Флаги над городом [Леонид Михайлович Жариков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Леонид Жариков Флаги над городом
Л. ЖАРИКОВ
1
Смело мы в бой пойдём За власть Советов, И, как один, умрём В борьбе за это.
После революции началась новая жизнь. Прогнали мы буржуев, и настала свобода! Не было у нас больше царя, отменили бога. Кажется, и воздух в посёлке стал чище, солнце в небе сверкало веселей, и всюду, куда ни погляди, полыхали на ветру красные флаги революции. Просто не верилось, что совсем недавно по городу разъезжали в богатых колясках баре, ходили по улицам усатые городовые с саблями. Владельцем завода был англичанин Юз, а рабочие трудились в огне, как в аду. Даже Васька работал на коксовых печах и чуть не умер там. А ему было всего только одиннадцать лет — чуть-чуть побольше, чем мне. Теперь каторга кончилась: в городе не было ни одного буржуя, ни одного полицейского; и нигде не слышно ненавистных слов: «господин», «ваше благородие», «барин». По улицам ходили вооружённые рабочие и называли друг друга по-новому: товарищ. «Товарищ!» Какое красивое слово! Сколько теплоты и счастья в этом слове! Раньше его произносили шёпотом, чтобы, не дай бог, не услышал городовой, а то живо закуют в кандалы: «Против царя идёшь». Теперь это слово стало свободным, как птица, выпущенная на волю. Я полюбил его и повторял двести раз на день. Даже ночью, укрывшись с головой старым пиджаком и чувствуя спиной тёплую спину Васьки, я твердил про себя тихонько: «Товарищ, товарищи…» Днём я бродил по городу и заговаривал с прохожими, чтобы лишний раз произнести слово «товарищ». Рабочий с винтовкой на плече обернётся и спросит: «Тебе чего, мальчик?» Ответишь что-нибудь: рукав измазан в глине, или: смотри, мол, винтовку не потеряй. Он улыбнётся, скажет «спасибо», а ты идёшь дальше, отыскивая, к кому бы ещё обратиться. На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подходил к ней и, стараясь быть строгим, спрашивал: — Товарищ бабушка, почём семечки? Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Улыбаясь, она протягивала мне горсть семечек: — Возьми, сыночек. Лузгай, сиротка. Однажды я встретил Алёшу-пупка — нищего мальчика из посёлка «Шанхай». Было уже начало зимы, а он шёл без шапки, втянув нестриженую голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алёшу и спросил: — Почему ты без шапки, товарищ? — Нема, — тихо ответил Алёша, — порвалась шапка. — Возьми мою, — предложил я, снимая с себя выцветший, драный картуз без козырька. Алёша отказался взять у меня картуз и ответил: — Обойдусь. Спасибо, товарищ. И мы улыбнулись друг другу, согретые теплом этого слова. Расставшись с Алёшей, я поспешил в город. Там было столько интересного, что не хватало дня, чтобы успеть всё увидеть. Давно нужно было поглядеть, как дядя Митя — наш председатель Совета рабочих и солдатских депутатов — заседает в Совете. Хотелось заглянуть и в банк. Васькин отец Анисим Иванович стал теперь «уполномоченным финансов». Он уже не ползал на своей маленькой тележке, а ездил на линейке, запряжённой буланой лошадкой. Через плечо на тонком ремешке он носил наган, чтобы охранять народные деньги. Я представлял себе, как Анисим Иванович сидит у дверей банка, набитого до потолка деньгами, и держит в одной руке наган, а в другой палку — попробуй-ка сунься за денежками!.. Каждый день появлялось что-нибудь новое. То в бывшем благородном собрании открыли рабочий клуб. То на пожарную площадь парни и девчата сносили иконы, складывали их в кучу и поджигали. Пламя весело плясало. (Мы с Васькой тоже сняли и забросили в костёр свои медные крестики.) То в бывшей судебной палате «именем революции» судили колбасника Цыбулю. На главной улице срывали старые эмалированные таблички: «Николаевский проспект» — и прибивали новые деревянные: «Улица имени рабочего Егора Устинова». Вывески были плохо оструганы, и от них пахло кровельной краской. Зато улица называлась именем моего отца. Мой отец погиб за революцию. Белые казаки сожгли его живьём в коксовой печи. Ребята говорили, что отцу поставят в городе памятник. Нужно было сбегать и на завод. Управляющим рабочие выбрали Абдулкиного отца — дядю Гусейна. Посмотреть бы хоть в щёлочку, как дядя Гусейн управляет заместо Юза! Говорят, отобрали имение у генерала Шатохина и землю роздали крестьянам. Ещё интереснее было то, что женщины после революции поравнялись с мужчинами. Не все, правда: Васькина мать, тётя Матрёна, как и раньше, была выше Анисима Ивановича, а мать рыжего Илюхи совсем коротышка, но другие поравнялись — я это сразу заметил. Много было дел, много в городе новостей, и разве можно пропустить хоть одну?
2
По дороге в центр города мне встретилась большая колонна рабочих. Вместо винтовок они зачем-то несли лопаты, пилы, кирки. Шагая в ногу, они дружно пели:По дороге в центр города мне встретилась большая колонна рабочих.
Впереди плыл красный флаг. Он весело похлопывал о древко, будто хотел взлететь в голубое небо. Я смотрел, как рабочие свернули в боковую улицу, ведущую к заводу. Вот скрылась за домами последняя шеренга, и только доносились слова песни:
Из разговоров людей я узнал, что это был Первый Коммунистический трудовой отряд. Оказывается, вышел новый закон: «Кто не работает, тот не ест». Мне стало совестно: ведь я вчера и сегодня ел хлеб и даже тюрю, и узвар пил, а сам не работал. Как стыдно, когда есть — ешь, а не работаешь! «Теперь не буду ничего есть, — решил я. — Ни за что не буду». В городе, в бывшей лавке Цыбули, открыли потребительскую кооперацию. Возле неё стояла длинная очередь за хлебом. Где-то здесь должен быть Васька, мой друг и защитник, верховод всех заводских ребят. Женщины, закутавшись в платки, сидели на скамеечках, принесённых из дому, лузгали подсолнухи и рассказывали о том, как сегодня ночью у богатея Цыбули в земле под сараем нашли сто мешков муки и сколько-то много пудов конфет. Совет депутатов приказал раздать рабочим, кроме хлеба, ещё по фунту муки. Узнал я из разговоров в очереди и о том, что за станцией Караванной идёт бой Красной гвардии с белогвардейским генералом Калединым и что туда уехал сам председатель Совета товарищ Арсентьев, или попросту — дядя Митя. Ваську я нашёл в середине очереди. Здесь же были одноногий гречонок Уча, Илюха и сын конторщика Витька-доктор. Хлеб ещё не привозили, стоять в очереди нужно было долго. Мы решили пойти в Совет и узнать, верно ли, что скоро откроется школа для детей рабочих. Мы оставили в очереди Илюху, передали ему свои хлебные карточки, а сами пошли в Совет. По главной улице разъезжали конные красногвардейцы. Они были одеты кто в чём: кто в пиджаке, кто в пальто, кто в шинели. Сбоку на поясах висели разные шашки: у одних — загнутые на концах, точно колесо, у других — совсем прямые, у третьих — самодельные, без чехлов. Зато за спинами покачивались карабины, кони весело гарцевали — приятно было смотреть на красногвардейцев. На длинном заборе поповского дома мы увидели лозунг, написанный красной краской: «Октябрьская революция рабочих и крестьян началась под общим знаменем раскрепощения…» Мы шли вдоль забора и читали пятисаженную надпись. Прочитав одну строчку, мы вернулись и принялись за другую: «Раскрепощаются крестьяне… солдаты и матросы. Раскрепощаются рабочие… Всё живое и жизнеспособное раскрепощается от ненавистных оков». Уча стукнул костылём в то место, где стояло слово «оков», и спросил: — А что такое оковы? — Кандалы, — объяснил Васька. — Помнишь, как Абдулкин отец, дядя Гусейн, из тюрьмы в цепях вышел? Уча нахмурил угольные брови, поднял камень и запустил им в дом колбасника Цыбули. Камень, не долетев, упал в снег, около забора. В Совете рабочих и солдатских депутатов, в просторном зале, толпилось много народу — женщины с грудными детьми, рабочие, барышни в красных косынках. Всюду стоял гомон, треск каких-то машинок. На столах, поставленных в беспорядке, виднелись таблички: «Продкомиссар», «Отдел по борьбе с контрреволюцией», «Народное просвещение». За самым дальним столом, в углу, где стояло пробитое пулями красное знамя с надписью: «Это будет последний и решительный бой!», мы увидели Васькиного отца Анисима Ивановича. Перед ним красовалась табличка: «Уполномоченный финансов». Положив тяжёлые руки на стол, Анисим Иванович спорил с дядей Гусейном — управляющим заводом. — Давай три миллиона, ничего я знать не хочу, — требовал Абдулкин отец. — Нема же денег, — отвечал Анисим Иванович. — Не веришь, вот тебе ключ — проверь. — Не хочу я проверять! Я должен пустить завод, а жалованье рабочим нечем платить. — Ну, а я что могу поделать? Все мы сейчас работаем бесплатно: и я и ты. — О себе не говорю, чёрт меня не возьмёт, а рабочим нужно платить, понимаешь? — Понимаю, а ты пойми, что денег в банке нема — буржуи увезли с собой все деньги. Анисим Иванович повернулся к соседнему столу с табличкой: «Реквизиционный отдел», за которым сидел матрос: — Слушай, товарищ Черновол, нельзя ли потрясти богатеев насчёт денег?
Матрос, тихо разговаривавший о чём-то с группой вооружённых рабочих, ответил: — Трясём, товарищ Руднев. Клянутся всеми святыми, душу отдают, а деньги прячут. Но ты, товарищ управляющий, не горюй, для рабочих денег найдём. Когда дядя Гусейн ушёл, мы протиснулись к Анисиму Ивановичу. — А вам чего, шпингалеты? — спросил он с доброй улыбкой. — Дядя Анисим, верно, что у нас школа будет? — спросил Уча. — Это не по моей части, хлопцы. Во-он туда идите, третий стол от двери. Уча поскакал на костыле туда, где виднелась табличка: «Народное просвещение», и тотчас вернулся, громко крича: — Будет! Сказали: будет! Шумной ватагой мы высыпали на улицу и у входа столкнулись с Абдулкой, который откуда-то прибежал. — Ребята, айда в завод! — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Там народу тьма собралась, музыка играет. Мы прислушались. В самом деле, где-то далеко гремели литавры, доносился рык басовой трубы.
3
Чтобы не обходить далеко, мы перелезли через забор. Завод теперь наш — кого бояться? Абдулка сказал, что люди собрались около доменных печей. Туда мы и устремились. Первым на нашем пути стоял прокатный цех — огромное безлюдное здание. Сквозь прорехи в крыше на железный пол падали холодные косые снопы солнечного света. Так просторно вокруг, так весело на душе! Захочу вот — и стану работать в каком угодно цехе: теперь наш завод! За прокаткой стояли на путях мёртвые заводские паровозики «кукушки», сплошь занесённые снегом. Мы обогнули высокую, пробитую снарядом кирпичную трубу кузнечного цеха и вдали, у подножия доменных печей, увидели большое скопление народа. Пестрели красные косынки женщин, одетых в телогрейки. Обгоняя друг друга, мы подбежали и протиснулись в самую гущу толпы, поближе к железной бочке — трибуне. Выступал бывший помощник моего отца по заводу, молотобоец Федя. После гибели отца Федя жалел меня — часто заходил к Анисиму Ивановичу, где жил я теперь, и приносил мне то ломоть кукурузного хлеба, то кулёчек с сахарином. — Товарищи! — восклицал Федя, оглядывая собравшихся. — Республика Советов находится в смертельной опасности. У нас нет денег, нет хлеба, нет топлива. Заводы и шахты стоят. Нам нужно скорее пустить завод, чтобы делать оружие для защиты добытой кровью свободы. Нам не на кого надеяться, товарищи. Мы должны сейчас же начать работу. Пока у нас нет денег, мы будем работать бесплатно, на пользу революции! Взметнулось «ура». Тучи галок, сидевших на вершинах домен, взлетели и загорланили, кружась над печами. Заиграла музыка. Федя что-то ещё кричал, но уже ничего не было слышно. На трибуну взобрался управляющий заводом дядя Гусейн. Он говорил про какого-то американского буржуя Вильсона, который приказал задушить нас голодом, про разруху и про то, что буржуи не простят нам того, что мы отняли у них власть, и пойдут на нас войной. А поэтому мы должны делать снаряды и пушки, патроны и винтовки. Когда дядя Гусейн закончил свою речь, заколыхались знамёна, полетели в воздух шапки, грянула музыка, и молодые рабочие запели:Я видел, как Васька, сняв шапку, пел. Я тоже стал подтягивать, и мне казалось, что тысячеголосое, могучее пение вырывается из одной моей груди.
После митинга рабочие разделились на отряды и с весёлыми шутками разошлись по цехам. В пустынном, заброшенном заводе слышались голоса, здесь и там стучали молотки, раздавался лязг железа. Одни очищали от снега заводские пути, другие растаскивали баррикады, сложенные из опрокинутых вагонеток, грузили в вагоны рассыпанный уголь. Потом, радуя слух, донёсся откуда-то свисток паровоза, и по шатким рельсам из-за доменных печей приползла чумазая маленькая «кукушка». На трубе развевался красный лоскут, а спереди и по бокам, на буферах и подножках, стояли рабочие и радостно размахивали руками, шапками. Их встретили дружным «ура». — Первая ласточка, товарищи! — закричал один из рабочих, спрыгивая на ходу с паровозика. — Ласточка революции! — И он мелом написал на боку паровозика эти слова. «Кукушку» обступили, ласково ощупывали, грелись о её тёплые бока. Я тоже погрел руки, а Уча даже взобрался на буфер и сидел там, побалтывая ногой и весело размахивая деревянным костылём. Управляющий заводом дядя Гусейн пожал машинистам руки и сказал: — Придёт время, товарищи, когда у нас будет много больших паровозов. А эту «ласточку» мы сбережём как память о первых днях Советской власти, память о нашем свободном, коммунистическом труде. «Кукушка», казалось, тоже слушала дядю Гусейна, тихонько сопя и распуская по сторонам белые усы из пара. Потом она подцепила вагон с углём и, отдуваясь, повезла его в кузнечный цех. Скоро она снова вернулась, притащив паровозный кран с длинным изогнутым носом. Он стал грузить на платформы железный лом. Вдруг невдалеке раздался взрыв, за ним другой. Земля вздрогнула так, что я чуть не упал. — Козлы рвут! — услышал я чей-то радостный возглас. — В доменной козлы подрывают! Напрасно я испугался. «Рвать козлы» — это значит очищать внутренность печи от застывшего чугуна. Теперь ожидай, что скоро пустят доменную печь, а потом — мартеновские, а за ними — прокатные станы! Невозможно было удержаться, чтобы не работать. Вместе со взрослыми мы принялись за дело — собирали разбросанный инструмент, очищали от снега дороги. Я даже снял старую телогрейку, чтобы легче было. Никакая игра не казалась мне такой увлекательной, как эта работа. Особенно радостно было оттого, что я работаю бесплатно, на пользу революции. Если бы мне давали тысячу рублей, я и то не взял бы. Бесплатно работаю, на революцию! Сам товарищ Ленин пожал бы мне руку. — Молодцы, ребята! — подхваливали нас взрослые. — Старайтесь, это всё для вас делается: вам доведётся в коммунизме жить! — Мы и так не отстаём, — ответил за всех Васька. — Шибче, ребята, лучше старайтесь! — Правильно, Вася, подгоняй хлопцев. Один из рабочих увидел вдали, над трубой кузнечно-костыльного цеха, чёрный дым, и зазвучали отовсюду оживлённые возгласы: — Дым, дым!.. Галки, горланя от радости, закружили над дымом — погреться слетелись. До чего хорошая жизнь началась: даже птицы повеселели! В самый разгар работы Уча, рывшийся в снегу, закричал нам: — Сюда, скорее сюда! Из-под железного хлама он вытащил ржавые, покрытые инеем кандалы — страшную, похожую на живую змею, цепь с двумя «браслетами» на концах. — Оковы, — мрачно проговорил Васька, шевеля звенья цепи. Ребята, притихшие, молча разглядывали цепь. Я тоже робко притронулся к холодной стальной змее. Васька выпустил кандалы, и они скользнули из рук, звякнули и свернулись клубком. — Это в них Джон Юз рабочих заковывал, — сказал Абдулка. — Конечно, — подтвердил Васька. — Хорошо бы заковать буржуя! — угрожающе выговорил Абдулка. — Давайте Сеньку-колбасника закуём, — предложил я. — А что? Верно! — сказал Уча. — Поймаем и закуём! Васька молчал, не то обдумывая, как лучше заковать колбасника, не то колеблясь — стоит ли пачкать руки. — Сеньку неинтересно, — сказал он. — Юза бы заковать! Заковать Юза, конечно, было бы хорошо, но Юз сбежал, а Сенька под рукой. Выманить бы его сейчас из дому, затащить в сарай и заковать — пусть бы орал. Вот почему я, когда Васька, размахнувшись, закинул кандалы в снег, пошёл туда, где они упали, поднял и опустил их за подкладку телогрейки через дыру в кармане. Неловко было ходить — кандалы перевешивали на один бок и противно звякали, но я не захотел расстаться с находкой, затаив злую думу против ненавистного колбасника. Ведь я не забыл и никогда в жизни не смог бы забыть того, как сын лавочника Сенька Цыбуля, издеваясь, катался на мне верхом. Помню, Васька тогда болел тифом, и доктор сказал, что если он не съест кусок мяса, то умрёт. Я помчался к Сеньке. Разве можно забыть то, как Сенька стоял тогда у дверей лавки, сосал конфеты и говорил мне: «Ладно, дам, только не за деньги. Буду кататься на тебе верхом». Разве можно забыть, как он ездил, ездил на мне, а потом убежал. Тяжело было даже вспоминать про этот случай, и я давно собирался отомстить колбаснику… Весело было в заводе, хорошо работать под музыку, но кто-то из ребят вспомнил об очереди за хлебом. Нужно было спешить, а то Илюха, чего доброго, съест наш хлеб. Ведь давали нам по четверти фунта на душу. Положи в рот — и нет пайка. Мы с сожалением покинули завод и вернулись в город. Там уже выдавали хлеб и очередь наша приближалась. Скоро мы получили полфунта хлеба и фунт муки в шапку. Я вспомнил о новом законе: «Кто не работает, тот не ест», а сам подумал, что теперь этот закон не про меня. Я ведь работал! Ох и вкусный хлеб, когда наработаешься!
4
Не прошло и двух дней, как нам объявили, чтобы мы собирались в школу. Это была самая радостная новость. Школа! Сколько мы мечтали о ней, сколько раз проходили мимо гимназии, с завистью поглядывали на окна, за которыми учились буржуйские сынки! Сколько раз бородатый сторож, заметив нас, припавших к окнам, гонялся за нами с метлой! Если он уходил куда-нибудь, мы целый урок стояли под окнами. Однажды мы видели, как отвечал урок Сенька-колбасник. В классе, развалясь, сидел красноносый поп отец Иоанн, перед ним, понуро опустив голову, стоял Сенька. Не то он не знал урока, не то был тупой (недаром три года сидел в одном классе). Поп злился и кричал на него: «Тебе говорят, болван, бог един в трёх лицах: бог-отец, бог-сын и бог — дух святой!» Колбасник моргал глазами и молчал. Поп Иоанн под конец сказал ему: «Тупа главы твоей вершина, нужна дубина в три аршина» — и велел идти на место. Мы с Васькой смеялись, а Сенька показывал нам сквозь окно грязный кулак. Когда раздался звонок, целая орава гимназистов под командой колбасника выбежала со двора и со свистом, гиком осыпала нас грудой камней. «Бей сапожников!» — кричали они. Мы защищались как могли, но нас было двое, а гимназистов — человек сто. Огорчённые, мы ушли домой. Не то обидно, что нас избили гимназисты, а то, что нам нельзя учиться. Меня отец кое-как научил читать и писать, но Васька не знал ни одной буквы. А как он хотел учиться! И вот пришло счастье. Собираясь в школу, я надел свою драную телогрейку, хотел было выбросить кандалы, но раздумал — вдруг Сенька встретится! Тётя Матрёна дала нам по куску хлеба с солью, по луковице, и мы отправились. Над бывшей гимназией, как пламя, колыхалось красное полотнище. Ребят собралось человек сорок. У многих висели через плечо холщовые сумки, но в них не было ни книг, ни тетрадей, ни карандашей. В длинных светлых коридорах гимназии было холодно. Окна почти все выбиты, парты изрезаны ножами. «Наверно, это Сенька-колбасник сделал со зла», — подумал я. Весёлый шум, беготня наполнили гулкие классы. Всех нас собрали в большой комнате. Там в ряд стояли поломанные парты. Расселись кто где. Мы с Васькой облюбовали самую высокую парту в отдалённом углу. Взволнованные необычайным событием в нашей жизни, мы бегали, возились, и некогда было подумать, кто же у нас будет учителем. Поэтому мы удивились и не сразу поняли, что происходит, когда в класс вошёл механик Сиротка. Через плечо у него висел наган (Сиротка работал в отделе по борьбе с контрреволюцией). — Товарищи ребятишки! — обратился к нам Сиротка, когда шум улёгся и наступила тишина. — Именем революции объявляю первую рабочую школу открытой. Вы, дети горькой нужды, получили право учиться, чтобы стать грамотными и прийти на смену отцам, которые, может быть, сложат головы за рабочее дело. Тогда вы возьмёте наше знамя и пойдёте с ним дальше, к светлому коммунистическому будущему. Ветер свистел в разбитых окнах, дребезжали торчащие в рамах осколки стёкол. Мы сидели тихо и внимательно слушали Сиротку. — Буржуи говорят, что мы, рабочие, не сумеем управлять государством. Докажите этим вампирам, на что вы способны, оправдайте великое звание рабочего класса! Всё теперь принадлежит вам: школы, заводы и ваша судьба. Учитесь больше и лучше. Нам надо победить борющиеся с нами классы и пойти дальше. Таково веление жизни, товарищи ребятишки: на земле началась эпоха мировой революции. Помолчав, Сиротка закончил свою речь словами, удивившими нас: — Жалко, что учителей для вас мы пока не нашли. Некоторые учителя находятся в Красной гвардии, другие частично расстреляны бывшим царским правительством, а ещё есть такие, что убежали с кадетами. Совет рабочих и солдатских депутатов приказал мне временно быть вашим учителем, пока найдём настоящих. Хотя из речи нашего учителя я не понял половины слов, зато слова эти были полны тайной красоты: «веление жизни», «эпоха мировой революции». После речи Сиротки в класс вошёл товарищ Арсентьев — дядя Митя. Он окинул нас внимательным взглядом, что-то сказал Сиротке, и они пошли по рядам, внимательно оглядывая каждого из нас, ощупывая одежду. Около Алёши-пупка дядя Митя задержался особенно долго, даже присел на корточки и потрогал его рваные галоши, подвязанные верёвками. После осмотра дядя Митя вышел в коридор, а затем вернулся, но уже в сопровождении двух красногвардейцев, нагруженных ворохами разнообразной одежды и обуви. Всё стало ясно. Мы заволновались. Сиротка начал вызывать нас по очереди к доске, где дядя Митя разбирал кучу вещей и выдавал кому новый пиджак, кому тёплую шапку, кому тяжёлые солдатские ботинки с обмотками. Ваське досталась зелёная военная гимнастёрка, а мне — новые ватные штаны и чёрная жилетка. Вернувшись на место, я осторожно, чтобы не звенели кандалы, снял свою телогрейку и напялил на себя жилетку. Она была без рукавов, грела плохо, но зато в ней имелось четыре карманчика.Сиротка начал вызывать нас по очереди и выдавал кому новый пиджак, кому тёплую шапку, кому тяжёлые солдатские сапоги с обмотками.
В классе раздался смех, когда Уче дали сапоги. Дядя Митя и Сиротка растерялись: сапог пара, а у гречонка одна нога. Обрадованный, Уча сам нашёл выход и сказал, что он сперва износит левый сапог, а потом на той же ноге будет носить правый. Всем понравилось, что Алёшу-пупка одели с ног до головы. Сиротка снял с него женский сак и выбросил в коридор. Вместо этого на Алёшу надели новое пальто, тёплую шапку-ушанку, дали новые ботинки и огромные синие галифе с красными лампасами. Никого не обделили — каждому что-нибудь досталось. Когда дядя Митя ушёл, Сиротка сказал, что подарки прислал нам Совет рабочих и солдатских депутатов. — Я знаю, — тихонько шепнул мне Васька, — это Ленин прислал нам вещи. Растроганные, мы долго не могли угомониться. Потом начался урок. Тетрадей не было. Откуда-то принесли кипу старых газет «Русское слово» и роздали каждому по газете. Вместо карандашей дали по кусочку древесного угля. Если им провести по газете, получалась ясная линия. Снова поднялся шум: шуршание газет, шёпот. После этих приготовлений учитель опросил всех по очереди, кто грамотный, а кто совсем не знает букв. Васе пришлось пересесть в левую часть класса, где собрались неграмотные. Вместо него ко мне посадили Витьку-доктора. Сердце зашлось от счастья: мы в школе и сейчас начнём учиться. Но вдруг опять открылась дверь, и в класс вошли какие-то люди с винтовками. Они вызвали Сиротку. По громкому разговору за дверью я понял: поймали какого-то буржуя и красногвардейцы пришли спросить у Сиротки, что с ним делать. — Не отрывайте меня по пустякам, — говорил Сиротка. — Не знаете, что делать? Посадить в кутузку до моего прихода. Не успели уйти эти, как явились новые, опять вызвали Сиротку и сказали, что его срочно требуют к телефону. Наш учитель в сердцах хлопнул дверью и не пошёл. Урок начался с того, что Сиротка вывел мелом на доске букву «а» и приказал неграмотным десять раз написать эту букву у себя на газетах. Умеющим писать, — мне, Витьке-доктору и ещё двоим ребятам из посёлка «Шанхай», — он стал громко диктовать с какой-то бумажки. Разгладив свою газету на парте, я старательно выводил: «Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне, все трудящиеся! Рабочая и крестьянская революция окончательно победила в Петрограде…» Руки мои дрожали. Напрягаясь изо всех сил, так что на лбу выступил пот, я аккуратно выводил каждую букву. Сначала писал на полях газеты, а когда не хватило места, начал чертить буквы прямо на газете, где было напечатано отречение царя: «Божию милостию мы, Николай Вторый…» «Дождался, царюга-зверюга», — невольно подумалось мне, и я с удовольствием подчеркнул написанную мною строчку: «Революция окончательно победила». Я хотел ещё яснее обвести эти хорошие слова, но у меня сломался уголёк. Писать было нечем. Я оглянулся: Васька тоже сидел сложа руки; нос у него был испачкан в угле. Оказалось, что у многих ребят кончились угольки, и они сидели, не зная, что делать. Васька сообразил: он попросил разрешения сбегать на улицу и скоро вернулся с пригоршней щепок. Тут же, в классе, их обожгли с одного конца. Неважные получились угольки, но всё-таки… Занятия возобновились. Сиротка ходил по классу и диктовал: — «…Революция окончательно победила в Петрограде, рассеявши и арестовавши последние остатки небольшого числа казаков, обманутых Керенским…» Чтобы Витька-доктор не толкнул меня под локоть, я отодвинулся. Витька уже давно написал и теперь вертелся и заглядывал ко мне в газету. Ему было хорошо — он ещё при царе учился в приходской школе, но мне не хотелось уступать Витьке, я старался написать не хуже его. Повернувшись к нему спиной, чтобы он не заглядывал, я трудился. Но Витька вдруг засмеялся и крикнул учителю: — А Лёнька неправильно пишет! — Как так неправильно? — возмутился я. — Слово «Керенский» он пишет с маленькой буквы, а нужно с большой. — Вот так сказанул: Керенский рабочих расстреливал, Ленина хотел арестовать, а мы его будем писать с большой буквы? — Рабочие здесь ни при чём, — заявил Витька. — Если фамилия, значит, нужно с большой. — Может, скажешь, что и царя Николая нужно писать с большой буквы? — Конечно. Это было уж слишком. В классе поднялся шум. Как Сиротка ни успокаивал, ребята кричали. — С маленькой! — заявляли даже те, что сидели слева. Васька поднялся с места и сказал: — Довольно, попили нашей крови! Нехай буржуи пишут с большой, а мы будем с маленькой. — Писать будем так… — сказал Сиротка, нахмурив брови. Мы насторожились. Воцарилась тишина, ученики впились взглядами в Сиротку. — Писать будем так, как требует грамматика, то есть с большой буквы. Керенский от этого больше не станет, он для нас теперь маленький, вроде блохи. А кричать в классе не разрешаю, — продолжал Сиротка строго. — Вы не в буржуйской школе, а в пролетарской. Должна быть дисциплина и сознательность. Если нужно спросить, подними руку и скажи: «Прошу слова». — Съел? — прошипел Витька, поворачиваясь ко мне. — Только выйди, я тебе дам! — пригрозил я. Сиротка продолжал диктовать, а мы старательно шуршали угольками по газетам. «За нами большинство трудящихся и угнетённых во всём мире. За нами дело справедливости. Наша победа обеспечена…» Подождав пока отставшие закончат писать, Сиротка стал диктовать дальше: — «Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмёте все дела государства в свои руки… Берегите, храните, как зеницу ока, землю, хлеб, фабрики, орудия, продукты, транспорт — всё это отныне будет всецело вашим, общенародным достоянием. Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)». Слово «Ленин» мне захотелось написать красным, но чем? Потом я вспомнил: у меня под полой телогрейки должен лежать кусочек бурой шахтной породы. Я пошарил и нашёл. Слово «Ленин» получилось таким красивым, что ребята запросили: «Дай!» Не хотелось мне, чтобы у других было так же, как у меня, но я подумал: «Нельзя быть жадным, ведь мы все теперь товарищи». Я роздал ребятам по кусочку породы, только Витьке-доктору не дал. Когда закончился диктант, Сиротка прошёл по рядам и у кого было чисто написано, хвалил, а кто размазал уголь по газете, ругал. Меня он даже погладил по голове и сказал: — Молодец. На переменке никто не кувыркался, не скакал. Все ходили степенно — боялись помять подаренную одежду. Абдулка даже не захотел подворачивать рукава новой телогрейки, и они висели до колен. Я решил помочь ему, но он зашипел на меня: — Отойди, не цапай! После урока чистописания рассказывали стихи. Витька-доктор, задаваясь, рассказал: «Дети, в школу собирайтесь». Я прочитал: «Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет». Васька удивил всех: он вышел к доске и громким голосом рассказал по-украински стих: «Поховайте та вставайте…» Горящее от волнения лицо Васьки было красивым, а глаза — точь-в-точь два огонька. На этом уроки закончились. Две работницы внесли в класс большую тарелку, накрытую газетой, и роздали каждому ученику по кусочку селёдки без хлеба и по два сладких леденца.
5
Счастливый день! Всё было радостным: и слова Ленина, которые диктовал нам Сиротка, и светлая классная комната, и подарки Совета, и наш однорукий учитель, вооружённый наганом. Уплетая на ходу селёдку, мы высыпали на улицу. Около дверей школы стоял мрачный Илюха. Теперь он жалел, что не пошёл учиться. Глаза у него загорелись злым огнём, когда он увидел надетые на всех нас обновки: сапоги, валенки, новые пальто. — Илюха, ты чего не захотел учиться? — спросил Витька-доктор, подбегая к рыжему. — Я уже грамотный, — важно ответил тот. — Эх ты, грамотный! — сказал Витька-доктор. — Ну скажи, если ты грамотный: скажи, слово «дверь» какого падежа? Илюха тупо глядел на Витьку и молчал, потом спросил: — Чего? — «Чего, чего»! У тебя спрашивают: дверь какого падежа — именительного или, например, творительного? Илюха ухмыльнулся: — Думаешь, не знаю? Конечно, отворительного и ещё… затворительного. Витька так и присел от смеха, и я, хотя и не знал, что такое падежи, тоже смеялся. «Илюха отворительный, Илюха затворительный!» — дразнил я. Илюха злился, а мне было весело. По дороге домой Илюха пощупал мои ватные штаны и спросил: — Почём платил? — Сто рублей. — А мне можно учиться? — спросил Илюха. — Ты же грамотный. Илюха не ответил. Он остановился и начал всматриваться в даль улицы. — Глядите! — вскричал он. — Глядите, буржуи работают! Посреди мостовой, под охраной четырёх красногвардейцев, выковыривали ломами вмёрзшие в землю камни, носили песок буржуи. Здесь были толстые барыни в шляпах с перьями, жирные купцы в меховых шубах. Даже городовой в фуражке без кокарды стучал по камням молотком. Потом я рассмотрел в толпе богатеев колбасника Цыбулю. С недовольным видом он тыкал в землю лопатой и то и дело вытирал платком лоб.Толстые барыни в туфлях на высоких каблуках носили малюсенькие камни и хныкали, как будто им было очень тяжело. Прохожие обступили буржуев и посмеивались: — Копайте, копайте! Поработайте хоть немножко в своей жизни! Цыбуля покосился злыми бычьими глазами и пробурчал себе под нос: — Не шибко радуйтесь! Недолго продержится ваша власть. — Чего они здесь копают? — с удивлением спросил Уча. — Осуждённая буржуазия, — объяснил Васька. Кто-то из ребят увидел Сеньку-колбасника. Он стоял невдалеке и, глядя на своего отца, ревел. Я толкнул Ваську и тихо, чтобы не спугнуть колбасника, зашептал: — Вась, давай закуём Сеньку? — Брось пачкаться! Охота тебе! Охота! Нет, не охотой нужно было назвать моё желание расправиться с колбасником — у меня даже ноги тряслись, так я хотел поймать Сеньку. Кандалы были при мне. — Уча, закуём? — шёпотом, чтобы не слышал Васька, предложил я гречонку. — Давай! — И Уча поскакал на дребезжащем костыле. Сапоги, перекинутые через плечо, подпрыгивали и ударяли его по спине. Я бросился наперерез Сеньке. Но всё дело испортил Илюха. Он побежал прямо на Сеньку и закричал: «Лови его, держи!» Колбасник увидел меня и пустился во весь дух вдоль улицы. Уча снял с плеча сапоги и швырнул их вдогонку Сеньке. Сапоги угодили тому в ноги, он запутался в них и, не добежав до калитки, упал. Два прыжка — и я очутился верхом на своём исконном враге. Абдулка, Илюха и Уча держали Сеньку, я, торопясь, тянул из кармана кандалы. — Руки ему заковать! — хрипел Абдулка. — Лучше ноги. Держи ноги. Как назло, кандалы зацепились за подкладку, и я никак не мог их вытащить. — Карау-ул! — дрыгая ногами, завопил колбасник. Наконец я достал кандалы, но тут понял, что не знаю, как нужно заковывать. Почему-то мне сделалось стыдно, вспомнились слова Васьки: «Охота тебе пачкаться». Я поднялся и сказал ребятам: — Пустите его к свиньям. Сенька, всхлипывая, поднялся и, ни слова не говоря, поплёлся по улице. Отойдя, он вдруг закричал: — Подождите, оборванцы! Скоро до нас немцы придут — тогда всех вас на сук! Я размахнулся, чтобы запустить в колбасника цепями, но кто-то сильный взял меня за руку. Я повернулся и увидел перед собой коренастую фигуру управляющего заводом, дядю Гусейна. — Ты что делаешь? — строго спросил он. — Это буржуй, — пытался оправдаться я. Ко мне подошёл Уча и добавил: — Он угнетал Лёньку. — Верхом на Лёньке катался, — поддержал подошедший Васька. Дядя Гусейн отобрал у меня кандалы, молча оглядел их. — Довольно, откатались, — сказал он негромко и задумчиво: вспомнил, наверно, как сам был закован в цепи, — откатались, Вася. А кандалы мы сдадим в революционный музей, чтобы трудящие люди никогда не забывали о том, что значит буржуйская власть. Айда по домам, хлопцы!
Последние комментарии
1 час 12 минут назад
1 час 32 минут назад
1 час 57 минут назад
2 часов 1 минута назад
11 часов 31 минут назад
11 часов 35 минут назад