Антошка и журавли [Сергей Терентьевич Семенов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сергей Семёнов АНТОШКА И ЖУРАВЛИ

Рассказы
Сергей Терентьевич Семёнов
(1868–1922)

К читателям

Автор этой книги, Сергей Терентьевич Семёнов, родился 28 марта 1868 года в деревне Андреевское, Волоколамского уезда, Московской губернии. Он рос в бедной крестьянской семье, в которой своего хлеба хватало только до января, а всю зиму, весну и лето до нового урожая семья жила впроголодь.

Образования мальчик не получил никакого, так как школы в деревнях того времени были редкостью. Но всё же Сергей выучился читать и писать дома, самоучкой.

С 11 лет Семёнов скитался по России в поисках заработка. Он побывал в разных городах и сменил множество профессий. Всё свободное время юноша посвящал чтению. Особенно полюбились ему произведения Л. Н. Толстого.

Когда Семёнов написал свой первый рассказ, он отнёс его «на суд» любимому писателю. Рассказ Толстому понравился, и он посоветовал Семёнову покинуть город и начать серьёзно заниматься литературным трудом.

Семёнов поселился в родной деревне. Он вёл своё крестьянское хозяйство, а в свободное время писал рассказы, повести, пьесы. Он помогал крестьянам всем, чем мог, всегда защищал их интересы и выступал против кулаков. Кулаки ненавидели его; они поджигали его хозяйственные постройки, подавали на него в суд. С. Т. Семёнов сидел в тюрьме и подвергался ссылке.

После Великой Октябрьской социалистической революции Семёнов словно помолодел. Он всеми силами помогал Советской власти строить новую жизнь в деревне. Он боролся в открытую с кулаками.

В 1922 году кулаки осуществили свою давнюю угрозу и зверски убили С. Т. Семёнова.

С. Т. Семёнов — замечательный писатель. Его произведения о старой деревне написаны правдиво и искренне, языком «безыскусственным и поразительно сильным»; его талант получил высокую оценку Л. Н. Толстого и обратил на себя внимание В. Г. Короленко, А. П. Чехова, А. М. Горького.

Антошка и журавли


I

Только что начиналась осень. На полях поспевали яровые[1] и кончался озимый сев. После обеда Антошкины отец с матерью поехали допахивать последние борозды, а Антошке велели немного спустя принести им в поле квасу.

Когда время подошло, бабушка нацедила Антошке квасу в кувшин и послала его в поле.

Солнце хотя и склонялось к западу, но было ясно и тепло. Антошка, в одной ситцевой рубашке, простоволосый и босиком, пошёл через огород и вышел за овины. Ему велели приходить на самую заднюю полосу, к лесу.

До леса от дворов было больше версты[2]. Антошка шёл по межникам,[3] по мягким концам уже засеянных и заборонованных полос, на которых, как иголочки, торчали первые всходы молодой ржи. Везде виднелись люди и шла самая горячая работа. К овинам[4] свозили снопы,[5] веяли ворох вымолоченных зёрен; на лугу стелили лён; в яровом те, кто управились с севом, косили жито[6] и овёс; работали старый и малый. Но Антошка, чувствуя, как его руку оттягивает тяжёлый кувшин, досадовал[7] на то, что его отец с матерью захотели пить. «Вот тащи им теперь этот кувшинище! Велика охота!»

Он теперь сидел бы где-нибудь с товарищами в горохе или бегал бы по лесу, искал грибы и ел бруснику.

Антошке вообще за это лето стало меньше свободы; ему только пошёл восьмой год, а его приучали уж к работам. В покос он носил завтрак, растрясал и ворошил сено; когда молотили,[8] таскал снопы, вертел и резал пояски для снопов. Часто его посылали и в луга за лошадью.

А дальше что? Да всё то же, без конца: будут на косьбу брать, в жнитво[9] дадут серп, в молотьбу поставят с цепом…

Что же это за разнесчастная жизнь!

И Антошке стало жалко себя.

II

В это время над ним что-то зашумело: не то кто охал, не то похрюкивал.

Антошка поднял голову и увидал, как длинной вереницей с загнутым концом над ним неслась стая журавлей. Они вытянули головы и ноги и, мерно размахивая крыльями, летели так низко, что можно было хорошо разглядеть их.

Всю горечь жизни Антошка сразу забыл и с замирающим сердцем стал следить за журавлями.

«Вот, если бы у ребят были крылья, сейчас бы поднялся и полетел прочь отсюда!..» — подумал Антошка и глубоко вздохнул.



Он невольно стал шагать тише, зажмурил глаза и представил, как бы он полетел. Он поднялся бы высоко-высоко: выше ёлок, что темнели за полем в лесу, выше всякой избы, даже выше церкви. Он бы летал, а внизу работали бы люди, бегали бы ребятишки и девчонки, и кто-нибудь, глядя на него, разинул бы рот. Захотел бы он в город, полетел бы в город, а то — в Москву.

«В ней, — говорят, — такие диковинки! Всё бы разглядел, разузнал!..»

Антошка уже подходил к пересохшей речке, за которой начинались их полосы.

Перед спуском в овраг Антошка не утерпел, чтобы ещё не поглядеть на журавлей. Те перелетели поворот речки и, курлыкая, взвились вверх над холмиком, закружились, как будто намереваясь опуститься. Вереница их изломалась, курлыканье делалось всё громче; вот действительно они стали опускаться книзу и сели на самой вершине холма. У Антошки замер дух.

«Сели! Пойду хоть погляжу», — подумал он и, забыв, куда он шёл, выпустил из рук кувшин и бегом пустился по берегу речки.

III

Он бежал берегом, пока речка текла прямо на полдень, потом круто поворачивала на восток. Тогда Антошка перебежал её и вышел на проторённую дорожку. Теперь журавли были уже недалеко от него. Они ходили по полю и клевали что-то на земле.

Антошке захотелось так подкрасться к ним, чтобы они этого не заметили.

Кругом была открытая местность, и только налево тянулся молодой лесок.

Антошка бросился туда.

Долго шёл он за кустами, пока не подкрался к журавлям поближе. Потом он опустился на четвереньки и, быстро перебирая руками, пополз к журавлям.

У Антошки замирал дух от волнения, он видел журавлей совсем близко, а те его не замечали, ходили вразброд[10] и что-то подбирали.

Вдруг один из журавлей насторожился, вытянулся, повернул голову туда-сюда и вдруг пронзительно крикнул. Другие журавли вытянулись тоже и ответили на его крик. Первый журавль согнул шею и побежал вперёд, остальные бросились за ним. Разбежавшись, журавли взмахнули крыльями и стали подниматься на воздух.

Они поднялись беспорядочной кучей, сверкая на солнце светлым пухом под крыльями, но, поднимаясь выше, они опять вытягивались вереницей и, курлыкая, понеслись дальше.

Антошка вскочил на ноги и глядел на них с жадным любопытством.

И чем дальше улетали журавли, тем Антошке становилось досаднее. Зачем они улетели? Отчего не подпустили его ближе?.. Вот, если бы он журавлём был, он не дичился бы так, всех бы подпускал, опустился бы в деревне, стал бы играть с ребятишками, позволил бы себя гладить, маленьких катал бы на спине…

IV

Когда журавли скрылись из глаз, Антошка повернулся и тихо пошёл обратно. И вдруг он вспомнил, где он должен сейчас быть и куда он попал. Где у него кувшин с квасом?

В испуге бросился он что есть духу назад по прежней дорожке.

Он бежал, а душу томил страх, что он придёт поздно и его будут бранить за это…

Он пересек на повороте речку и побежал опять по берегу. Он запыхался, ноги его устали, но мальчик подгонял себя. Вот наконец и то место, где он бросил кувшин. Но где же кувшин?.. Антошка глядел направо, налево, не отрывая глаз от земли, но кувшина нигде не было. Антошку охватило отчаяние. Что ему теперь делать? Как показаться своим?.. И домой заявиться не слаще: что он скажет бабушке?

Антошка остановился и не знал, что ему делать. Сердце его давила тяжесть; теперь Антошку взяла досада на самого себя, и он заплакал.

V

Усиленно сморкаясь и утирая слёзы, Антошка побрёл в кусты, росшие по берегу речки; там он бросился ничком на землю и всё продолжал плакать; горечь не проходила, а, кажется, разрасталась, голова кружилась, и ему почудилось, что и в земле кто-то плачет. Он притих, сдержал слёзы и долго лежал прислушиваясь, не раздастся ли снова чьё-то рыдание, но там, в земле, рыданий не слышалось… Антошка замер; горечь понемногу утихла, плакать больше не хотелось, плакать и двигаться. Лежать бы вот так целый век, и ничего ему больше не надо…

Вдруг он услышал над собой какой-то голос и насторожился.

«Эй, мальчуга!» — раздался вдруг чей-то голос.

Антошка поднял голову. Перед ним стояла старая, сгорбленная старуха, каких у них в деревне не было; лицо было смуглое, нос крючком. «Верно, это колдунья», — как-то сразу подумал Антошка.

«Мальчик, а мальчик! Дай попить».

«У меня нет ничего», — сказал Антошка.

«Как — нет? А вон кувшин стоит».

Антошка взглянул направо и увидел около себя свой кувшин, синенький, с обмотанной тряпкой ручкой и заткнутый капустным листом. Антошка радостно вскочил и подал кувшин старухе. Та жадно стала пить, а потом подала кувшин обратно мальчику и сказала:

«Ну вот, спасибо, отвела душеньку! Проси же у меня за это чего хочешь!»

Антошка сейчас же вспомнил, что ему очень хотелось быть журавлём, и сказал:

«Сделай меня журавлём».

«Ну что ж, изволь. А подойди-ка сюда».

Антошка подошёл. Тут старуха взяла его под мышки и сказала:

«Зажмурься».

Антошка зажмурился. Старуха подняла его от земли, раскачала и бросила вверх. Антошка не упал, а полетел. С этой минуты вместо рук у него стали крылья, вместо рубашки он покрылся перьями. Антошке стало жутко и радостно, и он поднялся высоко-высоко.

Ему захотелось взглянуть, где их деревня, захотелось увидеть, где пашут отец с матерью, но он ничего не видел: кругом него направо, налево, впереди стоял густой туман.

Только впереди что-то темнело, точно лес. Антошке стало жутко. А ну-ка крылья его устанут и он упадёт с этакой вышины?

Он тише замахал уставшими крыльями, изо всей силы раскрыл рот, чтобы крикнуть о помощи, но вместо человеческого голоса послышалось курлыканье. Антошка изумился — что же это такое? — и стал курлыкать не переставая…

А силы всё более и более оставляли его.

От страха он зажмурил глаза и понёсся вниз. Он долго нёсся, сам не зная куда, и наконец со всего размаха ударился о землю, охнул и… проснулся.

VI

Он лежал в кустах, где заснул. Перед ним стоял бойкий и весёлый парень Михайло Кряжев и смеялся, глядя на него.

— Как ты сюда попал? — не переставая смеяться, спросил он Антошку.

— У меня кувшин пропал, — пролепетал Антошка, вспоминая своё несчастье.

— Что ж, у тебя из рук его вырвали?

— Нет, я его поставил, а у меня его унесли.

— А ты не бегай за журавлями.

— А ты почём знаешь? — спросил озадаченный Антошка.

— Стало быть, что знаю… Твоя мать кувшин-то взяла. Она увидала, как ты побежал за журавлями, и взяла кувшин.

— Неужели правда? — вскрикнул обрадованный Антошка, и лицо его сразу засияло и вся забота пропала. — А какой я сон видел, Михайло! — сказал он и стал рассказывать, что он видел во сне..

— Ишь какая глупость приснилась! — проговорил Михайло.

— А нешто ребята журавлями не могут сделаться? — спросил разочарованный Антошка.

— Как же это они сделаются?

— А вот так…

— Нельзя этого. Кто кем зародился, тот тем и помрёт. Человек — человеком, птица — птицей, зверь — зверем.

— А журавли где родятся? У нас?

— Нет, далеко отсюда, в холодной стороне. Они там лето живут, там и детей выводят. Прилетят, сядут в гнездо, нанесут яиц и выводят.

— А кто же их кормит?

— Сами. Они в болотах и живут, а там много мух, мошек, ящериц, змей. Вот они всё это и глотают.

— А где они гнёзда делают?

— На земле или меж кочек, в траве.

— А куда же они от дождя прячутся?

— Никуда.

— А от холода?

— Если терпимо, то там остаются, а как придёт время к зиме, они и улетают. Они вот теперь мимо нас летят. Летят они в тёплые страны, там они зиму проводят, там тепло, не жарко; а как наступает лето, то они опять в холодные края так и перелетают.

— А они в городах не бывают?

— Где же!.. Они людей боятся; выбирают сторожевых себе; те караулят, а другие спят. Как кто-нибудь вблизи покажется, сторожевые сейчас настораживаются, потом загогочут, ну, сейчас все поднимаются и летят прочь.

— А много их бьют?

— Да порядочно-таки. Они гибнут не от одних людей. Много гибнет их при перелёте через моря. Летят они, а под ними вода — много сот вёрст. Присесть-то им негде. Гуси или утки, те вон в воду спустятся, а этим плохо. Ну вот, если островок какой попадётся, так присядут, а то и присесть негде. Вот кто послабее, те и гибнут.

Антошка на минуту задумался. Журавлиная жизнь казалась ему уже не такой привлекательной, и они вовсе не такие привлекательные, как он их представлял себе. И у них есть дела, заботы, неприятности и опасности. Но всё-таки ему казалась журавлиная жизнь лучше человеческой, и он вслух подумал:

— А всё-таки хорошо журавлём быть!

— Это почему?

— А так, полетел бы вот, поглядел на всякие страны… кто как живёт.

— Вот что! — воскликнул Михайло. — Тогда самое лучшее человеком быть: только пожелай — и всё узнаешь, всё увидишь. Люди ближе всех у бога.

Антошка замолчал. Он не знал, что ему сказать на это. Когда они вошли в деревню и Михайло повернул к себе, Антошка спросил его:

— А как же это можно узнать всё да увидать?

— Учиться надо, — сказал Михайло, — так и узнаешь то, что, может, твоему дедушке с бабушкой и во сне не снилось.

VII

Когда Антошка вошёл в избу, совсем вечерело.

Возвращались с поля мужики и бабы; слышалось мычание коров подгоняемого к деревне стада. Бабушка пошла отворять ворота, чтобы впустить во двор овец и коров. Антошка вышел за ней и сел на завалинке. Показались в деревне и мать с отцом. Первым шёл Карька. Он шагал в гору, покачивая головой, отчего у него на шее поскрипывал хомут. За плугом шла мать. За матерью на Пегашке ехал отец. Антошка, увидавши их, бросился к ним навстречу. Подбежав к матери, он увидел у неё в руке кувшин.

— А ты зачем унесла кувшин? — засмеялся он.

На усталом и покрытом потом и пылью лице матери заиграла улыбка, и она проговорила:

— Так ты дома, а мы думали, тебя журавли унесли.

Отец с напускной суровостью проговорил:

— Хотел тебе с меру яблок на рынке купить, а теперь не куплю, потому избаловался.

— А мне и не нужно. А ты вот что скажи, батя: отдашь ты меня нонче в училище?

— Что тебе там делать?

— Учиться буду.

— А заленишься?

— Нет, ей-богу, нет!

— Ну что ж, только ты нонче лошадей в ночную сведи! — сказал отец, выпрягая лошадь.

— Сведу, обеих сведу! — воскликнул Антошка и бросился помогать отцу собирать сбрую…[11]


Дичок

I


Наступило осеннее утро. Восток зарделся зарёю. Ночная темнота сделалась реже, и стало можно разбирать изнедалека различные предметы. В деревне начала отчётливо выделяться полоса дворов из окружавших их деревьев, сараи и овины. С каждой минутой всё кругом делалось виднее и виднее. Звёзды гасли одна за другой, а заря охватывала всё шире и шире восток. Уже легко было отличить красную рябину от побуревшего листа и видеть, что вся земля покрыта точно рассыпанным серебряным порошком — морозом.

День был праздничный, поэтому не слышалось стука цепов с гумен[12], обыкновенно раздававшихся уже в эту пору; не было никакого признака бодрствования— видимо, все ещё спали…

Но это было недолго. Ещё заря не успела перейти из белого цвета в розовый и ночной мрак окончательно рассеяться над землёю, как понемногу началось оживление. На одном дворе стукнули дверью, и послышался голос хозяйки, поднимавшей спавших коров для доения; в другом хлопнула калитка, и худенькая старуха вышла за хворостом в проулок. На краю деревни, у одной из самых заботливых стряпух, блеснул огонёк сквозь окно, и через минуту из трубы показался жидкий столбик серенького дыма, который покрутился по случаю стоявшего затишья во все стороны, рассыпался было книзу, но ненадолго. Мало-помалу столбик окреп, выровнялся и потянулся кверху. В избе затопилась печка.

Ещё через минуту хлопнула калитка у большой, ещё свежей избы степенного крестьянина Макара Павлова, и из неё выскочила баба, и выскочила «не путём»: она была полуодета и босиком. Быстро подбежав под окно соседней избы, она стала немилосердно в него барабанить.

— Кто там? — послышался торопливый оклик из-за окна.

— Соседушки, родные! — завопила баба со слезами в голосе. — Какая беда-то у нас случилась: двух лошадей увели!

В избе послышались тревожные возгласы и возня, видимо, соскакивавших с постели хозяев; вскоре несколько заспанных лиц показались в окнах и раздались восклицания:

— Ну да! Да неужто правда?!

— Ей-богу, правда! О-ох мы, разнесчастные! — завыла баба и, отскочив от соседней избы, побежала опять к себе.

В окнах других изб показались тоже людские головы, посыпались вопросы:

— Что это? О чём она?

— Лошадей увели!

— Батюшки мои!

На крыльцо соседней избы вышел хозяин. Торопливо поглядывая в проулок, он вдруг встревожился, поднял руки, хлопнул ими по бёдрам и прокричал:

— А у нас телегу укатили!

Поднялась суматоха. Народ из ближних дворов повыскакал на улицу, заметался, заволновался, закричал: оказалось, ещё из соседнего сарая была украдена сбруя, два плуга и мешок льняного семени. Беготня, вой, шум поднялись невообразимые. Целых полчаса все были словно угорелые, метались из стороны в сторону, собирались в кучи, опять разбегались; наконец понемногу угомонились, сделались несколько спокойнее и решили, что мешкать нечего, а нужно отправляться в погоню, и чем скорее, тем лучше.

Отобрали людей, стали решать, в какую сторону отправляться, пошли разглядывать следы, но следы в суматохе были все стоптаны, и их никак нельзя было разобрать. Пришлось отправляться в разные стороны.

Бабы из потерпевших домов плакали, ребятишки ревели, мужики имели крайне огорчённый вид.

Всех более казался огорчённым Макар Павлов. Хотя он был мужик зажиточный (у него жил в городе сын на хорошем месте и хорошо «подавал» ему) и из украденных лошадей одна была кляча, старая и запалённая[13], но он ходил точно разбитый чем и поминутно охал:

— Ох, Дичка украли! Дичка увели!.. Батюшки мои родные, ведь это полживота отняли! Кусок сердца вытянули!

И он поднимал живот, хлопал по бокам руками и никак не мог удержать выступавшие на глазах слёзы. В погоню он не мог уехать и не мог сообразить, что ему теперь делать: горе окончательно затуманило его голову и помутило ум.

— Ведь он родной мне был, кровный, родной! Как же это его увели у меня? — лепетал Макар, и голос его прервался от приступавших всхлипываний.

Дичок был вторая из украденных у Макара лошадей, ещё молодая и очень любимая и им самим и всей его семьёй.

II

От роду Дичку было лет пять с половиной. У Макара он был уже года четыре. Купил его Макар на втором году и вот при каких обстоятельствах.

Однажды, также осенью и в праздничный день, в семье Макара сели ужинать. Время было не очень позднее: только что убрали скотину и подоили коров.

Ужинать торопили девка и сам Макар. Девка — затем, чтобы поскорей идти на улицу, а Макару нужно было идти сушить овин…

Только было уселись за стол и старуха подала было чашку щей, как дверь отворилась, и в неё вошёл высокий, неуклюжий мужик, с другого конца деревни, Яков Ильин. Помолившись богу, мужик проговорил:

— Хлеб да соль!

— Просим милости!

— Кушайте на здоровье!

Мужик сел на лавку, почесал в затылке и, обратившись к Макару, проговорил:

— А я, брат, к тебе!

— Что такое?

— Я видел, ты раз летом с реки бодягу[14] нёс; не дашь ли мне, пожалуйста, щепоточку?

— На что тебе?

— Да что, шут её побери-то, беда случилась!

— Какая такая?



— Да жеребёнок парню ногу расшиб в самой коленке! Раздуло, посинела вся: парень на крик и кричит!

— Ишь ты, грех какой! — сказала жена Макара. — Как же это он ему подвернулся?

— Как подвернулся? Нечаянно. У нас ведь нешто лошади! Не лошади это, а дьяволы, уж такой анафемский покон![15]

— Чем же? — проговорил Макар. — У тебя, кажись, кобыла хорошая…

— Хорошая в работе, — сказал Яков, — тягущая и сильная, а характером чёрту сестра… Чуть маленько оплошаешь, живым заест. Вот и жеребёнок в её задался, да не первый такой, а третий. Тех из-за характера сбыл, этого пустил, — ну, думаю, последыш, може, посмирнее будет, выращу кобыле на смену, ан, вишь, и этот такой!

— Что ж он, лягается, что ли?

— И лягается, и кусается, всем берёт!.. К себе не подпустит, вот какой, окаянный!

— Ишь ты! — проговорил Макар и замолчал. Хлебнув щей, он проговорил — Ладно, я бодяги-то тебе дам…

— Дай, пожалуйста, а то просто беда! Парень измучится совсем.

Поев наскоро, Макар вылез из-за стола, сходил в горенку, принёс щепоть бодяги и, отдав Якову, стал объяснять, как её употреблять. Яков слушал Макара внимательно, хлопал глазами, но, видимо, ничего не понимал. Макар заметил это, сразу оборвал объяснение и проговорил:

— Да постой, я сам пойду погляжу, какой ушиб-то, и сделаю, что надо.

— Пойдём, пожалуйста.

Макар оделся, они вышли из избы и направились вдоль деревни.

Подходя к дому Якова, Макар вдруг услыхал за воротами, внутри двора его, какую-то возню, звонкие удары по чему-то и бабье взвизгиванье: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе, идол!» Когда они вошли в калитку и Макар взглянул во двор, то увидел, что Соломонида, жена Якова, держала в поводу обротанного[16] полуторагодовалого жеребёнка и здоровою палкой лупила его по чём попало. Жеребёнок рвался, метался, бросался во все стороны, но баба крепко держала за повод и немилосердно тузила его. При виде мужиков баба бросила палку, сняла обротку, жеребёнок рванулся в сторону и ударился боком о забор так, что сейчас же отскочил от него, как мяч, и не удержался на ногах. Потом он быстро вскочил снова на ноги, сделал круга два по хлеву и, забившись в угол, остановился там, дрожа всем телом и пугливо всхрапывая. Макару стало жалко его.

— За что ты его? — спросил он бабу, приподнимая шапку.

— За парня проучила, — проговорила, еле отпыхиваясь, баба, — не будет другой раз лягаться, пёс… Ах ты, сокрушитель этакий!

— Так его и надо, озорника! — одобрил бабу Яков. — Он скоро всем проходу не даст! Такую замычку[17] взял, ни на что не похожее. Корму задаёшь и то боишься, как бы не саданул. Приложит уши и глядит!

Макар ничего не сказал. Они вошли в избу. Парень сидел около стола и, придерживая рукой ушибленное место, раскачивался всем туловищем и тихо стонал. Макар недолго думая начал растирать ему ушибленное место бодягой.

Растерев и завязав ушиб, Макар сел на лавку. Яков, Соломонида и парень в один голос стали жаловаться ему на лошадиный покон.

— Лошади по делу цены нету, коли бы не такая злючка, а злючка ни на что не похоже! В запряжке-то и то охмыляется[18], а когда без сбруи, лучше не подходи! А в стаде, когда ловить вздумаешь, просто наказание: ходишь, ходишь за ней, не поддаётся, да и всё тут.

Макар долго молчал, потом поворотился на месте и проговорил:

— Удивительное дело, что вы за чудаки! Что вы скотину-то за столб бесчувственный считаете, али за колоду какую? Сами незнамо как обходятся с нею да ещё ропщут!

— А как же обходиться с ней ещё? — спросила удивлённая Соломонида.

— Помягче. Будешь помягче обходиться, и она посмирней будет…

— Что же, с ней теперь бобы,[19] что ли, разводить? — сказал недовольным голосом Яков и стал набивать трубку.

— Не бобы разводить, а кротости побольше иметь! У вас ведь как, — чуть маленько, и кулаком её в морду, баба рогачом, парень чем попало! Ономнясь[20] я сам видел, как парень ваш свёл кобылу-то в ночное, спутал её, снял оброть, да как грызлами[21] хватит её по морде, так та, сердечная, индо[22] головой завертела! Так как же ей тут смирной быть?..

— Это не оттого! — сказал Яков.

— Как — не оттого? Попробуй-ка с ней лаской-то обращаться, другой свет увидишь!

— Со скотиной-то лаской? — сказала жена Якова. — Поймёт она твою ласку!

— А вы попробуйте! — настаивал Макар.

— И пробовать не будем! — проговорил Яков. — А видно, не ко двору нам этот покон, нужно его перевести!

— Знамо, так! — поддакнула Соломонида. — Продать обеих, а на ихнее место купить какую посмирнее.

— И жеребёнка продадите? — спросил Макар.

— И жеребёнка продадим. Что ж на него любоваться, что ль?

— Сколько же за жеребёнка думаете взять?

— Да что, красненьких[23] полторы дадут, и ладно!

— Пущай за мной! — решительно сказал Макар и встал с места.

И Яков и Соломонида удивились.

— Идёт, что ли? — спросил Макар и протянул Якову руку.

— Бери, только на нас не пеняй, мы говорим тебе, что в нём есть!

— Да что уж есть, всё моё!

— Ладно!

III

Дома на Макара поворчали было, зачем он купил такого жеребёнка; но мужик не обратил на это никакого внимания и на другой день, обмолотив овин, взял деньги и пошёл к Якову. Был сильный заморозок, скотина стояла ещё на дворе. Яков обротал[24] жеребёнка, Макар его принял из полы в полу[25] и, перекрестившись, повёл к себе.

— Ну, глядите покупку-то! — крикнул Макар своим, держа жеребёнка под уздцы.

Семейные Макара высыпали на улицу и принялись оглядывать жеребёнка. Жеребёнок был крепкий, туловище круглое, зад лоснился, копыта стаканчиком, шея толстая, голова небольшая, сухая, глаза точно огонь. Он стоял, пугливо озираясь кругом, семеня ногами, пофыркивая и не давая дотронуться до себя.

— Ишь какой дикий! — сказала девка.

— Дикий-то дикий, — согласился Макар, — мы, пожалуй, и звать-то его будем Дичок, — ничего?..

— Ишь, у него и глаза-то горят, как у волка, какой в нём толк будет? — молвила Макарова баба.

— Не было страсти на дворе, так будет! — недовольным голосом сказала невестка. — Коли он такой злой, боязно будет и по двору-то пройти!

— Заест, — шутливо сказал Макар. — Он уж бабы три съел таких-то, только ноги остались.

— А постой, я ему хлебца вынесу, — будет он есть али нет? — сказала девка и побежала в избу.

— Да посоли хлеб-то! — крикнул ей вслед Макар.

Девка вскоре вернулась с ломтём хлеба и поднесла его жеребёнку. Жеребёнок, завидев хлеб, и бровью не моргнул.

— Ещё не привычен, — молвил Макар и поднёс хлеб к губам жеребёнка.

Жеребёнок отвернул голову.

— Ишь ты, не хочет! Постой, раскутаешь,[26] будешь есть!

И Макар отломил кусочек хлеба, где было побольше соли, и впихнул его в рот жеребенку. Жеребёнок нехотя взял его, помял губами и проглотил. Макар подал ему ещё такой же кусочек; жеребёнок сжевал охотнее и, увидев, что у мужика есть ещё хлеб, сам уже потянулся за ним.

— Вот так-то! — проговорил Макар и стал гладить жеребёнка по морде. — Ешь, ешь, дурашка! Привыкай, да будь смирен.

И, дождавшись, когда жеребёнок съел хлеб, он тихонько повернул его и повёл во двор. Жеребёнок заартачился и не захотел было идти на чужой двор. Макар, остановившись, стал гладить его по морде и шее.

— Ну чего ты, дурашка? Не бойсь! Тебе тут хорошо будет!.. Молодуха, принеси-ка ему приполок невеечки![27]

Жеребёнок после ласки оказался послушливее и, не упираясь, вошёл во двор. Макар завёл его в задний хлев, снял обротку и проговорил:

— Ну, вот тебе и место, гуляй здесь!

Жеребёнок почувствовал, что с него сняли обротку, сразу рванулся в сторону, взлягнул, причём чуть не попал Макару пятками в грудь, и, забившись в угол, остановился там, дрожа всем телом.

— Ишь как тебя приучили… Ну постой, здесь тебе того не будет!

И Макар засыпал в кормушку принесённый молодухой невеяный овёс и вышел из хлева.

IV

Макар всегда и со всей скотиной обходился ласково, старался не бить, не кричать на неё и семейным не позволял этого делать. Так же стал он обращаться и с Дичком. Мало того, он на первых порах сам стал ухаживать за ним: сам носил корм, сам поил, сам таскал подстилку. Допускал он и дочь с невесткой это делать иногда, но сам всё-таки присматривал: достаточно ли они корма или пойла ему дали, так ли положили. На первых порах Дичок не подпускал к себе никого. Только кто покажется в хлеве, он бросается в угол, настораживается, поднимет уши и стоит, смотрит. Едва кто делал к нему шаг, он, прижимая уши, начинал охмыляться и семенил задними ногами. Старуха, когда носила пойло овцам, всегда опасливо озиралась, не бросился бы он на неё, не ударил бы как. Настороже были всегда и девка с невесткой. И только Макар не обращал на это никакого внимания. Положит корм, подойдёт к нему и, ласково отпрукивая, ухитрится как-нибудь схватить за шею или за холку и начнёт гладить его, почёсывать, называть нежными именами. Мало-помалу жеребёнок стал привыкать к нему, встречать более дружелюбно и не отскакивал уже от кормушки, когда кто-нибудь появлялся в хлеве.

Мало-помалу Дичок стал позволять дотрагиваться до себя не только Макару, но и старухе, снохе, а особенно девке. Девке потому, что она всех больше ухаживала за ним и обходилась ласково и, кроме того, часто выносила горбушку или кусочек хлеба.

К весне Дичок поднялся, вырос и сделался ещё круглее корпусом. В первую бороньбу[28] Макар пожалел его запрягать в борону. Но в яровой сев, когда работа бывает легче и когда лошади несколько поправляются на вырастающей к этому времени зелёной траве, он решился попробовать его. В один полдень он послал Федорку в стадо привести его. Девка живо прикатила с ним, и Макар, благославясь, исподволь стал надевать на него хомут. Дичок было фыркнул, насторожил уши и поднял голову, но Макар с девкой, одерживая его, надели-таки хомут, стали засупонивать и вхлёстывать гужи.[29] Сделав это, Макар под уздцы повёл Дичка на полосу, зорко следя, как бы он не рванулся назад и не наскочил бы на борону.

Дичок шёл на полосу неохотно; остановился было, когда опрокинули на пашне борону зубьями вниз и ему стало тяжело её тащить; но его опять погладили, почесали, и он легко двинулся с места..

Два раза взад и вперёд Макар сам провёл Дичка по полосе за девкой, которая ехала впереди на старой лошади. Потом связал вдвое повод и надел его дочери на руку, сам же отошёл в сторону. Жеребёнок пошёл как «милое дитятко».

— Заходит-то, заходит как на повороте, словно старая лошадь! — говорила Федорка, и лицо её светилось счастливой улыбкой.

— Обыркается,[30] бог даст, и пойдёт! — сказал Макар и не пошёл уж больше за жеребёнком, а остался на конце полосы.

V

Следующею зимою, когда выпало достаточно снега и санная дорога установилась совсем, Макар попробовал Дичка в упряжке, для этого он запряг старую лошадь в дровни[31] и пустил вперёд, а Дичка, запряжённого в другие сани, на аркане[32] пустил позади. На передней лошади поехала невестка; на Дичке он сам с Федоркой.

Когда тронули от двора, то Дичок рванулся с места сразу и полез было на передние дровни. Но молодуха ударила по лошади. Тогда Дичок бросился в одну сторону, потом в другую, но, натягиваемый арканом и управляемый вожжами, он поневоле вышел на дорогу и плавно побежал вперёд.

— Ну вот, так-то беги, не сворачивай! — говорил Макар.

— Как он ловко ногами-то вывёртывает! — восхищалась Федорка.



— Побежка развязная, нечего говорить! — присматриваясь к бегу Дичка, молвил Макар.

Выехали за деревню, доехали до перекрёстка и повернули на другой путь. Макар крикнул, чтобы молодуха пошибче ехала.

Та разогнала лошадь, Дичок тоже прибавил ходу, аркан остался без натяжки.

— Кати, Дичок! Не выдавай! Не давай старому спуску! — весёлым голосом поощрял жеребёнка Макар.

— Что за бег, батюшки мои! — восхищалась, жмуря глаза, разрумянившаяся на холодке Федорка.

— Стой! — крикнул Макар молодухе.

Молодуха сдержала свою лошадь. Макар выскочил из саней, отвязал аркан от передних дровней, завязал его на оглоблю и велел молодухе съехать с дороги.

Молодуха тронула свою лошадь в сторону, Дичок двинулся было за нею, но Макар натянул вожжи, и жеребёнок остановился. Потом, когда дорога очистилась, Макар опустил вожжи и крикнул:

— Но-о!

Дичок дружно тронулся с места и пошёл вперёд мелким шагом, высоко подняв голову.

Макар снова крикнул:

— Пошёл, дурашка!

Дичок согнул голову, рванул ею вперёд и перешёл на рысь. Дальше — больше, рысь всё делалась крупнее и крупнее. Дичок начал было скакать, но Макар сдержал его, слез опять с саней, ввёл ему в рот удила и опять тронул.

На дороге показался встречник. Федорка указала на него отцу; Макар ничего не сказал, а только перебрал в руках вожжи и слегка ударил ими Дичка.

Дичок пошёл вовсю. Не доезжая сажени две до встречника, Макар натянул правую вожжу, и Дичок покорно свернул с дороги, объехал путника, быстро вылез снова на дорогу и пустился было опять во всю рысь, но Макар сдержал его.

— Ну будет, будет! Показал прыть, и ладно. Ступай шагом, домой пора!

— Молодец, сердце радуется! — говорила Федорка.

— Дал бы бог здоровья — славный конёк выйдет! — молвил Макар.

VI

После этого Дичка уже все крепко полюбили в семье Макара. Сам же Макар и Федорка просто души в нём не чаяли. Они заботились о нём больше всех, ласкали его: за работой ли, в езде ли, при даче корма на дворе — всегда у них находилось для него нежное слово. И всё это для Дичка не пропало даром. Он рос, толстел, был всегда весёлый и здоровый и совсем забыл свою прежнюю привычку охмыляться или пугаться. Он подпускал к себе и молодуху и старуху, его свободно ловили в стаде, а к Федорке даже на голос шёл. Придёт она в полдни или ловить его в стадо и только кликнет: «Дичок!» — и Дичок бежит, аж земля дрожит. У Федорки всегда находилась на его долю корочка хлебца в кармане; когда же этого не было, то Федорке долго приходилось отбояриваться от него. Ходит он за ней по пятам, мешает доить коров.



Воза возить Дичка пустили на пятое лето, прежде запрягли в навозницу и давали возить только по упряжке, а на другую пускали гулять, потом в покос запрягали кое-когда за травой, совсем же его пустили наравне со старыми лошадьми только в сноповозку.

И в возах хорошо пошёл Дичок: не мнётся, не артачится. Случалось, накладали и тяжёлые воза, — ему было всё равно.

Однажды уж возили яровые снопы. Макар с возом на Дичке догнал Якова, бывшего хозяина Дичка; тот тащился тоже со снопами на тощей клячонке и вёз не больше как снопов сто двадцать. Поздоровались, разговорились.

— Втягивается жеребёнок в работу-то? — спросил Яков.

— Ещё как втягивается-то! Надо бы лучше, да нельзя! — ответил Макар.

— А характером как?

— Смирен, хоть разбери, а умница — и сказать не знаю какой. Молодухины ребятишки почти между ног у него бегают, и он хоть бы что!

Яков тряхнул головой.

— Вот поди ж ты! Что значит ко двору-то придёт, и характер изменит!.. А у меня-то что выделывали!.. Мать-то его вон на какого одра[33] променял, хоть сам на подмогу впрягайся, а ничего поделать не мог!

Макар хотел сказать ему, что и прежде говорил: что это не оттого у них этот покон не задался, а от обращения их, но в это время лошадь Якова остановилась. Дичок тоже было встал, но только на одну минуту. Он поднял голову, тряхнул ею, влёг на хомут, осадил несколько свой воз, потом исподволь свернул в сторону, обошёл воз Якова и пошёл впереди. Макав побежал за ним.

VII

И такого сокола у них украли! Макар этому было и верить не хотел. Он думал, что это снится ему, встряхивал головой, полагая, не спросонья ли это, но то был не сон… Когда Макар в этом вполне убедился, то сердце его облилось кровью.

— Злодеи! Аспиды! — ругался он на конокрадов. — Как у них руки-то не отсохли, когда они обротывали лошадей-то! Как они не напоролись на что-нибудь, когда на двор-то лезли! Что они со мной только поделали-то?

И сердце огорчённого Макара кипело такой злобой, какой, может быть, он не испытывал отроду. Он стискивал зубы, сжимал кулаки и желал разорителям разных напастей и бед.

С нетерпением ожидал Макар, когда вернутся посланные в погоню. Что-то скажут? Не нападут ли на след, не догонят ли похитителей?

Пришло время обеда. Посланных не было ни видно, ни слышно. В семье Макара сели за стол; но за еду никто не принимался. Все сидели, опустя головы. Старуха охала и кашляла, молодуха насупилась, как будто ей и на белый свет было глядеть не мило, а у Федорки так всё лицо опухло от слёз.

— И что это за отчаянный народ есть, господи боже! — заговорила вдруг старуха. — Идут в чужую хоромину, берут чужую животинину, как будто это так и надо!

— И смелые какие, разбойники, — поддакнула ей молодуха, — словно о двух головах: ну, хозяевам попадутся, что ж, жизнью, что ли, ихней подорожат… Что попадётся под руку, тем и ахнут!..

— Неужели этот народ крещёный? — молвила Федорка, и на глазах её снова выступили слёзы.

У Макара сердце обошлось, и рассудок прояснился маленько. На всё это он только проговорил с тяжёлым вздохом:

— Нужда да зависть до всего доведут!

Нужно было садить овин[34] к завтрашнему дню, но никто не помнил об этом, никому дело на ум не шло.

К вечеру стали возвращаться посланные в погоню. Приехали с одной дороги, с другой и третьей. Везде видели следы и далеко по ним гнались, но никого не догнали. Спрашивали встречного и поперечного, не попадались ли им неизвестные люди с лошадьми, но на это никто ничего и сказать не мог.

При таких известиях в соседних избах раздался вой. Заплакали было у Макара старуха с Федоркой, но Макар их остановил:

— Будет вам! Слезами горю не поможешь!.. Видно, божье попущение на нас вышло!..

Приехал урядник,[35] описал всё подробно, что у кого украдено, где и как пробрались воры, какие взломы сделали, составил протокол и уехал.

Наступила ночь.

VIII

Плохо спалось в эту ночь соседям Макара. Не спалось и ему с семьёй… Тысячи горьких дум копошились в головах их и гнали от них сон… Как теперь быть? Чем заместить ущерб?. Убытки большие — не на рубль, не на два; где на это место взять в крестьянстве, когда у многих всю жизнь при тяжёлом, почти непрерывном труде свободной копейки не загонишь? И горем томительным, тяжким горем сжимались сердца несчастных и не давали им успокоиться.

Но сон всё-таки взял своё. Понемногу расслаблял он то одного, то другого; понемногу навевал дремоту на глаза их. Наконец он совсем овладел измученными горем людьми и приковал их к постелям.

Пропели петухи, вторые и третьи. Время стало подвигаться к рассвету. Сон семейных Макара стал уже не так крепок… То кто-нибудь поворотится, кто вздохнёт, кто пробурчит что-нибудь спросонья.

Слабо забрезжилась заря. В деревне многие уже стали молотить, и дружные удары цепов доносились от овинов. Вдруг на улице послышался конский топот и промелькнула какая-то тень. Ещё минута, и у избы Макара послышалось звонкое, переливчатое ржание…

Макар первый услыхал это ржание. Он подумал, что ему это послышалось во сне, и, вскочив, долго сидел на постели с сильно бьющимся сердцем и, позёвывая, протирал глаза. Только было ум его стал проясняться и он начал было кое-что соображать, как знакомое ржание послышалось снова.

— Дичок! — вскрикнул Макар и, забыв свою старость, опрометью бросился из избы.

Семейные его, пробуждённые этим возгласом, вскочили с постелей и не знали, что делать… Наконец старуха прежде всех опамятовалась: торопливо отыскала спички, вычиркнула огонь и зажгла лампу.

— Куда это побежал батюшка? — спросила молодуха и, подскочив к окну, стала глядеть в него.

В предрассветном сумраке было видно, как у двора стоял Макар, повиснув на шее Дичка, и, гладя его по спине, лепетал что-то.

— Дичок прибежал! — воскликнула она и опрометью выбежала из избы; вслед за нею бросились и старуха с Федоркой.

Дичок стоял, опустя голову, порывисто дышал, пофыркивал ноздрями и поводил кругом глазами. Он был весь мокрый и с осунувшимися боками; на шее его была завязана в глухую петлю верёвка, конец которой, видимо оборванный, болтался ниже груди и чуть не доставал до колен.

— Откуда ты, милый, голубчик?! — захлебываясь от счастья, воскликнула Федорка. — Как тебя это только бог принёс-то?

— Да уж не во сне ли это? — усомнилась старуха.

— И то, не во сне ли? — согласилась с нею невестка.

— Чего во сне, наяву! — молвил Макар. — Вишь, где-нибудь привязан был, да оторвался… Золото ты моё!

И Макар ещё крепче стиснул руками шею Дичка; бабы же не знали, что им делать от радости.


Примечания

1

Яровые — сельскохозяйственные культуры, высеваемые весною и созревающие летом или осенью того же года. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

2

Верста — старинная единица измерения расстояния, равная 1066,8 метра. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

3

Межник, межа — незасеянная полоса, черта меж двух полей, пашен.

(обратно)

4

Овин — хозяйственнаяпостройка, в которой сушили снопы перед молотьбой. Овин обычно состоял из ямы, где располагалась печь без трубы, а также из верхнего яруса, куда складывали снопы. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

5

Сноп — связка; стебли, солома, прутья, связанные толстым пуком. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

6

Жито — всякий хлеб в зерне. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

7

Досадаздесь: чувство раздражения. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

8

Молотьба — отделение семян и плодов от колосьев, початков или метёлок, стручков. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

9

Жнитво (жнивьё) — уборка хлебов, жатва. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

10

Вразбродздесь: недружно, по одиночке. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

11

Сбруя (конская упряжь) — всё, что служит для запряжки или для седлания лошади. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

12

Гумно (ток) — расчищенный, часто огороженный, утоптанный участок земли, на котором в крестьянских хозяйствах складывали скирды необмолоченного жита, проводили его обмолот, а также веяние зерна. На гумне иногда устраивали навесы, размещали овин. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

13

Запалённая — загнанная, измученная. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

14

Бодяга — водяное растение, которым излечивают кровоподтёки, ссадины.

(обратно)

15

Анафемский покон — проклятая порода.

(обратно)

16

Обротанный; оброть — пеньковая конская узда без удил, с одним поводом для привязи.

(обратно)

17

Замычка — обычай, привычка.

(обратно)

18

Охмыляться - здесь: зубоскалить. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

19

Бобы разводить — (прост.) заниматься пустыми разговорами. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

20

Ономнясь — недавно, несколько дней тому назад.

(обратно)

21

Грызла — железные удила у узды, местное название. (Примеч. автора.)

(обратно)

22

Индо (инда) - здесь: так что, так что даже. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

23

Десятирублевая ассигнация печаталась на бумаге розового цвета, за что и получила в народе название «красненькая». (прим. от OMu4'а)

(обратно)

24

Обротать - надеть недоуздок - уздечку без удил, предназначается для вывода лошадей из денника и загона, а также для держания животного на привязи. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

25

Из полы в полу — (прост.) из рук в руки. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

26

Раскутаешь - здесь: распробуешь. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

27

Приполок невеечки; приполок — количество чего-либо, забранное в полу одежды; невеечка — невеяный овёс.

(обратно)

28

Бороньба - разрыхлять бороной. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

29

Засупонивать и вхлёстывать гужи — затягивать кожаную петлю, которая соединяет хомут с оглоблями и дугой. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

30

Обыркаться - здесь: привыкнуть к какому делу, житью. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

31

Дровни - крестьянские сани без кузова для перевозки дров, сена и других грузов, иногда людей. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

32

Аркан - толстая длинная верёвка с петлёй. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

33

На одра; одёр — старая, изнурённая рабочая лошадь.

(обратно)

34

Садить овин — наполнять овин снопами для сушки.

(обратно)

35

Урядник (полицейский урядник) — низший чин уездной полиции в России XIX века. (прим. от OMu4'а)

(обратно)

Оглавление

  • К читателям
  • Антошка и журавли
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • Дичок
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  • *** Примечания ***