Светка даёт в табло [Юлия Шолох] (fb2) читать онлайн

Юлия Шолох СВЕТКА ДАЁТ В ТАБЛО

Забор поднимался постепенно, вылезая из земли, и массивные стальные ворота в него словно вросли, как старый уродливый шрам. Клубы колючей проволоки поверху выглядели будто громоздкие ватные клочья — вот-вот сваляться вниз. Слева и справа у забора высились острокрышие охранные вышки.

— Да уж, не обманули, лагерь, как есть лагерь, — хмыкнула я. И правда, только не от слова «детский лагерь», а скорее от слова «лагерь строгого содержания заключённых». Тюрьма, короче. А пели-заливались в отделе по делам несовершеннолетних, будто мы чуть ли не развлекаться едем, отдыхать и жизнью наслаждаться. Обломайтесь-ка!

— Собаки сутулые, — пробурчала Светка, окидывая злым взглядом вышки и обиженно потирая щёку. — Как есть мрази.

— Да ладно тебе, смотри, погода какая. Весной пахнет, зеленью. Воздух нам не перекроют. Да и от мороза не сдохнем.

— Поражаюсь я тебе, Ясенька, — Светка продолжала тереть застарелый след фингала на скуле. — Жизнерадостная, аж в стороны дрищет. Не запачкаться бы.

— Лучше, чем в сини-жёлтые пятна ходить, как протухший жираф. И я не напоминаю, каким манером вообще сюда угодила.

Светка скривилась и отвела глаза. Признаваться, что виновата, она ни за что не станет, лучше сдохнет — я и сама такая, но совесть передо мной всё же мучит. Если бы она не нажралась и не устроила то злосчастное представление с мордобоем в конце, куда и мне пришлось за неё вписаться, не сидели бы мы сейчас в полицейском уазике и не ждали бы, покуда ворота отворят, чтобы зашвырнуть нас на реабилитацию — всё лето в этом самом лагере. Светку-то конечно давно пора куда-нибудь в подобное место поместить, но как тут оказалась я? Я? Ребёнок из приличной семьи, уравновешенный, который хорошо учится и никогда ни в чём подозрительном не был замечен? Всей моей вины — Светка-соседка, дочь вдовца-алкаша. Мы с ней с детства вместе, ели вместе, гуляли, уроки делали, теперь вот и до драк совместных дошло…

Я, конечно, думала, что родители нас отмажут. Меня, потому что любимая дочь, её — потому что кто ещё о Светке позаботиться? Но они сказали — хватит! Вам обеим будет полезно побывать в реабилитационном лагере. Светке — чтобы знала, куда прикатится, если и дальше так катиться будет, тебе — для общего развития. Чтобы не расслаблялась, значит. Чтобы ценила, что в жизни имеешь.

Не то, чтобы я расстроилась. Просто неожиданно это всё случилось, ещё вчера мы со Светкой болтались по пустырю, дули пиво и траву за заброшенным стадионом, а сегодня — гляди-ка! — не успев очухаться, как королевны въезжаем на отдых в лагерь.

За забором большой пустой двор. Одна охрана и дядечка в белой рубашке, серых брюках и строгих очках. У охранников лица кирпичом и электрошокеры за поясом. В руках — дубинки, на теле — силовая защита. Впечатляет! Сразу о себе высокого мнения становишься — если тебя так стерегут, то ты суперопасная особа! Прямо так и тянет дёрнутся в сторону охранников и крикнуть: «Бу-у-у», чтобы поглядеть, как они отреагируют.

Еле сдержалась.

Светка хмуриться и глядит исподлобья. Недолюбливает она мужиков: ни дохлых алкашей, ни накачанных мачо — её воротит ото всех. Из-за этого у нас конфликт — я-то парней люблю. И свидания люблю, и обмен многозначительными взглядами, и жаркие поцелуи. А из-за Светки вынуждена частенько от этого всего отказываться, потому что она ядом изойдёт, изведётся, но пока не добьётся, чтобы я на парня забила, не успокоится!

Так и живём. Но по правде, Светка мне дороже всех этих парней вместе взятых. С ней даже удобнее — надоел парень, а тут и отмазка имеется — неуравновешенная подруга из неблагополучной семьи, которой хватит ума из ревности его ножичком пырнуть в тёмной подворотне. Так что ради него, его безопасности и сохранности здоровья я вынуждена отказаться от нашей большой и светлой любви! Принести в жертву самое дорогое, так сказать, рыдать до конца своих дней в одиночестве, только бы он находился в безопасности!

Парни не настаивали. Крутили пальцем у виска и дальше шли. Даже быковатые, которые Светку не боялись и сами кого хочешь могли ножичком пырнуть. Эти вообще психованных на дух не переносили, так как сами были психованными и не терпели конкуренции.

К чему это я? В лагере всё по-другому будет.

Мужчина в очках дождался, пока полицейские откроют дверцу, и мы со Светкой выберемся наружу. Следом на землю полетели наши сумки — один из сопровождающих выбросил их и наружу и быстро закрыл дверцу. Очень спешил убраться отсюда подальше.

— Две сегодня? — Спросил у него мужчина. Нас он типа в упор не видел.

— Ага. Документы держи. — Сопровождающий достал с сидения две пластиковые папки и ловко сунул тому в руки. — Ну, мы поехали.

— Подожди, проверю, как оформлены.

— Всё равно назад не повезём. — Нахмурился полицейский, вцепившись намертво в дверцу.

Чего это они нас назад не повезут? Мы вроде ничего не натворили, вели себя тихо. Песни пели по дороге, было дело, но песни приличные, без мата. Дворовой тематики — любовь, печаль, измена и предательство, и в конце все помирают обычно. Или срок отправляются мотать, как пойдёт. И всё. В туалет даже не просились лишний раз. Всего-то раз пять за три часа, и жрать два раза требовали.

Только то, что по закону положено. И всё! Продажные полицаи, одним словом! Собаки! Лишь бы не работать!

— Ждите.

Мужчина уже листал бумаги из папки, цепко поглядывая то на меня, то на Светку. Я дружелюбно улыбнулась, но он не ответил. Ясно. Большой, важный начальник. Мудила из Тагила.

Светка, наконец, убрала руки от лица, сунула их в карманы джинсов и принялась оглядываться. В такие минуты она кажется щуплой и беззащитной, как воробышек. Тощая, невысокая, личико детское, глаза огромные, чёрным карандашом обведены. Осветлённые волосы, у которых уже видны тёмные корни, торчат вокруг лица, спускаясь ниже плеч. На носу веснушки. Разве что фингал под глазом всё портит. Ну чисто птичка!

Я, хоть не ненамного выше, но другая. Фигура у меня спортивная — бассейн три раза в неделю и пробежки по выходным. Русые от природы волосы перекрашены в чёрный, глаза голубые, лицо белое. В общем, на безобидную пичужку не тяну даже в хорошие времена, а тем более сейчас, после долгой дороги. Объединяют нас только толстовки — моя с Гражданской обороной, её с Рамштайном, но обе одинаково не нравятся ни родителям, ни учителям, ни полиции.

— Ладно! — Мужчина дочитал бумажки в папках и хлопком их закрыл. — Светлана и Ярослава, следуйте за мной. А вы свободны, документы в порядке, — кивнул он привёзшим нас полицейским.

Дверца стукнула, уазик с такой скоростью рванул прочь, что чуть ворота не вышиб.

— Меня зовут Серафим Иванович, — мужчина развернулся спиной. — Строго на вы и по имени-отчеству. Понятно? Идите за мной.

Охранники проводили нас настороженными взглядами. Желание крикнуть «Бу-у-у» вернулось и возросло в разы. Хорошо, Серафимыч отвлёк.

— Ваш срок пребывания — до начала учебного года. Прекрасно! Хотя практика показывает, толку отправлять вас учиться нет, всё равно вернётесь. Не сюда, так сразу в тюрьму. Что за формулировка вообще — выпускной учебный год? Куда вы там можете поступить? В училище, где шпалы учат правильно укладывать? Рядком? Туда, что ли?

Он поморщился, но мы пропустили его супер ценное «мнение» мимо ушей. Вот уж на кого плевать с высокой колокольни, чего он там себе думает да считает. Сам — скука смертная и нас такими же безликими хочет сделать. Видели мы таких вагон и маленькую тележку. Фигушки.

— Рассказываю местные порядки. Девушки живут в блоках из двух комнат, в каждой по три человека. Душ, туалет — общий на блок. Режим строгий, придётся много работать. За несоблюдение правил — лишение свободного времени. Для особых случаев — карцер. Все ученики делятся на группы, вы будете в пятой. Вожатых слушать как маму родную. За хорошее поведение дают доступ в интернет. Всё понятно?

— Да! — Чётко отрапортовала я, Светка буркнула что-то неразборчивое.

Мы тем временем прошли через заросшую деревьями аллею и оказались возле двухэтажных корпусов. Территория у этого лагеря впечатляет, ничего не скажешь.

— Ваш корпус номер три, первый этаж, места 8 Д и Е. Ждать в комнате, пока группа с вожатыми вернется с обеда, по территории без дела не шляться.

— А нам обед? — Оживилась я. Есть хотелось просто зверски!

— Все вопросы к вожатым. Идите.

Пришлось топать голодными. Светка не поленилась обернуться и прошептать вслед Серафимычу пару проклятий. Она до сих пор верит, что это срабатывает.

На этаже было пусто, шаги гремели, как в доме с привидениями. Линолеум шуршал, гудели батареи, с потолка доносился какой-то стук. Жутковато. Главное, чтобы здание это не развалилось, пока мы внутри.

Дверь в комнату с номером 8 была приоткрыта. Замок с внутренней стороны отсутствовал. Никакого, то есть уединения. И самый смак — отсутствовали внутренние замки в туалете и душе! Трам-пам-пам! И как, интересно, мы должны на это реагировать? Хорошо, что нас двое — одна всегда может оставаться на стрёме, а если в одиночестве в лагерь загреметь? Не позавидуешь.

Светка осталась недовольна нашими апартаментами, она надулась, пошла во второй блок, где стояли предназначенные нам койки, упала на одну из них и отвернулась к стене. Хандрила, то есть.

— А здесь ничего так, миленько. — Решила я. Стены голубенькие, бельё застиранное, но без пятен, шкафчик маленький, но хорошо вообще есть, потому что тумбочки на вид дряхлые — тронь и разваляться.

Третья кровать была взбита и завалена вещами, значит, соседка у нас имеется.

— Эй, вставай! — Я толкнула Светку в плечо. — Вещи разбирай.

— Не хочу.

— Давай, нужен же хоть какой-то порядок.

— Зачем? — Со вселенской скорбью в голове спросила Светка.

Я даже растерялась.

— Ну-у… Чтобы не погрязнуть в хламе. Видела ролики про безумных собирателей мусора? Ну, которые пакуют его в квартире и живут среди вони и тесноты. Тоже так хочешь?

— Мне наплевать.

— А мне нет!

Пришлось голос повышать. Она хандрит, а я буду в беспорядке жить?

Светка поднялась и шатаясь, словно зомби, подтянула к себе сумку, открыла тумбочку и, не глядя, стала утрамбовывать туда свои вещи. Ну, хоть так.

Я успела сложить свои аккуратно в шкаф, не люблю, когда зря мнутся, как местные вернулись с обеда. В том числе вожатые и наши соседки. В коридоре что-то загрохотало, завопило, застучало и послышались шаги — словно табун бежал на водопой.

Шум растекался по всему коридору, заполняя комнаты. Корпус оживал.

Я захлопнула скрипучую дверцу шкафа, когда шаги завернули в наш блок. Раздалось хмыканье.

На пороге стояла Она.

Наша соседка оказалась весьма тучной. Маленькие злые глазки проткнули меня и ещё более мелкую Светку и расширились от радости.

— Это что за две шлёндры? — Поинтересовалась соседка. За её спиной стояли ещё трое — из второй комнаты. Одна стриженая под ноль, две — с какими-то лохмами на голове, синхронно жующие жвачку. Лохматые, кстати, были в серой форме, как оказалось после, такую выдают, но носить можно по желанию, что радует — неохота как штампованные по территории бродить.

— Кто разрешал по моему шкафу лазить? — Толстуха расправила плечи, поигрывая пухлыми пальцами.

Стон буквально вырывался из моего горла наружу, но вырваться не успел.

Я-то надеялась, обойдётся. Должны же тут быть вменяемые девки? Ну почему нам не попалась такая? Почему снова первая встречная пытается задвинуть нас за плинтус? Прямо на лице написано — видит нас, оценивает как физически и морально слабых и лезет напролом.

Светка подскочила и…

Я поморщилась, но внимательно наблюдала, чтобы остальные не лезли. Неписанные правила, конечно, говорят, что в статусные разборки двоих не лезь, но кто знает.

Однако остальные девки стояли смирно, у лысой только брови приподнялись.

Как я её понимала!

Дело в том, что Светка всегда бьёт первой. Не вступает в разговоры, не ждёт, а вдруг дело миром решиться, ничего такого. Она просто чувствует угрозу, размахивается и даёт в табло. А потом вертится как бешеная лиса, изворачивается, кусается, визжит, пинается, в общем, шансов у толстухи не было.

Светку не остановить. У меня получается иногда, но не так часто, как бы того хотелось.

Впрочем, в этот раз не хотелось. Толстухе мы вообще ничего сделать не успели, так что следовало проучить. Я, как человек воспитанный (даже если по внешнему виду этого не скажешь), конечно, желала бы обойтись словами, да только таких особей словами не вразумишь. Мир несовершенен, что поделать.

В общем, когда я Светку оттащила, толстуха спеси поубавила. Вся морда располосована, волосы клочьями вокруг летают, роба порвана. Судя по охам и хроманию, щиколотки ей Светка тоже отбила.

— Хм. — Сказала лысая и ушла, и соседки её ушли за ней следом. Как и предполагалось — толстуха никто и звать никак, только на понты и брала.

— Пойдём, пройдёмся, к вожатой зайдём. — Я взяла поутихшую Светку за плечи и вывела в коридор, оставив толстуху приходить в себя. Надеюсь, той хватит ума не портить в наше отсутствие наши вещи, а то я Светку оттаскивать в следующий раз не стану. Конечно, придётся после такого посмотреть вблизи на карцер, но была ни была!

Мы шли по коридору и в раскрытые двери на нас глазели девчонки. Но дорываться больше никто не пробовал — то ли Светка так зыркала, что пугала, то ли неведомым способом уже разнеслись слухи о случае с толстухой. А может, все остальные вменяемые были.

Долго ли, коротко, пришли мы, в общем, в комнату вожатых. Сидело там две дебелые бабы, больше похожие на асфальтоукладчиц, чем на воспитательниц подрастающего поколения.

— Ну? — Тут же спросила одна из них, с самодельными кривыми кудрями на голове. Вторая ничего не сказала, так как была занята завариванием чая и складированием печенья в глубокую алюминиевую миску. Она была крашена хной в рыжий цвет.

— Новенькие мы. Ярослава и Светлана, — широко улыбаясь, представилась я. — Нам велели к вам подойти и представиться. Нам велели занять комнату номер 8, места Д и Е.

Тут уж и вторая на меня уставилась с подозрением. Бедняжки, не привыкли к вежливости. Заговори я матом — и глазом бы не моргнули, а так уже ждут неприятностей.

Молчание затягивалось.

— Так что, если от нас больше ничего не требуется, мы пойдём? — Поинтересовалась я.

— Стоять! — Пискляво заявила та, которая кудрявая. Прокашлялась и заговорила уже нормально. — Я Антонина. Слушать меня как мать родную, делать, что говорят. Сегодня от работы освобождаетесь, с завтрашнего дня, как все — утром три часа и вечером три.

— И какая работа нас ждёт? — Буркнула Светка, не вынимая рук из карманов.

— Шить будете. Скорее всего. На ферму ещё могут послать или в поля, но обычно туда по желанию. Так. Теперь о досуге. Телефоны есть?

— Их сразу забрали.

— Планшеты?

— Нет ничего. Нельзя, сказали.

— Ага, нельзя, но некоторые тащат, а потом скандалят, что отобрали.

— Не, мы пустые.

— Так. Можете тогда выбрать кружки, работают вечером и в выходные.

Антонина бросилась открывать ящик в столе и чуть не сшибла чайки с горячим чаем. Вторая вожатая, которую нам так и не представили, ловко выхватила их и переставила на подоконник.

— Вот. — Из ящика на свет появилась обтрёпанная тетрадь. Мы со Светкой переглянулись. Прямо как в древности — даже компьютера тут нет. Ни моноблока, ни ноута, ни паршивенького планшета. То-то они такие дикие, вожатые эти.

— Так куда вас писать? — Антонина раскрыла тетрадь и плюнув на палец, стала листать страницы. — Рисование. Актёрское мастерство. Литературный клуб.

Каждое наименование заставляло нас со Светкой морщиться.

— Танцы.

— О! Давайте танцы! — В один голос крикнули мы, но Антонина тут же разбила все надежды.

— Мест нету. Так что? Рисовать, в актёры или в книжный клуб? А?

— А кружки обязательно посещать? — Спросила я.

— Ну как сказать… Вроде нет, но сказано было, чтобы все ходили!

Распространённый нынче способ «свободы выбора», не впервые мы с таким сталкиваемся. Сам этот лагерь тоже случился как бы по нашему желанию.

Ну что же. Актрисой я быть никогда не хотела, литературой не увлекаюсь (по крайней мере той, что могла проходиться в клубе коррекционного лагеря для трудных подростков), так что оставалось рисование.

— Рисование. — Вздохнув, выбрала я. Светка согласно кивнула. Мы обе рисуем ещё хуже, чем поём, а поём так, что сами себя слышать не можем, ну да ладно. Чего только не сделаешь, когда говорят — надо!

— Как раз сегодня занятие. В семь тридцать, сразу после ужина. Идите, за бельём придёте через полчаса.

В общем, стали мы обживаться. К ужину с соседками перезнакомились и узнали, что тут да как устроено. Поцарапанная Светкой толстуха из нашей комнаты сменилась с короткостриженой из соседней, эта нам понравилась гораздо больше. Оля жила в лагере уже месяц и много знала.

Оказывается, лагерь смешанный. То есть половина корпусов занята лицами мужского пола. Пересекаемся мы, правда, крайне редко — и столовые у нас раздельные, и работа. Ну, кроме фермы и полей, но туда редко кого гонят, не положено потому что. Ну а каких-то вечеринок да танцев тут, понятное дело, нету. Лагерь всё-таки, не дом отдыха.

Насторожившаяся было Светка, услыхав, что пересекаться с парнями не придётся, прямо подобрела. Но в общем, куда ценней оказалась информация о столовой — кормёжка, по Олиным словам, тут такая, что не разжиреешь. Если родственники не будут деньги и продукты слать, будем на голодном пайке.

Светке слать посылки некому, а мои родители раньше, чем через неделю не приедут. Смартфон опять же отобрали, а у меня оплата с карты через него, так что тут только наличные будут в ходу. В общем, выходило, что сидеть нам неделю на подножном корме.

Впрочем, мы со Светкой в плане еды не капризные. Да и без спиртного легко обходимся, и без остальных увеселений. Вот без музыки тяжко будет, но может что-нибудь придумаем.

Так что ужин нас не поразил. Порции как для младенцев, хлеба зато достаточно, в общем, мы наелись. Вечер выдался теплый и мирный, в столовой открыли окна и дул приятный ветерок, разве что две какие-то незнакомые девки подрались, даже не знаю, из-за чего, да и неинтересно было. Пока они таскали друг друга за лохмы, я лишний стакан компота успела увести с раздачи — мелочь, а приятно.

А после мы отправились на рисование.

Корпус для кружков стоял отдельно. За ним — мужские корпуса, куда нам нельзя ходить. Поймают там — в карцер сразу отправят. Нам успели рассказать пару историй, и выходило, что за это дело наказывают похлеще чем, к примеру, за воровство. Меня же больше другое волновало — какого чёрта это девки туда бегают?! Разве не мужики должны ради девок на подвиги идти и рисковать оказаться в карцере? Вот уж не стала бы туда ходить, и не из-за боязни наказания. Просто — пусть сами к нам ходят. Или я не права? Светка сказала, права, впрочем, она последняя, кто потащится в мужской корпус.

Об этом мы с ней по дороге на рисование и болтали.

Шли не спеша, то и дело нас обгоняли другие девчонки. А так как корпус стоял на открытой местности, было видно, что от мужских корпусов на занятия идут парни.

На самом деле кружки тоже раздельные, для нас и для них, но в одном здании. Чувствую, многие девки только для того туда и ходят, чтобы на парней посмотреть и себя показать.

Нам же смотреть нечего, поэтому мы не торопились. И опоздали, конечно, коридоры были пустые и тихие, занятия уже начались.

Мы со Светкой поднялись на третий, верхний этаж, нашли нужное помещение и вошли. Я приготовилась было извиняться за опоздание, но оказалось, что женщина, ведущая кружок, ещё не появилась.

— Гляньте за углом, идёт или нет? — Крикнула какая-то щуплая девчонка и Светка сразу напряглась. Ей — и указывать?!

— Иди, места займи, я сейчас. — Я наклонилась к Светке и тронула её за локоть. — И не заводись! Никто нас не задирает, просто у неё голос громкий. Ну? Обещай, что не встрянешь в драку, пока я не вернусь!

Она нехотя кивнула, и ленивой походкой пошла между расставленными мольбертами в угол. Народу вообще было мало, человек шесть, так что я убедилась, что на Светку никто не обращает внимания и пошла посмотреть, где же наша преподавательница.

Коридор оказался длинным и закончился тупиком. Слева была дверь со вставкой из матового стекла, справа — окно.

Я выглянула в окно. Пусто на улице, никого. Собака только тощая бегает, в траве что-то нюхает.

Тут за спиной хлопнула дверь и раздался дробный стук каблучков. Я обернулась — женщина в клетчатом платье с пучком на голове пробежала мимо и исчезла в помещении, предназначенном для кружка. Значит, наша преподавательница.

Похоже, можно идти рисовать.

Только вот дверь, из которой выскочила женщина, медленно закрывалась и я видела полутёмную лестницу на чердак. Дверь, как назло, закрывалась еле-еле.

А чердаки — моя слабость. Вероятно, пошла она с того лета, когда мне было девять лет и мы поехали к каким-то дальним родственникам в деревню. Там-то я в компании мальчишек и залезла на чердак одного брошенного дома. Он был старый, скрипел и пропускал пыль сквозь щели в крыше и в стенах. Но сколько там, на чердаке, было хлама! Вернее, сколько интересного!

В общем, вылезла я оттуда только к вечеру, вся в пыли и расцарапанная, как только никакой заразы не подхватила! Притащила ящик старых фоток и книг, сказала родителям, домой повезу. Они разрешили и эти сокровища долго валялись у меня под кроватью… вообще-то до сих пор валяются, по крайней мере, частично. И понеслось… К чердакам у меня слабость. Даже к таким, как в нашем доме — низкий, пустой, с трубами и сквозными дырами в бетонных стенах, ничего интересного. Даже такой скучный чердак не может остаться неисследованным!

Поэтому и местный чердак пропустить было никак невозможно. Скорее всего, там хранится ненужная мебель и прочий хлам, но судя по здешним корпусам, которым лет сорок, может заваляться нечто весьма старое. Старое, скрипели под ногами ступеньки. Интересное. Тайное. Загадочное. Необычное.

И вот я поднимаюсь на последнюю, выхожу на площадку… На чердаке коридор и три двери. Настроение тут же рухнуло — видимо, его приспособили под комнаты, так иногда делают. А значит, ничего-то тут не найти.

Две комнаты были заперты, а в третью дверь приоткрыта. Уходить просто так не хотелось, поэтому я положилась на собственную наглость и открыла дверь ногой.

Помещение оказалось длинным и пыльным. Свет горел только в дальнем конце, где стояло несколько мольбертов и старый школьный стеллаж, полки которого были завалены бумагами и журналами. Потолок низкий, от него разыгрывалась клаустрофобия. Пахло старостью и затхлостью.

За одним из мольбертов сидел парень. Маленький, тощий, в какой-то нескладной скрюченной позе. Его голова выглянула из-за доски на шум, глаза заблестели.

— Здрасьте. — Сказала я. Что ещё было делать?

Он промолчал.

По всему выходило, что наша преподавательница искусства выбежала именно отсюда и на урок опоздала из-за него? Любопытно.

Нужно подойти поближе. Рассмотреть, что тут происходит. Сердце затрепетало в предвкушении — всё же нюх не подвёл и на чердаке завалялась какая-никакая, но тайна.

— Что ты тут делаешь? — Спросила я, шаря глазами по сторонам. Шкафы, стеллажи да коробки — ну не на что внимание обратить. Пыль кругом, потемневшие от времени и сырости стены и ничего занимательного.

Раздался скрежет ножек стула по полу.

И он встал. Очень резко, так что, скорее, вскочил.

Признаю, ошиблась. Маленьким он точно не был. Голову пришлось задирать, чтобы заглянуть ему в лицо. Тощий — это да, угловатый весь, по выпирающим из рубашки ключицам можно анатомию изучать. Да, да, он был в рубашке — тонкие серые полосы на белом фоне. Кроме Серафимыча в лагере официально никто не одевался, даже воспитатели ходили в футболках или толстовках, а тут — рубашка, чистая и отглаженная.

Откуда в коррекционном лагере мажоры?

По идее, он должен был спросить, кто я такая, ведь это я без спросу к нему ввалилась. Но он молчал.

Когда молчат, становится не по себе, неуютно. Мы со Светкой твёрдо убеждены, что молчат в разговоре только маньяки и психопаты. Я ведь начала разговор, верно? Где ответ?

Глаза у него были тёмно-серые и очень внимательные. Скулы острые, и подбородок острый. Слишком худой какой-то, не кормят его, что ли?

Рассмотрев меня сверху, его взгляд опустился ниже, на толстовку. Выражение лица изменилось — парень нахмурился.

— Гражданская оборона? — Спросил он.

Ну вот! Все, кто видит мою толстовку, делятся на две категории: или они тут же восторженно начинают сыпать строками песен Летова и рассказывать, как это круто, или закатывают глаза, по типу — что за детство? Что за херня? Когда уже мозги твои заработают, и ты станешь вести себя, как нормальный взрослый человек?

Этот, похоже, из второй категории. Даже полегчало. Хоть разговаривает.

Я поставила на вторую и ждала лекции. Или хотя бы пока меня окунут в презрительное превосходство своей персоны над моей.

Но он почему-то ничего не сказал, а вместо этого снова поднял глаза и уставился на меня иначе, с подозрительным таким благоговением, будто я была иконой в церкви.

Частенько в книгах встречается выражение: «его глаза горели». Меня оно всегда слегка смешило, представлялся перец с вытаращенными глазами, которые лижут языки пламени.

Но в этот момент иначе его выражение никак не получалось обозначить. Его-глаза-горели.

Его губы дёрнулись, и кадык на шее качнулся, будто он беззвучно сглотнул.

Или всё же маньячила?

Когда парень поднял руку, хорошо, что медленно, иначе я подумала бы, что он собирается мне врезать, мысль, что он психопат, стала укрепляться. Не зря же он прячется на чердаке? Что-то это должно означать, нести, так сказать, некую смысловую нагрузку?

С психопатами нужно ой как осторожно себя вести, если не хочешь оказаться порубленной на кусочки и сложенной в коробочку в углу чердака, во-он как раз за тем мольбертом, за которым он сидел.

Надо бы отойти, мало ли, может, у него как раз период обострения. Жизнь, конечно, гумус, но прощаться с ней я пока не готова.

Но тут он отдёрнул руку и разозлился. Отшатнулся, шагнул назад и сквозь зубы прошипел:

— У тебя лицо мадонны, а я, я… — Его взгляд заметался по чердаку, как белка в клетке. — Я не могу написать даже ромашку!

Потом он размахнулся и рукой сбил мольберт на пол. Какой раздался грохот! В тишине чердака будто бомба взорвалась. Парень же развернулся и быстро пошёл прочь, громко стуча о пол ботинками. Хлопнул дверью.

Шаги ещё некоторое время звучали — он спускался по лестнице. Потом затихли.

А… оказывается, сердце колотилось как бешенное. С тех самых пор, как я вошла сюда и увидела, что на чердаке не одна. И только сейчас стало успокаиваться.

Если прикинуть, я всё-таки нашла на здешнем чердаке что-то… не знаю, как описать. Нашла секрет? Тайный предмет? Старинный клад? Хм.

И что от клада осталось, кроме ощущения, будто произошло нечто важное? Смутное неосознанное подозрение, что интуиция сработала и проорала, а я не услышала. Вот прямо здесь и сейчас случилось нечто, что перевернёт всю жизнь, случилось — а я не заметила.

Ерунда какая-то.

Ладно, забыли, пора к собственным делам возвращаться.

Я быстро спустилась по лестнице, пробежала по коридору и вошла к художественный класс.

— Опоздавших не пускаю, — сварливо заявила та самая женщина в клетчатом платье.

— Простите, пожалуйста. — Пришлось кроме улыбки добавить во взгляд дебелизма. — Меня задержали в администрации, какая-то путаница с документами. И велели не пропускать кружок.

Немного вранья поможет принять некоторым правильное решение. Одно дело — не пустить злостную прогульщицу, которой всё фиолетово и совсем другое — жаждущую знаний ученицу, которую задержало начальство, по важным, понятное дело, делам.

Расчёт как всегда был верным — начальству лучше знать, что делать и сориться с ним никому неохота.

— Ладно, — нехотя ответила преподавательница. — Я Таисия Павловна. Садись где-нибудь. Вон в коробке возьми карандаш и ластик, если там ещё остались, бумагу держи.

Она протянула мне большой лист для акварели. Светка уже призывно махала рукой. Свободных мест было множество, но я протолкалась среди неудобно расставленных мольбертов к самой стене — Светка всегда любила галёрку.

— Рисуй вазу по этому примеру, — скучающе сказала преподавательница, ткнув пальцем в большой плакат, на котором были изображены этапы рисунка вазы. Вначале как набор геометрических фигур, после уточнённая, после с тенями и в конце концов шикарная ваза, больше похожая на фотографию.

— Скукотища, — буркнула Светка, стоило сесть рядом.

Отвечать смысла не было. А тем более рассказывать, что мне, наоборот, совсем не скучно. В крови до сих пор гуляет адреналин, вызванный мужским голосом и непонятными словами. Я похожа на Мадонну? Я?! До сих пор не могу решить, это комплимент или оскорбление.

Я крепила остатками бумажного скотча лист на мольберт, брала протянутый Светкой карандаш и смотрела на преподавательницу. Та явно была не в настроении и выглядела чем-то сильно расстроенной. И она кое-что знала. Знала про то, что я нашла на чердаке. Да, так и стоит его обозначить — Находка.

Осталось только придумать, как вытянуть из неё нужную информацию.

А мне нужно?

Я отчего-то глубоко и грустно вздохнула. Сердце так и стучало, не желало утихомириваться.

— Ты чего? — Тут же насторожилась Светка. Нюх у неё, как у собаки, которая жратву раз в неделю видит.

— Жалею, что талантом к рисованию небеса обделили.

Даже круги на моём ватмане были кривыми.

Она недоверчиво хмыкнула, но отстала.

Странно как… Раньше я не скрывала от Светки своих мыслей, наоборот, была словно открытая книга. Но сейчас свою Находку ни с кем делить не хотелось.

Чиркали мы карандашами на этом занятии часа полтора. Светка сразу бросила вазу рисовать и стала изображать какое-то чудище с щупальцами вместо рук и тремя рядами зубов. Я честно старалась следовать схеме, но известно, что если нет таланта — хоть кол об голову чеши, ничего не выйдет. Не вышел у Данилы-мастера каменный цветок, не вышел.

Зато повезло с другим. Стоило преподавательнице взглянуть на часы, как она воскликнула:

— Над же, как поздно! Занятие закончено! Можете уходить.

И даже не взглянула, что мы там намалевали. Вдруг среди нас бриллиант попался, будущий Рембрандт? Как он узнает о своём гении, если всем вокруг плевать?

Впрочем, все резко подскочили со своих мест и стайкой ринулись прочь из помещения. Светка тоже ломанулась, но остановилась у двери, смотря на меня так, будто у меня на лбу рога выросли и голос стал как у солиста её любимой трэш металл группы. Данный взгляд означал — и чего ты тут застряла?

Жуть как не хотелось сваливать, не вытянув из преподавательницы что-нибудь о моей Находке. Но как вытянуть? Не станет она первому встречному душу выворачивать, да ещё и «трудному подростку» как нас всех тут называли. Вообще разговаривать не станет.

Вот тогда-то и свезло. Словно впервые увидав помещение, преподавательница оббежала его диким взглядом, вздрогнула и сказала:

— И как это освободить? Я, что ли, таскать всё наверх буду?

Она тут же замолчала, морщась, но шанс был использован мною по-полной! Я качнула головой, намекая Светке, что ей следует свалить, а я задержусь. Она поняла, пожала плечами, по типу — что опять за дурь тебе в голову дала? — и вышла. Будет ждать меня в комнате, скорее всего. А у меня образовалось важное дело.

— Таисия Павловна, может, нужно помочь? Вы говорите, что делать, у меня полно времени.

— Помочь? — Она впервые взглянула на меня с интересом и протянула. — Даже не знаю, ты всё-таки девушка, а на чердачное помещение таскать эти мольберты и стулья физическая сила нужна.

— А давайте я попробую один донести и скажу, было ли тяжело?

— Хорошо.

Согласилась она слишком быстро для той, кто волнуется о чужом здоровье. Но чего греха таить, мне тоже на её здоровье было присесть.

В итоге я взяла два стула, которые Таисия Павловна ненавязчиво подтолкнула ко мне, а она — мольберт в количестве одной штуки. И такое лицо состроила, будто слона подняла.

Ну ладно.

— Куда нести?

— Иди за мной.

Тащить стулья было неудобно, но жажда узнать о чердачном секрете всё перевешивала.

Сердце замерло, когда мы начали подниматься по лестнице. Если бы Таисия свернула не в нужное мне помещение — это было бы фиаско. Я даже обратилась ко всем богам одновременно с просьбой мне помочь. И бинго! Преподавательница свернула и открыла именно нужную мне дверь. Я чуть не запела от радости.

В комнату, где я обнаружила странного парня, она входила очень осторожно. И оглядывалась так, что сразу стало понятно — ищет его. Не найдя, Таисия вздохнула и резко сказала:

— Здесь ставь у стены. И плотнее, чтобы больше влезло.

Так и хотелось ей ответить грубо, но пришлось послушаться, закрыть рот и отправиться за новой партией. Я тащила очередные стулья и чертыхалась сквозь зубы, поминая недобрым словом не только преподавательницу, но и этого психа с чердака, из-за которого теперь тут корячилась. И самое гадкое и необъяснимое — не могла понять, зачем, но и не могла остановиться.

Отступать не в моих правилах, так что пришлось продолжать. Таисия периодически помогала в меру сил своих слабых, то есть таскала через раз по одному мольберту, но вскоре устала и предоставила работу мне.

Сделав ещё две ходки, я тоже прикинулась уставшей и присела отдохнуть. Поближе к мольберту, который так и валялся на полу с тех пор, как его уронил тот нервный парень. Просидела секунд десять, любуясь недовольным лицом Таисии Павловны и вскричала:

— Ой, мольберт упал!

Бросилась поднимать и подняла, конечно, ватманом кверху.

— Смотрите, тут чистая бумага! — Удивлённо сказала я. — Откуда, интересно?

Хотелось, конечно, прямо спросить, но это палево — недооценивать противника не стоит, даже когда кажется, что в её почтенном возрасте мозги уже скисли.

Таисия Павловна вздохнула и ничего не ответила.

— Куда его положить? — Вертя в руках ватман, спросила я.

— Ах, дай сюда.

Преподавательница выхватила его у меня из рук и стала рассматривать с обеих сторон.

— Ни единой чёрточки, — вид у неё был по-настоящему несчастным. — Ничего.

— А тут должны быть чёрточки? — Быстро поинтересовалась я.

— Да что ты понимаешь!

Свербело ответить: «побольше вашего», но пришлось молчать. И слегка постучать по стулу, который я притащила. Таисия Павловна быстро вспомнила, в чьей помощи нуждается и решила побыть вежливой.

— Талант — такое хрупкое чудо, такое эфемерное, беззащитное! Никто не знает, откуда он берётся и куда уходит.

— Разве талант может уйти?

— Ещё как может! — Таисия Павловна взмахнула рукой, потом ею же поправила причёску. — Бывает, человек ещё в детстве поражает всех своим гением, а потом что-то происходит — неизвестно что, и от гения не остаётся даже следа. Это ужасно, ужасно! Такого никому не пожелаешь!

Она снова взглянула на ватман, длинно вздохнула, и сомнений не осталось. Его слова про невозможность написать даже ромашку и её замечание насчёт пропажи таланта — всё сложилось. Значит, этот странный парень когда-то хорошо рисовал. А потом что-то случилось, неизвестно что — и теперь он не может оставить на бумаге даже чёрточку. Хм.

— Но что же такого должно произойти, чтобы человек потерял свой талант?! — Вскричала я, причём совершенно искренне. — Это что-то ужасное, да?

— Не знаю, — она покачала головой. — Не знаю и узнать не могу.

Она снова поправила волосы и рассеяно спросила:

— Ну что, ты отдохнула?

Но я уже получила всё, что могла, большего вытянуть из неё явно не выйдет, так что и прикидываться дальше нужды нет.

— Ой, я только вспомнила, что мне нужно заполнить анкеты и до отбоя занести в офис! Извините, но мне нужно срочно уйти!

Что за анкеты? Какой офис? Звучало бредово, но ответа я не ждала, развернулась и побежала прочь, по скрипучей лестнице, по гулким, полным пыльного воздуха коридорам, а потом по старому асфальту, покрытому словно паутиной трещинами и ямками.

Светку нашла в нашей комнате. Она, не разувшись, валялась на кровати, трясла левой ногой и мрачно зыркала на всё, что шевелиться. Но к счастью, новые следы драки на ней отсутствовали.

— Ну, и чего ты там делала? — Спросила Светка.

И вот что забавно — я снова не ответила правды. Просто пожала плечами, взяла полотенце и ушла в душ. Моя Находка осталась моей. И делиться я пока ни с кем не готова.

* * *

Со следующего дня началось трудовое воспитание.

Огромные промышленные швейные машины напоминали древних роботов, их внутренности то стучали, то звенели, то натужно кряхтели, и тогда нитки рвались и приходилось начинать заново.

Больше всего я боялась, что под безумно мельтешащую иглу попадётся моя рука — и будет на ней красивый такой стежок, сочащийся кровавыми каплями. Ну и нудно вообще было, сиди да шей огромные цветастые женские блузки. Для кого? Кто добровольно такое на себя нацепит? Загадка века.

И чем ближе становился вечер, тем нервозней становилась я. Внутри что-то трепетало, дрожало от нетерпения и с каждой минутой игнорировать собственную нервозность было всё сложней и сложней.

А всё дело в том, что я собиралась пойти туда, на чердак. И меня даже не волновало, что придётся врать Светке, чего я делать не любила, но в этот раз врать придётся, потому что взять её с собой невозможно. А что волновало, так это — будет ли на чердаке вчерашний парень?

Не знаю, по какой причине, но я должна была проверить.

Поэтому, как только закончился ужин, я отвела Светку в сторону и сказала:

— Слушай, подруга дней моих суровых, старушка дряхлая моя, у меня сегодня дела. Тебе есть чем заняться?

О, когда Светка молчит и буравит взглядом, жди неприятностей. В другое время я бы, возможно, напряглась, но голову занимал только чердак и невидимая наклейка «Мадонна», которую с некоторых пор я ощущала на своём лбу.

— Расслабься, если бы я собиралась сбежать отсюда, тебя бы не оставила.

— А что тогда ты собираешься делать? — Тут же спросила она.

— Секрет. Могут у меня быть секреты?

Светка этого дела жуть как не любила, но пыхтела смиренно. Не всё же ей брыкаться, я тоже бываю упряма как осёл — и тогда держись! Переупрямила же родителей, которые твердили, что Светка собьётся с пути — нет у неё другого выбора, сопьётся да родит лет в тринадцать, а там и до наркоты, лишения родительских прав и тюряги недалеко. Но я упрямилась — нет, она продержится. Упрямилась раз за разом, год за годом — и до сих пор.

— Ладно.

Подруга хмурилась, отворачиваясь, но уже смирилась, по голосу было слышно.

— Вот и славненько.

Больше меня ничего не держало — и оставалось только смотреть под ноги, чтобы они бежали не слишком быстро.

Коридор, крыльцо, улица, спуск ко вчерашнему зданию, дверь, лестница и снова коридор. Последний пролёт перед чердаком. Сердце забилось, отчего-то стало страшно и жарко, но я не остановилась. Что поделать, такой характер — если я пру вперёд, меня не остановить. Родители повторяли это то грустно, то радостно, в зависимости от ситуации — когда что-то шло по их желанию или против.

Дверь на чердак была закрыта, но к счастью, не на ключ. Закрыта была и вторая дверь — в помещение, куда вчера я таскала стулья и мольберты. И снова — не на ключ. Хотя не думаю, что запертые замки смогли бы меня остановить.

И вот я на месте.

Он был там. В другом углу, загороженный несколькими стульями. За его плечом горела лампа, бросая свет на мольберт, куда он смотрел неподвижным взглядом. Рядом стояла портативная колонка, из которой неслись звуки. Музыка. Классическая.

Как и вчера, услышав звук, он слегка наклонил голову и уставился на меня с ожиданием.

— Привет.

Голос чуть не сдал, пришлось закрыть рот и сглотнуть. Классическая музыка — это слишком, это перебор перебористый. Но что делать?

— Чего тебе?

Я тряхнула головой, с ужасом понимая, что слова прозвучали только внутри. Он ничего не произносил, я верно, просто ждала такого вопроса. Любой нормальный человек бы так и спросил, правда? Но он молчал и смотрел задумчиво. А потом вздохнул.

— Что ты тут делаешь?

Ну что же, пора его рассмотреть. Вчера как-то не досмотрела. Только подойдём-ка и сядем напротив, чтобы лучше было видно.

Серые глаза, короткие волосы, сильно выгоревшие на солнце. Загар. Бледные на фоне загара губы, всё так же упрямо сомкнутые. Прямой нос и широкие светлые брови. И худоба, ну почему же он такой тощий? В остальном — ну просто загляденье, одет как на выход, чистый и отглаженный.

Так мы со Светкой представляем себе маминых мальчиков. Ну, которые без маминого разрешения шагу ступить не могут, каждую улыбку воспринимают как покушение на собственную девственность и которые до старости будут ходить в вязаных мамой жилетах и смотреть с ней по вечерам мелодрамы по телеку.

Только взгляд у него был другой, совсем не как у маминых мальчиков. Заморенный. Как сильно нужно устать от всего, чтобы спрятаться на чердаке?

— Яся.

Я показала на себя рукой.

Он молчал.

— Меня зовут Яся! — Громче.

Вот. Хлопнул глазами.

— А тебя?

— Лев.

— Как? — Я прыснула, не сдержалась.

— Лев. Или Лёва, имя такое. — Он словно не заметил насмешки.

— Ну ладно, Лёва. Пусть так. И что ты тут делаешь?

Он молча и равнодушно пожал плечами.

Ладно, сама посмотрю.

Я наклонилась вперёд, чтобы заглянуть и увидеть прикреплённый к мольберту лист.

— Что ты делаешь!

Надо же, он ещё и толкается!

— А ты?

— Что за беспардонность?

Ба! Да он ожил прямо, глаза засверкали.

— Тебе жалко, что ли? Дай посмотреть.

Я попробовала снова, в этот раз он не толкался, а взял меня крепко за плечо и осторожно удержал на месте.

— Не нужно, — сказал неожиданно мягко.

Лезть напролом сразу расхотелось.

— Ладно. Так что ты тут делаешь?

Несколько секунд тишины и…

— Просто думаю.

— Думаешь?

— Ну да. Здесь тихо, спокойно. Пока тебя не было, никто не мешал.

— Пока меня не принесло, ты хотел сказать? Вижу, вижу, хотел. Тут пыльно. И о чём думаешь? — Я непроизвольно покосилась на колонку. Заунывные трели скрипки или виолончели, чёрт их разберёт, наводили серость и тоску. С такой музыкой кто угодно взвоет.

— Тебе правда интересно? — На его губах появилась слабая улыбка. Такая мягкая.

— Мне интересно знать обо всём, что я нахожу на чердаке. Обидно, когда находишь, к примеру, чьи-то старые фотографии, и некому оних рассказать. А ведь это чья-то жизнь, кому-то они были очень важны — люди, которых давно нет в живых. Кто они? Как жили? Чем дышали? Никогда уже не узнаешь. А ты вот можешь о себе рассказать.

Он смотрит пристально, даже слишком, так и хочется опустить глаза в пол. Но что я, робкая школьница какая-то, что ли? Привычно задираю подбородок.

— Это долгая история, — продолжает улыбаться Лев. И кто ему имя-то такое нелепое дал?

— Я не спешу. — Можно поболтать руками, вытянуть ноги, в общем, устроиться поудобней.

Словно получив разрешение, от откидывается на спинку стула и расслабляется.

— Не спешишь настолько, что станешь слушать?

— Мне очень интересно, уверяю тебя!

— Ладно. Для чего живёт наше поколение?

Признаться, челюсть моя всё-таки отвалилась.

— Чего?

— Ты думала когда-нибудь, для чего мы живём? Каждый из нас? Мы, наше поколение. Предыдущее погрязло в склоках и погоне за рублём. Они как в террариуме, только и думают каждый сам о себе — как лучше устроиться, как украсть, чтоб не посадили и подороже продать всё, до чего дотянуться руки. Они продали всё — честь, совесть, свою землю… своих детей. И что?

— Что? — Глупо повторила я.

— Вот и мне интересно — что? — Он сложил руки на груди, скривил губы. Посмотрел куда-то в угол, нахмурился и его вдруг словно осенило. — Слушай!

Он подскочил, взял в руки айфон, подключённый к колонке и что-то включил. Музыка была смутно знакомой, а когда начались слова, Лёва сделал громче. В тесном закрытом помещении чердака прогрохотало:

Хор. Сильные, звонкие голоса заставили пуститься сердце в пляс. Оно словно отмеряло каждый удар ритма. Давило на уши, на секунду показалось, что голоса доносятся с неба. Старьё, конечно, настоящая древность, но в мастерстве не откажешь.

— Слышишь? Ты слышишь эту энергию? От их голосов черепушку сносит. У них впереди — целая жизнь, они идут туда, несмотря на сложности и верят в самое светлое. Для таких покорение космоса — реальность. Справедливость, где никто не умирает с голода, никто не страдает — реальность. А мы? Что можем мы? Сидеть сутками напролёт, уткнувшись в смартфоны? Качать с утра до вечера права, потому что нам типа все должны? Закрывать глаза на несправедливость, только бы нас не тронули? У нас впереди ничего нет, наше существование бессмысленно. Это так всё глупо.

Он вдруг осёкся, сжал губы, словно сказал лишнего.

— Это ты сейчас серьёзно?

— Я предупреждал.

Вау, сколько надменности! Он предупреждал, что думает о великом, прочим суетливым мельтешащим вокруг людишкам не понять?

— Нет, ты чего, сейчас серьёзно? — Я невольно рассмеялась, и сама поняла, какой у меня вышел нервный смех. — Ты вообще слышишь, что несёшь?

И вот он… нет, не злится, а презрительно усмехается. Косится на мою толстовку и демонстративно складывает руки на груди.

— Ну-ну. А Летов, кстати, эту песню пел. Пел, слышала?

— Не помню такого.

— Ага, — говорит он. И столько многозначительности в это «ага» впихивает, что хочешь-не хочешь, из себя выйдешь. Ну, я и вышла.

Потом мне было за себя стыдно. Хотя… вру. Нет, стыдно не было, просто я удивлялась, что повела себя таким нетипичным образом. Я вскочила и так сильно повысила голос, что почти кричала.

— Да ты просто с жиру бесишься! Ты сам хоть слышишь, что несёшь? Со стороны послушай! Великие цели тебе подавай? Ты правда засел в этой замшелой дыре, потому что тебя съедает тоска по смутному будущему? Смысла нету в нашей жизни? Мы глупо тратим своё время? А сам-то, гляди, с айфончиком ходишь, музыку слушаешь. На ферму в навозе ковыряться не едешь. На стройку зимой и летом впахивать тоже не спешишь! Ну ты и придурок!

Кажется, я ещё что-то говорила, и вся суть моих претензий сводилась к тому, что некоторые слишком уж зажрались.

Он тоже вскочил, слушал внимательно, до самого конца, пока я совсем не выдохлась, а потом серьёзно спросил:

— Ты что, кричишь?

Я, конечно, тут же замолчала. Щёки покраснели от стыда. Не помню, когда в последний раз я повышала голос. В смысле, не продуманно, не специально, а потому что реально вышла из себя.

Он тем временем глянул на айфон и поцокал языком.

— Надо же, как уже поздно. Иди, а то тебя будут ругать.

Сегодня, насколько я знала, вместо кружков будет профилактическая беседа, на которую не стоит опаздывать. Привычным жестом я потянулась к карману, достать смартфон и посмотреть время, но вовремя вспомнила, что связи меня лишили. Лёва, однако, жест заметил и усмехнулся.

— Постой! А откуда у тебя телефон? — Как я сразу не поняла?

Он пожал плечами.

— Ну, говори! Ты разве здесь не на исправлении?

— На исправлении, конечно. Не на отдыхе же.

— Тогда почему у тебя телефон не отобрали?

Он сморщил нос.

— Ну так что?

— Не скажу.

Как бы его заставить? Странно, и не только это.

— И почему ты не бежишь к себе в корпус?

— Я не спешу.

— Почему? Тебя не накажут?

— А ты боишься, что тебя накажут?

И смотрит так знакомо. Провоцирует.

Первым делом хочется презрительно фыркнуть и доходчиво объяснить, что наказание — последнее, чего я боюсь. Но там Светка, а она если разволнуется, точно куда-нибудь влипнет. И я буду думать, что из-за меня.

Если она запаникует… Нужно идти, идти немедленно.

Я развернулась к двери, мысленно прикидывая, как быстро успею добежать. Сделала пару шагов.

И тогда он спросил:

— Завтра придёшь?

Никогда раньше я не спотыкалась на ровном месте, да так, что чуть не грохнулась на пол, чудом удержалась. Никогда прежде я не боялась оглянуться.

Ответить я не смогла, просто пожала плечами. Прямо так, на ходу.

В корпус удалось прибежать вовремя. Всю беседу, которую проводили вожатые и какой-то скучающий мужчина, как потом выяснилось, психолог, я улыбалась как полоумная. Или как счастливый человек — одно и то же. Мне даже замечание сделали, мол, нечего так явно демонстрировать насмешку, а то отхвачу наказание за неуважение к старшим.

Будто с помощью наказаний можно добиться у человека уважения. Самая большая ошибка этих так называемых воспитателей.

Но мне было всё равно, я думала о другом.

Я стала ходить на чердак каждый вечер.

* * *

Сложнее всего, как я думала, дастся разговор о пропаже таланта и о том, что он больше не рисует. И почему. Но на деле вышло легче лёгкого. Я спросила, что случилось, отчего он сидит вечерами перед пустым листом бумаги, злится и не пробует даже поднести карандаш к бумаге?

А он пожал плечами и сказал — не знаю.

— Но так не бывает! С чего всё началось? Что-то же случилось перед этим?

И снова ухмылка и прищуренные глаза, голос такой сладенький-сладенький:

— Угу, мне нанесли травму, и я не могу с ней смириться. На это намекал и психолог, и родители, и учителя. Что случилось? Наверняка тебя кто-то обидел? Не может быть такой стопор без причины. Значит, случилось непоправимая трагедия. Какая? Неужто такая страшная, что ты не можешь произнести о ней вслух? Настолько ужасное происшествие, что стыдно признаться? Скажи, ведь ты ни в чём не виноват! А я сказать не могу, потому что ничего не случилось. Только и думаю, что они так все забегали и засуетились в тот самый момент, когда я выиграл престижный конкурс. Мою конкурсную работу продали с аукциона за сорок семь тысяч евро.

— За сколько?!

— И всё ушло. — Он с досадой смотрел по сторонам, будто пытался найти где-то вокруг пропавшее вдохновение. — И ушло так незаметно. Мою работу высоко оценили, мне поступил заказ на следующую с оплатой больше сотри штук евро. Даже для моих родителей это ощутимые деньги. И вот… я как обычно включил музыку, подошёл к мольберту, собирался дописать то, что начал — речную заводь и яркое солнце над лесом — и не смог. Будто внутри что-то выключили.

Я даже никогда не слышала, что художник может заработать такие деньги. Но учитывая его стенания о бесполезности и бессмысленности существования нашего поколения…

— Может, ты решил, что продал его? В смысле, вдохновение? Ну, говорят некоторые творцы не могут продавать своё искусство. А тут на тебя неожиданно свалились такие деньги. Ты и застыдил сам себя. Об этом ты не думал?

— Думал. О чём я только не думал! Но не помогло. Да и деньги эти мне не достались — часть ушла организаторам, остальное на отцовский счёт. Вроде и не было их.

— Тебе их не отдали?

И чего я удивляюсь? Кто же добровольно расстанется с такими деньжищами?

— А, я не просил.

Мне бы так легко отмахиваться от десятка тысяч евро. Ну нет, я бы потребовала их себе и не успокоилась бы, пока не получила.

— Я могу что-нибудь сделать?

И он смотрит — долго, внимательно, прислушиваясь к мыслям, которые бродят в его голове.

— Мне бы не хотелось вешать на тебя такую жуткую обязанность. Давай не будем? Если пойму однажды в чём дело, если потребуется твоя помощь — скажу. Но сама не пытайся.

— Да вроде не собиралась.

Он фыркнул, улыбнулся:

— Пыталась, конечно. Это первое, что приходит на ум всяким дамочкам, когда они видят несчастного художника.

— Ах ты так!

Я и правда обиделась. Ишь ты! Всяким дамочкам? Да что этот мажорчик с тонкой душевной организацией себе позволяет? Вот уйду сейчас — и пусть страдает тут под завывания классической музыки да вспоминает своих «дамочек».

Честно, я даже вскочила, чтобы не передумать. Хоть и замялась на пару секунд, но точно знала — уйду!

Тогда он меня первый раз поцеловал. Встал, подошёл, обнял и поцеловал, уверенно, как будто так и принято заканчивать любые споры.

Вот уж не думала, что такой тщедушный на вид парень окажется настолько сильным и решительным. Первые пару секунд, пока я ещё от неожиданности пыталась вырваться, я почти всем весом опиралась на его руки — а он даже не шелохнулся. Вёл себя так, будто давно к моим взбрыкам привык. Ну, потом-то я уже не спешила уходить, подумала — буду считать это извинением. Мне даже показалось, он между поцелуями буркнул что-то типа: «Прости».

Конечно, наши вечера стали более приятными.

Если бы кто-то из окружающих узнал про это, сразу бы решил, что мы встречались на чердаке для траха. Но это неправда, ничего кроме поцелуев не было. Конечно, можно было бы исхитриться и устроиться в пыли, на стульях, найти способ заказать резинки, но разве это должно происходить так жалко?

Поэтому только поцелуи. Но зато такие, что голова кружилась до самого утра, и по дороге в комнату, и на работе, и во сне.

Большую часть времени мы просто болтали обо всём на свете. Никогда не думала, что у меня найдётся что-то общее с человеком, который ходит в строгих брюках, рубашках и галстуках. И что такой как он способен поступить плохо только для того, чтобы сбежать из дома. Да, да, Лёва специально сюда угодил, когда больше не смог находится с родителями. Устал от бесконечных допросов и попыток исправить его как «сломанную игрушку». Поджёг в коттеджном посёлке здание магазина. По его словам, родителям много пришлось выложить за ремонт, а его отец так разозлился, что отправил сына на перевоспитание в лагерь, о котором вовремя узнал из случайно подвернувшихся под руку проспектов. То есть сделал именно то, чего от него требовалось.

— Всё равно не понимаю, как тебе в голову пришло, — призналась я. — Тут же точно не рассчитаешь. А если бы кто-то пострадал? А если бы твой отец отреагировал не так? Мог полностью отмазать. Мог навсегда от тебя отказаться. Слишком большой риск.

— Ну как видишь, всё вышло, — равнодушно ответил Лёва. — Я не жалею. Я просто не мог больше слышать вопросов и причитаний о своём утерянном таланте. Не мог и всё.

Но о чём-то серьёзном мы говорили редко, чаще болтали о себе или просто молчали, переглядываясь и глупо улыбаясь. Лёва приносил чай в термосе и конфеты, я искала на его айфоне музыку и включала её, пытаясь вызвать интерес к моим любимым группам. Мы смеялись над новыми забавными роликами, которые появлялись в сети, и кажется, были совершенно счастливы.

Там, в мире за оградой лагеря, мы хоть и жили в одном городе, но довольно далеко друг от друга. Я — в северной части, он — в западной, причём в пригороде, в частном доме. Дорога от одного пункта к другому занимала больше часа. Когда мы вернёмся домой, видеться будет сложней. Ещё сложней — найти общий круг общения, ведь безо всякого сомнения я не понравлюсь ни его родителям, ни его друзьям, таким же замороченным мажорам. А он не придётся к месту в моей компании. Так и представила его в белоснежной рубашке во дворе, у гаражей, где собираются выпить пивка наши со Светкой друзья. У одного из них там гараж — дверь всегда открыта, валит сигаретный дым и несётся тяжёлый металл. Сидим мы кто на чём придётся: старое перевёрнутое ведро, дряхлый табурет и сложенные друг на друга автомобильные покрышки. Представила я там Лёву и рассмеялась.

Только вот ничего из этого не имело значения. Будет сложней, но ничего ведь не изменится.

В огромном водовороте счастья я ничего не замечала. Ни скудное питание в столовой, ни постельное бельё в пятнах, ни эпические дуры по соседству не выводили из себя.

Всю свою «одсидку» я теперь представляла в розовых тонах. Ванильно, воздушно, ватрушно.

Каждый вечер я возвращалась с зефирной улыбкой на губах и снисходительно смотрела вокруг, даже в ответ на подначки смеялась. Светка притихла и за всё время умудрилась подраться всего раз — с двумя новенькими, которые ещё не слыхали об её особенности. Когда я вернулась, инцидент уже закончился, никто толком не пострадал. Светка сидела в комнате, забравшись на кровать с ногами, спрятав лицо за волосами и вскинулась, когда я вошла.

— Где ты была? — Тихо спросила она, облизывая разбитую губу. Остальные синяки давно сошли и губа прямо бросалась в глаза.

Я пожала плечами. Врать не хотелось. Рассказывать? Боже упаси!

Она тоже не стала напирать с допросом, только головой покачала и снова спряталась в коленках. Ничего, отойдёт.

Отчего-то я была уверена, что поездка в лагерь станет самым спокойным моим летом, ну, начиная с сознательного возраста, ведь драки тут устраивать уже особо не с кем — все друг к другу притёрлись. Причин для бунта тоже нет — условия не райские, но жить можно. Всё хорошо.

Было. Пока однажды я не вернулась, а Светки в комнате нет.

Просто невероятно! Я сразу поняла — её нет ни в туалете, ни в душе, ни у соседок, куда любая другая на её месте могла бы зайти поболтать по-дружески. Светка не могла, чтобы она стала с кем-то болтать, должно пройти несколько месяцев, этот человек должен целиком и полностью оправдать её доверие — только тогда можно расслабиться.

— Где Светка?

Наша третья соседка Оля выглянула из-за раскрытого журнала. Её тонкие брови так и полезли на лоб.

— Светка? А ты чего, не знаешь? В карцере она.

— Где?

В ушах застучало. Перед глазами проносились причины, по которым подруга могла угодить в карцер. Это же может быть всё, что угодно. И очень серьёзное. А меня рядом не было.

Совесть не мучила, ведь я ничего не планировала специально, просто стало не по себе.

— За что? — Наконец, выдавила я.

— За что? — Она усмехнулась. — Поймали её. Лезла в мужское общежитие.

Пришлось даже сесть.

— За что?

Были сомнения, что послышалось. Не могло не послышаться.

— В общагу к пацанам лезла, говорю. Два дня карцера, начиная с сегодня. Полчаса как увели.

Значит, не обман слуха. Лезла в общагу? Зачем? Вот уж не поверю, что к какому-нибудь ловеласу. Что-то украсть? Кого-то убить? Ну прямо не знаю, что предположить!

Я бросилась к комнате вожатых, но ничего не добилась — те отсутствовали. Только охрана слонялась по вестибюлю, а после отбоя — по коридорам. Ответов у них, конечно, не было, а вот скрасить скуку и воспитать кого-нибудь они были бы не прочь. После пары выжидательных взглядов я развернулась и ушла — не до них.

В общем, только утром удалось добиться новостей. Наша воспитательница нехотя сказал, что Светка в карцере и посещать её нельзя, как и передавать что-либо. Звучало логично, иначе смысл какой в карцере? Но я всё равно жутко расстроилась. Мне проще самой было бы отсидеть в карцере, чем представлять там Светку. Как в тесной тёмной комнатушке она скрючилась с ногами на кровати, спрятала лицо в коленках и прислушивается к тишине.

К вечеру меня почти трясло. Лёва выслушал нашу со Светкой историю, потом молча обнял. Стало ещё хуже, проснулась совесть — я тут балдею в его объятьях, а Светка…

Конечно, следующим вечером я на чердак не пошла, а стояла у вдоха в помещение с карцерами и ждала. За мной два охранника, воспитательница и психолог, проследить и убедиться, что Светка вышла сама, целая и здоровая. Напишут потом отчёт, что никто её не обижал.

Скрежет засова, скрип шагов — здравствуй!

Светка походила на больную взъерошенную мышку. Она смотрела исподлобья и каждому становилось понятно — лучше не трогать. Даже на меня она так зыркнула.

Меня, правда, таким поведением не проймёшь. Тем более после того, как я потратила треть денег, присланных родителями на месяц, чтобы уговорить воспитательниц привезти мне из соседнего городка тортик. Теперь он лежал у меня на руках, оставить в комнате я не рискнула, сожрут и крайнего никогда не найдёшь, так что Светку я встретила во всеоружии — с улыбкой и угощением.

Вначале показалось, она что-то плохое скажет или сделает. Но упрямство быстро исчезло и она снова беззащитна. Всего на миг.

— Всё в порядке?

В наступившей тишине я покачивала торт, пока не заметила, что окружающих это движение напрягает. Они так и пялились мне на руки, словно ждали, что сейчас я размахнуть и зафигачу его кому-нибудь в лицо.

Неужели у меня было такое желание? Даже сразу не ответишь…

Скривившись в сторону психолога и охраны, Светка молча пошла вперёд, я за ней следом.

В комнате уже был готов чай. Светке достался самый большой кусок торта, остальное разлетелось вмиг по голодным соседкам. Когда жрать ничего не осталось, гости удалились и мы остались одни. Оля тоже ушла покурить втихаря в туалете.

— Что ты делала в мужском общежитии? — Не теряя времени, спросила я. Вопросы на эту тему и раньше звучали, но Светка их игнорировала.

Однако не сейчас и не меня.

Недоеденный кусок шмякнулся на поднос.

— Ты же туда ходишь? Да? Я знаю, что ты туда таскаешься каждый вечер. Нашла себе очередного кавайного мальчика? Или брутального? Чего? Скажешь, нет? Это же лагерь — всё равно что одна большая общага, все всё знают. Дело времени. Вангую, Ясенька, что не пройдёт и суток, как все будут знать, к кому ты бегала. Поняла?

Я долго и молча смотрела на неё, непроизвольно кивнула. Вот это фиаско! Потратить целый день на ожидание выхода Светки из карцера, обдумывая заодно, как рассказать ей о Лёве, как их познакомить — и такая ядовитая речь.

А давайте теперь представим, что она может сделать при встрече? Сколько раз я говорила очередному своему кавалеру — у меня безумная подруга, она прирежет, не дрогнет, и всегда говорила с улыбкой, описывала эту вероятность как забавное приключение. Смешно потому что было.

А сейчас, зато не смешно. Знакомить такую Светку с Лёвой? Это дичь какая-то.

Придётся ждать, пока она остынет. После буйного приступа у неё через день-два всегда наступает «настроение-дым», тогда и рискнём.

Однако я разозлилась достаточно, чтобы на следующий день взять и снова уйти на чердак. Не ставя никого в известность.

Лёва уже ждал. Вздохнул так глубоко, будто мы не виделись годами.

— Как хорошо, что ты пришла!

Так просто. Несколько слов, а в душе словно летний дождик прошёл — пахнет мокрым горячим асфальтом и свежей травой, и небо светлое, прозрачное, как стекло.

— А чего такая злая? Кто тебя разозлил?

Он подходит, протягивает руки. Всего несколько шагов, и можно нырнуть в его объятия, и просто ничего не бояться, ни о чём не переживать. Подумать только! Раньше такого не случалось. Мужские объятия нужны были для дела, а не для того, чтобы побездельничать.

Ничего себе сказала!

Как же хорошо, что я не поленилась в тот день забраться на местный чердак! Что моя Находка оказалась самой лучшей находкой в жизни. И хочется быстрее к нему. И главное — не только ради поцелуев.

И вот, когда до этого счастливого момента оставался всего миг, из-за спины раздался до боли знакомый голос.

— Я же говорила!

Конечно, объятия тут же отложились. И поцелуи. И разговоры. И чай с конфетами.

Я обречённо повернулась к двери.

Не знаю, как Светке удалось за мной проследить. Теперь она стояла, мрачная, даже волосы походили на колючки ежа, покачивалась с носка на пятку и её глаза наливались красным цветом. Фигурально выражаясь.

— Посто…

Сказать я ничего не успела. Сделать, впрочем, тоже.

Светка метнулась вперёд, размахнулась и…

Лёва отступил на пару шагов, прижимая руку к подбитому носу. Он смотрел с таким недоумением, что я не сразу среагировала, еле успела перехватить Светку, которая, не теряя времени, уже размахивалась заново. Удержала за плечи, не давая двигаться.

— Хватит!

Терпение закончилось моментально. Сама от себя не ожидала. Но словно полный танкер, который терял годами по капле груза, вдруг разом стал пустым. Никто и никогда и мысли не допускал, что это возможно. Сам танкер ни разу не думал, что это когда-нибудь случится.

Но вдруг случилось.

Я встала перед ней, отпустила, не стала дальше хватать за руки, но она вдруг сама остановилась и даже замерла, не сводя с меня взгляда. Только задышала быстро-быстро.

Думаю, я всё понимаю. И как тяжело, когда мамы нет, а твой отец — пропойца, которому на тебя плевать. Как страшно сидеть в комнате за хлипкой дверью ночи напролёт, совсем одной, маленькой и беззащитной, и слушать, как на кухне пьют алкаши. Как они шумят, кричат, матерятся, дерутся и крушат мебель. Как после них остаётся только мусорка и ни крошки еды. Как воняет в туалете. Как на тебя смотрят соседки — с брезгливостью, отводя глаза от твоей нестиранной одежды и немытой головы. А когда ты взрослеешь — с неприязнью, будто это ты мешаешь жить всему подъезду. Или противоположно — с жалостью, отдающей превосходством. А в школе ставят четвёрки ни за что, считая, что всё равно тебе ничего не светит. Это их манера помочь тому, кому нужна помощь. И от этого только хуже — словно ты калека, безголовая и бесполезная.

Я могу представить, как с этим жить.

Но ведь я тоже ни в чём не виновата!

Светкино лицо дёргалось, как будто она не могла решить, что делать — плакать или кричать. Маска ярости то и дело слетала, а под ней — боль. Я закрывала Лёву спиной, но сейчас нас осталось двое — я и она.

С моих губ исчезла улыбка, а из голоса — вечный оптимизм, без которого я не могла с ней разговаривать, сразу ком в горле вставал. А я ведь не как те учителя да тётки из отдела по делам несовершеннолетних, не как та опека, которую Светка в глаза ни разу не видела.

Надеюсь, я настоящая. И поэтому нужно сказать, прямо сейчас сказать правду. Вот так — смотря ей в глаза и не отводя взгляда до последнего. Тихо и уверено, как говорят с себе равными, без сладенькой фальши, используемой взрослыми.

— Послушай. Дело ведь не в нём, верно? Я никогда тебя не брошу, никогда! Ты мне ближе чем сестра, сильнее тебя я люблю только родителей. Ты никогда не исчезнешь из моей жизни, я никогда и ни за что не задвину тебя в угол. Но и складывать свою жизнь к твоим ногам я не собираюсь. Я хочу влюбляться, ходить на свидания и нянчить своё разбитое сердце. А когда-нибудь выйти замуж и завести детей. И ты этого захочешь! Сейчас может и думаешь, что никогда и ни за что не станешь такой же предсказуемой и скучной, но станешь точно! Ведь мы обе это понимаем, каждая девочка на свете понимает, что однажды вырастет, и подсознательно хочет семью и детей. Каждая! Так что, Светка, не мешай. Если не хочешь, чтобы я превратилась в циничную карьеристку, или в одинокую кошатницу, или в полоумную любительницу закутываться в плед и читать стихи — позволь мне выбирать самой! Ты слышишь?

После громких слов тишина становится ещё более глубокой. Иногда такой мёртвой, будто весь мир замер. И слушает. И ждёт.

Светка ничего мне не ответила. Она отступила, смотря вначале рассеянно, потом обиженно, а после вовсе опустила глаза.

Но танкер пуст, а вся правда уже вылилась.

Она надула губы, всего на миг, затем расслабилась. В глазах мелькнул огонь — такую Светку я люблю больше всего. Бойца. Не мешок, который приходиться таскать с собой и который каждый шаг боится, что ты его бросишь, о чём не переставая канючит, а такую — словно говорящую — сама кого хочешь уделаю!

Она отступает. Фыркает:

— Очень надо!

И, задрав нос, расправив плечи, уходит прочь. Так, будто сделала великое одолжение, пощадила приговорённых.

Шагов не слышно. Ну, Светка такая лёгкая, что чаще летает, чем бегает по поверхности. Надеюсь, она доберётся до комнаты без происшествий.

— Я впечатлён, — вдруг гундосит Лёва.

Из головы совсем вылетело. Нужно же оказать ему первую помощь!

Тут же навалилась вина за случившееся. За то, что ему пришлось пережить нападение, увидеть всю эту нелицеприятную сцену, в общем, опозорились мы со Светкой, ничего не скажешь. А ещё прилип страх — что он может решить — такая проблемная подружка ему ни к чему. Решит и оставить меня, чтобы сама пасла Светкиных тараканов.

Лёва сидит на стульчике, осторожно ощупывая нос. У него лицо покраснело, кровь прилила к щекам. Видимо, нечасто ему прилетает.

— Ты как?

Из предметов первой помощи только платок, который он достаёт из кармана. Можно намочить ткань водой из бутылки, потом бережно вытереть кровь с лица. Он не теряет времени даром — тут же обнимает за бедра, улыбается, подняв голову, подставляясь моим рукам. Нос, к счастью, не сломан, крови немного. Стараюсь прикасаться осторожно, чтобы не сделать больно.

— Сильно она тебя?

— Почти отправила в нокаут.

— Шутишь, что ли?

Щурится, как настоящий царь зверей, вкрадчиво заявляет:

— А ты молодец, Яся, бросилась на защиту своего мужчины. Из тебя выйдет хорошая жена.

Точно прикалывается!

— Моего мужчины? Что-то я не помню…

— Пора знакомить тебя с мамой. — Перебивает он.

— Чего?

Лёва заливается хохотом. На светлой рубашке пятна крови, нос распухает и вскоре превратится в баклажан, но он смеётся, и я не могу удержаться — смеюсь вместе с ним.

Осторожно обнимаю, прижимаю горячую голову к груди. Он еле заметно вздрагивает, всё же Светка мастер своего дела. Я обнимаю его, потому что хочу поблагодарить, чего не могу выразить словами. Спасибо, что происшествие его не остановило, не напугало. И ещё большее спасибо — что не дал ей сдачи.

Он трётся о мою толстовку щекой.

Всё вдруг становится просто и понятно. Я говорю:

— Твоё дело — менять мир, делать его лучше. Что-то глобальное, такое, что не сразу охватишь разумом. Что-то великое. А моё — малая малость — не дать скатиться на дно одному ничем не виновному, никому больше не нужному человеку.

— Справедливо.

Жаль, целоваться с парнем, которому подбили нос, вовсе не приятно и не романтично. Зато интересно слушать его спокойный, уверенный голос. Его мечты и планы, простые, как три копейки. Вернуться домой, закончить колледж, институт, стать независимым от родителей. Сделать что-то такое, чтобы твоя жизнь прошла не зря. Сделать для всех. Даже для тех, кто не заслуживает. Не из-за них, из-за себя.

Уйти тем вечером было сложней в разы. Еле себя заставила.

В комнате Светка с Олей играли в карты и грязно матерились. Обе выглядели раздражёнными и довольными одновременно.

Подмигнула им.

— Как твоё свидание? — поинтересовалась Оля, пытаясь заглянуть в Светкины карты. Я пожала плечами и рухнула на кровать.

Полночи лежала без сна и смотрела в потолок.

Это всё так серьёзно, что где-то глубоко внутри страшно. Очень страшно.

Я выросла, теперь уже совсем. Встретила его. Заглянула вперёд. Увидела то, что можно построить вдвоём. А если испугаться, то ничего этого не будет. Вот она — взрослая ответственность, и от этого ещё страшней.

Я изменилась.

* * *

Целый день прошёл, словно постановка на театральной сцене. Какие-то действия, какие-то люди, прописанные автором диалоги — всё строго по регламенту. Я завтракала, работала, ходила ногами, говорила ртом и только голова не думала, полная страхом, предвкушением и решимостью. Я ведь никогда не сдаюсь.

Только после ужина удалось спрыгнуть со сцены вниз, в зрительный зал, выйти из знакомого сценария, чтобы отправиться к нему. Уже не прячась, наверняка все знают. И пусть.

Когда я пришла, впервые за все вечера на чердаке было пусто.

Это нагнало на меня жуткого ужаса!

Что случилось? Передумал? Бросил? Врал? Играл?

Почему он не пришёл? Решил, хватит с него? Может, это с ним должны возиться, а не он?

Верится с трудом.

Два глубоких вдоха и выдоха. Ничего не может быть так просто. Нужно подумать, поискать… И правда, на стуле, где всегда сидел Лёва, белел сложенный пополам альбомный лист. Несколько строчек, написанных чётким, мелким почерком.

Я села на этот же стул, сжала на всякий случай зубы — мало ли к чему готовиться, и прочитала:

«Я не смог уйти вчера вслед за тобой. Остался ещё часа на два, опоздаю к отбою. Хотя, чего уж там, опоздаю — слабо сказано, я вернусь не раньше полуночи, к этому времени меня обыщутся. Значит, накажут, ведь даже меня наказывают, если слишком наглеть. Значит, завтра я не смогу прийти. Надеюсь, ты расстроишься, что мы не увидимся. Я расстроюсь. Но это ненадолго — дня на три максимум. И я приду. Ты меня дождёшься?»

В конце смайлик.

Ещё спрашивает!

Ну что же, делать сегодня на чердаке нечего. Грустно, тоскливо, но завтра начнётся следующий день, за ним придёт вечер, и я вернусь. Вернусь, чтобы встретиться с ним.

Уже переводя взгляд к двери, думая об обратной дороге, край глаза выхватил необычное пятно на прежде пустом мольберте.

Я обернулась, посмотрела в полутёмный угол. Да, всё верно, это его мольберт, чуть отодвинутый в сторону. Никаких сомнений.

Только в этот раз всё иначе. Он больше не пустой.

На белом фоне развернула нежные лепестки ромашка.

март, 2019 г.