Зверь выходит из вод [Андрей Васильевич Гамоцкий] (fb2) читать онлайн

Если лицо совершенно меняется от того,

сверху ли или снизу его осветить – чего же стоит лицо?

И чего все вообще тогда стоит?

Уильям Голдинг, «Повелитель мух»

Между криком и стихом

1

Шажок. Остановка. Шажок. Остановка.

В конце пути маячили распахнутые двери. Некогда белые, отдающие желтизной от падающего с ванной света. С разболтанной от старости щеколдой.

Сдавленный вздох рядом. Он перевел взгляд. Придерживая грузное, тянущее долу тело, они все же продвигались вперед. Медленно и неуклюже. Одна рука обхватила складчатую, рыхлую талию, а другая подпирала отекшую ладонь.

Шажок. Остановка. Шажок.

За шаркающими тапками тянулись полуобутые, полувнедренные ноги.

Если было достать, мать хваталась свободной рукой за что-то квартирное – угол стола, спинка стула, дверной косяк, обойная гладь стены. Услужливые и ветхие поручни. Выпуклости ее плоти нехотя следовали за ним, брылы конечностей колыхались величаво и стыдливо. Огромное тело, что свободно, на грани бесстыдства, прикрывала ночная рубашка.

Шажок. Остановка.

Еще шажок. И теперь – два шажка.

Они подошли к ванной. Мать плашмя положила мягкие, податливые сардельки пальцев на холод стены. Ее вытянутая рука походила на набитый, отвисший клюв пеликана.

Каждый шаркающий шажок сопровождался сиплым втягиванием воздуха, судорожной цепкостью хватки, мучительным искривлением щекастого, с бороздами лица.

Он привел мать к ванной. С-под подола мятой ночнушки выступали массивные слоновьи ноги. Забинтованные бурым бинтом, от лодыжек и до колен.

Шажок. Еще шажок.

Он уперся об бочонок стиральной машины. И пододвигал мать все ближе.

Они почти дошли. Бурлящий пучок воды до половины наполнил емкость ванны. От посеревшего горячего крана исходил пар. Зеркало-иллюминатор над умывальником-стойкой запотело.

С кухни играло радио. Там грудным голосом и с надрывом пела женщина.

Мать перевела дух и произнесла сдавленным шепотом:

– Выключи, прошу тебя.

Он шмыгнул на кухню и скрутил коробке звук.

– Женщина, которая поет, – усмехнулась мать, когда он вернулся. – А я женщина, которая ползет.

– Готова?

– Давай постоим еще немного, соберусь с силами.

Искоса он взглянул на ее лицо. Разобранное глубокими бороздами, покрытое испариной, одутловатое и одновременно болезненно поджатое. Лицо человека, что устал терпеть, но не может представить без этого жизнь. Потому что это – и есть жизнь.

Чуть ослабил хватку баянистой талии. Отступил на шаг. Мать крепче уперлась в плитку. Закрыв глаза, с замирающей неподвижностью отгоняла боль.

– Как ты? – все же спросил. Участливо положив ладонь на жировое возвышение у затылка.

– Огнем горят.

– Может, отложим? – произнес с ноткой жалости.

От нее исходил густой, наваристый запах. Запах давно лежалого, прелого тела. Запах извилин, впадин и складок, что накопили слишком много пота, отмершей кожи, микрофлоры.

– Шутишь? – возмущенно прошептала. – Я уже неделю не мылась. Сама себе противна стала.

Он промолчал. Взгляд потянуло на замазанное окно, ведущее на кухню. Затем на грелку, дохлой и сдутой тушкой повисшей на крючке.

– Сними, пожалуйста, бинты, – сказала.

Сел на корточки. Принялся бережно разматывать бинты. Грязная белизна марлевой ткани постепенно рыжела, превращаясь в пласты ржавого и бурого. Последние мотки он производил особенно тщательно и аккуратно. Волокна присохли к коже, и приходилось их отдирать.

Кожа голеней матери была синюшно-коричневого оттенка. Сплошь кровавые корки, чешуйки застывшей сукровицы, просочившиеся из трещин и язвочек. Мать приподняла сначала одну ногу – он скинул распластанные тапки, стянул носки, обнажив чернильного цвета ступни – а затем и вторую.

– Помоги, – тихо проговорила, пододвигая тело к борту ванны. Он коснулся коленом ее внешней тяжелой шероховатости. В островном углу свисала длинная мочалка, похожая на брикет из тонкой спиральной вермишели.

Используя его плечи, как упор, мать взобралась внутрь. Вскрикнула.

– Печет, печет как! – запричитала, округлив глаза. Впилась пальцами в плечо, отчего он болезненно дернулся. Несколько мгновений ждала, чтоб унялись спазмы. Он с тревогой смотрел на ее дородное, краснощекое лицо. Затем взгляд упал вниз – на пораженные, покореженные ноги. Живое место на них отыскивалось с трудом. Свитые и скрученные пучки вен рельефно пролегали среди островков струпьев.

В воде расходилась тучками красноватая муть.

Шатаясь и все еще хватаясь за твердость стенки и него, мать шлепнулась внутрь сидячей ванны. Раздался беспокойный всплеск воды. Она рывком вцепилась за бортик быстро побелевшими костяшками, оцепеневшим взглядом зависнув на одной точке.

Он отступил, присел на крышку унитаза, отвернулся. Вскоре мать закрутила кран. Стало вдруг непривычно тихо. Запоздавшие капли плямкали об взволнованную рябь.

– Возьми, пожалуйста, – сказала мать. Он склонился в ее сторону и незряче протянул руку. В нее был вложен ком ночной рубашки. Порыскав глазами тазик с залежами белья, мельком проскользнул взглядом по расплывчатой, блестящей плоти – громоздкой, бугристой, бледной. Обвислые груди с коричневым днищем, гармошка складок. Горка широкого тела с волосяным округлением наверху.

На несколько мгновений воцарилась тишина, которой столько же лет, сколько они помнили друг друга. Тишина его взросления рядом с ней, дней и ночей, прожитых в одной комнате. Их обоюдная тишина, которая всегда была их родной стихией, хотя то и дело прерывалась болтовней.

Мать вздохнула. Громко, изнуренно, протяжно.

– Извини, что вынуждаю возиться со мной.

– Ничего страшного, ма, – тут же, с готовностью, ответил он.

– Я прекрасно понимаю, насколько тебе в тягость. Но я ничего не могу поделать.

– Все нормально, перестань.

– Человек эволюционировал от рыбы, стремившейся покончить с собой. Ты думал об этом? Ради чего ей еще было выбрасываться на берег? У нас гены этих рыб. В нас заложен этот инстинкт саморазрушения, выбрасывания на берег.

– Ну к чему ты это сейчас?

– Чувствую себя тем самым первобытным зверем, выползающим из воды. Нелепо, неуклюже, бестолково. Но упорно и твердолобо. На зачатках лап. Жуткое чудище из тьмы морских глубин. Которому ведь там и было место.

Поерзала, вмещаясь поудобней.

– Сейчас вот чувствую себя рыбой, – сказала сквозь шумный водяной лязг. – Какой-нибудь неуклюжей касаткой. К тому же гниющей касаткой.

– Пожалуйста, перестань говорить такое.

– А ты бы видел, какой я раньше была. До этой треклятой болячки. Кстати, старый друг звонил. Очень в гости напрашивался. Я как могла отнекивалась, а он ни в какую. Приду и все тут, сказал.

– И что, придет? – недоверчиво спросил он.

– Похоже, что да, – виновато ответила мать, помедлив.

– Когда? У нас же бардак страшный!

– Та знаю я, – сказала мать. – Думала, если ты по верхам пройдешься…

– Так а когда он придет?

– Завтра вечером.

Повисла пауза. Он рассматривал серые швы плитки, нашел отколыш, давно известный, похожий на Килиманджаро из картинки по географии. За стиральной машиной подпирал стену отжим, состоящий из двух тесно подогнанных валиков. Еще дальше терялась в пыльно-паутинном полумраке стиральная доска.

Он ждал, что она скажет. С тягостным замиранием сердца вот-вот ждал услышать ее неминуемые слова.

Плеск прекратился.

Он неосознанно задергал желваками. Хотелось показным, размашистым жестом закрыть лицо и устало сгорбиться. Но он сдержался.

Знал, что ничего не изменит, а лишь огорчит.

– Я бы ни за что не просила, – начала мать. – Знаю, как ты устаешь на работе. Но у меня никого больше нет, кроме тебя. И попросить попросту некого.

– Я приберу, не переживай.

– Спасибо тебе, – сердечно сказала мать. – Одеться я постараюсь сама, обещаю.

– Хорошо.

Тут же, намереваясь сменить тему, мать весело произнесла:

– Стыдно признаться, этот друг прямо считает себя Ахматовской сиротой. Вернулся он с далеких краев. И, пойми, отказать ему невозможно.

– Это мне завтра после смены надо будет успеть убраться, – проворчал он.

– Тебе вовсе не обязательно… – заторопилась мать, но он перебил.

– Обязательно. Мне будет неприятно, если твой гость придет в сарай.

– Спасибо, – ответила. – Я постараюсь тебе помочь.

– Об этом и речи нет, – твердо сказал. – Я справлюсь. Ничего сложного в этом не вижу.

– Ты же с ночной смены вернешься, уставший. Давай хоть поспишь несколько часов.

– Да, не смею отказать, – улыбнулся.

– Кстати, расскажи, как прошла сегодня смена.

2

Удар вышел скользящим, смазанным. Волосы на затылке были взмыленными, и, ударив, он ощутил на ладони влагу чужого пота. Поморщился и брезгливо вытер об свои санитарные брюки.

– Олежик, тише, – устало прохрипел Михалыч. Одутловатые, обнесенные пепельной щетиной вислые щеки, скорбно оплывшие слизью глаза. Кое-как прилизанные вбок остатки растительности.

Получив подзатыльник, человек дернулся и опасливо пригнул голову. Он с отвращением наблюдал, как капли пота стекают по вые и пропитывают воротник пиджака.

– Фио, – пошелестев бумагами, вздохнул и взялся заполнять историю Михалыч.

– Гречук Степан Федорович, – тихо произнес человек. Это был высокий, сутуловатый и обильно усатый брюнет.

Он и другой санитар, Сережа, переглянулись. Михалыч добродушно хмыкнул. Деловито заполнял пустующие строки. Даже не видя, что пишет доктор, он мог чуть ли не дословно пересказать каждое слово.

– Мовою, значит? Из буржуазных националистов? Бендеровец?

Гречук промолчал.

– Год рождения.

– Сорок другий.

– Полностью, пожалуйста, – надавил доктор.

Гречук послушно отвечал. Тем не менее, он улавливал в его голосе твердые, чуть не нагловатые нотки. Обходительный, внимательный, руки на коленях. Смиренность позы казалась ему показной и лицемерной.

Данный диссонанс выводил его из себя. Хотелось хорошенько треснуть, чтобы зубы клацнули. Он снова оглянулся на второго санитара – и тот понимающе кивнул.

– Федорович, говорите? А случаем не Фрицович какой-нибудь?

Гречук насупился. Сверлил глазами врача, но молчал. Михалыч же пристально следил за ним.

– Так, – невозмутимо продолжал между тем врач. – Профессия.

– Вчитель.

– Еще и учитель, – хмыкнул Михалыч. – И чему же Фрицович учит советских детей?

Гречук молчал. Его бледное лицо оттеняли сизые веки, нить губ, изломы скул.

– Я не Фрiцович, – процедил сквозь зубы.

– Та ну что вы, – хмыкнул доктор. – Ну, согрешила мамка, с кем не бывает, на оккупированной территории же была.

– Що ви цими образами від мене намагаєтесь почути?– злобно выпалил учитель.

«…возбужден, болезненно заострен на эмоционально значимых для него темах..»

– Семья хоть есть у вас, Гречук? – с участием вдруг поинтересовался врач.

– Ні.

– Почему?

– Не вважаю за потрібне.

«…проявляет равнодушие к своей личной жизни, схвачен сверхценными идеями настолько, что "не считает нужным" завести семью…»

– Что же вы такой неприкаянный, а? – по-отечески склонил голову Михалыч.

Гречук громко вздохнул, опустил голову и принялся демонстративно созерцать паркетные щели.

«…периоды возбуждения чередуются с выраженной эмоциональной уплощенностью и апатией…»

Михалыч продолжал интересоваться, повысив голос:

– Так чему же вы учите детей? Как родину не любить? Как быть змеей, пригретой на груди? Выкормленной, воспитанной и подлой змеей?

– Нi, – сухо ответил учитель. – Я вчу дiтей iсторiї.

– Ага, учитель истории, – довольно цокнул Михалыч. – И что вы рассказываете советским юношам? Как москали кляти неньку сплюндрували?

– Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в підручниках, – выдавил со смелостью в голосе Гречук.

– И что же там написано, по-вашему?

Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.

Доктор писал что-то наподобие «…осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе…»

– Ну же, отвечайте.

– Отвечай, дрянцо интеллигентное! – вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.

– Олежик, угомонись же! – раздраженно сказал Михалыч.

Он молча, обиженно отступил.

Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.

Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.

Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.

– Ні. Я хочу свободи. Свободи – мені, моїм рідним, близьким, моїй батьківщині. Землі моїх дідів. Кожного ранку, прокидаючись, я відчуваю, як мене душить усвідомлення того, що я раб. Що я скутий і прибитий. Що крок вправо – етап, крок вліво – психушка.

«…явный бред реформаторства…»

Михалыч понимающе, миролюбиво закивал головой.

– Может это и есть признак того, что вы больны? – хитро прищурил глаза.

– Але ж це відчуття душить не мене одного. Подібних мені мільйони. Нас ціла нація. Чи може вся нація бути хворою?

– А почему бы и нет? Есть нации, что постоянно что-то требуют от других? Что винят в собственных бедах соседей.

– Я нікого не звинувачую. Я просто хочу, щоб мою землю залишили у спокої.

«…сверхценная, мессианская идея спасти нацию…»

– Вас, малоросов, хлебом не корми – дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.

– Так у тому ж і річ, що ми окуповані більшовицьким режимом.

– Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.

– Як птах у клітці. Дихати він може, їжу та воду дають. I нас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя історія, своя культура, своя мова, своя нація врешті-решт – це забувається, принижується, ганьбиться.

– С каким апломбом, с каким казацким вольным гонором вы позиционируете себя. Сколько высокомерия. А, по сути, холоп холопом. Несчастный, потерянный в обществе холоп. Ибо общество здорово, а вы больны. И вы это ощущаете, на подсознательном уровне, но все же ощущаете. Ваш конфликт с окружением разъедает вас изнутри. И потому вы скатываетесь в психопатию все глубже и глубже.

Гречук напряженно молчал. Михалыч продолжал искусно обрабатывать, оплетать будущего пациента.

– А советская власть чем вам не угодила? Кстати, та самая власть, что вырастила вас, дала образование, работу, одела и накормила. Что, плохо живется? Раньше ведь тяжелей было. Война, разруха, культ личности. Отец ваш воевал?

– Так.

– В УПА, небось?

– Ні.

– Фрицам помогал грабить деревни?

– Ні. Він загинув під Кенігзбергом.

– Калининградом, я попрошу, – сурово поправил Михалыч. – Но вам, я посмотрю, не мешает это плевать на могилу отца.

– Ні, я в жодному разі не плюю.

– Еще как плюете. У вас ведь обнаружены запрещенные книги.

– Я не знав, що вони заборонені.

– Не валяйте дурака, Гречук. Все вы прекрасно знали. И что это статья – тоже знали.

– В книгах нічого забороненого немає.

– Они содержат клеветнические измышления, порочащие советский общественный и государственный строй.

Гречук иронично хмыкнул.

– Все, що не підходить вашому брехливому режиму – наклеп.

– Даже так, – хмыкнул Михалыч. – Вам бы лучше сказать, откуда они у вас появились.

– Не пам`ятаю.

«…выявляет признаки амнезии…».

– И что в них интересного? Это же стихи, да?

– Так. Я обожнюю українську поезію.

«…выказывает мелконационалистическую привязанность, местечковую, хуторскую тягу к стихам запрещенных поэтов…»

– Стуса тоже любите?

– Люблю.

– Есть сведения, что вы его встречали на вокзале.

– Це теж заборонено?

– Разумеется, нет, не ерничайте.

Гречук вдруг агрессивно произнес:

– Ви знаєте, виходячи з вашого допиту, уніформа була би більш доречна, аніж цей бутафорський халат.

Михалыч заулыбался. Продолжал заполнять историю.

«…демонстрирует неуважение к медицинским сотрудникам, а также страдает на галлюцинации с манией преследования… »

Затем Михалыч вернулся к разговору.

– Так зачем вы встречали на вокзале борца с советской властью?

– Він не борець, він насамперед поет.

– Но ему что-то не по душе в нашей действительности.

– Мало якому поету, чи навіть просто людині вільнодумній буде до душі дійсність. I тим паче – ваша дійсність.

– Вы же отлично знали, что у вас возникнут проблемы. И тем более, за хранение антисоветской литературы. Которую он вам передал.

– Я і гадки не мав, що вірші можуть спричинити шкоду системі.

– Могут. Если они взбаламутят хоть одного советского гражданина – это уже вред.

– Хоч одного… Хм, під час війни та репресій якось не дуже піклувались над одним. Знищували тисячами.

Он дернулся было к учителю, но Михалыч вовремя его остановил. Быстро взглянув на часы, доктор произнес:

– Все, Олежик, давай закругляться. Иди домой, отсыпайся.

3

Порезанный тенью от листвы, дом укромно манил. Этим ранним осенним утром было вокруг тихо и просторно. Спали деревья, спал ветер, солнце нехотя карабкалось на вершину небесного колпака.

С чемоданом в руках, тихо насвистывая, из темного подъезда вышел мужчина средних лет. Беззаботно насвистывая, легко проскочил ступеньки и зашагал по крошке разбитого асфальта. Поднявшись по взгорью, мужчина повернул налево.

Он провел мужчину завистливым взглядом.

В скверике, что находился на возвышении перед его домом, сидел дворник и дымил папиросой. Заметив его, плетущегося к ступенькам подъезда, дворник приветливо махнул рукой.

Он ухмыльнулся и завернул в тень древних дубов и кленов. Дворник был седеющим дедом с пожеванным лицом и жилистыми руками. Он поздоровался, пожав сухую ладонь, и сел рядом, вытянув ноги. Закрыл глаза и откинул голову назад.

Посидели немного в молчании. Город сонно ворчал в отблесках солнца. По улице прокатил москвич, дребезжа на ухабах.

– Безобразно прекрасное утро, – широко зевнув, он открыл глаза и проследил за автомобилем.

– Бабье лето, мать его, – простодушно сказал дворник. – Скоро начнется листопад полным ходом, жопу надрывать придется.

– Я в тебя верю, – сказал он, затем назидательно поднял палец. – А главное – партия в тебя верит.

– Олежик, я никак не раскушу тебя, – ворчливо произнес дворник. – Ты это все ерничаешь или на полном серьезе излагаешь?

– Брось затею с раскусыванием меня, Степаныч, – усмехнулся. – Ничего вкусного ты там не найдешь. А вот в деле постройки коммунизма не до ерничания. Что за коммунизм без чистых и подметенных дворов?

Могучие, вековые растения неторопливо сбрасывали шелуху. Рабочий люд зевками возвещал о наступлении утра.

Дворник недовольно отвернулся, без энтузиазма докуривал папиросу. Он мельком взглянул на его огрубелые, будто придаточные пальцы с грязными окоемами ногтей. Седеющие клоки волос выбивались с-под засаленной кепки.

– Сам-то как, Олежик? – спросил дворник.

– Отлично, – добродушно ответил. – Отдыхаю.

– Похоже, тебе это выпадает не часто. Ты же с ног валился, пока шел сюда. А под глазами мешки спальные.

– Что ж, на пенсии высплюсь.

– С таким режимом до пенсии можно и не дотянуть. Худющий стал, как скелет.

– Берегу фигуру.

– Шуточки шутишь, – недоброжелательно хмыкнул дворник. – А мать там что?

Мелкие изгибы от ухмылки тут же сгладились на его костлявом лице.

– Держится, – сказал сдержанно.

– Ты не передумал?

– Нет.

– Олег, – дворник вздохнул и мягко продолжил: – Ты ни в чем перед ней не виноват. Она прожила свою жизнь. И теперь тебе пора жить свою.

– Вы что, не понимаете? – его голос был неровным, капризным. – Это моя мать. Мать. И точка.

Дворник не отступал.

– Подумай все же хорошенько. В стационаре ей будет гораздо лучше. Медсестры умеют ухаживать за подобными больными, это их работа.

– Я ухаживаю ничуть не хуже.

– С чего ты взял?

– Дома ей лучше. Со мной ей лучше.

– Сомневаюсь. Вы оба мучаетесь, и мучаете друг друга. Ты молодой парень, а света белого не видишь. Загнал себя до истощения.

– Мне в радость. Я буду ухаживать за ней столько, сколько потребуется.

– Существуют же специальные службы, профессиональная медицинская помощь. Может, хоть сиделку возьми, чтоб разгрузила.

– Не хватит у меня денег на сиделку. Ползарплаты уходит на лекарства.

– Какие еще лекарства? – строго переспросил дворник. – Государство же обеспечивает всем необходимым.

– Обеспечивает то обеспечивает, но оно не помогает ни черта. Мне знакомый с Чехии привозит.

– С Чехии, – насупился дворник. – Нехорошо это.

– А хорошо смотреть, как у нее ноги гниют?

– Это все потому, что ты уперся рогом и не хочешь ее в больницу отвезти. Ты виноват, а наговариваешь на государство.

– Ни на кого я не наговариваю.

– Я могу чем-нибудь помочь? Ты говори, если что. Я твою мать не один год знаю, ко мне обращайся, а не к своим знакомым подозрительным. Мы с ней дружили раньше, в гости звала. Не то, что сейчас. Ну, я не напрашиваюсь, конечно…

Он спохватился, выравниваясь на скамейке.

– Ох, забыл! Убрать же надо дома. К нам как раз вечером придет ее давний друг.

– Давний друг? – удивился дворник. – Что еще за давний друг?

– Без понятия, кто такой. Я и сам удивился, честно говоря. Никому показываться не хочет, а тут вдруг гость.

– Странно.

– Говорит, давно не виделись. Пропадал он где-то в дальних краях.

Дворник что-то мрачно пробормотал, затем хлопнул себя по пузырящимся коленям и поднялся.

– Раз такое дело, беги домой, помоги матери, – сказал.

– Да, пожалуй, так и сделаю.

4

Он прошелся тряпкой по поверхности, оставляя очищенные тропы. Слой пыли походил на пушковый волос. Он тут же вспомнил, как подростком поджигал клубки тополиного пуха, и представил, как огонь пройдется по лакированной поверхности. Подчистую слизывая серый налет.

Прочистив между решеток стабилизатора и положив его возле выпуклого ока телевизора, он отошел к дверному проему, что вел в коридор. Окинул требовательным взглядом комнату. Подлатанная, заставленная у стен, неброская уютность. В воздухе мерцала встревоженная взвесь.

В гостиной было светло и свежо. У его кровати громоздился ковер – олень на фоне гор и посреди каменистой реки, вызывающе застыл и храбро вытянулся в стойке. За кроватью находился стол. С отбитым, некогда острым углом. Стол, привычно выжидающий оплошной неуклюжести, чтоб родить на человеке синяк, ушиб или ссадину. Ему всегда казалось, что так дерево мстит за геометричное умерщвление. Сейчас стол был накрыт узорчатой скатертью, похожей на вырезанные и спаянные между собой снежинки.

За столом возвышался на тумбе телевизор. Выключенный, потому что мать читала, но, тем не менее, словно наблюдающий за всем мутно-болотный глаз. От телевизора в сторону находились окна с дверью на балкон. Захламленный, с веревками и прищепками, с гниющими санями и ржавеющими тазами. Впрочем, тюль со шторами надежно и успешно прикрывали накопившееся безобразие.

Противоположную стену комнаты занимал сервант со шкафами и полками. Длинный, как вагон. Сервант с дребезжащим хрусталем – будто стоящий здесь вечно, в глубокой и беспросветной неприкосновенности. В макулатурной плотности безмолвно жались книги, все эти вездесущие Дюма, Дрюоны и Джеки Лондоны. С обтрепанными корешками, штемпелями цен, которые он любил угадывать в детстве. И со страницами, где, как археологические артефакты, запечатлены брызги цитрусовых, округлые жирности пальцев, морщинистость от водных клякс, мумифицированный трупик насекомого – прибитого и втиснутого среди черных строк.

За громоздко-коричневым дубовым шкафом была кровать матери. Сейчас она была занята чтением. Светильник над ее головой создавал подобие нимба. За ним красовались фотообои с изображением лесного пейзажа.

Остался ковер. Он осторожно скатал его в рулон и, маневрируя задним ходом между мебельными выступами, вышел за дверь.

Вытащился на лестничную площадку. У соседней двери копошилась с ключами Серафима Петровна. Скукоженная, маленькая, округлая, как картошина, с седенькими стебельками над пятнистой макушкой. В руке у нее свисала сетчатая авоська, с которой она, похоже, не расставалась ни на минуту. Никогда ведь не угадаешь, когда подвернется случай что-нибудь заполучить да удобно унести.

Бабушка повернула свое истертое временем лицо и испуганно охнула.

– Извини, Олежичка, – залепетала. – Стою тут у прохода, загораживаю.

– Ничего-ничего, места хватает.

Сцепив зубы, он терпеливо протискивался в обнимку с вялым столбом скатанного настила между бетонированной стеной и бабушкой, что ни на сантиметр не отступала в сторону.

Серафима Петровна любопытно наблюдала за его трудным, неудобным спуском.

– Никак уборку затеял? – по-черепашьи выгнула шею в сторону приоткрытой двери. – Хозяйничаешь, я погляжу.

– Именно. А то в грязи купаемся.

Кряхтя, он посматривал на ступеньки и едва не въехал свисающим концом ковра бабушке по виску.

– Гостей ждешь? Наконец-то с девушкой познакомился?

– Нет. К маме гости.

– К маме? – удивилась бабушка. В ее голосе просачивались нотки разочарования. – Что, ей легче становится?

– Да-да, легче, – с натянутой вежливостью ответил.

Соседка продолжала что-то говорить, но он уже вытащил ковер из парадного. Возле детской площадки находились столбы с железным турником-перекладиной. Он развесил туда ковер изнанкой наверх. Взял плетенную хлопушку и принялся лупить по песочного цвета ткани. С изнанки хлестко рвались ударные волны пыли, едкие и удушливые. Хлопки приглушали детский гвалт возле качелей, суетливую беготню, перекрыли птичью трель и редкий рокот проезжающего автомобиля.

Он колотил по ковру долго, до ощущения немоты в плечах. Пылевой туман и не собирался стихать, слезил глаза и сухим пластом обтягивал разгоряченную кожу. Выбив многое, и выбившись из сил, он остановился. Склонился, обхватив руками колени, пытался отдышаться. Во рту липким камнем перекатывалась слюна.

Расстелив на место ковер, он смыл с себя грязь. Пошел на кухню, напился воды. По привычке, следуя с детства заведенному ритуалу, рассматривал знак ГОСТа на донышке граненного стакана.

Из комнаты раздался окрик.

– Звала меня? – спросил, подходя к проему.

– Олежка, не нужно вылизывать дочиста, – с виноватой улыбкой произнесла мать. – Хватит, прошу тебя. Посиди лучше со мной, отдохни.

– Я и так почти закончил.

– Вот и замечательно. Побудь со мной. Ты и так последнее время измотанный, я же вижу. Иди сюда.

Мать зазывно похлопала по кровати.

Он добродушно улыбнулся. Мать полусидя читала на широкой постели. Очки в роговой оправе отблескивали и делали ее похожей на авиатора.

Он присел на кровать. Сам не заметил, как безвольно опустились руки. С мокрых волос капли щекотливо сползали к шее.

– Знаешь, я так тебе благодарна, – сердечно сказала мать.

– Перестань, – ворчливо сказал и отвернулся.

– Нет, правда. Ты и представить себе не можешь, как я счастлива. Что у меня такой сын. Что у меня есть ты. Это грустно, что я старая, больная, немощная женщина. Но я счастлива. Быть счастливой матерью – вот высшая награда. Предел человеческих мечтаний. Поверь, далеко не каждому выпадает такое. Родители зачастую являются или обузой для детей, или, в лучшем случае, терпимым и неинтересным пережитком прошлого.

Она замолчала. Поглаживала его сохнущие волосы. С открытой форточки задиристо голосили птицы. Бестелесное небо с давно неудивляющей томностью насыщалось синевой.

Склонившись возле матери, он устало прилег. Чувствовал, как неуклонно скрывался, терялся в пелене сна.

В следующий миг, когда он вынырнул в свет, были уже сумерки, комната густела тенями и темными тонами.

Медленно разлепив веки, он не поверил своим глазам. Мать прихорашивалась. Стояла у открытого шкафа, на внутренней дверце которого было зеркало, и наносила помаду на губы. Необычная, специфическая, странная мать. Мать из дальних закоулков детства. В длинном черном платье с вышитыми узорами. На крупной шее горели алые бусы. Волосы она заплела в толстую косу и перебросила через плечо.

Не выдержал и произнес:

– Ма, ты такая красивая.

– Ты проснулся? – промурлыкала в ответ. – Извини, что разбудила. Отдохнул хоть немного?

– Да, поспал. Который час?

– Тебе скоро на работу.

Мутный и разбитый, он поднялся. Ополоснул себя холодной водой, пытаясь прибавить голове ясности.

– Я так громыхала, пока наряжалась. Все боялась, что разбужу. Но ты спал, как суслик.

– Чего не разбудила? – укоризненно вздохнул. – Тебе же тяжело одной одеваться.

– Тебе нужно было отдохнуть. Сама справилась.

Неспешно, держа под руку, довел мать до кресла. Выложил на стол печенье, конфеты. Порывшись в антресоли, достал банку алычового варенья.

– У нас есть еще бутылочка вина, – прокричал из кухни. – Доставать?

– Нет. У него проблемы с желудком, насколько я знаю. Мы просто чай попьем.

Принес чашки, сахарницу. Поставил чайник на плиту.

Мать с волнением поправляла платье.

– С минуты на минуту должен быть.

Он глянул на часы.

Вытирая лоб платком, мать добавила:

– Если через десять минут не придет, уходи. Не хочу, чтоб из-за меня опоздал.

– Не страшно. Подожду, сколько нужно.

– Нет, уйдешь.

– А как же ты дверь откроешь?

В эту секунду раздался трезвон у входа. Облегченно вздохнув, он быстро прошел в прихожую, вдавил каблучок выключателя, открыл. У порога стоял мужчина. У него было злое, нагло смотрящее лицо. Близко посаженные глаза, торчащие уши, массивная челюсть. Он был невысок ростом, коренаст, жилист.

– Мене звати Василь, – сказал официальным тоном. – Тут живе Світлана Володимирівна?

– Да-да, здравствуйте, – замялся он, отодвинулся, пропуская. – Она ждет вас, я ее сын.

– Дякую, – произнес гость мягче. Подал руку.

Он ощутил грубую, мозолистую ладонь гостя.

– Олег, так? Я згадую тебе зовсім малого. Час летить. Як то кажуть, у цьому наша кара и наше ж спасіння.

Пока гость ставил обувь на бордовый линолеум, к ним вышла мать. Он подскочил к ней, ухватил за потную руку. Отвернулся, чтобы не замечать, с каким трудом ей удавалось держать на лице приветливую улыбку. Стоять ровно, не кривясь от жгучей боли в ногах.

Гость обнял мать. Взгляд мужчины, на грани злобы и агрессии, очеловечился. Они говорили друг другу приятные вещи, смущенно улыбались.

– Все, я побежал, – выпалил он, усадив мать в гостиной. – Хорошего вам вечера.

Мужчина вызвался провести.

– Мати у тебе одна із самих хоробрих жінок, що я коли-небудь зустрічав. Бережи її, – прошептал гость напоследок. И закрыл за ним обитую пухлым дерматином дверь.

5

Пока ленивые, медлительные, как тюлени, идиоты глотали кашу, эпилептики бились в судорогах, тощие шизофреники неподвижно сидели над мисками, уставясь в пространство невидящим взором, а доживающие свой век паралитики с высунутыми языками рассматривали ложки или лозунги на стенах – был объявлен отбой.

Пациентов растащили по палатам, назначили лекарства, уложили спать.

– Так, ребята, осталось трое, – сказала медсестра. Стройная, миниатюрная, с тонкими чертами на бледном лице. Она прижимала к груди пачку историй болезней.

Он и другой санитар Сергей следовали сзади, шагая по просторным и безопасным коридорам отделения.

– Как справимся, можно будет и покемарить, – добавила медсестра с облегчением.

Серега игриво ему подмигнул, кивнув головой на округлый зад медсестры.

– Эх, я бы и пободрствовал, – сказал с усмешкой Сергей.

Он молча и равнодушно кивнул.

Остановились возле второй палаты. Их уже поджидал надзиратель с лентами порезанной простыни. У ног стояло ведро с водой, куда он окунал ленты.

– Открывай, – сказала надзирателю медсестра. Затем обратилась к санитарам: – Здесь пациент чрезмерно возбужден. Необходима фиксация в целях предотвращения увечий. Свет включать не будем, чтобы не провоцировать остальных. Наш лежит второй слева.

В темной и затхлой палате кто-то монотонно бубнел. Забранное решеткой окно не открывалось, и к нему вообще доступ был проблематичен – в виду возможных порезов. Нужный им пациент был и вправду очень активен – пружинисто вскочил при их появлении, порывался бежать, затем резко остановился, его дергало из стороны в сторону, будто получал невидимые удары. При этом он раздирал в кровь зудящую кожу.

– Как ошпаренный гоняет, – заметил Серега.

– Галоперидол, похоже, – добавил он.

Он и Серега словили пациенты, скрутили и поволокли к койке. Пациент тихо мычал, невменяемо крутил головой и всячески пытался вырваться из жесткого захвата санитаров.

Они вжали больного в койку. Серега сел ему на грудную клетку, отчего тот хрипло и судорожно заметался. Он же заламывал руки, обездвиживая окончательно.

– Не рыпайся, – сдавленно прорычал, подсовывая руки больного ему же под спину.

Краем глаза он заметил, что к нему пододвинулся другой пациент, из соседней койки.

– Правильно, правильно, – злорадно науськивал. – Так этого агента Тель-Авива.

– Заткнись, Измайлов.

– А я что? – обиделся пациент Измайлов. – Я ничего. Я сижу себе, никого не трогаю, а этот подбегает и чуть не сбивает меня с ног.

– Заткнись, сказал, – повторил он. У койки показалась медсестра и стала подавать мокрые жгуты простыни. Пока Серега навалился на извивающегося пациента, он обматывал и фиксировал тело к койке.

– Знаю я ихнего брата, – продолжал злобным шепотом пациент Измайлов. – Вроде сознательный гражданин, а на деле волк в овечьей шкуре. Вокруг одни агенты. Но я всех выведу на чистую воду.

– Да-да, выведешь, – нетерпеливо огрызнулся он, беря из рук медсестры вторую ленту.

– Крути его хорошенько. Чтоб как подсохнет – и не дернулся.

– Может и тебя укрутить? – вдруг выпалил он, взглянув на Измайлова. От борьбы с сопротивляющимся пациентом его подкидывало и отбрасывало.

Пациент Измайлов насторожено отступил, отвернулся.

– А я что? Я ничего. Мой долг перед отчизной ясен. Наплодилось агентов Тель-Авива, а мне и расхлебывай все, – затем вдруг подозрительно взглянул на Олега. – Слушай, милок, а может и ты агент?

– Доиграешься, Измайлов, – грозно сказала медсестра.

– Жанна Робертовна, я же за классовый, партийный подход! – взмолился пациент Измайлов. – Не моя вина, что вокруг одни агенты! И только и думают о том, как уничтожить госимущество. Вот, например, Чуханский снова втихаря ковырял проволоку от сетки кровати, чтоб сожрать.

– Чтооо? – с нарастающей угрозой в голосе обратилась к упомянутому пациенту медсестра. – Не угомонишься никак, Чуханский? Гвоздя не нашел уже? Нечем руку разодрать и вену тянуть, да? Забыл, как мы тут отмывали палату от твоего фонтана? Мало тебе душа ледяного? Хочешь тоже укрутку? Или дозу увеличить? Я дежурному доложу, так и знай.

– Измайлов, сука, задушу, – раздалось приглушенное в ответ.

Он закончил обматывать руки и приступил к ногам. К тому времени возбужденный стихал, лишенный доступа кислорода – санитар Серега продолжал сдавливать ему грудную клетку. С ногами вышло быстрее. Влажные полосы простыни плотно, но мягко обтягивали конечности. Но когда они подсохнут, то вопьются в кожу очень и очень болезненно. Придется периодически приходить и ослаблять захват. Иначе пациент просто задохнется.

Но поначалу пациент, скованный, как мумия, будет кричать от боли.

Зная это, последний жгут он обмотал вокруг рта, залепив его предварительно ветошью для мытья полов.

6

Медсестра сверилась с папкой.

– Теперь сюда, – сказала увлеченно. – Тут самые буйные, так что давайте быстро. Крайняя койка слева. Пациента нужно забрать на беседу с Михалычем.

Прежде чем открывать дверь пятой палаты, он взял у надзирателя дубинку и саданул по железному засову. Звук вышел резкий и гулкий. Кто-то в палате взвизгнул, кто-то заматерился. Санитар Серега, весело засмеялся.

– Хоть бы не навалили там, – беззлобно заметила медсестра.

– Сами и будут убирать, – сказал он. И загремел ключами в скважине.

Прямо у порога их обдало привычно муторным, прелым воздухом. Взъерошенные пациенты дико озирались на зашедших. Редкозубый старик вскочил с койки и, по-идиотски щурясь, подошел к нему и стал щипать за локоть.

– Отвали, гнида! – огрызнулся он. Отмахнул куцое, засушенное тельце обратно на койку.

– Плоть от плоти, – проговорил старик, засовывая в слюнявый рот щепоть воображаемого тела. Снова встал и пошаркал уже к Сереге.

– Если ущипнешь меня – дам в челюсть, – предупредил Серега.

Старик моментально сменил курс и поплелся к проходу, продолжая приговаривать и засовывать пальцы в рот.

– Плоть от плоти, плоть от плоти…

Они подошли к койке у окна, скинули горку посеревшего одеяла. Там лежал пациент, что в прошлом был учителем. Скрученный, вдавленный, крепко обнявший себя, он мелко трясся от лихорадки.

– Пимко, хватить брать в рот все подряд, – устало говорила сзади медсестра. – Я же тебя сто раз предупреждала. Зубы до пеньков уже поломал. И одеяло не надо жевать, кому говорю!

Он и Серега взялись за пациента. Тот горел и был весь мокрый.

– Какую дозу вкатали, не в курсе? – спросил он.

– Да как обычно, – пожал плечами Серега. – Похоже, дядька хилый просто. Сам глянь, глист какой. Чтоб не склеил тут ненароком.

Он нагнулся. Дернул пациента за пылающее плечо, повернул к себе. Полязгял по мокрому лицу. Тот открыл глаза. Осмысленные, но подернутые пленкой мучительных страданий.

– Боровик, хочешь укрутку? – сурово выговаривала медсестра. – Сколько раз тебе говорить – не ерзай по подушке! Ты же спишь потом на ней! Ну не баба это, не баба! Так и знай, Боровик, отмывать тебя никто не будет – так и ходи с липкой гадостью на голове.

Они подхватили блестящее от пота тело пациента Гречука за подмышки.

– Ладно, потащили, – вздохнул он. – По дороге оклемается.

– Может, канифолит просто? – предположил Серега.

– Да какая нам разница. Пусть Михалыч с ним возится, наше дело доставить.

Выволокли пациента из палаты. Когда проходили возле старика, тот не упустил возможности ущипнуть его за локоть.

– Плоть от плоти, – довольно произнес.

– Ох, получишь, дурень старый, – грозно сказал он в ответ.

Медсестра остановилась у двери и добавила, угрожающе помахав пальцем:

– Рюханов, последнее предупреждение. Если еще хоть раз услышу что-то о терроре, пытках и карательных мерах и прочем навязчивом бреде, и уж тем более если начнешь агитировать остальных – укруткой на этот раз не отделаешься. Будет инсулин. Понял? Пеняй на себя. Доложу дежурному.

Эхо лязгнувшего засова раздалось по притихшему отделению. Они протянули температурного пациента по коридорам, втащили в кабинет.

Михалыча не было. Пациента усадили на шаткий стул, дрожащего и цокающего зубами. Не выдержав противного цокота, он крепко заехал по потному затылку.

Медсестра достала из кармана горсть таблеток, отделила две одинаковые.

– Нам нужно скорее прийти в себя, – сказала. – Помоги.

Он сдавил пациента за щеки и за горло, заставив сначала открыть рот, а затем и проглотить таблетки. Налив из-под крана воды, медсестра небрежно опрокинула ко рту пациента стакан. Тот, захлебываясь, обливаясь, сделал несколько глотков.

– Так, отлично, – деловито сказала. –Скоро очухается. Ты побудь с ним, а с тобой, Олежик, мы сходим к последнему на сегодня. Не будем терять время.

Они вернулись в отделение. По дороге медсестра сказала:

– Там сущий пустяк остался. Нужно укол сделать, а у меня, честно говоря, просто не хватает силенок, – кокетливо улыбнулась.

– Аминазин?

– Та да. Задница деревянная, игла ни в какую. И все забывают назначить физиотерапию, чтоб размягчить. Я сегодня напишу как раз.

В восьмой палате все вели себя тихо. Или спали, или притаились. Или это было действие лекарственных препаратов.

– Вон тот, – указала медсестра. Она заправляла шприц, не особо заботясь о наличие пузырей воздуха.

Он сел на койку, скинул одеяло. Пациент удобно лежал животом вниз, с открытыми глазами, со рта прямо на подушку натекала пенистая слюна. Он оголил ему ягодицы. На худосочном волосатом заде красовались синюшные, бугристые узлы. Будто под кожей были вшиты десятки булыжников. На узлах кое-где виднелись запекшиеся точки уколов, а так же рубцы от хирургических иссечений.

– Из-за таких, как этот, человечество и погибнет, – заговорщицки прошептал сосед по койке, повернувшись к Олегу. – Не нравится ему жить здесь, вот он и накличет беду.

– Спи, олух, – небрежно осек больного. Протер спиртовой ватой часть ягодицы. Пациент вздрогнул, мышца на лице задергалась.

– Я не могу спать. Никак это невозможно. Он снова следит за мной.

– Трамвай, что ли? – усмехнулся.

– Это не смешно, – обиделся больной. – Это страшно. Огромные круглые глаза-фары. Смотрят прямо сквозь решетку. Я пытаюсь закрыться, но они слепят и не дают заснуть.

– А ты уверен, что это трамвай? А вдруг это поезд?

На секунду больной замешкался, удивленно уставился.

– Я, по-твоему, не могу отличить трамвай от поезда?

– Ну, ты же только фары видишь. А фары слепят. Как можно из-за них разглядеть?

– Я знаю, что это трамвай, – убежденно произнес. – Он меня преследует. А когда находит, то начинает рассказывать о конце света. А конец света неминуем. Трамвай съехал с рельс – и теперь планета съедет с рельс, это очевидно.

– И как быть? – спросил он. Привстал, уперся коленом в койку и вогнал с размаху шприц в ягодицу. Мышца была каменисто крепка, неподатлива, напряжена. Игла вошла на треть. Он грузно насел, проталкивая ее вглубь. Потихоньку острие разрыхляло плоть и уходило дальше.

– Да все уже, – вяло ответил больной, наблюдая за процедурой. – Мир летит к чертям, Земля наша матушка летит к чертям. Со страшной скоростью. И мы бы все тоже уже давно улетели, но нас спасает то, что мы прикреплены к поликлиникам.

– Это точно, – сдавленно сказал он и стал, придерживая, бить кулаком по поршню, будто молотком. Нехотя, по чуть, на десятые миллилитра, лекарство растекалось в организме пациента. Тот лежал неподвижно. Лишь бесшумно двигал ртом, пуская слюни.

7

Когда он вернулся в кабинет, Михалыч уже вовсю вел беседу с пациентом. Начинало светать.

Гречук вцепился руками за сиденье стула, мелко дрожал, но при этом вел себя вызывающе.

– Вы сами пишете стихи? – осведомился доктор, закуривая.

– Так, пишу.

– О чем же они?

– Тількі людина, що ніколи в житті не написала ні рядка, може задавати подібні питання.

– Опять ваше высокомерие, Гречук, – с легким раздражением заметил доктор. – Они ведь антисоветские по содержанию?

– Без поняття. Я такої класифікації не чув ні разу.

– Как, по-вашему, они разрушительны для существующего положения вещей, существующего строя?

– Що ж це за стрій, що його можуть розвалити вірші.

– Не могут, разумеется. Но пытаются. Поэты наивно полагают, что могут.

– Поети ще більш наївні, і нічого подібного не мають на думці. Вони випускають на папір наболіле, те, що не дає спокійно жити. Не дає миритись із життям. Їх душа кричить віршами. Так дитина, народившись, перш за все сповіщає світу про себе криком. Так і поет сповіщає про свою душу криком віршів.

– Очень высокопарно, Гречук, – скривился Михалыч. – Я был о вас лучшего мнения.

– Я був о людях, що приносять клятву Гіппократа, теж кращої думки.

Михалыч злобно взглянул на пациента, но промолчал. Сделал трескучую затяжку.

Вежливо продолжил:

– То, что вы сказали по поводу поэтического крика, это любопытно. Но ведь на самом деле жизнь от этого крика не меняется.

– Хто знає. Можливо і змінюється. Принаймні для поета. Чи для того, хто прочитав. Якщо б вірші нічого не змінювали, то були б зовсім марні – невже їх би до сих пір писали? Якщо пишуть, то значить, якийсь у цьому є сенс.

– Но жизнь – это другое. Это то, что происходит между криком и стихом. Обычная, нормальная, спокойная жизнь. Житейская жизнь, так сказать. Чтобы ее хорошо, правильно, с пользой прожить – это тоже своего рода поэзия. Как вам такая мысль?

– Але не при цьому режимі.

– Опять-двадцать пять! Так что же при нем не так?

– Це життя раба. А життя раба – не життя, а існування. Людина гідна не нікчемного животіння, а справжнього життя – насиченого, цілісного, життя, що виражає його потребу в особистому зростанні. Проте, радянська людина навіть не особистість. Вона лише механізм жорстокої системи, гвинтик, що функціонує. Одиниця. Безсловесна і покірна. Зацькована, нікому не потрібна, беззахисна. Безсловесна і покірна. Раб, одним словом.

– Глупости какие. Человек – существо социальное. Ячейка общества. А социалистическое общество дает каждому по возможностям, и от каждого по потребностям.

– Що ж, мушу вас запевнити, у людині набагато більше звіриного, аніж нам цього хотілося би.

– Что вы такое страшное говорите? – усмехнулся Михалыч.

– Так, саме так. Ми і є тварини. Лише одягнуті у костюми.

– Вы сами тоже считаете себя животным?

– Не має значення, як я вважаю. Факт залишається історично доведеним.

– Раз вы так ударились в дарвинизм, то при чем тут тогда советский строй?

– Це протиправний, антигуманний режим. Людина, як і будь-яка жива істота, любить свободу. У неволі вона перетворюється на аморфну, тупу, керовану масу. Я хочу жити у свободі, а цей режим душить будь-які прояви свободи.

– И как вы это можете доказать? – заинтересовался Михалыч.

– Те, що я беззахисний сиджу перед вами – вже доказ. Те, що мене запроторили, як я розумію, в психіатричній лікарні, і насильно тут утримують – вже тому доказ.

– А вы что, считаете себя здоровым?

– Так, вважаю. І я вимагаю дотримання моїх людських прав.

Михалыч, шумно отодвигая стул, встал, потянулся. Что-то в его обрюзгшем, дрябло-пузатом организме пробурчало. Зашагал, заложив руки за спину. Вид у него был задумчивый, благожелательный. Вот-вот казалось, что он начнет насвистывать мелодию.

– Знаете, милейший, не получается, – мягко произнес Михалыч. – Спорно ваше убеждение, так сказать. Если мы выйдем на улицу и спросим у первого встречного гражданина – в свободном он государстве живет или нет – он ответит, что в свободном.

– Звичайно, відповість. Тому що боїться.

– Боится? – наивно удивился доктор.

– Так, боїться. Повертаючись до наших азів, що вільнодумство карається, він відповість так, як того потребує почути режим. Інакше його буде покарано.

– Вас послушаешь, так оторопь берет, – возмутился Михалыч. – Будто мы прямо в тюрьме какой-то живем.

– Саме так. У тюрьмі, – широко улыбнулся пациент. – Я дуже радий, що ви це збагнули.

Михалыч остановился. Лицо помрачнело. Он недовольно уселся на край стола.

Жестким тоном сказал:

– И что, по-вашему, миллионы людей можно удержать в тюрьме?

– За допомогою брехні і потужної репресивної машини – хоч мільярди.

– Занятненько, – хмыкнул Михалыч.

– Принаймні вы намагаєтесь, – добавил пациент.

– Я? – изумился доктор.

– Режим. А ви уособлюєте режим. І в самому, до речі, гидкому, каральному його прояві. Отже, теж вносите свій внесок.

Михалыч вздохнул, зевнул. Беседа явно начинала его утомлять.

Сказал назидательным тоном:

– Вот что самое плачевное в нашем разговоре, знаете? Все, что вы наговорили мне – лишь подтверждает факт вашей патологии. Вялотекущая шизофрения налицо. Простите, мне не следует этого говорить, врачебная этика, как ни крути. Но вы совершенно больной человек – и лечить вас нужно по полной программе.

– А знаєте, що ще гірше у нашій, так би мовити, розмові? – желчно выпалил пациент и уставился на доктора. – Те, що нічого іншого я від вас, ліпил, і не очікував!

Он с ноги ударил пациента по ребрам. Послышался хруст, пациент охнул и свалился со стула.

Михалыч стремительно приблизился, цепко взял его под руку и вывел в коридор.

– Правила забыл? Никаких рукоприкладств! Нам нельзя никого бить, только терапевтическое воздействие!

Он отсутствующее смотрел на Михалыча, ничего не отвечал. Михалыч безнадежно помахал головой.

– Давай-ка на пару деньков возьмешь отгул, а?

– Да, хорошо.

– Без обид, но вид у тебя концлагерный. Отдохни, выспись. Ладно? – Михалыч хлопнул его по плечам. – Перед самой годовщиной ведь психов навалит, не до передыха будет.

8

В пузатом троллейбусе было сутолочно и жарко. Толпа пассажиров, хватаясь за поручни и друг друга, катила на свои работы.

В подобное утреннее время ему всегда было странно на душе – вот он едет домой, едет отдыхать, а остальные лишь начинают трудовой день. Стыдливо, укоризненно он терял глаза, чтобы вдруг не обнаружить осуждающий взгляд. Один – и битком набитый троллейбус. Праздно болтающийся пассажир и единый организм раскачанного скоростью пролетариата.

Лица попадались разные. Сонные, бодрые, расхлябанные, ироничные, любопытные, внимательные. Но все они вот-вот норовили показать неодобрение того, что он не среди них. Отдельно, обособленно. Индивидуально. И это не могло не настораживать. Не могло не тревожить.

Поначалу он стоял возле компостера. Будто механическая гнида, компостер прилип к хромированному столбу и непрерывно грыз талончики. Еще с детства его завораживал этот ненасытный аппетит, с которым аппарат расправлялся с просунутым проездным. Каждый раз он внимательно наблюдал и затем представлял – что будет, если засунуть внутрь компостерного рта палец, язык, ухо? Если с рывком дернуть рычажок, пробьет ли тот что-то? Оставит ли отверстия своими цилиндрическими клыками?

Затем, загружаясь и тесня, его отодвинуло в сторону. Подпертый частями трех, он выгнул спину дугой и склонился над сидящими пассажирами. Прямо перед ним была женщина. С важным, царственным видом держала голову, при этом прикрывала веки, но цепко держала кулек на ногах. На кульке был изображен мушкетер в черной водолазке, подпирающий на яхте гитару.

Возле женщины, у окна, умостился дед. С огромными залысинами, в очках, линзы которых способны выжечь дыру в металле, дед насуплено читал газету. В большой статье шла речь об антиафганском заговоре Вашингтона и Пекина.

Тут он услышал рядом протяжный вздох, и снова почувствовал нечто сродни вины. Ему хотелось обратиться к каждому и объяснить, что понимает, каково это – быть работающим, быть занятым, иметь трудодни. Что он не какой-нибудь дармоед на шее у родителей, не тунеядец на попечении у государства.

Он посматривал на читающего деда. На то, как тот часто поддевал воздух нижней губой, подпирал верхнюю – будто таким образом усваивал прочитанное, вжевывал его внутрь себя.

С натугой троллейбус вкатил на горку. Это означало, что следующая остановка его. Протиснулся, чуть сместил бетонно вгнездившуюся тетку с каким-то пышным волосяным наростом – и оказался на открытом пространстве. У киоска «Союзпечати» образовалась небольшая очередь. Обогнув автомат с газированной водой, он оказался на маленькой, затерянной в зелени улочке. Во дворике, возле колонки, двое опустившегося вида мужиков с кепками, сделанными из газет, полоскали в луже бутылки с-под пива, а затем кропотливо отдирали мокрые этикетки.

В конце улица упиралась в больницу водников. Он повернул вправо и вскоре подошел к душистому парку.

Был предельно теплый для конца сентября день. На площадке среди множества разукрашенных арматурин резвилась детвора. Воспитательницы сидели поодаль и охотно болтали. Надрывались птицы, нагло выскакивали и слепили сквозь листву солнечные пальцы. Этот кусок города был полон нечаянного великолепия.

Он замедлил шаг. Нужно было идти спать. Но что-то внутри требовательно стучалось навстречу дню, просило остановиться, сделать паузу – и насытиться этим утром. Возможно, последним утром тепла. Возможно, первым утром близящихся холодов. Сурово лаконичной красотой, что бросалась в глаза и не давала покоя.

Свернул в сторону, дивясь и все еще не веря смене привычного маршрута. Не сдержал ухмылки от подобного хулиганства, от броского вызова обыденности. Через квартал был гастроном, возле которого часто дежурила бочка с квасом. Но ему хотелось мороженого.

У будки толпились и взрослые и дети. Почти все было распродано. Он был готов раскошелиться на эскимо «Каштан», видел, как с ним отходили довольные. Когда дошла его очередь, выбор оставался скуден. Ему досталось только томатное. Гадость редкая, но что уже было поделать.

Решил снова вернуться в парк. Сел на одну из тех скамеек, что сторожили его ежедневную тропу.

Сковыривая палочкой своеобразное по вкусу мороженое, он рассматривал прохожих. Занятые, деловые, налегке или с чиновничьими чемоданами.

Вот каково это – быть тем, кто смотрит на проходящих, а не быть проходящим. Каково быть созерцающим, отдыхающим, разнеженным солнцем и приласканным ветерком. Быть чуточку в другой роли, но все в том же фильме.

Ведь родство с этими пешеходами все равно не отменить. Мы все часть одной семьи, одной дружной, сплоченной советской семьи.

Прошел худощавый мужчина с пышными, как помазок, усами. Усы, усы, усы. В памяти тут же всплыл образ учителя Гречука. Пациента Гречука.

Что же не так с этим человеком? Что не так с подобными ему? Насколько и вправду нужно быть больным, чтобы отречься от земных радостей? Или попросту не замечать их, игнорировать их. Свихнуться со своими глупыми, никому, кроме них, не нужными идеями, этим национально-освободительном фарсом, этой борьбой за личную и всеобщую свободу.

Мимо, заливисто хохоча, прошагали две девушки. Красивые, стройные, задорные. Одна мельком взглянула на него, смущенно улыбнулась.

Вот вальяжной походкой прошел хлыщ в модных, фарцовочных джинсах и кожаной куртке.

Мир настигал его, окутывал теплом будущего. Он заведет семью, воспитает сына. Его жизнь будет соткана из простых и понятных радостей. Что еще нужно человеку для счастья? А забота о судьбе нации пусть остается уделом безумцев. Ведь если ты не живешь в мире идеалов и иллюзий, не бьешься лбом об систему – то и система оставит в покое твой лоб.

Как можно не любить возможность дышать?

Как можно не любить возможность есть мороженое? Даже если оно томатное.

Как можно не любить возможность наслаждаться пением птиц, игрой солнца на коже?

Психически больные люди и есть звери. Звери, что рождаются в человеческом облике, в телесной оболочке. Им тесно, им плохо, им страшно – быть не в своей шкуре. Вот они и сходят с ума.

Как человек может существовать в этой среде и одновременно быть против нее? Насколько же такой человек одинок, насколько безутешен.

Это ведь жизнь, и она все движется. Как можно променять парк на палату психбольницы? Как можно променять мороженое на жидкое месиво? Как можно променять щебет птиц на монотонное бормотание из соседней койки? Как можно променять вид женских ножек на вид брюк санитара?

Можно. Выходит, что можно. Для этого нужно быть всего лишь больным человеком. И невозможно винить человека в том, что он болен. Хотя кто-то ведь должен нести за это ответственность.

Быть может, родители. Воспитание, влияние родителей. Людей, что не привили главные, основополагающие ценности. Не сумели или не захотели.

Он вспомнил свою мать. Как же он благодарен ей за правильное, мудрое воспитание. Он почувствовал гордость за собственную мать. И он ни за что не отправит ее в стационар, не отдаст на попечение других. Он молод, вся жизнь – яркая и насыщенная – еще впереди. Все еще будет, случится обязательно. Но мать он не оставит.

С наслаждением дохрустел вафельным стаканчиком. Шорохи листвы, галдеж детей, топот проходящих – уникальное звучание городского парка не отпускало. Томная усталость и удобство сиденья скатывали его в дремотную немощность.

Усилием воли он поднял себя, стряхнул вафельные крошки и, чуть шатаясь, отправился домой.

9

В квартире, по обыкновению, было тихо. Ничто здесь не шумело и пребывало в привычной лежалой бессознательности. Лишь холодильник утробно урчал в своих кухонных владениях.

Он тоже привык не шуметь. Осторожно разулся, опустил на полку ключи. Выглянул из-за дверного проема. Мать спала. Мерно сопела, склонив голову вбок. Ее крупное, страдающее тело то поднимало, то опускало раскрытую книгу. Он бесшумно приблизился. Присел на край кровати. Рука ее лежала совсем рядом, была безвольно откинута для сохранения сжатых очков. Пухлые, исполненные поперечных борозд, похожих на застывшие щипки, пальцы. Ствол руки покрыт редкими белесоватыми волосками и мириадами коричневых отметин. Закругление тяжеловесного плеча терялось в рукаве ночной рубашки.

Он дотронулся до ее пальцев. До горячих, дальних представителей ее огромного организма, по стечению обстоятельств такого родного его сердцу. Пристально всматривался в ее лицо. Ему одновременно и трепетно хотелось, чтоб она проснулась – улыбнуться ей, поздороваться, выложить бесплотный кирпичик в храм его сыновьей благодарности, куда он все чаще и чаще водил бы ее, стареющую и пока еще не отошедшую.

А с другой стороны будить ее не хотелось. Ничем не нарушать ее сна, умиротворенности ее черт, сглаженности от приглушенной боли лба.

На прикроватной тумбе стояла кружка с водой. Ждали своего часа блистеры с таблетками, кое-где треснувшие от давления прозрачного купола и самой пилюли. У стены висел шнур с выключателем, с маленькой черной кнопочкой посередине.

Посмотрев на календарь с изображением олимпийского мишки – лохматого, с ушами, круглыми, как два блина, лыбящегося с удалым великодушием – он встал. Отошел к своей кровати, обходя скрипящие паркетины. И, раздевшись, едва прикоснувшись головой к подушке, отключился.

10

Дребезжание телефона не прекращалось. Он высасывал себя из тьмы сна, но сил, чтобы подняться и взять трубку – не хватало. Разлепил веки, пропуская внутрь синеву вечера.

– Сына, телефон, – раздался голос матери.

– Слышу, – пробубнел подушке.

Аппарат не унимался. Простонав, он подобрался и извлек свое вялое тело из постели. Сел. Помял залежалое лицо. Мышцы скованно и разбито поднывали.

– Сына, ты в порядке? – беспокойно сказала мать. – Отзовись, как ты?

– Та в порядке я, – промямлил невнятно и сонно.

– Телефон надрывается. Может, что-то случилось.

– Сейчас отвечу.

Сфокусировавшись на ненавистном аппарате, он схватил трубку.

– Алло…

– Алло, Олежик, это ты?

Голос и знакомый, и незнакомый. Скорее знакомый. Но ему было лень вспоминать.

– Да, я.

– Слава Богу! – вздох облегчения, и тут же торопливо голос продолжил: – Олежик, это Михалыч. Отгул отменяется. Бегом на работу! Срочно!

Голос, а тем более интонация Михалыча были и вправду незнакомы. Сонливость стремительно пропадала, заменяясь нарастающим страхом.

– А что слу..?

– Жду сейчас же! Все, отбой!

Бросил трубку.

– Кто там? – тут же возникла мать.

– С работы. Просят прийти сегодня, аврал.

– Ну как так, – мать запричитала. – Они же тебя замордуют.

– Я крепкий, сама знаешь, – улыбнулся и принялся одеваться. – Ты-то как?

– Держусь, – сказала уверенно. – Хотела рассказать, как мы посидели вчера, но, видать, не успею. Значит, позже расскажу.

– Обязательно, – подошел и поцеловал ее в терпкий лоб. – Тебе нужно что-то? Пока я тут.

– Нет, все есть, – ответила. – А если надо будет, сама доползу. Я же крепкая, сам знаешь.

– Ладно, отдыхай.

Он выбежал в вечереющий город и спешно добрался до места работы. Михалыч ждал его в кабинете. Горела лишь настольная лампа, отчего в кабинете царил дымный, зловещий полумрак. Михалыч курил непрерывно.

– Что случилось? – спросил у порога.

Затяжка. Мучительно долгая затяжка.

– Закрой дверь, – угрюмо приказал Михалыч. Он вертел в руках спичечный коробок. – Дело дрянь, Олежик. Сядь и слушай.

Он послушно опустился на стул. У Михалыча было хмурое, в глубоких бороздах лицо. Окутал себя новой порцией дыма. Говорить медлил.

– Итак, Олежик, – вымолвил, понизив голос. – Приходили днем товарищи. Есть у них дело на очередного антисоветчика. Но один из товарищей мой близкий друг. И пока хода делу не дает. А прежде он посоветовался со мной.

– Ну? На кого дело?

Михалыч строго взглянул, но тут же опустил взгляд на коробок.

Затяжка. Мучительно долгая затяжка.

– У товарищей на руках сейчас два доноса. Один – на твою мать. Второй – на тебя и твою мать.

– Как это? – произнес он медленно, неуверенно. С непониманием откинулся на спинку.

– Закрой рот и слушай меня дальше. Вчера у вас в гостях был видный диссидент, украинский поэт и националист. Я уверен, что ты не знаешь, кто это. И потому даже формально называть не буду.

Затяжка. Мучительно долгая затяжка.

Он смотрел на костяшки рук Михалыча, покрытые пучками проволочных волос. Сколько зубов выбивали эти костяшки? Сколько ломали челюстей, перешибали носов?

– Я также уверен, что ты и понятия не имеешь, что он оставил твоей матери запрещенные, антисоветские материалы. Говорить, какие, я, разумеется, тоже не собираюсь. Но граждане не дремлют, и органам донесли о визите. Вот тут я скрывать, пожалуй, не стану – на будущее будет тебе урок. Это соседка и дворник. Кто именно на тебя донес прицепом – догадывайся уже сам.

Он поник. Слова были чужими и чуждыми. Он все еще не понимал происходящего.

Полумрак кабинета густел, чернел, утопал в мутной тьме.

Сам не заметил, что, рассеянно теребя пуговицу рубашки, внезапно дернул и оторвал ее.

– Теперь будем спасать твою несведущую шкуру, – между тем деловито продолжал Михалыч. – Ты паренек молодой, основательный, сознательный. Как сын мне практически. А завтрашний день может исковеркать твою судьбу.

Затяжка. Мучительно долгая затяжка.

Затем Михалыч с треском задавил окурок и встал.

– Есть лишь один шанс тебя спасти, – сказал, подходя ближе. Крепко въелся пальцами в плечи, болезненно сжал и с силой поднял. Повел к столу, где только что сидел. – За тебя я ручаюсь, товарищ в курсе. Но этого мало. Нужен твой шаг.

Усаженный за стол, он недоверчиво переспросил.

– Мой шаг?

– Именно, – Михалыч покопошился в шкафу, выудил бутылку, а к ней и стакан. – Нужен один твой решительный шаг. Тяжелый, но иначе никак.

– Как это никак? Какой еще шаг? О чем речь вообще?

Михалыч невозмутимо выплескивал прозрачную жидкость в стакан.

– Да, никак, – подтвердил. – Загремишь в психушку, там тебя обработают, впаяют диагноз – и выйдешь через три года седым стариком. Ну, или овощем. Как повезет.

Он устало замотал головой. Хотелось сбросить все услышанное, стряхнуть с себя.

– Я ничего не понимаю, – чуть ли не плаксиво признался.

– А чего ж тут понимать? Потом понимать будешь, сейчас нужно действовать. Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– Да ты щегол еще! Вся жизнь впереди. Не разрушай ее, вот что я тебе советую. А пока на – выпей.

Михалыч вручил ему стакан и заставил дотянуть до губ, а затем и сделать несколько глотков. Жгучая горечь пробуравила горло. Выступили слезы. Одеревенело застыв, он пробовал отдышаться.

– Так, парень, теперь вот, – Михалыч выложил перед ним листок и ручку. – Пиши.

Повисла пауза. Очень гадкая и жуткая. Он поднял голову и уставился на склонившегося над столом доктора. Тот спешно выпрямился, достал из кармана пачку. Зажав ртом сигарету, поднес к ней спичку. Крохотный огненный язык заметно плясал.

Затяжка. Мучительно долгая затяжка.

– У тебя есть время до рассвета, – Михалыч отошел к окну. – Утром заедут товарищи, заберут бумагу. Делу дадут ход. И завтра же, думаю, тебе следует пойти домой как можно позже. А лучше всего – вообще остаться на работе.

– Что мне писать? – грубо спросил он. Теплота в желудке разгоняла кровь.

– Ты и сам знаешь, – вдруг тихо, печально прохрипел Михалыч. И надсадно прокашлялся.

Но он не знал. Или знал. Наверно, знал сразу. Знание – не всегда сила. Иногда знание самое обессиливающее, что может лечь на плечи человеку.

– Нет, я не знаю.

– Прекрасно знаешь.

Что-то в этой тишине вдруг напомнило ему ту тишину, когда он был с ней в ванной. Тишина, которой столько же лет, сколько они помнили друг друга. Тишина его взросления рядом с ней, дней и ночей, прожитых в одной комнате. Их обоюдная тишина, которая всегда была их родной стихией, хотя то и дело прерывалась болтовней.

Но ее больше не было.

– Но она же моя мать! – сорвался он, подскочив. На искривленном лице тряслась губа.

– Потише ты, – ядовито рявкнул Михалыч. – Она старая, больная женщина. Ее время прошло. И ты не в ответе за ее ошибки. – Михалыч пошел к двери. – А тебе еще жить и жить. Если повезет, то счастливо. Или, по крайней мере, не изувеченным. Хотя бы это в твоих руках. Не упусти свой шанс спастись.

– Спастись? – тупо повторил он, будто впервые услышал это слово. – Спастись? Это называется – спастись?

Михалыч закрыл за собой дверь. Щелкнуло в замке. Остался лишь густой, мглистый мрак.

Он плеснул в стакан и залпом осушил.

Перед ним лежали лист бумаги и ручка.

Хотелось показным, размашистым жестом закрыть лицо и устало сгорбиться. Но он сдержался.

Он не сводил взгляда с чистого листа бумаги.

Стена

Командир поднял отекшее лицо и глянул на отображение в дверце тумбы.

Исхудавший коврик. Прорезиненные, подавляющие шум тапочки. Мелкое подрагивание острых стрелок брюк. Локти, воткнутые в натянутость колен. Темные кляксы в области подмышек. Вислые запонки офицерской рубашки. Браслет часов, цепляющий ушной завиток. Тень склоненного лица. Лоснящийся нос. Вздутые бугры лобных вен. Нити седины на висках. Голова, крепко сжатая руками. Пятерни пальцев вздыбили короткую военную стрижку.

Затаенная скованность, накаленная одеревенелость, обманчивая неподвижность.

Сигаретные отметины на диванной обивке. Фотография в позолоченной рамке, смотрящая в потолок. Полированный дуб стола. Полка с книгами. Карта с жирными отметинами. Листок, усеянный цифрами координат. Закрытый ноутбук. Замкнутое в себе изображение на иконе.

С патефона звучали меланхоличные трубные раскаты Луи Армстронга. Музыка мягко оттесняла мерный, непрерывный гул атомных двигателей субмарины.

В дверь капитанской каюты постучали. Командир вздрогнул, повернул затекшее, осунувшееся лицо. Остервенело кривясь, потер вислую кожу, устало откинулся на спинку дивана.

С нажимом век проморгавшись, стянув костяшкой предательский ком влаги из гусиных лапок, воспаленными глазами воззрился на дверь.

Прочистив горло, осипшим голосом командир выкрикнул:

– Войдите!

Заметив фотографию, наклонился и подобрал. Держал в руках небрежно, чуть ли не помахивая, с нарочитым равнодушием, будто стыдясь быть разоблаченным в сентиментальности.

На пороге показался старший помощник. Высокий, худощавый, сутуловатый. Его лицо напоминало замороженный пельмень, который начинал оттаивать.

Он стрункой замер и выпалил:

– Разрешите доложить, товарищ командир!

– К черту формальности, – сухо ответил командир. – Погрузился и взял курс?

– Так точ…

– Скорость максимальная?

– Набираем.

– Сколько еще?

– Триста километров, товарищ командир.

– Хорошо. На подходе до Объекта сообщишь.

– Есть, – с готовностью ответил старший помощник. – Я так же принес вам сводку с центра. Это отчет об операции «Выскочка».

– Не вышло? – быстро, едва скрывая волнение, спросил командир.

– Похоже, что нет.

– Положи на стол, я гляну, – сникнув, устало попросил командир.

Старший помощник шагнул и с шелестом выложил на стол белый лист, испещренный мелким текстом.

В этот момент игла закончила вытягивать музыку из Армстронга. Командир поднялся и поставил иглу на начало. Меланхоличная мелодия  заиграла вновь.

В воздухе повисла недосказанность. Старший помощник стоял у порога. Он не решался уйти, не получив разрешения.

Поставив возле патефона рамку с фотографией, не оборачиваясь к старшему помощнику, а рассеянно наблюдая за круговым вращением иглы по исцарапанному полю, командир вымолвил:

– Как ребята?

– Плохо, товарищ командир, – с досадой в голосе сказал старший помощник. – Пьют по-черному, ругаются. Недовольство растет.

– Домой хотят?

– Так точно, товарищ командир. Попрощаться хотят успеть. Ведь мы как раз вышли в море, как все началось.

Командир болезненно сжал желваки. Проскользил взглядом по фотографии.

– Да, я помню, прекрасно помню, – едва подавляя дрожь, ответил. – Но мы же морской флот, а не кучка салаг с соплями вместо мозгов. Приказ есть приказ. Потому будем выполнять его до последнего. Иначе наказание по высшей строгости.

В сложившихся обстоятельствах слово «наказание» звучало как насмешка. Командир почувствовал это, невольно скривился.

– Я передам ваши слова, товарищ командир.

– Давай-давай, – подбадривающе махнул рукой.

Старший помощник козырнул и улетучился. Командир лишь тогда обернулся, еще долго смотрел на грубый квадрат двери, затем невнятно вздохнул и отошел. Став у рабочего стола, притронулся к листочку со сводкой, он вдруг взглянул поверх – и заметил маленькую иконку. Изображение божественного лика было суровым, неприступным, ничем не наводящим на мысли о милосердии и человеколюбии.

Их холодные взгляды пересеклись.

– Я знаю, что ничего не вышло, – тихо, сквозь хриплый бас афроамериканца, сказал командир.

Икона твердо стояла на своем молчании.

– И ты знаешь, что я решусь.

Икона снова не проглотила наживку. Пронизывала неестественным, давящим взором, но отвечать не удосуживалась.

– Я ведь и тебя убью, – продолжил командир сквозь зубы, – ведь и тебя не будет, если не будет нас…

Пару мгновений спустя командир размяк, рухнул на диван. Он болезненно побелел, закусил губы и с закрытыми глазами отвалился к стене. Продолжалось это не больше минуты. Затем краски вернулись к его лицу.

Он принялся степенно расхаживать по каюте.

В коротких фортепианных паузах было слышно, как вибрировали от глухого рокота стены. Субмарина, покинув полынью, вальяжно и гладко шевелилась сквозь толщу ледяной воды. Командира пронизало острое желание взглянуть за борт. Иметь бы хоть крохотное окошко, иллюминатор размером с глазок. Увидеть хоть раз толщу подводного льда с его угловатыми выступами, изгрызенные треугольники синих скал, остро смотрящих в черную бездну. Увидеть пулевидные тюленьи туши, косяки бесшабашной рыбы. Или, быть может, угрюмые морды неких чудовищ, нашедших убежище от человека лишь посреди миллиардов тонн мерзлой воды.

Вышагивая, командир привычно жевал щеки и твердел взглядом на каждом попадающемся предмете. Иногда – мельком, украдкой, вскользь – ухватывался за рамку фотографии. Саму фотографию, до мельчайшей крупицы и надлома в левом нижнем углу, он помнил наизусть. И каждый раз, когда рамка появлялась в поле зрения, командир твердо сжимал челюсть, сжимал кулаки, сжимался внутренне и, если б мог, сжался бы до уровня хордового планктона. Того самого, что обвивал сейчас бока его подлодки.

Сделав ненужное и бессмысленное количество шагов, командир нервно прервался. В его внезапной остановке чувствовалось больше напряжения, чем в ходьбе. Как на расстрел, он привел себя обратно к рабочему столу. Тем же старательным, едва подрагивающим движением взял листок.

Чуть заметно шевеля губами, командир читал сводку. Очки сползли на кончик носа, голова провожала глаза, поглощающие буквы.

«…в результате точечного удара, нанесенного по заданным координатам, целостность Объекта осталась прежней. Не было замечено каких-либо структурных изменений. Изменения в консистенции и цвете еще предстоит определить.

Следует отметить, что спустя тридцать две минуты в радиусе поражения на поверхности Объекта возникло грушевидное выпячивание, около километра в диаметре. Продолжая расти и отдаляться от Объекта, выпячивание обрело округлые очертания и дало два отростка – на семь и одиннадцать часов при боковой проекции. С отростков отпочковались еще два шаровидных образования, в три четверти от первого, материнского. Просуществовав пятнадцать минут, фигура стала уменьшаться, возвращаясь к поверхности Объекта.

На момент проведения связи итоги операции «Выскочка» считать неудовлетворительными».

Положив листок, командир излюбленным движением лихорадочно растер лицо. Бездумно, не вчитываясь, прошелся по россыпи черных букв, выхватывая отдельные слова отчета. Очки почти сползли с сального, огрубелого носа, и он судорожно отдернул их с лица.

Беспричинно блуждая по предметам, его снова привлекла фотография в рамке.

– Все, Надюша, это конец, – грустным голосом произнес командир. Он обращался к застывшей, ухоженной, зрелой даме с властной полуулыбкой. Возле дамы, обнимая, стоял молодой мужчина, издали сходясь с дамой чертами. А с другой стороны – молодая девушка, сходясь с дамой чертами даже при мимолетном сравнении.

Вдруг деловито и уверенно командир открыл монитор ноутбука. Экран враз выбелил остатки цвета с его широкого, слегка одутловатого и дряблощекого лица.

В мелькнувшем отражении командир заметил, что лицо это было страшно, несправедливо постаревшим, изнуренным, помятым.

Он без труда отыскал нужную папку. Ее содержимое пестрело большим количеством документов, файлов, вкладок с сайтов. Нервно перетаскивая курсор вниз, он наобум выбрал текстовый файл.

Открыв его, командир внимательно уставился и тихо бубнел строки:

«Прицельная микроскопия Объекта выявила скопление неизвестных человеческой науке атомов молекул, по форме напоминающих сотни скрепленных сабель. Просачиваясь внутрь, на каждую из «сабель», будто проткнутые, нанизываются атомы водорода и кислорода.

Не удалось взять материал для проведения лабораторных исследований. Потому выявить происхождение Объекта не является на сегодняшний день возможным.

В результате массированных ударов крылатыми ракетами класса «воздух-земля» (координаты указаны выше)Объект оказался неуязвим. При этом никаких признаков брони и защитного поля не обнаружено. Следует отметить, что Объект не поддается ни деформациям, ни структурным изменениям вследствие механического, физического или же химического воздействия…»

Закрыл документ. Опустился ниже, открыл следующий:

«…на шестые сутки появления Стены была выявлена первая аномалия. В районе Гренландии, на высоте трехсот метров было зафиксировано громадное выпячивание. Сначала едва заметное, выпячивание постепенно увеличивалось, и на пике активности достигло порядка километра в поперечнике. Крайний участок образовавшегося мешка был несколько светлее. Создавалось впечатление, что он напряжен, и потому при дальнейшем росте способен к разрыву. Затем от мешочного конгломерата стала отделяться продольная часть, напоминающая балку, или перемычку. На конце продольной части постепенно тоже росло округлое образование. Стена создала двухкилометровую фигуру, и практически отделила ее от своей поверхности. Фигура, напоминающая формами гантель, просуществовала около часа, а затем постепенно словно сдулась, скукожилась и всосалась обратно в Стену… »

С тихим щелканьем документ исчез. Наконечник белого копья прошмыгнул к краю открытого окна папки, вдавился и поволок серый блок вниз, вскрывая новые и новые залежи ярлыков. Дойдя до дна папки, двойной сухой треск выудил на экран одно из первых сообщений:

«То, что издали могло показаться белесой дымкой, оказывается огромной Стеной! Невероятно! Всего в сотне километров от берегов Бразилии высится необозримая, колоссальная Стена! Может показаться, что сам Создатель воткнул в океан огромный лист бумаги – так она ослепительно и девственно бела!

Мы летим вдоль Стены и не видим ей конца-края. Это немыслимо. Это чудо света…»

Закрыл. Открыл следующее:

«В 00:43 на всех спутниках мира, вдоль всего меридиана было обнаружено внезапное и молниеносное появление Объекта – огромной Стены. Замедленная съемка со спутников дает представление, что Стена стала образовываться с «краев», то есть с полюсов планеты – с Антарктики и Антарктиды. В течении двух минут сорока девяти секунд Стена сомкнулась в центральной части, в экваториальном поясе, и одновременно достигла стокилометровой высоты. Состоянием на 6:15 происхождение Стены является неизвестным, равно как и причина возникновения. Ни одно из государств или организаций ответственность за происходящее на себя не берет. В течении часа после появления, потерпели катастрофу три трансатлантических самолета, количество жертв по предварительным данным около семисот человек».

В глазах защипало. Надавив на яблоки, он унял резь. Тут же избавился от документа. Взглянул на часы. Замер, разглядывая секундную стрелку. Глаза завороженно следили, как она надменно, с непреклонной решимостью продолжала свой ход. Затем, чуть шкодливо, укоризненно ловя себя на недержании обещания, все же оглянулся к фотографии – и тут же спешно отвел взор.

Командир поднялся и снова принялся вышагивать. Остановился напротив зеркальца. На него издали смотрел некогда статный мужчина, тронутый возрастной полнотой. Офицерская рубашка подчеркивала нависшие боковики, округлившийся живот. Ореол опущенной складки на подбородке.

Потрепанный мужчина с зеркала подошел ближе. Недосып выдавали глубоко запавшие пустые глаза. Стали заметны алые молнии, когтисто обступившие зрачки. Вялые покрышки подглазных мешков, сиреневых и удручающих. Носогубные изрезы все уютней вдавливались, укоренялись вокруг рта.

На него смотрел уставший, разбитый человек.

В дверь трижды постучали. И тут же, не дожидаясь ответа, нажали на ручку и открыли. В отражении зеркала командир увидел, что в каюту зашел заместитель командира по работе с личным составом, по старинке «замполит». Друг, проныра и тихий стукач.

Мелкая голова замполита напоминала оволосевший кулак. На верхушке которого располагались вечно прилизанные, сальные космы, а посреди – усы, похожие на раздавленный помазок.

– А, это ты, – сказал командир. – Ну, заходи, чего там пороги оббиваешь.

– Пришел навестить затворника, – улыбаясь, сказал замполит. В руке он держал квадратную бутылку виски. Подстраиваясь под такт мелодии, он танцевально закачался. – А то ты совсем тут одичаешь, на людей бросаться начнешь.

– Я наедине расслабляюсь. Ты, кстати, я вижу, уже расслабился.

– Ну не серчай, кэп, – замполит застенчиво обнял бутылку, – обстоятельства-то особые, простительно.

– Да уж, особые…

– А что ты тут? Скуку нагоняешь? – замполит высадил свой тощий и упругий зад на диван. Он был худ, истончен до костяного остова, что придавало его фигуре сходство с большой метлой. – Прыщи давишь, что ли? Пора и тебя растормошить немного, с помощью вот этого чудодейственного напитка, – замполит игриво стукнул ноготком по стеклу бутылки.

– Нет, не хочу, – сказал командир.

– Ладно, – добродушно заметил замполит и сделал несколько глотков прямо с горла. – Джаз лабает, атмосферно у тебя. Аж завидую.

– Знаешь, я так постарел за этот месяц, – задумчиво проговорил глухим голосом командир, уже как-то нехотя, для галочки продолжая рассматривать свое собственное изображение. Неопрятную, неуставную щетину, жилки крыльев бугристого носа, углубления на лобном холме, похожие на борозды в почве.

– О, брат, все мы постарели за этот месяц, – хмыкнул замполит. – Стремительно и неизбежно постарели. Но! – он решительно поднял стручок пальца. – Мы готовы дать последний и решительный бой!

– Говна сожрать мы готовы, а не бой дать, – брезгливо заметил командир. – Что там нового?

– Скажу так. Твое состояние сказывается на атмосфере личного состава. Экипаж встревожен, взбудоражен, еще немного, и начнется непослушание на почвенервного срыва.

– Пока они выполняют команды, беспокоиться нечего.

– Замечательный вывод, – едко сказал замполит. – Может, ты бы вышел все же? Поговорил с ребятами, провел разъяснительную работу. Побыл бы на рубке, как настоящий командир. Старпом там издерганный ходит.

– Мне и здесь уютно. Старпом у меня надежный, я ему доверяю.

– Да, он надежный. И парень хороший, моряки его любят. Но он ведь зеленый, опыта не имеет. А уж тем более сейчас…

– Скоро это не будет иметь ни малейшего значения.

– Ой, – недовольно крякнув, замполит глотнул с бутылки. – Чем ты тут еще занимаешься, помимо самобичевания?

– Да так, выдержки об Объекте читаю.

– О, это правильно. Врага надо знать в лицо.

– Что там слышно, кстати?

– Об Объекте?

– Нет, о твоем простатите! – с нотками раздражения сказал командир.

Замполит засопел в усы. Затем продолжил более сухим тоном:

– Все как обычно. Наступление на всех фронтах. Португалии уже гаплык, Испания в руинах, половина Великобритании и Франции тоже. В скором времени доберется до США.

– Рубежи наращивают мощь?

– Со страшной спешкой. Это будет что-то немыслимое. Как только доберется до Германии – будет дан залп. Боюсь представить, какой развернется шквал огня.

– До одного места шквал этот…

– Объект выдает большую активность. По всему периметру возникают фигуры. От самых примитивных, двух-трех шаровых, до сложнейших многоуровневых структур – под сотню километров площадью.

– Если б мы хоть понимали, что это, – сказал командир. – А впрочем, какая разница. Недолго нам осталось куковать.

– Упаднические настроеньица, товарищ капитан первого ранга, – лукаво щурясь, заметил замполит. – Не веришь, что Европейский рубеж даст отпор?

– Можно подумать, хоть один здравомыслящий человек верит.

– Разумеется, верит. Я верю, например.

– Не расстраивай меня своим мнением о себе.

– Что ж, тогда ты понимаешь, что нам всем абзац?

Командир обернулся и внимательно посмотрел на замполита.

– А ты разве этого не понимаешь? – язвительно осведомился.

– В твоем сердце нет места для надежды, – утробным голоском сказал замполит. – Покайся, грешник, и возверуй!

– Твои паясничанья в данной ситуации неуместны как минимум. Это напоминает танец на могиле.

Замполит брезгливо поморщился и выпил из бутылки.

– Я стараюсь не падать духом, – деловито ответил замполит. – Если светлое будущее нас и бортанет, то это не повод впадать в депрессию и запираться в каюте. Я не узнаю тебя. Закаленный волк, а ведешь себя, как баба.

Командир сел к столу, машинально отвернул рамку и забегал по монитору. Прочистив горло, зачитал:

«Оно возникло ниоткуда. Я понятию не имею, как это случилось. И ни малейшего звука. Странно. Жутко и странно…»

– А, тусовщик Хосе, – перебил весело замполит. – Наш первый контактер.

– Ага, он самый, – сказал командир и продолжил читать:

«…Мы с друзьями отчалили от Ресифи около полудня. Была ясная солнечная погода. Ни малейших признаков чего-то ужасного, обычный день. Вечером мы устроили вечеринку. Вдаваться в подробности не стану – было очень шумно и весело, никто и внимания на океан не обращал.

Когда я отошел к носовой части выкурить сигаретку, тут-то это и случилось. Яхта вдруг ударилась об преграду. Я испуганно отпрянул. Невидимая. Прозрачная. Нематериальная преграда. Я медленно протянул дрожащую руку, как в тот же миг преграда стала резко светлеть. Взялась белыми, быстро сливающимися пятнами. Будто изнутри окрашивалась.

Считанные секунды – и перед моим взором уже высилась стена. К самому небосклону, и по сторонам, куда глаза глядят.

Я онемел. Я просто не мог поверить в то, что вижу. Все похолодело внутри – хотелось бежать. Я даже не сразу понял, что это стена. Просто жутко испугался. Было похоже на огромную белую волну, на цунами. Я думал, что через мгновение яхту накроет, но волна все не приближалась. Мои ноги стали ватными. Она стояла, эта стена. И ничего больше не происходило. Она не падала, не кренилась, не гудела, не трещала. Ничем не пахла. Пытаясь разглядеть, где она заканчивалась, я терял малейшие остатки самообладания.

Я дотронулся до нее. Она не была холодной, как могло показаться на первый взгляд. Но и не горячей. Теплой, скорее. Хотя я бы сказал – никакой. То есть, стена была лишена своей температуры. Будто хладнокровное животное. И когда подушечки пальцев водят по ней, то практически ничего не осязают.

Медленно, постоянно оборачиваясь, в каком-то шоке, я брел от стены прочь. С расстояния она становилась все грозней и величавей. Вокруг переставали резвиться друзья, и в таком же ступоре смотрели на стену. Кто-то крикнул, чтобы выключили музыку. В тишине я уловил едва различимый гул. И он все нарастал, нарастал. Становился оглушительным. Упорно соображая, я наконец догадался, что это рев моторов. Поднял голову – в звездном небе виднелась мигающая красными огнями точка. Самолет. Одновременно снижаясь и поворачивая, огромная махина пыталась избежать столкновения. В ушах стоял невыносимый свист. Я бросился навзничь, закрываясь руками, и дико закричал. И через миг раздался оглушительный грохот. Сквозь сжатые пальцы я видел, как разлетались повсюду горящие обломки…»

Командир замолчал. Замполит развел руками.

– Наверно, именно пассажиров рейса 5319 корректней называть первыми контактерами.

– А мы грешным делом подумали сразу на американцев, – задумчиво вставил командир.

– Да на всех подряд! Америкосы, китайцы, япошки, бриты. На нас тоже пальцем тыкали. Пришлось вот даже бомбой жахнуть, а толку ноль.

– Как думаешь, сообщество взбеленилось уже?

– Наоборот, нам аплодируют, как самым решительным. В этой войне все средства хороши.

– Думаешь, все же это война?

– Явно не форма приветствия! – иронично воскликнул замполит.

– А сколько мы времени драгоценного упустили…

– Все равно этот Зиберман старый кусок дерьма, – вдруг со злостью произнес замполит. – Только взбудоражил массы.

– Взбудоражил? – не скрывая удивления, уставился командир.

– Разумеется. Вот найди это его дурацкое, бляха, интервью… как же его…

– «Добро пожаловать в панику», – подсказал командир.

– Да-да. Вот почитай. С него ведь и начался сыр-бор.

Командир порылся в папках, выудил крупный текст. Прокашлялся и стал читать:

«Профессора Якова Зибермана представлять излишне. Выдающийся физик, лауреат всех мыслимых премий, включая Нобелевскую, вчера ночью сделал сенсационное заявление. В его аккаунте в твиттере глубокой ночью появилось сообщение: «Она движется!». Эти два слова произвели небывалый эффект и резонанс. Особняк профессора оцеплен, сам профессор заблаговременно заручился охраной. Спустя несколько часов профессор разослал приглашения в международные новостные агентства – и теперь более ста журналистов со всего мира расположились в конференц-зале его особняка.

Зиберман. Дамы и господа. Рад, что вы откликнулись на мое приглашение. Разумеется, будь у меня обострение язвы, пришла бы лишь жена, и то, впрочем, не факт. Что нас здесь собрало? Беспрецедентное явление под названием Стена. Я глубоко уважаю того журналиста, простоватого и честного, судя по всему, парня, который первым дал название этому сооружению. Ибо название самое точное и емкое. А не какой-нибудь Неопознанное Сооружение Повышенной Плотности.

Кроме как катастрофой, случившееся никак не назовешь. И по старой доброй традиции к очередной катастрофе мы оказались совершенно не готовы.

Вчера я пролетел вдоль нее. Битый час летел, а конца все не увидел. Стена, стена, стена. Огромный сплошной вал. Что удивительно – волны не плескались об нее, не ударялись, а будто проходили сквозь. И на всем протяжении огромное скопление кораблей, яхт, парусников, танкеров.

Что это? Заграждение пришельцев? Невиданный природный катаклизм? Явление Божественного начала? Феномен какого происхождения перед нами высится столь громадно и грозно?

Четыре дня, как она вдруг возникла с бухты-барахты и стала неотъемлемой частью моей жизни, оттеснив на время хронический пиелонефрит. Четыре дня, скажу я вам, не мало. Как истинный физик, напомню, что на четвертый день Боженька создал светила на тверди небесной. И потому, изнывая от безделья и скуки, томясь от неясных желаний и груза свободного времени, мне ведь все же восемьдесят два – я решил заняться Стеной основательно.

И что нам на сегодняшний день известно?

Ответ очевиден – мало. Слишком мало. Кто-то из сидящих здесь саркастически прошептал «шиш с маслом», но смею заверить, и это перебор.

Факт первый. Стена является сверхпрочной структурой, об которую можно лишь проломить голову. Никогда наука не видела частиц, из которых она состоит. Мы прислоняли микроскопы к ее поверхности, и смотрели в окуляры, как смотрели бы питекантропы на ноутбук. И с подобными же выводами.

То, что ее происхождение инопланетное, у меня не вызывает ни малейших сомнений. У нас просто невозможно такое создать. Особенно учитывая, с какой скоростью это было создано. Даже китайским рабочим не под силу, и не спорьте.

Счастливцы те, кого Стена не разделила с родными и близкими. Кто ничего не утратил, ничего не лишился. Но таких с каждым днем все меньше.

Первый шок прошел. Возможно, настанет время, и мы сможем привыкнуть к Стене. К ее равнодушной колоссальности. Или к ее колоссальном равнодушии, если угодно. Но где-то в глубине души каждый из нас верит, что Стена – это не навсегда. Что это чья-то ошибка, которая в свое время решится. Что это все же временное ограждение, пробить которое человечеству удастся. И что Стена должна исчезнуть.

А теперь вопрос – зачем она вообще появилась посреди Атлантического океана?

Смею предположить, что ее координаты произвольны, она могла появиться вдоль любого другого меридиана, хоть у меня на даче в качестве забора – и особой страсти к соленой водичке не выказывая. Но тот факт, что Стена тянется от темечка планеты до пят – весьма удручает. И я не о преграде для транспорта или частотных волн, которые она, кстати, ни капельки не глушит. А о том, что возникновение такого масштабного объекта невольно наводит на самые тревожные мысли. Кларковские черные монолиты по сравнению с этим – просто куцый плевочек.

Внеземное происхождения Стены уже давно не должно вызывать ни у кого сомнений. Не так мы себе представляли контакт, не так. Но всего и не предугадаешь. Это я понял еще в шестьдесят втором, когда вдруг заимел триппер.

Путем сложной и, я бы сказал, курьезной микроскопии, когда нашим ученым пришлось буквально прислонять аппаратуру к поверхности, мы ничего толком не добились. Увеличенная структура Стены ни на что не похожа. Так же был проведен ряд экспериментов. Во-первых, появление махины такого чудовищного веса должно было сказаться на уровне Атлантического океана, но мы все прозрели, а пыль дедушки Архимеда и вовсе всполошилась – уровень воды остался прежним. Вода не вытеснила Стену, Стена пропустила, или, скажем так, поглотила воду. Этот феномен ставит нас в тупик.

Теперь о самом плохом. Понимаю ваше нетерпение, и вскоре его утолю. И начну я с главного – да, Стена действительно движется. Нам потребовалось четыре дня, чтобы это выяснить. Целых четыре дня. Я до конца своих дней буду корить себя за столь плачевную нерасторопность. Впрочем, я немного слукавил. Если быть точным, Стена не движется, а расширяется – в обе стороны. Ее будто что-то распирает изнутри. Своего рода инопланетный метеоризм. Пока что, от начального состояния, она расширилась на два с половиной сантиметра. Не ахти какое ожирение, но боюсь предположить – это только начало. Ни в коем случае не претендую на лавры Кассандры, но моя жизненная опытность вкупе с интуицией и некой долей фатализма подсказывают мне, что Стена не остановится.

Да, вы не ослышались – она будет продолжать расширяться.

Я хочу выдвинуть теорию, что Стена вообще являет собой живой организм. И весьма ненасытный, в придачу. Попав зародышем на Землю-матушку, она укоренилась на океанском дне, внезапно, в следствии некой реакции, разрослась до полюсов, и теперь продолжает потихоньку кушать. Как вы догадались – кушать кислород и водород. Подобное чревоугодие приводит сейчас к ее непрерывному разбуханию, распиранию. И чем дальше, тем сильнее и быстрее ее будет раздувать вширь.

Теперь представьте себе эту картинку. Огромнейшая, колоссальная Стена движется вперед и тащит перед собой все живое и неживое. Как немыслимых масштабов вертикальный пресс. Люди, животные, дома, автомобили, корабли, мосты и на планете под угрозой даже не вымирания, а насильного отправления в космос. Стена, однажды сомкнувшись, просто выдавливает органику и неорганику в космос. А что не выдавливает – сплющивает до неузнаваемости.

На сегодняшний день я вижу два пути развития событий. Первый – нас сплющит до размеров молекул, эти самые молекулы выдавятся в бесплатный вояж по вакууму. И вполне возможно, что чье-нибудь семя аккуратно осядет на другой планете, способной вынести человека. Эти перспективы не самые радужные, я полагаю. Потому есть второй вариант. Скорейшая постройка челноков, способных вывести и дать жизнь человеку на орбите.

Мне восемьдесят три года, я прожил жизнь. Не скажу, что она была очень веселой, это естественно, когда имеешь дело с физикой. Но меня одолевает вселенская грусть, что у каждого из вас едва ли соберется половина моих годков. Потому прошу – распространите эту информацию по всем возможным каналам, достучитесь до самых влиятельных людей планеты. Пришло время покидать планету, и покидать как можно скорее. По моим расчетам, если Стена не изменит скорость, к концу года она прихлопнет Землю…»

В дверь постучали. Старший помощник доложил, что подводная лодка около Объекта.

– Всплываем, – оживленно приказал командир.

– А всплывать нам зачем? – тут же поинтересовался замполит.

– Сам говорил, надо знать врага в лицо.

– Какое именно лицо ты ожидаешь увидеть в стене? – с сарказмом в голосе спросил замполит.

– Вот и посмотрим.

– Что за авантюру ты затеял? – помрачнев, осведомился замполит.

– Прошу, не сейчас, – сухо отпарировал командир.

– Нет, сейчас. Зачем мы всплываем? – требовательно переспросил замполит.

– Я не обязан тебе отвечать.

– Но у меня есть особые полномочия…

– Слушай, к чему сейчас меряться причиндалами? – жестко сказал командир. – Может, ты меня еще пытать начнешь, а?

– Нужно будет – начну, – деловито заверил замполит.

Повисло натянутое молчание. Два офицера долго, тяжело смотрели друг на друга. Затем замполит засмеялся и откинулся на спинку дивана.

– Да расслабься ты! – зычно воскликнул. – Взвалил на себя бремя мира, что ли?

– Может и взвалил, – уклончиво ответил командир. Он и не думал улыбаться.

Медленно улыбка сползла и с лица замполита.

Четким, совершенно трезвым и четким голосом он сказал:

–Я по-дружески прошу, только глупостей не делай. Всплыть, так всплыть, черт с тобой. Но не делай глупостей.

– Человечество на грани полного истребления, а ты меня просишь не делать глупостей? – подняв брови, сурово уставился командир.

– По поводу истребления ты загнул, конечно. Все разрулим, я даже не сомневаюсь. Ну а в целом – да. Именно об этом я тебя и прошу.

– Хорошо, – отчеканил командир. – Ты свободен.

– Эх, друг, – вздохнул замполит, даже не шелохнувшись. – Совсем тебя переклинило. Между нами говоря, докладец бы навалять. Как говорится, по правильности будет. Но не то время сейчас. Так что делай, как знаешь.

– Мой низкий поклон, – усмехнулся командир, покидая каюту.

Океанские воды плескались об обтекаемые борта субмарины. Командир стоял на мостике, кутаясь в бушлат. Дул пронизывающий ветер, грубые серые тучи заволокли небо. Но на небо никто не обращал внимания. В двухстах метрах от подводной лодки в легкой тусклой дымке громоздился Объект. Ослепительно белая, будто отшлифованная, необозримая и могущественная Стена.

От ее вида захватывало дух. Казалось, что она вот-вот рухнет, но она являлась самым стойким и самым нерушимым сооружением из когда-либо существовавших на Земле.

– Шлюпка готова, товарищ командир, – громко сказал Зубило, раскрасневшийся от крепкого и мерзлого ветра. Это был плечистый моряк-балагур с непривычно угрюмым, озабоченным лицом.

– Чего раскис, Зубило? – не удержался командир, подойдя ближе и хлопнув моряка по плечу.

– Как тут не раскиснуть, товарищ командир, – процедил Зубило и сплюнул в океан. Мотнул головой в сторону Стены. – Такая хрень нас утюжит, а мы даже песчинку отколупать от нее не можем.

– А на кой тебе песчинка от нее сдалась?

– Там, где есть песчинка – есть изъян, – деловито объяснял Зубило. – Мне нужен ее изъян, тогда мы с горем-пополам да покромсаем. А изъянов у нее нет.

– Чего нет, того нет, – согласился командир и невольно оглянулся вокруг.

На воде, густой до черноты, ртутно поблескивали тельца дохлых рыб. Результат мощнейшего ядерного удара – живность массово превратилась в ошметки мяса, чешуйчатые клочья и развороченные трупики. Их были тысячи, россыпью разбросанных по тревожным складкам океана.

Из люка показалась голова замполита. Он мельком взглянул на надутую шлюпку, и заорал:

– Что тут происходит? Разве была команда из центра на прямой контакт?

– Это моя личная инициатива, – сухо отрезал командир.

Замполит выкарабкался на поверхность, подскочил и схватил командира выше локтя, отвел в сторону и громко зашептал:

– Слушай, не дури. Мы все сейчас на взводе, но не совершай никакой херни!

– Во-первых, отпусти мою руку, – мрачно сказал командир. Замполит разжал хватку. – А во-вторых, вали обратно, я тебе приказываю!

Замполит поджал усатые губы, сверкнув глазами, молча пошел к люку.

Соскальзывая с борта, командир прыгнул в шлюпку, где его поддержал Зубило.

– Греби к Объекту, Зубило! – энергично, прерываемый ветром, скомандовал командир.

Зубило налег на весла. Поддевая лопастями весел всплывшую мертвечину, вовлекая ее в мелкие круговороты, он напористо набирал скорость. Сильные взмахи, грудные выдохи, налаженная работа крепких мускулов.

Командир искоса следил за надвигающейся Стеной. Громада была страшной, волнующей, дико мертвой, холодной и чужой. Белизна, от которой отдавало серостью. Мощь, от которой отдавало жестокостью. Неземное чувствовалось в ней, неземное давило – тягостно и безнадежно.

Тут он заметил, что моряк, этот молодой, пышущий беспечным здоровьем и наглостью, раскрасневшийся парень, старательно избегал встречаться с ним взглядами.

– Товарищ командир, разрешите спросить?

Командир подавил острое желание сильно, размашисто, с натугой потереть лицо.

– Ну, давай рожай, что там у тебя?

– Зачем нам плыть к этой штуковине? – простодушно прогудел моряк.

– Мое любопытство. Хочу проверить, насколько она крепка.

– А атомная бомба не проверила?

– Хочешь сказать, что мой кулак слабее бомбы? – усмехнулся командир.

– Что вы, товарищ командир, – заулыбался Зубило. И спустя время, посмурнев, добавил: – Мы все погибнем, да?

Помедлив, командир нехотя ответил:

– Скорее всего.

– Кошмар, как не хочется помирать! – в сердцах, дрогнувшим голосом промолвил Зубило.

– Может кто-то успеет выбраться. Строят же челноки спасательные полным ходом.

– Та что мне от этих челноков, – возразил Зубило. – Я же моряк простой, а не толстосум. Успеть бы только на сушу. Сказать Машке, что люблю, что жениться хотел, но не успел. А то как началось все, мы уже в рейс вышли.

– Да, понимаю.

– А теперь и подавно некогда. Вот что обидно. Живешь, живешь с человеком, а самое важное откладываешь на потом. Самое важное, что хотел сказать, что хотел сделать. Все ждешь подходящего момента.

– Сбавь обороты, Зубило, – резко оборвал командир. – Мы почти на месте.

Разговорившийся Зубило спохватился, глянул назад и отложил весла. В тряской качке шлюпка медленно доплыла до Стены. Командир с замиранием сердца наблюдал, как ее носовое заострение мягко и неслышно стукнулось, резина смялась, а затем шлюпка нехотя отпрянула, закачалась. Лишь волны продолжали теребить ее борта, хлюпая и прибивая части рыб.

Командир резко, желая оставить незамеченной дрожь в ногах, встал и подошел к Стене. Перед ним была гладкая, чистая поверхность. Идеальная поверхность, лишенная отчетливости и контуров. Взгляду не было за что ухватиться. Он снял перчатку и приложил ладонь к Стене. Она была прохладной и твердой. По ощущениям что-то сродни пластику и стеклу одновременно.

Ветер задувал в уши, трепал океан, гнал тучи. Командир поднял глаза. Стена терялась за облачной ватой. Она была здесь. И от нее уже никому не деться. Никому, негде, никогда.

И не было шеста, чтоб перепрыгнуть. И не было лба, чтоб разбить. И не было гвоздя, чтоб проделать дыру.

Он вдруг прижался лицом к Стене, ощутил ее уютную прохладу, и, закрыв глаза, горячо зашептал:

– Пожалуйста, остановись. Прошу тебя, хватит. Остановись. Мы все хотим жить. Прошу тебя.

Голос его был хриплым, отрывистым. Но он продолжать шептать свои заклинания.

– Вы мне что-то говорите, товарищ командир? – раздался голос позади.

Задвигав желваками, командир опомнился. Он был тут не один, не один на один. Но Стена ему ответила. Откликнулась так, как она умела. Он ощутил, что будто подвинулся назад. Будто его деликатно, но уверенно и решительно отторгали от себя. Ему очень хотелось думать, что это шлюпку качнуло, что это особо сильный порыв ветра. Но он прекрасно знал, что Стена продолжала свое движение.

На него. На нее. На всех тех, кто дорог и любим.

– Я сказал – плывем обратно, – ответил командир.

Когда они приблизились к черной сигаре субмарины, в нескольких километрах правее на поверхности Стены выдулось рельефное возвышение. Постепенно, с некой чужеродной и высокомерной грацией бугор увеличивался, надувался, а с него, цепочками связей, стали отпочковываться другие.

Объект создавал новую фигуру, похожую человеческому глазу на формулу какого-нибудь химического элемента Земли.

В капитанской каюте уже дожидался замполит. Заложив нога за ногу, он хлестал виски и тянул сигарету.

– Что это за самодеятельность такая? – холодным тоном поинтересовался.

– Сколько раз просил – кури возле вентиляции, – устало сказал командир и плюхнулся рядом.

Замполит злобно, не скрывая своего недовольства, выполнил просьбу. Подошел к вентиляционной решетке и принялся усиленно дыметь. Командир закрыл глаза и жестко промассировал лицо ладонями.

Размеренным голосом замполит произнес:

– Так нельзя. Твои анархистские действия ставят под угрозу безопасность личного состава.

Убрав руки с лица, командир юмористически и неприязненно взглянул на замполита. И через секунду вымученно рассмеялся.

– Безопасность? – весело переспросил. – Я не ослышался, ты сказал – безопасность?

– Да, я сказал безопасность, – безучастно ответил замполит и затянулся.

– Проснись, идиот, – вдруг агрессивно выпалил командир. – О какой вообще безопасности идет речь, если через полгода мы все в лепешку превратимся!

– Очень не советую говорить со мной в такой манере, – мрачно отозвался замполит.

– А то что? – хмыкнул командир. – Докладец накатаешь? Карьеру испоганишь? Пенсии лишишь? Ты все еще живешь в мире иллюзий, в мире прошлого. Скоро ничего не останется – ни карьер, ни пенсий. Ничего. Абсолютная пустота. Космические огрызки. Пойми – до конца года все мы станем обычным шлаком в вакууме.

Замполит молчал. Нервно тянул в себя дым. Свободной рукой колыхал содержимое бутылки.

– Я прикоснулся к ней, – продолжал командир, голос его был невыразителен и спокоен. – Прикоснулся к стене. Поначалу я ничего не ощутил. Холодная, безжизненная твердь. Затем она ответила мне. Двинулась. Незаметно для глаз, но я это почувствовал. Рука ощутила ее сопротивление. Стена будто отталкивала малейший контакт с ней, не хотела ввязываться в ненужный диалог. И теперь я понимаю – мы обречены. Нам не победить, не договориться, не отстрочить. То, о чем пророчили фантасты, и чего боялись обычные жители планеты, наступило. Пусть слишком быстро, но не нам решать. Человечеству конец, и пора бы уже это признать.

– Нет, еще не конец, – заметил замполит. – Есть ведь шанс успеть достроить челноки.

– Челноки, – осклабился командир. – Блажь. Челноки, спасательная миссия, проект «Выжившие». Выкинь эту дурь из головы. Никто Землю не покинет.

– Миллионы людей работают над проектом. Лучшие умы человечества. Должны успеть…

В каюту постучали. Зашел старший помощник. На ладони у него сверкал красный пластиковый квадратик.

– Товарищ капитан, на флэшке видео разрушения Нью-Йорка. Буквально получасовой давности. С центра прислали.

– Хорошо, спасибо, – командир протянул руку и взял флэшку. Старший помощник замер у стола. Вставляя флэшку в гнездо, командир поднял голову. – Что-нибудь еще?

– Да, товарищ командир, – начал старпом и затем в нерешительности замялся.

– Что, снова? – помрачнев, болезненно поморщился командир.

Старший помощник нехотя кивнул и виновато опустил голову. Его лицо было белым, будто обмазанным мелом.

– Кто на этот раз?

– Зубило, товарищ командир, – ответил старпом и, робко дернувшись, добавил: – В гальюне.

– Там же развернуться негде! – с удивлением заметил командир. – А Зубило плечистый мужик, как он умудрился.

Старший помощник неуверенно пожал плечами.

– Ноги подогнул, похоже, товарищ командир.

– Ладно, сделай все, как положено.

Старший помощник тихо исчез.

– Моральный дух ни к черту, – вздохнул замполит. – Скоро некого домой везти будет.

– Скоро и дома-то не будет, – безнадежно вздохнул командир. И тут же включил видео, сохраненное на флэшке.

С вертолетной камеры открылась дымная панорама города. С правого угла монитора надвигалась волна. Это было стихийное месиво из железа, пластика, дерева и других неопознанных веществ. Чудовищных размеров оползень заполонял безлюдные улицы, подминал и крушил все на своем пути. Накатив на небоскреб, разрушал его несущие опоры, отчего огромный квадратный столб бетона и стекла обрушивался наземь. Время от времени вспыхивали пожары. Среди мусорных гор, без устали ползущих дальше, полыхали огни. Часть оползня обрушилась в пролив Ист-Ривер, попутно искореживая и увлекая в груды копошащегося мусора знаменитые нью-йоркские мосты. Едва ли что-то можно было опознать среди накатывающей волны, поддавливаемой за несколько сотен метров Стеной – части кораблей, крыши домов, кузова грузовиков, асфальтные обломки. Сплющиваясь, автомобили превращались в деформированные коробки. Дома и прочие постройки разваливались до основания и подгребались течением. Выталкиваемый, отторгаемый навал вгрызался в землю, утопал в воде, перекатывался и скатывался в разрушительные комья и глыбы – и продолжал тянуться дальше. Громоздясь потоками, одни за другими исчезали авеню, сникали и разрыхлялись в крошево проспекты. Вертолет пролетел вдоль кривой линии уничтожения, фиксируя, как погибают узнаваемые всем миром достопримечательности – соборы, музеи, библиотеки, холлы, центры. В дымке от пожарищ смутно виднелся Центральный парк. Его уже начал пожирать мусорный обвал.

Командир выключил видео и откинулся на спинку стула.

– Веселое зрелище? – ироничным тоном нарушил тишину замполит. Он так и не встал с дивана, чтобы посмотреть.

– Да, полнейшее удовольствие. Иди сюда, убедись сам.

– Мне уже хватило Мадрида.

– И ты все еще думаешь, что у нас есть шанс?

– Конечно, – горячо запротестовал замполит. – Американцы готовят огромное сверхпрочное сверло, оно должно пробуравить в Стене дырку.

– Ты сам вообще слышишь ту чушь, которую говоришь? – возразил командир. – Я понимаю, если б Стена была метр толщиной, как в первые дни. Ладно, кто знает. Может быть, и сработало бы. Но не сейчас, когда она уже измеряется тысячами километров. Это никак невозможно.

– А рубежи? – спохватился замполит. – Вся военная мощь стягивается к Европейскому и Азиатскому рубежам. Они мокрого места от Стены не оставят!

– Неужели? – горько хмыкнул командир. – Пульками что ли? А то, что мы жахнули атомной, это репетиция? Ударная волна дважды обогнула земной шар, я не уверен, что на планете осталось хоть одно целое окно – и ты хочешь меня заверить, что Стену можно разрушить танками и гаубицами?

Командир поднялся, подошел к проигрывателю. Уняв мелкую дрожь, поднял иглу над вертящимся кругом. Через мгновение, прошипев, зазвучали вступительные проигрыши Луи Армстронга. Командир взял в руки фотографию и стал ее рассматривать.

– Ты совсем раскис, – твердым, обвиняющим тоном заявил замполит. – Если это конец, то прими его с достоинством. Не веди себя, как тряпка. Честно говоря, я не ожидал, что ты будешь сопли жевать.

На стекло фоторамки капнула влага. Прозрачный брызг водянисто округлил плечо сына.

– Пошел вон, – тихо, невнятно прошептал командир. Затем вдруг взглянул и яростно рыкнул: – Пошел вон отсюда!

– Что ж, ладно, – высокомерно отозвался замполит. Отошел, степенно поставил на стол квадратную бутылку, отчего остатки янтарной жидкости всколыхнулась.

– Вон! – гаркнул командир. – И старпома мне сюда!

Шатаясь, замполит побрел к двери. Напоследок глянул на командира с едва скрываемым презрением.

Вытершись рукавом, командир зашагал от угла к углу. Движения его были порывисты, дерганы. От тесноты каюты создавалось впечатление, что тут мечется затравленный зверь. Который с каждой минутой все отчетливей понимает, что выхода нет.

Вскоре к нему постучался старший помощник.

– Вызывали, товарищ командир? – участливо спросил, замерев у порога.

– Да, – глухо пробормотал командир. – Закрой дверь и сядь на диван, есть разговор.

Старший помощник с готовностью кивнул. Расположился на мягкой обивке, с некоторым замешательством поглядывал на командира Тот, в свою очередь, пододвинул ближе стул и уселся спинкой вперед. Подцепил бутылку с виски и протянул старшему помощнику.

– На, выпей. Для бодрости духа.

– Я не…

– Выпей, это приказ! – мягко, но непреклонно улыбнулся командир.

– Что ж, – неуверенно произнес старший помощник и сделал два мелких глотка.

– Хочу поговорить с тобой, – начал командир, отставляя виски. – Серьезно и откровенно. Ты единственный, на кого я могу здесь положиться. И мне нужна твоя помощь.

– Слушаю, товарищ командир.

– Давай только без этой субординации и званий. Просто, по-мужски, по-товарищески побеседуем.

– Да, хорошо, – доверительно заверил старший помощник.

– Скажи мне, ты домой хочешь?

На миг мелькнула растерянность. Но он быстро взял себя в руки.

– Не знаю, – признался старший помощник. – И хочу и не хочу. Просто тут легче. А дома мне придется прощаться с родными, это невыносимо. Лучше здесь погибнуть.

– А команда как?

– Разброд и шатание. Ребята на взводе, в любой момент может начаться бунт.

– Нам нельзя этого допустить.

– Да, я удерживаю, как могу.

Повисла выжидательная тишина. Командир присматривался к своему заместителю. Тот неудобно ерзал на диване.

– То есть, ты думаешь, что стену не победить, и нам конец?

Старший помощник на миг замешался, затем твердо ответил:

– Да, конец.

– А ты представлял, каким он будет? – требовательно взмахнул рукой командир. – Вот конец всего этого.

– Я всячески стараюсь не думать об этом.

– А я думаю. Постоянно при чем. Мне кажется, я уже с ума начинаю сходить, – усмехнулся командир. – Вот представь. Миллионы, нет, миллиарды людей стоят в линию протяжностью в тысячи километров. Стоит страшный крик, визг, плач. К ногам подбираются всякие обломки, ошметки, куски и части не пойми чего. И оно все ближе – нарастает, сбивает, ранит, уволакивает под себя. Приходится на него залазить, все выше и выше. А по обе стороны от этой хаотичной массы людей – колоссальные залежи того самого мусора. Цунами из мусора. Многокилометровые возвышения, которые время от времени обрушиваются и хоронят под собой орущих людей и животных. Невозможно разобрать, что именно это за мусор – он весь смешался, превратился в кашу, состоящую из бетона, стекла, металла, пластика, дерева и трупов. Самой Стены не видно, она теряется в дымчатой дали. Но она продолжает смыкаться. На горах мусора спасаются люди, они продолжают взбираться, чтобы не быть задавленными. Или чтобы не быть погребенными заживо. Небо заволокло дымом пожарищ – очаги возникают на всей огромнейшей протяженности Стены. И над всем этим кошмаром тревожно летают тучи птиц.

Командир замолчал. Старший помощник сидел не шелохнувшись, уставившись в одну точку.

– А затем, – командир выдержал паузу, – наступает момент, когда Стена захлопывается. И необъятные тоны органики и неорганики сплющиваются в одно странное космическое нечто. Но в живых на планете уже давным-давно никого не останется, так что не суть.

Музыка неожиданно угасла. Старший помощник вздрогнув, он растерянно глянул на проигрыватель, откуда только что звучал невероятный голос афроамериканца.

Спустя пару мгновений командир спокойным голосом продолжил:

– Потому слушай меня дальше. Часть моряков доверяет мне, часть полностью полагается на тебя. Сообща мы направим их в нужное нам русло.

– Какое русло? – тихо поинтересовался старший помощник.

Черты лица командира затвердели.

– Мы не плывем в сектор шесть, – сказал решительно. – Мы не плывем домой.

– А куда мы плывем?

– В сектор восемь.

– Но ведь это не наше побережье, – силясь понять, заметил старший помощник.

– Да, не наше.

– И что мы там будем делать? – напряженно, с тревогой на лице спросил старший помощник.

– А вот что, – командир полуобернулся, порылся на столе, выудил с-под ноутбука карту. – Мы подплывем максимально близко к берегу и выпустим ракеты по этим точкам.

Старший помощник немигающими глазами разглядывал черные кругляши. Карта в его руках чуть подрагивала. Затем с неприкрытым непониманием поднял взгляд на командира.

– Это координаты, где строятся челноки, – безжизненным, равнодушным тоном сказал командир. – И мы ударим по ним. Хватит и двух-трех, но мы перестраховочно запустим шесть. Сомневаюсь, что там есть перехват. И сомневаюсь, что стройплощадки надежно защищены. Не до этого сейчас.

Крупную, болезненную слюну старший помощник проглотил с трудом, его кадык протяжно опустился, и вернулся на место. Он молчал. Мутноглазо переводил взгляд на карту, затем на командира.

– У нас останется еще девять ракет, – с нарочитой деловитостью рассказывал командир дальше. – И мы запустим их по этим координатам. Видишь, я обвел красным. Это цели второстепенной важности. Но их тоже надо поразить, чтоб уж наверняка не осталось ни малейших шансов.

– Ни малейших шансов? – машинально пробормотал старший помощник.

– Сам я не справлюсь. Слишком много всего нужно задействовать. Потому прошу тебя помочь.

– Помочь уничтожить людей?

– Нет, не людей. Людей очень скоро уничтожит Стена. Я прошу помочь убрать очаги безнадежной суеты.

– Но ведь это не безнадежная суета, – пораженный, промямлил старший помощник. – Это шанс человечества спастись. А мы им нож в спину воткнем!

Командир поджал губы. Вдруг каким-то злым, дерзким тоном произнес:

– Знаешь, что это за музыка?

– Нет, не знаю.

– Это Луи Армстронг, «Жизнь в розовом цвете». Любимая композиция моей жены. Она может слушать ее дни напролет, – командир помолчал, нервно покусывая губу. – Она учитель. Моя жена и сейчас, если еще хоть что-то осталось от прежней жизни, сидит в классе и талдычит детям основы математики. А еще у меня есть двое детей. Старшему, сыну, тридцать. Он врач. Лечит людей, спасает, лишает страданий. А моей дочери двадцать три. Она на седьмом месяце беременности. И, судя по всему, она не успеет родить. Как тебе такое, а? Жена, которая учит, сын, который лечит, дочь, которая продолжает род. Ответь мне на один вопрос – почему они не спасутся?

Старший помощник сидел неподвижно, отвел взгляд к проигрывателю. Рука с картой упала.

– Скажи мне – чем они хуже тех, кто спасется? – все больше распалялся, но терпеливо продолжал командир. – Почему они не достойны того, чтобы их спасли? Я еще понимаю, будь это лотерея. Да, пожалуйста, устройте по всему миру лотерею, розыгрыш, какое-нибудь подобие случайной и непроизвольной раздачи места. Но нет, никто этого делать не собирается. Только несколько тысяч избранных отправятся в космос. А знаешь, кто они? Кто все эти банкиры, политики, олигархи, магнаты? Это горстка ублюдков, убийц и воров. Это отбросы. Первейший мусор, от которого нужно избавляться, который нужно сплюснуть, а не спасать. Лететь на орбиту собрался не цвет планеты, а денежные мешки. Те, кто запросто выкупят места, да и сами челноки. Те, кто расстреляют с помощью своих личных армий рабочих и ученых, и преспокойно будут брюхатить молодых шлюх на своих околоземных яхтах. Потому человечество обречено. Может быть, ты хочешь мне сказать, что это лучше, чем ничего? Или что таков закон джунглей, и выживает сильнейший? Нет, и еще раз нет. Если это люди, если это единственные оставшиеся в живых представители человечества, то грош цена такому человечеству, и ему не место среди остальных цивилизаций.

Собравшись с духом, старший помощник спросил:

– Я могу сказать, товарищ ка…?

– Да, конечно, – раздраженно сказал командир. – Я же просил беседы без званий.

– Хорошо, извините, – сказал старший помощник. – Я все же не могу вас поддержать. Это слишком пессимистичный и однобокий взгляд на вещи. Невозможно знать наверняка, что среди отобранных нет стоящих людей.

– Посмотри на вещи реально, – обреченно развел руками командир. – Процент действительно нужных и умных людей будет минимальным. Потому что у них не хватит денег, хитрости и подлости занять место. Человечество кончит плачевно, превратившись в сборище похотливых подонков. Если людям суждено погибнуть, то надо погибать с достоинством. Не убегать, как крысы. И не отправлять гадов на орбиту. Никто не заслужил выжить, равно как никто не заслужил умирать. Я просто сравняю шансы, для всех. И пусть богатые становятся плечом к плечу с бедными и сражаются за планету.

– Это ужасно, – покачал головой старший помощник. – Это бесчеловечно.

– Это всего лишь справедливо. Всю свою жизнь я сталкивался с несправедливостью. Я видел ее повсюду. Видел, как сильный обижал слабого, как богатый унижал бедного, как власть имущий смешивал с дерьмом бесправного. И теперь я могу искоренить несправедливость раз и навсегда. Восстановить ее.

– И для этого нужно, чтобы все погибли?

– Мы все дети Земли, и мы все обязаны принять свою судьбу вместе и на равных.

– Я могу вас понять, – сказал старший помощник. – Вами движет ярость и отчаяние. Но если вы решите это сделать, то будете ничем не лучше той Стены, что душит нас. Нельзя лишать человечество надежды.

– Мою жену зовут Надежда, – горько усмехнулся командир. – И скоро я лишусь ее, а она лишится меня. И никто никого не спрашивает, можно это делать, или нельзя. Мы все скоро лишимся всего. Кому какая разница будет после конца.

Старший помощник напряженно молчал. Командир встал, вернул иглу на начало пластинки. Затем протянул старшему помощнику бутылку. Тот в несколько глотков допил содержимое, едва обращая внимание на горечь во рту. Вдавив коленом стул, командир поставил опустевшую бутылку на стол. Но руки не отнял. Наоборот, незаметно, стоя вполоборота, закрывая собой, перехватил ее более удобно. Сощурившись, пристально следил за старшим помощником. За линиями его молодого, гладко выбритого, но изнуренного хронической усталостью лица. Отметил четко пульсирующую жилку на виске.

Старший помощник едва заметно подрагивал. Он был погружен в тяжелые размышления, стеклянные глаза отсутствующе смотрели на икону. Лишь взмокшие ладони мелко теребили коленные суставы.

– Ты со мной?

Поначалу он задумчиво покивал головой, затем очнулся и произнес:

– Не знаю, – проговорил хрипло, затем прокашлялся. – Наверно, вы правы. Дайте мне время все обдумать.

Командир не отвечал. Сверлил глазами своего заместителя. Тот наконец посмотрел на командира. Глаза отдавали мертвым стеклом, но ни страха, ни подлости в них не ощущалось.

– Ладно, – выдохнул расслабленно командир и отпустил бутылку. – Через час жду тебя. Обговорим детали.

– Да, хорошо, – рассеянно промямлил старший помощник и поднялся уходить.

– Помни, – строго добавилкомандир, – я рассчитываю на тебя. И…

Командир взял старпома за локоть. Чуть сдавил, но без пережима.

– Ты не можешь меня предать.

Печально кивнув, старший помощник неспешно удалился. Его походка утратила бойкость, была сгорбленной и потяжелевшей.

Когда старший помощник закрыл дверь, командир с ожесточением принялся тереть лицо. Болезненно кривясь, он продолжать утюжить складки. Долго, с едва уловимым скрежетом зубов, он мял и мял кожу. Пока, не начав стонать от дикого жжения, не остановился. Лицо было бордовым, набрякшим, раскаленным.

Он возобновил маятниковое хождение по каюте. Шли минута за минутой. Вдруг он схватил спинку стула и стал равномерно раскачивать стул. Смотря при этом воспаленными, выпученными глазами на икону.

Сдавленным голосом, брызгая слюной, командир ядовито зашептал:

– Убью ведь. Уничтожу. Все уничтожу. Почему ты молчишь? Я же зверь, сущий дьявол во плоти! Останови меня. Дай знак, что ты есть. Дай знак, что смерть – это не навсегда. Что есть наши души, и мы не погибнем безвозвратно. Убей ты меня, тут же, на месте, но покажи себя. Ведь если есть ты – есть и душа. Ведь одной веры мало. Мало! Сколько сейчас людей молятся на тебя? Сколько? Миллиарды! Но ты глух! Ты слеп! Ты равнодушен! Убей меня, чтобы я не убил их. Не дай мне стать зверем.

Командир замер, прислушался. Глубинный говор подлодки. Отбитый угол стола. Рыхлая стопка документов. Стеллажи папок. Статуэтка лобастого и лыбящегося дельфина. Повешенные благодарности и грамоты. Блеск начищенных ботинок, спрятанных под столом. Ручки, линейки, маркеры, карандаши. Горячий воздух из-под ноутбука.

И верная себе икона.

Ничего не происходило, ничего не менялось.

Лишь Луи Армстронг душевно и трогательно лил в этот мир прекрасную мелодию о настоящей любви.

Кипящие волки

***

Я из тех, кто выжил. Из тех, кто все видел.

Нашествие имело чудовищные последствия. Мир до сих пор оплакивает жертв этой неслыханной кровавой бойни. Пропавших без вести уже больше миллиона, и цифра продолжает расти.

Атака была совершена на южное побережье страны, плотно обустроенную курортную зону. Стремительность, неожиданность и общая фантастичность происходящего довершила и без того трагичную мясорубку.

Кто они? Древние потомки борофагов, скрытно выжившие в недрах безлюдных горных массивов? Мутировавший подвид лабораторных псов, выбравшихся на свободу?

Их назвали – кипящие волки. Доселе неизвестный науке вид. Удивительные, страшные хищные звери, появившиеся из ниоткуда, и так же внезапно исчезнувшие.

По размерам они походили на крупных сибирских сородичей, но окрас имели иной – черная, с сероватыми прогалинами, лохматая шерсть. По крайней мере, правилу Бергмана они не подчинялись. Правило гласит, что чем холоднее климат, тем крупнее животное. Тем не менее, кипящие волки возникли, скорее всего, из горной местности средиземноморского края. Большинство ученых склоняются к мысли, что они обитают в глубоких и холодных подземных пещерах. Экспедиции к горному массиву выявили огромное количество штолен, свежих пещер, вырытых ущелий. На сегодняшний день снаряжается группа исследователей внутрь этих явно искусственных отверстий.

О внешности хищников можно судить только из любительских фотографий со смартфонов и рассказов выживших. Из моего рассказа в том числе. Трупы убитых кипящих волков быстро истлели, оставив лишь свалявшийся стог шерсти. Это еще одна особенность, которой пока нет объяснения.

Что еще странно – ни одного живого кипящего волка обнаружить, а тем более словить, так пока и не удалось. И чувство, что мы все отныне в постоянной опасности, не дает спокойно спать.

Я вот спать не могу совершенно. Задыхаюсь, едва заснув, вскидываюсь – мокрый и невменяемый. Мне постоянно снится кошмар. Один и тот же кошмар.

Будто вижу я бассейн. Тот, в котором выжил. Но вижу его со стороны. Низко склонившись над бортом. Солнце жарит нещадно, но мне комфортно. Лишь вода, шепотом плескаясь об кромку, щиплет кожу. Вокруг безмолвно, безлюдно, безлико. Но тишина тревожная. От подобной тишины хочется кричать во всю глотку, чтоб ее разрушить. Это злая тишина.

И вокруг – атмосфера гнетущего вымирания.

Потом я вижу Карину. Она стоит по пояс в воде. Ей страшно, до одури страшно. Я это понимаю, чувствую. Но не испытываю ни малейшей жалости. Она смотрит на меня – широко распахнутыми от страха глазами, остекленевшими, воспаленными. Она будто давно отплакала, отстрадала, ее руки безвольно колышутся под водой. Ее плечи бордовые от глубоких ожогов.

А я стою, склонившись у бассейна, и наблюдаю за ней. Неотступно, пристально наблюдаю. И в момент, когда я хочу приблизиться – я чувствую, что это не просто желание быть рядом. Это желание настигнуть. И желание схватить.

Вот тогда я и просыпаюсь.

***

Наспех позавтракав, мы вернулись в номер, набили пляжную сумку и собрались на пляж. Я уныло наблюдал, как Карина долго надевала купальник, не выдержал, сел на край кровати и демонстративно вздохнул.

– Я прям стареть начинаю, – язвительно заметил.

– Тебе тяжело минуту подождать? – возмутилась Карина. – Мне плечи намазать надо, смотри, как покраснели.

Я промолчал. Ей постоянно нужно было что-то делать, а мне постоянно приходилось ждать.

Наконец-то мы вышли. Из ресторана слышалась посудная возня, несмолкаемый гомон, а ушлые постояльцы разбрасывали полотенца по шезлонгам вокруг бассейна, резервируя. Выйдя из отеля, мы наткнулись на заядлых местных – продавцов всякой местной или китайской дряни. Они окликали нас по инерции, машинально, на врожденном торгашеском рефлексе. Словно обязательный, но осточертевший и никому не нужный ритуал. С началом второй недели отдыха я перестал обращать на них внимания, хотя поначалу смущался, улыбался, отнекиваясь в ответ. А затем просто отмахивался, как от назойливых обезьян.

Как все же быстро человек способен черстветь.

До полуденного зноя было еще добрых три часа, но солнце уже обрушивало жгучий ультрафиолет с рьяной фанатичностью. Добравшись до пляжа, мы запрели и заморились.

Десятки тел уже плавились и невидимо горели. Задниками шлепанец разбрасывая накалившийся песок, мы поблуждали, поспорили, – и все же выбрали компромиссный свободный участок. Я бросил сумку, стянул с плеча завернутый, сложенный зонт. Карина села над холмиками песка и отрыла канавку. Я воткнул в нее белый металлический стояк с пластиковым острием, присыпал горячим песком, на стояк посадил шляпку зонта. Отточенные за неделю движения, настолько привычные, что я мог делать это с закрытыми глазами, даже на время. Мне хотелось поскорее окунуться в воду, потому я недовольно кривился. Карина неспешно, обстоятельно расстилала пляжные полотенца, поправляла края, струшивала крупицы, греблась в сумке.

– Мы участвуем в конкурсе? – сухо спросил.

– Я не хочу сидеть кое-как.

– Пойдет? – я рассматривал созданный зонтиком овал тени.

– Да, спасибо, – миролюбиво ответила Карина.

Я не стал ее дожидаться. Скинул пропотевшую рубашку, кепку, очки. У насыпи из пестрых камушков, похожих на яйца доисторических любвеобильных ящеров, оставил шлепки. Вода обожгла прохладой. Я медленно продвигался вперед, ощупывая твердую, сбивающую гладь камней. Будучи по колени, обернулся, сощуренно выискивая Карину. Она, придирчиво всматриваясь вниз и подняв для равновесия руки, шагала осторожно и плавно. С легким укором взглянула на меня. Вздохнул, поплелся обратно, подал ей руку. Она крепко схватилась.

– Достали эти камни, – ворчливо заметила.

– Дальше будет чище.

Море покрылось мелкими морщинами. Подпекаемый солнцем, ярко выбеливающим ландшафт, я шел по покатому дну. Долго и постепенно погружался в воду. Совершенно не понимаю людей, что сходу бросаются нырять, толком не почувствовав температуры. Никакого удовольствия и самосохранения. Моржи арктические.

Карина уже окунулась, проплыла немного, а я только решился оттолкнуться и прогрести пару метров. Вода была бодрящей, восхитительной. Как по мне, нет ничего лучше, чем купание в море. В подобные моменты я будто чувствую связь с далекими предками-амфибиями, что в древности вышли на берег и эволюционировали в человека.

– Блин, глаза щиплет, – пожаловалась Карина, часто моргая.

– Не три только. Хуже лишь будет.

– Угу.

Рядом проплыла бабушка в широкополой панаме с бантом и густо-сиреневыми веками.

– Как тебе? – ухмыляясь, почти незаметно махнула головой Карина.

– Модница. Так и хочется за пяточку ухватить.

Отморгав соль, Карина предложила проплыть на глубину.

Мы долго резвились в теплой окутывающей влаге. Добрались до оградительных буйков. Мелкие волны давали ребячливые пощечины, оставляя жгучую соленость в глазах. Сквозь рыхлое жидкое зеркало я высмотрел, как угловато двигался косяк рыбешек. Затем, глотнув буруна, тошнотворно зафыркал, сплевывая вязкие плевки.

– Какой же это кайф… – мечтательно протянула Карина и растянулась в улыбке, всплыв животом вверх и подставив лицо солнцу.

– Да, есть такое.

– Так хочется жить у моря.

– И зарабатывать на жизнь продажей магнитиков.

– Ну почему сразу магнитики, – деловитым тоном сказала Карина. – Я могу, например, устроиться администратором в каком-нибудь отеле. Английский я знаю неплохо.

– А я кем? – перебил, зная, что эта волынка может длиться до вечера.

– Ну, не знаю. Водителем автобуса.

– Возить этот пьяный сброд? – спросил я, указывая на пляжников.

Она пожала плечами, закругляя беседу. Я отвернулся. С расстояния пляж казался умиротворенным и лишенным базарной суеты. На мелководье по-прежнему барахтались и верещали дети, на шезлонгах грилировались курицы, а дядьки стояли и оттопыривали животы. Железные трубы удерживали натянутые тенты. С пирса неуклюже спрыгивал молодняк.

Ослепленный солью и сиянием пляжа, я сощуренно любовался, как, поддетые дымкой, гордо и грозно возвышались вдали горы – с каменистыми верхушками, с комами обросшей зелени по бокам.

Вскоре Карина заявила, что устала, и поплыла к берегу. Я сопроводил ее до камней, бьющих ноги при накате волн, придержал к самой прибрежной гальке. И с шумным плеском рванул назад. Жмурясь, отплыл задом на глубину и понаблюдал за Кариной. Она обходила лежбища, сально блестя лопатками и вальяжно перекатывая ягодицы. Я самодовольно отметил, что ее подтянутая фигура, как бы она мне не приелась, выгодно отличалась от всех тех топорных конструкций в купальниках, что праздно шастали и шкварились поблизости. От всех тех страшных девушек, что выползали на берег наподобие увечных крабов.

Ведь, как ни крути, именно на пляжах обнажается вся суть женского тела. Скрыть мало что удается. И каракатичность, непропорциональность, неухоженность открывается во всей красе. И не могу сказать, что меня это очень радует. В городе, когда на девушке или платьице, или шортики – остается место для воображения. И ты всегда приукрашиваешь внешность, дофантазируешь в плюс, наделяешь ее в мыслях лучшими чертами, чем оно может оказаться на самом деле.

Перед взором проплыла фыркающая девочка в шляпке. Имея на плечах спасательные бицепсы, она дергано торопилась догнать мамашу, величаво, как танкер, бороздившую морскую гладь в сторону говоривших. Там женщина с белесым от крема носом громко доказывала прелести выбранной экскурсии. Остальные, три мерно качающиеся на волнах прилизанные головы, похожие на спички-переростки, слушали с затаенной скукой.

Зыбь укатилась, и я неподвижно повис под радостными лучами морского солнцепека, в ласковой стеклянной толще. Только иногда шевелил ногами, сохраняя равновесие.

Выпрямившись, поднатужился и помочился. Моча расширялась и по-родному обдала теплом бедро. Девушка в белом купальнике залезла на матрас, выставив свою заднюю часть для загара. Мне детально было видно складчатое ущелье, зажеванное трусиками, между ног.

Как заблудившийся кит, рядом проплыл мужик. То погружаясь, то выныривая. У него смешно торчал на макушке хохолок слипшихся волос. Слизистая его носа добротно очищалась, отчего ему приходилась зычно отхаркиваться. И тут же расплескивать рукой сгустки.

На побережье царил многоголосый гул, пересекаемый иногда окриками и пискливыми визгами. Народу коптилась тьма. Все новые порции пляжников прибывали, навьюченные сумками и рюкзаками. Пляж был забит телами, зонтами, подстилками. И ряды разноцветных въетнамок мирно ждали купающихся.

Почти никого из них уже нет в живых.

***

Наплававшись до изнеможения, я выгребся на берег. На ходу отплевывая вязкую соль. Незаметным движением подправил плавательные шорты, чтобы их прилипшая ткань не сильно очерчивала скукоженное хозяйство. Стекающий потоками, плюхнулся на свое полотенце. Карина лежала на животе и читала книгу.

– Ты тут цирк пропускаешь, – доверительно заявила.

Неподалеку от нас бывалая, обваленная целлюлитом женщина в серебристой, будто чешуйчатой, кепке склонилась над сидящим на шезлонге мужиком и чихвостила его. Внятно, с огоньком. Придирчиво наклоняясь и вталдычивая с гадкой жестикуляцией. У мужика был вид второсортного бомжа-алкоголика.

– Когда забыл закусь, – произнес мысль вслух.

– В рыбу там не превратился? – не оборачиваясь, с иронией в голосе спросила Карина.

– Один плавник, и тот поник.

– Плавник? Он что, грести тебе помогает?

– Он мне во всем помогает.

– Ну да, кто бы сомневался, – она приподнялась на локте, закопошилась в сумке. – Воду будешь?

– Можно.

Пока Карина пила, я спрятал глаза под очками.

– О, твоя ундина выходит, – мелко кивнула головой.

Я осторожно обернулся. Огромная бабища, плавно покачиваясь, вышла на берег. Ее двойной живот, прелестно втиснутый в закрытый купальник жгучего ультрамаринового оттенка, рыхло трепетал. На ней была белая панамка. Она остановилась, капли жемчужно переливали на солнце. Кокетливо накрыв кряжи плеч кофейным парео, загорала. Ноги, эти колонны дорического ордера, погрузились по щиколотку в песок. Грудь плавным бугром спадала на первый живот. Первый живот был похож на проглоченное и переваренное ведро. А второй – смазанной жировой террасой – нависал над лобковой долиной. Каждая складка хранила свой личный секрет, каждая впадинка незначительна и шальна, как улыбка незнакомки.

Округлость ее форм обязывала взор к размытости остального пейзажа.

Затем она грузно выложила свое тело на покрывальце. И животы сомкнулись. Теперь это было похоже на ядовито-синий курган, захоронивший блоки пищи, что возвышались над пляжем, как маяк.

– Глаз не оторвать, – сказал, убедившись, что она замерла.

– Не то слово. Вот интересно, как жирные занимаются сексом?

Я под новым ракурсом взглянул на женщину, превращенную в бесформенную расплывшуюся глыбу плоти, и не нашелся что ответить.

– Может, как рыбы. Мечут икру, а самцы орошают.

– Та ну, я серьезно. Посмотреть бы, как они пристраиваются друг к другу. Наверно, он всегда сзади. Она на четвереньках. Он подбирает живот, выкладывает ей на поясницу – и как-то уже пытается всунуть.

– Фантазия разыгралась у тебя.

– Представляешь, как они трясутся во время этого. Как желе.

Дребезжа винтами, низко над нами прогрохотал вертолет. Где-то поблизости находилась посадочная площадка. Карина недовольно скривилась – шум заставил ее замолчать. Затем протянула воду. Бутылка еще хранила остатки прохлады. Надпив, смыв соль и увлажнив горло, я запрятал бутылку обратно.

– Надо бы тень поменять, – сказала.

– Ладно, – вздохнул.

Пока я возился с зонтом, нас окликнули:

– Привет теннисистам!

Оглянулись. Одессит. Он входил в тройку лидеров по дефективности. Высокий, узкоплечий, костлявый и сутулый. Поросшая редким волосом впалая грудь, худые и длинные конечности, мохнатый понизу живот. Зубы по-лошадиному крупные и кривые, с желтым никотиновым налетом. Туловище, будто панцирь насекомого. И в целом он напоминал изголодавшегося неандертальца в плавках.

Прошлым вечером мы до глубокой ночи резались в настольный теннис, там и подружились. Развлечение для бедных.

Мы потом полночи обсуждали его потную, рахитичную грудь, на которой сваленные волосы причудливо разрослись в форме звезды.

– Салют, – я улыбнулся и махнул рукой. Он потопал дальше, с женой, на удивление миловидной женщиной в закрытом купальнике, в поисках шезлонга.

Пляж кипел деятельностью. Возникало ощущение, что попал на парад уродов. Доморощенная, отвислая, как старая корова, мамаша фотографировала плоскогрудую школьницу. Та прыгала, растопырив руки, нелепо забегала в воду, подкидывала горстями воду. При этом натянутая улыбка, похожая на клоунскую гримасу, не сходила с ее напряженного лица.

Погрузив ноги в воду, в некотором отдалении на песке расположилась бабка. Она напоминала древнюю черепаху, что вылезла на берег и теперь безвольно сидит на месте, не в силах вернуться под воду. Жирная, мосластая, как оплывшая воском свеча. С купальника вывалился кусок сиськи, похожий на носок. Вокруг бегали две мелкие девочки, оглушая бабку криками и заливистым смехом. Чуть поодаль сидел третий малой, совсем еще шкет. Он был с головы до ног облеплен сырым песком. Над ним стоял дед и сосредоточенно, будто газон поливал, обмывал внучка из водяного ружья. Внучок при этом дико верещал.

На морском жидком блюде колыхались лишь головы.

Слева, сквозь потные тела пузачей и целлюлитных кикимор, я подметил двух симпатичных девушек. Три дня назад они поселились в нашем отеле, и теперь расстилали лежаки на горячем песке. Молоденькие, ухоженные, уже изрядно посмуглевшие. Одна из них, худенькая и с явно накачанными губами, была покрыта разноцветными татуировками. Я наблюдал, как она снимала коротенькие джинсовые шортики, обнажая черные купальные трусики, тряпочкой закрывающие разрез ягодиц.

Вторая была дурнушней, откормленней, с носом, как у какаду, но в целом тоже ничего. Я подумал тогда, будь я тут не с Кариной, а с другом, обязательно подскочил бы купаться, параллельно знакомясь с курортницами.

Неосознанно вздохнув, я глянул на ничего не подозревающую Карину. Давно изведанные очертания ее тела сейчас расплющились по полотенцу, напоминая вздувшийся блин. Он читала, рассеяно ковыряя пальцем ноги в песочных залежах. Возле прорытой рытвинки выглядывал смятый окурок. И я вспомнил, что хочу покурить.

– Где ты сейчас читаешь? – спросил, затягиваясь.

– Как они прессуют Ральфа.

– О, самое интересное скоро.

– Надеюсь, – уклончиво заметила Карина.

– Нудно? – спросил я догадливо.

– Честно говоря, есть немного, – призналась. – Повелась на твой совет, классика, нобелевка, всякое такое. Теперь уже надо добить.

– Та брось, чего мучиться.

– Не могу. Я других книг не взяла с собой.

– Ладно, больше не буду советовать. Сама выбирай.

– Чего ты злишься сразу? – обиженно произнесла. – Я виновата в том, что мне не нравится то, что нравится тебе?

– Дело не во мне, – терпеливо ответил. – Просто это признанный мировой шедевр.

– Значит, я дура! – огрызнулась. – И ничего не понимаю в признанных шедеврах!

– Глупости говоришь, – мягко сказал. – Я совсем не это имел в виду.

– Конечно, глупости. Что же я еще могу сказать…

Я молча докурил. Встал, чтобы окунуться.

Через время ко мне присоединилась Карина. Насев на спину, принудила покатать. Обиды как не бывало.

Все это время я мельком поглядывал на тех курортниц.

***

Вдоволь накупавшись, мы решили вернуться в номер. Назревал душный полуденный зной, и не сгореть до трухи под этим солнцем было задачей нелегкой.

Рассекая раскаленный воздух, мы добрались до отеля. В томном мареве колыхались горные гряды, зеленые, величавые, безмятежно усопшие груды камня. Никто и подумать не мог, какая смертельная опасность таилась в них.

В номере мы поочередно сходили в душ – смыть соль и успевший просочиться пот.

Кое-как вытершись, я завалился на кровать, застеленную местными безмолвными трудягами. Гудел кондиционер, воздух был терпим и сносен. Я взялся за телефон, давая волю отдыху. Вышла Карина, с грохотом открыв дверь.

– Блин, я, похоже, нос спалила, – уткнулась перед зеркалом. – Надо срочно намазать кремом.

Я продолжал листать новостную ленту.

– Глянь, загар хороший? – приспустила полотенце, давая сравнить линию незагорелой под трусами кожи.

– Угу.

– Ты даже не смотришь! – возмутилась.

– Я уже сто раз видел.

– Слушай, я, кажется, поправилась, – задумчиво произнесла. Взяла в складку бедро. – Жопу отъела, галифе нарисовалось… Ты вообще не обращаешь на меня внимания!

– Да все нормально, успокойся.

– Приедем домой, гимнастикой займусь, совсем запустилась. Не нравится мне это.

– Сколько раз я уже слышал подобные угрозы, – с иронией заметил.

– Так, лежебока, давай взбодримся, – задорно предложила. Я огляделся. Завернутая в белое махровое полотенце, Карина плеснула в стаканы привезенный виски. Затем долила пепси.

Выпив, Карина стала приставать, и мы занялись сексом. Это длилось недолго, у меня не было особого желания трудиться. Но ее, похоже, это не огорчило. Довольно промурчав, она потянулась и прижалась ко мне.

– Извини, что я ругалась, – тихо проговорила. – Сама не знаю, что на меня нашло.

– Пустяки, – заверил.

– Мне очень хорошо с тобой. Спасибо тебе за отдых.

Никогда не знаешь, как реагировать на подобные фразы. Они обезоруживают. Они зачастую показывают тебя с того ракурса, который сам в себе не замечаешь.

И единственный доступный мне выход, это отшутиться.

– Отдых – слишком громкое слово, – сказал добродушным тоном.

– Дурень, – с наивной обидой приподнялась и мягко ударила меня в плечо. – Невозможно с тобой серьезно поговорить.

– Ложись, отдыхай, – потянул ее к себе. – А то в нашем возрасте от таких резких движений голова закружится.

Вскоре мы заснули, расслабленные и утомленные.

***

Проснулись далеко за полдень. Жара оседала, солнце оторвалось от верхушки неба, и можно было выходить. Карина помыла виноград, и мы решили съесть его у бассейна.

Перед выходом она спохватилась, вернулась и долила в бутылку воды.

– Зачем? – едко заметил я. – Тебе что, половины не хватит? Номер же под боком.

– Мне так спокойней. Если мало воды, я начинаю нервничать, и мне постоянно хочется пить.

Я раздраженно вздохнул. Я и представить не мог, что подобная предусмотрительность спасет нам жизнь.

Чудом отыскав два свободных шезлонга, и то один мне пришлось тащить с другого конца, мы улеглись перед бассейном.

Большая часть людей распластались на шезлонгах, подобно контуженным тюленям. Солнце вытягивало остатки влаги, высушивая и дубя. Нас окружали пузатые. Пузатые всех форматов. Отовсюду, с каждого шезлонга, под каждым зонтом, расширяя границы бассейна и вминаясь вглубь плитки. Дряблые, обвисшие, морщинистые, складчатые, напряженные, сдутые, рыхлые.

Степенно выйдя из воды, перед нами припарковался дед. Мы замолчали, внимательно следя за ним. Седой, дряхлый дедуган. Закинув руки за голову, выгнувшись дугой, что грудь с налипшей порослью оттопырилась – принялся загорать. Весь будто пожеванный, стянутый местами в комки плоти.

– Кое-кто забыл камушки с трусов высыпать, – тихо заметила Карина.

И вправду – в голубоватых трусах деда слишком много всего накопилось. То ли яйца отвисли и разбухли от земного тяготения, то ли член у него колбасный. Бугристая выпуклость удручала и притягивала взор.

– Похоже, наши отношения уже не будут прежними, – заметил я.

– Это очень серьезный удар по твоей репутации, признаюсь, – серьезно сказала Карина и засмеялась.

Дедуля с деланным равнодушием поглаживал пузылко, ласкался солнечными лучами, закрыв лицо.

Я закурил. Попивал вискарь из стеклянных стаканчиков, взятых из номера. Играла зубодробильная попса. Дед утомился стоять и залег бочком на шезлонг. Подперев голову рукой, глазел на парочку, ворковавшую возле стальной лестницы. Она – с острыми плечами и всаженной в туловище башкой, подкопченная до черноты, – хохотала, словно припадочная. Он – бойкий парень с широкой, покрытой прыщами, спиной, – притапливал ее.

Какие-то калеки, редко замечаемые, непринужденными истуканами стояли по шею в воде.

Сракатая, пыхтящая, шишковидная, как вздутое тесто, баба бережно спускалась в воду.

– Мне вот интересно, – заявила Карина, – почему у мужиков животы тугие и надутые, как барабаны, а у баб обычные, свисающие жирком пузыла? Нет, я не спорю, и у мужиков бывают свисающие. Но чаще попадаются такие, будто он шарик воздушный проглотил. Вон, посмотри на того.

Я проследовал взглядом за ее кивком. Мужчина с животом-барабаном стелил полотенце на шезлонг. Казалось, если проткнуть иглой – живот оглушительно лопнет и мужчину унесет по ветру из отеля.

– Может, это пивные мозоли.

– Так ведь и женщины не меньше пиво хлещут. Но ни у одной нет такого. У них виснет.

– Думаю, дело в гормонах, – предположил я. – У женщин природой заложено беременеть и рожать. А для вынашивания потомства нужны жиры, вот они и откладываются. У мужчин же, скорее всего, от обжорства раздувает желудок.

Не доев отобранную гроздь, я ощутил, как скрутило живот. Давящий, требовательный спазм.

– Мне нужно в номер сходить, – сказал, вставая.

– Хорошо. Я чуть поваляюсь и купаться пойду.

Я спешно вернулся в номер. По дороге обогнал новобранцев – белобрюхих, подпаренных, с тарахтеньем тянувших чемоданы.

В номере воздух был влажный и паркий. За считанные мгновения сделал дело. Распахнул балконную дверь, чтобы вытянуть из комнаты ядреный запашок. Решив подождать, пока проветриться, присел на затененном, уединенном балконе.

Вид не отличался изысканностью – внизу кусты и апельсиновые деревья, под которыми находился склад под открытым небом. Пустые ящики, сачки для сбора мусора с бассейна, бутли с-под воды, кольца шланга. Однажды мы наблюдали, как в тех чащах бродила черепаха. Впереди была бетонированная стена нашего отеля, за ней дорога, и еще одно большое здание. Судя по узким окошкам и безлюдности, постройка нежилого типа.

У соседей развешаны купальные принадлежности, шумел кондиционер. Справа, огибая угол отеля, угадывался бассейн. Кто-то с внушительным грохотом упал в воду. А слева, в прорези между домов, открывалась часть горы, похожая на свалявшийся бок овцы.

Закурил, что еще оставалось делать. Было радостно и уютно на душе. Праздное ничегонеделанье, сплошной и беспробудный сибаритный образ жизни расслабляли и окутывали мягким безразличием.

Потрогал плечи. Сухие, шершавые, покрытые родинками и мелким шелушением. Попробовал выдушить прыщик. И в этот момент, расхлябанно отдыхая, я глянул в сторону гор.

И что-то там было не так.

В небе было множество черных точек, прямо над дымчатой зеленью. Россыпь точек густела, нарастала, обретая черты. Несколько секунд – и огромное, несметное скопление птиц бесшумно пронеслись над побережьем. Они направлялись на юг, в сторону моря.

Зрелище вызывало необъяснимые, а потому тревожные предчувствия. Птиц было так много, что на некоторое время над курортом нависла тень.

Птицы быстро скрылись из виду. Я наблюдал, как они таяли в неверном горизонте. Дрожащими от неясного волнения руками достал сигареты и закурил еще одну. Постепенно успокаиваясь, я пристально всматривался в зеленые холмы гор. Там не было ничего нового, ничего необычного.

С разных отелей грохотала музыка, создавая какофоническую муть. Местный трудяга деловито крутился возле ящиков, не подавая ни малейших признаков страха. Все шло своим чередом.

Затушив окурок в пепельнице, я хотел было уже покинуть балкон, как нарастающий шум привлек мое внимание. Растительность гор вдруг начала взбудоражено сотрясаться, ветви заходили ходуном. Было совершенно безветренно, и потому вдвойне удивительно. Да и на ветер не было похоже – деревья дергались разрозненно, хаотично, будто их снизу что-то или кто-то с силой трясли.

И тут началось.

Сначала резкий, дикий вопль. Он звучал далеко, едва перекрывая музыку. За ним новые, другие. Грохот бьющихся машин – и тут же завывание сигнализации. С гор волной накатывал шум панической суматохи и ошалелого бега.

У меня душа ушла в пятки.

Лихорадочно соображая, я выскочил из номера. Выронив пластик, я спохватился поднять и все же закрыть за собой дверь. Спустился на негнущихся ногах вниз, побежал к бассейну. Тут рьяно играла музыка, заглушая другие звуки. Царила атмосфера спокойствия и праздности.

Я заорал, махая руками. Выискивал глазами Карину. Люди рядом шарахались от меня, отступали в сторону, будто я психически неуравновешенный. Наконец заметил ее. Она беспечно плавала в бассейне и не слышала, что я ее звал.

В то мгновение, когда Карина обратила на меня внимание и, перестав плавать, уставилась в немом удивлении, я тоже внезапно остановился. Она глядела куда-то за мою спину – сначала недоуменно, оторопело. А затем, спустя секунду, я увидел, как ее лицо исказилось в страшном крике.

***

Не могу точно сказать до сих пор, на кого они были похожи больше – на собаку, на волка или на медведя. Гибрид, помесь всего, и в то же время нечто новое. Их атака была бесшумной и внезапной, и урон оттого нанесен ужасающий.

Тем, что я выжил, я обязан невзрачному безымянному мужичку – он стоял как раз между мной и нападавшим кипящим волком. Первые звери, перескакивая через стены, обрушились на отель с хладнокровной жестокостью. Они выбирали жертву, впивались в нее, и утаскивали обратно. Еще одна особенность, которой нет объяснения – ни один кипящий волк не зарился на чужую жертву, на того человека, которого уже кто-то ухватил.

Кипящий волк ринулся на мужичка, повалил его прямо у моих ног. Рывком рванул челюсть и часть шеи. Хрустнуло, хлюпнуло брызнуло горячей кровью. Мужичок с месивом вместо лица, где выделялись выпученные глазища, что-то напоследок пробулькал. Я робко пятился назад, задыхаясь и просто не веря в происходящее. Пробегавшая перекошенная женщина толкнула меня локтем, и, если б не натекшая лужа от мужичка, я бы не поскользнулся. А так, вскрикнув, я грохнулся в бассейн.

Тут же, наглотавшись воды, подскочил на ноги. Чье-то дрожащее, взвинченное, ревущее тело прижалось ко мне, и я машинально обнял, чувствуя, что это была Карина.

Мы замерли в ступоре. Просто стояли и наблюдали. Нашему взору открылась ужасающая, муторная картина ада. В растущей панике и сутолоке, вопя и моля, десятки людей в плавках и купальниках пытались убежать, скрыться, сохранить себе жизнь. А среди них рыскали огромные пепельно-черные звери, вгрызаясь в того или иного, разрывая плоть, перебивая кости с гадким хрустом. И люди, один за другим, замирали, схваченные. Истекая кровавыми ошметками, уволакивались прочь.

Клубная музыка продолжала играть. Создавалось впечатление какого-то гротескного, психического фарса. Будто все происходило не на самом деле. Будто спутали декорации для фильма ужасов, и этих страшных, но дрессированных, с налепленной шерстью собачонок вот-вот уведут за кулисы или в вольер.

Ведь окружающая нас природа, пусть и огромна, пусть и разрослась давным-давно до невообразимых масштабов, сейчас уже выучена, обследована и зажата в тиски. И ничего в ней больше не в состоянии особо удивить. Ничего не в состоянии быть скрытым и непонятым, а тем более – устроить массовую гибель.

Мы привыкли, что с нами ничего страшного не происходит, что, как и раньше, мы лишь сторонние наблюдатели. Все – вымысел. Игра. Театральная постановка. Розыгрыш для ютуба. Съемочный процесс.

Выросшие на фильмах, нам казалось, что все происходило по навязанному сценарию. И смерти казались артистичными, карикатурными, дилетантскими – схватил зверь человека и унес куда-то. Вот как нелепо придумано. Мы чувствовали налет фантастичности, ирреальности происходящего. Смерти казались нелогичным и возмущающим вмешательством в наше личное пространство.

Где-то в уголке сознания я до конца не верил в то, что вижу. Убеждал себя, что все или иллюзия, или розыгрыш, или трудный квест. Что скоро все наладится – истечет отведенное время, покажутся организаторы, уберут бутафорию и нацепят ошейники на зловещих, но дрессированных и безобидных волков.

Все должно было вот-вот закончиться. Но не кончалось.

Мы видели, как несколько людей упало в бассейн. Одного из них, женщину средних лет – я помнил как стервозную и надменную барышню, рассматривающую блюда в отельном ресторане с презрительной миной, – кипящий волк прямо-таки выдернул из воды. Она размашисто выгребалась после неожиданного прыжка, и зверь точным движением сомкнул зубы выше локтя. Женщина заверещала, от боли и страха, но зверь перехватил ее в бок живота, и она, прыснув ярким алым, затихла.

С посадочной площадки взлетал вертолет. Это было слышно по приглушенному рокочущему гулу. Мы видели, как он поднялся, и как за шасси вцепился кипящий волк. Вертолет пьяно повело в стороны, но пилот отчаянно боролся с управлением. Машина надвигалась прямо на нас, я ощутил, как Карина болезненно сдавила мне ребра.

Сероватый на солнце кипящий волк показался на крыше нашего отеля. Пронесся и легко оттолкнулся от настила, метнулся в кабину вертолета, разбив стекло. Вертолет тут же отреагировал – с оглушающим утробным ревом накренился влево и пропал из виду. Через секунду послышался взрывной гром, отчего земля вздрогнула. В небо взметнулись черные клубни дыма.

***

Не прошло и минуты, как все прекратилось. Мир замер. Заводная музыка рвала тишину, где-то вдали надрывалась сигнализация, но человеческие голоса затихли. Два волка стояли у борта бассейна. Склонив морды, они внимательно следили за нами. Мы с Кариной инстинктивно отодвинулись к центру. Кроме нас, еще были выжившие. Все вместе, мы сгруппировались и с отчаянием ждали, что будет дальше.

На территории отеля еще бродило несколько волков. Они вели себя, как домашние питомцы. Один вальяжно улегся в тени апельсинового дерева, возле наших шезлонгов. Еще один обнюхивал ствол пальмы.

Несколько мгновений, а может и часов, мы стояли неподвижно. Время утратило свой обычный ход. Кипящие волки словно гипнотизировали нас, вводили в ступор. Большая их часть уже скрылась с добычей. Но не все. Те, что остались, расхаживали по решетчатым сливам бассейна. Один из них, с серыми пятнами на взъерошенной холке, склонился к воде и пристально смотрел исподлобья.

Пылал, разнося жирные тучи дыма, огонь с упавшего вертолета.

Картина того жуткого погрома стоит у меня перед глазами до сих пор. Кляксы крови на шезлонгах, кляксы крови на смятых полотенцах и брошенных одеждах. Пластик ключа в отблесках малиновой лужицы. Перевернутый тапок. Пустой одноразовый стаканчик дребезжит от легчайшего дуновения. Осколки стаканов, разлитый виски и копошащиеся муравьи. Тряпка прокусанного спасательного круга плавает в порозовевшем детском бассейнике. Плиточный скол в аккурат под лапой зверя. Колышется белый наушник, свисающий с шезлонга. Крошево солнцезащитных очков. Книга на столике, оставленная развернутой – обрызганные страницы разбегаются с тихим шелестом. Давно дотлевшая сигарета склонилась в пепельницу. Горкой свернутое цветастое парео.

От людей остались только вещи – еще свежие, остро помнящие потребность в себе, робко замершие в позах ожидания.

Из оцепенения нас вывел рядом стоящий человек. Это был одессит, хорошо знакомый по вечерним боям в пинг-понг. Он брызнул водой по ближайшему из зверей. Тот недовольно оскалился, посторонился. Мы очнулись, встрепенулись, в ужасе переглянулись. Карина обхватила и чуть ли не вмялась в меня.

Я был готов прибить одессита на месте, чтобы не провоцировать зверей.

– Они боятся воды, – со злорадной ухмылкой прошептал одессит. – Тут они нас не достанут.

– Не достанут? – переспросил я, туго вникая в смысл сказанного. Карину мелко сотрясал озноб. Оправившись от шока, она принялась без устали плакать.

– Нет. И даже не куснут.

– Мы не умрем? – с мольбой в голосе прошептала Карина.

– Ну что ты, – ласково сказал. – Нас спасут. И никто больше не умрет.

– Я не хочу умирать, – промямлила сквозь слезы Карина.

– И я не хочу. Мы выживем.

– Точно?

– Точно, вот увидишь.

– Их так много, – опасливо оглянулась Карина.

– Не так уж и много. Обычные волки. Просто очень голодные. Нас они не тронут.

– А тех, кого они унесли – мертвы?

– Я не знаю.

– Откуда они вообще взялись?

– Без понятия.

– Это разве волки? – дребезжащим голосом расспрашивала Карина. – Как-то не похожи. Разве волки могут так выглядеть?

– Похоже, что могут.

– Они ведь не нападут на нас?

– Думаю, если б могли, то уже напали б. Так что мы в безопасности, не бойся.

– Нас ведь спасут?

– Обязательно.

– А когда?

– Откуда ж я знаю.

Позади тоже перешептывались. Я пытался вслушаться.

– А если эти волки?

– Тихо, помолчи! – прикрикнул я, и Карина всхлипнула. – Все будет хорошо. Просто помолчи немного.

– Что ж, тогда будем сидеть тут, – между тем говорил молодой мужчина. Я обернулся. Он тоже обнимал свою барышню. Они оба были округлыми, толстыми, как объевшиеся питоны. У барышни с-под купальника гармошкой нависали складки.

Еще, помимо нас с Кариной, одессита, парочки пухляков, в бассейне оказались всего двое – малолетний пацан и девушка в татуировках. Та самая, что с подружкой на пляже вихляли задами.

Позже, ночью, она рассказала, что на ее глазах волк вырвал икру подружки, обнажив сочащийся фарш, встряхнул, разбив голову об плитку, и быстро упер прочь.

– И сколько мы здесь протянем? – недоверчиво спросил я.

– Сколько нужно, столько и протянем, – сухо ответил одессит.

– Долго на таком солнцепеке нам не выжить.

– Хорошо, тогда твои предложения, – язвительно поинтересовался одессит. – Может быть, в номера переберемся? Включим кондиционер, на кровати поваляемся, телик посмотрим. Давай-давай, задай нам планку, где и как нужно правильно ждать спасения. Правда, боюсь, ты и до борта не успеешь добраться.

– Нет, я не это имел…

– Не дергаемся и ждем, – спокойно перебил меня одессит. – Спасатели однозначно прибудут, это вопрос времени. Наша задача – создать наиболее комфортные условия из того, что имеем.

– А имеем мы лишь воду, – не удержался я сыронизировать.

– Слушай, твою грандиозную идею мы уже знаем. Так что дерзай смело.

– Нам нужны конструктивные предложения, – поддержал одессита пухляк, пренебрежительно глядя на меня. – А спорить и демонстрировать свой скепсис давай будем потом.

Одессит нахально выпучил глаза и ждал. Я покачал головой и отвернулся.

– Итак, – одессит покровительственно оглядел выживших. Мы стояли кружком, время от времени посматривая на волков. – Будем надеяться на лучшее, но подготовимся к худшему. Здесь мы в безопасности, исходим из этого. Не знаю, как долго они будут выжидать нас. Может, час, может год. Так или иначе – мы должны продержаться как можно дольше.

Пухляк согласно закивал. Его голова напоминала двухлитровую банку, обтянутую кожей и посыпанную сверху волосами.

Одессит продолжал ораторствовать:

– Я насчитал их семь. Подозреваю, что их количество зависит от количества людей. Так что, не хочу огорчать, но всем нам уготована своя тварь. Действовать нужно в команде, сообща, – одессит внушительно посмотрел на меня. – От слаженности каждого зависит сохранность всех.

Я с трудом сдержался, чтобы не высказать мушкетерский лозунг. Так глупо и напыщенно звучали все его фразы.

– Потому нам необходимо обустроиться, – сказал одессит. – Где-то отдыхать, во-первых. Долго на ногах мы не простоим. Защита от солнца, это два. Сгорим тут в два счета, как черти.

Едва он это сказал, я ощутил, как пощипывало плечи. Даже поверх недельного загара проступила краснота. У Карины кожа в тех местах, где я не обнимал, обрела угрожающий бордовый оттенок.

Выходит, мы уже и так достаточно долго стояли истуканами в бассейне.

– И еще, – между тем говорил одессит, – нам нужна вода. Без воды нам совсем гаплык.

– А это что? – раздраженно сказал я и ляпнул ладонью по поверхности воды. – Воды у нас завались.

– Эту воду пить нельзя, – терпеливо объяснил одессит. – Она очень хлорирована. Тебя затошнит и вздует. Хотя если ты собрался отправиться в номер – не беда.

Пухляк с ухмылкой посмотрел на меня. Я отвернулся, бережно прижал Карину, глянул на остальных. Пацан и красотка, казалось, мало вникали в наши перепалки. Они стояли чуть в стороне и плакали. Он безвольно опустил руки и понурил голову, а капли крупицами падали в воду. Она же закрыла лицо ладонями исдавленно всхлипывала.

– Вокруг нас полно шезлонгов. Если выставить их один в один, наподобие конструктора, то можно соорудить лежак поверх воды. Достаточно штук десять-двенадцать, думаю. И на нем можно будет поочередно обсыхать и отдыхать. Как вариант, раздобыть еще надувной матрас. Но он слишком далеко, это опасно и чревато, – одессит немного помедлил. – Стащить бы в воду хотя бы один зонт. Тени хватит на всех. Но он тяжеленный, зараза…

Одессит задумался. Мы мялись рядом в нерешительности, не в силах что-либо предпринять.

***

Солнце нехотя уплыло за отельный угол. Стало легче, духота отпускала. Мы с Кариной часто окунались, чтобы унять жар в плечах. Кипящие волки околачивались вдали, изредка подходя к борту и убеждаясь, что нас не достать.

– Для начала надо вырубить эту шарманку, – ворчливо заявил одессит. – Башка уже пухнет.

Он осторожно поплыл ближе к краю. Держась на спине, ногами вперед, приблизился к волку и энергично заработал ногами. От фонтана брызг волк отскочил, как ошпаренный. Затем одессит поддел ногой мяч и ударил его по направлению к нам.

Раздобыв мяч, одессит побрел к более широкому и глубокому полукружью бассейна. Круг примыкал к барной стойке. Задрав над головой мяч, он долго целился – и запустил мячом прямиком по магнитоле. Крякнув, центр повалился и затих. От схлынувшей музыки мы облегченно вздохнули. Тем не менее, стало отчетливо слышно, как где-то вдали заунывно пиликала сигнализация. А с соседних отелей, разделенных заборами, другие выжившие громко просили о помощи.

Одессит разузнал, где кто оставил свои вещи, и какие вещи именно. В нашей сумке была бутылочка с водой. Та самая, которую перед выходом долила Карина. У пухлячки тоже была вода, к тому же и телефон.

Оставалось придумать, как переправить вещи в бассейн.

Вдруг пацан, как в школе, поднял руку:

– Я достану, – заявил дрожащим голосом.

– Совсем чокнулся? – выпалил я сгоряча. – Даже не вздумай лезть!

– У нас нет выбора, – задумчиво проговорил одессит. – И здесь есть определенная логика. Ты самый шустрый среди нас. Одна нога здесь, другая там, договорились?

– И мы отвлечем брызгами, – добавил с энтузиазмом пухляк.

– Да, – согласился одессит. – Мы знаем их слабое место. Твари боятся воды. И этим грех не воспользоваться. Так что давайте зададим им баньку!

Мы молча переглянулись. Все прекрасно понимали, что пацан обречен. Но кем-то пожертвовать нужно было. То, что он вызвался сам, жалости не добавляло, совесть не затрагивало. Беспомощный, ничейный, осиротевший мальчик, почти постоянно молчавший, погруженный в свое горе. И его просто пришлось использовать для собственного выживания.

Между тем сумерки сгущались. Кожа плеч и лица пылали жутко. Фонари на отельной территории автоматично накалялись, подсветка в бассейне окрасила воду в урбанистический ультрамарин. Кипящие волки расхаживали вокруг, расслабленные и уверенные в своей осаде.

Вышло так, что первая вылазка пацана оказалась крайне успешной. Наметив цель, он нырнул, резко показался уже возле борта, моментально подтянулся и погнал к сумочке пухлячки. По задумке ему требовалось сдвинуть к бассейну шезлонг. Пока он пробежал эти два метра, ухватил за ножку пластиковую кровать и со скрежетом потянул к нам – волк был обильно облит.

Мы отчаянно поливали зверя. Зачерпывали пригоршнями, плескали и заливали. Оглушительный шепелявый плеск сотрясал водную гладь. Зверь артачился, дергался, но не смог подступиться. От него исходил пар, и отчетливо несло горелой псиной.

После передышки, когда кипящий волк отступил, одессит своей длинной конечностью питекантропа стащил шезлонг в воду. Пухлячка подхватила сумочка. Вода в бутылке разошлась быстро, хватило по двум теплым, приторным глоткам. Из сумки так же выудили телефон, но уже полностью разряженный.

Дальше, окрыленные успехом, мы помогли пацану раздобыть и сумочку Карины, вместе с ее шезлонгом и полотенцем на нем. Из второй бутылки решили не пить, оставить про запас.

Карина выудила с сумки остатки крема. Обильно, до белизны смазала нос. Воспаленный, арбузного оттенка, он начинал покрываться тонкой пленкой.

Пацан был явно не в себе, хотя никого это особо не волновало. Наверняка он прилетел на курорт с родителями, и скорее всего, наблюдал, как они погибли. Теперь его болезненный героический кураж мы безжалостно эксплуатировали. С его помощью мы заполучили тринадцать шезлонгов. На более узком и мелком полукружье мы сложили их один на один, создав подобие пьедестала. Пьедестал выступал над уровнем воды, и на нем была возможность лежать, обсыхать, отдыхать.

Одессит оказался прав, мне пришлось это признать.

Помимо шезлонгов, были раздобыты куцый пластиковый столик и надувной матрас.

В несколько заходов ему все же удалось втащить в воду здоровый пляжный зонт, с тяжелой подставкой и широченным куполом. Это мероприятие далось нам нелегко. Чувствуя ответственность, мы сильно нервничали и болели за него. Девушки подпрыгивали на месте от волнения, плаксиво причитали, не столько помогая, сколько разводя ненужную панику и забывая поливать волка.

Трагедия случилась, когда паренек загорелся целью добраться до бара и стащить бутылку минералки. Для этого ему нужно было обогнуть стойку, что являлось форменным самоубийством. Тем не менее – никто отговаривать не стал. Все понимали, что воды лишней не будет.

Действовали по накатанной схеме. Обрызгивали волка, пока пацан лихо скакал у бара. Но нами же наплесканные лужи и оказали медвежью услугу – пацан заскользил, утратив скорость. Этим и воспользовался кипящий волк. Страшно рыкнув, весь мокрый, лоснящийся, мерзко пахнущий, он добрался до тонкой голени ребенка. Жутко хрустнуло. Карина завизжала, закрыв руками лицо. С небывалой силой пацана отшвырнуло назад, к бару. И кипящий волк тут же настиг его, крупно водрузив челюсть в бок. Пацан удивленно икнул, с выражением странного непонимания посмотрел на нас – и зверь скрылся с ним в густых тенях.

***

После смерти паренька наш пыл добытчиков сдулся. Больше желающих рисковать не нашлось.

Аккумулятор в машине сел, и сигнализация завывала медленно, вымученно, будто кривляясь. Догорал пожар от упавшего вертолета. Теряясь в изгородях и кустах, сверкали волчьи глаза. Мы приучили зверей пастись на более-менее безопасном расстоянии. Не желая быть обрызганными ненавистной водой, они терпеливо держались подальше.

Карина жаловалась на ожоги, от прикасаний к коже она вздрагивала и кривилась. Обвернулись полотенцами, раздобытыми пацаном. Это давало тепло, но и махра полотенца шершаво терла пылающие плечи.

На шезлонге поочередно отдыхали по два человека, лежа спинами друг к другу. Попробовали разместиться поперек шезлонга и матраса, так помещалось трое, но из-за веса тел матрас прогибался, утапливался – и лежащие соскальзывали в воду.

Пить разрешалось крохотными глотками, одессит жестко контролировал и определял время. Все запасы он держал у себя.

Глубокой ночью мне захотелось отлить. Тихонько я отплыл к пустующему углу. Опустился в воду, практически до уровня глаз. И легонько, искоса следя, пустил первую пробную порцию. Струя в насыщенном синем оттенке не отличалась от воды. На всякий случай поболтал телом, растворяя. Потом еще добавил. И, уже не сдерживаясь, полностью опорожнил пузырь.

Зарево пожара давало сполохи оранжевого, вычурными бликами отпечатываясь на стенах отеля. Далекие муниципальные фонари светили слабо и бессвязно.

Тут я заметил, что Карина всполошилась от моего отсутствия. Спешно приблизилась.

– Ты чего уплыл сюда? – тревожно прошептала.

– По нужде.

– Я тоже хочу, очень давно. Все терплю.

– Так сходи.

– Я боюсь далеко отходить сама. Побудь со мной.

– Ладно.

– Можно я обниму тебя? – доверительно спросила. – Чтоб не унесло к борту.

Я недовольно вздохнул.

– У тебя что, отключаются двигательные функции, когда писаешь?

– Нет, просто мне страшно одной, – требовательно произнесла.

Обхватила меня ногами и руками. Я шикнул от боли, когда прикоснулась к спаленному затылку. Замерла, через секунду тепловатый поток растекся у живота.

– Все, спасибо, – сказала. – Извини, что достаю. Но мне не к кому больше обратиться.

– Пустяки.

– Нет, не пустяки. Если б тебя не было рядом – я давно погибла б.

Кое-как мы дождались рассвета. Сонные, зачумленные, изнуренные от переизбытка увиденного и пережитого, мы валились с ног. К тому же ночной воздух был прохладен, и от долгого стояния в воде мы продрогли. Ступни стали мягкими, сморщенными и будто разбухшими.

Мы валялись вповалку, когда солнце принялось снова раскалять наши тела. Еще в утренних сумерках одессит настроил купол зонта – тень неуклюже очерчивала нашу обитель, разбитую посреди бассейна.

Карина и красотка, укрытые полотенцами, смирно жались на шезлонгах. Никто не заметил, как надувной матрас с дремавшей пухлячкой постепенно отдалялся. Думаю, пухляк просто отключился и перестал удерживать его вблизи от себя.

Пронзительный вопль едва не свел меня с ума. Я ошалело вскочил, остальные тоже суматошно встрепенулись. Кипящий волк дождался нужного момента – и дотянулся клыками до ступни пухлячки. Она кувыркнулась с матраса, пошла на дно, но зверь вытащил ее на поверхность. Все происходило несколько мгновений, но пухляк удивительным образом вдруг оказался рядом. В момент, когда зверь почти целиком выволок тело пухлячки за борт, он ухватил подругу под грудь. На миг зверь застопорился, но тут же подоспел еще один. Клокочуще рыча, второй зверь вонзился в руку пухляка. Пухляк ахнул, отпустил подругу и принялся бить кулаком по морде ухватившего зверя. Он уперся массивными ногами в стенку борта и напористо потянул зверя обратно.

Мы наблюдали за борьбой, не решаясь подойти. Это длилось две-три секунды. Кипящий волк не мог совладать с пухляком. Он ухватился слишком неудобно, не всей челюстью, а крайним рядом зубов. Когти скрежетали об плитку, понемногу он сдавал позиции.

И вот, бешено заорав, пухляк оторвался – и зверь повалился вслед.

Скуля, истошно клацая челюстями воздух, волк повертелся, судорожно взрывая воду – и вскоре замер. Невыносимо, тошнотворно запахло паленой шерстью. С громким шипением от взлохмаченной туши исходил дымок. Тело зверя обрело невероятную легкость, он не желал идти на дно.

Красотка подбежала к пухляку, сняла купальник и туго перевязала руку выше раны. Рваные мышечные ткани выглядели ужасно, кровь хлестала по руке, капала в воду, смешиваясь мутными облачками. Пухляк будто не чувствовал боли. Он тяжело и громко дышал, крутил головой.

– Ее нет, – безнадежно застонал. – Ее больше нет…

Мы с Кариной переглянулись. Утешать и что-то говорить было бесполезно. Он был явно не в себе. Опустил лицо, рассматривал потоки крови, растворяющиеся в воде, рассеяно поводил по глади здоровой рукой.

Помалу с раненой, покрытой сочными, лоснящимися разводами руки перестало сочиться.

– Как же теперь, – упрямо бубнил свое пухляк. – Как теперь без нее…

Мы и одессит держались в сторонке. Красотка не выдержала и подошла, видимо, пробовать утешить. И его словно перемкнуло. Отмахнувшись от красотки, он яростно ухватился за зонт, поддел плавающую тушу и выволок ее на плиточный берег. Пыхтя от натуги, оторвал с зонта металлическую перекладину, натягивающую тент, и целенаправленно побрел к борту.

– Идиот же, – услышал я негодующий шепот одессита.

Карина прижалась ко мне и уткнулась обожженным лицом в грудь. В эту секунду кипящий волк учуял приближение пухляка, выскочил из тенистой лужайки у здания, и быстро посеменил к добыче.

– Иди сюда, тварь! – орал пухляк. – Я здесь! Ну же, давай!

Кипящий волк грозно зарычал.

Пухляк дождался, пока волк приблизился, и с силой ударил острием штыря. Целился проткнуть морду, но зверь увернулся – штырь разодрал щеку, обнажив частокол желтых зубов. Зверь отпрянул, но тут же еще упрямей напал. Впился в плечо, с трудом, но таки вытащил человека на берег. Все это время пухляк неутомимо, неугомонно колол зверя куда ни попадя. Густые серые островки шерсти приобрели буроватый окрас, от каждого удара зверь болезненно взбрыкивал, издавал скулящий звук. Но хватку не терял.

Затем, когда ему надоело, освободил барахтающегося пухляка на каменную тропку и быстро, сноровисто прокусил череп.

Мосластая рука безвольно выронила покрасневший, согнутый штырь.

***

Худо-бедно мы установили поломанный зонт. Тень стала топорной, зазубренной, но все же от прямых лучей спасала. Беспрерывное, неуемное, пронизывающее солнце томило и вгоняло в бессильную злобу.

Карина с красоткой лежали спина в спину. Одессит занял матрас. Я, подставив под колени притопленный столик, стоял перед Кариной и положил голову ей на живот. Время от времени орошал нас водичкой. Это приглушало жар иссушенной и стянутой узлом кожи.

– Я хочу пить, – измученным голосом произнесла Карина.

Я приподнял голову, прочистил горло и вялым голосом обратился к одесситу:

– Дай воды попить.

Одессит лежал головой к шезлонгу. Я разглядывал его лысеющую макушку, вытянутые уключины лап с торчащими, как колпачки, пальцами. Он не торопился с ответом.

Неосознанно мой взгляд перешел на красотку. Я разглядывал манящую выпуклость ее бледноватой, незагоревшей груди, ее плечо и руку, густо набитую узорами. Капельки воды создавали впечатление кожного заболевания с сыпью прозрачных пузырьков

– Нет, еще не время, потерпи, – выдавил одессит.

– А когда время? – огрызнулся я и добавил: – Я сам решу, когда время.

– Если б ты решал, то уже давно вылакал бы все, – деловито заметил одессит. – А нас четверо, и воду нужно беречь. Запас небольшой остался.

– Так а когда время?

– В полдень, – отчеканил. Я глянул на часы, висящие на стене у бара. Стрелки показывали десять-пятнадцать.

– Еще два часа, – успокаивающе сказал Карине. – Потерпишь, ладно?

– Не могу, – плаксиво ответила. – Я и так все утро терплю. Аж горло онемело, так пить хочу.

– Ну не пойду же я отбирать эту воду, – ворчливо заметил.

– Я согласна пропустить в полдень, – заверила Карина. – Только чтоб сейчас попить.

Я не успел ответить. Одессит спрыгнул с матраса и побрел к нам.

– Как вы меня достали, – роптал по дороге, доставая из сумки бутылку. – Никакой организованности. Никакой ответственности. Побыстрее бы меня уже вытянули из этой передряги, чтоб не видеть ваших эгоистичных рож.

– Не зарывайся, мужик, – угрюмо сказал я. – Девушка всего лишь воды попросила.

– И мне тоже можно? – подала голос красотка, пока Карина отвинчивала крышечку. Я исподволь любовался ее аппетитными формами.

– О, началось! – рассержено воскликнул одессит. – По два глотка, ты куда разогналась! Вылакай сейчас еще все!

– Жадность, кстати, смертный грех, – назидательно сказала красотка.

– В нашем случае, необходимый грех, – ответил одессит. Тем не менее, передал бутылку красотке. Попив, красотка протянул мне. Мне показалось, или в ее взгляде что-то мелькнуло. Некая заинтересованность что ли. Знак внимания. Я едва мог смотреть ей в глаза, понимая, что ниже она обнажена и притягательна.

Я сухо сглотнул, хотел было показать стойкий характер, но бутылку все же взял. Вода была сладкой и невероятно вкусной. Хотелось быстро и нагло вылакать до дна.

Заполучив обратно драгоценность, одессит вернулся к матрасу.

Карина приободрилась. В глазах появился живой блеск.

– Можно подумать, я сама сильно хочу видеть его рожу, – сказала и заговорщицки усмехнулась. – Тоже мне, капитан-жлоб.

– Я все слышу, – предостерегающе заявил одессит.

– Почему за нами не приходят? – вдруг спросила Карина.

Я пожал плечами. Мне было лень отвечать одно и то же. Я наслаждался остатками влаги, смочившей рот.

– Мы же почти сутки тут торчим, – продолжала Карина. – У меня уже нет сил. Меня бесит солнце, бесит вода. Эти твари под боком ходят, сожрать хотят. Я на нервах вся! Я хочу отдохнуть!

– Пожалуйста, помолчи, – натянуто отрезал. – Что я, по-твоему, могу поделать? Зачем ты мне все это рассказываешь? Думаешь – я кайфую?

Карина обиженно отвернулась. Я облегченно вздохнул. Мелькнул взглядом на красотку. Она делала вид, что не слушала наш разговор.

***

Сигнализация издавала агонизирующие звуки. Кто-то за ограждением молил о помощи, всхлипывая. Кто-то орал, сходя с ума. Курорт был полон мелкими очажками выживших, которые терзались от безысходности.

Первым делом всполошились кипящие волки. Все трое, они подскочили и, оттопырив лохматые уши, внимательно вслушивались. Лишь затем уловил и я. Далекий, неразборчивый гул.

– Вертолет! – вскричал одессит, сиганув с матраса. – Вертолет!

Гул убедительно переходил в дребезжащий рокот. Судя по нестройности грохотливого звука, вертолетов было несколько. Мы жадно всматривались в чистое, разжиженное синевой небо. Ничего не обнаруживая.

– Сюда! Мы тут! Сюда!

Я до боли дер глотку, пытаясь быть услышанным. Казалось, чем сильнее я напрягал связки, тем оглушительней сотрясался воздух.

– Так, ты! – рявкнул одессит красотке. – Быстро вставай на шезлонги!

Красотка суетливо вскарабкалась. Я на миг замер – уставился на ее нависшую сверху задницу. Мельком взглянул на Карину, но та как раз отворачивалась. Одессит скомандовал вручить красотке полотенце.

В возбуждении подскакивая на цыпочках, красотка замахала над головой полотенцем.

– Вижу их! – радостно закричала. – Они над морем!

– Маши! – гаркнул одессит. – Маши!

– Мы тут! – звонко завопила красотка. – Сюда! Мы тут!

– Что они? Увидели? Увидели нас?

– Не знаю, – жалостливо скривилась красотка. – Вертолеты далеко. Над морем.

– Надо еще выше, – кусая губу, нервничал одессит.

– На столик же! – вспомнил я.

– А я выстою? – сказала красотка.

– Шатко очень будет, – заметил одессит. Я неуверенно остановился.

– Та ставь уже! – вдруг жестко приказала Карина. Глянув на нее, я подумал, что, может, она и заметила.

Пластиковый стол и вправду хлипко держался на шезлонгах, грозя надломиться, соскочить в прорези. Мы с одесситом ухватились за тонкие ножки. Красотка продолжала тянуться, чуть подпрыгивая, горланила и махала полотенцем.

Я взглянул на кипящих волков. Те беспокойно наматывали круги у борта. Их было двое. Третий куда-то исчез. Покрутив головой, я его так и не обнаружил.

И тут случилось неожиданное.

Ужасающе ревя, над нами пронесся реактивный самолет. Это было так громко и пугающе, что я инстинктивно сжался, отпустив ножки стула. Красотка вскрикнула. Столик расхлябанно зашатался – ее неотступно кренило в бок. Еще мгновение – и она должна была грохнуться в воду.

Но этого не произошло. Появился третий волк. Набрав изрядную скорость, он в неистовом прыжке, прямо в воздухе, ударился об девушку. Не рассчитывая сразу схватить, он нарушил курс ее падения. Сбитая, она неуклюже повалилась на плитку. Раздался тупой стук. Красотка приземлилась затылком и сразу же потеряла сознание. Если б не кипящий волк, красотка сползла бы обратно в бассейн. Но зверь оправился.

В немом оцепенении мы проследили, как он скрылся, вгрызаясь и тряся на ходу татуированной добычей.

***

Надсадно крякнув, одессит с трудом взобрался на шезлонги. Согнувшись, взял полотенце, потяжелевшее от пропитанной влаги. Спешно выкрутил, и принялся широко, ожесточенно размахивать.

Не прошло и минуты, как он выдохся. Через время затихающий грохот унес вертолеты прочь.

– Отлично, – отдышавшись, присел на пластик. Утомленно опустил руки. – Просто отлично. Теперь мы пропали.

– Они вернутся, – угрюмо ответил я.

– Вернутся? – хмыкнул. – А если нет? Если они уже всех забрали?

– Должны вернуться.

– Да, должны! – гаркнул одессит распаляясь. – Как и ты должен был подержать столик!

– Я испугался.

– И я испугался! Все мы испугались! Но я же не выпустил столик, а ты выпустил!

– Так вышло, – виновато промямлил я.

– Через жопу вышло! – совсем разгорячился одессит. – Лучше бы ты в номер пошел, как планировал. Толку больше было б.

– Отвали, мужик, – угрюмо отмахнулся я. – Упарил уже со своим нытьем.

– Нытьем!? – негодующе уставился. Спрыгнул в воду и демонстративно, с апломбом стал приближаться. – Это я ною?

– Да, ты, – сердился я. – Вечно дебильные приказы отдаешь, командир хренов, а потом ноешь, что никто не слушается.

– Ах ты щенок трусливый, – зашипел одессит. – Сейчас ты у меня отхватишь!

Неприятный морозный холодок пробежал по телу. Я стоял, не двигаясь, до конца не веря, что он что-то мне сделает, на что-то решится. Обычные стариковские угрозы. Поставить на место хотел, показать, кто главный и кого надо слушаться.

Я с деланным спокойствием, чуть ли не с нагловатой ухмылкой, наблюдал, как он приближался. Искаженная злобой гримаса волосатого примата. Щуплого, с седой мочалкой на груди, зубатого и болезненно коричневого.

Неожиданно одессит заехал мне в нос. Было больно, но больше – неожиданно. Ощущение нереальности, какой-то онемевшей отстраненности. Потеряв равновесие, я плюхнулся под воду. Едва пришел в себя, как он навалился и стал душить, а другой рукой давить на голову. Ополоумевший, я бестолково барахтался, кричал, тем самым захлебываясь водой.

Внезапно его хватка ослабла, руки отнялись. Я мигом вынырнул, выхлебывая воду и закашливаясь. Одессит стоял рядом, пошатываясь, он кривился, что-то мычал и держался за висок. Сквозь пальцы сочилась кровь. Карина стояла сзади в боевой готовности, держа за ножку пластиковый столик. Затем, не дав одесситу прийти в себя, нанесла еще два удара по макушке. Ножка столика оторвалась.

На меня дохнуло горячим, как из фена, воздухом. Обернулся. В метре, свисая с борта, находился кипящий волк. Его пасть была невыносимо близко. Он кошмарно скалился, обнажая кривые и острые клыки, похожие на чесночины. На розовых деснах замерли пузырьки пены. Желтые, как подгнивший лимон, глаза целились и сфокусировались на мне.

Слипшаяся шерсть свисала с его боков, образуя неровную бахрому, унизанную каплями жидкой грязноватой жижи.

Еще чуть, и волк дотянулся бы до меня. Едва слышно он клокотал горлом, и от этого звука меня передернуло.

– Ах ты ж сука, – протяжно вымолвил одессит.

Медленно, плавно отдаляясь от волка, я увидел, что одессит забыл обо мне и попер на Карину.

Сейчас, анализируя ситуацию, я думаю, что одессит не хотел меня убивать. Он просто выпускал пар. Ситуация была критичная, наши жизни висели на волоске. И он ожидал слаженных действий, которые привели бы к спасению. Но, поскольку я косвенно повлиял на гибель красотки, он сделал меня козлом отпущения.

Возможно – я просто оправдываюсь.

Потому что тогда я крепко схватил его за бока, за тощие морщинистые бока. Напрягаясь что есть силы, сопротивляясь водной толще, откинул, оттянул его назад. Где его уже ждал кипящий волк.

Зверь, наподобие змеи, широко распахнул пасть и впился зубищами одесситу в затылок. Разорвал мышцы, проткнул сосуды, с хрустом добрался чуть ли не до позвоночника.

Выказывая недюжинную мощь, волк вытащил одессита из бассейна. Одессит судорожно подергался, молча и недолго.

Удивительно, но, истекающий кровью, он был все еще жив, когда волк перепрыгнул отельную стену.

***

Солнце будто издевалось. Сквозь пошарпанный зонт, сквозь сырое полотенце. Вколачивало, втыкало палящие лучи в воспаленную, покрытую волдырями кожу. Нос Карины облез, имел розовый оттенок живого мяса.

Очень скоро мы выпили всю воду. Из соседнего отеля погибла вторая, последняя женщина. Она пила воду прямо из бассейна. У нее не было ни зонта, ни какой либо защиты вообще. Думаю, она просто сошла с ума – от тошноты и жары. Она даже не кричала, когда ее заполучил кипящий волк.

Вертолеты прилетали еще не единожды. Но для нас это оказалось лишь горьким, дразнящим разочарованием.

Мы лежали на пирамиде из шезлонгов. Лицом к лицу. В каплях росы, с мелко дрожащими от лихорадки телами.

– Я не хочу умирать, – тихо сказала Карина.

– Я тоже.

– Почему нас не спасают?

– Не видят.

– А когда увидят – спасут?

– Конечно.

– Что, если эта тварь запрыгнет в вертолет, как тогда?

– Тогда нас не спасут.

Карина облизала потрескавшиеся губы.

– Что же нам делать?

– То, что и сейчас. Ждать.

– Сколько еще ждать?

– Заткнись ты уже, – грубо оборвал.

Мы долго молчали, нелепо и неловко лежа лицом к лицу, вплотную, точно нас сковало.

Я ощущал, как медленно во мне закипала ненависть. И я не боролся с этим ощущением. Наоборот, я лелеял его, развивал, нагромождал.

Карина была мне совершенно чужим человеком. Она меня не понимала. Не понимала, что нужно не болтать языком, а сохранять силы. Не понимала, что я не в состоянии повлиять на ход событий. Не чувствовала меня. То, что меня раздражали ее расспросы, ее жалобы, ее намеки на мою бездеятельность.

Я вдруг осознал, что, если копнуть глубже, разобраться – ведь это она во всем виновата. Из-за нее мы поехали именно на этот курорт, именно в эту страну. И попали в жуткую бойню. Я же предлагал совершенно иное место. Но послушался ее, пошел на поводу ее прихоти.

Вспомнил красотку. Та слова лишнего не проронила. Пожертвовала лифчиком, чтобы остановить кровопотерю пухляка. И еще, накручивая себя дальше, я вспомнил, что Карина перехватила мой похотливый взгляд на красотку. И что потом, спустя время, когда все уляжется и позабудется – это она мне припомнит. Очень хорошо припомнит.

Со всей ясностью и простотой открытия я понял, что не люблю ее. Возможно, когда-то любил. Поначалу. А теперь это лишь привязанность, основанная на двухгодичной привычке быть вместе. И что она не нужна мне. Такой, какой она есть, она меня не устраивает. Не мой человек. Нужно разойтись. Как только все закончится – нужно разойтись.

Будто по наитию, в поле моего зрения возник кипящий волк. Прохаживая периметр, он оглядывался на нас, ничем не выказывая беспокойства или нетерпения. Могучее доисторическое животное, перевернувшее привычный уклад современных людей. Но оно осталось одно. И все. Один волк отделял меня от будущего. От жизни.

Карина уже почувствовала что-то недоброе. Мысль еще не до конца созрела в моей голове, но то ли блеск глаз, то ли еще что – выдали меня с потрохами. Я видел, как ее лицо менялось, вытягивалось, смазывалось. И, признаюсь, я ощутил прилив удовольствия. Наслаждения. Я опьянел от созерцания страха, того самого страха, источником которого являлся я сам.

Мы были одни. Один на один. И волк. Тот, кто решит вопрос. Кто уберет все лишнее. Сделает то, ради чего он сюда и пришел.

Выжить. Я с небывалой радостью, диким восторгом ощутил, что могу выжить. Что я в одном маленьком шажке от того, чтобы быть спасенным. Моя жизнь должна продолжиться. Мне еще так много нужно сделать, столько всего добиться, столько всего успеть.

Ради собственной жизни каждый из нас готов на любую чужую смерть. Это негласный закон. Он подл и жесток, но он предельно человечен. В нем сама суть отношений между людьми.

Размеренно, уповая осознанием того, что наконец-то я контролирую ситуацию и занимаюсь спасением, я твердо стал на дно. Вода была каверзно теплой, убаюкивающей. Я посмотрел вниз. Шорты вздулись, как панталоны. Волосы колыхались, похожие на выгоревшие водоросли. Рябь волн преломлялась светом и горела на дне светлыми излучинами. Казалось, мы стояли на подвижной рыбьей чешуе.

Я посмотрел на Карину. Поддел губы в улыбке. Она не спускала с меня глаз. Спешить никуда не требовалось. Кипящий волк сидел под навесом финиковой пальмы и созерцал. Он был доволен. Ему хотелось вернуться к своим.

Карина стала плакать. Наверно, все поняла. Она тоже поднялась. Настороженно, боязливо пятилась, а я медленно, но неотступно надвигался. Мы уже покинули зону тени. Словно ножами, солнце полосовало кожу. Карина что-то начала говорить, наверно, просила не делать этого, просила остановиться и одуматься. Ее лицо превратилось в гадкую кривую гримасу. Она громко заревела, утирая слезы, выставляла руки вперед. Так она надеялась меня задержать. Но, уткнувшись пальцами мне в грудь, я сомкнул пальцы на ее запястье, сильно сдавил, отчего она ойкнула, выгнулась. Я продолжал идти.

От духоты у меня на миг помутилось в глазах. Я быстро сполоснул лицо. Карина истерично причитала.

Краем глаза я отметил, что кипящий волк поднялся. Щерясь, наклонив морду, он приближался к нам. Вокруг горели тысячи маленьких ослепительных солнц. И они отовсюду, с боков и снизу забирались в глаза, огненно-белые, острые, как концы добела раскаленных игл. А иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину тела, в кости, в мозг, и казалось, что на плечах покачивалась не голова, а какой-то странный и необыкновенный шар, тяжелый и легкий, чужой и невыносимо шаткий.

Она продолжала просить, стонать. Что-то проникновенно рассказывала. Я не хотел, не мог ее слышать. В глазах стыла мутная пелена, а голова пульсировала, как от внутренних ударов.

Карина уперлась спиной об борт. Секунда-другая, и, я знал, в каком-то из мест ее тела хлынет кровь. Брызги попадут и на меня, окропят. Но не страшно – умоюсь. Омоюсь. И подожду спасения.

Один. Совершенно один.

Остановился. Солнце было так огромно, так огненно и страшно, словно сама земля приблизилась к нему и скоро сгорит в этом беспощадном огне. И не смотрели глаза. Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век. Солнце пронизывало тонкую оболочку и кровавым светом входило в измученный мозг.

Открыл снова. Раскаленный воздух дрожал, и беззвучно, точно готовые потечь, дрожали плиты.

Нарастал невыносимый грохот. Нескладно билось внутри сердце, земля содрогалась вместе со мной. Вода заморщинилась крохотными складками. Я едва стоял на ногах, солнце выжгло во мне дыру – сквозь голову и до позвоночника. Но я не мог позволить себе упасть прежде, чем зверь заберет ее. Вот уже скоро. Уже сейчас.

Раздался выстрел. Я вздрогнул. Встряхнув головой, огляделся. Над нами в белом мареве колыхался вертолет. Человек с винтовкой махал нам рукой.

Человек убил кипящего волка. Зверь был в метре от Карины. Он практически дышал ей в спину.

Карина даже не шелохнулась. Она продолжала смотреть. Оплывшими, огромными глазами. Смотрела. Смотрела. Смотрела. Каменным, ничего не выражающим, нечеловеческим взглядом.

И каждую ночь я молюсь, чтобы этот взгляд перестал мне сниться.

Создатель туч

1

Тугой напор воды иссякал. Острота струй ослабевала, превращаясь в дрожащий узловатый поток.

Истопник подставил иссушенное, загорелое лицо под морось воды. Возникло ощущение затихающей колкости, мягкой и зыбкой. Ощущение солоноватости, сочащейся сквозь губы. Вода вольно расползалась по телу, минуя россыпь ран и рубцов – застарелых, кривых, похожих на изрытые норы. Он почесал свежий шрам на предплечье, напоминающий оттиск огромной многоножки.

Затем он склонил голову, уперся руками об каменистые выступы стен. По затылку, вырисовывая узоры на обтянутой коже черепа и спадая веревками вдоль щек, снизываясь с носа – журчал скудный водопад.

Повернув голову, глянул на свою комнату. Нет, даже не комнату. Это была крохотная конура, выбитая в толще горы. Кротовья норка. Два шага вперед, два шага вправо, два шага влево. Все, что здесь хозяйничало, так это буйная поросль. Миниатюрный ботанический сад.

И пепел. Вечный, повсеместный пепел.

Прямо напротив душевой ниши находилось маленькое смотровое окошко, похожее на иллюминатор. С одной стороны от душевой была входная панель и лифт, а с другого – санузел. Впрочем, какой там санузел. Скорее, сливное очко, прикрытое теплой железной плитой с ручкой.

Под лапами растений лежал гидрокомбинезон. И одежда, и спальник, и полотенце. Разверстое и брошенное. Будто шкура, сброшенная доисторическим существом.

Пожалуй, все. Скромная обитель последних людей.

Да, была еще выбеленная стена, которую прятали растения, но на нее совсем не хотелось смотреть. Она была его истомной болью, наваждением, сладкой, но изматывающей мукой.

Резко сдавило в груди, запершило в горле – и он надсадно закашлялся. Кашель сотрясал, болезненно перехватывая и скручивая вдох. Вязкость накапливалась во рту. Хрипло, с клокотом отдышавшись – вытолкнул. Тягучая слюна вялым комком поползла вниз, к дырчатому сливу. Истопник внимательно, затаив дыхание, проследил, как пропала слюна. Смазал пальцами остатки, что скопились на языке, между зубов, в уключинах десен.

Они имели цвет.

Красный. Это был красный. Он вспомнил. Яркий, насыщенный цвет, а потому странный и нехарактерный.

Таких цветов здесь больше не существовало.

Мокрая, заскорузлая ладонь искажала цвет, вода сверху разбавляла и растворяла. Но это все же был цвет. Из мира прошлого. Еще до Первого Протуберанца.

Он помнил, что так окрашена человеческая кровь. И он ее выкашлял.

Истопник был готов к этому. Он ждал, что рано или поздно это случится. Тягостная горечь возникла внутри. Если б можно было обойтись без напоминания о том, что человек, как и любой другой механизм, изнашивается, ломается, подвержен разрушениям.

Сморщившись, он попытался вспомнить красивое, изысканное слово, которым обозначали насыщенный оттенок красного. Тщетно. Слово забылось, затерялось где-то в ссохшихся складках памяти. Он мог, например, вспомнить, что роговой слой кожи обновляется за неделю, а клетки, выстилающие желудок и кишечник – за пять дней.

Но что это давало?

Он сжал твердую, бороздчатую голову. Нет, слово не вспоминалось. В этом мире пыли и пепла не было больше места цветам.

Закрутив хило стекающую воду, истопник встряхнулся и вышел из душевой ниши. Пустота конуры встретила его утомительно знойным дыханием. Плотные кубы духоты сковывали, отягощали, и приходилось заставлять себя двигаться. Он поднял с пола гидрокомбинезон и подставил клапан к крану с питьевой водой. Примерно пять минут требовалось для заполнения всех его полостей.

Зацепив по пути развесистую листву, что напоминала разорванную грудную клетку с торчащими ребрами, он подошел к окошку. Обсыхал он быстро. Вода неприметно заменялась на пленку испарины. В вечно душном, тяжелом, крепком пространстве воздух будто налипал к коже, скатывая влагу.

Окошко давало скудный, лишенный загадочности вид. Отвесные скалы и целые поля валунов. Черный небосвод, шевелящий массами туч. Хмуро нависал скалистый навес, похожий на козырек кепки. Угловатые накаты гор – с ущельями, утесами, резкими обрывами и обвалами. Они простирались на много километров в стороны, теряясь в дымчатой неизвестности.

Если привстать на цыпочки, то можно разглядеть крохотный выступ, подобие каменистого карниза. Там росла жухлая травинка. Ссохшийся кустик, напоминающий воткнутый пучок сена. Он дрожал от мелкого и задиристого сквозняка.

И где-то внизу, за громадами скалистых зубов, все еще движимый инерционными силами, с наваленным пластом пепла мял бока океан. Мертвый и горячий.

Вот и весь пейзаж. Остатки красот. Выжженный горный массив. Камни, большие и маленькие, и тонны пепла. Сплошной пепел. Летал, будто грязный снежок. Крохотными частицами и крупными лохмотьями.

Стряхнув последние капли, будто прозрачные родинки, истопник убедился, что высох. Возле наполняющегося, пухлеющего гидрокомбинезона торчал носик с дозатором. Нажав, выдавил на ладонь защитный кремовый состав. Состав пах прелой химией. Истопник обтер шершавую кожу – с головы до пят. Дав средству впитаться, облачился в гидрокомбинезон.

Деловито оглянув конуру, невольно остановил взор на выбеленной стене. И тут же на смуглом, грубо очерченном лице заиграли желваки, плотно сомкнулись губы. На стене узорчато чернел рисунок, законченный на треть.

Спохватившись, подошел ближе, погрузил руку в рыхлую почву под растениями – и достал узкое лезвие ножа. Проверил остроту кромки, озабоченно нахмурился.

Тишину наполнял утробный гул работающей Печи.

В это время панель лифта озарилась мягким серым светом.

2

В кабине транспорта было тихо и безлюдно. Властвовала духота.

Истопник направился к первому ряду, прямо у лобового стекла. Султанчики пыли волнами откатывали прочь и забивались пышными ежами по углам и закуткам. Он робко уселся, опасаясь тревожить движениями легкие. Но все равно неприятно сдавило в груди. Вот-вот напрашиваясь на судорожный кашель. Он закрыл глаза и расслабил мышцы. И почти сразу услышал шаги в коридоре.

Одного за другим лифты привозили остальных работяг. По лабиринтам, червивым тропкам доставляли таких же высушенных, как сухофрукты, лоснящихся от крема людей гор.

Над головой истопника раздался саркастичный шепот:

– Старик, ты сегодня шикарен! Прическу поменял?

Это был Финиковый. С его дурацким юмором. Он был тощ, жилист, костляв. Человек-палка. Иногда даже казалось, что торчащие кости еще немного и проткнут это мумифицированное тело.

Раньше этот работяга был еще и лопоух. Классически двусторонне лопоух. Но недавно, во время смены, один из кочегаров поскользнулся об мусор и заехал ковшом плашмя по Финиковому. Отчего полголовы покрылось плотным закопченным струпом, а левое ухо стало похоже на пережаренную котлету.

Изредка, при чрезмерной активности лицевых мышц, с ушного отверстия подтекала сукровица.

Финиковый галантно указал на соседнее кресло.

– Разрешите разместить возле вас свой попец.

– Садись уже, паяц, – проворчал истопник.

– Можно бы и побольше уважения к раненому товарищу.

– До свадьбы заживет, не скули.

– Да там и заживать, собственно, нечему. Скорее отвалиться окончательно.

– Ты сегодня полон энтузиазма, – хмуро заметил истопник. И мельком взглянул на обрубок уха. – Тебе так даже лучше, кстати.

– Ага. А без башки так вообще неотразим стану, – ухмыльнулся Финиковый. – Вот иду на работу и думаю. Если б у человека росли крылья, то где б они находились, как думаешь?

– Не грузи, – сухо ответил истопник.

– Ну а все же. Подумай.

– Из жопы бы торчали.

– Очень мило, – скривился Финиковый. – Не ожидал от тебя подобной примитивщины. Подумать слабо, что ли? Это же интеллектуальная зарядка, пораскинь мозгами.

– Ладно, – вздохнул истопник. – Где-то в области лопаток.

– О, это уже звучит серьезней.

Между тем появлялись новые голоса, приходящие работяги рассаживались на свободные места.

Выдержав театральную паузу, пока сзади поутихнет, Финиковый победно воскликнул:

– Я докажу тебе ошибочность твоего предположения.

– Давай, покори мое сердце, – ехидно заметил истопник.

– Пришло время включать логику. Итак, главное преимущество человека перед животными – это…

– Перед какими животными? – огрызнулся истопник.

– Как какими? – удивился Финиковый. – Перед всеми остальными.

– Это у остальных животных есть главное преимущество перед нами. И заключается оно в том, что животные уже вымерли, а мы пока что нет.

– Твоя тяжеловесная унылость все портит, – обиженно сказал Финиковый. – Я просто хотел высказать свою мысль, а ты начинаешь сопли пускать. Ведь подумай – человек однажды смог выделиться среди других зверей тем, что овладел руками.

– И тут же принялся ими убивать всех подряд.

– И тут же научился хватать и удерживать предметы. Из-за оттопыренного большого пальца. И создавать оружие труда, между прочим. А вот если начнут у человека расти крылья, притом, в области лопаток, как ты предположил, то человек со временем потеряет функциональность рук. Ведь крылья-то заберут на себя мускулы и сухожилия, которыми пользовались руки. Человек, мне кажется, не в состоянии будет управлять и крыльями и руками, или, по крайней мере, выполнять точную и качественную ручную работу. Во время полета так точно. И чем больше он будет летать, руку будут висеть бесхозно – и, в конце концов, атрофируются за ненадобностью. Вот представь, что люди будут напоминать тех же динозавров – со своими дистрофичными, потешными лапками, будто созданными для чесания брюшка и больше ничего.

– О да, я хорошо представляю, что люди будут скоро напоминать динозавров.

– Перестань, – отмахнулся Финиковый. – Я думаю, чтобы человек не ощутил ущерба от атрофии рук, крылья должны расти на месте ушей.

– Прости, друг, но этой версией ты ставишь крест на собственных полетах.

– Да-да, ерничай. Именно ушей. Хрящи более эластичны, размеры при необходимости увеличиваются, как при эрекции. И человек, взмахивая ушами, спокойно летит себе за горизонт.

– Эрекция, – с раздражением сказал истопник. –Ностальгия какая. Ты хоть помнишь, что это такое?

Финиковый окончательно махнул рукой, отвернулся. Истопник задержал взгляд на его голове. Рана походила на обгоревшую кору с прожилками мяса. Ушной ошметок с наростами закопченных струпов.

Впрочем, бывало и похуже. Бывало гораздо хуже.

Позади них уселся дородный негр. От нанесенного и кое-как размазанного по телу защитного состава его кожа казалась лакированной.

Становилось невыносимо душно. Подобие кондиционера включалось лишь при заполнении салона и отправке транспорта. Работяги посматривали на входной шлюз, дожидаясь и подгоняя заходящих.

– Кажется, у нас сегодня Клио, – деловито заметил Финиковый. – Вон по той трещине узнаю.

Истопник блуждающим взглядом рассмотрел дугу лобового стекла. Ближе к центру цвела ветвистая трещина, с отростками в палец толщиной. Так выглядели последствия свалившегося со скалы камня.

– Будь булыжник тяжелее на килограмм двадцать – пробил бы стекло, и адский жар вперемешку с пеплом и гарью заполнил бы салон.

– И уши не унесли б, – злорадно вставил истопник.

– Ага, свистопляска началась бы страшная, – сказал Финиковый. – Кстати, Пивной вроде рассказывал, что это на его смене каменюка грохнулась. Говорил – ехали и дышать боялись.

– Пивного сто лет не видел, – задумчиво заметил истопник.

– Так он же в Дефективной. Не легкие у мужика, а решето сплошное.

– Это вопрос времени для всех нас. Я вот уже, например, кровью утром плевал.

– Похвально, – хмыкнул Финиковый. – А к Фекалию не возникала мысль наведаться?

– Толку никакого, – сердито сказал истопник. – Не пересадит же он мне легкие!

Затем, быстро взглянув на соседа, истопник помедлил и ворчливо произнес:

– Меня больше другое волнует. Тот момент, когда я кашлял, – истопник замолчал на миг, – и когда кровь была на ладони… она была не просто красной. Она имела совершенно правильный, четкий оттенок. Насыщенный и резкий. Очень красивое слово, что обозначает этот красный. Но не просто красный, а именно яркий. Я пытался его вспомнить… и я не могу. До сих пор не могу.

– То есть, выплевывать куски легкого – это мелочи? – с сомнением в голосе произнес Финиковый. – А забыть оттенок красного – беда бедовая?

– Именно, что бедовая, – огрызнулся. – Это не впервые, что я не могу вспомнить. Какой-то цвет. Очень угнетает, когда видишь только пепел, пепел, пепел.

– Забывать – естественно. Порою даже – важно.

– Возможно. Но еще важнее – помнить.

Финиковый промолчал, потер подбородок с наждачным отзвуком.

Истопник угрюмо добавил:

– Вчера еще двоих забрала Печь. Кто о них вспомнит через месяц?

Финиковый уклончиво закивал. Затем сказал:

– Не так давно я общался с одним из них, на Олимпе. Выпили, разговорились. Так он даже древнюю байку вспомнил. О Дедале и Икаре. Не помню, кто именно, но один слепил другому крылья из воска.

– Опять уши? – грубо отрезал истопник.

– Нет, на этот раз без ушей. Обычные ручные крылья, но из воска. И предупредил, чтоб слишком близко не подлетал к солнцу, иначе крылья расплавятся – и конец. Но мужик так очумел от радости, что умеет летать, что, разумеется, забыл все на свете и подлетел к солнцу.

– Финал очевиден. Но в чем соль?

– Без понятия, – развел руками Финиковый. – Но ирония в том, что весь наш мир теперь из воска.

Шатаясь, подошел еще один работяга и сел через проход. Страшно обгоревший, облезлый, в воспаленных подпалинах. Это был Кирпичный. На его щуплом лице не осталось ни единой волосинки. Ни бровей, ни ресниц. Он был зеркально гладким. Скуластое, впалое лицо выглядело так, будто его медленно и неумолимо засасывало внутрь самого себя. Лишь круги под глазами болезненно обвисали, будто хранили некие тайны.

Истопник знал, что это. Это были следы крайнего хронического истощения. Выпаленная тень от того человека, которым помнил его истопник. Пока еще помнил.

Впрочем, бывало и хуже. Бывало гораздо хуже.

Кирпичный и истопник обменялись взглядами. Во взгляде вялость и апатия. Он был молод, но потемневшие круги вокруг глаз старили его до рыхлой дряхлости.

Чувствовалось, как глубоко и старательно он дышал в клочок личного засохшего тела.

– Эй, куколка, чего приуныла? – обратился Финиковый к Кирпичному.

Кирпичный что-то тихо прошептал, но истопнику было не разобрать. Сзади громко закашляли.

Истопник обернулся. Лысые головы торчали, как закопченные одуванчики. На него тут же в упор посмотрел лакированный негр. Жесткий, наглый взгляд. С вывороченной губой, сплюснутым носом – ноздри зловеще ширились, как дула двустволки. Негр явно ждал обидной реплики и изготовился отвечать.

В кабине были еще негры. Были азиаты, европейцы. Все, кто выжил. Отборная солянка человечества. Те, кто способен создавать тучи. И больше, пожалуй, ничего.

В дальнем ряду работяга продолжал кашлять. Душевно, заливисто, с нарастающим рыком. Истопнику вдруг захотелось встать и подойти к нему. Но зачем? Он не знал. Посочувствовать, наверно. Или убедиться, что он не один. Может, похлопать по спине. Что-то спросить. Не выкашливает ли тот случаем кровь? И не помнит ли, какой оттенок имеет цвет крови?

Придвинувшись к Финиковому, истопник быстро прошептал:

– Когда?

Финиковый бегло огляделся.

– Завтра.

– Шутишь? – на лице истопника отразилось удивление.

– Ага, вроде к обеду. И тогда сразу начнем.

– Это уже окончательная информация?

– Да кто ж его знает.

– Ладно, – небрежно ответил истопник. – Если к обеду, то мы как раз успеем.

– Вполне успеваем.

Истопник едва успел кивнуть, как сзади раздались требовательные возгласы. Многие закрутили головами. Несколько человек стояли у прохода и никак не могли разминуться, о чем-то споря на повышенных тонах.

– Что там за шумиха? – подозрительно сощурился Финиковый.

– Новичок, наверно.

Индус раздраженно схватил руку новичка и провел его циферблатом по экрану. Замигала лампочка над шлюзом. Затем, недовольно бормоча себе под нос, индус уселся.

Новичок затравленно озирался, не зная, куда себя приткнуть.

– Похож на шпика, – прошептал Финиковый.

– Совершенно не похож, – сказал истопник. – Типичный яйцеголовый новичок. На нашего земляка, кстати, похож. Зови его сюда.

Финиковый махнул рукой. Сконфуженно оглядываясь, новичок заметил и тут же откликнулся на зов.

– По-русски понимэ? – с наглецой в голосе спросил Финиковый.

– Да, – еще больше растерявшись, ответил новичок.

– Отлично, – довольно сказал Финиковый, затем обратился к Кирпичному. – Золотце мое, можно попросить тебя перышки почистить в другом месте. Видишь, у нас тут свежатина привалила, надо же уму-разуму научить.

Молча, с болезненной натугой на лице, Кирпичный поднялся и неуклюже заковылял по проходу, к свободному месту возле индуса.

С шипящим шумом закупорился входной шлюз. Группа была укомплектована. Вздрогнув, транспорт заскрежетал вперед.

В это время с решетчатых отверстий над плешивыми головами подуло тепловатым пыльным воздухом.

3

Истопник с подозрительным интересом разглядывал новичка. Неказистый, незагорелый, притрушенный, он вносил диссонанс в общую картину группы. На симпатичном, начисто лишенном отметин лице не было печати тупости или бесшабашного фанатизма. Впрочем, ощущалось, будто человек не вполне понимал и осознавал, куда именно он попал. И каким путем понесет его жизнь.

Воспаленная кожа тонкой шкуркой обтягивала голову новичка, туго вырисовывая череп – борозды на своде, шишку на затылке, шнуры височных вен.

Пусть и вжатый в кресло, новичок все же не производил впечатление захудалого, зачуханного и с-под палки живущего обитателя подземелья.

Перегнувшись через подлокотник, Финиковый заговорщицки подмигнул новичку.

– Как оно, черепок?

– Та никак, – неуверенно пожал тот плечами. – Еду вот.

– Едешь? Какой молодец, однако! А куда едешь?

– На работу еду.

– Да тебе вообще цены нет, – съязвил Финиковый и указал истопнику пальцем на новичка. – На работу черепок едет, не хухры-мухры.

– Перестань ваньку клеить, – скривился истопник. Он понимал, что Финиковый – не лучший наставник для новичка. Но чувствовал, как за грудиной будто росло вредное гнездо, там копошилась и ждала своего часа слизь. Подступала к горлу, щекотливо першила, клокотала, вот-вот норовя выкатиться приступом кашля.

– И на какую ж работу ты едешь? – не унимался Финиковый.

– Мусор сжигать. В Печь, – добродушно ответил новичок.

– Верно, в Печь. Других маршрутов и не предвидится. И как она тебе, Печь эта?

– Без понятия, ни разу не видел. Большая, говорят.

– Большая, – с иронией хмыкнул Финиковый. – Ты и не представляешь, насколько. Слюни пустишь от увиденного.

– Постараюсь не пустить.

– Сделай милость, постарайся, – согласился Финиковый. – Это тебя хрущи так крепко просветили?

Транспорт медленно сползал вниз. Лакированный негр сзади громко, с прискуливанием зевнул.

– Хрущи? Никаких хрущей я не знаю, – недоуменно сказал новичок.

– Брось увиливать, черепок. Хрущи – это те богатые, якобы умные и нужные миру люди, что живут глубоко внутри гор. Они никогда не видели света божьего, и потому бледные, как личинки. Это именно те люди, что держали тебя под лампами, постепенно наращивали дозу, чтоб на поверхности ты не сгорел сразу, – Финиковый распалялся, размашисто жестикулируя. – Это именно те люди, что заставляли тебя рыть дорожки для боулинга и очередные хоромы, чтобы ты привыкал к физическому труду. Это именно те люди, которые используют нас всех, и тебя в том числе…

– Потише митинговать, – истопник ткнул Финикового в бок и тут же беззвучно содрогнулся в кашле.

– Все же я ни одного такого не видел, – скромно вставил новичок. – Внизу были такие же, как я. Бледные, да. Но я ведь тоже пока что бледнее вас всех. А по поводу работы… Я не наблюдал такого, и тем более не работал. То, о чем ты говоришь – делает Хирон и его машины.

– Хирон значит, – многозначительно закивал Финиковый, почесывая щеку. Хироном называли операционную систему, мощный компьютерный мозг, отвечающий за все процессы в комплексе Аид.

– Одним словом, – запнулся, обдумывая, Финиковый. – Короче, хрущи – это бледная сволочь, которая еще и скрывается от тебя. Они сидят глубоко внизу, а мы вот, загорелые и бравые работяги, околачиваемся вверху. И берем весь удар на себя. И никакой Хирон ничего тут не делает.

Финиковый пристально уставился но новичка. Тот с готовностью кивнул, демонстрируя полное согласие и понимание.

– Еще раз так посмотришь – ноздрю порву, – спокойным тоном заявил. Затем, выдержав паузу, продолжил бодрее: – Ты жрать вообще хочешь?

– Зверски.

– Погоди чуток. Еще немного, и мы выедем из горы. Включится сейфик под твоей сидушкой. Там еда. Советую как следует наесться, больше будет негде. И некогда.

– А почему сразу не открывается?

– Точно не скажу, но моя версия такова – чтобы отвлечь тебя от того, что ты увидишь.

– Что я увижу?

– Как что? Печь же, черепок, не тупи! Зрелище внушительное. Вершина человеческой мысли, так сказать.

– Дивный новый мир, – удрученно вставил истопник. И тут же надсадно, надрывно загрохотал в кашле. Еще немного, и ему казалось, что он выплюнет ошметок легкого. Задыхаясь, прерывисто хватая горячий воздух, он продолжал гавкать, согнувшись пополам.

– Ты как? – отозвался рядом Финиковый, когда истопника попустило.

– Как в сказке.

– Тебе явно к Фекалию с таким фальцетом.

– Ладно, – хрипло выпалил. Сглотнул накатившую слюну с вязким металлическим привкусом.

Взглянул на новичка. Тот с опаской поглядывал на него.

– Что ж, на чем я закончил? – спросил Финиковый.

– На том, что я увижу, – помедлив, неуверенно заявил новичок.

– Увидишь. Не переживай – увидишь точно. Обещаю, не пропустишь. Ты лучше скажи – вставил отводную трубку в уретру.

– Ага. Жуткая процедура.

– А наполнил гидрокомбинезон водой?

– Вроде… – замялся новичок, ощупывая себя.

– Никаких «вроде», – строго сказал Финиковый. – Это твой единственный источник воды. К тому же вода будет охлаждать организм, чтобы ты благополучно не сгорел на работе. И если повезет, то и от ожогов защитит. Гидрокомбинезон из суперпрочного материала, хотя, признаюсь, не ахти как помогает. Всегда будь начеку. А то пикнуть не успеешь, как в шашлычок превратишься. Ясно?

Новичок по-ученически кивнул. Он стал похож на угодливого болванчика.

– Я не собираюсь пугать тебя. Просто прошу заранее избавиться от иллюзий, что будет пикник у костра.

– Ощущение, будто мы внутри пылесосного мешка.

– Так и есть, черепок. Так и есть.

– А тут всегда так жарко?

– Всегда, – грустно подтвердил Финиковый. – И это еще включены охлаждающие устройства. Впрочем, они уже давно на ладан дышат. Не работают, а гудят впустую. Вот на работе будет по-настоящему жарко. Не забывай пить. Мелкими глотками, но постоянно. Если сходил в душ, а сходить ты должен был обязательно, то потеть не придется. А вот если захочешь помочиться – тут же валяй. Не отходя от кассы. В области промежности и бедер у тебя специальный резервуар для накопления мочи, – Финиковый наглядно похлопал себя по ляжкам. Звук был хлопающим, пустотелым, а в остальных местах раздавался булькающий отзвук. – Отводная трубка ведет прямо туда. Так что любой каприз ради вашей исполнительности.

В это время транспорт выполз с тугого шлюза – и взору работяг предстала Печь.

4

Истопник вполуха слушал то, о чем говорил Финиковый.

Со времен Второго Протуберанца большая часть населенных пунктов планеты превратились поначалу в ожоговые центры, а затем, спустя около года – в онкологические диспансеры. Опухоли косили людей нещадно, как мор. Чтобы не стать очередной прослойкой нефти, остатки человечества спешно принялись искать возможные пути спасения.

Первый из них – побег. В считанные годы сплоченная масса наций под прикрытием наспех обустроенных солнцезащитных куполов, погибая пачками, с пузырящейся, дымящейся кожей и сваренными вкрутую легкими, – построили несколько планетолетов. Цель была проста и очевидна, и крайне трудна в реализации. Освоить Марс. Как можно скорее перебраться к новому, более-менее пригодному обиталищу.

Второй путь – захоронение и выжидание. Зарыться глубоко под землю, кое-как обосноваться, запастись терпением и надеждой, что в обозримом будущем ситуация на планете наладится. Таяние льда на полюсах привели к всемирному, прямо-таки библейскому потопу. И единственно доступными местами для жизни оказались горные массивы. Вокруг хребтов были сооружены колоссальные Печи. Они выпускали густой черный смог, с примесью специальных химических веществ. Это позволяло искусственным тучам не рассеиваться, не опадать – а удерживаться на заданной высоте довольно длительное время. Тем самым создавая некий облачный щит, дымную заслонку. Гарь закрывала яростные лучи чудовищного, смертельно опасного солнца.

– Разумеется, этого оказалось недостаточно, чтобы полностью прикрыть небосвод, – говорил Финиковый. – Лишь небольшой островок пребывает в относительной безопасности. А смельчаки, что отправляются добывать горючее для Печей, не могут пожаловаться на долгую и насыщенную жизнь. Впрочем, как и все мы.

Так называемая элита общества обосновалась под землей. Политики, ученые, узкопрофильные специалисты, люди искусства и просто богачи имеют в своем распоряжении запутанную сеть ходов и комнат. Огромные лабиринты помещений и спален. Целые разветвленные города. Никто из работяг толком не может рассказать, что там происходит и как там вообще живут. Те слухи, что доходят до них – разрозненны, отрывчаты, противоречивы.

Люди попроще и победнее – маргиналы, бедняки, выжившие пролетарии и прочие условные везунчики, – живут в выдолбленных ячейках внутри гор. Они удерживают небо в подкопченном состоянии и параллельно обеспечивают подземных жителей энергией.

– И вот, любуйся, – довольно заключил Финиковый. – Наша прелесть.

Каждый раз, видя Печь, истопник замирал. Зрелище было грандиозным, и едва ли умещалось в сознании то, что оно управляемо. Печь представляла собой не что иное, как рукотворный, искусственный вулкан – с вырытой котловиной и огромным дымоходом – почти треть километра вширь и около полукилометра ввысь. С широкого, грязно-серого жерла валил густой, жирный, черный дым. Валил исполинским буграми – шевелясь, расходясь волнами и раскатистым гулом наполняя плато.

С востока вид заслоняли горные кряжи, а на западе дряблой серой простыней лежал океан. Там же находился док, разгрузочные краны и подковообразная площадка для сброса мусора на сжигание. Несколько кранов работало, вынимая из танкеров контейнеры с добытыми отходами и доставляя их в сектора. Внутри секторов копошились работяги.

Печь производила угнетающее, давящее впечатление. Словно громадный черноземный червь все выползал и выползал из недр бетонного логова, поглощая небо, рассасываясь по его поверхности мускулистым, подвижным пластом.

Выдержав паузу, Финиковый продолжал:

– Данное сооружение является составной частью комплекса под названием Аид-7. Включая Тартар, где живут умы планеты, и Парнас, где тянем лямку мы, рабочие-кочегары. А всего насчитывается, по-моему, порядка двадцати таких котлов, окольцовывающих азиатское высокогорье. Еще четыре остаются недостроенными.

Рассыпчатая пепельная метель липла к стеклу, мельтешила, бросалась в стороны, искажая обзор, будто крупнозернистая камера.

В транспорте деловито зашелестели. С открытых подсидушных сейфов выгребали запакованные пищевые пайки, раскладывали консервированную питательную массу. Истопник взглянул на новичка. Тот, не отвлекаясь, ошалело выпучил глаза и вцепился в подлокотники.

– Кажется, черепок обескуражен, – предположил истопник, обращаясь к соседу. Финиковый распаковывал вакуумные конверты, раскладывал пластиковые приборы, жадно облизывался. Вид Печи вызывал в нем лишь условный рефлекс.

– Эй, черепок, на паек налегай! – прикрикнул Финиковый.

– Я не ожидал, что она такая… здоровая… – пробормотал новичок. Растерянно, не отрывая взгляд, шарил под сидушкой.

– Я тебе как-нибудь еще одну здоровую штуку покажу, – Финиковый подмигнул истопнику и закинул в рот синтетическое месиво, старательно пережевывая. Затем добавил: – Кстати, при употреблении всего этого дерьма запомни одно. А именно – вот этот невзрачный пакетик.

Вытянулся через проход и ухватил с пайка новичка переливающий серебром пакет с упругим содержимым.

– Антиканцерная сыворотка, – замахал пакетом, проглотил пищу и уже отчетливей произнес: – В народе называется «акация». Дрянь жуткая. Невероятно токсичная, к тому же горькая до одурения. Советую размешивать с соком и пить в самом конце. Иначе в желудке образуется маленькая дырочка. В нее будет выпадать пища, и кишкам ничего не останется. Будешь ходить голодный.

– А чего тогда мы вообще ее пьем? – с сомнением спросил новичок.

– Хрущи забили на кадры окончательно, – вставил безнадежно истопник, покрутив головой.

Учительским тоном Финиковый доложил:

– Сыворотка уничтожает опухолевые клетки в организме. Если б не она, ты не протянул бы и месяца здесь. Так что побочные эффекты якобы оправдывают себя. Пей на здоровье.

Новичка не впечатлила информация. Возвращенный пакет он с брезгливостью положил обратно. Финиковый продолжал что-то талдычить с набитым ртом.

Истопнику надоело слушать. Он повернулся к тонированному обзорному стеклу. Столб кудластого дыма уже почти скрылся – Печь надвигалась и забирала пейзаж. Казалось, будто какой-нибудь необъятный титан оставил дымящееся варево посреди скал.

Глухой и гулкий рев разносился по долине.

Из сизой мглы, терявшей горизонт, возникал пунктир танкера. Он нес очередную порцию мусора. Того самого мусора, что был когда-то вещами, любимыми предметами, одеждой, мебелью, игрушкой. А отныне призванного стать частью огня.

Танкер шел плавно, загодя обходил наросты затопленных пиков. Оставлял за собой временно очищенный от пепла след, ровный, будто проведенный валиком.

У кромки берега плескались бесчисленные наслоения рыб. Белобрюхие, вспученные, разлагающиеся, омываемые горячими волнами. Сбитые в один неровный трупный шлейф, который тянулся вдоль всего побережья. Несколько особо крупных торчащих горбов принадлежали, скорее всего, мертвым китам.

Истопник попробовал представить, какой там стоял запах. И тут же ощутил тошноту. Приторную, мягкую, как само тело гниющей рыбины.

В грудине подло подстерегал кашлевой спазм, готовый сорваться в любую секунду.

Финиковый смачно отрыгнулся. Истопнику это напомнило – с подобным рыком львы возвещали своему прайду о сытости. Да, львы. Теперь их уже нет. Второй Протуберанец превратил всех зверей в обожженные куски мяса.

– Вот еще что, – расслабленным голосом сказал Финиковый. – Запомни хорошенько, черепок. Пока что ты никто. Просто череп. Тело с лопатой. Если же продержишься неделю – станешь одним из нас. Полноценным кочегаром. Сочетание агрессивного ультрафиолета, что, не питай иллюзий, отлично просачивается сквозь толщу взвешенных туч, а так же защитного химического состава, океанской воды, в которую добавляют ионы серебра, – все это дело в совокупности повлияет на твою шкуру. Хронический ожог будет иметь вполне индивидуальный окрас. Запомни, отныне ты живешь в мире, где старые имена потеряли значение. Нас не интересует, как тебя звали раньше. Мы дадим тебе новое имя – наиболее подходящее. Оно будет зависеть от того, какой оттенок приобретет твоя закопченная шкура. Если, конечно, успеет приобрести. Усек, черепок?

Истопник вздохнул. Становилось все жарче – массивный бок Печи надвигался. Под транспортом проплывал сухой, горелый подлесок, покрытый серыми сугробами. Мелкими проплешинами выделялись курящиеся возвышенности каменных глыб.

Он сорвал край с пакетика антиканцерной сыворотки. Вылил прозрачную жидкость в стакан, разбавил соком. На миг пресек дыхание – и залпом, в три глотка, выпил. Сывороточная горечь успела обжечь язык, истопник скривился и мотнул головой. Отдышался, пережидая стихающее отвращение.

В это время пепельные лепестки продолжали трепыхаться в блуждающем ветерке, словно миллионная стая всполошенных, некогда живших здесь бабочек.

5

Работяги продолжали сидеть, зевая и вяло переговариваясь, когда транспорт зашел в тоннель и вскоре остановился.

– Не дергайся, – сказал Финиковый новичку. – Мы люди режимные. Действуем четко по расписанию.

– Ох и душно здесь, – пожаловался новичок.

– Ага, дуйки выключились, – показал на решетчатые полосы на потолке. – Это еще не предел. Вот во время работы будет самое пекло.

Наконец выдвижной коридор прикрепился к люку – и группа безмолвно, гуськом, задвигалась к выходу. Истопник осторожно выпрямился, но все равно закашлялся.

Они оказались в пустом и темном трапе. Вышли к небольшому холлу – сплошь усеянному у стен кадками с растениями. С холла по сторонам вело много коротких поворотов, ведущих к закрытым панелям. Все они горели блеклым сероватым светом.

Первые завернули налево и направились к ступенькам. Группа последовала за ними.

– Облом, – проворчал Финиковый.

– Что такое? – тревожно подхватил новичок.

– Снова пилить на пятый этаж, – с огорчением произнес Финиковый. Новичок любопытно крутил головой, сбивая шаг, наступая на пятки впереди идущему и подставляя свои пятки идущим позади.

– Почему именно на пятый? Тут нигде нет указателя. Или всегда на пятый?

– Нет, не всегда. Наш маршрут туда, где темно. Где не горят ультрафиолетовые лампы.

– Не понял.

Истопник сердито вздохнул.

– Фотосинтез, черепок, – язвительно заметил. – В Тартаре тебе ничего не рассказывали о фотосинтезе?

Новичок простодушно пожал плечами.

– Растения выделяют кислород. Газ, которым мы дышим. Они испускают его при воздействии ультрафиолета. Вот, глянь на потолок – длинные тонкие трубки. Это ультрафиолетовые лампы. Для нас же ультрафиолет в больших дозах вреден и опасен. Хирон автоматически определяет нам маршрут, отключая лампы. И, получается, там мы должны пройти. А когда мы пройдем – включит снова. Потому что растения должны и дальше выделять кислород, а мы и дальше должны дышать. Раньше источником ультрафиолета было солнце. Но теперь оно взбесилось и стало жарить нас, как ощипанных курей. Последствия ты видел сам.

Новичок послушно кивал. По его лицу невозможно было определить, понимает ли он хоть слово.

– Так же, кстати, будет у тебя в комнате, – терпеливо продолжал истопник. – Полно растений, которым нужен ультрафиолет. И ты, которому нужен кислород. И Хирон, который тебе все это регулирует. Замкнутый цикл.

К ним обернулся рыхлый, пожеванный работяга и простодушно ухмыльнулся. Его лицо было похоже на подгоревший блин.

– Мы все тут – создатели туч.

– Иди давай, создатель, – желчно рявкнул истопник.

– Хирон всегда показывает путь, – добавил Финиковый. – И водит нас по коридорам, как баранов.

– Ну, тут уже каждый все расставит по своим местам, – веско сказал истопник и внимательно взглянул на новичка. – Ты вот, к примеру, со временем заметишь, что мы могли бы подниматься на пятый этаж на лифте. Ведь он здесь существует. И не один. Громадные грузовые гробы. Они способны за раз отвезти всю нашу группу на нужный этаж. Но вот уже почти полгода, как лифты не работают. С тех пор мы таскаемся пешочком. Ты, может быть, спросишь – а почему не работают? Или, что еще важней, почему до сих пор не починены? Отвечаю. По официальной версии Печь, как оказалось, уже не вырабатывает достаточное количество тепловой энергии.

– А по неофициальной, – подхватил Финиковый, – в тот день, когда лифты стали, в Тартаре церемонно и с помпой открылся спортивный комплекс с десятью теннисными кортами, бассейнами и футбольным стадионом.

Истопник исподволь следил за реакцией новичка. Тот тщательно смотрел под ноги, боясь повторно зацепиться за ступеньку и зарыть носом в бетон. Тогда истопник мельком обернулся к Финиковому и обменялся с ним быстрыми взглядами.

Новичок задумался.

– О кортах не слышал, не знаю. Но, когда я жил в Тартаре, у нас часто бывали перебои со светом, – скромно заметил.

– Надо же, – фыркнул истопник. – И что вы, со свечами ходили?

Новичок непонимающе пожал плечами.

Группа добралась к терминалу ожидания. Это была вместительная, просторная комната. Тусклый свет лился из дальней голой стены. В противоположном от входа углу чернел квадрат экрана.

В терминале во всю ширь тянулись ряды дырчатых скамеек, спинками прижатых друг к другу. По периметру маячили буйные заросли.

Большая часть рабочих расхлябанно расселась на скамьях, другие заняли очередь у голой стены.

– Садись, отдыхай, – сказал Финиковый. Скосился на свой циферблат. – Еще пятнадцать минут до твоего звездного лопато-часа.

Новичок сел рядом. Беспокойно разглядывал комнату. Истопник огляделся, едва задерживаясь на чем-то, достойном внимания. Вокруг были лишь заскорузлые работяги – в ожидании труда и борьбы за жизнь.

– Ты же ничего не знаешь о лопато-часах? – грубо спросил у новичка. Тот покрутил головой. – Глянь на свое левое запястье. Это циферблат. Твое удостоверение личности. Он намертво прикреплен к твоему гидрокомбинезону. В нем жизненно необходимая информация. Твой режим. Твои возможности. Черным отмечены твои рабочие часы в Печи. Шесть часов. Стандарт. Бывают еще четыре часа – ля больных, увечных. Мы их называем Дефективная группа. И есть еще два часа. Это уже совсем для дохляков. Ясно?

Новичок кивнул, разглядывая свой циферблат.

– Рабочее время мы называем «лопато-часы». Не тупой, догадаешься, почему. Машешь себе лопатой и пытаешься при этом не сгореть живьем. Остальные часы – твои выходные. Серым отмечен час до работы и час после. Мы называем это время – «между собакой и волком». Это время отправки и возвращения. Вот как раз сейчас твоя стрелка на сером – а через десять минут будет на черном. Время пахать. Ясно?

– Ясно, – безжизненно промямлил новичок.

– Тогда последнее. Тебе нужно подойти к тому экрану и прислонить циферблат. Регистрация. После чего откроется окошко – и ты обзаведешься своим инструментом, защитными перчатками и респиратором. Предлагаю успеть это заполучить.

Новичок нервно забегал глазами, подскочил и поспешил к очереди.

Истопник и Финиковый провели его взглядами.

– Думаешь, засланный? – прошептал Финиковый.

– Возможно.

– Дело ведь нешуточное. Кто-то мог проколоться, настучать.

– Мог. Мы ведь… – прервался истопник. Захлебывающий, трескучий взрыв кашля переломил его пополам.

Его раздирало и раздирало. Оглушенный, истопник слышал лишь натужные удары пульса в висках. Финиковый что-то увещевал, похлопывая по спине.

Подняв пылавшее, оплывшее лицо, истопник увидел Кирпичного. Пьяной походкой тот отползал от очереди. Неприкаянный и тихий, присел на скамейку, принялся надевать перчатки, фиксировать пальцы, скручивать узлы. Машинальные движения, одеревенелые пальцы, стеклянные и пустые глаза. Затем Кирпичный ухватился за черенок лопаты. Замер.

Он отсутствовал. Сидел, уставившись в одну точку. Это был километровый взор.

Истопник вспомнил, что уже видел этот взгляд. От человека с подобным взглядом уже мало что остается.

Кирпичный ждал. Это все, что он умел. Ждал начала смены, ждал конца смены. Ничего яркого, насыщенного, трепетного в нем не осталось. Всего лишь механизм с неуклонно садящейся батареей.

Как и он, истопник. Как и все рядом. Тела с лопатами. Без пяти минут шкварки.

Вынесет ли он эти шесть часов? Дотянет ли до конуры? И что он будет делать, чем займется, как убьет время до следующей смены? Будет тупо глядеть в изрубанный горный потолок, гладить лепестки, созерцать в крохотный зрачок пепельный ландшафт? Или все же решится раскроить с разбегу голову об каменный зуб.

Вдруг и Кирпичный создает нечто? Вдруг он тоже жаждет оставить после себя что-нибудь посерьезней, чем кучку сажи?

Облысевший, худой, разбитый, отравленный. С облезлой, кирпичного оттенка кожей. С изъеденными внутренностями. Потерянный в мире, который пытается спасти.

А достоин ли мир спасения, если он доводит спасителя до такого состояния?

Кирпичный заметил взгляд истопника. Вяло взмахнул рукой, чуть поддев губы в улыбке. Его глаза были цвета пыли.

Впрочем, бывало и хуже. Бывало гораздо хуже.

В это время конечная панель засветилась ярким светом – сигнал, что через минуту откроется вход к Печи.

6

Группе выделили 28 сектор. Огромный склад, знойный и дымный. С одной стороны навалы мусора, с другой – мощный шлюз.

Без суеты и сутолоки кочегары распределились по местам. В черных масках, с лопатами, неправдоподобно легкими, покрытыми огнеупорным металлом, работники напоминали древних самураев.

Финиковый держал новичка возле себя. Показывал, как управляться с лопатой. Как не мешать рядом работающим. Самым азам, без которых он загнется или быстро выдохнется.

Сквозь бурлящий и гремучий рык истопник слышал:

– Не заходи за эту линию!

Финиковый тыкал лопатой на отчетливо сверкающую отметину на полу.

– Бери меньше! Кидай дальше! Отдыхай, пока летит!

Истопник отошел в сторону. От шагов вспыливались волны. Копошение в груди подутихло, будто притаилось. Маска сжимала челюсть, впивалась ремешками, но все же служила, очищая воздух. Впрочем, как и перчатки. Сделанные с прочнейшего углеводного синтетика. Того, вот что облачены покорители Марса. Но облачены не до кистей, а с головы до пят.

А у них – лишь перчатки. Из всего обещанного когда-то комплекта.

И гидрокомбинезон. Самое что ни на есть исподнее защитного костюма. Пижамка.

Он посмотрел в дальнюю часть сектора. Величественная и безобразная груда мусора. В несколько человеческих ростов – серая от пыли свалка, грязная, искрошенная, перемолотая всмятку.

Вертикальный пресс дожимал груду на максимально близкое расстояние. С грохотом осыпаясь и ворочаясь, мусор нехотя сползал к группе. Останавливался в метрах двадцати. Пресс с протяжным писком медленно возвращался назад – дожидаться следующей порции.

Открылся шлюз к Печи – и на них дыхнуло раскаленным адским жаром. Покатая труба протыкала Печь, чуть обнажая ее огненное нутро.

Маленький грузоподъемник, названный «дрыщом», юрко прожужжал к мусору. Замахнулся когтистым ковшиков и въелся в самую гущу. Залязгало, заерзало, повалилось. Рыхлый мусор обрушился, грузоподъемник отъехал назад, держа перед собой набранный ковш.

Работяги привычно вгрызлись в залежи. Работали споро, методично. Заученными взмахами погружали лопаты, вытаскивали будущий распал – и, пройдя несколько шагов, забрасывали в покатый ров.

Истопник был четвертым в шеренге. Отточенным рывком зачерпнул первую порцию. В сумеречных отблесках безучастно заметил, что на лопате лежали огрызок книги, вырванный с мясом обломок диванной обивки, какие-то пластиковые куски. Пластика было больше всего – продукт обработки нефти, он горел с обильным выделением столь нужного дыма. Будто обвалянный, вперемешку с мусором, серел налипший пепел.

Равномерно распределяя нагрузку, истопник заковылял ко рву. Дышал он поверхностно и редко. И на коротком выдохе, напрягая одни руки, забросил содержимое.

Дыхание – вот что нужно беречь. Не рвать и не спешить, мусора хватит на всех. А вот его легких едва ли хватит на него одного. Он слышал собственное дыхание, идущее из маски, и в маске же и обработанное. Горячее и влажное. Дышать так, чтобы не закашляться. И думать о чем-то постороннем.

Что его угнетало, так это невозможность отвлечься. Во время работы он совершенно терял способность о чем-либо думать. И не то чтобы он концентрировался, внимательно контролировал свои действия. Нет, работа была однообразной, выверенной, доведенной до автоматизма. Он просто делал это – накидывал в лопату мусор, нес его, затем выбрасывал. И так раз за разом, шесть часов. Но не мог при этом позволить себе поразмышлять. Будто следил со стороны – и не оценивал, а лишь равнодушно вел глазами. И это раздражало и удивляло.

Он вспомнил. Физический труд сделал из обезьяны человека. Но каким образом? Будь обезьяна занята беспробудным маханием лопатой – как она умудрилась бы эволюционировать?

Ничуть не бывало. От работы тупеешь. И тупеешь самым скотским образом. Он четко это осознал, спустя годы непрерывной возни со шлаком. Перестаешь обращать внимание на детали, на происходящее вокруг – и вот ты уже внутренне оскудеваешь, сереешь, в аккурат как тот мир, что теперь есть. Думаешь о том, как бы взять поменьше в следующий раз, как бы сделать меньше шагов, как бы кисть не болела, как бы спину не ломило, как бы не сорвать связки. Как бы скорее выбросить весь мусор, и скорее в транспорт, поесть, поспать, облиться теплой океанской водой.

В мусорных кучках едва различались отдельные составляющие. Присматриваться не имело смысла. Они не были важны. Мусор он и есть мусор. Его слишком много, чтобы отвлекаться на мелочи. Ведь и сам он, по сути, превратился в мусор. Крупный, ходячий, бесполезный комбинезоновый мешок мусора. Придет время – и его так же вкинут в ров. И он укатится по скользкому металлу прямиком в топку.

Через несколько человек работал новичок. Его было заметно по размашистому, затратному броску. По энергичной старательности. И по поднятому черенку лопаты при переноске – скоро заноют мышцы, и он станет совсем замаявшийся. О воде, естественно, забыл. Через полчаса начнет задыхаться, терять координацию. И тем, кто рядом, нужно держать ухо востро – можно получить лопатой по ноге, рассечь бедро, распороть икру.

Задыхаться. Все мы будем задыхаться. Это лишь вопрос времени.

Первым делом истопник остановился. Напряг пресс, вдавливая спазм внутрь. В горле першило, подступая выше. Он дышал быстро-быстро, как в лихорадке, но сиплый выдох гадко щекотал и все яростней сжимался вокруг спазма. Сглатывая, одну за другой, вязкую и липкую, чуть ли не колкую, жижу.

Только вдохнуть, только бы сделать вдох.

В безнадежном ожесточении сорвал маску, склонил голову. Кожу жгло. Мелкие, темные, словно вымершие уже мухи, летали врозь кровавые брызги. Опадали крупицами на взбитый пепельный настил. Глаза застилала туманная муть.

Кто-то хлопал по плечу. Требовал обернуться, очнуться. Истопник успокаивающе поднял руку. Приступ утихал. Взамен нарастал тяжелый, больно бьющий в ноздри запах гари.

Кто-то кричал в ухо. Знакомый голос, знакомые слова. Будто выплывая, истопник разобрал:

– Мы дотащим! Идти можешь? Можешь?

Встать он мог. Или не мог. Вставать скорее не хотелось. Он чувствовал, что хочет просидеть, разбитый, вечность. Если б не нарастающее жжение в упертых коленях.

Он смотрел в точку – на каплю крови. Крупная полусфера. Куполок его отторгнутой плоти, уже ничейный и неузнаваемый. Горбик – темный, не черный и не красный. Неизвестного, забытого оттенка. Один бочок, подставленный шлюзу, искристо озарялся, а второй край скрывался в глубокой тени.

Хлопья сажевого пепла задиристо щипали глаза, с щекотливым шелестом рыскали по коже. Воздух был обжигающим, тяжеловесным, не подвластным вдоху.

Осторожно, как бы пробуя, он потянул в себя чуточку затхлого воздуха. Проверил, как далеко отошел кашель. В грузной, чугунной голове стоял гул. Его толкали в плечо. Кровь, секунду назад бывшая частью его, стала частью внешнего мира – чужого и равнодушного. Вот уже на каплю насели пылинки, накрывая, отбирая, пряча. Ревнивым взмахом он убрал подлетающие хлопья – и проткнул смирную каплю. Быстро растер, смешивая с пеплом. Под ней обнаружился лоскуток. Хилый и мелкий оборвыш. Бывший серым, невзрачным куском мусорной свалки – от кровавых мазков он немного очистился. Истопник потянул за краешек, с удивлением обнаружил, что лоскуток оказался длинной и хлипкой матерчатой тряпочкой.

Внезапно его подхватили за подмышки, потянули к двери. Вскипело ожоговое жжение в коленях.

Приглушенный крик:

– Проведи по экрану! Сможешь? Проведи!

Послушно провел циферблатом. Черный квадрат вопросительно вспыхнул. Истопнику нажали экстренную эвакуацию.

Он туманно рассматривал лоскуток. Дикого, невероятного цвета. В сполохах кошмарного костра Печи лоскуток казался языком фантастического зверя, по чистому недоразумению попавшего в эти края. Зверя, привезенного на танкере. Зверя, вышедшего из мертвых и горячих вод.

Близко возникло лицо Финикового. Скрытое маской, изрезанное морщинами, но глаза – вытаращенные, округлые, блестящие. Он крупно встряхивал его.

– Очнись! Приди в себя!

Истопник поднял лоскуток к глазам Финикового. Хотел спросить – что это за цвет. Ведь он, глупец, бестолковщина, обезьяна с лопатой, забыл все напрочь. Забыл даже этот удивительный цвет.

Но рот был занят. Там копошилась, пенилась вязкая слизь.

И Финиковый ударил его по руке, норовя выхватить драгоценность.

– Да очнись ты!

Истопник ощущал, что в саднящей, отведенной и спрятанной ладони спасен краешек лоскутка. Мягкий и шелковистый.

В это время створки двери разъехались – и работяги затащили истопника в кабину.

7

Цепкость хватки ослабла. Истопник тут же расслабленно повалился к стенке. Вытер сухие губы с налипшей грязью, одышливо наверстывал дыхание. Оглушение проходило. Под непреклонным взглядом двухметрового цербера он чувствовал, как плавно качало лифт – вниз, вправо, влево.

Облаченный в крепкий костюм покорителя Марса, в когда-то обещанный всем защитный комплект, ненавистный цербер настороженно следил за истопником. Будто конвоир за преступником.

– Извини, браток, пыли напустил, – зло выговорил истопник.

Цербер оставался предельно безучастным, как монумент.

– Нарядный такой сегодня, – продолжал истопник. – Может махнемся, а? Ты же все равно в лифте катаешься. Боишься, наверно, что угонят. – Истопник закашлялся, но с трудом подавил приступ. Демонстративно сплюнул сгусток на пол, целясь церберу на ботинок. Тот и виду не подал. Лицо, если оно и было, надежно скрывалось за черным плексигласом.

– Неудобно как, – с деланным сожалением произнес истопник. – Но ты уберешь ведь? Не в службу, а в дружбу.

Лифт остановился и очередная стенка отпрянула в стороны. Истопник выволокся в комнату, цербер бесшумно вышел следом.

Комната – еще одна серая и мрачная коробка, с пышной растительностью по периметру, и со скамьями в центре. Тускло подсвечивало с потолка. В комнате уже находился один работяга. Держал левойрукой повисшую правую. Сидел, закинув голову назад. Работяга то ли спал, то ли был в отключке. Подойдя ближе, истопник заметил, что его правая рука превратилась в запеченный, развороченный фарш.

Типичный случай. Не рассчитав бросок, утомленный работяга по инерции тащится вслед за мусором и лопатой. И тут же получает ожог.

Впрочем, бывало и хуже.

– Ну не цирк, а? – сонным голосом произнес работяга, безвольно возвращая голову в исходное положение. – Я тут кончаюсь, но должен придерживаться очереди. Сраная хиронская бюрократия.

– Дело привычное, – истопник сел рядом. – Вода есть хоть?

– Да, воды завались. Та и кровь запеклась сразу.

Истопник хотел было ответить, что не вся. С подсыхающей раны, похожей на вскопанный грунт, пульсирующими толчками скапывала жидкость. Под скамьей уже натекла небольшая лужица.

– Руки не чувствую совсем. Отчекрыжат, зуб даю.

Работяга натужно вздохнул, напряженно сжал челюсть, попробовал чуть сместиться, чтоб не затрагивать раскуроченную конечность.

Затем повернул свое морщинистое, будто порубанное лицо к истопнику.

– А ты чего тут?

– Кровью харкаю.

– Тоже приятного мало, – понимающе кивнул. С неприкрытой агрессией уставился на цербера.

Превозмогая боль, дернулся и ядовито рыкнул:

– Эй ты, мудило тупое, скоро меня заберут?

Цербер безучастно блестел синтетиком.

– Будь у нас такие костюмчики, нам бы огонь и жар нипочем были, – с горечью сказал работяга. – Но ничего-ничего, скоро эти молодчики доигра…

– И как это тебя угораздило? – спешно перебил истопник. – Сам поскользнулся или зацепил кто?

– Неразбериха вышла. «Дрыщ» подогнал горку, сверху обвалилось много, передо мной один отскочил, а я замешкался – рванул в сторону, но было поздно. И арматуриной раскаленной резануло.

Цербер неожиданно задвигался к ним. Без лишних слов подхватил работягу за здоровую руку и потащил к открывшейся панели.

Затем, выполнив отправку, вернулся на пост, к лифту. Истопник потрогал колени – они горели огнем. Но гидрокомбинезон выдержал. Немного истлел, расползся, но прослойка воды спасла.

В наступившей тишине он закрыл глаза. Внеочередной отдых был одновременно и нужен и странен. В груди снова садняще зазудело – в этот раз он не сдерживался и вволю прокашлялся. Тело сотрясалось толчками, как при ударах. Першило так, что, казалось, он раздирал клочками воздуха слизистую. И она склизкой пленкой вот-вот свесится с губ.

Зашумело. Цербер приближался. Истопник едва успел подняться, как крепкая рука стальным захватом сжала выше локтя и поволокла к выходу.

В кабинете сидел Фекалий. Медик для работяг. Среднее, связующее звено. В невыносимо удручающем состоянии – все никак не дослужиться до прохладного кабинетика в Тартаре, и все никак не отвязаться от приема печного пролетариата.

Загоревший, приземистый, обильно вымазанный составом. Хотя маловероятно, что он вообще выходил на свет. Он имел вид человека объевшегося и никак не справляющегося с процессом пищеварения.

– Вы сегодня сговорились все, – бессильно заворчал, вполглаза мелькнув в сторону истопника. – Садись сюда.

Ткнул пальцем на единственный стул, что находился в кабинете.

– А я уже было собрался умоститься в кадку с кустом, – желчно заметил истопник.

В углу, среди насаждений, стоял еще один цербер.

Несколько секунд медик бегло оглядывал истопника.

– Шутник попался. И чего ты сюда приперся? Руки, ноги есть. Башка не болтается набекрень. Юморок свой захотелось показать? – Фекалий заерзал в кресле. – Знаешь что. Мне порядком надоело наблюдать уныло и нелепо калечащих себя кочегаров. Давай, начинай жаловаться. Занозу в палец загнал? Газы мучают?

– Не совсем, – меланхолично сказал истопник. – Закашлялся я.

Медик насупился, но промолчал. Опустил глаза, пожевал губу. Ждал продолжения. Его лысина блестела, как отшлифованная.

– И? – не выдержал.

– И все.

– Прелестно. А здесь ты что забыл? – с явным раздражением в голосе спросил Фекалий.

– Ничего не забывал.

– Короче, не морочь мне геморрой, – скривился недовольно. – Кашель с кровью?

– Похоже на то.

– Часто с кровью кашляешь?

– Похоже на то.

– Сознание терял?

– Похоже на то.

Фекалий нахмурился.

– Похоже, что ты издеваешься надо мной.

– Ничуть.

– Такой веселый. Может ты и девственность сегодня потерял?

– Скорее обрел.

– Ясно, – фыркнул Фекалий. Взял со стола портативный экран. Протянул истопнику. – Проведи циферблатом, будь паинькой.

Истопник неторопливо, будто делая одолжение, провел.

Медик принялся кропотливо набирать во вспыхнувшем экране. Что-то невнятно ляпнул и замер.

– Что-что? – спросил истопник.

– Звук.

– Что, звук?

– Звук, говорю, издай.

– Какой именно? – усмехнулся истопник.

– Даже не знаю, что и сказать, – огрызнулся Фекалий, – страусиный, бляха, звук. Кашляни!

Истопник покашлял. Вышло мелкое стариковское бухыканье.

– И это все? Глубоко вдохни, выдохни – и прокашляйся.

– Может, спеть сразу?

– Можешь хоть в Печь сигануть, – сухо заметил Фекалий и взглянул за спину истопника. – Мне плевать, твое же здоровье.

– А что, если?..

Истопник ощутил резкий удар между лопаток. Кашель хлынул гавкающий, добротный, протяжный. Пришлось даже согнуться, испачкав кляксами пол.

– Другое дело, – довольно произнес Фекалий. И продолжил добросовестно набирать лапками по экрану.

Цербер отошел. Истопник провел его тяжелым взглядом, медленно снимая с губ кровь.

Спустя минуту Фекалий облегченно откинулся на спинку кресла.

Раздумывая, сказал:

– Итак, шутник. Остаток рабочего времени – два с половиной часа. Так и быть, профилонишь сегодня, даю тебе отгул. Все равно пол только заплюешь, – с горечью затих. Затем продолжил: – Также оформил тебе направление на обследование в медицинском пункте в Тартаре. Пришло распоряжение, что вас нужно тщательней диагностировать, выявлять болячки на ранних стадиях.

– Это так мило, – иронично хмыкнул истопник.

– Я вообще не понимаю, к чему эта суета и заботливость. В таких условиях едва ли поможет… Впрочем, ладно. Отправишься туда сразу по прибытию.

– А если я не хочу?

– А тебе что, показалось, что я прошу?

Истопник промолчал.

– Еще вопросы будут? – высокомерно уставился Фекалий.

– Я долго протяну? – равнодушным голосом спросил истопник. – С таким вообще долго протягивают?

– Кто как, по-разному. Кашель дело обычное. Но вот кровохарканье штука гораздо серьезней.

– Так сколько?

– Нормально пожить все равно не успеешь, так что расслабься, – сказал медик и посмотрел в сторону.

В это время цербер угрожающе двинулся к истопнику.

8

Истопник очнулся – в коридоре раздавались голоса. Возвращались работяги. Он перестал задумчиво разглядывать лоскуток, закатал его в крохотный катышек между пальцами. Сел выпрямившись – спина заныла, сильно горели колени.

– От тебя так просто не избавиться, – воскликнул Финиковый.

– Да. Как видишь, я заядлый чертяка, – едва успел договорить и громко поперхнулся кашлем.

– Все не угомонишься никак, – недовольно проворчал Финиковый. Устало упал на сиденье. Лицо изнуренное, осунувшееся. Будто измочаленное беззубыми деснами, но не проглоченное, а выплюнутое. И теперь оно пыталось совладать с пересохшими мышцами.

Струп над ухом был надорван респиратором. С-под оторванной корки виднелось сочное и сочащееся мясо, уже припавшее налетом. Ушная раковина напоминала затушенный окурок.

Окурок. От воспоминания зачесалось в груди.

– Курить хочу, – промолвил истопник.

– Не огорчайся, каждый твой вдох – это курение, – заметил Финиковый. – Что Фекалий сказал?

– Та что это барахло скажет толкового. Направил в Тартар, на обследование.

– Тартар? – посерьезнел Финиковый. – Здорово тебя прикрутило.

– Ничего, справлюсь.

– Да, справиться не помешает. Хотя бы до завтра дотяни, ладно? Каждый штык важен.

– Тише ты!

Щадя движения, истопник обернулся. Работяги занимали пустые места, неся душные тела и усталость, как знамя. Одни посылали жалкие улыбки, другие вымученно кивали. Кожа их покрылась волдырями ожогов, а подошвы одноразовой обуви прогорели насквозь.

Гнедой приветливо поднял заскорузлую ладонь и с вялым задором крикнул:

– Гвардия умирает, но не сдается.

Истопник подмигнул. Затем придвинулся ближе и зашептал:

– Помоги вспомнить, что это за цвет, – быстро разжал ладонь и показал лоскуток. Финиковый тут же дернулся отобрать.

– С ума сошел, – яростно зашипел. – Выбрось немедленно!

– Не ори, все под контролем, – успокаивающе сказал истопник. – Каждый день валят контрабанду тоннами, а ты тут взъелся за бздюльку.

– Ты вообще с головой не дружишь? – Финиковый склонился. – Последние дни никто ничего не валит. И ты сам прекрасно это знаешь. Не подставляй нас. Выбрось сейчас же!

Лицо Финикового смотрело в упор. Массивные, искаженные черты. Вкрапления пор, чешуйки отмершей кожи. В огрубелых бороздах застыли крупицы сажи.

– Цвет, – безапелляционно сказал истопник.

– Да какая разница, что это за цвет! Не дури!

Истопник ничего не ответил. В проходе показался Кирпичный. Обозначился тенью и взгромоздился в первом ряду. Дышал он тяжело, с присвистом. Уставился перед собой мутными глазами.

– Совсем плох, – заметил вслух истопник.

– Можно подумать, ты у нас супермен.

– Панику не разводи, – в голосе истопника нарастало раздражение. – Ничего не случится. Прошел сюда, пройду и в конуру.

– Где? Во рту?

– Не провоцируй.

У входного люка располагался детектор, который не пропускал работягу, если у него был лишний и чужеродный предмет. Хирон запрещал вывозить из Печи все то, что могло быть предано огню и превращено в защитную тучу.

Он вспомнил, как работяги ухитрялись все же перевозить запретный мусор из секторов в Парнас. В каждой группе был специально подготовленный человек, его называли «кокон». Этому человеку выбивали крайние коренные зубы на нижней челюсти, кроме одного. Предмет, который нужно перевезти, запаковывали в тару, обматывали ветошью и прятали в пакет. К пакету приделывали прочную нить. Конец нити петлей нанизывали на зуб. Пакет с предметом заглатывался. «Кокон» так и перевозил его – в горле, подвешенным на зуб. С трудом дыша, ничего не кушая и лишь молясь, что нить не оборвется.

В проходе показался новичок, прибитый и квелый. Он рухнул на свое место и одеревенело застыл.

Входной люк утвердительно хлопнул. Истопник рассмотрел сидящих. Пыльные лысины, темные и облезлые, как счесанная кожура.

– Мы не имеем права рисковать, – сказал Финиковый сдавленным голосом.

– Все под контролем, – жестко ответил истопник. – Оставь меня в покое.

Финиковый промолчал. Лицо его стало каменным.

– Эй, черепок, – вдруг обратился к новичку, сильно пнув его в плечо. – Отвоевался?

– Я сейчас сдохну, – промычал новичок.

– Молодец, боевое крещение прошел.

– У меня все тело ноет.

– Да-да, я слышу.

Финиковый продолжал паясничать, но истопник уже не слушал. Не слышал. Это было совершенно излишне.

Позади новичка, в тихом уединении, вразвалку, будто распоротый, сидел Кирпичный. Так выглядит спичка, когда шип пламени покидает ее, оставляя обугленный и скрученный остов.

И таких, как он, был весь транспорт. Подубитые, невменяемые от усталости кочегары. С онемевшими руками, гудящими ногами, полыми головами. Очередной цикл завершен, работа сделана, вот пришло время возвращаться в свои загоны. И лучшее, что могло с ними случиться – это выживание.

Что же им еще остается, как не придумывать клички. Напоминать себе то, что уже не вернуть. Тщетно удерживать тени прошлого. И держаться за них всеми возможными способами.

Финиковый вот, например, держится с помощью паясничанья. Сейчас он поддевает новичка, не дает ему спуску. Пусть даже новичок и шпион, засланный казачок – и что с того? Что даст восстание? В лучшем случае изменит условия труда, облегчит лямку. Но что изменит глобально? Вернет ли землю, спасет ли человечество?

Допустим, переворот в седьмом Аиде будет успешным. Но есть еще Аид-8, Аид-23 и так далее.

Прорезиненный шлюз мягко выплюнул транспорт. Наметанным глазом истопник определил, что наступали сумерки. Серость густела, утрачивала четкость, контурность. Горный хребет, к которому они поднимались, горел крошечными ультрафиолетовыми точками. Тяжелое сизое небо тучно копошилось.

Миновав бетонную платформу, транспорт стал тянуться над горелым лесом. Это походило на сборище скелетов, перебитых древесных костей. Обломки каменных глыб причудливой формы виднелись повсюду, полузасыпанные черным прахом. Он никак не мог привыкнуть к этим зловещим силуэтам, вычурным играм теней. Казалось, вот-вот мелькнет среди неуклюжих стволов невиданный зверь, какой-то жуткий приспособленный мутант – и оставит лишь странный отпечаток на пепелище. Покажется на миг, затаится в грозной позе, исказит мрачностью морды – и лопнет в темноте, будто и не бывало.

За пеленой пыли, в тусклом сумеречном свете, исходящем от кипящей Печи, катили другие подъемники с женскими именами муз. Одни тянули в гору, другие тянули на работу. Ничто не нарушало заданный ритм угасающего существования.

Работяги шелестели пайками. Ели степенно, неторопливо. Позади кто-то изредка бросал фразу, но большинство молчало. Говорить было не о чем. Слова значились таким же мусором. Только не горящим, а потому еще более бесполезным.

В это время истопник втихомолку, ревниво поглядел на лоскуток, пытаясь разгадать, выудить из памяти его цвет.

9

В конуре остаточно пахло озоном. Вполнакала светилась входная панель, не столько для освещения, а скорее для обозначения своего наличия.

Ослепшими глазами, но узнающими территорию ногами, истопник приблизился к песочному настилу. Утопленному среди растений, что походили на опахала. Расстегнул опустевший гидрокомбинезон, высунул отводящую трубку – и, бережно разглаживая складки, постелил его наземь.

Выудил с-под языка скатанный, обильно смоченный слюной лоскуток. Расправил, полюбовался.

Направился в душ. Прокрутил краник, с тарелкообразного рассеивателя понеслись колкие спицы воды. Фыркая, тер кожу, стирал въедливый пепел. Поднял голову и муторно закашлялся.

Стоял смирно, обмякая, пока текла вода, расслабленно освобождался от сковывающей духоты. Обмытый лоскуток лежал в ладони, распушенный ворс скомкался и тянулся обрывчатыми нитями.

Зачем-то вспомнил. Красные кровяные тельца обновляются в течении четырех месяцев. Печень полностью восстанавливается за триста дней.

Но нет, он все еще не мог вспомнить, что это за цвет.

Вышел из плиточной ниши. Все еще влажный, едва остывший, но чуточку посвежевший. Властные щупальца жары уже выползали из-под камней. Конура была изолирована, но запах гари никуда не девался.

Снова закашлялся. Дал волю прихватившему приступу. Споловиненным к земле телом, надсадно лающим звуком, захлестывающим и удушливым. Безудержно разбрасывал те самые кровавые тельца – по растениям, по почве, на изломанные бока стен. Обтянуло грудь, и одновременно внутри покачнулось раскаленное болью месиво.

Прошло время. В долгожданном затишье он трепетно прислушивался к клокотанию боли и дряблому дыханию. Где-то там, извне горы, плавно качался грозный рев Печи.

Хотелось широко вдохнуть, наполнить под завязку легкие, но опасался. Так и дышал – коротко, робко, примирительно.

Горячий, в сжатом кулаке, лоскуток осторожно положил возле гидрокомбинезона. Позже. Он обязательно позже вспомнит. Нужно время и отдых.

Оглядел с тоской стену. А ведь счастливая случайность, что именно здесь горная порода состояла из меловой породы. Белой и податливой. С помощью контрабандного лезвия он создавал выщербленные впадины, лоснящиеся канавки. И грубые узоры, замазанные черной землей, постепенно превращались в осмысленность картины.

Столько работы было еще впереди. В бликах от панели виднелись темные рабочие силуэты. То, что он успел – едва ли треть от всего задуманного. Подошел ближе, вплотную. Прижался щекой – к твердой и теплой горной стене. Вытянул руку, провел по шероховатым линиям, углублениям, вырезам.

Нащупал. Представил. Раздобыл из памяти.

Строгие спадающие штрихи стогов сена. Чуть поодаль, правее, куб амбара со скошенной крышей. Рядом – полоса штыря, вбитого в землю, от которого будет тянуться привязь для пасущегося животного. Ближе, согнув руку, ощутил впадинки листьев развесистой березы.

И вспомнил еще. Детская рука тянется к ветке, срывает сережку. Приседает на шершавую мшистую глыбу, полную опавшей шелухи и юрко снующих муравьев. Размалывает сережку в труху, умостившись в тень от шелестящего дерева – когда солнце еще не пепелило, не разъедало, не выгревало опухоли, а лишь давало тепло.

Он отпрянул назад. Охватил рисунок полностью. Картинка, такая трепетно живая, не уходила из памяти. Юношество. Деревня. Лето. Десяток лет до Первого Протуберанца. До постоянного ношения солнцезащитных очков и кремов. До катастрофы.

Он упорно вытягивал из памяти части пейзажа. А пейзаж сопротивлялся. Наслаивались кошмарные события Первого Протуберанца. Паника. Чрезвычайные меры. Поиски тени и закрытых помещений. Не высовываться, скрываться от солнца, прятаться от ядовитых лучей, не смотреть вверх.

Воспоминания рассеивались, комкались, неумолимо обрастали пепельным мхом. Вдруг вспомнил воспаленное лицо новичка. Потом возник перед глазами Кирпичный. Из тех, что умирают – безмолвно и бессмысленно. Из тех, что погибнут завтра первыми.

Фотография прошлого, запечатленная на отшлифованном камне. Подлинная послеисторическая живопись. Десятком сточенных лезвий выдолбленные рельефы строений, дерево, силуэты вымерших животных. Кто это поймет? Кому это будет интересно?

Истопник представил, как, спустя несколько тысяч лет, когда человечество догорит окончательно, а солнце гегемоном восстанет над миром – новая цивилизация будет рассматривать этот рисунок. Как будет ломать голову, или что-нибудь другое, пытаясь понять, что за диковинные существа когда-то населяли планету. Что это за фантастические фигуры – для чего они, почему они, что с ними стало. И какое же примитивное создание копошилось тут раньше, прячась в горе от жестокого светила, и втирало землю в канавки.

Человек движется вспять. Однажды, на заре существования, он выбрался из пещер, оставив по себе наскальные росписи. И теперь, снова загнанный в пещеры, человек закатный принялся за привычное дело. Что для него действительно важно – оставить малейший признак того, что он жил. Весточку, что он был. И был хоть и космической пылинкой, но пылинкой настоящей, созидающей, не напрасной.

Заставить себя рисовать. Выгрузить из памяти осколки прошлого. Не лелеять свою усталость и неуверенность. Просто стать и рисовать. У него так мало времени. И так много работы.

Истопник жадно потер ладонями лицо, мрачное и шершавое. Достал лезвие и приблизился к стене. От волнения затаил дыхание, не решаясь на первый изрез.

Нет. Слишком темно и неразборчиво. Ничего не выйдет. В пальцах дрожь.

В это время хмурое пространство продолжало сотрясать далекое ворчание Печи.

10

Вольфрамовое свечение тоннеля бросало мелкие, неказистые тени. Истопник взошел на ступень эскалатора, чуть проехал вниз, затем перешел на ленту, ведущую наверх.

Это был Стикс. Ступенчатый подъемник, вырытый в толще горы. Наподобие тех, что рыли для услуг метрополитена, или для шахтеров, но более широкий и пологий. Посреди попадались островки платформ, чтобы работяга мог изменить направление маршрута. Вдали, в сужающейся до черноты перспективе, находился Тартар. Верхний же отсек, до которого было несколько минут подъема, был своего рода зоной отдыха для рабочего класса. Местом разрядки, социальной активности, досуга. А еще тут была возможность выпить алкоголь.

Это место называли Олимп. Туда и направлялся истопник.

Вдали маячили тени других работяг. Они сидели прямо на ступеньках, понурив головы. Ждали, пока их дотащит неспешный Стикс. Каменистые стены были похожи на вспученные животы гномов. Нависали, вот-вот грозя обвалиться, или хотя бы проехать по лысине. Извилисто тянулись провода, местами прерываемые тускло горящими грушами лампочек.

С приглушенным грохотом эскалатор поднял истопника. Завернув за угол, он пошел навстречу нарастающему гулу голосов. Ходы вели к просторным, увешанным сталактитами, гротам. Везде попадались знакомые лица – изношенные, худосочные, потрескавшиеся. Истопник поблуждал среди компаний, на него поглядывали, узнавая.

По темным углам монументами стояли церберы.

Среди очередной кучки зевак, рассевшихся вокруг отесанных плит, он обнаружил Финикового. Тот о чем-то энергично спорил, размахивая руками.

Истопник подошел к барной панели. В очереди стоял Коньячный. Огромный и плечистый. Весь изрезанный, покромсанный, скрученный от затянувшихся рубцов. На шишковатой голове рассыпаны щепотками следы от удаленных кожных опухолей. На массивной, квадратной физиономии грубо налеплены скулы, а косматые, упорно растущие брови будто хотели дотронуться до собеседника.

С блуждающей злобной ухмылкой Коньячный приветствовал истопника. Махнул головой в сторону толпы.

– Сегодня аншлаг, – сказал с холодной неприязнью. – А тем уродам внизу наплевать. Вот что обидно.

– Всем всегда наплевать, – ответил истопник.

Коньячный нахмурил выпуклые надбровные дуги, на которых торчали эти жесткие усы лба.

– Человек пашет, пашет. Вроде кажется, что стремится к чему-то, что все ради высшей цели. Но нет. Уработается в хлам, а потом надерется в говно. И больше ничего не надо человеку. Вот что обидно.

– Обидно не то слово.

– Думаешь? – недоверчиво насторожился Коньячный.

– Ага. Хрущам лишь важно, чтоб мы работали. Грузили мусор в Печь и поддерживали тучу. Точка. Как мы здесь живем, что едим, чем дышим – их не волнует. А мы просто превращаемся в первобытное состояние. В примитивных приматов, машущих лопатами.

– Обидно, – согласился, задумавшись, Коньячный.

Истопник провел по экрану циферблатом. Из ниши панели выскочили краники с алкоголем на выбор. Открыв колпачок возле циферблата, он залил во внутренний карман жидкость. Ощутил, как прохлада растеклась по предплечью.

– Этому нужно положить конец, – уверенно заявил Коньячный. – Пойдем к нашим.

Они подошли к дальнему углу, оттуда уже поднялся Финиковый и спешно приближался.

– Где ты бродишь? – досадливо сказал. – В Тартаре был?

– Нет еще.

– Нашел время булки вялить.

– Вы еще полобызайтесь здесь, – ворчливо вставил Каштановый. – Садитесь скорее, дела нужно обсудить.

Истопник обвел всех взглядом. Чумазые, черномазые, с блестящими склерами и сухими, как бок дыни, затылками. Расходный материал для выживания вида.

Мухоморный пристально наблюдал, как усаживался истопник. Выдержал паузу.

– Итак, – многозначительно повысил голос. – Подтянулся новый боец, потому повторим схему.

– В сотый раз уже, – вставил со смешком Финиковый.

– Американцы нашептали, – продолжал Мухоморный почти шепотом, отчего все склонились. – Завтра в полдень прибывает груз. Это если без проволочек, разумеется. А они возникнут, это как пить дать. Потому ориентируемся к часу-двум пополудни. Возле дока дадут один длинный и три коротких гудка. Условный сигнал. Церберы ничего не сообразят, а мы будем начеку. Оружие хранится в железных ящиках, запечатанное. Но достаточно одного-двух хороших ударов по замку – и крышки можно срывать. Ставим бомбы строго у правых стен. Пробиваем ниши между секторами. Одновременно уничтожаем церберов. Хоть зубами шлемы им прогрызайте, это не имеет значения. Крайне желательно добыть десяток спецкомплектов. Думаю, это реально. После захвата Печи останавливаем сжигание. Полностью. Нам терять нечего, а хрущи без энергии загнутся или выползут из норы. Так что ждем делегацию из Тартара. Выдвигаем свои условия – и пусть только попробуют не согласиться. – Мухоморный замолчал, затем веско добавил: – Вот таков план.

– С этими не очень ясно, – истопник мотнул головой в сторону церберов. – Сколько их будет? Что их берет? И насколько они опасны вообще? Ходят слухи, что внутри нет людей, что это роботы. И также ходят слухи, что их спецкомплекты неуязвимы. Тогда нам гайки.

– Роботы или нет, пусть даже клопы собачьи, но без спецкомплектов церберы просто безмозглое и жалкое нечто, – заверил Мухоморный. – Всего вокруг Печи сто секторов. На каждый сектор приходится по два цербера. Еще один на подмене. Итого их триста. А нас на момент рабочей смены будет порядка двух тысяч. Допустим, часть инертна, часть зароется в мусор. Но даже при худшем раскладе тысяча кочегаров вступит в схватку.

– Орава голодранцев, – хмыкнул Финиковый.

– Тысяча не так уж плохо, – сказал истопник. – Но надо учитывать, что церберы защищены, откормлены и свежи. Или, повторюсь, роботизированы. А мы и вправду полудохлые, облезлые сморчки. Много народу поляжет, слишком много.

– Что у них с оружием? – нервно спросил Каштановый.

– Кроме электрической дубины, мы ничего не видели, – огорченно произнес Мухоморный. – Опасаюсь, что-нибудь похлеще у них все же припасено.

– А у нас что с оружием?

– Прежде всего лопаты. Если с размаху залепить лопатой по руке – то можно и отрубить. При этом, кстати, нельзя касаться самой дубины, пока она подсвечена. При средней мощности попросту оглушит, а при максимальной разряд отбросит на несколько метров и, как правило, вырубает.

– Так а что привезут?

– Ручные гранатометы, взрывчатку. Это то, что будет точно. Ну, еще автоматы, наверно, пистолеты.

– А камней мешок они не привезут? – проворчал истопник. – Против спецкомплектов древнее оружие беспомощно.

– Вот как влепишь с «граника» по церберу в упор, посмотрим, что от него останется, – злорадно заверил Мухоморный.

– Бойня какая-то намечается, – рассеянно подытожил истопник.

– Не припомню, чтоб ты раньше таким рьяным пацифистом был, – хмыкнул Мухоморный. – Может быть, станешь на колени и упросишь их сдаться? Слышал, ты уже тренировался сегодня.

– Ладно, захватили мы Печь, – встрял Финиковый. – Останавливаем сжигание. А что же делать тогда с вертолетами?

– И вправду, – добавил истопник, строго смотря на Мухоморного. – Даже если мы перестанем вкидывать мусор, вертолеты со своими химикатами поддадут густого дыма.

– Да, поддадут, – кивнул Мухоморный. На секунду задумался, нахмурился. – Потому мы их собьем.

– Там ведь наши.

– Я уверен, они с готовностью погибнут за правое дело.

– А они в курсе?

– Это не имеет значения.

Истопник хотел что-то сказать, но раскашлялся. Кашлял он долго, мучительно, натужно.

Спустя время, отечный и придушенный, он вернулся к заседающим. Оказалось, что все сидели и молча ждали, пока закончится его приступ. И все пристально смотрели на него.

Мухоморный первый нарушил тишину:

– Складывается впечатление, что ты начал осуждать нашу затею, – с едва скрываемой иронией в голосе сказал.

– Нет, не осуждаю, – хриплым голосом ответил истопник. – Просто план сырой и непродуманный.

– А он и не может быть продуман до конца, – вставил Финиковый.

– Складывается даже впечатление, что тебя начало устраивать текущее положение вещей. И что тебе уже не хочется перемен.

– Мне, пожалуй, больше всех хочется перемен.

– Та брось, – наигранно усмехнулся Мухоморный. – Признайся. Тебе ведь нравится быть угнетенным. Нравится же? – зловеще понизил голос.

– На что ты намека?..

– Потому что когда ты угнетен физически, твой дух воспаряет. И есть стимул творить. Мятежная душа затюканного творца, которому всегда нужно бороться с невзгодами. Думаешь, никто не знает о твоих рисунках? Думаешь, не знаем, для чего тебе лезвия? Признайся, ты просто не хочешь быть свободным. Рабство комфортно и удобно. Наличие режима дает возможность ругать его и винить во всех грехах. Когда за тебя решили, когда тебя водят, как барана, из пункта в пункт, и ничего не надо делать – просто живи себе и расстраивайся, как все плохо.

– Бред, – вздохнул истопник.

– Бред? Неужели?

– Можно подумать, кто-то из вас знает, что такое свобода.

– Представь себе, я знаю, – разгорячился Мухоморный. – Свобода это когда ты можешь творить столько, сколько хочешь, а не в строго отведенное время. Когда не добываешь несчастное лезвие, а выбираешь из сотни инструментов.

– Мы ведь ничего глобально не поменяем. Существуют внешние обстоятельства – солнце, туча, Печь.

– Вот я о чем и толкую! – Мухоморный торжествующе обвел взглядом сидящих угрюмых работяг. – Истинная рабская душа. Находить препятствия, которые невозможно разрешить. Да, ты прав. Планете конец. И, наверно, очень скоро. Но и тебе конец – и гораздо быстрее. Неужели тебе не хочется завершить рисунок? Ведь это дело твоей жизни! Не махание лопатой, не давиться «акацией», не прощупывать на коже опухоли – а творить! Ведь каждый из нас хочет сделать что-то действительно стоящее и важное, а не просто небо коптить. Не ты один такой уникальный.

– Всем прекрасно известно, что нам не победить. Мы даже не верим в победу.

– Смотря что считать победой, – холодно заметил Мухоморный. – Открою тебе большой секрет. Я не против работы. Не против махать лопатой. Я понимаю, что это нужно делать, чтобы спасти остатки человечества. Но я хочу работать достойно. В защитном костюме, с нормальной едой. И по два часа. Это ведь вполне достаточно. Да и «акации» аналог можно найти, я уверен.

– Ага, можно. Чтобы стояк вернулся, – вдруг вспомнив, мстительно заявил истопник.

– Да! – рявкнул Мухоморный. Соседние компании обернулись, затихли. – Чтобы вернулся стояк! А что в этом плохого? Я тоже хочу дожить свою жизнь в удовольствие! Посмотри, какое у меня тело. Я избегаю пить «акацию» с ее невыносимой побочкой – и меня приходится постоянно кромсать. Я обрастаю опухолями, повсюду! Меня все режут и режут, скоро обрубок останется. Но я готов! Потому что хочу хоть день, хоть час, хоть минуту почувствовать себя человеком. А не отупевшим придатком лопаты.

Мухоморный замолчал, смачно сплюнул на пол. Он выдохся.

В это время истопник, болезненно кривясь от нарастающего кашлевого спазма, поднялся и отправился к Стиксу.

11

Ступени эскалатора тянулись неспешной вереницей, теряясь в густой тени. Однообразие тоннеля, похожего на каменистый кишечник горы, убаюкивало.

Наконец Стикс начал уплощаться – и истопнику пришлось встать. Успокоенный, сонный, размякший, он поежился от непривычной прохлады. На дне горы неприступно гнездилась мощная стальная дверь, а рядом укромно примостился экран.

Он провел циферблатом. Помедлив, дверь разошлась в стороны. Внутри его ждал пустой коридор – белый и яркий, слепящий глаза.

Привычно ведомый открывающимися панелями, истопник направлялся по зигзагам безмолвных проходов. Добрался до гулкого холла. Невозмутимый цербер появился откуда-то сбоку, приноровился сопровождать.

– Снова ты, пес, – беззлобно заметил истопник.

В посеревших, безликих стенах холла имелось множество панелей. К одной из них и вела тропа – подсвеченные напольные плиты показывали направление.

Истопник и цербер оказались в большом кабинете, посреди которого отблескивала пластиком капсула Асклепия, многофункционального устройства по диагностике и лечению ряда заболеваний и патологий.

Истопник уселся на стул, огляделся. Помимо Асклепия, смотреть было особо не на что. Комната в мягком белесом свечении выглядела стерильно, запустело. Но важнее всего – в ней даже не чувствовалось намека на пыль. Можно было позволить себе вдохнуть. Воздух отдавал свежестью, легкостью, простором. И по периметру отсутствовали кадки с растениями.

Створки разъехались, и в кабинет шумно влетел доктор. Полы расстегнутого халата развевались, будто шторы на сквозняке. Ощущалось, что он надел его секунду назад.

– Так-с! – возбужденно крикнул доктор. – Пациент прибыл! Здрасьте-здрасьте! Быстренько приступаем к делу.

Истопник устало кивнул. Доктор Тартара кардинально отличался от Фекалия. Это был подтянутый, худощавый, несколько дерганый паренек. На впалощеком, скуластом лице непривычно смотрелась бледнота. Нескромно пузырились темные мешки под глазами.

Но что было и вовсе незаурядным, так это волосы. Их у доктора было много. Густая копна черных волос красовалась на резвой, шальной голове. Это привлекало взор, отвлекало от прочего, казалось даже каким-то диковинным и несуразным. Казалось непростительным атавизмом, где все в мире может сгореть, истлеть, превратиться в пепел. Кроме того, доктор постоянно поправлял копну, зачесывал назад, снимал падающие на глаза пряди. А глаза его лихорадочно блестели, будто он вот-вот готов сорваться на плач.

Доктор метался вокруг Асклепия, подскакивал к рабочему столу, резко шуровал пальцем по монитору, что-то мычал, снова подрывался. Он никак не мог найти себе места.

Истопник вдруг подумал, что если его облачить в гидрокомбинезон – доктор станет похож на новичка.

Стремительно рухнув на кресло у пульта управления Асклепием, доктор громко шмыгнул носом. Задумчиво завис. Затем, сложив руки замком на животе, а большими пальцами вертя круги, доктор уставился на истопника. На его лице появилась легкая улыбка.

– Что ж, рассказывай, как там наверху дела, – проговорил быстро и невнятно. Затеребил ногой.

– В раю и то хуже.

– Уверен? – хмыкнул.

– А ты сгоняй, проверь.

– Как-нибудь потом, – засмеялся доктор. Он был настроен очень миролюбиво.

Истопник заметил прозрачную каплю под его носом. Указал, показывая на нос.

Доктор без тени смущения вытерся рукавом и еще громче засмеялся.

– Так-с, а что со здоровьем-то? – весело продолжил.

– Здоровье как у коня, – сухо ответил истопник.

– Какого еще – коня? – сморщился от удивления доктор.

– Обычного такого. Коня.

– Ладно, с конем разберемся, – заверил доктор. – Так что от меня нужно?

– Ничего, – пожал плечами истопник. – Разве что папироску бы стрельнул.

– Нет у меня никакой папироски стрелять, – добродушно сказал доктор. – Вообще не понимаю, о чем речь. Я просто помочь хочу.

– А я жить по-человечески хочу.

– По-человечески? – воспрянул доктор. – Вот на Марсе и заживем!

– Неужели? – иронично заметил истопник. – И когда же?

– Ну, точно не завтра.

– О, в этом я более чем уверен.

– Но, даст бог, в скором времени.

– Любопытно. Даст бог, говоришь. Оказывается, на Марсе тоже есть бог?

– Человек несет бога в себе, – назидательно поднял палец доктор.

– Выходит, человек – переносчик бога? Как паразита какого-то?

– Ну, я склонен предполагать, что бог – это скорее как один из внутренних органов человека.

– И где он там? Возле печени? Под селезенкой?

– Не знаю. Его так просто не найти, нужен особый глаз, – доктор вдруг спохватился, подскочил. – Давай бегом в Асклепий, посмотрим, что с тобой не так.

– Тут тоже особый глаз нужен.

– Давай-давай, не будем тянуть, – приглашающе сказал доктор. Истопник так бы и сидел, но тут цербер сдавил локоть и потащил к капсуле.

Доктор засуетился и размашисто застучал по сенсору. Асклепий заурчал, подсветился, крышка капсулы медленно отъезжала.

– Залезай, требухи твои проверим, – махнул в сторону аппарата. И тут внезапно, истопник аж пригнулся, со стен мощно взорвалась музыка.

– А, как тебе такое? – заорал довольный доктор. – Тема бомбическая!

Истопник, растерянно озираясь, снял гидрокомбинезон и, подгоняемый цербером, полез в капсулу. Доктор тем временем трясся под музыку, угловато покачивая распатланной головой.

Оказавшись в капсуле, истопник ощутил окутывающее жидкое тепло. Крышка закрылась. Музыка зазвучала приглушенней. Доктор стоял у пульта, нажимал кнопки. Дребезжал Асклепий. Грохнув по крышке, доктор показал, что нужно закрыть глаза.

Истопник чувствовал, как работали, анализировали, возились вокруг всевозможные приспособления и датчики. Он был обездвижен, материал, на котором он лежал, затопил и сковал тело. Иногда на кожу точечно действовала заморозка, затем легкое, едва уловимое покалывание.

Диагностика продолжалась. Истопник унял тревогу, постепенно начал проваливаться в дрему, как вдруг удар костяшки по крышке заставил его вздрогнуть и очнуться.

Музыка стихла. Доктор бодро скакал вокруг капсулы.

– Все, вылезай! Хватит дрыхнуть.

Неуклюже спустившись с капсулы, истопник разбился в лающем кашле.

– Ах вот ты какой голосистый, – заметил доктор. – Теперь все на своих местах.

– И что видно?

– Жить будешь, – улыбнулся доктор, наблюдая, как одевался истопник.

– Долго и счастливо?

– Скорее что-то одно, – взметнув халатом, взвинченный доктор дернулся к панели, поводил по экрану. – Итак, наш букет. Хроническая обструкция легких. Эмфизема. Пневмокониоз. Стандартный набор. Приятного мало, разумеется, но это логическое следствие состава воздуха, которым приходится дышать.

– Тебе тоже приходится? – поинтересовался истопник.

– Это, кстати, из хорошего, – занято продолжал доктор. – А из плохого вот что. В нижней доли правого легкого обнаружилось ядрышко. С грецкий орех уже. Такие дела.

Замолчал, на секунду взглянул на истопника. Затем простодушно добавил:

– Не переживай. Метастазов пока что нет.

Опухоль. Ядрышко. Что ж, это было ожидаемо. Он знал, что к этому все и шло. Лишь вопрос времени.

Впрочем, бывало гораздо хуже. Или это и есть – хуже?

– И долго мне осталось?

– Чикнем ее – и будешь как новенький, – заверил доктор.

– А если не чикнем?

– Ну, месяц, думаю, протянешь. Хотя, если пойдут метастазы – то меньше.

Месяц. Меньше. Мир сузился до размеров грецкого ореха.

– Ладно, – прохрипел и тут же прочистил горло истопник. – Давай чикать тогда.

Доктор рухнул в кресло, очень озабоченно понажимал кнопки. Вдруг повернулся и извиняющимся манером развел руками.

– Тут такое дело. Сегодня уже не выйдет.

– Пожить не выйдет?

– Нет, чикнуть, – засмеялся. – Не то чтобы мне лень, хотя и это тоже, признаюсь, но сегодня очень важное мероприятие. И я ну никак не могу его пропустить. Возиться с тобой придется около часа, а мне уже бежать надо. Прости, конечно… Я не виноват, что Хирон выбрал именно меня на сегодня! – выпалил и замялся. – Потерпи, а? Денек-второй. Не помрешь, точняк. Потом быстренько тебя покромсаем, подлатаем, летать будешь. Ладно?

Потерпеть с раком груди. Денек-второй. А завтра в полдень мятеж – и потерпеть придется дольше. Потерпеть придется месяц. Или меньше.

Все не так. Все складывалось не так. Нужно было остаться в конуре и ковырять лезвием рисунок.

– О, давай поступим так, – доктор радостно воскликнул, затем деловито забарабанил по экрану. – Скину тебе пару часов, а то что я – изверг что ли? Вот и готово. Вместо шести часов работаешь теперь четыре. В благодарность за молчание. Не выдашь же?

Истопник угрюмо отвернулся и посмотрел на цербера.

– Кому выдам? – мрачно спросил. – Ему, может?

– Ну, ему как-то не особо интересна наша канитель, – заверил рассеяно доктор, продолжая набивать. – Ты проверь лучше на всякий случай циферблат.

В тупом равнодушии истопник глянул на циферблат. Черный сегмент сократился. Теперь и вправду отправка значилась не в полдень, а в два часа пополудни. Это как раз в разгар планируемого бунта.

Истопник не поспевал за событиями. Вихрь мыслей пронесся в голове. Не успевал. Плохо это или хорошо, он не мог понять. Вздохнуть облегченно или отчаянно. Быть может – просить оставить как есть. Не вызовет ли это подозрение, ибо неслыханно и дико – просить вернуть обратно два лопато-часа. Он мог тем самым поставить под удар секретность и полную неожиданность затеи работяг.

Лучше смолчать. Кто знает, когда прибудет танкер, когда его разгрузят, когда вскроют ящики с оружием. И как пойдет дальше. Возможно, он даже успевал.

Отъехала панель – девушка в изящном халатике несла полный жидкости сосуд. Такая же бледная, с пресным, отчужденным выражением лица. Короткий халатик едва прикрывал точеные ножки, невразумительноскрывал выпирающую грудь.

С дерзким каблучным цокотом подошла к доктору и вручила сосуд.

– Так-с, – сказал доктор, развинчивая крышечку сосуда. – Открой клапан, зальем в отсек лекарство. Делай по два глотка, каждые несколько часов. Вкус, наверно, не из божественных, но вам там и «акацию» приходится глушить, так что потерпишь. Зато кашлять перестанешь!

Держа горделивую осанку, девушка зацокала прочь. Истопник машинально провел ее долгим, немигающим взглядом.

В наступившей тишине доктор с плотоядной ухмылкой наблюдал за истопником.

– Так-с, – протянул довольно. – Ну, давай, проси.

– О чем же? – огрызнулся истопник.

– Ты знаешь, о чем. Просто попроси.

– Хватит издеваться. Я напичкан «акацией» по самые гланды.

– Да, есть такое, – подмигнул заговорщицки. – Но какой я буду доктор, если не помогу страждущему?

С ужимками ополоумевшего фокусника он достал из кармана штанов маленький футляр. Со щелчком открыл. Взял что-то и подошел к истопнику.

– На, хлопни, – дернул навстречу ладонью. На ней лежали таблетки. – Сразу три. Подействует быстрее и мощнее. И водой запей. У тебя же есть вода? Или бухло одно?

– Всего понемножку.

– От бухла тебя понесет не по-детски.

Истопник взял таблетки и вкинул в рот.

– Отлично же, – засмеялся доктор. – Совсем скоро ты почувствуешь себя мужиком и захочешь проткнуть чье-нибудь тело. Осталось тебе его предоставить.

В это время доктор подорвался к панели и приглашающе махнул рукой, вынуждая цербера взяться за истопника.

12

Истопник и доктор ехали в просторном лифте. Сбоку от истопника стоял цербер.

– На само мероприятие тебя приводить не буду, – сказал доктор. – Сам понимаешь, немного не впишешься. А вот в гнездышко заведу. Там уже и разберемся.

Гнездышко, как назвал его доктор, оказалось комнатой, раза в три больше за ту конуру, где жил истопник. И оказалось полной ее противоположностью. Бросалось в глаза обилие мягкой мебели, засилье предметов и элементов декора. На стенах висели картины, на полках стояли скульптурки, пластиковые безделушки и металлические побрякушки. Комната производила впечатление хоть и упорядоченно растасованного, но захламленного музея. Большущий диван с разбросом подушек, кресла, ковры. Кадки с экзотическими растениями одиноко ютились по углам. На утлом столике высилась горка белого порошка. Рядом была неглубокая пиала с множеством разноцветных пилюль.

Источником света служили свечи, замкнутые в замысловатых стеклянных абажурах, свисающих со сводчатого потолка.

– Так-с, – деловито распоряжался доктор. – Тут ты сможешь расслабиться. Располагайся поудобней, привыкай к обстановке. Здесь тебя никто не потревожит. Вот только приведу тебе компанию. Кстати, особые пожелания будут? Брюнетки, блондинки, рыжие? Есть на любой вкус. Китаянки, мулатки, славянки.

– Только чтоб не лысая.

– Понимаю, – засмеялся доктор. – Но все же? Чтоб с сиськами огромными? Или, может, двухметровую хочешь?

– Полностью полагаюсь на твой вкус.

– Что ж, принято, – подмигнул. – Девочка будет высший класс, не переживай.

– Чего бы мне переживать, – иронично сказал истопник. – С раком-то легких.

Доктор огорченно скривился. Быстро отошел в сторону, раздвинул занавески, и там оказалось широкое – во всю стену – панорамное окно. Яркие белесые блики мгновенно запрыгали по комнате, заиграли на интерьере, замельтешили по мебели и безликому церберу.

Истопник с интересом подошел ближе. Перед ним, внизу, будто в широком колодце, развернулась округлая площадка. Сотни людей, на миг выдернутых из тьмы лучами света, дергали конечностями и головами. Занятые, отрешенные, они словно выполняли свой личный долг. Ни единого звука не доходило до гнездышка – и танцующие производили странное, нелепое впечатление. Разорванные движения, замирающие вспышки. По окружности, на уровне глаз, вырисовывались смутные очертания квадратов – остальных гнездышек, где уединялись хрущи.

Доктор лихо скинул халат, скомкал и бросил возле кадки, зацепив растение с тонкими, палочковидными стебельками, отчего те закивали. Сгорбился над столиком, закопошился, затем натужно вдохнул.

– Оххх!

Резко выпрямился и, очумелый, ударил себя ребром ладони в щеку. Встряхнулся, оправился.

– Ладно, скоро буду! – невнятно взглянул на истопника. – Угощайся вот. И, главное, от счастья не умри.

Доктор стремительно скрылся за отъехавшей панелью. На секунду громыхающая музыка болезненно вонзилась в уши, и тут же, будто отсеченная, смолкла.

Истопник огляделся. Комната-гнездышко была полна вещей. Полна хорошо горящего мусора. А ведь когда-то люди заполняли свои жилища подобными штуками – то ли создавая видимость уюта, то ли пытаясь восполнить внутреннюю пустоту. Возможно, для прошлых поколений это считалось признаком индивидуальности или отменного вкуса.

Здесь, в среде хрущей, еще культивировались пережитки прошлого. Еще жили вчерашним днем. Еще цеплялись за то, что не вернуть.

А кочегары, те работяги, как и он, могли мыслить отныне лишь категориями горения и тления. Они уже перестали быть людьми. В раскрепощенной тяге к уничтожению, закрепленном рефлексе махания лопатой он и тысячи ему подобных – уже лишь бессознательные, примитивные инструменты для выживания вида.

Вместо панорамного окна, вспыхивающего кляксами света, перед ним вдруг открылся скат Печи. Он представил, как бережно снимает картину и вбрасывает ее в огонь. Как, перехватив стилизованную бронзовую статуэтку, с размаху швыряет ее туда же, в жерло огня. Как медленно и нехотя сползает, воспламеняясь, диван. И как вспыхивает горка порошка.

Волнение, а с ним и уныние нарастало. Пытаясь вдохнуть побольше очищенно воздуха, он снова закашлялся. Потирая наждачные руки, присел на краешек дивана. Добротно отпил из отсека, где хранился алкоголь.

Да, «акация», будучи мощнейшим химическим препаратом, вызывала хронический упадок сексуальной энергии. Подавляла половое влечение. Истопник давно смирился с побочным эффектом, полагая, что это необходимое лишение ради блага и целостности организма. Но сейчас, когда начали действовать таблетки, когда барская подачка местного, от которой он просто не мог отказаться, возымела смысл – он уже был бессилен избавиться от наваждения, от женских бедер, едва прикрытых халатиком.

Он чувствовал нарастающее возбуждение – тревожное, снедающее. Чувствовал болезненное копошение в паху, твердеющий член пронизывало болью от воткнутого мочеотводящего катетера.

Панель внезапно отъехала. Он вздрогнул, нервно подскочил. С шумом и хохотом, едва заглушая музыку, внутрь ввалился доктор. Он вальяжно обнимал за талию двух девушек.

Истопник сглотнул и воровато забегал глазами. Наряд у девушек был предельно вызывающ – короткое платьице у брюнетки с вьющимися локонами, и шорты у коротко стриженной блондинки.

Красивые, беспечные, пьяные, они развязно уставились на истопника. И в следующую секунду дружно расхохотались.

– Так-с, барышни, знакомьтесь! – галантно раскланялся доктор. – Перед вами житель Парнаса, кочегар Печи. Десять минут назад он был моим пациентом, а сейчас является гостем. Потому, как говорится, прошу любить и жаловать.

Подтолкнутые, мутноглазые девушки кое-как продефилировали, качая бедрами, и неуклюже плюхнулись на диван. Потянули за руки истопника, усадив его по обе стороны от себя.

– Как тебе барышни? – с живейшим интересом спросил доктор. – Конфетки же! Осилишь, а?

Истопник замялся, не зная, что ответить. Ему вдруг сильно захотелось домой, к лезвию, пыли и под теплые струи океанской воды.

– Это тебе не лопатой махать! – воскликнул доктор.

– Но если хочешь, я буду твоей лопатой, – игриво заявила блондинка. И утробно захохотала.

– Ты чего это? Язык проглотил? – обиделся доктор. – Признавайся, пойдет? Можешь говорить, что хочешь. Девочки накачаны под завязку. Им сейчас вообще кажется, что ты не человек, а последний в мире орангутанг. Так что прекращай стесняшку строить.

Брюнетка улыбнулась, обнажив десна, и демонстративно погладила свое верхнее, переброшенное через ногу бедро. Броско накрашенная, она выглядела гораздо старше своих лет, хотя была еще совсем юной. Блондинка же, заметив горку порошка, навострилась. Шатаясь, склонилась над столиком, отчего шорты затопорщились, и мелькнула ткань черных кружевных трусиков.

Помедлив, истопник кивнул в сторону блондинки.

– Одну? – разочарованно уставился доктор.

Еще раз кивнул, сглотнул. Крепко сжал пресс, подавляя кашель.

– Слабак, – отчеканил доктор. – С двумя гораздо круче. Ну да ладно, дело твое. Мы пойдем тогда.

Грубо придушив брюнетку, та едва успела поставить ноги на пол, увел ее к выходу.

– Давай, развлекайся. Только без шуточек, – мельком зыркнул на цербера. – Зайду позже, проверю, не забился ли ты от страха под диван.

Ничего не замечая вокруг, блондинка вдруг ахнула и запрокинул голову. Прижала пальцы к носу, улавливая хлынувшую кровь.

– Я так и знала, что переборщу, – прогундосила расстроенным голосом. Обернулась, облизнула окровавленную ладонь. – О, мы одни. Правильно, я красивая, а та страшила. Молодец.

Достала из напольного контейнера бутылку. Небрежно выплеснула содержимое в стакан, выпила. На столе остались мелкие лужицы. Истопник приблизился. Взял в руки бутылку. Стекло. Холодное стекло, запотевшее и твердое. Плохое топливо. Еще и жидкость внутри. Живительная, прохладная, прямо из контейнера. Холодильника, скорее всего. Он прижал к щеке бутылку. Ощутил неслыханное леденящее жжение.

Рывками шмыгая носом, блондинка добрела до дивана, взобралась, проползла на четвереньках на середину. Оставляя за собой следы из капель крови. Наконец улеглась, перевернулась на спину. Сняла шорты, майку. Все это побросала. Приподняв голову, выжидающе посмотрела на истопника.

– Чего вылупился, плешак? – дерзко выпалила. – Трахать меня вообще собираешься? Или тебя пеплом обсыпать для разогрева?

Истопника передернуло. Тихо прокашлявшись, он снял гидрокомбинезон. Блондинка внимательно наблюдала, стуча коленями.

– Ну и мачо. В мясорубке побывал? – спросила брезгливо.

– Это рубцы от ожогов.

– Не надо только на жалость давить, ладно?

Освободившись от гидрокомбинезона, выудив из уретры трубку, истопник тут же ощутил облегчение и вместе с тем каменную эрекцию.

В это время, вздохнув, блондинка равнодушно и покорно раздвинула ноги.

13

Распаренный, в изнеможении, истопник откинулся в сторону. Дыхание было тяжелым и прерывистым. Но кашлять не хотелось.

Блондинка тихо постанывала.

–Ты же печник, да? – спросила пересохшими губами.

– Он самый.

– Трахаешься, как животное. Лысый, засушенный. По всем описаниям печник. И как я сразу не догадалась.

Истопник потянулся за гидрокомбинезоном, что валялся на ковре. Выбрал отсек с водой, приложился к трубочке.

Блондинка, довольно и музыкально зевая, продолжала:

– Девочки рассказывают, что иногда их подкладывают под печников. Вот уж не думала, что и мне подфартит, – болезненно вздохнула. – Ох, теперь ноги неделю сходиться не будут. Ты меня прямо разорвал пополам.

– Сожалею.

– А вы все там без волос?

– Да, так проще.

– Это потому, что вы мудрые, – хихикнула блондинка. – И за мудрость вам бог лба прибавил.

– А от легких отбавил, – небрежно заметил истопник.

Утолив жажду, распластался на диване. Ощущать мягкость было невероятно приятно, тело будто теряло опору и контакт с реальностью – с твердой почвой горы, каменистым, устланным пылью, полом.

– Я вся мокрая, надо в душ сходить, – раздраженно сказала блондинка, приподнимаясь на локтях. Взглянула на истопника, приблизилась с подозрением, повела носом.

– А ты даже не вспотел, – удивилась. – Ты что, жалел меня?

– Было похоже?

– Было похоже, что ты собрался меня убить.

– Я просто не могу потеть.

– Бедняжка, – безразлично зевнула. – А чего так, болеешь?

– Нам в душевую воду добавляют вещества, блокирующие потовые железы.

Блондинка, казалось, не слушала. Вскочила с дивана и подошла к зеркалу, висевшему над столиком. Долго изучала себя – растягивала лицо, гримасничала, попробовала выдушить угорь на носу.

– Да уж, – заметила критично, – я на панду похожа, тушь совсем размазалась.

– Панду? – переспросил угрюмо истопник. – Ты хоть знаешь, о ком говоришь?

– Ага. Это медведь такой, по деревьям лазил. Весь белый, а глаза черные, – сказала. – В библиотеке огромный атлас, там панд всяких завались. Да и в музее вроде есть.

Сейчас, без одежды, стоя перед зеркалом – блондинка была маленькой, щуплой, анемичной девчушкой. Потерянной, кичливой, затраханной. Как и все ее поколение.

Он рассматривал ее тело. Матово-бледное, вытянутое, гладкое. В робком освещении оно имело какой-то невероятно грустный оттенок. Он попытался вспомнить, но ничего не выходило.

Ресницы живут сто пятьдесят дней. Сердце обновляется за двадцать лет. Цикл обновления роговицы глаза занимает неделю.

Но цвет. Он все еще не мог вспомнить цвет.

– Ты что, за панд распереживался? – удивилась блондинка. – Так я тебя успокою.

На секунду затихла, припоминая, затем заученным голосом продолжила:

– Все ведь идет по спирали, кудрявый. Первичная атмосфера формировалась вследствие вулканической активности, и вот мы завершаем историю теперешней атмосферы нашими искусственными вулканами. А потом произойдет очередная кислородная катастрофа, после нее снизится парниковый эффект, создастся обновленный озоновый экран – и наступит еще одно Гуронское оледенение. Кстати, не факт, что те вулканы, что мы называем Сан-Педро, Ключевская Топка, Сангай, Этна и прочие, не были созданы предыдущей цивилизацией. И, может быть, их артефакты окружают нас до сих пор, а мы их не замечаем, поскольку относим к явлениям природы…

Она продолжала вещать профессорским тоном. Умненькая девочка, воплощение затухающего человечества. И ведь с ними, этой девочкой, доктором, танцующими и прочими хрущами, собрались воевать работяги. Бунтовать, разрушать, отстаивать свои эфемерные права.

Но у кого? У этих замкнутых под землей подростков.

Хотя должны быть и старшие. За ними должны стоят и серьезные дяди. Не мог же всем здесь управлять компьютер. А что, если мог?

И что здесь делал он? Утолял похоть, взрыхленную пилюлями.

При смерти, с изъеденными легкими, в преддверии мятежа – он валялся и глазел на задницу малолетней потаскухи. Дома его ждало лезвие, рисунок, мысли, воспоминания. И лоскут.

Ее кожа. Вспомнил. Это был цвет слоновой кости.

Блондинка шумно запрыгнула на диван и с любопытством принялась рассматривать ожоги на теле истопника. Впадины в виде запятых, точечные отметины, рубленные следы лопат.

Ему вспомнилось прожаренное ухо Финикового. Стало неловко, хотелось поскорее уйти. Но в то же время приятная усталость заставляла оставаться на мягком ложе. Этот момент, эти минуты – они были неповторимы. Ими следовало насладиться, выжать полностью. Ведь уже завтра начнется совсем другой день.

– На тебе трудно найти целое место, – участливо произнесла блондинка. Навертела на палец локон.

– Это необходимая жертва.

– Не поспоришь, – кивнула. – Вот скажи мне, бильярдный, а правда, что если б не Печь – мы бы уже дубака вписали?

– Скорее всего.

– Выходит, ты важная персона? – хмыкнула и закусила пучок волос.

– Слишком важная.

– Та ну, я серьезно! Ты же герой-спаситель!

– Когда спасаешь каждый день, то это уже не геройство. Просто такой вид работы.

Истопник грубо закашлялся. Быстро свесил голову над диваном, на миг мелькнуло, не гадко ли, – и сплюнул кровавую слякоть.

– Испачкал пол, – злорадно высказался.

– Что с тобой? – сочувственно, мягко произнесла блондинка.

– Ничего особенного. Просто рак на треть легкого.

Блондинка неопределенно промычала. Создалось впечатление, что она не поняла. Или не хотела вникать.

Истопник, осторожно приноравливаясь, лег на спину. Уставился в потолок. Мелькали шаровидные вспышки.

Блондинка умостилась ему на плечо.

– Ты ведь видел Печь?

– Да, видел.

– И как она?

– Здравствует.

Она помолчала, продолжая вертеть кончики волос.

– Расскажи, как там вообще наверху?

– Как обычно.

– А обычно – это как?

– Ты что, не была ни разу наверху? – удивился истопник.

– А что я там забыла? – ворчливо заметила.

Истопник потупился. Он не знал, что сказать. И вправду – что там интересного, наверху. Особенно для детей подземелья. Страшные черные тучи на весь небосвод. Горы, затопленные горячим океаном. Пепельная метель.

Наверху – огромная свалка, полная гари и пыли. Жаркий, ядовитый отстойник.

Вот что было наверху. То, что оставили им предки. Радуйтесь и пользуйтесь.

Он закрыл глаза, собираясь с мыслями, затем медленно начал рассказывать:

– Я живу в толще горы, в крохотной конурке из камня. Мое смотровое окошко выходит не на Печь, а в противоположную сторону. И… – на секунду запнулся, но тут же решительно продолжил: – в ясную погоду… мне видно пологий склон. Далеко слева густая кромка леса. Там водится несметное количество живности – зайцы, волки, лисы, дикие кабаны, не говоря уже о всяких мелких букашках. А к самой равнине спускается заросшая тропа, некогда двухколейная, вымятая колесами машин. Чуть в стороне от тропы растет большая, развесистая береза. В нее когда-то ударила молния, и в ее стволе зияет обугленная расщепленная дыра. Рядом торчат камни. Они горячие от солнца, покрытые, как щетиной, мхом и ссохшимися колючками. Можно присесть, отдохнуть, понаблюдать за деловитой беготней муравьев… Левее за березой тянется травяной горб погреба, а правее, накренившись, осели два стога – с сеном и соломой. Тот, что с соломой – будто откусанный. Еще дальше квадратный амбар для хранения сена, с шиферным козырьком. Неподалеку пасется корова, привязанная к воткнутому в землю железному штырю… Обогнув погреб с одной стороны, каменистые возвышенности ведут к сараю. К его торцу тесно примостилась куча перегноя, возле которой снуют куры во главе с пышногребневым петухом. А с другой стороны погреба растет трава, давно неутоптанная колесами. Среди свисающих яблоневых веток едва-едва просматривается дом. Он облеплен сеткой с малиной и обгорожен трухлявым забором. И дальше, за домом и забором, виднеется частокол из могучих ольх. И в секунды, когда затихает ветер, не доносится ворчание кур и не слышен хруст отрываемой коровой травы, можно уловить, как журчит ручеек пруда у подножья деревьев…

Истопник замолчал. Прислушался – блондинка, примостившись на плече, сладко сопела. На потолке безумно плясали лучи света. Но тут было предельно тихо, спокойно, безмятежно.

Не доносилось гула Печи. Не гуляла перед глазами пепельная шелуха.

Тут даже хотелось жить. И хотелось, чтоб сама жизнь тут продолжалась. Хоть какое-то подобие жизни.

В это время из густой тени появился цербер.

14

В тоннельной каменистой пустоте Стикс тащил истопника наверх. С грохочущей натугой вибрировали ступени. Изредка попадались встречные работяги, безропотно снующие к прохладе Тартар.

Он вернулся к себе, в конуре было по-тепличному жарко, затхло, стесненно. Темнота хранила очертания функциональных джунглей. Бельмо смотрового окошка невзрачно светлело в предрассветной дремоте. Фоновым рокотом напоминала о себе Печь.

Он быстро стянул гидрокомбинезон. Стал напротив расковырянной стены. Он ждал, приходилось терпеть, тратить драгоценное время на тупое и бессмысленное ожидание.

Свет от окна совсем скоро даст возможность творить.

В окне, как и прежде, горизонта не существовало – он терялся в размытой сизой дымке, усеянной дробным пеплом. Над дымкой начиналась бездонная черная тучность, жирные и пухлые клоки облаков, похожих на извивающихся змей.

Промедление, все это было промедление. Истопник злобно ругнулся и вернулся к стене. Тонкие силуэты помалу обретали смысл и символизм. Рисунок был закончен на треть. Рисунок требовал кропотливости, требовал времени, очень долгого времени. Которого уже не было. Рисунок останется незаконченным, истопник это понимал. Та картинка в голове никогда не обретет завершенность в породе.

И в далеком будущем, когда некто найдет его наскальную живопись – что увидит он? Что поймет?

Не в силах больше ждать и терпеть истопник вырыл лезвие и принялся крошить, счесывать, вырезать.

Местами порода поддавалась трудно. Местами отделялась гораздо большими частями, чем нужно. Приходилось терпеливо заделывать изъяны, корректировать огрубелости. Отбросив целостность, он занялся тем, что постоянно откладывал на потом – выемчатое изображение коровы, привязанной к железному штырю. По памяти изрезал узоры на ее боку.

Утро наседало и нагло убегали минуты. Наконец, когда работа была готова, он замазал ее черноземом с-под растений. Истопник довольно улыбнулся. На туше парнокопытного был ювелирно вырезан географический атлас мира.

Он выдохся. Но спать не хотелось. Что мог, он сделал. Нужно было увидеть работяг. Возможно даже – попрощаться.

С тревожным сердцем он вышел на подмостки Олимпа. Было безлюдно, сумрачно, внутренности горы зловеще скалились. Тут он уловил шаги, кто-то приближался со стороны пещер. Истопник остановился, не желая ускорять встречу. С нескрываемым облегчением он увидел – это был новичок.

Заметив истопника, новичок осторожно улыбнулся и замялся посреди дороги, не зная, что делать – идти дальше или завести разговор.

– Ты чего шатаешься тут? – сухо осведомился истопник. – Дуй спать.

– Та я выспался уже, – виновато ответил. – Как приехал, меня вырубило сразу. Вот проснулся, захотел пообщаться с остальными, но меня прогнали.

– Черепков всегда не особо жалуют.

– Та понятно. Но подозрительно все же. Сидят по углам, шушукаются, а как подхожу – замолкают, смотрят исподлобья, гонят прочь. Некоторые даже угрожают.

– И что тут подозрительного? – насторожившись, спросил истопник.

Новичок метнул взгляд назад, переменился в лице, отскочил в небольшую темную нишу и позвал истопника.

– Я кое-что уловил краем уха, – зашептал проникновенно. – Похоже, часть работяг настроена бунтовать…

Новичок продолжал говорить. Истопник не слушал. Он смотрел в его блестящие, полные страха глаза, на его воспаленную, еще не сгоревшую кожу, ломаные жесты. Что видел парень в этой жизни? Что его ждет в будущем? Зачем и почему он вообще родился в этом мире?

Тряхнув головой, истопник решительно сдавил ему плечи, заставляя от неожиданности смолкнуть.

– Слушай внимательно, – произнес голосом твердым и чужим. – Завтра действительно будет бунт. И принимают в нем участие все работяги. Печь хотят остановить. Но никто не хочет осознать, что это ни к чему не приведет, – истопник лихорадочно собирал мысли в кучу. – Немедленно отправляйся в Тартар. Расскажи о бунте. Предупреди, дай знать. Сейчас же садись на ступеньку Стикса и поезжай к самому низу. Достучись до них. Ты должен успеть. Иначе завтра прольется кровь, много крови.

Новичок смотрел недоверчиво, ошарашенно. Истопник встряхнул его.

– Ты понял? – угрожающе прикрикнул.

Дергано закивал, неотрывно смотря на истопника.

– Так давай дуй в Тартар! – истопник грубо пихнул его к ступеням. Едва не упав, новичок выровнялся и негнущимися ногами поспешил скрыться.

Когда новичок пропал из виду, истопник облегченно выдохнул и тут же раскашлялся. Это длилось около минуты. Он все кашлял и кашлял, лицо отекало, он безуспешно глотал воздух, и снова его выкашливал. Горло горело, мышцы свело от напряжения, тело болело от непрерывных, изнуряющих толчков.

Удушение отступало. Он медленно приподнялся и, покачиваясь, слегка оглушенный, зашел в пещеры Олимпа. Было полупусто. Работяги сидели поодиночке, вразнобой. Пройдясь, он заметил Финикового – тот отвлеченно рассматривал камни под ногами.

Истопник сел рядом. Очнувшись, Финиковый осоловело дернулся и с негодованием крикнул:

– Ну все, ты уже достал!

Заметив вдруг, что это истопник, он сдулся, вяло осел.

– А, это ты. Я думал, снова черепок увязывается. Этот сучонок явно шпионит за нами. Ходит, вынюхивает, собирает информацию. Еще немного, и пришлось бы его урезонить.

– Ушел черепок.

– Сам-то чего не ковыряешь стену свою? – иронично усмехнулся Финиковый. – Сейчас каждый пытается успеть доделать дела. Я вот, к примеру, надираюсь вдрабадан.

– Тебя же, дурня, быстро пьяного подстрелят.

Финиковый беспечно покивал.

– А какая, к херам, разница. Всех нас убьют. Одних порвут церберы, других съест «акация», третьих в угольки превратит Печь.

Оглянувшись, истопник произнес:

– Я был в Тартаре.

– И что? Мне надо тебя похвалить?

– У меня обнаружили рак легких. Размером с орех.

Финиковый сник, потер сухое лицо мозолистой ладонью.

– Ох, старик, беда. Давай выпей со мной. Хотя тебе, наверно, нельзя – после операции.

– Мне не сделали операцию.

В недоумении Финиковый уставился на истопника.

– Что самое интересное, тартарский доктор перенес операцию на пару дней. У него там важное мероприятие. У меня рак, а у него мероприятие.

– Душить их надо, – с ненавистью процедил Финиковый. – Душить, давить, топтать.

Вздохнув, истопник продолжил:

– И в качестве компенсации он перевел меня в группу дефективных.

Нависла тягучая пауза. Истопник ждал. Финиковый молчал, посасывая алкоголь из трубочки.

– Хитро, – скривился в язвительной, недоброй ухмылке. – Очень хитро придумано.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаешь, что я тебе скажу, – Финиковый презрительно скривил губы. – Если завтра все пойдет наперекосяк, если завтра нас задушат еще в зародыше – тебе конец. И конец мучительный. Кашель с кровью тебе покажется ангельским писком. Понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю, – сказал истопник спокойным, равнодушным голосом. – И мне от этого больно.

Финиковый отвернулся. Снова приложился к трубочке.

– Больно, – повторил истопник. – Время от времени нас тасовали в разные группы, но почти всегда мы работали вместе. Мы друзья, знаем друг друга не один год. А теперь ты мне говоришь такое?

Финиковый молчал, сжав губы. В пыльном полумраке черты его истертого лица обострились. Раненное ухо было похоже на черный ком грязи.

Истопник глубоко вздохнул и тихим голосом произнес:

– Что же с нами случилось? Мы перестали быть людьми. Мы ожесточились, одичали. Я боюсь за нас. Я боюсь, что мы осуществим переворот и придем к власти. Боюсь, что у нас получится. Ведь мы несем лишь разрушение. Мы умеем жечь, разрушать, уничтожать. Нам не место где-либо еще, кроме как в Печи. Наша ценность и заключается в том, что мы способны выживать в условиях жары, смертельного солнца и невыносимого воздуха. Мы лишь и можем коптить небо, чтобы человечество успело освоить Марс. Человечество, а не мы. Мы уже не часть людей, мы утиль. Ноша, груз. Балласт. Наши лысые, чахлые головы засорены жестокостью и примитивным сознанием. Мы уже не в состоянии созидать. Все. Конец. Мы тупиковая ветвь эволюции, необходимый батут для прыжка людей вверх. Мы – не то, что должно выжить, а уж тем более попасть на Марс. Ибо мы загубим его точно так же, как загубили эту планету. Из всего, что осталось здесь, мы и есть самый настоящий мусор.

Пока истопник говорил, в отдалении нарастал шум. Они отвлеклись, оглянулись. Работяги сползались в одно место, привлеченные возней и шумными окриками.

Приглядываясь и ничего не видя, Финиковый подорвался с места. Истопник последовал за ним.

Они подошли к темной, огороженной множеством пещерных наростов площадке. Несколько работяг стояли в отдалении, на известных позициях, закрывающих обзор церберам. Остальные кучкой окружили Коньячного – тот, статный, крепкий, возвышающийся, схватил за грудки новичка, прижал его к конусу сталагмита и агрессивно потряхивал

Подойдя ближе, истопник услышал:

– …смотрю, эта падла вниз поехала. Пропустила свой выход – и почесала прямиком в Тартар, – объяснял другим Коньячный, затем обратился к новичку: – Признайся, сука, ехал сдавать нас?

Новичок судорожно махал головой. У него уже был разбит нос, а под левым глазом натекал огромный волдырь.

– Нет? Нет, говоришь? – шипел остервенело Коньячный. – А куда ты ехал? Давай, рассказывай нам! Куда ехал?

Новичок что-то невразумительно мямлил. Он весь дрожал, истекал слезами. Жалости это не вызывало, а скорее наоборот – хилого, растрепанного, жалкого, работяги сдерживали себя из последних сил, чтоб не разорвать его на куски.

– Даю тебе последний шанс, – шепотом, но очень внушительно сказал Коньячный. Грузно ударил в живот. – Или ты скажешь, зачем туда ехал, или я прикончу тебя на месте.

Новичок лихорадочно шарил глазами по лицам работяг. Истопник спохватился, отвернулся. Он хотел отойти в сторону, но работяги плотно обступили его со всех сторон. Тут он услышал возглас. Вздрогнул. Замер. Закрыл глаза. Тут же холодком по коже, страшным и мучительным, почувствовал, что поворачиваются к нему, в его сторону.

Новичок нашел его. Высмотрел. И теперь он все расскажет.

И кашель с кровью покажется ангельским писком.

– Вот!.. Он!.. – начал лепетать новичок, захлебываясь кровью, слюнями, желанием выжить, указывая на истопника.

Большими шагами, будто сонный и нездешний, истопник вмиг оказался возле новичка, выхватил его из рук Коньячного – и стал ударять об конус сталагмита. Поначалу новичок хрипел, сипел, булькал. Сопротивлялся. А удары продолжались. Один за другим. Прикладывая ладонь ко лбу, истопник со всей силой вминал чужой затылок в зазубрины камня. Хрустело, брызгало. Чавкающие звуки дробились вперемешку с затихающими всхлипываниями новичка.

Истопник бил, бил, бил. Ощутил, что уже не может удержать тело. Отпустил, отошел – тело сползло вниз. С раскрошенного затылка быстро набегало черное, мерцающее в сумерках озерцо.

Кто-то одобрительно постучал по его плечу. Он обернулся. Это был Финиковый. С его лукавой, жестокой ухмылкой.

В это время, удовлетворенные, работяги спешно начали расходиться.

15

Едва доходя до душа, истопник скинул гидрокомбинезон. Включил напор на максимум. Струя обдала горячей, капризной колкостью. Он раскашлялся, сплюнул. Напор воды то худел, то наращивал мощь. Время шло. Полчаса, час. Истуканом он подставлял свое тощее тело воде. Он знал, что может простоять так вечность. И ритуал очищения ничего не даст. Не поможет.

Нет никакого очищения.

То, что выйдет из воды, уже не будет человеком. Из воды выйдет зверь, зверь в человеческом обличье.

Обливаемый водой, он держал в руке лоскуток. И никак не мог вспомнить его цвет. Сам себе улыбнулся. Если б он оставался человеком, то, быть может, все же вспомнил бы. Но зверь не способен различить цветов.

Загорелась световая панель лифта. Истопник не смог сдержать вздоха облегчения. Теперь ему не придется оставаться один на один со зверем.

В салоне транспорта уже торчали лысины. Первый ряд был занят, истопник сел во второй. Работяги попадались знакомые, но не все. Озабочено молчали, каждый на свой лад представляя, что увидит, когда выедет транспорт.

Сегодня была Талия. Старушка с расшатанными креслами и отбитыми подлокотниками. Нетронутая снаружи, но видавшая жизнь изнутри.

Стрелка циферблата показывала два часа пополудни.

К истопнику долго никто не подсаживался. Заходили азиаты или европейцы, не говорящие по-русски. Но вскоре показался Пивной, он узнал истопника. Работяга был ветх, сутул, хил. Лоснящийся нос облазил шелухой.

– Любые дороги ведут к дефективным, – произнес бесцветным голосом, сел рядом.

– Воистину, – вяло улыбнулся истопник. – Не ожидал, что ты до сих пор жив.

– Взаимно, – признался Пивной. – Впрочем, дело поправимое. Печь любит пожирать своих детей.

– Дело говоришь.

Транспорт наполнялся. По гнетущему молчанию чувствовалось, как напряжены работяги.

– Спал хоть час? – спросил Пивной.

– Сомневаюсь.

– Аналогично. Судя по заплывшим рожам вокруг, никто не спал.

Пивной раскатисто зевнул.

– Так что там у тебя?

– Рак легкого.

– Не мелочишься, – закивал. – У меня асбестоз, силикоз и еще какая-то хрень. Кило пыли в груди.

– Не скажу, что сильно удивлен.

Пивной хотел что-то сказать, но замолк – входная панель закрылась, и Талия со скрежетом поползла вперед.

Истопник заметил, что все зачарованно уставились в окно. Начался ли бунт? Успеет ли их группа? И вообще, стоит ли им, инвалидам, успевать?

Умирать никто не хотел, но причастным желал быть каждый. Чтобы не в стороне, но чуть позади. Чтобы не лезть на рожон, но все же лезть – тихонечко, неторопливо, сильно пригнув голову.

Прошла минута. Вторая. Транспорт все катился в темном отрезке пути, слепом и раздражающе длинном.

И вот работяг вытянуло на поверхность. Перед ними расстилалось неопрятное плоскогорье, опоясанное скалистой горной грядой. Знойный ветер, налетая порывами, стегал по корпусу. Небо было угольным и подвижно-рыхлым.

Взору предстал опостылевший вид дымящей Печи. Густой черный смог фонтанировал величественно и грандиозно.

Кто-то протяжно вздохнул. Кто-то подошел к окну, всматривался в долину, разглядывал признаки восстания.

Горловина Печи была по-прежнему устрашающе огромной, нерушимой, потусторонней. С нее выпирал дым – казалось, будто чудовищный хобот присосался к небу. Горло иссиня-черного смога медленно насыщалось небом. Едва обозримая во всем объеме кишка дыма пульсировала между небом и Печью, набухая и расширяясь.

В нервозной тишине работяги пытались уловить, не уменьшился ли сноп черного дыма. Не изменилась ли конфигурация разгрузочного дока. Разгрузочный кран с пустым крюком неподвижно стоял у одного из ближних секторов.

– Танкер прибыл, – облизнув запекшиеся губы, сказал Пивной.

Судно было пришвартовано у дока. На серой глади океана пунктиром зарастал след. Это означало, что прибыли американцы. С оружием. И прибыли достаточно давно. Но что происходило внутри – оставалось загадкой.

Транспорт неторопливо ворочал телом, пепельные крылышки плясали в воздухе. Спускаясь все ниже, работяги не замечали ничего нового и подозрительного.

Кто-то позади открыл пищевой паек. Нервозность помалу спадала, замещаясь чувством голода.

Истопник равнодушно выглядывал в окно. Довесок скалы тянулся отростками к днищу транспорта, норовя если и не вспороть, то хотя бы задеть, царапнуть. Сухими обглоданными костями торчал лес. Долина выглядела раздавленной и опаленной, будто об нее затушили чудовищных размеров окурок.

Перед ущельем, среди обломчатых разбросов, лежала каменистая твердь. Крошечный издали, почти в палец длиной, по тверди гулял пепельный смерчик. Бродил из края в край, затем останавливался и ускорял свое верчение. Это напоминало сценическое выступление танцора. Собрав, как одеяния, клочья пепла, смерч наматывал их вокруг оси, вычурно изгибаясь юлящим бесплотным телом. Крутился и крутился. Цеплял сухие стебли мертвой травы, касался и оставлял частички пепла на выступах камней. Замотанный сожженным мусором, столбик ветра кокетливо извивался перед истопником.

Затухая, смерч скатился и распался в серой расщелине.

В это время раздался взрыв – и разгрузочный кран, вырванный огненным толчком, с натужным скрипом рухнул в заваленный пылью океан.

16

Следующим ударом разворотило крышу одного из секторов. А вслед за обломками стены полетел на землю и мусор для сжигания. Еще один взрыв поразил трубу, протянутую к Печи.

Тут же, незадачливо дернувшись, остановился транспорт. Остальные подъемники тоже замерли. Порывы ветра мощно врезались и раскачивали борта.

Со взорванной трубы валил черный дым. В пандан к огромной Печи, что тоже равнодушно рвала черным дымом. Из пробитого сектора тоже поднимался серый дымок. От валявшегося крана расходились волны, медленно катясь на отшиб океана.

Работяги обалдело наблюдали за происходящим. Но больше ничего не происходило. Пепел продолжал, как мошкара, дерзко летать и рябить. Небо накачивалось жиром туч. Волны без устали окутывали полосу дохлых рыб.

Лишь последствия взрывов, мелкие очаги разрухи – уже не вкладывались в привычный пейзаж, сводя на нет надежную мысль, что все останется прежним.

В нескольких десятках метров висел на канате другой транспорт. Там тоже сидела группа работяг, из тех, что уже возвращались домой. Из тех, кому повезло – или не повезло – не участвовать в бунте. В отдалении болтались над пропастью еще парочка подъемников, но этот был ближайшим. Кто-то махал им рукой. Оттуда что-то показывали, но разобрать, что именно, было невозможно. Истопник, сощурив глаза, пригляделся. Один из лысых, торчащих у окна соседнего транспорта, имел знакомые черты. Словно там находился один из тех, с кем он вчера спорил на Олимпе. Или с кем стоял вокруг новичка.

Кто дал ему совершить расправу.

Поверх горных пиков, догоняя звук рычащих моторов, показались два грузовых вертолета. Они везли подвешенные топливные цистерны – смесь нефти и прочих химикатов, от которых дым Печи мог зависнуть на определенной высоте.

Все остолбенели в немом ожидании, когда вертолеты пролетели над транспортами и широкой дугой шли на сброс цистерн.

Вертолеты приблизились достаточно близко – и внезапно шелестящие иглы снарядов взмыли из просветов секторов. Один за другим, оставляя вихрастые хвосты, снаряды помчались поражать подлетевшие цели.

Первый вертолет был сбит сразу. Горящего и раскуроченного, его моментально повело в сторону от Печи. Затем, уже скрытый горным кряжем, проворчал вдали взрыв. Второму же удалось увернуться. Угрожающе накренившись вправо, он, казалось, миновал лобовое попадание. Но количество залпов превысило возможность маневра. Вертолет вобрал в себя вспышку удара – и его косо понесло прямо к секторам. Тут в него попало еще раз. Зависнув на миг, будто удивленный подлостью, огненный металлолом завернул в ущелье, над которым колыхались транспорты.

Не моргая, истопник следил за траекторией падения. Вертолет кренился все ближе. Лопасти чиркнули, сверкнули искры – и раздался тяжелый скрежет. Это был трос. В следующий миг соседний подъемник нелепо подпрыгнул, и вдруг резко понесся вниз. Целую вечность длилось падение – затем коробка транспорта грузно развалилась об каменистые наросты. Раздался грохот. Транспорт был погребен, пропал под взмывшим пепельным колпаком.

Время шло. Несколько часов прошло в гнетущем ожидании. Снова ничего не происходило. Ничего не менялось. Работяги досадливо расхаживали по проходу, переговаривались, тревожно поглядывали на долину. Звучала ругань, нелепые предложения.

Талия раскачивалась, с боков ее донимало протяжное гудение ветров, временами переходившее в пронзительный свист.

Пивной прочистил горло и добавил с нервной дрожью:

– И что теперь?

– Будем тут жить, – язвительно произнес истопник.

– Очень весело. Я так понимаю, бунт удался?

– А что, по нам не видно?

Пивной внимательно сощурился.

– Печь работает до сих пор.

– Работает, – невозмутимо ответил истопник. – Но уже вхолостую.

Истопник определил, что клубни дыма утратили густоту и мощь. Ветряной поток с нарастающим рвением тянул, упрямо гнул выползающую черноту вбок. Отчего вертикальный ком тучи еще больше терялся, смещаясь к горной цепи. К тому же постепенно вся крепкая верхняя облачность лишалась цепкости.

Это случилось – массивный искусственный щит начал разрушаться.

С пробитой об скалистый гребень цистерны вытекала черная жижа. Дымка на месте падения лениво оседала, мелкие языки глодали останки покореженного вертолета.

Истопник глянул в другую сторону. Пласты пепла покрывали океан. Серое на сером. Навес над океаном беднел, обнажался, давал рассеянную брешь. Легкую, пока еще едва заметную, но неумолимо расширяющуюся.

– Помнишь миф о Дедале и Икаре? – вдруг спросил у Пивного.

– И к чему это?

– Да так, вспомнилось, – меланхолично сказал. – Юноша Икар всю жизнь мечтал летать. Дедал сконструировал ему крылья, только предупредил, что в них связки из воска, и чтоб к солнцу не приближался, иначе они расплавятся. И как ты думаешь, что сделал Икар?

– Ясное дело, – хмыкнул Пивной. – Приблизился к солнцу и копыта откинул.

– Именно. А мораль, знаешь, тут какова?

– Просвети.

– Что наши мечты ничего общего с реальностью не имеют.

class="book">– Очень поучительно. И своевременно.

– И бунт наш ничего общего с реальностью не имеет. Ибо ничего не изменит.

– Слушай, заткнись, – рявкнул Пивной.

Истопник отвернулся и с отсутствующим видом вгляделся в окно. В отражении на него смотрело лицо, твердое и выемчатое, как колено. Уткнулся лбом в теплое стекло. Вырвался кашель, гадкий и коробящий – он не успел прикрыться и заплевал тонированную поверхность. Нехотя стер кровавые капли.

Дальше, за отражением, мерцала зола. Он созерцал ее ежедневно, так привык к ней, что не понимал, как можно без нее смотреть на мир. Она преследовала его постоянно. Всю эту странную, удивительную штуку под названием жизнь.

И к чему только не приспосабливается человек. К жаре, кашлю, раку. И лишь для того, чтобы подольше наблюдать, как зола замещает остатки воздуха.

И тут он увидел. С прерванным дыханием он высмотрел нечто. Необыкновенное. Древнее. Сказочное. И фантастически красивое.

Нащупав Пивного, дрожащим пальцем показал туда.

– Что такое? – заворчал Пивной.

– Это… это же… – голос его звучал сипло, надтреснуто.

Спохватившись, неумело хватаясь за спинки кресел, он вскочил к большому окну. Утробно закашлялся, боль прорезала грудь, он надорвался, подкосился – и в рывке повалился на стекло.

Там, над океаном, тяжело двигающим свои мертвые волны, разъяснялась искусственная туча. Черные прогалины все больше редели и открывали невероятное явление.

Истопник смотрел. Сквозь удушливый до слез кашель, сквозь кровавые брызги на стекле, сквозь пепельную сумятицу.

Лоскуток. Его цвет – цвет неба. Ясного, чистого, прозрачного в своей насыщенности неба.

Небо. Как он мог забыть. Как он только мог забыть.

Это было небо.

А в это время, капризно взвизгнув, транспорт потащился вниз.