Кенийские сафари [Сергей Федорович Кулик] (fb2) читать онлайн

Сергей Кулик
КЕНИЙСКИЕ САФАРИ

*

РЕДАКЦИИ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Книга подготовлена при участии

Института этнографии АН СССР

Фотографии автора

Оформление художника А. И. Белюкина

М., «Мысль», 1976

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

«Кению европейцы называют самой прекрасной страной в мире.

Известно, чего стоят подобные восторженные отзывы, но в данном случае даже они не могут передать очарование этой, страны».

Г. Шомбург

Шесть лет прожил я в Кении и все шесть лет только и слышал что восторженные возгласы об этой стране.

Восторгались главным образом туристы, и их нетрудно было понять. Приезжих поражает кенийская столица Найроби — большой современный город, модернистский центр которого, застроенный элегантными зданиями, утопающий в зелени ярко цветущих экзотических деревьев, скорее напоминает кварталы преуспевающего города американского Юга, чем столицу развивающегося государства. Они бывают приятно удивлены климатом Центральной Кении, расположенной в горах. Собираясь в Африку, туристы страшатся жары, а тут в первый же вечер им приходится, дрожа от холода, бежать в магазин и покупать шерстяной джемпер.

Утром для туриста начинается «сафари» — этим суахилийским словом в Восточной Африке называют любую поездку. Если туриста везут на запад, в глубь горной Кении, он получает возможность пересечь экономически наиболее развитые районы Африки, расположенные на кенийских нагорьях, обрывающихся в сторону озера Виктория. Здесь изумрудные чайные плантации чередуются с бархатистой зеленью кофейных ферм, а огромные животноводческие ранчо — с пестрой мозаикой огородов. Мимо них идут прекрасные дороги, вдоль которых вытянулись уютные чистые городки, где африканцы к воскресной заутрене надевают галстук и шляпу. Кения слывет одной из наиболее развитых стран Африканского континента, и ее центральная процветающая часть служит тому наглядным доказательством.

Потом дорога сворачивает, серую ленту асфальтового шоссе сменяет красный проселок, и из освоенного заселенного края турист вдруг попадает в сумеречные леса, покрывающие склоны гор Кении и плато Абердар. Тут в экзотически обставленной гостинице, построенной над звериным водопоем, турист проводит остаток дня. Под вечер на водопой приходят носороги, буйволы или леопарды. И тогда лишь тонкое стекло гостиничной террасы отделяет людей от этих гигантов африканского леса. Туристы, растянувшись в креслах, пьют кофе и виски, а в десяти метрах от них леопарды и носороги пьют воду. Тут действительно есть чем восторгаться!

Если же турист едет на восток или юг от Найроби, то сначала он пересекает бескрайнюю однообразную саванну, где расположены крупнейшие национальные парки Кении. Отсутствие красот ландшафтов компенсируется здесь фантастическим количеством зверья. Сотенные стада зебр, тысячи антилоп и газелей, бесчисленные буйволы, жирафы и страусы, а если повезет — львы, гепарды, бегемоты. Иногда на дорогу выходят слоны, причем здесь, в засушливой саванне, они редко могут разрешить себе водяной душ, но зато часто балуются пылевыми ваннами. Почва саванны — красная, поэтому и слоны здесь кирпичного оттенка. Цветные слоны — тоже повод для восторгов.

Спустя несколько дней насмотревшихся на зверей туристов увозят на побережье Индийского океана, где из мира иссушенных солнцем колючих акаций и серых злаков они попадают в мир кокосовых пальм и буйно цветущих растений влажных тропиков. Белоснежные коралловые пляжи под ослепительно голубым небом и загадочный мир подводных рифов окончательно туманят воображение туристов.

Не меньше впечатлений получает турист и от прибрежных городов — центров расцветшей в средние века суахилийской цивилизации.

Вместо похожего на американский курорт Найроби, возраст которого еще не перевалил за восемьдесят лет, турист неожиданно попадает в узкие средневековые улочки Момбасы или Малинди, имеющие восьми-десятивековую историю. По этим улочкам ходил Васко да Гама, на них каждый дом — свидетель бурной и романтической истории побережья. Здесь на протяжении веков Африка встречалась с Азией. Женщины, с головы до ног закутанные в иссиня-черные буибуи, напоминающие халифов старцы в пестрых тюрбанах, бормотание муэдзинов, несущееся с причудливых минаретов, гортанный крик уличных продавцов кофе и халвы, ночная жизнь портового города. Пряный аромат Востока и соленый воздух океана…

Турист опьянен, он задыхается от восторга, от впечатлений. Ему кажется, что он, как никто другой, «понял» Африку, проникся ее «сутью» и что отныне его священная обязанность — донести эту «суть» до тех, кто еще не имел счастья вкусить африканских удовольствий. Так туристы начинают писать книги, издавать свои дневники и записки.

Кения — всего лишь одна из свыше сорока независимых стран Африки. Но примерно каждая седьмая книга об Африканском континенте, выходящая на Западе, посвящена Кении. Литературная «кениниана» огромна, и причиной тому в первую очередь то, что Кения сегодня — наиболее посещаемая туристами страна Тропической Африки. Отсюда и тематика этих книг. Они посвящены красотам нагорий, заповедникам, подводной охоте или памятникам суахилийского побережья.

Конечно, существуют и серьезные работы — о проблемах сельского хозяйства и транспорта, промышленности и энергетики этой страны. Но вся беда состоит в том, что «экономическая Кения» составляет лишь восьмую часть «Кении географической». Около 70 % обрабатываемых земель, дающих 80 % продукции сельского хозяйства и 98 % экспортных товаров, все заводы и около восьмидесяти процентов населения сосредоточены в пределах все тех же Центральных нагорий, прибрежной полосы и побережья озера Виктория. Поэтому большая часть серьезных исследований о Кении посвящена тем же территориям, что и очерки туристов.

Так литература волей-неволей создает бытующее повсюду неверное представление о Кении как о «зеленом оазисе Африки», «острове товарной экономики в море натурального хозяйства». А между тем «оазис» этот — очень незначительная часть страны, где леса занимают лишь три процента территории и где только шесть процентов населения работает по найму. Немногим более двадцати процентов территории страны занимают саванна и редколесье — традиционные зоны натурального африканского сельского хозяйства. Остальные три четверти Кении покрывают опустыненная саванна, полупустыни, пустыни, безжизненные лавовые плато. Населяющие их кочевые и полукочевые племена скотоводов живут в условиях «неденежной экономики», причем термин этот носит куда более конкретный смысл, чем вкладывают в него экономисты. Многие номады Кении действительно никогда не держали в руках денег. А если медные, ничего не стоящие монеты иногда и попадают к ним, то их чаще всего используют как украшения. Но для иностранцев, побывавших в ультрасовременном Найроби существование этих пастушеских племен, живущих укладом каменного века, остается секретом. Они думают о Кении как о процветающей стране, пытаясь представить ее как «витрину» капиталистического развития в Африке.

Признаюсь, что когда в начале 1967 года я как корреспондент ТАСС поселился в Найроби, то был немного обескуражен. До этого я знал Африку по ее западному побережью с его самобытными, полными контрастов городами, умопомрачительно ярким колоритом национальных одежд и пестрых базаров, с его оживленной уличной торговлей и доносящимися отовсюду ритмами местных мелодий.

Космополитический чопорный Найроби, в котором было меньше всего африканского, удивил меня. Я начал искать «настоящую Африку» за пределами столицы. Но эти мои первые, тогда еще робкие вылазки, во время которых я старался не удаляться от асфальтированных шоссе, не удовлетворяли мое любопытство.

Шоссе эти проходили по развитым земледельческим районам, населенным народами банту, по территории так называемых Белых нагорий, еще лет десять назад бывших центром английской колонизации Кении. Европейцы по достоинству оценили плодородие вулканической земли, издревле обрабатываемой банту, и отобрали ее у местных крестьян, заставив их батрачить за гроши на своих фермах. Все это привело к разрушению традиционных родоплеменных институтов наиболее высокоразвитых в социально-экономическом отношении народов банту — кикуйю и миджикенде, камба и меру, балухья и эмбу. К своему удивлению, я узнал, что ритуальную маску в Центральной Кении увидишь лишь в магазине, где торгуют сувенирами, а танцора в национальном наряде — скорее всего, у гостиницы, где ряженые развлекают туристов.

Единственно, кто на первых порах удовлетворял мой интерес к образу жизни африканцев, их древней культуре, были масаи. И тут дело совсем не в том, что внешне масаи больше, чем кто-нибудь другой в Восточной Африке, соответствуют стереотипному представлению о «настоящем» африканце. Конечно, экзотический облик масаев — у мужчин перекинутая через плечо красная тога и копье в руке, а у женщин фантастическое количество бисерных ожерелий на шее и металлических браслетов на руках и ногах — делает свое дело. Но главное, что привлекало меня к масаям, — это гармонично слитые воедино первобытность их бытия и гордость духа, я бы сказал, какая-то врожденная интеллигентность.

Конечно, в тяжелый засушливый год масаи может остановить машину и попросить есть. Но даже если это будет мальчишка, то сделает он это так гордо — опершись на копье и презрительно прищурив глаза, — что вы забудете, протягивая ему хлеб, кто в ком нуждается. Не вздумайте в оплату за деяние попросить у масая разрешения сфотографировать его. Несмотря на голод, он кинет вам хлеб в лицо и, щегольски сплюнув сквозь зубы, удалится в буш. И иногда, скрываясь в кустах, скажет: «Это собака служит перед человеком, протягивающим ему кусок. Мы же люди, сами имеющие собак».

Один из путешественников как-то писал, что любой иностранец, посетивший Восточную Африку, не может устоять против чар масаев и начинает страдать «масаитом» — влюбленностью в масаев. Я тоже не уберегся от этой «болезни». Однако те привлекательные черты, которые так подкупают европейцев в масаях, свойственны отнюдь не только им одним в Восточной Африке, они присущи многим народам, называемым учеными нилотами.

Когда ныне недоступные для большинства туристов суровые бездорожные районы кенийских пустынь откроются для иностранцев, их начнут привлекать и другие скотоводческие нилотские народы. А пока никто, кроме этнографов, и не подозревает, как много этих народов скрывается в засушливых долинах, по берегам безвестных озер или в лесах, нависших над долинами Великих африканских разломов: это туркана, самбуру, итесо, нджемпс, а также племена, объединяемые в группу календжин — найди, кипсигис, баринго, покот, черангани, сабаот, туген. Для меня, проведшего значительную часть своей кенийской жизни в засушливых районах, заселенных нилотами, «масаит» стал лишь одним из симптомов куда более серьезной «болезни» -  нилотомании. Но я нисколько не жалею, а скорее рад, что заболел ею. Эта болезнь не давала мне покоя, не разрешала засиживаться в Найроби, все время гнала в неприветливые для случайного заезжего каменистые пустыни, дающие приют гордым своей свободой людям — нилотам.

Само название «нилоты» говорит об их происхождении, «люди Нила». Одни предания гласят, что предки нилотских племен жили некогда в районе нынешней суданской провинции Бахр-эль-Газаль, другие утверждают, что они обитали в стране Миер, то есть в Египте. Во всяком случае на древних египетских памятниках нередко изображены люди явно нилотского типа.

Ученые считают нилотов представителями негроидной расы.

Однако они тут же оговариваются, что среди многочисленных антропологических типов этой расы нилотский тип — самый обособленный и своеобразный. Нилоты — самые высокие люди на земле. В Кении, где граница зеленых влажных плато и бесплодных пустынь служит и границей расселения земледельцев банту и скотоводов нилотов, индивидуальность нилотского типа бросается в глаза даже непосвященному. Слегка склонные к полноте земледельцы редко бывают выше 165 сантиметров, средний же рост поджарых статных скотоводов — 180 сантиметров. К тому же эти великаны являются и наиболее темно пигментированным антропологическим типом нашей планеты. Пигментные пятна у нилотов встречаются даже на языке и слизистой рта. От других представителей негроидной расы нилоты отличаются также долихоцефальной формой головы, длинными конечностями, узкими носами и зачастую тонкими губами. Сталкиваясь с этими «черными Аполлонами» европейцы зачастую полностью пересматривают свое представление о внешнем виде африканцев, созданное на основе знакомства с антропологическим типом негроидов Западной Африки.

Самые высокие и самые темные люди земли говорят на родственных языках, объединяемых в нилотскую группу. Можно с уверенностью сказать, что эти языки — одни из наименее изученных в мире, хотя говорят на них около пятнадцати миллионов человек, в том числе в Кении — около трех миллионов, или почти треть населения страны.

Почти все нилотские языки не имеют письменности, их грамматика не изучена, составление словарей затруднено очень сложной системой изменения музыкальных тонов.

История лишенного письменности народа обычно загадочна, а история нилотов, большинство которых отрезано от более цивилизованных народов труднодоступными пустынями, — загадка вдвойне. Лишь основываясь на богатом фольклоре нилотов, на сказаниях и легендах их соседей банту, можно нарисовать схематическую картину прошлого нилотов. Покинув в средние века свою нильскую цитадель, они начали продвигаться с севера на юг. При этом часть нилотов, шедших западным путем, вторглась в плодородные районы, уже заселенные банту, и завоевала государства Межозерья, находившиеся на территории современных Руанды, Бурунди, Западной и Южной Уганды. Другая часть нилотских племен, двигаясь по долинам вдоль Великих африканских разломов, заселила в XV–XVI веках аридные земли Эфиопии, Судана, Северной Уганды, Кении, а затем и Танзании. В XVIII–XIX веках огромный ущерб нилотам, их племенным институтам и культуре нанесла работорговля. Красавцы нилоты особенно ценились 12 на рынке «живого товара». Работорговцы, натравливая одно нилотское племя на другое, провоцировали трибалистские столкновения, выкупая потом у победителей тысячи военнопленных, продававшихся затем в неволю в портах Красного моря. В результате численность некоторых нилотских племен сократилась в прошлом веке в три-четыре раза. Но были среди нилотов племена, не только успешно сопротивлявшиеся работорговцам, но и преградившие им путь с побережья Индийского океана на запад, избавившие от опустошительных набегов торговцев «живым товаром» народы побережья озера Виктория. Это в первую очередь относится к масаям, найди и кипсигис. Имея сильную армию копейщиков, они еще до начала эпохи работорговли подчинили себе земледельческие племена Центрального плато Кении и сделались хозяевами лучших в Африке пастбищ.

Не удивительно поэтому, что позже, во время английской колонизации, среди нилотов эти народы пострадали в наибольшей степени. У найди и кипсигис англичане отобрали огромные площади плодородных земель, конфисковали у них почти весь скот, одновременно ликвидировав институт верховного ритуального лидера — оркайота. Разрушив таким образом традиционную организацию этих племен, лишив их средств к существованию, англичане поставили африканцев перед выбором: или умереть с голоду, или идти работать за гроши на фермы белых. В нечеловечески тяжелых условиях жизни колониальных времен у найди и кипсигис, как и у банту, растерялись, ушли в прошлое их древние традиции.

Сегодня нанди и кипсигис — нилотские племена, в наименьшей степени сохранившие свою традиционную организацию, но в наибольшей степени затронутые капиталистическими отношениями. Они работают поденщиками на чайных плантациях Керичо, батрачат на зерновых фермах Элдорета, пасут чужой скот на землях, некогда принадлежавших их отцам. Пластиковый халат сборщика чая, солдатская шинель или штопаный, видавший виды европейский костюм — такова сегодня обычная одежда найди и кипсигис. По вечерам я никогда не слыхал здесь дроби барабанов, никогда не видал танцев у костра или пышных ритуальных празднеств. «Мы слишком уставали днем на фермах белых и слишком часто были голодны по вечерам, чтобы танцевать ночью», — объясняли мне.

Судьба масаев сложилась несколько по-иному, хотя в результате бесконечных междоусобных войн, эпидемий холеры и оспы, а также столкновений с найди и кипсигис, у масаев уже не было той военной мощи, которой они располагали в начале XIX века. Но они были еще достаточно сильны, чтобы оказать сопротивление экспансии англичан. В период правления лайбона (вождя) Мбатиана отряды масайских воинов неоднократно совершали набеги на фактории и фермы первых поселенцев. Однако после смерти Мбатиана англичане затеяли нечестную игру с его преемником Ленаной, спровоцировав конфликт его воинов с войсками антианглийски настроенного лайбона Легалишу. Ослабив обе стороны, колонизаторы навязали Ленане «договор», в соответствии с которым масаи в обмен на тучные пастбища Центральных плато получили засушливые, засоленные каменистые земли кенийского Юга. Обосновавшись там, масаи внешне остались верны своему образу жизни, своим традициям, которыми они законно гордятся. «Именно благодаря своим обычаям, мы — масаи», — говорят они.

Но время делает свое дело. Уже в независимой Кении на моих глазах через земли масаев были проложены лучшие в этой стране дороги. В Масаиленде возникли многочисленные заповедники, привлекающие десятки тысяч туристов, вдоль его границ появились заводы, фабрики, товарные фермы. Все это плюс близость Найроби не могло не оказать влияния на традиционное общество масаев. Они начали очень быстро приобщаться к товарно-денежным отношениям, что породило цепную реакцию: развитие частной собственности разложение родоплеменных отношений — распад традиционных институтов. В 1967 году, впервые попав в Масаиленд, я еще сталкивался со скотоводами, живущими общиной и ведущими коллективное хозяйство. Но в конце 1972 года моими собеседниками здесь все чаще оказывались мелкие собственники. Еще десять лет назад в масайском районе Каджадо, например, девяносто восемь процентов земель принадлежало общине. А в 1972 году шестьдесят девять процентов земель стали частной собственностью. Поездки по Масаиленду давали мне огромный и интересный материал о механизме разложения общины, проникновении в нее капиталистических отношений. Но саму скотоводческую общину в ее первозданном, не затронутом чужеродными влияниями виде, в Масаиленде изучать становилось все труднее. Для этого надо было уезжать подальше, и не на юг от Найроби, а на север, в пустыни.

Эти бесплодные районы не интересовали англичан. Там почти не проводили земельных экспроприации, там практически не вербовали батраков на европейские фермы, потому что нилоты кенийского Севера подобно масаям отказывались быть рабами. В итоге племенная организация этих народов не была разрушена колонизаторами. В какой-то степени англичане даже побаивались этих динамичных и смелых воинов, сохранивших до нашего времени традиции отваги древней Африки.

Вот почему колониальные власти искусственно изолировали нилотов Севера от остальной части Кении, отгородили их от современных «опасных» идей и влияний, а заодно наложили вето и на экономическое развитие Севера. Свободный въезд на эту территорию, получившую официальное название «закрытых районов», был запрещен.

Единственно, с кем сталкивались нилоты, так это со сборщиками налогов, обдиралами купцами, колониальными чиновниками и солдатами, отнимавшими у них скот. Это породило у нилотов враждебность ко всем пришельцам, стремление изолироваться в труднодоступных пустынях от чуждого мира, законсервировало традиционные, уже давно ставшие архаичными обычаи и порядки, которые долгое время не подвергались здесь влиянию извне. Даже сегодня многие нилоты Севера противодействуют попыткам властей провести массовые вакцинации их скота, отказываются посылать своих детей в школы, иметь дело с врачами.

В августе 1969 года в независимой Кении впервые проводилась всеобщая перепись населения. Меня это событие застало в одном из селений самбуру. Более двух десятков воинов, угрожающе подняв свои копья, на моих глазах изгнали из своего селения двух насмерть перепуганных переписчиков, так и не ответив ни на один из их вопросов. Мне же потом воины объяснили, что при англичанах они уже сталкивались с подобными людьми, расспрашивавшими о количестве живущих в селении мужчин, принадлежавшем им скоте и так далее. А вслед за этими людьми появлялись солдаты, которые на основе полученных ранее данных отбирали у самбуру «лишних» овец и верблюдов. Так, поведение воинов-самбуру, которое на первый взгляд может показаться проявлением дикости, на деле имело объяснение, уходящее корнями в недавнее колониальное прошлое.

В Центральной Кении и Масаиленде разрушались традиционные институты нилотов, уходили в прошлое окружавшие их ритуалы и церемонии. И ученые, наблюдая эти сложные мучительные для африканского общества процессы, сделали вывод, что такова судьба всех нилотских племен. В фундаментальной работе «Народы Африки», изданной у нас Академией наук, я прочитал: «Древний институт возрастных классов еще не так давно существовал и среди нилотов. Над юношей в возрасте 13 — 16 лет совершалась особая церемония, знаменующая переход подростка в группу мужчин. Период церемонии падал на осень, когда прохладная погода и изобилие фруктов способствовали быстрому выздоровлению после мучительной операции…»

Но, попав в район бассейна озера Рудольф, я убедился, что древний институт возрастных классов среди многих нилотских народов жив и сегодня и что применительно к племенам кенийского Севера всю эту цитату можно привести в настоящем времени. Практически вся социальная и экономическая жизнь нилотов кенийских пустынь до сих пор зиждется на системе возрастных классов. Но сколь сильной должна быть изолированность этих народов, оторванность их от всего мира, если даже этнографы не знают деталей их быта!

Известно, что если болезнь не лечить, то она не проходит, а лишь усугубляется. Усугублялась и моя «нилотомания». Внимание к масаям, порожденное на первых порах «голодом» по «настоящей Африке», возникшим в европеизированном Найроби, пробудило у меня интерес к нилотам. Знакомство же с их образом жизни — интереснейшим, неизученным, на наших глазах исчезающим под влиянием современной цивилизации — заставило глубже и серьезнее заняться кенийским Севером, приняться писать большую монографию о подспудных социально-экономических процессах, протекающих сейчас в этом районе. В поисках неизвестных фактов и материалов, обойденных официальной статистикой, я систематически ездил по Северу. Я видел, как независимость, завоеванная кенийским народом в долгой и упорной борьбе, начала давать свои плоды и в этих ранее всеми забытых районах, как новые экономические отношения, новые веяния властно вторгались на земли племен, живущих по законам первобытного общества.

Одновременно эти поездки позволяли знакомиться с почти неизвестными Ученым памятниками прошлого, давали огромный этнографический и географический материал, послуживший основой для этой книги.

И конечно же, было бы непростительно, попав в эти труднодоступные места, не заинтересоваться материальной культурой, искусством нилотов. Во многом здесь помогал фотоаппарат. Я записывал древние легенды, проливавшие свет на прошлое нилотов, заполнял блокноты цифрами и фактами, в то время как пленка фиксировала формы и краски экзотического бытия обитателей кенийского Севера.

Постепенно в своих сафари я начал выходить за пределы нилотских районов. К востоку от вулканических плато, заселенных этими величественными красавцами, в песчаных пустынях живут многочисленные племена, говорящие на языках кушитской группы.

Численность кушитов, в Кении не превышает полумиллиона человек; это примерно пять процентов населения всей страны. Однако расселились кочевники-кушиты на огромной равнинной территории, занимающей почти треть всей Кении. Крупнейшие кушитские народы Кении — огаден, дегодия, гурре, аджуран, орма — не негроиды, они принадлежат к эфиопской расе. Это переходная раса, сочетающая европеоидные и негроидные черты, причем, я бы сказал, лучшие черты. От негроидов кушитам Кении достался завидный рост нилотов и темный цвет кожи — но не черный, а красноватый. Волосы у представителей этой расы красиво вьются, но никогда не достигают той степени густоты и курчавости, которая поражает у негроидов. Лица? Красавцы с древних фресок. Узкие, нередко с горбинкой носы, полное отсутствие прогнатизма (сильно выступающей вперед челюсти), полные выразительные губы. Особенно привлекательны правильными чертами лица и бесподобным цветом кожи женщины-кушитки. «Наша земля бедна, лишена воды и зелени, но мы не можем жаловаться на аллаха. Он украсил эту землю самыми красивыми в мире женщинами», — говорят в этих краях мужчины. И, глядя на кушиток, с ними трудно не согласиться.

Свое название кушитские народы получили по имени созданного ими в древности государства Куш, многое заимствовавшего у египетской цивилизации. Его центрами были города Напата и Мероэ, расположенные на территории современного Судана. Влияние могущественных кушитских владык распространялось на территории Эфиопии, Сомали и Уганды. В 725 году до нашей эры кушитский царь Пианхи покорил земли своего бывшего могущественного сюзерена — Египта, положив начало XXV, «эфиопской» династии фараонов. Получив доступ к Средиземноморскому побережью, Куш в этот период стал мировой державой. Кушиты поддерживали активные торговые связи с государствами Востока, с внутриконтинентальными племенами Африки, в том числе и Кении, к северным границам которой вплотную примыкали земли Куша. Огромно было влияние Куша как культурного центра, откуда по всей Восточй Африке распространялись идеи и достижения материальной культуры Древнего Египта.

Скорее всего, именно от кушитов большинство племен этого района узнали секрет получения железа, поскольку именно Напата и Мероэ в III–I веках до нашей эры были в числе крупнейших центров выплавки черного металла на всем континенте. Английский археолог Сейс еще шестьдесят лет назад называл Куш «Бирмингамом древней Африки», а современный английский прогрессивный историк Б. Дэвидсон в своей книге «Новое открытие древней Африки» пишет: «На протяжении почти тысячи лет… кушитская цивилизация Напата и Мероэ представляла собой важнейший африканский центр, где люди обменивались идеями, верованиями, а также изделиями своего ремесла»… Вполне разумно предположить, что железные изделия из Мероэ наряду с приемами выплавки железа неуклонно проникали в районы, лежащие к югу и западу от города. В этом смысле Куш сыграл в их развитии такую же роль, какую цивилизации Средиземноморья несколькими столетиями позже сыграли в развитии Северной Европы. Лишь в III веке новой эры великий Куш пал, уступив почетный титул сильнейшей державы Африки могущественному древнеэфиопскому государству Аксум.

Присутствие в Северо-Восточной Африке кушитских племен, внешне похожих на европейцев и говорящих на языках, имеющих очень много общего с семитскими языками Азии, послужило поводом для создания буржуазными историками так называемой хамитской теории, отдающей явно расистским душком. Пользуясь слабой изученностью кушитских языков Эфиопии, Сомали и Кении, буржуазные ученые искусственно выделили некоторые из этих языков в особую группу. На языках этой группы, получившей на западе название «хамитской», говорили, да и сейчас якобы говорят представители особого хамитского антропологического типа, отчасти «срисованного» с эфиопов и нилотов. В представлении сторонников этой теории, кушиты — не кто иные, как африканские арийцы. Неизвестно, когда эти высокорослые красавцы скотоводы пришли в Африку из Азии или Европы, принеся с собой высокоразвитую культуру и традиции власти. Они подчинили якобы до этого ничего умеющих делать аборигенов негроидной расы, создали свои государства распространяли свое влияние на огромные районы Восточной Африки. «Если африканцы и внесли свой вклад в мировую цивилизацию, добились определенных успехов в социально-экономическом развитии, так это только благодаря тому, что в их жилах течет частица крови высокоразвитых пришельцев-хамитов», — утверждают сторонники этой теории. Расистская суть подобных рассуждений совершенно ясна.

Советская африканистика, и прежде всего исследования члена-корреспондента АН СССР Д. А. Ольдерогге, нанесли сокрушительный удар по хамитской теории. Тщательно исследуя языки Африки, Д. А. Ольдерогге доказал, что никакой хамитской группы языков не существует.

Кушитские народы Кении говорят на языке особой кушитской группы в пределах семито-хамитской языковой семьи. В этой группе ученые выделяют языки галла, распространенные среди племен западных кенийских кушитов — рендилле, боран, габбра, сакуйе, орма, и языки сомали, на которых говорят племена восточных кушитов Кении — гоша, хавийя, огаден, аджуран, гурре, дегодия и другие. Отечественная африканистика разрушила также миф о существовании хамитской расы. Хамиты — это фантом, это призрак, подчеркивает Д. А. Ольдерогге. Он существует лишь в фантастических концепциях создателей этой теории.

Археологические исследования дали также возможность сделать вывод, что кушитская цивилизация была исконно африканской, созданной в результате взаимного обогащения культуры кушитов и соседних негроидных народов. Как пишет Б. Дэвидсон, Куш являет собой «в некоторых отношениях пример «наиболее африканской» из всех великих цивилизаций древности… Не будет преувеличением сказать, что история большей части континентальной Африки неотделима от истории Куша»^[1].

Однако в Кении, где большинство историков, да и политических деятелей получили образование на Западе, хамитская теория еще живуча. Официальная кенийская статистика продолжает называть все кушитские народы «хамитскими», использует также термин «нилото-хамиты», относя к ним всех нилотов, кроме луо. Пользуется поддержкой хамитская теория и среди традиционной племенной верхушки, особенно масаев, которой импонирует принадлежность их народа к «расе арийцев».

Делом рук «хамитов» были объявлены также многочисленные памятники материальной культуры, найденные за последнее время в кенийской долине Керио: древние искусственные террасы, каналы, мегалиты, могильники.

Я много ездил по этим местам, знакомился с этими памятями культуры, а заодно и со связанными с ними легендами и преданиями. И что же? Нилотские народы долины Керио, которых западные ученые называют «нилото-хамитами» и предки которых, следовательно, должны были быть строителями местных искусственных террас, каналов, колодцев и мегалитов, открещиваются от их создания. Они приписывают сооружение всех этих объектов земледельческим племенам, жившим в Центральной Кении еще задолго до появления их, нилотов. Себе же они отводят лишь роль завоевателей, разрушивших цивилизацию земледельцев.

Никаких следов «азиатских пришельцев», то есть хамитов, не удается выявить и среди создателей этой древней земледельческой цивилизации. Логичнее всего связывать ее возникновение в Кении с влиянием кушитов — наследников африканской культуры Напаты, Мероэ и Аксума.

Однако сегодня «хамитская проблема» имеет не только теоретическое значение, представляющее интерес лишь для узкого круга историков и лингвистов. В условиях независимого кенийского государства, главная цель которого — создание единой кенийской нации, хамитская теория продолжает оказывать хорошую службу лишь ее западным авторам. Она способствует не объединению, а разъединению кенийских народов, усиливает трибализм, взаимное непонимание и подозрительность, поддерживает исторически сложившееся высокомерное отношение скотоводов-кочевников к оседлым земледельцам, служит оправданием для сохранения архаических институтов и обычаев, самоизоляции нилотов и кушитов и без того отгороженных самой природой от внешнего мира.

Суров кенийский Север, ландшафты которого напоминают лунный пейзаж. Неприветлив, а порой просто жесток он к тем, кто пытается проникнуть на лавовые плато и в зыбкие пески пустынь, давшие приют нилотам и кушитам. Но зато, проникнув сюда, всякий раз получаешь истинное наслаждение.

Я полюбил скупые краски кенийского Севера и его гордых обитателей. И всякий раз, возвращаясь в Найроби после очередного «северного» сафари, когда моя машина вдруг начинала бодро бежать по гладкому асфальту шоссе Центральной Кении, проложенному сквозь зеленые леса и ухоженные плантации когда прохладный влажный ветер гор касался моего опаленного лица, я вспоминал слова известного путешественника Г. Шомбурга, вынесенные в эпиграф этой книги. Уж кто-кто, а он, совершивший десять длительных путешествий по Африке, исколесивший мир вдоль и поперек, мог сравнивать одну страну с другой. Но и он отдал Кении лавры «самой прекрасной страны мира».

Кения интересна своим разнообразием, пестрой мозаикой ландшафтов, калейдоскопом племен, самобытностью их культур. Вызывающая восторги туристов горная часть Кении подобна зеленому изумруду, украшающему драгоценное резное кольцо. Но, как говорят кушиты, «разве можно восторгаться кольцом, рассматривая лишь вынутый из него блестящий камень?».

НИЛОТЫ

Глава первая ЖИТЕЛИ ВУЛКАНИЧЕСКОГО ПЛАТО 

Эфиопская увертюра

Острые камни, раскаленный песок и торчащие из него длинные зловредные колючки акаций — все ополчилось против нашей машины. Через каждые три-четыре километра раздается треск. Это значит, что вновь лопнула камера. Приходится останавливаться, разгребать горячий сыпучий песок или острые камни, поднимать машину, снимать, латать, чинить резину.

За день в среднем делаем тридцать-сорок километров и двадцать-двадцать пять заплаток. Вода на исходе, а надежд встретить здесь источник — никаких. У изредка попадающихся нам кочевников воды тоже нет. Когда им делается совсем уж невмоготу, они перерезают вену старому верблюду и утоляют жажду его кровью. Но меня на такое питье не тянет.

Куда, откуда и где мы едем? Ответить на первые два вопроса не задача. Мы едем «домой», в Кению, из Эфиопии, где я знакомился с бытом нилотских племен нуэр и ануак.

Но на вопрос, где мы едем, я в тот момент определенно ответить не мог. Мой шофер Питер Очиенг, несколько раз пытавшийся выяснить это довольно интересное обстоятельство у кочевников, гонявших по пустыне стада изможденных верблюдов, всякий раз поворачивался ко мне и отрицательно качал головой. Кочевники называли несуществующие на карте стойбища или исторические провинции, часть которых была в Кении, часть — в Эфиопии. Но вот в какой именно из этих стран мы находимся, никто сказать не мог. Когда мы спрашивали, кто главный в их стране, кочевники говорили — «аллах» или перечисляли имена местных шейхов, а на вопрос, как называется столица их страны, бормотали непонятные названия деревень. Питер каждый раз удивленно качал головой и хохотал.

— Странные люди, — смеялся он. — Не знают, как называется их страна. Не знают своего президента. Никого не знают, кроме аллаха.

Питер — незаменимый спутник в скитаниях по Африке. Сам он принадлежит к народу луо с побережья Виктории. Но долго жил в Найроби, восемнадцать лет проработал в одной из компаний, организующих сафари, и выучил помимо своего родного дхлуо еще семь местных языков. Кроме того, он знает как свои пять пальцев все городки, все заповедники Кении. И его повсюду знают. Но здесь, в пустынях вдоль эфиопско — кенийской границы, он не бывал. Сейчас на его круглом немного скуластом, как у всех луо, лице — смущение. Питеру как будто неловко, что он не может ничего добиться от кочевников. А всякий раз, когда лопается камера, в его больших добрых и смышленых глазах выражается испуг и извинение.

— Извините, бвана^[2] - каждый раз говорит он и лезет разгребать горячий песок.

Но я знаю, что Питер не виноват, и как могу подбадриваю его.

— Дорога кончилась, бвана, — поворачивается ко мне Питер. — Я буду ехать прямо на юг. Рано или поздно мы приедем в Кению.

Я соглашаюсь, хотя, по-моему, дороги уже нет четыре дня. На карте, правда, нанесена какая-то едва заметная пунктирная линия верблюжьей тропы, кое-где сливающейся с руслами сухих рек. Но очевидно, кочевники уже давно не использовали этот путь, и поэтому песок и ветер засыпали тропку. По каким-то признакам, известным только африканцам, Питеру все эти четыре дня удавалось не сбиться с пути. Но теперь и он не имеет никакого ориентира, кроме солнца.

Мы, конечно, могли бы попасть в Кению из Эфиопии более легким восточным путем, по дороге через Мояле, где все же встречаются селения и один или два раза в неделю проходят машины. Но я нарочно избрал западный путь, надеясь поймать сразу двух зайцев. Во-первых, я хотел посмотреть эти самые дикие в Африке места вдоль восточных берегов загадочного озера Рудольф, мимо которого на протяжении веков с севера на юг из Эфиопии и Судана катились орды кочевников, заселивших ныне кенийский Север. Во-вторых, я надеялся найти на пустынном побережье озера экспедицию известного археолога Лики. Еще в Найроби ученый приглашал меня на свои раскопки, которые, судя по сообщениям газет, сейчас приближались к концу.

— Это Адас Арборе, страна племен гелубба, сидамо и суро, — окончив очередные переговоры со старцем, гнавшим ишаков, сообщил мне Питер. — Старик говорит, что надо держаться западнее. Если удастся проехать еще с полсотни миль, вновь появится караванная тропа. А там недалеко и до селения Илерет, что на кенийской стороне.

Адас Арборе — это еще Эфиопия. Слева за грядами камней, которые на карте именуются горами Олаи, блеснуло озеро Стефания — соленый, высохший, никем до сих пор не исследованный водоем.

Незаметно мы пересекли границу Кении, пропутешествовали еще два дня, положили с полсотни заплаток на камеры и наконец предстали перед изумленными кенийскими полицейскими в Илерете. По их словам, получалось, что уцелели мы в этой поездке просто чудом, поскольку в районе очень неспокойно. Воинственные гелубба недавно вторглись на земли местных кочевников - мериле, похитили женщин, угнали скот. Полиция здесь слишком малочисленна и даже не пытается вмешиваться в подобные столкновения. Мериле уже оправились от нападения и готовятся к ответному рейду. В это время посторонним на их земле показываться не следует.

Южнее, куда мы собирались ехать, по словам полицейского, также сложилась очень напряженная обстановка: на тропу воины встали туркана и самбуру. На днях во время столкновения из-за огромного, более чем в тысячу голов, стада скота с обеих сторон стрелами и копьями было убито более восьмидесяти человек.

— Очень, очень опасно ехать, — неодобрительно качая головой, закончил полицейский.

Питер возразил, что, на наш взгляд, в этом районе слишком спокойно, что мы и рады были бы встретить людей, но почти никого не видели. Потом начал выяснять, как найти Лики. «Профессор Лики», «всемирно известный антрополог», «знаменитый ученый» — все эти слова не пробуждали у местных стражей закона никаких ассоциаций. Тогда Питер решил перейти к языку жестов.

— А, это люди, роющие землю на берегу залива Аллиа, — радостно хлопнув себя по затылку, догадался полицейский. — Это не близко и ехать придется по почти необитаемой безводной местности. Но я дам вам аскари^[3] который покажет дорогу. Он поедет на верблюде.

У аскари на голове поверх буйных волос была налеплена шапочка из глины, разрисованная красной и синей красками и увенчанная страусовым пером. Такую прическу носят месяцами, пока глина не растрескается. Важно восседая на верблюде, шагавшем впереди нашей машины, аскари выглядел очень живописно.

Мы ехали по настолько унылому и однообразому краю, что я даже не берусь его описывать. Это не пустыня — у той есть свои краски, жизнь, своя прелесть. Страна племени габбра, совершенно лишенная растительности, — это лавовые поля, заваленные глыбами черного туфа, скелетные почвы вдоль неглубоких сухих долин, россыпи камней. Совершенно мертвый, разрушенный ландшафт. Кое-где приходилось объезжать руины скал, сложенные красными сланцами,-то ли еще не успевшими остыть после извержения, то ли уже с утра раскалившимися под лучами солнца. Иногда попадались груды снежно-белого, ослепительно сверкавшего на солнце кварца.

Сотни забывших, что такое вода, сухих русел, называемых здесь «гура», изрыли эту безрадостную землю. По ним кочевники — аскеты гоняют своих тощих, неизвестно чем живущих коз, склонных к самоубийству под колесами нашей автомашины. Ездить по гура можно довольно успешно. Самое тяжелое — выбираться из них, преодолевать заваленные камнями водоразделы и сползать по осыпям в новое русло. Верблюду эти упражнения удавались значительно легче, чем нашей машине.

Наш живописный аскари не говорил ни единого слова ни на одном из понятных нам языков, что не мешало ему время от времени останавливаться, жестом вызывать меня или Питера из машины и с высоты верблюжьей спины что-то объяснять. Я тоже задавал вопросы. Меня особенно интересовало происхождение обтесанных каменных плоских глыб, кое-где испещренных какими-то значками. То явно были мегалиты — памятники, оставленные древними обитателями этих мест. Аскари объяснял, водя пальцем по значкам. Но взаимного понимания между нами так и не былодостигнуто.

Восточная Африка — прародина человечества?

Трудно себе представить, что на этой каменистой неприветливой земле некогда существовала цивилизация, а еще труднее — что именно эта земля является прародиной человечества. Так же трудно, как поверить ученым, утверждающим, что в те далекие времена, когда обезьяна прочно стала на ноги и сделала палку своим орудием, здесь были не пышущие жаром пески и камни, а зеленые долины.

Но это так. Сначала геологи и палеонтологи доказали, что климат внутренних районов Африки был куда влажнее, чем сейчас. Теперь антропологи и палеонтологи доказывают, что сменно в этом влажном крае теплых озер началась история человеческого общества.

Впервые прародиной человечества Африку назвал Чарлз Дарвин. Великий основоположник эволюционного учения считал, что богатые флора и фауна Тропической Африки должны были облегчить нашим примитивным предкам поиски пищи, а теплый климат не только избавлял их от необходимости сооружать жилища и заботиться об одежде, но и ускорял процесс исчезновения у них волосяного покрова. Но все это были плоды теоретических рассуждений, а не сделанные на основе раскопок и фактов аргументированные выводы. Антропология делала тогда первые шаги и не могла дать Дарвину никаких доказательств.

Когда же палеоантропология вышла из младенческого возраста, то начала опровергать Дарвина. В 1892 году на Яве французский врач Е. Дюбуа впервые обнаружил остатки «обезьяночеловека» — питекантропа. Все новые и новые сенсации приносили раскопки в пещерах под Пекином. Там нашли еще одну ископаемую форму доисторического человека — синантропа, а рядом с ним — множество каменных орудий. Обитатели пещер жили в начале четвертичного периода, то есть несколько сот тысяч лет назад.

Африка молчала, а в Южной Азии, где так же тепло и влажно, одно антропологическое открытие следовало за другим. В науке укрепилось твердое мнение о том, что родиной человека была Азия, где огромные области с тропическим климатом с мезозоя не знали ни морских трансгрессий, ни вулканических катаклизмов. Это хорошо вязалось с соседством древнейших цивилизаций и устраивало расистов от науки, которые не могли примириться с мыслью о появлении человека на «Черном континенте».

И вдруг в 1924 году — гром среди ясного неба: сообщение южноафриканского анатома профессора Раймонда Дарта, тогда еще дилетанта в антропологии. С помощью своей студентки Дарту удалось обнаружить возле Иоганнесбурга целую коллекцию ископаемых черепов. Среди находок обращал на себя внимание череп, слишком примитивный для человека, но слишком прогрессивный для обезьяны. Обладатель другого черепа (трех-четырехлетний ребенок) имел большой мозг, каким не могла похвастаться ни одна из человекообразных обезьян, и зубы, похожие на человеческие. К тому же, судя по найденным костям, он ходил гораздо прямее, чем шимпанзе. Дарт назвал обладателя черепа австралопитеком африканским и заявил, что считает его «промежуточным звеном» между обезьяной и человеком. Это был переворот в антропологии.

Двадцать лет спустя соотечественник Р. Дарта профессор Роберт Брум в пещерах под Иоганнесбургом находит другой череп, а затем кости скелета, доказывающие, что австралопитеки передвигались в выпрямленном состоянии. Теперь уже и печи быть не могло о том, что открытые Р. Дартом и Р. Брумом древние виды — всего лишь доселе не известные науке вымершие человекообразные обезьяны. Это были существа, близкие к предкам человека, которые появились в плиоцене и жили вплоть до самого начала четвертичного периода. А это означало, что австралопитек старше и питекантропа, и синантропа и что лавры Азии вновь должны перекочевать в Африку. Кажется, Дарвин был прав!

Но Дарвин уже давно умер; а двум профессорам из заштатного южноафриканского университета и кучке их сторонников из молодых ученых было не так-то легко переспорить маститых приверженцев азиатской теории. Этот спор, быть может, продолжался бы до сих пор, не появись в Кении новый патриот «африканской прародины» — Льюис Лики.

И вот я сижу в его палаточном лагере, разбитом на длинной, глубоко вдающейся в озеро Рудольф песчаной косе Кооби Фора. Смотрю в его загорелое моложавое лицо и не могу поверить, что человеку этому шестьдесят шесть лет, что эпитеты «великий ученый», «революционер в антропологии», равно как и высокие звания — профессор, доктор Кэмбриджа, директор Института палеонтологии Кении, президент Географического общества Кении, относятся к нему. Простому, по-юношески увлеченному Лики.

— Не принимайте, конечно, это на свой счет, но я очень не люблю иметь дело с журналистами, — лукаво улыбаясь краешками глаз, говорит Лики. — Они обязательно прибавляют к возрасту моих находок три лишних нуля, перевирают все названия и ставят меня в дурацкое положение. Когда потом приезжаешь из экспедиции в Найроби, находишь ворох критических статей коллег по поводу «моих» заявлений, которые я никогда не произносил. Вместо того, чтобы сделать важное научное сообщение о новом открытии, приходится оправдываться. Публика в таких случаях всегда недовольна: «Лики опять пошел на попятный. Писали, что он открыл человека, который жил 2 400 000 000 лет назад. А оказывается, его находке «лишь» 2 400 000 лет».

— Тогда, профессор, разговаривайте со мной не как с журналистом, а как с географом. Тем более что ночную беседу посади пустыни никак не назовешь интервью… Что натолкнуло ас на мысль искать древнего человека именно в Африке?

— Наверное, любовь к этому континенту. Я родился в Кении, рос и воспитывался среди кикуйю. Я говорю на их языке так же свободно, как по-английски, даже мечтаю и думаю на кикуйю. Мне всегда казалось, что именно на этой земле, древней и немного загадочной, должно было свершиться великое таинство — появление человека. Я верил в это, и эта вера помогла мне найти «наткрекера».

«Наткрекер» — это герой английских сказок, тезка Щелкунчика. Так ученый в шутку назвал древнего обладателя черепа и огромных зубов, найденных им и его женой Мэри Лики в Северной Танзании в ущелье Олдувэй. Судя по их строению, «олдувэйский человек» любил щелкать орехи и косточки. В науку же он вошел под названием Australopithecus boisei, или «зинджантроп». Это было человекоподобное существо, возраст которого определяется в 1 700 000 лет.

— В чем была суть научного спора вокруг «щелкунчика», который разгорелся после его открытия? — спросил я.

— Солидный возраст, из-за которого многие не хотели признавать в зичджантропе предка человека. К тому же череп «наткрекера» напоминал горилий, и поэтому никто не мог согласиться с моей идеей о том, что каменные орудия, найденные рядом с черепом, принадлежали моему «щелкунчику». Всех пугали 1 700 000 лет!

Но мы верили в Олдувэй, копали все глубже и наконец нашли то, о чем даже не могли мечтать. Помимо новых зубов и черепа, которые были необычайно ценны для сравнения с останками «щелкунчика», мы обнаружили стопу и ключицу. Исследования стопы дали ошеломляющие результаты: она разительно отличалась от обезьяньей и очень мало — от человеческой. А это значило, что найденное нами существо — я назвал его «презинджантроп» — тоже ходило на задних ногах. И умело кое-что делать руками: об этом говорили особенности строения его пальцев и грубые орудия из камня, найденные рядом. Поэтому я решил перекрестить презинджантропа в Homo habilis - «человека умелого». У него был больший, чем у зинждантропа, мозг — 685 кубических сантиметров.

— Таким образом, найденный в более древних отложениях «человек умелый» имел куда больше прогрессивных черт, чем его логический «потомок» — «щелкунчик»? — удивился я.

— Именно так. И это говорит о том, что эволюция человека протекала не так просто, как до сих пор думали: от низшей ступени к высшей. У природы были «ошибки», были тупиковые формы, нежизнеспособные виды. Это доказывает и возраст моих находок. Когда был известен лишь питекантроп, процесс антропогенеза определяли в 800 000 лет. Появились, африканские австралопитеки, и стало ясно, что антропогенез — дело не такое уж простое. На рождение человека «отвели» 1700000 лет.

Но я сторонник еще более древнего возраста человека, — продолжает Лики. — Коллеги мне не верят, и поэтому я копаю и советую копать молодежи. На кенийском острове Русинга посреди озера Виктория в 1968 году были сделаны очень интересные находки. Мои юные помощники, Джуд Коверинг и Эрастус Ндере, отправились на остров провести кое-какие геологические исследования. Собирая остатки ископаемых раковин, они вдруг заметили на скальном обнажении часть окаменевшей челюсти и прекрасно сохранившиеся зубы какого-то примата, названного нами Kerryapithecus africanus. Мне даже страшно назвать его возраст, когда представляю, какой шум поднимут при этом некоторые мои оппоненты. Но находка эта сделана в миоценовых отложениях, и ей, следовательно, не меньше двадцати миллионов лет. Kenyapithecus, конечно, еще не человек. Однако Кения может гордиться тем, что на ее территории найдены самые древние из известных ныне останков существ, из которых развился Homo sapiens.

Новыми открытиями порадовал Олдувэй, — продолжает Лики.

— Отрадно то, что теперь раскопками интересуются африканцы, что их руками переворачиваются самые древние страницы истории. Один из моих африканских помощников, Петер Нзубе, нашел в Олдувэе раздробленный череп, более древний, чем найденный мной.

— Доктор, а каковы итоги ваших работ в этих всеми забытых пустынях?

— Об этих пустынях скоро вспомнят, о них заговорят и будут упоминать в школьных учебниках, — говорит Лики, исчезая в своей палатке.

Обратно он выходит, бережно неся большой ископаемый череп. Наверное, это самая большая драгоценность из всех, которыми обладают сегодня антропологи.

— Вот главный результат наших раскопок у восточного побережья озера Рудольф. Самый древний и прекрасно сохранившийся череп человеческого предка, который жил здесь 500 000 лет тому назад, а быть может, и раньше. Мы нашли еще один череп, но о нем я воздерживаюсь говорить, пока не закончу полного изучения. Кроме того, мы разыскали остатки еще пяти древних людей, кости саблезубой кошки и самые древние на земле каменные орудия. Для одного сезона работ Го больше чем достаточно. Эти окаменелости дают новые данные о сложном пути развития человека. И питекантроп, и синантроп были вполне развитыми существами. Между обезьяной и ими был огромный пробел, тысячелетия развития.

Теперь этот пробел заполняется, многое становится на свои места. Я верчу в руках огромный череп с внушающими уважение зубами и спрашиваю профессора, какими он представляет себе своих древних «питомцев».

— Они не имели атомной бомбы, — отшучивается Лики, — но во всем остальном австралопитеки были страшнее нас, не говоря уже о кротких гориллах. Они, правда, были менее громоздки, более деятельны, чем современные человекообразные обезьяны. Но эту подвижность они использовали, как хищники: для преследования жертвы. Они были плотоядны, эти наши волосатые предки, о чем говорят их зубы. Палка, камень и кость со временем делались все более грозным орудием в их руках. Конечно, австралопитеки бывали добычей более крупных хищников. Но то, что они выжили, расселились по континенту, эволюционировали в питекантропа и неандертальцев, говорит о том, что случалось это не так уж часто.

Когда через день, осмотрев места раскопок экспедиции, я уезжал из лагеря, Лики подошел к моей машине.

— Если будете что-нибудь писать, считайте нули и не увлекайтесь сенсациями. А вот что Восточная Африка — от Дар-эс-Салама до эфиопских плато — место происхождения человека, наша общая прародина, — отметьте. Можете даже взять эти мои слова в кавычки…

* * *

Когда в конце 1972 года я вновь попал на восточное побережье озера Рудольф, доктора Л. Лики уже не стало: в октябре он скончался от сердечного приступа в одном из лондонских госпиталей. Руководство экспедицией, работавшей на берегу залива Аллиа, перешло в руки его младшего сына двадцативосьмилетнего Ричарда.

— Конечно, боль утраты еще не прошла, но перенести ее помогает то, что догадки отца о возрасте его находок оказались верными и что отныне его имя навсегда связано с переворотом в науке о происхождении человека, — ответил на мои соболезнования молодой ученый. — Совсем недавно из Кэмбриджа прислали окончательные результаты лабораторных исследований находок. Они еще старше, чем предполагал отец: 2,6 миллиона лет. Допускаются поправки ±260 тысяч лет, но даже если принять во внимание минимальный возраст — это переворот в антропологии. В свое время коллеги отца, пугаясь солидного возраста в 1 700 000 лет, не хотели соглашаться даже с тем, что олдувэйский австралопитек — предок человека. А вы представляете, как расширила наши знания о периоде антропогенеза эта находка! Уже два с половиной миллиона лет назад в этих местах обитали наши праотцы, которые умели делать каменные орудия и обтесывать края базальтовых пластин. Мы уже набрали здесь около ста экспонатов, которые отодвигают время изготовления первых орудий производства на земле в глубь истории примерно на 800 — 900 тысяч лет.

— Не вызывает ли и сейчас сомнение возраст этих находок? — поинтересовался я.

— Конечно, скептики есть. Но они идут против фактов. Нам очень повезло, поскольку орудия были найдены в вулканическом туфе. Вкрапленные в него минералы дают возможность вполне достоверно определить возраст нашпигованного антропологическими ценностями пласта с помощью радиоактивных методов исследования. Плюс-минус 260 тысяч лет, о которых я уже говорил, принципиально не меняют картины. Находки относятся к эпохе позднего плиоцена.

И еще помогают олдувэйские находки моих родителей. Их открытия позволяют проследить, как совершенствовалась техника обработки инструментов, мастерство и умение наших предков, — раскладывая передо мной резцы и пластины, говорил Ричард. — Каменные орудия из Олдувэя были сделаны на достаточно высоком уровне. Это наталкивало на мысль, что они не первые образцы человеческого труда. И вот доказательства тому перед вами. Если олдувэйским ножам 1 700 000 лет, то этим примитивным скребкам, найденным на побережье озера, куда больше.

Весь день я рассматривал сотни костей ископаемых антилоп, гигантских слоновьих зубов, кабаньих клыков, найденных Ричардом и его коллегами-африканцами — Нзубе Мутвива и Камая Кимеу. Я провел мучительно душную ночь в тростниковой хижине, гостеприимно предоставленной мне Ричардом, рано утром отправился вместе с учеными на раскопки. Антрологи собирались обследовать обнажение осадочных пород километрах в восьми от залива Аллиа.

До обнажения мы доехали на верблюдах, а затем, разбившись на группы, пошли пешком вдоль красноватой гряды, вытянувшейся параллельно берегу озера Рудольф. Часа через три Ричард, нагнувшись, извлек из-под колючего куста огромный окаменелый слоновий зуб, а после полудня — череп саблезубой кошки.

— Я думаю, что значение наших исследований в этом районе даже не в том, что мы уже нашли здесь, хотя остатки древнейшего человека и его орудия очень важны для антропологов и археологов, — бережно разгребая камешки, скрывавшие череп, говорит Ричард. — Главное заключается в том, что наши работы на восточном побережье Рудольфа позволили наметить контуры грандиозного, незатронутого деятельностью современного человека района, скрывающего в своих недрах поистине бесценные для науки свидетельства о плиоценовой и плейстоценовой фауне. Сама природа создала этот клад, спрятанный на площади примерно в три тысячи квадратных километров. На протяжении долгой геологической истории уровень озера Рудольф неоднократно менялся; водоем то разливался, подобно внутриматериковому морю, то сокращался до современных размеров. Многочисленные вулканы вокруг озера извергали на его дно массу лавы и пепла, которые вместе с песком сносились реками и ветром и оседали толстым слоем на дно и превращались в ил. Когда с наступлением засушливых эпох озеро мелело и начинало отступать, в этот ил, как в естественную ловушку, попадало множество животных и человекообразных существ. Геологические пласты этого района — своеобразная книга древней истории земли и человека, и мы с отцом перевернули здесь лишь ее первую страницу. Еще более интересные открытия в этом уникальном районе, которые, возможно, произведут подлинную революцию в антропологии и палеонтологии, начнутся тогда, когда ученые, много ученых, примутся скрупулезно листать одну страницу этой книги за другой…

Бассо-Нарок значит «Черная вода»

За заливом Аллиа нагромождения туфов и расчлененные вековой эрозией холмы оттеснили тропу, идущую на юг, далеко от озера, в глубь вулканических полей. Ни селений, ни кочевников здесь нет, зато невесть чем питающееся зверье, особенно жирафов и пугливых ориксов, мы встречали очень часто. По утрам из-за гор на запад, в направлении озера, тропу перебегали десятки страусов. Завидев нашу машину, пугливые птицы бросались наутек, однако, выбирая наиболее удобный путь для бегства, они предпочитали именно дорогу. Птицы подолгу бежали перед машиной, не желая свернуть с тропы, а мы волей-неволей превращались в их преследователей.

Когда тропа поднималась на вершины холмов, с высоты всякий раз открывалось сказочное зрелище. Справа, за хаотическими нагромождениями туфов, темно-фиолетовых в лучах полуденного солнца, искрилось ослепительными бликами огромное озеро. При малейшем дуновении ветерка его беспредельную гладь покрывала мелкая рябь, и тогда каждая волна, каждая рябинка на воде, поймав солнечный луч, пускала веселые зайчики на черные скалы, нависшие над озером. Если по голубому небу бежали тучи, отбрасывая тень на воду, то ее окраска менялась, переливалась всеми оттенками — от бирюзово-синего до желто-зеленого. Но когда наступал штиль, а небо очищалось. Озеро успокаивалось, и его гладь, сливающаяся на горизонте с голубым небом, принимала цвет нефрита. Гигантская полированная пластина нефрита в оправе черных лав. Нефритовое море…

Никто до сих пор толком не может объяснить причины удивительного цвета воды в озере Рудольф, потому что еще никто никогда не исследовал этот гигантский водоем, занимающий площадь в 8500 квадратных километров и вытянувшийся с севера на юг в 220 километров. Из всех Великих африканских озер это было открыто самым последним. Лишь в 1888 году венгерские исследователи Ш. Телеки и Л. Хенель, привлеченные огромным «белым пятном» на стыке границ современной Кении и Эфиопии, с неимоверными трудностями пересекли с юга земли нилотов и вышли к нефритовому морю, назвав его в честь австро-венгерского принца Рудольфа. Единственная река, эфиопская Омо, имеет постоянный сток в это озеро, лежащее в одном из самых жарких районов мира. Компенсировать интенсивное испарение с огромной поверхности озера она, конечно, не может, и поэтому оно постоянно мелеет. Максимальная глубина семьдесят три метра — это очень мало для такого гиганта, превышающего по площади Иссык-Куль и Титикаку с глубинами 702 и 272 метра. Одновременно растет и его засоленность. Остается только удивляться, что озеро уже давно не превратилось в чашу с рапой. Скорее всего, этот внешне бессточный водоем, не связанный реками с океаном, имеет скрытый подземный сток, что помогает озеру «избавиться» от части солей, предотвращая полное и быстрое засоление. Однако вода озера уже не пригодна для орошения, да и для питья ее можно употреблять лишь за неимением здесь ничего лучшего. Очевидно, с высокой концентрацией солей уникального химического состава и связана нефритовая окраска воды.

Но местных жителей не удивляет дивный цвет нефрита, которым переливается обласканный солнцем водоем среди черной пустыни. Они называют озеро Бассо-Нарок — «черная вода», потому что под вечер, когда солнце уходит за цепи лиловых вулканов, воды озера, отразив их, делаются черными. Потом сумерки сгущаются, черная вода сливается с черными берегами. И если смотреть на озеро сверху, с вершин гор, по которым самбуру и туркана гоняют свои стада, то Бассо-Нарок кажется огромным черным провалом посреди земли. Светится лишь центр этой дыры, гористый островок Нанет: вершины его скал перехватывают последние лучи уже скрывшегося светила. Этот островок у туркана считается священным. На нем живет один из подручных их верховного божества Нк-хайи, которого называют Акудж - Сила. По утрам, просыпаясь, Акудж начинает дышать. Так поднимается ветер — сирата сабук, который прогоняет ночь и вновь делает озеро светлым и теплым.

Этот ветер действительно с поразительной пунктуальностью почти каждое утро десять месяцев в году поднимает вой в горах, сгоняет ночевавшие на них облака и расчищает небо. Просвистев в лощинах, он обрушивается на озеро, вызывает страшные шквалы и, как мне всегда казалось, пытается разрушить горы, стиснувшие озеро. Люди здесь никогда не отправляются с утра в плавание. Наученные горьким опытом крокодилы еще с ночи уплывают подальше от берега куда-то на острова и возвращаются обратно для приема солнечных ванн лишь тогда, когда ветер совсем стихает. Скорость сирата сабук может достигать полутораста километров в час!

Для новичка эти утренние ураганы на озере Рудольф обычно заканчиваются весьма трагично. Один швед рассказывал мне, как провел два дня в вынужденной «подводной экспедиции», разыскивая ключи от автомашины, которые ветер на его глазах поднял с капота и утопил в озере. Другой мой знакомый чуть было не утонул сам, когда его палатку, стоявшую над озером, внезапно опрокинуло и вместе с хозяином понесло вниз. Спасло то, что обычно очень омрачает существование на Рудольфе, — острые, длинные камни. Один из них пропорол палатку насквозь; и она повисла над обрывом.

Мы же отделались не столь серьезными злоключениями. Улетела канистра, в которой было литров десять драгоценного здесь бензина. Подхваченный ветром камень наградил Питера здоровым синяком на плече. Ну и, конечно же, наши глаза. Они каждое утро наполнялись песком и требовали основательной чистки.

Только к концу третьего дня, когда справа за горизонтом исчезло озеро, пропали горы, поредели и помельчали глыбы туфов и машина понеслась по гладкой соленой корке пустыни Чалби, вновь появились признаки людей. Начали попадаться покрытые шкурами шатры габбра, несколько раз полуобнаженные мужчины с копьями наперевес, подойдя к обочине дороги, жестом просили остановиться. Когда мы притормаживали, они смущенно улыбались и бормотали лишь одно слово: «маджи, маджи, маджи» (воды, воды, воды). Потом припадали пересохшими губами к привязанным у нас на капоте брезентовым мешкам с водой и долго жадно пили.

Останавливались на несколько минут передохнуть, благодарно кивали головами и вновь набрасывались на влагу.

Раскаленная, испещренная тысячами морщин-трещин, как будто съежившаяся, постаревшая земля. Ни одной даже высохшей травинки не попалось нам на почти шестидесятикилометровом отрезке пути через Чалби. Зато встретились коровы, у которых уже не было сил подняться и уступить дорогу машине, скелеты коз и ишаков у обочин, два страшных, навсегда врезавшихся в память стойбища кочевников-рендилле, чьи обитатели, шесть дней не бравшие в рот воды и потерявшие веру в спасение, легли один возле другого на обжигающую землю и, подставив головы беспощадному солнцу, начали молить аллаха о смерти. Мы отдали им почти всю свою воду, и они, увидев в нас посланцев всевышнего, начали бить ему поклоны…

Единственный зеленый оазис в этом обиженном природой крае — окруженный песчаными дюнами поселок Норт-Хорр. В нем есть полиция, лавка и, что самое главное, никогда не пересыхающий подземный источник, притягивающий в Норт-Хорр бесчисленные караваны верблюдов. Габбра гонят их сюда с севера, рендилле — с юга, а боран — с востока. Преодолев десятки километров пышащих жаром камней и песков, верблюды, попав в Норт-Хорр, не дожидаясь, пока их развьючат, бросаются в лужицу-пруд, рожденный источником, и, расталкивая друг друга, стараются хоть на несколько минут лечь в воду. Потом долго, до изнеможения, пьют, вытянув к воде длинные шеи.

Закутанные в иссиня-черные буибуи женщины (на кенийском Севере только они водят караваны) понимающе ждут, пока животные утолят жажду. Потом снимают укрепленные на верблюжьем горбу два огромных калебаса, сплошь оплетенных бечевой, наполняют их водой из той же лужи, навьючивают драгоценный груз на дромадеров и отправляются обратно в свои жилища среди пустынь. День и ночь непрерывной вереницей идут в оазис и из оазиса груженные водой караваны. Только не у всех кочевников в этих местах есть верблюды и не всем женщинам всякий раз удается дойти до Норт-Хорра…

Удивительное дело, но люди в этих засушливых местах ищут воду среди пустыни, зачастую игнорируя существование рядом Бассо-Нарок. Более того, они живут в пустыне и избегают селиться на его берегах. Причины? Я часто спрашивал об этом местных жителей и всегда получал от них примерно один и тот же ответ: «Мы — люди пустынных равнин. Мы любим жить там, где можно пойти направо и налево, вперед и назад. А длинное озеро мешает нам делать так. Оно разрешает ходить лишь в трех направлениях. Поэтому, когда в равнинах иссякает вода, мы пригоняем к озеру скот, но живем в пустыне».

В подобном, на первый взгляд довольно странном, отношении кочевников к озеру в действительности нет ничего удивительного. Это отношение подсознательно предопределено традициями и всем укладом жизни габбра, мериле, боран и рендилле. Их экономические и социальные институты создавались и крепли не на берегах озера Рудольф, а значительно севернее, на пустынных равнинах Эфиопии и Судана, где в поисках воды и пастбищ кочевник действительно может в любой момент отправиться на все четыре стороны. В Кении же мериле появились лет полтораста назад, рендилле и габбра — еще позже. И за этот период их племенная организация не успела приспособиться к новым условиям обитания. Ведь поселиться на озере — значит потерять необходимость совершать длительные переезды по пустыне в поисках воды, то есть превратиться из кочевников в оседлых жителей, которых так презирают вечные скитальцы — нилоты и кушиты. Переход к оседлости — это не только ломка психологии всего племени, но и ломка всех его традиций, веками выработавшихся при кочевом образе жизни.

Всю свою историю кочевники вели со своими соседями битвы за стада скота, без которого невозможна жизнь в этих суровых пустынях, и за лучшие для них пастбища и водопои. В соответствии с требованиями военного кочевого быта практика подсказала нилотам их племенное устройство. Устройство четкое, стройное, слаженно работающее.

Вся мужская часть племени делится на четыре возрастные группы. В семь-восемь лет, когда наши дети отправляются в школы, мальчишки кочевников тоже занимают свое определенное место в обществе. Они делаются олайони — пастухами и целый день от зари до зари присматривают за скотом, гоняя его по кишащим зверьем пастбищам. Уже в семь лет им выдают лук со стрелами, а у некоторых племен — и копье, и если они «перерастают» свое оружие, то получают новое, больших размеров.

Лет в пятнадцать-шестнадцать пастухи проходят церемонию инициации, завершающуюся обрезанием. С этих пор они пользуются статусом, который обычно обозначается масайским словом «моран», синонимы которого со всех нилотских и кушитских языков переводятся как «воин». Именно мораны ведут войны с соседями, отбивают у них стада и захватывают еще не вытоптанные пастбища. Отряды вооруженных копьями моранов — это армия кочевников, а сами мораны олицетворение их вольности и удали. Все свободное время в перерывах между редкими теперь вооруженными стычками бродят мораны группами от селения к селению, делая что им заблагорассудится. И никто не может отказать им в калебасе холодного молока, крыше над головой или в праве провести ночь с приглянувшейся девушкой. Потому что моран служит всему племени, потому что, если бы не он, враги давно бы разрушили селения, где живут старики и женщины, и навсегда отобрали бы их дочерей. У некоторых племен бывают мораны младшие (от пятнадцати до двадцати пяти лет) и старшие (от двадцати пяти до тридцати, реже до сорока-пятидесяти лет). Среди них существует четкая субординация, которой соответствуют специальные знаки отличия, украшения, головные уборы.

Только «пройдя службу», обычно годам к тридцати, мораны могут сделаться «младшими старейшинами», имеющими возможность обзавестись домом, женой, детьми. Все младшие старейшины являются членами «родового парламента» — ол-Киамаа, который вырабатывает политику в отношении использования пастбищ и водопоев, вершит суд при распределении наследства, разводах, обсуждает проступки членов племени. Однако в вопросах «внешней политики» — взаимоотношений с соседними племенами — ол-Киамаа подчиняется совету «старших старейшин» (мужчины от сорока до пятидесяти пяти лет), которые выполняют функции своеобразных контролеров «парламента» и приводят его решения в соответствие с племенными традициями и нормами. Из числа лидеров возрастной группы старших старейшин обычно выходят ритуальные и военные вожди нилотов. Именно они планируют военные операции моранов. Наконец, мужчины после 65 лет считаются старцами — «старейшинами в отставке». Поскольку всем ясно, что дни их сочтены, на этих людей возлагается самая нелегкая задача: «отвечать перед богом» за всех своих соплеменников. «Они уже одной ногой стоят на том свете и поэтому ближе всего находятся к верховному божеству Энк-Аи», — говорят самбуру.

Приспособить эту динамичную военную организацию кочевников к оседлому образу жизни трудно. Против этого в первую очередь выступают пользующиеся огромным авторитетом военные и ритуальные лидеры, которые не видят себе места в обществе мирных поселенцев. Не хотят расставаться со своей вольницей, полной романтики и приключений, и мораны. Правительство еще не может активно вмешиваться в дела племен недоступного озера Рудольф. Но у живущих вблизи столицы масаев власти в 1973 году запретили институт моранов, надеясь тем самым прекратить их вооруженные рейды за скотом соседей и заставить молодых воинов заниматься производительным трудом. Этому решению предшествовала шумная кампания. Члены кенийского правительства, парламентарии и видные общественные деятели ездили по Масаиленду, организовывали собрания моранов: уговаривали их отказаться от прошлого.

Вместе с парламентариями ездил тогда и я. Сидя на траве, раскрашенные охрой юноши снисходительно слушали столичных гостей, поигрывая своими копьями. Но когда, закончив речь, обливающийся потом оратор спрашивал моранов о главном: «Будете жить оседло, мирно, не делая набегов на соседей?» - мораны дружно кричали: «Нет, нет, нет!» «Будете обрабатывать землю и строить дороги?» — взывал парламентарий. «Ни за что!» - с хохотом отвечали красные юноши. «Что же вы будете делать?» — вопрошал в микрофон оратор. «Оставаться моранами!!!» — дружно скандировали они и поднимали в воздух свои копья, делая вид, будто сейчас запустят их в говорящего. Когда собрание окончилось, отряды моранов направились в соседнюю деревню земледельцев и отбили у них три сотни коров…

Вообще степень освоения пастушескими племенами озера Рудольф возрастает с севера на юг. На севере, ближе к Эфиопии и Судану, где живут племена, пришедшие на побережье недавно, люди почти не используют озеро. Даже голодая, габбрах, рендилле и боран не берут в рот рыбу. Но дальше, к югу от Норт-Хорра, осевшие здесь уже несколько веков назад туркана и самбуру начинают приспособляться к жизни по соседству с крупным водоемом, использовать его в своем хозяйстве. А на крайнем юге восточного берега Бассо-Нарок есть даже племя, полностью порвавшее со скотоводством и живущее исключительно за счет озера — рыболовством и охотой на крокодилов. Это эльмоло. Очевидно, среди всех племен, живущих сейчас по берегам Бассо-Нарок, они осели здесь самыми первыми. Из легенд туркана и самбуру можно узнать, что, когда те пришли с севера на берега нефритового водоема, единственные, с кем они столкнулись, были «рыбьи люди» — эльмоло.

Самое малочисленное племя Африки 

О существовании эльмоло ученые узнали лишь полвека назад, в 20-х годах нашего столетия, со слов побывавшего здесь колониального английского чиновника — сборщика налогов. Да и тот сам эльмоло не видел, а лишь слышал от туркана и самбуру о маленьком, странном народе, который в этих пастушеских местах не держит скота, живет охотой на крокодилов и рыбной ловлей. Лишь в 1934 году английская экспедиция Вивиана Фуша узнала кое-что определенное об эльмоло. Ее участники, обнаружившие селения эльмоло среди прибрежных лавовых плато, столкнулись с цивилизацией каменного века.

Их считали вымирающим племенем. Ходила легенда о том, что рок висит над эльмоло и что, согласно предначертанной им судьбе, численность этого народа никогда не достигнет ста человек. В 1962 году, когда в Кении состоялась первая всеобщая перепись населения, их было девяносто девять. Но потом с севера, из Эфиопии, на побережье Бассо-Нарок пришли воинственные красавцы — боран. У них были быстрые лошади, которые могут жить без воды по нескольку суток, и винтовки времен войны с Муссолини. Рыбаки метали в них свои гарпуны, но тщетно. Эльмоло стало восемьдесят.

Через два года туркана, воспользовавшись слабостью своих соседей, отняли у эльмоло и без того жалкие стада коз и коров. Старики эльмоло — их было всего пять человек, — собравшись у костра, обсуждали, что надо сделать для спасения племени от полного вымирания. Они решили разделить племя на две части. Одни эльмоло должны были остаться на «материке», в оазисе Лоиенгалани, а другие — перекочевать на каменистый остров Моло. Если враги нападут вновь, удар примут на себя только те, что остались в Лоиенгалани, другие же будут в безопасности. Хотя от Лоиенгалани до островка Моло каких-нибудь два километра, ни самбуру, ни боран не могут преодолеть это расстояние. Во-первых, у них нет ни плотов, ни лодок, а во-вторых, вокруг Моло довольно сильные противотечения, плоты сносит на юг, и, чтобы добраться до расположенной там хижины, надо брать лоцмана эльмоло.

Лоиенгалани, где живут «материковые» эльмоло, — это небольшой оазис скудной тени, которую дают изнемогающие от жары пальмы дум, вспоенные ручейком того же названия. Пока вода пробегает десятикилометровый путь с гор Кулал по горячему черному плато до оазиса, она успевает превратиться почти что в кипяток. Тем не менее этот горячий ручеек, единственный источник пресной воды в радиусе шестидесяти километров, на протяжении веков привлекает в оазис толпы шумных кочевников: на его зеленых берегах они отдыхают от вечных скитаний по пустыне. Помимо тростниковых хижин эльмоло здесь же разместились селения самбуру и туркана, а также католическая миссия, которую возглавляет отец Палетт. Лет пятнадцать назад один предприимчивый американец построил неподалеку несколько бунгало, надеясь завлечь сюда туристов. Для них же, наняв несколько сотен самбуру и туркана, он соорудил на песчаном плесе, намытом Лоиенгалани, нечто вроде взлетно-посадочной полосы для небольших самолетиков. Но туристы в эту глушь летать не захотели, а оставленные без присмотра бунгало сгорели. Осталось лишь одно. Вот его-то я и сделал своим «опорным пунктом» в поездках вокруг озера.

Прежде всего мне хотелось съездить на остров Моло и познакомиться с его жителями. Переправу на остров практически монополизировал в своих руках Мавингати, сын Лентатука Итэ — вождя обоих селений эльмоло. За сходную цену Мавингати согласился перевезти меня на Моло, представить своему отцу и показать мне все, что я пожелаю.

Плавание на плоту эльмоло — удовольствие небольшое. Плот состоит из трех довольно узких круглых пальмовых стволов, кое-как связанных бечевой и поросших скользким мхом. На этом прыгавшем по волнам сооружении мне пришлось балансировать около часа.

По случаю приезда на остров необычного гостя Лентатук Итэ облачился в выцветшую желто-зеленую ковбойку и уселся на крохотную табуреточку — символ власти, нечто вроде местного трона. Вся остальная часть мужского населения расселась вокруг нас прямо на камнях, кто в набедренных повязках, а кто даже и без них. В беседе принимал участие только Лентатук. Он единственный во всем племени пожилой человек, говорящий на суахили. И наверное, поэтому власти Кении решили назначить его вождем.

Раньше у эльмоло не было ни вождей, ни старейшин. Крохотный мирный народ не нуждался в предводителе, а некоторых честолюбивых сынов останавливала одна местная традиция: у всех нилотов в случае племенных столкновений вождь должен показывать пример храбрости и первым принимать на себя удар вражеского копья. Умирать же — пусть даже вождем — никому не хотелось.

Поначалу, когда власти, присмотревшись к Лентатуку Итэ, предложили его в вожди эльмоло, те отказались. Отвергли не Лентатука (тот из-за своего знания суахили все равно играл главную роль среди соплеменников и был посредником между ними и властями), а вождя вообще. Тяжба между правительством и племенем длилась два месяца. Потом был достигнут компромисс: власти подарили эльмоло лодку, а те согласились принять назначение вождя. Но с испытательным сроком.

— Три месяца народ присматривался ко мне, — говорит Лентатук. — Потом состоялось собрание — бараза, и все взрослые эльмоло решили, что я им не помешаю.

Я смотрю на длинное аскетическое лицо Лентатука, в его умные, слегка настороженные глаза. Если бы он жил две-три тысячи лет назад, то вошел бы в историю как Лентатук Итэ I. Сейчас же вождь в Кении — всего лишь помощник правительственным чиновникам. В большинстве стран Африки с вождями борются, считают их пережитком прошлого, оплотом феодализма, помехой властям. А у эльмоло, чье общество в XX веке находится на столь низкой ступени развития, что не знает старейшины, власти искусственно создают институт вождей. Потому что видят в Лентатуке, говорящем на суахили и побывавшем в городе, единственное «связующее звено» между веком каменным и веком современным.

В селении у хижин, сплетенных из тростника и напоминающих скорее птичьи гнезда, чем людские жилища, сидели старики и курили чубуки, которые сами смастерили из рыбьих хребтов. Мужчины помоложе точили камнем гарпуны. Женщины шили какое-то тряпье иглами из рыбьих костей. Девушки мастерили себе бусы, нанизывая на сплетенное из травы волокно кусочки крокодильих позвонков.

Вокруг валялись черепаховые панцири, заменяющие здесь и тарелки, и ведра. А что еще можно использовать для изготовления кухонной утвари на вулканическом островке? На лавах не прокормишь скот, который дает их соседям кожи для бурдюков. Здесь не сыщешь глины, чтобы сделать горшок, не вырастишь тыкву, из которой повсюду в Африке делают сосуды для жидкостей — калебасы.

Я бродил по каменистому островку и думал, что по своему укладу жизни эльмоло ближе всего стоят к бушменам и пигмеям. Все они — примитивные собиратели и охотники, с той лишь разницей, что пигмеи получают все для жизни в непроходимых экваториальных лесах, бушмены — в страшной пустыне Калахари, а эльмоло — в озере, обрамленном лавовыми полями. Островитянам Моло, пожалуй, приходится хуже всех.

Их судьба — судьба племени, порвавшего с образом жизни отцов, забросившего скотоводство и перешедшего к оседлому образу жизни на озере, — не может казаться привлекательной гордым кочевникам — здоровякам и красавцам.

У всех стариков эльмоло искривленные, скрюченные руки, больные ноги. У взрослых почти нет зубов, у молодежи кровоточат десны. Озеро здесь — единственный источник воды, а в ней много солей, разрушающих костную ткань. У многих детей седые волосы, одно из проявлений квашиаркора — болезни, возникающей повсюду, где люди не знают вкуса мяса и овощей. Так что малочисленность эльмоло объясняется не злым роком, а суровостью их бытия. Другая причина — браки между родственниками, которые неизбежны среди людей крохотного племени, почти изолированного пустыней и озером от кочующих где-то соседей. Эльмоло понимают это. И в то же время считают, что если нарушат свои законы, начнут смешиваться со скотоводами, то вскоре исчезнут с лица земли как самостоятельное племя. Они и так уже утратили свой собственный язык и говорят на языке своих более многочисленных и преуспевающих соседей — самбуру и туркана.

— Наш язык забыт, но мы остались, — говорит Лентатук. — Теперь нас 263, и вряд ли мы все умрем. Впервые за всю свою историю мы перевалили за сотню и теперь будем жить. Власти подарили нам коров и несколько верблюдов и скоро создадут рыболовецкий кооператив.

Правда, кое-кто из стариков ворчит на молодежь: им не нравится, что молодые повадились ходить в Лоиенгалани, научились у самбуру делать замысловатые прически, плясать их танцы. Один юноша даже достал там транзистор, и теперь островок оглашается музыкой. Почти все дети ходят в миссионерскую школу. А кто будет ловить рыбу и бить крокодилов? Кто будет защищать селение, если боран или туркана вновь станут на тропу войны? Лентатук не спорит с ретроградами. Он вместе с юношами слушает транзистор и уговаривает парней ходить в школу.

Сейчас вождь эльмоло обеспокоен. На подаренных властями верблюдах мужчины на днях путешествовали в провинциальный центр, в Эмбу, где открылась сельскохозяйственная выставка. Но в горном Эмбу холодно и сыро. Верблюды заболели. Многие мужчины с непривычки простудились. А поскольку жизнь каждого человека здесь — ценность для всего племени, Лентатук волнуется. Ему не хочется начинать свое «правление» с новых смертей среди эльмоло.

Верблюдов я лечить не берусь, но мужчин вот уже третий день кормлю найденным в багажнике пенициллином. Дата действия на нем несколько просрочена, но это не мешает моим пациентам поправляться. Лентатук просто не знал, как нас благодарить, он готов был выполнить любую нашу просьбу.

Мне очень хотелось попасть на остров Энваитенет, заинтересовавший меня своим названием, означающим на языке туркана «безвозвратный. И Лентатук организовал эту поездку.

Тайна острова Безвозвратный

Напальмовом плоту мы полдня преодолевали полтора десятка километров, отделяющих прибрежное селение от острова Энваитенета. Эльмоло не знают весел, они пользуются шестом, а, поскольку в этих местах глубина озера превышает пятьдесят метров, достать до дна им удается совсем не часто. Плот идет медленно, более повинуясь ветру и течениям, чем воле гребца, орудующего тонкой жердью.

Когда же наконец мы достигли острова, то высадиться на него не решились. Узенькая полоска берега, отделявшая лавовые скалы от воды, была сплошь усеяна крокодилами. Зубастые гиганты лежали на берегу, лениво переваливались среди камней, выныривали прямо из-под нашего плота. Приди кому-нибудь из них в голову мысль приподнять наш утлый плот или ударить по нему шипастым хвостом — и наша судьба оправдала бы название острова. Я спросил у перевозившего нас Мавингати о происхождении этого названия.

— Остров назвали так туркана. Они рассказывают, что давно, когда из Судана на Бассо-Нарок наведывались работорговцы, на острове от них укрылась одна небольшая семья. Сколько ни искали беглецов, найти их не могли. Не вернулся и никто из тех, кто отправлялся на поиски. Все они погибли.

— Какая же тому причина?

— Скорее всего, змеи. Среди камней, особенно в южной части острова, живут огромные кобры.

Мавингати развел руками в одну сторону, потом в другую.

— Вот такие змеи. Очень ядовитые.

Если сложить два размаха рук Мавингати, то получалось, что кобры острова Безвозвратный достигают трех метров, а то и больше.

Однако только «происками» змей объяснить все мрачные тайны, окружающие этот остров, не удается. Когда в 1935 году на озере работала экспедиция Вивиана Фуша, на Безвозвратный для проведения детальных исследований отправились два англичанина — Мартин Шэфл и Бил Дайсон. Опытные геологи, отлично знавшие Африку, они благополучно достигли острова, о чем известили Фуша световым сигналом. Через два дня Робинзоны вновь передали на берег: «Все о’кей». Потом сигналы прекратились. На пятнадцатый день Фуш, рассчитавший, что у островных отшельников кончилось продовольствие, забил тревогу и послал на Безвозвратный плот с тремя англичанами. Но те на острове никого не нашли. Тогда Фуш вызвал из Марсабита самолет, который в течение двух дней совершал облеты крохотного островка, потом снарядил все имевшиеся на побережье плоты и лодки и переправил на них на Безвозвратный почти двести туркана и самбуру, пообещав огромное вознаграждение тем, кто найдет хоть какие-нибудь следы пропавших. «Но все эти люди, обшарившие на острове буквально каждый камень, не нашли даже следов геологов, — записал в своем дневнике Вивиан. — И никто больше никогда не видал. Двух моих спутников в скитаниях по этим глухим и суровым, самым неблагодарным местам Африки. Это загадка, которую уже вряд ли кто-нибудь решит…»

Через два года на Безвозвратном поселилось несколько семей эльмоло, спасавшихся от набегов соседей. Они быстро освоились на острове, иногда привозили в Лоиенгалани рыбу, которую меняли на шкуры и молоко, иногда забирали к себе в гости родственников. Но однажды эльмоло с острова не показывались на берегу слишком долго, и, когда из Лоиенгалани туда послали плот, прибывшие увидели лишь пустые хижины, нетронутые вещи, лежавшие у потухшего костра, остатки уже успевшей разложиться рыбы. Но люди? Опять никакого намека, никакого следа, позволяющего разгадать причины исчезновения целой деревни примерно из тридцати человек.

Жители в Лоиенгалани по-разному истолковывают зловещие секреты Энваитенета. Самбуру подобно масаям считают, что духи выдающихся людей их рода — старейшин, колдунов и отважных охотников — после их смерти продолжают свое существование, переселившись в змей. Таким образом, все кобры Энваитенета — это перевоплотившиеся духи старейшин, а мистические трагедии на острове — месть потревоженных колдунов. Сейчас под влиянием католических миссионеров самбуру почти забыли церемонию «общения с предками». Но еще совсем недавно, при Вивиане Фуше, они в первую ночь новолуния отдавали эльмоло своих лучших коров, чтобы те одолжили им плоты, и под звуки барабанов и надрывное уханье моранов отвозили на остров молоко для змей.

У туркана, которые, бродя по высоким плато со своими стадами, усмотрели в контурах лежащего внизу острова форму спящей женщины — другая версия. Они уверяют, что остров этот — окаменевшее тело великой Неийторргб, их богини земли, пастбищ и плодородия. По представлениям туркана, богиня эта не лишена плотских чувств, поэтому «забирает себе» всех мужчин и юношей. «А за ними уходят к богине под землю их жены и сестры», — уверенно говорят туркана.

Фаталисты эльмоло считают, что исчезновение их собратьев — это всего лишь одно из проявлений злого рока, веками преследовавшего их племя. Настоятель же местной католической миссии отец Палетт, напротив, искал разгадку происшествий на Безвозвратном в совершенно мирских причинах. Двух англичан, по его мнению, потопил сирата сабук, когда те, съев все свои запасы продуктов, отправились обратно в лагерь Фуша, а эльмоло якобы уничтожил десант с подводной лодки (?), невесть откуда и зачем появившийся на озере Рудольф во время итало-эфиопской войны.

Еще одно предположение слышал я от геологов английской экспедиции, работавшей тогда на озере. Те считают, что на вулканическом острове могут время от времени выделяться ядовитые газы, которые влияют на человеческую психику, в результате чего люди бросаются в озеро и погибают…

Но как бы то ни было, заброшенное селение вот уже тридцать лет стоит на берегу Энваитенета и никто из людей больше не хочет селиться на этом острове мрачных загадок. Поэтому Безвозвратный стал прибежищем для сотен полуодичавших коз. Тут и там они скакали по осыпям, добирались до самых отвесных скал с еще уцелевшими травинками. За блестящим базальтовым мысом, который мы обогнули, козы пили из озера в окружении дремавших крокодилов.

— Наверное, коз завезли сюда те первые погибшие туркана, — объяснил Мавингати. — А вылавливать или стрелять их на этом острове нет охотников. Лучше убить крокодила.

К моему удовольствию, прибегать к этому «лучшему» варианту добычи пищи у эльмоло сейчас не было необходимости. Еще с утра мужчины обнаружили на берегу молодого трехметрового крокодила и обеспечили людей мясом. Пользуясь неповоротливостью этих рептилий на суше и зная, что они возвращаются к воде обязательно по тому же пути, по которому из нее вышли, эльмоло преграждают путь крокодилу к озеру и закидывают его камнями. Но добыча после этого превращается именно в «мясо». О том, чтобы выделать драгоценную шкуру, не приходится и говорить.

— Почему вы подобно другим местным племенам не заведете скот? — спросил я у Лентатука, когда мы вернулись с Энваитенета и сидели на берегу у костра, где женщины пекли крокодилье мясо.

— Власти тоже говорят, чтобы мы держали скот. Но наши деды и отцы жили без коров, и мы не хотим менять их обычаи. Тем, что у нас нет больших стад, мы, эльмоло, и отличаемся от других людей. Разве не лучше жить в мире и ловить рыбу, чем драться из-за коз? Рыбы в озере много, больше, чем коров и ишаков на скудных пастбищах самбуру и туркана. И пока она есть, мы никуда не уйдем отсюда. Многие племена шли мимо этих берегов. Все они имели стада или искали хорошую землю для своих полей. Поэтому они ушли на юг. А мы — рыбаки и нам незачем уходить отсюда.

С гарпуном на окуня

Богатство озера и, правда, в какой-то степени возмещает скудость и суровость земли, которую обходили и обходят все, но которую эльмоло сделали своей родиной. Озеро эльмоло называют по-хозяйски: Эль-Кадиш — «наша вода». Оно не дало им умереть, и поэтому рыбаки считают его священным.

Как-то вечером, когда воды озера, отразив закат, сделались розово-лиловыми, мужчины встали на свои плоты и поплыли вдоль берега, высматривая рыбу. Я прыгал за ними по камням, любуясь ловкостью их движений. На промысел вышло пять плотов, на каждом из которых стояло по одному человеку.

Балансируя на трех шатких скользких бревнах, рыбак стоит на носу плота, медленно работая шестом и пристально всматриваясь в мутную воду. Потом вдруг взмахивает шестом, который становится гарпуном, и запускает его в озеро. Привязанная к нему бечева натягивается, и плот стремительно несется то влево, то вправо. Рыбак становится похожим на любителя водных лыж, движимого неведомой силой. Он еле удерживается на плоту, но тем не менее никогда не ложится. Иначе скажут: рыба победила человека.

А сейчас человек побеждает рыбу. Плот плывет все медленнее, бечева ослабевает. Теперь уже рыбак тянет свою жертву. Вскоре она появляется из-под воды — огромный золотистый нильский окунь, предел мечтаний всех рыбаков. Нужен удивительный глаз и твердая рука, чтобы с шаткого плота в мутной воде угодить добыче в голову, в самое уязвимое место. А если не угодишь — охота пропала. Окунь порвет бечеву, перевернет плот, утащит человека под воду.

Рыболов вытаскивает добычу на плот, гордо выпрямляется и издает гортанный отрывистый звук. Это знак другим: «Ловля окончена. Больше рыбы не надо». В окуне килограммов семьдесят. Этого вполне достаточно, чтобы поужинать обоим селениям эльмоло.

Для европейского рыболова, готового весь день просидеть над лункой во льду ради двухсотграммового окунька, окунь в семьдесят килограммов, добытый за полчаса, — фантастика. Но на Рудольфе это дело обычное. В этих местах видели и стокилограммового окуня. И, судя по огромным белым хребтам, повсюду валяющимся вокруг хижин, не редко.

Есть еще на Эль-Кадише золотой окунь. Он не так уж велик, но обладает удивительной червонной чешуей. Ловится здесь и рыба-тигр, прозванная так за яркие желтые и черные пятна между серебристыми полосами вдоль спины и страшные, действительно тигровые зубы. Если вытащенная из воды рыба немного полежит на солнце, эти полосы делаются ярко-синими. В изобилии водится в озере и вездесущая в Африке тилапия. Только во всех водоемах она весит до одного килограмма, а здесь вымахивает до шести.

Скорее всего, основная причина гигантизма ихтиофауны озера — обилие пищи и своеобразные «парниковые» условия, в которых живет рыба. Из-за небольших глубин и ежедневных налетов сирата сабук вода в озере не стратифицирована и от поверхности до дна в избытке обогащена кислородом. К тому же она прекрасно прогрета, что тоже способствует развитию жизни. Повсюду, особенно на мелководье, дно озера покрывают заросли густых подводных лугов, в которых откармливаются огромные рыбины.

Полусонную тилапию ловят сетками-корзинами, сплетенными из упругих прутьев, вроде как бабочек — сачком. Такая рыбная ловля, не требующая меткого глаза, — удел стариков и женщин. Целыми днями ходят они по мелководью, хлопая корзинами.

Иное дело — охота на рыбу с копьем с берега. Это своеобразный спорт, доступный самым зорким. Пробираясь по берегу между скалами, чтобы тень не скользнула по озеру и не вспугнула добычу, рыбак-охотник всматривается в зеленоватую гладь Эль-Кадиша. Почти не целясь, кидает копье — и жертва. Уже судорожно бьется на его блестящем конце.

Излишки рыбы эльмоло могли бы продавать соседним племенам, но туркана сами обеспечивают себя рыбой, самбуру же не большие любители рыбной гастрономии и черепаховых супов; им подавай мясо и молоко, смешанное со свежей кровью. Поэтому, чтобы эльмоло не только выжили, но и встали на ноги, перестали быть самым отсталым кенийским племенем, им надо преодолеть свое вековое затворничество. Тогда они смогли бы продавать свою рыбу, получать за нее деньги, покупать на них снасти, спички и транзисторы.

Как-то среди бела дня ко мне в Лоиенгалани прискакал сын Лентатука и, не слезая с верблюда, сообщил:

— Приехал большой начальник из города. Будем собирать баразу^[4]. В Лоиенгалаги. Если хочешь, бвана, приходи.

Конечно же, бвана хотел. На пыльной площадке посреди Лоиенгалани уже сидели человек триста. По случаю баразы кое-кто из туркана даже прикрыл свое мужское достоинство повязками из домотканой шерсти. Боран надели белоснежные тюрбаны и намалевали на щеках ярко-красные полосы. Откуда-то с севера на верблюдах пожаловали люди племени рендилле. Все внимательно слушали выступавшего.

«Большой начальник» оказался главным чиновником департамента образования в Исиоло. Он призывал местных жителей посылать своих детей в школу и не бояться, что от этого сократится улов рыбы или погибнут стада.

— Чем чаще дети будут ходить в школу, тем они больше будут знать, — говорил он. — Ни для кого не секрет, что старый рыболов ловит больше рыбы, чем ребенок. Это потому, что старики имеют опыт, знают, как ловить рыбу. Но на это им понадобилась целая жизнь. В школе же получить необходимые для жизни знания можно куда быстрее. Скоро правительство начнет строить дорогу на противоположном, западном берегу Бассо-Нарок, и тогда даже на ваших лодках можно будет достичь начала того пути, который поведет прямо в большие города, где живет много людей. Они любят рыбу. Ее будут возить в город на больших и быстрых машинах, внутри которых очень холодно. Поэтому ваша рыба не будет портиться. Скоро надо будет ловить много рыбы. За нее вам будут платить деньги. И вы начнете жить, как все племена в нашей стране, идти вперед. Настанет время, когда эльмоло будет не сотни, а тысячи.

Потом я долго разговаривал с приехавшим чиновником. Он говорил о том, как трудно изменить психологию местных первобытных племен, приобщить их к новым формам жизни. И о том, что, несмотря на все трудности, это все же необходимо сделать.

— То, что в Кении живет самое маленькое и самое отсталое племя Африки, делает ей не много чести, — сказал он. — К чести Кении будет, если эльмоло выживут и найдут свое место в двадцатом веке.

И я согласился с ним.

Разве можно ослушаться моранов?

Когда я попросил Лентатука порекомендовать мне хорошего проводника по землям самбуру, вождь, не задумываясь, назвал имя Лангичоре. Это был подвижный старец, поджарый и морщинистый. Вскоре я проникся к нему большим уважением, потому что уверовал в то, что Лангичоре знает в округе каждый камень. Старик принадлежал к племени ндоробо, живущему несколько южнее. Но это не мешало ему пользоваться среди самбуру необыкновенным авторитетом.

Питер, наслушавшись, о чем говорит Лангичоре со встречавшимися нам в пути самбуру, объяснил мне, в чем тут причина. Старец был влиятельным в этих местах мганга — знахарем, вызывателем дождя и «посредником» при общении с духами предков. Когда я как-то спросил старика о его «профессии», он и сам не отрицал, что занимается врачеванием и «потусторонними» делами.

Почти каждое утро, как только стихал сирата сабук, мы покидали Лоиенгалани и принимались колесить по вулканическим полям. Дорог здесь нет вовсе, но кое-где нагромождения туфов сменяются идеально гладкими каменными равнинами, по которым без труда можно передвигаться в любом направлении. Местами среди камней пробивалась трава или крохотные деревца. Это были очень интересные, угнетенные формы акаций высотой в десять-двенадцать сантиметров со стволами, искривленными в том направлении, в котором дует сирата сабук. Глядя на них, я всегда вспоминал нашу тундру, карликовые березки, распластавшие свои ветви по суровой каменистой земле, над которой свирепствует ветер. Только там ветер обжигает холодом, а здесь жаром.

Вблизи гор Кулал, единственного лесного оазиса этих мест, часто попадались одиночные скалы. Лангичоре посоветовал мне залезть на одну из них. Оказавшись наверху, я поразился увиденному. Вершина скалы и крупные камни, валявшиеся вокруг, были покрыты какими-то непонятными значками: рядами кружков, стрелками, расходящимися в разные стороны линиями. Я залез на другую скалу — там были такие же геометрические рисунки, а рядом — что-то вроде изображений людей и животных. Около валялась галька розового кварца. Она явно была занесена сюда древними художниками, поскольку нигде больше вокруг такой гальки не было.

За два дня я облазил четырнадцать скал и на восьми из них обнаружил непонятные значки. Такие же рисунки украшали скалу Порр, возвышающуюся среди вод Бассо-Нарок. Полная изоляция этой скалы от внешнего мира и великолепная панорама, открывающаяся с ее вершины, по-видимому, послужили поводом для ее обожествления.

Но рисунки? Принадлежат ли они местным племенам или были нанесены еще до того, как они здесь поселились, и относятся к тому времени, когда мимо озера Рудольф катились волны номадов? Может быть, они ключ к пониманию ранней истории Африки? Почти все значки на обследованных мной скалах нанесены так, что рисовавший их художник обязательно должен был смотреть на север, туда, откуда пришла большая часть заселивших Кению нилотских племен. Если верить местным сказаниям, жители этих районов издревле поддерживали связи с Эфиопией. В местных легендах говорится о том, что именно здесь находятся золотые рудники эфиопской царицы Шебы.

Мегалиты на северном берегу озера Рудольф и значки на камнях — на южном… Свидетельства далекого прошлого бросаются здесь в глаза даже непрофессионалу. Но ни одна археологическая экспедиция еще не побывала в этом районе. А ученым надо спешить. То, что сохранялось тысячелетиями в условиях первобытного мира, исчезнет за несколько лет с появлением дорог, строителей и туристов.

Даже всезнающий Лангичоре не мог объяснить происхождение таинственных знаков. Наблюдая мое изумление, он лишь довольно улыбался и без устали повторял: «Замани сана, замани сана» (очень старые). Единственное, что я мог выведать у него интересного и что хоть как-то могло относиться к загадочным рисункам, — так это происхождение названия гор Кулал. С языка маа название этого третичного вулкана переводится как «место встречи старейшин». Именно здесь в былые времена «заседали» лидеры нилотов, принимая решения о войнах и переселениях. Быть может, разрисованные скалы — это места, где собирались старейшины. А может быть, значки и галька имели какое-нибудь символическое значение, «помогали» лидерам принимать решения?

Ныне единственные обитатели гор Кулал — скотоводы самбуру. Наименее затронутые современной цивилизацией кланы этого народа облюбовали себе горные долины, склоны которых поросли густыми мшистыми лесами. Венчающие гряды гор острые голые скалы нависают над извилистыми тропами, по которым скотоводы гоняют свои стада с жарких равнин к вершинам. За стадами обычно присматривают мальчишки — олайони. В горах они предпочитают ходить нагишом, лишь зябким утром набрасывая на себя черную накидку.

Иногда навстречу нашей машине попадались группы юношей в ярких красных тогах с копьями наперевес. Это были мораны. Нисколько не опасаясь попасть под колеса, они преграждали нам дорогу и властным жестом приказывали остановиться. При первой такой встрече Питер, возмущенный подобным отношением к уважаемому повсюду в Африке автомобилю, попытался не подчиниться их воле. Воины презрительно сплюнули в нашу сторону, пропустив машину. Но, как только мы проехали мимо них, все четыре копья полетели в наши покрышки.

— Аи-аи, — зачмокал Лангичоре. — Разве можно ослушаться моранов? Они только и норовят впутаться в какую-нибудь драку, с тем чтобы выйти из нее победителями и доказать свою доблесть. Аи-аи… Кто же рвется в драку с моранами?

Старик высунулся из машины, прокричав несколько отрывистых фраз. Очевидно, парни узнали Лангичоре и начали сконфуженно объясняться с ним. Потом подошли к машине и принялись вытаскивать из резины свои копья.

— Можете выходить из машины, — бросил Лангичоре, — со мной они вас не тронут. Но впредь, завидев парней в красных тогах и с сотней косичек на головах, останавливайтесь и старайтесь не ссориться с ними. С моранами шутки плохи.

— Что они могут сделать, если мы в машине? — запальчиво возразил Питер. — У них всего лишь четыре копья, которые даже не смогли проколоть насквозь нашу резину. Если бы мы не остановились, а поехали дальше, копья сломались бы и они вообще остались безоружными.

— Но когда бы мы поехали обратно, мораны собрали бы пару сотен своих сверстников где-нибудь в узком месте среди гор и забросали нас камнями и копьями. Одно из двухсот копий обязательно повредит колесо, а один из двухсот камней разобьет стекло. И тогда уже мораны будут хозяевами положения.

Очевидно, Питер внял логике рассуждений Лангичоре и теперь всякий раз, когда впереди показывались красные стройные фигуры с копьями, он притормаживал. Юноши тоном, не терпящим возражений, требовали дать им закурить, с интересом осматривали машину, пытаясь проникнуть внутрь или открутить себе что-нибудь на память. Кое-кто начинал задиристо разговаривать со стариком, но потом, очевидно узнав, с кем имеет дело, нехотя сбавлял тон.

Бродя вдоль троп, мораны искали приключений с тем, чтобы доказать старшим свою воинственность, а девушкам — свое мужество. Поскольку юноши, не имеющие определенного постоянного занятия, проводят большую часть времени в подобных скитаниях и потому повсюду попадаются на глаза, нередко создается впечатление, что у самбуру только и есть, что воины в красных одеждах. Занимающихся же хозяйством женщин или проводящих все время за разговорами старейшин самбуру не так-то легко увидеть.

Моранам нельзя заниматься физической работой, не связанной с военными упражнениями, или тем более помогать по дому женщинам. Даже пища у них особая — молоко, смешанное пополам с кровью домашних животных, или слегка поджаренное мясо. Брать в рот растительную пищу или хмельные напитки им запрещено.

Мораны не живут в родовых стойбищах, а строят себе отдельные коллективные жилища, своеобразные военные лагеря — маньятты. Этот термин произошел от масайского названия одной из разновидностей акации — маньяры, из колючих веток которой мораны делают изгородь вокруг своих лагерей. В отличие от маньятт традиционные поселения нилотов, где в кизяковых эллиптических хижинах живут старейшины, женщины и дети, называются «енканга». Нетрадиционные поселения, возникшие вокруг бывших колониальных форпостов или современных торговых и административных учреждений, носят название бома. Они потеряли типичный облик нилотских селений и представляют собой несколько неказистых деревянных построек под рифленой железной крышей, где помещается лавка, полиция или школа. Все населенные пункты, встречающиеся на карте нилотских районов Кении, — это бомы. Городов здесь нет вовсе. Живут в бомах, как правило, люди, потерявшие связь с общиной. Мораны редко появляются в этих селениях. Они приходят туда лишь для того, чтобы выменять за пару шкур новое копье в лавке или предстать перед судом по обвинению в похищении чужой коровы.

С другой стороны, посторонних в своих маньяттах мораны тоже не жалуют. Это их цитадель, где они могут делать все, что им вздумается. Лишь по ночам в эти затерявшиеся среди гор или буша военные лагеря к моранам приходят их возлюбленные. Моран не может жениться, но свободная любовь освящена у нилотов племенными законами. Ритуальные лидеры самбуру — старцы ойибуны и их жены — йиэйэ-ойибуны иногда по вечерам тоже добираются до маньятт, чтобы рассказать молодежи, что такое любовь.

Определенные стадии полового и духовного воспитания моранов окружены магией, связаны с ритуальными плясками и заклинаниями. В ночи, когда полная луна выходит из-за священных скал Кулал, мораны устраивают у костров танцы-состязания. Войдя в транс, они часами, пока солнце не прогонит луну, подпрыгивают на одном месте у костра, соревнуясь в выносливости и, как объясняют ойибуны, «вытряхивая из себя дух детства». Аккомпанементом к этим пляскам служит отрывистое уханье, издаваемое самими юношами. В узких ущельях многоголосое эхо подхватывает эти звуки, и самбуру верят, что это их боги подбадривают молодежь, призывая моранов быть смелыми и выносливыми. Мерилом храбрости морана, доказывающим его способность стать в будущем настоящим мужчиной, сумеющим защитить стадо, женщин и детей, является поединок со львом, когда вооруженный лишь копьем и легким щитом юноша один на один вступает в схватку со страшным зверем и побеждает его.

Обычай этот родился давно, но в наши дни он соблюдается все реже и реже. Сейчас львов осталось слишком мало, чтобы удовлетворить честолюбие всех моранов; к тому же правительство Кении запретило нилотам убивать львов. Но здесь, в недоступных горах Кулал, где нет полиции и еще сохранились львы, такие поединки до сих пор не редкость. Когти львов, надетые в виде ожерелья на выкрашенные красной краской шеи красавцев юношей, и сегодня говорят о храбрости самбуру. Те, кому не удается заполучить льва, украшают себя ожерельями из покупного бисера и перламутровых пуговиц.

Когда наступает засуха и горные пастбища выгорают, самбуру покидают горы и, повесив на шеи своих коров гулкие колокольчики, гонят скот вниз, к озеру. Колокольчики вытачивают из лосиоло — только здесь растущей разновидности мимозы. Если когда-нибудь о ней узнают музыкальных дел мастера, из лосиоло начнут резать скрипки. Дерево поет на разные голоса, оглашая и мрачный лес, и темные долины чистым, певучим перезвоном.

Спустившись к озеру, пастухи снимают с коров колокольчики. Огромный резервуар воды, спасающий в этих краях все живое от смерти, считается у самбуру священным и поэтому грешно ходить по его берегам, оглашая девственную тишину природы посторонними звуками. Днем самбуру пасут свои стада прямо в воде, где коровы выискивают осоку и ряску. Но к вечеру, перед закатом солнца, они гонят скот подальше от берега, на черные вулканические равнины. «Озеро должно отдохнуть», — объяснил мне Лангичоре.

Днем за скотом присматривают мальчишки — олайони, но по вечерам откуда-то из-за нагромождений туфов, где прячется маньятта, появляются мораны и берут охрану коров, верблюдов и коз на себя. Рейды за скотом совершаются обычно по ночам, и поэтому с наступлением темноты животные находятся под защитой копья.

Из Лоиенгалани к моранам наведываются девушки. Каждая из них тащит на себе найденный за день хворост для костра. Если ночь лунная, молодежь не ложится спать, а коротает время у огня до утра, пока не появляются пастухи. Мораны часами танцуют у костра, а девушки хлопают в такт в ладоши или поют вполголоса.

Лангичоре ввел меня в общество моранов, и вскоре они привыкли к тому, что к полуночи я появлялся у костра и вместе с ними проводил бессонную ночь. Подозреваю, что терпели они меня на первых порах лишь потому, что я, не скупясь, снабжал их куревом, а еще за то, что в машине у меня был радиоприемник. Парни были в восторге, что могут прыгать не под монотонное пение своих подруг, а под аккомпанемент джаза. Нередко ко мне присоединялся Лангичоре, и его рассказы у костра пробуждали во мне все больший и больший интерес к моранам, их нравам и обычаям.

Как-то среди ночи из темноты появились два величественных старца в желтых одеяниях. Они властным голосом приказали моранам прекратить прыгать, а затем, усевшись у огня, начали что-то обсуждать с Лангичоре. По тому, как прислушивались к беседе мораны, можно было понять, что речь идет о чем-то важном, а пришедшие старцы — персоны незаурядные.

— Что это за люди? — спросил я у Питера.

— Это ойибуны, религиозные лидеры самбуру, — ответил он. — Они договариваются о проведении какого-то важного праздника. Но я не совсем хорошо их слышу и плохо понимаю их язык.

Прошло не менее часа, когда Питер обратился ко мне.

— Теперь я все выяснил, бвана. Ойибуны пришли сюда, чтобы договориться о проведении церемонии эмурата татенье — посвящение мальчиков в мораны. Они просят Лангичоре принять в ней участие и уславливаются о дате.

— А где будет проводиться эмурата татенье? — насторожился я.

— Они называют какое-то место со странным названием: Олдоиньо-Ленкийо.

И тут я подпрыгнул, как ужаленный. На языке маа это название означает «горы ребенка». Они находятся к юго-востоку от озера Рудольф и слывут священными среди масаев, самбуру, ндоробо и рендилле. Именно здесь, как гласят масайские легенды, верховный бог Энкаи (Нгаи) впервые явился мальчику-пастуху и поведал, «как быть мужчиной». Именно здесь, в «Горах ребенка» этот безвестный пастушок, первопредок всех масаев и самбуру, оставил свой «детский дух», был обрезан самим Энкаи и стал первым мораном. Из рассказов стариков следовало, что в середине прошлого века, в период расцвета военной мощи и организации масаев Олдоиньо-Ленкийо имели для них чуть ли не такое же значение, как Мекка — для мусульман или Иерусалим — для христиан. Быть посвященным в «Горах ребенка» было особой честью, которой удостаивались лишь самые храбрые и сильные юноши. Между многочисленными масайскими кланами нередко вспыхивали войны за право контроля над священными горами. После того как английские колонизаторы вынудили масаев переселиться далеко на юг, сакральное значение этих гор уменьшилось. Старики умерли, а большинство сегодняшних моранов, переселенных колонизаторами на земли вдоль границы Кении и Танзании, даже и не подозревают о существовании священных гор, где проходили посвящение их деды и прадеды. Но самбуру и ндоробо, обитающие у подножий гор и живущие по законам масаев, по-прежнему чтут Олдоиньо-Ленкийо. Раз в восемь-десять лет со всех концов жарких солнечных равнин съезжаются в прохладные сумрачные горные ущелья кандидаты в мораны, чтобы принять посвящение. Знатоки говорят, что нигде церемония посвящения в воины не проходит так пышно и торжественно, нигде старейшины так скрупулезно не следуют традиции, как в Олдоиньо-Ленкийо.

Примерно два года шли разговоры о том, что церемония вот-вот состоится, и все два года я старался не упустить этого дня. «Слежка» эта была трудным делом, потому что власти в Найроби обычно стараются не вмешиваться в ритуальную жизнь нилотских племен и имеют самое слабое представление о том, как и когда у них что-нибудь происходит. Что же касается старейшин и религиозных лидеров самбуру, то они очень неохотно открывают свои тайны и еще неохотнее разрешают присутствовать на своих церемониях белым людям. К тому же старейшины и сами не всегда точно знают, когда начнется церемония, проведение которой зависит от положения луны на небе, количества безоблачных ночей, предшествовавших новой фазе луны, и от степени созревания семян какой-то травы, необходимых для приготовления кровоостанавливающего раствора. Четыре раза я окольными путями узнавал, что церемония состоится, и четыре раза то облака, то семена вынуждали старейшин отложить ее. А тут вдруг по чистой случайности переговоры о проведении эмурата татенье проходят на моих глазах, и не кто-нибудь, а мой знакомец Лангичоре играет в ней не последнюю роль.

Я знал, что по старой традиции именно знахари — ндоробо, а не старейшины масаев и самбуру проводят саму операцию обрезания. Этот обычай «приглашения хирурга» из чужого племени, очевидно, связан с тем, что в антисанитарных условиях, в которых делается операция, среди подвергнувшихся ей юношей нередки смертные случаи. Так, например, кенийская печать официально сообщала, что из двухсот тысяч юношей, подвергнувшихся обрезанию в 1968 году, около пятнадцати тысяч затем заболели; имелись даже смертные случаи. Поэтому ойибуны и старейшины, чтобы не подрывать свой собственный авторитет среди соплеменников и не иметь неприятностей, избегают брать ножи в руки и предпочитают поручить операцию мганге из чужого племени, а заодно и перевалить на него все возможные последствия. Аборигены этих мест, ндоробо, сразу же по прибытии нилотов в Кению сделались их «наемными хирургами». Лангичоре был одним из них.

Когда ойибуны ушли, я стал расспрашивать старика о том, когда будет проводиться эмурата татенье, но он утверждал, что ничего не знает об этой церемонии. Однако, поняв, что я многое уже разузнал сам, сдался. Тем не менее вести меня на церемонию посвящения в мораны Лангичоре категорически отказался. Разумом я сознавал, что старик был прав, поскольку, будучи ндоробо, он не мог приглашать посторонних на ритуальную церемонию самбуру. Ему не хотелось обострять отношения с моранами — вспыльчивыми, гордыми, кичащимися своей независимостью и зачастую во многих вопросах не подчиняющимися даже своим ойибунам.

Очень трудно объяснить, чем руководствуются мораны в своем поведении. Иногда они совершенно равнодушны к присутствию постороннего человека, прыгающего перед ними с фотоаппаратом, иногда же все, как один, они ополчаются против него, и тогда спорить или тем более ослушаться импульсивных юношей просто опасно. Бывали случаи, когда прямо на дороге мораны запускали копье в туристов, по первому их требованию не пожелавших отвести от них фотообъектива. Когда же речь идет о ритуальном обряде, во время которого сотни юношей, впавших в транс, стараются показать друг другу и всем соплеменникам свою отвагу и находчивость, спорить с моранами просто безрассудно.

Я понимал все это, и, тем не менее, твердо решил во что бы то ни стало посмотреть церемонию, которая бывает всего лишь раз в восемь-десять лет. К тому же мне было хорошо известно, что в Найроби уже давно подумывают о том, как бы вообще покончить с институтом моранов, положить конец лихорадящим все нилотские районы рейдами моранов за скотом и приобщить тысячи этих воинственных, но ничего полезного не делающих красавцев к производительному труду. Быть может, предстоящая эмурата татенье в горах Олдлиньо-Ленкийо — последняя в истории церемония посвящения в мораны, подумал я.

Мне на помощь приходят даманы

Однажды я попросил Лангичоре пойти со мной к скалам, где я надеялся сфотографировать горных даманов. Это очень своеобразные, величиной с кролика животные, однако зоологи считают, что по своему анатомическому строению даманы ближе всего стоят к… слонам. По вечерам и в лунные ночи, выходя на кормежку, даманы забирались на самые вершины скал или на торчащие из расщелин деревья и устраивали какие-то фантастические концерты. Сила голоса дамана отнюдь не пропорциональна его небольшим размерам. Их резкий протяжный крик, напоминающий воронье карканье, вдруг резко переходит в фальцет и заканчивается визгливым хохотом. Эхо в узких ущельях подхватывало голоса этих зверьков, и казалось, что сами горы, скалы, каждый их камень поют на разные лады.

Днем же даманы дремлют, греясь на солнце. Однако они совсем не такая уж легкая добыча для фотографа, обвешанного телеобъективами. Мы шли медленно, тихо, часто останавливались, и тем не менее даманы всякий раз обнаруживали нас и не желали подпускать ближе чем на сто метров. Стоило кому-нибудь из зверьков приоткрыть глаз и заметить людей, как раздавался пронзительный визг и вся колония разбегалась кто куда. Природа снабдила подошвы даманов особыми железами, выделяющими клейкий секрет. Это липкое вещество позволяет даманам бегать по вертикальным склонам скал и стволам деревьев. Испуганный даман не задумываясь бежит в любом, самом неожиданном направлении, повсюду находя себе укрытие.

Вскоре мы распугали всех даманов вокруг скал, не сделав ни одного толкового снимка.

— Где еще живут даманы? — спросил я Лангичоре.

— Вон под тем утесом, — показал мне старик. — Но чтобы попасть туда, надо перебраться через теснину.

Чтобы не ходить зря, я достал сильный бинокль и осмотрел утес. Но ничего живого там не было видно.

— Нет там даманов, — сказал я Лангичоре.

— Кто знает — есть или нет, — спокойно ответил он. — Мои глаза еще никогда не подводили, но даже они не могут разглядеть маленьких зверьков на таком расстоянии. Я хоть и немного понимаю во всех твоих трубах, но знаю: нет трубы зорче, чем глаза хорошего охотника.

Я снова посмотрел в бинокль и снова убедился, что ни на утесе, ни под ним никого нет.

— Нет там даманов, — уверенно повторил я.

— Кто знает, — обиженно ответил старик. — А если нет, зачем же ты снимаешь голые камни?

Старик, оказывается, не понимал, в чем разница между биноклем и фотоаппаратом.

Я вновь посмотрел в бинокль на утес, потом скользнул взглядом вниз, на равнину. Далеко — далеко среди зонтиков зеленых акаций куда-то грациозно шествовало стадо жираф и среди них я заметил величайшую редкость — жирафу — альбинос!

— Видел ли ты когда-нибудь белую жирафу, мзее^[5] Лангичоре?

— Видел два раза.

— А хочешь посмотреть третий?

— А почему не посмотреть? Но где найдешь ее?

— Я уже нашел белую жирафу. Она пасется сейчас у источника Галлан, что за лесом Эль-Каисарте.

— Ты знаешь, какая дичь пасется сейчас вокруг источника Галлан? — иронически промолвил старик.

— Конечно, знаю, — сказал я и навел бинокль на вытоптанную животными площадку у источника. — Шесть ориксов, с десяток зебр стоят неподалеку от водопоя. Здесь же бегают друг за другом восемь страусов. А вот к воде направляется грациозная карликовая антилопа с тремя детенышами…

— С тремя детенышами, — передразнил меня Лангичоре. — А сколько клещей впилось в спину каждого из них? — издевательским тоном спросил он.

— Клещей могут заметить лишь зоркие глаза охотника. Моя труба видит лишь трех маленьких дик-диков. И ты, если хочешь, можешь посмотреть на них.

Целых полчаса ушло у меня на то, чтобы отфокусировать сильнейший бинокль по глазам не умеющего смотреть в него старика и затем поймать в него кусочек оазиса. Сначала в поле зрения Лангичоре попали зонтики акаций и жирафы. Затем антилопа дик-дик с детенышами и страусы. Старик щелкал языком, восхищенно вскрикивал и даже приплясывал. После каждого па, однако, он терял из виду оазис и злился. Потом Лангичоре начал осматривать окрестные равнины, считать зебр и прикидывать, как далеко, «ох, ох, как далеко-далеко» они от нас находились. Долго не хотел старик расставаться с биноклем. Потом как-то сразу сник, расстроился и заторопился домой. Очевидно, он вспомнил наш разговор и понял, что, споря со мной о возможностях моей «трубы» и своих глаз, выглядел не совсем хорошо.

Ближе к вечеру к Лангичоре вновь пожаловали в гости два величественных старца в желтых тогах. Они начали обсуждать какие-то дела, очевидно связанные с предстоящей церемонией. Потом Лангичоре пришел ко мне и попросил показать бинокль старейшинам. Никаких далеких перспектив с плоского берега озера не было видно, и поэтому я решил поразить высокопоставленных самбуру созерцанием в бинокль… мух. Я навел бинокль на связку рыбы, сушившейся у самой дальней хижины, отрегулировал фокус и дал «трубу» в руки одному из старейшин. Тот сидел как зачарованный, потом начал хохотать и рассказывать, что делают облепившие рыбу мухи, которых без трубы «совсем-совсем не видно». Потом хохотал и чмокал языком другой старейшина.

И тут мне в голову пришла блестящая идея.

— Мзее Лангичоре, ты говорил уважаемым старейшинам, что я прошу разрешения присутствовать на церемонии в Олдоиньо-Ленкийо?

— Да, говорил, но старики и слышать об этом не хотят.

— А почему же?

— Они говорят, что никто из посторонних не должен видеть, как дети самбуру становятся моранами, и тем более брать себе их изображения.

— Но ведь вамзее^[6] могли уже убедиться в том, что у меня есть трубы, которые и без того позволят видеть мне все, что происходит в Олдоиньо-Ленкийо, и «забрать с собой» изображения моранов. Ведь моран не муха. К тому же у меня есть еще более сильные трубы, — и я кивнул в сторону огромного телеобъектива, — которые помогут мне увидеть эмурата татенье.

Пока Лангичоре, путаясь от волнения, переводил мои слова, а старейшины по мере перевода что-то оживленно обсуждали, я судорожно разрабатывал дальнейшую стратегию.

— Я прошу вашего разрешения присутствовать в Олдоиньо-Ленкийо, не потому, что боюсь не увидеть, что там будет происходить. Я все равно все увижу, — перебил я наконец стариков. — Дело в том, что мне просто удобнее сидеть рядом с вами и смотреть на вас своими глазами, чем, пристроившись, подобно даману на скале, наблюдать за вами в эти трубы. К тому же я хотел подарить отцам новых моранов два ящика пива. Но если они не оказывают мне гостеприимства, разве могу я делать им подарки? — спокойно произнес я и скрылся в своем бунгало.

Больше часа говорили старики. По тону их разговора я чувствовал, что Лангичоре определенно занимает мою сторону: он отлично понимал, что я хорошо отблагодарю его за помощь. Старейшины, которые по традиции должны были угощать отцов новоиспеченных моранов пивом из своих собственных запасов, также были заинтересованы в моем подарке. Однако опасение того, как отнесутся мораны к моему появлению на церемонии, явно останавливало их сказать «да».

Наконец спор стих, и величественная фигура в желтой тоге выросла у входа в мое бунгало.

— Мы решили, что глупо запрещать идти к нам человеку, имеющему такие зоркие трубы. Все равно ты сможешь увидеть, что делается в Олдоиньо-Ленкийо, и без нашего разрешения. Поэтому мы не против, чтобы ты был среди нас в день праздника. Но наше решение — это еще не голос моранов. Если они скажут «нет», тебе придется уйти.

— Но можете ли вы заверить меня, что если мораны не захотят видеть меня, то они сначала скажут «нет», а потом уже поднимут копья? — спросил я.

— Мораны сначала скажут «нет», — уверенно ответил старец. — Только тогда уж не задерживайся.

Старики скрылись в темноте, и почти тут же даманы начали свой ночной концерт. И тогда мне вдруг пришла в голову мысль, что, не будь даманов, мне, быть может, и не удалось бы посмотреть, как нилотские мальчишки делаются моранами.

Центральная фигура общества — мораны 

Через несколько дней, навьючив багаж на ослов, мы отправились с Лангичоре по едва заметной тропе к плоским вершинам Олдоиньо-Ленкийо. К концу следующего дня мы были уже там.

Полторы сотни моранов, вымазавших свои тела красной охрой с жиром, встретили нас громкими криками, в которых, правда, я не различил ни вражды, ни дружелюбия. От старейшин, очевидно, они уже знали, что мне разрешеноподняться на священные горы из-за «зорких труб», и тотчас же начали изучать бинокль. Я торопливо объяснял, как им пользоваться, с удовлетворением отмечая, что мораны проникаются все большим уважением к оптике. Они пришли в особый восторг, когда увидели километрах в восьми на равнине группу из пяти своих соплеменников, спешивших, очевидно, на церемонию в горы. «Труба видит не только зверей, но и людей», — говорили парни, передавая бинокль друг другу.

Когда все насмотрелись в бинокль, предводитель моранов — юноша в огромном венке из страусовых перьев — подал всем сигнал замолчать и обратился ко мне.

— А если мы скажем тебе «нет», что будет тогда?

— Тогда я заберусь на какое-нибудь дерево или скалу, где ваши глаза не найдут меня, но откуда мои трубы отлично будут видеть вас, и буду наблюдать за всем происходящим оттуда, — без обиняков признался я.

Нилоты любят правду, особенно тогда, когда в интересах говорящего ее лучше было бы утаить. По толпе прокатился гул одобрения тому, что я не скрыл своих намерений.

— Покажи нам хоть одно место, где бы ты мог спрятаться и наблюдать за нами, — властно потребовал юноша в венке.

Я указал на плоский, поросший кустами останец, возвышавшийся километрах в трех от нас. Конечно, в бинокль я бы мог кое-что разглядеть оттуда, но о том, чтобы на таком расстоянии сделать приличные снимки, и думать было нечего.

— Если твои трубы увидят с этого утеса нас, значит, отсюда ты так же хорошо можешь рассмотреть и что делается на утесе, — посовещавшись с товарищами, произнес юноша.

— Конечно, — ответил я и навел бинокль на утес. — Там среди кустов на двух больших камнях сидят два дамана размером чуть меньше твоих товарищей, — улыбаясь, сказал я и протянул ему бинокль.

— Верно, там сидят два дамана, — подтвердил он и передал бинокль по кругу.

Не меньше часа разглядывали юноши даманов, о чем-то оживленно спорили, кричали и смеялись. А я сидел рядом со своими ослами и слушал, как стучит мое сердце: да — нет, да — нет, да — нет…

Потом юноша в страусовом венке пошел в хижину одного из старейшин — мзее Лангидо. Вскоре тот появился в дверях своего жилища и направился ко мне.

— Мораны сказали «да», — улыбнулся Лангидо и протянул мне руку. Потом все мораны тоже подходили ко мне, приветливо улыбались, хлопали по плечу и пожимали мою руку.

Когда процедура приветствия закончилась и я начал сгружать с ослов свой багаж, Лангидо вновь подошел ко мне.

— Тебе повезло, мхашимиува^[7] — проговорил он, на сей раз ограничившись лишь пожатием моей руки. — Еще сегодня утром, когда я предупредил моранов о твоем приезде, большинство из них не хотели принять тебя. Но ты был прям и честен с ними. «Этот человек ведет себя, как моран, и поэтому он может быть с нами и узнать, как появляются новые мораны», — решили они, поговорив с тобой.

— А что, мзее, воины, которые разрешили мне остаться, после церемонии посвящения мальчиков на следующий же день перестанут быть моранами и сделаются старейшинами?

— Нет, мхашимиува, так, как ты говоришь, быть не может, — усмехнулся он. — Когда я был молод, я служил в колониальных войсках и понял, что армия у англичан устроена так же, как наше войско. Разве могут в один день из армии уволить всех опытных солдат и заменить их новобранцами? Кто же будет их учить? Кто же возьмется за копья, если надо будет защищать стада и женщин? Те мораны, что разговаривали с тобой, будут оставаться моранами еще три-четыре года.

— Разве вскоре за церемонией посвящения мальчиков в мораны у самбуру не следует церемония посвящения воинов в старейшины? — удивился я.

— Следует. Но ведь моран морану рознь. Одни делаются старейшинами, другие остаются воинами.

— Я не знал об этом, — сознался я. — Расскажи подробнее, мзее Лангидо.

Лангидо раскурил протянутую мной сигарету, пару раз затянулся и принялся просвещать меня в делах моранов.

— Все начинается с энгибата. Это не праздник и не церемония. Энгибата — это несколько лет, во время которых выявляют мальчиков, достойных сделаться моранами. Мальчишки ждут не дождутся того дня, когда они смогут скинуть с себя детские одежды и надеть тоги воинов. Я вспоминаю свое детство. Как только у меня появились волосы в тех местах, где раньше никогда не росли, я начал молить своего отца помочь мне сделаться мораном. Мои сверстники добивались того же. И тогда мой отец и их отцы пошли к старейшинам в отставке и сказали, что подрастают новые мораны. Старейшины согласились объявить энгибата — сезон вербовки кандидатов в мораны. Вместе со своими двумя сверстниками, которые тоже почувствовали, что их руки достаточно сильны, чтобы бросать настоящее копье, я начал ходить от енканги к енканге, выясняя, кто среди соседей может стать мораном. Мы ходили долго, около года, посещая каждую енкангу по три-четыре раза. Тем же самым занимались и мальчишки, которые завтра должны были сделаться моранами. Правда, кроме этого они собирали подарки от своих друзей и родственников, которые затем вручили влиятельным старейшинам, могущим ускорить начало церемонии посвящения. В мое время старейшины не требовали подарка, нашей главной задачей было собрать как можно больше мальчиков, стремящихся стать воинами.

— Сколько же человек должно быть в такой группе?

— Обычно бывает 150 — 200 мальчиков. Когда их наберут, ол Киамаа объявляет о проведении эмболосета — праздника, возвещающего начало периода посвящения. Это в основном праздник для родителей посвящаемых, радующихся тому, что у них подросли сильные и здоровые дети, которые со дня на день должны сделаться взрослыми. Несколько недель длится эмболосет, и каждую ночь мы танцуем и пьем пиво, радуясь за своих детей.

— Сами мальчишки, наверное, тоже с радостью отмечают это событие?

— Нет, мальчишкам в эти дни бывает не до веселья. В тот самый день, когда объявляется о начале эмболосета, из числа старейшин, а иногда и старших моранов ол Киамаа назначает наставников, воспитателей посвящаемых. Этих наставников называют «ил-пирони».

Те, кто завтра сделаются моранами, еще три месяца назад ушли со своими наставниками в буш, — продолжал старик. — Там ил-пирони рассказывали им, чем мальчик отличается от взрослого мужчины. Под руководством ил-пирони мальчишки соревновались в стрельбе из лука и метании копья, боролись друг с другом, совершали долгие переходы через пустыню в дневной зной и ночную тьму. Затем они поднялись в горы Олдоиньо-Ленкийо, чтобы оставить там «дух детства» и стать взрослыми.

— А как им удается оставить «дух детства»? — ухватился я за фразу Лангидо.

— Если ты решил стать мораном, мы научим тебя. А непосвященным это знать ни к чему. Но те мальчишки, которые поднялись в горы, уже узнали все, что им нужно, они получили также новбе имя, и ил-пирони сообщили нам, что пора делать их моранами. Вот почему завтра мы и проводим джандо^[8].

— А как называется эта церемония?

— Не спеши, мхашимиува. Чем задавать вопросы, лучше дай мне доброго табаку и слушай. То, что будет завтра, это тоже не событие одного дня. Завтра начинается эмурата татенье — посвящение в подлинные мораны. Я же тебе сказал, что энгибата длится несколько лет. Сегодня группа кандидатов в мораны подобралась в одном месте на землях самбуру, через месяц она появится в другом, через полгода — в третьем. Ведь не все юноши самбуру посвящаются в «Горах ребенка» и не все в один день. Поэтому эмурата татенье — это целый период, три-четыре года, во время которого повсюду на землях самбуру может совершаться джандо. Завтра — лишь первая церемония этого сезона, обрезание первой группы юношей, набранных в текущем энгибате.

— Теперь я понял все, кроме одного: почему воины, которые пройдут посвящение завтра, называются «подлинными моранами»? Разве бывают еще и «ненастоящие мораны»?

— Не понял потому, что спешишь со своими вопросами, мхашимиува. В течение ближайших четырех лет, начиная с завтрашнего дня, юноши будут посвящены в воины. Все они считаются воинами одного поколения. Но через четыре года истечет срок начинающегося завтра эмурата татенье. Все юноши, сделавшиеся воинами за эти четыре года, соберутся на праздник закрытия сезона эмурата татенье. Этот праздник называется эндунгорре — «день проклятия ножа». В этот день мораны предают проклятию нож, символизирующий инструмент, которым было совершено обрезание всем «подлинным моранам» одного поколения. Каждый моран приносит на праздник пойманную в кустах птицу турача и на виду у собравшихся ломает ей ноги и выкалывает глаза. Это предостережение. Любого, кто в следующие четыре года сделает кому-нибудь из мальчиков самбуру операцию обрезания, ждет та же участь, что и турача. Поэтому новых моранов в ближайшие четыре года не появляется. А юноши, уже посвященные в мораны, уходят в буш и поселяются в маньяттах. Ты, наверное, знаешь, мхашимиува, чем занимаются молодые мораны, живущие в маньяттах.

— Знаю, мзее.

— Ты думаешь, мораны только и делают, что таскают за хвост львов, отбивают скот у соседей и соревнуются со своими сверстниками в прыжках в высоту? Но это еще не все. Кроме этого молодые мораны всеми силами стараются выжить из маньятт старших моранов, представителей предыдущего поколения и сделаться хозяевами селений. Сначала им это не удается. Но по мере того, как молодые мораны мужают, набираются сил и опыта, они в соревнованиях, а иногда и совсем в недружеских схватках берут верх над старшими. О том, что делается в окрестных маньяттах, ол Киамаа узнает прежде всего от женщин. Те в первую очередь заинтересованы в том, чтобы старшие мораны, с которыми они проводили время, сделались наконец младшими старейшинами и женились на них. Когда молодые женщины только и говорят о том, что молодые мораны все чаще выходят победителями в соревнованиях со «стариками», ол Киамаа принимает решение о проведении новой церемонии — эното. При этом «подлинные» младшие мораны делаются старшими моранами, а старшие мораны предыдущей марика^[9]  переходят в группу младших старейшин.

Однако по мере того как старшие мораны делаются старейшинами, число воинов, особенно младших моранов, все уменьшается, потому что проклятие, произнесенное во время эндунгорре, продолжает действовать. И тогда года через два после того, как прошло эното, ол Киамаа принимает решение о наступлении нового посвящения в мораны. Но запомни: период посвящения в мораны новый, а энгибата — старый.

— Не понимаю, мзее.

— Сейчас поймешь. И завтра, и примерно через десять лет, когда наступит новый период посвящения в мораны, будет оставаться в силе один и тот же цикл энгибата. Поэтому и завтрашние мораны, и те, кто сделаются воинами через десять лет, будут считаться моранами одного поколения, одной возрастной группы. Ты помнишь, я говорил, что завтра начинается эмурата татенье и воины, прошедшие ее, будут называться «подлинными моранами»? А вот через десять лет будет проводиться эмурата кенианье. Это второй цикл одного и того же периода энгибата. После этой церемонии у нас появятся «фиктивные мораны».

— Какая между ними разница? — поинтересовался я.

— Разница та, что срок службы «фиктивных моранов» в два-три раза короче, чем «подлинных моранов». И подлинные мораны, которые появятся завтра, и фиктивные мораны, которые будут посвящены через десять лет, хотя и разного возраста, но принадлежат одной возрастной группе, к одному циклу энгибата, к одному поколению. Когда через два года после начала эмурата кенианье будет объявлено новое эното, младшие фиктивные мораны быстро сделаются старшими моранами, а подлинные мораны, хоть и сделавшиеся воинами на три-четыре года раньше, будут продолжать оставаться таковыми еще пару лет. Затем, решив жениться, они будут покидать маньятты, а ряды воинов станут пополнять обрезанные за период эмурата кенианье новые фиктивные мораны. Поэтому у самбуру всегда есть достаточное число и опытных старших моранов, и рвущихся в бой новичков, мечтающих показать свою удаль и отвагу. На всей земле самбуру, в самых далеких маньяттах и енкангах, все мужчины сплочены в единую организацию и знают в ней свое место. То там, то здесь проходят церемонии и праздники, то там, то здесь мальчики делаются воинами, а воины — старейшинами. Но никогда не бывает так, чтобы все мораны одновременно сделались старейшинами. Так что, мхашимиува, не все так просто у самбуру.

— Да, совсем не просто, — согласился я.

Старик потянулся за новой сигаретой, выкурил ее и только потом заключил свой рассказ поучительным тоном.

— Моран — главная фигура у самбуру. Вся жизнь племени связана с ним, все церемонии посвящены ему. Все хотят быть моранами, потому что они в центре жизни и внимания всего племени. Вот почему завтра — большой день. И тебе повезло, что ты попал на эмурата татенье, да еще и в «Горах ребенка».

Мальчик становится мужчиной

Утро началось торжественно и тихо. Эта тишина, столь необычная для шумных селений самбуру, особенно подчеркивала значимость наступающего дня. Как только взошло солнце, старшие мораны в красных тогах вышли на середину лужайки на дне долины и, став в два ряда друг против друга, скрестили над головами копья. Усевшиеся на почтительном расстоянии взрослые мужчины и женщины молча наблюдали за происходящим.

Как раз в тот момент, когда красный круг солнца целиком выкатился из-за горизонта, со стороны темных, еще не освещенных ущелий послышались резкие звуки. Это трубили в рога ил-пирони, возвещая всех присутствующих о том, что мальчики могут стать мужчинами. Они трубили долго, и мрачные ущелья, подхватывая надрывные звуки, эхом разносили их по «Горам ребенка». Звуки сгоняли с гор «дух детства», оставленный там прошлой ночью мальчишками, но еще «скрывающийся в лесу» и способный поэтому «вновь вселиться» в своих бывших хозяев.

Потом надрывные звуки оборвались, и из леса появились ил-пирони. Они шли, высоко подняв головы, преисполненные чувства той высокой ответственности, которая на них возложена. За ними, выстроившись в три ряда, шли посвящаемые. Мальчишки остались на опушке, а ил-пирони с гордым видом прошли сквозь строй моранов под скрещенными над их головами копьями. Это была «клятва оружию моранов», подтверждающая, что посвящаемые прошли весь положенный курс наук и могут сделаться достойными воинами.

Я подошел поближе к мальчишкам, сгрудившимся на опушке. Всем им было лет по четырнадцать-пятнадцать. Сегодня ночью у них были острижены волосы, которые вместе с «душой ребенка» остались в лесу. Теперь на их бритых головах были намалеваны белые полосы. Это знаки посвящения. Белый цвет символизирует чистоту и указывает на то, что юноша достоин стать мораном. Мальчишеские тела были слегка смазаны жиром и ярко блестели на солнце. Единственное, что на них было надето, — это крошечная набедренная повязка. Она была сделана из кожи жертвенного быка, которого закололи три месяца назад, когда взрослые, празднуя эмболосет, отправили своих сыновей в лес вместе с ил-пирони.

Тесно прижавшись друг к другу, мальчики стояли на опушке, наблюдая за происходящим. В их глазах выражались и страх, и радость. Конечно, они побаивались предстоящей таинственной церемонии, сопровождающей мучительную операцию. Но в то же время радовались тому, что с сегодняшнего дня они делаются полноправными членами общества, мужчинами, моранами, которым будут завидовать и мальчишки помоложе, и мужчины постарше.

Жизнь нилотских детей далеко не безмятежна. Им не свойственны озорство и мальчишеские проделки, потому что над ними обычно довлеет страх. Олайони нередко присматривает за скотом вдали от енканг, порой на расстоянии дневного перехода от жилищ взрослых. Вооруженный копьем и луком, он может добыть на пропитание птицу или ящерицу, но чувствует себя беззащитным перед хищными зверьми или похитителями скота из соседних племен. Во время поездок по нилотским районам я сначала удивлялся поведению этих мальчишек, пасущих скот у обочин дорог. Стоило мне остановить машину и выйти из нее, как олайони тут же разбегались врассыпную. Иногда через пару минут мальчишеское любопытство брало верх и из-за кустов и камней начинали показываться их покрытые пылью физиономии. Но чаще всего пастушки прятались надолго.

За исключением собственных родных, они боятся взрослых, потому что неписаные законы нилотской этики обязывают олайони исполнять любое приказание старших. А приказание это может быть каким угодно. Не раз мои взрослые спутники-нилоты отправляли совершенно незнакомых им мальчишек куда-нибудь за десять километров в енкангу среди буша отнести туда подарок своему родственнику или приказывали притащить воды из родника, бьющего где-либо на вершине горы. И олайони безропотно исполняли это распоряжение, потому что присущие обществу многих африканских племен формы эксплуатации детей взрослыми закреплены традицией нилотов. Эта эксплуатация — логическое следствие деления общества на возрастные группы, и не маленьким беззащитным олайони замахиваться на эту традицию. Именно поэтому каждый нилотский мальчишка с таким нетерпением ожидает конца своего детства.

Еще одно испытание, и им больше не надо будет безропотно исполнять причуды и приказы взрослых. Наоборот, во многом старейшины будут прислушиваться к ним — воинам, сжимающим в твердых молодых руках копье и оберегающим род от врага. Отныне они будут чувствовать себя в безопасности в компании своих сильных и вооруженных сверстников и даже смогут наводить страх на других. Теперь они наверстают упущенное и познают то, чего не знали в детстве — свободу, игры и развлечения. Наверное, тяжелое детство и объясняет то озорство, бесшабашность, которые на первый взгляд уже не по возрасту моранам.

Хотя в церемонии превращений мальчика в мужчину у нилотов есть своя специфика, но в основе своей она очень мало отличается от того, что еще древние латиняне называли «initiatio» — инициация, посвящение. И так же, как и древние римские юноши, мечтая скинуть toga pretexta, были готовы на любое испытание, так и нилотские олайони согласны на все, чтобы сбросить мальчишеский наряд. Переход из мира детства в сложный мир взрослых сопровождается торжественными и таинственными церемониями не только у людей древности или первобытных племен современности. Разве приобщение юноши к таинству мессы на первопричастии в любой ультрасовременной католической стране — не завуалированный религиозной обрядностью отголосок той же первобытной церемонии, что разыгрывалась на моих глазах в горах Олдоиньо-Ленкийо?

Вновь затрубил рог, и на уже залитом солнцем склоне долины показалась процессия, состоящая из старейшин и младших моранов в красных накидках. Они гнали перед собой вола, на лбу которого, как и у посвящаемых, была намалевана белая полоса. Такими же полосами был исчерчен его круп. Это было жертвенное животное посвящаемых.

Только вола приносят в жертву духам посвящаемых, оставленным этой ночью в горах. «Поскольку вол никогда не крыл корову, он сродни олайони, не знающим женщин», — объясняют самбуру.

Вола привели на дно долины. Младшие старейшины и младшие мораны окружили его, а предводитель старших моранов, издав громкий клич, вонзил меч в горло животного. Волу не дали упасть на землю. Сгрудившиеся вокруг мужчины поддерживали его, и, когда по могучему телу пробежала последняя конвульсия, предводитель старших моранов поднес к ране, из которой хлестала кровь, церемониальный рог.

Как только красная пена полилась через край, он отпил из рога глоток и передал его предводителю старших старейшин. Вновь откуда-то из горных ущелий послышались трубные звуки. Тогда ил-пирони, окунув в рог указательный палец, разрисовали себе лбы кровью, а затем направились в сторону опушки, где сгрудились олайони. Минут десять они что-то объясняли мальчишкам. Затем те выстроились в три шеренги и под водительством своих наставников вышли на площадку, где был заколот вол.

Предводитель старейшин подошел к ним и, обмакнув в рог указательный и средний пальцы, начал замазывать кровью белые полосы на лбу у посвящаемых. Это была церемония, преисполненная для присутствующих глубокого смысла. Кровь домашнего скота у нилотов — символ жизни, она вселяет в воинов силу и доблесть. Белый цвет детства, замазывавшийся старейшиной, уходил в прошлое. Символом будущих моранов становился красный цвет мужества. Кровь вола, принесенного в жертву «духу детства», отныне будет связывать всех посвященных друг с другом и с их мифическим покровителем.

Замазав белую полосу на лбу у последнего олайони, предводитель старейшин обратился с заключительным напутствием к посвящаемым. Старик говорил о том, какая это честь быть мужчиной и о том, каким нужно быть отважным и сильным, чтобы оправдать доверие соплеменников.

Когда старший старейшина произнес последнюю фразу и над долиной воцарилось гробовое молчание, из-за туши поверженного вола появилась фигура Лангичоре. На нем была ярко-желтая тога, выделявшая его среди других мужчин в красных одеяниях. Это внезапное картинное появление произвело впечатление даже на меня. Медленным, размеренным шагом он подошел к старейшине, взял у него из рук рог и выпил оставшуюся в нем кровь. Потом молча кивнул в сторону ил-пирони, только и дожидавшихся его сигнала. Один из наставников посвящаемых, стоявших в первом ряду, взял за руку первого олайони и ввел его в центр площадки, которую мораны устлали коровьими шкурами.

Усевшись на одну из шкур, ил-пирони снял с посвящаемого набедренную повязку и, уложив мальчишку на шкуры, обвил его ноги своими ногами. Голову посвящаемого наставник сунул себе под мышку, а второй рукой сжал обе ладони олайони. На этом приготовления к операции закончились. Вытащив из складок своего одеяния отточенный до блеска кусок ножа, Лангичоре приступил к делу.

Старик действовал нарочито медленно, чтобы и страшная боль, и вид крови, и воцарившаяся вокруг гнетущая тишина навсегда остались в памяти посвящаемого, усилили значимость происходящего. Иногда он останавливался, и наклонившись к посвящаемому, что-то говорил ему, широко раскрыв глаза и жестикулируя окровавленными руками.

Три старших морана стояли рядом, наблюдая за выражением лица оперируемого. Не то что крика — малейшей гримасы от боли было бы достаточно для того, чтобы прослыть недостойным стать воином, и быть с позором унесенным с «операционного стола». Но посвящаемые вели себя стойко. Однако, по-моему, осознанно контролировали себя олайони лишь в начале операции. Затем, когда наступала ее самая мучительная часть, юноши попросту теряли сознание. Во всяком случае, после того как Лангичоре завершал свое дело, никто из посвященных не покинул «операционную» самостоятельно. Два-три морана поднимали юношей со шкур и относили в тень.

Весь день до заката солнца не покладая рук орудовал Лангичоре. Лишь один раз с уст оперируемого мальчишки сорвался вопль. Стоявшие на страже мораны тут же отобрали несчастного юношу у пытавшегося возразить что-то ил-пирони и отнесли его в хижину. Мальчишку ждала незавидная участь: всю жизнь он будет ходить теперь в одежде олайони, не сможет носить оружие взрослых, иметь семью или право голоса в ол Киамаа. Экзамен на право быть воином и мужчиной у нилотов сдают лишь один раз. «Пересдача» здесь не допускается.

Зато родители посвящаемых вели себя не столь сдержанно. Матери при виде крови иногда закрывали руками глаза и вскрикивали, отцы разрешали себе давать советы Лангичоре.

Вечером, когда был обрезан последний юноша и в енканге начались торжества по поводу появления молодых моранов, сердобольные родители сделались главным объектом добродушных насмешек и шуток всех собравшихся. Выходя по очереди к костру, соплеменники изображали отцов и матерей со слабыми нервами и требовали, чтобы они сами при всех повторили то, что делали или говорили, наблюдая днем за действиями Лангичоре. Матери олайони обычно отказывались исполнять желание собравшихся, а подвыпившие отцы с удовольствием играли самих себя. Отцы были в добродушном настроении, потому что в сущности это был и их праздник. Пока их сыновья были всего лишь олайони, отцы в ол Киамаа пользовались очень небольшим влиянием. Теперь, же, сделавшись отцами моранов, они за один день приобрели немалый авторитет.

Недаром пиршество, устраиваемое после окончания церемонии инициации, называется Ол Гор Огор эл Айон Эмерата — «вечер прыжков через препятствия». Развеселившиеся отцы действительно прыгали через камни и бревна, причем эти препятствия символизировали их собственных сыновей, «мешавших» им до сих пор занять должное место в совете старейшин.

Одни только посвященные не участвовали этим вечером в веселом пиршестве. Придя в себя после операции, они скрылись на несколько дней в материнских хижинах, разукрашенных в честь новоиспеченных моранов зелеными ветвями ююбы. Дней десять юноши, пока совсем не поправятся, будут лежать дома, и никто, кроме матерей, приносящих им парное молоко, не может их видеть.

Затем, окончательно окрепнув, юноши распишут свои лица пеплом и сплетут огромные венки-короны из перьев страусов и турачей. Моранов в таких нарядах называют о-сиполиоли — «недавно посвященные». В первую ночь полнолуния о-сиполиоли соберутся на площадке, где сделались моранами, и услышат от своих ил-пирони последние наставления, необходимые взрослому мужчине. Они узнают, что, поскольку они принадлежат к одной возрастной группе и считаются друг другу «братьями», они не могут жениться на сестре своего друга. Браки между их детьми также противоестественны, так как для детей своих сверстников — все они «отцы». О-сиполиоли узнают также, как можно любить девушку, не имея от нее детей, и получают от наставников «любовные» лук и стрелы, а также черную тогу «морана, ищущего подругу».

На следующее утро, украсив голову замысловатым венком из перьев, эти африканские донжуаны в черных плащах по двое-трое разойдутся по бушу в поисках девушек, согласных вести с ними безбрачную жизнь. Примерно месяц длится эта пора «охоты за возлюбленными».

Увидев приглянувшуюся ему девушку, о-сиполиоли запускает в нее тупой стрелой. Если девушка не намерена знакомиться, она возвращает стрелу. Если же о-сиполиоли вызывает в ней интерес, она берет стрелу себе, и юноша идет за ней в енкангу, где обо всем с ней договаривается при ее родителях.

Когда все о-сиполиоли обзаведутся подругами, они вновь собираются в месте своего посвящения, сбривают с головы волосы, успевшие вырасти после инициации и, получают имя илбартони — «бритоголовый». Это и есть младшие мораны. Отныне они имеют право носить красную тогу — одежду мужественных, щит и длинное копье. Только древко у их копья коричневого цвета, а у старших моранов — черного. Через несколько месяцев их волосы отрастут настолько, что их уже можно будет заплетать в длинные тонкие косички и делать из них замысловатые прически. Такие прически свидетельствуют о том, что младший моран уже имеет определенный стаж и что ему пора доказать свое мужество.

Теперь воины сами ищут случая проявить свою удаль и отвагу, доказав своей подруге, что она не ошиблась в избраннике, а старшим моранам — что они способны достойно заменить их. Раньше, во времена торговли живым товаром, лучшим способом доказать свою смелость было «смочить» копье кровью работорговца. Потом мораны самбуру начали довольствоваться поединком со львом. Сейчас для того, чтобы прослыть настоящим мораном, можно никого не убивать, но принять участие в десятке успешных рейдов за скотом. И чтобы прослыть мужчинами, мораны устремляются на земли соседних племен и порой без всякой надобности угоняют у них коров…

Кому принадлежала первая корова?

«Когда мы пришли на эти каменистые равнины с севера, у местного населения не было ни коров, ни коз, ни верблюдов. Весь домашний скот в округе произошел от пригнанного нами скота и поэтому принадлежит нам», — заявляют самбуру.

Но ближайшие соседи самбуру — скотоводы туркана, живущие там, где кончаются зеленые горы Кулал и вновь начинаются черные вулканические пески и туфы, не желают уступать им приоритет в обладании первой коровой. Они тоже пришли с севера, пригнав из своей нильской цитадели тысячные стада. Как гласят легенды туркана, до их появления немногочисленные аборигены занимались по берегам Бассо-Нарок лишь охотой и собирательством. Поэтому туркана уверены, что коровьи и верблюжьи стада на севере Кении ведут свою родословную именно от скота, принадлежавшего в те далекие времена им.

Так возникают бесконечные конфликты, племенные стычки, во время которых огромные, в тысячи голов стада переходят от одного племени к другому. Неразрешимый ныне вопрос: «кому принадлежала первая корова на берегу озера Рудольф?» — уходящий своими корнями в племенную историю, стал сегодня чуть ли не главным фоном внутриполитического положения на севере Кении. Почти еженедельно газеты сообщают о «рейдах» нилотов вдоль побережья озера Рудольф. Лишь летом 1970 года правительство Кении отменило статус «закрытых районов» для территорий, лежащих вдоль озера. До этого туристов и даже кенийцев, не родившихся в этом районе, в интересах их собственной безопасности на север не пускали без особого на то разрешения.

Хотя самбуру всего лишь пятьдесят четыре тысячи человек, а туркана — почти в четыре раза больше, победы в племенных стычках в этих местах одерживают, как правило, первые. Быть может, это происходит потому, что туркана, основная масса которых обитает на западном побережье озера Рудольф, появились на восточном берегу совсем недавно, а самбуру чувствуют себя здесь дома. А может, еще и потому, что динамичные и более воинственные самбуру, успев захватить пастбища Кулал, посадили туркана на голодный паек, оставив их скоту каменистые равнины. Но как бы то ни было, за последние десять лет поголовье крупного рогатого скота у самбуру втрое выросло, а у туркана вдвое сократилось; все чаще они довольствуются козами да ишаками.

Но туркана не сдаются. Главный способ доказать свое превосходство они видят в увеличении численности мужской половины своего племени. Поэтому, совершая набеги на соседей, они похищают не только скот, но также женщин и мальчиков. Мальчиков воспитывают в традициях туркана, нарекают своими именами и делают их настоящими воинами. Если у всех соседних племен Северной Кении число мужчин и женщин примерно равно, то у туркана эта пропорция резко нарушена: на 108 тысяч мужчин у них приходится 95 тысяч женщин.

Я бы, пожалуй, никогда не обратил внимания на эти данные из последней кенийской переписи, если бы не одна встреча. Выехав как-то из Лоиенгалани, мы с Питером отправились к южному побережью озера в надежде добраться до зоны действующих вулканов. За оазисом Накве, там, где береговая линия Рудольфа начинает резко поворачивать на запад, Питеру понадобилась вода, и он направился к озеру. Я, захватив фотокамеру, последовал за ним и, направляя телевик на заинтересовавший меня своими причудливыми очертаниями мыс, заметил купавшегося африканца. Человек здесь редкость, и поэтому в надежде разузнать дорогу, ведущую к вулканам, я пошел к нему.

Завидев нас, он вылез на берег. Африканец оказался прекрасно сложенным юношей. Вытащив для предосторожности торчавшее из обломков лавы копье, он уселся на камни. Украшавшее копну густых курчавых волос страусовое перо и оловянные браслеты повыше локтя говорили о его принадлежности к туркана, хотя черты лица выдавали в нем представителя более южных племен группы календжин. Разузнав о дороге, я поинтересовался у юноши его происхождением.

— Когда я был совсем, маленьким, туркана напали на мою родную деревню на землях племени мараквет и вместе с другими сверстниками угнали к себе, — ответил он. — Они дали мне новое имя — Чоконге и выжгли на груди рубцы своего рода. Поэтому даже мараквет считают меня туркана.

— Когда это было? Наверное, лет двенадцать назад. Я точно не знаю своего возраста. Думаю, мне лет шестнадцать, потому что вместе с другими юношами-туркана этого возраста я в этом году должен стать воином. Нас, взятых из другого племени, туркана воспитывают как равных, никогда ничем не напоминая о нашем происхождении.

Чоконге был голоден. Чтобы выкупаться, он прошел от своей енканги до озера километров двенадцать и теперь по солнцепеку, через камни и овраги ему предстоял такой же путь обратно. Мы предложили юноше перекусить с нами, и это вконец развязало ему язык. То ли четыре года пребывания в миссионерской школе, то ли подсознательное чувство того, что он все же не настоящий туркана (те связаны традицией и клятвами не рассказывать чужакам тайны клана), но Чоконге свободно говорил о том, чего никогда не узнаешь от других нилотов.

По его словам, в частности, получалось, что главными инициаторами вооруженных набегов туркана на соседей являются не молодые воины, которые участвуют в столкновениях и каждый раз рискуют жизнью, а отсиживающиеся дома ойибуны.

— В этих набегах старики видят источник своей силы, — говорил Чоконге. — Если бы не было набегов, ойибуны, занимающиеся предсказанием, просто не были бы нужны. Поэтому они и уверяют парней, что доказать свою смелость и отвагу можно лишь единственным способом: отбив у соседей их скот.

— А что предсказывают ойибуны? — поинтересовался я.

— Обычно дорогу, по которой надо идти воинам, день, когда лучше все напасть, и место в горах, где пасется скот самбуру. У них это здорово получается.

— Значит, туркана верят им?

— Пожилые люди верят. Но мои сверстники — почти нет.

В школе мне рассказывали, откуда ойибуны все знают. Я присмотрелся и понял, что учителя были правы. В то время, как простые мораны и пастухи охотятся или присматривают за скотом, сыновья, внуки и племянники ойибунов рыскают по округе, расспрашивая и выведывая, куда самбуру и другие племена перегоняют свои стада. Но ойибуны никогда не говорят правду, откуда они все знают. Перед тем как послать воинов в очередной рейд против самбуру, старики напиваются пальмового вина и делаются как мвенда вазиму^[10]. Весь вечер они бьют в барабаны, а молодых воинов заставляют расписывать лица краской и прыгать у костра, моля бога Нк-хайи о победе. Потом они убивают в жертву Нк-хайи козу, вырывают у нее еще трепещущее сердце и печень и, вымазавшись кровью, скрываются в ущелье. Там, как рассказывают ойибуны, они говорят с Нк-хайи, который указывает, «как надо воевать».

Бог Нк-хайи — главное, верховное божество туркана, хозяин неба, туч и грозы, рожденный их верой в силы природы. Для скотоводов этих суровых каменистых пустынь, вся жизнь которых зависит от состояния пастбищ и от того, переживут ли стада бескормицу и засуху, главное благодеяние природы — дождь. И поэтому туркана, как и большинство нилотов, считают дождь главной формой существования, проявления Нк-хайи, его сутью. Когда небо посылает редкий дождь, туркана не смеют спрятаться от него в шалашах. Они выходят наружу и подставляют обнаженные тела благодатным струям. «Это Нк-хайи вспомнил о нас. Это он гладит струями дождя землю, скот и людей», — поют туркана, прыгая под дождем.

Не без задней мысли поближе познакомиться с жизнью туркана я решил подвезти Чоконге до его енканги. Но на полпути дорогу преградили завалы туфа, и нам пришлось часа два идти пешком. Задолго до появления жилищ начали попадаться небольшие стада сначала коз, а поближе к селению — ишаков. Коров держат под постоянным наблюдением неподалеку от енканги, чтобы в любой момент защитить их от набегов самбуру.

Сама енканга — это типичный крааль, где все подчинено нуждам скота. Эллиптические хижины из кизяка, напоминающие огромные буханки хлеба, ставят по кругу, тесно одна к другой, так что их стены одновременно служат и забором внутреннего двора, куда на ночь загоняют скот. Снаружи хижины окружают изгородью из веток колючей акации, которая преграждает путь во внутрь загона хищникам. Перед самым заходом солнца скот выпускают во двор, куда выходят двери хижин, а единственный проход во внутрь загона заваливают колючими ветками. Так что практически весь вечер и всю ночь, нилоты проводят у костра вместе со своим скотом. Мириады мух разделяют их компанию.

Эти несносные создания — подлинный бич нилотских племен, где люди живут вместе со скотом, где весь двор покрыт многолетним слоем навоза, а дома построены из кизяка. Вы долго можете разговаривать с кем-нибудь из туркана или масаев, и все это время на глазах и двигающихся губах ваших собеседников будут сидеть мухи. Они настолько свыклись с человеком, что не реагируют на обычные жесты, которыми можно отогнать мух в любом другом месте земного шара. Отлетев на полметра, они тотчас же возвращаются. Очевидно, зная повадки своих мух, нилоты даже не пытаются их прогонять.

Только мараны, эти баловни судьбы, могут избавить себя от неприятных ощущений, причиняемых мухами. Ведь слой охры на стройных телах многих нилотских племен, придающий их коже красный оттенок, — не что иное, как защита от мух. Для борьбы с насекомыми другого рода мораны втирают себе в волосы охру, смешанную с жиром. Живя в африканской жаре и в то же время не имея возможности умыться хоть раз в несколько месяцев, приходится быть изобретательным. Многие считают, что «негативное» отношение к одежде — тоже своего рода приспособление к отсутствию воды. «То, что не смоет вода, высушит солнце», — говорят туркана. «Тот, кто боится воды, сгорит и в огне», — вторят им нджемпс и туген.

По словам Чоконге, в их енканге — единственном крупном селении туркана в радиусе пятидесяти километров — живут двенадцать семей — около восьмидесяти человек. На каждую семью, то есть на шесть-семь человек, приходится двадцать пять-тридцать коров и с полсотни коз. Много? По европейским понятиям — очень. Но здесь, где животные постоянно недоедают, корова в сухой период дает не больше пол-литра молока в сутки, а коза — практически ничего. Коз и коров можно было бы забивать на мясо, но скот у нилотов — объект почитания, мерило богатства, и поэтому мясо появляется в трапезе туркана крайне редко. Таким образом, остается коровье молоко и кровь, которую пускают ударом стрелы в шейную вену животного. От этой операции, проводимой над каждой коровой примерно раз в неделю, животные слабеют, а то и просто погибают от заражения крови, поскольку рану им замазывают все тем же кизяком. Даже глины нет на этой суровой земле, называемой Турканаленд.

В западных районах края, где протекают обе крупные реки Турканаленда — Керио и Теркуэлл, женщины еще пытаются заниматься земледелием. На крохотных, в одну-две сотки полях-грядках, насыпанных в поймах рек, они сажают сорго и тыквенные. Круглый год они рыхлят каменистую землю палкой-копалкой и удобряют почву принесенным с реки илом. Но как правило, большая часть урожая гибнет. Собрать здесь пару килограммов проса или с десяток тыкв считается большой удачей.

Здесь же, на восточной периферии Турканаленда, люди лишены даже этого. Не будь скота, человек не мог бы существовать на территориях, расположенных к востоку от озера Рудольф. Ежедневно, как только восходит солнце, туркана гонят свои стада к озеру по чудовищно трудному пути, заваленному острыми черными глыбами и начисто лишенному растительности. На это уходит почти целый день. Обессилевшие от усталости, жажды и голода животные вечером пьют, а ночью отдыхают. На следующее утро тем же путем стадо пригоняют обратно в енкангу. Там их ждет скудная колючая трава, которую женщины успели собрать в ущельях. На следующее утро — вновь переход к озеру. Таким образом, воду и корм скот получает лишь через день.

Но подобное расписание действует только в «хороший», дождливый, сезон, когда траву можно найти недалеко от селений. Когда же растительность совсем выгорает, мужчины собирают свои стада и гонят их на юг, в горы Ньиру, где есть еще пастбища, не захваченные другими племенами. Каждой семье туркана принадлежат там свои луга, каждый пастух гонит стадо своим, только ему известным маршрутом. Тут, в горных лощинах, их и подстерегают самбуру. Во время таких сезонных перегонов туркана теряют большую часть стада.

Вслед за мужчинами идут на горные пастбища женщины, на которых возложена доставка воды с озера. Они вешают на верблюдов сшитые из шкур бурдюки и вышагивают по извилистым тропам сорок, шестьдесят, а то и восемьдесят километров. Отдают воду мужчинам, проводят с ними ночь и вновь отправляются на озеро. Вся жизнь женщин — туркана — бесконечные переходы по пустыне за водой и обратно.

— Туркана, или, как они сами себя называют, нитуркана означает «люди без одежды», — объяснил мне как-то Лентатук. — А у нас, на восточном берегу Эль-Кадиш, они все понакупили красные одеяла и ходят в них. Истые туркана там, на другой стороне озера. Там они подобно нам, эльмоло, ловят рыбу и не боятся самбуру. Ведут себя, как хотят. Плыви туда.

Отец Палетт, не брезгающий случайным заработком, сдал мне в аренду миссионерский катер, Питер взял на себя обязанности моториста, а Лусенге — восемнадцатилетний красавец туркана, протеже Лентатука — переводчика и добытчика свежих продуктов. В таком составе мы и пустились в плавание через все озеро, ширина которого здесь превышает пятьдесят километров. Обычно, чтобы пересечь Бассо-Нарок от Лоиенгалани до залива Фергесоне, где находится крупнейшее селение туркана — Локваканголе, уходит пять-шесть часов. Но я решил не спешить и провести ночь на Центральном острове, находившемся как раз у нас на полпути.

Этот небольшой остров представляет собой замерший вулкан, вознесенный в самом центре озера могучими силами природы. Одна из стен его кальдеры почти разрушилась в результате мощного взрыва или извержения, так что даже сидя в лодке и не утруждая себя довольно утомительным подъемом по сыпучим склонам, вы можете увидеть внутреннюю чашу вулкана, склоны которой покрыты девственными лесами.

 Но дивной красоты озерко, спрятавшееся у самого входа в заваленное извержениями жерло, с лодки увидеть нельзя. Чтобы полюбоваться им, надо миновать сочные зеленые луга вдоль берега, взобраться поразрушенному склону до края кальдеры. Забравшись наверх, я остановился, удивленный и восхищенный увиденным. Идеально круглое, как бы очерченное гигантским циркулем озерко заполнено яркой сине-зеленой водой.

Впечатление такое, что в озере растворено внушительное количество медного купороса. От этой удивительно яркой воды по почти отвесным склонам кратерной чаши и поднимается черный густой лес, который, вскарабкавшись до вершины, упирается в голубое, безоблачное, залитое солнцем небо.

Первозданная тишина царит над этим островом, еще не заселенным человеком. Природа заставляет здесь молчать или говорить шепотом. Но если вы вдруг повысите голос и нарушите ее покой, из леса и скрытых им пещер, из-под нагромождений лав и расщелин кальдеры вылетят тысячи не привыкших к посторонним звукам летучих мышей.

Желая, очевидно, удивить меня, Лусенге протяжно крикнул. Эхо подхватило и усилило его голос — и через мгновение полчища летучих мышей вырвались из своих убежищ. Их были тысячи, десятки тысяч. Но вся эта масса парящих созданий не производила ни единого звука. Не было слышно ни хлопанья крыльев, ни характерного для летучих мышей писка. Беспорядочно покружив над озером, они постепенно вновь исчезли под пологом непроходимого леса.

Лусенге отыскал в траве кусок лавы и метнул в воду. И не успели еще с купоросной глади исчезнуть круги от упавшего камня, как из воды там и здесь появились перископы бегемотов. По меньшей мере десяток животных высунули свои морды, не то удивленно, не то раздраженно фыркнули и вновь ушли на дно. С противоположного берега плюхнулись в воду два крокодила. Они молниеносно достигли центра озера и замерли на поверхности.

— Быть может, бвана хочет посмотреть крокодилов поближе или сделать хорошие фотографии? — осведомился Лусенге.

— Бвана прежде всего не хочет лезть с фотоаппаратом в воду, где сидят крокодилы, — опередил мой ответ Питер.

— Зачем же лезть в воду, когда можно, не сдвигаясь с места, сделать так, чтобы крокодилы пришли к нам сами, — возразил юноша.

— Разве ты волшебник или ойибун, способный разговаривать с крокодилами? — насмешливо спросил Питер.

— Нет, просто я туркана. Если бвана хочет, я позову ему крокодилов.

Я был уверен, что из затеи ничего не получится и, чтобы не ставить юношу в неловкое положение, уже был готов отказаться от предложения, но Питер, очевидно, решивший посмеяться над парнем в случае фиаско, вновь перехватил инициативу.

— Конечно, бвана хочет, — заявил он.

Лусенге взобрался на большую глыбу базальта, лежавшую в воде у берега, запрокинул голову, зажал нос левой рукой, вытянул вперед правую и гортанно закричал: «имм-имм-имм».

Вновь закружили над озером летучие мыши, пару раз фыркнули бегемоты. Но через три-четыре минуты Питер схватил меня за плечо и показал на заросли осоки, зеленевшие справа от нас. Оттуда плыли к нам три крупных крокодила.

«Имм-имм-имм-имм» — неслось над озером, и вскоре со всех сторон, бесшумно разрезая сине-зеленую гладь воды, к камню Лусенге уже двигались десятка полтора пресмыкающихся.

— Почему крокодилы идут на твой зов? — признав себя побежденным, спросил Питер.

— Потому что я туркана, — гордо ответил тот. Но вдаваться в подробности он явно был не намерен. Однако уже вечером, когда Питер пошел возиться с мотором, он объяснил мне:

— Туркана уже много поколений живут вдоль берегов Бассо-Нарок и поэтому очень хорошо изучили повадки его обитателей. Крокодилы подобно рыбам не издают горлом никаких звуков. Однако, когда на свет появляется маленький крокодил, он набирает воздух, а затем, опустившись на дно, медленно выпускает его из себя. При этом возникает звук: имм-имм-имм. Взрослые крокодилы плывут на этот звук посмотреть на новорожденного, а самки даже приносят во рту пищу, чтобы накормить еще неспособного охотиться младенца. Мы заметили эту привычку крокодилов и научились подзывать их к себе. В тяжелые годы, когда нечего есть, мы вызываем крокодилов из воды и убиваем их. Старики даже говорят, что это добрый Акудж научил туркана разговаривать с крокодилами, чтобы мы не умерли с голоду в этих суровых краях…

Главное в мужском обличье — прическа

Поросшие пальмами дум окрестности Лакваканголе, как и все западное побережье озера Рудольф до угандийских гор, — исконные земли туркана. Здесь они чувствуют себя не вновь прибывшими гостями, а хозяевами. Их кланы, перекочевавшие на восточный берег озера, оторвавшись от своей этнической территории, растеряли собственные обычаи и традиции, зато переняли кое-что у самбуру, рендилле и других соседних племен. Здесь же, вокруг Лакваканголе, — цитадель туркана, рай для тех, кто хочет поближе узнать этот самобытный народ.

Легче всего описать костюм мужчин — туркана, поскольку обычно, когда туркана занят рутинными хозяйственными делами, он состоит лишь из бисерной нитки вокруг пояса. Даже приобщенный к грамоте Лусенге, отправляясь с нами в довольно длинное путешествие, не позаботился хоть какой-нибудь тряпицей прикрыть библейские места.

— Почему мужчины — туркана не носят одежды подобно другим племенам? — поинтересовался я тогда у Лусенге.

— Потому что непристойно закрывать то, чем Акудж решил отличить мужчину от женщины, — убежденно ответил он.

Зато все мужчины — туркана всегда носят с собой копье и изящное, напоминающее табуреточку на двух ножках приспособление, украшенное тонким орнаментом. Эти «табуреточки» во время ходьбы вешают на копье. Для сидения они, однако, используются крайне редко. Чаще всего они служат подголовниками во время сна или отдыха; благодаря им аполлоны пустынь долго сохраняют свои роскошные прически.

По-моему, вся та доля изобретательности, которая используется другими народами на создание национального костюма и украшений, у туркана, за неимением таковых, расходуется на сооружение замысловатых причесок. Это от них, от туркана, пошла по всему кенийскому Северу «мода» на глиняные шапочки, увенчанные страусовым пером. «Если не носить такие шапки, солнце выгонит из головы все, что вложил в нее Нк-хайи», — говорят туркана. Всякий раз, отправляясь в долгий путь через пустыню, они добавляют к своим «шапкам» новый слой глины, с трудом добытой в озере.

Существует также древний обычай «породнения прическами». Он заключается в том, что группа людей — родственников или друзей — одновременно стригут волосы и складывают их в общую посудину, где замешивается глина для нашлепок, а затем вклеивают эту смесь друг другу в «шиньоны». Отдать юноше — туркана свои волосы для шиньона — лучший способ приобрести в его лице друга. После смерти отца старший сын пользуется особой привилегией присоединить его волосы к своему шиньону. В некоторых шиньонах накапливаются волосы трех-четырех, а то и больше поколений.

Если мужчины других племен, поселившихся вокруг озера Рудольф, украшают свою голову лишь глиняной нашлепкой с воткнутым в нее страусовым пером, то туркана стараются довести свои головные уборы до предела совершенства, возможного в местных условиях. Ни один народ Восточной Африки не имеет таких сложных и пышных причесок, такого обилия символических украшений, как туркана.

О, каких только причесок не увидишь, просидев полчаса на каком-нибудь оживленном перекрестке улиц — троп Локваканголе. Один дряхлый старец превратил свою голову в нечто напоминающее дикобраза: из его глиняной шапки во все стороны торчали длинные рыбьи кости, к концам которых были прикреплены разноцветные бисеринки или лоскуты яркой материи. На головах двух высокомерно держащихся мужчин лет сорока были надеты сооружения из перьев, обильно украшенные бусинками и обточенными кусочками скорлупы страусовых яиц. А вот навстречу им идет величественный старик, спину которого прикрывает целая львиная шкура. У него роскошно взбитый шиньон, вернее, два шиньона, поскольку голова посередине выбрита и в образовавшуюся между волосами «плешину» залита глина. Спереди в этот глиняный валик вставлены пестрые перья турачей, а сзади — длиннющее основание страусового пера. На конце его был укреплен большой пушистый шарик из белого страусового пуха, покачивающийся в такт размеренной походке старика. Такое приспособление называется «алокет». Пушистый шарик был надет и на копье, покоившееся на плече старца.

— Что означают эти шарики? — поинтересовался я у Лусенге.

— Это символ мира. Когда туркана идут по чужой земле, алокет как бы говорит, что воины не хотят применять оружие.

Этот старик — военный старейшина туркана, живущих очень далеко отсюда, в горах Пелекеш. Его наряд говорит о том, что он пришел сюда с добрыми намерениями.

— Ты знаешь этого старика?

— Нет, первый раз вижу.

— Откуда же тебе тогда известно, что он пришел издалека, с гор Пелекеш?

— Потому что только там старейшины употребляют сейчас белые страусовые перья и белый пух. У нас старейшины пользуются черными перьями.

От Лусенге я узнал, что помимо разнообразных произвольных украшений, в каждом головном уборе туркана должны присутствовать еще и обязательные элементы, имеющие свой смысл и позволяющие соплеменникам, не вступая в разговор, с первого же взгляда многое узнать друг о друге. Страусовые перья, оказывается, это нечто вроде знаков отличия у военных.

Туркана — один из немногих нилотских народов, не делающий обрезания и с иронией смотрящий на представителей тех племен, которые придерживаются этого обычая. Деление общества на возрастные группы основывается у них на поклонении тому или иному тотему, признаваемому всеми членами одной генерации в пределах одного рода или нескольких близких родов. Как правило, тотем — это животное, растение или какой-нибудь другой природный объект, каким-то сверхъестественным образом связанный с мифологическим первопредком или выдающимся членом рода и поэтому находящийся в родстве со всеми его членами. По имени тотемов обычно называют и почитающие их роды. Каждому тотему соответствует свой цвет, которым и отличают себя поклоняющиеся ему члены одной возрастной группы. Так, например, в районе Локваканголе старшие старейшины — мужчины в возрасте примерно от сорока пяти до шестидесяти лет — считали своим тотемом черную лаву и объединялись в возрастную группу нгимур — «камни». Их отличительным знаком были черные страусовые перья. Их дети — мужчины от тридцати до сорока пяти лет — считаются младшими старейшинами и объединяются в возрастную группу нгерисаи — «леопарды». Они обязаны украшать свои головные уборы коричневыми перьями, соответствующими цвету их тотема — леопарда. Наконец, внуки первых и сыновья вторых — нгемании, считающие своим тотемом пальму дум, могут использовать лишь серые перья. Согласно неписаным племенным законам, мужчины всех родов, имеющие один и тот же тотем, считаются между собой братьями, обязанными помогать друг другу. В то же время члены младшей возрастной генерации автоматически находятся в подчинении у представителей старшей группы и обязаны подчиняться им при решении целого ряда вопросов, особенно хозяйственных.

— Ну а неужели сорокалетний мужчина нгерисаи, уже сам имеющий взрослых детей, должен слушаться сорокапятилетнего нгимура? — спросил я у Лусенге.

— Всегда, если дело касается не только семьи нгерисаи, а всего клана в целом. Ему это не обидно. Ведь нгерисаи знает, что через несколько лет он сам сделается старшим старейшиной и тогда его тоже будут слушать сорокалетние.

В этом была определенная логика.

По-видимому, в условиях первобытного общества туркана тотемизм является тем основным средством, с помощью которого достигается организация племени, укрепляются родственные чувства и духовные узы членов клана. Тотемизм предусматривает взаимопомощь людей одной возрастной группы, запрещает им драки и ссоры, накладывает ограничения на браки между людьми, имеющими один тотем, что приводит к расширению и укреплению родов. Культ тотема создает также своеобразный моральный фундамент родоплеменного общества, поскольку каждый член клана, достигнув определенного возраста, приносит клятву тотему не лгать, не воровать, не быть трусом. Туркана, как и большинство других племен, с раннего возраста воспитывают у своих детей убеждение, что за нарушение этой клятвы постигает «месть тотема» — несчастье, а иногда и смерть. С тотемизмом нередко также связана фетишизация отдельных вещей и явлений, имеющих отношение к тотему, превращение в амулеты и талисманы клыков, зубов, когтей, костей животных-тотемов, обожествление мест их обитания. Так, мужчины нгерисаи поклоняются скалам, где живет их тотем — леопард.

К своему удивлению, я как-то оказался свидетелем того, что даже школьные учителя взывают к тотемам. После занятий в начальной школе Локваканголе учитель, дав каждому из учеников по жестянке, повел их к озеру Рудольф за водой, которой они поливали росшие вокруг пальмы — дум. Дождя не было. Уже несколько лет, дни стояли на редкость душные и огромным Деревьям нескольких жестянок воды, выплеснутых под них детворой, было явно мало. А детворе, конечно же, не хотелось таскать воду. Побросав жестянки, они начали разбегаться.

И тогда учитель начал стыдить их. Единственное слово, которое я уловил в потоке непонятных фраз на певучем языке туркана, было «нгемании». Когда ребятишки вновь побежали за водой, я спросил учителя, о чем он говорил школьникам.

— Я сказал им, что стыдно и опасно отказываться дать воды пальмам-нгемании, которым поклоняются их отцы. Нгемании могут покарать их отцов за таких детей, — без тени смущения объяснил он.

А вот с поклонением черной лаве, которая валяется повсюду и которую людям племени туркана волей — неволей приходится ежеминутно топтать, дело обстоит сложнее. «Старшие старейшины» придумали, что наименее оскорбительно для тотема ходить по нему в обуви. А поскольку сделанные из слоновьей или носорожьей кожи сандалии, удерживающиеся на ноге с помощью накинутой на большой палец петли из ремешка, — неотъемлемая часть скудного гардероба всякого уважающего себя старейшины, то вопрос взаимоотношений старцев с лавой был решен.

Однако этот компромисс вскоре породил еще один занятный предрассудок. Старики начали проповедовать, что поскольку сандалии разрешают им ходить по лаве, не вызывая гнева «Нгимур», то они — сандалии — находятся «между богом и человеком» и, следовательно, наделены сверхъестественной силой. Сандалии сначала превратились в атрибут лекарей и оракулов, которые, проделывая со своей обувью различные манипуляции, предрекали наивным соплеменникам их будущее или предсказывали исход схватки с соседями. А затем сандалии превратились в советчиков своих владельцев.

Правда, «вера в сандалии» распространена не повсюду, но в Локитаунге — крайнем северном поселении туркана, у западного, побережья озера Рудольф, вечером почти все старики, усевшись на черном песке у своих тростниковых хижин, только тем и занимались, что подкидывали сандалии в воздух. Они внимательно следили за их полетом и потом долго изучали, как одна сандалия упала по отношению к другой и как обе — по отношению к солнцу и почитаемому ими озеру. По моей просьбе Лусенге осведомился, о чем гадают старики. Оказалось, что одного из них интересовало, сколько его коров отелилось на дальнем пастбище, другой пытался кое-что узнать о своем будущем в целом, третьего беспокоило состояние глаз внука, по моему мнению страдавшего конъюнктивитом. Перед тем, как отправиться в горы Локваномору, я дал ему лекарство, а когда через пять дней вернулся, то старик радостно потряс с мне руку и сообщил: «Мои сандалии правильно пообещали мне, что ты поможешь мальчонке и он будет видеть». Туркана не только верят обещаниям своей обуви, но и покоряются ее «предсказаниям». В книгах Джорджа и Джой Адамсон, например, не раз описывается история Великого Атукана_предводителя вооруженного отряда браконьеров туркана орудовавшего в 30-х годах вдоль берегов озера. В течение нескольких лет эти люди дерзко охотились под самым носом у егерей и аскари, истребляя сотни слонов, носорогов и жираф. Однако каждый раз, когда полиция пыталась их поймать, браконьеры скрывались в пустыне Чалби или горах Кулал, отстреливаясь от своих преследователей. И вот однажды всего лишь два аскари захватили грозного Атукана в его лагере и привели к Джорджу. Атукан при аресте даже не пытался сопротивляться и всем своим видом изображал полное смирение. Когда удивленный Адамсон спросил у атамана, в чем причина его такого поведения, тот ответил: «Сегодня утром я советовался с сандалиями, и те сказали, что аскари схватят меня. Зачем же было сопротивляться, если судьба моя все равно была предрешена?»

Десять килограммов украшений

По извилистой дороге, петляющей над узкой долиной, зажатой между горами Пелекеш и Нангулечом, мы направились из Локитаунга в Какуму. Это крохотная бома, лежащая в самом центре Турканаленда.

Со всех сторон Какума окружена горами из черных базальтов, неимоверно раскаляющихся за день. Ветры почти не проникают во впадину, и поэтому здесь нестерпимо жарко. В самом центре Какумы из-под глыб черной лавы выбивается минеральный источник, который питает нечто вроде общественного бассейна — огромную лужу среди камней. В ней с утра до поздней ночи плещутся и взрослые, и дети. Почти рядом на камнях грелись на солнышке с полдюжины кобр и множество небольших питонов, а из-под нагромождений лавы то и дело выползали гадюки и принимались пить из луж, стекших с тел еще минуту назад стоявших на этом месте купальщиков. Изредка мальчишки запускали в змей камнем или выплескивали на них воду из калебаса. Взрослые же вовсе не реагировали на ядовитых пресмыкающихся.

— Как они могут разгуливать нагишом среди змей, не боясь их смертельного укуса? — поинтересовался я у Лусенге.

— Еще до того, как наши дети начинают ходить, мганга делают им небольшие ранки и втирают в них сок растений, смешанный с высушенным ядом разных змей, — ответил юноша. — Так повторяют через каждое новолуние шесть раз. После этого никакие змеи уже не страшны. Я даже не могу припомнить, сколько раз кусали меня кобры и гадюки, но никогда еще не причинили мне вреда. Лишь один раз, когда я спал на камнях и кобра укусила меня в лицо, я три дня ничего не видел, не мог говорить и двигать шеей. Но потом все прошло.

Очевидно, знахари туркана действительно знают сильное противоядие, обезвреживающее действие яда на детей. Впоследствии же из-за частых укусов у туркана вырабатывается стойкий иммунитет, позволяющий им беззаботно сосуществовать с кобрами и гадюками. Не будь этого, туркана уже давно бы исчезли с лица земли, побежденные змеями.

Однако мне не удалось в Какуме увидеть все, что мне хотелось, потому что почти все мораны и старейшины туркана еще вчера отправились в соседнюю Уганду, где у ближайших родичей туркана — карамоджа — отмечался какой-то большой праздник. В боме остались одни старики. Вечером, когда с гор подул свежий ветер, почти все они накинули себе на плечи целые леопардовые шкуры. Такое зрелище можно увидеть только в этих недоступных оку властей глухих местах. Собравшись у входа в хижину старосты, они стоя о чем-то беседовали. Еще тридцать — сорок лет леопардовые накидки были отнюдь не редкость во многих частях нилотской Африки. Но с тех пор леопардов перебили, охоту на оставшихся в живых запретили, стоимость леопардовых шкур достигла таких фантастических размеров, что большинство их обладателей решили, что продать их куда выгоднее, чем щеголять среди буша в нарядах, доступных лишь кинозвездам и женам миллионеров, К тому же уже совсем недавно, в начале 70-х годов кенийское правительство вообще запретило иметь леопардовые шкуры, добытые без специального разрешения. Но сюда, в самый отдаленный уголок всеми забытого Турканаленда, этот запрет еще не дошел.

За неимением в селении мужчин мои взоры волей-неволей обратились к женщинам. Они длинноноги и статны, эти никогда не унывающие пустынные странницы. В отличие от своих мужей женщины уделяют прическам гораздо меньше внимания. Они наголо стригут голову с обеих сторон, оставляя волосы лишь посередине. Эти волосы заплетаются в десятки, а то и сотни тонюсеньких косичек, иногда ниспадающих до плеч. Некоторые к концу каждой косички привязывают цветную бусинку или оловянный шарик, большинство же используют пластины, выточенные из скорлупы страусовых яиц. Зато уши и шея женщины — сплошь в украшениях! Здесь не довольствуются одной серьгой — мочки ушей испещрены дырочками, в которые продевают волосы из жирафьего хвоста с бусинками, ракушками, бисером и множеством других вещей. Кроме того, замужние женщины должны носить две большие серьги, закрывающие всю ушную раковину.

Длинные шеи женщин-туркана скрыты ожерельями и бусами, образующими огромное жабо, верхняя часть которого упирается в подбородок, а нижняя слегка прикрывает обнаженную грудь. Во внутренних районах Турканаленда основным материалом для ожерелий служат бисер, скорлупа страусовых яиц и семена растений, а вдоль побережья — раковины и рыбьи кости. Идут в дело даже огромные позвоночники нильского окуня, раскрашенные минеральными красками или обклеенные бисером. Иногда из-под этого цветистого «жабо» замужние женщины выпускают затканный бисером кусок шкуры антилопы.

Собственно одежда в европейском понимании состоит из своеобразного передника, выделанного из козьей шкуры, под который иногда надевают кусок красной материи. У девушек передники совсем узкие и короткие с украшениями из бисера и завязками, обшитыми раковинами каури и бусинками из кусочков скорлупы страусовых яиц. Положение замужней женщины символизирует фартук пошире и подлиннее, обильно обшитый по краям оловянными шариками, а также латунные браслеты на ногах и руках. Чем больше таких «обручальных» браслетов, надетых от запястья до плеча, тем знатнее женщина. Женщины, имеющие сына, прикрепляют фартук к широкому поясу. Девушки носят узкий пояс из раковин каури.

Вес свинцовых, стеклянных и костяных украшений «полуголых» женщин — туркана намного превосходит вес всего зимнего наряда любой европейской модницы. Богатые замужние женщины-туркана носят на себе восемь-десять килограммов украшений, девушки — не меньше четырех. В условиях африканской жары и скитальческого образа жизни это подлинный подвиг во имя красоты.

Несмотря на немалое количество материала, требующегося для производства всех этих бесконечных украшений, у туркана до сих пор не появилось ремесленников, которые бы специализировались на изготовлении необходимых атрибутов туалета. Каждая женщина-туркана сама вытачивает себе из скорлупы страусовых яиц пластинки, красит рыбьи позвонки, сама собирает и подбирает по цвету семена, сама вышивает свою юбку. Здесь нет «готовой одежды» и фабричных украшений. По наряду и внешнему виду женщины с первого взгляда вы можете судить о ее мастерстве, фантазии и вкусе. Лишь свинцовые шарики и бисер туркана получают от сомалийских торговцев, выменивая их на шкуры.

У туркана существуют две формы замужества. Девушка, пришедшая в дом мужа с большим наследством (таковым считается стадо в двадцать-тридцать коров), становится «настоящей женой». Она имеет право голоса в семье, и в случае, если пожелает покинуть мужа, может взять с собой первого рожденного от него сына. Причем после смерти отца сын становится его наследником.

Девушки же, которые пришли в дом мужа без скота, занимают положение наложниц. Как правило, они моложе настоящей жены и более любимы мужем, однако не имеют в семье никаких прав. Единственная обязанность мужа в отношении такой «наложницы» — кормить и защищать ее и ее детей от обидчиков. Они также могут покинуть мужнин дом в любой момент, причем хотя их дети и остаются у отца, но не пользуются никакими правами наследства.

Наряд женщины-туркана сразу говорит о том, какое положение они занимают в семье. Настоящие жены, как правило, вставляют в нижнюю губу акванга — небольшой цилиндрик из металла или слоновой кости. Обзавестись таким украшением — дело довольно мучительное. Чтобы укрепить его, знахари насквозь протыкают губу и изнутри расщепляют цилиндрик, делая во рту нечто вроде заклепки. В случае развода женщина обязана снять акванга. Однако, если размолвка в семье происходит не через неделю после свадьбы, а через несколько лет, избавиться от такого цилиндра, уже вросшего в губу, — операция весьма болезненная. Женщины — туркана говорят, что мужчины нарочно выдумали акванга для того, чтобы удержать своих жен, не дать им уйти.

Лучший подарок — сердце льва

Туркана живут на огромных территориях с крайне низкой плотностью населения. Поэтому у туркана представление о расстоянии такое же, как, например, у наших сибиряков. Для здорового мужчины-туркана преодолеть сто-сто пятьдесят километров лавовых плато, напоминающих лунный ландшафт, — вовсе не событие. Причем отправляются в такое путешествие совсем не по необходимости, а чаще всего для того, чтобы посмотреть новые места, показать себя и повидать других. В каждом селении туркана (если таковое окажется на пути) странника должны приютить и показать ему дорогу.

Мы ехали по шоссе из Какума в Лодвар, где в радиусе тридцати километров наверняка не было ни одной енканги. Тем не менее нам все время встречались путники. Положив копье на плечо и повесив на него руки, они прыгали с камня на камень. Единственное, что туркана берут с собой в дорогу, — это подголовник и калебас с водой или молоком. Из оружия, помимо копья, к одетому прямо на голое тело поясу крепится кинжал, на обе руки надеваются браслетообразные ножи, острые лезвия которых обычно прикрыты кожаными накладками. Знание повадок животных и отвага, граничащая с дерзостью, делают туркана почти не уязвимыми даже для львов.

Кстати, туркана, особенно если они идут группой хоть в два-три человека, не избегают, а ищут встречи со львом. Насколько мне известно, это единственное племя в Африке, употребляющее в пищу львиное мясо, причем считающее его деликатесом. Прийти в чужой дом с куском львиного мяса — значит стать братом его хозяина. Львиное сердце и печень посылают в дар человеку, перед которым хотят искупить вину. Львиный язык считается лучшим подношением знахарю или старейшине, якобы позволяющим тем в своих высказываниях быть «бесстрашными, как лев», то есть не боясь говорить правду, в том числе и неприятную. Туркана употребляют также в пищу мясо бабуинов и крокодилов, однако случается это лишь в самые голодные годы.

В последнее время все больше туркана начинают приобщаться к рыбной гастрономии. Но некоторые кланы по-прежнему отказываются есть рыбные блюда, твердя, что настоящим скотоводам подобает брать в рот лишь «настоящее» мясо. Однако даже они ловят рыбу, только для продажи. Селения таких ортодоксов узнать очень легко. Кланы, употребляющие рыбу, используют ее только свежей; те же туркана, которые заготавливают ее на продажу, вялят и сушат ее под солнцем.

Особенно много рыбы ловят сейчас туркана в нижнем течении Теркуэлл. По обоим берегам реки от городка Лодвар до впадения ее в озеро Рудольф, в рощах пальм дум прячутся рыбацкие селения. Здесь до сих пор еще почти неизвестны сети и неводы. Обычно ближе к вечеру все мужское население деревни выходит из своих хижин, неся огромные, диаметром больше метра плетеные сачки. Став дугой плечом к плечу посреди реки вдоль ее течения, мужчины кричат и одновременно с силой погружают свои огромные сачки в воду. Кое-кто умудряется уже здесь накрыть рыбу. Но главная цель операции состоит в том, чтобы загнать рыбу с середины реки на мелководье, в заросли травы. Когда мужчины приближаются к берегу, рыбы в траве делается так много, что создается впечатление, будто мелководье кипит. Рыбины запутываются в траве, откуда их достают стоящие наготове мальчишки, или они сами но выбрасываются прямо на берег.

Правительство уже создало в Турканаленде два первых рыболовецких кооператива. Один из них расположен в Локваканголе, другой — в Лодваре. Как только начинается утро, к этим кооперативам со всех прибрежных селений идут женщины, ведя под уздцы ишаков, груженных сушеной рыбой. Они продают ее в кооператив и на вырученные там деньги покупают ткани, соль, бисер и консервы. Деньги здесь новинка. Многие туркана их еще никогда не видели, особенно бумажных.

В Локваканголе даже появились две моторные лодки, которые государство передало кооперативам, а в Лодваре председатель кооператива, всегда улыбающийся здоровяк Лангангат с гордостью показал мне нейлоновую сеть, на днях полученную из города. Его больше всего удивляло, что сеть тонка и в то же время порвать ее не может даже самая большая рыба.

К концу 70-х годов к Лодвару и дальше, к побережью озера Рудольф, из Центральной Кении протянут асфальтированную дорогу. Это очень важно, потому что сейчас через кенийскую территорию вообще нельзя попасть по суше на западное побережье озера. Разбитая, пересекающаяся десятками рек, но без единого моста дорога в Лодвар и Локваканголе в значительной своей части проходит по угандийским землям. Когда построят дорогу, жители Турканаленда получат возможность сбывать свою продукцию и смогут, как и вся Кения, пользоваться доходами от туризма.

Однако пока что это всего лишь планы. Сегодня весь огромный район, раскинувшийся по обе стороны озера Рудольф, еще живет прошлым, лишь приглядываясь к современному миру и нехотя раскрывая перед ним кое-какие свои тайны.

Глава вторая ПО СЛЕДАМ ЗАГАДОЧНЫХ АЗАНИИЦЕВ

Этнический Вавилон

Вернувшись как-то с рыбной ловли в свою палатку, разбитую на берегу Теркуэлла, я увидел там поджидавшего меня неожиданного гостя.

— За четыре с лишним месяца скитаний по Турканаленду я так истосковался по собеседнику, что решился без приглашения нагрянуть к вам, — произнес он, вставая мне навстречу, — Если не возражаете, давайте познакомимся. Доктор Грейн, руководитель комплексной экспедиции по изучению Турканаленда.

Я тоже представился, признавшись, что искренне рад такой встрече. На протяжении нескольких предыдущих месяцев найробийские газеты много писали об экспедиции Грейна, которая по просьбе кенийского правительства проводила оценку природных ресурсов страны туркана. На основе ее рекомендаций должен быть составлен план освоения Турканаленда — первый план развития хозяйства туркана за всю многовековую историю этого самобытного народа.

— Об этой заброшенной части света остальному миру известно лишь то, что она существует, — говорит Грейн. — Парадоксально, но, отправляясь сюда, я не мог найти в лондонских библиотеках самых общих сведений об этой территории. Даже средние температуры или количество осадков в этой местности — секрет для науки. Никто точно не знает, сколько здесь живет людей и сколько животных — домашних и диких — обеспечивают их существование.

— Чем занимается сейчас ваша экспедиция? — поинтересовался я.

— Наибольшее значение мы придаем исследованиям режима питания Бассо-Нарок. Мы считаем, что озеро — главное природное богатство этого одного из самых суровых районов земли. Оно дает жизнь большинству здешних племен, от освоения его ресурсов зависят в дальнейшем и судьба местных жителей, и возможности развития туризма в этом районе. Бассо-Нарок ожидает трагическая судьба. С тех пор как примерно пятнадцать тысяч лет назад озеро потеряло связь с Нилом и лишилось многих своих притоков, оно испытывает «водяной голод». Те немногие реки, которые еще впадают в него, не могут компенсировать интенсивное испарение, происходящее в этом районе, где царит солнце. Поэтому уровень воды в озере постепенно снижается.

— Да и что это за реки, — раскурив трубку, продолжал Грейн. — Озеро, почти полностью расположенное в Кении, живет исключительно за счет эфиопской реки Омо. Это единственный водоток, имеющий постоянный сток в Бассо-Нарок. Все же остальные реки пополняют озеро водой лишь тогда, когда в их верховьях, в горах, идут дожди. Мы только что закончили обследование Теркуэлла. Это крупнейшая река кенийского Севера и крупнейший водоток, впадающий в озеро с кенийской стороны. Тем не менее, хотя со времени окончания влажного сезона не прошло еще и двух месяцев, воды в реке уже почти нет. Полукилометровая старица глубиной по колено, затем три — четыре километра нагромождений песка или камней, опять старица — вот что такое Теркуэлл сегодня. Теперь мы немного передохнем в Лодваре, обобщим метеорологические наблюдения, а затем отправимся обследовать другой крупнейший водоток бассейна Бассо-Нарок — реку Керио.

— О, попав в долину Керио, вам волей-неволей придется быть не только герграфом, но этнографом и историком, — Улыбнулся я. — Ведь это район, в котором, как нигде в Восточной Африке, сплелись в один клубок проблемы ее прошлого.

И быть может, именно там находится та ниточка, ухватившись за которую можно распутать этот клубок.

— Да, я готов к этому, — согласился Грейн. — Кстати, интересное и бурное прошлое долины Керио — прямой результат ее географического положения. Взгляните на карту. Граница между безжизненными вулканическими плато и полупустынями, наступающими с севера, и более влажными и плодородными землями, спускающимися с гор Центральной Кении с юга, проходит в этом районе примерно по параллели первого градуса северной широты. А рифтовая долина Керио — это своеобразный язык аридных ландшафтов, вклинивающийся в зеленые горы. Здесь полупустыни проникают так далеко на юг, как нигде в Африке; они доходят почти до экватора. Это удивительнейшее место. Здесь над засушливым пустынным днищем долины поднимаются склоны, поросшие влажными тропическими лесами.

— Вы хотите сказать, — подхватил я, — что кочевники пустынь, мигрировавшие на кенийский Север из засушливых районов Эфиопии и Судана и обычно сторонившиеся лесов, по долине Керио могли заходить далеко на юг?

— Вот именно. Здесь они жили в привычной для них пустыне, но рядом с ними обитали оседлые земледельческие племена. И это редкое соседство, обусловленное столь небывалым природным контрастом — близостью леса к пустыням, не могло не сказаться на образе жизни, укладе и психологии обитателей долины.

— Это интересная мысль, — согласился я. — Ведь не случайно, что не где-нибудь, а именно в долине Керио многие «истые нилоты» сделались земледельцами.

— Да — да. Мне кажется, что долина Керио в связи со своим географическим положением и удивительными природными условиями, позволявшими жить бок о бок земледельцам и скотоводам, была тем районом, где зародились и осуществлялись наиболее активные связи представителей различных цивилизаций, рас и народов, издревле живших в Кении, и тех, которые пришли сюда с севера и востока, с земель, некогда подвластных Кушу и Аксуму. Даже те племена, которые живут сейчас значительно южнее, прошли через эту долину. У масаев, например, в легендах говорится, что они попали на свои нынешние земли, минуя эндигирр эс Керио, то есть долину Керио.

Иными словами, это была своеобразная зона контакта различных культур. И именно поэтому в долине Керио, как нигде в Кении, много памятников прошлого. Это и террасное земледелие племен элгейо, и акведуки на землях мараквет, и остатки примитивной металлургии у покот, и загадочные могильники среди селений туген, и удивительные лодки рыболовов нджемпс на озере Баринго, так напоминающие легкие суда эфиопского озера Тана, и многочисленные мегаллиты, и наскальные рисунки, близкие тем, что встречаются в Эфиопии. Конечно, не случайно, что все эти элементы древней цивилизации возникли в долине Керио.

— Но ведь, насколько мне известно, ни один из местных народов, населяющих ныне побережье озера Рудольф и долину Керио, не приписывает себе создание всех этих памятников древней исчезнувшей культуры? — осведомился Грейн.

— Напротив! — воскликнул я. — Кочевавшие здесь когда-то масаи и осевшие ныне в долинах и на близлежащих горах календжин в своих легендах и сказаниях в один голос утверждают, что до их появления район Рифт-Валли был заселен людьми, которых все они называют сириква — «предшественниками». Это была раса великанов, почему-то позже исчезнувших с лица земли. Из сказаний мараквет и элгейо, например, можно узнать, что, когда они появились в долине Керио, сложная система ирригационных сооружений уже отлично действовала и что от сириква они лишь научились ремонтировать каналы. Покот утверждают, что от «предшественников» они узнали секреты плавки железа, а туген называют сохранившиеся на их землях могильники «холмами сериква».

Совсем недавно, каких-нибудь тридцать-сорок лет назад, на плато Мау, которое уступом Элгейо обрывается в сторону долины Керио, и европейцы, и местные жители — найди обратили внимание на попадавшиеся там повсюду блюдцеобразные впадины. Найди называли впадины «ямами сериква» и рассказывали, что они были созданы предшественниками как место стоянок или загоны для скота. Местами ямы были обнесены земляными валами и каменными оградами. Сейчас кенийские ученые утверждают, что все это памятники единой Цивилизации, существовавшей некогда в центральной части страны.

— Ну на это еще в 1933 году указал английский историк Хантингфорд, — перебил меня Грейн. — Обобщив археологические данные, которые были получены на Центральных нагорьях Кении и в соседних странах, он пришел к выводу о существовании здесь древней цивилизации, которой дал греческий термин «азанийская». Но, насколько мне известно, у Хантингфорда было очень мало ясности в отношении того, кто создал эту цивилизацию.

— С тех пор кое-что прояснилось. Очевидно, среди известных нам ныне обитателей равнинных частей Кении первыми на ее территории поселились племена эфиопской расы, в прошлом жившие на землях, подвластных Кушу и Аксуму. Это были прямые предки современных кушитских народов Кении. Позднее к югу от них, в междуречье Джубы и Таны, в районе, известном в истории под названием Шунгвайя, обосновались роды, положившие начало бантуязычным племенам Кении. По мере увеличения численности и укрепления племенной организации племена Шунгвайя стали препятствовать распространению кушитов на юг, вдоль побережья Индийского океана, и оттеснять их в глубь материка. Так кушитские племена начали мигрировать во внутренние районы Кении, где и достигли Центральных нагорий.

— Но я слышал, что в легендах и сказаниях современных племен нагорий, как банту, так и нилотов, говорится о том, что до их появления этот район уже был заселен. Из фольклорных источников даже известны названия тех племен. Это — мвако, нжуве, гумба, ати и ндоробо.

— Так-то это так. Но никто не знает точно, что это были за племена, к какой расе они принадлежали. Некоторые данные говорят за то, что часть этих племен, в частности гумба и ати, и были потомками тех кушитов, которые под натиском банту Шунгвайя поднялись в свое время на нагорья. Там, очевидно, они и встретили ндоробо — аборигенов лесов, единственное из названной вами пятерки племен, дожившее до сегодняшнего дня. Это низкорослые люди, ведущие жизнь лесных охотников и собирателей. Уклад их хозяйства и особенно внешний облик позволяют многим ученым считать ндоробо родственниками древнейших обитателей Африки — скорее всего бушменов, а может быть даже пигмеев.

— В таком случае, если аборигены — ндоробо были низкорослы, откуда же возникла легенда о великанах, раньше обитавших на плато? — удивился Грейн.

— Видимо, низкорослые ндоробо принимали за великанов поднявшихся к ним в леса худых высокорослых кушитов. Трудовые навыки пришельцев, их умение плавить металл и строить каналы еще более возвеличивали пришлых рослых людей в глазах примитивных лесных охотников. Вот так появились легенды о могущественной и всесильной «расе гигантов», использованные позже сторонниками хамитской теории.

Однако все говорит о том, что «великаны» были не пришельцами из Азии или Африки, а кушитами — африканцами, наследниками древних цивилизаций Куша и Аксума. От ндоробо легенда о великанах перешла к банту и нилотам, которые поднялись на нагорья позже кушитов и для которых мвако, нжуве, гумба и ати были такие же аборигены, как и ндоробо.

— Но есть ли какие-нибудь данные, говорящие в пользу того, что ндоробо отличались от остальных исчезнувших с лица земли племен «пятерки»? — законно усомнился Грейн. — Не были ли те такими же низкорослыми и не занимались ли они тоже охотой и собирательством?

— Я долго интересовался этим вопросом. Подлинно научных данных нет, и только фольклор позволяет сделать кое-какие выводы о том, как выглядели эти исчезнувшие люди и чем они занимались. Так, если в легендах масаев ндоробо фигурируют как «маленькие люди леса», то гумба и ати, например, судя по тем же легендам, были одного роста со скотоводами. У одного из родов покот я записал сказание о том, что во время «великого переселения с севера» от трудностей пути погибли все женщины покот. Поднявшись на нагорья, мужчины Покот встречали «таких маленьких женщин», что, «стесняясь друг друга», не брали их в жены. Но потом там, где зеленели поля, то есть на горных склонах, они встретили «высоких статных девушек» и сделали их своими женами. Низкорослые женщины в сказаниях покот фигурируют под названием «окейк». Так называют себя сами ндоробо. А ставшие их женами высокие красавицы принадлежали к племени вати, что очень напоминает ати. Бантуязычные кикуйю в своих мифах тоже называют ндоробо «маленькими людьми», а о росте гумба и ати, очевидно бывших того же роста, что и они, и поэтому не вызывавших у них удивления, умалчивают. Очевидно, высокорослые гумба и ати, жившие к тому же там, «где зеленеют поля», то есть занимавшиеся земледелием на горных склонах, и были потомками кушитов, некогда поднявшихся на нагорья.

— О, все это очень любопытно… Таким образом, по-видимому, поскольку гумба и ати жили среди открытых распаханных участков и не прятались подобно лесным охотникам — ндоробо в непроходимых чащобах, а их статные женщины оказались болеепривлекательными для высокорослых нилотов, чем маленькие охотницы, кушиты Центральных нагорий попросту ассимилировались среди пришельцев.

— Конечно. Именно так, как мне представляется, можно объяснить присутствие в долине Керио многочисленных племен, объединяемых ныне в группу календжин и имеющих как в своем внешнем облике, так и в своей культуре много и кушитских, и нилотских черт. Именно здесь, на азанийской территории, где происходили наиболее оживленные контакты старожилов кушитов и пришельцев нилотов, получили сегодня наибольшее распространение нилото — кушитские языки — продукт длительного общения этих в прошлом разноязычных народов, выработавших на протяжении вековых контактов единое средство взаимопонимания.

… Мы просидели с Грейном у костра глубоко за полночь, делясь мнениями о прошлом кенийского Севера. Расставаясь утром, мы договорились о том, что недели через две я вновь возвращусь в эти места, с тем чтобы вместе с экспедицией подняться вверх по течению реки Керио. Мы хотели познакомиться с памятниками азанийской цивилизации, сохранившимися в этом разноплеменном, разноязыком районе, называемом учеными этническим Вавилоном.

Племя, имеющее пять названий

Я смог выехать из Найроби лишь на двадцатый день и нагнал экспедицию уже в Кангетете, километрах в восьмидесяти от дельты Керио. Кангетет — состоящее из дюжины хижин селение туркана, возле которого Керио в те редкие годы, когда она имеет сток, разливается по плоской равнине, образуя топкое болото. Обычно же это болото представляет собой солончак, дающий живущим посреди него туркана средства к существованию. Женщины соскабливают с него соль, перемешивают с золой и купленным у соседних племен перцем, а затем продают эту смесь — джылык — на рынках. Джылык используется многими нилотскими племенами как пикантная приправа к мясу, а самбуру даже сыплют ее в молоко.

Хотя никто из участников экспедиции, знавших, что представляет собой Керио, не рассчитывал, что наше предприятие будет чем-то вроде приятной лодочной прогулки, тем не менее предполагалось, что хоть какую-то часть пути мы пройдем по воде. Но день за днем мы шли по совершенно сухому руслу. А лодки торжественно покоились на крышах лендроверов, деловито ползших по каменистому дну Керио.

Несмотря на сорокаградусную жару, подобное путешествие радовало меня. Идя пешком, мы чаще могли контактировать с людьми и видеть то, что не всегда заметишь из окна машины. Маршрут проходил вдали от дорог, по местам, где большинство местных жителей никогда не видели белого человека и о которых белый человек сам еще почти ничего не знал.

Позади остались земли туркана; все чаще у речных стариц, служащих здесь единственными водопоями, попадались пастухи племени покот.

«Без щита и копья покот гол», — услышал я как-то поговорку, произнесенную одним из наших носильщиков. По ней достаточно хорошо можно судить о том, что эти гордые воины считают главным в облике мужчины. Щиты покот, сделанные из носорожьей кожи и передаваемые из поколения в поколение, представляют объект особой гордости их владельца. Они имеют такую же форму, как и щиты туркана: длинный узкий прямоугольник прикрывает примерно две трети тела воина. У своих северных соседей покот переняли и замысловатые прически. Однако красная тога, которую обычно накидывают мужчины, покидая свое жилище, явно масайского происхождения.

В один из вечеров на берегу Керио носильщики рассказали старую легенду о происхождении их народа. В ней говорится о том, что раньше на земле повсюду был один лес. Над ним жил великий бог Терорут — «небо» и его сын Илат — «дождь». Терорут посылал лесу то свет, то тьму, а Илат дарил ему влагу, и «поэтому лес рос повсюду и его становилось все больше». Однако время шло, и богу с сыном надоело смотреть «только на лес, который то молчал, то шумел от ветра». И тогда Терорут Усилил ветер, а Илат послал на землю так много воды, что лес во многих местах повалился, поломался и из него вышли люди.

И чтобы «не мешать больше лесу, не портить оставшиеся деревья, люди ушли из своих родных мест в пески».

Очень трудно сказать, чем навеяна эта легенда, в которой легко заметить следы тотемизации деревьев и леса в целом. Скорее всего, она отголосок тех времен, когда покот жили в более влажных, лесистых районах, возможно, вдоль берегов Нила. Во всяком случае, когда туркана или масаи захватывали жителей долины Керио в плен, те на вопрос об их племени неизменно отвечали: «Н’к сук» (мы куски мертвого дерева). Так от масаев и туркана и пошло название этого народа — «сук», широко распространенное по всей Кении. Однако между собой они называют свой народ покот — «люди людей».

Сейчас численность покот едва превышает девяносто тысяч человек. В былые же времена их было еще меньше и соседство с многочисленными и более воинственными туркана и масаями причиняло им много неприятностей. Разъединенные пустыней и своенравной рекой отдельные роды сук не могли противостоять натиску агрессивных соседей и удержать за собой равнинные пастбища, на которых, как уверяли их старейшины, только и должны пасти свой скот истые нилоты. Однако силой оружия покот не могли справиться с соседями. Не помогла и хитрость, к которой много лет назад прибег, как гласит легенда, вождь покот Мирикол. Много дней прожил он на землях масаев и туркана, изучая нравы и одежду своих врагов. Вернувшись к своим соплеменникам, он приказал всем покот копировать обычаи и костюмы туркана и масаев, надеясь ввести тех в заблуждение и так избежать их набегов.

Легенда эта хорошо объясняет почему в быту у покот так много общего с их соседями. Но из легенд можно узнать и то, что уловка Мирикола успеха не имела. Постепенно большинство покот были оттеснены с равнин в дремучие горные леса, что положило начало разделению этого народа на горных и равнинных покот.

Горы, где обосновалась большая часть покот, стали считать священными и называть Черангань — «горы, что усыновили нас». А горных покот окрестные племена нарекли вачерангани — «люди Черангань».

Хотя сами покот рассматривают себя как единое племя, свято придерживаясь одних и тех же порядков и традиций, разница между вачерангани и равнинными кланами видна даже непосвященному. Прежде всего проявляется она в хозяйственном укладе, что связано с резким различием природных условий, в которых живут эти племена. На равнине покот продолжают вести полукочевой образ жизни скотоводов, мало чем отличающийся от образа жизни туркана или самбуру. В горах же, презрев заветы отцов, все больше и больше семей приобщаются к земледелию. Хотя обладание хорошим большим стадом продолжает оставаться пределом мечтаний любого мужчины-покот, в горах одновременно стремятся сделаться и собственником клочка земли, что пока чуждо жителям равнины.

Раньше, живя внизу, покот, как и большинство других кенийских скотоводов, не знали частного землевладения. Земля, на которой жил род, принадлежала всем, причем земли было много и объявлять часть ее своей собственностью скотоводу было даже невыгодно. В какой-нибудь жаркий год трава на таком участке могла выгореть, и тогда скот надо было перегонять с этого, объявленного «своим» пастбища на другие зеленые земли. А где гарантия, что это зеленеющее пастбище не объявит своей собственностью сосед? Вот почему скотоводы покот не стремились сделаться землевладельцами и были заинтересованы в сохранении коллективных пастбищ.

Но когда покот принялись осваивать священные склоны Черангань, племенная философия начала резко меняться. В горных лесах среди тропических зарослей и каменистых осыпей пригодных для обработки земель почти не было. На первых порах, когда покот расчищали лес, корчевали пни, выворачивали камни и занимались другими трудоемкими работами, принципы коллективного труда, принесенные снизу с равнин, очень помогали им. Когда же расположенные то там, то здесь по склонам гор участки сельскохозяйственных земель были отвоеваны коллективными усилиями у скал и леса, на каждом из них принималась хозяйствовать отдельная семья. Сама природа заставляла здесь бывших общинников-скотоводов разъединиться, перейти к единоличному ведению хозяйства.

Одним из поселенцев доставались более плодородные участки, другим — менее, и естественно, что те, у кого поля были лучше, уже не были заинтересованы в переделе земли, допускавшемся при коллективной собственности. Сказывались, конечно, и личные качества новоиспеченных землевладельцев. Одни были трудолюбивые, другие — поленивее. Для одних земля стала главным источником существования, другие продолжали уповать на скот. Некоторые трудились на поле в одиночку, другие выводили за собой всю семью.

Вскоре вачерангани обнаружили, что у их полей есть один очень опасный враг — дождь. В сухой сезон его ждали, о нем молили бога Млата, но когда начинался дождь, несшиеся сверху водяные потоки смывали уже почти созревшие на отвесных склонах посевы, а иногда и все поля. Там, где вчера лежала плодородная красная почва, обнажались скрытые под нею скальные породы. Приходилось начинать все заново: приносить землю снизу, засыпать ею бесплодные камни, строить вокруг полей изгороди. Потом, когда покот присмотрелись к тому, как ведут хозяйство их соседи — племена мараквет и элгейо, они стали создавать на склонах Черангань искусственные террасы, рыть отводные каналы. В некоторых местах покот проделали поистине титаническую работу, опоясав целые холмы восемью — десятью рядами насыпных террас. Причем землю они таскали вверх, в горы в глиняных кувшинах для воды. Поэтому живущее к югу племя нанди называет покот не иначе, как кимукайен — «носильщики кувшинов».

Крестьянин, вместе с семьей перетаскавший вверх тысячи кувшинов с плодородной почвой, соорудивший из нее террасы и обложивший их камнями, уже и представить себе не мог, чтобы владеть этой землей совместно со своим соседом. Поэтому по мере развития террасного земледелия, особенно после 40-х годов нашего столетия, земля у вачерангани начала повсеместно переходить в частную собственность. Так в результате специфики исторического прошлого и природных условий у подножия гор Черангани возникла социально-экономическая граница, отделившая полукочевников скотоводов, продолжающих вести хозяйство на общинных пастбищах, от оседлых земледельцев, сделавших свои участки частной собственностью. Подобное различие форм землевладения между скотоводами и земледельцами вообще свойственно для сегодняшней Кении в целом. Но у подножия Черангань оно особенно интересно тем, что наблюдается не между различными племенами, а на землях одного племени.

Главными сторонниками перехода к частному землевладению среди покот выступали те, кто сумел преуспеть в новом для народа занятии. Иногда это были более трудолюбивые или удачливые крестьяне, но чаще всего — представители традиционной знати ойибуны, военные лидеры, знахари, вызыватели дождя. Удалось покот, жителям соседних холмов, сообща отразить набег туркана — ойибун приписывает их успех себе и требует, чтобы в знак благодарности общинники расчистили ему новое поле. Пришел бедняк за советом к знахарю, и тот, поворожив на внутренностях курицы или дав пациенту пару целебных корешков, требует, чтобы проситель или его семья принесли на поле врачевателя сто корзин земли. Надвигается засуха, и все крестьяне округи идут к вызывателю дождя, а тот требует за свои услуги по сто корзин земли от каждого просителя.

Так, опираясь на нормы родоплеменной морали, представители традиционной знати подготавливали общине ее собственную гибель, подрывая основы самой общины — коллективную собственность на землю и равное распределение благ. Богатели ойибуны и знахари, на которых работали и продолжают работать сотни соплеменников, увеличивались и увеличиваются их земельные наделы и снимаемый с них урожай, а следовательно, растут и их доходы.

А рядом простой крестьянин, мелкий земельный собственник, лишившийся поддержки общины и неспособный силами своей семьи предохранить от смыва почву, построить хоть одну террасу, разоряется. Обычно он отдает в заклад соседу-богатею свою землю, берет у него двух-трех коров и отправляется вниз, на жаркие равнины, надеясь поправить свои дела на пути дедов и прадедов. Другие бедняки оставляют поле заботам жен и детей, а сами нанимаются батраками к соседу. Их главная работа — таскать землю снизу вверх за небольшую плату. Сегодня слово «кимукайен» употребляется и самими покот. Но они называют так не весь свой народ, а только самых бедных, обездоленных людей, таскающих по горным склонам землю на чужие поля. В новых условиях слово приобрело новый классовый оттенок.

Есть у этого народа еще одно, пятое, название. Среди африканцев нилоты выделяются очень темным цветом кожи. И самые темные среди нилотов — покот. Поэтому у западных склонов Черангань и далее к горному массиву Элгон, где живет большая часть равнинных покот, соседние племена называют их Карасук — «черные сук». Цвет кожи этих людей поражает воображение даже самих африканцев.

Приключения на своенравной реке

Чем ближе к горам Черангань, тем больше воды становится в Керио. Со склонов этого, одного из высочайших горных массивов Кении, вознесшегося над жаркими равнинами до высоты 3370 метров, в сторону Керио течет множество мелких речушек, питающихся выпадающими в горах дождями. Однако от обилия воды в реке нам становилось никак не легче, поскольку о том, чтобы спустить лодку, нечего было даже и мечтать. Размывая отроги гор, Керио образует здесь глубокое каньонообразное русло. Стены этого узкого каменного ложа порою отвесно поднимаются от уреза воды на десять-двенадцать метров. Со дна темной теснины, заваленной огромными обломками туфов, доносится шум. Но иногда он вдруг стихает. Здесь рука, отыскав под верхними покровами базальтов пласты мягких пород, внезапно проваливается под землю. Потом она снова вырывается на поверхность в каком-нибудь совершенно неожиданном месте среди нагромождений гладких, веками полируемых ею камней и вновь несется по поверхности, преодолевая пороги и спрыгивая с гранитных уступов искристыми водопадами.

Плыть по такой бурной реке нечего было и мечтать. Того и гляди вода могла увлечь лодки с людьми под землю или перевернуть их на порогах.

Несколько раз мы пытались пройти насквозь хоть одно из подземных отрезков русла Керио, но всякий раз были вынуждены отступать обратно. Сначала река текла в широком туннеле с идеально отшлифованными водой базальтовыми «стенами», таинственно поблескивавшими в свете наших газовых фонарей. Однако через двести-триста метров уровень реки начинал быстро подниматься, вода заполняла весь туннель, и нам приходилось возвращаться.

На поверхности Керио тоже преподнесла нам неприятный сюрприз. Под вечер, когда солнце уже спряталось за черные леса Черангань, один из экспедиционных лендроверов застрял среди камней, нагроможденных над подземным руслом реки. Другой лендровер, пытавшийся его вытащить, завяз на берегу. Щум и крик привлек из окрестных енканг не меньше сорока мужчин и мальчишек покот, однако даже с их помощью освободить колеса машин из каменных объятий не удалось. К тому же луна спряталась за облаками, и в наступившей кромешной тьме Грейн приказал отложить работы до утра.

— Думаю, что, если выше выпадет дождь, машины могут погибнуть, — обратился к начальнику кто-то из экспедиционных работников.

— Я даже уверен в этом. Но сейчас все равно ничего уже не сделаешь. Единственное, на что мы можем надеяться, — это попросить наших носильщиков молить их бога Млата повременить с ливнем, — отшутился Грейн. — Однако распорядитесь снять с машин все грузы.

Не знаю, обращались ли мужчины покот в тот вечер к Млату, но если и да, то бог явно не внял им. Часов в одиннадцать южную часть небосвода рассекли молнии: где-то выше по течению Керио начался дождь. Судя по глухим раскатам грома, он шел далеко от нас, однако это в сущности не меняло судьбу машин, застрявших на пути водотока. Гром грохотал часа два, потом стих, а в три ночи молниеносно нарастающий гул и треск деревьев поднял нас на ноги. Когда мы выбежали из палаток, высоченный вал воды уже катился вниз по каменному руслу. Подхватив на своем пути огромное количество камней, деревьев и грязи, мощная волна приняла характер селя.

Рев продолжался минут десять, а затем стих так же внезапно, как и начался.

— Машин на месте нет, — сообщил кто-то из африканцев, сбегавших вниз.

— Этого и следовало ожидать, — философски заметил Грейн и направился в свою палатку.

Утром речное русло нельзя было узнать. Грозный сель смел по обе стороны от него полосы леса, накрыл еще вчера блестевшие на солнце камни толстым слоем бурой грязи, оставив кое-где среди завалов туфов вывороченные с корнями деревья. Один из лендроверов был перенесен мощным валом воды метров на четыреста ниже по течению, где он и лежал на боку, заклинившись в камнях. Другую машину найти так и не удалось. Носильщики не досчитались также пяти ослов, очевидно оказавшихся ночью у реки и смытых потоками.

Грейн объявил аврал. Надо было распределить грузы погибших машин по другим лендроверам и купить у покот новых ослов. За ними были посланы два носильщика из местных. Присоединился к ним и я.

Купить ослов, однако, оказалось не так-то просто.

Если по законам всех нилотских племен коровы, верблюды и овцы принадлежат в семье мужчинам, то ослы — «женский скот». Осел здесь главный помощник женщины в ее традиционной работе — в доставке воды, хвороста, корма для молочных коров и материала для ремонта хижин. Но кто же из женщин согласится лишиться своих главных помощников в горах ради пары бумажных банкнот, на которые ничего толкового и купить-то нельзя в этих краях? Большинство женщин сразу отказались иметь с нами дело, другие заламывали фантастическую цену и требовали, чтобы мы обязательно платили им медными деньгами. Вес монет, которые надо было заплатить за пять ослов, достиг бы, наверное, килограммов восемьдесят. Мешка с медью у нас не было, и поэтому всякий раз, закончив переговоры с обладательницами ослов, мы уходили ни с чем.

Покот не знают деревень. Каждой семье принадлежит здесь холм, причем хижины обязательно строят на его вершине. Поэтому поиски ослов превратились в нечто вроде тренировочного похода альпинистов. Мы карабкались вверх, отдыхали на вершине в компании женщин и спускались по скользкому склону вниз, к подножию следующего холма. На освоение всего лишь одного холма у нас уходил целый час. Через шесть часов, в шестой раз потерпев фиаско, мои спутники решили больше наобум не действовать, а идти в родную енкангу одного из носильщиков. Она, правда, была далековата, но там наверняка мы смогли бы добыть ишаков.

По мере того как мы все выше и выше поднимались по склонам Черангань, покрывающие их заросли делались все гуще и влажнее, и вскоре над нашими головами сомкнулись кроны темных кедров. Солнце должно было быть уже в зените, однако у подножий деревьев-великанов царил полумрак. Впереди не было слышно ни звука, а сзади все время раздавался резкий хриплый лай, иногда переходящий в надрывный смех. Так провожали нас потревоженные гверецы.

Обезьяны эти, более известные у нас под названием колобусы, очень редко спускаются на землю. Весь день они прыгают по вершинам деревьев. Может быть, поэтому местные племена считают их птицами, а не обезьянами.

Колобусы, действительно, не похожи ни на одну обезьяну. Их покрытое черной глянцевой шерстью туловище с двух сторон украшено очень длинной белой бахромой. Обезьяны эти невелики, достигают примерно шестидесяти пяти сантиметров, но у них огромный, иногда метровый пушистый хвост, развевающийся по ветру. Когда колобус перепрыгивает с вершины на вершину, бахрома по бокам его тела, развеваясь на ветру, как бы превращается в крылья, и кажется, будто над черным негостеприимным лесом священных гор Черангань парят фантастические драконы с развевающимися белыми хвостами. На черной смышленой физиономии колобусов, полной юмора и любопытства, выделяются белые надбровные дуги, пышные баки и подбородок. Этот белый рисунок на морде колобусов удивительно напоминает раскраску лица кормящих женщин у нилотов. Чтобы никто не обидел мать новорожденного, нилотские знахари рисуют золой на лице таких женщин — над глазами и вдоль скул — белые полосы.

Из-за этого удивительного сходства покот стали думать, что гверецы — духи их матерей и жен, умерших при родах и поселившихся на деревьях «на виду у самого Терорута». Никто не смеет обижать этих обезьян. А когда они смеются сатанинским смехом, провожая потревоживших их людей, мужчины говорят: «Это наши добрые женщины подбадривают нас, чтобы мы не скучали о них».

Над обрывистыми долинами перепиливших Черангань порожистых рек лес останавливался, и тогда в образовавшиеся просветы внизу можно было увидеть жаркие равнины, полого понижающиеся в сторону Бассо-Нарок. На севере, как на ладони, зеленела лента лесов, вытянувшихся вдоль долины Керио. Река, прорезав красные равнины предгорий, добиралась до черных вулканических плато. Только через многокилометровую толщу воздуха, насыщенного красной пылью равнин, эти плато казались не черными, а то лиловыми, то сиреневыми, то багряными. Кое-где среди мозаики этих чуждых природе красок земли блестели на солнце снежнобелые пятна солончаков и темнели черные цирки кратеров. А на самом дальнем плане этой величественной панорамы голубое небо сливалось с нефритовыми водами Бассо-Нарок. Необъятные сухие, раскаленные равнины замерли в сонном оцепенении, убитые беспощадным солнцем.

Но направо по склонам Черангань, поднявшимся над этими изнемогающими от жары равнинами, зеленели леса. Жаркая безлесная долина Керио вверх по течению делалась все уже. Темные леса, как бы перешагнув ее, показывались на противоположном берегу и далеко на юге наконец смыкались, сплошь закрывая горные уступы, нависшие над долиной.

Черангань — самый северный форпост влажных зеленых нагорий Центральной Кении, далеко выдвинутый природой в глубь пустынных равнин северной части этой страны. Огромные перепады высот — главная особенность строения поверхности Кении, обусловленная тем, что кенийская территория расположена в той части Африкано-Аравийской платформы, где ее древний фундамент пересекла система гигантских рифтовых поясов — знаменитые Великие африканские разломы. Территория, которую пересекает рифт, и нависшие над ним плато выделяются в самостоятельную административную единицу, границы которой созданы самой природой. Она называется Рифт-Валли — Рифтовая долина. Это обитель нилотов.

Именно на землях покот наиболее отчетливо прослеживаются грандиозные перепады высот между вершинами уступов и дном рифта, а также наблюдается удивительный контраст между сухой полупустыней долины Керио и нависающими над ней влажными лесами Черангань.

Песни старой Чепопкой

— Бвана, наверное, устал и, конечно не захочет впотьмах лазать с холма на холм? Лучше вернемся в лагерь завтра, — обратился ко мне носильщик Лерепоч, когда вечером мы добрались до его родной енканги и добыли наконец ишаков.

Хитрец явно заботился не обо мне, а просто хотел провести ночь дома. Однако это обстоятельство явно бы не послужило веским оправданием опозданию.

— Бвана не устал и не боится идти в темноте, — ответил я. — Однако, если ты поможешь мне узнать и увидеть в енканге все, что я захочу, Грейну будет сказано, что задержка произошла из-за меня.

— Бвана увидит все, что захочет, — дружно ответили двое моих спутников. — В этой енканге — все свои люди.

— Я знаю, что покот славятся своими песнями, и хотел бы послушать, как поет ваш народ.

— В этой енканге нет людей, которые бы пели как надо. Но через два холма живет старая слепая Чепопкой. В праздники ее приходят слушать все покот — от Черангань до Секер.

Честно говоря, когда, преодолев еще два холма, мы добрались до жилища Чепопкой и мои спутники вывели оттуда под руки древнюю старуху, мне трудно было поверить, что она и есть «знаменитая певица» покот. Чепопкой плохо видела, из беззубого рта доносились едва различимые звуки.

— Биби^[11] просит подождать, — объяснил один из мужчин. — Она долго спала и не может отделаться от своих снов.

Чепопкой уселась на траву и принялась раскуривать длинную трубку. Но курево, очевидно, было влажным, у старухи ничего не получалось.

Я всунул ей в руки несколько сигарет, старуха благодарно закивала головой и что-то прошамкала.

— Она говорит, что за такой хороший табак можно угостить гостя хорошей песней. Она велела принести ей пкан, — перевел Лерепоч и скрылся в хижине.

Вышел он оттуда с небольшим музыкальным инструментом — примитивным подобием гитары. Дека была сделана из грубо выделанной кожи, гриф — из лосиоло, волосяные струны крепились костяными кнопками. Покотский пкан был очень похож на музыкальные инструменты, виденные мною в Эфиопии.

Чепопкой подтянула струны, откинула голову и — о чудо! — из только что шамкавшего рта полились удивительные звуки. У старухи было глубокое контральто. Лицо певицы преобразилось, морщины расправились и у краешков запавших губ появилась лукавая задорная улыбка. Чепопкой то энергично Ударяла по деке, громко повторяя одно-два слова, то медленно перебирала струны, выводя задумчивую, монотонную мелодию.

— О чем эта песня? — спросил я у Лерепоча.

— Эта песня о том, как люди покот шли в свой нынешний дом на склонах Черангань с далекого севера, как они преодолевали бесплодные каменистые равнины, где гибнул их скот и умирали женщины, как в узких ущельях они сражались с подстерегавшими их там карамоджа, как мать покот подарила своим сыновьям гору Элгон, как более сильные племена изгнали их оттуда, как покот вновь отправились в большой путь и как после кровавых войн с туркана и масаями их усыновила Черангань.

— Что за слова повторяет Чепопкой каждый раз, когда бьет по пкану?

— Это названия рек, гор, ущелий, оазисов, где произошло то или иное событие. Она называет место, а затем рассказывает, что в нем случилось, — объяснил Лерепоч.

Чепопкой пела балладу о своем народе, насыщенную описаниями исторических событий, изобиловавшую географическими названиями. Память столетней старухи сохранила то, что не записано ни в одной летописи, то, чего так не хватает тем африканистам, которые сетуют, что «Африка не имеет истории» и что «прошлое многих кенийских племен нельзя восстановить». Но разве работа историка — это лишь толкование архивов?

— Знает ли молодежь покот эти песни? — спросил я.

— Раньше у нас был установлен порядок: молодежь танцевала, а старухи, имеющие большой жизненный опыт, пели песни, рассказывая в них то, что видели за долгую жизнь сами и слышали от своих родителей, — объяснил Лерепоч. — Но в колониальные времена уже шестнадцатилетние покот покидали свои енканги и шли работать на фермы к англичанам. Они работали там всю жизнь и возвращались в родной дом, когда их родители уже умирали. Поэтому им не от кого было слышать старые песни. Чепопкой — единственная во всей округе, кто помнит песни наших прапрадедов.

Черанганъ, Черанганъ, Черанганъ, Гора и леса, усыновившие людей покот, Мы пришли издалека, мы шли долго, Наше прошлое долго и далеко, А будущее здесь, на Черанганъ, - перевел мне Лерепоч заключительные слова Чепопкой.

Потом старуха пела песни о любви и скороговорки, которые произносит повитуха, чтобы облегчить родовые схватки, заклинания против ворожбы и военные гимны победителей, речитативом исполнила нечто вроде монолога, которым изгоняют из больного хворь, а затем запела колыбельную. Из соседних хижин вышли старики, подхватив мелодию Чепопкой на хепто — духовом инструменте, сделанном из бычьего рога. С близлежащих холмов прибежали мальчишки, притащив с собой колокольчики, которые пастухи подвешивают на шею коровам. Эхо гулко разносило песни над погрузившимися во тьму горами.

Змеи живут в домах и домнах

Ночь в енканге прошла для меня беспокойно. Кизяковые хижины покот состоят из двух частей: в первой, куда входишь со двора через маленькую дверь, запирают коз и телят, а во второй, отделенной стеной из хвороста, спят люди. В центре этой части на ночь разводят костер, дым от которого, не имея никакого выхода, скапливается в хижине, щиплет глаза и раздирает нос. Поэтому от всех нилотов всегда исходит запах дыма. Они уверяют, что он спасает их от насекомых.

Предупредительные хозяева, разведя костер, сами ушли в соседнюю хижину, оставив меня в компании кормящей козы и ее потомства. Очевидно, мы мешали спать друг другу: я кашлял от дыма, а козлята, не привыкшие к такому соседству, неистово блеяли. Среди ночи я залил огонь водой и уже было уснул, растянувшись на свежих шкурах, когда вдруг козье семейство потянулось к теплу тлевшего костра и начало укладываться прямо на мне.

Сон пропал, захотелось подышать свежим воздухом. Согнувшись в три погибели, я начал просовываться в дверь. Вдруг луч моего карманного фонаря, скользнув по полу, выхватил у порога плошку с молоком, у которой, свернувшись кольцом, лежали две змеи. Я отскочил назад, но на полу, среди месива козьего навоза и травы, заметил еще одну змею.

Я позвал Лерепоча.

— О, разве бвана не знает, что змея, пришедшая в дом попить молока, не опасна для человека? — протирая глаза, удивился он.

— Нет, я этого не знаю! — воскликнул я и выпрыгнул из хижины.

— Но это так, бвана. Змеи — духи наших умерших предков. Они созданы для того, чтобы сеять смерть за плохие поступки людей. Поэтому мы никогда не убиваем змей.

— Но зачем же оставлять молоко у входа в хижину? Ведь этим вы приваживаете змей в дом?

Ответ на этот вопрос я получил уже от величественного старика, встревоженного поднятым мною шумом. Он оказался отцом Лерепоча и старейшиной пяти холмов.

— Ничего страшного, — заметил он. — Змеям хорошо, и нам спокойно.

Назад в хижину я не пошел и устроился коротать остаток ночи на груде хвороста, сваленного позади строений. Движимый, очевидно, законами гостеприимства, остался со мной и старец. Пальцем он поманил меня к себе и, взяв из моих рук фонарь, пошел от одной хижины к другой. У входа в каждую из них стояли тыквенные плошки с молоком, и почти у каждого порога лежали змеи.

Затем, вернувшись к куче хвороста, он развел небольшой костер и, не дожидаясь вопросов, начал рассказывать о своей нелегкой жизни.

Его отец, дед и прадед были кузнецами, причем «получать железо из камня» они научились от людей, «которые обитали на земле давным-давно». Сначала предки старика жили в горах Секер, потом переселились в Черангань. Здесь они не держали скота, не думали об обработке земли, а жили припеваючи тем, что делали острые копья для мужчин и украшения для женщин. Очевидно, уже тогда, лет сто назад, этот клан кузнецов выделился из племени, оторвался от земли и жил исключительно кузнечным делом.

На их изделия был спрос. Женщины покот не хотели отстать от модниц туркана и носить на себе хоть на пару килограммов меньше украшений. Мужчины же, отбивавшие бесконечные атаки соседей, только и требовали что новых острых копий. Покот не знали и не знают деления общества на возрастные группы, не имеют постоянных отрядов моранов, и поэтому, когда племени грозит опасность, за оружие берутся все мужчины. И стар и млад здесь всегда были отличными копейщиками. Хорошее копье, брошенное опытной рукой, разило врага с семидесяти метров. С копьями мужчины ходили на слона, а двенадцатилетний мальчишка, вооруженный копьем, не боялся ночью встретиться один на один с леопардом. За хорошее копье тогда отдавали трех больших козлов и добрый калебас пива — помбе.

— Мы владели хорошим ремеслом, — рассказывал старик. — Нас все уважали и даже сам великий мганга Чепрокчой советовался с нами. Но потом где-то на юге, за горами, появились белые люди. Они никогда не жили на этих землях. Ты -  четвертый мзунгу^[12], которого я вижу за свою жизнь. Но тем не менее откуда-то издалека белые люди — это были англичане — запретили мне и всему моему роду делать оружие. Англичане сказали также, что нам нельзя охотиться на слонов и леопардов, а индийские торговцы начали завозить в наши енканги металлические украшения, выменивая за них у женщин-покот козьи шкуры. Так наше древнее ремесло стало никому не нужным. Молодежь забыла, как делать железо. Лишь двое моих сыновей продолжают за гроши ковать какие-то крючки и гвозди. Но делают они их не из металла, который дает земля покот, а из железок, что находят на свалках. Сегодня вечером они видели далеко внизу ваш автомобиль. Его тоже пустят в ход. Металла стало больше, но что в нем толку, если мои внуки носят келья как украшения и боятся зверей, словно ты — змей, с горечью произнес старик.

— Неужели даже ты, мзее, забыл древнее ремесло предков? — спросил я. — Неужели даже старики берут сегодня в руки копья, сделанные не из металла, взятого из родной земли, а из выброшенных железок?

Старик самодовольно усмехнулся.

— Я-то не забыл свое дело. Но вся беда в том, что старики не берутся за оружие. А молодежь ценит те копья, что больше блестят. Лишь туркана иногда просят меня сделать им настоящее оружие. Но это бывает редко, и поэтому в печах, где я раньше плавил металл, теперь живут змеи.

— Значит, мзее, ты все же иногда добываешь металл из камня и куешь его? — поймал я на слове старика.

— Если попросят туркана, — повторил он.

— А если попрошу я?

— Вазунгу^[13] понимают в хорошем оружии еще меньше, чем наша молодежь, — усмехнулся он. — К тому же за копье, как и в старину, надо платить козами. А где тебе их взять?

— Но я заплачу деньгами, за которые можно купить отличных коз.

— У нас говорят: «хорошие козы — хороший металл». За деньги хороший металл может и не получиться.

— Мне не нужен хороший металл, мзее. Я хочу лишь посмотреть, как его добывали в старину твои отцы и деды.

— Ну, это можно, — согласился старик.

Из дальнейшего разговора я выяснил, что он придавал собственному ремеслу какие-то сверхъестественные свойства, «одушевлял металл». Кузнец явно верил, что его роль в плавке металла минимальна, что металл «получается, потому что так хочет огонь». «Я-то постараюсь, чтобы все было как надо, — заключил он. — Но дело не во мне, а в огне».

То, что показал мне старик следующим утром, мало чем отличалось от виденного мной в других районах древней африканской металлургии. Специфика у покот заключается в том, что свои «домны» они сооружают из материала, получаемого ими при разрушении термитников. Строительный материал жилищ насекомых они измельчают, получая нечто вроде цемента. Из этого красного порошка старик с помощью сыновей заделал дыры полуразвалившейся печи, из которой при нашем появлении действительно выползло две змеи. Потом в печь загрузили черные конкреции легкоплавкой железной руды, собранной в реке. Топливом служили тяжеленные бревна с черной древесиной, добытые высоко в горах. По словам старика, жар от них намного сильнее, чем от любых других дров. Перед тем как начать плавку, старик взял у меня деньги, купил у соседа трех коз и, убив одну из них, бросил ее внутренности на раскрасневшиеся уголья.

— Надо задобрить огонь, — деловито объяснил кузнец. — Без этого не выгонишь металл из камней. А бросать в огонь деньги — жалко…

Железных дел мастера долго возились у своей печи, еще дольше ждали, пока «камни отдадут» металл. Так что задержаться в енканге пришлось еще на день. Но зато когда мы утром покинули селение покот, на вооружении у нашей группы находилось одно новое, настоящее копье…

Туген — люди, живущие среди скал

Когда мы вернулись в лагерь Грейна, экспедиция уже была готова отправиться в путь. Вскоре мы углубились в узкую долину реки Керио.

Острые скалы и огромные красные термитники возвышались повсюду, словно окаменелые стволы гигантских деревьев прошлых геологических эпох. Справа от нас, над долиной, нависал обрывистый уступ Элгейо (Эйгейно), сплошь покрытый зелеными лесами. Слева громоздились красные горы Илкамасья, поросшие причудливыми канделябрами молочаев.

— Какой странный, неземной пейзаж, — догнав меня, поделился впечатлениями Грейн. — Какое удивительное сочетание красок, какие резкие переходы цветов. Когда видишь такое на картине, думаешь, что это плод фантазии абстракциониста.

Каменистые склоны Илкамасья довольно густо заселены, причем, очевидно, издавна. Об этом говорили попадавшиеся нам на пути многочисленные могильники из насыпных камней. Могильники были явно древние, принадлежавшие народу, жившему здесь до появления нынешних обитателей долины, скорее всего, людям эфиопской расы. Найденные в них скелеты принадлежали высокорослым долихоцефалам, не имеющим негроидных черт. Трупы погребены в сидячем положении и пересыпаны охрой. Некоторые кушитские племена и сегодня хоронят так своих покойников. Что же касается живущих здесь ту ген, то они не предают земле умерших. Они выносят покойников в саванну и, положив их тело так, чтобы живот был обращен к священным горам, оставляют на съедение гиенам. Через семь дней родственники возвращаются к этому месту проверить, съели ли звери труп. Если труп оказывается съеденным, значит, покойник «был хороший», и тогда в его честь устраивают пышные поминки; если — нет, то, следовательно, покойник «был плохой» и даже падалееды не хотят иметь с ним дело. Туген уверены в том, что он «остался на земле для того, чтобы делать зло живым». Поэтому труп относят подальше в горы, а иногда даже подбрасывают на территорию врагов.

В горах, где нет ровных площадок, туген строят небольшие цилиндрические хижины на сваях под конической крышей. В долине же они предпочитают сооружать жилища, характерные для всех нилотов. Это эллиптические постройки высотой в полтора метра, удивительно вписывающиеся в местный ландшафт, где преобладают скалы и огромные окатанные камни. К тому же хижины туген подобно земле красного цвета и почти не отличимы от скал и огромных построек термитов.

Нам представилась удачная возможность понаблюдать процесс сооружения такого эллиптического дома. Мужчины вбивали в землю столбы, а девушки и незамужние женщины крепили к ним каркас из плетня. Там, где каркас был уже готов, его покрывали сухой травой, обмазывали кизяком, а сверху закрепляли «термитовым цементом», не оставляя в доме ни единого отверстия, кроме узкой и низкой двери. В былые времена такие двери, не дававшие возможности быстро войти в дом, делали из соображений безопасности. Пока враг или незваный гость, согнувшись в три погибели, входил в хижину, находящаяся в нем женщина с детьми могла рассмотреть пришельца и при необходимости запустить ему в голову чем-нибудь потяжелее.

Большинство девушек, строивших дом, были совсем юные. Меня поразило обилие навешанных на них украшений из бамбука, а также сделанные из стеблей этого растения короткие юбочки, не встречавшиеся мне раньше на женщинах других племен.

— Бамбуковый наряд — символ того, что девушки недавно прошли обряд инициации, — объяснил мне один из проводников. — Сейчас они помогают друг другу строить хижины и три месяца будут жить в них в одиночку. Навещать их смогут лишь старухи вдовы, которые подготовят за это время девушек к семейной жизни.

— Могут ли они выходить замуж после того, как окончится трехмесячный срок одиночества? — поинтересовался я.

— Да, если до этого срока встретятся с парнем, который бы им приглянулся и если этот парень может дать родителям девушки требуемый выкуп — около тридцати коз. Однако большинство родителей понимают, что такого крупного стада у молодого мужчины быть не может. Если их дочь — первая жена и, следовательно, будет в семье главной, они часто ограничиваются символическим выкупом в пять-шесть коз. Это позволяет их зятю использовать других коз для выкупа других своих жен.

Таким образом получалось, что родители вроде бы заинтересованы в том, чтобы их дочь была не единственной женой в семье тестя. Я решил уточнить это.

— Конечно, — последовал ответ. — Если родители любят свою дочь и не хотят, чтобы она делала свою работу в доме мужа одна, разрывалась между детьми и коровами, собирала хворост и полола поле, они помогают зятю найти вторую, третью жену. Особенно если их дочь — первая жена. Ведь это дает ей право ничего не делать самой, она лишь распределяет работу между младшими женами. Жена в доме — это рабочие руки. Много жен — много детей, а следовательно, еще больше рабочих рук. Это вы, вазунгу, думаете, что мы, африканцы, имеем много жен ради ночных забав. Мы же берем себе жен, кормим и защищаем их для того, чтобы в доме, пока мы гоняем скот, было кому работать и воспитывать детей.

— Сколько же жен может иметь мужчина?

— Столько, сколько нужно для его хозяйства и сколько он может прокормить. У нас, туген, немного земли и пастбищ, поэтому мы берем в дом не больше четырех жен. Но богатые покот в горах Черангань имеют и по десять жен. Правда, те могут свободно покинуть мужа, особенно если он заставляет их много работать.

— Столь же свободны женщины и других племен календжин?

— Всех обычаев соседей я не знаю. У элгейо и мараквет, например, существуют пробные браки. Если юноша и девушка понравились друг другу, они с разрешения своих родителей строят себе временную хижину и живут в ней в течение года. Будущий муж в это время должен носить отцу невесты пиво: чем чаще, тем лучше. Если в течение года молодые не сойдутся характерами, они мирно разъезжаются по родительским домам и начинают подыскивать себе новую пару. Если же за этот год молодые решили, что подходят друг другу, или невеста готовится стать матерью, всех соседей приглашают выпить пива и объявляют помолвку. Свадьбу играют после рождения ребенка. Такой брак нельзя расторгнуть. Даже если супруги просят об этом, старики обычно бывают непреклонны.«Вам было дано думать два сухих и два дождливых сезона, — осуждающе качая головами, говорят они. — Кто сказал, что вы ошиблись тогда, а не заблуждаетесь сейчас? Пора думать о детях, а не о себе».

Древние акведуки элгейо и мараквет

— Мне наконец удалось найти человека, знающего тропу к древним акведукам, — сообщил мне как-то Грейн. — Так что если у вас есть желание посмотреть эти удивительные сооружения, о которых так много пишут в последнее время, — присоединяйтесь.

Проводник повел нас вверх по склону, заставив прямо «в лоб» штурмовать уступ Элгейо. Африканец был стар, поджар, на плечах у него был накинут кусок леопардовой шкуры, а между ноздрей красовалась огромная алюминиевая серьга в форме листа, прикрывавшая весь рот. Когда старик говорил, серьга занятно приподнималась в такт движению невидимых губ. Я поинтересовался назначением этого украшения у носильщика, исполнявшего роль переводчика между нами и проводником.

— Почти все старики элгейо и мараквет носят такие нашлепки, называемые «акванга». Они говорят, что мудрость стариков и их молчание сродни друг другу. Поскольку у них нет зубов, они прячут язык за акванга, — не без юмора объяснил он.

Наш проводник был и впрямь немногословен. Лишь когда мы дошли до каменного уступа, с которого сбегали струйки воды, он остановился, поднял палец вверх и коротко произнес: «Хапа» (здесь). Как нам сперва показалось, между уступом и густыми ветвями росших рядом деревьев образовалось нечто вроде завала сушника. Однако, приглядевшись, мы увидели, что-то, что в полумраке леса показалось нам завалом, в действительности представляет собой нечто вроде сплетенного из корней растений желоба. Местами желоб удерживался с помощью лиан на стволах живых деревьев, а местами крепился на толстых, до десяти метров в высоту, столбах. Скользя по гладким мокрым камням, мы с трудом долезли до верхней кромки уступа и изумленно переглянулись.

По пологому заболоченному горному склону, извиваясь и петляя среди валунов, бежала небольшая речка. Она добегала до знакомого нам каменного уступа и уже была готова спрыгнуть с него водопадом, разлиться внизу среди камней и скал на множество ручейков и, быть может, потеряться в них. Однако… у самой кромки уступа созданная неведомыми строителями лента-желоб подхватывала воду и отводила в сторону. Сплетенный из корней и лиан желоб оказался древним акведуком, проложенным над лесом уступал Элгейо.

— Кто построил эти желоба, несущие воду над лесом? — спросил я у проводника.

— Сириква, — уверенно ответил он.

Мы спустились вниз и, пробираясь сквозь заросли, пошли под акведуком, прослеживая его направление. Он нес воду над лесом и валунами и, что самое удивительное, почти не терял ее. Мы прошли под этим древним подвесным водопроводом метров полтораста и на нас упало всего лишь несколько капель воды. Как прочно надо было соединить корни, как туго переплести их лианами, зашпаклевать корой, скрепить «термитным цементам», чтобы из подобного материала соорудить этот акведук, сотни лет несущий воду над лесом!

Акведук постепенно начал снижаться и наконец привел нас на расчищенную от деревьев горную равнину, где вода потекла по явно вырытому людскими руками каналу. Равнина была засеяна кукурузой и арахисом. Мы не прошли вдоль канала и пятидесяти метров, как увидели боковой канал, затем второй, третий. Акведук, таким образом, отводил воду на равнину, питая сеть ирригационных каналов. Разве не надо было обладать инженерной смелостью, чтобы, имея в своем распоряжении лишь корни и лианы, решиться на создание подобного сооружения?

Молчаливый старик с нашлепкой на губах повел нас дальше в горы и вскоре вывел к новому каналу, на сей раз орошавшему искусственные террасы, сооруженные вдоль очень отвесного склона. Там, где рельеф не позволял провести от главного водотока боковой канал, вода на террасы перебрасывалась по бамбуковым желобам. Внизу был виден другой склон, испещренный лабиринтом созданных руками человека водотоков, превративших эти отвесные, неспособные удержать влагу горы в один из наиболее хорошо увлажненных очагов традиционного земледелия в Кении.

Еще недавно действующая древняя ирригационная система была совсем не редкостью на склонах уступа Элгейо. Акведуки несли воду над лесами Черангань близ селения. Тот, каналы орошали террасы по склонам гор Илкамасья. Но некоторые из них стали уже разрушаться.

Другая беда заключается в том, что эти старые системы, пусть даже еще и находящиеся в хорошем состоянии, не могут обеспечить современные потребности в воде. Население долины Керио быстро растет, некоторые племена хоть и медленно, но приобщаются к товарному хозяйству, начинают выращивать продукцию на рынок. Воды надо все больше, и, разрушая старые уникальные системы, многие из которых никогда не видел глаз ученого, местные власти прокладывают новые водопроводы из полиэтилена. Так в 1965 году случилось в округе. Тот. Но и эти новые сооружения из итальянских труб — своеобразный памятник древним акведукам. Потому что полиэтиленовые трубы извиваются над лесом, точно повторяя направление, выбранное древними строителями. Современные инженеры признали его наиболее целесообразным.

Коварство африканских дорог 

За горами Илкамасья, где уходящие в небо деревья растут прямо из скал, лежат два уютных озерка — Баринго и Ханнингтон. Туда я и направился, расставшись с экспедицией Грейна, которая, закончив рекогносцировочный поход, приступила к систематическим гидрографическим исследованиям на реке Керио. Изрядно устав за две недели скитаний по горам и долинам, я хотел немного отдохнуть на озерах в компании моих хороших знакомых, обосновавшихся в этих местах.

Отправился я в путь уже после обеда, надеясь часам к десяти вечера добраться до гостиницы, расположенной на берегу Баринго. Мне не раз приходилось ездить этой дорогой, поэтому поздний час не вызывал у меня никаких опасений. Однако капризная погода этих мест спутала мои планы. Соседство сухих горячих рифтовых долин и прохладных влажных нагорий создает здесь особый микроклимат. Даже если небо идеально чистое, без единого облачка, никогда нельзя быть уверенным в том, что через час, особенно в вечернее время, со стороны Центральных нагорий не появятся черные тучи и не обрушится ливень.

Так случилось и на сей раз. Ближе к семи, когда дорога начала спускаться со склонов в долину, полил дождь. В горных районах распространения красных кор дождь, пусть даже самый маленький, подобен стихийному бедствию, и для тех, кто не знает коварных свойств латеритов, путешествие в такую погоду обычно кончается весьма трагично. Красная поверхность грунта на глаз вроде бы не меняет ни своего вида, ни свойств, и новичку кажется, что он едет по утрамбованному влажному песку. В действительности же латериты не пропускают воду, а лишь впитывают ее, набухают, и едете вы уже по лишенной трения красной глине, имеющей консистенцию сметаны. Автомобилист несется по гладкой красной сметанообразной поверхности до тех пор, пока посреди дороги не покажется буйвол, решивший принять грязевую ванну, или просто камень, упавший со склона. Тогда водитель пытается свернуть вправо или влево, но машина, особенно если дорога идет вниз, не слушается руля. На лишенной трения сметанообразной поверхности ее движет исключительно сила инерции и она продолжает нестись на буйвола. Автомобилист пытается остановиться и тут же совершает свою самую роковую ошибку. Он нажимает на тормоз и машину моментально заносит, разворачивает несколько раз вокруг собственной оси и волчком несет в сторону. Определить, в какую именно, нельзя, потому что после первого же антраша, проделанного машиной, брызги красной сметанообразной жидкости заливают все стекла и вы теряете способность ориентироваться и принимать решение.

Впрочем, принимать решения не бывает времени, потому что через несколько секунд, в зависимости от рельефа дороги, машина либо врезается в нависший над дорогой уступ, либо падает в обрывающуюся с дороги пропасть, либо, перевернувшись пару раз, опрокидывается наконец колесами вверх поперек дороги.

Я описываю эти дорожные перипетии со знанием дела, потому что во время первых кенийских сафари сам попадал в подобные ситуации. Но потом десятки, если не сотни машин в самых плачевных «позах», попадавшиеся мне на размокших от дождя дорогах, под дорогами и над дорогами, убедили меня в том, что с раскисшей африканской дорогой шутки плохи.

— Что будем делать? — спросил я у Питера, когда дождь усилился. — Может, остановимся?

— Останавливаться тоже плохо. Глина засосет машину до середины колес и утром мы все равно не выберемся. Придется ждать два-три дня, пока земля высохнет.

— Как же тогда быть?

— Буду медленно ехать на второй скорости. Хотя грунт совсем раскис и не держит машину, дорога здесь не очень опасная. С одной стороны уступ гор, с другой, над краем пропасти, — груда отваленных с насыпи камней. Так что на худой конец упремся в них, вниз далеко не упадем.

Доверившись опыту Питера, я откинулся на спинку сиденья и даже задремал, мечтая поскорее добраться до Баринго и залезть в теплую ванну. Однако прежде чем я попал в ванну, мне пришлось принять ледяной душ.

Проснулся я от шума. Питер безжалостно газовал, машина выла, но с места не сдвигалась. В свете фар был виден довольно пологий склон, почему-то совершенно белый и подернутый густой дымкой тумана.

— Что случилось?

— Мвуа Я мауве^[14] лаконично ответил Питер. — Машина буксует в этих скользких шариках и не может въехать на склон речного берега. Надо ждать, пока растает мвуа я мауве. Иначе мы не выберемся со дна реки.

— Ты забыл, что случилось с лендроверами Грейна? Если дождь с градом прошел и вверху, в горах, то скоро эта речушка забурлит. Даже если дело обойдется без селя, вода доберется до середины машины. Град в горах будет таять медленно, так что паводок растянется.

— Хатари^[15] согласился Питер. —  Что же делать? Назад ехать нельзя, другой берег реки еще более отвесный, надо двигаться только вперед.

— Иди расчищай град, а я сяду за руль.

Я дал задний ход, «Волга» без труда доехала по каменистому руслу до противоположного склона долины, однако даже с разгона не смогла взять уклон, который расчищал Питер. Вода в реке прибывала, и, понимая, что мешкать нельзя, я решился на крайний шаг — выехать на одном аккумуляторе.

Это был, конечно, варварский способ, но в той ситуации, в которую мы попали, только он мог спасти машину от затопления. Уровень реки повышался на глазах.

Когда наконец машина стала на дорогу, к счастью покрытую здесь камнями, я вытер ручьями катившийся с меня пот и вылез наружу. На фоне все еще покрытой градом земли странно выглядели не вяжущиеся с ее белым нарядом пальмы дум, склонившиеся над рекой, а дальше по дороге — канделябры гигантских эуфорбий. Все вокруг заволакивали клубы пара: град выпал на еще не успевшую остыть почву. Это было примерно где-то в полградусе к северу от экватора, на высоте менее двух тысяч метров над уровнем моря.

Было холодно и неуютно, но, почувствовав камни под колесами, мы решили больше не искать ночных приключений и, не двигаясь с места, ждать рассвета.

Через час град вновь забарабанил по машине, и я с улыбкой вспомнил, как был удивлен, впервые увидав его в Кении. Это случилось в мою первую кенийскую «зиму», когда, возвращаясь из Элдорета в Найроби, я проезжал совсем недалеко от тех мест, где сейчас коротал ночь с Питером. Проносившиеся за окном машины чайные и кофейные плантации были сплошь покрыты градом. Я был так удивлен, что сочинил по этому поводу маленькую заметочку и послал в ТАСС. Позже я понял, что сообщать о граде в этих местах — все равно что делать сенсацию из грозы в начале мая где-нибудь под Курском.

Маджи-Ндеге — «Птичье озеро»

Утром Питер отправился купаться к реке. Отплыв от берега метров пять, он уже не смог достать дна. Так что аккумулятор посадили мы не зря: ночью машину определенно бы затопило.

С места нашей ночевки открывался изумительный вид на рифтовую долину. Лежавшие прямо под нами озера Ханнингтон — справа и Баринго — слева поблескивали в лучах восходящего солнца среди сухой красной равнины. Их поверхность казалась не водной гладью, а огромным зеркалом, брошенным кем-то среди саванны. Когда над озерами пробегал ветер, от водной ряби на прибрежных холмах отражались веселые серебристые зайчики и тогда можно было подумать, что деревца, растущие на этих холмах, тоже имеют зеркальные листья. Равнина еще спала, и лишь кое-где, там, где чернели изгороди енканг, от земли подымался дым от утренних очагов.

Но прежде чем добраться до манящих озер, нам предстояло преодолеть те самые заросли, которые ботанико-географы называют длинно и скучно — «тропическими редколесьями и кустарниками, безлистными в сухое время года». А поскольку в рифтовой долине сухое время года растягивается до восьми месяцев, серые краски высохшей травы и черные тона голых стволов колючих акаций господствуют почти постоянно. Растительности удается дожить здесь от одного дождевого сезона до другого только благодаря частым ночным туманам, спускающимся с гор. Безлистные низкорослые брахиастегии, так и норовящие уколоть вас канделябровидные и кактусообразные молочаи, искривленные, со словно выкрученными ветками акации образуют светлый полог, не способный укрыть от солнечных лучей дернинки жестких злаков.

Рука человека никогда не касалась этой засушливой земли. Тем труднее себе представить, что ландшафт тех мест, где подножия гор переходят в рифтовую долину, создан природой, творения которой обычно всегда прекрасны и гармоничны. Здесь господствует полнейший хаос. Древесина почти не гниет в этом сухом климате, и поэтому все, что росло здесь когда-то и засохло десятки, а может, и сотни лет назад, остается торчать из земли или падает и лежит на ней. Засохшие стволы мертвых акаций, покрытые лишайниками и ободранной корой, почти нельзя отличить от тех деревьев, что лишь замерли в ожидании дождя. Только рыхлые канделябровидные молочаи, падая на землю, рассыпаются в труху. Вековой слой сухих листьев, колючек и трав прикрывает валяющиеся повсюду камни, над которыми кое-где возвышаются зеленые кустики алоэ, увенчанные красными соцветиями. Алоэ — единственное растение, нарушающее серо-черное однообразие этих мест.

Чуть ли не из-за каждого куста выглядывают антилопы дик-дик. Маленькие, величиной с зайца зверьки провожают машину любопытным взглядом. Иногда через дорогу стрелой проносятся жирафошеие антилопы геренуки. Судя по обилию огромных навозных куч, тоже сохраняющихся здесь годами, в окрестностях озер много слонов. Однако увидеть их можно очень редко, да никто и не стремится к этому. Примерно до 30-х годов нашего столетия в этих местах было убито около семидесяти тысяч толстоногих гигантов. Слоны так возненавидели людей, что сами начали нападать на них повсюду, где их встречали. Термин «барингский слон» стал синонимом ярости этих гигантов. Сейчас животных вокруг озер уже не отстреливают, однако известно, что слоны злопамятны.

Несколько раз мы пересекали узкие бурные речушки, текущие в очень глубоких базальтовых ложах. В тех немногих местах, где речная вода заполняла напоминавшие огромные каменные чаши речные заливы, красивые высокие парни поили коров. Одежда их состояла из красной накидки, прическа — из множества косичек, сплетенных сзади в две большие косы, ниже соединенные в одну. На конце косы болтался деревянный цилиндрик. Это были юноши нджемпс — племени, живущего по берегам озер Баринго и Ханнингтон и обособившегося от масаев лишь около ста лет назад. Причиной отделения послужило то, что нджемпс стали заниматься земледелием. Ортодоксально настроенные лайбоны не могли смириться с тем, что целый клан скотоводов «снизошел» до того, чтобы копаться в земле, и перестали считать этих своих соплеменников масаями. Так возникло самостоятельное семитысячное племя нджемпс. Однако обычаи у этих «сектантов» остались чисто масайскими, а что касается одежды, то они даже сумели сохранить ее в более традиционном виде, чем их братья — скотоводы. Раньше, например, каждый уважавший себя моран стремился обзавестись шапкой из львиной гривы. Это был великолепный наряд, оставлявший открытым лицо ниже лба, но закрывавший все щеки и ниспадавший на голые плечи. Масаи, живущие у больших дорог, уже давным-давно продали свои роскошные шапки туристам, а обитающие у берегов редко посещаемых озер нджемпс все еще нередко щеголяют в них. Очевидно, где-то близ Ханнингтона окончилось какое-то торжество, потому что, чем ближе мы приближались к этому озеру, тем чаще нам навстречу попадались юноши в таких шапках или в праздничных нарядах.

Местные жители называют Ханнингтон «птичье озеро» — Маджи-Ндеге. Этот крохотный, но необычайно уютный зеленый водоем, скорее напоминает заросший пруд, хотя генетически входит в семью Великих африканских озер. Его площадь — всего лишь тридцать четыре квадратных километра, глубина даже в дождевой сезон не превышает одного метра. Помимо маловодных речушек, озеро питают многочисленные подземные ключи, а на его топких, заросших папирусами берегах обильны выходы горячего пара и газов. Температура некоторых горячих струй приближается здесь к девяноста градусам. Кенийское правительство в последние годы начинает серьезно подумывать об использовании богатых гидротермальных ресурсов Рифт-Валли, причем первую электростанцию, использующую подземное тепло, планируют создать именно на берегу Маджи-Ндеге.

В клубах горячих паров, поднимающихся из-под земли и задерживающихся вокруг озера благодаря окружающим его лесам, всегда жарко. По-моему, это единственное место в Центральной Кении, где ночью не хочется закутаться в шерстяную одежду. Очевидно, этот удивительный микроклимат и привлекает на крохотное озеро колоссальное количество фламинго. Натуралисты считают, что во всем мире насчитывается около шести миллионов этих голенастых птиц. Из них три миллиона живут в рифтовых озерах Эфиопии и Восточной Африки, в том числе семьсот двадцать тысяч — среди горячих источников Ханнингтона. На других, более глубоких озерах фламинго обычно жмутся к берегам, одевая их в розовый наряд. Сюда же птицы стягиваются на ночь в таком множестве, что покрывают весь водоем. Вот почему со стороны гор утром Ханнингтон кажется багряным, а Баринго — серебряным.

Считают, что фламинго в Восточной Африке не выводят птенцов там, где живут, а отправляются для этого на озеро Натрон — труднодоступный содовый водоем, лежащий на кенийско-танзанийской границе. В период насиживания фламинго застраивают низменные жаркие, покрытые налетом соды берега озера Натрон аккуратненькими холмиками — гнездами из ила и перьев. На верху каждого такого холмика лежит по одному яйцу. Сидят на них фламинго только ночью, а днем доверяют их жарким лучам солнца.

На озере же Накуру, где поселилась самая богатая в мире колония фламинго, я никогда не видел ни одного гнезда: матери прилетают туда с уже взрослыми птенцами. Считают, что над Накуру слишком часто собираются облака и родителям пришлось бы сидеть там на яйцах и в дневное время. Над озером Ханнингтон облака тоже не редкость, но большинство птиц не улетают отсюда, высиживая яйца на месте. Быть может, недостаток солнечных лучей компенсируется здесь теплом выбивающихся из-под земли паров.

Ближе к вечеру Питер, потерпев неудачу с ужином из яиц фламинго, неприятно пахнущих рыбой, отправился в соседнюю енкангу за свежей козлятиной.

Вернулся Питер очень скоро. Вместе с молодой козой он привел с собой еще и трех мужчин-нджемпс. Это были хозяева козы, которые, как они сами сознались, в течение всего дня мечтали выпить пива. Поэтому за деньги козу они продавать наотрез отказались, а запросили шесть бутылок «Таскер». Таковое в багажнике у нас оказалось, и бывшие владельцы козы, открыв бутылки зубами, уселись рядом со мной и принялись потягивать любимый напиток.

Популярность пива у кенийцев, как, впрочем, и среди большинства африканцев, поистине удивительна. Я заезжал порой в такие районы, где не пользуются никакими городскими изделиями, где отроду не видели спичек или мыла, но где тем не менее в качестве благодарности за оказанную вам услугу просили бутылку пива. Здесь две наиболее популярные марки пива -  «Таскер» (слоновий бивень) и «Пилзер». На людей, не пьющих пиво (например, на меня), африканцы смотрят как на ненормальных. Причем пиво здесь употребляют совсем не как веселящий напиток. Так, туркана или боран в рот не берут крепких алкогольных напитков, а если по незнанию и возьмут, то тотчас же выплюнут, да еще и обидятся на угощавшего. Но выпить десяток бутылок пива они всегда готовы. Поглощение пива — это какое-то священнодействие, способ приятно провести время, высказать свои мысли и узнать собеседника. Очевидно, в этом обычае сохранились отголоски традиционного ритуала, когда в старые времена после дневных переходов и сражений воины-победители возвращались в енкангу и жены выкатывали им один общий огромный калебас домашнего слегка хмельного напитка из проса. Каждый мужчина погружал в калебас собственную тростниковую трубку, пил, делился с товарищами мыслями, слушал их и опять пил.

— Хорошее пиво, — осушив по бутылке, отметили нджемпс.

Потом один из них обратился к Питеру:

— Прежде чем закалывать козу, отдай нам ее кровь.

— Берите, только скорее. Я буду делать жаркое.

Один из мужчин вытащил из-под своей тоги маленький лук со стрелой, отошел метра на три от козы, стал на колено и запустил ей стрелу чуть ниже глаза. Коза испуганно заблеяла, однако вскоре, очевидно, боль прошла, и она спокойно дала подставить под струйку крови пустую бутылку. Когда струйка иссякала, мужчина доставал из небольшого рога, висевшего на цепочке у него на шее, какой-то красноватый порошок, посыпал его на ранку, и струйка вновь увеличивалась.

— Что это за порошок? — спросил я.

— Это плоды кустарника, растущего вдоль склонов Маралала. Мы растираем их и всегда носим с собой. Они не дают крови остановиться.

— А вот самбуру берут кровь из шейной вены. Почему вы пускаете ее из-под глаз животного?

— Из шеи кровь берут у коров. У коз и овец кровь вкуснее из-под глаз.

— Я тоже хочу попробовать.

— О, бвана не пьет пиво, а пьет кровь. Бвана, наверное, решил стать мораном.

— К сожалению, у меня всего одна машина и та не хочет превращаться в корову. А что за моран без коровы?!

Шутка понравилась, наши гости долго и от души смеялись. Смеются нилоты совсем не так, как мы. Они откидывают назад голову и долго, пока хватит духу, громко хохочут. Потом выпрямляются, с совершенно серьезным видом вдыхают новую порцию воздуха, смотрят друг на друга, прыскают от смеха и опять закидывают головы. Если уж очень смешно и даже трудно устоять на ногах, мужчины смеются в обнимку.

Смесь свежей козьей крови с пивом оказалась вполне съедобным напитком, на мой вкус гораздо более сносным, чем чистое пиво. Я достал из багажника еще по бутылке, надеясь вместе с нджемпс поужинать, но есть мясо они отказались.

— Мы вчера пили молоко, поэтому нам сегодня нельзя есть мясо, — объяснили они и, взяв по бутылке, направились к своей енканге, время от времени оборачиваясь и помахивая нам копьями.

— Это обычай всех нилотов, — объяснил Питер. — Даже у нас, луо, в некоторых деревнях еще придерживаются такого порядка приема еды. Молоко — это начало всего в пище и в жизни, мясо же — всему конец. Поэтому старики говорят, что нельзя сразу есть молоко и мясо, ибо в человеке не могут одновременно встречаться начало и конец. Поел мясо, на следующий день надо пить кровь, потом два-три дня — кровь с молоком и только потом — чистое молоко. Кровь, говорят старики, не дает молоку встретиться в животе у человека с мясом. Кровь — между ними.

Хотя приготовленное Питером жаркое пахло очень хорошо, я в этот вечер решил ограничиться лишь бутылкой пива с кровью.

Эксцентричные жители Баринго 

Ночью дождь выпал и на равнине. Первый дождь после долгой, мучительной засухи. Мы ехали по своей вчерашней колее, пытаясь выбраться на главную дорогу, ведущую к озеру Баринго, и не узнавали виденных вчера мест. На ветках колючих акаций, еще вчера серых и безжизненных, вдруг распустились нежные крошечные листочки удивительного цвета — не зеленого, а от почти белого до желтого и бледно-фисташкового. Откуда-то появились птицы, запрыгали в лужах жуки. Даже медлительные и всегда сонные верблюды принялись за любовные игры. Это было какое-то удивительное молниеносное пробуждение природы. И я даже пожалел, что от Ханнингтона до Баринго всего лишь полтора часа езды и что, добравшись до этого озера, лежащего в плоской чаше с пыльными, почти лишенными растительности берегами, я уже больше не увижу ни фисташковых акаций, ни салатовой травы.

Множество сернистых источников впадает в Баринго и огромное количество воды ежедневно испаряется с поверхности этого озера, лежащего среди жарких полупустынь. Казалось бы, ему уже давно пора стать соленым. Однако вода в озере, хоть и мутная, местами желтая, но совершенно пресная. Геологи, лишь недавно задумавшиеся над этой загадкой, пока не могут ее решить. Но рыбаки нджемпс уверяют, что в северной части дна озера, под тем местом, где на поверхность выходят черные лавы и коричневые базальты, есть огромная «дыра».

В нее уходит ежедневно почти столько же воды и солей, сколько приносят реки, впадающие в озеро с юга.

Хотя Баринго в три раза больше и в три раза глубже Ханнингтона, тем не менее оно очень мало и просто удивительно, что посреди него нашла для себя место целая дюжина островов. Это вулканические скалы. Нджемпс же считают их зубами, торчащими из пасти огромного крокодила, в давние времена спрятавшегося на дне и с тех пор не желающего подниматься оттуда. Когда по скалам бегают белые цапли, нджемпс уверяют, что это птицы чистят ему зубы.

Самый большой остров, Ол-Кокве, даже населен. Здесь живет двадцать один человек. Это три семьи нджемпс, которые, не желая острову ничего плохого, по неопытности завезли на него коз. Неимоверно расплодившись, эти рогатые создания теперь угрожают сожрать на острове все, что можно, и превратить Ол-Кокве, некогда зеленевший посреди желтых вод Баринго, в безжизненную пустыню. Я как-то убеждал островитян съесть хоть часть коз, пока те не уничтожили растительность и не погибли от голода. Но, как и все нилоты, нджемпс предпочитают лишь подсчитывать свой скот, а не есть его.

Давным-давно на острове поселились полчища злющих бабуинов. Они люто ненавидят и людей и коз, испортивших их остров, и всячески стараются им мстить. В коз обезьяны швыряют камнями, козлят же, проникших на их территорию, просто раздирают на части. С людьми бабуины ведут экономическую войну, пытаясь подорвать основу их хозяйства — рыболовство. По ночам обезьяны рвут сети, сбрасывают в воду сушеную рыбу и делают другие пакости.

Раньше бабуины владели всем островом, но сейчас контролируют лишь восточный его берег. Там среди камней на поверхность выходит около двадцати горячих источников, и люди из-за суеверия избегают селиться среди них. Как-то, несмотря на энергичные протесты бабуинов, я с молодым парнем нджемпс высадился на эту каменистую часть Ол-Кокве. Пока я фотографировал обезьян, юноша поймал и почистил две телапии, а затем бросил их в базальтовую лунку, где кипела выбивавшаяся из-под земли вода. Минут через тридцать мы вынули рыбу попробовать. Оказалось, что она была не только сварена, но даже посолена. Однако дальше пробы дело не пошло. Здоровенный самец-бабуин, подскочив ко мне, выдернул у меня рыбину. А затем то же он проделал и с моим спутником.

К югу от Ол-Кокве лежит островок Парморок, на котором обосновался эксцентричный туген бвана Лепилиан Лемпукай с тремя женами. Он считает остров своей собственностью, любит, когда его называют «королем Парморока» и разрешает причаливать к его берегам лишь людям, внушающим ему доверие.

Несмотря на крошечные размеры, островок необычайно живописен, имеет две скалы и по ночам служит прибежищем двум крокодилам, боюсь последним из крокодильего полчища, некогда населявшего озеро и долгое время не дававшего людям освоить его берега. Лемпукай целый день ловит телапию в озере, а его жены сушат ее на веревках, протянутых между скалами. Лишь раз в месяц «король Парморока», собственноручно погрузив рыбу в лодку, отправляется сдавать ее в кооператив.

Наконец, третий «крупный» остров на Баринго, Саматин, находится в единоличном владении Ланчаро — холостяка и ярого женоненавистника. Говорят, что за всю свою долгую жизнь Ланчаро не разрешил вступить на его землю ни одной представительнице прекрасного пола. Он сам разделывает и вялит свою рыбу, сам сдает ее в кооператив. Ланчаро слывет среди местного населения колдуном. Вместе с ним на Саматине живет лишь семейство самых больших в мире цапель голиафов. Нджемпс и туген считают, что эти огромные птицы находятся в заговоре с Ланчаро против них.

Не менее примечательны и европейские семейства, обосновавшиеся на берегу озера. Самыми первыми в 1952 году поселились на западном берегу супруги Роберте. Дэвид Роберте зарабатывал тем, что истреблял крокодилов, «расчищая» берега озера для туристов. Он даже открыл неподалеку от своего дома палаточный кемпинг «Фиш Игл» и начал получать неплохие доходы, завлекая сюда любителей дикой природы. Однако один из недобитых им крокодилов решил взять инициативу в свои руки и сам отправил охотника на тот свет. Теперь здесь живет лишь его вдова, Бетти. На оставленные мужем деньги она основала крупнейшую в Кении компанию по отлову диких зверей для зоопарков. Все кино- и телережиссеры, решившие поставить фильм об Африке, приезжают на озеро Баринго отобрать животных для экзотических кадров. Вместе с ними приезжают и кинозвезды, так что полюбоваться Джиной Лолобриджидой или Софи Лорен здесь было проще, чем в Риме.

Затем в 1965 году вблизи озера обосновался Джонстон Лики, старший сын знаменитого антрополога. Он создал на берегу Баринго единственную в Кении и самую большую в Африке ферму по разведению змей. Агенты Лики свозят сюда наиболее опасных для человека змей со всей Восточной и Центральной Африки. Раз в неделю у них берут яд, необходимый для приготовления антизмеиных сывороток и других лекарств. Обычно на ферме содержится одновременно до пяти тысяч ядовитых гадов — кобры, мамбы, гадюки… Кроме того, ферма Лики — крупнейший в Африке, а может, и во всем мире, экспортер скорпионов, тарантулов, черепах, ящериц и другого «экзотического» товара в зоопарки и террариумы всего мира. Больше ста африканцев работают в этом уникальном хозяйстве, занимающем целый полуостров, глубоко вдающийся в озеро. Полуостров окружен несколькими рядами густых сеток, и строгие стражи с копьями преграждают путь туда каждому праздношатающемуся.

Первый кооператив племени нджемпс 

Как-то в один из жарких душных дней мы с Джонстоном Лики поехали в Маригат — соседнюю бому, где разместились местные власти. Лики должен был договориться о покупке нескольких акров земли для расширения своей фермы, а я хотел получить у местных чиновников кое-какие сведения о положении экономики округа. Вместе с нами в кабинет комиссара района вошли шесть старейшин нджемпс в роскошных львиных шапках. Они воткнули свои копья в земляной пол и уселись рядом с нами. Самый старый из них, оле Лемугут, начал от имени всех:

— Раньше, комиссар, когда мы воевали с туген и мараквет, нам часто приходилось ходить по ту сторону холмов Илка-масья и видеть, что местные люди приводят воду с гор вниз, на свои засушливые поля по рекам, которые они сами роют. Мы же живем рядом с большим озером, а посевы на наших полях чахнут от засухи.

— Мы перестали быть масаями и сделались нджемпс, потому что принялись обрабатывать землю, — вступил в разговор другой старейшина. — Масаи известны всем как прекрасные скотоводы. Мы же хотим, чтобы о нджемпс говорили как о прекрасных земледельцах.

— Масаи преуспевают в уходе за скотом потому, что пасут своих коров сообща и вместе улучшают свои пастбища, — сказал третий. — Мы же копаемся на своих полях в песчаной пустыне в одиночку. Нас, нджемпс, очень мало, и мы не можем позволить себе разъединяться.

— Чего же вы хотите, вамзее? — выслушав всех, спросил комиссар.

— Этой ночью все мужчины нджемпс собрались на большую баразу и порешили напоить водой свои сухие поля. Они хотят рыть реку от озера Баринго через земли нджемпс и сделать эти земли цветущими. Будет ли комиссар помогать нам?

Комиссар сказал, что завтра же поедет в Найроби и доложит там обо всем, что сказали ему вамзее. Он заверил также старейшин в том, что власти не оставят их начинание без внимания, потому что правительство уже давно хочет улучшить тяжелую жизнь людей нджемпс.

— Мы не просим денег, — сказал один из старейшин. — Но на дороге в Найроби мы видели как-то машину с длинной рукой, которая умеет рыть каменистую землю. Хорошо бы, комиссар, если бы нам на пару недель одолжили такую машину.

Комиссар сдержал свое слово. Он действительно съездил в столицу и через несколько дней приехал оттуда с тремя африканцами в черных костюмах, белых нейлоновых рубашках и ярких галстуках. Старейшины недовольно роптали: их совсем не устраивало, что вместо экскаватора к ним прислали этих городских пижонов. А горожане, полазав по бушу и разорвав о колючки пиджаки и брюки, через неделю пришли сами к старейшинам и попросили их созвать новую баразу.

— Уж не будете ли вы убеждать наших юношей затягивать свои шеи этакими веревками? — осведомился один из старейшин, показывая на галстук.

— Нет, мы будем рассказывать вашим мужчинам и женщинам, как строить канал.

Через два дня собрали баразу. Старожилы говорят, что это была самая большая бараза в истории племени. Почти все нджемпс — около пяти тысяч человек — собрались на пыльной площади в местечке Кампи я самаки (Рыбном лагере) послушать приехавших из города. Мораны захватили свои роскошные щиты и острые копья.

Горожане объяснили, что, прежде чем приехать сюда, на озеро Баринго, помогать людям нджемпс, они целых шесть лет учились тому, как надо рыть каналы и обводнять землю. Один учился в Москве, второй — в Софии, третий — в Лондоне. Больше во всей Кении нет инженеров, знакомых со строительством обводнительных каналов. Поэтому нджемпс должны прислушаться к их советам, как лучше построить канал.

— Посмотрите на озеро, — говорили горожане. — Оно лежит на дне котловины, а ваши поля находятся высоко на ее краях. Даже если вы выроете каналы, разве вода по ним пойдет снизу вверх?

— Нет, — разочарованно соглашались одни нджемпс.

— Наверное, нет, — с сомнением, подумав, согласились другие.

— Можно, конечно, построить специальные сооружения и заставить озеро поить ваши поля. Но земля здесь такая, что если ее много поливать, она очень скоро сделается соленой и вообще перестанет родить.

— Не может быть, — возмутились нджемпс. — Вы просто не хотите, чтобы мы строили каналы.

— Нет, мы хотим, чтобы вы построили каналы и чтобы они принесли вам как можно больше пользы, — ответили горожане, — только каналы эти должны не нести воду на ваши поля, а отводить ее избытки прочь.

— Эти молодые наглецы надели штаны и думают, что им можно насмехаться над всем народом, — взмахнул палицей оле Лемугут. — Пора гнать их отсюда.

Всегда готовые к бою мораны уже рады были претворить в жизнь эту идею старейшины, но тут вмешался комиссар. Подняв вверх опахало из жирафьего хвоста, он, улыбаясь, произнес:

— По старому обычаю нджемпс, любой человек, чтобы он ни говорил, имеет право высказаться. Даже если молодые люди неправы, мы, старики, все равно должны вести себя по правилам. Выслушаем их.

Мораны недовольно уселись, а горожане, решив перейти к наглядной агитации, предложили всем желающим пойти за ними. И тогда тысячи нджемпс встали и вслед за горожанами отправились на южный берег озера.

Здесь, со стороны Центральных нагорий, в Баринго течет множество рек — Ол Арабел, Лобои, Эвасо, Лугери, Перакера, почти у самого озера сливающаяся с Моло. Долины их заболочены, местами еще не сформировались, а водораздел между реками Моло и Сантаи, текущей в обратную сторону — в Ханнингтон, почти не выражен. Дело в том, что еще совсем недавно Баринго и Ханнингтон были единым обширным водоемом. Теперь же они разделены полосой высыхающих болот. Именно здесь на болотистой перемычке, покрытой плодородными илистыми почвами, инженеры и предложили нджемпс создавать свои поля. Надо было лишь отвести с помощью каналов излишки воды и решить, что сажать на новых землях.

Нджемпс о чем-то долго спорили, чмокали языками, а напоследок удивленно начали хлопать себя ладонями по лбу. Очевидно, они удивлялись, как это сами не додумались хозяйствовать именно здесь.

— И что, соли не испортят эти земли? — осведомился кто-то из старейшин.

— Нет, эти почвы возникли в условиях избытка влаги, и поэтому с ними ничего не случится. А со временем, когда земель здесь вам станет не хватать, можно будет построить каналы от реки Перакера и оросить площади вокруг нее. Там почва тоже не боится солей.

Когда же нджемпс услышали, что осушение болот между Баринго и Ханнингтоном поможет им к тому же извести комаров и избавиться от вечно досаждающей им малярии, они окончательно склонились в пользу проекта, предложенного горожанами.

И когда три инженера садились в комиссарскую машину, чтобы ехать в Найроби, сам оле Лемугут подошел к ним, приложил руку к львиной шапке и, отдав честь, прочувствованно произнес: «Асантене, асантене сана»^[16].

— Асантене сана! — поддержали его все нджемпс, а мораны высоко подняли копья, на самом острие которых ветер трепал страусовые помпоны.

Осушительные каналы начали строить чуть ли не на следующий день. Потом, когда в столице были собраны все необходимые подписи и визы, на озеро прислали «машину с длинной рукой» — экскаватор, а позже — агронома, который помогал нджемпс советом и делом. Так родился первый на земле нджемпс кооператив — «хозяйство, в котором все делают вместе», по определению оле Лемугута.

Сначала, как и на своих старых полях, нджемпс сеяли в кооперативе кукурузу. Потом присмотрелись к тому, что сажает вокруг своей змеиной фермы Лики, и решили, как и он, сажать дыни. Кооператив заключил договор с одной компанией в Накуру, которая покупает все дыни, а потом экспортирует их в Европу. Наконец, по совету агронома попробовали сажать лук и поняли, что он может давать наибольшие доходы. Сами нджемпс категорически не хотят употреблять лук в пищу и, по-моему, в глубине души презирают непонятно для чего существующие и противно пахнущие цыбульки. Однако все та же компания платит за них немалые деньги, и поэтому нджемпс продолжают сеять ненавистный им лук, до единого грамма продавая его в кооператив, а на вырученные средства покупают более милые их вкусам вещи.

Уверовав в успех коллективного начинания земледельцев, решили объединиться и рыболовы — нджемпс и туген. Они тоже пошли к комиссару и через него выхлопотали себе заем, на который купили один моторный бот и восемь лодок с нейлоновыми сетями. Председатель кооператива Арап Киптилит признался, что на большее заема не хватило и что больше ста пятидесяти рыбаков все еще продолжают пользоваться лодками местной конструкции.

Эти лодки — одна из главных достопримечательностей Баринго, потому что они удивительно напоминают папирусные суденышки жителей эфиопского озера Тана, ставшие известными всему миру благодаря Туру Хейердалу. Я как-то плавал на этих папирусных лодках по озеру Тана от одного островного монастыря к другому и теперь каждый раз, попадая на Баринго, не переставал удивляться сходству их конструкций с легкими суденышками нджемпс. Не подтверждает ли это сходство лишний раз общность исторического прошлого жителей Эфиопии и Кении?

Свои лодки жители Баринго сооружают из стволов дерева амбач (Aeschynomeme elaphroxylon), растущего вдоль южного берега озера. Его древесина легче пробки, и поэтому, как бы вода ни захлестывала лодки рыбаков, они никогда не тонут. Вместо весла здесь пользуются шестом, а за неимением его — ладонями. Это вполне возможно, так как борта лодки едва возвышаются над водой и с берега она скорее напоминает плот.

Полторы сотни нджемпс, ведущих лов с этих лодок, ежедневно добывают для кооператива четверть тонны рыбы, еще три четверти тонны вылавливаются с бота и плоскодонок, оснащенных сетями. Итого добывается тонна рыбы в день. Для маленького кооператива это оказалось настолько неплохо, что вскоре ему удалось выплатить весь долг правительству, а затем заинтересовать власти идеей и дальше развивать рыбную промышленность на берегу Баринго. Правительственная корпорация развития промышленности и торговли взяла на себя основные расходы по строительству на берегу озера холодильника. Держателями ее акций стали тридцать три рыболова нджемпс и туген. Затворник Ланчаро, убедившись, что среди акционеров завода нет женщин, сделался тридцать четвертым пайщиком. Пока что фабрикой руководит датский инженер, однако скоро из Копенгагена вернется поехавший туда учиться молодой нджемпс оле Чейтоток и тогда фабрика станет совсем африканской. Дела кооператива идут хорошо, и сегодня на прилавках всех магазинов кенийских городов «филе телапии озера Баринго» очень ходкий товар. Кроме телапии ловят также барбель и рыбу — кот. Но Киптилит мечтает уже о том, чтобы переселить в озеро огромного нильского окуня и хорошо растущего во всех африканских водоемах североамериканского черного баса.

— Нильский окунь привлечет сюда туристов и любителей спортивной ловли, и берега Баринго станут одним из наиболее процветающих уголков Кении, — говорил мне Киптилит. — Мы докажем масаям, что обрабатывать землюи ловить рыбу — это не так плохо по сравнению со скотоводством.

Достопочтенный оле Лемугут признает, что после того, как нджемпс объединились в кооператив и освоили новые земли, жить стало «мзури сана»^[17]. Однако, встретив меня как-то на берегу озера в наивном костюме купальщика, он обрадованно заявил:

— Вот видишь, даже вазунгу считают, что в наших местах не надо навешивать на себя лишнее тряпье. А наша молодежь, с тех пор как здесь побывали эти три парня, научившие нас делать поля на болотах, и поселился агроном, решила, что, надев штаны, они станут такие же умные. Мода, что ли, на штаны пошла…

Но когда вечером я пересказал этот разговор комиссару, он расценил увлечение нджемпс брюками как признак роста их материального и культурного уровня.

Археологическая экскурсия в Тамбач

Вернувшись в Найроби, я занялся обработкой дневников и фотоматериалов, привезенных из сафари по долине Керио. Была ли долина «оазисом» древней культуры или она лишь составная часть более крупного региона, находившегося под влиянием азанийской цивилизации? Как велик был этот регион? Влияние каких народов в нем доминировало? И наконец, какова роль нынешних обитателей этих мест — нилото-кушитских племен — в судьбах азанийской цивилизации? Все эти вопросы заставили меня на время забыть о путешествии на Север и окунуться в тишину библиотек, променять встречи с моранами на беседы с учеными. Именно тогда познакомился я с доктором Джоном Саттоном — мировым авторитетом в вопросах азанийской истории.

— Месяца через три, когда кончится сезон дождей, я думаю возобновить свои археологические работы на нагорьях, в районе Тамбача, — сказал он. — Там я с удовольствием встречусь с вами, все расскажу и покажу.

Еще Хантингфорд указывал, что больше всего развалин сооружений азанийцев сохранилось в Кении, особенно на плодородных нагорьях с их умеренным климатом. Однако те самые благодатные районы, которые многие века назад облюбовали себе сириква, в наше время избрали местом своего жительства английские поселенцы. Совершенно очевидно, что вчерашним солдатам колониальной армии, авантюристам и искателям приключений, решившим стать в Кении чаеводами и свиноводами, было меньше всего дела до древних стен и искусственных террас. Памятники азанийцев на долгие века пережившие своих создателей, в 20-30-х годах нашего столетия исчезли почти повсюду, безжалостно распаханные тракторами или вытоптанные тысячными стадами фермерского скота.

Район интенсивной хозяйственной деятельности европейцев оканчивается у кромки уступа Элгейо, где зажатая со всех сторон темными хвойными лесами лежит бома Тамбач. Ее единственная улочка по бокам выложена костями и рогами диких животных, конфискованными у браконьеров, а наружные стены единственного каменного дома увешаны черепами буйволов и носорогов; у порога его лежит огромный слоновый череп. За домом открывается прекрасный вид на долину Керио. Современная цивилизация еще не шагнула вниз по склонам Элгейо, Вот почему именно в Тамбаче, на самом краю перепаханных нагорий, Джон Саттон решил изучать сохранившиеся следы азанийцев.

Когда в условленный день я приехал в Тамбач, ученый, не теряя время, ввел меня в курс дела.

— Помимо долины Керио в Восточной Африке известны еще три района древнего террасного земледелия и искусственного орошения, — начал он. — Один из них находится у берегов озер Патрон и Эяси, в центре Рифт-Валли, два других — у северной оконечности озера Ньяса. В этих же районах обнаружены остатки древней тысячекилометровой дороги. Этот тракт проложен от северной оконечности озера Ньяса через территории современных Замбии, Танзании и далее, по кенийским нагорьям. Таким образом, дорога связывала южный и северный центры террасного земледелия азанийцев.

Дорога Север — Юг, очевидно, проходила через Энгаруку — ныне мертвый город, находящийся неподалеку от берега озера Натрон с его древними искусственными террасами. Раскопки, проведенные в 1967 году в Энгаруке, позволяют говорить о том, что город этот существовал уже тысячу лет назад. В Энгаруке сохранилось более шести тысяч каменных домов, в которых жили около сорока тысяч человек. По понятиям тех времен это был огромный город, не уступавший другим крупнейшим центрам цивилизации. Население Энгаруки обрабатывало не менее трех с половиной тысяч гектаров полей, орошавшихся сложной системой каналов, и производило значительные излишки зерновых. В городе жило также много ремесленников.

Ученые обратили внимание и на то, что кушитский народ гелубба и их соседи каффа в Эфиопии владеют техникой сухой кладки, используя ее и по сей день. Тем же методом строительства пользовались древние семито-хамитские народы, в частности строители Мероэ, Напаты и Аксума. И при помощи этой же техники сухой кладки возведены каменные дома Энгаруки и ограды вокруг строений сириква в долине Керио и по склонам Элгейо. Пойдемте, я покажу их вам, — заключил Саттон.

Спустившись вниз по склону, мы остановились у каменной стены, сложенной без применения извести. Стена была полуразрушена, однако можно было угадать, что в былые времена она имела форму круга, лишь в одном месте «разорванного для входа». За ней возвышался округлый холм.

— Очевидно, могильный курган, — предположил Саттон. — Однако я не хочу отвлекаться на раскопки, прежде чем не обследую все склоны и не установлю, что сохранилось от времен сириква.

Неподалеку внизу виднелся еще один холм, окруженный тремя поясами стен. Пройдя часа два вдоль его склона, ученый остановился на площадке, очищенной от кустарника. Сквозь траву были отчетливо видны следы каменной кладки, имевшей форму эллипса.

— Это, конечно, фундаменты домов, — говорит Саттон. — Здесь, в Тамбаче, хотя я и считаю этот район самым благодатным для изучения культуры сириква, обнаружить хорошо сохранившиеся жилые постройки пока не удалось. Но дальше вниз по уступу Элгейо, а также на соседнем плато Уазин-Гишу дома сохранились получше, а каменные стены вокруг них достигают высоты полутора метров. Что же касается «ям сириква», то они здесь попадаются буквально повсюду. К востоку от Тамбача мне удалось проследить, как ответвление одного из ирригационных каналов подходит непосредственно к «яме». Следовательно, сириква использовали воду своих каналов не только для орошения, но и для бытовых целей, проводя от них нечто вроде водопроводов к местам ночлега скота или своим жилищам. Важно, что эти жилища имели такую же эллиптическую форму и были сложены тем же методом сухой кладки, что и сооружения знаменитого Большого Зимбабве в Южной Родезии.

— Когда я осматривал Зимбабве, мне даже показалось, что форма самого большого здания-«храма», да и разбросанные вокруг строения удивительно напоминают своими очертаниями современные эллиптические хижины нилотов, обнесенные оградой из маньяры, — вставил я.

— Да, это так, — согласился Саттон. — Сейчас, бродя по развалинам Зимбабве, трудно предположить, что в прошлом здесь ключом била жизнь. Зимбабве был столицей могущественной империи Мономотапа, а это звучное название, как вы, наверное, знаете, означает «принц шахт». И народные легенды, и арабские источники свидетельствуют о том, что в царстве Мономотапа находились копи, откуда владыки Куша и Аксума черпали золото. Потом, уже в средние века, на золотую жилу древних напали арабские и суахилийские купцы, а в XV веке — даже португальцы. Драгоценный металл вывозился тогда через морские ворота Мономотапы — Софалу.

— Но не было ли другого, внутриконтинентального пути, связывавшего мир с золотоносными районами на юге Африки? — поинтересовался я.

— Именно к этому я и веду речь, — кивнул ученый. — Древняя азанийская дорога, на мой взгляд, — это всего лишь часть гораздо более длинного торгового пути. На севере этот путь продолжался по озеру Рудольф в аксумские земли, на юге — по озеру Ньяса в Мономотапу. Конечно, пока что это лишь гипотеза. Однако разве многочисленные попадающиеся вдоль этой дороги древние памятники, имеющие так много общего, не наводят на мысль о том, что и сама дорога, и эти памятники были созданы людьми, общавшимися друг с другом?

То, что древний тракт Север — Юг связан с эфиопскими нагорьями, объясняет очень многое. Эфиопия и существовавшие на ее территории древние государства — признанный крупнейший центр цивилизации Африки. Негусы — владыки Аксума — посылали огромные экспедиции в глубь материка и могли организовывать своих подданных на строительные работы огромных масштабов. Знаменитый Козьма Индикоплов, посетивший Аксум в 525 году, упоминает о том, что каждый год негусы отправляли в глубь континента караваны численностью свыше пятисот человек. Аксумские купцы меняли ремесленные товары и соль на золото. Так не по открытому ли ныне учеными древнему тракту, идущему через территорию Кении, двигались эти караваны из Эфиопии на юг, в золотоносную Мономотапу и обратно. Во всяком случае великий португальский историк Жуан ди Барруш, который застал последние дни Мономотапы и которому были доступны многие из погибших ныне источников, уверенно заявляет: крепость Зимбабве и рудники Южной Родезии построены аксумитами.

Ну, а если так, то кенийская территория, находившаяся как раз между Аксумом и Мономотапой, в силу своего географического положения волей-неволей испытывала на себе влияние культуры соседей. И нечего поэтому удивляться тому, что по эфиопскому озеру Тана и по кенийскому Баринго и сегодня плавают лодки одинаково причудливой конструкции, что на склонах горных уступов, обрамляющих долину Керио, сохранились древние акведуки и искусственные террасы, ничем не отличающиеся от аналогичных сооружений на землях эфиопских народов гелубба и каффа, и что так похожи стелы Аксума и побережья озера Рудольф.

— Удалось ли вам найти свидетельства знакомства кенийских азанийцев, в частности сириква, с железом? — спросил я.

— Поскольку я еще не начинал здесь раскопок, на подобную находку было бы трудно надеяться. Однако в Ланете, близ Накуру, я не так давно завершил детальные археологические исследования, которые позволяют говорить о том, что сириква знали железо. В железном веке жили и обитатели Энгаруки.

— Как вырисовывается вам прошлое этого народа и причины его исчезновения с лица земли?

— Мне кажется, что сириква — это не один народ, а собирательное название племен, живших на нагорьях и создавших азанийскую цивилизацию еще до появления там нилотов. Это были и койсанские племена — родственники бушменов, и загадочные ндоробо, и, возможно, кое-кто из негроидных племен. Затем к ним присоединились кушиты, которые, будучи знакомы с культурой Куша и Аксума, влили новые идеи в общество аборигенов, познакомили их с кое — какими новыми достижениями и, возможно, способствовали установлению постоянных торговых связей между северными и южными пунктами великой азанийской дороги.

В общем азанийцы — это чистокровные африканцы, трудолюбивый оседлый народ земледельцев, ремесленников и торговцев, создавший свою цивилизацию без всякого влияния пришедших извне арийцев-хамитов. Но что же произошло с азанийцами потом?

Начиная примерно с XIV века с севера на территорию Восточной Африки нахлынули массы нилотских кочевников-скотоводов — предки современных масаев, туркана, самбуру. Почти одновременно, в XV–XVI веках, азанийцам нанесла тяжелый удар колонизация португальцами суахилийских городов и Мозамбика. Прекратилась выгодная торговля с побережьем, прервались связи с южными внутриматериковыми поставщиками золота и других металлов.

Фортуна явно отвернулась от азанийцев. Почти повсеместно военное столкновение динамичных и более воинственных, хотя и менее цивилизованных пришельцев-кочевников с азанийскими земледельцами и торговцами сопровождалось подчинением, а порой и физическим истреблением последних. Из масайских сказаний можно узнать, что они уничтожили народ мбулу и разрушили построенный им город Энгарука. Древний народ ндоробо почти повсеместно был низведен на положение рабов масаев и календжин. Мараквет и элгейо, как рассказывают их легенды, научились у сириква искусству ремонтировать их ирригационные каналы и сооружать террасы на склонах гор, но затем перебили всех мужчин — сириква, а их женщин взяли себе в жены. Покот, застав на склонах Черангань гордых и свободных кузнецов-ремесленников, превратили их в «крепостных», свели на положение париев общества. Кузнецам было запрещено ковать оружие собственным соплеменникам, а на покот они работали даром.

Завоевание азанийских территорий нилотами отнюдь не было чем-то вроде «блицкрига», необъявленной агрессией в современном понимании. Это был медленный продолжавшийся веками процесс миграций скотоводов-кочевников на земли оседлых земледельцев. Кочевые племена приходили на азанийские земли, жили на них, а затем откочевывали на юг, освобождая пастбища для других скотоводческих племен. Вновь разрушались дома и каналы азанийцев, а поля земледельцев отдавали под выпас стадам.

Последние волны этого великого переселения кочевых народов, нилотов и кушитов, и закрепление их на нынешних этнических территориях происходили совсем недавно. Осознание ими себя в качестве самостоятельных племен произошло еще позже. Элгейо, мараквет и туген, например, появились в долине Керио в те времена, когда Европа была объята наполеоновскими войнами. Масаи сделались хозяевами Рифт-Валли несколькими десятилетиями спустя, нджемпс появились у берегов озера Баринго уже в нашем веке. Те же из участников этих великих миграций, кто встал на тропу переселений еще позже, или те, кому достался худший кусок территориального пирога, поделенного кочевниками, - вулканические плато, бесплодные пески, засушливые равнины, и сегодня пытаются переселиться на лучшие земли, воюя с соседями из-за колодцев и пастбищ. Бесконечные племенные столкновения на кенийском Севере, например, — явление отнюдь не хроническое, не продолжающееся здесь тысячелетиями, как хотят порой представить некоторые сторонники «дикости африканцев». Столкновения эти явление сравнительно новое, следствие недавнего появления в том или ином уже заселенном районе новых племен, своеобразный процесс «притирки» к соседям, усугубленный к тому же колониальными захватами лучших земель англичанами.

…Вот и все «ниточки» прошлого, которые пока что удалось вытянуть из запутанного клубка истории нилото-кушитских племен кенийского Севера. «Но ведь сохранились же живые свидетели становления и расцвета азанийской цивилизации, а возможно, и одни из ее создателей — ндоробо, — подумал я. — Конечно, трудно надеяться на то, что у этого народа, потерявшего свою племенную организацию, сохранился богатый фольклор, таящий крупицы истории. Но быть может, их внешний вид, их образ жизни, какие-то атрибуты их быта помогут разобраться в прошлом?»

Напасть на след «настоящих» ндоробо оказалось очень трудно. Кенийская статистика утверждает, что на белом свете сохранилась двадцать одна тысяча людей этого племени. Однако с кем бы из ндоробо я ни встречался, все это были люди, давно живущие наемным трудом в городах или на фермах, потерявшие связь с племенем, забывшие его традиции.

Наконец поиски привели меня в «столицу» Рифт-Валли уютный городок Накуру, в окрестностях которого мне удалось познакомиться с Лембега Олелебуе — вождем всех ндоробо. Несколько раз я гостил в его домике у лесной станции Рикиа, где вождь обзавелся мясной лавкой. Вместе с Олелебуе мы ездили по окрестным горным районам, знакомясь с тяжелым прошлым и настоящим его народа. От него-то я и узнал, что далеко от Центральных нагорий, среди вулканических плато бассейна озера Рудольф, никогда не привлекавших англичан, сохранилось человек сто «истых» ндоробо, не испытавших на себе чужеродного влияния. Они обитают в труднодоступных, всеми забытых горах Ндото…

Глава третья ПОСЛЕДНИЕ ИЗ МОГИКАН ВОСТОЧНОЙ АФРИКИ

По горам, превращенным в крепость

— По обычаям ндоробо, за день перед тем, как отправиться в их горы, чужестранец должен послать человека, который бы разложил на дороге подарки и, главное, связанные особым образом зеленые травяные веники. По этим веникам люди ндоробо узнают, что гость идет к ним с миром, и на следующее утро беспрепятственно пропускают его, — объяснил мне мой проводник Тивас, когда мы вслед за ослами начали подниматься по едва заметной тропе, прорубленной в красных гранитах. Тропка вела вверх, в горы Ндото, возвышающиеся среди черных лав и желтых песков к юго-востоку от озера Рудольф. В этих горах нашли свое последнее убежище загадочные ндоробо.

— Ты умеешь плести эти веники? — осведомился я. Конечно, иначе я бы не мог водить скотоводов племени самбуру к охотникам ндоробо, — отвечает Тивас.

— Но ведь самбуру — давние конкуренты и враги ндоробо, а я ничего не сделал им плохого и они пропустят нас без веников.

— Как знаешь, бвана. Только не выходи вперед, иди в середине отряда и лучше всего держись за хвост ишака.

Так я и сделал. Держаться за хвост ишака оказалось делом очень выгодным и удобным. Название гор Ндото произошло от масайского Олдоинье Лоондото — «горы маленьких скал». И действительно, чем выше мы поднимались в горы, тем отвеснее делалась дорога и тем чаще преграждали нам путь крупные камни, которые масаи называют «маленькими скалами». Равновесие приходилось удерживать с трудом, и ослиный хвост в этих условиях оказался для меня большим подспорьем.

Вдруг раздался жалобный крик, переходящий в стон, и осел, возглавлявший наш отряд, вместе с навьюченной на него кинокамерой и палаткой кубарем полетел вниз. Вот он ударяется об огромный камень, пару раз конвульсивно дергается и замирает.

— Не двигайтесь с места! — повелительно кричит Тивас и на пятой точке съезжает по камням к ослу.

Вскоре он машет мне рукой, чтобы я приблизился. Осел, конечно, мертв. Почему же он свалился? Ведь для этого животного, приспособленного к тасканию тяжестей по головокружительным кручам, наша дорога не представляла никаких трудностей.

Но Тивас уже все выяснил. Он слегка поворачивает ослиную голову и показывает застрявшую чуть выше глаза крохотную, как-будто игрушечную стрелу.

— Ндоробо не увидели на дорогах веников мира и не обезвредили свои самострелы. Если мы пойдем дальше, мы погубим всех ослов, а затем умрем сами. Тот, кто пойдет первым, первым и умрет. Яды у ндоробо сварены на совесть.

— Значит, надо было все-таки класть веники?

— Конечно, — не задумываясь говорит Тивас. — Сегодня придется спускаться вниз и искать вдоль рек особую траву для веников, завтра раскладывать их на тропе, а уж послезавтра, если ндоробо примут веники, спокойно подниматься по тропам в гору.

Так мы снова оказались внизу, в пыльной боме Барагой, где я еще вчера покупал у самбуру ишаков, а потом до полуночи беседовал со святыми отцами местной католической миссии о местных обычаях и нравах. Но и они ничего не могли рассказать о далеком прошлом ндоробо.

Во многих африканских странах существует минимум одно племя, которое авторы популярных брошюр, не говоря уже о журналистах, любят называть «загадочным». В этом отношении своеобразные рекорды «загадочности» бьют племена, принадлежащие к малым расам — койсанской и пигмейской. Их представители в очень древние времена заселяли в Африке огромные территории, были хозяевами центральной и южной частей континента, но затем под влиянием миграций более развитых в культурном отношении и многочисленных народов негроидной расы оказались оттесненными в труднодоступные, мало пригодные для человеческого существования территории. Так пигмейские племена — бабинга, батва, эфе, басуа и т. д. — оказались запертыми в экваториальных лесах, а койсанские племена — бушмены, готтентоты, хадзапи, сандаве — в неприветливых пустынях Южной и Восточной Африки. Зачастую это все, что мы можем сказать об этих племенах. Мало? Конечно. Но о ндоробо мы знаем и того меньше, поскольку до сих пор ни один ученый определенно не решился даже сказать, к какой расе они принадлежат.

У масаев существует легенда о том, что весь род человеческий пошел от человека, которого звали Доробо. Он «дал рождение» мальчику и девочке, «выпилив их от скуки из своей голени», а уж затем их дети заселили весь свет.

Первобытные аборигены девственных горных лесов ндоробо, или, как они сами себя называют, «окейк», мирно встретили пришельцев — кушитов, банту и нилотов, которые, появившись на их землях, пасли коров и обрабатывали поля на открытых равнинах, где нечего было делать лесным охотникам. Ндоробо обменивали шкуры диких животных и мед на зерно и молоко, а от кикуйю начали получать даже коров, разрешая тем за это селиться на своих землях. Именно от охотников-ндоробо масаи получали то огромное количество слоновьих бивней, которые во второй половине XIX века скотоводы выменивали на бисер, бусы и медную проволоку, став самым «разукрашенным народом» Восточной Африки. Сами же масаи на слонов никогда не охотились.

Эти контакты, конечно, приводили к смешанным бракам малочисленных ндоробо с их многочисленными соседями, особенно с нанди, масаями и кикуйю; поэтому найти сейчас «чистых ндоробо», изучение которых позволило бы установить их антропологический тип, их расу, — очень трудная задача. Но даже по тем чертам, которые и сегодня выделяют ндоробо среди окружающих их племен, некоторые ученые утверждают: ндоробо не негроиды, у них сохранилось много общего, сближающего их с представителями койсанской и пигмейской рас. Быть может, они «последние из могикан», самые северные представители древнейших обитателей Африки?

Судьба ндоробо в этом веке известна достаточно хорошо, но это трагическая судьба. В колониальной Кении земельные захваты англичан в первую очередь ударили по ближайшим соседям ндоробо — кикуйю, нанди, масаям. А это, естественно, не могло не отразиться на взаимоотношениях племен друг с другом. После того как англичане отобрали у нанди все их плодородные земли на равнинах, те начали подниматься в горы и расчищать под свои поля лес. Кроме того, на лесных опушках, где охотились ндоробо, появился масайский скот. Не имея представления о частной собственности, о том, что такое договор и право, ндоробо зачастую по неопытности подписывали с кикуйю соглашения, по которым за одну корову они передавали тем сотни и даже тысячи гектаров земли. Большей частью такие сделки происходили в дождливый сезон, когда в лесу, который ндоробо продали кикуйю за корову, нельзя охотиться и поэтому, он им был «не нужен». Через несколько месяцев, когда кончался дождь и начинался охотничий сезон, ндоробо приходили к своим соседям с двумя коровами и объявляли, что «возвращают лес себе». Однако не тут-то было. Оказывалось, что за это время земледельцы вырубили и выжгли деревья, превратили большую часть леса в поля, засеяли их и совсем не хотели возвращать обратно, пусть даже и за две коровы. При этом кикуйю, на горьком опыте общения с англичанами искушенные в юридическом крючкотворстве, махали перед носом старейшин ндоробо бумажкой, к которой те еще в период «больших дождей» приложили свои пальцы. Старейшины удивлялись, говорили, что если все дело в бумаге, то можно порвать ее и поменять лес на коров, но кикуйю лучше знали что к чему.

Однако самый страшный удар по древним хозяевам кенийской земли нанесли, конечно, англичане. Во-первых, они запретили ндоробо охотиться в районе Абердара. Один британский офицер увидел здесь на одном из стариков ндоробо шкуру неизвестной доселе европейцам редкостной горной антилопы бонго. Англичане решили, что не могли до сих пор открыть эту антилопу для науки потому, что ндоробо уничтожили ее, и запретили им охотиться на кого бы то ни было в районе Абердар. Потом охота была запрещена и вокруг горы Кения. А поскольку кроме как на склонах Абердара и горы Кения тропических лесов в Кении вообще нет, то охотиться ндоробо стало негде.

Они попробовали спуститься на равнины и начать охотиться на обитателей открытых пространств, однако колониальное законодательство настигло ндоробо и тут. Отныне любой африканец мог убить зверя только в том случае, если он защищался от нападения или имел на то специальное разрешение от властей. К тому же за разрешение требовалось платить деньги, причем немалые. Все это было выше понимания ндоробо! Их предки веками охотились здесь, их старейшины и деды рассказывали детям, что добрый и могущественный бог Ойок, создав всех животных, подарил их окейк и сказал, что только они и могут убивать зверей. А тут ндоробо должны ходить спрашивать специальные разрешения на охоту у каких-то белокожих пришельцев, которые и в лесу-то никогда не были.

Ндоробо продолжали охотиться, как и прежде, ставили ловушки вдоль троп, рыли ямы на дорогах. Но вскоре англичане стали все чаще арестовывать охотников или высылать их с семьями из лесных районов. Приедут среди ночи полицейские на грузовике, посадят в него всех жителей деревни и отвезут на равнину.

Так целый народ, раньше здоровый и веселый, славившийся своими танцами, песнями и мудрыми баснями о хитрых животных, полностью был лишен колонизаторами средств к существованию. Как ни тяжело было в колониальной Кении земледельцам кикуйю или скотоводам-масаям, им все же не запрещали ни копать крохотные поля позади своих хижин, ни пасти скот на выжженном солнцем пастбище. А ндоробо, племени охотников, запретили охотиться под страхом попасть в тюрьму или на принудительные работы. Единственное, что им разрешали, — так это развешивать ульи в лесных лощинах и саванне и выбирать из них мед.

Трудно, очень трудно жилось в Кении многим племенам. Но ни одно из них не было полностью согнано с земли своих отцов, рассеяно по всей стране. А с ндоробо сделали именно так. Их лишили собственной этнической территории, разбросали по всей стране. У них даже хотели отнять название племени. Появились ндоробо-масаи, ндоробо-кикуйю, ндоробо-нанди — в зависимости от того, среди какого народа, на чьей земле они жили. Ндоробо утратили родной язык (и это еще одна серьезная помеха при установлении их прошлого) и говорят сейчас на языках «племен-хозяев». Каких-нибудь полвека назад ндоробо было не меньше пятидесяти тысяч, сейчас — чуть больше двадцати.

У нанди, в семьях богатых скотоводов и владельцев чайных плантаций, где ндоробо начали работать батраками, за ними закрепилась презрительная кличка ихдыныш «нечеловеческие люди». Кикуйю и сейчас считают, что согнать решивших заняться земледелием ндоробо с их полей совсем не грех, поскольку те до сих пор не имеют представления о частной собственности. И только благородные масаи, эти аристократы саванны, позволяют им селиться на своих землях, обзавестись двумя-тремя коровами или вдали от дорог (чтобы не было неприятностей от властей) охотиться на антилоп и зебр. Однако за это ндоробо должны оказывать масаям любую услугу, о которой бы те ни попросили, и, в частности, делать масаям все земляные работы, поскольку традиция запрещает тем копать землю. Ндоробо также не имеют права уйти с масайских земель, не испросив на то разрешения их хозяев. В общем взаимоотношения между масаями и ндоробо постепенно превращаются в нечто вроде отношений хозяина и раба, построенных на «джентльменском соглашении».

Разобщенные, обездоленные, лишенные возможности заниматься единственным делом, ради которого, по их глубокому убеждению, мужчине стоит жить — один на один выходить на дикого зверя, ндоробо боролись за свои права и свои леса. Еще в 1901 году великий охотник и вождь ндоробо Либуи удивил своей смелостью всю Англию, подав в английский суд жалобу на англичан за то, что те отняли у его соплеменников лучшие охотничьи угодья. За подобную дерзость Либуи попал в тюрьму, но это не помешало ндоробо продолжать борьбу за возвращение своих земель. В мае 1970 года я был на одном из митингов в местечке бленгуруоне, неподалеку от Накуру, где собралась почти тысяча представителей всех рассеянных по стране кланов древнего племени ндоробо, чтобы обсудить свое трагическое положение. Выступил на митинге и Вилли Комен — сам ндоробо, член парламента, призвавший кенийское правительство помочь его племени обрести свою утраченную землю. «Пора покончить с несправедливостью колониальных времен, когда интересы этого древнего народа полностью отрицались и ндоробо, угнетенные и задавленные, были распылены колониальной администрацией по всей стране», — заявил он.

Тогда-то, в Оленгуруоне, беседуя с Коменом, я познакомился с Лембуга Олелебуе, порекомендовавшим мне съездить в горы Ндото. Года полтора дела не позволяли мне отправиться в этот глухой район. И вот наконец сегодня я уже был совсем близко к заветной цели, но…

Тивас уже нарвал траву и вместе с двумя погонщиками ослов плел «веники мира». Будем надеяться, что эти веники откроют нам послезавтра врата в горную обитель «настоящих» ндоробо.

От равнины Эль-Барта до равнины Иль-Поньеки 

Полтора дня вынужденного сидения в таком захолустье, как Барагой, — на редкость мучительное занятие. Барагой — бома очень типичная для кенийского Севера. Селение представляет собой одну-единственную улицу, состоящую из десятка индийских и сомалийских лавок, торгующих предметами пеовой необходимости для местных жителей и разнообразными консервами и запчастями для автомобилей — для проезжих, отправляющихся на озеро Рудольф и дальше в Эфиопию.

Поскольку селение — это последний оплот цивилизации перед лежащей впереди тысячекилометровой разбитой дорогой через безлюдные вулканические плато и пустыни, при появлении иностранцев все индийцы и сомалийцы высыпают на улицу, надеясь, что приезжие сейчас начнут оптом покупать товары и сделают их миллионерами или в крайнем случае поправят давно шатающееся дело.

Вы медленно идете по пыльной улице Барагой, и предложения, явно превосходящие ваши возможности, сыплются как из рога изобилия: быть может, у вашей машины сразу лопнули все камеры и все покрышки и вам необходимо для них четыре комплекта резины? Или у вас еще ничего не лопнуло, но вы хотите купить обозначенное число резины про запас? А может быть, вы так спешили, что забыли в Найроби запастись провиантом? Послушайте, учтите, что впереди нет бензина и вам необходимо заполнить все емкости! Жизнь в пустыне вообще распаляет фантазию людей, но когда вы имеете посреди пустыни магазин, фантазия — это почти единственное, что поддерживает существование его владельца.

Сопровождаемый толпой любопытных, я дошел до последнего магазина, купил у худощавого сикха в белом одеянии бутылку кока-колы, и все фантазеры поняли, что покупателя из меня не получится. И тогда я делаюсь жертвой постоянных клиентов лавочников. Это окрестные кочевники — туркана, самбуру и, может быть, ндоробо. Судя по тому, с каким вожделением смотрели на меня лавочники, доход от своих клиентов они имеют небольшой.

Как правило, клиент появляется из буша со шкурой козла или даже парой шкур. Он заходит в лавку и берет полкило кукурузной муки, четверть килограмма сахара, осьмушку мыла, коробку спичек. Больше товаров за козью шкуру не положено. Если шкура большая и принес ее мужчина, во избежание скандала и для поднятия престижа продавец дает ему еще «просто так» сигарету. Женщина иногда получает дюжину бисеринок. Потом покупатели садятся под навес на ступеньки лавок, обсуждают происходящие в буше дела и часами жуют «мера» — измельченные ветки кустарника, обладающего возбуждающими свойствами. Прогуливающийся по улице европеец для них настоящее событие.

Как только я попадаю на глаза толпе любопытных, они тотчас окружают меня. Те, кто живут поближе и уже видели проезжих европейцев, знают, что вазунгу любят всех и все фотографировать, а за каждый снимок можно получить шиллинг. Те же, кто живет подальше и не знает, какие потенциальные выгоды сулит приближение европейца, идут посмотреть на его странный костюм и, главное, волосы. Африканцы уже давно свыклись с нашей белой кожей, но почему-то никак не могут поверить, что наши прямые, в сафари обычно пропыленные, прядями болтающиеся волосы — тоже естественные. Пока я стою и занимаюсь с кем-нибудь из окружающих, сзади два — три любопытных изо всех сил тянут меня за давно нестриженные космы. Я оборачиваюсь — они с очаровательной откровенностью хохочут, а сзади за то же занятие принимаются мои недавние собеседники. Потом мальчишки такого роста, что их глаза находятся на уровне моей груди, замечают, что волосы есть и там. Тогда они с восторженным писком запускают пятерню в мою расстегнутую рубашку. Нет, в Барагой местное общество явно не отличается ничем оригинальным по сравнению с другими северными кенийскими городками. В сопровождении мальчишек, очевидно надеющихся добыть из меня еще несколько волосков, я иду к своей машине и зову Питера и Тиваса.

— Что здесь поблизости можно посмотреть интересного? — спрашиваю я у них.

— Кругом буш. Разве что съездить в оазис Эль-Гераи. Это одно из самых красивых мест в Северной Кении. Там сейчас должна быть уйма животных.

Равнины, лежащие к западу от гор Ндото и Олдоиньо-Ленкийо, орошаются тремя речками — Сейя, Свиан и Барсалои, которые в узкой долине, зажатой между этими горами, сливаются в одну широкую реку Милгис. Галерейные леса, тянущиеся по их берегам, тоже соединяются в месте рождения Милгис, образуя посреди скучных песков роскошный оазис Эль-Гераи. В тени изящных пальм дум прячутся целые стада слонов, которые, нагулявшись с утра по пеклу открытых равнин, к полудню приходят сюда переждать самые жаркие часы, а на низких болотистых берегах, поросших высоченными папирусами, лежат в грязи каффрские буйволы. Я залезаю на крышу машины и считаю животных, которые отсюда в лучах полуденного солнца напоминают массивные черные валуны, окруженные зарослями кружевных папирусов. Сто, двести, триста, триста семьдесят буйволов. Ну что же, это не так уж и много. В заповеднике Масаи Мара, на юге Кении, я насчитал как-то стадо буйволов больше чем в семьсот голов.

Я люблю Кению, быть может, больше всего за то, что здесь человек может испытать наслаждение, которого он лишен в большинстве других стран Африки: остаться наедине с природой в ее первозданном виде. Здесь легко вообразить, что представляла собой восточная часть этого континента еще каких-нибудь шестьдесят — семьдесят лет назад, когда, как писал знаменитый английский охотник Д. Хантер, «все пространство, которое мог охватить глаз человека, было усеяно дичью». Но при всей моей любви к африканской природе «все пространство», усеянное буйволами, выводит меня из состояния душевного равновесия. Я настроен категорически против этого животного.

И не потому, что побаиваюсь его, хотя многие знатоки охоты, в том числе тот же Хантер, считают, что из «великой африканской пятерки» — слон, носорог, буйвол, лев и леопард — буйвол самый яростный и опасный. С моими знакомыми профессиональными охотниками чаще всего происходили трагические случаи именно тогда, когда они имели дело с буффало — этим английским словом в Восточной Африке обычно называют буйволов. Это животное весом до 1,2 тонны природа наделила огромными, раскинутыми часто больше чем на метр рогами, которые, утолщаясь и расплющиваясь на лбу, образуют сплошную «броню». Толщина ее нередко достигает двадцати сантиметров. Совершенно очевидно, что стрелять в такую «бронированную» голову — бесполезное занятие. Действуя ею как тараном, буйвол в случае опасности сметает не только охотника, но если тот стоит в лендровере, то и машину.

Если первая пуля не убивает толстолобого гиганта, он устремляется в заросли и, затаившись неподалеку от того места, где был подстрелен, начинает поджидать человека. Идущий по следу охотник обычно не успевает даже вскинуть ружье. Разъяренное животное, выскочив из засады, поддевает человека на рога, швыряет его в сторону, а затем начинает топтать. «Буйвола нельзя только ранить, его необходимо убить, — говорят охотники в Кении. — Иначе он убьет вас».

Однако я глубоко верю в то, что в наше время многие звери уже научились отличать ружье от фотокамеры, а следовательно, относятся ко мне лучше, чем к охотникам. Некоторые называли меня безрассудным, но к концу моей жизни в Кении я стал подходить к буйволам так близко, что мог делать их «портреты» без всяких телевиков.

И вот тогда, стоя нос к носу с этим зверем, я совершенно отчетливо понял, почему неосознанно невзлюбил буйвола еще на расстоянии. У него был неописуемо тупой взгляд. Огромное животное, наделенное природой невиданной силой, казалось, ничем не интересовалось в жизни. Ни любопытства, ни удивления, ни испуга не отражалось в этих глазах, тупо смотревших на подходившего человека с фотоаппаратом. Я делал снимки, уходил, а буйволы, не двинувшись с места, не моргнув глазом, стояли на прежнем месте. Сочетание неукротимой мощи с тупостью — вот формула, наиболее точно отражающая суть этого животного.

Среди животных у буйвола не так-то мало врагов. Если посреди буша я встречал пирующий львиный прайд, то примерно в двух случаях из трех они лакомились тушей буйвола.

Конечно, будучи животными умными, львы не нападают на особей в расцвете сил. Они выбирают себе для трапезы либо молодого бычка, с которым им легко будет справиться, либо старого буйвола, уже потерявшего былую мощь. Правда, на детенышей напасть трудно, так как о них буйволы все-таки заботятся и обычно держат их в центре стада. А вот со своими стариками они поступают мерзко. Чтобы не привлекать к стаду внимание хищников, они вообще прогоняют от себя стариков, и те, если не станут сразу же жертвой львов, слоняются по саванне до тех пор, пока не встретят других изгнанников. Так возникают довольно большие «стариковские стада», состоящие только из быков. Вот из них-то чаще всего выбирают себе львы жертву.

Я продолжаю сидеть на крыше машины в тени пальмы дум и наблюдать, что делается у реки, там, где животные вытоптали папирусы, подходя к водопою. Вот откуда-то со стороны равнин к воде галопом выбегает стадо буйволов голов в сорок. Они ни на кого не обращают внимания, расталкивают антилоп и зебр и явно чувствуют себя хозяевами положения. Пьют у болотистого берега, потом тут же плюхаются в жижу и начинают валяться в черной илистой грязи. Темно-бурая грубая кожа буйвола лишь кое-где покрыта волосами, и, чтобы хоть немного уберечь ее от обжигающих солнечных лучей и избавиться от слепней и оводов, буйволы старательно вымазываются грязью. Правда, в высокогорных районах, где похолодней, щетина у буйволов бывает длинной, но здесь, в жарком оазисе Эль-Гераи, волос у них почти нет.

Но вот из зарослей пальм выходят четырнадцать слонов и идут к реке. Завидев их, буйволы сразу же сгрудились в кучу, освободив вновь прибывшим великанам почти все пространство. Один из слонов решил пройти к глубокой воде именно там, где расположились буйволы, и те послушно расступились. Буйволы явно считали, что со слонами им лучше не конфликтовать.

Небольшое столкновение, однако, все-таки произошло. У водопоя было скользко и один из быков, взбираясь по довольно отвесному берегу, оступился, упал и по илистому склону начал сползать назад, к воде. Тут на его пути оказался слоненок. Буйвол сбил его с ног и теперь они уже катились к воде вместе.

То ли слоненку стало обидно, то ли страшно, но, казалось бы приятное в его возрасте, катание со скользкой горы не вызвало у него никаких положительных эмоций. Он принялся издавать какие-то трудно передаваемые на бумаге звуки, скорее всего напоминающие скрип. Две слонихи тотчас же ринулись вниз и у самой воды подхватили дитя своими бивнями. Они поставили его на ноги, легонько поддали хоботом по заднему месту, а затем принялись за буйвола, барахтавшегося в тине в тщетных попытках подняться. Очевидно, буйвол, несмотря на всю свою тупость, знал, что его ожидает.

Нет, это отнюдь не была расправа двух великанов с валяющейся в грязи жертвой, противоречащая древнему благородному принципу «не бей лежачего». Слонихи вовсе не били буйвола. Они мстили ему за слоненка испугом. Отойдя от места происшествия метров на пятьдесят, они с необычайной легкостью вдруг снова начали приближаться к буйволу с разных сторон. Головы их были пригнуты к земле, и казалось, они вот-вот вонзят свои бивни в тело буйвола. Но ничего подобного не произошло. В последний момент слонихи подняли головы и скрестили бивни над конвульсивно дергавшимся от страха буффало. Немного постояли, потом разошлись и снова проделали тот же номер. И так — восемь раз. Напоследок, видно, буйвол так обессилел, что при приближении слоних уже едва-едва мог дрыгать конечностями. Тогда слонихи удовлетворенно фыркнули, обдали друг друга фонтанами грязи и отправились отдыхать в тень пальм.

— Считайте, что вам повезло, мы приехали в Эль-Гераи в очень удачное время года, — говорит Тивас. — Обычно же в этом месте нельзя увидеть никого, кроме самбуру и их многотысячных стад.

— А что так? — спрашиваю я. — Разве коровы самбуру так любят общество слонов и буйволов?

— Нет, просто коровы любят воду, а ее в радиусе восьмидесяти километров большую часть года можно найти только здесь. Поэтому Эль-Гераи и зовут оазисом. Сейчас холодный и влажный сезон, в горах почти каждую ночь выпадают дожди. Текущие оттуда реки наполняются водой, и поэтому самбуру могут напоить свой скот в любом месте. Но так обычно бывает не больше трех недель. Потом дожди в горах прекращаются, реки высыхают. С наступлением бездождных месяцев в оазис устремляются люди со своим скотом. Тогда слоны уходят в горы, где есть корм, или на юг, в долину Ил-Поньеки. Там в среднем течении реки сея под песком всегда есть вода, слоны роют яму посреди песчаного речного дна и высасывают оттуда воду. Буффало же уходят на север, в долину Эль-Барта, где едят сухую траву.

Десятки тысяч коров веками проходят по этой земле. В условиях сухого климата, где процессы почвообразования замедлены, где минеральные частицы не скреплены влагой и растениями, земля не выдерживает выпавших на ее долю испытаний. Она попадает во власть эрозии. Стоило нам отъехать стометров от влажного оазиса с его черными клейкими почвами, как в окраске земли стали преобладать красные и желтые тона и мы попали в зону лощин и трещин. Редкие, но бурные дожди молниеносно размывают и углубляют эти лощины, сносят с их склонов тонкий слой почвы, дававший возможность расти здесь хоть каким-то колючкам, и постепенно лощины превращаются в настоящие овраги.

Как это ни парадоксально, но в Северной Кении такой ландшафт распространен именно там, где на поверхность выходят грунтовые воды, где природе нечем компенсировать урон, наносимый ей натиском устремляющихся к воде стад, гонимых номадами. Площади, пораженные эрозией, растут, уровень грунтовых вод падает, старые водопои высыхают. Не найдя в них живительной влаги, кочевники поворачивают свои стада туда, где уже и без того слишком много желающих утолить жажду. В результате вытаптываются, опустошаются огромные территории. Вслед за людьми уходят и дикие животные, обильные экскременты которых всегда были одним из главных факторов почвообразования в аридных районах. Там, где еще несколько десятков лет назад паслись тысячные стада зебр, антилоп и газелей, сегодня простираются огромные пустоши, хранящие на покрывающей их красной пыли лишь следы десятков тысяч коров, прошедших здесь к усыхающему водоему. Жизнь, интенсивная богатая жизнь теплится еще лишь в зеленых оазисах, но и они могут превратиться в пустыню под натиском обрушивающихся на них стад номадов. Ведь и у природы есть предел возможностей, и равнина Эль-Барта и Ил-Поньеки — неплохой тому пример.

— Но ведь наверху, в горах, конечно, есть постоянные источники, да и корма там много. Почему же самбуру теснятся со своими стадами только внизу? — спросил я у Тиваса, глядя на зеленые склоны Ндото.

— Бвана забыл о том, что случилось вчера с ослом, которого он купил у самбуру. Самбуру и рады были бы подняться в горы, к холодным ручьям и зеленым лощинам. Но ндоробо не пускают их туда.

— Значит, самострел, убивший нашего осла, установлен для того, чтобы отпугивать и самбуру от жилищ ндоробо?

— Трудно сказать, для кого предназначался именно тот самострел. Но раньше и в горах, и в лесах вдоль рек жили и охотились одни ндоробо. Позже, когда лет двадцать назад англичане отняли у самбуру хорошие пастбища на юге, эти скотоводы появились на территории ндоробо, которые долго пытались помешать им гонять стада в оазис Эль-Гераи. Это одно из мест, наиболее богатых слонами, и ндоробо не хотели его отдавать. Хотя охота на слонов тогда уже была запрещена, они продолжали заниматься этим доходным делом, сбывая бивни сомалийским купцам. Ндоробо заваливали все вокруг колючими ветками, пытаясь остановить стада самбуру. Но самбуру поджигали колючие заслоны и огонь за несколько часов уничтожал то, что ндоробо строили много дней. Да и вообще живущим в горах ндоробо было тяжело противостоять самбуру — хозяевам равнин, — объяснил мне Тивас и продолжал. — Ндоробо отступили вверх, и самбуру, решив, что и там их ждет победа, тоже устремились по горным тропам к заветным водопоям и вечнозеленым пастбищам. Но не тут-то было. Ни коровы, ни их пастухи не прошли дальше того места, где были вчера мы. Они проваливались в искусно замаскированные ямы, гибли от самострелов, падали, сраженные стрелами лесных охотников. Самбуру не могли даже защищаться. Жители открытых пространств, они признают только одно-единственное оружие — копье и вместе с масаями слывут одними из лучших копейщиков в Африке. Но разве метнешь длинное копье в густом тропическом лесу, где, не пролетев и трех метров, оно застревает между деревьями. Короткие же стрелы ндоробо, пущенные опытной рукой лесных жителей, редко не попадали в цель.

В общем самбуру пришлось позорно отступить, а через некоторое время вожди и старейшины обоих племен договорились о разделе «сфер влияния». Ндоробо согласились с тем, чтобы скотоводы пользовались водопоями Эль-Гераи, но запретили им подниматься в горы. И среди многих причин этому запрету старейшины ндоробо отметили такую: «Копыта коров разрушают землю, которая перестает родить траву и превращается в мертвую пыль. Вода уходит из такой земли, а вслед за ней покидают окрестные земли и звери. Но у ндоробо больше нет земли, куда бы они могли уйти вслед за животными. Для охоты им остались только эти горы».

Неписаные соглашения, заключаемые между старейшинами племен, зачастую соблюдаются куда строже, чем отпечатанные договоры между цивилизованными государствами, скрепленные сургучными печатями. Ныне самбуру живут в мире с ндоробо. Те из охотников, которые решили, что отравленная стрела — не самый надежный источник средств к существованию, и обзавелись скотом, поручают его присмотру самбуру. Поговаривают, что через самбуру лесные охотники сбывают и большую часть своего «нелегального» товара — слоновую кость, рога носорога, шкуры.

Однако история многому научила ндоробо. Зная трагическую судьбу своих соплеменников в центральной части Кении, они уже не столь щедры и доверчивы, как раньше. Они не хотят менять на одну корову благодатные горы Ндото, в которых целых одиннадцать холодных источников и много дичи. Они хотят, чтобы Ндото оставались их домом. Они превратили этот дом в неприступную горную крепость, «заминировали» дороги к нему и разрешают подниматься в свои жилища лишь людям, идущим к ним с добрыми намерениями. Конечно, «веники мира» — весьма условный символ таких намерений, их может разложить на горных тропах и враг. Поэтому, скорее всего, Он служит предупреждением ндоробо о том, что к ним хотят прийти чужие люди, и дает им возможность подготовиться соответствующим образом к их визиту. Ведь древнему маленькому племени действительно некуда отступать.

Вверх по медовой дороге

— Ну вот теперь мы можем идти в горы, — утром следующего дня сообщил мне Тивас, просунувшись в окно моей машины.

— Откуда это тебе известно?

— Один из погонщиков уже вернулся от ндоробо. Они приняли наши веники и подарки, и в тех местах, где они лежали, положили скорлупу птичьих яиц, наполненную медом. Это высшее свидетельство их гостеприимства.

— Ну что ж, навьючивай ишаков. Через час мы двигаемся.

Опять миновали мы изъеденные эрозией склоны гор, доступные лишь скоту самбуру, прошли мимо фантастических зарослей молочаев, словно гигантские канделябры стоявших у входа в горную обитель ндоробо, а затем начали карабкаться по неустойчивым каменным россыпям. Я было опять ухватился за хвост впереди идущего ишака, но Тивас весело расхохотался.

— Ты что, бвана, думаешь, что позавчера я советовал тебе держаться за ишака только для того, чтобы тебе легче было идти вверх? Нет, ты держался за его хвост для того? чтобы идти прямо за ишаком, шаг в шаг по его следу. Тогда, если бы самострел пропустил ишака, он пропустил бы и тебя. Но теперь можно идти спокойно даже впереди ишаков. Если ндоробо положили на дорогу мед, — значит, они на сегодня обезвредили вдоль нее все свои смертоносные приспособления.

Не прошли мы по горной тропе и часа, как увидели на большом камне, лежавшем на нашем пути, половинку скорлупы страусового яйца, доверху наполненную медом. Тивас снял ее с камня и протянул мне. В скорлупе был по меньшей мере килограмм нектара.

— Пей мед, бвана, пей.

— Я не люблю мед, Тивас.

— Пей, бвана, пей. Хотя вокруг никого не видно, это еще не значит, что никто не наблюдает за нами с вершин густых Деревьев или из-за скал. Если ты, главный среди нас, не выпьешь меда, ндоробо решат, что мы не верим им, не хотим их угощения, и тоже будут недоверчивы. Пей мед, бвана.

Мед был отличный, ароматный и свежий, но я действительно не люблю меда и выпить для меня поутру целую половину страусового яйца этого сладкого произведения пчелиной кулинарии было нечто вроде пытки. Но, чтобы не возбуждать подозрительности ндоробо, я все же осилил половину.

— На, Тивас, пусть это пьют остальные.

— Пей, бвана, пей. По количеству веников, разложенных нами вчера, ндоробо знают, сколько гостей идет к ним. Каждого из нас впереди ждет своя порция меда.

Я очень, очень хочу, чтобы ндоробо увидели во мне друга. Но при виде оставшегося в скорлупе меда у меня по телу пробегают мурашки. Я знаю, что выпить его все равно не смогу. Тогда я решительно подношу скорлупу ко рту, втягиваю в себя пару глотков, но в то же время делаю вид, что теряю равновесие на шатающемся у меня под ногами камне и спрыгиваю с него, одновременно выпуская из рук скорлупу. К моему величайшему счастью, она разбивается.

— Ну вот, это другое дело. Все видели, что ты хотел отведать меда, но не смог, — лукаво глядя на меня, говорит Тивас и ударяет переднего осла. — Пошел, пошел!

Но не прошли мы и трехсот метров, как за поворотом нас ждала новая скорлупа с медом, чуть поодаль — еще одна. Все четверо моих спутников не остались в обиде, причем в отличие от меня они съели мед с огромным удовольствием.

Начали попадаться и первые ульи — мзинга, — подвешенные на деревья среди листвы. Как и повсюду в Африке, они представляли собой примерно метровый цилиндр из выдолбленного бревна. Обычно такие цилиндры попадаются довольно редко, примерно один улей на пятьсот-шестьсот больших деревьев. У ндоробо же на каждом дереве висело по нескольку мзинга. Чем выше мы забирались, тем их становилось больше. Особенно много ульев было на деревьях, растущих над глубокими теснинами, прорезавшими склоны Ндото.

А вскоре мы увидели и первого обитателя этих уединенных гор. Средних лет мужчина в накидке из обезьяньего меха и с длинным факелом в руке ловко перелезал с одной ветки дерева на другую. Иногда он что-то доставал из мзинга и клал в большую кожаную корзину, болтавшуюся за спиной. Нас разделяла глубокая лощина, на дне которой шумела река, и поэтому попытки Тиваса вступить в переговоры с ндоробо не увенчалась успехом.

На краю тропы стояли две большие бочки, сделанные из выдолбленных изнутри стволов. Сверху вместо крышки они были прикрыты буйволовой кожей. Я приподнял кожу — бочки были наполнены прозрачным медом. Они были огромные, килограммов на сто, и я не мог представить себе, как по этой усыпанной камнями дороге их можно затащить наверх.

— Может быть, это тоже для нас? — с ужасом спросил я у Тиваса.

— Скорее всего, ндоробо зальют кожу смолой, так, чтобы из бочек ничего не вытекло, и спустят их вниз для продажи самбуру, туркана или сомалийцам. Сомалийцы, которые в этих районах скота не держат, а занимаются только торговлей, не представляют для ндоробо опасности и поэтому сами часто поднимаются к ним в горы. Когда же торговля происходит с местными скотоводами, которых ндоробо не особенно хотят пускать в горы, то дело происходит так.

В установленном месте, где обычно всегда происходит сделка, ндоробо оставляют бочки, а рядом с ними завернутые в листья образцы товаров, которые хотят получить снизу: соль, муку, бобы, спички, бусы, железные наконечники стрел. Самбуру или туркана по опыту знают, сколько каждого товара ждут от них ндоробо. Они забирают мед и рядом с образцами товаров выкладывают камешки. По количеству этих камешков ндоробо узнают, через сколько дней партнеры принесут им в то же место нужные товары.

— Если ндоробо часто спускаются вниз, почему же они сами не продают свой мед?

— Они говорят, что это не их дело, что им интереснее собирать мед и охотиться. Когда они спускаются на равнины, они лишь ходят повсюду, все высматривают и выспрашивают, но никогда сами ничего не делают. Многие старики даже считают, что ндоробо — злые духи в обличий людей, спускающиеся с гор. Но те, кто имеет с ними дело, знают, что они добрые и честные люди. Ты видел, бвана, калеку, что просит милостыню в Барагой?

— Это тот, у которого сросшиеся руки?

— Да, бвана. Но ты, наверное, не знаешь его историю.

— Нет, конечно, не знаю.

— Сейчас этому несчастному лет семьдесят. Так вот, когда ему не было еще и двадцати, соплеменники уличили его в краже одной бочки меда, которую он незаметно спустил с горы и выменял у сомалийца на две яркие тряпки для своей будущей невесты. Мед у ндоробо принадлежит всем, и поэтому получилось, что он обокрал весь свой народ ради одной какой-то девчонки. Тогда старейшины собрались под священным кедром, где всегда обсуждают свои важные дела, и очень скоро вынесли свое решение.

— Люди ндоробо, — сказали они соплеменникам, — Многие обижали, обманывали и обворовывали наш народ, но мы никогда и никого. Мы стары настолько, что забыли, были ли молоды. Но мы помним, что никогда ни один ндоробо не обманывал людей своего племени. Этот парень первым поступил так, и мы решили, что ему не место среди честных ндоробо. Мы изгоняем его с гор Ндото. Но чтобы он, сойдя с этих гор, не позорил нас, не воровал и не давал повода людям других племен думать, что все ндоробо воры, мы порешили сделать еще и так, чтобы руки его не смогли воровать.

И тогда встал Лойчоро, великий мганга ндоробо, и на глазах у собравшихся медленно, чтобы уроком было всем, разрезал у провинившегося сухожилия пальцев его рук, а затем связал кончики сухожилий пальцев обеих рук кожаным ремнем, а раны залил пчелиным воском. Через месяц, когда сухожилия срослись и переплетенные пальцы превратились в единый, нерасчлененный ком, старейшины изгнали юношу с гор. Так он потерял свою землю и вступил на землю чужих людей со страшным клеймом мошенника.

Сегодня эту историю рассказывают молодым как легенду. Но никто среди ндоробо больше никогда не был замечен ни в воровстве, ни в обмане.

— Ндоробо считают общественной собственностью только мед или все, что получают от природы? — спросил я.

— Э, бвана, теперь на все твои вопросы будут отвечать сами ндоробо, — ответил Тивас. — Мы добрались до их селения.

На кого же похожи ндоробо?

Ндоробо оказались пещерными жителями. Селение представляло собой скопление глубоких естественных ниш в красноватых скалах. А поскольку для всех пещер не хватило, ндоробо натаскали сверху камней и кое-где у плоских скальных стен соорудили нечто вроде гротов, также служивших им жилищами. У входа в каждую каменную обитель еще теплился костер, оставшийся, очевидно, с ночи. Из крайней пещеры вышел крепкий худощавый старик в накидке из шкуры и протянул мне руку.

— Я очень сожалею, что мои самострелы вчера убили твоего ишака, — начал он. — Но везде свои порядки. Ведь когда я впервые попал в город, то тоже не знал, что надо останавливаться перед потоком машин. Шел и все смотрел, смотрел на машины, пока не попал под колеса. Но, как видишь, отделался я легче, чем вчерашний осел. Мы уже почти съели его и, если хочешь, можем заплатить тебе за его мясо медом.

Старик говорил быстро, но в то же время с чувством собственного достоинства. Тивас едва успевал переводить.

— Нет, бвана мкубва^[18], спасибо, пусть это мясо ишака тоже будет подарком твоему племени за те хлопоты, что я доставил всем и еще доставлю за то время, что буду находиться среди вас. Я много видел твоих соплеменников вокруг Накуру, от озера Эльментейна до лесов Мау. Но сам Лембуга Олелебуе сказал мне, что настоящих ндоробо и их обычаи можно увидеть только здесь.

— Лембуга слишком молод сам, чтобы судить о том, что такое настоящие ндоробо, — грустно покачав головой, говорит старец, хотя повторенные мною слова вождя явно польстили ему. — Он появился на свет тогда, когда последние настоящие ндоробо уже исчезли. Но нам в этих горах удалось сохранить кое-что из того, чем раньше отличалось наше племя. Что ты хочешь посмотреть?

— Ты сам говорил, бвана мкубва, что в городе только и делал, что смотрел на машины. Это потому, что машины — самое интересное в городе. Ндоробо же слывут лучшими во всей Кении охотниками, и поэтому на их земле, наверное, интереснее всего смотреть, как они охотятся.

— Ты прав, мхашимиува. Никто не знает столько способов охоты, как мы. Но ты, наверное, слышал, что вазунгу, люди твоего племени, запретили нам охотиться. Чтобы убить какую-нибудь антилопу, надо купить у вазунгу бумагу, которая дает право убивать. Есть у тебя такая бумага?

— Есть, бвана мкубва, есть. У меня есть бумага, разрешающая убить целых двух зебр и одного орикса. Только я хочу, чтобы вы их убили сами, показав мне, как охотятся ндоробо. А мясо животных я отдам вам.

— Ты хороший гость, мхашимиува, и мне еще обиднее, что мы убили твоего большого осла. Он бы нам сегодня очень пригодился. Но ничего, справимся и с этим. Я не обещаю, что мы убьем орикса: эти антилопы ушли сейчас далеко на восток, но зебр мы тебе достанем. Посиди, отдохни, пока я узнаю у мужчин, можно ли будет организовать охоту сегодня.

Старик — его звали оле Сенгида — ушел куда-то вниз, очевидно, искать на деревьях сборщиков меда, которым сверху было видно, где сейчас пасутся зебры, а я начал осматриваться вокруг.

Всего перед площадкой, над которой возвышалась обжитая ндоробо скала, я насчитал четырнадцать жилищ — восемь пещер и шесть гротов. Мужчин не было видно. Наверное, они были заняты сбором меда или другими делами в лесу. Женщины же виднелись в полутьме почти всех пещер: они возились у очага, переходили из одного жилища в другое, переговаривались друг с другом. Но больше всего удивило меня то, что никто из них не проявлял ко мне навязчивого интереса. Даже дети оставались на своих местах. Будь это в деревне любого другого племени, все бы ее жители, забыв о делах насущных, уже давным — давно сгрудились бы вокруг меня и обсуждали любое мое движение. Здесь же никто не прерывал заведенного веками ритма работы.

Пораженный этим, я окликнул оле Сенгида, поднимавшегося снизу, и высказал ему через Тиваса свои мысли. По тону, каким старик отвечал, мне показалось, что он удивлен моим словам не меньше, чем я сдержанному отношению ко мне ндоробо.

— Разве мхашимиува считает себя не человеком, а каким-то сверхъестественным созданием, на которое только и надо, что глазеть? Ндоробо уже давно знают, что бывают люди с белой кожей. Это люди внизу, на равнине, привыкшие все время смотреть на свой скот, заодно готовы целый день пялить глаза и на белого человека. Охотник же не может целыми днями сидеть и смотреть, — скороговоркой докончил он и вновь отправился вниз.

— На каком языке вы разговариваете? — поинтересовался я у Тиваса.

— На маа, языке масаев, скорее даже на его диалекте, на котором говорят самбуру. Но ндоробо очень часто вставляют в разговор слова, которых нет ни в одном знакомом мне языке — нанди, туркана, кикуйю, луо, суахили.

— К категориям каких предметов обычно относятся эти слова?

— Вот, например, почти всех животных ндоробо в этих горах называют по-своему. Слова, относящиеся к сбору меда и названия оружия, у них тоже свои. Есть, например, у ндоробо около тридцати названий стрел. Маленькая стрела, большая стрела, стрела с металлическим или роговым концом, стрела с опушкой из перьев или просто гладкая — для каждой у ндоробо свои названия.

В общем получалось, что все термины, связанные с хозяйственной деятельностью, типичной именно для ндоробо, но не присущей другим племенам этого района (сбором меда и охотой), не были заимствованы ими из чужого языка и, очевидно, сохранились от языка собственного. Пигмеи, которых многие антропологи считают родственниками ндоробо, совсем утратили свой язык и пользуются исключительно языками окружающих их высокорослых племен. Но койсанские племена! Ах, как пожалел я, что, находясь в Ботсване, среди бушменов, а потом не раз путешествуя по землям сандаве и хадзапи в Танзании, я не записал названий хотя бы наиболее распространенных животных на их языках. А вдруг в них бы обнаружились древние корни, свидетельствующие о связях почти исчезнувшего языка ндоробо с живыми языками койсанских народов.

С высоты камня, на котором я просидел добрую половину первого дня в селении пещерных жителей Ндото, я не берусь делать никаких серьезных выводов относительно расовой принадлежности ндоробо. Однако я все же шесть лет пробыл в Кении и за это время почти безошибочно научился различать представителя одного кенийского племени от другого. Я не один день прожил среди пигмеев и побывал на землях всех еще сохранившихся койсанских племен — бушменов, готтентотов, хадзапи и сандаве.

Древние загадочные лесные охотники ндоробо меньше всего похожи на других древних лесных охотников — пигмеев. Во-первых, они намного переросли этих низкорослых обитателей дождевых лесов и, во-вторых, для их лиц не характерны черты, свойственные негриллям, — широкий нос с низкой переносицей, толстые губы, прогнатизм и вьющиеся мелкой спиралью волосы. У Сенгида, например, волосы крупно вьющиеся, нос — прямой, чуть с горбинкой, губы европейца. Больше всего он похож на сомалийца. Другие обитатели пещерного селения больше походили на нилотов — со свойственными тем правильными чертами лица и стройными высокими худощавыми фигурами. Но нилоты отличаются от ндоробо очень темным, почти черным цветом кожи, а все ндоробо светло-шоколадного цвета.

Особенно светлокожи женщины. Наблюдая за ними, я все время ловил себя на мысли о том, что они удивительно напоминают мне бушменок. У них такой же загадочный желтоватый оттенок кожи, который заставляет некоторых исследователей искать родство между бушменами обитателями Калахари и жителями Центральной Азии. Своим монгольским разрезом глаз, широкими скулами и слегка припухшими веками они также напоминают облик жительниц центральноазиатских степей. В облике ндоробо и бушменок мне явно мерещилось что-то «неафриканское». Только бушменки, питающиеся саранчой и кореньями диких растений, были низкорослы и морщинисты, а ндоробо, откормленные на меде и зебровых бифштексах, пышели здоровьем и силой.

Мои размышления прервал пронзительный женский крик. Полногрудая красавица, стоя у порога своей пещеры, кричала кому-то, кто был в лесу. Потом из соседних хижин вышли другие, отнюдь не менее привлекательные женщины и тоже начали кричать. Я было собрался справиться у Тиваса, что же случилось, но не обнаружил его рядом. Женщины же, покричав еще, начали чего-то ждать.

Примерно через четверть часа из леса вышел смущенно улыбающийся Тивас и начал объясняться с женщинами. Потом появился оле Сенгида и еще трое мужчин и все тоже начали что-то оживленно говорить моему проводнику.

— Что случилось? — крикнул я Тивасу.

— Я сидел, сидел и захотел есть. У местных женщин ничего путного я не увидел и полез на дерево за медом. Тут-то и поднялся этот крик…

Я уже представил себе, как к вечеру у камня, на котором я сижу, соберутся честнейшие старейшины, как великий мганга начнет резать проголодавшемуся по моей вине Тивасу сухожилия, и хотел было прийти на помощь своему проводнику, как вдруг общий гомон смолк. От толпы отделился мужчина и полез на дерево, под которым я сидел. Второй мужчина подошел к костру, вынул оттуда дымящуюся головешку и подал взбиравшемуся по дереву. Тот же долез до улья, болтавшегося у меня почти над головой, и поднес к нему головешку.

— Тивас, они хотят наказать тебя пчелиными укусами? — жалостливо спросил я у проводника, наблюдая, как пчелиный рой начал вылетать из мзинга.

— Хуже, они хотят уморить нас голодом. Когда я полез в улей, женщины развопились, что это опасно, потому что в улье якобы может сидеть змея, которая ужалит меня и я умру. Я же сказал им, что змеи не живут в ульях, а что им просто жалко мне меда. Они слопали всего нашего осла, а теперь жалеют дать мне меда.

— А зачем же этот парень выгоняет пчел из улья? — Это было мне особенно интересно, так как кое-какие из выкуренных им пчел уселись на меня.

— Этот парень, наверное, съел вчера ослиную голову и сделался упрям, как то несчастное животное! — закричал оскорбленный Тивас. — Этот пожиратель ослиных голов залез на дерево для того, чтобы показать, что в улье живет змея. Но пока что мы видим одних пчел и они сейчас искусают его больше всякой змеи.

Тем временем парень залез к улью повыше и опять выкурил оттуда пчел. Потом по толстой ветке он перебрался на соседнее дерево и принялся обрабатывать дымом новое мзинга. Три роя пчел были уже растревожены и носились над продолжавшими кричать ндоробо, которые, впрочем, не обращали на насекомых никакого внимания.

Парень на дереве успел тем временем изгнать пчел еще из одного улья и, крикнув, что это дело ему наскучило, начал спускаться вниз. И тут женщины подняли настоящую бучу. Делом их чести было доказать гостям, что в улье все же живет змея. Было похоже на то, что они не разрешали парню спуститься на землю. В него полетели камешки, кости, ветки.

Бедняга вновь полез вверх. И тут не успел он поднести дымящуюся головешку к улью, как из противоположного конца цилиндра появилась голова мамбы, а затем и вся змея. Парень молниеносно выхватил из-под тоги нечто вроде аркана и ловко накинул его на приподнятую над веткой змеиную голову.

Боже, как был посрамлен бедный Тивас! Женщины кричали, хохотали, били в ладоши и всячески подшучивали и злословили по поводу новоявленного Фомы неверующего.

Тивас решил ретироваться куда-нибудь в лес, но не тут-то было. Разошедшиеся женщины окружили его плотным кольцом и, прыгая вокруг, заставляли его повторять вслед за ними:

«В ульях живут змеи, в ульях живут змеи». Только когда он пропел несколько раз эту фразу, признав свое полное поражение, женщины отпустили его. Та самая красотка, которая первой обнаружила его на дереве, вынесла ему даже пару кусков полуобугленного мяса.

— На, коли голоден. А если хочешь меда, можешь лезть на дерево. Теперь уже никто не будет кричать тебе, что это опасно.

Весело улыбаясь, подошел и присел рядом оле Сенгида.

— Змеи хорошо стерегут наш мед, не правда ли?

— Во всяком случае, мне бы его у вас воровать не хотелось, — ответил я. — Но как сами ндоробо лазят в мзинга, не боясь быть укушенными змеей?

— У нас есть опытные люди, которые только и заняты тем, что выкуривают змей и ящериц. Это делают рано-рано утром, когда пчелам холодно и они еще не обращают внимания на дым. Змея же более чувствительная. Стоит поднести головешку к улью, как она вылезает наружу. Потом днем к этим ульям приходят мальчишки и забирают мед.

— Когда мы шли сегодня утром вверх, то видели человека с кожаным мешком за спиной. Так, наверное, он собирал змей, а не мед?

— Да, это был оле Лебре, старый и опытный ловец змей.

— А что потом вы делаете со змеями?

— Раньше мы часто продавали их знахарям самбуру и туркана. Они приготавливают из них какие-то лекарства. Остальных же змей убивали. Теперь же почти всех змей покупает у нас сомалиец, который, как он рассказывает, сам потом продает их какому-то белому чудаку. У него есть целый дом, набитый змеями.

— А, я, наверное, знаю этого чудака. Он живет на озере Баринго?

— Да, кажется там.

— Это Джонстон Лики. Он разводит змей для того, чтобы получать из них вещество, обезвреживающее змеиные укусы. А разве ваши лекари не употребляют змеиный яд для исцеления больных?

— Это только плохие мганга возятся со змеями. Наши лекари вспоминают о них лишь тогда, когда хотят напустить страху на не в меру раскричавшихся женщин. Когда же надо лечить людей, наши мганга просят о помощи у пчел.

— Как же мганга лечат пчелами? — заинтересовался я. Меня поразило, что эти трудолюбивые насекомые имеют среди знахарей древнего охотничьего племени не меньший «авторитет», чем в цивилизованном мире.

— Не так давно у меня стало болеть вот тут, — и оле Сенгида хлопнул себя по пояснице. — И что же вы думаете сделал наш мганга? Он каждый день заставлял меня ложиться на солнцепеке и на глазах у всей деревни напускал на меня пчел. Мне было еще больнее, чем до того, как я пришел к мганге. Он сказал, чтобы я приходил к нему каждый день и каждый день пчелы кусали меня. И вот наступил такой день, когда боль прошла. Я подарил за это мганге целую зебру.

— Да, к слову. Похоже на то, что из-за пчел мы совсем забыли о нашей зебре. Что с охотой?

— Сегодня, мхашимиува, охоты не получится. Зебры пасутся там, где ветер обязательно донесет до них наш запах. Но к утру он изменится, и мы устроим настоящую охоту. Куда торопиться? Большинство мужчин уже вернулось в селение, а на кострах у женщин уже готовится еда. Пора подумать и о том, чтобы поесть, мхашимиува, — сказал он и жестом пригласил меня с Тивасом к своей пещере.

Ндоробо едят только два раза в день — утром, отправляясь в лес, и ближе к вечеру, возвращаясь домой после трудового дня. Не знаю, как назвать эту вторую трапезу — обедом или ужином, но она была плотной и сытной. Ели нечто вроде кукурузной каши, обильно залитой медом, а потом изжаренное на вертеле мясо канны. Кашу каждая хозяйка варила самостоятельно, и ели ее, усевшись своей семьей у своей пещеры. Антилопа же была общей. Кто хотел, отрезал себе хороший ломоть мяса, но уже не тащил его к пещере, а садился тут же, у костра, к которому постепенно за мясом и теплом подтягивались все жители. Я подумал, что это был очень мудрый обычай: проводить первую часть обеда в узком кругу семьи, а вторую — всем родственникам вместе.

Когда все насытились мясом, две женщины принесли кожаные бурдюки, в которых была вода, смешанная с медом и каким-то кислым соком. Тивас говорит, что ндоробо делают из меда и хмельной напиток, но сегодня его, очевидно, не полагалось. Закончив трапезу, все занялись своими делами.

Это очень интересно: сидеть где-нибудь в укромном месте африканского селения, не лезть никому на глаза и смотреть, что делают люди. Делают сегодня то же, что и вчера, и сотню, а может быть, и тысячу лет назад.

Мальчишки в кожаных набедренных повязках прицепили к ветке старого дерева дохлую цесарку и, достав из пещер свои детские маленькие луки, стали тренироваться в стрельбе. Начали с простого — старались просто попасть в цесарку, а кончили очень сложным — стреляли в глаз цесарки, раскачивающейся на веревке и в плоскости, и вокруг собственной оси. Удавалось это не всем. Те, кто промахивались чаще других, продолжали тренироваться и после того, как более ловкие сверстники разошлись. Они надеялись, что подобно своим отцам будут охотниками, хотя вряд ли еще одно поколение ндоробо сможет прожить в Кении этим древним занятием.

На поляне юноши натыкали сухих веток на расстоянии восьми-десяти сантиметров одна от другой. Они тренировались в прохождении через лабиринт этих едва закрепленных прутиков, не сбив ни одного. Это тоже важно для охотника: подкрадываясь к дичи, не наступить ни на одну ветку, которая своим хрустом могла бы выдать человека. Игры у ндоробо, как и у всех остальных африканцев, учат молодежь жизни.

Девочки, на которых тоже были лишь кожаные набедренные повязки, толкли какое-то зерно в огромной, выдолбленной из цельного бревна ступе или помогали своим матерям наводить порядок в пещерах. В общем ни мальчишки, ни девчонки не делали ничего особенного, что отличало бы их от сверстников среди скотоводов. А вот занятия женщин и мужчин у ндоробо резко отличаются от обязанностей тех и других на равнине. Там, внизу, женщины таскают за тридевять земель хворост и воду, доят коров, моют скот, готовят еду, строят хижину, ухаживают за только что появившимся на свет теленком, загоняют во двор ишаков, следят за детьми и делают еще уйму всяких мелких дел. Мужчины же разговаривают или занимаются игрой в камешки — бао. «Кто будет защищать наших коров и женщин, если враг нападет на енкангу, а руки наши будут заняты посторонней работой?» — всякий раз говорят они, сжимая в обеих руках игральные камешки.

Здесь же, в горах у ндоробо, женщина делала только обычную, привычную в нашем понимании женскую работу: возилась с детьми, варила, убирала жилище. О том, что женщины занимают у этих горных охотников совершенно особое положение, я понял еще во время веселого происшествия с Тивасом. Нигде в скотоводческом племени женщина не разрешила бы себе так откровенно подшучивать над мужчиной, да еще над чужим. Я понял, что женщины здесь — хозяйки положения. Одна из жен крикнула что-то — и муж принес ей воды, другая позвала мужа из соседней пещеры — и он принялся перекладывать камни в жилище-гроте. Сразу четверо охотников вышли из леса, волоча за собой связки хвороста.

Да, это была наглядная иллюстрация энгельсовского положения о том, как скотоводство создает специфические условия для разделения труда и собственности, особо благоприятствующие развитию патриархата. «Дикий», воин и охотник, довольствовался в доме вторым местом после женщины, «более кроткий» пастух, кичась своим богатством, выдвинулся на первое место, а женщину оттеснил на второе»^[19].

Я не буду описывать наряды ндоробо, потому что в них нет ничего специфического. Лесные охотники полностью переняли моду, захлестнувшую кенийские равнины, заселенные масаями и самбуру. У мужчин это красная тога через плечо, у женщин — красные длинные накидки, которых зачастую почти не видно за бесчисленными ожерельями из бус и широкими латунными поясами. В пору утренней и вечерней прохлады и мужчины, и женщины накидывают поверх дневного платья нечто вроде плаща из шкур. Только у скотоводов такой плащ кроят из коровьих шкур, а у охотников ндоробо — из обезьяньих или леопардовых. Подумать только, как условны человеческие понятия! Ндоробо, глядя на мою не первой свежести рубашку, залитые медом брюки и видавшие виды фотоаппараты, считали меня, конечно, богатеем. Я же, наблюдая их в вечерних нарядах у костра, думал о том, что даже не все сильные мира сего могут позволить себе щеголять в одежде из леопардового меха.

— Завтра рано вставать, мхашимиува, — прервал мои размышления оле Сенгида. — Раньше встанешь — лучше поохотишься. Я устрою тебя в свою пещеру, а сам буду рядом, у брата.

В пещере, освещенной разложенным у входа костром, было чисто. На засыпанном мелкими камешками полу лежали шкуры, вдоль стен стояли высокие деревянные топчаны, тоже застланные множеством шкур. Под лежаками на камнях тлели уголья. Их оставляют на всю ночь, чтобы жители пещер не окоченели от горного холода.

— Спи, мхашимиува, завтра будет настоящая охота, — пообещал мне старик и скрылся за костром.

Я устроился на лежаке, стоявшем как раз напротив входа в пещеру. Огонь весело плясал в базальтовой раме входа в жилище. Прямо за костром на черном небе висели звезды.

Дым от углей, тлевших под лежаком, проникал сквозь шкуры, и вся пещера наполнялась каким-то особым, неповторимым запахом. Ароматом древней Африки…

Почему-то не спалось. Я лежал и вспоминал другие поездки, другие встречи с «загадочными племенами». Чем они отличались от ндоробо? Бушмены вызывали уважение к себе тем, что сумели выжить в тех невероятно тяжелых условиях, которые им уготовила судьба. Но эта тяжесть бытия невольно вызывала к ним жалость. Пигмеи, хотя и выглядели подлинными хозяевами природы, свободными и веселыми, но вся их жизнь, все их поведение были подчинены какому-то мистическому религиозному почитанию леса, в котором они жили. И это принижение себя во имя возвышения природы, склонность видеть мистическое начало всюду и везде во многом вредили им. Ндоробо же, крошечный осколок некогда многочисленного племени, укрывшегося в никому не известных горах Ндото, поражали своей внутренней собранностью, какой-то современной деловитостью. За весь день, что я провел в их окружении, я ни разу не слышал никаких ссылок на богов, колдунов или духов предков. В рамках понятий и категорий, доступных этим первобытным охотникам, они смотрели на все окружающее с вполне жизненных, а не потусторонних позиций, без примеси мистики. Они отвоевали, защитили последний кусочек своей земли и теперь стоят на нем обеими ногами. Может быть, такими деловыми и уверенными в себе примитивными материалистами и были прежние, настоящие хозяева древней Африки?

Мы перекрашиваем осла в зебру

Это было очень забавное и веселое приготовление к охоте. Я подумал, что, если бы моими спутниками были пигмеи, они бы обязательно затеяли какую-нибудь ритуальную церемонию, разговаривали бы шепотом и уж во всяком случае не разрешили бы мне участвовать во всех приготовлениях. У прагматиков-ндоробо все обстояло гораздо проще.

Как только рассвело, оле Сенгида разбудил меня, накормил медовой кашей, заметив при этом, что есть мясо по утрам — слишком тяжелая работа, и повел под дерево, где провели ночь мои оставшиеся в живых ишаки. Там оле Сенгида схватил за хвост одного осла и жестом приказал мне сделать то же самое с другим. Так мы потащили ишаков на середину деревенской площадки. Ищаки орали и норовили ударить нас копытом в лицо, но мы все же дотащили их до нужного места.

Потом оле Сенгида вытащил из костра оставшиеся там недогоревшие черные угольки, а в кусок шкуры собрал белую золу, скопившуюся в самом центре костра.

— Теперь мы будем перекрашивать осла в зебру, — лаконично объяснил мне старик и решительно начал малевать углем на ишачьем крупе черные полосы.

И тут впервые за все мое пребывание у ндоробо детские сердца не выдержали, и мальчишки и девчонки, нарушив сдержанно суровый этикет своего племени, высыпали из своих пещер и уселись глазеть, как оле Сенгида из ишака делает зебру.

— Не теряй времени, мхашимиува, — обратился ко мне старик, — крась своего осла. Скорее кончим — скорее пойдем на охоту.

Мое приобщение к этому древнему охотничьему таинству вызвало почему-то всеобщий восторг. «Мзунгу красит осла!» Мзунгу красит осла!» — кричали женщины из одной пещеры в другую. Потом они окружили нас плотным кольцом и затеяли спор: кто из нас быстрее разрисует осла. Мне было приятно отметить, что за меня «болела» более молодая и привлекательная часть женского общества. Оле Сенгида поддерживали ортодоксально настроенные дамы.

Женщины подталкивали нас к соревнованию, но мы, переглянувшись со стариком, поняли друг друга: разрисовывать ослов мы окончили одновременно.

Потом на оставшиеся серыми полосы натуральной серой ослиной шкуры мы наносили белую золу. Все в этом маскараде у ндоробо было продумано до мельчайших подробностей. Чтобы зола не осыпалась, мы сначала смазали серые куски ослиной шкуры каким-то тягучим соком, а потом начали припудривать ишаков золой с помощью меховых тампонов.

Когда обработка туловища и ног была закончена, оле Сенгида с видом взыскательного художника оглядел творения наших рук. «Сойдет», — сказал он и направился в пещеру, в которой было нечто вроде коллективного сарая.

Я тоже взглянул на ослов со стороны. Но мне они почему-то представились занятными тяни-толкаями, пришедшими на детский праздник ндоробо. Ослиные гладкие морды не вязались с их разрисованными полосатыми туловищами.

Но что это несет из пещеры Сенгида? Куски зебровой шкуры, длинные рога, обрезки каких-то кож. С деловым видом он кладет все это на землю и начинает разбирать.

— Зебровая морда — раз, — говорит он и вытягивает из принесенной им кучи шкуру, содранную когда-то с головы настоящего животного. — Зебровая морда — два, — продолжает старик. Ориксовые рога — раз, ориксовая морда — тоже раз, — заканчивает оле Сенгида и несет ненужные шкуры обратно в сарай. Но ориксовая морда оказывается куском жесткой сухой зебровой кожи, на которой намалевано несколько черных полос и вырезаны большие глазницы.

— Это же совсем не ориксовая морда, — кричу я Сенгида.

— Ничего, глупое животное не разберет, — машет он рукой. — С ними можно обойтись и одними зебрами.

Приготовления окончены. Сенгида вешает на пояс кожаный колчан со стрелами, перекидывает через плечо лук и мешок с «мордами», и мы в сопровождении маскарадных ослов и Тиваса отправляемся вниз. Идем совсем не той дорогой, которой поднимались в первый раз, а прямо через лес. Там спуск круче, но гораздо короче. Сверху как на ладони прекрасно видна равнина. Зверей немного, но три-то жертвы мы во всяком случае добудем.

— Какую ты хочешь зебру, мхашимиува? — спрашивает старик. — С узкими полосами или с широкими?

— С узкими, — отвечаю я.

— Будет по-твоему, — кивает он головой. — В ней и мяса больше.

Зеброй с «узкими полосами» здесь называют пустынную зебру, или зебру Грэви, обитающую на сравнительно небольшой территории опустыненных саванн и пустынь, окружающих горы. Северная Кения, Сомали и восток Эфиопии — вот район распространения этой необычайно нарядно окрашенной дикой лошади. Узкие полосы — ее наиболее характерная отличительная черта. Зебра Грэви — самая большая из зебр. Сейчас, во влажный сезон, когда на равнине есть еще трава, пустынная зебра предпочитает обитать внизу. Но с наступлением засухи, как говорит оле Сенгида, очень много зебр поднимаются в горы. Тут-то и приходят в действие самострелы ндоробо.

Другая из обитающих в Кении зебр — зебра Гранта — самая тривиальная из трех видов лошадей саванны. Она отличается широкими полосами, малым числом черных полос на шее и отсутствием «решетки» темных полос на крупе. Бесчисленное количество этих игривых созданий, объединяющихся в пору дождей в огромные стада, но с наступлением засухи распадающихся на многочисленные «семейные» табунки, стало неотъемлемой частью ландшафта восточноафриканской саванны. Даже здесь, на пустынной каменистой равнине Эль-Барта, где по всем правилам должны были преобладать узко — полосые зебры Грэви, все чаще попадаются зебры Гранта.

Вот мы уже спустились с гор, и Сенгида, остановившись за одиночной скалой, дает указания, что мы будем делать дальше. Он надевает на ослов зебровые морды, и те становятся вполне зеброподобными. Потом идет в саванну, ищет там что-то и возвращается за скалу, неся полные пригоршни зебрового помета. Он натирает им копыта ослов, потом свои ступни, втирает помет в пах и под мышки.

— Делай так же, — серьезно говорит он мне. — Во время охоты человек волнуется и потеет. Надо отбить запах пота, иначе зебра почует человека.

Когда натирания навозом были закончены, старик полез в свою сумку и достал оттуда еще по куску зебровой шкуры. Он надел их как юбку сначала на меня, а затем на себя; шкуры закрывали нам ноги.

— Мзури сана, — критически оглядев меня, заключает он иобъясняет, как будет проходить охота. Он спрячется за крупом одного «зеброосла», я — за другого, и так, прикрываясь, мы двинемся к стаду. Ветер дует нам в лицо, так что по запаху зебры ничего не поймут, а на вид определенно примут размалеванного осла за собрата. Когда мы подойдем к стаду на расстояние полета стрелы, Сенгида сам выберет зебру с хорошей шкурой и выстрелит. Мое дело лишь смотреть и не мешать ему.

Чтобы осел не наделал никаких глупостей, не пошел слишком быстро и не расконспирировал нас перед самым носом у стада, его надо все время придерживать за хвост. А чтобы ишак, заупрямившись, не уперся на одном месте, Сенгида выдал мне длинную колючку акации. Ее надо будет вставлять ишаку под хвост всякий раз, когда он не захочет идти вперед.

Итак, мы выходим из-за прикрытия скалы и идем по направлению к табунку из семи узкополосых зебр, которые пасутся примерно в семистах метрах от нас. Чем ближе мы подходим к зебрам, тем чаще оле Сенгида останавливает своего осла, давая ему пощипать траву или просто оглядеться вокруг, как это делают любые разгуливающие по саванне зебры. В табунке уже заметили нас, но не проявили никакого интереса. Я иду чуть поодаль от охотника, так что отлично вижу все его маневры и по возможности стараюсь их повторять. Чтобы не потерять ишачий хвост, я даже обмотал его вокруг руки. Осел, очевидно, понял, что нам надо повторять все то же, что делают впереди идущие. В общем между нами достигнуто полное взаимопонимание.

Из-под колючего куста выбежал шакал, ошалело посмотрел на странную компанию и, поджав хвост, куда-то затрусил. Пару раз из-под наших ног вспархивали крикливые цесарки. Но мы упорно приближались к табунку, не обращая на себя внимания. До зебр остается сто пятьдесят, сто, восемьдесят, шестьдесят метров. Наконец Сенгида останавливает своего осла. Старик осторожным движением передвигает колчан со спины на грудь и достает оттуда стрелу. На ее наконечнике — смертоносный яд. Мы встречаемся со стариком глазами — он показывает мне на роскошного жеребца, стоящего чуть поодаль, метрах в десяти от стада. «Да», — киваю я ему головой.

Сенгида толкает своего осла под хвост, я делаю то же, и мы начинаем медленно продвигаться вперед. Охотник почти слился с животным, они идут словно какой-то единый организм. Тело охотника напряглось, глаза сощурились.

Я бы, конечно, заметил еще что-нибудь интересное, глядя на Сенгида, если бы ослиный хвост вдруг сильно не потянул меня вперед. Оторвавшись от созерцания старика, я, к великому своему удивлению, обнаружил, что осел мой находится сам по себе впереди, а я отдельно бреду за ним, держа в руках лишь пару волосков от хвоста. Не знаю, сколько времени продолжалось это шествие, наверное недолго, потому что ни старик, ни зебры не заметили моего самостоятельного выхода в саванну. Животные, отвернувшись от нас, полудремали.

Я быстро укрылся за осла и попытался обычным способом сдвинуть его вперед, но осел идти не хотел. Очевидно, рывок, прервавший мое любование Сенгида, был настолько силен, что обидел ишака и теперь сдвинуть его с места могли лишь экстраординарные меры. Тогда я достаю колючку, заколотую у меня в воротнике рубашки, и всаживаю ее под хвост ничего не подозревающему животному. «И-го-го», — кричит ишак, подпрыгивая на одном месте, а потом вместе с колючкой бросается вперед. «И-го-го», - то ли от обиды, то ли от боли ревет ишак, несется дальше и врезается в самый центр табунка отдыхающих зебр. Те молниеносно вскакивают и галопом скачут в сторону от этого загримированного чудовища. Ишак же, испугавшись зебровой прыти, останавливается и стоит как вкопанный. Я начинаю приближаться к нему, но он больше не верит мне и отбегает в сторону.

Тут я вспоминаю про Сенгида. Старик уже успел забраться на своего осла и сидит на нем, покатываясь со смеху. Я смотрю на него и тоже начинаю хохотать.

Когда мы кончаем веселиться, Сенгида отправляется ловить моего осла. Это ему удается, и мы вновь в полном составе отправляемся в путь. Но куда идти? Зебры, оказывается, отдыхали в низинке, а из нее ничего не видно. Мы выбираемся на равнину, но здесь тоже ничего не видно, кроме полутора дюжин жирафьих шей, маячащих на горизонте. В отсутствие Тиваса мы не можем объясняться, но нам обоим ясно, что надо возвращаться назад, к скале, и с ее высоты искать новый табун зебр. Так мы и поступаем.

Тивас, сидя на скале, видел весь «спектакль». Но это не мешает ему и Сенгида пересказать друг другу все случившееся, отпуская, по-видимому, шуточки в мой адрес. Когда они наконец истощают весь свой юмор, я обращаюсь к Тивасу.

— Старик тебе говорил о многом, но что из этого самое интересное, самое главное?

— Он сказал, что никогда не надо быть ослом.

— Переведи Сенгида, что он годится мне в деды, и поэтому я на него не обижаюсь.

Старик уже высмотрел новое стадо. Паслось оно довольно далеко, километрах в двух от нас, но другого выхода не было. Шли мы быстро, так что примерно через час Сенгида вновь полез в свой колчан за стрелой, но теперь я старался не отвлекаться. Лишь когда мы остановились в каких-нибудь двадцати метрах от табуна и охотник взялся за лук, я ослабил контакты с ослом и стал наблюдать за происходящим. Оставаясь в согнутом положении, охотник подвинулся вперед и пристроился стрелять из-под ослиной головы. Но потом, очевидно, эта позиция показалась ему неудобной. Молниеносно встав, он одновременно натянул тетиву и, почти не целясь, выпустил стрелу. Она просвистела над спинами трех кобылиц и впилась в глаз стройному красавцу жеребцу. В то же мгновение, поняв что к чему, зебры пустились от нас наутек. Раненый жеребец бежал последним, правда, по субординации он и должен быть замыкающим. Впереди табуна всегда скачет умудренная опытом старая самка, за ней жеребята — от мала до велика, затем в той же последовательности, в порядке увеличения возраста, самки с молодыми и в самом хвосте — жеребец.

— Наквиша^[20], — произнес Сенгида, утирая со лба пот. Нгоджа кидого^[21].

Он устало прислонился к ослу и, полузакрыв глаза, простоял минут пять. Видно, напряжение последних мгновений, боязнь выдать себя, вспугнуть зверя, промахнуться, нелегко дались даже такому опытному охотнику.

Потом он открыл глаза, посмотрел в голубое небо и указал на высоко паривших над нами птиц.

— Наквиша, — опять повторил он и пошел вперед. Я и ослы побрели вслед за ним.

Появление птиц в небе означало, что яд сработал безотказно и зебра уже лежит где-то мертвой, соблазняя грифов и марабу. Но сверху, с гор, следили за птицами и ндоробо. Мужчины, наверное, уже бегут вниз, торопясь разделать тушу.

Не прошло и получаса, как мы уже были у туши. Яды ндоробо свертывают кровь, поэтому вокруг не было никаких следов убийства. Шкура осталась целой. Ну а глаз? Так кому же не известно, что падальщики обычно начинают свою работу с того, что выклевывают глаза? Таким разговором обычно и кончается объяснение охотника ндоробо с каким-нибудь блюстителем порядка, случайно уличившим его в браконьерстве. Просто шел ндоробо по саванне проверять улей на дереве, пел песни и вдруг увидел мертвую зебру. Правда, можно произвести анализ крови животного и докопаться до действительной причины его гибели. Но кто будет заниматься этим в такой глуши? Поэтому ндоробо со своими первобытными луками, но безотказными ядами попадаются на браконьерстве гораздо реже, чем, скажем, камба, которые пользуются современными ружьями или строят целые сооружения — ловушки из стальной проволоки.

Мы сидели на еще теплой туше. Сколько их, вот таких красавиц зебр ежедневно, ежечасно погибает в Кении, где, как считают, организация охраны животных поставлена так хорошо, как нигде в Африке! Но дело не в ндоробо и не в других африканцах, которые на протяжении веков били и бьют животных в Африке: традиционная охота природой «учтена» и сделалась чуть ли не составной частью экологического цикла. Но природой вовсе не запланировано посещение Кении огромной армией туристов. В 1960 году Кению посетили около восьмидесяти тысяч туристов, в 1972 - уже триста тысяч, к концу же этого века кенийские плановики хотят довести их число до одного миллиона. В 1960 году туристы купили в Кении двадцать три тысячи зебровых шкур, в 1972 году — двести десять тысяч. Мода на шкуры растет, они прекрасно вписываются в современный интерьер, и где гарантия, что к концу века каждый турист не захочет вывезти в Америку или Европу две-три шкуры. Это значит, что в одной только Кении туристы к концу века будут покупать около двух миллионов зебровых шкур. Кроме того, в Кении, да и в других странах Африки существуют целые компании, экспортирующие шкуры за границу, и множество мастерских и фабрик, которые делают уйму всяких сувениров и поделок из зебры. Из морды — чучельную голову в прихожую, из ног — подставку для лампы или журнального столика, из копыт — пепельницу или шкатулку, из хвоста — опахало, из шкуры — все что угодно, начиная от манто и кончая запонками и зажимами для галстуков. В Найроби, например, можно купить больше тысячи предметов, сделанных с использованием «зебрового» материала. Раньше зебр стреляли просто так, сегодня их стреляют ради больших денег. Когда шесть лет назад я приехал в Найроби, зебровая шкура стоила пятьдесят долларов, а сейчас ее цена достигла двухсот долларов. И всех этих зебр, превращающихся в сувениры, стреляют главным образом здесь, на кенийском Севере, где нет национальных парков и где очень тяжело выполнять законы, изданные на мелованной бумаге. Способно ли племя полосатых лошадок выжить в таких условиях? Или для миллиона туристов, которые приедут в Кению в 2000 году, откроют заповедник под названием «Зебры Грэви», где будут доживать свой век последние сотни узкополостных красавиц?

Собаки времен фараонов живы?

Вернувшись как-то вечером с удачной охоты на орикса, мы сидели в пещерном селении у костра. Сенгида потчевал нас шашлыком и рассказами о добрых старых временах, когда ндоробо были хозяевами на кишащих зверьем равнинах. Каких только способов охоты не применяли тогда ндоробо!

Для слонов, которых убивали исключительно ради бивней, сбывавшихся сомалийским торговцам, они рыли на слоновьих тропах ямы. Такие ямы, клинообразно суживавшиеся книзу, маскировали дерном и ветками, так что их не могли обнаружить даже осторожные и подозрительные гиганты.

Правда, юноши, желавшие показать свою удаль и завоевать сердца девушек, вызывали слонов на честный открытый бой. В такой охоте принимали участие обычно двадцать пять — тридцать парней. Их единственным оружием были длинные, выточенные из древесины дикой оливы гарпуны с тяжелым, но свободно отделяющимся от древка набалдашником. В него вставляли иглы, смазанные концентрированным ядом. Выследив слона, ндоробо, не таясь, выходили на схватку с гигантом и метали гарпуны, стараясь попасть в слоновий живот. Если это удавалось, охотник резко дергал за бечевку и отделял древко от набалдашника, оставляя его вместе со смертоносными иглами в теле жертвы. Разъяренное животное металось от одного охотника к другому, но ловкие юноши умудрялись, как правило, всякий раз ускользнуть от слона, успев при этом насадить на древко новый набалдашник и метнуть его в беснующегося слона. Обычно каждый охотник метал гарпун пять-шесть раз. Затем страшный яд, проникнув через толстую кожу в кровь, останавливал двухсоткилограммовое сердце. Издав предсмертный трубный клич, слон, словно подкошенный, падал на землю.

Свои яды ндоробо добывают из ветвей небольшого вечнозеленого деревца Acocanthera schimpeki, широко распространенного в горах засушливых районов Кении, на высоте от 1600 до 2200 метров. Ядовитые ветви мелко нарезают, кладут в глиняный горшок и варят до тех пор, пока на его дне не останется несколько капель густого вещества, напоминающего зеленоватую смолу. Иногда в эту смолу добавляют также яд змей и трупный яд грызунов.

Пропитанными таким ядом гарпунами охотятся также и на бегемотов. Подметив, что этот водяной житель панически боится воды, льющейся с небес, ндоробо выбирают для охоты на гиппопотамов ночи, которым предшествовали двое-трое дождливых суток. Проголодавшись и несколько обессилев за дождливые дни, бегемот в первую же сухую ночь устремляется на берег, в заросли, где его и подстерегают охотники с гарпунами.

А для того чтобы убить носорога и завладеть его драгоценным рогом, на звериных тропах ставили самострелы, заряженные отравленными копьями. Кроме этого Сенгида перечислил мне десятка три различных вариантов силков, ловушек и сетей, применявшихся ндоробо для охоты на антилоп, газелей и прочее «ньяма». «Ньяма» - это суахилийское слово, обозначающее «мясо». Для древних охотников Кении огромные стада ориксов, канн и зебр были всего лишь непортящимися запасами мяса, заготовленными для них самой природой.

Меня всегда удивляло, что при том разнообразии методов охоты, которые изобретены ндоробо, им почти неизвестна собака. Об этом я и спросил в тот вечер Сенгида.

— А кто тебе сказал, что ндоробо не имеют собак? — спросил старик.

— Потому что я не только не видел собак в ваших селениях, но даже ни разу не слыхал их лая.

По лицу моего собеседника скользнула усмешка.

— В молодости я ходил как-то на охоту с одним очень богатым индийцем. Он стрелял леопардов и гепардов и как-то рассказал мне, что в его стране гепардов приручают и используют на охоте как собак. Он говорил, что собака наводит охотника только на одного зверя, распугивая своим лаем всех других. А гепард делает все молча. Он разрешает хозяину убить одного зверя, не потревожив того, что пасется поблизости. Поэтому ко второму тоже можно подкрасться и убить его.

Тогда я подумал, что, наверное, действительно не плохо охотиться с гепардом. Но позже понял, что наши собаки лучше. Хотя гепард и смел, но, когда он видит льва, его одолевает страх и он убегает, бросая своего хозяина. После этого гордый зверь никогда больше не возвращается к охотнику, и тот остается без помощника. А наши собаки, увидев льва, не убегают, а принимаются лаять, предупреждая хозяина об опасности. Только почуяв симбу^[22], они позволяют себе нарушить тишину. В остальных случаях наши собаки всегда молчат. Нет львов — не слышно собак.

— Но их и не видно, — прервал я старика.

— Это другой разговор. Все, что я говорил, верно для тех лет, когда даже я был мальчишкой. Тогда у ндоробо было много умных собак и охотиться с ними было намного легче. Потом наступило «страшное время», и почти все наши собаки подохли.

«Страшное время» — термин, слышанный мной от многих стариков кенийцев. Это целое десятилетие — с 1896 по 1907 год, когда на землях Восточной и Центральной Африки, пораженных сильной засухой, свирепствовали невиданные по своим масштабам эпидемии чумы, холеры и оспы. Это было бедствие, которое многие очевидцы по своим разрушительным последствиям сравнивают лишь с сильным землетрясением. Особенно пострадали от засухи, голода и болезней нилотские племена, заселяющие и без того вечно страдающие от безводья засушливые территории Кении. Английский колониальный чиновник Д. Ачер, например, путешествовавший по стране самбуру и туркана, видел «целые деревни с прекрасно сохранившимися строениями, среди которых лежали десятки, а то и сотни скелетов людей, обглоданных падалеедами. Гордые и независимые люди, даже умирая, не выпускали из рук копья, которые лежали параллельно скелетам». Погибло чуть не девяносто процентов поголовья буйволов, около сорока тысяч антилоп — ориксов и канн. В Южную Африку для спасения домашнего скота белых колонистов из Германии был вызван знаменитый микробиолог, первооткрыватель туберкулезной палочки Роберт Кох, который организовал массовые противочумные прививки скота. В Кении же никто не помогал ни самбуру, ни туркана, ни масаям, которые потеряли почти весь скот. Целые племена покинули свои земли, спасаясь от чумы и оспы. Невиданная вспышка эпидемии, ослабившая военную мощь и хозяйство большинства кенийских народов, по времени совпала с началом английской колонизации Кении и в значительной степени облегчила Великобритании захват этой страны. Когда эпидемия затихла и кикуйю, масаи и самбуру начали возвращаться на свои прежние плодородные земли, они обнаружили, что те уже захвачены колонистами.

После эпидемий катастрофически расплодились шакалы и гиены, поедавшие трупы людей и животных. Когда болезни поутихли и трупов стало меньше, огромные стаи этих наглых падалеедов начали буквально терроризировать людей, истребляя уцелевшие стада. Лишь вмешательство природы, решившей восстановить равновесие живого, приостановило их разбой. Последним аккордом «страшного времени» была эпидемия собачьей чумы, вспыхнувшая в 1906 — 1907 году среди шакалов и гиен и перекинувшаяся на домашних собак африканцев.

— Неужели за период «страшного времени» ндоробо лишились всех своих собак? — поинтересовался я.

— Да, хороших собак, тех, что не лают, когда не надо, почти всех. Эти собаки жили у ндоробо, охотившихся в зеленых горных районах, где у соседних племен было много скота и где болезни были особенно жестоки. Конечно, немного собак осталось, и если бы все было как прежде, собячий род оправился бы и размножился так же, как это случилось с буйволами или ориксами. Но пришли вазунгу и запретили нам охотиться. Они начали стрелять наших собак, поскольку они хорошо помогали нам в охоте. Потом вазунгу выдумали, что мы должны платить налог за то, что имеем собак. Кое-кто продолжал тайно охотиться и попробовал платить налог, но тем самым выдал сам себя. Англичане сразу поняли, что именно тот ндоробо, кто платит налог, — браконьер. В общем собак держать стало невыгодно и опасно и их становилось все меньше и меньше. Последних нелающих собак я видел в горах Кулал и Ньиру два сухих сезона назад у тамошних мганга.

— Ну а «плохие» собаки, те, которые лают, есть сейчас у ндоробо?

— Здесь, в горах Ндото, сейчас нет. Но недалеко отсюда, у ндоробо гор Ньиру, еще можно наслушаться их брехни, — сказал Сенгида.

— Ты сможешь проводить меня в эти горы?

— Пойдем, если хочешь, — ответил он. — А сейчас пора спать.

— Как назывались собаки, которые не лаяли?

— Мбва мамвиту, — подумав, ответил старик.

— А как называются лающие собаки?

— Мбва кали, — уже из пещеры крикнул он.

«Мбва мамвиту», «мбва кали» — это, конечно, не породы собак, а их описательные названия на языке суахили. Мбва мамвиту — «лесная собака», мбва кали — «злая собака».

Что подразумевается под «злой собакой», я еще не знал, но с немой «лесной собакой» я уже встречался у пигмеев лесов Итури и Рувензори. Лесные охотники, подобно ндоробо, пигмеи очень ценят своих беззвучных четвероногих помощников и никогда не соглашаются выменять их ни на какие диковинные товары, предлагаемые их высокорослыми соседями. Это темно-коричневое короткошерстное смышленое существо с лисьей мордой и коротким, вечно виляющим хвостом чаще всего используется пигмеями при охоте на небольших антилоп, которых стая «лесных собак» загоняет в их сети. Чтобы знать, откуда безмолвные собаки гонят дичь, пигмеи надевают на них деревянные колокольчики.

Во франкоязычных странах Африки эту собаку называют басенжи — «дикая», и под этим названием она, возможно, известна и нашему читателю по переведенной у нас книге Л. Грина «Последние тайны старой Африки». Грин приводит и употребленное оле Сенгида название этой собаки — «мбва мкубва, мбва мамвиту». Однако, очевидно не зная суахили, он неправильно переводит это название, как «прыгающая вверх и вниз», тогда как оно означает «собака большая, собака лесная».

Интересно утверждение Л. Грина, что в гробнице Тутанхамона обнаружены рисунки, где изображены басенжи в ошейниках с драгоценностями. Из пирамид фараонов пятой династии извлечены забальзамированные, пропитанные благовониями басенжи, закутанные в тонкую льняную материю. Очевидно, немые собаки были любимцами древнеегипетских владык.

На рисунках из гробниц обращает на себя внимание то, что за поводки, прикрепленные к драгоценным ошейникам басенжи ведут… карлики. Так не пигмеи ли это? Ведь известно, что древние египтяне были знакомы с пигмеями. Сохранилось, например, письмо фараона XI династии Неферкара, в котором упоминается о пленном пигмее, мастере танца. Не вправе ли мы допустить, что прирученная в сердце Африки басенжи вместе с пигмеями была доставлена в Древний Египет примерно четыре тысячи лет назад?

С другой стороны, не может ли «собака времен фараонов» служить подтверждением предположения некоторых ученых о близости двух охотничьих племен Африки — пигмеев и ндоробо, доказательством того, что некогда эти загадочные племена жили рядом и использовали одну и ту же породу собак?

Лоуренс Грин считает, что нелающие помощники охотников, в одних частях Африки называемые «басенжи», а в других — «мбва мамвиту», принадлежат к одной и той же породе. Да и весьма редкая для собаки привычка воздерживаться от лая, присущая как басенжи, так и «лесной собаке», говорит в пользу того, что вряд ли это разные породы.

Через два дня Сенгида, долго петляя по только ему известным тропам, вывел меня к горам Ньиру. И тогда, увидев мбва кали ндоробо, я перестал сомневаться, собаки какой породы приветствовали нас сдержанным подвыванием. То были собаки койкоинов — готтентотские собаки, которых я видел в стойбищах бушменов.

Сомнений быть не могло, поскольку у этой породы есть не менее характерная черта, чем у «немой» мбва мамвиту. Лающая «злая собака» тоже имеет короткую гладкую шерсть желтоватого или темно-пшеничного цвета, однако через всю ее спину вдоль хребта проходит более темная коричневая полоса. И примерно с середины хребта шерсть на этой полосе… растет вперед, к шее. Сама природа предлагает гладить эту собаку «против шерсти».

Сенгида был не совсем справедлив, обвиняя эту неказистую собаку в пристрастии к лаю. Просто все познается в сравнении. Не будучи знаком с другими представителями собачьего Рода, старик, например, не мог себе даже представить, какой вой и лай подняли бы собаки, появись мы с ним где-нибудь в дагестанском ауле. Сравнительно с нашими собаками ндоробские «злые собаки» вели себя довольно тихо, но уверенно. Став на расстоянии пяти-шести метров одна от другой, они преградили нам путь к пещерам своих хозяев, предупреждая о нашем присутствии злым подвыванием. Когда хозяева вышли, собаки умолкли и улеглись у входа в пещеры. Готтентотская собака, как и басенжи, по-настоящему лает, лишь учуяв льва. Это подлинная африканская собака, в крови которой заложен инстинкт охранять хозяина от самого опасного хищника Африки.

Сильная, выносливая, быстроногая и необычайно преданная людям готтентотская собака быстро обратила на себя внимание европейцев, окрестивших ее «риджбек».

Если всего лишь пятьдесят лет назад пару риджбеков, пойманных в Калахари, демонстрировали в зоопарке Претории как большую редкость, то сегодня в Южной Африке риджбек — наиболее распространенная служебная собака. По иронии судьбы южноафриканские расисты использовали риджбеков против их бывших хозяев — бушменов и готтентотов, когда проводили массовые «операции по очистке» алмазоносных районов от коренного населения. На улицах родезийских городов я видел полицейских, которые вели риджбеков-ищеек. В качестве сторожей в домах и на фермах риджбеков используют так же часто, как у нас овчарок. В общем риджбек — сейчас очень распространенная порода, причем доподлинно известно, что порода эта чисто местная, африканская, жившая у бушменов и готтентотов еще до появления в Южной Африке европейцев. К северу от Лимпопо, где сейчас не живут ни бушмены, ни готтентоты, риджбек до сих пор не был известен. И вот у ндоробо, среди пещерных жилищ всеми забытых Ньиру, прыгают и подвывают точно такие же собаки, каких я видел в Калахари у бушменов.

Мог ли я ошибиться? Наверное, если бы риджбек не был столь распространенной собакой и не имел столь приметной отличительной черты, как шерсть, растущая вперед. Во всем мире есть еще всего лишь одна порода собак с такой шерстью. Она называется «фу-куок» — по имени одноименного небольшого острова, где она живет. Остров этот расположен у берегов Юго-Восточной Азии, в Сиамском заливе и отделен от Южной Африки огромной акваторией Индийского океана. И опять так соблазнительно вспомнить «азиатскую» теорию происхождения бушменов, готтентотов и ндоррбо. Глядя на скуластые, немного монголоидные лица чернокожих охотников Ньиру, заманчиво предположить, что когда-то в незапамятные времена, еще до того, как малайские и полинезийские мореплаватели добрались до Мадагаскара и освоили его, мореходы из Сиамского залива пристали к восточному побережью Восточной Африки.

Вернувшись из Ньиру в Найроби, я поделился своим «открытием» риджбека у ндоробо с Л. Лики. «Неужели широконосая собака ндоробо сохранилась в Северной Кении? — радостно воскликнул он. — Мне неоднократно попадались описания этого загадочного друга ндоробо и уже по ним я уловил черты ее сходства с риджбеком. Но А. Персиваль и другие авторитеты утверждали, что после «страшных времен» все собаки у ндоробо вымерли. Хотя Ньиру… Кто бы вздумал забираться туда? В 1938 году Джордж Адамсон был вторым европейцем, посетившим эти горы. В 60-х годах по их склонам к озеру Рудольф прошел Джон Хиллабай, оставивший прекрасную книгу о своем путешествии. Так что вы — всего лишь четвертый побывавший там европеец. Конечно, только на основе того факта, что у риджбека и фукуока шерсть на спине растет не в обычном направлении, нельзя строить серьезные антропологические гипотезы. Просто это еще один штрих, позволяющий нащупать какую-то общность между монголоидами Азии и койсанской расой, с одной стороны, и койсанской расой и «людьми без расы», ндоробо, — с другой.

Ученый показал мне занятную брошюру. Оказывается, в Булавайо существует специальный «Клуб любителей риджбеков Трансвааля и Родезии». В 1949 году клуб этот издал книжонку, в которой прямо говорится о том, что готтентоты и бушмены некогда прибыли в Африку из Юго-Восточной Азии, привезя оттуда фукуокскую собаку.

За неимением других фактов это, конечно, голословное заявление. Но общность пород собак, используемых древнейшими обитателями Африканского континента пигмеями, бушменами и ндоробо, разъединенными тысячами километров, говорит о близости охотничьих культур этих племен и наводит на мысль о том, что до появления банту и нилотских народов этнические территории пигмеев, бушменов и ндоробо соприкасались.

Можно задуматься и над другим вопросом. Никто не знает, где человек каменного века начал приручать волка и шакала и где раньше всего их одомашнивание и перевоспитание привело к появлению собаки. Основываясь на археологических раскопках, многие ученые считают, что это случилось в Древнем Египте. А если предположить, что первые басенжи — любимцы фараонов попали на берега Нила от пигмеев? Ведь легенды всех охотничьих племен Центральной Африки утверждают, что собака либо появилась на земле одновременно с их первопредком, либо была воспитана из прирученного этим первопредком; детеныша шакала или лисицы. В мифологии примитивных племен Африки нет и намека на то, что собака появилась у них извне, от других народов. А коли так, то почему район бассейна озера Рудольф, к которому относятся горы Ньиру, Ндото и Олдоиньо-Ленкийо и который все большим и большим числом ученых признается прародиной человека, нельзя считать и прародиной его ближайшего четвероногого друга — собаки? И не являются ли мбва кали и мбва мамвита, до сих пор живущие в пещерах охотников ндоробо, наиболее древними из сохранившихся на земле собачьих пород?..

КУШИТЫ
     

Глава четвертая КРАСНЫЕ ПЕСКИ НАЧИНАЮТ ОТКРЫВАТЬ СВОИ ТАЙНЫ

Впервые на северо-востоке

Как-то в середине 1967 года в коррпункте ТАСС в Найроби раздался телефонный звонок. Чиновник министерства информации сообщил, что в такой-то день, в такой-то час вице-президент Республики созывает пресс-конференцию.

Кроме вице-президента на пресс-конференции присутствовали министр обороны и главнокомандующий армией Кении. Выступая перед корреспондентами, они сказали, что правительство впервые за много лет решило «впустить» журналистов в северо-восточные районы с тем, чтобы дать им возможность на месте ознакомиться с положением в этой обширной части страны, увидеть изменения, происшедшие там за годы независимости.

— Кто хочет принять участие в поездке по северо-восточным районам? — спросил вице-президент.

Пожелавших остаться в Найроби не нашлось. Все сорок два корреспондента, присутствовавшие на встрече, решили ехать, потому что для всех нас кенийский северо-восток был подлинной terra incognita. Туда никто не ездил, а тех, кто хотел поехать, не пускали, потому что вот уже несколько лет на северо-востоке Кении, населенном кушитскими племенами сомалийцев, шла война.

Зерна раздора были брошены еще в начале века, когда колониальные державы — Англия, Франция и Италия, завершая империалистический раздел Африки, поделили между собой земли сомалийцев. Народы, говорящие на диалектах одного языка, имеющие богатую общую историю, единые традиции, уклад экономики, были искусственно разъединены границами колониальных владений — английских Сомалиленда и Кении, итальянского и французского Сомали. Кроме того, несколько миллионов сомалийцев кочуют по эфиопской провинции Огаден.

Подобная судьба — удел не только сомалийцев-кушитов. Произвол колониальных границ привел к тому, что сегодня в Тропической Африке не найти государства, населенного одним народом или одним племенем. И почти не найти крупного народа или племени, которые жили бы только в пределах одного государства. Южная граница Кении, так же как и северная, будто прочерчена по линейке и делит пополам народ масаи, оставив половину их в Танзании. Двухмиллионная народность балухья живет сейчас и в Кении, и в Танзании, и в Уганде.

В результате рождаются тенденции к пересмотру государственных границ, существующих ныне в Африке. Так возникают территориальные споры, взаимное недоверие и войны, которые время от времени омрачают отношения между независимыми африканскими странами.

Но нигде на континенте пограничный конфликт не был таким затяжным и острым, как в пустынях, лежащих между Кенией и Сомали.

Когда в 1960 году английский Сомалиленд и итальянское Сомали добились независимости и объединились в единую Сомалийскую Республику, в северной Кении, еще остававшейся тогда английской колонией, возникло вооруженное националистическое движение сомалийцев за освобождение от английского колониализма и объединение с независимой Сомалийской республикой.

После получения Кенией независимости (в 1963 году) напряженное положение на границе с Сомали вызвало беспокойство у кенийского правительства. Пограничные районы сделались ареной непрекращающихся столкновений между отрядами «шифта» (так называли сомалийских сепаратистов) и регулярной кенийской армией. Северо-восток жил на военном, чрезвычайном положении. Проникнуть туда стало почти невозможно. Вот почему предложение вице-президента посетить сомалийские районы Кении вызвало такой интерес.

Поездка была не совсем обычной. Каждое утро мы приезжали на военный найробийский аэродром Истли, садились в военный самолет, летели час-другой над песками, приземлялись опять-таки на военный аэродром, смотрели новостройки, говорили с людьми, слушали местных руководителей — военных, летели дальше, снова приземлялись на песке и снова летели. Поздним вечером мы возвращались в Найроби, чтобы на следующее утро вновь подняться из Истли. Ни в одном из северных городков не было гостиниц. Да и, как объясняли власти, оставаться в них на ночь было не совсем безопасно из-за набегов «шифта».

Это было настоящее «открытие» кенийского Севера. Возвращаясь тогда домой, из пекла сомалийских пустынь в Найроби, я не ложился спать, а садился писать дневник. Хотелось ничего не забыть: кто знает, когда еще откроются ворота в этот мир, где старое и новое, как нигде, рядом.

Тогда я записал:

«По выжженным солнцем улочкам Исиоло веселыми стайками носятся песчаные смерчи. Песок хрустит на зубах, забирается за ворот белой рубашки, по неопытности надетой в это отнюдь не легкое путешествие, за несколько минут сплошным слоем покрывает лист блокнота, на котором написаны эти строчки. Шофер поминутно открывает дверь машины, чтобы взглянуть на дорогу: истертое и исцарапанное песчинками ветровое стекло работяги — лендровера уже давно превратилось в матовое и через него виден лишь красноватый диск солнца.

Скрежет тормозов — и шофер, воздев руки к небу, начинает вспоминать аллаха. Дорогу перегородил белый верблюд — одна из особенностей здешних мест. Он в сонном оцепенении пытается поддеть длинной губой валяющуюся в дорожной пыли колючку перекати-поля, не обращая никакого внимания ни на рев нашей машины, ни на крики невесть откуда взявшейся толпы.

Эта толпа — настоящая «коллекция» народов, населяющих Кению. Небольшой городок — центр сомалийских земель — Исиоло расположен как раз в том месте, где сходятся границы Расселения трех основных этнических групп Африки. К югу от Исиоло живут земледельцы банту, к западу — воинственные скотоводы-нилоты, к востоку — кочевники кушиты. Город как бы вобрал в себя неповторимый аромат обычаев, традиций и культур этих народов. Ни в одной стране Африки банту, нилоты и кушиты не живут вместе. И очень мало где в Африке за час полета можно попасть из прохлады, которой провожает путешественника зеленый, цветущий, умытый дождем Найроби, в пыльную жару, что царит над Исиоло. Поэтому Кения — самая интересная страна в Африке. Калейдоскоп ландшафтов. Столпотворение племен и народов. Этнический вавилон.

Вот идет, завернувшись с головы до ног в черную паранджу, женщина кушитка из племени аджуран, которой Коран запрещает показывать лицо чужим мужчинам. А навстречу, через дорогу, погоняя перед собой стадо коз, бредет девушка из племени рендилле. Весь ее наряд состоит из набедренной повязки и бесконечных ожерелий из бисера и медной проволоки, покрывающих почти все руки, шею и ниспадающих на груди, вымазанные для блеска бараньим жиром. На бойком перекрестке курчавые мальчишки-школьники из принадлежащих к группе банту племен меру и эмбу обсуждают, как решить трудную задачу. А поодаль, в тени стройной финиковой пальмы устроились степенные, напоминающие арабских халифов сомалийские старцы в разноцветных тюрбанах. Они ведут неторопливую беседу, неодобрительно поглядывая на городскую молодежь, в обнимку прогуливающуюся у входа в ночной клуб.

Разные нужды заставляют этих людей приходить в Исиоло. Одни хотят продать на рынке свой урожай — арахис, фасоль, тыквы, другие — купить нехитрые предметы африканского быта, третьи — просто посмотреть на каменные дома и блестящие машины, с трудом пробирающиеся через живую стену людей, верблюдов и надрывно кричащих ишаков. В последние годы Исиоло превратился в крупный центр Северной Кении. Не имея средств и кадров для открытия школ, больниц и просветительных центров в кочевьях, отделенных друг от друга десятками километров пустыни, правительство Кении поощряет создание крупных центров просвещения и здравоохранения в отдельных городах, обслуживающих внутренние сельские районы. Одним из таких центров и стал Исиоло, где в школе-интернате учатся и живут дети, съехавшиеся сюда со всех концов провинции, и где больница обслуживает жителей самых отдаленных деревень.

— А что нового произошло за годы независимости в экономике края? — спросил я у комиссара Исиоло, еще молодого, военной выправки африканца, никогда не расстающегося с изящной эбеновой палочкой, служащей здесь символом власти.

— Знаете, когда такой вопрос задают мэру Найроби или Момбасы, тому легко сразу же убедить собеседника в прогрессе. Потому что новый завод или комфортабельная гостиница говорят сами за себя. У нас же объекты строительства гораздо прозаичнее и на первый взгляд куда проще: колодцы, ветеринарные пункты, ирригационные каналы, дороги. Но для обитателей здешних мест они имеют гораздо большее значение, чем двадцатиэтажный модернистский отель для жителей столицы. Несколько лет независимого развития — слишком короткий срок, чтобы перенести этот край из каменного века в век двадцатый. Да и «простых» объектов здесь нет. На всем Севере нет ни одного строительного предприятия, все приходится завозить из Найроби. А дороги проходят через районы, которые в период дождей превращаются в сплошное непроходимое болото.

Большой размах получило здесь «движение самопомощи». После работы или в выходной день односельчане на общественных началах, под руководством присланного правительством специалиста строят больницы, помещения для курсов по ликвидации неграмотности, клубы и школы.

Я был в одной из таких самодельных школ. На песчаном полу сбитого из неотесанных досок длинного барака под соломенной крышей сидели черные, как смоль, ученики, старательно выводившие на серых страницах тетрадей свои первые буквы. Конечно, это не модернистское здание колледжа, каким может похвалиться Найроби. Однако здесь приобщаются к знаниям, к культуре около двухсот будущих строителей новой Кении, чьи родители до сих пор даже не знают о существовании письменности. Напомню только, что при «просвещенных» английских колонизаторах во всем кенийском Севере, занимающем площадь, равную территории Австрии, и с населением в 75 тысяч человек в школу ходили лишь детей!

Однако не только ростки нового бросались в глаза на пыльных городских улицах, обрывающихся в пустыне, у надписи «Запретная зона». Обращало на себя внимание обилие солдат, снующих по городу на джипах, вооруженные патрули на дозорных вышках. Повсюду на северо-востоке еще гремели выстрелы.

Запись в дневнике заканчивалась так: «Промелькнули Гарба-Тула, Эль-Вак, Гарисса, пыльные стойбища, выстроившиеся цепочкой в очередь голодные дети, которым солдаты отмеряли по кружке муки, раненые в больницах и взятые в плен солдаты «шифта» в наручниках. Война есть война…»

Тогда я еще не знал, что скоро наступит мир и «ворота» в таинственный северо-восток наконец откроются. В конце 1967 года, по инициативе Организации африканского единства (ОАЕ) в Аруше впервые за много лет встретились лидеры Сомали и Кении. В результате переговоров ими был подписан «Манифест взаимопонимания», положивший конец военным действиям.

Как только ограничения на поездки по сомалийским территориям были ослаблены, я обратился к властям за разрешением самостоятельно поехать в кушитские районы. Я хотел посетить обретшие мир кочевья и заодно попытаться добраться на машине до Марсабита и далее к эфиопской границе до Мояле, на земли племен рендилле, боран и габбра.

Литература, которую я просмотрел по этому району, еще больше разожгла мое любопытство к Марсабиту и его обитателям. «Боран и рендилле, вероятно, наименее известны среди всех других племен Кении, — писала М. Рикарди, долгое время путешествовавшая по кенийскому Северу. — Никто не добирается до них. Они живут далеко и почти недоступны…» «Рендилле — народ, о котором известно очень мало», — вторил ей Г. Хантингфорд, уже известный нам автор азанийской теории.

Тогда, в 1968-1970 годах, поездка в Марсабит и особенно далее к Мояле была еще целым событием. Для того чтобы преодолеть полторы-две тысячи километров, требовалось запасаться водой, бензином, продуктами для себя и подарками для местных жителей. «Великую северную дорогу» — Найроби — Марсабит — Аддис — Абеба — начали строить лишь в 1970 году. Эта дорога, правда, лишена асфальтового покрытия, но все же она облегчила мне последующие поездки по этому району.

Но шесть лет назад к строительству «великой северной дороги», существовавшей тогда лишь на картах проектировщиков, еще никто не приступал, и мне, пробираясь в Марсабит, пришлось преодолевать все те дорожные невзгоды, описание которых, наверное, уже наскучило читателю.

Трудный путь в Марсабит

Черно-белый шлагбаум, перегородивший за Исиоло дорогу на север, не поднимался целых два дня. Все это время полицейские вели долгие переговоры по рации с Найроби, чтобы удостовериться, действительно ли имеющееся у меня разрешение кенийского министерства внутренних дел на въезд в кушитские районы. Открывать шлагбаум больше было не для кого, поскольку в течение этих двух дней других машин на дороге не показывалось. Наконец из столицы подтвердили, что поднять шлагбаум для меня можно, и сержант, взяв под козырек, пожелал мне счастливого пути.

В клубах красной пыли проплыл за окном машины въезд в заповедник Самбуру. Отсюда начинались места, которые раньше я видел только с самолета, — интересный район, образовавшийся на стыке совершенно различных ландшафтов. С запада по склонам населенных нилотами вулканических плато сюда проникает первичное редколесье с преобладанием колючих пяти-шестиметровых акаций. С востока же наступают песчаные равнины, где по днищам впадин и узких лентообразных высохших долин на бесплодных почвах растут невысокие грубые пучки серых злаков, среди которых кое-где зеленеют кусты алоэ, усаженные красными цветами, или торчат безлистные акации, буркеи и ююбы. Подобная растительная формация, занимающая около трети кенийской территории, имеет местное название «ньика» — пустыня. И хотя, с точки зрения биогеографа, подобное определение этой растительной формации, скорее всего близкой к опустыненной саванне, совершенно не верно, оно вполне устраивает представителей прибрежных племен, привыкших к буйству тропических лесов, пальмам и баобабам; «ньику» характеризует крайняя скудность видов. Ландшафты «ньики» отличаются удивительным однообразием, которое особенно поражает в сухой сезон, когда огромные пространства покрываютсясеро-бурой, жесткой травой.

«Переходные» черты от нилотского запада к кушитскому востоку носит и население этих негостеприимных мест. Обитающие здесь мелкие племена — гурлейо, мериле, чакором — люди эфиопской расы, но говорящие на нилотских языках. Они ведут, как и сомалийцы, кочевой образ жизни и в то же время, подобно нилотам, имеют маньятты, где постоянно живут их женщины, дети и старики. Они называют себя подобно сомалийцам, мусульманами, но не признают большинства догм ислама и презирают, как и все нилоты, одежду.

Избегая жарких низин, эти племена селятся по склонам холмов. Единственное «крупное» селение на их землях — бома Лаисамис, где в хижинах из упаковочных ящиков, жести и шкур живет полтысячи людей. Лаисамис обязан своим существованием холодным источникам, которые выбиваются вокруг него из известняков и привлекают к себе скотоводов со всех окрестных мест. В Лаисамисе живут главным образом оседлые сомалийцы, которые полностью вытеснили на кенийском северо-востоке индийских лавочников и монополизировали торговлю в своих руках. Они сбывают номадам ткани, бусы и соль, а в обмен получают козьи и верблюжьи шкуры. Я прожил в Лаисамисе два дня, узнав помимо всего, что одна из наиболее прибыльных статей местной торговли — рог и прочие «части», вырезаемые браконьерами из носорожьей туши.

Из всех животных Африки носорогу грозит наибольшая опасность полного истребления. Считают, что на всем Африканском континенте сохранилось около двенадцати тысяч этих могучих неуклюжих существ, причем пятая часть их живет в Кении. Если этот древнейший представитель африканской фауны, воскрешающий в нашем представлении обитателей олигоценовых зарослей, вскоре все-таки исчезнет с африканской земли, то причиной тому будут старые легенды и суеверия, до сих пор бытующие в далекой Азии.

В Индии, Непале, Южном Китае и Индо — Китае большинство жителей верят в чудодейственные свойства не только рога, но и мяса, костей и даже крови носорога. Восточная медицина приписывает носорожьему рогу свойства сильнейшего афродизиака. Поэтому немощные раджи и султаны, содержащие гаремы и мечтающие продлить пору любви, платят за него фантастические деньги, в пять-шесть раз больше, чем за килограмм слоновой кости. А поскольку длина рогов некоторых этих толстокожих достигает 120-140 сантиметров, охотников поднажиться на торговле этим товаром не так уж мало.

Кроме того, среди некоторых народов Индии существует поверье, что кубок, сделанный из этого рога, предупреждает об угрозе отравления. В зависимости от яда жидкость в кубке якобы либо вспенивается, либо сам кубок разлетается вдребезги. В Тибете, Непале, Бутане и Сиккиме существует множество религиозных обрядов, во время которых используется кровь и мясо носорога. В Бирме и Таиланде некоторые племена верят, что экскременты носорога, зашитые в его мочевой пузырь и повешенные у порога жилища, могут предохранить от сглаза и злых духов. Высушенные и истолченные внутренности носорога, особенно печень, сердце и почки, разведенные в особых составах, якобы чудотворно излечивают людей, страдающих недугами тех же органов.

Все это поощряет браконьеров пускаться на отстрел носорогов, несмотря на строгость кенийских законов, запрещающих любую охоту на этих гигантов. В последние годы были случаи, когда у браконьеров конфисковывали по 200–250 килограммов рога. Недалеко от Лаисамиса, по склонам гор Лосаи, есть труднодоступные маньятты, в которых вялят ленты носорожьего мяса и высушивают кровь. Ее наливают тонюсеньким слоем на гладкие, растянутые кольями шкуры и оставляют на солнце до тех пор, пока она не превратится в бурый порошок. Его осторожно соскабливают и собирают в калебасы, а на шкуры наливают новый слой драгоценной крови. Кстати, гурлейо, мериле, рендилле, боран и другие местные племена таким же образом приготавливают и молочный порошок — единственный продукт, который поддерживает их существование в засушливую пору.

За Лаисамисом исчезают холмы, пропадает древесная растительность. Теперь машина, часто теряя управление, начинает «плыть» по песку. Это первый признак близости пустынь Кайсут, Короли и Чалби, окружающих с востока и севера Марсабит.

Дорог через эту идеально гладкую песчаную равнину нет. Поверхность песка, нарушенная хоть раз, делается почти непроходимой в течение нескольких лет, пока не выпадет дождь и вновь не выровняет поверхность. Поэтому каждый водитель пытается ехать не по колее, вырытой машиной его предшественника, а чуть поодаль, параллельно ей. Так возникают расширяющиеся из года в год, от одного дождя до другого, «автострады» шириной по нескольку километров.

Вдали над идеально плоскими песчаными равнинами висят миражи: причудливые очертания горных склонов, покрытых лесом, или колышащиеся воздушные озера. По ним, словно древние ладьи, плывут верблюды. Их недаром называют кораблями пустыни. Кочевники вьючат на них шатры, в том числе и длинные палки-подпорки, на которые крепят свои жилища. Эти три шеста, торчащие над вереницами верблюдов, и правда придают им вид кораблей, опустивших в штиль паруса.

Верблюды — это уже не миражи. Выстроившись в длинную стройную цепочку — хвост впереди идущего верблюда связан с уздечкой идущего сзади, — медленно и торжественно шествуют они по пустыне. Впереди, рядом с верблюдом-вожаком столь же торжественно шествует женщина. Именно «шествует», потому что женщины в этих краях не ходят обычной поступью.

Это караван рендилле. И узнать это нетрудно, потому что в Восточной Африке, а может быть, и во всем мире только женщины рендилле сооружают себе такую величественную прическу. Она напоминает огромный петушиный гребень, который начинается на затылке, пересекает по центру голову и оканчивается, слегка нависая, надо лбом. Основой этого странного сооружения служит глина и охра, однако сверху его нередко прикрывают собственными волосами. Такой гребень носят все женщины-рендилле со дня рождения их первого сына. Его убирают лишь после того, как сын пройдет обряд инициации, или в случае смерти мужа. Тогда женщины начинают заплетать свои волосы в многочисленные тонкие косички, собираемые сзади в пучок.

Потом пелена пыли скрывает от меня плывущий по пустыне караван: это навстречу, прямо через то место, где только что дрожало озеро-мираж, на бешеной скорости едет грузовик. По мере приближения я начинаю различать в нем военных, которые, размахивая руками, воспроизводят жест, которым обычно кенийские полицейские приказывают водителю остановиться. Я нажимаю на тормоза, и тут же меня окутывает пелена тончайших песчинок. Жду, с ужасом думая, какое облако пыли поднимется, если рядом затормозит грузовик.

Минут пять мы не видим друг друга, потом из молочной пелены показывается силуэт человека с автоматом наперевес.

— Ваши документы, — требовательным тоном произносит он.

Я протягиваю ему заранее приготовленные бумаги. Он бегло просматривает их, обходит машину, записывает номер.

— Все о’кэй, — берет он под козырек. — Но должен вас предупредить, что несколько дней назад рядом на пластиковых бомбах, оставшихся со времен операций «шифта», подорвалась машина с охотниками-американцами. Если вы не хотите разделить их участь, следуйте за нами точно по колее нашей машины.

— О’кэй, — говорю я, понимая, однако, что ничего хорошего из этой затеи не получится. Колея грузовика гораздо шире, чем у моего автомобиля, к тому же по разрытому песку он не пожелает двигаться.

Но оказалось, что мои дела обстоят еще хуже: раз остановившись, моя машина вообще не желает сдвигаться с места, она уже увязла в песке. Таков закон езды по пустыне. Она гонит, гонит, гонит вперед, не разрешая остановиться, как бы желая, чтобы редкий автомобилист, осмелившийся нарушить ее покой, поскорее убрался за ее пределы.

Солдаты берут меня на буксир и волокут за собой с десяток миль. Облик мест, которые мы проезжали, оставался для меня полной загадкой. Однако, судя по густоте клубов пыли, вздымавшихся из-под колес грузовика, можно думать, что кругом была все та же песчаная равнина.

Потом в клубах пыли начало показываться голубое небо, по дну машины заколотили первые камешки, замелькали деревца акаций. Выбравшись на каменистую дорогу, грузовик остановился. Дорога вела вверх, в глубь горного массива Марсабит. Словно огромный зеленый шатер, возведенный руками человека, возвышается он почти на полторы тысячи метров над желтой пустыней.

Край огромных возможностей 

Первым европейцем, издали увидавшим зеленый массив Марсабит, был венгр Телеки. А первым поднялся по его склонам в 1894 году англичанин Артур Ньюман. Его появление ознаменовалось началом массовой бойни слонов в лесах этого вулканического массива. Один Ньюман увез отсюда больше двухсот бивней. Однако и после «открытия» Марсабита европейцы очень редко появлялись здесь. В начале века требовалось три месяца для того, чтобы из Найроби или с побережья добраться до этих мест. Европейцев, рискнувших пройти через земли воинственных рендилле и боран, обычно сопровождали тридцать-пятьдесят вооруженных аскари. В 20-х годах была учреждена «почтовая связь» Марсабита и селений, лежащих у эфиопской границы, с Найроби. Четыре-пять недель тащились почтовые ослы и верблюды, чтобы доставить корреспонденцию до столицы. Дважды в месяц почтовый караван проходил по узкой тропе, которую затем расширили и превратили в дорогу, обозначенную на кенийских картах как «труднодоступную». Однако мало кто отваживался по ней ехать, редко кто из европейцев проникал в мрачные леса Марсабита.

Это чудо, какие контрасты создают горы, воздвигнутые природой посреди пустыни! Жаркие пустынные равнины, неспособные заставить несущиеся над ними облака отдать свою влагу, получают в год всего лишь двести пятьдесят миллиметров осадков. За два месяца влажного сезона бывает три-четыре дождя, остальные же десять месяцев на землю не падает ни капли. Разогревшиеся над равнинами горячие воздушные массы, наталкиваясь на прохладные склоны Марсабита, отдают им свою влагу. Здесь выпадает осадков почти в четыре раза больше, чем на равнинах, и идут они систематически. Поэтому на бесплодных песках равнины развивается пустыня, а на плодородных вулканических почвах склонов вулкана — буйные влажные вечнозеленые леса. Леса завалены сухостоем и почти лишены подлеска. И живые, и мертвые деревья покрыты мхами. Бородатые лишайники, фестонами свисая с ветвей, развеваются по ветру, словно флаги. Из вечнозеленых деревьев, преобладающих в лесных зарослях Марсабита, наиболее часто встречаются породы с ценной цветной древесиной. Большинство этих деревьев не имеет русских названий, а все местные их наименования начинаются с буквы «м». В суахили и большинстве других местных языков существует специальный грамматический класс «деревьев», признаком которого и служит префикс «м». Это мутикани, муироси, мутендера, муньенье, мутанта, мукиндури, мухуга. Из листопадных облик этих лесов определяет капский каштан, мутома, мукарара, макарарате. Среди зарослей этих густых лесов скрывается множество кратерных озер, часть из которых в самую сухую пору высыхает. Особенно много озер, водопадов и источников на дне двух кратеров-близнецов — Чоппа Гоф и Гоф Бонголи (гоф - это местный термин, в переводе означающий «кратер»).

Их берега порой бывают сплошь покрыты ярким ковром бабочек, поднимающихся сюда снизу. Вслед за бабочками слетаются на озера птицы. А вечером, когда утихает щебетанье пернатых и над замерзшим вулканом опускается тишина, из густых зарослей кустарников, покрывающих дно кратеров, появляются на водопой небольшие стада красавиц куду — больших куду, как называют обычно зоологи этих винторогих антилоп в отличие от малых куду. Сейчас во всей Кении сохранилось не больше двухсот больших куду, причем примерно треть из них нашли себе убежище на склонах Марсабита.

Марсабит в переводе с языка боран означает «дом Марса». Марсом звали эфиопского крестьянина из племени бурджи, который, поселившись здесь в десятых годах нынешнего столетия, первым в этих местах начал заниматься земледелием и учить обрабатывать землю скотоводов рендилле, боран и габбра. Вслед за Марсом на плодородные горные земли потянулись из Эфиопии и другие бурджи. Они были не только земледельцами, но и искусными ремесленниками, прежде всего ткачами. Пока женщины-бурджа обрабатывали землю, первыми в Кении, внедряя эфиопские культуры — просо таффи и вимби, мужчины крутили пряжу и ткали из нее грубые шерстяные ткани, вскоре местные кочевники начали охотно менять свои плащи из плохо выделанных козьих шкур на теплые ткани, сбываемые им бурджа. Сыновья и внуки Марса быстро разбогатели, и сегодня они единственные зажиточные африканцы, собственники земли и лавчонок в этом крае, еще живущем по законам пасторальной демократии.

Административный район Марсабит — и зеленый оазис гор, и окружающие его песчаные пустыни, и простирающиеся на север каменистые плато — занимает площадь, равную территории двух Швейцарии. Но живет в этом огромном районе всего лишь пятьдесят две тысячи человек. И это не только потому, что пустыни и плато слишком негостеприимны для людей. Только на горном массиве Марсабит могло бы жить и кормиться около восьмидесяти тысяч человек. А сейчас в небольших енкангах по его склонам и в городе Марсабите проживает всего лишь семь тысяч. На этом вулканическом массиве около десяти тысяч гектаров плодороднейших земель, на которых прекрасно может плодоносить кофе — одна из наиболее доходных культур, внедрение которой в Центральной Кении вызвало подлинный бум в африканских хозяйствах. Но на склонах Марсабита сейчас обрабатывают не более трех тысяч гектар, причем кофе выращивают исключительно для местного потребления. В условиях нынешнего бездорожья перевозка кофейных бобов для экспорта в далекий порт Момбаса оказывается неэкономичной.

Прекрасные зеленые пастбища занимают на Марсабите двадцать тысяч гектаров, тем не менее большинство скотоводов продолжают гонять свой скот по засушливым равнинам. Они привыкли к пустынным просторам, их не тянет в горы. Отгороженные от мира неприветливыми песками и россыпями туфов, они в «страшные времена» были единственными племенами в Кении, которые уберегли свои стада от эпидемий. По этим племенам можно судить о том, какими богатствами обладали номады в Кении до тех пор, пока болезни не подкосили скот, а пришедшие вслед за чумой и ящуром колонизаторы не отобрали у скотоводов выживших коров и верблюдов.

Пустыни преградили путь на земли рендилле и боран и эпидемиям, и колонизаторам. И за это люди благодарны пустыням, они не хотят покидать их. Триста тысяч коров, четверть миллиона верблюдов, столько же овец, полмиллиона коз — такова собственность пятидесяти тысяч кочевников, живущих в районе. Иначе говоря, примерно по двадцать пять голов скота на одного человека! Однако крайне низкая продуктивность животных, «сентиментальный» характер скотоводства, при котором рендилле и боран предпочитают все увеличивать и увеличивать поголовье своих стад, но никогда не режут их на мясо, приводят к тому, что зачастую люди здесь живут впроголодь или закладывают свое нехитрое имущество ростовщикам-бурджи, чтобы получить от них муку, кукурузу и просо. Три четверти земель обрабатываются шестью десятками семей бурджи. Пахарей же среди рендилле и боран еще очень мало. Район этот только начинает осваиваться местными племенами. Сумрачные горы были окружены мрачными легендами и преданиями, останавливавшими людей селиться под покровом леса. Самбуру, первыми начавшие осваивать окрестные равнины, называли Марсабит «Горами бабочек». Никогда не видя этих пестро окрашенных созданий среди каменистых плато, они наделили бабочек самыми страшными свойствами.

Никто не знает, кто жил в этих горах раньше, да и жил ли кто-нибудь вообще. Предания рендилле гласят, что примерно пять поколений (то есть около полутораста лет) назад их предки, молодые отважные воины, потерпев поражение от могущественных галла на своей прародине, в Сомали, переселились в Кению. Их путь лежал по побережью реки Тана и далее на запад, вдоль подножья священной снегоголовой горы Кения, через земли народа меру — мирных лесных земледельцев банту. Воины рендилле отбили у них жен и увели их дальше к подножьям «Гор бабочек». Здесь женщины родили первых детей, первых рендилле, отцами которых были сомалийцы, а матерями — меру. От тех еще совсем недалеких времен, не успевших стереться в памяти народной, в языке кушитов-рендилле осталось немало бантуязычных корней. А свои короткие широкие копья, напоминающие скорее оружие лесного охотника, чем жителя открытых пространств, и рендилле, и боран до сих пор называют «меру». Тесное соседство с аборигенами-самбуру заставило новоселов-рендилле перенять многое из обычаев и традиций этого нилотского народа, вытеснившее из сознания рендилле мусульманские обряды.

Боран появились у подножия Марсабита еще позже — в самом начале этого века, и тоже еще не «привыкли» к жизни в лесу. Они пришли с севера, из Эфиопии, принеся с собой обычаи своей родины — Сидамо и Харара. Их появление на уже обжитых рендилле равнинах со скудными пастбищами и малочисленными водоемами сопровождалось ожесточенными племенными схватками. Воины-боран, появившиеся из Эфиопии на конях и получившие через амхара и арабов огнестрельное оружие, как правило, оказывались сильнее рендилле. Они оттеснили их на запад, к землям их союзников самбуру, а сами заняли лежащие к востоку песчаные земли. Так уже в наше время создалась граница между рендилле и боран, проходящая сегодня почти по строящейся «великой северной дороге».

Племенная организация рендилле реагировала на появление у своих границ воинственных конников боран весьма своеобразно. Заимствованная ими у самбуру система возрастных групп была несколько изменена и приспособлена к специфическим условиям. Если у самбуру мораны находились на «военной службе» максимум до тридцати лет, то у рендилле мораны исполняли свои обязанности до сорока пяти-пятидесяти лет. В условиях постоянных вооруженных стычек с соседями, когда каждый воин был на счету, племя не могло разрешить себе такой роскоши, чтобы мужчина в тридцать лет женился и занимался лишь скотом и детьми.

Это была недальновидная мера. Никто не знает, какова была численность рендилле лет семьдесят назад, но доподлинно известно, что тогда их было больше, чем пришельцев боран. Сегодня же рендилле очень мало — всего лишь 19 тысяч, в то время как боран почти в два раза больше. Не так уж часты теперь межплеменные стычки, а следовательно, и нет особой необходимости для мужчин рендилле почти всю жизнь оставаться холостяками-моранами. Однако традиции живучи, и племенная организация еще не успела приспособиться к новым условиям. Женихи рендилле весьма солидного возраста, хотя в жены себе они берут шестнадцати-восемнадцатилетних девушек.

В Марсабите я попал на большую баразу, на которой выступал член кенийского парламента А. Колколе. Сам рендилле, он обратился к мужчинам-соплеменникам с призывом подумать о будущем племени.

— В условиях мира, наступившего в Марсабите после достижения yxypy^[23], старая традиция, не разрешающая мужчине жениться до пятидесяти лет, — говорил он, — отжила. Она не нужна нам. Она лишь мешает рендилле, потому что численность всех племен вокруг увеличивается, а рендилле делается все меньше. Из-за этой традиции девушки не хотят оставаться в опустевших енкангах и уходят в город. Рендилле пора покончить со старыми обычаями и начать присматриваться к новой жизни.

После баразы я познакомился с А. Колколе и долго говорил с ним о нравах и обычаях его родного племени. Человек современный и просвещенный, он довольно критически высказывался о косности, племенных предрассудках, как он выразился, «тенетах рутины», которые очень тяжело преодолеть.

— Поверите, с тех пор, как я приобщился к общественной жизни и стал депутатом парламента, я борюсь против этих предрассудков, уговариваю молодежь жениться в том возрасте, который установила для этого сама природа. Но не буду хвастаться. Успеха я не достиг. Здесь, около города, где рендилле привыкли к европейскому костюму, меня слушают и считают своим, хотя и не разделяют моих идей о необходимости покончить с институтом моранов. Но в глубинке, чтобы меня слушали, мне приходится скидывать этот костюм и облачаться в кожаный наряд морана. В противном случае меня сочтут чужаком. Так и приходится бороться против традиции, привлекая себе в помощь ту же традицию.

Я поинтересовался у А. Колколе, как он мыслит себе процесс приобщения номадов к современной жизни.

— Прежде всего рендилле должны перейти к оседлости. Пока одна семья будет отделена от другой десятками километров пустынь, нечего и мечтать об организации школ, больниц, обучении рендилле современным методам ведения хозяйства. В большинстве районов Северной Кении это очень тяжело сделать. Суровая природа заставляет человека все время кочевать. Здесь же, в Марсабите, где среди пустынь возвышается огромный зеленый массив с плодородными землями, дело обстоит проще. Главное сейчас — преодолеть инерцию традиционного уклада, перестать «бояться» леса. Нужно сделать горы своим домом, а не подниматься в них лишь для того, чтобы напоить верблюдов. Это сразу же поможет решить большинство проблем. Во-первых, поселившихся в одном месте рендилле легче агитировать в пользу нового образа жизни, легче наглядным путем Доказать преимущества этой жизни. Во-вторых, если люди будут постоянно жить в деревнях, властям будет легче покончить со скотом и с племенными стычками. В сущности не будет причин для этих стычек из-за пастбищ и источников. Мы планируем создавать деревни вблизи воды, бурить колодцы и строить водохранилища. В-третьих, можно будет ослабить зависимость традиционного хозяйства рендилле от скотоводства, единственной отрасли, которая позволяет существовать кочевникам в пустыне. Перестройка структуры экономики Марсабита — вот наша цель. Почему только бурджи могут заниматься земледелием? Сейчас в Марсабите вряд ли найдется десяток семей рендилле, обрабатывающих землю. Рендилле считают земледелие пустым делом, потому что и в рот не желают брать растительную пищу. Но когда они начнут выращивать овощи, пусть даже на продажу, они рано или поздно попробуют их, а затем и пристрастятся к ним.

Колколе пригласил меня в Марсабит на «выставку достижений района», устроенную местными властями под большим тенистым деревом. На двух или трех составленных вместе столах лежали по два-три ананаса, манго, папайи, апельсины, гроздь бананов и другие тропические фрукты. Рендилле и боран, пришедшие в город, толпились вокруг столов, недоуменно разглядывая плоды: они, жители Африки, видели их в первый раз. Обслуживавшие выставку бурджа разрезали фрукты и роздали каждому кочевнику по малюсенькому кусочку. Мораны-дегустаторы, явно не веря, что подобные вещи можно отправлять в рот, потребовали, чтобы бурджа сделали это первыми. Затем, последовав их примеру, они изобразили недовольную гримасу и, как по команде, выплюнули кусочки ананасов и бананов. «Апана мзури»^[24]. Таково было их коллективное резюме.

В один из вечеров в Марсабите я пригласил на ужин районных чиновников, нескольких вождей и старейшин. С учетом местных вкусов в меню преобладало мясо. Однако из багажника машины я извлек несколько консервных банок — помидоры, соленые огурцы, горошек — и тоже поставил их на стол. Зелень эта вызвала среди районного руководства большое удивление. Ее все пробовали, но никто, по-моему, так и не осмелился проглотить. Мои гости не знали даже, как называются помидоры и огурцы, причем не только по-английски, но и на суахили. И это не потому, что помидор и огурец — пришельцы с севера. Ими завалены рынки Найроби, как я потом выяснил, бурджи выращивают их в Марсабите. Просто традиционность вкусов мешает местным племенам приобщаться к вегетарианской пище.

Но непозволительно забывать земледелие там, где оно возможно. Это разбазаривание природных ресурсов кенийского Севера. В стойбищах рендилле, которые я посетил, я видел голодных людей, просиживающих на камнях по полдня в очереди за плошкой каши или ложкой сухого молока, раздаваемых здесь правительством или «Красным крестом». Трудно было поверить, что в каких-нибудь тридцати — сорока километрах отсюда лежит прохладный зеленый горный массив с плодородными, пустующими землями, вполне способными прокормить этих людей.

Ахмед — король слонов

— Это дорога, протоптанная слонами, бвана, — тронув меня за плечо, объяснил Вако, мой проводник по заповеднику. — Очень древняя дорога. Десятки поколений слонов тысячи лет ходили здесь и вытаптывали ее. Замани сана^[25].

Не знаю, был ли бы под силу человеку такой труд. Вдоль обрывистой базальтовой стенки ущелья, рассекающего северо — западный склон Марсабита, тянулось нечто вроде террасы шириной в пять-шесть метров. Она была выбита слоновьими ступнями. Слоны ходят гуськом, один за одним, строго соблюдая шаг, и поэтому сзади идущий гигант всегда ступает на след своего предшественника. В течение тысяч лет десятки тысяч слоновьих ног наступали на одно и то же место. И подобно тому как капли воды за века могут продолбить гранит, ступни семитонных гигантов продолбили отпечатки собственных следов в базальтах. Они тянутся равномерно и имеют глубину в десять — двенадцать сантиметров. Запечатленные в камне свидетельства тех времен, когда хозяевами Марсабита были слоны. В наиболее узких местах, где слонам приходилось прижиматься к подступающим к их дороге склонам, отполированы и эти скальные стенки. Толстая кожа слонов подобно наждачной бумаге навела блеск на камни.

— Куда же ведет эта дорога? — спросил я.

— Если мы идем по этой дороге, — значит она ведет туда, куда нам нужно, — резонно ответил аскари. — Вскоре слева появится первый гоф, где часто пьет воду Ахмед, король слонов.

Две самые большие кратерные воронки Марсабита заполнили озера Сокорте Дика и Сокорте Гуда. Это слоновьи водопои, к которым на протяжении тысячелетий с безводных равнин поднимаются добродушные толстокожие гиганты. В засушливые годы слоны приходили на берега кратерных озер Марсабита со всей безводной округи, преодолевая расстояние в сто-двести километров. Ведь эти внешне неподвижные гиганты — лучшие ходоки в мире. В последние годы, когда ученые начали пристально изучать повадки зверей, привлекая себе в помощь технику, удалось узнать много нового о слонах. Крохотные радиопередатчики, установленные где-нибудь в складках слоновьей кожи, помогли доподлинно выяснить, что слон проходит за день больше, чем любое другое животное. Слонов, передатчики которых утром работали близ Маралала, на следующий день «прослушивали» в Марса бите, а расстояние между этими пунктами около двухсот километров.

Сейчас, когда на строительстве «великой северной» в районе Марсабита, где скрещиваются слоновьи трассы, начали работать геодезисты, стали известны удивительные «инженерные способности» слонов. Теодолитчики, прокладывающие направление строящегося шоссе, рассказывали мне, что, попав на склоны Марсабита, они все время наталкивались на подобие широких дорог, профиль которых был очень удачно выбран на холмистой пересеченной местности. «Сначала мы даже думали, что это остатки одной из тех древних дорог, строительство которых ученые приписывают азанийцам, — рассказывал мне один геодезист-итальянец. — Но потом рендилле сообщили нам, что это дороги слонов. Вскоре мы заметили, что по ночам, когда шум строительных машин не пугает животных, они и сейчас ходят этими путями. Профиль дороги избирается ими почти безошибочно. Поэтому вскоре мы перестали мудрить, искать лучшие варианты направления шоссе и доверились слонам. Есть слоновья тропа — значит, гоним дорогу по ней. Благодаря этому удалось проложить шоссе через горный массив почти на два месяца быстрее, чем предполагалось».

Обнаруживаемые сейчас вокруг Марсабита слоновьи дороги — это памятники прошлого, свидетельства тех времен, когда к кратерным озерам поднимались огромные стада в шестьсот-восемьсот, а то и больше гигантов. То жалкое количество слонов, что бродит сейчас в предгорьях Марсабита, лишь пользуется дорогами своих предков.

И один из этих слонов — обладатель самых больших в мире бивней знаменитый Ахмед, которого хочет показать мне мой аскари.

— Ты думаешь, нам без труда удастся найти «короля»? — спрашиваю я у Вако. Он занимается в марсабитском заповеднике специально тем, что следит за передвижением Ахмеда.

— Трудно сказать. Три дня назад я видел его внизу, на равнине, а вчера Ахмед был в гофе Сокорте Гуда. Но кто знает, куда ему вздумалось уйти этой ночью…

Слон, больше чем какое-нибудь другое животное Африки, всегда привлекал внимание человека. Люди знали «выдающихся» диких слонов, давали им имена, наделяли их сверхъестественными умом и силой, благородством или яростью. О некоторых из них слагали настоящие легенды. Одним из таких легендарных слонов в конце прошлого века стал слон Сулейман. У него были огромные, почти по два метра бивни, и не один десяток охотников, рыскавших по Центральной Африке, лелеяли себя надеждой сразить Сулеймана. На него устраивали массовые облавы, его выслеживали в одиночку, отравляли водопой, рыли на его пути ямы-ловушки. Раза два его даже ранили, но и после этого слон остался в живых. Зато любой осмелившийся поднять на него ружье или копье всякий раз падал поверженным, превращаясь в «мокрое место» под его мощными ногами. Охотники начали считать, что Сулейман заколдован.

Становилось все меньше желающих связываться со слоном. Местные проводники и следопыты отказывались сопровождать европейцев, как только нападали на огромный характерный след Сулеймана.

За несколько лет до смерти Сулейман обзавелся двумя телохранителями, или «рабами», как называют таких слонов африканцы. Среди слонов подобное явление — не исключение.

Старые опытные самцы, которые уже не могут или не хотят жить в стаде, хотят покоя, устали от суеты, но не чувствуют в себе сил просуществовать в буше совсем одни, берут себе «на воспитание» молодого слоненка. Иногда старики уводят его из стада, иногда подбирают совсем маленьким среди саванны (ведь встречаются и слоны-сироты, мать могли убить браконьеры или слоненок попросту отбился от стада).

У великого легендарного Сулеймана было сразу два «раба». Одному из них африканцы дали имя Мухаммед, второму — Ахмед. С последним-то мы и искали встречи в марсабитских чащобах.

Вако рассказал мне, что, когда Сулеймана не стало, Ахмед и Мухаммед покинули пределы Цавопарка, куда мудрый старик, знавший человеческие порядки, привел их, чтобы спокойно дожить свои последние дни, и пошли на север. В 50-х годах их — уже тоже отрастивших себе огромные бивни — видели на берегу реки Тана, а в конце 60-х годов воспитанники Сулеймана, поднявшись по древней слоновьей дороге, появились в Марсабите. Подобно своему знаменитому хозяину, они тоже были любителями путешествий. Однако хитрости и осторожности они унаследовали от Сулеймана недостаточно. Вместо того чтобы жить в заповедном Марсабите, где закон запрещает человеку поднимать ружье против животных, Мухаммед и Ахмед часто спускались с гор и отправлялись в сафари через равнины, где охотник имеет право убить слона.

Здесь в конце 60-х годов Мухаммеда настигла смертоносная пуля. Убийство прошло незамеченным и воодушевило любителей охотничьих трофеев, которые стали стремиться приобщить к ним и огромные бивни Ахмеда. В 1970 году стало известно, что два американских охотника снаряжают к подножьям Марсабита целую экспедицию, чтобы убить Ахмеда. Тогда общества охраны природы и крупнейшие зоологи мира подняли свой голос в защиту Ахмеда, который среди всех живущих ныне слонов имеет самые большие бивни.

И тогда произошел беспрецедентный в истории случай. Джомо Кеньятта, президент Республики Кения, издал специальный декрет, посвященный Ахмеду. В декрете говорилось, что Ахмед — «гордость животного мира Кении», достояние всего человечества и поэтому кенийское правительство «намерено оберегать Ахмеда любыми доступными путями». Президент объявил себя покровителем Ахмеда и заявил, что любой, кто посмеет поднять руку на этого слона, будет отвечать перед кенийским правительством по всем строгостям законов.

Именно тогда Вако и получил свою работу «сыщика» при Ахмеде.

Охотников убить Ахмеда сразу поубавилось. Зато сделавшись благодаря президентской опеке знаменитостью, Ахмед привлек к себе внимание натуралистов, кинематографистов и фотокорреспондентов. Я был одним из первых, начавших охоту за Ахмедом с фотоаппаратом. Однако сделать снимки «короля» оказалось делом отнюдь не легким.

Два дня и две ночи провели мы с Вако на Сокорте Дика, познакомились с доброй сотней слонов, но Ахмеда так и не дождались. Не увенчалось успехом и наше пребывание на Сокорте Гуда, имеющем, кстати, и «христианское» название Пэрадайз — «райское озеро». На его берегу есть небольшой палаточный лагерь Карантина, принадлежащий «последнему из могикан» колоритного племени профессиональных охотников на слонов Джону Александру. За фантастическую плату редкие посетители Марсабита могут арендовать у Александра палатку и получить на ночь традиционный протертый суп. Иногда им везет: Ахмед либо в одиночку, либо в сопровождении своих гигантских товарищей выходит из леса и приближается метров на полтораста к лагерю. Он пьет воду из Сокорте Гуда, принимает душ и снисходительно оглядывает окрестности. В стаде, к которому он обычно примыкает, почти все слоны — рекордных размеров. Марсабит тем и знаменит, что здесь живут одни из самых больших слонов в мире и Ахмед — самый большой из них.

Однако явление Ахмеда народу происходит весьма редко, и, как полагал Александр, ждать слона в ближайшие дни на берегу «Райского озера» было бесполезно. Многоопытный Вако придерживался того же мнения. Он советовал мне попытать счастья найти Ахмеда среди холмов Хуррикон, в десяти километрах к северу от Марсабита.

За три часа лендровер доставил нас к подножию холмов. Отсюда по бушу нужно было идти пешком. Слоновьи следы попадались буквально на каждом шагу. Однако с минуту постояв над ними, Вако отрицательно покачал головой.

— Маленькие следы, не Ахмеда это, — пробормотал он себе под нос.

Над одним следом, гораздо больше обычного, он простоял Дольше. Потом опять покачал головой.

— Нет, это старая Нагди, — повторил он. — Она немного хромает: видишь, след от одной ступни у нее гораздо глубже, чем остальные. К тому же следы у нее круглые, как и у всех слоних, а у слонов такие отпечатки оставляют лишь передние ноги. Задние же напоминают большое яйцо.

— Если у слонихи есть имя, значит, она тоже чем-то знаменита? — спросил я.

— Нагди — старая умная слониха. Ничего больше. Почему-то все вазунгу думают, что слоновьи стада водят самцы. А это бывает как раз очень редко. Почти всегда стадом руководит старая мудрая самка, которую слушаются все, в том числе и сильные самцы. Я давно знаю Нагди! Когда я был охотником, это она всегда предупреждала самцов о том, что я с ружьем подкрадываюсь к стаду, и по ее трубному сигналу они бросались на меня.

— А что, Ахмед хитер, умен, осторожен? — поинтересовался я.

— Хитрости и осторожности у него не отнимешь. Когда этот великан еще не был под опекой у президента и охотники его выслеживали, все равно никто не мог подобраться к Ахмеду.

Он забирался на самые крутые склоны, ночевал между скалами и стоило кому-то вторгнуться в горный дом слона, как камнепады предупреждали гиганта об опасности. Он никогда не ложился и поэтому, только заметив преследователя, тут же бросался на него. Ахмед никогда не убегал, потому что знал, что оставшийся в живых враг будет преследовать его. Он уничтожал врагов, и желающих связываться с ним становилось все меньше и меньше.

— Умен ли Ахмед? — продолжал Вако. — Наверное. Потому что как только его перестали преследовать люди с ружьями, как только Марсабит сделался резерватом и собратья слона перестали умирать от пуль, Ахмед изменил свое поведение. Он теперь стал добрым и доверчивым. Если его молодых «рабов» беспокоит близость людей и они стараются отогнать человека, то Ахмед иногда даже удерживает их.

— Разве у Ахмеда уже есть рабы? — удивился я.

— Да, старик теперь редко ходит один. У него два «раба», два молодых слона. Они почти не покидают его и не спускают глаз с людей, если те есть поблизости. Ахмед может спокойно стоять с закрытыми глазами или есть, но «рабы» всегда на страже. Они относятся к нему, как любящие дети к больному отцу.

Было уже заполдень, а мы даже еще не напали на «королевский» след. К вечеру Вако, правда, указал мне огромный отпечаток ступни на красной земле, но он был несвежий. Трава вокруг уже успела распрямиться, а огромные кучи навоза, которые вскоре попались нам на траве, уже подсохли. Ахмед вместе со своими телохранителями был здесь утром. Рядом с его огромными следами виднелись следы двух слонов поменьше.

Между тем пора уже было подумывать о ночлеге. Вако был склонен разжечь костер и ночевать прямо среди камней, успокаивая меня тем, что слоны никогда не нападают на спящего. Однако помимо слонов в скалах водились и леопарды, которые в противоположность благородным гигантам любят нападать на лежачих. Конечно, ружье ружьем, но я все-таки уговорил Вако вернуться к машине.

Утром мы быстро нашли место, где вечером напали на след, и тут удача улыбнулась нам. Не прошло и получаса, как Вако нашел совершенно свежий след, а рядом — лужу слоновьей мочи, которая еще не успела подсохнуть.

— Минут тридцать назад они были здесь, — уверенно сказал мой следопыт.

От слоновьей кучи, которая попалась нам под высоким молочаем, еще шел пар. Вако опустил в нее палец.

— Они были здесь минут десять назад. Слоны идут медленнее, чем мы. Наверное, останавливались, чтобы поесть. Ахмед где-то рядом, — прошептал он.

Мы замедлили шаг и крадучись пошли вперед. Нам преградил путь довольно большой валун, а когда мы высунулись из-за него, то увидели Ахмеда. Он стоял в зарослях невысокой травы, метрах в двухстах от нас, положив свои огромные бивни на спину одного из «рабов». Второй его телохранитель щипал рядом траву, время от времени поводя ушами. Ветер дул в нашу сторону, так что слоны, наверное, не подозревали о нашем присутствии. Это была удача. Однако солнце висело прямо напротив нас, над слонами, так что не приходилось и мечтать снять сцену отдыха «короля слонов», положившего бивни на «раба».

Больше полутора часов Ахмед стоял неподвижно, лишь изредка обмахивая себя ушами. Потом осторожно поднял голову, снял бивни с «подпорки» и направился к дереву рвать ветви. Бивни у «короля» были огромные, килограммов на сто каждый и длиной примерно по два метра. Это был прекрасный экземпляр, редкий даже для тех времен, когда слоны с огромными бивнями жили повсюду. Ведь даже тогда пара самых больших бивней, «вошедших в историю», имела по 205 сантиметров в длину и весила 225 килограммов. Но огромные бивни были в тягость старому «королю». Ахмеду уже за шестьдесят, а ведь слоновья жизнь не длиннее человеческой. Они редко доживают до восьмидесяти.

Королевские бивни тянули голову Ахмеда вниз, и, когда он шел по ровным участкам, они почти касались земли. Но среди камней или в зарослях кустов бивни мешали Ахмеду, цепляясь за стволы и ветки, и ему приходилось высоко откидывать голову назад. Он уже не мог быстро бегать или стремительно поворачиваться.

Я наблюдал за Ахмедом, почти не отрываясь, но в какой-то момент он внезапно… исчез. Не в первый раз мне привелось сталкиваться с подобным явлением. Огромные животные растворяются в лесу, словно они нематериальны.

При всей своей массивности и видимой неповоротливости слон на редкость проворен и быстр. Глядя на него, мы думаем, что он должен ходить, обязательно ломая все на своем пути и производя вокруг неимоверный шум, в то время как обычно слоны даже в густых зарослях передвигаются совершенно бесшумно. К тому же они обладают удивительной способностью маскироваться среди сравнительно небольших объектов, очень удачно используя при этом их очертания, игру света и теней, цветовые оттенки и т. д. Слон, кроме того, в отличие от большинства других животных прекрасно умеет ходить задом наперед.

…Я посмотрел на Вако: он дремал, облокотившись на ружье. Перевел взгляд на слонов — Ахмед вновь стоял под деревом, стараясь достать хоботом сочную зеленую ветку.

Потом прошло минут десять, мое внимание отвлекли белые птицы, усевшиеся вычищать насекомых на спине «рабов». Когда же я вспомнил о «короле», его вновь не было. Не отрывая глаз, я смотрел на пустое место, где только что стояло огромное животное. Две, три, десять минут… Солнце режет глаза, но я смотрю, пытаясь даже не моргать. Наконец из-за низких кустов, которые, казалось бы, не могут скрыть слона, появился Ахмед. Появился бесшумно и, сделав всего один шаг, вновь встал под дерево. Впечатление было такое, что кто-то молниеносно выдвинул и снова спрятал кулису с изображением слона…

Часа через три, когда солнце уже было в зените и жара становилась невыносимой, Ахмед, очевидно, решил поискать тени. Разворачиваясь, он повернулся лицом к нам, и в этот момент я рискнул щелкнуть несколько кадров. Спокойно и величественно «король» вошел в чащу и скрылся за деревьями. Два телохранителя бесшумной тенью последовали за ним…

Воин становится старейшиной

Нанеся визит вежливости «королю» Ахмеду, я обосновался в Карантине. Оттуда я ездил по стойбищам рендилле, знакомясь с их бытом, фотографировал женщин, навьючивающих бурдюки с водой на верблюдов, и приветливых престарелых моранов, явно томящихся от бремени мирных дней, наступивших в Марсабите.

Меня удивило, что у многих воинов лица были разрисованы полосами пепельного цвета и что вообще вокруг царит какое-то приподнятое, почти праздничное настроение.

— Что за полосы на воинах? —осведомился я у одного из мужчин.

— Все должны знать, что вскоре мы уже не будем моранами и станем старейшинами, — с достоинством ответил он. — Эти полосы — знак того, что с новой луной дух моранов нас покинет.

— Это значит, что в ночь новолуния состоится элмугет — церемония перехода воинов в старейшины?

— Да, ты верно понял меня, — величественно кивнул он головой.

— Где это будет?

— В Раматроби.

Я принялся «наводить мосты», пытаясь с помощью марсабитских знакомых добиться разрешения у вождей рендилле побывать на элмугете. Это главная церемония в жизни рендилле, пройдя которую их великовозрастные мужчины получают наконец право иметь жену. Переговоры шли довольно успешно. Их благополучному завершению особенно помогла одна встреча.

Как-то я заехал на бензоколонку заправить машину и рядом, на обочине дороги, увидел своего старого знакомца Лангичоре. Он сидел на большом камне и пил помбе из бутылки.

— Джамбо^[26], мзее, обрадовался я встрече. — Ты еще помнишь меня?

— Сиджампо^[27]. Я не так стар, чтобы забыть мзунгу, с которым так много ходил по горам, — тряся мне руку, проговорил он. — Что, опять хочешь попасть на наш праздник и опять тебя не пускают?

— Да нет, вроде бы пускают, — ответил я. — Великовозрастные мораны у рендилле не так строптивы и заносчивы, как молодые воины самбуру.

— Ну вот и отлично, — закивал головой старик. — Значит, скоро мы опять увидимся на элмугете.

— Ты будешь там, мзее?

— Иначе зачем бы я был здесь? — усмехнулся он. — Старый Лангичоре будет на элмугете и поможет тебе во всем.

Вечером, встретив Вако, я выяснил у него причины, побудившие Лангичоре появиться в Марсабите. Из слов аскари получалось, что существует целая каста ндоробо — своего рода странствующих мганга и церемониймейстеров, которых местные племена приглашают на свои ритуальные торжества. Лангичоре, оказывается, тоже принадлежал к этой касте.

Нилотские и кушитские племена, появившиеся на кенийском Севере гораздо позже ндоробо, очевидно, не имели собственных мганга и ритуальных лидеров и приглашали к себе подобных деятелей из среды аборигенов. Постепенно это сделалось традицией, и среди ндоробо появилась целая прослойка особо почитаемых отправителей культов, популярных среди всех соседних племен.

Не знаю, как развивались события, но через три дня Лангичоре прислал за мной в лагерь Карантина мальчишку. «…Мзее завтра с утра приглашает вас ехать вместе с ним в Раматроби», — отдышавшись, выпалил он.

Путь лежал через знакомые черные вулканические плато, которые начинаются у когда-то извергавшего лаву Марсабита и тянутся до восточного побережья озера Рудольф. Шесть часов лендровер полз по нагромождениям туфов, и за все это время нам лишь один раз попалось стойбище рендилле. Оно представляло собою обнесенную колючими ветками круглую площадку. За колючим забором, также по кругу, стояли шатры, крытые верблюжьими шкурами. Рендилле обычно остаются на одном месте не больше двух — трех дней. Их шатры женщины без труда ставят и разбирают за пятнадцать — двадцать минут. На более длительный срок стойбище разбивают лишь тогда, когда в семье появляются тяжело больные или когда у женщины начинаются предродовые схватки. Но даже и в этом случае с нуждающимся в помощи в стойбище остаются лишь два-три человека. Остальные уходят по условленному маршруту. Их всегда гонит вперед отсутствие корма и воды для скота. В пустынях Хедад, Кайсут и Чалби травы, которую может найти скот в радиусе тридцати — сорока километров от стойбища, хватает лишь на один день. Поэтому волей-неволей, чтобы не потерять скот, рендилле должны через день преодолевать тридцать-сорок километров. Расстояния же между источниками и того больше. Предотвратить гибель коров от жажды удается лишь за счет запасов воды, которую транспортируют на верблюдах в бурдюках, сшитых из жирафьих шкур.

Чем ближе мы приближались к Раматроби, тем чаще попадались нам верблюды, увешанные бурдюками. Однако в отличие от обычных караванов, которые ведут женщины, на сей раз перед верблюдами шли мужчины. Это были мораны, спешившие на церемонию.

— Каждая семья, чьи мораны станут после элмугета старейшинами, должна прислать на церемонию жертвенного верблюда, — объяснил Лангичоре. — На них же мужчины везут воду, которой смоют с себя пыль тех лет, что они были моранами…

«Пыль тех лет, что они были моранами» — это не пышная фраза, а вполне реальный образ. Суровая природа, лишавшая людей воды, не разрешает рендилле растрачивать влагу на умывание. Свой утренний туалет они совершают, натирая тело верблюжьим жиром. Пыль пустыни, осевшая на этот жир, действительно, редко смывается. Если рендилле кочуют далеко от постоянных источников воды, по-настоящему вымыться они могут лишь в наиболее важных в их жизни случаях. Для женщины — это день рождения её ребёнка, для мужчины — ночь накануне обрезания и элмугета.

Мое появление в Раматроби было встречено очень сдержанно, совсем не так, как в горах Олдоиньо Ленкийо. Это объяснялось и более солидным возрастом моранов-рендилле, и тем, что кушиты вообще намного сдержаннее экспансивных нилотов.

По просьбе Лангичоре я показал трем старейшинам-рендилле, а потом и нескольким моранам, как далеко можно видеть в бинокль. Как всегда, высказывая удивление, они почмокали языками, после чего старейшины передали через Вако свое разрешение остаться мне на элмугете. Я преподнес им мешок сахара, и рендилле, забыв обо мне, принялись за свое дело.

Можно, конечно, понять состояние сорока-пятидесятилетних мужчин, которым наконец разрешили обзавестись семьей. В отличие от оседло живущих масаев или самбуру мораны у рендилле не строят для себя отдельных холостяцких маньятт, а кочуют вместе с родителями. Их племенные законы допускают тесные отношения моранов с незамужними женщинами, однако жениться они не могут и поэтому не имеют права иметь детей. Ребенок, родившийся от морана, считается незаконным, а отца его ждет вечный позор. Про таких моранов рендилле говорят, что они «не научились быть мужчинами». А в таком случае они так и остаются моранами — пожизненными воинами без права иметь настоящую жену и законных детей.

В последний день перед церемонией на зеленой опушке горного леса Раматроби начали строить огромное стойбище для проведения элмугета. В торжествах должны были принять участие мораны из восьмидесяти шести семей, кочующих на огромной пустынной территории. И каждый из них привел в Раматроби помимо жертвенного верблюда еще по восемь-десять транспортных верблюдов, которые тащили шатры и скарб всех участников церемонии. Присутствовать на элмугете разрешается старейшинам родов, отцам моранов и избранницам воинов, которые по окончании элмугета получат право стать женами посвященных.

Весь день рендилле разбивали свои шатры, а из пустыни со всех сторон к церемониальной енканге шли и шли караваны. Об их приближении предупреждал гулкий звон деревянных колокольчиков, подвешенных на шеях верблюдов. К вечеру у подножия скал Раматроби вырос огромный круглый крааль. Около четырехсот шатров, образовавших пять вписанных друг в друга кругов огораживали огромную площадку, в центре которой бродили восемьдесят шесть белых жертвенных верблюдов.

Когда взошла луна, началась церемония омовения. Из сотен сшитых вместе коровьих шкур, по краям подвешенных к вбитым в землю кольям, было сооружено нечто вроде огромной купели. Мораны из каждой семьи подтаскивали к ней жирафьи бурдюки и выливали из них воду. Потом три вождя рендилле и Лангичоре, не раздеваясь, влезли в купель и, стоя в середине по колено в воде, по очереди обращались к моранам с короткой речью.

— Они воздают должное моранам, всю свою молодость и зрелые годы отдавшим защите стад, стариков, женщин и детей, — наклонившись ко мне, перевел Вако. — Они восхваляют их храбрость, ум и отвагу. Они говорят, что, покончив с жизнью моранов и став старейшинами, мужчины приобретают новые обязанности. Хотя они вскоре женятся, а затем сделаются отцами, они все равно будут в долгу перед племенем и его лидерами. Они исполняют этот долг перед рендилле, воспитывая хороших детей — будущих смелых моранов, выращивая хороший скот и приумножая богатство всего племени.

Четыреста моранов, сжав в руках копья и склонив головы, стояли возле квадратной купели, с благоговением слушая своих лидеров. О чем думали эти мужчины, которых старая традиция лишила многого в жизни? Принимали ли они эту традицию сердцем или лишь покорно подчинялись ей? Вспоминали ли они с гордостью о своей удалой юности, о походах против соседей или с сожалением думали о зря ушедших годах? А может быть, мысленно переносились в будущее, которое избавляло их от противоестественной боязни стать отцом?

Когда Лангичоре, выступавший последним, начал свое обращение к моранам, я навел фотоаппарат на купель и нажал электронную вспышку. Три стоявших там вождя обернулись и что-то гневно прокричали в мою сторону.

— Вожди говорят, что в этот вечер и все последующие вечера элмугета ничто не должно быть ярче луны, — пояснил мне Вако. И помолчав, добавил от себя: — Обычно во время этих церемоний не разжигают даже костров. Советую не рисковать: вожди разрешили тебе лишь смотреть, что здесь происходит. О том, что ты будешь пользоваться ярким светом, договора не было. Все увидеть можно и без него. Под тем предлогом, что ты оскорбляешь луну, они могут нарушить договор и прогнать тебя. Я вновь посмотрел на купель. Она была установлена так, что полная луна отражалась в воде как раз в ее середине. Вокруг ее отражения стояли старейшины. Очевидно, луне придавалось особое значение в этой церемонии.

Лангичоре кончил говорить и одновременно все четыре старика, стоявшие в купели, хлопнув в ладоши, издали протяжный, немного зловещий крик. Мораны ответили им резким отрывистым «ийе». Затем, как по команде, скинули с себя одежды, отошли от купели и, выстроившись в один ряд в длинную цепочку, побежали по поляне.

«Ийе! Ийе! Ийе!» — выкрикивали бегущие мораны, подпрыгивая, и резким движением как бы выбрасывали голову вперед. «Ийе! Ийе! Ийе!» — все быстрее и быстрее кричали они и в такт их ритмичному крику все быстрее и быстрее извивалась по поляне живая змейка из обнаженных, натертых верблюжьим жиром тел, поблескивавших в лунном свете.

У рендилле, как и у других нилотских и кушитских племен Кении, весь этот ритуал проходит исключительно под аккомпанемент человеческого голоса. Никаких тамтамов, никаких горнов и ксилофонов, так шумно сопровождающих ритуальные церемоний народов банту, здесь не было. Не было здесь также ни таинственных масок, ни устрашающих ряженых. Организаторы церемонии явно избегали мистики, они обращались непосредственно к естеству посвящаемых. Для придания таинственной торжественности обряду элмугет они взывали к самой природе.

— Ийе! Ийе! Ийе! — надрывно, уже срывающимися голосами кричали нагие воины, бешено прыгая по поляне, залитой голубым светом луны. «Ийе! Ийе! Ийе!» — вторил эхом темный таинственный лес. Эта обстановка всеобщего предельного нервного напряжения передалась даже мне.

Между тем три вождя и Лангичоре вновь вошли в купель, но стали на этот раз не посередине, а в одном из ее углов. С противоположного угла выстроились в очередь, чтобы войти в воду, все еще прыгающие и кричащие мораны. Они по одному залезали в купель, пересекали ее по диагонали, останавливались в том месте, где в воде отражалась луна, и, склонив голову, всем своим видом изображая покорство и смирение, шли дальше в угол, где стояли вожди. Те говорили им последние напутствия и давали отхлебнуть из большого бычьего рога глоток молока, смешанного с медом и кровью.

Некоторые из выстроившихся в очередь моранов, внезапно вскрикнув, вдруг падали на землю и, дрожа всем телом, принимались кататься по траве. Глаза их, как бы остановившиеся от ужаса, были обращены к луне, у губ появлялась белая пена. Это был не маскарад, а состояние глубокого транса, который я уже раньше наблюдал у многих нилотов во время ритуальных церемоний и танцев.

Другие мораны пытались успокоить своих товарищей, обращаясь с ними, как с больными, страдающими припадками эпилепсии. Трое-четверо мужчин садились на руки и ноги впавшего в транс, кто-нибудь просовывал ему между зубов толстую ветку, предотвращая тем самым укус языка. Минут через десять-пятнадцать конвульсивные движения прекращались, после чего находящегося в трансе морана относили к женщинам, которые обливали его водой. Еще через четверть часа, придя в себя, посвящаемый вновь прыгал среди моранов, стоящих в очереди в купель.

Для некоторых моранов свидание в купели со стоящими в углу вождями подобно часу страшного суда. Ведь одни из них могли подозреваться в трусости, другие — в связях с замужней женщиной или в неподчинении решениям старейшин. И тогда стоящие в углу четыре старца, посоветовавшись, могли отказать провинившемуся морану в праве стать старейшиной, на глазах у всех изгнать его из купели. Чаще всего именно такие, знающие за собой грех мораны и впадают в транс. Это объясняется страхом перед ожидающимся с минуты на минуту решением ритуальных лидеров. Другие же мораны доводят себя до состояния транса преднамеренно, желая тем самым показать, что они переживают свою вину. Так во всяком случае объяснил мне потом Лангичоре поведение посвящаемых.

Во многом элмугет у рендилле напоминает аналогичную церемонию эното у масаев и самбуру. Только у этих племен лайбоны дают свои последние напутствия посвящаемым не в купели, а в хижине, куда не допускаются женщины.

Большинству моранов старейшины разрешают остаться в купели. Примерно лишь один из пятнадцати посвящаемых отвергается стариками. Отверженный, смиренно склонив голову, уходит прочь туда, где его поджидают женщины, — как правило, те, кто надеялись по окончании элмугета стать его женами. Они рвут на себе волосы, рыдают и с помощью многочисленных подруг пытаются втолкнуть морана обратно в купель.

Четыре мудрых старца не забывают следить и за тем, что делают эти женщины. Если моран искренне и энергично сопротивляется, но все же оказывается опрокинутым в купель натиском возлюбленной и двумя-тремя десятками ее подруг, вожди могут «пересмотреть» дело морана, разрешить ему пройти обряд омовения и стать старейшиной. Но если старцы заметят, что отвергнутый ими ловчит, противится женщинам лишь для видимости, а на самом деле сам хочет попасть с их помощью в купель, вожди бывают непреклонны. Страшный позор ждет дважды отвергнутого. До самой смерти будут говорить о нем как о человеке, «который хотел стать мужчиной с помощью женщин».

Почти до самого утра, до тех пор пока «солнце не начнет прогонять с неба луну», полощатся в купели счастливцы, смывая с себя «пыль времен моранов». Потом каждый из них заворачивается в заранее приготовленную белую верблюжью шкуру и идет в собственный шатер. Весь следующий день он будет спать в полном одиночестве, готовясь к следующей, не менее ответственной ночи.

Такова часть церемонии элмугет, которая сохранилась у тех немногих кланов рендилле, которые не приняли ислама и остались язычниками. Вторая же часть церемонии отмечается и рендилле-мусульманами.

Эта часть элмугета начинается на следующий вечер, как только взойдет луна. Это «варфоломеевская ночь» для верблюдов.

Каждая из восьмидесяти шести семей отдает для церемонии своего лучшего дромадера. Восемьдесят шесть белых верблюдов, впервые отмытые за всю свою тяжелую жизнь, ждут посреди маньятты своего последнего часа. Посвящаемые мужчины уже проснулись. Они натирают свои тела жиром и, накинув кожаные плащи, один за другим выходят из шатров.

Вновь протяжно кричат старики, и мораны, отыскав в стаде своих верблюдов, уже почуявших что-то недоброе, выстраиваются в ряд. Некоторые животные пытаются вырваться, убежать в пустыню, но обе пары ног у них крепко связаны. Единственно, что они могут свободно делать, — это мотать своими длинными шеями, на которых дребезжат деревянные колокольчики. Это дребезжание еще больше нагнетает обстановку нервозности, царящей на площадке.

Самый старший среди моранов одного рода берет в руки длинный плоский нож — пангу. Старики испускают звук иной тональности, и мораны, набросившись на верблюдов, начинают валить их наземь. Это последняя в жизни моранов возможность показать свою удаль и отвагу. Мораны, которые повалят и убьют верблюда первыми, будут в особом почете на празднике.

Но справиться с огромным животным даже четырем-пяти мужчинам не так-то просто. Верблюда положено убить с одного удара, воткнув пангу прямо в мозг, который легко уязвим лишь в определенном месте между ушами. Чтобы попасть туда, надо, чтобы хоть одно мгновение извивающаяся по песку змеиноподобная шея поваленного дромадера была неподвижной. Верблюды предпринимают неистовые усилия, чтобы освободиться от своих хозяев, которым они покорно подчинялись всю свою жизнь. Животные скидывают и подминают под себя людей, пытающихся навалиться им на ноги, конвульсивно извиваются, дико храпят. Но постепенно люди завладевают положением. То там, то здесь, рассекая воздух, вонзаются в верблюжьи головы тяжелые панги. Все реже слышен верблюжий хрип, все чаще раздаются победоносные возгласы моранов. Вот уже все восемьдесят шесть верблюдов лежат поверженными посреди церемониальной маньятты.

Быстро и ловко мораны разделывают туши, снимают с них шкуры, режут мясо. Шкуры поступают в распоряжение замужних женщин, которые тут же принимаются их обрабатывать. Верблюжий горб — сгусток белого жира — передается матерям моранов, которые, разделив его на необходимое число кусков, дарят их подругам моранов, своим будущим невесткам. Этот подарок — своеобразный символ того, что семья морана, обретающего право жениться, готова принять к себе его жен. Часть верблюжьего мяса режут на узкие полоски и также отдают женщинам — его будут сушить впрок.

Но наиболее лакомые куски верблюжьих туш мораны жарят на костре под раскидистым деревом. Так начинается пир по случаю окончания поры моранов.

Отменно наевшись, мужчины приглашают под дерево своих подруг, с которыми прыгают вокруг костров и безудержно веселятся.

Лишь на рассвете они скрываются в своих шатрах. А на начинающем голубеть небе уже появляются тучи грифов и марабу. Почуяв добычу, они парят над залитым кровью местом ритуальной резни, ожидая своего часа. Когда маньятта засыпает, они сплошь облепляют останки восьмидесяти шести верблюжьих скелетов и начинают свой пир. Потом к ним присоединяются гиены и шакалы. Когда вечером люди вновь выйдут из шатров, посреди маньятты они увидят лишь огромные груды начисто обглоданных белых костей.

Еще пять ночей будут пировать мораны под раскидистым деревом. Когда запасы верблюжьего мяса иссякнут, они зарежут всех предназначенных для элмугета коров, затем овец и, наконец, коз. Им не надоест есть мясо. Ведь полвека они были моранами, а их пища — молоко и кровь. Потом они сделаются старейшинами, но тоже очень редко будут принимать из рук своих жен заменяющий здесь тарелку черепаховый панцирь с мясным блюдом. В обычные дни рендилле избегают резать скот. Элмугет — один из немногих счастливых случаев, когда скотовод может наесться мясом. Это старая традиция. Племя, разрешая моранам зарезать так много скота, как бы благодарит воинов за те долгие годы честной службы, которую они несли, отражая своими копьями натиск врага.

Потом, на шестой день, когда уже зарезан весь скот и съедено все мясо, мужчины опять собираются под деревом пиров. Туда к ним приходят ритуальные лидеры и поздравляют их: мораны делаются старейшинами. Целую ночь еще прыгают и веселятся мужчины. А на следующий день женщины разбирают шатры, вьючат их на транспортных верблюдов и вместе со своими будущими мужьями отправляются в глубь пустыни, в их родовые енканги. Тогда по всей земле рендилле начинается свадебная пора…

С караваном габбра через Дида Галгалу 

Мне во что бы то ни стало хотелось проникнуть на земли габбра и боран. Поэтому я попросил всех своих марсабитских знакомых подыскать попутный караван, с которым можно было бы дойти до пограничных с Эфиопией бома — Сололо или Мояле. Перспектива пройти через пустыни с кочевниками казалась мне куда более привлекательной, чем надоевшие мытарства езды по бездорожью на машине.

Помог мне местный предприниматель Барава Леба, который отправлял на верблюдах в Сололо груз провианта для тамошних лавок. Лёба обещал, что полторы сотни километров, отделяющие Марсабит от эфиопской границы, караван преодолеет за пять дней. За два доллара в день он предложил мне арендовать у него верблюда с седлом, за три доллара — шатер и слугу Дабассо, смышленого паренька из племени боран.

Скажу сразу, что, попробовав взгромоздиться на верблюда, я вскоре слез с него и больше ни разу на него не залезал. Гарцевать на верблюде по заваленному огромными обломками лавы плоскогорью оказалось для меня делом слишком сложным. К тому же, остерегаясь свалиться с его высокого горба на острые камни, я воздерживался смотреть по сторонам, а это было обидно. Поэтому я двигался за караваном, прыгая с камня на камень. Так же, кстати, поступило и большинство погонщиков верблюдов. Их было шесть человек и все они принадлежали к племени габбра, по суровым землям которых пролегал наш путь. Среди «лунного ландшафта» пустынь мужчин габбра сразу можно узнать по их одежде, бросающей вызов черным краскам местной природы. На голове у них всегда белоснежные тюрбаны, на стройных красноватых телах — белые накидки через одно плечо и такие же идеально белые юбки.

И черты лица, и язык габбра выдают в них кушитов. Легенды, которые, развьючив верблюдов, ежевечерне рассказывали мне у костра погонщики-габбра, говорят о том, что в незапамятные времена это племя переселилось на вулканические плато с востока, из Сомали. Тогда габбра были мусульманами. Однако позднее, смешавшись с рендилле и боран, они вновь сделались язычниками. Основная масса габбра обитает сейчас в Эфиопии; в Кении живут лишь около шестнадцати тысяч представителей этого племени. Их лучшие пастбища находятся на зеленых холмах Хури, с запада подступающих к плоскогорью Дида Галгалу. Там женщины пасут скот и растят детей, в то время как мужчины подрабатывают извозным промыслом, транспортируя товары через свои черные плато.

Этот промысел возник давно, когда из районов Северной Эфиопии к побережью Красного моря и Индийского океана двигались большие караваны, груженные слоновой костью, кофе и шкурами. Воинственные габбра, считая никем не заселенное плоскогорье Дида Галгалу «своим», решили извлечь хоть какую-то пользу из этих бесплодных земель. Они запретили эфиопским купцам пересекать Дида Галгалу на своих верблюдах. Каждый торговец, вступивший на их земли, должен был оставить у границ Дида Галгалу своих верблюдов и купить у габбра новых животных. Кроме того, купцы должны были платить габбра пошлину за транзитные перевозки через их земли и нанимать среди них проводников караванов и погонщиков. Так габбра сделались монополистами в организации верблюжьих караванов. За ними установилась добрая слава честных и смелых людей, лучших знатоков каменных пустынь. Поэтому габбра и сейчас ведут из Кении в Эфиопию и обратно почти все торговые караваны.

На огромной территории страны габбра в Северной Кении нет ни одного поселения, ни одной деревни, ни одного административного пункта. Мы шли уже три дня и ни разу не видели даже временных стойбищ.

Иногда мне начинало казаться, что мы никогда не выйдем из этого безжизненного места. Наш длинный караван выглядел издалека каким-то огромным единым чудовищем, извивающимся среди черных камней. К двум часам дня лава раскалялась до того, что подошвы ног не спасал даже толстый каучук на моих ботинках. Трудно было понять, откуда больше пышет жаром: сверху, от солнца, или снизу, от черных камней. Ели мы дважды: ранним утром и ложась спать. Ежедневно мы отшагивали по этой отнюдь не приспособленной для пеших прогулок местности по тридцать — тридцать пять километров. Весь день погонщики упрямо шли вперед, не останавливаясь для привала даже в самые жаркие полуденные часы. Это был какой-то варварский темп, противоречащий всем африканским порядкам. В любой стране, у любого племени здесь существует неписаный закон: в наиболее жаркие солнечные часы люди спят.

Не могу сказать, чтобы я особенно страдал от жары. В условиях необычайно сухого воздуха высокая температура — не менее сорока градусов — переносилась не так уж тяжело. Более невыносимым было само солнце, этот огромный огненный шар, источник яркого света, от которого буквально некуда было деться. Его раздражающая, выводящая из равновесия яркость еще больше подчеркивалась темными красками земли, резкая граница угольно-черной земной поверхности и ослепительно голубого небосвода, повсюду бросавшаяся в глаза на горизонте, казалась неестественной, даже фантастической. Очевидно, от яркого света страдали и габбра, которые в полуденные часы закрывали глаза своими белыми накидками, двигаясь за верблюдами подобно белым привидениям. Никогда и нигде я так не наслаждался ночной темнотой. Быть может, этот свет, спрятаться от которого на лишенной деревьев равнине не было никакой возможности, и гнал габбра вперед.

Лишь один раз погонщики были вынуждены остановить караван, а вернее, подчиниться воле верблюдов, отказавшихся идти. Неожиданно нам начали попадаться бабочки. Это были репейницы, так часто встречающиеся в наших степях. Завидев караван, они резко поворачивали в нашу сторону и садились на верблюдов или на нас.

Для репейниц встреча с нашим караваном была столь же спасительной, как для птиц, летящих над океаном, — встреча с кораблем. Большинство перелетных птиц не могут сесть отдохнуть на воду, здесь же бабочки не могут приземлиться на раскаленные до шестидесяти-семидесяти градусов камни. Те же из них, которые неосторожно садились на них или падали в изнеможении, тут же изжаривались заживо.

Бабочек становилось все больше и больше, и вскоре облепленные ими верблюды превратились в каких-то сказочных существ, заросших пестрой махровой шерстью. Репейницы проникали даже в ноздри животных. Верблюды начали нервничать, мотать головами и лягаться, пытаясь освободиться от бабочек. А репейницы все летели и летели. Вскоре нас накрыло целое облако этих бабочек, слегка затемнившее даже солнечный свет. Это было какое-то феерическое зрелище.

Верблюды окончательно взбунтовались и начали скидывать навьюченный на них груз. Караван пришлось остановить, верблюдов стреножить, а нам самим спасаться от бабочек под шкурами. Закутавшись в них, обливаясь потом, мы сидели под палящими лучами солнца.

Часа полтора летели репейницы. Куда направлялись мириады этих насекомых? Скорее всего в Марсабит, на зеленый островок среди пустынь, неспроста названный самбуру «Горами бабочек». О перелетах репейниц, которые подобно птицам улетают зимовать из Европы в Африку, известно давно. Однако закономерности этих миграций почти не изучены.

Потом туча бабочек пролетела мимо, и мы отправились дальше. Но до самого вечера среди обломков лавы нам попадались пестрые крылышки репейниц-путешественниц, словно цветы, выросшие среди камней.

На четвертый день, проведя сутки в стойбище габбра на холмах Хури, где погонщики оставили часть продовольствия и загрузили верблюдов шкурами, мы резко повернули на восток. Склоны этих холмов, расчлененные десятками иногда заполняющихся водой лагов, — наиболее оживленная часть страны габбра. Не проходило часа, чтобы навстречу нам не попался здесь караван или стадо коз, перегоняемых женщинами. Как и все местные племена габбра имеют собственные, специфические детали национальной одежды или украшений, позволяющие соседям без лишних вопросов выяснить их племенную принадлежность. У женщин-габбра такое «отличительное» племенное украшение — надетые на лоб две-три нитки металлических бус, которые напоминают не то венок, не то корону. Каждая бусинка — квадратной формы. В былые времена, когда габбра посредничали в торговле между Эфиопией и Сомали, эти бусы делали из серебра местные кузнецы. Сырьем для них служили талеры Марии-Терезии, которыми купцы расплачивались с погонщиками верблюдов. Сейчас габбра довольствуются бусами из дешевых металлов — алюминия или олова. Золото и другие желтые металлы здесь не в почете. В тон к белоснежным одеяниям своих мужей женщины предпочитают носить украшения из белых металлов. Нередко такие квадратные, реже многогранные, бусы сплошь, как стоячий воротник, закрывают шею женщин-габбра и ниспадают на открытую грудь. Однако и «воротник», и бусы из белого металла — это уже не племенные украшения габбра, их носят женщины и других родственных племен — боран, мериллё, ормо.

У колодцев и водопоев, куда со своими стадами собираются женщины, нередко можно увидеть целые развалы этих дешевых украшений. Их делают и продают мужчины, принадлежащие к касте отверженных — тумал. Кочевники верят, что если тумал долго смотрит на животных, то может сглазить их, даже не желая того. Поэтому даже у колодцев они сидят в стороне, спиной к верблюдам и козам. Оставив своих животных под присмотром подруг, женщины сами по очереди бегают к кузнецам выбирать себе украшения.

О, какое шумное и красочное зрелище представляют собой водопои в этом районе! На землях габбра, где нет ни селений, ни базаров, площадка вокруг колодца или застоявшейся лужи на дне пересохшего лага превращается в своего рода центр социальной и экономической жизни всего племени. Это единственное место, где могут встретиться представители различных родов, обычно кочующих на расстоянии десятков километров друг от друга, куда стекаются любые новости и откуда расходится вся информация о жизни племени и его соседей.

Порой непосвященные люди недоумевают: как поддерживается и функционирует общественная жизнь в племени, кочующем по пустыне? Откуда мораны, живущие в сотне километров друг от друга, узнают, что в такой-то день, в таком-то месте верховные ритуальные лидеры решили провести элмугет? Или откуда всем старейшинам становится известно, что очередная бараза, на которой будет обсуждаться распределение пастбищ, состоится на второй день новолуния? Да очень просто. Верховные лидеры и вожди посылают к редким здесь водопоям своих представителей. Посидит такой «посол» недели две под пальмой дум у колодца, передаст всем погонщикам караванов решение вождей, и они, вернувшись в родное стойбище, сообщат там новость. Две недели — это обычно максимальный срок. Не реже чем раз в две недели появляются у водопоев караваны даже из самого далекого стойбища, потому что дольше этого срока верблюды здесь прожить без воды не могут.

Самый оживленный водопой в этих местах — Гарибабор. Это большой бассейн, окруженный красными скалами, создание которого, как и других колодцев на севере-востоке Кении, габбра считают делом рук великанов. В их мифологии эти великаны, якобы жившие здесь около двух тысяч лет назад, называются «махаданле» или «малало».

С махаданле, которые со временем якобы переселились в благодатные районы Межозерья, легенды жителей Руанды и Бурунди связывают появление современного народа тутси — самых больших людей земли, средний рост которых - 182 сантиметра.

Действительно, у тутси и кушитов есть кое-что общее. Помимо высокого роста, а также стройных поджарых фигур, и тутси и сомалийцы — долихоцефалы. Можно найти схожие черты и в их обычаях, и в их одежде. Так, например, очень похожи женские наряды тутси и восточных сомалиек, состоящие из длинного куска легкой яркой материи, которую они особым образом оборачивают вокруг своих стройных тел. Такие наряды, слегка напоминающие индийские сари, больше в Африке никто не носит. Удивительно схожи также используемые этими народами методы приготовления молочных продуктов; другим же племенам, населяющим территории, разделяющие тутси и кушитов, они не известны.

Большинство западных ученых причисляет тутси к хамитам, представляя их расой «аристократов», поработивших негроидные племена Межозерья. Однако, быть может, загадку махаданле (малало) легче всего будет решить, допустив, что это тоже были африканские кушитские племена, жившие сначала на Красноморском побережье и находившиеся на более высоком уровне развития, чем жители внутриматериковых районов. Какие-то причины — скорее всего войны, в древности не раз охватывавшие побережье Красного моря, — заставили махаданле (малало) переселиться в пустынные районы на стыке границ современных Эфиопии, Сомали и Кении, где они вырыли свои колодцы. Оттуда часть их мигрировала на Центральные нагорья Кении, приняв участие в создании азанийской цивилизации, другие же переселились дальше на запад, в Межозерье. В легендах габбра, в частности, говорится, что люди, населявшие раньше их земли и построившие колодцы, «ушли вслед за солнцем», то есть на запад…

Гарибобор — это, скорее всего, творение природы, «облицованный» базальтами провал между скалами, в который попадают дождевые и, возможно, минеральные воды. Его сооружение приписывается местными кочевниками великанам махаданле по инерции. Что же касается других глубоких и узких колодцев, то они сооружены, бесспорно, искусной рукой человека. Остается лишь удивляться, какими орудиями пользовались их древние строители, умудрившиеся прорубить в лаве узкий (в диаметре не шире вытянутой руки человека) ствол, отвесно уходящий вглубь на восемь-десять метров. У одного из таких колодцев на равнине Нгасо я задержался, наблюдая, как габбра извлекают воду из этой глубокой скважины. Шесть мужчин опустили в колодец сплетенную из пальмового волокна лестницу, прикрепив ее к лежавшему неподалеку огромному куску лавы. Пять мужчин, едва протискиваясь в каменное отверстие колодца, один за одним исчезли в преисподней. Первый из них взял с собой под землю ведро, вырезанное из пальмового ствола. Где-то там внизу, вися на лестнице, он черпал воду и передавал ведро находившемуся над ним товарищу. Примерно через каждую четверть часа ведро появлялось на поверхности, и поджидавший его мужчина переливал воду в огромный глиняный кувшин, оплетенный ветками (габбра не прекратили окончательно связи с Эфиопией и оттуда в больших количествах получают керамические изделия, незнакомые большинству других племен Севера). Затем ведро вновь исчезало в колодце. Пять мужчин, висящих на лестнице, вдруг затянули протяжную песню. Песня вырывалась из-под земли и неслась над черными равнинами…

Наш караван не останавливался у колодцев, потому что ждать своей очереди, чтобы получить воду, надо было не меньше суток. Мои же спутники-габбра спешили. Вопреки обещаниям Леба преодолеть расстояние до Сололо за пять суток, мы шли уже шестой день и, как считали погонщики, должны были попасть туда не раньше, как через неделю.

На восьмой день нашего перехода погонщики, к моему удивлению, избрали очень странное направление нашего маршрута. С утра мы должны были идти на восток, но вдруг повернули спиной к солнцу и пошли совершенно в противоположном направлении, а потом часов через пять резко повернули на север. Я несколько раз спрашивал проводников, куда мы идем, но ни разу не получал вразумительного ответа. Лишь ближе к вечеру, вновь обернувшись лицом к востоку, я понял причину, вынудившую нас сделать огромный крюк. Справа от нас равнину пересекала узкая, метров в шесть-семь трещина с совершенно отвесными стенами. Она тянулась на многие километры. Если над ней построить мост, путь из Марсабита в Сололо сократится на целый день.

Я так и не понял, когда наши верблюды спали. Весь день, с утра до вечера вышагивали они по тридцать-тридцать пять километров по пустыне, а ночью бродили вокруг наших биваков, по лагам и между скал отыскивая себе сухие травинки. Надо было ходить всю ночь, чтобы в этом почти лишенном растительности крае насобирать такое количество травинок и колючек, которые бы смогли насытить огромное животное.

На привалах подолгу пили все, кроме дромадеров, причем питье для себя габбра получали главным образом от верблюдов. Мы почти не употребляли воды, но по утрам и на ночь выпивали по полтора-два литра молока: для того чтобы поить людей, в караван специально были взяты две дойные верблюдицы. Испив два литра парного верблюжьего молока, уже не очень хотелось думать не только о воде, но и о еде. Оно на редкость питательно: содержит больше шести процентов жира и азотистых веществ и до пяти процентов молочного сахара. Наши кормилицы были единственными животными в караване, которым каждый вечер погонщики выдавали воду. Ее везли для верблюдиц три дромадера в огромных кожаных бурдюках. Лишь совсем недавно науке, наконец, удалось установить причины удивительной способности верблюдов по десять-четырнадцать дней жить без воды. Во-первых, оказалось, что у верблюда удивительные свойства крови. Теряя влагу в целом, верблюд умудряется удержать ее в крови в несоизмеримо больших количествах, чем остальные животные. Очевидно, разгадку этого свойства принесет изучение эритроцитов верблюжьей крови. У всех млекопитающих они дисковидные и только у верблюдов и других мозоленогих — ламы, гуанако, альпаки и викуньи — овальные.

Второе необыкновенное свойство верблюдов — редкостная для теплокровного животного способность изменять температуру своего тела в довольно широком диапазоне: от тридцати четырех градусов ночью до сорока двух в полдень. Такие «вариации» температуры тела верблюда позволяют ему резко снижать утечку влаги из организма.

Этой же цели служит и крайне замедленный ритм дыхания верблюда. За минуту он делает всего лишь семь-восемь вдохов и выдохов. А каждый сэкономленный выдох — это оставленная организму капля воды, которая обязательно бы терялась верблюдом, если бы он дышал чаще.

Наконец, видел ли кто-нибудь, чтобы верблюд открывал рот, подобно разморенной жарой овчарке? Нет, верблюд всегда держит рот закрытым, препятствуя тем самым испарению влаги. Собака, пробежавшая в зной с полкилометра, покрывается испариной. Верблюд же несет по жаре груз целый день, но никогда не потеет.

Всем известно, что верблюжья шерсть и сделанные из нее знаменитые верблюжьи одеяла — чуть ли не самые теплые. Зачем такая шерсть в пекле пустыни? Быть может, для того чтобы уберечь верблюда от ночной прохлады? Совсем наоборот: она защищает его тело от перегрева, а следовательно, опять-таки снижает испарение.

Все эти приспособления, которыми природа наделила верблюда, и позволяют ему медленно расходовать драгоценную воду из своего организма.

Только благодаря верблюду, его выносливости и неприхотливости, человеку удалось узнать, а затем и освоить огромные пустыни, занимающие более двух пятых территории Африканского континента. Даже сегодня, в век автомобилей и самолетов, современные транспортные средства используются главным образом в богатых плодородных районах, вокруг крупных городов и приморских центров. Кое-где в связи с разработкой нефтяных месторождений машины и самолеты появились и в глубине Сахары, но здесь, в обделенных природными богатствами пустынях Кении, верблюд по-прежнему остается главным средством передвижения людей, а зачастую и главным источником их существования. Пищу и питье, одежду и шкуры для жилья — все это кенийским кочевникам дает величественный дромадер. Он словно понимает свою роль, свое значение, свою незаменимость и потому так уверенно шествует по земле, надменно взирая вокруг.

Почему-то многие считают, что верблюд — азиатское животное, выходец из Аравии или пустынь Центральной Монголии и Китая. В действительности же Азия была для верблюда лишь мостом, пользуясь которым, он заселил Старый Свет. Еще один парадокс: верблюд впервые появился на земле там, где давным-давно вымер и где сейчас местные жители больше всего уверены, что верблюд азиатское или африканское животное. Родина верблюдов — Северная Америка. Пользуясь существовавшим в геологически совсем недавние времена перешейком между Аляской и Чукоткой, верблюды попали в Северную Азию и затем, гонимые наступившими там холодами и оледенениями, мигрировали в Китай и Индию, а оттуда — в Переднюю Азию, Аравию и Ближний Восток. Но это был двугорбый верблюд — бактриан, названный греками по имени существовавшей в первом тысячелетии до н. э. в среднем и верхнем течении Амударьи области Бактрия — одного из древнейших центров земледельческой культуры Средней Азии.

Верблюд в Африке впервые упоминается в египетских источниках, датируемых четвертым тысячелетием до н. э. Полулегендарная Шеба, царица Савская во время своего знаменитого путешествия к царю Соломону пользовалась вьючными верблюдами. Основоположница эфиопского государства навещала мудрейшего из правителей древности в десятом веке до нашей эры. Значит, уже тогда в Африке знали домашних верблюдов.

Никто не знает, сколько горбов было у верблюдов, путешествовавших в свите Шебы, однако большинство ученых склонны думать, что одногорбый верблюд, прозванный греками дромайес — быстро бегающий, — был выведен в Африке.

Сегодня в Африке живет около трех четвертей восьмимиллионного верблюжьего стада всего мира. Причем основная масса дромадеров сосредоточена не в Сахаре, как это принято думать, а здесь, в Северо-Восточной Африке, на землях кушитов. Около трех миллионов верблюдов бороздят пустыни Сомали, два с половиной миллиона дромадеров живет в Судане, восемьсот тысяч — в Эфиопии. Кения, обладающая стадом более чем в полмиллиона голов, занимает четвертое место среди «верблюжьих» держав мира.

Человек еще долго будет зависеть на кенийском Севере от верблюда, потому что одна-две дороги, открывающие доступ в эти районы редким автомашинам, вовсе не конкуренты для дромадеров, бороздящих труднодоступные каменистые равнины, которые разделяют эти дороги и на которые до сих пор еще не проникал белый человек.

Я смотрю на подробнейшую, десятитысячного масштаба карту района, который мы пересекаем, на лист под названием Сололо, куда мы уже приближаемся. Вдоль лага надпись: «Направление теченияориентировочно». Надпись на геологических породах: «Простирание не установлено». Около отметок высот холмов написано: «Цифры приблизительные».

Что же здесь точнее верблюжьих троп, петляющих среди камней и лагов, но обязательно выводящих к стойбищам, оазисам и колодцам?

На одиннадцатый день наши верблюды вошли в Сололо. И тут, когда некуда было спешить, погонщики наконец позаботились о дромадерах. Грязные, голодные и усталые после трудной дороги, габбра, забыв о себе, пошли поить разгруженных верблюдов. Высохшие, с обвислой кожей и поникшими горбами животные наконец дорвались до воды. Вытянув свои длинные шеи, они припали к влаге и долго не отрываясь пили.

Они пили, и на глазах делалась упругой их кожа на раздувающихся животах, снова поднимались горбы. Влив в себя за каких-нибудь четверть часа ведер десять воды, раздавшиеся вдвое верблюды медленной величественной походкой отправились на пастбище. Завтра они должны были выступить в обратный путь…

Дерзкие красавцы боран

Сололо — небольшое, шатров на двести селение, уютно разместившееся среди зеленых холмов, заходящих сюда с эфиопской территории. На языке габбра название этого селения означает «место многочисленных водопоев». Вокруг Сололо действительно много колодцев, а следовательно, и множество людей. Там и здесь встречаются мелкие, но постоянные стойбища, по холмам бродят тысячные стада. В самом Сололо есть даже нечто вроде водопровода, по которому вода с холмов бежит в бетонированную яму, откуда местные жители берут драгоценную влагу.

Самый крайний север Кении, небольшая полоска шириной в каких-нибудь десять километров вдоль границы с Эфиопией, оказалась куда более обжитой, чем пустынные районы внутреннего Севера.

У этого района свой особый колорит, резко отличающий его от остальных частей Кении и напоминающий Эфиопию. К востоку и северу от Сололо кончаются земли, контролируемые габбра, и начинается территория народа боран. Когда-то они обитали в районе Рога Африки^[28], затем несколько веков назад откочевали в северную Эфиопию, а уже в начале нынешнего века вторглись в Кению.

В Эфиопии живет около двух миллионов боран, а в Кении — всего лишь тридцать пять тысяч.

Я ходил по тропам, связывающим жилища боран в кенийском селении Сололо, все время ловя себя на мысли о том, что нахожусь в Эфиопии. Прежде всего поражал внешний вид строений. Те боран, которые жили в Сололо постоянно, строили себе глинобитные хижины; те же из них, кто лишь временно останавливался в «месте многочисленных водопоев», раскидывали шатры, крытые кожами. Но стены и хижин, и шатров повсюду были разрисованы то примитивным орнаментом, то схематичными изображениями животных. Кое-где выцарапанные на шкурах жирафы и львы удивительно походили на древние наскальные рисунки, а орнамент, состоящий из последовательного чередования кругов различной величины, напоминал загадочные рисунки, виденные мной на скалах близ гор Кулал. Внутри шатров много затканных ярким орнаментом вещей домашнего быта. В некоторых жилищах висят огромные, до трех метров в длину, настенные ковры. Их делают из сшитых козьих шкур, поверх которых нашивают бисер и аппликации из кусочков разноцветного меха. По стенам развешиваются также праздничные кожаные наряды женщин-боран, богато орнаментированные бусинками и ракушками, и расшитые бисером пояса. Такая страсть к украшению жилищ характерна для Эфиопии, в Кении я ничего подобного раньше не видел.

Ну а что касается одежды, то встреть я боран где-нибудь на улицах Найроби, я бы никогда не поверил, что это кенийский житель, а не гость из Эфиопии. Мужчины-боран — высокие и худые, с гордой осанкой и точеными лицами, дерзким взглядом и длинными носами, кажется, служат олицетворением той высокой части человечества, которая причисляется антропологами к эфиопской расе. Как и у большинства эфиопов, их одежда состоит из огромного куска однотонной, обычно светлой, материи, обматываемой вокруг стройного тела и ниспадающей складками. Отправляясь в путь, боран сооружают себе на голове огромную белую чалму с залихватски выпущенным концом, развевающимся по ветру. Под чалмой скрыта довольно элегантная прическа: посредине головы волосы подстрижены ежиком, а длинные пряди по бокам укладываются в некое подобие шара. В дни торжеств, особенно в период ритуального праздника гадамоджи, боран разрисовывают себе лица красными фаллическими знаками.

Женщины-боран столь же красивы, но в противоположность мужчинам кротки и миролюбивы. Их единственная одежда — белая юбка. Руки, грудь и шею они оставляют открытыми — мне кажется, лишь для того, чтобы показать, как красиво играют на их красноватой бархатной коже украшения из белых металлов. Характерное украшение женщины-боран — огромные толстые браслеты, чаще гладкие, реже украшенные спиралевидными насечками или орнаментом, представляющим собой чередование кружков. На каждую руку надевают по десять-двенадцать браслетов от запястья до локтя. В отличие от других племен боран все еще предпочитают серебро и презирают олово, алюминий и другие легкие металлы. Пара килограммов серебра — обычный «наряд» женщин-боран. На волос, выдранный из жирафьего хвоста, обычно нанизывают серебряные бусы и овальные или квадратные камешки. Их добывают вдоль берегов озера Рудольф, но вытачивают, как, впрочем, и все украшения боран, в Эфиопии.

Женщины большинства кенийских племен бреют волосы, предоставляя нудное занятие плести косички моранам, имеющим вдоволь свободного времени. Боран — одно из немногих кенийских племен, чьи женщины украшают свои головы сотнями тоненьких черных косичек, ниспадающих до плеч и красиво обрамляющих их длинные, как будто отлитые из червонного металла шеи. Глядя на их библейские лица и красноватые полуобнаженные тела, украшенные тускло поблескивающим серебром, я всегда почему-то думал о том, что так, наверное, выглядела красавица Шеба, эфиопская царица, пленившая самого Соломона.

Благодаря пристрастию боран к косам среди них появились профессиональные парикмахеры — фигуры, не известные традиционному обществу других кенийских племен. Это настоящие ремесленники, не занимающиеся ни скотоводством, ни земледелием и живущие исключительно за счет своего цирюльного занятия. Пристроившись к попутному каравану, они ходят от одного стойбища к другому, посещая своих клиенток примерно раз в месяц. В Сололо есть даже три постоянно живущих парикмахера, совмещающих свою главную профессию с упражнениями в гадании и врачевании. Мода на прически здесь устоявшаяся, клиент полон доверия к мастеру, и поэтому никаких зеркал, позволяющих контролировать работу цирюльника, здесь нет. Женщина, решившая сделать прическу, приходит под дерево, где ей прежде всего устраивают «головомойку». Затем парикмахер укладывает женщину на землю, и, даже не подумав расплести старые косички, зажимает ее голову между своими коленями и начинает расчесывать волосы огромным деревянным гребнем. Это варварская процедура, однако местный этикет не разрешает женщине выразить свое неудовольствие или порекомендовать парикмахеру обращаться с ее головой понежнее. «Хочешь иметь много кос — терпи любые испытания», — написано на табличке, прибитой к одному из деревьев, под которым орудует парикмахер. Следуя этому призыву, зажатая между колен голова не испускает ни звука. Однако выразительные гримасы и до крови искусанные губы лучше всяких криков свидетельствуют о том, что приходится пережить в этих местах женщине, пожелавшей иметь приличную прическу. Сидящие в очереди подруги модницы лишь смеются и отпускают шуточки в адрес мученицы. Им как будто неизвестно, что через пару часов их ожидает та же участь… Однако главное, что бросается в глаза в Сололо, да и повсюду на землях боран, — это необычайная «вооруженность» людей. Нет, речь идет не о копьях и луках, которые, наездившись по кенийскому Северу, перестаешь воспринимать как оружие, а рассматриваешь лишь как деталь традиционного туалета. На поясе у каждого мужчины здесь висит острый кинжал, а в пустыне редко можно встретить боран, через плечо которого не было бы перекинуто ружье.

Дают о себе знать исторические связи боран с арабизированным Красноморским побережьем и Эфиопией, где уже давно знали огнестрельное оружие. В этих местах боран были первыми африканцами, начавшими применять ружье против слонов, что в прошлом веке сделало их главными поставщиками бивня эфиопским и арабским купцам. Появившись в Кении, эти бесстрашные воины, имевшие к тому же и коней, быстро отвоевали у вооруженных лишь копьями пеших кочевников лучшие равнинные земли. Сегодня в центральной части Северной Кении почти все земли, не покрытые броней лав, но одевающиеся в пору дождей травой-то есть лучшие пастбища в этом районе, — принадлежат им, боран.

Рельеф этого края, представляющего собой чередование неглубоких впадин и сухих, заваленных камнями труднопроходимых лагов, оконтуривающих эти низины, как бы предопределил разобщенность боран, разъединил их на враждующие кланы. Карта страны боран пестрит названиями: равнина Равана, равнина Марам, равнина Шинил, равнина Чоп, равнина Були Дера, равнина Сисиго, равнина Иттирр, равнина… И каждая из них — цитадель одного рода, враждующего со всеми остальными.

Враждуют здесь не обязательно из-за неподеленных пастбищ и колодцев. Для боран самое главное — кровавая месть за смерть соплеменника. Они начинают палить друг в друга и в случае похищения невесты или непочтения к их старейшине. Но чаще всего роды боран враждуют друг с другом по традиции, оттого, что враждовали их деды и прадеды.

Но перед лицом пришельцев боран всегда объединяются. Из своей прародины — района Африканского рога, где боран жили тем, что грабили иноземные караваны, они принесли в Кению традицию набегов. В былые времена боран обирали в основном работорговцев. Потом, когда по землям боран начали двигаться арабские караваны со слоновой костью и эфиопские купцы с тканями, солью и шкурами, боран начали нападать и на них. Если пешие габбра, вооруженные лишь копьями, довольствовались тем, что взимали дань с транзитных караванов, то вооруженные ружьями всадники боран присваивали себе все, что было в караване, кроме жизней его хозяина и погонщиков. Этих отпускали на свободу, нередко даже оставив им пару верблюдов. Так постепенно богатели боран, так постоянно пополнялся арсенал их оружия и увеличивались табуны.

Колониальные границы нарушили прежние маршруты караванных путей, а введенные европейцами законы запретили охоту на слонов. Тогда боран обратили свои ружья против европейцев, против поработителей. Боран никогда не нападали на габбра и рендилле, но не щадили ни одного европейца, отважившегося проникнуть в их страну. Колониальные власти издали закон, запрещающий европейцам в одиночку путешествовать по стране боран. Затем запретили выезжать туда и группам, состоящим менее чем из трех машин, а затем и из пяти. Однако, чем больше европейцев собиралось в одной группе, тем более прибыльную добычу они представляли для лихих всадников. Колониальным властям так и не удалось сделать безопасным передвижение по этим районам. Никто и не пытался преследовать вооруженных до зубов боран в их труднодоступных впадинах.

В независимой Кении правительство объявило незаконным обладание огнестрельным оружием без официального разрешения. Однако кто может проверить исполнение этого закона на равнине Були Дера или равнине Иттирр? Боран без ружья не считают себя мужчинами, невооруженными они стыдятся выйти из дома и отказываются пасти скот.

Редко, очень редко полиции все же удается задержать кого-нибудь из всадников боран. Но среди этих конников необычайно сильно развито чувство локтя и часто это не дает возможности властям распутать клубок. «Мы пришли в Кению из Эфиопии, — говорят захваченные с поличным боран. — А в Эфиопии можно носить ружья. Мы — подданные другой страны, не вам судить нас».

Предпринимаются попытки дать боран новые источники дохода, которые бы возместили им потери, которые они понесут в случае отказа от своих набегов. При мне в Сололо местные власти, созвав боран из соседних стойбищ, агитировали их покончить с набегами и заняться земледелием. Участникам собрания было бесплатно роздано 425 лопат и панг, топора и 230 мешков кукурузы на семена. Пангами и топорами боран остались довольны, но к лопатам отнеслись довольно критически. Когда я был в этих местах, лишь пятьдесят три семьи боран согласились заняться земледелием.

Глава пятая МЕЖДУ ТОТЕМОМ И КОРАНОМ

Граница проходит по меридиану Мояле

Из Сололо до Мояле каких-нибудь пять часов езды. Чем дальше мы ехали на восток, тем реже нам попадались закутанные в белые тоги воины, тем чаще встречались тонкие, как жердь, пастухи в лиловых юбках и огромных пестрых тюрбанах.

Вместо ружей они держали в руках длинные палки; на поясе у них висел кривой нож-симе. Это первый признак того, что мы покидаем земли воинственных западных кушитов и вступаем на территорию их восточных более миролюбивых собратьев.

Мояле — единственное крупное селение в этих краях. Его название происходит от слова «мойял» — пышной церемонии боран, во время которой мораны обрезают свои длинные косы. Поэтому и холмы, среди которых не раз проходила церемония, и город, выросший у их подножий, получили название Мояле. Город известен тем, что был единственным населенным пунктом Восточной Африки, оккупированным в годы второй мировой войны фашистскими войсками (в 1940 году его захватили итальянцы).

Мояле встретил нас обычной полусонной жизнью захолустной кенийской бомы. У полосатого шлагбаума, на границе Кении и Эфиопии, дремал полицейский. Он с трудом разыскал книгу регистрации машин, пересекающих границу. Любопытства ради я съездил на эфиопскую сторону, где находится город под таким же названием. Вся разница лишь в том, что написание кенийского селения — Moyale, а эфиопского — Moiale. В кенийском городе живет пять тысяч человек, в эфиопском — на тысячу меньше.

Несмотря на то что дело было уже в декабре, то есть в конце года, наша машина была записана в пыльном гроссбухе под номером девяносто восемь. Столько машин пересекло за год границу между двумя государствами. Это, конечно, не густо, если к тому же еще учесть, что Мояле считается главным транзитным пунктом для лиц, путешествующих из одной страны в другую.

Из этого, однако, не следует, что границу в Мояле пересекает мало народа. Пограничный шлагбаум на дороге, ведущей из одной африканской страны в другую, останавливает лишь тех, кто путешествует на машинах и по дорогам, то есть главным образом иностранцев. Африканцы же, свободно передвигающиеся по бушу без всяких дорог, пересекают границу, где им хочется, и в этих глухих местах нередко вообще не имеют представления о ее существовании. Поэтому глупо было бы требовать документы от кочевника, решившего перейти границу у шлагбаума. Он удивился бы, отошел от дороги на пару сотен метров и перешел бы из одной страны в другую посреди пустыни. Поэтому боран и шенгилла, дегодия и гурре спокойно подлезают под шлагбаум по нескольку раз в день, в то время как редкие обладатели автомобилей тратят часы на оформление паспортных и таможенных формальностей.

Эфиопский Мояле самый южный форпост влияния коптской церкви на землях местных язычников и мусульман. На пыльных улицах городка много коптских монахов, однако еще больше мужчин с ружьями, от нечего делать прогуливающихся вдоль дороги.

В кенийском Мояле — картина несколько иная. В ожидании «великой северной дороги», которая должна прийти в Мояле через два года, местные предприниматели уже начали сооружение отеля, в котором, как они надеются, будут останавливаться туристы, следующие из Кении в Эфиопию или в обратном направлении. Его строят, как и все лучшие кенийские отели, на берегу водопоя, к которому по вечерам из пустыни собираются дикие животные.

Мояле — город, по меридиану которого можно было бы провести границу между западными кушитами, чьи традиции и образ жизни испытывают сильное влияние языческих нилотских племен, и восточными кушитами-мусульманами, по своей культуре и укладу экономики очень близкими к населению Сомалийской Республики.

Гоша, хавийя, огаден, аджуран, гурре, дегодия, мурилле, марехан, абдвак, абдулла, аулихан — таковы названия кенийских племен восточных кушитов. Однако эти звучные названия существуют зачастую только в научных трудах этнографов и в памяти старых шейхов. Сами восточные кушиты в наше время все чаще начинают относить себя к единой народности. В отличие от боран или габбра, культивирующих свою обособленность, племенную самобытность, восточные кушиты, напротив, стремятся стереть отличия, разделявшие в прошлом дегодия и аджуран, огаден и гурре. На вопрос о своем племенном происхождении, они все чаще отвечают: «Мы — сомалийцы». При этом в термин «сомалийцы» - как правило, вкладывается не политический, а этнический смысл. Да и сами жители Центральной Кении, правительственные и партийные деятели, проводя различия между, скажем, кикуйю и туркана, луо и гирьяма, никогда не вдаются в ньюансы этнического состава восточных кушитов. Для них все жители северо-восточной Кении — «сомалийцы», «кенийские сомалийцы», «сомалийцы Кении».

Ислам, очевидно, был тем основным толчком, который снивелировал племенные особенности восточных кушитов, свел воедино то многообразие традиций и обрядов, которые столь характерны для язычников-нилотов и которые зачастую являются главной причиной для обособления той или иной группы кланов в отдельное племя. Ведь, например, масаи и самбуру говорят на одном языке, имеют совершенно одинаковый уклад скотоводческого хозяйства, одинаковые ритуалы, одинаковую структуру возрастных групп. И известно, что раньше они были единым народом — масаями. Самбуру не было вообще.

Откуда же они тогда появились? Несколько масайских родов, живших на севере, в аридных районах, в тяжелые засушливые годы потеряли все свои стада и, чтобы не умереть с голода, начали охотиться за газелями и антилопами. Так они спасли себя от голодной смерти. Но ортодоксально настроенные лайбоны, жившие на юге, где засухи и в помине не было, не могли простить северным кланам такого нарушения масайских обычаев. «Масаи не могут посягать на стада природы, — порешили они. — Те, кто пускает копье в любых антилоп и газелей, — не масаи». Так северные кланы были отлучены от масайского народа и выделились в самостоятельное племя. Масаи окрестили его самбуру — «улетевшие бабочки». Сегодня главное различие между масаями и самбуру состоит в том, что первые употребляют в пищу лишь мясо буйвола и антилопы канны, а вторые — мясо всякого травоядного, которое им иногда удается убить.

Столь же условные причины существуют для обособления и целого ряда других очень близких племен. Туркана и кара-моджа, также говорящие на одном языке и ведущие совершенно одинаковый образ жизни, разделяются на отдельные племена лишь на том основании, что карамоджа признают необходимость обрезания юношей, а туркана — отрицают ее. Живущие рядом элгейо и мараквет отличаются друг от друга лишь фасонами причесок, формой копей и различными тотемами. Однако и этого оказывается достаточным, чтобы мараквет считали элгейо «другим народом».

Вожди, старейшины и ритуальные лидеры, видящие в тех или иных специфических церемониях и иллюзорных отличиях одного племени от другого одну из главных опор своему слабеющему авторитету, лишь раздувают племенную «самобытность», придают этим мелким различиям особое, мистическое значение.

Коран же с его железными догмами, точно определяющими, «что можно» и «чего нельзя», быстро уничтожил среди племен восточных кушитов, исповедующих ислам, те специфические традиции и обряды, которые ранее служили причиной для обособления гоша от хавийя и аджуран от гурре. Конечно, некоторые, наиболее характерные черты типично сомалийских традиций сохранились и в мусульманском обществе кушитов, были приспособлены к Корану или остались бытовать вопреки Корану. Однако эти особенности, быть может, потому смогли противостоять исламу и выжили, что были общими для всех племен восточных кушитов. Если говорить языком математики, то, нивелируясь под влиянием ислама, выжило то, что при определении общего знаменателя выносится за скобку. Частное, присущее лишь одному какому-то сомалийскому племени, не нужное другим (то, что осталось в скобках), — отмерло или отмирает.

Таким образом, сомалийская мусульманская культура, в целом несколько отличаясь от мусульманской (благодаря обогатившим ее местным обычаям), обща для всех восточных кушитов Кении. Поэтому у каждого восточного сомалийского племени нет собственных, самобытных обрядов, как это распространено у нилотов, нет своих племенных костюмов, причесок… Они, практически, едины у всех восточных сомалийских племен Кении. Гурре, конечно, может по особым признакам отличить своего соплеменника от соседа-дегодия. Однако это отличие не бросается в глаза. Это «не мешающие» Корану, безобидные отголоски родовых или племенных признаков: вытатуированные на лице две-три чуть заметные черточки, расположенные в определенной последовательности, форма колокольчика на шее у верблюда или различие в орнаменте на замочках украшений женщин…

Есть, на мой взгляд, и еще одна причина, заставляющая восточных кушитов отказываться сегодня от племенных барьеров. Природа, и прежде всего рельеф территории, которую они занимают, никогда не разъединяла людей, не препятствовала их общению, межплеменным связям. Примерно по меридиану Мояле проходит не только этническая граница между западными и восточными кушитами, но и важнейший физико-географический рубеж. К западу от него тянутся труднопреодолимые вулканические поля, островные горы, рифтовые впадины и окруженные со всех сторон лагами равнины, которые помимо воли людей изолировали их друг от друга. Обособленная, ограниченная лагами территория со временем становилась территорией этнической, землей одного племени. К востоку от меридиана Мояле тянется однообразная песчаная равнина, даже подробная карта которой порой напоминает листы гладкой бумаги, выкрашенной то в светло-коричневый, то в светло-зеленый цвет. На картах коричневый тон преобладает на севере, зеленый — на юге.

Подобная исключительная целостность и однообразие равнинного рельефа этих районов предопределена их геологической историей. Северо-восток Кении избежал новейших тектонических движений, совершенно изменивших лицо рельефа Центральной части страны; не знал этот район и вулканизма. На протяжении большей части третичного и всего четвертичного периода кенийский северо-восток был покрыт водами теплого моря, на дно которого с окрестных районов сносилось огромное количество песка, глины, гравия. Постепенно год за годом, тысячелетие за тысячелетием эти осадки ровным слоем ложились на дно. Затем море отступило, поверхность освободившейся из-под воды суши несколько приподнялась, и ровное дно моря сделалось внутриматериковой равниной. В условиях засушливого полупустынного климата, существовавшего здесь с середины четвертичного периода, эрозия вод не смогла внести существенных изменений в равнинный характер рельефа. Напротив, переносимый ветром песок еще более выровнял поверхность. Те немногие неровности, которые некогда здесь существовали, были либо погребены под огромным чехлом четвертичных отложений, либо разрушены. Этот мощный чехол четвертичных отложений и обусловил исключительную целостность, однообразие рельефа равнин. Постепенно, совершенно незаметно для глаза, эти равнины опускаются с северо-запада на юго-восток — к океану, с семисот до ста двадцати метров над уровнем моря. Однообразие этих равнин нарушают лишь широкие, слабоврезанные заболоченные долины рек, стекающих с Центральных нагорий и пытающихся донести свои воды до Индийского океана. В сухой сезон по здешним полупустыням можно ездить в любом направлении и ни разу не встретить ни единого бугорка, ни единой впадины.

Мандера — дальний угол Кении

В Мандере, куда я поехал из Мояле, можно одной ногой стоять на кенийской земле, другой — на сомалийской, а рукой дотянуться до Эфиопии. В этой пыльной боме, которая служит административным центром большого одноименного района, сходятся границы трех государств.

Район этот на карте выглядит огромным клином, вдающимся в пределы двух пограничных стран. Через этот клин проходят наикратчайшие пути кочевников из Эфиопии в Сомали и обратно, и поэтому здесь, в Мандере, или, как ее называют, «дальнем углу» Кении, осело множество эфиопских и сомалийских племен, не проникающих в глубь кенийркой территории. Их так и называют «племена угла»: мабелле, шермоге, габавейн, ашраф, гурре — маррее, шейкал, варабейя. Все они кочуют вдоль полноводной Джубы — великой реки Африканского рога, протекающей в каких-нибудь тридцати километрах от бомы Мандера. Кроме того, в Мандере сходятся границы этнических территорий основных сомалийских племен, населяющих Кению. С запада сюда заходят гурре — ближайшие родственники боран среди восточных кушитов, с севера — хавийя, с востока — мурилле. Наконец, в центре «угла» кочуют дегодия. Нигде в Кении нет такого конгломерата кушитских племен, как здесь, на перекрестке караванных путей.

Гостиницы в Мандере, конечно, не оказалось, и я решил ночевать в машине, на заросшем пальмами-дум берегу Веби Дауа, притока Джубы. Ближе к вечеру ко мне на костер погреться и поболтать пришли двое юношей лет по семнадцати — Абдуррахман и Юсуф. Оба они кончили среднюю школу, неплохо говорили по-английски и принадлежали к племени гурре. Последнее обстоятельство я выяснил по ходу разговора, потому что на мой вопрос об их племенной принадлежности они ответили, как и следовало ожидать: «сомалийцы».

Юношей очень заинтересовали подробные карты, за изучением которых они меня застали: я собирался уезжать из Мандеры и пытался разобраться в переплетениях верблюжьих троп этого довольно обжитого района. Юноши были искренне удивлены тому, что не только их соплеменникам, но и другим известны названия колодцев и сухих русл, оазисов и равнин их родной земли. Мне же было интересно узнать значение местных слов, которыми пестрят карты северо-восточных районов. Помимо известного мне «лак», «лаг» или «луга», что у сомалийских племен означает «сухое русло», я узнал, что термин «дауа» — это река с водой, а «туг» — пересыхающая река. Слово «эль» означает «колодец», «анкшор» «естественный водопой для животных», «лужа», «бохол» — водопад, «бур» — холм или гора. Но больше всего меня интересовали названия отдельных участков равнин, не имеющих, на мой взгляд, естественных границ.

— Чаще всего эти названия давались по имени родов или даже отдельных семей, которые пасли здесь свой скот, — объяснил Абдуррахман. — Семья или несколько семей, связанных кровным родством по отцу, называются у нас «рер» или «кария». Каждый рер имеет свои легенды и сказания, которые хранят имя нашего общего предка. Его имя носит и сам рер, и название равнины, на которой они пасут скот.

— Значит ли это, что такая равнина является собственностью той семьи, которая пасет на ней скот? — спросил я.

Очевидно, вопрос оказался сложным, потому что, прежде чем ответить на него, юноши долго что-то обсуждали и спорили.

— Все зависит от того, что это за семья, — наконец начал Абдуррахман. — Если семья или род, к которому она принадлежит, имеют много скота и этим скотом подкрепляется богатство и могущество племени, ее никто не сгонит с земли. Если надо, она даже может перегнать свои стада на равнины соседей, у которых мало скота. Вообще же границы между «владениями» как отдельных семей, так и родов и племени, в которые эти семьи входят, очень неточные. Отсюда и бесконечные племенные войны, споры из-за пастбищ и колодцев, кровавая месть, которыми так богато наше прошлое.

— Значит, те семьи, которые имеют много скота, могут рассматривать пастбища как свою собственность. А те, у кого скота мало, не имеют права постоянно владеть землей?

— Получается, что так, — подумав, ответил Абдуррахман.

— А что значит богатая семья в этих местах?

— Есть семьи, имеющие по две тысячи верблюдов. Это очень богатые семьи, — включился в разговор Юсуф.

— А что обычно имеет бедная семья?

— Это зависит от племени. В тех племенах, которые давно кочуют по «углу», даже бедная семья имеет около двадцати верблюдов. Но те племена, которые поселились здесь недавно, например мурре — гораздо беднее. Они пришли в Мандеру в тяжелые для них годы, почти без скота и быстро сделались вассалами более крупных племен, например гурре. От деда я слышал, что, стремясь уберечь свои пастбища и желая оставить мурре в зависимом от себя положении, гурре вообще запретили им разводить верблюдов. Они владеют только овцами и называются поэтому кель ули — «овечьи люди». Это племя очень бедных людей.

— Кто решает такие вопросы, как позволить или не позволить мурре иметь верблюдов, или, например, о том, следует ли предоставить возможность богатой семье пасти свои стада на землях бедняков?

— Это дело шейхов.

— Их избирают?

— Да, каждый год, на собрании старейшин.

— Однако, наверное, все время избирают одних и тех же лиц? — подтолкнул я собеседника к откровенному признанию.

— Да, так.

— И как правило, шейхи относятся к тем семьям, которым принадлежит больше всего верблюдов?

— Как правило, да, — голосом, выдающим удивление моей осведомленности, ответил Юсуф.

— Ну а кроме сотен верблюдов, что еще надо, чтобы стать шейхом?

— Надо уметь читать и писать, надо знать Коран и отстаивать верность ему, надо уметь исполнять обязанности кади^[29].

Итак, в недрах общества скотоводов-кочевников зародилась прослойка богатых и относительно просвещенных феодалов, имеющих самые большие в этих местах стада. Они присвоили себе племенные земли, поставили в зависимость от себя более мелкие племена, прибрали к рукам власть и суд. Отстаивая ортодоксию Корана, они, конечно, не забывают и о себе… Используя религиозный авторитет и прикрываясь патриархальными традициями, эта племенная верхушка постепенно утрачивает свои первоначальные функции и начинает выступать в роли феодальных собственников.

— Кто пасет стада богатых старейшин и шейхов, владеющих сотнями животных? — поинтересовался я.

— Чаще всего — мурре. Старейшины разрешают им селиться на нашей земле, выпасать на наших пастбищах своих овец и коз. А за это они пасут стада старейшин, — объяснил Юсуф.

— Ну, не только мурре, — добавил Абдуррахман. — Не все в роду, к которому принадлежит старейшина, — богачи. Есть там и люди, почти не имеющие скота. Помогая шейхам, они и пасут их верблюдов. Один верблюд бедняка, двести — старейшины. Очень часто перегонять скот заставляют молодежь. Я бы и сам не попал в среднюю школу, если бы два года не гонял верблюдов одного важного старика…

До полуночи просидели мы у костра. Расставаясь, Юсуф предложил:

— Если вы завтра не уедете и решите поездить вокруг, мы с удовольствием будем вам переводчиками. Мы ведь учимся в Найроби и, разглядывая ваши карты, поняли, что сами не видели своей родной земли.

— Хорошо, — ответил я, — приходите сюда утром, часов в девять.

Кто бы мог подумать, что обстоятельства заставят нас встретиться гораздо раньше.

…В начале седьмого, когда я еще спал, кто-то заколотил по крыше моей машины. Вскочив, я увидал склонившееся над стеклом лицо Юсуфа. Он задыхался, как видно, от бега и весь дрожал.

— Эфенди^[30], помогите, помогите! — едва переводя дух, закричал он. — Лев напал на мою сестру. Все мужчины с оружием ушли со скотом, вы ближе всех от места несчастья. Помогите!

Я впустил Юсуфа в машину и включил стартер. Как назло, после холодной ночи мотор долго не заводился. А надо было спешить, ведь машиной мы без риска и труда могли прогнать льва.

— Как это случилось? — спросил я, когда мы наконец сдвинулись с места.

— Моя сестра, Амина, с утра пошла к Веби Дауа за водой, но, не пройдя и двухсот ярдов от стойбища, закричала как раненая газель. Все выбежали на шум. Я увидел льва и сразу побежал сюда, потому что знал, что женщины и дети, которые остались в деревне, все равно не смогут ничем помочь.

— К сожалению, вряд ли мы успеем ее спасти. Если лев не испугался криков людей и не убежал, не думаю, чтобы твоя сестра еще была жива.

— Иншалла, — пробормотал Юсуф. — Воля аллаха. Я молю всевышнего о том, чтобы спасти хотя бы ее тело. Страшный позор на всю жизнь покроет брата, в чьем присутствии лев съел его сестру.

— И часто львы здесь нападают на людей? — спросил я.

Последнее время — нередко. Во время военных столкновений с «шифтом» они пристрастились поедать трупы, а когда убитых не стало, начали нападать и на живых людей, особенно женщин и детей. За последние два месяца — это пятый случай вблизи Мандеры.

Я вспомнил сообщения найробийских газет. Действительно, о львах-людоедах чаще всего писали из мест, расположенных между Мандерой и Ваджиром.

Еще не доехав до деревни, мы увидали бегущих нам навстречу женщин. Они что-то громко кричали.

— Они кричат, что лев утащил Амину в кусты, ближе к реке. Три старика с копьями пошли туда, — перевел мне Юсуф. — Лаксо, лаксо!^[31]

Я развернул машину среди кустов и вскоре нагнал старцев. Они уже увидели след и шли по нему. Рядом с вмятиной, оставленной на песке огромной кошачьей лапой, была видна капля крови.

Юсуф на ходу выскочил из машины и побежал вперед, указывая мне след. Впрочем, этого можно было уже и не делать. Не проехал я и двадцати метров, как лев сам выдал себя. Старый самец с облезшей гривой грозным рыком, очевидно, пытался остановить нас. Он сидел в колючих зарослях, а перед ним на траве спиной к нам лежало обнаженное тело Амины. Оскалив огромные желтые клыки и прищурив глаза, лев нервно поводил задом, готовясь к прыжку. Стариков с копьями не было видно. Я притормозил машину, впустив в нее Юсуфа. Теперь старый живодер был нам не страшен.

Нажав на сигнал, я попытался отпугнуть хищника, однако он не тронулся с места. Тогда, не сдвигая машину, я до предела нажал на акселератор, однако дикий рев мотора его тоже не испугал. Лев продолжал скалить клыки и гневно бить хвостом по траве. Оставался последний шанс — ехать на обнаглевшего хищника.

Тридцать, двадцать, пятнадцать, десять метров отделяют нас от убийцы. Лев рычит, все более разъяряется, но не уходит. Очевидно привыкнув к копьям и ружьям, он никогда не видал машины, быть может, даже не отождествлял ее с человеком и поэтому мало боялся.

Девять, восемь, семь, шесть, пять метров… Лев рычит, бьет хвостом по сухой траве и пригибается, изготовляясь к прыжку. Если этот сумасшедший все же рискнет броситься на машину, то ветровое стекло не выдержит удара… Мои нервы сдают. Приближаться к этому странному льву в лоб делается опасно.

Я включаю задний ход, отъезжаю метров на сто, разворачиваю машину и на максимальной скорости несусь обратно ко льву. Метрах в трех от места трагедии до предела выжимаю тормоза. Бешеный скрип, машину разворачивает, пелена пыли скрывает нас. Неужели лев смог выдержать даже этот маневр?

Через несколько минут пыль рассеивается: льва нет. Мы ставим машину между Аминой и тем местом, куда, скорее всего, скрылся хищник. Затем, осторожно приоткрыв дверцы, вылезаем наружу. Нет, Амину мы уже не спасем…

Юсуф берет сестру и на вытянутых руках несет ее к деревне. Я медленно еду метрах в двух от него: страхую от возможного нападения льва.

У входа в деревню нас воплями встречают женщины: все они — ближние или дальние родственницы Амины. Женщины рвут на себе волосы, одежду, посыпают себе головы песком. Старики стоят поодаль: им, конечно, тоже жаль красавицу Амину, но местные традиции, усиленные Кораном, запрещают мужчине оплакивать смерть женщины.

Юсуф проходит по всей деревне, затем возвращается к своей хижине и кладет окровавленное тело сестры у порога. Из темноты шатра, еле передвигая ноги, появляется старик отец в белоснежном тюрбане.

— Иншалла, — скорбно произносит он и вновь скрывается в темноте…

Ярад — выкуп невесты

Прошло, наверное, с полгода, когда у подъезда моего дома в Найроби вдруг появился Юсуф с каким-то молодым сомалийцем.

— Отец просил передать вам благодарность за ту помощь, которую вы оказали нашей семье. Теперь вы у нас — самый желанный гость, и он будет очень рад, если вы вновь приедете в Мандеру.

Я поблагодарил, сказав, что когда у меня будут дела в «дальнем углу» и я приеду в Мандеру, то обязательно навещу Юсуфа и его отца.

— А дело уже есть, — улыбнулся юноша и кивнул в сторону своего товарища. — Это мой друг Абдирашид. Он хорошо знал Амину, тоже благодарен вам и хочет пригласить вас к себе на свадьбу. Она начнется через десять дней, в Такаббе.

— Такабба? Где это? — поблагодарив за приглашение, спросил я, протягивая руку Абдирашиду.

— Такабба находится на самом юге Мандеры, на землях дегодия, — объяснил мой новый знакомый. — Если вы сможете выехать в следующую субботу, то мы поедем вместе и покажем вам дорогу. Свадьба у дегодия — это очень интересно.

Я отменил намеченное на субботу сафари по массайским районам и с раннего утра с обоими юношами вновь выехал на север. Был июль — самый сухой и жаркий месяц в северо-восточных районах, однако пыльные равнины кое-где зеленели. Причем, чем больше мы удалялись от Найроби, чем мучительнее становилась жара, тем большие пространства были покрыты зеленью. Все растения были сухими и черными, зеленело лишь одно какое-то деревце, местами образовавшее целые рощицы. Удивленный, я даже вышел из машины посмотреть, что это, бросая вызов законам природы, решило распустить листья в сухой сезон.

Зеленела Acacia albida — акация беловатая, один из немногих представителей листопадных деревьев, сбрасывающих листву перед наступлением влажного сезона и раскрывающего почки с началом засухи. Ботаники вели и ведут много споров вокруг этого удивительного растения, которое, кстати, многие ученые, основываясь на особенностях анатомии его древесины и морфологии цветка, относят не к акациям, а к мимозовым.

Предполагают, что необычайно широко распространенная в средних районах Африки акация беловатая «привыкла» расти в местах, еще более засушливых, чем северо-восточные полупустыни Кении, — в присахарских районах, где почти круглый год. на небе нет туч. Приспособившаяся к жизни в бездождных районах, акация стала более требовательной к условиям освещения, чем увлажнения. Поэтому в ноябре-декабре, когда небо над здешними равнинами покрывается почти не дающими дождя тучами, и все растения пробуждаются к жизни, светолюбивая акация беловатая, наоборот, сбрасывает листву. А когда приходит сухой сезон и все кругом умирает, лишь одна она оживает, оставаясь один на один с голубым безоблачным небом.

Подобное свойство акации беловатой делает ее одним из наиболее ценных растений аридных зон Африки. В сухой сезон только она дает прекрасный свежий корм диким животным и домашнему скоту. Без нее равнины на полгода становились бы необитаемыми, их жители были бы вынуждены откочевывать в места, где есть зеленый корм. Благодаря акации беловатой сомалийцы играют в сухой сезон свадьбы. Веточки этого растения, словно зеленые ветки хвои в нашу суровую зиму, украшают отмечаемые в сухое время праздники дегодия.

Разговор в пути, конечно, все время вертелся вокруг свадьбы и связанных с ней обрядов, причем Абдирашид — уже студент университета, историк — рассказывал очень много интересных вещей, позволяющих судить о том, как молодая африканская интеллигенция относится к старым обычаям и традициям. Я вел машину и наслаждался своими спутниками. Сомалийцы вообще на редкость общительны, особенно если видят, что собеседник интересуется их народом, его обычаями и историей. Они знают свое прошлое и гордятся им, причем врожденная живость ума и остроумие нередко позволяют им смотреть на свои обычаи в том ракурсе, который недоступен другим.

— Вы, вазунгу, почему-то всегда считаете, что выкуп невесты — он называется у сомалийцев ярад — это одно из проявлений «дикости» африканцев, — говорил Абдирашид. — И уж во всяком случае уверены, что эта традиция оскорбляет женщину, низводит ее в семье до положения рабыни.

— Ну а разве купить жену — это не значит оскорбить в ней человека? — спросил я.

— «Купить» — конечно. Но сомалийцы совсем не покупают своих жен у родителей. Обычно брак заключается у сомалийцев с обоюдного согласия. У нас в отличие от многих племен банту нет обычая, чтобы жених пришел к родителям невесты и за ее спиной, вопреки ее воле, договорился о свадьбе. «Купить» — это значит прийти, отдать деньги и взять товар. У нас такого не бывает. Если бы вы знали, сколько переговоров, уговоров, встреч надо провести с родителями будущей жены, сколько подарков надо сделать невесте, вы бы поняли, что мы не покупаем невест, а добываем их себе тяжелым трудом.

— Видите ли, мы, сомалийцы — одни из древнейших обитателей Африки, продолжал он. — Но численность сомалийцев по-прежнему невелика. Дегодия — одно из самых крупных племен Сомали, но в Кении нас чуть больше шестидесяти тысяч. У нас на счету каждый человек, в семье ценится каждая пара рабочих рук. Ну а то, что женские руки в мусульманском обществе зачастую делают больше, чем мужские, для вас, надеюсь, не секрет.

— О, нет, — улыбнулся я. — Для меня скорее секретом остается другое: как женщины-сомалийки, делая все работы, остаются самыми красивыми в мире: изящными, гибкими, грациозными.

— Вот видите. Мало того, что жених уводит из семьи рабочие руки, он еще и забирает из дома его украшение. Так вот, это не покупка невесты. В основе обычая ярад — возмещение ущерба, который несет семья невесты, теряя рабочие руки, если смотретьна этот обычай глазами экономиста. Но мы, сомалийцы, поэты от природы. Компенсация — это тоже нехорошо. Давая выкуп родителям невесты, мы благодарим их за то, что они вырастили и воспитали такую прекрасную девушку. Поднося ярад, мы как бы говорим родителям: пусть в вашем опустевшем доме все останется так же хорошо, как было прежде. Мы считаем, что без выкупа не может быть настоящего брака. Взять жену просто так — все равно что украсть в доме ее родных драгоценность.

— Да, вы действительно опоэтизировали обычай ярада, — улыбнулся я. — И во что обходится жениху похищение драгоценности из родительского дома?

— Это зависит от племени, от материального положения жениха или от того, насколько родители невесты хотят выдать свою дочь замуж за просителя ее руки. В среднем же обычно ярад составляет около полутора-двух тысяч шиллингов.

— То есть годовой заработок бедняка или стоимость трех-четырех верблюдов, — вмешался в разговор Юсуф.

— Да, это немалые деньги, — согласился Абдирашид. — И в этом тоже смысл ярада. Коран разрешает иметь сомалийцу четырех жен, и, не будь ярада, многие мужчины сразу бы «выполнили» эту норму. А что было бы дальше? Жен надо кормить, одевать, делать им подарки. Чем больше жен, тем больше детей. А откуда взять молодому мужчине деньги на все это? Вы, конечно, понимаете, что, если я учусь в университете, моя семья не из бедных. В двадцать один год с помощью родителей я могу разрешить себе взять первую жену. Но большинству мужчин и одна жена в этом возрасте не по карману. Ярад как бы предусматривает, что мужчина может обзавестись семьей лишь тогда, когда он встанет на ноги и будет в состоянии содержать семью. Не было бы ярада — четыре жены были бы рабынями у безответственного, не способного прокормить их мужа. Жены кормили бы мужей. Что сказали бы тогда люди?

— Люди смеялись бы, — вставил Юсуф. — И еще одно. Мне кажется, что у некоторых племен сомалийцев ярад и подарки, которые семьи мужа и жены время от времени подносят друг другу, даже укрепляют брак. Ведь в случае развода эти подарки необходимо возвращать. Однако не все хотят с ними расставаться. Поэтому родственники в случае разлада в семье чаще бывают заинтересованы в том, чтобы примирить супругов, не допустить развода.

— Имеет ли женщина право вторично выходить замуж? — поинтересовался я.

— Это сложный вопрос, к которому у различных племен подходят по-разному. У мелких кушитских «племен угла» семьи бедны, и поэтому в ярад вносят свою лепту не только отец жениха, но и все его родственники. В таком случае после смерти мужа жена не может вторично выйти замуж, а переходит к старшему брату умершего. Выйти замуж по любви она может лишь в том случае, если ее семья вернет ярад семье мужа. У крупных племен сомалийцев вопрос о вторичном замужестве решают кади, шейхи и старейшины. Развод, в том числе и по желанию жены, также дается с согласия кади. Однако здесь тоже своя сложность, связанная уже не с мусульманским законодательством, а с сомалийским обычаем. Вы ведь, наверное, слышали, что у сомалийцев, так же как и у друхих народов Африканского рога — данакиль, афар, галла, практикуется зашивание девочек, или инфибюляция. Оно производится в возрасте восьми-десяти лет с помощью верблюжьего волоса. Традиция и племенные законы предписывают, что свадьба может состояться лишь в том случае, если девушка зашита.

— А инфибюляция сопровождается каким-нибудь празднеством? — поинтересовался я.

— Нет. Это сугубо семейное дело, о котором обычно даже не знают соседи. Родители девушки могут устроить лишь скромное угощение для женщин, присутствовавших при зашивании. Операцию обычно проводят повитухи из мигдан — касты отверженных.

За разговором я не заметил, как доехал до Эль-Вака — «колодцев богов». Так называется самый крупный населенный пункт на границе с Сомали, выросший вокруг многочисленных колодцев и источников, выбивающихся из известняков.

Обычно поездка сюда по однообразной пыльной равнине тянется утомительно долго. Но сегодня я и не заметил времени. Двенадцать часов за рулем пролетели незаметно.

Мы остановились перекусить у владельца небольшой лавки — какого-то дальнего родственника Юсуфа. Моя просьба дать мне стакан козьего молока вызвала небольшое замешательство. Желание гостя — закон, но доить коз, согласно другому закону, было некому, потому что это сугубо женское занятие. Исстари верблюдов доят только мужчины, коров — юноши, мелкий скот — женщины. Но ни одной представительницы прекрасного пола в лавке не оказалось.

Я заверил хозяина, что люблю верблюжье молоко еще больше козьего. Его пьют здесь пополам с чаем, сдабривая специями и добавляя немного жира. Пара кукурузных лепешек и это питье — обычная еда сомалийцев.

У дегодия свадьба 

В предвечернее время на дороги кенийских равнин из окрестных зарослей всегда и повсюду выходит множество турачей. Но такого количества этих наземных птиц, напоминающих не то фазана, не то куропатку, я никогда не видел. Сотни турачей бежали перед машиной, почти вплотную подпуская ее к себе, а затем свечой взвивались вверх, громко и часто хлопая крыльями. Они пролетали с полтора десятка метров, приземлялись и вновь, переваливаясь с бока на бок, бежали по дороге. Эти птицы, особенно самцы, привлекательны не только своим пестрым оперением (природа с необычайным вкусом одела их в серовато-черные перья, усыпанные белыми круглыми пестринами). Турачи обладают к тому же исключительно вкусным мясом и во многих районах Кении уничтожаются банту в огромных количествах.

— Дегодия не употребляют в пищу птицу, — пояснил Юсуф.

— А дичь вообще?

— Это можно. Но только в том случае, если из нее правильно выпущена кровь. Подстреленную антилопу надо положить так, чтобы ее голова была повернута к Мекке. Затем над ней произносят заклинания и разрезают ей горло. Только такая дичь пригодна для сомалийского стола.

Было уже совершенно темно, когда мы въехали в Такабба. Отец Абдирашида — величественный старец с библейским лицом, обрамленным красной, выкрашенной хной бородой, церемонно раскланявшись, приветствовал меня.

— Галаб уа наксан^[32] — прижимая мою руку к своему сердцу, произнес он.

— Уа фина^[33] — отвесив поклон и положив его руку на свою грудь, ответил я на сомали. — Мафаида?^[34]

Мои попытки придерживаться местного этикета и обычаев вызвали всеобщий восторг. Однако сомалийцы необычайно чуткий и корректный народ, и очевидно подозревая, что дальше традиционных приветствий мои познания в их языке не идут и не желая ставить меня в неловкое положение, старик тут же перешел на английский. Он осведомился, не устал ли я в пути, какое молоко предпочитаю пить на ночь, и выразил надежду, что жизнь в его доме будет для меня приятной. Затем проводил в шатер, отведенный для меня и Юсуфа. Жилища, построенные из толстых веток и покрытые циновками и шкурами, сомалийцы называют «аггар».

Тусклый свет масляной лампады освещал полукруглый свод шатра. Устав с дороги, мы сразу же улеглись отдыхать. Как и во всех богатых сомалийских семьях, спали здесь на кроватях, правда особой конструкции. Матрац, ангарабе, представляет собой деревянную раму, на которую натянуты мягкие и упругие ремни из кож. Они не впиваются в тело, а, словно гамак, легко поддерживают его в воздухе, давая возможность прекрасно отдохнуть и расслабиться.

Гибкая молодая женщина, тенью скользнув у входа, поставила глиняный кувшин с холодной водой и выдолбленный из цельного ствола пальмы таз для умывания. Затем у порога появляется другой таз, на этот раз с едой: козлятина с рисом, финиками и кисловатыми семенами баобаба, лепешки из проса, козье молоко пополам с чаем, корицей и гвоздикой.

Пряный чай жжет рот, першит горло, но зато через десять минут усталости как не бывало. Мы сидим с Юсуфом у порога, под расцвеченным фантастическим количеством звезд небом и наблюдаем за жизнью стойбища, готовящегося к свадьбе.

— Какие события предшествовали начинающимся завтра торжествам? — спросил я.

— Прежде всего Абдирашид увидел красивую девушку, полюбил ее и решил, что она должна стать его женой, — лукаво улыбнулся Юсуф.

— Ну об этом я догадался. Что было потом?

— Потом начинается церемония сватовства, или, как принято говорить у нас, «хождение из шатра в шатер». Сначала Абдирашид, выбрав вечер, когда у его отца было хорошее расположение духа, сообщил ему, что хочет жениться. Старик одобрил намерение сына и согласился помочь ему выплатить ярад.

— А что было бы, если бы отец не согласился?

— Во-первых, Абдирашиду было бы неоткуда взять деньги на ярад. Во-вторых, он не смог бы сыграть свадьбу здесь, в родной деревне. Конечно, можно было бы с согласия девушки похитить ее и пожениться в Найроби. Но это влечет за собой проклятие родителей, потерю наследства, ссору со всей деревней.

Так вот, одобрив намерение сына, отец Абдирашида сам пошел в шатер к своей жене и рассказал ей о предстоящей свадьбе. После этого мать Абдирашида направилась в аггар матери невесты, а та, одобрив брак, пошла для переговоров в шатер к своему мужу. Так как «отцовские шатры» были согласны на союз детей, обе матери отправились в шатры старейшин и сообщили им о намечающейся свадьбе. После этого в присутствии старейшин в их шатре впервые встретились отцы вступающих в брак: до этого с глазу на глаз видеться им не положено.

— Почему так?

— Скорее всего потому, что старейшины заинтересованы в соблюдении традиции и в том, чтобы был выплачен хороший ярад. Бывает так, что жених беден, но отец девушки симпатизирует ему; тогда стороны могут договориться за спиной старейшин о том, что ярад будет выплачиваться постепенно или что жених отработает ярад в семье невесты. После же свадьбы этот договор может быть нарушен. Жених иногда отказывается доплачивать ярад, и между двумя семьями начинаются неприятности. Старейшины не хотят этого. Поэтому они требуют, чтобы первая встреча отцов, на которой они договариваются о размере выкупа, подарках и о всем прочем, касающемся свадьбы, обязательно проходила в их присутствии. Все, о чем договорились отцы без них, в случае какого-нибудь конфликта не принимается в счет кади.

— Понятно. Что же происходит после встреч отцов?

— Если отцы обо всем договариваются и старейшины с ними соглашаются, можно считать, что дело сделано. Девушка, становясь невестой, второй раз за свою жизнь меняет фасон одежды. Первый раз «переодевание» происходит тогда, когда организм девочки подсказывает родителям, что она уже готова стать женщиной. Тогда она сменяет одежду ребенка на одежду девушки и начинает заплетать косы в мелкие косички. Эти изменения в ее облике как бы призывают юношей обратить на нее внимание. Обычно сомалийская девушка выходит замуж в четырнадцать-пятнадцать лет. У нас очень редко можно встретить двадцатилетнюю незамужнюю женщину. Облачение в платье невесты происходит в специально выстроенной по этому торжественному случаю хижине, покрытой зелеными ветками акации. Когда переодетая девушка выходит из хижины, жених объявляет их помолвку состоявшейся. Обе матери готовят по случаю помолвки кофе с маслом для всех родственников, приглашенных на «торжество переодевания». На следующий день жених устраивает мальчишник. Со своими друзьями одногодками он всю ночь готовит шашлыки у костра и просит каждого участника пиршества оставаться ему другом. Все остальное мы увидим завтра. Набад гельё^[35], — кивнул мне Юсуф и направился к своей ангарабе. Я последовал его примеру.

Утро, прозрачное и свежее, как будто созданное для чистой свадебной церемонии, началось с того, что мальчишки стали таскать в деревню зеленые ветки акации. В длинных, до пят, белых рубахах они один за другим появлялись из подступавших к стойбищу зарослей кустарников, сваливали ветки между шатрами и убегали обратно. Ребятишки покрывали свежей зеленью пыльную дорогу, по которой должны были пройти молодожены.

Сомалийцы бреют головы своим мальчишкам, лишь на макушке оставляя им забавные хохолки. Эти хохолки и горящие любопытством огромные красивые глаза придают сомалийской ребятне неповторимое очарование. Мальчишечьи головы все время вращаются от любопытства, и забавные хохолки повторяют каждое их движение. Нередко такие же хохолки, но покороче оставляют и у девочек.

Солнце ласкало землю своими лучами, и взрослые, стремясь поскорее стряхнуть ночной озноб, тоже начали появляться из шатров. Обычно сомалийские мужчины ходят в своих селениях обнаженными по пояс, но сегодня по случаю свадьбы все они в праздничных нарядах. Вместо будничных белых или синих кусков материи (фута), заменяющих юбки, на бедрах повязаны яркие, чаще лиловые или красные ткани. В тон им подобран и «маро», его набрасывают на плечи вместо плаща, затягивая на поясе широким с медными украшениями кожаным ремнем и затем искусно драпируют. Кое-кто подвесил на пояс кинжал симе; его обоюдоострое лезвие спрятано в ножны из красной тисненой кожи.

Женщин пока почти не видно, потому что все они толпятся. У аггара невесты. Сегодня она хозяйка положения, ибо ей принадлежит последнее слово: быть свадьбе или нет. Конечно, дело зашло уже слишком далеко, и никто не верит в то, что невеста может отказать. Ее ответ требуется для того, чтобы в этот день подчеркнуть роль женщины у сомалийцев. Оба отца в сопровождении кади входят в шатер невесты, чтобы узнать, согласна ли она выйти замуж. Она говорит «да», и трое мужчин выходят обратно, становятся лицом к публике и одновременно кивают головами, давая понять, что невеста верна своему выбору.

Это знак и для жениха. Вскакивая на покрытую праздничной попоной лошадь, он гарцует на ней по деревне, оповещая всех, что свадьба состоится и что все приглашаются принять участие в торжестве. Мужчины машут ему рукой и выкрикивают пожелания.

Между тем родственницы и подруги купают невесту, надевают на нее новое платье, украшения, преподнесенные семьей жениха, и выводят на солнце. По уложенной свежими зелеными ветвями дороге она идет в брачный шатер — большое, покрытое яркими циновками сооружение, возведенное посреди деревни. С противоположного конца деревни к шатру на лошади приближается жених.

Шум собравшейся толпы, крики и смех смолкают. Оставив подруг снаружи, невеста входит в брачный шатер. В другую дверь напротив входит мать жениха. Все притаились, понимая ответственность момента: она проверяет, зашита ли невеста. Затем, улыбаясь, мать жениха выходит, неся в руках калебас.

— Айе! Айе!^[36] — протяжно кричит она и поливает молоком из калебаса землю у входа в хижину. — Айе! Айе! Айе!

Это знак к тому, что свадьба может начинаться. В присутствии кади жених и невеста обмениваются клятвами. Теперь брак скреплен Кораном.

Затем по старой традиции муж должен взять хлыст, которым, гарцуя по деревне, недавно стегал свою лошадь, и на глазах у всех отхлестать молодую жену. Так утверждалась раньше власть мужа. Абдирашид, очевидно, надеялся завоевать себе авторитет другими средствами, потому что его кнут никак не хотел опуститься на спину его жены красавицы Латифь, а бил рядом по земле, поднимая вокруг клубы пыли. Женщины вокруг одобрительно смеялись, мужчины с показной строгостью укоряли новоиспеченного мужа.

Наконец Латифь сама подставила спину под кнут и, вскрикнув, с проворством лани исчезла в брачном шатре. За ней, бросив хлыст наземь, скрылся Абдирашид. Впервые молодожены остались вдвоем в своем жилище, и весь день и всю ночь больше никто не увидит их. На следующее утро молодой муж, положив под подушку жене свой первый подарок — обычно золотые украшения, — приступит к обычным делам. Но женщина целых семь дней не должна выходить из брачного жилища. А когда неделя пройдет, она выйдет из шатра, покрыв волосы черной накидкой, символизирующей положение замужней женщины.

Однако отсутствие виновников торжества совсем не причина, чтобы родственники и соплеменники не могли порадоваться за них и весело отпраздновать свадьбу. Вслед за обильным угощением — козлятиной с рисом, кебабами из баранины, кипящей в жиру верблюжатиной и сочной бараньей корейкой начинаются танцы.

Не знаю, что может быть ярче, красивее и целомудреннее, чем танцы сомалийцев! В них не участвуют никакие маски, в них нет никакого устрашающего аккомпанемента, никакой эротики или мистики. В сомалийском танцевальном фольклоре подкупают мелодичность, грация и пластика, а не бешеные отрывистые ритмы, экзотика необычных нарядов и акробатические па, обычно ассоциирующиеся с африканскими танцами.

Под плавную мелодию, выводимую мужским хором и лишь изредка нарушаемую ударами барабанов, плывут по песку девушки. Врожденная стройность, яркая броская внешность подчеркнуты красотой нарядов. Широкие длинные юбки из тонкой, чувствующей любое дуновение ветра ткани, называемой здесь «фута бенадир», в тон им яркие «гамбос» — куски материи, которыми плотно обертывают бедра, грудь и правое плечо; левое остается кокетливо открытым. На голове — накидки из тончайшего шелка или нейлона, усеянные пестрыми цветами или искрящиеся золотистыми нитями.

Какое буйство красок! Изумрудные, фиолетовые, электрик, кармин — самые яркие, самые сочные тона. Медленно, легко скользя, извивается по песку цепочка, но ни одна пылинка не поднимется при этом в воздух. Легкие яркие ткани трепещут, раздуваются на ветру и кажется, что кружатся в хороводе не люди, а огромные бабочки.

Мужские танцы более быстрые, более темпераментные. Откинув назад голову, украшенную ярким тюрбаном, отбивают такт выстроившиеся в шеренгу мужчины. Женщины бьют в барабаны (только у сомалийцев можно увидеть их у тамтамов) и поют. Им вторит бубен, в который бьет главный танцовщик. Он выходит в центр и пускается вприсядку. Остальные, образовав круг, бегут, хлопая в ладоши над головами в такт бубну. Из-под ярких шелковых фута мелькают худощавые сильные ноги, выделывающие замысловатые па.

Но вот замужние женщины садятся у тамтамов, мужчины берут в руки бубны, и начинаются парные танцы. Юноши, приосанившись, становятся напротив девушек. Взявшись за руки они медленно идут навстречу друг другу, раскачиваясь и протяжно ухая. Когда цепочка юношей и девушек приближается друг к другу на расстояние вытянутой руки, раздается внезапный рокот тамтамов. Юноши мгновенно подпрыгивают вверх, а девушки, напротив, опускаются перед ними на колени. Юноши продолжают прыгать, девушки, сидя на земле, плавно раскачиваясь, кланяются им…

Баджир — город ремесленников

 Ждать целых семь дней, когда молодая жена выйдет из брачного шатра, у меня не было времени, поэтому, пожелав Абдирашиду счастливой семейной жизни, я уехал с Юсуфом в Мандеру. Обратно мы возвращались уже не через Эль-Вак, а через Ваджир — крупнейший город сомалийцев Кении с населением в «целых» девять тысяч человек. Вокруг города почти повсюду на поверхность выходят известняки, свидетельствующие о том, что когда-то равнины Сардиндида, Вахадима, Горадуди, Боджи, Дида Гоочи, посреди которых он лежит, служили дном теплой морской лагуны. Мельчайшая известняковая пыль даже в безветренную погоду висит в воздухе. Иногда в полдень, когда солнце стоит высоко в небе и царит полное безветрие, содержание пыли в воздухе вдруг увеличивается. Это наступает «сухой туман» — явление, хорошо известное в пустынях. Видимость сокращается до того, что обычно пугливые в этих незаповедных местах газели геренук стоят на дорогах, вплотную подпуская к себе машину, или сами заходят в город, не различая, что происходит в десяти метрах от них.

Ваджир — белокаменный город из известняка, поднявшийся из раскаленных песков подобно сказочному миражу из «Тысячи и одной ночи». Он не похож ни на один из кенийских городов: ажурные минареты, сверкающие белизной зубчатые стены белых мечетей со склонившимися над ними финиковыми пальмами, глухие слепые коробки побеленных глинобитных арабских построек… Все это напоминает скорее Саудовскую Аравию, чем африканскую Кению. А люди! Нигде в Африке я не видел столь красивого и гордого народа, как в этом забытом всем миром городке. Царственная стать, точеные, я бы сказал греческие, черты лица, шоколадная кожа — таковы обитатели этих районов Кении — кушитские племена марехан, галла и дегодия. Мужчины подобно арабам ходят здесь в длинных галебеях и белоснежных фесках, украшенных ювелирнотонким серебряным орнаментом, а женщины — в длинных платьях, поразивших меня яркостью рисунка и смелостью сочетаний тонов. Шумные многоголосые перекрестки Ваджира, заполненные людьми, кажутся гигантским цветником.

В Ваджире сходятся пять пыльных дорог и с полсотни верблюжьих троп. Кочевников притягивают сюда десятки колодцев и водопоев, образовавшихся в известняках. Самый большой искусственный водопой, уар, расположен почти в центре города. Целый день, от восхода до захода солнца, дюжина здоровенных мужчин вытаскивают бурдюками из глубокого колодца холодную воду и выливают ее в бетонный желоб, по которому вода течет в уар. И у желоба, и вокруг уара, вытягивая длинные шеи и расталкивая друг друга, пьют верблюды. От зари до восхода под беспощадным солнцем тянут мужчины из-под земли на жаркую поверхность холодную воду. Это адов труд. Но отдохнуть нельзя, потому что к уару идут и идут длинные караваны. Время от времени мужчины лишь разрешают себе использовать один бурдюк и обливают друг друга водой. Тогда солнце начинает играть в капельках воды, искрящихся на их мускулистых бронзовых телах, и мужчины выглядят сказочными великанами, дающими жизнь пустыне.

Интересное совпадение (возможно, объяснимое историческими связями двух древних народов — греков и сомалийцев): на языке сомали био значит «вода», а по-гречески био — «жизнь». «Вода» и «жизнь» — синонимы в этих местах. Мужчины, достающие воду из-под земли, все время поют. Их песнь бесконечна, как струйка воды, льющаяся из тяжелых бурдюков, как жизнь, вспоенная этой водой. Припев песни, состоящий из странной смеси языков сомали и суахили, звучит жизнеутверждающе и бодро: «Апана био дамаи, апана био дамаи!» — без устали повторяют мужчины. — «Вода не кончится, вода не кончится!»

Вода здесь ценится больше, чем хорошие пастбища, и поэтому на скудных землях вокруг Ваджира селится множество кочевников. Они «кочуют за дождем», но, когда дождь убегает от них, поворачивают на известняковые равнины Боджи и Горадуди. С севера племя аджуран, а с юга — огаден гонят к Ваджиру свои стада. Аджуран в Кении около пятнадцати тысяч, огаден — в шесть раз больше. Это они продают скот на знаменитых ваджирских ярмарках, где порой сосредоточивается до пятидесяти-шестидесяти тысяч голов верблюдов и коров.

Вслед за кочевниками и торговцами поближе к ярмарке стягиваются в Ваджир сомалийские ремесленники. Это люди со сложной судьбой; большинство ремесленников на сомалийских землях принадлежит к кастам отверженных. Их три: тумал — каста кузнецов и изготовителей амулетов, предназначенных для отпугивания злых духов; мигдан — каста охотников и кожевников; ибир — каста знахарей и певцов. Женщины-ибир, кроме того, принимают роды и зашивают девушек у сомалийцев.

Членов этих каст можно встретить повсюду на сомалийском севере Кении. Люди охотно пользуются плодами их труда, но считают их париями, изгоями общества. Им не разрешают жить в стойбищах, с ними сомалиец не сядет за один стол.

«Никогда свободный сомалиец не войдет к кузнецу, не пожмет ему руку; никогда не отдаст ему в жены женщину из своей семьи и не возьмет его дочь», — писал еще в 1905 году английский этнограф Р. Солкелд об отношениях скотоводов сомалийцев к кузнецам-тумал. С тех пор положение мало изменилось.

В чем причина подобного отношения к кузнецам? Скорее всего, в том независимом, отличном от положения общинника-скотовода образе жизни, который на протяжении веков вели тумалы, в их таинственном ремесле, которое «заставляет огонь отбирать металл у камня» и, следовательно, в представлении кочевника связано с черной магией, колдовством и злыми силами. Само это ремесло, заставляющее «общаться с огнем», издревле вселяло страх. Сомалийцы, так же как и большинство других африканских народов, не видели различий между магической и загадочной для них силой кузнеца, с одной стороны, и колдуна, знахаря, вызывателя дождя — с другой. Для самих же ритуальных лидеров кузнец был могущественным конкурентом в борьбе за авторитет среди соплеменников, причем у многих западноафриканских оседлых племен кузнец даже вышел победителем из этой борьбы, присвоив себе функции колдуна. Это и понятно, потому что оседлому земледельцу, по своему экономическому укладу стоящему ступенькой выше скотовода, свой кузнец, свой ремесленник, производящий орудия труда, был необходим. У кочевников же вся нужда в металлических изделиях сводится к копьям для мужчин и украшениям для женщин. Это-то и помогло ритуальным лидерам большинства нилотских и кушитских племен, играя на суеверии соплеменников, превратить кузнецов в отверженных и тем самым не давать «людям огня» возможности конкурировать с ними.

Со временем, когда потребность в металлических изделиях стала возрастать и ремесло кузнеца сделалось доходным, сами тумалы нашли, что подобная традиция даже выгодна для них. Она давала возможность тумалам монополизировать в своих руках кузнечное дело, сберечь свои профессиональные секреты. Теперь тумалы и не стремятся к бракам с женщинами свободных общинников. Они подбирают себе жен внутри клана. Сегодня тумалы — это не только бедные странствующие ремесленники. Гаражи и мастерские в северо-восточных районах, как правило, тоже принадлежат тумалам.

В Ваджире еще нет кварталов ремесленников. Но первый попавшийся мальчишка, у которого я спросил, где можно найти тумала, отвел меня к кузнецам. Они живут за городской чертой и работают в отдельных хижинах, сплетенных из сухих веток. В одной из хижин ковали кривые кинжалы — симе, в другой делали трости, без которых сомалийцы никогда не отправляются в дальнюю дорогу. С виду это обыкновенные палки, обтянутые красной тисненой кожей. На самом же деле они представляют собой грозное оружие Черенок палки служит ножнами, в которые вставляется укрепленное на ручке длинное, во всю ее длину обоюдоострое лезвие. Схватиться за палку — значит лишь облегчить ее владельцу освободить оружие. Рывок — и в руках у противника остаются легкие кожаные ножны, а в руках у сомалийца — острая шпага.

Вдали от кузниц тумалов, там, где на поверхность выходят известняки и начинаются колючие заросли акаций, поселились мигданы. Трудно объяснить, почему столь обычное для любого скотовода занятие, как выделка шкур, также превратило мигдан в отверженных. Многие сомалийцы говорили мне, что причиной тому не предрассудки, а скорее, соображения эстетического порядка. Выделка шкур, и, особенно, производство мехов — занятие, сопровождающееся необычайно неприятным запахом. Чистоплотные, окуривающие себя благовониями и ароматическими смолами сомалийцы попросту не пожелали, чтобы мигдан портили своими шкурами воздух вокруг их стойбищ.

Дух вокруг мастерских мигдан стоит, действительно, крепкий, а количество мух превосходит все вообразимые пределы. Особенно зловонно производство кож, выделываемых для бурдюков, в которых перевозят жидкости. Еще свежие, только что снятые с животных шкуры замачивают в огромных чанах и держат там до тех пор, пока они немного не подгнивают. Тогда с них начинает легко сходить шерсть, которую соскабливают кусками известняка. Затем кожи вновь кладут в воду, мнут для мягкости ногами, сшивают в мокром виде мешки и надувают. Огромные, туго надутые бурдюки подвешивают сушить на акации, причем нередко такой бурдюк оказывается больше деревца.

Мигдан занимаются также сапожным ремеслом. И на бойких перекрестках Ваджира, и у окружающих его водопоев всегда можно увидеть мужчин в белых тюбетейках, шьющих сандалии. Это традиционная обувь сомалийцев, неотъемлемая часть их национального наряда. Чуть вогнутую подошву делают из дерева или толстой жирафьей, гиппопотамьей или верблюжьей кожи, неспособной пропускать жар раскаленной земли. К подошве крепится петелька, в которую вставляют только один большой палец. Кроме того, кожаными тесемками сандалию привязывают к щиколотке. В зависимости от кошелька покупателя сандалии приобретаются разные. Чаще всего это лишь грубый кусок невыделанной кожи с тесемочками. Но иногда на ногах богатых женщин-огаден можно увидеть настоящие произведения искусства: ремешки из красного сафьяна украшены тиснением, на петле для пальчика красуется бирюзовый камень, край подошвы окантован медными заклепками.

Делают мигдан и годуфы — кувшины, обладающие свойствами термосов. Годуф выдалбливают из пробкового дерева и обтягивают кожей, на которую затем нашивают бусинки и ракушки-каури. Расширяющуюся горловину венчает коническая пробка, сплошь обшитая бисером. Искусные ремесленники мигдан подгоняют эти пробки с поразительной точностью, что позволяет долгое время сохранять в годуфах жидкость одной и той же температуры.

Если бы в Ваджире был базар, представленные на нем произведения окрестных ремесленников создавали бы яркое зрелище. Однако базара нет, и в поисках образцов прикладного искусства сомалийцев мне часами приходилось бродить по его пыльным улицам. Это было тоже интересное занятие. На лестнице современного здания английского «Бэрклейз Банк» сидели библейские старцы в чалмах. Закутанные в черные буибуи, с надвинутой на лицо чадрой женщины покупали в индийской лавке прозрачное французское белье. Выйдя на солнечный свет, они еще ниже спустили чадру и посреди улицы начали прикладывать белье друг к другу. На ультрасовременную, бензоколонку компании «Шелл» зашел полизать водопроводный кран верблюд, который упрямо не хотел уступать дорогу автомобилю, нуждавшемуся в горючем. Ваджир напоминал город, где на библейском фоне снимали фильм из современной жизни.

У бензоколонки в ожидании попутного транспорта сидели несколько женщин-огаден. Не теряя времени, они плели небольшие маты из волокна пальмы рафии. Орнамент на них был яркий, веселый, как и сами женщины, оживленно переговаривавшиеся друг с другом.

На площадке, где продавали коз и кое-какую зелень, мое внимание привлек парень, резавший из дерева мелкие предметы домашней утвари. Десять-пятнадцать минут — и бесформенная заготовка превращалась в его руках в ложку. Еще четверть часа — и по желанию заказчика из другой заготовки парень вырезал гребень. Сидевший рядом мужчина уверенными Движениями вырезал ножом на поверхности ложки или гребня орнамент, красил изделие красной охрой и вручал клиенту.

Вокруг были расставлены образцы скамеек, блюд, сосудов для зерна и тарелок. Все это тоже можно было заказать у резчиков.

В лавке у мечети продавались некоторые керамические изделия: плошки для лампад, фигурки животных, горшки и кувшины. Их привезли из Сомали. Но вскоре, как сказал мне владевший лавкой индиец, керамику начнут делать и в Ваджире.

Конечно, не все в Ваджире пасут скот или ремесленничают. Любимое времяпрепровождение не нашедших себе более серьезного дела сомалийцев — бао, или габета (игра в камешки, необычайно широко распространенная среди нилотских и кушитских народов).

Очевидно, это одна из древнейших, если не самая древняя игра человека. Во всяком случае недалеко от кенийского города Накуру, в Гераксовых холмах, найдена стоянка древнего человека постплейстоценового периода, посреди которой отчетливо видны двадцать выдолбленных в граните и расположенных в характерной последовательности лунок для игры в бао.

В Ваджире сомалийцы делают лунки для бао просто в песке. Ближе к вечеру, когда все мужчины кончают работу, пыльные ваджирские улицы сплошь покрываются этими лунками, словно весенние московские тротуары — «классами» ребятни. Кушиты очень любят бао, хотя многие и говорили мне, что впервые эта игра на их земли была занесена кастой отверженных — ибиров.

Есть древняя легенда. Она утверждает, что ибиры — потомки человека по имени Борбэр, жившего некогда близ Харгейса и занимавшегося знахарством и черной магией. Как-то Борбэр не смог вылечить красавицу сомалийку, и ее отец Юсуф Каунен, заподозрив что-то недоброе, убил знахаря. Тогда два сына Борбэра — Турьяр и Ибир — потребовали от сомалийца возмещения за убийство. «Хотите вы иметь это возмещение сразу полностью или желаете получить его постепенно?» — спросил их Юсуф. «Сразу», — ответил Турьяр и стал обладателем пятидесяти верблюдов. «Постепенно», — сказал Ибир. С тех пор при рождении каждого сомалийского мальчика, на свадьбе у каждой сомалийской девушки потомки Ибира, продолжающие заниматься врачеванием, получают свою долю за убийство сомалийцем Юсуфом их первопредка. Сомалийцы верят, что отказать ибирам в вознаграждении — значит навлечь их проклятие.

Подобное отношение к ибирам — одно из проявлений слабости мусульманской религии среди сомалийцев. Ислам проник в прибрежные районы, укрепился там, но в глубинке его влияние сказывается сравнительно недавно и поэтому он еще не успел полностью завоевать умы сомалийцев. Вместе с канонами Корана в головах сомалийцев все еще уживаются доисламские верования, близкие традиционным верованиям многих африканских племен.

Большинство сомалийцев крайне далеки от религиозного фанатизма. Со многими из них я проводил по нескольку дней подряд, зачастую ни разу не видев их за молитвой. Мусульманская обрядность сведена у них до минимума; нередко она служит лишь формальной оболочкой пышным и красивым местным обычаям и ритуалам. Пример тому сомалийская свадьба. По признанию представителей местной интеллигенции, большинство сомалийцев, живущих в Кении, не знакомы с этическим и религиозным содержанием Корана. «Аллах-аллахом, а злые духи и плохие люди — рядом, и неизвестно, найдет ли аллах время из своего гордого далека помочь правоверным» — такова примерно философия, движущая религиозным поведением сомалийцев. В возможности ибиров, например, здесь верят столь сильно, что никто из огаден или дегодия не захочет вступать в конфликт с ними. Поэтому сомалийцы добровольно и щедро вознаграждают этих людей, одновременно сторонясь и боясь их. Ибиров сомалийцы узнают по характерному диалекту языка сомали, употребляемого этой кастой отверженных, а также по крашеному узловатому кусочку корня, висящему на шее у их мужчин.

Еще одно свойство, которым якобы также обладают ибиры от рождения — «дурной глаз». Это — демоническая сила, которая, как считают некоторые сомалийцы, даже неподконтрольна ибирам. Поэтому ибир, обратив свое внимание на ту или иную вещь, и тем самым «указав ее этой силе», помимо своей воли наводит на нее порчу. Увидел ибир «дурным глазом» верблюда, похвалил его — и, хочет того ибир или нет, верблюд погибнет. Пожелал он красавице здоровья — вскоре она зачахнет. Зачастую за «дурной глаз» принимают в этих местах и фотоаппарат. Поэтому мне, всегда обвешанному камерами, приходилось в Ваджире особенно тяжело.

Большинство сомалийцев видят спасение от ибиров, колдунов и злых людей в ношении амулетов. Однако, поскольку амулет предохраняет лишь от одной «разновидности» зла, некоторые особенно суеверные люди навешивают на себя по два-три десятка, а то и более амулетов. Желающие избавиться от сглаза зашивают в амулеты — крохотные кожаные мешочки — отнюдь не только кусочки пергамента, на которых начертаны отрывки из сур. В амулет прячут или кусочки шкуры зверей, некогда служивших тотемом рода, или высушенные внутренности львов, слонов и других «могущественных» животных, способных отпугнуть врага, или выточенные из известняка миниатюрные фаллосы, целебные травы, зубы крокодилов и кусочки рога носорога. Это достаточно красноречиво свидетельствует о силе доисламских культов в сознании обладателей этих амулетов.

Видел я в Ваджире и старика, последователя одной из мусульманских общин — «джамаа», продававшего у водопоя «настоящие амулеты», в которые были зашиты изречения из Корана. Цена одинаковых на вид кожаных мешочков всегда соответствовала виду их покупателя. Бедняку амулет был отдан за пять шиллингов, величественному старцу в дорогой шелковой чалме — за сорок. Я решил, что продавец сам назначает цену, приноровляя ее к внешнему виду покупателя.

Однако, когда я поинтересовался у торговца, во что амулет обойдется мне, старик удивленно поднял бровь:

— Сколько дашь, — ответил он.

— А какова цена?

— Нет цены. Чем больше заплачено за амулет, тем дольше и лучше он служит. Все в твоих руках.

Это, конечно, мудрая уловка. При таком подходе к эффективности амулета любой покупатель будет выкладывать последние деньги. Экономия в данном случае равносильна мотовству.

Как правило, последователи джамаа не только торгуют амулетами. В сомалийских районах Кении они своеобразные мусульманские миссионеры, ведущие ту же работу, что марабуты в странах сахельской Африки. Они проповедуют Коран, однако учитывая умонастроения сомалийцев, не навязывают им мусульманской культуры и диктуемого исламом образа жизни. Напротив, они скорее пытаются приспособить догмы Корана к местному укладу, обычаям и традициям. Такого проповедника, как правило, встретишь в любом более или менее крупном населенном пункте кенийского северо-востока. Однако редко где здесь можно увидеть пышную мечеть, услышать с минарета заунывный голос муэдзина или увидать мужчин, бьющих поклоны в сторону Мекки. Аллаху здесь вместе с проповедником молются в хижинах.

Страшные болота Лориан 

К югу от Ваджира на дороге, идущей через Хабасвейн и Муддо-Гаши в Найроби, караваны верблюдов исчезают. Здесь их вытесняют автомашины, которые во многих районах северо-восточных равнин свободно передвигаются даже там, где вообще нет дорог. «Доступна для автотранспорта», «Проезжая в сухой период», «Преодолима на лендровере круглый год» — такими надписями пестрят подробные карты этого района. Дороги здесь — сами равнины шириной в десятки километров. У караванов и их владельцев появился сильный конкурент — машины, причем, судя по оптимистическим надписям, выведенным на их бортах, дела у автомобилистов идут неплохо. «Мой «форд» — корабль пустыни» — это настоящий вызов верблюду. «С Аллахом и автомобилем не пропадешь» — дерзость, свидетельствующая о прочном положении владельца машины.

Однако и на этой плоской, казалось бы безобидной, равнине есть место, где пропадают не то что верблюды и машины, но даже слоны, бегемоты и носороги, в общем любой, кто попадает туда в неугодное природе время.

Проложив себе узкое порожистое русло у подножий Центральных нагорий и размыв сложенное сланцами плато Мерти, с запада на равнины выходит бурная и быстрая Эвуасо-Нгиро. Скорость ее здесь сразу же резко снижается. Река больше не может нести массу песка и гальки, подхваченную ею в горах, и огромное количество взвешенного в воде материала оседает на равнине. Кое-где река, размывая собственные наносы, течет выше окружающей территории. Но дальше уклон местности делается столь ничтожен, что у реки уже не хватает сил прорваться на восток к Индийскому океану, и Эвуасо-Нгиро, разливаясь вширь, образует внутриматериковую дельту. Так создалась самая большая в Кении система гигантских болот Лориан. Обычно они сухи, и многие африканские водители ездят по ним порой по семь — девять, а то и больше лет подряд, накатывая отличные дороги, поблескивающие кристалликами соли.

Но на девятый-десятый год и в горах, где берет начало Эвуасо-Нгиро, и на равнинах одновременно выпадают сильные дожди. Огромное количество воды внезапно прорывает наносы, в которых над полупустыней течет река, и заливает все вокруг. Затем вода доходит до болот и превращает солончаки в непроходимую топь, обрекая при этом на гибель все живое. Целую неделю я ездил по краю болот Лориан. Это было вскоре после того, как там высохла вода. Восемь слонов, три носорога, десятки антилоп — вот виденные лишь мною жертвы, застигнутые водой посреди солончака и не сумевшие выбраться из его топей. Тут понимаешь выражение: «в пустыне чаще тонут, чем погибают от жажды». В такие годы на несколько месяцев прерывается всякое сообщение между югом и севером сомалийских равнин. Зато Эвуасо-Нгиро в этот период вырывается из плена собственных наносов и через систему болот получает связь с лагом Дера, который перебрасывает ее воды в Джубу, впадающую в Индийский океан.

В те годы, когда река не беснуется, вдоль ее берегов поселяются люди небольшого сомалийского племени аулихан. Они приспособили уклад своей экономики к капризному нраву Эвуасо-Нгиро. Больше чем кто-либо другой из кочевых племен Кении аулихан уделяют внимание земледелию. В то время как мужчины пасут скот в густых зарослях высоких болотных трав — андропогона, диагитории, тифы, — женщины обрабатывают поля. Они селятся по берегам стариц, которые здесь называют «дешеки», и, дождавшись спада воды, сажают на их дне просо, кукурузу, бобы. В тех местах, где Эвуасо-Нгиро течет над равнинами, женщины сообща строят небольшие каналы — «фары», по которым время от времени пускают воду и орошают дешеки. Напоив поля водой, они перекрывают фары землей.

«Женские деревни» земледельцев аулихан, особенно в тех местах, где они строят каналы, бывают немного больше стойбищ кочевников. Местами вдоль реки стоят тридцать-сорок мундулло — цилиндрических хижин под соломенной конусовидной крышей. Рядом с жилищами нередко можно увидать влетеные квадратные сооружения, напоминающие огромные корзины. В них аулихан держат новорожденных телят, которых мужчины не рискнули взять с собой на болота. Для малышей в деревне оставляют также несколько дойных коров. Однако никаких других подсобных помещений вокруг мундулло не строят. В отличие от земледельческих племен банту, окружающих свои жилища многочисленными амбарами и складами на сваях, аулихан хранят зерно под землей, в ямах, выстланных сухой травой и засыпанных толстым слоем прокаленного солнцем речного песка. Сырость, грызуны инасекомые приносят большой урон таким хранилищам.

Расположенные посреди болот стойбища мужчин называют «верблюжьими лагерями». Они представляют собой две круглые площадки, обнесенные срубленными колючими кустами и расчищенные от травы. На одну из них, которая побольше, загоняют скот, а на другую, поменьше, ставят шатры. Порой верблюжьи лагеря расположены в двадцати-тридцати километрах от мундулло, однако ежедневно мужчины доят весь скот и отвозят молоко в деревню, где женщины приготавливают из него порошок или масло. Тридцать километров на верблюде — это целый день. Да еще жара и тряская дорога… Меня всегда интересовало, что остается от молока, транспортируемого таким образом в калебасах через пустыню.

Но как-то в деревне аулихан меня угостили таким только что доставленным из пустыни молоком, и, к моему удивлению, оно оказалрсь совершенно свежим. Сомалийки рассказали мне о средствах, с помощью которых они «консервируют» молоко. Кочевники прекрасно знают скудную растительность своего края и давно-давно распознали ее полезные свойства. Некоторые пустынные колючки, брошенные в костер, горят ароматическим дымом. Над костром развешивают калебасы, и этот дым, окуривая их, пропитывает стенки сосудов веществами, предохраняющими от скисания. Дым других растений обладает дезинфицирующими свойствами. Ведь в пустыне нет возможности расходовать влагу на мытье калебасов и посуды. Обработка ароматическим дымом заменяет здесь воду. Над дымом развешивают одежду и белье, когда их нет возможности постирать; над ним склоняются женщины, желая придать приятный запах и блеск своим волосам. Дым служит здесь духами и мылом.

Да и нечего удивляться этому, если вспомнить, что сомалийские районы Кении — это южная периферия легендарного Пунта, знаменитой «Страны благовония», куда еще древние египтяне посылали свои корабли и караваны за миррой, ладаном и ароматическими смолами. Многие ученые, в том числе выдающийся русский востоковед академик Б. А. Тураев, считают, что загадочный Пунт — это Сомали, а пунтийцы — прямые предки современных сомалийцев. Правда, главные районы, где растут благовонные деревья, принесшие славу Пунту, находятся на «самом конце» Африканского рога — в Миджуртинии. Однако традиция использования ароматических веществ подтолкнула и южных, живущих в Кении сомалийцев обратить внимание на растения, покрывающие их скудную землю, и найти среди них те, которые могли бы заменить им миджуртинские виды. Кстати, в Восточной и Центральной Африке я сталкивался с широким применением благовоний в быту лишь среди тутси Руанды и Бурунди. У восточных кушитов существуют также специальные «мужские» травы и смолы. По вечерам, собравшись у костра после утомительного перехода через пустыню, мужчины любят положить себе под язык кусочек смолы мурр, которая прекрасно восстанавливает силы и заживляет раны. Для воскурений богатые кочевники используют прозрачную, как слеза, смолу бейхо, а бедняки довольствуются тем, что жуют или курят чад — траву, содержащую наркотические и возбуждающие средства. Она как рукой снимает усталость и сон и настраивает курильщиков на романтический лад. Покуривая чад, сомалийцы всю ночь могут просидеть у костра, сочиняя баллады о своих прекрасных женщинах или храбрых воинах или просто ведя неторопливую беседу.

У сомалийцев удивительно развито чувство уважения к собеседнику. Можно говорить часами, и все внимательно будут слушать оратора, никто никогда не перебьет его. Эта своеобразная «демократия у пастушеского костра» во многом, по-моему, отражает национальный дух сомалийцев свободных и независимых, законно гордящихся своими традициями, и в то же время терпимо, с интересом и пониманием относящихся к обычаям и культуре других.

Наездившись днем по болотам, я каждый вечер возвращался в один и тот же «верблюжий лагерь» и с нетерпением ждал этих ночных часов у костра. Стройные красавцы в тюрбанах рассаживались у огня, раскуривая свои трубки с чадом и с полчаса блаженно молчали. Потом курево начинало действовать на них. По очереди вставая, они нараспев декламировали сочиненные тут же, у костра, стихи. Так продолжалось до полуночи. Затем поэтическая часть заканчивалась и начиналась неторопливая беседа. Мужчины сидели у костра неподвижно, как изваяния, внимательно слушая говорящего. Лишь изредка кто-нибудь вставал, чтобы подбросить в костер пару лепешек верблюжьего навоза. К сожалению, более ароматного средства, отпугивающего слетающихся с болот комаров, в «Стране благовоний» еще не знают. Где-то около четырех холод, от которого аулихан по ночам страдают больше, чем днем от жары, загонял их в шатры. А в шесть они уже начинали доить верблюдиц…

На восьмой день кочевники навьючили на верблюдов шатры и погнали своих коров, съевших всю траву вокруг, на новое пастбище. А я, переночевав у опустевшего костра, отправился на юго-запад, в Национальный парк Меру — один из наиболее труднодоступных и интересных среди знаменитых кенийских заповедников.

«Добрый день, мистер Адамсон»

У входа в палатку лежал огромный гривастый лев. За ним, спиной к двери, у стола сидел красный от загара человек. Он курил трубку и быстро печатал на машинке.

— Мистер Адамсон! — окликнул я.

Красный человек оглянулся, перешагнул через льва и направился ко мне.

— Простите за беспорядок и за то, что не могу предложить даже стула. Мы доживаем здесь последние дни, лагерь эвакуируется на Найвашу. Но вы входите, входите… Бой не тронет. Вы, наверное, читали в газетах, что с ним приключилось несчастье. Лев решил полакомиться слишком большим буйволом и тот распорол ему бок. Джой нашла Боя всего лишь в миле от лагеря. Лев был парализован, так что она даже побоялась оставить его одного: гиены уже собирались приняться за пиршество.

Думаю, что многие смотрели кинофильм «Рожденная свободной» и знают, что Джой, жена мистера Адамсона, — автор Широко известной у нас книги «Рожденная свободной», Джордж Адамсон — создатель и воспитатель «кинотруппы» львов, снимавшихся в фильме, сделанном по повести Джой; Бой — лев-артист, сыгравший главную роль в этой прекрасной кинокартине.

Те, кто читал «Рожденную свободной», поняли, что повесть эта не только о судьбе благородной львицы Эльсы, выращенной в семье Адамсонов. Это и автобиография самих Адамсонов. Потому что с тех пор, как в их домике на окраине сомалийских равнин появилось это умное и гордое животное, с тех пор, как Адамсоны приняли на себя ответственность за судьбу Эльсы, жизненные пути львицы и человека слились. За три года, что Джой и Джордж отшельниками прожили в Мерупарке, судьбы этих людей и львов переплелись еще теснее.

Я знаю пренебрежительную улыбку, появляющуюся на лицах многих здравомыслящих людей, когда речь заходит о чувствительных дамах, способных часами умиляться поведению своей ангорской Мурки или ломать себе голову над вечерним меню для визгливого пинчера. Это эгоистичная любовь, зачастую мешающая другим людям.

Лев — не пушистый кот и не карманный пинчер. Вряд ли следует говорить о том, что ежечасное общение со львами требует мужества и твердости характера. И тем не менее целесообразно ли было двум талантливым людям посвящать свою судьбу, свою карьеру львам? Это тоже многим непонятно. Непонятно, если не знать главного. Общение Адамсонов со львами было подвигом. Подвигом во имя науки и во имя благородного дела спасения животных. Джой и Джордж любили Эльсу и возились с Боем не для себя, а для других. Для того чтобы любой человек, живущий за тысячу километров от Африки, попадая в Кению, видел не мертвую саванну, а получал удовольствие от общения с ее первозданной и величественной природой. Чтобы можно было подъехать на расстояние вытянутой руки ко льву, посмотреть в его мудрые глаза и уже больше никогда не забыть их. «Я убеждена, что, помогая животным, мы помогаем себе», написала потом Джой Адамсон. Борясь за жизнь Эльсы, изучая жизнь львов, Джой учила других познавать природу и беречь ее.

И эти «другие» поняли сущность и значение эксперимента Адамсонов. Читаемый во всем мире Э. Хемингуэй считал удачей, когда его первые книги издавались десяти-двенадцатитысячными тиражами. Агата Кристи знала двадцатипятитысячные рекорды. Книга никому доселе не известной Джой Адамсон в первый же год выдержала в Англии стотысячный тираж! С тех пор она была переведена на тридцать четыре языка и разошлась по всему свету в девяти миллионах экземпляров! В век, когда читают о путешествиях на Луну и интересуются Эйнштейном, «Рожденная свободной» — дневник о жизни львицы — стала одной из самых читаемых книг.

Здесь, в Кении, где «напряженность отношений» между людьми и «царями зверей» — каждодневная реальность, особенно видно и понятно, что сделали Адамсоны. А сделали они чудо. В африканском буше, в естественных условиях, не ограничивая контактов своих воспитанников с их дикими собратьями, они воспитали львов, полностью доверяющих человеку, оказавшихся способными подавить в себе врожденные инстинкты и наклонности.

Даже в Кении обладание «львом двух миров» сопряжено с уймой трудностей. Читавшие повесть Джой помнят бесконечные мытарства Адамсонов, разъезды по министрам, переписку и хлопоты, связанные с «возвращением» знавшейся с человеком львицы в прайд, «пропиской» Эльсы на новом месте, борьбой за сохранение ее потомства.

Тогда Джой записала: «Я знала, что, если львята даже слегка поцарапают хоть одного человека, их ждет смертный приговор… Оставалось только бросить работу и всецело посвятить себя львятам. И Джордж подал заявление об уходе. Я знала, чего ему это стоило после двадцати двух лет честной службы. Одного взгляда на его осунувшееся лицо было достаточно, чтобы понять, как отразились в нем события».

Львят удалось спасти от тех, кто считал, что не опасающийся людей хищник куда опаснее для человека, чем «настоящий», дикий лев. Потомство Эльсы выпустили на равнинах Серенгети, и Джой больше никогда не видела их. Незадолго до этого умерла Эльса.

Но «львиная эпопея» в жизни Адамсонов не закончилась. Миллионы читателей полюбили Эльсу и теперь хотели видеть ее, ее родной африканский буш на экранах. Так родился замечательный фильм «Рожденная свободной», который вот уже много лет не сходит с экранов всего мира. Есть интересная статистика: среди фильмов о животных только отснятая Гржимеками пленка «Серенгети не должен умереть» собирает в зрительном зале больше публики.

Джой написала сценарий, Джордж консультировал съемки. Но после того как английские актеры Вирджиния Маккенен и Билл Треверс, сыгравшие Адамсонов, улетели в Лондон, в Кении на руках у «настоящих» Адамсонов остались главные герои кинофильма — львы Бой — «мальчик» и Гёл — «девочка».

Когда в начале 1967 года я впервые приехал в Кению, на страницах печати шла настоящая дискуссия о судьбах «всемирно известных львов». Влиятельные деятели в Управлении национальных парков и министерстве туризма считали, что Бой и Гёл слишком долго находились в контакте с людьми, слишком «культурны», чтобы отвыкнуть от человека. Если их выпустить на свободу вне заповедника, они отправятся в енканги и рано или поздно будут убиты их перепуганными обитателями. Если же львов поселить в пределах парка, они могут, пусть даже без всяких злых намерений, явиться в лагерь туристов и еще неизвестно, как прореагируют, если в ответ на их визит те начнут визжать, кидаться фотоаппаратами и туфлями. «Кинозвездам» был вынесен приговор: смерть.

Другие настаивали на пожизненном заключении Боя и Гёл в одном из зоопарков. Приходили письма из разных стран Африки, неизвестные люди предлагали поселить львов на своих фермах.

Джой и Джордж, конечно, и мысли не допускали, что смертный приговор может быть приведен в исполнение. Они не соглашались даже и на компромисс — зоопарк. Адамсоны считали, что львов можно перевоспитать, приучить к дикой жизни и без риска для человека выпустить на волю. Они хотели продолжать свои научные наблюдения над львами. Вновь началась борьба.

Тогда я первый раз поехал к Адамсонам. Они еще не переехали из Наро-Моро, где у подножия снегоголовой горы Кения были отсняты основные кадры фильма. Джой, к сожалению, не было, а Джордж, в гордом одиночестве обитавший посреди огромного, беспорядочного лагеря, оставленного киношниками, напомнил мне чем-то Дон-Кихота: тощая фигура, острая бородка на худом лице, скорбные глаза.

Не могу сказать, чтобы принял он меня очень любезно: газетчики ему надоели, и еще неизвестно, чью сторону я поддерживаю. Именно в те дни в одной из газет появилась статья, автор которой решил предостерегать людей от посещения адамсоновского лагеря, «оглашаемого злыми рыками кровожадных хищников».

Но тем не менее Джордж показал мне львов. Вернее, они пришли сами. Сначала со стороны гор появился Бой. Роскошный лев облизал Джорджу руки и устроился в гамаке.

За ним ленивой походкой прошла в кусты львица, остановилась напротив нас, зевнула и скрылась в тени.

В эти минуты я не мог назвать себя героем. Хотя я и был достаточно хорошо подготовлен к подобной встрече, традиционные представления о львах брали верх. За брезентовой стеной палатки Джорджа было спокойнее.

Как видно, он не хотел, да и не мог тогда говорить больше ни о чем другом, кроме будущего львов.

— Животное, которое всегда считали самым вероломным, самым опасным врагом человека, вдруг совершенно миролюбиво, доверчиво и дружелюбно относится к людям. Вы это сами видите. Миллионы людей читали об Эльсе, десятки миллионов видели с экрана наши отношения с Боем и Гёл. А вы представляете, какой интерес у людей вызовет возможность приехать в Кению и самим посмотреть на этих львов, посидеть с ними, воочию увидеть то, о чем читали, но во что не до конца верили.

— Если туристы будут смелее меня, то у вас будет много посетителей, — отшутился я.

— Да, к сожалению, за годы работы со львами приходишь к выводу, что заставить этих животных поверить в человека — дело куда более легкое, чем побороть людской страх перед этим благородным зверем. В случае если мне удастся остаться со львами и работать с ними в одном из кенийских заповедников, можно будет наглядно доказать людям возможность хороших взаимоотношений между нами. Преступление расставаться с этими животными и терять уникальную возможность продолжать изучать их жизнь.

Только тогда я узнал, что вскоре после гибели Эльсы под опеку Джорджа попали еще семь львов. Это были «домашние львы», которых держали в своих поместьях английские фермеры, покинувшие Кению накануне провозглашения ее независимости. Животные остались беспризорными, и Джордж решил спасти их.

Адамсонов в Кении кое-кто считает миллионерами. И они бы, наверное, таковыми стали, если бы огромные суммы, получаемые за переиздание книг и демонстрацию фильмов, оставляли на счету в банке. Но когда над Эльсой нависла угроза расстрела и ее было решено переселить в безлюдные места на озере Рудольф, Адамсоны захотели время от времени ее навещать. А поскольку дорог к этому загадочному озеру нет, Джордж предложил правительству Кении сделать то, что не могли за шестьдесят колониальных лет сделать англичане и на что до сих пор не хватает денег у кенийских властей: построить на свои средства дорогу, по которой они могли бы ездить навещать львицу. Но Эльса умерла, прежде чем рабочие взялись за лопаты.

Теперь, когда на руках у Джорджа оказались семь беспризорных львов плюс «киноартисты», Адамсоны на свои средства построили между Меру и Исиоло целый лагерь — Мугванго. Затем на базе Мугванго был создан Национальный парк Меру.

Эксперимент продолжается

Итак, у Адамсонов были все основания просить и настаивать, чтобы им разрешили продолжать в Меру занятия со львами. Однако им уступили лишь наполовину. Львов оставили в живых, но выдвинули ультиматум: Джордж не только не будет показывать их туристам, но как можно меньше станет общаться со львами сам. Он должен приучить львов к «самообслуживанию», вернуть к дикой жизни. А для этого надо было заняться работой, совершенно противоположной мечте Адамсонов: отучить львов от человека, заставить их потерять доверие к людям. Но чтобы спасти жизнь животным, он согласился.

И конечно же, быстро нашел интерес и к этой работе, поставил перед собой научные цели и задачи. Эксперимент продолжался.

Сначала были неудачи. Потомство Боя и Гёл, появившееся в лагере еще до «ультиматума», росло в Мугванго и имело весьма смутное представление о том, что в детстве даже у «царя зверей» есть много врагов. Оказавшись за пределами лагеря, один из львят тут же попал в пасть леопарду, другого загрыз лев из чужого прайда. Но двум другим львятам удалось вырасти. Они не ушли далеко от Мугванго, охотились в его окрестностях, подпускали к себе Джой и Джорджа, но гладить себя, что так любили их родители, уже не разрешали.

Удался эксперимент и с семеркой фермерских львов. Они отлично освоились в парке и, как видно, забыли, что когда-то назывались ручными.

Но Бой и Гёл перевоспитывались гораздо медленнее. А может быть, сами Адамсоны, скрывшись в глуши никем не посещаемого парка, надеялись, что они смогут не разлучаться со своими любимцами, и поэтому не особенно старались отучить их от себя? Чуть позже к «кинозвездам» присоединился привезенный из найробийского питомника лев Угас. Троица жила в Меру-парке, дружила с Адамсонами и живущими вокруг львами, не доставляя никому беспокойства. На два года печать забыла о затворниках — «миллионерах» из Мугванго.

Тогда-то я и познакомился с Джой. Я ездил по парку — снимал белых носорогов (их всего шесть во всей Кении) и обитающих здесь редкостных «сетчатых» жираф, названных так за удивительный, геометрический рисунок шкуры. Вдруг посреди саванны, там, где нет ни дорог, ни сторожек, я увидел женщину, стоявшую у мольберта. Кто же еще, как не Джой, могла отважиться рисовать здесь посреди кишащего зверьем парка? И рядом с кем, как не с Джой, мог спать взрослый лев?

Джой Адамсон — страстная и отличная художница. Она начала с того, что увлеклась изучением флоры никем не изученной Северной Кении и зарисовала чуть ли не все встречающиеся там цветущие растения. За эту работу Королевское общество садоводов еще в 1947 году присудило ей Золотую медаль. До этого, за неимением достойных, этой медалью не награждали никого целых двадцать лет.

Но больше всего ее интересовали люди. Беспокойная работа Джорджа — он был смотрителем заповедников — требовала бесконечных переездов. Знание местных языков и обычаев позволили Джой расположить к себе тех, кто обычно поднимает копье, завидев наведенный объектив фотоаппарата. Вожди рендилле и «вызыватели дождя» племени мараквет, старейшины туркана и знахари-меру часами позировали у ее мольберта, надевали традиционные костюмы, расписывали себе лица всеми забытыми ритуальными рисунками. И одновременно рассказывали предания, говорили о племенных обычаях и традициях, о том, как лучше всего выследить слона и изгнать злой дух из больного ребенка. С 1946 по 1956 год, когда в доме появилась Эльса, Джой сделала больше семисот портретов африканцев в их национальных костюмах. А потом написала толстенную книгу «Народы Кении» — бесспорно, лучшее, что есть до сих пор о разноязыком, разноплеменном населении этой страны.

— Африка прошлого, ее обычаи и традиции исчезают с молниеносной быстротой, — говорила мне позже Джой, объясняя, почему интерес к этнографии на время возобладал у нее над любовью к природе. — Потомки не простят нам, если мы не сохраним им свидетельств прошлого Кении.

Джой пригласила меня в Мугванго. Жили они там отнюдь не как авторы популярных во всем мире книг. Под сенью огромной акации, увешанной гнездами ткачиков, стояло несколько хижин из травы и бамбука: «кабинет», «спальня» и «столовая». «Гостиная» же — под открытым небом, в компании ящериц и птиц, которых подкармливают Адамсоны.

Львами тогда занимался только Джордж. У Джой появилось новое увлечение — гепарды. Жила она поэтому теперь по большей части отдельно, на другом конце парка, где у дороги стояла стрелка с указателем: «Джой Адамсон. Научный эксперимент». Нет, ссорились не они с Джорджем, а львы с гепардами.

— Все началось в 1964 году с Пиппы, — рассказывает Джой. — Так звали восьмимесячную самку гепарда, которую меня попросили приютить друзья, покидавшие Кению. Я согласилась и не пожалела. Гепард оказался созданием не менее интересным, чем лев.

— После опыта с Эльсой вам, наверное, во многом было легче, — предположил я. — Ведь гепард тоже кошка.

— Я надеялась на это, но оказалось совсем наоборот. Из всех диких кошек гепард — самая собакоподобная. Пиппа, например, никогда не подбиралась к своей добыче, а как хорошая гончая загоняла ее в открытой борьбе. Подобно собакам, гепард не способен втягивать когти. Но вот характер у гепарда совсем не собачий, да и не львиный. Эльса, Вой и Гёл — очень общительны, после каждого происшествия с ними они приходили ко мне. И нам казалось, что они, подобно умной собаке, страдали от того, что не могут все рассказать. Пиппа же была очень скрытным, замкнутым животным. Даже после нескольких лет общения ее поведение во многом оставалось для меня загадкой. Наверное, поэтому повадки гепарда до сих пор не изучены, хотя еще Чингисхан держал у себя ручных гепардов, они были самыми любимыми его животными. Сейчас на Востоке гепардов приручают чаще, чем любую другую дикую кошку. Но до сих пор ничего путного об образе жизни и привычках гепарда не написано.

Конечно, Эльса, Бой и Гёл научили меня многому, — продолжает Джой. — С самого начала я для себя решила не баловать, не приручать Пиппу и, как только она подрастет, выпустить ее на свободу. Так мы и сделали.

Я очень волновалась — неужели вижу Пиппу в последний раз? Ее необщительный характер, казалось бы, говорил, что так и должно случиться. Но вскоре Пиппа пришла навестить нас, потом прибежала спасаться от леопарда, снова появилась без всякой нужды, а немного погодя — когда была ранена. В общем мы поняли, что гепард нас не забыл и намерен поддерживать знакомство. Но других людей она сторонилась, что, пожалуй, было и к лучшему.

Особенно растрогала меня Пиппа своим доверием, когда у нее появилось потомство. На пятый день после вторых родов она среди дня явилась в лагерь и потянула меня за собой в буш. Там, под поваленным деревом, она показала мне крохотных пушистых котят. Это доверие было тем ценнее, что Пиппа очень боялась за своих первенцев. Я следила за ними. За первые полтора месяца она двадцать один раз перетаскивала котят с одного места на другое, подозревая, очевидно, что старое укрытие уже известно врагам.

Пиппа сделалась хорошей матерью, но у нее, как, очевидно, у всех гепардов, очень сильно был развит инстинкт самосохранения. Львица, защищая потомство, готова пожертвовать собственной жизнью. Пиппа же, когда бремя семейной жизни делалось слишком тяжелым или забота о детях угрожала ее собственной безопасности, с легкостью бросала котят. Так, например, она поступила со своим первым и третьим выводками, когда начался сезон больших дождей. Из одиннадцати котят, произведенных ею на свет за два года, выжили лишь трое.

Джой пыталась показать мне свою питомицу. Мы ездили по зарослям, где Пиппа любила устраивать свое лежбище, взбирались на Леопардовые скалы, где она обычно грелась на солнце, но так и не нашли гепарда. На крыше адамсоновского лендровера все время возлежала Гёл.

— Жаль… (Джой назвала имя одного из служителей парка, которое я не запомнил) уехал в Исиоло. Он бы наверняка помог нам. У него изумительная способность всегда безошибочно угадывать, где спряталась Пиппа. Настолько безошибочно, что я начала верить в телепатию.

Когда я уезжал, Джордж надписал мне свою книгу, только что вышедшую в Лондоне. Ее название — «Бвана гейм» — труднопереводимое сочетание суахили и английского, нечто вроде «Хозяин диких зверей». Но читается книга легко, что называется в один присест. Здесь и о приключениях Джорджа в самых забытых уголках Кении, и об организации охраны животных, и об экспедиции через непроходимые болота Лориан, прекрасные описания природы, тонкие наблюдения за животными, эпизоды съемок кинофильма «Рожденная свободной». Только из этой книги я узнал, что в молодые годы «Дон-Кихот из Мугванго» был и буфетчиком, и молочником, и управляющим сизалевой плантацией, и искателем приключений. Наслышавшись о золотых рудниках царицы Шебы и царя Соломона, он вместе с другом отправился как-то искать драгоценный металл на озеро Рудольф. Карт этого района тогда еще не было, все продукты кончились, впереди до ближайшей маньятты туркана через пустыню и безводье было пятьдесят километров. Тогда, чтобы не умереть с голоду, они смастерили из корней акации остов лодки, обтянули его брезентом и отправились в путь через озеро Рудольф, с восточного берега на западный. Золота Джордж так и не нашел, но полюбил кенийский Север, его людей и животных и открыл там для себя куда большее богатство: интерес к жизни.

— Это моя последняя книга, — сказал тогда Джордж. — Пусть писательствует Джой. А я буду заниматься животными.

Так они и сделали. После смерти своей первой любимицы Адамсоны создали «Фонд Эльсы», куда внесли крупные средства сами и призвали других давать деньги для дела охраны животных. С помощью этого Фонда Джордж занялся перевозкой животных из мест, где им грозило истребление, в глухие районы, а также провел большие работы по реконструкции парка Меру. А Джой тем временем написала «Пятнистого сфинкса» — лирический, полный умных и тонких зарисовок дневник о жизни Пиппы, о судьбе Боя, Гёл и Угаса. Мне остается досказать лишь то, что случилось уже после выхода в свет новой книги Джой.

Это грустный конец. Пиппа схватилась с каким-то более крупным зверем, повредила себе ногу, была найдена служителями парка полуживой и попала в «клинику» национального парка Найроби. Джой в это время была в Лондоне, где открывалась выставка ее новых картин. Какое-то подсознательное чувство подсказало ей, что с Пиппой не все в порядке, и, покинув вернисаж, она прилетела в Найроби. «Теперь я уверена, что гепарды обладают какими-то телепатическими свойствами, — заявила она потом местным газетчикам. — Мне ведь никто ничего не говорил о Пиппе, но я чувствовала, что она в беде».

Джой провела несколько дней на соломенной подстилке рядом с умиравшим от гангрены гепардом. Но ее присутствие не смогло спасти животное. Адамсоны создали «Фонд Пиппы» и передали в него все средства, полученные от издания «Пятнистого сфинкса».

Вскоре после трагического случая с Пиппой Бой, сидевший как-то на крыше адамсоновского лендровера, неожиданно вскочил в машину одного из сотрудников парка Меру и сильно искусал сидевшего там трехлетнего ребенка. Тот пролежал в больнице пять недель и был спасен. Но печать вновь подняла кампанию под девизом: «лев — опасен». Адамсону припомнили первый ультиматум, который запрещал ему общение со львами и обязывал полностью вернуть их к дикой жизни. Посыпались письма от туристов, которые видели Джорджа вместе с львами и удивлялись, что Бой, Гёл и Угас до сих пор получают пищу от человека.

Джордж аргументированно отвечал на все обвинения. Он заявил, что семь фермерских львов порвали все связи с людьми. Что же касается «троицы», то они слишком привыкли к нему, работа с этими львами требует больше времени. Программа их перевоспитания состояла из трех пунктов: во-первых, львы должны были выбрать в парке свою собственную территорию и доказать, что они способны защитить ее от других львов; во-вторых, им надо было научиться охотиться и полностью обеспечивать себя пищей и, в-третьих, порвать все связи с человеком и веру в него.

С первыми двумя пунктами программы львы успешно справились. Они уходили на две-три недели в буш, возвращались оттуда здоровыми и не знали, что такое голод. В лагерь они приходили изредка, да и то не за пищей, а за человеческой лаской.

— Если вы когда-нибудь имели собаку, то знаете, как тяжело ударить ее за то, что она доверчиво смотрит вам в глаза, — объясняя трудности выполнения третьего пункта, сказал мне Джордж, когда я вновь приехал в Мугванго. — Тем тяжелее делать мне это со львами, которые ради человека изменили своей природе. Ведь весь их «грех» в том, что они подружились с людьми.

За несколько дней до нашей встречи с Джорджем Управление национальных парков вынесло свой новый ультиматум: впредь запрещались всякие попытки в пределах заповедника возвращать к дикой жизни любых животных, живших ранее у человека. Что же касается трех львов, то Адамсону предписывалось в месячный срок заставить их потерять веру в людей. В противном случае он должен был искать место для своих экспериментов вне парка.

— Мы бы уже уехали, но Бой был в очень тяжелом состоянии. После его схватки с буйволом нам пришлось вызвать из Найроби ветеринаров. Те прилетели на следующий день с рентгеновским аппаратом и прямо в буше сделали ему операцию. Она длилась три с половиной часа. В сломанную кость льву вставили металлический стержень длиной в сорок сантиметров. После этого Бой целые три дня лежал под наркозом.

— Не стал ли все-таки Бой жертвой буйвола из-за того, что с детства не был приучен к настоящей охоте? — задал я Джорджу больной вопрос.

Нет, ни в коем случае. Можете поверить моему тридцатилетнему опыту охотника. Не один лев погиб на моих глазах от рогов свирепых буйволов. Так что Бой хорошо отделался. Но если бы он не знал человека, он бы, будучи раненным, никогда не подпустил нас к себе. Дикий лев бросился бы на нас или уполз в кусты. Знакомство с людьми лишь помогло ему. Теперь он восстанавливает силы и тренируется.

«Тренировка» проходила тут же, у одной из акаций. Джордж перекинул через сук веревку, на одном конце привязал антилопью тушу, за другой тянул ее вверх. Бой должен был продемонстрировать, что без труда дотягивается до нее, лазает по дереву и безболезненно спрыгивает вниз.

Удавалось ему это не всегда. Иногда величественное животное повизгивало, опускалось вниз и с укором смотрело на людей. Гёл, лежавшая неподалеку на помосте, где она в лучшие времена обычно резвилась с Боем, заслышав взвизгивание, недовольно била хвостом. В кустах резвились двое их полугодовалых котят.

Работники лагеря забивали какие-то ящики. Джой бережно укладывала картонки со своими рисунками, готовясь к переезду на Найвашу. Там, на берегу озера, у Адамсонов своя ферма, где, отгородившись от людей, они собирались продолжать опыт с Боем. Гёл, которая полностью вернулась к дикой жизни, было решено оставить в парке Меру.

Джордж убивает Боя 

Дважды потом я был на Найваше. Один раз проведывал Боя, другой — собирал материал для очерка о съемках нового фильма «Живущая свободной» — продолжения уже известной нам кинокартины о львах. На сей раз роль Джой Адамсон играла очаровательная Сюзан Хэмпшир, столь полюбившаяся нашему зрителю по многосерийному телефильму «Сага о Форсайтах».

— Почему вы приглашаете на собственные роли артистов, а не играете сами себя? — поинтересовался я.

— Слишком много работы и без этого, — отмахнулась Джой. — По опыту «Рожденной свободной» я поняла, как это нудно. Первый фильм снимался долго, на экране сейчас демонстрируется пятидесятая часть того, что было снято первоначально. Львы растут быстро, а сценарий картины охватывает небольшой по времени срок! Поэтому выросших из «своего» возраста львов — кроме Боя и Гёл — приходилось все время заменять другими. Вы ведь, наверное, смотря фильм, не заметили этих подмен. А нам пришлось воспитать двадцать два льва-артиста, приучить их к артистам-людям, заставить работать по сценарию.

— Как же это вам удавалось?

Джой задумывается над моим вопросом, потом отвечает:

— За годы работы с животными я пришла к твердому убеждению, что достигнуть цели в работе с ними можно лишь при одном условии: эксперимент должен основываться на естественном инстинкте. Вы, наверное, помните сцену драки львов в кинокартине. Заставить львов подраться «просто так» у съемочной камеры оказалось делом невозможным. Мы задумались, начали перебирать повадки львов. Я вспомнила, что лев — страшный «земельный собственник», он не терпит, чтобы другие львы показывались на территории, которую он считает своей. Поэтому мы отобрали двух львов, расселили их в разных частях парка и стали приучать к территории.

Это была долгая работа. Но зато итог получился блестящим. Когда через несколько месяцев мы привели одного из львов на территорию другого, они сцепились так, что потом выбыли из труппы из-за ранений. На этом же принципе были построены и другие сцены.

— Участвует ли кто-нибудь из старых львов-кинозвезд, известных по фильму «Рожденная свободной», в съемках новой кинокартины? — поинтересовался я.

— Нет, никто. Власти вообще запретили использовать для съемок местных львов, поскольку опасаются, что с ними повторятся те же проблемы, что с Боем и Гёл. Поэтому в фильме снимаются двадцать пять львов и львиц из американских зоопарков. Они впервые оказались в Африке, побаиваются ее и зачастую не умеют охотиться. В общем мы стали перед курьезной и сложной проблемой: прежде чем начать съемки, мы должны научить американских львов из зоопарка сделаться львами африканскими, хозяевами африканского буша. Джорджа так расстроили эти «импортные» львы, что он плюнул на все и уехал вместе с уже поправившимся Боем и несколькими новыми львами в Коре Уэлс. Там, на берегу Таны, он построил себе новый лагерь и живет в полном одиночестве. Посетите его, Джордж будет рад…

Однако сразу поехать в Коре мне не удалось, а через несколько месяцев я узнал о трагедии, разыгравшейся в лагере на берегу Таны. В соответствии с распоряжением властей Джордж принял в Коре все предосторожности для того, чтобы пресечь контакты Боя с людьми. Во-первых, сам лагерь был расположен в местности, где на сорок-пятьдесят километров в округе не было ни одного населенного пункта. С запада лагерь граничил с парком Меру, с юга вдоль «владений» Адамсона текла река Тана, с востока и севера к Коре подступали скалы. Это малярийное, зараженное мухой цеце бесплодное место отпугивало и земледельцев, и скотоводов. Лишь несколько групп браконьеров промышляли вдоль Таны слонов, в изобилии встречающихся в тянувшихся по берегам реки галерейных лесах. Никто не навещал Джорджа, потому что всего лишь три-четыре человека знали дорогу в Коре. Огромный лагерь был обнесен густой металлической сеткой и оборудован всем необходимым, так что обслуживающему персоналу не надо было выходить за его пределы, в буш. Это категорически запрещалось. Ни Бой, ни остальные семь львов, переселившихся в Коре, не заходили в лагерь и не имели контактов с обслуживающими его африканцами. В сущности люди в лагере жили за сеткой, а львы — на воле. Только Джордж Адамсон каждый день в одних шортах бродил по бушу и, как правило, в этих прогулках его сопровождали Бой и две молодые львицы.

Больше года жил лагерь, подчиняясь строгому предписанию полной изоляции людей (кроме Адамсона) от львов. За четырнадцать месяцев лишь два посетителя добрались до Коре, и ничего, казалось, не предвещало беды.

Однажды в июне 1971 года Джордж, повесив за спину ружье, отправился на берег Таны. Молодая львица Джума, гревшаяся неподалеку на валуне, спрыгнула на землю и увязалась за ним. Они прошли с километр, когда до Джорджа донесся душераздирающий крик со стороны лагеря. Джордж бросился назад и, выбежав из кустов, на очищенной от зарослей полосе голой земли, со всех сторон окружавшей лагерь, увидел африканца Стэнли, лежавшего в луже крови. Бедняга был уже без сознания, а кровь все продолжала хлестать из разорванной шейной артерии.

Несколько африканцев, наблюдавших трагедию из-за ограды, рассказали о случившемся. Как только Джордж покинул лагерь, Стэнли, приметивший еще раньше дупло с дикими пчелами, вышел за сетчатую изгородь в буш и направился собирать мед, что было нарушением элементарных правил, установленных в Коре. В это время Бой, очевидно направлявшийся вслед за Джорджем, выбежал из-за кустов, весело виляя хвостом, подбежал к Стэнли и, подпрыгнув, достал ему лапами до плеч. Очевидно, лев играл. Однако, играя, он забыл спрятать когти, и шейная артерия человека оказалась разорванной.

Джордж попытался остановить кровь, однако это оказалось невозможным. Через пять минут Стэнли скончался.

Джордж поднялся от трупа и сквозь слезы, невольно навернувшиеся ему на глаза, увидел Боя, сидевшего на валуне. Их взгляды встретились, и с минуту человек и лев, чьи судьбы сплелись, как никогда тесно, смотрели друг на друга. Потом Джордж поднял ружье и выстрелил. Льва «двух миров» не стало…

Трудно сказать, о чьем спасении думал Джордж в этот момент: других возможных жертв опасных игр Боя или самого себя. Если бы не этот выстрел, противники Джорджа, конечно бы, не пощадили его. В печати бы опять поднялся шум, газеты, забыв о том, что в Мандере или в Ваджире не проходит и месяца, чтобы человек не пал жертвой льва, начали бы кричать об угрозе адамсоновских львов для людей. Вот после этой трагедии я и поехал в Коре, став третьим, кому удалось добраться до лагеря.

Это был трудный путь. В отличие от всех северо-восточных районов земли вдоль Таны — не пустыня. Река дает здесь возможность расти колючим лесам, а ближе к воде — парковым и галерейным лесам, проехать сквозь которые в условиях почти полного бездорожья оказалось делом не таким уж простым.

К тому же проводник-араб имел самое смутное представление о месте, где жил Адамсон. По всему было видно, что лагерь где-то совсем близко, однако выехать к нему мы никак не могли. С полдня кружили мы на лендровере в колючих зарослях, удивляя своим поведением бесчисленных жираф, вспугивая ориксов, геренуков и живущих здесь под каждым кустом дик-диков, которые, словно кузнечики, прыгали вокруг.

Наконец проводник нашел тропу, и мы добрались до лагеря. Джордж был явно расстроен случившимся с Боем, осунулся и постарел, однако кончать свое общение со львами не собирался.

— Я совсем не считаю, что трагедия со Стэнли — доказательство тому, что рано или поздно дружба человека со львом обязательно должна иметь подобную развязку, — сидя под брезентовым тентом, обращенным к скалам Коре, говорил мне Джордж. — За последние пятнадцать лет, помимо Боя, еще двадцать четыре льва тот или иной срок мирно жили со мной. Бой был единственным, кто нападал на людей. Жизнь со львами, причем не с ручными а с теми, что знают суровые законы буша, фактически живут на воле и лишь приходят к человеку в гости, — совершенно новое дело. И как в любом новом деле, в нем, конечно, могут быть срывы. Однако я уверен, что дружба со львами возможна. Причем именно дружба, основанная на взаимном доверии друг к другу. В отличие от взаимоотношений человека и собаки, которые основываются на принципе «хозяина и слуги», отношения со львами должны полностью базироваться на взаимном равенстве, уважении и доверии.

Джордж помолчал, раскуривая свою трубку, с которой он никогда не расстается.

— По-моему, именно этот принцип помог мне достичь очень многого, помог завязать настоящую дружбу со львами, — вновь начал Джордж. — Я бы и сам раньше никогда не поверил, что дикая львица, только что произведшая на свет потомство, может разрешить человеку подходить к еще не успевшим высохнуть львятам, гладить их, поднимать на руки. Ведь львицы с маленькими котятами по праву считаются самыми опасными, самыми агрессивными животными в мире. Даже другим львам они не разрешают появляться рядом. А мне львицы, даже через три-четыре года после того, как покинули мой лагерь, разрешали делать это.

Или другой пример. Тот же Бой и другие львы в любое время дня и ночи заходили в мою палатку, спали рядом с моей кроватью, и я даже никогда не задумывался о своей безопасности. Я полностью доверял им, и львы понимали и ценили мое к ним дружеское отношение.

— Чем же тогда все-таки можно объяснить трагедию со Стэнли? — поинтересовался я. — Что это? Шальной случай, внезапное проявление инстинкта хищника?

— Думаю, что ни то, ни другое. Бедняга Стэнли иногда покрикивал на Боя, иногда разговаривал с ним тоном, в котором лев мог почувствовать оскорбительные нотки. Есть и другая причина, которую я выяснил совсем недавно. Перед тем как отправиться за медом, Стэнли потрошил антилопу, которую я убил утром. Не помывшись и не переодевшись, весь в крови, он вышел за пределы лагеря. Это, конечно, была непозволительная неосторожность: человек, быть может не совсем симпатичный Бою, разгуливает перед львом, испуская запах свежей крови дичи… Это была роковая ошибка. Однако я уверен, что Бой не хотел смерти человека. Льва привлек запах крови антилопы, он прыгнул на Стэнли, но, когда понял свою ошибку, тотчас же оставил его. Правда, было уже поздно. Если бы у Боя вдруг действительно появилась страсть убивать людей, он бы не ограничился лишь тем, что поцарапал Стэнли… Нет, я совершенно уверен, что это было не преднамеренное убийство.

Из буша приехал Теренций — младший брат Джорджа, еще больший отшельник и ненавистник городской жизни, суеты и цивилизации. Последний раз он был в Найроби четыре года назад, да и то не по собственному желанию, а по необходимости: воспалилась надкостница, ужасно болел зуб. В отличие от Джорджа он молчалив и несколько угрюм.

За обедом Джордж жалуется, что в Коре ему не везет. Он приехал сюда с восемью львами, которых был намерен вернуть к «дикой жизни», а сейчас остался лишь с тремя. Молодого гривастого красавца Катания уволок в Тану гигантский крокодил. Одну из молодых львиц и львенка убил буйвол, другую львицу — старый лев. Сейчас вокруг лагеря живут лишь лев Кристиан и две львицы — Лиза и Джума.

К концу нашей трапезы, как будто почувствовав, что о них идет речь, Лиза и Джума решили показать себя. Примерно в полукилометре от брезентовых домиков, в которых поселились братья Адамсон, возвышается трехсотметровая скала, совершенно лишенная растительности. Из-за нее по утрам, чтобы осветить лагерь, выкатывает солнце.

Но сейчас солнце было на противоположном конце неба, и на скалу, нагретую его лучами, решилисделать восхождение молодые львицы, чтобы там понежиться и погреться. На голом красном склоне, резко контрастировавшем с голубым небом, были отлично видны силуэты двух стройных кошек, одна за одной «морда к хвосту» поднимавшихся наверх. Добравшись до округлой вершины, они улеглись, слившись с камнями.

— Ну, насколько я понимаю, три льва, живущие вблизи лагеря, сейчас окончательно вернулись к дикой жизни и видят в вас лишь старого доброго друга, — говорю я. — Какова же тогда ваша цель отшельника в Коре?

— Да, этим львам я уже действительно не нужен, — соглашается Джордж. — Моя главная задача здесь — изучение района вокруг Коре, вернее, по обоим берегам Таны с целью создания здесь нового заповедника. Этот совершенно безлюдный район необычайно богат зверями, особенно слонами, жирафами, бегемотами, крокодилами и разнообразными антилопами. К тому же соседство крупной реки придает району особое очарование. В отличие от уже существующих на Севере парков с полупустынным ландшафтом здесь очень большие площади заняты лесами. Однако, прежде чем начать убеждать власти в необходимости объявить эту территорию заповедной, надо установить количество населяющих ее животных, а чтобы привлечь сюда туристов — построить дороги, поставить указатели к наиболее интересным местам. Вот этими делами мы с Теренцием сейчас и занимаемся на средства, полученные мной от издания книги «Бвана гейм».

Люди оставляют после себя потомкам разные памятники, материальные и духовные ценности. Адамсоны еще при своей жизни создали себе на кенийской земле одни из лучших памятников, которые только можно создать, и подарили их людям. Все парки и резерваты кенийского Севера — дело их рук. На средства Адамсонов, при личном участии Джорджа были созданы заповедники Меру и Самбуру. Резерват Марсабит — детище Теренция. Теперь оба брата вместе принялись за организацию на берегах Таны нового заповедника. Кое-кто предлагает назвать его Адамсоновским парком, и это было бы справедливо.

* * *

Вечером мы сидели с Джорджем на берегу Таны. Широкая река, зажатая густым лесом, была почти неподвижна, и лишь от всплесков бегемотов, время от времени всплывавших со дна, на красноватом зеркале воды расходились долго не исчезавшие круги. Разевая свои огромные пасти, животные протяжно ухали и фырчали. На эти звуки откликались обезьяны, и тогда затихший в преддверии ночи лес оглашался их недовольными криками. Бесшумными тенями вышли из зарослей слоны: попили, облили друг друга водой из хоботов, полюбовались собственными изображениями в реке и снова бесшумно скрылись в лесу.

Потом мгновенно, как это всегда бывает на экваторе, сумерки сменились кромешной тьмой и над рекой воцарилась тишина. На темном бархате неба появились звезды. Сквозь ажурные ветви пальм и баобабов они казались яркими блестящими украшениями, которыми природа на ночь расцветила кроны деревьев.

— Как здесь хорошо, — раскуривая трубку, произнес Джордж. — Я уже три года не был в Найроби и если соберусь туда в ближайшее время, то лишь для того, чтобы полечить зубы. Верите, меня совсем не тянет в город. Конечно, машины, заводы, технический прогресс — все это неотвратимо. Но что бы вам хотелось увидеть здесь через сотню лет? Лабиринты бетонных строений, ничем не отличающихся от американских «городских джунглей»?

— Я бы хотел, чтобы, вступив в век прогресса, африканцы в то же время не чурались своей культуры, как это делают сейчас многие из тех, кто уже носит европейский костюм. Чтобы, построив большие города, они оставили на своей прекрасной земле и место для потомков Боя и Пиппы. Чтобы цивилизованная, идущая в ногу со временем Африка сохранила свое, африканское лицо.

Мы еще долго спорили в ту ночь с Джорджем о том, как найти разумную пропорцию между традицией и современностью в Африке. Нашу беседу оборвала песня. Ее пели рыбаки, которые, выплыв на лунную дорожку посреди реки, начали перегораживать Тану сетями.

Мелодия ее была быстрой, отрывисто — ритмичной. Горячий ветер, дувший из пустыни, уносил слова песни, не давая нам возможности понять, о чем она. Но протяжный припев, который старательно выводили рыбаки, мы уловили без труда.

И тогда, переглянувшись с Джорджем, мы улыбнулись друг другу. Сама Африка разрешила наш спор. 

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Снегоголовая Кения — «Белая гора», давшая название всей стране

Здесь у Индийского океана кончается «Страна Белой горы»

 Старый момбаский порт Мвита сохранил облик времен Васко да Гама

Изделия из сизаля плетут в Кении крестьянки кикуйю 

В облике космолитического Найроби меньше всего африканского 

 Свадьба в зажиточной городской семье проходит на европейский манер 

Преобладание горной местности 

 Словно фантастическое длинное чудовище извивался наш караван среди пустыни

Когда-то здесь были цветущие оазисы, а сейчас стада кочевников превратили их в пустыню 

Этому черепу человекообразного существа 2,5 миллиона лет 

Коса Фора - археологический рай 

Бассо-Нарок значит «Черная вода» 

Нефритовое озеро... 

Среди красных песков и черных камней живут белые верблюды 

Мериле никогда не расстаются с копьями 

У хижин, напоминающих птичьи гнезда, женщины что-то шили иглами из рыбьих костей 

Все свободное время эльмоло проводят за игрой в бао 

Седеют здесь с детства 

На таком плоту плыли мы на остров страшных тайн 

Даже купаясь, здесь не расстаются с украшениями 

Какой же величины была рыбина, имевшая такую голову! 

Нужен на редкость зоркий глаз и твердая рука, чтобы с высокой скалы попасть в снующего на глубине окуня 

Знакомьтесь - моран 

Они ищут приключений, чтобы доказать свою смелость 

Угнетенная форма акации  

Эти мегалиты еще неизвестны науке 

Черные лавы покрывают берега озера Рудольф

Даманы - ближайшие родственники... слона 

Страусенок открыл рот от изумления при виде нашей машины 

Моран - воплощение мужского достоинства, смелости и благородства 

Старейшина - всего лишь немного власти 

Проходя под копями, ил-пирони клянутся оружию моранов 

В тиши ночи под загадочные блики костра моран познает тайны рода 

Олайони - пастушок, не знающий детства 

Теперь он может скинуть черную тогу олайони 

Церемониальные прыжки в высоту - вытряхивание «духа детства»

Только вола приносят в жертву духам посвящаемых

У коров нилоты берут кровь из шейной вены 

Тупая стрела - оружие посвященных, ищущих любви 

Они стали мужчинами 

Лишь благодаря скоту люди могут жить в этом суровом крае 

Нилотские жилища напоминают огромные буханки хлеба 

Чоконге - первобытный материалист 

На звук «имм-имм-имм» гигантская рептилия заковыляла к нам 

Там, в чаще кратера, прячется озеро дивной красоты 

Изготовление «глиняных шапочек» - дело сложное 

Красные перья могут носить только вожди кланов

Напоив пальмы-«нимании», школьники принялись поливать и другие деревья 

Кожаные серьги - украшение женщин покот, имеющих детей

Короткий передник - единственная одежда девушек туркана

Носить столько тяжелых украшений в жару - подлинный подвиг во имя красоты 

Только «настоящие жены» носят в губах акванга

Женщины-туркана - модницы каменистых пустынь 

Женщины-туркана - модницы каменистых пустынь 

Новый кооператив рыбаков туркана  

Продав рыбу, она купит себе новое ожерелье 

Рыбу здесь сушит солнце 

У рыбаков огромного озера уже появились капроновые неводы

Для мальчишки с Бассо-Нарок рыбная ловля не игра, а труд, дающий возможность прокормиться 

Накрыть под водой рыбу такой корзиной-сачком тоже искусство 

Рифт-Валли - обитель нилотов 

В Рифт-Валли влажные леса соседствуют с сухими пустынями 

Внешне покот трудно отличить от масаев 

Воины календжин - наследники азанийцев 

Террасные поля вачерангани - памятник древней земледельческой цивилизации, унаследованной покот от сириква 

Размыв пласты мягких пород, Керио уходит под землю 

Осел - «женский скот», главный помощник в доставке грузов 

Деревья-великаны, увешанные лишайниками, покрывают склоны гор, нависшие над жаркими равнинами 

Чепопкой, хранительница народной мудрости 

Материал для строительства «домны» получают, разрушив термитник

Медные серьги у покот носят только девушки 

С таких плавильных печей тысячи лет назад началась металлургия 

Скоро пойдет металл 

 На огромных термитниках, напоминающих скалы, растут деревья

Острые копья помогают отражать набеги похитителей скота 

Длинные шеи женщин скрыты ожерельями 

Только всеми уважаемые старики носят такие нашлепки - акванго 

Причудливые канделябры эуфорбий растут прямо на голых скалах 

 Град и иней бывают и на экваторе 

От холода кактус съежился и закрылся 

Сотни тысяч фламинго, облюбовавших озеро, «окрашивают» его в розовый цвет 

Каждый холмик из ила - гнездо фламинго 

После выпавшего дождя за одну ночь на еще вчера черных сухих акациях появились нежные листочки и цветы 

Среди камней Ол-Кокве прячутся юркие ящерицы 

На озере Баринго плавают такие же лодки, что и на эфиопском озере Тана, прославленные Хейердалом 

Рыбы на Баринго ловят все больше и больше 

Селения нилотов - это хижины, стоящие по кругу, в центр которого на ночь загоняют скот 

Танец вызывания дождя 

Саванна... Зонтики акаций и необъятные дали 

Леса по склонам Элгейо прячут удивительные ирригационные сооружения азанийцев

В горах Ндото нашли свое последнее прибежище загадочные ндоробо 

Юная представительница древнейшего народа 

В Барагои за покупками приходит самая разнообразная публика 

Многочисленные стада превращают ранее цветущие оазисы в пустыню 

Буйвол - это сочетание неукротимой мощи с тупостью 

Тивас - типичный представитель ндоробо  

Ульи ндоробо делают из полого бревна 

 Как мало негроидных черт у старого Сенгида

Женщины ндоробо горды и независимы

Детские игры... 

Лук с отравленной стрелой - древнее, но надежное оружие 

Узкополосая зебра Грэви 

Важные марабу поселились на зонтиках акаций 

«Собакоподобная» кошка - гепард 

Посредине спины шерсть у риджбеков начинает расти в противоположном направлении 

«Кавалерия» северных районов Кении 

Восточные кушиты - люди мусульманской культуры 

У западных кушитов обычаи нилотов, язык - сомалийцев 

Целебный рог носорогов стал причиной их гибели 

Такой гребень в моде только у рендилле

Деревья здесь не дают тени 

Марсабит - зеленый остров среди раскаленных пустынь 

Когда в реке исчезает вода, ее ищут под песком, покрывающим дно 

Бурджи - единственный живущий в Кении народ, знающий ткацкий станок 

Бесшумно, словно тени, бродят слоны по чащобам Марсабита 

У Ахмеда самые большие в мире бивни

Великий праздник рендилле 

К утру от пиршества остались одни лишь кости 

Завтра они смогут выбрать себе жену 

Габбра всегда носят белые одежды

Верблюд еще долго будет хозяином пустыни 

Чтобы получить воду в оазисе, надо ждать своей очереди целые сутки 

В этом лице гордость и отвага 

Одежда может быть и в дырах, если косы на голове выложены как положено 

Серебряные украшения ценятся здесь превыше всего 

Шатры из шкур и циновок разбиваются за полчаса 

Сомалийский шейх

Первые школьники в первой школе 

Пальма-дум - единственная ветвящаяся пальма в мире 

Бусы из семян - талисман, предохраняющий от сглаза 

Утром под подушкой невеста найдет дорогой подарок 

Обрученная 

Яркие одежды чомалийцев контрастируют со скудными красками окружающих пустынь 

В первом ряду - отцы жениха и невесты 

Только кушиты разрешают женщинам играть на тамтаме 

Он имеет три лавки, три тысячи коров и слывет самым богатым человеком в Эль-Ваке 

Очаровательный житель редколесий геренук никогда не пьет воду 

Влияние фаллических культов отражается в архитектуре многих кенийских мечетей

Кузнецов, чье «огненное ремесло» окружено тайной, в Африке побаиваются 

Сосуды для воды кушиты выдалбливают из дерева, а затем обтягивают тонкой кожей 

Черные буибуи почти никогда не закрывают прекрасного лица 

В дождливые годы огромные пространства пустынь покрываются болотной растительностью 

Жертвы солончаковых топей, пропитываясь солью, превращаются в мумии 

 Мальчишек берут жить в «верблюжьи лагеря»

Когда вода разбушевавшейся реки уходит, красная равнина подергивается зеленью 

Потом и я поверил в добрый нрав Боя 

 Дон-Кихот из Мугванго

Бой оставил в Меру свое потомство

Сетчатая жирафа - неотъемлемая часть ландшафта сомалийских равнин 

 Белый носорог завезен в Кению из Южной Африки

Адамсоны похоронили Пиппу посреди парка Меру 

Пятнистый сфинкс 

Привезенных из США львов Джой предпочитала держать на цепи 

 Тана, посреди которой фырчали бегемоты, плавно несла свои воды в Индийский океан

Величайшая редкость - белая жирафа 

INFO 

Кулик С.

К90 Кенийские сафари. М.. «Мысль», 1976.

333 с. с илл. и карт. «Путешествия. Приключении. Поиск).

К 20901-010/004(01) БЗ-27-72-74

91(И6)

Кулик Сергей Федорович

КЕНИЙСКИЕ САФАРИ

Заведующий редакцией В. Д. Пименов

Редактор В. Д. Ромашова

Младший редактор В. А. Мартынова

Редактор карт Г. И. Мальчевский

Художественный редактор Е. М. Омельяновская

Технический редактор В. Н. Корнилова

Корректор И. Н. Равич-Щербо

Подписано в печать с готовых диапозитивов 16 июля 1976 г. Формат 60х84 1/16. Бумага офсетная. 100 гр. Усл печатных листов 19,53. Учетно издательских листов 22,37. Тираж 175000. (2-й завод 65001 - 175000) экз. АО6338. Заказ 2029. Цена 1 р. 47 к.

Издательство «Мысль». 117071 Москва В71. Ленинский проспект 15.　

Примечания

1

Б. Дэвидсон. Новое открытие древней Африки. М., ИВЛ, 1962.

(обратно)

2

Бвана (суахили) — хозяин, господин, — Прим. авт.

(обратно)

3

Аскари (суахили) — охранник, проводник, — Прим. авт.

(обратно)

4

Бараза (суахили) — собрание, встреча старейшин, — Прим. авт.

(обратно)

5

Мзее (суахили) — обращение к уважаемым пожилым людям; наставник, учитель, — Прим. авт.

(обратно)

6

Вамзее (суахили) — форма множественного числа от мзее, — Прим. авт.

(обратно)

7

Мхашимиува (суахили) — достопочтенный, уважаемый, — Прим. авт.

(обратно)

8

Джандо (суахили) — обрезание, составная часть обряда инициации, — Прим. авт.

(обратно)

9

Марика (суахили) — генерация, поколение, — Прим. авт.

(обратно)

10

Мвенда вазиму (суахили) — сумасшедший, помешанный, — Прим. авт.

(обратно)

11

Биби (суахили) — обращение к уважаемой женщине, — Прим. авт.

(обратно)

12

Мзунгу (суахили) — белый человек, европеец, — Прим. авт.

(обратно)

13

Вазунгу (суахили) — форма множественного числа от мзунгу, — Прим. авт.

(обратно)

14

Мвуа я мауве (суахили) — град, — Прим. авт.

(обратно)

15

Хатари (суахили) — опасно, — Прим. авт.

(обратно)

16

Асантене сана (суахили) — большое спасибо (форма множественного числа). — Прим. авт.

(обратно)

17

Мзури сана (суахили) — очень хорошо, — Прим. авт.

(обратно)

18

Бвана мкубва (суахили) — большой начальник, — Прим. авт.

(обратно)

19

К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21.

(обратно)

20

Наквиша (суахили) — конец, дело окончено. — Прим. авт.

(обратно)

21

Нгоджа кидого (суахили) — подождем немного. — Прим. авт.

(обратно)

22

Симба (суахили) — лев.

(обратно)

23

Ухуру (суахили) — свобода. Термин, употребляемый в Кении для обознанения даты предоставления независимости этой стране 12 декабря 1963 года.

(обратно)

24

Апана мзури (суахили) — нехорошо, — Прим. авт.

(обратно)

25

Замани сана (суахили) — очень древние, — Прим. авт.

(обратно)

26

Джамбо (суахили) — здравствуй, — Прим. авт.

(обратно)

27

Сиджампо (суахили) — я чувствую себя хорошо, — Прим. авт.

(обратно)

28

Рог Африки (Африканский рог) — принятое в географии название Сомалийского полуострова, глубоко вдающегося на восток в форме рога.

(обратно)

29

Кади (араб.) — представитель традиционного правосудия у мусульманских народов, — Прим. авт.

(обратно)

30

Эфенди (тур.) — господин. Это обращение часто можно услышать в северо-восточных районах, — прим. авт.

(обратно)

31

Лаксо (сомали) — скорее! — Прим. авт.

(обратно)

32

Привет тебе (сомали) — Прим. авт.

(обратно)

33

Хорошо (сомали) — прим. авт.

(обратно)

34

Как поживаешь (сомали) — Прим. авт.

(обратно)

35

Набад гелье (сомали) — спокойной ночи, — Прим. авт.

(обратно)

36

Айе (сомали) — аминь, — Прим. авт.

(обратно)

37

Вазунгу (суахили) — форма множественного числа от мзунгу, — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

НИЛОТЫ

  Глава первая ЖИТЕЛИ ВУЛКАНИЧЕСКОГО ПЛАТО 

    Эфиопская увертюра

    Восточная Африка — прародина человечества?

    Бассо-Нарок значит «Черная вода»

    Самое малочисленное племя Африки 

    Тайна острова Безвозвратный

    С гарпуном на окуня

    Разве можно ослушаться моранов?

    Мне на помощь приходят даманы

    Центральная фигура общества — мораны 

    Мальчик становится мужчиной

    Кому принадлежала первая корова?

    Главное в мужском обличье — прическа

    Десять килограммов украшений

    Лучший подарок — сердце льва

  Глава вторая ПО СЛЕДАМ ЗАГАДОЧНЫХ АЗАНИИЦЕВ

    Этнический Вавилон

    Племя, имеющее пять названий

    Приключения на своенравной реке

    Песни старой Чепопкой

    Змеи живут в домах и домнах

    Туген — люди, живущие среди скал

    Древние акведуки элгейо и мараквет

    Коварство африканских дорог 

    Маджи-Ндеге — «Птичье озеро»

    Эксцентричные жители Баринго 

    Первый кооператив племени нджемпс 

    Археологическая экскурсия в Тамбач

  Глава третья ПОСЛЕДНИЕ ИЗ МОГИКАН ВОСТОЧНОЙ АФРИКИ

    По горам, превращенным в крепость

    От равнины Эль-Барта до равнины Иль-Поньеки 

    Вверх по медовой дороге

    На кого же похожи ндоробо?

    Мы перекрашиваем осла в зебру

    Собаки времен фараонов живы?

КУШИТЫ      

  Глава четвертая КРАСНЫЕ ПЕСКИ НАЧИНАЮТ ОТКРЫВАТЬ СВОИ ТАЙНЫ

    Впервые на северо-востоке

    Трудный путь в Марсабит

    Край огромных возможностей 

    Ахмед — король слонов

    Воин становится старейшиной

    С караваном габбра через Дида Галгалу 

    Дерзкие красавцы боран

  Глава пятая МЕЖДУ ТОТЕМОМ И КОРАНОМ

    Граница проходит по меридиану Мояле

    Мандера — дальний угол Кении

    Ярад — выкуп невесты

    У дегодия свадьба 

    Баджир — город ремесленников

    Страшные болота Лориан 

    «Добрый день, мистер Адамсон»

    Эксперимент продолжается

    Джордж убивает Боя 

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO 

*** Примечания ***