цыплят, в маленьком сарае-пристройке выстраивая их строем и добиваясь, чтобы они входили в южную дверь и выходили из северной. Цыплята его категорически не понимали и устремлялись на выход из той же двери, в которую вошли, что страшно его огорчало и побуждало пить горькую и менять любовниц. Так длилось довольно долго, пока на него не обратила внимания Наталья Голден.

Если Наталья чего-то хотела, она этого добивалась. А заполучив желаемое, уже его из рук не выпускала, пока не переставала его желать. Александр Чехов с виду был мужчина справный, высокий и склонный к писательству. Наталья поселилась у него и стала управлять его хозяйством и постелью. Она была чудо как хороша в постели, а кроме того, Александра очень подогревало, что раньше она была любовницей младшего брата, преуспевшего там, где он, Александр, так и не добился успеха. Беспардонная Наталья добилась своего: Александр с ней обвенчался, и вскоре она родила сына, которого назвали Мишей, будущего великого артиста Михаила Чехова.

Ольга

Антон тем временем приступил к сочинению серьезных произведений. Повести и рассказы ему удавались, но работа над романом его подкосила — ну не был он создан для долгого сидения за столом! И опять потянуло в театр — снова вдохнуть закулисный аромат, вырваться из житейской суеты и погрузиться в выдуманную жизнь на сцене. Тем более что здоровье его пошатнулось, он стал по утрам харкать кровью. Сказались холодные сахалинские ночи, когда он, не щадя себя, увлекался благотворительностью и милосердием. Будучи врачом и не побоявшись правды, Чехов поставил себе диагноз — туберкулез. И отсчитал оставшиеся годы — их было немного, раз-два и обчелся. Собственная жизнь волею судьбы преображалась из комедии в драму.

И он взялся за создание новой пьесы, которую писал уже не так размашисто, как «Иванова», не с таким усердием расцвечивая комические диалоги второстепенных персонажей, не так увлекаясь длинными нравоучительными монологами положительных героев. Отдавая должное пристрастию семьи Чеховых к птичьей породе, он назвал ее «Чайка». Пьеса получилась гораздо более компактная и гармоничная, почти совершенная, если совершенными считать драмы, написанные им после нее. Она привела в восторг директорат будущего МХАТа — отцов-учредителей Станиславского и Немировича-Данченко — до такой степени, что они навечно поместили силуэт парящей чайки на занавес театра.

Казалось бы, героиня пьесы — чайка, соблазненная и покинутая девушка Нина, повторяющая «Я чайка!», но нет, в центре пьесы не подстреленная чайка, а сильная волевая женщина, женщина-королева, к которой хочется обратиться со словами «Ваше величество». Такая женщина есть во всех классических пьесах Чехова: Аркадина в «Чайке», Маша в «Трех сестрах», Елена в «Дяде Ване» и Раневская в «Вишневом саду». Аркадина была первой, еще не отработанной, еще не понятой до конца.

Не успел Чехов подписать контракт, театр начал работу над пьесой. На читке пьесы Чехов не присутствовал — вычитывал гранки своей книги «Сахалин», а на первую репетицию опоздал — сдавал книгу в печать. Он на цыпочках прокрался в зал, сел рядом с гримершей и замер — высокая стройная женщина, грациозно двигаясь по сцене, произносила написанные им слова: «А почему я так хорошо выгляжу? Потому что я работаю, я чувствую, я постоянно в суете, а вы сидите всё на одном месте, не живете… Я корректна, как англичанин. Я, милая, держу себя в струне, как говорится, и всегда одета и причесана comme il faut^[2]. Чтобы я позволила себе выйти из дому, хотя бы вот в сад, в блузе или непричесанной? Никогда. Оттого я и сохранилась…»

И он не узнал собственных слов, будто они были не написаны на бумаге, не придуманы им, а истинно живыми и прожитыми. Женщина на сцене выглядела, как истинная королева, именно такой, какой он представлял Аркадину, но не смел надеяться, что это возможно.

— Как зовут эту актрису? — спросил он гримершу шепотом.

— Ольга Книппер, наша примадонна. Неужто вы ее не видели?

— Может, и видел, но не замечал, какая она удивительная женщина.

— Только вы не очень увлекайтесь, Антон Павлович, — предупредила гримерша. — Она возлюбленная самого Немировича-Данченко.

Это не смутило Чехова — за такую женщину он был готов ломать копья с самим Немировичем-Данченко. Но все обошлось миром — стоило директору заметить взаимную склонность примадонны и восходящей звезды русской драматургии, он тут же понял, как выгодна эта комбинация для театра. Склонность перешла в любовь и завершилась бракосочетанием. Так Ольга Леонардовна Книппер стала Ольгой Книппер-Чеховой.

Книпперы, обрусевшие немцы из-под Саарбрюккена, в отличие от истинно русских Чеховых, необузданных и беспорядочных, были деловыми, организованными и успешными людьми во всем, за что брались. Если семья Чеховых выдала на-гора четыре посредственные личности и одного гения, Книпперы имели полный набор выдающихся, но ни одного гения. Все дети Леонарда Книппера достигли высокого положения в российском обществе: Владимир стал известным оперным певцом, Константин — строителем Транскавказской и Транссибирской железной дороги, а Ольга — примадонной МХТ и женой Антона Чехова. Казалось, на этом слияние столь непохожих фамильных кланов можно было бы считать завершенным, однако следующее поколение приготовило новые сюрпризы.

После красивеньких Ады и Оленьки музыкальные Константин и Лулу Книпперы произвели на свет еще мальчика Льва, который был не только хорош собой, но и необыкновенно талантлив. Красота его бросалась в глаза, а талант до поры до времени оставался тайной и, по легенде, был замечен только Антоном Чеховым, которого пригласили как врача и как родственника осмотреть крошечного больного Лёву. Ножки мальчика подкашивались, и он не мог сделать ни единого шага. Чехов подтвердил печальный диагноз предыдущего посетившего Лёву врача — костный туберкулез, и восхитился сообразительностью прелестного малыша. В следующий свой приезд к Книпперам он привез Лёве странный подарок — настоящий граммофон. Никто не понял — зачем он Лёве? Но подарок есть подарок, и его поставили на тумбочку возле детской кроватки. Когда Лёва плакал, Лулу заводила граммофон, и мальчик умолкал.

Что же таилось в этом граммофоне? Никто, кроме Лёвы, не мог бы этого объяснить, а сам он не удосужился это сделать. И никогда никому не рассказал, что такое угадал о нем великий знаток человеческого сердца. Так же, как никогда не объяснил родителям, почему у него случился истерический припадок, когда он в возрасте шести лет впервые услышал 6-ю симфонию Чайковского в Санкт-Петербургской филармонии. А может быть, он и сам тогда ничего еще о себе не понимал.

Лёва

Оленька и Ада играли в такую игру. Как будто Ада — это Костя, а Оленька — Лулу, и они везут больного Лёву к врачу в другую страну. Везут морским путем в бельевых корзинах, которые хорошо скользят по натертому паркету, как ладьи по морским волнам. Особенно удобно путешествовать таким образом, если день не ветреный и море спокойное, как сегодня. Корзины заскользили по паркету в соседнюю комнату, где размещалась другая страна. Когда Ада достигла двери, Оленька вдруг вспомнила, что Лёвушку они забыли взять с собой. Пришлось возвращаться за ним домой, в комнату для игр.

Брат лежал в своем уголке среди подушек, рядом с ним стоял граммофон. Ада попыталась вызволить Лёвушку из-под горы подушек, но он был тяжелым и не давался. Когда Ада нажала ему на плечи сильней, он громко заплакал. Пришлось включить граммофон, грянула веселая музыка. Оленька оттолкнула Аду и упрекнула:

— Оставь, Костя. Ты же знаешь, что наш ребенок болен и не может ходить. — Так она сыграла свою первую роль. — Пойдем, голубчик, — сказала она Лёвушке ласково и протянула руку.

Он вцепился в нее всеми десятью пальчиками и неожиданно поднялся на ноги. Сделал один шаг, за ним второй, грохнулся обратно на подушки и крикнул:

— Лёва пошел!

Ада смотрела на Оленьку полными ужаса глазами:

— Но ему нельзя ходить!

— Я думаю, уже можно, — ответила Оленька и обратилась к Лёвушке: — Попробуем еще раз?

Ольга

Когда Ольге сообщили, что безнадежно больной Лёва сделал первые шаги, она не могла найти себе места от счастья. Уже пару лет как Лёва стал ее истинной великой любовью — она знала, что вскоре ее ждет вечное одиночество, и любила в Лёве и своего нерожденного ребенка, и своего обреченного гениального мужа. После диагноза, произнесенного Антоном Лёве, Ольга была в отчаянии, но готова была принять приговор мужа, которому доверяла безоговорочно, и знала, что не отречется от Лёвушки, как бы ни сложилась его судьба. Тем более что на легкомысленных музыкальных родителей своих племянников она не полагалась нисколько — они слишком любили друг друга, чтобы сосредоточиться на лечении тяжело болевшего сына, тем более что для семейного счастья им было вполне достаточно успехов красавиц-дочерей.

Ольга как-то призналась Антону, что хотела, чтобы Лёва был их сыном. Где-то в начале их семейной жизни у нее случился выкидыш, после которого врачи приговорили ее к бесплодию. А так получилось, что, не желая расставаться с любимым мужем, Лулу Книппер ездила с ним на строительство Транссибирской железной дороги, оставляя маленького Лёву на попечение Ольги. В результате та приняла Лёву так близко к сердцу, что назначила себя его приемной матерью.

Ольга зорко следила сначала за лечением ненаглядного Лёвушки, а потом за его образованием. 1904 год был для нее одновременно самым прекрасным и самым трагическим. В январе она с блеском выступила в роли Раневской, которую с не меньшим блеском исполняла последующие сорок с лишним лет. А в июне похоронила любимого мужа и долго-долго после этого была его вдовой. Все эти годы она балансировала над пропастью по тонко натянутой нити судьбы, и не было ей равных в умении сохранить равновесие и не упасть в страшную бездну.

Как только здоровье Лёвы слегка улучшилось и он начал делать первые несмелые шаги, Ольга засыпала его подарками, большинство из которых предполагало, что мальчик всерьез займется спортом. Комнату Лёвы буквально затопили футбольные и теннисные мячи, теннисные и бадминтонные ракетки, футбольные бутсы и велосипедные костюмы. Оставалось только найти для всего этого применение. И Лёва очертя голову бросился наверстывать потерянные за время болезни годы. Все пошло в ход: и мячи, и ракетки, и бутсы — не было вида спорта, которым бы Лёва пренебрег, и это приводило в отчаяние его маму, красотку Лулу. Та была уверена, что переутомление может вызвать возврат Лёвиной ужасной болезни, тем более что он себя не щадил, бегал ли, плавал ли, играл ли в футбол. Но больше всего Лёву увлекал теннис, требующий от человека не только физической выносливости, но и большой силы ума — быстроты реакции, сообразительности, смекалки. Лёва и во взрослой жизни играл в теннис почти профессионально, даже победил однажды в чемпионате Крыма.

Крым вошел в жизнь Ольги вместе с Антоном и его страшным диагнозом, поставленным себе самому и означавшим смертный приговор Антону и их семейной жизни. Ольга понимала, что очень скоро у нее не будет не только мужа, но и ребенка от него. Стало холодно и одиноко. Ольга почувствовала, как ее сердце затягивается ледяной коркой. Спасла ее только любовь к Лёве, которая освещала всю ее последующую жизнь.

Одиночество Ольги началось задолго до смерти Антона. Весь театральный сезон она должна была проводить в Москве, исполняя ведущие роли почти во всех спектаклях МХТ. А болезнь Антона изгоняла его на юг, под лучи яркого крымского солнца. Послонявшись по гостиницам и съемным квартирам, он решил приобрести собственный дом, чтобы жить там и работать. Купил хороший участок, разбил сад и построил дом, который назвал «Белой дачей». В это время и начался его роман с Ольгой Книппер, и она стала каждое лето приезжать к нему в Ялту, сначала в качестве подруги, а потом уже как жена. Но большая часть их семейной жизни состояла не из встреч, а из писем.

Крым стал проклятием и спасением любви Ольги и Антона. Он продлил угасающую жизнь писателя и дал ему возможность сочинить пьесы «Три сестры» и «Вишневый сад», в которых Ольга сыграла свои самые блистательные роли, не позволявшие ей покинуть Москву ради Крыма, где медленно умирал ее муж. Переписка была для них единственной отдушиной и главной мукой. Как ни странно, великий русский писатель был неспособен на романтические письма, которых так жаждала душа Ольги. Он паясничал, дурачился, временами не называл ее по имени, а придумывал какие-то дурацкие шутливые клички, вроде Догги, Баббун, Сверчок, а она рвала в письмах душу нараспашку: дорогой, ненаглядный, мой свет, мой гений. И жаловалась на краткость и сухость его посланий. В последние годы, когда здоровье Антона все ухудшалось, его письма становились все короче, и Ольга в конце концов написала ему: «Скоро ты пришлешь мне открытку с одной строчкой «Я еще жив»».

Очень огорчительно было, что, когда она наконец приезжала к нему, он был раздражителен и хмур — ведь он отлично понимал, что умирает; но и ей было несладко — она ведь тоже отлично понимала, что он умирает. И с этим взаимным пониманием они отправились вместе летом 1904 года в немецкий курортный городок Баденвайлер, где великий драматург скончался на руках у жены.

Трудно не посочувствовать Ольге — пережить такое горе почти сразу после свадьбы! Уже не говоря о том, как горько четыре года быть соломенной вдовой, чтобы стать в конце концов просто вдовой!

Лёва

Когда родители Лёвы убедились, что его физическое состояние позволяет ему находиться среди сверстников, они отдали его в Классическую гимназию. Там ему было скучно, и он бы оттуда сбежал, если бы учитель музыки не задумал создать симфонический оркестр из учеников. Способных к музыке мальчиков оказалось немного, так что Лёве достались почти все инструменты — он играл на рояле, скрипке, флейте и барабане. На вопросы родителей, нравится ли ему гимназия, он отвечал восторженным «Да!», а деталями они не интересовались.

Иногда мать Лёвы, прелестная Лулу, заходила в гимназию узнать об успехах сына. Ее утешали рассказами о том, что мальчик не выделяется большими достижениями в науках, но и не слишком отстает от других детей. К учителю музыки она не заглядывала — жену выдающегося инженера Константина Книппера, твердо нацеленную на будущую техническую карьеру сына, мало волновали его музыкальные наклонности. Она не сомневалась, что сын пойдет по стопам отца. Все бы так и осталось тайной для семьи, если бы, ставши чуть постарше, Лёва не увлекся химией.

Теперь после уроков он часами оставался в химическом кабинете, создавая новые вещества. Все шло прекрасно, пока однажды очередная смесь не взорвалась у него в руках. Прибежавшая на звук взрыва уборщица обнаружила Лёву лежащим на полу в небольшой лужице крови. Рана, к счастью, оказалась несерьезной царапиной, но шок у неудачливого экспериментатора был сильный — пришлось вызвать родителей. Они, как обычно, были в отъезде, и в гимназию примчалась испуганная Ольга — МХТ как раз прибыл в Петербург с гастролями.

Ей не сказали, что именно случилось с Лёвой, и она представила себе самое худшее. Мальчика уже перевязали и усадили в кресло в директорском кабинете. При виде забинтованной руки своего любимца Ольга сдержалась и не упала в обморок. Не успел племянник толком объяснить, что он натворил, как в кабинет ворвался встрепанный маленький человечек в нестандартном бархатном блузоне, бросился к Лёве и спросил дрожащим голосом:

— Ты повредил пальцы?

— Нет-нет, Генрих Юльевич, — успокоил его Лёва. — Стекло распороло левый рукав и порезало мне руку возле локтя.

— Как ты мог такое натворить? — взвыл Генрих Юльевич. — Перед самым концертом! Кто теперь будет играть на скрипке?

— Играть на скрипке? — встрепенулась Ольга. — При чем тут Лёва?

— Лёва у нас играет на скрипке, — объяснил Генрих Юльевич. — И на флейте. А если нужно, так и на рояле.

— Но он не умеет… — начала было Ольга.

— И еще как умеет! — воскликнул Генрих Юльевич. — Такого музыканта у меня в оркестре никогда еще не было!

Ольга взяла себя в руки. Что-что, а держать себя в руках жизнь ее научила.

— На каком инструменте ты сейчас можешь сыграть?

Лёва пощупал свою забинтованную руку:

— Пожалуй, только на флейте.

Ольга подняла глаза на Генриха Юльевича, но он уже выбегал из кабинета, а через минуту вернулся с флейтой — будучи человеком интеллигентным, он сразу понял, кто перед ним стоит. Чуть поморщившись от боли, Лёва поднес инструмент к губам. Удивить Ольгу было трудно, а поразить практически невозможно. В музыке она разбиралась вполне профессионально, недаром давала уроки музыки, когда нужда заставила. Не говоря уже о фортепианных дуэтах, которыми она в трудную минуту ублажала брата Костю. И все же исполненная Лёвой увертюра к «Волшебной флейте» Моцарта перевернула ей душу. Такое эмоциональное наполнение, такое чувство ритма, такое виртуозное крещендо! Откуда это в нем — ведь он музыке никогда не учился?! Единственное, что приходило на ум, это граммофон, подаренный когда-то двухлетнему малышу ее покойным Антоном.

С этого дня жизнь Лёвы изменилась коренным образом — ее взяла в свои руки Ольга, а она всегда доводила до конца любое дело. Пользуясь отсутствием Лёвиных родителей в Санкт-Петербурге, она забрала племянника из гимназии, увезла в Москву и определила в музыкальное училище Гнесиных. Этот вираж удался ей по двум причинам. Во-первых, она была одной из первых дам московского художественного сообщества, а во-вторых, прослушав несколько классических шедевров в исполнении Лёвы, сестры Гнесины действительно признали, что перед ними удивительный самородок.

Мальчик поселился в шестикомнатной квартире Ольги на Пречистенском бульваре, где к нему вскоре присоединилась его старшая сестра, красавица Оленька.

Ольга любила племянников, но при этом не отказывалась от щедрой суммы, которую ее состоятельный брат выделял на содержание своих детей. У нее был вполне надежный штат обслуги, обеспечивавший нормальную жизнь в ее квартире — кухарка, горничная и уборщица.

Я хорошо помню этот дом номер 23 на Пречистенском бульваре. Типичное богатое строение конца ХІХ века с изящными итальянскими окнами на двух верхних этажах. Мой московский дружок учился тогда в Литературном институте, размещающемся в бывшем доме Герцена на Тверском бульваре, который в сторону Арбата плавно переходит в Пречистенский, и я часто проходила мимо этого дома по дороге в кафе «Прага». Перед домом номер 23 небольшой, хорошо ухоженный газон ведет к великолепной резной двери, открывающейся в еще более великолепный вестибюль, украшенный парой овальных зеркал. Из вестибюля вверх уходит хорошо полированная гранитная — а может, мраморная? — лестница, а из полуподвала поднимается допотопный громыхающий лифт. То есть тогда, во времена молодости Ольги, он был еще не допотопным, а вполне модерновым. Но Лёва и Оленька чаще поднимались вверх и спускались вниз по лестнице, не в силах дождаться, пока к ним приползет лифт.

С утра Оленька и Лёва убегали по этой лестнице в свои школы, где были заняты целый день. Домой приходили усталыми, голодными, но довольными собой. Впрочем, Оленька довольна собой была редко — ну что ей мог дать еще один натюрморт, когда душа ее рвалась на сцену? Любимая тетка Ольга не проявляла никакого желания представить красавицу-племянницу если не самому Станиславскому, то хоть своему бывшему любовнику Немировичу-Данченко. Оленьке она говорила, что еще рано, что следует дождаться совершеннолетия, но мой вредный внутренний голос не унимается. Он твердит, что ни к чему было примадонне, даме не первой молодости, приводить в театр такую красотку.

Оленька

Оленька мечтала стать актрисой, но понимала, что это задача непростая, и готова была двигаться к своей цели медленно и планомерно. Она знала, что главное ее оружие — ее необыкновенная красота, и надеялась найти подходящую аудиторию для демонстрации этого подарка судьбы. Она еще не окончила школу — ей не давались ни математика, ни физика, и даже историю и иностранные языки она не могла одолеть. Единственное, в чем она хоть немного преуспевала, было рисование — у нее неплохо получались ландшафты и натюрморты. Не бог знает что, но все-таки. И, выставив свои не слишком оригинальные полотна на фоне своего незабываемого личика, она была принята в частную школу живописи.

Оленька очень дружила с Лёвой, который был младше ее всего на год и никогда с ней не соперничал — во-первых, он был мальчиком, а во-вторых, тоже очень красивым. А тут еще оказалось, что у него открылся музыкальный талант. Удивительно, как она этого раньше не замечала? Ведь они с братом росли вместе, играли в одни и те же игры, а он и виду не подал, что он музыкальный гений. Мало того, у них с Адой несколько лет был учитель музыки — ужасный зануда, который без конца заставлял их играть гаммы. Но Лёву музыке не учили: папа считал, что инженеру это вообще не нужно, хоть его самого в детстве очень хорошо обучали музыке, недаром он постоянно разыгрывал в четыре руки дуэты классических произведений то с мамой, то с сестрой Ольгой. Теперь в свободное время Ольга музицировала в четыре руки со своим уникальным племянником — нет, со своим приемным сыном, — который играл на фортепиано лучше своего отца, хотя его никогда не учили музыке.

В тот день Оленька вернулась немного раньше обычного, усталая и удрученная — их учили рисовать портрет, а она никогда не могла уловить сходства. И сегодня не смогла. Хоть она и не рассчитывала стать профессиональной художницей, ей почему-то стало обидно, и, сославшись на головную боль, она ушла домой. Оленька чувствовала себя так скверно, что, войдя в подъезд, вызвала лифт — у нее не было сил подниматься по лестнице. Но он застрял где-то наверху, и она решила его дождаться, прислонилась к стене и закрыла глаза, чтобы вычеркнуть из памяти неудачный облик изуродованного ею натурщика. И вдруг по ступенькам с топотом на большой скорости скатился незнакомый парень в развевающейся черной крылатке. Он резко затормозил прямо перед ней и уставился на нее так, словно увидел привидение. И спросил:

— Откуда ты, прелестное дитя?

Оленька, воспитанная на опере и драме, конечно, сразу узнала цитату. Но тут, громыхая всеми суставами, спустился лифт и гостеприимно распахнул свою дверь. И сразу зазвенел колокольчик — кто-то вызывал его сверху. Опасаясь, что лифт опять уплывет на последний этаж, Оленька, так и не найдя слов для ответа, вскочила внутрь золоченной коробочки, и дверь тут же закрылась — лифт спешил на очередной вызов.

Она забыла бы об этой случайной встрече, если бы судьба не свела их снова. Все началось с того, что Лёве заказали в училище сделать музыкальное сопровождение к спектаклю по пьесе Александра Блока «Роза и Крест». В тот день он примчался домой в страшном возбуждении и немедленно приступил к выполнению задачи. Он ни капли не сомневался в своей способности выполнить заказ, а волновался только из-за самого факта, что ему заказали музыку к спектаклю, тем более это было впервые в его жизни. Для начала он стал перечитывать пьесу Блока, но ему показалось, что этого недостаточно, и Лёва для поддержки привлек Оленьку. Сестра раньше не читала Блока, и пьеса сразу же произвела на нее впечатление. Позже, через много лет, когда жизнь ее хорошо потрепала и многому научила, она, вспоминая свою юность, никак не могла понять, чем ее так увлекла эта романтическая драма. Однако, как бы то ни было, тогда она присоединилась к восторгам Лёвы и страстно включилась в работу над музыкальным сопровождением пьесы. Каждый вечер он вдохновенно перебирал различные известные мелодии, искусно переплетая их с собственными, им сочиненными, потом разыгрывал их для Оленьки, а наутро отправлялся с очередным отрывком в училище на репетицию пьесы.

Через две недели он с замиранием сердца пригласил сестру на генеральную репетицию. Она страшно волновалась, чувствуя себя чуть ли не соавтором Лёвиного творения, и долго причесывалась перед зеркалом, так что в конце концов вошла в зал уже во время исполнения увертюры. Оленька успела заметить, что Лёва сидит за роялем на сцене — в театральном зальчике училища на было оркестровой ямы. Она с трудом нашла свободное место в последнем ряду, но во время спектакля сердце ее так учащенно билось, что не смогла толком воспринимать происходившее на сцене. Зато, как только зажегся свет и загремели аплодисменты, Оленька первой примчалась к ведущей на сцену лесенке, чтобы поздравить Лёву с успехом. Однако подняться по трем ступенькам наверх ей не удалось — на второй ее бесцеремонно подхватили мужские руки и опустили на ковровую дорожку зала.

Она яростно вцепилась в плечи хозяина рук, который пытался ступить на лесенку вместо нее. Стянуть его вниз ей не удалось, но она заставила его обернуться. Увидев Оленьку, он остановился словно громом пораженный — это был тот самый парень из тетиного подъезда:

— Вы? Откуда вы здесь?

Оленька не успела ответить, так как со сцены спрыгнул Лёва и стиснул ее в объятиях.

— Победа, сестричка! — крикнул он.

Беспардонный парень обнял их обоих двумя руками:

— Так ты его сестричка? Значит, и моя!

— Как это, твоя? — не поверила обескураженная Оленька, вглядываясь в его клоунское лицо. — Ты кто?

— Я — Мишка Чехов! Не слыхала?

Вдруг свет погас, нет, не погас, а лишь мигнул на мгновенье, и все испуганно замолкли. Прежде чем он зажегся, Оленька в наступившей тишине почувствовала на щеке шелест крыльев судьбы. Она краем уха слыхала о целом племени необузданных Чеховых и о том, что высокомерные Книп-перы не признаю т из них никого, кроме покойного Антона. И Оленька совершила роковую ошибку: она пренебрегла грозным предостережением судьбы так же, как и высокомерием Книпперов — протянула руку бесцеремонному Мишке. Тот взвыл от восторга:

— Почему никто не предупредил, что у меня такая красавица-сестричка?

Похоже, что невоздержанные Чеховы в свою очередь не признавали высокомерных Книпперов, вот и не предупредили.

Михаил Чехов

Но и Оленьку не предупредили, что у нее есть такой необыкновенный родственник. А то, что он необыкновенный, она почувствовала сразу. Одна только его улыбка чего стоила! Она спросила у Лёвы, как Миша очутился на спектакле в его школе. Все оказалось очень просто: дирекция училища пригласила на генеральную репетицию спектакля молодых актеров Художественного театра, и среди тех, кто пришел, оказался Миша, обрадовавшийся встрече с таким интересным кузеном, как Лёва.

— Так Миша — артист Художественного театра? — удивилась Оленька. — Он же совсем молодой!

Сразу после спектакля Лёва не сумел ответить на этот вопрос, но вечером за ужином выяснилось, что Ольга прекрасно знает Мишу и очень его ценит. Собственно, благодаря ее вмешательству Миша попал в их труппу. В прошлом году, когда театр был на гастролях в Санкт-Петербурге, она по просьбе Марии Чеховой показала ее племянника самому Станиславскому. Перед этим Миша от волнения всю ночь не спал, утром обнаружил, что брюки у него слишком длинные, а воротник рубашки слишком тесный, и, весь дрожа, явился на прием к великому режиссеру. По словам Миши, он был так взволнован, что не смог связать даже двух слов. Однако Станиславский оценил его необыкновенный талант и пригласил в свой театр. Несомненно, фамилия Миши не помешала знаменитому режиссеру принять такое смелое решение, и он об этом не пожалел.

Миша немедленно решил переехать из Петербурга в Москву. И тогда его мать, та самая Наталья Голден, объявила, что она ни за что не расстанется с сыном. Наталья сильно изменилась со времени своего беспардонного девичества — она пережила смерть Антона, а после этого пьянство, цыплят и любовниц Александра, и ею владели только ненависть к миру и любовь к гениальному сыну. Она одевалась исключительно в черное, практически не выходила из дому и зорко следила за Мишей, который был для нее единственным светом в окошке. Жизнь свою в Москве Наталья с Мишей устроили неплохо. Они сняли четырехкомнатную квартиру с электрическим светом на Патриарших прудах, купили новый рояль и вызвали из деревни старую няньку Миши, чтобы она вела их хозяйство.

Единственное, что не нравилось Наталье в московской жизни, так это сближение сына с Книпперами, но она не могла ему противостоять. Она чувствовала, что это сближение таит в себе опасность для ее ненаглядного Миши, хотя и не угадывала, в чем эта опасность состоит. Поначалу встречи молодого поколенияКнипперов с молодым поколением Чеховых происходили в квартире Марии Чеховой, где она устраивала для них званые обеды по воскресеньям. Мария не очень жаловала Книпперов, справедливо считая их высокомерными буржуа, какими они действительно были. Но она не могла нарушить волю почитаемого брата и была вынуждена принять и признать Ольгу, ставшую его женой, а впоследствии вдовой. Марию с самого начала мучили сомнения в искренности Ольгиной любви к Антону. Если вычесть из этих сомнений большую долю сестринской ревности, на поверхности остаются некоторые факты. Не говоря уже о явном нежелании Ольги пожертвовать собственной театральной карьерой ради умирающего мужа, был еще темный вопрос о злополучном выкидыше: сколько бы Мария ни считала, загибая и разгибая пальцы, по ее арифметике никак не выходило, что Ольга могла забеременеть от Антона. Так от кого же? Не желая огорчать брата, Мария оставила свои сомнения при себе, хотя подозревала, что он тоже умеет считать.

Однако вмешательство обожаемого племянника Миши сломало лед натянутых отношений между двумя поневоле породнившимися кланами. На следующее после спектакля «Роза и Крест» воскресенье квартиру Марии заполнили как Чеховы, так и Книпперы. Они с удовольствием ели и пили, а после еды разыгрывали маленькие спектакли. Конечно, главным заводилой был Миша, который никогда не переставал играть какую-нибудь мгновенно придуманную им роль. Оленька с вдохновением участвовала в этих розыгрышах и шарадах — она была очень увлечена Мишей, но все еще не окончательно влюблена.

А потом Миша пригласил всех на премьеру спектакля «Сверчок на печи», в котором он играл роль старого мастера-игрушечника Калеба. Как ни удивительно, он был восхитителен в этой роли, несмотря на свой юный возраст, — его необыкновенно подвижное лицо без усилия преображалось в лицо старика. Лёва и Оленька не могли остановиться в выражении своих восторгов, а Миша принимал их похвалы, особенно Оленьки, с не меньшим энтузиазмом. Это уже выглядело как начало романа.

Миша очень хотел завлечь Оленьку в свои сети — он по натуре был страстным сердцеедом, а потому придумал замечательный способ покорить сердце красавицы: зная ее стремление стать актрисой, он добился того, что ее пригласили играть роль Офелии в спектакле театральной студии МХТ «Гамлет», в котором он сам выступал в главной роли. Дебют Оленьки был удачным, ее проводили со сцены бурными аплодисментами. После спектакля Миша с Олей встретились за кулисами и завершили счастливое выступление страстным поцелуем.

Ни в каких воспоминаниях, кроме Оленькиных, не сказано, что она когда-нибудь играла хотя бы в одном спектакле МХТ или его студии. Но неподтвержденная версия Оленьки лучше всего вписывается в романтическую историю ее внезапного замужества.

Оленька

С трудом вырвавшись из Мишиных объятий, Оленька испугалась — она не была уверена, что не забеременеет в результате такого страстного поцелуя.

— Не следует ли нам обвенчаться? — спросила она с трепетом.

— Отличная идея! — восхитился Миша. — Раз ты согласна, завтра с утра и обвенчаемся.

— Да, завтра утром! — прошептала Оленька.

Обсудив мелкие детали, они расстались до утра, чтобы больше никогда не расставаться. Так им, по крайней мере, казалось.

Оленька не сказала ни Лёве, ни Ольге о предстоящем венчании, подозревая, что ее попытаются остановить и даже не пустить. На рассвете она надела нарядное платье, взяла с собой сумку с ночной рубашкой и зубной щеткой и выскользнула из дома.

Прохожих на улице было мало, и она с легкостью остановила дрожки. Чувствуя себя взрослой и независимой, направилась к Патриаршим прудам, где ее поджидал Миша. Он уже знал, куда надо ехать. Они помчались на дальнюю окраину Москвы, весело смеясь и страстно целуясь. Миша велел извозчику остановить дрожки возле маленькой церквушки. Влюбленные, держась за руки, вошли в церковный полумрак и предстали перед старым сморщенным священником. Услыхав, чего хотят от него юные посетители, он пришел в ужас и попытался их отговорить, но они были настойчивы и неумолимы. В конце концов священник сдался и согласился их обвенчать.

Миша выскочил на улицу и уговорил двух случайных прохожих быть свидетелями за небольшую плату. Обряд прошел гладко и быстро без выполнения обычных деталей обряда православного венчания. Когда Оленьку спросили, хочет ли она взять Мишу в мужья, она радостно заявила «Да!», и их объявили мужем и женой. Приговор был подписан.

Счастливые и беззаботные, они добрались до Арбатской площади, где устроили маленький свадебный пир на двоих в кафе-кондитерской. После первой чашки кофе Миша глянул на часы и застонал — оказывается, он опаздывал на репетицию.

— Так ты сейчас убежишь и бросишь меня? — не поверила Оленька.

— Конечно, я тебя не брошу! Сейчас я найду телефон и предупрежу, что не приду на репетицию! А потом мы доедим пирожные и поедем домой.

Так они и сделали — доели пирожные и поехали домой. А там их ожидала встреча, которую они не ожидали. Взбежав по лестнице, Миша отпер дверь своим ключом и ворвался в квартиру с победным воплем:

— Мать! Иди сюда, встречай новобрачных!

— Что за дурацкие шутки? — голос у Натальи был хриплый, пригодный для исполнения цыганских романсов. Она вышла в гостиную в черном бархатном халате в сопровождении двух гончих собак, с которыми никогда не расставалась. В уголке ее рта был зажат янтарный мундштук с погасшей папиросой. Она застыла на пороге, увидев притаившуюся за спиной Миши Оленьку.

— А это кто?

— Это моя законная супруга, Ольга Книппер-Чехова! Надо же — совсем, как ее знаменитая тетя Оля!

Оленька хихикнула, и тут до Натальи дошло, что сын не шутит. Она начала заходиться в истерическом вопле, но Миша ничего не заметил — войдя в новую роль, схватил с буфета хрустальный бокал и швырнул его об стену с криком:

— За здоровье новобрачных! Да здравствует Ольга Книп-пер-Чехова!

Бокал рассыпался на мелкие осколки. И под аккомпанемент этого звона Наталья взвыла на высоких нотах, а за нею завыли ее гончие. А Оленька вдруг громко заплакала на еще более высоких нотах. Миша тут же вошел в новую роль — он подхватил Оленьку на руки и понес в свою спальню. Увидев это, Наталья в судорогах грохнулась на пол, но Миша опять-таки этого даже не заметил. Он закрыл дверь, уложил молодую жену на узкую холостяцкую кровать и стал исполнять свой супружеский долг. Оленька не возражала и даже попискивала от удовольствия, но их счастливое соитие было прервано громким визгом дверного звонка. Чья-то нетерпеливая рука непрерывно нажимала на кнопку.

— Тише, тише! Мы никого не приглашали на нашу свадьбу! — прошипел Миша и зажал Оленьке рот поцелуем. Она затрепыхалась в его руках и затихла, но настойчивый визг звонка не замолкал. Через минуту та же нетерпеливая рука дернула ручку двери и обнаружила, что дверь не заперта. По паркету гостиной зацокали поспешные женские каблучки. Дружно залаяли гончие.

— Что с вами, Наталья Исаковна? — раздался знакомый голос настоящей Ольги Книппер-Чеховой. — Миша дома?

Ей ответили только собаки. Каблучки зацокали в сторону Мишиной комнаты, дверь распахнулась, и Ольга как вкопанная застыла на пороге. Открывшаяся ей картина не оставляла сомнений: совершенно нагие Миша и Оленька сплелись в объятиях на узенькой кровати. У Ольги перехватило дыхание, ноги ее подкосились, она села на пол и зарыдала.

— Как ты посмел, Миша! Как ты посмел? — повторяла она.

Оленька в ужасе вскочила с кровати и, завернувшись в простыню, забилась в угол. Первым пришел в себя Миша:

— Что я сделал не так? Я люблю Оленьку и сегодня утром с ней обвенчался!

— Да как ты смел обвенчаться? — продолжала рыдать Ольга. — Не попросив ее руки!

— У вас?

— Да хоть бы и у меня!

— А вы бы согласились?

— Нет, конечно!

— Вот поэтому я и не попросил у вас ее руки!

— Господи, — запричитала Ольга, — что я скажу ее родителям? Они доверили мне свою девочку, а я… а я… Как я оправдаюсь?

— А зачем оправдываться? Гордиться надо — она теперь Ольга Книппер-Чехова! Совсем, как вы!

Но Ольга вместо того чтобы гордиться, впала в отчаяние и помчалась отправлять телеграмму Оленькиной маме — Лулу. «Приезжай немедленно! Оленька и Миша тайно обвенчались».

Лулу приехала на следующий день и потребовала, чтобы Оленька срочно отправилась с ней в Санкт-Петербург, — предстояло сообщить о венчании отцу. Константин Книппер отличался тяжелым нравом — он бывал вспыльчив до бешенства. Лулу тайно привезла Оленьку в Царское Село, спрятала на втором этаже их дома и начала готовиться к моменту, когда придется рассказать несдержанному мужу о безумном поступке обожаемой дочери. Даже нельзя было предположить, как свирепый Константин отреагирует на ужасную новость. Для смягчения ожидаемого скандала Лулу вызвала в Царское Село младшего брата Константина, знаменитого оперного певца, солиста Большого театра Владимира Книппера.

Честно говоря, я не могу понять, чего они все так всполошились. Миша не обесчестил прекрасную Оленьку, а добропорядочно на ней женился. Его никак нельзя было назвать неподходящим женихом. Он был талантлив и хорошо устроен — его, несмотря на молодость, считали украшением МХТ, он неплохо зарабатывал и был близким родственником великого драматурга. Единственным слабым местом в его биографии являлась его неуравновешенная мать — у нее было сомнительное прошлое и сомнительное происхождение. Нельзя забывать, что она была, хоть и крещеная, но еврейка — Минна Исаковна Голден. А значит, и Миша еврей. Может, именно в этом корень зла?

Оленька

Владимир Книппер был человеком трезвым. Он давно сменил свою сомнительную немецкую фамилию на скромный псевдоним Нардов и сейчас приехал к старшему брату с твердым намерением погасить бессмысленный пожар, вызванный Оленькиным замужеством.

— Не забывай, Костя, что они сочетались браком в церкви, и это нельзя отменить.

— А если подать на развод? — нерешительно предложила Лулу.

— Подать на развод может только кто-то из них. Ты можешь подать на развод лишь с Костей.

— Это мысль! — захихикала Лулу. — Следующий такой взрыв, и я подаю на развод.

— Я тебе покажу развод! — Константин очень любил жену. — Подашь — в порошок сотру! А Ольку я прямо сейчас сотру в порошок! — С этими словами Костя вскочил и бросился к двери. — Прямо сейчас сотру, дайте мне ее! Где она?

Лулу испугалась, она хорошо знала взрывной характер своего дорогого Кости, тем более что Оленька уже не первый раз доводила отца до возгорания. Она вспомнила, как лет двенадцать назад, еще в Тифлисе, сложилась ситуация, подобная сегодняшней, но в комическом ключе: пятилетняя Оленька объявила, что собирается переселиться в сад и жить с шакалом, который сделал ей предложение.

— Как он это сделал? — спросила мама.

— Он похитил меня, унес в свой домик в горах и предложил там остаться.

— И что?

— Я сказала, что попрошу разрешение у мамы.

— Значит, ты согласилась?

Оленька потупилась и пожала плечиком:

— Он сказал, что очень меня любит.

В этом месте Костя взвыл и пошел на Оленьку, грозно стиснув кулаки. Но не дошел, а застыл на полпути — Оленька шарахнулась от отца и выскочила в окно. Этаж был первый, невысокий, так что девочка не сильно покалечилась, только локти и коленки ободрала. Константин был потрясен поступком дочери, он как бы увидел свой гнев со стороны и ужаснулся, признавшись себе, что просто приревновал ее к шакалу, которого она придумала. Он выскочил в окно вслед за дочкой, поднял ее на руки и поцеловал. Она прижалась к нему и заплакала.

Сейчас он, Костя, опять ее приревновал, на этот раз к еврею Мише. Но повторить тот старый сценарий был невозможно: с Михаилом Чеховым приходилось считаться. Однако действовать нужно решительно, не отступая, даже если Оленька опять выпрыгнет из окна.

— Я спрашиваю — где моя дочь? — взвыл Константин.

— Я заперла ее в ее комнате наверху, — робко пролепетала Лулу.

— Давай ключ, — протянул руку муж.

— Только ты с ней не слишком сурово… — начала было Лулу, но ее прервал вырвавшийся из соседней гостиной поток музыки. Все сидевшие в столовой, конечно, узнали — «Лунная соната» Бетховена. Так ее играть мог только Лёва.

— Лёва, иди сюда! — позвала Лулу. — Зачем ты приехал?

Но музыка продолжала литься из-за закрытой двери. Через секунду дверь распахнулась, и в лунной россыпи «Лунной сонаты» из гостиной вышла Оленька в белом платье. Родственники затаили дыхание — на шее у нее была неплотно затянутая петля из толстой бельевой веревки, свободный конец которой обвивался вокруг ее осиной талии. В тот же миг фортепиано смолкло и сменилось скрипичным рыданием похоронного марша Мендельсона, а за спиной сестры появился играющий на скрипке Лёва.

— Дорогие мама и папа, я приглашаю вас на свою свадьбу, мы с Мишей обвенчались в церкви, и это уже нельзя отменить. Меня теперь зовут Ольга Книппер-Чехова.

— А-а, так это ты выпустил сестру из ее спальни! — рявкнул Константин и стал подниматься со стула. Он наконец нашел, на кого направить свою ярость. Но ему не удалось добраться до непослушного сына, его остановила Оленька:

— Если вы меня не отпустите к моему законному мужу, я покончу с собой!

— Не дури! — начал было Константин, но Владимир перебил:

— К чему такие крайности, Оленька? — пропел он мягко, как на репетиции «Евгения Онегина». — Никто тебя тут не держит, можешь ехать к своему законному супругу.

— Это ты говоришь, дядя Вова, а мама и папа меня заперли и не отпускают.

— Раз я говорю, значит отпустят!

И они ее отпустили. Что им еще оставалось делать? И ее уже до конца дней будут звать Ольга Книппер-Чехова.

Миша встретил Оленьку на вокзале, хотя Книпперы постарались, чтобы он не узнал об ее приезде. Однако кто-то — кто бы это мог быть? — отправил Мише телеграмму с номером поезда и вагона. Это мог быть кто-то из слуг Книпперов, всегда любивших Оленьку, или Лёва и даже дядя Володя. Как бы то ни было, Миша ждал Оленьку на перроне с букетом роз. Увидев его, Лулу, сопровождавшая дочь из Санкт Петербурга, резко побледнела — она рассчитывала увезти Оленьку в крепость Книпперов на Пречистенском бульваре, чтобы оградить ее от новоявленного мужа. А теперь Миша стоял перед ней и протягивал Оленьке алые розы. И Лулу отступила — делать нечего, Оленька — его жена. Сколько раз потом Лулу проклинала себя за слабость, которую проявила на перроне, — если бы она остановила тогда дочь, вся их жизнь сложилась бы иначе.

Всю дорогу из Петербурга в Москву Лулу пыталась обиняками выведать у Оленьки, не беременна ли она. Но та не понимала намеков матери — она была так наивна, что не знала, от чего бывают дети. Убедившись, что дочь не беременна, Лулу неохотно отпустила ее с Мишей в квартиру на Патриарших прудах, не представляя себе, какой тернистый путь предстоит пройти дочери.

Квартира на Патриарших прудах принадлежала Наталье Голден, сразу же возненавидевшей Оленьку. Картина, нарисованная больным сознанием матери Миши, не оставляла сомнений: коварная красавица обокрала ее, похитив единственного сына. И Наталья приняла твердое решение разрушить этот брак. Что ж, она всегда воплощала в жизнь все свои решения, знала по опыту, что капля камень точит, готова была действовать медленно и терпеливо ждать. Таким образом Наталья когда-то заполучила Антона Чехова, потом женила на себе его брата Александра, а теперь повела атаку на Михаила Чехова, потому что знала слабое место мужчин этой семьи — они все были неисправимыми бабниками.

Наталья на собственной шкуре испытала полный смысл термина «бабники» — братья Чеховы готовы были бежать за любой мелькнувшей в поле их зрения юбкой. Не за самой хорошенькой и не за самой привлекательной, а именно за любой мелькнувшей в поле их зрения. Антон прекратил свои любовные аферы из-за душившей его смертельной болезни, Александр пал жертвой беспробудного пьянства, но Миша был чистым и ясным, как новая копейка, и не грех было надоумить его, какие радости жизни он терял из-за ранней женитьбы. Для этого нужно переключить его интерес на новых девушек, только и всего, но оказалось, что сын по уши погружен в свою любовь к Оленьке.

Миша

Распорядок дня у них был однообразный — рабочий. Миша и Ольга с утра наспех завтракали и уносились по своим делам — Оленька в художественную школу, изучать перспективу, а Миша в театр на репетицию. Потом небольшой перерыв на обед и очередной спектакль. Оленька не пропускала ни одного Мишиного спектакля. Так что втиснуть новую девушку в Мишино расписание было непросто, но Наталья верила, что ей удастся задуманное.

Каждый день, когда молодые убегали из дому, она выходила на соседний бульвар в сопровождении своих гончих собак и медленно шла по центральной аллее в поисках подходящей собеседницы. И хотя почти все скамейки были заняты, она никак не могла найти ту, которая ей нужна: на одних сидели пожилые люди, на других — некрасивые, а на иных — вообще влюбленные парочки. Но Наталья не унывала, она знала по опыту, что капля камень точит. И вот однажды она увидела на одной из скамеек симпатичную девушку с книгой в руках. Присмотревшись, догадалась, что это томик из недавно вышедшего собрания сочинений Чехова. Чудно, как раз то, что нужно!

Она подсела к девушке и внимательно проследила, как устроились у ее ног собаки. Осторожно покосившись на гончих, девушка поджала ноги и слегка отодвинулась. Наталья решила не тянуть со знакомством, пока девушка не сбежала, а сразу пустить в ход свою козырную карту. Она тронула кончиками пальцев книгу:

— Увлекаетесь Чеховым? Антоном Павловичем?

Соседка поежилась и приготовилась убегать; нужно было спешить, и Наталья продолжила:

— А в моей жизни этих Чеховых целый букет был — сперва Антон на два года, потом Александр на полжизни, а теперь Мишка до конца дней!

Девушка, начавшая было приподниматься, так и плюхнулась обратно на скамейку:

— А Мишка ваш — это актер Михаил Чехов?

— Да, сыночек мой ненаглядный. Так вы его знаете?

— О да! — вспыхнула собеседница. — Я не пропускаю ни одной его премьеры!

— Так давайте познакомимся: Наталья Александровна Чехова, в девичестве Минна Голден. А вас как звать?

— Меня? Люся, то есть Людмила…

— Вот и ладненько, Людмила. — Наталья поднялась со скамейки, гончие дружно вскочили за ней, девушка Люся отшатнулась. — Да вы их не бойтесь, они муху не обидят! А хотите, проводите меня до дома, тут недалеко, я вам табличку покажу на нашей двери.

И пошла, не оборачиваясь, словно ей было неважно, следует ли Люся за ней или нет. Вид у нее был впечатляющий: глаз огненный, стать — высокая, не по годам стройная, сама вся в черном одеянии, но не в простом, а в элегантном, дизайнерского кроя. Подать себя она умела, этим компенсировала свои нелегкие годы с чеховским племенем. Этим и любовью к чеховскому наследнику. Ради него на многое была готова. По ее замыслу помочь ей в борьбе за Мишу должна была Люся.

Своими рассказами о жизни семьи Чеховых Наталья — урожденная Минна Голден — сумела завлечь романтически настроенную девушку, которой льстило само знакомство со столь важной персоной. Тем более что в ближайшем будущем она надеялась на встречу со славным сыном Натальи-Минны. И конечно, Люся с восторгом приняла приглашение на семейный обед в доме Чеховых. Можно себе представить, как она хвасталась перед своими подружками нежданно-негаданно свалившимся на нее знатным знакомством.

Весь день Люся лихорадочно готовилась к обеду, назначенному на тот редкий вечер, когда у Миши не было спектакля. Она по пять раз перемерила свои платья — их было не так уже много — и выбрала в конце концов не слишком нарядное, чтобы Чеховы не подумали… чтобы чего они не подумали? А даже если и подумают, так что? И она решительно сбросила скромное платьице и надела самое красивое, сиреневое с блестками, хорошо подчеркивающее золотистый отблеск ее волос. Она оглядела себя в зеркале: выглядела отлично.

Люся робко позвонила в квартиру Чеховых, едва касаясь звонка от волнения. И обомлела — дверь отворил сам Михаил Чехов.

— Я… я… Люся… — пролепетала она.

— Мамина подружка? Заходи! Совершеннолетняя? — он уже входил в роль, ему это было несложно.

В прихожую выглянула Наталья в черном бархатном платье:

— Люсенька, проходи к столу, мы уже все в сборе. О-о! А платьице тебе идет.

Обед удался. Миша шутил, Люся хихикала, Оленька помалкивала, ее вроде бы поташнивало, уж не беременна ли? Этого еще не доставало! Значит, надо спешить.

— Спасибо, мне пора! — Люся глянула на часы. — Обед был замечательный!

— Были рады приветствовать тебя у нас дома. — И Наталья произнесла фразу, ради которой она затеяла всю эту авантюру: — А теперь Миша проводит Люсеньку домой!

— Меня? — смутилась Люся. — Зачем? Мне тут недалеко!

— Нет-нет! Никаких возражений! Моя гостья не пойдет домой одна!

— Ладно, Миша. Пойдем проводим мамину гостью. — Оленька поднялась и направилась к двери. — После такого обеда невредно пройтись.

Наталье ничего не осталось, как смириться. Но только на этот раз, она вскоре придумала новый план, еще более коварный. Она вспомнила, что раньше, до этой проклятой женитьбы, ее сын увлекался теннисом. Но потом у него просто не оставалось времени на эту игру для бездельников, как он ее называл. Наталья провела очередную бессонную ночь, обдумывая, с чего бы начать. А в три утра ей надоедало страдать в одиночестве, и она принялась будить Дашку, старую няньку маленького Мишки. Дашка, несмотря на возраст, спала по ночам как убитая, и за это хозяйка мстила ей беспощадно. Она нарочно не позволяла Дашке стелить себе постель в кухне или в гостиной, а велела спать на маленьком диванчике в своей спальне. И Дашка, улегшись, немедленно засыпала, чего Наталья не могла ей простить.

Дашкин диванчик располагался под прямым углом к кровати Натальи, так что озверевшая от бессонницы хозяйка при некотором напряжении могла кончиками пальцев ноги достать до головы прислуги, а при удачном расположении даже до ее лица. В то утро Наталье удалось наступить Дашке на лоб, чему она была чрезвычайно рада. Дашка вскочила как ошпаренная, не сразу сообразив, чего от нее хотят. А желание у хозяйки было простое — чтобы Дашка страдала не меньше, чем она.

— Ну скажи, Дашка, скажи, куда мы могли девать его теннисные ракетки?

— А зачем ему две ракетки? — рассудительно спросила Дашка. — Ему ведь одной достаточно. А одну вы сами купить сдюжаете.

— Ну, спасибо, Дашка, удружила. Ладно, раз так, спи дальше, так и быть, — отпустила ее Наталья и сама наконец заснула, удивляясь, как она раньше не догадалась, что одну ракетку сама купить может.

Дашка ей досаждала не только тем, что способна была по ночам спать, а главное тем, что Оленьку слишком баловала. Беременность у Оленьки протекала трудно, ее долго мучила тошнота, ноги отекали, и даже поразительная ее красота приувяла. А вредная Дашка знать не знала Натальиных мук ревности, постель Оленьки каждый день перестилала и оставляла ей к ужину лакомые кусочки. А когда Наталья приставала к ней с попреками, рассудительно возражала:

— И чего вы яритесь, Минна Исаковна? Ведь это вашего внучка она вынашивает, не чужую кровь.

Но Наталье было наплевать на кровь, она не могла вынести, что ее единственный сын так поглощен этой глупой девчонкой. Его увлеченности нужно положить конец — любую другую девицу он до такой степени обожать не будет. Она материнским сердцем чувствовала: Оленька — его великая любовь, которой она с рождения сына боялась. Это у него в крови, от нее. А ее великой любовью был Антон: чтобы быть рядом с ним, она терпела Александра с его бабами и цыплятами, но об этом не жалеет, ведь он подарил ей Мишку. И в борьбе за Мишку не пожалеет сил.

Для начала она купила теннисную ракетку, истратив на нее половину денег, оставшихся у них после продажи Санкт-Петербургской дачи Александра, но ей было не жалко денег: хорошие ракетки были страшно дороги, однако дешевой Мишку заманить на корт она бы не смогла. С задачей справилась замечательно — и на корт сына отправила, и подходящую партнершу нашла, которая была готова на все за внимание знаменитого артиста.

Сознание у Натальи всегда было ясным, оно подсказывало ей, что этот фокус вряд ли бы удался, не будь Оленька беременна. Ведь теперь ее было не узнать: она не светилась больше любовью и восторгом, а Мишка не мог жить без излучаемого на него восхищения, от которого он, как истинный актер, загорался.

Как-то Оленька пришла домой, измученная бесконечной тошнотой. Она мечтала только об одном: плюхнуться в постель и закрыть глаза. Попыталась открыть дверь в их с Мишей комнату, но та была заперта. Из-за двери доносился женский смех. Под ликующим взглядом свекрови Оленька бессильно опустилась на пол и заплакала, а Наталья мстительно захохотала — она своего добилась. Куда было бедной Оленьке бежать? Не к родителям же, которые предсказывали такой оборот?

Но напрасно Наталья ликовала, победителей в этой схватке не было — в раздрае между женой, матерью и нечистой совестью Миша пошел по стопам отца: он запил горькую. Все эти страсти-мордасти так затмили умы обитателей чеховской квартиры, что они как бы и не заметили, как началась война. И немудрено: поначалу она казалась просто войной и только потом стала Первой мировой, вывернувшей наизнанку привычный мир, в котором они жили. Оленьке было не до мировых потрясений — она неожиданно оказалась в западне: беременная, нелюбимая, затиснутая в тесную квартиру с ненавидевшей ее свекровью.

Зато Миша вскоре осознал, что его страна ведет самоубийственную войну и может потребовать от него выполнения патриотического долга. Патриотизм был ему чужд, а долги отдавать он не любил. И потому содрогнулся всей душой, когда нашел в своем почтовом ящике повестку из военного ведомства, требовавшую, чтобы он явился на призывной пункт для медицинского обследования. Дома он никому об этом не сказал, но для храбрости попросил одного пожилого актера сопровождать его.

Даже в страшном сне Миша не мог вообразить всего ужаса процедуры медицинского обследования, во время которого он перестал быть Михаилом Чеховым, гениальным актером, надеждой МХТ, любимцем самого Станиславского, а стал безликим двуногим, пешкой в чужой игре. Для начала его заставили раздеться догола и долго-долго стоять на сквозняке в длинной очереди таких же безликих двуногих. Наконец подошла его очередь к врачу, тот долго простукивал его грудь и спину, пока Мишины ноги не подкосились и он чуть не рухнул на грязный затоптанный пол.

— Через три месяца! — крикнул врач и без всяких объяснений Мишу отправили в другую очередь, на поиски его снятой раньше одежды, где он провел еще пару часов. Выйдя из призывного пункта, он поклялся себе, что никогда не приблизится ни к чему, напоминающему армию, хотя понимал, что легче сказать, чем сделать.

Миша

— Рядовой Мушкин, сходи приведи Потапова и Юльку, будут понятыми.

— Что, на арест идем?

— Ну да, дезертира брать будем.

— Дезертира? Всего-то и делов?

— Да ты знаешь, Мушкин, кто у нас сегодня дезертир? Михаил Чехов, главный любовник МХТ!

— До чего дошли — даже такого человека в армию тащат!

Когда они пришли к Чеховым, Миши дома не было, их встретила Наталья в черном бархатном халате с погасшей папиросой в углу рта. Две огромных собаки протиснулись между ней и дверью и улеглись у ее ног.

— Ольга! — крикнула она. — Русский царь прислал за твоим мужем полицию, чтобы утопить его в Мазурских болотах!

Совсем недавно Оленька упала бы в обморок при одной только мысли, что ее Мишеньку отправят тонуть в каких-то болотах, но сегодня она даже не вышла из своей комнаты на призыв свекрови. Ей было не до Мишки: у нее начались короткие острые боли внизу живота и не с кем было посоветоваться. Хорошо бы хоть с Дашкой, но, стоя утром у окна, она видела, как Дашка вышла из дому с кошелками — значит, отправилась на Тишинский рынок в поисках чего-нибудь съестного. Последнее время в Москве каждый день чего-нибудь не было в бакалейных лавках — то хлеба, то муки, то творога, то кур, а Дашка в их семье была главной добытчицей: целыми днями бродила по городу и всегда приносила что-нибудь к обеду. Но боль давала о себе знать все чаще, все настойчивей и в конце концов заставила Оленьку выбежать в коридор — она налетела на Наталью с ее собаками в дверях квартиры и уставилась на группу полицейских на лестничной площадке.

— Что случилось? — спросила она и с размаху шлепнулась на пол.

Словно в ответ внизу послышались быстрые шаги. Миша на одном дыхании пролетел два пролета и увидел перед своей дверью небольшую толпу, смысл которой он сразу понял и тут же вошел в роль. Он картинно покачнулся, запел:

— Как родная меня мать провожала, тут уж вся моя родня набежала!

Сильным плечом растолкав полицейских и понятых, он выскочил на лестничную площадку перед дверью и увидел сидящую на полу Оленьку.

— А это еще что? — заорал Михаил. — Вы решили вместо меня арестовать мою беременную жену?

В этот момент Оленьку пронзила новая волна схваток, и она издала отчаянный вопль. Испуганный городовой заблеял:

— Мы ее сюда не вызывали, она сама выбежала за дверь и упала на пол!

— Сама выбежала и сама упала? — завопил Миша. — Я это выясню с кем надо!

Услыхав грозное «с кем надо» из столь знаменитых уст, городовой вздрогнул, и в пандан^[3] его дрожи Оленька с рыданиями стала кататься по весьма грязному полу.

— Миша, у нее начались роды! На две недели раньше срока! — объявила Наталья. — Все не как у людей!

— Дорогие служители закона, я вынужден вас покинуть, — сообщил Миша. — Мне пора везти жену в родильную больницу!

— В родильную больницу? — вспыхнула Наталья. — Ты с ума сошел! Там рожают только падшие женщины!

— А где рожают порядочные женщины!

— Они приглашают повитуху и рожают дома.

— Ты уверена? — усомнился Миша.

— Во всяком случае так я родила тебя!

Миша хотел было возразить, что большая часть чеховской семьи никогда не считала Наталью порядочной женщиной, но Оленька уже не закричала, а прямо-таки взвыла, и Миша испугался.

— А где мы найдем повитуху?

Городовой тут же понял, как он может оправдать свое присутствие перед дверью семьи Чеховых.

— Сей минут повитуху вам доставим — тут живет одна, через дорогу. — И отдал приказ: — Ноги в руки, Мушкин, и чтоб через десять минут повитуха была здесь!

— Это Матрену, что ли, со Спиридоновки, — готовясь брать ноги в руки, уточнил Мушкин.

— Матрену, конечно, будто сам не знаешь! Давай, беги быстрей!

Мушкин побежал быстрей и вскоре привел Матрену со Спиридоновки, благо Спиридоновка была за углом. Повитуха сразу принялась за дело, и через несколько часов и изрядное количество мук Оленька родила здоровую красивую девочку, которую назвали Адой, но почему-то называли Ольгой. Нет, простите, назвали Ольгой, но почему-то называли Адой. Или все-таки наоборот? Запомнить невозможно.

А Миша стремглав помчался к Ольге Леонардовне — сообщить о чудесном рождении Ады-Ольги и о страшном появлении городничего с приказом о его, Мишки, аресте за дезертирство.

— Как хотите, тетя Оля, но я в армию не пойду. Я там умру. Так что сделайте что-нибудь.

И она сделала то, что надо, — упала в ноги Станиславскому, и тот добился освобождения Миши от армии.

Казалось бы, все устроилось как нельзя лучше — Оленька благополучно родила, а Мишу не отправили на фронт и оставили блистать на сцене одного из лучших театров России. Но в тот страшный год двух революций все рухнуло — и Россия провалилась в тартарары, и семейная жизнь Миши и Ольги тоже.

Оленьке открылись две истины: новорожденный ребенок все время хочет есть и все время пачкает пеленки. А пеленок в доме не было — она не имела понятия, где их взять и сколько их понадобится. Ее мать, бывшая красавица Лулу, почти не общалась с дочерью, хотя тяжело переживала ее одиночество и ужасную ситуацию между враждой Натальи и равнодушием Миши, но боялась пойти против воли мужа, не простившего своенравную дочь. Здравый смысл мешает мне понять столь затянувшееся неприятие своевольного замужества — в конце концов Миша был вполне приемлемым и даже завидным женихом и сочетался с Оленькой церковным браком. Что же мешало Константину Книпперу принять существующее положение? Отвечая на этот вопрос, я выключаю здравый смысл и включаю голос старого мудреца Зигмунда Фрейда: а не ревнует ли непримиримый отец свою любимицу-дочь до такой степени, что не может примириться, что ее красотой — как бы это поэлегантней выразить? — овладел другой, более молодой, самец?

Как бы то ни было, в те времена слабо развитой телефонной связи бедной Лулу непросто было давать дочери советы из Царского Села по секрету от раздраженного мужа. Тем более что гнев Константина был подстегнут «недостойным» поведением второй дочери, Ады, которая, не спросясь, завела внебрачного ребенка от человека с сомнительной фамилией Ржевский. И даже имени его не оставила для истории. Разъяренный появлением двух нежеланных внучек, отец не разрешал жене посылать им деньги, а в послереволюционной России, даже имея их, было непросто прокормиться.

Оленька

С пеленками ей удалось справиться с помощью Дашки, которая нежданно-негаданно против яростной воли Натальи полюбила маленькую Адочку как родную.

— Это же Мишина дочка, — со слезами объясняла она хозяйке, — а я Мишеньку на этих руках выносила. Как же я ее без заботы оставлю, она ж пропадет в эти смутные времена.

И без спросу нарвала полдюжины Натальиных простыней на пеленки. Она же их каждый день кипятила и гладила. Но проблему молока нянька решить не могла — в ту осень его в Москве ни за какие деньги невозможно было достать. У самой Оленьки молока практически не было — первый месяц что-то покапало, но быстро и эта капель иссякла. А Адочка решительно отказывалась есть кашку без молока и выражала свое несогласие таким оглушительным ревом, что Наталья выставляла молодую мать с Адочкой на улицу.

Прижимая дочку к сердцу левой рукой, Оленька сбежала по лестнице на первый этаж, с трудом выкатила правой рукой коляску из кладовки и вышла на бульвар. Она надеялась, что при быстрой ходьбе сумеет укачать рыдающую малышку, но не тут-то было. Стояла поздняя осень, небо хмурилось, листья с деревьев осыпались, голодная Адочка все не умолкала, и Оленька поняла, что жизнь ее подошла к концу. Она в отчаянии начала молиться о чуде — больше ей не на что было надеяться.

И чудо случилось! Навстречу ей с дальнего перекрестка на центральную аллею бульвара вышел крупный мужчина, который вел на поводке необычайно высокую собаку. Чем ближе они подходили, тем больше Оленьке казалось, что собака похожа на корову, это было удивительно, ведь даже в самые смутные времена коровы на улицах Москвы встречались нечасто. Но наиболее удивительным было то, что ведущий корову мужчина был очень похож на великого певца Федора Шаляпина. Странная пара подошла совсем близко, сомнений не оставалось — корову на поводке вел сам Шаляпин. Она встречала его пару раз на званых обедах у тети Оли, где он не пропускал возможности восхититься ее красотой.

— Федор Иванович! — крикнула Оленька, перекрывая Адочкин рев. — Репетируете свою новую оперную партию?

Шаляпин, сосредоточенный на нелегком деле управления коровой, вздрогнул и поднял глаза на девушку с коляской:

— Оленька! Какая к чертям репетиция! Это сама жизнь.

Корова неожиданно взбрыкнула и ринулась в боковую аллею, так что Шаляпин еле удержался на ногах. Оленька на минутку оставила коляску и бросилась на выручку певца. Он благодарно положил ей руку на плечо, и она осмелилась полюбопытствовать:

— А куда вы корову ведете?

— Да домой веду, куда еще!

— Что, забивать будете? — ужаснулась Оленька.

— Не забивать, а доить! Мне для голоса молочные полоскания нужны, а молока в Москве нет. — Тут он услышал рев Адочки. — А кто у тебя там так плачет?

— Дочка моя Адочка. Ей тоже молока не хватает.

— Мишкина, что ли, дочка?

— Конечно, Мишкина. Он же мой муж!

Адочка продолжала кричать. Оленька рванулась к оставленной на центральной аллее коляске и стала лихорадочно трясти ее, но это не помогало. И великий певец ее пожалел:

— И на кой тебе все это сдалось? Замужество, Мишка, дочка! Ведь сама еще из пеленок не вылезла. — И обрадованно продолжил: — Знаешь, у меня, небось, излишки молока оставаться будут, так я могу их твоей дочке отдавать.

Оленька онемела от восторга, и жизнь ее Адочки была спасена.

Лёва

Лёва повзрослел неожиданно даже для себя. Еще вчера, казалось, был он пухлым херувимом, помешанным на музыкальных инструментах. В оркестре училища он метался между флейтой, роялем и барабаном, пока не падал в изнеможении. Но через минуту вскакивал, хватался за смычок виолончели и продолжал играть, дирижируя игрой остальных музыкантов левой рукой. А сегодня глянул в зеркало и удивился — на него смотрел высокий худощавый юноша с красивым выразительным лицом, отдаленно напоминающий Оленьку.

Человек с таким лицом не мог играть во время войны на простеньких инструментах в детском (так мысленно Лёва называл свой оркестр) симфоническом оркестре, ему пора заняться настоящим взрослым делом. И Лёва, не раздумывая, в порыве, как он потом это называл, идиотического патриотизма подал заявление в артиллерийское кадетское училище. Положение русской армии к тому времени было не ахти какое, и, невзирая на то, что юноша еще не достиг призывного возраста, его приняли в училище. И хотя он был музыкантом до кончиков ногтей, но и на артиллериста выучился бы с отличием, если бы в тот год Россию не закружило в вихре непредсказуемых бессмысленных революций.

Но революции революциями, а артиллерийское училище Лёва закончил и вышел оттуда в чине прапорщика. Вышел, огляделся вокруг и не увидел ничего — потому что ничего уже не было. Там, где когда-то возвышалась Россия, зияла глубокая зловонная яма, затянутая дымом пожаров, залитая человеческой кровью. И по крови нельзя было определить, чья она — белых или красных, пролетариев или буржуев. По дыму невозможно было узнать, что сгорело — хижины или дворцы.

Раз нельзя было определить, Лёва поплыл по течению — он подался на юг, юг был во власти белой армии, и прапорщик Лев Книппер вступил в ряды Добровольческой армии генерала Деникина. Нельзя сказать, что ему там было уютно. Балованный юноша, выросший в артистической семье, воспитанный на классической музыке, взлелеянный нежными руками самой Ольги Книппер-Чеховой, с трудом уживался с грубым офицерьем, потерявшим всякую надежду на выигрыш в этой смутной игре. Лёва давно бы расстался с белой армией, но и красная его не привлекала. Он насмотрелся на изувеченные трупы белых офицеров, взятых в плен большевиками. Особенно нравилось красноармейцам изысканное развлечение, известное под названием «белые перчатки». На печи нагревали до кипения большую кастрюлю с водой, подгоняли к ней пленного и окунали его руки в кастрюлю и держали за плечи до тех пор, пока он не сомлеет. Потом вытаскивали из кипятка его руки, подрезали кожу у локтей и снимали ее, как перчатки. Кожа после такой процедуры соскальзывала с легкостью. Так стоило ли дезертировать из белой армии и рисковать руками? Лёве его руки были дороги — он верил, что его ждет великое будущее, которое будет создано этими руками.

Ольга

Ольга сходила с ума от беспокойства — вот уже почти год, как ее любимый мальчик пропал без вести. В то страшное время люди исчезали навечно, не оставляя следа. Они могли быть расстреляны белыми или красными, похищены бандитами, могли умереть от голода, тифа и быть похоронены в братской могиле. Ольга могла бы перечислить еще сотни или даже тысячи способов, которыми мог бы быть убит ее Лёвушка, но она предпочла единственный, тот, что мог оставить его в живых, — она денно и нощно молила об этом Всевышнего. Ольга никогда не была религиозна, разве что порой автоматически принимала участие в церковных церемониях, но безумные послереволюционные годы, разрушившие весь уклад ее отлично налаженной жизни, повергли душу в смятение. Она уже не знала, во что верить.

Но и времени разобраться в себе не стало — ее захлестнул поток жизни. Сначала в комфортабельной квартире на Пречистенском бульваре появилась дурно пахнущая троица — представители пролетарского жилищного комитета города Москвы. Они осмотрели Ольгины хорошо обжитые покои и вынесли вердикт: «Уплотнить гражданку Ольгу Чехову, единолично занимающую сто сорок метров жилой площади». Напрасно Ольга уверяла их, что с нею в этой квартире проживают поломойка, кухарка и горничная, напрасно не поленилась сбежать вниз по лестнице, чтобы дать им убедиться воочию, кто жил в этой квартире с 1900-го до 1904 года — они были неумолимы. Так что Ольге ничего другого не осталось, как, набросив на плечи старенькое кухаркино пальтишко, чтобы не дразнить товарищей, схватить извозчика и помчаться к Станиславскому.

К уплотнению Ольги Книппер-Чеховой он отнесся со странным равнодушием, чем несказанно ее обидел, и напрасно! Его самого на прошлой неделе уплотнили, да еще как! Просто выставили на улицу из его фамильного дома, но он ей ни слова об этом не сказал — он не хотел афишировать решение жилищного комитета, оно его унижало. К счастью, об этом узнал сам товарищ Ленин, который восхищался Станиславским, Художественным театром и пьесой Чехова «Вишневый сад». И товарищ Ленин восстановил справедливость: фамильный дом Станиславскому, конечно, не вернули, но дали ему приличную квартирку в центре Москвы, а актеров его театра сделали госслужащими. Им назначали государственную зарплату и продуктовый паек, дававший возможность разве что не умереть с голоду. Но все-таки не умереть.

Ольгину квартиру разгородили на две — благо, в ней было два входа, парадный и черный. И как по заказу свыше квартира начала быстро наполняться родственниками, словно для того, чтобы доказать, что свято место пусто не бывает. Первой появилась Ада Книппер, старшая дочка Кости и Лулу. Поздним вечером она постаралась незаметно пройти по бульвару, который со времен революции не подметали днем и не освещали по ночам, осторожно пробралась в некогда роскошный подъезд дома номер 23, крадучись поднялась по лестнице и несмело поскреблась в дверь квартиры своей знаменитой тетки левой рукой, потому что правой прижимала к груди маленький, громковопящий сверток — свою недавно рожденную дочь, которой даже имени еще не успела дать. Детский рев услыхала Ольга и послала кухарку выяснить, кто скребется в дверь. Кухарка — единственная из прислуги, которую Ольга оставила после уплотнения и которая согласилась три раза в неделю убирать ее квартиру — приотворила дверь и обнаружила за ней молоденькую нищенку с новорожденным младенцем в руках. Она хотела было захлопнуть дверь перед носом попрошайки, но та успела крикнуть:

— Тетя Оля, это я — Ада!

Ольга выскочила из спальни как была, босиком и в ночной рубашке:

— Ада! Наконец-то! Ты где пропадала все это время?

Испуганная кухарка отступила, и в прихожую ввалилась Ада — в прямом смысле слова «ввалилась», потому что не удержалась на ногах и упала, к счастью, на ковер, который сохраняли в прихожей для защиты квартиры от уличной грязи. Ольга склонилась над вопящим свертком, который Ада, падая, исхитрилась отбросить в сторону:

— Боже мой! А это кто? — И, не дожидаясь ответа, приказала кухарке: — Аду в ванную, а все ее вещи немедленно сжечь в печи!

Оказалось, что Ада не только не дала имени дочери, но умудрилась скрыть от истории имя ее отца. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, что она рассказала любимой тетке о полутора годах, которые провела неизвестно где и неизвестно с кем, после чего появилась на ее пороге нищая, вшивая, голодная, с крошечной новорожденной дочерью. Девочку Ада назвала Мариной, а фамилию дала Рид, ту, что в девичестве носила ее собственная мать, красавица Лулу. В немногословных справочных ссылках на семейство Книппе-ров Ада упоминается как Книппер-Ржевская, но больше о Ржевском нигде не слова. Мнения исследователей разделились — одни считают, что отцом Марины был расстрелянный чекистами еврей-большевик Самуил Ржевский, другие — что это романтический герой белогвардейских романсов поручик Ржевский, погибший от рук чекистов вместе с корнетом Оболенским.

Как бы то ни было, не успела Ольга приютить у себя Аду с Мариной, как на голову ей свалились петербургские Книп-перы — Константин и Лулу, которых по решению жилищного комитета Царского Села бесцеремонно выселили из их комфортабельного дома как зажиревших буржуев. Они не решились жаловаться и были рады, что ноги унесли. В квартире у Ольги стало тесно. «Жаль, что представители жилищного комитет не явились сейчас, — сетовала она. — Может быть, теперь они бы нас не уплотнили!»

Следующим в квартире Ольги объявился Миша Чехов. Слава Богу, он не намеревался там селиться, он пришел за помощью. Ольга не видела Мишу несколько месяцев — ему в театре дали полгода отпуска из-за нервного расстройства, а Оленька при редких встречах жаловалась, что он все время пьет и не владеет собой. Но на этот раз он был трезв и смертельно напуган: его мать, Наталья Голден-Чехова, ушла из дому четыре дня назад и не вернулась. Вот уже третьи сутки он бегает из одного отделения полиции в другое в безрезультатных поисках. А сегодня кто-то сжалился над ним и посоветовал посетить предстоящее массовое захоронение бедняг, скончавшихся вчера от тифа, но он боится идти туда один — а вдруг среди трупов окажется мать?

Ольга и Ада переглянулись и потупились — Миша глянул и понял: они с ним не пойдут. Нежные души, массовое захоронение — зрелище не для них. А вот Константин, настоящий мужик, поднялся с дивана и храбро сказал: «Пошли». И чтобы не было сомнений, что он настоящий мужик, его жена, бывшая красавица, молча встала и последовала за ними.

— Ты куда, Лулу? — ошарашенно спросила Ольга.

— Как всегда — куда Костя, туда и я.

— Но там массовое захоронение. Тифозное! Тебе не страшно?

— Не страшней, чем бунт в дагестанском ауле! — крикнула Лулу уже с лестничной площадки.

— Ну да, — вздохнула Ада, — так всю жизнь! Она нас бросала с кем попало и мчалась за папой. Хоть в рай, хоть в ад!

Лулу

Место для захоронения выбрали со вкусом — на опушке Серебряного бора, там, где в 190-м была Ходынка. Трамвайная линия туда, конечно, не доходила, пару километров пришлось идти пешком. К тому времени, как мы подошли, землекопы уже вырыли глубокую яму, и тут же начали подъезжать телеги с трупами. Я заметила, что Миша дрожит все больше и больше. Тела, беспорядочно наваленные одно на другое, были кое-как накрыты брезентом. Нас не впустили за оцепление, и мы следили издалека, как санитары в брезентовых фартуках и в грубых перчатках сбрасывают полуголые трупы в яму. Подъехала очередная телега. И вдруг раздался громкий собачий лай, и из-за деревьев выскочили две гончие, которые с воем бросались на нее.

— Мамины псы! Мама, мама! — закричал Миша и попытался прорваться за оцепление, но полицейские его не пропустили. Собаки все неистовствовали. Когда тела из телеги сбросили в яму, собаки прыгнули за ними. Они разгребали лапами трупы, словно пытались что-то откопать. Один из полицейских не выдержал и пристрелил их двумя меткими выстрелами. Миша зарыдал, схватился за голову и умчался в лес.

Оленька

Первый удар настиг Оленьку, когда исчез Федор Шаляпин. Каждый день за последний год Дашка отправлялась к нему с бидончиком для молока. Но в этот раз дверь в его квартиру была распахнута, комнаты пусты, и никто из соседей понятия не имел, куда девался он и его корова. Одни предположили, что большевики арестовали знаменитого певца, другие, что он убежал за границу, но никто ничего не видел и не слышал. Вчера еще был здесь, а сегодня он исчез и все его имущество вместе с ним.

Без шаляпинского молока Оленька не могла прокормить маленькую Адочку, не говоря уже о себе самой и верной Дашке. И она решила поехать в глубинку, чтобы выменять немногие свои ценности на муку и картошку.

Как видно, с платформы давно не сгребали снег, и когда слегка потеплело, он растаял. А теперь ударил мороз и снег превратился в лед. Это ужасно — вся платформа стала сплошным катком, но на Оленьке были не коньки, а замшевые ботиночки на тонкой подошве, совершенно непригодные для хождения по льду. А еще на Оленьке было потрепанное Дашкино пальтецо и облезлый пуховый платок, оставшийся от Натальи. Та обматывалась этим платком, когда радикулит ломал ей спину, а теперь он как раз сгодился Оленьке, чтобы голову обмотать и в толпе мешочниц сойти за свою.

Наконец в конце платформы появился поезд, остановившись на полпути, так и не дотянув до перрона, и вся толпа ринулась к нему. Оленька, то и дело оскальзываясь, побежала вместе со всеми — она во что бы то ни стало должна была сесть в этот поезд, потому что следующий будет только через пять часов и прибудет в Кострому поздним вечером. А ночевать ей в Костроме негде, и обязательно нужно до вечера добраться до деревни, где вроде бы живет Дашкина сестра, которая поможет ей поменять вещички на муку и сахар, чтобы через день-другой она смогла благополучно вернуться домой.

Будь она прежней Оленькой, скоропостижно вышедшей за Мишу Чехова и поселившейся в доме Натальи Голден, она бы не прорвалась сквозь толпу озверевших баб, но сегодняшняя Оленька стала закаленной как сталь. Она локтями растолкала всех, кто мешал ей втиснуться в переполненный вагон и даже ухитрилась захватить сидячее место на угловой лавке. Поначалу все шло гладко, лучше некуда — поезд прибыл в Кострому почти без опоздания, а в вагоне она познакомилась с двумя попутчицами, которые были из нужной ей деревни. Дашкина сестра опознала Дашкино пальтишко и пустила Оленьку переночевать на печи — там было тепло и душно, и Оленька сладко проспала до утра впервые за два месяца, прошедшие после смерти Натальи.

И дальше все пошло хорошо. Сестра привела двух справных женщин, готовых отдать ей мешок муки, два кило сахара и мешок картошки за два Натальиных кольца, Оленькин медальон и серебряную сахарницу старинной работы. Когда скупщицы ушли, Оленька глянула на все свое богатство и испугалась — а как она его до дома дотащит? Когда в путь собиралась, как-то об этом не подумала. Дашкина сестра угадала ее мысли:

— Слушай, дочка. Есть у нас тут один мужик с лошадкой и санями. Он тебя на станцию в Костроме довезет и в вагон посадит — у него там все схвачено. А в Москве носильщика возьмешь и как-нибудь управишься. Есть у тебя чем заплатить?

Цена у деда Кузьмы, мужика с лошадкой, оказалась умеренной, и Оленька с облегченной душой смотрела, как он грузит на сани драгоценные мешки. Они отправились в путь по хрустящему солнечному снежку. Оленька шагала весело — она наконец выспалась и радовалась, представляя, как накормит Аду и Дашку вареной картошечкой с маслом. Ведь ей даже горшочек масла удалось получить в обмен на свое обручальное кольцо, которое уже давно потеряло всякий смысл, потому что от их любви с Мишей не осталось и следа. Этот драгоценный горшочек она не решилась доверить саням, а подвесила на пояс в плетеной сумочке, благо, он был не слишком большой.

Через пару часов путешествия Оленька изрядно приустала, так как не была привычна к долгому хождению, и робко попросила деда Кузьму позволить ей проехать часть пути на санях. Тот не пришел в восторг от ее просьбы. Оказалось, что лошадка по имени Машка не может везти двух пассажиров, и деду пришлось пойти за санями пешком. Через полчаса Оленька уступила ему место и решительно зашагала дальше. Шагала она недолго — неожиданно дорогу пересекла покрытая льдом речка, через которую был переброшен хлипкий дощатый мостик, явно неприспособленный для переправы саней деда Кузьмы.

— Не робей, дочка! — крикнул дед. — Ты иди по мостику, а мы тихонечко-тихонечко переберемся по льду!

Выбора не было, и Оленька несмело двинулась по скользким доскам. Она было сосредоточилась на том, чтобы не поскользнуться и не упасть в речку, как вдруг услышала испуганный вскрик деда и отчаянное ржание лошадки Машки. Оленька поспешно обернулась и вцепилась бы в перила мостика, если бы они были — у нее на глазах сани с бесценным грузом проломили лед и быстро погружались в речку, а дед Кузьма стоял рядом по горло в воде.

— Беги, дочка, беги! — завизжал он, — по реке лед пошел, сейчас мостик смоет!

И вправду, висевший низко мостик задрожал под натиском вспучившегося льда, и Оленька рысью рванула вперед, на другую сторону, и бежала дальше, пока в воздухе слышался крик деда Кузьмы.

И только в переполненном вагоне поезда на Москву она улыбнулась сквозь слезы, когда вспомнила о горшочке с маслом, надежно прикрепленном к ее поясу. А раз масло есть, нужно достать только картошку, что уже проще.

Именно так все и получилось — заботливая Дашка, погоревав о безвременно погибшей Наталье, стала искать выход из печально сложившейся ситуации. Осознав, что погибшей хозяйке больше не придется носить свои элегантные вещички, она выбрала котиковый полушубок и отправилась с ним на близлежащую барахолку. Там ей удалось выменять полушубок на ведро картошки, полпакета сахара и кое-что еще. Нетерпеливая Оленька встретила Дашку в дверях, и они решили устроить настоящий пир, ведь обе изрядно изголодались за последнее время.

Пир получился на славу — Дашка отварила десяток картофелин и положила на каждую тарелочку заманчивый кусочек масла, а потом, хитро улыбаясь, выставила на стол кастрюльку с розовыми сосисками. Даже маленькая Адочка оценила еду на своей тарелке, но еще не успела доесть сосиску до конца, как в квартиру ввалился пьяный Миша, да еще не один, а со своей партнершей по теннису Ксенией Циллер.

Ее неслучайно звали Ксенией Циллер — она была такая же обрусевшая немка, как и Оленька. Если вспомнить Ольгу Книппер и Антона Чехова, можно понять, что у мужчин из семьи Чеховых была тяга к немецким девушкам или в крайнем случае — к еврейским, вроде сестер Голден.

Миша

— Ты глянь, Ксюха, как они здесь пируют без нас! — заорал Миша и, схватив остаток Адочкиной сосиски, сунул его в рот. Адочка зарыдала, а Дашка вдруг вспомнила, что когда-то была Мишкиной нянькой:

— Ты что? У родной дочери кусок изо рта выхватывать? — и хлопнула его ложкой по лбу.

— Ах так? — обиделся Миша и ринулся вон. — Нам тут не рады! Пойдем отсюда, Ксюха!

Миша с Ксенией ушли, демонстративно хлопнув дверью. Но не прошло и двух минут, как они вернулись — так, по крайней мере, подумали Оленька с Дашкой, потому что кто-то забарабанил в парадную дверь. Было не совсем ясно, зачем Мише стучать, если у него есть ключ, но это можно было объяснить его нетрезвым состоянием. Как бы то ни было, Дашка бросилась отворять — все-таки она не могла забыть, что выняньчила Мишку с колыбели.

— Не открывай ему! — приказала Оленька. — Пусть побродит по морозу, пока не одумается.

Дашка не послушалась и распахнула дверь на лестницу. И тут, перекрывая громкий плач Адочки, в квартиру ворвался зовущий Оленьку знакомый женский голос.

— Да это мама! — ахнула Оленька и ринулась вниз отворять парадную дверь, спрашивая по дороге, что случилось. Оказалось, что Лулу пришла не одна, а, к удивлению Оленьки, с Константином, несмотря на то, что тот все еще не мог простить дочери ее поспешного замужества.

— Что случилось? — несколько раз спросила Оленька, пока родители поднимались по лестнице.

— Мы должны срочно уехать, — объяснил отец. Лулу так запыхалась, что не могла вымолвить ни слова.

— Куда? — еще больше испугалась Оленька. — Вас собираются арестовать?

Она боялась неслучайно — по Москве ходили упорные слухи о непредсказуемых ночных арестах «бывших» людей.

— Это тоже не исключено, однако сейчас дело не в этом, — уклончиво ответил Константин, но Лулу наконец пришла в себя и включилась в разговор:

— Ты слыхала об адмирале Колчаке? Правителе России?

— Что-то смутное. — Последнее время Оленьку больше интересовало, где можно достать молоко, а не кто правит Россией.

— Армии адмирала Колчака сейчас принадлежит вся Россия — от Урала до Владивостока. А это значит, что большая часть его армии передвигается по железной дороге, которую построил твой отец, но это было давно, и дорогу нужно ежедневно чинить и поддерживать в порядке. И оказалось, что эту важную задачу нельзя доверить никому, кроме твоего отца. Папа принял предложение Колчака, и завтра утром мы должны уехать в Сибирь, пока советская власть нас не задержала.

— Почему я узнаю об этом только сейчас? — обиделась Оленька.

— Потому что мы вынуждены были вести переговоры в строжайшей тайне. Как и наш завтрашний отъезд. Мы бы вообще не пришли к тебе, а сообщили все задним числом, но нам разрешили взять с собой Адочку.

— Что? — не поняла Оленька. — Куда взять Адочку?

— С собой в Сибирь.

— Ребенка в Сибирь?

— Это не так страшно — у нас будет специально обустроенный вагон со всеми удобствами, личный повар и ежедневный рацион. А я боюсь, что, если мы оставим ребенка с тобой в этой страшной Москве, вы обе не выживете. А так мы хоть ее спасем.

— Но я не могу с ней расстаться!

Тут в разговор вмешалась Дашка:

— Не только можешь, а должна. Вспомни, как Наталью бросили в общую могилу! Такое каждый день может случиться с тобой и со мной. Отдай Адочку матери, она еще потом тебе спасибо скажет!

— Но как же так — завтра? Дайте мне хоть несколько дней, — начала сдаваться Оленька. — Ее нужно подготовить к разлуке со мной.

— Если мы не уедем завтра на рассвете, нам уже не удастся пересечь линию фронта, очень сложно обеспечить безопасный проезд. Так что собирай Адочку поскорей, и только самое необходимое.

Дашка уже поняла, что надо делать, и стала паковать Адочкины одежки, а Оленьке отказали руки — до нее постепенно доходило, что завтра она не будет знать, где ее дочка.

— А как вы сообщите, что безопасно перешли линию фронта?

— Никак! — заплакала Лулу. — И я долго-долго не буду ничего знать ни о тебе, ни об Аде.

— О какой Аде? — Оленька на секунду забыла, что ее сестру тоже зовут Ада.

— О твоей сестре, — сквозь слезы ответила Лулу. — Кстати, ее Мариночку мы тоже забираем с собой, так что Адочке не будет скучно.

— Нам пора, Лулу, — вмешался Константин — Не меньше часа уйдет, пока мы доберемся до дома, тем более с коляской.

— Ах да, коляска! — спохватилась Лулу, утирая слезы. — Дашка, иди с Костей за коляской, а я попрощаюсь с дочечкой.

Константин попытался было возразить, но глянул на заплаканную жену и молча вышел из квартиры. Как только за ними закрылась дверь, Лулу сунула руку за пазуху, вытащила оттуда скомканный носовой платок и сказала шепотом:

— Возьми скорей! И чтобы никому ни слова, особенно папе!

Оленька развернула платок и уставилась на золотое кольцо с огромным бриллиантом:

— Но ведь это папин подарок на вашу годовщину!

Лулу схватила Оленьку за руку:

— Быстро спрячь! Чтобы папа не видел! А тебе это кольцо пригодится в трудную минуту!

И, услышав шаги на лестнице, обняла дочку и прижалась щекой к ее щеке. Когда Константин вошел в комнату, она отстранилась, взяла сумку с Адочкиными вещами и сказала:

— Что ж, нам пора. Бери ребенка, Костя, и пошли!

— Я с вами! — заторопилась Оленька и принялась снимать с вешалки пальто.

Константин остановил ее:

— Ты никуда не пойдешь! Я не смогу отвести тебя обратно, а одинокой девушке опасно ходить по ночной Москве!

— Но я не боюсь! — попыталась воспротивиться Оленька и опять потянулась за пальто.

— Зато я боюсь! — рявкнул отец и решительно двинулся к двери. От его крика Адочка проснулась и заплакала. Оленька тоже заплакала и попыталась отобрать у Константина девочку с криком:

— Отдайте мне моего ребенка!

— Один раз подумай не только о себе и дай нам спокойно уехать! — с этими словами Константин оттолкнул дочь и начал осторожно спускаться по темной лестнице. Лулу побежала за ним, крикнув на прощание:

— Не обращай внимания! Он просто очень беспокоится, чем закончится наша история с Колчаком!

Хорошо нам, ведь мы уже знаем, чем закончилась авантюра Колчака, а Константин Книппер не знал. И очень беспокоился. Мы также знаем, что ему с женой и двумя внучками удалось перейти линию фронта и провести полтора благополучных года в качестве министра транспорта в правительстве Колчака. В их распоряжении был специально обустроенный комфортабельный вагон, личный повар и ежедневный рацион. Когда армия Колчака была разгромлена, оказалось, что и большевики не могут обойтись без Константина Книп-пера — ведь только он мог обеспечить содержание в порядке Сибирской железной дороги.

Оленька

После отъезда родителей с Адочкой Оленькина жизнь стала рассыпаться со страшной скоростью. Казалось бы, без Адочки им с Дашкой нужно меньше еды, но даже на это малое денег не хватало, да и те обесценивались чуть ли не ежедневно. А главное, исчезли мелкие подачки, которые тайком от отца иногда давала ее мама. Нужно было решать, чем заняться, чтобы заработать хотя бы на горбушку хлеба с маслом для себя и Дашки.

Но нянька не захотела сидеть у нее на шее. А может, и не очень верила в Оленькины способности в борьбе за кусок хлеба. Она просто собрала свои скромные вещички и уехала к сестре в деревню под Костромой.

Без Дашки и Адочки жизнь стала казаться какой-то призрачной. Теперь никто не требовал от Оленьки по утрам, чтобы она встала с постели, и она не вставала. Не вставала день, другой, третий — и никто этого не заметил. За эти дни она поднялась всего несколько раз, чтобы пописать, и при этом выпила немного воды из стакана для чистки зубов. Иногда Оленька слышала, как за дверью бродили Миша и Ксения, они входили, выходили, смеялись, ссорились, хлопали дверцами шкафов, спускали воду в уборной, но ни разу не поинтересовались, жива она или нет. И ей стало обидно. Она через силу откинула одеяло, собираясь встать на ноги, но покачнулась от слабости и грохнулась на пол. Этого тоже никто не заметил, хоть Миша с Ксенией шумели в комнате рядом.

Оленька решила нарушить их интимный мирок, построенный на ее изувеченной семейной жизни. Не причесавшись, она, как была в ночной рубашке, на цыпочках вышла в гостиную в надежде застать Мишу с его подружкой врасплох. И застала — они, похоже, не подозревали, что она все это время была в квартире, и сначала приняли ее за призрак. Поглядев на себя в зеркало, Оленька поняла, что именно так она и выглядела — бледная до голубизны, глаза огромные, волосы ореолом над длинным белым балахоном.

Первым пришел в себя Миша. Он, как всегда, был верен себе, — показывая на Оленьку пальцем, попятился и прошептал драматическим шепотом:

— Глянь, Ксюха, какая красавица была моя первая жена!

Особенно потрясло Оленьку даже не то, что он назвал ее первой женой, а то, что употребил для этого прошедшее время. Тем самым сообщил Ксении, что она была его женой, а теперь уже нет. Что ж, он прав, она вправду ему больше не жена, все кончено, их любви пришел конец. Это значит, ей пора убираться из этого чужого дома, из этого проклятого дома, который уничтожил их любовь — если бы она не согласилась жить у Миши, если бы не проклятие Натальи, все могло бы быть иначе. Но теперь ничего не исправить. И пора отсюда уходить. Она сложила в чемодан все, что способна была унести, и отправилась на Пречистенский бульвар.

Дорога между Патриаршими прудами и Пречистенским бульваром оказалась длинней, чем Оленька предполагала, да и идти с тяжелым чемоданом было не так-то просто. Она даже начала подумывать, не выбросить ли из чемодана кое-какие вещички не первой необходимости, а пока присела на одну из чудом сохранившихся бульварных скамеек. Потихоньку на город спускались сумерки, и нужно было идти дальше, но не было сил двигаться. Откуда-то из боковой аллеи вывернулись два парня в кепках и направились к Оленьке. Сердце ее сжалось от страха — она была наслышана о грабежах и насилиях на московских улицах. Попыталась встать со скамейки, но один из парней преградил ей дорогу.

— Куда вы спешите, барышня? Такой прекрасный вечер, а вы хотите нас покинуть!

— А что, интересно, у вас в чемоданчике? Может, откроем — посмотрим, есть ли там что-то стоящее? — совсем близко подкатился второй.

И чужие руки потянулись к чемодану, а вторая пара рук опустилась ей на плечи. Но тут за спиной Оленьки прозвучал незнакомый мужской голос:

— А ну прочь отсюда, а не то я отрублю ваши грязные лапы!

И перед Оленькой возник высокий офицер с саблей в руке. Парней в кепках как ветром сдуло, и Оленька ожидала, что ее неожиданный спаситель тоже пойдет своей дорогой, но он вложил саблю в ножны, висевшие у него на поясе, и присел рядом с ней на скамейку.

— Как вы осмелились ходить по городу с саблей? Ведь это запрещено!

— Мне не запрещено, я гражданин Австро-Венгрии.

— Как это — гражданин Австро-Венгрии?

— Бывший военнопленный, жду разрешения уехать на родину.

Тут Оленька заметила легкий акцент своего собеседника, да и внешность его сильно отличалась от российских стандартов, его скорей можно было принять за цивилизованного кавказского горца.

— А саблю вам выдали при освобождении из плена?

Австро-венгр захохотал, обнажая красивые белоснежные зубы, тоже какие-то не русские — редко у кого из ее знакомых были такие.

— Вас что, в монастыре воспитывали? Я купил ее на барахолке!

— Там что, можно купить оружие?

— Вам, конечно, нельзя. А мне, пожалуйста, хоть пулемет, были бы деньги!

— А у вас, значит, деньги были только на саблю, но не на пулемет, — заключила Оленька, собираясь уходить.

— Хотите, я провожу вас? — заторопился незнакомец и потянулся к Оленькиному чемодану. — А то ведь к такой красавице опять кто-нибудь обязательно пристанет.

Оленька подумала, а что плохого, если этот красивый австро-венгр ее проводит, — с ним и без тяжелого чемодана у нее гораздо больше шансов добраться без потерь до тети-Олиного дома. Вряд ли он сбежит с ее вещами, если ждет разрешения вернуться на родину.

— Вы кто — австрияк или венгр? — спросила она, явно позволяя иностранному подданному идти рядом с ее чемоданом в руке.

Он, конечно, понял ее правильно и возликовал:

— Конечно, венгр — разве не видно сразу? Австрийцы похожи на летучих мышей! Разрешите представиться! Бывший лейтенант разгромленной австро-венгерской армии Ференц Яроши!

— А где вы жили до войны, лейтенант Ференц Яроши? — попробовала на язык имя лейтенанта Оленька. Имя звучало вполне вкусно, особенно когда ему сопутствовало привлекательное лицо и стройная фигура. — В Вене?

— Что вы! Я граф Яроши и жил в своем поместье под Будапештом.

— А где вы будете жить, когда вам позволят вернуться на родину?

— Увы, я это узнаю, только когда вернусь на родину. Если вернусь.

— А нет опасности, что вам на родине вспорют живот, как это сделали наши крестьяне своим графьям?

— А вы осведомленная девица, госпожа… — И вежливый венгерский граф осекся, ожидая, что его спутница назовет свое имя.

«А почему бы не познакомиться с этим привлекательным венгерским графом? — подумала Оленька. — Все равно мне придется развестись с Мишкой», — и призналась:

— Меня зовут Ольга Книппер-Чехова!

— О-о! Вы родственница великого писателя?

— Это очень сложно, — засмеялась Оленька. — Даже трудно произнести: я племянница его жены и жена его племянника.

— Еще раз, пожалуйста, мне по-русски трудно понять — жена племянника или племянник жены? Кто чей племянник? Чьей жены? Вашей?

Оленьке сжалилась над бедным пленным венгром и постаралась ему разъяснить:

— Моя тетя Оля — жена, нет, вдова великого писателя, а мой муж Миша — его племянник.

Венгр из ее речи понял главное:

— Так у вас есть муж? — разочарованно спросил он. — Как же он отпустил вас в ночь одну, да еще с чемоданом?

— Он — актер, — пробормотала Оленька, — у него каждый вечер спектакль.

— Ваш муж — актер! Племянник жены? Вы хотите сказать, что вы жена гениального Михаила Чехова?

— Ну да, — пролепетала Оленька, — жена…

— Хотите, я стану перед вами на колени? — воскликнул бывший граф и плюхнулся в хорошо подтаявший жидкий снег.

Оленька посмотрела на эту сцену со стороны, и она ей понравилась.

— Встаньте, граф, — подыграла она лейтенанту австровенгерской армии так, будто сама была герцогиней из прошлой жизни. — Мой муж этого не стоит. Завтра я собираюсь подавать на развод.

Граф Яроши растерялся. Отряхивая снег с колен, он спросил:

— А вам не повредит, что я вас провожаю?

— Мне уже ничего не повредит! — продекламировала Оленька и хотела было расплакаться, но передумала, вспомнив, что слезы ее не красят.

Когда Ада открыла им дверь Ольгиной квартиры, она глазам своим не поверила — ее несчастная, обиженная судьбой сестра стояла перед ней сияющая и красивая как никогда, а за ее спиной маячил незнакомый бравый офицер. Какое-то неведомое чутье подсказало Аде, что этот вновь явленный красавец с саблей — офицер и грядущий муж Оленьки. Ее сердце стиснулось привычной досадной завистью — опять, как всегда, Оленька ее обскакала!

Ольга

Ольга никогда не обманывала себя, с младых ногтей понимая, что она далеко не красавица. И не старалась ею казаться. Она была достаточно умна и изобретательна, чтобы всегда выглядеть интересной женщиной. Ей не судилось сразу выскочить замуж по любви, как ее невестке красотке Лулу, а пришлось терпеливо ждать, когда появится ОН, способный оценить ее достоинства, и дождалась — трудно представить себе лучшую партию для нее, чем Антон Чехов. Решившись выйти за него, Ольга отмахнулась от круживших вокруг него легкомысленных актрисок, которых называла антоновками, и не испугалась нависавшей над ним угрозы смертельной болезни. По прошествии времени она даже оценила в глубине души преимущества этой страшной болезни — кто знает, сумела ли бы она с годами удержать стареющего мужа при его нестареющей склонности к антоновкам.

А теперь, даже в условиях полного крушения привычных устоев, она осталась первой дамой лучшего театра России. Жаль только, что даже этот почетный титул не смог оградить ни ее, ни ее племянниц от голодного прозябания. Подумать только, как она расплакалась, когда жених Оленьки, бывший граф Ференц Яроши, принес ей в подарок на день рождения пять куриных яиц.

— Откуда такое богатство? — спросила она, улыбаясь сквозь слезы.

— Из скромного пайка пленного офицера вражеской армии согласно условиям Версальского договора, — объяснил граф.

Расплакалась она потому, что впервые за полгода увидела куриное яйцо. Зато графа Яроши она видела каждый день — он как прилип к Оленьке в первый вечер их знакомства, так и не отлипает. Даже в контору гражданских регистраций сопровождал ее, когда она разводилась с Мишей. Так что теперь она собиралась замуж за Ференца, чтобы уехать с ним за границу.

А пока что сама Ольга готовилась к гастрольной поездке на юг России. Юг выбрал руководитель гастрольной труппы Василий Качалов, а Ольга не возражала: на юге живет хороший зритель, там можно есть яйца, запивая их молоком, а главное — она надеялась найти хоть какой-нибудь след пропавшего без вести Лёвы.

Первым городом для начала гастролей они выбрали Харьков. Ольга обожала Харьков — каштановые аллеи его парков, тихие, затененные деревьями и выстланные узорчатой керамической плиткой улицы, невысокие, элегантные дома. Они напоминали ей провинциальный немецкий городок, в который она когда-то увезла Антона умирать — тогда особенный немецкий уют слегка скрасил для нее трагизм тех дней.

Они приехали в Харьков в конце мая и были приятно поражены резким отличием настроения на весенних харьковских улицах от мрачного уныния московских. Особенно бросались в глаза выражения глаз здешних прохожих — у них был вид сытых людей, в отличие от голодного облика москвичей. Это приятное впечатление подтверждалось обилием уличных лотков, торговавших мороженым и пирожками, мимо которых порхали стайки нарядных дам в весенних туалетах и красивых шляпках. Потрясенные этим изобилием актеры МХАТа сходу так объелись мороженым и пирожками, что отказались от ужина в ресторане, а заперлись в своих гостиничных номерах и заснули блаженным сном сытых.

Благополучные жители университетского города Харькова с восторгом встретили московский театр, и все билеты были быстро распроданы. Особенно полюбился харьковчанам «Вишневый сад». Несмотря на подернутую печалью тональность спектакля, зрители вместе с актерами погружались в навсегда ушедший комфорт прежней жизни. Да-да, приходилось признать, что та, ушедшая, проклятая всеми видами искусства, жизнь была чертовски комфортной, и жаль, чертовски жаль, что она ушла навсегда.

Это чувство переполняла душу Ольги в тот день, когда она в конце второго действия произносила монолог Раневской, и вдруг с улицы раздались громкие выстрелы. Публика испуганно заколыхалась, выстрелы участились, и свет погас. Какая-то нервная дама завизжала. Через пару минут свет зажегся, в зал вошел начальник охраны и объявил:

— Только что передовые части армии генерала Деникина вошли в Харьков и вытеснили большевиков.

После недолгого потрясенного молчания зал разразился бурными аплодисментами. Раздались крики:

— Да здравствует генерал Деникин!

Труппа на сцене присоединилась к восторгу зала.

Эти харьковские гастроли навсегда остались в памяти Ольги радужной круговертью спектаклей, банкетов, парадов и парадных обедов. И конечно, невероятной сытостью, особенно чувствительной после изнурительной московской голодухи. Единственное, что омрачало светлую радость этих дней, — глухая стена в ее попытках найти хоть какой-нибудь след Лёвы. Никто ничего не слышал о прапорщике Льве Книп-пере, будто он никогда не служил в армии генерала Деникина. И хотя вокруг гибли тысячи людей, Ольга почему-то была уверена, что ее Лёва жив и нужно только его найти. И она продолжала искать — писала прошения в генералитет, пользуясь своим актерским именем, бродила среди солдатских палаток, расспрашивая солдат и офицеров. Но все бесполезно, Лёвушка сгинул без следа.

Лёва

А Лев тем временем шел пешком из Бахчисарая в Ялту в надежде пересидеть трудное время в чеховском доме тети Маши. Вот уже несколько месяцев он добирался из Екате-ринодара^[4] до Бахчисарая — осталось совсем немного. Он вдоволь насмотрелся на жестокость как со стороны красных, так и со стороны белых, и не хотел участвовать в кровавой бойне российской гражданской войны. Хотя Лёва понимал, что Ольга в отчаянии ищет его по всей России, у него не было никакой возможности связаться с ней, не выдавая своего местонахождения. А он хотел скрыться и от белых, и от красных, для чего был готов даже зарыться носом в землю. А для этого Белая дача покойного дяди Антона в Ялте представлялась ему самым надежным убежищем.

Ольга

Всему приходит конец — и блаженным харьковским дням, и короткому летнему отдыху. Пора было решать, куда двигаться дальше, на север ли, обратно в Москву к родному театру, или на юг, подальше от линии фронта. Заманчиво, конечно, оказаться в родных стенах, осененных занавесом с выгравированной на нем вечной чайкой, но пугают слухи о наказаниях тем, кого можно было назвать неблагонадежными, а то еще покруче — врагами. И вспоминалось необдуманное увлечение банкетами, парадами и парадными обедами в честь победоносной армии генерала Деникина. Поди объясни заскорузлым комиссарам из ЧК, что они актеры, а не мыслители, и что ничего не имели в виду, выпивая за победоносную армию генерала Деникина. Просто всегда были рады поводу выпить.

И после долгих взвешиваний «за» и «против» было решено оставаться пока по эту сторону линии фронта и ехать в солнечный город Ростов-на-Дону, всегда славившийся благодарной театральной аудиторией. Аудитория была необходима потому, что небольшие харьковские заработки утекли за время отпуска. И опять остро встал вопрос, чем платить за обед.

Путь в Ростов не был устлан розами. Приходилось ехать в грязных грузовых теплушках, часами пережидать протекающие мимо потоки солдат и пересаживаться из одного состава в другой, перетаскивая на себе декорации и костюмы.

Но ужасней дороги в Ростов оказался для них приезд в Ростов. Ни о каких гастролях не могло быть и речи — город заполонило отступающее белое войско. Актеры даже не нашли места для ночевки, пришлось довольствоваться грязной железнодорожной платформой. Только здесь их догнало известие, что Красная армия захватила Харьков и движется на Ростов. По городу бродили страшные слухи о жестоких расправах, чинимых красноармейцами над всеми, кто не подчинился власти большевиков. Пребывая в растерянности, актеры решили немедленно бежать в Новороссийск, куда устремилась вся разгромленная белая армия. Но решить бежать — это одно, а реально бежать туда, куда устремились сотни тысяч охваченных паникой людей, дело совсем другое, это возможно разве что только пешком.

Выручило напуганную труппу именно их ужасное пристанище на перроне. Пока директор труппы Качалов бегал по военным инстанциям в надежде добыть билеты на Новороссийск для своих актеров, к платформе, где они провели очередную ужасную ночь, подкатил длинный товарный состав. Прямо перед актерами остановился вагон с полузакрытой дверью. Молодые члены труппы еще на ходу запрыгнули внутрь вагона и обнаружили, что он всего лишь наполовину заполнен углем. При всеобщем ликовании они, не дожидаясь одобрения начальства, стали грузить декорации в товарняк, стараясь не запачкать их угольной пылью.

Вернувшийся ни с чем огорченный Качалов обнаружил, что почти весь так называемый пропс^[] уже не только погружен в вагон, но и прикрыт украденным где-то брезентом. Первой реакцией его было возмущение самовольными действиями актеров, потом последовал вопрос:

— А вдруг поезд идет не в Новороссийск?

— А куда же еще? — спросила Ольга, которая могла себе позволить противоречить директору. — Посмотри, что военные грузят: пушки, пулеметы и боеприпасы. Куда еще они могут их везти?

Качалов, будучи опытным руководителем и осознавая, что возможность уехать из ужасного Ростова вдохновила и сплотила его людей, не стал с ними спорить, а приказал скорее забраться в вагон и задраить двери, пока их не обнаружили. Не прошло и часа, как поезд тронулся, увозя к Черному морю счастливых безбилетных пассажиров.

Этот поезд, груженный солдатами, пушками, пулеметами и боеприпасами, не ехал, а мчался в Новороссийск, куда и прибыл к полночи. Пока солдаты разгружали пушки и пулеметы, актеры быстро вынесли из вагона свое театральное имущество и отправили в порт разведчиков для выяснения возможности уплыть из Новороссийска — куда-нибудь, лишь бы уплыть.

То, что разведчики увидели, перевернуло все их представления об ужасах войны. На их глазах большой отряд донских казаков расстрелял своих лошадей. Когда лошадиные трупы усыпали набережную, казаки прыгнули в ледяную воду и поплыли к стоявшему на якоре кораблю. Именно в эту минуту раздался гудок, и корабль, снявшись с якоря, начал удаляться от берега. Это не остановило плывущих казаков, хотя стоявшим на набережной было ясно, что им не удастся догнать уходивший в Турцию корабль. На набережной на какое-то мгновение стало очень тихо, и тут же тишину взорвали неорганизованные залпы пистолетных выстрелов. Сообразив, что это отчаявшиеся белые офицеры добровольно кончают жизнь самоубийством, чувствительные актеры-разведчики поспешили покинуть порт.

Вернувшись к своим, они подробно обрисовали увиденные ими ужасы и выдали окончательное заключение: нет никакой надежды выбраться из Новороссийска на военном корабле. Оставаться в Новороссийске тоже невозможно — части Красной армии наступают со всех сторон. Что же делать?

Ждать, когда их настигнет неминуемая гибель, было невыносимо, и какая-то неведомая сила подтолкнула Ольгу. Она поднялась с угольной кучи, на которой сидела с книгой в руке:

— Пойду-ка я и своими глазами посмотрю, что там творится.

— Только возьми с собой кого-то из молодых, — приказал Качалов. — Не стоит бродить одной среди сорвавшихся с цепи солдат.

Выйдя на набережную, Ольга убедилась в правоте заключения разведчиков — очередной нагруженный до ватерлинии корабль уходил за горизонт, оставляя на берегу обезумевшую от страха толпу. Особенно пронзили ее сердце многочисленные трупы застрелянных казаками лошадей, некоторые кони еще бились в агонии. Не в силах вынести это зрелище, Ольга резко отвернулась и зашагала прочь куда глаза глядят, а глаза ее никуда не глядели — их застилали горькие соленые слезы. Так бы она и шагала неизвестно куда, если бы ее не окликнул чей-то голос с сильным кавказским акцентом:

— Ольга Леонардовна, неужели это вы? Что вы здесь делаете?

Она обернулась и увидела знакомое лицо, но из-за исключительности ситуации не сразу смогла вспомнить имя говорившего. Явно знакомый, но не сразу узнанный ею человек спокойно сидел в шезлонге на веранде небольшого оплетенного виноградными лозами домика — уже это одно показалось Ольге невероятным в окружающем хаосе. Еще более невероятной показалась постепенно пришедшая ей на ум личность окликнувшего мужчины. Это был давний поклонник ее таланта Вахтанг — его фамилия выскочила из ее смятенной головы, — директор тбилисского драматического театра, которого она часто снабжала контрамарками на свои спектакли во время его визитов в Москву.

Вахтанг придвинул Ольге стул и сказал:

— Садитесь, дорогая Ольга Леонардовна, и скажите мне, что вас занесло в этот кромешный ад.

Выслушав ее сбивчивый рассказ, Вахтанг воскликнул:

— И Качалов с вами, и вы здесь, моя богиня! Знаете что, приезжайте-ка вы в Тифлис. Мы там организуем для вас славные гастроли.

— Что значит — приезжайте в Тифлис? — опешила Ольга. — А как мы можем попасть туда из этого сумасшедшего дома?

— Действительно, как можно попасть в Тифлис? — задумался Вахтанг. — Ладно, идите к своим, тащите сюда свой скарб, а я пока что-нибудь придумаю.

Ольга с трудом поднялась со стула и покачнулась, голова закружилась, все поплыло перед глазами — она ведь почти сутки не ела и не пила, не говоря уже о бессонной ночи на куче угля. Она бы наверняка упала, если бы испуганный Вахтанг не подхватил ее и не посадил в свой шезлонг.

— А не голодны ли вы, моя примадонна? — Вахтанг, как истинный сын грузинского народа, склонен был говорить витиевато. — Сознайтесь, когда вы ели последний раз?

— Не помню, — прошептала Ольга.

Ее с детства приучили не посвящать окружающих в свои беды и напасти. Вахтанг всмотрелся в бледное лицо примадонны, оценил давно не мытые волосы и решительно взял руководство в свои руки.

— Молодой человек, — обратился он к юному спутнику Ольги, — вы найдете дорогу обратно, а потом опять сюда? Так бегите бегом к своим и ведите их всех сюда вместе со всем пропсом. А мы пока восстановим жизненный баланс великой актрисы.

— Дайте ему какой-нибудь бутерброд, — попросила Ольга, — он ведь тоже умирает с голоду.

К счастью, увитый виноградными лозами домик оказался грузинским ресторанчиком «Гамарджоба». Так что, когда труппа Качалова с многочисленными остановками и перебежками добралась наконец до благословенного места, Вахтанг не только по мере сил восстановил жизненный баланс Ольги, но и успел начать переговоры по организации их переезда в солнечную Грузию.

В ресторанчике «Гамарджоба» Качалова поджидал востроглазый итальянец, капитан небольшого торгового судна, связь которого с Вахтангом осталась тайной. За небольшую плату он был готов отвезти актеров с их багажом и декорациями в Сухуми, откуда они без особых затруднений могли добраться до Тифлиса. Актрисы скинулись и пожертвовали в общий котел остатки своих драгоценностей, а чего не достало для оплаты проезда, одолжил Вахтанг. Он пообещал Ольге, что согласится принять обратно одолженную сумму в случае успеха тифлисских гастролей.

С этого момента начался краткий благополучный период скитаний беглой труппы Качалова. Чудесный гостеприимный город Тифлис — его тогда еще не переименовали в Тбилиси — был счастлив принять у себя столь почетных гостей. Измученные скитаниями актеры наслаждались полными залами, прекрасной погодой и вкусной едой. А когда театральный сезон закончился, труппе предоставили зимний дворец покойного великого князя Михаила Романова, младшего брата Николая Второго, на курорте Боржоми. Я не стану описывать благословенные дни, проведенные там, поскольку писать об этом довольно скучно — в них нет никакой драмы. Единственно, что беспокоило группу Качалова в то время, — мучительное раздвоение в решении вопроса, что делать дальше. Было ясно, что задерживаться в Тифлисе нельзя — вокруг Кавказа смыкалоськольцо Красной армии. Все так устали от скитаний, неустроенности и неопределенности, что хотелось поскорей вернуться в Москву, но в скудных весточках родные и друзья убеждали не спешить и возвращаться только после получения гарантии безопасности.

А пока такой гарантии никто не давал, пришлось опять отправиться в дальние странствия, постепенно превращаясь в носителей страшного клейма «белоэмигранты».

Ольга

Она никому никогда не рассказывала, как им удалось оказаться в Константинополе, это была ее тайна. Главное, что они укрылись от цепких рук большевиков на полуострове Галлиполи, раскинувшемся во всю длину на берегу лазурного Босфора. Или на берегу лазурных Дарданелл — Ольга так и не смогла разобраться, какие не столь уж лазурные воды омывают кисельные берега полуострова Галлиполи.

Хотя кроме них в Галлиполи стояла армия Врангеля, гастролей здесь никаких не предвиделось, а значит, заработать актерским мастерством было невозможно. Через неделю после прибытия труппе со всем скарбом пришлось покинуть жалкий пансион для бедных и переехать в самую настоящую блошиную ночлежку для бездомных. Соседство с остатками врангелевской армии вернуло Ольге потерянную было надежду найти хоть какой-нибудь след Лёвы.

Армия барона Врангеля оставила Крым гораздо организованней, чем армия генерала Деникина Новороссийск. Врангель предусмотрительно обеспечил прикрытие своего отхода на труднодоступном перешейке Перекоп и задействовал 10 английских и французских судов для переброски своего контингента в Константинополь. В севастопольском порту не было ни вопящей толпы, ни расстрелянных лошадей, ни белых офицеров, плывших без надежды вслед уходящим кораблям. Да и в турецкой неволе воины Врангеля старались не потерять лица — поддерживали чистоту одежды и регулярно выходили на парады.

Ольга все еще надеялась встретить Лёву, вот и в тот день она в ожидании очередного парада заняла наблюдательный пост у входа на площадь военного лагеря. Марширующая колонна приближалась под звуки музыки — у войска Врангеля было все необходимое для парадов: и музыканты, и барабаны, и духовые инструменты. Ольга напряженно всматривалась в лица маршировавших солдат и офицеров, и в ее душе все нарастала мучительная ностальгия по навек ушедшей жизни — всему армейскому персоналу армии Врангеля было позволено сохранить мундиры и личное оружие.

Вдруг, перекрывая бой барабанов, над площадью разнесся отчаянный крик: «Оля-а-а!» — и из маршировавших рядов в одинаковых мундирах вырвалась, нарушая строй, фигурка и помчалась к Ольге. Она столько раз видела эту встречу во сне, всегда одно и то же, хоть и при разных обстоятельствах: вот она стоит и смотрит, как Лёва бежит к ней, и не верит своим глазам. Ольга и на этот раз не поверила, она словно окаменела, не узнавая, и безвольно наблюдала, как некий оловянный солдатик приближается к ней, пока он не обнял ее и не зарыдал на плече:

— Оля, Оля, откуда ты взялась в этой пустыне?

Не могло быть и речи, чтобы Ольга рассталась с Лёвой сейчас, когда случилось чудо и он нашелся после двух лет поисков. Она так и сказала Качалову:

— Без Лёвы я никуда не поеду! Вплоть до того, что расстанусь с театром!

Качалов отлично понимал, что белогвардейский офицер в труппе осложнит их возвращение в Советскую Россию. Тем более что с ними уже был один такой довесок в лице юного сына самого Качалова, Вадима. Именно благодаря тревоге Качалова за судьбу сына, которому при возвращении в Россию вполне вероятно угрожал расстрел, он безропотно принял требование Ольги о выкупе у Врангеля Льва Книп-пера и присоединении его к труппе.

Но Ольгин племянник не был лишним довеском театра: замечательный музыкант оказался незаменимым во время гастролей.

После негостеприимной Турции группа с триумфом объехала пол-Европы — София, Загреб, Белград, Прага и последняя остановка — Берлин.

Оленька

Февраль в том году выдался морозным и главное — снежным. Снега на улицах Берлина выпало много, а убирали его кое-как — инфляция ощущалась во всем, даже в очистке тротуаров. Цепко опираясь на руку Лёвы, Ольга с трудом передвигала ноги в тонкокожих башмачках по обледенелому асфальту Курфюрстендам. С момента появления Лёвы жизнь ее резко изменилась. Как сказал Качалов, «на склоне лет Ольга родила себе взрослого сына». Так оно и было — если раньше она лишь любовно выделяла Лёву среди других своих племянников, то теперь, когда все основы прошлой жизни канули в небытие, Лёва стал для нее единственным светом в окошке. Все эти годы скитаний по миру без постоянного пристанища, без родных и близких она жестоко страдала от вынужденного одиночества. А теперь судьба послала ей Лёву, которого она вырастила с младых ногтей.

Вот и сейчас он вызвался сопровождать ее в поисках подходящей к сезону обуви. Она застряла напротив одной витрины, красиво уставленной разного рода сапогами, сапожками, полусапожками. Все в этой витрине было чудесно, кроме цен — они превосходили всякое представление о ценах на обувь, даже самую прекрасную.

— Ладно, постой тут, полюбуйся, — сжалился над ней Лёва, — а я пройду вперед, может, увижу что-нибудь более подходящее.

Ольга хотела было пойти с ним, но ноги словно примерзли к асфальту, а глаза никак не могли оторваться от этих сапожек и полусапожек. Вдруг откуда-то с той стороны, куда ушел Лёва, раздался его крик «Оля-а-а!», такой надсадный и пронзительный, что ноги Ольги сами оторвались от промерзшего асфальта и понесли ее в туда, куда подался Лёва. Она даже ни разу не поскользнулась и не упала, пока бежала к племяннику, который застыл перед экзотическим зданием, украшенным какой-то причудливой смесью греческих и египетских скульптур. Рот его был полуоткрыт, глаза впились в одну точку на наклеенной у входа афише.

— Что там? — спросила Ольга, не понимая, что такое он увидел.

— Олька, наша Олька! Наша Олька! — прошептал Лёва.

— Какая еще наша Олька? — не поверила Ольга и шагнула к афише, на которой большими буквами красовалось название фильма «Шлосс Фогельод».

— Фогельод? Это что-то про птиц? — уточнила Ольга. — Ведь фогель — это птица, правда?

— При чем тут птица? — рассердился Лёва. — Посмотри на картинку!

Ольга перевела взгляд на картинку — на ней крупным планом был изображен нарядный стол с фруктами и свечами, а вокруг стола группа из трех элегантных мужчин любезничала с красивой дамой с неповторимым лицом Оленьки.

— Это Олькин двойник! — заключила Ольга. — Говорят, у всех людей есть где-нибудь двойник.

— И имя тоже бывает сдвоено? Прочитай, что там написано.

А написано было однозначно:

— Баронесса Саффо — Ольга Чехова.

— Не может быть, — прошептала Ольга и села на обледенелый тротуар.

Немудрено, что Ольга была потрясена появлением Оленьки на афише берлинского кинотеатра. Она даже не знала, что Оленька в Берлине, поскольку писем от нее во время своих скитаний не получала — в начале двадцатых годов почтовая связь между европейскими странами и молодой Страной Советов практически не существовала, только немногие частные письма удавалось изредка доставлять умудрившимися пересечь государственную границу людьми.

А теперь даже детективы не могли бы проследить путь Оленьки из Москвы в Берлин, поскольку существует несколько вариантов ее побега из России. Собственно, с этого таинственного побега и начинается пресловутая тайна Ольги Чеховой.

По почти официальной версии, Оленька развелась с Мишей Чеховым и завела роман с бывшим военнопленным австро-венгром Ференцем Яроши. Честно говоря, личная жизнь Оленьки тогда была ужасна: она осталась одна в самом сердце разрухи без родных, профессии и всяких средств к существованию. И можно поверить, что новая, «железная» после развода с Мишей Оленька хорошо распланировала свое будущее — она была готова на все, лишь бы изменить свою судьбу, а потому решила выйти замуж за иностранного подданного, чтобы он увез ее навсегда из нелюбезной родины.

По этой версии, выйдя замуж за Ференца, Оленька отбыла в Вену в поезде, полном военнопленных, где она была единственной женщиной. Чтобы не привлекать внимания множества одиноких мужчин, она оделась в мешковатое пальто, стоптанные валенки и застиранный пуховый платок. А главное, спрятала под язык золотое кольцо с большим бриллиантом, подаренное ей при разлуке матерью, для чего всю дорогу притворялась немой. Эта версия вызывает ряд сомнений: как Оленьке удалось всю дорогу в Вену ехать незаметной в валенках, теплом пальто и пуховом платке, если по самым скромным подсчетам ей следовало покинуть Москву хотя бы не позже сентября 1920 года, чтобы успеть освоиться в незнакомом Берлине и стать звездой фильма, премьера которого состоялась в начале апреля 1921-го.

Другая версия бегства из России будущей звезды немецкого кино вообще не упоминает австро-венгерского военнопленного Ференца Яроши. Согласно ей, Оленька выехала за рубеж на шесть недель, получив выездную визу из рук самой Надежды Крупской, и отправилась в Ригу, а оттуда в Берлин. Кольцо с бриллиантом она якобы умело зашила в подкладку обыкновенного демисезонного пальто.

Дальше идет получивший широкое распространение рассказ о жившей в Берлине подруге детства Вильме, явившейся на берлинский вокзал Альтхаузен встречать Оленьку, но не узнавшей ее из-за пухового платка и валенок. То есть Оленька, по этой версии, приехала не в демисезонном пальто через Ригу, а в валенках через Вену, позабыв по дороге бедного покинутого австро-венгерского военнопленного Ференца Яроши, имя которого больше никогда нигде не упоминается.

Оленька

Оленька очень кстати вспомнила, что Вильма после первой революции уехала со своими родителями в Германию вслед за двоюродным братом царя, носившим титул великого князя. Потом в России случилась вторая революция, затем в Германии третья, и рухнул весь привычный уклад жизни, в котором Оленьке была предначертана прямая светлая дорога под стать ее красоте и воспитанию. Даже унизительное крушение ее брака с гениальным Мишей точно вписалось в крушение всего окружающего мира.

Два года Оленька училась искусству выживания, она почти умерла от отчаяния, голода и холода, но вышла из этого ада закаленной, как керамическая скульптура после обжига в гончарной печи — ее можно было разбить только кузнечным молотом, да и то сплеча. Эта новая Оленька вспомнила свою школьную подругу Вильму без всякого сентимента, ее не умиляли картинки их наивных игр в Царском Селе, ее интересовала только польза, которую можно извлечь из их детской дружбы.

Досыта настрадавшись от прелестей российской разрухи, она твердо решила покинуть Россию, но понимала, что ей будет непросто найти точку опоры в чужой стране. Тут-то ей и пригодилась Вильма. Остается только догадываться, как Оленьке удалось сообщить ей не только дату своего приезда, но также номер поезда и вагона, — что и говорить, в Оленькиных историях много загадочного.

Факт состоит в том, что, несмотря на валенки и пуховый платок, Вильма узнала Оленьку, когда та сдернула платок со своей золотой головки, и была донельзя рада — она нисколько не ожесточилась за прошедшие годы, ее жизнь и после трех революций сложилась счастливо. Отец был придворным парикмахером двоюродного брата императора, с которым он уехал за границу, а тот и в Берлине жил на широкую ногу, оставаясь единственным оставшимся в живых принцем Романовым.

Вильма была потрясена измученным видом Оленьки и захотела сразу познакомить ее с прелестями новой жизни. Прямо с вокзала она повезла подругу в свое любимое кафе-кондитерскую, где напоила ее несчетным количеством кофе с пирожными. Истощенный организм Оленьки не смог справиться с излишествами ее первого берлинского пира, и она провела несколько дней в постели, изрыгая то, что не смогла переварить. По какому адресу находилась эта постель, установить невозможно, ясно только, что Оленька сняла себе комнату в пансионе на Висбаденерштрассе только на пятый день после приезда. Вильма объяснила ей, что почти все русские эмигранты в Берлине снимают номера в пансионах — так выходит экономней. Она с мамой, папой и младшей сестрой тоже жили в дешевом пансионе на Висбаденерштрассе по соседству с дорогим пансионом на Рюдесхаймерплац, который снимал великий князь со своей семьей.

В тот же пятый день верная Вильма повела подругу к знакомому ювелиру продавать бриллиантовое кольцо. После недолгой торговли Оленьке удалось получить за него сумму, правда, намного меньшую, чем она ожидала, но все же это были приличные деньги, на которые она планировала прожить некоторое время. Первым делом с деньгами, вырученными за кольцо, Ольга поспешила в магазин модной одежды, где купила себе пару приличных платьев и туфли, после чего прямо там выбросила валенки. Если принять версию, что валенки на ней были.

Теперь ей нужно было думать, чем заняться, чтобы достойно обеспечить себя. Оленька не умела ничего. Заботясь о ее воспитании, родители не предполагали, что красавице-дочери придется самой зарабатывать на жизнь, тем более на чужбине. Художницей стать Оленька даже не пыталась, она знала цену своим способностям. Торговать своей красотой, как тогда было принято в Берлине, и думать не могла. Что же ей оставалось? Пожалуй, она для начала могла бы учить детей рисованию и лепке, недаром же она закончила художественную школу.

Искать работу нужно было срочно, с учетом платы за пансион денег было в обрез. Ольга попросила подругу познакомить ее с семьей патрона отца Вильмы в надежде, что кому-то из его детей и племянников понадобится учительница рисования. Та задумалась, как бы сделать это поделикатнее, поскольку прямого доступа к великому князю она не имела, отец не разрешал.

Решение пришло неожиданно и просто. Как раз началась золотая берлинская осень, особенно красивая на Рюдерс-хаймерплац, словно специально созданным для того, чтобы им любовались. Там для этого собрано было все: скульптуры, фонтаны, романтические развалины и цветочные клумбы. И поэтому великий князь, привыкший к пышным семейным празднествам, задумал провести день рождения своей младшей дочери на открытом воздухе на самой красивой площади района. Это давало ему возможность пригласить на торжество всю берлинскую русскую знать, чего нельзя сделать в стенах пансиона.

И Вильма придумала, что в назначенный день Оленька с мольбертом и недорисованным пейзажем будет стоять на площади, чтобы во время праздника якобы случайно столкнуться с подругой и быть представленной великому князю. А как дальше пойдет, зависит только от нее.

Они долго бродили по площади, выбирая место для Оленьки с мольбертом, и когда наступил день рождения, она устроилась с мольбертом в выбранном заранее уголке. Для этого случая она принарядилась в специально купленное платье, в котором выглядела одновременно элегантно и соблазнительно.

Вильма, увидев ее, так и ахнула, когда на нее налетела как бы случайно. Совсем близко играла музыка — великий князь пригласил маленький духовой оркестр. По площади бродили нарядные пары, слышался веселый смех.

— Ах! — нарочито громко воскликнула подруга. — Оленька? Как ты здесь оказалась?

— Вильма, что же ты скрываешь от нас такую красавицу? — раздался голос из-за дерева, и перед подружками предстал великий князь с бокалом в руке.

— О-о, ваше высочество! — пролепетала Оленька. — Я работаю здесь каждый день, тут так красиво.

Великий князь бросил взгляд знатока на незаконченный пейзаж:

— Недурно! Хоть и не Репин… — и повернулся к Виль-ме. — Вы что, знакомы?

— Мы учились в одной школе.

— В Царском Селе? — удивился великий князь. — Вы что, жили в Царском Селе?

— Ну да, — приходя в себя, ответила Оленька. — У моего папы до революции был там дом.

Как и рассчитывала Оленька, великий князь явно не стремился прерывать беседу с красивой художницей:

— Как зовут вашего папу?

— Константин Леонардович Книппер.

— А-а, знаю, конечно! — просиял великий князь. — Бывший министр железных дорог! Так ваша семья теперь живет в Берлине?

— Нет, только я одна. Мама и папа затерялись где-то в Сибири. Папа был министром железных дорог в правительстве генерала Колчака.

Известие о службе у генерала Колчака особенно порадовало великого князя.

— Надеюсь, ваши родители в сейчас в целости и сохранности, мадемуазель Книппер. Кстати, как вас зовут?

Ольга хорошо продумала вероятные варианты разговора с великим князем и ожидала услышать этот вопрос:

— Меня зовут Ольга Константиновна Чехова, — объявила она, окончательно подписывая своему второму мужу Ференцу Яроши дорогу в небытие.

— Чехова? Вы что, родственница писателя?

— Я — племянница его вдовы.

Жизнь в эмиграции многому научила великого князя. Он внимательно оглядел сверхскромное платьице племянницы великого писателя и недорогой набор красок на ее мольберте. А ведь в это платье и краски она вложила бол ьшую часть денег, вырученных за ее единственную ценность — мамино бриллиантовое кольцо.

— Вы всерьез пытаетесь заработать продажей своих пейзажей, Ольга Константиновна?

Уловив иронию в голосе великого князя, Оленька не смутилась — ответ на этот вопрос был заготовлен ею заранее:

— Увы, я не рассчитываю на продажу своих картин. Я рассчитываю с их помощью устроиться в состоятельные семьи преподавательницей рисования и лепки.

Где-то за кустами и фонтаном раздались женские голоса, обеспокоенные долгим отсутствием великого князя, и тот заторопился.

— Во всяком случае, этот пейзаж я у вас покупаю! — И он назвал цену, намного превышающую истинную ценность рисунка. — Согласны?

— Но ведь работа не закончена! — искренне пролепетала Оленька.

— Это несущественно! Сейчас я пришлю своего лакея — он унесет картину и отдаст вам деньги. А потом присоединяйтесь к нашему праздничному столу, я познакомлю вас со своей дочерью. Если вы ей понравитесь, я приглашу вас преподавать ей лепку и рисование.

Великий князь поспешно ушел, и Вильма бросилась Оленьке на шею:

— Победа! Ты — гениальная актриса, Олька!

— Это ты гениальная! Ведь весь замысел твой!

Все сложилось замечательно — Оленька понравилась дочери великого князя, и ее взяли преподавательницей лепки и рисования. Жалованье положили вполне приличное, так что хватало на скромную жизнь и оплату комнаты в пансионе на Висбаденерштрассе. Неизвестно, как долго бы это благополучие продолжалось, возможно, до тех пор, пока Оленька не умудрилась бы найти подходящего супруга и переехать из дешевого пансиона на Висбаденерштрассе в дорогой пансион на Рюдесхаймерплац.

Но в добропорядочные планы Оленьки вмешалось одно непредвиденное (непредвиденное ли?) обстоятельство. Она быстро поняла, что великий князь питает вполне объяснимую слабость к хорошеньким молодым девушкам, поэтому отец Вильмы не подпускал дочку к дому своего патрона. А у Оленьки в Берлине не было отца, и ей нужно было ежедневно самой зарабатывать на жизнь и вести круговую оборону. Она не хотела потерять расположение великого князя, но и не готова была стать его очередной эротической игрушкой. Ольга уже была хорошо знакома с укладом семьи князя и понимала, что все его любовные приключения длятся недолго. Ей пришлось пустить в ход всю свою изобретательность и изворотливость, чтобы поддерживать увлечение ею великого князя, но при этом не подпускать близко к себе.

Не берусь описать все подробности этого противостояния, упомяну только, что в результате она вынудила своего сиятельного поклонника пригласить ее на обед в ресторан отеля «Бристоль», где обычно встречались представители руководства главной в то время европейской киностудии УФА. И случилось чудо: Оленька неожиданно взлетела на вершину олимпа немого кино.

Оленька

Все началось с того, что великий князь, желая польстить Оленьке, сказал ей:

— Ваше лицо создано для киноэкрана.

В то время киноэкран еще не стал такой неотъемлемой частью жизни человечества, каким он является сейчас, но Оленька это слово знала — ей посчастливилось сниматься в Москве в двух немых, не вошедших в историю кино короткометражках, о которых она предпочла забыть. Так что она поняла смысл комплимента и решила воспользоваться им. К тому времени она уже побывала на разных тусовках многочисленных русскоязычных эмигрантов Берлина и оценила степень влияния великого князя в их художественных кругах.

— Если вы так считаете, почему бы не показать это лицо кому-нибудь из деятелей кино? — спросила она, когда он в очередной раз провожал ее после урока.

Великий князь призадумался:

— Коротко я из них ни с кем не знаком. Но шапочно — да. Могу попытаться их спровоцировать, но для этого вам придется принять мое приглашение на выход в свет, если не возражаете.

Дело в том, что, зная, как в русскоязычных кругах возникают и распространяются сплетни, Оленька категорически отказывалась бывать вместе с великим князем в публичных местах. Но на этот раз она согласилась, словно предчувствуя, что это изменит ее судьбу. Впрочем, представить, что за этим последует, не мог никто. Итак, она тряхнула волосами и сдалась:

— Ладно, давайте попробуем в порядке исключения.

Великий князь заказал столик в ресторане отеля «Бристоль», где каждый вечер директор киностудии УФА встречался со своими режиссерами. Оленька с князем вошли в зал, когда их обед был в самом разгаре. Нельзя сказать, чтобы ресторан был переполнен, — он был дорогой, а инфляция уже мало-помалу давала о себе знать. Оленьку на миг кольнуло чувство вины — она знала от отца Вильмы, что состояние князя быстро тает, и понимала, как дорого обойдется ему этот поход в ресторан. Но отступать уже было поздно, и она смело заняла место за столиком недалеко от продюсера УФА Эриха Поммера. Причем села так, чтобы он видел ее лицо в анфас.

Расчет был правильный: не прошло и десяти минут, как Поммер заметил сидевшую напротив юную красавицу и обратил на нее внимание своих сотрапезников, режиссеров Вильгельма Мюрнау и Фрица Ланге. Один из них признал в спутнике красавицы русского великого князя, с которым был шапочно знаком. Воспользовавшись этим знакомством, он подсел к соседнему столику и попросил князя представить его Оленьке, которая смущенно призналась, что мечтает стать актрисой. И созналась, что уже пробовала начать артистическую карьеру в Московском Художественном театре, чего никогда не было. Завороженный ее красотой в сочетании со славным именем Чехова, режиссер — а это был Мюрнау — предложил ей посетить на следующий день студию, чтобы пройти пробы для его фильма на роль красавицы-баронессы, притворяющейся ключницей в замке с привидениями.

Неизвестно, отблагодарила ли Оленька великого князя за разыгранный с его помощью маленький спектакль, кардинально изменивший ее судьбу. Это остается еще одной тайной Ольги Чеховой. Известно только, что она благополучно прошла пробы и получила желаемую роль.

Фильм «Шлосс Фогельод», что означает «Заколдованный замок», снимался Вильгельмом Мюрнау в конце 1920-го и в начале 1921 года на студии УФА в Бабельсберге и вышел на экраны 7 апреля того же года. Сюжет построен на том, что в старинный замок после долгого отсутствия возвращается его хозяин, несколько лет назад обвиненный в убийстве и жаждущий теперь найти доказательство своей невиновности. Его попыткам противостоит красавица-ключница, которая на самом деле баронесса Саффо, жаждущая отомстить хозяину замка за предполагаемое убийство ее отца.

Сьемки фильма показались Оленьке сплошной неразберихой, в которой никто не знал, где начало и где конец. Особенно досаждало ей плохое знание немецкого языка, хотя она утверждала, что в их доме в ее детстве говорили по-немецки, но на самом деле у нее в памяти остались только обрывки отдельных фраз. Для нее даже сценарий пришлось перевести на русский язык.

Несмотря на сумбурную организацию работы на съемочной площадке, фильм прошел по экранам с большим успехом. Особенно понравилась критикам неизвестная красавица, сыгравшая баронессу Саффо. Кто-то особенно рьяный даже сравнил Ольгу Чехову со знаменитой Элеонорой Дузе. И начинающую актрису стали приглашать и другие режиссеры на разные роли, большие и маленькие.

Вот список некоторых фильмов ее первых лет в Берлине: «Нора» по пьесе Ибсена, «Татьяна», «В кольце смерти», «Фиалка», «Очаровательница», «Самозванец» и много других.

Все было бы хорошо, если бы не две незадачи: в те времена оплата труда актеров была ничтожной, и главное, в моду все больше и больше входило звуковое кино, а Оленькин немецкий оставлял желать лучшего. Не было выхода, пришлось срочно нанять учителя немецкого языка, так что она с трудом каждый месяц выкраивала деньги на оплату комнаты в пансионе. Поэтому в свободное от съемок время она бралась за любую работу, но от преподавания дочери великого князя лепки и рисования она отказалась — ей было нелегко ходить к ним в дом.

Где-то в эти дни состоялась скромная свадьба ее подруги Вильмы. Она вышла замуж за молодого подручного своего отца, который в прошлой жизни был графом Залесским, а теперь мечтал стать парикмахером.

Сидя за свадебным столом, Вильма спросила Оленьку, почему бы и ей не подумать о замужестве.

— Нет, — твердо ответила Оленька. — Я поклялась больше никогда не связывать свою жизнь с другим человеком.

Печаль томила душу молодого лидера нарождающейся национал-социалистической партии Адольфа Гитлера. Он опять попытался отправить две своих акварели на конкурс венского художественного института, и его опять отвергли. И некому было пожаловаться, его все равно никто бы не понял. А соратники отмахнулись бы от него со словами:

— Да кому эта мазня нужна!

Они не способны понять его тонкую артистическую душу, они не понимают, что эта мазня нужна ему, их лидеру. Его взгляд затуманился слезами, и вдруг он сквозь слезы увидел наклеенное на стене прямо перед ним яркое объявление. Выразительный черный скелет держал в руках начертанную белыми буквами завлекалочку: ««Шлосс Фоге-льод», убийственная романтическая история в старинном замке».

Кино — новый вид искусства, утешитель опечаленных душ! Адольф сразу понял, что это — именно то, чего ему недоставало. Он быстро разыскал кинотеатр, купил билет и вошел в зал. Все оказалось таким, как было обещано: и замок с привидениями, и хозяин, обвиненный в убийстве, жаждущий доказать свою невиновность, и красавица-ключница, а на самом деле баронесса Саффо, желающая отомстить хозяину замка за предполагаемое убийство ее отца.

Адольфу фильм понравился бы меньше, если бы главную женскую роль не поручили необыкновенной красавице, от которой у него прямо дух захватило. Встретить бы такую женщину! Но пока в предначертанной ему жизни такое счастье не светит. Однако на всякий случай Адольф запомнил ее имя — странное русское имя — Ольга Чехова.

Лёва

Хотя они с тетей вернулись в отель «Четыре времени года» еще засветло, Ольга пожаловалась, что смертельно устала и хочет прилечь. Даже новые сапожки на меху не заставили ее изменить свое решение. А Лёва не был готов идти в клетку номер 314, отведенную ему на третьем этаже отеля. Его захватила тоска по нормальной жизни, на которую не было никакой надежды. Будущее выглядело смутно — гастроли в Берлине организовать не удавалось, о возвращении в Россию пока не могло быть и речи, особенно для него — белогвардейца. Пойти что ли в кабак, чтобы напиться и забыться? Но Лёва, собственными силами преодолевший в детстве смертельную болезнь, испытывал отвращение к алкоголю.

А может, отправиться в эмигрантское кафе «У Феликса», приютившееся в одном из переулков недалеко от отеля? Кто-то из труппы уже побывал там и очень положительно отозвался как о его меню, так и о программе. Дело в том, что в кафе собиралась художественная интеллигенция, и все стены заведения были увешаны картинами (некоторые из них показались Лёве достойными внимания) местных художников. Здесь можно было встретить также русскоязычных поэтов и актеров. Сидя в кафе, Лев неожиданно для себя набрался смелости и после поэтической декламации попросил у хозяйки кафе разрешения сыграть что-нибудь на рояле — перед этим он в перерыве потихоньку проверил рояль. Тот был в порядке. Хозяйка тоже была в порядке — красивая, элегантно одетая моложавая дама, словно из прошлой жизни.

После долгого перерыва он играл с истинным вдохновением и, похоже, понравился публике. Во всяком случае, когда он вышел из кафе, все еще переживая давно забытое вдохновение, его догнали двое — парень и девушка. Они подхватили его под руки и объявили, что он гений и они намерены проводить его до отеля. Ему с непривычки это очень польстило, и на душе стало легче, но тут вдруг случилось непредвидимое: парень одним движением скрутил ему руки за спиной, а девушка воткнула в бок дуло револьвера и прошипела:

— Следуй за нами, белогвардейская сволочь! А то застрелю!

Лёва и не пытался сопротивляться, зажатый между ними, он послушно вошел в мрачный подъезд и спотыкаясь спустился по темной лестнице в скудно освещенную комнату. В голове Лёвы вихрем пронеслись обрывки случайно услышанных рассказов: по Берлину бродят агенты ОГПУ, хватают бывших офицеров белой армии, пытают и расстреливают. Он закрыл глаза и приготовился к худшему. Но худшее не случилось. Интеллигентный женский голос с санкт-петербургским акцентом произнес мягко:

— Садитесь, пожалуйста, Лев Константинович.

Лёва вздрогнул от неожиданности — никто еще не обращался к нему по имени-отчеству. В мирное время он был еще мальчиком, во время войны не дорос до этого ни чином, ни возрастом, а в театре все его звали тети-Олиным племянником Лёвушкой.

Он открыл глаза — за столом, заваленным бумагами, сидела в кресле элегантно одетая моложавая дама, никаких орудий пыток при ней не было. Дама чем-то напоминала его любимую тетку Олю, и это сразу расположило к ней.

— Правда ли, что вы хотите вернуться в Советскую Россию? — спросила она.

— Кто вы? — ошеломленно выдавил из себя Лёва.

— Простите, я забыла представиться. Я — директор агентства по сдаче жилплощади, Полина Карловна Мюллер.

— По сдаче жилплощади? Откуда же вы знаете, чего я хочу?

— Не буду скрывать от вас, что мое агентство лишь прикрытие. По сути, мы занимаемся теми, кто изъявляет желание вернуться на родину.

— На родину? — осмелел Лёва, — а разве вы не немка? Ведь ваша фамилия Мюллер?

— Но ведь ваша фамилия Книппер, а вы хотите вернуться!

— Что ж, вы правы. Я хочу вернуться в прошлую жизнь.

— Неужели вы не понимаете, что прошлой жизни больше не будет?

— Вы притащили меня сюда, чтобы предупредить об этом?

— Нет, вас не притащили, а пригласили…

— Хороший способ приглашать — револьвером в бок!

— Еще раз простите! Ребята немного превысили полномочия, боялись сопротивления.

— Зачем же вы меня пригласили?

— Наконец добрались до сути дела. Если вы действительно хотите вернуться, вам придется поработать для нас.

— То есть для агентства по сдаче жилплощади?

— Не притворяйтесь, Лев! Мы изучили ваше досье и знаем, что вы обладатель высокого интеллекта и умеете хранить тайны. Именно такой человек нам нужен.

— И что же я должен сделать? Надеюсь, не придется доносить на своих знакомых?

— Конечно, нет. Для этого мы найдем людей попроще, чем композитор Лев Книппер!

Лёва был невольно польщен и, чтобы скрыть это, неожиданно для себя спросил:

— Чего же вы хотите от композитора Льва Книппера?

— Мы хотим, чтобы вы уговорили свою сестру Ольгу работать на нас.

— О-о! Вы знаете мою сестру Ольгу? И даже знаете, как ее найти?

— Если вы согласитесь с ней поговорить, мы поможем вам ее найти.

— Ну, хорошо, я с ней поговорю, но зачем ей на вас работать? Я хоть хочу вернуться, но она-то точно не хочет!

— Сегодня не хочет, завтра захочет!

— А если она и завтра не захочет?

— Свою сестру предоставьте нам, мы найдем, чем ее привлечь. Просто замолвите за нас словечко.

«Ладно, — подумал Лёва, — помогите мне найти Ольку и вернуться в Москву. А сестра сама будет решать, на кого ей работать».

Оленька

Вильма рассказывала Оленьке, какую шикарную светскую жизнь ведут в Берлине эмигранты из многолюдной русской общины. Похоже, что русские нашли в Берлине настоящий культурный рай. Вроде бы одних только русскоязычных газет, журналов и издательств насчитывалось до двухсот. Люди порхали с одного бала на другой, посещали скрипичные концерты и поэтические чтения, выступали и слушали доклады на разных собраниях — и все на русском языке! Откуда они берут время, силы и деньги? У самой Оленьки ни сил, ни денег не было. Была только мечта — вытащить в Берлин маму с дочкой. По ночам на нее накатывалась мучительная, чисто физическая тоска по дочке — болело сердце, тошнота подкатывала под горло, немели пальцы от невозможности погладить шелковистую детскую кожу.

До нее уже дошло известие о тяжелой болезни отца, и она понимала, что мама его не оставит, нужно только подождать. Ольга содрогалась при одной мысли о том, чего именно надо ждать, но понимала, что придется. Знающие люди пугали ее, что границы Страны Советов могут закрыться надолго и вытащить оттуда ее родных не удастся, но выбора у нее не было, как и не было никакой экономической основы для их приезда. Она продолжала снимать комнату в дешевом пансионе, куда невозможно было поселить мать с ребенком, а может быть, даже с двумя детьми — ведь Лулу нянчила также и дочь Ады Марину. Вряд ли она при переезде в Берлин согласится оставить внучку в Москве.

И потому Оленька не отказывалась ни от каких ролей и снималась столько часов, сколько ей предоставлялось, а в свободное время упорно изучала немецкий язык, предвидя, что скоро вся кинопродукция станет звуковой.

В тот день у Оленьки были съемки сразу в двух фильмах: в одном, про русскую девушку Татьяну — с девяти утра до четырех пополудни, а в другом — с пяти вечера до полуночи — про норвежку Нору в экранизации драмы Генриха Ибсена «Кукольный дом». На этот раз все сложилось удачно — русской девушке Татьяне был позволен легкий русский акцент, а фильм по пьесе Ибсена был вообще немой.

В перерыве между съемками она успела заскочить в буфет, чтобы съесть горячую сосиску с булочкой и выпить пару чашек кофе. Уже прошло больше года, как она приехала в Берлин, но все не могла привыкнуть к той легкости, с которой тут можно получить горячий кофе с сосиской.

Когда она, сделав глоток кофе, поставила чашку на блюдце, кто-то, подкравшись сзади, закрыл ей ладонями глаза. Озадаченная, она начала осторожно ощупывать охватившие ее лицо ладони. Они были явно мужскими, и в первый миг она испугалась, что это великий князь опять явился в надежде вернуть ее расположение. Но нет, у князя были нежные барские пальцы, а эти пальцы — длинные и сильные, пальцы пианиста.

— Лёва? — неуверенно прошептала она. Как он мог оказаться в Берлине, если пропал без вести два года назад?

— Лёва! — заорал ее брат и поднял в воздух вместе со стулом. Оленька смотрела не него и не верила своим глазам — когда она в последний раз видела его, это был типичный недоросль, хорошенький, неуклюжий и пухлый. А теперь — сколько лет прошло, четыре, пять? — перед ней стоял молодой стройный красавец. Она искоса заметила, с каким вниманием следят за их встречей сидевшие за соседними столиками молодые актрисы. Лёва аккуратно опустил ее стул и сел с нею рядом.

— Значит, ты жив? А я уже потеряла надежду.

— Сам удивляюсь, но жив.

— Как ты меня нашел?

— Ты еще спрашиваешь! Твоими афишами увешан весь город.

Оленька глянула на часы:

— У меня три минуты до начала съемок. Давай договоримся, где и когда мы встретимся завтра.

— А опоздать не можешь?

— Невозможно! Если я опоздаю, меня тут же заменят другой актрисой. На съемках царит жесткое расписание.

— Разве можно тебя заменить другой? Где они возьмут такую красавицу?

— Пойдем, Лёва, проводишь меня до студии. По дороге мы договоримся о завтрашней встрече. У меня как раз отгул.

— А дождаться до конца съемок нельзя?

— Съемки кончаются в 12 ночи!

— Не узнаю мою балованную сестричку! Когда ты научилась так работать?

— Лёвушка, наивной Оленьки больше нет! После того ада, через который я прошла, у меня выросли железные зубы!

— Слава Богу, это не видно! Зубы у тебя такие же прекрасные, как и лицо.

Они договорились о встрече назавтра в 3 часа дня в кафе «У Феликса» и расстались. Впервые за много лет сердце Оленьки ликовало: она больше не одна, нашелся ее любимый, ее ненаглядный брат, которого она давно вычеркнула из списка живых и оплакала!

Лёва

На встречу с Оленькой в кафе он пришел с Ольгой, хоть понимал, что при ней не сможет поговорить с сестрой о предложении агентства по сдаче жилплощади. Кстати, он выяснил, что это не просто прикрытие и сдачей жилплощади агентство действительно занимается, что давало ему добавочную приманку для Оленьки. Ольга при виде племянницы расплакалась и пробормотала в свое оправдание, что с возрастом стала слезлива, — ведь даже на похоронах Антона Павловича она не плакала, а теперь — при любом событии. Оленька тоже расплакалась, и это утешило их обеих.

Дальше пошел безудержный сумасшедший диалог двух тезок Книппер-Чеховых, похожий на перестрелку двух пулеметов — каждая Ольга, не утирая слез, наперебой перечисляла бедствия и ужасы, которые ей пришлось пережить. А потом они вдруг замолчали и бросились друг другу на шею, и тут расплакался Лёва — от радости, что все они живы и все так хорошо устроилось.

Застеснявшись своих слез, он огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто их не заметил, и к своему удивлению увидел Полину Мюллер, сидевшую за соседним столиком в обществе хозяйки кафе, мадам Матильды. Они были чем-то неуловимо похожи — элегантной одеждой, изысканной простотой причесок и даже изящным изгибом склоненных друг к другу шеек. Дамы были так поглощены обсуждением чего-то важного, что, казалось, не замечали, кто сидит неподалеку. Лёва почему-то в этом усомнился — ведь именно Полина помогла ему найти Оленьку, в которой была заинтересована. А теперь ее не замечает? И предположил, что предстоит спектакль с неожиданным знакомством.

Так и случилось. Обернувшись, мадам Матильда вдруг увидела Лёву и обрадовалась:

— О, Лев Константинович, вы опять решили нас посетить! Позвольте представить вам мою кузину, Полину Мюллер. А вы не хотите познакомить нас с вашими спутницами?

Услышав имена и статус спутниц, обе дамы пришли в восторг — они были наслышаны и о ролях Ольги-старшей и об успехах в кино Ольги-младшей. Здесь Лёва опять усомнился: так вот и не знали, кто такая Ольга, а кто Оленька? Но это не мешало оживленной беседе окружавших его женщин. В процессе обсуждения берлинского быта Полина вскользь упомянула, что занимается посредничеством при съеме и сдаче квартир, и предложила Оленьке свои услуги. Та со смехом ответила, что пока довольна своим пансионом и не собирается покидать его.

— Что ж, когда решите сменить свою комнатку на что-то лучшее, обратитесь ко мне. Я подберу для вас квартирку на самых лучших условиях. — И Полина ловко подсунула Оленьке свою визитку.

«Ага! Ольку под дулом пистолета к ней тащить не будут!» — удовлетворенно подумал Лёва. Но, перехватив многозначительный взгляд Полины, виновато опустил голову — она поняла, что он не говорил с Оленькой о ее предложении.

Тем временем разговор за столом разгорался все жарче. Ольга, опытная актриса, знала, как подать материал — голос ее звенел, когда она вспоминала, как казаки в Крыму на набережной расстреливали своих лошадей.

И Оленька, актриса начинающая, тоже кое-чему научилась:

— На моих глазах голое тело моей свекрови Натальи Чеховой бросили в братскую могилу. А когда две ее собаки прыгнули за ней в яму, полную трупов, их хладнокровно застрелил полицейский.

Чтобы сбежать от всех этих ужасов, Лёва попросил у мадам Матильды разрешения сыграть на рояле. И поднялся из-за стола, незаметно указав Полине Мюллер, куда направляется. Он играл от всей души, преодолевая тошноту, вызванную их рассказами, и даже не заметил, как Полина подвинула стул и села рядом:

— Ну, так в чем проблема?

— Проблема в моей драгоценной тете, которая меня ни на шаг не отпускает. Она ведь два года меня искала и боится, что я опять исчезну. Я при ней не могу поговорить с Олькой. Отвлеките ее чем-нибудь!

Полина встала и как ни в чем не бывало вернулась к компании. Там все были так увлечены беседой, что даже не заметили ее отсутствия.

— Матильда, — сказала она тихо, но та ее услышала, — пусть принесут графинчик и что там полагается.

Графинчик и все, что полагается, принесли немедленно, как раз в тот момент, когда к столу подошел Лёва.

— По какому поводу праздник? — осведомился он.

— По поводу знакомства с двумя Ольгами! — ответила Полина. А когда обе Ольги, порозовев, забыли о грустном, она ни с того ни с сего спросила, не хотят ли милые дамы увидеть вблизи, как живет в немецкой столице российская элита.

— Как это? — не поняла Ольга.

— А просто! Завтра князь Лорис-Меликов дает в своем дворце прощальный бал.

— Он что, возвращается в Россию?

— Ну уж нет! Он прощается со своим дворцом и переезжает в обыкновенную квартиру в жилом доме. Эту квартиру я ему подобрала.

«Черт, как глубоко это агентство внедрилась!!» — ахнул про себя Лёва и съязвил:

— Почему из дворца съезжает? Что, совесть замучила?

— Да нет, просто деньги на роскошную жизнь кончились. Но это будет грандиозный бал, в память о прошлом. Так что, если хотите, могу приглашение достать.

— Хочу, пожалуй, — кивнула Ольга. — Спасибо.

— А вы, Ольга Константиновна?

— Я бы с удовольствием, но у меня съемки. — И про себя: «И ни к чему. Там, небось, и великий князь будет».

— А вы, Лев Константинович?

— Ты ведь пойдешь со мной, Лёва? — заглянула ему в глаза Ольга. — Не могу же я явиться на бал одна?

— Конечно, конечно, я пойду с тобой. Только вот в чем? У меня даже пиджака нет.

— Можно поискать фрак среди реквизита. И манишку, и манжеты. Я думаю, все это мы найдем.

— А вы, Ольга Леонардовна, в чем пойдете? У вас есть бальное платье?

— Боюсь, что нет. Последнее время было как-то без надобности. Но я поищу среди реквизита.

— Нет-нет! — решительно возразила Полина. — Такая знаменитость, как вы, не может явиться на царственный бал в заношенном платье из реквизита. На вас будут устремлены десяткиглаз!

— Ну и ладно! — сникла Ольга. — Бог с этим балом! Можно и без него!

— Ну к чему же такие крайности? Из-за платья отказаться от такого удовольствия? Не лучше ли купить платье?

— На такое платье, как полагается, у меня денег нет!

— А денег не надо! Мы сейчас поедем в ателье проката, оно принадлежит моей подруге, и подберем вам самое лучшее платье.

«У них тут целая империя, — восхитился Лёва, — и агентство, и кафе, и ателье проката, и бог знает что еще! Пожалуй, они и впрямь могут помочь мне без всяких последствий вернуться в Москву».

А Ольга уже торопилась уходить с Полиной — ей, давно лишенной привычных радостей жизни, до ужаса захотелось пойти на бал князя Лорис-Меликова.

Оленька

Оленька улыбнулась, глядя вслед удалявшейся Ольге:

— Наша дорогая тетечка вечно будет молодой!

Матильда поднялась из-за стола:

— Ладно, молодежь, оставайтесь, а я пойду займусь своим хозяйством, — и ушла, цокая каблучками.

— Справная дамочка! — сказала Оленька. — И вторая ей под стать!

— Ты бы еще больше восхитилась, если б знала о них то, что знаю я.

— Что же ты знаешь, мыслитель? Поделись!

— Это долгая история, сестричка. Начинается она где-то между Новороссийском и Симферополем. Я был белогвардейским офицером, пусть низкого ранга, но главное — белогвардейским. И такого навидался! За это мне полагается суровое наказание в родной стране.

— Ну и что? Ты же в Берлине, а не в родной стране!

— Но я хочу вернуться. Я устал от скитаний, бездомности, от чужих языков, которых я толком не знаю!

— Подумай, Лёва! Ты себе не представляешь, что там творится! Я счастлива, что вырвалась из этого ада, а ты туда стремишься!

— Я хочу домой!

— Там уже нет твоего дома — большевики его разрушили и помочились на развалины!

— А кроме того, я обещал Ольге вернуться вместе с ней. Я не могу ее подвести. Ты ведь не знаешь, из какого ада она меня вытащила. Может, я бы не выжил, если бы не она!

— Но, слава Богу, ее пока еще никто не позвал в Россию!

— Ты должна тетю пожалеть, она очень тоскует. И при любой возможности передает слезные письма Станиславскому. Так что в какой-то момент он сделает все для возвращения театра в Москву, и я уеду вместе с Ольгой.

— Но разрешение получит театр, а не ты!

— Вот для этого мне и нужны эти дамы!

— Эти дамы? Ты имеешь в виду двух милашек, с которыми мы пили коньяк?

— Я имею в виду именно их, но они далеко не милашки. Просто умело прячут клыки и когти.

— Ты хочешь сказать, что они ведьмы?

— Хуже! Агенты ОГПУ!

— Откуда ты знаешь?

— Меня привели к красотке Полине под дулом пистолета и предложили на них работать.

— Надеюсь, ты отказался?

— Отнюдь нет. Они обещали обеспечить мне безопасное возвращение.

— А они могут?

— Я все больше и больше убеждаюсь, что могут. У них не Контора, а агентурная сеть.

— И что они хотят от тебя?

— Ты не поверишь — они хотят, чтобы я свел их с тобой!

— Только под дулом пистолета!

— От тюрьмы и от сумы не зарекайся.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не знаю, Оля, но мне кажется, что ты еще обратишься к ним за помощью.

— Когда жизнь заставит, может, и обращусь! А пока нет.

— А если я попрошу сделать это для меня? Чтобы они знали, что я с тобой говорил.

— Чего я ради тебя ни сделаю, — вздохнула Оленька. — Но при условии, что ты отведешь меня туда.

И он проводил ее в агентство по сдаче жилплощади — так это у них тогда называлось.

Хорошо, что Лёва показал Оленьке дорогу к Полине Мюллер. Очень скоро Оленька сама к ней придет и предложит свои услуги в обмен на помощь.

Станиславский был в отчаянии. Совсем недавно он числился главным реформатором многовековой театральной традиции, и его система была признана всем миром. Но нынешние российские революционеры не считали его своим — теперь он вынужден ходить по улице в расстегнутом пальто, показывая приколотый к пиджаку красный бант. А главное, они конфисковали его семейную фабрику, на доходы которой он содержал свой театр. Когда его актеры начали голодать, им назначили социалистическую зарплату, которая разве что не давала умереть с голоду. И вот с группой его лучших актеров, отправившейся под руководством Василия Качалова из голодной Москвы на гастроли в хлебосольную Украину, чтобы хоть несколько недель сытно поесть, произошло нечто невообразимое и непредвиденное. Вместо того чтобы, как положено, вернуться через месяц, артисты неизвестно почему пустились в длительное путешествие на юг в фарватере белой армии, пока не причалили в Константинополе. Станиславскому страшно было хоть на минутку представить, какие именно побуждения привели их в Турцию, потому что возврата назад не предвиделось, разве что под расстрел. Мало того, далее труппа перебралась через Балканы во враждебную большевикам Европу, делая невозможным благополучное возвращение.

А театр без них медленно угасал, и возможно, угас бы окончательно, если бы Миша Чехов не пришел в себя после нервного срыва и не вернулся на сцену. Он получил две главные роли: в «Гамлете» и «Ревизоре», и потряс театралов гениальным их исполнением. Сам вождь большевиков Владимир Ленин, который по-прежнему любил пьесы Чехова в исполнении Ольги Книппер-Чеховой, высоко оценил новые спектакли «буржуазного», по оценке деятелей Пролеткульта, театра. Станиславский воспользовался этим и получил разрешение на возвращение на родину блудных гастролеров Качалова, главной звездой среди которых была Ольга Книппер-Чехова.

Вместе с артистами такое разрешение получил и Лёва Книппер — не без участия агентства Полины Карловны Мюллер. В ее ходатайстве о помиловании белогвардейца Льва Книппера было сказано, что он может стать ценным приобретением ОГПУ.

И он им стал.

Ольга

Группа Качалова вернулась в Москву в мае 1922 года. Ленин очень интересовался, какой нашла столицу после трех лет отсутствия возвращенная им лично любимая актриса, вдова великого Чехова. А она была потрясена тем, сколько близких людей ушли из жизни за время ее скитаний. И самое страшное — брат Константин, смертельно больной отец Оленьки и Лёвы, лежал в одной из спален ее квартиры. Его жена Лулу спасалась от отчаяния только тем, что воспитывала маленьких внучек — Мариночку и Адочку.

Лулу была так погружена в заботы о больном муже и двух практически осиротевших девочках, что неожиданное для всех увлечение сына Лёвы прошло мимо ее внимания. А Лёва отверг все житейские занятия ради полного погружения в мир музыки. Ко времени возвращения в Москву ему исполнилось двадцать три года, и он никогда не учился музыке, но решил посвятить ей отныне всю свою жизнь.

В семье это решение было встречено в штыки. Родные Лёвы были шокированы его нежеланием поступить в университет, чтобы приобрести нормальную гражданскую профессию, обеспечивающую ему средства к существованию. А он объявил, что никакая нормальная гражданская профессия его не интересует, поскольку он намерен стать композитором и ни на шаг от этого решения не отступит.

Более того, Лёва устроился секретарем в училище Гнесиных, за что ему было позволено в нерабочие часы играть на рояле, а в рабочие слушать лекции по гармонии. В результате его рабочий день простирался до двадцати часов в сутки, он страшно похудел, и родные стали опасаться возвращения его детского костного туберкулеза.

Возмущенные и встревоженные родственники создали домашний комитет-тройку, состоявший из Ольги, Константина и их младшего брата, оперного певца Владимира. Все трое были людьми музыкальными, но в данном случае необъективными. Они прослушали Лёвины произведения в его же исполнении и постановили, что их нельзя считать новым словом в музыке, а значит, он должен найти другое призвание. Лёва пожал плечами и отверг суждение старых дураков, имея в виду отца и дядю, а вот тетю Олю он к их числу не приписал — она втайне от братьев его одобрила и поддержала.

Она даже убедила Станиславского включить Лёву в список группы, приглашенной на гастроли в Америку. Ее не удивило, что ему, бывшему белогвардейцу, беспрепятственно дали разрешение на эту поездку. А должно было бы удивить! Ведь она не знала о его фее-благодетельнице Полине Карловне Мюллер, которая в ответ на запрос московского ОГПУ дала заключение: «Умен, находчив, может быть весьма полезен».

Лёва

Зато Лёва удивлен не был. Твердую руку Полины Карловны он постоянно чувствовал на своем плече. Его несколько раз приглашали, а пару раз даже приводили в секретное помещение московского отделения ОГПУ, замаскированное скромной вывеской «Районное бюро по найму». С ним говорили уважительно, даже когда выспрашивали подробности службы в белой армии, и он был рад, что ему нечего особо рассказывать. Записавшись в семнадцать лет в добровольцы и желая попасть на фронт Первой мировой, Лёва закончил артиллерийское училище и стал бы военным, если бы вся военная иерархия не рухнула под напором сменявших друг друга революций. О том, что сожалеет об этих революциях, разрушивших привычный уклад жизни, он не говорил допрашивавшим, да никто этим и не интересовался. Они хотели знать, где Лёва скрывался после бегства из армии Деникина и до присоединения к частям Врангеля. Их нисколько не удивило его признание, что несколько месяцев он провел на Белой даче своего покойного дяди Антона Павловича Чехова, похоже, это уже было им известно. Вообще, они знали о нем слишком много и допрашивали не столько для того, чтобы проверить факты, а скорее, чтобы убедиться в его правдивости. Он понял это быстро и ничего не скрывал, тем более что особо скрывать было нечего.

Лёва даже признался, что, хотя ему позволили участвовать в гастрольном турне МХАТа, в Америку он с театром не собирается ехать, а останется в Германии для лечения вернувшегося туберкулеза. И там, в Германии, намерен продолжить изучение современной музыкальной культуры. Его боссы из ОГПУ одобрили эту программу, понимая, что она даст ему возможность проникнуть в слои деятелей культуры немецкого общества, где угнездились многие беглецы из России.

Оленька

Многие жильцы пансиона на Висбаденерштрассе имели отношение к бывшей знати Российской империи. Некоторые из них были знакомы друг с другом еще в те давние времена, когда одни являлись хозяевами жизни, другие — ее прислужниками, но эмиграция уравняла всех. И, сидя за одним столом, они иногда вступали в отчаянные споры, в основном о политике. Оленька политикой не интересовалась, и имена многих из фигурантов этих споров были ей неизвестны. Однако некоторые из них запали в ее память надолго, если не навсегда, и всплывали много раз в дальнейшей жизни.

В тот день съемки закончились раньше обычного, и она поспешила в пансион к ужину — ведь за него было заплачено. Когда она вошла в столовую, все обитатели пансиона уже сидели за столом и были так увлечены спором, что даже не заметили ее появления. А обычно они при виде ее расплывались в улыбках — как бывшие белые, так и бывшие красные, навечно очарованные ее красотой. Некоторые даже вскакивали с места и целовали ей ручку, тем более что, занятая работой, она нечасто осчастливливала их своим присутствием.

Не вслушиваясь во все нарастающий рокот противоборствующих голосов, она села на свое место и придвинула тарелку с остывшим гуляшом. Первый же глоток отозвался затхлым запахом, но во времена бешеной инфляции не стоило быть слишком переборчивой. Стараясь не поперхнуться холодной слизкой картофелиной, она услышала громовой голос бывшего генерала Свиридова:

— Бенито Муссолини ведет своих фашистов победным маршем на Рим. И он победит, потому что король и все его правительство, дрожа от страха, спрятались за мощными стенами дворца.

— А что они должны делать? — полемически спросил эсер Ольховский, случайно переживший путч 6 июля^[6].

— Как что? Ударить по ним всей мощью королевской артиллерии!

— Вы уже ударяли по демонстрациям всей мощью королевской артиллерии! И где вы в результате оказались? За этим нищенским столом!

Генерал побагровел:

— Марш Муссолини ничем не похож на мирную демонстрацию! — выкрикнул он.

Тут поднялся общий шум, и Оленька отключилась. Но имя Муссолини зацепилось за какой-то крючок в ее памяти, и ей еще не раз пришлось его вспомнить.

Еще одно имя всплыло за тем же обеденным столом ее пансиона через несколько недель после дискуссии о Муссолини. Это произошло при странном стечении обстоятельств. Поскольку Оленька жила в центре Берлина, а киностудия находилась возле Потсдама, у нее уходило много времени на дорогу. А ездила она на съемки каждый день, не отказываясь ни от одной предложенной ей роли, даже самой невыигрышной. Вконец замученная поспешными пересадками из трамвая на троллейбус и из троллейбуса на пригородный поезд, Оленька решила научиться водить машину, которую еще предстояло купить, но проект покупки машины пугал ее меньше, чем овладение искусством вождения.

Приняв такое смелое решения, она стала брать уроки вождения два раза в неделю по утрам до съемок. В тот злополучный день она уже довольно умело вела машину по Ке-нигсаллее, когда мимо нее со свистом промчался открытый шестиместный автомобиль. «Корсар!» — уважительно отметил автоинструктор. Оленька имени марки не заметила, но ухватила только тени двух зловещих фигур в черной коже на заднем сиденье. «Корсар» скрылся из виду — в этом месте Ке-нигсаллее делает крутой поворот направо и идет дальше перпендикулярно самой себе.

Осторожный автоинструктор велел Оленьке не следовать за ними, а свернуть налево и ехать по Эрднерштрассе. Поворот налево был ее слабым местом, но на этот раз получилось не так уж плохо. Она не успела себя похвалить, как у нее за спиной раздался треск выстрелов, а через минуту прогремел мощный взрыв. Узнавать, что там произошло, не стоило, и так все было ясно — в Берлине шли непрерывные вооруженные разборки между коммунистами-спартаковцами и национал-социалистами.

Но когда Оленька возвращалась со съемок, ей повстречались на улице молчаливые толпы, накатывавшие волна за волной, и в этом молчании было что-то пугающее и значительное. Люди несли плакаты, на которых было написано одно обведенное черной рамкой слово «Ратенау».

В столовой пансионата кипели страсти — кричали все, даже самые сдержанные, повторяя одно и то же слово: «Ратенау».

Оленька предположила, что это географическое название, и спросила своего соседа, где Ратенау находится. Ее сосед, очень молодой человек, называвший себя писателем, потому что нигде не работал, а, по его словам, жил на гроши и целые дни писал гениальный роман с таинственным заглавием, уставился на нее с изумлением:

— Вы не знаете, кто такой Ратенау?

И объяснил, что еврей Вальтер Ратенау вчера еще был министром иностранных дел Германии, а сегодня утром убит в автомобиле какими-то антисемитами в черных кожаных плащах. Они застрелили его на полном ходу почти в упор, ему снесло челюсть и часть носа…

— На Кенигсаллее? — бледнея, задала вопрос Оленька, вспоминая треск выстрелов за спиной.

— Откуда вы знаете? — удивился будущий гениальный писатель.

— Стреляли из другого автомобиля? — пересохшими губами уточнила Оленька.

— Да, из большого шестиместного авто неизвестной марки. Сначала застрелили, а потом вывернули все внутренности гранатой.

— «Корсар!» — воскликнула Оленька и выскочила из-за стола, подавляя подступавшую к горлу тошноту. Писатель изумленно смотрел ей вслед.

C того дня имя Ратенау присоединилось в ее памяти к имени Муссолини.

Лёва

У Лёвы не было настоящего детства. Он никогда не участвовал в играх сверстников, а первые годы своей жизни провел прикованным к постели и связанным ремнями по рукам и ногам — так врачи учили его несчастных родителей бороться с неизлечимой болезнью сына.

Когда мальчик каким-то чудом стал ходить, все его силы сосредоточились на укреплении слабых мышц и борьбе против возвращения страшной болезни. И детство прошло мимо.

У Лёвы не было юности. Он только начал разбираться в себе и своих склонностях, как случилась война, в которую он влез сдуру, а потом эпоха революций, укравших у него радости молодости.

Не имел Лёва и родного дома. Из-за его болезни легкомысленные родители часто отправляли мальчика к тете Оле, а потом войны и революции бросали его из страны в страну, и всюду он чувствовал себя изгнанником. И сиротой.

Так что не положенное ему по закону благополучное возвращение в Москву расположило его к той организации, которая любезно помогла ему в этом сложном деле. Ему даже понравилось предложенная ему роль секретного агента — ведь он в детстве не доиграл в игру про сыщика-разбойника. А главное, она открывала перед ним невероятные возможности постигать тайны создания музыкальных шедевров. Он верил, что сможет учиться у лучших музыкантов-новаторов мира и сумеет в своем творчестве обойти несносные запреты Пролеткульта.

Лёву несколько раз приглашали в Контору для бесед. Были вежливы и любезны, хотя настойчиво и подробно расспрашивали о его службе в белой армии — и у Деникина, и у Врангеля. Но он чувствовал, что это для них не главное — и о Деникине, и о Врангеле, все, что можно, они знали от других. Они изучали его, Лёву, вычленяли какой-то образ и искали, чем именно он может быть им полезен. Ему это даже льстило — похоже, его готовили к какому-то серьезному делу.

Его не просто отпустили в гастрольную поездку с Ольгиным театром. Ему предложили поехать, правда, только в Германию, а в Соединенные Штаты нет. Потому что Берлин полон русскими эмигрантами, а в Америке их значительно меньше. Именно русские эмигранты были его целью — он должен был для начала найти таких, которые мечтают вернуться на родину, но не решаются. Ну и еще раз попробовать привлечь к делам Конторы сестричку Ольку, что было, пожалуй, самой трудной задачей.

Но прежде всего пришлось заняться решением практических проблем. Хотя Лёва приехал в составе гастрольной труппы МХАТа, на театральное довольствие его не поставили, не дали ни жилья, ни карманных денег.

Квартирную проблему помогла решить Олька. Хоть она не клюнула на крючок, брошенный Конторой, зато предложила Лёве поселиться в ее пансионе — там как раз освободилась приятная комната с видом на парк. Это было ему очень кстати — ведь в этом пансионе скопился неплохой букет русских эмигрантов — от отставного генерала до подающего надежды молодого писателя. Так что можно будет сразу приступить к выполнению задания.

За деньгами пришлось обратиться к Полине Карловне. Она встретила Лёву приветливо, как родного, и зачислила его на должность секретаря-администратора своего агентства по съему жилплощади со скромным жалованьем. Неизбалованный роскошью молодой человек был вполне доволен и поспешил в Берлинскую Академию музыки, чтобы узнать условия поступления туда вольнослушателем.

В директорате Академии благосклонно отнеслись к его неординарной справке из Гнесинского училища и согласились провести вступительное прослушивание его композиций. Реакция приемной комиссии на Лёвино творчество превзошла все его ожидания: две элегантные дамы, входившие в комиссию, были в полном восторге и разве что его не целовали. Вредная Оленька, правда, высказала предположение, что их восхитила не столько сомнительная его музыка, сколько несомненная красота. «По себе знаю», — сказала она со смехом.

«Ну и ладно, пускай за красоту, но приняли на двухмесячный подготовительный курс», — о большем он и не мечтал.

Из Академии Лёва отправился в пансион на трамвае, за зоопарком предстояла пересадка, и нужно было покупать новый билет. Лёва прикинул в уме, что получится, если цену двух билетов умножить на число ежедневных поездок, — выходило слишком дорого. Если прибавить к этому оплату пансиона, от жалованья ничего не остается. А Олька учила его выходить не возле зоопарка, а проехать две лишних остановки и там сесть на трамвай, делавший круг, — тогда можно использовать тот же самый билет.

Решив эту пустяковую проблему, Лёва задумался над вопросом посерьезнее: как приступить к выяснению настроений соседей по пансиону? Похоже, они оказались довольно любопытными с точки зрения задания Полины Карловны.

В первый же день его пребывания в пансионе Ольга успела к ужину и пококетничала с каким-то не слишком старым старичком, чтобы он уступил Лёве свое место между нею и будущим великим писателем, так по крайней мере тот себя отрекомендовал. Его зовут Виталий Лидин. «Нужно запомнить, — подумал Лёва, — а вдруг он и вправду станет великим писателем».

Предполагая, что начинающий писатель обычно больше всего интересуется собой, он спросил Лидина, как движется его работа над романом. Лидин, который за минуту до Лёвиного вопроса с отсутствующим взглядом что-то жевал, не замечая, что именно, сразу оживился и объяснил, что он временно отвлекся от романа и сосредоточился на поэзии, пишет сейчас серию стихотворений, которые, возможно, войдут в роман.

— О чем же ваша серия? — задал вопрос Лёва.

Писатель, явно страдающий от того, что никто не интересуется его творчеством, ответил, что он пишет о детстве. Это странным образом задело Лёву, у которого детства не было.

— У вас было счастливое детство? — полюбопытствовал он.

— При взгляде назад вижу, что очень счастливое! Хоть тогда я этого не сознавал.

И тут Лёве представилась возможность направить разговор в нужное русло.

— И вы хотели бы вернуться туда, где были счастливы?

— Хотел бы, но некуда. Отец погиб, бедную маму из жалости приютили дальние родственники, родительский дом захвачен и загажен товарищами. Куда же возвращаться?

— Но ведь не все так трагически воспринимают ситуацию?

— Конечно, не все! Хотите пойти со мной на литературный вечер? Там вы встретите разных людей, очень разных, объединенных только тем, что они пишут стихи!

— Конечно, хочу! — воскликнул Лёва. Это было именно то, что ему нужно!

Русский литературный вечер в Берлине состоялся недели через три после первого знакомства Лёвы с будущим великим писателем Виталием Лидиным, с волнением готовившимся к выступлению на этом вечере. По этому поводу Лидин оделся как положено поэту — в светлые брюки и золотистый бархатный блузон поверх светло-коричневой шелковой рубашки. Выглядел он великолепно, но Лёва уже был знаком со стесненными финансовыми обстоятельствами писателя и не мог представить, на какие деньги тот приобрел этот роскошный наряд. Сам Лёва был одет, как обычно, в студенческую тужурку, зато под ней сверкала белоснежная крахмальная манишка из реквизита МХАТа.

Поэтов в берлинской русской общине оказалось гораздо больше, чем Лёва предполагал. Он сосредоточился на тех, кто страстно описывал тоску и ностальгию. По странной случайности большинство из тоскующих были дамами и девицами. Лёва исподтишка записал их имена и названия стихов, а Лидин так волновался перед своим выступлением, что ничего не заметил. Наконец настала его очередь, он вышел на сцену, руки у него тряслись, но он преодолел дрожь и прочел, слегка подвывая:

«О, так и он ностальгирует! — восхитился Лёва, — начну завтра с него». Дальше зазвучали стихи о загородной даче, улетевшем воздушном змее, об убежавшем в овраг мячике. Закончив чтение, Лидин сбежал по ступенькам и, не останавливаясь, выскочил из зала. Лёва заколебался, бежать ли за ним, и решил, что лучше дать ему остынуть. Оказалось, что Лидин был последним, и после вялых аплодисментов публика стала медленно расходиться. Но не по домам, как обнаружил Лёва, попав в фойе. Многие вовсе не ушли, а столпились в узком пространстве между входом в зал и застекленной стеной, выходившей в сквер. На низком прилавке то ли бара, то ли буфета был сервирован скромный фуршет — маленькие сэндвичи с сыром и селедкой и бокалы с местным белым вином, кстати, довольно вкусным.

Лёву осенило — вот замечательная возможность завести знакомства! Он подошел сперва к двум ностальгирующим девицам и заявил, что ему понравились их стихи и что он собирается создать новый журнал «Наша поэзия». Девицы были весьма польщены и охотно дали ему свои адреса. А самым удачным оказалось знакомство с немолодой, но эффектной дамой, Аллой Сергеевной, которая стояла у окна с бокалом в руке, окруженная группкой поклонников.

Лёва втерся в их круг, и Алла Сергеевна немедленно переключила на него все свое внимание. Сестра сказала бы, что красота сворачивает горы, — ну и пусть! Услыхав легенду о предполагаемом новом поэтическом журнале, она просияла — надо сказать, что хотя она была не первой молодости, но все же интересней всех других поэтических девиц. Она сказала, что хотела бы подробнее обсудить детали Лёвиного проекта и назначила ему встречу на следующей неделе в модном кафе на Курфюрстендам, который в те дни берлинцы называли не иначе как Невский проспект из-за господствовавшего там русского языка.

Лёва решил вернуться в пансион пешком и по дороге догнал встрепанного Лидина, который, громко подвывая, бормотал под нос нечто, похожее на стихи. Лёву он сначала не узнал, а потом дрожащим голосом пожаловался, что публика в зале не оценила его поэзию. Лёве стало жалко будущего великого писателя, и он объявил, что лично ему эта стихи Виталия очень пришлись по душе. Тот чуть не расплакался от радости и всю оставшуюся дорогу допытывался, а что именно ему понравилось. Лёва слегка напрягся, чтобы вспомнить строчки Лидина, но быстро нашелся и для убедительности даже перешел на «ты».

— Меня тронуло, что почти все твои стихи посвящены потере — улетевшему воздушному змею или убежавшему в овраг мячику. Ведь мы все носим в душе глубокую рану утраты.

Неделя пронеслась быстро. Лёва, по уши погруженный в изучение атональной музыки, с трудом вырвал пару часов, чтобы смотаться к Полине Карловне с добытым на литературном вечере списке тоскующих по родине. Потом отправился в кафе на «Невском проспекте» на встречу с Аллой Сергеевной.

Когда он вошел в кафе, поэтессы там еще не было. Лёва ждал ее так долго, что уже решил уходить, но тут она появилась в дверях — сияющая и нарядная. Сердце Лёвы дрогнуло, и он испугался, не влюбился ли, ведь это не входило в его планы. Не успела она присесть к его столику, как к ней, словно мотыльки на свечу, потянулись поклонники. Расселись, заказали кофе и прославленные мини-пирожные. И попросили Аллу Сергеевну почитать стихи, они оказались очень даже впечатляющими. Вот одно из них:

Лёва охотно присоединился к общему восторженному хору. Ему самому было неясно, что ему нравится больше, стихи или поэтесса — во время чтения лицо ее вспыхивало и освещалось внутренним светом, от которого оно становилось не просто молодым, а даже юным. Сидевшие за соседними столиками немцы искоса поглядывали на них — русские, на их вкус, говорят слишком громко, сами же они почти шепчут.

В разгар дискуссии о сути поэзии к их компании присоединился сухопарый парень, странно одетый в мундир российской царской армии — в кругах русских эмигрантов в Германии было не принято носить такую форму, чтобы не напоминать приютившим их немцам о тяжелой кровавой войне, унесшей миллионы жизней с каждой стороны. Парень в мундире щелкнул каблуками и представился:

— Поручик кавалерии Алексей Саврастин!

— Какой армии вы поручик? — не удержался съязвить Лёва.

— Армии его величества императора всея Руси! — без тени сомнения ответил тот.

— А она еще существует?

— Мы все мечтаем когда-нибудь вернуться на родину, но Алеша готов вернуться не иначе, как на белом коне, — пытаясь смягчить нараставший конфликт, засмеялась Алла Сергеевна.

— И где вы намерены заарканить белого коня? — полюбопытствовал Лёва, почуяв, что именно такого поручика ему и надо. — На асфальте Курфюрстендам?

— Отнюдь не на асфальте! — вспыхнул Саврастин, похоже, был он весьма чувствителен к вопросу о возвращении на родину. — Мы готовим настоящий прорыв в стране товарищей!

— Мы? — уточнил Лёва. — И много вас?

— Пока немного, — признался поручик. — Но чем больше народ узнаёт про их зверства, тем больше и больше нас становится.

— Может, и меня в свою команду возьмете? — неожиданно для себя вызвался Лёва. — Я тоже не прочь въехать в страну товарищей на белом коне.

Услышав предложение Лёвы, Саврастин оживился и пригласил его на собрание боевой группы, как он ее назвал, которое состоится в здании классической гимназии в Вильмерсдорфе, где один из членов группы служил ночным сторожем.

— Форма одежды парадная! — объявил он перед уходом. — То есть в форменном мундире, — пояснил он на вопросительный взгляд Лёвы.

Участники литературной дискуссии начали расходиться, и, сунув в карман адрес школы, Лёва собирался было откланяться, но Алла Сергеевна напомнила ему, что он обещал рассказать ей подробней о проекте задуманного им журнала. Он, конечно, остался, но это было неловко, потому что он сам этих подробностей не знал и знать не мог, так как идея создания нового журнала как приманки посетила его внезапно и безответственно. И все же природная изобретательность позволила ему не ударить в грязь лицом, в большой степени потому, что Алла Сергеевна склонна была отнестись к нему весьма снисходительно. Приходилось признать: эффектная поэтесса давала Лёве понять, что она к нему неравнодушна, как — о, ужас! — и он к ней. Действительно, в присутствии этой женщины у Лёвы впервые в жизни сладостно кружилась голова.

Да, у него не было детства и юности, но и любовной жизни у него тоже не было — с ранних лет его мотало и швыряло из одной невыносимой ситуации в другую, пока его не отыскала Ольга. Тетя, по сути, усыновила его и открыла дорогу в ту судьбу, о которой он мечтал, и он остерегался вступать в любовную связь, тем более что женщину, которая поразила бы его воображение, он до сих пор не встречал. Но сейчас — эта женщина сидела перед ним, а Ольга через несколько дней собиралась отбыть с театром на гастроли в Соединенные Штаты и впервые за два года предоставить ему свободу действий. И Лёва очертя голову ринулся в разверзшуюся перед ним пропасть.

Для начала он пригласил ее послушать сочиненную им музыку. У него это получилось совершенно случайно, он проговорился, что вечером ему разрешено четыре часа практиковаться на рояле в Академии музыки. Алла — а они к тому времени уже избавились от докучливого российского обычая называть собеседника по имени-отчеству — изъявила желание присутствовать при этом. Лёва сразу согласился. Ведь он давно страстно желал, чтобы кто-нибудь заинтересовался тем, как и что он играет, тем более что Алла закончила Московскую консерваторию и преподавала в музыкальной школе. Как выяснилось, она и в Берлине зарабатывала преподаванием музыки — ясно, что не поэзией!

Лёва привел Аллу в Академию и целый час играл ей свои композиции, после чего, выслушав ее вполне обоснованные восторги, он попросил ее уйти, так как собирался разыгрывать этюды, предложенные ему преподавателем. Уходя, она пригласила его назавтра на легкий ужин перед тем, как он отправится в Академию. А дома у нее все у них получилось так внезапно, что он опоздал в Академию на полчаса, чего с ним раньше никогда не случалось.

В воскресенье он поехал к Ольге попрощаться и заодно порыться в гардеробной в поисках мундира для встречи с друзьями Алексея Саврастина. Формы офицера императорской российской армии в реквизите не нашлось, но зато он отыскал одеяние военного какой-то фантастической державы из давно забытой комедии. Ольга охотно согласилась, чтобы он взял с собой этот мундир, потому что ту комедию театр давно не играл. Но она обеспокоилась самой идеей идти на встречу в военной форме, по ее опыту, люди в мундирах всегда опасны.

Потом тетя потащила Лёву к себе пить чай с какими-то необыкновенными пирожными и по дороге заметила, что он сильно хромает, хотя и пытается это скрыть. Естественно, она не могла оставить без внимания такой очевидный признак обострения его страшной детской болезни. За чаем Ольга стала плакать и умолять Лёву бросить все и поехать на юг Германии во Фрайбург, в санаторий, где лечат Лёвину болезнь. Он же бормотал нечто невразумительное, прекрасно понимая, что лечение в немецком санатории — слишком дорогое удовольствие. В ответ Ольга извлекла из ящика письменного стола конверт с деньгами и объявила, что ее гонорара за исполнение пьес Чехова в Германии хватит на оплату санатория.

Чтобы не огорчать Ольгу, Лёва согласился взять деньги, пообещав себе, что потом решит, ехать ему во Фрайбург или нет.

Ольга

Гастроли в США заранее пугали Ольгу — все, что она слышала и читала об этой стране, казалось ей неподходящим для восприятия высокого искусства. И интуиция не подвела: то, как она увидела и поняла американскую манеру жить, подтвердило ее опасения.

— Столько шума, треска, света и ни капли души. Никогда не узнать, что чувствует твой собеседник, потому что к лицу его приклеена вечная улыбка. Он улыбается и приговаривает: «Не принимайте близко к сердцу, все будет хорошо».

Ольгу не удалось подкупить даже ванной с горячей водой в каждом гостиничном номере. И тем восторгом, с которым встречали ее спектакли американские актеры. Она жаждала только одного: покинуть Новый Свет ради Старого, пусть и ценой многодневного морского путешествия с его штормами и штилями.

Отец Аллы, профессор Сергей Максимович Медынский, был известным специалистом по мусульманской архитектуре и иногда брал дочь с собой в самые интересные экспедиции. И приучил ее больше всего на свете ценить духовные радости. В двадцать три года она вышла замуж за лучшего ученика отца, Мирона Горского, который был призван в армию и погиб во время военных действий где-то в Мазурских болотах. Алле понадобилось несколько лет, чтобы смириться со своим горем, тем более что за эти годы тяжело заболела и умерла ее мать.

Когда Россия пошла вразнос в пламени непрерывных мятежей и революций, профессор Медынский твердо решил покинуть страну и, несмотря на все препоны, выполнил это решение — увез из страны товарищей любимую дочь.

Он поклялся обеспечить ей нормальную жизнь на чужбине, а потому вывез в Германию некоторые древние предметы, имеющие историческую ценность, и продал их местному музею. На эти деньги он купил ей машину и квартиру в центре Берлина в тихом переулке Лютцовштрассе. Зная, что смертельно болен, профессор заставил дочь закончить курсы вождения и оплатил издание сборника ее стихов.

И тихо скончался, в надежде, что обеспечил любимой Аллочке безбедную благополучную жизнь.

Лёва

Неделя до встречи с группой Саврастина пролетела для Лёвы как сладкий сон. Все его дни были заполнены Аллой — ее руками, голосом, стихами. Даже Оленька, по уши занятая непрерывным карабканьем по карьерной лестнице, заметила его благостный взгляд и спросила:

— Чего ты сияешь, как начищенный самовар? Влюбился, что ли?

— А если и влюбился? Разве за это наказывают?

— Смотря в кого!

Действительно — в кого? В стареющую красотку, сочинявшую особенные стихи, не такие, как у других? Но она вовсе не стареющая, она моложе всех девушек их поэтического клуба! И пока он с ней, ему хорошо!

Лёва отмахнулся от сестры и начал готовиться к вечерней встрече. Он примерил мундир, подобрал к нему брюки и еще раз повторил свою хорошо продуманную биографию — почти все, как было, за исключением мелких деталей. Есть надежда, что все это не пригодится.

И с легким сердцем поехал к Алле. Они провели чудный день вместе, а когда стемнело, он надел плащ поверх мундира, собираясь отправиться по адресу в Вильмерсдорфе, указанному Саврастиным.

— Почему так рано? — удивилась Алла.

— Пока доеду, а потом пока дойду. И еще найти надо — у этих немцев нумерация домов против всякой логики.

— Ну да, бустрафедон!

— Это что еще за зверь?

— Такая нумерация, когда все номера подряд и нет ни четных, ни нечетных, а на другой стороне просто дальше, но в обратном порядке.

— Ничего себе придумка!

— Все дело в привычке — немцы свыклись с этим бус-трафедоном как с родным.

— Тогда я пошел — мне понадобится полчаса, чтобы разобраться в немецком быстром бидоне.

— А еще лучше, — сказала Алла, — если я тебя отвезу. Вдвоем разберемся быстрее.

Лёва не стал возражать, он был не прочь провести с Аллой еще полчаса.

Однако особенно утруждаться не пришлось — украшенное колоннадой здание гимназии бросалось в глаза, и номер не понадобился. Заходить внутрь было рано, и, чтобы не привлекать внимание, Алла припарковалась за углом в соседнем переулке. Ровно в восемь Лёва вышел из машины и направился ко входу в гимназию. Его остановил невысокий человек в военной форме и спросил, кто он и зачем пришел. Лёва объяснил, что он, прапорщик Львовский, явился по приглашению поручика Саврастина, после чего его провели в актовый зал, где собралось человек двадцать в мундирах, а сигаретный дым походил уже на дымовую завесу. Присутствовавшие сидели группками по пять-шесть человек и ожесточенно спорили. Понять, о чем они дискутируют, было невозможно из-за общего гула голосов. Наконец на подиум вышел выглядевший молодцевато пожилой генерал — Лёва еще помнил генеральские мундиры канувшей в Лету российской армии — и объявил собрание открытым. Первые два выступавших говорили о своей любви к родине и готовности сложить за нее голову, пока из зала не раздались требования перейти к делу. Перебив на полуслове речь очередного патриота с иконостасом орденов, на подиум выскочил нервный ротмистр в поношенной кавалерийской гимнастерке и заявил, что пора разделить карту России на секторы мятежа и назначить ответственных. Его перебил нестройный хор, повторявший одно слово: «Провокация!»

— Почему провокация? — обиделся ротмистр. — Мы должны не только говорить, но и действовать.

— И большевики получат возможность устранять наших лидеров! — выкрикнул кто-то из первых рядов.

— А как они их узнают?

— С помощью подосланных к нам большевистских агентов! — объявил тот же голос. И все, как по команде, обернулись и уставились на Лёву.

— А вы кто такой, молодой человек? — спросил тот же голос. — Мы видим вас впервые.

Сердце Лёвы дернулось от ужаса и восторга — началась настоящая игра в сыщики-разбойники. Сейчас он был разбойником. Лёва улыбнулся и признался, что он, прапорщик Львовский, пришел на собрание по приглашению поручика Саврастина.

— Это правда? — спросил коренастый крепыш, вся грудь в орденах.

— Да, я пригласил прапорщика, — подтвердил вынырнувший откуда-то Саврастин, до сих пор Лёвой не замеченный.

— Где же вы служили, прапорщик? — спросил крепыш, к Лёвиному облегчению, не интересуясь его настоящим именем.

И он ответил чистую правду:

— В 12-м артиллерийском полку армии генерала Деникина, а с начала 20 года — в 5-м пехотном корпусе барона Врангеля, в рядах которого был переправлен на английском крейсере в Константинополь.

— А как вы отбыли из Константинополя в Европу?

— Я — музыкант, и мне посчастливилось переправиться на Балканы в составе небольшого оркестра, который быстро распался из-за отсутствия финансирования.

— Хватит тратить время на этого мальчишку! — сердито крикнул кто-то из задних рядов. — Так мы до дела никогда не доберемся!

— Поручик Воронцов прав, — вмешался генерал, — запрем этого юношу в кладовку и после собрания допросим с пристрастием. А пока займемся делом.

По сигналу генерала два крепких прапорщика подхватили Лёву под руки, протащили по коридору, спустили с трех ступенек и втолкнули в низкое помещение.

Хлопнула дверь, повернулся ключ в замке, и Лёва остался один. Ему уже расхотелось быть разбойником — ведь неясно, что сыщики имеют в виду под допросом с пристрастием. Проверять не хотелось.

Нужно было разобраться, что это за кладовка, куда его поместили. Он пошарил по стене у двери, нащупал выключатель и включил свет. Мутная лампочка осветила узкие полки, уставленные картонными коробками с любимыми немцами консервами — печеночным паштетом и яблочным пюре. В дальней стене под самым потолком Лёва заметил узкое зарешеченное окошко, и сразу мелькнула мысль: окно кладовки запирают изнутри, а не снаружи, дабы никто не украл пюре и паштеты.

Медлить было нельзя, он подтащил несколько коробок к стене, поставил одну на другую и в один момент оказался возле окошка. Мысль была правильной: окошко заперто на крючок, открыть который не представляло труда. Оставалось самое сложное — протиснуться в узкое окошко. Но недаром Лёва с детства тренировал свое тело всеми видами спорта, и, чуть-чуть поднапрягшись, он выскочил на асфальт соседнего переулка.

Встав на ноги, призадумался, в какую сторону бежать, как вдруг в темноте зажглись фары припаркованной на углу машины. Лёва рванулся было в сторону, но женский голос позвал его, голос Аллы:

— Прыгай на заднее сиденье! — скомандовала она.

Лёва заскочил в авто и хотел было сесть, но Алла скомандовала опять:

— Ложись, чтобы тебя не было видно!

Он послушно лег и спросил:

— Как ты здесь оказалась?

— Потом объясню, — ответила Алла, — лучше скажи, что ты там натворил?

— Ничего не натворил, просто оказался новеньким, и они решили проверить меня с пристрастием.

Они уже выехали на главную магистраль. И Алла остановилась на повороте:

— Теперь давай решим, куда нам ехать.

— А почему не ко мне в пансион?

— Только не в пансион! Там они тебя точно найдут!

— Но зачем они станут меня искать?

— Раз ты убежал, значит, тебе есть что скрывать. А они — суровые ребята, так что лучше на время уехать из Берлина.

Тут Лёва вспомнил, что обещал Ольге поехать во Фрайбург налечение.

— На лечение — хорошо! Там никто тебя не найдет.

— Но не могу же я ехать во Фрайбург в этом шутовском наряде? Меня сразу же по мундиру вычислят.

— Тужурку и рубашки ты оставил у меня. Их мы сейчас подберем. Так что поехали ко мне, а потом во Фрайбург.

— Что значит — «потом во Фрайбург»?

— А то, что я тебя туда отвезу, — это не так далеко, всего несколько часов езды.

— Но ведь на поезде проще и быстрей!

— Тебе нельзя появляться на вокзале. Ты не знаешь этих людей, они на все способны.

Лёва представил себе лица некоторых крикунов из зала и решил, что не стоит навлекать на себя их гнев.

— Ладно, поехали вместе. Я вовсе не хочу с тобой расставаться. Но прежде чем покинуть Берлин, я должен предупредить свою хозяйку.

— Уже почти полночь!

— Ничего, я знаю, где она живет.

Следуя указаниям Лёвы, Алла подъехала в дому, где было расположено агентство Полины Карловны. В окнах агентства было темно, но в квартире на втором этаже горел свет. Лёва позвонил в дверь условным звонком, Полина Карловна его впустила, и он быстро рассказал ей о случившемся. Она записала имена тех участников офицерского собрания, которые Лёва успел запомнить, обещала помочь ему расплатиться с хозяйкой пансиона и предупредить Оленьку, чтобы та отрицала свое родство с Лёвой, тем более что она Чехова, а он Книппер.

После этого Лёва с Аллой уехали во Фрайбург.

Есть неподтвержденная легенда о том, как Оленька отвадила членов боевой группы сторожить ее у входа в пансион. В то время она снималась в фильме «Татьяна», в котором играла роль русской крестьянки, влюбленной в белого офицера. По роли ей приходилось отстреливаться как от белых, так и от красных. Для того чтобы ее игра выглядела убедительно, актриса прошла курс стрельбы в городском тире и купила на рынке револьвер — в те дни там можно было приобрести любое оружие.

Однажды, когда бывшие белые офицеры продолжали подстерегать ее у входа в пансион с угрозами и требовать, чтобы она открыла им местонахождение своего брата, Оленька не задумываясь достала из кармана револьвер и выстрелила одному из них в ступню. Потом спокойно переступила через корчившегося на асфальте вымогателя, села в машину и уехала. Позже она по этому поводу заявила, что не знает жалости к врагу — московские годы выживания навек закалили ее сердце.

Надо отметить, что Оленька не осталась в пансионе надолго — по просьбе Лёвы Полина Карловна нашла ей симпатичную квартирку в хорошем районе и помогла ей тайком туда переехать — так, чтобы никто не узнал ее новый адрес.

Ольга

Все это происходило, когда МХАТ отбыл на гастроли в США.

Эти гастроли за рубежом вовсе не радовали Станиславского. Ему было нелегко представлять перед культурным Западом страну, с которой он сам еще не нашел общего языка. Он знал, что цель гастролей — показать буржуйскому Западу, чти мы, товарищи, в культуре кой-чего смыслим, и делать это было непросто. Правда, в Берлине весь зрительный зал, весь как один человек, пустил слезу на представлении «Вишневого сада» — Чехов олицетворял для них покинутую родину. Зато эмигрантская община Голландии забойкотиро-вала их спектакли, обвинив их в косвенном соучастии в убийстве русского царя и его семьи.

Все это было трудно вынести, особенно в предчувствии гастролей в Америке. Отбытие Станиславского с берлинского вокзала Фридрихштрассе, которое снимали кинооператоры, стало для него настоящим испытанием. Уже не говоря о том, что он стеснялся своего поношенного пальто, его первая попытка взобраться по вагонной лесенке оказалась неудачной, и ему, ослепленному жестоким светом софитов, пришлось карабкаться по этой лесенке еще раз. Но, едва поднявшись в вагон, он был встречен небольшой толпой корреспондентов, жаждущих немедленно взять у него интервью. Подавленный этой непривычно напряженной атмосферой, он был не слишком красноречив, а может быть, наоборот, слишком красноречив. Во всяком случае в некоторых газетах появилось его заявление о том, что с победой большевиков театр заполнила толпа грязных, неграмотных, дурно пахнущих людей, ничего не понимающих в театральном искусстве.

Узнав об этом, Станиславский страшно испугался и написал опровержение. Он утверждал, что сказал корреспондентам нечто противоположное — а именно, что сегодня в театр пришли не надушенные дамы-белоручки, а простые трудовые люди с мозолистыми руками.

Ольге с ее натянутыми нервами гастроли тоже давались нелегко. Одна только мысль о морском путешествии из Старого Света в Новый, которое должно длиться 13 дней, приводила ее в ужас. И ужас этот полностью оправдался: морское путешествие было мучительным в любую погоду — страх в шторм и тошнота в штиль.

А уж Америка просто ошеломила скоростью, шумом, треском и ни с чем не сравнимой черствостью — твой собеседник в Америке должен всегда улыбаться, даже если ты рассказываешь ему о болезни матери, и приговаривать: «Не принимай это близко к сердцу». Ольгу в Америке не устраивало все, несмотря даже на то, что многие американские актеры приходили на спектакли МХАТа для того, чтобы изучать систему Станиславского. Так что она с радостью отправилась обратно в Европу.

Прибыв в Берлин, Ольга, вконец измученная капризами океана, обнаружила отсутствие Лёвы и попыталась выпытать у Оленьки, куда он делся, но та поклялась, что он и ей этого не открыл. Подумав-погадав, старшая Ольга отправилась к Полине Карловне — интуиция подсказывала ей, что хозяйка агентства знает, куда делся ее любимец. Узнав, что он уехал на лечение, она обрадовалась и решила навестить его — ей тоже полагался отдых перед новыми американскими гастролями, назначенными на осень.

Лёва

А Лёва и Алла наслаждались неожиданно подаренной им счастливой передышкой. Первое, что поразило их по приезде во Фрайбург, был собор. Он возник перед ними неожиданно. В центре вымощенной булыжниками площади высоко в небо возносилось малиново-красное чудо, увенчанное кружевным шпилем. Как выяснилось, его начали строить в начале 1200-х годов и продолжали возводить еще триста лет, так что в течение трех веков строители даже не надеялись увидеть результат своих трудов. По всему периметру собора к его стенам приникали ужасные гаргойлы с открытыми в ужасе ртами, — оказалось, что это водосточные трубы, через которые удаляют с крыши собора излишки воды в дождливую погоду. Ужас искажает их лица, потому что они по совместительству отводят от верующих происки дьявола. Цвет собора происходит от удивительной окраски местного камня, который особенно эффектно смотрится на фоне зелени волшебных лесов Шварцвальда, одного из красивейших заповедников в Европе.

Благо, у Льва и Аллы была машина, на которой они могли почти каждый день ездить по зигзагообразным дорогам заповедника, есть скромный обед в придорожных ресторанчиках, а по возвращении домой заниматься любовью и к вечеру наслаждаться Лёвиными музыкальными композициями и новыми стихами Аллы вроде этих:

Ольга прибыла во Фрайбург и без предупреждения явилась к Лёве, который вместе с Аллой снимал там уютную квартирку с роялем. Лёва вовсе не собирался афишировать свои отношения с Аллой, и появление любимой тетки его вовсе не обрадовало. Понадобилась вся его изобретательность, чтобы не впустить Ольгу в квартиру — он, собственно, не мог скрыть от нее, что не один, но все же не показал Аллу, так что тете не удалось узнать, с кем он был, а Аллу это сильно обидело. Таким образом приезд Ольги совершенно разрушил Лёвину фрайбургскую идиллию.

Очень скоро к Ольге присоединились Станиславские, и все они жаждали наслаждаться красотами Шварцвальда. Люди пожилые и усталые, они капризничали и требовали, чтобы Лёва сопровождал их во всех их путешествиях. Понимая, что своей поездкой в Германию он обязан Ольге и Станиславскому, Лёва не мог им отказать, но не решался брать с собой Аллу.

Наконец ей это надоело, и как-то утром она объявила Лёве, что возвращается в Берлин — мол, ученики ее заждались и о рыбках в аквариуме пора позаботиться, они уже съели весь корм, который она им оставила. Лёва сам не знал, радоваться ему или огорчаться: с одной стороны, он устал скрывать Аллу от Ольги, а с другой — ему так будет не хватать Аллы с ее стихами, с ее любовью. Ему нравилось играть на рояле, когда она, поджав ноги, сидела в кресле и молча слушала его музыку. Ни Станиславские, ни даже любимая тетечка так слушать бы его не стали.

Но огорчаться из-за отъезда Аллы ему пришлось недолго — не прошло и трех дней, как на него навалилась беда гораздо горше: Ольга получила телеграмму из Москвы, что ее брат Константин, Лёвин отец, умирает. «Ему осталось жить считаные дни», — сообщила Ольга, и добавила, что Лёвина мать Лулу не может как следует ухаживать за умирающим мужем, так как на ее руках две крошечные внучки, Мариночка и Адочка. Прекрасная Елена не способна справляться со страданием и смертью. Как когда-то она отказалась от безнадежно больного Лёвы и отдала его бездетной Ольге, так и сейчас она заслонилась от страшной тени умирающего мужа двумя прелестными существами, у которых было будущее. Она готова была пожертвовать собой ради будущего, но не ради обреченного на смерть.

Положение было ужасным, Константин нуждался в уходе, но Ольга не могла вернуться в Москву, чтобы облегчить последние дни брата: ее ожидал следующий тур гастролей в немилой ее сердцу Америке.

И Лёва решился. Он бросил все, начатое им в Германии, и вернулся в Москву ухаживать за отцом. Хоть он и понимал, что тот тяжело болен, вид Константина поразил его, особенно прозрачная кожа, натянутая на кости. И жалость захлестнула сына, он старался, как мог, скрасить последние дни умирающего. Приходилось делать уколы, вводить обезболивающие лекарства, после которых отец приходил в состояние эйфории и начинал бессвязно рассказывать о работе на железной дороге.

Лёва тяжело переживал угасание отца, но, говорят, беда не приходит одна. Она пришла в облике московского почтальона, принесшего письмо из Берлина без обратного адреса. Как ни странно, это не насторожило Лёву, и он без опасений вскрыл конверт и обнаружил там сложенную вчетверо газетную вырезку. И опять без опасений развернул ее. И увидел фотографию. От того, что на ней было изображено, у Лёвы потемнело в глазах, ноги подкосились, и он шлепнулся на грязный кафель лестничной площадки. Газетный листок выпорхнул из руки и, отлетев в сторону, тоже приземлился на грязный кафель изображением вниз. Лёва поднял вырезку и осторожно перевернул, нелепо надеясь, что вышла ошибка и на этот раз он не увидит на фотографии мертвое лицо Аллы и оторванный рукав платья, открывающий сигаретный ожог на голом плече. Текст под фотографией был на немецком языке.

Он так бы так и сидел на грязной лестнице, если бы неожиданно не пришел Мишка Чехов, случайно узнавший о болезни отца Лёвы. Мишка вынул листок из онемевших пальцев Лёвы и спросил:

— Ты ее любил?

И тот наконец заплакал.

— Мишка, — попросил он, пробуя встать, — посиди с папой, а я смотаюсь в одно место. Я быстро.

— Ты что, с ума сошел? Куда ты идешь без пальто и в тапочках?

Лёва вроде бы забыл, что на улице московский декабрь с температурой двадцать градусов ниже нуля.

— Ничего, — сказал он вяло, — тут недалеко.

Но Мишка не пустил его. Он втащил Лёву в прихожую, напялил на него шубу из овчины и подшитые резиной валенки. Нахлобучив на голову брата меховую ушанку, вытолкнул его за дверь и сказал:

— Иди. Но вернись поскорей, у меня репетиция.

Контора ОГПУ, в которую Лёву когда-то не раз приглашали, действительно была недалеко от Пречистенского бульвара, и через двадцать минут он уже звонил ее у безымянной двери — ни вывески, ни номера дома. Здесь дверь открывали только приглашенным. Раньше, когда его сюда вызывали, ему сообщали код звонков, но сегодня он действовал наугад. И все же ему открыли, Лёве даже показалось, что его ждали.

Марат Семенович, по всей вероятности, Лёвин куратор, был внимателен и полон сочувствия. Для него эта ужасная фотография не стала новостью, он так и сказал; ведь письмо с газетной вырезкой шло из Берлина больше недели, а Полина Карловна известила Контору об убийстве знакомой Лёвы по телефону.

— Почему такая спешка? При чем тут Полина Карловна?

— Не будь ребенком, Лев! Аллу убили твои враги, они искали тебя по всему Берлину!

— Но что у них было против меня?

— Они каким-то образом узнали, что ты приехал из Москвы, и им этого было достаточно! Это страшные люди! Я очень тебе сочувствую.

Лёва был не столько наивен, чтобы поверить в бескорыстное сочувствие Марата Семеновича, и, глядя в глаза куратору, он спросил:

— Чего вы от меня хотите?

И Марат Семенович неожиданно для себя ответил прямо:

— Мы хотим, чтобы ты уговорил свою сестру работать на нас.

Лёва выскочил из Конторы как ошпаренный и помчался домой. Хотя он очень спешил, но застал испуганного Мишу уже в пальто и шапке на лестничной площадке.

— Где ты болтаешься? — заорал тот. — Твой отец задыхается, а мамочка ушла с девочками, чтобы этот ужас не травмировал их психику!

— А ты что делаешь? — закричал Лёва, и, оттолкнув Мишку, побежал в комнату отца.

Мишка, перепрыгивая через две ступеньки, спускаясь по лестнице, ответил:

— Что я делаю? Я опаздываю на репетицию!

Не прошло и недели, как Константин Книппер умер.

Услышав эту печальную весть, Миша пришел к Лёве. Вдвоем они обмыли тело Лёвиного отца и подготовили его к похоронам.

Лулу отстранилась от этих печальных приготовлений, сосредоточившись на уходе за внучками, действительно очень напуганными тем непостижимым, что случилось с их дедушкой.

После похорон Лёва углубился в музыкальное творчество. В Германии он многое узнал о новациях в композиции и надеялся, что его работа на Контору позволит обойти нелепые запреты Пролеткульта.

Он смирился со смертью отца, но никак не мог смириться с гибелью Аллы. Каждую ночь ложился спать с надеждой увидеть ее во сне, но это ему почти никогда не удавалось.

Оленька

Для Оленьки смерть отца не стала такой страшной трагедией, как для Лёвы. Она была очень обижена неадекватной реакцией отца на ее скоропалительный брак с Мишей Чеховым. Хоть прошло уже много лет, он так и не простил ее, а главное — отказывался помогать не только в трудные месяцы ее беременности во время крушения замужества, но и в мучительные годы послереволюционного московского голода, когда у нее не было денег даже на молоко для новорожденной дочери. И самое важное — смерть отца давала ей возможность увидеть рядом с собой дорогих ее сердцу мать и дочь.

Оленька давно мечтала о такой возможности. И два последних года истощала себя напряженнейшим рабочим графиком, не отказываясь ни от одной роли. Благо, успех ее фильмов обеспечивал непрерывный поток предложений.

Когда она пыталась уснуть после изматывающего рабочего дня, ее преследовала тоска по покинутой в России дочечке: ей снилось, что мама уже привезла Адочку и она пытается обнять малышку, но та ускользает от нее и расплывается в хлопьях тумана. Ольга просыпалась в слезах и с еще бол ьшим усердием отдавалась работе, зарабатывая на прекрасное будущее.

Отсчитав положенное после смерти отца время, она отправилась в советское посольство, чтобы подать заявление на воссоединение семьи. Слава Богу, Оленька еще не разучилась писать по-русски. Пышногрудая секретарша внимательно изучила заполненные анкеты:

— Так когда вы покинули СССР?

— Тут же написано — в 1920 году.

— Вы прибыли в рядах армии барона Врангеля?

— Почему в рядах? Я приехала сама по себе.

— Что значит сама по себе? Из СССР никто не выезжает сам по себе.

— У меня была виза на выезд, подписанная Надеждой Крупской.

Хорошо обученная секретарша умело вела допрос, так, чтобы заставить собеседника проговориться:

— На основании чего была вам выдана виза на выезд?

Оленька, полагая, что ей готовят какую-то ловушку, не знала, как защититься. И она проговорилась:

— Я выехала как жена венгерского подданного Ференца Яроши.

Секретарша возликовала: назойливая просительница проговорилась.

— Почему же не указали в анкете, что вы замужем за венгерским подданным?

— Потому что мы с тех пор развелись.

— Вы и об этом должны были написать. Предъявите, пожалуйста, выездную визу!

Оленька намеренно не собиралась показывать визу, выданную всего лишь на шесть недель, срок которой истек больше трех лет назад.

— Я столько раз переезжала уже здесь с квартиры на квартиру, что не знаю, куда девались некоторые документы.

— Что ж, заполните анкету, как следует, со всеми подробностями, о которых вы рассказали, и ждите ответа.

— И долго ждать?

— Это зависит от обстоятельств, которые вы укажете. Боюсь, в вашем сложном случае это будет нескоро.

Оленька послушно дополнила анкетные данные сведениями о расторгнутом браке с венгерским графом и о выездной визе, подписанной лично Крупской, и вышла из посольства в слезах. Из разговора с секретаршей ей стало ясно, что вряд ли она получит разрешение на выезд ее семьи из СССР. При этом ей было совершенно непонятно, зачем они столь великой стране нужны.

Лёва

Но Лёве, которому Оленька отправила истерическую, почти бессвязную телеграмму, все было совершенно понятно: к тому времени он имел солидный опыт общения с Конторой и знал, что она охотно поощряет людей, с ней сотрудничающих, и не скупится на средства давления, если надо этого сотрудничества добиться. С другой стороны, он понимал, что прямо сообщать об этом Оленьке неразумно, тут нужен особый подход.

А пока ему предстояло выполнить две задачи: утвердить свое место в современной музыке и уговорить овдовевшую мать переехать к дочери в Берлин. И неизвестно, какое из этих заданий труднее осуществить. Свое место в музыке Лёва начал завоевывать, создавая неординарные музыкальные произведения, нарушавшие предписания Пролеткульта, требовавшего делать музыку по принципам классической гармонии, основанной на трех аккордах. Он мог позволить себе такое нарушение правил, поскольку пользовался благосклонным покровительством Конторы. Один из столичных композиторов так описал Лёвину ситуацию в письме своему провинциальному другу:

«Лёвушка Книппер утверждает, что нельзя больше писать музыку, как пишем мы, следуя указаниям Пролеткульта, и подтверждает это своими элегантными немецкими брюками и щегольскими теннисными туфлями с кожаными фестонами. А мы, одетые убого и ободранные, как мартовские коты, вынуждены поверить, что музыке, основанной на трех аккордах, пришел конец».

Чтобы Контора и дальше покровительствовала Лёве, необходимо было уговорить Оленьку заключить с ней соглашение о выезде матери и дочери из СССР в обмен на мелкие услуги, которые она может Конторе оказать. А до этого следовало заручиться согласием Елены Книппер уехать из родного гнезда в чужую страну, где у нее не было ни одного друга. И получался замкнутый круг.

Первой дрогнула Лулу, после того как Лёва в который раз объяснил ей, что Оленька все равно заберет дочь в Берлин, даже без бабушки, если та решительно откажется покинуть Россию.

Приходится расшаркаться перед прозорливостью ОГПУ, так настойчиво желавшего завербовать Оленьку уже в начале двадцатых годов. Кем она тогда была? Начинающей звездочкой немого кино? В то время кинематограф еще не был тем могучим оружием, каким стал уже в следующем десятилетии. А Контора настойчиво добивались Оленькиной руки даже без участия сердца, рассчитывая, что любовь придет со временем.

Первым сигналом о предложении руки без сердца стало письмо из советского посольства, полученное через полтора месяца после визита туда Оленьки, в котором сообщалось об отказе в просьбе, поскольку выяснилось, что в 1920 году ей была выдана выездная виза на шесть недель, но она не вернулась ни через указанный срок, ни позже и потому считается невозвращенкой. А для невозвращенцев в СССР ответ один — не воссоединение семьи за рубежами родины, а расстрел. Это письмо перечеркнуло все надежды Оленьки.

Теперь настал момент выступить Лёве. Получив очередную отчаянную телеграмму от сестры, он позвонил в Контору и попросил срочно назначить ему встречу с координатором. Его пригласили к Марату Семеновичу на следующий же день, что не удивило Льва Книппера. Он понимал, что в Конторе решили добиться согласия Оленьки на сотрудничество любой ценой. Поскольку Лёва не видел в совместных действиях с Конторой ничего дурного, он готов был выступить посредником в сложившейся ситуации, что и сказал Марату Семеновичу, а также предложил тому срочно отправить его в Германию, следуя принципу «куй железо, пока горячо».

— Давай подумаем, зачем и куда мы тебя отправим, — согласился Марат Семенович. — Не забывай, что организация белых офицеров еще не отказалась от идеи найти тебя и наказать.

Честно говоря, эта идея совсем не нравилась Лёве, и потому он заранее подготовил предложение, в какой-то мере обеспечивающее ему безопасность. Через две недели в Потсдаме состоится творческий конкурс композиторов, переложивших народную музыку в симфоническую. А он, Лев Книппер, занимается этим и заслужил признание коллег не только в СССР.

— Я уже послал заявку в оргкомитет, но хорошо, если бы вы, я имею в виду не вас лично, а Контору, нажали на кнопки, чтобы меня включили в список конкурсантов, и тогда я отправлюсь в Германию и встречусь с Оленькой.

Лёва не мог не восхищаться Конторой — она, как всегда, оказалась на высоте, и вскоре он прибыл в Потсдам как официальный участник конкурса. Его поселили в уютной маленькой гостинице. Номер был просторным и светлым, стоявшая на столе ваза с яблоками прижимала короткую записку «Завтра с 10-ти до 11-ти».

На следующий день Лёва встал ни свет ни заря и в ожидании телефонного звонка не отходил от регистратуры. Он уже начал нервничать, как вдруг отворилась входная дверь и в холл впорхнула Оленька собственной персоной, выглядевшая так, что сердце Лёвы дрогнуло. Когда-то она была красивой девочкой, потом красивой девушкой, а теперь стала прекрасной женщиной. В ней все было совершенно: глаза, волосы, кожа, овал лица, руки, талия, походка. От Лёвы не укрылось, что сестричка имеет возможность тратить время и деньги на уход за своей красотой, — она была отлично причесана, по новейшей моде подстрижена под мальчика, одета в элегантное короткое платье, открывавшее восхитительные ножки в изящных туфельках, в руке — дорогая сумка.

Не боясь смять наряд, она бросилась брату на шею:

— Лёва? Ты? Как я счастлива тебя видеть!

— А ты не ожидала увидеть меня?

— Нет, Полина только сказала мне, что для положительного решения моей проблемы я должна быть сегодня в этом отеле между 10-ю и 11-ю утра. Ты правда можешь решить мою проблему?

— Могу, если ты будешь делать то, что я тебе скажу.

— А что ты мне скажешь?

Лёва заметил, что несколько человек, читавших газеты или ожидавших почту, оторвались от своих занятий и уставились на Оленьку.

— Пойдем отсюда, найдем укромное место, где не будут глазеть на тебя.

Оленька засмеялась:

— Такого места нет. Куда бы я ни пришла, все на меня глазеют.

— Тогда поднимемся ко мне, — предложил Лёва, — я закажу кофе и бутерброды в номер. Там на тебя глазеть буду только я.

Они поспешили в Лёвин номер и закрыли за собой дверь. Вопросы душили Оленьку, и она не знала, с чего начать. Опустившись в кресло и глотая слезы, спросила:

— Почему такая секретность?

Лёва заколебался — он не знал, до какой степени может посвящать сестру в свои дела, и боялся ее спугнуть страшной правдой о смерти Аллы. Поэтому начал осторожно:

— Ты ведь знаешь, что в Берлине за мной охотятся опасные люди. Они ведь и тебя пытались запугать?

— Ах эти? Трусы! Одного выстрела было достаточно, чтобы их как ветром сдуло!

— Но не без помощи Полины. Она тебя тут же переселила из пансиона.

— Ты хочешь сказать, что она из-за них так быстро нашла мне новую квартиру?

— Конечно, из-за них! Я ведь сказал, что они опасные люди!

— А чем ты этих опасных людей так рассердил?

«Осторожно, — сказал себе Лёва, — главное, не сболтнуть лишнее!» И вслух произнес:

— Они каким-то образом пронюхали, что я приехал в Берлин из Москвы.

— И все? Этого достаточно, чтобы человека преследовать?

— Для них — достаточно. Они готовят переворот в СССР и живут в страхе.

— Так ты боишься их, а они тебя?

— Те, что боятся, — самые опасные. Они могут наломать таких дров, мало не покажется!

— Ладно, бог с ними, ты лучше расскажи мне, как там наши.

— Неважно. Мама после папиной смерти еле-еле тянет. Денег на прислугу нет, да ей еще и лечиться надо. Не знаю, как и быть, я должен учиться, чтобы обеспечить себе будущее…

— Они мне навсегда отказали, да?

— Почему навсегда?

— Они написали, что для невозвращенцев один приговор — расстрел!

— Мало что они написали! Ты меня послушай, Олька!

— Что ты можешь сказать?

— Я могу сказать, что наша Контора очень хочет с тобой сотрудничать.

— В каком качестве? Им нужны кинозвезды для пропагандистских фильмов?

— Гораздо проще — им нужны кинозвезды на роль секретных агентов.

— Я еще не играла роль секретного агента в кино, но могу попробовать для вас.

— Для нас ты должна сыграть не в кино, а в жизни.

— А что я могу сделать в жизни в роли секретного агента?

— У нас в Конторе почему-то верят, что в своей карьере ты взлетишь до самых высот и сможешь добывать для них тайны верхушки германских властей.

— А если я не взлечу до таких высот?

— Взлетишь, еще как взлетишь! — И Лёва подсунул ей пачку газет и журналов, подобранных для него Полиной Карловной. — Погляди, чего я, ожидая тебя, нарыл: три интервью и все с портретами, и рекламная статья тоже с портретом, как тут не взлететь?

— Из опыта знаю, что жизнь может подсунуть жестокие шутки.

— Если жизнь подсунет, наша Контора тебе поможет!

— Так пусть она поможет мне забрать маму с Адочкой из СССР!

— Честно говоря, она готова тебе помочь прямо сейчас, если ты согласишься, это ведь такая мелочь!

— А что я должна делать?

— Для начала раз в три месяца писать доклад о новейших сплетнях и слухах из высших сфер.

— И все? Интересно, для чего им это нужно?

— Они считают, что очень скоро именно Германия будет играть главную роль в европейской политике и здесь произойдут большие перемены.

— В какую сторону?

— Вот это тебе и предстоит выяснить!

Оленька

Дальше все свершилось, как в сказке. Не прошло и двух месяцев, а Оленька стояла на вокзальной платформе в ожидании поезда Рига — Берлин, который должен был привезти ей долгожданную дочечку. И хотя она жаждала поскорей увидеть маму с Адочкой, все же пропустила момент, когда их вагон прополз мимо и ей пришлось бежать вслед за ним. Уже подбегая, она увидела, как мама неуклюже спустилась по ступенькам вагона и подала руку маленькой испуганной девочке, которую Оленька не признала своей, — значит, это Мариночка, дочка сестры. Вслед за первой девочкой на платформу спрыгнула более ловкая вторая, и сердце Оленьки дрогнуло: наконец-то она! Обнимая мать, она с ужасом заметила, как та изменилась за прошедшие годы: в этой усталой обрюзгшей женщине невозможно было узнать бывшую красавицу Лулу. Ольга прижалась мокрым от слез лицом к щеке матери и прошептала:

— Мама, теперь у тебя будет совсем другая жизнь.

И правда, за это время не без участия Полины Карловны она приготовила для своей долгожданной семьи роскошную квартиру на Клопштокштрассе недалеко от зоологического сада — из пятнадцати комнат, не более и не менее. Да и штат обслуги наняла немалый, под стать количеству комнат — кухарку, общую горничную, личную горничную, няню и учительниц немецкого и английского языков для девочек, а также шофера.

Еще раньше она купила подержанный «Тальбо», который в основном водила сама, чтобы справиться со своим немыслимым расписанием. Именно накануне приезда семьи ее пригласили на главную роль в театр «Ренессанс» — это было уже не только престижно, но и обещало хорошие деньги. А деньги были нужны, чтобы обеспечить маме и девочкам новую благополучную жизнь. И Оленька закрутилась в безумном беличьем колесе: утром студия в Бабельсберге, там съемки одного, а иногда и двух фильмов, а перед вечером — стремительный переезд в театр, расположенный в центре города, где нужно было быстро переодеться, загримироваться, настроиться на роль и играть.

Первый выход на сцену стал для Оленьки настоящим потрясением, к которому она не была готова, хоть уверяла, что играла в спектаклях МХТ. На репетициях все было в порядке, роль аристократки в эпоху Французской революции вполне подходила ее душевному складу, но, когда она, стоя перед залом, почувствовала на себе взгляды множества глаз, у нее перехватило дыхание. На какую-то пару секунд она замерла, словно ее парализовало, не в силах вспомнить свои первые слова, и слышала только биение сердца, перекрывавшее биение многих сердец в зрительном зале. И вдруг кровь прихлынула к ее мозгу, прорывая сковывающую легкие пелену и приводя в порядок безумное сердцебиение, и она превратилась из Оленьки в аристократку эпохи Французской революции и полетела по сцене как на крыльях.

Успех был мгновенным и невероятным, о ее триумфе написали все газеты, зал был полон из вечера в вечер, и карусель закрутилась.

Только случайные счастливые выходные дни Оленька могла проводить с Адочкой. Поначалу дочь после многолетней разлуки не хотела признавать ее матерью, она говорила: «Моя мама — баба Лулу». Так Лулу получила имя Баба. Постепенно Адочка согласилась называть Оленьку мамой, а Лулу Бабой.

Все было бы хорошо, но оставалась нерешенной одна отнюдь не маленькая проблема: Оленька пообещала раз в три месяца составлять для Полины отчет о том… О чем, черт побери? Первые три месяца подходили к концу, а она все еще не придумала ничего такого, о чем стоило бы написать. Оленька остановила машину у газетного киоска, купила наугад пару газет и со столь неожиданной для себя покупкой — она никогда в жизни не читала газеты — поспешила домой, к своим девочкам, старым и малым. Уже в постели она нехотя развернула одну из газет и полистала. О господи, зачем столько страниц? Кто способен все это прочесть? А может, все и не надо? Глаза упали на заголовок: «Завтра выборы президента». Завтра? Отлично! Вот об этом я и напишу! Хорошо бы знать, как эти донесения пишутся.

Первое донесение Оленьки

Вечером в день выборов президента я отправилась на Потсдамерплац. Погода была унылая, шел мелкий дождик, прохожих было мало, все под зонтиками. На площади, не обращая внимания на дождь, толклись только парни в куртках национал-социалистической партии, все белокурые, с маленькими глазками и тупыми мордами. Они были навеселе и хрипло пели какие-то глупые куплеты.

Я постояла, постояла и пошла по улице, направляясь домой.

Мимо меня пробежал мальчишка, торговец газетами, выкрикивая: «По первым подсчетам выиграл маршал Гинденбург!»

Я остановила мальчишку и купила газету — второй раз в жизни. Через мое плечо протянулась чья-то рука с деньгами и тоже взяла газету. Я невольно обернулась и оказалась лицом к лицу с мужчиной. Он ахнул и воскликнул: «Вы Ольга Чехова! — И тут же поспешно добавил: — Я видел все ваши фильмы, но особенно восхитила меня ваша игра в театре!»

Не скрою, я была польщена. А он представился: «Ваш поклонник, граф Гарри Кесслер! — и, развернув газету, сказал: — Это самый черный день для Германии, а может быть, и для всей Европы».

С Полиной Карловной было условлено, что Оленька вкладывает свое донесение в конверт с деньгами при очередной оплате квартиры. И в первый раз она, нарушая предписания, робко попросила Полину после прочтения донесения сказать, правильно ли она выполнила эту работу, — она ведь до сих пор никогда еще не играла роль секретного агента. Полина засмеялась и утешила Оленьку, что со временем она всему научится, и не только писать донесения, но и многому другому.

А пока Оленьке предложили еще две главные роли в театре, так что времени на что-либо еще совсем не оставалось. Свободные вечера она проводила дома — укладывала девочек спать и устало сидела в столовой, маленькими глоточками потягивая чай, заваренный Бабой Лулу по секретному семейному рецепту, и обсуждая с ней текущие дела. Баба Лулу сильно поседела и располнела, она курила папиросу за папиросой, подливала дочери чай и, наслаждаясь беседой, любовно гладила привезенного по личной визе из Москвы лохматого белого пса. Вся обстановка в доме семьи Книппе-ров была подчеркнуто русская.

Однажды в гримерку Оленьки после спектакля пришел с букетом цветов очередной поклонник, граф Гарри Кесслер, который напомнил ей об их случайной встрече в день выборов президента. Высказав очень квалифицированное мнение об увиденном спектакле, он предложил Оленьке сопровождать его на бал-маскарад к лорду Д'Абернону.

— К лорду Д'Абернону? А кто это?

— Фи, Ольга Константиновна! Как не стыдно! Вы не знаете, кто такой лорд Д'Абернон? Он же каждый день на первых страницах газет!

— Я первых страниц не читаю! Только театральный раздел. Так кто такой ваш лорд?

— Он — посол Великобритании в Германии.

«Бал-маскарад у посла? — подумала Оленька. — Как раз то, что мне нужно». И улыбнулась графу своей всепобеждающей улыбкой:

— С вами на бал-маскарад к лорду д'Артаньяну? Конечно, пойду, если в этот день у меня нет спектакля.

— Нет спектакля, нет, я уже проверил! — махнул программкой граф. — А костюм для маскарада у вас есть?

Назавтра после съемки Оленька поискала в костюмерной что-нибудь подходящее для маскарадного костюма и нашла напудренный парик восемнадцатого века в приличном состоянии.

— Зачем он тебе? — спросила гримерша, и Оленька рассказала ей о приглашении графа Кесслера.

И добавила, что ее страшит, не станет ли граф к ней приставать.

— Граф Кесслер, говоришь? — захихикала гримерша. — Знаменитый балетоман? Не беспокойся, он приставать к тебе не станет.

— Почему? — слегка обиделась Оленька. — Я что, не в его вкусе?

— Именно не в его вкусе. Он предпочитает мальчиков.

— А-а! Это хорошо! Но только непонятно, зачем я ему нужна.

— Я слышала, что на такие балы приходят парами, и ему необходима подходящая дама.

— Что, у него знакомых дам нет?

— Ах, Ольга Константиновна, говорят, что граф Кесслер имеет дело только со знаменитостями. Вот он и захотел показать высшему свету, какая дама готова сопровождать его на бал.

Второе донесение Оленьки

Граф Гарри Кесслер пригласил меня быть его дамой на бал-маскараде у посла Великобритании лорда Д'Абернона. Он одобрил маскарадный костюм знатной дамы восемнадцатого века, который я не без труда умудрилась соорудить. Сам граф был одет в красный фрак и белые бриджи — он объяснил мне, что в такой костюм одевались до войны члены грюневальдского охотничьего клуба. Очевидно, сердцам многих гостей бала этот костюм был мил, и появление графа было встречено аплодисментами.

Он тут же покинул меня и отправился ужинать наедине с женой министра иностранных дел фрау Штреземан. Я не осталась одна — меня тут же окружили поклонники, один из них даже сказал, что я — самая красивая женщина на этом балу. Я уже заметила, что здесь присутствовало мало немцев, в основном только представители министерства иностранных дел, зато дипломатический корпус был представлен в полной мере. Более того, многие дипломаты, одетые в национальные костюмы, выступили со своими народными танцами: итальянцы станцевали тарантеллу, жена голландского посла, наряженная крестьянкой, — безымянный танец, а леди Д'Абернон в таком же платье, как на картине Гейнсборо, тоже исполнила что-то под бурные аплодисменты присутствующих.

Третье донесение Оленьки

Вчера фрау Штреземан пригласила меня на ужин к себе домой на виллу Ульштейн в Грюневальде. Я еще ни разу не ужинала в доме министра — ни в кино, ни в жизни, и потому растерялась, не зная, как нужно одеться, а потому попросила помощи у Гарри Кесслера, и оказалось, что он тоже приглашен. Граф помог мне выбрать соответствующее платье, и мы отправились к Штреземанам вместе.

Когда мы ехали по дороге к Потсдамерплац, разносчик продавал «Вечерний Берлин» с подробным описанием несо-стоявшегося покушения на Штреземана. Мы вошли к ним в дом с газетой в руках. Все гости уже прибыли. Кого только там не было! Турецкий премьер-министр, испанский посол с женой, Крупп с супругой, Зекс с женой и я с графом — все говорили только о покушении. Жена Штреземана горько жаловалась на плохую охрану — ей кажется, что наверху жаждут смерти ее мужа. Кто-то из сотрудников министерства сказал, что вся юридическая система этого жаждет.

Оленька

Оленька так понравилась Густаву Штреземану, что он выхлопотал для нее долгожданное немецкое гражданство. Казалось, все было в порядке: семейное хозяйство благоустроено, на спектаклях всегда аншлаг, кино становилось все более доходным делом и даже неуправляемая старшая сестра согласилась наконец переехать из Москвы в Берлин.

Ада с младых ногтей недолюбливала Оленьку, хоть та любила ее и даже дочку назвала в честь сестры. Но это не помогло — все детство и юность Ада провела в вечной обиде, потому что она считалась красивой только тогда, когда Оленьки не было рядом. И даже несмотря на тот факт, что условием — правда, секретным — Оленькиного согласия сотрудничать с Конторой была выдача выездных виз не только Бабе Лулу с девочками, но и старшей сестре, Ада отказалась приехать вместе с ними в Берлин. А осталась в Москве, рискуя тем, что ее визу аннулируют. Окутана тайной личная жизнь Ады Книппер-Ржевской, и прежде всего никому неизвестный Ржевский, отец Марины, — ее даже записали под девичьей фамилией бабушки, некогда прекрасной Елены Рид.

Ржевский сошел со сцены еще до рождения дочери, если вспомнить, что умиравшая с голоду Ада ввалилась в квартиру Ольги на Пречистенском бульваре с новорожденной малюткой на руках. И почему-то она не захотела покинуть СССР вместе с матерью и дочерью. Поскольку никаких карьерных достижений на родине за ней не числилось, причины такого поведения скорей всего были сугубо личные. И все же она через два года приехала в Берлин. А там ее ожидала еще большая обида, чем в детстве и в юности, — в столице Германии Оленька была не только самой красивой, но еще и знаменитой.

Ада рассчитывала, что она найдет работу без труда, так как, в отличие от красавицы сестры, бегло говорила по-немецки. Но в каждом театре, куда она приходила по объявлению, ее первым делом обязательно спрашивали: «Вы сестра знаменитой Ольги Чеховой?» Оставалось только удивляться, откуда они узнавали, ведь у них с Олькой даже фамилии были разные. Ада металась от одного неприступного театра к другому, иногда перехватывая мелкие роли типа «кушать подано», а в основном сидела на шее у Оленьки. На этой весьма стройной лебединой шее уместилось немало других родственников, и Аду очень угнетала постыдная зависимость от знаменитой сестры. Оленька же вела себя вежливо, даже вида не подавая, что ее тяготит еще один голодный рот в ее многолюдном хозяйстве. Это, как казалось Аде, притворное благородство, особенно выводило ее из себя. И она то и дело находила повод для придирок и частых скандалов: то младшая сестра не сразу отреагировала на ее маленький успех в мюзик-холле, то она несправедливо разделила пирожное между Адочкой и Мариной. Жалея сестру, Оленька изо всех сил сдерживалась, чтобы не превратить мелкие конфликты в крупные, но ее терпение начинало иссякать.

Тем более что лето 1927 года неожиданно оказалось для Ольги Чеховой малоурожайным — одновременно кончились два ангажемента в театре, и она заключила всего один контракт на съемки в главной роли в фильме «Мулен Руж», который стал со временем одним из величайших успехов Оленьки — несмотря на то, что в одной сцене она танцевала эротический танец в объятиях зеленого питона на фоне хора статисток, одетых только в набедренные повязки, а может быть, именно благодаря этому. По мере того как ширился скандал вокруг фильма, росла его слава на всех континентах и соответственно росли доходы его создателей.

Но пока съемки не начались, аванс был небольшой и денег на содержание многоголового хозяйства Чеховых-Книп-перов не хватало. Старшая горничная, ссылаясь на увеличение семьи, требовала добавки к жалованью, обе девочки вдруг выросли из своих одежек, и пора было отвозить Полине Карловне очередные деньги за квартиру.

Встреча с Полиной, как это часто случалось, была назначена в кафе «У Феликса». Оленька была верна заповедям тети Ольги Леонардовны: никогда не выходить из дому небрежно одетой и непричесанной. Когда она, нарядная и душистая, сбежала со второго этажа, где помещались ее комнаты, ее перехватила встрепанная Ада.

— Куда ты на ночь глядя?

— К хозяйке агентства, деньги за квартиру отдать.

— А чего вырядилась как на свидание?

— А это и есть свидание — перед Полиной я должна всегда излучать благополучие. Наши отношения построены на доверии.

— Раз ты не на свидание, Оля, возьми меня с собой. Я сойду с ума, если опять просижу весь вечер в пустом доме одна!

— Ты называешь наш дом пустым? Тут в каждом уголке кто-нибудь храпит!

— Для меня он пустой! Возьми меня с собой, Оля!

— Ладно, — сжалилась над ней Оленька. — Быстро одевайся и пошли!

Пока она выводила машину, Ада наспех переоделась, и они двинулись в путь.

— Оль, ты жалуешься, что денег не хватает, а зачем-то содержишь шофера, хотя сама умеешь водить.

— Неужели не понимаешь? Если бы я уехала на машине, скажем, в Бабельсберг, она бы целый день стояла там и в зной, и в снег. А дома была бы постоянная суматоха: как купить мясо и молоко на всех, кто отведет Адочку на балет, Марину на гимнастику, а Бабу к врачу и так далее. А с машиной все это решается просто — шофер отвозит меня и возвращается в дом.

— Слушай, Олька, ты просто гений по ведению хозяйства! Но скажи мне — ты вот так и живешь? Работа — дом, работа — дом, и больше ничего?

Оленька усталоусмехнулась:

— Ты имеешь в виду романы?

— Ну да! Как ты можешь жить без любви? Ты ведь молодая красивая женщина, неужели не хочешь любви?

— Мне кажется, ты слишком большую часть жизни тратишь на любовь, и пока она ничего, кроме бед, тебе не принесла. А я исчерпала свой любовный интерес на Мишке Чехове и получила такой урок, что с меня хватит.

— И никого, никого за эти годы?

— Ну, были короткие интрижки, которые не задели ни моего ума, ни моего сердца.

— А у мужчин?

Уже припарковываясь, Оленька засмеялась:

— Асфальт вокруг меня усеян разбитыми сердцами, и мне порой это отравляет жизнь. Но давай больше не будем об этом.

Не переставая улыбаться, сестры вошли в кафе. Как обычно, почти все места были заняты, но для Оленьки, тоже как всегда, нашелся уютный столик, который, похоже, именно для нее и придерживали. Она сразу увидела Полину Карловну, сидевшую недалеко от них в компании фрау Матильды и еще каких-то незнакомых людей. Заметив Оленьку, та помахала ей издали рукой и показала на часы — мол, подождите немного, скоро освобожусь. За их столиком даже издали выделялся импозантный, элегантно одетый мужчина лет сорока, который непрерывно говорил, вызывая веселый смех своих соседей.

— Кто это травит там баланду? — спросил грубый голос где-то совсем рядом.

— Это Файнштейн, хахаль Матильды, — ответил другой голос, более интеллигентный.

Оленька обернулась — за соседним столиком сидели мужчины средних лет с бросавшейся в глаза военной выправкой, скорее всего бывшие белые офицеры.

— Файнштейн, говоришь? Значит, еврей.

— Файнштейн может быть и немцем. Как ты отличаешь еврейскую фамилию от немецкой?

— У меня на евреев особое чутье. А чем этот тип занимается по жизни?

— Он конферансье в каком-то кабаре.

— Тогда он точно еврей — все конферансье евреи!

Этот милый разговор был прерван появлением возле столика Оленьки Полины Карловны в сопровождении пресловутого Файнштейна.

— Знакомьтесь, мой друг Феликс Файнштейн, конферансье в кабаре «Стрекозы». Жаждет познакомиться со знаменитой Ольгой Чеховой.

Ольга царственно протянула руку для поцелуя:

— Значит, это кафе названо в вашу честь?

— Нет, что вы! Кафе названо в честь великого стража Русской революции Феликса Эдмундовича Дзержинского.

«И этот тоже!» — в который раз восхитилась Оленька разветвленностью сети Полины Карловны и тут же решила этот факт использовать:

— Раз так, позвольте познакомить вас с моей сестрой Адой — к сожалению, она только Книппер, а не Чехова, но тоже прекрасная актриса и в совершенстве владеет немецким языком. Вы можете послушать ее хоть сейчас, если фрау Матильда не будет возражать. Ты готова показать, на что ты способна, Ада?

Та не заставила просить себя дважды — она метеором вылетела на маленькую сцену кафе и исполнила искрометный номер с припевом:

Посетители кафе дружно захлопали в ладоши, номер им явно понравился. Оленька воспользовалась кратким моментом своего тет-а-тет с Полиной Карловной, чтобы отдать ей конверт с деньгами. Та, умело пролистав, пересчитала деньги, но не стала вынимать приложенный к банкнотам листок с донесением, а только вытянула его за кончик и просмотрела вскользь.

— Опять, я вижу, ты три строчки написала. Что ты обещала, когда мы всю твою семью из большевистских рук выручали? Как мы можем полагаться на тебя, если ты уже полгода поставляешь нам сплошную халтуру?

— У меня трудный период — надо содержать семью, да еще сестра приехала.

— Тоже с нашей помощью, не забудь.

— А главное, — Ольга решила сказать правду, — граф Гарри Кесслер пропал, уже почти год не появляется.

— А при чем тут он?

— Ведь он мне все приглашения в высший свет устраивал. А без него меня никто не приглашает, и не о чем писать…

— Интересное признание!

«Можно подумать, что вы этого не знали!» — хотела сказать Оленька, но не успела, потому что вернулась раскрасневшаяся Ада в сопровождении Файнштейна. Было видно, что они отлично поладили.

— Оля, Феликс Исакович пригласил меня завтра в кабаре «Стрекозы» на просмотр! — дрожащим голосом сообщила Ада.

— Поздравляю! — искренне обрадовалась сестра. — Я же говорила, что у тебя все наладится.

— Вот и отлично, — проворковала Полина Карловна. Оленьку который раз восхитило, как ей удается так гладко соскользнуть с очередного острого момента. — Пойдем, Феликс, к Матильде, а то она совсем заскучала.

После их ухода сестры обнаружили на столе бутылку белого рейнского вина, но не могли вспомнить, заказывали они его или нет.

— Давай выпьем по бокалу, — решила Оленька, — а потом выясним, кто его заказал.

Не успели они пригубить вино, как официант принес им два капучино и фирменные пирожные:

— От фрау Матильды.

Пирожные были восхитительными и кофе тоже, как и хорошее настроение и у Оленьки, и у Ады. Пришло время ехать домой.

По дороге Ада вдруг вспомнила, как в страшный год разрухи они с Оленькой остались вдвоем в просторной квартире на Пречистенском бульваре, — мама и папа уехали в Сибирь к адмиралу Колчаку, прихватив с собой Адочку и Марину, тетя Ольга была где-то далеко, занимаясь своими театральными делами, прислуга разбежалась, ведь платить ей было нечем. Зима стояла суровая, отопление давно не работало, ни угля, ни дров для воздвигнутой в центре гостиной железной печки-буржуйки не было, и две сестрички, растопив печку папиными книгами, лежали в обнимку под всеми найденными в доме одеялами. И был между ними мир. На этом слове по щеке Ады потекла слеза.

А дальше все происходило, как в дешевом боевике. Они подъехали к дому, и Оленька свернула к обочине, чтобы припарковать машину. Ада застыдилась своих слез и пыталась было пошутить, как вдруг из-за поворота на их узкую улицу вывалилась небольшая толпа подвыпивших парней в коричневых рубашках, какие носили национал-социалисты. Увидев идущих к ним навстречу сестер, они пришли в восторг и заорали нестройным хором:

— Девушки! Красавицы! Идите к нам!

Сестры остановились как вкопанные и огляделись — поздним вечером улица была пустынна.

Один из компании вырвался вперед и, облапив Аду, сунул руку ей за пазуху с криком:

— Какие сиськи!

А второй шагнул к ним, на ходу советуя:

— А ты проверь, что там пониже!

И никто не заметил, как Оленька вынула из сумочки маленький револьвер и без раздумий выстрелила первому молодчику в задницу. Тот отпустил Аду, с воем рухнул на землю и задергался, обливаясь кровью. Его напарник протянул руку к Оленьке, но не успел — она так же хладнокровно прострелила ему ладонь и приказала третьему:

— Забирай своих друзей, пока я и тебя не подстрелила!

Под дулом ее револьвера оба пустились наутек, волоча за собой третьего, который выл на всю улицу.

Ада бросилась к Оленьке:

— Скорей идем домой! Ты видела, кто они? Вполне могут вернуться с подмогой!

Оленька спокойно спрятала револьвер в сумочку:

— Не спеши. Они не должны видеть, в какой дом мы входим. Сегодня они не вернутся, зато придут завтра.

— Они могут нас опознать?

— Во-первых, на улице темно, а во-вторых, надо сделать все, чтобы изменить твою и мою внешность.

— И как ты на такое решилась?

— Жизнь меня многому научила. Мне уже приходилось защищаться от негодяев. Вот почему я всегда ношу с собой револьвер.

Утром Оленька проснулась ни свет ни заря. Она аккуратно собрала в сумку все, что было на ней и на Аде вчера, положила туда обе их сумочки и револьвер. Потом разбудила шофера Густава Вебера, пора было ехать в студию, и дала ему точные инструкции, как быть с «Тальбо». Аде велела пораньше ехать в центр и болтаться там по магазинам, пока не придет время отправляться в кабаре «Стрекозы» к Файн-штейну. А после просмотра постараться как возможно дольше не возвращаться домой.

Явившись в студию до того, как там соберутся все артисты, Оленька воспользовалась отсутствием свидетелей и спрятала среди реквизита привезенные с собой вещи, причем не как попало, а платья среди платьев, сумочки среди сумочек, а револьвер на полке в застекленном шкафчике с оружием.

После репетиции за Оленькой заехал Густав Вебер, который на этот раз сидел за рулем красного «опеля», и доложил, что провел операцию смены автомобиля даже с некоторой выгодой. Оленька поблагодарила Густава и сказала, что не спешит домой, а хочет проехаться по Унтер-ден-Линден и сделать кое-какие покупки. Только часа через три красный «опель» остановился возле ее дома рядом с припаркованной там полицейской машиной. Оленька нажала на кнопку звонка собственной квартиры вместо того, чтобы отпереть дверь своим ключом, ведь руки ее были заняты многочисленными сумками. Ей отворила испуганная горничная и шепотом сообщила, что уже три часа ее ожидает в гостиной какой-то настойчивый господин, полицейский инспектор Бергман:

— Я предлагала ему прийти попозже, но он сказал, что дождется вас.

— Раз так, пусть подождет еще немного, мне нужно привести себя в порядок после рабочего дня. А тебя жду в гримерной.

И с этими словами Оленька взбежала наверх в свои комнаты, а их у нее было три — спальня, личная гостиная и гримерная.

Через полчаса она выпорхнула в нижнюю гостиную — блистательная и прекрасная. При ее появлении поджидавший ее полицейский инспектор замер, словно громом пораженный, и с трудом выдавил из себя вопрос:

— Э-э-э-это вы?

Оленька грациозно опустилась в кресло у окна, так что ее лицо оставалось в тени:

— А кого вы ожидали здесь увидеть, господин инспектор?

— Я пришел побеседовать с фрау Ольгой Книппер. Где она?

— Фрау Ольга Книппер это я. Чего вы от меня хотите?

Бергман с трудом обрел дар речи:

— Я хотел бы спросить у Ольги… у вас, что вы делали вчера вечером?

— С каких это пор берлинская полиция интересуется личной жизнью кинозвезд?

— Я… то есть мы нисколько не интересуемся вашей личной жизнью, фрау Ольга… — Тут бедный инспектор окончательно смутился.

Оленька же, очевидно, наслаждалась ситуацией:

— Так зачем же вам знать, что я делала вчера вечером? Или, может быть, с кем я ЭТО делала?

Инспектору бы тут как раз и спросить: «А с КЕМ вы это делали, фрау Ольга Книппер?» — но у него на это не хватило смелости. Как истинный немецкий бюргер, он выше всего ставил иерархию, а по его иерархии Оленька была знаменитой Ольгой Чеховой, и с ней нужно было соблюдать осторожность. Бергман сумел только испуганно пролепетать:

— Что вы, что вы, госпожа Чехова, мы вовсе не лезем в вашу личную жизнь. Но дело в том, что на вашей улице вчера вечером было совершено вооруженное нападение на группу… — тут инспектор замялся, сам понимая нелепость своих слов. Оленька не дала ему договорить:

— Вы хотите сказать, что три часа ждали меня, чтобы выяснить, не совершала ли я вооруженное нападение на группу… на какую именно группу? Солдат? Или матросов? А может, полицейских?

— Простите, госпожа Чехова, я понимаю, что это смешно, но поступила жалоба…

— На меня?

— Нет-нет, конечно, не на вас… но на ваш дом…

— То есть мой дом напал на группу…

— Я же говорю, что это смешно, но у меня есть ордер на обыск!

— На обыск моего дома? И что вы будете искать? Впрочем, ищите на здоровье, а я пока позвоню в пару газет!

— Не надо газет! — побледнел инспектор.

— Почему же не надо? Ведь как здорово это будет выглядеть на первых страницах рядом моим портретом! Какая реклама!

— Госпожа Чехова, наверно, у вас есть алиби, правда? И не нужно будет никакого обыска. Где вы были вчера вечером, госпожа Чехова?

— Вчера вечером? Дайте вспомнить. А-а, конечно! Я была в кафе «У Феликса». Знаете такое? Там собираются русские эмигранты.

— В кафе «У Феликса», говорите? Кто там хозяин?

— Не хозяин, а хозяйка, фрау Матильда, фамилии не знаю.

— Она вас видела?

— Как вы думаете — возможно, чтобы она меня не заметила?

— В таком случае, простите, — Бергман вырвал страничку из блокнота и черкнул несколько слов, — могу я попросить вашу горничную отнести эту записку шоферу моей машины?

После того как горничная ушла с запиской в руке, Оленька пожаловалась, что у нее ни крошки не было во рту с раннего утра:

— Я должна поесть, если вы не хотите, чтобы я умерла с голоду у вас на глазах.

— Ради бога, ешьте, но только не выходя из этой комнаты.

Оленька не удержалась, чтобы не подразнить инспектора:

— А если мне понадобится в туалет?

Но он воспринял ее вопрос серьезно и указал на притаившуюся в уголке стенографистку:

— В таком случае я отправлю с вами сержанта Минну Келлер.

— Чтобы я не спрятала под унитаз важную улику?

Инспектор не попался на эту удочку и не ответил, возможно, потому, что кухарка вкатила в гостиную столик на колесах с аппетитным ужином, сервированным на двоих. Оленька принялась есть с большим удовольствием, а инспектор от ужина отказался. К счастью, Оленька едва успела справиться с первым блюдом, как раздался телефонный звонок. Инспектор дал знак снять трубку:

— Это вас, — Оленька протянула трубку полицейскому. Он внимательно выслушал то, что ему сказали, и, задав несколько вопросов, закончил разговор.

— Поздравляю, и хозяйка кафе, и оба официанта подтвердили, что вы провели там весь вечер. Так что простите за нашествие. — Но все же не удержался и упрекнул: — Сразу бы сказали, что у вас есть алиби, не стал бы я морочить вам голову.

А Оленька справедливо ответила, что не сразу поняла, в чем ее обвиняют, и не догадалась, что нуждается в алиби.

Когда полицейская машина увезла инспектора Бергмана и его сержанта Минну Келлер, раздался робкий звонок в дверь — если можно так сказать, раздался звонок шепотом. Ольга допивала свой вечерний чай — смешно сказать, но она осталась верна московскому обычаю заканчивать день парой стаканов душистого чая с вареньем. Она слышала, как отворилась входная дверь и в гостиную вбежала взволнованная Ада:

— Наконец-то уехали! — и, увидев нетронутый ужин инспектора, спросила:

— Это мне?

Глядя, как Ада жадно поедает первое и второе блюда сразу, Оленька спросила:

— Где ты была так долго?

— Последние два часа я сидела на ступеньках соседнего дома, ожидая, когда полицейские уедут, и дрожала.

— А почему не зашла в дом?

— Боялась испортить твой спектакль. Как тебе удалось от них избавиться?

Наливая себе второй стакан чая Оленька пообещала:

— Как-нибудь в свободную минуту расскажу. А сейчас я должна расслабиться и отдохнуть, у меня завтра утром репетиция танца с питоном.

Но репетицию пришлось прервать из-за неожиданной помехи — Оленьку вызвали в полицию. Ей пришлось перенести танец с питоном на вторую половину дня, что было совсем некстати: у него ко второй половине дня портился характер. Но выхода не было, питона брали напрокат в зоопарке с поденной оплатой, а за этот день уже было заплачено.

На этот раз она отправила красный «опель» обслуживать семью и потому пришлось вызвать такси. Ольга протянула таксисту бумажку с адресом, наспех записанным ею после разговора с дежурным полицейским, сообщившим о вызове. «Господи, что им еще надо? Неужто она плохо сыграла свою роль?» Она так глубоко задумалась, что не заметила, как такси подвезло ее к зданию в Штиглице.

Оленька рассеянно вышла из машины и направилась, как было указано, на третий этаж. Как-то странно, что полицейское управление такого огромного города, как Берлин, ютится на третьем этаже обыкновенного здания и никакой помпы, никаких стражей порядка и охранников закона не видно.

Поднявшись по лестнице, она медленно пошла по пыльному коридору, вычисляя, какая из этих дверей ведет ее к цели. И тут одна из них в дальнем конце открылась, из-за нее выглянула Полина Карловна и поманила Оленьку к себе.

— То есть ни в какую полицию меня не вызывали? — сердито спросила Оленька, войдя в кабинет Полины Карловны. — Зачем этот маскарад?

В приступе раздражения Полина перешла на «ты»:

— А зачем ты устроила стрельбу в центре Берлина? Да еще в кого стреляла, в национал-социалистов! Ты думаешь, мне было легко тебя отмазать?

— Но у меня же алиби!

— Два цента цена твоего алиби! Без моего вмешательства его бы у тебя не было!

— Да с чего вы взяли, что я в кого-то стреляла? Инспектор Бергман мне поверил!

— А я нет! Ты ведь уже когда-то стреляла в члена Союза русского народа! Точно так же — в ступню!

— Это тогда в ступню, а вчера — в ладонь!

— Час от часу не легче! Что тогда, что сейчас! Или нет, тогда было трудней — с полицией иметь дело не так опасно, как с теми.

Тут уже и Оленька перешла на «ты»:

— Пусть так, но почему такая спешка? Ты выдернула меня из репетиции с питоном, который стоит сотни марок в день!

— Я очень сожалею, но беда в том, что один из раненых — сын крупного босса нацистов, и отец впился в дело, как пиявка. Он раскопал, что вас было двое, и официанты из кафе это уже подтвердили, и теперь ищут твою сестру.

Тут Оленька впервые испугалась — она не была уверена в Аде.

— Что же делать?

— Ее необходимо спрятать, она ведь не Ольга Чехова, даже не подданная Германии. Нам удалось выманить ее из дому, пока полиция на нее не наехала, но ведь она когда-нибудь должна туда вернуться.

— А где она сейчас?

— В кабаре у Феликса. Ты помнишь Феликса? Но там ее тоже найдут рано или поздно.

— Что же делать?

— Мы можем тайно переправить ее в Париж, если ты не возражаешь.

— Но ведь у нее нет никаких документов, кроме визы в Германию.

— Вопрос о документах ты можешь оставить нам.

Оленьке стало не по себе:

— Скажи прямо, чего ты от меня хочешь?

— Не так уж много. Пока. Чтобы ты продолжала писать нам свои донесения, даже если тебе очень не хочется.

— А после «пока»?

— А после «пока» жизнь покажет.

— Не воображай, что твоя Контора делает мне большое одолжение, спасая от полиции! — вдруг рассердилась Оленька. — Вы ведь надеетесь, что я прорвусь в высшие сферы. Да я, собственно, уже почти прорвалась! А если меня запятнают этой историей со стрельбой, из меня уже не получится секретный агент!

— Вот такой ты мне нравишься! — обрадовалась Полина Карловна. — Теперь я верю, что из тебя и вправду получится секретный агент. Да, кстати, рада сообщить тебе, что твой любимый граф Кесслер вернулся в Берлин после тяжелой болезни.

Михаил Чехов

Власть в СССР закручивала гайки. А Миша плохо вписывался в страну, закрученную гайками по всем углам. В последние годы он добился небывалых успехов: сыграл несколько блистательных ролей и получил первое в стране звание народного артиста. Его успехи вызывают восхищение публики и острую зависть собратьев. А он летит по сцене в лучах славы, не подозревая о коварстве и предательстве людей, с которыми его связывают дружеские отношения. Возбужденный, он вылетает после спектакля за кулисы и беззаботно выбалтывает все, что приходит на ум. А на ум ему приходят разные непочтительные мысли — и насчет гаек, и насчет линии партии, и насчет убогого репертуара, навязанного сверху. Имеющий уши да слышит!

А если кто-то чего-то не дослышал, то можно и присочинить, беды не будет. И вокруг Миши постепенно сжимается кольцо недоброжелательства. Он начинает замечать, что ему уже больше года не предлагают ни одной новой роли, а количество спектаклей со старыми все уменьшается. Похоже, он скоро совсем перестанет выходить на сцену.

Первой начинает бить тревогу его жена Ксения. Он сам, опьяненный собственным талантом, смутно видит окружающее, но она, остро настроенная на безопасность обожаемого мужа, полна тревоги и беспокойства, а потому решается на отчаянный шаг — умудряется отправить письмо Оленьке из заколоченной наглухо страны, в котором умоляет бывшую жену своего мужа срочно вызвать его к себе в Берлин и обеспечить возможность его безопасного выезда из СССР.

Получив это письмо, Оленька с огорчением поняла, что ей никогда не вырваться из цепких рук Полины Карловны. Только-только добилась она выезда мамы, дочки и сестры, как свалилась забота о Мише. Она могла бы решить, что благополучие столь тяжко обидевшего мужа не ее проблема, но это было не в ее характере. И она отправилась на поклон к своей неизменной благодетельнице — благодетельнице или надзирательнице? Наверное, и то и другое. А за помощью Оленька могла обратиться только к ней.

— Ну что тебе этот Мишка? — спросила Полина Карловна. — Мало он тебе в Москве крови попортил, так ты еще сюда его вытащить хочешь?

— Он больше не сможет мне навредить. Я начисто вычеркнула память о прошлом с ним.

— Так зачем ты просишь за него?

— Он очень талантливый, но там погибнет!

— Талантливых много!

— Таких, как он, нет. Ты ведь не видела его на сцене!

— Убедила. Я подумаю, что можно сделать.

— Нечего думать. Ты точно ему поможешь, потому что обяжешь этим меня быть твоим агентом навечно.

— Молодец! Ты правильно все просчитала, ты навечно будешь моим агентом.

И Мишу, как ни странно, хоть и неблагонадежного, действительно через какое-то время выпустили из СССР на два месяца, причем все понимали, что навсегда. В Берлине он попал под крыло Оленьки, простившей ему прошлое зло. Она сняла ему с Ксенией квартиру недалеко от ее дома, чтобы он мог без проблем встречаться с Адочкой. А главное, пригласила его на главную роль в фильме «Влюбленный дурак», режиссером и продюсером которого была сама. Вслед за этим он сыграл деревенского дурачка в фильме «Тройка» с Оленькой в главной роли.

Но, очевидно, Миша не чувствовал себя достаточно комфортно в Берлине, может быть, в значительной степени его угнетало сознание, что он преуспевает под покровительством Оленьки. Как ни парадоксально это звучит, он-то небось не забыл, как издевался и унижал ее. И очень скоро он отказался от предложенных ему ролей в Берлине, уехал в Париж, где успешно сыграл в театре на Монмартре несколько замечательных ролей: Гамлета, Мальволио в «Двенадцатой ночи» Шекспира и Эрика Четвертого в одноименной пьесе Стриндберга. Его театральные успехи привлекли внимание швейцарской благотворительницы Жоржетт Боннер, которая способствовала созданию его собственной театральной компании «Уличный театр».

Там, в Париже, он сумел вернуть Оленьке моральный долг за ее берлинскую помощь: он взял в свой театр ее сестру Аду, перебивавшуюся до тех пор с хлеба на квас. Хотя она не сумела достичь той головокружительной вершины успеха, на которую поднялась ее сестра, все же в Мишином театре нашла свое место. Ада написала тете Ольге, что Миша ею доволен и считает хорошей актрисой. Нигде в другом театре она не могла себя найти и так и осталась на Западе чужой.

Очередное донесение Оленьки

Октябрь 1927 года

Слава Богу, граф Кесслер вернулся в Берлин. Он только что приехал из Веймара и рассказал мне потрясающую историю, которую я постараюсь изложить своим языком.

В Веймаре находится музей философа Фридриха Ницше, созданный его сестрой Элизабет Фюрстер-Ницше при поддержке графа. Фридрих Ницше в самом начале своей карьеры, будучи бедным молодым профессором, стал другом и обожателем композитора Рихарда Вагнера, который произвел революцию в немецкой музыке. Тот приютил его в своем доме и в своем сердце. Прошло несколько лет, и вдруг Ницше словно взбесился — возненавидел не только Вагнера и его творчество, но и немецкий национализм, а со временем и все человечество. Он издавал книгу за книгой, и почти в каждой находил жестокие слова в адрес бывшего кумира, который к тому времени покорил своей музыкой всю Ге р м анию.

К моменту смерти Вагнер был признанным музыкальным гигантом, тогда как Ницше в глазах общественности считался всего лишь малозаметным философом-чудаком. С тех пор ситуация резко изменилась: Фридрих Ницше имеет репутацию одного из величайших мыслителей человечества. Его последователи, как и его злопыхатели, разделились, так же как последователи и злопыхатели Вагнера, на два непримиримых лагеря в мировом масштабе.

И вдруг сейчас, трудно поверить, но через 44 года после смерти Вагнера и 27 лет — Ницше тени двух великих людей заключили мир. Все началось с фестиваля сына Рихарда, композитора Зигфрида Вагнера, на котором присутствовала сестра Ницше Элизабет. Ее увидела там светская благотворительница графиня Гравина и задумала примирить хотя бы постфактум двух великих людей.

Через несколько недель по взаимному соглашению вся семья Вагнеров прибыла в Веймар и была приглашена к Элизабет на парадный обед. Встреча прошла в самых дружеских тонах. Элизабет прочла вслух поэму брата «Звездная дружба», посвященную Рихарду Вагнеру, при этом голос ее дрожал от волнения, а по щекам Зигфрида текли слезы. Она с умилением вспомнила время, когда работала няней в семье Вагнеров и маленький мальчик Зигфрид, обнимая ее, говорил, что любит ее больше всех людей на свете.

Рассказывая мне об этом событии, граф Кесслер предсказал, что в этом примирении он видит мрачное предзнаменование для человечества. Дело в том, что Фридриха Ницше обожает итальянский дуче Бенито Муссолини, а Рихарда Вагнера — лидер германской ниционал-социалистической партии Адольф Гитлер.

Еще одно донесение Оленьки

Декабрь 1928 года

Речь одного из начальников берлинской полиции:

«Когда-то наш народ был здоровым и сильным, но теперь назвать его таким нельзя. Когда-то мы стремились к чему-то возвышенному, а сегодня падаем все ниже и ниже. Берлин стал мировой столицей разврата, стал новым Содомом и Гоморрой, и я стыжусь, что этот город — столица Германии. Раньше другие государства боялись нас, а теперь они над нами смеются.

Но наше еврейско-большевистское правительство не в состоянии этому противостоять. Члены этого правительства — страшные лжецы. У нас есть только один человек, способный сказать правду и смыть грязь с берлинских улиц, очистить их от наркоторговцев и шлюх, от трансвеститов и извращенцев, от жидов и коммунистов. Этот человек — Адольф Гитлер, вождь нацистской партии. Я вовсе не нацист, я просто консервативный националист, и я опасаюсь, что у нас может случиться революция, подобная той, которая разрушила Россию. Ведь законы в нашей стране не соблюдаются, потому что среди служителей закона слишком много евреев.

Поверьте мне, господа, грядет великий шторм, который сметет с лица Германии всю эту шваль, угрожающую самой основе немецкого духа!»

Лёва

Музыка несла Лёву в поднебесье, но жить в реальности приходилось на земле. А жизнь эта была полна бесконечных отвлекающих обстоятельств, главным образом женщин, жаждущих его внимания. Лёва ничего не имел против женщин, но иногда их настойчивость была невыносима, мешая ему работать. Он полностью окунулся в творчество, пренебрегая требованиями Пролеткульта, и восторженно писал Ольге, что в его новом балете гармония будет сочетаться с ритмикой, светом и цветом. Это будет нечто совершенно иное, потому что он, Лев, обнаружил, что Вагнер и Скрябин ошибались. Неизвестна судьба этого балета, но в результате Лёва был принят на работу во МХАТ на должность музыкального консультанта.

В свое время Антон Чехов, испытавший обожание молодых актрис театра, так называемых антоновок, чтобы умерить их пыл, женился на примадонне Ольге Леонардовне Книп-пер. Когда в театре появился новый музыкальный консультант, красавец Лев Книппер, взгляды современных ему антоновок устремились к нему. И он воспользовался примером своего знаменитого родственника — скоропостижно взял в жены симпатичную девушку Любу Залесскую, которая, не желая подчиняться эстетическим канонам Пролеткульта, носила короткую стрижку и теннисные туфли.

Как ни странно, но очень скоро Лёва покинул свою молодую жену и отправился, согласно официальной информации, путешествовать по Кавказу. Он вернулся домой через несколько месяцев, вдохновленный открывшимся перед ним миром многоголосого пения, распространенного среди многоязыких горцев.

По неофициальной версии, часть времени его путешествия по Кавказу он провел за границей, выполняя тайное задание ОГПУ. В Берлине, куда он прибыл якобы на конкурс молодых композиторов, у него было две задачи: встретиться с Оленькой и вывезти чертежи важного технического изобретения, недавно внедренного в немецкую промышленность и раздобытого засекреченным советским агентом. Поскольку этот агент слегка засветился и попал под подозрение немецких служб безопасности, в ОГПУ и разработали хитроумный план переброски чертежей в СССР. Лев был посвящен в детали той части плана, выполнение которой было поручено ему. Он должен был носить с собой каждый день на протяжении конкурса ноты своих композиций, упакованные в тубус, а перед отъездом сдать копии этих нот куратору в ОГПУ, полковнику Борису Маклярскому. Лёва не удержался и поставил крошечную красную точку на внутренней стенке тубуса. В зале конкурса в соседнее с ним кресло часто садились молодые девушки, кто с тубусом, кто с нотной папкой, и на третий день, придя в свой номер, он не обнаружил на внутренней подкладке своего тубуса красной точки, хотя там по-прежнему лежали его ноты. Лёва сдержал себя и не стал проверять, втиснуты ли странички с чертежами среди нот.

Второе задание было проще: нужно было встретиться с сестрой. И кое-что ей передать, пусть не такое секретное, но тоже штучку не простую, не орехи колоть. Дело было в том, что в отношениях Оленьки с Конторой наметился серьезный кризис. Причин было несколько. Во-первых, она устала писать донесения — из года в год ее русский язык ухудшался; во-вторых, Оленька не решалась долго хранить их, а поскольку передавала Полине во время платы за квартиру, а писать накануне ей не всегда удавалось, иногда приходила на встречи без донесений; но главное, Контора уже помогла ей в решении проблем с родственниками, тем самым ослабив рычаги давления.

Лёве предстояло облегчить Оленьке порученную ей агентурную работу и таким образом уговорить продолжить сотрудничество с Конторой. Он предпочел первый раз встретиться с ней в ее гримерной в студии УФА в перерыве между двумя съемками. Приехав на такси, брат привез ей в большой плетеной корзине специально заказанный в дорогом ресторане обед на двоих из нескольких отдельно упакованных блюд, среди которых был скрыт новый прибор, последнее слово звукозаписи.

Прибор, компактный и несложный в употреблении, назывался «шоринфон», или сокращенно «шорфон». Идея состояла в том, что Оленьке больше не надо будет писать донесения, а лишь наговаривать их на звукозаписывающее устройство. В СССР его совсем недавно начали применять при создании звуковых фильмов, и это один из первых образцов. Нужно было только поставить в прибор кассету с целлофановой лентой и диктовать сообщение. Для маскировки рекомендовалось в начале каждой кассеты продекламировать минут пять-десять текст из любой роли.

Оленька попробовала начитать свой сегодняшний монолог, потом нажала на кнопку, прибор минутку пожурчал, и она услышала свой голос. Это ее потрясло.

Лёва протянул ей плотный конверт, полный каких-то небольших плиток.

— Это тоже тебе. — Он вынул одну плитку — она оказалась маленькой кассетой. — Их пятнадцать, хватит на несколько лет. Спрячь все это получше — у тебя есть здесь сейф?

— Сейфа нет, но есть шкаф, ключ от которого только у меня. А почему ты решил, что лучше хранить шоринфон не дома?

— Я хорошо знаю Бабу Лулу. И уверен, что там нет такого уголка, куда бы она не сунула нос. А когда ты будешь начитывать свои донесения, она может ворваться к тебе в самый разгар звукозаписи и потребовать объяснений.

— Да, насчет характера нашей мамочки ты прав, но без нее я бы уже давно пошла по свету с протянутой рукой, — засмеялась Оленька, запирая шоринфон и кассеты в заветный шкаф, в котором держала под замком драгоценную французскую косметику.

Она поспешила на очередную съемку. А довольный успехом своей миссии Лёва поехал в отель готовиться к отъезду. Он слегка волновался, подъезжая к границе в спальном вагоне скорого поезда Берлин — Москва: а вдруг немецкие пограничники станут тщательно обыскивать его багаж? Но его беспокойство оказалось напрасным, осмотр был поверхностным, и он благополучно миновал границу. Зато пограничники на советской стороне оказались гораздо более въедливыми — они старательно перерыли весь Лёвин багаж и особенно заинтересовались его тубусом. Похоже, они никогда не видели нот, и объявили, что листы в тубусе исписаны секретным шифром. Эта идея так их увлекла, что они не заметили прозрачных калек с секретными чертежами.

Все попытки Лёвы объяснить им что-то про музыку и Берлинский фестиваль вызвали только презрительные усмешки, и в конце концов Лёва вытащил из тайного шва в рубашке номер телефона Конторы и потребовал срочно связаться с полковником Маклярским. Неизвестно, что на них подействовало, но они позволили Лёве позвонить, и все сразу образовалось. Единственная неприятность возникла, когда Маклярский прислал свою секретаршу Марию Иосифовну встречать Лёву на Белорусском вокзале, и та, взяв у него тубус с нотами, вручила конверт с билетом на тбилисский поезд, отходивший с Курского вокзала через час, таким образом исключив всякую возможность заглянуть к жене.

— Ваши родные уверены, что вы на Кавказе, не надо их разочаровывать, — рассудительно заявила Мария Иосифовна.

Выхода не было, и Лёва отправился на Кавказ. И об этом не пожалел.

Донесение Оленьки

Май 1932 года

Улицы Берлина заполнены тысячами молодчиков, приверженцев нацизма. Они, громко крича «Хайль!» и распевая любимые песни, маршируют к Рейхстагу. Геббельс произнес речь с грузовика, припаркованного на Вильгельмштрассе. В полицейских, которые пытаются заблокировать движение нацистских колонн, летит град камней. Стражи порядка в конце концов пускают в ход дубинки. Кого-то уносят на носилках. Наш швейцар, убежденный нацист, кричит, что полиция за это еще заплатит.

На следующий день Гинденбург отказывается назначить Гитлера канцлером. В ответ на это разогнан Рейхстаг.

Донесение Оленьки

Август 1932 года

Ходят слухи, что вся семья Вагнеров вступила в нацистскую партию. Но не только они, а многие представители романтического направления в немецкой литературе, как и большинство последователей Гете, симпатизируют нацистскому движению. Очевидно, их идеология чем-то близка душевному настрою восторженных писателей. Все эти хождения строем под маршевую музыку, все эти массовые сборища под алым флагом со свастикой приятно греют романтические сердца. У них нет моего опыта русской революции, и они не знают, чем эти сборища и хождения с флагом кончаются. Из-за этого мне пришлось уехать из России, надеюсь, из Германии уезжать не придется.

Оленька

К этому времени Оленька вполне освоилась с шорфо-ном и научилась записывать свои донесения без особого труда.

Донесение Оленьки

Январь 1933 года

Вчера президент Германии Пауль фон Гинденбург назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером. Этот день справедливо считается днем прихода нацистов к власти.

Донесение Оленьки

Февраль 1933 года

Вот уже несколько дней по Берлину ползают упорные слухи о готовящемся нацистском путче, задуманном Гитлером и Ремом. Они собираются инсценировать покушение на Гитлера, которое должно привести к массовому восстанию всей его славной партии и которое не смог бы предотвратить даже сам Гитлер, потому что он сейчас чувствует себя, как укротитель, запертый в клетке со львами.

Все случилось, как было предвидено, только жертвой покушения оказался не Гитлер, а здание рейхстага, которое полыхало всю ночь и выгорело почти дотла. Предполагаемый виновник пожара, двадцатилетний член голландской коммунистической партии Мартинус ван дер Любе, был арестован прямо на месте преступления. Чтобы полиция не ошиблась и задержала его наверняка, он старательно размахивал карманным фонариком, пока они его не нашли. И дождался. А уже арестованный, он сознался, что спрятал легко возгорающиеся материалы в тридцати точках Рейхстага и умудрился поджечь их все одновременно без посторонней помощи так, что никто этого не заметил. Наутро министр внутренних дел Геринг приказал арестовать коммунистическую фракцию рейхстага и запретил газеты коммунистов на четыре недели. По всей стране прошли аресты членов этой партии и даже некоторых социал-демократов.

Донесение Оленьки после большого перерыва

Итак, я познакомилась с нашим рейхсканцлером Адольфом Гитлером. Вчера с утра жена крошки Геббельса Магда позвонила мне домой перед съемкой и пригласила в министерство пропаганды, потому что наш новый рейхсканцлер хочет встретиться с лучшими представителями культуры и искусства. Моя мама возмутилась: как они смеют приглашать утром на ранний вечер такую занятую женщину, как ее дочь! Но мой продюсер не разделил негодования моей мамы — он быстро сообразил, что не стоит сердить всемогущего министра пропаганды и отправил меня на прием, не дожидаясь окончания съемок.

У ворот студии меня поджидал маленький джентльмен из министерства, чтобы доставить с ветерком на спортивной машине в дом на Вильгельмштрассе. Когда я, запыхавшись, вошла в зал, стоявшая в дверях Магда не сдержала упрека: «Вы опоздали, фрау Чехова». Меня представили Гитлеру, он обрадовался, усадил меня рядом с собой и стал рассказывать, как его потрясла моя игра в фильме «Огненная граница». Был он очень любезен, держал под руку с истинно австрийской вежливостью и высказал интерес к русской культуре и свое восхищение моей тетей, актрисой Ольгой Леонардовной Чеховой. Потом Гитлер вышел к собравшимся и посвятил их в свое видение задач искусства. Не бог знает что, но для нашей студии полезно.

Сегодня вся студия звенит пересказами вчерашней встречи с рейхсканцлером и его речи о роли кино в жизни страны. Все, конечно, в восторге — ясно как день, что интерес правительства к нашему искусству обещает нам светлое будущее. Кто-то рассказал, будто господин Гитлер так любит кино, что после коллективного просмотра очередного интересного фильма собирает своих подчиненных в кабинете, чтобы представить им художественный обзор увиденного.

Лёва

Лёва хотел писать музыку, только музыку и все, никаких других отвлекающих обязательств. Однако это не удавалось. Пока он занимал должность музыкального консультанта МХАТа, было еще терпимо, хотя и там иногда приходилось выполнять щекотливые задания. Но, по крайней мере, он несколько раз выручил из беды свою любимую тетю Ольгу, которая не всегда следила за своим языком.

Вскоре его повысили, назначив музыкальным консультантом политического управления Красной армии, — несомненно, без ОГПУ тут не обошлось. Но он собрал всю свою волю и, послушно оставив семью без охраны, поехал с группой актеров через Сибирь и Владивосток на Сахалин, совсем как когда-то его знаменитый родственник, по воле судьбы покойный приемный отец Антон Чехов. Как и великому писателю и драматургу, поездка эта дала Лёве богатый материал для творчества: Чехов написал книгу «Сахалин», а Лев Книппер создал «Дальневосточную симфонию», впервые исполненную в Центральном доме Красной армии и получившую высокую оценку критиков.

А времена для музыкантов наступили суровые: товарищ Сталин, демонстративно хлопнув дверью, ушел с представления оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», и на следующий день в «Правде» появилась статья «Сумбур вместо музыки». В это время Лёва сочинял четвертую симфонию, посвященную гражданской войне. К великому удивлению композитора, одна из ее четырех частей стала всесоюзным шлягером и оставалась им много лет, вплоть до наших дней. Слова к этой музыке написал поэт В. Гусев, и называется она «Полюшко-поле».

«Я сначала сам не осознал, что создал жемчужину», — написал Лёва Ольге.

Петра

5 сентября 1935 года

Введение в действие Нюрнбергских законов

На ежегодном съезде партии нацисты объявляют о новых законах, лишая евреев немецкого гражданства и запрещая им вступать в брак либо иметь сексуальные отношения с людьми «немецкой или родственной крови». «Осквернение расы», как это называют, приравнивается к уголовному преступлению. Нюрнбергские законы считают евреями тысячи людей, перешедших из иудаизма в другую религию, включая католических священников, монахинь и пасторов-протестантов, у которых бабушки и дедушки были евреями.

Когда к власти пришли нацисты, жизнь немецких евреев радикально изменилась. 1 апреля 1933 года нацисты провели против них первую спланированную общенациональную акцию — бойкот принадлежащих евреям предприятий. Представители национал-социалистической рабочей партии Германии заявили, что бойкот — акт мести немецким евреям и иностранцам, включая журналистов США и Англии, которые критиковали нацистский режим. В этот день штурмовики угрожающе расположились перед принадлежащими евреям магазинами. На тысячах домов и окон были нарисованы желто-черные шестиконечные звезды Давида, повсеместно развешаны плакаты: «Не покупайте у евреев» и «Евреи — наше несчастье».

Миша

В 1932 году Миша Чехов покинул Париж и переехал в Ригу, в Париже ему было слишком тесно, а в Риге создали все условия для процветания его таланта. Он поставил с актерами Национального театра пьесу Стриндберга «Эрик IV», играл Хлестакова в Театре русской драмы, Мальволио в собственной постановке Шекспира, Иоанна Грозного в собственной постановке драмы А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного» в Национальном театре. Одно обстоятельство не давало ему покоя: победное шествие фашизма по Европе. В 1934 году в Латвии произошел фашистский переворот, и Миша был вынужден покинуть Ригу. Он получил приглашение организовать в Англии свою театр-студию, которая в 1936–1938 годах много и успешно работала в Дартинг-тон-холле, но близость континентальной Европы и приближение войны заставили Михаила Чехова уехать с большей частью студийцев в Америку.

Перед окончательным отъездом из Старого Света он отправился в Берлин к Оленьке, чтобы попрощаться с дочерью Адой.

В этот день у Оленьки не было ни вечерней съемки, ни спектакля, и она решила расслабиться и провести вечер дома. Приняв ванну, на которую в обычный день у нее не всегда хватало времени, она надела любимый китайский халат и села в уютное креслоу камина, чтобы привести в порядок ногти. Несмотря на профессионализм, маникюрша оставляла иногда мелкие заусеницы, и сегодня Оленька собиралась избавиться от них.

Однако едва она удобно умостилась в кресле, как ее сморила неожиданная дремота, и Оленька увидела странный сон: будто она, опять беременная и голодная, едет по обледенелой реке в телеге, запряженной гнедой лошадкой. И вдруг лед начинает трескаться, отчего телега, лошадка и она, Оленька, проваливаются в ледяную воду. Вода смыкается над ее головой, а льдинки звенят, звенят, звенят…

Проснувшись, она догадалась, что звенят не льдинки, а дверной звонок без перерыва и никто не спешит открывать — девочки нарядились и отправились на танцы, у главной горничной заболела мать, а Баба Лулу еле двигается. Выхода нет, Оленька сует ноги в тапочки и направляется в коридор, но тут звонок замолкает и слышатся голоса, сначала неразборчивые, они быстро приближаются, и она узнает незабываемый голос Миши. Через секунду он врывается к Оленьке, за ним спешит Ксения и запыхавшаяся Баба Лулу:

— Слава Богу, вы дома! — воскликнул Миша. — Мы уже было собрались уходить!

— Миша? — удивилась Оленька. — Ты же сказал, что ноги твоей не будет в Германии!

— Я и сейчас это говорю! Вот, приехал попрощаться. С тобой и Адочкой. А где дочка?

— Что значит — попрощаться? Куда ты уезжаешь?

— Завтра я возвращаюсь в Англию — в свой театр-студию. Но боюсь, я там не удержусь надолго — военный ветер унесет меня в Новый Свет.

— Какой военный ветер? Никто пока не воюет!

— Сегодня не воюет, а завтра будет.

— Откуда ты знаешь?

— У меня есть личная щелочка, за которой я вижу будущее. И я вижу, как море крови заливает Европу! Вижу Европу без меня.

— Ах, Мишка, вечно ты со своими выдумками! — вмешалась Баба Лулу. — Чего стоим? Пошли лучше на кухню чай пить!

Миша против чая возражать не стал, подхватил одной рукой Ксению, другой — Оленьку и бегом пустился на кухню, по дороге который раз спрашивая, где Адочка. Все расселись вокруг большого стола, специально купленного Оленькой на блошином рынке для семейных трапез. Баба Лулу выставила на стол блюдо с блинчиками — оно у нее всегда было в запасе, на всякий случай, и Миша опять спросил, где же все-таки Адочка.

— Понятия не имею, — ответила наконец Оленька. — Ей уже восемнадцать лет, и она никого не слушается. Накрасилась, расфрантилась, подхватила Маринку и убежала неизвестно куда и с кем.

— Что значит — неизвестно с кем?

— На углу их ожидал черный «опель». Они впорхнули в него и уехали.

— А когда вернутся?

— Спроси меня что-нибудь полегче.

— То есть ты ею совсем не управляешь?

— Совсем не управляю. Но Баба Лулу все же кое-что может. Пока.

— Это ужасно. Я боюсь, ей угрожает большая опасность.

— В каком смысле?

— А в том смысле, что мне выдали вот этот документ! — Миша вытащил из кармана книжечку, на переплете которой была выгравирована буква «J». — Мой новый аусвайс.

— Что это значит? — прошептала Оленька, уже начиная понимать, куда Миша клонит.

— «J» значит «Юде», то есть еврей, — пояснил Миша. — А дочь еврея тоже еврей. Мое имя теперь — Михаэль-Израиль, видишь? А Адочкино будет Ольга-Сарра.

— Не смей! — вспыхнула Оленька. — Она не твоя дочь, а моя!

— Немецкое правительство в такие тонкости не вдается, — усмехнулся Миша, подцепляя вилкой еще один блинчик. — А блинчики у вас, как всегда, восхитительные, прекрасная Елена.

— Ты всегда скажешь что-нибудь приятное, — улыбнулась польщенная Баба Лулу. — Я уже забыла, что меня когда-то так называли.

— Вы забыли, а я нет! Скажите, мы можем переночевать эту ночь у вас? — спросил Миша. — Вот и отлично! Значит, утром я смогу поговорить с Адочкой. — И, краем глаза заметив, что Оленька многозначительно переглянулась с матерью, ужаснулся. — А что, она может и до утра не прийти?

— Бог с тобой, Мишка, — замахала на него руками Баба Лулу, — что ты такое выдумываешь! Идите лучше в гостевую комнату, там постель перестелить надо, а у нашей горничной отгул.

И картинно принялась собирать тарелки, давая понять всем присутствующим, что уже поздно и пора спать.

Миша охотно перехватил мяч и включился в игру, на что он с ранних лет был большой мастер:

— Иди, Ксюша, перестилать постель, а я помогу нашей прекрасной Елене помыть тарелки, раз у ихней горничной отгул.

Удивительно было смотреть, как внезапно он преобразился: спина сгорбилась, руки задрожали, ноги зашаркали, а лицо! — что стало с его лицом?! Он выглядел лет на семьдесят, не меньше. Выхватив из рук Бабы стопку тарелок и хромая, Мишка понес их к раковине. Ну как на него можно было сердиться? Оленька и не стала сердиться — до нее вдруг дошло, что он пришел прощаться всерьез. Это ее испугало. Он много раз уезжал то в Париж, то в Ригу, но никогда не прощался так окончательно.

Оленька

Этой ночью она долго не могла заснуть. Честно говоря, ее мало интересовали законы, принятые недавно правительством Германии — она давно смирилась с идеей мировой несправедливости и с собственным против нее бессилием. Что ж, всегда есть группы населения, которые страдают от несправедливости, но ей, Оленьке, не дано исправить их судьбы. Однако вчера Мишин новый паспорт с выгравированной на обложке буквой «J» привел ее в ужас. Ведь только она знает, что Миша никогда не проявлял отцовской любви к Адочке, — официально он числится ее отцом, она сама позаботилась об этом, оформляя дочке немецкое гражданство. Тогда безотцовщина казалась ей самым страшным наказанием. Кто мог предвидеть, во что выльется нацистская антиеврейская пропаганда? Разве что великий мудрец граф Гарри Кесслер. Напрасно она вполуха слушала его пророческие предсказания, а ведь могла бы, могла бы понять, какие угрозы готовит ей будущее. А теперь уже настоящее.

Наутро пришло решение, осталось только его осуществить. И, едва проснувшись, еще до начала съемок Оленька позвонила Полине Карловне и сказала, что им нужно срочно встретиться, чтобы решить проблему протекающей канализации, — это было условное кодовое название чрезвычайной ситуации. За долгие годы сотрудничества Полина Карловна привыкла доверять Оленьке — если та назвала ситуацию чрезвычайной, значит, такой и была. Отложив все дела в сторону, она помчалась на свидание, назначенное Оленькой в ее любимом кафе «Капульский» на Курфюрстендам.

Оленька сразу взяла быка за рога — ей нужна помощь в срочном деле спасения дочери, которая по новым расистским законам считалась еврейкой. Возникал вопрос: как изменить документально заверенное прошлое? Ответ был простым: другим документально заверенным прошлым. И посланник Конторы отправился в Ялту к сильно постаревшей, но все еще могущественной хранительнице славного имени Чеховых, Марии Павловне. Она уже была не так молода, чтобы сходу вникнуть в суть проблемы. Но после нескольких дней дружеских бесед с посланником Конторы — а тот был выбран с большим пониманием вкуса Марии Павловны — она наконец поняла, чего от нее хотят, и это не привело ее в восторг, ведь она не привыкла подделывать документы, а уж тем более давать ложные показания! Но чего не сделаешь для спасения родного ребенка, а Мария Павловна воспринимала Мишину дочку как свою родную внучку. И она подписывает и клятвенно заверяет собственное показание о том, что в их семье все были православные. И отдельное письмо, подтверждавшее, что мать ее племянника Михаила Чехова, Наталья Александровна Гольдан, была православной.

Так Оленька спасла дочь и до конца дней связала свою жизнь с Конторой. И, чтобы ослабить эту мучительную связь, она придумала маленькую женскую хитрость — удрать в другую страну, о которой можно ничего не упоминать в донесениях.

Оленька

Старшая сестра Ада написала в Москву любимой тете Ольге:

«Ты не поверишь — наша Оленька решила выйти замуж!»

Все началось во время съемок фильма Вилли Форста «Бургтеатр» в Австрии, так как по сценарию действие происходило в Вене. Ольга, как обычно, играла роль баронессы, вовлеченной в романтический треугольник. В перерывах, когда снимались сцены, в которых ее не было, она бродила по Вене — самому красивому городу мира. И как-то к ней подошел галантный мужчина, странно моложавый при полной седине, и спросил:

— Ведь вы Ольга Чехова, правда?

Обычно Оленька избегала разговоров с незнакомцами на улице, но ей в тот день было страшно одиноко, а этот седой незнакомец сразу приглянулся — у него был такой прямой и честный взгляд. Ее потом убеждали, что именно такой взгляд характерен для профессиональных соблазнителей, но она только смеялась в ответ.

А тогда, у колонн знаменитого оперного театра, Ольга приветливо кивнула и приняла приглашение незнакомца выпить с ним чашечку знаменитого венского кофе. Спутник ее назвался Марселем Робинсом, бельгийским предпринимателем; что он не немец и не австриец, Оленька могла догадаться по его акценту. Но это не помешало ей провести с ним прекрасный день, что было важно, потому что она немного закисла в этой до тошноты прекрасной Вене. Марсель, человек образованный, много интересного рассказал об истории города и музыки, связанной со столицей Австрии. Давно уже ей не было так легко ни с кем, кроме родных.

Возвратившись в Берлин после окончания съемок, Оленька на первых порах утонула в хаосе многочисленных проблем, усугубленном ее долгим отсутствием. Но, потихоньку приходя в себя, она почувствовала, что ей не хватает Марселя — его легкости общения, огромной эрудиции, объективности в суждениях. И когда желание увидеть его стало огромным, он внезапно появился и предложил по телефону выпить по чашечке кофе, будто они вообще не расставались.

При встрече с ним она так обрадовалась, что сама немного испугалась: уж не влюбилась ли? Такого не было с ней со времен злополучного брака с Мишей. Оставалось только выяснить, влюблен ли и он. Собственно говоря, можно было предположить, что влюблен, иначе зачем бы он примчался в Берлин так скоро после Вены. Но ведь его мог привести сюда бизнес, не правда ли? Самое лучшее — спросить Марселя об этом прямо. Оленька так и сделала и получила исчерпывающий ответ:

— Я приехал, чтобы повидаться с вами.

Кажется, все ясно, но возник вопрос — что же дальше? Нельзя сказать, что Оленька страдала от недостатка поклонников; более того, многие из них предлагали руку и сердце. Но она, обжегшись на браке с Мишей, упорно не соглашалась вручить свою судьбу любому, пусть самому прекрасному мужчине. Как же она намерена поступить в случае с Марселем? Хотя об этом рано говорить, он еще не сделал ей предложения.

Оленька вернулась со свидания с Марселем окрыленной, домашние заметили, что она вся светится. Неужто надвигается решительный момент, который нарушит налаженный быт семейного гнезда на Кайзердам? С Адой Оленька не советовалась — старшая сестра не обладала способностью к разумным решениям в личной жизни. Но к мнению матери она склонна была прислушаться. А Баба Лулу была не в восторге от предстоящего возможного замужества дочери. Не то чтобы ей не нравился предполагаемый жених — он был хорош собой, выглядел приличным человеком, а не каким-то нищим прилипалой, желавшим пристроиться к выгодной невесте. И все же материнский инстинкт подсказывал ей, что в их союзе будет много подводных камней.

Но Оленьку уже нельзя было остановить — стоило Марселю сделать ей предложение, как она оповестила весь Берлин, что выходит замуж. Ее не остановило даже то, что она достигла вершин в своей артистической карьере: ей было присвоено звание государственной актрисы, и с оглушительным успехом вышел на экраны фильм «Бургтеатр», в котором она играла ведущую роль. А она собиралась оставить все и отбыть в Бельгию, пусть даже недалеко, но все же в другую страну.

Накануне бракосочетания Адольф Гитлер пригласил ее на прощальный завтрак, чтобы поздравить с бракосочетанием и выразить сожаление о том, что она покидает Германию. И добавил, что в знак признания ее удивительного таланта он позволяет ей сохранить немецкое гражданство.

Свадьба была отпразднована в декабре 1936 года в ресторане отеля «Бристоль», уже однажды сыгравшего решающую роль в Оленькиной жизни. Невеста была чудо как хороша в меховой шубке поверх подвенечного платья, а жених в черном смокинге выглядел рядом с ней достойным спутником жизни.

Но материнская интуиция не подвела: сразу после переезда новобрачной в роскошный дом Марселя на бульваре Наций в Брюсселе в новой семье стали все чаще возникать разногласия между супругами. Все в этом вылизанном преданными слугами доме было идеально, все выдержано в самом модернистском стиле, даже обеденные тарелки подавали из черного стекла, а постельное белье было только из черного льна. Но, может, именно это совершенство и угнетало Оленьку, привыкшую к безалаберному уюту ее берлинского русского дома. Уже не говоря о том, что ее мечта об отдыхе от головокружительного ритма берлинской жизни оказалась иллюзией — вместо этого она испытывала сплошную одноцветную скуку.

Глядя издали на свою прошлую жизнь, она вдруг поняла, что в безумной гонке со студийных киносъемок на театральные репетиции и был истинный смысл ее существования, а в бездумном сидении за столом, уставленном черным сервизом, душа ее молчала. Почти каждый вечер вместо того, чтобы блистать на сцене, она должна была выдерживать скучные светские беседы деловых гостей своего мужа, главной задачей которых было не сказать ничего существенного.

Осталось неизвестным, распространилось ли ее разочарование и на любовь среди черных простыней, но не прошло и года ее супружеской жизни, как она охотно приняла приглашение Национального театра Берлина исполнить ведущую роль в пьесе «Черно-бурая лиса». Марсель приехал в Берлин вместе со своей блистательной женой. Но русский дом на Кайзердам был так не похож на его идеально организованное жилище в Брюсселе, что удовольствия от берлинской жизни он не получил. В довершение ко всему его мать решила тоже посетить Берлин, захватив с собой дочь Марселя от первого брака, ее гувернантку и пару балованных собачек, и все они поселились во владениях Бабы Лулу, отчего та вовсе не пришла в восторг.

А если учесть, что предоставлять валюту на жизнь в Германии по договору между супругами должна была Оленька, понятно, почему Баба Лулу скоро перестала сводить концы с концами. Чтобы не слышать постоянных жалоб матери и свекрови, Оленька избрала самый легкий путь — она с раннего утра исчезала из дома, давая им возможность выяснять отношения без нее. Бедный Марсель метался между разгневанной мамочкой и ослепительной женой, пока не осознал фиаско их супружества и не вернулся домой в Брюссель — наслаждаться супом из черных тарелок.

Дальнейшая история этого не оправдавшего себя брака исчезает во тьме вслед за таким же браком с венгерским графом Ференцем Яроши. Таким образом Оленька, получив еще один печальный опыт неудачного замужества, не сделавшего ее счастливой, решила больше не экспериментировать.

Лёва

Лёва разработал свой, весьма оригинальный способ уклонения от Большого террора, который черной волной накрыл СССР после семнадцатого съезда партии, прошедшего в 1934 году. К тому времени многие члены партии не оценили проект единомыслия, утвержденный волей Иосифа Сталина. Они все еще верили, что у них есть право на собственное мнение. И дорого за это поплатились. Десятки тысяч людей проводили бессонные ночи, прислушиваясь к шагам на улице, во дворе, в подъезде. И с облегчением вздыхали, услышав, что непрошеные гости звонят не в их двери, а в соседские. Но облегчение это было мнимым — ничто не мешало позвонить следующей ночью им.

Лёва придумал гениальную по простоте схему, уберегающую его от бессонных ночей, проведенных в подсчете роковых шагов за окном, — схему уклонения и растворения в пространстве. Конечно, ему очень помогала его профессия — он, свободный художник, не должен был ежедневно отмечаться на службе, а мог законно исчезнуть и стать недосягаемым. В случае, если ночные гости позвонили бы в двери Лёвиной семьи — а это была все та же квартира в доме 23 по бывшему Пречистенскому, а ныне Гоголевскому бульвару, — и сообщили бы, что пришли за Львом Книппером, то его жена объяснила бы, что ее супруг бродит без карты по кавказским ущельям и совершенно невозможно определить, где именно он находится.

Время от времени неуловимый Лёва ненадолго появлялся в Москве и так же мгновенно исчезал, иногда забирая с собой жену и сына. Но однажды привычный ответ Лёвиной жены не удовлетворил пришедших за ним гостей, и они очень быстро нашли Лёву в снегах Эльбруса, заставляя посвященных поверить во всевидящее око Конторы. Однако, к счастью, товарищи из Конторы пришли за Лёвой не для того, чтобы его арестовать, а желая отправить в заграничную поездку со срочным заданием. И состояло оно из двух частей, никак между собой не связанных.

Для первой части Лёву одели в элегантный фрак, сшитый согласно снятой с него мерке в пошивочном ателье Конторы, и отправили в Норвегию на международный скрипичный конкурс имени Эдварда Грига, проходивший в живописном городе Бергене. В футляр его скрипки был умело вмонтирован взрыватель мины, которую должны были собрать нелегально живущие в Норвегии польские специалисты и спрятать в трюме польского грузового судна «Стефан Баторий», направлявшегося в Испанию с партией стратегических материалов для армии генерала Франко. Со временем Лёва узнал, что до места назначения это судно так и не дошло, затонув в Северном море после пожара, возникшего в трюме в результате взрыва.

Вторым заданием была поездка в Берлин для встречи с Оленькой под предлогом проведения мастер-класса в Берлинской Академии музыки. Встреча с сестрой могла бы стать щедрым подарком, если бы не некоторые связанные с нею щекотливые моменты.

Оленька

Скоропостижное замужество Оленьки естественным образом нарушило ее связь с Конторой — ведь она переехала в другую страну, и ей не о чем было сообщать в донесениях. Но, вернувшись в Берлин через какое-то время, она почувствовала беспокойство от того, что не выполняла взятых на себя обязательств, и решила позвонить Полине Карловне. Хотя, чтобы избавить маму от излишнего беспокойства, она заплатила за квартиру на год вперед, ей хотелось пригласить Полину на премьеру спектакля «Черно-бурая лиса», тем более что все билеты были раскуплены заранее. На ее звонок ответил незнакомый мужской голос и сказал, что фрау Мюллер нет и она нескоро будет, так как находится в отпуске. А потом вежливо поинтересовался, с кем он имеет честь говорить.

Не ожидавшая такого оборота Оленька слегка растерялась и не решилась сообщать незнакомому голосу свое в некотором смысле легендарное имя, а только нетвердо ответила: «Клиентка», — и повесила трубку. Но она недооценила всевидящее око Конторы: не прошло и получаса, как ее телефон зазвонил, и тот же голос чрезвычайно любезно спросил: «Госпожа Чехова? Вы искали фрау Мюллер?»

Ничего другого не оставалось, как признаться, и в ответ на вопрос, не хотела ли она что-нибудь передать, Ольга пояснила, что собиралась пригласить фрау Полину на премьеру спектакля. Голос выразил восторг, представился Куртом Вернером, замом Полины Карловны, и робко попросил и для него достать билет, именно билет, а не контрамарку. И если можно, то два. Оленька вписала имя Курта Вернера в короткий список счастливых претендентов на билеты на премьеру и забыла о нем.

Последние дни перед премьерой были, как обычно, безумные, все шло вкривь и вкось: костюмы сшиты на размер меньше; сложная декорация второго акта рухнула во время репетиции, слава Богу, никто не пострадал; у одного из ведущих актеров сел голос. Так что исчезновение Полины Карловны отступило в сознании Оленьки на второй план.

А уж в вечер премьеры ей было вовсе не до того, и потому появление Курта Вернера после спектакля в ее гримерной стало для нее сюрпризом. Он оказался очень приятным, скорее, даже красивым молодым человеком, а главное он, вручая ей роскошный букет ранних хризантем, сказал, загадочно улыбаясь:

— А теперь главный сюрприз!

И, не спросив разрешения, широко распахнул дверь гримерной, где стоял, улыбаясь, красивый мужчина с легкой сединой на висках, на миг показавшийся ей незнакомцем. Но не успел он шагнуть вперед и сказать: «Здравствуй, сестричка!» — как она бросилась в его объятия: «Лёва!» Вот для кого предназначался второй билет!

— Ну, Олька, как ты выросла! Я потрясен твоей игрой! — воскликнул тот, целуя Оленьку. — Ты прямо великая Дузе!

Умиленно глядя на трогательную встречу брата с сестрой, Курт Вернер вдруг перешел на чистейший русский, без всякого акцента:

— Пожалуйста, представьте меня, Лев Константинович!

— Да, Оленька, знакомься, это Курт Фридрихович. Теперь тебе придется поддерживать связь с ним, потому что Полина Карловна вряд ли в ближайшее время вернется в Берлин.

— Что случилось? — испугалась Оленька. — Ведь у нее были здесь такие связи?

— Не беспокойтесь, дорогая Ольга Константиновна, она все связи передала мне, — поспешно успокоил ее Курт.

— И я могу… Что я могу доверить этому человеку, Лёва?

— Все то же, что и Полине.

— Я должна подумать. А сейчас, простите, я вдруг почувствовала, как я устала. А сейчас, Лёвушка, я отвезу тебя к маме.

Лёва

Но к маме они попали не сразу. Уже в такси Лёва прошептал:

— Давай сначала поедем куда-нибудь, где можно поговорить.

— А нельзя завтра? Я и вправду очень устала.

— А что будет завтра? С утра — последний прогон, потом час — на обед, час — на передышку и опять спектакль. И ты опять устанешь. А время не ждет.

— Такая уж срочность?

— К сожалению, именно такая. Вопрос жизни и смерти.

— Чьей смерти?

— Пока моей и тети Оли. А завтра, может, и твоей, если ты меня не выслушаешь. Так куда поедем?

— Может, к «Феликсу»?

— Нет, нет, только не к «Феликсу»! Именно ни за что к «Феликсу».

— Это становится интересным. Поехали! Я знаю один кабачок, открытый допоздна.

Когда наконец они, никем неузнанные, уселись в затемненном уголке слабо освещенного кабачка, Оленька поторопила:

— Я жду.

— Послушай, это так сложно, даже не знаю, с чего начать.

— Начни сначала!

— Никогда ни в каком разговоре не упоминай больше Полину Карловну!

— Почему?

— Не спрашивай и слушай! В Москве стало жить опасно, каждую ночь производят аресты. Люди исчезают, и никто не знает, кто очередная жертва. Полину отозвали, неизвестно, жива ли, а теперь они ищут ее сообщников, так что не нарывайся.

— Кто это — они?

— Не знаю, но это не уменьшает опасность.

— Уж так-таки не знаешь?

— Ну, называют разные имена, а в основном одно. Но я даже здесь его не произнесу — как говорят, не зови дьявола. Но не это главное. Главное — не говори лишнего.

— А что если уйти от них? Перестать передавать донесения?

— Это не поможет! Они не отпускают никого, кто попал в их лапы! И достанут, куда бы ты ни спряталась. Продолжай делать то, что ты им обещала, и не вздумай взбунтоваться. Забудь про Полину. Запомни: если спросят, ты никогда ей полностью не доверяла.

— А этому новому, Курту, я могу доверять?

— У тебя нет другого выхода. Доверяй, пока его не отзовут. И вот тебе новая порция кассет для шорфона.

— Но я не знаю, о чем теперь сообщать.

— Оглядись вокруг и описывай то, что видишь.

— А почему нельзя к «Феликсу»?

— Хороший вопрос. Потому что фрау Матильду тоже отозвали, и кто там заправляет, мне неясно.

— Они там в Москве что, совсем с ума сошли?

— Похоже на то, и я боюсь, что и здесь скоро сойдут. Так что бежать некуда.

— Господи, какая ловушка!

По дороге домой Оленька так долго молчала, что Лёва слегка встревожился, не перегнул ли он палку в своих предупреждениях, но ситуация требовала такой суровости. А дома, выслушав ахи и охи любимой мамы, Лёва отправился спать, но не мог уснуть. Его мучил вопрос: а не бросить ли все нажитое и остаться за этим полузащитным бугром? Но и тут страх берет — бугор-то, как ни говори, только полузащитный, а значит, полубеззащитный. А там, в Москве, жена, сын и драгоценная мама Ольга, ведь в случае его дезертирства им не поздоровится, а много ли он выиграет? Ведь и здесь, гляди, скоро начнут сажать по ночам. А может, уже сажают? И получится, что он попадет из огня да в полымя.

А кроме того, он композитор, его произведения исполняются в концертных залах и оперных театрах по всей стране. Если он воспользуется случаем и останется на Западе, ему придется сменить имя, жить инкогнито, стать никем, чтобы скрыться от мести покинутой родины, а значит, с профессиональной деятельностью и известностью придется попрощаться. Пусть уж лучше будет все как есть, ради музыки и творчества.

Внеочередное донесение Оленьки

Больше года я не отправляла никакой информации — выходила замуж, уезжала в другую страну и разводилась, т. е. ничего вокруг не замечала. Но я вспомнила одно событие, которое застряло в моей памяти со времени моего неудачного замужества.

Как-то я проезжала по Фридрихштрассе и остановилась на красный свет светофора на углу Егерштрассе. Глазам моим открылось странное зрелище: два человека в форме штурмовиков выдирали из стены углового дома гвозди, на которых держалась застекленная витрина антисемитской газеты «Дер Штюрмер», издаваемой одним из лидеров нацистской партии Юлиусом Штрайхером. Приличные люди не читают эту газету, ведь там изображаются исключительно чистые арийские девственницы в объятиях отвратительных длинноносых евреев. И вот на моих глазах два штурмовика сорвали витрину с газетой со стены и не слишком бережно швырнули ее в кузов припаркованного на углу грузовика.

Через полчаса я увидела ту же пару, разрушающую очередную витрину «Дер Штюрмера» со стены дома возле городской мэрии. Подстегиваемая любопытством, я не поленилась выйти из машины и подойти к штурмовикам с вопросом: зачем они это делают? Они не стали скрывать причины своего мародерства:

— Нам велено убрать эту газету с глаз долой, чтобы иностранцы, приехавшие на Олимпиаду, ее не увидели.

И тут я, замотанная подготовкой к предстоящему бракосочетанию и к неотвратимому отъезду в Бельгию, вспомнила, что очень скоро в Берлине состоятся международные Олимпийские игры!

Оленька

После судьбоносного разговора с Лёвой ей нужно было немного осмотреться и понять, что к чему. Слишком много проблем обрушилось на нее одновременно, и не получалось сразу найти решение хотя бы одной. Больше всего ее потрясло странное исчезновение Полины Карловны, особенно испугала ее нотка тревоги в совете Лёвы скрывать ее хорошие отношения со впавшей в немилость хозяйкой агентства по сдаче квартир. Подумала так и сама содрогнулась: это называется впасть в немилость? Исчезла, и неизвестно, жива ли еще — это просто немилость? И Курт Вернер, который ее сменил, — он какой-то скользкий, вызывающий сомнение, или это она мнительная? Но как не быть мнительной, когда от него зависит ее судьба — он может сдать ее и нашим, и вашим. А что, собственно, в нем не так? Красивый, любезный, но… Что «но»? А то, что он пахнет страхом. Оленька не могла бы определить, что такое запах страха, но была уверена, что Курт Вернер боится. Боится чего? Того, что его отзовут и он исчезнет, как Полина Карловна? Думать об этом не хотелось. Оставалось решить, передавать ли через него донесения. А вдруг он их будет отправлять не этим, а тем?

Но выхода нет, Лёва хорошо объяснил, что на связь с Конторой она обречена навечно, а в случае измены пощады не будет. Так что пора наладить с Куртом отношения, хватит его избегать, ни к чему рисковать. И Оленька, перешагнув через собственное нежелание, подняла трубку и набрала номер агентства по сдаче жилья. Курт ответил на первый же звонок, словно сидел в ожидании его с трубкой в руке. Выслушав ее жалобу на прорванную в ванной трубу — это был их условный код, — он обещал срочно прислать к ней сантехника и договорился о встрече на первый же вечер, когда у нее не будет спектакля. К разговору с Куртом она готовилась, как начинающая актриса к беседе со знаменитым режиссером. Она не просто продумала все свои требования и их обоснование, но записала и даже пронумеровала на картонной карточке.

Они встретились в кафе «У Феликса» — на этом настоял Курт, утверждая, что там их наверняка не подслушают. Оленька ясно и кратко объявила, что больше не будет подавать донесения каждые три месяца. «Это бессмысленно, — сказала она, — иногда абсолютно не о чем сообщить, а иногда гораздо раньше появляется интересная информация, как, например, сейчас». И она помахала у Курта перед носом кассетой, «потому что наконец проникла в самое сердце осиного гнезда, и сам Геббельс регулярно напрашивался к ней в гости».

Курт отнесся к ее словам серьезно и пообещал как можно скорее уладить просьбу с начальством. И, получив кассету, поспешил поскорее откланяться.

Донесение Оленьки

Осень 1937 года

Вчера вечером мне позвонила Магда Геббельс и пригласила на торжественный прием в рейхсканцелярию фюрера на Вильгельмштрассе, который состоится сегодня. Я попыталась отказаться, ссылаясь на то, что у меня каждый вечер спектакль. Но для Магды не существует отказов — она объявила, что с театром уже все улажено, и завтрашний спектакль перенесен на официальный выходной — понедельник.

Пока я раздумывала, что мне надеть на прием, в дверь постучал посыльный от Магды и принес ослепительное платье. Это заставило меня призадуматься: что такого особенного может произойти на сегодняшнем приеме?

Поначалу все было как обычно, если не считать того, что меня, оказывается, пригласили не просто так, а назначили хозяйкой приема. Это значило, что я должна была стоять рядом с фюрером и приветствовать уважаемых гостей. На этот раз ими оказались супруги лорд и леди Виндзор, Дэвид и Валлис. Сперва ничего замечательного я в них не заметила, если не считать, что леди Валлис не просто красивая женщина, а еще и особа, полная исключительной элегантности во всем: в одежде, манере смеяться, посадке плеч и даже в повороте головы.

После приветствия и коктейлей мы прошли в зрительный зал, где посмотрели фильм «Бургтеатр» со мной в главной роли, — как оказалось, специально по просьбе леди Валлис. Затем отправились в парадно накрытый обеденный зал. Поскольку фюрер предложил руку очаровательной леди Валлис, мне, как хозяйке приема, достался тоже вполне изысканный лорд Дэвид. Неясно понимая, кто он такой, я старалась занимать его светской беседой на своем вполне приличном, но все же не совершенном английском. А он продемонстрировал неплохое знание моих фильмов, объясняя тем, что его супруга — моя почитательница. И подтвердил это кивком головы. И тут я увидела его в профиль и наконец-то узнала! Это был недавно отрекшийся от престола король Великобритании Эдвард Восьмой! Так вот почему такой прием! И почему такая секретность!

Ходят слухи, что бывший английский король — большой поклонник не только нашего фюрера, но и его учения о превосходстве арийской расы. Похоже, он с женой приехал в Берлин инкогнито, чтобы высказать фюреру свое восхищение лично.

Оленька

Успех спектакля «Черно-бурая лиса» был так огромен, что режиссер Виктор Туржанский решил поставить фильм по этой пьесе. И однако, несмотря на оглушительный триумф Оленьки в роли красавицы Илоны, он пригласил на эту роль ее главную соперницу, Сару Леандер. Обиженная до глубины души, Оленька попросила Туржанского объяснить его выбор, на что он ответил, что решил не повторять рисунок театрального спектакля, а создать на экране нечто принципиально новое. Желая польстить Оленьке, режиссер фильма сказал, что именно ее игрой определяется вся художественная символика спектакля, которую ему бы не хотелось повторять, а хотелось бы воссоздать по новой.

Не зная, что на это возразить, Оленька все равно затаила в душе обиду и не нашла ничего лучшего, чем принести на встречу с Куртом новое донесение, в котором таилась ехидная насмешка над Сарой Леандер.

Донесение Оленьки

Март 1938 года

Фюрер Адольф Гитлер очень любит актрису Сару Леандер, особенно высоко ценит ее пение. Как известно, он также очень ценит пение своей главной любимицы, белоснежной афганской борзой Блонди.

— Спой, Блонди, — просит фюрер ее после ужина.

Она начинает завывать тоненьким голоском.

— Не так, Блонди, — говорит он. — Спой, как Сара Ле-андр!

И по его просьбе Блонди поет заунывным басом, совсем как Сара Леандер.

Легендарная красавица Сара Леандер стала поперек горла многим женщинам при дворе фюрера. Особенно была недовольна Ева Браун — ее очень обижало, что Адольф назначал не ее, а Сару Леандер хозяйкой своих торжественных приемов, однако фюрер в этом вопросе был непреклонен. Особенно странно упорство фюрера выглядит сегодня, когда опубликованные документы НКВД утверждают, что Сара Леандер все эти годы была тайным агентом Советов, а курировала ее Зоя Рыбкина — выдающаяся советская разведчица, аккредитованная в Швеции. Таким образом объясняется, почему Сара Леандер, шведская подданная, часто посещала Стокгольм, где тайно встречалась с Зоей Рыбкиной.

Изучая опубликованные материалы советской разведки, я не устаю удивляться и даже восхищаться частотой и искусным плетением сети советской агентуры, и крупной рыбой, попадавшей в эту сеть.

Донесение Оленьки

Июль 1938 года

И все-таки главную роль в благополучии нашей студии играет не лидер нацистов Адольф Гитлер, а министр пропаганды Йозеф Геббельс. Он попробовал было поухаживать за мной, но я его не стала поощрять — он на полметра ниже меня, и одна его нога на метр короче другой. Но девушкам из его министерства это неважно — когда он выходит из подъезда и садится в машину, они облепляют окна, как мухи пирог, и прижимаются носами к стеклу, чтобы на него полюбоваться. И при этом говорят друг другу: «Какие у него глаза! Какие глаза!»

Это вовсе не шутка, а истинное положение в киноискусстве. Но не надо думать, что все женщины без ума от нашего министра пропаганды. Недавно актриса Ирен фон Мейер-дорф сказала о нем: «Ах, Бабельсбергский козел? Этот крошка с его крошечным червячком!» Поговаривают, что идеальным арийским блондинкам он предпочитает женщин экзотического типа. Женат же Геббельс на Магде, первой даме гитлеровского двора, они подарили Германии шестерых образцово-показательных детей.

Но недавно с Бабельсбергским козлом случилось непредвиденное: он безумно влюбился в чешскую актрису Лидию Баарову, женщину редкой красоты, которую впервые увидел на съемках фильма «Час искушения», и потерял голову. Не знаю, как он уговорил молодую девушку, но ее друг и партнер по фильму однажды застал их на заднем сиденье машины и, по легенде, хорошо вмазал министру по морде. Чтобы скрыть от жены свои шашни с Бааровой, Геббельс часто напрашивался ко мне на ужин, — моя дача в Глинеке находится совсем рядом с домом министра пропаганды, — а потом незаметно ускользал через черный ход. Конечно, слухи о романе министра с чешской актрисой дошли до ушей Магды Геббельс, она прижала мужа, и он потребовал развода, но недооценил свою жену, которая к тому же была любимой подругой фюрера, и именно к нему она обратилась за помощью.

Гитлер о связи Геббельса с чешской актрисой не знал — никто не решился посвятить его в столь щекотливую историю. А узнав, пришел в неслыханную ярость. Не говоря уже о его личном отношении к Магде, он прекрасно понимал, какой удар распущенность министра пропаганды может нанести именно пропаганде. Дело в том, что сам Геббельс наполнил экраны страны роликами о своей образцово чистокровной арийской семье с шестью детками, которая так напоминала королевские семьи других стран. И не было сомнения, что развод их родителей стал бы достоянием общественности и притчей во языцех. Гитлер вызвал Геббельса к себе и, топая ногами, запретив своему бывшему другу встречаться с Ба-аровой, потребовал немедленно выслать ее в Чехословакию, что и было выполнено беспрекословно.

Говорят, что Геббельс хранил фотографию Бааровой в потайном ящике письменного стола, но Магда нашла ее и порвала в клочки.

Оленька

Дачу в Гросс Глинеке она упомянула неслучайно — за последний год ее начал изрядно раздражать безалаберный быт семьи в родной квартире на Кайзердам. Как-то незаметно расстроилось замечательное согласие, в котором много лет жили три поколения русских Книпперов. Все изменилось в их доме: девочки выросли из прелестных одежек, купленных для них властной Бабой Лулу, которая никак не могла примириться с тем, что перестала быть прекрасной Еленой. А может быть, все дело в том, что Оленька смертельно устала находиться в беспрестанных хлопотах, кружиться как белка в колесе. Она словно надорвалась после неудачного бельгийского замужества — ей казалась слишком утомительной долгая дорога со студии домой, трудно засыпалось после съемок и еще трудней просыпалось по утрам, а надо было вставать и опять ехать на съемки. Стало трудно дышать отравленным городским воздухом. Говорят, что сам всемогущий министр пропаганды Геббельс посоветовал Оленьке купить дачу по соседству с его загородным домом в курортном городке Гросс Глинеке.

Она так и сделала и не пожалела. Этот простой, но комфортабельный деревянный дом сыграл положительную роль в Оленькиной жизни. Она все чаще и чаще оставалась ночевать там, сначала потому, что отсюда быстрее добиралась на студию в Бабельсберге, чем от городского дома в Берлине, а потом и по другой, более интимной причине. Во время съемок фильма «Тяжелая рука» у нее завязался роман с ее красивым белокурым партнером Карлом Раддацем, который был моложе ее на пятнадцать лет. А он со своими родителями жил в Гросс Глинеке, и любовникам было удобно проводить свободное от съемок время в просторном доме Оленьки. Похоже, что после неудачи с Марселем она, разочаровавшись в сверстниках, решительно переключила свой интерес на молодых мужчин. Любимое гнездышко Оленьки часто посещал Геббельс, находя общество киноактеров успокоительным для своей перегруженной нервной системы.

Донесение Оленьки

Ноябрь 1938 года

Я случайно узнала нечто не только очень интересное, но и крайне полезное. На одном из перекрестков Вильгельм-штрассе недавно отремонтировали красивое здание с античным барельефом по фасаду. Внутри после ремонта все тоже очень красиво и элегантно: и ресторан, и уютные маленькие кафе, разбросанные то там то тут, и интимные комнаты для гостей, желающих уединиться. Этот дом не имеет официального имени, а неофициально его называют салоном Китти. Никакой Китти никто никогда не видел, здесь приятно проводят время высокопоставленные иностранные дипломаты.

Первым идею создания такого заведения для услаждения посланников других держав высказал в докладе своему начальнику Райнхарду Гейдриху руководитель зарубежной разведки Вальтер Шелленберг. Сначала Гейдрих не принял эту идею, но вскоре подумал-подумал и оценил. Было поспешно куплено красивое старинное здание на Вильгельмштрас-се, и там начали капитальный ремонт. Однако для укромных уголков специально нанятые ремонтники возводили двойные стены, за которыми монтировали подслушивающие устройства и проводку, ведущую от этих устройств к контролирующему центру.

Легко представить себе иностранных дипломатов, очарованных уютом салона Китти, расслабленных алкоголем и приятным дамским обществом. Говорят, не только дамы полусвета, но и некоторые представительницы высшего общества соглашались послужить таким необычным образом родине. А потерявшие бдительность дипломаты время от времени выбалтывали служебные тайны. Особенно нашумевшим был случай с зятем Муссолини, министром иностранных дел Италии графом Чиано — он сам, того не замечая, предал огласке попытки своего тестя завязать переговорные отношения с Англией, чем дал в руки Гитлеру мощное оружие против дуче.

Лёва

В Лёвиной жизни произошли большие перемены — он постепенно все реже и реже навещал жену и сына, ссылаясь на непрерывную занятость, но зато все больше времени проводил с неординарной женщиной, которая вошла в историю под именем Марии Гариковны. Суперэлегантная красавица, дочь четы агентов НКВД, выросла в Китае. Вернувшись в Москву, она, естественно, была принята на работу в Контору, где привлекла внимание выдающегося оперативника Николая Балданова и прожила с ним пять лет. Она сопровождала его на задания и в Париж, и в Китай, пока он в пору безумных чисток не был арестован и расстрелян. Ее все же пощадили, возможно, в благодарность за службу ее родителей и тоже, возможно, приставили к Лёве. У Конторы почему-то всегда были далеко идущие планы на Книппера, впрочем, как и на его знаменитую сестру. А потому было решено использовать оперативный опыт длинноногой красавицы Марии Гариковны.

Она вышла на Лёву во всеоружии своей красоты и высокого чина в Конторе — ну, он и не устоял. Была забыта стриженая курсистка Лида в спортивных туфлях — с которой он когда-то играл в теннис, как это было принято в их семье, и был забыт даже сын Андрей, настолько Лёва потерял голову.

В конце лета 1939 года Книппера в очередной раз отправили в Берлин, чтобы он там продолжал обрастать связями и знакомствами. А формально он должен был провести мастер-класс с молодыми немецкими композиторами, благо, языком Лёва владел безукоризненно, ведь его няня так и не научилась говорить по-русски.

Перед отъездом домой он позвонил Оленьке и напомнил, что завтра кончается его командировка в музыкальную академию и он хочет с ней попрощаться. Она предложила зайти за ней в театр после спектакля, они смогут доехать до Глинеке на ее дачу за полчаса и остаться там ночевать, так что им наконец удастся хорошо поговорить.

На террасе их ждал вкусный ужин, который Оленька успела заказать по телефону в соседнем ресторанчике. Лёва был очень голоден, так что они сразу сели к столу. Оленька выставила бутылку рейнского вина, но настроение их было грустным, оба подозревали, что видят друг друга последний раз.

— Подумай, сестренка, я должен уехать на родину в такой критический момент!

— Какой критический момент? — удивилась Оленька. — О чем ты?

— Ты что, ничего не знаешь? — не поверил Лёва.

— Я знаю наизусть свою роль, и этого мнедостаточно! — огрызнулась Оленька и тут же об этом пожалела. — А что случилось? Говори уже, не мучай!

— Ты помнишь, какое сегодня число?

— Нет, конечно! Я знаю, что еще три спектакля, а потом выходной!

— Так запомни: сегодня, 4 октября 1938 года, мы на пороге большой войны!

— С чего вдруг? Это такая шутка?

— К сожалению, нет.

— Так что же все-таки случилось?

— 30 сентября Англия и Франция согласились отдать Германии Богемию и Моравию, а сегодня Германия захватила всю Чехословакию.

— И что — началась война?

— Пока нет, но скоро начнется.

— Ты что — пророк?

— Я просто сотрудник разведки и знаю то, чего другие не знают. Ты еще вспомнишь мои слова.

— Зачем ты меня пугаешь? Я уже пережила одну мировую войну, и с меня хватит.

— Что ж, попробуй их остановить — ты теперь крутишься в самом центре осиного гнезда.

— Что я могу сделать?

— Уговорить их не начинать войну с нами.

— А они меня послушают?

— Это не исключено, нужно попробовать. Ведь многие из них тебя обожают. Никто не знает, что или кто может остановить этот кошмар. А вдруг тебе это удастся?

Оленька

Лёвино пророчество не добавило оптимизма к Оленькиному настроению. И вообще, ей перевалило за сорок, а с чем она пришла к этому печальному, как ей казалось, возрасту? Со статусом незамужней, одинокой женщины. Правда, она все еще считалась одной из первых красавиц Германии, но неудачный брак с Марселем сильно подорвал ее уверенность в себе.

С жизнью ее немного примирило предложение режиссера Вилли Форста сыграть главную роль в экранизации романа Мопассана «Милый друг». Этот фильм, слегка декадентский и изысканный, по стилю был полной противоположностью рыночно-популистской «Черно-бурой лисе», что весьма утешило Оленьку и примирило ее с реалиями ее жизненного пути. И она начала искать разумные решения своих проблем. В частности, вспомнила, что давно не передавала никаких сообщений Лёвиным кураторам. Не то чтобы питала особые чувства к своей давно покинутой родине, а прекрасно понимала, какую опасность эта родина представляет не столько для нее, сколько для оставленных там родных. Ведь она незаметно для себя стала для них ангелом-хранителем, гарантией их безопасности.

Донесение Оленьки

Ноябрь 1938 года

Несколько месяцев назад по приказу фюрера была организована секретная экспедиция в Гималаи. Целью ее были поиски входа в таинственную страну Шамбалу, в параллельный мир, охраняемый стражами-махатмами. Идею Шамбалы внушил Гитлеру Генрих Гиммлер, веривший в магию и потусторонние силы. Руководил экспедицией профессор Дитрих Екхарт, в надежде, что, открыв тайны Шамбалы, он поможет Германии покорить мир. Увы, найти вход в это мистическое место им на этот раз не удалось, но они надеются попробовать опять в будущем.

Кто знает, что было бы, если бы Гитлер не начал Вторую мировую войну, которая помешала ему найти вход в параллельный мир Шамбалы. К счастью для человечества, ему это не удалось.

Донесение Оленьки

Сентябрь 1940 года

Это очень долгая и путаная история, и я постараюсь изложить ее как можно более связно. Во-первых, я не могу раскрыть секрет, от кого узнала эту историю — я поклялась никому и никогда его не открывать. Но, несмотря на это, я уверена, что она представляет исторический интерес и ее нужно сохранить для человечества.

Пару лет назад я описала торжественный прием, оказанный Гитлером бывшему королю Англии Эдуарду Восьмому и его супруге Валлис, после отречения известными как герцог и герцогиня Виндзорские. Во время наступления немецкой армии на Францию лорд и леди Виндзор проводили лето в своем загородном доме на Французской Ривьере. Напуганные наступлением немецких частей, они, собрав самое необходимое, погрузились в автомобиль и через Испанию направились в Португалию, где их приняли с королевскими почестями и поселили на роскошной вилле сочувствующего им местного миллиардера.

Бывший король старался вести привычный образ жизни, что не всегда удавалось в чужой стране. Особенно он страдал от отсутствия достойных партнеров по гольфу, в который привык с детства играть каждый день.

Человек, рассказавший мне эту историю, служил в охране Эдуарда, поскольку его мать была португалкой, а отец немцем, и был агентом главы германской иностранной разведки Вальтера Шелленберга. Именно он нашел экс-королю подходящего партнера для гольфа — английского журналиста, с которым герцог когда-то случайно сыграл несколько партий. И сейчас никто не заподозрил в журналисте агента английской разведки, каким он на самом деле был.

Лорд и леди Виндзор жили в Португалии в постоянном страхе, поскольку новый премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль не мог простить бывшему королю его визит в Берлин. К тому времени между Англией и Германией уже шла война, и в случае их появления в Лондоне они могли быть отданы под суд по обвинению в измене родине.

Мой, назовем его так, осведомитель слышал, как Эдуард жаловался агенту-журналисту, что люди Черчилля прямо угрожают ему, и он боится, что его могут насильно увезти в Англию. И тогда у Шелленберга созрел план: похитить бывшего короля с супругой и через Испанию доставить их в Германию, чтобы в случае военной победы вернуть им трон и таким образом сделать Англию союзницей Германии. Герцог Виндзор колебался, но герцогиня одобрила этот замысел всей душой — она жаждала стать королевой. В Португалию уже был переправлен немецкий десантный отряд для выполнения спецзадания, и все могло бы произойти по этому сценарию, если бы английский агент не раскрыл заговор и не доложил о нем лично Уинстону Черчиллю.

В тот же день в Лиссабон прибыл доверенный адвокат экс-короля, который предъявил ему ультиматум Черчилля: или тот немедленно отправляется на Багамские острова исполнять должность губернатора, или его немедленно увозят в Англию и судят по законам военного времени.

1 августа герцог и герцогиня Виндзор отбыли на Багамы на борту американского лайнера, а немецкий десантный отряд вернулся в Германию.

Оленька

Второе (или третье?) неудачное замужество сильно подорвало Оленькину веру в себя. Она старалась утешиться, как могла. Предложение роли Мадлен в фильме по роману Ги де Мопассана подтверждало ее профессиональный статус и, главное, вселяло уверенность в неувядаемой силе ее красоты.

Следующим стал фильм «Лиса из Гленарвона» — об ирландском сопротивлении во времена английской оккупации. Съемки были назначены на ноябрь. А пока шло приготовление к ним, Ольга занялась ремонтом виллы в Глинеке, которая и впрямь нуждалась в легком косметическом ремонте, но главное, Оленька решила перевезти сюда из киностудии шоринфорн, для чего хотела оборудовать специальную комнату, предпочтительно на чердаке, куда Баба Лулу могла добраться с трудом. Эта комната будет называться киностудией и считаться запретной зоной для домочадцев, а значит, запираться на ключ. Там Ольга собиралась держать все нужное для грима, прически, массажа, а отдельная полка предназначалась для устройства, с помощью которого она собственноручно записывает репетиции своих блистательных ролей. И киностудия получилась что надо — красивая, просторная и почти недоступная для посторонних.

Это могло бы вызвать у Оленьки хорошее настроение, если бы не мировые события — немецкие войска неожиданно взяли Париж. Тут бы ей радоваться, но как-то не выходило, стоило ей увидеть толпы немецких солдат на улицах французской столицы, как вспоминались кадры из ее любимого фильма «Милый друг», и становилось грустно. Хотелось думать, что это дурной сон.

Но вскоре стало ясно, что это не сон: Оленьку пригласили играть в спектакле для немецких солдат, расквартированных в Париже. Пришлось многократно фотографироваться с ними, выглядевшими такими милыми, светившимися от счастья, что стоят рядом с прекрасной женщиной. Оленька не могла представить их жестокими оккупантами, какими они на самом деле были, и уехала из Парижа в смятении, но ее выручило то, что она отправилась не в Берлин, а в Лилль, на встречу с летчиками Люфтваффе, охранявшими небо. Эта встреча глубоко тронула ее сердце — ей хотелось заплакать при мысли, что каждый из них ежедневно рискует жизнью.

А потом она ужинала в ресторане, стараясь поддерживать разговор со скучным пожилым мэром города, и тут в зале появился высокий красивый молодой человек в летной форме и воскликнул: «Так я и знал, что вас здесь встречу!» Оленька глянула в его широко расставленные глаза и вдруг, словно зачарованная, поднялась из-за стола и, прервав на полуслове беседу, встала рядом с дерзким летчиком. Они перекинулись парой фраз и, взявшись за руки, вышли из зала.

Летчика звали Джеп, его фамилию, похоже, не сохранила история. Известно только, что он был командиром эскадрона истребителей, ведущего с английскими пилотами войну за превосходство в небе Европы, и что Оленька назвала его своей судьбой. Они провели несколько дней вместе, за исключением тех часов, когда он вылетал в небо над Англией. Оленька старалась не думать о том, что он там делает, и ей это удавалось. Она бы хотела остаться в Лилле, но через неделю пришла телеграмма из министерства пропаганды, подписанная самим Геббельсом и требовавшая, чтобы 12 октября актриса была в Берлине. Пришлось подчиниться.

По возвращении Оленька, наспех поздоровавшись с мамой и девочками, сразу уехала в Глинеке, надеясь там найти объяснение спешке. Она предполагала увидеть записку от Геббельса, в последнее время часто бывавшего у нее в гостях. Но на даче ее ждало только официальное приглашение на прием в посольстве СССР, который должен был состояться на следующий день на Унтер-ден-Линден. Форма одежды парадная.

В посольстве СССР? Что за праздник?

Назавтра открылся секрет готовившегося торжества: к вокзалу Анхалтер Банхоф прибыл поезд из двух роскошных спальных вагонов. На расстеленную на платформе красную ковровую дорожку под надзором министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа и маршала Вильгельма Кейтеля по лесенке вагона спустился министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов со своей свитой. Стоявшие навытяжку гвардейцы первой личной дивизии CC Адольфа Гитлера вскинули руки в приветствии «Хайль Гитлер!», капельмейстер поднял палочку, и оркестр заиграл «Интернационал», так любимый в СССР.

Этот гимн в Берлине звучал семь лет назад, пока националисты еще не расправились с вождями социал-демократов Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. А теперь он исполнялся в вокзальном зале, украшенном государственными флагами СССР и Третьего рейха.

После торжественного приема почетных гостей отвезли на роскошных «мерседесах» в отведенную им резиденцию в замке Бельвю. После сытного завтрака и небольшого отдыха их на тех же «мерседесах» доставили в рейхсканцелярию фюрера на Вильгельмштрассе, которая размещалась в бывшем замке князя Антони Радзивилла. На пути их встречали статные эсэсовские офицеры в туго подпоясанных черных мундирах, отдавая честь гитлеровским приветствием. Наконец дипломаты достигли приемной фюрера — встреча с ним была срежиссирована с той театральностью, на которую были способны только нацисты. Два стройных белокурых офицера СС слаженным движением распахнули высокие сводчатые двери, и перед гостями открылся голубой простор ковра, на котором стояла маленькая по сравнению с размером зала фигурка Гитлера в привычном сером кителе с орденом Железного креста на шее.

Советская делегация не смогла добиться желаемых результатов во время встречи с фюрером, по сути он не дал ни одного четкого ответа на заданные вопросы. Особенно поразительным было его объяснение факта скопления немецких войск в Финляндии. Гитлер заявил, что солдаты там находятся по дороге в Норвегию; хотя та, как известно, расположена между Германией и Финляндией. Но никто из советской делегации не посмел указать фюреру на это несоответствие, потому что Сталин строго наказал не раздражать Гитлера, чтобы его не спровоцировать на объявление войны СССР.

Оленька

В честь торжественного подписания пакта о ненападении между СССР и Германией нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов устроил прием для высшего эшелона дипломатического и военного корпусов Германии. В мраморном зале советского посольства был накрыл банкет на 00 человек, а на белых накрахмаленных скатертях среди ваз с красными гвоздиками расставлены фарфоровые тарелки и столовое серебро, конфискованные у российского посольства после революции. Был приглашен весь цвет нацистской верхушки. Хотя сам фюрер не пришел, зато присутствовали Рудольф Гесс, фон Риббентроп, а королем бала стал рейхсмаршал Герман Геринг, который явился в небесно-синем обшитым серебром мундире, поражая окружающих роскошными перстнями на всех пальцах обеих рук.

Праздник был в самом разгаре, официанты в белых фраках разносили подносы с бокалами вина, нарядные платья дам красиво оттеняли преобладавшие черные мундиры присутствующих мужчин. Королевой бала была Ольга Чехова — министерство иностранных Германии дел решило порадовать русских союзников встречей с родственницей и однофамилицей великого Антона Чехова. Оленька умело скользила среди гостей, зная, кого приветствовать по-русски, кого — по-немецки. Вдруг кто-то приобнял ее сзади. Заметив белый рукав, она в гневе обернулась и увидела смеющиеся глаза любимого брата. Предупреждая ее реакцию, он приложил палец к губам, поставил поднос с бокалами на ближайший стол и направился к выходу на террасу. Оленька последовала за ним — они не виделись и не переписывались больше трех лет, и она толком не знала, как живут ее близкие в СССР и живы ли они вообще. По Берлину ходили смутные слухи о страшных исчезновениях известных людей, а уж тем более неизвестных. А совсем недавно пропал Оленькин куратор Курт Вернер, и было неясно, кого назначили на его место. Да и назначили ли? Может быть, эту должность вообще устранили?

На террасе было сумеречно — ее освещал только свет, падавший из окон, похожий на вырезанные из бумаги кружевные салфетки из-за наклеенных на стекла бумажных полосок для защиты от бомбежек. Кроме Лёвы и Оленьки, здесь не было никого — гости Молотова не спешили покинуть банкетный зал, где щедро угощали икрой и шампанским. Лёва усадил Оленьку в одно из пустовавших кресел и предусмотрительно набросил ей на плечи свой белый фрак.

— Ну как ты, сестричка? Я вижу, процветаешь!

— Как ни удивительно, процветаю! Представь, мне все еще предлагают главные роли.

— Неудивительно, что предлагают — я видел несколько твоих фильмов и потрясен твоей игрой. Но первым делом хочу тебе кое-что передать. Дай мне свою сумочку.

И Лёва ловко вбросил в нее маленький предмет.

— Что это?

— Новый прибор для звукозаписи — компактный и высококачественный. А старый можешь хранить как музейный экспонат.

— А как им пользоваться?

— После приема поедем к тебе, и я все объясню. А пока расскажи мне о себе.

— Да не стоит обо мне, давай лучше о тебе! И о наших Книпперах. Как они там?

— Не буду скрывать — дела идут куда как плохо. Ведь мы немцы. А есть пакт или нет, в России немцы всегда враги. Тем более очень скоро станет еще хуже.

— Господи, почему?

— Потому что скоро будет война.

— Но война уже идет!

— Я имею в виду войну Германии с Россией! И тогда русские немцы из неявных врагов станут явными. И благополучие нашей семьи будет висеть на волоске. А волосок этот мы с тобой.

— Не понимаю — при чем тут я?

— Я не знаю замыслов нашей власти, но предполагаю, что у руководства есть дальний прицел в первую очередь на тебя, а потом и на меня, в частности, потому, что мы немцы. Они-то знают наверняка, будет ли война русских с немцами или нет.

— Мне страшно, Лёва! Поговорим о чем-нибудь другом. Ты знаешь, что я давно развелась с Марселем?

— Я не знал точно, но предполагал такой исход.

— Нет, ты не представляешь, как он надо мной издевался. Понимаешь, денежные отношения между Германией и Бельгией запутаны, и при провозе валюты через границу приходится проходить через страшную бюрократическую процедуру. И мы решили, что в Бельгии мы тратим его деньги, а в Германии мои, но так как большую часть времени мы проводили в Берлине, мы, по сути, жили только на мои средства. Так что в конце концов мои деньги кончились, и он сказал, что нам лучше развестись из-за расхождения взглядов. И я почувствовала облегчение.

Лёва вздохнул:

— Знаешь, я тоже развелся с женой.

— Почему? Мне казалось, что ты счастлив в семейной жизни!

— Это тебе казалось издали. А вблизи мне стало с ней скучно, и я начал убегать в горы. Я так бы и поселился среди скал и снегов, если бы не встретил удивительную женщину, с которой никогда не бывает скучно. Я очень хочу тебя с ней познакомить, ее зовут Мария. Может, это еще получится!

— Как это может получиться? Где я могу ее встретить? Я к вам туда ни за что не поеду, чтобы там исчезнуть!

— Ты — туда? Ни в коем случае, чтобы ты — туда! Но ее вполне могут прислать сюда! Она родилась и росла в семье агентов, ее родители много лет провели в Китае, и девочка им помогала. Потом она работала в разных странах вместе с засекреченным оперативником советской разведки, а когда он исчез, как исчезают все, ее пощадили и прикрепили ко мне, из чего я понял, что у них на меня особые планы. А я в нее влюбился, соблазнил, мы поженились, и теперь она работает на меня!

— Я скорей могу поверить, что ты работаешь на нее!

— Какая разница? Если бы ты знала, какое задание мы сейчас выполняли! Меня сюда выдернули из Польши, там мы с Марией выявили целую сеть немецких агентов-нелегалов, очень ловко сплетенную!

Оленька неожиданно разрыдалась:

— Мне страшно, Лёва! Что с нами будет? Они плетут сеть, мы плетем сеть, весь мир опутан сетями, в которых хорошие люди исчезают без следа. И мы с тобой исчезнем тоже!

— Не плачь, побереги свои прекрасные глазки! Я должен тебя утешить, не все исчезают — твоего Курта вернули на прежнее место.

— Значит, оттуда возвращаются?

— Редко. Ему просто повезло. Сменили начальника службы безопасности.

— И он тоже исчез?

— Вроде того.

— Здорово это у вас там! Был начальник и тоже исчез, как простые смертные.

— У нас все равны — и начальники, и простые смертные. И потому ты должна быть с нами крайне осторожна и со своими боссами тоже. Я не знаю, кто из них страшней.

Оленька собиралась возразить, но не успела — надсадно завыла сирена, возвещавшая налет английских бомбардировщиков. Это было их привычное время. Освещенные окна мраморного зала мгновенно погасли, и в насупившей темноте над дверями запасных выходов вспыхнули синие лампочки. Поток мужских фигур в мундирах рванулся прочь из зала, это руководители нацистской партии спешили в бомбоубежища. Оленька хотела последовать за ними, но Лёва удержал ее:

— Не нужно убегать. Давай посидим тут — такой возможности уединения без посторонних ушей у нас больше не будет.

Оленька прижалась к брату:

— А ты не боишься?

— Я устал бояться. Опасность велика и грозит со всех сторон, так что никакой страх не убережет. Остается только положиться на судьбу.

Где-то далеко раздалось несколько мощных взрывов, за ними последовал короткий сухой треск разрозненных выстрелов, это начали огрызаться зенитки.

— Вот тебе и судьба — на этот раз бомбы упали где-то в другом конце города.

— А ведь могли упасть здесь, — сказала Оленька.

— Неважно, что могли, важно, что не упали. Разве это не чудо?

— Знаешь, со мной уже случилось чудо! Я встретила любовь своей жизни!

— Надеюсь, это не Марсель?

— Конечно, нет! Это совсем другой человек!

— Его не было сегодня в этом зале, правда?

— Он совсем в другом месте, он в небе над Англией!

— Летчик, что ли?

— Командир эскадрильи истребителей!

— Командир эскадрильи истребителей? Сколько же ему лет?

— Честно? Двадцать семь.

— Ну, сестра, ты даешь! Я теряю дар речи.

— Признаюсь, я убедилась, что мужчины моих лет мне не по вкусу.

— Даже я?

— Об этом лучше спроси свою Марию!

Да, случилось чудо, сердце Оленьки неожиданно растаяло, и она после стольких лет одиночества полюбила мужчину на пятнадцать лет моложе ее. Не знаменитого, не богатого, но достойного ее любви. Так ей во всяком случае казалось. Им не суждено было жить вместе, по крайней мере, во время войны, которая началась 1 сентября 1939 года и была впоследствии названа Второй мировой.

В канун Рождества 1940 года Оленька нашла время для поездки в Нормандию, где была расквартирована эскадрилья Джепа. Это были дивные дни, жаль, что быстро промелькнули. И на удивление — фюрер прислал ей туда, в Нормандию, рождественский подарок, какой дарил всем солдатам на всех фронтах. Только в Оленькину коробку с рождественскими сладостями кто-то вложил открытку с портретом вождя, лично им подписанную: «Ольге Чеховой с восхищением и уважением. Адольф Гитлер».

Перед возвращением из Франции практичная Оленька вытряхнула из коробки ненужные ей сладости и наполнила купленными в местных магазинах запрещенными к вывозу французскими духами. Однако на границе таможенный офицер-педант потребовал открыть тяжелую коробку. Ольга испугалась, но взгляду таможенника под крышкой открылась открытка, подаренная лично фюрером. Потрясенный таможенник забыл о контрабандных духах, встал по стойке смирно, выбросил вперед руку в гитлеровском приветствии и выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Оленька

С тех пор как Оленька перевезла Бабу Лулу в Глинеке, она редко обедала в кафе студии УФА — приятней было подскочить на машине на дачу, а не портить желудок не лучшей в мире ресторанной едой. Переезд матери в загородный дом был делом непростым, и Оленьке не удалось бы ее на это уговорить, если бы не регулярные бомбежки английской авиации, которые так пугали Лулу.

Однако в тот роковой день, двадцатого июня — Оленька навсегда запомнила этот день как роковой — она разглядела у себя на висках несколько седых волос, которые нужно было срочно закрасить. Не то чтобы они бросались в глаза, но Ольга хорошо знала коварные свойства кинокамер, всегда запечатлевавших самое неприятное. Поэтому она вызвала парикмахершу и в ожидании ее отправилась в кафе — перекусить перед съемкой.

Все столики были заняты молодыми людьми и девушками в старинных германских костюмах, статистами очередного боевика из эпохи Фридриха Великого. И только в углу у окна одиноко сидела ее давняя приятельница, Камилла Хорн, с которой она в прошлом году снималась в фильме «Красные орхидеи». Подхватив у стойки поднос с сосисками и кофе, Оленька направилась к ней. Надкусив сосиску, она поморщилась: из какого мяса та сделана, да и из мяса ли? И только тут заметила, что Камилла бессмысленно ковыряет вилкой нетронутый омлет: из чего, интересно, он состряпан, из яичного порошка или из яиц? А глаза Камиллы, такие прелестные, раскосые, нет, не прелестные, а обворожительные в прошлом, а сейчас красные и опухшие от слез, глядели в пространство, ничего не видя.

— Что случилось, Камилла? Кого-то убили?

— Еще не убили, но очень скоро убьют! И многих! Я вижу горы трупов!

— Что случилось? Каких трупов?

— Мой Вилли получил приказ — и с танковой бригадой ранним утром срочно отправился к советской границе.

— Ну и что? У нас же пакт о ненападении! Я сама была на приеме, когда нарком Молотов приезжал в Берлин!

— Неважно, что пакт! Вилли сказал, что завтра начнется большая война. Совершенно секретно!

Она прильнула плечом к Оленьке, и та почувствовала винный перегар. Только тут она увидела притаившийся за вазочкой с цветами пустой бокал — что там было? Вроде бы вино, но по запаху — что-то покрепче.

— Я знаю, что больше никогда не увижу Вилли! — прорыдала Камилла. — А ведь мы собирались пожениться. Только ждали окончательного решения о его разводе. А теперь все, конец!

— Чего ты ревешь, еще беду накличешь. Ведь война идет уже скоро год, и почти нет никаких потерь.

— А эта война будет совсем другая. Страшная война!

— Хватит причитать, ты что — ясновидящая?

— Да! Я видела сон — по карте Европы текла кровь, пока ее полностью не залила. Проснулась и вижу — Вилли собирает вещмешок и говорит: «Прощай!» Поцеловал меня и выбежал за дверь, только крикнул: «Помни! Совершенно секретно!»

Оленька наспех проглотила сомнительные сосиски и поспешила в гримерную закрашивать седину, хотя внутри она вся дрожала. Слова Камиллы напомнили ей страшное пророчество Лёвы: «Я думаю, будет война Германии с Россией! И тогда русские немцы из неявных врагов станут явными».

А вдруг и вправду, завтра-послезавтра начнется война Германии с Россией? И никто с русской стороны этого не подозревает! Она должна предупредить! Но как? Сочинить донесение и передать его Курту она все равно сегодня не сможет — у нее через час важная съемка, которая закончится близко к полуночи, а ее записывающее устройство спрятано в Глинеке. Как быть? И Оленька решилась на отчаянный шаг, чего раньше себе никогда не позволяла. Она зашла в незапертый кабинет управляющего, которого только что видела за обеденным столом в кафе, и позвонила Курту. Тот ответил после первого же гудка, и она поспешила ему сказать, что у нее в Глинеке внезапно протекает газовая труба и просит его приехать к ней после съемок, потому что мама трубу перекрыла, но долго обходиться без нее не сможет.

Курт сразу понял, что речь идет о чем-то срочном, и немедленно согласился приехать, добавив, что как только он оценит размер бедствия, с утра пораньше пришлет в Глине-ке команду слесарей.

Домой она мчалась, пренебрегая правилами уличного движения, и вздохнула с облегчением, увидев машину Курта. Она пересказала ему сбивчивый рассказ Камиллы, делая упор на срочную отправку танковой бригады к границам СССР. К счастью, Курт принял ее слова всерьез и пообещал немедленно предупредить руководство. Правда, он не был уверен, что его выслушают с одобрением, но это уже было не ее, Оленьки, дело, ей важно было доложить об опасности неожиданного нападения.

Ранним утром ее разбудил рокот парковавшейся неподалеку большой машины. Просыпаться ни свет ни заря было не в ее привычках, особенно после вечерних съемок, поэтому она нехотя выбралась из постели и подошла к окну. Осторожно отодвинув штору, выглянула в щелку и замерла от страха — из подъехавшей к вилле черной машины вышли двое в форме и направились ко входу в ее дом. На сегодняшний день в Германии исчислялось несколько родов войск и полиции, и каждый был одет в особую униформу — только запомнить, какая какому ведомству принадлежит, Оленька так и не научилась.

При виде приближающихся к ее дверям мужчин она лихорадочно перебирала в уме, где и как могла засветиться. Вероятней всего, ошибкой был вчерашний неосмотрительный звонок из кабинета администратора студии. Но как они могли угадать, что это была Оленька? Она уверена, что не называла ни имени, ни адреса. Эти мысли лихорадочно проносились в ее голове, а незваные гости уже звонили в дверь. И пока горничная не спеша шла им открывать, затрезвонил телефон в Оленькиной спальне.

— Хелло, — сказал голос Курта, — я уже выслал к вам газовых слесарей, на всякий случай.

— Газовые слесаря, мать вашу за ногу! — неожиданно для себя выругалась Оленька по-русски. И приказала вежливо их выпроводить.

Первые два дня Оленька делала то, чего не делала до этого никогда: слушала новости, и ранним утром двадцать второго июня диктор объявил то, чего она так боялась: война с Советским Союзом началась!

Лёва

Заслуги не помогали. Достижения не помогали. Не помогало ни-че-го. Словно некто, играющий в безумную рулетку и не понимающий, что творит, выдергивал еще вчера уважаемых людей из строя. Друг Лёвы, Павел Арманд, заслуживший звезду Героя Советского Союза в испанской войне, был арестован, и только умелое лавирование Лёвы среди разных кураторов в НКВД помогло ему вытащить Павла из застенков. Придя после освобождения в дом 23 по Гоголевскому бульвару, Павел оглядел благополучную квартиру Ольги Леонардовны и вместо благодарности спросил Лёву:

— А почему, собственно, тебя не сажают? Всех порядочных людей сажают!

Лёва пожал плечами. Он и сам порой удивлялся, почему даже после начала войны с Германией не тронули ни его, ни других членов семьи Книппер, у которых в паспортах было четко написано, что они немцы. Но Лёва был человеком творческим и склонным к логическим объяснениям сомнительных процессов, и ему иногда хотелось обрести хоть немного уверенности в будущем, которую могла обеспечить только верная рука наверху. Но беда в том, что времена верной руки прошли, более того, ее можно было отрубить так же легко, как всякую другую, — на Лёвиной памяти не одна пара рук исчезла бесследно. И все же была какая-то причина, хоть не рука, и не ангел-хранитель, но какая-то зацепка, охранявшая Книпперов.

Достаточно было вспомнить, что произошло в первые дни войны сразу после внезапного нападения Германии на Советский Союз. В те дни Лёва был высоко в горах, тренировал солдат горных подразделений Красной армии. Спустившись с гор, он был потрясен новостью, хотя сам недавно предсказывал скорую войну между Германией и СССР.

И, как он и предвидел, в стране началась кампания по выявлению лиц немецкой национальности. Многих друзей и приятелей его семьи увозили среди ночи из дому и отправляли в телячьих вагонах в самые отдаленные уголки необъятной страны Советов. Но никого из Книпперов это бедствие не коснулось.

Наоборот, Лёву срочно отозвали из горного лагеря и приказали вернуться в Москву.

Столица к тому времени была не похожа на себя. Наступление гитлеровцев шло невиданными темпами — советские территории падали под немецкий сапог со скоростью немецких же мотоциклов. Фашистские войска подходили к Москве с трех сторон, чтобы разом завершить полное ее окружение. Растерявшееся советское руководство приказало готовить столицу к сдаче. Сжигали документы так, что снег почернел от копоти, расстреливали заключенных так, что не успевали хоронить трупы, и заселяли явочные квартиры будущими партизанскими группами. Лёва Книппер с Марией Гариковной составляли ядро одной из таких групп. У них была наиболее ответственная задача: убить Гитлера и всю верхушку нацистской партии в случае проведения ими парада в честь падения Москвы.

Лёва хорошо подготовил себя к предстоящей миссии. В своих мемуарах он написал:

«Мы изучали географию СССР по сводкам с фронтов. Имена оставленных врагу городов и деревень кровавыми ранами зияли на теле нашей родины.

Танковые бригада генерала фон Бока завершила окружение Брянска, уничтожив при этом 1242 танка и взяв в плен 66 тысяч солдат Красной армии, обреченных на страдания и голод в немецком плену. 14 октября 10-я танковая дивизия захватила прославленное поле Бородинского сражения, в тот же день 1-я танковая дивизия захватила город Калинин и перекрыла железнодорожный мост дороги Москва — Ленинград.

Всем сотрудникам иностранных посольств было предписано немедленно выехать в город Куйбышев, расположенный в 00 км от Москвы. Слухи об этом поползли по столице, и среди жителей началась истерическая паника».

В эти дни Лёва навестил своих родственников — дядю Володю Книппера, оперного певца, и его сына-инвалида Вову. Он вошел к ним пружинистой походкой чемпиона по теннису и, натянуто улыбаясь, предложил помощь в эвакуации из Москвы, но дядя Володя не захотел расставаться со своим любимым роялем и своими любимыми книгами, а юный Вова — с отцом. И они остались в столице.

Вова потом вспоминал, что Лёва приходил к ним не один, а с длинноногой красавицей по имени Мария, и это еще больше усилило его восхищение загадочным старшим кузеном, который часто неизвестно откуда появлялся и неизвестно куда исчезал.

Из авантюры с убийством Гитлера ничего не вышло, потому что Москву удалось отстоять. Похоже, в дело вмешались высшие силы, то ли природа, то ли сам Всевышний. Перед самым решающим наступлением немецких армий ударил небывалый мороз, сковавший не только танковые моторы, но и руки, лежавшие на руле или на затворах автоматов. Замерзла смазка в направленных на советскую столицу пушках, и ни один снаряд не сумел прорваться сквозь налипший на их стволах лед. Блицкриг не состоялся, воевавшим державам предстояло принять участие в длительной войне на уничтожение.

К концу октября Сталин поверил, что Япония не намерена нападать на СССР, как его уверял преданный им асс шпионажа Рихард Зорге, а готовится к нападению на Соединенные Штаты Америки, и дал приказ перебросить к Москве боевые дивизии, сосредоточенные на тихоокеанском берегу СССР. Он отменил массовую эвакуацию столицы и объявил, что 7 ноября, в день годовщины Октябрьской революции, пренебрегая опасностью воздушной атаки, состоится традиционный парад на Красной площади. И, несмотря на отчаянные возражения Берии и Молотова, парад состоялся: вожди партии и правительства мужественно стояли на мавзолее под рев вражеских бомбардировщиков и оглушительный лай зенитных орудий.

Немецкое командование назначило дату решительной атаки на Москву на начало декабря. В этот день немецкое воинство было атаковано неожиданно подошедшими сибирскими дивизиями под командованием маршала Жукова, и окружение столицы СССР не состоялось.

Лёва и Мария Гариковна были награждены медалями за защиту Москвы и направлены на подготовку нового оперативного задания, главную роль в котором должна была сыграть Оленька.

В страшные дни подготовки к штурму Москвы Ольгу Леонардовну в составе МХАТа эвакуировали сначала на Кавказ, а потом в Ташкент.

Оленька

Весь сорок первый год Оленька жила в странном мире, зависимом от ее удивительного душевного состояния. В первые часы нападения Германии на СССР она была вне себя от страха — за себя и близких родственников. Ведь она никогда не скрывала своей связи с Россией и то, что в начале звездной карьеры взяла из двух своих официальных фамилий именно Мишкину — Чехова, а не родительскую Книппер. И сделала это из хитрого расчета, очень хорошо сработавшего. Что ж, ей не помешало, что она в Германии считалась русской, но страшно было, что все ее родные в России числились немцами. До нее уже дошли слухи, что всех русских немцев сажают в тюрьмы или высылают в самые отдаленные уголки страны. Она не знала, как и где живут ее родные, и не забывала слова Лёвы о том, что их судьба зависит от нее.

И все же эта война, такая далекая, была ей не так важна, поскольку не подвергала опасности жизнь ее Джепа. Ее гораздо больше пугала другая, воздушная война с Великобританией, в которой каждый день участвовал любимый. А он, как мальчишка, слал ей письма, в которых описывал свои упоительные бои над Ла-Маншем. Оленька не могла понять, чему он радовался, рассказывая, как вражеские истребители пытались протаранить его «мессершмитт», — хотя до сих пор, слава Богу, им это не удавалось, но никто не мог предвидеть, чем это кончится завтра. Сердце Оленьки обливалось кровью при мысли об опасности ежедневных полетов Джепа.

Она рвалась получить разрешение на свидание. Нарастающая напряженность на всех фронтах привела к ужесточению правил передвижения на оккупированных территориях, и Оленьке пришлось приложить немало усилий, чтобы осенью получить пропуск в Нормандию. Она повезла свой последний фильм «Люди в бурю», чтобы показать его отважным летчикам из эскадрильи Джепа. У возлюбленного ее приезд вызвал двойственное чувство — с одной стороны, он гордился, что такая замечательная женщина, мечта миллионов, любит его, с другой — ему было обидно делить ее со своими боевыми товарищами. Она же думала только об одном, об их удивительной необыкновенной любви и тайком плакала, вспоминая услышанную где-то фразу, что средняя продолжительность жизни боевого пилота шесть недель.

Счастливое время пронеслось стремительно, срок пропуска во Францию истек, и Оленьке пришлось вернуться домой. Теперь она в основном жила в Глинеке, подальше от бомбежек, и пристрастилась к садоводству: работа над последним фильмом закончилась, а над новым еще не начиналась, нужно было чем-то себя занять.

В тот день она укутывала кусты роз на зиму, когда раздался телефонный звонок.

— Мам, — возбужденно задышала в трубку Адочка, — может, ты приедешь к нам?

К ним с Мариной, — значит, в квартиру на Кайзердам. Уже целый год девочки жили там вдвоем — Курт помог отделить вторую половину квартиры и довольно выгодно ее сдать. Так что Оленька смогла немного уменьшить количество картин, в которых была занята, не снимаясь параллельно в двух-трех фильмах. Неурочный звонок Адочки испугал ее.

— Что-то случилось? — спросила она дрожащим голосом. Она теперь жила в постоянном ожидании неприятностей.

— Сю-ю-р-приз! — пропела Адочка. — Приезжай, узнаешь! — И положила трубку.

«Значит, ничего страшного», — утешила себя Оленька и начала собираться. Только она вошла в дом, телефон зазвонил снова.

— Ты не очень тяни, — сказала дочка. — Чтобы успеть вернуться домой до бомбежки.

Хорошо, что напомнила, — бомбежки стали такой привычной частью жизни, что иногда можно было о них забыть. Но все же, что случилось? Почему они вызвали ее в город так срочно — ведь Оленька не могла похвастаться чрезмерным вниманием со стороны взбалмошных девчонок, которые только-только начали обустраивать свои судьбы.

Чтобы не беспокоить их лишний раз, она не стала звонить в дверь, а отперла ее своим ключом. Пройдя на цыпочках по коридору, раздвинула портьеру, ведущую в столовую, и увидела нарядно накрытый стол и своих девочек, завершающих парадную сервировку.

— Что за праздник? — поинтересовалась Оленька.

Вместо ответа Марина чиркнула спичкой, и над праздничным столом засверкали бенгальские огни.

— Новая война! Япония напала на Соединенные Штаты! — закричала Адочка.

И обе балованные девчонки пустились в пляс.

— Еще одна война? — недоверчиво спросила Оленька. — Что же тут хорошего?

— Неужели не понимаешь? — удивилась Мариночка. — Теперь Америка объявит войну нам, и эта безумная война закончится.

— Вот именно, — согласилась Адочка. — У нас никакой жизни нет, пока идет эта проклятая война. И пока нами правит этот безумец!

— Тише! Тише! — ужаснулась Оленька. — Здесь даже у стен есть уши!

— Да! А я хочу жить в доме со стенами без ушей!

Оленька наконец догадалась спросить:

— А кто сказал, что американцы после этого вступят в войну против нас?

— Ой, мамка, какая ты неграмотная! США уже объявили войну Японии, так что война с Германией будет объявлена автоматически.

— Опять ты все путаешь, — поправила сестру Марина, — согласно договору с Японией, это Германия должна автоматически объявить войну Соединенным Штатам.

— Какая разница кто кому? — отмахнулась Адочка. — Главное, что война будет объявлена!

Утром 7 декабря самолеты, взлетев с японских авианосцев, нанесли удары по американским аэродромам на острове Оаху и по кораблям, стоявшим на якоре в гавани Пёрл-Харбор. Было потоплено четыре линкора, два эсминца, один минный заградитель. Еще четыре линейных корабля, три легких крейсера и один эсминец получили серьезные повреждения. Потери американской авиации составили 188 уничтоженных самолетов, и 19 самолетов были сильно повреждены. Американцы потеряли 2403 человека убитыми (из них больше 1000 — на борту взорвавшегося линкора «Аризона») и 1178 ранеными. Японцы потеряли 29 самолетов — 1 пикировщиков, торпедоносцев и 9 истребителей.

Если говорить о немедленном эффекте, нападение на Пёрл-Харбор обернулось невероятным успехом для Японии, превзошедшим любые ожидания тех, кто планировал операцию. Нейтрализация тихоокеанского флота США на шесть месяцев позволила Японии с легкостью захватить большую часть Юго-Восточной Азии, включая Гонконг, Бирму, Голландскую Ост-Индию, Малайю, Сингапур и Филиппины. Однако отказ США в перемирии и невозможность получения помощи от союзников в конечном счете привели к поражению Японии. Из всех потопленных американских кораблей не удалось восстановить только четыре. Пытаясь максимально извлечь результат из фактора неожиданности, японцы наносили удар лишь двумя волнами, что в итоге, сохранив большее количество самолетов, существенно уменьшило и американские потери. Умышленно или случайно, но японский флот напал на американскую военную базу в момент отсутствия в ней авианосцев. Как следствие, ставшие основными военно-морскими силами в американском флоте авианосные силы не понесли в ходе операции никаких потерь. Через полгода четыре из шести тяжелых японских авианосцев («Акаги», «Кага», «Хирю», «Сорю»), участвовавших в нападении на Пёрл-Харбор, были уничтожены.

11 декабря Германия и Италия объявили войну Соединенным Штатам. И пошло-покатилось!

Оленька

Перед самым уходом Оленьку окликнула дочь:

— Да, мам, тут тебе письмо, чуть не забыла, — Адочка протянула конверт без марки.

Письмо было от Джепа. Ольга опустилась в кресло и стала вчитываться в каждое слово.

«Я всегда храню в кармане гимнастерки ту фотографию, что ты мне подарила. Часто достаю твое фото и думаю, что оно всегда будет со мной, где бы я ни был, буду ли парить в сотнях метров в небе над Англией, или сгорю в огне вместе с моим истребителем, или упаду с ним на морское дно».

Оленька медленно сложила письмо и попыталась вложить его в конверт, но слезы застилали глаза. Из-за портьеры опять появилась Адочка:

— А тут тебе еще и телеграмма, — и протянула еще один конверт без марки.

Как ни странно, Оленька сразу поняла, что в этом конверте, она выхватила его из руки дочери и направилась к двери, чтобы не распечатывать его на глазах девочек. Быстрым шагом вышла из подъезда и, сама себе удивляясь, добралась до машины, открыла дверцу, села на водительское сиденье и только тогда умерла. Умерла в прямом смысле, покинула мир живых. К жизни ее вернул надсадный вой сирены, возвещавшей воздушную тревогу. Вокруг была тьма-тьмущая, ни огонька — фонари не горели, окна зашторены. Только высоко-высоко в чернильно-черном небе пересекались тонкие лучи прожекторов, пытавшиеся поймать тени английских бомбардировщиков. Совсем рядом раздались громкие взрывы, но ей было все равно — жить дальше смысла не было.

Почувствовав приступ подступающей рвоты, онаопустила стекло — выходить из машины не было сил. Ее вырвало, но легче от этого не стало. Грохнуло совсем рядом и тут же полыхнуло, словно бомба разорвалась прямо на пороге их дома. Однако даже в смутном зареве разгоравшегося неподалеку пожара было видно, что стены по-прежнему стоят вертикально, только в некоторых окнах полопались стекла и со звоном падают на асфальт.

«Ну и пусть падают! Если вся жизнь разбита, какая разница, разбиты ли окна или целы?»

Оленьку охватила страшная слабость, она положила голову на руль и отключилась: может, заснула, а может, потеряла сознание. Ей приснилось, что она идет по знакомой улице — конечно, это же их улица Кайзердам! Идти очень трудно, ноги словно налиты свинцом, но она все идет и идет к своему дому. Идет и идет, все медленней, все медленней… И вдруг раздается надсадный вой сирены, возвещающей воздушную тревогу, и тут же рев английских бомбардировщиков в ночном небе, и оглушительный взрыв. Перед глазами Оленьки медленно, как в кино, начинают падать стены ее родного дома на Кайзердам. И тут она вдруг осознала, что этот сон вещий, и постаралась проснуться. Последнее, что она увидела, были носилки, на которых санитары несли чье-то тело, накрытое белой простыней. И услышала голос Дже-па: «Спеши спасти их. Я уже не смогу защитить их от английских бомб».

Не раздумывая, Ольга выскочила из машины и огляделась. Тревога давно закончилась, на улице все было тихо и мирно, если не считать углового дома, обломки стен которого лежали на вспученном асфальте, а рамы с разбитыми стеклами валялись отдельно от балконов с изуродованными перилами. Вокруг были разбросаны обгоревшие обломки мебели. Людей видно не было.

Из подъезда соседнего дома вышел дворник с метлой и растерянно уставился на дымящиеся развалины.

— А где жильцы? — спросила Оленька.

— Кто где. Кого увезли на носилках в больницу, кого в морг, а кого так и не нашли.

Не слушая дальше, Оленька взлетела на порог своего дома, и стала отчаянно барабанить в дверь. Наконец ей отворила испуганная Адочка:

— Мама? Ты не уехала на дачу? Что случилось?

Оленька оттолкнула дочь. Она, как безумная, ворвалась в дом и стала лихорадочно собирать разбросанные по квартире вещи:

— Мы немедленно уезжаем в Глинеке! Буди Марину и начинай паковаться.

— Ты с ума сошла, мама? С чего вдруг мы уедем отсюда?

— Я видела вещий сон — этот дом завтра разбомбят при налете! И тебя унесут на носилках под белой простыней!

Видя, что мать вне себя, Адочка не стала с нею спорить. Она разбудила Марину, они быстро упаковали все самое необходимое и уехали в Глинеке. А назавтра с ужасом узнали, что в их дом попала фугасная бомба, которая не оставила от него ни щепки.

Оленька никому не сказала о гибели Джепа — ведь он все равно не был знаком ни с кем из ее близких. Он был для них тенью на «мессершмитте» и таким остался.

Лёва

Лёва считал себя одиноким волком, и его никогда не тяготило одиночество. С раннего детства он научился обходился без сверстников из-за болезни, позже из-за своего страстного стремления любой ценой восстановить и сохранить форму, ну а революция и гражданская война надолго лишили его родных и друзей, а потом он просто привык быть один и рассчитывать только на себя, и это стало его естественным образом жизни.

После того как отпала необходимость в выполнении ответственного задания в случае захвата Москвы войсками вермахта, Лёва получил новое оперативное задание, несравненно более сложное. Ему предстояло отправиться в столицу Ирана и не в качестве мелкого служащего посольства — в Тегеран должен прибыть выдающийся советский композитор, приехавший изучать народную музыку. К счастью, у Льва Книппера был большой опыт многолетних скитаний по горам Кавказа в поисках мелодий горских народов. Но тогда в любом ауле его выручал великий и могучий русский язык. А персидского он не знал, и его требовалось выучить. Через два месяца Лёва освоил его на бытовом уровне. С письмом и чтением было сложней, очень уж заковыристые крючки эти персы выбрали вместо букв, но в конце концов можно было обойтись и одной устной речью.

И все-таки природная любознательность заставила Лёву познакомиться с творчеством поэта одиннадцатого века, который писал не длинные поэмы, а только четверостишия — рубаи. Несколько четверостиший Лёва умудрился прочесть, и одно так поразило его, что он осмелился перевести его на русский язык. Первая строка в оригинале дословно звучала так: «Если жизнь дошла до конца, что мне Балх и Багдад?»

Лёва, не мудрствуя, написал:

Все это было еще в Москве, а по прибытии в Тегеран возникли другие проблемы: как понимать язык иранцев и как прочесть написанные по-персидски названия улиц. В город он вышел не сразу, сначала нужно было освоить квартиру, которая оказалась в новостройке, а не в традиционном персидском доме; атташе объяснил, что новый шах Реза Пехлеви — страстный модернизатор своей страны, и потому южные районы столицы перестроены в подобие европейских городов. Убедившись, что в центральной комнате действительно стоит обещанный ему рояль, Лёва с некоторой опаской вышел из дому и огляделся — улица простиралась бесконечно на юг и на север, названия ее он так и не смог прочесть, не хватало гласных звуков.

Но он и без названия улицы знал, куда ему идти, атташе нарисовал подробный план района. Единственное, о чем его не предупредили, так это о том, что будет так холодно, а онто думал, что едет в южный город, а не на Северный полюс. Стуча зубами от холода, Лёва передумал идти на север в поисках советского посольства, а направился на юг в сторону Большого базара. К счастью, туда он добрался довольно быстро и был потрясен его грандиозностью, впечатлен обилием торговцев и разнообразием товаров. Лёве повезло, и он почти сразу наткнулся на галерею, заполненную магазинчиками с меховыми пальто. Глаза его разбежались, но он взял себя в руки, внимательно проверил цены и качество товаров и выбрал умеренно-мохнатый овчинный полушубок, заплатив за него одной бумажкой из выданной ему тощей пачки долларов, и тут же надел на себя. Сразу стало тепло и уютно. В этой одежке он мог вполне сойти за местного жителя, пока не раскрывал рот, конечно.

Раз он уже дошел до Большого базара, имело смысл навестить главную жемчужину Тегерана — резиденцию персидских шахов, дворец Голестан, что в переводе значит «дворец роз». Поход оказалось удачным — именно в тот день посетителям было разрешено осмотреть гордость Голестана, Мраморный зал, и увидеть уникальные фрески на его стенах и потолках, а также символ персидской монархии — старинный золотой трон, привезенный в середине восемнадцатого века из Индии.

Выбравшись из лабиринта дворцов и мечетей, Лёва почувствовал страшный голод и решил начать настоящее знакомство с жизнью персидской столицы с посещения духана, как здесь называли народные рестораны. И вдруг Лёва Книппер, всегда сдержанный и осторожный, так разошелся в персидском духане, что заказал огромное количество экзотических блюд, и не смог, конечно, всё съесть. Он долго сомневался, принято ли у них просить завернуть ему недоеденное, и в конце концов решился рискнуть. И, представьте себе, ему завернули!

Нагруженный едой и полный впечатлений, он вернулся в свою еще не освоенную квартиру, правда, чуть было не заблудился и обнаружил, что встречные не понимают его вопросов. Но все-таки квартиру нашел и, даже не прикоснувшись к клавишам рояля, чтобы убедиться, в порядке ли настройка, сразу направился к постели, быстро разделся, завернулся в одеяло и немедленно заснул.

Проснулся Лёва среди ночи от холода и удивился: «У них тут, что ли, нет отопления? — И подосадовал на себя. — Почему не спросил об этом атташе? Тот наверняка знает. Придется дождаться до утра, не будить же его с вопросом: где у вас тут отопление?» И наконец придумал: выполз из постели, завернулся в овечий полушубок и отправился на кухню, где разогрел принесенные из духана остатки обеда. После еды согрелся. Вернулся в кровать и опять заснул.

Когда он проснулся, за окном светило солнце и в квартире был уже не такой холод, как ночью. Лёва нехотя встал и, пошарив на кухонной полке, нашел жестяную коробку с кофе и сахарницу с сахаром. Выпив две чашки кофе, осознал, что пора подумать о предстоящем задании, цель которого — убийство фюрера Адольфа Гитлера.

А задание было не из простых. Для начала нужно изучить горные тропы, которые ведут к турецкой границе. Лёве предстояло незаконно пересечь ирано-турецкую и турецко-болгарскую границы, пробраться через территорию Турции в Болгарию, прийти там в посольство Германии и попросить политического убежища. Считалось, что Лёве с его биографией будет нетрудно убедить немцев в искренности его стремления сбежать из СССР — по национальности он немец, известный композитор, из бывших, а значит, гонимый, кроме того, брат знаменитой сестры, немецкой звезды экрана Ольги Чеховой.

План этот, разработанный самим Лаврентием Берией, мог показаться абсурдным. Лёва с опаской представлял себе путешествие по Турции от одной границы до другой без знания языка и документов. И еще к этому добавлялось его беспокойство о судьбе жены, Марии Гариковны. Он знал, что она тоже должна участвовать в этом авантюрном проекте, и сердце его замирало при мысли, что с ней будет в случае провала.

А пока Мария еще не приехала в Тегеран, он наконец отправился в горы, чтобы разведать дорогу к турецкой границе. На автобусной станции Лёва столкнулся с неожиданной трудностью: цифры в Иране записывали на индийский манер, который он пока не освоил. А потому он никак не мог найти нужный автобус № 29 до Казвина, куда собирался поехать.

Там было еще холодней, недаром этот городок угнездился на склоне горы на 1200 метров выше Тегерана. Совсем близко возносились снежные вершины, отделяющие Иран от Каспийского моря. А в скалах притаились развалины знаменитого замка Аламут, резиденции исламистской секты ас-сасинов. Нет, не секты, а автономного государства, исполнявшего заказы на политические убийства. Здесь обитали профессиональные убийцы, и весь мир их боялся. Но появилась татаро-монгольская орда, которая не считалась ни с кем и ни с чем, и смела Аламут с лица земли. При посещении руин замка Лёве очень пригодилось его умение лазать по горам, а главное, сверху он наметил путь к турецкой границе. Дорога предстояла трудная даже для него, отличного скалолаза, не то что для Марии.

Лёва вернулся в свою квартиру и нашел в почтовом ящике записку, приглашавшую его в посольство. Сердце дрогнуло — Мария приезжает? Скорее испуганный, чем счастливый, он поспешил на встречу. Свернул с главной улицы в узкий переулочек, где забор к забору соседствовали два посольства — советское и английское. Позвонил условным звонком, вошел к секретарю, взволнованный, готовый к худшему. А оказалось, к лучшему — проект отменяется, он может хоть завтра вернуться в Москву. Никаких извинений, никаких объяснений, просто вернуться в Москву и все. И к черту под хвост изучение персидского языка и нравов местного населения. От всей затеи остался только вкус духана и овчинный полушубок, который мог пригодиться и в зимней Москве.

Сколько ни ломал Лёва голову по дороге домой, он не мог придумать причину, заставившую начальство так внезапно отменить столь важный проект. И только когда после радостной встречи Мария выманила его на прогулку в парк — тут как раз и пригодился персидский полушубок, — она рассказала ему то, о чем шепчутся в уборных Конторы. Отбой дал лично товарищ Сталин — после долгих размышлений и тщательного анализа международной ситуации он решил, что может только проиграть от ликвидации ненавистного фюрера. Ведь эти шакалы, его англо-американские союзнички, только и ждут возможности нанести удар ему в спину — Гитлера не станет, они немедленно заключат с Германией сепаратный мир.

«Что ж, он прав, — подумал Лёва, — тем более что проект был практически невыполнимым. Туда ему и дорога».

Оленька

К собственному удивлению Оленька осталась жива после гибели Джепа. К жизни ее вернула, как ни странно, английская бомба, уничтожившая ее фамильное гнездо. Глядя на руины своего дома и разбросанные поверх развалин обгоревшие остатки когда-то дорогих ей вещей, она вдруг поняла всю призрачность и ценность благополучного существования, которого ее могут лишить в мгновение ока.

Оленька огляделась вокруг и поняла то, о чем последнее время не задумывалась, слишком сосредоточенная на себе. Теперь, погруженная в неожиданно настигшее ее одиночество, она словно прозрела и увидела, что ее девочки уже выросли и заняты обустройством собственных гнезд, в которых ей уже нет места. Нужно срочно искать что-то свое, другой смысл жизни, отличный от того, что был до сего часа. Почти двадцать лет она как рыба об лед билась за создание и сохранение благополучия семьи и этой квартиры на Кайзердам. Но достаточно было одной бомбы, чтобы с этим благополучием покончить. И тут оказалось, что оно, такое, уже никому не нужно — обе девочки повзрослели и отдалились от нее, а она осталась одна с постаревшей мамой на даче в Глинеке. И, чтобы выжить, ей придется найти какую-то новую точку опоры.

Кроме того, Оленька вдруг спохватилась, что утекает ее женская жизнь. До сих пор она не сомневалась в побеждающей силе своей красоты, но, глядя на юные личики свои девочек, она подумала, а долго ли еще она, их мать, будет завоевывать мужские сердца.

И еще закралось сомнение, именно закралось и тут же спряталось поглубже в душу, чтобы никто не подсмотрел и не подслушал, — а долго ли суждено существовать Третьему рейху? И если не долго, то что потом? И что ждет ее здесь? Или иначе: а что ждет ее там, если…? Нет, лучше об этом не думать, а то становится страшно!

И надо выполнить обещание, данное Лёве, а то она давно не передавала никаких донесений — гибель Джепа и взрыв дома на Кайзердам совсем выбили ее из колеи. Может быть, Курт звонил ей, но телефон разбит вместе с домом, а в Гли-неке она почти не бывала: ездила на съемки то в Прагу, то еще куда-нибудь. И в первом после долгого перерыва донесении она не описывала события, она сообщала свое мнение о первых персонах Германии.

Мои персонажи

АДОЛЬФ ГИТЛЕР.

В частном разговоре застенчивый, маловыразительный и даже слегка смущенный, а на сцене, на трибуне каким-то необъяснимым вдохновением поднимает миллионы.

ГЕРМАН ГЕРИНГ.

Первый после фюрера человек в стране. В молодости стройный летчик-истребитель, после ранения во время мюнхенского путча заработал неконтролируемую полноту, в результате чего стал тучным. Ненавидит Гиммлера — взаимно. В 1932 году избран председателем рейхстага. Создал гестапо. Рейхсмаршал Третьего рейха. Неутомимый коллекционер конфискованных по всей Европе произведений искусства. Женат вторым браком на бывшей актрисе Эмме Зоннеман, которая в свободное от общения с мужем время проводит с нами, оставаясь нашей подружкой. Его терпеть не может Мартин Борман. И многие другие.

ГЕНРИХ ГИММЛЕР.

Небольшого роста с невыразительным бабьим лицом. Один из самых могущественных лиц в государстве и один из создателей СС, куратор концентрационных лагерей. Недолюбливает своего непосредственного заместителя Райнхарда Гейдриха.

(Тут замешана какая-то мистика, но фамилии почти всех нацистских лидеров в переводе на русский начинаются на букву Г.)

РАЙНХАРД ГЕЙДРИХ.

Обергруппенфюрер СС и генерал полиции, начальник Главного управления имперской безопасности, исполняющий обязанности имперского протектора Богемии и Моравии, координатор действий против внутренних врагов Третьего рейха. Человек непревзойденной жестокости, чем-то похожий на кинжал — весь длинный и острый, с длинным острым лицом и с хищным острым носом.

ВАЛЬТЕР ШЕЛЛЕНБЕРГ.

Самый молодой из лидеров нацистского режима, правая рука Гейдриха, директор иностранного отдела разведки. Сын настройщика роялей из Саарбрюккена, что бросает тень на его арийское происхождение. Прекрасно образован и хорош собой. Предан своей работе, но без политического фанатизма, а просто потому, что не видит другого пути для продвижения в карьере.

Оленька

К Оленькиному удовольствию съемки нового фильма поздней весной 1942 года были в Праге. Во-первых, Прагу англичане не бомбили, так что можно было ночью спать спокойно. Во-вторых, это был один из красивейших городов Европы, а значит, несмотря на войну и оккупацию, в свободное время можно было прогуляться среди архитектурных чудес, что все актеры и делали.

В тот день в конце мая Оленька после не слишком сытного завтрака — в Праге случались большие перебои с поставками яиц, молочных продуктов, не говоря уже о мясных, — со своим давним другом Карлом Раддацем отправилась на прогулку к Старому замку. Погода стояла отличная, солнце еще не обжигало, а ветер уже не слишком охлаждал — и было приятно пройтись по средневековому Карлову мосту через реку Влтаву, соединяющему исторические районы Ма-ла-Страна (Малый город) и Старе-Место (Старый город). Пока они разглядывали фантастические средневековые фигуры, украшающие мост, где-то совсем близко раздались выстрелы и взрывы. Оленька сразу легла на булыжники моста — она не раз снималась в фильмах с перестрелками и хорошо знала, что надо в этом случае делать. Карл падать не стал, а присел на корточки рядом с ней и взял за руку, чтобы успокоить: Оленька дрожала.

Когда наконец стрельба стихла и они хотели уже подниматься, выстрелы прозвучали вновь, гораздо ближе и с большей силой и частотой. Карл не выдержал, вскочил и огляделся. На углу, по ту сторону от замка, отходя от остановки, сворачивал трамвай. И вдруг откуда-то возникла черная фигура, схватилась за поручни и скрылась из виду. Вслед за неизвестным в поле зрения попали двое с автоматами, но трамвай уже скрылся за углом, а они побежали за ним. Наступила тишина. Карл пожал плечами и протянул руку Оленьке:

— Похоже, представление окончено и можно продолжать путь.

Но в замок в тот день им попасть не удалось: вооруженный патруль не пропустил их на дворцовую площадь. На вопрос, что случилось, никто не ответил.

— Ладно, вечером прочтем в газете, — сказал Карл.

Но в вечерних газетах не было ни слова о произошедшем, хотя по улицам Праги ходили усиленные патрули с автоматами. Стало ясно, что случилось нечто экстраординарное, по городу поползли слухи один другого страшней.

А еще через пару дней в газетах напечатали портрет протектора Богемии и Моравии Райнхарда Гейдриха в черной рамке и подпись:

«Умер от ран в результате покушения на его жизнь в ходе диверсионной операции врагов рейха».

Райнхард Гейдрих был тайной осью, вокруг которой вращался нацистский режим. Высокий, по-своему красивый и по-своему ужасный, он всегда был прав, подавляя собеседника силой своего интеллекта, подкрепленного недремлющим инстинктом хищника, в любой момент готового к прыжку. Полностью лишенный угрызений совести, он ради достижения цели был способен на любую жестокость.

Гитлер от него зависел, потому что Гейдрих выполнял любую его безумную прихоть, и в этом был незаменим. Незаменим он был и для Гиммлера, поскольку вооружал начальника германской полиции идеями, которые тот выдавал за свои. Гейдрих отлично играл на скрипке и иногда устраивал у себя дома скрипичные концерты для избранных гостей.

По официальной версии, покушение на жизнь ненавистного протектора осуществили два парашютиста, заброшенные в Чехию из Англии. Гейдрих, как обычно, ехал в открытой машине — делал он это регулярно. Один из нападавших был вооружен автоматом, который во время покушения заклинило, и тогда второй бросил гранату, и она разорвалась под правым крылом машины. После чего террорист вскочил в проходивший трамвай и скрылся. Наказание за смерть представителя нацистской верхушки было ужасным: многих гражданских лиц в Праге и сельских районах казнили без разбора, в деревнях Лидице и Лежаки было истреблено все мужское население.

Однако нашлись недоверчивые — внимательно изучив фотографию подорванного автомобиля Гейдриха, они утверждали, что повреждения не могли быть вызваны брошенной сбоку гранатой. Их причиной, скорей всего, был взрыв помещенной в багажнике бомбы — особенно подозрительными показались покореженные сиденья бронированного автомобиля, внутренняя начинка которых нанесла смертельные раны жертве. И потихоньку поползли слухи о том, что слишком заносчивого прокуратора прикончили по приказу самого всемогущего рейхсфюрера Генриха Гиммлера.

Оленька

Оленька наслаждалась коротким перерывом в работе. Следующий фильм был уже запланирован, но еще не вполне готов к съемкам, а осень наступила теплая и солнечная, и даже листопад, который обычно действовал на нее угнетающе, был светлым и прозрачным. Настроение омрачил неожиданный и непонятный звонок из управления штандартенфюрера СС Вальтера Шелленберга. Интеллигентный голос в телефонной трубке вежливо поинтересовался, готова ли уважаемая фрау Чехова принять представителя штандартенфюрера на своей вилле в Глинеке. Оленька не сочла возможным отказаться от столь любезно предложенного визита, и в назначенное время черный автомобиль припарковался у ворот дачи. Нельзя сказать, что приезд гостя обрадовал Оленьку, но все же просьба о визите звучала не угрожающе, а скорей почтительно, так что она смирила участившееся было сердцебиение и встретила гостя улыбкой.

Он представился ей с не менее лучезарной улыбкой и спросил, не согласится ли госпожа Ольга — ведь можно называть ее этим славным именем? — поехать с ним в канцелярию штандартенфюрера?

— Как, прямо сейчас? — удивилась Оленька.

— Да-да, именно сейчас! Ведь вы собирались уделить мне какое-то время, так уделите его господину Шелленбергу, который жаждет вас видеть. Много времени это не займет.

Оленька минутку подумала и согласилась: к приезду гостя она, как всегда, была красиво одета и причесана, как и подобает кинозвезде.

Черный автомобиль мчался как ветер, и не успела Оленька привыкнуть к мысли о том, куда ее везут, как машина остановилась у подъезда элегантного дома на Принц-Альбрехт-штрассе.

Охранник у входа приветствовал ее спутника привычным гитлеровским жестом и пропустил их в просторный вестибюль, заполненный стремительно двигавшимися фигурами в черных, туго подпоясанных униформах. На арке над лифтом было написано: «Моя честь — моя лояльность». Поднявшись на несколько этажей, они попали в другой вестибюль, на этот раз пустынный, и оказались у двустворчатой двери. Хорошенькая секретарша отворила дверь и ввела Оленьку в большую комнату, пол которой был накрыт роскошным ковром.

Шелленберг сидел за огромным письменным столом у окна, затянутого мелкой металлической сеткой (Оленька вспомнила, что эта сетка, говорят, реагирует электроимпульсами, когда кто-либо приближается к канцелярии штандартенфюрера), и что-то писал. Секретарша подвела актрису к столу и усадила в глубокое кожаное кресло.

Заметив Оленьку, хозяин кабинета приподнялся, и лицо его озарилось широкой улыбкой, которая заставила гостью улыбнуться в ответ.

— Спасибо, что согласились приехать ко мне, прекрасная госпожа Чехова.

— Не могла же я отказать вам, господин штандартенфюрер, когда вы так очаровательно улыбаетесь.

— Я надеюсь, что вы не откажете мне в просьбе, с которой я собираюсь к вам обратиться. Это касается дела государственной важности.

— Только не пугайте меня, я не имею никакого отношения к делам государственной важности.

— Это дело особое, деликатное, и именно вы к нему причастны. Но никому, кроме нас двоих, о нем знать не следует. Это касается нашего дорогого фюрера.

— О боже, я-то тут при чем? — вырвалось у Оленьки.

— Именно вы и при чем, вы же знаете, как он к вам относится. А в последнее время фюрер сам не свой из-за битвы под Сталинградом. Вы что-нибудь об этом слышали?

— Я как-то не очень прислушиваюсь к военным новостям.

— И напрасно — наши доблестные войска увязли под варварским Сталинградом. Это очень далеко от наших границ, и поэтому трудно обеспечить снабжение боеприпасами и всем необходимым.

Оленька не стала напоминать, как предупредила когда-то Геббельса, что Россия слишком большая страна, чтобы ее покорить даже внезапным нападением, а просто спросила, чем она может помочь.

Шелленберг немного помолчал и наконец признался, что очень просит Оленьку поехать с ним в «Вольфшанце» — «Волчье логово», лесное убежище фюрера:

— Из-за этого треклятого Сталинграда наш фюрер потерял интерес к жизни и даже к своему любимому кино. Он отказывается смотреть фильмы, и только вы можете вернуть его в норму.

Оленька была профессиональной актрисой и в ответ на предложение Шелленберга убедительно изобразила искреннее удивление. Правду говоря, она краем уха слышала смутные разговоры о каком-то таинственном убежище, построенном для фюрера в глубине прусских лесов, но не то чтобы в это не верила, скорее, ее это никак не касалось. Но теперь об этом сказал один из самых приближенных фюреру офицеров, значит, такое убежище не только действительно существует, но у него даже есть имя — «Волчье логово». Так почему бы не поехать туда вместе с этим симпатичным штандартенфюрером (она и представить себе не могла, что он такой молодой!)? Ольга для приличия ответила, что должна проверить свое расписание, но собеседник в ответ рассмеялся: он, выяснилось, ее расписание уже проверил и знает, что на этой неделе съемок нет.

И она согласилась — это было любопытно и лестно. А оказалось, что дорога в «Вольфшанце» долгая и утомительная. Сначала три часа тряски в самолете, разок атакованном английским «Москитом», а потом попавшем в зону турбулентности над каким-то озером. Далее предстояла довольно дальняя дорога в бронированном «мерседесе» через густой хвойный лес. Верхушки деревьев над головой сплетались в густой шатер, так что волшебную дорогу из сказок братьев Гримм, по которой они ехали, скорей всего невозможно было рассмотреть с неба.

Примерно через час они подъехали к шлагбауму, охраняемому четырьмя эсэсовцами. Хотя те и узнали Шелленберга, но тщательно проверили документы всех пассажиров «мерседеса», внимательно сверяя их лица с фотографиями. Это не помешало дежурным следующего поста опять провести полную проверку документов. Затем офицер позвонил по телефону и доложил Шелленбергу, что адъютант фюрера будет ждать их у Чайного домика, после чего предупредил:

— Если ваша машина вдруг забуксует, сигнальте, пока не явится ремонтная бригада. Только не вздумайте выходить из машины: все пространство вокруг дороги заминировано и простреливается снайперами.

После третьего шлагбаума открылся затянутый колючей проволокой лесной участок, застроенный небольшими домиками с плоскими крышами, на которых росла густая трава. «Это чтобы с неба их нельзя было опознать», — поняла Оленька.

Чайный домик оказался настоящей столовой, где обедали офицеры генерального штаба, не получившие приглашения к столу фюреру. У порога гостей поджидал личный секретарь Гитлера Мартин Борман, ответственный за хозяйство в «Вольфшанце».

— Как дела в Берлине? — поинтересовался он.

— Прошлой ночью была страшная бомбежка, восемь налетов. Но в конце концов обошлось.

— Мы стараемся не упоминать о бомбежках при фюрере, и вам не советую. Если, конечно, он сам не спросит. Но это вряд ли.

— У меня есть новость получше. Вчера мы сбили над Аахеном пятитысячный бомбардировщик. Здорово, да? Пятитысячный! Я обязательно расскажу об этом фюреру, его это обрадует.

Оленька нерешительно топталась за спиной Шелленбер-га, ожидая, когда он представит ее Борману. Очевидно, ритуал требовал, чтобы тот сам обратил на нее внимание, и он наконец ее заметил.

— А вы, оказывается, решили порадовать фюрера не только сбитым бомбардировщиком, а еще привезли ему сюрприз. Представьте же меня знаменитой кинозвезде.

Оленька обменялась вежливым рукопожатием с Борманом, и по особому взгляду того через ее плечо догадалась, что оттуда приближается Гитлер. Чрезмерным усилием воли она заставила себя не оборачиваться, а дождаться, когда фюрер обойдет ее и предстанет перед ней лицом к лицу.

Он вошел в поле ее зрения, одетый в черные брюки и в серый военно-полевой френч с черным железным крестом первой степени на левом нагрудном кармане. Перехватив его вопросительный взгляд, штурмбаннфюрер торопливо воскликнул:

— Я привез вам сюрприз, дорогой фюрер!

— Это прекрасную Ольгу Чехову, что ли?

— Не только Ольгу, но и один из ее любимых фильмов, который она жаждет вам показать.

— Разве вам неизвестно, что я отказался от просмотра фильмов?

— Конечно, известно. Но я был уверен, что вы не сможете отказать своей любимой актрисе. Она считает этот фильм своей актерской вершиной и в отчаянии, что вы его не увидите!

— А что за фильм?

Шелленберг чуть не подпрыгнул от восторга — фюрер проявил интерес!

— Расскажите о фильме, фрау Чехова.

— Это невозможно! Весь фильм построен на смене кадров, перепадах настроения, на игре актеров, — это нельзя передать словами. Это нужно видеть.

Гитлер задумался, это обнадежило Оленьку.

— Фрау Чехова решилась приехать в такую даль только для того, чтобы вы увидели ее на экране!

— Я подумаю, — неуверенно пообещал фюрер. — Но вы, наверно, проголодались? А ведь пора обедать! Пойдемте в Чайный домик, нас там чем-нибудь угостят.

Они вошли в Чайный домик и расселись во главе овального стола, за которым уже сидело несколько генералов. Оленька так заинтересованно следила за обедающим фюрером, что даже не заметила, какие разносолы принесли ей. Он сначала съел вареный кукурузный кочан, залитый столовой ложкой растопленного сливочного масла, от бульона отказался и принялся уничтожать высокую стопку особого австрийского блюда — кайзерсшмаррн. Это тонкий омлет, нарезанный на кусочки и вновь поджаренный, с вареньем и обильно посыпанный изюмом. Ел фюрер быстро, не поднося вилку ко рту, а опуская рот к вилке. Не очень различая, что она ест, Оленька наспех проглотила венский шницель, запила стаканом яблочного сока и поднялась из-за стола одновременно с фюрером.

— Так где же ваш фильм? — спросил он.

Оленька возликовала и подала знак Шелленбергу. Тот вытащил из-под стола коробку с фильмом «Бургтеатр» и поспешил в бункер, который служил клубом. Пока они усаживались, прибежал кинотехник и без проблем запустил привезенный Оленькой фильм. Поскольку ей доставили коробку с бобиной из какого-то кинотеатра, там оказалась пятиминутная кинохроника о вступлении немецких войск в Крым. Перед Оленькой замелькали знакомые кадры Ялты, и на миг появилась Белая дача Антона Чехова, в распахнутые ворота которой входила группа немецких солдат. Она чуть было не вскрикнула от неожиданности, но заставила себя замолчать, не желая испортить впечатление от своей игры в «Бург-театре».

Ей самой было интересно увидеть себя на экране через столько лет, и Ольга осталась собой довольна — и игрой, и красотой. Прекрасно исполненная роль затмила воспоминания о начавшемся на съемках злополучном романе с Марселем, но и эта мимолетная грусть не испортила ей настроение.

Оказалось, что снятый в Вене фильм вызвал воспоминания не только у нее, но и у фюрера. После просмотра ленты он подхватил Оленьку за локоть и предложил прогуляться по лесной поляне и поговорить о прошлом. Естественно, отказать ему она не могла, хотя ноги у нее подкашивались после долгого путешествия, нервы в присутствии Гитлера были напряжены до предела, да и просто давно хотелось в туалет.

Что ж, она была хорошо натренирована на долгих съемках, так что собралась и постаралась сосредоточиться на речи фюрера. А тот углубился в свое печальное прошлое в прекрасной Вене, когда он страстно желал стать художником, посылал свои картины в разные галереи и везде слышал отказ: никто их не принимал. Он дважды подавал свои работы для поступления в академию художеств, и тоже неудачно. Гитлер довольно долго рассказывал, красочно расписывая, как он голодал, зарабатывая гроши на случайных работах, как вкладывал все до последней копейки в покупку красок и холстов. Со временем он понял, что сидевшие в жюри и приемной комиссии евреи не пожелали впускать его в круг избранных. И они сильно поплатились.

«А ведь теперь те люди, наверное, жалеют, что не позволили ему стать художником. Тогда бы мир мог избежать многих бед, — подумала Ольга. — Но сейчас фюрер так увлекся воспоминаниями, что, похоже, скоро не остановится».

Уходя все дальше от Чайного домика, он нанизывал на свой рассказ все новые и новые детали, и она решилась на отчаянный шаг: громко вскрикнув и ловко подвернув ногу на высоком каблуке, Оленька упала на бок под ноги фюрера (в самом начале своей кинокарьеры она брала специальные уроки по искусству вынужденного падения перед камерой).

Гитлер пришел в ужас и начал звать на помощь. Помощь не заставила себя ждать — оказалось, что почти из-за каждого куста за их прогулкой следила охрана. Два дюжих военных подняли Оленьку на руки и понесли к центру ставки, а еще один сопровождал идущего за ними испуганного фюрера. Навстречу им мчался не менее испуганный Шелленберг, проклинавший себя за то, что привез в «Вольфсшанце» знаменитую Ольгу Чехову, которая по его вине, возможно, сломала ногу.

Увидев, какой переполох она произвела, Оленька лучезарно улыбнулась несущим ее охранникам:

— Отнесите меня, пожалуйста, в туалет, я коленку с мылом помою.

Слава Богу, никто за ней в туалет не последовал, так что она смогла привести себя в порядок и выйти оттуда в целости и сохранности как ни в чем не бывало. А позже ее напоили чаем с яблочным пирогом со штрейзелем. Фюрер выглядел хорошо, гораздо лучше, чем казался по их приезде. Под конец он так развеселился, что обратился к Шелленбер-гу с предостережением:

— Будь осторожен, Вальтер, не зарывайся. И остерегайся Гиммлера, а не то кончишь, как Гейдрих!

И радостно засмеялся собственной шутке. Оленька заметила, что от этой шутки Шелленберг побледнел. Неужто и он подозревает, что Гиммлер причастен к покушению на Гейдриха? Во всяком случае, как только им позволили, он поспешил отправиться в обратный путь.

Возвращаясь в Берлин, штурмбаннфюрер был в приподнятом настроении, ведь его замысел удался: после их внезапного визита Гитлер вышел из депрессии и даже пошутил и улыбнулся Оленьке на прощанье. Шелленберг сказал:

— Я ваш должник, фрау Ольга.

Оленька тут же поймала его на слове:

— Что ж, вы можете ваш долг отдать немедленно. Вы помните документальный фильм о взятии Крыма, который мы видели сегодня перед «Бургтеатром»? Я увидела на экране фамильный дом семьи Чеховых, музей Белая Дача. У меня сердце оборвалось — в ворота входили немецкие солдаты. А ведь это музей моего великого дяди Антона Чехова. Я прошу вас — пускай ваши солдаты покинут музей Чехова и не будут обижать мою тетю, Марию Павловну Чехову.

— Я понял, — ответил Шелленберг, — и лично займусь этим, как только вернусь в Берлин.

И правда, немецкие солдаты, расквартированные в музее Чехова в Ялте, вскоре покинули его и больше не беспокоили сестру Чехова.

Я не буду приводить донесение Оленьки, посвященное ее посещению «Вольфсшанце», — оно не так подробно и не так красочно, как истинные впечатления Оленьки от этого визита.

Оленька

Оленька давно привыкла, что в Германии как-то не принято праздновать Новый год. Все силы обычно брошены на Рождество, и елку так и называют рождественской. А как славно было в детстве в Царском Селе! Оленьку и Аду обычно приглашали на детский праздник к царевнам — к этому событию готовились заранее, шили нарядные платья или маскарадные костюмы, если предполагался маскарад. Вот и этот год, завершившийся так печально, ей пришлось провести дома — только с мамой, и как они ни старались, праздника не получилось. Стало вдруг грустно, жизнь уже почти прошла, а она не достигла ничего, кроме блестящей карьеры в государстве, которое так и не стало ей родным.

От грустных мыслей ее отвлек телефонный звонок Эммы Зоннеман, в прошлом неплохой актрисы, а ныне жены великого босса Германа Геринга, второго человека в государстве. Она скучала по своей беспечной актерской жизни и время от времени собирала у себя бывших коллег-подружек по кинобизнесу. Прежних дружков ее влиятельный муж просто бы не допустил. Вот и сейчас она решила устроить девичник — маленький уютный ужин, тем более что Геринг отправлялся в ревизионную поездку по фронтовым аэродромам.

— Хоть и девичник, — проворковала в трубку Эмма, — а форма одежды парадная. Чтобы праздник был праздником.

Значит, одеться следовало по высшему разряду, ведь все подружки по киноцеху были суперзвездами и наряжались они не для мужчин, а скорее, чтобы поразить друг друга, поэтому нельзя было перед ними ударить в грязь лицом.

И Оленька послушно побрела в гардеробную. Платьев там было много, но все не те: подавленная трагическими событиями уходящего года, она не покупала ничего нового, а многое из ее гардероба погибло в развалинах дома на Кай-зердам.

«А что, если заглянуть в шкаф Адочки», — мелькнула мысль. Его хозяюшка уже переселилась в берлинскую квартиру своего мужа, подающего надежды молодого хирурга, но самые изысканные наряды оставила у себя в девическом шкафу, чтобы их не постигла печальная участь нарядов с Кай-зердам. Первым бросилось в глаза свадебное платье Адочки; верная своему главному принципу — делать все наперекор матери, любимая дочечка выбрала для венчания не белое платье, как было принято, а зеленое. Оленька, конечно, не стала спорить — это ведь была Адочкина свадьба в конце концов, тем более что изумрудный цвет платья изумительно подчеркивал зеленые глаза невесты.

Сегодня это оказалось очень кстати. Если Оленьке удастся влезть в платье дочери, его цвет вполне подходит для девичника. Осталось только примерить. Она так увлеклась, что не слышала, как за ее спиной появилась мать.

— Куда ты так вырядилась среди бела дня?

— Меня пригласили на ужин в отеле «Адлон».

— Кто пригласил? Я его знаю?

— Это не он, а она. Эмма Геринг.

— Ой, Ольга! Меньше водись ты с ними! Скоро их не будет, и с тебя спросится!

— Если спросится, я отвечу, не волнуйся!

— Есть что-то, чего я не знаю?

— Лучше скажи, ясновидящая, мне идет это платье?

Платье было одобрено мамой, и поздним вечером следующего дня Оленька подъехала к отелю «Адлон», где Эмма предусмотрительно сняла маленький банкетный зал в подвале — на случай воздушной тревоги. Англичане не подвели, и в положенное время завыли сирены, возвещавшие бомбежку. Но девичью компанию они не испугали и не помешали веселиться по полной программе. Присутствовали главные кинозвезды Германии: Сара Леандер, Марика Рокк, Ольга Чехова, Лиззи Вертмюллер и Хейди Бриль, а также Ева Браун. Была, возможно, еще пара других, но их Оленька упустила в своем списке, представленным Конторе после вечеринки. Зато в своих донесениях об этом праздновании, а их было несколько, она рассказала много интересного. Дело в том, что Эмма для развлечения задумала конкурс на лучший рассказ о каком-либо реальном событии. Победительница награждалась большим флаконом контрабандных французских духов «Шанель № 5», а записки с номером избранного рассказа следовало бросать в атласный розовый ридикюль, который должен был стать вторым призом. На суд кинозвезд было предоставлено пять историй, и две из них привела в своих донесениях Оленька.

Донесение № 1

(Монолог Евы Браун, за который она получила первый приз, но не потому, что она подружка Адольфа Гитлера, а потому, что заслужила.)

«Генрих Гиммлер много раз уговаривал Адольфа посетить один из его мистических сеансов, но Адольф всегда отказывался под каким-нибудь предлогом, потому что боялся попасть в плен этой мистики. Но на этот раз ему стало уже неудобно отказываться — наступал новый, 1943-й год, и Гиммлер обещал совершенно необыкновенную церемонию. Адольф предложил мне поехать вместо него, и я согласилась. Я хорошо помню все детали. Гиммлер прислал за мной свой «мерседес» с водителем, унтергруппенфюрером Отто Ланге, который одновременно выполнял и обязанности экскурсовода.

Мы проехали весь Курфюрстендам и оказались на тихой улочке на окраине Грюневальда. Дом, у которого мы припарковались, напомнил мне большой имбирный пряник — его первый этаж был выкрашен в коричневый цвет, а два верхних — в кремовый. С восточной стороны он завершался восьмиугольной коричневой башенкой, наводившей на мысль о шоколадном цветочке на торте. Мы вошли через кованые железные ворота, украшенные знаками Зодиака.

Мой спутник сообщил, что церемонию будет вести друг рейхсфюрера СС, великий маг Фюрстер, имя которого хорошо известно в определенных кругах. Ланге ввел меня в просторную, скупо меблированную комнату с белыми стенами, дубовыми панелями и наглухо задернутыми зелеными шторами на окнах и усадил в кресло рядом с Гиммлером.

Прежде чем сесть на стул во втором ряду, он шепнул мне:

— Герр Фюрстер вот-вот появится. Ему нужно какое-то время, чтобы настроиться на медитацию, тогда он сможет проникнуть в мир духов.

Через пару минут в комнату вошел пожилой господин в солидном коричневом костюме с резной тростью из слоновой кости в руке. По еле слышному вздоху, пронесшемуся по комнате, я поняла, что это и есть Фюрстер. Он опустился в кресло возле круглого стола и вдруг обратился ко мне:

— Дорогая фройляйн Ева, я счастлив видеть вас здесь, среди нас. Прошу, сядьте рядом со мной.

Я растерянно поднялась и села рядом с ним. А он продолжил:

— Когда дух посетит меня, я потеряю дар речи и за меня будет говорить мой друг Отто.

Он кивнул куда-то за мое плечо, и в ответ мой водитель перешел в первый ряд и сел по другую сторону от Фюрсте-ра, который сказал:

— Прошу присутствующих расслабиться, закрыть глаза и глубоко вздохнуть. Только если мы все будем спокойны и расслаблены, дух сможет чувствовать себя достаточно уверенно, чтобы войти сюда. Когда я впадаю в транс, мое тело становится очень уязвимым, и я прошу вас воздержаться от резких движений и выкриков, они могут повредить мне. Прошу вас, дорогой Отто, пожалуйста, погасите свет.

Едва я успела увидеть, чтовыключатель находился на расстоянии вытянутой руки от Отто, как тот погасил свет. В полной темноте он объявил:

— Герр Фюрстер потерял дар речи и будет теперь говорить только через меня.

Я заметила, что дыхание Фюрстера становится все медленней и тише, словно он действительно растворялся в пространстве. Отто как-то неуверенно вздохнул и сказал:

— Я в каком-то незнакомом городе, в котором никогда не был. Я не знаю, как я сюда попал…

— Кто ты?

— На мне какая-то униформа, я стою у входа в какой-то красивый дворец, у меня в руках оружие, я охраняю этот дворец.

— От кого ты его охраняешь?

— Черные вороны собираются на пир. Два черных ворона прилетят сюда, чтобы договориться о том, как уничтожить светлое царство.

— Когда они прилетят сюда?

— Скоро! Совсем скоро!

— Завтра?

— Нет! Не завтра! Через 10 дней!

— Что же это за дворец?

— Он белый! Белый! Белый дом!

— Где он, этот белый дом?

— Я вижу много воды, просторы воды! Дом этот далеко, за большой водой!

— Это океан? Или море? Или озеро?

— Не знаю, это очень большая вода! Черные вороны слетаются за большой водой!

После этих слов свет зажегся, и я увидела, что герр Фюр-стер откинулся в кресле, сидит с закрытыми глазами и словно не дышит. Мне даже показалось, что он потерял сознание. В ту же секунду рядом с ним оказался сам рейхсфюрер Гиммлер, который стал щупать его пульс и звать по имени, пока тот наконец не открыл глаза и не прошептал:

— Пойди поскорей к своему другу Вальтеру и поройся в сегодняшних и вчерашних телеграммах.

Гиммлер вскочил и, как безумный, бросился к двери, потом обернулся и крикнул мне:

— Ева, немедленно расскажите Адольфу!

Я еще не пришла в себя от увиденного, в голове у меня все кружилось, и я не знала, смеяться мне или верить в то, что произошло, ведь это было так похоже на пошлый спектакль. Я все же поспешила встать и попросила герра Ланге отвезти меня домой. Он сказал, что не может покинуть герра Фюрстера в таком состоянии, и приказал одному из охранников доставить меня туда, куда попрошу. Я решила сразу ехать к Адольфу и рассказать ему о предупреждении Фюрстера. Я подумала, что он в крайнем случае рассмеется, но вряд ли на меня рассердится. Но он отнесся к этой истории очень серьезно и тут же позвонил Гиммлеру, который как раз нашел у Шелленберга шифрованную телеграмму от нашего агента из Испании. В телеграмме было написано по-испански: «14-го января Рузвельт и Черчилль тайно встречаются в Белом доме».

Наш агентурный отдел сразу был задействован по высшему разряду — всех самых опытных сотрудников направили в Вашингтон, Белый дом был буквально окружен и просматривался насквозь, но никаких приготовлений к приему Черчилля не заметили. И никто не видел, когда Рузвельта вывезли из резиденции. И только телеграмма из Марокко открыла тайну: секретная встреча двух лидеров западного мира, на которой было сформулировано требование безоговорочной капитуляции Германии, состоялась в Касабланке. Касабланка по-испански Каза Бланка, т. е. белый дом. Именно так сообщил испанский агент разведывательного управления СС — встреча состоится в Касабланке, которую перевели на немецкий язык как Белый дом. И ему поверили — это было логично и убедительно. Но переводчику эту ошибку не простили».

Донесение Оленьки № 2

(Это рассказ анонимной рассказчицы, пожелавшей остаться неизвестной и получившей второй приз.)

«Прошлой осенью мне пришлось искать работу — у меня не было ни одного контракта, даже на самую маленькую роль, и один знакомый помог устроиться горничной в отель «Ад-лон», — все-таки какая-никакая зарплата и бесплатный обед. Как-то я делала уборку на четвертом этаже и постучалась в один номер, который часто был пустым, но я всегда стучусь, на всякий случай. Мужской голос ответил: «Войдите», — я вошла и увидела молодого, довольно красивого человека, лицо которого показалось мне знакомым. Он был одет в дорогую домашнюю куртку, но я заметила в приоткрытом шкафу черный мундир. Я быстро завершила уборку и вышла.

После обеда меня послали в бар помогать мыть бокалы и стаканы. Народу в баре было немного, и мне бросилась в глаза очень красивая, изысканно одетая молодая женщина. Она сидела одна за столиком в углу и держала в руке почти нетронутый бокал с вином. В ней было что-то необыкновенное, даже трудно сказать в чем: то ли в красоте, то ли в выражении лица, не знаю. Мой рабочий день закончился, но я не успела уйти, когда красивая дама резко поднялась и вышла из бара, оставив на столе недопитый бокал. Она направилась к лифту, я поспешила за ней и, подхватив по дороге свою рабочую тележку, успела войти в лифт вместе с ней. На четвертом этаже лифт остановился, и я медленно двинулась по коридору вслед за дамой. Не обращая на меня внимания, она подошла к тому номеру, где я видела красивого обладателя черного мундира. Она вошла к нему, не постучав — дверь была полуоткрыта. Я почему-то так и думала, что он ждал ее.

Когда я спускалась в лифте, я вспомнила, кто этот человек: Вальтер Шелленберг, какой-то большой начальник в разведке СС. Я потом еще несколько раз видела эту женщину в отеле, но уже за ней не следила, я ведь знала, к кому она приходила. Но меня мучило любопытство, мне хотелось узнать, кто она такая, я чувствовала, что эта история романтическая, а не просто короткие встречи в отеле. Она была женщиной из самого высшего общества, я в этом уверена. Собственно, почему была? Они ведь и сейчас встречаются, у них это серьезно.

А недавно один симпатичный парень и не актер, заметьте, пригласил меня в кино. Я сначала засмеялась — меня? В кино? Да меня от него тошнит! Но он намекнул, что ищет уединения в темноте, и я согласилась. Перед фильмом показывали документалку, похороны гауляйтера Гейдриха, и вдруг я увидела ее — она была женой, нет, вдовой Гейдриха! Я так и знала, что она птица высокого полета!»

Этот рассказ, как я уже сказала, получил второй приз, но меня тоже стало мучить любопытство: я вспомнила свою поездку в «Вольфсшанце» с Шелленбергом. Дорога была долгой, и я страшно устала. Шелленберг тоже устал и предложил мне выпить по рюмочке — у него в портфеле была фляжка с виски. Мы сделали по глоточку и разговорились — я осмелилась спросить, какие у него были отношения с Райн-хардом Гейдрихом. Он со смехом сказал, что Гейдрих ревновал его к своей жене, и пояснил: «Она любила беседовать со мной о театре, поэзии, о людях искусства, а это все Райнхар-да не интересовало».

Кажется, она продолжает беседы с Шелленбергом об искусстве и после смерти Райнхарда, недаром он ее ревновал. Возникает вопрос: кто больше всех выиграл от смерти Гейдриха?

Райнхард Гейдрих был таким чудовищем, что, на мой взгляд, от его смерти выиграло все человечество.

Донесение Оленьки 1943 года

В 1943 году на студии УФА снималось меньше фильмов, чем раньше. Зато их презентации стали более праздничными, чем раньше, чтобы порадовать людей, удрученных затянувшейся войной. Премьера фильма «Опасная весна» состоялась в кинозале на Потсдамерплац. Народу было немного, поскольку впускали только по пригласительным билетам, зато после просмотра присутствующим был предложен довольно изысканный фуршет — официантки, а не официанты, которых призвали в армию, разносили красиво составленные бутерброды и бокалы с рейнским вином.

Оленька стояла в нерешительности — она всегда чувствовала некоторое смятение после непосредственного контакта со зрителями. И вдруг перед ней возник статный молодой человек в генеральском мундире с двумя бокалами вина — по одному в каждой руке.

— Позвольте, как когда-то, выпить с королевой вечера, — сказал он, и Оленька вспомнила, что уже встречала его несколько лет назад на какой-то презентации, но не могла вспомнить на какой. Тогда он еще не был генералом, но запомнился ей своей мужской привлекательностью и интеллигентной беседой. Она даже вспомнила его имя — Мартин Шульц, и с удовольствием взяла бокал. А через час приятного разговора приняла предложение Мартина отправиться в его генеральскую квартиру в Далеме. У нее не было сомнения, что вечер этот завершится интимной близостью. В последнее время Оленька все чаще задумывалась о своей женской судьбе. Она привыкла, что много лет она была центром сексуального притяжения, но видела уже, как ее постепенно вытесняют молодые и настойчивые. А намеки и приглашения сверстников уже не привлекали ее, ей было жалко зря потраченного времени.

Ольга не ошиблась, она провела с Мартином прекрасный вечер и еще более прекрасную ночь. Наутро, проснувшись, она обнаружила, что ее генерал умчался на важное совещание и попросил ее по уходе захлопнуть дверь. Ольга не спеша встала с постели, приняла душ, оделась и стала искать зеркало, чтобы приколоть шляпку.

Служебная квартира генерала состояла из двух комнат. Она вошла во вторую, похожую на кабинет, и остановилась в испуге: убегая в спешке, Мартин не заметил, что опрокинул портфель, из которого выпали и веером рассыпались по столу фотографии. При одном взгляде на них у нее кровь застыла в жилах — на них были изображены горы трупов, в основном голых женщин, иногда с детьми, одни тела лежали один на другом, другие были свалены в глубокие ямы, и на всех виднелась кровь и следы пулевых ран. По Берлину ходили смутные слухи о каких-то массовых расстрелах, но им не хотели верить, хотя все знали, что евреев куда-то вывозили. Но ведь не расстреливали же, вот так, голых, чтобы сбросить в яму! А выходит это правда?

— Что ты тут делаешь? — раздался голос за спиной.

У Оленьки хватило ума, не делая резких движений, присесть на стол так, чтобы прикрыть собой страшные фотографии. Пред ней стояла горничная, толстая и сердитая тетка в белом фартуке и кружевной наколке, вооруженная тележкой со всем, необходимым для уборки.

— Ты кто такая? И как сюда попала? — спросила она угрожающе и, оставив тележку, стала приближаться. Отступать было некуда — Ольга сидела на столе, с которого не могла встать.

«Сейчас она меня узнает! — испугалась Оленька. — Такие тетки любят кино!» Но горничная не успела ее узнать — за окном надрывно завыла сирена воздушной тревоги. Оленька невольно глянула на часы: ровно одиннадцать, американцы никогда не опаздывают. Бомбардировщики прилетают строго по расписанию: в одиннадцать утра американцы, в девять вечера англичане. Когда она отвела глаза от часов, толстой тетки перед ней уже не было; позабыв про тележку, та рысью умчалась из комнаты в бомбоубежище.

Оленька в бомбоубежище не пошла. Она положилась на судьбу и, аккуратно соскочив со стола, сложила фотографии, выбрала из них три самых страшных, а остальные сунула обратно в портфель. Эти три она спрятала в трусы, так как ни в сумочку, ни в карман они не помещались. И вышла из квартиры Мартина, аккуратно захлопнув за собой дверь, миновала пустой коридор, спустилась по пустой лестнице и оказалась на пустынной улице — все разбежались по бомбоубежищам.

Не зная точно, как добраться до своей машины, Оленька завернула за угол, увидела трамвайную остановку и решила дождаться трамвая. И только тут почувствовала, как жгут ее спрятанные фотографии. А что если горничная пошлет за ней погоню и ее обыщут? Нужно от них срочно избавиться, но как? Не выбрасывать же их в мусорный ящик, надо, чтобы о них узнали как можно больше людей. Тут к остановке на полной скорости подошел пустой трамвай, не пытаясь даже тормозить. Оленька отчаянно замахала руками, и он со скрежетом остановился. Она взобралась в вагон, тем временем сирена смолкла, и стали слышны взрывы — бомбы падали где-то поблизости, но трамвай продолжал двигаться.

Через десять минут они подкатили к Потсдамерплац, водитель остановил трамвай и высадил Оленьку. Она было направилась к своей машине, но вдруг остановилась как вкопанная, — прямо перед машиной стоял полицейский! Мелькнула паническая мысль: горничная ее узнала и сообщила в полицию! Вторая мысль была более рассудительной: даже если горничная ее опознала, как полиция могла так быстро найти ее припаркованную машину? И, взяв себя в руки, она храбро подошла к автомобилю. Увидев, как она отпирает дверцу своим ключом, полицейский козырнул и сказал:

— Наконец-то вы явились, уважаемая фрау! Мы уже начали беспокоиться, ведь все остальные машины, стоявшие здесь с вечера, давно разобрали.

Оленька постаралась поскорее покинуть Потсдамер-плац, и, оказавшись достаточно далеко, остановила машину и задумалась: как передать фотографии Курту? И придумала! Она подъехала максимально близко к месту его работы, отыскала ближайший телефон-автомат. Набрав номер, Ольга глубоко вдохнула и, с трудом сдерживая рыдание, произнесла:

— Курт, скажи честно, ты меня все еще любишь?

Она услышала, как Курт поперхнулся, но, слава Богу, быстро сообразил, и сказал:

— Конечно, дорогая! Конечно, люблю!

— Тогда докажи это — выйди ко мне, я сижу в машине у твоих дверей!

— Но почему ты не хочешь подняться ко мне?

— Я не хочу целовать тебя на глазах твоей секретарши!

— Хорошо, дорогая! Я уже выхожу!

Оленька откинулась на спинку сиденья и в ожидании Курта извлекла из трусов свои взрывоопасные фотографии. Наконец появился он и спросил взволнованно, что случилось, ведь за годы совместной работы Оленька крайне редко назначала неурочные встречи.

Она медленно выложила перед ним фотографии, одну за другой, при виде них у него вырвался новый вопрос:

— Откуда они у вас?

— А вот этого я вам сказать не могу!

— Но это же!.. Это же разоблачение, если фото не подделка! — И он перевернул каждую фотографию: на обратной стороне двух из них стояли надписи: «Бабий Яр» — и даты, на третьей — «Дробицкий Яр» и тоже дата.

— Почему подделка? Уверяю вас, эти фотографии подлинные! Их там была целая пачка!

— Вам цены нет, Ольга Константиновна!

Но Ольга Константиновна не жаждала похвал, она желала поскорей уехать от этих компрометирующих ее фотографий, получив которые, Курт не стал ее задерживать.

Оленька вела машину в сторону Глинеке. Уставшая от пережитых волнений, она все же обратила внимание, что бомбежка закончилась, она даже заметила по дороге пару дымящихся развалин, вокруг которых суетились спасатели. Скорей бы добраться домой! И позавтракать — ведь она сегодня не завтракала! Ольга представила себе свою кухню: на плите кипит чайник. И мама накрывает на стол.

Наспех припарковав машину, она почти взбежала на крыльцо и распахнула дверь. В доме было странно тихо — никто не дышал, на кухне не кипел чайник, и стол не был накрыт.

— Мама! — крикнула Оленька. — Я дома!

Не получив ответа, она помчалась в комнату Лулу, ворвалась без стука и увидела, что та лежит на спине одетая и не укрытая одеялом. Оленьку охватил такой ужас, что она не подбежала к кровати, а подошла к ней медленно на цыпочках и осторожно тронула маму за плечо. Оно было холодное и твердое, как неживое. Оно и было неживое, так же, как широко открытые мертвые глаза. Ноги Оленьки подкосились, и она безвольно опустилась на пол перед кроватью, не в силах даже заплакать.

Лёва

Вызов в Контору, как всегда, был некстати: Лёва как раз завершал оркестровку своей новой, по счету седьмой, симфонии. Но, с другой стороны, вряд ли он означал арест, так сказать, с доставкой на дом. Вызов был срочным, так что отложить посещение Конторы было нельзя. Пришлось закрыть рояль, наспех сложить в ящик нотные листы. Лёва так разнервничался, что даже не заметил, как бульвар начал подготовку к осени, листья еще не опадали, но постепенно заменяли летнюю зелень на сентябрьскую позолоту. На сердце стало легче, когда у входа в Контору он столкнулся с Марией Гариковной, значит, и ее вызвали тоже и на одно с ним время, если она успела примчаться с дачи.

Задача, которую им поставили, оказалась уже частично знакомой, хоть и непростой; им предложили отправиться в недавно освобожденный от немецкой оккупации город Харьков, чтобы найти там наверняка оставленную врагом агентурную сеть.

Вылет был назначен на десять вечера, и Лёва поспешил домой на Пречистенский бульвар, чтобы предупредить Ольгу, которая вскоре должна была уйти в театр. Господи, как же быть? Она, конечно, разволнуется, а ее не принято беспокоить перед спектаклем. И тут он вспомнил, ведь она как-то упомянула, что именно в Харькове была счастлива.

С упоминания этого города он и начал: спешу, мол, туда восстанавливать разрушенную войной музыкальную жизнь.

— О, Харьков! — вспыхнула Ольга. — Центр самой лучшей и самой одухотворенной молодежи, помните Северянина? Мы приехали туда с гастролями из страшной московской разрухи. А там было тепло и светло, и на улицах продавали изумительное ванильное мороженое, зажатое между двумя круглыми вафлями. Какие там были спектакли, какая публика! Какие пирожные в кафе «У Пок а»!

Лёва уехал в Харьков с Ольгиным благословением, но не нашел там ни мороженого в вафлях, ни кафе «У Пока». На первый взгляд, город казался серым и не особо интересным. Но стоило хорошо присмотреться, как открывалось его очарование и хотелось изучать хитросплетение уютных улочек, застроенных красивыми домами. Хотя раны войны бросались в глаза, они все же были не так ужасны, как страшные кратеры на улицах городов, подвергшихся массированным бомбардировкам как своим, так и немецким. Среди развалин как символ чудовищной бессмысленности происходящего выделялось здание Госпрома — прекрасного архитектурного комплекса, воздвигнутого на просторной площади Дзержинского в тридцатых годах.

Так он и написал Ольге, но она его не поняла: в то счастливое время долгих харьковских гастролей МХАТа комплекс Госпрома еще не был построен.

С площади Дзержинского Лёва отправился к Тракторному заводу, где во время оккупации размещалось еврейское гетто. И, выслушав там рассказ добровольного гида, понял, что его жизненный выбор был правильным. Уже не говоря о том, что на нем лежит ответственность за Оленьку.

Оленька

Мамина смерть сильно подкосила Оленьку. Она даже не осознавала, какую важную роль играла мама в ее жизни, — она как бы защищала ее от ежедневных опасностей и угроз. А теперь Оленька стала главой семьи, которая распадалась на глазах, — девочки, Адочка и Мариночка, вышли замуж и погрузились в обычные семейные заботы, а она осталась одна-одинешенька, и некому даже поплакаться в жилетку.

Хуже всего, что эта новая жизнь отразилась на ее физическом состоянии. Она, которая не позволяла себе болеть, работая на благо семьи, в один отнюдь не прекрасный день не смогла встать с постели: свело спину. Врач объявил, что это радикулит, воспаление нерва, о существовании которого Оленька даже не подозревала. К счастью, съемки очередного фильма откладывались на пару недель, и она надеялась за это время выздороветь. А пока она лежала в одиночестве и не могла привыкнуть к тишине.

Проглотив прописанные таблетки, Ольга почти задремала, когда ее разбудил телефонный звонок. Она подняла трубку с некоторой опаской, ведь все свои уже отзвонили. Приятный мужской голос — знакомый, но неопознанный — воскликнул:

— Дорогая фрау Ольга, здравствуйте! Это Вальтер Шел-ленберг, надеюсь, вы еще меня не забыли?

Оленька приложила все свое актерское мастерство, чтобы скрыть, как ее обрадовал этот звонок, — у нее остались самые приятные воспоминания об их совместном путешествии в дьявольское «Волчье логово». Причина, по которой он ей позвонил, оказалась еще приятней:

— Дело в том, что завтра я должен на несколько дней слетать в Крым. Не хотите ли вы передать какие-нибудь гостинцы вашей уважаемой тете, госпоже Марии Чеховой?

— С радостью. А куда я могу вам это доставить?

— Я слышал, вы нездоровы. Завтра у меня ланч в доме нашего министра пропаганды, говорят, ваша вилла где-то рядом. Если вы не возражаете, я могу заехать к вам на обратном пути, около двух часов дня.

— А это вас не затруднит?

— Если бы меня это затруднило, я бы не предложил. Но учтите, не больше трех килограмм.

Поскольку из дому выйти Оленька не могла, пришлось все-таки задействовать девчонок. Не так-то просто было достать для гостинца лакомства, но они постарались, и к утру следующего дня все необходимое, включая коробочку, привезли в Глинеке.

Шелленберг приехал точно в два и очень спешил, но все же обратил внимание, что Оленька встретила его, опираясь на костыль. Он выслушал ее сбивчивый рассказ о причине болезни и пообещал подумать, как можно ей помочь. Она его обещаний не приняла всерьез и ошиблась: через три дня Шелленберг после возвращения из Крыма опять посетил ее, но на этот раз не спешил.

— Я привез вам записочку от вашей тетушки Марии, — заявил он с порога. — Она была вне себя от восторга от вашей посылочки. Похоже, они там в Крыму изрядно голодают. Но я здесь по другому поводу.

И, приняв Оленькино предложение выпить с нею по чашечке кофе, запросто сел к кухонному столу. Отмахнувшись от ее извинений за качество напитка — мол, знаю, знаю, сам такой пью! — перешел к делу.

— Я приехал к вам, несмотря на свою занятость, потому что могу говорить с вами здесь откровенно, не опасаясь, что наш разговор прослушивают. Скажу сразу: я могу вам помочь избавиться от радикулита. Но не совсем бескорыстно, а кое-что за это хочу попросить.

Оленька насторожилась: о чем человек его ранга может ее попросить?

А он не стал тянуть:

— Вашу болезнь может вылечить один человек — финский массажист доктор Феликс Керстен, у которого чудодейственные руки. На моем веку он вылечил радикулиты у многих выдающихся людей. И даже у самого фюрера. Но беда в том, что живет доктор в Стокгольме и в Берлин ни ногой.

«Небось, еврей!» — мелькнуло в голове у Оленьки, но она промолчала.

— Мне нужно срочно передать ему важное секретное сообщение, которое я не могу доверить ни дипломатической почте, ни кому-либо из своих приближенных. Если вы согласитесь на несколько дней отправиться в Стокгольм, я тут же свяжусь с Феликсом и попрошу его найти для вас время для его целительных массажей. А вы захватите с собой мое письмо. Как вам это предложение?

— А как я смогу поехать в Стокгольм? — поинтересовалась Оленька.

— Это я беру на себя. Ведь заграничный паспорт у вас есть? Раз так, завтра в Стокгольм должен лететь самолет Гиммлера. Я обеспечу вам место в этом самолете и в «Гранд Отеле». Утром за вами заедет мой шофер и отвезет на аэродром Темпльгоф, а в Стокгольме встретит шофер Феликса, доставит в отель и сообщит расписание массажей.

От Оленьки не укрылось, что ее гость не сомневался в ее согласии, и был прав. Она только спросила, в чем секрет популярности финского массажиста.

— Во-первых, в его чудесных руках, вылечивших не одного страдальца. А во-вторых, если не во-первых, это то, что Керстен лечит не только наших лидеров, но и высших чиновников в правительствах наших противников.

С этими словами Шелленберг попрощался и ушел, оставив на столе два конверта с письмами: одно Керстену с просьбой помочь Оленьке, другое для передачи через доктора неизвестному лицу, имени которого Оленька не знала и не хотела знать.

На следующий день все случилось, как Шелленберг расписал: заехавшая за Оленькой машина отвезла ее в Темпль-гоф, откуда комфортабельный самолет «Фокке Вульф Кондор» доставил ее в Стокгольм. В салоне самолета кроме нее находились еще двое, за время полета они не сказали друг другу ни слова. Шофер, встретивший Оленьку в Стокгольме, вручил ей расписание массажей на ближайшие четыре дня. Никто не сказал, как она вернется в Берлин, но Оленька разумно решила, что это не ее забота и все как-нибудь образуется.

Из-за боли в спине она не смогла спуститься в ресторан, а попросила принести ей ужин в номер. Хоть ужин был вкусным, она ела без удовольствия — ее шея была так напряжена, что было трудно глотать. Оленька загрустила — она не могла выйти в город и не знала, чем себя занять. Неожиданно зазвонил телефон, и портье поинтересовался, готова ли она принять господина Феликса Керстена. Страшно удивившись, ведь первый массаж был назначен назавтра, она немедленно ответила согласием. Через две минуты в ее номер вошел довольно полный человек среднего роста с могучими руками и плечами — результат многолетних занятий массажем. Его округлое брюшко придавало ему сходство с Буддой и напомнило Оленьке его прозвище: Мистический Будда Гиммлера.

Любезно поздоровавшись, он спросил, действительно ли Оленька привезла ему письмо от его друга.

— Даже два, — ответила Оленька, протягивая Керстену оба послания.

— От моего друга только одно, а второе — от вашего друга, — улыбнулся массажист, и Оленька поняла, что первое письмо от Гиммлера.

— Я думала, что мне назначен массаж на завтрашний день в полдень, — сказала Оленька извиняющимся голосом, она обнаружила, что робеет в присутствии Мистического Будды.

— Это правда, но я решил зайти за своим письмом уже сегодня и заодно понять, в чем ваша проблема. Вы, наверное, не знаете, что я ваш поклонник: несколько лет назад, когда я лечил фюрера, мы во время каждого сеанса смотрели один из ваших фильмов, а потом его обсуждали. Мысли фюрера о кино ставят его в ряд с ведущими критиками киноискусства. Что у вас со спиной? — Он подошел к Оленьке и пробежал быстрыми пальцами по ее позвоночнику. — Завтра начнем, а пока я сделаю маленькое упражнение, которое позволит вам спокойно спать до утра.

Его лицо было так близко от лица Оленьки, что она заметила в бирюзовой голубизне его правого глаза черное колечко, охватывающее зрачок. От вида этого колечка у Оленьки закружилась голова и по спине побежали мурашки. Но она не успела на этом сосредоточиться, потому что огромная ладонь массажиста взяла ее за подбородок, а другая легла на затылок и резко повернула ее голову по часовой стрелке так, что в ее основании что-то хрустнуло. Она в ужасе закрыла глаза и услышала голос Будды:

— А теперь спокойной ночи. Спать будете сладко, как в детстве.

Оленька повертела головой — напряжение в шее исчезло, словно его рукой сняли. А впрочем, так оно и было, ведь его сняли именно рукой.

Назавтра Керстен занялся Оленькиной спиной у нее в номере, уверяя, что в следующий раз она сможет приехать к нему в клинику.

Поскольку в ее номере не было массажного стенда, массажист усадил ее на стол, а сам сел на пол и принялся массажировать ее ступни. Толстые пальцы его массивных рук обладали такой силой, что Оленька в прямом смысле взвыла от боли, но Керстен не обратил на это внимания. Безжалостно разминая Оленькины хрупкие ступни, он попытался заглушить ее стоны и жалобы непрерывным потоком довольно уникальных рассказов о комических случаях из своего богатого жизненного опыта.

Оленька слушала его вполуха, но только в те мгновения, когда боль, причиняемая сильными пальцами массажиста, была терпимой. Из всего длинного шутливого рассказа она запомнила только, что доктор Керстен регулярно лечит рейхсфюрера Генриха Гиммлера от выдуманных болезней, так как тот ничем не болен, но страшно мнителен. И это дает ему, доктору Керстену, возможность играть существенную роль в мировой политике.

— А теперь встаньте-ка на ноги! — перебил самого себя массажист. Оленька нерешительно опустилась на пол и не поверила собственным чувствам — она стояла ровно и без напряжения, как когда-то раньше, в прошлой жизни.

— Жду вас завтра у себя, как условлено. Кстати, об оплате не беспокойтесь, ваш друг Вальтер все уже оплатил вперед.

За последующие три дня Оленька подверглась всем возможным видам массажа. Особо впечатляющей была пляска святого Витта, которую Керстен исполнил на ее позвоночнике. Как ни удивительно, ее это не испугало и даже не потрясло — она уже поняла, что от этого человека можно ожидать любых чудес. Как и обещал Шелленберг, он полностью излечил ее, при этом посвящая в тайны мировой политики.

Дело в том, что, ловко массируя спину клиента и вывинчивая его голову из тела, доктор-целитель не мог молчать — он безостановочно говорил, говорил, говорил. И Оленька узнала, что кроме Гиммлера его любимым пациентом был Авраам Стивен Хьюитт, координатор секретной службы США в Швеции.

— Его спина служит замечательным прикрытием для наших встреч!

— И часто вы видитесь?

— Почти каждый день! Ведь моя священная цель состоит в том, чтобы достигнуть мирных переговоров между воюющими державами!

— И что, никак не удается?

— Я открою вам страшную тайну: главным камнем преткновения для заключения этого судьбоносного мира стала фигура великого фюрера Адольфа Гитлера. Только умоляю вас — никому ни слова! Ах, вы не представляете себе, как это тяжело, когда все мировое устройство лежит на твоих плечах! Ведь это тысячи, нет — десятки тысяч жизней и тысячи разрушенных домов!

— Я надеюсь, вы с этим справитесь! — обнадежила его Оленька на прощанье. — Ведь никто другой этим не занимается!

— Почему никто? — отозвался массажист. — Говорят, посол Советской России, госпожа Коллонтай, тоже не отказывает себе в удовольствии встречаться с посланцами из Германии. Просто она держит это в тайне.

Прямо от Керстена Оленька отправилась в аэропорт, где ей было забронировано место в самолете, перевозившем из Швеции в Германию группы солдат. Стараясь не думать о том, что эти солдаты делали в Швеции, Оленька задремала и не заметила, как оказалась в берлинском аэропорту, совершенно здоровая и сильно продвинутая в вопросах мировой дипломатии.

Донесение Оленьки — оно было кратким

Совершенно достоверно: Генрих Гиммлер ведет тайные переговоры о сепаратном мире с США с Авраамом Стивеном Хьюиттом, координатором секретной службы США в Швеции. Главным камнем преткновения, препятствующим заключению этого судьбоносного мира, стала фигура фюрера Адольфа Гитлера.

Оленька

Съемки в тот день были тяжелыми, но не для всех, а для Оленьки — ей пришлось много раз бегать вверх и вниз по лестнице, и она уже начала опасаться, что, если спина не выдержит этих взлетов и спусков по лестницам, дело плохо: вряд ли ей удастся опять слетать в Швецию к волшебнику Феликсу Керстену.

В дверь гримерной постучали. Кто бы это мог быть? Свои врывались без стука. Оленька глянула в зеркало — она выглядела вполне прилично! — и крикнула:

— Войдите!

Вошел Мартин Шульц — вот так радость! А ведь она о нем забыла.

— Мартин! Как хорошо, что ты здесь!

— Но увы! Ненадолго! Завтра опять возвращаюсь на Восточный фронт! Поедешь ко мне сейчас?

Оленька вспомнила горничную с тележкой для уборки и содрогнулась:

— Поеду, но не к тебе. Лучше ко мне в Глинеке — это совсем близко.

Вечер в Глинеке прошел не хуже, чем в прошлый раз в Берлине. Но в сладость их близости прокралась горечь прощания, прощания без обещания встречи.

— Ты ведь русская, правда?

— Ну конечно, ведь я Чехова!

— Значит, ты знаешь русский язык. Что обозначает слово — кюрьськ?

— Кюрьськ? Нет, не знаю. А зачем тебе?

— Ну, подумай — кюрьськ! Город такой, что ли?

— Ах, Курск! Да, есть такой город.

— Так вот, послезавтра там начнется страшная битва. Самая страшная в этой войне. Нам надо отыграться после Сталинграда. Туда будут брошены главные силы, сотни тысяч танков. Если мы опять проиграем, мы проиграем войну. Я бы хотел после войны вернуться к тебе, я бы попросил тебя ждать меня, но не решаюсь. Что-то говорит мне, что я оттуда не вернусь.

Суеверная Оленька закрыла ему рот поцелуем:

— Замолчи! Не смей каркать, а то накликаешь!

— Да, давай спать — ведь мне завтра утром нужно лететь в этот треклятый Кюрьськ. Если бы ты знала, как я не хочу туда ехать! Как я не хочу участвовать в этой битве: если мы победим, война никогда не кончится, а если русские победят, Германии конец.

Утром после отъезда Мартина Оленьке предстояло решить неожиданно возникшую проблему — как дать знать Курту, что на следующий день назначена роковая битва под Курском. И придумала. Пришлось задействовать Адочку, что было вообще-то против принципов Оленьки, но ситуация того требовала. Слава Богу, у нее не было утренней съемки, и она поспешила в Берлин. Пришлось открыть Адочке часть правды, ссылаясь на то, что это приблизит конец войны, о чем дочка давно мечтала. Та все поняла и поехала к Курту. Она сказала ему, что мама опять заболела и умоляет его приехать ее проведать.

Курт знал, что Оленька без причины не будет назначать встречу, и через час был у нее в Глинеке. Она опередила его всего на двадцать минут, но успела переодеться в домашнюю одежду и лечь в постель, впервые в жизни подумав с облегчением, что мамы нет рядом.

А за дальнейшее развитие сюжета уже отвечает история — победа Красной армии в Курской битве действительно приблизила конец войны. Дальше все покатилось под откос — Кавказ, Днепр, Северная Африка, и, наконец, Италия пала под ударами американской армии и через неделю объявила войну Германии. Смолкли победные литавры, и все громче зазвучали разрывы бомб союзных армий. В ноябре 1943 года в Тегеране состоялась встреча великой тройки: Рузвельта, Черчилля и Сталина, на которой было решено открыть Второй фронт.

Германии следовало бы смириться с поражением и остановить эту кровавую бойню, но нацистские лидеры не могли это сделать — они понимали, что им не будет прощения, слишком много зла принесли они человечеству.

Оленька

Обо всем этом Оленька узнавала не из газет — там писали что-то или невразумительное, или бравурное, только не правду. Но ее зять, Вилли Руст, Адочкин муж, ненавидел нацистов и, пренебрегая опасностью, слушал Би-би-си, вот от него-то она слышала последние новости, предвещавшие конец фашистской империи. Но это не мешало ей продолжать жить и сниматься в кино, ведь это было единственное, что она умела делать.

Следующий фильм, к счастью, снимали не в Берлине, а в австрийских горах. Сценарий был не замысловатый и даже, честно говоря, заезженный, но это как раз придавало продюсеру уверенность в успехе.

«В тумане на горной дороге автомобиль Норы едва не сталкивается с попавшей в аварию машиной. В хижине неподалеку Нора и ее шофер находят истекающего кровью инженера Штефана Брока, с трудом добравшегося до единственного убежища. После того как спасенный Норой мужчина вышел из больницы, между ним и его спасительницей возникает мимолетный роман. Проходят годы, и Штефан случайно спасает тонущую в озере девушку, которая оказывается дочью Норы Кристиной. Между ним и Кристиной возникает мгновенное чувство, о котором не подозревает все еще любящая Штефана мать девушки. Узнав об этой любви, она в отчаянии превращается в фею Мелюзину, у которой каждую субботу вместо ног отрастает рыбий хвост». Роль Мелюзины была для Оленьки привычной и давалась легко.

И тут посреди съемок случился двухнедельный перерыв: то ли пленки не хватило, то ли звукооператора призвали в армию. Оленька решила не возвращаться в измученный бомбежками Берлин, где ее никто не ждал, а провести неожиданный отпуск в каком-нибудь австрийском курортном городке. В туристическом агентстве ей предложили комфортабельную комнату в недавно модернизированном старинном замке в горах, расположенном над озером Фушель. И ей захотелось отдохнуть там в одиночестве, чтобы обдумать свое будущее в свете предстоящих перемен. А что перемены грядут, она не сомневалась.

В этом отеле-замке в летнее время было принято накрывать столики не в обеденном зале, а на широкой каменной террасе, нависшей над озером. Над каждым таким столиком был прикреплен изящный нарядный зонтик, создававший иллюзию праздника. Немногочисленные гости отеля проводили время парами, но были и такие, кто предпочитал отдыхать уединенно, и среди них Оленька. Как ни странно, ни пары, ни одиночки не стремились к объединению и не пересекались.

Устав постоянно находиться в центре внимания и наслаждаясь тишиной, Оленька увлеклась хождением по горным тропам, которые начинались сразу за территорией отеля. Бродя по предгорьям снежных гор, она пыталась избавиться от смятения настроений и мыслей, с которым жила последнее время.

С каждым днем ей становилось все ясней, что сегодняшней Германии скоро придет конец. А ведь до сих пор государственная поддержка кино обеспечивала ее благополучие! Впрочем, не стоило беспокоиться: кино стало такой неотъемлемой частью жизни общества, что кто-нибудь да будет заниматься выпуском фильмов. Гораздо важнее вопрос: нужна ли она будет тем людям, от которых будет зависеть кинопроизводство и ее актерская судьба в частности?

Оленька так глубоко погрузилась в размышления о своем будущем, что не заметила, как ее догнала чья-то чужая тень. Она резко обернулась и встретилась глазами с мужчиной средних лет, обычно сидевшим за соседним столиком и каждый раз при встрече смотревшим на нее так, словно он хотел заговорить с ней.

— Не пугайтесь, — сказал он поспешно. — Ведь вы Ольга Чехова? Вы мне не отвечайте, я все равно ничего не слышу. Я глухой на одно ухо и полуглухой на второе.

Ольга все-таки спросила, на каком фронте он ранен. Он не услышал, но понял:

— Не на фронте, а в «Вольфсшанце». Вы ведь знаете, где «Вольфсшанце», я вас там видел и даже помог дойти до туалета, когда вы подвернули ногу на прогулке с фюрером.

Оленька всмотрелась в лицо своего собеседника, и ей показалось, что она вроде бы вспомнила его среди охранников Гитлера.

— Меня зовут Юлиус Шауб. Я вас обожаю еще с ранних лет, когда вы только начали свою карьеру и сыграли баронессу в фильме про заколдованный замок. Я действительно служил в охране фюрера в «Вольфсшанце». А теперь оглох, и меня отчислили, слава Богу, на тот свет не отправили за то, что я знаю. Не спрашивайте, что именно, я сам вам расскажу, чтобы это знание не ушло со мной вместе.

Он указал на стоявшую неподалеку скамейку, и Оленька послушно села, у нее было ощущение, что этот человек ее загипнотизировал.

— Фюрер уже давно не выезжал из «Вольфсшанце», очень боялся бомбежек. В тот день сначала все было как обычно, ничего особенного. Приехали очередные генералы, они несколько раз в неделю приезжали — не одни и те же, но всегда генералы. И собрались в комнате для конференций. Граф фон Штауффенберг поставил рядом с собой портфель, на который никто не обратил внимания. И как только началось обсуждение, раздался взрыв и из портфеля рвануло пламенем. Кто-то упал на пол и стал кататься по ковру, пытаясь сбить огонь с одежды, были жертвы. К началу совещания я стоял в дверях, но, когда рвануло, меня отбросило взрывной волной наружу, я скатился по ступенькам вниз и потерял сознание. Очнувшись, я понял, что полностью оглох. Оказалось, что лопнула барабанная перепонка в правом ухе. И только потом я начал слышать левым ухом, но не до конца.

Я уполз в кусты, и когда стали убирать тех, кто остался в зале и видел на фюрере обгоревшую одежду, — меня еще не нашли в кустах. Я пришел в себя только к вечеру и еле-еле добрел до своего бункера. Почти все койки были пустые, но я еще ничего не понял, а сразу лег в постель и заснул мертвым сном. Утром за мной пришли и отнесли на носилках в полевой госпиталь, который устроили в одном из бункеров. Там уже лежали ребята из охраны, раненные в разной степени. Никто ничего не знал и не понимал, но постепенно поползли слухи, что совершено покушение на фюрера, уверяли даже, что он погиб. Но через несколько дней фюрер сам пришел к нам и сказал, что враги Германии пытались его убить, но у них ничего не вышло и никогда не выйдет. Он выглядел очень странно — сильно хромал, кожа на одной руке была обожжена и половина лица тоже.

Когда мне стало лучше, меня выписали из госпиталя и уволили с хорошим выходным пособием. И я приехал сюда, чтобы подлечить нервы, потому что я совсем перестал спать по ночам. Может быть, теперь, после того, как я вам все это рассказал, я начну спать. Спасибо, что вы меня выслушали.

После этих слов он встал со скамейки и, хромая, ушел по тропинке в горы, а Оленька осталась сидеть, потрясенная услышанным.

На ужин Юлиус Шауб не пришел, и больше Оленька его не видела.

Лёва

С продвижением Красной армии на запад у Лёвы почти не оставалось времени на музыку — требовались его опыт и способности агента. Минск, Кишинев, Бухарест, Будапешт — просто поразительно, как ловко нацисты плели свои агентурные сети и как умело привлекали на свою сторону представителей музыкального мира и не только. И каждое успешное разоблачение вражеского заговора приносило Лёве очередное признание начальства. И при всяком удобном случае он не забывал напомнить о заслугах своей звездной сестры, ведь он хорошо знал о короткой памяти руководства Конторы.

Однажды сам Абакумов явился в квартиру Ольги на бывшем Пречистенском бульваре, где жили не только хозяйка, Лёва с Марией Гариковной, но и бывшая его жена Люба с новым мужем, дирижером. И все они стали свидетелями того, как могущественный заместитель самого Лаврентия Берии собственноручно вручил своему сотруднику большой кремлевский паек к празднику.

Выйдя провожать Виктора Семеновича, Лёва не преминул напомнить ему о добытых его сестрой Ольгой, первой красавицей Европы, сведениях о высших кругах нацистского руководства, С одной стороны, он хорошо понимал, что Абакумов был, как и его шеф, очень чувствителен к женской красоте, а с другой — что близится время, когда именно в их Конторе будет решаться Оленькина судьба.

Оленька

Через десять дней по окончании съемок она вернулась в Берлин, где все выглядело еще печальней, чем до ее отъезда в Австрию. Она наговорила на кассету информацию о неудачном покушении на Гитлера и поспешила на Шлоссштрас-се, чтобы успеть до бомбежки положить конверт с кассетой в заветный почтовый ящик.

К ее ужасу дома, на стене которого столько лет висел этот ящик, она не увидела — остались только развалины. Дрожащими руками сжимая руль, Оленька подъехала к телефону-автомату, уцелевшему в центре площади Штиглиц, и набрала номер Курта — телефон слабо пискнул, словно внутри него что-то оборвалось, и замолк.

Это было уже слишком. Позабыв о привычной осторожности, Оленька направила машину в боковую улочку к зданию, где столько лет размещалось знакомое агентство по сдаче жилплощади. Она с трепетом ожидала, что этого дома тоже уже нет, но ошиблась: не было не только его, но и всей улицы — все бывшие здания превратились в груды развалин. Оленьку охватила паника, она рванулась домой, в Глинеке, с одним желанием: выбраться из города до начала бомбежки, неважно чьей — русской ли, американской или английской.

Но невыполненная задача нарушала относительный покой мирной жизнь в Глинеке — неотправленная кассета жгла бы ейруки, если бы не была надежно спрятана в цветочном горшке с двойным дном в ее оранжерее. Как Оленька ни ломала голову, она не придумала ничего, что помогло бы ей передать столь важное донесение по назначению. Ведь это был подробный рассказ о покушении на Гитлера, о котором в прессе не было сказано ни слова.

И вдруг среди бела дня к вилле в Глинеке подъехала на мотоцикле незнакомая молоденькая девушка. Она представилась Эльзой, дочерью Курта, и для доказательства предъявила Оленьке давно забытый ею медальон со старой фотографией афиши первого Оленькиного фильма «Заколдованный замок», на которой она когда-то оставила свои инициалы. У Ольги был выбор: довериться девушке или, предполагая провокацию, нет. Она всегда предпочитала рискованные варианты, а потому отдала ей кассету.

Красная армия стремительно наступала с востока, а англичане и американцы надвигались с запада. Гитлер и его генералы заперлись в подземном бункере, готовясь к коллективному самоубийству.

Зачем, зачем была затеяна эта война? Кому она принесла пользу?

Ответ на эти вопросы мог знать министр пропаганды Иосиф Геббельс. Перед тем как его верная жена Магда отравила своих шестерых малолетних детей и вместе с мужем покончила жизнь самоубийством, он записал в дневнике: «Мы взяли на себя великую миссию избавления человечества от еврейской заразы, и человечество еще скажет нам спасибо!»

Оленька

С этого страшного дня в ее жизни наступил решительный перелом. Если до того, несмотря на потери и поражения, дни сменяли друг друга в ритме вальса, то отныне прошлое начало перетекать в будущее в ритме похоронного марша. Похоже, что никто, кроме самого фюрера, уже не верил в возможную победу Германии в этой ужасной кровопролитной войне. И все яснее вставали вопросы: ради чего эта война вообще ведется? А если победа не предвидится, то зачем ее продолжать, теряя людей и города, которые все больше превращались в развалины после каждой бомбардировки авиаций союзников антигитлеровской коалиции? Проще говоря — почему не заключить мир, если война проиграна? Но за эти вопросы полагалась смертная казнь, и немцы молчали.

Жизнь рушилась. И Оленька не могла понять, что же делать ей, кинозвезде, когда закончилась то, что принято называть киноиндустрией. После снятой в 1944 году «Мелузи-ны» в Третьем рейхе, который до того считался мировой кинодержавой, не вышел ни один фильм. И все же была надежда, что когда-нибудь завершится этот похоронный марш, начнется другая жизнь. Главное — выжить.

Оленька сыграла несколько ролей в лихорадочно поставленных и так же лихорадочно исчезнувших с подмостков театральных спектаклях. Похоже было, что и публике стало не до искусства, тем более что к непрерывным бомбежкам англоамериканской авиации добавились круглосуточные артиллерийские обстрелы стремительно наступавшей на Берлин Красной армии. Куда может спрятаться маленький человек от летящих ему на голову бомб и снарядов? Разумному правительству следовало бы принять разумное решение, признать неизбежное поражение и сложить бесполезное оружие. Но не было в Третьем рейхе разумного правительства, а может быть, наоборот, оно было слишком разумным и понимало, что за все их преступления им не будет пощады. Так что они решили унести за собой на тот свет как можно больше сограждан — возможно, они, как некогда древний правитель Китая, надеялись, что им там будет уютней среди своих.

Вместо того чтобы признать неизбежное, руководство Германии продолжало войну. Нельзя было оставить без внимания бедных солдат, защищавших свою неразумную родину на всех фронтах, потому что им никто не позволил прекратить эту уже проигранную войну. И Оленька в составе выездных бригад выступала перед солдатами. Это были довольно мучительные поездки. Как-то в Ганновере во время спектакля англичане разбомбили отель, в котором остановились артисты, и ей пришлось возвращаться в Берлин в переполненном поезде в сценическом костюме восемнадцатого века.

Но все же судьба была к ней иногда милостива. Как-то ее пригласили на встречу с солдатами, прибывшими в отпуск на озеро Ванзее. Она вошла в зрительный зал без объявления, и никто ее не заметил. И только один офицер встал ей навстречу. Он понятия не имел, кто она такая, но был поражен ее красотой. Они разговорились, в мирной жизни он тренировал германскую олимпийскую команду по легкой атлетике, а в военное время служил связистом в части, расположенной в Потсдаме. Оленька не сказала ему, кто она такая, а только дала свой номер телефона с предложением позвонить ей как-нибудь вечером. Его звали Альберт Сумсер, он был на шестнадцать лет моложе ее — именно таких любовников она предпочитала.

Он позвонил на следующий день, и она пригласила его на ужин. Вместо букета роз он принес ей связку подстреленных им уток, и практичная Оленька приняла их с радостью — гражданам Третьего рейха пришлось изрядно затянуть пояса. Этот дар был большим подспорьем для живущих на вилле в Глинеке, а их стало больше: спасаясь от бомбежек, Адочка с дочкой Верой переехала жить к матери.

Кроме редких выступлений на сцене, Оленька решила заняться своим лицом. Она по-прежнему была красива, благодаря хорошей наследственности, ведь ее родители отличались прекрасной внешностью, но ни один из них не достиг такого совершенства, как она. Но Оленька знала, что кожа особенно подвластна времени, и потому тщательно ухаживала за ней. Еще в середине тридцатых годов, отказавшись от очередной роли, она поступила в парижскую косметическую школу, которую окончила с отличием. Там она узнала много нового и полезного и в вынужденном продолжительном отпуске с усердием стала расшифровывать тщательно законспектированные советы по уходу за кожей. А на мансарде под стеклянной крышей Оленька завела маленькую оранжерею, где выращивала экзотические растения, необходимые для создания питательных масок и средств для очистки лица. В соседней гардеробной она организовала лабораторию, где создавала уникальные кремы и пилинги по собственным оригинальным рецептам. Кроме того, во время частых в прошлом заграничных поездок не только посещала косметические салоны, но и приобретала различные приборы для ухода за кожей. Немудрено, что при первой встрече незнакомые люди давали ей не больше двадцати пяти лет.

Поэтому неудивительно, что Оленька выбрала себе в любовники мужчину, который был моложе ее на шестнадцать лет. Выбрала сама, иначе он никогда бы не осмелился даже приблизиться к знаменитой и ослепительной кинозвезде. А сделав свой выбор, она повела себя с ним так, как всегда вела себя с теми, кого любила, — служила им верой и правдой. Узнав, что Альберт заболел и лежит в гарнизонной больнице в Потсдаме, Оленька отправилась его навестить и прошла тринадцать километров пешком — потому что, как она объяснила, негодяй Геббельс не дал ей талона на бензин.

Тем временем обстановка вокруг Берлина становилась все более грозной. Части Красной армии окружили город кольцом, чтобы помешать нацистским лидерам сбежать, а американцам взять город первыми. Поскольку столица подвергалась непрерывному артиллерийскому обстрелу, многие жители собирались ее покинуть, но Гитлер издал приказ расстреливать всех дезертиров — спрашивается, для чего ему это было нужно, когда неминуемое поражение, точнее полный разгром, было очевидно.

Рядом с виллой в Глинеке, прямо за небольшой сосновой рощей, был расположен военный аэродром, который русская артиллерия обстреливала днем и ночью. Вот что Оленька написала об этом времени в своих воспоминаниях «Мои часы идут иначе»:

«Совсем неподалеку горит дом. Пламя через несколько минут должно перекинуться на наш гараж. Там стоят пятьдесят канистр с бензином, которые нам оставили солдаты-танкисты, перед тем, как сами отдали себе приказ уходить на запад в надежде, что плен у «Джона» будет более терпимым, чем у «Ивана». Обоснованное предположение…

Пламя горящего соседнего дома вот-вот доберется до гаража, и мы взлетим на воздух вместе с канистрами бензина… Странная мысль: вот и подошла к концу война, мы вынесли ее, мы только существуем, но все же живы. И теперь из-за этих идиотских пятидесяти канистр нам никогда не узнать, как там будет дальше, если что-то будет вообще… Должно было свершиться чудо, чтобы спасти нас всех в последнюю секунду. И чудо происходит. Ветер меняется. Мы переживаем и этот вечер. Соседний дом сгорает дотла и уже не представляет опасности.

Теперь мы готовимся, насколько это возможно, к грядущим испытаниям: в библиотеке у задней стены я выставляю на самое видное место свою коллекцию русских икон; у меня при этом вполне определенная мысль: «…Когда придут русские…»

Они не заставляют себя долго ждать, эти первые русские — грязные, закопченные и изголодавшиеся, как все солдаты в эти последние дни войны. Но насторожены они больше, чем другие. Я заговариваю с ними по-русски. Удивление сглаживает их недоверие…

Потом, до того, как они начнут обыскивать дом, я словно бы случайно завожу их в свою библиотеку. И тут происходит то, на что я втайне рассчитывала: они глазеют на иконы, обмениваются беспомощными, почти робкими взглядами и уходят.

Я перевожу дух. Но ненадолго: военная ситуация меняется в пользу Германии. Приближается армия Венка, которая должна применить уже в ближайшие несколько часов чудо-оружие. Русские будут «обращены в бегство» — это утверждают фольксштурмфюреры, проверяющие наш дом, чтобы «забрать каждого имеющегося мужчину» на защиту отечества. В нашем «бабьем царстве» искать их тщетно.

Но в пятидесяти метрах живет Карл Раддатц с женой. Они требуют, чтобы он отправился с ними. Карл бушует, проклинает, ругается и называет то, что сейчас творится, просто и точно — безумием.

Между тем те, кто до этого вел себя так же, уже висят на деревьях в ряд как дезертиры или пораженцы».

Оленька

Когда Красная армия подошла вплотную к Потсдаму, Оленька опять отправилась к своему Альберту и предложила ему покинуть гибнущую армию и поселиться у нее в Гли-неке. Он подумал и согласился. И на очень короткое время у Оленьки создалось некое подобие нормальной семьи — с нею жили дочь, внучка и молодой любовник, и она занималась обыкновенным земным делом, создавала средства для ухода за кожей. Все это продолжалось очень короткое время. Жизнь висела на волоске.

К концу апреля советские войска, обогнув Ораниенбург, подошли к Берлину с севера и опять появились в Глинеке. У Оленьки в подвале было тесно — некоторые ее соседи попросили там убежища, надеясь на ее русский язык. И наступил страшный момент — группа усталых русских солдат ворвалась в ее дом в поисках нацистов. Это было вполне объяснимо, потому многие не сложившие оружия понимали, что им не избежать наказания за совершенные преступления, а многие просто боялись своих начальников и смертной казни за дезертирство.

Вошедшие русские солдаты, слегка ошарашенные русской речью Оленьки, остановились в нерешительности. Но ведь такие же солдаты вешали или отправляли на историческую родину русских эмигрантов, которые попадали потом в ГУЛАГ, насиловали немецких женщин независимо от их возраста. Оленька как-то своей маме сказала, что она обеспечила себе лояльное отношение со стороны русских войск, но в глубине души она была сейчас совсем не уверена, знают ли о ее заслугах представители этих войск, захватившие ее виллу. И сомнения ее были не напрасны: вслед за солдатами, в подвал вбежала комиссарша, поразившая Оленькиных соседей, сгрудившихся в кучу, свирепой яростью, пасмами давно немытых волос и огромным бюстом под грязной гимнастеркой.

Она бы задушила Оленьку, считая ее предательницей, но ей помешал внезапно подъехавший к вилле джип, из которого вышел вежливый майор из СМЕРШа. Не надо заблуждаться — СМЕРШ, то есть Смерть Шпионам, это советская военная контрразведка, самый грозный карательный орган страны. И вежливость майора была скорее исключением из правил. Он, конечно, не знал о сотрудничестве Оленьки с Конторой, но был знаком с русской культурой, и поэтому спросил Оленьку, родственница ли она вдове Антона Чехова.

— Да, это моя родная тетя, — поспешила объявить Оленька.

Майор удовлетворенно кивнул и внимательно осмотрел испуганно глядевшие на него лица — ведь у Оленьки в подвале находились не только члены ее семьи, но и друзья-соседи в надежде, что ее русское происхождение оградит их от жестокостей наступающей советской армии. Что ж, может быть, майор и получил какие-то указания от своего начальства, потому что он не арестовал даже двух довольно молодых людей, стоявших за спинами женщин. Более того, он поставил солдат у входа в Оленькин дом, приказав охранять всех его обитателей, а затем вежливо попрощался и отбыл, предупредив хозяйку, что ей, возможно, придется вскоре уехать.

Оленька уже в ранней юности испытала страшные потрясения в своей жизни и в жизни России и научилась искусству выживания. Да, рухнули привычные устои, города лежат в руинах, и неизвестно, кто, как и когда будет их восстанавливать и будут ли их вообще восстанавливать. И все же даже в России после революции и гражданской войны удалось установить покой и порядок, значит, и сейчас в конце концов в Германии все наладится. А раз так, она должна тщательно продумать, что ей нужно взять с собой, хотя неясно, куда и насколько ее увезут.

Весь следующий день Оленька, не обращая внимания на ведущиеся вокруг бои и перестрелки, готовилась к длительной поездке. Она предположила, что раз ее предупредили, то она может взять с собой самое необходимое и даже немножко больше.

В первую очередь она решила собрать воедино результаты своих изысканий в области косметики — кто знает, сумеет ли она в будущем заработать на жизнь профессией киноактрисы. Глядя на страшные разрушения, трудно представить, что кто-то станет вкладывать деньги в такую игрушку, как кино. И она принялась вдумчиво паковать созданные ею за время вынужденного отпуска кремы, тоники, маски. А главное, она старательно собрала все свои записи и конспекты по вопросу ухода за кожей.

Оставалось ввести Адочку в процесс ухода за ее «косметической» оранжереей с экзотическими растениями, которым грозила бы гибель в случае недосмотра и небрежного обращения. Дочь взяла на себя заботу об оранжерее без восторга, но смирилась с необходимостью.

Итак, настала последняя ночь в родном доме, родной семье и в привычной стране, в которой она сумела достичь высокого положения. А что ее ждет в будущем? Правда, у нее есть любимый брат, ради которого она не раз рисковала своей карьерой, своей свободой, а может, и своей жизнью. Она была уверена, что он ее не оставит, но сумеет ли он уберечь ее, не подвергая себя опасности?

Лёва

В последние дни апреля Лёва рвался в Берлин. Но его умение раскрывать в оставленных немцами городах законспирированные агентурные сети было слишком востребовано в дни стремительного наступления Красной армии, и ему не удавалось вырваться хоть на один день.

На этот раз он задержался в Праге, там ситуация была особенно сложной из-за того, что взятие столицы Чехии сопровождалось восстанием жителей города против немецких оккупантов. В результате многие документы немецкой комендатуры были уничтожены восставшими — кто знает, из ярости или из предосторожности. Неслучайно работа Лёвы и его подчиненных затянулась глубоко за полночь. Обычно каждый вечер ему предоставлялась возможность связаться по специальному телефону с центральным отделом СМЕРШа, чтобы доложить, используя секретные коды, о достигнутых за день результатах.

На этот раз он позвонил так поздно, что пришлось долго ждать ответа. Наконец трубку сняли, и неуловимо знакомый мужской голос устало произнес:

— Я вас слушаю.

Стараясь понять, чей это голос, Лёва прочел приготовленную заранее шифровку, и, пока ее не слишком быстро записывали, его вдруг осенило: да это сам Абакумов! И, храбро нарушая субординацию, он осмелился попросить:

— Виктор Семенович, вы не забыли о моей сестре, Ольге Чеховой? О знаменитой кинозвезде? Она ведь немало для нас сделала! А в Берлине положение сейчас опасное, особенно для такой красивой женщины, как моя сестра.

Конечно, Лёва рисковал, хотя и знал, что Абакумов ценит его как сотрудника, но у начальства такого ранга от благосклонности до полного неприятия всего один шаг. Но он также отлично знал об обстановке в Берлине и не мог рисковать жизнью Оленьки. И к счастью, Абакумов не рассердился и даже пообещал, что о его сестре позаботятся, на что Лёва проникновенно сказал:

— Буду благодарен вам по гроб жизни.

Оленька

Как она ни старалась, сон не шел к ней — Оленька вспоминала свои фотографии на обложках иллюстрированных журналов, где она была снята рядом с нацистскими лидерами, и ее охватывали сомнения; оценят ли победители ее личные заслуги? Под утро она заснула беспокойным хрупким сном. И снились ей какие-то кошмары — бегства, погони, преследования, падения с высоты, иногда в пропасть, иногда в темную глубину воды.

Едва поднявшись с постели, Оленька выглянула в окно: пусто, ни одной машины. Тишины, конечно, тоже не было — со всех сторон что-то грохотало, трещали автоматные выстрелы, взрывались гранаты, но человеческих голосов слышно не было. Приедет ли за ней кто-нибудь — кто и когда? И хорошо это или плохо?

Прошло время обеда, но никто так и не объявился. Оленька поднялась в свою оранжерею, но там все было в порядке. Оставалось только ждать, и это было невыносимо.

Вечером к воротам виллы подъехал наконец джип, и Оленьку в сопровождении двух офицеров Красной армии увезли в штаб Белорусского фронта, расположенный в военно-инженерном колледже, в пригороде Берлина Карлсхорст. Там полковник Шкурин из СМЕРШа провел первый допрос — на редкость мягкий и уважительный. Создавалось впечатление, что ему даны соответствующие указания.

На следующий день, 30 апреля, протокол допроса Оленьки полковником Шкуриным был вложен в специальный конверт вкупе с сопроводительным письмом, подписанным начальником отдела СМЕРШа Белорусского фронта генерал-лейтенантом Александром Вадисом, и отослан начальнику СМЕРШа генерал-полковнику Абакумову. Вадис был человеком далеко не второстепенным — на следующий день после встречи с Оленькой он по срочному приказу из Москвы был командирован в Берлин на поиски трупа Гитлера.

Оленька прибыла в Познань, по-немецки Позен, — город в Польше, только в феврале освобожденный Красной армией, и оттуда на военном самолете срочно была отправлена в Москву. Странно, но никто ее не обыскивал, не досматривал и не проверял ее багаж. Всю дорогу она думала, зачем она им нужна, что они от нее хотят.

В аэропорту ее встретил майор какого-то особого, судя по погонам, рода войск. В длинном коридоре, по которому они шли к выходу, Оленька не увидела ни одного гражданского пассажира, а единственными чемоданами были Оленькины. Скорее всего это был военный аэропорт. Майор погрузил ее чемоданы в трофейный «опель», и они выехали на шоссе.

С замиранием сердца Оленька смотрела из окна машины на русскую землю — перед ее глазами проносились незабытые картины ее юности. Она узнавала и не узнавала то, что она видела. Дома мелькавших деревень и поселков были вовсе не похожи на уютные немецкие коттеджи, многие из которых теперь были руинами. Наконец машина въехала в Москву, миновала Белорусский вокзал. Именно с Белорусского вокзала Оленька двадцать пять лет назад покинула Россию. Память об этом вернулась к ней с удивительной силой, она понятия не имела, что помнит вагоны, плотно набитые бывшими австро-венгерскими пленными, среди которых она была единственной женщиной. Чтобы не привлекать к себе внимания, она, несмотря на жаркую погоду, надела тогда на голову старый пуховый платок, завернулась в большую шубу своей покойной свекрови и тихой мышкой просидела двое суток в углу за спиной своего фиктивного мужа Ференца Яроши.

Пока она вспоминала свой отъезд, «опель» успел доехать до небольшой площади, названия которой она не знала, и свернуть направо на Тверской бульвар. Оленьку охватила дрожь — следом за ним шел Пречистенский, бульвар ее юности.

— Мы поедем по Пречистенскому бульвару? — спросила она своего молчаливого спутника.

— По Пречистенскому бульвару? — не понял майор. — А-а, вы имеете в виду Гоголевский? Нет, мы свернем направо на улицу Герцена.

— Очень прошу вас, — взмолилась Оленька, — давайте проедем мимо моего дома на Пречистенском! А потом развернемся и поедем куда надо!

Она была такая красивая, что майору трудно было ей отказать, тем более что его инструктировали обращаться с ней уважительно.

— Поезжай прямо, — приказал он водителю, — развернемся на следующем перекрестке.

Увидев знакомый дом и подъезд, она вцепилась в рукав майора:

— Остановитесь, остановитесь хоть на минутку! Это дом моего детства!

Сделав одну уступку, он не видел, почему бы и второй раз не выполнить просьбу прекрасной пассажирки. Машина остановилась, и Оленька приникла к окну. Кто-то вошел в подъезд, и ей показалось, что это вбежала она, а навстречу ей сейчас скатится с лестницы Мишка Чехов. И она заплакала — ведь эта встреча навсегда роковым образом изменила ее жизнь.

Испугавшись неожиданных слез пассажирки, майор приказал водителю ехать к месту назначения. Им оказался неказистый трехэтажный домик на улице Герцена, бывшей Никитской, по которой в молодости было хожено-перехожено. Домика этого Оленька не помнила, да и запоминать там было нечего — внешняя штукатурка осыпалась мелкими хлопьями, а в спецквартиру СМЕРШа они поднимались пешком на третий этаж по щербатой лестнице — лифта не было. Квартира была однокомнатной с небольшой неплохо оборудованной кухней и с прилично экипированной ванной.

Оленьке предложили поесть и отдохнуть после путешествия, вполне приличный обед уже стоял на кухне, нужно было только его подогреть.

Она так устала, что наспех поужинала, приняла ванну — слава Богу, была горячая вода, и приготовилась ко сну. Но прежде чем заснуть, она вынула из своей дорожной сумки два маленьких горшочка, аккуратно упакованных в цилиндрики из плетенной соломы. В последнюю минуту перед отъездом Ольга решила взять с собой самые ценные и чувствительные кактусы из своей коллекции, не уверенная в том, что Адочка сумеет их сохранить. И сейчас, несмотря на смертельную усталость, она распаковала свои драгоценные растения, подлила по нескольку капель воды в блюдечки, на которых они стояли, и отправила их на подоконник. После чего с трудом добрела до постели, упала на кровать и заснула.

Проснулась она на рассвете и прошлась по квартире. Окно комнаты смотрело на тихий дворик, а кухни — на шумную улицу. Осмотрев квартирку, Оленька отправилась на лестничную площадку. Ее сразу же удивило, что ей удалось без помех выйти из спецквартиры СМЕРШа. Все оказалось просто — на той же лестничной площадке находилась другая квартира, двухкомнатная. Там проживала внештатная сотрудница того же отдела Таня, которой было поручено наблюдать и ухаживать за жильцами однокомнатной квартиры. У Тани было двое детей, которые в трудные военные годы кормились за счет того же отдела СМЕРШа. А вот лестничная площадка, соединявшая обе квартиры, была загорожена металлической дверью, ключ от которой хранился у Тани. Пока Оленька просеивала эту информацию, Таня, ни на минуту не замолкая, готовила ей вполне вкусный завтрак. К собственному удивлению, Оленька съела его с аппетитом, а ведь всю последнюю неделю каждый кусочек становился ей поперек горла. А еще через пару минут она заметила, что начинает вслушиваться в рассказ словоохотливой Тани, хотя в начале общения с сотрудницей СМЕРШа не воспринимала ни слова.

Итак, муж Тани погиб два года назад во время одной из боевых операций, и она осталась одна с двумя маленькими детьми практически без всяких средств к существованию. Раньше она жила в подмосковном городке Крюково, работала регистраторшей в местной поликлинике. Зарплата была крошечная, но пока Леша был жив, Таня получала продукты по его аттестату, а иногда он приезжал в отпуск и привозил яйца, колбасу и масло из спецмагазина, так что жить было можно. Зато после Лешиной гибели поднимать детей на ее зарплату без Лешиного пайка не было никаких сил, и она уже подумывала открыть перед сном газовый кран, чтобы перейти в иной мир, где нет забот. И так бы она и сделала, если бы не столкнулась у входа в метро «Беговая» с бывшим Лешиным командиром Петром Никитичем.

Когда он спросил у нее, как жизнь, она неожиданно разревелась, как маленькая, и сбивчиво поведала командиру о своем житье-бытье. И он предложил ей эту работу — жить здесь за загородкой и обслуживать жильцов соседней однушки. У них в Конторе очень серьезная проверка для тех, кого берут на работу, но ее, как Лешину вдову (от этого слова Таня пустила слезу), проверять не стали, и вот она здесь уже почти два года, слава Богу. Конечно, нелегко целые дни сидеть взаперти, зато продукты ей привозят — и для жильцов, и для нее, и для детей. И Петр Никитич, бывший Лешин командир, иногда забегает ее проведать, спасибо ему.

При этом признании Таня так зарделась и так смущенно уставилась на носки своих комнатных туфель, что Оленька заподозрила: не только ли для того, чтобы проведать одинокую вдову, забегает сюда Петр Никитич, а и для того, чтобы иногда ее утешить. И сразу вслед мелькнул вопрос: «К чему такая откровенность с первого взгляда?» И тут же пропечатался однозначный ответ: «Откровенность за откровенность. Что ж, так тому и быть — откровенность за откровенность!»

А Таня тем временем поставила на стол блюдо со свеже-поджаренными сырниками — сырники, какое чудо! Любимое блюдо ее детства! — и две чашки какао, для Оленьки и для себя, похоже, о кофе здесь и не помышляли. «Что ж, какао так какао», — смирилась Оленька и приготовилась к первому допросу, который выглядел не как допрос, а как откровенный разговор двух женщин.

— Какая вы красивая! — начала Таня издалека. — Меня предупреждали, что вы красавица, но я и представить себе не могла, что такие красавицы бывают в жизни, а не в кино.

Оленька положила себе на тарелку пару сырников и полила их сметаной из маленького кувшинчика:

— Очень вкусные сырники, давно я таких не ела.

— Спасибо, Ольга Константиновна, — прошептала Таня и решилась на остронацеленный вопрос, голос ее дрожал: — Это правда, что вы были знакомы с самим Гитлером?

«Вот оно, началось!» — подумала Оленька и ответила осторожно:

— Что значит знакома? Я была одной из звезд немецкого кино, и меня приглашали на приемы и просмотры — как украшение. Вы ведь сами сказали, что я красивая, и нацистские лидеры тоже так думали.

— И что же он за человек, этот Гитлер? Страшный?

— Я бы не сказала, я иногда сидела с ним рядом за столом или в кинозале. В тех случаях он выглядел обыкновенным, скорее робким и не уверенным в себе человеком, он не блистал остроумием и не поражал красноречием. Но несколько раз мне приходилось присутствовать на митингах, где он выступал с речью. Трудно описать, что с ним происходило, когда он выходил на сцену или трибуну. Невозможно было поверить, что минуту тому назад этот человек не отличался ни остроумием, ни красноречием. Это был великий оратор, он заряжал зал высочайшими электрическими зарядами в первый же миг своего появления на сцене, и зал был готов идти за ним хоть к черту в пасть!

— И вы тоже? Вы готовы были идти за ним хоть к черту в пасть?

— При чем тут я? Я ведь актриса, я снялась более чем в ста фильмах! У меня иммунитет! Меня ничем иллюзорным нельзя пронять!

— Ну а Геббельс? Говорят, вы с Геббельсом дружили!

— Тоже мне дружба! Он был министром пропаганды, а я актриса. Он с любого фильма мог меня снять, если бы я ему хоть чем-нибудь не угодила. Это называется дружбой?

— Говорят, он был страшным уродом, одна нога короче другой на пять сантиметров. Это правда?

— Зачем ты расспрашиваешь, если сама все знаешь? — рассердилась Оленька и встала из-за стола. — Я могу пойти погулять?

— Вы шутите — погулять? Вы ведь под домашним арестом!

— Под каким арестом?

— Вас просто решили не сажать в тюрьму, а поселили здесь, рядом со мной.

— Ты хочешь сказать, что ты моя тюремщица?

— Ну да, вроде того.

— Так, если ты тюремщица, чего ты ко мне с вопросами пристаешь, как подруга?

— Я подумала, вам веселей будет, если мы о вашем прошлом поговорим. Ведь вам есть что вспомнить?

Конечно, у Оленьки было что вспомнить, но делать это нужно было осторожно, чтобы не сболтнуть лишнего. Поразмыслив, она решила, что на вопрос о Геббельсе можно ответить Тане, которая, небось, записывает все сказанное.

— Нет, он совсем не урод, он скорее даже красивый и очень нравится женщинам.

— А правда, что он часто приезжал к вам в гости?

— Не часто, а иногда — его вилла была рядом с моей. Послушай, Таня, — вдруг спохватилась она. — Я совсем потеряла счет времени. Какое сегодня число?

— Третье мая.

Да, третье мая 194 года, пять дней до конца войны. За эти пять дней Оленьку допрашивали пять разных следователей. Постепенно она пришла к заключению, что они ежедневно сменяют друг друга, чтобы каждый получил возможность рассмотреть и понять ее получше, а также сравнить сказанное ею другим дознавателям. На пятый — в роковой день полной капитуляции Германии, о чем Оленьке никто не сообщал, — ее новый, пятый, следователь чем-то отличался от остальных, она сама не могла бы сказать, чем именно. Высокий, бравый, красивый и молодой, едва ли старше тридцати пяти лет — он был вполне в ее вкусе. Держался непринужденно.

— Давайте знакомиться, Ольга Константиновна, меня зовут Виктор Семенович.

Ольга не вздрогнула, ей это имя ничего не сказало, а жаль! Впрочем, и большинству граждан Страны Советов не было известно имя начальника СМЕРШа, грозного заместителя Лаврентия Берии Виктора Абакумова. И разговор у них тек в уже привычном за эти дни русле — так вы хорошо знакомы с Гитлером? И с Геббельсом? Что вас с ними связывает? К тому времени их уже неделю как не было в живых, но Оленьке никто об этом не сказал — в ее распоряжении не было ни радио, ни газет, откуда ей было знать? Да и, насколько я помню, ни в советских газетах, ни по советскому радио об этом до поры до времени не сообщалось.

Оленька

Наконец этот сегодняшний следователь по имени Виктор Семенович ушел, и Оленька задумалась: чем он отличается от предыдущих? Он расспрашивал о том же, что и остальные, — что за человек Гитлер и на чем держится его власть. А Оленьке уже надоело говорить одно и то же, она уже сто раз это одно и то же повторила, а большего она не знала. Но Виктор Семенович расспрашивал ее не только о Гитлере и Геббельсе, но и о Германе Геринге: чем увлекался, кроме военной службы? Оленька была дружна с женой Геринга, бывшей актрисой Эммой, и знала, что тот страстный коллекционер живописи. Он, не скрывая, заставлял во всех оккупированных странах собирать для него лучшие мировые шедевры, для которых построил два роскошных личных музея — Каринхолл и Эммихолл, названные в честь его жен, покойной и настоящей. Виктор Семенович ушел, очень довольный этой информацией. И она задумала спросить о нем Таню, может, та что-нибудь да расскажет.

Таня в назначенное время явилась с ужином, готовила она неплохо. И Оленька сначала ее похвалила, сказала: «Как вкусно!» — а затем решилась спросить, что за человек этот Виктор Семенович.

— А вы не знали? — ахнула Таня. — Да это ведь сам Абакумов, начальник СМЕРШа!

Таня ушла к себе, и Оленька легла в постель, пытаясь осмыслить услышанное. Она только-только задремала, как за окном вдруг грохнуло и все небо засверкало салютами. «Почему среди ночи, — раздраженно подумала Оленька, — чтобы не дать людям спать, что ли?» Но тут в комнату ворвалась Таня, встрепанная, в ночной сорочке.

— Вставайте, вставайте! — кричала она. — Побежали ко мне! — Она силой подняла Оленьку с кровати и потащила к себе в квартиру.

Там было радио, которое что-то говорило торжественным голосом Левитана, который знали все, кроме Оленьки. Слов она не разобрала, а Таня стала громко рыдать и выкрикивать, перекрывая грохот салютов:

— Война закончилась! Война закончилась!

И Оленька зарыдала вместе с ней, не веря самой себе. Неужели война закончилась? Это значит, что Россия победила Германию, и значит, навсегда закончилась большая часть ее, Оленькиной, жизни. И пора думать, как начать новую.

— Пойдем на балкон! — скомандовала Таня.

Оказалось, в ее квартире был балкон, который выходил на улицу Герцена, до революции называвшейся Никитской. С балкона открылась совершенно невероятная картина: в два часа ночи небо непрерывно освещалось салютами, их яркие сполохи — иногда ослепительно белые, иногда ослепительно разноцветные — освещали ошалевшие от радости толпы, до краев заполнившие улицы и площади столицы. Люди пели, плакали, обнимались и целовались. Господи, война действительно закончилась, правда?

Лёва

На этот раз Таня разбудила Оленьку раньше, чем обычно.

— Вставайте, Ольга Константиновна, у нас сегодня гость к завтраку.

Оленька едва успела принять душ, как дверь распахнулась без стука и в комнату влетел Лёва.

— Ты здесь, в Москве! А я к тебе ездил в Берлин.

— И видел там моих?

— Видел всех — и внучку, и дочку, и дружка твоего. Они там, как ни удивительно, в полном порядке, чего нельзя сказать о тебе. Твою судьбу мы еще не устроили!

— А есть шанс устроить?

Лёва помолчал. А помолчав, спросил:

— А балкон здесь есть?

Услыхав про балкон в квартире Тани, Лёва, не допив какао, выскочил на лестничную площадку. Далеко ходить не пришлось: Таня была тут как тут, подслушивала под дверью. Оленька не расслышала, о чем Лёва с ней говорил, но после завтрака Таня позволила им выйти на свой балкон. Лёва не стал терять время:

— Я слышал, тебя допрашивал сам Абакумов. И как он тебе?

— Интересный мужчина, интеллигентный, особенно для начальника СМЕРШа.

— Ничего себе — интеллигентный! Он даже школу не окончил!

— Но я тоже не окончила, или ты забыл? И вообще, при чем тут школа?

— Так я и думал! Он тебя уже очаровал!

— Не преувеличивай! Ничуть не очаровал!

— Ой, Олька, я тебя я знаю, знаю твою склонность к молодым и красивым мужикам! Но на этот раз остерегись. Он очень опасный человек. И никому никогда не повторяй то, что я тебе скажу. Он не любит оставлять в живых женщин, которых соблазнил. А власть его безгранична.

— А что он с этими женщинами делает?

— Кому как повезет. Некоторые пропали без вести, некоторые попали в автокатастрофу, некоторые умерли в больнице от острого аппендицита. Что тебя больше устраивает?

— Но ведь и оттолкнуть его опасно! А он явно положил на меня глаз, я на этот счет не ошибаюсь. Я уверена, что он опять придет меня допрашивать, хоть ему по статусу это не положено.

— Олька, ты же всегда была мудрой змеей — придумай что-нибудь изысканное. Ты ведь всю нацистскую верхушку вокруг пальца обвела и осталась жива. Главное, сама им не увлекайся и помни об опасности!

— Лёва, милый мой, как мне все эти годы тебя не хватало! Но я ведь и без тебя справилась.

— Главное — помни: не позволяй себе им увлечься.

— Хорошо, пока мы на балконе, расскажи, что произошло в Берлине. Гитлера арестовали?

— О господи, ты ничего не знаешь? Гитлер покончил с собой, и Ева тоже. И Геббельс с Магдой, вместе со всеми детьми!

— Ты хочешь сказать, что они убили своих детей?

— Да, всех шестерых. Отравили.

— Не могу поверить — я ведь иногда бывала у них и знаю, нет, знала, всех этих детей. Я помню, как каждого из них зовут.

— Звали.

— Это же дети! Зачем нужно было их убивать?

В проеме балконной двери показалась головка Тани.

— Дорогие, вам пора отсюда уходить — я слышу на лестнице шаги!

Оленька и Лёва поспешили вернуться в однокомнатную квартирку и, как оказалось, вовремя, чтобы успеть сесть к столу с остатками завтрака и встретить улыбкой вошедшего Абакумова.

— О, Лев, ты такая ранняя пташка! — вскликнул начальник СМЕРШа. Стало ясно, что он не пришел в восторг, увидев своего сотрудника, пусть и брата кинозвезды, в комнате Оленьки.

— Вы же знаете, как я волновался из-за сестрички. И вот, благодаря вам наконец-то убедился, что она жива-здорова. Спасибо.

Таким образом были установлены условия соглашения: Абакумов понял, что Лёва знает о его интересе к Оленьке, и хоть тот был как бы мелкой пешкой, но в силу своих достижений как в разведке, так и в музыке стал пешкой проходной, то есть вхожей к самому Лаврентию Берии. И поэтому с Оленькой следовало вести себя осторожно. Впрочем, можно ведь без насилия, можно и обаянием взять, а уж в нем Виктор Семенович не сомневался.

Как только Лёва распрощался и ушел, Абакумов объявил, что сегодняшний день для Оленьки выходной: пусть займется чисткой перышек и наведением красоты, потому что вечером он приглашает ее в ресторан.

— Меня в ресторан? Но я ведь под арестом!

— Вы под арестом, и ваш охранник я.

— Не охранник, а тюремщик, или я не права?

— Не цепляйтесь к словам, Ольга Константиновна. Лучше подумайте, что вам нужно для чистки перышек — маникюр, педикюр, парикмахер?

Оленька решила не раздражать высокого начальника, от которого зависела ее судьба, и согласилась, а раз согласилась, так уже на все: на маникюр, педикюр, на парикмахера и вдобавок на костюмера, который объяснил бы ей, какие наряды носят советские женщины, когда идут в ресторан со своим тюремщиком.

— Не хочу выглядеть там чучелом.

Приехавшая вскоре костюмерша предложила Оленьке несколько нарядов на выбор. Оленька остановилась на элегантном кремовом костюме от Шанель в сочетании с черной кружевной блузкой, выгодно открывавшей знаменитые Оленькины ключицы. Костюм отлично подходил к хорошо знакомой роли баронессы. К семи вечера она была в полной боевой готовности. Таня прямо задохнулась, увидев преображенную Оленьку:

— Надо же, в ресторан с самим Абакумовым!

— Подумаешь, с Абакумовым! — отмахнулась Оленька. — С кем только я не ходила в ресторан, даже с самим Муссолини!

Ресторан был неплохой, особенно для Оленьки, которая последний год прожила в разоренном Берлине. Зал небольшой, скромно убранный, скатерти белые, хорошо накрахмаленные, как и салфетки, тарелки с вензелем саксонской фарфоровой фирмы, столовое серебро из настоящего серебра. А главное — блюда были очень изысканными, словно не было самой страшной войны в истории человечества. Где-то за кулисами негромко звучала классическая музыка — то ли Моцарт, то ли Бах. Когда они вошли в зал, музыка не перестала играть, но все же было ощущение, что все присутствующие перестали жевать, пить и разговаривать и молча уставились на них.

Очень быстро принесли закуску и вино — вино было отличное, грузинское. Во время еды Абакумов приступил к допросу, его очень занимал вопрос об отношениях между Гитлером и отрекшимся от престола бывшим королем Великобритании, герцогом Дэвидом Виндзором. Говорят, немцы хотели его похитить, даже с применением силы. Оленька напомнила ему, что в своих донесениях она подробно описала все, что знала, или Виктор Семенович их не читал?

— Конечно, читал, даже можно сказать — изучал. Но чего-то мне там не хватает. Есть какой-то пробел, даже не пробел, а прореха.

— Чего же вам не хватает?

— А вот освещения роли немецкого агента Шелленберга мне не хватает. Говорят, он больше двух недель там ошивался, всех слуг в доме Виндзоров заменил на своих эсэсовцев, с десятком влиятельных персон ужинал с целью получить их помощь в похищении. И что в результате? Виндзоры уплыли на Багамы, что, по их словам, было страшней смерти, а агент Шелленберг улетел обратно в Берлин. Как ни в чем не бывало. Так скажите, зачем прилетал?

Оленька задумчиво катала по тарелке идеально круглую печеную картофелину. Война уже закончилась, и все начальство Шелленберга уже отправилось кто за решетку, кто на тот свет. И ни от кого не надо хранить секреты. Тем более что чужим секретом можно откупиться от настойчивых ухаживаний начальника СМЕРШа. И Оленька решилась:

— Вообще-то я с Шелленбергом была знакома. Не близко, но мы относились друг к другу с симпатией — он помог мне уберечь от нацистов Белую дачу моего покойного дяди в Ялте. Мы ехали из «Волчьего логова», ехали долго, это был нелегкий день, и мы оба очень устали. И разговорились. Тогда-то он мне и рассказал, как Риббентроп приказал ему лететь в Португалию, чтобы похитить герцога Виндзора, а чтобы он не отказался, заручился согласием фюрера. Виндзор тогда скрывался в Португалии от Черчилля, который хотел обвинить его в измене за симпатии к нацистам. Риббентроп потребовал, чтобы Шелленберг попытался уговорить Виндзора добровольно уехать с ним в Германию, а если тот не захочет — силой вынудить его на побег. И Шелленберг полетел в Португалию, хотя сразу решил, что он этот приказ выполнять не станет. И постепенно подвел к тому, что Виндзор отправился губернаторствовать на Багамы, а Риббентроп принял оправдания Шелленберга. Особенно счастлив был Гейдрих, когда понял, что Шелленберг не только обвел Риббентропа вокруг пальца, но и подставил его, ловко обрушив на старика гнев фюрера за провал операции.

Абакумов пришел в восторг от рассказа Оленьки:

— Вы просто настоящий психолог, Ольга Константиновна! Вы понимали, кто кого в этом змеином гнезде ненавидит! Скажите, а как Шелленберг относился к Гейдриху? А еще лучше — как Гейдрих относился к Шелленбергу? Подумайте, прежде чем мне отвечать, а я пока закажу чай с пирожными. Что вы предпочитаете, наполеон или эклеры?

Осмелевшая Оленька сказала, что предпочитает и то и другое — она уже пару лет сидела на голодной диете.

— Как они относились друг к другу, я не знаю — с Гейдрихом я даже не была знакома, а видела его иногда издалека на приемах.

— А Шелленберг вам ничего о нем не говорил?

«Стоп, — подсказало Оленьке чутье, — не оступись, идешь по кромке льда».

— Вы что? Это ведь был его босс! И очень опасный босс — такая шла о нем молва!

— Но вы же сами писали о шашнях Шелленберга с женой босса!

— Я передавала только сплетни! И вообще, отчего у вас такой интерес к Шелленбергу? Он был чиновником третьего разряда!

— И потому вы с ним были в дружеских отношениях?

— Дружеские отношения сильно преувеличены. Но я относилась к нему с симпатией — именно потому, что он был не их породы! И никак не пойму, почему вы на нем зациклились.

— Я сейчас открою вам государственную тайну: потому что он умудрился сбежать! Не покончил ссобой и не был арестован, а исчез как в воду канул.

— Да ну? Молодец! Но ведь, наверно, не он один?

— Увы, не он один. Но мы почти всех нашли, кроме тех, кого приголубили американцы.

Оленька вспомнила танкистов, которые убежали от «Иванов» к «Джонам», оставив в ее гараже пятьдесят канистр с бензином, и поверила начальнику СМЕРШа.

— А он и от бабушки ушел, и от дедушки ушел?

— Мы его все равно найдем — всегда отыщутся доброхоты нам помочь.

«Только не я!» — чуть не выкрикнула Оленька, но вовремя сдержалась, вспомнив предупреждение Лёвы. Тем более что ее пока ни о чем не просили. Но на всякий случай предпочла прервать скользкий разговор обычной женской хитростью — объявила, что ей надо выйти в туалет, попудриться. Абакумов попытался ее остановить, — мол, носик у нее очаровательный и пудрить его необязательно. Но она посмотрела на него многозначительно: мне лучше знать, в чем я нуждаюсь, и он сдался. Только опять спросил, что заказать ей к чаю — наполеон или эклер. Она опять сказала «и то и другое» и удалилась своей самой красивой походкой, все время памятуя, что спутник смотрит ей в спину.

Туалет, хоть и в роскошном советском ресторане, был самым обыкновенным, с нарезанной газеткой вместо туалетной бумаги. Зато на одном газетном квадратике Оленька прочла, что через неделю во МХАТе состоится торжественное пятисотое представление пьесы А. Чехова «Вишневый сад» с Ольгой Чеховой в роли Раневской. Оленька захватила с собой этот, так удачно обнаруженный листик, но держала его в тайне, пока чай не был выпит и пирожные не съедены.

Похвалив пирожные, Оленька предъявила свой газетный квадратик и произнесла тихо и вкрадчиво:

— Виктор Семенович, я не видела свою любимую тетю двадцать лет. Я не прошу о встрече с ней, но позвольте мне анонимно пойти на этот спектакль — это моя единственная просьба.

Хорошо тренированное лицо Виктора Семеновича не то чтобы дрогнуло, но как-то незаметно изменилось, — если бы можно было сказать о лице, что оно мигнуло и тут же вернулось в обычное состояние.

— Я подумаю, — сказал он кратко.

Оленька не настаивала. Тем временем посетители ресторана начали потихоньку расходиться.

— А не закончить ли нам столь приятный вечер у меня дома? — спросил хозяин. — Там я смогу угостить вас тем, что в советских ресторанах не подают.

«Вот оно!» — ужаснулась Оленька, но собрала все силы, сосредоточилась и вошла в роль баронессы:

— Милый Виктор Семенович, мы с вами взрослые люди и отлично понимаем, что вы мне предлагаете. Я отвечу вам со всей прямотой: вы мне симпатичны, и в другой ситуации я бы согласилась. Но в роли вашей заключенной я не могу принять предложение своего тюремщика. Иначе мне пришлось бы до рассвета покончить с собой. Вот когда вы отпустите меня в Берлин, я с радостью приглашу вас к себе. Надеюсь, вы не откажетесь?

Абакумов обиделся. Он не поехал провожать Оленьку в служебный дом на улице Герцена, а любезно посадил ее в машину и приказал водителю доставить ее к месту назначения в целости и сохранности.

— А я пройдусь пешком, — объяснил он свое поведение, — мне тут недалеко.

— Про спектакль не забудьте подумать! — осмелилась крикнуть Оленька на прощанье. Абакумов не ответил. До того, как машина завернула за угол, Оленька обернулась и посмотрела ему вслед — он шел, слегка сгорбившись, спина у него была обиженная. А что бы случилось, если бы Лёва ее не предупредил?

Больше Абакумов не приходил ее допрашивать. Приходили другие — тихие, вежливые, безликие — и почему-то сосредоточились на Геринге, с которым Оленька была знакома меньше, чем с остальными лидерами нацистов. Если не считать дружбы с Эммой, но Эмма о муже почти никогда не рассказывала, держала язык за зубами. Об ее отношениях с мужем приходилось только догадываться, но похоже было, что она была довольна положением первой леди государства, в котором оказалась на то время, пока Адольф не решился жениться на Еве Браун. Но сейчас, после полного крушения нацизма, трудно было понять интерес следователей к бывшему министру безопасности несуществующего государства, тем более что он уже был арестован. Однако неожиданно после нескольких дней таких несфокусированных допросов Оленьку осенило: «Следователи нащупывают пути к огромной незаконно собранной сокровищнице произведений искусства, умело спрятанной Герингом в заранее заготовленных хранилищах».

Оленька

«Если он заготовил тайные хранилища заранее, — разумно заключила Оленька, — значит, уже предвидел поражение, а вернее, полный разгром Германии. На что же он рассчитывал?» Зная, что Геринг человек умный и предусмотрительный, приходилось только предполагать, что и он надеялся на обещанное фантастическое новое оружие, но ожидания эти не оправдались.

Зато сбылась мечта Оленьки: вечером во МХАТе будет представлен пятисотый спектакль «Вишневого сада», и у нее есть билет в первый ряд. Непонятно, будет ли охранник, должен ведь быть — по протоколу. Но это не ее забота.

Поскольку кремовый костюмчик от Шанель у нее не забрали, она решила, что может опять в него нарядиться; насколько она помнила, в России в театр одевались как на званый обед. И не ошиблась: все сидевшие вокруг нее женщины выглядели роскошно и благоухали духами, в большинстве «Красной Москвой». Кресло, соседнее с Оленькиным, было свободно до последней минуты, и она заподозрила, что оно предназначено для ее охранника. И точно, в последний момент перед подъемом занавеса в рядом оказался не кто иной, как сам Абакумов — это был сюрприз!

Как известно, в пьесе «Вишневый сад» четыре действия, а значит, три антракта, так что у Абакумова была возможность подробно обсудить с Оленькой условия ее благополучного возвращения в Берлин вне поля подслушивающих устройств.

Ей поручалось выяснить, куда Геринг спрятал произведения искусства своей невероятной коллекции. Ольга сказала, что подумает, но думать, по сути, было не о чем: чтобы уехать из Москвы она готова была принять любое предложение, а это предложение было не из самых плохих.

Тем временем подходил к концу последний акт пьесы Чехова, и по окончании спектакля актеры, держась за руки, цепочкой вышли на просцениум.

Оленька не раз играла первые роли и знала, что во время спектакля актеры не различают лиц публики, но, появляясь на просцениуме в прощальном проходе, начинают видеть сидящих в первых рядах. И Оленька приготовилась к тому, что Ольга ее узнает. Это был волнующий момент: она верила, что ее связь с любимой тезкой никогда не прерывалась.

Главным условием ее посещения спектакля был запрет на личные контакты с актерами, но никто не мог воспретить ей вызвать на себя внимание Ольги. Она знала магнетическую силу своего взгляда и сосредоточила в нем всю свою волю. Подчиняясь ее воле, Ольга перевела свой взгляд на Оленьку, и лицо ее дрогнуло.

Не отрывая взгляд от Оленькиного лица, она вырвала кисти рук из ладоней своих соседей и двинулась вдоль занавеса мелкими шажками, скользя спиной по его складкам, пока не добралась до какой-то известной ей точки. Там Ольга чуть-чуть повела плечом, занавес слегка сдвинулся, она с удивительной ловкостью протиснулась за его край и внезапно скрылась из вида.

Абакумов тоже следил за маневрами знаменитой актрисы.

— Куда она делась? — удивился он.

— Это точка, где занавес раздвигается, — любезно объяснила Оленька, портить отношения со всемогущим начальником СМЕРШа не входило в ее планы. — Она проскользнула за занавес.

— Зачем?

— Чтобы упасть в обморок не на глазах публики, — догадалась Оленька и взмолилась: — Виктор Семенович, миленький, позвольте мне хоть на минутку заглянуть за кулисы! Ведь я не видела тетю двадцать лет, а она мне заменила мать! Вы можете пойти вместе со мной и не дадите мне совершить какую-нибудь глупость.

Глаза Оленьки были полны слез, и Абакумов сдался:

— Ладно, но всего на минутку.

И, подхватив Оленьку под руку, поднялся по лесенке на сцену. Дежурный капельдинер попытался его остановить, но он сказал ему что-то свистящим шепотом, и тот почтительно отступил, давая им дорогу за кулисы. Оленька была права: Ольга и вправду потеряла сознание, и костюмерша приводила ее в себя. Оленька бросилась к тете и упала на колени перед креслом, в котором та полулежала. Ольга открыла глаза и, не веря тому, что видела, пробежала кончиками пальцев по ее лицу.

— Ты здесь! Ты жива! Ты выглядишь прекрасно! — прошептала актриса и вдруг заметила Абакумова. — Ты что, под стражей?

Начальник СМЕРШа был не лишен чувства юмора:

— Да, Ольга Леонардовна, вашу племянницу охраняет главный охранник нашей страны!

Ольга притянула племянницу к себе и прошептала ей на ухо:

— Он что, за тобой приударяет?

— Во всяком случае делает вид, что да, — ответила Оленька куда-то в ямочку между глазом и ртом.

— Ой, берегись Олька, он опасный человек!

— О чем вы там шепчетесь, тезки? — полюбопытствовал опасный человек.

Первой отозвалась старшая Ольга — она все-таки была главной актрисой в их семье:

— Ты надолго задержишься в Москве? Я тебя еще увижу?

На что опасный человек отозвался так, словно держал ответ наготове:

— Нет, Ольга Константиновна на днях возвращается в Берлин.

Вот это новость! Интересно, он уже и раньше это знал или только минуту назад придумал? И насколько это правда? Ведь тетечку Олю и обмануть не зазорно — она уже не то что из прошлого, а из позапрошлого века! Вот и сейчас она занервничала от слов Абакумова: Оленьке сразу стало ясно, что ее любимая тетечка не раз с ним встречалась. Хотелось бы знать, в какой обстановке, небось, вызывал на допросы?

— Сразу уже в Берлин? А к нам, на Пречистенский, она не заглянет?

Оленька решила остановить поток Ольгиных опасных вопросов и резко сменила тему:

— Дорогая тетечка Ольга, я должна признать, что ты с годами играешь все лучше и лучше. Я плакала весь спектакль.

— Уж так-таки и плакала?

— Я ведь не надеялась тебя когда-нибудь увидеть, тем более на сцене. Это были такие страшные годы!

— Да, это были страшные годы! Но мы остались живы, и ты, и я. Боюсь, впереди нас ждут другие страшные годы.

За занавес хлынула толпа актеров, завершивших прощальные поклоны. Абакумов умело воспользовался этим:

— Мои дорогие Ольги, вам пора прощаться, пока вся труппа не бросилась выяснять, что случилось с их примадонной, — воскликнул он и быстро увел Оленьку за кулисы.

«Похоже было, что он отлично знаком с закулисной географией», — отметила про себя Оленька.

У служебного театрального выхода их поджидала служебная машина абакумовского ведомства, без водителя и заранее припаркованная там, где стоянки запрещены. Абакумов распахнул перед Оленькой дверцу пассажирского сиденья:

— Куда поедем, моя прекрасная пленница? Ведь нужно воспользоваться случаем!

— Каким случаем? — не поняла Оленька.

— Вы не заметили, что нам удалось сбежать из-под надзора преданной Тани!

— А вы ее боитесь?

— И еще как! Она ведь докладывает лично самому Берии!

— Что ж, если это правда, такой случай упускать нельзя. И что вы предлагаете?

— Я, как всякий зануда, повторяю свое ранее отвергнутое вами предложение: не поехать ли нам ко мне? Там я смогу угостить вас тем, что в советских ресторанах не подают.

— Виктор Семенович, я ведь уже сказала вам…

— Стоп, стоп, стоп! Я отлично помню, что вы сказали про заключенного и тюремщика. И потому постарался изменить ситуацию! — Он сел рядом с ней и вынул из бардачка длинный конверт. — С этой минуты вы не заключенная, а я не тюремщик. Я устроил не только билет на спектакль, но и на самолет — на послезавтра. Москва — Познань, первый класс.

— Первый класс — это хорошо. А из Познани в Берлин как, пешком?

— Пока не знаю, но я все устрою, не беспокойся.

Оленька повертела билет в руках:

— А это не подделка?

— А ты загляни в конверт.

А там лежала справка со многими печатями и подписью Берии. Абакумов обнял ее за плечи — рука у него была сильная и уверенная. Оленька вспомнила предупреждение Лёвы и отмахнулась от него: она всегда сама отвечала за свою жизнь и ни в чьих советах не нуждалась. И до сих пор ни разу не просчиталась.

Она не просчиталась и на этот раз. Когда Оленька прилетела в Познань, у трапа самолета ее поджидал вежливый молодой лейтенант:

— Госпожа Ольга Чехова? Я — лейтенант Дмитрий Смуров. Мне поручено отвезти вас в Берлин.

Дорога от самолета до машины была протоптана, но не асфальтирована, и Оленьке было нелегко по ней идти — она по привычке надела в дорогу туфельки на каблуках. Машина, поджидавшая их, оказалась трофейным «Опель-Кадетом», как, впрочем, и почти все немногие машины на стоянке.

Дорога в Берлин выглядела дорогой смерти. Хотя война вроде бы закончилась, но ее следы были всюду, насколько достигал глаз, — искореженные останки танков, обломки грузовиков и легковых машин, разбитые пушки и пулеметы громоздились среди бесконечных развалин. Можно было подумать, что в Германии не осталось ни одного неразрушенного дома. Оленька подняла с пола газету, она давно не видела немецких газет. Но эта оказалась русской, и не сегодняшней, а полугодовой давности. На первой странице была речь советского генерала, произнесенная на границе с Германией.

«Мы шагали 2000 км и видели уничтоженными все то, что было создано нами за предыдущие 20 лет. Теперь мы стоим перед логовом, из которого напали на нас фашистские агрессоры. Мы остановимся только тогда, когда выкурим их из их логова. Мы никому не должны давать пощады, так же, как они не давали пощады и нам. Страна фашистов должна стать пустыней, как наша страна, которую они сделали пустыней».

Сердце Оленьки стиснулось: что она делает в этой машине, которую прислал за ней начальник СМЕРШа Советской страны, поклявшейся сделать пустыню из Германии? Но разве у нее был выход? И разве она желала нацистам выиграть эту войну? И не лучше ли сегодня оказаться на стороне победителей? Ведь она всегда делала все, чтобы выжить и обеспечить свою семью, — с этой точки зрения ответ был ясен! Постаравшись успокоиться, Оленька позволила усталости победить и задремала.

Проснулась она от того, что машина свернула с большого шоссе и двинулась куда-то вправо по незнакомой узкой дороге. Здесь воздух не так был насыщен гарью и разрушения казались не такие чудовищными: один дом из трех.

— Куда мы едем? — разволновалась Оленька. — Разве не в Глинеке?

— А вам ничего не сказали? — удивился Дима. — Вам предоставили дом во Фридрихсхагене.

— Что значит — предоставили? У меня есть свой дом в Глинеке.

— У вас был дом в Глинеке, но теперь он уже не ваш. Там американская зона, а вы будете жить в советской зоне, во Фридрихсхагене.

— Что такое Фридрихсхаген? Где он, этот Фридрихсхаген?

— Пригород Берлина, где-то в Брауншвейге. Я там никогда не был, но говорят, это чудное место на берегу озера.

— Но у меня же семья и все вещи в Глинеке!

— Не беспокойтесь, все должно быть доставлено во Фрид-рихсхаген, а может быть, уже там.

— Если вы там никогда не были, как вы туда доедете?

— У меня карта — вот, посмотрите, — и он протянул Оленьке карту.

— Ничего не понимаю! Как вы разбираетесь в этой путанице?

— Я привык и сразу вижу, куда надо ехать.

— А адрес вы знаете?

— Конечно. Шпреештрассе, 2.

Оленька не успела решить, этот Фридрихсхаген — награда или наказание, как они туда приехали. Улицы городка были разрушены меньше других и выглядели даже мирно, словно война прошла мимо. Здания, окруженные деревьями, выглядели нарядными, хорошо ухоженными. Дом, предписанный Оленьке, был не хуже соседних, а кое в чем даже лучше: лужайка перед ним так удачно сбегала к озеру, что переходила в уютный песчаный пляж. Оленька быстро обошла дом — он был гораздо больше и благоустроеннее ее виллы в Глинеке. Так что можно было расценивать новое жилище как награду.

Кроме того, дом был меблирован, причем мебель во всех комнатах стояла дорогая, частично античная, что заставило Оленьку задуматься.

— А где хозяева этого дома? На каких условиях они его сдали? — спросила она Диму.

— Они его не сдали. Глава семьи — крупный нацистский преступник, он арестован, и его имущество конфисковано.

— А его семья?

— Я не знаю, что происходит с семьями крупных нацистских преступников, но вряд ли их жизнь устлана розами.

— Ладно, бог с ними, но я бы хотела знать, где моя семья и мои вещи. Вы же обещали их сюда доставить.

— Они вот-вот должны прибыть! — Дима выглянул в окно и закричал: — Да вот они, подъезжают!

Действительно, к дому подъехали два воинских грузовика с вещами, а за ними очередной трофейный «Опель-Кадет», из окон которого выглядывали дорогие личики Адочки и Веры. И к своему удовольствию Оленька увидела, как из кабины одного из грузовиков выпрыгнул ее новый друг Альберт. У него в руке была большая корзина с аккуратно уложенными любимыми горшочками из ее оранжереи.

В ночной тишине, когда закончился вечер, полный поцелуев, объятий, слез и эмоциональных рассказов, Оленька долго не могла заснуть. Хорошо было чувствовать на своем плече руку спящего Альберта, но инстинкт выживания, выработанный за многие годы, подсказывал ей опасные мысли. Несомненно, предписанный — а не подаренный — ей дом прекрасен и полон комфорта, но не напоминает ли он ей кусочек сыра в мышеловке? Зачем понадобилось перевозить ее из американского сектора в советский? Чтобы защитить или чтобы заключить под стражу?

Постепенно становилось ясно, от чего избавлена Оленька и ее дочь. Тысячи немецких женщин, мужья которых были убиты или взяты в плен, сгонялись на развалины немецких городов, лежащих в руинах. Иногда лопатами и кирками, а зачастую просто руками они разбирали запекшиеся обломки домов. По возвращении домой — куда они могли вернуться, если большинство зданий были разрушены? — их не ждал сытный ужин. В стране царил жестокий голод, мало кто выпекал хлеб, картофельные поля были вытоптаны танками, выживший в тотальной войне скот реквизирован на нужды победивших армий, самой распространенной женской профессией стала проституция. И ясно было, кого в этом ужасе винить, но возникал вопрос: почему этих виновных поддерживал немецкий народ?

Похоже, Оленька была от этого ограждена. Правда, она сама в своей книге «Мои часы идут иначе» в пандан со своими часами пишет об этом времени иначе.

Донесение Оленьки послевоенного времени

«29 июня 194 года меня привезли в Берлин. Я живу в своем дачном домике в Глинеке со своей дочкой Адочкой и внучкой Верой.

Я часто обращалась к советскому начальству и требовала посодействовать в освобождении из плена Адочкиного мужа, гинеколога Вилли Руста. Он не был военным врачом, но в последние месяцы войны был мобилизован, как все мужское население Германии от 16 до 60 лет, и оказался в плену у англичан. В конце концов Вилли Руста перевели в лагерь военнопленных в советской зоне, где он стал врачом в лагерной больнице.

И в один прекрасный день он в машине «скорой помощи» подъехал к нашему дому.

Как только он вернулся из английского плена домой, мы буквально из ничего каким-то чудом соорудили ему маленькую клинику. Аде и ее мужу нужны новые источники средств к существованию, а больных, к сожалению, было больше, нежели здоровых.

Мы вспарываем перины и делаем из них подушки, собираем одеяла — все это на обмен, потому что от денег никакого толку, они ничего не стоят. Посылки, которые шлют друзья из Америки, идут туда же.

Наши драгоценности все еще зарыты в саду, в котором садовник вместо цветов теперь выращивает капусту и свеклу.

Проходящие оккупационные части застрелили двух моих собак, остался лишь сеттер Шнуте. Но очень скоро наш маленький зверинец пополняется: благодарные пациенты дарят своему доктору ягненка, поросенка, а затем козочку, индюка, двух уток и кролика.

По мысли наших добрых дарителей, эти звери когда-нибудь должны быть забиты, чтобы наполнить наши опустевшие кастрюли и сковороды, вот только кто забьет их?..

Каждый раз, когда у нас снова подводит животы, мы украдкой смотрим на ягненка, или утку, или петуха и потом испуганно встречаемся взглядами: кто решится? Никто. Думаю, и сегодня большая часть животных доживала бы до старости, если б каждый сам должен был убивать тех телят, кур и так далее, которых он вознамерился съесть.

Во всяком случае наш зверинец растет и множится. Время от времени животные умирают естественной смертью от старости. В основном же опять подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным. Солдаты и служащие оккупационной администрации, с которыми приходится сталкиваться, предупредительны со мной. Более того, некоторые просят фотографию — за это я иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских — водку, сахар или перловку, а от американцев — в большинстве случаев сигареты. Блок сигарет на черном рынке, где есть почти все, дороже золота…

Тем временем, несмотря на некоторое улучшение, жизнь складывается так, что спустя двадцать пять лет мне снова приходится начинать все сначала. И вновь возникают параллели с временами русской революции, когда молодые актеры создали гастролирующую труппу «Сороконожка»; сегодня мы тоже из ничего собираем ансамбль и ездим по стране.

Мы играем один из моих спектаклей, «Черно-бурая лиса». Муфта, прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня…

Подъезжаем к пропускному пункту границы оккупационной зоны у Хельмштадта. Обыскивают грузовик с реквизитом и мой маленький «фиат». Солдаты ищут беглецов, драгоценности и валюту.

На грузовике, помимо сценических декораций, деревянный ящик с аксессуарами, динамо-машина для освещения сцены, софиты и костюмы для двух рабочих сцены.

В качестве костюмерши едет моя личная портниха, живущая в русском секторе в Берлине, у которой по какой-то причине нет пропуска. Она использует нашу «колонну», чтобы уехать «на Запад».

Мы прячем фройляйн Эрику вместо реквизита в этот деревянный ящик с тяжелым амбарным замком.

Осмотр затягивается, мы беспокоимся о фройляйн Эрике — ведь в ящике нечем дышать, однако изображаем невозмутимость. Солдаты тянут время, мы переглядываемся. Я размышляю, стоит ли мне заговорить с постовыми по-русски. Это может ускорить дело, а может и нет… Наконец все вроде бы в порядке. И тут один молоденький советский солдат спрашивает меня:

— Ты играешь «Черно-бурую лису» — а где же лиса?

Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает воображение и его товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?.. Я объясняю, что мы — цирк и наши лисы, голодные и свирепые, заперты в багажнике. Мне почему-то верят.

Результат моего диалога с молодым русским великолепен: несколько его товарищей волокут большой мешок яблок и закидывают его на наш грузовик — для лис.

Можно ехать дальше. Через несколько сотен метров мы вызволяем из ящика фройляйн Эрику. С трудом отдышавшись на воздухе и обретя дар речи, она признается, что уже прощалась с жизнью…

Сумрачное время — во всех отношениях. Великое время для темных личностей, которые выныривают, становятся сенсацией или наживают сказочные состояния и вновь исчезают — за решеткой или в безвестности…

Однажды вечером объявляется один американец, или, правильнее сказать, человек, который представляется американцем. Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в моей уборной. В изысканных выражениях представившись как мистер Джордж Кайзер, он сражает меня сообщением, что в качестве представителя американской компании «Парамаунт» хотел бы заключить со мной договор для Голливуда.

Я несколько раз сглатываю. Голливуд…

Это означает: никаких карточек, пайков, голода, поисков одежды, вообще никаких забот, короче говоря — это рай на земле…

Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но в те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем обогреться и было достойное человека жилье. Сейчас же здесь нет ничего, кроме нужды и страданий…»

Петра

Но существует и другой документ:

Список услуг, которые Оленька получила в виде сыра в мышеловке.

Составлен для Виктора Абакумова генералом Вадисом, начальником СМЕРШа в оккупированной Германии.

«Согласно вашей инструкции 30 июня 194 года мы перевезли семью Ольги Чеховой из Гросс Глинеке во Фридрихс-хаген в восточной части Берлина. Для этого были задействованы ресурсы контрразведки отдела СМЕРШа.

После переезда были выполнены следующие требования Чеховой, проживающей в пригороде Берлина Фридрихсха-гене по адресу Шпреештрассе, 2:

Уборка и частичный ремонт дома.

Ей были возвращены и отремонтированы обе ее машины. Выданы продуктовые карточки всем членам ее семьи. Организовано снабжение ее семьи молоком. Организовано снабжение ее семьи углем.

Ей был выдан запас продуктов питания на два месяца.

Ей было выдано 000 марок наличными.

У ворот ее дома постоянно дежурит караул из трех солдат Красной армии».

Список завершался сообщением, что госпожа Чехова выразила полное удовлетворение выполнением ее требований.

Каждый из нас может решить, где же правда.

Интересное наблюдение: в книге Оленьки есть описание поездки ее театра в Берлин на представление спектакля «Черно-бурая лиса» с подробным рассказом о неприятностях при прохождении пропускного пункта из советской зоны в западную. Но внимательный взгляд натыкается на странное несоответствие: почему нужно было проезжать через пропускной пункт, если Оленька жила в Глинеке в западной зоне?

Оленька

Весь вечер после возвращения из Москвы Оленька ловила на себе вопросительный взгляд дочери: мол, что все это значит, этот дом и переезд в этот дом? Она умудрилась дать понять Адочке, что даст ей объяснение, но не сейчас, сейчас не к месту и не ко времени. И наутро попросила ее отставить все дела и прогуляться с ней по дорожке над озером. Пейзаж им открылся восхитительный: все вокруг переливалось из зеленого цвета в голубой, превращаясь в бирюзовый. Дома вокруг озера были не чета домам в Глинеке, и не оставалось сомнения, что перемена жизненной декорации была со знаком плюс.

Вот об этом знаке плюс и намеревалась Оленька говорить с дочерью. Было нелегко, но необходимо открыть ей то, что все годы нацизма хранилось в высочайшей тайне; никто не должен был знать, что Оленька была тайным агентом Советов. Нужно сказать, что Адочка не очень удивилась — за два месяца отсутствия матери при снисходительном отношении советского командования она сама кое о чем догадалась. Но вслед за этим признанием последовала вторая часть — о кусочке сыра в мышеловке.

— Это очень страшные люди, — сказала Оленька, — ничуть не лучше наших бывших. Я бы сказала хуже, но хуже не бывает.

— Они там, в Москве, плохо с тобой обращались?

— В том-то и дело, что обращались так хорошо, как они умеют, но от этого мне еще страшней. И я хочу уберечь от них тебя с Верочкой. Их любовь может превратиться в ненависть в один миг, и мы должны быть к этому мигу готовы.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы должны выработать условный язык и условные места встреч и укрытий. Я все продумала. Сначала я помогу тебе вытащить Вилли из лагеря для военнопленных, я уже узнала, где он. А как только он вернется, вы должны уехать в западный сектор, чтобы вас не могли сделать заложниками.

— До такой степени?

— Ты даже не можешь себе представить, до какой степени! Человек, вчера всесильный, завтра может исчезнуть навсегда, и его изувеченный труп даже жена не сможет опознать!

— Но это страшно! И никуда от них нельзя сбежать?

— Тебе, я надеюсь, можно, а мне нельзя! Пока, во всяком случае. Давай договоримся: если я звоню тебе и говорю, что моя собака заболела и я хочу, чтобы ты отвезла ее к ветеринару, — не удивляйся. Значит, я хочу срочно с тобой встретиться. А о месте встречи я сообщу через какое-то время, как только осмотрюсь.

— Ты хочешь сказать, что они прослушивают наш телефон?

— И телефон, и дом, и машину.

— Какую машину? Машины же нет!

— Пока нет, но скоро будет, и надеюсь, даже две — у меня, и у тебя.

— Ты же говоришь, что ты их боишься!

— Чем больше боюсь, тем больше постараюсь от них получить, пока у меня есть какая-то власть!

— Ну, мать, я всегда знала, что ты королева экрана, а ты настоящая королева в жизни!

Похоже было, что Оленька неплохо смазала маслом кусочек сыра в своей мышеловке. Особенно отличилась она, когда русский солдат попытался украсть ее машину — она увидела это из окна и выстрелила в него из пистолета, хотя по инструкции частным лицам владеть огнестрельным оружием не разрешалось. Очевидно, для Ольги Константиновны Чеховой было сделано исключение. Оленька нередко наведывалась в Карлхорст, где размещалось командование контрразведки германского отдела СМЕРШа. Входила, постучавшись, но без доклада, и сразу приступала к делу. Она добилась поставленной цели: освободила из английского плена мужа Адочки, Вилли Руста.

Оленька

Устроив судьбу своей дочери, Оленька задумалась о том, как устроить свою. Ее жизнь в роскошном доме, реквизированном у бывшего нацистского преступника, вызывала много слухов и неприязненных толков. Однажды, когда Оленька шла по улице, к ней подбежала незнакомка и плюнула в лицо. Но одна несдержанная девушка, верная идеалам нацизма, погоды не делает, зато мировая пресса создает международное общественное мнение.

В октябре 194 года в лондонской газете «Пипл» была напечатана сенсационная статья Вилли Фришхауэра «Шпионка, которая вертела Гитлером», где были собраны все одиозные слухи об Ольге Чеховой. «Знаменитая актриса живет теперь в замке в восточном пригороде Берлина, на полном содержании русских. А при нацистском режиме она так очаровала Гитлера, что генералы обращались к ней, когда хотели получить для своего полка или дивизии какое-нибудь новое оружие». Фришхауэр представил Оленьку неким симбиозом Маты Хари и мадам Помпадур, которая своим карандашиком, усыпанным бриллиантами, записывала военные тайны, чтобы при помощи своего шофера отправлять их в Москву. Очень быстро статья была перепечатана берлинской газетой «Курьер».

Узнав о публикации, Оленька явилась в Карлхорст к сменившему Вадиса генералу Зеленину и потребовала опубликовать ее ответ на клеветнические измышления. Особенно возмутило ее заявление, что генералиссимус Сталин лично наградил ее орденом Ленина. Ложь состояла в том, что Сталин действительно наградил орденом Ленина, но тетю — тезку Оленьки, Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову, в честь ее семидесятипятилетия.

— Я никогда не имела чести лично видеть генералиссимуса Сталина, а мое влияние на Гитлера сводилось к тому, что я посещала его вместе с другими актерами во время официальных приемов. Шофера у меня не было последние шесть лет, потому что министр пропаганды Геббельс отобрал у меня машину, желая, чтобы я ходила пешком, как все простые люди.

Берия и Абакумов, конечно же, получили информацию о случившемся инциденте, но никаких указаний по этому поводу от них не последовало.

«Курьер» напечатал опровержение Ольги Чеховой с припиской, что газета уважает любимую актрису.

А годы шли, и нужно было как-то организовывать свою жизнь, что было непросто при полном отсутствии кинопромышленности. В 1948 году на экраны Германии вышел один-единственный фильм «Храм Венеры», снятый и смонтированный в начале 194-го. Чтобы поддерживать профессиональную форму и вообще, чтобы продолжать жить, Оленька стала ставить маленькие спектакли, в основном из русской классической литературы, и даже открыла собственный театр, в котором главные роли играла ее дочь Адочка. Не совсем ясно, куда исчез ее молодой друг Альберт, но в дальнейших довольно отчаянных сценариях ее жизни он, очевидно, уже не участвовал. Зато время от времени приезжал из Москвы ее приятель, Виктор Семенович, которого она по давнему обещанию всякий раз приглашала к себе в гости.

Так прошло несколько лет: жизнь как бы текла по привычному руслу, не обещая ничего хорошего, но и ничего плохого. И Оленьку даже перестала волновать уверенность в том, что симпатичная русская горничная Настя приставлена к ней Конторой и сообщает своему начальству обо всех подробностях ее жизни. И все-таки на душе было неспокойно.

В конце 1949 года отношения между советской и американской администрациями заметно обострились, все больше русских солдат появлялось на улицах и подземных переходах между восточной и западной зонами Берлина. И настал день, когда Оленьку не пропустили в западный сектор на репетицию, несмотря на то, что она предъявила свой до сих пор безотказно действующий пропуск. Не оставалось ничего другого, как ехать в Карлхорст выяснять отношения.

Ей показалось немного странным, что ее появлению там словно бы не удивились, хотя она не договаривалась заранее о своем приезде. Правда, к генералу Зеленину ее не впустили, сославшись на то, что он занят на срочном совещании, зато предложили пройти к полковнику Задорожному. Это имя Оленька слышала впервые и потому даже с некоторым интересом постучала в указанную дверь. А войдя, потеряла дар речи: перед ней за столом полковника Задорожного сидел Курт Вернер!

— Курт? Ты!? — прошептала она. — Жив?

— Сам удивляюсь, — ответил он, и тут Ольга заметила, что на его руке недостает двух пальцев, а левая щека изуродована кривым шрамом. Не успела она выдохнуть естественный вопрос, Курт прижал палец к губам и поправил:

— Теперь уже не Курт, а Сергей Николаевич Задорожный, прошу любить и жаловать. А зачем ты примчалась сюда?

— Да вот меня на репетицию не пропустили, в Шарлоттенбург.

— А-а, в западный сектор! У нас там некоторые осложнения. Но это ненадолго.

И с этими словами он протянул Оленьке заранее заготовленную записку, пальцем указывая спрятать ее в карман. Она так и сделала — Ольга доверяла Курту, ведь ее связывали с ним несколько лет тайных отношений во время нацистского режима.

— И все опять наладится?

— Да, день-другой, и все наладится. Так что можешь спокойно ехать домой.

— Только моих актеров предупредить надо. Можно, я позвоню с вашего телефона?

У Оленьки хватило выдержки не вынимать из кармана записку Курта, пока она не доехала до своего дома во Фри-дрихсхагене, да и там она сначала прошла по дорожке к озеру и достала из кармана носовой платок вместе с бумажкой Курта. Ее предосторожности были не напрасны — там была написана только одна фраза:

«Завтра в 16.00 в парикмахерской «Жозефин» на площади возле метро «Осткройц»».

Войдя в дом, Оленька закрылась в туалете и раскрошила мелко разорванную записку Курта в унитаз. Она всей кожей чувствовала, как Настя бродит под дверью туалета, пытаясь хоть что-нибудь подсмотреть, поэтому, выйдя, пожаловалась на понос и, потребовав стакан чая, легла в постель. Всю ночь она не могла уснуть, перебирая в уме всевозможные несчастья, и приехала к метро «Осткройц» раньше назначенного срока. Там она не спеша припарковала машину как можно дальше от парикмахерской «Жозефин» и прошлась по площади, рассеянно разглядывая витрины немногочисленных магазинов.

Без десяти минут четыре она вошла в парикмахерскую и, к своему облегчению обнаружив, что оба мастера заняты с клиентами, села в кресло в маленьком зале ожидания. Пока она бездумно листала прошлогодний модный журнал, в парикмахерской появился Курт, проходя мимо нее, не оборачиваясь, сказал по-немецки: «Иди за мной», — и скрылся за скрытой незаметной плюшевой занавеской дверью. Оленька прошла за ним к узкой лестнице, которая привела их в миниатюрную кухоньку. На столе стоял готовый к употреблению кофейный автомат и две пустых чашки.

Она села на стул напротив Курта, он налил кофе в чашки и предложил:

— Выпьем за встречу! Я уже не надеялся встретиться с тобой на этом свете.

— Где ты был все эти годы?

— Лучше тебе не знать. Из меня пытались вытрясти имена моих агентов, сотрудничавших с нацистами.

— Зачем?

— Затем, что всеми этими разведывательными Конторами управляют безумцы, которые считают своих агентов предателями. Но я вызвал тебя не для того, чтобы говорить о себе, а чтобы предупредить. Тебя неслучайно не пропустили в западную зону. Там, в Москве, зреет переворот, и кто-то слетит. А слетают, как правило, только в застенок.

— Кто именно?

— Это еще неясно. Есть несколько кандидатур, но первая — твой покровитель. И его сотрудники уже наперегонки пишут на него доносы, а в нашей Конторе в таком случае человек недолго занимает свой пост. Два последних предшественника твоего покровителя уже расстреляны в награду за усердную службу, и все готовятся к новой жертве. Проблема в том, что высокий начальник никогда не падает вниз один, за ним следует его окружение и его друзья, и последствия для них самые горькие.

— Ты хочешь сказать, что мне угрожает опасность?

— Оленька, у меня немного времени, и я буду краток. Да, тебе угрожает опасность, и поэтому нужно срочно уехать из советской зоны, хотя уже спущен приказ тебя не выпускать. Срочно придумай, кто может тебя отсюда вывезти, но так, чтобы никто не знал, что это ты. — Он протянул ей картонный квадратик с двумя печатями. — Это одноразовый пропуск из нашего сектора на чужое имя. Я надеюсь, что нам еще предстоит встретиться в лучшие времена.

— Один вопрос: ты сам решил меня спасти ради нашей старой дружбы?

— Я не могу открыть имя того, кто попросил меня это сделать. Для тебя же лучше этого не знать.

Глаза Оленьки наполнились слезами:

— Это так страшно?

— Страшней, чем ты можешь представить. А теперь — бегом отсюда и забудь о нашем разговоре. Помни: твоя жизнь зависит от того, как скоро ты сможешь отсюда сбежать.

Оленька поднялась со стула и прежде, чем выйти, наклонилась и поцеловала Курта.

Не видя перед собой улицы, она добралась до своей машины и поехала в сторону дома. Мысли ее лихорадочно крутились вокруг вопроса, кто может помочь ей, возможно, с риском для себя. С юных лет Оленька постоянно решала проблему, как выжить ей и ее семье, но сейчас ей предстояло спасти свою жизнь. И она поняла: свою тайну может доверить только самым близким — своей семье.

Ольга уже знала, что надо делать, и, оказавшись дома, первым делом позвонила дочери. Адочка не дала ей и слово сказать:

— Мама, что случилось? Почему ты не приехала на репетицию?

Отвечая, Оленька ни на секунду не забывала, что ее телефон прослушивается:

— Случилось ужасное несчастье: Джулька заболела!

— Джулька? — опешила Адочка. — Какая Джулька? А-а, твоя собака! — И тут что-то в ее головке стало проясняться. — Серьезно заболела?

— Настолько серьезно, что тебе придется сегодня за ней приехать и отвезти к ветеринару!

— Как сегодня? Я сегодня не могу, у меня билеты…

— Отдай билеты подружкам, если ты хочешь меня еще разок увидеть.

— Прямо так, сегодня? — попробовала поторговаться дочь.

— Много раз я просила тебя немедленно приехать за больной собакой?

До Адочки наконец дошел скрытый смысл сказанного:

— Ясно. Буду через час.

Войдя в дом, она спросила:

— Что с собакой?

— Я привязала ее в саду. Идем, пройдемся, сама увидишь.

По дороге к озеру Оленька сказала:

— Дома ни слова. Имей в виду — горничная Настя приставлена НКВД следить за мной.

И она пересказала дочери все, что узнала от Курта.

— Я придумала, что надо сделать. Меня может спасти твой Вилли. Он будет ждать с машиной «скорой помощи» на площади возле входа в метро «Осткройц», я приеду туда в любое время, которое он назначит. Пусть приготовит носилки и перевязочные материалы. Время ты сообщишь мне по телефону, называя адрес ветеринара, — номер его дома.

— Мама, ты веришь, что все это так ужасно?

— Ты бы тоже поверила, если бы увидела Курта — у него нет нескольких пальцев на руке, он сильно хромает и на щеке уродливый шрам. А он был лихим парнем.

— Ладно, убедила. Но что же это выходит — ты для них рисковала жизнью, а они могут с тобой так поступить?

— Курт рисковал гораздо больше, чем я, и его спасло только чудо. Чудо, правда, обыкновенное — его следователя расстреляли раньше, чем тот успел подвести к расстрельной статье его!

— Тогда я поспешу домой — будет непросто объяснить Вилли ваши русские дела.

— Подожди, возьми с собой кое-какие мои вещички, без которых мне будет трудно обойтись. И пару горшочков из оранжереи.

Когда хорошо нагруженная Адочка уходила, Оленька спохватилась:

— Господи, а Джульку забыли! Ты же везешь ее к ветеринару!

Руки дочери были полностью заняты, и Ольга провожала ее к машине, неся на руках свою любимицу.

— Куда вы собачку несете? — полюбопытствовала Настя.

— К моему знакомому ветеринару.

— А что с ней? Я ничего не заметила!

— Это семейная тайна! — засмеялась Адочка.

Глядя вслед уезжающей машине, Оленька прикрыла глаза и задумалась: кончалась еще одна полоса ее жизни, какая будет следующая? И будет ли?

Ее привел в сознание неожиданно громкий рев мотора, словно кто-то поспешно завел мотоцикл. Она поглядела в сторону резкого звука и обнаружила, что это действительно мотоцикл и что он мчится прямо на нее на полной скорости. Узкий тротуар, на котором она стояла, был огражден с одной стороны витым забором, а с другой — густым кустарником. Все это пронеслось в ее сознании за счи-таные доли секунды, пока она безрезультатно пыталась протиснуться сквозь жесткие ветки кустарника, и вдруг пальцы ее нащупали крышку мусорного ящика, стоявшего в кустах, и, не думая, она вытолкнула его на тротуар. Он вылетел туда в точности в тот миг, когда туда же въехал мотоцикл, и оба дружно перевернулись. Из ящика посыпался мусор, а с мотоцикла упал здоровенный парень, который быстро вскочил и сочно обругал Оленьку на чистом русском языке:

— Сука, блядь!

И попытался переступить через опрокинутый ящик, протягивая к ней руку. Но Оленька не стала ждать, когда он до нее дотянется, а, вспомнив молодость, вынула из кармана свой верный пистолет и выстрелила ему в колено. Парень взвыл, как минуту назад его мотоцикл, и рухнул носом в рассыпавшийся мусор, а Оленька спокойно повернулась и направилась вдоль забора к своему дому. Едва она подошла к подъезду, как входная дверь открылась и навстречу ей выскочила испуганная Настя с криком:

— Что случилось?

Слышала ли она выстрел или ожидала увидеть окровавленную Оленьку, на которую сама же навела мотоциклиста?

— Ничего. А что должно было случиться? — пожала плечами Оленька. Хотя сердце ее колотилось отчаянно, она, звезда экрана, могласыграть любую роль.

Опасаясь, что Настя может выбежать на улицу в надежде разведать, что произошло, Ольга подала горничной руку и попросила:

— Помоги мне подняться по лестнице, я, наверное, повредила спину, поднимая Джульку.

— А что с ней? — попыталась Настя хоть что-нибудь выведать, но Оленька отмела ее вопрос, словно не слышала, и только тяжелее оперлась на ее руку, прикидывая в уме, как скоро мотоциклист уберется прочь. Вряд ли он решится ворваться в частный дом, обвиняя хозяйку в попытке его застрелить. Ведь тогда ему пришлось бы объяснить, как его мотоцикл оказался на тротуаре, а значит, ему лучше взобраться на мотоцикл и уехать в медицинскую часть: рана в колене — это не шутка. Черт, ведь если его рана не шутка, то он может захотеть с Оленькой посчитаться. Но пути назад нет, и слава Богу, — она не сомневалась, что он пытался ее убить. Ладно, до сих пор этот фокус с пистолетом сходил ей с рук, небось, сойдет и на этот раз. Вот только Настю нужно задержать в доме подольше, что бы такое ей поручить?

— Настенька, пожалуйста, достань из верхнего ящика комода сиреневый флакон и разотри мне спину.

Горничной ничего не осталось, как выполнить просьбу хозяйки, хотя жидкость в сиреневом флаконе не имела никакого отношения к боли в спине — это был лосьон для смягчения кожи на пятках.

Пока недовольная Настя растирала хозяйкину спину лосьоном для смягчения пяток, а потом заворачивала ее в махровую простыню и одевала в теплый халат, прошло достаточно времени, чтобы Адочка доехала домой и поговорила с Вилли. Как только Настя закончила укутывать ее, внизу в гостиной раздался телефонный звонок.

Прежде чем снять трубку, Оленька испугалась, что Настя может подслушать ее разговор с дочерью по параллельному телефону. Но тут же напомнила себе, что телефон наверняка прослушивают и другие, и махнула рукой на конспирацию.

— Немедленно приготовь мне на ужин чай с гренками, — приказала она Насте.

Такая грубость была ей несвойственна, но сегодня терять ей было нечего, кроме жизни.

Настя нехотя сбежала вниз готовить ужин, и Оленька наконец сняла трубку.

— Мама, это ты? — спросила Адочка.

— Я, я! Как там моя собачка?

— Все в порядке — прием назначен на завтрашнее утро.

— А что это за ветеринар? Где он находится?

— В самом центре, Курфюрстенштрассе, 11.

— Умоляю, держи меня в курсе. Ты же знаешь, как мне дорога моя Джулька!

— Так же, как мне дорога моя Олька!

Наспех проглотив ужин, Оленька через час объявила, что должна отдохнуть и заперлась в своей комнате. Она должна была серьезно подготовиться к завтрашней авантюре — ей предстояло прорваться из советского сектора Берлина в американский, зная, что выдан приказ задержать ее любой ценой. Сегодняшний случай с летящим на нее мотоциклом подтверждал меру поджидавшей ее опасности. Так и останется неизвестным, кто хотел ее убрать.

Оленька точно знала, что она должна завтра надеть, но задача оказалась непростой, ведь нужно было обойтись без помощи Насти, а Оленька давно разучилась ориентироваться в своих вещах. Была минута, когда она просто отчаялась и готова была изменить свой первоначальный план, а ведь в ее жизни бывали не только минуты, но даже дни и месяцы отчаяния, и она справлялась, так что сейчас требовалось всего-то стиснуть зубы и продолжать поиски. И в конце концов в дальнем уголке шкафа нашелся давно не ношенный красный плащ и при нем нелепая красная шляпка, которую она неизвестно зачем купила и неизвестно почему не выбросила.

С одеждой, которую она намеревалась надеть под плащ, было проще, но и ее надо было подобрать вдумчиво; смешно, но именно главное достоинство Оленьки — ее умение всегда выглядеть элегантно — затрудняло выбор этих вещей. Вконец измучившись, она признала, что подготовку к завтрашнему бегству можно считать завершенной, и пришла пора лечь в постель и попытаться заснуть. Проблема состояла в том, что категорически нельзя было принять снотворное — ее охватывал ужас при одной только мысли об опасности проспать.

Всенощная борьба со сном меж смятых простыней довела ее до того, что перед самым утром она все-таки заснула и вскочила в холодном поту, уверенная, что проспала. Действительно, за окном уже было светло, но часы показывали только половину восьмого. Так что она смогла спокойно принять ванну, позавтракать и к десяти часам выпорхнуть из дому яркой бабочкой в красном плаще и в нелепой красной шляпке.

— Куда вы в такую рань? — удивилась Настя.

Оленька понимала, что нельзя оставлять горничную в неведении и ответила:

— Я к врачу, всю ночь промаялась со спиной.

— Может, мне поехать с вами, если вам ходить трудно?

— Спасибо, Настенька, но мне легче нести свой крестец наедине с собой.

С этими словами Оленька захлопнула дверцу машины и умчалась. Не очень поняв, что ее хозяйка имела в виду, Настя поняла главное: что та ее с собой не берет. И поспешила к телефону сообщить, что хозяйка уехала куда-то ни свет ни заря, сказала, что к врачу, но вряд ли, уж больно расфуфырилась, вся в красном!

Дальше все прошло как по маслу. Оленька, не скрываясь, поехала на восток в Лихтерфельде, где без труда нашла местную больницу. Не очень утруждая себя выяснением, следят ли за ней или нет, она аккуратно припарковала машину на стоянке и не спеша вошла в здание через парадный вход. Стоявшему в дверях швейцару сказала, что идет на консультацию к ортопеду, а для убедительности — поскольку ее имени не было в книге среди записанных на прием — спросила швейцара, узнаёт ли он ее. Тот ахнул: «Мелузи-на!» — и больше вопросов не задавал.

Оленька беспрепятственно поднялась в лифте на пятый этаж, быстро пройдя по коридору, направилась в туалет и оттуда уже не выходила. Через какое-то время из уборной появилась женщина средних лет в коротеньком сером пальтишке и в не совсем подходящей голубой шляпке и, миновав лифт, спустилась вниз по лестнице. Дойдя до бельэтажа, она свернула в коридор и открыла стеклянную дверь на лестницу, которая спускалась в сад. Сад пересекала дорожка, ведущая ко входу в метро.

Потом все было еще проще: на станции метро было немноголюдно, в это время пассажиров обычно мало. Женщина в голубой шляпке дождалась поезда, идущего на запад, и к 11 часам приехала на станцию «Осткройц». На площади в двух шагах от выхода ее поджидала машина «скорой помощи», за рулем которой вместо шофера сидел Вилли, муж Адочки, как и планировала Оленька. Он осторожно уложил ее на носилки, перевязал ей голову и накрыл белым покрывалом. Подъезжая к пропускному пункту, Вилли непринужденно показал охранникам оба пропуска, свой и пациентки Елены Скворцовой. Не проявив никакого интереса, те впустили в Западный Берлин и водителя, и пассажирку.

Оленька

На всякий случай Вилли Руст не отвез Оленьку к себе домой, а поместил на ночь в своем кабинете — он был главным врачом гинекологической клиники в Шарлоттенбурге. Адочка прислала ей вкусный обед, который Оленька съела в одиночестве, запивая прямо из бутылки душистым рейнским вином.

Потом она легла на больничную койку и закрыла глаза, пытаясь представить себе следующий виток своей удивительной жизни.

И, уже засыпая, она услышала почти забытый голос своей русской няни: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…»

Эпилог от Петры

ОЛЕНЬКА

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел! — самонадеянно подумала Оленька в свой первый вечер в Западном Берлине. Но назавтра, внимательно оглядевшись, решила, что, возможно, от бабушки она и ушла, но от дедушки вряд ли. Иначе, зачем бы мимо ее дома стал часто прогуливаться какой-то вертлявый человек с зонтиком. Может, это было всего лишь ее воображение и зонтик нужен был из-за дождя, но она решила поскорее убраться из Берлина, хоть и Западного.

Это оказалось непростой задачей, потому что к тому времени Западный Берлин превратился в остров в центре необъятного моря Восточной Германии, для простоты названной ГДР. Сообщение его с внешним миром сводилось к челночным полетам самолетов компании «Бритиш Эарвейз» по маршруту Берлин — Мюнхен и обратно, если не считать крайне неприятного автомаршрута через много сотен километров территории ГДР.

С 190 года Оленька обосновалась в Мюнхене, который стал центром западногерманского кинопроизводства. Биография Ольги Чеховой пестрит нераскрытыми тайнами, одной из которых остается загадка, как ей удалось незамеченной пересечь насквозь просматриваемое МГБ СССР пространство ГДР. Самым достоверным предположением выглядит догадка о покровительстве всемогущего в то время Лаврентия Берии, который не отказался от своих надежд на дальнейшее сотрудничество с прославленной кинозвездой. Похоже, что его последователи продолжали развивать ту же стратегию и после его драматической кончины.

С 191-го по 1974 год Оленька сыграла в 22 фильмах, из которых половина была снята в 190-х. В 192-м она выпустила первую часть воспоминаний «Я ничего не замалчиваю!», а также сборник статей о красоте и моде «Женщина без возраста». В 19 году основала в Мюнхене фирму «Косметика Ольги Чеховой» с филиалами в Западном Берлине и Милане. В 1973 году Ольга Чехова опубликовала новые воспоминания: «Мои часы идут иначе».

Еще одной тайной остается ответ на вопрос: кто финансировал создание новой фирмы? Известно только, что исключительное владение эффективной косметикой в сочетании со славным именем хозяйки привлекло к фирме много известных людей: жен и дочерей крупных промышленников, высокопоставленных чиновников и иностранных дипломатов, на что и рассчитывал покойный Берия.

Дочь Ольги, Ада Чехова, стала известной актрисой. В 1966 году она погибла в авиационной катастрофе. Внучку Веру и внука Михаила воспитала бабушка.

Вера Чехова была очень хороша собой и прославилась не только как актриса, но и как возлюбленная легендарного Элвиса Пресли. Согласно воспоминаниям американской поп-звезды, именно в Мюнхене он «был потрясен до основания души» и пережил «самые дикие ночи» своей бурной жизни. И виновницей их стала восемнадцатилетняя актриса Вера Чехова. Уже на следующее утро после первой встречи и первой ночи влюбленные катались по Штарнбергскому озеру, осматривали студию «Бавария-фильм» и позировали многочисленным фотографам. Роман этот был бурным, но быстротечным и не оставил иных следов, кроме крупных заголовков в бульварной прессе и фотографий.

Будучи обладательницей такой звучной фамилии, Вера Чехова сняла фильм на чеховскую тему, для чего приезжала в Москву. Это была полуигровая, полудокументальная лента «Чеховы в моей жизни», датированная 1984 годом. Игровые эпизоды в фильме перемежаются архивными материалами, сохранившимися кинофрагментами спектаклей.

9 марта 1980 года Вера Чехова выполнила последнее желание любимой бабушки Оли. Та, понимая, что покидает этот мир, попросила внучку принести из винного подвала особую, давно отложенную, бутылку шампанского. Вера налила бабушке бокал, та выпила и, проговорив еле слышно: «Жизнь прекрасна», — отошла. Так повторилась легендарная сцена ухода Антона Павловича Чехова в мир иной.

Ольга Чехова скончалась от рака мозга. Похоронена на Лесном кладбище (Waldfiedhof) под Мюнхеном.

ЛЕВ КНИППЕР

Известный композитор Лев Книппер, лауреат двух Сталинских премий и Государственной премии РСФСР имени М. И. Глинки, народный артист РСФСР, автор многих опер и симфоний, особенно прославился написанной им суперпопулярной песней «Полюшко-поле». Будучи при этом бессменным агентом советской разведки, он участвовал в разоблачении шпионской сети, оставленной после войны фашистами в ряде стран Европы. Скончался в 1974 году, после того как закончил писать музыку к сюжету повести-сказки Сент-Экзюпери «Маленький принц».

ОЛЬГА ЛЕОНАРДОВНА КНИППЕР-ЧЕХОВА.

Более 0 лет была примадонной МХАТа, в 191 году покинула сцену. Скончалась в 199 году, похоронена рядом с мужем.

МИХАИЛ ЧЕХОВ

С 1939 года жил в США, создал там свою актерскую школу, которая пользовалась огромной популярностью. Через нее прошли многие голливудские звезды и называли ее «кузницей театральных талантов». Время от времени снимался в кино, в частности в фильме «Заворожённый» Хичкока. Написал книгу «О технике актера».

Умер в Лос-Анджелесе в районе Беверли-Хиллз 30 сентября 19 года. Урна с его прахом захоронена на кладбище Форест-Лон-Мемориел («Лесная поляна») в Голливуде.

ВИКТОР АБАКУМОВ

11 июля 191 года принято постановление ЦК «О неблагополучном положении дел в МГБ», а 12 июля 191 года Виктор Семенович Абакумов был арестован, и ему были выдвинуты обвинения в государственной измене, сионистском заговоре в МГБ, в попытках воспрепятствовать разработке дела врачей. Причиной ареста послужил донос Сталину от начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковника М. Д. Рюмина, в котором Абакумов обвинялся в различных преступлениях, главным образом в том, что он тормозил расследование дел о группе врачей и молодежной еврейской организации, якобы готовивших покушения против вождей страны. По некоторым данным, ход доносу дал Г. М. Маленков. Политбюро ЦК ВКП(б) признало показания М. Д. Рюмина объективными, постановило снять Абакумова с должности и передать его дело в суд. Бывший министр был заключен в Лефортовскую тюрьму. Абакумова пытали, держали на морозе и в конце концов превратили в инвалида.

Но долго не могли решить, что с ним делать. Поначалу каждый из кремлевских игроков хотел использовать его в своих интересах. Но потом, видимо, поняли, что он одинаково опасен для всех, и решили избавиться от него.

Процесс в Ленинграде был откровенным фарсом — с участников открытого процесса брали подписку о неразглашении, ни одно ходатайство Абакумова не было удовлетворено, адвокаты почти не вмешивались в ход заседания. Да в этом и не было нужды. Приговор был предопределен, и Абакумова расстреляли в тот же день, когда приговор был оглашен, 19 декабря 194 года. Через пятьдесят лет с него были сняты обвинения в государственной измене.

Примечания

1

Основанный в 1898 году К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко театр сначала имел название Художественнообщедоступный театр, в 1901-м он был переименован в Московский художественный театр (МХТ), а с 1919 года известен как МХАТ — Московский Художественный академический театр.

(обратно)

2

Должным образом (франц.).

(обратно)

3

В пандан — под стать, под пару.

(обратно)

4

Ныне город Краснодар.

(обратно)

Здесь: реквизит (театр.).

(обратно)

6

Восстание левых эсеров (в советской историографии — левоэсеровский мятеж) — события в июле 1918 года, связанные с убийством германского посла Мирбаха и вооруженным выступлением левых эсеров против большевиков.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Ольга

Оленька

Чеховы

Ольга

Лёва

Ольга

Лёва

Оленька

Михаил Чехов

Оленька

Оленька

Миша

Миша

Оленька

Лёва

Ольга

Лулу

Оленька

Миша

Оленька

Ольга

Лёва

Ольга

Ольга

Оленька

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Лёва

Оленька

Ольга

Лёва

Оленька

Лёва

Ольга

Лёва

Ольга

Лёва

Оленька

Лёва

Оленька

Первое донесение Оленьки

Второе донесение Оленьки

Третье донесение Оленьки

Оленька

Михаил Чехов

Очередное донесение Оленьки

Еще одно донесение Оленьки

Лёва

Донесение Оленьки

Донесение Оленьки

Оленька

Донесение Оленьки

Донесение Оленьки

Донесение Оленьки после большого перерыва

Лёва

Петра

Миша

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Лёва

Внеочередное донесение Оленьки

Оленька

Донесение Оленьки

Оленька

Донесение Оленьки

Донесение Оленьки

Оленька

Донесение Оленьки

Лёва

Оленька

Донесение Оленьки

Донесение Оленьки

Оленька

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Мои персонажи

Оленька

Оленька

Оленька

Донесение № 1

Донесение Оленьки № 2

Донесение Оленьки 1943 года

Лёва

Оленька

Донесение Оленьки — оно было кратким

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Оленька

Лёва

Оленька

Донесение Оленьки послевоенного времени

Петра

Оленька

Оленька

Оленька

Эпилог от Петры

  ОЛЕНЬКА

  ЛЕВ КНИППЕР

  МИХАИЛ ЧЕХОВ

  ВИКТОР АБАКУМОВ

*** Примечания ***