Вихря [Эри-Джет] (fb2) читать онлайн

Эри-Джет Вихря

Вот она опять — худая, юркая, как хорек; перепачканная мордашка, босые ноги в цыпках, в спутанных рыжих космах — сухие травинки. Вихря, маленький деревенский подкидыш. Нашлась как-то у околицы, да и осталась — у вдовы Харитиньи на сеновале ночует, Харитинья же ее и подкармливает.

«Глупая баба, — думал Богдан. — Своих четверо, вечно голодных, а она еще эту пигалицу ни на что не годную пригрела…»

У самого Богдана своих не было. И чужих почти не осталось. Это раньше Богдан по-иному жил… был он воином прославленным да и женихом из самых видных, чего уж скромничать. И просватали за него не какую-нибудь деревенскую девку, а дочь самого князя — Любушку. «Эх, Богдан! Мне б таких молодцев, как ты, хоть сотню — никто б перед князем Доброгневичем глаз не поднял — весь белый свет мне бы покорился!» — сказал князь. И благословил дочь. Богат тогда был Богдан. И деньгами богат, и дружеской верностью, и жениной любовью. Да только это все давно было — так давно, что и поминать не стоило. С тех пор, вон, и голова поседела, и богатство порастратилось, и слава воинская забылась. Всё забылось, всё обветшало, только цветы на жениной могилке свеженькие раскрылись. Да три холмика рядом травой зеленеют — детки. Как было напророчено — так и вышло: трое сыновей родилось, да ни один десяти лет не прожил.

А соплюху эту рыжую, Вихорку, Богдан давно заприметил: повадилась в его саду яблоки красть. Захарка-садовник все изловить обещался, да не мог. Погонится — а малявка под забор и в крапиву. Поди вытащи её оттуда! Но вот замечать стал Богдан: как девчонка яблоки таскать начала, так они ровно сладше сделались, сочнее да запашистее. А тут вышел, глядит — дерево само к рыжей Вихорке ветви, словно руки, тянет.

— Вихря, эй!

Девчонка вздрогнула пугливо и оглянулась. Глаза выпучила, большущие, как трава, зеленые. «Вот точно такие глазищи», — припомнил Богдан и плюнул под ноги.

— Вихорка, поди-ка сюда.

— А не прибьешь, дядя? А то если бить будешь — так я лучше сбегу. Тебе, старому да толстому, меня в жизнь не догнать.

— Ишь ты, бойкая выискалась. Старый я да толстый… а ну иди, бить не буду. Тыквы пареной с пшеном хочешь?

— Тыквы? — рыжая головенка хитро склонилась к плечу. — А на меду?

— На меду, на меду… это где ж ты мед-то пробовала, босоножка?

— А там, — девчонка махнула рукой в сторону дальнего леса. — Когда еще мамка кормила.

— А теперь твоя мамка где?

— Не знаю… — она вдруг как-то обмякла, губы изогнулись коромыслом, а глаза слезами налились. — Проснулась — и нет ее… не знаю…

Чтобы этот рыжий бесенок плакал? Богдан даже смутился.

— Ну-ну, не реви, пошли лучше тыкву есть.

В горнице было свежо и прохладно. Кухарка уже подала обед и тихонько поодаль ждала, чего еще прикажут.

— Что стоишь столбом? — свел брови Богдан. — Не видишь: гостья у нас. А ну подай ей каши мису, да мёда с маслом. Да молока свежего не забудь, и хлеба ломоть.

Вихря, прячась за хозяйской спиной, тихонько прокралась к столу, юркнула в дальний угол, забралась на лавку и притихла. Богдан подвинул девчонке полную миску горячей каши и вдруг спросил:

— А вот хочешь ли, Вихря, я тебе сказку расскажу? Ну да хочешь-не хочешь, а слушай, пока рот набит.

Задумался Богдан, с чего бы начать, а девчонка во все глаза на него уставилась, ждёт.

— Я тогда не то что теперь был: старый да толстый — скажешь тоже!.. Голова хоть и седая, а в седле-то я крепко держусь! Так вот, был я тогда у князя нашего, Доброгневича, на службе. Конь подо мной ходил добрый… из лука-то я и теперь метко бью, да и палашом рубиться могу — а чего ещё князю надобно? Он в ту пору свару затеял с Миройкой южным — вот и набирал молодцов в войско. До реки мы пешим ходом добирались. Две седмицы шли. Грозное у нас войско было! Да что сила воинская, когда враг твой — солнце палящее да путь нелегкий? Идём, а поклажа к земле тянет, пот глаза застит, кругом сушь, что в пекле… ну так вот — добрались мы до берега речного и лагерем стали. А той землей как раз брат князя нашего правил. Уж не знаю, по дружбе ли, али ещё как, но он ладьи нам дал, чтобы вниз по реке сплавляться. Ладьи-то так себе были — на них только купцам и ходить, да я тогда в судах совсем не смыслил. Погрузились мы в лодки — коней по сходням завели, паруса подняли — и в путь двинулись. Сколько шли по реке, уж и не упомнить… да и упомнишь тут разве, когда вода от прямо жаром горит — не взглянуть! Только ночью и отдых. Но шли довольно — и мы пообвыкнуть успели, и кони фырчать да взбрыкивать перестали… ты ешь, ешь — чего рот разинула?

Ну так вот… раз как встали на берегу лагерем — а по ту пору сквозь лес плыли, ни пешему, ни на конях не пройти — зовет меня сам князь (а я-то уж тогда над полусотней начальствовал) да говорит: нужно, мол, моим молодцам вперёд войска уйти, путь разведать. Приказ важный, правильный — вдруг засада разбойничья или вражья? Не дело всему-то войску в неё угодить.

Так вот и оказались мы на трёх ладьях впереди прочих. В лагере пока передышка: они и коней выгуливают, и суденышки свои утлые латают, где прореха какая. Так что мы далече уж от них ушли. Идут лодки — вода спокойная, только мелкая рябь пробегает. И солнце жарить перестало. Благодать. А вечером мы к берегу пристали, чтобы, значит, ночь скоротать, да утром дальше пуститься. Шатер раскинули, костры, как водится, зажгли, похлебки горячей сварить… глядь — три бочки браги схватили из личных княжеских припасов. Видно, случайно. Ну, мы порядок знали: хмельное — в сторону, и стали на ночлег устраиваться.

Лес по берегу темный, незнакомый, с виду — нехоженый. Ребята круг лагеря порыскали — а были у нас и такие, что испокон по лесам шастали, охотой промышляли — то же сказали: нет тут разбойников, вообще людей нет.

Мои ратники отужинали и спать полегли. Одни дозорные остались.

Только поспать-то мне не дали в ту ночь. Не разоспался еще, как будит меня дозорный — чернявый такой, суетной, меж собой мы его Жуком прозывали, а имени я теперь и не вспомню. Трясет за плечо, на реку указывает, а сам пальцем грозит, молчи, мол, воевода. Я сперва глянул: луна светит, вода плещет, ночь как ночь — выругать шутника хотел, а потом пригляделся получше и только рот разинул. Слетелись к берегу птицы, крупные, черные, ровно вороны, поодаль от стана нашего широким кругом на поляне расселись и начали перьями трясти. А перья-то с них посыпались, в стороны полетели… и сами они выросли, поднялись. И вот уж не птицы, а молодцы на поляне, собой статные и при оружии — кольчуги серебром играют, у одних за спиной луки белеют да полны тулы стрелами щетинятся, у других — мечи на поясе. А после в середку круга иная птица слетела, поменьше и ровно серая. Сесть не успела, обернулась девой юной, да такой красавицей, что и в сказках нечасто поминается.

Жук-то мой, храбрец-вояка, перетрусил:

— Что ж это такое, воевода? — шепчет. — Нечисть на нашу погибель пожаловала или птицы райские с добрыми вестями?

— Вот у них мы и спросим, — говорю, а сам навстречу поднимаюсь.

Но тут дева меня увидела, уставилась глазищами… а глаза у нее и не темные, но жгут жарче огня; и не светлые — но до костей промораживают. Я пока ей в очи-то глядел, не заметил, как она близко подошла: глазищи — зелень, косы — медь. Платье на ней, что вода струится, насквозь светится, а под ним — нагая, бесстыдница… И вороны ее ни на шаг не отстают.

— Будь здоров, Богдан-воин, — молвила девица. — Как спится тебе на сырой земле, на росистых травах? Не жестко ли, не холодно?

Я, хоть и оробел сперва, а не растерялся.

— И тебе блага, дева-птица, — отвечаю. — Жестко спать мы, княжьи люди, привычные, а вот красы такой прежде видеть не доводилось. Да и чудно мне: ты меня по имени величаешь, а я твоего не ведаю. Кто ты будешь, гостья? И кто эти молодцы — твои ль они, или ты — их?

— Гостья? — рассмеялась она, словно зимний родник по наледи зазвенел. — Не я тут в гостях, Богдан-воин, а ты непрошеным явился! Молодцы эти — лесного государя стража, сама я — дочь его младшая, любимая. А имени моего знать тебе не надобно — много власти заберешь.

Тут Жук мой совсем от страха потерялся. Бухнулся девице чудной в ноги, подол в лапищи сгреб и запричитал:

— Матушка-государыня! Не погуби! Не со злом мы в угодья твои сунулись — мы Миройку-злодея воевать идем, а в лесах нам и нужды нет!..

И так кричал, паршивец, что весь стан перебудил. Начали мои ратники глаза тереть да озираться.

А царевна лесная только смеется:

— Да зачем мне губить тебя, дурачок! Я проведать пришла. Нечасто в наши дебри люди захаживают, а тут вы на ладьях. Вот и захотелось мне глянуть — каковы?

Тут уж я не упустил… что, рыжая, не веришь? А вот зря ты не веришь — дядька Богдан тебе не тот врун, что в нашем ручье говорящего осетра поймал. Как было, так все и сказываю.

Ну вот и говорю я, значит:

— Нет, говоришь, зла у тебя к людям, царевна? Тогда не откажись хлеб с нами преломить и вина нашего отведать. Кто от единого хлеба вкушает, те перед богами — братья, ведают ли об этом в твоих лесах?

— Что ж, Богдан-воин, — ох, и хитро она тогда улыбалась, — мирным гостям мы всегда рады. Преломлю с тобой хлеб и вина выпью, угощай.

Ребятам моим только кивни — вмиг скатерти настелили, яства, чем богаты, разложили. Да брагу нашу, что по ошибке у князя увезли, выставили. А после усадили гостей, да и себя не забыли. Вот смотрю: едят наши лесные гости, а пуще всего на брагу налегают. Нравится им угощение. И вот уж пошли между ними и моими ратниками разговоры да веселье: кто песни петь затевает, кто в цель стрелять или рукоборствовать, а кто и на мечах потешиться. Но все чинно, уважительно…

И царевна прекрасная тоже бражки отведала. Раскраснелась вся, так жаром и пышет, и все ближе, теснее ко мне жмется… а чего ты так смотришь? Я тогда о-го-го какой был! Девки, все, какие ни есть, глаз не сводили, вот и ей, птице лесной, приглянулся. Прижималась она да за руку брала, а потом к уху приникла и давай шептать:

— Люб ты мне, Богдан-воин. Давно люб — много дней кругом летаю, за твоей лодкой слежу. Идем со мной в лес, душа моя! Идем — не пожалеешь.

— Да как же это, царевна? — говорю. — Не можно мне. Меня дома жена молодая ждет, первенца носит. Хороша ты, царевна, не хочу тебя обидеть, но она-то, Любушка моя, сердцу ближе.

— Так разве я в жены к тебе прошусь? — говорит. — Только ночь эту со мной будешь, а потом верну тебя твоей Любушке. Вот ты говоришь, жена твоя первенца ждет… счастливая. А я как же? Разве много мне нужно — ночь с любимым и долгие годы памяти?

— Да что ж я, — отвечаю, — один на свете? Вон у тебя какие молодцы! Неужто ни один девичье сердце не тронул?

— Молодцы? Это стража моя, Богдан. Они отцу верны, а меня… то ли берегут, то ли стерегут — я и сама не знаю. Проклята я. Прогневил отец Перуна раз. Узнал, что молния спалит самый большой дуб в роще, восстал на бога, а тот разгневался и всю рощу сжег. Моя это роща была, Богдан. С тех пор нет у меня дома, негде гнездо вить, не с кем птенцов растить, вот и мечусь по миру кукушкой серой неприкаянной. Слышал, поди, крик-то мой над рекой? Давно бы сложила крылья, на камни бросилась, да стража отцова не позволит.

И поглядела так…

Вот ведь, Вихря, ты мала еще, тебе что? Пузо набить, да в тепло. А ведь как оно в жизни-то бывает? И хороша, и дочка царская — а все не то, все несчастлива.

Так она глянула жалостливо, а потом вдруг очи огнем полыхнули, что жутко стало:

— Смотри, Богдан, добром прошу, ласкою. А не послушаешь — заворожу наговором, опою любовным зельем — все одно возьму! Но потом не сможешь ты ни есть, ни спать, забудешь жену, на детей глядеть не захочешь — лишь меня одну искать будешь и никогда не найдешь.

Ох, и долгая это была ночь, Вихорка! Долгая, сладкая… на рассвете мы из лесу вернулись. Воины наши кто спать полег, а кто последнее доедает-допивает — но нас встретили радостно. А царевна моя красавица и не смутилась даже! Осенними волосами тряхнула:

— Хорош ваш хлеб, гости, а вино — еще лучше. А более всех угодил хозяйке воевода ваш! И потому позволено вам одно чудо. Какого хотите?

Ратники мои опешили, что сказать — не знают. Только Жук опять, дурень, выскочил:

— Слыхал, — говорит, — есть у Лесного Владыки волшебное озеро, кто в его воды войдет — всю судьбу свою узнает: что было, что есть, что вперед предстоит. До самой смерти. Правду ли люди врут, царевна? А если правда — можно ли к тому озеру сходить?

— Есть такое чудо, — ответил один из Воронов, — и отчего ж не сходить? Тут оно, недалече.

А царевна меня в бок кулачком тычет:

— Запрети, — шепчет, — не позволяй! Нельзя никому судьбу свою знать! Разве ж можно жить, когда смерть свою видел? А начнешь бороться, судьбу обманывать — только хуже выйдет. Через это озеро я кукушечьи перья-то надела…

А только не смог я своих сорвиголов остановить. Нечего делать было — сам с ними пошел…

Замолчал Богдан, голову склонил, лицо в ладонях спрятал. Как живые встали перед ним картины прошлого: славная победа над южным княжеством, и смерть всех товарищей. А потом большая беда с северного моря. Война, падшие знамена, горящие города, мор, голод, разорение… И четыре его родных могилы.

— Все видел в том озере, Вихорка, все, как есть! Только рыжей головенки твоей там не было…

Девчонка есть перестала, по-взрослому так на Богдана глянула.

— Спорил ты с судьбой, Богдан-воин?

Посмотрел он на малышку: глаза — лето солнечное, волосы — осенняя листва.

— Спорил, Вихря, ох, спорил! И теперь спорить хочу. Я ведь крепко любил свою Любушку, но и Кукушку лесную по сей день забыть не могу… ты прости меня, доченька, что не признал. Ведь столько лет минуло, а ты — все мала.

Девочка улыбнулась, кудлатой головой кивнула:

— Не зови меня больше Вихрей, батюшка. Зови Ласточкой.