Глава 1. Первая встреча: белый дьявол и зеленоглазая бестия
Я умираю в пустоте неразделенной любви, Я жду тебя, о, мой возлюбленный враг…
Канцлер Ги, «Единственный враг». (с)
Гилберт изнемогал от скуки. Осада замка длилась три дня. Для кого-то всего лишь три дня, а для него уже целых три долгих нуднейших дня — ведь больше всего на свете он ненавидел ждать.
Вечером третьего дня Гилберт сидел на перевернутом ящике возле своего шатра, лениво осматривая лагерь и едва сдерживая зевоту. Все вокруг было буквально пропитано скукой: вяло перебрасывавшиеся в кости слуги, знатные господа, что-то обсуждавшие или неспешно прогуливавшиеся туда-сюда, грустно поникшие в безветренном июльском воздухе флаги… Парочка перепивших молодых рыцарей, горланивших непристойные песни, не развеивала окутавшую лагерь сонную дремоту, а только добавляла уныния.
«На штурм их, что ли погнать? А то совсем ведь расслабятся», — задумался Гилберт.
Но тут его внимание привлекла какая-то суматоха в дальнем конце лагеря.
— Эй, Курт! — окликнул он оруженосца. — Сбегай узнай, что там за переполох.
— Это я мигом, господин! — Мальчишка поклонился, а через секунду его уже и след простыл.
«Может, осажденные решили устроить вылазку? Хорошо бы, хоть разомнусь немного». — Гилберт улыбнулся, предвкушая отменную драку.
Через несколько минут вернулся Курт.
— Это прибыло венгерское войско, мой господин, — сообщил он, тяжело дыша после быстрого бега.
«Наконец-то! — Гилберт мысленно хлопнул в ладоши. — И что эти чертовы мадьяры так долго возились? Сами же попросили помочь расколошматить парочку замков бунтующих баронов, а заставляют ждать…»
— И с ними приехала сама госпожа Венгрия, — продолжал тем временем Курт. Он был большим любителем поболтать и сейчас явно сгорал от желания поведать хозяину свежие сплетни.
— Говорят, она прекрасна, как героиня песен менестрелей! Но сражается наравне с мужчинами и никогда не расстается с мечом…
Гилберт мгновенно напрягся. Конечно, он кое-что слышал о воплощении венгерских земель — Елизавете или в местном произношении Эржебет Хедервари. Но встречаться с ней лично ему еще не доводилось.
«Девица-воин, да еще и красавица. Интересно, интересно… Наверняка, в итоге окажется, что молва все приукрашивает, и она даже не знает с какой стороны взяться за меч, а красоту создает тоннами белил…»
Из-за строгого устава Ордена Гилберт редко общался с женщинами и, в общем-то, был о них весьма невысокого мнения: глупые создания, способные думать только о нарядах да выгодном замужестве. Тем необычнее и притягательнее была для него таинственная Эржебет Хедервари. И то, что ее звали так же, как одну из самых почитаемых в Ордене святых, показалось ему символичным.
— Стоит посмотреть на эту валькирию. — Гилберт плотоядно ухмыльнулся.
Оруженосец слегка побледнел и попятился.
Гилберт вскочил с ящика, как распрямившаяся пружина, зашел в шатер, повесил на пояс меч, бросил взгляд на кольчугу, но решил, что обойдется без нее.
«Вряд ли госпожа Венгрия настолько опасна…»
И Гилберт решительно направился в дальний конец лагеря. Курт семенил следом, треща без умолку.
— Рассказывают, что она не знает поражений… И не уступит ни одному могучему рыцарю в бою. А еще, что она чиста и непорочна, словно Святая Дева! Но ходят слухи, — тут он понизил голос до зловещего шепота, — что на самом деле она колдунья… И хранит в своем замке отрезанные головы побежденных мужчин! Их там уже больше тысячи!
— Моей ей точно не видать. — Гилберт оскалился.
Его любопытство разгоралось все сильнее, он стремительно летел вперед, и белый плащ с черным крестом развевался у него за спиной крыльями хищной птицы.
Вскоре он добрался до места, где уже успели установить гордый штандарт с флагом Венгерского королевства. Вокруг суетились солдаты и слуги, разбивая шатры и разбирая вещи господ, со всех сторон доносился мадьярский говор. Гилберт ожидал, что в такой толпе будет сложно распознать по-мужски одетую женщину, но он ошибся. Она даже не пыталась скрывать свой пол и маскироваться. Эржебет Хедервари невозможно было не заметить.
Она стояла у штандарта: необычно высокая, стройная и гибкая. Гордая осанка, надменно вскинутый подбородок, — она ясно давала понять окружающим, кто здесь королева. Простой коричневый камзол только подчеркивал ее женственные формы — высокую грудь, осиную талию, покатые плечи. Но она вовсе не казалась хрупкой и слабой, наоборот, когда Гилберт подошел ближе, он ясно ощутил исходящую от нее ауру силы. Он остановился рядом с ней, их взгляды встретились… И Гилберт потерялся в изумрудных омутах ее глаз, растворился и забыл себя. Ведьмина зелень…
Он вздрогнул, сбрасывая с себя чары.
«Черт, похоже, в кой-то веки трепач Курт был прав. Девка, да по тебе костер плачет!»
— Так значит, вы и есть знаменитая Эржебет Хедервари? — Он чувствовал, что улыбка получилась натянутой.
Эта женщина… она странно взволновала его. И ему не понравилось это чувство. Совершенно не понравилось.
— Да, я. — У нее был мягкий, слегка низковатый, но мелодичный голос.
Немецкие слова она выговаривала непривычно, будто катала звуки на языке, прежде чем сказать.
— С кем имею честь?
— Тевтонский Орден, Гилберт Байльшмидт. — Он чуть поклонился.
— О, а я как раз собиралась к вам. Хорошо, что вы сами пришли. — Эржебет шагнула к нему, дружелюбно улыбаясь и протягивая руку. — Раз уж мы с вами теперь будем сражаться плечом к плечу, стоит познакомиться поближе.
В ответ Гилберт едко усмехнулся.
— Боюсь, мне придется вас разочаровать. Устав Ордена запрещает мне знакомиться с девицами поближе… А если бы и разрешал. — Он окинул Эржебет подчеркнуто оценивающим взглядом. — Вы явно не в моем вкусе.
Улыбка Эржебет погасла, в глазах сверкнула ярость, а рука сжалась в кулак.
— Интересно, твой меч настолько же остер, как и твой язык? — процедила она.
— Хочешь проверить? — Гилберт с готовностью схватился за эфес клинка.
Но Эржебет оказалось нелегко спровоцировать на драку.
— У меня не так много свободного времени, чтобы тратить его на болтливых задир, — холодно бросила она и, демонстративно повернувшись к Гилберту спиной, заговорила о чем-то со своим оруженосцем.
Но Гилберт не собирался так просто ее отпускать. Его буквально распирало. Это было уже не просто стремление скрасить скуку знатной потасовкой. Нет. Желание скрестить клинки с Эржебет вдруг стало чем-то большим. Почти жизненно необходимым. Дико хотелось ощутить силу ее удара. Посмотреть, как она будет двигаться в бою. Коснуться кончиком меча ее кожи цвета свежих сливок… И окрасить эту чистейшую белизну яркими каплями рубиновой крови.
Дева-рыцарь. Это странное сочетание будоражило его.
— Что ж, если бы я имел дело с мужчиной, то заклеймил бы его трусом. И его ждал бы несмываемый позор, — нарочито неспешно протянул Гилберт. — Но раз передо мной всего лишь слабая женщина, думаю, ей простительно такое бегство от боя…
Эржебет вздрогнула и застыла на долю секунды. А затем медленно-медленно развернулась к Гилберту, и он понял, что добился своего. В ее глазах бушевало пламя.
— Раз я всего лишь слабая женщина, то и займусь тем, что лучше всего получается у женщин, — прошипела она. — Готовкой… Похоже, тут есть один кролик, которому не терпится, чтобы его освежевали и выпотрошили.
— Попробуй, у кроликов, знаешь ли, есть острые зубы, — с этими словами Гилберт выхватил клинок.
Наблюдавшие за их перепалкой зеваки поспешно расступились, освобождая место для поединка. Они возбужденно переговаривались, кто-то уже делал ставки.
Эржебет молча вытащила меч из ножен и, мягко ступая, принялась обходить Гилберта сбоку. Он следил за каждым ее движением, напряженный до предела, как стрела на тетиве, готовая в любой момент сорваться в полет.
Эржебет бросилась вперед, молниеносно атаковала. Гилберт парировал. Со звоном столкнулись клинки. И по его телу прокатилась сладостная дрожь.
«А она неплоха, черт возьми… Не просто девица, решившая поиграть в войнушку…»
Они обменялись градом быстрых ударов. Разошлись. И несколько минут кружили по площадке — пара хищников, столкнувшихся посреди охотничьих угодий и теперь настороженно присматривающихся друг к другу. Выискивающих слабости…
Гилберт атаковал, мощным ударом надеясь сбить Эржебет с ног. Но она устояла. Упрямо сжала зубы, не отступая ни на шаг под его натиском. И Гилберт поразился, сколько силы скрывается в ее изящном теле.
Гилберт давил на ее клинок, Эржебет не двигалась с места, будто пустила корни. Зеленые глаза бешено сверкали. Дерзкий вызов. Непреклонная воля. Он чувствовал, как уже от одного этого взгляда в нем закипает кровь, наполняясь пьянящим азартом сражения. Давно уже он не испытывал ничего подобного. За годы он отточил искусство владения клинком до совершенства, и победы давались ему слишком легко. Но не сейчас…
Их мечи сцепились: то ли впившиеся друг другу в глотку звери, то ли слившиеся в страстном объятии любовники. Эржебет была так близко к нему, что Гилберт смог почувствовать ее запах. Пряный аромат степных трав и легкая цветочная сладость. Такой восхитительно приятный…
Гилберту стало не по себе от захлестнувших его смутных ощущений, показалось вдруг, что он делает что-то греховное. Будто они с Эржебет вовсе не сражаются, а…
Он со всей силы толкнул Эржебет, пытаясь избавиться от странных образов. Она все-таки не удержалась, неловко качнулась, на мгновение открылась. Гилберт тут же попытался воспользоваться шансом и ударил. Но она сумела увернуться. Его клинок лишь разрезал ткань камзола на ее плече, и в прорехе сверкнула мраморная кожа с маленькой черной родинкой…
Они продолжали свой смертельный танец, и Гилберт все больше убеждался, что столкнулся с по-настоящему достойным противником. Эржебет была слабее его физически, но превосходила в ловкости и быстроте. Гибкая, точно кошка, она проворно уклонялась от его выпадов. Легко парировала все удары и больше не позволяла взять свой меч в тиски. Ускользала, как вода.
Но и Гилберт в долгу не оставался. Отбивал ее стремительные атаки, разгадывал хитрые финты. Хотя пару раз она едва не достала его своими острыми коготками.
«Бестия… Зеленоглазая бестия, а не женщина!»
Бой затягивался. Никто не мог взять верх. Гилберт чувствовал, что начинает уставать, руки наливались свинцовой тяжестью, и все труднее было поднимать меч. Эржебет, судя по всему, приходилось не лучше, она тяжело дышала, и капельки пота чистейшими бриллиантами сверкали на ее порозовевшем лице.
Наконец, Гилберт решил попробовать один особый прием, которому научился во время Крестовых Походов. Ему удалось провести обманный маневр и резким выпадом выбить клинок у Эржебет из рук. Оружие упало на землю, Гилберт для верности поспешил оттолкнуть его ногой. Тевтонские рыцари радостно заголосили, приветствуя победу своего лидера.
— Сдаешься? — усмехнулся Гилберт, приставляя меч к груди Эржебет. Он не смог отказать себе в удовольствии еще немного подразнить ее, осторожно прихватил острием шнуровку на ее камзоле, разрезал пару нитей…
Но Эржебет вдруг нехорошо прищурилась и резко отскочила на несколько шагов назад. Гилберт толком не успел ничего понять, как в ее руках мелькнуло что-то черное. Раздался пронзительный свист. Секунда — и жесткая кожаная плеть змеей обвилась вокруг запястья Гилберта. Еще секунда — и его мощным рывком дернуло вперед. Гилберт не удержался на ногах и рухнул на одно колено, выронив меч. И теперь уже послышались восторженные крики венгров, дразнящих тевтонцев.
Гилберт чертыхнулся сквозь зубы. Он так увлекся рассматриванием самой Эржебет, что не оценил ее оружие и вот теперь поплатился. Следовало бы помнить, что мадьяры все еще не забыли о кочевом прошлом, часто носили с собой плетки и отлично ими владели.
Эржебет плавно зашагала к Гилберту, и ее пальцы, цепко державшие иссиня-черную рукоятку плети, намертво приковали его взгляд. Такие тонкие. Сожмешь слишком сильно — и сломаются, как тростинки…
«Интересно, а какие они на ощупь? Мягкие или шершавые? Скорее грубые, она ведь опытный воин…»
Эржебет остановилась возле него, и Гилберт с трудом перевел взгляд на ее лицо. Она смотрела на него внимательно, без насмешки и презрения, а скорее с уважением. Даже… Восхищением? Хотя через несколько секунд на ее губах все же появилась ехидная улыбка.
— Сдаешься? — передразнила она Гилберта, в голосе проскользнули язвительные нотки.
Она возвышалась над ним, яркое солнце касалось ее медно-русых локонов, мягкими волнами спадающих до плеч. И на мгновение Гилберту показалось, что вокруг ее головы возник яркий золотисто-рыжий ореол. Огненная корона…
Она его победила. А Гилберт ненавидел проигрывать. Он должен был злиться. Но почему-то сейчас он мог думать лишь о том, как чертовски красива Эржебет… И сильна. Давно никому не удавалось так его зажечь, дать достойный отпор. Он почувствовал, как его охватывает страстное желание: сразиться с ней вновь. Еще и еще! Снова окунуться в бурлящий котел эмоций. В следующий раз уж точно она будет стоять перед ним на коленях. И наверняка будет столь же прекрасна побежденной, как и побеждающей…
Но к жажде битвы примешивалось и другое чувство. Незнакомое, непонятное, которому Гилберт не мог дать определения…
Он ощутил, как губы сами собой складываются в довольную улыбку.
«Похоже, скучать мне теперь точно не придется…»
***
Эржебет смотрела на поверженного противника сверху вниз. Хотя «поверженного» — это сильно сказано. Эржебет привыкла трезво оценивать себя и понимала, что сейчас победила лишь благодаря случайности в виде верной плети, вовремя оказавшейся под рукой…
Тевтонский Орден. Гилберт Байльшмидт. Она много слышала о нем. Жутковатые слухи, в которых его, несмотря на крест на плаще, величали не иначе, как белым дьяволом. И неспроста. Сперва Эржебет подумала, что имеет дело с обычным забиякой, который горазд только сотрясать воздух, и что парочка хороший ударов быстро сведет на нет всю его браваду. Но Гилберт оказался другим. Филигранная техника фехтования. Ни одного лишнего движения. Он и его клинок словно были единым целым. Эржебет еще ни разу не встречался столь искусный соперник. Во время боя, залюбовавшись им, она пару раз чуть не пропустила удары, которые могли бы стать роковыми. Нет, нельзя было позволять себе им восхищаться и терять бдительность. Гилберт был слишком опасен, она буквально кожей чувствовала исходящую от него угрозу. И от взгляда его гранатовых глаз по спине пробегали мурашки.
«Правы злые языки — настоящий дьявол!»
Эржебет всмотрелась в его лицо, ожидая увидеть раздражение, досаду… В конце концов, она ведь заставила его встать на колени. Он должен был закипать от бешенства. Но Гилберт улыбался. Так широко и весело, словно это он выиграл поединок, а не она. И в неправильных, ненормальных красных глазах сверкали искры… Красный. Кровь. Смерть. Огонь. Жизнь. Любовь.
— А ты сильная, — обронил Гилберт.
И Эржебет ощутила, как румянец тронул ее щеки.
«Что?! Какого черта меня так обрадовал комплимент этого… этого…»
— Ты мне нравишься! — выдал Гилберт, довольно улыбаясь от уха до уха.
Неожиданно он резко дернул на себя кончик плети, который все еще обвивался вокруг его руки. Эржебет не удержала равновесия и упала на Гилберта. Их лица оказались совсем рядом, она содрогнулась, почувствовав на губах его горячее дыхание. С такого расстояния она смогла разглядеть, что ресницы у него удивительно густые, длинные. И такие же снежно-белые, как и волосы.
Эржебет поняла, что краснеет еще больше, и это видят все собравшиеся поглазеть на драку.
— А ты мне — нет! Напыщенный индюк! — рявкнула она, вскакивая на ноги.
Нарочито грубо Эржебет дернула плетку, очень надеясь, что на руке Гилберта останутся ссадины. А он только задорно рассмеялся.
— То кролик, то индюк. Может, определишься?
— Определюсь завтра на военном совете, — ледяным тоном отрезала Эржебет.
Она развернулась на каблуках и размашисто зашагала прочь. Зеваки расступились перед ней, тихо перешептываясь и с любопытством поглядывая.
— Что уставились, остолопы?! — прикрикнула на них Эржебет. — А ну, за работу! Хватит прохлаждаться. Нам нужно до ночи разбить лагерь! Начинайте готовить осадные машины!
Выплеснув раздражение, Эржебет влетела в свой шатер. Пока плотная ткань входа не закрылась за ее спиной, она остро ощущала устремленный на нее пристальный взгляд тех самых огненных глаз.
— Гилберт Байльшмидт, — прошептала она, словно пробуя его имя на вкус.
Он вызвал в ней бурю эмоций: ярость, восхищение, интерес. Да еще и заставил смущаться, как девчонку, чем разозлил окончательно.
И его усмешка. Самодовольная донельзя.
Эржебет выругалась и пообещала себе, что обязательно сотрет с его лица эту улыбочку. «В следующий раз ты у меня будешь валяться в грязи и просить пощады!»
Вот только странное дело, с того момента, как их взгляды впервые встретились, ее не покидало ощущение, что она ввязалась во что-то скверное…
***
А Гилберту этой ночью снилось, что он тонет в мягких зеленых водах. Сети-водоросли оплетают его обнаженное тело, властно тянут на дно. Он отчаянно бьется, сопротивляется изо всех сил, но лишь больше запутывается.
Вдруг оказывается, что это вовсе и не водоросли, а руки Эржебет. Она нежно обнимает его. Прижимается. Он остро ощущает гладкость ее жемчужной кожи… И расслабляется, позволяя ей утащить себя на глубину…
Ранним утром Гилберта разбудило зычное пение рога. Он вскочил и, дрожащий от возбуждения, несколько минут просто сидел на пропитавшихся потом, липких простынях походной койки, жадно ловил ртом воздух, словно действительно чуть не утонул. Он мог лишь очень смутно припомнить, что ему снилось, но был уверен в одном — это были грезы, не достойные рыцаря Креста. И в этом была виновата она, она, она…
Глава 2. Спина к спине
С самого утра Эржебет была как на иголках, внутри все трепетало от волнения. Она с нетерпением ждала военного совета, где, конечно же, снова увидит Гилберта. Эржебет могла думать только о нем, ночью ей с трудом удалось заснуть под гомон сонма мыслей.
«А если он скажет так, то я отвечу так… И вставлю такую ехидную фразу… Или нет… Лучше ответить вот так, это звучит гораздо обиднее… Конечно же, он опять бросит мне вызов… Надо будет попробовать этот прием… И этот тоже… Обратить его силу против него… Черт, он слишком быстрый, эта уловка не пройдет…»
Раздумывая о грядущей встрече, Эржебет ни на что не обращала внимания. Умывшись, наскоро перекусив и раздав пару незначительных указаний слугам, она, в сопровождении своих приближенных, поспешила к шатру в центре лагеря, где должно было пройти совещание командующих войсками. Гилберт уже был здесь, бурно спорил с каким-то рыцарем. Он выглядел немного болезненно: белые волосы всклокочены, на бледном лице лихорадочно блестят рубиновые глаза, а под ними темные круги, придававшие ему жутковатый вид.
«Тоже что ли плохо спал?» — слегка удивилась Эржебет.
— Доброе утро, герр Байльшмидт. — Она решила для начала придерживаться официального тона.
Услышав ее голос, Гилберт стремительно развернулся, Эржебет показалось, что на мгновение на его лице промелькнула радость… Но вот уже уголки тонких губ поднялись в знакомой усмешке.
— Доброе, Лизхен…
Эржебет собиралась уже отпустить одну из заранее заготовленных колкостей, но слова застряли в горле. Она замерла, пораженная тем, как он ее назвал. Низкий голос с хрипотцой звучал вкрадчиво, почти мягко.
Лизхен.
Так можно было бы обращаться к возлюбленной. Нежное сокращение имени своей драгоценной…
«Да как он смеет со мной фамильярничать!»
— Кто тебе дал право так меня называть? — раздраженно прошипела Эржебет.
— Я сам, конечно же, — и белозубая улыбка.
— А я запрещаю тебе коверкать мое имя. — Эржебет наполовину вытащила меч из ножен, и в идеально начищенном лезвии отразились глаза Гилберта. Словно алые капли крови…
— Ой, ой, какие мы грозные, — насмешливо протянул он. — Так не терпится продолжить наше вчерашнее веселье?
— Мне просто хочется довести дело конца и подрезать твой слишком длинный язык.
— Ха, громкие обещания. Вот только на этот раз трюк с плеткой тебя уже не спасет!
Их взгляды столкнулись, точно клинки, воздух вокруг Гилберта и Эржебет почти осязаемо вибрировал, между ними едва не проскакивали искры…
— Господа! — один из тевтонских рыцарей рискнул нырнуть в эпицентр начинающейся бури.
— Господа… — он замялся, бросил неуверенный взгляд на Эржебет, но продолжил. — Господа, прошу вас, не ссорьтесь. Не пристало союзникам ругаться перед самым носом врага.
Миролюбиво улыбаясь, он встал между ними, словно разрезая своим телом окутавшую их пелену ярости.
— Засевшему в замке барону будет только на руку, если мы перегрыземся…
Слова рыцаря подействовали на Эржебет отрезвляюще, как ушат холодной воды. Мысленно она отвесила себе хороший подзатыльник и от души обругала.
«Дура, так увлеклась перепалкой с этой белобрысой занозой, что совсем забыла, зачем ты здесь…»
Это было странно, совершенно не похоже на нее. Эржебет гордилась хладнокровием и умением держать себя в руках. Она никогда не увлекалась кем-то или чем-то настолько, чтобы забыть о своих первостепенных обязанностях. Но рядом с Гилбертом с ней произошло нечто невероятное. Она видела только его. Ему удалось довести всегда спокойную и собранную Эржебет до кипения одним только наглым взглядом…
«А ведь мы только вчера познакомились».
Эржебет постаралась унять клокотавшие в ней эмоции и полностью сосредоточиться на замке, который надо было взять как можно быстрее. Несколько баронов вздумали плести заговоры и бунтовать, ее король попросил помощи тевтонских рыцарей в усмирении мятежа, пообещав им хорошую добычу. Так что ей придется пока потерпеть присутствие Гилберта.
— Вы, безусловно, правы. — Эржебет кивнула неизвестному рыцарю, который так вовремя помешал им снова сцепиться. — Товарищам по оружию не стоит ругаться из-за пустяков. Вы согласны, герр Байльшмидт?
Она одарила его наилюбезнейшей улыбкой, но очень надеялась, что он прочтет в ее глазах обещание обязательно принять его вызов в другое время и в другом месте.
— Верно, не стоит, — с едва заметной неохотой проронил Гилберт. — Лучше займемся раскалыванием того славного каменного орешка, что портит пейзаж.
Он посерьезнел, и сейчас выглядел очень собранным и сосредоточенным.
— Я предлагаю идти на штурм, — сказал, точно отрезал, он. — Если я правильно разобрался в вашей ситуации, то к барону может скоро подойти подкрепление. И тогда мы окажемся зажаты между его соратниками и замком. Как там у него с гарнизоном? Ты должна лучше его знать, все-таки он твой вассал.
Гилберт бросил на Эржебет вопросительный взгляд.
Ей очень сильно хотелось ему возразить, претила сама мысль, что придется с ним согласиться. Но Эржебет было известно то, чего не мог знать он, и это знание привело ее к той же мысли — необходим штурм. Быстрый и решительный.
— Старый барон тот еще скупердяй, к тому же он ужасно подозрительный и всегда старается быть готовым к нападению, — медленно заговорила Эржебет. — Поэтому я даже не сомневаюсь, что запасов пищи и воды у него хватит на месяцы осады. А мы себе такого позволить не можем. Как справедливо заметил герр Байльшмидт, есть опасность, что барону на помощь придут его союзники. Поэтому я тоже считаю, что стоит пойти на штурм сейчас. К тому же у него не так много людей, все та же жадность — он не любит платить жалование. Поэтому, если мы ударим с нескольких сторон, ему придется растянуть силы на все стены…
Венгерские рыцари одобрительно кивали в такт словам Эржебет, тевтонцы ухмылялись, явно радуясь, что не придется киснуть в лагере во время длительной осады. Гилберт едва заметно выгнул серебристую бровь, словно удивляясь, что Эржебет так легко согласилась и даже не попыталась с ним спорить.
— Что ж, отлично, раз штурм дело решенное, то давайте поговорим о деталях. — Гилберт неожиданно перешел на подчеркнуто деловой тон. — У вас есть осадные машины?
Следующие пару часов они обсуждали все подробности грядущей атаки. Эржебет не уставала поражаться своему раздражающему союзнику. Ей показалось, что Гилберт из тех, кто предпочитает действовать, а не разрабатывать стратегии, но он вдумчиво вникал в ее план по захвату замка. Да еще и внес много полезных предложений — было видно, что у него немалый военный опыт. И главное — он перестал язвить и больше не пытался уколоть Эржебет.
— Надо же, а ты, оказывается, можешь разговаривать нормально, — не удержалась от комментария она, даже не заметив, что опять перешла на «ты».
— Я много что могу. — Гилберт кривовато усмехнулся. — И, когда мы пойдем на приступ, ты сможешь убедиться в моих талантах воочию.
— Посмотрим, посмотрим, — хмыкнула Эржебет. — Пока ты только болтаешь да раздаешь обещания.
Но на самом деле она даже не сомневалась — он не просто сотрясает воздух…
Следующие два дня они вместе руководили подготовкой к штурму. И Эржебет с удивлением начала осознавать, что постепенно проникается симпатией к своему союзнику. Гилберт все еще оставался жуткой язвой, но перепалки с ним скорее вселили ее, бодрили, точно холодный свежий ветер — вроде бы и неприятно слегка, но ощущения все равно замечательные. Но главное: после их первого поединка Гилберт больше не позволял себе никаких острот по поводу пола Эржебет, которые всегда задевали ее за живое. Женщина в мире суровых мужчин, она приложила много сил, чтобы добиться признания и места под солнцем. И когда кто-нибудь начинал насмехаться над ней только потому, что у нее не болталось между ног заветного органа, она воспринимала это особо болезненно. А Гилберт после их первой стычки спокойно принял ее, как боевого товарища, равного себе. И достойного соперника…
Когда все приготовления были, наконец, завершены, они вместе стояли во главе выстроившегося для атаки войска и смотрели на свою цель. На стенах замка ощетинились стрелами лучники, висели щиты, на главной башне гордо развевался флаг барона, демонстрируя, что защитники не собирались сдаваться. Но все же, несмотря на их сопротивление, войскам осаждавших удалось за эти два дня засыпать ров перед крепостью землей и стволами деревьев, теперь к стенам можно было подкатить осадные башни и могли подобраться воины с лестницами.
Эржебет холодно улыбнулась: она не собиралась никого щадить. На ее великодушное предложение сдаться барон ответил отборной руганью и оскорблениями, что ж, значит, бунтовщики получат сполна.
— Славная будет битва, — обронил Гилберт.
Эржебет обернулась к нему — он подобрался, как волк перед прыжком на оленя. В этот момент она ясно увидела, насколько он красив. Особенной диковатой красотой прирожденного хищника. Сильные, мускулистые руки. Широкие плечи, которые только подчеркивает легкая кольчуга… Действительно, настоящий волк.
Гилберт заглянул Эржебет в глаза и задорно улыбнулся.
— Сегодня я собираюсь водрузить над главной башней этой груды камней флаг с черным крестом!
Эржебет фыркнула.
— Разбежался. Там будет развеваться венгерский стяг! Эй, трубите сигнал к наступлению!
Тут же раздался пронзительный клич рога, вскоре к нему присоединился еще один и еще, и вот уже воздух звенел от будоражащей кровь боевой песни.
С яростными криками войско ринулось на штурм. В воздухе засвистели стрелы, смертоносным дождем обрушились со стен на осаждавших. Но и они в долгу не остались. Эржебет сама тренировала свой отборный отряд лучников и по праву гордилась ими: стрелы летели единой черной волной. Ни одна бойница или амбразура, ни один пункт, в котором защитники замка хоть на минуту показывались наружу, не ускользнул от метких снарядов… Под непрерывным градом стрел осажденным трудно было противодействовать наступлению, и войска неумолимо приближались к крепости. Несколько огромных, словно явившиеся из легенд причудливые монстры, осадных башен медленно катили к стенам.
Эржебет и Гилберт во главе небольшого отряда отборных рыцарей бросились к одной из них, взобрались по лестнице на самую верхнюю площадку, где расположились стрелки, своим огнем защищавшие башню от попыток осажденных ей навредить. Эржебет тоже взялась за арбалет, вот уж в чем, в чем, а в меткости она не уступала никому. Зоркий глаз кочевницы мог на широких степных просторах различить затаившегося в траве зверька или разглядеть далеко-далеко в небесной выси, такой же бескрайней, как и равнина внизу, маленькую птицу. Руки уверенно сжимали оружие: никакой дрожи, никаких сомнений. Стрелы беспрерывно летели одна за одной, и всегда находили свою цель, уменьшая ряды защитников крепости.
«Скоро можно будет перекинуть мостик, и наши рыцари спокойно перейдут на стену без опасности получить стрелу в глаз…»
— Ладно, этот раунд за тобой, — раздосадовано буркнул Гилберт, отбрасывая свой арбалет. — Где ты только этому научилась?..
— В степях, откуда я родом, каждый сызмальства не покидает седла и не выпускает лук из рук. — Эржебет позволила себе немного порисоваться, упиваясь мыслью, что смогла все-таки в чем-то превзойти Гилберта. — Могу дать пару уроков. Если ты, конечно, хорошо попросишь…
Хитро прищурившись, она посмотрела на Гилберта, в ответ он ухмыльнулся, в глазах вспыхнул странный блеск. Вдруг он одним быстрым движением отодвинул в сторону деревянный щит, прикрывавший стрелков, и… прыгнул. Арбалетчики взволнованно заголосили.
— Господи Иисусе! — вскрикнул кто-то.
У Эржебет сердце ухнуло в пятки, она вмиг разучилась дышать. Мир вокруг замер, и Гилберт застыл над пропастью.
«Сейчас он упадет… Разобьется… О Боже, Боже! Идиот! Сумасшедший тевтонец!»
Но Гилберт перелетел через разделявшие осадную башню и стену пару метров, тяжело приземлился среди опешивших защитников крепости. Правда, изумлялись они недолго и через мгновение уже набросились на Гилберта со всех сторон. Его меч сверкнул в лучах солнца, и в этой вспышке Эржебет почудился дерзкий вызов. Ей так сильно захотелось последовать за Гилбертом в гущу битвы — прыгнуть, показать, что и она не боится рисковать… Но природная рассудительность удержала ее на месте.
«Он отвлек почти всех солдат барона на себя, это отличный шанс!» — воззвала к ней холодная расчетливость стратега.
— Перекидывайте мостик! — крикнула Эржебет собравшимся в башне рыцарям.
И, когда широкая доска коснулась края крепостной стены, она первой бросилась по ней.
Гилберта уже сильно потеснили, Эржебет поспешила ему на помощь, врубилась в толпу врагов.
— Молодцом, Лизхен! — Гилберт толкнул очередного нападавшего, и тот с воплем упал за зубцы крепостной стены.
— Чокнутый! — прошипела Эржебет, наотмашь ударила подвернувшегося под руку лучника и подскочила к Гилберту. Она бы отвесила ему хорошую затрещину, да враги мешали, все лезли и лезли со всех сторон.
— Полудурок! — выдохнула Эржебет, парируя очередной выпад. — Сложно было дождаться, пока на стену перекинут мостик?!
— А я не люблю ждать! — гаркнул Гилберт, обрушивая меч на шлем противника с такой силой, что тот прогнулся.
Они встали спина к спине, отражая яростные атаки наседавших со всех сторон врагов. Дружно взлетали отливающие голубизной клинки, кровавое ожерелье из рубиновых капель подарило замку страшную красоту… И в момент краткой передышки Эржебет с отстраненным изумлением поняла, что у них с Гилбертом получается двигаться удивительно слажено. Будто они всегда сражались бок о бок, а не встретились совсем недавно. Они понимали друг друга без слов, с полувзгляда.
«Сзади!»
«Осторожно!»
«Этого я возьму на себя».
«Отойди чуть влево!»
«Пригнись, у него арбалет!»
Они вместе пили хмельное вино битвы, вместе купались в угаре сражения. И, прикрывая друг другу спину, стали ближе. Возникло то особенное боевое братство, что бывает у двух воинов, сражающихся плечом к плечу…
Следом за Эржебет на стену перебрались ее воины, и как бы осажденные не старались, пытаясь пробиться к мостику и сбросить его вниз, их участь уже была решена: их было слишком мало, чтобы дать достойный отпор. Вскоре последние из уцелевших позорно бежали, скрывшись в угловой башне, оставляя этот участок стены за осаждающими.
Эржебет позволила себе расслабиться, перевела дух и смахнула со лба капли пота.
«Отлично, теперь надо лишь продвинуться дальше. Самое сложное позади…»
А вот Гилберт явно не собирался отдыхать.
— Не сбежите, засранцы! — Он кинулся следом за отступившими защитниками крепости, налетел на деревянную дверь башни.
Гилберт раздраженно выругался, разбежался, а затем навалился на дверь всем своим весом. Судя по всему, старый барон жалел деньги не только на воинов, но и на масло: дверь с грохотом вылетела из ржавых петель. Гилберт сам едва не упал вместе с ней, но кое-как сохранил равновесие и, переведя дух, ринулся в темное чрево башни.
Эржебет проводила его ошарашенным взглядом.
«Сегодня я собираюсь водрузить над главной башней этой груды камней флаг с черным крестом!»
«Ах ты черт!»
— За мной! — скомандовала она, бросаясь в башню.
Эржебет не могла позволить Гилберту выиграть их странное соревнование. По сути, он всего лишь наемник, помогающий ее войскам за хорошую награду. Она должна лично разобраться со своим непокорным вассалом, поднять свое знамя над замком бунтовщика — дело ее чести.
Эржебет сбежала по лестнице башни и едва не налетела на Гилберта, который сцепился на первом этаже с осажденными.
— Отстаешь! — крикнул он ей.
— Заткнись! — рыкнула она.
И снова они вместе прорубались через ряды врагов, упорно и методично продвигаясь к своей цели. Забрызганные лишь чужой кровью, неумолимые и смертоносные.
Эржебет все-таки вырвалась вперед, нежелание уступить Гилберту притупило ее природную осторожность. Она опрометчиво выбежала во двор замка в полном одиночестве. И столкнулась с лучшими рыцарями барона под предводительством его сына — здоровенного детины в черных латах с огромной секирой под стать его росту.
В первое же мгновение он едва не снес Эржебет голову, и она чудом успела отскочить.
Эржебет вдруг оказалась окружена врагами, путь к отступлению в башню был отрезан.
«Вот дерьмо…»
Она постаралась принять грозный и уверенный вид, не показывать свою растерянность.
— Сдавайтесь! — зычно выкрикнула она. — Замок все равно уже почти захвачен! Если добровольно сложите оружие, клянусь своим именем Венгрии, я вас пощажу…
Черный рыцарь раскатисто рассмеялся.
— Ни я, ни отец не склонимся перед тобой! Лучше смерть! Но ты отправишься в Ад вместе с нами!
Свистнула секира, Эржебет увернулась, но тут же едва не напоролась на меч одного из окруживших ее воинов. Град ударов посыпался на нее со всех сторон, она вертелась волчком, пытаясь их отразить, уклониться. А враги сжимали ощетинившееся клинками кольцо.
— Мы насадим тебя на наши мечи, и получится отличное жаркое!
Еще один взмах секирой, Эржебет отшатнулась, и в этот момент кто-то смог пронзить ее плечо, меч проник сквозь звенья кольчуги, погрузился в плоть. Эржебет все же успела чуть отклониться, так что рана получилась неглубокой, но боль на несколько секунд отвлекла ее от боя. И за это время секира оказалась совсем близко. Настолько, что Эржебет не успела бы увернуться.
«Неужели это конец? Интересно, а может ли страна умереть? Сейчас проверим». — В роковой момент в голове всплыли какие-то глупые философские мысли.
Вдруг в воздухе промелькнула белая ткань, она накрыла черного рыцаря, тот замешкался, и Эржебет все-таки успела избежать смертельного удара.
«Это же… Плащ! Тевтонский плащ!»
— Ну и кто из нас чокнутый, а?! — громоподобный вопль разорвал воздух, неистовый вихрь вклинился в ряды врагов.
Через пару мгновений Гилберт уже стоял рядом с Эржебет.
— Глупость заразна, — хмыкнула она.
Со стороны захваченной башни бежали мадьярские воины и тевтонские рыцари, они схватились с защитниками замка, вокруг Гилберта и Эржебет закипела битва. Сын барона тем временем выпутался из складок плаща, раздраженно швырнул его на землю и наступил ногой.
— Прячетесь за чужие спины, госпожа? — процедил он, окидывая стоящего между ним и Эржебет Гилберта презрительным взглядом. — Хотя, что еще ожидать от женщины. Вам бы сидеть за прялкой, а не махать мечом…
Эржебет мгновенно вспыхнула, она уже была готова броситься на врага, наплевав на кровоточащее плечо. Но тут вмешался Гилберт.
— Плащ, — отчеканил он. — Ты наступил на эмблему Тевтонского Ордена. Не хочешь извиниться?
— Конечно, я приношу свои искренние извинения. — Черный рыцарь ухмыльнулся и демонстративно потоптался на белоснежной ткани.
— Раз такое дело… Я вообще-то хотел оставить тебя на растерзание Лизхен, ведь ты, судя по гербу, ее вассал… Но ты сам напросился…
— Жалкую эмблему жалкого Ордена не грех и растоптать! А заодно, растоптать и тебя!
Черный рыцарь взмахнул секирой, но Гилберт ловко увернулся…
Эржебет, воспользовавшись передышкой, заматывала плечо оторванным от собственного плаща куском ткани и напряженно наблюдала за поединком. Но волновалась не слишком сильно, она видела Гилберта в бою и понимала, на чьей стороне преимущество. Черный рыцарь казался грозным и таким огромным, по сравнению с Гилбертом, но это и было его слабостью, которой Гилберт блестяще воспользовался… Всего пара минут — и сын барона рухнул как подкошенное дерево, из рассеченного горла фонтаном била кровь.
— Гонору-то сколько! — фыркнул Гилберт, отряхивая меч. — Еще и вороненые доспехи нацепил. Тоже мне…
Сражение тем временем переместилось вглубь двора замка, ближе к главному входу. Со стороны северной стены спешили еще отряды осаждавших, они присоединились к группе Эржебет и потеснили воинов барона.
— Идем, а то вся слава достанется другим! — бросила Эржебет и поспешила к сражающимся.
В голове все еще звучали обидные слова сына барона. И то, что именно Гилберт, а не она заставил его замолчать, только добавило ей недовольства. Поэтому, не обращая внимания на рану, Эржебет вновь устремилась в гущу битвы. Ее гнало вперед въевшееся в плоть и кровь желание доказать, что и она, женщина, чего-то стоит…
Судьба крепости была решена уже в тот момент, когда осаждающие ворвались во внутренний двор. Старый барон попытался запереться в неприступном донжоне с толстыми стенами, но у него ничего не вышло. Эржебет перехватила его, отрубила голову и с мрачным удовлетворением продемонстрировала все еще сражающимся защитникам замка: после этого они сдались на милость победителей. Крепость пала к ногам Эржебет. Вот только это ее совершенно не обрадовало.
— Твоя взяла, Лизхен, — с легкой досадой произнес Гилберт, когда все закончилось, и они стояли на смотровой площадке главной башни.
— Нет, ты выиграл. — Эржебет было трудно это признавать, но как истинный рыцарь она не могла принять такую неполную победу. Либо все — либо ничего.
— Что? — Гилберт изумленно уставился на нее. — Но ведь ты же убила старого барона, значит, замок твой и флаг над ним тоже будет твоим.
— Нет, твоим, — возразила Эржебет. — Если бы ты не помог мне, я, скорее всего, уже была бы мертва. Поэтому сражение выиграл ты. К тому же ты убил сына барона…
— Подумаешь! Невеликое дело завалить такого неповоротливого борова. Старикашка и то бился лучше сыночка.
— И все равно, я не собираюсь присваивать чужую победу. Над замком должен быть твой стяг, так будет честнее.
— Вовсе не честнее, — уперся Гилберт.
И с минуту они буравили друг друга взглядами, а затем Гилберт вдруг хлопнул Эржебет по здоровому плечу и рассмеялся.
— Предлагаю в этот раз объявить ничью! Повесим над замком оба флага, места всем хватит!
Эржебет невольно улыбнулась, неприятный осадок от того, что ей спас жизнь соперник, улетучился. Она ожидала, что Гилберт начнет похваляться своей силой, выдаст едкое «вот, даже с таким слабаком, как этот чернявый, не смогла справиться». А он просто взял и отказался от почестей, которые, по ее мнению, полагались ему по праву. Он, в который уже раз, ее удивил.
— Знаешь, нам ведь надо захватить еще две крепости бунтовщиков. — Эржебет лукаво прищурилась и тут же увидела, как в алых глазах засверкало предвкушение.
— Звучит заманчиво! Еще посмотрим, кто кого, Лизхен!
Но продолжить свое соревнование им не удалось, узнав, что их союзник проиграл, два других участвовавших в заговоре барона предпочли не рисковать и сдались, уповая на милость Эржебет. Она даровала им свое прощение, заставив оплатить золотом понесенные ее армией издержки, и на этом война закончилась. А значит, закончилось и время пребывания тевтонских рыцарей на венгерской земле.
Гилберт и Эржебет прощались на границе уже как старые добрые друзья.
— Надеюсь, мы еще встретимся.
На этот раз он сам протянул ей руку, и Эржебет с удовольствием пожала ее. У него была широкая ладонь, с жесткими мозолями от рукояти меча. Но почему-то ей его прикосновение показалось удивительно приятным, и она задержала пальцы в его руке чуть дольше, чем следовало бы при простом дружеском рукопожатии…
— Обязательно встретимся и продолжим наш поединок! — Эржебет усмехнулась.
— Ловлю на слове! — Гилберт рассмеялся.
***
Мирно цокали копыта по пыльной дороге — тевтонские рыцари покидали земли Венгерского королевства, отягощенные богатой добычей и воспоминаниями о славных битвах. Они шумно обсуждали последние события, хвастались подвигами, лишь ехавший впереди отряда Гилберт молчал, что было удивительно, при его любви к похвальбе.
Он неотрывно смотрел на свою ладонь, которая все еще, казалось, хранила тепло пальцев Эржебет. Шершавых, грубоватых, но все равно мягких. И таких маленьких по сравнению с его большой рукой. Почему-то в тот момент ему очень захотелось их поцеловать…
Гилберт воровато оглянулся на своих братьев по Ордену, убедился, что они слишком поглощены разговорами и не обращают на него внимания. И тогда он осторожно поднес руку к лицу и коснулся губами неосязаемого следа от пальцев Эржебет. Но в то же мгновение почувствовал себя ужасно глупо.
«Что еще за сантименты? Как в слюнявой балладе какого-нибудь
менестреля! Эржебет отличный воин. Достойный противник. Когда-нибудь мы снова встретимся и сразимся!»
Гилберт ухмыльнулся, предвкушая новый поединок с Эржебет, не подозревая, что хочет увидеть ее вовсе не ради реванша…
Глава 3. Наш Бурценланд
— Что-о-о-о?!
Если бы Эржебет не сидела в кресле, то наверняка упала бы на месте.
— Эржи, милая, у тебя такое лицо, словно я предложил тебе пробежаться голышом по всему замку. — Король Андраши, расположившийся за столом напротив нее, весело хохотнул.
— Знаете, Ваше Величество, такое предложение удивило бы меня не в пример меньше того, что вы сказали сейчас. — Эржебет покачала головой, и не думая поддерживать веселый тон своего монарха.
Вопрос был поднят слишком серьезный, обычные шуточки Андраши показались ей совершенно неуместными.
— Отдать Тевтонскому Ордену Бурценланд — это слишком, Ваше Величество!
— Почему же сразу отдать? — Андраши выгнул бровь. — Я просто хочу попросить помощи рыцарей в борьбе с половцами. Они станут такими же моими вассалами, как и обычные вельможи.
— Только вот привилегий вы им даете больше, чем обычным вельможам. — Эржебет красноречиво кивнула на набросок письма Великому Магистру Ордена, который лежал на столе короля.
— А что поделать? Надо же их как-то привлечь к нам. Все-таки их ждет полная опасностей жизнь в полудиких землях, которые постоянно подвергаются набегам…
— Мы вполне можем обойтись своими силами без всяких рыцарей, — проворчала Эржебет.
— Ох, Эржи, а то ты сама не видишь, как мы обходимся своими силами! — Король закатил глаза. — Вельможи не хотят переселяться из богатых внутренних областей на границу, я едва ли не силой загоняю их туда. Но даже тогда они все делают спустя рукава, толком не обживают и не защищают территории, лишь ноют, чтобы я призвал их обратно ко двору!
Тут Эржебет крыть было нечем — проблема защиты Бурценланда действительно стояла очень остро, но, даже несмотря на щедрые посулы, бароны не хотели селиться в тех диких краях и сражаться с половцами.
— С другой стороны мы имеем сильный военный орден, который как раз и был создан для борьбы с язычниками, — продолжал Андраши. — Я много общался с их Великим Магистром, Германом фон Зальца, он показался мне весьма разумным человеком, благородным и честным рыцарем. И у него есть рекомендации многих влиятельных особ. Например, графа Германа Тюрингского, не говоря уж о самом Папе! К тому же рыцари замечательно проявили себя в подавлении недавнего мятежа, во многом я обратился к ним именно для того, чтобы оценить их силы… Да и ты сама весьма лестно отзывалась о способностях Гилберта Байльшмидта…
— Хм, одно дело сражаться с ним бок о бок в паре битв, и совсем другое — поселить на своей земле. — Эржебет криво усмехнулась. — Все-таки он тот еще тип…
— Мне казалось, вы с ним поладили…
«Поладить поладили, вот только перед этим едва не набили друг другу морду».
После подавления мятежа Эржебет часто ловила себя на мыслях о Гилберте. Причем воспоминания пробуждали в ней весьма странные чувства. Волнение, непонятный трепет. И даже что-то похожее на страх, но почему то страх приятный… Но не могла же она сказать обо всем этом своему королю?
Андраши вдруг пытливо взглянул на нее, и Эржебет на мгновение испугалась, что он вполне может каким-то образом догадаться о смятении, царящем в ее душе.
— Эржи, если ты категорически против, я, конечно же, не буду настаивать, — мягко произнес он. — Но все же подумай над моей идеей…
— Хорошо, я подумаю, Ваше Величество…
***
Гилберт чеканным шагом вошел в кабинет своего Великого Магистра, заранее готовясь к серьезному разговору. У Германа фон Зальца не было привычки вызывать его к себе только для того, чтобы выпить и поболтать за жизнь. А раз уж он оторвал Гилберта от тренировки новобранцев, наверняка случилось что-то из ряда вон выходящее. И как только Гилберт переступил порог, то понял, что его ожидания оправдались: на аскетичном лице фон Зальца, который, по мнению Гилберта, даже слова «веселье» не знал, сияла счастливая улыбка.
— Герман, старик, ты в порядке? — с искренним беспокойством спросил Гилберт.
Он всегда обращался к Великим Магистрам без всяких титулов, а парочке из них в прошлом даже придумал смачные прозвища. Фон Зальца обычно очень неодобрительно относился к такому и всегда не упускал случая напомнить Гилберту о манерах, но сейчас он даже не поморщился.
— Читай! — Фон Зальца, все также лучезарно улыбаясь, сунул Гилберту в руки какое-то письмо.
Гилберт пробежал глазами по строчкам, и его брови поползли вверх.
— Венгерский король отдает нам свои земли? Да еще и на таких выгодных условиях? Чер… то есть, клянусь смертью Христовой, это же неслыханная удача!
— Не то слово! — Видимо, не зная как еще выплеснуть свою радость, фон Зальца громко хлопнул ладонью по столу. — Мы не только получим в полное владение немалые территории, но и главное сможем выполнять свою миссию — сражаться с язычниками! Защищая границы христианского королевства от богомерзких половцев, мы покроем себя славой и проложим себе путь в Царство Небесное!
Обычно спокойный, как скала, он все больше воодушевлялся и принялся размахивать руками, описывая свои грандиозные планы. Гилберт мгновенно заразился его энтузиазмом.
— Мы закрепимся в Бурценланде, а потом сможем постепенно захватить земли половцев и обратить их в истинную веру! — горячо воскликнул он.
Вот только сердце его ликовало вовсе не от мыслей о Крестовом походе против язычников. На самом деле Гилберт был рад, что сможет вновь увидеть Эржебет. И не просто увидеть — теперь они будут жить совсем рядом, как союзники, он будет часто встречаться с ней…
«Постойте. Ведь тогда…»
— Герман. — Он грубо прервал очередную страстную тираду фон Зальца. — Эржебет Хедервари… Она ведь женщина… Мне придется с ней плотно общаться… Разве этим я не нарушу наши обеты?
— Не переживай, — отмахнулся фон Зальца, будущие перспективы явно занимали его гораздо больше обетов и клятв. — Правила Ордена запрещают братьям иметь телесную близость с дочерями Евы, но ты ведь будешь только разговаривать с госпожой Венгрией. В этом нет ничего греховного. Пока ты не вожделеешь ее, не позволяешь себе никаких недозволенных мыслей, все в порядке. Ты-то уж точно не поддашься никаким женским чарам, я уверен.
— Конечно, не поддамся! — поспешно заявил Гилберт, но тут же стыдливо отвел взгляд.
Потому что на деле он не чувствовал уверенности, которая звучала в его словах. С момента встречи с Эржебет его одолевало смутное беспокойство, а ночами иногда приходили неясные грезы, полные свежей весенней зелени, белой кожи и мягких русых локонов. Утром они рассеивались как дым, исчезали под грудой повседневных забот и бесконечных изнурительных тренировок. Но всегда возвращались…
Гилберт плохо понимал, что с ним происходит, но в одном он был уверен точно: он хотел встретиться с Эржебет.
— В общем, отдавай братьям приказ собираться, — объявил фон Зальца. — Мы должны прибыть в Венгрию как можно быстрее, еще не хватало, чтобы король Андраши передумал.
***
Эржебет сидела возле камина в главном зале королевского замка в Эстергоме и задумчиво поглаживала свою любимую собаку Анико. Свора охотничьих кувасов расположилась возле хозяйки полукругом, они будто чувствовали ее беспокойство и пытались поддержать. Но скорее выходило наоборот: их густая снежно-белая шерсть живо напоминала ей о белых волосах и одеждах того, кто занял все ее мысли. Эржебет все еще не была уверена, что поступила правильно, согласившись с планом короля. Но назад пути уже не было — Гилберт и его рыцари должны были прибыть на днях, и если бы она развернула их назад на полпути — он бы, совершенно заслуженно, воспринял это как тяжкое оскорбление.
С одной стороны Эржебет понимала, что поручить защиту от половцев Тевтонскому Ордену — отличная идея, по крайней мере, пользы будет больше, чем от разленившихся баронов. И во время недавней компании у нее была возможность оценить Гилберта, как прекрасного командира и грамотного стратега. Да и Гилберту, с его буйным нравом, война с дикими ордами кочевников явно придется по душе.
Вот только то, что Гилберт теперь поселится совсем рядом с ней, Эржебет совсем не нравилось. Они были вместе всего пару недель во время подавления мятежа, а он успел принести в ее привычную, размеренную жизнь хаос, разбередил душу. А что же случится, если он будет постоянно рядом?
«Вот черт! И что это такое в самом деле?! Я что боюсь этого красноглазого придурка? Пф-ф-ф… Напридумывала себе всяких глупостей, меньше надо размышлять, крепче спать будешь…»
Тут с внутреннего двора замка донесся какой-то шум. Собаки заволновались, Анико вскочила, настороженно прижала уши.
Двери распахнулись, и в зал вбежал слуга.
— Госпожа! Прибыли тевтонские рыцари!
Эржебет изумленно заморгала: письмо с приглашением было отправлено в ставку Ордена всего пять дней назад, и она ожидала Гилберта не раньше, чем через неделю.
«Уже? Ну у них и скорость! Гилберту так не терпелось меня увидеть, что он загнал коня?»
Эржебет ухмыльнулась было, но вдруг поняла: мысль о том, что он торопился к ней, доставляет удовольствие.
«Дерьмо! Опять эти странные ощущения! К черту, к черту!»
— Что ж, раз они уже здесь, надлежит их приветствовать, — пробормотала она себе под нос.
Эржебет встала с кресла и зашагала в сторону главного входа, свора собак преданно бежала рядом с ней. Анико вырвалась вперед, и Эржебет злорадно улыбнулась, помня, что ее любимица терпеть не может чужаков.
«Гилберту будет полезно познакомиться с ее клыками, может это слегка собьет с него спесь».
Собака первой проскользнула в приоткрытую дверь главного входа, Эржебет хихикнула, представляя, как Гилберт будет бегать от нее по двору, материться по-немецки и стараться уберечь свой длинный плащ от растерзания. Уже предвкушая эту шикарную картину, Эржебет вышла на улицу следом за Анико…
— Ах ты моя хорошая, маленькая девочка…
Эржебет застыла как вкопанная, пораженная открывшимся ей зрелищем. Ее вздорная собака, не позволявшая никому, кроме хозяйки, к себе прикасаться, сейчас лежала на спине и довольно поскуливала, а сидящий на корточках Гилберт гладил ее брюхо. Остальные рыцари, однако, опасливо косились на Анико и своего командира и предпочитали держаться в сторонке.
— Красавица, красавица! — ласково приговаривал Гилберт. — У ти какая… И как же нас зовут, а? У тебя должно быть очень милое имя!
В ответ Анико лизнула ему пальцы, Гилберт заливисто рассмеялся, и на щеках у него на мгновение появились ямочки, отчего он стал похож на веселого мальчишку, а вовсе не на сурового вояку. Он продолжал возиться с собакой, и от тона, с которым он к ней обращался, у Эржебет по коже побежали мурашки.
«Милая, хорошая девочка…»
Низкий, вкрадчивый голос заставлял трепетать что-то внутри, какую-то невидимую струну. Эржебет поняла, что начинает краснеть, и поспешила позвать любимицу назад.
— Анико, ко мне!
Гилберт вскинул голову, явно только сейчас заметив присутствие Эржебет.
— Лизхен, привет! — Его улыбка сияла, как солнце в летний день. — Соскучилась по мне?
— О да, ужасно, особенно по твоим глупым остротам. — Эржебет фыркнула, стараясь за язвительностью скрыть смущение.
Но Гилберта, похоже, ее ядовитый тон совершенно не задел.
— Какая у тебя отличная собака! Такая белая и пушистая! — В его голосе звучал восторг ребенка, увидевшего красивую игрушку. — Так и хочется потискать. Что это за порода? Ни разу таких не видел.
— Кувас, — буркнула Эржебет. — Она не местная. Эти собаки прибыли вместе со мной, когда мой народ перекочевал сюда… И вообще-то Анико не любит чужих, так что ты с ней поосторожнее.
— Ничего, я умею усмирять слишком строптивых и непокорных, — говоря это, он заглянул ей прямо в глаза, и Эржебет невольно вздрогнула.
— Хвастлив, как и всегда. — Она недовольно поджала губы.
— Ничего подобного. С животными я хорошо лажу… По крайней мере лучше, чем с людьми. — В голосе Гилберта проскользнула едва заметная горькая нотка.
Эржебет чуть было не сказала, что если бы он не был такой высокомерной занозой, то ладил бы с людьми не в пример лучше, но почему-то эта колкость не пожелала слетать с языка, а прозвучало другое.
— Если честно, мне тоже больше нравится компания моих собак, чем людей, — тихо произнесла она, поглаживая стоящую у ее ног Анико. — Они… честнее… И никогда не предают…
— Вот именно, — поддакнул Гилберт и почесал одного кобеля из своры за ушами.
Остальные собаки приняли его также благосклонно, как и вожак, словно он был давним знакомым, своим и родным.
— У меня тоже есть свора гончих, — продолжал говорить он. — Еще я люблю охотничьих птиц. Ты когда-нибудь видела белых северных кречетов? Они прекрасны! И когда они бросаются с высоты на добычу — это незабываемое зрелище!
— Я ни разу не охотилась с птицами. — Эржебет почувствовала, как в ней просыпается интерес, гасящий беспокойство, которое вызывало присутствие Гилберта.
Она сама была страстным охотником, часто пропадала в лесах со своими собаками. Во многом даже не ради дичи, а ради самого азарта погони за добычей.
— Ни разу? — Гилберт округлил глаза. — Тогда это надо исправить! Это же такие ощущения! Вот смотри…
И он принялся в красках описывать свою последнюю охоту с соколом. Что-что, а рассказывать он умел, Эржебет жадно ловила каждое слово, весело смеялась и рукоплескала, когда он принялся пантомимой изображать падающую на добычу птицу. Неловкость как рукой сняло, она сама не заметила, что они уже перешли на обсуждение планов совместной охоты, а затем и на более деловые вопросы о Бурценланде. И только тогда Эржебет спохватилась, что рыцари все еще стоят во дворе, терпеливо ожидая, когда высокородные господа закончат беседу.
— Прошу проходите. — Она гостеприимно распахнула двери. — Вы прибыли слишком неожиданно, поэтому, боюсь, я не могу обеспечить вам достойную встречу… Но не волнуйтесь, вас разместят в замке со всеми возможными почестями. И вечером я надеюсь увидеть всех на пиру, который дает мой король в честь нашего славного союза…
Она кликнула слуг, раздала все необходимые указания, и затем вошла в замок, кивком пригласив Гилберта следовать за собой.
***
Пару дней рыцари отдыхали в Эстергоме, а затем выдвинулись в Бурценланд. Гилберт и Эржебет ехали во главе процессии, стремя к стремени, и Гилберт был абсолютно счастлив. Его Орден получил так необходимую ему землю, которую сможет называть теперь домом, впереди его ждали славные битвы за веру. Присутствие Эржебет делало его радость всеобъемлющей. Он больше не пытался раздумывать над своими ощущениями, просто наслаждался тем, что она рядом. Чувства переполняли его, он болтал без умолку, шутил и дразнил Эржебет. Похоже, выводить ее из себя постепенно становилось его излюбленным занятием. На привале они заспорили о лучшей тактике против половцев.
— Ох, Гил, я же сама бывшая кочевница! Я лучше знаю, как они воюют! — в сердцах выпалила Эржебет.
Уже готовые возражения в одну секунду улетучились из головы Гилберта.
— К… как ты сейчас меня назвала? — сипло выдохнул он.
— Гил… А что? — Она насупилась. — Раз мы теперь союзники, то можем обращаться друг к другу менее официально… Хотя ты и так уже давно это делаешь. И раз ты постоянно коверкаешь мое имя, почему бы и мне не поковеркать твое?
«По-моему ты его вовсе не коверкаешь…»
Гилберту понравилось, как она сократила его имя. «Гил» — звонко, хлестко, словно резкий крик птицы или даже боевой клич. И то, как она его произносила… Это было так приятно. Но, конечно же, признаваться в этом вслух Гилберт не собирался.
— Ладно, так уж и быть, можешь называть меня так, — великодушно разрешил он, старательно принимая высокомерный вид.
Эржебет смерила его насмешливым взглядом.
— Пожалуй, лучше мне стоит продолжать звать тебя напыщенным индюком, это имя тебе больше подходит…
За разговорами с ней дорога до Бурценланда прошла незаметно. Новые владения произвели на Гилберта тяжкое впечатление: дикие, почти не обжитые, крепостей мало и те в плачевном состоянии.
«Да тут работы непочатый край», — мысленно ворчал он.
Но с другой стороны в этом был вызов: а сможет ли он защитить эту землю, наладить здесь нормальную жизнь для немецких поселенцев, которые прибыли вместе с рыцарями. И Гилберт собирался достойно ответить на него. Он не привык пасовать перед трудностями. А еще в тайне ему очень хотелось поразить Эржебет, показать свои способности во всей красе.
Как только Эржебет убедилась, что он и его братья более-менее устроились, она уехала обратно в Эстергом. Гилберт же бросил всю свою неукротимую энергию на освоение новых земель. Его Великий Магистр и венгерский король отправились в новый Крестовый поход, но Гилберт предпочел остаться в Бурценланде. Впервые его не тянуло в Святую Землю: казалось, то, что он делает тут, гораздо важнее. В конце концов, одно дело далекие сарацины, а совсем другое — язычники здесь, под боком, угрожающие христианской Европе. И Гилберт без устали трудился, укреплял оборону своих земель, построил временные деревянные крепости и заложил будущие замки. В первый же год ему пришлось отражать набег половцев, тевтонские рыцари наголову разгромили кочевников и с позором прогнали назад в степи. Но Гилберт не собирался останавливаться на этом, просто окопаться на границе и защищаться — это было ему не по нраву. Он вел наступление на язычников, захватывал их земли, а они отступали все дальше и дальше в степь.
Жившие под защитой рыцарей в мире и покое крестьяне собирали обильные урожаи, в Бурценланд прибывали все новые поселенцы из Священной Римской Империи. Могучие замки тянули к небу величественные башни, неприступными твердынями оберегая покой этой земли.
Гилберт гордился своими достижениями, и Эржебет тоже искренне радовалась его успехам. Раз в год в сопровождении вельмож она наносила ему официальный визит, чтобы проверить, как идут дела. Но, когда Гилберт не был в очередном походе, а у Эржебет появлялось свободное время, она навещала его уже одна, без пышного эскорта. И они вместе скакали среди густых лесов Бурценланда, охотились, устраивали полушутливые поединки, соревновались в стрельбе из лука, в умении обращаться с мечом. В их отношениях все время чувствовался аромат соперничества, пряная нотка борьбы. И Гилберту это нравилось. Но в то же время он мог с полной уверенностью назвать Эржебет своим лучшим другом и никогда не ожидать от нее удара в спину. Для него это было особенно важно. Он мог стать душой компании, мог легко сходиться с людьми, но на деле не подпускал никого слишком близко. Да и мало кто мог вынести его далеко не ангельский характер и в итоге все, кто окружал его, оставались лишь приятелями. Даже братья-рыцари относились к нему с некоторой опаской, он знал, что за глаза они величают его бешеным дьяволом. А вот с Эржебет все как-то само собой сложилось. Они сблизились поразительно легко и вскоре общались уже так, будто знали друг друга целую вечность. Она парировала его едкие шуточки, иногда могла разозлиться и как следует приложить своим не по-женски тяжелым кулаком, но быстро отходила. Они оба были словно два языка пламени, от встречи вспыхивавшие еще ярче…
И все было бы прекрасно, но темное облако нет-нет, да появлялось на небе жизни Гилберта. С мадьярской знатью он не поладил сразу же, с каждым годом вражда только усиливалась. Вельмож злило растущее могущество Ордена, его богатства и слава. Все чаще Гилберту в след несся злой шепот, проклятия и насмешки. Он в долгу не оставался и тоже всегда вел себя со знатными господами презрительно и высокомерно, не уставая напоминать, что пока он и его братья сражаются, они отсиживаются в своих теплых замках в сытости и довольстве…
В одну из официальных проверок Гилберт с гордостью демонстрировал Эржебет новую крепость Мариенбург и в своей обычной хвастливой манере рассказывал о недавней крупной победе над половцами. Эржебет улыбалась, с довольным видом осматривала прочные каменные стены и периодически вставляла в цветистую речь Гилберта свои обычные ехидные замечания. Зато перешептывания знатных господ во главе с наследным принцем Белой были далеки от добродушных шуточек Эржебет, они так и сочились ядом. Гилберт сжимал зубы и старался не обращать внимания, убеждая себя, что всякие идиоты не заслуживают этого. Но с каждой минутой сдерживаться было все труднее.
В качестве кульминации сегодняшнего дня Гилберт преподнес Эржебет саблю в роскошных инкрустированных драгоценными камнями ножнах: изумруды и рубины были выложены в виде скачущего по полю коня.
— Это клинок вождя половцев, — объявил Гилберт, торжественно опускаясь перед Эржебет на одно колено и протягивая ей оружие. — Я забрал его после того, как убил мерзкого язычника в поединке.
— Благодарю, герр Байльшмидт, — церемонно произнесла Эржебет, принимая дар. — Ваша храбрость достойна быть воспетой в балладах лучших королевских менестрелей…
— Такие ножны можно заказать у хорошего ювелира, — довольно громко шепнул принц Бела стоящему рядом с ним барону, тот тихо хихикнул, старательно прикрыв рот ладонью.
Эржебет бросила на них суровый взгляд, у Гилберта на скулах заиграли желваки. Он резко встал и одарил принца не предвещавшей ничего хорошего милейшей улыбкой.
— Боюсь, что господам сложно отличить саблю половецкой работы от, скажем, арабской, — как бы невзначай обронил Гилберт. — Все-таки они так редко видят это оружие в деле…
Стоявшие возле него тевтонские рыцари злорадно осклабились, несколько откровенно захохотали в голос.
— На что это вы намекаете? — процедил побелевший от ярости принц.
Гилберт уже собрался ответить, но тут вмешалась Эржебет.
— Герр Байльшмидт, вы, кажется, упоминали, что с крепостной стены открывается прекрасный вид, — поспешно заговорила она. — Не проводите меня туда? Хочу полюбоваться бурценландскими пейзажами…
Эржебет подхватила Гилберта под руку и едва ли не силой потащила вперед, так что казалось, это не он ее провожает, а наоборот. Они оставили свиту позади и вдвоем поднялись по проложенной в каменной кладке лестнице на стену. Отсюда действительно открывался прекрасный вид на долину. Распаханные поля, аккуратные белые домики в деревеньке под холмом, а вдалеке темно-зеленая громада леса и поддернутые лиловой дымкой Карпаты.
Гилберт облокотился о серый гранитный зубец, вдохнул полной грудью пропитанный вечерней свежестью воздух.
— Красота! — прошептала вставшая рядом с ним Эржебет. — Вечно бы смотрела…
— Да… Мне нравится эта земля, Лизхен. — Его голос дрогнул от нахлынувших чувств. — Я хочу ее защищать.
— И у тебя прекрасно получается. — Она улыбнулась, потрепав его по плечу. — Я не жалею, что отдала Бурценланд тебе, но…
Она не договорила, Гилберт и так понял, что она не решалась сказать.
— Но твоя знать меня на дух не переносит.
— Завидуют… Хотя в этом есть и твоя вина. — Эржебет бросила на него строгий взгляд. — Твои рыцари часто ведут себя слишком высокомерно и нагло… Что не удивительно, при таком-то командире. Постарайся быть с вельможами немного обходительнее. Разве это сложно? Устраивай приемы и охоты, дари подарки… И не подчеркивай так явно, насколько ты их превосходишь. Покажи, что ты такой же, как они…
— То есть льстить и лизать задницы? — Гилберт мгновенно ощетинился. — Да ни за что! Плевать, что там обо мне думают эти слюнтяи, которые даже живого половца ни разу не видели!
Он люто ненавидел все эти игры светского общества: сплошное притворство и милые улыбки, за которыми прячутся отравленные кинжалы.
«Черта с два я буду плясать на задних лапках перед всякими слабаками!»
— Гил, ты слишком неуживчивый. — Эржебет сокрушенно покачала головой. — Если все время не обращать внимания на мнение других, это может сыграть с тобой злую шутку. Нужно уметь быть гибким, но сохранять стержень.
В душе Гилберта закипел праведный гнев.
— Я и мои братья проливали кровь за эти земли! Мы заслужили уважение! Я не собираюсь ни под кого прогибаться! Так что хватит меня поучать!
— Я не поучаю, а лишь даю советы, упрямец! — выкрикнула в ответ Эржебет, тоже выходя из себя. — И, между прочим, не забывай, что Бурценланд все-таки принадлежит мне! И ты мой вассал!
— Что-то ты им хреново управляла для хозяйки…
Гилберт прикусил язык, тут же пожалев о сказанном, но было уже поздно. В глазах Эржебет сверкнула ярость.
— Ты не страна! Тебе не понять, каково это — следить за большой территорией, за множеством жителей! Легко рассуждать, когда у тебя в подчинении всего пара сотен рыцарей да горстка слуг и крестьян! А у меня тысячи людей!
Эржебет круто развернулась и принялась быстро спускаться по лестнице. Гилберт смотрел ей вслед, с запозданием осознавая, что она всего лишь хотела помочь ему, он же в ответ наговорил кучу гадостей.
Вечером Эржебет и вельможи уехали, она попрощалась с ним подчеркнуто холодно, и Гилберта, к его собственному удивлению, это задело даже сильнее, чем ее гнев. Видеть лед в ее глазах было невыносимо.
Весь следующий день Гилберт раздумывал над ее словами и в итоге принялся писать письмо.
***
Они жили рядом уже больше десяти лет, и за это время Эржебет успела привязаться к Гилберту. Он оказался не только раздражающим соперником, но и отличным другом. Рядом с ним ей было по-настоящему хорошо, и она всегда пользовалась любой удобной возможностью, чтобы навестить его в Бурценланде. Постепенно она привыкла ко многим его недостаткам, а некоторые даже стала считать достоинствами — например, привычку всегда говорить правду в лицо. Но вот кое с чем она смериться не могла — с феноменальным, почти ослиным упрямством Гилберта. Если он упирался рогом, то на него не действовали никакие разумные доводы. Как сейчас, когда она пыталась ему советовать, а он только огрызался. Эржебет была уверена, что разбирается в тонкостях общения с вельможами гораздо лучше прямого и лишенного светского лоска Гилберта, и ему следует у нее поучиться. Раз уж он теперь обзавелся своими землями, надо уметь уживаться с соседями. Она восхищалась тем, как он замечательно устроил жизнь в Бурценланде, видела, что под его рукой провинция процветает. Она радовалась, что нашла такого замечательного союзника, который заставил половцев отступить далеко в степь, и они больше не тревожили ее королевство. Эржебет уже видела их замечательное будущее, построенное совместными усилиями. Осталась лишь самая малость — Гилберт должен был поладить со знатью, чтобы прекратились все сплетни о том, что он хочет забрать Бурценланд себе и создать отдельное государство. Но Гилберт упорно не желал идти на компромисс и своим высокомерным поведением будто специально провоцировал знатных господ, так и кричал: «Вот смотрите, какой я великолепный, вы по сравнению со мной кучка трусов!»
«Идиотина, — в который уже раз обругивала его Эржебет, сидя в своем любимом кресле возле камина и обдумывая сложившееся положение. — Упертый болван!»
— Госпожа, вам письмо от господина Байльшмидта… — робко окликнула ее слуга.
— Да неужели? — Эржебет фыркнула, и тот съежился под ее злым взглядом. Она отобрала у него свиток, сломала печать и принялась читать.
Это было даже не письмо, а короткая записка: Гилберт не здоровался и сразу переходил к делу.
«Ладно, уговорила, так и быть, я организую прием для твоих вельмож. Все будет пышно и шикарно так, что они подавятся дорогими яствами. Надеюсь, принц Бела потом долго будет мучиться несварением… Конечно же, ты тоже приглашена. И только попробуй не явиться!»
Пока Эржебет читала, на губах ее постепенно расцветала улыбка.
«Все-таки этот упрямец послушался меня!»
Она была довольна, что Гилберт смог перебороть свою непомерную гордыню. Эржебет была уверена: самое сложное как раз в этом и заключалось, теперь-то дело пойдет гораздо проще и вскоре удастся устранить все трения со знатью.
В назначенный день Эржебет, принц Бела и множество знатных господ прибыли в замок Мариенбург. Гилберт не соврал, он действительно организовал роскошный прием как при лучших дворах Европы. Столы ломились от изысканно приготовленной дичи, которую, Эржебет была готова поспорить на что угодно, Гилберт добыл лично. Вино лилось рекой, играли менестрели. Сам Гилберт сменил привычные белые одежды на черный камзол с серебряной вышивкой. Эржебет впервые видела его в светском облачении, он смотрелся немного странно и непривычно, но наряд ему, определенно, шел. Даже очень…
— Ты специально обрядился в черное, чтобы цвет подчеркивал зловещую бледность твоего лика? — Она усмехнулась.
— Ага, пускай знатные господа потрепещут передо мной немного. Должна же мне быть хоть какая-то награда за сегодняшние мучения! — проворчал Гилберт, а затем окинул задумчивым взглядом мужской костюм Эржебет.
— Между прочим, ради такого случая ты могла бы надеть платье…
— И ты бы весь вечер зубоскалил и отпускал колкости по этому поводу. — Она хмыкнула. — Да и платья я терпеть не могу. Иногда приходиться одевать на важные приемы, но это просто пытка… Однажды я запуталась в юбках и едва не упала…
Но долго болтать они не могли, Гилберт был вынужден заниматься гостями. Эржебет наблюдала за ним и мысленно аплодировала: он старался быть любезным со всеми, дружелюбно, насколько это было для него возможно, улыбался (хотя временами его улыбка больше походила на кровожадный оскал). Он вручил подарки нескольким особо титулованным вельможам, принцу Беле преподнес тяжелую золотую цепь с изумрудами, тот принял ее, но все же едва заметно скривился. Но вот остальные, как показалось Эржебет, остались вполне довольны презентами.
— Ты молодец, — шепнула она Гилберту, когда они смогли ненадолго уединиться в дальнем конце зала.
— У меня скоро рожа треснет улыбаться, а от фальшивых любезностей зубы сводит точно от приторного меда. — Гилберт натянуто хохотнул. — После этого приема мне точно надо будет кого-нибудь зверски убить… Эх, жаль нападения половцев в ближайшее время не предвидится.
— Знаешь, когда мне приходится быть милой с кем-то, кто мне не нравится, я стараюсь представить его в смешном виде, — поделилась опытом Эржебет. — Например, вон видишь барона Хуняди? Жирный боров, бесит меня ужасно, так бы и зажарила его на вертеле! Так вот, когда я с ним беседую, то всегда представляю, как у него вырастает пятачок, а на заднице — хвостик…
Плечи Гилберта затряслись от беззвучного смеха.
— Нет, у меня так не получится, — утирая с глаз слезы, произнес он. — Я сразу же начну дико ржать, и в результате все опять закончится жалобами в духе: «Ох, ох, этот невоспитанный чурбан Байльшмидт!»…
Эржебет посерьезнела.
— Не такой уж ты и невоспитанный. Ты действительно сегодня хорошо постарался. Я рада, что ты внял моему совету. Это большое достижение…
— К умным советам глупо не прислушиваться. — Гилберт едва не выдавливал из себя слова, было видно, как ему трудно признавать, что он был не прав.
Но затем в красных глазах сверкнул веселый огонек.
— Я тут из кожи вон лезу, и если все это зря, то ты будешь виновата, советчица. И я с тебя спрошу! Еще как спрошу!
— Ах, напугал, я вся дрожу. — Эржебет в притворном страхе округлила глаза.
Вдруг на лице Гилберта появилось беспокойство.
— Эй, смотри, там что-то происходит. — Он тронул Эржебет за плечо, кивком указал в центр зала. — И печенка мне подсказывает, что-то скверное…
Эржебет проследила за направлением его взгляда и напряглась: гости плотным кольцом окружили кого-то, раздавались громкие раздраженные голоса. Слов она различить не могла, но уже по тону было понятно, что разговор далеко не мирный. Они с Гилбертом переглянулись и поспешили к толпе. Пока Эржебет протискивались сквозь ряды гостей, дурные предчувствия все усиливались, и как оказалось не напрасно.
— Да как вы смеете обвинять благородных мадьярских рыцарей в трусости! — надтреснутым фальцетом звенел голос принца Белы.
— Кто же вы еще, если не трусы, раз не смогли разогнать кучку степных дикарей и позвали нас? — отвечал ему один из тевтонских рыцарей.
Они стояли друг против друга на окруженном гостями открытом пространстве, точно на турнирной арене. И Эржебет явственно ощутила, что в ход кроме слов вот-вот пойдут клинки. Атмосфера была раскалена до предела, тевтонские рыцари поддакивали своему товарищу, насмешливо поглядывали на венгров. Те отвечали злобными взглядами.
«Опять противостояние, опять, опять… Да сколько же можно!»
— Дерьмо, Генрих, говорил я ему не петушиться, — прошипел Гилберт.
— Надо их разнять как можно быстрее, — шепнула в ответ Эржебет. — Иначе все твои сегодняшние старания пойдут прахом.
— Да знаю я, сейчас этот идиот у меня получит…
— Вы только и годитесь, что для разгона степных дикарей! — тем временем надменно бросил принц. — Мало чести в том, чтобы победить каких-то там кочевников. Против арабов вы уже бесполезны. Кто бежал из Святой Земли так, что только пятки сверкали, а? Тоже мне храбрые рыцари! Столько лет болтать об освобождении Гроба Господня, и в итоге не справится с сарацинами! Вы умеете только хвастаться!
«О нет…»
Эржебет очень захотелось подбежать к Беле и заткнуть ему рот, но было уже поздно — роковые слова были произнесены. Принц, сам того не подозревая, разбередил старые раны и задел самую больную для Гилберта тему. Эржебет отлично знала, как остро он переживает провалы многочисленных Крестовых походов. Это было для него личной трагедией…
Она взглянула на Гилберта и поняла, что теперь о мирном разрешении спора нечего и думать. Его глаза налились кровью, руки сжались в кулаки. Прежде, чем Эржебет успела что-либо сказать, попытаться как-то его успокоить, он рванулся вперед и схватил Белу за воротник камзола.
— Чертов выродок! — рявкнул Гилберт, с силой тряхнув принца. — Ты никогда не был под Иерусалимом! Никогда не видел полчищ сарацин! Ни разу не скрестил мечи ни с одним из них! С твоих товарищей не сдирали живьем кожу, их не сажали на кол, не вешали на стенах Святого Города! Так что не смей… Слышишь! Не смей марать своим мерзким языком доблесть павших за веру рыцарей!
Принц побелел, на щеках выступили красные пятна.
— Руки прочь, — прохрипел он, пытаясь оттолкнуть от себя Гилберта. — Что вы себе позволяете, герр Байльшмидт?! Это может быть расценено как попытка покушения на жизнь наследника престола!
— Расценивай, как хочешь, кусок дерьма… Принц ты там или нет, но я набью тебе морду!
— Бандит! Не строй из себя рыцаря! Вы не смогли захватить земли сарацин, так решили нашими поживиться! Собираетесь окопаться в Бурценланде и забрать его себе… Проваливайте-ка отсюда лучше назад в свой Иерусалим, раз вы его так любите!
— ПРЕ-КРА-ТИТЬ! — От крика Эржебет задрожали стоящие на пиршественном столе кубки.
Мужчины застыли, казалось, они даже боялись дышать, и оба смотрели на Эржебет с суеверным ужасом. В зале повисла звенящая тишина, все взгляды были устремлены на Эржебет, а она выдержала паузу и заговорила нарочито тихо и властно:
— Ваше Высочество, вы немедленно принесете свои самые искренние извинения герру Байльшмидту и его братьям.
Принц открыл было рот, чтобы возразить, но Эржебет не дала ему вставить ни слова.
— Я приказываю вам, как ваша страна, — отрезала она. — Вы нанесли нашим союзникам и друзьям тяжкое оскорбление и должны загладить вину. Герр Байльшмидт…
Она повернулась к Гилберту.
— Как я поняла, ваш брат также оскорбил моих людей и я требую, чтобы он извинился.
Пару мгновений он смотрел на нее, затем медленно кивнул и отпустил воротник принца, который все еще продолжал безотчетно сжимать.
— Хорошо, пускай принц и герр рыцарь пожмут друг другу руки в знак примирения, — приказала Эржебет.
— Генрих, — окликнул своего товарища Гилберт.
Под тяжелым взглядом командира он с видимой неохотой протянул Беле руку, тот с не меньшей неохотой пожал широкую ладонь.
— Отлично. — Эржебет лучезарно улыбнулась. — Теперь, когда мир и дружба восстановлены, почему бы нам не продолжить праздник, господа?
Но Эржебет прекрасно понимала, что никакие рукопожатия положения уже не спасут. Несмотря на все усилия, ее и Гилберта, пропасть между тевтонскими рыцарями и знатью только расширялась. И в глазах Гилберта она прочла, что он ничего не простит и не забудет…
***
— Тупоголовые кретины! — Гилберт в сердцах стукнул кулаком по столу, чернильница опрокинулась и черная клякса расплылась на светлых досках.
— Да уж, не ожидал, что с венгерской знатью будут такие проблемы, — протянул фон Зальца, задумчиво глядя на пятно. — Мне следовало меньше бывать в разъездах и больше внимания уделять общению с местными баронами. Но я даже не думал…
— Бог свидетель, я старался поладить с этими болванами! — Голос Гилберта звенел от обиды и гнева. — Но зависть застилает им глаза. Они даже не понимают, что если прогонят нас отсюда, орды половцев тут же набросятся на их теплые гнездышки. И уже не будет рыцарей, которые грудью примут удар… Черт…
— Не произноси имя врага рода человеческого всуе, — одернул его фон Зальца.
— Да как тут не произносить, когда эти… — У Гилберта кончились слова, и он просто махнул рукой.
— Но король и госпожа Венгрия пока на нашей стороне. — Фон Зальца ан потеребил бороду. — Настоящие проблемы начнутся, когда наследный принц вступит на престол… До этого времени нам надо как-то обезопасить себя от произвола знати. Они уже заставили Андраши подписать Золотую Буллу, расширяющую их права, а уж после коронации слабого Белы разойдутся по полной…
— У тебя есть какие-то идеи, признавайся, старик. — Гилберт прищурился.
— Я хочу обратиться к Папе, просить, чтобы он взял наши земли под свою защиту.
Гилберт нахмурился.
— Но разве это будет не то, что нам так упорно приписывают в своих грязных сплетнях вельможи? Что мы хотим создать королевство в королевстве и все такое… Это подло! Мы будем выглядеть как какие-нибудь воришки!
— Что нам еще остается? — Фон Зальца развел руками. — Ты не хуже меня понимаешь, что нас погонят с обжитых земель в тот момент, как только корона коснется головы Белы… Но на феод Святого Престола он покуситься не посмеет. Я утрясу все формальности в Риме, а потом поговорю с Андраши и заверю его в том, что мы останемся его верными союзниками. Можно будет даже принести вассальную клятву, чтобы он, не дай Бог, не вздумал двинуть против нас войска… Я все улажу, не переживай.
— Надеюсь. — Гилберт криво улыбнулся \. — Все-таки ты силен в дипломатии, так что я на тебя полагаюсь, старик.
Сам же он плохо разбирался во всех этих политических дрязгах, договорах и прочем, для него главное было одно: с помощью них он сможет избежать расставания с Эржебет.
***
— Я говорил! Я же говорил! — Бела метался по комнате, вскрикивая точно истеричная девица.
— Ваше Высочество, я уверена, здесь какая-то ошибка… — робко начала Эржебет.
— Да какая тут может быть ошибка?! — взвизгнул принц. — Все же ясно, как день! Фон Зальца сговорился с Папой и хочет отобрать наши земли! Феод Святого Престола, как же! Я предупреждал, что эта кучка проходимцев, называющих себя рыцарями Креста, еще принесет нам бед!
Король Андраши молча положил подбородок на скрещенные руки и сумрачно наблюдал за беснующимся сыном, не спеша высказывать свое мнение. А вот Эржебет молчать не собиралась.
— Ваше Высочество, успокойтесь, — одернула она принца. — Не надо пороть горячку. Я уверена, если мы сядем и спокойно все обсудим с Великим Магистром и герром Байльшмидтом, то разберемся в этом недоразумении… Я не верю, чтобы они замышляли что-то дурное…
Бела вдруг резко остановился и взглянул на Эржебет в упор.
— Что-то вы так пылко защищаете этого несносного выскочку Байльшмидта, госпожа Эржбет. Хоть он и ваш друг, но это не помешало ему нагло присвоить ваши земли… Но… Может у вас не только дружеские отношения? Все-таки вы столько времени проводили вместе… И на охоту, и на прогулку… Прямо влюб…
Звук пощечины разорвал воздух. У Эржебет была тяжелая рука, и принц едва не упал от ее удара.
— Не забывай, с кем разговариваешь, мальчишка! — Эржебет буквально трясло от бешенства.
Но всего на краткий миг ей вдруг стало стыдно, словно ее и Гилберта действительно поймали за непотребным занятием. И от этого сиюминутного ощущения она разозлилась еще сильнее.
— Я твоя страна, а не какая-нибудь распутная трактирная девка! — рявкнула она.
Бела побледнел, отступил на шаг, прижимая руку к покрасневшей щеке.
— Сын, немедленно извинись. — Слова Андраши падали, как тяжелые камни.
И под его хмурым взглядом Бела медленно опустился перед Эржебет на колени.
— Прошу простить меня, госпожа Эржбет, я не хотел вас оскорбить, — В голосе его звучало искреннее раскаяние, он попытался поцеловать ее руку, но Эржебет лишь смерила его подчеркнуто холодным взглядом и отстранилась.
— Тперь выйди вон, и в следующий раз думай, прежде чем сказать! — бросил Андраши, и принц покорно удалился.
Как только за Белой закрылась дверь, Андраши тяжко вздохнул и посмотрел на Эржебет.
— Прости его, Эржи, он еще молод и глуп…
— Тогда постарайтесь выбить из него эту глупость, — процедила Эржебет. — Я не желаю, чтобы мой будущий король позволял себе такие грязные подозрения!
— Да, да, конечно, пожалуйста, не гневайся на него, он просто переживает за твою судьбу. — Андраши замолчал, нервно закусил губу, но затем продолжил решительным тоном. — И он прав, Эржи… Стой, погоди! Не злись! Я имею в виду он прав в том, что касается Ордена. Байльшмидт и фон Зальца… Какие бы у них не были намерения, они по сути захватили наши земли. Такое нельзя спускать с рук.
— Но Гилберт столько лет защищал нас от половцев…
— Да и я благодарен ему за это. И я верю, что мой добрый друг Герман не собирался меня предавать… Но ты сама видишь — вельможи ненавидят Орден, с каждым годом их злость все сильнее… Ты хочешь, чтобы начались усобицы?
Эржебет покачала головой. Она уже знала, что скажет ее король.
— Тевтонский Орден должен уйти.
— Я понимаю, Ваше Величество, — через силу произнесла она.
В этот момент в коридоре раздался грохот, топот и крики.
— Стойте! Туда нельзя без разрешения!
— Мне можно! — Этот рык Эржебет
узнала бы из тысячи.
Дверь распахнулась, едва не слетев с петель, и в комнату ворвался Гилберт.
— Лизхен! — с порога заорал он. — Это все вранье! Да я бы никогда…
Дыхание сбилось, и он оперся плечом о стену — запыхавшийся и взмыленный после долгого бега.
— Думаю, вам стоит поговорить наедине, — почти одними губами шепнул Андраши и деликатно выскользнул за дверь.
Но Эржебет едва обратила на него внимание, сейчас она видела только Гилберта.
Он перевел дух, подошел к ней ближе, заглянул в глаза.
— Лизхен, слушай… Это обращение к Папе… Это вовсе не то, что вы подумали, — с жаром выпалил он. — Мы всего лишь хотели защититься от нападок знати. Я не собирался ничего отбирать… Вся эта гребаная казуистика… Черт… Не смотря ни на какие грамотки я бы продолжал защищать твои земли от половцев — это моя единственная цель!
— Гил, — мягко прервала его сбивчивую речь Эржебет. — Ты самовлюбленный, наглый, высокомерный хам. Но ты не предатель. Я знаю.
Несколько секунд он просто внимательно смотрел на нее, а затем положил руку ей на плечо, и она, пожалуй, впервые в полной мере ощутила, какая сильная у него ладонь. Крепкая. Дарящая ощущение надежности и уверенности.
— Лизхен, ты вспыльчивая, язвительная, совершенно невыносимая стерва. Но ты мой лучший друг… Мы заключили договор, и я никогда бы не нарушил данное тебе слово. Всё эти изнеженные вельможи! Они собираются прогнать меня, словно отслужившего сторожевого пса! А я не хочу уходить! Эта земля стала мне родной. И я не хочу расставаться с тобой…
Последнюю фразу он произнес так тихо, что Эржебет едва разобрала. Ее щеки тронул легкий румянец, сердце вдруг забилось быстрее.
— Гил, я тоже не хочу… С тобой расставаться… Но… Так надо. Я не могу идти против своих людей…
Следующие слова дались ей с трудом, но она заставила себя их проговорить:
— Гил, ты и твои рыцари должны уйти.
Его лицо исказилось, он чуть сильнее сжал ее плечо.
— Уйти? Вот так просто? После стольких лет? Нет уж! Сколько моих братьев погибло, защищая, между прочим, твои земли?! Сколько сил и средств я вложил в укрепление Бурценланда! Да я всю душу в него вложил, черт подери! А теперь ты говоришь, что я должен бросить все это, оставить на растерзание твоим ленивым, трусливым вельможам и покорно уползти, поджав хвост?! — с каждым словом Гилберт говорил все громче и громче, и, в конце концов, перешел на крик.
Его хватка на плече Эржебет усилилась, он уже впивался в нее пальцами, точно хищник — когтями.
Она вырвалась, оттолкнула его руку.
— Ты и сам хорош! Я тебе говорила не выставлять свои достижения на показ, не злить знать, а ты будто нарочно дразнил их. Тряс жирным окороком у голодного перед носом… Да ты практически нарывался на драку! Надо уметь быть дипломатичным! Если ты хочешь когда-нибудь создать свое государство, то придется поумерить спесь и научиться копаться во всем этом дерьме, которое называется политикой!
— Я пытался!
— Плохо пытался!
Они застыли, глядя друг на друга пылающими гневом глазами. Оба упрямые, несгибаемые, уверенные в своей правоте.
— Гил, если ты не уйдешь добровольно, я вынуждена буду двинуть против тебя войска, — отрезала Эржебет. — Я не шучу! Я не посмотрю, что ты мой друг.
— Ха, давай, будет весело! — Гилберт оскалился. — Сразимся по-настоящему!
— Хорошо, — медленно произнесла Эржебет, прищурившись. — Сразимся…
— Отлично! Щадить тебя я не собираюсь! — бросил Гилберт.
Он развернулся, белый плащ всколыхнулся у него за спиной, словно знамя.
«Я тоже не буду тебя щадить», — мысленно пообещала Эржебет, провожая его взглядом.
Но, даже несмотря на всю свою злость, она не могла не любоваться его гордой осанкой…
Войско выдвинулось в Бурценланд через несколько дней. Принц Бела рвался в бой и вызвался возглавить армию, Эржебет отправилась с ним, хотя Андраши предлагал ей остаться в столице.
— Тебе будет тяжело сражаться со своим другом, — осторожно заметил он.
— Нисколько, — непреклонно возразила Эржебет. — Он еще в нашу первую встречу бросил мне вызов, и мы так и не закончили поединок…
Она не кривила душой, может они с Гилбертом и были друзьями, но она всегда хотела скрестить с ним клинки в настоящей схватке. А еще, хоть Эржебет и неприятно было это признавать, но она понимала, что собирается драться с Гилбертом не только из-за их старого соперничества. Ей очень хотелось доказать Беле, что между ними ничего нет. Может и не только принцу, но и самой себе…
Оба войска встретились на границе Бурценланда, но сражения не получилось. От армии Ордена отделилось несколько всадников, ехавших под белым знаменем парламентеров.
Эржебет увидела среди них Гилберта и нервно стиснула поводья, так, что побелели костяшки пальцев.
«Переговоры? Сейчас?»
Она направила коня ему навстречу.
***
Пока Гилберт ехал вперед, в голове звучали слова Великого Магистра, снова и снова, как в замкнутом круге.
«Воевать с Венгерским Королевством это самоубийство! Мы не выстоим против большой, сильной армии. И никто не протянет нам руку помощи. Папа может поддержать нас лишь словами да молитвами. Государи соседних земель скорее выступят на стороне Андраши, ведь в их глазах мы захватчики и узурпаторы… Гилберт, я понимаю, как тебе тяжело, но мы должны покинуть Бурценланд без борьбы. Иначе, боюсь, что Орден уничтожат…»
Когда пару дней назад фон Зальца сообщил ему свое решение, Гилберт вспылил, долго спорил и грязно ругался. Но все это было лишь жалкой попыткой отсрочить неизбежное, на деле он и сам прекрасно понимал, что фон Зальца прав. Такой умный, рассудительный Великий Магистр, планирующий на несколько шагов вперед. Конечно же, его советы всегда были мудрыми и правильными. Вот только что теперь Гилберту делать с его чувствами, тот подсказать не мог.
Собирая вещи, руководя приготовлениями к отъезду, и затем весь путь до границ Бурценланда, Гилберт думал о том, почему же то, что начиналось так прекрасно, закончилось так скверно. Он проклинал венгерских вельмож и даже Эржебет, которая пошла у них на поводу. Гилберт злился на нее, ему казалось, что она променяла их дружбу на мнение своей знати. Но в то же время смутно осознавал, что и сам вырыл себе яму. Вот только признавать свои ошибки он не любил и закипал еще сильнее, обвиняя во всех бедах, кого угодно, кроме себя.
И вот сейчас Эржебет ехала ему навстречу в сопровождении своего принца и нескольких знатных господ. Но Гилберт видел только ее: холодную, строгую, собранную. И в глазах нет той теплоты, которая стала ему привычной за эти долгие четырнадцать лет.
Они остановились друг против друга посреди пустой полосы земли между двумя армиями.
— Мне казалось, время разговоров уже прошло, — ничего не выражающим голосом произнесла Эржебет и выжидающе взглянула на Гилберта.
Он сжал губы, не в силах признать, что уходит без борьбы. И ведь это были последние минуты, которые он мог провести рядом с Эржебет, поэтому хотелось растянуть их как можно дольше. Если он помолчит еще немного — то еще немного побудет с ней… Но обманывать себя бесконечно невозможно, время нельзя было остановить: нервно переступил с ноги на ногу его конь, зашушукались сопровождавшие Эржебет люди, разрушая иллюзию их уединения.
— Я не буду с тобой драться, — глухо проговорил Гилберт. — Мы уйдем. Просто пропустите нас…
На лице Эржебет отразилось смятение, она робко потянулась к нему рукой, но затем спохватилась, поспешила вернуть ледяную маску отчуждения.
— Это разумное решение, герр Байльшмидт. Я рада, что нам удалось избежать ненужного кровопролития.
«Герр Байльшмидт… Уже не Гил и даже не Гилберт…»
— Мы проводим вас до границы.
И на этом они разъехались…
Кавалькада Тевтонского Ордена тянулась по главному тракту в вязкой тишине, которую нарушало лишь поскрипывание телег в обозах, да стук копыт. Благородные рыцари скорбно молчали, их лица застыли, словно у мраморных статуй древних святых. Гилберт даже не сомневался, что все они сейчас, как и он, готовы разрыдаться от отчаяния. Старания четырнадцати лет пошли прахом — и теперь их ждет позорное изгнание.
Гилберт ожидал, что мадьяры будут потешаться над ними, свистеть, улюлюкать, но выстроившееся вдоль дороги венгерское войско также хранило молчание: то ли их приструнила Эржебет, заставив проявить уважение к бывшим союзникам, то ли они сами прониклись печальным величием рыцарей и не хотели глумиться…
Конь тяжело взобрался на холм, достигнув вершины, Гилберт придержал его и обернулся назад. Он вдруг остро ощутил, что вот сейчас, спустившись вниз, окончательно потеряет Эржебет из вида.
Он всмотрелся в ряды венгров, легко нашел ее среди воинов: такую поразительно изящную в серебрящейся на солнце кольчуге. Эржебет как будто что-то почувствовала, резко вскинула голову, их взгляды встретились, и Гилберт ощутил, как сердце защемило от тоски…
«Не хочу, не хочу уходить, не хочу расставаться!»
Гилберт вскинул руку и отсалютовал Эржебет, в этом жесте было все: и прощание, и обещание новой встречи, и вызов. Она усмехнулась в ответ, той своей задорной, дерзкой усмешкой, которая так ему нравилась.
«Конечно, мы еще встретимся, — говорила она. — И я тебя побью!»
Вот только оба они не подозревали, что следующая встреча ждет их очень и очень не скоро…
Глава 4. Между нами расстояния и вражеские мечи
После изгнания Тевтонский Орден обосновался в Священной Римской Империи и жил в основном на средства разных знатных покровителей. Но Гилберта такое положение дел категорически не устраивало — существовать на подачки сильных мира сего было ниже его достоинства. Да и заниматься лишь турнирами — разве он для этого был рожден? Гилберт жаждал действовать, сражаться в настоящих войнах, а не на арене на потеху королям. Его захватила идея создания собственного государства, чтобы у него была своя земля, с которой уже никто не сможет его прогнать. И, конечно же, этим он хотел доказать Эржебет, что тоже может нести груз страны. Что он тоже на многое способен.
И шанс проявить себя не замедлил представиться. Польский князь (не без помощи интриг фон Зальца) попросил помощи рыцарей в борьбе с язычниками Пруссии. Гилберт сначала насторожился: слишком уж это напоминало приглашение Андраши и закончиться могло точно также, но Великий Магистр заверил его, что теперь он тщательно проверил все договоры, и захваченные земли действительно останутся за Орденом. Тогда Гилберт, не колеблясь, повел своих братьев в поход.
«Жди меня, моя собственная страна, — мысленно усмехался Гилберт на пути в Пруссию. — Скоро ты увидишь мою силу, Лизхен!»
Все следующие годы превратились для него в практически не прекращающееся сражение. Пруссы упорно сопротивлялись, но превзойти в упорстве Гилберта не могли. Он упрямо шел вперед, захватывал все новые земли, переманивал на свою сторону покоренные кланы и во главе увеличившейся армии двигался дальше. Война позволяла ему забыться, унять грызущую сердце тоску по Эржебет, потопить в угаре сражения свое одиночество. Когда жизнь висит на волоске, и опасность ходит с тобой рука об руку, уже не до сантиментов и печали. Но все же под реками крови врагов, под звоном клинков, свистом стрел и огнем пожарищ в душе Гилберта остался маленький светлый уголок, где по зеленеющим лугам Бурценланда стремительно неслась на коне Эржебет. И на губах ее расцветала счастливая улыбка. Гилберту никогда никто так не улыбался. И он знал, что вовсе не хочет ей ничего доказывать, что ему достаточно просто вновь и вновь видеть задорный блеск в ее глазах и эту улыбку.
Он старательно собирал любые новости и слухи, приходившие из Венгерского королевства. Конечно же, он не мог не слышать о многочисленных войнах с половцами, которые вела Эржебет, об опустошительном набеге монголов, которые почти добрались и до его земель, но обломали зубы о Священную Римскую Империю. Внешне он злорадствовал.
— Поделом этим спесивым мадьярам, — говорил Гилберт, распивая вино со своими братьями. — Теперь они, небось, пожалели, что выгнали нас! А поздно лить слезы!
Он громко хохотал, и рыцари поддерживали его довольным смехом.
Но на самом деле он жутко переживал, места себе не находил от волнения и даже собирался послать к Эржебет отряд. Да что там, он бы сам с радостью примчался к ней на выручку! Но он знал: после всего, что между ними было, гордая Эржебет ни за что не примет его помощь. Да и положение в Пруссии было таким, что он нуждался в каждом рыцаре, все, что смог Орден — выделить небольшую группу ратников в польское войско, схлестнувшееся с монголами. Поэтому он лишь втайне от всех молился за Эржебет, и облегченно вздохнул, когда узнал, что монголы ушли в степь, а Венгерское королевство постепенно восстанавливается.
«Вот так, хорошо, Лизхен… Не позволяй никому себя покорить, оставайся такой же сильной. Только я могу победить тебя! Только я…»
Жажда соперничества мешалась в нем с нежностью к ней и непонятным возбуждением, которое томило его и гнало, гнало вперед. Гилберт сцепился с Великим Княжеством Литовским, воевал с Польшей и даже ходил в поход на Русь… Он рвался и рвался ввысь. Но чем выше поднимаешься, тем больнее падать. И однажды он с грохотом рухнул вниз. Польша и Великое княжество Литовское, Феликс и Торис, прежде воевавшие друг с другом, объединились против него, и нанесли Гилберту сокрушительное поражение. Он и раньше, бывало, проигрывал, но такой разгром с ним случился впервые. Великий Магистр и большинство рыцарей пали, а самого Гилберта, тяжело раненного, братья все же успели вынести с поля боя. Он лежал в горячке в осажденном замке, все время порывался взобраться на стену и «как следует взгреть этого белобрысого неженку», но враги отступили, и был заключен довольно выгодный мир…
Вот только все это стало началом конца. Пытаясь восстановить свою честь, Гилберт начал новую войну и на сей раз проиграл окончательно и бесповоротно…
Он невидящим взором смотрел на лежащий перед ним документ. Один росчерк пера — и он станет вассалом Феликса Лукашевича, от одного вида которого Гилберта мутило.
— Ну что, тевтон, допрыгался. — Тот зло ухмыльнулся. — Давай, подписывай, не тяни, все равно тебе некуда деваться. О да, Великий Гилберт Байльшмидт, из тебя выйдет отличная собачка! Будешь теперь гавкать не на меня, а на моих врагов… И приносить мне палочку.
Феликс визгливо расхохотался, Гилберту очень хотелось засунуть перо ему в глотку, чтобы хоть как-то заставить замолчать. Но вместо этого он вывел дрожащей от гнева рукой под текстом вассальной клятвы свое имя.
— Подавись, гнида, — прошептал он. — Я тебе еще припомню этот смех… Я тебе все припомню…
***
После ухода Гилберта в жизни Эржебет появилась пустота. Холодная и гулкая, она день за днем затягивала ее. Эржебет изо всех сил старалась ее заполнить, но ничего не получалось. Все вокруг казалось серым и пресным, даже любимая охота не приносила больше радости. А вскоре стало понятно, что от отсутствия Гилберта будет страдать не только она — нападения половцев возобновились с новой силой. Теперь, когда их не сдерживал заслон из рыцарей в Бурценланде, они могли легко вторгаться в богатые равнинные области. И Эржебет снова противостояла им одна. Но в тайне она даже была благодарна степным кочевникам — битвы помогли ей заполнить пустоту, навалившиеся со всех сторон проблемы не позволяли грустить о друге.
Затем пришли монголы…
Дикая орда прокатилась по землям Эржебет, сметая все на своем пути. Когда они схлынули, точно волны во время отлива, перед ней осталась истерзанная страна, которую надо было восстанавливать заново. За заботами, невзгодами и переживаниями воспоминания о Гилберте постепенно тускнели, горечь от потери уже не казалось такой сильной. Но его образ все равно оставался с Эржебет. Отдыхая возле камина в привычном окружении любимых белоснежных собак, она нет-нет да ловила себя на мыслях о нем. И часто задумывалась, а как бы сложилась ее судьба, если бы она тогда не прогнала его. Может быть, они смогли бы отразить нашествие монголов? Может быть, их отношения переросли бы в нечто большее, чем дружба…
Обычно на этом месте Эржебет одергивала себя, чувствуя, что размышления завели ее куда-то не туда. На зыбкую почву из смутных чувств и неясных фантазий о крепких объятиях, широких мозолистых ладонях, жестких белых прядях, которые можно ласково перебирать и шутливо ерошить…
«Хватит», — как обычно строго сказала себе Эржебет в один из таких вечеров у камина.
Чтобы хоть как-то отвлечься от будоражащих воображение мыслей, она решила почитать почту. Сегодня пришли письма от ее послов в Польше.
Эржебет вскрыла один из конвертов, пробежала глазами цветистое вступление, дежурные вежливые слова и вдруг застыла, обомлев.
«Тевтонский Орден принес клятву верности польской короне…»
Бумага выскользнула из ослабевших пальцев и упала на пол.
«Гилберт проиграл? Склонился перед кем-то? Но как же так? Это невозможно!»
Эржебет охватили смешанные чувства: на поверхности — досада от того, что его повергла на колени не она, а в глубине — волнение и страх. Как он там? Не пострадал ли во время войны слишком сильно? Хотя ведь наверняка пострадал, если не физически, то морально точно. Эржебет прекрасно осознавала, каково для Гилберта, такого гордого, несгибаемого Гилберта, оказаться вдруг чьим-то слугой. Она представляла, как он сейчас переживает, как старается казаться сильным и огрызается на новых господ, а душу его раздирает от боли. Эржебет захотелось поддержать его, протянуть руку помощи. Несмотря на все их размолвки, несмотря на желание самой как следует ему врезать…
На следующий же день Эржебет собралась и в сопровождении небольшой свиты выехала в Краков. С Феликсом она сейчас находилась в хороших отношениях, поэтому вполне могла явиться к нему под предлогом дружеского визита, и он бы не заподозрил подвоха. Действительно, общительный Феликс обрадовался ее приезду. Он встретил Эржебет у главных ворот замка и, не замолкая ни на секунду, проводил в свою любимую приемную со стенами, обитыми ярко-розовым шелком. Там их дожидался Торис, тоже давний знакомый Эржебет. Вместе они пили вино, обсуждали дела минувших дней и последние новости. Эржебет как бы невзначай постаралась перевести разговор на события недавней войны.
— Я слышала, вы победили Тевтонский Орден, — обронил она.
— О да, наконец-то этот красноглазый урод получил по заслугам! Уж я ему задал! — Феликс так воинственно махнул кубком, что вино едва не расплескалось. — Тоже мне, какой-то там Орден, а возомнил себя невесть кем!
— И где же он сейчас? — осторожно поинтересовалась Эржебет. — Разве он не живет в Кракове, как твой вассал?
— Сейчас он живет в темнице, — фыркнул Феликс. — Самое подходящее место для этого бешеного пса!
— Феликс, — мягко одернул его Торис.
— Что «Феликс»?! Что «Феликс»?! Он же тебе чуть глаз не выбил! Он это заслужил! Все еще хорохорится, чертов выскочка, не может понять, где его место. Ну, так темница его живо научит!
Эржебет напряглась, едва услышала о том, что Гилберт в заключении, но постаралась не подать виду, что ее это взволновало.
— Знаете, в свое время он мне тоже немало крови попил, — заметила она, непринужденно пригубив вино. — Я бы хотела на него взглянуть. Полюбоваться на зверя за решеткой. Не проводите меня к его камере?
Торис бросил на нее недоуменный взгляд, будто удивлялся, чего это вдруг ей захотелось посмотреть на поверженного врага. А вот Феликс, казалось, даже обрадовался.
— Сейчас я позову слугу, он тебя проводит. Я бы и сам показал тебе дорогу, но меня уже тошнит от бледной байльшмидтской рожи, не хочу лишний раз на него пялиться. И Ториса я к нему не пущу — через решетку ведь задушить попытается, гад, с него станется. Ты ведь не обидишься, если мы не составим тебе компанию?
— Ничуть. — Эржебет улыбнулась, мысленно радуясь.
Она раздумывала, как бы ей избавиться от этой парочки, чтобы поговорить с Гилбертом с глазу на глаз, а тут даже изобретать ничего не пришлось.
Слуга проводил ее в подвалы замка, они спустились по старой каменной лестнице в полутемный коридор, куда выходили обитые железом двери камер. Тут было холодно, пахло сыростью и плесенью. Эржебет невольно поежилась, подумав, сколько уже Гилберт сидит в темнице.
Слуга остановился перед одной из дверей.
— Это здесь, пани.
— Благодарю, — вежливо кивнула Эржебет. — А теперь оставьте меня, пожалуйста.
Он поклонился и поспешно пошел прочь, Эржебет показалось, что он был даже рад поскорее уйти.
«Похоже, Гил, уже успел запугать местных, — хмыкнула она. — Вполне в его духе…»
Эржебет покосилась на решетчатое окошко в двери. Ей вдруг овладела нерешительность, странный трепет, сердце забилось часто-часто, ладони вспотели. Все-таки они с Гилбертом так давно не виделись…
Наконец, она глубоко вздохнула и заглянула внутрь камеры.
Гилберт сидел прямо на полу на куче грязной соломы. Эржебет сразу же отметила, как он исхудал, как посерела, точно пепел, его кожа. И глаза… Его яркие алые глаза, в которых всегда горел неугасимый огонь. Глаза, которые она втайне так любила, в которые готова была смотреть хоть целую вечность, сейчас потускнели.
Гилберт машинально перебирал соломинки, отрешенно изучая стену напротив. Даже в движениях его не было привычной быстроты, он вяло шевелил пальцами, точно любое действие давалось ему с трудом. Он выглядел таким потерянным и даже беззащитным…
Да, случилось именно то, чего Эржебет опасалась — поражение сильно ударило по нему. Ей вдруг захотелось обнять его, погладить по голове, сказать что-нибудь ласковое. Позволить ему выплакать злые слезы у себя на плече.
— Гил! — окликнула его Эржебет, и голос задрожал от охвативших ее чувств.
Он встрепенулся, обернулся к ней, пару мгновений недоуменно смотрел, словно не узнавая. Затем в его глазах промелькнула радость, вспыхнул яркий живой огонек. Но стоило только Эржебет возликовать, как он тут же потух.
— А, Лизхен… Тоже пришла позлорадствовать? — На губах Гилберта проступила горькая усмешка. — Давай, скажи что-нибудь вроде: «Я предупреждала, что твоя гордыня до добра не доведет!». И посмейся… Как же, глупый Гил теперь сидит за решеткой, точно нашкодившая дворняга…
— Похоже, ты успел забыть — у меня нет обыкновения глумиться над друзьями, — раздраженно бросила Эржебет.
Ее уязвило и обидело то, что он так о ней думает.
— Тогда зачем ты сюда пришла? — хмуро буркнул Гилберт.
«Потому что я переживала за тебя! Потому что я хочу тебя поддержать!» — мысленно крикнула она, но произнести это вслух не смогла.
Вот так просто признать, как он для нее важен, было слишком сложно.
Однако Эржебет хотелось сказать ему что-то особенное, что могло бы вернуть огонь в эти рубиновые глаза.
— Знаешь, за те годы, что мы не виделись, мне тоже многое пришлось пережить, — начала она.
— Да, я слышал о монголах, — обронил Гилберт и почему-то смущенно отвел взгляд, словно извинялся за что-то.
— Их набег был ужасен, — признала Эржебет. — Но я смогла возродиться, смогла поднять с колен. И ты тоже сможешь! Нельзя отчаиваться и опускать руки. Ты же Великолепный Гилберт Байльшмидт, черт возьми! И, между прочим, ты еще должен мне поединок!
Он вздрогнул, изумленно взглянул на нее, Эржебет одарила его нахальной усмешкой.
— Быстрее выбирайся из этой дыры. Я буду ждать.
И в этот момент она, наконец, увидела то, что хотела увидеть — его глаза полыхнули ярким багрянцем, а на губах появилась та особенная улыбка, которая была лишь у него. Задорная, вызывающая, гордая.
— Не волнуйся, долго ждать не придется!
И Эржебет покинула Краков абсолютно счастливой…
***
После встречи с Гилбертом, пусть и такой мимолетной, Эржебет почувствовала подъем духа, все дела вдруг пошли на лад, мир вокруг заиграл яркими красками. Но день шел за днем, они складывались в недели, недели в месяцы и годы, а Гилберт все также оставался вассалом Феликса. Всю Европу лихорадило от Реформации, люди точно вдруг разом сошли с ума, и Эржебет, и Гилберта коснулась язва раздоров из-за веры. Хотя у Эржебет были проблемы и посерьезнее. У самых ее границ появился страшный зверь, алчно скалящий клыки: Османская Империя. Эржебет нутром чуяла, что этот враг будет пострашнее монголов и половцев вместе взятых. Те накатывали волнами и уходили, а Садык Аднан обосновывался в завоеванных землях прочно и надолго, неся с собой знамя ислама.
Эржебет пока удавалось противостоять его натиску, но раздоры между феодалами ослабляли ее год за годом. И когда Садык повел против нее стотысячную орду, она смогла выставить лишь жалкую армию в двадцать пять тысяч, в четыре раза меньше, чем у врага. Они сошлись у городка Мохач…
Это был ад, наполненный громом пушек, лязгом мечей, боевыми кличами и стонами умирающих. Полчищам врагов, казалось, не будет конца. Эржебет убивала одного, а на его место вставал десяток других. Она поднимала и опускала меч, ее руки были по локоть в крови, она пыталась воодушевить своих воинов личным примером, вселить в них надежду и уверенность. Она рвалась в самую гущу битвы, не думая о себе, не зная страха… Но все было напрасно. Ряды ратников вокруг нее стремительно таяли, и вот она уже осталась совсем одна. Отборные турецкие янычары обступили ее со всех сторон, и в блеске их ятаганов она увидела свой приговор…
Когда Эржебет пришла в себя, она лежала на земле, и прямо на нее остекленевшими глазами смотрел ее король. Вернее его давно окоченевший труп. Эржебет попыталась встать, но сил не было даже на то, чтобы пошевелить рукой. Лишь с огромным трудом она смогла поднять голову.
И увидела его.
Садык возвышался над ней черной горой — в нем наверняка было не меньше двух метров роста. Огромный, страшный… А на губах его играла улыбка. Не просто счастливая торжествующая улыбка победителя, это была скорее презрительная усмешка. Даже в чем-то гадливая. Словно он только что раздавил долго досаждавшее ему насекомое, а не одолел сильного, заслуживающего уважение врага.
— Навоевалась, глупая девка? — протянул Садык. — Неужели ты всерьез думала, что сможешь меня победить? Одержала парочку мелких побед и возгордилась? Ничто не может противостоять моему мечу, благословленному Аллахом. Тем более, нечестивая женщина. Вот теперь ты заняла положенное тебе место — в ногах мужчины.
Он брезгливо поддел ее носком сапога, то ли специально, то ли случайно попав в раненый бок, перевернул на спину. Эржебет едва сдержалась, чтобы не зашипеть от боли.
«Нет… Нельзя показывать слабость…»
— Вставай, — приказал Садык. — Теперь ты принадлежишь мне… Хотя приобретение, конечно, так себе…
Эржебет попыталась подняться, но сил хватило только на то, чтобы кое-как сесть. Кровь сочилась из раны в боку, левая рука вообще не двигалась, похоже, была сломана. Но Садыка не волновало ее самочувствие, он вдруг схватил Эржебет за шкирку и рывком поставил на ноги. Перед глазами у нее все поплыло, закружилась голова, но когда ее шеи коснулась жесткая веревочная петля, реальность вдруг снова стала до боли острой и осязаемой.
— Шагай. — Садык властно дернул за другой конец веревки…
Окровавленные, ободранные и грязные пленники тянулись за турецким войском, среди них шла и Эржебет. Конец ее поводка был привязан к луке седла Садыка, и первое время, пока она не приноровилась к шагу его коня, веревка больно врезалась в кожу, оставляя ярко-красные следы. Эржебет ощущала себя коровой, которую ведут на убой. Такой жалкой и слабой она еще никогда себя не чувствовала. Поражение, окончательный разгром — теперь она в полной мере осознала, что это такое. И поняла, что тогда ощущал сидящей в камере Гилберт. Черное, отупляющее отчаяние и горе…
«Прости, Гил, похоже, я впервые не смогу выполнить обещание и дождаться тебя», — подумала она, когда их процессия добралась до границ ее земель. И почему-то боль от этой мысли была едва ли не сильнее, чем боль от потери независимости.
***
Гилберт несся по коридору краковского замка, искрящийся злобой так, что все встречные жались к стенам, уступая ему дорогу. В голове его рокотом боевых барабанов стучала лишь одна мысль: «Эржебет проиграла. Эржебет захвачена Османской Империей. Моя Лизхен!»
Гилберт не мог этого вынести, бешенство бурлило в нем, точно зелье в ведьмином котле. Эржебет принадлежала только ему! Она была его идеальным соперником! Только он мог ее победить! Он жил в ожидании их новой встречи, мысли о ней придавали ему мужества, дарили терпение, чтобы сносить существование под властью Феликса. Он набирался сил, готовился, что однажды вырвется, станет свободным и вновь сразится с ней… А теперь все его мечты пошли прахом. Их разрушил какой-то сарацин, посмевший покуситься на его собственность. Посмел забрать Эржебет у него, Гилберта. Такого он вынести не мог. Он собирался сейчас же собрать свою армию и двинуть против Садыка. И плевать, что тот захватил Балканы, разгромил множество сильных стран и едва не покорил всю Европу…
— Эй, Гило, стоять! Куда ты сорвался, черт возьми?! — раздался сзади гневный окрик.
Гилберт стремительно обернулся — к нему подбежал Феликс.
— Что еще за выходки?! — выпалил он, едва перевел дыхание. — Мы с Торисом сидим, спокойно разговариваем, ты слушаешь, и вдруг вылетаешь из комнаты, точно ужаленный… Я, между прочим, не давал тебе разрешения уходить! Куда ты вообще собрался?
— В гробу я видел твое разрешение, — рыкнул Гилберт. — Я отправляюсь на войну с Садыком.
— Чего? — Феликс округлил глаза, стремительно бледнея. — Совсем сдурел? Последние мозги своим дрянным пивом залил? Ты же против него, что муха против тяжеловоза. Раздавит — и не поморщится! Ты его только разозлишь… И он придет мстить. Кому? Правильно, мне — твоему сюзерену! Нет уж, я не собираюсь из-за твоего безумия ссориться с этим жутким монстром! Я запрещаю тебе на него тявкать!
— Да клал я на твои запреты! — Гилберт сжал кулаки, угрожающе надвинулся на Феликса. — Я не твоя комнатная собачка, что бы ты там себе не воображал!
— Чего ты вообще так взбеленился? — Феликс причмокнул губами, вспоминая. — Мы как раз говорили о том, что Садык захватил милую Лизу. О том, как ее жестко избили под Мохачем… Тогда-то ты и ломанул из комнаты… А когда мы до этого говорили о захвате им же Сербии, ты даже глазом не моргнул…
Феликс прищурился, задумчиво надул губы, а затем вдруг маслянисто улыбнулся, и хитро стрельнул глазами.
— Так во-о-о-от оно что-о-о… — пропел он. — Значит, не зря давным-давно ходили сплетни, что вы с Лизой не просто приятели. То, как она тебя выгнала из Бурценланда, больше походило на ссору любовников, жена мужа из дома прямо выставила, ага… Тогда ясно, чего ты так взбесился! Еще бы, Садык ее сейчас как раз вводит в свой гарем и посвящает в тонкости восточно…
Договорить Феликс не успел, тяжелый кулак Гилберта врезался ему в челюсть. Мощный удар сбил Феликса с ног, а Гилберт тут же уселся сверху, прижал его к полу и схватил за горло.
— Мы. Не. Спали. Вместе! — прорычал он Феликсу в лицо, с каждым словом сдавливая его хрупкую шею все сильнее. — И даже если и спали, это не твое дело, мразь!
Феликс захрипел, вцепился в руки Гилберта, пытаясь оторвать его от себя. Но Гилберт лишь усилил хватку, он собирался переломить хребет тому, кто посмел так грязно отзываться о Эржебет. Но, сам того не осознавая, он злился еще и потому, что Феликс затронул самые потаенные, самые сокровенные его фантазии и напомнил, что его собственные мысли о Эржебет далеко не всегда были невинны и чисты…
Лицо Феликса побагровело, глаза выкатывались из орбит, Гилберт уже предвкушал его скорый конец, упивался удовлетворением от мести — как же он давно мечтал это сделать! Услышать, как хрустит сломанная шея его «хозяина»…
Вдруг что-то холодное коснулось горла Гилберта.
— Отпусти его, — прозвучал над головой властный голос.
Острое лезвие клинка, царапавшее кожу, быстро остудило пыл Гилберта. Он нехотя разжал руки, и Феликс принялся жадно глотать ртом воздух.
— Убей… его! — просипел он. — Убей эту псину, Торис!
И на мгновение Гилберту показалось, что Торис, которому принадлежал меч у его горла, так и поступит. Клинок погрузился в плоть, совсем чуть-чуть… Но затем все же исчез.
— Ты немедленно отправишься в темницу, Гилберт, — ровным тоном произнес Торис. — И будешь сидеть там, пока не остудишь свой пыл.
Гилберт едва не застонал от бессильной ярости: пожалуй, сейчас он, как никогда ненавидел свое рабское положение.
— Чертовы скоты, — прошипел он. — Вы можете меня победить, только напав вдвоем на одного… Но так будет не всегда, знайте! Когда-нибудь в темнице будете сидеть уже вы.
В этом момент Торис ударил его по голове рукоятью меча, в глазах Гилберта потемнело, и он потерял сознание. Очнулся он уже в знакомой камере, той самой, где Эржебет когда-то дала ему обещание ждать…
Глава 5. Восточный яд — восточная сладость
Эржебет распрямила затекшую спину и, утерев пот со лба тыльной стороной ладони, осмотрела свою работу. Пол, выложенный розовато-белым мрамором, сверкал так, что в него можно было смотреться, как в зеркало. Хотя вместо того, чтобы намывать, Эржебет бы с удовольствием прошлась по нему в грязных сапогах, да еще и поплевала бы от души. Но она прекрасно знала, что за плохо выполненную работу, за любые попытки насолить хозяину дворца последует незамедлительная кара. За годы жизни под властью Садыка Эржебет научилась усмирять свой норов. Первое время, оправившись после битвы при Мохаче, она пыталась бунтовать, в ней еще жила надежда, что она сможет вернуть свободу, надо лишь постараться. Но восстания раз за разом безжалостно подавлялись. А Эржебет ожидало наказание. Садык в этом деле был особо изощрен. Европеец бы просто избил непокорного слугу и засадил в темницу, но для изобретательного восточного ума Садыка это было слишком просто. Он придумывал для провинившихся, как он сам говорил, «изысканные» пытки, в них страдания душевные были гораздо сильнее физических. И это оказалось самым страшным: Эржебет была сильной, она могла терпеть любую телесную боль, но вот боль духовную не сможет вынести даже самая несгибаемая, волевая личность… И поэтому в конце концов Эржебет смирилась. Старательно играла роль служанки. Кроткой, тихой и главное — незаметной. Потому что иногда на Садыка находило желание поразвлечься, и тогда доставалось всем, кто попадался на глаза, независимо от их провинностей…
Теперь жизнь Эржебет была полна изнуряющей работы и страха наказания, Дамокловым мечом постоянно висевшего над ней. Такое существование отупляло, лишало воли, исподволь, постепенно обращало в безропотного слугу, который, знай себе, двигается, как заводная игрушка немецких мастеров, день за днем, день за днем. У него уже нет ни чувств, ни желаний, лишь всеобъемлющая покорность судьбе… Единственной отдушиной для Эржебет, позволявшей ей не скатиться до уровня безмозглой рабочей скотины, стали воспоминания. Яркие грезы о том времени, когда она была сильной и свободной. Когда враги трепетали при упоминании ее имени. А рядом были друзья. При мысли о друзьях сразу же всплывал образ Гилберта. Сейчас, проигравшая, опустошенная, почти сломленная, она особо сильно тосковала по нему. Хотелось увидеть его задорную улыбку, дерзкий вызов в алых глазах. Когда Эржебет становилось совсем плохо, она представляла, как он говорит ей в своей обычной насмешливой манере: «Что скисла, Лизхен? Распустишь нюни, и я отвоюю у тебя Бурценланд обратно! Давай, взбодрись. Если ты не будешь сильной, то как же я смогу насладиться победой над тобой?». И почему-то от таких мыслей ей сразу становилось легче.
Вот только с каждым днем, проведенным в Стамбуле, Эржебет все больше теряла надежду когда-нибудь услышать голос Гилберта наяву, а не в мечтах. По доходившим до нее обрывочным слухам из Европы, он все еще был вассалом Феликса. Такой же несвободный, как и она.
«В этом есть какая-то злая ирония. — Эржебет криво усмехнулась, снова взглянув на блестящий пол. — В похожести наших судеб. Мы оба когда-то были могущественными и вселяли страх в других, а теперь — оба жалкие рабы…»
Эржебет вздохнула и, подхватив ведро и половую тряпку, пошла за чистой водой — сегодня ей еще надо было отмыть до блеска парадную залу…
Вечером вымотанная Эржебет едва доплелась до каморки в дальней части дворца, которая служила ей комнатой. Все, чего ей сейчас хотелось — рухнуть на соломенный тюфяк и провалиться в сон. Но тут скрипнула дверь, и Садык без стука вторгся в ее жалкое жилище.
Эржебет внутренне напряглась, готовясь к худшему и мысленно помимо воли перебирая возможные поводы для наказания. Но вроде бы в последние дни она вела себя безупречно…
— Примерь! — Садык небрежно бросил под ноги Эржебет ворох нарядов.
Она присела на корточки, разобрала перемешанную кипу: шаровары из прозрачной нежно-зеленой органзы, шитый золотом кушак, украшенный драгоценными камнями короткий жилет.
Наряд танцовщицы.
— С какой стати я должна это одевать? — Эржебет мгновенно ощетинилась.
— Потому что я приказываю. — Садык неприятно улыбнулся.
У Эржебет засосало под ложечкой.
«Неужели он…»
— Только тронь меня и, клянусь, я перегрызу тебе глотку! И кое-что еще!
Эржебет вскочила на ноги, сжала кулаки и едва не зашипела. Может она и привыкла к подчинению, но не настолько, чтобы безропотно ублажать Садыка. Лучше смерть.
— Не льсти себе, женщина. — Он с нарочитой ленцой пригладил бородку и окинул Эржебет скучающим взглядом. — Стоит мне только щелкнуть пальцами, и сотни прекраснейших наложниц будут ласкать меня, подобно гуриям в садах Рая. Зачем мне мужеподобная девица, вроде тебя?
— Тогда к чему все это?.. — Эржебет брезгливо кивнула на так и валявшийся на полу наряд.
— Завтра ко мне приезжает делегация неверных… Просто хочу, чтобы ты немного развлекла моих гостей…
Он не договорил, но Эржебет прекрасно поняла, что он имеет в виду. С помощью нее Садык собирался недвусмысленно намекнуть европейцам: скоро они все будут плясать под его дудку. И, конечно же, он не мог упустить возможность унизить ее, в который раз подчеркнуть, что она всего лишь слабая женщина.
«Женщина должна услаждать взор мужчины, а не махать мечом», — с тех пор, как она стала частью его Империи, он постоянно напоминал ей об этом.
— Ах да, чуть не забыл. — Садык подошел ближе и в прямом смысле слова осыпал Эржебет золотым дождем.
Браслеты, тяжелые серьги, ожерелье, пояс из монеток — все это обрушилось на нее с высоты его роста…
— Может, это хоть немного добавит тебе привлекательности. — Садык усмехнулся и ушел, оставив застывшую Эржебет посреди груды драгоценностей и тканей.
С минуту она стояла неподвижно, устремив невидящий взгляд в пространство, а затем медленно подняла с пола шаровары…
Переодевшись, Эржебет осмотрела себя и поежилась.
«До чего развратный вид…»
Жилет плотно облегал ее грудь и практически не скрывал пышные холмики, наоборот казалось, только подчеркивал. Прозрачные шаровары выставляли на всеобщее обозрение ее ноги, и лишь кушак прикрывал треугольник волос меж бедер. И в этом она должна будет щеголять перед посольством!
Эржебет тут же захотелось сорвать с себя дорогие ткани, растоптать их и надеть привычный бесформенный рабский балахон.
«Успокойся, — строго приказала она себе. — Это всего лишь тряпки… Всего лишь тряпки. Я должна быть покорной. Если буду артачиться, с этой сарацинской гниды станется устроить резню среди моих людей… Надо смириться… Надо терпеть. Я справлюсь. Я сильная».
Эржебет до боли стиснула кулаки, с трудом подавив навернувшиеся на глаза злые слезы. А на следующий день она тщательно вымылась, расчесала волосы и облачилась в оскорбительно-откровенный наряд…
В роскошном зале для приемов, который только вчера Эржебет старательно намывала, Садык вальяжно разлегся на горе разноцветных шелковых подушек. Кроме Эржебет, он собрал вокруг себя несколько других стран: Болгария и Греция обмахивали его опахалами из разноцветных перьев, а Македония подливала вино в золотой кубок. Садык приказал Эржебет сесть рядом с ним.
— Вот такой смирной и должна быть женщина. — Он тонко улыбнулся, когда она опустилась на колени. — Я тебя выдрессирую, строптивица…
Эржебет бросила на него яростный взгляд, но привычно проглотила готовый сорваться едкий ответ.
В этот момент распахнулись двери, и слуга объявил о прибытии послов.
Это оказалась делегация Речи Посполитой: впереди горделиво вышагивал Феликс, следом за ним шел как всегда серьезный и собранный Торис, а дальше… У Эржебет перехватило дыхание и сердце гулко застучало в груди.
«Гилберт… Что он тут делает?»
Эржебет была так рада его видеть, что вмиг забыла и о своем унизительном положении, и об обуревавшей ее злости.
Их взгляды встретились и слова были больше не нужны.
«Как ты?» — безмолвно спрашивал Гилберт.
«Бывало и получше». — Эржебет кривовато усмехалась.
Он в ответ одарил ее своей особой широкой улыбкой, от которой потеплело в душе.
«Все будет хорошо, Лизхен!»
Ей стало так легко и спокойно, словно и не было стольких лет боли.
«Я так рада, что ты пришел…»
Но затем Эржебет заметила в глазах Гилберта изумление, он нахмурился, между серебристыми бровями пролегла складка. Эржебет поняла, что он смотрит уже не на ее лицо, а на одежду.
Ей тут же захотелось провалиться сквозь землю или убежать и спрятаться. Эржебет не сильно волновало, что подумают о ней Феликс или Торис. Но то, что в таком жутком образе гаремной танцовщицы ее увидел Гилберт… Это было невыносимо.
Садык, то ли заметив ее реакцию, то ли просто решив поиздеваться, вдруг протянул руку, чуть приподняв голову Эржебет, собственническим жестом погладил ее шею. Точно она была его ручной зверушкой. Или любимой наложницей.
Эржебет успела заметить, как при виде этого бешено сверкнули глаза Гилберта, и поспешила отвернуться. Она была больше не в силах на него смотреть.
«Унижение, какое унижение… И прямо перед ним…»
Феликс принялся обсуждать с Садыком какие-то политические дела. Что-то о разделе Украины, о Запорожской Сечи и набегах крымских татар. И все время Садык продолжал поглаживать Эржебет, будто говоря: «Вот смотрите, неверные: Венгерское королевство, одна из сильнейших христианских держав Восточной Европы. Видите, где она теперь? У меня в ногах. И я имею ее, как хочу!».
Эржебет особо не
прислушивалась к беседе, она старательно изучала сложный рисунок на одной из подушек и прилагала все силы, чтобы не вцепиться зубами в руку Садыка.
— Услади взоры моих гостей танцем. — Она не сразу поняла, что он обращается к ней.
«Танцевать? Перед всеми? Перед Гилбертом? Нет!»
Это было уже слишком.
— Я не умею, мой господин. — Голос Эржебет вибрировал от едва сдерживаемого гнева. — Боюсь, я опозорю вас…
— Думаю, ты быстро научишься, если я прикажу отрубить пару сотен голов твоим людям, — мягко шепнул Садык. — И старайся, старайся, не то их будет уже не сотня, а пять сотен.
После его слов Эржебет тут же представила плахи. И лес залитых кровью кольев. И услышала плач женщин ее земли.
«Засунь свою гордость, знаешь куда?»
Эржебет резко встала, стараясь смотреть куда угодно, только не в сторону расположившихся на подушках членов посольства. И главное — не смотреть на Гилберта.
Полилась плавная мелодия, кто-то играл на флейте, скорее всего Геракл, у него всегда это отлично получалось.
Эржебет вяло переступила с ноги на ногу, и, вспомнив угрозу Садыка, попыталась двигаться красивее. Она действительно не умела танцевать, но надо было постараться, Садык всегда выполнял то, что обещал, не важно, наказания то были или награды.
Эржебет развернулась, взмахнула руками, качнула бедрами, заставляя мягко зашуршать монетки на поясе. Краем уха она слышала, что Садык, Феликс и Торис продолжают разговор, о чем-то спорят.
«Надеюсь, им сейчас не до меня… Так, красивый фон для беседы не более…»
Но кто-то все-таки за ней наблюдал, она чувствовала, как кожу покалывает от пристального взгляда.
Гилберт.
Он чуть подался вперед и смотрел на нее так, словно в целом мире существовали лишь они двое. Эржебет никогда еще не видела его таким. Алые глаза сверкали, бледная кожа болезненно покраснела… Сейчас он казался почти безумным.
Эржебет бросило в жар. Вдруг почудилось, что следом за его жадным взглядом, по ее телу скользят его пальцы. Ласкают трепетно и нежно…
«Почему? Почему ты так смотришь на меня?»
Повернуться. Слегка прогнуться назад. Тряхнуть волосами.
«Почему внутри все трепещет от твоего взгляда?»
Ноги становятся ватными, руки почему-то дрожат. Но она упорно продолжает двигаться в такт музыке. И вдруг понимает, что ей хочется танцевать. Танцевать для него. Только для него одного…
«Да, смотри на меня! Смотри!»
***
Гилберту стоило огромных усилий уговорить Феликса включить его в посольство в Османскую Империю. Феликс откровенно издевался, не переставая, отпускал шуточки по поводу того, что Гилберт хочет «припасть к ногам своей Прекрасной Дамы». А Гилберт сжимал зубы и терпел. Стремление увидеть Эржебет было слишком сильно, оно перебороло даже его непомерную гордыню, и он был готов сколько угодно выслушивать глупые остроты Феликса. Хотя все же в итоге тот Гилберта доконал. Только своевременное вмешательство Ториса остановило грядущую кровавую бойню. Именно благодаря его стараниям, Гилберт сейчас находился в Стамбуле. И встреча с Эржебет сторицей окупила все мучения. Стоило ей взглянуть на него, как сразу же забылся и мерзкий смех Феликса, и раздражающие попытки Ториса сочувствовать (далось Гилберту его проклятое сочувствие!). Стоило Гилберту увидеть, как заблестели ее глаза, как счастливая улыбка тронула нежные губы, у него сразу же отлегло от сердца.
«Она в прядке, не ранена, не закована в цепи…»
Наслушавшись ужасных слухов о Садыке, Гилберт опасался худшего и, убедившись воочию, что Эржебет жива и здорова, вздохнул с облегчением.
Ему так хотелось не просто обмениваться безмолвными взглядами, а подойти к ней, услышать ее голос, прикоснуться. Дружески потрепать по плечу или даже обнять. Конечно же, только по-дружески! Он инстинктивно потянулся к ней, даже сделал пару шагов и тут же чуть не налетел на стоящего впереди Феликса.
— Осторожнее, неуклюжая псина, — шикнул на тот, его голос грубо вернул Гилберта в реальность.
Садык тем временем пригласил послов сесть, Гилберт машинально опустился на подушки позади своих сюзеренов, те заговорили с Садыком, но Гилберт не прислушивался к их разговору, продолжал неотрывно смотреть на Эржебет. Он наконец-то отвел взгляд от ее лица, оглядел ее с ног до головы, и жестокое осознание ее положения тут же обрушилось на него, точно тяжелый молот на наковальню. Эржебет теперь принадлежала Садыку, она сидела у него в ногах, обряженная, как наложница. Гилберт привык видеть Эржебет в мужском костюме, а тут — какие-то жалкие тряпочки, едва прикрывающие тело… Он сглотнул, взгляд помимо воли заскользил по ее фигуре… Эта одежда смотрелась на ней так непривычно, вызывала в нем острый диссонанс, но в то же время внутри вдруг что-то дрогнуло… И в этот момент Садык протянул руку и принялся неторопливо поглаживать тонкую, белую шею Эржебет.
Как только загорелые пальцы коснулись ее кожи, ярость полыхнула в сознании Гилберта ослепляющим огнем.
«Убери от нее свои грязные лапы!» — мысленно взвыл он.
Никогда он еще не испытывал такой всепоглощающей ненависти к кому-либо. Он ненавидел своих господ, но как-то по-другому: Феликс раздражал, его хотелось раздавить, как назойливую муху, Торис вызывал презрительную злобу. Но вот Садык Аднан…
«Убить, убить, убить!» — бешено стучала кровь в висках.
В голове Гилберта возникла было мысль, а с чего это он вообще так бесится при виде того, как к Эржебет прикасается другой мужчина, но тут же потонула в затопивших его волнах ярости.
Гилберт был готов сию секунду броситься на Садыка и вцепиться ему глотку.
— Сидеть, Гило! — Феликс тихонько хихикнул в кулачок, донельзя довольный своей шуткой.
Гилберт взглянул на него зверем, Феликс нервно сглотнул и придвинулся поближе к Торису.
— Гилберт, пожалуйста, успокойся, — шепнул тот. — Послы не могут затевать драку…
В это время Садык принялся что-то говорить Эржебет. Она помрачнела, губы искривила знакомая Гилберту натянутая улыбка, которая появлялась всегда, когда Эржебет пыталась подавить гнев и быть подчеркнуто любезной с собеседником. Но вдруг Садык сказал такое, от чего Эржебет побелела как мел, а затем вскочила на ноги.
— Моя, — на этом слове Садык сделал особе ударение, — луноокая Лисса усладит наш взор танцами, пока мы будем беседовать.
Умом Гилберт прекрасно понимал, что Садык лишь рисуется перед ними и пытается разозлить. Понимал, что нельзя поддаваться на его провокации, как это с успехом делал Торис. И даже этот идиот Феликс. Но от слова «Моя» его передернуло, захотелось наплевать на все дипломатические условности, схватить Эржебет и утащить отсюда. Вместе они прорвались бы через ряды янычар. Сражались бы плечом к плечу, как в старые добрые времена…
Тут заиграла музыка — нежная мелодия флейты. Эржебет начала танцевать… И Гилберт мгновенно забыл обо всем на свете.
Где-то далеко-далеко переговаривались послы, ругался Феликс и смеялся Садык. Но это было в другом мире. А здесь и сейчас была лишь Эржебет. Ее тонкие обнаженные руки, крыльями ласточки взлетавшие вверх… Длинные, стройные ноги, кокетливо прикрытые прозрачной органзой, вроде и есть одежда, а вроде и нет… Округлые бедра, соблазнительно покачивающиеся в такт музыке…
Гилберт жадно ловил каждое ее движение, точно завороженный, не в силах отвести взгляд от ее плавно скользящей в танце гибкой фигуры…
Эржебет высоко подняла руки, чуть прогнулась, будто пытаясь встать на мостик. Живот напрягся, грудь всколыхнулась и, казалось, такой маленький жилетик ее не удержит. И порвется. И выпустит на волю всю прелесть юного тела…
Желание пронзило Гилберта раскаленной стрелой, растеклось по венам и собралось пульсирующей вспышкой внизу живота. Стало трудно дышать, высокий воротничок камзола больно врезался в шею.
Он впервые посмотрел на Эржебет по-другому. Увидел в ней не только сильного соперника, надежного соратника, верного друга, но еще и женщину. Потрясающе обворожительную женщину. С первой их встречи он чувствовал к ней подспудное влечение, но именно сейчас осознал это с поразительной остротой. Он хотел ее. Хотел выплеснуть свою страсть не только в поединке с ней. Хотел сорвать с нее все эти тряпки и безудержно ласкать гладкую, алебастровую кожу. Чтобы Эржебет, прекрасная, гордая и сильная Эржебет, принадлежала только ему. И танцевала только для него.
Гилберт встретился с ней взглядом, и увидел в таинственной зеленой глубине, которая всегда так манила его, отблески далеких огней…
Щеки Эржебет тронул нежно-розовый румянец, точно на ее коже распустились ее любимые цветы. И вдруг она начала двигаться раскованнее, так чувственно и смело, словно на самом деле пыталась его соблазнить…
Но тут музыка смолкла, Эржебет застыла, ее плечи поникли, а руки бессильно упали.
— Эй, песик, встреча окончена, мы уходим! — Грубый окрик Феликса окончательно разрушил чудесное наваждение.
Гилберт понял, что дышит тяжело, как загнанный конь, и вспотел под одеждой так, что рубашка прилипла к телу.
— Подъем! — прикрикнул на него Феликс.
И Гилберт заставил себя встать, но все еще не мог оторвать от Эржебет взгляда. Она тоже смотрела на него, со смесью страха, изумления и чего-то еще. Отсвета тех самых огней…
К ней подошел Садык, властно обнял за плечи, вдруг посмотрел Гилберту прямо в глаза. И торжествующе ухмыльнулся.
«Хочешь? Забери!» — Вызов был ясным и четким.
«И заберу!» — посулил ему Гилберт.
Затем улыбнулся Эржебет, надеясь, что она поймет его бессловесное обещание помощи.
— Да пошли уже, герой-любовник недоделанный! — Феликс подхватил Гилберта за локоть и поволок вон из зала.
Прежде чем тяжелая дверь из черного дерева захлопнулась за ними, Гилберт еще успел бросить прощальный взгляд на Эржебет. И ему показалось, что на ее губах промелькнула ответная улыбка…
— И он еще заявляет, что между ним и Лизой ничего нет! — Феликс похабно рассмеялся, как только они отошли достаточно далеко. — Да ты на нее так пялился, что казалось вот-вот набросишься и завали…
— Феликс. — Торис укоризненно покачал головой, и тот наконец-то замолчал под его строгим взглядом.
Как раз вовремя, потому что распаленному бурей эмоций Гилберту срочно нужно было их как-нибудь выплеснуть. Например, избить назойливого болтуна.
— Гилберт. — Торис смотрел на него все с тем же так раздражающим сочувствием. — Я понимаю тебя. Мне тоже неприятно видеть, как наши братья и сестры по вере страдают под пятой сарацина. И мне жаль Эржебет… Но сейчас мы не можем ничего сделать, Садык слишком силен. Поэтому, пожалуйста, не предпринимай никаких опрометчивых действий. Помни, ты ведь можешь поставить под удар всех нас…
Гилберт глубоко вдохнул, стараясь успокоиться и подавить навязчивое желание съездить Торису по физиономии.
— Я не такой дурак, как вы все думаете, — наконец произнес он почти ровным тоном. — Я не собираюсь бросаться на Аднана во главе маленького отряда из рыцарей, чтобы героически погибнуть.
Но справедливости ради стоило признать, что такая идея уже не раз приходила ему в голову и казалась весьма заманчивой.
Однако сокрушительные поражения, годы в подчиненном положении и холодные стены тюрьмы, куда он так часто попадал из-за своей опрометчивости, кое-чему его научили.
И хотя Гилберт все еще мгновенно взрывался, как сейчас, но уже быстро отходил. Он мог сколько угодно бушевать, но никогда не повел бы войско на заведомо самоубийственное дело. Война с Садыком была именно такой, сейчас ненавистный сарацин находился в зените своего могущества. А он, Гилберт, был лишь вассалом Феликса. Слабым герцогством, которое даже не может отвоевать независимость. Куда уж там тягаться с великой Османской Империей…
Сейчас он особенно сильно ненавидел свою слабость, потому что ничем не мог помочь Эржебет. И оглядываясь на закрывшуюся дверь зала, он поклялся, что обязательно станет могучей державой, перед которой будут трепетать соседи. Разобьет Садыка в пух и прах, освободит Эржебет. И она будет принадлежать лишь ему одному…
От последней мысли Гилберт вздрогнул, ощущая, как изменились его желания. Он и раньше мечтал ей помочь. Но теперь он уже не просто хотел вызволить друга из беды.
«Да я всегда видел в ней не только друга…»
Гилберт застыл посреди коридора, в голове что-то щелкнуло, будто встали на место шестеренки. Он понял, что с самой первой их встречи хотел Эржебет, как женщину, но старательно подавлял это влечение, маскировал под желание сразиться… Да, он хотел с ней сразиться: выбить меч, прижать ее к стене и впиться в нежно-розовые губы. Можно было, конечно, обвинить во всем аскетичные правила Ордена, жестко подавлявшие его природные желания. Можно было сказать, что это из-за них он готов броситься на первую встречную красивую женщину, а то, что ей оказалась Эржебет, лишь случайность, не более. Но ведь он давно перестал быть рыцарем Креста, уже многие годы его не сковывали никакие обеты, и Гилберт позволил себе окунуться в плотские наслаждения. Вот только удовольствия он почти не получал, лишь сиюминутное удовлетворение похоти, не больше. Никакие куртизанки, даже самые прекрасные и искусные в любви, не могли погасить бушевавший внутри него пожар. А сегодня он понял, что это под силу сделать лишь одной женщине, именно той, которая разожгла пламя…
***
После приема Садык отпустил Эржебет, к ее удивлению, не завалив никакой работой. Она поспешила воспользоваться его забывчивостью и убежала в свою комнату с такой прытью, словно за ней по пятам неслась стая волков. Ощущение загнанности флером окутало ее, чувства пребывали в полнейшем смятении. Она не понимала, что произошло. С ней. С Гилбертом. Между ними. Это было ненормально, неправильно, и в то же время наоборот, ей казалось, что так и должно быть, что именно этого она и хотела.
Эржебет села на жесткий тюфяк, обхватила плечи руками и поняла, что едва заметно дрожит. Трепещет, словно листик на ветру. Перед мысленным взором все еще стояли горящие страстью глаза Гилберта.
«Страстью? Но ведь этого не может быть! Мы же друзья… Что бы там не болтали сплетники… И мы никогда…»
Но этот взгляд. Так не смотрят на друга. И то, что почувствовала она сама…
— Хотя какая разница? — Эржебет услышала в своем звонком голосе отголоски всхлипов. — Друзья, любовники. Мы не можем быть ни тем, ни другим. Кого я обманываю? Мне не выбраться из этого проклятого дворца, из этой мерзкой каморки. Никогда…
Она стянула с себя столь раздражавший ее наряд танцовщицы, безжалостно закинула роскошные ткани, за которые многие женщины могли и убить, в дальний угол комнаты и, надев свою обычную робу, свернулась калачиком на тюфяке.
«Какой смысл раздумывать о наших с Гилом отношениях, если мы вряд ли скоро встретимся вновь?» — Она горько усмехнулась, проваливаясь в забытье.
Но, что бы она ни говорила себе наяву, во сне Эржебет вновь танцевала. Кружила среди кроваво-красных языков пламени. Они касались ее оголенной кожи, обжигали, но ей почему-то было не больно, а приятно. Огненные всполохи вдруг превратились в пальцы, и вот уже стройный стан Эржебет обнимают сильные руки и она заглядывает в лицо Гилберта, который вышел к ней прямо из бушующего пламени. Он прижимает ее к себе, она ощущает на губах жар его дыхания и тянется к нему навстречу, ощущая, что получила наконец-то то, о чем давно мечтала…
Глава 6. Выскочка и горничная
Садык больше не приказывал Эржебет присутствовать на встречах с посольством, и она даже не знала, огорчаться или радоваться. С одной стороны она хотела снова увидеть Гилберта, но с другой — возникшее между ними притяжение пугало ее. А через неделю послы уехали, и дни Эржебет снова потянулись привычной чередой: работа — сон — работа — сон. От рассвета до заката одно и то же.
Но вскоре она стала замечать некоторые странности: Садык, в общем-то никогда ее не жалевший, с какого-то момента стал нагружать делами так, что вечером она приползала в свою каморку едва живая. А еще он старательно ограничивал ее доступ к вестям из-за стен дворца. Если раньше Эржебет всегда могла узнать свежие слухи и новости мира у других слуг или словоохотливых стражников, то теперь при ее приближении замолкали любые разговоры, все словно в рот воды набирали. Эржебет догадывалась — происходит что-то важное, наверняка это как-то связано с ее землями. И почему-то ее не покидало ощущение, что грядут большие перемены.
Садык с каждым днем все больше мрачнел, срывался на слуг и бросал на Эржебет ненавидящие взгляды. Она достаточно хорошо изучила его характер, чтобы смекнуть, что таким раздражительным он мог стать только в одном случае: когда проигрывал войну.
«Неужели кто-то попытается отбить у него мои земли? Но кто? Партизаны-гайдуки начали восстание? Невозможно, у них слишком мало сил, Садык легко подавил бы их выступление, как это случалось и раньше… Это кто-то более сильный… А вдруг… Гил?»
Ведь в их последнюю встречу, прежде чем двери приемного зала захлопнулись за ним, она ясно прочитала в его глазах обещание помощи.
При мысли о том, что он набрался сил и может прийти спасти ее, внутри что-то затрепетало. Эржебет ненавидела на кого-то полагаться, видя в этом позорное проявление слабости. Наверное, Гилберт был единственным, чью помощь она бы приняла несмотря на то, что он был ее давним соперником. А может быть как раз поэтому?
И вот, когда однажды утром Садык внезапно вызвал ее в один из залов для приемов, Эржебет отправилась туда с взволновано колотящимся сердцем. Переступая порог, она ожидала увидеть сияющего улыбкой Гилберта… Но ее постигло разочарование. Рядом с Садык стоял вовсе не Гилберт, а темноволосый мужчина в изящных очках в тонкой оправе. Эржебет показалось знакомым его лицо, но вот вспомнить его имя ей удалось не сразу.
«Как же его там… А Родерих! Родерих Эдельштайн… Был одним из моих соседей… И ведь это он занял мои северные территории, после того как Садык захватил южные и центральные земли!»
Эржебет настороженно взглянула на Родериха исподлобья. Она никогда близко с ним не общалась: так обычный сосед, с которым она то воевала, то дружила. У него была лишь одна причина помогать ей…
— Пойдешь с ним, — отрывисто бросил Садык, не глядя на Эржебет. — Теперь ты принадлежишь ему.
«Что и следовало ожидать. — По ее губам скользнула горькая улыбка. — Явился еще один желающий заполучить мои богатые, плодородные земли. Что ж поприветствуем нового хозяина!»
Хотелось разрыдаться в голос от разочарования и безысходности, ведь только что поднявшийся в душе маленький росточек надежды снова растоптали. Но она, как всегда, сдержалась, постаралась принять отрешенный вид и молча поклонилась Родериху.
— Добро пожаловать в Империю, Эржебет, — важно произнес он.
В его голосе не слышалось ни злорадного торжества, ни радости от победы, Родерих был спокоен и невозмутим. И глядя в холодные ярко-синие глаза, Эржебет припомнила, что он всегда славился своей сдержанностью и истинно аристократической чопорностью.
«Уж лучше бы он орал, счастливо хохотал и показывал Садыку неприличные жесты… А то от таких тихонь можно чего угодно ожидать: тихо, тихо, а потом внезапно раз — и взорвался», — думала Эржебет, оценивая нового господина.
— Тебе не нужно собирать вещи? — поинтересовался Родерих.
«О, даже печется о таких мелочах, как мои пожитки… Интересно. Может, он будет не таким уж и плохим сюзереном? По крайней мере, получше Садыка».
— Нет, господин, все, что у меня есть, надето на мне, — как можно вежливее постаралась ответить Эржебет.
Пока она не разобралась, что Родерих за тип, разумнее было разыгрывать покорность.
— Отлично! — На его красивом, но словно окаменевшем лице, на миг отразилось облегчение. — Тогда следуй за мной. Мы уезжаем немедленно… Герр Аднан, благодарю за гостеприимство.
Родерих церемонно поклонился Садыку, так, будто они были вовсе не злейшими врагами, а дворянами, встретившимися на каком-нибудь приеме.
— Что же вы так быстро покидаете мой дворец, дорогой Родерих? — сладко протянул Садык в ответ. — Может, задержитесь ненадолго? К вашим услугам будут изысканные яства, лучшие наложницы…
— Увы, вынужден отклонить ваше щедрое приглашение, меня ждут дела, да и Эржебет стоит побыстрее отправиться в свой новый дом. — Родерих одарил Садыка насквозь фальшивой вежливой улыбкой и, развернувшись, с далеко не вежливой поспешностью вышел из комнаты.
Зато Эржебет замешкалась на пороге, бросила последний взгляд на Садыка. Ей все еще не верилось, что он отпускает ее, что полтора столетия турецкого плена закончились.
— Радуйся. — Он криво усмехнулся. — Теперь ты будешь в кабале у единоверца. Это ведь наверняка в сто раз приятнее, чем подчиняться «проклятому сарацину», да? Надеюсь, твоему новому хозяину понравится, как я тебя выдрессировал.
Эржебет не сдержалась и плюнула в его улыбающееся лицо.
— Я буду молиться о том, чтобы когда-нибудь твоя Империя обратилась в пыль, а сам ты ползал в ногах неверных, моля о снисхождении! — бросила она, вылетая за дверь.
— Аллах этого не допустит! А валяться в ногах суждено как раз тебе, женщина! — понеслось ей вслед…
Так Эржебет стала частью владений Габсбургов. Через неделю после выезда из Стамбула они с Родерихом добрались до его особняка, и он проводил Эржебет в аккуратную комнатку на самом верхнем этаже под крышей.
— Вот здесь ты будешь жить. В комоде чистая одежда, обязательно сообщи, если что-то тебе не подойдет, подберем другую, — произнес он почти дружелюбно и даже заботливо. — Вечером загляни ко мне в кабинет, мы обсудим твои обязанности, завтра ты сможешь приступать к работе…
Он ушел, а Эржебет принялась осматривать свое новое пристанище. По сравнению с каморкой у Садыка эта комната казалась едва ли не дворцом, уже не узкий гроб с четырьмя стенками, но полноценное жилище. Здесь была нормальная кровать, а еще стул, небольшой столик, комод и даже зеркальце в потемневшей медной раме. Из маленького окошка открывался чудесный вид на парк и лес за ним. И все же, какой бы уютной ни была комната, она оставалась тюрьмой.
Эржебет облокотилась о подоконник, взглянула на темно-зеленое море деревьев, волнующееся под порывами ветра, на нестерпимо яркое голубое небо. И заметила вдруг одинокую птицу, парившую в вышине. Такая свободная. Она летит, куда хочет…
На глаза навернулись слезы, Эржебет поспешила вытереть их грязным рукавом робы, которую все еще не сняла.
«Неужели этот скотина Садык прав, и я действительно навсегда обречена быть чей-то служанкой? Будут меняться лишь господа, и все? Тогда, может, стоит просто смириться? Плыть по течению и не пытаться что-то изменить?»
От таких мыслей становилось тошно, хотелось волком выть. Чтобы отчаяние не поглотило ее целиком, Эржебет попыталась сосредоточиться на потребностях тела, а не души. Она переоделась в новую одежду: в комоде нашлось несколько платьев из мягкой шерсти, белье и накрахмаленные белые передники. Все очень простое, но по сравнению с грубой робой — настоящие роскошные наряды. Затем Эржебет прилегла отдохнуть на кровать — нормальную кровать с матрасом, подушкой и одеялом! — и сама не заметила, как провалилась в сон. Глубокий сон без сновидений, полный лишь тьмой забвения.
Эржебет разбудила служанка, очаровательная рыженькая девчушка, представившаяся Аличе Варгас. Болтая без умолку, она повела Эржебет на кухню, из ее лепета та узнала, что девочка является воплощением земель Северной Италии, очень давно не была дома и безумно скучает по нему. А вместе с этим новая знакомая сообщила Эржебет еще кучу мелочей вроде того, сколько цветов она собрала сегодня на лугу или как она хочет приготовить пасту, но «сеньор Родерих запрещает». С ее слов он представлялся строгим, но справедливым хозяином, что лишний раз подтвердило первое впечатление Эржебет.
«По крайней мере, похоже, он действительно слишком аристократичен, чтобы опускаться до издевательств над слугами… Может быть, жизнь здесь будет вполне сносной?»
«И даже не сносной, а просо отличной!» — добавила Эржебет, как только оказалась на кухне, и Аличе поставила перед ней тарелку с густым мясным рагу.
Эржебет принялась уплетать за обе щеки, впервые за много лет наедаясь до отвала. И, ощущая приятную тяжесть в желудке, отстранено отметила, как мало оказывается нужно для иллюзии счастья. Выспался, хорошо поел — и вот ты уже вполне доволен жизнью, не думаешь ни о каких бунтах, готов принять все таким, какое оно есть…
— Сеньорита Эржебет! — окликнула разомлевшую было Эржебет Аличе. — Если вы уже покушали, то давайте я провожу вас в кабинет сеньора Родериха…
— Можно просто Эржебет, без всяких титулов. — Она мягко улыбнулась девочке. — Мы ведь теперь, считай, подруги по несчастью. Тебя ведь тоже завоевали?
— Ага, после того, как дедушка Рим ушел, все постоянно пытались меня захватить, а потом сеньор Родерих забрал меня к себе. — Аличе понурилась, но затем улыбнулась. — Но мне даже нравится тут жить. Конечно, работы много, но зато сеньор Родерих защищает меня от злых стран! И мне не надо самой принимать всякие решения о поли… полит…
— Политике? — подсказала Эржебет.
— Да, да… Это все так сложно! Пока я была сама по себе, то все время путалась и делала все неправильно. А теперь сеньор Родерих все решает за меня. Это здорово. Вот только позволил бы он мне готовить пасту, и тогда все было бы совсем-совсем хорошо.
Эржебет слушала Аличе со смесью умиления, жалости и даже страха.
«Неужели я тоже когда-нибудь стану такой же кроткой и смиренной, как эта девочка? — Она похолодела. — Буду также радоваться, что кто-то другой все решает за меня? Нет, нет! И все же… Она выглядит такой безмятежной…».
— Ой, ой, сеньор ведь ждет, а я тут болтаю! — Аличе всплеснула руками. — Идемте… То есть идем, сестренка Лиза! Быстрее, а то он разозлится. Сеньор Родерих не любит, когда опаздывают!
Схватив Эржебет за рукав платья, она потащила ее за собой. Они поднялись на второй этаж, и Аличе распахнула перед Эржебет украшенную австрийским гербом дверь.
— Сеньор Родерих, я привела сеньориту Эржебет! — объявила она.
— Аличе, если не ошибаюсь, я просил привести нашу новую горничную к семи, а сейчас уже семь пятнадцать. — Сидящий за письменным столом Родерих хмуро посмотрел на девочку поверх очков, и та съежилась под его холодным взглядом.
— Это я виновата, — тут же поспешила вмешаться Эржебет. — Я крепко уснула, и Аличе пришлось потратить время, чтобы меня разбудить. А потом я еще очень долго ела…
— Ясно. — Родерих коротко кивнул. — Я понимаю. Ты только что вернулась из турецкого плена, устала с дороги. Поэтому на этот раз я прощаю, но впредь запомни — от своих слуг я всегда жду пунктуальности.
— Конечно. — Эржебет поклонилась.
— Спасибо, сестренка, — тихо пискнула Аличе, на мгновение коснулась ладони Эржебет свое маленькой ручкой и выскользнула за дверь.
— Присаживайся, Эржебет, — то ли предложил, то ли приказал Родерих. — Нам нужно обсудить твой новый статус.
Эржебет устроилась в кресле напротив его стола и выжидающе посмотрела на Родериха, всем своим видом показывая, что готова внимательно слушать. Он сложил домиком тонкие пальцы, тоже в свою очередь пытливо взглянул на Эржебет, и, наконец, заговорил:
— Теперь ты стала частью Империи Габсбургов, и у меня есть определенный свод правил для подчиненных. Итак… Ты будешь жить здесь под моим присмотром. Я запрещаю своим слугам покидать пределы территории поместья. Выезжать отсюда ты сможешь только вместе со мной. Далее. Ты не допускаешься к управлению своими землями, теперь они принадлежат мне, и я буду распоряжаться ими так, как сочту нужным. В целом, я требую от своих слуг прилежной работы, покорности и расторопности. В свою очередь я обеспечиваю вам защиту от врагов.
«Не слишком-то равноценный обмен, — хмыкнула Эржебет. — Будь моим рабом, а я буду тебя защищать…»
— Теперь мерзкий сарацин больше тебя не потревожит, можешь не волноваться. — Вспомнив Садыка, Родерих едва заметно поморщился. — И, конечно же, у меня в доме ты можешь рассчитывать на достойное обращение. Представляю, сколько лишений тебе пришлось претерпеть, пока ты жила у Аднана! Но все это в прошлом. Ты снова вернулась к единоверцам и больше не будешь страдать от произвола мусульман.
Родерих улыбнулся ей, самодовольно и даже как-то торжественно. Эржебет показалось: он искренне уверен, что осчастливил ее, что она должна быть благодарна ему за покровительство и спасение от зверя-Садыка.
«Да, конечно, я благодарна. Жизнь в Стамбуле была адом. Вот только не окажется ли жизнь с вами еще большим адом, герр Родерих?»
Далее он принялся подробно излагать обязанности Эржебет. И она поразилась дотошности, с которой он вникает в работу слуг. Он в деталях описывал ей все, вплоть до того, как должны быть расставлены вазы в коридорах и до какой степени должна быть прожарена рыба к его обеду в среду, когда у него рыбный день. Под конец его вдохновенного монолога у Эржебет начала болеть голова.
— Что ж… Основное я тебе сказал. Если что-то будет непонятно, обращайся к Аличе. Хотя она такая рассеянная, все время что-нибудь забывает или путает. — Родерих раздраженно свел тонкие брови. — Поэтому я решил объяснить тебе все сам. И, пожалуй, спорные моменты лучше уточняй у меня, а не у нее, так будет надежнее… Пока тебе все ясно?
— Да, герр Родерих, — не моргнув глазом, соврала Эржебет.
На деле же она даже не пыталась разобраться в той горе сведений, советов и требований, что он на нее вывалил. Сейчас это было просто невозможно. Завтра, выспавшись, на свежую голову — другое дело.
— Тогда можешь идти. — Родерих отпустил Эржебет милостивым кивком.
Она поднялась с кресла, поклонилась.
— Погоди, еще кое-что! — Оклик догнал ее уже у двери. — Этот мужской поклон смотрится ужасно. Пожалуйста, впредь заменяй его подобающим даме книксеном. Я помню, в старые времена ты всегда старалась быть наравне с мужчинами, но все же ты девушка и должна вести себя соответственно.
— Как пожелаете, — процедила Эржебет сквозь стиснутые зубы.
Хоть слова Родериха и звучали вежливо, она ясно увидела в них отголоски любимой уничижительной присказки Садыка: «Место слабой женщины в ногах мужчины…».
Выйдя в коридор, Эржебет едва не налетела на Аличе. Похоже, девочка дожидалась ее, а может, даже подслушивала под дверью.
— Ну как, сестренка Лиза? Как все прошло? — тут же принялась взволновано спрашивать она. — Сеньор Родерих был не слишком строг? Ты не обращай внимания — он всегда делает такое серьезное, суровое лицо, но на самом деле он очень добрый! Он велел мне показать тебе дом, где что находится и все такое. Пошли, пошли!
Аличе едва не прыгала вокруг Эржебет, похоже, ее искренне радовало, что у нее теперь появилась подружка. Она щебетала, точно маленький воробушек, и Эржебет решила воспользоваться ее словоохотливостью, чтобы узнать последние европейские новости. Конечно, сперва Эржебет попыталась вызнать о положении в своих землях, но, увы, Аличе мало что могла сказать о Венгрии такого, чего не знала сама Эржебет. Да, часть дворян поддержала войска австрийцев, другие встали на сторону турок. И, как обычно, пострадали не спрятавшиеся в замках бароны, а простые крестьяне, которых резали как мусульмане, так и единоверцы.
Потом Эржебет начала спрашивать о других странах, хотя ее волновали даже не важные события в жизни великих держав, а одно конкретное маленькое государство.
— Аличе, а ты ничего не слышала о Гилберте Байльшмидте? — спросила она, когда девочка на мгновение прервала свой нескончаемый поток слов. — Он вассал Речи Посполитой…
— Байль-шмидт… — Аличе задумчиво наморщила лоб. — Что-то знакомое… Ах, да! Герцогство Пруссия! Новая молодая страна. Еще много разговоров было, когда он победил Феликса Лукашевича. Сеньор Родерих тогда сказал: «Этот выскочка и дня не протянет как самостоятельное государство». Да, точно так и сказал. И потом он еще все удивлялся, что земли сеньора Гилберта до сих пор никто не завоевал. А почему ты спросила, сестренка Лиза?
— Да просто так, мы раньше были знакомы, вот и хотела узнать, как он поживает, — осторожно ответила Эржебет.
Любопытство Аличе это удовлетворило, и она принялась болтать о другом. Но Эржебет ее уже не слушала, полностью погрузившись в свои мысли.
Узнав, что Гилберт избавился от власти Феликса, Эржебет сперва ощутила лишь искреннюю радость. Пожалуй, за последнее время это была самая лучшая новость.
«Хотя бы он теперь свободен…».
Но постепенно к радости примешалась и толика зависти. Гилберту удалось подняться с колен, наверняка вскоре он вернет былую силу, и при упоминании его имени снова будут дрожать соседи. А вот она сама так ничего и не добилась. Теперь в их негласном соперничестве она осталась далеко позади.
Все же, несмотря ни на что, Эржебет многое бы отдала, чтобы встретиться с ним.
«Чертов Родерих и его запреты! Ничего страшного бы не случилось, если бы я съездила повидать друга. Он боится, что я сбегу? Да куда же я денусь, пока у него — мои земли… А, может, Гил сам приедет? Интересно, он вообще знает, что я уже вернулась в Европу? Должен. Победа христианских войск над непобедимым Садыком это ведь такое событие! О нем наверняка везде трубят. Может Гил меня теперь презирает? Как же… Он всегда говорил, что я его лучший противник, я обещала, что мы сразимся еще раз. А теперь кто я? Всего лишь слабая, никчемная прислуга… И вообще за всеми своими заботами он мог давно забыть обо мне… Но как он смотрел на меня в нашу последнюю встречу… Разве можно забыть того, на кого смотришь так?».
От последней мысли Эржебет вспыхнула, ощутила, как по телу пробежала легкая дрожь.
«Нет, я не буду об этом думать… Мне показалось… Это все глупости! Глупости!».
Эржебет сосредоточилась на словах Аличе, которая показывала ей, где хранятся швабры…
Когда уже под вечер обход дома закончился, Эржебет простилась с новой знакомой, поднялась к себе в комнату и, упав на кровать, постаралась забыться в теплых объятиях сна. Она чувствовала себя измученной, раздумья и переживания ее совершенно вымотали. Эржебет просто хотелось лежать неподвижно, ей стоило отдохнуть — слишком много событий произошло в последнее время…
Не зря говорят, что сон — лучшее лекарство. Утром Эржебет встала с кровати бодрой и посвежевшей. Мысли пришли в порядок.
«Долой сомнения и раздумья. Будь что будет!» — сказала она самой себе, настежь распахивая окно и впуская в комнату прохладный воздух.
Умывшись и переодевшись, Эржебет улыбнулась своему отражению в зеркале и спустилась на кухню. Но тут ее ждала весьма печальная картина: Аличе сидела на табурете возле очага и утирала ладошкой катившиеся по пухлым щекам слезы.
— Что случилось? — мгновенно заволновалась Эржебет.
Девочка рыдала так горько, что Эржебет ожидала услышать что-то поистине ужасное.
— Хворост… — икнула Аличе. — Мне… велели… сходить за хворостом.
— Ох, тоже мне проблема. — Эржебет облегчено вздохнула. — Это всего лишь хворост. Было бы из-за чего слезы лить. Просто сходи за ним и все.
— Но хворост в лесу! Там темно и страшно! И там водятся чудовища, я знаю! — взвыла Аличе. — Я сказала сеньору Родериху, что боюсь туда идти. А он сказал, что я… что я… совсем бесполезная. И глупа-а-ая-я-я!
«Да уж, похоже, она мастерица разводить нюни». — Эржебет мысленно закатила глаза.
Но затем она вспомнила непроницаемое лицо Родериха и подумала, что он наверняка отчитывал Аличе весьма сурово. Так что не удивительно, что та расплакалась — такой тип кого хочешь до слез доведет.
— Ну, ну. — Эржебет неловко пригладила рыжие волосы девочки. — Не переживай. Я схожу в страшный лес вместо тебя.
Глаза Аличе тут же наполнились страхом.
— Нет, нет, не ходи туда, сестренка Лиза! Там опасно! Вдруг чудовище тебя съест?
— Не волнуйся, я когда-то была сильным воином и смогу победить любое чудовище! — Эржебет ободряюще улыбнулась ей, согнув руку в локте и браво продемонстрировав мускулы.
На самом деле она была только рада отправиться в лес. Запрет покидать пределы имения тяготил ее, а там хотя бы можно было почувствовать иллюзию свободы. К тому же наедине с природой она всегда ощущала прилив сил, сейчас как раз это ей и было нужно. Пройтись по густой, еще влажной от росы траве, послушать пение птиц, прижаться всем телом к могучему стволу дерева — занять у леса частичку его могущества.
— Ты не заблудишься, сестренка Лиза? — все еще беспокоилась Аличе.
— Да я полжизни провела на охоте! — Эржебет беззаботно отмахнулась от ее страхов. — Не вырос еще такой лес, в котором я бы не нашла дорогу!
Еще раз уверив Аличе, что все будет в порядке, Эржебет прихватила веревку и отправилась в свою первую прогулку по окружающим усадьбу землям, которые теперь должны были стать для нее всем миром.
***
Вороной конь стремглав несся по проселочной дороге, комья земли летели из-под копыт, точно искры выбитые молотом из наковальни. Шкура жеребца лоснилась от пота, бока судорожно вздымались, было видно, что он уже на пределе своих сил. Но всадник все равно продолжал нетерпеливо подстегивать его хлыстом.
Быстрее, быстрее, быстрее!
Гилберт был готов загнать своего любимого скакуна до смерти, лишь бы как можно скорее добраться до австрийского особняка. Его сердце неистово колотилось в грудной клетке, рвалось вперед, обгоняя коня, стремилось к той, что занимала все мысли Гилберта.
Едва получив от своего посла в Вене известие о том, что Родерих отвоевал у Садыка земли Эржебет, он тут же помчался во владения Габсбургов. Гилберта обуревали смешанные чувства, и бешено хлеставший в лицо ветер как нельзя лучше отображал смятение в его душе. Гилберт был несказанно счастлив, что мерзкие лапы сарацина больше не коснутся Эржебет. Теперь она снова стала частью Европы и видеться с ней будет гораздо проще: попасть на территорию Австрии это тебе не пробираться в Стамбул. Но с другой стороны Гилберта душила злость: Эржебет не свободна, она снова в услужении у кого-то… У мужчины! У манерного, чванливого Родериха, которого Гилберт презирал и ни во что не ставил.
«И вот теперь этот изнеженный аристократишка вдруг взял да и победил Аднана! И забрал себе Лизхен! Чертов очкарик!»
А ведь сам Гилберт так долго готовился к походу против Садыка. Он копил силы, научился плести интриги, играть в столь ненавистные ему дипломатические игры. Наступив на горло своей гордости и заключив союз с хмурым Бервальдом, он все-таки вырвался из-под власти Феликса, отвесив тому напоследок хорошего пинка. Но, получив свободу, Гилберт не бросился сломя голову спасть Эржебет. Нет, он стал умнее, расчетливее. Он понимал, что от его красивой, как в балладах, смерти у нее на руках ей пользы никакой не будет. Поэтому Гилберт принялся укреплять свое государство, расширять армию, собирать ресурсы.
Хотя, конечно же, он заботился и о благе своего народа, он должен был стать сильным, чтобы его люди опять не стали рабами какой-нибудь могущественной державы. Его личные желания пока не шли в разрез с тем, что было нужно его стране.
«Дождись меня, Лизхен, я обязательно тебя спасу! Ты только дождись», — как молитву повторял он каждый день.
А сейчас все его старания вдруг оказались не нужны. Эржебет спас другой. Тот, от кого Гилберт этого никак не ожидал. Нет, он, конечно, знал, что Родерих давно зарится на земли подвластных Садыку стран, что он даже захватил часть территорий Эржебет («Так нагло воспользовался ее слабостью после поражения от Аднана, трусливый выродок! Что, сойтись с ней в бою честно, лицом к лицу, кишка тонка?!»). Но Гилберт был уверен, что Родериха сейчас больше занимают войны с Франциском, и он побоится двинуть все войска на Садыка и оставить тыл беззащитным — ведь тогда похотливый француз не преминет облапать аристократический зад. Но здесь Гилберт просчитался…
— Черт, черт, черт! — бормотал он, подгоняя коня.
Вот на горизонте показалась выложенная синей черепицей крыша загородной резиденции Родериха. Она гордо поднималась над темно-зеленым морем окружавшего ее леса и словно парила в воздухе. Мысленно Гилберт вознес хвалу мирозданию за то, что оно добавило к раздражающим чертам Родериха любовь к уединению. Подобраться к построенной в тихой, глухой местности усадьбе было не в пример проще, чем к какому-нибудь шикарному дворцу в Вене. Тут наверняка даже стражи не было, кроме нескольких караульных у ворот.
Дорога вскоре привела Гилберта под прохладную сень деревьев. Здесь было тихо, лишь едва слышно стрекотали насекомые да пересвистывались птицы, и стук копыт его коня прозвучал резко и грубо в этом мире благодати. Гилберт невольно попридержал взмыленного жеребца, боясь нарушить священный покой леса.
Дорогу со всех сторон обступали величавые ели, в воздухе разливался приятный аромат хвои. Под зеленым пологом царил таинственный полумрак, меж подобных колоннам волшебного замка стволов деревьев тонкой вуалью висел легкий молочно-белый туман… Все это живо напомнило Гилберту леса Бурценланда, в которые они с Эржебет так любили сбегать от суеты и повседневных забот. Перед мысленным взором встала картина: вот они сидят рядом на мягкой подстилке изо мха, Эржебет кормит с рук белок и заливисто смеется, когда эти проказницы забрасывают шишками чем-то не угодившего им Гилберта…
Усталый конь, ощутив, что удила ослабли, перешел с галопа на рысь, а затем и на медленный шаг. Но Гилберт этого даже не заметил, околдованный магией леса, он целиком погрузился в воспоминания.
От грез его оторвал хруст ломающейся ветки, показавшийся особенно громким в царящей вокруг тишине. Затем послышался шорох, легкие шаги и на дорогу вышла Эржебет.
Гилберт застыл, изумленно распахнув глаза. Ему показалось, что она появилась буквально из ниоткуда, соткалась из дымки, точно лесная нимфа. Он смотрел на нее, не в силах поверить, что это не сон. В конце концов, он ведь только что думал о ней, и почему бы в этом пропитанном ароматом колдовства месте его фантазии не могли воплотиться в жизнь, породив прекрасный мираж. И ведь она действительно была прекрасна. Она смотрела на него широко распахнутыми глазами, которым лес будто отдал всю свою зелень. Свежую, полную жизни зелень. Ее русые волосы за те годы, что они не виделись, отросли почти до талии и теперь мягкими волнами струились по хрупким плечам. И вся она казалось какой-то хрупкой и невесомой в простом коричневом платьице и белом переднике. Такая непривычная и в то же время родная и
знакомая. Просто явившая ему другую свою сторону. Действительно, настоящая лесная нимфа, неземное существо.
Гилберт смотрел на нее, как завороженный, пока громкий стук не вернул его в реальность. Он не заметил, что Эржебет держала в руках вязанку хвороста, теперь же выронила ее, веревка развязалась, и палки рассыпались по земле.
— Гил, — сдавлено выдохнула Эржебет.
На лице ее отразились, сменяя друг друга, изумление, радость и что-то поразительно похожее на нежность.
— Лизхен, — сипло прошептал Гилберт.
Он быстро спешился, едва не бегом бросился к ней.
Но как только между ними оставался всего шаг, неожиданно замер. Ему очень хотелось ее обнять: ведь он так мечтал к ней прикоснуться! Но сейчас, когда она стояла перед ним, Гилбертом овладела странная робость, руки налились свинцовой тяжестью и не желали подниматься.
Эржебет вдруг сама преодолела разделявшее их маленькое расстояние, прильнула к нему всем телом, обвила руками талию и спрятала лицо у него на груди.
Мгновение Гилберт еще стоял неподвижно, пораженный ее внезапной смелостью, ошарашенный и оглушенный ощущением ее близости. Затем медленно-медленно обнял острые, угловатые плечи и крепко прижал Эржебет к себе.
Он не знал, сколько они так стояли, обнявшись, посреди лесной дороги. Ему показалось — целую вечность. Он окунулся в тепло ее тела, тонкий цветочный аромат ее волос. Само присутствие Эржебет дурманило, в голове словно разливался проникший туда из леса туман, обволакивал, поглощал мысли, оставляя лишь первозданные желания. Гилберт разучился рассуждать здраво, у него остались лишь чувства. Он скользнул рукой по волосам Эржебет, наслаждаясь их шелковистой мягкостью. Осторожно погладил ее по спине, она едва заметно вздрогнула, вскинула голову, заглянула ему в глаза. Он, не соображая, что делает, склонился к ее губам. Она потянулась ему навстречу, он уже ощущал ее сладкое дыхание. Но вдруг Эржебет резко подалась назад, высвободилась из кольца его рук, отпрянула, точно испуганная лань.
Да Гилберт и сам не на шутку перепугался, осознав, что собирался ее поцеловать. А поцеловав, уже не смог бы остановиться… Пока он не видел Эржебет, все казалось таким простым и ясным: он должен ее спасти и все. Теперь же, когда она была рядом, его еще недавно такие кристально ясные чувства запутались. Гилберт сам боялся своего томительного желания, боялся и реакции Эржебет на его порывы. Вдруг он разрушит своей неуемной страстью их отношения, которые были ему так дороги? Но ведь Эржебет сама обняла его… Но это могли быть просто дружеские объятия.
«Сложно! Как же, черт подери, все это сложно!»
Тягучее молчание окутало их, Эржебет старательно изучала землю у себя под ногами, а затем опустилась на колени и принялась сноровисто собирать хворост.
— Гил… Так внезапно… Я не ожидала тебя тут встретить… — сбивчиво заговорила она, все еще не глядя на него. — Я так рада, что ты приехал! Ты даже не представляешь как!
Она, наконец, собрала хворост, разогнулась и посмотрела на Гилберта. На лице ее сияла счастливая улыбка. Та самая, которую он так долго мечтал увидеть.
Гилберт открыл рот, но слова застряли в горле. Он так много хотел ей сказать: «Я скучал по тебе… Прости, что не смог помочь… Ты такая красивая… Можно обнять тебя еще раз?». Но произнести это вслух он так и не смог.
— Я тоже рад, — наконец сказал он и панибратски хлопнул ее по плечу, словно пытаясь показать и ей и себе, что они, конечно же, все еще лучшие друзья. — Выглядишь бодрячком! Как ты в целом?
— Нормально, жива-здорова. — Эржебет криво усмехнулась и кивнула на вязанку хвороста. — Вот тружусь на благо нового хозяина.
Гилберта тут же больно кольнуло чувство вины. От мыслей о том, что скрывается за небрежным «тружусь на благо хозяина», его охватывала ярость пополам со страхом. Он боялся даже вообразить, через что Эржебет пришлось пройти за эти годы. Какие издевательства и унижения она терпела от Садыка. У Гилберта вдруг запершило в горле, снова захотелось ее обнять. Ласково и нежно. Так, чтобы она забыла все плохое, чтобы вместе с его прикосновениями ушла вся боль…
«Да уж, мне ее теперь только обнимать… Помочь-то так ничем и не смог. Слабак! И что ей теперь говорить? Прости, я не смог тебя спасти, потому что армия маленькая, средств нет, кругом большие страны, от которых надо отбиваться — не то сожрут… Бла-бла-бла… Дерьмо! Любые мои слова буду звучать как жалкие оправдания!»
— Гил, да что же мы посреди дороги стоим? — вдруг спохватилась Эржебет. — Пойдем, присядем.
Она шагнула с тропы в сторону деревьев, Гилберт взял коня под уздцы и двинулся следом за ней. Эржебет привела его на небольшую полянку, здесь лежал поваленный бурей могучий ствол, судя по всему, он упал уже давным-давно, и за годы растения оплели его так густо, что он стал похож на большой зеленый валик.
— Вот здесь можно спокойно поговорить, — улыбнулась Эржебет. — Мы так давно не виделись… И столько хочется сказать. Даже не знаю, с чего начать.
«Да, многое хочется сказать, вот только не все получается произнести вслух», — мысленно ответил ей Гилберт, привязывая к дереву коня.
Эржебет подошла, ласково погладила лоснящийся от пота бок жеребца.
— Надо же, как ты его загнал! Бедняга все еще тяжело дышит.
— Я хотел быстрее тебя увидеть, — неловко пробормотал Гилберт.
— Вот как, — обронила она и отвела взгляд.
Затем положила в траву вязанку хвороста и, присев на поваленный ствол, тщательно разгладила подол платья. Гилберт следил за ней, как завороженный, только сейчас поняв, что первый раз видит ее в женской одежде.
«Нет, второй…», — мысленно поправился он и тут же почувствовал, как всколыхнулось внутри пламя, отзываясь на воспоминания о кружащей в танце Эржебет.
«Нет! Не сейчас! Не думай об этом!»
Гилберт осторожно присел рядом с ней, чтобы отвлечься взглянул на застывший в тишине лес вокруг — темная зелень успокаивала.
— Эх, хорошо здесь, — вздохнул он.
— Да, — кивнула Эржебет. — Напоминает о Бурценланде…
— Мне тоже! Интересно, как там сейчас? Наверняка половину лесов уже на дрова пустили, — с ноткой сожаления произнес Гилберт.
— Не знаю даже. Я там уже почти два века не была, да и вряд ли скоро смогу туда съездить. Родерих запрещает своим слугам покидать пределы имения, будто мы собачки на цепях… Но хотя бы в таком чудесном лесу погулять можно, не то что у этого…
Эржебет помрачнела, резко замолчала, а через мгновение улыбнулась с деланной беззаботностью.
— Давай не будем обо мне, Гил. Расскажи лучше, как ты жил, пока меня не было. И что вообще творилось в Европе. А то за толстые стены Стамбула просачивались только редкие слухи, да и те доходили до меня уже в совсем диком виде. Я вот, например, только вчера узнала, что ты, оказывается, теперь свободная страна.
На самом деле Гилберту очень хотелось задать ей много вопросов, узнать, как ей самой жилось все эти годы. Но он скорее инстинктами, чем разумом, понимал, что лучше ничего не спрашивать. Не заставлять ее вспоминать, бередить раны. Вряд ли в ее жизни у Садыка было хоть что-то хорошее, а снова переживать ужасы, да еще рассказывать о них другим… Нет, меньше всего он хотел, чтобы она мучилась.
— Ага, я задал хорошую трепку Лукашевичу! — с наигранной бодростью начал Гилберт. — Теперь у меня наконец-то появилась своя земля, я стал настоящей страной. Так что ты больше не сможешь задирать нос и поучать меня.
— Все равно я, как страна, старше тебя и оставляю за собой право учить тебя, маленькое молоденькое герцогство. — Эржебет хихикнула, погрозив ему пальцем.
— Я не такой уж и маленький! — в притворной обиде надулся Гилберт. — Я захватил много новых территорий… А вообще, у нас, пока тебя не было, такая жуть творилась! Настоящий хаос. Католики сцепились с протестантами, тридцать лет друг друга резали, я никогда еще не видел, чтобы погибло столько народа.
— Да уж, люди не устают меня поражать. — Эржебет вздохнула. — Как же они любят друг друга убивать, готовы воспользоваться малейшим самым глупым поводом… Я понимаю войны за новые, жизненно важные земли, но тут… Пролить столько крови только потому, что одни служат мессу, а другие нет…
— Это точно, старина Мартин Лютер если бы знал, к чему приведут его идеи, наверняка никогда не стал бы проповедовать. Мне он нравился, хороший был мужик, простой и не заносчивый, с ним и выпить можно было, и песни погорланить. Да и идеи у него были правильные, а вот закончилось все как всегда — резней… Кстати, я ведь теперь лютеранин.
— Лютеранин? Ты? — Эржебет округлила глаза. — Не верю!
— Клянусь своими винными погребами!
— Как же ты так умудрился? Великий Тевтонский Орден и — бац! — лютеранин…
— Вот, теперь ты понимаешь, какая у нас тут веселая жизнь была? — Гилберт хохотнул. — Все так закрутилось, завертелось. Мой последний Великий Магистр и первый герцог уговорил меня сменить веру. Я и сам к тому времени уже не был ревностным католиком. По сути ведь не так уж и сильно отличаются католики, лютеране, кальвинисты эти, у чокнутого Цвингли в горах… Все мы одному Богу молимся. И вместо того, чтобы драться друг с другом, лучше бы объединились и добили эту сарацинскую гниду…
Гилберт прикусил язык, с запозданием подумав, что лишний раз упоминать Садыка в присутствии Эржебет не стоит. Действительно, на ее до этого веселое лицо опять набежала тень.
— Верно, — глухо произнесла она. — Я это хорошо на своей шкуре почувствовала. Мы все с балканскими странами были разобщены, грызлись между собой, не выступили против него вместе — вот и поплатились…
Эржебет сгорбилась, понуро опустила голову. Сейчас она выглядела сломленной, потерянной — Гилберт никогда не видел гордую и сильную Эржебет такой. Почти жалкой. Она нервно потерла левую руку, и, приглядевшись, Гилберт заметил красный след на ее коже, словно браслетом охватывавший запястье. Такие обычно остаются от веревок или кандалов.
Гилберт похолодел.
— Это он сделал?
Эржебет сперва недоуменно взглянула на Гилберта, потом на свою руку — видимо она раньше даже не замечала, как машинально трет след.
— Даже не помню, может, он, может, сама поранилась во время работы. — Складно врать она никогда не умела.
Гилберт потянулся, коснулся кончиками пальцев запястья Эржебет. Совсем легко, почти невесомо. Осторожно провел по красному следу. Как же он хотел стереть его навсегда…
Эржебет вздрогнула, резко выдохнула и отдернула руку так, будто к ней прижали раскаленное железо.
— Гил, давай не будем больше об этом, хорошо? — тихо попросила она. — Все уже в прошлом… Лучше расскажи еще что-нибудь о своей жизни.
И Гилберт начал рассказывать. Истории о своих блестящих победах, солдатские байки, смешные случаи из жизни двора его герцогов — только яркое, светлое, жизнерадостное. Он надеялся, что, слушая его болтовню, Эржебет хотя бы ненадолго забудет обо всем плохом. И радовался, видя, как она заливисто смеется над его шутками, совсем как в старые добрые времена. Исчезает так испугавшая его надломленность в ней…
— … и тогда я сказал: «Ваше Величество, этот синий парик идеально подходит к вашим глазам!». Он мне: «Раз так, то я доверяю твоему вкусу, Гилберт». И пошел в таком виде на бал. Придворные, конечно же, боялись ему слова поперек сказать и дружно хвалили его костюм.
Эржебет утерла выступившие на глазах слезы.
— Черт, Гил, как же я соскучилась по твоим ехидным остротам! Все-таки ты совсем не изменился. Как был редкостной занозой, так и остался.
— Я могу считать это признанием моего Величия? — Он хитро прищурился.
— О да, Великая Заноза Гилберт Байльшмидт! — Эржебет расхохоталась. — Думаю, стоит отлить медаль с такой надписью и…
Она не договорила и вдруг замерла, прислушалась. Гилберт тоже насторожился.
— Сестренка Лиза! — донесся со стороны дороги дребезжащий детский голосок, потом раздались сдавленные всхлипы. — Сестренка Лиза!
— О нет, это же Аличе. — Эржебет в панике метнула взгляд на хворост, затем на Гилберта. — Я же тут с тобой так засиделась… Она наверняка переволновалась и уже решила, что меня съели чудовища… Аличе, я здесь! Все в порядке!
Она подхватила вязанку и поспешила к дороге. Гилберт пошел следом, еще не до конца понимая, что происходит.
— Сестренка-а-а! — К Эржебет кинулась заплаканная рыжеволосая девочка, вцепилась мертвой хваткой в ее передник. — Почему ты так долго? Я думала… Я думала, что тебя…
Она перевела взгляд на Гилберта и, сдавленно пискнув, юркнула за спину Эржебет.
— Чудовище!
— Чего? — Гилберт озадаченно нахмурился.
Эржебет тихонько прыснула в кулачок.
— Нет, нет, Аличе, это вовсе не чудовище. Это мой друг Гил. Посмотри, он вовсе не страшный.
Девочка робко выглянула из-за подола Эржебет, бросила на Гилберта настороженный взгляд. Он попытался ей приветливо улыбнуться, но, похоже, снова ее напугал — она заметно побледнела.
Гилберт растерялся — обычно у него неплохо получалось ладить с мальчишками, с которым он с удовольствием играл в войну, но вот девочки совсем другое дело — и посмотрел на Эржебет с немой мольбой о помощи. Эржебет вздохнула, на ее лице так и читалось: «Напугал ребенка, страшный-страшный Гил!».
— Аличе, а почему ты пошла за мной в лес? Неужели меня настолько долго не было? — спросила она таким ласковым голосом, какого Гилберт никогда прежде от нее не слышал.
— Я бы никогда сюда не пошла… — тихо ответила девочка. — Но сеньор Родерих разозлился, когда увидел, что тебя нет на месте. И велел мне тебя найти.
Гилберт заметил, как при этих словах напряглась Эржебет. На мгновение в ее глазах появилось затравленное выражение. И снова, снова он ощутил в ней надлом. Что-то в ней изменилось, появилось нечто инородное и чужое, что совсем не подходило ее природе.
— Гил, прости, мне надо срочно возвращаться в усадьбу, — она слегка виновато взглянула на Гилберта, затем вдруг ее голос неуверенно дрогнул, в нем зазвучала робкая надежда. — Ты ведь… еще приедешь?
— Конечно, приеду! — с жаром пообещал Гилберт и постарался беззаботно ухмыльнуться. — Никуда ты теперь от меня не денешься!
***
Эржебет легко шагала по тропинке рядом с Аличе, едва не пританцовывая. Хотя, вроде бы, радоваться было нечему — в усадьбе ее наверняка ожидал строгий выговор от Родериха. И все же Эржебет не могла сдержать улыбку. После встречи с Гилбертом на душе стало легко и спокойно, Эржебет чувствовала прилив сил, казалось, что она может преодолеть любые трудности, какие ждали ее в австрийском доме. Ведь главное — он рядом, он обещал приехать еще. А Гилберт Байльшмидт никогда не нарушал своих обещаний.
И действительно, он появился через три недели — непринужденно залез через окно на кухню, где Эржебет чистила кастрюли. Они болтали обо всем на свете, и Эржебет вновь почувствовала облегчение, словно его присутствие на некоторое время снимало с ее плеч тяжелую ношу. С тех пор Гилберт зачастил в австрийский особняк, умудряясь каким-то чудом не попадаться на глаза ни Родериху, ни солдатам его личной гвардии, дежурившим у ворот — Эржебет оставалось лишь поражаться его ловкости.
Иногда Гилберт приходил раз в три дня (видимо, останавливаясь на время в трактире неподалеку от усадьбы), иногда пропадал на недели и даже месяцы, но всегда возвращался. И так год за годом. Он стал для Эржебет лучиком солнца, освещавшим ее скучные, полные тяжелой работой серые будни.
Гилберт старался приносить ей новости о жизни ее земель, но пока не обзавелся хорошей сетью шпионов, чтобы узнавать все. В целом выходило, что Венгрия, может, и не процветала под властью Габсбургов, но все было не так плохо, как при османах.
В целом жизнь под властью Родериха оказалась весьма сносной, Эржебет приходилось много трудиться, но, по крайней мере, к ней относились с уважением, никаких унижений, издевательств. Родерих был мелочным и придирчивым, но ничего страшнее двухчасовой лекции о том, как правильно ставить заплатки на простыни, от него можно было не опасаться.
Со временем Эржебет познакомилась с остальными обитателями особняка. Кроме Аличе здесь жили и другие захваченные Родерихом страны, а также находившийся на особом положении мальчик — Священная Римская Империя или просто Людвиг. Он считался воспитанником Родериха, редко общался со слугами, но, тем не менее, вездесущая Аличе умудрилась с ним подружиться, и он иногда заглядывал на кухню к ней и Эржебет. Собственно говоря, два этих ребенка и стали единственными друзьями Эржебет в усадьбе, с остальными странами отношения не заладились, а с людьми тем более. Но она особо не расстраивалась. Ведь у нее был Гилберт.
Эржебет начала привыкать к такой жизни, тлевший в ней бунтарский костер постепенно затухал. Она почти смирилась с подчиненным положением. В конце концов, все было не так уж и плохо.
Но вот Гилберт думал иначе.
— Почему ты так безропотно повинуешься очкастому уроду?! — часто запальчиво говорил он. — Он же заставляет тебя пахать, как ломовую лошадь! Когда бы я ни пришел, ты все время работаешь и работаешь! Хватит это терпеть! Ты же сильная, а Родди — слабак, ты можешь отвоевать свободу.
— Между прочим, этот слабак победил Садыка, — веско возражала Эржебет.
— Ну и что? — Гилберт презрительно фыркал. — Во-первых, ему тогда помогли, во-вторых — ему просто повезло… Вон Франциск его только так пинает, а ты гораздо сильнее этого помешанного на розах извращенца!
— Нет. — Эржебет качала головой. — Шансы на победу такие призрачные… Я не хочу, чтобы мои люди погибали зря. Хватит с них крови и смерти.
— Лучше будет, если они навсегда останутся в кабале? — огрызался Гилберт.
Эржебет раздраженно сжимала губы и ничего не отвечала. Или просила его прекратить говорить об этом. Но Гилберт всегда отличался редкостным упрямством и через некоторое время нет-нет да опять поднимал больную для Эржебет тему. Слушая его вдохновленные речи, она невольно думала, что, может быть, он и прав, но затем воспоминания о многочисленных восстаниях, безжалостно подавленных Садыком, остужали ее пыл. Любой бунт заканчивался лишь одним — смертью и горем…
Глава 7. За отечество и свободу
Стоял погожий летний день, и Эржебет занималась стиркой на заднем дворе. Белоснежные простыни, развешанные на веревке, казалось, светились в лучах солнца. Эржебет довольно улыбнулась, глядя, как они слегка колышутся на легком ветерке и надуваются, точно паруса.
— Здорово, Лизхен! — такой вопль мог бы испугать до дрожи в коленках, но за столетия знакомства Эржебет уже успела привыкнуть к громкому голосу Гилберта. Ей даже нравились его бурные приветствия — сразу понятно, что тебе совершенно искренне рады.
— Здравствуй, Гил. — Она расправила простыню и обернулась к нему, тепло улыбаясь.
— Ну вот, опять ты вся в делах и заботах, — раздосадовано протянул он, взглянув на вешалку с бельем. — Может, пошлешь все к черту да рванешь со мной на охоту? В лесах Родди наверняка водится много славной дичи.
— А еще много славных егерей с не менее славными мушкетами, которые зорко следят за браконьерами. — Эржебет ухмыльнулась. На самом деле предложение звучало весьма заманчиво — охота всегда была ее любимым развлечением. Она скучала по пьянящему азарту погони за дичью, который так сильно напоминал угар сражения. Похоже, ни того, ни другого ей уже не светило испытать. — Гил, ты же сам видишь, сколько у меня работы. — Эржебет обреченно кивнула на три корзины, полные грязного белья, и таз с водой.
— Как всегда. — Он невесело улыбнулся. — Давай я тебе тогда помогу, что ли. Вместе быстрее управимся и хотя бы сможем сходить в лес погулять.
— О, неужели Великий Гилберт Байльшмидт в своем неизмеримом великодушии предлагает мне помощь? — Эржебет в деланом изумлении округлила глаза.
— Сегодня у меня хорошее настроение, так что я снизойду до твоих проблем, жалкая смертная, — подбоченившись, важно объявил Гилберт.
— Тогда, может быть, Ваше Великолепие будет столь любезным, что наберет чистой воды для бедной-бедной Лизхен. — Эржебет устремила на него щенячий взгляд и умоляюще сложила руки.
— Да легко! — Гилберт снял камзол, повесил его на веревку и, закатав рукава легкой белой рубашки, подхватил два стоящих рядом с тазом ведра.
Колодец находился возле зарослей шиповника, Эржебет специально устроила сушилку для белья поближе к нему. Но, чтобы наполнить огромный медный таз, все равно нужно было сделать четыре ходки туда-сюда с полными до краев ведрами, поэтому помощь Гилберта была как нельзя кстати. Развешивая белье, Эржебет то и дело поглядывала на него. Ей нравилось наблюдать за тем, как он работает, как напрягаются мышцы на сильных руках, как он двигается, умудряясь оставаться величественным даже с обшарпанным деревянным ведром в руках. Гилберт часто помогал ей по хозяйству, колол дрова, таскал тяжелые вещи, и хотя он всегда сопровождал это шутливыми рассуждениями о том, какой же он чудесный, добрый и прочее в том же духе, он всегда предлагал помощь сам, без просьб и уговоров.
— Фух, готово. — Гилберт облегченно вздохнул, выливая в таз последнее ведро. — Вот это бандура. Здоровенная! В ней же мыться можно, как в ванне.
— Я бы и не отказалась искупаться, — Эржебет смахнула бисеринки пота со лба. — Сегодня такая жарища. Поэтому я затеяла стирку, так можно хоть как-то освежиться…
Она вытряхнула в таз белые рубашки Родериха, принялась полоскать. Гилберт встал рядом и наблюдал за ней. Через несколько минут Эржебет начала чувствовать неловкость под его взглядом. В последние годы она иногда замечала за ним такую странность: он вдруг замирал, пристально смотря на нее. Просто смотрел и все. Но Эржебет ощущала, как в такие моменты что-то сладко сжималось внутри, по коже пробегали приятные мурашки, а на щеках вспыхивал румянец. И она невольно вспоминала о той их встрече во дворце в Стамбуле, о которой они, будто сговорившись, никогда не упоминали.
— Чего ты уставился, Гил? — пробормотала Эржебет.
— А… Что? — Он вздрогнул, отвел было взгляд, затем снова повернулся к ней и небрежно кивнул на белье. — Да вот думаю, не явить ли мне сегодня истинные грани своего Величия и не помочь ли тебе еще и со стиркой?
Эржебет изумленно вытаращилась на него, начисто забыв о смущении. Одно дело колоть, рубить, забивать и таскать — занятия для «настоящего мужика», а совсем другое — полоскать рубашки. Такого она от него не ожидала. Стирающий Гилберт — это должно быть просто незабываемым зрелищем.
— Вы сегодня действительно превзошли сами себя, о Великий! — Эржебет отвесила ему шутливый полупоклон.
— Сам себе поражаюсь. — Гилберт хмыкнул и присел рядом с ней.
Он подцепил пальцем одну из рубашек, чуть приподнял над водой, брезгливо осмотрел. — Сколько кружев, черт возьми! Мне было бы стыдно такое носить.
— Осторожнее, — шикнула на него Эржебет. — Это дорогое фламандское кружево. Если порвешь… Я сама тебе что-нибудь оторву!
— Жуть. Я ей помогаю, а она мне еще и угрожает. — Гилберт картинно вздохнул. — Не волнуйся, я буду аккуратным. Он старательно прополоскал рубашку, затем отжал. — Ой, кажется, что-то треснуло. — На лице Гилберта отразилась паника.
— Треснуло?! — Эржебет в ужасе уставилась на него. — Шутка! — Он с милейшей улыбкой продемонстрировал ей целую рубашку.
— Сейчас ты у меня дошутишься, остряк. — Она погрозила ему кулаком.
После этого несколько минут все было спокойно, Эржебет стирала, Гилберт старательно пыхтел рядом. Вдруг что-то булькнуло, и в лицо Эржебет ударили серебристые брызги. Она взвизгнула от неожиданности, обернулась к Гилберту.
— Какого хре… Он каверзно хихикнул и снова плеснул в нее водой. — Ты же сама недавно говорила, что хочешь освежиться. Я просто решил помочь.
— Помочь, значит? — Эржебет недобро сощурилась и резко шлепнула по воде рукой, поднимая тучу брызг. Но хитрый Гилберт успел вскочить и чуть отбежал, так что намокла опять лишь она одна.
— Ванна только для вас, госпожа. — Гилберт показал ей язык.
— Ах, так? — Эржебет взвилась в притворном гневе. — Ну, тогда держись! Она проворно схватила стоящее рядом еще наполовину полное ведро и попыталась окатить Гилберта с головы до ног. Он отшатнулся, но недостаточно ловко, и его рубашка все же намокла.
— Искупайся немного вместе со мной. — Эржебет усмехнулась.
— Эй, так нечестно! — Гилберт взглянул на сырую, липнущую к телу ткань. — Я в тебя — совсем чуть-чуть, а ты вон на меня сколько воды вылила.
— Ничего, тебе полезно освежиться. Да не волнуйся, высохнет все. Давай я ее повешу… В ответ он проворчал что-то невнятное, но рубашку все-таки снял и протянул Эржебет. Та развесила ее на вешалке рядом с роскошной кружевной сорочкой Родериха и мысленно подивилась, как забавно они смотрелись рядом.
Эржебет обернулась к Гилберту, собираясь отпустить какую-нибудь шутку по этому поводу, но так и застыла безмолвной статуей. До нее вдруг дошло, что она впервые видит его без верхней одежды. Взгляд помимо воли заскользил по его обнаженному торсу: широкая грудь, рельефные мышцы, кубики на животе. Кожа у него была очень светлой, фарфорово-белой, но при этом он не казался хрупким, скорее он походил на статую из чистого мрамора, от него исходило ощущение надежности и силы. Эржебет закусила губу, почувствовав вдруг зуд в кончиках пальцев — мучительно, до дрожи, хотелось к нему прикоснуться. Она вся сейчас превратилась в одно это желание: гладить, ласкать. Ее взгляд уцепился за что-то блестящее — по груди Гилберта стекала капелька влаги. Медленно-медленно, точно густой мед, а не вода. «Сладкая, наверное… А его кожа сладкая? Или солоноватая от пота? Лизнуть… Попробовать…» — всплыли в голове неясные мысли. Двигаясь словно в бреду, Эржебет подошла к Гилберту вплотную. Он напряженно смотрел на нее, в глазах застыло озадаченное выражение.
— Лиз… Она легко смахнула пальчиком блестящую каплю и заскользила рукой дальше. На ощупь его кожа оказалась гладкой и упругой, все еще чуть-чуть влажной от воды. Гилберт судорожно вздохнул, вздрогнул. И вдруг резко накрыл ладонь Эржебет своей, прижал к груди точно там, где билось его сердце. Она почувствовала, как оно бешено стучит, и этот грохот отдался во всем ее существе. Другой рукой Гилберт обнял Эржебет за плечи, привлек к себе, и даже через одежду она ощутила жар его тела… В этот момент в кустах шиповника раздался жуткий треск. Громкий звук привел Эржебет в себя, она отшатнулась от Гилберта, испуганно взглянула на него и увидела в его глазах отражение своего страха. В кустах опять зашумело, казалось, через них пробирается кто-то весьма крупный.
— В здешних лесах, случайно, медведи не водятся? — почему-то шепотом спросил Гилберт, настороженно глядя на колышущиеся ветки.
— Да откуда? — Эржебет тоже внимательно наблюдала за кустами, мысли о том, что произошло сейчас между нею и Гилбертом, отошли на второй план, уступив место нехорошим предчувствиям. Ветки, наконец, раздвинулись, и на лужайку возле колодца вывалился человек в грязном камзоле, который, тем не менее, явно когда-то был весьма роскошным. Он затравленно осмотрелся, взгляд его остановился на Эржебет, лицо озарилось радостью пополам с облегчением.
— Госпожа Венгрия! — воскликнул мужчина на венгерском и ринулся к ней. Реакция Гилберта была молниеносной, Эржебет еще не успела толком сообразить, что происходит, а он уже метнулся вперед и повалил незнакомца на землю. Впечатав мужчину лицом в траву, Гилберт старательно заломил ему руки за спину.
— Постойте! — прохрипел тот. — Пустите! Я князь Ракоци… Госпожа Венгрия… Он повернул голову, устремил на Эржебет умоляющий взгляд.
— Князья по кустам не шастают. — Гилберт и не думал ослаблять хватку, он уперся коленом в спину отчаянно дергающегося мужчины и продолжал надежно удерживать его за руки. «Ракоци… Что-то знакомое. Кажется, был такой дворянский род в Трансильвании. Но что-то не припомню, чтобы они были князьями. Хотя я уже давно не была в своих землях. Многое за это время могло измениться». Эржебет подошла к мужчине, вгляделась в его лицо.
— Как же вы оказались в таком непрезентабельном виде у австрийского особняка, князь?
— Я только что сбежал из крепости близ Вены, где Габсбурги держали меня в плену и собирались казнить! — выпалил он. Мгновение поколебавшись, Эржебет перевела взгляд на Гилберта.
— Гил, думаю, он не опасен.
— И ты веришь этому подозрительному типу? — Гилберт нахмурился. — Он такой же князь, как я — Папа Римский!
— Знаешь, глядя на тебя, тоже мало кто догадается, что ты — первый аристократ своей земли и стоишь даже выше короля. Я ему верю. Несмотря на слой грязи, можно было заметить, что черты лица у назвавшегося князем Ракоци благородные, не грубо выточенные, как у простых крестьян, да и осанка, насколько Эржебет успела разглядеть, была гордой, как у дворянина. А кроме этих наблюдений, было еще и чутье, которое говорило ей, что мужчина именно тот, за кого себя выдает.
С видимой неохотой Гилберт отпустил Ракоци, тот быстро поднялся, но только лишь для того, чтобы практически сразу опуститься перед Эржебет на одно колено.
— Позвольте представиться должным образом. Я князь Трансильвании Ференц Ракоци, ваш преданный слуга… Вы не представляете, какое это счастье видеть вас воочию, госпожа! — благоговейно воскликнул он, целуя ее руку. — Я столько слышал о прекрасной и сильной Венгрии, но даже не мечтал встретить вас! Поистине, ради этого стоило пережить все ужасы австрийского плена!
«Прекрасная и сильная… Боюсь, ты будешь разочарован, мальчик. Сейчас я лишь жалкая прислуга. Хорошо хоть мой народ запомнил меня такой». Ракоци снова припал к ее руке, и в этот момент Эржебет краем глаза заметила, что Гилберт смотрит на князя зверем: хмуро, исподлобья. «Эх, какой же ты подозрительный, Гил», — подумала она, решив, что он все еще не доверяет чужаку.
— И за что же благородный князь угодил в тюрьму? — осведомился Гилберт, скрестив руки на груди и смерив Ракоци скептическим взглядом. В его словах так и слышалось невысказанное: «За какое жуткое преступление?»
— Я участвовал в заговоре против Габсбургов. — Ракоци невесело улыбнулся, он уже успел выпустить руку Эржебет, но теперь схватил ее снова. — Госпожа Венгрия, не оставьте свой народ милостью! Люди стонут под гнетом завоевателей! Крестьяне умирают с голода, потому что весь урожай, до последнего зернышка, забирают проклятые австрияки. Истовые католики, они не приемлют иноверцев. Родерих Эдельштайн лично руководил резней протестантов в Пряшеве… Габсбурги вытягивает из нашей земли все соки, присосались, точно пиявки!
Каждое слово Ракоци острым ножом вонзалось в Эржебет. Она и так всегда переживала, что ей запрещено лично распоряжаться своими владениями. Да что там, даже побывать там, и то она не могла! Но она надеялась, что Родерих, в котором она успела разглядеть рачительного хозяина, управляет ими хорошо. Что ж, он действительно управлял хорошо. Хорошо для себя. Но вместе с возмущением жестокостью Родериха в душе Эржебет росли и сомнения. Ведь в доходивших до нее обрывочных сведениях не было ни слова о резне или огромных поборах с крестьян. «Что, если Ракоци сгущает краски? Может быть, он попал в темницу вовсе не за бунт против тирана, а по какой-то другой, гораздо более прозаичной причине и теперь рассказывает сказки о злом Родерихе, чтобы заручиться моей поддержкой и повернуть меня против него».
— Сейчас я собираюсь бежать в Польшу, чтобы встретиться там со своими друзьями, — тем временем почти шепотом произнес Ракоци. — Я хочу дождаться удобного случая и организовать восстание. Крестьяне готовы в любой момент подняться против Габсбургов, они уже столько натерпелись за эти годы. И если с ними будете вы… О, госпожа Венгрия, вы вдохнули бы мужество в их сердца уже одним своим присутствием! Пожалуйста, отправляйтесь со мной! Я знаю, Эдельштайн сейчас в отъезде, поэтому мне и удалось так легко выбраться из крепости. Вас вообще не стерегут, значит, вы сможете легко сбежать со мной!
Пока Эржебет слушала его вдохновенную речь, ее обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, от мысли о том, что ее люди страдают, ей хотелось избить Родериха до полусмерти. Но с другой… «Восстание. Оно наверняка обречено на провал. Так же, как и все другие до него. Да и надо еще проверить слова Ракоци. Хотя, если я поеду с ним, то увижу все своими глазами. Но мое исчезновение из особняка будет означать начало войны».
— Сомневаюсь, что бунт — это разумный выход, — обронила Эржебет.
— Что тут сомневаться! — вдруг взорвался до этого молчаливо слушавший Гилберт. — Лизхен, Родди же играет твоими землями, как хочет, а ты собираешься это терпеть?!
— Гил, я уже много раз тебе говорила, — Эржебет нахмурилась, — я не хочу, чтобы мои люди проливали кровь. На долю моего народа и так выпало много испытаний… Я попробую поговорить с Родерихом, уверена, мы сможем уладить все мирным путем.
— Разговорами тут уже не поможешь, — бросил Гилберт.
— Боюсь, что ваш друг, имя которого я не имею чести знать, прав, госпожа, — заметил, наконец, вставший с колен Ракоци. — Пришло время мечам говорить за нас!
— Да армия Родериха растопчет ваши кое-как набранные из крестьян войска! Я не хочу видеть смерть своих людей! — повысила голос Эржебет.
— Пусть лучше они умрут с оружием в руках, чем от побоев австрийского сборщика податей, — бросил князь.
— Точно! — запальчиво выкрикнул Гилберт. — Если что, я помогу оружием и деньгами! Взгреем Родди вместе!
— Князь, прошу нас простить… Гил, на минутку… — Эржебет подхватила его под руку и отвела в сторону. — С чего это ты вдруг встал на его сторону? Мне показалось, он тебе не понравился, — прошептала она.
— Нравится он мне или нет, не важно. Главное — этот хмырь дело говорит, — буркнул Гилберт. — Болтовней ты ничего не решишь. Надо взять в руки оружие и показать очкастому тюфяку, что ты не просто горничная! Основные войска Родди скованы войной за испанское наследство, он слишком занят грызней с Франциском… Как раз удобный момент, чтобы нанести ему неожиданный удар!
— Даже не знаю. — Эржебет покачала головой. — Ракоци ведь может банально врать, преследуя какие-то свои цели.
— Так поезжай с ним и убедись во всем сама!
— Ты же знаешь, мне запрещено покидать территорию поместья.
— Родди все равно где-то гуляет, можно ненадолго улизнуть. Ты же говорила, что его вроде бы неделю не будет. Малышка Аличе тебя наверняка прикроет, если попросишь.
— А если он вернется раньше? Ей же влетит по первое число! Потом и мне…
— Эй, Лизхен, ты что… боишься? — Глаза Гилберта расширились от удивления, в голосе зазвучал практически суеверный страх.
— Да как ты смеешь обвинять меня в трусости! — Эржебет мгновенно взвилась, начисто забыв, что надо говорить тихо. Она замахнулась, чтобы отвесить ему хорошую пощечину, но так и застыла с поднятой рукой.
Слова Гилберта словно сорвали покров с ее внутреннего взора, и Эржебет вдруг явственно увидела червячок страха, который угнездился в ее душе за годы жизни под властью Садыка. И она ничего не могла с ним поделать. Она боялась. Боялась снова оказаться поверженной, боялась второго поля под Мохачем. До этого момента она и не догадывалась, как на самом деле сильно ее ранило тогда поражение. И Садык постарался сделать все, чтобы углубить эту рану, а затем Родерих посодействовал…
Эржебет вдруг охватил жуткий стыд, она не могла смотреть в глаза Гилберту. Она не хотела быть слабой перед ним. Нет, нет, только не перед ним… Эржебет отвернулась от Гилберта и взглянула на Ракоци, который терпеливо ожидал окончания их разговора.
— Князь, я все же не смогу поехать с вами. Я хочу попробовать поговорить с Родерихом.
— Воля ваша, госпожа Венгрия. — Ракоци поклонился. — Но, боюсь, вы ничего не добьетесь. И если вдруг решитесь — двери моего замка в Мукачеве всегда открыты для вас.
Князь покинул усадьбу, вскоре уехал и Гилберт, похоже, он здорово разозлился на Эржебет, не переставал ворчать, что она должна сразиться с Родерихом. И сама Эржебет уже готова была с ним согласиться, мысль о страданиях ее народа не давала ей покоя. Однако она решила дождаться возвращения Родериха. «Попробую уговорить его ненадолго отпустить меня в поездку по моим землям. Увижу все своими глазами. Если он не отпустит… Что ж, там видно будет». Родерих вернулся через неделю, как и обещал. Он выглядел усталым и даже раздраженным, хотя обычно всегда держал эмоции при себе. Эржебет не рискнула его беспокоить просьбами и дождалась следующего дня, когда к Родериху после проведенного за музицированием вечера вернулась невозмутимость.
— Герр Родерих, можно вас ненадолго отвлечь? — Эржебет осторожно постучала в дверь его кабинета.
— Да, — раздалось с другой стороны. Эржебет вошла, присела в реверансе — она наловчилась делать это идеально.
— Что случилось? — Родерих отложил какой-то документ и выжидающе взглянул на нее. — Проблемы по хозяйству? Аличе опять что-то натворила?
— Нет, все в порядке. Эржебет собралась с духом и продолжила: — Я бы хотела поговорить с вами о своих землях. Родерих тут же помрачнел.
— Мне казалось, что мы обсудили этот вопрос еще в первый твой день здесь. «Ладно, попробуем для начала немного схитрить…»
— Я отлично помню о нашем соглашении, герр Родерих. Но я так давно не была в своих владениях. Я скучаю по привольным зеленым степям, по Дунаю. Эржебет постаралась добавить в голос грусть, и ей даже не пришлось особо притворяться, она действительно тосковала по родным краям. — Позвольте мне хотя бы ненадолго наведаться в мои земли. Уверена, Аличе сможет некоторое время справляться без меня, если я оставлю ей подробные инструкции…
— Исключено! — сказал Родерих, как отрезал. — Я не могу тебя отпустить. На тебе держится все хозяйство! Ты прекрасная горничная, и без тебя эта нерадивая девчонка тут все разнесет, а другие слуги совсем распоясаются. Нет, нет и еще раз нет. Пока у меня не появится еще одной столь же расторопной служанки, ты не покинешь особняк. Родерих был скуп на похвалу, и в любое другое время Эржебет бы польстило, что он оценил ее заслуги, ведь она действительно старалась работать на совесть. Но сейчас она едва заметила комплименты в свой адрес, зато хорошо заметила кое-что другое.
— Герр, а только ли в моей незаменимости дело? — Она нехорошо прищурилась. — Или, может быть, вы просто не хотите, чтобы я что-то увидела… Например, беззакония, которые творят ваши чиновники на моих землях!
— С чего ты взяла, что там творятся беззакония? — Родерих, казалось, возмутился совершенно искренне, но Эржебет не спешила ему верить и продолжала гнуть свое. — Слухи всякие ходят. — Она неопределенно пожала плечами. — Я, конечно, не могу покидать пределы усадьбы, но заткнуть уши и закрыть глаза я тоже не в состоянии. До меня доходили кое-какие новости, сплетни… О жестокой резне, которую вы учинили над моими людьми в городке Пряшеве. И о непомерных налогах с крестьян… Лицо Родериха мгновенно обратилось в каменную, ничего не выражающую маску.
— То, как я управляю твоими землями, тебя не касается, Эржебет. Это мы тоже обсуждали, удивительно, что мне приходится тебе напоминать. Я считаю тебя достаточно разумной девушкой. И не забывчивой. «Охо, тонко намекаем? Будь умной девочкой, не лезь в эти дела, так, что ли? Уж прости, видимо я не такая умная, как ты думаешь».
— С памятью у меня все в порядке. Я думала, что вы, герр, прекрасно управляете моими землями, они процветают под вашей рукой. А судя по недавно дошедшим до меня слухам, все с точностью до наоборот…
— Эржебет, я не желаю это обсуждать, — с нажимом произнес Родерих. — Возвращайся, пожалуйста, к работе. Между прочим, ты отвлекла меня от ознакомления с очень важным дипломатическим письмом. Родерих демонстративно подхватил со стола какую-то бумагу и углубился в чтение, давая понять, что аудиенция окончена.
«В кои-то веки ты был прав, Гил. Разговоры тут бесполезны». Эржебет развернулась на каблуках и вышла за дверь, не отказав себе в удовольствии громко хлопнуть ей на прощание. «Что ж, Родерих, раз ты не хочешь по-хорошему, будет по-плохому!» — мысленно пригрозила она. Пламя гнева вспыхнуло в ее душе, выжигая поселившийся там страх, выгоняя его из уютного гнездышка. Теперь Эржебет во что бы то ни стало собиралась проверить правдивость слов Ракоци. И если он действительно не соврал, она лично поведет своих людей на войну.
***
Гилберт уезжал из усадьбы в самом скверном расположении духа.
«Черт, Лизхен, да что же с тобой такое? Раньше ведь ты, не задумываясь, пошла и разбила бы Родди очки, а теперь…» Гилберт заметил в Эржебет тревожные изменения еще в первую встречу после ее возвращения из Стамбула, но тогда он утешил себя тем, что ему лишь показалось. В конце концов, они так давно не виделись. Но с каждым днем он все больше понимал, что не ошибся. Эржебет уже не была той, привычной ему Лизхен — сильной, смелой, гордой. Дерзкий огонек в зеленых глазах потух, а вместо него пришла покорность. Гилберт ненавидел это ее смирение, спокойное принятие своей судьбы вечной служанки. Хотелось схватить ее за плечи, как следует встряхнуть, заорать: «Борись, Лизхен! Не сдавайся! Ты ведь на самом деле не такая!» Он мечтал снова увидеть пламя в ее глазах, то самое пламя, которое покорило его. И он старался изо всех сил, упорно пытаясь уговорить ее выступить против Родериха. А она так же упорно отказывалась, не желая бороться за свою свободу. Но в остальном она оставалась прежней Эржебет, все та же теплая улыбка или ехидная усмешка, грубоватые шуточки и рассудительность. Временами Гилберту казалось, что ничего и не изменилось, он — снова амбициозный, еще не побитый жизнью рыцарь, она — правительница сильнейшего королевства Восточной Европы. Но затем она говорила тусклым голосом «герр Родерих, то-то и то-то», а в глазах опять это проклятое смирение! В такие моменты Гилберт мечтал пойти и немедленно придушить Родериха. И не только за то, что он делал из воительницы Эржебет безропотную горничную. Гилберта доводила до белого каления одна только мысль, что рядом с Эржебет находится какой-то мужчина. Хоть он и догадывался, что Родериха она совершенно не волнует как женщина, это не имело значения. Главное — его Лизхен принадлежит другому. Вынуждена выполнять чьи-то прихоти, подчиняться…
Чувство собственничества, которое всегда жило в нем и особо громко заговорило о себе после того памятного дня в Стамбуле, теперь не давало Гилберту покоя. Его настойчиво
преследовала одна и та же мысль: Эржебет должна снова стать собой и безраздельно принадлежать лишь ему одному. Дружеская привязанность, соперничество, страсть, теплая нежность, восхищение — все смешалось в душе в бурлящее зелье. Он не мог, да и не хотел разбираться в своих чувствах. Он просто усвоил для себя один факт: Эржебет должна быть с ним, — и пытался претворить это желание в жизнь. Как только Гилберта отпускали государственные и военные дела, он тотчас спешил к ней. Пролетал весь путь от Берлина до Вены как на крыльях. Иногда, когда выдавалось много свободного времени, он останавливался в гостинице в городе и наведывался к Эржебет каждый день. Ему действительно просто нравилось быть с ней рядом, разговаривать, смеяться и дурачиться. И бушевавшее в нем пламя страсти превращалось в такие моменты в мягкий, ласковый огонек, который греет, а не опаляет. Но все же иногда он не мог сдержаться. Вот, например, сегодня. Гилберт вспомнил, как Эржебет смотрела на него. Такого взгляда он у нее еще никогда не видел, жадного, сладострастного. При одном только воспоминании низ живота отдавался ноющей болью… А когда она провела рукой по его груди, ему показалось, что он взорвется. В этот момент он мог думать лишь о том, как повалить ее на землю, выплеснуть на нее всю страсть и сделать своей в том особом, первозданном смысле. Благо, вовремя (или совсем не вовремя?) появился Ракоци.
Воспоминания о рассказе князя остудили распаленного Гилберта. «Лизхен, неужели даже это не сможет тебя расшевелить? Вырвать из этого мерзкого смиренного состояния?» — Он раздосадовано вздохнул. Гилберт вернулся в Берлин, где на него навалились повседневные заботы. Но он не мог думать о делах, все его мысли были поглощены Эржебет. И как только он узнал, что Родерих прибыл в Вену, то тут же отправился в усадьбу, хотя это было весьма рискованно. Обычно Гилберт старался не появляться там, когда хозяин был дома, он опасался с ним пересекаться, догадываясь, что чопорный аристократ вряд ли будет рад видеть его в своих владениях. Гилберт отлично знал, что Родерих ни во что его не ставит, считает выскочкой и невеждой. «Из грязи в князи», «недострана» — сплетни услужливо донесли до него эти высказывания. К тому же у них уже не раз возникали споры из-за разных территорий, пока сводившиеся лишь к препирательствам дипломатов, но Гилберт нутром чуял — скоро ему придется скрестить с Родерихом клинки. И ждал этого с нетерпением, желая втоптать соперника в грязь и наглядно продемонстрировать, что бывает с теми, кто смеет покушаться на его собственность… Но пока Гилберт вынужден был придержать свой пыл. Прошедшие годы многому его научили, и в первую очередь тому, что прежде чем напасть, следует тщательно все взвесить и собрать силы. Иначе будет второй Грюнвальд. Сейчас же он решил наплевать на осторожность, ему не терпелось узнать, чем же закончился разговор Эржебет с ее хозяином. «Зуб даю, ничем хорошим!»
Добравшись до усадьбы, Гилберт, как обычно, привязал коня к дереву на краю обширного парка, пробрался через старую живую изгородь и отправился на поиски Эржебет. Она обнаружилась во дворе возле кухни, где были разбиты грядки с травами и овощами — Эржебет с остервенением выдергивала сорняки.
— И как прошла душещипательная беседа с Жутким Тираном Родди? — не без ехидства спросил Гилберт.
— Да пошел он… — рыкнула Эржебет, отбрасывая клочки травы и поднимаясь на ноги. — Вчера я с ним поговорила, и он с каменной мордой заявил, что «то, как я управляю твоими землями, тебя не касается». Она передразнила ледяной тон Родериха и раздраженно сплюнула.
— Вот, теперь-то ты убедилась, что разговоры бесполезны? — Гилберт довольно ухмыльнулся.
— Убедилась. — Эржебет мрачно кивнула. — Я собираюсь отправиться в свои владения и увидеть, что там творится на самом деле.
— Кстати, я навел справки. Подключил своих послов при венском дворе… Похоже, резня протестантов действительно была. Правда, об этом стараются особо не распространяться, но шило в мешке не утаишь…
У Гилберта перехватило дыхание — в этот момент в глазах Эржебет сверкнуло пламя. Пока еще вспыхнуло лишь на краткий миг, но это был тот самый огонь, который он так жаждал увидеть вновь.
— Если это действительно правда, Родерих отплатит мне за все. — В голосе Эржебет послышалась угроза, и по коже Гилберта даже пробежал холодок. — Послезавтра он уедет в Вену, вот тогда-то я и смогу беспрепятственно убежать. Пока этот придира дома, он ведь за нами с Аличе внимательно следит, работу проверяет, распоряжение раздает. Он сразу заметит, что я пропала, и забьет тревогу, когда я еще не успею отъехать далеко от усадьбы.
— Отлично. Тогда как только доберешься до замка Ракоци или куда ты там собираешься, дай мне знать. Я пришлю тебе несколько отрядов из своих людей, оружие, про… Эржебет вдруг побледнела и прикрыла ему рот рукой. Гилберт вопросительно взглянул на нее, заметил, что она смотрит ему за спину, и быстро обернулся. Дверь, ведущая из кухни во двор, была открыта, и на пороге стоял Родерих.
— Почему же ты замолчал, Гилберт? Продолжай, пожалуйста, я внимательнейшим образом слушаю. Что ты там говорил об оружии и отрядах своих людей? — осведомился он. «Черт. Вот и устроили заговор, называется. Интересно, сколько он успел услышать? Все или только мою последнюю фразу?»
— Гилберт просто рассказывал мне об одной своей военной кампании. — Эржебет неловко попыталась спасти положение. По ничего не выражающему лицу Родериха сложно было понять, поверил он в эту корявую ложь или нет.
— С какой это стати ты, Гилберт, явился в мою усадьбу и отвлекаешь мою горничную от работы своей болтовней? — Он выгнул бровь, сделав особое ударение на слове «моя». — Я не помню, чтобы приглашал тебя.
— Мне не нужно твое гребаное приглашение, я приехал к Лизхен, а не к тебе, — огрызнулся Гилберт. Родерих едва заметно нахмурился.
— Эржебет, если ты не в курсе, моя служанка и у нее нет права принимать гостей.
— Постойте, герр Родерих, я не… — Эржебет попыталась вмешаться.
— Молчать! — На мгновение в его голосе проскользнули визгливые нотки. — С тобой я поговорю позже… А ты… — Презрительный взгляд в сторону Гилберта, — немедленно убирайся из моих владений!
— Ага, уже бегу, аж пятки сверкают, — ощерился Гилберт.
— Что ж, тогда я позову стражу, и ты отправишься в темницу за подстрекательство моих слуг к мятежу. «Значит, все-таки услышал он достаточно». Родерих грозно сдвинул брови и начал наступать на Гилберта. Находясь в своем доме, он явно чувствовал себя хозяином положения и ничего не опасался.
— А ты точно уверен, что успеешь позвать стражу? — Гилберт широко улыбнулся, схватил его за плечи и ударил коленом в солнечное сплетение. Из горла Родериха вырвался странный булькающий звук, он согнулся пополам, закатил глаза, а когда Гилберт отпустил его, мешком осел на землю. Эржебет мгновенно оказалась рядом, быстро опустилась возле Родериха на корточки, пощупала пульс.
— Просто потерял сознание… — Она облегченно вздохнула и с легким осуждением взглянула на Гилберта. — Полегче нельзя было? Ты ведь его и убить мог.
— Злишься, что я покусился на твою добычу? — Он ухмыльнулся, но затем посерьезнел. — Родди все равно обо всем догадался, так что другого выхода не было. Теперь придется перенести время побега и делать ноги прямо сейчас.
— Сначала надо позаботиться о том, чтобы, очнувшись, Родерих не поднял тревогу. — Губы Эржебет растянулись в каверзной усмешке. — Помоги-ка мне его поднять. Вместе они перетащили Родериха в чулан возле кухни, Эржебет связала ему руки и ноги найденной тут же веревкой, а затем заткнула рот кляпом из какой-то тряпки.
— Давно пора было это сделать. — Гилберт фыркнул. — Не понимаю, почему ты раньше не решилась. Эржебет вдруг помрачнела.
— Потому что после такой выходки на мирное разрешение конфликта можно даже не рассчитывать… Ладно, к черту! Теперь уже поздно жалеть. Пойдем, нужно побыстрее убраться отсюда.
Они беспрепятственно взяли в конюшне лошадь и вскоре уже скакали прочь от австрийского особняка. Эржебет радовалась, как ребенок, подгоняя своего жеребца, неслась навстречу ветру и весело смеялась. Гилберт едва поспевал за ней, хотя и так старался ехать быстро, все-таки им нужно было оказаться как можно дальше от Вены к тому времени, когда Родерих организует погоню.
— Боже, как же давно я не ездила верхом! — Эржебет вдохнула полной грудью и счастливо улыбнулась.
— При твоей кочевой крови и дикой любви к лошадям, удивляюсь, как ты терпела так долго и не забиралась в седло, — хмыкнул Гилберт, любуясь ее развевающимися на ветру волосами.
— Я и забыла за столько лет, как же хороша бешеная скачка! — В улыбке Эржебет проскользнула грусть. — Да, я о многом забыла…
— Ничего, еще будет время вспомнить, — приободрил ее Гилберт. — Вот побьешь Родди, станешь снова свободной и заживешь прежней жизнью. «… Вместе со мной…»
— Мне бы твою уверенность. Иногда мне кажется, что ты веришь в меня даже больше, чем я сама, — задумчиво обронила Эржебет. Гилберт не нашелся, что ответить, смутно осознавая, что, возможно, она и права. Он верил в нее и в ее силу. Ведь она была его идеальным соперником. На развилке они остановились.
— Берлин в ту сторону, — пояснил Гилберт, — а по этой дороге можно добраться до Пресбурга. Не заплутаешь? Ты ведь давно здесь не была.
— Гил, это все-таки моя земля, — Эржебет улыбнулась. — Даже через столетья я все равно ее узнаю. К тому же всегда можно спросить дорогу, верно?
— Верно. Хотя я бы тебя все равно проводил на всякий случай, но мне нужно возвращаться к себе. Мы ведь действуем, как договаривались? Как только ты прибудешь к Ракоци и более-менее разведаешь обстановку, сообщи, и я пришлю тебе парочку своих полков.
— Послушай, Гил. — Эржебет сосредоточено свела брови. — Но ведь если ты будешь помогать мне с восстанием, это фактически будет означать, что ты объявил Родериху войну. Ты ведь сам мне говорил, что не хочешь пока с ним сражаться, а собираешься посмотреть, как они с Франциском перегрызут друг другу глотки.
— Если войска будут идти в бой не под моим знаменем, то Родди ничего не докажет. А ты просто пусти слух, что наняла наемников. Их сейчас везде полно. Не обязательно орать на каждом углу, что Пруссия поддерживает бунт Венгрии. Кстати, ты можешь связаться еще и с Франциском. Он будет рад подкинуть деньжат и оружия любому, кто воюет с Родди.
— Да уж, союзы, секреты, тайные договоры… Запутанная европейская политика. Я уже успела от нее отвыкнуть.
— Как отвыкла, так и привыкнешь. Дело нехитрое. Помнишь, когда-то давно ты меня поучала и говорила, что любой стране всегда приходится копаться в этом дерьме? Уж на что я ненавижу дипломатические игры, и то играю со всеми вот уже который год. Хотя по мне самая лучшая дипломатия — хороший удар в челюсть.
Эржебет рассмеялась.
— Ты совсем не изменился с тех пор, разве что теперь думаешь чуть дольше, прежде чем врезать.
— Что-то же должно оставаться неизменным в этом безумном мире, — Гилберт подбоченился. — Например, Великий я.
— Ладно, давай уже прощаться, Великий и Неизменный. — Эржебет хохотнула.
— Удачи, Лизхен. — Гилберт отсалютовал ей. — Жду твоего письма. Обязательно прикажи гонцу передать его мне лично в руки. Секретность — прежде всего.
— И тебе удачи. — Эржебет кивнула ему и, ударив пятками по бокам коня, понеслась по дороге прочь. Гилберт с минуту смотрел ей вслед, а затем развернулся в сторону Берлина. Его ждали дела.
***
Эржебет мчалась по пыльной дороге и все еще никак не могла поверить в реальность происходящего. «Я взбунтовалась против Родериха! И заперла его… хе-хе… в кладовке с кляпом во рту! Вот бы увидеть его лицо, когда он очнется!» Ощущение свободы пьянило, словно лучшее токайское вино с ее виноградников. Осознание того, что она решилась на что-то по-настоящему дерзкое и рискованное, добавляло в напиток пикантную нотку. Каждый ее нерв сейчас трепетал от возбуждения, хотелось кричать, громко хохотать. Казалось, она вот-вот сможет раскрыть крылья и взлететь.
Эржебет ехала почти без остановок, ночевала в лесу на плаще под звездами. Когда закончилась предусмотрительно захваченная в усадьбе еда, Эржебет питалась тем, что дарила природа: ягодами, поджаренными на костре грибами. Однако такая полудикая жизнь приносила неизъяснимое наслаждение, будто далекое-далекое прошлое в восточных степях, где дедушка Угр учил своих маленьких потомков выслеживать дичь и объезжать диких жеребцов…
Но эйфория быстро прошла, когда Эржебет, добравшись до своих земель, принялась осматриваться по сторонам: она узнавала знакомые места и одновременно — нет. Ей сразу же бросилась в глаза бедность в деревнях, через которые она проезжала: одетые в обноски крестьяне, покосившиеся дома… А в тусклых глазах людей — тоска, боль и тлеющее пламя ненависти. Однажды ей на пути встретилась роскошная карета дворянина, окруженная свитой.
— Прочь, оборванец! — крикнул ей по-немецки ехавший во главе процессии всадник и замахнулся на Эржебет хлыстом. — Граф Цинцендорф торопится! «Австрийский вельможа, — догадалась Эржебет, покорно съезжая с дороги. — Да уж, похоже, австрияки чувствуют себя настоящими хозяевами на моей земле». Продолжая путь и все так же наблюдая, Эржебет делала неутешительные выводы. Жившая где-то глубоко в душе надежда, что Ракоци соврал, и в ее землях все не так уж плохо, быстро увядала. Князь говорил чистую правду — Габсбурги без зазрения совести тянули из Венгрии соки, оставляя лишь ошметки. Так продолжаться больше не могло.
К вечеру шестого дня пути в дымке на горизонте замаячили Карпаты, Эржебет поняла, что уже близка Трансильвания и конечная цель ее путешествия. И действительно, к вечеру перед ней возникла темная громада Мукачевского замка, стоящего на холме над маленькой деревушкой.
— Стой! Кто такой? — окликнул ее стражник у ворот.
— Господин князь у себя? — вместо ответа спросила Эржебет.
— А кто его спрашивает? — Бдительный караульный не унимался.
— Эржебет Хедервари.
— Ни разу не слышал о таком роде!
— Постой-ка, — прозвучал откуда-то сбоку другой голос. К Эржебет подошел стражник с факелом, он осветил ее лицо, с минуту вглядывался в ее черты, а затем сдавленно охнул.
— Неужели… Матерь Божья… Сама госпожа Венгрия… — залепетал он.
— Да не может быть! — возразил второй стражник.
— Но ведь все сходится… Имя… Внешность… Зеленые глаза… Русые волосы… Прекрасная дева… — Мало ли смазливых зеленоглазых девиц по имени Эржебет на свете!
— Господа, не спорьте. — Она миролюбиво улыбнулась. — Просто сообщите о моем прибытии своему хозяину, а я пока могу подождать и здесь. Вы честно выполняете свой долг — не пускаете в замок подозрительных людей, так и должны поступать преданные воины.
— Да… Конечно, сообщим… Я мигом! — выпалил узнавший Эржебет стражник и опрометью бросился прочь. Вернулся он довольно быстро, и не один, а с Ракоци.
— Госпожа Венгрия, вы все-таки приехали! Господь услышал мои молитвы! — На его лице отразилась искренняя радость, но переведя взгляд на солдат, князь грозно нахмурился.
— Дурни, как вы посмели держать нашу госпожу за крепостными стенами?
— Так это все-таки она? — сипло выдавил тот самый подозрительный стражник. — Настоящая?.. Венгрия… Он упал ниц, подполз к копытам ее коня и, протянув дрожащую руку, ухватился за край ее плаща. Второй стражник опустился на одно колено, почтительно склонил голову. Через мгновение к нему присоединился и князь.
— Добро пожаловать в мой замок, госпожа! — торжественно произнес он. Глядя на них, Эржебет ощутила приятное удовлетворение и гордость: уже давно ей никто не оказывал почестей, которых она была достойна.
— Благодарю, князь. — Эржебет милостиво кивнула и позволила ему помочь ей спешиться.
Так она оказалась в Мукачевском замке. Как выяснилось, Ракоци уже потихоньку собирает у себя отряды недовольных крестьян, снабжает их оружием, обучает сражаться. Эржебет с готовностью присоединилась к процессу подготовки освободительной армии. От рассвета до заката она неустанно трудилась: тренировалась в фехтовании, стреляла из мушкета или муштровала новобранцев. Былые навыки быстро возвращались к ней, и вскоре уже не было никого, кто мог бы победить ее в поединке. Люди бурно радовались присутствию Эржебет, относились к ней с трепетом и благоговением, почти как к святой. В общем-то, для них она таковой и являлась: вернувшееся к ним живое воплощение их земли, символ надежды, дарующий силу. Эржебет старалась сказать каждому приходящему к ней человеку доброе слово, благословить его своей рукой матери-страны. И упивалась счастьем, которое вспыхивало в глазах ее людей после того, как они прикасались к ней.
«Как же это все-таки прекрасно вновь быть свободной странной!» — думала она. Едва оказавшись в замке, Эржебет тут же написала письмо Гилберту и отправила в Берлин с надежным человеком, также она решила воспользоваться советом Гилберта и написала Франциску. Вскоре в замок прибыл полк прусской пехоты, эскадрон гусар. А Франциск обещал прислать «прелестной мадмуазель Элизе» крупную сумму денег.
Когда австрийские войска смогли выступить против восставших, они выдвинулись им навстречу. Перед первой битвой Эржебет места себе не находила от волнения, в последний раз она сражалась больше сотни лет назад на поле под Мохачем и всю ночь перед боем ее мучили сны о том роковом дне. Но утром она взяла себя в руки и встала во главе войска, уверенно сжимая древко гордо развевающегося стяга Венгерского королевства.
— С Богом, за отечество и свободу! — выкрикнула она девиз их восстания, пуская коня в галоп навстречу наступающим австрийским частям. И впервые за много лет Эржебет окунулась в угар сражения, ощутила в руках тяжелый вес клинка и почувствовала, как он погружается в плоть врага. Она рубилась отчаянно и смело, забыв о собственной безопасности, неслась в самую гущу битвы. А следом за ней с криками устремлялись ее люди.
— С Богом! За матушку Венгрию! Да здравствует госпожа! Они победили, заставив австрийцев позорно бежать. Эржебет захлестнул восторг и бурная радость. «Я победила! Победила! Наконец-то!» — бравурным маршем звучало в душе. После столетий унижения это было потрясающее ощущение. Вдохновленное, движимое праведным гневом войско всего за несколько месяцев освободило почти всю территорию королевства. И князь Ракоци со свойственной ему энергией и пылом принялся налаживать в этих землях новую жизнь. Он оказался не только отличным командиром, но и толковым администратором, Эржебет ни разу не пожалела, что позволила ему встать во главе восстания. Пожалуй, решив восстановить королевскую власть, она бы приняла его в качестве монарха. Эржебет наслаждалась своей новообретенной свободой. Гилберт приехал к ней на собрание в Сечень, где было провозглашено создание Венгерской конфедерации.
— Вот видишь, я же говорил, все получится. — Он довольно улыбнулся, когда они наблюдали со стен местного замка за шумной толпой празднующих, заполнивших улицы города. Эржебет вслушалась в разносящиеся в чистом сентябрьском воздухе песни и ликующие крики. Все это было так чудесно, что казалось почти нереальным.
— Да… Теперь я уже не отступлю и о Венгрии еще заговорят с уважением! — словно клятву произнесла она. С минуту они молча стояли, глядя на город.
— Ладно, нечего тут торчать, когда все гуляют. Ты заслужила этот праздник как никто другой! Пошли, присоединимся к веселью, а то без нас все угощение, выставленное князем, сожрут! — Гилберт задорно улыбнулся. — Спорим, я тебя перепью?
— Вот уж в этом я с тобой соревноваться точно не буду! — Эржебет закатила глаза. — Я свалюсь под стол раньше, чем ты хотя бы немного захмелеешь. И как в тебя столько влезает?
— Это мой особый секрет! Перебрасываясь шуточками, они спустились в город и окунулись в шумную кутерьму уличных гуляний. Но праздновать вечно невозможно, всегда необходимо вернуться к повседневной рутине. Погостив у Эржебет неделю, Гилберт уехал к себе, а она снова погрузилась в работу по восстановлению страны. С каждым днем перед ней вставали все новые и новые проблемы.
Охвативший все сословия энтузиазм освободительной борьбы постепенно сходил на нет, начали вскрываться старые противоречия. Крестьяне требовали свободы и земли, дворяне упорствовали, в войске зрело недовольство. У Эржебет голова шла кругом, она уже успела отвыкнуть от государственных дел и забот серьезнее, чем приготовление обеда. Денег не хватало, назревал кризис. Ракоци балансировал между крестьянами и знатью, пытаясь сохранить спокойствие и угодить всем, Эржебет поддерживала его, как могла… Но самое главное — тревожные вести приходили из-за границ страны. Родерих одержал крупную победу над Франциском, и основные австрийские войска, которые до этого были скованны битвами с французами, теперь могли заняться бунтующей провинцией. Эржебет смело повела армию в бой, предыдущие победы окрылили ее, заставили поверить в силу своих людей. Но она забыла, что, как бы старательно она их ни тренировала, они все же были лишь крестьянами, всего несколько лет назад пахавшими землю. А против них выступали хорошо обученные, закаленные в боях лучшие части австрийских войск. И даже присутствие наемников из Польши и отрядов Гилберта не могло спасти положение.
Эржебет, как всегда, старалась держаться впереди, вдохновлять солдат личным примером, но в этот раз ей не повезло. Она упала с лошади, настолько неудачно, что ударилась головой и потеряла сознание. Когда Эржебет пришла в себя, то первое, что она увидела, была серая каменная стена. В воздухе ощутимо пахло сыростью и гнилью. Вокруг царил полумрак, было очень холодно. Эржебет осторожно села и поняла, что лежала на тонком соломенном матрасе, который был слабой преградой между ней и ледяным полом. Она находилась в небольшой комнатушке, в дальней стене была маленькая дверца с зарешеченным окошком, через которое пробивался слабый свет от висевшего в коридоре факела. Не надо было долго раздумывать, чтобы понять, где она оказалась.
«Темница. Значит я… Проиграла». Ужасное слово камнем рухнуло на нее, придавило, расплющило. Проиграла, проиграла. Опять. Эржебет свернулась калачиком на жестком тюфяке и окунулась в море отчаяния… Она не знала, сколько так пролежала, раздумывая о своей судьбе, о том, что случилось с ее людьми и что теперь ждет ее саму. Вдруг скрипнула дверь, и в комнату вошли два австрийских солдата.
— Фройляйн Хедервари, извольте пройти с нами, — потребовал один из них. Эржебет не заставила их просить дважды или применять силу. Какой теперь смысл сопротивляться? Она покорно встала, позволила конвоирам вывести себя из подземелья и проводить к знакомым ей дверям. «Кабинет Родериха. Значит я опять в его усадьбе. Чего и следовало ожидать… Посмотрим, насколько вы изобретательны в наказаниях, герр Эдельштайн. Садык обычно за мелкие бунты назначал удары плетью… А что бы он сделал со мной за такое восстание, как сейчас, лучше не думать…»
Эржебет открыла дверь, вошла. Сидящий за столом Родерих встретил ее непроницаемым лицом и лишь кивнул на кресло напротив себя. Все это напомнило ей их разговор несколько лет назад, когда она только стала частью Империи Габсбургов. «Похоже, правы философы. Все повторяется. Движется по замкнутому кругу… Взлеты — падения. Победы — поражения…» Эржебет села, выжидающе взглянула на Родериха. Тот едва слышно вздохнул, нервным жестом поправил очки.
— Я думаю, ты и так уже поняла, но все же скажу: ты проиграла это сражение. Твои войска бежали. Я нашел тебя без сознания на поле боя и доставил сюда… На несколько секунд между ними повисло тягостное молчание.
— И что теперь меня ждет? — нарушила тишину Эржебет. Хотя она уже знала ответ. «Наказание. А затем возвращение в кабалу». Родерих чуть причмокнул губами, будто подбирая слова.
— Эржебет, я раздумывал о том, что произошло. О том, что толкнуло тебя на восстание. Вообще о наших отношениях… Я многое осознал и переосмыслил. Признаю, я был слишком суров и к тебе, и к твоим людям, позволил своим вельможам много лишнего… «Обтекаемые формулировки для настоящего аристократа… Лишнего, ишь ты!» — Я хочу попросить у тебя прощения за все те лишения, что пришлось пережить твоему народу. Эржебет ошарашенно уставилась на него, не зная даже, что и сказать.
— Одним «прости» ничего не исправишь, — наконец произнесла она. — И не вернешь погибших.
— Но ведь и твои люди во время мятежа убили много моих поданных, — возразил Родерих. — Будем считать, что мы квиты… Эржебет, нам все равно придется пойти на компромисс, поэтому не стоит вспоминать взаимные обиды. Предлагаю обо всем забыть и начать наши отношения с чистого листа.
«Ты не хуже меня знаешь, что у нас, стран, слишком хорошая память», — подумала Эржебет, но вслух этого произносить не стала и лишь кивнула, показывая, что готова слушать дальше. Ее удивило, что он собирается вести с ней переговоры, хотя она и проиграла.
«Похоже, этот бунт его здорово напугал. Хорошо, посмотрим, что он собирается мне предложить».
— Итак, я готов пересмотреть твое положение в Империи, Эржебет, — заговорил Родерих. — Во-первых, я не буду наказывать никого из участников восстания. Во-вторых, ты сможешь сама управлять своими землями, хотя я все же оставлю за собой право осуществлять контроль и следить за соблюдениями законов, общих для Империи. В-третьих, налоги для венгерских крестьян будут такими же, как для австрийцев. Наконец, в-четвертых, твоим людям предоставляется полная свобода вероисповедания. Конечно, номинально ты все еще будешь оставаться у меня в услужении, но теперь ты уже будешь руководить прислугой на правах экономки поместья. И, конечно же, никаких ограничений на передвижения. Я предлагаю поступить так: ты будешь жить здесь и отсюда управлять своими землями, иногда наведываясь туда с проверками… Возможен и другой вариант. Но я хочу, чтобы ты хотя бы полгода жила со мной или в Вене… В обмен на все это я требую от тебя лишь преданности, своевременной выплаты податей. И в случае войны — предоставления своего ополчения под мое командование.
Эржебет вся обратилась в слух, мысленно удивляясь, на сколько уступок он согласен пойти. «Неужели ему действительно так нужны мои земли? Хотя он ведь сейчас не в лучшем положении из-за конфликтов с Франциском. Необходимы ресурсы. А у меня богатые, плодородные равнины — настоящая житница. Да и воевать на два фронта ему не хочется».
— Что будет, если я не соглашусь? — обронила Эржебет. — Ты убьешь меня прямо здесь и сейчас? В глазах Родериха сверкнула сталь.
— Никто не знает, можно ли убить страну, ведь, когда исчез Рим и другие древние никто так и не понял, как это случилось… Полагаю, если мне это удастся, то я уже никогда не получу с твоих земель хороший урожай. Они наверняка умрут вместе с тобой. В любом случае, я не хочу проверять эту теорию на практике. Если ты не примешь мои условия, я просто буду держать тебя в темнице и продолжу добивать твои войска. Они еще сопротивляются, но их поражение лишь вопрос времени. Ты и сама поймешь, если хорошо поразмыслишь, что твой бунт был обречен с самого начала. Родерих вздохнул и когда заговорил вновь, в его голосе звучали наставительные нотки, словно он поучал неразумного ребенка. — Эржебет, ты слишком долго находилась под чужой властью. Твоя былая сила осталась в прошлом. Теперь тебе уже не выжить одной. Даже если ты сможешь отвоевать независимость, вокруг множество государств, только и ждущих возможности наброситься на ослабленную войной страну. Садык все еще силен и не прочь тебя вернуть. Хочешь снова оказаться под его властью?
Эржебет помимо воли побледнела и замотала головой.
— Догадываюсь, что не хочешь. А ведь есть и другие страны. Тот же Франциск, например. Он спит и видит, как бы отобрать мои владения. На тебя этот похотливый сатир тоже вполне может покуситься… Я же смогу тебя защитить. И никто из возможных завоевателей не предложит тебе таких же широких свобод, какие предлагаю я… Можешь не отвечать прямо сейчас. Я даю тебе время подумать, все взвесить и принять решение…
Эржебет нахмурилась. «Слишком уж он щедрый. Что, если он вешает мне лапшу на уши? Рассказывает о поражении моих войск, а на деле они разгромили его и теперь он пытается обманом получить мою подпись на соглашении о союзе?»
— Я обдумаю ваше предложение, герр Родерих. Но где гарантии, что вы говорите правду? — прямо спросила она. — Я только что очнулась в темнице, не знаю, что происходило снаружи. Вы ведь можете представить мне все в выгодном для вас свете…
— Ты смеешь обвинять меня во лжи?! — Родерих задохнулся от возмущения.
— Я всего лишь хочу получить полную картину, прежде чем принять такое важное для себя решение. — Эржебет усмехнулась. Родерих раздумывал несколько минут, постукивая пальцами по столу.
— Что ж… Твоя взяла, — наконец произнес он. — Я разрешаю тебе вернуться в твои земли и лично убедиться, к чему привел твой опрометчивый бунт. Но учти, если ты продолжишь упорствовать, я могу и пересмотреть свое щедрое предложение… Эржебет, добровольно или силой, но я все равно верну тебя в состав Империи. Я лишь хочу, чтобы мы обошлись меньшей кровью и наладили дружеские отношения.
— Я тоже не хочу жертв, герр Родерих. — Эржебет твердо встретила его взгляд. — Но один раз вы меня уже обманули, даже если сами это обманом не считали. Поэтому я больше не могу верить вам на слово.
— Как пожелаешь. Можешь отправляться сегодня же. Я прикажу, чтобы тебе выдали коня и не чинили препятствий. Эржебет не стала тратить времени зря: уже через час она выехала из усадьбы на крепкой гнедой кобыле. Она нещадно гнала лошадь, стараясь как можно быстрее добраться до Мукачевского замка. И во второй раз проделывая путь через свои владения, она словно повторяла все по второму кругу: снова нищие деревни, снова худые крестьяне с обреченностью во взгляде. Как будто за годы, пока она была свободной, ничего и не изменилось. И по мере приближения к замку в душе Эржебет назревали сомнения, она вспоминала, как тяжело ей было в эти годы. А ведь следовало учесть, что тогда еще Родерих не обрушил на нее всю мощь своих войск. Теперь она задумалась, сможет ли выстоять, одновременно отбивая его атаки и пытаясь управлять страной. И даже если она вырвет независимость, что тогда? Она будет истощена и ослаблена. А совсем рядом Садык… «Может быть, стоит принять предложение Родериха, пока он щедрый? И сдаться? Вот так вот просто сдаться? Нет, нет…» «Борись, Лизхен! Ты же сильная!» — настойчиво звучал в голове голос Гилберта. «Да, я сильная, я смогу, — отвечала она ему. — Ты еще увидишь меня в зените славы! Я опять превзойду тебя!» Думая так, она все погоняла и погоняла лошадь. Когда Эржебет наконец-то добралась до ворот Мукачевского замка, та едва держалась на дрожащих ногах.
— Госпожа Эржебет! — При виде ее Ракоци чуть не расплакался. — Мы думали, вы погибли!
— Страну не так-то легко убить. — Эржебет криво улыбнулась, дружески обнимая его.
— Слава Всевышнему, с вами все в порядке. — Князь отступил от нее на шаг, окинул взволнованным взглядом.
— Но что же с вами случилось? Ваша одежда вся в пыли, вы такая бледная и осунувшаяся.
— Я попала в плен к австриякам, — коротко ответила Эржебет. — А как дела у вас? Родерих сообщил мне, что мы проиграли сражение…
— Увы… Как только вы упали с коня, люди перестали видеть знамя и запаниковали, пошел слух, что вы погибли… И тогда наши воины обратились в бегство. — В голосе Ракоци звучала обида и разочарование. Он сжал кулаки и с надеждой взглянул на Эржебет. — Но теперь, когда вы снова с нами, госпожа, я уверен, мы покажем австриякам настоящую силу Венгрии! А вот сама Эржебет была не слишком в этом уверена.
— Пока я была в плену, Родерих сделал мне одно предложение… И она пересказала князю весь разговор.
— Ни за что! — гневно выкрикнул Ракоци, как только она замолчала. — Что он о себе возомнил! Издевался над нашей страной, как хотел, а теперь, видите ли, решил явить милость! Нам не нужны его подачки, госпожа Эржебет! Мы сами отвоюем свои права, а не получим их с чьего-то позволения!
Пока Эржебет вслушивалась в его вдохновенную речь, в голову закралась мысль, что Ракоци настолько поглощен духом освободительной войны, что совсем потерял чувство реальности и трезвый взгляд на вещи. Но Эржебет решила продолжить борьбу и потерпела еще одно поражение, которое только усилило охватившее ее ощущение безысходности. Дела с управлением страной все так же не ладились, Родерих подтягивал войска, медленно, но верно возвращая земли Эржебет в состав Империи. Ракоци все еще храбрился, уповал на поддержку извне, но Франциск денег больше не присылал. И только Гилберт настойчиво предлагал помощь, но Эржебет понимала, что как бы он ни бахвалился, он лишь маленькое герцогство с кучей своих проблем, с агрессивными соседями под боком. Ей не хотелось, чтобы он отдавал ей последнее, в ущерб себе. Да и ее гордость никуда не делась. Нет. Она должна сама справиться со всем, не может же она вечно полагаться на чью-то помощь. Но с каждым днем становилось все тяжелее.
Перед очередным сражением Родерих прислал ей письмо, в котором подтверждал свои предложения, если она пойдет на мир. Ночью перед боем Эржебет долго сидела в своей палатке, буравила взглядом бумагу, исписанную аккуратными буквами. К утру она приняла решение и отдала приказ своим войскам сдаваться…
— Я рад, что ты прислушалась к голосу разума, Эржебет. — Родерих не скрывал довольной улыбки, протягивая ей договор, подписание которого должно было ознаменовать их новый союз. Эржебет промолчала. Радости она не испытывала, в душе были лишь сожаление, покорность судьбе и бесконечная усталость. Ракоци так и не принял ее выбор, назвал предательницей и бежал из страны, хотя Родерих обещал ему помилование.
«Предательница… Кто знает». Но Эржебет считала, что поступает правильно. Она приняла лучшее решение, чтобы спасти своих людей, свою землю. Она окунула перо в чернильницу и уже собралась поставить свою подпись под договором.
— Да, кстати, — произнес Родерих, словно только что вспомнил. — Совсем забыл упомянуть одно условие. Я не собираюсь никак ограничивать тебя в передвижениях, но есть один момент… Я настаиваю, чтобы ты больше не контактировала с Байльшмидтом.
Эржебет замерла, подняла на него недоуменный взгляд.
— Почему это? Что еще за дурацкое условие? — Она была слишком удивлена, чтобы придерживаться вежливых оборотов. — Да еще так неожиданно.
Родерих поджал губы, на секунду задумался.
— Скажем так, я считаю, что он плетет против меня заговор и может использовать тебя. К тому же тебе не стоит марать себя общением со всякими недостранами. «Чтобы он на меня дурно не влиял и не подстрекал к мятежу», — закончила фразу Эржебет. Ее уверенность поколебалась. От мысли, что она больше никогда не увидит Гилберта, защемило в груди. Променять их дружбу на уступки Родериха — к своему стыду она поняла, что ощущает это гораздо большим предательством, чем то, в котором обвинил ее Ракоци. Эржебет никак не могла решиться, перо застыло над бумагой, с острого кончика медленно-медленно упала иссиня-черная капля…
— Эржебет, в чем дело? — Родерих вскинул бровь. — Неужели ваши отношения с Байльшмидтом так важны? Кто он для тебя? Вы близкие друзья? Или… Он не договорил и быстро отвел взгляд. Эржебет ощутила, как его слова свежим ветром пронеслись в ее сознании, рассеяли туман. Впервые за столетия она ясно и четко задала себе вопрос: кто же для нее Гилберт? «Друг?» Нет, это звучало как-то неправильно, недостаточно полно отражало все те чувства, что она к нему испытывала. «Тогда… Л… Любимый?» — даже про себя она не смогла четко произнести это слово. И тут же бросилась отрицать. «Нет, нет, какая еще любовь! Мы ведь друзья, друзья… Старые-старые друзья, самые лучшие! Притершиеся друг к другу, понимающие с полуслова, полувзгляда. Такие существа как мы вообще не способны испытывать человеческие привязанности, вроде любви. Дружба единственное, что нам доступно. Друзья… Могу ли я ради этой дружбы, ради Гила, поступиться благом своей страны?»
— Эржебет, с тобой все в порядке? — Обеспокоенный голос Родериха прорвался сквозь ее мысли. И Эржебет поняла, что неизвестно сколько стоит, точно соляная статуя, и буравит взглядом документ, а на том месте, где должна быть ее подпись, уже растеклась большая клякса. — Эржебет, только не говори, что ты передумала… Неужели из-за Байльшмидта? Я даже не ожидал, что такое простое условие поставит тебя в тупик. Что ж, если ты не хочешь заключать договор, мне придется…
— Нет, герр Родерих, я не передумала. «Прости, Гил». Росчерк пера — и вот их отношения разрывают большие черные буквы.
***
Гилберт сидел в кабинете и невидящим взглядом смотрел на письмо от своего посла в Вене. «Войска бунтовщиков сложили оружие. Венгрия и Австрия подписали мирный договор». Он перечитывал эту фразу столько раз, что, казалось, она была выжжена в его разуме огненными буквами. «Как же так, Лизхен? Как же так? — спрашивал Гилберт то ли Эржебет, то ли сам себя. — Ведь все было хорошо. Ты же писала, что справляешься, отказывалась от моей помощи. И вдруг… Почему ты сдалась?!» Очередное ее поражение он переживал едва ли не тяжелее, чем любое из своих. Знать, что Эржебет проиграла, что она снова стала прислугой… почти добровольно, когда шансы еще оставались!.. было невыносимо. На самом деле за все десять лет, пока она сражалась за свою свободу, Гилберт едва ли не каждый день порывался повести ей на помощь войска. Уж вместе они бы точно расколошматили Родериха. Но… «Казна пустеет, господин Пруссия…» «Мы должны сохранять видимую лояльность Вене! Одно дело тайно помогать венграм, а другое — вести армию против Австрии…» «Скажу вам честно, мой господин, мы не готовы к большой войне…» Да еще и чума, внезапно обрушившаяся на земли Гилберта как раз в самый разгар восстания. Казалось, сама судьба противится тому, чтобы они с Эржебет воссоединились. «Какой-то злой рок, не иначе». Гилберт выругался, смял письмо и, бросив в его в камин, вышел из комнаты. В конюшне он оседлал коня и отправился в поместье Родериха. Несмотря ни на что, он должен был увидеть Эржебет. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.
Посол писал, что Родерих великодушно простил всех участников восстания, но кто знает, что на деле могло твориться за дверями усадьбы. И вот, после нескольких суток почти непрерывной скачки, Гилберт пробрался в поместье и, дойдя до дома, заглянул в окно кухни. «Если Родди действительно не стал наказывать Лизхен, то с этого скупердяя станется сразу же впрячь ее в работу, чтобы времени не терять. Наверняка она сейчас уже драит кастрюли». Но его ожидания не оправдались: в комнате была лишь Аличе, старательно подметавшая пол и напевавшая какую-то песню.
— Эй, малышка! — тихо окликнул ее Гилберт. Девочка взвизгнула и выронила метлу. — Да не ори. Это же я, Гил. — Он изобразил такую добрую улыбку, на какую только был способен. — Не знаешь, где Лизхен?
— Ой, братик Гил! Зачем же ты меня так пугаешь? — затараторила Аличе. — Я думала, это воры! А сестренка Лиза у господина Родериха. Они опять что-то серьезное обсуждают. Она ведь теперь стала старшей экономкой. И еще занимается всякими важными полти… палити… политическими делами! И со мной она уже совсем не играет. А ведь я так ждала, когда она вернется. Братик Гил, ты не знаешь, куда она так надолго уезжала?
— Не знаю, — хмуро буркнул Гилберт. Из сумбурной болтовни Аличе он смог понять, что Эржебет все-таки не наказана. Более того — награждена. Его это насторожило, ведь просто так должности не раздают.
— Кстати! — вдруг спохватилась Аличе. — Я совсем забыла! Сестренка Лиза велела мне проводить тебя в грот в парке, если ты придешь.
— Э… Какой еще грот? — Гилберт озадаченно заморгал.
— Укромное такое местечко… Там хорошо! — выпалила Аличе, выбежала на улицу и, подхватив Гилберта под руку, потащила за собой.
Насчет укромного местечка она выразилась совершенно точно. Грот, выложенный из темно-серых камней, спрятался в глухом уголке парка среди старых ив и так сильно зарос мхом, что его вполне можно было принять за холм. Аличе оставила Гилберта ждать здесь, пообещав, что сообщит Эржебет о его приходе, и убежала. Гилберт присел на каменную лавку и принялся задумчиво осматривать стены. Его удивила такая повышенная секретность: тайное место для встречи, Аличе — посредник. «Прямо как в какой-нибудь балладе, где рыцарь тайно пробирается к Прекрасной Даме». — Он хихикнул, привычно потешаясь над романтикой миннезингеров. Но смех вышел нервным, ведь минуты проходили, а Эржебет все не было. Наконец, его чуткий слух уловил шорох шагов, Гилберт выглянул из своего укрытия и увидел Эржебет, которая, подобрав пышную юбку, спешила к гроту. Гилберту сразу бросились в глаза изменения в ее внешности: на смену скромному платью служанки пришел наряд, достойный знатной дамы, — шелковое синее платье, отделанное тонким голубым кружевом. Эржебет в нем выглядела непривычно женственно и как-то еще более… неправильно. Она показалась ему далекой и чужой, словно действительно вдруг превратилась в особу из высшего общества. Гилберта охватили нехорошие предчувствия. Эржебет вошла в грот, Гилберт встал ей навстречу.
— Гил! — Ее руки дрогнули, словно она собиралась его обнять, но затем она сжала пальцы в замок. — Я все ждала, когда ты приедешь… Голос Эржебет прозвучал так, будто появление Гилберта было каким-то неприятным событием, которого ожидают, лишь чтобы побыстрее пережить.
— Я выехал сразу, как только узнал, что произошло. Я волновался… Но, похоже, не стоило. — На последних словах он не смог скрыть язвительных ноток и окинул Эржебет саркастичным взглядом. — Что-то ты не выглядишь как несчастная побежденная страна…
— Да. Родерих был щедр и предложил мне выгодные условия мира. — Она избегала смотреть ему прямо в глаза и вдруг принялась нервно теребить кружева на рукаве.
— И ты купилась на его посулы? — Гилберт едко ухмыльнулся.
— А что мне еще оставалось?! — вдруг огрызнулась Эржебет. — Эта затея с самого начала была обречена! Войска Родериха рано или поздно разгромили бы моих людей, и он бы силой притащил меня обратно. И даже если бы каким-то чудом я выиграла… Я была бы не сильнее новорожденного! Тот же Садык воспользовался бы случаем вернуть меня к себе… Уж лучше Родерих,
чем он! Так я, по крайней мере, сохранила множество жизней и получила выгоду! Это было единственным верным решением! Родерих прав, я уже не смогу стать такой же сильной, как раньше. И я больше не хочу воевать! Не хочу проигрывать и видеть смерть своих людей! Она повысила голос, уже почти кричала и будто требовала от Гилберта одобрения. «Ну же, Гил, скажи, что я поступила правильно!» — слышалось в ее гневной отповеди. Но он не мог ей этого сказать.
— Значит, ты выбрала легкий путь? — Гилберта раздражение захлестнуло. — Да, конечно, так проще — снова стать покорной служаночкой, когда все решают за тебя, а ты знай делай, что сказал герр Родди! Давай, Лизхен, переплавь меч на сковородку! А доспехи замени на эти красивые платья… Тьфу, смотреть противно!
— О, ну раз я настолько тебе опротивела, то главную новость ты примешь легко! — Она ощетинилась. У Гилберта неприятно засосало под ложечкой.
— Какую еще новость? — Одним из условий нашего с Родерихом мирного договора было то, что я разрываю с тобой отношения. У Гилберта было такое ощущение, словно из него сильным ударом вышибли весь воздух.
— И ты… и ты согласилась? — с трудом выдавил он.
— Да! Это наша последняя встреча! — Эржебет с вызовом взглянула на него, но затем увидела что-то в его лице, что заставило ее забыть о гневе.
— Гил… — мягко заговорила она. — Прости… У меня правда не было другого выхода…
Но Гилберт ее почти не слышал. Он чувствовал себя растоптанным, преданным. Та, кому он доверял почти как себе, ударила в спину. Променяла его на подачки Родериха. Гилберт больше не мог находиться рядом с Эржебет, развернувшись, он бросился вон из грота. Она что-то истошно кричала ему вслед. Кажется, даже побежала за ним, споткнулась, упала, и он расслышал, как она материт неудобную юбку. Но Гилберт не остановился и даже не обернулся. Он стремительно шагал по аллее парка, все дальше-дальше. Прочь от Эржебет.
Глава 8. Разжигая пламя
Гилберт плюхнулся в кресло и небрежно закинул ноги на письменный стол Фридриха. Тот лишь усмехнулся, взглянув на его начищенные до блеска сапоги.
— В них как в зеркало смотреться можно, — заметил король.
— Конечно! Я всегда держу форму в идеальном состоянии, — высокомерно произнес Гилберт.
— Но ведь ты пришел не только за тем, чтобы похвастаться своей дисциплинированностью? — Фридрих посерьезнел. — Докладывай, как идет подготовка к вторжению в Силезию.
— Фриц, ты же знаешь, у меня в порядке не только форма. Командный состав четко проинструктирован, войска готовы и ждут сигнала выступать. Так что заканчивай уже свои дипломатические танцы-шманцы, и займемся настоящим делом. — Гилберт яростно рубанул рукой воздух, точно сносил голову врагу.
Фридрих устало вздохнул.
— Я прекрасно помню, как ты не любишь дипломатию, я и сам не в восторге от всех этих интриг. Но сейчас они просто необходимы. Мы должны сделать все, чтобы в глазах Европы захват Силезии выглядел законно. Надо обязательно дать понять, что мы лишь вступаем во владение землями, которые принадлежат нам по праву, а не коварно отбираем у соседа территории.
— Ты слишком печешься о законности. — Гилберт презрительно фыркнул. — Лучший аргумент в любой дипломатии — двухсоттысячная армия. Кто сильнее — тот и прав. Так было из века в век, и сейчас ничего не изменилось, просто вы, люди, уж очень любите прикрывать договорами и обещаниями этот старый, как мир, принцип.
— Может быть, может быть… Но согласись, что опять же из века в век талантливые полководцы проигрывали из-за интриг тех, кто даже со шпагой обращаться не умел…
Гилберт вздрогнул: слова Фридриха всколыхнули болезненные воспоминания, которые он предпочел бы забыть навсегда.
«Интриги. Дипломатия».
«Одним из условий нашего с Родерихом мирного договора было то, что я разрываю с тобой отношения».
— …Поэтому важен баланс, — продолжал тем временем говорить Фридрих. — Я постарался учесть все. Хотя еще не уверен, как поведет себя в сложившейся ситуации Венгрия. Нам было бы выгоднее, если бы она не стала помогать Австрии. Мне кажется, ослабление Габсбургов отличный шанс для нее отвоевать независимость малой кровью. Но ты утверждаешь…
Гилберт скрипнул зубами, стиснул подлокотники кресла так, что дерево жалобно затрещало.
— Да, утверждаю. Эржебет останется верна Вене, — процедил он. — Но воевать вряд ли станет. Будет просто поставлять Родди ресурсы… Дойная корова!
— Ты всегда так злишься, когда речь заходит о Венгрии, — как бы невзначай обронил Фридрих, пытливо посмотрел на Гилберта, но, натолкнувшись на его хмурый взгляд, предпочел не продолжать разговор и сделал вид, что очень занят бумагами.
«Еще бы мне не злиться!» — мысленно рявкнул Гилберт.
Прошло больше тридцати лет, а обида на Эржебет была так сильна, словно все случилось только вчера. Первые несколько месяцев после их разрыва были просто невыносимы, томительное желание пожирало Гилберта изнутри. Сновидения не давали ему покоя: в них Эржебет то, смеясь, уходила под руку с Родерихом, то обнимала Гилберта… А затем он просыпался и понимал, что на самом деле их с Эржебет разделяет множество лиг и ее слово, данное Родериху. В такие минуты особо сильно хотелось увидеть Эржебет, прикоснуться, услышать голос, заглянуть в манящую глубину зеленых глаз. Наплевать на все и, оседлав коня, как обычно, примчаться к ней!
«Интересно, прогнала бы она меня?» — часто задумывался Гилберт.
И почему-то ему казалось, что, несмотря на все ее договоры с Родерихом, Эржебет не сделала бы этого.
Но гордость и обида не позволили сделать первый шаг, а затем мелкие воины, заботы о стране, переход в новый статус королевства отвлекли от переживаний. Гилберт с головой ушел в бесконечные учения и муштру, в конце концов, создал мощную, дисциплинированную армию. Теперь можно было начать расширение своих владений, о котором он так давно мечтал.
Постепенно боль в груди притупилась, но Гилберт все равно старательно выспрашивал у своего посла в Вене все подробности жизни Эржебет. И услышанное ему совсем не нравилось. Похоже, Эржебет окончательно и бесповоротно смирилась со своим подчиненным положением, стала верным вассалом Родериха.
С каждым рассказом о том, как она побывала на ежегодном большом венском балу или доставила в казну богатые сборы, Гилберт по крупицам переносил свою злость с Эржебет на Родериха.
«Поганый сноб просто заговорил ей зубы! — яростно думал он. — Охмурил ее, наобещал с три короба… Да он наверняка на Лизхен глаз положил! Сволочь! Все туда же!»
Воображение тут же услужливо подкидывало картинки, на которых пышно разодетый Родерих осыпал Эржебет слащавыми комплиментами, целовал ее прекрасные руки, а она смущенно краснела и улыбалась ему.
«Нет, нет, Лизхен не купится на эту романтическую чушь! Она не какая-нибудь глупенькая фрейлина, позволяющая всяким придворным слюнтяям заманивать себя в койку подарками и красивой чушью».
Эти мысли накатывали на Гилберта всякий раз, как только он выныривал из водоворота государственных забот. Постепенно презрение, которое он испытывал к Родериху, переросло в лютую ненависть. Поэтому, когда его новый молодой и амбициозный король Фридрих решил начать войну с Австрией, Гилберт был готов его на руках носить.
Хотя, конечно, Гилберт руководствовался в первую очередь соображениями выгоды: его маленькому и бедному на ресурсы государству нужны были новые земли. Богатая Силезия стала бы отличным дополнением к его территориям, она и так принадлежала бы ему, если бы не дипломатические махинации Родериха. К тому же в окружении сильных соседей можно выжить, только периодически показывая клыки — Гилберт понимал, что необходимо сделать все, чтобы с ним считались. Великие державы Европы должны признать его как равного, бояться и уважать. Только в этом случае он сможет в будущем избежать присоединения к чьей-нибудь империи, как это уже случилось со многими слабыми странами. Как когда-то случилось и с ним. Он не хотел стать вассалом очередного «Феликса».
Еще втайне Гилберт мечтал унизить соперника, сбить с него аристократическую спесь, втоптать в грязь. Он надеялся, что увидев, как на самом деле жалок Родерих, Эржебет поймет — он не достоин быть ее сюзереном.
В самом укромном уголке души Гилберт лелеял смутную фантазию, что сможет даже отвоевать Эржебет у Родериха. Но ему претила сама мысль превратить ее в свою безвольную рабыню. Образ сломленной Эржебет вызывал у него отвращение. Такой ее пытались сделать Садык и Родерих. Но он не чета им! Он презирал слабость, ему не нужны были ничтожные тряпки, о которые можно лишь вытирать ноги. Он хотел, чтобы его Лизхен оставалась сильной, гордой — величественной царицей! И в то же время была с ним. Крепость, не покоренная до конца, которую надо каждый раз завоевывать заново. Женщина, которая может его зажечь и дать достойный отпор. На этот раз он обязательно добьется своего. Во что бы то ни стало. Она станет его!
Через три дня прусские войска выступили в поход.
Захватить Силезию оказалось легко: местное протестантское население, недовольное властью истового католика Родериха, радостно встречало пруссаков, австрийские гарнизоны в крепостях, застигнутые врасплох неожиданным нападением, почти не сопротивлялись. Гилберт ликовал, однако понимал, что это только начало, Родерих так просто свои земли не отдаст и предпримет контрмеры. Но на этот случай у Гилберта с Фридрихом был заготовлен план.
Гилберт не любил союзы, предпочитая гордое одиночество, его бесила необходимость пользоваться чьей-то помощью, согласовывать с кем-то свои действия. Прикрывать спину он мог доверить разве что Эржебет. Но он все же согласился с предложением Фридриха вступить в коалицию с Франциском, а тот был только рад новому союзнику против Родериха.
Гилберт раньше мало общался с Франциском, видел только мельком во время общеевропейских мероприятий, поэтому при подписании договора о союзе появилась возможность познакомиться поближе. Франциск произвел на него двоякое впечатление: с одной стороны — он был из тех жеманных франтов, которых Гилберт на дух не выносил, но с другой — в нем не было той чопорности и презрения, какое Гилберт привык видеть в ближайших соседях, Родерихе и немецких княжествах. Так что Франциск ему, скорее, понравился. После подписания всех бумаг они пили вино, болтали и шутили.
— Ах, мон амур Родерих, мне так не терпится с ним встретиться! — пропел порядочно захмелевший Франциск.
Гилберта передернуло, но он предпочел воздержаться от комментариев о пристрастиях нового друга.
— Хотя ты тоже ничего, мон амии. — Франциск вдруг хихикнул и попытался ущипнуть ошалевшего Гилберта пониже спины.
Тут он уже сдержаться не смог.
— Ты что творишь???
Далее последовала смачная фраза на древнем языке пруссов, очень хорошо описывающая мнение Гилберта по поводу заигрываний Франциска.
— Ой-ой, какие мы злые! — Тот рассмеялся. — Это же просто шутка!
— С Родди так будешь шутить, — огрызнулся Гилберт.
Однако, несмотря на кажущуюся мягкотелость, воевать Франциск умел. Он весьма активно наступал на Родериха через Баварию, Гилберт двигался со стороны Силезии. Родерих и его молодая императрица, у которых не было сильных союзников, оказались в тяжелом положении.
***
У Эржебет раскалывалась голова.
Члены собрания уже второй час бурно обсуждали сложившуюся в Европе ситуацию, спорили, ругались, несколько раз едва не подрались. Эржебет мечтала схватить саблю и порубить их всех в куски, лишь бы они, наконец, заткнулись. Но, увы, ей приходилось довольствоваться лишь мысленным представлением расправы — сейчас решался слишком важный для дальнейшей судьбы Венгрии вопрос, и созыв собрания был просто необходим.
Корабль Империи Габсбургов дал течь, опасно накренился, и его обитателям нужно было решать, что делать. У руля стояла юная, неопытная девушка Мария-Терезия, Эржебет прекрасно понимала, что это предоставляет отличную возможность, сославшись на салический закон, совершенно легально расторгнуть договор с Родерихом и сбежать с тонущего корабля. Но мысль о таком малодушном, уподобляющем ее крысе поступке претила рыцарской натуре Эржебет. Это было слишком подло и низко. К тому же всегда существовала вероятность, что Родерих удержится на плаву, одолеет врагов, а затем начнет мстить предавшим его вассалам. Гораздо разумнее просто остаться в стороне и наблюдать за развитием событий. Но это было невозможно. Империи требовались все ее ресурсы для войны, и Мария-Терезия не так давно прибыла в столицу Венгрии, чтобы просить о помощи.
Эржебет стояла перед нелегким выбором: уйти от Родериха или остаться. Она даже созвала сейм, чтобы услышать мнение своего народа, но среди делегатов царил хаос.
«Если бы здесь был Гил, он бы наверняка сказал что-нибудь вроде «топи это чертово корыто, Лизхен!» — Эржебет усмехнулась про себя.
Сердце при воспоминании о нем привычно защемило, и так же привычно она попыталась унять эту боль.
«Я все сделала правильно. Так было нужно для страны. Я не могу поступиться интересами моего народа ради собственных прихотей. Я должна была пожертвовать нашими отношениями. Такие как мы не имеем права на чувства». — Вот ее стандартное заклинание для смирения тоски.
Хотя часто Эржебет задумывалась, а что было бы с ней, если бы тогда она не согласилась на предложение Родериха, если бы продолжила сопротивляться до конца. Может быть, они бы с Гилбертом сейчас… Но поздно было гадать о несбывшемся. Эржебет подписала договор и все эти годы старалась четко его соблюдать.
Родерих тоже держал слово: она теперь сама управляла своими территориями, а он лишь контролировал ее и следил за выплатой налогов. Эржебет видела, как постепенно налаживается жизнь ее людей, зеленеют виноградники, расцветают города. Но все это не приносило ей радости, словно происходило вовсе не с ее любимой землей. Не трогало Эржебет и то, что Родерих изменил ее статус, возвысил от простой служанки, делающей грязную работу, до старшей экономки поместья. Теперь она была почти ровней ему. Родерих стал выводить Эржебет в свет, приглашал на балы и приемы, на концерты, которые сам же давал в Вене. Если раньше он едва удостаивал ее парой слов, то после заключения договора стал уделять гораздо больше внимания. Обучал танцам, тонкостям этикета, дарил наряды и украшения. Эржебет даже сперва решила, что Родерих за ней ухаживает, и не на шутку испугалась, судорожно пытаясь придумать отказ, который бы звучал не слишком обидно. Но затем с облегчением поняла, что Родерих не испытывает к ней никаких романтических чувств. Он всегда был с ней вежлив и спокоен, никакого вожделения во взгляде, только доброжелательность.
«Нет того дикого алого огня», — подумала тогда Эржебет и содрогнулась, вспоминая другие глаза, в которые она так мечтала заглянуть вновь.
Для Родериха она была Галатеей, которую он лепил с упорством истинного Пигмалиона. Он задался целью сделать из Эржебет идеальную даму, облагородить дикарку. Родерих даже пытался ненавязчиво отстранить ее от военных дел, ведь махать мечом «занятие, неподобающее благородной фройляйн». И с каждым новым нарядом, с каждым разученным па, Эржебет ощущала, как на нее накладывается штукатурка, скрывая ее подлинную сущность. Она не сопротивлялась, узнавать новое было даже полезно. Но свою глубинную суть она продолжала хранить неприкосновенной. Как бы Родерих ни старался, в душе Эржебет оставалась все той же лихой кочевницей. Приезжая в свои земли, чтобы проверить, как идут дела, едва переступая порог своего старого замка, она тут же переодевалась в привычный мужской костюм. В свободное время она упражнялась в фехтовании с одним из своих генералов или брала коня и отправлялась на долгую прогулку по родной степи…
— Госпожа Венгрия. — Голос председателя собрания вывел ее из раздумий.
Пару мгновений Эржебет потребовалось на то, чтобы осознать, где она находится и что происходит.
— Неужели вы наконец-то пришли к единому мнению? — не без иронии осведомилась она.
Председатель беспомощно развел руками.
— Голоса разделились поровну. Многие считают, что нам будет выгоднее поддержать Габсбургов, а в обмен потребовать расширения наших прав. Но другие думают, что лучше не признавать Марию-Терезию. Некоторые даже предлагают заключить союз с Пруссией.
«Вот это точно не получится. — Эржебет невесело улыбнулась. — Гилберт всегда был жутко злопамятным, он наверняка все еще злится на меня и даже разговаривать не захочет. Или выдаст что-нибудь в духе: «Ах, ты меня выбросила? Вот и выплывай теперь сама!». Я его знаю. Хотя я бы с удовольствием услышала даже это, лишь бы просто увидеть его… И если я буду участвовать в войне, мы обязательно встретимся. Вот только это будет нарушением нашего с Родерихом договора».
— Нам хотелось бы услышать ваше мнение, госпожа Венгрия. — Председатель с надеждой взглянул на нее. — Ваши слова станут в сложившейся ситуации решающими.
Эржебет прищурилась, ее губы тронула нехорошая усмешка: в этот момент у нее в голове созрело решение. Она встала со своего места, поднялась на трибуну, обвела ряды притихших делегатов задумчивым взглядом.
— Я считаю, что нам не стоит выходить из состава Империи, — взвешивая каждое слово, заговорила Эржебет. — Нам не нужен очередной конфликт с Габсбургами. Вспомните, чем закончилось последнее восстание. Тогда мы тоже решили, что Родерих измотан войной и ослаб. В итоге нас чуть не разгромили. Я считаю, что в сложившейся ситуации выгоднее будет оказать помощь Марии-Терезии, признать ее законной королевой Венгрии, а взамен выторговать максимально возможное количество привилегий. Это мое последнее слово, господа!
На следующий день Эржебет принимала в своем кабинете императрицу.
Мария-Терезия держалась гордо и величественно, как подобает хозяйке огромной Империи. Враг уже стоял едва ли не под стенами Вены, от решения венгров сейчас зависело очень многое, но наследница Габсбургов ничем не выдала своего волнения.
Эржебет не могла не восхищаться ее выдержкой, так приятно было видеть, что в этом мире, принадлежащем суровым мужчинам, рождаются сильные духом женщины, способные крепко держать в своих хрупких руках бразды правления в роковой для страны час. Но Эржебет всегда старалась не позволять личным симпатиям влиять на решения в политике. Как бы ей ни нравилась Мария-Терезия, Эржебет собиралась жестко отстаивать свои требования, не уступая ни пяди. Это было по-своему подло: пользоваться слабостью Вены. Однако Эржебет слишком долго жила на свете, чтобы понять, что ради выгоды иногда стоит поступиться честью, как бы противно это не было. К тому же, на ее взгляд, все требования к Родериху и императрице были вполне справедливыми.
— Ваше Величество, — начала Эржебет после традиционного приветствия и обмена любезностями. — Можете не сомневаться, я всецело поддержу вас в войне. Я остаюсь верной престолу и господину Родериху. Но есть одна маленькая загвоздка…
— Какая же? — Мария-Терезия говорила так ровно и небрежно, словно речь шла о погоде.
— Я готова предоставить вам двадцать тысяч штыков. Но, как вы знаете, солдаты сражаются лучше, если их ведет в бой их страна, — нарочито неспешно произнесла Эржебет.
— Да, конечно, я бы хотела, чтобы вы лично возглавили своих людей. — Мария-Терезия кивнула.
— В этом и проблема. Если моим войскам придется сражаться с Пруссией, то я наверняка столкнусь на поле брани с Гилбертом Байльшмидтом. А по нашему с герром Родерихом договору мне запрещено даже близко подходить к нему…
Эржебет многозначительно замолчала, предлагая собеседнице самой понять, к чему она клонит.
— О, я полагаю, мы сможем разобраться с этим досадным недоразумением, — Выдержка все же изменила Марии-Терезии, в ее голосе на долю секунды проскользнуло облегчение и даже дрожь. — Небольшая поправка к договору, только и всего. Уверена, Родерих будет не против.
— Тогда, надеюсь, вы и он будете также не против еще нескольких поправок. — И, одарив императрицу милейшей улыбкой, Эржебет протянула ей составленный сеймом список требований.
Брови Марии-Терезии изумленно поползли вверх, но выбора у нее не было. Эржебет получила подпись императрицы под новым договором, где среди прочих пунктов был и один особо важный, гласивший, что теперь она может видеться с кем угодно, когда угодно и сколько угодно. Этим же вечером Марию-Терезию торжественно короновали древней короной Венгерских королей. А через неделю войско под предводительством Эржебет выступило на помощь Родериху. Ему сильно досталось от армий Гилберта и Франциска, венгерское подкрепление было последней надеждой.
Эржебет волновалась об Родерихе, все-таки за последние годы она успела к нему по-своему привязаться, даже могла назвать другом. Но не таким, ради которого стоит поступиться политической выгодой. И как бы она ни переживала за Родериха, гораздо больше ее занимала грядущая встреча с Гилбертом.
«Интересно, сильно ли он изменился? Он теперь поднимается вверх, становится уважаемой державой, а не просто третьесортным герцогством. По всей Европе с восторгом и завистью говорят о прусской армии и ее победах».
Хотя сейчас она была в стане его врагов, Эржебет искренне радовалась успехам Гилберта, восхищалась его упорством, поразительным умением раз за разом возрождаться, как феникс из пепла. Сначала он набрал силу после позорного изгнания из Бурценланда, теперь после столетий подчинения вновь громко заявил о себе.
«Мне есть чему у него поучиться. Он снова силен, как в день нашей первой встречи».
Эржебет трепетала от предвкушения, ожидая сражения, вспоминая, каково это — скрещивать с Гилбертом клинки. Пальцы сами тянулись к эфесу сабли, внутри все сводило, а на щеках выступал нездоровый румянец. Эржебет не замечала, как чуть прикусывает губу и щурится, представляя шальную улыбку Гилберта… И шанс увидеть его вживую представился ей гораздо быстрее, чем она ожидала.
На второй день похода к Эржебет на взмыленной лошади прибыл гонец с сообщением, что в нескольких лигах к югу войско Родериха столкнулось с войском Гилберта, и подмога будет как нельзя кстати.
На краткий миг Эржебет ощутила себя гончей на охоте, почуявшей след волка.
«Он там! Он побеждает! Но я не дам ему выиграть!»
Эржебет велела передать по войску приказ переходить на быстрый марш.
Они успели как раз вовремя, неожиданно напали на незащищенный левый фланг прусской армии, Эржебет была на самом острие атаки. Вихрь битвы мгновенно захватил ее, закружил и понес навстречу пьянящей опасности. Будто не было стольких мирных лет, когда она брала в руки оружие лишь для тренировки, а гораздо чаще держала в них веер. Инстинкты прирожденного воина мгновенно проснулись в ней, тело двигалось само, сабля вздымалась и опускалась, погружаясь в плоть врагов. Эржебет стремилась к холму, где развевалось знамя Габсбургов, что-то неудержимо гнало ее туда, какое-то внутреннее чутье. Что-то подсказывало ей, что там она найдет того, кого ищет. Только будет это вовсе не Родерих.
***
Гулкий грохот пушек, бодрая дробь барабанов, топот тысячи ног наступающей пехоты — эти звуки были для Гилберта лучшей музыкой в мире, в такие моменты он по-настоящему осознавал, что был рожден для войны.
Гилберт несся во главе отряда кавалерии, не обращая внимания на свистящие в опасной близости пули, и его обнаженная сабля нестерпимо ярко сверкала в лучах полуденного солнца.
Он ворвался в ряды австрийской пехоты, рубя направо и налево, чистейшее лезвие его клинка мгновенно окрасилось алым.
Гилберт стремился туда, где на пригорке у шатра развевалось знамя Габсбургов. Там был его враг — проклятый Родерих, и он сметет его с пути, растопчет, как сейчас сметала австрийских солдат двигающаяся непроницаемым строем прусская пехота.
Словно нож, разрезающий мягкое масло, Гилберт прорвался сквозь ряды врагов и, оставив позади сражение, поскакал к заветному шатру.
«Конечно же, этот неженка слишком труслив, чтобы лично вести войска в бой. Он наверняка отсиживается здесь, наблюдает в подзорную трубу с безопасного расстояния. Может, даже лакомится пирожными».
Гилберт оказался прав, он действительно нашел Родериха стоящим у шатра, правда, без трубы и пирожных.
— Ну что, Родди, сразимся лицом к лицу?! — гаркнул Гилберт, спрыгивая с коня. — Как мужчина с мужчиной!
Окружавшие Родериха приближенные, увидев Гилберта, бросились врассыпную. Гилберт ожидал, что и сам их господин попытается сбежать, но Родерих продемонстрировал удивительную смелость.
— Грязный выскочка, — прошипел он, выхватывая саблю. — Я покажу тебе, где твое место!
Родерих оказался весьма неплохим фехтовальщиком. Но не отличным. Через несколько минут все было кончено, и он стоял на коленях в пыли. Его щегольской, украшенный золотой вышивкой мундир был испачкан в грязи, очки съехали на бок, а волосы липли к взмокшему лбу — Родерих выглядел так жалко и нелепо, что Гилберт не смог сдержать смех.
— Каково это — стоять на коленях перед выскочкой, Родди? — с издевкой спросил он.
Родерих бросил на него злобный взгляд, потянулся к упавшей сабле, но Гилберт успел наступить ему на руку. Он надавил тяжелым сапогом, Родерих сжал зубы, сдерживая крик.
— А что если я переломаю твои аристократические пальчики? — задумчиво протянул Гилберт. — Чтобы ты больше не смог бренчать на рояле…
Ужас, отразившийся на лице Родериха, доставил Гилберту садистское удовольствие.
«О да, ты посмел отнять самое дорогое, что у меня было. Теперь я поступлю так же: лишу тебя твоей драгоценной музыки!»
Гилберт чуть сместил ногу, окованный железом каблук вонзился в пальцы Родериха, и тот едва слышно взвыл от боли. Гилберт уже предвкушал, как превращаются в труху тонкие кости, как искривляются холеные руки, которыми Родерих касался его Лизхен…
— Отойди от герра Родериха! Живо! — От звуков этого властного голоса по телу пробежала дрожь.
Гилберт медленно обернулся и увидел ее: Эржебет стремительно шагала к нему через толпу беспорядочно отступающих австрийских солдат, отпихивая их с дороги, как ненужный мусор. Медно-русые локоны костром реяли у нее за спиной, на ткани белоснежного мундира распустились багровые цветы, напитанные кровью тех, кто посмел заступить ей дорогу. Строгий военный мундир! Только он был достойным нарядом для нее. Только он мог подчеркнуть ее настоящую красоту — красоту величественной девы битв.
Сердце Гилберта забилось часто-часто, а когда он заглянул Эржебет в глаза, то замерло на пару томительных мгновений длиною в вечность. Волна жара накрыла его с головой и растеклась по венам расплавленной лавой.
«Да! Вот оно!»
Занимающееся в изумрудной глубине пламя. Тот самый огонь, который он мечтал вернуть. Он разожжет его! Превратит во всесокрушающий пожар, и они будут гореть, гореть вместе.
Гилберт забыл обо всем, о сражении, о шипящем от боли Родерихе, о своей обиде. Для него теперь существовала лишь Эржебет и их поединок. Гилберт пошел ей навстречу, развел руки, словно распахивая объятия.
— Иди ко мне, meine liebe Lizсhen! — счастливо воскликнул он.
Эржебет замахнулась саблей и бросилась к нему, будто действительно хотела упасть в его объятия. Их клинки столкнулись с тонким серебристым звоном, и на этот звук откликнулось все существо Гилберта, запело в унисон. У нее был все такой же сильный удар, как и раньше.
— Ты ведь говорила, что больше не хочешь воевать, — насмешливо протянул Гилберт, блокируя саблю Эржебет и склоняясь к ее лицу.
— Чтобы всыпать тебе, стоит снова взять в руки оружие! — Эржебет была так близко, что ее сладкое дыхание коснулось его губ.
«Всыпать тебе… Ради тебя… Ради меня».
Радость захлестнула его.
«Ты думала обо мне? Да? Да? Скажи, что скучала!»
— Надо же… значит, ты так хотела сразиться со мной. А я решил, ты прибежала спасать задницу Родди, — выдохнул Гилберт, продолжая вслух свои мысли.
— К черту его! — Эржебет вдруг звонко расхохоталась и мощно толкнула Гилберта назад так, что он едва не упал.
«Да, к черту все! Здесь только ты и я!»
Он атаковал, она парировала, оба они улыбалась, как безумные, обмениваясь быстрыми ударами. Щеки Эржебет раскраснелись, глаза лихорадочно сверкали, она набрасывалась на Гилберта изголодавшейся тигрицей, и он давал ей то, что она хотела: свое пламя, свою страсть. И в ответ получал колдовской зеленый огонь.
«Ты прекрасна! Ты восхитительна! Я так ждал тебя!» — звучало в звоне его клинка.
Присутствие Эржебет сводило его с ума, взбудораженная сражением кровь наполнялась томительным желанием. Ударить, еще раз ударить, прижать клинок к ее горлу, повалить ее на землю. И жадно впиться в блестящие нежно-розовые губы. И стиснуть ее в объятиях до хруста костей. И сжать упругую, затянутую в мундир грудь. Услышать ее стон.
Напряжение достигло пика. Еще чуть-чуть…
Что-то пронзительно свистнуло в воздухе.
Увлеченного поединком Гилберта спасла только натренированная столетьями войн реакция. Он отшатнулся, и пуля врезалась в землю у него под ногами.
— Эржебет! — раздался надсадный крик Родериха. — Эржебет, иди сюда!
— Какого… — рыкнула она, впервые с начала поединка отворачиваясь от Гилберта. — Я занята! Отвали!
Гилберт тоже повернулся, почти одновременно с ней и яростно взглянул на Родериха, так нагло вмешавшегося в их бой.
Тот уже успел оседлать коня и держал в одной руке еще дымящийся пистолет, а другую прижимал к груди. Позади Родериха держались несколько австрийских кавалеристов.
— Эржебет! — снова позвал он. — Мы отступаем! Быстро иди сюда!
Она застыла с занесенным клинком, ее взгляд метался от Родериха к Гилберту и обратно.
— Она никуда не пойдет! — прорычал Гилберт.
Он не собирался ее отпускать. Только не сейчас, когда они воссоединились на своем, особом, поле брани.
«Мы же едва-едва успели скрестить клинки. Я еще не получил… не получил всего!»
Гилберт бросился к Родериху, намереваясь навсегда избавиться от этой досадной помехи. Но тот больше не собирался придерживаться рыцарских принципов дуэли.
— Огонь! — скомандовал он.
Кавалеристы выхватили свои пистолеты, вокруг Гилберта засвистели пули: одна царапнула плечо, другая задела ногу. Гилберт споткнулся и упал на одно колено, вонзив саблю в землю для опоры.
— Куда ты лезешь, Родерих?! Это мой бой! — яростно выкрикнула Эржебет.
— Мы уезжаем немедленно! Это приказ! — в голосе Родериха зазвенел металл.
— Нет! Лизхен, стой! — почти одновременно с ним заорал Гилберт.
Эржебет взглянула на него, затем на Родериха, грязно выругалась и побежала к оседланной лошади, которую держал под уздцы один из кавалеристов. Гилберт попытался броситься за ней, но раненую ногу пронзила резкая боль, и он едва не упал лицом в грязь.
Эржебет одним махом взлетела в седло, Родерих тут же поскакал прочь, а за ним и весь маленький отряд австрийцев. Эржебет еще мгновение поколебалась, бросила на Гилберта полный сожаления взгляд, но затем ударила пятками по бокам лошади и пустила ее следом за своим господином.
Когда Эржебет скрылась за холмом, Гилберт медленно поднялся на ноги и, рубанув саблей воздух, взвыл раненым зверем.
Мимо него пробегали отступающие австрийцы, сзади неумолимо наступала прусская пехота, добивая остатки армии Родериха. Гилберт выиграл сражение, вот только удовлетворения это ему не принесло.
***
Досада, раздражение — вот что сейчас испытывала Эржебет. Она и представить не могла, насколько истосковалась по битвам за годы, прошедшие с того дня, когда она велела своим войскам сложить оружие. Только оказавшись в пылу сражения, Эржебет поняла, чего ей не хватало все это время: лихого, дикого веселья, которое несет с собой битва. Дорогие украшения, роскошные платья, балы, изысканные светские рауты — нет, все это не для нее. Ее место на поле брани, среди грома выстрелов, лязга клинков, там, где твоя жизнь висит на волоске, каждый миг может стать последним и оттого кажется особенно ярким.
И кульминацией сражения, точкой, где сошлись все нити, все эмоции сплелись в тугой комок, стал их с Гилбертом поединок. Увидев его, разгоряченная боем Эржебет совсем потеряла голову. Она уже забыла, как же это восхитительно — драться с ним! Эти сверкающие дьявольским огнем глаза, эта дерзкая, бесшабашная усмешка… Когда он становился таким, с ней творилось что-то невообразимое. Как в тот день, когда они впервые встретились. Каждая клеточка ее существа трепетала, заполнялась сладостным предвкушением чего-то особенного, неизведанного и манящего. Эржебет была готова сражаться с Гилбертом хоть целую вечность.
Но Родерих вмешался, вырвал ее из их маленького мирка. Эржебет, повинуясь выработанной за годы привычке, прислушалась к его рассудительному голосу, позволила себя увести.
Они добрались до какого-то городка, и сейчас Эржебет сидела с Родерихом в одной из комнат дома местного вельможи. Она наблюдала, как врач перебинтовывает его руку, и едва сдерживалась, чтобы не заехать Родериху по физиономии.
«Да как он посмел влезть в наш с Гилом поединок?! Это наше… только наше. Наш бой, наша жизнь».
— Герр Родерих, почему вы не дали мне его добить? — голос Эржебет вибрировал от едва сдерживаемого гнева. — Почему мы так быстро отступили? Я бы могла…
— Ты бы ничего не смогла, — резко оборвал ее Родерих. — Если бы мы не уехали, нас бы насадила на свои штыки прусская пехота. Ты так увлеклась Байльшмидтом, что даже не заметила, насколько они близко. Будто сошла с ума.
Родерих содрогнулся и брезгливо поморщился.
— Посмотри на себя, Эржебет! Во что ты превратилась рядом с ним! Разве так должна выглядеть благородная дама?
Эржебет окинула недоуменным взглядом свой мундир: ну да, пятна крови, грязь. Но она ведь только-только из боя.
«Нормальный вид. И между прочим, я запачкала одежду, спасая тебя, чистюля!» — мысленно рявкнула она.
Родерих жестом отпустил врача, с тоской и злостью взглянул на свою руку.
— Проклятый Байльшмидт, — прошептал он и осуждающе посмотрел на Эржебет. — А ты только рада была с ним сцепиться! Вы словно два бешеных зверя. Ужас! Мне казалось, за последние годы я смог отучить тебя от этих дикарских замашек! Поэтому я и не хотел, чтобы ты с ним общалась. Он дурно на тебя влияет. Эржебет, пойми, такая прелестная девушка, как ты, не должна сражаться и марать себя знакомством со всяким сбродом. Это против природы. Твое место на сияющем паркете бальной залы!
— Позволь мне самой решать, где мое место! — прошипела Эржебет, забывая о вежливом обращении к господину, и добавила, кивнув на перебинтованные пальцы Родериха. — Если бы я сегодня не сражалась, ты бы уже вряд ли смог играть на рояле в этой самой бальной зале!
Родерих едва заметно вздрогнул, машинально погладил пострадавшую руку. Затем снова посмотрел на Эржебет, в его глазах отразилось упрямство, и она уже приготовилась к долгой нудной лекции о манерах. Но в последний момент Родерих передумал.
— После сегодняшнего разгрома стоит пересмотреть нашу стратегию, — нейтральным тоном произнес он. — Твои войска помогли, однако ход битвы переломить не смогли. Нам удалось отступить под их прикрытием, но потери велики. Разумнее будет заключить с Байльшмидтом мир и сосредоточить все внимание на армии Бонфуа. А этот выскочка пусть подавится Силезией!
Эржебет почувствовала острое разочарование, хотя, казалось бы, заветное слово «мир» должно было ее обрадовать.
«Больше не будет сражений. Больше не будет Гилберта. Не будет этих захватывающих дух эмоций. Но ведь я еще не получила! Не получила…»
Она сама не могла сказать, чего же она не получила, но чувство неудовлетворенности было почти физически ощутимо.
***
Война продолжалась, но чаши весов заколебались, начали клониться в другую сторону. С помощью венгерского подкрепления Родерих нанес поражение войскам Франциска, заставив его отступить. Гилберт дал еще одно победоносное сражение и снова уравновесил чаши. Он искал на поле боя Эржебет, но ее не было, хотя ее люди сражались на стороне Родериха.
Гилберт постепенно терял интерес к этой войне: он добился своей главной цели — захватил Силезию. И смог увидеть Эржебет. Теперь ему хотелось заняться своими новыми землями, а еще — вновь встретиться с Эржебет. Сражения уже не приносили наслаждения, ведь главной его мечтой было схлестнуться в поединке с ней.
К тому же Гилберта все больше настораживало поведение союзника. Когда они обсуждали планы нового наступления, в предложениях Франциска почему-то основная роль всегда отводилась прусской армии. Сначала Гилберту это льстило: еще бы, Франциск — древнейшая держава Европы — признал его силу. Но постепенно начали возникать сомнения: а что, если ловкий Франциск просто заговаривает ему зубы и хочет использовать, как послушное орудие в давней борьбе с Родерихом? Фридрих, всегда отличавшийся прозорливостью, несмотря на любовь ко всему французскому, тоже стал замечать странности в поведении союзника. И однажды, когда Франциск отверг очередной план Гилберта, где их армии должны были действовать сообща, тот не выдержал.
— Франц, «мне не нравится», это не аргумент, — хмуро заявил он. — Скажи конкретно, что тебя не устраивает?
— Хм… — Франциск ткнул пальцем в несколько абзацев, придрался к мелочам, но все это выглядело слишком незначительным.
— Сдается мне, ты просто хочешь, чтобы мои солдаты выстлали своими трупами твою дорогу на Вену, — прошипел Гилберт. — А твои бравые вояки тем временем будут отсиживаться на зимних квартирах, пить вино и мацать девок!
— Откуда такие выводы, мон амии? — Франциск удивился очень натурально.
— Потому что во всех твоих планах основной удар почему-то всегда приходится на мою армию. — Гилберт нехорошо прищурился. — Не держи меня за идиота, Франц. Я не твоя ручная собачка, которую ты можешь натравить на Родди. Мы союзники и либо воюем вместе, либо вообще не воюем.
С лица Франциска вдруг исчезла обычная благостная улыбка, взгляд стал жестким и тяжелым. Гилберт еще никогда не видел его таким серьезным.
— Гилбо, мон амии, а вправе ли ты рассуждать о союзном долге? Ведь ты сам не слишком хорошо его выполняешь. Ты оставил мои войска без прикрытия, не пришел на помощь в Баварии, когда я просил.
— Я не смог и объяснил почему. — Гилберт нахмурился, он никогда не любил признавать, что не способен чего-то сделать.
— Тем не менее, иногда мне кажется, что ты просто хочешь прикрыться мной, отобрать у Родериха немного земли, а потом сбежать, оставив нас добивать друг друга, — холодно отчеканил Франциск, затем изобразил теплую улыбку. — Так друзья не поступают, мон амии.
В итоге они так ни к чему и не пришли, а Гилберт только еще больше уверился в том, что его хотят использовать.
«Нет уж, Франц, я не буду плясать под твою дудку».
И когда Фридрих заговорил с Гилбертом о возможности сепаратного мира с Австрией, он поупорствовал лишь для вида.
***
Эржебет осталась прозябать в усадьбе — Родерих был непреклонен: она не должна воевать. У Эржебет еще не было достаточно прав, чтобы оспорить это решение.
Родерих действительно осуществил свои намерения: вскоре он подписал весьма невыгодный для себя мир с Гилбертом. Но Родерих и Мария-Терезия были уверены, что это единственный способ спасти Империю от набросившихся со всех сторон стервятников — умастить одного, чтобы потом разбить другого.
Родерих отправился в поход против Фарнциска, а Эржебет занималась осточертевшими домашними делами. Она не находила себе места, энергия клокотала в ней, точно лава в кратере вулкана, безуспешно ища выход. Эржебет чувствовала, что она вот-вот взорвется от переизбытка чувств, рвущихся наружу. Ей нужно было куда-то выплеснуть свой внутренний огонь, и она знала, что помочь ей в этом может только Гилберт. Встреча с ним на поле боя после стольких лет, поединок — все это так всколыхнуло ее, что Эржебет уже не могла успокоиться и вернуться к прежней размеренной жизни.
Через несколько дней после подписания мира, она вошла на кухню проверить, как у Аличе продвигаются дела с обедом.
— Смотри, смотри, сестренка Лиза, пирог уже готов! — Девочка бросилась к Эржебет с большим подносом в руках, споткнулась, как это часто с ней бывало, и уронила свою ношу.
Пирог с вареньем перевернулся, шлепнулся на грязный пол и теперь был безнадежно испорчен.
— Боже, Аличе, когда же ты перестанешь быть такой неуклюжей! — шикнула на нее Эржебет.
Большие карие глаза мгновенно наполнились слезами, Эржебет тут же пожалела о своей резкости. Но она ничего не могла поделать: такое случалось не в первый раз за последнее время — внутренний голод обращался в злобу, и Эржебет срывалась на окружающих.
Она была точно натянутая струна, изнывающая от ожидания, когда же ее коснутся руки арфиста.
— Да что же это такое! — в отчаянии воскликнула Эржебет, со всего размаху ударив кулаком по столу.
— П… Прости сестренка-а-а! — хныкала Аличе. — Я сейчас все уберу! Только не злись.
— Нет-нет, это ты меня прости. — Эржебет опустилась перед ней на корточки, ласково пригладила рыжие вихры. — Ты ни в чем не виновата. Не плачь.
Кое-как ей удалось успокоить Аличе, вместе они помыли пол, и девочка принялась готовить новый пирог. Эржебет отошла к кухонному окну, распахнула створки и вдохнула полной грудью аромат цветущих роз. Вид дремлющего в летнем мареве сада немного успокоил ее.
Вдруг Эржебет заметила в чистом голубом небе черную точку, она стремительно приближалась, увеличиваясь в размерах, вот уже Эржебет смогла различить очертания птицы. Это был орел, крупный, темно-коричневый, почти черный. Он величаво парил в вышине, мерно взмахивая широкими крыльями. И наблюдая за ним, Эржебет поняла, что он летит прямиком к усадьбе.
«А ведь такие птицы в этой местности не водятся. Откуда он здесь взялся? Неужели… Гилберту всегда нравились птицы: соколы, ястребы. Но орлы были его любимцами. Он даже поместил одного на свой флаг».
Догадка Эржебет подтвердилась, когда орел опустился на подоконник прямо перед ней. К его лапам не было привязано никакой записки, но этого не требовалось. Эржебет и так поняла намек. Вернее — приглашение. Вызов.
Кровь вскипела в одно мгновение, из головы исчезли все мысли, кроме одной: «Он ждет!».
— Я сейчас! — пообещала Эржебет птице и стрелой вылетела за дверь.
— Сестренка Лиза, ты куда?! — понесся ей вслед взволнованный голос Аличе, но Эржебет ее уже не слышала.
Она
добежала до своей комнаты, пинком распахнула дверь, торопливо переоделась в мундир и, повесив на пояс саблю, бросилась назад на кухню.
Орел спокойно сидел на подоконнике, рядом, завороженно разглядывая его, застыла Аличе.
— Сестренка Лиза, смотри, какая красивая птичка! — Она радостно улыбнулась, но тут же взволнованно охнула. — Сестренка, зачем тебе мундир и сабля?! Куда ты собралась?
— У меня важное дело, — отчеканила Эржебет, берясь за ручку ведущей во внутренний двор двери.
— Это опасно? Точно опасно! Не ходи, сестренка! — заверещала Аличе, пытаясь схватить ее за рукав. — У меня дурное предчувствие!
— Все будет в порядке. — Эржебет отмахнулась от нее.
— А если вернется сеньор Родерих и будет тебя искать?
— Соври ему что-нибудь… А еще лучше скажи, что я умерла! — бросила Эржебет и вышла на улицу, захлопнув дверь перед лицом ошарашенной Аличе.
Орел будто только этого и ждал: он поднялся в воздух и полетел вперед, явно указывая Эржебет путь, и она побежала следом за ним. Она уже не думала о том, что поступает глупо и опрометчиво, что, потакая своим тайным желаниям, ввязывается в какую-то авантюру. Но сохранившиеся в затуманенном сознании остатки рассудительности старались придать ее действиям хоть какое-то подобие разумности.
«Я лишь хочу вступиться за честь моего сюзерена! Да-да, именно так!»
Эржебет бы никогда в этом не призналась, но на самом деле она стремглав бежала на встречу с Гилбертом вовсе не ради Родериха. По правде, ей было глубоко плевать и на Родериха, и на войну… Она бежала к Гилберту. И только это имело значение.
Вскоре Эржебет оказалась в лесу за парком, орел сначала вел ее по дороге, а затем резко свернул и, ловко петляя между могучих стволов сосен и елей, скрылся за деревьями. Она бросилась за ним и вылетела на поляну: это было то самое место, где они с Гилбертом впервые говорили после ее возвращения из Стамбула. И Эржебет сразу же увидела его — Гилберт сидел на поваленном стволе, вальяжно закинув ногу на ногу. Орел плавно опустился ему на плечо, Гилберт ласково пригладил перышки у птицы на голове, затем взглянул на замершую на краю поляны Эржебет. В рубиновых глазах полыхнуло пламя, тонкие губы тронула усмешка. Та особая улыбка, которая была лишь у него, довольная, высокомерная, торжествующая.
— Пришла…
Всего одно слово, произнесенное низким, бархатистым голосом. И дрогнула струна арфы, и тело заныло в сладкой истоме.
Эржебет сделала шаг вперед, положила руку на эфес клинка.
— Конечно, пришла. Мы ведь так и не закончили поединок, а я не люблю незавершенных дел.
— Я помню, — обронил Гилберт, не спеша, впрочем, подниматься и идти ей навстречу.
Он просто смотрел на нее и все так же улыбался.
Эржебет подумала, что надо бы придать их дуэли хоть какой-то смысл. Она ведь явилась сюда, чтобы помочь своему сюзерену, разве нет?
— Пообещай, что если я выиграю, ты оставишь земли Родериха в покое. — Эржебет старалась, чтобы голос звучал уверенно, не выдал ее волнения.
При упоминании Родериха Гилберт едва заметно нахмурился.
— Серьезное требование. Тогда и ты должна предложить мне взамен что-то стоящее… И что же я получу в случае победы? — он лукаво прищурился.
— Силезию, — выдала первое, что пришло в голову Эржебет.
— Она уже давно моя, что бы там Родди себе не думал. — Гилберт насмешливо фыркнул.
— Но мы с герром Родерихом больше никогда не будем оспаривать твои права на нее.
— Нет, это совсем не равноценный обмен.
— Тогда скажи, чего ты хочешь?
— Чего я хочу? — нарочито медленно протянул Гилберт.
Он, наконец, поднялся, мягко ступая, неспешно подошел вплотную к Эржебет, так, что почти касался ее грудью. Она запрокинула голову, заглянула ему в глаза и невольно вздрогнула.
— Я хочу… — томительная пауза, — чтобы в случае моей победы ты позволила мне делать с тобой все, что я пожелаю.
Эржебет на мгновение лишилась дара речи: такого она совсем не ожидала.
— Что еще за идиотское требование? — раздраженно прошипел она.
— Какое есть. — Гилберт пожал плечами.
В душе Эржебет пробудилась запоздалая паника, она вдруг почувствовала себя слабой и беззащитной под горящим, алчным взглядом алых глаз.
«Все, что он пожелает. А что он хочет? Победить меня, чего же еще! Еще с нашей первой встречи! Или нет? Может, лучше отказаться от поединка? Это ведь так глупо».
Но Эржебет чувствовала, что уже не в состоянии отступить. Когда Гилберт оказался так близко, стремление сразиться с ним стало практически непреодолимым: она ощущала зуд в сжимающих эфес пальцах, огонь, закипающий в крови… Жажда, жгучая жажда. Она так хотела его.
«Прочь, трусость! Мало ли что он там пожелает! Победа будет моей!»
— Хорошо, я согласна.
— Слово Венгрии? — требовательно спросил Гилберт, впиваясь в Эржебет взглядом.
— Слово Венгрии. Если ты выиграешь, можешь делать со мной все, что пожелаешь… — Эржебет едко усмехнулась. — Если выиграешь.
— Выиграю. — Игривые нотки вдруг пропали, в голосе Гилберта зазвенела сталь.
Они разошлись, обнажили сабли. В воздухе разлилось вязкое напряжение, словно все вокруг замерло в ожидании бури. Эржебет била мелкая дрожь, ведь этот поединок был особенным: впервые они будут серьезно сражаться. Не тренировка, а настоящий бой один на один, нет никого, кто может вмешаться. Лишь он и она. Эржебет вдруг кольнуло нехорошее предчувствие, что этот поединок будет даже слишком не похож на их предыдущие столкновения. В глазах Гилберта она заметила не только привычные искры азарта, но и кое-что еще. Непреклонную решимость. Он поставил перед собой какую-то цель и собирался добиться ее во что бы то ни стало, со своим обычным упорством.
«В случае моей победы ты позволишь мне делать с тобой все, что я пожелаю».
В душу закрались сомнения, но вместе с ними и томительное любопытство.
«Чего же ты хочешь от меня, Гил? Я хочу узнать».
Но тут Гилберт атаковал, и Эржебет мгновенно забыла обо всем: остались лишь клинок в ее руках и ее любимый соперник напротив нее.
Удар, удар, удар! Эржебет ощущала, как со звоном сабель выплескивается ее тоска, желание, клокочущая внутри энергия. Но облегчение не приходило. Становилось только хуже. Словно с каждым взмахом клинка пожирающее ее изнутри пламя разгоралось сильнее, заполняло все ее существо. Эржебет рубилась все отчаяннее, все яростнее. И видела отражение бушующего огня в глазах Гилберта. Он улыбался с бешеной радостью, по-звериному скалился, сабля пела в его руках, легко отражая все выпады Эржебет. Он двигался все быстрее, заставляя и ее ускорять темп, они будто танцевали какой-то языческий танец. Танец смерти? Или танец жизни? Ведь смерть — это холод и тьма, а в них обоих было столько жара и света.
Вот лезвие клинка Гилберта проскользнуло в опасной близости от горла Эржебет, она ощутила, как по коже побежали приятные мурашки. А вот Эржебет смогла обойти его защиту и чуть царапнула его щеку. На бледной коже выступили рубиновые капельки крови, одна скользнула вниз, застыла на тонких губах Гилберта. Он медленно слизнул ее влажным, розовым языком. Эржебет замерла, наблюдая за ним, как завороженная.
— Горько. — Мягкий гортанный смех. — Хочу попробовать твою… Она должна быть сладкой.
— Слишком роскошный деликатес для тебя! — выкрикнула Эржебет, бросаясь к нему.
Гилберт ухмыльнулся, блокировал ее выпад¸ на мгновение приблизил свое лицо к ее.
— А ты хочешь моей? — горячо выдохнул он.
— Она точно ядовита! — Эржебет осклабилась, отталкивая его.
Снова обмен ударами, финты и ловкие атаки, снова пылает неудержимый огонь!
«Больше, больше, больше! — исступленно кричала Эржебет. — Мне мало! Еще, еще!»
Ей так хотелось увидеть Гилберта павшим ниц. Обезоружить его, уронить на траву, упасть сверху и…
Она не заметила, что за движение сделал Гилберт, но вдруг ощутила в руках пустоту. Ее сабля отлетела в сторону, горла коснулся кончик его клинка. Легко-легко, почти неощутимо, словно перышко. Эржебет замерла, не в силах осознать случившееся, поверить, что вот и конец. Ее захлестнуло острое чувство неудовлетворенности. Не горечь поражения, а именно неудовлетворенность тем, что Гилберт просто выбил у нее оружие и все.
— Я победил. — В его голосе не слышалось ожидаемого злорадного торжества.
Он тяжело дышал, грудь бурно вздымалась и опускалась, на коже блестели бисеринки пота.
Гилберт чуть надавил на клинок, Эржебет отступила назад, споткнулась о какую-то ветку и неловко упала. Она распласталась на траве, тут же попыталась встать, но Гилберт не позволил. Он опустился на колени, прижал лезвие сабли плашмя к ее шее. Эржебет содрогнулась всем телом: ощущение ледяной стали, касающейся ее разгоряченной кожи, было одновременно пугающим и необычайно приятным. Но еще сильнее ее затрясло, когда она заглянула в глаза Гилберта. Эржебет вдруг показалось, что кроваво-красное марево заполнило собой все вокруг. Оно окутывало ее жаркими объятиями, ласкало мягкими волнами и властно тянуло, тянуло к себе.
— Моя Лизхен, — откуда-то издалека донесся хриплый шепот Гилберта.
Позже Эржебет так и не смогла вспомнить, кто из них сделал первое движение, кто столкнул маленький камешек, повлекший за собой лавину, после которой их отношения изменились навсегда. Просто в какой-то момент Гилберт склонился к ней, а Эржебет потянулась навстречу, рискуя поранить нежную кожу шеи.
Их губы встретились.
У их первого поцелуя был вкус стали и крови.
Между ними в этот момент словно проскочила молния, ударила Эржебет и вышибла из головы все мысли. Осталось чистейшее, ничем не замутненное желание. Они целовались жадно, неистово, подбородками опасно касаясь лезвия сабли, но холод клинка лишь сильнее распалял их. А затем оружие вдруг исчезло, Гилберт отстранился и застыл над Эржебет, глядя на нее сверху вниз. Тяжелый, полный сладострастия багровый туман. Покрасневшие, влажные губы. Бледная кожа, чуть тронутая румянцем.
«Красивый… такой красивый… Почему я раньше этого не замечала? Почему боялась заметить?»
Низ живота свело судорогой только от одного его взгляда. И на этот раз Эржебет сделала первый шаг. Она обвила руками шею Гилберта, погрузила пальцы в жесткие волосы, с силой притянула его голову ближе и припала к таким влекущим губам.
Целовать его было приятно. Просто потрясающе. Она изумилась, как вообще могла жить все эти годы без его твердых, обветренных губ, без языка, игриво касающегося ее, нежно гладящего небо и скользящего по зубам.
Гилберт навалился на Эржебет сверху, прижал к земле, и тут ее лопатку кольнуло что-то острое, она невольно ойкнула, толкнула его. Он приподнялся на руках, алый туман чуть рассеялся, уступая место беспокойству. Эржебет достала у себя из-под спины шишку, немного глуповато улыбнулась и показала Гилберту.
— Острая. — Она сама удивилась, как сильно сел ее голос.
Гилберт проворчал что-то неразборчивое, резко встал, огляделся по сторонам. И вдруг судорожно сорвал с себя плащ, скинул камзол, поспешно расстелил их на густой траве. Затем стремительно склонился к Эржебет, схватил ее за руку и одним рывком поднял на ноги.
— Здесь будет хорошо, — отрывисто шепнул он, накрыл ее губы своими, и они вместе рухнули на импровизированное ложе.
Его руки блуждали по ее телу, словно желая запомнить каждый изгиб фигуры, каждую ложбинку и впадинку. Вот пальцы застыли на груди, властно сдавили, и Эржебет застонала ему в рот. Одежда мешала, Эржебет так хотелось почувствовать прикосновения Гилберта к своей обнаженной коже.
«Сними эти тряпки!» — взмолилась она.
Он словно прочел мысли Эржебет, принялся расстегивать ее мундир. Его пальцы дрожали от нетерпения, Гилберт запутался в петлях, раздраженно рыкнул и дернул ткань на себя. Послышался жалобный треск, во все стороны брызнули агатовые капельки-пуговицы. Осталась еще батистовая рубашка, и Эржебет зачарованно наблюдала, как Гилберт рвет дорогие кружева. Вот, наконец, пала последняя преграда между ними, и его взору открылись ее упругие молочно-белые груди, нежно-розовые соски. Гилберт судорожно вздохнул, уставился на Эржебет так, будто увидел величайшее в мире чудо. А она ощутила неловкость под его жадным взглядом, стыдливо попыталась прикрыться, но он мягко отстранил ее руку.
— Не надо. — Она никогда не слышала столько трепета в его голосе. — Я хочу… посмотреть.
Он осторожно, почти робко коснулся кончиками пальцев мягких холмиков. Эржебет охнула, выгнулась ему навстречу, требуя больше ласки. Вот они, ее сокровенные фантазии, сладкие ночные грезы — воплощаются в реальность здесь и сейчас. Только почувствовав крепкие мозолистые ладони Гилберта на своей тонкой, нежной коже, Эржебет поняла, как же давно мечтала об этом. А затем к ним присоединились губы. И горячий язык, обрисовывающий контуры затвердевших сосков. И зубы, кусающие розовую бусинку, точно спелую ягоду.
Эржебет уже не могла сдержать стонов, ей казалось, что она вся превратилась в сгусток пламени, огонь поднимался изнутри, разливался кипящей лавой по венам.
В их любви было что-то звериное, первобытная страсть. Ласки Гилберта становились все грубее, поцелуи — агрессивнее. Он оставлял следы на фарфоровой коже Эржебет, кусал едва ли не до крови, впиваясь губами. Эржебет стянула с него рубашку, водила руками по обнаженному торсу, царапала, вырисовывая колдовской узор на его широкой, мускулистой спине.
Она не заметила, как они освободились от остатков одежды. Их разгоряченные, нагие тела сплелись, между ними словно проскакивали искры, каждой клеточкой своего существа Эржебет ощутила исходящее от Гилберта жгучее желание. И она сама больше не могла терпеть. Все ожидания, все потаенные стремления, все их встречи и случайные прикосновения, все пламя сегодняшнего дня — все свернулось тугим клубком меж ее бедер. Она должна была почувствовать Гилберта там, внутри. Стать с ним единым целым. Эржебет оплела ногами его талию, раскрылась ему навстречу.
Он погрузился в нее с низким, полным удовлетворения стоном. Сразу весь, до конца.
Эржебет показалось, что ее разрывает на части, в сознание вонзились раскаленные шипы боли, из глаз брызнули слезы. Она захлебнулась криком, впилась ногтями в плечи Гилберта, почувствовав, как внутри у нее что-то ломается, рвется и по бедру стекает теплая влага.
Гилберт вдруг замер, точно заледенел, и сквозь радугу слез она увидела, как на его лице отразился испуг.
— Я не хотел, — слабо выдохнул он. — Я осторожно… Сейчас… Сейчас… Все будет хорошо.
Он обнял Эржебет, собрал губами ее слезы, начал двигаться медленно и размеренно. Постепенно боль отступила, на смену ей пришло наслаждение, и Эржебет сама не заметила, как начала подстраиваться под заданный Гилбертом ритм, двигаться в такт. Жаркие волны прокатывались по ее телу, мощные и сильные, как прибой. Она шептала имя Гилберта, несла какую-то ласковую чушь, просила его не останавливаться, умоляла продолжать. Он стал двигаться быстрее, резче, а она все кричала, требуя больше. С каждым толчком пламя внутри разгоралось все сильнее. Затем вдруг полыхнуло яркой вспышкой. Наслаждение достигло пика, мир вокруг перестал существовать. Эржебет показалось, что они с Гилбертом воспарили к небесам, слились воедино и стали особым существом, идеальным созданием, соединением двух душ и тел. Вот! Вот то, что она хотела! Божественный экстаз! Ее охватил ослепительный восторг, из груди рвался вопль чистой радости. Гилберт вторил ей, выкрикнул ее имя.
А затем Эржебет упала.
Гилберт буквально рухнул на нее, ее тело заполнило что-то горячее, она почувствовала себя ослабевшей и усталой.
С минуту они лежали, судорожно глотая ртом воздух, потом Гилберт осторожно отодвинулся, и Эржебет тут же остро ощутила пустоту. Одиночество.
«Нет, нет, не уходи. Обними меня! Не оставляй меня!»
Ей с трудом удалось поднять налившуюся свинцовой тяжестью руку, дотянуться до руки Гилберта и переплести свои пальцы с его. Он улыбнулся ей и чуть сжал ее ладонь.
Эржебет прикрыла глаза. Голова была абсолютно пуста, по телу медовой сладостью разливалась истома. Хотелось просто лежать, не шевелясь, чувствуя тепло руки Гилберта. Сейчас она ощущала полное удовлетворение. Изводившее ее пламя наконец-то потухло, и теперь ей было так хорошо и спокойно, как никогда в жизни. Чувство полной гармонии.
Но вдруг Гилберт сел, выпустил ее руку, и Эржебет услышала шорох одежды. Он опустился перед Эржебет на корточки и заботливо провел по ее бедру куском, похоже, оторванным от своей рубашки. Наблюдая за Гилбертом сквозь полуопущенные веки, она увидела на белоснежной ткани кровь.
«Моя?»
— Прости. Маленькая моя, хорошенькая, прости, — ласково приговаривал Гилберт, поглаживая ее кожу. — Я не хотел сильно. Я думал… просто… что ты уже… что кто-нибудь из этих… посмел.
Его слова подействовали на Эржебет как ушат холодной воды. Мысли стаей шумных птиц ворвались в чистое сознание, и на нее обрушилось понимание того, что же они с Гилбертом сейчас сделали.
«Я… С ним… Моя невинность. С Гилом».
И Садык, и Родерих фактически владели ей, но им Эржебет никогда бы не позволила к себе прикоснуться. А Гилберту отдалась так легко. С радостью. И более того, она хотела еще. Снова почувствовать жар его тела, раствориться в его объятиях. Снова ощутить это ни с чем не сравнимое наслаждение.
Ее вдруг охватил жгучий стыд. Эржебет оттолкнула Гилберта, забыв о слабости и боли, вскочила с их импровизированного ложа. Среди разбросанных по траве вещей она с трудом нашла свои и принялась поспешно одеваться. Штаны, сапоги, рубаха… Порванная. И мундир тоже.
«Черт, черт, черт, и как я вернусь назад в таком виде?»
На плечи Эржебет опустилась теплая ткань, пахнущая порохом, потом и мужчиной. А вместе с ней широкие ладони.
— Возьми мой камзол, — неловко прошептал Гилберт.
Эржебет обернулась к нему, заглянула в глаза. Нежность, забота… Желание. Она вздрогнула, вырвалась из его рук и бросилась к деревьям на краю поляны.
«Бежать, быстрее бежать!» — Щеки ее пылали, сердце гулко стучало в груди.
— Эй, куда это ты собралась? — Голос Гилберта стал жестким.
Он догнал ее, схватил за руку и грубо развернул лицом к себе.
— В усадьбу, конечно же. — Эржебет дернулась, пытаясь освободиться. — Пусти сейчас же!
— Не пущу! Ты никуда не пойдешь, — с нажимом произнес Гилберт. — У нас договор. Забыла? Ты позволишь мне делать с тобой все, что я захочу.
— Разве ты уже не получил то, что хотел? — зло процедила Эржебет, старательно избегая встречаться с ним взглядом.
— Не получил. Ты отправляешься со мной в Берлин. — От его властного тона Эржебет похолодела и все-таки посмотрела на него.
Она увидела лицо одержимого, который будет добиваться своего до победного конца.
— Теперь ты принадлежишь мне, Лизхен. — Гилберт протянул руку, провел большим пальцем по ее губам, погладил по щеке.
И самым жутким для Эржебет было осознание, что быть «его Лизхен» она вовсе не против. В душе царило смятение, в голове — полный сумбур.
«Получается, он никогда не считал меня другом? Но ведь мы столько лет… И он казался искренним. А я? Разве я сама не хотела его?»
Вдруг всколыхнулись воспоминания, кусочки мозаики встали на свои места.
«Я уже тогда догадывалась. Глупо отрицать. Мы никогда не были просто друзьями. Но кто мы тогда? Кто? Неужели это… любовь?»
Эржебет так потерялась в лабиринте своих мыслей, что безропотно позволила Гилберту отвести себя туда, где был привязан его конь. На луке седла устроился орел и невозмутимо смотрел на людей мудрыми желтыми глазами.
«Куда же ты привел меня?» — подумалось Эржебет.
Гилберт помог ей забраться в седло, сам сел позади. В том, как он обвил одной рукой ее талию, Эржебет почудилось что-то собственническое. Но все же его прикосновения были такими приятными и желанными. Прижаться спиной к его широкой груди, почувствовать, как его теплое дыхание касается мягкого пушка волос у нее на затылке — просто прекрасное ощущение близости — оно успокаивало. И не хотелось больше думать ни о чем. Просто плыть по течению, просто быть с ним рядом.
«Я же ведь дала слово, теперь уже не отвертеться». — Вот и нашлось отличное оправдание для рассудка и совести.
Очередная ловкая отговорка, позволяющая Эржебет быть с Гилбертом, не признавая всей правды, что скрывается в ее душе.
Эржебет чуть обернулась, и ее губы оказались совсем рядом с его губами. Он подарил ей легкий, почти невесомый поцелуй и, улыбнувшись, дернул поводья, отправляя коня по дороге прочь от усадьбы.
— Тебе понравится в Берлине.
Глава 9. Наваждение
Гилберт любил красный цвет. Возможно, в этом была некая доля самолюбования, но Гилберт никогда над этим не задумывался. В свою спальню он специально заказал простыни из тончайшего алого шелка. Ему было все равно, что со стороны такое могло выглядеть вульгарно и безвкусно, ему никогда не было дела до чужого мнения. Главное — он сам доволен. Часто, засыпая среди красного моря, Гилберт представлял, как Эржебет будет здесь рядом с ним. Постепенно это стало его излюбленной фантазией, почти навязчивой идей. И сейчас она воплотилась в жизнь.
Эржебет лежала в объятиях алого шелка, нагая, точно в первый день творения.
Гилберт расположился рядом и, приподнявшись на локте, любовался ею. Ее молочно-белая кожа была все еще чуть розоватой от ласк, капельки пота серебрились в ложбинке между грудей. Эржебет дернулась во сне, тоненькая ниточка влаги скользнула вниз по животу, жемчужной бусиной застыла в ямке пупка. Это зрелище заворожило Гилберта.
Он упивался осознанием того, что Эржебет теперь принадлежит ему, не мог сдержать торжества от мысли, что не просто обладает ею, а стал ее первым мужчиной. И единственным. Он никому больше не позволит к ней прикоснуться, отвоюет ее земли у Родериха, сделает своей окончательно и бесповоротно.
Одержимый Эржебет, Гилберт даже представить не мог, что других не влечет к ней, что они не сходят по ней с ума так же, как он. Все, все мужчины, посмевшие посягнуть на территории Эржебет, были его соперниками и злейшими врагами!
Теперь ее чистота принадлежала лишь ему одному.
«Рассказывают, что она чиста и непорочна, словно Святая Дева! Но ходят слухи, что на самом деле она колдунья… И хранит в своем замке отрезанные головы побежденных мужчин!»
Гилберт уже не помнил, кто сказал эти слова в день, когда он впервые встретил Эржебет, но они навсегда врезались ему в память, потому что удивительно точно отражали противоречивую суть Эржебет. Краснеющая от прикосновений Гилберта, трепещущая даже от самой невинной ласки, и в то же время соблазнительная и раскрепощенная до бесстыдства. Такая разная. Эржебет никогда не смогла бы ему надоесть. Утоляя ею свой голод, он никак не мог насытиться полностью.
Гилберт протянул руку, смахнул капельку влаги с атласной кожи Эржебет, очертил ладонью плавный изгиб ее талии, коснулся бедра… Но в этот момент раздался стук в дверь.
— Господин Пруссия, я принес завтрак, — послышался голос слуги.
Гилберт нахмурился, недовольный, что его отрывают от такого интересного занятия, но все же встал с постели и поднял бархатный бордовый халат, лежащий прямо на ковре возле кровати. Накинув его на плечи, Гилберт уже собрался открыть дверь, но спохватился, вернулся к Эржебет и натянул на неё одеяло до самого подбородка. Только убедившись, что никто не сможет нечаянным взглядом осквернить его сокровище, Гилберт отворил дверь.
На пороге стоял слуга с большим подносом, на котором красовалась ваза с темно-фиолетовым виноградом, румяными персиками и сочно-красными яблоками, бутылка вина и два бокала.
— Прошу прощения. — Лакей попытался войти в комнату, но Гилберт отобрал у него поднос, одарив своим особым зверским взглядом исподлобья.
— Проваливай и возвращайся в полдень с обедом, — бросил Гилберт, захлопнув дверь у слуги перед носом.
Гилберт поставил поднос на прикроватный столик и, присев в кресло, снова устремил взор на Эржебет. Он наблюдал, как трепещут во сне ее иссиня-черные густые ресницы, как чуть вздрагивают карминовые губы. Это уже становилось его любимым занятием, Гилберт мог смотреть на Эржебет хоть целую вечность. Чтобы подсластить удовольствие, он плеснул в бокал вина и, пригубив темно-багровую жидкость, прокрутил в голове воспоминания недавних дней.
Они были неразлучны: ездили на охоту или скакали верхом наперегонки, упражнялись в фехтовании, стрельбе из мушкетов и борьбе, плавали в ближайших реках и озерах (точнее, плавала Эржебет, Гилберт, со времен купания в Чудском озере побаивавшейся воды, только наблюдал за ней с берега). А ночью занимались любовью, долго, самозабвенно и дико. Гилберт выплескивал на нее свое неистовое желание, Эржебет отвечала не меньшей страстью. Их пламя сталкивалось, рождая взрыв: падая в очередной оргазм, Гилберт думал, что ради этого момента и стоит жить.
Но все же что-то было не так. Гилберта не отпускало ощущение, что чего-то не хватает, чего-то очень важного, особенного. Без чего их с Эржебет союз не может быть полноценным.
Не в привычках Гилберта было копаться в своих чувствах, но сейчас он попытался разобраться в себе и в том, что же испытывает к Эржебет. Найти причину неудовлетворенности, которая терзала его, даже когда они с ней становились единым целым. Постепенно Гилберт понял свои смутные ощущения: Эржебет была с ним, но не совсем. Отдавалась, но не до конца. Между ними все еще существовала какая-то преграда. Он владел ее телом, но этого ему было мало. Нужно было что-то другое, гораздо более важное. Ее любовь.
Гилберт вздрогнул, как только в сознании всплыло это слово. Такое пошлое, истрепанное многочисленными романтическими стишками и историями, всегда казавшимися Гилберту глупыми и смешными. Неужели ему не хватало именно этого?
«Я… хочу ее любви… потому что сам люблю ее. Да быть того не может! Все эти цветочки и томные вздохи! Это же для слабаков! Изнеженных мальчишек! Я не могу чувствовать такое… Конечно же, нет! Это не любовь! Это желание обладать! Я хочу ее. И она будет моей! Только моей! Собственность Великого Пруссии! И все. Никаких сантиментов для слюнтяев!»
Гилберт все больше распалялся, споря с самим собой. Он с силой сжал бокал, хрупкий хрусталь треснул, осколками осыпавшись на ковер. Багровая жидкость заструилась меж пальцев, до жути напоминая кровь. С секунду Гилберт смотрел на свою руку, затем небрежно вытер ее салфеткой, решительно встал с кресла и подошел к кровати. Гилберт взглянул на Эржебет сверху вниз, зло усмехнулся. Он собирался доказать сам не зная кому, а скорее всего самому себе, что просто хочет ее тело и все. Он сможет взять ее, получить удовольствие, и ничто не будет его терзать.
Медленно-медленно Гилберт протянул руку и с каким-то особым трепетом коснулся кончиками пальцев щеки Эржебет.
Губы Эржебет тронула легкая улыбка, она сильнее прижалась к ладони Гилберта, потерлась щекой. Ластилась, точно кошка.
— Гил, — шепнула Эржебет, приоткрыла глаза и посмотрела на него из-за паутины ресниц.
Ее улыбка стала шире. Такая светлая, полная тепла. А взгляд… Гилберта будто молнией пронзило. Да! Это было именно то, чего ему недоставало! Чего он хотел на самом деле. Чтобы она смотрела на него вот так, с нежностью, искренним обожанием. Он хотел не только ее тело, но и ее сердце. Ее любовь. Потому что сам любил ее каждой клеточкой своего существа.
— Доброе утро, Лизхен, — произнес Гилберт так ласково, как никогда, и погладил ее щеку.
Но его голос разрушил волшебство момента. На долю секунды на лице Эржебет промелькнула паника, а затем тепло в ее глазах исчезло, они заледенели, будто два изумрудных кристалла.
— Я бы не сказала, что оно такое уж доброе, если учесть, что мне пришлось лицезреть тебя, — едко процедила Эржебет.
Первый удар. Гилберт был сейчас полон благодати, а Эржебет язвила и грубила.
— Привыкай, теперь меня будет очень много, — по привычке ехидно парировал он.
— Охо, неужели? Значит, я все еще не наскучила господину? Меня повысили в звании со шлюхи на пару дней до любимой наложницы? — Ее голос так и сочился ядом.
Еще удар. И еще один. Гилберт содрогнулся.
— Не произноси это слово.
— Какое?
— Оба.
Гадкие. Грязные. Они марали его искренние чувства.
— Не шлюха и не наложница… Тогда кто же я для тебя, Гил? — Эржебет пытливо взглянула на него, и он чуть было не произнес: «любимая».
Но в последний момент сдержался.
Нет, он не мог это сказать. Не мог настолько обнажить душу. Не мог признать свою слабость. Ведь чем еще кроме слабости можно было считать любовь? Она сделала Гилберта уязвимым. Настолько, что всего от пары злых слов Эржебет, он почувствовал боль в сотню раз сильнее, чем от удара мечом. А что будет, если Эржебет узнает о его чувствах? Если посмеется над ним? Она будет праздновать победу, узнав, что он поддался ее чарам. Что не она принадлежит ему, а он — ей. Весь, без остатка. Нет-нет, такого нельзя было допустить. Гилберт Байльшмидт никогда не проигрывал, не проиграет и теперь. Эржебет, своему самому сильному противнику.
Истинны были те слова: она — ведьма, околдовывающая мужчин. Он угодил в ее сети. Вот только она не отрубила ему голову, поступив гораздо хитрее. Она забрала его душу.
— Гил, ну что ты молчишь? — Голос Эржебет едва заметно дрогнул.
— Давай-ка позавтракаем, — совершенно невпопад сказал Гилберт.
Хотелось как можно быстрее закончить опасный разговор. Он боялся, что если так и дальше пойдет, Эржебет выпытает из него правду. Увидит своими колдовскими зелеными глазами.
Но Эржебет, вопреки опасениям Гилберта, не стала настаивать, а казалось, с радостью ухватилась за возможность сменить тему.
Эржебет поспешно села на кровати, старательно прикрыла грудь одеялом. Гилберта умиляла эта ее целомудренная стыдливость, хотя вроде бы сейчас ей уже нечего было стесняться.
— Фрукты? — обронила Эржебет, взглянув на поднос с завтраком.
— Все твои любимые.
Гилберт присел на кровать рядом с Эржебет, придвинул столик с едой поближе. Поддавшись внезапному порыву, он оторвал от тяжелой грозди виноградинку и поднес к губам Эржебет.
— Скажи «ам», Лизхен.
Эржебет нахмурилась, на щеках расцвел нежно-розовый румянец.
— Что еще за странные иг…
Но Гилберт не дал ей договорить и, воспользовавшись моментом, вложил ягоду в ее приоткрытый рот. На мгновение кончики его пальцев коснулись губ Эржебет, и Гилберт невольно вздрогнул. Мягкие. Чуть влажные. Податливые… Он задержал руку возле них несколько дольше, чем следовало, и Эржебет заметила его реакцию. Несколько секунд она задумчиво смотрела на Гилберта, а затем, лукаво прищурившись, по-лисьи хитро улыбнулась.
— Вкусно. Хочу еще, — капризно протянул Эржебет. — Раз уж ты вызвался меня кормить, то не отлынивай.
Гилберт повиновался, двигаясь точно во сне, оторвал очередную виноградину. На сей раз Эржебет сама потянулась к его руке, захватила губами ягоду, а вместе с ней и кончик его пальца. Осторожно, словно исследуя, она коснулась языком подушечки пальца, более уверенно скользнул по ногтю. Лизнула. Шершавый язычок, будто кошачий.
Гилберту показалось, что по его руке разбегаются сотни искр, тело на краткий миг свело судорогой. Он попытался убрать руку, но Эржебет вдруг цепко схватила его за запястье, и в ее глазах Гилберт увидел озорной блеск.
«Не сбежишь, Гил, — как бы говорила она. — Думал, поймал меня, да? Думал, ты можешь заставлять меня изнывать от желания, а я тебя — нет? Наивный».
Эржебет слегка прикусила кончик его пальца, заставив Гилберта зашипеть сквозь стиснутые зубы. Затем немного отстранилась, скользнула языком по его ладони и принялась неспешно обрисовывать каждую линию, каждую царапинку, старые мозоли от меча. Словно рука Гилберта была для нее редчайшим плодом, которым нужно наслаждаться медленно, смакуя каждое мгновение. И все это время Эржебет не спускала глаз с лица Гилберта. Зеленые бездонные омуты, манящая таинственная глубина, далекие огоньки где-то на самом-самом дне…
Но вдруг все закончилось, Эржебет отпустила его руку, и Гилберт только сейчас осознал, что дышит прерывисто, тяжело, а ткань его халата топорщится, выдавая его возбуждение. Эржебет взглянула на Гилберта, торжествующе улыбнулась, затем улыбка превратилась в каверзную усмешку, и он понял, что это еще не конец задуманной ею пытки-наслаждения.
— Знаешь, этот сорт не совсем тот. Мне нравится более горьковатый привкус… А сладенькое у нас ты любишь, — медленно произнесла Эржебет, поглаживая гроздь винограда.
Ее голос звучал ниже, чем обычно: мягкое, грудное контральто, с едва уловимой хрипотцой и соблазнительными мурлыкающими нотками.
Эржебет оторвала виноградинку, зажав губами, приподнялась на кровати. Положила руки Гилберту на плечи и склонилась к нему, предлагая отведать угощение из ее уст. Он рванулся ей навстречу, раскусил сочную ягоду, впился в рот Эржебет. Они погрузились в приторный, дурманный поцелуй со вкусом винограда, с соком, стекающим по языку, с жаром, заполняющим все тело. Да, Эржебет была права, Гилберт любил сладкое. И самым сладким фруктом в мире были ее губы. Одной рукой Гилберт обвил ее талию, другую погрузил в мягкие волосы, притягивая ее ближе, углубляя поцелуй. Ладошка Эржебет скользнула по груди Гилберта, спустилась ниже, и вот кончики ее пальцев дотронулись до его возбужденной плоти сквозь ткань халата. Совсем легко, невесомо, но он живо откликнулся на это прикосновение, едва сдержав стон, сильнее стиснул талию Эржебет.
«Ведьма, что же ты со мной творишь?»
Эржебет тем временем оторвалась от его губ, обняла Гилберта, прижалась к его разгоряченному телу.
— Ты в курсе, что когда ты распаляешься, у тебя краснеют уши? — жарко шепнула она ему.
И оттолкнула Гилберта, заливисто рассмеявшись. Он озадаченно уставился на нее, абсолютно сбитый с толку, доведенный до самого края. Она раздразнила его и убежала.
Эржебет поднялась с кровати, повернувшись к Гилберту спиной, закуталась в одеяло, но оно немного сползло, обнажая острые лопатки, тонкую талию, упругие, округлые ягодицы. Эржебет тряхнула головой — волна медовых локонов, словно мантией, скрыла от Гилберта этот прекрасный вид.
— Ну что, мы сегодня поедем на Эльбу? Я хочу поплавать, — обернувшись, она улыбнулась манящей улыбкой. — Может нам даже удастся найти золото Нибелунгов, о котором ты столько рассказывал…
— Мы никуда не поедем, — глухо рыкнул Гилберт.
Он уже был на пределе, едва не дрожал от нетерпения. Поддавшись вперед и схватив Эржебет за запястье, Гилберт властно потянул ее к себе, и они вместе рухнули на алые простыни.
Эржебет приподнялась, посмотрела на Гилберта сверху вниз, насмешливо прищурилась.
— Что уже и час без этого обойтись не можешь? — пропела она. — Вот уж не думала, что ты так сильно меня хочешь.
Гилберт заставил ее замолчать поцелуем. Перекатился, вдавливая Эржебет в матрас, жадно кусая ее губы.
«Да, хочу, Лизхен. Я хочу тебя. Я люблю тебя. Будь моей, моей».
И вскоре уже она сладко стонала в его объятиях, выгибалась, впиваясь ногтями в его плечи. Он раз за разом доводил ее до исступления, заставлял просить, умолять, требовать новых ласк…
Когда все закончилось, Гилберт обнял Эржебет, крепко прижал к груди. Его охватила приятная усталость, удовольствие от удовлетворенного желания.
Но все равно его не покидало ощущение, что чего-то нахватает.
***
Эржебет сидела в кресле перед зеркалом и аккуратно расчесывала волосы. Она одела лишь темно-синий шелковый халат Гилберта, который был ей ужасно велик, волочился по полу, когда она ходила, а рукава пришлось несколько раз подогнуть.
— Хочешь, я куплю тебе кружевной пеньюар? — предложил несколько дней назад Гилберт и, весело прищурившись, добавил. — Полупрозрачный.
— Еще чего! — Эржебет фыркнула. — Чтобы я выглядела в нем, как одна из этих надушенных фрейлин? К тому же с тобой этот пеньюар и дня не продержится — обязательно порвешь.
В ответ Гилберт усмехнулся, как бы говоря «да, я такой», и узурпация его халата была узаконена официально. Странно, но Эржебет даже нравилось носить его одежду, было в этом что-то необъяснимо приятное. Да и сам Гилберт, судя по довольной улыбке, наслаждался, наблюдая, как она разгуливает в его халате. За прошедшую неделю Эржебет успела узнать много нового о его вкусах. Например, он любил смотреть, как она причесывается, и мешать ей.
Вот и сейчас Гилберт сидел на пуфике за спиной у Эржебет, играя прядью ее локонов, то накручивая на палец, то подкидывая.
— Хватит уже дурачиться, — проворчала Эржебет, хотя на самом деле ей были приятны его прикосновения.
За последние дни она узнала много нового и о своих вкусах.
— Почему ты отрастила волосы? — внезапно спросил Гилберт. — Ты ведь так долго носила их до плеч и собирала в хвостик.
— Который ты обзывал куцей метелкой, — хмыкнула Эржебет, отложив расческу на трюмо. — Неужели ты по нему скучаешь?
— Не скучаю. — Гилберт замялся на мгновение, подбирая слова. — Так лучше. Интереснее. С длинными волосами можно сделать много всего…
— Что ты там задумал? — Эржебет насторожено заглянула в зеркало, пытаясь определить, что делает непредсказуемый Гилберт.
— Не дергайся, — буркнул он. — Я сделаю тебе шикарную прическу.
Эржебет почувствовала, как он начал заплетать ей косу, неторопливо и осторожно перебирая ее мягкие кудри. Эржебет внимательно наблюдала за ним в зеркало: вот Гилберт сосредоточенно свел брови, вот торжествующе улыбнулся, вот сложил губы трубочкой и задумчиво уставился на что-то. Столько лиц. Было очень интересно следить за его подвижными чертами, такими живым, непрерывно изменяющимися.
— Готово! — гордо объявил Гилберт. — Прекрасная прическа от Великого.
Он перекинул Эржебет через плечо кривую косу, с торчащими во все стороны прядками.
— Что же здесь шикарного? — Эржебет не удержалась и хихикнула. — Руки у тебя не из того места растут, Великий.
Гилберт ничего не ответил, а через мгновение Эржебет ощутила, как его теплые пальцы скользнули по ее шее, которую теперь не скрывал водопад волос. Эржебет охнула от неожиданности.
— Хитрый засранец, так вот зачем ты это затеял…
— Может быть…
Гилберт куснул мочку ее уха, опаляя горячим дыханием кожу, поцеловал шею. Эржебет откинулась на спинку кресла, чуть склонила голову, отдаваясь его поцелуям. По телу разлилась приятная истома, дурман затопил сознание.
Часто в последние дни Эржебет с отстраненным удивлением думала, как же чутко она реагирует на любые, даже самые невинные прикосновения Гилберта. Объятие, пожатие руки… А каждый его поцелуй отдавался в теле яркой вспышкой.
Эржебет смущалась, пыталась скрыть свою неловкость за язвительностью, вместо рвущихся с губ нежных слов говорила гадости. Вчера она еще и решила доказать, что тоже может заставить Гилберта трепетать, неловко краснеть. И у нее получилось. Эржебет сама не ожидала от себя такой раскованности и дерзости. Но рядом с Гилбертом с ней действительно происходили странные вещи. Всегда. Еще с их первой встречи. Еще тогда в Эржебет что-то необратимо изменилось.
Ей доставляло удовольствие соблазнять Гилберта, видеть, как он изнемогает от желания. Играть с ним было так приятно. Но игра с огнем всегда опасна. В итоге Эржебет опять поглотило неудержимое пламя, в тот день они так и не выбрались из спальни.
Эржебет изумляла неугасимая страсть Гилберта, его почти животная потребность в плотском наслаждении. Он всегда припадал к Эржебет, словно терзаемый жаждой путник к оазису в пустыне, и выпивал ее до капли. Но она была рада этому, ощущала себя не опустошенной, а наоборот полной до краев. Она сама была такой же жадной, как и он, требовала от него огня больше и больше, все, что он может дать. За все те годы, что они были вдали друг от друга, за все те годы, что притворялись друзьями. Она стремилась наверстать упущенное время. Любить… Вот только любить ли?
Эржебет старалась об этом не думать, в какой-то момент отбросила рассудительность, не пытаясь понять, что происходит между ней и Гилбертом. Она жила настоящим, не беспокоясь о будущем. Ее поглотило наваждение, бесконечный сон, который был гораздо ярче и живее всей ее предыдущей жизни. Гилберт тоже, казалось, наслаждался моментом, проводя с Эржебет все свое время. Он не говорил о чувствах, не спрашивал ее, зато часто напоминал о ее обещании. Эржебет ощущала себя пленницей, пыталась то и дело уколоть Гилберта, однако ночью опять жадно целовала его. В момент наивысшего наслаждения Эржебет казалось, что ей вот-вот откроется некая истина, сокровенная тайна их притяжения друг к другу. Но эйфория проходила, маски возвращались на место, они оба продолжали свою странную игру под названием «это не любовь».
Вот и сейчас шелк скользил с плеч Эржебет, Гилберт покрывал поцелуями ее белую кожу. Эржебет судорожно вздыхала, тихонько постанывала.
«Сильнее… Сильнее… Как же хорошо. Я люб…»
Резкий стук в дверь ворвался в сладостную грезу. Эржебет не смогла сдержать раздосадованного шипения, Гилберт выругался сквозь зубы.
— Кто там?! — раздраженно выкрикнул он.
— Господин Пруссия, вы приказывали напомнить о сегодняшнем заседании Совета Министров, — донесся из-за двери робкий голос слуги.
— Ах ты черт, совсем из головы вылетело.
Гилберт резко встал, Эржебет обернулась к нему, стараясь выглядеть не слишком разочарованной.
— Дела? — с нарочитой небрежностью спросила она.
— Политика, чтоб ее. Сегодня важное заседание, поэтому придется идти и выслушивать всех этих напыщенных идиотов, иначе Фриц с меня шкуру спустит.
«Политика… Ну да, всю эту неделю Гил был со мной, так что наверняка накопилась уйма государственных дел. Какой он все-таки легкомысленный иногда, забывает о долге. Долге… Государственные дела…», — последние слова эхом разнеслись в голове Эржебет, она вдруг с кристальной ясностью осознала, что за все это время ни разу не вспомнила о своих многочисленных обязанностях.
Гилберт поглотил все ее мысли.
«Это не он легкомысленный, а я! О Боже! Меня не было целую неделю! Моя страна… Мне ведь надо за стольким следить. Я взяла и исчезла. Никому не сказала, куда ухожу! Родерих, мои вельможи, Аличе, они ведь все волнуются…»
Эржебет охватила паника. Гилберт мгновенно ощутил перемену в ее настроении, но истолковал по-своему.
— Не скучай, Лизхен. Я скоро вернусь. Всего лишь съезжу в королевскую резиденцию в Потсдам и к вечеру уже буду дома. — Он ласково чмокнул Эржебет в макушку, потрепал по щеке.
«Дома… Но ведь это не мой дом!»
Гилберт
оделся, стремительно вышел из комнаты, хлопнув дверью. Мгновение Эржебет смотрела ему вслед, а затем медленно развернулась и заглянула в зеркало. Оттуда на нее потерянным взглядом уставилась растрепанная девушка, на шее и на оголенном плече которой виднелись яркие следы от поцелуев. Эржебет подняла дрожащую руку, прикоснулась к одному из розовых пятен, пощупала, словно не веря. Она не узнавала себя, не понимала, как она могла вот так легко забыть о своем долге страны. Эржебет вдруг стало страшно. Ее захватило одно желание: как можно скорее вернуться в свою привычную жизнь.
«Наваждение! Все это наваждение!»
Эржебет вскочила с кресла, путаясь в складках халата, бросилась к шкафу в дальнем углу комнаты: здесь была разложена одежда, которую подарил ей Гилберт. Рубашки, штаны, камзолы, простые платья, без лишних украшений — все, как она любила. И даже парадный мундир знаменитых черных гусар, который Эржебет в свое время сильно приглянулся. Она мельком упомянула об этом, а через пару дней, проснувшись, нашла на прикроватном столике новенький мундир, сшитый точно по ее фигуре, а Гилберт старательно делал вид, что он тут не причем.
«Подарок. Сколько Гил мне всего подарил за эти дни, всегда точно угадывая то, что мне хочется. А как он смотрел на меня, когда я примеряла этот мундир!»
Эржебет чертыхнулась, специально выбрала из вещей самый скромный камзол и, переодевшись, пулей вылетела из комнаты. Ее никто не задерживал, слуги лишь почтительно кланялись, приветствуя любовницу своего господина.
«Любовница».
Эржебет передернуло.
«Любимая».
Она остановилась, замерла в нерешительности.
«Любовница… Любимая… Так кто же я для него? Почему я убегаю, не узнав?»
Мысли путались, сердце бешено колотилось.
«Я должна уехать, должна вернуться. Я ведь фактически бросила свои земли. Так безответственно… И все из-за него! Из-за Гила! Это он виноват! Да что же такое он сделал со мной? Словно какая-то магия!»
Эржебет вспыхнула, в ярости сжала кулаки и решительно зашагала вперед. Она добралась до конюшни и оседлала белоснежного жеребца, подаренного Гилбертом. Вспомнив об этом, Эржебет собралась было выбрать другую лошадь, в ней вскипела гордость.
«Я не буду принимать его подачки! Я не любовница!»
Но все же этот конь был очень быстрым, точно ветер. Эржебет не смогла отказаться от такого замечательного скакуна и все-таки взобралась ему на спину, а через секунду он уже нес ее прочь от дворца, прочь из Берлина. Прочь от Гилберта.
Эржебет без остановок скакала вперед, нещадно погоняя коня. Ветер хлестал ей в лицо, разгоняя остатки тумана, затопившего разум. Эржебет старалась не думать ни о чем, отбросить все сумбурные мысли, спутавшиеся в тугой клубок, который она сейчас была не в силах размотать. Потом, потом, все потом, а пока надо было добраться до границ владений Родериха, где Гилберт уже не сможет ее достать…
Когда Эржебет въехала во двор австрийского особняка, она едва не падала с седла от усталости, а бока тяжело дышащего коня лоснились от пота. Эржебет бросила поводья подбежавшему слуге, приказала как следует позаботиться о жеребце, а сама направилась в дом. Она поспешила пройти в свою комнату, очень надеясь, что Родерих в отъезде и не придется немедленно держать перед ним ответ за долгое отсутствие без предупреждения. Эржебет была не в состоянии сейчас придумать убедительную ложь, а правда была слишком позорной.
Эржебет тяжело опустилась на диван, закрыла лицо руками.
Через несколько минут раздался вежливый стук в дверь — не нужно быть ясновидящей, чтобы догадаться, кто это.
«Похоже, разговора с Родерихом избежать не удастся».
Эржебет тяжко вздохнула и крикнула: «Входите!».
Эржебет еще никогда не видела невозмутимого Родериха таким взволнованным. Он подошел к Эржебет, опустился рядом на диван, порывисто схватил ее за руку.
— Слава Богу, ты вернулась! Я уже не знал, что делать! — выдохнул Родерих. — Ты так внезапно исчезла.
— Простите, — только и смогла пробормотать Эржебет.
Она лихорадочно пыталась придумать объяснения своему долгому отсутствию, но как назло ничего путного в голову не приходило.
— Аличе прибежала ко мне в слезах, все твердила, что ты ушла за какой-то птицей, — продолжал рассказывать Родерих. — Я не обратил на нее внимания, решил, что это ее обычные глупости. Но ты не вернулась ни к вечеру, ни на следующий день… Я подумал, что ты отправилась в свою столицу по какому-нибудь срочному делу, но тебя не было и там. А затем мой посол сообщил, что тебя видели в Берлине, во дворце Байльшмидта.
Родерих на мгновение замолчал, немного нервно поправил очки.
— Что ж по нашему новому договору ты вольна видеться с ним, когда захочешь, поэтому я не стал посылать ему официальных вопросов или ноту протеста.
«Ага, конечно. — Про себя Эржебет едко усмехнулась. — Ты наверняка подумал, что меня вполне могли похитить, но пока ты еще не собрал достаточно сил для войны, решил не цапаться с Гилбертом. Пусть он меня забирает».
— Но все же, Эржебет, тебя не было слишком долго. — Родерих отпустил ее руку, заговорил холодно, в голосе послышались нотки осуждения. — Несмотря на все твои привилегии, ты остаешься моей провинцией и не можешь вот так срываться куда-то и пропадать неделями! Я требую объяснений!
«А я так и не смогла их придумать».
— Я улаживала с Гилбертом кое-какие личные дела, — промямлила Эржебет, отлично осознавая, как жалко это звучит.
— Личные дела? — Родерих скептически выгнул бровь. — Байльшмидт все-таки мой враг, Эржебет. Да и твой тоже, пока ты находишься в составе Империи. Конечно с моей стороны невежливо вмешиваться в твою частную жизнь, но политическая ситуация вынуждает меня. Прости мою неучтивость, но тебе придется подробнее рассказать об этих «личных делах». Нам нужно серьезно поговорить.
— Герр Родерих, а нельзя хоть немного повременить с беседами? — Эржебет даже не пришлось притворяться, в ее голосе и так звучала неподдельная усталость. — Я только что с дороги, я проехала весь путь от Берлина без остановок. Позвольте мне немного отдохнуть, привести себя в порядок, а потом я отвечу на все ваши вопросы.
— Конечно, конечно. — Родерих заметно смутился. — Извини, что совсем забыл о твоих нуждах.
Он встал, галантно поклонился и скрылся за дверью, Эржебет облегченно вздохнула, радуясь, что смогла выторговать себе немного времени на размышления.
Она приказала приготовить себе ванную. Вместе с суетящейся прислугой в комнату вбежала Аличе. Увидев старшую подругу, девочка бросилась ей на шею, расплакалась, а Эржебет стало еще более стыдно за свою безответственность. Она успокоила Аличе, пообещала больше не исчезать.
Когда ванна была готова, и повеселевшая Аличе ушла вслед за слугами, Эржебет, скинув одежду, с наслаждением окунулась в теплую воду. Вот теперь Эржебет могла позволить себе подумать, распахнув все двери сознания, выпустить ворох мыслей и попытаться разложить их по полочкам. Она должна была, наконец, разобраться в своих чувствах и понять, что же произошло за эту неделю в Берлине. Самую странную в ее жизни.
«И самую прекрасную…», — честно призналась себе Эржебет.
На нее нахлынули воспоминания. И совсем старые, и недавние.
Гилберт обнимает ее, когда они стоят на дороге посреди леса. Она прижимается к его широкой, сильной груди, ей невообразимо хорошо, ощущение такое, словно она вернулась домой после долго странствия…
Она целует его ладони, загрубевшие ладони воина, но ей так приятно прикасаться к ним… Он смотрит на нее тяжелым, полным кипящей лавы взглядом. Она хочет, чтобы он всегда смотрел на нее так. На нее одну…
Он скользит губами по тонкой коже ее живота, спускается ниже. Она вскрикивает, стискивает в руках простынь, стонет его имя. Он тихо смеется, называет ее своей маленькой Лизхен, она не шлет его куда подальше, а просит, чтобы он продолжал…
Эржебет ощутила, как затрепетало все внутри от одних только воспоминаний. Она нырнула в воду с головой, стараясь унять разгорающийся пожар, но это не особо помогло.
«Почему? Почему я позволила ему все это?» — бился в голове один единственный вопрос.
И ответ был очевиден.
«Я люблю его».
Тут же Эржебет начала спорить сама с собой.
«Да это обычная похоть! Я все-таки чисто физически женщина, мне нужно… нужно… И тут Гил подвернулся под руку!»
Но возникал вопрос: почему тогда ничего подобного она не чувствовала к другим? Эржебет столько веков жила на свете и практически всегда находилась в мужском обществе. Короли, рыцари, дворяне — среди них часто попадались настоящие красавцы, любимцы дам. Тот же Родерих был весьма привлекателен: изысканная внешность, длинные, изящные пальцы музыканта, пикантная родинка на подбородке. Но Эржебет отмечала его красоту лишь механически, точно также она восхищалась комодом резного дерева или расписной вазой. Зато Гилберт… Грубый, не отличающийся ни красотой, ни галантностью Гилберт… Только он один вызывал у нее трепет, заставлял ее сердце биться чаще. Только рядом с ним ей было по-настоящему хорошо, а без него пусто и одиноко. Так не тоскуют по другу. Так не мечтают о мужчине на ночь.
«Лучшее мгновение в твоей жизни?» — спросила Эржебет сама себя.
«Наш первый поцелуй на острие клинка». — И этим ответом поставила окончательную точку.
«Я люблю его».
На душе стало удивительно спокойно, больше не осталось никаких противоречий, все теперь было просто и ясно.
«Я люблю его. Всегда любила».
Эржебет счастливо улыбнулась, обняла себя за плечи так, будто на самом деле нежно обнимала Гилберта. Несколько минут она сидела, наслаждаясь ощущением умиротворения, перебирая воспоминания, которые теперь представлялись в совершенно ином свете и несли столько радости. Но постепенно, с каждой возникающей в голове картиной, возвращалось беспокойство.
«А что Гил? Кто я для него? Он ведь никогда ничего не говорил о своих чувствах. Он притащил меня к себе… Мы занимались любовью, но в любви он мне так и не признался. Ничего не сказал. Да он воспользовался мною! Я для него как игрушка! Военный трофей! Конечно, он всегда хотел меня победить, вот теперь ему это удалось. Да еще и удобная возможность утереть нос Родериху представилась!»
От спокойствия не осталось и следа. Эржебет почувствовала себя загнанным зверем, а Гилберт был охотником, неумолимым и беспощадным. Ее пугала всепоглощающая сила ее чувства к нему, то, что рядом с ним она забывала обо всем на свете. Да, она, бесстрашная Эржебет Хедервари, боялась. Боялась потерять себя и раствориться в жарком пламени. Стать лишь безвольной рабой Гилберта, который наверняка вовсе ее не любит.
Эржебет вылезла из ванны, закуталась в теплый домашний халат, вернулась в гостиную и без сил рухнула на диван. Раздумья еще больше утомили ее, сейчас ей хотелось свернуться калачиком на постели и погрузиться в сон без сновидений. Но настойчивый стук в дверь напомнил, что об отдыхе пока можно лишь мечтать. Вошел Родерих, и только увидев его, Эржебет поняла, что не придумала подходящего оправдания своему отсутствию.
«И черт с ним. — Она была слишком измотана, чтобы сплетать красивую ложь. — Скажу все, как есть. В конце концов, я не занималась ничем предосудительным. Я ведь не его жена! Могу спать, с кем хочу!»
На этот раз Родерих присел в кресло напротив Эржебет, она тут же ощутила напряжение, словно они были противниками, смотрящими друг на друга с разных сторон баррикад.
— Итак, я хотел бы внести некоторую ясность, — сухо заговорил Родерих. — Зачем ты ездила к Байльшмидту?
— Я уже сказала, герр, это было личное дело, — устало произнесла Эржебет. — Настолько срочное, что я не успела вас предупредить. Или вам нужно детальное описание того, как Гилберт упал с лошади, а я ухаживала за ним, пока он лежал в постели с переломанными ребрами?
«О да, молодец, придумала глупейшее объяснение! Но лучше так, чем совсем ничего».
— Мне не доносили, что с Байльшмидтом приключилось такое несчастье, — недоверчиво протянул Родерих.
— Ваши соглядатаи доносят вам о каждом его чихе? — Эржебет не смогла сдержать ехидства.
Родерих едва заметно скривился.
— Ладно, опустим детали. Для меня важно лишь то, что ты действительно, — последнее слово он выделил особо, — ездила к нему только по личным делам. В конце концов, хоть мы и не совсем люди, у нас тоже есть кхм… физиологические потребности. И мне, по сути, все равно, кто греет твою постель, Эржебет: мой конюх или Байльшмидт… Хотя конюх все же был бы предпочтительнее.
Родерих говорил подчеркнуто холодно, брезгливо. Эржебет почувствовала, как запылали щеки, и от смущения, и от ярости. Она едва сдержала рвущийся с губ резкий ответ.
«Тоже мне, ханжа нашелся! Как будто у тебя у самого нет таких потребностей, и ты всегда спишь только в обнимку с нотами!»
— К чему вы клоните, герр Родерих? — как можно спокойнее проговорила Эржебет. — Раз вас не волнует, с кем я сплю, то к чему этот допрос?
— К тому, что сейчас повторяется ситуация начала века, когда Байльшмидт подбил тебя на восстание и всячески помогал. Сейчас вы снова можете решить, что я ослаб после войны и самое время нанести удар. — Родерих взглянул на Эржебет в упор, аметистовые глаза недобро сверкнули. — Так вот, если ты вновь вздумаешь бунтовать, я с тобой церемониться больше не буду, несмотря на наши хорошие отношения. И можешь не уповать на поддержку своего любовника. Байльшмидт всего лишь выиграл пару битв, не более. У него нет ресурсов для ведения долгой войны. А она начнется, если ты поднимешь восстание, и он тебя поддержит. Эржебет, ты всегда была разумной девушкой, ты должна понять, что для твоей страны это не закончится ничем хорошим. Мы с тобой пришли к компромиссу и вполне неплохо жили все это время, не разрушай того, что строилось с таким трудом. Если у тебя есть какие-то претензии, высказывай их, мы найдем решение. Но не бунтуй. Мне нужны твои земли, я не отпущу тебя только потому, что Байльшмидт тебе, видите ли, более симпатичен.
«Забавно, а ведь мне даже в голову не приходило бунтовать. — Эржебет мысленно усмехнулась. — Хотя для Родериха вполне логично интерпретировать мои отношения с Гилом, как заговор».
Но Эржебет действительно не думала о том, что можно заключить с Гилбертом союз против Родериха, что она может отвоевать независимость. Последнее восстание надолго отбило у нее стремление бунтовать, к тому же жизнь в составе Империи Габсбургов ее вполне устраивала.
Для Эржебет их с Гилбертом отношения были далеки от политики: нечто сокровенное, куда не хочется пускать грязь европейских дрязг. Она любила его не как страна, а как женщина, как Эржебет Хедервари. Но в том-то и дело, что она была не только женщиной, но еще и королевством Венгрия.
«Как все сложно. Мало мне проблем с чувствами, так еще и все эти воины, союзы…»
Голова трещала от вороха мыслей, на виски давила тупая боль. Эржебет чувствовала себя усталой и разбитой, хотелось поскорее закончить этот мерзкий разговор.
Она провела рукой по лицу, пытаясь привести в порядок мысли и решить, что же ответить Родериху.
— Я не заключала с Гилбертом никаких тайных союзов против вас, — медленно начала она. — У нас действительно только личные отношения. Я надеюсь мне не нужно уже в который раз трясти у вас перед носом договором, где четко написано, что я могу с ним общаться, когда захочу?
— Я помню, — процедил Родерих. — Что ж, тогда дай мне слово чести, что ты всегда останешься преданной мне. Я поверю твоей клятве.
Он выжидающе воззрился на Эржебет. Она заколебалась: все-таки такое обещание имело для нее очень большое значение, врожденное благородство не позволило бы ей его нарушить и сковало бы по рукам и ногам. Родерих об этом прекрасно знал, поэтому и требовал клятвы.
«Выбора нет. Если я не пообещаю сохранять лояльность, он мне не поверит».
— Даю вам слово Венгрии, что буду верна вам, герр Родерих, — отчеканила Эржебет.
— Прекрасно. — Родерих неспешно кивнул. — Тогда я больше не буду вмешиваться в ваши с Байльшмидтом отношения. Только прошу, не приглашай его сюда, ради всего святого!
— Я и не думала. — Эржебет не сдержала усмешки.
— Хорошо. И предупреждай меня, если будешь надолго кхм… уезжать к нему.
— Да, конечно.
Родерих ушел, с ледяной вежливостью пожелав Эржебет спокойной ночи.
«Уезжать к нему, да? — с грустью подумала Эржебет. — Я даже сама не знаю, в каких мы отношениях, а Родерих говорит так, будто мы состоявшаяся пара. Хотела бы я, чтобы было так».
Она поднялась с дивана, нетвердым шагом прошла к кровати и рухнула на перину. Эржебет мечтала погрузиться в спасительную черноту беспамятства, но вместо этого оказалась в объятиях алого шелка, и Гилберт смотрел на нее сверху вниз. В его взгляде было столько нежности, искреннего восхищения.
«Я люблю тебя, Лизхен», — говорил он.
«Я люблю тебя», — отвечала она.
В мире сна не было сомнений и лжи. Лишь чистое чувство. А утром было разочарование и желание не просыпаться никогда.
***
Пока шло собрание, Гилберт сидел, как на иголках, моля небеса лишь о том, чтобы все поскорее закончилось. С удовольствием он занимался только армией, а гражданские дела нагоняли на него скуку. Но Гилберт помнил, что он не рядовой генерал, а страна, и у него есть долг. Поэтому обычно на совещаниях Гилберт старался вникать во все детали, министрам приходилось жалеть, что он не пропадает все время на плацу — Гилберт всегда был к ним требователен, ошибок не прощал, а за, например, воровство из казны, не задумываясь, отправлял на плаху.
Но сегодня чиновники могли вздохнуть с облегчением, Гилберт почти не слушал их, поглощенный своими мыслями. Перед глазами у него стояла Эржебет, он хотел быстрее вернуться к ней. Когда закончилось обсуждение доклада министра финансов и все члены совета засобирались, Гилберт вскочил с места, не особо заботясь о приличиях, поспешил к двери.
— Гилберт! — окликнул его Фридрих, который руководил собранием. — Задержись, пожалуйста. Мне кое-что нужно с тобой обсудить.
— Оно не может подождать? — Гилберт даже не пытался скрыть раздражение. — Я занят.
— Вот о том, чем ты занят, я и хотел поговорить. — В голосе короля зазвенел металл, и Гилберт насторожился.
Гилберт вернулся назад, присел в кресло рядом с Фридрихом, тот подождал, пока за последним министром закроется дверь, и только тогда заговорил.
— Гилберт, ты меня знаешь, я не люблю ходить вокруг да около, поэтому скажу прямо: то, что ты уже неделю держишь Венгрию у себя во дворце, очень опасно для нас. Сперва я думал, она приехала погостить, я всегда подозревал, что у вас есть определенные отношения… Но она остается с тобой слишком долго. В Вене беспокоятся, и то, что они еще не прислали протест, лишь вопрос времени.
Гилберт напрягся, мысленно принимая боевую стойку: политика опять встала между ним и его Лизхен, но на сей раз он не уступит. Ни за что!
— Родди может протестовать, сколько влезет. Лизхен пошла со мной по своей воле, — рыкнул он.
— По своей или нет — не важно. Венгрия — провинция Империи. И то, что она так долго находится у тебя, компрометирует нас всех. С какой стороны не посмотри, это выглядит так, будто мы планируем заговор! Нам сейчас совершенно не нужны трения с Веной. Мы лишь недавно заключили мир, я тебе уже не раз говорил, он нам жизненно необходим. Силезия только-только стала нашей, в ней нужно наладить жизнь. Да и армия истощена сражениями, ей требуются свежие силы, оружие… разработка новой тактики, наконец! А ты все ставишь под удар своим безрассудным поведением!
Переведя дух, Фридрих взглянул на Гилберта почти с отеческой заботой.
— Я всегда подозревал, что ты не равнодушен к Венгрии. Ты всегда так бурно реагировал, едва заходила речь о ней. Но я никак не ожидал, что ты потеряешь голову от любви. Словно обычный человек…
Гилберт вздрогнул: в устах Фридриха слова о его чувствах к Эржебет, в которых он себе-то с трудом признался, звучали почти кощунственно. Как бы Гилберт ни уважал короля, но такое вторжение в сокровенный уголок своей души воспринял в штыки.
— Я, по-твоему, бесчувственный чурбан, годный только на то, чтобы саблей махать? — хмуро осведомился Гилберт. — Может мы и не люди, но и не какие-то там механизмы… У нас тоже есть мечты и желания!
— Я и не спорю, — мягко произнес Фридрих. — Ты гораздо человечнее многих людей, с которыми я сталкивался. И я до сих пор поражаюсь странности твоей природы.
— Ага, давай еще расчленим меня во имя передовой науки и проверим, какое у меня сердце, — зло бросил Гилберт.
— Сердце у тебя, может, и человеческое, оно любит и страдает, но в первую очередь ты страна. Ты не принадлежишь только себе.
Фридрих грустно улыбнулся.
— Как и я. Мне кажется, мы во многом похожи, я даже понимаю тебя, ведь я, как король, тоже не могу дать волю своим чувствам. Я постоянно должен оглядываться на вельмож, на народ, на соседние страны.
Гилберт был вынужден с ним согласиться.
«Да уж, Фриц, ты все-таки мудрый, особенно для человека у власти. Я никогда не мог делать то, что мне хочется. Я никогда не мог просто любить ее. Всегда что-то мешало, войны, Садык, Родди. И политика, политика».
Но Гилберт был слишком упрям, чтобы легко отступить, приняв доводы Фридриха.
— С чего ты взял, что я не думал о выгоде для нас? — Гилберт с вызовом взглянул на короля. — Родди ослаб, я смогу уговорить Лизхен поднять восстание. Если мы заключим с ней союз и вместе выступим против Вены…
— Исключено! — резко перебил его Фридрих. — Сейчас мы еще не готовы к войне. Да и сама Венгрия тоже, пусть она смогла предоставить Австрии подкрепление. Да и как отреагирует европейская общественность на такой союз? Я боюсь, что многие захотят прийти на помощь Габсбургам в усмирении мятежа, опасаясь нашего усиления. У Франции остались к нам счеты за сепаратный мир… В общем, я не хочу так рисковать. Нам стоит сосредоточиться на улучшении армии и управлении Силезией.
Фридрих замолчал, бросил на Гилберта извиняющийся взгляд.
— Прости, но тебе придется забыть о союзе с Венгрией.
Гилберт ничего не ответил, молча поднялся с кресла и вышел за дверь.
«Отказаться? Отпустить ее? Да черта с два! Только не сейчас!»
Гилберт вернулся в берлинский дворец, молнией пронесся по коридору к своим покоям. Все, что он сейчас хотел, это обнять Эржебет, ощутить сладковатый вкус ее губ, почувствовать, что она рядом.
— Я вернулся, Лизхен! — гаркнул он с порога, распахнув дверь. — Ты скучала?
Но комната ответила ему гулкой тишиной. В покоях было пусто. На полу валялся небрежно брошенный темно-синий халат, двери шкафа были распахнуты, одежда — в беспорядке, словно в ней кто-то долго рылся. Все указывало на то, что Эржебет поспешно убегала.
— Господин Пруссия, — робко пискнул слуга у Гилберта за спиной. — Вам подавать обед в комнату, как обычно?
Гилберт стремительно обернулся, схватил лакея за грудки, хорошенько встряхнул.
— Где госпожа Венгрия?!
— Она отбыла сегодня днем.
— И как вы ее отпустили, ублюдки?! — взревел Гилберт.
— Но… Но… вы не давали никаких распоряжений… — стремительно бледнея, залепетал слуга. — И мы все думали, что…
— Заткнись, убожество! — Гилберт отшвырнул лакея в сторону и бросился в конюшню.
Гилберт не ожидал, что Эржебет сама сбежит от него. Он был уверен, что смог ее подловить, добившись от нее обещания. Она ведь никогда не нарушала слова. Никогда, кроме этого раза.
В конюшне Гилберт заметил, что Эржебет взяла того самого жеребца, которого он ей подарил — замечательный, быстрый конь, самых лучших кровей. Он знал, как она ценит лошадей, и давно хотел преподнести ей именно такой подарок.
«Раз она взяла его, то уже к середине завтрашней ночи будет в усадьбе Родериха, а может даже раньше. Перехватить ее в дороге я уже не успею».
Гилберт понимал, что ему сейчас опасно приближаться к австрийским границам, но желание вернуть Эржебет было сильнее осторожности. Он запрыгнул в седло и отправил коня в галоп.
«Ты не сбежишь от меня, Лизхен».
***
С утра Эржебет занялась делами, которые успели скопиться за время ее отсутствия. Нужно было разобраться с многочисленными письмами, докладами чиновников, отчетами о сборе урожая. Но на самом деле ею, скорее, двигало не чувство долга, а желание скрыться за горами бумаги от своих проблем. Получалось это не слишком хорошо. Она никак не могла сосредоточиться, все время мыслями возвращаясь к Гилберту, вспоминая каждый взгляд, каждое прикосновение, каждое слово, в сотый раз пытаясь сложить все воедино и понять, как же он к ней относится.
В какой-то момент Эржебет осознала, что уже очень долго сидит, невидящим взором уставившись на буквы в послании одного из австрийских министров. Тогда она отбросила бумагу, смирившись с тем, что поработать сегодня не удастся.
Эржебет встала, прошлась по комнате, машинально поправила подушки на диване.
— Ай-ай-ай, Лизхен, ты ведь дала мне слово. И сбежала при первой удобной возможности.
Эржебет почувствовала, как по спине побежали мурашки. Медленно, словно преодолевая сопротивление вдруг уплотнившегося воздуха, она обернулась.
Гилберт сидел на подоконнике, небрежно облокотившись плечом о раму. Солнце светило ему в спину, его лицо оставалось в тени, от чего и без того не отличавшиеся миловидностью черты приобретали зловещий оттенок: красные глаза сверкали, точно раскаленные угли, улыбка как никогда напоминала волчий оскал. Эржебет отлично знала это выражение — Гилберт был в бешенстве. От него буквально исходили волны ярости, Эржебет вздрогнула от разлившегося по венам щемяще-приятного ощущения опасности. Нет, она не боялась его, никогда не боялась. Наоборот, ее пьянило чувство балансирования на самом краю пропасти, удовлетворяло ее дикую потребность в чем-то, чему она не могла дать объяснения. В этом была другая сторона их отношений, полная первозданной тьмы, инстинктов — единства и противостояния мужского и женского начала.
«Ты злишься. Злишься… А ты знаешь, как ты особенно красив, когда злишься? Я хочу тебя распалить еще сильнее, хотя это чревато…»
— Мы в нашем соглашении не оговаривали сроки. — Эржебет нарочито равнодушно пожала плечами. — Мне показалось, что с вас вполне достаточно моего общества, Ваше Великолепие.
Гилберт ответил ей снисходительной улыбкой.
— Лизхен, как будто ты сама не слышишь, как надумано звучит эта отговорка.
Он легко спрыгнул с подоконника, с грацией прирожденного хищника двинулся к Эржебет. Она отступила, уперлась спиной в холодную стену. Гилберт подошел к Эржебет вплотную, опустив руки по обе стороны от ее лица, склонился к ней близко- близко, так, что она почувствовала на щеке его обжигающее дыхание.
— Я сам решу, когда мне станет достаточно твоего общества. Мы ведь договорились…
— Ты меня обманул! — выпалила Эржебет. — Заставил дать обещание.
Гилберт насмешливо фыркнул.
— Я? Обманул? Заставил? Почему это? Ты сама пришла. Я тебя никогда не заставлял.
«Верно, верно. Никогда не заставлял, я делала лишь то, что хотела сама. Я пришла к тебе, потому что люблю тебя. А ты меня? Кто знает… Великий Гилберт Байльшмидт любит только себя, верно ведь?»
Он смотрел на нее тяжелым, пригвождающим к месту взглядом. Эржебет в который раз ощутила себя пойманной.
— Ты — моя, — с нажимом произнес Гилберт.
— Я не твоя собственность! — Эржебет тут же ощетинились.
— Проверим?
И прежде, чем она успела возразить, он накрыл ее губы своими.
Жаркий, грубый поцелуй. Язык, властно вторгающийся в рот. Стон наслаждения, застревающий в горле. У Эржебет подкосились ноги, она невольно вцепилась в плечи Гилберта, чтобы не упасть. Он всегда так действовал на нее. Сводил с ума.
Гилберт чуть отстранился, победно улыбнулся.
— Что и требовалось доказать.
— Ничего ты не доказал, — прошипела Эржебет, стараясь принять надменный вид. — Это всего лишь… как там говорят ученые мужи… реакция организма? Не льсти себе, я вовсе не покорена твоим тухлым величием.
— Да неужели? — Гилберт вдруг понизил голос до вкрадчивого шепота. — Кто же тогда недавно ночью все кричал «Гилберт! Гилберт!»? И просил сильнее и больше?
Эржебет вспыхнула, с силой оттолкнула его от себя, попыталась ударить кулаком в челюсть. Но Гилберт перехватил ее руку, больно сжал запястье. Тогда она со всей злостью пнула его в колено, он не удержался на ногах и повалился на ковер, увлекая Эржебет с собой. При падении Гилберт растерялся, ослабил хватку, и Эржебет высвободила руку, уперлась ладонями ему в плечи, придавливая к полу. Эржебет смотрела на Гилберта сверху вниз, тяжело дыша от еле сдерживаемого бешенства.
— Почему я?! — выкрикнула она ему в лицо. — Как будто мало вокруг смазливых девиц, которые только рады будут запрыгнуть тебе в койку! Как же — блистательный Гилберт Байльшмидт, герой и победитель! Чего ты ко мне привязался? Или это для тебя такая игра — завоевывать непокорные крепости? Развлечение? Утащил меня к себе, пользовался, как хотел…
Она не договорила, потому что Гилберт рванулся, перекатился, и вот уже Эржебет оказалась на полу, а он нависал над ней, яростно сверкая глазами.
— Какие еще девицы? Какое развлечение? — Он едва не рычал. — Мне нужна только ты!
«Только ты», — разнеслось у нее в голове.
Почти признание.
— Гил, тогда скажи, кто я для тебя? — Эржебет потянулась, взяла лицо Гилберта в ладони, ощутив, как его колотит от возбуждения. Она посмотрела ему в глаза, стараясь заглянуть в самую душу, пробиться сквозь все заслоны, которые он поставил, и увидеть правду.
— Ты… для меня… — Он накрыл ее руку ладонью. — Ты… я…
Гилберт пытался что-то сказать, лицо его исказила мука, словно он боролся с самим собой. Он сжал пальцы Эржебет с такой силой, что, казалось, вот-вот сломает хрупкие кости.
— Черт, — простонал Гилберт, вдруг практически упал на Эржебет, стиснул ее в объятиях.
— Ты моя, — сдавленно выдохнул он. — Не убегай больше от меня… не убегай… не то я…
В его голосе удивительным образом сочетались угроза и мольба. Эржебет охватило необъяснимое ощущение, что Гилберт хотел сказать вовсе не это, а что-то другое, но не смог.
— Моя… — сипло выдохнул Гилберт, снова завладевая губами Эржебет.
Он целовал ее так пылко, будто от этого зависела его жизнь, будто он мог дышать лишь ее дыханием. И она снова позволила себе забыться, отбросить все вопросы, погрузившись в обжигающие волны страсти. Не думать, а чувствовать.
«Мой Гил».
Позже они сидели на кровати, Гилберт обнял Эржебет, прижался грудью к ее обнаженной спине, склонив голову ей на плечо. Эржебет медленно, будто успокаивая большого зверя, поглаживала его предплечье.
— Возвращайся со мной в Берлин, — шепнул Гилберт. — Давай заключим союз.
«Заключим союз… Это ведь можно расценить и как единственное возможное для таких как мы предложение руки и сердца. Вот только…»
— И кем же я буду в этом союзе? — Эржебет невесело улыбнулась. — Одной из провинций будущей Великой Империи, о которой ты всегда столько грезил?
— Нет, — обронил Гилберт и замолчал.
Эржебет уже не ждала ответа.
«Может быть, мне сказать самой? Я тебя люблю. Это ведь так просто. Всего три слова. Но, черт возьми, как же сложно их произнести… как же страшно. И как он отреагирует? Засмеется… возгордится…»
В одном она была уверена точно — ответного признания не будет.
— Мы не сможем заключить союз, — наконец произнесла Эржебет. — Сейчас неподходящая ситуация.
«А еще я боюсь. Боюсь, что если заключу союз с тобой, то потеряю себя, растворюсь в алом мареве, как в эту неделю наваждения».
— Ты говоришь прямо как Фриц. — Гилберт тихо хмыкнул. — Он тоже читал мне нотации о европейской политике, о благоразумии.
— Верно читал. Твой король очень мудрый, цени его и почаще прислушивайся. — Эржебет не смогла сдержать легких назидательных ноток в голосе.
— Какие же все кругом умные. Один я идиот, — проворчал Гилберт и чуть сильнее стиснул ее плечи.
— Знаешь, Гил, а давай мы… — Эржебет замялась, подбирая слова. — Будем встречаться как обычные люди. Если мы будем не Пруссией и Венгрией, а Гилбертом и Эржебет, то все будет в порядке.
Гилберт долго молчал, она не видела его лица, но чувствовала исходящее от него напряжение.
— Хорошо, — наконец проговорил Гилберт, будто ставил жирную точку.
Эржебет вздохнула с облегчением. Она опасалась, что он вполне может проявить во всей красе свою буйную натуру, наплюет на политику, условности и запреты, даже на сопротивление Эржебет — закинет ее на плечо и унесет с собой.
— Вот и славно. — Эржебет едва сдержалась, чтобы не добавить «хороший мальчик». — Тогда я буду приезжать к тебе в Берлин или ты в мою столицу. Только, пожалуйста, не появляйся больше в усадьбе Родериха, это опасно. Удивительно, как ты вообще смог сюда пробраться.
— Не недооценивай меня, Лизхен. — Раздался мягкий смех у нее над ухом. — Раз уж я мог подкрасться к оленю так, что он и не догадывался о моем существовании, пока не получал стрелу в горло, то и мимо караула, который Родди везде понаставил, прошмыгнуть смогу.
— И все же не приходи сюда от греха подальше.
«Иначе я искусаю губы до крови, пытаясь не кричать».
— Это такой о-о-очень тонкий намек на то, что мне пора собирать вещички и проваливать?
Объятия ослабли, и Эржебет, обернувшись, легко чмокнула Гилберта в губы.
— Нет, это толстый намек на то, чтобы ты входил через дверь, а не через окно, как герой какого-нибудь романа.
С этого дня начались их новые отношения, которым Эржебет затруднялась дать название. Хотя кто угодно, взглянув со стороны, не поколебавшись, сказал бы: «Любовники». Но она ненавидела это слово, дышащее тяжелыми духами развратно одетых фрейлин, пудрой их по-женски жеманных кавалеров. Фальшью. Эржебет даже мысленно старалась его не произносить. Их с Гилбертом связь была чем-то совершенно иным, далеким от обычного флирта, которым развлекались аристократы при погрязших в пороке европейских дворах. Чем-то более глубоким, особенным. И очень-очень сложным. В их спальне не звучали слова любви, комплименты и клятвы верности. Они вообще никогда не обсуждали свои чувства. Но, тем не менее, Эржебет хотя бы раз в месяц приезжала на несколько дней в Берлин. Или под окнами ее старого замка в Буде появлялся всадник со снежно-белыми волосами.
Так прошел год, затем еще и еще. Эржебет уже привыкла, не требовала признаний, не задавала своего рокового вопроса, не пыталась выяснить, что же чувствует Гилберт. Она приняла все, как есть, и наслаждалась тем, что он рядом. Она была почти счастлива… Вот только вечно живущая страна никогда не может быть счастлива вечно.
Глава 10. Несколько слов о чести
Этот день был совершенно обычным. С утра Эржебет следила за тем, как слуги убираются в парадных залах на первом этаже усадьбы — в субботу Родерих собирался устроить большой прием, поэтому все должно было быть идеально вычищено. Вечером Эржебет планировала выехать к себе в столицу, не то, чтобы у нее были неотложные государственные дела, ей просто не хотелось присутствовать на балу. Танцевать в жутко неудобном платье с огромной юбкой на фижмах, под которой уместился бы целый полк солдат, делать высокую, сложную прическу, от которой болит голова, и играть роль любезной хозяйки дома… Проходить через все это лишний раз Эржебет совершенно не хотелось, она всегда старалась увильнуть от участия в светских мероприятиях Родериха.
К тому же, она уже давно не виделась с Гилбертом.
«Приглашу его к себе, — думала она, одновременно не слишком рьяно отчитывая слугу за пыль на подоконнике. — Можно будет отправиться вместе на Дунай. Сейчас как раз тепло…»
Эржебет мечтательно улыбнулась, вспоминая, как Гилберт любит дурачиться, плескаясь в воде. Но тут заметила озадаченный взгляд слуги, и постаралась придать лицу суровое выражение…
— Герр Родерих, вы не возражаете, если сегодня вечером я отправлюсь в Пресбург? — спросила Эржебет за обедом.
Родерих неспешно отложил серебряную вилку, тщательно вытер рот салфеткой и только тогда заговорил.
— Я бы предпочел, чтобы ты осталась на бал. Но если у тебя срочные дела…
— Да, несколько моих вельмож попросили меня разрешить одну тяжбу, — не моргнув глазом, соврала Эржебет.
На мгновение на лице Родериха промелькнуло выражение, в котором без труда можно было прочесть: «Знаю я твою тяжбу…», но затем он снова принял отстраненный вид. Конечно же, он был слишком аристократичен, чтобы сказать такую вульгарную фразу вслух.
— И все же, я вынужден настоять на том, чтобы ты отложила отъезд до завтра, — произнес Родерих после минутного молчания. — Сегодня состоится очень важная встреча и твое присутствие на ней обязательно.
Эржебет насторожилась.
«Важная встреча? И почему я узнаю об этом только сейчас? Да еще и не говорит, с кем… Зачем такая секретность?»
Но Эржебет не стала задавать все эти вопросы вслух.
— Хорошо, герр Родерих, — только и сказала она.
Вечером она вместе с ним вышла на лестницу у парадного входа встречать таинственного гостя, о котором Родерих не обмолвился ни словом. Вскоре во двор усадьбы въехала карета без каких либо украшений и гербов, как только она остановилась у подножия лестницы, из нее не без доли изящества выбрался закутанный в черный плащ человек.
«Что же происходит? — Эржебет уже не на шутку разволновалась. — Встреча почти ночью, гость приезжает тайно…»
Тем временем незнакомец легко взлетел по ступеням.
— Родерих, мон амур, какая замечательная встреча! — пропел он сладким голосом и попытался заключить Родериха в объятия.
Тот заметно побледнел и совершенно невежливо шарахнулся от гостя, как ошпаренный.
— Ох, ты как всегда так холоден со мною, — протянул незнакомец и обернулся к Эржебет.
— О, Элиза, с нашей последней встречи вы стали еще прекраснее! Вы правильно сделали, что стали носить платья, только они в полной мере могут подчеркнуть вашу природное очарование. — Он поцеловал руку Эржебет, а она наконец-то поняла, кто скрывается под плащом.
Она видела его не так часто, но все же характерный акцент и манеры придворного обольстителя нельзя было не узнать.
«Франциск Бонфуа!»
Эржебет стоило огромных трудов не разинуть рот от изумления. Он отлично знала, что Родерих на дух не переносит Франциска, по всей Европе ходили сальные анекдоты о том, как тот неоднократно домогался чопорного аристократа. И вот теперь Родерих сам пригласил своего безумного обожателя и по совместительству главного врага к себе в дом. Эржебет просто не могла поверить в такое.
— Пройдемте в голубую гостиную. — Родерих улыбнулся с явно вымученной учтивостью.
Когда они вошли в комнату, гость снял капюшон — в свете канделябров сверкнули волнистые золотые локоны, и Эржебет убедилась, что в усадьбу действительно прибыл Францсик собственной персоной.
«Интересно… Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы Родерих заставил себя терпеть его общество… Неужели, он хочет заключить с Франциском союз? Но это невозможно! После стольких лет противостояния и ненависти… Хотя в нашем мире все возможно… Но против кого они собрались воевать? Неужели… Гилберт?»
Не переставая раздумывать, Эржебет непринужденно улыбнулась гостю.
— Не ожидала вас когда-либо увидеть в этом доме, Франциск…
— Оу, я и сам не ожидал такого счастья — чтобы мон амур Родерих пригласил меня в свою обитель! — Он буквально сиял, пожирая Родериха взглядом.
А тот надел на лицо ледяную маску и смотрел куда угодно, только не на гостя.
— Не желаете ли вина? Или может быть каких-нибудь закусок? Вы наверняка голодны с дороги. — Эржебет старалась быть приветливой, в конце концов, личной ей Франциск ничего плохого не сделал, а когда-то даже помогла.
— Я бы не отказался от бокальчика знаменитого токайского!
Эржебет уже было собралась выйти из комнаты, но Родерих остановил ее жестом, в его глазах на мгновение мелькнула паника.
— Тебе не стоит самой беспокоиться о таком, Эржебет. Я прикажу слугам.
Он выглянул в коридор, позвал лакея, велел ему принести вина и пирожных.
Эржебет опустилась в кресло, Франциск присел на обитый нежно-голубым атласом диван, Родерих в свою очередь устроился на диване напротив. От Эржебет не укрылось, что он постарался расположиться так, чтобы она оказалась между ним и Франциском.
«Черт его знает, что за политические дела они собрались обсуждать, но Родерих явно настоял на моем присутствии на встрече в первую очередь затем, чтобы не оставаться с этим извращенцем наедине». — Эржебет мысленно рассмеялась.
Но шутка не помогла расслабиться, Эржебет все равно не могла справиться с волнением, ожидая, какой разговор состоится у, видимо теперь уже бывших, врагов.
Через пару минут появился лакей с вином и вазочкой с пирожными, все это он поставил на столик и с поклоном удалился.
— Изумительная обстановка, — заметил тем временем Франциск, осматриваясь. — Как ожидалось от тебя, Родерих! Изысканный вкус!
— Вы приехали сюда вовсе не для того, чтобы обсуждать интерьеры, — весьма холодно заметил Родерих. — Так что давайте перейдем к главному вопросу нашей встречи.
Впервые на памяти Эржебет он нарушал негласные правила светской беседы и начинал разговор в лоб, без обычного обмена любезностями.
— Ох, я бы с большим удовольствием обсудил интерьеры, искусство и твою любимую музыку, чем Гилбо. — Франциск с наигранной грустью вздохнул.
Эржебет мгновенно подобралась.
«Значит, все-таки они интригуют против Гила… Что и следовало ожидать. Родерих не смирился с потерей Силезии… И все же заключить союз с Франциском. Не ожидала от него такого…»
Она подняла со стола бокал с вином, пригубила и навострила уши, жадно ловя каждое слово разговора. Пока что беседу поддерживал в основном Франциск.
— Ах, Гилбо забавный, но такой грубиян! — рассуждал он, периодически отпивая токайское. — Просто неотесанный мужлан. Представляешь, Родерих, он обозвал меня каким-то словом на прусском языке, которое, как сказали мне потом, в мягком переводе означает «мерзкий извращенец»! А в грубом там было что-то про свиней и эм-м-м… часть человеческого тела пониже спины… Просто возмутительно!
На лице Родериха было написано, что он впервые в жизни готов согласиться с Гилбертом в таком определении.
— Так что я с удовольствием поддержу тебя в войне против него, мон амур! — Франциск одарил Родериха сияющей улыбкой. — Ради тебя я и не на такое пойду, только попроси!
«Ага, как же, ради прекрасных аметистовых глаз
Родериха ты будешь воевать, — зло подумала Эржебет. — Просто не можешь простить Гилу тот сепаратный мир. И заришься на немецкие княжества…»
— Что ж, тогда предлагаю приступить к обсуждению деталей. — Родерих натянуто улыбнулся.
Он взял со стола явно заранее приготовленную папку с бумагами и вручил Франциску, стараясь не соприкасаться с ним пальцами.
— Вот мой план разделения завоеванных территорий. А также наброски на начало военных действий…
Франциск принялся читать очень подробные, как подозревала Эржебет, записки Родериха.
«Уже делят земли… Собственно так всегда и бывает при заключении союза — нужно сразу решить кому какой куш достанется…»
Эржебет уже поняла, зачем Родерих пригласил ее на эту тайную встречу: ему нужны были ее войска в предстоящей компании. Вот только он слишком привык считать, что вассалы будут всегда исполнять его распоряжения, и не учел, что она совершенно не хотела сражаться с Гилбертом.
«Ну уж нет, интригуйте без меня…»
Франциск тем временем отложил папку, допил вино и откинулся на спинку дивана, всем своим видом демонстрируя расслабленность и спокойствие.
— Родерих, дорогой, я люблю тебя безмерно, однако… У меня есть несколько замечаний по поводу твоего замечательного плана. Совсем маленьких, незначительных, я уверен, они тебя совершенно не стеснят, — проворковал Франциск, но в голосе его на мгновение проскользнули стальные нотки, а голубые глаза обдали холодом, напоминая о том, кто из присутствующих является древнейшей страной.
Родерих сцепил пальцы и устремил на него сосредоточенный взгляд.
— Я вас внимательно слушаю.
И следующий час Эржебет стала свидетелем жаркого, непримиримого спора, который был тщательно укутан в кружева вежливости. «Ах, мой милый, зачем же вам это герцогство…», «Ах, любезный, но ведь оно ближе к моим территориям…», «Ох, но оно такое отсталое, давайте я избавлю вас от необходимости заботы он нем и заберу себе, а вы лучше возьмите Померанию…», «Ах, но дрогой…».
Эржебет мысленно морщилась, выслушивая все эти насквозь лживые заверения: все-таки не смотря на то, что она много столетий была государством, и ей самой часто приходилось плести интриги, она в душе всегда сохраняла презрение к грязной, пусть и необходимой для блага страны, игре. К тому же за время пребывания под чужой властью, когда все решали за нее, она отвыкла от политики, и теперь европейские свары казались ей еще отвратительнее, чем во времена Средневековья. А вот Родерих и Франциск явно чувствовали себя совершенно комфортно в этом мире заговоров и фальши. Похоже, в деле интриг Родерих был не меньшим виртуозом, чем в музыке. Наконец, они с Франциск пришли к согласию. Родерих окунул перо в стоящую тут же на столе чернильницу, внес правки в свои бумаги.
— Что ж, тогда позже мы официально заключим этот договор, как положено, в присутствии наших министров иностранных дел и сановников, — подвел итог он.
— О да, я предлагаю сделать это у меня в Версале. — Франциск мечтательно улыбнулся. — Тебе там понравится, мон амур. Скульптуры, картины — у меня есть все, чтобы порадовать твое тонкое чувство прекрасного. Хотя ты, кончено же, затмишь своей красотой любое произведение искусства.
— Благодарю за приглашение, — выдавил Родерих, которого пробрала мелкая дрожь.
— Кстати. — Франциск задумчиво потер подбородок. — Я тут много думал… Как ты смотришь на то, чтобы привлечь к нашему союзу Брагинского? Конечно же, я буду безмерно счастлив, когда мы будем с тобой только вдвоем… Но этот северный варвар может нам пригодиться. Используя его, мы возьмем Гилбо в клещи: мы с тобой будем наступать с запада, а Жан — с востока.
— Звучит заманчиво, — протянул Родерих. — Но не уверен, что удастся уговорить Брагинского, у него ведь нет никаких особых счетов к Байльшмидту…
— О, не волнуйся, дорогой. — Франциск беззаботно махнул рукой. — Этот медведь так прост и наивен. Думаю, мы сможем подкупить нескольких его сановников, и они заговорят ему зубы. Люди же так падки на деньги, хоть русские, хоть нет…
— Тогда стоит активно поработать в этом направлении. — Родерих кивнул. — Кстати, как насчет фройляйн Вильгельмины?
— Хм, а кто эта наверняка очаровательная мадемуазель?
— Воплощение Саксонии. Ее границы примыкают прямо к территории Байльшмидта, у них всегда были скверные отношения. Думаю, мы сможем использовать ее земли как плацдарм для наступления…
— Хорошая мысль! Ты так умен, мон амур!
«Родерих, Франциск, а теперь еще и Брагинский! Это не считая Саксонии… О Боже, Гил, ты даже не знаешь, что тебя ждет… Черт, да они же втроем его расколошматят только так… Две сильнейшие европейские державы, Россия, от которого неизвестно чего можно ожидать… Ведь он побил в свое время Монгола, перед которым все трепетали!»
Эржебет стоило огромных трудов сидеть молча и сохранять на лице вежливую заинтересованность. Наконец, эта пытка для нее закончилась, Родерих и Франциск поставили свои подписи под новым тайным договором, обменялись последними любезностями.
— Я приказал приготовить для вас лучшую комнату. — На этот раз улыбка Родериха выглядела вполне искренней, похоже, он не меньше Эржебет радовался, что разговор закончился. — Вы наверняка устали с дороги, друг мой, а тут еще все эти утомительные политические дела…
— Ох, зачем же так беспокоиться из-за меня… готовить комнаты… Я мог бы поспать с тобой. — Франциск игриво подмигнул.
На мгновение Эржебет показалось, что Родерих все же взорвется и, нарушив все правила вежливости. Пошлет Франциска нецензурной бранью далеко и надолго, но Родерих сдержался и на сей раз. Он проигнорировал фривольный намек Франциска, выглянув в коридор, позвал слугу и с непроницаемым лицом велел ему «проводить гостя в опочивальню».
— Холоден, как же ты холоден со мною, мон амур. — Франциск театрально вздохнул. — Но эта аристократическая надменность и недоступность делает тебя еще прекраснее!
Он встал с кресла, поклонился Эржебет.
— Мое почтение, прелестная Элиза. Доброй ночи, мон амур. — Последнее было адресовано уже Родериху и сопровождалось воздушным поцелуем.
— Приятных снов, Франциск. — Эржебет через силу улыбнулась, Родерих же хранил гробовое молчание.
Как только за гостем закрылась дверь, с лица Родерих мгновенно спала вежливая маска. Теперь он выглядел так, словно раскусил лимон.
— Это было самым тяжелым испытанием в моей жизни. — Он буквально рухнул на диван, потер руки друг о друга, словно пытался избавиться от ощущения после прикосновения Франциска.
— Если вам так противен Бонфуа, почему же вы заключили с ним союз? — как бы невзначай осведомилась Эржебет.
— А что еще остается? Мне нужен союзник, чтобы вернуть Силезию и поставить Байльшмидта на место. — Родерих неожиданно не состроил брезгливую мину, которая всегда появлялась, когда он говорил о Гилберте, а лишь устало вздохнул. — Глупый выскочка, он сам виноват — нарушил европейское равновесие и теперь поплатится за свою дерзость…
Он взглянул на Эржебет.
— Теперь ты понимаешь, почему я попросил тебя остаться сегодня в особняке? В предстоящей компании мне нужно будет твое ополчение. Поэтому, когда прибудешь к себе, начни сбор войск. Но старайся держать все приготовления в строжайшей тайне. Наше нападение должно быть неожиданным. Отплатим Байльшмидту той же монетой: он внезапно вторгся в мою Силезию, а теперь я внезапным маневром верну ее назад…
«Боюсь, мне придется тебя разочаровать…»
Эржебет твердо встретила взгляд Родериха, собираясь высказать решение, которое она приняла, едва новоявленные союзники заговорили о разгроме Гилберта.
— Не рассчитывайте на мое ополчение, герр Родерих. У вас в этот раз есть сильные помощники, не думаю, что мои люди так уж сильно вам нужны. Я не хочу, чтобы они опять устлали своими трупами поля сражений, вместо того, чтобы обрабатывать землю, пасти скот и мирно жить, в конце концов!
На лице Родериха отразилось изумление, но он быстро взял себя в руки.
— То есть ты отказываешься воевать?
— Да. Мне ведь не стоит вам напоминать, что по новому договору…
— Я не могу заставить тебя сражаться, — закончил он. — Спасибо, я не страдаю провалами в памяти.
— Вот и отлично. Я надеюсь, мы договорились? С моих людей хватит крови и смерти! — бросила Эржебет. — Мне, если честно, плевать и на вашу Силезию, и на пресловутое европейское равновесие. Разбирайтесь с этим сами.
— Эржебет, ты ведь не хочешь воевать вовсе не поэтому. — Родерих пытливо посмотрел ей в глаза. — Ты просто не хочешь сражаться с ним…
— Думайте, как хотите, — процедила она сквозь зубы.
— Ты дала мне клятву…
— И, отказываясь воевать, я ее не нарушаю… Я буду исправно поставлять вашей армии провиант, лошадей для кавалерии и все необходимое. К тому же у вас и так служат много моих людей.
Родерих долго молчал, изучая ее лицо, и Эржебет, не дрогнув, выдержала его тяжелый, внимательный взгляд.
— Что ж, отлично, я рассчитываю на твою верность слову, — наконец произнес он и вышел из комнаты.
— Зря рассчитываете, — едва слышно шепнула Эржебет, как только за ним закрылась дверь.
Да, она дала Родериху обещание. И она собиралась его сдержать. До сегодняшнего вечера…
Она думала о Гилберте. Гилберте, который не знает о нападении. Ее любимом Гилберте, смело бросившем вызов сильным мира сего и теперь оказавшимся в опасности. Гилберте, которого возможно даже уничтожат, просто сотрут с карты Европы, если она не нарушит слово и не предупредит его готовящемся наступлении союзников… Эржебет чувствовала себя просто ужасно, но понимала, что не сможет поступить иначе. Что ради него она забудет о верности слову, о своих рыцарских принципах. Обо всем. Ради него…
Эржебет, конечно же, могла сказать, что предает Родериха вовсе не из-за Гилберта. Что ослабление Габсбургов всегда принесет ей выгоду, что она старается лишь ради своей страны. Но врать себе было глупо.
— Черт! — Эржебет прибавила к этому еще несколько отборных венгерских ругательств.
Она ощущала себя последней сволочью, противоречия разрывали ее на части, хотелось выплеснуть их в приступе ярости, покрушить что-нибудь. Хотя бы разбить вон ту изящную вазу с узором из цветов и листьев, стоящую на столике в углу комнаты. Но Эржебет глубоко вдохнула, выдохнула и велела себе успокоиться.
Потом призвала в памяти давний разговор с Аличе, своей единственной подругой. Тогда Эржебет экивоками и намеками пыталась понять, что девочка, уже превратившаяся в прелестную девушку и пережившая много потерь, думает о возможности стран полагаться на свои чувства.
«Имеем ли мы право любить?» — задала вопрос Эржебет.
И Аличе с подкупающей простотой ответила:
«Я всегда слушаю свое сердце, сестренка»…
Утром Эржебет, как и договаривалась с Родерихом, уехала в свою столицу. Но не стала там задерживаться, а, разобрав несколько срочных дел, сообщила своим приближенным, что хочет немного поохотиться. Вот только отправилась она вовсе не в леса за дичью. Облачившись в темный, неприметный плащ, Эржебет поскакала по дороге на Берлин.
***
Развалившись на диване, Гилберт неспешно потягивал вино и наблюдал, как за окном медленно темнеет небо. Сегодня выдался тяжелый и суматошный день, Гилберт инспектировал полки новобранцев и жутко вымотался. Фридрих был уверен, что Родерих и Мария Терезия не успокоятся, попытаются вернуть Силезию, и новая война лишь вопрос времени. Сам Гилберт тоже это отлично понимал и поэтому бросил все силы на подготовку армии, решение проблем, которые проявились в ходе последней компании. И даже теперь, отдыхая, он все равно раздумывал о новых пушках, о тактике конницы.
Вдруг дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Эржебет.
Гилберт едва не поперхнулся вином. Конечно, у прислуги был строгий приказ всегда пропускать Эржебет к нему, да и за последние годы она стала в его доме почти хозяйкой. Но Эржебет всегда предупреждала о своих визитах, она присылала записку, а затем приезжала сама и оставалась у него на неделю или две. А потом снова возвращалась к Родериху, оставляя Гилберта в пустоте одиночества с мыслями, что нельзя было ее отпускать.
Но сегодня не было обычной записки — Эржебет появилась внезапно, и стоило схлынуть изумлению, как на его место пришла радость.
— Решила сделать мне сюрприз? — На лице Гилберта расцвела глупейшая счастливая улыбка.
Он отставил бокал на столик, собрался встать и заключить Эржебет в объятия, но она быстро прошла вперед, скинула дорожный плащ на пол и плюхнулась на диван рядом с Гилбертом. Только тут он заметил, что выглядит она так, будто скакала во весь опор без остановок до самого Берлина: ее волосы выбились из хвостика, сапоги были в пыли и грязи, она даже дышала тяжело, словно бежала не лошадь, а она сама.
— Лизхен, что-то случилось? — Гилберт насторожился.
Она не ответила, схватила его бокал и залпом осушила. Гилберт заметил, что ее руки едва заметно дрожат.
«Да что же стряслось, черт возьми?»
Эржебет с громким стуком опустила бокал на столик, выругалась сквозь зубы и только тогда взглянула на Гилберта.
— Заруби себе на носу, я делаю это в первый и последний раз! — почти прорычала она, буравя его злым взглядом. — Первый и последний!
Она была так напряжена, что, казалось, вот-вот взорвется снопом ярких искр.
Гилберт попытался разрядить обстановку, приобнял Эржебет за талию, игриво потерся носом о ее шею.
— И что же ты такое особенное хочешь сделать, что так разволновалась? — Он позволил себе озорную улыбку. — Мы ведь чем только не занимались…
Гилберт попытался поцеловать ее, но Эржебет прижала пальцы к его губам, и даже слегка оттолкнула, не сильно, но настойчиво.
— Дурень… Я пришла по серьезному делу, а не за… — Она недоговорила, быстро отвела взгляд.
«А не за тем, зачем ты обычно ко мне приходишь», — Гилберт горько усмехнулся про себя.
— Тогда рассказывай, я весь внимание.
Но Эржебет молчала, впилась пальцами в обивку дивана, словно собиралась порвать красный бархат, распотрошить сидение, как зверь добычу… Гилберт выжидающе смотрел на нее, потихоньку теряя терпение.
— Я больше никогда не буду это делать, — сдавленно шепнула Эржебет.
— Что именно? — требовательно спросил Гилберт.
— Шпионить за Родерихом для тебя! — словно обвинение выкрикнула Эржебет.
Пару мгновений Гилберт просто ошарашено таращился на нее, пытаясь осознать услышанное.
«Шпионить… за Родерихом…»
В устах Эржебет это звучало так нелепо, чужеродно. Заговоры, интриги, шпионаж — благородный воин Эржебет была далека от такой грязи. Поэтому Гилберту даже никогда в голову не приходило воспользоваться их отношениями и попробовать вызнать у нее какие-нибудь секреты Родериха. А тут она сама…
Гилберт протянул руку, накрыл маленький кулачок Эржебет своей широкой ладонью.
— Не надо, Лизхен, — шепнул он. — У меня есть осведомители в Вене, я узнаю все, что мне нужно и сам.
«Я не хочу, чтобы ты мучилась…»
Он прекрасно понимал, с каким трудом Эржебет далось это решение, ясно представлял, как она собиралась ехать к нему, как переступала через свою честь. И как сейчас ей тяжело.
«Все это ради меня… — Сердца коснулось тепло. — Так может быть…»
— Тут от твоих шпионов толку не будет, информация сверхсекретная… Нет, раз уж пришла, то все расскажу. — Эржебет упрямо вздернула подбородок, сделала глубокий вдох.
— Родерих и Франциск заключили против тебя союз, они подписали тайный договор, в котором уже разделили твои земли после победы, — выпалила она. — Они собираются привлечь к союзу еще и Брагинского и ударить по тебе внезапно с трех сторон. Саксонию они планируют использовать как плацдарм для наступления.
Гилберт присвистнул, он, конечно, предполагал и даже надеялся, что Родерих не позволит ему так просто отобрать одну из своих богатых провинций, но не ожидал ответного удара так скоро. А столь необычный союз и подавно.
— Прыткие гады, уже делят шкуру неубитого волка. Вот уж не думал, что Родди сговориться с Францем, он же его на дух не выносит.
— Не то слово. Родерих после встречи с ним заперся на час в музыкальной комнате и восстанавливал душевное спокойствие наедине с любимым роялем. — Эржебет хмыкнула. — Но все же тебя он ненавидит гораздо сильнее, чем Бонфуа. Тебе тоже нужно найти союзников…
— Фриц уже ведет переговоры с Англией, — перебил Гилберт. — Я тоже не сижу, сложа руки.
— Керкленд? Да он тот еще союзничек. — Эржебет скривилась. — Сидит на своем острове да любуется, как мы на материке грыземся. Ты ведь и сам знаешь, что он выступил на стороне Родериха в последней войне. Только вот толку от него было чуть.
— И черт с ним! — Гилберт беззаботно махнул рукой. — Сам справлюсь.
— Безрассудный, как всегда. — Ему показалось, что в ворчании Эржебет проскользнули нотки восхищения, но ручаться он бы не стал.
Затем она нахмурилась, строго взглянул на него.
— Тебе будут противостоять три сильнейших державы! Не время для пустой похвальбы!
— Это не пустая похвальба! Я ведь не слабак! — запальчиво возразил Гилберт. — Я уже не мелкий Орден, и не герцогство. Я — королевство Пруссия! У меня лучшая в мире армия! Родди я уже это показал, покажу и остальным. Я заставлю их с собой считаться!
«Я стану сильным. Настолько сильным, что могу делать все, что угодно, не оглядываясь на других, на политику и проклятое европейское равновесие! И когда я втопчу Родериха в грязь, ты больше не будешь от него зависеть, Лизхен! Не будет этих свиданий урывками! И ты станешь моей, хочешь ты этого или нет!»
— Ты слишком много на себя взваливаешь. — Эржебет покачала головой, вдруг протянула руку и коснулась щеки Гилберта. Он вздрогнул, застигнутый врасплох такой внезапной лаской. — Гил, будь осторожен. Не лезь на рожон. Старайся сражаться не только оружием, но и дипломатией. Ты ведь это умеешь, когда хочешь…
— Ты за меня волнуешься? — голос едва заметно дрогнул, в душе всколыхнулась надежда.
«Волнуется… волнуется как о дорогом человеке… Нарушила ради меня свои принципы…»
— Конечно, волнуюсь! — с жаром воскликнула Эржебет, но тут же, словно спохватившись, поспешно убрала руку, приняла отстраненный вид. — Я возвращаю тебе долг. Ты ведь помогал мне во время восстания, теперь я помогла тебе. И я не буду сражаться на стороне Родериха против тебя. Так что все. Мы квиты.
«Мы квиты… Вот как…» — Надежда умерла, едва успев родиться.
— Мне пора, — Эржебет заторопилась, встала с дивана. — Я и так очень рискую, приезжая к тебе. Если Родерих узнает… Я отправилась к себе в столицу, сославшись на дела, оттуда — якобы на охоту. Я всегда охочусь одна, так что это не должно вызвать подозрений. Но все же мне стоит вернуться побыстрее… Чертовы интриги. Как же я все это ненавижу! Мерзость.
Эржебет замерла, ее лицо исказилось.
— Чувствую себя куском дерьма… — едва слышно проронила она.
Гилберту она вдруг показалась такой маленькой и хрупкой. Его затопила волна нежности: пусть Эржебет двигала не любовь, а лишь чувство долга или может быть старая дружба, но он был благодарен ей за помощь. Он действительно оценил ее поступок, почти жертву. Он так хотел сказать ей об этом, но вот нужные слова не шли, а те, что появлялись, казались такими пошлыми и неправильными. В конце концов, Гилберт просто взял Эржебет за руку, потянул к себе.
— Не торопись убегать. Я ведь еще не поблагодарил тебя как следует. — Он улыбнулся.
— Мне не нужна твоя благодарность, — буркнула Эржебет.
— Да ну? — Гилберт скептически выгнул бровь и почти силой усадил ее к себе на колени. — Я думаю нужна…
«А мне — тем более. Мы так давно не виделись… Ладно, всего лишь пару недель. Но, черт, это так долго… Целая вечность… Я скучал, любимая…»
— Гил, я, правда, спешу, — попыталась возразить Эржебет, пока он сноровисто расстегивал петли на ее камзоле.
Но как только Гилберт приспустил ткань нижней рубахи, коснулся губами угловатого плечика, Эржебет прекратила сопротивление, и, судорожно вздохнув, запустила пальцы в его волосы, требовательно притягивая ближе. Он жадно целовал ее, вдыхал тонкий цветочный аромат ее кожи, который не мог перебить даже запах дорожного пота.
— Франц, Родди… я смогу победить их всех, — исступленно шептал он, прихватывая зубами мочку ее ушка. — Я освобожу тебя…
— Освободишь? — В едва слышном смехе Эржебет чувствовалась горечь. — Боюсь, ты никогда меня не освободишь…
И она сама стащила с себя рубаху, позволяя одежде медленно спланировать на пол…
Этой ночью Гилберт спал на удивление чутко и сразу же почувствовал, как прогнулся матрас, когда Эржебет встала. Он приоткрыл один глаз, увидел как она, быстро перебирая пальчиками, застегивает камзол.
— Уже ходишь? — Спросонья его голос звучал сипло.
— Я и так слишком задержалась, — недовольно пробормотала Эржебет. — У Родериха наверняка есть шпионы при моем дворе, они могут что-нибудь пронюхать. Чем быстрее я вернусь — тем лучше.
Гилберт потянулся, тягуче, всем телом, точно довольный кот. Затем сел на кровати, скрестив ноги, позволяя одеялу сползти до талии. Эржебет стрельнула в его сторону глазами, но поспешно отвернулась.
— Оставайся, Лизхен, — беззаботно произнес он. — Наплюй на Родди…
Эржебет промолчала, старательно натягивая сапоги.
На несколько минут воцарилась тишина, Гилберт разглядывал Эржебет и ни о чем не думал. Он чувствовал себя удивительно бодрым и посвежевшим, хотя он не спал полночи. Ему следовало волноваться, но он ощущал лишь спокойствие.
— Не разлеживайся, — наконец проговорила Эржебет, взглянув на него. — Тебе следует собирать армию и готовиться обороняться, а не плевать в потолок. Я не для того рисковала, сообщая тебе эти сведения, чтобы ты все прошляпил…
Вдруг она шагнула к нему, порывисто обняла.
— Будь осторожен, — шепнула она и скрылась за дверью прежде, чем он успел что-либо сказать.
Гилберт поднялся с постели и неспешно подошел к окну, из которого открывался вид на двор перед парадным входом. Вскоре там появилась фигура в неприметном потрепанном плаще, восседающая на гнедой кобыле. Гилберт проследил, как всадник удаляется от дворца.
— Спасибо, Лизхен, — шепнул он.
Затем приказал себе больше не думать о ней, сейчас ему необходимо было сосредоточиться на военных приготовлениях.
Фридрих, в отличие от любившего иногда поваляться в постели Гилберта, всегда вставал рано, в пять-шесть утра. Поэтому Гилберт застал его в кабинете погруженным в работу.
— Фриц, у меня скверные новости, — с порога объявил Гилберт.
— И какие же? Тебе приснился кошмар про полчища австрийцев, которые нас атакуют? — Король иронично улыбнулся.
— Ага, а вместе с ними еще французы и русские, — не менее едко ответил Гилберт. — Вот только это не сон, а реальность.
Фридрих мгновенно посерьезнел.
— Я получил информацию из надежного источника, что Родди и Франц заключили против меня союз, — начал рассказывать Гилберт. — Они собираются втянуть в него Брагинского и, наверняка, немецкие княжества. Коалицию сколачивают, гады!
— Хм, враждебность Австрии понятна, — задумчиво протянул Фридрих, постукивая пальцами по столу. — Мария Терезия упорная и сильная женщина, она не успокоиться пока не вернет Силезию и не накажет нас за дерзость. Но вот от Франции я такого не ожидал… Что у тебя за источник? Ему точно можно верить?
— Можно, всецело. — Гилберт нахмурился, немного раздраженный тем, что кто-то сомневается в честности Эржебет.
— Ого, не раскроешь имя этого ценного осведомителя? Я награжу его по заслугам…
— Увы. — Гилберт развел руками. — Это моя личная тайна.
Фридрих только задумчиво хмыкнул и не стал настаивать, хотя Гилберт был уверен, что его король достаточно умен, чтобы догадаться обо всем.
— Все же, как бы ты не доверял своему человеку, стоит проверить его сведения, — заговорил Фридрих. — Я не хочу, чтобы вся Европа считала нас агрессорами, прежде, чем выступать против врага, мы должны обладать доказательствами того, что он начал первым. Я разошлю приказы своим шпионам в столицах, чтобы они прощупали почву и собрали информацию.
— Вечно ты заботишься о мнении Европы. — Гилберт презрительно фыркнул. — Пока ты над этим трясешься, Родди уже успеет собрать армию.
Фридрих вдруг хищно улыбнулся.
— Вот поэтому, пока шпионы разведывают обстановку, ты и займешься тайной мобилизацией, чтобы его опередить.
Гилберт ответил ему не менее хищным оскалом.
У его короля была хорошо отлаженная сеть агентов при всех европейских дворах и вскоре на руках у Гилберта уже были копии секретной переписки между Родерихом и Вильгельминой, воплощением Саксонии, которая была ближайшей соседкой Пруссии. Она обещала Родериху свободный проход через свою территорию для нападения на самое сердце владений Гилберта, а плюс к этому еще и свои войска.
Шпионы из Вены доложили о том, что австрийские войска стягиваются к границам. Сомнений не было — они готовились к атаке.
Гилберт и Фридрих принялись составлять план боевых действий, искать союзников — удалось заключить договор с Англией, но Артур Керкленд особо не рвался в бой. Его интересовала лишь давняя грызня с Франциском на далеких материках, в Европе у его королевской династии было наследное владение — Ганновер, и Артур хотел его защитить от загребущих лапок Франциска, используя союз с Гилбертом. Но вот воевать за прусские интересы хитрый бритт, конечно, не собирался. Гилберт понимал, что он остается фактически один против всей Европы, однако он не чувствовал страха, а лишь возбуждение — ему предстояло сразиться против сильнейших держав и это будоражило кровь. Он прекрасно понимал, что в войне против врагов, у которых больше войск и ресурсов, может сделать ставку лишь на внезапную и дерзкую атаку. Положиться на отвагу и выучку своих солдат. Гилберт не собирался ждать, пока противник нападет и навяжет ему бой на своих условиях. Нет. Он сделает первый шаг и заставит всех играть по своим правилам!
Вскоре стратегия была разработана, а войска готовы выступать. Гилберт поставил себе четкую цель: наголову разбить Родериха и его прихлебательницу Вильгельмину. Тогда другие страны трижды подумают, прежде чем вступить в войну.
Гилберт вторгся в Саксонию, собираясь оккупировать ее и использовать ее ресурсы для дальнейшей войны с Родерихом. Все прошло как нельзя лучше, саксонская армия отступила без боя, курфюрст бежал в Польшу и Гилберт без проблем занял столицу — Дрезден…
— Сволочь! — истерично верещала Вильгельмина.
В Гилберта полетел флакон духов, он ловко увернулся.
— Мразь! Как ты смеешь! Напасть так вероломно, без предупреждения! Каналья!
— Ну, ну, успокойся, это была вынужденная мера. — Гилберт театрально вздохнул и возвел очи к долу. — Это вовсе не захват, я лишь пройду через твою территорию, чтобы напасть на Родериха, а ты можешь беспрепятственно выехать к своему курфюрсту в Польшу. Мои войска будут вести себя достойно…
— Твои бандиты уже сперли мои брильянты! — взвизгнула Вильгельмина. — И разломали античные статуи в саду!
— Ах, статуи, — протянул Гилберт, начисто игнорируя фразу о драгоценностях. — Просто у твоих греческих богов были слишком большие причиндалы, моим парням стало завидно, вот они и разошлись. Если хочешь, я могу лично все склеить и прислать тебе на Рождество, чтобы тебе не было одиноко долгими зимними ночами…
— Скотина, — прошипела Вильгельмина.
На это Гилберт нахально улыбнулся.
Она уехала, оставив свои земли у него, а специалисты Гилберта распотрошили оставшийся в Дрездене архив курфюрста, где нашли тайный договор с Австрией. Фридрих надеялся, что публикация этих бумаг поможет оправдать его действия перед мировым сообществом. А Гилберту было на это плевать, он рвался встретиться с армией Родериха.
Его войска вступили на австрийскую территорию, и вскоре состоялось тяжелое сражение. Гилберт победил, но дорогой ценой, погибших было много и среди них его старый талантливый генерал, которого Гилберт очень ценил. Он искренне переживал каждую смерть: и офицеров, и простых вояк. Гилберт любил своих солдат, проводил много времени в их обществе, на марше он всегда ехал рядом с одним из полков, болтал с людьми, перебрасывался шуточками, пел незатейливые песни, а на привалах он ел с ними из одного котелка. Солдаты платили ему не меньшей любовью, им, простым неродовитым мужикам, было позволено называть его не «господин Пруссия», «старина Гилберт»… Поэтому любые потери Гилберт всегда воспринимал очень остро, словно свои раны.
Гилберт осадил Прагу, один из важнейших городов Империи Габсбургов, надеясь, что взяв его, заставит Родериха капитулировать. Но гарнизон упорно сопротивлялся, а в сторону прусской армии двигались свежие силы австрийцев. Гилберт выступил против них, но в этот раз его ждало тяжелое поражение, первое за многие годы. И самое скверное было то, что победа была почти у него в руках, еще бы чуть-чуть и он бы торжествовал, но удача повернулась к нему спиной. Его потери были велики, пришлось отступить от Праги назад в Саксонию. А по Европе прокатились шепотки, что миф о непобедимости Гилберта развеян.
Фридрих тоже тяжело переживал поражение, на несколько дней он заперся в своей комнате в доме, где теперь располагалась его ставка. Гилберт предпочитал бесцельно бродить по округе и думать, думать, думать. Он не мог так просто сдаться после одного поражения, он должен был окончательно доказать всем свою силу. Чтобы его люди могли жить спокойно, чтобы Пруссия стала великой страной, а не нищей дырой.
— Ничего не кончено. Мы еще повоюем! — выкрикнул он, грозя кулаком то ли своим врагам, то ли холодным звездам, то ли всему мирозданию.
Тем временем, Франциск наконец-то решил вступить в войну. Он легко разбил небольшие войска, которые Артур отрядил защищать Ганновер и направился в сторону Гилберта. Известие о грозящей опасности взбодрило и Гилберта, и его короля — они оба были удивительно похожи в том, что в критической ситуации чувствовали себя уверенно и легко, и чем сильнее был враг, тем увереннее они становились.
Масла в огонь подлило то, что и Брагинский тоже начал движение. Гилберт отрядил часть войска в Восточную Пруссию для сдерживания русских, а сам с тридцатью пятью тысячами отправился навстречу Франциску и встретил его у местечка Ройсбах. У французов было в два раза больше людей, и Гилберту оставалось надеяться лишь на военную хитрость и выучку своих солдат. Он разработал стратегию и выполнил все так, как и задумывал. Его кавалерия опрокинула врагов, а пехота Франциска попала в умело подстроенную ловушку. Это была настоящая резня, французы бежали с поля боя так, что только пятки сверкали, бросив богатый обоз, а Гилберт праздновал блестящую победу. Он потерял убитыми двести человек, а Франциск в двадцать раз больше.
— Не ожидал, что Франц окажется таким слабым противником, — рассуждал Гилберт, идя в сопровождении генералов к французскому обозу. — Видимо, постоянные балы совсем изнежили его… Он годится только на то, чтобы задирать юбки бабам!
Гилберт осекся, когда увидел перед собой множество телег, заваленных дорогими шелками, роскошной мебелью, деликатесами. А на одной были даже клетки с пестрыми попугаями из далеких колоний.
Гилберт выругался, обозревая все это великолепие, наверняка стоившее немалых денег.
— Вот Франц дает… Начерта ему в походе вся эта дребедень? — пробормотал он.
Гилберт и сам был не против яркой мишуры, собрал у себя во дворце кучу дорогих безделушек, но вот во время войны он всегда был подчеркнуто аскетичен. Мобильность войск нельзя было уменьшать огромным обозом.
Занимавшийся ревизией добычи офицер поспешил подбежать к ошарашенному Гилберту и отдал честь.
— Господин Пруссия, позвольте доложить! С обозом были захвачены также слуги, цирюльники, повара и…
Тут он замолчал и покраснел, потому что те, о ком он явно собирался доложить, сами заявили о себе. Несколько женщин в кричаще-ярких платьях с весьма глубокими декольте окружили Гилберта, буквально повисли на нем.
— Ах, так, значит, вы и есть знаменитый господин Пруссия? — проворковала одна из куртизанок, водя пальчиком по плечу Гилберта. — Позвольте мне и моим подругам поздравить вас с победой… Мы так любим сильных мужчин…
— О да, красотки, здесь сильных мужчин хватит на всех. — Гилберт обернулся и подмигнул своим офицерам…
Но радоваться Гилберту было еще рано: из Силезии приходили тревожные вести. Родерих в нескольких сражениях разбил оставленные там Гилбертом для прикрытия войска, и теперь его армия грабила провинцию. Гилберт костерил на все лады отвечавшего за Силезию генерала, тому весьма повезло, что он попал в плен к австрийцам — у врагов ему сейчас было гораздо безопаснее, чем у его господина.
Гилберту пришлось спешно развернуть своих людей, еда отдохнувших после Ройсбаха, и быстрым маршем двинуть их на защиту своих земель. Ему позарез необходима была яркая и уверенная победа над австрийцами.
Они сошлись у местечка Лейтен, и снова соотношение сил было не в пользу Гилберта, у Родериха было почти такое же преимущество, как и у Франциска под Ройсбахом. Да и генералы у него были гораздо талантливее французских. Но и у Гилберта были тузы в рукаве. За те годы, что Силезия принадлежала ему, он отлично изучил местность, постоянно проводя здесь учения, и теперь расположил свои войска на выгодных позициях. Он выиграл это сражение благодаря искусному руководству армией, но главную роль сыграла слаженность действий пехоты, кавалерии и артиллерии. Гилберт гордился своими людьми — они в очередной раз доказали совой профессионализм, закрепляя за его армией славу лучшей в Европе. Не зря он столько лет потратил на разработку приемов обучения, тактики — все его старания были оплачены старицей.
Австрийцы бежали, понеся большие потери. Это был полный триумф. Гилберт наголову разбил две сильнейших армии Европы. В Восточной Пруссии после ожесточенного сражения, не принесшего победу ни одной из сторон, Брагинский отступил…
Этот год стал годом славы для Гилберта.
Глава 11. Превратности войны
Родерих нервно мерил шагами гостиную, то и дело подходил к разложенной на столе карте Европы, сосредоточенно смотрел на нее и, раздраженно цокнув языком, продолжал ходить туда-сюда.
Эржебет сидела на диване, читая книгу Вальтера, хотя на самом деле она давно уже не обращала внимания на буквы. Эржебет следила за мечущимся по комнате Родерихом. Она прекрасно представляла, как он сейчас злиться. Даже невозмутимого Родериха такое сокрушительное поражение должно было выбить из колеи: при Лейтене у него было большое численное превосходство едва ли не в два раза, но, тем не менее, Гилберт разбил его в пух и прах, заставив австрийские войска удирать с поля боя сломя голову. Потери были огромны, как убитыми, так и пленными.
В тайне Эржебет радовалась успехам Гилберта. Наблюдая, как он сейчас завоевывает себе место под солнцем, она вспоминала свое прошлое, когда точно также, приведя своих людей в Европу из далеких степей, огнем и мечом доказывала свою силу… А еще, узнав от служивших в австрийской армии венгров о ходе сражения, о диспозиции войск, Эржебет мысленно представляла, что бы делала на месте Родериха, как бы сражалась с Гилбертом.
«Ха, так просто я бы ему не проиграла, это уж точно…»
Родерих словно прочитал ее мысли.
— Эржебет, а ты что думаешь о сложившейся сейчас ситуации? — спросил он, присев рядом с ней на диван.
— Боюсь, у меня довольно слабое представление о нынешнем положении ваших войск. — Эржебет попыталась прикинуться дурочкой.
Родерих нахмурился, явно ей не поверив, но все же начала обстоятельно и подробно описывать диспозицию частей своей армии, французов и пруссаков.
— Как по твоему мне теперь стоит поступить? — осведомился он, закончив свой рассказ.
— О, герр Родерих, вы спрашиваете у меня совета в военных делах? — Эржебет невинно захлопала глазками, мысленно зло улыбаясь. — Боюсь, я ничем не смогу вам помочь. Я же всего лишь женщина и ничего в этом не понимаю.
Она просто не могла удержаться от того, чтобы не съязвить.
«Как же, столько лет старательно лепил из меня светскую даму, держал подальше от войны, а теперь, видите ли, помощи просит! Черта с два!»
Поведение Родериха чем-то напомнила ей Садыка, пусть он никогда и не подчеркивал в столь уничижительной манере ее женскую слабость, не позволял себе грубостей, но все же…
— Эржебет, не стоит мне дерзить, — сухо произнес Родерих. — То, что я позволил тебе не участвовать в войне, еще не значит, что теперь ты можешь творить все, что тебе вздумается.
Эржебет напряглась, внутри разлился холод.
«Вдруг Родерих догадывается, что это я сорвала их план внезапного нападения? Я предала его, нарушила слово».
Она боялась подумать, что случиться, если Родерих заподозрит ее в измене. Годы, которые она провела рядом с ним, наглядно ей показали, что при всей нелюбви к насилию, он не боится наказать тех, кто, по его мнению, провинился перед Империей. Он правил подвластными ему землями твердой рукой, без лишних сюсюканей подавляя любые бунты. Эржебет спасало лишь то, что она была главной частью его владений, Родерих не хотел ее потерять и старался найти компромисс. Более мелким странам же от него доставалось по полной.
Эржебет постаралась сохранить невозмутимость.
— Герр Родерих, я исправно плачу налоги, поставляю вам лучших лошадей из моих табунов, фураж и зерно, — чеканя слова начала она. — Моя легкая конница ни раз и не два спасала ваши войска. Венгерские дворяне служат в вашей армии… Что вам еще от меня нужно? Я считаю, что вы неплохо справляетесь и без моего ополчения. А мой совет… Раньше он вам не был нужен, хотя я пыталась его предложить, так что теперь разбирайтесь сами.
— Эржебет, я хотел бы кое-что прояснить, — тихо произнес Родерих и добавил уже громче, твердо встретив ее взгляд:
— Да, у тебя особое положение в моем доме. Но не забывай, ты все равно остаешься в моем доме. Если ситуация станет критической, то мне потребуется твое ополчение, и твое согласие уже не будет иметь значения. Я не принуждаю тебя воевать лишь потому, что не хочу кризиса в Империи, мне достаточно и внешних проблем. Однако, если ты дашь мне хоть малейший повод сомневаться в твоей лояльности… Или того потребуют обстоятельства…
— Но ведь пока что ситуация не критическая, — холодно обронила Эржебет.
— Пока нет. — Кивнул Родерих и вдруг нехорошо улыбнулся. — К тому же, Брагинский наконец-то переходит к активным действиям…
В этот момент Эржебет стало страшно.
***
Прекрасная и жестокая богиня войны переменчива, никто не может надолго сохранить ее благосклонность, даже такие отчаянные рубаки, как Гилберт Байльшмидт, щедро окропляющие кровью ее одежды…
На следующий год Иван начал масштабное наступление на востоке, и Гилберт, оставив небольшие силы прикрывать Силезию и Саксонию, с основной армией двинулся навстречу русским. Он не опасался нападения Родериха, после поражения под Лейтеном тот еще не скоро решится на активные действия. Насколько Гилберт успел изучить своего врага за годы войн, он отличался осторожностью и давал сражение лишь тогда, когда занимал выгодную позицию и имел серьезный численный перевес. Нынешний фельдмаршал Родериха, Даун, полностью разделял эти убеждения — австрийские войска отошли, и Гилберт смог сосредоточиться на русских.
У Ивана было вдвое больше людей, но Гилберта это не смутило: в конце концов, он все это время только и делал, что сражался с превосходящими по силе противниками. И блестяще побеждал. Почему сейчас все должно быть иначе?
Гилберт рвался в бой, после Ройсбаха и Лейтена окрыленный ощущением собственного могущества. Сражение произошло у деревни Цорндорф. Гилберт собирался использовать уже не раз отлично зарекомендовавшую себя тактику, но все пошло не по плану. Русские стояли насмерть, дрались, как дьяволы, не уступая в храбрости и упорстве солдатам Гилберта. В какой-то момент сражением стало уже невозможно управлять: на поле боя царил хаос. Настоящая кровавая баня — Гилберт никогда еще не видел такой жесткой рубки, хотя побывал в стольких битвах. Его ранили, но он продолжал сражаться рядом со своими людьми. Быть с ними в тяжелый час — его священный долг, как страны и командира.
Наконец, войска разошлись. А над полем боя в сумерках еще долго разносились крики умирающих… Потери с обеих сторон были огромны, Гилберт с ужасом слушал отчет о погибших: так много солдат он еще никогда не терял.
Союзники поспешили объявить о победе, в Вене по этому случаю устроили бал и праздничный салют. Гилберт в противовес приказал опубликовать данные о потерях русских и заявить о том, что выиграл все-таки он. На деле, конечно же, и он, и его враги понимали, что получилась ничья. Кровавая и жестокая.
Гилберта радовало лишь то, что Иван все же отступил, дав ему возможность передохнуть и обратить взгляд на юг, где оклемавшийся и вдохновленный примером союзника Родерих собирал новые силы. Гилберт повел войска туда, нацелившись на победу. После Цорндорфа она была необходима, как воздух.
«Ничего, с Родди я воюю давно и всегда его бил, побью и сейчас, — успокаивал себя Гилберт. — Затем отомщу Брагинскому».
Но он вел себя слишком самоуверенно, недооценил Родериха и его генералов. Гилберт получил неверные сведения от разведки, вместе с Фридрихом составил на их основе провальный план и стал претворять его в жизнь, не обращая внимания на дельные замечания советников. В итоге под Гохкирхе его постиг очередной крах. В какой-то момент отчаянной сечи все буквально висело на волоске, еще один рывок, еще немного храбрости — и пруссаки бы победили. Большой ценой, но победили. Однако богиня войны посчитала, что следует наказать гордеца.
Родерих торжествовал, а Гилберту пришлось спешно отступить. Хотя эта победа не дала Родериху никаких стратегических преимуществ, но он смог морально раздавить Гилберта, посеять в его войсках сомнения и страх. Два поражения подряд сильно подкосили уверенность и обычную браваду Гилберта. Но он старался не впадать в уныние, угрожающе рычал и скалился, как загнанный в ловушку зверь, который решил драться до конца.
«Еще не все, — как молитву повторял Гилберт. — Вам так просто меня не одолеть!»
Он подбадривал впавшего в депрессию Фридриха: король был совсем разбит поражением и последовавшей буквально на следующий
день смертью любимой сестры.
Все армии ушли на зимние квартиры, война замерла на время холодов, словно погрузилась в спячку, и можно было строить планы на компанию в следующем году. Чем Гилберт и занялся, стараясь максимально заинтересовать этим своего короля, чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачных мыслей. Было очевидно, что Иван и Родерих постараются атаковать вместе, хотя координировать действия двух огромных армий, да еще при условии постоянно приходящих из столиц противоречивых приказов, было сложно. В этом плане у Гилберта было преимущество: Фридрих был с армией и всегда четко руководил ее действиями, превращая даже рассредоточенные войска в единый организм.
Еще Гилберта радовало, что можно не волноваться о западном направлении. Франциск не горел желанием разворачивать массированное наступление, его больше волновала грызня с Артуром за колонии. Он пытался атаковать важный для англичан Ганновер, и Гилберту пришлось отрядить союзнику для его защиты несколько полков, но опасности мелкие стычки в этом районе не представляли.
Пока войска находились на зимних квартирах, Гилберт много времени проводил с солдатами, чей дух сильно упал после поражений. Он поддерживал их, старался вселить надежду.
— Мы еще всем покажем прусский дух, парни! — говорил он, сидя у костра с ветеранами.
С началом весны противники не торопились наступать, Фридрих очень надеялся, что удастся отсидеться в обороне, но Гилберт здорово сомневался. Слишком уж хорошо он запомнил яростный блеск в глазах Родериха, когда они подписывали договор, отдававший Гилберту Силезию. Родерих ни перед чем не остановиться, чтобы вернуть провинцию.
К середине лета зашевелился Иван, у него как всегда было больше людей, к тому же Гилберт не смог помешать его соединению с австрийскими частями. Положение было тяжелым, но победа была жизненно необходима. Решительная, мощная, такая, которая надолго бы отбила у врагов желание нападать, а возможно даже ознаменовала бы конец войны…
Под Кунерсдорфом произошло отчаянное и жестокое сражение. Гилберт метался по полю боя, он был буквально везде: вдохновлял, призывал своих людей быть смелыми, первым бросался на врага, увлекая их за собой. Пули свистели вокруг Гилберта, его ранили в руку, но он все равно оставался в седле и продолжал истошно кричать: «Вперед!»…
Все было бесполезно.
Были ли тому виной тактические просчеты, сила русских или упавший за годы войны дух его армии, но поражение было ужасным. Гилберту с трудом удалось спасти жалкие остатки своей армии, увести их с поля боя, которое осталось за Иваном. Путь на столицу Гилберта теперь был открыт. Катастрофа неотвратимо надвигалась.
— Если русские начнут наступать на Берлин, мы будем драться с ними — скорее ради того, чтобы умереть под стенами города, чем в надежде их одолеть, — с мрачной решимостью заявил Фридрих.
— Завидую я вам, людям, — Гилберт горько улыбнулся. — У вас есть легкий способ сбежать от проблем — достаточно броситься под вражеские пули. А что прикажешь делать мне?
Король не нашелся, что ответить. А Гилберт действительно завидовал тем, кто может найти смерть на поле брани. Он не сомневался, что даже если пустит себе пулю в лоб, то выживет. Хотя стоило попробовать.
Отчаяние, после Цорндорфа медленно подбиравшееся к Гилберту на мягких лапах, теперь набросилось зверем, рвало сердце на части. Давно ему не было так тяжело. Перед ним маячил призрак полного разгрома, позорного плена, а потом, возможно, расчленение под смех удачливых победителей. Но нет! Лучше умереть, чем снова быть чьим-то слугой!
На второй день после Кунерсдорфа Гилберта взял пистолет и приставил к виску холодное дуло. От спуска курка его остановил всплывший в голове образ Эржебет. За время войны он старался сосредоточиться на битвах и не думать о ней, лишь в спокойные зимние месяцы позволяя себе немного помечтать. А вот сейчас Эржебет встала перед ним, как живая, грозно нахмурилась, уперла руки в боки.
«Трус! Слабак! — выговаривала она ему. — Выбрал легкий выход, да? Я тебя призираю!»
Гилберт убрал пистолет в ящик стола, запретив себе даже думать о нем, и принялся помогать Фридриху готовить оборону Берлина. Он должен выстоять до конца.
Однако героическая смерть под стенами любимого города Гилберту пока не грозила. Иван и Родерих отступили, их потери были не меньше, чем у Гилберта, а тыловое обеспечение — скверным. На словах это казалось несущественной причиной, но на деле было даже важнее оружия: никто не может воевать на голодный желудок, да и лошадей нужно было чем-то кормить. Но главной причиной было даже не это. Как доносили шпионы, в стане союзников начались разногласия. Все-таки их дружба была слишком молодой и непрочной, слишком много было застарелых противоречий и недоверия.
Фридрих ликовал и говорил о чуде Бранденбургского дома. Гилберт же совсем расклеился, когда понял, что последнего сражения не на жизнь, а на смерть не будет, и можно перевести дух. Он позволил отчаянию захватить себя, заперся в своей комнате и беспробудно пил. Вино помогало забыться и спастись от кошмаров. Гилберта все время мучил один и тот же сон.
Он стоит в полном крови море, со всех сторон доносятся стоны, крики и мольбы о пощаде. Из окружающего его багрового тумана выплывают искореженные фигуры. Мертвые солдаты: изуродованные тела, залитые кровью бледные лица, порванные мундиры. Простые люди: мужчины с отрубленными руками, женщины в изодранных платьях, дети… Все они, покачиваясь, движутся к Гилберту. Из воды появляются скрюченные серые руки, хватают его за ноги, впиваются ногтями в кожу, не давая сдвинуться с места.
— За что? — глухо ропщут мертвые пруссаки. — Почему ты обрек нас на смерть? Это твоя вина… Твоя…
— Твоя… твоя… твоя… — вторит им зловещее эхо.
Гилберт пытается оправдаться, пытается сказать, что хотел сделать, как лучше. Хотел стать великой державой, чтобы их потомки жили в сильной, мирной стране, а не маленьком нищем королевстве. Но он не может произнести ни слова. Во сне он нем…
Гилберт каждый раз просыпался, захлебываясь криком, и в конец концов, решил, что лучше вообще не смыкать глаз.
Фридрих пытался вытащить его из пучины горя, увещевал, кричал, взывал к гордости — но все было бес толку. Поэтому когда через три дня после начала своего затворничества Гилберт услышал в коридоре шум, то решил, что король опять пришел читать ему нотации.
— Господин Пруссия. — В его покои робко заглянул камердинер.
Он верой и правдой служил Гилберту с малых лет, не сбежал из Берлина, даже когда пришла весть о приближении неприятеля. Гилберт ему доверял и позволял появляться в своей комнате. К тому же ведь кто-то должен был приносить выпивку.
— Пришла госпожа Венгрия, — сообщил камердинер, он был одним из немногих, кто знал Эржебет в лицо и был посвящен в ее отношения со своим господином. — Она очень обеспокоена и хочет вас видеть…
Гилберт замер с поднесенной ко рту бутылкой. Такого поворота он не ожидал. Его охватило смятение. Гилберт хотел увидеть Эржебет, прижаться к ней, ощутить тепло и мягкость ее тела, почувствовать знакомый аромат полевых цветов и трав. Она бы приласкала его и утешила, сказала, что все будет хорошо. Но это было проявление слабости! Она увидела бы его жалким и разбитым. Только не она! Для нее он всегда должен оставаться сильным, настоящим мужчиной, а не жалкой тряпкой, заливающей горе выпивкой!
Мысли в затуманенной алкоголем голове путались, гордость боролась с отчаянным желанием получить хоть чуточку тепла. Гилберт несколько минут просто сидел, тупо разглядывая узор на ковре на полу, а камердинер терпеливо ждал ответа.
— Скажи… что я никого не принимаю, — с трудом ворочая заплетающимся языком, объявил Гилберт. — Пускай катится отсюда ко всем чертям!
— Слушаюсь. — Слуга быстро поклонился, исчезая за дверью.
***
Эржебет стояла в холодном коридоре опустевшего дворца, нервно теребила в руках край плаща и вспоминала, как попала сюда…
Согнувшись в три погибели, Эржебет приникла ухом к стене, старательно ловя каждый звук. Здесь, из-за недобросовестности строителей усадьбы или еще по какой причине, кладка была чуть тоньше и можно было услышать, что происходит в соседней комнате, где Родерих любил проводить совещания. Подслушивать таким образом было унизительно, но выхода не было. С тех пор, как Эржебет отказалась помогать Родериху советом, он перестал делиться с ней информацией о ходе боевых действий. Теперь ей приходилось довольствоваться слухами, которые были один другого хуже. И вчера она с содроганием узнала о разгроме Гилберта под Кунерсдорфом. Последние два года, в отличие от начала войны, складывались для него неудачно, во многом благодаря стараниям Ивана — как Эржебет и ожидала, среди противников Гилберта, он оказался самым опасным. Эржебет с тревогой следила за вестями с полей сражения, узнавала о поражениях Гилберта и все больше переживала. Страх за него был настолько силен, что Эржебет не могла заниматься обычными делами, цифры отчетов чиновников расплывались у нее перед глазами, она с трудом заставляла себя слушать доклады министров.
И вот сейчас Гилберт оказался на краю гибели, его войска были уничтожены, путь на столицу — свободен, а она ничего не могла сделать. Страшнее пытки сложно придумать. Эржебет так хотелось хоть чем-то помочь ему, но она не могла, не вызвав при этом гнева Родериха. Она даже не сомневалась, что любая попытка подержать Гилберта — оружием, припасами — тут же будет обнаружена. Несмотря на заверения Родериха, что он верит ее слову, он наверняка наводнил ее земли шпионами. Один неверный шаг — и австрийские полки со свирепыми русскими союзниками укажут зарвавшейся провинции ее место.
Эржебет оставалось лишь беспомощно наблюдать, как добивают того, кто был ей дороже всего. Но случилось невероятное: союзники не воспользовались удобной возможностью уничтожить надоедливого выскочку раз и навсегда, а отступили. И сейчас Эржебет пыталась выяснить, почему.
В комнате за стеной проходил военный совет, больше похожий на драку стервятников над трупом мертвого льва.
— Герр Брагинский, вам не кажется, что вы слишком много на себя берете? Извольте объясниться! — В голосе Родериха, обычно таком спокойном, звенел гнев. — Вы не желаете согласовывать действия со мной, отступаете, когда я прошу нападать, не поддерживаете мои войска. Затем предпринимаете самостоятельный победный марш. Ваши действия заставляют меня подозревать, что вы собираетесь единолично разгромить Байльшмидта и захватить все его земли, не учитывая наши с Франциском интересы!
— Милый Родерих, ты ошибаешься. — Эржебет была готова поклясться, что говоря это, Иван улыбнулся своей обычной благостной улыбкой, за которой могло скрываться все, что угодно.
— Я же не виноват, что ты слишком медлительный. Иногда, мне кажется, что я единственный, кто эффективно сражается с Байльшмидтом. И кстати, это ведь не я просил твоей помощи, а ты моей — так что не жалуйся. Если бы я не угрожал ему с востока, ты бы уже давно расстался не только со своей дорогой Силезий, но и с половиной империи…
Эржебет явственно представила, как при этих словах побагровел Родерих, как едва сдерживается, чтобы не закричать.
— А вы, Франциск? — Видимо он решил направить гнев в другое русло. — Почему вы не поддерживаете нас своими действиями? Как же наш план ударить с трех сторон? Если бы не ваша пассивность, мы бы уже давно покончили с Байльшмидтом, и война не затянулась бы так надолго…
— А он не может воевать без попугаев и цирюльника. — Иван обидно хохотнул.
Эржебет невольно фыркнула: история о богатом обозе Франциска, не без стараний Гилберта, облетела всю Европу, сделав его предметом насмешек.
— Попридержи язык! — В интонациях Франциска больше не было обычной мягкости, он хлестал словами, точно бичом. — Вы тоже не поддержали мое прошлое наступление! А я не собираюсь посылать своих людей на смерть, пока вы с Родерихом беспрепятственно захватываете земли Байльшмидта и спокойной делите между собой. Вы хоть раз видели, как сражаются его солдаты? Это просто монстры! Не знаю, что сделал с ними этот ненормальный, но они наступают и наступают, как загипнотизированные. Палишь по ним из всех орудий, а они всю прут и прут! Настоящие живые стены. Мурашки по коже…
— Да видел я пруссаков, — небрежно бросил Иван. — Обычные солдаты, ничего особенного…
— Кто бы говорил! — ярился Франциск. — Сам-то… Вы с Байльшмидтом одного поля ягоды — да сумасшедших. Только тебе с ним и драться!
— Успокойтесь, господа! — Родерих поспешил вмешаться. — Нам необходимо выработать новую стратегию, спорами делу не поможешь…
Но, противореча сам себе, он вновь принялся предъявлять претензии союзникам…
Эржебет распрямилась и отошла от стены, услышав достаточно.
Как и следовало ожидать: союз врагов Гилберта был непрочным. Родерих не доверял Ивану, всегда с интересом поглядывавшему на Балканы, которые австрийцы привыкли считать своими, а Франциску — тем более. Из-за своей подозрительности они и не смогли развить успех. Эржебет облегченно вздохнула — пока что Гилберт был в относительной безопасности. Удача наконец-то улыбнулась ему, но все же его положение оставалось тяжелым, а столько поражений подряд наверняка подорвали его дух. Эржебет понимала, как ему сейчас тяжело, ведь несмотря на всю свою самоуверенность и браваду, Гилберт был не железным.
«Я должна увидеть его, — твердо решила Эржебет. — Поддержать, помочь. У него ведь нет никого, кроме меня, никто не знает его так хорошо, как я».
Она даже не сомневалась, что гордый Гилберт будет страдать в одиночестве, отвергая любые попытки помочь, даже от своего короля, с которым замечательно сдружился. Поэтому она должна быть рядом, может, хоть ей, старому другу, удастся хоть чем-то помочь.
Эржебет понимала, что это опасно, что если Родерих узнает, ей несдобровать, но ничего не могла поделать.
«Он слишком занят грызней с союзниками, так что, может быть, и не заметит моего отсутствия. А я быстро вернусь».
Эржебет нашла Аличе и велела той передать Родериху, что она себя плохо чувствует. Затем заперла свою комнату изнутри и выбралась через окно на улицу, благо ее новые, более подобающие экономке поместья апартаменты находились на первом этаже. Она не стала брать коня в конюшне, побоявшись, что его сразу схватятся. Пешком Эржебет дошла до ближайшей к усадьбе деревни, купила там лошадь и направилась в Берлин. На дорогах охваченной войной Европы сейчас было опасно, можно было легко напороться на шайку дезертиров или разъезд чей-нибудь армии. Эржебет захватила с собой верную саблю, два пистолета и посочувствовала бы тем, кто посмел встать у нее на пути, будь то хоть сам черт. Но до Берлина она добралась без приключений, легко проскользнула мимо расставленных то тут, то там часовых и в сумерках въехала на пустынные улицы. Казалось, город вымер, почти ни в одном доме не горел свет, всю дорогу до дворца Эржебет не встретился ни один прохожий. Да и сама резиденция Гилберта выглядела покинутой, когда Эржебет привычно вошла через потайной ход и направилась по знакомым коридорам в сторону комнаты Гилберта, ей на пути не попалось ни одного лакея.
«Всех перевели в надежное место. Кое-кто, может быть, просто сбежал. Жалкие трусы».
Царящая в коридорах тишина пугала, навевала панические мысли.
«Вдруг… Гилберт погиб, но это сумели скрыть. И теперь где-то здесь остывает его тело».
Эржебет затрясла головой, отгоняя прочь жуткие видения. И тут дорогу ей преградил слуга в потрепанной ливрее.
— Кто? Куда идешь? — Он подозрительно взглянул на нее, покрепче сжал в руке канделябр, похоже, собираясь в случае чего использовать его, как оружие.
Эржебет узнала лакея, он был одним из старых слуг Гилберта и знал ее в лицо, поэтому поспешила откинуть капюшон.
— Я хочу видеть господина Пруссию, — объявила Эржебет.
— Госпожа Венгрия. — Слуга склонился в почтительном поклоне. — Простите мою грубость, но боюсь, сейчас не лучшее время для визитов. Господин никого не принимает…
— Меня примет, — с нажимом произнесла Эржебет. — Я проехала столько лиг не для того, чтобы услышать такое… Доложи!
— Как прикажите. Прошу следуйте за мной.
Слуга проводил ее до покоев Гилберта.
— Подождите здесь, я сообщу господину. — С этими словами он скрылся за дверью, а Эржебет привалилась к стене и тяжело вздохнула…
И вот она уже несколько минут стояла так, то нервно теребя край плаща, то отстукивая носком марш.
«Да что же он так долго? Надо было наплевать на вежливость и войти самой».
— Полагаю, госпожа Венгрия?
Эржебет вздрогнула, едва не подпрыгнув на месте, и резко обернулась на голос. Перед ней стоял пожилой мужчина в поношенном камзоле, покрытом пятнами от табака. Но несмотря на избороздившие лицо морщины и сгорбленную спину, взгляд его голубых глаз был удивительно ясным, цепким. Эржебет показалось, что она уже где-то видела этого человека, а затем в памяти всплыл портрет в кабинете Марии Терезии. Правда там этот мужчина выглядел гораздо моложе, но вот взгляд был точно такой же.
Перед ней стоял прославившийся на всю Европу король Пруссии Фридрих.
— Ваше Величество. — Эржебет присела в реверансе, годы жизни с Родерихом научили ее соблюдать этикет. — Для меня честь познакомиться с вами.
— Боюсь, это я должен сказать. — Фридрих галантно поцеловал ей руку. — Я много слышал о вас и счастлив встретиться лично. Вы приехали к Гилберту?
Он скорее не спрашивал, а утверждал, и Эржебет кивнула, понимая, что отрицать очевидное бесполезно.
— Это личный визит, — осторожно заметила она, раздумывая, сколько Фридрих знает о ее отношения с Гилбертом. — Я здесь не как вассал Австрии и ваш официальный враг.
— Я понял. — Король улыбнулся. — И это замечательно, что вы приехали. Я волнуюсь за Гилберта, поражения сломали его. Он уже третий день не выходит из комнаты и не желает со мной говорить…
Она на мгновение замолчал, пытливо взглянув на Эржебет.
— Думаю, вы единственная, кто может ему помочь. Пожалуйста, госпожа Венгрия, верните его.
И король низко поклонился ей.
Эржебет совершенно растерялась, не зная, что ему ответить.
— Я сделаю все, что в моих силах, — наконец произнесла она.
— Благодарю. — Фридрих снова запечатлел на тыльной стороне ладони Эржебет поцелуй, затем ушел.
Через несколько минут вернулся слуга.
— Господин Пруссия просил передать, что он не желает никого видеть…
— Мне плевать, что там желает его Великолепие! — рыкнула Эржебет.
Она шагнула было к двери, но слуга преградил ей путь.
— Госпожа, постойте! Куда вы? — панически закричал он. — Смилуйтесь! Если я нарушу приказ господина, он убьет меня…
— А если ты меня не пропустишь, то тебя убью я, — пообещала Эржебет. — И эта смерть будет в сто раз мучительнее и медленнее любой, какую сможет выдумать твой хозяин! С дороги!
Эржебет была в бешенстве: она так волновалась за Гилберта, приехала к нему, забыв об осторожности, а он, видите ли, не желает никого принимать!
Напугав лакея до дрожи в коленках, Эржебет оттеснила его и решительно распахнула створки. Стремительно прошла по знакомому коридору до покоев Гилберта и открыла еще одну дверь.
В лицо пахнуло затхлостью. В комнате стоял жуткий запах кислого вина, смешанный с запахом пота, дыма и крови.
«Сколько же здесь не проветривали?!» — поморщилась Эржебет.
Тяжелые портьеры на окнах были плотно задернуты, и по комнате расползался липкий, чернильно-черный мрак. Слабый огонь в камине у дальней стены давно уже оставил попытки рассеять темноту, он освещал лишь полулежащего в глубоком кресле Гилберта. Когда Эржебет вошла, он как раз приложился к бутылке, которую сжимал в одной руке, и пил медленными, размеренными глотками.
Едва Эржебет сделала первый шаг в комнату, Гилберт опустил бутылку, небрежно вытер рот краем манжета и посмотрел на гостью в упор. Эржебет сразу же заметила, как он осунулся: заросшие щетиной впалые щеки, мешки под глазами, болезненно заострившиеся черты лица — Гилберт казался лишь жалкой тенью былого себя. Призраком Великого Пруссии. Но больше всего Эржебет поразили и напугали его глаза, абсолютно пустые, ничего не выражающие. Она так привыкла видеть в них постоянную смену эмоций: огоньки веселья, пламя гнева, всполохи ненависти, тепло костра. А теперь кто-то словно залил все водой, вытащил из Гилберта душу, и на Эржебет его глазами смотрела пустота.
— Уходи, — глухо произнес Гилберт ничего не выражающим голосом.
— Нет! — почти взвизгнула Эржебет, отвечая даже не ему, а своим страшным мыслям.
Она захлопнула дверь, быстро прошла к окну, со злостью дернула в стороны портьеры и распахнула ставни, впуская в комнату свежий вечерний воздух.
— Я не оставлю тебя одного в таком состоянии, — заявила Эржебет, поворачиваясь к Гилберту.
Сейчас она смогла разглядеть его получше и увидела, что его левое предплечье замотано какой-то грязной тряпкой. Подойдя ближе, Эржебет поняла, что это вовсе не грязь, а спекшаяся кровь.
— Да ты ранен! — она бросилась к нему, но Гилберт грубо оттолкнул ее протянутые руки.
— Отвали, — зло буркнул он. — Это всего лишь царапина…
— Ага, как же! Вон сколько крови! Когда ты последний раз менял повязку? Наверняка как замотался во время боя наспех, так потом и оставил! — напирала Эржебет, беспокойство за него мешалось в ней с яростью. — Дурная башка! А если будет заражение?! Так и без руки можно остаться!
— Заживет, как на собаке, — заплетающимся языком протянул Гилберт и едко улыбнулся. — Бешеной собаке… Вали отсюда! Мне не нужна твоя дерьмовая забота!
Гилберт вдруг перешел на крик, замахнулся рукой, явно собираясь швырнуть в Эржебет бутылкой. Она успела перехватить его запястье, с силой сжала, отбирая импровизированное оружие.
— Никуда я не уйду! — упрямо заявила Эржебет. — Я не брошу тебя в таком состоянии…
«Сейчас, когда все ополчились против тебя… Когда ты едва не погиб… Не брошу…»
Она резко замолчала, развернулась и, нарочито громко топая, прошла к двери.
В коридоре нервно переминался с ноги на ногу лакей.
— Принеси таз с теплой водой, чистые полотенца и бинты, — распорядилась Эржебет. — Живо!
Слуга испуганно икнул, поклонился и стремглав бросился прочь, а Эржебет вернулась к Гилберту. Он, казалось, слегка подрастерял свой боевой пыл, сгорбился, опустил голову на сцепленные руки и молчал. Гилберт выглядел таким подавленным, измученным, словно война выпила из него всю жизнь. Эржебет хотелось обнять его крепко-крепко, прижать к себе и позволить выплакать у нее на груди всю свою боль. Но, конечно же, Гилберт никогда не заплачет, он скорее бросится под прицел вражеских пушек, чем покажет кому-нибудь свою слабость. Даже ей. А Эржебет так хотела помочь ему. Сейчас она не думала о сложностях их отношений, она просто видела, что ее любимому мужчине плохо и пыталась сделать для него все, что возможно.
Она подошла к нему, осторожно погладила по плечу. Гилберт поднял голову, в его глазах застыла мука.
— Уходи, — вдруг вновь сдавленно произнес он. — Я жалкий… ты не должна… видеть… только не ты… уходи…
Но, противореча своим словам, он вдруг обнял Эржебет за талию, притянул ближе к себе, уткнулся носом ей в живот.
— Они погибли… Вся армия… Сорок тысяч… Из-за меня… — сбивчиво бормотал Гилберт. — Если бы не чудо, о котором все время талдычит Фриц, Берлин бы взяли… Все было бы кончено… Я был бы мертв… Мой народ… Столько погибших… Это моя вина… Я всего лишь хотел стать сильнее… Хотел, чтобы меня уважали… Чтобы мои люди с гордостью говорили, что родились в Пруссии…
Он крепче стиснул талию Эржебет, и она скорее почувствовала, чем услышала слабый полувсхлип-полувздох. Эржебет прекрасно понимала, что сейчас чувствует Гилберт, ей и самой довелось пережить сокрушительное поражение, но тогда никого не оказалось рядом, чтобы ее поддержать. Поэтому сейчас она не собиралась оставлять Гилберта одного.
Эржебет погрузила пальцы в его жесткие волосы, мягко погладила.
— Ты ни в чем не виноват, — ласково шепнула она. — Ты ведь старался ради своего народа. И ты так много сделал! Мало кто смог бы противостоять трем сильнейшим державам Европы так долго и успешно…
В ответ прозвучал горький смешок.
— Успешно, да?
В этот момент в дверь робко поскреблись, Эржебет осторожно высвободилась из судорожной хватки Гилберта и пошла открывать. На пороге стоял слуга, принесший все, что она просила.
— Благодарю. — Эржебет сухо кивнула. — На сегодня это все. Проследи, чтобы господина Пруссию никто не беспокоил до утра.
Слуга почтительно поклонился и поспешил ретироваться. Эржебет закрыла дверь на засов — сегодня ночью они побудут с Гилбертом наедине, все дела подождут до завтра.
— Теперь займемся твоей раной! — с преувеличенной веселостью объявила она.
Гилберт больше не кричал и не пытался прогнать Эржебет, он не сопротивлялся, когда она стала раздевать его. Но и не помогал, просто безучастно наблюдал, как она расстегивает пуговицы на его камзоле и рубашке. Гилберт лишь слегка поморщился, когда Эржебет принялась за его повязку: хотя она старалась действовать аккуратно, часть ткани прилипла к ране и снять ее, не ободрав кровавую корку, было сложно.
— Больно? — заботливо спросила Эржебет.
— Нет, — был краткий ответ.
Эржебет, наконец, освободила Гилберта от камзола и рубашки, сняла повязку и смогла рассмотреть рану — глубокий рубец от плеча до локтя. Кожа по краям чуть воспалилась, но гноя не было. Эржебет тщательно промыла рану, затянула бинтами.
— Готово, — объявила она. — Ты такой грязный… Дай-ка я тебя хоть оботру…
Она обмакнула в воду полотенце, провела по щеке Гилберта, стирая пятно гари, затем скользнула ниже, тщательно протирая грудь… Гилберт молчал, никак не реагировал на ее действия и смотрел прямо перед собой, пока Эржебет мыла его, точно ребенка или тяжело больного. Он послушно выполнял все ее просьбы, вроде «подними руку», «наклонись», но двигался вяло, как тряпичная кукла.
Протирая его спину, Эржебет на мгновение замерла: такая широкая, сильная спина, к ней хотелось прижаться, погладить старые шрамы. Во только… Сейчас Эржебет увидела совсем свежий рубец, тянувшийся от плеча к лопатке, он явно был заштопан кое-как впопыхах. Она не удержалась и, отложив тряпку, с трепетом коснулась изуродованной кожи, провела пальцем по изломанной линии. Гилберт едва слышно вздохнул — первая реакция за последний час, два, три?
— Я раньше не видела этот шрам. Где ты его получил? — спросила Эржебет, продолжая осторожно поглаживать его спину.
— Под Цорндорфом, — отрывисто бросил Гилберт, не поворачиваясь, и она расслышала его сухой смешок. — Говоришь так, будто помнишь все мои шрамы наизусть.
— Помню, — отчеканила Эржебет, непонятно почему вновь разозлившись. — Еще я помню, что ты любишь клубнику. Что ты ерошишь волосы, когда над чем-то серьезно раздумываешь. И постоянно стискиваешь что-нибудь в руках во сне…
«Например, меня».
На несколько томительных секунд повисло вязкое молчание, затем Гилберт вдруг обернулся и улыбнулся Эржебет почти как обычно.
— А ты любишь яблоки. — Он почему-то хихикнул. — Зеленые и кислющие.
Эржебет только-только успела обрадоваться, что к нему постепенно возвращаются омертвевшие чувства, но лицо Гилберта вновь стало непроницаемым.
— Тебе, правда, лучше уйти. — Его язык почти не заплетался, точно он уже протрезвел. — Родди тебя хватится… Ты ведь не хочешь с ним ссориться, да?
— Да пошел он, — огрызнулась Эржебет. — Тебе нужна помощь…
— Я сам в состоянии о себе позаботиться! — рявкнул Гилберт и, попытавшись подтвердить свои слова, рывком встал с кресла.
Но тут же покачнулся и едва не упал. Эржебет поспешила поддержать его, взяла под руку и помогла добраться до кровати в дальнем конце комнаты.
— Сам-сам, как же, — проворчала она, стягивая с него сапоги.
Эржебет отступила от постели на шаг и взглянула на Гилберта. Он, лежал на спине, рассматривая потолок и явно не видя его. Снова замкнулся в мире своего отчаяния, поставил перед Эржебет стену, собираясь переживать все внутри себя. Но она не собиралась отступать. Видеть его таким, сломленным, одиноким, усталым, было слишком тяжело, она не могла уйти, не сделав все, что в ее силах, чтобы вернуть прежнего Гилберта — бесстрашного, самоуверенного и сильного. Ведь он сам так часто поддерживал ее, какие бы цели он при этом на самом деле ни преследовал, он возвращал ей уверенность в себе. Теперь пришел ее черед сделать это для него.
Эржебет вздохнула и решительно потянула шнуровку платья. Несколько быстрых движений — и оно с шорохом упало к ее ногам, вскоре за ним последовали панталоны, чулки и сорочка. Последним штрихом Эржебет развязала удерживавшую волосы ленту, и медно-русые кудри водопадом рассыпались по плечам.
Гилберт зашевелился на кровати, посмотрел на нее, но Эржебет не увидела в его глазах вязкого сладострастия, которое появлялось всегда, когда он видел ее обнаженной. А еще там должно было быть желание обладать, и магнетическое притяжение, и восхищение… И много чего еще. Но нет. Его глаза остались пустыми. В них был лишь холод. Алый лед…
— Что ты делаешь? — бесцветным голосом спросил Гилберт.
Эржебет скользнула на постель, прилегла рядом с ним и прижала пальчик к его губам.
— Ш-ш-ш… Я всего лишь хочу тебя немного согреть.
— Не нужно себя при… — резко начал он, но она поцелуем заставила его замолчать.
У его губ был сладкий привкус вина и еще, совсем чуть-чуть, горько-стального пороха.
Эржебет прижималась к Гилберту, целовала его отчаянно и пылко, пытаясь своим дыханием передать ему жажду жизни.
«Ну же! Ну! Вспомни, что ты мужик! Большой и сильный! Сожми меня в объятиях, как ты всегда это делал! Впечатай в матрас! Возьми так, чтобы стало больно!»
Но Гилберт не отвечал на ее призыв, лежал неподвижно, и ей казалось, что она целует каменного истукана. Эржебет отстранилась и натолкнулась на его непроницаемый взгляд.
— Прекрати, — сухо произнес он. — Сколько раз можно повторять? Уходи. Я не хочу тебя видеть.
Эржебет затрясла головой.
— А я еще раз скажу — нет. Я нужна тебе… Я хочу помочь. Не гони меня. Позволь мне разделить твою боль.
Не дожидаясь новых возражений, она приподнялась и уселась Гилберту на колени. Эржебет склонилась над ним, ее волосы скользнули по его груди, накрыли их обоих шатром, и Гилберт едва заметно вздрогнул.
«Все же ты еще не до конца впал в апатию, да?»
Она поцеловала его, опять не получила отклика, но не отступила: чмокнула его колючую щеку и протянула дорожку из поцелуев по шее. Когда она добралась до трепещущего кадыка и, не сдержавшись, чуть прикусила тонкую кожу, раздался судорожный вздох, и она поняла, что на верном пути… Эржебет спустилась ниже, покрывала поцелуями грудь Гилберта, гладила его плечи, с наслаждением вслушивалась в его прерывистое дыхание.
«Да, да, думай обо мне. О моих губах, о моих руках… Забудь о невзгодах. Сейчас здесь только ты и я. Со мной ты всегда будешь победителем… Всегда…»
Эржебет игриво подула на легкий пушок волос у него на животе, скользнула языком в ложбинку пупка, заставив Гилберта тихо застонать. Но дальше на ее пути встал пояс штанов.
Эржебет вскинула голову, встретилась с Гилбертом взглядом и тут же окунулась в знакомую алую бездну. Именно это она и жаждала увидеть: ничем не замутненное желание, почти животная страсть. Да все, что угодно, лишь бы не ужасная пустота!
Она осторожно провела рукой по встопорщившейся ткани танов, вопросительно взглянула на Гилберта.
— Я могу…
Он чуть качнул головой.
— Если не хочешь, Лизхен, то не…
— Сегодня все будет так, как хочешь ты. — Она улыбнулась.
— Тогда… ты… — хрипло начал Гилберт.
— Да…
Эржебет потянула его штаны вниз, и Гилберт сдавленно охнул, когда ее пальцы коснулись его возбужденной плоти. Она замерла в нерешительности, рассматривая его и запоздало сомневаясь — сможет ли? Эржебет раньше никогда не делала такого, хотя, конечно же, слышала. Шепоток прикрывавшихся веерами фрейлин, более откровенную и грубую болтовню служанок… Ей было неловко, стыдно, как девственнице перед первой брачной ночью, но она хотела, чтобы ее Гилу было хорошо. И она решилась…
Эржебет ласкала его губами, языком, сначала неумело и робко, но все смелее и смелее.
Гилберт низко стонал, что-то бессвязно бормотал, но иногда ей удавалось расслышать ругательства или сбивчивые заверения в том, что она самая лучшая женщина в мире. И главное — рефреном повторявшуюся просьбу не останавливаться. Почти мольбу.
Эржебет старалась, подбадриваемая голосом Гилберта. Ее охватили странные ощущения, чувствовать его вкус у себя во рту — странно… приятно. Доставлять ему удовольствие так — странно… приятно.
В какой-то момент она почувствовала пальцы Гилберта у себя на затылке, другой рукой он обхватил за плечи, властно потянул вверх. Эржебет скорее инстинктами, чем разумом поняла, чего он хочет. Она приподнялась, а затем опустилась на Гилберта, впуская его в себя. Всего. Разом. Удовольствие, густо смешанное с болью, пронзило ее острым кинжалом. Тонкий вскрик Эржебет потонул в довольном рычании Гилберта. Он опустил мозолистые ладони ей не бедра, сжал, впился в кожу пальцами, призывая ее к действиям. И она начала двигаться. Вверх — низ. Подъем и падение в наслаждение.
Она совершенно перестала соображать, напрочь забыла, зачем все это затеяла. Осталась лишь одна мысль — как же чудесно снова быть с Гилбертом, как она истосковалась по нему за годы войны.
Она сама не заметила, как вдруг оказалась на спине, а он смотрела на нее сверху вниз. Ну да, конечно, он всегда любил быть сверху — эгоистичный мерзавец. Ничего в этот раз она позволит, сегодня ему можно все… Она обняла его за плечи, и он погружался в ее разгоряченное тело, впивался в ее шею, сминал грудь. Так, как он делал всегда…
Мощная волна наслаждения накатила на нее, как прибой, Эржебет словно со стороны услышала свой истощенный крик, и обмякла под Гилбертом, чувствуя себя одновременно опустошенной и полной.
— Я так… люблю тебя… моя Лизхен…
Прозвучавший над ухом сиплый голос Гилберта заставил Эржебет вздрогнуть. Ее бросило в жар и на миг ей показалось, что вот-вот она испытает нечто, гораздо большее недавнего оргазма.
«Он сказал это… сказал…».
Эржебет решила, что ослышалась, и взглянула на Гилберта, собираясь попросить его повторить. Много-много раз… Он лежал рядом с ней с закрытыми глазами и мирно посапывал. Будить его было бесполезно.
«Мало лишь, что мужик во время траха может сморозить, — тут же едко процедил внутренний голос. — К тому же он был еще и пьян в стельку… Не обольщайся, дорогуша».
Но Эржебет все же надеялась, что утром Гилберт вспомнит свои слова… Ее саму окутала тяжелая истома пополам с усталостью, мысли уже ворочались с трудом, глаза слипались. Она прижалась к Гилберту, из последних сил накинула на них обоих одеяло. Уже погружаясь в дрему, Эржебет почувствовала, как ее обнимают сильные руки. Все-таки Гилберт действительно любил стискивать что-нибудь в руках во сне. Особенно ее…
***
Гилберт проснулся со странным ощущением удовлетворения. На душе было легко, светло и как-то… уютно, другого определения он подобрать не мог. Некоторое время он просто лежал, купаясь в этих чувствах. Уже давно ему не было так хорошо… Но, когда Гилберт открыл глаза и попробовал пошевелиться, то ему заметно поплохело. В голове зашумело, виски отозвались ноющей болью, перед глазами заплясали черные точки. Ничего удивительного, если учесть, как здорово он вчера надрался, осушил бутылок пять, не меньше. Вместе с воспоминаниями о попойке пришли и другие: о сокрушительном поражении, о гибели его армии… Но почему-то встававшие перед глазами картины кровавой бойни уже не вызывали такого отчаяния, как вчера. Да, Гилберт все еще скорбел по павшим товарищам, по каждому солдату. Да, его грызла злость от мысли, что он так позорно проиграл. Но все эти чувства были приглушенными, не такими болезненно острыми. Глыба всесокрушающего отчаяния больше не давила на него, Гилберт вновь ощущал привычную жажду действий. Даже несмотря на тупую боль в голове и слабость во всем теле, ему хотелось вскочить с кровати и начать составлять планы боевых действий.
«Ничего, мы еще повоюем! Так просто вам меня не завалить!» — Он мысленно усмехнулся и собрался сесть, как вдруг почувствовал под боком что-то мягкое и теплое…
Гилберт повернул голову и задохнулся от изумления: рядом с ним, свернувшись калачиком, мирно посапывала Эржебет.
«Какого черта? Откуда она тут взялась?»
В голове стучали тысячи молоточков, Гилберт морщился, но с завидным упорством продолжал продираться через свои воспоминания. Наконец, он кое-что нашел.
Вот Эржебет вошла в комнату, вот он посылает ее куда подальше, но она упорствует, кричит на него… К тому моменту, как она появилась, Гилберт был уже в дребадан, и сейчас удивлялся, как вообще смог хоть что-то запомнить… Картины в голове заканчивались на той, где он замахивался на Эржебет пустой бутылкой. Дальше зияла чернота, и как бы Гилберт не старался вспомнить что-нибудь еще, он получал лишь резкую боль в голове.
«Что же случилось? Что я делал? Что говорил?»
Ощущение, что из его жизни вывалился кусок и исчез в небытии, было невыносимо. И самым скверным было то, что в забытый отрезок времени вполне могло произойти что-то нелицеприятное. Гилберт прекрасно знал, что перепив, теряет контроль над собой. После определенного количества бутылок просыпалась темная часть его и без того не отличавшейся избытком добродушия натуры. Он мог вести себя как последняя скотина, и несколько случаев в прошлом это подтвердили. Например, однажды во время гулянки Гилберт, уже непонятно почему рассвирепев, едва не зарубил лучшего из своих генералов, а на утро не помнил, из-за чего начался весь сыр-бор.
И вот теперь он мучительно гадал, что он мог натворить этой ночью.
Гилберт с трудом сел, взглянул на Эржебет. Раз она спит рядом с ним, не нужно быть президентом Академии Наук, чтобы понять, чем они вчера занимались.
«А что если я… заставил ее… силой… Я ведь мог…»
В этот момент Эржебет заворочалась во сне, пробормотала что-то неразборчивое и недовольно скинула с себя одеяло, открывая взору Гилберта свое обнаженное тело. На краткий миг он залюбовался ею, захваченный плавными изгибами, молочно-белой кожей… Но затем затмил то, что портило идеальную белизну — синяки. Несколько на шее, еще больше на бедрах.
«Это… Это я сделал?»
«Кто же еще?» — издевательски передразнил внутренний голос.
Гилберт похолодел, воображение уже рисовало картины одна хуже другой. Он поднял на нее руку, взял силой. Избил!
Нет, конечно, они часто дрались — устраивали спарринги на шпагах, на мечах и, что греха таить, врукопашную. Гилберт никогда не делал скидок на то, что Эржебет женщина, оставлял ей синяки, она в долгу не оставалась. Но сейчас все было по-другому…
«Вот черт! — мысленно взвыл Гилберт, хватаясь за голову. — Я ведь наверняка еще и всякого дерьма по пьяни ей наговорил… Сорвал на ней злость!»
Гилберт запаниковал. Конечно, Эржебет не была кисейной барышней, да и за века, прошедшие с их первой встречи, она не раз видела его в скверном расположении духа. Оба горячие и вспыльчивые, они ругались и ссорились так, что ор стоял до небес. Но Гилберт помнил, в каком ужасном состоянии находился последние дни, как кричал даже не Фридриха, которого уважал и любил. И он мог сказать или сделать такое, что уязвило бы Эржебет до глубины души. Поставило бы крест на их и без того хрупких отношениях.
Больше всего на свете Гилберт боялся потерять ее навсегда.
«Вот сейчас она проснется и скажет, что больше не желает видеть мою мерзкую рожу», — хмуро думал он.
Будто в ответ на его мысли, Эржебет вновь заворочалась и медленно открыла глаза. С минуту они просто молча смотрели друг на друга, на губах Эржебет мелькнула было тень улыбки, но затем она нахмурилась.
— Доброе утро, — наконец выдавил Гилберт, попытался весело ухмыльнуться. Получилось скверно.
— Доброе, — эхом отозвалась Эржебет. — Как ты себя чувствуешь?
— Отвратно. — Он не нашел ничего лучше, чем сказать правду.
— Не удивительно, — хмыкнула она. — Сколько ты бутылок вчера выдул… И что у тебя за дурная привычка топить все проблемы в вине!
Гилберт не нашелся, что ответить, и между ними воцарилось молчание. Эржебет не сводила с Гилберта внимательного взгляда, будто что-то искала в его лице, а он все больше нервничал.
— Гил… Ты помнишь, что вчера было? — едва слышно спросила она.
«Вот! Начинается!»
— Лизхен, что бы я вчера ни наговорил, все это пьяный бред! — зачастил он, пытаясь хоть как-то спасти положение. — Я на самом деле так не думаю! Не принимай близко к сердцу. Ты же знаешь, я в подпитии совсем голову теряю и могу всякую чушь нести…
Он перевел дух, взглянул на нее исподлобья, чувствуя себя нашкодившим щенком.
Эржебет заметно помрачнела, нервно стиснула в руке край одеяла. Она вдруг открыла рот, собираясь что-то сказать, затем закрыла, щелкнув зубами и сжав пальцы так, что побелели костяшки.
— Бред, значит, — шепнула она и добавила громче. — Ты совсем ничего не помнишь?
— Ничего, — поспешил заверить ее Гилберт. — Воспоминания обрываются на том, как ты вошла и мы… ругались.
На самом деле ему очень хотелось узнать, что же произошло, но он боялся спрашивать. Лучше вообще об этом не говорить. Эржебет вроде бы не злилась, и хорошо. А если он начнет выпытывать у нее, что же случилось, она наверняка вспылит, и сбудется его самый страшный кошмар.
— Я так надолго у тебя задержалась, если об этом узнает Родерих, будет скандал, — сухо заметила Эржебет.
Она встала с постели, бесцеремонно стянула одеяло и закуталась в него.
— Раз ты пришел в себя, то я могу уехать…
Эржебет присела, подняла с пола свою скомканную одежду и принялась переодеваться, не глядя на Гилберта.
«Она ведь наверняка приехала поддержать меня, — с запозданием понял он. — Узнала про Кунерсдорф и примчалась. Рисковала. А я повел себя как последняя скотина… О да, молодчина, Гил! Ты как всегда на высоте…»
Он наблюдал, как она плавно двигается, натягивает платье, встряхнув волосами высвобождает их из-под ткани… И вдруг осознал, что Эржебет излечила его тоску. Пусть она была не в духе, но просто само ее присутствие рядом дарило ему спокойствие и уверенность. Она действовала на него
поистине магическим образом. Гилберту очень хотелось ее поблагодарить, сказать, как он скучал по ней во время изнуряющих походов, лежа на жесткой подстилке в военном лагере и глядя в темное звездное небо.
«Спасибо, Лизхен, что столько лет терпишь такого козла, как я!»
Но все это так и осталось мыслями. Вместо этого Гилберт, стараясь не обращать внимания на шум в голове, встал с постели и на нетвердых ногах подошел к Эржебет. Она пыталась завязать шнуровку на спине платья, выгибалась, но все равно не дотягивалась.
— Дай помогу, — неловко предложил Гилберт, накрывая ее руку своей.
Эржебет согласно буркнула и замерла.
— Останешься на завтрак? — спросил Гилберт, завязывая шнуровку.
Раз веревка, два веревка, совместное пробуждение и завтрак — так буднично и просто. Словно и не идет война.
— Нет, мне надо спешить к себе. — Эржебет покачала головой. — Да и объедать тебя не хочу, у тебя ведь наверняка с запасами туго.
Гилберт промолчал, не став уточнять насколько она была права: мяса он не ел уже несколько месяцев.
— Готово. — Гилберт шутливо хлопнул ее по спине.
Эржебет обернулась и серьезно взглянула на него.
— Больше не смей раскисать, ясно? — строго произнесла она, погрозив ему кулаком. — И пей только за победу! Узнаю, что ты опять надираешься — шкуру спущу.
— Ну, ну, так уж прямо и спустишь… Силенок маловато! — И Гилберт впервые за многие недели рассмеялся.
Эржебет уехала, а он умылся, побрился, одел чистый мундир и строевым шагом вошел в кабинет Фридриха. Король оторвал взгляд от бумаг, с минуту просто внимательно смотрел на Гилберта, затем коротко кивнул.
— Просо замечательно, что ты пришел, — заявил он. — Я как раз разрабатываю один маневр, который бы хотел обсудить с тобой.
И все. Никаких вопросов, никакой жалости или обвинений. Гилберт был благодарен Фридриху. Он включился в работу и через полчаса уже бурно спорил с королем о стратегии.
Вечером они отбыли в ставку. Приближался новый, четвертый год войны, которой не видно было конца.
С приходом весны Иван не торопился наступать, зато неугомонный и упрямый Родерих начал действовать. Но, похоже, Эржебет стала для Гилберта его личной богиней удачи. На этот раз он тщательно продумал операцию, ловко использовал особенности местности и разгромил под Лигницем часть войск Родериха. В решающий момент он заколебался, не двинул подкрепления и в итоге проиграл. Это сражение не имело стратегически важного значения, но победа вернула прусским войскам потерянный дух и веру в короля. И главное, оно доказало торжествующим врагам Гилберта, что с ним еще не покончено.
Но, пока Гилберт маневрировал в Силезии, Иван устроил рейд в его тыл и захватил Берлин. Гилберта пробила дрожь, когда ему донесли об этом, он спешно двинул часть войск к городу и русские бежали. Он ожидал увидеть свою прекрасную столицу в руинах, но все оказалось не так страшно. Дворцы со своим богатым убранством уцелели, а бургомистр доложил, что русские вели себя на диво дисциплинированно для северных варваров. Зато бывшие среди них австрийские части вволю пограбили предместья, пытались бузить в городе и успокоились только тогда, когда Иван пригрозил, что будет открывать огонь по любому дебоширу, наплевав на то, что он из союзной армии.
Любимые дворцы Гилберта в Потсдаме защищал лично венгерский генерал на австрийской службе Эстергази. Фридрих, всегда уважавший талантливых и благородных военачальников противника, не преминул послать ему благодарственное письмо, где Гилберт поставил свою подпись. К вежливому ответу генерала прилагалась маленькая записка, в которой Гилберт сразу же узнал почерк Эржебет.
«Надеюсь, моя любимая оранжерея в Сан-Суси не пострадала? Если да, то я поотрываю генералам Родериха головы», — весело писала она, явно пытаясь приободрить его подчеркнуто шутливым тоном.
Гилберт был ей благодарен, потому что поводов для радости у него было мало — несмотря на успехи, положение оставалось тяжелым. Его армия была далека от былого великолепия, уже не демонстрируя такую же выучку и храбрость, как раньше. Его лучшие, дисциплинированные и преданные солдаты — его гордость — сложили головы на полях сражений. Гилберту приходилось ставить под ружье совсем зеленых парнишек и старых ветеранов, да еще пленных, которые, конечно же, не горели желанием умирать за него. До него доходили вести о том, что Родерих уверенно заявляет всем и каждому: «Пруссия скоро падет!». Чтобы развеять эти слухи, необходимо было победоносное сражение. И Гилберт провел его у Торгау.
Бой был тяжелым и ожесточенным, победа клонилась то в одну, то в другую сторону. В решающий момент на одном из участков сражения, когда его солдаты дрогнули и начали отступать, Гилберт забрался на пушку, приказав толкать ее вперед и играть атаку.
— Помирать так с музыкой, парни! — взревел он, взмахнув саблей.
И пруссаки, вдохновленные его энтузиазмом, смяли австрийцев.
Гилберт победил, но это была пиррова победа — слишком дорого она обошлась. И потери уже невозможно было восстановить, а на следующий год русские собирались начать наступление. Гилберту еще как-то удалось их сдержать, он балансировал на грани пропасти и, казалось, вот-вот сорвется вниз… И тут произошло второе чудо Бранденбургского дома.
Хмурым январским утром 1762 года Гилберт и Фридрих сидели в кабинете короля в ставке и, как обычно, обсуждали планы на компанию, когда в комнату влетел запыхавшийся гонец.
— Ваше Величество, срочное сообщение! — Он протянул Фридриху конверт.
Король немедленно сломал печать, раскрыл его и, пробежав глазами строчки послания, вдруг надрывно, почти истерично, рассмеялся.
«Старый Фриц спятил», — было первой мыслью Гилберта.
Фридрих сильно сдал за последние годы, тяготы походной жизни, бесконечные тревоги за судьбу страны сделали свое дело. Гилберт всерьез волновался не только за его физическое здоровье, которое сильно пошатнулось, но и за душевное.
— Фриц, что стряслось? — осторожно спросил Гилберт.
— Мессалина Севера мертва! — без намека на галантность объявил король.
Вот теперь Гилберт понял, что Фридрих пока еще не сошел с ума: повод для радости был и не малый. Русская императрица, которую по странной гримасе судьбы звали Елизаветой, а прусский король величал не иначе, как Мессалиной — люто ненавидела его и обещала вести войну до победного конца. Теперь же, после ее смерти, появлялась надежда на мир с самым опасным и сильным противником. Ведь по сути у Ивана, в отличие от Родерих, не было к Гилберту никаких старых счетов и особых претензий, Гилберт был уверен, что Ивана просто втянули в войну. Он пошел бы на мир, если бы не давление императрицы. Так и случилось.
Новый русский император Петр был горячим поклонником Фридриха. Он не только заключил с ним мир, но и вернул все захваченные русскими территории на Балтике, в том числе и старую столицу Гилберта — Кенигсберг. Фридрих был счастлив, называл Петра своим лучшим другом, вручил ему прусский орден Черного орла.
А Гилберта охватили смешанные чувства: он больше мог не опасаться нападения с востока, это было прекрасно, но на душе было гадко. Он хотел победить сам, без чьих-то подачек и счастливых случайностей, лишь с помощью своей силы и умения. Но все же мир с Иваном был несказанной удачей. Франциск тоже не горел желанием выполнять свой союзнический долг, его гораздо больше занимали колонии, на которые покушался Артур, а не война в Европе. В итоге, Гилберт с Родерихом остались один на один. Они оба были истощены, измотаны, непримиримость Родериха и решимость вернуть Силезию во что бы то ни стало пошатнулись. И даже рожденный для битв Гилберт хотел лишь мира. Произошло еще несколько мелких стычек, видимо Родерих еще надеялся, что если не сможет победить, то хотя бы заберет часть Силезии, но Гилберт держался крепко. Затем к нему в ставку прибыли австрийские послы…
Гилберт и Родерих подписали мирный договор, ознаменовавший окончание крупнейшего военного конфликта этого века. Права Гилберта на Силезию были окончательно подтверждены, он получил еще несколько мелких территории и думал даже оставить за собой Саксонию, но потом решил не связываться с этой вздорной девкой.
Когда они ставили свои подписи на бумаге, Родерих вдруг подался вперед, склонился близко-близко к лицу Гилберта и впился в него колючим, льдистым взглядом.
— Силезия теперь твоя, радуйся, шавка! — прошипел он. — Но земель Эржебет тебе не видать, как своих ушей!
Гилберт задохнулся от бешенства.
— Дались мне ее земли! — заорал он, но Родерих лишь фыркнул и, круто развернувшись, покинул комнату.
Война закончилась.
Гилберт сидел лавке в одном из укромных местечек дворцового парка Сан-Суси и созерцал лениво плывущие по небу облака. Он победил, доказал всем, что с ним стоит считаться. Его и прусских солдат боялись и уважали по всей Европе. Его воины на своих штыках внесли его в круг великих держав, решающих судьбы мира. Теперь любой бы трижды подумал, прежде, чем напасть на Пруссию. Гилберт должен был ликовать и праздновать, но внутри была лишь пустота. Он чувствовал себя усталым и больным, точно древний старик. Все же он был воплощением своей земли: страдания народа сказывались на нем. Больше миллиона его людей погибло: солдаты пали на полях сражений, мирных жителей вырезали вражеские войска. От многих деревень остались лишь дымящиеся руины, поля были выжжены дотла или вытоптаны копытами лошадей. Многие города, в том числе любимый Гилбертом Берлин, пострадали.
Ему нечего было праздновать.
Мирный шелест листвы, легкий ветерок, медленно плывущие облака — все убаюкивало, навевало дрему. Гилберт не стал сопротивляться: он так устал за эти годы, мотаясь с армией по всей стране, сражаясь и убивая… Он закрыл глаза и провалился в сон…
Очнувшись, Гилберт сразу же почувствовал под головой что-то мягкое, а затем ощутил, как его лба касаются теплые пальцы. Ласково отводят челку, гладят.
Гилберт неспешно открыл глаза, уже зная, кого увидит.
Эржебет смотрела на него сверху вниз, в ее глазах притаилась грустинка, но улыбка была удивительно светлой.
— Ты так крепко спал, что даже не заметил, как я пришла, — обронила она, погружая пальцы в непослушные волосы Гилберта.
— Я просто очень устал, — едва слышно произнес он, сейчас разыгрывать Великого совершенно не хотелось.
А хотелось лежать у нее на коленях, ощущая легкие прикосновения ее руки. Теперь, когда Эржебет была рядом, Гилберт ощутил, как внутри что-то лопнуло, державшего его все эти семь лет напряжение вытекло, как вода из разбитого кувшина. Все-таки, пусть они с Эржебет и ссорились, пусть в их отношениях все еще не было ясности, для него она всегда была лучшим утешением. Тихой гаванью, куда его потрепанный ветрами судьбы корабль всегда мог вернуться и бросить якорь.
— Да, тебе пришлось тяжело… — шепнула Эржебет. — Отдыхай, пока есть время, Гил. Ты заслужил отдых…
Гилберт снова закрыл глаза и сквозь дрему расслышал, как Эржебет что-то тихо напевает на венгерском. Ее мягкий, грудной голос, сложенный с необычными для европейского уха звуками мадьярской речи, успокаивал, уносил прочь заботы и тревоги…
Эржебет вернулась в Вену, а Гилберта ждали труды по восстановлению страны. Вместе с Фридрихом он сделал все, чтобы вернуть людям нормальную жизнь. Через много лет его любимый король мог умереть спокойно, оставив после себя сильную страну…
Впереди было еще много испытаний. Безумие Франциска и его поход через всю Европу. Чтобы противостоять ему, Гилберту пришлось объединиться с Родерихом — впервые за века они с Эржебет сражались на одной стороне. Но Франциск и его император Наполеон, в гениальности ведения войны превзошедший Фридриха, все равно победили, отомстив Гилберту за Ройсбах. Волна наступления французов разбилась лишь о несокрушимую глыбу — Ивана Брагинского.
Европа отошла от наполеоновских войн и продолжала жить своей обычной жизнью: мелкие стычки, территориальные споры. Гилберт начал потихоньку осуществлять свою давнюю мечту: собирать немецкие земли. И в тайне продолжал воображать, как однажды у него хватит сил разгромить Родериха навсегда и освободить Эржебет.
Бонус 1. Господствующая высота
— Мы пройдем незамеченными через Кёнигсрайхвальд, окажемся перед лагерем пруссаков и развернемся для боя прежде, чем они успеют выйти на поле и построиться. — Родерих переместил на карте фигурку, призванную обозначать его армию, а затем постучал пальцем в белоснежной перчатке по черной точке на бумаге. — Также мы должны обязательно занять вот этот холм и разместить там наши орудия. Тогда мы сможем господствовать над полем боя. Байльшмидт допустил большой просчет, не обратив внимания на эту возвышенность… Что ж, он за это поплатится.
Генералы согласно кивали — план был просто идеален: мало того, что у их армии было численное превосходство, так они еще и смогут застать пруссаков врасплох. Победа гарантирована.
***
В пять утра Гилберт узнал о приближении неприятеля с запада. Он отдал приказ поднимать армию по тревоге, а сам вместе с Фридрихом поскакал оценить обстановку.
— Это основные силы австрияков, — произнес король, едва взглянув на двигающихся вдалеке солдат в подзорную трубу. — Они нас перехитрили…
— И заняли выгодную позицию. — Гилберт был готов локти кусать от злости и ощущения собственной глупости, глядя на холм, где разместилась австрийская батарея.
Гилберт мог сколько угодно обзывать Родериха тюфяком, но вынужден был признать, что воевать тот умел ничуть не хуже его самого.
— Ничего, сражение еще не проиграно, — пробормотал Фридрих. — У меня есть план… Главное — захватить этот холм, иначе австрийская артиллерия сведет на нет все наши потуги… Придется послать пехоту в лобовую атаку.
— Черт, да это же самоубийство! Австрияки расстреляют наших ребят только так! — взвился Гилберт.
— А у тебя есть другие предложения? — Король говорил подчеркнуто сухо и холодно.
Гилберт надолго замолчал.
— Нет, — наконец тихо ответил он. — Но я пойду с ними…
Напускное спокойствие мгновенно слетело с лица Фридриха.
— Совсем сдурел?! А если ты погибнешь? — выкрикнул он. — Страшно представить, что будет, если мы потеряем тебя… Пруссию… Это полный крах…
— Фриц, ты, кажется, забыл, с кем говоришь. — Гилберт ухмыльнулся. — Я — страна. И я должен быть со своими людьми до самого конца. Раз я требую от них отдать за меня жизнь, то хотя бы должен их поддержать… К тому же только страна может убить страну.
В последней фразе он слукавил, никому не было доподлинно известно, что может принести смерть воплощению государства. Но Фридриха его слова явно немного успокоили.
Нескольким эскадронам прусской кавалерии чудом удалось подняться на холм, уйдя от огня артиллерии, они разметали австрийских всадников, открывая путь пехоте.
Шесть батальонов получили приказ идти вверх по склону и атаковать австрийские пушки. Утренний туман уже рассеялся, и ничто не укрывало наступавших пруссаков.
Гилберт встал в первой шеренге, рядом с простыми солдатами. Они смотрели на него со смесью удивления, восхищения и благоговения: все-таки у него была слишком заметная внешность и даже простые вояки знали свою страну в лицо.
— Господин Пруссия, господин Пруссия с нами, — пронесся по рядам взволнованный шепот.
— Ну что, мужики, зададим австриякам жару?! — залихватски выкрикнул Гилберт, весело улыбнувшись своим людям.
— Так точно! — воскликнул молодой парень по правую руку от Гилберта, потрясая мушкетом.
А стоящий слева уже немолодой солдат с роскошными усами молча отсалютовал.
Колонна пехоты двинулась вперед…
Вскоре заговорили вражеские орудия, визгливо засвистела картечь, кося прусские ряды как жнец пшеницу. Гилберт успел заметить, как упал запомнившийся ему пожилой вояка. А ведь ему наверняка оставалось совсем немного до пенсии. Улыбчивому парню рядом снесло половину головы…
Люди падали, словно марионетки, у которых подрезали ниточки, кто-то пытался бежать назад, но большинство продолжало упорно идти вперед. А артиллерия все не замолкала.
— За мной! — надсадно взревел Гилберт, обнажая саблю.
Он побежал под шквальным огнем: одна вражеская пуля прошила плечо насквозь, другая задела ногу. Но он не останавливался, вскоре оказался у австрийской пушки и одним ударом сабли рассек одному из артиллеристов горло…
***
Господствующая высота была взята, и это решило исход сражения.
К полудню все было конечно — австрийские войска отступили. Но это дорого стоило…
Склон холма был усеян трупами так, что было не видно земли. Между ними медленно брела одинокая фигура: Гилберт прижимал перевязанную руку к груди и тяжело припадал на раненую ногу. Вдруг он замер возле лежащего на спине солдата. На вид ему было не больше шестнадцати, совсем еще юный — безусый мальчишка. Он смотрел в небо широко распахнутыми синими глазами и будто удивлялся, спрашивал: «А почему я умер?».
Не обращая внимания на боль в ноге, Гилберт опустился рядом с солдатом на колени и закрыл ему глаза.
— Покойся с миром, — тихо произнес он.
Гилберт Байльшмидт был рожден для войны, но в такие моменты он отчаянно мечтал о мире.
Глава 12. Почти семья. Часть 1
Эржебет направлялась в Берлин и раздумывала, сколько уже лет ездит вот так на встречи с Гилбертом. Больше двухсот. Огромный срок для человека, да и для страны не маленький. Казалось бы за это время чувства должны были угаснуть, стать чем-то настолько обыденным и скучным, что уже не вызывает трепета. Но ничего подобного не произошло. Наоборот Эржебет казалось, что с каждым днем она привязывается к Гилберту всю больше. Словно он сковывает ее невидимыми, но чудовищно прочными цепями — не разорвать, не сбежать. И это пугало ее. Потому что она прекрасно понимала: она может сколько угодно язвить, хорохориться и выказывать норов, но на самом деле она полностью принадлежит ему. Одно только слово Гилберта, и она сделает все, что он хочет. Достаточно ему поманить и она придет.
«Как верная собачка…», — зло подумала Эржебет.
А ведь что чувствует он она так и не узнала. За двести лет он ни разу не произнес три таких простых слова «Я тебя люблю». Он никогда не говорил, как она дорога ему, как важна. Да что там, от него даже самого маленького комплимента невозможно было получить. Ведь это же Гилберт. Он выше всяких сантиментов.
Хотя он всегда целовал ее так жадно, ласкал с таким жаром. Но ей все равно хотелось услышать слова. Хотелось, чтобы он сказал…
Эржебет и сама была не лучше, ведь она тоже не смогла ему признаться. Все боялась оказаться проигравшей в этом странном и глупом поединке, который они то ли вели, то ли нет.
За размышлениями Эржебет не заметила, как ее конь медленно въехал в город. Так или иначе, все ее любимые лошади запоминали дорогу к дворцу Гилберта наизусть и наверняка могли найти ее даже с закрытыми глазами. Эржебет спешилась, поднялась по ступенькам к Гилберту, который ждал ее в конце парадной лестницы. Он всегда радовался ее приездам, хоть и выражалось это лишь в потеплевшем взгляде или звучащем чуть мягче голосе. Еще он всегда брал ее за руку, словно удостоверяясь, что она живая и настоящая. Это стало уже традицией.
Но сегодня Гилберт был необычно воодушевлен, он не просто чуть сжал пальцы Эржебет в своей ладони, а стиснул их и потащил ее за собой.
— Идем скорее, Лизхен, я хочу тебя кое с кем познакомить!
Эржебет только сейчас вспомнила, что в записке с приглашением, которую Гилберт ей прислал, было написано, что он хочет ей кого-то представить.
«Интересно, кто это? Гил прямо сияет… Вряд ли речь идет о новой собаке или птице…»
Гилберт провел ее в гостиную, где Эржебет увидела мальчика лет пяти, удивительно прямо и спокойно сидящего на диване. Его пшенично-желтые волосы были аккуратно приглажены, белая рубашка идеально накрахмалена, стрелки на брюках — ровные, а начищенные до блеска ботиночки только довершали образ не по годам серьезного мальчугана. При появлении Эржебет в его ярко-голубых глазах мелькнуло любопытство, но затем он вновь поспешил принять невозмутимый вид.
— Знакомься, Лизхен, это мой младший брат Людвиг! — торжественно объявил Гилберт и добавил чуть менее пафосно, с едва уловимой нежностью в грубом голосе. — Люц, это Эржебет Хедервари, о которой я тебе рассказывал. Давай, поприветствуй ее, как я тебя учил.
«Брат? Откуда? Всего пару месяцев назад у Гила не было никакого брата».
Эржебет ошарашено уставилась на Гилберта, на ее лице застыл немой вопрос.
— Потом объясню, — почти одними губами шепнул он.
Людвиг тем временем вскочил с дивана, поклонился, явно стараясь выглядеть величаво, как взрослые.
— Рад знакомству, фройляйн Хедервари. — Церемонная фраза, произнесенная чуть дребезжащим от волнения детским голоском, звучала так мило, что Эржебет не смогла сдержать улыбку.
— Я тоже очень рада, Людвиг. Надеюсь, мы подружимся. И можешь называть меня не фройляйн, а просто Лизой.
Мальчик немного робко кивнул.
— Тетя Лиза?
Гилберт прыснул в кулак, бровь Эржебет нервно дернулась.
— Лучше «сестренка», — процедила она и бросила злобный взгляд на все еще тихо хихикающего Гилберта.
— Ладно, Люц, нам с Лизхен надо кое-что обсудить. — Гилберт постарался напустить на себя серьезность, но в глазах все же притаился веселый блеск. — Иди пока к себе в комнату.
— Хорошо. Но вы потом… — Людвиг немного замялся, слегка покраснел, — вы поиграете со мной?
— Конечно! Устроим твоим солдатикам настоящую битву при Ройсбахе! — заявил Гилберт.
Удовлетворенный его обещанием, Людвиг вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Гил, что это значит? Откуда у тебя вдруг появился брат? — тут же набросилась на Гилберта с расспросами Эржебет.
— Да я и сам толком не знаю. — Он развел руками. — Я вернулся с войны против Дании, где отвоевал несколько исконно немецких территорий, и тогда нашел его в своей комнате. Он совсем ничего не знал ни о мире, ни о себе, только твердил, что его зовут Людвиг и он воплощение Германских земель. Я подумал, что он неспроста попал ко мне. Ведь я планирую объединить все разрозненные немецкие княжества, воссоздать единую Империю. Поэтому я решил, пусть Людвиг будет моим братом.
— Странно все это. — Эржебет прижала палец к губам. — Кого-то мне этот мальчик напоминает… И имя… Людвиг. Я его где-то уже слышала… Точно! Так звали воспитанника Родериха. Он был воплощением Священной Римской Империи.
— Припоминаю. — Гилберт нахмурился. — Видел этого парнишку пару раз мельком с Родди. И ведь действительно, он был очень похож на Людвига.
— Помнишь, что с ним стало?
— Он исчез, — глухо произнес Гилберт.
— Даже раньше, чем официально объявили о его смерти. — Эржебет кивнула, чувствуя, как по внутренностям пробегает холодок.
Тогда она впервые в жизни столкнулась с гибелью страны. Это испугало, натолкнуло на мысль о том, что все они не вечны и рано или поздно уйдут в небытие. Хотя мертвого тела Людвига никто не видел, даже его воспитатель Родерих. Однажды мальчик просто пропал и все. Уже много позже люди объявили о превращении Священной Римской Империи в Германский Союз. Аличе потом долго навзрыд плакала, заперевшись в своей комнате, а Эржебет стояла под дверью и не знала, как ее утешить. Девочка была очень близка с немногословным и замкнутым Людвигом, и Эржебет показалось, что его смерть что-то изменила в обычно легкомысленной Аличе, сделала ее старше.
— Выходит, что он… переродился? — Голос Эржебет дрогнул от волнения.
— Скорее всего. — Гилберт медленно кивнул. — Иначе как объяснить такую внешнюю схожесть. Да и одинаковые имена…
— Надо обязательно рассказать об этом Аличе. — Эржебет обращалась скорее к себе, чем к нему. — Она будет счастлива, что Людвиг жив, они ведь были лучшими друзьями…
— А если мой Людвиг все же не тот Людвиг? — Гилберт взъерошил волосы и выругался сквозь зубы. — Черт, голова пухнет от разных догадок!
— Думаю, все же версия о перерождении правильная… Да уж… В такие моменты невольно задумаешься: откуда мы вообще взялись… Вот ты, например, Гил. Какое у тебя первое воспоминание? Ты помнишь своего предка? — Эржебет пытливо взглянула на Гилберта.
Тот сосредоточенно свел брови.
— Я помню деда, но очень смутно. Он покинул Святую Землю вскоре после моего кхм… рождения? Создания? В общем, меня растили уже люди, но я точно знаю, что появился на свет именно в Палестине. А ты, Лизхен?
— Я очень хорошо помню дедушку Угра. — Губы Эржебет тронула легкая улыбка, когда перед ее мысленным взором встал образ предка ее народа.
— Он долго заботился обо мне и моих братьях. А потом, когда наша земли стали атаковать враги, он отправил нас искать новое место для жизни… С Тино и Эдом мы расстались, когда добрались до Европы. С тех пор почти и не виделись. Мы все сильно изменились, и я уже не думаю, что мы семья…
— Постой, Лизхен, — вдруг прервал ее Гилберт. — Тино и Эд… Это ведь Вяйнемяйнен и фон Бок… Ты хочешь сказать, они твои братья? Серьезно? Но вы же совершенно не похожи!
— Я же говорю, мы сильно изменились со временем, — хмыкнула Эржебет. — К тому же твой новоявленный брат тоже на тебя ни капли не похож.
— В общем-то, да. — Гилберт усмехнулся, потирая затылок. — А твой дедушка? Что с ним стало? Ты получала от него вести?
— Не знаю. Он остался на нашей родине… Думаю, он давно умер. — Эржебет взглянула в окно, но плывущие по небу облака, похоже на кусочки ваты, на ветку клена с ярко-зелеными листьями, через которые просвечивает солнце.
— Я часто думаю, как умирает страна, — тихо обронила она. — Что будет с нами после смерти? Люди верят в Бога, в Ад и в Рай. Но мне почему-то все больше кажется, что это лишь самообман. И по другую сторону нас всех ждет лишь пустота…
Тяжелая, сильная рука опустилась ей на плечо. Гилберт чуть надавил, мягко, но настойчиво заставляя Эржебет повернуться к нему лицом.
— Знаешь, в чем твоя проблема, Лизхен? — Он улыбнулся.
— В чем? — недоуменно спросила она.
— В том, что ты иногда слишком много думаешь. И всеми этими раздумьями только портишь себе настроение. Умрем мы или нет, кто знает. Но сейчас-то мы живы! И надо наслаждаться каждому минутой жизни, а не тратить ее на пустые переживания.
Эржебет тут же ощутила, как исчезает горький осадок в душе. Ей даже показалось, что солнце за окном засияло ярче. Все-таки Гилберт как никто умел ее взбодрить, поддержать. Казалось бы, такой легкомысленный Гилберт часто говорил удивительно мудрые вещи, вот как сейчас. И Эржебет в которой раз убеждалась, что он только прикидывается недалеким чурбаном.
— Возможно, ты прав. — Она усмехнулась.
— Возможно? Конечно, я прав! — Он сверкнул идеально белыми зубами. — Великий всегда прав.
— К вопросу о том, откуда берутся страны… Я все гадаю, в кого ты уродился таким высокомерным засранцем, — поддела его Эржебет.
— Я пошел сам в себя, ибо я единственный и неповторимый! — Гилберт подбоченился.
— Очень надеюсь, что ты не заразишь своего брата манией величия. — Она фыркнула.
— Кстати, о нем… — Гилберт взглянул на Эржебет как-то робко. — Ты не поможешь мне с ним? В смысле с воспитанием. Я же в детях ни черта не смыслю, иногда он выдает такое, что я даже не знаю, как реагировать. А приглашать всяких нянек, камеристок, учителей я не хочу. Еще испортят мальчишку…
— Я, конечно, помогу, но смыслю в детях не больше твоего. — Эржебет пожала плечами.
— Не скажи… Ты с малявкой Аличе всегда отлично ладила, а меня она боялась и все время ревела, стоило мне что не так сказать. — Гилберт кривовато улыбнулся.
— Просто ты все время корчил страшные рожи, вот бедняжка и пугалась.
В ответ Гилберт что-то проворчал об излишне впечатлительных барышнях.
— Пошли к Люцу, а то ему там скучно, — уже громче произнес он.
В детской Людвиг сидел на ковре, играя с солдатиками. Эржебет сразу отметила, как хорошо обставлена комната и, самое главное, сколько в ней разнообразных красивых и явно дорогих игрушек. Лошадка-качалка, барабан, маленькая сабля и даже модель средневекового замка. И это не считая разной мелочи вроде тех же солдатиков, которые, кстати, были не просто деревянными кое-как раскрашенными болванчиками, а представляли собой искусно сделанные фигурки воинов разных эпох. Тут были и рыцари (Тевтонского Ордена, конечно же), и солдаты прусской армии в различных мундирах с золочеными эполетами и орденами. В общем, Гилберт явно постарался, чтобы у его брата все было только самым лучшим. Он всегда был очень щедр с теми, кто был ему дорог. Глядя на игрушки маленького Людвига, Эржебет невольно вспомнила все свои многочисленные подарки от Гилберта. «Хочешь этого породистого жеребца, Лизхен? Легко!». «А вот тебе новая сабля из лучшей стали!». Драгоценности, наряды, просто маленькие сувениры — он разбрасывался подарками. Часто это вручалось с наигранно высокомерным замечанием, что ей следует благодарить Великого. Но она-то видела, как за напыщенностью он пытается скрыть смущение, как отводит взгляд, как едва заметно краснеют его щеки. И сильнее всего в память Эржебет врезалась небрежно брошенная Гилбертом фраза: «Это крыло дворца я построил, чтобы мы могли спокойно встречаться и нам никто не мешал…».
«Может, и не нужно требовать от него никаких слов. — Промелькнула в голове мысль. — Разве все, что он делает, не показывает любовь?»
Заметив Гилберта и Эржебет, Людвиг тут же вскочил с пола, собрался побежать к ним, но потом спохватился, постарался подойти чинно и спокойно.
— Брат, ты мне расскажешь подробнее о сражениях с литовскими язычниками? Мы с Великим Магистром, — при этих словах взрослым была не без гордости продемонстрирована фигурка рыцаря в белом плаще с черным крестом, — никак не можем победить их злого вождя.
— Да, конечно! — пообещал Гилберт.
Людвиг едва заметно улыбнулся и поспешил вернуться к своим солдатикам, начав выставлять их в боевой порядок.
Эржебет строго взглянула на Гилберта, потянув его за рукав, заставила наклониться поближе к себе.
— Ты ему что только о войне рассказываешь? — осуждающе прошептала она.
— Люцу полезно учиться уже сейчас, — упрямо возразил Гилберт.
— Может он и страна, но даже у него есть право на детство. — Эржебет не сдавалась. — Мне кажется, в таком юном возрасте еще рано говорить о битвах и тем более тактике. Детям нужны добрые, поучительные истории.
— Просто мой запас сказок закончился в первую же неделю, — повинился Гилберт. — Пытался читать ему братьев Гримм, но там какая-то дичь с подтекстом для взрослых… А он все просит и просит что-нибудь рассказать. Не может заснуть без истории. Вот я и стал вспоминать истории былых сражений.
— Эх, все же ты неисправимый солдафон. — В устах Эржебет грубое слово походило скорее на ласковое прозвище. — Ладно, сейчас я исправлю положение.
Она подошла к Людвигу, наклонилась к нему и тепло улыбнулась.
— Людвиг, ты когда-нибудь слышал о волшебной птице туруле?
Эржебет вспомнила, как у костра дедушка Угр часто рассказывал ей и другим родичам старые предания, и попыталась воспроизвести его вкрадчивый голос, в котором словно была скрыта какая-то особая тайна.
— Ту-рул? — осторожно, по слогам повторил Людвиг. — Нет, не слышал.
В его глазах вспыхнул интерес, он даже позабыл о солдатиках — этого Эржебет и добивалась. Она прошла дальше в комнату, села на небольшой диванчик и похлопала ладонью по месту рядом с собой.
— Тогда садись, я расскажу.
Людвиг встал, немного робко потоптался, но затем все же решился и уселся рядом с Эржебет. Он аккуратно сложил руки на коленях, выпрямил спину и уставился на нее блестящими глазами.
— Эй, я тоже ни разу не слышал об этом туруле! — воскликнул Гилберт.
Эржебет было решила, что он просто хочет ей подыграть, но в его голосе звучало искреннее, детское любопытство.
— Я тебе рассказывала, давно еще, просто ты забыл. — Эржебет улыбнулась. — Дырявая голова.
Людвиг тихо хихикнул, прикрыв рот ладошкой.
— Ничего не дырявая. — Гилберт набычился.
Он плюхнулся на диван рядом с Эржебет, закинул руку за резную спинку и небрежно положил ногу на ногу.
— Давай, начинай. Публика в сборе.
— Ну что ж… Давным-давно, за далекими горами простиралась огромная степь без конца и края…
Эржебет говорила медленно, напевно, подражая древним сказителям. Она рассказала легенду о птице туруле, сказку о благородном королевиче Мирко, который победил Песьеголового, о находчивой девушке Катице Тердсели, обманувшей жадного короля, о глупых медвежатах, у которых лиса обманом забрала сыр. Людвиг слушал ее очень внимательно, жадно ловил каждое слово, сейчас он здорово напоминал Эржебет малышку Аличе. Ей Эржебет тоже иногда рассказывала старые венгерские сказки, правда реагировала девочка гораздо более бурно, там, где она хлопала в ладоши и заливисто смеялась, Людвиг лишь скупо улыбался. Эржебет в который раз подивилась сдержанности мальчика.
Но вот другой ее слушатель гораздо больше походил на неугомонную Аличе. Гилберт слушал Эржебет с таким же вниманием, как и брат, но далеко не так тихо. Он то и дело вставлял свои замечания, комментировал поступки героев, громко хохотал или ругался, когда злодей побежал. Да еще и постоянно пытался угадать, что же будет дальше. И совершенно искреннее радовался, когда у него получалось.
Эржебет вдруг показалось, что у нее появилось целых два ребенка, и неизвестно кто еще из них был большим дитем: спокойный Людвиг или шумный Гилберт. Ее затопила необыкновенная нежность к ним обоим, захотелось их обнять и расцеловать.
«Это люди и называют семьей?»
Рассказывая историю о козе-вещунье, Эржебет заметила, что Людвиг стал клевать носом. Хотя он старался сидеть прямо, но то и дело протирал глаза, а один раз не выдержал и зевнул, тут же покраснел и поспешил прикрыть рот ладошкой. Под конец истории сон все-таки сморил мальчика, он уронил голову Эржебет на колени и умильно засопел. Эржебет погладила его волосы, такие же жесткие и непослушные, как у брата, затем обернулась к Гилберту, собираясь сказать, что ребенка пора бы отнести в постель. Но слова застряли у нее в горле. Гилберт смотрел на нее таким необыкновенно мягким, теплым взглядом, какого она никогда бы не смогла от него ожидать. Он улыбнулся почти блаженно, протянул руку и накрыл своей широкой ладонью ее пальцы, машинально перебиравшие пшеничные пряди Людвига.
— Так… хорошо, — вдохнул Гилберт. — Вы прямо как мать и сын.
Едва произнеся это, он вдруг нахмурился, нежность во взгляде исчезла, словно он закрылся от Эржебет невидимым щитом.
— Отличные истории, Лизхен, — деланно бодрым голосом заявил Гилберт, пружинистым движением поднимаясь с дивана. — Я, пока тебя слушал, еще много разны легенд вспомнил. Теперь будет, что рассказать мальцу, когда ты уедешь.
— Это хорошо. — Эржебет кивнула, обронив ничего не значащую фразу.
Гилберт поднял спящего Людвига на руки, отнес на кровать, стоящую в дальнем углу комнаты, поближе к камину. По дороге мальчик проснулся и смог переодеться в пижаму сам, без помощи взрослых.
— Сестренка Лиза, ты еще придешь? — с надеждой спросил он, уже лежа под одеялом.
— Обязательно. — Поддавшись порыву, Эржебет наклонилась и чмокнула его в лоб. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — вторил ей Гилберт.
Они погасили несколько горевших в комнате лам, вместе вышли в коридор и в полном молчании направились в комнату Гилберта. Эржебет раздумывала о внезапно охватившем ее ощущении родства с братьями, о взгляде Гилберта, который говорил, что он чувствовал то же самое.
«Семья. Могли бы мы стать семьей? Хочу ли я этого?»
— Гил, — осторожно начала Эржебет. — Ты говорил, что мы с Людвигом выглядим, как мать с сыном.
— Вроде того, — буркнул Гилберт, делая вид, что очень заинтересован рассматриванием узора на обоях.
— Ты бы хотел… — Эржебет замялась, прикусила губу, но все же заставила себя продолжать. — Ты хотел бы, чтобы мы были семьей?
Ответом ей было лишь молчание. Гилберт все так же размеренно шагал и смотрел куда угодно, только не на Эржебет. Когда они вошли в его комнату, он затворил дверь и, все еще не говоря ни слова, обнял Эржебет. Гилберт коснулся горячими губами ее шеи, его руки скользнули к шнуровке ее дорожного платья. Видимо, это должно было означать: «Я очень по тебе скучал». Но ей не хотелось угадывать его чувства по действиям, хотелось услышать это вслух.
— Гил, ты так и не ответил. — Эржебет попыталась еще раз.
Он поднял на нее тяжелый, полный сладострастного дурмана взгляд, и его поцелуй, как всегда глубокий и жаркий, заставил ее забыть обо всем, расплавившись в его объятиях.
С этого дня они стали проводить много времени втроем: Эржебет, Гилберт и Людвиг, которого слишком часто ей мысленно хотелось назвать «наш сынишка». Мальчик добавил в их с Гилбертом отношения нечто новое, более интимное, они как будто стали еще ближе, между ними появилась еще одна нить.
Эржебет при первой же возможности рассказала о Людвиге Аличе, привезла ее с собой в Берлин. Увидев переродившегося друга детства, та заключила его в объятия и разрыдалась, а мальчик все никак не мог понять, почему незнакомая рыжеволосая девушка плачет и даже, как настоящий джентльмен, пытался ее успокоить. После этого они стали иногда встречаться все вчетвером, ездили на отдых к морю или на Рейн. Настоящая маленькая семья.
Нужно было лишь признать это вслух. Но не Гилберт не Эржебет этого сделать не могли.
Интермедия 1. Глаза смотрящего. Музыкант
Больше всего на свете Родерих ненавидел невоспитанность и грубость. Они вносили ужасный диссонанс в прекрасную симфонию его жизни. А Гилберт Байльшмидт был просто сосредоточием этих качеств. Резкий, прямолинейный, заносчивый донельзя — он вызвал у Родериха такое отвращение, что после пребывания с ним в одной комнате ему хотелось пойти и помыться. С возникновением у них территориальных споров, это чувство переросло в ненависть. Гилберт был для Родериха выскочкой, посмевшим самым наглым образом посягнуть на его владения, да еще и утверждать при этом, что действует в рамках законности.
Вот только Гилберту удалось едва ли не зубами вырвать себе место в кругу ведущих держав, решавших судьбы мира. И Родериху последнее время приходилось с этим считаться: вежливо здороваться на общеевропейских мероприятиях, приглашать Байльшмидта на грандиозный ежегодный прием в Вене, и, о ужас, даже позволять приезжать в свой дом для обсуждения различных политических вопросов. Последнее было самым тяжелым испытанием, потому что в усадьбе Родериха Гилберт встречался с Эржебет. Конечно же, Эржебет старалась вести себя с гостем подчеркнуто отстраненно, будто это не на свидания с ним она летала едва ли не каждый месяц. Гилберт тоже держался с ней холодно, даже язвительно. Но все же Родерих не мог не почувствовать окружающую их ауру страсти. Взгляды, которыми они обменивались. Как бы случайные соприкосновения рук… Когда эти двое оказывались рядом, Родериху казалось, что сам воздух в комнате раскаляется. И от его взгляда не ускользало, как меняется Эржебет рядом с Гилбертом. Она была довольно симпатичной девушкой, но в такие мгновения Родерих вдруг замечал, что у нее пухлые, чувственно изогнутые губы. Очень густые, черные, как безлунная ночь, ресницы. И движется она так плавно и грациозно…
Родерих понимал, что его неудержимо влечет к ней, хотя Эржебет никогда не интересовала его, как женщина. Его сердце было навечно отдано богине музыки, такой прекрасной, непорочной и верной, в отличие от ветреных земных дев. А вот сейчас он ощущает совершенно гадкое и низменное возбуждение при виде Эржебет, еще более противное оттого, что он прекрасно понимал — такой красивой она становилась только ради мерзавца Байльшмидта.
Наблюдая за этими двумя, Родерих чувствовал себя неуютно, так, словно подглядывает за чей-то первой брачной ночью. Будто на его глазах творится таинство, которое он не имеет права видеть. Будь его воля, он бы запретил Эржебет выходить из ее комнаты, когда в усадьбу приезжал Гилберт. Да на самом деле, он бы с огромным удовольствием приказал ей вообще перестать с ним видеться. О ревности тут речь даже не шла, Родериха раздражал сам факт того, что Гилберт прикасается к его собственности. Точно также он злился, когда тот пил чай из его сервиза, садился на его диван, ходил по его паркету. К тому же Родерих был уверен, что Гилберт подстрекает Эржебет к мятежу, как и много лет назад с восстанием Ракоци. Более того, он не сомневался: Гилберт соблазнил ее как раз для того, чтобы использовать против него. Задурил ей голову, очаровал, а Эржебет купилась, как глупая женщина.
Родерих не верил в любовь между странами, все они, по сути, были эгоистами, думающими лишь о себе — такова их природа. Вся их жизнь подчинена тому, чтобы получить выгоду для своего народа. В любой момент вчерашний друг мог стать лютым врагом, значит, не имеет смысла строить какие-то отношения — это глупо и нецелесообразно. В длящейся тысячи лет жизни страны не было места чувствам, бал правил холодный расчет.
Гилберт просто зарился на земли Эржебет. Но Родерих не собирался ее так просто отдавать: плодородные долины, обширные пастбища, богатые виноградники и Дунай, этот древний торговый путь — все будет принадлежать ему. И все же Родерих не мог запретить Эржебет ее тайный роман, он опасался, что в таком случае получит бунт незамедлительно. Поэтому он продолжал просто наблюдать за ней и настроениями ее людей с помощью многочисленных шпионов.
Однако, проиграв Гилберту войну за главенство в зарождающейся объединенной Германии, Родерих оказался в тяжелом положении. Сейчас он был так ослаблен, что Эржебет могла воспользоваться удобной возможностью и сбежать к своему любовнику. Родерих понимал, что ему нужно срочно что-то предпринять, удержать ее во что бы то ни стало.
— Может быть, стоит дать госпоже Венгрии больше прав и свобод? — предложил один из советников.
— Куда же больше? — сухо осведомился Родерих. — Она и так уже получила слишком много…
— Хм, вы можете дать ей полную автономию в составе государства… Венгерский сейм выработал проект по преобразованию Империи. Мы внесли туда несколько правок и предлагаем превратить ее в дуалистическую монархию — Австро-Венгерскую империю. Прошу, ознакомьтесь…
Советник протянул Родериху пачку с бумагами. Тот изучал их долго и сосредоточенно. Да,
действительно, это хороший план. Такое переустройство могло стать той самой костью, которую можно кинуть Эржебет, чтобы она успокоилась. Вот только был один нюанс.
— То есть фактически вы предлагаете мне жениться на фройляйн Хедервари? — Родерих выгнул бровь.
— В общем-то… да. — Советник кивнул.
Родерих задумался. Эржебет была хорошей девушкой, приятной. Однако он видел, что несмотря на все его старания, сделать из нее настоящую светскую даму у него не получилось. В ней всегда оставалась какая-то неуловимая дикость, и все та же раздражавшая Родериха грубость. Она могла ругаться похлеще пьяного конюха, никогда, как он знал, не оставляла упражнений с оружием и верховой езды. Кочевница, пусть и наряженная в шелка и кружева… Но главным было даже не это. Родерих охватывало чувство омерзения от одной только мысли, что он получит то, чем уже вволю попользовался отвратительный ему Байльшмидт. Второсортный товар.
И все же Эржебет была хорошей девушкой. Их союз был нужен ему.
Глава 13. Почти семья. Часть 2
— Этот бренчающий на рояле сноб уже не тот, что прежде…
— Ага, его кто только не пинал… Чем мы хуже?
— Зададим ему трепку!
— Очки бы его в одно место засунуть…
Идущая по коридору Эржебет без труда узнала эти голоса: Словакия и Хорватия. Едва Эржебет вышла из-за угла, как горничные тут же замолчали, точно кто-то выключил звук, и принялись делать вид, что заняты уборкой. Одна старательно смахивала пыль с и без того сверкающей чистотой вазы, другая — до скрежета натирала окно.
— И чем это вы занимаетесь? — Эржебет смерила девушек хмурым взглядом. — В прачечной не хватает рук. Марш туда!
— Как прикажите. — Горничные дружно присели в реверансе.
Эржебет прошествовала мимо них и ощутила спиной злобные взгляды. У Словакии и Хорватии были причины недолюбливать ее, ведь когда-то они были ее прислугой, и попали под власть Родериха, когда он завоевал ее земли. Но Родериха они сейчас ненавидели гораздо больше.
В последние годы австрийский дом лихорадило, ухудшалась экономика, ослаблялась власть Габсбургов, и то тут, то там вспыхивали бунты. Родерих пытался решить проблему усилением централизации и подчинения Вене, но сделал только хуже. К тому же ветер революции, зародившийся в Парижской коммуне, успел всколыхнуть всю Европу, движения протеста множились, как на дрожжах. Эржебет иногда казалось, что для Франциска бунты это своеобразное хобби, и он решил заразить им других. А может это просто была коварная диверсия против соседей… Так или иначе начало мятежам в Империи положили ее собственные люди. В 48-м земли Эржебет охватил пожар освободительной войны, хотя она сама ее вовсе не хотела и пыталась вразумить буйных лидеров, вещавших с трибун о свободе. Она предчувствовала кровавый конец всем их пламенным речам. Но все же они пахли так сладко… Вольным степным ветром…
Ее страхи подтвердились в полной мере. Родерих был уже не в силах справиться с революцией сам, но на тот момент у него нашлись союзники. Одержимый сохранением европейского равновесия Иван пришел ему на помощь и весьма доходчиво объяснил Эржебет, что «бунтовать не хорошо»…
Через неделю Гилберт с необычной для него осторожностью гладил ее еще не зажившие синяки, грязно ругался и грозился оторвать ее обидчикам головы. Эржебет с трудом удалось его удержать, ведь связываться с Иваном была ужасной глупостью. Она все еще слишком хорошо помнила, как Гилберту досталось во время Семилетней войны.
Подавление восстания только разозлило венгров, вдохновленные их примером заволновались другие народы, пока еще до массовых мятежей не доходило, но пламя тлело, изредка вспыхивая. И вот теперь, когда Родерих потерпел сокрушительный разгром в войне с Гилбертом за главенство над немецкими землями, наверняка что-то должно было взорваться.
Эржебет ликовала, узнав о победе Гилберта — она не меньше него разозлилась, когда Родерих предъявил права на маленького Людвига.
Родерих упирал на то, что он воспитывал его в бытность Священной Римской Империей, но Эржебет отлично помнил, как мало внимания доставалось ребенку от Родериха. А вот Гилберт несмотря на то, что бывал иногда и безответственным, и вспыльчивым, искренне любил брата.
В последнее время наблюдать за ними стало одним из ее излюбленных занятий. Она могла часами просто сидеть и смотреть, как Гилберт играет с Людвигом в солдатиков или учит его стрелять. В такие моменты душу охватывало странное ощущение: щемящая нежность, перемешанная с теплом. И ей казалось, что они уже почти семья. Но только почти. Эржебет все еще принадлежала Родериху, а с Гилбертом ее связывала лишь зыбкая ниточка чувств и желаний. Иногда в их разговорах нет-нет да всплывала тема выхода венгерских земель из состава Империи, Гилберт как всегда обещал Эржебет помощь. Но она колебалась, и сама себя ненавидела за это. Эржебет водила за собой в бой тысячи людей, сражалась с самыми могучими странами, наводившими ужас на всю Европу. Даже отложив меч, она не растеряла силу духа, сумела построить бывшую под ее началом прислугу в доме Родериха — ее боялись, уважали и не смели ослушаться. Но вот когда дело касалось чувств, железная Эржебет становилась слабой, беспомощной и совершенно терялась. Она словно шла по тонкому льду, который в любой момент мог треснуть под ногами, увлекая ее в холодную бездну под названием «А я тебя НЕ люблю!».
И все время над ней висел долг: ведь она в первую очередь должна думать не о своих желаниях, а о нуждах народа. Мнения в сейме Эржебет разделились, радикалы считали, что нужно воспользоваться слабостью Родериха и отвоевать независимость. Они ссылались на Италию. Малышка Аличе, к удивлению Эржебет, сбежала из дома Родериха и тот не смог вернуть ее назад силой оружия. Хотя, конечно же, сама она ни за что бы на такое не решилась без поддержки бойкой старшей сестры и Гилберта, который за последние годы по-своему привязался к лучшей подруге брата.
Но Эржебет слишком долго жила с Родерихом, чтобы не понимать — он отпустил Аличе достаточно легко, потому что не сильно нуждался в ней. А вот сама Эржебет уже так просто уйти не сможет. С потерей венгерских земель придет крах всей Империи. Она это понимала, Родерих тоже и, Эржебет даже не сомневалась, что он попытается ее удержать любой ценой. Даже если для этого придется перебить половину ее населения. За прошедшие годы он уже не раз доказывал, что каким бы эстетом ни был, кровь ради Империи он прольет без колебаний.
Поэтому Эржебет поддержала умеренную партию и помогла им составить документы, отражающие требования венгров и проекты по переустройству Империи. Несколько дней назад чиновники передали их Родериху, и сейчас Эржебет направлялась к нему, чтобы узнать ответ. Хотя формально она должна была явиться в его кабинет, чтобы дать отчет о сборе урожая. Но кого сейчас волнует какая-то пшеница?
Эржебет остановилась перед знакомой дверью кабинета. Сколько уже раз она видела эти створки за последние века, и сколько менявших судьбу Эржебет решений принималось за ней… Она глубоко вдохнула и громко постучала, через пару мгновений раздался голос Родериха, приглашавшего ее войти.
Сначала они действительно обсуждали урожай, но по рассеянности, с какой Родерих слушал ее отчет, Эржебет сразу поняла, что пшеница его не интересует. Главный разговор пойдет о другом.
— На этом все, — закончила она и выжидающе взглянула на Родериха.
Он задумчиво причмокнул губами, казалось, вообще не расслышав ее последние слова. В комнате повисла тишина: Родерих нервно перебирал лежащие перед ним бумаги, Эржебет терпеливо ждала. Он достал из кармана кружевной платок, промокнул выступивший на лбу пот, медленно убрал платок назад, с особой тщательностью сложив его. Затем поднялся с места и церемонно поклонился Эржебет.
— Фройляйн Хедервари, я официально прошу вашей руки, — произнес Родерих, четко выговаривая слова.
Ошарашенная Эржебет на мгновение застыла, глупо хлопая глазами.
«П… Предложение?»
Она даже не сомневалась, что Родерих будет предлагать ей различные уступки, лишь бы она осталась в Империи. Положение его было критическим, и Эржебет настроилась вытребовать для себя как можно больше — ей было даже интересно, насколько далеко Родерих готов зайти, чтобы удержать ее. Но предложения руки и сердца она никак не ожидала.
— На правах моей супруги ты получишь полную автономию в составе Империи. — Родерих сел и продолжил говорить, как-то даже слишком быстро, едва ли не сбивчиво, иногда коверкая слова. — Вместе мы создадим новую Австро-Венгерскую Империю. Ты будешь управлять своими землями без моего контроля, я верну тебе полную власть над территориями, которые ты когда-то завоевала: Словения, Хорватия и прочие… Твой язык станет государственным. Больше никакого насильственного насаждения немецкой культуры не будет. На правах моей жены ты войдешь в европейское общество… Ты будешь свободной страной. Единственное общее, что у нас будет, это финансы, армия и внешняя политика.
Родерих замолчал и перевел дух.
— Но если мы поженимся, нам ведь придется исполнять супружеский долг. — Слова вырвались прежде, чем Эржебет успела сообразить, что говорит.
Но она была так изумлена щедростью Родериха, что мысли путались, и на язык попало то, что на самом деле волновало ее больше всего. Ей придется стать женой Родериха в самом что ни на есть прямом смысле. Брак между странами мало чем отличался от брака людей, ведь не зря же они были так похожи на них…
— Хм. — Родерих поправил очки и даже слегка покраснел. — Полагаю, что от долга никуда не деться… Но если я тебе противен…
Тут он мягко улыбнулся.
— Я не буду тебя принуждать.
— Вы мне не противны, — глухо ответила Эржебет. — Но…
Она проглотила невысказанные слова, но по лицу Родериха было ясно, что он знает, о чем она умолчала.
«Но я люблю другого…»
— Мне нужно подумать, — с трудом выдавила Эржебет.
— Да, конечно, я понимаю. — Родерих медленно кивнул, заметно помрачнев.
Эржебет забрала у него бумаги с подробным описанием их будущего союза и быстро покинула кабинет.
«Вот ведь, — думала она, шагая по коридору, — мне сделали чрезвычайно выгодное предложение и о чем же я в первую очередь подумала? О том, что не хочу спать с Родерихом! Просто чудесно! Не о том, как мы будем делить земли, не о совместных финансах и армии, а о постели… Тьфу! Дура!»
Она открыла папку с документами, принялась читать на ходу, с каждым словом убеждаясь, что предложение действительно очень выгодное. Эржебет замерла посреди коридора. Ей надо было на что-то решиться.
«Нужно расставить все точки над «и» в наших с Гилбертом отношениях. Я должна понять, кем я буду, если заключу союз с ним, а не с Родерихом…»
Через час Эржебет уже задумчиво наблюдала, как за окном вагона меняется пейзаж — времена изменились, и теперь она держала путь в Берлин в комфортабельном поезде.
***
Пуля попала точно в центр мишени, прошла насквозь, оставляя за собой дымящуюся дырку. Гилберт выстрелил снова. А затем еще раз и еще. Это помогало спустить пар после утреннего разговора с Бисмарком, хотя правильнее это было назвать не разговором, а скандалом. В последнее время любая встреча Гилберта с канцлером заканчивался руганью и едва ли не дракой. Гилберт не мог простить ему мира с Родерихом. Он наконец-то смог наголову разбить давнего врага, путь на Вену был открыт — можно было разом покончить с Австрией. А у другой части войск Гилберта была отличная возможность двинуться в сторону Венгрии. На этот раз Эржебет бы наверняка его поддержала, вместе они бы развалили Империю Родериха. Но Бисмарк в такой замечательной ситуации, настоял на заключении мира. Он много говорил о европейском равновесии, о том, что, если Империя развалится и населяющие ее народы станут независимыми, это слишком сильно дестабилизирует обстановку в регионе. Бисмарк настаивал на том, что выгоднее просто ослабить Родериха, а затем сделать из него послушного союзника. Гилберт отчаянно спорил с ним, кайзер и генералы поддерживали его. Но канцлер не зря получил прозвище «железный», ему удалось добиться своего. И, как бы Гилберта не бесил «старик Отто», он невольно проникся к нему уважением. Он всегда презирал слабость в любом проявлении, и был рад, что стоящий во главе его земель человек не какая-то там тряпка, как бывало в былые времена — после смети Фридриха Великого, Гилберт уже не надеялся получить сильного лидера. Вот если бы еще этот лидер не был таким же упрямым и неуступчивым, как сам Гилберт…
Гилберт выругался сквозь зубы и снова выстрелил.
Во всем это радовало лишь то, что он смог в очередной раз показать Родериху, кто сильнее, и напомнить старый урок — с «выскочкой» стоит считаться. Гилберт был уверен, что Родерих заслужил хорошую трепку. Он посмел покуситься на его брата! Мало того, что Родерих отнял у него Эржебет, так еще и протянул руки ко второму самому важному для Гилберта в мире существу. Родерих говорил, что Людвиг должен расти под его покровительством, что Гилберт только испортит его. Конечно же, юному Германскому Союзу будет лучше под крылышком Империи.
— Люца я тебе не отдам, — ответил ему Гилберт, добавив парочку крепких выражений, в красках описывавших то, что он думает о Родерихе и его воспитании.
Затем Гилберт с оружием в руках отстоял свое право растить брата, его маленькая семья осталась целой. И все было бы просто замечательно, если бы к ней прибавился кое-кто еще…
— Брат! — По лугу бежал Людвиг, сжимавший в руке ружье, которое ему подарил сам Гилберт по случаю окончания войны.
Мальчик тренировался в стрельбе неподалеку, по мнению старшего брата, он уже достаточно вырос, чтобы учиться обращаться с оружием.
— Я попал точно в центр мишени! — радостно выпалил Людвиг, поравнявшись с Гилбертом.
— Молодцом! — Тот сверкнул белозубой улыбкой и растрепал волосы брата, который почему-то всегда любил их гладко зачесывать. — Тренируешься всего второй день и уже делаешь успехи. Так держать.
— А когда к нам приедет сестренка Лиза? Она обещала научить меня стрелять из лука. — Обычно сдержанный Людвиг сейчас был необычно воодушевлен, окрыленный первым достижением.
— Думаю, она обязательно приедет на днях. — При упоминании Эржебет Гилберт едва заметно нахмурился. — Ладно, Люц, иди, тренируйся дальше. То, что ты смог попасть один раз это, конечно, хорошо, но нужно закрепить результат.
Мальчик кивнул, на лице появилось сосредоточенное выражение, он прижал ружье к груди, словно величайшее сокровище, и убежал назад к своим мишеням.
Гилберт проводил его взглядом и задумался. Он и сам, гораздо больше Людвига, ожидал появления Эржебет все дни, которые прошли после заключения мира. Если бы не постоянные совещания с Бисмарком, Гилберт бы давно поехал к ней сам. Все же, хоть он и вынужден был пощадить Родерих, Гилберт прекрасно понимал, в какое шаткое положение поставило его это поражение. Даже без толчка со стороны Гилберта, Империя Габсбургов вполне могла начать разваливаться. У Эржебет впервые со времен Силезских войн появился шанс сбежать от Родериха. И, несмотря на все заявления Бисмарка, Гилберт собирался ее поддержать. Он был непоколебим в своей уверенности: Империи Родериха давно пора отправиться в небытие. Он сам, вместе с Эржебет и братом сможет создать собственную, новую Империю. Гилберт всегда, еще в бытность юным Орденом, мечтал о могучем, сильном государстве и сейчас, когда перед ним появился шанс его построить, он не собирался так просто отступать. Они с Эржебет вместе будут править величайшей державой Европы. Обязательно.
В последнее время Гилберт редко задумывался об их с Эржебет отношениях. Все шло само по себе и его вполне устраивало. Правда, когда появился Людвиг, Гилберт немного волновался, опасаясь, что ребенок будет мешать, путаться под ногами. Но все вышло наоборот — он только еще больше сблизил его и Эржебет, протянул между ними еще одну нить. Гилберт был уверен, что они уже стали настоящей семьей. А то, что он никогда не говорил Эржебет о чувствах, ни разу за многие годы не признался в любви, да и от нее самой он не слышал нежных слов — это не так уж важно. В конце концов, кому нужен этот треп? Всего лишь пустое сотрясание воздуха. Эржебет и так должно быть понятно, что они двое созданы друг для друга. Нужно было лишь устранить Родерих, который все время мешался, как бельмо на глазу, и тогда все будет отлично. Как только Эржебет приедет, Гилберт собирался изложить ей план по ее отделению от Империи. Хотя мерзкий шепоток в голове тихо бормотал, что она может не согласиться. Опять. Ведь она уже столько раз отвергала его предложения о союзе, планы восстания. В восемнадцатом веке, в 1848 году…
В такие моменты у Гилберта возникали сомнения, а действительно ли Эржебет так уж равнодушная к Родериху. А что, если всех их отношения просто обман, и на самом деле Эржебет использует его как замену прекрасному музыканту, в которого влюблена и который не отвечает на ее чувства? Такие мысли заставляли гордого Гилберта рвать и метать, ему хотелось грубо схватить Эржебет и вытрясти из нее заверения о том, что она любит только его, что она всегда будет принадлежать лишь ему одному… Но затем он встречался с ней, заглядывал ей в глаза и думал, что все это лишь глупости и игра его буйного воображения. Эржебет просто была слишком рациональна и не хотела рисковать, поднимая восстание, которое будет обречено на провал. Но сейчас-то возможность была просто идеальной. Она обязательно согласится, Гилберт был уверен.
Он вскинул ружье, выстрелил. И промазал.
— Не можешь попасть по мишени со ста шагов? Теряешь сноровку, Гил! — Раздался веселый голос у него за спиной.
Гилберт резко обернулся и увидел Эржебет, которая направлялась к нему по дорожке со стороны дворца. Он тут же поставил ружье на предохранитель, отложил на траву и зашагал ей навстречу.
Гилберту всегда трудно давались проявления нежности, но сейчас ему очень захотелось обнять Эржебет, что он и проделал. Гилберт сграбастал ее в охапку, она удивленно ойкнула, но затем прижалась к нему, уткнувшись носом ему в шею и обдавая теплым дыханием. Эржебет вцепилась в него руками так сильно, словно утопающий в плот, Гилберту даже показалось, что она его вот-вот задушит, и он поспешил отстраниться.
«Странно… Она ведь тоже не особо любит телячьи нежности… Так рада меня видеть?»
— Соскучилась, Лизхен? — Он улыбнулся с напускным ехидством.
Эржебет отошла от него на шаг, не съязвила в ответ, не улыбнулась, лишь серьезно посмотрела на него.
— Гилберт, нам нужно поговорить, — отчеканила она.
Гилберт мгновенно насторожился, обычно с таких слов всегда начинались самые неприятные разговоры.
— Я тебя внимательно слушаю. — Он несколько сухо кивнул.
Пару минут Эржебет стояла молча, ее глаза будто что-то искали в его лице, затем она вздохнула, мысленно что-то решив.
— Гил, скажи, кто я для тебя? — медленно произнесла она, не отпуская его из плена своего взгляда.
Гилберт опешил, застигнутый врасплох таким внезапным вопросом.
— В каком смысле?
— В прямом. Как ты ко мне относишься?
Гилберт все еще не понимал, куда клонит Эржебет, почему едва приехав, задает такие вопросы.
— Ты моя Лизхен. — Он с трудом выдавил веселую усмешку, попытался обнять ее за талию.
Но Эржебет отступила, и ее губы вдруг искривила злая улыбка.
— Вот так всегда. Все время только это и твердишь. Моя, моя, моя… Словно я вещь! За все эти столетия я ни разу не слышала от тебя не единого ласкового слова. Не одного признания… — ее голос дрогнул. — В любви…
«Так вот оно что…». — Гилберт напрягся.
Его раздражали разговоры о чувствах, они смущали его, заставляли чувствовать себя неловко, глупо, и от этого он свирепел. Он так ненавидел это мерзкое ощущение собственной уязвимости, слабости, когда ты раскрываешь кому-то самые потаенные уголки своей души. Ведь он, Гилберт Байльшмидт, всегда должен оставаться сильным и блистательным!
— Так тебе нужны все эти сладкие слова? Романтическая дребедень? — едко процедил он. — Давно пора понять, что я не придворный франт и не умею говорить цветистую чушь! По-моему вполне достаточно того, что я тебе постоянно предлагаю союз. Это лучше всяких слов доказывает…
— Это доказывает лишь то, что тебе нужны мои земли, — перебила Эржебет. — Признайся, ты ведь просто хочешь оттяпать у Родериха побольше территорий, а меня используешь для удовлетворения своих амбиций! Ты никогда не говорил, кем я буду в нашем союзе… Служанкой, любовницей? Или равным партнером и законной супругой?
«Да не важно, как это будет называться! — мысленно крикнул Гилберт. — Главное, что ты будешь со мной!»
— Так кем я буду? — Эржебет скрестила руки на груди, с вызовом взглянула на него, требуя ответа.
Ее напор вызвал у Гилберта лишь злость и пробудил защитную реакцию. Эржебет пыталась давить, выпытать из него признание, заставить его открыться… Показать слабину! И Гилберт в ответ принял оборонительную стойку, спрятал все чувства за непроницаемой броней из язвительности и желчи.
— В чем ты, собственно, меня обвиняешь? — Он пошел в контрнаступление. — Ты сама никогда не говорила о чувствах! Только обзывала меня по всякому. Ты хочешь знать, кто ты для меня? Тогда сначала скажи: кто для тебя я?
В нем проснулись старые подозрения, выбрались наружу и сейчас показались как никогда правдивыми.
— Может, я был тебе нужен лишь для того, чтобы постель греть? Ведь у твоего Родди стоит только на Моцарта!
— Он не мой! — огрызнулась Эржебет. — Мне на него плевать!
— Да ну? — Гилберт все больше закипал, сейчас его языком управляла давняя, копившаяся годами ревность. — Почему же тогда ты так отчаянно цепляешься за ваш союз? Сколько раз я предлагал тебе помощь в восстании, а ты всегда посылала меня куда подальше!
Эржебет стушевалась, отвела взгляд.
— Я просто тщательно все взвешивала и поступала так, как было лучше для моего народа. — В ее голосе сквозила неуверенность. — Это ты все время порешь горячку.
— Черта с два! У меня тоже есть голова на плечах, и я умею планировать. Вот сейчас, например, удобный момент, я разгромил Родди, он слаб. Если ты уйдешь ко мне, он не посмеет вякнуть. Но ты как всегда откажешься…
— Нет, — неожиданно твердо произнесла Эржебет и заглянула ему прямо в глаза. — Я не откажусь, если ты ответишь на простой вопрос: кто я для тебя?
Повисла напряженная тишина, настолько осязаемая, что, казалось, ее можно разрезать ножом, как масло. Гилберта затянул водоворот эмоций, в нем боролись несколько стремлений. С одной стороны — упрямство, гордость.
«Да как она вообще смеет предъявлять ко мне какие-то требования? Почему я должен ей что-то говорить? Пресмыкаться перед ней?! Расточать слова любви и целовать ее ножки?»
Но другая половина спрашивала, а так лишь уж это страшно, если он признается ей. Ведь она — не какая-нибудь жеманная девица, а Эржебет. Та, кого он знает так долго, что кажется, изучил наизусть. И в то же время не до конца, ведь он так и не знал, что сама она чувствует к нему. И эта неопределенность пугала. Если он признается первым — то проиграет. А проигрывать он не хотел.
Молчание затягивалось, Эржебет все смотрела на Гилберта, почти с мольбой. И он уже был готов признать свое поражение, снова обнять ее и сказать «Я люблю тебя, мне нужна только ты. Останься со мной, я не смогу без тебя жить…». Надо было только решиться, еще чуть-чуть.
— Вот значит как, — вдруг обронила Эржебет.
Она отвела взгляд, словно разрывая связавшую их нить.
— Молчишь… Что ж я понимаю. — Ее голос был тихим, в нем звучали усталость и боль. — Все же я такая глупая, я надеялась, что ты… А ладно, черт с ним.
Она посмотрела на него и горько улыбнулась.
— Раз я для тебя ничего не знаю… Хорошо. Теперь я смогу спокойно принять предложение руки и сердца от Родериха.
— Чего? — сдавленно выдавил Гилберт. — Этот… этот… урод посмел сделать тебе предложение? Почему ты сразу не сказала?!
— Потому что ты тогда тоже сделал бы мне предложение, чтобы его обскакать. — Голос Эржебет так и сочился ядом. — А я не собираюсь быть яблоком раздора в вашей вражде и твоим трофеем победителя!
— Стой! — в отчаянии выкрикнул Гилберт. — Дура! Ты все не так поняла! Я просто…
— Поздно оправдываться, — отрезала Эржебет. — Давно пора было закончить наши странные отношения. Я хочу остепениться и стать респектабельной дамой, а не твоей шлюхой. Между нами все кончено. Я не хочу тебя больше видеть.
Она резко развернулась и зашагала прочь, а Гилберт просто стоял и беспомощно смотрел ей вслед.
— Брат. — Рядом раздался робкий голосок. — Сестренка Лиза ушла… Она ведь еще вернется?
Гилберт развернулся и натолкнулся на полный надежды взгляд Людвига.
— Нет, — глухо ответил он. — Не вернется.
— Почему? — с искренним детским изумлением спросил мальчик.
— Потому что твой брат — идиот, Люц…
***
— Итак, под моей властью будут Трансильвания, Хорватия, Славония, Воеводина, Банат, Словакия, Закарпатская Украина. — Эржебет говорила сухо и четко, как заводная кукла.
Все ее чувства заледенели в тот момент, когда она покинула Берлин.
«Только выгода для моего народа. Только холодный расчет», — мысленно повторяла она, выдвигая Родериху все новые и новые условия.
Она должна забыть о глупых привязанностях. Страна не может любить.
— …а также порт Фиуме, — закончила перечислять Эржебет.
— Как пожелаешь. — Родерих обреченно кивнул.
— Для финансирования общих расходов ты будешь вносить семьдесят процентов, а я — тридцать, — все так же монотонно продолжала она.
Тут Родерих не выдержал и попытался протестовать.
— Мы входим состав Империи на равных правах, значит и суммы должны вносить однако…
— Не нравиться? — Эржебет желчно улыбнулась. — Тогда можешь забыть о поставках продовольствия с моей территории.
Она демонстративно поднялась со стула.
— Хорошо, хорошо, семьдесят и тридцать вполне приемлемо, — тут же поспешил согласиться Родерих.
Положение его определенно было очень плачевным, раз он шел на такие уступки. Пожалуй, в любой другой ситуации Эржебет бы даже немного пожалела его, но не сейчас, слишком много ей пришлось перетерпеть за каких-то несколько дней — сил на сочувствие уже просто не осталась. Ей казалось, что после разрыва с Гилбертом внутри нее что-то умерло.
— Что ж, раз по этим пунктам возражений нет, идем дальше, — все тем же механическим голосом объявила Эржебет.
А в голове у нее звенели слова их с Гилбертом разговора, и она сама отвечала на свои же крики.
— Я не хочу тебя больше видеть.
«Нет, хочу, хочу, каждый день, каждый час»
— Теперь я стану респектабельной дамой.
«Не желаю быть респектабельной! К черту чужое уважение! Хочу быть твоей. Любовницей. Шлюхой. И пускай мне шипят в спину — плевать! Ведь я буду с тобой»
— Между нами все кончено…
Они с Родерихом подготовили первый вариант договора, затем он обсуждался и дополнялся австрийскими и венгерскими чиновниками. В ноябре было объявлено о помолвке, а в июне следующего года Эржебет пошла под венец
Только после свадьбы странное оцепенение покинуло ее. И раздираемая яростью и болью она схватила старую саблю и покромсала в клочки белоснежное платье невесты…
Глава 14. Без тебя. Часть 1
Бордель встретил Гилберта болезненным желтым светом ламп и тяжелым, удушающим запахом лилий. Едва он вошел, как ему на встречу поспешила сама хозяйка, фрау Матильда — молодящаяся дама в темно-бордовом платье с не по возрасту глубоким декольте, обнажавшим ее пухлые, покрытые родниками плечи.
— Герр Байльшмидт, добро пожаловать! — Она всегда преувеличенно радовалась его приходу, буквально источая патоку.
Что не удивительно, ведь Гилберт был постоянным клиентом и всегда отлично платил.
— Вам как обычно?
— Да. — Гилберт небрежно кивнул.
Матильда сделала едва уловимый жест рукой и всего через мгновение к ним подошла стройная женщина. Гилберт скользнул по ней равнодушным взглядом, отметил рыжие волосы, кричаще яркие и, конечно же, совершенно не такие волнистые и мягкие, как те, что грезились ему по ночам; зеленые глаза — тусклые и пустые, хоть и тщательно подчеркнутые косметикой. Ладно, ему и так сойдет.
— Прошу за мной. — И голос у нее был тоже неправильный…
Женщина под ним тяжело дышала и вскрикивала, вторив ей, жалобно скрипела кровать. Но Гилберт не собирался быть осторожным и нежным, он просто снимал напряжение, с остервенением вдалбливал шлюху в матрас.
«Сильнее, сильнее, еще сильнее. Получай за все! За все! За мое одиночество, за мою боль!»
И в полумраке комнаты женщина, чьего имени он даже не запомнил, становилась почти похожа…
— Лизхен, — сдавлено, надрывно вдохнул он, кончая.
Но как всегда удовольствия Гилберт не получил. Так, разрядка. Он презрительно взглянул на дрожащую женщину, застегнул брюки, медленно поднялся, держась за железную спинку кровати. Гилберт чувствовал себя просто отвратительно, на душе было паршиво, казалось, он даже ощущает во рту горечь собственного стыда. Жалкие попытки заменить Эржебет куртизанками ему самому были противны. Это было так глупо — ведь его Лизхен незаменима, единственная в своем роде. И тем не менее, когда ему становилось совсем невмоготу, когда внутренний огонь невозможно было затушить ни муштрой, ни алкоголем, он снова приходил сюда, в элитный бордель фрау Матильды. Где для него всегда находилась рыжеволосая зеленоглазая девица, которую он мог называть «Лизхен».
Гилберт вышел из борделя на шумную улицу и сразу же окунулся в поток людей. Они смеялись, ссорились, что-то кричали — жизнь била ключом. Но Гилберт ощущал себя отрезанным от нее, никчемным и никому не нужным. Он приходил в бордель, чтобы забыться, хотя бы ненадолго избавиться от одиночества, но в итоге выходило только хуже. Что ж, существовал еще один способ избавиться от хандры — выпивка. После ухода Эржебет, он беспробудно пил почти неделю, пока однажды утром не проснулся и не заглянул в полные отчаяния и страха глаза Людвига. Мальчик чуть не плакал, все это время он был предоставлен сам себе и не понимал, почему его веселый и добрый брат вдруг превратился в вечно пьяное существо. Тогда Гилберт почувствовал себя настоящей скотиной и постарался взять себя в руки. Хотя бы ради Людвига. Только присутствие брата, о котором необходимо было заботиться, не позволило ему окончательно скатиться на дно.
Затем на помощь Гилберту, как всегда, пришла война. На сей раз с Франциском.
Гилберт разгромил его наголову, забрал исконные немецкие земли, которые ушлый Франциск присвоил давным-давно. В Версале Гилберт торжественно объявил о создании Германской империи: он поднял над головой смущенного Людвига, генералы и министры разразились ликующими криками. Гилберту тоже полагалось радоваться, ведь он осуществил свою давнюю мечту: объединил все немецкие земли, вырвал у Родериха право на главенство, оставил его на отшибе. Но торжество было неполным, потому что в мечте Гилберта рядом с ним на этой церемонии должна была стоять Эржебет. И здесь Родерих его победил…
А теперь Людвиг вырос, наступил период мира и Гилберт со спокойной совестью пустился во все тяжкие. Ему нужно было как-то заполнить пустоту, вернуть в жизнь краски. Но как он не старался, ничего не помогало. Он лишь в очередной раз убедился, что без Эржебет может влачить лишь самое жалкое существование. Иногда Гилберт думал, что еще не все потеряно. Пусть она замужем, но если он признается ей… Но гордыня брала свое.
«С какой стати я должен перед ней пресмыкаться? Это она меня бросила! Кто я, чтобы бегать за ней хвостом? Ее ручной Гил? Да черта с два! Сколько раз она меня посылала куда подальше? Тогда, в Бурценланде предпочла мне своих дворян, потом после восстания Ракоци променяла на подачки Родди. И вот теперь снова польстилась на его обещания! Ну и черт с тобой, Лизхен! Не хочешь — не надо! Живи со своим слюнтяем! Мне и без тебя неплохо!»
И Гилберт доказывал, как ему хорошо живется, устраивая очередной кутеж. Сегодня явно пора было как следует повеселиться.
Гилберт взмахом руки остановил экипаж, забрался внутрь и велел кучеру отправляться в один из шикарных берлинских ресторанов. Там он заказал дорогие блюда, лучшую выпивку, а достаточно захмелев устроил драку. Гилберту с трудом удалось скрыться от прибывшей полиции и, убегая темными переулками, он чувствовал облегчение и звенящую пустоту в голове. Лучше пустота, главное, что нет образа Эржебет.
Под утро Гилберт привычно прошел на их с братом половину дворца через черный ход, собираясь незаметно прокрасться в свою комнату. Но в гостиной столкнулся с Людвигом. Младший брат смерил его осуждающим взглядом, сокрушенно покачал головой.
«Сейчас начнутся нотации», — хмуро подумал Гилберт и нацепил на лицо привычную идиотскую улыбку.
За последние годы она стала его любимой маской, за которой можно скрыть боль.
Интермедия 2. Глаза смотрящего. Очень серьезный юноша
Людвиг по второму разу прочел стихотворение Гете и задумался. Поэзия всегда давалась ему с трудом, но он не собирался сдаваться, как всегда стремясь довести любое дело до конца и разложить все по полочкам, будь то работа или простое чтение книг. Вот и сейчас он старательно раздумывал над томиком Гете — он просто обязан был понимать величайшего немецкого поэта!
От прожигания взглядом очередной непонятной строчки и мучений по поводу того, какой же глубинный смысл в ней скрыт, Людвига отвлекли тяжелые шаги на лестнице. Через минуту в гостиную ввалился Гилберт, принеся с собой тяжелую смесь запахов: дешевый табак, кислое вино и приторно-сладкие духи. Без труда можно было понять, откуда вернулся Гилберт.
«Опять шлялся по борделям». — Людвиг мысленно вздохнул, нахмурившись.
— Чего такой кислый, Люц? — Гилберт плюхнулся на диван рядом, от чего мерзкий запах перегара стал еще сильнее, и Людвиг скривился еще больше.
— Брат, я уже в который раз повторяю — мойся сразу же после посещения из кхм… домов терпимости, — процедил Людвиг. — От тебя несет… Обивку диванов слуги, между прочим, не так давно протирали…
— Ах, какие мы чистоплотные! — Гилберт фыркнул. — Лучше пошли в следующий раз со мной — я тебе подберу хорошую девочку, и ты вмиг подобреешь.
— Спасибо за предложение, но вынужден отказаться, — сухо ответил Людвиг, утыкаясь в книгу. — Такое поведение будет предательством по отношению к Аличе…
— Ого, да ты у нас еще и верный! — Гилберт присвистнул. — Молодчина, братик гордится! Вот только бабы верность не ценят, все они стервы. И твоя Аличе тоже. Кто знает, как она там развлекается у себя в Венеции на знаменитом карнавале…
Людвиг отбросил книгу, подался вперед и схватил брата за воротник рубашки.
— Не смей оскорблять ее! — прорычал он Гилберту в лицо. — Иначе я не посмотрю, что ты мой брат и набью морду!
Когда дело касалось Аличе спокойный и собранный Людвиг, с ранних лет старательно подавлявший эмоции, не мог сдержаться. Она была для него прелестным ангелом, веселым солнечным зайчиком, приносившим в сухую, размеренную жизнь, которую Людвиг с возрастом сам для себя выбрал, нечто особенное. Неожиданности, яркие краски, чувства. Он оберегал ее, заботился так нежно, как мог, до сих пор не решился пойти дальше простого поцелуя розовых губ со вкусом меда. И, словно рыцарь из старинных баллад, был готов защищать честь Аличе перед кем угодно, даже перед братом.
С минуту Гилберт смотрел на Людвига как-то странно, затем грустно улыбнулся.
— Действительно молодец, — тихо произнес он, затем добавил уже громче, с деланной веселостью. — Да ладно тебе, Люц, я же пошутил. Не кипятись.
— Завязывал бы ты с гулянками, — проворчал Людвиг, отпуская его воротник.
— В нашей семье должен хоть кто-то быть буйным. — Гилберт беззаботно ухмыльнулся. — В противовес твоей серьезности и степенности настоящего немецкого бюргера… Эх, скучно с тобой. Я лучше вздремну.
Он поднялся с дивана и нетвердой походкой вышел из комнаты, напевая себе под нос какую-то похабную песенку. Людвиг проводил его взглядом и подумал, что веселость старшего брата выглядит слишком напускной. Он достаточно хорошо изучил Гилберта и заметил, что чем ему хуже, тем громче он смеется. Людвиг хотел бы помочь брату, но не знал, что его гнетет, а тот бы ни за что не рассказал: вытянуть из Гилберта что-то о его чувствах было непосильной задачей.
Так что Людвигу оставалось лишь гадать, почему в последние годы брат ударился в кутежи. Он ведь раньше не был таким. Раньше, когда Эржебет еще была с ними. Тогда все было так прекрасно, пожалуй, это были лучшие годы за пока еще такую короткую жизнь Людвига. Тогда в их доме царил настоящий, семейный уют, Людвиг с теплотой вспоминал, как Эржебет вечерами у камина рассказывала сказки, пела старинные венгерские баллады, и Гилберт слушал ее едва ли не с большим интересом, чем сам маленький Людвиг. А еще она учила его ездить верхом, готовила вкуснейший вюрст и целовала на ночь в макушку… Самыми же лучшими днями были те, когда их маленькая семья выезжала к морю. Гилберт купил небольшую яхту, и они совершали прогулки по Балтике. Иногда к ним присоединялась Аличе, и счастью Людвига не было предела. Уже тогда, будучи сопливым мальчишкой, он чувствовал к ней что-то особенное…
Белоснежная широкополая шляпа Эржебет, через ткань которой просвечивает солнце, и которую ей постоянно приходится отбирать из цепких пальцев ветра.
Широкая белозубая улыбка брата, строящего песчаные замки.
Весело хохочущая Аличе, брызгающаяся во всех водой.
Такой Людвиг и запомнил их маленькую семью: полную света, смеха и тепла.
Но затем все пропало. Эржебет и Гилберт разругались, в большом особняке в Берлине стало тихо и пусто. Даже Аличе своим задором не могла вернуть былого. Она тоже не понимала, какая кошка пробежала между старшими друзьями, однако со свойственным ей легкомыслием считала, что все как-нибудь само собой наладится.
Людвиг часто задумывался, а не связны ли загулы Гилберта с давней ссорой с Эржебет. К тому же он, конечно же, не мог не слышать гуляющие по Европе сплетни о том, что Эржебет и его брат — любовники.
— Мон амур Родерих, ему наставили такие некрасивые рога, — приговаривал Франциск со скорбным вздохом. — Хотя бы я тоже не отказался приударить за очаровательной Элизой… Но, боюсь, наш бешеный Гилбо оторвет мне яйца и скормит свиньям. Удивительно, как он до сих пор не порвал на куски бедного Родериха…
Людвиг не верил всяким грязным слухам, и уж тем более пошлой болтовне Франциска. Такая изысканная дама, как Эржебет. И его грубый брат. Он не мог представить их вместе. Это было совершенно нелепо! Хотя он помнил, что раньше она была не такой уж изысканной, особенно когда лихо запрыгивала на норовистого жеребца и заставляла его покориться, демонстрируя Людвигу, как надо обращаться с удилами. И все же в его воспоминаниях Гилберт и Эржебет никогда не выглядели парой, между ними не было нежностей и любовного воркования, они лишь иногда обнимали друг друга, никаких поцелуев, даже в щечку. Оглядываясь назад, Людвиг думал, что они больше всего были похожи на старых друзей, очень близких и притершихся друг к другу за долгие годы знакомства. Они подшучивали друг над другом, иногда ругались, устраивали поединки, часто выглядевшие весьма серьезно для шуточных баталий. Боевые товарищи, вот кем они были. Какая тут любовь?
Однако кем бы они ни были, парой или друзьям, Людвиг скучал по тем дням, когда Эржебет приезжала в Берлин почти каждый месяц. Мысленно он винили Гилберта в их ссоре, наверняка старший брат доконал Эржебет своим скверным характером, а теперь с истинно байльшмидтским упрямством не желал мириться.
Сам же Людвиг не хотел следовать его примеру и старался поддерживать дружеские отношения с четой Эдельштайн. Он вообще не понимал предубежденность брата против Родериха, да они много воевали, но как-никак они были родственниками — для всех них общим предком был Древний Германия. И, как родичам, им стоило объединиться, а не враждовать. Людвиг старался претворить эти принципы в жизнь, радостно поддержав идеи Бисмарка о сближении с Австро-Венгерской Империей. Несмотря на яростные протесты Гилберта, он заключил с Родерихом и сестрами-итальянками Тройственный союз, который старательно поддерживал.
Людвиг всегда с удовольствием приглашал Родериха и Эржебет к себе в гости, сам принимал приглашения от них. Гилберт же всячески избегал таких встреч, отговариваясь делами, иногда просто откровенно заявлял, что не хочет видеть «эту очкастую рожу».
Вот и завтра должен был состояться очередной званый обед.
«А брата то я о нем и не предупредил, — вдруг понял Людвиг. — Ладно, чем позже он узнает, тем меньше у него будет возможности отвертеться. Пускай присутствует и учится налаживать отношения с союзниками. Не все же время ему из себя оскорбленную невинность разыгрывать».
Днем за обедом, когда до приезда гостей оставалось всего два часа, Людвиг все же решил предупредить Гилберта, чтобы тот хотя бы успел сменить мятую рубашку на подобающий наряд.
— Брат, я пригласил к нам сегодня герра и фрау Эдельштайн. Они прибудут в… — Он резко замолчал, натолкнувшись на полный ненависти взгляд.
— Фройляйн Хедервари, — делая ударение на каждом слоге произнес Гилберт. — Ясно?
Людвиг сглотнул и быстро кивнул: сейчас брат выглядел как никогда жутко, казалось, он вот-вот набросится, если младший вздумает перечить.
— Кхм… в общем они прибудут через два часа и я надеюсь, что ты тоже будешь присутствовать на встрече, — выдавил Людвиг после минутного молчания.
— Делать мне больше нечего, — буркнул Гилберт, изображая, что очень заинтересован статьей в газете.
— И все же не стоит каждый раз трусливо сбегать, едва по близости появляется фрау… фройляйн Хедервари… — как бы невзначай заметил Людвиг, отпивая свой кофе.
Брат злобно зыркнул на него исподлобья, но ничего не сказала, а после завтрака молча поднялся к себе в комнату.
Родерих всегда отличался пунктуальностью, и они с женой прибыли точно в назначенное время. Людвиг встретил их на парадной лестнице, проводил в одну из гостиных. Они чинно пили чай, обсуждали последние новости, политику и искусство. Говорил в основном Родерих, Эржебет больше молчала, тыкая ложечкой в пирожное, будто ребенок палкой — в дохлую птицу.
Идиллия была нарушена топотом и грохотом распахивающейся двери, ознаменовавшей
появление Гилберта во всей красе.
«Хорошо, хотя бы надел чистый костюм». — Людвиг облегченно вздохнул.
— Всем приятного или ужасного, это уж как посмотреть, дня! — объявил Гилберт.
Он плюхнулся на диван, закинул ногу на ногу и одарил присутствующих нахальной улыбкой. В наступившей после этого тишине особенно резко прозвучало надрывное дребезжание — Эржебет ударила ложкой по тарелке.
— Добрый день. — Родерих подчеркнуто вежливо кивнул Гилберту.
— Рад, что ты решил к нам присоединиться, брат. — Людвиг постарался непринужденно улыбнуться, он почувствовал, как изменилась атмосфера в комнате, и уже жалел, что предложил Гилберту прийти на встречу.
Еще не хватало, чтобы он обидел Родериха какой-нибудь колкостью.
— Мы как раз обсуждали последние технические новинки. Думаю, эта тема тебе будет интересна…
— Если это не оружие, то я пасс. — Гилберт отмахнулся.
От Людвига не укрылось, что все это время брат не отрывал взгляда от Эржебет, та наоборот смотрела куда угодно только не на Гилберта.
Чаепитие продолжалось, говорили в основном Людвиг и Родерих, Гилберт и Эржебет упорно играли в молчанку, и это все больше настораживало.
«Вдруг сплетни не врут, и между ними действительно что-то было?» — подумал Людвиг, все еще не желая верить.
Слуги унесли пустые чашки, Гилберт вышел покурить на балкон, и Людвиг, извинившись перед гостями, поспешил за ним.
— Ты мог бы быть немного более разговорчивым, раз уж соизволил прийти, — ворчливо заметил он, но Гилберт его проигнорировал, задумчиво разглядывая клубы сизого дыма.
— Эй, брат, я к тебе обращаюсь. — Людвиг начала терять терпение. — Я, конечно, рад, что ты не грубишь, как обычно. Но просто молча сидеть — тоже не выход. К тому же так откровенно разглядывать чужую жену… Это неприлично!
При упоминании Эржебет, Гилберт наконец-то взглянул на Людвига.
— Слушай, Люц, — зашептал он, отбросив сигарету и склонившись ближе к младшему брату. — Можешь ненадолго убрать из комнаты этого очкастого тюфяка, а? Покажи ему свою коллекцию книг немецких философов или еще какую-нибудь высококультурную лабуду. В общем, отвлеки его.
— Зачем это? — Людвиг еще больше насторожился.
— Не все ли тебе равно, — бросил Гилберт. — Помоги. Брат ты мне или нет?
Людвиг неуверенно переступил с ноги на ногу, его изумила такая внезапная просьба.
«Он что, хочет остаться с Эржебет наедине? Хотя это, наверное, даже хорошо, может быть, он все-таки решил извиниться. Было бы замечательно, если бы их отношения наладились».
— Я попробую. — Людвиг кивнул.
— Спасибо, Люц, ты лучший брат. — Гилберт улыбнулся и на мгновение дружески стиснул его плечо.
Людвигу претила ложь и увертки, но все же он решил попробовать. Он предложил Родериху посмотреть библиотеку, где хранилось много экземпляров редких книг. Тот с радостью согласился, Людвиг подозревал, что во многом из-за того, что это давало удобный предлог сбежать от общества Гилберта.
Он повел гостя в библиотеку и сразу же отметил, что Эржебет не пошла с ними, а Родерих то ли не заметил, то ли не придал этому значения.
«Эх, надеюсь, я не зря стараюсь, — хмуро подумал Людвиг. — И брат не сведет все к очередной ссоре…»
Однако когда они с Родерихом добрались до располагавшейся в дальнем крыле дворца библиотеки, Людвиг понял, что интриган из него никакой: он забыл ключ от двери, хотя сам ведь пару месяцев назад решил, что такое важное помещение стоит закрывать.
— Простите, герр Эдельштайн, подождите здесь, я сейчас принесу ключ. — Людвигу хотелось провалиться сквозь землю от стыда.
— Ничего страшного. — Родерих доброжелательно улыбнулся. — Я пока рассмотрю эту замечательную резьбу по дереву, которая украшает дверь. Если мне не изменяет память, эта работа еще средневековых мастеров…
Людвиг оставил Родериха наслаждаться искусством, а сам поспешил назад в гостиную. Он точно помнил, что последний раз отдавал ключ Гилберту. Тот мог казаться неотесанным мужланом, но, как ни странно, немало читал, особенно книги по военной истории. В тот раз он тоже искал в библиотеке какое-то старое сочинение о полководцах древнего Рима, да так и не вернул ключ Людвигу…
Он едва ли не бегом добрался до гостиной, распахнул дверь… И замер на пороге, пораженный открывшейся ему сценой.
Гилберт, обнимая Эржебет за талию, прижимал к стене. Эржебет одной рукой ухватилась за его плечо, а другую погрузила в белоснежные пряди. Они самозабвенно целовались.
Потянув Гилберта к себе, Эржебет резко дернула его за волосы, обвила ногой талию. Он вдруг задрал ее юбку вверх, провел ладонью по бедру, с силой стиснул. И Людвиг увидел бежевые кружевные чулки и кажущуюся на их фоне особенно светлой кожу. Он сглотнул, машинально ослабил жесткий накрахмаленный воротничок рубашки.
Людвиг буквально кожей ощущал окутывавшую этих двоих ауру страсти. Ему было неловко, стыдно, но он не мог отвести взгляд.
«Так значит все это правда… Никакие они не друзья…».
Людвиг все же смог сбросить с себя оцепенение, он потянул дверь, собираясь осторожно закрыть ее и тихо уйти. Но почему-то именно тогда, когда хочется исчезнуть бесшумно, все начинает издавать громкие звуки. Петли пронзительно скрипнули, Эржебет тут же заметила Людвига. В ее широко распахнутых глазах промелькнула паника, она резко оттолкнула Гилберта и, молнией пролетев мимо Людвига, скрылась за поворотом коридора.
— Люц, твою мать! Я же просил! — набросился на него Гилберт.
— Я… э-э-м… прости, — пробормотал окончательно смутившийся Людвиг. — Я просто не знал… Даже не думал… Получается, ты, правда, влюблен во фрау Эдель… фройляйн Хедервари?..
— Не твое дело! — рявкнул Гилберт и вышел из комнаты.
Людвиг был уверен, что он отправился искать Эржебет, но чем закончилось дело, так и не узнал. Он вернулся к Родериху, извинился за то, что посещение библиотеки откладывается. Они вернулись в гостиную и нашли там Эржебет, которая с абсолютно невозмутимым выражением заметила, что им с супругом пора возвращаться домой. Они уехали, а Гилберт так и не показался.
Людвиг наблюдал, как уезжает автомобиль, который должен был доставить чету Эдельштайн на вокзал и думал. Теперь он, наконец, понял, почему Гилберт так много пил: заливал горе вином — ведь его любимая женщина вышла замуж за другого. Людвиг не знал, из-за чего поссорились брат и Эржебет, но сегодняшний день убедил его в одном — они все еще любят друг друга. И Людвиг решил, что сделает все, чтобы они снова были вместе. Да, это было некрасиво по отношению к Родериху, но как бы Людвиг его не уважал, брата и Эржебет он любил больше.
А еще он мечтал вернуть те дни и свою маленькую семью…
Поэтому, когда от Родериха пришло приглашение на ежегодный большой бал в Вене, Людвиг приложил все силы к тому, чтобы уговорить Гилберта пойти туда.
Глава 15. Без тебя. Часть 2
Свет добрился мириадами ярких радуг в хрустальных люстрах, отражался от белоснежного мраморного пола, заставлял ярко сверкать позолоту на стенах — казалось, вся бальная зала сияет. Такая красота должна была вызвать трепет и восхищение, но стоящая у окна Эржебет не испытывал ни капли восторга по поводу окружавшей ее прекрасной обстановки. Несмотря ни на что, она так и не смогла полюбить светские приемы. Театр фальши и лести угнетал ее, она задыхалась среди роскошно одетых дам и подчеркнуто галантных кавалеров.
После замужества все стало только хуже, ведь теперь ей приходилось играть в этом бездарном спектакле одну из главных ролей: хозяйки дома. Эржебет должна была расточать гостям любезности, вежливо улыбаться, быть обходительной и очаровательной дамой. И, конечно же, старательно демонстрировать, какая они с Родерихом прекрасная пара и как прочен Австро-Венгерский союз. Хотя на самом деле они никогда не были любящими супругами. Эржебет бы даже друзьями могла назвать себя и Родериха лишь с натяжкой.
Он всего был с Эржебет добр и предупредителен. Никогда не повышал голос, не позволял себе резких слов и уж тем более грубостей. В их семейной жизни все было чинно и пристойно. Единственное, что могло вызвать у него эмоции, волне, радость, даже гнев, была музыка. Но никак не Эржебет.
И в постели казалось, что Родерих вообще не испытывает удовольствия, просто выполняет нудные и скучные, но необходимые обязанности. Дозированные ласки, точно отмеренное число поцелуев. Супругам положено спать вместе? Значит, будем спать. Раз в неделю, строго по расписанию. Это было вовсе не занятие любовью. Это был супружеский долг. И Эржебет всегда просто лежала, безучастно позволяя делать с собой, все, что он сочтет нужным.
Иногда, закрыв глаза, пыталась представить, что с ней Гилберт. Но от этого было мало толку, потому что холодные холеные руки Родериха трудно было спутать с его обжигающе-горячими чуть шершавыми пальцами.
Эржебет скучала по нему. По Гилберту, с которым можно было нарушать правила. Громко смеяться, устраивать безумные выходки. Бурно ссориться с крушением мебели и посуды. Затем также бурно мириться. И потом просто лежать рядом в кольце его сильных рук, позволяя углям страсти остывать в тишине и покое. Она скучала по этому фейерверку чувств. И чем глубже Эржебет затягивало в скучное болото австрийской жизни, тем больше она понимала, что по-настоящему живой она ощущала себя лишь рядом с Гилбертом. Глупо было от него бежать, бесполезно пытаться вырвать из сердца, забывшись рядом с другим мужчиной, более спокойным, более респектабельным… Следовало признать, что ее попытка начать новую жизнь провалилась. Она не могла без него.
Временами Эржебет уходила в воспоминания о нем и просто выпадала из реальности. Потом приходила в себя от взволнованного голоса Родериха, и оказывалось, что он уже минут пять пытается ее дозваться, а она не реагирует, точно мертвая.
Возможно она действительно умерла? По крайней мере, самой себе она казалась лишь трупом, двигающимся, разговаривающим, но совершенно бесчувственным. И все чаще бывали дни, когда она не могла найти себе места, без толку бродила по комнатам дворца. Все валилось из рук, ничто не радовало, она раздражалась и даже срывалась на Родериха, виновато лишь в одном. В том, что он не тот, кто ей на самом деле нужен.
И в такие моменты Эржебет думала, что надо просто все бросить, расторгнуть брак, оставив лишь нужный стране союзный договор, и продолжить сбегать из Вены к Гилберту. Но затем гордость брала верх. Она не могла позволить себе такого унижения — прийти к нему самой, признать свои ошибки. Точно побитая собака! Она живо представляла себе его торжествующую улыбку и даже знала, что он скажет.
«Что, Лизхен, теперь-то ты понимаешь, что ты принадлежишь мне?»
Эржебет сжимала зубы и обещала, что никогда не сдастся, не позволит ему выиграть эту их странную войну, длившуюся с тех пор, как они впервые встретились. И эта решимость придавала ей сил дальше выполнять обязанности хорошей жены: вежливо улыбаться на приемах, без зевков слушать очередную сонату Родериха, не кривиться от его поцелуев в щеку на ночь…
Хоть иногда тоска становилась настолько невыносимой, что Эржебет уже готова была отбросить свою гордость и просто бежать. Бежать, бежать, бежать к нему. Но от этого ее уже удерживал страх, самый тайный и самый жуткий из ее страхов. Страх, что Гилберт не захочет ее принять. Что он уже ничего к ней не чувствует. Совсем. Что она ему больше не нужна. Эржебет понимала, что если такое случится, ее сердце разлетится на мириады острых осколков, рвущих ей грудь и несущих смерть…
И поэтому она продолжала свой мучительный танец: жить с одним, думать о другом и терзаться сомнениями, противоречиями…
— Эржебет! — Оклик Родериха вывел ее из задумчивости.
«Вот опять. — Она обреченно вздохнула. — Я наверняка уже давно стою, глупо пялясь в пространство… Как же я ненавижу эту жизнь…»
— Дорогая, — в устах Родериха это слово звучало скорее как титул, чем нежное обращение к любимой женщине, — ты себя хорошо чувствуешь? Гости приедут с минуты на минуту…
— Со мной все в прядке, — привычно ответила Эржебет.
— Отлично. — Родерих сухо кивнул. — Сегодня ожидаются несколько особо знатных персон, поэтому все должно быть идеально. Если тебе действительно плохо — скажи.
«О да, конечно, на мое здоровье тебе плевать. А вот опозориться перед важными гостями ты боишься…».
— Все просто прекрасно, — процедила Эржебет сквозь зубы.
Родерих улыбнулся, взял ее под руку, и они отправились к главному входу в зал, чтобы приветствовать гостей.
На грандиозный бал, который Родерих традиционно устраивал каждый год, должны были прибыть не только австрийские вельможи, но и страны. Четко следуя этикетку, Родерих приглашал всю Европу, даже тех, кого на дух не выносил, например, Франциска и Артура. Да что там, он отсылал приглашение даже Гилберту. Но тот, в отличие от Родериха, никогда не отличался переизбытком вежливости, из года в год не жалуя венский бал своим присутствием.
На мероприятии от Германии появлялся лишь Людвиг, всегда сокрушенно извиняясь за грубость брата. Но Эржебет только радовалась, что Гилберта нет. Она не знала, что бы с ней случилось, если бы она увидела его. Эржебет отлично помнила тот случай пару месяцев назад, когда она вместе с Родерихом приехала в гости к братьям. Каждый раз, нанося визиты в Берлин, она страшилась, ожидая встречи с Гилбертом, и одновременно надеялась, что сможет сохранить самообладание. Куда там! Обычно в ее приезды он не появился, но в этот раз пришел и стоило ей только увидеть Гилберта, как она мгновенно потеряла голову. А когда они каким-то образом остались наедине, ни о каком самообладании уже не могло быть и речи.
Сильные руки, до хруста костей стискивающие ее талию. Жесткие волосы под ее пальцами. Поцелуй, полный горечи и страсти. И она растворяется в нем, теряет себя…
Если бы Людвиг тогда не вошел в комнату, Эржебет сомневалась, что стояла бы здесь сейчас рядом с Родерихом, приветствуя гостей натянутой улыбкой. Нет, совершенно точно, что она была бы сейчас в Берлине. И только она об этом подумала, как церемониймейстер объявил о прибытии господина Пруссии и господина Германии.
«Он наверняка ошибся, Людвиг всегда приезжает один… Гил бы никогда…»
Эржебет вздрогнула, как от удара, когда увидела, как следом за младшим братом в зал чеканным строевым шагом входит старший.
Эржебет отлично помнила, что Гилберт всегда надевает на любые торжественные мероприятия военную форму. Сам он часто приговаривал, что хочет отличаться от не нюхавших пороха слюнтяев, а Эржебет дразнила его солдафоном. Хотя в тайне всегда восхищалась: она была уверена, что Гилберт был создан для формы или точнее форма — для него. Вот и сейчас Эржебет невольно залюбовалась им. Темно-синий мундир с ярко-красной окантовкой и золотыми эполетами сидел на нем идеально, подчеркивая гордую осанку и широкие плечи. А белоснежная перевязь…
«Это же мой подарок. — Эржебет ощутила, как больно кольнуло сердце. — На день рождение… Еще в середине прошлого века… Ну да, та самая перевязь! Сколько я мучилась, пока пыталась вышить на ней его герб. Все пальцы исколола… Он ведь специально ее одел…».
В этот момент Гилберт отвернулся от Людвига, которому что-то раздраженно шептал и встретился взглядом с Эржебет. Алые глаза вспыхнули, ей показалось, что он сейчас улыбнется ей задорно и тепло, как в старые времена. Но затем на лицо Гилберта набежала тень, он скривился и одарил Эржебет злой ухмылкой, от которой защемило в груди.
«Чего я ожидала? Теперь он наверняка меня ненавидит…».
Гилберт вместе с Людвигом тем временем неумолимо приближался к ней и Родериху, скоро она должна будет улыбнуться ему также любезно, как другим гостям. Словно между ними никогда ничего и не было.
«Нет! Уж лучше нам вообще не пересекаться!»
— Мне все же чуть-чуть нехорошо, — шепнула Эржебет Родериху. — Я пойду, подышу свежим воздухом на балконе.
— Конечно, дорогая. — Он кивнул, взглянув на нее с легким беспокойством. — Если станет совсем плохо, не заставляй себя, лучше покинь прием.
Эржебет прошла в дальний конец зала, взяла с подноса проходившего мимо официанта бокал шампанского и немного отпила, чтобы успокоиться. Эржебет чувствовала, что ее слегка трясет. Из головы не выходил взгляд Гилберта. Да, ничего не изменилось, ее все также тянуло к нему, как и сто, и пятьсот лет назад.
«Неужели это особенность нашей природы? Если уж страна полюбит, то навсегда?» — Эржебет криво усмехнулась, еще раз пригубив шампанское.
Она стояла так несколько минут, просто наблюдая за ходящими по залу людьми и стараясь ни о чем не думать.
Решив, что уже достаточно пришла в себя, Эржебет поискала глазами Родериха. И только тут заметила, что к ней направляется Людвиг. И не один. Он тащил на буксире Гилберта, который недовольно хмурился и что-то говорил младшему брата, явно не желая никуда идти. Людвиг, игнорируя его протесты, помахал Эржебет рукой и ускорил шаг.
Эржебет тут же запаниковала. Первой мыслью было сбежать и затеряться в толпе. Но Людвиг ведь уже заметил ее, и такое поведение наверняка его бы обидело. Да и трусливо улепетывать — это было не в ее духе, Эржебет привыкла встречать опасность лицом к лицу.
«На этот раз я смогу выдержать и не брошусь, как дура, Гилберту на шею».
Она постаралась принять спокойный вид и улыбнулась подошедшему к ней Людвигу. Гилберт же демонстративно отвернулся, не глядя на нее.
— Мы так и не поздоровались, — начал Людвиг. — Фрау Эдель… — Он резко замолчал, нервно покосился на брата. — То есть фройляйн Хедер… Эдельш…
Он совсем растерялся, и Эржебет поспешила прийти ему на помощь.
— Брось эти формальности, Людвиг. — Ей даже не пришлось притворяться, тепло в голосе прозвучало само собой. — Я же тебя еще играющим в солдатиков помню. Для тебя я всегда останусь сестренкой Лизой.
Людвиг заметно расслабился, робко улыбнулся в ответ.
— Я хотел поблагодарить за приглашение. Сейчас у нас столько дел, что мы почти не общаемся. Рад, что мы можем встретиться хотя бы на балу. Уверен, что брат тоже…
— Эй, засранец, пиво есть?! — Тем временем нарочито громко и грубо закричал Гилберт проходившему мима официанту.
— Нет, герр, — озадачено ответил тот.
— Что и следовало ожидать от Родди. — Гилберт фыркнул. — Тогда принеси мне вина, не буду же я пить эту новомодную гадость с пузырьками! Давай, шевелись, болван! Лучшего токайского сюда!
Людвиг страдальчески закатил глаза, затем покосился на Эржебет, словно извиняясь. Она в свою очередь плотно сжала губы, сдерживая так и рвущееся едкое замечание.
«Нет, я не буду с ним ругаться. Я буду приветливой и вежливой… Если Гил хочет вести себя, как скотина, пусть ведет. Но я не позволю себя разозлить».
— Если бы ты предупредил, что приедешь, я бы приказала слугам приговорить лучшее пиво специально для тебя. — Эржебет явственно ощутила, как от фальшивой улыбки сводит скулы.
Услышав ее голос, Гилберт резко повернулся, заглянул ей в глаза. По его тонким губам снова скользнула саркастичная ухмылка.
— Ну что вы, не стоило так беспокоиться из-за меня, — его голос так и сочился ядом, — фару Эдельштайн.
Последние два слова Гилберт проговорил, словно какое-то особо гадкое ругательство.
Эржебет заскрежетала зубами: он определенно задался целью ее довести.
— Mio caro, Людди! — вдруг прозвучал совсем рядом звонкий девичий голос.
К их компании, подобрав пышную юбку алого бального платья, бежала Аличе. Она хоть и выросла, но все еще оставалась такой же нерасторопной, как и в детстве, и, по своему обыкновению, опоздала на бал, так что Эржебет даже не удивилась, что не встретила ее у парадного входа.
Аличе давно стала свободной страной, покинув дом Родериха и воссоединившись со старшей сестрой. С тех пор она много общалась с Людвигом, их отношения уже давно переросли дружеские.
— Я так рада тебя видеть! — пропела Аличе, бросаясь на шею Людвигу. — Я так скучала! Так скучала!
Она расцеловала его в обе щеки, залепетала что-то на причудливой смеси немецкого и итальянского. В ее ворковании Эржебет явственно разобрала слова «любимый», «милый» и прочие нежности. Людвиг в свою очередь покраснел до корней волос, но все же обнял подругу за талию и едва слышно буркнул «сердечко мое, я тоже скучал».
Наблюдая за ними, Эржебет вдруг ощутила острый укол зависти. Вот так вот просто говорить о своих чувствах, обниматься у всех на виду… Она вынуждена была признаться самой себе, что многое бы отдала, чтобы вот так же свободно говорить Гилберту такие глупые, но такие важные нежные слова.
Эржебет покосилась на него: Гилберт смотрела на пару тяжелым, сумрачным взглядом и так сильно сжимал бокал, что казалось, хрупкий хрусталь сейчас треснет. Затем он перевел взгляд на Эржебет, но, увидев, что она наблюдает за ним, тут же поспешил отвернуться.
— Люц, уйми уже свою женщину! — раздраженно бросил Гилберт, после очередного радостного писка Аличе.
— Ой. — Та, похоже, только сейчас заметила, что рядом с ней и ее любимым есть кто-то еще. — Сестренка Лиза, братик Гил! И вы тоже здесь! Как хорошо!
Аличе наконец-то отцепилась от Людвига, но только затем, чтобы повиснуть на шее Эржебет. Затем она попыталась обнять и Гилберта, но тот отстранился, недовольно проворчав что-то себе под нос.
— Почему вы такие хмурые? — изумилась Аличе, обводя недоуменным взглядом Гилберта и Эржебет. — Разве вы не рады друг друга видеть, как мы с Людди?.. Ах, да вы же не вместе… — спохватилась она. — Сестренка Лиза вышла замуж за господина Родериха… Хотя я всегда думала, что она станет женой братика Гила. Вы были такой замечательной парой!
Эржебет ту же пожалела, что именно в этот момент решила отпить немного шампанского. От шока она поперхнулась и выплюнула все содержимое, едва не попав на великолепный мундир Гилберта. Того спасла только отработанная столетиями войны молниеносная реакция.
Лицо Гилберта исказилось от ярости, Людвиг заметно побледнел.
— Я сказала что-то не то? — испуганно пролепетала Аличе.
— Извини, Гил, — пробормотала Эржебет, чувствуя себя самым глупейшим образом.
— Ну давай, еще по морде мне заедь для полной картины! — прорычал он в ответ.
— Эй, я же попросила прощения! — Эржебет мгновенно ощетинилась. — Хотя тебе не помешало бы врезать, чтобы вел себя приличнее!
— Уж извините, я, в отличие от вашего драгоценного муженька, неотесанный дикарь, манерам не обучен, — едко процедил Гилберт.
Эржебет собралась было выдать не менее едкий ответ, но тут вмешался Людвиг.
— Мы отойдем покурить, — неловко произнес он, подхватывая Гилберта за локоть.
— Ты же не куришь. — Тот озадаченно уставился на младшего брата.
Но Людвиг почти силком потащил Гилберта прочь, а Эржебет резко развернулась и бросилась в противоположном направлении.
На всех парах она вылетела на пустой балкон, со всего размаху запустила бокал, который все еще держала в руке, в темноту сада. У нее в ушах все еще эхом звучали слова Аличе «Я думала, что она станет женой братика Гила… станет женой… Гила…».
Эржебет тяжело оперлась ладонями о поручни балкона, чувствуя, как запершило в горле. Вдруг ей на плечо опустилась маленькая ладошка.
— Сестренка, прости… — раздался дорожащий голос Аличе. — Я такая глупая, наговорила всякого… Я не хотела никого обидеть.
— Тебе следует быть тактичнее, — холодно произнесла Эржебет. — Ты уже не ребенок.
Она обернулась, стряхивая с плеча руку Аличе, и смерила ее строгим взглядом. Та потупилась и с минуту разглядывала оборки на подоле своего платья.
— Прости… — прошептала Аличе. — Просто я думала, ты любишь братика Гила…
Эржебет похолодела.
«Неужели мои чувства настолько очевидны?»
— С чего ты это взяла? — гораздо более резко, чем следовало, спросила она.
Аличе вдруг улыбнулась удивительно мягко, даже заботливо.
— Пока жила у сеньора Родериха, я все время наблюдала за тобой. И ты всегда была очень грустной… Нет, нет, ты вроде бы и смеялась, и веселилась, но в твоих глазах всегда была тоска. Она пропадала только, когда приходил братик Гил. Ты будто светилась, стоило ему появиться. И даже злясь и ругая его на все лады, ты все равно продолжала сиять. Разве это не означало, что ты очень сильно любишь его?
— Да, ты права, — согласилась Эржебет.
В конце концов, глупо было притворяться перед Аличе. Однако Эржебет поразила ее наблюдательность, она никак не ожидала, что вечно рассеянная и легкомысленная девочка так тонко подмечает оттенки чужих эмоций и делает верные выводы.
— Тогда почему ты вышла за сеньора Родериха? — Аличе пытливо посмотрела на Эржебет. — Ты больше не любишь братика Гила? Или вы поссорились?
— Люблю, — едва слышно ответила Эржебет. — Просто… Все это так сложно…
— Почему? — В глазах Аличе отразилось искреннее недоумение. — Почему сложно? По-моему все очень просто. Ты любишь его, он — тебя, значит, ты должна просто признаться и все будут счастливы. Пусть мы и страны, но никто не вправе нам запретить испытывать чувства!
Она улыбнулась по-детски наивно и светло.
— Любит? Гил? — Эржебет фыркнула. — Я не настолько уверена. Ты не знаешь его так хорошо, как я. Он любит только себя.
— Но разве стал бы он постоянно приезжать к девушке, которую совсем не любит? — Аличе на мгновение хитро прищурилась и будто стала на годы старше.
Эржебет сама себе часто задавала этот вопрос и каждый раз находила разные ответы от «любит», до «просто хотел захватить».
— А ты первая призналась Людвигу? — Разу уж у них начался откровенный разговор, Эржебет решила не смущаться личных вопросов.
— Ага. — Аличе легко кивнула и хихикнула в кулачок. — Он так жутко покраснел и дар речи от смущения потерял. Все-таки Людди такой милый.
— И ты не боялась, что он откажет? Не волновалась?
— Неа… Разве что самую малость… Но ведь если не попробуешь, не узнаешь, верно? Лучше уж сразу получить отказ, чем вечно сомневаться и мучиться.
— Когда только ты успела стать такой мудрой, — изумленно пробормотала Эржебет.
— Я? Мудрой? — Аличе округлила глаза, едва заметно покраснев. — Да что ты, сестренка Лиза! Я просто говорю, что думаю, вот и все. И знаешь что?
— Что?
— Сеньор Родерих, конечно, хороший, но все же тебе не стоит быть его женой. Потому что, когда ты рядом с ним, я опять вижу в твоих глазах ту давнюю тоску.
«Ты мудрая, как бы ты это не отрицала… — Эржебет грустно улыбнулась. — Возможно мудрее нас всех вместе взятых».
— Аличе! Вот ты где! — На балкон заглянул запыхавшийся Людвиг. — Я тебя везде ищу!
Тут он заметил Эржебет и поспешно поклонился.
— Прошу прощения за поведение брата. Он…
— Не извиняйся. — Эржебет отмахнулась. — Я знаю Гила гораздо дольше, чем ты и уже привыкла…
«К тому же в таком его поведении виновата лишь я…»
— Людди! — Аличе схватила его за руку и счастливо улыбнулась. — Пошли танцевать! Я хочу танцевать!
Она потащила Людвига в зал.
— А где Гил? — поспешила спросить Эржебет.
— Уехал. — В голосе Людвига ясно прозвучало невысказанное «как я его не уговаривал».
— Ясно…
Юная пара вышла в зал и закружилась в вальсе, Эржебет, прислонившись к косяку балконной двери, наблюдала за ними.
«Мы с Гилом точно также могли бы танцевать сейчас. Он ведь умеет, хоть и не любит… Ведь Аличе права. К чему все эти надуманные сложности? Почему просто нельзя быть вместе? Все-таки я такая глупая… И трусливая. Могу повести войска в атаку, а когда дело касается чувств — убегаю и прячусь… Может мне действительно стоит поговорить с ним и все сказать… И пусть он откажет, пусть посмеется… А может и не посмеется…»
Вот только поговорить с Гилбертом Эржебет так и не удалось, потому что через несколько дней после бала прогремели выстрелы в Сараево. Началась Первая Мировая Война.
Глава 16. И на обломках старого мира зародится новая жизнь
Музыка заполняла комнату: мелодия то весело бежала, как резвый горный ручеек, то лилась плавно и величественно, как воды Дуная, то гремела, как паводок.
Родерих прикасался к клавишам рояля трепетно, словно к телу возлюбленной. Он полностью погрузился в мир звуков, и на его лице блуждала столь редкая улыбка.
Сидящая на софе Эржебет слушала его игру, подперев голову рукой. Все-таки как бы она ни относилась к Родериху, она не могла не признать его таланта. Музыка, которая рождалась из союза его волшебных пальцев и клавиш инструмента была лучшим, что Эржебет когда-либо слышала. Волна звуков уносила с собой все тревоги и заботы, дарила облегчение, пусть и ненадолго. Но сегодня даже музыка не могла помочь Эржебет: она сидела, как на иголках, с нетерпением ожидая, когда же Родерих, наконец, закончит играть. Время как назло тянулось медленно, как вязкое желе, а ей так нужно было с ним поговорить…
После бала прошло уже три дня, и за это время Эржебет окончательно укрепилась в своем решении, которое она приняла еще там, на сияющем паркете. Аличе помогла ей собраться с силами, перебороть свою гордыню и потаенный страх.
«Я скажу. Я скажу Гилберту все, как есть».
Не важно, что он ответит, не важно, что будет потом. Главное — она избавиться от этой ноши. Аличе права, лучше сразу получить отказ, чем вечно изводить себя сомнениями и жалеть об упущенных возможностях.
На самом деле Эржебет порывалась отправиться в Берлин на следующий же день после бала. Горячая кровь гнала ее вперед, заставляла ринуться в омут с головой. Решилась — действуй! Но все оказалось не так просто. Может, после замужества Эржебет ее народ и получил больше свобод, но сама она наоборот — потеряла. Теперь, будучи супругой Родериха, она не могла вот так просто взять и отправится в гости к Гилберту.
Родерих с большим пиететом относился к соблюдению приличий, он старался, чтобы со стороны их с Эржебет союз выглядел идеальным. Поэтому и она должна была вести себя образцово, чтобы не дать ни малейшего повода для сплетен.
И Эржебет пришлось ждать три дня, пока Родерих закончит с делами и у него будет достаточно хорошее настроение, чтобы попросить у него разрешения нанести визит братьям Байльшмидт. В конце концов, она всегда дружила с Людвигом, и нет ничего предосудительного в том, что она его навестит. И ничего страшного, если там будет еще и Гилберт…
«Главное, чтобы Родерих не увязался со мной. Он ведь тоже теперь едва ли не лучший друг Людвига», — хмуро подумала Эржебет, нервно ерзая на софе.
А Родерих все играл и играл, и ей казалось, что это будет длиться вечно.
Помощь пришла с неожиданной стороны. Вдруг в идеальную гармонию звуков ворвался резкий скрип двери. Родерих остановился и недовольно взглянула на застывшего на пороге секретаря.
— Господин Австрия, прошу прощения, что отрываю… — взволнованно затараторил тот. — Но вам звонят из Сараево. Это очень срочно.
— Вот так всегда, а я ведь только-только нашел нужное звучание. — Родерих тяжко вздохнул.
Он ушел следом за секретарем, и Эржебет ощутила смутное беспокойство. Этот человек уже достаточно долго служил у Родериха, чтобы знать: нельзя прерывать священнодействие вечернего музицирования. Эржебет ведь не зря терпеливо ждала, пока муж закончит играть, она прекрасно помнила, как Родерих звереет, если его общению с музыкой мешают.
«Значит, случилось что-то чрезвычайно важное, раз он решился оторвать Родериха от рояля…».
Многовековой опыт подсказывал Эржебет, что важные события редко бывают хорошими…
Родериха не было почти полчаса, Эржебет уже начала нервничать, когда он, наконец, появился в дверях. Она тут же поняла, что опасалась не зря: супруг был бледен, как смерть. Эржебет вскочила ему навстречу, взяла под руку и усадила на софу.
— Франц-Фердинанд и его жена убиты в Сараево, — бесцветным голосом произнес Родерих.
Эржебет тут же ощутила некоторое облегчение: новость оказалась не такой жуткой, как она ожидала. С наследником престола у нее были скверные отношения. Франц-Фердинанд всегда демонстративно подчеркивал, как ему неприятны венгры вообще и сама Эржебет в частности. Он часто прямо при ней говорил Родериху что-нибудь вроде «вы слишком много позволяете своей жене». Наследник открыто заявлял, что, как только взойдет на престол, преобразует двуединую монархию и даст славянам полное равноправие в Империи. Эржебет, конечно же, не могла такого принять, ведь это означало, что она потеряет почти все подвластные ей территории. Эржебет кровью своих людей давным-давно оплатила их завоевание и считала, что они по праву принадлежат ей. Хорватия, Словения и прочие мелкие страны обязаны ей подчиняться, принять ее культуру. И точка.
Собственно, смерть Франца-Фердинанда была Эржебет выгодна, и оплакивать его она не собиралась. А вот его супругу было искренне жаль. У них была такая красивая история любви: девушка из бедного дворянского рода и наследник огромной Империи. Просто сказка. Вот только «жили они долго и счастливо» не получилось. Осталось лишь «и умерли в один день».
Эржебет взяла со столика графин с водой, плеснула в стакан и заботливо передала Родериху. Он благодарно кивнул, выпил и, похоже, пришел в себя.
— Как это случилось? Кто посмел покуситься на наследника? — засыпала его вопросами Эржебет.
— Убийцу поймали на месте. Конечно же, он один из этих… революционеров. — Родерих выплюнул последнее слово так, будто это был сгнивший овощ. — Из организации «Млада Босна»… Они думают, я совсем идиот и не знаю, кто за ней стоит? Чертова Сербия! Все никак не может успокоиться, дикая девка! Сеет смуту на моих землях… Дает деньги… Подстрекает… Как же! Наверняка, хочет урвать себе кусочек… Создать собственную Империю… И эта мелочь туда же! А ведь годится только на то, чтобы пасти своих свиней!
Родерих был сам на себя не похож, говорил резко, грубо, забыв о привычной вежливости, едва не матерился. Последний раз Эржебет видела его в таком бешенстве, когда было окончательно подтверждено право Гилберта на владение Силезией.
«Хотя не удивительно, что даже спокойный Родерих разозлился… Ведь убили не кого-нибудь, а наследника…».
Любая страна всегда с трепетом относится к своей правящей династии, Родерих не был исключением: все Габсбурги были для него, как родные дети. И сейчас он рвал и метал, наверняка думая лишь о мести.
— И что ты теперь намерен делать? — осторожно спросила Эржебет.
— Сербия сполна заплатит за каждую каплю крови Габсбурга, — последовал четкий ответ.
«Так я и думала… Война».
Хотя Эржебет и была занята своими переживаниями, она не могла не заметить, как в последнее время накалились отношения между странами. Собственно говоря, Европа всегда представлялась ей коробкой с ядовитыми змеями, каждая норовила ужалить другую, оторвать кусок пожирнее. Здесь союзы были кратковременными и непрочными, не было места дружбе, а за ширмой благопристойности плелись интриги. Эржебет часто поражалась, как она в таком мире вообще умудрилась влюбиться в Гилберта. Видимо, она действительно была полной дурой…
Да, в Европе всегда явственно ощущалось разлитое в воздухе напряжение, но в последние годы все было как-то иначе. Заключались неожиданные союзы, старые непримиримые враги вдруг начинали жать друг другу руки. Многие столетия цапавшиеся как кошка с собакой Франциск и Артур, чья вражда уже вошла в поговорку, показушно обнимались на публику. Людвиг предлагал Родериху союз от лица немецкой семьи. Все менялось. А новые договоры о дружбе чаще всего вели к войне.
Эржебет нутром чуяла, грядет очередная всееропейская бойня, возможно на этот раз с участием нового игрока — Альфреда Джонса, который все больше интересовался делами Старого Света… Сейчас достаточно было лишь маленькой искры, чтобы вспыхнуло пламя. И локальная войнушка Родериха с Сербией могла ей стать.
— Насколько я помню, у Сербии заключен оборонительный союз с Брагинским, — заметила Эржебет. — Она наверняка заступиться за нее, если ты двинешь войска. Может, не стоит доводить конфликт до боевых действий и решить все на дипломатической арене?
— По-твоему я должен дрожать перед этим северным медведем? — В голосе Родериха булатной сталью зазвенел гнев. — Он, конечно, силен, но и я не слабак, и не собираюсь терпеть выходки его любимчиков-славян. Как он вообще смеет лезть в дела Балкан?! Они всегда были и останутся моей вотчиной! Пускай Брагинский сидит у себя в Сибири. Она же огромна, куда ему еще? Давиться? Ха-ха! Они все думают, что раз я проиграл Байльшмидту, об меня теперь можно вытирать ноги?! Я им покажу! Мои войска еще будут стоять под стенами Стамбула! И австрийский орел накроет Балканы своими крыльями!
Родерих вскочил с софы, размахивал руками, сжимал кулаки и кричал, словно бился в религиозном экстазе. Только натолкнувшись на изумленный взгляд Эржебет, он успокоился и поспешил вернуть на лицо обычную невозмутимую маску.
— Я пойду в свой кабинет, необходимо связаться с министрами, обсудить ситуацию, — откашлявшись, произнес Родерих. — А ты отправляйся к себе и начинай мобилизацию. Война будет. Можешь даже не сомневаться.
Эржебет еще долго смотрела на закрывшуюся за Родерихом дверь. Теперь ей стоило забыть о решении личных проблем, грядущие битвы были гораздо важнее ее переживаний.
— По крайней мере, в этой войне мы с тобой будем на одной стороне, Гил, — с грустной улыбкой произнесла Эржебет в пустоту.
***
Гилберт сидел в столовой и допивал уже третью чашку кофе: оно всегда отлично помогало ему прийти в себя после бурных попоек. А последние дни он только и делала, что прикладывался к бутылке, ругая себя за то, что поддался на уговоры Людвига и поехал на чертов бал. Естественно, встреча с Эржебет не принесла ничего хорошего. Ее подчеркнуто вежливый тон, сам ее облик — изысканной дамы — все это разбередило уже немного затянувшиеся раны. Аличе еще и посыпала их солью. Гилберт был не в силах смотреть, как они милуются с Людвигом, все в нем кипело от зависти и злости. Как же ему хотелось, чтобы Эржебет тоже называла его «любимым», а он ее «сердечко мое». И обнимал у всех на виду. Но они могли лишь ругаться и орать друг на друга…
Вернувшись домой, Гилберт как всегда прибегнул к помощи лучшего лекарства — алкоголя. Из очередного пьяного забытья его самым грубейшим образом вырвал Людвиг, вылив с утра на голову ушат ледяной воды. И вот теперь злой, как черт, Гилберт сидела на кухне и пил кофе. Оно было ужасно горьким, сколько бы кусочков сахара ни кидай. А Гилберт любил сладости. Сладкие губы Эржебет…
Скрипнула дверь, в комнату едва ли не строевым шагом вошел Людвиг.
— Мне только что звонил наш посол в Вене, — без всяких предисловий объявил он. — Наследник престола Австро-Венгрии и его жена убиты в Сараево.
Гилберт поперхнулся кофе и закашлялся. Его поразила не столько новость, сколько будничный тон, каким сообщил ее брат. Хотя, в общем-то, причин для скорби не было — Гилберт даже лично ни разу не общался с Францем-Фердинандом. И уж тем более не собирался жалеть наследника Империи ненавистного Родериха.
«Туда ему и дорога…»
— Пошли Родди соболезнования, — буркнул Гилберт. — Вы же с ним теперь лучшие друзья и все такое…
— Брат, неужели ты не понимаешь, что значат эти выстрелы? — Присаживаясь за стол, Людвиг выгнул бровь.
— Я недавно проснулся с бодуна, — медленно начал Гилберт, — у меня раскалывается голова и хочется блевать с этого дрянного кофе… Если хочешь поиграть в загадки, найди кого-нибудь другого!
Последние слова он почти прорычал.
Людвиг вздохнул.
— Это значит, что будет война, брат. — Он словно произнес приговор, и Гилберт мгновенно забыл о больной голове.
Война. Что ж он даже не сомневался, что к этому все и идет. Атмосфера, царившая сейчас в Европе, очень напоминала Гилберту ту, что была перед Семилетней войной. Он очень надеялся, что новая война не закончится для него также печально, как та. Но вот чутье старого солдата говорило, что ничего хорошего ждать не стоит. Да и дипломатические игры Людвига не Гилберту совсем не нравились.
Когда брат вырос, Гилберт со спокойной душой перепоручил ему все политические дела, которые всегда ненавидел. Сам он занялся армией, и их обоих вполне удовлетворил такой раздел сфер влияния. Людвиг, с присущей ему дотошностью, разбирался в борьбе партий, в работе чиновников, в дипломатических перипетиях. Постепенно все вельможи, министры и, главное, сам кайзер стали воспринимать его, как главного в семье, того, кто принимает решения. Гилберт не возражал, поглощенный наращиванием армии и вооружений. А, когда спохватился, было уже поздно.
У Людвига был свой, как он говорил «новый взгляд» на внешнюю политику Германии, он, продолжая линию Бисмарка, пошел на сближение с Родерихом, старейшим врагом Гилберта. Людвиг был твердо убежден, что лучше иметь Австрию в союзниках, на что Гилберт возражал, что из вчерашнего недруга союзник не самый лучший. Но Людвиг продолжал гнуть сове. Он рассорился с Иваном Брагинским, что было просто верхом глупости. Гилберт все еще хорошо помнил жуткие сражения с русскими, и с тех пор с ним остался завет старого Фрица: «Нам лучше дружить с этими северными варварами». Гилберт старался его соблюдать, к тому же среди всех его европейских знакомых Иван оказался далеко не самым худшим, с ним можно было выпить и даже нормально поговорить.
Зато врагом Иван был опасным. Гилберт никогда ничего не боялся, во всех сражениях смело шел впереди своих людей, но все же он оставался полководцем. А полководец должен быть не только храбрым, но и расчетливым. Как старый вояка Гилберт понимал, каким страшным противником может стать Иван. А ведь кроме него были еще враги. Франциск пылал ненавистью и жаждал реванша еще с 1871 года. Артур никогда ни с кем на континенте не дружил, а Людвиг еще и умудрился сцепиться с ним из-за колоний…
Они с братом были окружены врагами со всех сторон, и Гилберту это все больше не нравилось. Своим заточенным столетиями сражений разумом он понимал — войну на два фронта они не выдержат, тем более с таким сомнительным союзником, как Родерих.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Люц, — произнес Гилберт и отпил кофе.
У напитка был горьковато-стальной привкус крови…
У ветеранов, которые провели на войне много лет, постепенно возникает некое шестое чувство: перед тяжелым боем у них ноют кости, такие солдаты часто, не зная планов генералов, точно могут предсказать, бросят ли их полк в самую гущу сражения или удастся отсидеться в резерве. У Гилберта тоже было такое чутье, словно за столетья с ним слились все души солдат, которых он вел за собой в Святой земле, в Пруссии,
в Силезии. Успокоившись, они все стали его частью, и подсказывали Гилберту, что новая война будет не такой, как все остальные.
Они оказались правы. Эта война действительно была другой. Совершенно непривычной. Неправильной.
В сражениях прошлых веков еще сохранялся дух рыцарства. Какая-то неуловимая удаль, опьяняющее веселье. Как бы ни была страшна война, во многом она еще оставалась игрой, опасной, но все же игрой. Достаточно было вспомнить, как например в одном из сражений Франциск и Артур долго спорили, кому же первым открывать огонь. Каждый любезно уступал эту честь другому, сопровождая все это самыми вежливыми выражениями. И такое случалось постоянно.
Но теперь все это осталось в прошлом. Новый двадцатый век диктовал свои правила. Исчезли лихие кавалерийские атаки, стремительные марши и маневры. На смену им пришли окопы. И блиндажи, где приходилось сутками прятаться от шквального огня новой артиллерии.
О да, люди всегда были изобретательны в создании средства уничтожения себе подобных. И в новом веке они превзошли самих себя.
Пулеметы, одной короткой очередью скашивающие ряды солдат, миг — и десяток человек мертвы, словно неведомый бог мановением руки отобрал их жизни.
Медленно ползущие по полю железные громады танков, особенно страшные потому, что казалось, они движутся сами по себе: механизмы, бездушно уничтожающие все живое.
Самолеты, несущие смерть с неба.
Орудия, орудия, орудия, разных калибров, разной дальности, но все одинаково эффективные.
Опасен стал даже сам воздух. Людвиг решил использовать новшество — отравляющий газ, идею быстро подхватили по другую сторону фронта, и вскоре противогаз уже стал обязательной частью обмундирования любого солдата. Гилберт видел окопы, полные застывших в самых диких позах мертвецов — словно скульптурная группа работы безумного мастера. Это было даже страшнее разорванных на части трупов.
К тому же для Гилберта, как генерала старой закалки, было трудно привыкать к новым правилам ведения войны. Теперь невозможно было решить дело несколькими стремительными ударами — его любимой тактикой. Война стала позиционной, появился фронт. Чудовищными усилиями и ужасными потерями его удавалось сдвинуть на пару километров, но затем он возвращался назад. Или искривлялся в другом месте. Фронт представлялся Гилберту этаким дождевым червем, который медленно извивается, изгибая свое мерзкое кольчатое тело.
Но самым страшным была не новая тактика, не орудия, не танки и даже не газ, самым жутким в войне стало новое понятие — ожидание. Солдаты в окопах ждали атаки противника, напряженные до предела, взвинченные, на грани срыва. Ждали, ждали, ждали.
Время превращалось в нескончаемый агонизирующий миг.
Или вот люди сбились в кучу в блиндаже и гадают: пронесет — не пронесет? Попадает очередной снаряд в наше укрытие или разнесет чужое? А если попадет, выдержат ли стены или нас всех разорвет на куски? И снова бесконечное ожидание. Сутками в неизвестности.
Ожидание было гораздо хуже обычного страха, потому что оно не находило выхода в отчаянной атаке, не заглушалось угаром боя и не стиралось славной победой. Само понятие «победа» исчезло, был лишь «прорыв фронта», а это мало что значило для простого солдата.
Ожидание было опасно, оно отупляло, превращало людей в животных, ломало даже закаленных вояк, которые храбро пошли бы врукопашную. Гилберт видел пустые глаза солдат, побывавших на передовой, заглядывал в их равнодушные лица. Он переживал все ужасы войны рядом с ними.
И в новом веке Гилберт остался верен себе: он всегда старался оказаться на том участке, где шли самые тяжелые бои. Он мотался между Западным и Восточным фронтом, всегда на передовой, всегда в самой опасной точке. И без всяких офицерских привилегий.
— Ты должен быть осторожнее, — как-то раз попытался предостеречь его Людвиг. — Страшно подумать, что случится, если ты погибнешь.
— Зато ты, наконец, избавишься от вздорного старшего братца. — Гилберт криво усмехнулся. — К тому же страну нелегко убить…
— Боюсь, что даже страну может разорвать на части снаряд. Подумай о тех, кто беспокоится за тебя. Если не обо мне, то хотя бы об Эржебет…
— Если от меня останутся лишь кровавые ошметки, собери их в коробочку, перевяжи лентой и пошли фрау Эдельштайн, — с издевкой ответил Гилберт. — Это станет для нее лучшим подарком, чем моя жизнь.
Больше они к этой теме не возвращались. Людвигу пришлось смириться с тем, что его брат считает своей почетной обязанностью идти в атаку впереди всех и сносить все тяготы солдатской жизни.
На самом деле Гилберту всегда было гораздо комфортнее среди солдат и младших офицеров, чем рядом с блестящими генералами. За века его привычки ничуть не изменились. Он ел с ними их скудный паек, хлюпал по грязи на марше, пережидал обстрел. Они легко принимали Гилберта в свои ряды, умение сразу стать своим среди простых вояк было одним из его талантов. И не удивительно, ведь Гилберт был страной-солдатом.
Однажды на Западном фронте он прятался в блиндаже вместе с солдатами пехотного полка. Снаружи ухали снаряды, но обстрел начался недавно, враги еще не успели войти в раж, и люди пока были не сильно подавлены. Чтобы как-то скоротать время, они резались в карты. Затем кто-то завел разговор о женщинах.
Гилберт сидел у стены, неспешно покуривал сигарету, наблюдал и слушал.
Молоденький новобранец достал из нагрудного кармана фото, объяснив, что это его невеста.
— Ее зовут Луиза. После войны мы поженимся…
Фотография пошла по рукам, солдаты вставляли обычные пошлые шуточки, парень краснел и уже, видимо, жалел, что показал всем свою даму. Гилберт тоже взглянул на фото: миловидная, тоненькая девушка в широкополой шляпе и белом платье стояла на балконе, а за ее спиной открывался вид на море. Гилберт моргнул, изображение заколебалось, поплыло, и он увидел в лице Луизы совсем другие черты. Да, у нее была такая же шляпа с широкими полями. Она почему-то очень любила ее. А сильные порывы балтийского ветра постоянно срывали головной убор, и Гилберт бегал за ним по всему пляжу под ее звонкий смех…
— Красотка, тебе повезло. — Гилберт поспешил вернуть фото новобранцу и дружески хлопнул его по плечу. — Эти дурни просто тебе завидуют.
Парень осмелел, робко улыбнулся Гилберту.
— Господин Пруссия, а вы… а у вас есть… эм… женщина? Или у вас все по-другому? — Он потупился. — Простите, это бестактный вопрос.
Гилберт нахмурился, не зная, что сказать. Глупо было признаваться, что он тоже таскает с собой фото. Старую пожелтевшую карточку, где они с Эржебет стоят рядом и так похожи на супружескую пару. Обычно война помогала ему забыться, но в этот раз все было наоборот. Он часто думал о Эржебет. Свернувшись на жесткой фронтовой койке, он вспомнила о ее мягких руках, о низковатом, грудном голосе, который иногда немного вибрировал, словно она мурлыкала…
— Конечно, у меня есть женщина. — Гилберт развязно хохотнул. — У каждого мужика должна быть ладная бабенка.
Затем разговор прекратился, потому что начался массированный обстрел, и уже невозможно было расслышать друг друга. Стены блиндажа ходили ходуном, несколько раз снаружи раздавался грохот — снаряд попадал в бетонную кладку, но она держалась. Пока. Любой взрыв мог стать для солдат последним. С каждой минутой усиливалось ощущение, что они в ловушке. Даже Гилберту было жутко, что уж говорить о людях, запертых в замкнутом помещении, замерших на границе жизни и смерти.
Нервы сдавали у всех, а молодые новобранцы, впервые попавшие на фронт, были особенно уязвимы. У паренька с фото начался истеричный припадок. Он рвался наружу, прочь из затхлого помещения, больше похожего на гроб.
— Мы все умрем здесь! — визжал он.
Гилберт схватил его, удерживал, а новобранец вырывался с поразительной для его тщедушного тела силой, которая вполне могла сравниться с нечеловеческой силой страны.
— Пусти меня! Я хочу наружу! — На его губах выступила пена, в лице почти не осталось ничего человеческого.
— Туда нельзя, бестолочь! Верная смерть! — орал Гилберт. — Тебя ведь ждет Луиза! Забыл!
Но парень уже ничего не слышал и ничего не помнил, им овладел животный страх.
Блиндаж в который раз основательно тряхнуло, Гилберт покачнулся, буквально на секунду ослабил хватку, но этого оказалось достаточно. Новобранец ужом выскользнул из его рук и ринулся к выходу. Раскинув руки, точно в полете, с глупой улыбкой на губах, он выбежал за дверь.
Гилберт рванулся следом.
Грохот. Взрыв. И ему в лицо летят кровавые ошметки. Луизе больше некого ждать.
Гилберт вернулся в блиндаж и до конца обстрела зорко следил за остальными новобранцами. Он не ощущал скорби, в конце концов, война есть война. Он был рожден на поле боя и постоянно видел смерть. Вот только еще никогда она не была такой жестокой и бессмысленной. Пасть не в славной битве, сойдясь лицом к лицу с врагом, оплачивая своей жизнью победу, а просто сойти с ума от безысходности и самому броситься под огонь. Погибнуть зря. Потому что наступление немецких частей на этом участке фронта в итоге в очередной раз захлебнулось.
Война на два фронта разрывала Германию на части, случилось то, что предсказывал старик Отто, которому повезло умереть до начала этой бойни — молодая страна просто не могла сражаться со всей Европой. Гилберт часто вспомнила об этом мудром политике, которого он пусть и недолюбливал, но уважал. А еще о Фридрихе и Семилетней войне, когда ситуация была почти такой же.
Забавно, что теперь один из тогдашних врагов Гилберта, самый упорный и непримиримый, был его союзником. Но толку от Родериха было мало. Не потому, что он не умел воевать, за годы вражды Гилберту пришлось признать полководческие таланты вечного соперника. Однако они не могли помочь, когда твоя Империя разваливается на части. Подчиненные Родериху народы не хотели умирать за него, дезертировали, бунтовали. Поэтому после ряда неудач, братья Байльшмидт были вынуждены поддерживать своими войсками все его операции. С этого времени Гилберт стал чаще бывать на Восточном фронте.
Здесь он волей неволей сталкивался с Эржебет. Конечно же, она была рядом с мужем на всех военных советах, смотрах и парадах. Зная ее характер, Гилберт не сомневался, что она еще и сама водит свои войска в атаку. Если за прошедшие годы Родерих окончательно не сделал из нее кисейную барышню.
Гилберт смотрел на Эржебет издалека и сам не понимал, что чувствует. Ему хотелось обнять ее, зарыться лицом в ее пушистые волосы, вдохнуть свежий аромат зеленых яблок и пряных степных трав. Хотелось забыть о войне рядом с ней. Вообще забыть обо всем, об их размолвках и ссорах, сейчас казавшихся такими глупыми.
Но в то же время он не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Позорное малодушие, страх снова получить нож в сердце. И еще Родерих все время маячил рядом. Как же, ведь он теперь законный муж!
И Гилберт старался не пересекаться с Эржебет. Едва она прибывала на военный совет, он спешил уйти, не заботясь о благовидном предлоге — просто разверчивался и исчезал за дверью. Он не хотел ее видеть. И в то же время был готов все отдать за одно только свидание.
Однажды летом, на Восточном фронте Гилберт ехал на встречу с братом, чтобы обсудить план готовящегося наступления.
Стояла удушающая жара. Брошенная деревня тонула в раскаленном мареве, как в желе. Здесь уцелело лишь несколько домов, остальные превратили в труху неизвестно чьи орудия. Скорее всего, постарались все, ведь населенный пункт уже столько раз переходил из рук в руки.
Сейчас линия фронта сдвинулась, и в деревне можно было расположиться, не боясь взлететь на воздух. В одном из домов, который когда-то был усадьбой местного дворянина, устроились офицеры, в том числе и Людвиг.
Гилберт притормозил возле парадного входа: он колесил вдоль линии фронта на личном автомобиле, чтобы иметь возможность как можно быстрее оказаться там, где горячее всего.
Гилберт прекрасно водил, да и вообще любил машины, которые стали ему своеобразной заменой боевых скакунов. Он даже дал имя своему черному автомобилю с изображением прусского орла на дверях — Грозный. Вместе они побывали во многих передрягах, и на капоте даже красовались боевые шрамы — следы от пуль.
Гилберт выбрался из автомобиля, у парадной лестницы уже ждал Людвиг.
За последние годы он, без того строгий и немногословный, стал совсем мрачным. Гилберт даже не сомневался, что младший брат винит себя за все ошибки в этой войне и сильно переживает. В конце концов, он был еще так молод, это была его первая настоящая война, боевое крещение. И сразу же неудачи.
Гилберт бы с радостью поддержал Людвига, сказал, что он ни в чем не виноват, что он отличная страна, и не стоит себя изводить. Но замкнутый младший брат молчал, а начинать такие разговоры первым старший не умел. Все же так не похожие друг на друга, они оба были настоящим воплощением немецкого духа: никаких сантиментов, никаких задушевных бесед. Даже малейшая слабость достойна лишь презрения. Каждый должен переживать свою боль в одиночестве, на виду оставаясь сильным.
Еще больше Людвига подкосило расставание с Аличе, как он ни старался это скрыть. По своей ли воле, под давлением ли политиков и старшей сестры (Гилберт очень надеялся на второе), но Аличе разорвала союз с братьями-Байльшмидт. А последнее донесение разведки сообщало, что Италия ведет переговоры с Антантой. Когда Людвиг услышал об этом, его лицо окаменело, точно у безжизненной статуи. Гилберт смог лишь хлопнуть его по плечу и сказать дежурную фразу о женском коварстве, сам себя в этот миг ненавидя…
«А вот Лизхен бы наверняка смогла пробиться сквозь его скорлупу, — подумал Гилберт, встретив застывший взгляд брата. — Так же, как она делала со мной…»
— Ты опять полез в самое пекло. — Не здороваясь, Людвиг озабочено кивнул на следы от пуль на капоте Грозного. — Сколько раз я говорил тебе, не рискуй! Как об стенку горох. Что если бы эти пули попали не в машину, а в тебя? Если бы…
— Люц, хватит строить из себя курицу наседку. — Гилберт отмахнулся. — Я твой старший брат, а не цыпленок. Мы же договорились больше не поднимать эту тему, забыл? Если ты позвал меня сюда только для того, чтобы прочитать очередную лекцию, я лучше пойду переброшусь с парнями в картишки.
— Нет, нет, у нас будет очень важное собрание, посвященное плану разработки совместного наступления с австро-венгерскими войсками, — поспешил заверить его Людвиг. — Вот-вот должны прибыть Родерих и Эржебет…
Гилберт мгновенно напрягся, ощутил, как заныли виски, а в горле запершило, будто он съел что-то горькое.
— Ты не говорил, что они тоже будут, — с трудом выдавил он.
— Если бы сказал, ты бы не приехал. — Взгляд Людвига вдруг смягчился. — Брат, может, хватит уже бегать? Мы теперь союзники и должны работать вместе.
Гилберт уже собрался огрызнуться в ответ, но тут воздух разорвал резкий гудок, и на разбитой проселочной дороге показался автомобиль. Им управляла Эржебет.
Ее волосы выбились из-под армейской фуражки и развивались, точно знамя. Глядя на нее, Гилберт невольно вспомнил, как задолго до прихода эры пара и дизеля, они сказали по бескрайним просторам венгерской степи, и шальной ветер точно также играл медно-русыми прядями. Затем мысли плавно перевели Гилберта в спальню, к большой кровати под бордовым балдахином. Эржебет склонялась над ним, а ее шелковистые кудри щекотали его обнаженную грудь…
Еще один резкий гудок, Гилберт вздрогнул и заметил Родериха, сидящего на переднем сидении рядом с Эржебет. Он опирался на модную трость с золотым набалдашником в виде головы орла, так, словно это было единственное, что могло удержать его в бренном мире. Автомобиль подпрыгнул на ухабе, Родерих раздраженно скривился и что-то крикнул Эржебет. Видимо просил сбавить скорость, но она его проигнорировала.
Эржебет лихо затормозила прямо рядом с братьями-Байльшмидт, как будто управляла вовсе не машиной, а молодым необъезженным жеребцом из своих табунов.
— Я же просил, потише, — прошипел Родерих.
— Мы и так плелись, как черепахи, — проворчала Эржебет. — Видишь, нас уже ждут.
Родерих выбрался из автомобиля, изящно опираясь на свою трость. Он подал руку Людвигу, сдержанно кивнул Гилберту. Но тот уже не обращал на него внимания. Гилберт смотрел на Эржебет, она — на него.
Он помимо воли пытался прочесть чувства в любимых зеленых глазах. Радость? Грусть? Злость? Уж лучше злость, чем равнодушие!
«Люц, чертов интриган, зачем ты притащил меня на этот совет?!»
— Давно не виделись, Гил. — Она заговорила первой.
Ничего не значащая банальная фраза.
— Давно, — эхом отозвался он.
Эржебет вдруг стремительно выскочила из машины, шагнув к Гилберту, умоляюще протянула руку.
— Гил, нам нужно поговорить… — начала она.
Он резко отстранился, отшатнулся от нее, как от прокаженной, и ее рука безвольно упала.
— С этой фразы у нас всегда начинались самые скверные разговоры. Так что я лучше пойду.
Гилберт спешно запрыгнул в машину, стараясь убраться прежде, чем дотошный Людвиг спохватится и попытается его удержать. Конечно же, вслед удаляющемуся автомобилю тут же полетел рассерженный голос младшего брата, но Гилберт его благополучно проигнорировал.
— Оставьте его, Людвиг. Пусть едет. — Он успел расслышать презрительное шипение Родериха. — Так даже лучше…
А вот Эржебет молчала.
Гилберт гнал машину вперед по проселочной дороге, которая вела в сторону фронта. Да, там, в окопах, в привычном окружении солдат, он сможет хоть немного забыться, окунувшись в их простой, рутинный быт.
Но пока что образ Эржебет не выходил у него из головы. Ее протянутая в мольбе рука…
«Интересно, о чем она хотела поговорить? А, не важно! Наверняка, опять что-то скверное. Вряд ли бы она вдруг ни с того ни с его объявила: «Я ухожу от Родериха. Я люблю тебя». Ага, щас. Держи карман шире, идиот!»
Гилберт управлял машиной по инерции, тело выполняло заученные движения, мысли его были далеко. Видимо поэтому он не сразу обратил внимание на нарастающий свист, а когда понял, что это за звук, было слишком поздно. Он уже заехал в зону обстрела, и не успел бы повернуть назад.
«Русский дальнобойные снаряды! Какого черта? Сегодня не должно быть наступления!»
Громыхнуло. Прямо перед носом автомобиля в воздух взвился черный фонтан из кусков земли. Гилберт что есть мочи крутанул руль, пытаясь свернуть.
Машину подбросило.
Краткое ощущение полета, такое неожиданно приятное, словно ты вдруг стал птицей. И голубое небо, нестерпимо яркое, чистое. Равнодушное. Гилберт словно падал в него.
Удар.
Жуткая боль.
«Вот и все… Я так и не успел сказать тебе самого главного, Лизхен…», — было последней мыслью Гилберта прежде, чем тьма приняла его в свои объятия.
***
Людвиг и Родерих обсуждали план предстоящего наступления. Большая, детальная карта, иллюстрирующая линию фронта, была расстелена прямо на полу, и Родерих ходил возле нее, то и дело ударяя в нужные места тростью. С каждым разом, отстаивая свою позицию, он бил все сильнее, словно пытался заменить этим крик, который не мог себе позволить из-за воспитания.
— Родерих, вы не понимаете, мы не можем так воевать, — спокойно возражал ему Людвиг. — Вы все еще мыслите военным стандартами девятнадцатого века. Сейчас все по-другому…
Эржебет слушала их спор вполуха и не пыталась вступать в разговор. Она думала о Гилберте, вспомнила его отчужденный взгляд и горечь в голосе. То, как он отшатнулся от нее, словно обжегся. На Восточном фронте они встречались уже не в первый раз с начала войны, Эржебет постоянно пыталась с ним поговорить, Гилберт старательно избегал ее. Она гналась за ним, но не могла поймать.
Хотя чего она еще ожидала? Ведь она собственными руками разрушила их отношения.
Оглядываясь назад, в череду веков, Эржебет все чаще думала, что сама во всем виновата. Она раз за разом отталкивала Гилберта. А сейчас, когда она, наконец, была готова сказать ему те особые слова, возможно, было уже поздно.
Эржебет вздохнула и попыталась сосредоточиться на разговоре Людвига и Родериха. Она, как и ее муж, не могла привыкнуть к новой войне, и в качестве стратега была практически бесполезна. К тому же Эржебет не сражалась уже более ста лет. Меч, который так долго держали в ножнах, не может не заржаветь. На самом деле, Родерих бы с удовольствием и дальше не пускал ее на поле боя, но обстоятельства были сильнее его: новая война требовала от Империи напряжения всех сил.
«Мне стоит изучать новую тактику и оружие, а не разводить сопли о потерянной любви». — Эржебет едко усмехнулась.
Как всегда внешние события мешали ей сосредоточиться на личном, мироздание в который раз жестко напоминало, что страна не имеет права на чувства. Она не может тосковать, не может переживать. Не может любить.
Эржебет беспокоила не только плачевная ситуация на фронте, но и в тылу. Война стала для Империи тем мощным порывом ветра, который окончательно расшатал дышащий на ладан старый дом. Многочисленные поражения, экономический кризис, старые национальные противоречия — все наслаивалось друг на друга, создавая почву для взрыва. Маленькие вспышки уже происходили то там, то тут. Бунтовали войска, бунтовали подчиненные Родериху славяне. Больше всех отличилась Чехия, которая вместе со своими полками взяла, да и сбежала к Ивану.
Империя трещала по швам.
У Эржебет голова шла кругом. Она ездила на фронт, поддерживала своих людей, в тылу же ходила на тайные встречи с министрами, на которых они обсуждали возможность заключения сепаратного мира с Антантой и получения с помощью нее независимости от Габсбургов. А ночью, когда она без сил падала на постель во дворце Будапешта или на походный тюфяк, ей снился Гилберт… Но утром она опять окуналась в хаос гибнущей Империи.
Эржебет не хотела предавать Родериха, но понимала, что действительно пришло время уйти от него. Она не хотела предавать Людвига и Гилберта, но понимала, что эту бессмысленную бойню нужно закончить. Хотя в войне редко бывает смысл, однако эту новую войну Эржебет не понимала совсем. В былые времена цели были ясными и четкими, люди сражались за свою землю, за новые территории, за веру, за богатство и славу, в конце концов. Сейчас же казалось, что они умирают ни за что. Просто потому, что английским, французским, немецким и русским генералам захотелось поиграть в солдатиков.
— Вы слышите? — Родерих вдруг замер, подобрался. — Свист…
— Я ничего не… — начал было Людвиг, но резко замолчал.
Эржебет тоже услышала его — свист, переходящий в низкое гудение. Затем далекий грохот. Не сговариваясь, они все вместе выбежали на крыльцо, и увидели как над плоской равниной, с маленькими островками сбившихся в кучку деревьев взлетают серые столбы то ли дыма, то ли развороченной земли.
— Невозможно! — прошептал Людвиг. — Разведка докладывала, что русские не готовят наступление. У них проблемы с поставкой оружия…
— Значит хреновая у вас разведка, — огрызнулась Эржебет.
Ведь на позициях находились и ее полки, которых некомпетентность тех, кто даже не был ее подданными, поставила под удар.
— Как видишь, все возможно. — Родерих оставался абсолютно спокоен. — Дальнобойные орудия…
Его тонкий музыкальный слух отлично улавливал все оттенки страшной симфонии войны, ничуть не хуже, чем концерта для фортепиано. Родерих, не колеблясь, назвал тип орудий, из которых стреляли русские, калибр и дальность.
Людвиг вдруг побелел, как мел.
— Брат, — севшим голосом произнес он. — Брат… Он же там… Он уже должен был доехать до зоны обстрела!
В этот момент внутри у Эржебет что-то оборвалось, нутро заполнилось леденящим холодом. Она на мгновение застыла, а затем бросилась к своей машине.
Эржебет что есть мочи надавила на газ, автомобиль жалобно заскрежетал, точно всхрапнул конь, затем сорвался с места. Вслед понеслись взволнованные крики Родериха, но Эржебет было все равно. В голове осталась лишь одна мысль: «Он там! Он мог пострадать!».
Она выжимала из двигателя все возможное, тот надсадно хрипел, толкая машину вперед. В ушах свистел ветер, воздух полнился гулом, свистом и грохотом, который становился громче с каждой минутой.
Взрыв! И куцая рощица в десятке метров от дороги превратилась в месиво из грязи, щепок и кусков почвы.
Эржебет даже не вздрогнула, а ведь этот снаряд мог попасть в нее. Но сейчас она совершенно не думала о себе, все ее мысли занимал Гилберт. Ей было страшно, страшно, как никогда за столетья жизни, но боялась она не за себя. За него. Она судорожно шарила взглядом по дороге, пытаясь найти автомобиль или знакомую фигуру в форме.
«Боже, пожалуйста, пусть все обойдется. Пусть с ним все будет хорошо. Пожалуйста, пожалуйста, если ты действительно существуешь!»
Вот Эржебет увидела машину, лежащую на боку, почти на самом краю изуродовавшей дорогу воронки. Колеса все еще крутились, будто порывались увезти автомобиль из этого ужасного места. Но самого Гилберта видно не было.
Эржебет резко затормозила, выпрыгнув на землю, подбежала к покореженной машине, обогнула ее. Тогда она нашла Гилберта. Он лежал на траве, неестественно раскинув руки, вся нижняя половина его тела до пояса скрывалась за перевернувшейся машиной. Он был таким каменно-застывшим, холодным… Эржебет рухнула возле него на колени, прижала пальцы к запястью, пытаясь нащупать пульс. Тишина. Затем слабый, едва уловимый удар. И еще. Еще. За эти мгновения она успела умереть и заново родиться. Он жив! Жив!
В этот момент раздался свист, переходящий в утробный вой иерихонских труб. Не раздумывая, Эржебет накрыла Гилберта собой, постаралась прижаться к земле. Защитить. Уберечь. Даже ценой собственной жизни.
Взрыв прогремел совсем рядом, Эржебет почувствовала, как застучали по спине комья земли, точно миллионы градин. Когда все стихло, она еще с минуту лежала, не шевелясь.
«Могло попасть и в нас!»
Внутри поднялась волна паники, но одновременно пробудилась рациональная часть сознания. Она подсказала, что нужно как можно быстрее вытащить Гилберта из-под машины и увезти в госпиталь, ведь он наверняка ранен.
Эржебет вскочила и попыталась сдвинуть автомобиль.
— Гил, миленький, родной, — судорожно шептала она. — Ты только держись, хороший мой, держись. Я сейчас, я сейчас…
Она толкала и толкала, царапая в кровь ладони о ржавое железо, сдирая кожу с пальцев. Но не чувствовала боли, в ушах все стучали затихающие удары сердца Гилберта. Кругом выли снаряды, вгрызаясь в землю. Каждый миг мог стать последним, а проклятая машина никак не желала двигаться.
Эржебет не слышала, как рядом затормозил автомобиль, громкий окрик над самым ухом застал ее врасплох.
— Эржебет! Здесь опасно! Нужно уходить!
Она обернулась, взглянула на стоящего рядом Родериха. Он вдруг попятился от нее, в глазах появился испуг. Она никогда еще не видела страха на его лице, даже на позициях под шквальным огнем он всегда сохранял аристократическую невозмутимость. Но Эржебет было все равно, что Родерих чувствует. На самом деле она даже с трудом узнала его. Перед ней сейчас был не ее муж — а дополнительная сила.
— Что стоишь, засранец! — прорычала она. — Помогай!
Эржебет кивком указала на машину, и Родерих покорно встал рядом с ней, безропотно положил свои холеные белые руки пианиста на грязный кузов и принялся толкать. Затем откуда-то появился Людвиг и присоединился к ним. Эржебет смутно осознала, что они с Родерихом приехали вместе. Но ей было плевать, откуда он взялся, главное — он помогает! Втроем они наконец-то перевернули проклятую машину, и в этот момент Гилберт вдруг дернулся, чуть приоткрыл глаза и посмотрел на Эржебет.
— Лиз… — вырвался из его груди дребезжащий хрип, — хен…
И он протянул к ней трепещущую руку.
— Лиз… хен…
Она снова опустилась перед ним на колени, прижала его ладонь к щеке.
— Не разговаривай, любимый, не трать силы, — прошептала она, ласково утирая выступившую на его губах розоватую пену.
Он в ответ улыбнулся, так счастливо и светло, словно попал в рай и узрел ангела.
— Лиз… Я… тебя…
Гилберт недоговорил и закашлялся, харкнул кровью. Густой, жуткого багрового цвета… Тут появился Людвиг. Расторопный и всегда собранный Людвиг. Просто замечательный Людвиг, который догадался взять с собой носилки. И пока они с Родерихом укладывали на них Гилберта, Эржебет, наконец, решилась взглянуть на его раны. Похоже, тяжелая машина проломила ему грудную клетку, она видела чистые-чистые белые ребра. И кровь. Много крови.
«Сколько крови… Боже мой, сколько крови… Но ведь страна не может умереть? Не может ведь, правда?»
Носилки поставили в кузов машины, Эржебет села рядом. Она следила, чтобы Гилберта как можно меньше трясло на ухабах дороги, и все время шептала какие-то глупости, ласковую чушь и обещания, что все будет хорошо.
Они привезли Гилберта в полевой госпиталь, сюда уже стали поступать первые раненые во время обстрела, но для такой высокопоставленной персоны, как «господин Пруссия», сразу же нашлись и врачи и медикаменты.
В заполненном паникой сознании Эржебет всплыла мысль, что сам Гилберт не обрадовался бы этому и требовал бы, чтобы сначала прооперировали простых солдат. Но он был без сознания и не мог ничего возразить. Ему даже выделили личную палату, на деле — отделенный простынями кусок палатки. Санитары внесли Гилберта туда, Эржебет, Людвиг и Родерих остались ждать снаружи.
Эржебет тяжело опустилась на подвернувшуюся табуретку, устремила невидящий взгляд в пространство. Ей вдруг овладела апатия, голова была пуста, все чувства заледенели. Перед глазами все время стояла улыбка Гилберта. Возможно, последняя. Эржебет хотелось плакать в голос, закатить истерику, рвать и метать. Но она не могла. Не из-за знаменитой мадьярской гордости. Она просто не могла и все. В сухие глаза словно насыпали острые льдинки.
Рядом негромко разговаривали Людвиг и Родерих, но Эржебет не могла понять слов, да и вообще едва обращала на них внимание. Она была оторвана от мира, как будто ее окружил невидимый кокон, где она осталась одна. Наедине со своей болью и страхом.
Через некоторое время, показавшееся Эржебет вечностью, хотя на самом деле наверняка прошло не больше часа, из-за занавески вышел врач. На его белоснежном халате ярко выделялись кровавые разводы. Алые пятна переплетались, складывались в узор. Эржебет уставилась на них, как зачарованная, на краткий миг перед глазами все поплыло, осталась лишь красная пелена. Голос врача вернул ее в реальность.
— Я сделал все, что мог. Теперь остается лишь ждать и надеяться, что он выкарабкается. Для человека такие раны были бы смертельны, но, когда речь идет о стране, я даже не могу ничего предположить. Ко мне еще никогда не попадал такой в высшей степени необычный пациент.
Врач развел руками и немного виновато взглянул на Людвига.
— Конечно, герр доктор, таких, как мы, трудно лечить. — Голос Людвига на долю секунды дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Мы вам благодарны, теперь возвращайтесь к своим пациентам. Там вы гораздо нужнее.
Врач поспешил уйти, а Эржебет все так же продолжала сидеть без движения. В голове эхом звучало: «Ждать, ждать, ждать…».
На ее плечо плавно опустилась чья-то рука, Эржебет вздрогнула и обернулась.
Родерих смотрела на нее полным жалости взглядом, она еще никогда не видела столько эмоций на его идеально-красивом лице.
— Эржебет, не изводи себя. — И так мягко он тоже никогда с ней не разговаривал. — Я уверен, с Гилбертом все будет в порядке. Врач верно заметил — мы отличаемся от людей. Такая рана никого из нас точно не убьет.
Как ни странно, его слова вывели Эржебет из оцепенения, она даже смогла изобразить что-то вроде улыбки. Пожалуй, впервые с начала их совместной жизни она была по-настоящему благодарна Родериху.
— Брат обязательно выживет. — Это уже был Людвиг.
Он говорил весомо, уверенно, похоже, пытаясь убедить не столько Эржебет, сколько себя. Эржебет вспомнила, что ведь не она одна здесь любит Гилберта. Людвиг, его младший брат, ставший почти сыном, совсем еще молодой по меркам страны, почти ребенок, он ведь тоже переживает, хоть и старается держаться спокойно, как и подобает настоящему немцу.
— Да. — Эржебет взглянула ему в глаза, пытаясь ободрить того мальчика, которому она когда-то рассказывала сказки. — Гилберт обязательно выживет. Не сомневайся, у него слишком скверный характер, чтобы вот так вот просто расстаться с жизнью.
На минуту повисло молчание, затем Родерих вернул на лицо свою привычную холодную маску.
— Я считаю, нам стоит вернуться в штаб, — серьезно произнес он.
Людвиг кивнул с видимой неохотой, сейчас в нем наверняка шла борьба между долгом и желанием остаться с братом.
— Эржебет, ты побудешь рядом с ним? — неловко спросил Людвиг. — Просто я…
— Иди. — Таким же тоном тысячелетия назад говорили спартанские женщины, посылая сыновей на войну. — Я останусь здесь.
Они с Родерихом уехали, а Эржебет осторожно вошла в палату Гилберта. Он все еще был без сознания, лежал на кушетке, накрытый простыней до подбородка. Его черты болезненно заострились, кожа, и без того бледная, приобрела какой-то сероватый оттенок. Гилберт весь истончился, словно уже находился на грани мира живых и мертвых.
Эржебет пообещала себе, что сделает все возможное, чтобы удержать его от пути в Вальхаллу. Если бы для этого было нужно вступить в бой с одной из валькирий, она бы, не колеблясь, взяла за меч. В конец концов, она тоже была девой битв. И не собиралась отдавать своего любимого никому. Даже смерти. Он принадлежал лишь ей…
Эржебет присела на табурет возле кровати Гилберта, ласково убрала челку с его лба, затем взяла за руку. Ее поразило, какими холодными были его пальцы, озноб пробежал по коже при мысли, что они уже коченеют. Эржебет поспешила поднести руку Гилберта к губам, поцеловала, попыталась согреть своим дыханием, хотя и понимала, что это бесполезно. Но она должна была делать что-то, как-то помочь ему.
Эржебет сидела рядом с Гилбертом, не выпуская его руки, вглядывалась в его лицо, слушала, как с хрипом вырывается воздух из его приоткрытых губ. В какой-то момент она поняла, что дышит с ним в такт. Вдох-выдох, вдох-выдох.
«Дыши со мной, любимый…»
Эржебет думала о том, что случилось бы, упади снаряд в другом месте. Гилберт бы сейчас не лежал здесь. От него вообще ничего бы не осталось. Нечего было бы хоронить. Пустая могила. От одной только мысли, что Гилберт вот так вот просто мог исчезнуть, ее охватывал панический, почти животный ужас, и где-то глубоко внутри сжался ледяной комок. Да, в последние годы они почти не разговаривали, а если и встречались, то сразу же начинали ругаться. Он избегал ее, она бегала от него. Но все же осознание того, что он живет где-то, смеется, пьет свое любимое пиво, муштрует солдат, учит Людвига стрелять — все это дарило ей тепло, стимул жить. А если бы его вдруг не стало. Совсем-совсем не стало…
За века Гилберт стал частью Эржебет. Это была уже даже не любовь, а нечто большее. Нерушимая связь. Сиамские близнецы, когда один не может без другого. Не стало бы Гилберта, не стало бы Эржебет. Осталась бы лишь бледная тень, которая продолжала бы по инерции исполнять повседневные обязанности. Ее душа умерла бы вместе с ним.
— Я люблю тебя, Гилберт Байльшмидт, — произнесла Эржебет, понимая, что он не может ее услышать.
Но все же она чувствовала, что должна это сказать именно сейчас.
— Я повторю все, когда ты очнешься. Поэтому ты должен жить. Живи! Я люблю тебя, хотя ты порядочная скотина. Ты наглый, высокомерный хам. Собственник и грубый солдафон. Но еще ты добрый, честный, храбрый и верный. Ты всегда заботишься о тех, кто тебе дорог. Я люблю твою шальную улыбку. Твои ненормальные красные глаза. Я хочу еще раз услышать твой бесшабашный смех. Поэтому живи! Живи!
Эржебет просидела у постели Гилберта несколько часов, не выпуская его руки: ей казалось, что физический контакт очень важен.
В госпиталь поступало все больше раненых с передовой, в маленькую палату доносились нечеловеческие крики, стоны, ругательства вперемешку с молитвами и именами матерей или возлюбленных. Эржебет не смогла этого выносить, стала помогать сбившимся с ног сестрам милосердия. До конца дня Эржебет перебинтовывала, делала уколы, удерживала за руки дюжих мужиков, которые орали и вырывались, когда их несли на ампутацию. Кругом была кровь, грязь, развороченные снарядами тела.
Ночью Эржебет не сомкнула глаз, дежуря рядом с Гилбертом, жадно ловя каждый его вздох.
Утром пришел Родерих, рассказал, что атака русских была отбита, и попытался увести Эржебет из госпиталя, но она воспротивилась.
— Нет, я останусь здесь, — твердо возразила она.
— Я знал, что ты так скажешь. — Родерих вздохнул и протянул Эржебет мешок, в котором оказались яблоки. — Поешь. Тебе нужно лучше питаться, ты выглядишь очень усталой. Так ведь можешь и не дождаться того момента, когда очнется твой Байльшмидт.
Он как-то странно взглянул на лежащего на койке Гилберта, но долю секунды Эржебет показалось, что в его глазах отразилось нечто очень похожее на уважение.
— Знаешь, я всегда считал ваши чувства чем-то пошлым, — медленно заговорил Родерих. — Какой-то глупой блажью, развлечением. Но вчера, когда ты толкала ту проклятую машину, у тебя было такое лицо… В тот момент я понял, что даже такие как мы могут любить по-настоящему. Бог свидетель, я всегда ненавидел Байльшмидта, когда-то даже желал его смерти. Но сейчас я надеюсь, что он очнется.
— Спасибо. — Эржебет больше не смогла ничего сказать.
Родерих ушел, ближе к обеду появился Людвиг. Он молча сидел рядом с Эржебет у постели Гилберта, но почти не говорил, она чувствовала его поддержку: им обоим был очень дорог этот раненый. Когда Людвиг был рядом, Эржебет отчетливо ощутила, что они трое снова стали семьей.
День проходил за днем, Эржебет помогала в госпитале, но старалась как можно больше времени проводить с Гилбертом. Несмотря на занятость в штабе, раз в сутки Людвиг приходил узнавать о его здоровье. Но на вопрос «Как он?» Эржебет могла лишь ответить: «Без перемен…».
Прошло уже четыре дня, Гилберт так и не открыл глаза. И к ней начало потихоньку подбираться отчаяние.
***
Глаза открылись с трудом, на веки словно положили свинцовые гири. Гилберт увидел белый потолок и растерялся, он почему-то думал, что находится в своем дворце. Но потолок в его комнате был ярким и пестрым, как он любил, с изображением одной из славных баталий Фридриха Великого.
«Белый… Значит, больница? Но почему?»
Воспоминания постепенно возвращались, складывались в цепочку событий: стратегическое совещание, Эржебет с ее попыткой начать очередной тяжелый разговор, бешеная гонка на машине. Взрыв.
«Я все-таки выжил…»
В голове кружились еще какие-то смутные образы. Искаженное мукой лицо Эржебет. Ее голос, ласковый и дрожащий. Но слов Гилберт не помнил. Лишь странную смесь страха и нежности.
Гилберт попытался повернуться, скорее подчиняясь инстинктам, которые требовали осмотреть место его пребывания. Но тело отказывалось двигаться, стало слабым, вялым, как дряблое желе. Когда Гилберт напряг силы, грудь отозвалась вспышкой боли. Все же ему удалось чуть-чуть повернуть голову, и он увидел Эржебет. Не образ, а живую, настоящую.
Она дремала, уронив голову на его постель, даже во сне продолжая сжимать руку Гилберта. Выглядела Эржебет неважно: бледная, осунувшаяся, под глазами — черные круги, давно нечесаные волосы превратились в грязный колтун неопределенного цвета. Она хмурилась, словно ей снился плохой сон, и вдруг сильнее стиснула пальцы Гилберта и едва слышно шепнула: «Не уходи!».
Гилберт смотрел на Эржебет во все глаза, не в силах поверить в увиденное: меньше всего он ожидал найти у своей постели ее. Она ведь явно провела рядом с ним не один день, беспокоилась, совершенно забыв о себе. Его охватила чистая, ничем незамутненная радость. Смутные образы собрались в единую картину, он вспомнил, как видел Эржебет сквозь пелену боли. Она нашла его тогда на дороге, пыталась помочь, а он все хотела ей сказать те самые, важные слова. Гилберт тогда плохо соображал, решил, что умирает. И если бы снаряд ударил чуть левее, то бравый Гилберт Байльшмидт бы действительно сейчас не лежал здесь. Сбылось бы мрачное пророчество Людвига, Эржебет получила бы лишь коробочку с прахом.
Она бы так и не узнала, как Гилберт ее любил. Он ушел бы туда, откуда нет возврата. Они расстались бы навсегда, последним их разговором стал бы обмен ничего не значащими фразами, а до этого ссоры, ссоры, ссоры…
Глядя на спящую Эржебет, Гилберт думал о том, что в этот раз ему повезло, но ведь война еще не закончилась. Кто знает, что случится с ними обоими завтра? И тогда он решился. Он скажет ей все как есть.
Словно прочитав его мысли, Эржебет вдруг вздрогнула, резко выпрямилась на стуле, удивленно заозиралась. Затем ее взгляд остановился на Гилберте, он попытался ободряюще улыбнуться.
С минуту они просто смотрели друг на друга, Гилберт вглядывался в такие знакомые, любимые черты, которые он мог больше никогда не увидеть.
— Очнулся, — сипло выдохнула Эржебет.
Она подняла его руку, коснулась мягкими губами его грубой ладони, прижала к своей нежной щеке.
— Очнулся. — Ее голос дрогнул.
Гилберт попытался заговорить. Раз уж он принял решение, то не собирался больше ждать. В конец концов, он привык действовать стремительно и быстро.
— Лизхен, я… — начал он.
Но вместо слов получилось лишь слабое бормотание, тогда он попытался снова.
— Лизхен…
Но Эржебет опередила его.
— Я люблю тебя! — Она практически выкрикнула это.
Семьсот лет, семьсот долгих лет полных встреч и расставаний, он мечтал услышать от нее эти три простых слова. А сейчас не мог поверить. Но она повторяла их снова и снова, будто пытаясь восполнить все эти годы.
— Я люблю тебя, ты… чертов идиот! Так что не смей… слышишь! Не смей умирать!
Голос Эржебет сорвался, и Гилберт увидел, как заблестели ее глаза. Она не рыдала, даже не всхлипывала, лишь судорожно ловила ртом воздух, словно пила жадными глотками воду, а по щекам ее градом катились слезы. Гилберт впервые видел, чтобы бесстрашный рыцарь Эржебет Хедервари плакала. Но это были слезы радости и облегчения.
Гилберт не смог бы описать то, что он сейчас чувствовал. Эйфория, счастье, восторг — все эти слова были лишь бледной тенью, не способной отразить всей яркости охвативших его ощущений. Это был самый лучший момент в его жизни.
Он все же смог пошевелить пальцами, погладил
щеку Эржебет, осторожно смахнул слезинку.
— Я ни за что не умру. — Гилберт произнес это твердо и уверенно, как клятву брата Ордена. — Как же я могу бросить любимую женщину?
Эржебет замерла, широко распахнув глаза. Они казались огромными на ее бледном личике. Зеленые озера в обрамлении жемчужин слез. Полные удивления, недоверия к посетившему ее чуду и, наконец, счастья.
— Лизхен, задай мне свой вопрос, — с улыбкой попросил Гилберт.
— Какой? — недоуменно произнесла Эржебет.
Но затем ее лицо озарилось пониманием, она заговорила медленно и торжественно, выделяя каждое слово:
— Гилберт, скажи, кто я для тебя?
Он не колебался ни секунды.
— Любимая. Самая дорогая и единственная.
И наградой ему стала самая прекрасная улыбка Эржебет, какую он когда-либо видел.
Гилберт почувствовал себя удивительно легко и свободно, будто с плеч упал тяжелый груз. Ведь действительно, он высказал то, что давно копилось в душе, и его не отвергли, а приняли в распахнутые объятия.
— Черт, сейчас опять разревусь. — Эржебет рассмеялась, смахнув с глаз слезы. — Я уже не надеялась, что ты это скажешь
— Прости. Я дурак. Мне стоило сказать это еще много веков назад, в Бурценланде. Тогда бы все могло сложиться по-другому.
Великолепный Гилберт Байльшмидт больше всего на свете ненавидел признавать свои ошибки, тем более перед кем-то. Но перед Эржебет он не боялся потерять лицо, потому что он доверял ей, как самому себе, и сейчас был готов раскрыться полностью, позволить ей заглянуть за свою броню.
— И ты меня прости, — шепнула Эржебет. — Я все время убегала от тебя. Но это была ложь. На самом деле я хотела быть с тобой… Давай не будем жалеть о том, что прошло. Бурценланд уже не вернуть никогда. Главное, теперь мы вместе и можем прожить отпущенное нам время так, как хотим.
Разговаривать о чувствах было так необычно, немного стыдно, но приятно. Потому что теперь между ними двумя не было паутины из недомолвок, гордыни и обид.
Эржебет осторожно опустила руку Гилберта на постель, склонилась к нему и легко коснулась его губ своими.
— Я очень люблю тебя, — вдохнула она. — Не представляю, что бы со мной было, если бы тебя не стало… Наверное, я пошла бы следом.
— Ну уж нет, — строго произнес Гилберт. — Мы выживем. Обязательно. Все будет хорошо.
Гилберт поправлялся медленно, и все это время Эржебет была рядом. Он видел, как приходил Родерих, они о чем-то говорили, видимо он пытался ее увести, но Эржебет осталась. Она не пускала к Гилберту медсестер, сама ухаживала за ним, даже спала рядом — заставила санитаров притащить в палату койку. Эржебет кормила его с ложечки, взбивала подушки, делала перевязку, и Гилберт млел от удовольствия. Оказалось, это чертовски приятно, когда за тобой ухаживают. Он грелся в теплой ауре заботы, окутывавшей Эржебет.
— Я все буду делать сама, а то я же тебя знаю, стоит тут появиться медсестрам, и ты будешь щипать их за зад, — шутила она.
— Дались мне эти тощие девицы. — Гилберт смеялся. — Зачем они мне, когда у меня тут есть такая аппетитная попка…
Он хлопал Эржебет пониже спины, она с притворной суровостью грозила ему пальцем и обещала оставить без обеда.
Им было удивительно хорошо вместе. Как, оказалось, мало нужно было для счастья: просто любить и быть любимым. За белыми простынями, служившими в палате стенами, шла война, бессмысленная, жестокая. Там царила смерть, здесь рождалась новая жизнь.
Через пару месяцев Эржебет была вынуждена уехать, Австро-Венгерскую Империю лихорадило, она должна была окунуться в хаос политики и бунтов. Но Гилберт прощался с ней с легким сердцем, потому что знал: теперь она всегда вернется к нему.
***
Страшная война до неузнаваемости изменила мир, потрясла сами основы. Рушились империи, поднимали голову новые страны, гремели революции. Теперь Европа уже не могла стать прежней.
Первым безумие гражданской войны и кровавого террора охватило Ивана, а затем он начал строить у себя новую политическую систему — социализм. Позже на краткое время Эржебет тоже решилась попробовать этот порядок на вкус, но ее он совершенно не устроил.
Следом за Российской пала и та Империя, незыблемость которой казалась Эржебет вечной. В промозглом холодном ноябре 1918 году Империя Габсбургов прекратила свое существование. Родерих уже не мог никого удержать, все подчиненные ему страны разбежались, чтобы тут же затеять войны между собой. Этакая возня насекомых в трупе могучего зверя.
В опустевшем особняке особенно звонко слышалась «Лунная соната» Бетховена. Родерих сидел в музыкальной комнате, перебирая клавиши рояля. Он, как всегда играл бесподобно — хоть что-то в этом мире осталось прежним.
Эржебет смотрела на его сгорбленную спину, на потертый сюртук с дырками на рукавах, они яснее всего показывали, как тяжело пришлось Родериху, настолько, что он, неизменно аккуратный и педантичный, совсем перестал следить за собой. Эржебет было жаль его, в конце концов, они столько веков провели рядом, он был ее мужем, хоть между ними и не было любви, она привязалась к нему. Да, ей было жаль его. Но…
— Ты уходишь. — Это был не вопрос, а утверждение.
— Да. — Эржебет кивнула, несмотря на то, что Родерих не мог ее видеть. — Прости.
— Не нужно извиняться. — Его голос звучал ровно и спокойно, органично сплетаясь с мягкой мелодией. — Когда-нибудь это должно было случиться. Ты всегда была самой свободолюбивой из моих провинций.
— Что ж… Может, между нами и было много ссор и непонимания, но я все равно желаю тебе удачи в этом новом мире, — через силу произнесла Эржебет.
Родерих так и не обернулся, и лишь музыка провожала Эржебет, пока она уходила по извилистым коридорам особняка, куда ей больше не суждено было вернуться.
Впервые за почти пятьсот лет Эржебет была совершенно свободна и полностью предоставлена самой себе. Вот только в этом было мало радости, вкус у свободы был горький. Не так она себе представляла возрождение своего королевства. Страна лежала в руинах, голод и война смерчем пронеслись по зеленым долинам Дуная. Государства-победители, под шутки и издевательский смех, лишили Эржебет едва ли не половины ее территорий. Исконных земель, которые ее народ оплатил своей кровью еще в стародавние времена, когда Артур, теперь упивавшийся своей победой, был еще жалкой забитой страной на половину малюсенького острова. Хорватия, Словения и Словакия ушли, не постеснявшись напоследок высказать все, что думают о власти мадьяр. Румыния, гаденько ухмыляясь, утащил с собой Трансильванию и даже на краткое время захватил Будапешт. Эржебет лишилась и пресловутого Бурценланда. В этом была какая-то особая, злая ирония.
Эржебет была опустошена и разбита, у нее не осталось ничего, лишь чувство, теплым огоньком горевшее в душе. Именно оно помогло ей, не дрогнув, выслушать приговор стран-победительниц и с гордо поднятой головой выйти из Трианонского дворца в Версале. Эржебет знала, что она не одна, что есть место, куда она всегда может прийти и где ей будут рады, какие бы катаклизмы не сотрясали Европу. Зимой 1920 года, когда жизнь в ее землях хоть немного наладилась, а сама Эржебет смогла вынырнуть из водоворота дел и немного отдохнуть, она отправилась туда.
Берлин встретил ее тихими улицами и заколоченными окнами некогда роскошных магазинов. Победители отыгрались на Германии по полной, они не собирались щадить тех, кто дерзнул сразиться за место под солнцем, и кого теперь та легко было обвинить во всех смертных грехах. Что поделать — победителям можно все.
Когда-то сиявший огнями великолепный дворец братьев Байльшмидт теперь был погружен во мрак, горела лишь пара окон на втором этаже. Парадное крыльцо было занесено снегом, который явно никто не собирался убирать. Эржебет поднялась по ступенькам, хотела постучать, но дверь открылась сама. На пороге стоял Гилберт. С всклокоченными волосами, в красном стеганом халате и тапочках, он выглядел по-домашнему уютно, мило и даже немного забавно. Эржебет молча шагнула к нему, прильнула. Большой, сильный, теплый… От него пахло табаком, пивом и почему-то сладкой сдобой.
Эржебет ощутила, как на плечи опустились тяжелые и надежные руки, вскинула голову и светло улыбнулась.
— Вот я и пришла. Ты скучал, Гил?
— Очень, Лизхен, — просто ответил он и поцеловал ее в макушку.
Они так и вошли в дом, не размыкая объятий. Гилберт закрыл за ними дверь, оставляя снаружи снег, холод, все заботы и горести…
Этой ночью Гилберт и Эржебет любили друг друга так, как никогда прежде. Все преграды между ними пали, больше не было притворства, лжи, глупой гордыни. Осталось лишь ничем не замутненное чувство. Каждый из них щедро дарил тепло другому, отдавал все без остатка, и получал в десятикратном размере обратно… Они по-настоящему стали едины, две половинки целого, искавшие друг друга долгие века. Они больше не боялись потерять себя и проиграть. В любви не было проигравших. Были лишь двое и оба — победители.
Эпилог
Старинный дом в центре Будапешта, построенный еще в начале двадцатого века, каким-то чудом пережил все треволнения этого бурного столетия: и штурм города Красной армией и революцию 56-го года. Из его окон открывался чудесный вид на Дунай, неспешно несший свои синие воды через столицу, и словно обнимающий его мост Эржебет.
В этом доме в большой квартире на третьем этаже находилась очень необычная стена, полностью скрытая закрепленными на ней фотографиями. В самом начале этого странного панно висело несколько картин из той эпохи, когда техника еще не шагнула вперед и холст с красками был единственной возможностью остановить уходящее мгновение. На всех этих полотнах или карточках были запечатлены одни и те же люди, менялись лишь эпохи, чередой тянувшиеся с середины девятнадцатого века: настоящая ретроспектива столетий.
Одна из картин — парадный портрет офицера в прусском мундире образца восемнадцатого века со звездой ордена Черного Орла на груди и знаменем в руках. У него необычайно белые волосы и рубиновые глаза. Другая картина — тоже парадный портрет, но уже обворожительной дамы с уложенными в сложную прическу медно-русыми волосами, в платье темно-зеленого бархата, с изумрудным ожерельем, охватывающим белую лебединую шею.
А вот первые фотографии, пожелтевшие, еще из тех времен, когда только-только изобрели фотоаппарат. С них смотрят двое: мужчина и женщина, удивительно похожие на семейную пару. Она сидит на кресле, он чинно стоит у нее за спиной, оба очень серьезно, еда не затаив дыхание, смотрят в объектив, проникнувшись моментом и отдавая должное чуду фотографии.
Дальше идут снимки конца девятнадцатого века, когда фотоаппарат перестал быть диковинкой. На них та же пара, но уже вместе с мальчиком одетым в форму гусарского полка. Женщина в пышном платье устроилась в кресле, приобнимает малыша рукой и мягко улыбается. Мужчина во фраке, облокотившись на подлокотник, склоняется к ней, демонстрируя в довольной усмешке ряд ровных белоснежных зубов.
Следом висят фото из тех времен, когда появились первые ручные камеры, и каждый желающих мог запечатлеть то, что он хотел, не прибегая к помощи фотографа. На этих снимках непринужденные позы и простые бытовые ситуации. Те же мужчина и женщина сидят в одном из первых автомобилей фирмы Бенц и шутливо пытаются отобрать друг у друга руль. Другая картина: пляж, повзрослевший мальчик с прошлой фотографии бежит по нестерпимо-белому песку за руку со стройной девушкой с двумя милыми косичками. Рядом — все та же женщина, она придерживает широкополую соломенную шляпу рукой, ветер развивает подол ее легкого летнего платья. Она обернулась к фотографу, застигнутая врасплох, и неловко улыбается.
Но вот радостная атмосфера исчезает: с дальнейших фотографий веет духом войны. Мужчина и ставший совсем взрослым мальчик стоят рядом в мундирах кайзеровской армии, смотрят сурово и непреклонно. А женщина на следующем снимке уже стоит под руку с другим человеком — брюнетом в очках, и на лицах обоих застыла холодная отрешенность.
Дальше атмосфера снова меняется, возвращаются улыбки и пара с первых снимков снова вместе. На одном из них мужчина положил голову женщине на плечо и дремлет, совсем по-детски разинув рот и пуская слюни, а она приложила палец к губам и хитро смотрит на фотографа, мол «не будите его». Есть и фотографии без этих двоих, на одной, например, все тот же светловолосый юноша держит на руках девушку с косичками, она заливисто смеется, он отчаянно краснеет…
Но вот снова появились мрачные нотки. Мужчина в форме вермахта стоит у тяжелого танка «Тигр», он заразительно улыбается, демонстрируя свою крутую тачку. На следующем фото он уже пытается посадить свою подругу на броню, а та активно сопротивляется. Здесь еще все выглядит веселым и шутливым. Однако уже на следующем фото в глаза бросается флаг со свастикой, все четыре героя фотографий вместе с брюнетом в очках стоят рядом и сурово смотрят прямо перед собой. Только во взгляде девушки, чьи косички теперь прячутся под военными беретом, в глазах — тоска.
После этого снимка на стене почему-то оставлено пустое место, на котором нет даже обоев — лишь голый кирпич.
Дальше типичное фото с всесоюзных строек: толпа людей возле грузовика, у кого-то в руках кирки, у других — лопаты. Привычную пару героев сразу найти сложно — они стоят с самого краю толпы, словно пытаются обособить себя от группы. Оба выглядят подавленными и мрачными.
Появляются первые цветные фото. Русоволосая женщина сидит за столом под оранжевым абажуром и штопает носок. Красноглазый мужчина в черном плаще стоит возле какой-то стены, исписанной немецкими ругательствами. Вот они вместе у наряженной елки, пьют шампанское и улыбаются впервые за долгое время.
И вдруг появляется фото в рамке, видимо оно действительно знаменательное. На нем на развалинах какой-то стены сидит счастливо хохочущий беловолосый мужчина, он широко развел руки, заключив в объятия всех, кто находится рядом: смеющуюся сквозь слезы русоволосую женщину, робко улыбающегося голубоглазого крепкого блондина, брюнета в очках — он вроде бы хмурится, но все же уголки его губ чуть-чуть приподняты. Над головой всех этих людей простирается чистое безоблачное небо. У этого снимка есть подпись: «Берлин. 1989 год».
Дальше можно увидеть еще много фотографий, и снятых на полароид и на дешевую мыльницу и на дорогую оптику. Некоторые из них серьезно-официальные, другие игривые, как например снимок, где обнаженная женщина кутается в маленькое полотенце, а попавшая в кадр рука коварного фотографа пытается его у нее отобрать.
На этой особой стене запечатлена история…
Эржебет назвала ее стеной памяти. Хотя страны и так прекрасно помнили все, особенно то, что очень хотелось бы забыть, но Эржебет казалось, что нужно как-то материально запечатлеть прожитую жизнь. Все счастливые, грустные и даже позорные моменты. Поэтому она много лет собирала фотографии и создавала эту стену, начиная с пятидесятых годов…
Эржебет встала на цыпочки и прикрепила к стене новую фотографию. На ней был запечатлен Гилберт, необычно серьезный и сосредоточенный. Он облокотился на перила моста, задумчиво глядя на реку. Заходящее солнце золотит его белые волосы, зайчиками скользит по щекам — вся фотография полна тепла и света.
— Украшаешь свою любимую стенку изображением Великого? — Раздался хрипловатый голос у Эржебет над ухом и сильные руки обвили талию.
— О да, я ведь прекрасен, как германский бог! Признайся, ты ведь без ума от моей неземной красоты, женщина!
— Дурень, — произнесла Эржебет таким тоном, каким обычно женщины произносят «милый».
Она откинулась назад, прижалась спиной к широкой груди Гилберта, он уткнулся носом в ее шею, опаляя кожу горячим дыханием. Они стояли так, смотрели на стену памяти, и Эржебет невольно вспомнила тот роковой день в 47-м году, когда было объявлено о ликвидации Пруссии. Тогда она решила, что все кончено. Вот он, способ уничтожить страну! Так страшно за более чем тысячелетнюю историю ей еще никогда не было. Она думала, что потеряет Гилберта навсегда и остро ощутила, как же недолго они были вместе. По-настоящему вместе, без недомолвок и вранья. Всего лишь чуть меньше тридцати лет, с окончания Первой Мировой. Так долго для людей и так мало для стран…
Стоящий рядом с Эржебет Гилберт при виде старых фото подумал о том же. О смерти, которая впервые встала перед ним в полный рост. Он до сих пор не мог понять, почему выжил тогда. Ведь его страна перестала существовать, официально он был стерт с лица Европы навсегда.
Гилберт все больше верил в то, что тогда его удержала в мире живых лишь любовь к Эржебет. Чувства, что были сильнее воли людей, стали надежной цепью, которую не удалось разорвать никаким документам, приказам и распоряжениям. Нарушая все известные законы, Гилберт остался. Чтобы быть рядом с ней.
Потом вмешалась судьба или богиня войны просто напоследок послала своему любимцу прощальный подарок. Гилберт остался на карте Европы, превратившись в «товарища ГДР», и, хотя он, как и многие другие ненавидел зависеть от милости Ивана, в те годы был по-своему счастлив. Ведь они с Эржебет были вместе, поддерживали друг друга и могли сообща преодолеть все невзгоды.
Затем пала берлинская стена, Гилберт смог обнять брата после сорока лет разлуки. Германия снова стала единой и сильной.
С тех пор Гилберт большую часть времени жил с Эржебет в Будапеште, наведываясь в Берлин несколько раз в год. Людвиг научился отлично справляться с делами и сам, без помощи старшего брата, лишь следуя давней семейной традиции, он передал ему в управление военное министерство. Гилберту этого было вполне достаточно, в конце концов, он никогда не любил политику.
— Сам трясись над своим Евросоюзом, — небрежно бросил он тогда. — Я умываю руки. С этими придурками каши не сваришь. Сарацинской роже вообще надо пинка дать, а не пускать его людей к нам!
В Будапеште же была прекрасная весна, полная запах цветов и свежести. Гилберту и Эржебет было хорошо вдвоем. Так спокойно, как никогда за всю их бурную, полную тревог жизнь.
Гилберт сильнее стиснул ее талию — он так боялся ее потерять.
— Я люблю тебя, — едва слышно прошептал он ей в плечо.
Банальные слова, истрепанные множеством произношений как поношенные ботинки. Но, тем не менее, их нужно говорить, потому что в устах дорогого человека они всегда звучат по-особенному.
Эржебет чуть развернула голову, поцеловала Гилберта в щеку.
— Я тоже люблю тебя, Гил…
Бонус 2. Твое тепло
Мягкие хлопья снега медленно падали вниз, укрывая землю тяжелым саваном. Белым-белым, девственно-чистым. Небо словно хотело стеснительно прикрыть ту грязь, что принес сегодня в мир человек: разрушенные здания, искореженную технику и трупы — все надежно спрятал снег. Но старания природы были напрасны, ведь завтра неуемные люди начнут все сначала…
Эржебет брела по улице, едва ли не по колено утопая в высоких сугробах. Плечо оттягивала винтовка, сейчас казавшаяся особенно тяжелой, а ноги едва передвигались от навалившейся усталости. Сегодняшний бой вымотал Эржебет и ее солдат, не принеся никаких результатов. Только позволив смерти вдоволь попировать. Эржебет проводила погибших товарищей в последний путь, как мать-страна отдала последнюю дань уважения своим павшим сыновьям. Но она не плакала. Слез не было. Не было вообще ничего: ни горя, ни сожаления, ни чувства вины. В душе зияла гулкая пустота, которую заполнял лишь холод, проникая туда прямиком из суровой русской зимы. Сердце стискивали ледяные тиски, чувства завяли, как цветы, не вынесшие морозов. Хотелось просто лечь на снег, позволить ему укутать себя пушистым покрывалом и закрыть глаза, чтобы больше не видеть ужасов войны. Пожалуй, Эржебет бы поддалась этому искушению, но ее удерживал тот, к кому она с таким упорством пробиралась через сугробы. Тот единственный, кто мог растопить лед и вернуть жизнь ее омертвевшим чувствам.
Но по мере приближения к кварталу, где расселились высшие офицеры, Эржебет ощущала растущую тревогу. Слишком свежи еще были воспоминания о застывших навсегда лицах ее солдат. А что, если…
«Нет, нет, с ним все в порядке. Случись что, мне сообщили бы первой», — успокаивала она себя.
С Гилбертом, любимцем богини войны, ничего не могло случиться.
Но все же, добравшись, наконец, до нужного дома, Эржебет почувствовала, как схлынула волна беспокойства и радостно затрепетало сердце при виде горящего на первом этаже окошка. Значит, Гилберт уже там, в их маленькой комнате. Он ждет ее. Эта мысль прибавила сил, усталость отступила, и Эржебет устремилась на свет окна, ставший для нее путеводной звездой.
Она взлетела по ступеням, распахнула ведущую в комнату дверь… Гилберт сидел за столом и, уставившись в одну точку, нервно отстукивал ногой какой-то ритм. Услышав скрип ржавых петель, он резко вскинул голову и пару мгновений просто смотрел на застывшую на пороге Эржебет. Винтовочный ремень скользнул с ее плеча, оружие с глухим стуком упало на пол и это словно послужило сигналом.
Гилберт вскочил, опрокинул стул, и, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, заключил Эржебет в объятия. Она спрятала лицо у него на груди и с наслаждением вдохнула его запах, такой привычный и родной. Дешевый армейский табак, порох и что-то еще, неуловимое, какая-то терпко-сладкая нотка, которую про себя она называла просто — запах Гилберта.
— Как ты? — тихо спросил он, приглаживая выбившиеся из-под шапки медно-рыжие кудри.
— Я-то нормально, но мои ребята…
Голос Эржебет дрогнул, и Гилберт сильнее стиснул ее в объятиях, пытаясь вобрать в себя ее боль и сжечь в своем внутреннем пламени. Она с наслаждением окунулась в тепло его рук.
Через несколько минут она чуть отстранилась и провела рукой по его щеке, кончики окоченевших пальцев приятно покалывало там, где ее холодная кожа касалась его.
— Ты такой горячий… Как печка, — шепнула Эржебет, улыбаясь светло и немного по-детски. — Как тебе это удается?
Гилберт хрипловато рассмеялся.
— Это все жар моей Великой души!
Эржебет тихонько хихикнула, а он вдруг осторожно дыхнул на ее пальцы.
— Зато ты совсем ледяная…
— В России ужасные зимы… Я так мерзну…
— Ничего, я мигом тебя отогрею!
И он накрыл ее потрескавшиеся губы своими…
На жесткой походной койке они любили друг друга так неистово и жадно, словно в последний раз. Хотя так оно и было, ведь на войне никто не знает, что принесет ему завтрашний день.
Эржебет всегда удивлялась, как грубоватый Гилберт может быть одновременно настолько нежным. И ощущала окрашенное чувством собственничества наслаждение от того, что таким он становился только рядом с ней. Она сладко постанывала, отдаваясь его ласкам, и с каждым прикосновением, с каждым поцелуем таял сковывавший ее лед, а звенящая пустота в душе заполнялась чувствами.
И она исступленно целовала его в ответ, скользила губами по груди и плечам, нежно гладила широкую спину, покрытую шрамами, старыми и совсем свежими. Ведь, каким бы сильным Гилберт не казался, ему тоже нужно было тепло. Ее тепло…
Утомившись, они заснули. Эржебет, свернувшись калачиком, прильнула к Гилберту, а он обнял ее так крепко, словно боялся потерять.
За окном угрожающе завывала пурга, хищно скреблась в стекла. Но у нее никогда не хватило бы сил, чтобы погасить то тепло, что разделяли сейчас двое, мирно спящие под одним одеялом.
Бонус 3. 1956
Ненависть. Она не могла понять, откуда в них взялось столько всепоглощающей, ослепляющей ненависти. Ведь они все были одной крови. Плотью от плоти венгерской земли. Ее сыновьями и дочерьми. Так почему же… Почему?! Почему они так рвались убивать друг друга? Смаковали страдания жертв, придумывали все новые и новые изощренные способы пыток?
— Сдохни, проклятый коммунист! Сдохни тварь! Вали к своим русским дружкам!
— Так тебе, капиталистическая мразь! Продажные западные шавки!
Их злоба разрывала ее на части, выворачивала наизнанку. И в ее ладони тоже вонзались заостренные гвозди. Ее кожа также плавилась от серной кислоты. Она заходилась в крике. Просила их остановиться, опомниться, прекратить это безумие. Но они не слышали ее. И гусеницы советских танков сминали их кости. И их окоченевшие трупы висели на деревьях. И она раскачивалась там вместе с ними. И карканье воронья было для них похоронным маршем.
Смерть и кровь. Кругом лишь смерть и кровь!
***
Эржебет забилась в угол, сжалась в комок, ее сейчас казавшееся таким хрупким тело била крупная дрожь. Она то стонала, то вдруг начинала кричать, плакать и молить о пощаде.
У Гилберта при взгляде на нее сжималось сердце, в него вонзались тысячи игл, он словно мучился вместе с ней.
Он прекрасно понимал, что происходит сейчас с Эржебет. Они все прошли через это: ад гражданской войны, когда твой народ сходит с ума, люди превращаются в зверей, режут друг друга с самозабвенным наслаждением. И каждая смерть отдается в тебе. Потому что ты страна. А они — твои дети. Непутевые, глупые, озлобленные, но все равно любимые.
Да, за столетия существования они не раз испытывали такое, но от осознания, что все уже было, новая кровавая вакханалия не становилась легче. К такому нельзя было привыкнуть.
Эржебет снова закричала. Тонкий, протяжный плач раненой птицы…
Гилберт проклял самыми ужасными проклятиями всех политиков, всех революционеров и мятежников, которые причиняют ей столько боли.
Ему так хотелось помочь ей, обнять, прижать к груди, согреть и передать хотя бы частичку той силы, что было у него в избытке. Чтобы она выстояла, чтобы она справилась, чтобы смогла пережить этот кошмар. Чтобы она поняла, что не одинока. Но их разделяла решетка тюремной камеры, Гилберту оставалось лишь судорожно стискивать холодные прутья, наблюдая, как его Лизхен замкнулась в мире своего страдания.
— Надо же, ты все еще здесь, тевтон. Каждый день сюда приходишь… Не ожидал от тебя такой преданности своей женщине. Я даже начинаю тебя уважать, — раздался за спиной обманчиво мягкий голос.
Гилберт стремительно обернулся и увидел шагающего к нему по коридору Ивана. За ним неизменной тенью следовала Наталья.
— Не восхищайся этой белобрысой гнидой, Ванюша, — прошипела она. — Он этого не заслуживает. Просто арийский кобель прибежал к своей арийской шлюшке…
Наталья бросила взгляд на скорчившуюся в камере Эржебет, злорадно ухмыльнулась.
— Так этой сучке и надо. Пусть помучается…
Гилберту очень захотелось ее ударить, превратить ее красивое кукольное личико в кровавое месиво. Но между ними стоял Иван, который в сорок пятом весьма внятно и четко объяснил немцам, что бывает с теми, кто обижает его любимых сестренок. Поэтому Гилберт лишь сжал кулаки в бессильной ярости.
— Отпусти ее, Брагинский, — глухо произнес он. — Ей же и так плохо…
— Не могу. — Иван развел руками. — Она подняла восстание и теперь должна понести наказание. Все честно. Если бунтуешь — готовься к расплате.
— Да она и так уже достаточно наказана! — взревел Гилберт.
Но в ответ получил лишь ничего не выражающую улыбку.
— Ты можешь к ней присоединиться. — Наталья вдруг оскалилась. — Давай, раздели со своей Прекрасной Дамой заточение, рыцарь хренов.
И она издевательски рассмеялась.
Гилберт хмуро взглянул на нее, на все так же улыбающегося Ивана. Затем гордо расправил плечи, вскинул подбородок.
— Открывайте дверь, — произнес он таким тоном, каким отдал бы приказ слугам.
***
Боль, боль, столько боли. Невыносимо. Ужасно. Бесконечно… Она умирала и возрождалась, чтобы снова оказаться в Преисподней. Но постепенно она начала ощущать что-то еще. Что-то теплое и родное появилось в мире ее мучений… Чьи-то прикосновения. Ласковые, нежные. Словно мягкая вода скользила по ее незаживающим ранам, смывала кровь, уносила прочь боль. Сквозь стоны и мольбы о пощаде, сквозь безумные злобные вопли проник другой звук. Низкий, хрипловатый голос. Он что-то говорил, она не могла разобрать слов, но ей становилось легче, когда она слушала его… А затем он запел. Не попадая в такт, сбиваясь с ритма, но почему-то его незатейливая песня успокаивала. Несла мир ее истерзанному существу. Голос обволакивал ее, укутывал в мягкое одеяло, защищал от обжигающих волн ненависти. И постепенно он погрузил ее в спасительную черноту, где не было страданий и смерти. Только покой.
***
Гилберт усадил совершенно не воспринимающую окружающее Эржебет себе на колени, осторожно обнял. Он баюкал ее на руках, как ребенка, гладил спутавшиеся волосы, нашептывал ласковые слова. Она вцепилась в его рубашку, точно утопающий в плот, доверчиво прильнула к нему. Ее тело сотрясалось от рыданий, а он все старался ее успокоить.
Гилберт сам не понял, что толкнуло его начать петь ей старую немецкую колыбельную. У него ведь совсем не было слуха, его вокальные данные годились разве что для шумных попоек и пошлых частушек. Но сейчас простая песенка показалась самой нужной и правильной.
«Спи, Лизхен… Спи… А когда проснешься, забудь все горести…»
Эржебет постепенно затихла, перестала дрожать, ее дыхание стало размеренным и ровным. Гилберт замолчал, заглянул в ее мокрое от слез лицо, осторожно провел кончиками пальцев по щеке, смахивая хрустальную влагу. Эржебет вдруг улыбнулась во сне.
— Спасибо, Гил, — раздался ее тихий, едва различимый шепот.
***
Иван ушел сразу же, как запер за Гилбертом дверь камеры, но Наталья осталась. Ей хотелось еще поглумиться над бывшими врагами, которых она так и не простила, как бы ее не уговаривал брат, какие бы речи не произносил о дружбе народов и единстве всех в большом советском доме.
«Ненавижу вас, фашистская сволочь…»
Но сейчас, когда Наталья, спрятавшись в тени коридора, наблюдала за парой за решеткой, все яростные слова вдруг куда-то исчезли. Высокомерный, наглый, грубый Гилберт поющий колыбельную своим каркающим голосом, ставшим сейчас вкрадчивым и бархатистым. Бережно обнимающий рыжую стерву Эржебет, которую Наталья бы с удовольствием задушила. Ее тихое «спасибо», его улыбка, озаряющая жесткие черты… Такие трогательные. Так трепетно заботящиеся друг о друге. Совсем не ужасные фашисты… Наталья почувствовала, как к горлу подступает комок.
— Я все равно вас ненавижу, — дрогнувшим голосом произнесла она, словно пыталась убедить кого-то. — Ненавижу…
И, резко развернувшись, зашагала прочь по коридору, утирая тыльной стороной руки глаза, которые предательски защипало.
Бонус 4. Готовим вместе
Кастрюля весело булькала, шкворчала сковородка — вместе у них получалась забавная кулинарная симфония. Запев старую венгерскую песенку, Эржебет присоединила свой голос к их хору. Она всегда любила готовить: наполнявшие кухню запахи и звуки дарили приятное ощущение домашнего тепла, на душе становилось легко и спокойно…
Эржебет осторожно помешала лопаткой жарящуюся картошку.
«Ну вот, еще немного и можно подавать на стол», — довольно подумала она и вдруг ощутила, как сильные руки обвили ее талию, а кожу защекотало горячее дыхание.
— Гилберт, не мешайся. — Она постаралась придать голосу строгости, но как раз в этот момент шершавый язык скользнул по кончику ее ушка, так что сурового выговора не получилось.
Эржебет охнула и выронила лопатку.
— Эй, сейчас сковородкой тресну! — пригрозила она, однако, уже без прежней уверенности.
— Прямо вот этой сковородой с картошкой и треснешь? — Гилберт хохотнул, и не думая ее отпускать.
— Гил, тебе что, сложно подождать, пока еда приготовится? — Эржебет нахмурилась.
— Но я голодный, — протянул он тоном капризного ребенка и чуть куснул мочку ее уха. Эржебет вздрогнула, сдавленно пискнув.
— Гил, я серьезно, — уже совсем слабо запротестовала она. — Дождись обеда…
— Не хочу ждать… Хочу свой десерт прямо сейчас, — промурлыкал он и, резко развернув Эржебет к себе, впился в ее губы.
На мгновение она застыла, а затем все-таки сдалась, решив, что можно ненадолго забыть о готовящейся на плите еде. Эржебет запустила пальчики в жесткую шевелюру Гилберта, притягивая его ближе и углубляя поцелуй.
Через пару минут они чуть отстранились друг от друга и Гилберт едва заметно ухмыльнулся.
— Сегодня десерт просто объеденье…
— Ну, раз вы уже изволили полакомиться, может быть, я могу вернуться к плите? — осведомилась Эржебет.
— Нет, нет, нет, я же едва успел распробовать! — Гилберт замотал головой.
Его горячие губы заскользили по ее тонкой шее, и Эржебет почувствовала, как реальность растворяется… Она запрокинула голову, словно приглашая его к поцелуям, и тихонько застонала, когда он коснулся особо чувствительной точки…
Эржебет не знала, сколько прошло времени, но внезапно разлившийся в воздухе запах паленого вырвал ее из сладкого мира грез.
— Гил, — неуверенно окликнула она.
— Что? — буркнул он, явно недовольный, что его отвлекают от такого важного занятия, как расстегивание молнии на ее платье.
— Гил, по-моему, что-то горит…
Пару мгновений они таращились друг на друга, затем дружно повернулись к плите…
***
— Эм-м-м… А помнишь ты все жаловалась, что мы давно не были в ресторане? — робко произнес Гилберт, пытаясь ножом счистить со сковороды остатки картошки. — Вчера как раз неподалеку открылся отличный немецкий бар… И жареная картошка там наверняка есть.
Бонус 5. По-немецки
— Komm zu mir (
Иди ко мне).
Эржебет, едва заметно вздрогнув, обернулась. Сидящий в кресле Гилберт смотрел на нее из-под полуопущенных век, и в слабом свете камина его рубиновые глаза едва заметно блестели. Словно угли тлеющего костра, в любую секунду готовые вспыхнуть вновь, затопить все вокруг бушующим пламенем.
— Komm zu mir, — тихо повторил он, и она ощутила, как по коже побежали мурашки.
Когда он говорил на родном языке, ее всегда охватывало такое чувство. Странное волнение. Хотя Эржебет и раньше неоднократно слышала немецкую речь: Родерих сам изъяснялся исключительно по-немецки и от слуг требовал того же, но почему-то в устах Гилберта привычные слова звучали по-другому. Особенно. Властно. Призывно. Даже простое «Ich liebe dich» казалось не нежным признанием, а требовательным приказом. «Я люблю тебя. И ты люби меня».
— Komm zu mir, Lizhen, — вновь позвал Гилберт.
И она пошла к нему, мягко ступая по ворсистому ковру, словно дикая кошка. Кошка, гуляющая сама по себе, но сегодня решившая изменить своим правилам и позволившая себя поймать.
Гилберт обхватил ее тонкое запястье и притянул к себе на колени.
— Gutes Kätzchen (
Хорошая кошечка), — шепнул он ей на ушко.
— Говори по-венгерски, — едва ли не взмолилась Эржебет.
— Nein. — Он улыбнулся, поигрывая ее локоном.
— Почему?
— Weil dir meine Sprache gefällt…Richtig? (Потому что тебе нравится мой язык… Верно?)
— …Ja.
Бонус 6. Огонь и вода
Гилберт бы никогда в этом не признался, но он так и не научился хорошо плавать. С тех пор, как он чуть не утонул в ледяных глубинах Чудского озера под издевательский хохот Ивана, он боялся воды. А Эржебет, наоборот, очень любила. И сейчас он сидел на покрытом мхом камне, погрузив босые ноги по щиколотку в реку, и наблюдал, как она уверенно скользит в темно-зеленом омуте, точно проворная рыбка.
Заводь Дуная, поросший осокой берег, старые узловатые ивы, купающие в реке свои косы… Эржебет уже не раз приводила Гилберта сюда, в этот тенистый глухой уголок, которых был словно создан для тайных свиданий. И всегда она плавала, а он лишь смотрел. На фоне темной воды белизна ее тела казалась особенно яркой, словно фарфоровая кожа светилась изнутри потусторонним светом. Она часто переворачивалась на спину и просто лежала на воде, как на перине. И он не спускал с нее жадного взгляда. Завидовал легким волнам, ласкающим упругую грудь, покатые бедра, чувствовал, как по жилам струится расплавленная лава. Чтобы остудить пылающее тело, ему нужно было лишь присоединиться к ней в водяном царстве. Но давний страх был сильнее, и ему оставалось лишь сгорать на берегу…
Когда они пришли сюда первый раз, Эржебет спросила Гилберта, почему он не хочет поплавать с ней. Он отшутился в своей обычной манере, и она больше не задавала вопросов, просто позволяя ему наблюдать. Но сегодня все было по-другому.
Мягко загребая воду тонкими руками, Эржебет подплыла к Гилберту. Берег сразу же ухал в глубину, поэтому она смогла подобраться совсем близко, и он вздрогнул, когда прохладные пальцы пригладили его ногу.
— Гил, так все же… Почему ты не хочешь поплавать со мной? — Она лукаво взглянула на него из-под паутины иссиня-черных ресниц.
Ее глаза казались отражением темно-зеленой заводи. Или наоборот, заводь была лишь отражением ее глаз? Здесь на диком берегу Дуная Эржебет превращалась в ундину, хозяйку таинственных глубин…
— Я же вижу, тебе хочется… Так почему?
— Великому не пристало плескаться в водичке. — Гилберт немного нервно усмехнулся.
— А может, ты просто не умеешь плавать? — Эржебет тихонько хихикнула.
— Что за глупости! Конечно, умею! — Он фыркнул. — Просто мне лень…
— И еще ты любишь смотреть, — в ее голосе зазвучали ехидные нотки. — Знаешь, к Родериху недавно приезжал один ученый, господин Фрейд. Он как раз рассказывал о таком… Это называется вуайеризм…
— Эй, эй, при мне попрошу не выражаться… — возмутился Гилберт. — Ругательствами, которых я не знаю. Сквернословь так, чтобы я понял!
Эржебет хмыкнула, прищурилась и с минуту просто смотрела на него… А затем вдруг резко дернула на себя. Гилберт даже только не успел понять, что происходит, как над его головой сомкнулись темные воды. Эржебет была сильной. Очень сильной для женщины. И теперь она обхватила руками его торс и утаскивала вниз.
Первым ощущением Гилберта был страх. Слепой животный страх. Вода, вода, вода. И тяжелые доспехи, которые не дадут ему всплыть. Неминуемая смерть…
Но эти мысли мгновенно улетучились, когда прохладные мягкие губы накрыли его собственные. Чужое теплое дыхание наполнило его легкие, гибкое тело прижалось к его. Гилберт в ответ крепко стиснул Эржебет, чувствуя, как мириады игл пронзили его пальцы там, где его распаленная кожа соприкоснулась с ее — холодной и скользкой. Он и не знал, что оказывается можно сгореть в воде…
И Гилберт вдруг почувствовал, что они с Эржебет словно парят в темно-зеленом мареве. Его страх растворился в воде, улетел пузырьками. Влажные, прохладные губы Эржебет прогнали образы прошлого…
Они вынырнули, когда перестало хватать воздуха. Гилберт уцепился за камень, на котором недавно сидел, и тяжело вдохнул воздух.
Эржебет подплыла к нему сзади, коснулась губами уха и шепнула:
— Мы тут одни, ничего не бойся. Если будешь тонуть, я всегда тебя подхвачу.
Гилберт прекрасно понял скрытый смысл ее слов. Эржебет слишком хорошо его знала и читала как открытую книгу. Он молча принял ее сочувствие и отшутился:
— Великий ничего не боится.
Она хитро прищурилась.
— Тогда как насчет первого урока плаванья?
Бонус 7. О пользе каталогов
— Нет, я, конечно, понимаю, что без Великого меня ты с уборкой не справишься. И даже готов тебе великодушно помочь, но… КАКОГО ЧЕРТА Я ДОЛЖЕН НОСИТЬ ЭТИ ШМОТКИ?
— Потому что они тебе очень идут. — Эржебет даже не пыталась скрыть ехидной усмешки.
В ответ Гилберт смерил ее хмурым взглядом.
В белой косынке и накрахмаленном кружевном переднике он действительно смотрелся настолько забавно, что Эржебет просто не могла удержаться и не заставить его походить так хоть чуть-чуть.
— Ладно, так уж и быть, поношу этот ужас, — процедил Гилберт сквозь зубы. — Но только пока мы убираемся… Эх, не будь у тебя завтра дня рождения, ни за что бы такую гадость не одел… А вообще на мою днюшку заставлю тебя тоже бегать по дому в передничке.
— Ну, я и так в нем часто хожу. — Эржебет равнодушно пожала плечами.
— Нет, ты не поняла… В одном передничке. — Гилберт ощерился.
— До твоей днюшки еще полгода… Иди уже пыль с полок вытирай, извращенец, — хмыкнула Эржебет, сунув ему в руки тряпку.
Гилберт ушел в соседнюю комнату, что-то недовольно бурча себе под нос. Хотя, если бы не грядущий день рождение, из-за которого Эржебет собственно и затеяла генеральную уборку, помощи от Гилберта она бы не дождалась. Он был специалистом не по наведению порядка, а как раз по созданию беспорядка. Разбросанные по квартире носки, рубашки, семейники с цыплятами, немытые кружки из-под пива и прочее в том же духе — в этом был весь Гилберт.
— Эх, все-таки мужчины такие поросята, — беззлобно проворчала Эржебет, заметив на столе небрежно брошенные журналы. — Ну вот, опять не сложил, как надо… Даже не верится, что аккуратный Людвиг — родной брат этого неряхи.
Эржебет принялась собирать журналы в стопку.
— Читал бы хоть иногда серьезные книги, — продолжала рассуждать она. — А то только глянец… Что тут у нас?.. Футбол, футбол, машины, оружие, женское белье… Чего?!
Она ошарашено уставилась на лежащий на столе каталог нижнего белья. Он точно не мог принадлежать ей, свои журналы она совсем недавно отправила в мусорное ведро, а значит… Эржебет присмотрелась повнимательнее — каталог был открыт и с яркой фотографии на нее смотрела блондинка в шикарном белье. Кружевной корсет, цвета молодого вина, чулочки и тоненький пеньюар с узором в виде бабочек — Эржебет бы сама не отказалась от такого. Но вот модель, на ее взгляд, была отвратительно вульгарна: косящая под Мерилин Монро пухлогубая девица. Хотя внимание Эржебет привлекла вовсе не она, а надпись на странице. Кислотно-желтым фломастером рядом с фигурой девушки было выведено «Гуд, гуд» и нарисована улыбающаяся рожица…
— Эй, Лизхен, я закончил. Что дальше? — раздался сзади голос Гилберта.
Эржебет подхватила каталог и, резко развернувшись, сунула его под нос Гилберту.
— И как это понимать? — прошипела она.
Пару мгновений Гилберт рассматривал фото, затем очень натурально изобразил удивление.
— А я тут вообще причем? Разбрасываешь свои дамские журнальчики где ни попадя…
— Все свои я уже давно выкинула, — процедила Эржебет.
— А! Точно! — Гилберт демонстративно хлопнул себя по лбу. — Это же Люц притащил. Показывал, все говорил, что в таких каталогах девочки покруче, чем в порножурналах…
— Людвиг значит…
— Ага, ага.
— И это он написал на картинке «Гуд, гуд» и нарисовал рожицу? — Эржебет выгнула бровь.
— Конечно он,
кто же еще! — Алые глаза так и лучились искренностью. — Ему как раз нравятся такие блондинки в теле…
— Да ладно, — криво ухмыльнулась Эржебет. — Людвигу нравятся рыжие итальянки…
— Да вот я уже сомневаюсь. Они с малышкой Аличе уже столько лет вместе, а до главного дело так и не дошло. Зато свою тайную комнату с запасами порно он прямо увешал плакатами с блондинками…
— Так. Байльшмидт. Не пытайся уйти от темы, — перебила Эржебет. — Просто признай, что каталог — твой!
— Ладно, сдаюсь, мой… Что тут такого? — Он развел руками. — Подумаешь, сунули распространители в магазине, полистал немного, посмотрел на красивых баб.
— Только смотрел, да? Или и кое-что другое делал? — процедила Эржебет, все больше распаляясь. — А я тебе на что? Или на меня уже и смотреть противно? Не говоря уж о том, чтобы не только смотреть, но и делать…
— Вот-вот, кстати! О том самом! О деланье! Ты как вступила в свой Евросоюз, так неделями дома не бываешь! — Гилберт почти перешел на крик. — Летаешь на всякие конференции… А я, между прочим, нормальный, здоровый мужик, мне часто бывает нужно… ну это… Вообще, радуйся, что я с журналами дома, а не со шлюхами в борделе!
— Ах, мне еще и радоваться надо?! — взорвалась Эржебет. — Радоваться, что мне ты предпочитаешь картинки?!
Гилберт, похоже, понял, что сболтнул лишнего, попытался что-то сказать в свое оправдание, но Эржебет уже не слушала. В самых красочных выражениях она сообщила все, что думает всяких озабоченных самцах и об одном красноглазом самце в частности, швырнула злосчастный каталог Гилберту в лицо и убежала в спальню, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.
Остаток дня они не разговаривали, Гилберт ушел спать на диван, а Эржебет полночи сидела на кровати и, раздраженно сминая в руках подушку, проклинала его на чем свет стоит.
«Чертов лицемер, все говорит, как ему нравятся рыженькие да зеленоглазые, а сам втихомолку пускает слюни на всяких жирных блондинок… И ведь прямо перед моим днем рождением. Тоже мне подарочек!»
Наконец, она уснула…
Ее разбудил сладкий аромат роз, мягко прокравшийся в дрему. И первым, что она увидела, открыв глаза, был огромный букет на прикроватном столике. Рядом лежала алая коробка, перевязанная золотой лентой. В том, от кого этот подарок, сомневаться не приходилось.
Эржебет выбралась из-под одеяла и, подгоняемая любопытством, тут же открыла коробку. Внутри оказалось то самое роскошное белье из каталога. Фирменное, из дорогого бутика. Недолго думая, Эржебет примерила обновку — все сидело просто идеально, словно было сшито специально для нее.
Когда Эржебет крутилась перед зеркалом, разглядывая себя со всех ракурсов, в дверь робко поскреблись. Мгновение поколебавшись, она оторвала пышный бутон одной из роз и, закрепив его в волосах, крикнула «входите!». Гилберт осторожно заглянул в комнату, да так и застыл на пороге, уставившись на Эржебет.
— Ну как, мне идет? — Она кокетливо улыбнулась, демонстративно поправляя чулочек. Хотя можно было бы и не спрашивать: вспыхнувший в алых глазах огонь говорил лучше всяких слов.
— Черт, даже круче, чем я рассчитывал, — севшим голосом прошептал Гилберт.
Соблазнительно покачивая бедрами, Эржебет подплыла к нему, обвила руками шею и чмокнула в щеку.
— Спасибо… Но почему же ты сразу не сказал, для чего тебе был нужен каталог, глупенький? Мы бы тогда не поругались…
— Но и сюрприза бы не вышло… К тому же, ты ведь все равно бы мне не поверила, — хмыкнул Гилберт, притягивая ее ближе к себе.
Эржебет была вынуждена признать, что он прав: вчера она слишком завелась и решила бы, что он опять врет, пытаясь оправдаться. Вспыльчивость как всегда сыграла с ней злую шутку, но зато теперь все встало на свои места, и неприятный осадок от скандала улетучился, словно дым.
— Хорошо, тогда у меня остался только один вопрос. — Эржебет лукаво прищурилась. — Скажи… А ты выбирал подарок для меня или все-таки для себя?
В ответ Гилберт одарил ее своей фирменной широкой улыбкой.
— Лучший подарок это тот, которым можно пользоваться вместе!
Бонус 8. Что в прозвище тебе моем?
— Котенок, ну не обижайся.
— Я не обижаюсь, — буркнула Эржебет, ускоряя шаг.
— Ага, не обижается она… А сама надулась, как мышь на крупу. Подумаешь, опоздал я на несколько минут на нашу встречу, что теперь из-за этого кукситься?
Гилберт обогнал ее и одарил своей особой обворожительной улыбкой, за которую, как этот хитрец прекрасно знал, Эржебет могла простить ему многое.
— Я не обижаюсь, честно, — пробормотала Эржебет, старательно шепча про себя заклинания от прусской магии обаяния. — И…
Она на мгновение замолчала, смущенно отвела взгляд.
— Прекрати меня так называть.
— Как, котенок? — недоуменно выгнул бровь Гилберт.
— Вот так!
— Мне казалось, тебе нравится.
— Нравится, но только, когда мы в пос… наедине, а не на людях. — Эржебет воровато огляделась.
Они как раз остановились у подъезда своего дома в Будапеште. Неподалеку на детской площадке чинные мамаши и бабушки выгуливали ребятишек, то и дело бросая любопытные взгляды на шумных молодых людей.
— Да забей на них. — Гилберт фыркнул. — Пускай завидуют тому, какой шикарный мужчина тебе достался! И вообще, у настоящих парочек ведь должны быть прозвища…
— Должны, да? — Эржебет хитро прищурилась, в этот момент действительно став похожей на шаловливую зеленоглазую кошечку. — А ведь я тебе никакого прозвища так и не придумала. Непорядок. Надо это исправить.
— Давай-давай. — Гилберт в предвкушении потер руки.
Эржебет изобразила напряженные раздумья, затем задорно усмехнулась.
— Придумала. Цыпленочек!
Пару секунд Гилберт ошарашено таращился на нее, глуповато раскрыв рот.
— Я протестую! — принялся возмущаться он. — Что еще за дурацкое прозвище!
— Дурацкое? А, по-моему, очень милое. — Эржебет невинно захлопала ресничками. — Да и Фрицу наверняка понравится.
Маленький ястреб-перепелятник, одна из любимых ловчих птиц Гилберта, сидел сейчас на макушке у хозяина и ответил на это заявление флегматичным взглядом, про себя в очередной раз удивляясь, как двуногие могут создавать столько шума из ничего. Ведь можно просто спариться, да спокойно высиживать яйца.
— Нет, нет! Мне не нравится! — замахал руками Гилберт. — У Великого должно быть крутое прозвище, а не такая дребедень.
— Крутое? Например, супер мачо? Или дикий бык? А вот еще… Жеребец! — Эржебет уже едва не давилась хохотом.
— Опять издеваешься. — Теперь пришла очередь Гилберта дуться.
— Ах, какой же ты капризный. — Эржебет отворила дверь в подъезд и, прежде чем скрыться за ней, едва слышно шепнула, словно припечатывая, — цыпленочек.
— Лизхен, стой! — заорал ей в след Гилберт. — Я все еще не дал согласие на такое прозвище!
***
На Пасху по традиции Людвиг приехал на семейный обед в Будапешт. Эржебет расстаралась, приготовив лучшие блюда немецкой кухни, а Гилберт соорудил свои фирменные блинчики — это, пожалуй, была единственная домашняя обязанность, которую он выполнял с удовольствием и без угрозы избиения сковородкой.
После трапезы Эржебет с горой грязных тарелок удалилась на кухню, а мужчины остались в столовой обсудить за пивом политические дела. Людвиг пожаловался брату на очередные проблемы в Евросоюзе, и Гилберт как раз советовал ему «захватить всех и устроить Четвертый Рейх», когда послышался голос Эржебет.
— Цыпленочек, помоги мне помыть посуду, пожалуйста!
Брови Людвига поползли вверх.
— Цыпленочек? — Он едва заметно улыбнулся.
— Что смешного? — рыкнул Гилберт, чувствуя, что щеки заливает предательский, совершенно неподобающий Великому, румянец.
— О, ничего, совершенно ничего. — Лицо Людвига окаменело, но в обычно холодных голубых глазах притаился веселый блеск.
Гилберт подозрительно зыркнул на брата и ушел на кухню, стараясь сохранить величественный вид.
— Надо же, цыпленочек, — тихо хихикнул Людвиг. — А что… Ему подходит.
Бонус 9. Воркующие голубки
Аличе с необыкновенной для нее осторожностью кралась за кустами роз.
«Вот бы и в разведке она проявляла такое же усердие», — с досадой подумал ползший следом Людвиг.
— Знаешь, вообще-то подглядывать нехорошо, — обронил он.
— Но мы же совсем чуть-чуть. — Аличе обернулась к нему и состроила невинную мордашку. — Братик Гил и сестренка Лиза на людях такие отстраненные, будто и не пара вовсе. Даже не обнимаются. А я хочу посмотреть, как они воркуют! Это наверняка так мило…
Людвиг честно попытался представить своего брата мило воркующим, но то ли с воображением у него было туго, то ли еще что, но ничего не вышло.
— И еще я хочу увидеть поцелуй! — заявила Аличе, мечтательно прикрыв глаза. — Ах, любовь так прекрасна…
Щеки Людвига заметно порозовели.
— Я все-таки не думаю, что нам стоит вторгаться в чужую личную жизнь, — смущенно начал он, но тут Аличе приложила палец к губам и предупреждающе зашипела.
— Тихо, мы уже на месте!
Аличе на секунду выглянула из-за кустов, затем нырнула обратно и расплылась в умильной улыбке.
— Посмотри, Людди, ты только посмотри. Они такие очаровашки! — казалось, она вот-вот начнет распылять сердечки.
Людвиг хоть минуту назад и вещал о неприкосновенности личной жизни, все же не удержался и тоже взглянул на полянку за кустами. Там на шезлонге вальяжно развалился Гилберт, а у него на коленях удобно устроилась Эржебет. Он уверенно обнимал ее тонкую талию, а Эржебет приводила в еще больший беспорядок его и без того вечно взъерошенные волосы. В тот момент, когда Людвиг выглянул из кустов, Эржебет как раз растрепала его старшему брату челку и, рассмеявшись, легонько поцеловала его в губы.
Людвиг покраснел до корней волос и поспешил вернуться в укрытие.
— Все, мы уходим, Аличе! — объявил он. — Посмотрели и хватит.
— Нет, нет, нет, — принялась канючить та. — Я хочу послушать, о чем они говорят. Наверняка это что-то вроде «Ты прекрасна, солнышко!» и «Я так люблю тебя, милый!» и прочие нежности. Хочу, хочу послушать!
И Аличе, проявив удивительную для себя решительность, принялась пробираться по кустам поближе к парочке на шезлонге. Людвиг тяжко вздохнул и последовал за ней, оправдываясь тем, что не может бросить Аличе одну. Хотя на деле ему тоже было ужасно любопытно: все-таки милующиеся суровый солдат Гилберт и железная амазонка Эржебет редкостное зрелище.
Заняв наблюдательную позицию рядом с Аличе, Людвиг весь обратился вслух.
— …И потом наши танковые клинья прорвут оборону противника, — донесся до него голос брата.
— Мне кажется, лучше сначала провести длительную артподготовку. — А это уже мягкое контральто Эржебет.
— Нет, котенок, ты не понимаешь, важна внезапность! Массированная атака! — пылко возразил Гилберт. — Буря и натиск!
— Ох уж эта ваша немецкая страсть к блицкригам. — Эржебет цокнула языком. — Вот смотри, если мы расположим наши войска вот так…
И следующие десять минут парочка на поляне страстно спорила о тактике в некоем гипотетическом сражении. Затем они переключились на достоинства и недостатки разных моделей танков, и обсуждали оружие с таким жаром, что романтические разговоры влюбленных и рядом не стояли…
С каждым словом лицо Аличе все больше вытягивалось, а Людвиг наоборот оставался совершенно невозмутимым.
— Что и следовало ожидать, — наконец философски изрек он.
— Ве-е-е-е-е… А как же милое воркование?! — Аличе чуть не плакала. — Это не честно!!!
— Ну, ну, не переживай. — Людвиг ободряюще потрепал ее по плечу. — Пойдем лучше приготовим пасту…
— Па-а-а-аста-а-а! — Аличе тут же заулыбалась и позволил ему увести себя с пункта наблюдения.
***
— Я думала, они никогда не уйдут. — Эржебет облегченно вздохнула, стрельнув глазами в сторону кустов, которые наконец-то перестали разговаривать голосами Аличе и Людвига.
— Что ж, раз наши горе-шпионы позорно отступили, мы можем перейти от теории к практике. Верно, котенок? — Гилберт каверзно усмехнулся и запустил руку под подол легкого сарафанчика Эржебет. — И вот наши танковые клинья смело вторгаются на вражескую территорию…
Бонус 10. Летнее настроение
Мягкое южное солнце, которое греет, но не опаляет. Лазурное море с белыми барашками волн. Легкий бриз. Ослепительно яркий желтый песок. Что может быть лучше? Разве что стройные, загорелые девичьи тела, едва прикрытые купальниками и воздушными палантинами… Трое молодых людей, сидящих за столиком пляжного кафе, как раз занимались их пристальным изучением с помощью бинокля и собственных зорких очей.
— Смотри, смотри, какая лапочка… И ножки, ножки!
— Не, тощая больно. Как доска. Лучше вон на ту посмотри…
— Жирновата будет…
— Мужики! Вы туда гляньте! Вот это конфетка… Зуб даю, третий размер. А талия! А ноги!
Двое повернулись на восторженные вопли своего товарища и дружно уставились в ту сторону, куда он возбужденно тыкал пальцем.
На шезлонге под красно-черно-желтым зонтиком лежала девушка, при одном взгляде на которую мужчины безмолвно сошлись во мнении, что восхищение их приятеля вполне оправдано. Точеная фигура, кожа, чуть тронутая золотистым загаром, и ярко-зеленое бикини, только подчеркивающее соблазнительные формы — действительно, вкуснейшая конфетка.
Девушка повернула голову, потянулась, и ее русые волосы сверкнули медью.
— Шикарно!
— Отпад!
— То, что мне нужно! Все, я пошел, мужики. — Один из компании бодро вскочил из-за стола и, многозначительно улыбнувшись, отсалютовал приятелям.
— Ты бы прыть то поумерил, Крис. У такой красотки наверняка есть дружок, — заметил его товарищ.
— Да я уже минут двадцать за ней наблюдаю и никого поблизости нет. Она точно одна… Пока что одна.
И бравый дон Жуан решительно зашагал к предполагаемой добыче, поддерживаемый ободряющими криками приятелей…
— Здравствуйте. Вы говорите по-немецки? — Парень остановился рядом с шезлонгом. Он так старался улыбаться обворожительно, что в итоге выглядел скорее глупо, чем сексуально.
Девушка изящным движением приподняла солнечные очки, окинула его задумчивым взглядом и как-то странно усмехнулась.
— Да, говорю…
— Как хорошо, так приятно встретить землячку! — Сердцеед продолжал старательно растягивать губы. — Я уже давно за вами наблюдаю и все гадаю, как такая очаровательная фройляйн может скучать в одиночестве. Не возражаете, если я составлю вам компанию?
На долю секунды девушка стрельнула глазами ему за спину, а затем в ее ухмылочке появилось что-то каверзное.
— Не возражаю, отнюдь… Вы поможете мне намазать спину? — Она кокетливо прищурилась, тряхнула баночкой с кремом для загара, а парень едва не выпрыгнул из шорт от радости.
«Готово! О да, детка!» — мысленно поздравил он себя.
— Тогда давайте познакомимся. Меня зовут Кристиан. Можно просто Крис. А вас как…
— При-и-и-иве-е-е-ет! — раздался у него над ухом неприятный, скрипучий голос.
Кристиан ощутил, как голову сжали стальные тиски и только через мгновение понял, что это вовсе не железо, а вполне человеческая рука. Только чудовищно сильная.
— А не хочешь сначала со мной познакомиться? Меня зовут Гилберт. Можно просто… эм-м-м… Гилберт.
Голову парня грубо качнули пару раз, едва не сломав при этом шею, потом отпустили, и он смог обернуться. Рядом с ним, нависая источающей угрозу горой, стоял крепкий, жилистый мужчина. Бледный альбинос с жуткими глазами цвета свежей крови. Уже от одного их взгляда у незадачливого ухажера засосало под ложечкой. А когда он заметил шрам на груди и маленькую татуировку в виде орла на плече, то окончательно понял, кто перед ним.
«Мафиози на отдыхе! А я к его бабе подкатывал! Мамочка, он же меня в асфальт закатает!»
В воображении Кристиана тут же возникли раскаленные утюги, железные трубы, цемент и рыбки на дне моря, с которыми ему вскоре придется вести философские беседы о превратностях жизни.
— Ну, что же ты вдруг замолчал, приятель? — Мужчина обнажил в оскале ровные белые зубы.
Парень затрясся мелкой дрожью, из горла вместо слов вырвалось какое-то бульканье.
— Я-а-а-а-а… а-а-а-а… просто… мимо… про… ходил… — наконец проблеял он и, сорвавшись с места, бросился наутек с поистине спринтерской скоростью.
Пока Кристиан бежал, он ощутил, как что-то болезненно клюнуло его спину, потом еще раз и еще, далее последовал неприятный укол в мягкое место, в шею, в затылок. И вот перед носом у парня появился быстро-быстро машущая крыльями птичка, породу которой он не смог бы определить, даже если бы не был столь напуган. Может сокол? Или ястреб? Точно ястреб, питающийся человечиной! Птица яростно сверкнула желтыми глазами, клюнула Кристиан в нос и с победоносным видом улетела.
«Так этот бандюган еще и ручных птиц-убийц держит!»
Несчастный ловелас позеленел от страха и, кое-как добежав до кафе, без сил плюхнулся за стол к своим приятелям. Те воззрились на него с немым вопросом в глазах.
— Не зря эта цыпочка выглядит, как топ-модель! — выдохнул Кристиан. — Она подружка какого-то головореза! Он меня чуть на месте не пришиб, да еще и бешеную птицу натравил, насилу ноги унес!
***
Гилберт проводил улепетывающего парня злобным взглядом и, пробормотав «вали, вали, петушок», предоставил Фрицу добивать противника, а сам обернулся к Эржебет.
— Эх, Гил, зачем же ты напугал бедного мальчика до полусмерти? — с фальшивым огорчением протянула она.
— Черт, Лизхен! Тебя на минуту нельзя оставить! Только отошел — и ты уже строишь глазки всяким молокососам! — Гилберт так и искрился бешенством.
Но Эржебет лишь одарила его невинной улыбкой.
— И вовсе не на минуту, ты почти полчаса бродил. А мне было скучно…
— В киоске здоровая очередь, не ты одна хочешь холодного пивка, — едко процедил Гилберт.
— Не ворчи, милый. — Эржебет перевернулась на живот, призывно развязала ленточки бикини и протянула Гилберту крем от загара. — Лучше намажь мне спинку…
И томный взгляд из-под пушистых ресниц.
— Пиво принеси, спинку намажь… Эксплуататорша, вот ты кто. Как тебе только не стыдно так помыкать Великим, женщина, — недовольно пробухтел Гилберт.
Однако, как бы старательно он не нахохливался, изображая обиду, он не мог отвести глаз от гладкой кожи Эржебет, плавных изгибов ее фигуры. Вот острые лопатки, темная родинка-розочка на талии, впадинка чуть пониже спины… Как тут можно отказать, когда предлагают потрогать всю эту красоту?
Он поставил в песок пару холодных запотевших бутылок, которые все это время сжимал в одной руке, забрал у Эржебет крем и уселся рядом с ней на шезлонг.
Эржебет блаженно зажмурилась, чувствуя, как горячие пальцы Гилберта заскользили по ее коже, чуть надавливая, изредка игриво пощипывая… Вот только постепенно ей начало казаться, что двигаются они как-то странно. Будто он не размазывал крем по всей поверхности спины, а наносил на отдельные участки.
— Закончил? — требовательно спросила Эржебет, уже подозревая неладное.
— Ага, в лучшем виде! — Гилберт отстранился, с довольной лыбой осматривая результат своих трудов.
На спине Эржебет аккуратными буквами было выведено «der Besitz von Preußen»(
Собственность Пруссии).
Бонус 11. Маленькое счастье
У Эржебет раскалывалась голова. Споры в парламенте о Конституции, едва не переходящие в драки, разгул банд, долги перед Евросоюзом — все это тяжким грузом навалилось на нее и не давало свободно вздохнуть…
Эржебет взглянула на лежащую на столе кипу бумаг — безмолвное напоминание о ждущих ее делах — и спрятала лицо в ладонях. Она так устала. Так устала…
Что-то мягкое коснулось ее локтя, она едва не подскочила на стуле от неожиданности, но быстро успокоилась, увидев знакомого ястреба-перепелятника. Он гордо восседал прямо на гневном письме вождя оппозиции и держал в клюве василек. Всего лишь простой небесно-синий цветок, но от одного взгляда на него у Эржебет потеплело на душе, а все проблемы вдруг показались не такими уж и страшными.
— Неужели это мне, Фриц? — ласково улыбнулась она.
Тот важно переступил с лапки на лапку и даже будто бы слегка поклонился, а затем протянул ей цветок.
Эржебет приняла василек, вдохнула нежный, почти неуловимый аромат. И ей стало совсем-совсем хорошо.
— Передай своему хозяину, — шепнула она и чмокнула Фрица в блестящий клюв.
Птиц в ответ смущенно пискнул и быстро улетел. А Эржебет еще немного покрутила цветок в руках и положила рядом с фотографией, неизменно стоящей на ее рабочем столе вот уже много лет. Она особенно любила этот снимок — пусть и слегка размытый, получившийся совершенно случайно, он казался особенно живым и настоящим. Это было в один из их семейных выездов на природу, Гилберт вдруг подхватил ее на руки и закружил, она весело рассмеялась, а Людвиг подловил момент и щелкнул фотоаппаратом…
И весь день, работая с документами, Эржебет нет-нет да поглядывала на снимок. Счастливая, открытая улыбка Гилберта, и ее собственная, такая радостная и беззаботная… И маленький василек, скромно лежащий рядом на столе. Все это почему-то поднимало ей настроение, она черпала силы в ощущении любви и тепла, что дарила ей эта картина…
Вечером Эржебет вернулась домой усталая, но довольная — она разобралась со всей нудной бумажной волокитой, сегодня дело спорилось и все получалось как-то само собой. Она была уверена, что тут не обошлось без помощи волшебного цветка.
Едва переступив порог, Эржебет услышала громкий голос Гилберта, шумно комментировавшего какую-то политическую программу.
— О-о-о-ох, Ангела, черт возьми, зачем ты надела этот идиотский бежевый костюм! Я же говорил, ты в нем похожа на грушу! Большую такую и толстую! Но нет, мы старину Гилбо не слушаем, у старины Гилбо же нет вкуса. Мы лучше будем слушать Люца, который никогда не таскался по магазинам и не подбирал шмотки в подарок своей придирчивой подружке, ага… Если моим канцлером должна была стать женщина, уж лучше бы это была длинноногая пышногрудая красотка… Чтобы все премьеры и президенты дружно пялились в ее декольте и машинально подписывали любые бумажки, хе-хе… Эх, Отто, как же я по тебе скучаю! Твои усищи сейчас бы смотрелись так круто и стильно! Ух! И построить ты всех умел. Вот это я понимаю, канцлер!
Эржебет улыбнулась: такое привычное гилбертово ворчание создавало домашнюю атмосферу. Она скинула босоножки и на цыпочках прокралась в комнату. Гилберт развалился на диване перед телевизором, Эржебет неслышно подошла к нему сзади, обняла.
— Я вовсе не придирчива. — Она усмехнулась.
— Ага, как же, — хмыкнул он, не поднимая головы, и добавил тоненьким голоском. — Ой, рисунок в цветочек такой детский, а горошек меня полнит, кружев слишком много, а эти розы на юбке вульгарные…
— Просто у тебя действительно совершенно нет вкуса, вечно подбираешь для меня всякую жуть…
— Неправда! Он есть! Просто вы все не можете понять его своеобразие!
Эржебет тихонько хихикнула и поцеловала его белобрысую макушку.
— Гил, спасибо, — шепнула она.
— За что? — Он старательно изобразил недоумение.
— Просто так… За то, что ты есть.
— Ну, наконец-то, ты оценила Великого по-достоинству…
И на несколько минут воцарилось молчание, особое уютное молчание, которое возникает между теми двумя, кто уже давно научился понимать друг друга без лишних слов. Гилберт нежно поглаживал предплечье Эржебет, она перебирала свободной рукой жесткие пряди его волос.
— Тебя сегодня опять донимали эти политические крысы, котенок? — наконец спросил он.
— Как обычно… — Она чуть поморщилась.
— Хочешь, я отрублю им головы? — то ли в шутку, то ли всерьез предложил он.
— И бросишь к моим ногам? — Она звонко рассмеялась. — Или сваришь из них суп?
— Зачем же варить? В них наверняка столько яда, что ты отравишься…
— А я бы не отказалась попробовать. Просто умираю от голода.
— Тогда давай лучше приготовим блинчики!
И весь вечер они весело возились на кухне. Гилберт, изображая шеф-повара, пытался подкидывать почти готовый блин на сковородке, едва не уронил его Эржебет на ногу и чуть не схлопотал от нее этой самой сковородой… А потом они устроились с блинами и клубничным джемом перед телевизором, смотрели старый немецкий фильм, и прикорнув на плече у Гилберта Эржебет подумала, что вот оно — простое маленькое счастье.
И она знала, что в следующий тяжелый день на гору документов перед ней опять приземлится Фриц и принесет простой полевой цветок. А она набросает на бумажке забавные рожицы, напишет «Szeretlek((
венгр.) — Я тебя люблю), дурачок» и пошлет Гилберту в офис…
Бонус 12. Очки
Это была одна из тех уютных пивных, которыми так славится Берлин: обшитые черным деревом стены, мягкие кожаные кресла. В воздухе витали ароматы жарящегося мяса, картошки и свежего хлеба. Хозяин — круглолицый, полный усач — казался живым воплощением образа настоящего немецкого бюргера, будто сошедшего со старинных гравюр. А главное, несмотря на дух средневековья, здесь были телевизоры, непрерывно транслировавшие футбольные матчи.
Гилберт любил бывать в таких местах. Раз в месяц они с братом выбирались на мужские посиделки, за кружечкой пива болтали о политике, спорте, машинах. Вот и сейчас они устроились за столиком в укромном уголке заведения и обсуждали последние новости, неспешно потягивая золотисто-янтарную жидкость, словно впитавшую в себя яркий свет летнего солнца.
— Нечего нянчиться с этим соней! — В подтверждение своей жесткой позиции Гилберт грохнул об стол пустой кружкой так, что ножки едва не надломились.
У него на лице остались роскошные пивные усы и, глядя на них, Людвиг невольно вспомнил канцлера Бисмарка. К тому же, Гилберт сейчас говорил точно так же резко и непримиримо, как старик Отто.
— И все же я считаю, что нам следует помогать Гераклу, — заметил Людвиг. — Европейское единство очень важно. Благодаря ему мы сможем забыть о конфликтах, поддерживать друг друга в трудную минуту. Мы построим новый мир в новом веке!
— Идеалист хренов, — недовольно пробубнил Гилберт, вытер усы и громко потребовал у официанта еще пива.
Людвиг вздохнул и, отвернувшись к окну, принялся рассматривать снующих по тротуару прохожих. Вдруг его внимание привлекло здание на другой стороне улицы.
— Смотри-ка, брат, вон в том музее проходит выставка, посвященная Фридриху Великому, — Людвиг был рад такой удобной возможности сменить тему.
— Где? Где? — тут же оживился Гилберт.
Он едва не прилип носом к окну, рассматривая вывеску на здании музея.
— Ого, действительно! Здорово! Давай в эти выходные сходим вместе: я возьму Лизхен, ты — свою макаронную малышку. Устроим культурный досуг. Я даже сам организую вам экскурсию. Специальный бонус от Великого! К черту этих гидов. Они совсем не рассказывают о блестящих победах Фрица, а только мусолят тему, был он педиком или нет…
Гилберт обернулся к Людвигу, увидел, как тот нахмурился и тут же поспешил исправиться:
— Ладно, ладно, гомосексуалистом. Только не начинай опять свои лекции о правах меньшинств! Всю плешь проел!
— Да черт с ними, с меньшинствами… Брат, я уже давно замечаю, что ты сильно щуришься. Вот и сейчас, когда рассматривал вывеску, тоже. Это наверняка начинает развиваться близорукость. — В голосе Людвига звучало искреннее беспокойство. — Думаю, тебе стоит проверить зрение. И заказать очки.
— Еще чего! — мгновенно взвился Гилберт. — У Великого не может быть близорукости! Никаких очков! Их носят неженки и слюнтяи, вроде нашего любителя Моцарта!
— Я, между прочим, тоже иногда ношу очки, — слегка обиженно заметил Людвиг. — Ничего в этом страшного нет. Не хочешь очки, можно линзы…
— Я не буду пихать себе в глаза какую-то хрень. — Гилберт отмахнулся.
Но его младший брат в полной мере унаследовал семейное упрямство и не собирался так просто сдаваться.
— Если ты не будешь носить очки, то близорукость продолжит прогрессировать… Так можно и зрения лишиться, — продолжал нудеть Людвиг. — Может, мы и страны, но тоже подвержены человеческим недугам. Давай сходим в оптику, подберем тебе хорошую оправу.
— Только через мой труп! — отрезал Гилберт.
Все же в игре «Кто кого переупрямит» победил младший брат: расплатившись по счету в пивной, он почти силком потащил старшего в ближайшую оптику. Там Гилберту, который возмущался так, словно его ведут на ампутацию как минимум мужского достоинства, быстро проверили зрение. А затем уже порядком раздраженный Людвиг купил ему первые попавшиеся на глаза очки — не слишком красивые, с толстой черной оправой.
Вечером того же дня Гилберт сидел на диване в гостиной их с Эржебет берлинской квартиры и крутил в руках подарочек брата. Гилберт и сам чувствовал, что в последнее время стал видеть хуже, но готов был скорее откусить себе язык, чем признать это прилюдно.
— Не нужны они мне, — проворчал Гилберт, отбросил очки на подушку и демонстративно развернул газету.
У первой же заинтересовавшей его статьи был такой мелкий шрифт, что читать было просто невозможно. Гилберт витиевато выругался и воровато огляделся: Эржебет плескалась в ванной, как и положено женщине, она посвящала этому важному занятию не меньше часа. Значит, он успеет просмотреть статью и не опозориться перед ней, представ в слишком интеллигентном виде. Поняв это, Гилберт решительно нацепил очки и погрузился в чтение. Вскоре он вынужден был согласиться с тем, что они были очень полезны — он мог прекрасно различить мелкие буквы. Постепенно он вообще забыл про ненавистный аксессуар, увлекшись статьей о футбольном скандале…
— Гил, ты носишь очки?!
Изумленный возглас Эржебет вернул Гилберта в реальность. Он выронил газету, обернулся и увидел застывшую в дверях Эржебет. Она только что вышла из ванной, закутавшись в зеленое полотенце с ромашками, которое едва-едва прикрывало ее грудь и доходило лишь до середины бедер. В любое другое время Гилберт не отказал бы себе в удовольствии полюбоваться ее чудесными точеными ножками и отпустил бы пару пошловатых комплиментов, но сейчас было не до этого.
«Она увидела меня в таком непотребном виде! Черт! Дерьмо!»
Гилберт сорвал очки и едва удержался, чтобы не зашвырнуть их куда подальше.
— Лизхен, это не то, что ты подумала, — с деланной небрежностью заговорил он. — Просто вот решил приме…
— Надень обратно! — Эржебет в одно мгновение оказалась рядом и с такой силой водрузила очки ему на нос, что едва не впечатала дужки в щеки.
Гилберт растерялся, он ожидал чего угодно: насмешек, шока, сочувствия, но только не такой реакции.
А Эржебет отстранилась, рассматривая его так внимательно, словно видела впервые. Ее взгляд подернулся задумчивой дымкой, щеки порозовели. Гилберт не мог не заметить, как от возбужденного дыхания колышется ее грудь под полотенцем. Эржебет приоткрыла рот, нервно облизнула губы и вдруг, протянув руку, легонько провела пальчиком по шее Гилберта. Он невольно вздрогнул, по коже побежали приятные мурашки.
— Профессор Байльшмидт, простите, — покаянно прошептала Эржебет, опустив очи долу, — я не сделала домашнее задание. Вы ведь не будете меня наказывать?
Она состроила невинную мордашку, и до Гилберта наконец-то начало доходить, в чем дело.
Он грозно свел брови, демонстративно поправил очки.
— Это непростительно, фройляйн Хедервари! — постаравшись подпустить в голос как можно больше холода, отчеканил он. — Вы заслуживаете строгого взыскания!
— Ах! Ужасно… А если так…
Эржебет склонилась к «профессору» и подарила долгий, страстный поцелуй. Когда она отодвинулась, Гилберту с трудом удалось сохранить на лице невозмутимую маску. Но игра есть игра.
— Этого не хватит, — отрезал он. — Просите лучше, фройляйн.
Ему достаточно было лишь легонько потянуть, чтобы полотенце Эржебет соскользнуло на пол…
В воскресенье Гилберт осуществил свой план: две пары отправились в музей.
Людвиг сразу же заметил, что брат гордо щеголяет в новеньких очках с модной оправой, которые ему очень к лицу.
Пока их дамы, возбужденно переговариваясь, разглядывали роскошное платье, некогда принадлежавшее любимой сестре Фридриха Великого, Людвиг решился удовлетворить свое любопытство.
— Брат, ты ведь свирепел от одного упоминания об очках. С чего вдруг такая перемена?
— Я? Свирепел? — очень натурально удивился Гилберт. — С чего ты взял? Да я просто обожаю очки!
При этом он почему-то бросил на Эржебет мечтательный взгляд и расплылся в довольной улыбке.
Людвигу оставалось лишь теряться в догадках.
Бонус 13. В постели с Италией
Людвиг проснулся от острого ощущения: что-то не так. Он медленно открыл глаза и тут же едва не подпрыгнул на кровати — всего в паре сантиметров от его лица алели нежные девичьи губы.
Казалось бы, Людвиг уже давно должен был привыкнуть к тому, что Аличе без спросу залезает в его постель, но он все еще каждый раз пугался. И не только пугался.
Людвиг покраснел до корней волос, понимая, что скоро любителю рукоделия Родериху опять придется штопать его трусы: здоровый мужской организм так и норовил их порвать.
— Людди, — прошептала во сне Аличе и попыталась обнять его одной рукой. Это стало последней каплей. Людвиг практически скатился с кровати и стремглав вылетел из спальни.
Полминуты он стоял, тяжело дыша.
«Надо бы пойти в ванну. Освежиться…»
Людвиг поспешно зашагал по коридору и, сворачивая за угол, столкнулся с кем-то.
— А-А-А-А-А! Призрак старого Бисмарка! Прошу, не заставляй меня опять штудировать отчеты дипломатов!
— Брат, не ори, это всего лишь я, — пробормотал Людвиг, потирая ушибленный лоб.
— Люц? — озадачено заморгал Гилберт. — А что ты тут посреди ночи шастаешь?
— То же самое я хотел спросить у тебя…
— Эм-м… да я собственно… — Гилберт замялся, отводя взгляд. — Водички ходил попить, вот! А ты?
— И у меня в горле пересохло. — Людвиг радостно схватился за удобное оправдание, но Гилберта оказалось не так-то легко провести.
— И это от жажды у тебя физиономия так раскраснелась? — Он пытливо взглянул на младшего брата. — Люц, я же тебя, как облупленного знаю, ты совсем не умеешь врать. Колись, что случилось?
— Да там… у меня в постели… — Людвиг заалел, как маков цвет. — Аличе… Опять…
— Так. Стоп, — оборвал его Гилберт. — Ты говоришь, к тебе под одеяло забралась милашка Аличе?
— Угу.
— Так почему же ты здесь, а не там?!
— Но как же… Я не могу… Спать в одной кровати с девушкой… Неприлично…
— Но вы же вроде как пара и ты ведь ее туда силком не тащил. Она сама к тебе пришла. Черт, Люц, это настолько толстый намек, что толще просто не бывает! Давай иди и покажи ей всю мощь мужчин арийской расы! Вперед, вперед! — И Гилберт принялся настойчиво подталкивать Людвига в спину.
— Брат, но я не могу… Я не знаю как, — пролепетал тот.
— Да что тут сложного! Смотри: обнимаешь ее, нежно так целуешь, осторожно гладишь грудь, потом сильнее стискиваешь… Эй, я что тебе все на пальцах объяснять должен?!
Людвиг лучащимся надеждой взглядом воззрился на Гилберта и активно закивал.
— О, позор на мою седую голову! — театрально взвопил Гилберт. — Дожили, младший брат не может завалить девицу!
— Вообще-то ты не седой, ты от природы беловолосый, — заметил немного обиженный Людвиг.
— Не цепляйся к словам, Люц. Это была метафора для усиления эффекта. Ладно, пошли со мной, горе ты мое.
Гилберт схватил его за руку и решительно поволок к своему кабинету, там он достал из ящика стола стопку порножурналов и торжественно водрузил перед младшим братом.
— Вот. Изучай теорию и практикуйся потом на своей Аличе.
Людвиг с сомнением взглянул на яркие обложки, с которых ему подмигивали не совсем одетые красотки.
— Не уверен, что они мне помогут…
— Конечно, помог…
Гилберт недоговорил, едва успев увернуться от метко пущенной сковородки. Опасная кухонная утварь попала в стену, да так там и застряла.
— Людвиг, милый, не слушай этого идиота. — В комнату вошла Эржебет. — Он тебе ничего путного не посоветует. Нельзя просто так набрасываться на девушку! Ты сначала должен пригласить ее в шикарный ресторан. И обязательно подарить огромный букет алых роз! Романтичный ужин при свечах… А потом вы танцуете танго, и ты медленно склоняешься к ее губам…
Из груди Эржебет вырвался томный вздох, на мгновение она мечтательно прищурилась, а затем бросила осуждающий взгляд на Гилберта.
— Кстати, меня кое-кто уже давно не приглашал в ресторан. Про цветы я вообще молчу…
— Мне всегда казалось, что тебя больше цветочков и танцев интересуют как раз набрасывания, — недовольно пробурчал Гилберт.
— Да с ними тоже проблема, — едко процедила Эржебет. — Вон сегодня ты отвернулся к стенке и захрапел. А потом и вовсе сбежал!
— Ты же говорила, что у тебя голова болит! — выпалил Гилберт.
— Но ты мог бы проявить настойчивость, — накручивая на палец локон, протянула Эржебет.
— В прошлый раз, когда я проявил настойчивость, ты поставила мне фингал под глазом…
— Так я думала, ты хочешь поиграть в гестапо…
Людвиг украдкой вздохнул, понимая, что эти двое уже о нем забыли. Он собрался тихо слинять под шумок, но тут дверь с грохотом распахнулась и в комнату влетел еще один обитатель немецкого дома, в котором последнее время после заключения ряда союзов стало очень шумно.
— Похабники! — Непокорная прядка на макушке аж встала торчком, настолько Родерих был зол. — Чему вы учите ребенка?!!!
При слове «ребенка» Людвиг озадаченно взглянул на Родериха сверху вниз, но предпочел воздержаться от комментариев.
— Людвиг, друг мой, — мягко заговорил Родерих. — Ты сможешь передать всю силу своей любви только с помощью музыки! Я уверен, столь тонко чувствующая девушка, как Аличе, оценит это! В отличие от некоторых, не будем показывать пальцем…
При этих словах Родерих стрельнул глазами в сторону Эржебет.
— Оценит-то оценит, но главное, чтобы кроме музыки он смог предъявить что-нибудь еще… Повесомее, — проворчала Эржебет.
Родерих раздраженно поджал губы, а затем подхватил Людвига под руку и потянул к выходу.
— Пойдем, мы начинаем репетировать сонату для Аличе немедленно!
Людвиг попытался возразить, что у него, вообще-то, нет слуха, но его голос перекрыл громовой рык.
— Я протестую! — потряс кулаком Гилберт. — Я не позволю тебе испортить моего брата этим своим… музици… мюзици… в общем бренчанием на пианино! Еще не хватало, чтобы Люц превратился в такого же изнеженного слюнтяя, как ты!
— Это скорее ты его испортишь, неотесанный мужлан! — выкрикнул в ответ Родерих. — Сделаешь из бедного мальчика алкаша и грубияна!
Они принялись спорить, причем Родерих убедительно доказал, что еще неизвестно, кто из них с Гилбертом больший мужлан, в порыве гнева продемонстрировав все богатство лексикона истинного интеллигента.
— Да заткнитесь вы! — наконец, заорала Эржебет, в сердцах отвесив подзатыльники обоим мужчинам. — Людвиг, между прочим, уже ушел, пока вы тут собачились.
Вся троица, не сговариваясь, тут же дружно бросилась к комнате Людвига.
Гилберт и Эржебет приникли к двери, Родерих встал в сторонке, протирая очки и старательно делая вид, что ему происходящее совершенно не интересно.
Через пару минут Гилберт печально вздохнул.
— Тишина. Эх, Люц…
— Постой, — взволновано зашептала Эржебет. — Я, кажется, слышу какие-то крики.
— Крики?! — Родерих тут же оказался у двери и прижался к ней ухом.
Гилберт и Эржебет обменялись саркастичными взглядами над его головой.
До них донеслось тихое «Людди…», затем громче «О-о-о-о-о, Людди!».
— Люц. — Гилберт пустил скупую слезу умиления. — Мой маленький братик наконец-то стал мужчиной!
— Ну и молодежь теперь пошла, никакой романтики… эх. — Родерих в сердцах махнул рукой и направился к себе в комнату, решив выразить разочарование в нравах юных стран с помощью пианино.
— Лизхен, а как там твоя голова? — Гилберт немного робко взглянул на Эржебет.
— Если ты проявишь настойчивость, думаю, моя мигрень пройдет, — проворковала та.
— Это я запросто! — расплылся в улыбке Гилберт, и Эржебет невольно взвизгнула, когда он подхватил ее на руки.
***
— О-о-о-о, Людди!
Людвиг покраснел.
— Ах… ох… Какой ты большой и твердый!
Людвигу стало очень жарко.
— Ве-е-е-е, — сладко простонала Аличе, стискивая в тонких руках подушку.
Людвиг страдальчески закатил глаза: он уже минут двадцать сидел на кровати рядом с Аличе и наблюдал, как она, ворочаясь с боку на бок, стонет на все лады. Причем, самое скверное было в том, что он лично к этим стонам не имел никакого отношения. Вернее имел, но опосредованное. Стараясь игнорировать возбуждение внизу живота, Людвиг раздумывал, что же делать: опять сбежать, разбудить Аличе или не только разбудить, но и узнать, что же ей сниться. А затем повторить это наяву. Организм активно голосовал за последний вариант.
Но в итоге природная стеснительность взяла верх, и Людвиг просто потряс Аличе за плечо. Сонно моргая, она нежно улыбнулась ему, но затем до нее видимо начало доходить, что это уже не сладкие грезы, а суровая реальность. Лицо Аличе приобрело цвет так любимых ее сестрой томатов.
— Ве-е-е-е-е! — пропищала она и юркнула под одеяло.
— Аличе? — неуверенно окликнул ее Людвиг.
— Ве-е-е-е! Я что-то говорила? Да-да-да? Ве-е-е-е, как стыдно! Как стыдно! Не смотри на меня, Людди! Не смотри! Ве-е-е-е!
И весь остаток ночи Людвигу пришлось убеждать дрожащий и хныкающий кокон из одеяла, что, конечно же, она ничего не говорила во сне…
Утром не выспавшийся и злой Людвиг пил на кухне крепкий кофе.
— Утречка, Люц! — В комнату впорхнул сияющий Гилберт и заговорчески подмигнул брату. — Вижу ты изрядно притомился прошлой ночью… Вон какой бледный. Ох, уж эти итальянки… Малышка Аличе оказалась горячей штучкой, да?
— Не то слово, — процедил сквозь зубы Людвиг.
Но Гилберта, похоже, на самом деле мало интересовали его постельные подвиги. Напевая какой-то бравурный мотивчик, он поставил на поднос две чашки кофе и тарелочку с печеньем. Немного подумав, вытащил из стоящей на столе вазы ромашку и, дополнив ей композицию, пританцовывая, вышел из кухни.
Младший брат проводил его полным откровенной зависти взглядом.
— Людвиг-сан.
Он едва не подавился кофе от неожиданности. Рядом с ним
неизвестно откуда появился Кику Хонда, приехавший недавно с дипломатическим визитом.
— Людвиг-сан, я слышал о вашей проблеме, — вкрадчиво произнес он. — Мне кажется, я мог бы помочь…
И он протянул Людвигу журнал, на обложке которого красовалось что-то отдаленно похожее на розового осьминога, в щупальцах этот монстр сжимал девушку в странной одежде.
— И что это такое? — спросил Людвиг.
— О-о-о-о… Это называется тентакли…
Бонус 14. Будни немецкого дома
Аличе аккуратно разлила по чашкам чай, впервые на памяти Людвига не пролив ни капли. Он довольно улыбнулся — порядок во всем его несказанно радовал. Аличе продолжала ритуал завтрака в немецком доме: сосредоточенно закусив губу, нарезала мясной пирог, Людвиг одобрительно кивал — наконец-то она научилась это делать, не рассыпая крошки по всему столу и не разбрызгивая сок ароматной начинки.
— Приятного аппетита, — чинно произнес Людвиг, принимая из рук Аличе блюдечко со своим куском.
— Приятного! — пропела та.
В этот момент со второго этажа, из комнаты Гилберта, которая находилась точно над гостиной, послышался скрип. Сначала тихий, он становился все громче и постепенно перерос в такой грохот, словно наверху что-то целенаправленно ломали. Людвиг даже знал, что именно. Кровать.
«Сто пятьдесят евро». — Людвиг включил мысленный калькулятор, радуясь, однако, что стук хотя бы заглушает стоны, которые тоже наверняка присутствуют в этом утреннем концерте.
Аличе с тревогой взглянула на потолок.
— Людди, а разве не в ту комнату ушли братик Гил и сестренка Лиза еще вечера вечером? Что там за шум? Вдруг они опять дерутся?
— Они, кхм… — Людвиг замялся, ощущая, как вспыхнул на щеках предательский румянец. — Давно не виделись. Эржебет ведь уезжала на конгресс… Соскучились. Вот и эм-м-м… радуются.
Причем радость этой парочки была настолько бурной, что со стен уже начали падать недостаточно хорошо закрепленные картины. Любимый пейзаж Людвига с видом ночного Берлина рухнул на пол, дорогая рама треснула, а стекло разбилось.
«50 евро. — Щелкнул калькулятор. — И еще осколки убирать…»
— Странно, — протянула Аличе. — Зачем же сестренка Лиза ломает мебель, чтобы показать, как она рада братику Гилу? Я, когда рада тебя видеть, просто обнимаю…
«Лучше бы ты ломала мебель», — промелькнула в голове Людвига предательская мысль.
Но он попытался подавить разочарованный вздох, убеждая себя, что зависть — недостойное чувство, да и вообще, двух разрушителей в их доме более чем достаточно.
— А! Я поняла! — Аличе вдруг просияла, ударив маленьким кулачком по ладони.
— Поняла? — Людвига охватила надежда, он, мгновенно забыв о расходах на ремонт, подвинулся на диване поближе к своей подруге.
— Я вспомнила! — Та по-детски наивно улыбнулась. — Однажды сестренка Лиза обняла братика Гила, потом перекинула его через себя, и он с таким же грохотом упал. Тогда он сказал, что это она просто рада его видеть… Сейчас она его тоже кидает, да? Я угадала, Людди?
— Угу. — Людвиг хмуро кивнул. — Ты молодец.
С потолка тем временем посыпалась побелка, а с полок ходящего ходуном серванта сорвалось несколько тарелок и изящный чайник.
«Старинный фарфор… Еще с кайзеровских времен…»
Финальным актом сверху прозвучал оглушительный треск.
«Ну вот, и ножки у кровати сломались… Это уже третья за год», — подвел итог Людвиг.
В этот момент он, обычно радовавшийся приездам брата и Эржебет, мечтал, чтобы они поскорее свалили к себе в Будапешт и разрушали все там.
Шум утих, и дальше чаепитие продолжалось в спокойной обстановке: Аличе как обычно щебетала, Людвиг молчал, погруженный в невеселые мысли.
Через пару минут после того, как Аличе с остатками пирога и грязными чашками скрылась на кухне, в комнату нетвердой походкой вошел Гилберт. Он, по-видимому, планировал незаметно прошмыгнуть к холодильнику, чтобы освежиться после трудов праведных ледяным пивом, но Людвиг был начеку. Он заступил брату дорогу и без лишних слов сунул под нос швабру.
— Отвали, Люц, я устал, — недовольно буркнул Гилберт.
— Ага, еще бы ты не устал, поломав столько всего, — не менее недовольно проворчал Людвиг. — Давай теперь убирайся сам!
— Какие мы злые. — Гилберт едко ухмыльнулся. — Как будто ты со своей рыженькой милашкой никогда ничего не ломал. Итальянки они же такие, ого-го. Вон Кьяра у Тони… Огонь-баба! У них скоро вообще целой мебели в доме не останется. Мы с Лизхен им в подметки не годимся…
Людвиг смерил брата сумрачным взглядом, тот ответил улыбкой, в которой читалось «ну-ну, скромник, признавайся, вы же те еще проказники с Аличе!». Но постепенно даже до не отличавшегося чуткостью Гилберта дошло, что означает суровое молчание младшего брата.
— Люц, только не говори мне, что вы с сороковых так и ни разу… Совсем-совсем? Только поцелуйчики да обнимашки? — ошарашено выдавил Гилберт. — Мы с Лизхен думали, что вы уже только так…
Он подошел ближе к младшему брату, пытливо вгляделся в лицо, от чего Людвигу стало не по себе, и заговорил редким для себя, ласковым тоном, с каким обращался только к Эржебет или к раненым птицам, которых выхаживал:
— Слушай, Люц, может у тебя того… ну, проблемы по этой части? Вот дерьмо, вроде такой здоровый мужик, а на самом деле… Надо было сразу сказать! С кем еще поделиться таким, как не с братом? Не волнуйся, я никому не скажу. Могила! И к этим костоправам криворуким обращаться не будем, лучше уж старыми, проверенными средствами полечим. Я тут слышал, что прикладывание подорожника…
— У меня все в порядке, — процедил Людвиг, отчаянно краснея.
— Тогда в чем дело? — Гилберт выглядел искренне озабоченным.
Тогда Людвиг решился признаться.
— Я просто… ну…
И закончил испуганным шепотом:
— Стесняюсь.
Он тут же пожалел о своей откровенности, потому что услышав такое признание, Гилберт громко фыркнул.
— Нашел, чем башку забивать! Тебе же нравится макаронная малышка. Ты нравишься ей. Вот и вперед да с песней!
Людвиг мысленно вздохнул: ему бы непрошибаемую уверенность брата.
— Я боюсь сделать что-то не так. Вдруг ей не понравится? Вдруг она еще не готова?
Гилберт посмотрел на него, как на идиота.
— Она же регулярно ночами залезает тебе в постель. Девчонка уже и не знает, как еще намекнуть, а ты заладил свое «не готова», «не понравится».
Людвиг испуганно замахал руками.
— Нет, нет! Аличе просто лунатик! Это у нее еще со времени смерти Древнего Рима, что-то вроде травматического синдрома. Она вовсе ни на что не намекает, а когда просыпается в моей постели, всегда очень смущается. Как я могу воспользоваться ее слабостью?!
— А по-моему она далеко не так невинна, как ты воображаешь. — Гилберт похабно хохотнул, но под мрачным взглядом Людвига снова стал серьезным.
— В общем, ты же все сам прекрасно знаешь, смотрел фильмы, читал умные книжки с картинками. Теперь повтори это с макаронной малышкой на практике.
Легко ему было говорить! Одно дело дрочить на порнуху, представляя Аличе на месте актрис, другое — проделать все это с ней в реальности. Да Людвиг умрет от стыда, прежде чем решится расстегнуть хотя бы одну пуговичку на ее кофте! А уж все остальное из их с братом национального кинематографа и пробовать не стоит! Если Гилберт, правда, проделывал все это с Эржебет, дивное дело, как она его еще не бросила. Хотя втайне Людвиг подозревал, что у нее просто не было особого выбора: вокруг топталось не так уж много подходящих мужчин, вот и пришлось довольствоваться весьма сомнительным кавалером в виде грубияна Гилберта. Но сам-то Людвиг не такой!
Мысли о единственной знакомой ему влюбленной парочке потянули за собой другие и вот уже Людвиг, внутренне замирая от собственной наглости, спросил свистящим шепотом:
— Брат, а как у тебя это впервые произошло… с Эржебет?
Взгляд Гилберта тут же подернулся мечтательной дымкой, на лице расплылась настолько довольная лыба, что Людвигу захотелось ему врезать.
— О-о-о, это было великолепно… — Спохватившись, Гилберт хлопнул брата по плечу так, что чуть дух не выбил. — Ты сам поймешь, что делать. Даже если с первого раза не получится, со второго точно выйдет класс. Главное — пробовать. В следующий раз, когда останешься с Аличе наедине, и вы начнете целоваться, то не останавливайся на этом. Приласкай ее как следует! Вам уже давно пора заняться делом! Долгое воздержание вредно для здоровья, это я тебе как бывший орденский послушник говорю. Нечего носиться с девственностью, как с писанной торбой! Ты же у нас эге-гей и ого-го! Вперед, тигр, ар-р-р!
Он вскинул вверх сжатый кулак, и Людвигу в этом жесте почудилась насмешка.
— Меньше бы вы с Эржебет думали о чужой личной жизни, а больше о своей, — рыкнул он.
— Да у нас все в полном порядке! — гордо выдал Гилберт. — А то, что она мне нос в прошлом месяце сломала, так это случайно… Не надо мне было мне слушать Франца и пробовать всякие затейливые позы…
Людвигу стоило огромных трудов сдержаться и не придушить Гилберта на месте.
— Просто. Убери. Разбитую. Посуду, — делая ударение на каждом слове, выдавил он и, круто развернувшись, зашагал на кухню.
— Завидовать нехорошо, Люц! — понеслось ему вслед.
Как назло, именно в этот момент в комнату заглянула Аличе.
— Чему ты завидуешь, Людди? — тут же с любопытством спросила она.
— Ничему. Не обращай внимания, — процедил Людвиг.
«Заменить что ли одну из кассет с ее фильмами про котят на порно?» — с тоской подумал он.
Интуиция подсказывала Людвигу, что это не поможет, однако он все же осуществил свой в высшей степени коварный план.
И жестко поплатился.
В один из приездов Аличе они как обычно сели смотреть кино и Людвиг с невинным видом трясущейся рукой вставил в видеомагнитофон кассету с самым мягким порнофильмом из своей коллекции. Потом можно будет соврать, что ошибся, в конце концов, о тайных пристрастиях Людвига и так уже знала вся Европа, смысла скрываться от Аличе не было.
Несколько минут они с Аличе смотрели эротическое действо в полной тишине, нарушаемой лишь доносящимися с экрана стонами. Заледеневший Людвиг мог только краем глаза наблюдать за Аличе. Та выглядела спокойной и, в отличие от него, даже не покраснела.
«Может, она поняла? И ей даже понравилось?»
Вдруг, на особо пикантной сцене, Аличе схватилась за живот и залилась звонким смехом.
— Людди, смотри какие ежики! Умора!
Больше порно Людвиг с ней никогда не смотрел.
После фиаско он решил плюнуть на все да последовать совету старших. Выпил для храбрости бутылку пива, и, едва прибывшая с очередным визитом Аличе, радостно пища, повисла у него на шее, потащил ее в спальню…
В первый раз все получилось очень даже неплохо — помогли-таки книжки с картинками. А во второй вышло вообще отлично.
— Ох, милый, я уже думала, ты никогда это не сделаешь, — проворковала Аличе, лежа рядом с Людвигом и игриво поглаживая легкий пушок волос у него на груди.
— Могла бы и прямо попросить, — слегка недовольно заметил Людвиг. — Я мыслей читать не умею.
Кокетливо прикрывшись простыней так, что остались видны только огромные, медово-карие глаза, Аличе пропела:
— Ах, но ты же мужчина, Людди, тебе и карты в руки.
— И барабан на шею, — буркнул он, но потом все же с облегчением рассмеялся, потешаясь и над наивностью Аличе, и, в-первую очередь, над своим тугодумием.
Бонус 15. Вечер воспоминаний
— Ну, зачем ты вешаешь оранжевый шарик рядом с синим? Они плохо смотрятся вместе.
— Молчи, женщина! Великому лучше знать, куда вешать шарики!
Эржбет преувеличенно тяжко вздохнула.
— И почему Людвиг каждый год поручает тебе наряжать елку? У тебя же совсем нет вкуса.
Гилберт гордо выпятил грудь.
— Зато у меня потрясающее чувство стиля.
— Ага, именно что потрясающе, потрясает до дрожи в коленках и обморока, — ехидно протянула Эржбет. — Кстати, стильный наш, ты в курсе, что в моде однотонные украшения для елки? Игрушки, мишура, бусы — все в одной цветовой гамме. Помню, в прошлом году Родерих украсил елку фиолетовыми шарами с бантиками. Очень элегантно.
— В жопу моду, — припечатал Гилберт. — Лучше давай следующий шарик.
Эржебет достала из коробки игрушку. Это оказалась пирамидка, сделанная из множества маленьких бусинок. Когда-то она видимо была очень яркой, но сейчас краски выцвели.
— Ого, какая старая игрушка, — заметила Эржбет, подавая пирамидку стоящему на стуле Гилберту.
— Да, старая, еще кайзеровских времен, — подтвердил тот. — Такие игрушки появились при Вилли Первом, помню, его дети и мелкий Люц их очень любили, уж не знаю, почему. Мелкий принц даже молочный зуб сломал, пытаясь одну такую разгрызть, хе-хе.
Кайзер Вильгельм Первый. Девятнадцатый век. До Великой Войны.
Сердце Эржбет кольнуло, перед мысленным взором всплыли образы тех далеких дней, когда ее жизнь была совсем другой. Мирное, наивное время, полное веры в светлое будущее. Если бы она знала, какие потрясения ждут впереди…
Задумавшись, Эржбет машинально передала Гилберту игрушку и достала из коробки следующую.
Прекрасная фигурка ангела в парчовом, расшитом бисером одеянии. Похоже, его крылья были сделаны из настоящего золота.
Гилберт оживился, спрыгнул со стула.
— Это же ангел Фрица! Их было ровно семь, мы вешали их на елку на Рождество. Я думал, все ангелы давно потерялись. Здорово! Похоже, в этом году Люц нашел коробку со старыми игрушками. Давай посмотрим, что там еще.
Гилберт вынул из коробки домик, раскрашенный под дерево, с красной крышей и синими занавесками. Эржебет сразу поняла, что он из давно почившего СССР. У игрушек того времени какая-то особая аура.
— Гдровская. — Гилберт тоже сразу почувствовал особый аромат прошлого. — Как там Ванька говорил… Избушка бабы Яки?
— Бабы Яги, — поправила Эржбет.
На нее снова накатили воспоминания, будя в сердце грусть и тоску по минувшему.
— Эй, Лизхен, ты чего куксишься? — настороженно спросил Гилберт. В его словах так и слышалось: «Я же вроде еще ничего не сделал».
— Просто вспомнила всякое, — пробормотала Эржбет. — Мы ведь уже столько раз встречали Рождество и Новый год, даже новый век. Каждый раз надеешься, что этот год, этот век будет лучше. Но все только хуже.
Гилберт с силой сжал ее руку.
— А ну отставить драму! Лучше подумай о том, сколько нового приносит нам каждый год. — Он широко улыбнулся. — Представляешь, как будет забавно встретить трехтысячный год? Наверняка у нас будет елка на Марсе! С зелеными человечками!
Эржебет невольно улыбнулась в ответ. Все же Гилберт всегда мог поднять ей настроение, именно за это она его и любила.
— Но даже на Марсе ты точно также надерешься на праздник. До зеленых человечков. Помнится, когда мы первый раз вместе встречали Рождество, ты нацепил на свой цвайхандер жареного вепря и прыгал по пиршественному столу, вопя «Смерть сарацинам!».
— Ничего подобного! Это ты напилась и начала стрелять из лука по всем гостям!
— А вот и нет!
— А вот и да!
И они дружно рассмеялись.
Оглавление
Глава 1. Первая встреча: белый дьявол и зеленоглазая бестия
Глава 2. Спина к спине
Глава 3. Наш Бурценланд
Глава 4. Между нами расстояния и вражеские мечи
Глава 5. Восточный яд — восточная сладость
Глава 6. Выскочка и горничная
Глава 7. За отечество и свободу
Глава 8. Разжигая пламя
Глава 9. Наваждение
Глава 10. Несколько слов о чести
Глава 11. Превратности войны
Бонус 1. Господствующая высота
Глава 12. Почти семья. Часть 1
Интермедия 1. Глаза смотрящего. Музыкант
Глава 13. Почти семья. Часть 2
Глава 14. Без тебя. Часть 1
Интермедия 2. Глаза смотрящего. Очень серьезный юноша
Глава 15. Без тебя. Часть 2
Глава 16. И на обломках старого мира зародится новая жизнь
Эпилог
Бонус 2. Твое тепло
Бонус 3. 1956
Бонус 4. Готовим вместе
Бонус 5. По-немецки
Бонус 6. Огонь и вода
Бонус 7. О пользе каталогов
Бонус 8. Что в прозвище тебе моем?
Бонус 9. Воркующие голубки
Бонус 10. Летнее настроение
Бонус 11. Маленькое счастье
Бонус 12. Очки
Бонус 13. В постели с Италией
Бонус 14. Будни немецкого дома
Бонус 15. Вечер воспоминаний
Последние комментарии
1 день 21 часов назад
2 дней 1 час назад
2 дней 3 часов назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 6 часов назад
2 дней 7 часов назад