Дело Уичерли [Росс Макдональд] (fb2) читать онлайн

Росс Макдональд Дело Уичерли

Глава 1

С дороги вся долина была как на ладони. Огромная, позолоченная утренними лучами солнца, да еще на фоне маячивших на горизонте гор, она казалась землей обетованной.

Впрочем, для кого обетованная, а для кого и нет, ведь на каждую виллу с кондиционером, бассейном и личным аэродромом приходится добрая дюжина лачуг из жести и сломанных автоприцепов, где ютится кочующее племя сезонных рабочих, А дальше, за орошаемыми землями, тянется бескрайняя пустыня, где вообще никто не живет. Из серой земли вместо деревьев там растут нефтяные вышки, а у их основанья, на манер заводных зверей, важно кивают головами гигантские помпы.

На самом краю этой богатой, но уродливой пустыни и примостился Медоу-Фармс. Издали он показался мне типичным захолустным городком, беспорядочно раскинувшимся у подножия совершенно лысых гор да вдобавок еще присыпанным едкой пылью. Однако, въехав в город под рекламным щитом «Мы строимся быстрее всех!», я обнаружил, что главная улица — чистенькая и заново асфальтированная, дома — новые и большие, многие еще строятся, а у прохожих бодрая походка и сытый вид.

Я остановился в центре на заправке — запастись бензином и необходимой информацией, и, когда служитель со сморщенным лицом залил мне полный бак, я спросил его, как проехать к дому Гомера Уичерли.

— Езжайте прямо, через город, — сказал он, показывая рукой на окраину, где грудой расплавленного серебра сверкали на солнце цистерны с нефтью. — У него большой каменный дом на пригорке — сразу увидите, Мистер Уичерли, говорят, только вчера вечером вернулся.

— Откуда же?

— В круиз ездил, в Австралию и по Тихому океану. Два месяца моря бороздил. Я-то, когда на флоте служил, на всю жизнь наплавался, мне этого Тихого океана даром не надо. А вы друг его будете?

— Мы незнакомы.

— А я его хорошо знаю. И родителя, мистера Уичерли-старшего, тоже знал. — Он быстрым, наметанным взглядом окинул меня и мою машину. Мы оба, и я и она, были не первой свежести. — Если что продавать собираетесь, к мистеру Уичерли лучше не ходите. Только время зря потеряете. Он у вас все равно ничего не купит.

— Тогда, может, я у него что-нибудь куплю.

— Считайте, уже купили. — Служитель хмыкнул. — Ведь этот бензин принадлежит Уичерли. С вас четыре сорок.

Я расплатился и выехал из города, оставив позади серебряные цистерны и нефтеперерабатывающий завод, от уходящих в небо башен которого пахнуло гнилыми яйцами. К стоявшему на холме мрачному каменному особняку подымалась извилистая асфальтовая дорога, и выглядел он словно какой-нибудь неприступный средневековый замок. Со старомодной веранды видны были и город, и раскинувшаяся за ним долина.

Дверь мне открыл крупный мужчина с брюшком и вьющимися волосами. По-видимому, он их красил: густо-каштановые волосы его возрасту никак не соответствовали. Нос мясистый, подбородок вялый, рот невыразительный. Костюм шерстяной, на животе топорщится, импортный, а вот застывшая на лице тревога, сразу видно, отечественного производства.

— Я — Гомер Уичерли. А вы, надо полагать, мистер Арчер?

Я утвердительно кивнул. Выражение его лица не изменилось, только в глазах и в складках рта мелькнула едва заметная улыбка. Улыбка человека, который хочет понравиться, но которому это далеко не всегда удается.

— Вы быстро доехали. Из Лос-Анджелеса я вас так рано не ждал.

— Я выехал затемно, вы же сами сказали по телефону, что дело срочное.

— Очень срочное. Что ж мы стоим в передней, пожалуйста, заходите.

Полутемный коридор, украшенный оленьими рогами, вел в гостиную. Хозяин не замолкал ни на минуту.

— Простите, — тараторил он извиняющимся тоном, — но мне даже нечем вас угостить. Дом долгое время пустовал, а прислуги я не держу. Я, собственно, сюда и вернулся только потому, что рассчитывал застать Фебу. — Он вздохнул: — А ее нет.

В комнате царила затхлая атмосфера викторианской гостиной. Мебель стояла в основном зачехленной, а окна были задернуты тяжелыми портьерами. Уичерли включил было верхний свет, но поморщился, подошел к окну и с каким-то остервенением, точно вешал кошку, дернул за шнур, раскрывая шторы.

В гостиную ворвался солнечный свет и, пробежав по стенам, осветил небольшую абстрактную картину, висевшую над мраморной каминной полкой. Что означают все эти разноцветные кляксы и брызги, я, честно говоря, не понимаю; никогда yе известно, то ли это великое произведение искусства, то ли просто мазня.

— Моя жена рисовала, — пробурчал Уичерли себе под нос, посмотрев на картину с таким видом, словно это был тест Роршаха^[1], да еще очень заумный. — Надо будет ее снять.

— Значит, ваша жена пропала?

— Да нет же, пропала Феба, моя единственная дочь. Садитесь, мистер Арчер. Попробую объяснить, что произошло. — Он опустился на стул и жестом пригласил меня сесть рядом. — Вчера вечером, вернувшись домой после продолжительного морского путешествия, я обнаружил, что Феба с ноября не посещает занятий в колледже. Как сквозь землю провалилась. Разумеется, я себе от волнения места не находил.

— В каком колледже она училась?

— Болдер-Бич. Вы просто обязаны найти ее, мистер Арчер. Она ведь еще совсем девочка, домашний ребенок...

— Сколько ей лет?

— Двадцать один, но это ничего не значит.

— Скажите, она впервые вот так, бесследно исчезает или это случалось и раньше?

— Нет, впервые. Феба вообще вела себя безупречно. И с ней, конечно, бывало нелегко, но я с дочерью ладил всегда. Она мне доверяла, мы были друзьями.

— А кто с ней не ладил?

— Ее мать. — Уичерли взглянул на абстрактную картину и насупился. — Но этой темы мы касаться не будем.

— А мне бы хотелось поговорить с матерью Фебы, если это возможно.

— Это невозможно, — сухо возразил Уичерли, поджав губы. — Я понятия не имею, где сейчас Кэтрин, и, откровенно говоря, меня это мало интересует. Прошлой весной мы решили разойтись. Почему — уточнять не стоит. К исчезновению Фебы наш развод никакого отношения не имеет.

— А вы не допускаете, что девушка может скрываться у матери?

— Исключается. После скандала, который устроила Кэтрин... — Он запнулся.

— И сколько же времени Феба не дает о себе знать? Сегодня восьмое января. Вы говорите, что из колледжа она ушла в ноябре?

— Да, в начале ноября. Точной даты назвать не могу. Это уж предстоит вам выяснить. Я же вчера вечером связался по телефону с соседкой Фебы по комнате. Бывшей соседкой. Но от нее, по-моему, толку нет.

— Два месяца — срок немалый. Это ваша первая попытка найти дочь?

— Да, раньше у меня просто не было такой возможности.

Он вскочил и стал мерить шагами комнату. Прямо зверь в клетке!

— Поймите, я был в отъезде, обо всем, что произошло, узнал только вчера. Плавал себе по Тихому океану и даже не подозревал, что здесь творится.

— Когда вы видели Фебу в последний раз?

— В день отплытия. Она приехала в Сан-Франциско со мной попрощаться. Если верить ее соседке по комнате, оттуда в Болдер-Бич дочь уже не вернулась. — Он остановился и окинул меня угрюмым взглядом. — Я ужасно боюсь, что с ней что-то случилось. И ругаю себя, — добавил он. — Я действительно виноват: эгоист несчастный, отправился отдыхать, хотел поскорее забыть про семейные невзгоды, а Фебу бросил на произвол судьбы.

Всякий раз, когда он произносил ее имя, в его голосе слышались слезы, и я решил его утешить:

— По-моему, вы напрасно так уж себя ругаете. Обычно если девушки убегают из дому, то вовсе не по вине родителей. Каждый год тысячи девиц бросают свои семьи, школы и...

— И никого не посвящают в свои планы?

— Разумеется. Впрочем, вы же все равно были в отъезде. Даже если бы она попыталась с вами связаться, вы бы все равно ничего не узнали.

— В случае крайней необходимости со мной всегда можно было установить контакт.

— Но может быть, такой необходимости просто не было?

— Дай-то бог. — Он тяжело, словно устав от бурных эмоций, опустился на стул. — Но объясните мне, зачем ей понадобилось убегать? У нее ведь все было.

— Всегда хочется чего-то еще. — Я пробежал глазами по стенам викторианского склепа и выглянул в окно: вдали виднелся городок, а за ним бескрайняя пустыня. — Как ей жилось дома?

— Последние годы она здесь редко бывала. Лето мы всегда проводили в Тахо, а зимой Феба училась в колледже.

— Как она успевала?

— Вроде бы вполне прилично. Правда, в прошлом году у нее возникли кое-какие сложности чисто академического свойства, но их удалось уладить.

— Расскажите.

— Видите ли, ей пришлось уйти из Стэнфордского колледжа. Ее не выгнали за неуспеваемость, но дали понять, что в другом месте ей будет легче. Поэтому прошлой весной она перевелась в Болдер-Бич, чему я был не очень-то рад, поскольку сам в свое время кончал Стэнфорд.

— А как отнеслась к новому колледжу ваша дочь?

— По-моему, ей там понравилось. Насколько мне известно, в Болдер-Бич у нее появился поклонник.

— Как его зовут?

— Бобби, если не ошибаюсь. В женской психологии я разбираюсь неважно, но, кажется, парень здорово вскружил ей голову.

— Ее сокурсник?

— Да. Его я не знаю, но я был рад, что Феба влюбилась. Раньше-то она мальчиками не особенно увлекалась.

— А она хорошенькая? — спросил я, а про себя подумал, что если девушка первый раз влюбляется в двадцать один год, то дело плохо.

— По-моему, да. Впрочем, мне, как отцу, судить трудно. Посмотрите сами.

Он вытащил из кармана бумажник крокодиловой кожи и раскрыл его. Из-под прозрачного пластика на меня глянуло миловидное, хотя и несколько необычное личико: густая копна темно-русых волос, огромные, точно фары, синие глаза, большой, довольно чувственный рот, плотно сжатые губы. Тонкая натура. Такая может стать либо писаной красавицей, либо старой девой с постной физиономией. Впрочем, до старой девы еще дожить надо.

— Можно взять эту фотографию?

— Нет, — отрезал Уичерли. — Только не эту. Она самая лучшая. Любую другую — пожалуйста.

— Ее фотографии могут мне пригодиться.

— Давайте тогда я сейчас же разыщу их, а то потом забудем.

С этими словами хозяин дома вскочил и бросился вон из комнаты. Слышно было, как он, перескакивая через две ступеньки, взбегает по лестнице, как хлопает дверью на втором этаже. Наверху упало что-то тяжелое и качнулась люстра.

Уичерли раздражал меня. Он был хорошо воспитан, что в наше время редкость, и вместе с тем в нем чувствовалась какая-то ожесточенность. Тяжело топая ногами, он сбежал с лестницы и, с грохотом распахнув дверь, ворвался в комнату. Лицо его побагровело.

— Черт бы ее побрал! Увезла все фотографии Фебы! Ни одной не оставила.

— О ком вы?

— Жена моя. Бывшая жена.

— Вот видите, значит, она все-таки любит дочь.

— Будет вам! Кэтрин любящей матерью никогда не была. Просто она знала, что мне эти фотографии дороги — вот их и забрала.

А когда?

— Скорее всего, когда уехала в Рино. В прошлом апреле. С тех пор мы виделись всего один раз. Нечего сказать, отряхнула прах Медоу-Фармс со своих ног...

— Она до сих пор живет в Рино?

— Нет, туда она поехала разводиться. А где моя бывшая супруга сейчас, понятия не имею. Надо думать, обретается где-нибудь здесь, в этих краях.

— Должны же вы знать, где она. Вы ведь платите ей по разводу?

— Этим занимаются юристы.

— Прекрасно, в таком случае назовите мне юриста, который знает ее адрес.

— И не подумаю. — Он засопел, словно рассвирепевший бык или по крайней мере откормленный боров. — Я не желаю, чтобы вы вступали в контакт с миссис Уичерли. Она только еще больше запутает дело, да еще Фебу очернит. И меня заодно. У Кэтрин злой язык... — Он облизнул свои тонкие, нервные губы и на мгновение умолк, причем, судя по выражению его лица, очень вовремя. — Слышали бы вы, что она несла!

— Когда?

— Она явилась на мой пароход в день отплытия — ворвалась в каюту и набросилась на меня. Пришлось ее выставить.

— "Набросилась"?!

— Да, с руганью. Стала обвинять меня в том, что я, видите ли, оставил ее без гроша. Какая несправедливость! Наоборот, я поступил с ней в высшей степени благородно: сто тысяч долларов единовременного пособия и более чем щедрое содержание — разве плохо!

— Вы говорите, развод состоялся в апреле?

— Вступил в силу в конце мая.

— И с тех пор Феба ни разу не виделась с матерью?

— Нет. Феба считала, что Кэтрин очень нам обоим навредила.

— Стало быть, инициатором развода была Кэтрин?

— Конечно. Она ненавидела меня, ненавидела Медоу-Фармс, не заботилась даже о собственной дочери. Я точно знаю, что после развода мать и дочь виделись всего один раз, в моей каюте, когда Кэтрин устроила мне эту отвратительную сцену.

— Значит, Феба поднялась на борт одновременно со своей матерью?

— Да, к сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что Феба была потрясена услышанным. Она, естественно, пыталась мамашу урезонить, но не тут-то было. Феба вообще к ней хорошо относилась. Лучше, чем та того заслуживала, — поспешил добавить он.

— А с парохода они ушли вместе?

— Конечно, нет. Как они уходили, я, правда, не видел -откровенно говоря, после разыгравшегося скандала мне было не до этого. Я заперся в каюте, но никогда не поверю, чтобы Феба уехала вместе с матерью. Никогда не поверю.

— У Фебы были сбережения? Она могла купить билет на самолет или на поезд?

— Думаю, да. В день отплытия, кстати сказать, я сам дал ей довольно крупную сумму, — припомнил Уичерли и опять стал оправдываться: — Понимаете, в колледже у нее были довольно большие расходы. Ей, например, пришлось купить машину, и это пробило довольно значительную брешь в ее бюджете. Я дал ей лишнюю тысячу, чтобы она себе ни в чем не отказывала.

— Наличными?

— Да. У меня было с собой довольно много наличных денег.

— А какие у нее были в тот день планы?

— Она собиралась вернуться в отель. Я остановился в «Святом Франциске» и перед отъездом заплатил за сутки вперед, чтобы Феба могла переночевать в моем номере.

— Она была на машине?

— Нет, ее машина осталась в гараже на Юнион-сквер. Феба хотела сама отвезти меня на пароход, но я боялся, что мы попадем в пробку, и уговорил ее взять такси.

— В отель она должна была вернуться на том же такси?

— По идее да. Она попросила водителя подождать. Уж не знаю, дождался он ее или нет.

— Как выглядел таксист, не помните?

— Помню только, что довольно смуглый. Невысокий смуглый мужчина.

— Чернокожий?

— Нет, вроде бы итальянец.

— А на какой он был машине?

— Увы, не помню. Я вообще не наблюдателен. — Уичерли закинул ногу на ногу. Шерстяные брюки обтягивали его толстые ляжки.

— Тогда опишите мне машину вашей дочери или хотя бы назовите ее номер.

— Я ее ни разу не видел. Кажется, Феба купила в Болдер-Бич подержанную импортную малолитражку.

— Ладно, это я сам выясню. Во что Феба была одета?

— Бежевая юбка и бежевый свитер, — после паузы ответил Уичерли, устремив взгляд на карниз под потолком. — Светлое пальто свободного покроя из верблюжьей шерсти. Коричневые туфли на высоком каблуке. Коричневая кожаная сумка. Она вообще одевается скромно. Шляпы не было.

Я достал ручку и черный кожаный блокнотик и на чистой странице написал сверху «Феба Уичерли», а ниже, с вопросительным знаком: «Мать — Кэтрин», «Друг — Бобби», после чего перечислил предметы ее туалета.

— Что это вы там пишете? — с недоверием спросил мой клиент. — Зачем вам Кэтрин?

— Да вот, решил чистописанием заняться, — не удержался я. Уичерли действовал мне на нервы.

— Как вас прикажете понимать?

— Понимайте как знаете.

— Как вы смеете?

— Простите, мистер Уичерли, но вы слишком многого от меня хотите. Я ведь не могу расследовать дело, подробности которого от меня тщательно утаиваются, Я должен располагать фактами.

— Но вы же на меня работаете.

— Вы мне еще ничего не платили.

— Извольте. — Уичерли сунул руку в нагрудный карман и со зловещей улыбкой, словно собирался достать оттуда очковую змею, вынул свой кожаный бумажник. — Сколько? — спросил он, хлопнув бумажником по ладони.

— Это зависит от того, что от меня потребуется. Обычно я работаю один, но в зависимости от обстоятельств могу привлекать и других людей. В принципе я могу обращаться за помощью к официальным лицам и организациям по всей стране.

— Нет, с этим лучше не торопиться.

— Решайте сами. Деньги ваши и дочь тоже ваша. В полицию обращаться будете?

— Вчера вечером я говорил об этом с местным шерифом. Хупер — старый друг нашей семьи, в свое время он работал на отца. По его мнению, на заявление о пропаже полиция вряд ли откликнется — если нет преступления, эти болваны пальцем не пошевелят. — Эту тираду он произнес довольно мрачно и столь же мрачно добавил: — Шериф Хупер рекомендовал мне вас.

— Очень тронут.

— Он сказал, что вы умеете держать язык за зубами. Надеюсь, так оно и есть. Я не хочу никакой огласки, а в так называемых «сыскных агентствах» я уже имел случай разочароваться.

— А что случилось?

— Неважно. Это к делу не относится. — Бумажник он прижимал к животу, словно грелку. — Так сколько же для начала вы хотите?

— Пятьсот, — выпалил я, удвоив тариф.

Не сказав ни слова, он отсчитал десять пятидесятидолларовых банкнотов.

— Только напрасно вы думаете, что меня можно купить, — предупредил я. — Я буду действовать по своему усмотрению.

— Лишь бы не по усмотрению Кэтрин, — кисло улыбнулся он. — Мне очень не хочется, чтобы она распространяла лживые слухи... по крайней мере обо мне и Фебе.

— Какие же слухи она распространяет?

— Помилуйте. — Он поднял руку. — Не слишком ли много времени мы с вами уделили моей бывшей жене? Нас ведь как-никак интересует не Кэтрин, а Феба.

— Хорошо. Стало быть, последний раз вы видели дочь, когда та приехала на пароход с вами попрощаться. Какого это было числа?

— "Президент Джексон" отплыл из Сан-Франциско второго ноября, а вернулся вчера. Сойдя на берег, я тут же стал дозваниваться Фебе: от нее не было писем, и я волновался — как видите, не зря. Впрочем, писем она никогда писать не любила. Можете себе представить, как я испугался, когда ее соседка по комнате сообщила мне по телефону, что Фебы нет уже два месяца.

— И голос у соседки был встревоженный?

— Вроде бы да. Но она была убеждена — или ее убедили, — что Феба все это время провела со мной. Ей почему-то взбрело в голову — так, во всяком случае, она мне сказала, — что в последний момент Феба решила тоже отправиться в плавание.

— А вы с Фебой такую возможность обсуждали?

— Да, я хотел взять ее, но она совсем недавно перевелась в новый колледж, училась на последнем курсе и занятия пропускать не хотела. Феба ведь очень ответственная девушка.

— Кроме того, ей, вероятно, не хотелось расставаться со своим другом.

— Совершенно верно, без друга здесь тоже не обошлось.

— Вам что-нибудь Феба о нем рассказывала?

— Очень мало. Они и знакомы-то были меньше двух месяцев, ведь она только в сентябре поступила в Болдер-Бич.

— О нем, надеюсь, я смогу узнать от соседки Фебы. Как, кстати, ее зовут?

— Долли Лэнг. Я говорил по телефону и с ней, и с хозяйкой студенческого пансиона. И та и другая витают в облаках.

— Как зовут хозяйку?

— Понятия не имею. В колледже вам всякий скажет. Ее адрес: Болдер-Бич, Осеано-авеню, 221. Пансион, надо думать, находится неподалеку от кампуса. Заодно сможете поговорить с преподавателями и наставниками Фебы, со всеми, кто ее знал. Думаю, откладывать поездку не стоит, поезжайте сегодня же. И дорога красивая, через горы...

Говорил он без умолку, а я терпеливо ждал, когда этот нескончаемый поток наконец иссякнет. Уичерли был из тех людей, что советы дают охотно, а сами предпочитают бездельничать.

— А почему бы и вам тоже не поговорить с работниками колледжа? — поинтересовался я, когда он замолчал. — Вам бы они, думаю, рассказали больше, чем мне.

— Но я сегодня туда не собирался.

— Что ж вам мешает?

— Я не вожу машину. Терпеть не могу сидеть за рулем. Вообще, я на себя не полагаюсь.

— А вот я — на других.

Воцарилось глубокомысленное молчание, и я вдруг понял, что мы с ним только что обменялись взглядами на жизнь.

— Если хотите, поедем вместе, — предложил я.

Глава 2

Колледж Болдер-Бич находился в парке, на самом краю одноименного курортного городка, между тесно застроенным клочком суши и безбрежным океаном. Это был один из тех оазисов науки, которые в последние годы в огромном количестве вырастали по всей Калифорнии, дабы научить уму-разуму всех тех, кто был зачат в суровые дни войны. Здания из стекла и бетона были такой строгой формы, такими новенькими, что в окружающий пейзаж не вписывались никак. Искусственными казались и высаженные перед колледжем пальмы, и другие деревья, которые на ветру, дувшем с моря, походили на раскрытый веер.

Даже молодые люди, что сидели на траве или сновали со своими учебниками из корпуса в корпус, были какими-то ненастоящими и напоминали скорее статистов в студенческом мюзикле с буколическими мотивами.

Один совсем еще молодой парнишка, чем-то напоминавший Робинзона Крузо, проводил нас в административный корпус, где я расстался с Гомером Уичерли, который застыл у входа, с потерянным видом озираясь по сторонам.

Такой, впрочем, потеряется где угодно. Пока мы ехали, он успел немного рассказать о себе и о своей семье. Гомер и его сестра Элен были потомками переселенцев, с чьей фермы и повел свое начало Медоу-Фармс. Из рассказа своего спутника я уяснил себе, что род его постепенно вырождался: энергичный дед Гомера Уичерли построил ферму на голом месте, можно сказать в пустыне; отец нашел нефть и основал акционерное общество; Гомер же был лишь номинальным главой этого общества, а фактическим — муж Элен, Карл Тревор, который заправлял всеми делами в своей конторе в Сан-Франциско. Остановив машину перед студенческим пансионом, где жила Феба, я достал свой блокнотик и на всякий случай записал туда имя Тревора и его адрес. Жил он в Вудсайде.

Агенту по продаже недвижимости Осеано-авеню показалась бы раем, архитектору же — сущим адом: вдоль дороги, тесно прижавшись друг к другу, выстроились одинаковые коробки многоквартирных домов, на пустых участках спешно строились новые здания. Трущобы здесь давали прибыль, а прибыль рождала трущобы.

На доме под номером 221, опоясанном рядами балкончиков трехэтажном здании, висела скромная вывеска с нарисованными на ней пальмами — «Студенческий пансион „Океанские пальмы“». Я постучал в дверь с цифрой «один».

Дверь приоткрылась, и на площадку — с опаской, словно в ожидании налогового инспектора — выглянула пожилая массивная женщина.

— Вы хозяйка пансиона?

— Я управляющая, — поправила она меня. — Свободных комнат до осени не предвидится.

— А я совсем по другому вопросу. Меня прислал к вам мистер Уичерли.

— Отец пропавшей девицы? — переспросила она, помолчав.

— Именно. Мы рассчитывали узнать у вас кое-какие подробности. Можно войти?

Она оглядела меня с ног до головы без всякого энтузиазма. Чувствовалось, что от жизни она давно уже не ждала ничего хорошего.

— У меня со студентками хлопот почти не бывает. Можно сказать, вообще не бывает. А вы случаем не из полиции?

— Я — частный сыщик. Зовут Арчер. Пожалуйста, расскажите все, что вам известно про Фебу Уичерли.

— Я ее толком не знала. Моя совесть чиста.

Совесть чиста, а в дом не пускает.

— Вы бы лучше к администрации колледжа обратились.

Если пропадает студентка, отвечают они, а не я. Подумать только, сбежала неизвестно куда и неизвестно с кем! Я тух ни при чем, она и жила-то здесь всего два месяца, даже меньше.

— Как она себя вела?

— Как вела? Как все. И вообще, если разобраться, я вам отвечать не обязана. Идите в колледж — там и спрашивайте.

— Этим в данный момент занимается сам мистер Уичерли. Полагаю, в колледже будут довольны, если узнают, что вы нам помогли.

Она задумалась и прикусила верхнюю губу. Торчащие во все стороны черные волоски на ее тяжелом подбородке угрожающе вздрогнули.

— Ладно, входите.

В комнате пахло ладаном и одинокой старостью. Из черной рамки стоявшего на пианино портрета улыбался мужчина с квадратным лицом и длинными усами. Стены были увешаны всевозможными изречениями, одно из которых гласило: «Огромному замку так же далеко до небес, как и крохотной лачуге». Откуда-то сверху в эту тихую обитель врывались громкие звуки радио.

— Я миссис Донкастер, — представилась хозяйка. — Садитесь, если найдете куда.

В этой заставленной хламом, душной комнате места не было только мне одному. Поискав глазами, куда бы сесть, я опустился наконец в кресло-качалку, которое, стоило мне шевельнуться, издавало жалобный скрип. Миссис Донкастер пристроилась неподалеку.

— То, что произошло, для меня большой удар, — заговорила она. — У меня ведь со студентками забот никаких. Если у них и бывают неприятности — мелкие, разумеется, — они всегда обращаются за советом ко мне. Стараюсь помочь, чем могу, — муж ведь у меня был священником.

Она кивнула в сторону портрета и расчувствовалась:

— Бедная Феба! Знать бы, что с ней!

— А какого вы мнения о случившемся?

— Я вам прямо скажу, ей здесь не нравилось. Она ведь в таких условиях жить не привыкла, вот и сбежала — уехала и нашла себе место получше. Деньги у нее водились, свобода неограниченная — делай что хочешь. Между нами говоря, ей родители слишком много свободы давали. А этот ваш мистер Уичерли тоже хорош: бросил девчонку на произвол судьбы, а сам по морям плавает. Куда это годится?

— Скажите, Феба забрала с собой вещи, когда уезжала?

— Нет, хотя вещей у нее полно было. Ничего, надо будет — другие купит. Вот машину забрала.

— А какая у нее была машина?

— Маленькая, зеленого цвета. Немецкая. Кажется, «фольксваген». Она ее здесь купила, так что выяснить это не сложно. У большинства студентов, между прочим, своих машин нет — и слава богу.

— Вам, я вижу, Феба Уичерли не очень нравилась?

— Я этого не говорила. — Старуха с опаской покосилась на меня, как будто я обвинил ее в том, что она упекла девушку за решетку. — Говорю же, я ее почти не видела. Только и знала, что на своей зеленой машине разъезжать. Ей не до меня было.

— А как она училась?

— Понятия не имею. Это вы в колледже спрашивайте — им виднее. При мне она ни разу книги не раскрыла. Впрочем, с ее способностями, может, это и не обязательно.

— А что, она считалась... считается способной?

— Вроде бы. Вы обо всем этом с ее соседкой по комнате поговорите. Долли Лэнг — девушка хорошая, честная, она вам всю правду расскажет, ничего не утаит. У нее своя точка зрения.

— А сейчас Долли дома?

— Кажется, да. Позвонить ей?

Миссис Донкастер хотела было встать, но я ее опередил:

— Одну минуту. Немного погодя, если можно. Какая же у Долли точка зрения?

— Это уж пускай она вам сама рассказывает. — Старуха заколебалась. — Насчет Фебы мы с Долли кое в чем расходимся.

— В чем же?

— Долли считает, что Феба собиралась вернуться, а я так не думаю. Собиралась бы — вернулась. А раз не вернулась, значит, не хотела. Мисс Уичерли — особа капризная. Ей, видите ли, условия наши не нравились, распорядок. Ей свободу да веселье подавай.

— Она что же, вслух об этом говорила?

— Говорить, может, и не говорила, но я-то сразу поняла, с кем дело имею. Только вселилась — первым же делом мои занавески сняла и свои повесила. Даже разрешения не спросила.

— Погодите, но раз Феба повесила занавески, значит, никуда убегать отсюда она в ближайшее время не собиралась. Так ведь получается.

— Это у вас так получается, а у меня совсем иначе. Просто, по-моему, у этой богачки ветер в голове, вот и все! Ей же на всех, кроме себя, наплевать. Кукла балованная!

Наступило неловкое молчание. На лице миссис Донкастер изобразилось смятение, складки на подбородке расправились, а полные раскаяния и даже страха глаза встретились с глазами улыбающегося усатого мужчины на портрете.

— Простите, — сказал она, обращаясь к портрету, а не ко мне. — Я так расстроена, что говорю бог весть что. — Она встала и направилась к двери. — Я сейчас приведу сюда Долли.

— Не беспокойтесь, я сам к ней подымусь. Мне все равно хотелось осмотреть комнату. Какой номер?

— Седьмой, на втором этаже. — Ее тучная фигура застыла в узком дверном проеме.

— Вы все мне рассказали про Фебу? — допытывался я. — Про ее увлечения, например, вам ничего не известно?

— Откуда мне знать про ее амуры? Она мне не докладывала. — Челюсть старухи в этот момент была похожа на захлопнувшуюся мышеловку. Отзывчивая особа, ничего не скажешь.

По внешней лестнице я поднялся на второй этаж. За дверью под номером «семь» стрекотала пишущая машинка. Я постучал.

— Войдите, — послышался усталый женский голос.

У зашторенного окна, за письменным столом, на котором стояла зажженная лампа, в большом, с чужого плеча белом свитере из искусственной шерсти и в широких синих брюках сидела, обхватив коленями ножку стула, маленькая, нескладная, коротко стриженная девица, очень смахивающая на кролика. В глазах у нее застыло нечто, отдаленно напоминающее мысль.

— Мисс Лэнг, мне хотелось бы с вами поговорить. Вы сейчас очень заняты?

— Не то слово, — ответила девица, даже не пошевелившись. Затем, с безысходным видом дернув себя за челку, она изобразила на лице кривую улыбочку: — Сегодня в три часа дня я должна сдавать курсовую по социологии, от нее зависит моя оценка в полугодии, а у меня совершенно голова не работает. Вы что-нибудь знаете о причинах детской преступности?

— О детской преступности я знаю столько, что мог бы целую книгу написать.

Она просияла:

— Что вы говорите! Так вы социолог?

— Почти. Я — сыщик.

— Потрясающе. Может, тогда вы мне подскажете: кто больше виноват в детской преступности — сами дети или родители? А то у меня совершенно голова не работает.

— Это я уже слышал.

— Правда? Извините. Так кто же все-таки виноват — родители или дети?

— Если честно, то, по-моему, ни те, ни другие. Вообще, пора бы нам перестать обвинять друг друга. Когда дети обвиняют родителей во всех своих бедах, а родители — детей во всех их грехах, отношения между ними лучше не становятся. Надо не других винить, а к себе повнимательней присматриваться.

— Здорово! — одобрила она. — Как бы теперь это записать, чтобы звучало нормально? — Она оттопырила нижнюю губу. — «Деструктивное поведение внутри семейной ячейки...» Что скажете?

— Ужас! Терпеть не могу научного жаргона. Впрочем, мисс Лэнг, я пришел к вам не для того, чтобы на социологические темы беседовать. Я к вам по поручению мистера Уичерли...

Тут губки девушки сложились в кружочек, кожа на лице приобрела какой-то землистый оттенок, а изо рта вырвалось непроизвольное «Ой!». Она постарела на глазах.

— Неудивительно, что я никак не могу сосредоточиться, — сказала она наконец. — Надо же быть такой дурой — сбежала, никого не предупредив! Уже два месяца в себя прийти не могу. Ночью в холодном поту просыпаюсь. Как подумаю, что с ней могло случиться, — страшно становится.

— И что же, по-вашему, с ней могло случиться?

— Лучше не думать. Ночью ведь всегда самые нехорошие мысли в голову лезут. Вспомните пьесу Элиота про Суини^[2]. Мы ее по английской литературе недавно проходили: «Девушку каждый должен убить».

Долли покосилась на меня с таким видом, словно я и есть Суини, который пришел ее убить. Потом, расцепив ноги, «завязанные узлом» вокруг ножки стула, она вскочила, маленьким бело-синим мячиком прокатилась по комнате, уселась с ногами, спиной к стене, на кушетку, уперлась подбородком в колени и уставилась на меня. В ее зрачках настольная лампа отражалась начищенными медяками.

— У вас есть основания думать, что ее убили? — спросил я, повернувшись к ней вместе со стулом и загородив лампу.

— Нет, — ответила она писклявым голоском. — Просто мне очень за нее страшно. Миссис Донкастер да и все остальные считают, что Феба сбежала. Я тоже одно время так думала. А теперь мне кажется, что она собиралась вернуться. Я даже в этом уверена.

— Почему?

— По многим причинам. Во-первых, она захватила с собой только легкую сумку с одной сменой белья.

— Она хотела провести выходные в Сан-Франциско?

— По-моему, да. Во всяком случае, перед отъездом Феба сказала мне, что мы увидимся в понедельник: у нее в девять утра было занятие, на котором она собиралась присутствовать.

— Феба была с вами откровенна, мисс Лэнг?

Долли утвердительно кивнула головой, угодив подбородком в колено. В черных зрачках опять вспыхнул желтый огонек от настольной лампы.

— Я Фебу знаю совсем недавно, она же приехала только в сентябре. Но мы с ней сошлись быстро. Соображала она хорошо и иногда мне помогала. Она ведь на последнем курсе училась. — Опять прошедшее время! — А я только на втором. Кроме того, в нашей судьбе много общего.

— Расскажите.

— У нас обеих родители разошлись. Про ситуацию в своей семье рассказывать не буду — это к делу не относится, а у Фебы дома обстановка была ужасной: отец с матерью ссорились постоянно, пока наконец прошлым летом не развелись. Феба очень из-за развода расстраивалась, говорила, что теперь у нее нет дома.

— А на чьей она была стороне?

— На стороне отца. Ее мать, насколько я поняла, вышла за него замуж из-за денег. Впрочем, Феба говорила, что они оба хороши — ведут себя, как дети. — Она осеклась. — Опять я про родителей и детей. Вам, наверно, надоело, мистер... Вы, кажется, не назвались.

Я назвался.

— Она часто говорила о матери?

— Практически никогда.

— А мать с ней поддерживала связь?

— Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно. Вряд ли.

— Феба знала, где в настоящее время живет ее мать?

— Если и знала, то мне об этом ничего не говорила.

— Значит, нет никаких оснований считать, что в данный момент она живет у матери?

— Маловероятно. Она ведь на мать злилась. И было за что.

— Она когда-нибудь говорила вам, почему?

— Напрямую — никогда, — Долли опять выпятила губу, словно подыскивала нужное слово. — Скорее, намекала. Как-то ночью мы разговорились по душам, и Феба рассказала мне про какие-то анонимные письма. Первый раз они пришли за год до развода, когда Феба приехала из Стэнфорда домой на пасхальные каникулы. Она вскрыла одно из них и прочла какие-то гадости про свою мать.

— Что именно?

— В письме говорилось, что она изменяет своему мужу, — выпалила Долли. — Причем, насколько я понимаю, Феба автору письма поверила. Еще она почему-то сказала, что в этих письмах виновата она сама и что из-за них, по сути дела, разошлись родители.

— Не значит ли это, что она их и написала?

— Едва ли. Я не поняла, что она хотела этим сказать, и стала допытываться, но наш разговор явно действовал ей на нервы, а наутро, когда я заговорила на ту же тему, Феба сделала вид, что она вообще мне ничего не рассказывала. — На лице Долли появилось какое-то загадочное выражение. — Напрасно, наверно, я все это вам говорю.

— Мне, кроме вас, Долли, не к кому обратиться. Скажите, когда произошел этот разговор?

— За неделю до ее исчезновения. В тот же вечер, помню, она рассказала мне, что ее отец собирается в плаванье.

— И как же Феба отнеслась к его планам?

— Хуже некуда. Она ведь сама хотела уехать — только не с ним.

— Не понимаю.

— Чего ж тут непонятного? Она собиралась сесть на пароход и уплыть в Китай. Одна, без него. Но наверняка никуда не поехала.

— Откуда вы знаете?

— Сначала она решила закончить колледж. Ей очень хотелось получить диплом, найти работу, встать на ноги и ни от кого не зависеть.

— И в первую очередь от отца?

— Да. И потом, неужели вы думаете, что молоденькая девушка отправится в далекое путешествие, не захватив с собой туалеты: вечерние платья, свитера, горы обуви, сумки, куртки. Даже роскошное светлое пальто с бобровым воротником — и то не взяла, а ведь ему цены нет!

— Где оно?

— В подвале, вместе с другими ее вещами. Я их туда относить не хотела, это миссис Донкастер настояла. — Долли заерзала на кушетке, садясь поудобнее. — Свинство, конечно, но что я-то могла поделать? Платить за двоих мне не по карману. Пришлось искать себе другую соседку. К тому же миссис Донкастер в конце концов убедила меня, что Феба попросту отправилась с отцом в плавание. Я и сама до вчерашнего дня так думала.

— Почему миссис Донкастер так решила?

— Что значит «почему»? — Девушка замялась. — Пришло в голову, и все тут.

— Не могла же ей эта идея просто так прийти в голову?

— Видите ли, — начала Долли, помолчав с минуту, — миссис Донкастер очень хотелось, чтобы Феба... — Девушка осеклась. — Поймите меня правильно...

— ...чтобы Феба не вернулась?

— Да... Зла она ей, разумеется, не желала, но была очень рада, что Феба исчезла. Она надеялась, что девушка уехала навсегда, и все время твердила мне, что в самое ближайшее время Феба обязательно даст о себе знать. Пришлет письмо откуда-нибудь из Новой Зеландии или из Гонконга с просьбой прислать свои вещи. Но такого письма, как видите, до сих пор нет.

— Не понимаю, чем все-таки руководствуется миссис Донкастер? Ей что же, просто не нравится ваша соседка?

— Да она ее на дух не переносит. Впрочем, против Фебы лично она ничего не имеет. Я вовсе не хочу сказать, что миссис Донкастер в это дело замешана.

— В какое дело?

— В историю с Фебой. Она жива, не знаете?

— Не знаю. Давайте-ка лучше вернемся к миссис Донкастер. Почему она ненавидела Фебу?

— Почему ненавидела? Да это же элементарно. — У Долли все было или «элементарно», или «очень сложно». — Мне не хотелось бы его сюда путать, парень он неплохой, но все дело в том, что Бобби Донкастер влюбился в Фебу. По уши. Ходил сам не свой. А миссис Донкастер это не нравилось.

— Феба отвечала ему взаимностью?

— Вроде бы. В отличие от Бобби она о своих чувствах помалкивала. Но, честно говоря... — Тут она спохватилась и, замолчав, замигала своими круглыми блестящими глазами.

— Вы что-то хотели сказать?

— Нет, ничего.

— А мне показалось, что хотели.

— Ненавижу сплетни. И совать нос в чужие дела тоже не хочу.

— В чужие дела сую нос я, а не вы. Поймите, Долли, дело серьезное. Да вы это и сами знаете. Чем больше вы расскажете мне про Фебу, тем больше вероятности, что я ее разыщу. Так что же вы хотели сказать?

Она опять заерзала и наконец уселась по-турецки.

— Мне кажется, Феба перевелась в наш колледж из-за Бобби. Мне она в этом ни разу не признавалась, но однажды, когда разговор зашел о нем, обмолвилась, что познакомилась с Бобби летом на пляже, и тот уговорил ее записаться в Болдер-Бич.

— И комнату снять у его матери?

— Этого миссис Донкастер не знает. И я тоже. — Долли с опаской посмотрела на меня. — Только не подумайте, что между ними что-то было. Феба не такая. Да и Бобби тоже. Он хотел на ней жениться.

— Мне надо поговорить с ним.

— Это не сложно. Возвращаясь из колледжа, я слышала стук молотка из подвала. Бобби там серфинг мастерит.

— Сколько Бобби лет?

— Двадцать один. Столько же, сколько Фебе. Но он вам ничего особенного про нее не расскажет. Бобби ведь ее толком не знал. Ее знала только я, да и то не до конца. Феба — человек сложный.

— Что вы хотите этим сказать?

— Сложный. Она умела скрывать свои мысли. Смеется, бывало, болтает без умолку, а сама в этот момент думает о своем. О чем — не знаю, не спрашивайте. Может, о родителях. Может, о чем-нибудь еще.

— У нее были, кроме вас, друзья?

— По-настоящему близких не было. Она ведь прожила здесь меньше двух месяцев. Мы встретились с ней в квартирном бюро. Нам обеим нужна была соседка по комнате, причем мне — обязательно старшекурсница, чтобы жить в городе, а не на территории колледжа. Мне Феба ужасно понравилась. Она ведь, как и я, со странностями — мы сразу же нашли общий язык.

— А что в ней было странного?

— Мне трудно сказать. Я плохой психолог. Феба бывала очень разной, иногда язвительной, а иногда в себе замыкалась. Впрочем, и я тоже не больно-то общительная — так что мы друг другу вполне подходили.

— Она часто бывала в подавленном настроении?

— Случалось. Иногда в такую тоску впадала, что еле ноги волочила. А иногда, наоборот, была душой общества.

— А отчего она тосковала?

— От жизни, — совершенно серьезно ответила Долли.

— Мысли о самоубийстве ей в голову не приходили?

— Да, мы с ней часто говорили о том, как лучше покончить с собой. Помню, как-то мы обсуждали, кому какой способ больше подходит. Я, например, принадлежу к тем людям, которые норовят с моста в воду броситься. Типичная истеричка.

— А Феба?

— Она сказала, что предпочитает застрелиться. Самая быстрая смерть.

— У нее был пистолет?

— Про Фебу не знаю, а вот у ее отца в Медоу-Фармс целая коллекция пистолетов есть. Фебу это очень раздражало. Нет, она бы никогда не застрелилась. Все это одни разговоры. На самом ведь деле она огнестрельного оружия боялась. Неврастеничка — как, впрочем, и все симпатичные люди.

Главное — никогда не противоречить свидетелю.

Я встал и опять подставил стул к письменному столу. В пишущую машинку был вложен наполовину отпечатанный лист бумаги с заголовком: «Доротея Лэнг. „Психические основы детской преступности“». Я пробежал глазами последнее неоконченное предложение: «Многие специалисты считают, что в антиобщественном поведении преобладают социоэкономические факторы; существует, однако, иная точка зрения, согласно которой отсутствие любви...»

Буква "е" выпадала из строки. Любопытно...

Глава 3

Пансион находился на пригорке, поэтому вход сзади в подвал был на уровне первого этажа. Во дворе стояло несколько машин. Изнутри, из самой дальней комнаты подвального помещения, доносились звуки, очень напоминавшие громкие стоны и истошные крики. Пройдя коридором, заставленным коробками, ведрами и швабрами, я вошел в мастерскую. Окон не было, и комната освещалась висевшей под потолком электрической лампочкой.

У верстака ко мне спиной стоял широкоплечий парень и строгал зажатую в тиски доску. В его коротко стриженных рыжих волосах застряли опилки, под ногами хрустели стружки. Некоторое время я молча смотрел, как он энергично орудует рубанком, как под майкой перекатываются огромные мускулы, а затем окликнул его:

— Бобби!

Он резко повернулся к двери. Живые зеленые глаза. На верхней губе еле заметные рыжеватые усики. Если бы не поджатый рот и тяжелый материнский подбородок, он был бы хорош собой.

— Вы ко мне, сэр?

Когда он узнал, кто я такой и по какому делу, то попятился к увешенной инструментом стене и затравленно огляделся по сторонам, словно я нарочно заманил его сюда. В его руке угрожающе сверкнул острым лезвием рубанок.

— Надеюсь, вы не думаете, что я к этому причастен?

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась натянутой и какой-то жалкой. Трудно сказать, чего он боялся: сыщика, разыскивающего без вести пропавшую, или же вообще всего на свете.

— К чему «к этому»?

— К исчезновению Фебы.

— Если причастен, самое время сообщить об этом.

Его зеленые живые глазапогасли. Он в замешательстве посмотрел на меня и, изобразив гнев, крикнул:

— Да вы что, с ума сошли?! — Перебор. — С чего вы взяли, что я сюда замешан? — Он явно сам себя накручивал.

— Ты же первый заговорил на эту тему.

Он попытался — на манер своей мамаши — прикусить усики нижними зубами. Вообще, мне показалось, он еще не решил, кому подражать — отцу или матери.

— Ладно, Бобби, поговорим начистоту. Ты же был другом Фебы, иначе бы я к тебе не обратился.

— А с кем вы уже беседовали?

— Какая разница. Ты ведь дружил с ней, верно?

Тут он заметил, что сжимает в руке рубанок, и положил его на верстак.

— Я жить без нее не мог, — признался он, по-прежнему не смотря мне в глаза. — Это что, преступление?

— Бывает, что и преступление.

— Чего вы ко мне привязались? — Он медленно поднял голову. — Говорю же, я жить без нее не мог. И сейчас не могу. Уже два месяца жду не дождусь, когда она объявится, а тут еще вы со своими вопросами!

— Не ждать надо, а действовать.

— Что значит «действовать»? — Он развел руками, увидел, что они испачканы, и вытер их об грязную майку. — Что вы имеете в виду?

— Надо было пойти в полицию.

— Я хотел... — Сын своей матери: орудует челюстью, как мышеловкой.

— Что, мать не пустила?

— Я этого не говорил.

— Зато я говорю.

— Кто же это вам про нас лжет, а? Вы с кем разговаривали?

— С твоей матерью и с одной студенткой из пансиона.

— Допрашивать мать вы не имели никакого права. Она ничего плохого не сделала. Мать подумала, что Феба отправилась со своим отцом в плаванье. И я, между прочим, тоже так решил, — добавил он, помолчав. — Мы ждали от нее вестей. Мы же не виноваты, что она не писала. Могла бы хоть открытку прислать — распорядиться насчет вещей.

— Почему же от нее не было писем, как ты думаешь?

— Понятия не имею. Честное слово.

Все время оправдывается. «Может, я его напугал, надо бы с ним помягче», — подумал я и решил сменить тактику.

— Меня интересуют ее вещи. Не скажешь, где они?

— Пожалуйста, ее вещи на складе. Пойдемте. — Ему явно не терпелось поскорее уйти отсюда.

Нырнув под клапанами огромного котла и открыв ключом угловую дверь, Бобби ввел меня в крохотную каморку. Через высокое грязное окно в комнату пробивался слабый дневной свет, и Бобби повернул выключатель. При свете электрической лампочки я увидел несколько сложенных в углу чемоданов и шляпных коробок, а рядом — большой дорожный сундук, обклеенный ярлыками американских и иностранных отелей.

Когда Бобби Донкастер отпер своим ключом сундук и поднял крышку, изнутри пахнуло лавандой и юностью. Чего там только не было: бесконечные платья, юбки, свитера, кофточки, дорогое пальто с бобровым воротником. Щупая пальцами пальто, я поймал на себе ревнивый взгляд Бобби.

— Чемоданы тоже ее?

— Да.

— А в них что?

— Самые разные вещи: одежда, туфли, шляпы, книги, драгоценности, косметика.

— А ты откуда знаешь?

— Я эти чемоданы сам укладывал. Думал, Феба напишет, куда их послать.

— А почему ты не отправил их ей домой?

— Как-то не хотелось... Не хотелось, наверно, с ними расставаться. Кроме того, Феба говорила, что дома никого не будет, вот я и решил, пусть пока здесь полежат. Тут они у меня в целости и сохранности.

— Много, я смотрю, у нее вещей осталось, — сказал я. — Что ж она с собой-то взяла?

— По-моему, только дорожную сумку.

— И вы с матерью решили, что Феба отправилась в кругосветное путешествие с дорожной сумкой?

— По правде говоря, я не знал, что и думать. Если вы полагаете, что я знаю, где она, то вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь. Одна надежда на вас, — добавил он уже мягче.

— Ты можешь мне помочь.

Он очень удивился. Он вообще легко удивлялся.

— Каким это образом?

— Если расскажешь все, что ты про нее знаешь. Но сначала давай посмотрим, что в чемоданах.

Я опять стал рыться в вещах, но ничего интересного — писем, фотографий, дневника, записной книжки — так и не обнаружил. Очень возможно, все это Бобби предусмотрительно из чемоданов извлек.

— Это все?

— По-моему, да. Я вроде бы уложил то, что нашел. Помогала мне Долли Лэнг. Она жила... живет с Фебой в одной комнате.

— А на память ты ничего из ее вещей себе не брал?

— Нет. — Он смутился. — Такого за мной не водится.

— У тебя есть ее фотография?

— К сожалению, нет. Мы никогда фотографиями не обменивались.

— Ты говорил, что у нее остались книги. Где они?

Бобби вытащил из-за сундука тяжелую картонную коробку, в которой лежали книги, в основном учебники и справочные издания: зачитанные французская грамматика и словарь Ларусса, антология английских поэтов-романтиков, том Шекспира, несколько романов, в том числе романы Достоевского в английском переводе, пособия по психологии и экзистенциализму в мягких обложках. На форзаце значилось «Феба Уичерли» — судя по мелкому, четкому почерку, особа тонкая, чувствительная.

— Что она за человек, Бобби?

— Феба — необыкновенная девушка.

Можно подумать, что я в этом сомневался.

— Опиши мне ее, пожалуйста.

— Попробую. Для женщины она довольно высокого роста — пять футов, семь с половиной дюймов, стройная. Прекрасная фигура, красивые стриженые волосы.

— Какого цвета?

— Темно-русые, она почти блондинка. Мне она казалась очень хорошенькой, хотя некоторые бы со мной, наверно, не согласились. Когда ей было хорошо, когда она была в ударе, она была очень красива. У нее потрясающие темно-синие глаза и обворожительная улыбка.

— Насколько я понимаю, хорошо ей было далеко не всегда.

— Да, проблемы у нее были.

— Она делилась с тобой своими неприятностями?

— Не особенно. Но я знал, что у нее не все гладко. Вы, думаю, слышали: у нее разошлись родители. Но на эту тему она говорить не любила.

— Она что-нибудь рассказывала тебе про письма, которые ее родители получили прошлой весной?

— Какие письма?

— Письма с нападками на ее мать.

Он покачал головой:

— Первый раз слышу. Она вообще ни разу не говорила мне про свою мать. Это была запрещенная тема.

— И много у нее было таких запрещенных тем?

— Немало. Она не любила вспоминать прошлое, вообще говорить о себе. Детство у нее было трудное: родители никак не могли ее между собой поделить, и на Фебе это сказалось.

— В каком смысле?

— Ну, например, она сомневалась, надо ей иметь детей или нет, — думала, что из нее выйдет плохая мать.

— А вы обсуждали эту тему?

— Конечно, ведь мы собирались пожениться.

— Когда?

Он замялся и молитвенно поднял глаза на висевшую под потолком лампочку.

— В этом году, после окончания колледжа. Мы твердо решили. — Он оторвал глаза от гипнотической лампочки. — Что я теперь буду делать — не знаю.

— Странно, что твоя мать ни словом обо всем этом не обмолвилась. Она была в курсе ваших планов?

— Конечно. Сколько у нас с ней об этом разговоров было! Она считала, что мне еще рано жениться. Да и Фебу она недолюбливала.

— Почему?

Он криво усмехнулся:

— Просто мать меня к ней ревновала. И потом, она вообще не любила богатых.

— А ты?

— Мне безразлично, богатая она или нет. Справлюсь и без ее денег — учусь ведь я хорошо. По крайней мере учился хорошо — только в этом семестре стал отставать. Ничего, подтянусь — у меня ведь еще есть пара недель в запасе.

— А что произошло в этом семестре?

— Вы же сами знаете, — отозвался он, в растерянности смотря на раскрытые чемоданы. Зеленые глаза полузакрыты, нижняя губа оттопырена. — Давайте уйдем отсюда, — выговорил он наконец, энергично тряхнув головой.

— Почему же? Разговаривать и здесь неплохо.

— Я вообще не хочу больше с вами разговаривать. Мне надоели ваши намеки. Вы все время пытаетесь уличить меня во лжи.

— Просто мне кажется, Бобби, что ты от меня что-то скрываешь. Мне нужна полная информация.

— Не можем же мы стоять здесь целый день.

— Кто ж тебя заставляет стоять — садись.

Он даже не пошевелился.

— А что вы еще хотели узнать?

— Как она училась? — решил я задать нейтральный вопрос.

— Очень неплохо, на «хорошо» и «отлично». Феба специализировалась по французскому языку, она вообще была к языкам способна. В Болдер-Бич, по ее словам, ей было легче, чем в Стэнфорде, — здесь она чувствовала себя более раскованно.

На его лице вновь заиграла непроизвольная кривая улыбочка. Создавалось впечатление, что он сам над собой смеется.

— Что значит «более раскованно»?

— Я не специалист, — сказал он, неуклюже поводя своими могучими плечами. — Но нервы у нее никуда не годились — это сразу было видно. Сегодня она веселей некуда, а завтра мрачнее тучи. Я сказал, что ей необходимо пойти к врачу, но она ответила, что уже к психиатру обращалась.

— Когда?

— В прошлом году, в Пало-Альто. Впрочем, по-настоящему лечиться она не стала. Сходила пару раз на консультацию — и все.

— Как звали врача?

— Не знаю. На этот вопрос вам скорее ответит ее тетка, миссис Тревор. Она живет неподалеку от Пало-Альто.

— Ты Треворов знаешь?

— Нет.

— А других ее родственников?

— Нет.

— А с Фебой ты давно знаком?

Он ответил не сразу:

— С сентября, с тех пор, как она здесь учится. Меньше двух месяцев.

— И вы уже решили пожениться?

— Я-то сразу решил. Только ее увидел.

— Когда это было?

— В сентябре. Она пришла посмотреть комнату, а я в это время кухню красил.

— Странно, а я понял, что вы раньше познакомились.

— Значит, плохо поняли.

— Разве ты не познакомился с Фебой прошлым летом на пляже и не уговорил ее перевестись в здешний колледж?

Он глубоко задумался. На его лице и в глазах появилось какое-то отсутствующее выражение, и мне вдруг пришло в голову, что дело, за которое я взялся, — самое что ни на есть банальное: парень сошелся с девушкой, увидел, что она вот-вот проговорится, и убил ее.

— Ну да, — признался он наконец. — Так оно, собственно, и было.

— А зачем же тогда соврал?

— Не хотел, чтобы мать узнала.

— Я же не твоя мать.

— Да, но ведь вы уже с ней беседовали и, возможно еще будете.

— А почему ты скрывал это от матери?

— На всякий случай. Знай она, что мы с Фебой знакомы она могла бы отказать ей в комнате. Мать у меня человек подозрительный.

— Какое совпадение, и я тоже. Ты с Фебой спал?

— Нет. А и спал бы — ваше-то какое дело! Мы уже взрослые.

— Совершеннолетние, так скажем. Так спал или нет?

— Говорю же, нет. Когда хочешь на девушке жениться, никаких глупостей себе с ней не позволяешь. Мне, по крайней мере, так кажется.

— Где же вы познакомились?

— В местечке под названием Медсин-Стоун, к северу от Кармела. Я поехал туда в августе на недельку. Слышал, что в тех краях отличный серфинг. Феба жила там в это время у Треворов, и мы познакомились на пляже.

— "Мы познакомились" или ты с ней познакомился?

— Не передергивайте. Я учил ее серфингу, она рассказала, что хочет перевестись в другой колледж, и я порекомендовал ей Болдер-Бич. В Стэнфорде она бы все равно не осталась.

— И ты снял ей квартиру.

— Она сама попросила меня найти ей комнату в пансионе, — сказал он, покраснев.

— С милым и в шалаше рай.

Бобби стиснул кулаки, на его загорелых плечах огромными буграми вздулись мышцы. В какой-то момент мне показалось, что он собирается меня ударить. Что ж, может, это и к лучшему: глядишь, в сердцах и проговорится. Но парень сдержался.

— Шутите-шутите. Да, два месяца я был счастлив, как в раю, зато потом наступил кромешный ад.

— Когда ты виделся с ней в последний раз?

Этот вопрос не застал его врасплох.

— Утром второго ноября, в пятницу. Ранним утром. В тот день она уезжала на машине в Сан-Франциско проводить отца и попросила меня подкачать ей шины и проверить уровень масла, что я и сделал. Моя машина в это время была неисправна, и Феба подвезла меня до колледжа. С тех пор я ее больше не видел. — Последние слова он произнес без всякого выражения.

— Какая у нее была машина?

— Двухдверный зеленый «фольксваген» 1957 года.

— Номер машины помнишь?

— Нет, но его можно узнать у перекупщика. Машина подержанная, Феба купила ее в Болдер-Бич, в «Импортед моторс».

— Задолго до отъезда?

— Примерно за месяц, может, больше. Она вдруг решила, что ей позарез нужна машина: автобусное сообщение здесь неважное.

— Перед отъездом у нее было нормальное настроение?

— Вроде бы ничего. Фебу ведь не поймешь, у нее настроение каждый день меняется.

— Она говорила, как собирается провести выходные?

— Нет, не говорила.

— И когда вернется, тоже не сказала?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я ее не спрашивал. И так было ясно, что приедет она либо в воскресенье поздно вечером, либо в понедельник утром.

— Случайно не знаешь, она должна была встретиться с кем-то в Сан-Франциско, кроме отца?

— Не в курсе.

— И ты даже не поинтересовался, какие у нее планы на выходные?

— Нет.

— Как ты думаешь, чем она могла заняться, попрощавшись с отцом и сойдя на берег?

— Что-то не соображу, — сказал он, однако по его бегающим зеленым глазам видно было, что кое-какие соображения на этот счет у него имеются.

Тут он внезапно переменился в лице, опустил голову, цвет его кожи приобрел какой-то зеленоватый — под стать глазам — оттенок.

— Вспомни, может, ты все-таки поехал вместе с ней в Сан-Франциско?

Он замотал низко опущенной головой.

— Где ты провел тот уик-энд, Бобби?

Он с интересом посмотрел на свои руки — словно видел их впервые.

— Нигде.

— Нигде?!

— Я хочу сказать, здесь, дома.

— Бобби был здесь со своей матерью, где ему и надлежит быть, — раздался у меня за спиной голос миссис Донкастер. — В пятницу он заболел гриппом, и я до понедельника продержала его в постели.

Я сделал шаг в сторону и перевел взгляд с сына на мать. Не сводя глаз с ее угрюмого лица, он едва заметно кивнул. В этот момент это был сын своей матери.

— Это правда, Бобби? — переспросил я.

— Да, конечно.

— Стало быть, мне вы не верите? — процедила старуха. — Что ж, если вы считаете, что я лгу, так прямо и говорите, чтобы я могла заявить на вас куда следует. Мой сын и я — законопослушные граждане, и мы не потерпим клеветы от таких, как вы.

— Ты когда-нибудь попадал в беду, Бобби?

Юноша промолчал, предоставив ответить на этот вопрос матери.

— Мой сын — честный человек, — выпалила она, — и в беду он никогда не попадал — не попадет и теперь. Если же он имел несчастье связаться с глупой девчонкой, это еще вовсе не означает, что его можно безнаказанно смешивать с грязью. И зарубите себе на носу, мистер: если вы вознамерились запятнать наше доброе имя, мы сумеем за себя постоять. Распускайте ваши грязные сплетни где-нибудь в другом месте, если сами не хотите ответить по закону!

С этими словами она подошла к сыну и властно, словно это была ее личная собственность, прижала его к себе. Когда я уходил, они не отрываясь смотрели друг на друга.

С моря дул сильный ветер. В бившихся о парапет волнах играли солнечные блики.

Глава 4

Я вернулся в колледж, и Гомер Уичерли подсел ко мне в машину. Он был сердит и расстроен. Ему не повезло: время было обеденное, большинства работников колледжа на месте не оказалось, и поговорить ему удалось лишь с юристкой из деканата; она, как выяснилось, даже знала Фебу в лицо, но причины отсутствия девушки были ей неизвестны, а к истории, которую ей рассказал Уичерли, она отнеслась без большого интереса: в конце концов, многие студенты выбывают из колледжа без всякого предупреждения.

Встреча с деканом была у него назначена на более позднее время, и Уичерли попросил меня отвезти его в гостиницу «Болдер-Бич», а когда мы приехали, пригласил меня на обед. Последний раз я ел в три часа утра и с удовольствием согласился.

Большое старомодное здание курортного отеля, построенное в испанском стиле, находилось за городом, в парке, на самом берегу моря. Обстановка летнего домика, куда привел меня Гомер Уичерли, была под стать ему самому: громоздкая, богатая и нелепая. Официант говорил с немецким акцентом, а меню было составлено по-французски.

— Вы еще не рассказали, что удалось выяснить вам, — сказал Уичерли, когда официант взял у нас заказ и вышел из комнаты. — Наверняка у вас есть какие-то новости.

Я вкратце сообщил ему все, что узнал от троих свидетелей, однако про подозрения, которые вызвал у меня Бобби Донкастер, говорить не стал: напускать на него разгневанного отца смысла не имело; я предпочитал, чтобы Бобби пока что оставался вне подозрений.

— Получается, — закончил я, — что ваша дочь собиралась провести уик-энд в Сан-Франциско, а затем вернуться сюда, однако что-то, по-видимому, ей помешало.

Мы сидели у окна и поедали друг друга глазами. Подавшись вперед и стиснув мое колено своей толстой рукой, Уичерли навалился на меня всем своим весом; издали его загорелое запястье, покрытое густым слоем выгоревших на солнце волосков, было похоже на поле колосящейся пшеницы. От его тяжелого тела — да и от встревоженного лица почему-то тоже — исходила какая-то неуправляемая слепая сила.

— Значит, вы думаете, Феба могла стать жертвой преступления? Говорите прямо.

— Не исключено. Ведь последний раз ее видели в таком районе Сан-Франциско, где человека могут за трамвайный билет убить. У нее же была с собой крупная сумма денег. Мне кажется, вы должны обратиться непосредственно в городскую полицию.

— Не могу. Хватит с меня той грязи, которой меня во время развода обливали газеты. И потом, я просто не в состоянии поверить, что Фебу убили. — Он снял руку с моего колена и приложил ее к груди. — Я сердцем чувствую, что моя дочь жива. Не знаю, где она, что делает, но уверен: она жива.

— Очень возможно. И все же лучше было бы действовать так, как будто ее в живых нет.

— Вы что же, хотите, чтобы я перестал надеяться?

— Я этого не говорил, мистер Уичерли. Я ведь только сегодня взялся за ваше дело. Если хотите, чтобы я вел его один, без посторонней помощи, я согласен.

— Именно этого я и хочу.

Официант тихонько постучал в дверь, внес поднос с тарелками и расставил их перед нами на столике. Уичерли набросился на еду, как будто не ел целую неделю. Он ел, а по лицу его струился пот.

Я жевал бифштекс и смотрел в окно. Густой вечнозеленый парк спускался к набережной, на которую накатывались волны. Двое аквалангистов в черных купальных костюмах, невзирая на холод, смело входили в январское море, шлепая ластами по воде, словно плавниками — спаривающиеся тюлени. На горизонте маячили раздувающиеся на ветру паруса.

Я попытался вообразить, как Уичерли путешествует по далеким морям. От Тихого океана у меня почему-то остался в памяти запах пороха и огнемета; что же касается Уичерли, то его я вообще плохо себе представлял: порассуждать о своих чувствах он любил, но сам пока оставался для меня такой же загадкой, как и местопребывание его дочери.

— Да, чуть не забыл, — сказал я. — В разговоре с Долли Лэнг, соседкой Фебы по комнате, выяснилась еще одна вещь. Ваша дочь, оказывается, толковала ей о каких-то письмах, которые прошлой весной пришли на ваш адрес. По словам Долли, эти письма очень ее тревожили.

— Что именно она вам рассказала? — Уичерли бросил на меня беспокойный взгляд.

— Слово в слово передать вам ее рассказ я не могу. Долли трещала без умолку, а записей я не вел. Насколько я понял, автор письма клеветал на вашу жену.

— Да, в этих письмах действительно сообщались малоутешительные подробности.

— Автор писем вам угрожал?

— Пожалуй, хотя и не прямо.

— И вашей бывшей супруге тоже?

— В письмах содержалась угроза нам всем. Адресованы они были всей семье — поэтому Феба и прочитала первое письмо.

— А сколько всего было писем?

— Два. Они пришли с разницей в один день.

— А почему вы мне сами ничего про них не рассказали?

— Мне и в голову не могло прийти, что анонимные письма имеют какое-то отношение к исчезновению Фебы, — спокойно ответил Уичерли, однако его ровный голос никак не вязался с обильно выступившим на лице потом. Он вытер салфеткой вспотевший лоб и добавил: — Я не знал, что Феба из-за них расстраивалась.

— И тем не менее это так. Долли говорит, что Феба винит в этих письмах себя.

— Не понимаю.

— Вот и я тоже не понимаю.

— Странно, очень странно. Разумеется, первое письмо не могло ее не шокировать. В это время были пасхальные каникулы, Феба жила дома и в то утро сама спустилась за почтой. Письмо было адресовано всем членам семьи — иначе бы она его не вскрыла. Прочитав анонимку, Феба передала ее мне. Я хотел было спрятать письмо от Кэтрин, но моя сестра Элен его заметила и за завтраком...

— А что все-таки говорилось в этих письмах? — решил я наконец прервать его сбивчивые объяснения.

— Второе письмо мало чем отличалось от первого. И в том и в другом было столько гадостей, что и повторять не хочется.

— Ваша жена обвинялась в измене?

Уичерли угрожающе вознес над пустой тарелкой вилку с ножом и ответил:

— Да.

— И вы поверили?

— Я не знал, что и думать. По зловещему тону этих посланий я заключил, что автор — психопат. Однако своей цели он добился.

— В каком смысле?

— Из-за них семейные скандалы участились. Кэтрин требовала, чтобы я не сидел сложа руки. Она обвиняла меня в малодушии, хотя я со своей стороны сделал все возможное, чтобы узнать, кто клеветник, и положить этому безобразию конец. Я даже нанял...

Он запнулся.

— Детектива?

— Да, — вынужден был признать он. — Человека по имени Уильям Мэки, из Сан-Франциско.

— Я с ним немного знаком. К какому же выводу он пришел?

— По сути дела, ни к какому. Шериф Хупер высказал предположение, что автор письма — это либо недовольный, либо бывший работник на одном из моих предприятий. Но у нас ведь огромное количество служащих, и не только в долине, но и во всем штате, и текучесть кадров в нашем деле очень велика.

— Автор писем денег не вымогал?

— Нет. Насколько я понимаю, им руководила только лютая злоба.

— О Фебе в письмах что-нибудь говорилось?

— Вроде бы нет. Нет, не говорилось. Да она бы вообще про них не узнала, если бы в тот день не открыла почтовый ящик. К ее исчезновению эти письма отношения не имеют, я в этом абсолютно уверен.

— А я — нет. Скажите, на конвертах был местный почтовый штемпель?

— Да, их опустили в Медоу-Фармс. Это-то и плохо, ведь тогда получается, что автор — наш знакомый, быть может, человек, которого мы видели каждый день. В письмах ощущалась личная злоба, отчего шериф и решил, что их отправил какой-нибудь уволенный служащий.

— А вы сами кого-то подозреваете?

— Никого.

— У вас есть враги?

— Мне кажется, нет.

С этими словами Уичерли изобразил на лице вымученную улыбку, и я понял, что рассчитывать на него бессмысленно. Это был слабый, жалкий человек, который попал в беду и изо всех сил старается сохранить хорошую мину при плохой игре.

— И с кем же, по мнению автора письма, ваша жена вам изменяла?

Его рука забилась на скатерти, точно выброшенная на берег рыба.

— Понятия не имею. В письме об этом не говорилось ни слова. Очень может быть, этого человека и в природе-то нет. У нас с Кэтрин не все было гладко... — Фраза умерла, не успев родиться.

— Как эти письма были подписаны?

— "Друг семьи", с вопросительным знаком впереди.

— Впереди? Да это же испанская пунктуация.

— Да, на это и моя сестра Элен обратила внимание.

— Письма были написаны от руки?

— Нет, отпечатаны на машинке, в том числе и подпись. Мэки, мой частный детектив, сказал, что по шрифту берется обнаружить марку пишущей машинки — если, конечно, я на это не пожалею времени и денег. Время — его, деньги — мои. Но я от его услуг отказался: больше подметных писем не было, к тому же мне не хотелось, чтобы он совал нос в мою личную жизнь.

— Очень было бы любопытно взглянуть на эти письма Где они?

— Я отобрал их у Мэки и уничтожил. Надеюсь, вы понимаете, какими соображениями я при этом руководствовался.

Он попытался было изложить мне эти соображения, но мне в них вникать не хотелось. В конце концов, меня наняли искать дочь, а не нянчить ее отца. Я встал.

— Куда вы?

— В Сан-Франциско, куда же еще.

— Что вы собираетесь делать в Сан-Франциско?

— Разберусь на месте. — Я посмотрел на часы: почти два. Надо бы успеть до наступления темноты. — И последнее, мистер Уичерли. Принимая во внимание историю с письмами, может, все-таки имеет смысл дать мне адрес вашей бывшей жены?

— У меня его нет, — бросил он. — А и был бы, мне все равно не хочется, чтобы вы с ней беседовали. Дайте слово, что ни при каких обстоятельствах не станете искать с ней встречи.

«Это мы еще посмотрим», — подумал про себя я, но слово дал.

В дверях я столкнулся с официантом, который нес блюдо с пирожными, и я заметил, как Уичерли бросил на них плотоядный тоскливый взгляд.

Прежде чем двинуться на север, я заехал в «Импортед моторс» и узнал номер зеленого «фольксвагена»: GL 3741.

Глава 5

Пароход возвышался над пристанью, словно меловой утес. Кругом, поблескивая в сумерках белыми крыльями, носились чайки. У трапа никого не было, и я беспрепятственно поднялся на борт.

Палуба была совершенно пуста, только матрос в белом комбинезоне чистил пылесосом дно бассейна. Стараясь перекричать вой пылесоса, он сообщил мне, что все офицеры сошли на берег и, может быть, только начальник интендантской службы еще на борту. Он проводил меня в его каюту.

Начальником интендантской службы оказался человек в белой рубахе и в синих форменных брюках, с лунообразным лицом и лысым черепом. Занимал он крохотную комнатушку под палубой с искусственным освещением. Интендант хорошо помнил мистера Уичерли, ведь мистер Уичерли занимал одну из лучших кают на корабле. Я сообщил ему, что представляю интересы мистера Уичерли.

— В каком качестве? — поинтересовался он.

— В качестве его частного сыщика.

— Я уверен, мистер Уичерли остался доволен своей каютой, — сказал интендант, испытующе посмотрев на меня. Во всяком случае, вчера, когда мы встали на якорь, он перед уходом пожал мне руку и поблагодарил меня.

— К кораблю у него никаких претензий нет, — успокоил его я. — Пропала Феба, дочь мистера Уичерли. В день отплытия она поднялась на пароход проститься с отцом, и с тех пор ее никто больше не видел.

Он положил руку на свой лысый череп, словно от моих слов ему вдруг стало холодно.

— Уж не хотите ли вы обвинить в ее пропаже нас? Думаете, наверно, что она на корабле спряталась?

— Маловероятно. Просто я ищу эту девушку и решил начать с вашего парохода. Мне нужна ваша помощь.

— О чем разговор, будем рады помочь, чем можем. — Он подошел поближе, протянул мне руку и менее официальным тоном добавил: — У меня ведь тоже есть дочь. Меня зовут Клемент.

— Арчер, — Я достал свой блокнот. — Какого числа вы отплыли?

— Второго ноября. Верней, должны были отплыть второго, а отплыли только рано утром третьего — возникли кое-какие неполадки. Но мистер Уичерли поднялся на борт второго числа во второй половине дня, и с ним действительно была его дочь.

— Вы это точно помните?

— Еще бы не помнить, — усмехнулся Клемент.

— Что-нибудь случилось?

— Понимаете, в каюте мистера Уичерли поднялся жуткий крик. Эта женщина — вероятно, та самая, с которой он развелся, — при всех пассажирах закатила своему бывшему мужу скандал. Стюард справиться с ней был не в силах и послал за мной, но и я не мог привести ее в чувство. С такой фурией попробуй справься! Высокая, пышнотелая накрашенная блондинка, да еще навеселе! Чтобы выпроводить ее на берег, пришлось нашего корабельного старшину вызывать. А какие словечки она отпускала! — Он схватился за голову.

— Что ж она говорила?

— Сейчас, боюсь, не припомню. Да и потом, такое все равно не повторишь. Представляете, каково мне пришлось! У нас на пароходе в день отплытия всегда празднично, а тут заявилась эта ведьма, да еще ругаться начала так, что хоть святых выноси. Мало того, сняла туфлю и давай каблуком в дверь каюты мистера Уичерли колотить. До сих пор на краске следы от ударов видны.

— Что-то же она при этом говорила?

— Верно: блондинка требовала, чтобы ее пустили в каюту, а ее не пускали. Кричала, что ее предали, бросили на произвол судьбы и что она еще отомстит.

— Кому отомстит?

— Тем, кто от нее в каюте заперся: самому мистеру Уичерли, его дочке и еще нескольким родственникам, которые пришли его проводить. Она заявила, что разорит их, если ее не пустят внутрь и не выслушают.

— Что за родственники?

— Право, не знаю. Тут начала собираться толпа. Когда я сделал ей замечание, она замахнулась на меня своей туфлей. Видели бы вы, как она при этом на меня посмотрела — вылитый василиск! Выхода у меня не было, пришлось вызывать корабельного старшину — он с помощью дочки мистера Уичерли и ссадил ее в конце концов с корабля.

— Значит, Феба покинула корабль вместе с матерью?

— Получается, что так. Когда мамаша немного пришла в себя, девушка вышла из каюты и стала ее успокаивать, а потом они вместе, обнявшись, спустились по трапу на берег.

— А после этого девушка вернулась?

— Вот этого я не заметил — перед отплытием, знаете, всегда столько дел. Поговорите лучше с мистером Макихерном, нашим корабельным старшиной, он ведь эту дамочку на берег ссаживал, а не я.

— А мистер Макихерн сейчас на корабле?

— По идее, должен быть. Он сегодня дежурный. — И Клемент поднял трубку внутреннего телефона.

С мистером Макихерном, здоровенным детиной в форме старшины, морским волком и полицейской ищейкой одновременно, мы разговаривали на верхней палубе.

— Помню, как не помнить, — сказал он, облокачиваясь на поручни. — Если хотите знать мое мнение, дамочка была навеселе — не то чтобы мертвецки пьяна, но под мухой. Ее не шатало, не рвало, но вид у нее был какой-то вареный — это бывает, если несколько дней подряд не просыхаешь. Некоторые потом с похмелья в тоску впадают.

— А она?

— Поначалу несла какую-то околесицу, — сказал старшина, сплевывая с сорокафутовой высоты в маслянистую воду. — Меня крыла почем зря. Запас слов у нее — любой мужчина позавидует.

— Она угрожала кому-нибудь физической расправой?

— Мистеру Уичерли?

— Ему или его дочери.

— Сам я этого не слышал, но интендант уверяет, что угрожала. Она вроде бы собиралась кастрировать всех мужчин на корабле. Никогда не знаешь, всерьез такое говорится или нет — я ведь на своем веку этих пьяных истеричек немало повидал. Потом из каюты вышла ее дочка, с ней поговорила, и та немного успокоилась.

— И что же ей дочка сказала?

— Она перед мамашей извинилась, и мамаша перед дочкой — тоже. — Макихерн прищурился и хмыкнул: — А за что обе извинялись — неизвестно.

— Стало быть, примирение состоялось?

— Да. Они даже вместе сошли на берег. Я ведь их сопровождал, боялся — как бы чего не вышло. Девчонку на пристани ждало такси. Я их посадил и...

— Обеих?

— Ну да, и они укатили как ни в чем не бывало. На том семейный скандал и кончился, — подытожил он. — Чего с пьяной-то взять — когда выпьешь, и не такое бывает. Кстати, может, пропустим по одной? Я тут отличный шотландский виски в Гонконге прикупил.

— Спасибо, рад бы, да времени в обрез. Скажи, а ты не знаешь случайно, куда они могли поехать?

— Погоди, дай сообразить. — Он сдвинул на затылок шляпу и смачно хлопнул себя по лбу. — Вроде бы девчонка сказала таксисту, чтобы он вез ее обратно в отель «Святой Франциск».

— Какого цвета было такси?

— Желтого.

— Водителя описать можешь?

— Попробую. Коренастый, лет тридцать пять — сорок, глаза и волосы темные, носатый, густая черная щетина — такие, как он, по два раза в день бриться должны. — Он провел рукой по своей щеке. — На вид итальянец или армянин — по выговору не скажешь: все время молчит. Да, у него на подбородке треугольный белый шрам, похожий на наконечник стрелы.

— Справа, слева? — спросил я с улыбкой.

Он провел правой рукой по лицу:

— У меня справа. Значит, у него слева. Слева на подбородке, прямо под губой. Еще у него гнилые зубы.

— А как звали его прабабушку, случайно не знаешь? У тебя, я вижу, отличная память на лица.

— Еще бы, это ж мой хлеб. Моя ведь работа в том и состоит, чтобы пассажиры своим классом ехали, а в другой не перебегали. Вот и приходится по двести-триста лиц каждые два месяца запоминать.

— Кстати о пассажирах, как тебе Гомер Уичерли?

— А я его толком и не видел. Он всю дорогу у себя в каюте просидел, даже обедать не всегда выходил. Людей, видать, сторонился. А что там у него стряслось?

— Это я и пытаюсь выяснить. Между прочим, интендант говорит, что в ноябре пароход не отплыл по расписанию.

— Точно. Один из двигателей отказал. Мы должны были сняться с якоря в четыре часа пополудни, а в море вышли только на следующий день утром.

— И пассажиры все это время оставались на борту?

— Да, мы их попросили не уходить с корабля — мы же не знали, когда будут устранены неполадки. Но несколько человек все-таки сошли на пристань посидеть в баре.

— А Уичерли?

— Чего не знаю, того не знаю.

— А кто знает?

— Может, его стюард. Кажется, во время прошлого плавания его каюту убирал Сэмми Грин. Только сейчас его на корабле нет.

— А где он?

— Дома, должно быть. Пойду поищу его адрес.

Макихерн провалился в чрево парохода, а я, прохаживаясь по палубе, вообразил себе, что совершаю морское оздоровительное путешествие. Моим фантазиям, однако, мешало присутствие города: слышен был шум транспорта на Эмбаркадеро, за которым подымались застроенные домами холмы. Койт-тауэр сверкал в лучах заходящего солнца, я повернулся к нему спиной и стал смотреть на море, но и тут на горизонте маячил Алькатраз, похожий издали на маленький плавучий город.

Макихерн вернулся с листком бумаги в руках.

— Если хочешь связаться с Сэмми Грином, то живет он в Восточном Пало-Альто. — Он протянул мне адрес. — А кого ты ищешь, если не секрет?

— Дочку мистера Уичерли.

— И давно она пропала?

— Очень давно.

— Ты бы сходил на стоянку такси возле «Святого Франциска». Таксисты часто там торчат.

Я последовал его совету и поехал на стоянку. Диспетчер, старик в пальто и в желтой кепке с надписью «Агент», по описанию сразу же узнал нужного мне таксиста.

— Не знаю, как его настоящее имя, — сказал он. — Все ребята называют его Гарибальди.

— А где Гарибальди сейчас?

— Кто его знает. Он ведь не с моей стоянки, поэтому чаще двух-трех раз в неделю я его не вижу. Здесь ведь любое такси в городе, кроме заказных, останавливается...

— А где он живет, не знаете? — перебил я разговорчивого старика.

— Как-то он мне говорил... — Диспетчер сдвинул кепку и наморщил лоб. — Где-то на Полуострове, то ли в Южном Сан-Франциско, то ли в Дейли-Сити. Сейчас-то он, наверно, ужинать поехал. Приезжайте сюда завтра — может, его и застанете.

Заверив диспетчера, что приеду обязательно, я вручил ему свою визитную карточку и доллар в придачу, после чего съехал по пандусу в подземный гараж узнать, известно ли там что-нибудь про машину Фебы. Кассир ответил, что зеленого «фольксвагена» не помнит.

Тогда, чуть было не угодив под трамвай, я перешел на противоположную сторону улицы и вошел в холл отеля «Святой Франциск», где толпились участники какого-то научного конгресса с именными карточками на груди. Обдав меня терпким запахом мартини, некий джентльмен по имени доктор Герман Групп протянул мне руку, но, обнаружив, что у меня именной карточки нет, передумал и руку спрятал. По доносившимся до меня обрывкам разговоров о позвоночниках и сверхзвуковой терапии, я заключил, что в отеле живут делегаты съезда хиропрактиков.

Чтобы поговорить с администратором, сидящим за столом черного мрамора, пришлось стоять в очереди. Один из клерков на бегу сообщил мне, что свободных мест в гостинице нет. Задавать ему вопросы о Фебе Уичерли никакого смысла не имело.

И к телефонным будкам тоже выстроилась очередь. Когда кабина освободилась, я набрал номер Вилли Мэки, но трубку в его кабинете никто не брал. Секретарша очень неохотно сообщила мне, что Вилли в Мэрине — расследует какое-то дело. Своего служебного номера в Мэрине он не оставил, а домашнего не было в телефонной книге, поэтому секретарша «даже закадычному другу Вилли» при всем желании помочь не могла. «Закадычный» — сказано сильно, но вместе нам пару раз работать приходилось.

Из телефонной будки я вышел вспотевший и расстроенный. На мое место, задев меня локтем, протиснулся хиропрактик по имени доктор Амброз Силвен.

И тут мне пришло в голову — просто так, смеха ради — поискать в телефонной книге адрес и номер телефона миссис Уичерли. Вот он, во втором томе: Миссис Кэтрин Уичерли, 507, Уайтокс-драйв, Атертон; номер телефона с индексом Дейвенпорта.

Когда доктор Амброз Силвен вышел из будки, я набрал номер миссис Уичерли. Записанный на пленку бесстрастный, словно из загробного мира, голос с подчеркнутой вежливостью автомата сообщил мне, что телефон по этому номеру отключен.

Глава 6

Автострада номер 101 на Полуострове разветвляется. Западная ветвь, Камино-Реал, идет через город, протянувшийся на сорок миль, от Сан-Франциско до Сан-Хосе. Движение по ней медленное: то и дело приходится тормозить на светофорах. Муниципалитеты по дороге на юг сменяются часто, поэтому названия у этого бесконечного города все время разные: Дейли-Сити, Милбре, Сан-Матео, Сан-Карлос, Редвуд-Сити, Атертон, Менло-парк, Пало-Альто, Лос-Альтос.

Восточная же ветвь, по которой поехал я, огибает международный аэропорт и идет вдоль залива. На картах она обозначена «101-дубль», но местные жители называют ее «Береговой петлей».

Между заливом и горным хребтом живет около миллиона человек; те, кто победнее, ютятся на крошечных каменистых участках; другие, побогаче, расположились в ранчо или в особняках, а миллионеры — во дворцах Хиллсборо. Мне и раньше пару раз приходилось вести дела на Полуострове, и я знал: насилие и преступность не менее характерны для этих мест, чем Ассоциация родителей и учителей, слеты Юных республиканцев или дорожные происшествия. Жизнь в Лос-Анджелесе, более трудная в экономическом и социальном отношении, по сравнению с жизнью на Полуострове покажется детским садом.

С Береговой петли, в которую попалось уже немало водителей, я свернул в тихий, тенистый Атертон. Увидев, что меня обгоняет патрульная машина из Сан-Матео, я загудел, остановился, вышел из машины, и шериф объяснил мне, как найти Уайтокс-драйв.

Пустынная Уайтокс-драйв, вдоль которой тянулись большие, утопавшие в зелени участки, шла параллельно Береговой петле, находилась на полпути между побережьем и Камино-Реал и была больше похожа на деревенскую улицу, чем на городскую магистраль. Дом под номером 507 был обнесен восьмифутовой каменной стеной, а сам номер — выбит на массивном каменном столбе. На чугунных с инкрустацией воротах висел огромный замок на цепи.

К воротам была прикручена проволокой металлическая табличка. Уж не продается ли дом? Я посветил фонарем. Так и есть: «Дом продается. Агент Бен Мерримен». Телефон, адрес.

За деревьями виднелся белый фасад. При свете фонаря стоящий в самом конце дубовой аллеи особняк, казалось, находился на дне глубокой расселины, гравиевые дорожки были усыпаны желтыми листьями и пожелтевшими газетами. Дом колониальной постройки имел внушительный и в то же время заброшенный вид — возникало впечатление, будто колонисты, отчаявшись, решили в конце концов вернуться на родину предков. На всех окнах, наверху и внизу, жалюзи были опущены, шторы задернуты.

За воротами на земле валялись газеты, одни были завернуты от дождя в вощеную бумагу, другие втоптаны в грязь.

Прижавшись лицом к холодным прутьям ограды, я просунул руку и дотянулся до аккуратно перевязанной бечевкой «Сан-Франциско кроникл». Разорвав бечевку, я раскрыл газету и взглянул на дату — газета от пятого ноября, а Феба исчезла второго.

Я решил заглянуть в дом, надел автомобильные перчатки и, подтянувшись, забрался на каменную стену. Ни шипов, ни разбитого стекла — значит, перелезть будет несложно.

— Проваливай отсюда! — раздался голос у меня за спиной.

Я спрыгнул на землю и повернулся. Из темноты возникла мужская фигура в шляпе с загнутыми полями.

— Ты что здесь потерял?

— Ничего, просто смотрю.

— Посмотрел, и хватит. Тоже мне, Тарзан нашелся!

Я подобрал фонарь и направил свет ему в лицо. Это был крупный мужчина лет сорока, довольно красивый, если бы не вздернутый, как у клоуна, нос и бегающие глазки, какие бывают у ипподромных «жучков» или игроков в рулетку. На нем был темный строгий костюм и веселенький галстук в полосочку — такие почему-то носят неудачники.

Он повел своим курносым носом и осклабился:

— Убери фонарь. А то разобью.

— Попробуй.

Отдуваясь, как будто подымается в гору, он сделал несколько шагов в мою сторону, а потом остановился и стал раскачиваться на каблуках. При свете фонаря видно было, как он сучит в грязи своими остроносыми штиблетами!

— Ты кто такой?

— Да вот, приехал навестить старую знакомую, миссис Кэтрин Уичерли.

— Она здесь больше не живет.

— А ты ее знаешь?

— Я на нее работаю.

— Кем же?

— Отвечаю за безопасность дома. Чтобы жуликам и бродягам неповадно было.

— А где я могу найти миссис Уичерли?

— Я здесь не для того поставлен, чтобы на вопросы отвечать. Я за частную собственность отвечаю.

В его визгливом голосе послышалась угроза, которая тут же материализовалась в виде маленького пистолета: он извлек его из заднего кармана брюк и направил мне в лицо:

— Убирайся.

Мой пистолет лежал в машине, на заднем сиденье. Впрочем, это уже значения не имело, и я убрался.

Когда я пересекал Береговую петлю, мне казалось, что я перехожу границу между двумя странами. На улице Восточного Пало-Альто попадались, конечно, белые, однако большинство жителей были цветными. Жалкие домишки перемежались казенными квартирами, за которые драли втридорога, и ощущение было такое, что едешь через гетто.

Сэмми Грин состоял в профсоюзе моряков, получал солидную зарплату и жил в одном из лучших домов, на одной из лучших улиц, куда не доносились ни шум транспорта, ни запахи из бухты. Его жена, красивая молоденькая негритянка в нарядном платье, со сложнейшей прической и с блестящими сережками в ушах, сообщила мне, что ее муж сегодня ночует в Гилрое — на другой день после возвращения из плавания он всегда навещает родителей и берет с собой детей. Нет, телефона у его родителей нет, а вот адрес она дать может.

Вместо этого, однако, я спросил у нее, как проехать в Вудсайд, где жили тетя и дядя Фебы.

Глава 7

Прежде чем я обнаружил на подымавшейся к прибрежным холмам дороге почтовый ящик с именем Карла Тревора, пришлось проехать пять миль по серпантину, огибавшему территорию Стэнфордского колледжа. Дом Тревора назывался «Тенистая аллея». Когда я въезжал в ворота, до меня откуда-то издалека донеслось ржанье, но отвечать на приветствие лошади я не стал.

За деревьями стоял ярко освещенный дом из камня и красной древесины. Дверь мне открыла, предварительно ослепив меня ярким светом фонаря, служанка в черной юбке и белой блузке.

— Миссис Тревор дома?

— Она еще не вернулась изПало-Альто.

— А мистер Тревор?

— Раз не вернулась она, значит, не вернулся и он. — В ее голосе послышались назидательные нотки. — Миссис Тревор поехала на станцию встретить мужа. Они должны быть с минуты на минуту, сегодня что-то запаздывают.

— Я подожду.

Служанка окинула меня испытующим взглядом, по всей вероятности решая, где такому посетителю причитается ждать — в гостиной или на кухне. Я постарался всем своим видом изобразить джентльмена и был отведен в очень уютную гостиную, которую служанка почему-то называла библиотекой. Впрочем, на обшитых деревом стенах действительно висели полки с книгами — Треворы увлекались историей, в особенности же историей Калифорнии.

Только я начал листать номер «Американского наследия», как у ворот послышался шум мотора. Подойдя к окну, я увидел, как Треворы выходят из «кадиллака»: она — спереди слева, он — справа. Миссис Тревор была худой дамой лет пятидесяти с хищным лицом, а ее муж — широкоплечим мужчиной в фетровой шляпе, с портфелем в руке. Цвет лица у него был нездоровый.

Когда они стали подниматься по ступенькам, миссис Тревор хотела было взять мужа под руку, но он движением, в котором сквозили раздражение и ущемленное самолюбие, оттолкнул ее и взбежал наверх, перескакивая через две ступеньки. Жена наблюдала за ним глазами полными ужаса.

Когда через несколько минут миссис Тревор вошла в библиотеку, вид у нее был все еще испуганный. Она была в жемчугах и в скромном темном платье, из тех, что стоят бешеных денег — в данном случае, правда, выброшенных на ветер: оно еще больше подчеркивало угловатость ее фигуры и тощие, как у жареного цыпленка, плечи.

— Что вам угодно?

— Меня зовут Арчер. Я — частный сыщик. Ваш брат Гомер Уичерли нанял меня на поиски вашей племянницы Фебы. Впрочем, может, вы не в курсе?

— В курсе. Брат звонил сегодня днем. Просто не знаю, что и думать. — Она заломила руки с такой силой, что хрустнули суставы. — А какие идеи у вас? Она что же, убежала?

— У меня, миссис Тревор, пока никаких идей нет. Я только что был в Атертоне и обнаружил, что пропала не одна Феба. Дом ее матери продается, и вид у него нежилой. Я, признаться, рассчитывал узнать у вас, где сейчас миссис Уичерли.

— Кэтрин? — Элен Тревор опустилась на стул и жестом пригласила меня сделать то же самое. — А при чем тут Кэтрин?

— Последний раз Фебу видели вместе с матерью. Они сошли с парохода в день отплытия вашего брата. Вскоре после этого миссис Уичерли покинула свой дом. Куда она могла поехать, не знаете?

— Я за перемещениями Кэтрин не слежу. Она сама предпочла выйти из нашей семьи. — «И слава богу», хотелось, наверно, добавить моей собеседнице. — Гомер, должно быть, говорил вам, что они развелись прошлой весной в Рино.

— А оттуда, значит, она переехала в Атертон?

Миссис Тревор утвердительно кивнула своей хищной седой головкой:

— Вот именно. Не нашла ничего лучше, как поселиться по соседству с нами! Впрочем, я ее понимаю. Она надеялась воспользоваться нашим положением в округе. Но в наши планы это не входило. У Кэтрин — своя жизнь, у нас — своя. — Элен Тревор поджала губы. — Ничего удивительного, что в конце концов она из Атертона уехала.

— И все-таки как вы думаете, почему?

— Я же сказала вам, понятия не имею. В любом случае я уверена, вы пошли по ложному следу. Феба едва ли могла уехать с матерью. Они ведь не ладят.

— Возможно. И все же мне надо поговорить с миссис Уичерли.

— Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. — Миссис Тревор вскинула голову, словно прислушиваясь к голосу собственного рассудка. — Не сочтите меня плохой христианкой, мистер Арчер, но моя невестка, как говорится, в печенках у нас сидит. Я ведь для нее в свое время сделала немало: еще до того, как она вышла замуж за брата, я взяла ее к себе в дом и попыталась научить всему тому, что полагается знать воспитанной женщине. К сожалению, мои наставления своего действия не возымели. Последний раз, когда я ее видела... — Миссис Тревор осеклась и крепко сжала губы — семейная черта.

— Когда вы видели ее последний раз?

— В тот самый достопамятный день, когда Гомер отправился в далекие края. По принципу: чем дальше, тем лучше. Кэтрин, как видно, узнала из газет, что он уезжает, и решила напоследок испортить ему настроение. Странно, что ее вообще пустили на пароход. Я и раньше не раз видела ее пьяной, но такой наглой и грубой — впервые.

— Что ей надо было?

— Деньги. Так, во всяком случае, она заявила. Ведь Гомер со своими миллионами отправлялся на край света, а несчастная Кэтрин должна была перебиваться с хлеба на воду на то нищенское пособие, которое он ей выделил. Меня очень подмывало сказать Кэтрин, что немного поголодать ей только полезно. Я шучу, разумеется: она ведь, как всегда, сильно преувеличивала — Гомер, я точно знаю, заплатил ей единовременно сто тысяч и вдобавок выплачивает три тысячи ежемесячного содержания. А она тратит все до последнего цента.

— Каким образом?

— Откуда я знаю! Кэтрин всегда любила жить на широкую ногу — поэтому, собственно, она и вышла за брата замуж — лично я ни минуты в этом не сомневаюсь. Я слышала, что за дом Мандевилла она отдала семьдесят пять тысяч — немалая сумма, вы не находите, тем более для женщины в ее положении?

— Дом Мандевилла?

— Тот самый дом в Атертоне, который сейчас, по вашим словам, продается. Она купила его у капитана Мандевилла.

— Ясно. Возвращаясь к сцене на пароходе, вы не заметили, как реагировала на происходящее ваша племянница?

— Точно не помню. Наверняка она была в ужасе. Как и все мы. Мы с мужем ушли, когда скандал был еще в самом разгаре. У мистера Тревора больное сердце, и ему нельзя волноваться. Если Кэтрин ставила своей целью испортить нам проводы, то это ей удалось как нельзя лучше.

— Стало быть, вы не видели, как она вместе с Фебой покинула корабль?

— Нет, я же говорю, мы ушли раньше. А вы уверены, что так оно и было? Что-то не верится.

— Мне об этом сообщил один из членов команды. По его словам, мать и дочь вместе сошли на берег и уехали на такси. Куда — неизвестно.

— Ситуация хуже некуда. — Миссис Тревор прижала к груди руки. — Мой муж пришел в ужас, когда узнал. Надо было сначала дать ему отдохнуть — домой с работы он приезжает такой усталый. Но я не удержалась и прямо на вокзале выложила ему все, как есть.

— По словам мистера Уичерли, ваш муж очень привязан к Фебе.

— Не то слово. Мы с Карлом относились к ней как к родной дочери. Особенно муж. Если вы найдете девочку, он будет просто счастлив. Мы все будем счастливы, но он — особенно. — Миссис Тревор прижала руку к горлу и стала теребить жемчужное ожерелье. — Не представляю себе, как муж переживет это потрясение. Он редко так волновался, как теперь. И знаете, в том, что случилось, он винит меня.

— Вас?

— Да. Когда Феба не ответила на наше приглашение провести у нас Рождество, Карл испугался, что она заболела, и собрался в Болдер-Бич, однако я его от этой поездки отговорила. Во-первых, ему нельзя водить машину. Во-вторых, мне казалось, что Феба уже взрослая и имеет право проводить праздники как ей заблагорассудится. Я решила, что на этот раз она сочла себя свободной от семейных обязательств. Кроме того, если честно, я на нее немного обиделась — на наше приглашение она могла бы, согласитесь, ответить. Короче говоря, мы не поехали. Как теперь выясняется — очень напрасно. Надо было поехать или по крайней мере позвонить.

Хозяйка дома с таким остервенением теребила бусы, что нитка порвалась, и жемчужины рассыпались по всей комнате.

— Черт побери! — вскричала она. — Сегодня все из рук валится!

Наступая на лежавшие на полу бусы, она кинулась к двери и большим пальцем надавила на кнопку звонка. Прибежала служанка, опустилась на колени и стала подбирать рассыпавшиеся жемчужины.

В это время в дверях появился очень бледный мужчина средних лет в клетчатой домашней куртке. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и с явным интересом, еле сдерживая смех, наблюдал за происходящим. Огромная, ушедшая в плечи лысеющая голова этого человека напоминала пушечное ядро.

— Что происходит, Элен? — спросил он низким, хорошо поставленным голосом.

— Жемчужное ожерелье рассыпалось. — Миссис Тревор злобно прищурилась, давая понять, что виноват в случившемся муж.

— Это же не конец света.

— Просто кошмар какой-то! Когда не везет, так уж не везет.

Стоящая на коленях служанка искоса посмотрела на нее снизу вверх, но промолчала, а миссис Тревор накинулась на мужа:

— Немедленно иди ложись. Нам только твоего приступа сегодня не хватало. — Эти слова воспринимались как очередной ход в сложной словесной игре, где победителей не бывает.

— Не волнуйся, — отозвался мистер Тревор. — Мне уже полегчало. — И он с любопытством посмотрел на меня своими умными голубыми глазами.

— Мистер Тревор, мне бы хотелось поговорить с вами.

Я пустился было в объяснения, кто я такой, но тут вмешалась миссис Тревор:

— Нет, мистер Арчер, прошу вас, не впутывайте в эти дела моего мужа. Я готова ответить на все ваши...

— Чепуха, Элен. Позволь мне поговорить с ним. Сейчас я чувствую себя превосходно. Пойдемте со мной, мистер... Арчер, кажется?

— Арчер.

И, не обращая ни малейшего внимания на протесты жены, Тревор повел меня к себе в кабинет, маленькую комнатку за библиотекой. Закрывая дверь, он издал вздох облегчения.

— Все женщины одинаковы, — сказал он вполголоса. — Виски? «Скотч» или «бурбон»?

— Нет, благодарю. Я за рулем, а Береговая петля и для трезвого водителя не подарок.

— Вы находите? А я, знаете ли, предпочитаю ездить в Сан-Франциско по автостраде «Сазерн-Пасифик». А теперь садитесь и рассказывайте, что там у Фебы. Мне о ее исчезновении рассказала жена, а я ей не слишком-то доверяю.

Он усадил меня в глубокое кожаное кресло, сам сел напротив и внимательно выслушал мой рассказ. Когда я кончил, Тревор довольно долго сидел молча и совершенно неподвижно — казалось, он стоически переносит немыслимые физические или душевные страдания.

— Я сам во всем виноват, — сказал он наконец. — Надо было мне самому за ней присматривать, раз Гомер устранился. Бросил девчонку на произвол судьбы и как ни в чем не бывало уплыл себе по морям по волнам... — Он в сердцах стукнул кулаком по колену. — Впрочем, сейчас важно другое. Что делать будем?

— Искать.

— Если еще есть кого.

— Обычно они остаются в живых, — успокоил его я, хотя сам не очень-то в это верил. — Как правило, они либо считают мелочь в Лас-Вегасе, либо накрывают на стол в ресторане «Тендерлойн», а бывает, обслуживают клиентов в курильне марихуаны или же позируют в Голливуде.

Тревор насупил густые брови, похожие на злобно выгнувших спину гусениц.

— С какой это стати девушка из хорошей семьи станет болтаться по притонам?

— Современных молодых женщин побуждают к бегству выпивка, наркотики или мужчины. Все это, впрочем, лишь разные проявления бунтарства, которому они учатся в школе, да и не только в школе.

— Но ведь Феба по характеру никогда бунтаркой не была. Хотя, видит бог, у нее для этого имелись все основания.

— Вот меня и интересует, какие у нее могли быть основания для бегства. Разговор с Уичерли мне, по сути дела, ничего не дал. Когда он говорит о дочери, то создается впечатление, что он витает в облаках и на землю опускаться не желает.

— Естественно. Это одна из причин ее бегства.

Я ждал, что Тревор скажет еще что-нибудь, но он умолк, и я решил изменить тактику.

— Я слышал, что прошлой весной ваша племянница обращалась к психиатру. Вам об этом что-нибудь известно?

Тревор поднял брови:

— Нет. Но меня это нисколько не удивляет. Когда Феба вернулась в Стэнфорд после пасхальных каникул, она ужасно тосковала. Я знаю, что учиться она стала гораздо хуже.

— Из-за чего же она тосковала?

— Мне она об этом ничего не говорила, но, по словам жены, в Медоу-Фармс на Пасху разразился скандал. Как будто бы из-за каких-то анонимных писем.

— А вы сами их читали?

— Я — нет. Элен читала. Говорит, что довольно гадкие письма. Из-за них, собственно, и разразился очередной — и последний — скандал в семье. — Он доверительно наклонился ко мне: — Терпеть не могу сплетен, но по секрету скажу: Гомер и Кэтрин жили плохо. Им бы развестись лет двадцать тому назад или не жениться вообще. В свое время, когда мы с Элен еще жили в Медоу-Фармс, я часто бывал у них дома и должен сказать, что в такой обстановке жить ребенку несладко, отец с матерью постоянно ссорились.

— По какому поводу?

— По любому. Кэтрин ненавидела Медоу-Фармс, Гомер же ни под каким видом не желал переезжать. Да и вообще между ними не было ничего общего. Когда они поженились, ему было уже за тридцать, а ей не было и двадцати. И не только в возрасте дело. Они абсолютно на все смотрели по-разному, а Феба — до того, как уехать учиться, — между ними разрывалась. Это вовсе не значит, что у Гомера плохой характер — просто в его семье всегда водились деньги, а богатство делает человека в каких-то вещах податливым, а в каких-то, наоборот, несговорчивым, даже жестоким. — Он слабо улыбнулся: — Мне ли не знать, ведь я на него уже двадцать пять лет работаю.

— А что собой представляет Кэтрин? Многие о ней плохо отзываются.

— Неудивительно. — Его улыбка преобразилась в гримасу. — После развода, как это часто бывает с женщинами, Кэтрин пошла по рукам. Раньше же это была уверенная в себе, вполне красивая женщина — на любителя, конечно: пышная, довольно вульгарная блондинка. У меня с ней были неплохие отношения, ведь у нее, как и у меня, жизнь складывалась нелегко. Если, конечно, не считать того, что уже в восемнадцать лет она выскочила замуж за богатого человека.

— А что она делала до брака?

— Право, не знаю. Гомер познакомился с ней на юге и привез в Медоу-Фармс. Перед свадьбой она какое-то время жила у нас с Элен. Вести хозяйство Кэтрин абсолютно не умела, и Элен, хозяйка превосходная, многому ее научила. Мне кажется, что до брака Кэтрин работала секретаршей.

— Сколько ей сейчас лет?

— Думаю, около сорока. — Тревор помолчал и исподлобья внимательно посмотрел на меня: — Похоже, вас больше всего интересует Кэтрин Уичерли. Чем это объяснить?

— Последний раз Фебу видели вместе с матерью.

— Правда? Когда же?

— В день отъезда Уичерли. Мать и дочь сошли с корабля и куда-то уехали на такси. Сейчас я пытаюсь это такси разыскать.

— А не проще было бы напрямую связаться с Кэтрин?

— Конечно, но я не знаю, где она. Отчасти поэтому я к вам и приехал.

— Со второго ноября я ее не видел ни разу. В тот день, на борту парохода, она закатила такую истерику, что лучше не вспоминать. Сейчас Кэтрин, надо полагать, в Атертоне, у нее ведь там свой дом.

— Нет, оттуда она уехала, причем, насколько я могу судить, не меньше двух месяцев назад. Дом в Атертоне продается.

— Вот как? Я этого не знал. Вы уверены?

— Я был там всего час назад. Какой-то подозрительный тип увидел, что я забрался на стену, и угрожал мне пистолетом, — я описал Тревору субъекта в веселеньком галстуке. — Вы случайно не знаете, кто это? Мне он заявил, что его наняли сторожить дом.

— Тревор покачал головой:

— К сожалению, нет. И куда могла уехать Кэтрин, тоже понятия не имею.

— У вас с ней есть общие знакомые?

— Здесь, на Полуострове, — нет. Скажу вам откровенно, мистер Арчер: мы с Кэтрин Уичерли всегда были и останемся людьми совершенно разного круга. Мы с женой предпочитаем не общаться с такими, как она.

— А в какой среде вращается Кэтрин?

— Боюсь, что сейчас она не слишком разборчива в выборе знакомых. Впрочем, не хочу сплетничать.

— А жаль.

— Нет-нет, Кэтрин этого не заслужила. Да и мне самому было бы потом стыдно. — Его бледные щеки покрылись легким румянцем, глаза сверкнули. — Впрочем, мы с вами отвлеклись, — заметил он как бы невзначай. — Вернемся к моей племяннице, а то уже время позднее. Скажите, чем я могу вам помочь?

— Вы можете обратиться в полицию. Если пойду к ним я, они и пальцем не пошевелят. И потом, Уичерли как огня боится огласки. А вы могли бы конфиденциально навести справки о своей племяннице, и тогда дело, быть может, сдвинулось бы с мертвой точки.

— Обязательно заявлю в полицию. Завтра же.

— А еще лучше — сегодня вечером.

— Хорошо. — У этого человека сердце, возможно, было и слабое, зато характер очень сильный: он на мелочи не разменивался. — Как мне себя вести?

— Это дело ваше. Главное, чтобы власти как можно скорее приступили к розыску Фебы — и не только в Сан-Франциско, но и по всей округе. Кроме того, им следует осмотреть все неопознанные трупы, найденные с первых чисел ноября.

Тревор опять побледнел:

— Вы же сами говорите, что обычно беглянки остаются в живых.

— Обычно да. Но бывает всякое. У вас есть ее фотографии?

— Я фотографировал Фебу прошлым летом, когда она гостила у нас. Сейчас принесу.

Тревор встал, причем на удивление легко, без всякого усилия, его усталость выдавали одни глаза: на какое-то мгновение они погасли, словно фитиль от керосиновой лампы — на ветру.

Тревор вернулся через пять минут с пачкой цветных фотографий, сел и стал передавать их мне по одной. Вот Феба широко улыбается, стоя в белом летнем платье среди камелий; вот она в желтой майке с теннисной ракеткой в руке, а вот несколько пляжных кадров: девушка стоит, сидит, лежит на желтом песке, на фоне ярко-синего моря, на некоторых фотографиях на заднем плане виднеются скалы.

По-своему она была даже хорошенькой, хотя по-настоящему красивой Фебу, как, впрочем, и большинство ее сверстниц, назвать было трудно. В ее улыбке, особенно на пляжных карточках, сквозила застенчивость; ей ужасно хотелось хорошо получиться, и она пожирала глазами объектив фотоаппарата, выставив вперед свои маленькие острые груди.

Когда я встретился глазами с Тревором, то выяснилось, что все это время он внимательно меня изучал.

— Неординарная натура... — сказал он. — Тонкая, глубокая... Жаль, что детство у нее было тяжелым — Феба заслужила лучших родителей.

— Вы, я вижу, питаете к ней слабость.

— Я люблю ее как дочь. Своих детей у нас с Элен нет, и мне следовало бы больше заботиться о Фебе. Впрочем, сейчас об этом говорить уже поздно.

— Это прошлогодние фотографии?

— Да, у меня есть, разумеется, и более ранние карточки Фебы, даже детские сохранились. Но я решил показать вам только самые последние — тут она больше всего на себя похожа. В детстве Феба была полнее.

— Она проводила вместе с вами прошлое лето?

— Всего несколько дней, в августе. У нас с женой есть коттедж на океане, возле Медсин-Стоуна. Предполагалось, что Феба проживет у нас дольше, но они с Элен что-то не поделили, и девушка уехала раньше времени. Я в ее отношения с теткой не вникал.

— Вы не помните парня, с которым она познакомилась в Медсин-Стоуне? Красивый такой, рыжеволосый.

— Я издали видел, как он плавал на серфинге. Мне-то самому серфинг категорически противопоказан. Они с Фебой и еще несколько молодых людей барахтались в волнах. — Последнюю фразу Тревор произнес с нескрываемой завистью.

— Но сами вы с ним не знакомы?

— Нет, Феба почему-то решила нас не знакомить. Думаю, что из-за этого у нее и возникли трения с Элен — девушка явно предпочитала его общество нашему.

— Вы что-нибудь про него знаете?

— Нет. На вид здоровый, красивый самец. Надо сказать, что Феба очень им увлеклась. Но чести лично познакомиться с ним меня, увы, так и не удостоили. А вам что-нибудь про него известно?

— Сегодня утром я беседовал с ним в Болдер-Бич. Он там учится.

— И все еще за Фебой ухаживает?

— Ухаживал, пока она не исчезла.

— Вы подозреваете, что он в этом деле замешан?

— Нет.

— А по-моему, подозреваете. — Тревор поедал меня глазами.

— Я всех подозреваю — это у меня профессиональная болезнь. Что же касается этого парня, то у него нет никаких мотивов для преступления и есть алиби.

— Вы, я смотрю, с пристрастием его допросили. Как его зовут?

— Бобби Донкастер, — ответил я и сменил тему: — На какой фотографии Феба похожа на себя больше всего?

С ловкостью карточного шулера Тревор веером разбросал фотографии по столу и, выбрав ту, где Феба была в белом платье, заметил, что с теннисной ракеткой она вышла ничуть не хуже. Я попросил фотографию Фебы с теннисной ракеткой и тут же ее получил.

— Чем еще могу быть вам — вернее, Фебе — полезен?

— Размножьте, пожалуйста, ее фотографии. Пусть у нас будет пятьдесят или даже сто штук — на тот случай, если Гомер Уичерли по-настоящему возьмется за дело.

— То есть?

— То есть воспользуется услугами сыскных агентств, средств массовой информации, объявит общегосударственный розыск — возможно даже, с привлечением агентов ФБР. Уичерли богатый человек, он может многое.

Тревор захлопал в ладоши:

— Прекрасно. Если возникнет необходимость, я все это ему организую. Так вы считаете, что следует объявить розыск?

— Подождем до завтра. Если бы мне удалось связаться с Кэтрин Уичерли, возможно, что-то бы прояснилось. Кстати, имя Бена Мерримена, агента по продаже недвижимости, вам что-нибудь говорит?

— Боюсь, что нет. — Тревор в задумчивости сдвинул брови. — Мне кажется, я видел рекламный щит с его именем на Камино-Реал. А зачем он вам?

— Это он занимается продажей дома миссис Уичерли, Может быть, Мерримен даст мне ее новый адрес. Завтра я сам с вами свяжусь, а сегодня вечером вы пойдете в местное отделение полиции, как договорились.

— Сразу же после вашего ухода.

Я понял намек и встал. Когда я шел через библиотеку, мне под ноги попалась жемчужина.

Глава 8

На карнизе каменного дома светились неоновые буквы «Бен Мерримен». Находился дом в одном из заброшенных районов города, среди покосившихся зданий, пустырей и дешевых лавчонок. Рядом располагалась ветеринарная лечебница, а на противоположной стороне улицы, по диагонали, — автостоянка с рестораном, забитая уцененными автомобилями и их владельцами.

Машину я решил запереть: на заднем сиденье в портфеле лежал пистолет, который обошелся мне в семьдесят пять долларов, а в перчаточном отделении — портативный магнитофон. Лаяли собаки. Пахло какой-то химией.

Сквозь запертую стеклянную дверь в тамбур виднелась еще одна — входная. Я постучал по стеклу ключами от машины, и вскоре внутренняя дверь открылась. При свете фонаря видно было, как в тамбуре выроста женская фигура и неуверенным шагом двинулась в мою сторону. Щелкнул замок, и стеклянная дверь распахнулась.

— Мне нужен мистер Мерримен.

— Нет его, — буркнула женщина.

— Вы не скажете, где он?

— Спросите меня что-нибудь полегче. Я сама уже битый час его жду. — Голос злой. — Вы клиент мистера Мерримена? — спросила она, смягчившись.

— Потенциальный. Меня интересует дом, продажей которого он занимается.

— А... понятно.

Она широко раскрыла дверь и включила свет. Это была блондинка лет тридцати в жакете из искусственной норки, такой же траченой, как и ее обладательница. Такие блондинки в чем-то сродни калифорнийским фруктам: они рано созревают, некоторое время — довольно, впрочем, недолгое — выглядят очень аппетитно, а затем падают в первую же подставленную руку. Память о былой красоте они бережно хранят всю жизнь.

Закрыв дверь, она задела меня плечом — то ли заигрывая, то ли просто потому, что выпила лишнего. Скорее второе: вместо духов блондинка обдала меня терпким запахом джина, Затем она расстегнула свою траченую норку и обольстительно улыбнулась. «Возьми меня, если ты мужчина, — говорила эта улыбка. — Все от тебя зависит». Так всю жизнь они и не могут избавиться от мучительного желания упасть в те самые руки, что когда-то раз и навсегда отучили их от трогательного и по-детски беспечного самолюбования.

— Теперь я на мужа больше не работаю, — сказала она, — но, раз его нет, справимся и без него. Сейчас у нас продается много прекрасных домов.

Блондинка подставила мне стоявший у письменного стола стул, при этом сама качнулась в одну сторону, а ее норковый жакет — почему-то в другую. Я сел. На пластиковой крышке стола лежали густой слой пыли и прошлогодний отрывной календарь.

Рядом с календарем было сложено несколько небольших блокнотов с фотографией плотоядно улыбающегося курносого человека в веселеньком галстуке. «Бен Мерримен, агент по продаже недвижимости. Выгодно и надежно», — значилось под фотографией.

— Много прекрасных домов, — повторила жена Мерримена, садясь напротив меня. Вид у нее был очень деловой, а вот поза довольно легкомысленная. — Какая именно недвижимость вас интересует, мистер...

Я достал бумажник и извлек оттуда визитную карточку, которую, не подозревая о моей профессии, вручил мне в Санта-Монике один страховой агент. На визитной карточке стояло: Уильям С. Уилинг-младший.

— Уилинг, — представился я. — Мне нужен большой, солидный дом, что-то вроде белого особняка в колониальном стиле, который сегодня попался мне на глаза в Атертоне. Судя по объявлению, занимается продажей этого дома ваш муж.

— Вы, наверно, имеете в виду дом Мандевилла на Уайтокс. За высокой каменной стеной.

— Совершенно верно.

— Мне очень жаль, — судя по выражению ее личика, ей и в самом деле было очень жаль, — но этот дом продан. Увы. Вы могли бы сделать ужасно выгодную покупку: владелец уступил несколько тысяч.

— А кто был владельцем этого дома?

— Некая миссис Уичерли. Роскошная дама, с деньгами. Бену она сказала, что отправляется путешествовать.

— Куда?

— Понятия не имею. — Миссис Мерримен смотрела на меня своими широко раскрытыми невинными глазами цвета спелой сливы. — Но вы ее даже не ищите — только время зря потеряете. Дело сделано, даже бумаги, кажется, подписаны. Новые владельцы не сегодня завтра из Окленд-Хайтс переедут. Прекрасные люди. Бен говорит, они без звука всю сумму наличными выложили. Ну да ничего, на этом доме свет клином не сошелся — есть и другие, ничуть не хуже.

— Но меня интересует именно этот дом. Ведь табличка «Продается» все еще висит.

— Мало ли. Бену давно надо было ее снять. Если б он побольше делом занимался...

Тут открылась входная дверь, и вместе со сквозняком в комнату влетел какой-то человек. Сначала я решил, что это Мерримен, и встал, повернувшись к нему лицом. Но вместо Мерримена я увидел мужчину помоложе, в синем, под цвет глаз, мохеровом свитере, со светлыми волосами и маленькой, точно приклеенной, бороденкой.

— Где Бен? — спросил он у блондинки. — Говори как есть, кукла.

— Откуда я знаю. Он уже два часа назад должен был прийти. Сказал, что у него встреча.

— С Джесси?

Блондинка поднесла руку ко рту. Сквозь прозрачную кожувидны были разбегающиеся веером, словно побеги плюща, вены. Она сунула в рот кончик среднего пальца и крепко его прикусила.

— Джесси? А при чем тут Джесси?

— А при том, что он сегодня приставал к ней, когда я был в магазине. Мне это не нравится.

— С ума сойти можно. — Миссис Мерримен вынула палец изо рта. — А ты уверен, что Джесси не сочиняет?

— Уверен на все сто.

Бородатый поднял сжатую в кулак руку и красноречиво потряс ею. На костяшках пальцев видны были следы, скорее всего, от зубов. В его синих глазах притаилась злоба. Он провел кулаком по своей жидкой бородке и сказал:

— Бен уже не первый раз к ней лезет, Просто я раньше тебе не говорил. А сейчас предупреждаю: не уймешь его сама — уйму я. Так и знай. Я же в любой момент могу на него...

— Отстань от Бена.

— Пускай он сначала отстанет от Джесси. Что это с ним? Тебя, видать, разлюбил?

— Ты что, спятил? У нас все в ажуре. — В ее голосе прозвучала ирония. — А теперь уходи. Не видишь, у меня клиент?

— С каких это пор ты стала по вечерам работать на Бена?

— Неужели непонятно? Мы с ним договорились у него в конторе встретиться. Думали ради разнообразия вечер в городе провести.

— А когда он придет, как ты думаешь?

— Теперь уж не знаю. Решил небось, что без меня ему веселей будет.

— Не иначе. Значит, передашь ему, чтоб мою телку не трогал.

— А ты передай своей телке, чтобы она поменьше задом крутила.

Они обменялись злобными улыбками старых врагов, и бородатый ушел, грохнув дверью. А блондинка вновь опустилась на стул и уставилась в пустоту.

— Сукин сын, — процедила она. — Лезет не в свое дело. — Тут она вспомнила про меня и сказала более миролюбиво: — Не обращайте на меня внимания, Я сейчас приду в себя. Дайте мне всего одну минуту, хорошо?

Чего-чего, а одной минуты мне было не жалко. Она зашла за перегородку и закрыла за собой тонкую дверь. Послышалось бульканье. Все алкоголики почему-то считают, что спиртное льется из бутылки в стакан совершенно бесшумно.

В комнату блондинка вернулась с накрашенными губами и абсолютно пьяной улыбкой.

— Я тут посмотрела, сколько стоил дом Мандевилла. Если он вас действительно интересует, мы могли бы попробовать договориться с его новыми владельцами. Дом обошелся им так дешево, что, даже если они перепродадут его вам с выгодой для себя, вы все равно в накладе не останетесь. Даже если они захотят за него шестьдесят тысяч — это гроши, ведь первоначально он стоил восемьдесят, а строительство нового дома по нынешним ценам обошлось бы в целых сто двадцать тысяч.

— Вы, я вижу, неплохо во всем этом поднаторели, — сделал я ей комплимент, сопроводив его дежурной улыбкой.

— Спасибо, сэр. В свое время я Бену много помогала, — И блондинка, облокотившись на стол, продемонстрировала мне в ответ на похвалу свое весьма аппетитное декольте. — Нет, серьезно, вас этот дом действительно интересует?

— Очень интересует. Может, покажете мне его, а там и о цене сговоримся?

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет?

Ее взгляд скользнул мимо меня на окно, за которым шумел уличный транспорт:

— Нет, знаете, лучше бы мне сейчас не отлучаться. А вдруг Бен все-таки придет? Бывают ведь в жизни чудеса. Если вы не можете подождать до завтра, я дам вам ключи. Вроде бы электричество в доме не отключили.

Она опять зашла за перегородку и опять вернулась с хмельной улыбочкой:

— Простите, но Бен, должно быть, забрал ключи.

— Не беспокойтесь, я зайду завтра.

От Камино-Реал до Уайтокс-драйв оказалось меньше мили. На этот раз железные ворота были широко распахнуты, а с цепи уныло свисал раскрытый висячий замок. Я подобрал несколько валявшихся на дорожке газет: самая свежая была от семнадцатого ноября, а самая старая — от третьего; Феба же исчезла днем раньше.

Над деревьями сквозь нависшие серые тучи пробивалась луна. Я плелся по аллее к дому, и мне казалось, что с каждым шагом дом становится все больше и больше, При свете фонаря его фасад был похож на огромный белый склеп.

Входная, с орнаментом дверь была закрыта, но не заперта. Я вошел и нащупал на стене выключатель. На паркетном полу лежали комья грязи и визитные карточки агентов по продаже недвижимости. В конце коридора, изящно загибаясь, вела наверх, в темноту, витая лестница с белыми перилами.

Я вошел в большую комнату и повернул выключатель. Под потолком тусклым желтым светом как-то нехотя зажглась старинная хрустальная люстра. Обстановка комнаты вполне этой люстре соответствовала: из разных углов угрюмо смотрели друг на друга старые полосатые английские диваны, а над белым мраморным камином с газовым обогревателем висел портрет маслом какого-то тучного джентльмена в двубортном пиджаке.

Вместе с тем современные вкусы хозяйки — или хозяев — тоже давали о себе знать: со старой мебелью никак не вязались разноцветные занавесочки на окнах, возле камина стоял новенький проигрыватель красного дерева с пластинкой «В Китай по волнам», а на белой двери висела пробковая доска для метания стрел.

Я закрыл исколотую стрелами дверь, выдернул одну стрелу из пробковой доски, отошел к камину и метнул стрелу в мишень. Попал. Затем я стал бродить из комнаты в комнату, мурлыкая себе под нос «В Китай по волнам» и вспоминая историю, которую читал еще в школе и которая произвела на меня большое впечатление, Называлась она «Видение мирзы».

Мирзе привиделся мост, по которому шли пешком люди, много людей, все население земли. Время от времени кто-то один случайно наступал на потайной люк и куда-то проваливался, однако исчезновение его оставалось незамеченным — люди продолжали идти через мост, пока не попадали ногой в потайной люк и не скрывались из виду.

На свой люк я наступил, поднявшись наверх по витой лестнице. Правда, то, на что наступил я, никак нельзя было назвать люком, тем более моим. Это было человеческое тело, которое при соприкосновении с моей ногой издало какой-то глухой жалобный вздох, как будто и в самом деле провалилось через люк в глубокую яму.

Я осветил лежавшего, но фонарь мне не помог: вместо лица у него была застывшая кровавая маска. Веселенький галстук и строгий темный костюм в сочетании с изувеченным мертвым лицом имели какой-то жалкий и даже трогательный вид.

Пиджак был пуст. Чтобы залезть в задний карман брюк, тело пришлось перевернуть. Покойник был ужасно тяжелый -не человек, а чугунная плита. В бумажнике я нашел четыре доллара и водительские права на имя Бена Мерримена. Маленький пистолет отсутствовал.

Чтобы не переворачивать тело снова, я засунул бумажник не в задний, а в нагрудный карман, затем опять вытащил его, протер носовым платком и положил обратно. Лежавший на полу фонарь сверлил меня своим круглым желтым глазом. Я подобрал его и вышел на улицу.

На обратном пути в контору Мерримена я остановился на заправочной станции «Сазерн-пасифик». Время было позднее, и сама станция была уже закрыта, но телефон-автомат, по счастью, находился не внутри, а снаружи. Я снял трубку и позвонил в полицию.

Миссис Мерримен я застал в той же позе, за письменным столом. Когда я вошел, она подняла на меня свои пьяные глаза и с застывшей улыбочкой проговорила:

— К сожалению, Бен еще не вернулся. Вот сижу тут одна, скучаю. Хотите, поскучаем вместе. — Она обратила внимание на выражение моего лица и скорчила гримасу: — Что случилось?

— Мне нужен адрес миссис Уичерли.

— У меня его нет.

— Должен быть, раз вы продавали ее дом.

— Продавал Бен, а не я. Говорю же, я на него больше не работаю. Пусть сам свои делишки обделывает.

— Тогда дайте мне посмотреть документы на продажу дома.

— Зачем они вам? Хотите, что ли, без нашего посредства сделку заключить?

— С чего вы взяли? Я хочу знать, где находится миссис Уичерли, только и всего.

— В документах на продажу ее нового адреса нет. Пойдемте, я вам покажу одну бумажку.

Блондинка с трудом поднялась на ноги и, покачиваясь, направилась за перегородку. Я последовал за ней. На заваленном бумагами письменном столе стояла недопитая бутылка джина «Гордон». Порывшись в бумагах, она извлекла какой-то размноженный на ротаторе документ и, тупо уставившись в него, уже собралась было начать читать вслух, как зазвонил телефон.

Миссис Мерримен подняла трубку, сказала «да» и стала слушать. Ее помятое лицо молодело на глазах, потухшие глаза расширились. Поблагодарив абонента, она положила трубку.

— Бен умер. Его убили, а я-то думала, он меня за нос водит.

Смотря в пустоту и покачиваясь, словно лунатик, она двинулась к перегородке, налетела на дверь и привалилась к стене, скомкав в руке листок бумаги, а затем, уронив бумагу на пол, потянулась к бутылке.

Я поднял бумагу и изучил ее. Дом на Уайтокс-драйв был оценен в восемьдесят тысяч, однако эта цифра была перечеркнута, а сверху карандашом надписано «шестьдесят тысяч». Были на бумаге еще какие-то полустертые надписи, разобрать которые я не смог. Внизу стоял адрес миссис Уичерли: 507, Уайтокс-драйв.

Глотнув джину и облокотившись на письменный стол, блондинка опустилась на вращающийся стул и взъерошила волосы. Корни волос оказались черными — под стать мыслям.

— Старый ублюдок, — проговорила она. — Псих. Наверняка это он Бена убил. Еще на прошлой неделе заявился к нам домой и заявил, что прикончит Бена, если тот с ним не расплатится.

— О ком вы?

— О Мандевилле. Капитане Мандевилле. Подошел прямо к нашей двери, а в руках у него пистолет сорок пятого калибра. Бен-то через черный ход смылся, а я с ним разбирайся. Старый хрен абсолютно из ума выжил.

— А что этому Мандевиллу нужно было?

— То же, что и всем, — деньги. — Блондинка вдруг в упор посмотрела на меня. Вероятно, новая порция джина еще не успела подействовать, да и горе ее несколько отрезвило. — Он сказал, что Бен недодал ему денег за его проклятый дом.

— Это правда?

— А я почем знаю. Я с Беном пять лет прожила, ни больше ни меньше, и за это время так и не смогла узнать, что у него на уме, куда все деньги уходят. У меня своего дома до сих пор нет, а ведь он не первый год агентом по продаже недвижимости подвизается. Тоже мне, агент...

— Если не агент, то кто же?

— А черт его знает. Денежки из людей вытягивать он мастак, этого у него не отнимешь... — Она еще раз взглянула на меня, раскрыв рот. Все зубы в помаде. — И что это вас Бен так заинтересовал? Вы ведь даже его не знаете.

— К сожалению, нет.

— Чего вы пришли? Что вам от меня надо?

— От вас, миссис Мерримен, ничего. Я очень вам сочувствую. Кстати, кто этот блондин с бородкой?

Джин начинал действовать, ее глаза погасли и опять остекленели, чем она и воспользовалась, сделав вид, что не понимает, о ком идет речь.

— Какой еще блондин?

— Забыли? Он приходил сюда сегодня вечером к вашему мужу.

— А... этот... — вдруг спохватилась она. — Первый раз его вижу.

— Лжете.

— Не лгу. И вообще, кто вам дал право обзывать меня лгуньей? Сами вы лгун — сказали, что дом ищете, Ничего вы не ищете.

— Ищу — это моя профессия. Так кто же этот человек, миссис Мерримен?

— Понятия не имею. Какой-то парень, с которым Бен дружбу водит, верней, водил... — Тут, ошибившись во времени, она сорвалась: из-под ее накрашенных ресниц градом покатились то ли слезы, то ли капли джина. — Уходите, оставьте меня в покое. Вы такой вначале вежливый были, а теперь грубите. Сразу видно — легавый, — добавила она, тем самым как бы заканчивая свою мысль.

— Нет, вы ошибаетесь.

И тут, впервые в жизни, я пожалел, что не служу в полиции. Ведь «легавые», как она выражалась, могли приехать с минуты на минуту и обвинить меня в убийстве. Поэтому я попрощался с блондинкой и поспешно ретировался, прихватив с собой лежавший на столе блокнот с фотографией Мерримена.

Не успел я отъехать, как невдалеке завыла сирена, и на мое место встала полицейская машина. Молодые люди на автостоянке забеспокоились — уж не за ними ли приехали? — а из ветеринарной лечебницы послышался жалобный собачий вой.

Глава 9

Адрес Теодора Мандевилла я отыскал в телефонной книге на вокзале в Атертоне. Жил он в самом центре Пало-Альто, в огромном здании гостиничного типа с колоннами, галереей и небольшим, обтянутым ситцем холлом, где нежный аромат лаванды боролся с грубым запахом табака.

Сидящая за столиком консьержка — от нее, по-видимому, и исходил запах лаванды — сообщила мне, что капитан Мандевилл дома. Она позвонила ему по внутреннему телефону, после чего сказала, что капитан ждет меня наверху.

Когда я вышел из лифта, он уже стоял в дверях: сухопарый черноглазый старик с седой шевелюрой, усами и кустистыми бровями, похожими на вторые усы. На нем был серый махровый халат, надетый поверх отутюженной рубашки с черным галстуком.

— Я — капитан Мандевилл. Что вам угодно, сэр?

Я вкратце рассказал ему, кто я такой и кого ищу.

— Я обратился к вам в надежде, что вы сможете рассказать мне о семье этой девушки. Ее зовут Феба Уичерли.

— Дочь Кэтрин Уичерли?

— Да. Насколько мне известно, вы вступили с миссис Уичерли в деловые отношения?

— Да, к сожалению. Но лично я ее не знаю и дочку тоже никогда не видал. Так вы говорите, она пропала?

— Два месяца назад Феба исчезла из колледжа. Последний раз ее видели вечером второго ноября: она сошла с парохода на пристань и села вместе со своей матерью в такси. Любые сведения о ее матери...

— Не хотите же вы сказать, что мать похитила собственную дочь? — перебил он меня.

— Нет, это маловероятно. Но она может знать, где девушка.

— Что касается дочери, то ничем вам помочь не могу, а вот где находится мамаша, знаю.

— Пожалуйста, расскажите.

— Она живет в Сакраменто в гостинице — место, прямо скажем, не самое лучшее — во всяком случае, для женщины ее положения. К несчастью, название гостиницы выпало у меня из головы. Где-то я его записал. Войдите, я поищу.

Он повел меня по коридору к себе в квартиру. Небольшая гостиная была увешана фотографиями. На одной из них мечтательно улыбалась черноволосая красавица, а на всех остальных бороздили моря военные корабли, от миноносцев времен германской войны до линкора второй мировой. Линкор был сфотографирован с самолета и сверху напоминал наконечник копья, лежащий на серой волнистой поверхности моря.

Когда капитан Мандевилл вернулся, я с интересом рассматривал линкор.

— На этом корабле я закончил службу, — пояснил он. — Мой сын, лейтенант Мандевилл, сфотографировал линкор всего за несколько дней до смерти — парня сбили над Окинавой. Хорош корабль, а?

— Очень хорош. Я был на Окинаве.

— Правда? Любопытно. — С этими словами капитан вручил мне вырванный из блокнота разлинованный листок бумаги, на котором карандашом было написано: отель «Чемпион». — Адрес гостиницы я куда-то задевал, но вы ее отыщете без труда. Я ведь не сыщик, и то сразу нашел.

— Последнее время вы поддерживали связь с миссис Уичерли?

— Я пытался с ней увидеться, однако она упорно избегала встречи со мной. Она упрямая и, по-моему, недалекая женщина. — От ярости у старика задрожали губы, а черные глаза под белыми кустистыми бровями вспыхнули, точно раскаленные угли.

— Вы не могли бы рассказать о ней поподробнее? Я не хочу вмешиваться не в свое дело, но мне важно знать, чем последнее время занималась миссис Уичерли. И история с продажей вашего дома тоже остается для меня неясной.

— История длинная и, признаться, довольно гадкая. Я и сам не вполне понимаю, что произошло с моим домом, поэтому и нанял адвоката. Это, впрочем, надо было сделать еще полгода назад.

— Когда миссис Уичерли купила у вас дом?

— В том-то все и дело, что она его у меня не покупала. Я бы ей двадцать пять тысяч долларов никогда не уступил. Такие деньги, сами понимаете, на дороге не валяются. На двадцать пять тысяч нагрела меня не она, а один жулик, агент по продаже недвижимости Мерримен.

— А миссис Уичерли не могла приложить к этому руку?

— Нет, она тут ни при чем. Скорей всего, она стала такой же жертвой Мерримена, как и я. Вместе с тем помочь мне она не пожелала. Пришлось узнавать ее адрес в компании по продаже недвижимости и специально ехать к ней в Сакраменто, чтобы заручиться ее поддержкой. Но она, как я уже говорил, наотрез отказалась со мной встретиться. — Его голос задрожал от еле сдерживаемой ярости. — История темная, и вникать в нее у меня нет никакой охоты. Ясно одно: я свалял дурака, а в моем возрасте сознавать это очень тяжело.

— Как же вас все-таки обманули, капитан?

— Я вряд ли смогу толково объяснить, как было дело. Вамнадо бы обратиться к моему адвокату, но в данный момент дело рассматривается судебной комиссией по продаже недвижимости, и он едва ли захочет беседовать с вами на эту тему. В любом случае к пропавшей девушке все это отношения не имеет.

— Я в этом не уверен.

— Что ж, если вы так настаиваете, могу рассказать. Да вы садитесь.

Он снял со стула раскрытый журнал «Яхты», пригласил меня сесть, а сам сел напротив.

— Поскольку прошлой весной у меня умерла жена, а вскоре после ее смерти ушла экономка — вероятно, переносить мой нрав без миссис Мандевилл ей стало совсем невмоготу, — я решил продать дом в Атертоне и перебраться в город. Уж не знаю каким образом, но этот прохвост Мерримен пронюхал про мои планы и предложил мне свои услуги, пообещав продать дом, да еще с пятидесятипроцентной выгодой. Я не бизнесмен, поэтому мне даже в голову не пришло, что подобное предложение само по себе является незаконным. «Старые моряки должны помогать друг другу», — сказал мне Мерримен: во время войны он тоже служил на флоте — правда, резервистом.

Как выяснилось, Мерримен всегда был проходимцем, впоследствии один мой знакомый из управления личного состава рассказывал, что в 1945 году Мерримену пришлось подать в отставку: в то время он занимал пост начальника хозяйственного снабжения в Одиннадцатом округе и, используя свое положение, продавал военнослужащим срочной службы участки земли в Сан-Диего. Ко всему прочему за ним водились карточные долги — Мерримен ведь ужасно азартен.

Тогда, к сожалению, я ничего этого не знал и согласился воспользоваться услугами Мерримена. По моему приглашению он явился ко мне, осмотрел дом и сделал вид, что остался им не слишком доволен; больше того, Мерримен стал говорить, что дом в неважном состоянии, водопроводная система устарела, необходим большой ремонт и так далее. Уходя, он заявил, что, учитывая напряженность денежного рынка, пятьдесят тысяч — самая большая сумма, на какую я могу рассчитывать.

Цифра эта показалась мне вполне приемлемой, ведь в свое время, лет тридцать назад, дом этот вместе с землей обошелся мне всего в двадцать пять тысяч. Неважно разбираясь в ценах на недвижимость, я решил, что стопроцентная прибыль — это совсем не так уж плохо.

Кроме того, — добавил капитан, — мне очень хотелось поскорее уехать из тех мест. Дом ведь строился для миссис Мандевилл, и после ее смерти я не находил себе места: каждая мелочь напоминала мне о покойной. В результате я продал его первому же покупателю. Он предложил пятьдесят тысяч, и мы тут же ударили по рукам.

— Кто это был?

— Имя его я забыл. Мне он сказал, что работает на радио и что его перевели из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Как выяснилось, не столько перевели, сколько выгнали, — угрюмо хмыкнул старик. — Уже потом я узнал, что этот тип был ведущим музыкальных программ в какой-то захудалой радиокомпании на юге Калифорнии, а выгнали его за то, что он брал взятки со студий звукозаписи. На Полуострове он околачивался уже довольно давно, сидел без работы и снюхался с Меррименом — их часто видели вместе.

— Откуда вы все это знаете?

— От друзей, у меня их много. Я стал — увы, с опозданием — наводить справки и обнаружил, что, купив у меня дом за пятьдесят тысяч, этот прохвост — разумеется, при посредстве Мерримена — продал его миссис Уичерли за семьдесят пять. Мерримен таким образом, сделал «дуплет», как это у них называется.

— Как вы думаете, ваш покупатель действовал по инициативе Мерримена?

— Весьма вероятно. Мы с моим адвокатом решили обратиться в судебную комиссию по продаже недвижимости. Тяжб я никогда не любил, но когда у тебя из-под носа крадут треть суммы... — От бешенства он не смог закончить фразы.

— А кто ваш адвокат, капитан?

— Джон Бернс, человек абсолютно надежный. Я знаю его уже много лет по яхт-клубу. По словам Бернса, Мерримена не первый раз уличают в мошенничестве, но, надеюсь, в последний.

— По мнению Бернса, у вас есть шансы получить назад деньги?

— Бернс полагает, что шансы есть, если только воры эти деньги уже не спустили. С этими жуликами трудно иметь дело, однако мы намереваемся с помощью закона приструнить Мерримена: если он не выплатит мне разницы, то лишится патента. Может, хотя бы это на него подействует.

— А сам Мерримен об этом знает?

— Скорее всего. Я сообщил об этом его жене; неделю назад я пошел к нему домой — хотел с ним поговорить, но прохвост сбежал через черный ход. Его жена пыталась убедить меня, что мой дом действительно стоит никак не больше пятидесяти тысяч, а продать его за семьдесят пять мог только такой опытный агент, как ее муж. Но совершенно случайно мне стало известно, что на прошлой неделе мой бывший дом опять выставлен на продажу — на этот раз за восемьдесят тысяч!

Он в сердцах стукнул себя по колену своим жилистым кулаком.

— Будь они прокляты, эти мерзавцы! Торгаши, барышники, нелюди — всю страну к рукам прибрали! — Лицо капитана побагровело. — Зря я об этом заговорил. Волнуюсь — сосуды ни к черту! Пусть уж закон разбирается с такими, как Мерримен и его шайка.

— А вам не приходило в голову самому с ним рассчитаться?

Глаза капитана из горящих углей мгновенно превратились в ледышки:

— Я вас не понимаю, сэр.

— Я слышал, что вы угрожали Мерримену пистолетом.

— Да, этого я не отрицаю. Мне хотелось его припугнуть, но он побоялся говорить со мной с глазу на глаз. Спрятался, скотина, под юбкой у жены...

— Вы его сегодня видели, капитан Мандевилл?

— Нет, я уже довольно давно его не видал. Большого удовольствия от встречи с ним я не получаю, да и мой адвокат посоветовал мне держаться от него подальше.

— И вы послушали своего адвоката?

— Конечно. А на что вы, собственно, намекаете?

— Примерно три часа назад Мерримен был избит до смерти в вашем бывшем доме на Уайтокс-драйв.

Капитан изменился в лице.

— Избит до смерти? Такого конца никому не пожелаешь, но я бы не сказал, что вы меня очень огорчили.

— Скажите, капитан, это не ваших рук дело?

— Моих рук дело?! Да как вы смеете!

— А вдова Мерримена подозревает в убийстве вас. Так что не удивляйтесь, если в самое ближайшее время к вам нагрянет полиция. У вас есть алиби?

— Ваш вопрос неуместен.

— И тем не менее я обязан его вам задать.

— Зато я не обязан вам отвечать.

— Что верно, то верно.

Когда капитан Мандевилл вставал со стула, у него дрожали руки.

— Извольте уйти. Если придут представители закона, я охотно дам показания.

«Так они тебе и поверили», — подумал я, уходя.

Глава 10

До реки Сакраменто шоссе шло по залитой лунным светом, похожей на прерию равнине. При свете луны мост через реку напоминал въезд в средневековую крепость, хотя вместо старинных башен и крепостной стены на противоположном берегу маячили трущобы современного городка, а крадущиеся по ночным улицам проститутки и застывшие в подъездах подозрительные типы походили на призраки.

Отель «Чемпион» мало чем выделялся среди окружавших его трущоб; это было узкое шестиэтажное здание конца прошлого века с закопченным каменным фасадом, в котором когда-то, должно быть, размещался почтенный семейный пансион и которое теперь имело вид второразрядной гостиницы, где можно снять дешевый номер без удобств — за удобства ведь надо платить — и где останавливаются либо на ночь, либо навсегда.

В гриль-баре по соседству пели хором «Старую дружбу»^[3], а у дверей «Чемпиона» с суровым видом, будто от постояльцев отбоя не было, стоял небритый старик в выцветшем бордовом мундире. Увидав машину, он отделился от двери и мелкими шажками засеменил в мою сторону. Из-за старческих мозолей туфли у него были разрезаны в подъеме, да и сам он, маленький, высохший, с резким писклявым голоском, был похож на мозоль.

— Здесь стоянка запрещена, мистер. Если вам в отель нужно, заезжайте за угол — стоянка там. Хотите у нас переночевать?

— Почему бы и нет?

— Тогда — за угол и налево. Направо, впрочем, все равно нельзя: эта улица уже лет пять с односторонним движением. — Последнюю фразу швейцар произнес таким тоном, словно всю жизнь люто ненавидел одностороннее движение. — Машину лучше заприте, а вернуться в гостиницу можно переулком — так короче. Я включу свет над боковым входом. Взять ваш чемодан?

— Спасибо, он у меня легкий, — сказал я, а про себя подумал: «Легче не бывает».

Стоянка представляла собой прямоугольный дворик, со всех сторон окруженный высокими стенами опустевших на ночь контор. Прихватив с собой — исключительно для вида — портфель, я прошел переулком к боковой двери, где старик уже ждал меня. При ярком свете висящей над входом голой лампочки лицо его приобрело лимонно-желтый оттенок. Портфель он взял у меня как-то нехотя, словно на чаевые не рассчитывал.

В пустом холле за конторкой сидела женщина с глазами навыкате и дряблыми щеками. Она предложила мне на выбор комнату с ванной за два пятьдесят или без ванны — за два доллара. Ночевать мне здесь, по правде говоря, не хотелось — уж больно неуютный, жалкий вид был у этого заведения.

«Капитан, скорее всего, ошибся, а может, и обманул меня: едва ли миссис Уичерли могла остановиться в этой дыре», — подумал я и решил сначала попытаться что-нибудь про Кэтрин разузнать, а уж потом, если понадобится, коротать здесь ночь.

Женщина ощупывала меня своими выпученными глазами, мучительно соображая: то ли я слишком разборчив, то ли просто без гроша в кармане.

— Ну? Хотите с ванной за два пятьдесят или без ванны за два? Деньги вперед, — добавила она, метнув наметанный взгляд на мой потрепанный портфель, с которым застыл старый швейцар.

— Я готов заплатить вперед, но мне вдруг пришло в голову, что моя жена уже въехала в люкс.

— Ваша жена остановилась в «Чемпионе»?

— Должна была.

— А как ее... ваша фамилия?

— Уичерли.

Толстая женщина и небритый старик обменялись взглядами, значение которых осталось для меня неясным.

— Ваша жена недолго жила здесь, — вкрадчивым голосом сказала администратор, словно бы утешая, даже жалея меня. — Но сегодня вечером, всего час назад, она уехала.

— Куда?

— К сожалению, своего адреса она нам не оставила.

— Она уехала из города?

— Простите, сэр, но нам это неизвестно. — Судя по всему, администраторша говорила правду. — Комнату брать надумали или нет?

— Я возьму номер с ванной, — сказал я. — Всю жизнь мечтал принять ванну.

— Пожалуйста, — невозмутимо отозвалась она. — Я поселю вас в 506-м. Распишитесь.

Я поставил подпись Гомера Уичерли — в конце концов он же оплачивал расходы — и вручил администратору пятидесятидолларовый банкнот, разменять который оказалось делом непростым. Пересчитывая сдачу, я поймал на себе плотоядный взгляд швейцара.

Когда мы со стариком, поднявшись на пятый этаж, остались одни в комнате, он поднял окно и в ожидании — возможно, напрасном — чаевых сказал:

— Я, может быть, смогу помочь вам найти вашу супругу.

— Ты знаешь, где она?

— Я этого не говорил. Я сказал «может быть». Глаза и уши ведь у меня имеются. — Он ткнул пальцем в свой слезящийся глаз и подмигнул.

— Что же подсказывают тебе твои глаза и уши?

— Так прямо вам все и расскажи. Вы ведь ей как-никак муж, а я ей вреда не хочу. Она, бедняжка, и без того натерпелась. Да вы сами знаете, жена-то она ваша, не моя.

— Я ей тоже зла не желаю.

— И на том спасибо. Ей зла в жизни хватает. Впрочем, это вы тоже знаете, так ведь?

— Какая разница, что знаю я. Лучше расскажи, что ты знаешь!

— Я никому вредить не хочу. — Его подслеповатые глаза скользнули по портфелю, который он поставил на плетеную подставку у стены. — У вас там случайно пистолета нет? На ощупь вроде бы есть. А я стрельбы страх как не люблю.

— Никакой стрельбы не будет. Мне нужно только найти миссис Уичерли и поговорить с ней.

Я уже начинал жалеть, что решил выдать себя за Гомера Уичерли. Я-то надеялся, что таким образом кое-что узнаю про его жену, а на меня свалилась масса совершенно не нужных сведений.

— Вам пистолет не понадобится, — сказал старик, пятясь к двери. — Джерри Дингмен плохого не сделает.

— Пойми, я прихватил пистолет, потому что у меня с собой много денег.

— Правда? — Старик замер.

— Я готов заплатить тебе за информацию, Джерри.

Он опустил голову и уставился на свои разрезанные туфли, из которых, точно крупные картофелины, выступали распухшие пальцы ног.

— Мне пришел счет на пятнадцать долларов от доктора Броха, который лечит мне ноги, а заплатить нечем.

— Я этот счет оплачу, не беспокойся.

— Вот спасибо, сынок, — с чувством сказал швейцар. — И много ты мне заплатишь?

— Чем больше расскажешь, тем больше заплачу. Деньги у меня есть, ты же сам видел. Куда она поехала, Джерри?

— По тому, что говорилось, пока я укладывал вещи в машину, получается, что в отель «Гасиенда». Во всяком случае, она спросила своего спутника, хорошо ли там, а он ей ответил, что место хорошее, только далеко ехать, и это чистая правда. «Гасиенда» — роскошный курортный отель за городом, — пояснил старик.

— Стало быть, она поехала туда не одна.

— Эх, черт, проговорился. Вот что значит длинный язык.

— Опиши-ка мне ее спутника.

— Да я его толком не рассмотрел. В машине он сидел отвернувшись: не хотел, наверно, чтобы его видели. А до этого он поднялся к ней по черной лестнице, лифтом не воспользовался, да и в отель вошел потихоньку, не через центральный вход, а сбоку. Я сразу сообразил, что он у нас не живет, и пошел за ним следом — мало ли что он там задумал. Поднимается он по лестнице, стучится к ней, входит, слышу — он ее нежно так, нараспев, по имени называет. Ну, думаю, значит, все в порядке. Знаете, я даже подумал, что он и есть ее муж.

— Почему ты так решил? Из их разговора?

— Какой там разговор! Я слышал только, что он, войдя, назвал ее «Кэтрин» и голос у него вроде бы очень ласковый был. А потом дверь закрылась, и больше я ничего не слышал. Минут через двадцать она пошла выписываться, а он спустился к машине.

— Какая у них была машина?

— Новый «шевроле», кажется.

— А она охотно с ним поехала?

— Не то слово. Я ни разу не видал ее такой счастливой, как в тот вечер. Раньше-то она понурая ходила, как в воду опущенная. В жизни не встречал женщины несчастней.

— И сколько же времени она прожила здесь?

— Недели две. Честно говоря, странно было ее здесь видеть. Отель у нас вполне приличный, но такие, как она, обычно в нем не останавливаются. У нее ведь и туалетов полно, и чемоданы дорогие. Да вы это и сами знаете.

— А что она здесь делала, как по-твоему?

— Пряталась от вас, надо думать, — хмыкнул он. — Уж вы меня извините.

— Извиняю. И все же попробуй описать мне ее спутника.

— Сейчас, дайте вспомнить. Крупный мужчина, не такой, правда, как вы, но гораздо больше меня. Одет хорошо: темный пиджак, шляпа. Шляпу-то он на нос надвинул, а сам — я уже говорил — отвернулся, поэтому я его не разглядел.

— На этого человека похож? — спросил я и описал старику внешность Гомера Уичерли.

— Есть сходство, но не поручусь.

— Какого он возраста?

— В летах. Вас постарше будет. Но зато моложе того старикана, который навещал ее на прошлой неделе. Его-то я хорошо запомнил.

— Худой старик с седыми усами?

— Он самый. Его вы, выходит, знаете. Я поднял его на лифте, проводил до ее двери, но она его не пустила. Даже дверь не открыла. Он крик поднял на всю гостиницу, но мне на чай дать не забыл, — мечтательно добавил Джерри. — Кстати, кто-то, кажется, обещал мне пятнадцать долларов.

— Не волнуйся, получишь. У миссис Уичерли были еще посетители?

— Послушайте, мистер, вы меня тоже поймите: не могу ж я с вами всю ночь тут языки чесать. Надо и в холле появиться, а то миссис Силвадо, наш администратор, живьем меня съест.

— Ты не ответил на мой вопрос. У миссис Уичерли были еще посетители?

— Одного помню, но о нем я вам после расскажу, а сейчас спущусь вниз — пусть миссис Силвадо видит, что я не отлыниваю. Вернусь, как только смогу. Только уж вы мне сейчас заплатите.

Я протянул ему двадцать долларов, он вцепился в банкнот своими скрюченными пальцами и тут же переправил его в бездонный карман выцветшего мундира.

— Премного благодарен. Когда вернусь, принесу сдачу.

— Лишнюю пятерку тоже можешь оставить себе. У меня будет к тебе еще одна просьба. Какую комнату занимала моя жена?

— В конце коридора, на третьем этаже. Номер 323.

— Эта комната сейчас занята?

— Нет, такие номера сдаются у нас только на всю неделю. Его еще даже не убирали.

— Пустишь меня внутрь?

— Господь с вами, мистер! Да меня же за это выгнать могут. Я ведь тут без малого сорок лет работаю, с тех самых пор, как из-за лишнего веса пришлось из жокеев уходить. Они только и ждут, как меня на пенсию выставить.

— Будет тебе, Джерри. Никто ведь не узнает.

Но старик так энергично замотал головой, что из-под фуражки выбились седые лохмы.

— Нет, сэр, и не просите. Я в номера пускаю только тех, кому ключ выдали.

— Но ты же можешь забыть свою отмычку. Оставь ее у меня на комоде.

— Нет, сэр, не полагается.

Но отмычку он все же оставил. Чего не сделаешь ради чаевых за сорок лет работы в гостинице! Впрочем, и двадцать лет работы сыщиком тоже не проходят бесследно.

Я спустился по пожарной лестнице и вошел в номер 323. Такая же комната, как моя: стандартные ванна, кровать с торшером, комод, письменный стол у окна, плетеная подставка для чемоданов. И еще — гнетущая атмосфера несчастья и остановившегося времени.

Дверцы комода были распахнуты, с пустой полки одиноко свешивался нейлоновый чулок со спущенной петлей. В стенном шкафу, пол которого был усыпан дустом от мышей, висели лишь витые проволочные плечики. На полке в ванной я обнаружил рассыпанную пудру и зеленую склянку с таблеткой аспирина на дне. Полотенца были еще влажные.

За кроватью я нашел корзину для мусора, забитую скомканными газетами и салфетками с пятнами розовой помады. Рядом с корзиной на полу стояла бутылка, на донышке которой плескались остатки виски.

Я вытащил из корзины газеты и просмотрел их. Развернув самый свежий, двухдневной давности номер «Пчелы из Сакраменто», я обратил внимание, что в колонке объявлений было обведено карандашом сообщение о том, что на следующий день в гавань Сан-Франциско прибывает «Президент Джексон» — как видно, Кэтрин Уичерли с нетерпением ждала возвращения мужа.

И о дочери она, судя по всему, тоже не забывала, ибо, когда я встал с кровати, свет от торшера упал на окно, и я увидел какую-то надпись на пыльном стекле. Окно выходило в переулок, напротив подымалась глухая кирпичная стена, на фоне которой нацарапанное крупными буквами слово «Феба» казалось выбитым на надгробии.

От темного окна повеяло неизвестностью, мне стало как-то не по себе, учащенно забилось сердце, но тут отдававшееся в ушах сердцебиение потонуло в шуме лифта, который зарокотал в недрах здания, словно проснувшийся вулкан.

Я закрыл дверь бывшего номера бывшей миссис Уичерли и со всех ног помчался наверх по пожарной лестнице, чтобы не отстать от лифта — такого же нерасторопного и старого, как и подымавшийся в нем швейцар. Когда Джерри Дингмен постучал в дверь, я уже был на месте.

В руках он держал бутылку пива.

— Что делается внизу? — спросил я.

— Все тихо. Я сказал миссис Силвадо, что вы хотите пива, а то бы она меня не отпустила. За пивом пришлось идти в соседний бар — это обойдется вам в лишние пятьдесят центов, мистер. — При этом он посмотрел на меня с такой нескрываемой тревогой, как будто от пятидесяти центов зависела вся его дальнейшая жизнь.

— Хорошо.

Он облегченно вздохнул.

— Ничего не поделаешь, надо с пивом завязывать. — Джерри поставил бутылку на комод и вороватым движением спрятал в карман отмычку. — А вы пиво любите?

— Конечно. Я с тобой поделюсь.

— Мне нельзя.

— Пустяки. Садись. Сейчас стакан принесу.

Швейцар сделал неуверенный шаг вперед и со вздохом присел на краешек кровати. Я принес из ванны стакан, налил ему пива, а сам отхлебнул прямо из бутылки.

— Вы, помнится, о чем-то еще меня спрашивали. Забыл только, о чем, — сказал старик, смахнув пену с небритого подбородка.

— У меня мало времени. Я хочу выехать в «Гасиенду» до поднятия разводного моста.

— Да нет там никакого моста, мистер Уичерли. Там ведь реки и в помине нет. Вот площадка для гольфа — есть. Своя собственная. И аэродром — тоже свой. Все свое. У них там все есть. Хорошее пиво. — И он громко причмокнул, захмелев от первого же глотка.

— Ты собирался рассказать мне о других посетителях.

— Посетителе, — поправил он. — Да, был еще один. Он и до этого пару раз к ней приходил.

— До чего «до этого»?

— До вчерашнего дня, когда у них скандал вышел. Мне даже послышалось, что он ей пару пощечин влепил. Я уж думал полицию вызвать, но миссис Силвадо была против. Если, говорит, всякий раз, когда гости между собой отношения выясняют, полицию вызывать, то от этих легавых отбою не будет. И то сказать, скандал продолжался недолго.

— Кто у нее был?

— Имени его я не знаю. — Он почесал свою плешивую голову. — Высокий, одет с иголочки. Все время улыбается. Но глаза его мне не понравились.

— Чем?

— Сам не знаю. На меня он смотрел сверху вниз — как будто я шелудивый пес какой, а он — сам господь бог. Нос у него вздернутый, водит им, словно что-то вынюхивает. — Чтобы изобразить курносый нос, Джерри нажал пальцем на кончик своего длинного вислого носа.

Я достал блокнот Мерримена с его фотографией и показал ее старику.

— Этот?

Джерри поднял блокнот на свет.

— Он. Ишь, улыбается. — Швейцар медленно, по слогам прочел надпись под фотографией: «Выгодно и надежно». — Как это понимать?

— Шутка. — Как теперь оказалось, не самая веселая. — Когда он вчера был здесь?

— Пришел часов в девять вечера, а через полчаса ушел. Когда спускался вниз, тоже улыбался. А сегодня смотрю — на ней темные очки. Видать, синяк ей подставил.

— Ты что же, за всеми гостями следишь?

— Да нет, выборочно. Просто я за вашу супругу беспокоился. Да и сейчас, честно говоря, беспокоюсь. Вы бы уж поскорей ехали в «Гасиенду», мистер Уичерли. А то ей без вас плохо.

— Она хотя бы раз обо мне говорила?

— Нет, она вообще ни с кем ни о чем не говорила — сидела целыми днями у себя в номере, и все.

— А чем занималась?

— В основном ела и выпивала. За прошлую неделю много всего выпила — я-то знаю, сам ей бутылки носил.

Я решил использовать свой последний козырь, то бишь фотографию Фебы в желтой блузке с теннисной ракеткой в руке.

— Не помнишь, эта девушка к ней приходила? Не торопись, посмотри внимательно и подумай.

Старик долго, не отрываясь смотрел на фотографию, держа ее перед собой на вытянутой руке.

— Это дочка миссис Уичерли?

— Да. Ты видел ее, Джерри?

— Что-то не припоминаю. Я же не круглые сутки дежурю. Но лицо знакомое. Накиньте двадцать годков и двадцать фунтов веса — и получится вылитая мать. У меня ведь глаз наметанный. — Выпив полпинты пива, старик разговорился. — Скажите честно, от вас и дочка тоже сбежала? — доверительно спросил он, смотря на меня в упор, словно старый сторожевой пес. — Я же вижу, у вас в семье непорядок.

— Все-то ты видишь, — буркнул я, а про себя подумал: «Хорошо все-таки, что я не Уичерли»; в то же время я чувствовал, что постепенно проникаюсь его горем, как будто, присвоив себе его имя, я — таинственным образом — присвоил себе заодно и его судьбу. — Так ты уверен, что никогда не видел этой девушки?

— Могу поручиться. Вашу супругу навещали только двое: старик, которого она к себе не пустила, и тот, курносый, «надежный и выгодный».

— Ты еще забыл третьего, с которым она сегодня вечером укатила.

— Верно. И он тоже. — Старик встал, качая головой. — Только вы в него, уж пожалуйста, не стреляйте, послушайтесь совета Джерри Дингмена.

— За совет спасибо. И за пиво тоже.

Когда старик, шаркая, вышел из комнаты, я вынул из спрятанной под пиджаком кобуры пистолет и взвел курок.

Глава 11

Деньги текли через столицу штата неудержимым потоком, оседая лишь в нескольких местах, в том числе и в отеле «Гасиенда». Находился отель в стороне от шоссе, к северу от города, на площадке для гольфа и издали походил на большую потемкинскую деревню или же одну из тех театральных деревень, какие некогда строили под Версалем французские короли, любившие погожим летним днем поиграть в «пейзан».

Некоторые «пейзане», пришедшие в тот лунный вечер в «Гасиенду», несмотря на поздний час, еще не спали: из разбросанных по территории отеля массивных коттеджей, а также из главного здания, претенциозного испанского ранчо, раздавался громкий смех, окна были ярко освещены. Во тьму была погружена только автостоянка перед главным входом, где я и поставил машину.

Администратор, элегантный юнец с тупым лицом, сообщил мне, что миссис Уичерли в «Гасиенде» не останавливалась.

— Она могла назвать вам свою девичью фамилию, — поспешил сказать я, прежде чем администратор успел поинтересоваться, что мне, собственно, нужно. — Не припоминаете, пышная блондинка в темных очках, приехать она должна была часа два назад.

— Вы, видимо, имеете в виду мисс Смит...

— Совершенно верно. Ее девичья фамилия — Смит. Мне надо с ней поговорить по очень важному делу.

— Звонить в коттедж, вообще-то, уже поздновато, — с сомнением в голосе проговорил администратор.

— Она вас извинит. Это очень срочно.

— Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Арчер. Я к ней по срочному семейному делу.

Администратор набрал номер коттеджа. К телефону никто не подходил.

— Она, безусловно, где-то здесь. — Он бросил взгляд на электрические часы на стене: почти половина второго. — Попробуйте поискать ее в баре. По приезде она узнавала у меня, как пройти в бар.

Бар находился в дальнем углу просторного, выложенного плитняком двора. У допотопной стойки красного дерева с медной окантовкой, какие бывают только в кино, сидело или стояло человек двадцать загулявших завсегдатаев «Гасиенды», а за стойкой, отражаясь в огромном зеркале, сновал бармен, филиппинец в белом пиджаке.

Компания в баре подобралась разношерстная: рыжеволосая красавица в сопровождении двух тучных мужчин в широкополых шляпах, один с виду юрист, второй — газетчик; несколько подвыпивших бизнесменов с женами; молодожены, смотревшие друг на друга полными любви глазами, а за ними, поодаль, в самом конце стойки — блондинка в темных очках.

Я присел рядом с ней на свободный табурет, но блондинка даже не повернулась в мою сторону, она сжимала в кулаке ножку бокала, уставившись в него, словно прорицательница в магический кристалл. Она повертела бокал в пальцах, и бесцветная жидкость вдруг заискрилась.

Я попытался рассмотреть блондинку в зеркале. На лице толстый слой пудры, кожа под косметикой помятая, распухшая — и не только от ударов кулаком, но, как видно, и от ударов судьбы. И все-таки чувствовалось, что когда-то она была хороша собой.

По всему видно было, что блондинка махнула на себя рукой: светло-русые, оловянного цвета волосы были растрепаны, а темно-фиолетовое платье никак не вязалось с цветом волос и висело мешком, как будто эта совсем не худая женщина вдруг стала сильно терять в весе.

От моих наблюдений меня оторвал филиппинец:

— Что будете пить, сэр?

— У золотистого напитка, который заказала моя соседка, очень аппетитный вид. Что это такое?

— "Золотая водка", сэр. Боюсь, она покажется вам слишком сладкой. Вы согласны со мной, мадам?

Блондинка буркнула что-то нечленораздельное.

— А я, представьте, никогда не пил «Золотую водку», — обратился я к ней. — Как она вам?

Глаза под темными очками покосились на меня.

— По-моему, гадость. Но вы сами попробуйте. Для меня сейчас все гадость. — В ее голосе, выдававшем человека вполне образованного, слышались злоба и отчаяние.

Один из трех тучных субъектов, одетых в одинаковые широкополые шляпы, постучал по стойке новеньким серебряным долларом.

— Прикажете подать «Золотую водку», сэр? — нетерпеливо переспросил меня бармен.

Но я продолжал дурачиться.

— Даже не знаю. А золото в горле не застрянет? — спросил я у блондинки.

— Там золота как такового почти нет. Вы его даже не почувствуете.

— Ладно, попробую, — сказал я таким тоном, словно делал ей одолжение. — Попытка не пытка.

Бармен наполнил мой бокал из бутылки с этикеткой «Danziger Goldwasser»^[4].

Порывисто и в то же время как-то настороженно блондинка наклонилась ко мне, и я прочел в ее скрывавшихся под темными очками глазах безысходность, тревогу и немую мольбу о помощи.

— Попытка не пытка, — повторила она. — Когда-то это была моя жизненная установка. Теперь-то я убедилась, что в жизни все наоборот: попытка часто оборачивается пыткой.

— На собственном опыте?

— Да. Вся моя жизнь — пытка. — Ее полные, густо накрашенные губы скривились в гримасу.

Блондинка опять села прямо. Пьяной она не была, а если и была, то держалась прекрасно. С ней определенно творилось что-то неладное: казалось, почва уходит у нее из-под ног и она цепляется за меня из последних сил.

Но протягивать ей руку помощи мне не хотелось; наоборот, я вдруг почувствовал сильное желание выйти из бара и поскорей уехать подальше от «Гасиенды» и от нее — с такой, похоже, лучше не связываться.

Но я связался — поднял бокал и с фальшивой улыбкой произнес:

— За здоровье тех, кто пьет чистое золото.

Она пригубила свой бокал.

— Здоровье тоже бывает разное, а впрочем, желания ведь все равно никогда не сбываются. На них, говорят, далеко не уедешь. Ну, хватит! А то я совсем распустилась: все время кисну — прямо психоз какой-то!

Сделав над собой усилие, блондинка опять обратилась ко мне:

— Вы вот мне удачи желаете, а сами на вид не из удачливых. У вас, судя по всему, тоже что не попытка, то пытка.

— Угадали.

— Я же вижу. У вас это на лице написано, а я лица читать умею. С детства. Особенно мужские.

— Вы и сейчас еще не старуха, — доверительно сказал я.

Мне хотелось, чтобы у меня с миссис Уичерли установился контакт — тогда она разговорится и не заметит, что ее допрашивают. — Сколько вам лет?

— Я никогда на этот вопрос не отвечаю. А знаете, почему? Потому что чувствую себя столетней старухой. Когда лорду Байрону было лет тридцать, в одной гостинице — кажется, в Италии — его спросили, сколько ему лет. Он ответил: «Сто», и я его вполне понимаю. А через год он умер в Миссолунги. Хорошая история? Смешная, правда?

— Обхохочешься.

— У меня этих историй — миллион. Со мной не соскучишься. Такого могу порассказать — всю ночь глаз не сомкнете. — Она криво усмехнулась: — Ведьма, одно слово.

Я, как вежливый человек, стал говорить, что на ведьму она совсем не похожа, а про себя подумал: «Вылитая ведьма».

— Действительно пахнет золотом, — сказала она, когда я допил крепкую сладковатую водку.

— Запах золота я люблю, но, на мой вкус, водка слишком сладкая. Перейду-ка я, пожалуй, на «бурбон».

Блондинка повернула голову и осмотрелась. Молодожены уже ушли.

— Если собираетесь заказывать виски, то поторопитесь, а то бар скоро закроется, — посоветовала она. — Заодно и мне можете взять еще одну порцию водки. — И, помолчав, добавила: — У меня деньги есть.

Я заказал себе виски, ей — водку и, несмотря на ее сопротивление, за все расплатился сам.

— Лишняя рюмка водки меня не разорит. Давайте познакомимся. Меня зовут Лью Арчер.

— Очень приятно, Лью. А я — мисс Смит.

Мы чокнулись.

— Вы не замужем?

— Нет, а вы женаты?

— Был когда-то. Развелся.

— Понимаю. Мне вы можете не рассказывать, что такое неудачный брак. Не жизнь, а каторга. А чем вы занимаетесь?

— Чем придется.

— А все-таки? Нет, подождите, дайте я сама угадаю. Я ведь отлично угадываю профессии. — В этот момент она была похожа на ребенка, который никак не может решить, во что бы ему поиграть.

— Попробуйте.

Ее взгляд скользнул с моего лица на плечи, как будто ей вдруг захотелось положить мне на грудь голову и всплакнуть. Затем она нерешительно протянула руку и пощупала мои мускулы. Руки у нее были красивые, вот только ногти обкусаны.

— Вы профессиональный спортсмен? Для своих лет вы в отличной форме.

Сомнительный комплимент.

— Не угадали. Даю еще две попытки.

— А что мне будет, если я угадаю?

— Памятник вам поставлю.

— На могиле — самое время.

Она вновь посмотрела на меня своим тяжелым взглядом, я поежился, и пуговица на пиджаке расстегнулась.

— Вы носите оружие? Вы полицейский? — спросила она хриплым шепотом.

— Опять не угадали. Осталась всего одна попытка.

— Почему у вас пистолет?

— Ваше дело не спрашивать, а отгадывать.

— Погодите, вы же сказали, что занимаетесь чем придется. Уж не преступник ли вы?

Пришлось срочно входить в роль.

— Говорите потише, — буркнул я и, втянув голову в плечи, воровато осмотрелся по сторонам, как это делали уголовники, когда я приезжал их арестовывать.

Рыжеволосая красавица в сопровождении своих упитанных телохранителей в широкополых шляпах двинулась к выходу. Перебивая друг друга, «шляпы» увлеченно беседовали о быках шотландской породы. Бизнесмены уговаривали друг друга выпить по последней, а на лицах их жен застыл немой вопрос — по последней ли?

Рука блондинки коснулась моего плеча.

— Почему вы носите с собой пистолет?

— Не будем об этом говорить.

— Нет, будем, — капризно, повысив голос, сказала она. — Мне интересно. Вы случаем не гангстер, не убийца?

— Опять не угадали. Все, игра окончена. Какая вам разница, кто я.

— Есть разница. Мне хочется знать.

Только сейчас она впервые по-настоящему оживилась — я бы сказал даже, возбудилась.

— Для чего вам пистолет? — в который раз вполголоса спросила она, кокетливо прикусив язычок.

— Давайте хотя бы здесь об этом не говорить. Вы же не хотите, чтоб меня арестовали.

— Мы можем пойти ко мне, — прошептала блондинка. — У меня в коттедже есть бутылка. Бар все равно уже закрывается. Выпьем и поговорим. — И она взяла со стойки свою сумочку из крокодиловой кожи.

Мы пересекли двор и пошли тропинкой через освещенный луной сад. С залива подул ветерок, и под ногами заметались причудливые тени.

Она долго рылась в сумке в поисках ключа, потом долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Внутри было темно. Она остановилась и, дрожа, прижалась ко мне всем телом — на удивление мягким и теплым.

— Скажи, на твоей совести есть убийства? Не на войне. В обычной жизни, — допытывалась она. Голос ее, не в пример телу, был холодным, резким.

— И это ты называешь жизнью?

— Не шути. Мне надо знать. Я не просто так спрашиваю.

— А я не просто так молчу.

— Так я тебе и поверила. — Опять кокетничает.

Она тесно прижалась ко мне, нас разделял лишь пистолет в кобуре у меня под пиджаком. В этот момент я чувствовал себя человеком, которому навязывают ценный, но чреватый большими опасностями подарок. Казалось, ее маленькие, крепкие груди начинены взрывчаткой.

— Я хочу тебя, — сказала она, впрочем как-то нехотя.

Для женщины ее возраста она оказалась на редкость неловкой, неумелой. Как видно, голова у нее была занята другим. Странное существо: все время что-то недоговаривает, на что-то намекает.

— Я тебе не нравлюсь?

— Просто я еще совсем тебя не знаю.

Обняв меня за шею, блондинка замурлыкала какую-то песенку. Почувствовав, как по моим губам горячей улиткой скользнул ее язык, я вырвался из ее крепких объятий.

— Ты обещала дать мне выпить.

— Ты не интересуешься женщинами? — спросила она с каким-то странным напором, облокотившись на меня спиной и съезжая по мне, как по стене, на пол. — Думаешь, я сама не знаю, что очень подурнела с годами.

— Да и я не похорошел. К тому же день у меня сегодня выдался очень нелегкий.

— Стреляешь, наверно, с утра до ночи?

— Нет, обычно я охочусь на людей только до завтрака — люблю запивать овсянку теплой человеческой кровью.

— Зверь ты. Впрочем, мы с тобой стоим друг друга.

Замурлыкав какую-то другую песню, она потянулась к выключателю. Голос у нее был поразительно тонкий и чистый для женщины ее возраста, и я как-то вдруг даже пожалел, что не познакомился с ней раньше, гораздо раньше, в другом месте и в совсем другой обстановке.

Комната осветилась ярким, каким-то призрачным светом. Блондинка въехала сюда совсем недавно, а на полу и на постели уже валялись многочисленные платья, словно в поисках нужного туалета она перерыла весь свой гардероб. Циновки на полу были смяты, как будто их пинали ногами.

На дубовом комоде стояли бутылка виски и грязный стакан. Блондинка бросила сумочку на комод, рядом с бутылкой, налила полный стакан и, расплескав половину, передала его мне. Сама же жадно приникла к горлышку — так залихватски пьют либо любители, либо уж спившиеся алкоголики. Смотрелась она прекрасно.

Но самое интересное было еще впереди. Не выпуская бутылки из рук, она рухнула навзничь на кровать, прямо на разбросанную одежду, присосавшись к виски, словно грудной ребенок — к соске с молоком. Юбка у нее задралась выше колен, обнажив очень красивые ноги, однако я смотрел на нее так, как смотрят старый, хорошо известный фильм.

— Сядь, — позвала она меня, хлопнув рукой по кровати, — Сядь и расскажи о себе, Лью. Ты ведь Лью, я не ошиблась?

— Лью, — подтвердил я, садясь на кровать, подальше от нее. — Лучше ты расскажи мне о себе. Ты живешь одна?

— Последнее время да, — ответила она, покосившись на дверь, ведущую в соседний номер.

— В разводе?

— С действительностью. — Она скорчила гримасу. — Чем не душещипательная история: «В разводе с действительностью»?

— У тебя есть семья?

— Не будем об этом. Чего обо мне говорить. Моя жизнь — сущий ад.

От этих слов повеяло бы мелодрамой, если б ее голос при этом не срывался от ужаса. Она откинула назад голову: под косметикой проступили кровоподтеки, кожа под темными очками распухла, однако черты лица были правильными. Когда-то она была хороша собой — не хуже Фебы. Казалось, она прочла мои мысли, в которых жалость к ней сочеталась с отвращением.

— Убери этот проклятый свет.

Я включил ночник и потушил верхний свет. Когда я вернулся к постели, она опять, запрокинув голову, приникла к бутылке, отчего сильно смахивала на безумного астронома, который смотрит на звезды, засунув себе телескоп в рот. В темноте белела ее тонкая шея.

— Выпей, — проговорила она хриплым голосом. — Ты заставляешь меня пить одну — это нечестно.

— Не могу — я за рулем. Если будешь столько пить, отключишься.

— Как бы не так. — Она села на кровати, зажав бутылку между коленями. — Думаешь, так просто отрубиться? Нет. А если и отрубишься, то потом ночью все равно проснешься, а потолок над головой ходуном ходит. Весело.

— У тебя, я вижу, вообще жизнь веселая.

— Веселей некуда. Ладно, выпей, а потом я у тебя кое-что спрошу.

Я отхлебнул виски из стакана.

— Интересуешься, сколько человек я убил?

— К этому мы еще вернемся. А сейчас я хочу знать, есть ли у тебя связи с наркоманами.

— А если бы и были?

— Понимаешь, алкоголь на меня не действует. Надо бы попробовать наркотики. Говорят, они помогают лучше всего.

— От чего?

— От жизни в аду, — совершенно спокойно ответила она. — Мне необходимо хотя бы ненадолго отвлечься. Деньги-то у меня есть, не беспокойся. Мне нужны связи, а не деньги.

— Я тебя с наркоманами свести не могу, так что продолжай пить виски.

— Да я это виски терпеть не могу. Пью только для того, чтобы на ночь забыться. Чтобы мысли не одолевали.

— Какие мысли?

— Мало ли какие. Так тебе все и расскажи. — Тут она обнаружила, что у нее задралась юбка, натянула ее на колени и сказала: — Растолстела я, подурнела. Я уродливая?

Этот вопрос я оставил без ответа.

— Ничего удивительного, — продолжала она. — Что на совести, то и на лице. Я же преступница — как и ты. У тебя ведь тоже совесть нечиста?

— Ясное дело.

— Поэтому и ходишь с пистолетом.

— Пистолет у меня для самозащиты.

— Самозащиты? — с трудом выговорила она заплетающимся языком. — От кого?

— От таких, как ты, — ответил я, ласково улыбнувшись.

Мои слова ее ничуть не смутили. Она рассудительно кивнула головой, как будто была целиком со мной согласна. У меня по спине пробежали мурашки.

— Скажи честно, Лью, на твоей совести есть убийство?

— Есть, — ответил я, чтобы наконец сменить тему. — Лет одиннадцать-двенадцать назад я убил человека по кличке Неряха, который пытался убить меня.

Она доверчиво положила мне голову на плечо, а потом опять потянулась к спасительной бутылке.

— Вот и меня тоже убивают.

— То есть?

— Постепенно. Сначала он уничтожил мою душу, потом — тело, а потом — лицо. — Она поставила бутылку на столик у кровати и сняла темные очки. — Посмотри, что он сделал с моим лицом.

Под глазами чернели кровоподтеки, наспех замазанные тоном для лица. Она опять надела очки.

— Кто это тебя так разукрасил?

— Со временем узнаешь.

Ее растрепанная голова опять примостилась у меня на груди — взъерошенный птенец вернулся в родное гнездо. Она провела рукой по моему пиджаку, ее пальцы нащупали под сукном пистолет и стали его поглаживать.

— Я хочу, чтобы ты его убил, — задумчиво произнесла она. — Больше терпеть я не в силах. Он душу из меня вынимает.

— Кто он?

— Отвечу, если пообещаешь его убить. Я тебе хорошо заплачу.

— Покажи деньги.

Она с трудом встала, нетвердой походкой направилась к комоду, внезапно остановилась посреди комнаты, повернулась и, зажав рот руками, бросилась в ванную. Через открытую дверь было слышно, как ее выворачивает наизнанку.

Я подергал дверь в соседний номер — заперта. Затем подошел к комоду и открыл ее сумочку: косметичка с помадой, тени для век, лосьон для лица, а также салфетки, снотворное в пузырьке и туго набитый деньгами, украшенный искусственными бриллиантами бумажник красной кожи. Кроме денег, в бумажнике лежали водительские права, выписанные в прошлом году на имя миссис Гомер Уичерли, и несколько визитных карточек, в том числе — Бена Мерримена.

Прежде чем блондинка вышла из ванной, я успел все эти вещи положить назад и защелкнуть замок. Она шаталась, сжимая руками свой большой живот. Лицо под слоем пудры позеленело.

— Абсолютно не умею пить, — сказала она, падая на постель.

— Кто он? — снова спросил я, наклонившись к ней. Глаза остекленели, рот полуоткрыт.

— Кто «он»? — переспросила она, приоткрыв глаза.

— Человек, которого я должен убить.

Она замотала головой, утопавшей в валявшейся на постели смятой одежде.

— Вот черт... не могу... вспомнить его имени... продает дома на Полуострове... Он меня погубил... Пришлось ему все рассказать...

— Бен Мерримен?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Что вы ему рассказали, миссис Уичерли?

— А зачем тебе?

Она закрыла глаза и в ту же минуту уснула. От неразбавленного виски рот у нее пересох, дышала она тяжело, хрипло, и я опять испытал смешанное чувство жалости к ней и стыда за нее, за что меня и любят заблудшие души, все те, которые, как она, живут в аду.

Убедившись, что ни криком, ни пощечинами привести ее в чувство невозможно, я пошелв ванную, опорожнил бутылку виски, налил в нее ледяной воды и, вернувшись, вылил воду ей на лицо. Она очнулась и, испуганно смотря на меня, вскочила с кровати, ожив, точно евангельский Лазарь. Вода стекала у нее по щекам.

— В чем дело?!

— Я начал за вас беспокоиться и решил привести в чувство.

— Зачем же вы это сделали? — пожаловалась она. — Я же двое суток не могу заснуть. Весь день и всю прошлую ночь.

Откинув с постели покрывало, она вытерла им свое мокрое лицо. По ее щекам, точно краска у клоуна, сбегали черные ручейки туши для ресниц. Я принес ей из ванной полотенце, она вырвала его у меня из рук и стала с остервенением тереть им лицо и шею. Без косметики она выглядела как-то свежее и гораздо моложе. Под глазами набухли кровоподтеки.

— Что я говорила? — спросила она, моргая. — Что я вам сказала?

— Вы предложили мне убить человека.

— Кого? — спросила она с нескрываемым интересом.

— А вы не помните?

— Я была ужасно пьяна.

Несмотря на холодный душ, блондинка пока что окончательно не протрезвела. Впрочем, виски еще могло оказать на нее свое действие.

— Бена Мерримена? Его вы должны были убить? — спросила она.

— Совершенно верно. Почему вы хотите, чтобы я его убил, миссис Уичерли?

— Вы знаете мое имя. — Она подозрительно прищурилась.

— Представьте себе. Почему вы хотите смерти Бена Мерримена?

— Уже не хочу. Передумала. Забудьте об этом. — Она покачала своей растрепанной светлой головой. — Забудьте обо всем, что я вам говорила.

— Рад бы, да не могу. Мерримен уже мертв, сегодня вечером его забили до смерти в вашем атертонском доме.

— Я вам не верю, — сказала она, но ее выдавал застывший в глазах ужас.

— Нет, верите.

Она опять замотала головой.

— С какой стати я должна вам верить? Вы лжете, как и все остальные. Почему я должна прислушиваться к словам какого-то проходимца?

— Завтра вы прочтете об этом в газетах, если, конечно, вам разрешат читать в камере.

Она с трудом встала, глядя на меня со страхом и ненавистью.

— Никто меня за решетку не посадит. Убирайтесь отсюда.

— Вы же сами меня пригласили.

— И совершенно напрасно. Убирайтесь.

Она толкнула меня в грудь обеими руками, и я стиснул ей запястья:

— Вы имеете какое-то отношение к смерти Мерримена?

— Я не знала даже, что он мертв. Отпустите меня.

— Скажите сначала, где Феба.

— Феба?! — Она опять подозрительно прищурилась. — А при чем тут Феба?

— Я ищу ее — меня нанял ваш муж Гомер. Ваша дочь пропала больше двух месяцев назад. Впрочем, вам должно быть об этом известно. Говорю на всякий случай.

— А кто вы такой?

— Частный сыщик. Поэтому и ношу оружие.

Я отпустил ее руки, и она, рухнув на кровать, запустила пальцы в свои растрепанные волосы, как будто это помогало ей думать.

— Почему вы за мной шпионите? Я Фебу после развода не видела ни разу.

— Ложь. Неужели вам на нее наплевать?

— Мне и на себя наплевать.

— Нет, вам, судя по всему, ее судьба не безразлична — иначе бы вы не написали на оконном стекле ее имя.

— На каком еще оконном стекле? — Она тупо уставилась на меня.

— В номере отеля «Чемпион».

— Неужели я это сделала? Наверно, совсем не в себе была.

— А я думаю, вы просто скучали без дочери. Где она, миссис Уичерли? Она жива?

— Откуда я знаю? Мы с ней не виделись после развода.

— Вы ошибаетесь. Второго ноября, в день отплытия вашего мужа, вы вместе с Фебой...

— Не называйте его моим мужем. Он мне не муж.

— Хорошо, бывший муж. В день его отплытия вы уехали вместе с дочерью на такси. Куда?

Блондинка молчала. Пока она раздумывала, чтобы ответить, выражение ее лица изменилось, губы шевелились, словно она подбирала слова.

— Только не врите. Если вам дорога ваша дочь, говорите правду.

— Я отправилась на вокзал. Села в поезд и поехала домой.

— В Атертон?

Она утвердительно кивнула.

— А Феба поехала с вами?

— Нет, я довезла ее до отеля «Святой Франциск». В Атертоне она не была ни разу.

— А почему вы продали дом и скрываетесь здесь, в Сакраменто?

— Это мое дело.

— И Бена Мерримена?

Она по-прежнему сидела низко опустив голову и пряча глаза.

— Вас это не касается. — От нашего разговора она протрезвела гораздо больше, чем от ледяной воды.

— Боитесь за себя?

— Если хотите.

— Я хочу одного: узнать, где Феба.

— Где ж я вам ее возьму? С той минуты, как она вышла из такси на Юнион-сквер, я ее больше не видела, — равнодушно сказала она, однако я почувствовал в ее голосе боль утраты.

— Вы ведь знали, что она пропала?

Опять воцарилось долгое молчание, после чего блондинка сказала:

— Я знала, что Феба собиралась куда-нибудь уехать. В такси она сообщила мне, что возвращаться в Болдер-Бич не намерена — ей хотелось избавиться от своего тамошнего ухажера. Были и другие причины...

— Какие же?

— Сейчас не припомню. В колледже, во всяком случае, ей было плохо. Ей не терпелось куда-нибудь уехать, начать новую, самостоятельную жизнь. — Блондинка говорила без всякого выражения, как говорят во сне или когда лгут, однако с чувством. — Вот что сказала мне Феба.

— А что вы ей сказали?

— Я сказала: делай как знаешь. Каждый ведь имеет право жить, как он хочет. — Она подняла на меня глаза: — Может, теперь вы уйдете и оставите меня, наконец, в покое?

— Потерпите еще минуту.

— Это я уже слышала, ваша минута тянется уже два часа, а у меня раскалывается голова.

— Очень вам сочувствую. А Феба не говорила, куда собиралась?

— Нет. Возможно, тогда она этого и сама еще не знала.

— Должна же она была хотя бы намекнуть вам, куда едет.

— Нет. Я поняла только, что отправляется она очень далеко. — В данном случае подразумевалось, наверное, не только далекое путешествие дочери, но и ее матери. Блондинка готова была расплакаться.

— Уж не на тот ли свет?

Ее передернуло.

— Не говорите этого.

— Как же не говорить? Она исчезла уже очень давно, и это наводит на грустные размышления.

— Вы действительно думаете, что Фебы нет в живых?

— Я этого не исключаю. Не исключаю и того, что вы знаете, кто ее убил. Думаю, что, если она мертва, вам об этом известно.

— Думает он! Сколько же можно об одном и том же! Убирайтесь прочь и думайте все, что вам взбредет в голову, — только меня в покое оставьте! Мыслитель нашелся!

Ее грубый юмор, резкие смены настроения стали действовать мне на нервы.

— Вы странная мать, миссис Уичерли. Похоже, вам совершенно безразлично, жива ваша дочь или нет.

Блондинка рассмеялась мне в лицо, и я еле сдержался, чтобы ее не ударить — ее злоба передалась и мне. Я резко повернулся и двинулся к двери, а мне вдогонку несся заразительный, звонкий смех.

За дверью меня ждали: в прихожей с монтировкой в руке стоял мужчина, лицо которого под прозрачной маской было похоже на круглый лоснящийся кусок окорока. Прежде чем я успел схватиться за рукоятку пистолета, он взмахнул рукой — и комната, перевернувшись в воздухе, погрузилась в кромешный мрак.

Глава 12

В темноте откуда-то сверху проступила окровавленная голова Бена Мерримена. Она раскачивалась из стороны в сторону, я пополз от нее и, проснувшись, обнаружил, что скребусь в дверь опустевшей комнаты. В глазах двоилось. Ручные часы показывали четвертый час утра — значит, без сознания я пробыл довольно долго.

Пистолет так и лежал в кобуре, под пиджаком. Я потрогал распухшую голову — на пальцах осталась черная, цвета машинного масла кровь. Я попробовал встать. Получилось.

Комната была убрана. Блондинка и ее таинственный покровитель унесли с собой все, кроме пустой бутылки из-под виски и моего недопитого стакана, который я и допил.

Я пошел в ванную, сунул разбитую голову под струю ледяной воды, а в качестве повязки использовал чистое полотенце. Из зеркала над умывальником на меня смотрел индийский святой, у которого не было ничего святого.

— Что с вами? — спросил администратор, когда я, покачиваясь, ввалился в холл главного здания.

— Пустяки, повздорил с приятелем мисс Смит.

— Понятно. — Он смотрел на меня с сочувствием и в то же время с жадным любопытством к чужой беде, столь свойственным работникам гостиниц. — С кем вы, простите, повздорили?

— С приятелем мисс Смит. Они уехали?

— Уехала мисс Смит, — сказал он, отчетливо произнося каждое слово, как будто я плохо слышал. — Она приехала одна и уехала тоже одна.

— А кто же нес ее чемоданы?

— Я.

— Она уехала на машине?

— Да.

— Какой?

— Не обратил внимания.

Тут я понял, что он лжет.

— Сколько они вам заплатили?

Он покраснел до корней волос, словно сыпью покрылся.

— Слушай, приятель, оставь свои намеки при себе. Я тебе на все вопросы ответил, а теперь убирайся — а то полицию вызову.

Я был еще слишком слаб и счел за лучшее «убраться» на своих новеньких ватных ногах. Администратор забыл отобрать у меня казенное полотенце.

Я кое-как доплелся до машины и, как во сне, покатил обратно в город. В сером, предрассветном небе вырисовывались городские башни. Движимый, по-видимому, подсознательным желанием поскорей вернуться к себе в гостиницу, я въехал на улицу с односторонним движением с противоположной стороны, однако до стоянки отеля «Чемпион» добрался благополучно.

В следующий момент из желтого тумана выплыло лицо Джерри Дингмена. Мы стояли с ним в переулке под ослепительно ярким фонарем, свет бил мне в глаза, в голове гудело, а сквозь гул слышался голос старика:

— Выпейте глоток воды, мистер Уичерли, вам сразу полегчает.

Одной рукой он поднес мне к губам бумажный стаканчик, а другой придержал сзади голову. Хотя большая часть воды попала не в рот, а за воротник, гудение вскоре стало проходить, а желтый туман, сгустившись, превратился в нимб вокруг головы старика. Добрый Сакраментянин.

— Что с вами стряслось, мистер Уичерли?

— Авария.

— Автомобильная?

— Нет.

— Вызвать полицию?

— Нет, я в порядке.

— Это вам только так кажется, мистер Уичерли, у вас на виске здоровенный шрам. Сейчас я провожу вас в номер и уложу в постель, а потом надо будет вызвать доктора — придется швы наложить. Я знаю одного врача, он по ночам работает, да и берет недорого.

Не прошло и нескольких минут, как появился доктор Брох — казалось, он не спал всю ночь, только и ждал вызова. От него здорово пахло виски, да и свой старенький черный саквояж он открывал трясущимися руками. Очки в роговой оправе, бесформенное, проспиртованное лицо. Такое впечатление, что в реке Сакраменто вместо воды течет виски.

Говорил доктор с легким немецким акцентом.

— Вы мистер Уичерли? В этом отеле останавливалась некая миссис Уичерли. Ваша родственница?

— Жена. Мы с ней в разводе. Вы ее знаете?

— Знаете — сильно сказано. Управляющий, мистер Филмор, вызывал меня к ней на прошлой неделе. Он беспокоился за ее здоровье.

— А что с ней было?

— Не могу вам точно сказать, — ответил доктор, облокотившись на свой открытый саквояж. — Она и в комнату-то меня не пустила. Думаю все-таки, что скорее всего она страдала не физическим заболеванием, а психическим. Возможно, у нее была депрессия.

— Меланхолия?

— Да. Она ведь по нескольку дней не вставала с постели, не впускала к себе в номер горничную — вот управляющий и забеспокоился. Но я был бессилен помочь ей. Я видел только, что она лежит в постели под одеялом. — И доктор, изображая женское тело, дрожащей рукой описал в воздухе волнистую линию.

— Почему же в таком случае вы решили, что у нее депрессия, а не физический недуг?

— Дело в том, что у нее был прекрасный, прямо-таки волчий аппетит. По словам мистера Филмора, она ужасно много ела, можно сказать, за двоих. Блюда из ресторана ей носили не только днем, но и ночью: мясо, пироги, сладкое, мороженое, выпивку.

— Она много пила?

— Немало. Алкоголики, правда, так много не едят. — Брох загадочно, со знанием дела улыбнулся. — Может быть, она страдает обжорством?

— Может быть, — согласился я. — А может быть, она просто была не одна в номере.

— Правда? — Он вскинул брови. — А мне это даже в голову не приходило. Да, не исключено. Так вот почему она никого к себе не пускала?

Этот вопрос я оставил открытым. Несмотря на дрожь в руках, доктор быстро и ловко промыл мне рану и наложил швы. Шесть швов. Уложив инструменты в саквояж, он сообщил, что у меня, скорее всего, сотрясение мозга, и взял с меня слово, что я несколько дней пролежу в постели. Я заплатил ему двенадцать долларов и намекнул, чтобы он не сообщал о происшедшем в полицию. Доктор не возражал.

После его ухода я отправился спать и пробудился от кошмарных снов, когда за окном было уже утро. Проснувшись, я позвонил администратору и после долгих переговоров попросил позвать к телефону Джерри Дингмена.

— Я только что сменился с дежурства, мистер Уичерли.

— Если можно, я еще на несколько минут задержу тебя. Ресторан в соседнем доме уже открылся?

— Наверно.

— Тогда принеси мне, пожалуйста, три яйца, порцию ветчины, горячих пирожков, кофейник черного кофе и платяную щетку.

Старик отправился в ресторан, а я решил до завтрака принять горячую ванну. Когда Джерри постучал, я уже вылез из воды и вытирался. Накинув полотенце, я выбежал из ванной и открыл ему дверь. Пока я завтракал, старик сидел на кровати и чистил мой костюм.

В глаза бил яркий солнечный свет, а в ушах звучал старый блюз, где почему-то фигурировало имя Фебы. Она мне снилась, но о чем был сон, я забыл.

— Вам лучше? — спросил Джерри, когда я кончил завтракать.

— Мне никогда не было так хорошо, — соврал я.

— Вкусно было?

— Очень. — Я положил на поднос доллар, потом еще один. — Скажи, кто, кроме тебя, носил миссис Уичерли еду из ресторана, когда она не вставала с постели?

— Сэм Тодд, обычно он днем дежурит. Сэм был потрясен, сколько ваша жена ела. Я, кстати, тоже. Где-то около полуночи она имела обыкновение заказывать себе здоровенный бифштекс, иногда два.

— И одна все съедала?

— Дочиста тарелку вылизывала. А жареной картошки даже по две порции брала.

— А в ее номере не могло быть человека, с которым бы она делилась?

— Говорю же, я лично ни разу никого не видал. Просто у лее аппетит был волчий, а может, она переболела, а после болезни сами знаете, как есть хочется.

— И все же мог кто-то еще жить у нее в номере?

— Мужчина, что ли?

— Или женщина.

— Пожалуй, — сказал он, подумав. — Когда она сидела запершись, то меня к себе никогда не пускала. Обычно я ставил поднос у дверей и уходил, а она сама его потом забирала. Бывало, я ее по пять-шесть дней не видал. Позвонит прямо из номера администратору и заказывает все, что ей нужно, по телефону.

Я взял с кровати пиджак и снова вынул из внутреннего кармана фотографию Фебы.

— Ты никогда не видел в ее комнате эту... мою дочь?

Старик поднес цветную фотографию к окну и долго ее разглядывал, покачивая головой.

— Нет, сэр, в отеле я ее не видал. Такую хорошенькую девушку я бы обязательно запомнил. Миссис Уичерли, мне кажется, когда-то очень была на нее похожа. Пока толстеть не начала. Правильно я говорю? — Он осекся и испуганно взглянул на меня. — Простите, я не хотел вас обидеть.

— Понимаю.

— Вы-то ее вчера нашли?

— Не будем об этом, ладно, Джерри?

— Просто интересно, кто это вас так обработал.

— Мне и самому интересно. Как ты думаешь, горничные уже начали уборку?

— Должны были.

Старик ушел немного обиженный тем, что я скрыл от него свое ночное приключение. А я оделся и спустился на третий этаж. В коридоре перед открытой дверью в комнату номер 323 стояла корзина с грязным бельем. За дверью гудел пылесос.

Смуглая горничная с волосами цвета свежего асфальта стояла ко мне спиной, и, когда я к ней обратился, она от неожиданности подпрыгнула.

— Да, сэр?

— В этом номере последние две недели жила моя жена. Вы здесь каждый день убираете?

— Каждый, если только постояльцы меня внутрь пускают. — Она выключила пылесос и угрюмо уставилась на меня, словно я ее в чем-то обвинял. — Что-то пропало?

— Нет, нет. Просто швейцар Джерри говорит, что на прошлой неделе жена несколько дней подряд никого к себе не впускала.

— Да, верно. — Горничная кивнула. — Я даже за нее беспокоилась.

— Почему?

— По-моему, ее околдовали, — совершенно серьезно ответила она. — У моей сестры Консуэло было то же самое, когда мы еще в Салинасе жили. Сестра приставила свою кровать к дверям и никого в спальню не пускала. Целыми днями сидела взаперти и ни с кем не разговаривала. Мне неделю пришлось на кухне спать. Слава богу, удалось найти curandero^[5], и он снял с сестры колдовское наваждение.

— А кто-нибудь еще, кроме моей жены, в этом номере жил? — спросил я, с трудом дослушав эту увлекательную историю до конца.

— Из живых — никого, — ответила, перекрестившись, горничная.

— Как вас прикажете понимать?

Она не ответила — вероятно, испугалась моего резкого тона.

— Вы видели в комнате кого-то еще, вообще что-нибудь необычное? — спросил я помягче.

— Нет, видеть не видела.

— А слышали?

— Она плакала. Я слышала, как она плакала. Я хотела зайти утешить ее, но побоялась.

— А чужих голосов за дверью не слышали?

— Чужих — нет, только ее голос.

— Говорят, она заказывала в номер очень много еды, на двоих бы хватило.

— Да, я потом уносила грязные тарелки. Она их каждое утро в коридор выставляла.

— А зачем, как вы думаете, ей было столько еды?

— Их кормить, — прошептала горничная. Ее глаза под густыми черными бровями сверкнули, точно раскаленные угли. — Они ведь голодные, когда возвращаются обратно.

— О чем вы, миссис...

— Тонна, зовите меня просто Тонна. Вы, наверно, считаете меня дурой, но ведь я имела дело с душами умерших. Пока я их не накормила, они целых семь дней не давали Консуэло ни спать, ни есть, ни разговаривать. Curandero сказал, чтобы я их накормила, и Консуэло опять стала моей сестрой.

Все это говорилось вполголоса, чтобы души умерших, не дай бог, ее не услышали. Горничная украдкой покосилась на окно, где на грязном стекле по-прежнему красовалось имя Фебы. В этот момент, несмотря на то что за окном стоял белый день, я готов был поверить в переселение душ.

— Значит, вы думаете, она кормила привидения?

— Не думаю, а знаю.

— Откуда же вы знаете, Тонна?

Она взялась за маленькую золотую серьгу.

— У меня ведь есть уши. Я сама слышала, как она разговаривала с мертвыми. Я под дверью не стою, не думайте, — она плакала так громко, что в коридоре слышно было.

— И что же она говорила?

— Оплакивала убитых.

— Убитых?! Ты слышала это слово?

— Да, она что-то говорила об убийстве, смерти, крови, о каких-то еще ужасах.

— Попытайтесь вспомнить, о чем именно шла речь.

— Не могу, я слышала только отдельные слова. Мне было страшно. Ведь когда души мертвых возвращаются на землю, они вселяются во всех, кто их ждет. Я убежала и заперлась в бельевой.

— Когда это было?

— Шесть или семь дней назад. — Горничная начала загибать пальцы. — Нет, шесть. Это было накануне Епифании — в это время с душами мертвых лучше не связываться.

— А она говорила, кто умер?

— Нет, но голос у нее был очень несчастный. Может, у нее скончался кто-то из близких? Сын или дочь? — Вид у Тонии был озадаченный.

Я показал ей фотографию Фебы:

— Это ее дочь... наша дочь. — Горничной мне врать почему-то очень не хотелось.

— Красивая... — Тонна улыбнулась, — У меня тоже есть дочка, ничуть не хуже. Голубоглазая — вся в отца, моего мужа бывшего.

— Вы когда-нибудь видели эту девушку? — спросил я горничную, прервав ее воспоминания.

Тонна долго разглядывала фотографию.

— Вроде бы видела, хотя точно сказать не могу. Ее лицо мне знакомо. Господи, где же я могла ее видеть?

— Может быть, в этой комнате?

— Нет, — твердо сказала она. — В этой комнате, кроме вашей жены, никого не было. Она спала одна — по постельному белью видно. Я ведь за постельным бельем внимательно слежу: когда пытаются вдвоем в одноместном номере устроиться, я сообщаю мистеру Филмору.

— Вы могли видеть ее на улице.

— Могла. — Тонна вернула мне фотографию. — Простите, не помню. Но где-то я ее видела, это точно.

— Недавно?

— Вроде бы. — Горничная стала тереть лоб, но так ничего и не вспомнила. — Уж вы извините, я ведь их за свою жизнь столько перевидала. Красивая она у вас.

Я поблагодарил ее и, подойдя к окну, вырвал из блокнота лист бумаги. Бумага была слишком толстой, и свести написанное на стекле было невозможно. Вместо этого я скопировал надпись, стараясь как можно точнее срисовать наклонный почерк.

— Caray!^[6] — прошептала Тонна у меня за спиной. — Что это?

— Женское имя.

— Дурное имя?

— Нет, хорошее.

— Я его читать не буду — боюсь.

— Бояться тут нечего, Тонна, — это имя моей дочери.

Но когда я выходил из комнаты, горничная истово крестилась.

Управляющий отелем мистер Филмор сидел у себя в кабинете, находившемся прямо за стойкой администратора. Это был один из тех довольно нелепых немолодых людей, кому необходимо постоянно напоминать, что его темный костюм сильно измят, а вихры на затылке торчат во все стороны. Я опять представился Гомером Уичерли — в отеле «Чемпион» это имя и трагикомическая роль поистине преследовали меня.

Фамилия «Уичерли», по-видимому, произвела на управляющего должное впечатление, ибо он, стряхнув с себя утреннюю хандру, протянул мне руку и пригласил сесть.

— Очень рад познакомиться, сэр. Чем могу служить?

— Я беспокоюсь из-за своей жены Кэтрин. Последние две недели она жила у вас в гостинице, а вчера вечером уехала в неизвестном направлении.

— Мне очень грустно, сэр, — его лицо приняло скорбное выражение, — но у вас есть все основания беспокоиться. Ваша жена — очень несчастная женщина. В жизни не видел несчастнее.

— А вы с ней разговаривали?

— Да, приходилось. Когда она приехала, я случайно оказался в холле. Было это дня за два до Рождества. Признаться, меня несколько удивило, что такая представительная дама решила остановиться в «Чемпионе».

— А что тут удивительного?

Управляющий перегнулся через стол, вплотную придвинувшись ко мне. Лицо его находилось так близко, что можно было пересчитать морщины — если бы их не было так много.

— Пожалуйста, поймите меня правильно. Я горжусь своим скромным отелем, он совсем не так уж плох, но доводилось мне работать в местах и получше. Что такое настоящая леди, я знаю — уж вы мне поверьте. Это видно сразу — по туалетам, по тому, как она держится, говорит. Такие, как миссис Уичерли, согласитесь, в «Чемпионе» обычно не останавливаются.

— Но у нее могло не быть денег.

— Очень в этом сомневаюсь. Она была прекрасно обеспечена — вы же сами знаете.

— А вы откуда знаете?

— Она показала мне чек на ваше имя. — Тут он вдруг осознал, что слишком много себе позволяет, и стал оправдываться: — Поймите, я вовсе не хочу совать нос в чужие дела, но это был заверенный чек на три тысячи долларов. Она обмолвилась, что получает такую сумму каждый месяц.

— Я вижу, вы располагаете своих постояльцев к откровенным разговорам, — язвительно заметил я.

— Нет, нет, все было куда проще; миссис Уичерли хотела, чтобы я за нее получил по этому чеку деньги. Чек она мне предъявила, чтобы я убедился, что он не фальшивый. Как будто у меня могли быть в этом сомнения! — поспешил добавить он. — К сожалению, я вынужден был отказать ей в этой просьбе: был Новый год, все банки закрыты, а собрать такую сумму мне было негде.

— И что же она сделала с чеком?

— По-видимому, все-таки погасила его в банке. На следующий день, во всяком случае, ваша жена заплатила за номер.

— А из какого банка был чек, не помните?

— К сожалению, нет. Кажется, миссис Уичерли говорила, что чек выписан в банке ее родного города. — Филмор с удивлением уставился на меня своими бесцветными глазами. — Вам же лучше знать!

— Разумеется, просто любопытно, каким образом она получила этот чек в Новый год.

— Он пришел специальной почтой. Миссис Уичерли попросила меня дать ей знать, когда этот чек будет получен. — Тут управляющий заподозрил что-то недоброе. — Простите за нескромный вопрос, этот чек действительно был фальшивый?

— Вовсе нет, — обиделся я.

— Я в этом ни минуты не сомневался. — Мысль о моем воображаемом банковском счете явно его взволновала. — Я настоящую леди сразу узнаю. Надеюсь, вы не обидитесь, если я дам вам маленький совет: присматривайте за вашей супругой, мистер Уичерли. Для одинокой женщины, особенно если у нее водятся деньги, наш город представляет немалую опасность. Чего-чего, а бандитов и проходимцев здесь хватает. — Филмор с опаской посмотрел на мою повязку. — Да вы, по-моему, и сами уже в этом убедились. Миссис Силвадо сообщила мне, что вас ранили.

— Пустяки, упал и ударился головой о тротуар.

— Неужели на нашей стоянке? Не может быть!

— Нет, прямо на улице, на ровном месте. У нас в семье все страдают падучей болезнью.

— Какой ужас!

Управляющий стал нервно приглаживать рукой хохолок на затылке, потом машинально достал расческу и провел ею по своим жидким волосам. Не справившись с хохолком, мистер Филмор убрал расческу в нагрудный карман пиджака.

— Раз уж мы заговорили о болезнях, — сказал я, — спасибо вам, что ухаживали за моей женой.

— Мы делали все, что в наших силах. Я вызвал врача, но миссис Уичерли отказалась его принять. Разумеется, доктор Брох не самый лучший доктор на свете, — добавил он извиняющимся тоном, — но его приемная находится неподалеку, и мы всегда пользуемся его услугами.

— Вчера вечером я говорил с доктором. Он считает, что у жены была депрессия.

— Да, мне он сказал то же самое. Судя по всему, так оно и было.

— А доктор Брох в разговоре с вами не указал на причину депрессии?

— Нет. Может, просто она страдала от одиночества. — Голос у управляющего дрогнул, как будто он на собственном опыте знал, чем это чревато. — Как бы то ни было, она заперлась у себя в номере и несколько дней оттуда не выходила.

— Не помните, когда именно это было?

— В начале месяца. Началось это второго января, в тот день, когда миссис Уичерли заплатила за первую неделю своего пребывания здесь. Она не выходила из номера до конца недели. В середине недели я вызвал Броха, но лечиться ваша супруга не пожелала. В конце концов она вышла из депрессии без помощи врача, но далось это ей нелегко. Когда ваша жена впервые появилась на людях, она постарела на десять лет, мистер Уичерли. Она явно очень страдала.

— Физически или психически?

— Трудно сказать. Я плохо разбираюсь в тайнах человеческой психологии, тем более женской. Раньше меня это интересовало, теперь — нет. — Его пальцы опять нащупали упрямый хохолок на затылке и чуть было его не выдернули. — Я, как и вы, разведенный. У нас с вами вообще много общего.

— Как вы думаете, мог в ее комнате быть еще кто-то?

— Еще кто-то?!

— Да, в те дни, когда жена не впускала к себе прислугу. Могла она кого-то у себя прятать?

— Но как? Мы же следим, чтобы в одноместном номере не жили вдвоем — ведь это вопрос не только денег, но и морали.

— Речь идет вовсе не обязательно о мужчине. — Я достал фотографию Фебы. — Вам эта девушка на глаза не попадалась?

— Нет. Никогда. Это ваша дочь, если не ошибаюсь. Похожа на мать.

— Да, это моя дочь.

Когда человек часто врет, с ним происходят странные вещи: он начинает верить в собственную ложь. Вот и я поймал себя на том, что верю, будто Феба — моя дочь. Теперь, если окажется, что ее нет в живых, я разделю с Уичерли боль утраты — ведь разделяю же я его чувства к бывшей жене.

Глава 13

Я вернулся в Сан-Франциско. Стояло ясное, свежее январское утро — один из тех прозрачных зимних дней, когда боги на горе Диабло дают городу и морю вволю понежиться на солнце. Я съехал с автострады «Скайвей» и по Маркет-стрит поехал в Пауэлл.

Поставив машину на Юнион-сквер, я купил себе мягкую шляпу, чтобы не видно было повязки, и во второй раз поговорил со стариком диспетчером в желтой кепке. Таксист по кличке Гарибальди еще не появлялся, но старик пообещал, что, если Гарибальди объявится, он передаст, что у меня к нему есть дело. На всякий случай я дал диспетчеру пять долларов.

На этот раз в холле отеля «Святой Франциск» народу было мало, и портье внимательно просмотрел регистрационный журнал за ноябрь. Первого ноября Гомер Уичерли въехал в двухкомнатный люкс и, заплатив за сутки вперед, выехал на следующий же день. Его дочь, таким образом, получила возможность переночевать в его номере со второго на третье ноября, однако, воспользовалась ли она отцовским люксом, портье не знал.

После этого, как и в прошлый раз, я зашел в телефонную будку и сделал несколько звонков. Уильям Мэки был занят, сказал, что освободится только через час, и мы договорились вместе пообедать. А Карл Тревор выразил готовность принять меня безотлагательно.

Контора компании Уичерли «Земля и строительство» размещалась на девятом этаже десятиэтажного каменного здания к югу от Маркет-стрит. Смазливая девица с претензиями несостоявшейся стюардессы подняла меня на скоростном лифте на девятый этаж, и я очутился в приемной, по стенам которой были развешены картины из охотничьей жизни.

Прорвав, хоть и с трудом, круговую оборону, которую заняли многочисленные секретарши, я вошел наконец в личный кабинет Карла Тревора. Из окна открывался типичный городской пейзаж: красный мост в обрамлении двух высоких зданий. В комнате было много кресел коричневой кожи, длинный, обставленный дюжиной стульев стол для заседаний, макет Центральной долины, утыканный, словно площадка для гольфа, красными флажками, а также гигантский письменный стол, за которым, прижав к бычьей шее похожую на черную птицу телефонную трубку и рассуждая о сводном балансе и взаимных расчетах, сидел Карл Тревор. Увидев меня, он знаком пригласил меня сесть.

Я сел и внимательно посмотрел на него, прикидывая, можно ли ему доверять. «Пожалуй, можно», — решил наконец я. Во всяком случае, Уичерли, безусловно, доверял ему, а Тревор в свою очередь был искренне привязан к его дочери, быть может даже слишком привязан: его бледное лицо и мешки под глазами свидетельствовали о бессонной ночи.

— Простите, что заставил вас ждать, мистер Арчер, — сказал Тревор, положив телефонную трубку. — Последнее время дел по горло. — Он пытливо посмотрел на меня. — Судя по вашему виду, ночь у вас выдалась беспокойная.

— То же самое можно сказать и про вас.

— Да, честно говоря, эту ночь я провел не лучшим образом — пришлось изучать фотографии неопознанных женских трупов. Некоторые умерли уже несколько месяцев назад. — Он брезгливо поморщился. — Работа у вас — не позавидуешь.

— Зато какое испытываешь облегчение, когда оказывается, что пропавшие без вести все-таки живы!

Тревор резко подался вперед:

— Вы напали на след моей племянницы?

— Это все, что мне удалось выяснить, — сказал я, вынув из кармана листок из блокнота со срисованной на нем надписью, которую я обнаружил на окне отеля «Чемпион». — Копия, конечно, не идеальная, но я очень старался. Как по-вашему, это рука Фебы?

Тревор, нахмурившись, стал изучать надпись.

— Не могу сказать наверняка. Я ее почерк плохо знаю.

— А у вас есть образцы ее почерка?

— Здесь нет. Надо будет поискать дома. Значит, вы думаете, что Феба побывала в гостинице у матери?

— Вполне возможно. Или же ее мать сама вывела на стекле имя дочери. Могла это написать Кэтрин Уичерли?

— Могла, но ее почерк я тоже знаю неважно. — Он бросил мне через стол вырванный из блокнота листок. Брови густые, на переносице сходятся, в голубых глазах сквозит удивление. — Не понимаю, что Кэтрин делала в этой второразрядной гостинице?

— Ела, пила и плакала.

— Поесть и выпить она всегда была мастерица, — согласился Тревор. — По крайней мере в последние годы. А вот слезы — это что-то новое. После развода она не очень-то тужила.

— Видели бы вы ее вчера вечером.

Он вскинул голову:

— Вы хотите сказать, что вы ее видели?

— Вчера вечером в отеле «Гасиенда» у нас с ней состоялся довольно длинный разговор, который, впрочем, кончился несколько неожиданно: какой-то верзила, с которым она вместе путешествует, хватил меня по голове монтировкой. — И я дотронулся рукой до перевязанной головы.

— Черт знает с кем спуталась!

— Да, компания у нее не из лучших.

— Вообще, какая-то темная история, Арчер. Темная и довольно гадкая. Когда вчера вечером я находился у шерифа в Редвуд-Сити, в полицию позвонили из Атертона. В доме Кэтрин найден труп. Труп некоего Мерримена, агента по продаже недвижимости, с которым Кэтрин имела дело.

— Знаю. Труп Мерримена обнаружил я. И звонил тоже я.

— Вы?!

— Я не назвался, потому что всю ночь отвечать на вопросы мне не хотелось. Кстати, буду вам очень признателен, если вы скроете это от своих друзей в Редвуд-Сити. Почему же, на их взгляд, был убит Мерримен?

— Полиция считает, что он стал жертвой бандитского нападения. В заброшенных домах на Полуострове такое последнее время случается часто. Создается впечатление, Арчер, что целый слой нашего общества словно с цепи сорвался и угрожает современной цивилизации — если, конечно, нас еще можно назвать цивилизованными людьми. По сравнению с тем, что у нас происходит, «восстание масс» Ортеги^[7] — это еще цветочки.

— Вы все это почерпнули в полиции? Образованные же у нас полицейские стали!

— И не говорите! Естественно, полиция занимается не только розыском бандитской шайки. Я случайно узнал, что они хотят побеседовать с Кэтрин.

— Неплохая идея. Судя по всему, отношения между Кэтрин и Меррименом продажей дома не ограничились. Позавчера он явился в гостиницу и избил ее — возможно, из ревности, а возможно, из корыстных соображений: воры не поделили добычу.

— Вы что же, обвиняете мою родственницу в воровстве?

— Во всяком случае, общается она со всяким сбродом. Ответьте мне на один вопрос, мистер Тревор. Если предположить, что Феба мертва...

— Хорошенькое предположение!

— И тем не менее, если предположить, что Фебы нет в живых, кому может быть выгодна ее смерть?

— Никому, — отрезал он. — Для всех нас это будет тяжелейшим ударом и невосполнимой утратой.

— И все-таки. Ведь в семье есть деньги, и немалые.

Тревор наморщил лоб и пристально посмотрел на меня, теперь его глаза были не синего, а какого-то стального цвета.

— Я понимаю, на что вы намекаете. Но вы ошибаетесь, у Фебы своих денег нет.

— И имущества, которым по доверенности распоряжаются родственники, тоже нет?

— Нет, если бы такое имущество было, мы бы с женой знали.

— А ее жизнь застрахована?

Тревор задумался.

— Кажется, Гомер застраховал Фебу, когда она родилась.

— На какую сумму?

— На сто тысяч.

— А кто эти деньги получит, если с девушкой что-то случится?

— Родители, кто ж еще. — Тревор вздрогнул: — Странные вам приходят идеи в голову.

— Ничего не поделаешь, работа такая.

— Давайте начистоту. Не хотите же вы сказать, что Кэтрин убила собственную дочь, чтобы получить за нее страховку. Это ведь безумие.

— А разве сама Кэтрин не безумна? Я не психолог и не могу судить, что с ней, но вчера вечером она была абсолютно не в себе.

Тревор достал из стеклянной банки сигару в зеленой обертке, раскурил ее и, выпустив дым, сказал:

— Охотно верю, что в последнее время она не в своей тарелке, но ведь это не значит, что она способна на убийство.

— Она же могла не сама убить, а нанять убийцу.

— С каждым разом ваши идеи становятся все оригинальнее.

— Это не идея, а констатация факта.

— Пожалуйста, объяснитесь.

— Позвольте сначала задать вам один нескромный вопрос. Скажите, вы близкий друг семейства Уичерли?

— Хочется думать, что да, — сказал Тревор вполне искренне. — Гомеру я многим обязан, тем более — его отцу. К тому же, вы знаете, я женат на родной сестре Уичерли. А почему вы спрашиваете?

Я набрался смелости и выпалил:

— Вчера вечером Кэтрин попыталась нанять меня убить Бена Мерримена.

— Серьезно? Вы шутите.

— Она не шутила. Шутил я, пытаясь вызвать ее на разговор.

— В котором часу это было?

— Около двух ночи.

— Но Мерримен к тому времени был уже мертв. Полиция считает, что его убили часов в шесть-семь вечера.

— Кэтрин могла этого не знать — или забыла.

— Не понимаю.

— Она могла убить его или подослать к нему убийцу, а потом напрочь забыть об этом — в тот вечер она очень много выпила.

— Чертовщина какая-то! — воскликнул Тревор. — Вы хотите сказать, что Кэтрин подошла к вам и предложила деньги за убийство этого проходимца?

— Ну, положим, это я подошел к ней в баре отеля «Гасиенда». Она заметила, что у меня с собой пистолет, и завелась — а завести ее ничего не стоит.

— Про это можете мне не рассказывать. В день отплытия Гомера она закатила такой скандал, что вспомнить страшно. Но скандалист — это еще не убийца. Зачем, объясните, ей понадобилось убивать Мерримена?

— Он сам нарвался. Накануне он избил ее; впрочем, думаю, дело не только в этом.

Тревор вынул изо рта погасшую сигару и взглянул на нее с отвращением.

— Что вы подозреваете?

— Шантаж. Я в этом почти не сомневаюсь. Ведь Кэтрин — женщина с комплексами. Сколько она денег потратила — и все без толку. Видели бы вы гостиницу, в которой она остановилась. От «Чемпиона» до подворотни — один шаг.

— И все-таки на Кэтрин это совсем не похоже, — откликнулся Тревор, покачав своей большой головой. — Что с ней случилось, непонятно.

— Спросите лучше, что случилось с Фебой, и что Бен Мерримен имел против ее матери.

— Опять строите теории?

— А что делать? Факты ведь мне неизвестны.

— И мне тоже, однако я абсолютно уверен — вы заблуждаетесь. Родители убивают своих детей только в греческих трагедиях.

— Неужели? Почитайте газеты. Другое дело, что родители большей частью не дожидаются, пока их дети вырастут.

Тревор с ненавистью посмотрел на меня:

— Вы за свои слова отвечаете?

— Вполне, как это ни грустно. Впрочем, в убийстве вообще веселого мало.

— Вы действительно обвиняете Кэтрин в том, что она убила свою собственную дочь?

— Нет, но считаю, что этой гипотезой пренебрегать нельзя.

— А почему, собственно, вы делитесь своими гипотезами со мной?

— Потому, что вы можете мне помочь. В настоящий момент Кэтрин Уичерли находится на грани безумия и вынашивает мысль об убийстве. По-моему, мы с вами непременно должны связаться с ней, пока она не попала в руки полиции или не случилось еще чего-нибудь. Но не могу же я один, бросив все дела, без конца заниматься Кэтрин Уичерли — меня же наняли разыскивать Фебу.

— Но вы же считаете, что Фебы нет в живых.

— Что бы я там ни считал, это пока еще не доказано, поэтому я обязан поиски продолжать.

— А что вы от меня хотите?

— Повлияйте на Гомера Уичерли. Нам необходимо, чтобы за его женой была установлена слежка. В Сан-Франциско есть одно вполне приличное сыскное агентство с филиалами во всех крупных городах. Сегодня у меня назначена встреча с шефом этого агентства Вилли Мэки, но для разговора с ним я должен заручиться согласием Уичерли. Вот здесь ваше влияние и понадобится.

— Вы думаете, он меня послушает?

— А почему бы и нет? Уичерли с ним знаком. Позвоните вашему шефу по телефону, в настоящий момент он находится в отеле «Болдер-Бич». Если же его там не окажется, вам скажут, где его искать.

— А почему вам самому ему не позвонить?

— Он человек несговорчивый, вас он скорей послушает, чем меня.

— Как бы не так, — буркнул Тревор, но, нажав кнопку селектора, попросил секретаршу соединить его с Гомером Уичерли. — Если не возражаете, я хотел бы поговорить с боссом наедине, — сказал он, обращаясь ко мне.

Я вышел в приемную, но вскоре Тревор вызвал меня снова.

— Гомер хочет поговорить с вами, — сказал он, передавая мне трубку и недоуменно пожимая плечами.

— Арчер слушает, — сказал я.

— Я вижу, вы нарушаете нашу договоренность. — Голос у моего абонента был необычно тонкий — то ли от расстояния, то ли от напряжения. — Вам же ясно было сказано, что впутывать в эту историю свою бывшую жену я не хочу. Повторяю в последний раз: оставьте ее в покое.

Его тон мне не понравился.

— А почему, собственно, я должен оставить ее в покое? Она что, знает, где зарыто тело?

— Тело?! Какое тело?! — Голос в трубке стал хриплым. — Фебы нет в живых? Вы скрываете это от меня?

— Ничего я от вас не скрываю, мистер Уичерли. Фактами о смерти вашей дочери я не располагаю, но ведь она по-прежнему отсутствует. Как, впрочем, и ваша бывшая жена. По-моему, миссис Уичерли рассказала мне далеко не все, что знает. Мне кажется, не в ваших интересах препятствовать поискам Кэтрин.

— Но вы же хотите, чтобы Кэтрин искал Уильям Мэки!

— Что ж тут плохого? Он сыщик опытный, со связями. Поймите, дело оказалось сложнее, чем мы с вами ожидали. Без помощи местной полиции и частных сыскных агентств мне не обойтись, а для того, чтобы обратиться к Мэки, я должен заручиться вашей поддержкой.

— Исключено! Я не доверяю Мэки и не желаю, чтобы полиция вмешивалась в мои дела. Вы меня поняли?

— Я-то вас понял, а вот вы меня, боюсь, нет. Исчезновение человека, предполагаемое убийство — это уже не ваше личное дело. Кроме того, полиция все равно уже в курсе. Разве мистер Тревор не сообщил вам об убийстве Бена Мерримена?

Тревор приподнялся на стуле и стал делать мне судорожные знаки.

— Кого? Бена?..

— Мерримена. Это агент по продаже недвижимости, которого наняла ваша жена. Вчера вечером его нашли мертвым в ее доме в Атертоне.

— Какое мне до всего этого дело? К Фебе этот Мерримен не имеет никакого отношения.

— Я в этом не уверен.

— Зато я уверен, — неуверенно произнес Уичерли.

— Я бы рекомендовал вам приехать сюда. На месте вы бы лучше сориентировались.

— Не могу. Сегодня днем у меня встреча с ректором колледжа, а вечером — с попечительским советом.

— Зачем это вам?

— Пусть признают свою вину, — мрачно сказал Уичерли. -Они проявили преступную халатность, и я заставлю их официально извиниться. Они, правда, уверяют, что вскоре после исчезновения Фебы дали мне телеграмму, а также сообщили в полицию, но я никакой телеграммы не получал. В Стэнфорде такого бы никогда не произошло!

— Какая вам разница, признают они свою вину или нет?

— Очень большая. Ничего, они у меня еще попляшут. Со мной такие номера не проходят.

Еще как проходят. Болван, который не в состоянии совладать со своими эмоциями.

— Раз вы сами не собираетесь сюда приезжать, — сказал я, — дайте ваше согласие на мою встречу с Мэки. Он вас не разорит.

— Да поймите вы, денег мне не жалко! Я принципиально не хочу обращаться к Мэки. Если вы не в состоянии сами найти мою дочь, так, черт побери, и скажите. На вас свет клином не сошелся!

Раздались короткие гудки, а потом наступила мертвая тишина.

— Бросил трубку, — пожаловался я Тревору. — У них, я смотрю, все члены семьи сумасшедшие.

— Гомер расстроен, это же естественно. Он очень любит Фебу, к тому же ему не хватает терпения. Скажите еще спасибо, что разговор шел по телефону.

— Спасибо. И все же объясните, какого черта он устраиваетзаседания попечительского совета колледжа?

— Это его дело. Он всегда любил официальные заседания. — В голосе Тревора прозвучала легкая ирония. — Между прочим, вы могли бы быть с ним повежливее — взять хотя бы вашу шуточку о зарытом теле.

— Я сыщик, а не нянька, — отрезал я. — И потом, я ведь защищал его интересы. Он совершенно не понимает, что происходит. А жаль.

— А вы, Арчер? — В голосе Тревора по-прежнему звучала ирония. — Вы-то понимаете, что происходит?

— Чувствую: ничего хорошего.

Тревор тяжело опустился в кресло.

— Во всяком случае, Арчер, мне кажется, что ваша теория о Кэтрин и Фебе, а также о Кэтрин и Мерримене совершенно не соответствует действительности. Я знаю Кэтрин, ее вульгарная внешность обманчива, она ведь, по сути, человек неплохой.

— Люди меняются — особенно когда им нелегко. А Кэтрин последнее время приходится очень нелегко.

— Бесспорно. И мне, откровенно говоря, тоже. — С этими словами Тревор извлек из ящика письменного стола бутылочку и достал оттуда таблетку. — Дигиталис, — пояснил он.

Губы у него побелели. Он подался вперед и положил голову на стол. Издали она казалась похожей на большое розовое яйцо, покрытое волосами.

— Бедная Феба, — вырвалось у него.

— Вы любите ее?

Он приподнял голову и искоса, снизу вверх, как подсматривают в замочную скважину, поглядел на меня. Вокруг рта собрались морщинки.

— Идиотский вопрос. Я молоденькими девушками не увлекаюсь.

— Бывает ведь и платоническая любовь.

— Да, знаю. — Его рот смягчился, губы опять покраснели. — Да, я ее очень люблю.

— В таком случае дать согласие на мою встречу с Мэки можете на худой конец и вы.

— Вы хотите, чтобы меня выгнали с работы?

— Что-то не похоже, чтобы вам это грозило.

— Не похоже, говорите? — Он обвел глазами свой роскошный кабинет. — Гомер — человек настроения, к тому же меня он всегда недолюбливал. Муж родной сестры, что ж вы хотите! Между нами говоря, он уже давно ищет повод выставить меня со службы. А ведь без меня ему не справиться.

— В крайнем случае найдете себе другую работу. Феба того стоит.

Тревор усмехнулся — он, можно сказать, пробовал на зуб решение, которое я ему навязывал.

— Ладно, — решился наконец он. — Поговорите с Мэки. Если Гомер откажется платить, заплачу сам. А если к вам будут претензии, валите все на меня.

Глава 14

Мэки ждал меня в ресторане отеля «Святой Франциск». К его столику меня проводила дежурная по этажу, пышногрудая брюнетка; в этот момент она сильно смахивала на экскурсовода, который демонстрирует туристам статую какого-то местного святого.

Вилли было лет под пятьдесят, у него было плоское лицо, черные усики и невозмутимые черные глаза. Если к этому добавить, что щеголял он в костюме от братьев Брукс, а в петлице носил белую гвоздику, станет понятно, что он немного смахивал на метрдотеля. У женщин — если верить его историям — он пользовался феерическим успехом.

Нравился он и мне. Не будучи святым, Вилли вместе с тем был довольно честным человеком, хотя наши с ним понятия о чести иной раз не совпадали.

— Рад тебя видеть, Лью, — сказал он, крепко пожимая мне руку. — А я уж грешным делом решил, что ты навсегда затерялся в джунглях Лос-Анджелеса.

— Как видишь, нет. Люблю иногда прокатиться в ваш провинциальный городок.

На лице Вилли заиграла самодовольная улыбка: он верил, что земной рай существует и рай этот — Сан-Франциско. Мы заказали бифштекс и сухое мартини. Официантка, которая давно уже порхала вокруг нашего столика, называла Вилли по имени и смотрела на него таким взглядом, будто больше всего на свете ей хотелось понюхать его гвоздику. А взгляд Вилли говорил: понюхай, если хочется, но имей в виду: под гвоздикой у меня спрятана бомба. Дождавшись, пока официантка наконец упорхнула, я сказал:

— Как ты догадываешься, я здесь по делу.

— Ясно. — Упершись своими острыми локтями в белую скатерть, Мэки вплотную придвинулся ко мне. — По телефону ты упомянул магическую фамилию Уичерли. Что там опять стряслось в этой семейке?

Я рассказал.

— Значит, дочка у них сбежала?

— Сбежала, вот только неизвестно — одна или с кем-то.

— Думаешь, ее украли?

— Маловероятно. Обычно довольно скоро требуют выкуп, а тут прошло уже два месяца.

— Два месяца? — переспросил он.

Я кивнул.

— Уичерли все это время отсутствовал — был в плавании. Девчонка училась в колледже Болдер-Бич, вела вполне самостоятельную жизнь. Сюда она приехала проводить отца, и последний раз ее видели, когда она вместе со своей матерью, бывшей женой Уичерли, садилась на пристани в такси.

— Да, помню, я читал в газете, что она наконец получила развод. А чем эта дамочка сейчас занимается?

— В данный момент у нее тяжелая депрессия, она переезжает из отеля в отель и бормочет что-то о смерти и убийстве. Уичерли тоже не в лучшем виде — я только что говорил с ним по телефону, А я, видишь ли, должен решать их семейные проблемы.

— В прошлом году, помню, у них тоже все было неладно. Семья на глазах разваливалась. Знаешь, такие швейцарские шоколадки — ткнешь их пальцем, они и рассыпаются.

— Я тебе про Фебу, а ты мне про какие-то шоколадки.

— Значит, последний раз ее видели с матерью? Что же говорит мать?

— Ничего примечательного. Если хочешь моего мнения, ее давно уже пора посадить в сумасшедший дом.

— Смотри, какой психиатр нашелся! Скажи лучше, ты попробовал отыскать такси, в котором они уехали с пристани?

— Этим я сейчас и занимаюсь. Ты мог бы помочь мне?

Вместо ответа на вопрос он окинул меня ласковым, непроницаемым взглядом. Тем временем официантка принесла нам мартини, и мы, как всегда, стали потягивать его наперегонки. Отпив половину, Вилли опустил свой стакан.

— Ты думаешь, девчонки нет в живых?

— Не хочется в этом признаваться, но у меня такое предчувствие есть.

— Убийство или самоубийство?

— О самоубийстве я даже не подумал.

— А зря, — задумчиво сказал Вилли. — Очень уж она неуравновешенная. Была по крайней мере. Я видел ее всего пять минут, и за это время у меня от нее голова пошла кругом. Невозможно было предсказать, что она выкинет в следующий момент — то ли будет со мной заигрывать, то ли выбежит со слезами из комнаты. Какая-то она неконтактная.

— А если попроще?

— Понимаешь, Феба ужасно сексуальна и сама же этим крайне тяготится. Сексуальная и в то же время тревожная. Насколько я знаю ее родителей, детство у девочки выдалось не самое счастливое, ведь мать, такая же сексуальная истеричка, совершенно ею не занималась. Поэтому никогда не известно, что такие женщины, как Феба и ее мамаша, могут учинить.

— Или что с ними могут учинить.

— Значит, ты думаешь, это убийство, — заключил Вилли.

— Сначала не думал, а теперь думаю.

— А что изменилось?

— Вчера на Полуострове произошло еще одно убийство.

— Ты имеешь в виду Мерримена, маклера по продаже недвижимости?

— Все-то ты знаешь.

— Просто вчера на Полуострове оно было единственным. Полиции здорово повезло. — Вилли хмыкнул. — От приятеля, который работает в суде, в Ман-Матео, я совершенно случайно узнал, что разыскивается Кэтрин Уичерли. Если ты знаешь, где...

— Понятия не имею. Я ее и сам ищу. Вчера вечером мы с ней беседовали в Сакраменто, а потом ее дружок шарахнул меня по голове монтировкой, после чего они скрылись в неизвестном направлении.

— То-то у тебя голова забинтована.

— Пустяки. Но Кэтрин Уичерли мы отыскать должны.

— "Мы"?

— Говорю «мы», потому что без твоей помощи мне не обойтись. У тебя для розысков есть все необходимое, а у меня — нет.

Вилли скис:

— Прости, Лью, но у меня сейчас дел невпроворот.

— Что у тебя произошло с Уичерли в прошлом году?

Он пожал плечами и допил мартини.

— Тебе, похоже, не нравится Уичерли, — допытывался я.

— Еще как нравится. Я вообще люблю этот тип. У таких, как он, деньги вместо мозгов. При этом он себе на уме: эти избалованные тупицы вообще-то народ изворотливый. В прошлом году он меня здорово нагрел. — Чувствовалось, что Вилли злится: глаза у него стали еще темнее, а нос, наоборот, побелел. — Этот болван подослал ко мне одного из своих людей, местного шерифа по имени Хупер, и отобрал у меня вещественные доказательства.

— Какие еще вещественные доказательства?

— Письма, которые Уичерли передал в наше бюро. Я лично занимался этими письмами, убил на них уйму времени, таскался из города в Медоу-Фармс, а когда работа подходила к концу, этот осел вдруг решил прекратить расследование.

— Почему?

— Его спроси. Он ведь твой подопечный, а не мой.

— И все-таки? Есть же у тебя на этот счет какие-то идеи?

— Разумеется, есть. Дело в том, что я докопался до истины. У меня возникла догадка, что эти письма были состряпаны членами его семьи. Да что там догадка! У меня и доказательства были. Но я свалял дурака и сообщил об этом Уичерли, а надо было обратиться в полицию — тогда бы, может, все встало на свои места.

— Я тебя не понимаю.

— А тебе и не надо ничего понимать. Все это я говорю только к тому, что впредь с твоим Уичерли я не желаю иметь ничего общего.

Официантка принесла бифштексы, и я решил продолжить уговоры, когда Вилли насытится. Однако и насытившись он оставался столь же непреклонен.

— Нет, дружок, у меня и без того дел хватает, но, даже сиди я без работы, на Уичерли я трудиться не стал бы. Если хочешь, могу по старой дружбе сказать своим ребятам, чтобы они поискали девчонку. Живую или мертвую.

— И на том спасибо.

— Тебе мало?

— А ты не мог бы дать мне копии этих писем, если они у тебя есть?

— С моей стороны это было бы неэтично, — решил подразнить меня Вилли. — Впрочем, и Уичерли тоже со мной не церемонился. Пойдем ко мне в контору, поищем эти письма в картотеке.

Под контору Вилли снимал пятикомнатную квартиру на третьем этаже старого дома на Гири-стрит. Его кабинет находился в просторной комнате с персидским ковром, старинной мебелью красного дерева и диваном. К стене были приклеены скотчем описания разыскиваемых преступников и их фотографии. В углу, между холодильником и несколькими занимавшими всю стену металлическими шкафами с картотекой, стоял стенд, где под стеклом демонстрировались пистолеты, ножи, дубинки, кастеты.

Вилли отпер ящик картотеки на букву "У", некоторое время в нем рылся, а затем достал папку с бумагами и положил ее на письменный стол:

— Вот письмо, которое прислал мне Уичерли.

Я открыл папку и прочел деловое, лаконичное письмо, аккуратно напечатанное на фирменном бланке Уичерли.

Уважаемый мистер Мэки,

По мнению представителя моей фирмы в Сан-Франциско, Вы пользуетесь репутацией опытного и надежного сыщика. Именно эти качества мне очень пригодятся. Дело в том, что на прошлой неделе на мой домашний адрес пришло два угрожающих анонимных письма, автор которых, несомненно, безумен и, весьма вероятно, очень опасен. Мне необходимо установить его личность.

Если Вы готовы взяться за это дело, пожалуйста, свяжитесь со мной по телефону, и я закажу вам авиабилеты. О содержании письма, как Вы догадываетесь, не должны знать ни власти, ни пресса — никто вообще.

Искренне Ваш,

Гомер Уичерли (президент)

Дальше следовала витиеватая, неразборчивая подпись.

— Когда я приехал, он вручил мне письма, — сказал Вилли, — и я снял с них копию. Только про копии, пожалуйста, Уичерли ничего не говори — я их всегда снимаю.

И он протянул мне два тонких листа желтой бумаги с отснятыми на них копиями анонимных писем. Ни даты, ни обращения. Я сел за стол и стал читать первое письмо:

Берегитесь. За ваши грехи вы будете наказаны. Помните Содом. Вы что же, считаете, что можете, как собаки, совокупляться прямо на улице? Неужели брачный обет ничего для вас не значит? Помните, грех наказуем вплоть до третьего и даже четвертого поколения. Помните, у вас есть ребенок.

А если забыли, я вам напомню. Я не дам вам погрязнуть в собственных нечистотах. Я нанесу вам удар — причем тогда, когда вы будете меньше всего ожидать этого. Еще поплачете, еще будете рвать на себе волосы. Берегитесь.

Друг семьи?

А вот что говорилось во втором письме:

Один раз я вас уже предупреждал. Предупреждаю во второй раз — и в последний.

Ваш дом погряз в грехе. Жена и мать — шлюха. Муж и отец — услужливый рогоносец. Если не хотите сами изгнать дьявола, его изгонят за вас. Говорю от имени грозного и карающего Бога. Он и я неотступно следим за вами.

Друг семьи?

— Отличная работа, — сказал я. — И как же откомментировал Уичерли тему супружеской измены?

— Никак. Да я его и не спрашивал, от меня, как я понял, требовалось не вопросы задавать, а найти и разоблачить автора подметных писем. Я взялся за дело, но только начал разбираться, что к чему, как Уичерли меня остановил.

— В чем же ты стал разбираться?

— Сейчас уж и не припомню.

— Будет тебе! Ты никогда ничего не забываешь. Ты, помнится, упомянул членов его семьи?

— Серьезно? — Вилли присел на край письменного стола и стал помахивать ногой. — Не хочется тебя подставлять, приятель.

— Не валяй дурака.

— Ну что ж, пеняй на себя. Взгляни-ка еще раз на эти письма и сравни два анонимных с тем, что написал Уичерли. Причем сравнивай не по содержанию, а по форме.

Я сравнил. Письмо Уичерли было напечатано профессиональной машинисткой по всем правилам: аккуратно, четко, с полями, а письма «Друга семьи» — крайне небрежно, по-любительски. Вместе с тем все три письма, как мне показалось, были напечатаны на одной и той же пишущей машинке.

— Одна и та же машинка, — заключил я. — Лента, шрифт — все совпадает. Буква "е" везде выбивается из строки. Интересно было бы узнать мнение специалиста.

— Я узнавал, Лью. Все три письма напечатаны на машинке «Ройял» довоенного образца.

— А кому, интересно, она принадлежит?

— Это я и пытался выяснить, когда Уичерли велел прекратить расследование. Очевидно одно: к машинке этой он имел доступ. Я попросил у него разрешения осмотреть все его пишущие машинки, дома и в офисе, но получил отказ. Наверняка не случайно.

— Ты полагаешь, он эти письма сам сочинил?

— Не исключено. Письмо, посланное мне, могла напечатать его секретарша — профессиональная машинистка, а анонимные письма — он сам. Обрати внимание, что оба адресованы «семье Уичерли», а не кому-то конкретно. Очень возможно, он стремился посеять рознь в своем собственном доме и таким образом вызвать жену на откровенный разговор. Ничего особенного в этом нет, мне приходилось быть свидетелем и более безумных поступков.

— А ты веришь тому, что написано про Кэтрин?

— Сам не знаю. Кэтрин Уичерли — бабенка лихая, с нее станется. И, как видишь, план автора писем, кто бы он ни был, удался — развод в конце концов состоялся.

Я еще раз перечитал «творчество» «Друга семьи».

— Мне кажется, ты напрасно не придаешь значения той угрозе, которая содержится в тексте писем. А вот меня сочетание паранойи и добродетельности настораживает — у маньяков это часто бывает.

— Знаю. И не только у маньяков, но и у протестантских священников тоже, — язвительно добавил Вилли.

— Уичерли, правда, ни к тем, ни к другим, насколько я могу судить, не относится.

— Согласен. Но ведь он мог притвориться сумасшедшим. Вообще, такое впечатление, что все это подделка. Очень уж неестественно звучат эти письма.

— Не знаю, Уичерли не настолько умен.

— Может, ты и прав. — Вилли посмотрел на часы. — Не буду тебя задерживать, Лу.

Я встал.

— Можно мне взять это письмо и копии?

— Сделай одолжение. Мне они не нужны. Разбирайся с этой семейкой сам. Желаю успеха.

Я шел вверх по улице, в сторону Юнион-сквер, разгонял голубей и сам желал себе успеха, которого мне пока так не хватало.

Глава 15

На тротуаре перед отелем рядом с диспетчером стоял смуглый низкорослый мужчина в куртке из чертовой кожи и в форменной фуражке. Увидев меня, он улыбнулся и пошел мне навстречу. Его морщинистую щеку рассекал шрам.

— Вы со мной хотели поговорить?

— С вами — если вы Гарибальди.

— Так меня еще в школе прозвали: Джузеппе Гарибальди ведь мой кумир. — Он засмеялся и сделал какой-то залихватский жест рукой. — А вообще-то зовут меня Галлорини, Ник Галлорини.

— А меня — Лью Арчер.

— Очень рад познакомиться, Лью, — с искренним радушием сказал таксист и сдернул перчатку, чтобы пожать мне руку. У него был длинный нос и большие вислые уши, а в его темных живых глазах было что-то собачье. — У вас ко мне дело?

— Да, ищу одну девицу.

— Вот оно что. Давайте сядем ко мне в машину, там все и расскажете.

Его такси стояло самым последним в ряду. Мы сели на заднее сиденье и закурили.

— Кто пропал-то? — спросил Галлорини. — Ваша дочка? Или, может, подружка?

— Нет, дочь приятеля. Месяца два назад ты вез ее с отцом на пристань. Отец уходил в плавание на «Президенте Джексоне». Она поднялась вместе с ним на борт, а тебя попросила подождать. — И я показал ему фотографию Фебы.

— Как же, помню, — почему-то невесело сказал он.

— Ну и память у тебя! — похвалил я его. — Попросила она тебя, значит, подождать. А что дальше было?

— А ничего... В тот день ничего не было, — уточнил таксист. — Она велела мне подождать, я и ждал — целый час просидел. Наконец вижу — идет, а с ней моряк и дама. Потом-то я понял, что дама — ее мать, девушка ее «мамой» называла.

— А они по дороге ссорились?

— Да нет, не сказал бы. — Галлорини рассудительно кивнул. — Немного они, правда, на обратном пути повздорили, но потом помирились. У девушки где-то на стоянке своя машина была, и мать хотела, чтобы та ее отвезла домой. А разговор этот я потому запомнил, что сам теперь в тех краях живу. У нас с женой хорошая трехкомнатная квартира в Шарп-парке. Я ее купил, когда в Норт-Бич совсем уж невмоготу жить стало. Жена говорит: надо переезжать — мы и переехали. — Он победоносно улыбнулся и показал опущенный вниз большой палец проезжавшему мимо таксисту.

— А что ей сказала дочка?

— Она сказала, что домой мать отвезти не сможет, потому что у нее свидание. Мать стала допытываться, с кем, но ответа не получила. Из-за этого-то они и повздорили.

— Мать подняла шум?

— Да, она, видно, была на взводе. Стала говорить, что родные от нее отвернулись, а дочка возразила, что это неправда, что она ее любит. Она вообще, по-моему, девушка хорошая, добрая. — Тут таксист совсем сник, его живые глаза погасли. — У меня ведь у самого дочка почти такого же возраста, из-за нее, если хотите знать, мы из Норт-Бич и уехали...

— Куда ты их отвез? — перебил я его.

— Девушку высадил здесь, у отеля, а мать отвез на вокзал.

— Она вошла в отель?

— Наверно. Я не заметил.

— А она что-нибудь говорила о мужчине, с которым собиралась встретиться?

Галлорини ответил не сразу.

— Нет, о нем помалкивала. Это матери и не понравилось. Она успокоилась, только когда дочка обещала, что обязательно к ней приедет.

— Когда?

— Помнится, они договорились на тот же вечер. — Галлорини затянулся и покосился на меня. — Слушай, память у меня хорошая, но я ведь не машина. Чем меня пытать, побеседовал бы лучше с мамашей.

— Она отказывается говорить.

— Не хочет помочь найти собственную дочь?! Пресвятая Богоматерь! Я ведь чувствовал, что дело плохо, что между ними какой-то разлад. Поэтому, кстати, и разговор их запомнил.

— А еще почему?

Галлорини помолчал, потушил сигарету, запихнул окурок в нагрудный карман и только тогда, неожиданно хлопнув меня по коленке, отважился:

— А ты случаем не легавый?

— Раньше был легавым, а теперь частный сыщик.

— Она что же, сбежала?

— Это в лучшем случае. Ее отец нанял меня найти девушку живой или мертвой. С того самого дня, как он уплыл на пароходе, она как сквозь землю провалилась.

— Не скажи, — проговорил он, как-то по-женски растягивая слова. — Спустя неделю, самое большее дней десять, я видел девчонку собственными глазами.

— Я подскочил на месте:

— Где?!

— Ночью, на улице. Ту неделю я как раз в ночную смену работал. Съездил в аэропорт к одиннадцатичасовому самолету и возвращаюсь домой. Смотрю, у перехода какая-то девушка стоит. А погода хуже некуда, дождь льет как из ведра. Включил фары, вижу: лицо вроде бы знакомое, а то бы, наверно, мимо проехал. Может, ей в Бейшор, думаю, тогда подвезу.

В это время стоявший в дверях отеля швейцар знаком подозвал первое такси, и вся цепочка машин продвинулась вперед. Галлорини хотел было перелезть на переднее сиденье и завести мотор, но я его остановил:

— Погоди. Я тебе заплачу. Все, что ты рассказываешь, очень важно. Если, конечно, ты уверен, что не ошибся. Это точно была она? — И я снова показал ему фотографию Фебы.

Таксист даже не посмотрел на нее.

— Точно. Мы же с ней разговаривали. Я ведь ее все-таки подсадил. — И чтобы я не подумал ничего плохого, он, красноречиво махнув рукой, добавил: — Злого умысла у меня не было, просто вижу, лицо знакомое, может, думаю, это школьная подруга дочки — надо бы подвезти. Развернулся, подъезжаю, а она без плаща, платье — хоть выжимай, волосы мокрые, на глаза лезут. Только по голосу я ее и узнал, у меня вообще на голоса память хорошая. — И Галлорини ткнул себя грязным пальцем в ухо.

— Что ж она тебе сказала?

— Такси, говорит, мне не нужно, денег нет. А я ей говорю: садись, если недалеко, я тебя бесплатно подвезу, — не стоять же ей ночью одной под дождем, да еще в подпитии, верно?

— Выходит, она была пьяна?

— Да нет, не особенно. Просто соображала неважно, вот я и подумал: если в таком состоянии она попадется шпане в лапы, ей несдобровать.

— Что значит «неважно соображала»?

— Говорила невесть что, вела себя как-то странно. Я ее силой в машину затащил. — Согнув в локте руку, словно обнимая кого-то за плечи, он, не вставая с места, очень живо изобразил, как было дело: — Я ее спрашиваю: «Тебе куда?» А она мне: «На тот свет». Так и сказала. На тот, говорит, свет.

Галлорини сердито замотал головой.

— У меня, говорю, не баллистическая ракета, чтоб на тот свет лететь. А она молчит, на шутку не реагирует. Сейчас, говорю, самое время дома, в постели спать, а не по улицам шастать. А она смеется: «Был бы дом». Мне, честно скажу, ее смех не понравился. Потом выяснилось, что у нее в Вудсайде родственники, и я сказал, что отвезу ее, хотя мне это было совсем не по дороге. А она вместо денег предложила мне свои золотые часики. Я ей говорю: «Не нужны мне твои часы», а она свое: «Не хочу в Вудсайд ехать». У нее там, оказывается, тетка живет, она ее ненавидит.

— Кто кого? Тетка — ее?

— Вроде бы. Я попытался узнать имя тетки, но она не сказала. Да и своего имени тоже не назвала. Тогда я ее про мать спросил, тут-то она и сорвалась, плакать стала. «Чем к матери, — говорит, — уж лучше на квартиру вернусь». На квартиру так на квартиру. Спросил адрес, мы и поехали. Ехать-то было всего ничего, пару миль, не больше. — Он хмыкнул. — Бесплатно кататься радости, конечно, мало, но я не жалею, что ее отвез.

Я протянул Галлорини пять долларов из денег Гомера Уичерли:

— Это тебе за пару миль.

По выражению его лица видно было, что он рад и обижен одновременно. Обида в конце концов одержала верх.

— Господи, я же не к тому говорю. На моем месте любой бы так поступил.

— От денег не отказывайся — у меня еще будут к тебе вопросы, — опрометчиво сказал я, так как в его глазах возник страх.

— Ты, видно, думаешь, я с ней что-то сделал?

— Да нет, просто хочу дослушать твой рассказ. Весь, до конца.

— А чего рассказывать? Больше и рассказывать нечего. — Взгляд у него по-прежнему был перепуганный. — Довез я ее до самой двери, а она, прежде чем выйти, опять сует мне свои золотые часы. Что я, дурак, что ли, часы у нее брать? — чистосердечно добавил таксист. — Так ведь и за решетку угодить недолго. Понимаешь, как бы тебе объяснить, от нее какой-то бедой веяло. За то время, что мы не виделись, она изменилась до неузнаваемости. Опустилась как-то.

— Всего за неделю?

— А что? Такое с человеком и за одну ночь произойти может.

— А в каком доме она жила?

— В самом обыкновенном. Старый казенный дом на Камино, в конце Сан-Матео.

— Покажи мне его.

Мы подъехали к двухэтажному оштукатуренному зданию с выложенной по карнизу цветной плиткой, которая издали напоминала красную глазурь на несвежем пирожном. Некогда белая, а теперь от времени потемневшая поверхность фасада была, точно прожилками, испещрена ржавыми железными балконами, придававшими всему зданию какой-то мрачный, отталкивающий вид.

Галлорини остановил такси напротив дома, остановился и я.

— Ты уверен, что это тот самый дом? — спросил я, подходя к его машине и облокачиваясь на дверцу.

— Да, я его хорошо запомнил. — Судя по выражению его лица, неказистое здание оказывало на него какое-то гипнотическое действие.

— Почему? Ты собирался сюда вернуться?

— Возможно. За проезд же надо получить.

— Деньгами или натурой?

— Не понял. — Таксист окаменел. — Ты к чему это клонишь? Говорю же, я ей ничего плохого не сделал. С какой тогда стати я бы привез тебя сюда, посуди сам? Стал бы я в петлю лезть?

Между прочим, некоторые убийцы и сексуальные маньяки именно так и действуют, сами лезут в петлю, более того: делают все от себя зависящее, чтобы потуже затянуть петлю у себя на шее.

— В какой она жила квартире? — спросил я, решив дать Галлорини шанс.

— Наверху, в угло... — Он осекся.

— Значит, ты все-таки вошел вместе с ней?

Он так энергично замотал головой, что у него затряслись щеки.

— Откуда же в таком случае ты знаешь, что у нее угловая квартира на втором этаже?

Его маленькие глазки беспокойно забегали:

— Ну вошел, вошел я с ней! Она попросила — я и вошел! Сказала, что одна боится.

— Чего боится?

— Этого она не сказала. Она промокла до нитки и тряслась от холода. Не бросать же ее было. Мы поднялись наверх, я помог ей раздеться, тут она и отрубилась.

— Она выпила?

— Со мной — нет. Может, таблетку приняла. Короче, отрубилась. Я отнес ее в спальню и уложил в постель.

— Ты всем своим пассажирам оказываешь такие услуги?

— А что ты думаешь? У меня похожие случаи бывали. Не знаю, что ты от меня хочешь. Я ничего плохого не сделал. — Он прикусил большой палец и исподлобья, затравленно глянул на меня: — У меня ведь у самого дочка, как ты не хочешь понять. И потом, я все равно ничего не успел бы с ней сделать, потому что как раз в это время ввалился этот тип.

— Что за тип?

— Какой-то блондин. Я решил, что это дружок ее: вел он себя, как будто она — его собственность.

— И что же он?

— Ничего, обругал меня и велел проваливать.

— Описать его можешь?

— Могу. Блондин, с меня ростом. Маленькая бородка, голубые глаза навыкате. Обругал меня последними словами, но делать было нечего — пришлось убираться.

Глава 16

Галлорини с мрачным видом остался сидеть в машине, а я пересек улицу и направился к дому. Над подъездом, на выкрашенной в зеленый цвет вывеске, значилось «Конкистадор», а под ней, на прикрученной проволокой маленькой потрепанной картонке, — «Сдается внаем».

На стене за входной дверью висели металлические почтовые ящики, многие с именами квартирантов — совершенно мне неизвестными. «Алек Гирстон, управляющий», — прочел я на табличке под номером один и нажал на кнопку домофона.

Входная дверь, загудев, приоткрылась. Первой слева была дверь квартиры номер один, а за ней на второй этаж вела лестница. В подъезде было знобко и неуютно.

— Что вы хотели? — раздался за дверью слабый женский голос.

— Снять квартиру, — отозвался я.

Дверь тут же открылась, и в кромешной тьме возникла растрепанная женская голова и большие глаза.

— Мистера Гирстона сейчас нет. Вы не можете зайти попозже?

— Едва ли. Я ехал мимо, увидел на доме объявление и решил зайти.

— Но я не одета. — Она глянула на свой небрежно накинутый розовый халат и прикрыла ладонью дряблую белую шею. — Я всю зиму проболела.

Вид у нее и в самом деле был неважный: в запавших глазах стояли вечные вопросы, которыми задается тяжелобольной человек, а впадины на висках и под глазами были синими и четкими, словно тени на снегу. Лицо у этой еще в общем-то не старой женщины было покрыто морщинами.

— Очень вам сочувствую, — сказал я.

Мое сочувствие явно подняло ей настроение.

— Что ж поделаешь. Пойду что-нибудь на себя накину и покажу вам квартиру. Кое-как вскарабкаюсь по лестнице.

— Значит, свободная квартира наверху?

— Да, сэр. А вы предпочитаете внизу? По-моему, наверху куда лучше: светлей и больше воздуха, особенно если квартира угловая.

— Вы хотели показать мне угловую квартиру на втором этаже?

— Да, сэр. Она у нас самая хорошая, да и обставлена лучше остальных. Мебель, кстати, входит в квартплату, сэр.

— И сколько же вы берете?

— Если снимаете на год, то один доллар семьдесят пять центов в день. Предыдущая квартирантка тоже снимала на год. От нее, кстати, осталась прекрасная мебель, поэтому вам эта квартира достается, считайте, даром.

— А почему она съехала? Ей нечем было платить?

— Что вы, денег у нее хватало.

— Разумеется. Я просто пошутил. Мне кажется, я знаю ее семью. — И то сказать, за последние сутки я стал полноправным членом семьи Уичерли.

— Вы знаете семью миссис Смит?

— Наверно, мы с вами говорим об одной и той же девушке.

— Девушке?! Я бы ее девушкой не назвала. На вид она моего возраста. — Женщина провела рукой по своим редеющим волосам и придирчиво, точно в зеркало, посмотрела на меня. Не дождавшись комплимента, она сказала:

— Могу поручиться, что она ничуть меня не моложе. Если бы я пудрилась и красила волосы, как она...

Слушать ее не имело смысла: как и все больные люди, она была обидчивой и совершенно несносной, и я решил показать ей фотографию Фебы.

— Это не миссис Смит, — отрезала женщина, ткнув в фотографию пальцем. — Это ее дочка. Осенью она некоторое время жила в той же самой квартире.

— О ней я вам и говорил.

В ее глазах возникло замешательство, которое вскоре сменилось тревогой — на этот раз, впрочем, не за себя.

— С ней, надеюсь, ничего не случилось? Я очень за нее волновалась.

— Почему?

— Сама не знаю. Я никогда не видела, чтобы у молоденькой девушки был такой грустный, подавленный вид. Я бы обязательно постаралась чем-то ей помочь, но сама в это время заболела.

— Когда это было?

— В начале ноября. Скажите, у нее все в порядке?

— Я ее уже довольно давно не видал. Когда она отсюда уехала?

— Мисс Смит провела у нас всего недели две, может, меньше — сейчас не вспомню.

— А адрес вам свой она оставила?

— Мне — нет. Может, муж знает, где она. Когда мисс Смит уезжала, я была в больнице. С тех пор квартира стоит пустая.

— Можно ее посмотреть?

— Конечно, сэр. Пойду только что-нибудь на себя надену. — И она провела рукой по торчавшей из-под халата ночной рубашке с оборками. — У вас, надо полагать, нет собак и детей? А то мы с собаками и детьми не пускаем.

— Я один. Послушайте, а может, вы дадите мне ключ и я без вас подымусь наверх?

— Пожалуйста.

Больная исчезла в темноте, шаркая шлепанцами, а я заглянул в ее квартиру. Из гостиной — для гостей, впрочем, малопригодной — пахло духами, лекарствами и шоколадными конфетами. Сквозь опущенные жалюзи с трудом пробивался солнечный свет. Косые лучи падали на пыльный пол и на расставленное кресло-кровать со смятыми простынями. Тумбочка у кровати была заставлена склянками с лекарствами.

Еле передвигая ноги, в комнату вернулась жена управляющего с ключом в руке:

— Квартира номер четырнадцать, наверху, последняя дверь справа.

Я поднялся по лестнице и прошел в конец коридора. Пока я вставлял ключ в замочную скважину, за дверью соседней комнаты лихорадочно застучала и тут же смолкла пишущая машинка. Я отпер дверь и попал в темную комнату. Нащупав на стене выключатель, я повернул его, но свет не зажегся. Тогда я подошел к окну и раздвинул шторы.

Внизу, прямо под балконом, за рулем сидел Галлорини. Стоило мне выглянуть, как он, вскинув голову, с опаской покосился на дом, словно боялся, что сверху в него целится снайпер. Увидев в окне меня, он успокоился, и его голова скрылась в машине. А у меня за спиной в соседней комнате опять застучала машинка.

Комната была обставлена дорогой и безвкусной мебелью стиля модерн, которая была в моде года два-три назад, а теперь безнадежно устарела. Вокруг массивного чайного стола стояли громоздкие стулья с прямыми спинками, а поодаль — софа, обтянутая букле. Все это напоминало мне трехстенные макеты, выставленные в витринах мебельных магазинов.

Большую часть спальни занимала необъятная двуспальная кровать с голым, видавшим виды матрасом. Все тут было розовое: и сам матрас, и стены, и занавески с оборками, и абажуры, и ковер, в котором ноги утопали, точно в зыбучих песках. В обстановке комнаты было столько женского, что я боялся забеременеть.

Я раздвинул занавески, в комнате стало светлее, и в глаза мне сразу бросилась висевшая над кроватью абстрактная картина, очень похожая на ту, что я видел в Медоу-Фармс, над камином. Я снял ее со стены и стал разглядывать: какие-то зигзаги, линии, пятна масляной краски, выкрашенная в белый цвет деревянная рамка, внизу инициалы: К. У.

Вешая картину обратно, я обнаружил в двух-трех дюймах ниже крюка дырку, наспех замазанную белой штукатуркой. Толщиной эта дырка была в мой мизинец или в пулю сорок пятого калибра. Я уже было вытащил перочинный нож, чтобы соскоблить с розовой стены белую штукатурку, но передумал: за стеной со скоростью обезумевшего дятла снова застучала машинка.

Мне вдруг ужасно захотелось узнать, не пуля ли это, а если пуля, то не пробила ли она стену насквозь. Прикинув, что дырка в стене находилась примерно на высоте шести футов от пола, я перевесил картину Кэтрин Уичерли пониже, чтобы дырки видно не было, после чего вышел в коридор и постучал в дверь квартиры номер 12.

Дверь мне открыла молодая женщина довольно экзотической наружности: босая, в ворсистом оранжевом свитере поверх черного гимнастического трико; густые рыжие волосы собраны в узел и стянуты резинкой, а в узел продет карандаш. Глаза цвета слегка разбавленного цветочного меда.

— А я решила, что это Стэнли, — шепнула она, но разочарования в ее голосе я не почувствовал. Зато почувствовал на себе пронзительный взгляд ее медовых глаз.

— Меня зовут Лью, — представился я. — Собираюсь поселиться по соседству с вами.

— Я не против.

— Я услышал за стеной пишущую машинку. Это вы печатали?

— Я, — прошептала она. — Пишу историю своей жизни. Хочу назвать эту книгу «В кромешной тьме». Вам название нравится?

— Очень даже.

— Я рада. Кроме Стэнли, я никому еще про свою книгу не говорила. Вам первому. А я подумала, что это Стэнли пришел, хотя обычно он раньше шести из магазина не возвращается.

— Стэнли — ваш муж?

— Не совсем, — вполголоса сказала рыжая, переступая с ноги на ногу. — Он разрешил мне пожить у себя, пока я не кончу эту свою... как ее... автобиографию. — Она была из тех женщин, которые тихим голосом говорят громкие слова.

— По-моему, вам еще рано автобиографию писать.

— Не скажите, я просто молодо выгляжу. Мне уже двадцать четыре. Жизнь у меня богата событиями, и все мне советуют автобиографию написать. Действительно, чем я хуже Джека Керуака и Аллена Гинсберга^[8]? У меня тоже немалый жизненный опыт.

— Охотно верю.

— Может, вы про меня слышали? Я — Джезбел Дрейк.

— Имя знакомое.

— Вообще-то меня зовут Джесси. Но Джесси ведь имя неинтересное, вот я и придумала себе прозвище Джезбел Дрейк, имя взяла из песни, а в отеле «Дрейк» я как-то сама жила, когда еще деньги водились. Ничего, опять появятся, внешностью и талантом меня бог не обидел.

Говорила рыжая скорее сама с собой, чем со мной. Таких девиц я хорошо изучил: они живут мечтой и верят в то, что она рано или поздно сбудется.

—Что вы хотели? — спросила наконец девица, вспомнив про меня.

— В данный момент меня интересует прочность этого здания.

— Прочность здания?

— Именно. Дело в том, что я работаю по ночам, а днем сплю, а потому хочу убедиться, достаточно ли толстые здесь стены.

— А где вы работаете?

— Тайна.

Девица еще раз испытующе посмотрела на меня, словно прикидывала, гожусь ли я для ее автобиографии.

— Военная?

— Так вам все и расскажи. Вы не будете возражать, если я осмотрю нашу с вами общую стену? У себя в комнате я ее уже обследовал.

— У вас есть для этого специальное оборудование?

— Да нет, просто стену выстукиваю. Рукой. Можно войти?

— Входите, мы ведь теперь с вами соседи.

Комната была обставлена дешевой металлической мебелью. В глаза бросались многочисленные детали стереосистемы и прочая музыкальная аппаратура, в том числе магнитофон. У той стены, что меня интересовала, стоял низкий столик с портативной пишущей машинкой, зажженной настольной лампой и ворохом дешевой желтой бумаги.

Я постучал по стене. Судя по звуку, с этой стороны дыры не было. Впрочем, это еще ни о чем не говорило, ведь пуля могла застрять в штукатурке.

— Ну как, толстая стена?

— Вроде бы ничего.

— Не волнуйтесь, днем вы сможете отсыпаться. Я сама люблю днем поспать: дом в это время вымирает, все на работе, я одна. — И, словно бы комментируя сказанное, девица качнула бедром, а затем, упершись рукой в бок, вернула бедро на место. — Ведь вечером Стэнли не дает мне заснуть.

Я побоялся спросить, каким образом, но она пояснила:

— Пускает магнитофон на полную мощность. Видно, днем никак не наслушается, а потом полночи пластинки крутит. Он ведь раньше на радио работал.

— Кем?

— Ведущим музыкальных программ. А теперь открыл магазин музыкальной аппаратуры.

Тут мое внимание привлек к себе плинтус. Я сел на корточки и увидел отверстие в дереве. Сначала я решил, что это дырка от пули, но потом, присмотревшись, понял, что отверстие просверлено дрелью, а затем заклеено фанерой, отличавшейся от плинтуса по цвету.

— Что там? — полюбопытствовала она. — Термиты?

Как бы не так. Дырка под картиной, отверстие в плинтусе, магнитофон, принадлежавший специалисту по радиоаппаратуре, — все это вместе навело меня на мысль: провод пропущен через стену, чтобы подслушивать разговоры в соседней спальне.

— Очень может быть, — отозвался я. — Вы давно здесь живете, мисс Дрейк?

— С начала года. До зимы я работала, но на Рождество полиция устроила у нас облаву. Термиты опасны?

— Они проникают в здание и заполоняют его.

— И дом может рухнуть? — Девица повела плечами, взмахнула руками и присела, изобразив, как будет рушиться дом.

— Не исключено, хотя, конечно, маловероятно. Об этом, впрочем, лучше будет поговорить с вашим приятелем. — «Приятелем-термитом», — пошутил я про себя, а вслух добавил: — Где он работает?

— В магазине грампластинок, если это можно назвать работой. Это ведь его собственный магазин. Находится он в Сан-Карлосе, в недавно открывшемся торговом центре.

— Мне кажется, я знаю вашего друга. Как его фамилия?

— Квиллан.

— Широкоплечий блондин?

— Он самый, — подтвердила Джесси довольно, впрочем, равнодушным голосом. — Если будете с ним беседовать, пожалуйста, не говорите, что я впустила вас в квартиру, хорошо? А то он у меня ужасно ревнивый. — И она опять, словно комментируя сказанное, вильнула бедром.

— Давно вы его знаете?

— Всего несколько дней — поэтому он так меня и ревнует.

Мы познакомились на новогодней вечеринке в доме его сестры. Бардак там был — страшно вспомнить. Пришла с одним, а ушла с другим. — Джесси довольно кисло улыбнулась. — У меня, впрочем, всегда так. Но я как кошка — живучая. — В подтверждение своих слов она высоко подпрыгнула и мягко, по-кошачьи, опустилась на пол. — Кстати о кошках. Сестра Стэнли на дух меня не выносит. Она теперь, когда замуж вышла, больно важная стала. Нос дерет. Забыла уже, как по ресторанам побираться ходила, выпивку у клиентов выпрашивала. Да и Стэнли тоже хорош: его, между прочим, в прошлом году с работы за взятку уволили. Видите, сколько я вам всего рассказала. Когда мне кто нравится, я болтаю -остановиться не могу.

Девица обеими руками прикрыла рот и покосилась на меня своими подведенными глазами:

— Не скажете Стэнли, о чем я вам говорила?

— Ни за что на свете.

— А то он меня прибьет. С него станется. Вообще про наш разговор не упоминайте, хорошо? Пусть это будет нашей тайной.

Меня это вполне устраивало. Перед уходом я показал Джесси фотографию Фебы, но ни про мисс Смит, ни про миссис Смит, жившую с ней по соседству, ей было решительно ничего не известно.

— До скорой встречи, соседка, — сказал я, выходя в коридор.

Спустившись вниз, я остановился у двери в квартиру № 1, чтобы придать своему лицу надлежащий вид. С ним, я чувствовал, творилось что-то неладное.

— Дверь не заперта, — откликнулась на мой стук жена управляющего.

Она лежала на диване-кровати, откинувшись на подушки.

— Простите, что не встаю. Наш с вами разговор ужасно меня утомил. Долго вы, однако, ходили. — В комнате по-прежнему было темно, и больная пристально всматривалась в мое лицо. — Вам чем-то не понравилась квартира?

Я опять почувствовал, что мое лицо меня не слушается. В таких случаях лучше всего уйти на пляж и долгое время в одиночестве гулять вдоль моря. Но на прогулки времени у меня не было.

— Отчего же, квартира мне очень нравится, — с деланной улыбочкой сказал я.

Миссис Гирстон просияла:

— Где вы найдете двухкомнатную квартиру с отдельной спальней, да еще в таком хорошем районе, всего за один доллар семьдесят пять центов? Одна мебель чего стоит. Она вам тоже понравилась?

— Не то слово. Так вы говорите, обстановка принадлежит предыдущей квартирантке, миссис Смит?

Больная кивнула.

— Иначе бы эта мебель не была такой роскошной. У миссис Смит, как вы, наверно, догадываетесь, деньги есть. Когда она здесь поселилась, то велела освободить комнаты от казенной мебели и обставила квартиру своей, совершенно новой. Как вы могли убедиться, ее мебель до сих пор в очень хорошем состоянии. Да это и не удивительно: миссис Смит ведь у нас почти не жила. От силы раз в неделю ночевала.

— Зачем же она тогда снимала квартиру?

— Понимаете, миссис Смит писала картины и квартиру сняла под мастерскую. — Жена управляющего подмигнула. — Вас, я вижу, миссис Смит очень интересует. Вы-то сами ее хорошо знаете?

— Нет, видел несколько раз. Но ссориться с ней мне бы не хотелось. Как вы думаете, она не потребует назад свою мебель?

— Нет, она ее нам оставила. Помнится, миссис Смит сказала мужу, что ей лень с этой мебелью возиться. Спросите лучше мужа — он вам все объяснит.

— "Конкистадор" — ваша собственность?

— Если бы! Владелец дома живет в Саусалито, мы сами его почти не видим.

— А миссис Смит давно отсюда уехала?

— Несколько месяцев назад. Я уж и не помню, когда ее последний раз видела. Потом какое-то время квартирой пользовалась ее дочка, но было это совсем недолго. А с ноября квартира пустует. Если бы миссис Смит хотела забрать свою мебель, она бы давно уже это сделала. Впрочем, Алек вам сам все разъяснит, он имел с ней дело, а не я.

— А когда ваш мужвернется?

— Обычно он возвращается к ужину. Если хотите встретиться с ним сегодня, я его предупрежу, что вы придете. — Подтянувшись на локтях, она села в кровати. — Простите, вы, кажется, не назвались?

Я назвался и сказал, что вечером зайду еще раз.

Глава 17

Увидев меня, Галлорини вылез из машины.

— Она здесь?

— С начала ноября девушка здесь не живет. Примерно в это время ты ее и видел.

— Ты все еще считаешь, что я вытягивал из нее деньги?

— Нет. Зато я кое-что разузнал про блондина, который тебя выгнал. Поможешь мне его опознать?

Таксист поднял вверх обе руки, как будто проверял, идет ли дождь.

— Не знаю даже. А как?

— Очень просто. Поедем вместе в Сан-Карлос, и ты мне его покажешь.

— Не могу, мистер. Я и без того уже потерял целый час, даже полтора.

— Не бойся, я плачу.

— Так бы сразу и говорил.

Я ехал впереди, Галлорини за мной. Дорогой я читал вывески: «Витамины», «Импортные автомобили», «Педиатрия и психиатрия», «Фуксии», «Хранение и перевозка», «Гимнастика для глаз», «Только в Вудленде вашим покойникам обеспечен покой», «Омоложение», «Агентство по продаже недвижимости». На витрине «Стерео», захудалого магазинчика радиоаппаратуры, были выставлены пластинки и проигрыватели. В только что открывшемся торговом центре находилось не меньше двадцати таких же дешевых лавчонок.

Машины мы оставили на стоянке, перед въездом в центр, и по моему совету Галлорини поменялся со мной пиджаком и снял фуражку. Я дал ему денег на покупку пластинок.

Вышел таксист из магазина через несколько минут, неся под мышкой тонкий квадратный сверток. Вид у него был возбужденный.

— Этот сукин сын узнал меня.

— Что он сказал?

— Ничего. Но по тому, как он на меня пялился, я сразу понял: он меня вспомнил.

— А ты его?

— Еще бы! Это он, как пить дать. Наверняка девчонку у себя прячет.

— Дай-то бог, Ник, — сказал я, а про себя подумал, что это маловероятно: одной такой женщины, как Джезбел Дрейк, любому мужчине более чем достаточно.

Я расплатился с таксистом и решил немного подождать — идти в «Стерео» следом за Галлорини мне не хотелось. А чтобы не терять времени зря, я раскрыл блокнот и стал подсчитывать расходы: бензин и свидетели — 45 долларов; пластинка — 5 долларов. Ник купил «Сельскую честь», и я оставил пластинку ему.

Когда я вошел в магазин, за стеклянной перегородкой студийного помещения надрывалась пластинка «Шум улицы». Стэнли уменьшил громкость и вышел ко мне. Это был тот самый блондин с козлиной бородкой, которого я встретил накануне в конторе Мерримена. Вид у него был какой-то встрепанный, но меня он, судя по всему, не узнал.

— Слушаю вас, сэр. — Со мной он разговаривал тихим, вкрадчивым голосом — не то что с женой Мерримена.

— Я ищу одну девушку.

— К сожалению, ничем не могу помочь. Девушек мы тут не держим. Ха-ха-ха.

— Ха-ха-ха. Осенью эта девушка прожила некоторое время в «Конкистадоре» под фамилией Смит. Квартира четырнадцать, по соседству с вами.

— А откуда вы знаете, где я живу?

— Слухами земля полнится.

— Не понял. — Держался Стэнли спокойно, но голос у него переменился, из низкого стал высоким. Изменился и язык: -Проваливай-ка отсюда, у меня работа стоит.

— И у меня тоже.

— Ты что, легавый?

— Частный сыщик.

Его выпученные голубые глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он зашел за прилавок, а я, подойдя к нему вплотную, сунул ему под нос фотографию Фебы:

— Ты не мог ее не видеть. Она в ноябре не меньше недели у тебя за стенкой жила.

— Ну видел, и что дальше? Я днем много кого вижу.

— А ночью?

Набычившись, Квиллан взглянул на меня, словно драчливый кот, который строит из себя льва.

— Ты когда-нибудь был у нее в квартире, Стэнли?

— А если и был? — Он злобно тряхнул своей козлиной бородкой. — Ты подослал этого итальяшку за мной шпионить?

— Я послал его в магазин, чтобы он тебя опознал. Только и всего.

— А итальяшка случайно не рассказывал тебе, чем сам он занимался у нее в спальне? Как-то вечером слышу за стенкой шум, вхожу, а он завалил ее на кровать и раздевает.

— Я вижу, у тебя слух хороший.

— Не жалуюсь. Ну, я, конечно, взял да и выставил этого подонка за дверь. На моем месте любой бы так поступил.

— Ты ее хорошо знал?

— Вообще не знал. Я ведь ни с кем из жильцов не знаком. Видел ее пару раз в коридоре — вот и все знакомство.

— А почему ж ты так интересовался тем, что происходит у нее в спальне?

— С чего ты взял?

— Ты ведь спрятал у нее микрофон.

Стэнли переменился в лице, а я схватил его за лацканы пиджака и притянул к себе:

— Говори, зачем подслушивал ее разговоры?

— Я не подслушивал! — взвизгнул он.

— Что с ней, Квиллан?

— А я откуда знаю? Я тут ни при чем, отпусти меня. Я чист.

Не знаю, как душой, но телом Стэнли был очень грязен. Он таращил глаза, словно рыба, которую вытащили из воды. От него и пахло рыбой, причем тухлой. Я отшвырнул его от себя, и его рыхлое тело врезалось в полку с пластинками. Лицо его покрылось пятнами, подбородок трясся.

— Руки-то не распускай, а то легавых вызову.

— Нашел чем испугать, вызывай — поедем в полицию, заодно выясним, кто ты такой. А потом все вместе отправимся в «Конкистадор», осмотрим стену спальни.

Стэнли побелел. На белом, как бумага, лице голубые, навыкате глаза казались темно-синими. Словно больной, который на ощупь ищет на тумбочке лекарство, он стал шарить рукой под прилавком. Когда рука появилась вновь, в ней был зажат пистолет.

— Проваливай, а то пристрелю, как собаку.

— Правильно, терять-то тебе нечего, одним преступлением больше, одним меньше...

— Ты бы насчет преступлений помалкивал. Ввалился ко мне в магазин во время рабочего дня, да еще руки распускаешь, грозишься! — Левой рукой Стэнли рывком открыл кассу и швырнул мне в лицо несколько банкнотов, которые, покружившись в воздухе, плавно опустились на пол, к моим ногам, словно падающие с деревьев осенние листья. — Если сейчас отсюда не уберешься, получишь пулю в лоб, так и знай. Лучше меня не заводи.

Я не верил, что он выстрелит, а впрочем, от такого можно было всего ждать. Его поступки были совершенно непредсказуемы, Стэнли словно бы подчинялся чьим-то тайным командам. Прикажет ему маленький зеленый человечек «спускай курок» — он и спустит. И я ушел.

Правда, недалеко. Я объехал торговый центр кругом и поставил машину так, чтобы были видны обе двери в магазин «Стерео», передняя и задняя. Ждать пришлось недолго. Стэнли воспользовался задней дверью.

На нем был красный берет — в тон машине, темно-красной «альфе-ромео». Поехал Квиллан в сторону Камино, через Редвуд-Сити и Атертон. Я последовал за ним, сначала держась на почтительном расстоянии, а когда его спортивный автомобиль превратился в крошечную красную точку, стал постепенно его догонять. Водитель он был никудышный: метался из ряда в ряд, резко тормозил или, наоборот, ехал на бешеной скорости.

В Менло-парк он повернул на светофоре налево, и я еле-еле успел проскочить следом на желтый. Потом мили полторы мы ехали на восток — сначала мимо Стэнфордского исследовательского центра, а затем дубовой рощей. Внезапно красная машина скрылась за поворотом.

Когда я увидел ее вновь, она стояла на обочине, а Квиллан, открыв дверцу, из нее вылезал. Остановиться или вернуться назад я не успевал, но, когда я проезжал мимо, Стэнли уже шагал по выложенной плитняком дорожке к утопавшему в зелени коричневому коттеджу. Под деревянным почтовым ящиком большими буквами значилось: МЕРРИМЕН.

Остановив машину у следующего поворота, я переложил портативный магнитофон из перчаточного отделения в нагрудный карман и направился к коттеджу. Раскидистые кроны дубов окрашивали пробивавшиеся сквозь них солнечные лучи в мягкие пастельные тона. Таких девственных рощ на Полуострове оставалось теперь совсем немного, а ведь когда-то, сотни лет назад, все здесь было сплошной дубовой рощей.

Вокруг коттеджа густо росли деревья. Прячась за них, я прокрался к самому дому, обогнул его, прижимаясь к стене и пряча голову, и оказался на заднем дворе, под сенью пышных лавровых деревьев.

Ведущая в дом стеклянная дверь была задвинута, бамбуковые занавески задернуты. За дверью слышались голоса, мужской и женский. Растянувшись во весь рост на садовой дорожке, я положил голову на ступеньку и прижал микрофон к стеклянной двери.

— Мне нужны деньги, и быстро, — резко, скороговоркой проговорил Квиллан.

— А больше ты ничего не хочешь? — отозвалась Салли Мерримен.

— Я не шучу.

— А если не шутишь, зачем просишь денег? Знаешь ведь, у меня нет ни цента. Он даже на мебель одолжил, мы по уши в долгах. На похороны и то придется в банке ссуду брать. А я, признаться, рассчитывала, что ты мне поможешь.

— Не смеши меня. Что мне такого Бен сделал, чтоб я стал ему помогать?

— И ты еще спрашиваешь? Да ты ему всем обязан: и в долю он тебя взял, и работу тебе нашел. Оказывается, в прошлом году он даже квартиру тебе оплачивал — я квитанции нашла. Но ты ведь всегда был неблагодарной скотиной. Даже сейчас, когда он в морге лежит, ты из него деньги тянешь. Дай тебе волю, ты бы и золотые коронки у покойника изо рта вырвал.

— И я еще неблагодарная скотина! — Возмущению Стэнли не было предела. В микрофоне разнесся его злобный смех.

Мой дорогой шурин в жизни не дал мне ни единого цента. Думаешь, он за мои красивые голубые глазки поселил меня в этой квартире? Или в долю взял? Если хочешь знать, всю историю с Мандевиллом провернул я, а не он.

— А как же иначе, ты ведь был у Бена подставным лицом, пешкой.

— Сама ты пешка! — набросился Стэнли на сестру. Голос у него срывался от ярости. — Я тебя, кукла, насквозь вижу. Таким, как ты, главное — побольше денег, а откуда эти деньги берутся, тебе наплевать. Мы с Беном в поте лица, можно сказать, трудились, всеми правдами и неправдами денежки зарабатывали, а ты их прикарманила, да еще делаешь вид, что сама тут ни при чем. Но меня не проведешь, хватит! Я уезжаю, и мне нужны деньги. Присвоила себе всю добычу и думаешь, я этого не понимаю. Давай-ка, раскошеливайся!

— Если б я «присвоила себе всю добычу», неужели, ты думаешь, я жила бы в этой дыре?

— И это ты называешь дырой? Ну-ка, давай сюда сумку, сука!

— Выбирай выражения, Стэнли Квиллан!

— Прости меня, сестричка. Будь так добра, передай, пожалуйста, свою сумочку.

Должно быть, она швырнула ему сумку, потому что я услышал, как шуршит у него в руках кожа и щелкает замок.

— Пусто. — Стэнли сник. — Где деньги?

— Да у меня сроду их не было. Ты свою долю получил и прекрасно знаешь, куда ушли остальные деньги: Рино, Лас-Вегас, биржа эта проклятая. На бирже ведь он все спустил.

— Ты мне только мозги не пудри. Биржа прошлым летом была. А сейчас что?

— Да ничего нет, об этом я тебе и толкую. От мандевиллских денег давно уже ничего не осталось. С тех пор и сидим на мели, не знаем, как с долгами расплатиться. А послушать Бена, так мы не сегодня завтра миллионерами должны были стать. — В ее голосе послышались язвительные и в то же время истерические нотки. — В Атертон, говорил, переедем, в Цирк-клуб вступим. Одно слово, что цирк! А теперь — ни денег, ни его самого.

— Бедная, разнесчастная вдовушка! Пожалел бы я тебя, да не верю. Ни одному твоему слову не верю!

— Не хочешь — не верь. Я тебе чистую правду говорю. Мало мне, что Бен мертвый лежит и фараоны на допросы тягают, — она всхлипнула, — так еще родной брат горло перегрызть готов.

— Брось, сестренка, не заводись. И потом, если разобраться, не такая уж Бен большая потеря. К тому же он тебя неплохо обеспечил.

— Тебя бы так обеспечили! Сижу без гроша за душой.

— Смени пластинку, малютка. Меня ведь не обманешь. — Слышно было, как Квиллан, тяжело сопя, ходит из угла в угол.

— Отстань от меня.

— Отстану, когда свою долю получу. Мне деньги позарез нужны. Не тебя одну допрашивают. Сейчас мне деньги нужней, чем тебе, — и ты мне их дашь, вот увидишь.

— Повторяю, в доме нет ни цента. Можешь сам поискать, если мне не веришь.

— Где ж они тогда?

— Кто они? — с деланным изумлением переспросила она.

— Кто-кто?! Деньги, доллары! Когда Бен вернулся из Сакраменто, он купался в деньгах.

— Ты имеешь в виду комиссионные за дом Уичерли? Да их нет давно. Большую часть заплатили агенту, который занимался продажей, а остальное пошло финансовой компании. Они хотели забрать машину. Короче, ты на эти комиссионные претендовать не можешь.

— Не о комиссионных речь. Я говорю обо всей сумме, о наличных, полученных за дом. Бен ведь специально ездил в Сакраменто за этими деньгами и получил их. От меня он все, понятное дело, скрыл, но мне про это одна маленькая птичка напела — она меня держит в курсе всех событий.

— Поменьше слушай птичек, они тебе такое напоют, сам не рад будешь. С какой стати было миссис Уичерли платить ему всю сумму, сам посуди?

— Только не изображай из себя большую дуру, чем ты есть на самом деле. Все равно не получится.

— Слушай, отвяжись, а? — сказала Салли, повысив голос. — И не стой надо мной. Своим упрямством ты напоминаешь мне отца.

— А ты мне — мать. Ладно, не будем спорить, сестренка. Пойми, я в безвыходном положении. Я не вру, часть денег — моя по праву. Ты же не хочешь зла родному брату.

— Раз ты в безвыходной ситуации, продай магазин или машину.

— Машина — дерьмо, подсунули черт знает что. А магазин даже аренду не окупает. И потом, продавать его — целая история, а у меня времени нет. Мне сваливать надо. Сегодня же.

— Опять что-то натворил? — Чувствовалось, что этот вопрос сестра задает брату не впервые. — Признавайся.

— Значит, Бен тебе ничего не рассказывал? Что ж, может, правильно сделал. Он не посвящал тебя в свои дела, и я не буду, а то еще проговоришься.

— За тобой гонится полиция?

— Пока нет, но скоро погонится. Сегодня днем ко мне в магазин наведался один частный сыщик. Следом за ним придут и другие.

— Их интересует Бен? — спросила слабым голосом Салли.

— И Бен тоже. То, что случилось с Беном, может случиться и со мной. — Стэнли хмыкнул. — Поэтому-то я и рву когти. Сегодня он, завтра я.

Скрипнул стул. Раздался женский вздох.

— Ты его убил, Стэнли?

— Ты что, спятила? — возмутился Квиллан, но, судя по голосу, он был даже польщен.

— Я серьезно, Стэнли. Скажи, ты его убил?

— Если б я его убил, меня бы здесь уже не было. Я бы в Австралию ехал. Причем первым классом.

— На какие деньги? У тебя же нет ни гроша.

— На денежки твоего муженька. А теперь кто-то их, видать, прибрал к рукам.

— Нечего на меня так смотреть. Я понятия про эти деньги не имею.

— Честно?

— Голову даю на отсечение, — как-то по-детски поклялась она. — В полиции мне сказали, что у него в бумажнике было всего четыре доллара.

— Четыре доллара? А пятьдесят тысяч не хочешь?

— С чего ты взял, Стэнли?

— Со слов Джесси. Я вообще-то не хотел тебе говорить, но раз уж зашел разговор...

— У него с Джесси что-то было?

— Я же тебе вчера сказал, что Бен за ней приударил. На днях, в мое отсутствие, он к ней заявился. Узнал я об этом от старухи Гирстон, жены управляющего, она его видела и все мне рассказала. А у Джесси я выяснил, что Бен хотел ее увести, подбивал с ним уехать, показал деньги, даже потрогать дал. Хвастался, что у него есть пятьдесят тысяч наличными, а будет еще больше.

— Вот подонок! Я так и знала, что он крутит любовь с этой тварью.

— До любви, положим, дело не дошло.

— И ты ей поверил?

— Джесси меня не обманывает. Она побоялась с ним уехать. Узнал я об этом только вчера вечером: двинул ей разок-другой — она и раскололась. Оказывается, она испугалась, что эти деньги краденые. Станут расплачиваться — их и схватят.

— Деньги были фальшивые?

— Нет, настоящие, но ворованные.

— Но ведь ты же сам сказал, что ему их дала миссис Уичерли.

— Это тебе не Нобелевская премия мира, чтобы просто так, ни за что давать.

— Может, миссис Уичерли в него втюрилась?

— Как бы не так.

— А может, Бен ее надул?

— Вот это похоже на правду.

— Значит, он получил с нее пятьдесят тысяч и мне ничего не сказал?! — Салли замолчала, словно бы свыкаясь с этой грустной мыслью. — Кому же тогда достались эти деньги? — вырвалось у нее.

— Я думал — тебе.

— Ты что же, решил, я его убила, а деньги прикарманила?

— Ты ведь не раз ему угрожала.

— Это верно, но я его не убивала. К сожалению. — Она так громко расхохоталась, что я от неожиданности вздрогнул. — Здорово нас с тобой провели, а, братишка? Мы друг друга стоим.

— Слушай, сестренка...

— У кого же теперь эти деньги, как по-твоему? — перебила она его.

— У того, кто его убил, я так понимаю.

— А кто его убил?

— Не знаю. Я думал — ты.

— Чушь собачья. Я уж грешным делом решила, что это старик Мандевилл его укокошил. Он ведь давно порывался. Но это тоже маловероятно. Полиция считает, что расправилась с ним банда подростков.

— Я рад за них, — обронил Квиллан с искренней завистью в голосе. — Слушай, сестренка, у нас есть возможность исправить положение. У Бена в конторе, в сейфе, хранится одна кассета. Съезди за ней, а?

— Какая еще кассета?

— Не все ли тебе равно? Привези мне ее. А я найду на нее покупателя.

— Какого покупателя?

— С деньгами. Эта кассета, малышка, больших денег стоит.

— Уж не собираешься ли ты кого-то шантажировать?

— Вроде того.

— Нет, меня в это дело не впутывай.

— Видали! Не впутывай ее! Она ведь у нас такая чистая, честная, неподкупная! — Стэнли рассвирепел. — Не валяй дурака, детка. А на что, спрашивается, ты жила последние полгода? Манной, что ли, небесной питалась?

— Отвяжись. Я тебе не Джесси, меня не испугаешь.

— Послушай. — Он опять взял себя в руки. — Ты же внакладе не останешься, мы с тобой оба не проиграем. Знать тебе ничего не надо. От тебя только одно требуется: съездить в контору и привезти мне кассету, которая хранится у Бена в сейфе. Она лежит в бумажном конверте — увидишь. Привезешь кассету — половина денег твоя.

— А срок тоже мы на двоих поделим?

— Никакого срока не будет, сестренка. Я отвечаю.

— И ответишь — только за себя одного. А меня в покое оставь.

— Так ты отказываешься?

— Темными делами сам занимайся.

— В таком случае дай мне ключи от конторы и код сейфа.

— Кода я не знаю, а ключи забрали фараоны.

— Неужели у Бена нигде код не записан?

— Может, и записан, но где, я понятия не имею.

— Какой же тогда от тебя прок?

— Все больше, чем от тебя. Ничтожество!

— Я тебе дам «ничтожество»!

— Что ты, что Бен — два сапога пара. Один миллионером собирался стать, другой — великим режиссером. А в результате я всю жизнь промучилась с двумя мелкими жуликами.

— Не смей называть меня мелким жуликом!

Хлопнула входная дверь. Что-что, а хлопать дверьми Квиллан умел. Затем взревел мотор.

«Альфу-ромео» мне было не догнать, поэтому я вернулся на Камино-Реал и остановился на стоянке, напротив конторы Мерримена. Вид у маленького домика был какой-то унылый, заброшенный.

Приближался вечер, а я не ел целый день и вдобавок, лежа на холодном плитняке, ужасно замерз. В ресторанчике при стоянке я заказал гамбургер и чашку кофе и стал слушать, как молодые люди за соседним столиком упражняются в выражениях, которые сделали бы честь самому отпетому преступнику. Ничего заслуживающего внимания в ресторане не произошло, если не считать того, что официант, который принес мне гамбургер, назвал меня «папашей».

Стэнли не появлялся.

Глава 18

В магазине его тоже не было, и я поехал в доходный дом «Конкистадор» и позвонил в квартиру № 1. Дверь мне открыл немолодой сухопарый мужчина в рубашке с засученными рукавами и с печатью неизбывной тоски на длинном лошадином лице.

— Мистер Гирстон?

— Я. — Голос у управляющего был ворчливый, как будто он не хотел ничего говорить, даже называть свое собственное имя. — Вы, надо понимать, тот самый джентльмен, о котором мне говорила жена. Интересуетесь верхней квартирой?

— Не столько квартирой, сколько квартирантами.

— Квартирантов нет. Квартира уже два месяца пустует.

— Как раз это меня и интересует. — Я сообщил ему свою профессию. — Есть здесь какая-нибудь комната, где мы могли бы спокойно поговорить?

— Смотря о чем. — Гирстон недоверчиво оглядел меня с головы до ног.

— Об этой девушке. — С этими словами я вынул из кармана фотографию Фебы. — Она пропала.

Он уставился на фотографию, которая постоянно видоизменялась в зависимости от того, кто на нее смотрел. Сейчас вид у девушки был какой-то рассеянный и немного побитый — точно у статуи, что много лет простояла под открытым небом.

— Что-то не припоминаю, — буркнул управляющий.

— А вот ваша жена ее сразу узнала. По словам миссис Гирстон, девушка в ноябре прожила несколько дней в квартире номер четырнадцать.

— Моя старуха любит сболтнуть лишнее.

— Она честный человек, как, надеюсь, и вы. Вы ведь честный человек, не правда ли, мистер Гирстон?

— Стараюсь быть честным, если только ради этого не надо в петлю лезть.

— Стало быть, вы узнаёте девушку?

— Кажется, да.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— В ноябре, как вы и сказали. Она выезжала из квартиры, и я помогал ей выносить вещи.

— А куда она ехала?

— В Сакраменто, к матери. Я задал ей этот вопрос, так как обратил внимание, что чемоданы у нее материнские. Она себя неважно чувствовала, вот я и помог ей снести вещи вниз. — Вид у Гирстона был такой, словно за этот поступок он ждал от меня благодарности.

— А что с ней было?

— Не знаю, живот, может, болел. Лицо у нее опухшее было.

— Вы не могли бы назвать точную дату?

— Попробую. Это было на следующий день после того, как моя старуха в больницу загремела. Попала она туда одиннадцатого ноября, пролежала две недели и три дня и двадцать восьмого выписалась. Я, между прочим, еще не всю сумму за больницу выплатил. — Гирстон замолчал на мгновение и со значением добавил: — А у родителей девушки деньжата водятся, верно?

— Кое-что есть. А вы откуда знаете?

— По ее туалетам. Моя старуха говорит, у нее вещи от Маньяна — модные, дорогие. И потом, вы же видели, как ее мать здешнюю квартиру обставила. Вас, кстати, ее мать наняла?

— Вся семья.

— А вознаграждение за дочку назначено?

— Тому, кто поможет ее найти, награда, уверен, обеспечена.

Тут Гирстона как подменили. Уверяя, что вознаграждение его нисколько не интересует, он повел меня в свой кабинет, находившийся в конце коридора, под лестницей. Мебели в кабинете было немного: старый сейф, бюро с откидной крышкой и вращающийся стул со сломанной спинкой. Включив зеленую лампу под зеленым абажуром, управляющий пригласил меня сесть, однако я остался стоять, облокотившись на дверь, чтобы видеть, кто входит в дом.

— Вспомните, пожалуйста, на чем девушка в тот день уехала, — попросил я. — На такси?

— Нет, на машине.

— На зеленом «фольксвагене»?

— Нет, если не ошибаюсь, на старом «бьюике». Ее увез какой-то мужчина.

— Вы его знаете?

На этот вопрос Гирстон ответил не сразу: порылся в лежащих на столе бумагах, нашел скрепку, не торопясь разогнул ее. При свете зеленой лампы лицо его, казалось, отливало старинной бронзой, и я почувствовал себя археологом, который производит раскопки довольно еще свежих захоронений.

— Так сколько, вы говорите, готовы заплатить ее родственники?

— Не знаю, мистер Гирстон. Думаю, вознаграждение будет соответствовать оказанной помощи.

— О'кей, — решился он. — Да, я его знаю. У нас с ним... одно время были деловые связи. Зовут его Мерримен, он был агентом по продаже недвижимости. Сегодня по телевизору показывали дом, где его убили.

— Девушка уехала с Беном Меррименом в ноябре?

— Совершенно верно.

— Они дружили?

— Думаю, да. Сюда ведь тоже он ее привез.

— Когда это было?

— В первых числах ноября. Мне он сказал, что она дочка миссис Смит и мать не возражает, если дочь поживет у нее в квартире. А мне-то какая разница, пусть живет, — не моргнув глазом солгал управляющий. — Квартиру ведь не миссис Смит, а Мерримен снимал, за нее было до конца года заплачено.

— И сколько времени девушка в этой квартире прожила?

— Неделю, может, чуть дольше. Все это время она сидела запершись — тихо, как мышка. По-моему, и на улицу ни разу не вышла.

— А Мерримен к ней наведывался?

— Почти каждый день заходил.

— У них был роман?

— На этот вопрос, мистер, я вам ответить не могу, — сказал Гирстон через силу, еле ворочая языком, словно верблюд. — В частную жизнь квартирантов мы не вмешиваемся, — добавил он, поджав губы.

— И все-таки, как вам кажется, мог у них быть роман? Это важно.

— Мог, почему нет. Сидел он у нее допоздна, продукты ей носил. Да и уехали они вместе — это тоже не случайно.

— Вы говорите, они поехали к ее матери в Сакраменто?

— Так они мне сказали.

— А кто именно сказал, девушка или Мерримен?

— Кажется, он. Да, точно, Мерримен.

— А о своих дальнейших планах они не говорили?

— Со мной — нет.

— Девушке не терпелось увидеться с матерью?

— Ей, по-моему, вообще все было безразлично. Вид у нее был совсем невеселый.

— А что вы можете сказать про ее мать? Вы же ее знаете?

— Конечно, она ведь у нас больше полугода квартиру снимала. С перерывами, правда. Миссис Смит с ее дочкой не спутаешь.

— То есть?

— Мамаша — дамочка хоть куда, боевая. Богема, что ж вы хотите. Все художники такие.

— А она художница?

— По ее словам, да. Сниму, говорит, квартиру, чтобы было где порисовать на покое. Я, правда, ни разу не замечал, чтобы миссис Смит картины писала. Да и вообще я ее редко видел. Квартиру ведь ей снял Бен Мерримен, он со мной вел переговоры, а не она. Иногда, бывало, я ее по целому месяцу не видал. Приедет, поживет и опять уедет. Да и держалась она очень незаметно.

— Она одна жила?

— Приезжала и уезжала одна.

— А гости у нее бывали?

— Наверно. Я за этим специально не слежу, но, куда вы клоните, понимаю. Вы хотите знать, навешал ли ее мужчина? — Последние слова Гирстон произнес, опять поджав губы, отчего вся фраза сделалась неприличной.

— И что же, навещал?

— Точно сказать не могу.

— А вы сами когда-нибудь видели ее вдвоем с мужчиной?

— Сейчас и не вспомню. Здесь ведь, знаете, сколько людей ходит. И днем, и ночью... Я за своими жильцами шпионить не нанимался.

— А мог этот человек быть Беном Меррименом?

— А почему бы и нет? — Управляющий отвел глаза, уставившись куда-то в угол, а потом вдруг спросил: — Скажите, а что случилось с Беном, мистер? По телевизору сказали, что его забили насмерть.

В это время хлопнула входная дверь, но вместо Стэнли в подъезд вошла молодая женщина в темной шляпе и в строгом костюме. Она закрыла за собой дверь, с минуту постояла, устало облокотившись на притолоку, а затем, встретившись глазами со мной, стала подыматься по лестнице. В кабинете у нас над головой застучали ее быстрые шаги.

— Так кто же убил Бена Мерримена? — повторил управляющий свой вопрос.

— А я вас хотел об этом спросить. Вы же его лучше знали, чем я.

— Друзьями нас с ним не назовешь, в гости мы друг к другу не ходили. Мне вообще, если честно, многое в нем не нравилось.

— Что именно?

— Он ведь был картежник, бабник, выпить любил. А я денег попусту не трачу и от таких, как он, стараюсь держаться подальше. У нас с Беном были сугубо деловые отношения.

— И как он в деле?

— Смышленый, может, даже чересчур. Чего он только не придумывал. Пару лет назад, например, когда квартир не хватало, он брал взятки с будущих квартиросъемщиков. Потом ему пришла в голову мысль приманивать квартирами потенциальных покупателей домов. Сдаст им квартиру, а потом говорит: если купите дом, квартплаты можете не платить.

— Он и с миссис Смит так поступил?

— Нет, ее квартира была оплачена до конца года.

— Она, кажется, оставила здесь свою мебель?

— Да, Мерримен сказал, что мебель ей не нужна. Такая мебель якобы не годилась для нового дома, который он ей присмотрел.

— Когда он вам об этом сообщил?

— Где-то в начале декабря. Позвонил и сказал, что миссис Смит с мебелью возиться не станет и я могу, если хочу, сдавать квартиру вместе с обстановкой. Тогда я и узнал, что после Нового года миссис Смит у нас жить не будет.

— А вы видели миссис Смит после отъезда ее дочери?

— Вроде бы нет. Но квартирой она могла воспользоваться и без моего ведома — до конца года она ведь принадлежала ей.

Странно. Получается, что миссис Уичерли переехала в отель «Чемпион», хотя в это время в ее распоряжении были и прекрасная квартира в Сан-Матео, и еще не проданный дом в Атертоне.

— А вы не знаете, почему она отсюда уехала, мистер Гирстон?

— Кто? Миссис Смит? Мать?

— Да. У нее были здесь какие-то неприятности?

— Да, действительно, теперь я припоминаю, она не поладила со своим соседом. Но это было еще весной.

— В каком месяце?

Управляющий наморщил лоб, а потом расправил морщины пальцами.

— В марте, кажется. В марте или в апреле. Обычно мы ведь с ней не разговаривали, раскланивались только, а тут врывается она ко мне в кабинет и заявляет, что мистер Квиллан за ней шпионит. У немолодых женщин, особенно если они на мужиках сдвинуты, это бывает. Она потребовала от меня, чтобы я его выгнал. А я ей говорю: не могу, права не имею, вам, дескать, показалось, можно подумать, у мистера Квиллана других дел нет. Слава богу, образумилась.

— Откуда вы знаете?

— Да она сама мне сказала. Подходит ко мне на другой день как ни в чем не бывало и говорит: «Я ошиблась, забудьте об этом». «А я уж и так забыл», — отвечаю. Нужна она больно мистеру Квиллану. У него и без нее девиц хватает.

— Что вы вообще можете о нем сказать?

— Жилец он тихий. Раньше, случалось, пластинки по ночам крутил, но я с ним переговорил, он и перестал. Нормальный, хороший парень, собственный магазин открыл.

Собственный магазин был и у Аль-Капоне.

— Квиллан сейчас дома?

— По-моему, еще не возвращался.

Я поднялся наверх, в квартиру Квиллана. Дверь мне открыла Джесси Дрейк. Увидев меня, она улыбнулась:

— Ну что, берете квартиру?

— Еще не решил. Сначала со Стэнли хочу поговорить.

— А разве он не в магазине?

— Нет, я проезжал мимо, его не было. Можно я его тут подожду?

— Мне бы не хотелось, чтобы он вас здесь застал. — Джесси потерла ушибленное плечо. — Прошлый раз я пустила сюда мужчину, и мне досталось.

— Бена Мерримена?

— Да. — Тут она напряглась и, подозрительно прищурившись, спросила: — А вы откуда знаете? Вам Стэнли сказал?

— От него дождешься.

— Вы сыщик?

— Частный. Не беспокойся, Джесси. Меня не ты интересуешь. Вчера, я слышал, Мерримен показывал тебе какие-то деньги?

— Они были краденые, я сразу догадалась, — прошептала она. — Я даже к ним не прикоснулась. Мне они не нужны. Ни он, ни деньги его.

— Мне безразлично, касалась ты их или нет. По мне, хоть ноги об них вытирай. Меня интересует другое: откуда эти деньги взялись. — «И куда делись», — добавил я, но про себя.

— А меня, думаешь, не интересует? Приходит Бен, значит, вчера ко мне, в стельку пьяный, и говорит: «Поехали в Мексику». Как будто это так просто: взял да поехал. «Мы, — говорит, — заживем там с тобой по-королевски». «На что?» — спрашиваю. Просто чтобы разговор поддержать. Тут он деньги мне и показал. Пачка такая, что слон бы поперхнулся, сотни банкнотов по сто долларов каждый. Целая сумка. — На лице у нее застыло испуганное выражение.

— Какая сумка?

— Небольшая черная кожаная сумка с его инициалами. «Я, — говорит, — только что из Сакраменто». И рассказывает, что по поручению одной женщины — я ее знать не знаю — он продал в Сакраменто дом и якобы так ей понравился, что она ему отвалила всю сумму, что ей за этот дом выплатили. «Мне, — Бен говорит, — дала наличные, а себе чек оставила». Чудеса какие-то! Что-то я не припомню, чтоб люди просто так деньги раздавали. Деньги ведь не дают, их берут, а если надо, с потрохами вырывают. Тут я и смекнула, что деньжата у него ворованные. То-то он вдруг в Мексику собрался! «Будем, — говорит, — всю жизнь там жить».

— Он собирался остаться в Мексике навсегда?

— Так он сказал. Впрочем, Бен пьян был, и я к его словам не очень прислушивалась. Он ведь вообще приврать любил.

— А раньше Мерримен звал тебя с ним убежать?

— Убежать — нет. Но приударил он за мной основательно. Первый раз Бен пристал ко мне на Новый год, прямо у себя дома. Вязался с какими-то глупостями. «Давай, — предложил, — голыми танцевать». Я отказалась, а он все свое. Отговорить его невозможно было. Упрямый... был.

— А ты Меррименов давно знаешь?

— Салли — тысячу лет, а с Беном мы раньше были едва знакомы, я его всего несколько раз видела. Он ведь себя сердцеедом считал и на меня сразу глаз положил — я таким почему-то нравлюсь, поэтому и с Салли после ее замужества мы почти перестали общаться.

— А чем она занималась до того, как вышла за него замуж?

— Актрисой была, как и я. Мы с ней познакомились, когда конкурс в кордебалет проходили. Я прошла, а она нет. Возраст, сказали, уже не тот. После этого Салли долгое время сидела без денег, и я ее выручала. Долг она мне вернула, уже когда на работу устроилась. Бен Мерримен взял ее к себе в контору, а потом женился на ней.

— Когда все это было?

— Точно не помню. Лет пять назад. Потом мы с Салли долго не виделись, я ведь целый год или даже два в Неваде прожила.

В комнате у нее за спиной раздался телефонный звонок. Вздрогнув, она опрометью, словно по сигналу тревоги, бросилась к телефону.

— Алло, это ты, Стэнли? — раздался из комнаты ее взволнованный голос.

Мы оба на некоторое время замолчали: она слушала Стэнли, а я — ее. Джесси медленно повернула голову в мою сторону и покосилась на меня своими густо подведенными глазами. В этот момент она очень походила на маленькую обезьянку.

— Хорошо, — прошептала она наконец. — Все поняла, любимый.

Трубку на рычаг Джесси положила бережно, как будто боялась ее разбить.

— Извините, — сказала она, — но Стэнли попросил меня выполнить одну его просьбу.

— Что именно?

— На этот вопрос я отвечать не обязана. И не буду.

— А где Стэнли сейчас?

— Он не сказал. Правда, — соврала она.

Выводить Джесси на чистую воду никакого смысла не имело, и я спустился вниз. Гирстон стоял у входа в свой кабинет с таким видом, будто я по меньшей мере пообещал ему рай, а отправил в прямо противоположную сторону. Когда я проходил мимо, он вцепился мне в локоть и, дыша в ухо, прошептал:

— А как же вознаграждение?

— Если сведения, которые вы мне дали, помогут отыскать девушку, я похлопочу за вас, — отчеканил я.

— А на какую сумму я могу рассчитывать?

— Это не в моей компетенции.

— А вы не могли бы выплатить мне сейчас небольшой процент от этой суммы?

Я швырнул в лицо управляющему двадцать долларов, как швыряют собаке кость, и вышел на улицу. Небо над крышами было какого-то непонятного зелено-желтого цвета, точно старый синяк. Смеркалось. Большинство машин ехало уже с включенными фарами.

Влившись в поток транспорта, я заметил, что Джесси провожает меня глазами, стоя в окне второго этажа. На первом же перекрестке я свернул направо, развернулся и, проехав футов сто, остановился. Вдоль переулка росли какие-то неизвестные мне деревья с широкими листьями, под которыми шныряли ребятишки.

Я вернулся пешком на угол и стал следить за входом в «Конкистадор». Я уже докуривал вторую сигарету, когда к подъезду подкатило зеленое такси с мигающим фонарем на крыше. Из дома в пальто и с двумя чемоданами, коричневым и белым, вышла Джесси, таксист вылез из кабины, уложил чемоданы в багажник, дверца хлопнула, и машина отъехала.

Я поехал за ними, ни на минуту не теряя из виду мигающий фонарь в плотном потоке транспорта. Миновав Берлингэм, машина повернула на Бродвей; когда же впереди показался подземный переход в Бейшоре, у которого два месяца назад стояла под дождем Феба, я такси догнал. При свете ослепительных огней международного аэропорта за задним стеклом видна была головка Джесси.

Обогнув стоянку, такси затормозило у главного входа в аэропорт, и Джесси со своими чемоданами скрылась внутри. Я остановился поодаль, на зеленой разметке, и последовал за ней.

Она поднялась на лифте на второй этаж и там потерялась. Отыскал я ее только минут через десять: выйдя из уборной, она прошла буквально в пяти футах от меня. Губы накрашены, в глазах лихорадочный блеск. Меня она не заметила. Впрочем, она, по-моему, не замечала ничего вообще.

Впереди в толпе мелькала ее рыжая головка. Мужчины провожали ее глазами. Я шел за ней следом, держась на почтительном расстоянии. Джесси подошла к газетному киоску, купила журнал с меланхоличной девицей на обложке и села, положив ногу на ногу, на скамейку рядом с киоском. Она была в чулках, туфлях на высоком каблуке, а из-под расстегнутого пальто виднелось черное вечернее платье с глубоким вырезом.

Я купил «Кроникл» и сел по другую сторону киоска. На третьей странице газеты мне попалась на глаза фотография Мерримена — та самая, что и на его блокнотах. Все остальное я уже знал. Заканчивалась заметка заявлением капитана полиции Леймера Ройала, который заверял читателей, что силами шерифа округа Сан-Матео и местной полиции обвиняемые в зверском убийстве бандиты будут в скором времени схвачены. «Аресты последуют незамедлительно», — говорилось в заключение.

Опустив газету, я бросил взгляд на Джесси. Душещипательный женский журнал она читала с таким неподдельным интересом, будто на его страницах решалась ее судьба. Ни оглушительный рев самолетов, ни многоголосый шум толпы абсолютно на нее не действовали. Время от времени она посматривала на часы.

Время тянулось ужасно медленно. Джесси начала проявлять признаки беспокойства: опять взглянула на часы, встала, окинула взглядом огромный зал, опять села и стала нетерпеливо постукивать каблуком по полу. Потом достала из кармана пальто сигарету и сунула ее в рот.

В ту же секунду перед ней вырос какой-то смуглый тип в элегантном плаще, взглянул на ее ноги, потом перевел взгляд на грудь и любезно протянул ей зажигалку. Резко отвернувшись от вспыхнувшего язычка пламени, Джесси посмотрела на незадачливого ухажера, да так, что тот мгновенно растворился в толпе. А она закурила и вновь раскрыла журнал.

Однако теперь ей явно не сиделось. Жадно затягиваясь, она поминутно смотрела на часы, потом бросила окурок на пол, встала, наступила на него ногой и стала бродить вокруг киоска, вглядываясь в лица сидящих. Я закрылся газетой.

Вернувшись, она села снова, поерзала, опять положила ногу на ногу, зябко поежилась, хотя в зале было тепло, завернулась в пальто и сунула руки глубоко в карманы. Откинувшись на спинку, она сидела, поедая часы глазами, как будто ей за это платили зарплату. Минутная стрелка, как нарочно, двигалась еле-еле.

После телефонного звонка Стэнли прошло уже полтора часа. В аэропорту мы околачивались больше часа. Я прочел всю газету от корки до корки и теперь, от нечего делать, взялся за объявления. Какой-то джентльмен, пожелавший остаться неизвестным, предлагал продать или взять на прокат «единственную подлинную фотографию» Иисуса Христа. Мне было так скучно, что захотелось на эту фотографию взглянуть.

Я уже собирался подойти к Джесси, когда ее терпение лопнуло. Бросив на часы последний, полный ненависти взгляд, как будто только они и были во всем виноваты, девушка вскочила, направилась к лифту и спустилась на нижний этаж. Я догнал ее у стоянки такси:

— Не трать на такси деньги, Джесси. Я тебя подвезу.

Прижав кулачок к губам, она в ужасе уставилась на меня:

— Что ты здесь делаешь?

— Жду Годо^[9].

— Не ломай комедию.

— Я бы сказал, трагикомедию. Куда тебе ехать?

Джесси стояла в нерешительности, покусывая пальцы. Наконец, с некоторым усилием оторвав руку ото рта, сказала:

— Наверно, домой, в «Конкистадор». Мне надо было встретить одного человека, но самолет, видимо, запаздывает.

— В наши дни Годо летает самолетом? — пошутил я.

— Очень остроумно, — отозвалась она.

— Моя машина у другого входа. Чемоданы взять?

— Какие еще чемоданы? — с надрывом воскликнула она, забыв, что находится не на сцене.

— Коричневый и белый. Ты их час назад сдала в багаж. Похоже, самое время забрать их обратно.

И тут она не выдержала, подошла ко мне вплотную и, дрожа от ярости, стала поносить меня последними словами.

— Ты шпионил за мной!

— Было дело. А сейчас дай мне квитанцию, я пойду получу твой багаж. А ты можешь подождать в машине.

— Только этого еще не хватало!

Но когда я взял ее под руку, Джесси успокоилась и покорно поплелась к машине. Она была из тех женщин, которым необходимо на кого-то опереться — все равно на кого. Я посадил ее на переднее сиденье, вынул на всякий случай ключ из замка зажигания и отправился за ее вещами.

Оба чемодана были на удивление легкие и незапертые. У самого выхода я положил их на скамейку и открыл. В коричневом лежало несколько мужских спортивных рубашек, темно-синий, сильно поношенный костюм и любимая одежда автогонщиков: белые холщовые брюки и черный шерстяной свитер, а также электрическая бритва и набор расчесок в футляре из свиной кожи с выбитыми на нем инициалами Стэнли.

В другом чемодане как попало были накиданы женские вещи: дешевые свитера, брюки, белье с инициалами Джесси, пара пестрых уродливых платьев, набор туалетных принадлежностей, блок сигарет и машинописная рукопись, начинавшаяся словами: «С тех самых пор, когда в день моего двенадцатилетия очередной хахаль моей матери страстно обнял меня, я чувствую, что не похожа на других людей». «Слава богу, что ее поездка со Стэнли не состоялась», — неожиданно для самого себя подумал я. Ничего хорошего эта поездка ей не сулила.

Закрыв чемоданы, я отнес их к машине. Когда я сел за руль, Джесси сказала:

— Стэнли меня подвел. Да ты, наверно, и сам догадался.

— А куда вы собирались с ним ехать?

— "Куда глаза глядят", как он выразился. Меня это вполне устраивало. Здесь мне надоело. — И Джесси повела головой в сторону огромных, залитых огнем зданий.

— Вы должны были лететь?

— Нет, пешком идти, — огрызнулась она. — Зачем бы он тогда велел мне приехать в аэропорт?

— А откуда он звонил?

— Из магазина, наверно. Я слышала в трубке музыку.

— Может, он еще там?

— Не исключено. — Девушка повеселела. — Задержался, должно быть.

Я включил мотор, и через несколько минут, проскочив забитый машинами Бейшор, мы въехали в Сан-Карлос и остановились на Камино-Реал, у въезда в торговый центр. На стоянке было всего несколько машин, среди них и красный спортивный автомобиль Квиллана. В окне его магазина был свет, изнутри доносилась музыка.

Джесси вцепилась мне в плечо обеими руками:

— Только ты в магазин, пожалуйста, не ходи. Хорошо? А то, если Стэнли тебя увидит, он меня прибьет.

— Не бойся, я тебя в обиду не дам.

Вероятно, Джесси неправильно меня поняла: ее руки еще крепче, как-то по-хозяйски стиснули мое плечо, она прижалась ко мне грудью:

— А ты хороший...

— И я того же мнения.

— Только много о себе понимаешь, — снисходительно произнесла она.

И поцеловала меня. На всякий случай — а вдруг Стэнли ее бросил? А потом вышла измашины, взяла, как примерная немецкая жена, в каждую руку по чемодану и зашагала к магазину радиоаппаратуры.

Стэнли сидел за прилавком ко мне спиной и внимательно слушал музыку. Джесси с улицы я не видел, но чемоданы стояли внутри, у входа. Я вытащил пистолет и направился к магазину.

Стоя за дверью на коленях, Джесси в бешеном темпе собирала разбросанные по полу стодолларовые банкноты, которые высыпались из черной кожаной сумки. Деньги она лихорадочно распихивала по карманам пальто.

Стэнли не обращал на нее абсолютно никакого внимания. Откинувшись на стуле и мечтательно прикрыв глаза, он слушал веселую музыку. Он был убит выстрелом в голову.

Не хватало здесь только полиции. И полиция ждать себя не заставила.

Глава 19

Через час я уже сидел в уютном, ярко освещенном кабинете на втором этаже главного полицейского управления в Редвуд-Сити и обсуждал случившееся с капитаном Ройалом. Наши мнения разошлись: капитан считал дело ясным на все сто процентов, а я — только на пятьдесят. Впрочем, к моему мнению Ройал особенно не прислушивался: в его глазах я был в лучшем случае свидетелем, а в худшем — подозреваемым.

Теория капитана — если это можно назвать теорией — сводилась к тому, что сначала Стэнли Квиллан убил Бена Мерримена за пятьдесят тысяч долларов, а потом самого Стэнли за те же пятьдесят тысяч прикончила Джесси Дрейк; я же был свидетелем — а может, и соучастником — обоих преступлений.

— Дело совсем не такое простое, — повторил я капитану в десятый раз. — Ведь даже если Квиллан убил Мерримена, в чем я сильно сомневаюсь...

— Он еще сомневается! — перебил меня Ройал, обращаясь к какому-то невидимке, стоявшему рядом с его письменным столом. — У вас есть улики, которые вы скрываете?

— Нет, — соврал я. — Но я точно знаю, что Квиллан и Мерримен были партнерами.

— Ну и что? Между ними произошла размолвка. Они не поделили пятьдесят тысяч и эту девицу Джесси Дрейк. Она сама призналась.

— Но ведь Джесси сказала, что Мерримен ей был не нужен. Мерримен же сам предлагал ей побег и деньги.

— И вы ей поверили? — Ройал с грустью посмотрел на меня, и на его лице появилась кривая улыбка, похожая на трещину в скале.

— Да, поверил. И потом, не могла же она сама застрелить Квиллана. Я был у них в квартире, когда Квиллан звонил ей из магазина. А после этого я держал ее под постоянным наблюдением.

— А почему, собственно, я должен верить вам на слово? — ласково спросил меня Ройал.

— Можете проверить. Я подробно опишу вам все, что она за это время делала, а вы можете сравнить мои показания с ее. Можете, конечно, и не сравнивать — дело ведь хлопотное, куда спокойнее, я понимаю, сидеть сложа руки и теории строить.

Ройал продолжал улыбаться своей кривой улыбочкой, вот только в глазах у него появился холодный блеск.

— Я человек терпеливый, Арчер, но злоупотреблять моим терпением не советую.

— А то вы посадите меня в одну камеру с Джесси Дрейк, верно?

— В другую, — столь же невозмутимо поправил меня капитан. — В другую камеру, на другом этаже. Откуда вы знаете, что Джесси Дрейк звонил именно Квиллан?

— У меня это не вызывает сомнений.

— У него это не вызывает сомнений! — вновь пожаловался Ройал невидимке. — Звонить мог кто-то другой. Возможно, Квиллан в это время был уже мертв. Возможно также, что рыжая, попросту говоря, обвела вас вокруг пальца.

— Не исключено, — вынужден был признать я.

— Существуют и другие возможности, которыми нельзя пренебрегать. Вы Джесси Дрейк хорошо знаете?

— Познакомился я с ней только сегодня.

— Скажите лучше, «подцепил», а не «познакомился».

— Пусть будет «подцепил».

— Что значит «пусть будет»? Говорите то, что было. Зачем она вам сдалась?

— Чтобы задать ей несколько вопросов в связи с делом, которое я сейчас расследую.

— И какое же вы сейчас расследуете дело? — Ройал доверительно перегнулся ко мне через стол. — Расскажите.

— Я бы предпочел не рассказывать.

— Что значит «предпочел бы»? Выбирать вы не можете. Вы ведь частный детектив, а не адвокат, а раз так, обязаны сотрудничать с блюстителями закона. В данном случае со мной.

— Отвечать я обязан только на вопросы судьи. А до суда дело Джесси никогда не дойдет.

— Это мы еще посмотрим. — Капитан придвинулся ко мне вплотную. Я смотрел ему прямо в глаза любопытным взглядом охотничьей собаки, которая только что наткнулась на камень, внешне напоминавший человеческую голову. — К вашему сведению, у Джесси Дрейк уже были приводы.

— Могу поручиться, что ничего особенного.

— Это как сказать. Наркотики и проституция. А наркоманы и проститутки — это чаще всего потенциальные убийцы.

— Будет вам, капитан. Джесси Дрейк Квиллана не убивала. Он ей звонил при мне, а после этого я не спускал с нее глаз.

— Из ваших же собственных показаний следует, что был момент, когда вы упустили ее из виду и она могла его пристрелить.

— Когда?

— Когда она вошла в магазин.

— Я бы услышал выстрел.

— Не факт. — Ройал опять откинулся на спинку стула. — Мой заместитель Снайдер доложил, что в магазине громко играла музыка — это, собственно, и привлекло его внимание. Не спорьте, у Дрейк была возможность застрелить Квиллана. И повод тоже был — деньги.

— Но не было пистолета.

— Пистолет был у вас, — благодушно заметил Ройал.

— Последний раз я стрелял из него три недели назад, в тире. Кстати, верните мне его. У меня есть разрешение, и мне он может понадобиться.

— Охотно верю. Вы его получите — но лишь в том случае, если экспертиза окажется для вас благоприятной.

— Вы и без всякой экспертизы прекрасно знаете, что из этого пистолета сегодня не стреляли.

— Ничего я не знаю. Вы могли почистить его и перезарядить прямо в магазине.

— Я бы не успел.

— Это неизвестно. Я же не знаю, сколько времени вы пробыли в магазине. Я вообще вас не знаю. Расскажите о себе. Расскажите о том деле, которое вы ведете. Откуда взялись эти десятки тысяч долларов?

— Это я и пытаюсь выяснить. — Положение мое становилось довольно шатким, и я решил, чтобы его поправить, кое-что все-таки рассказать. — Мерримен, по всей видимости, провернул какое-то выгодное дельце.

— С кем-то из ваших знакомых?

— Думаю, он нагрел руки на продаже недвижимости, обманув сразу несколько человек. Вы просматривали документацию, хранившуюся в его сейфе?

— Нет, а вы?

— Я в отличие от вас разрешения на обыск не имею.

Ройал тяжело поднялся со своего места. Встал и я. Он был выше меня, шире в плечах, немного старше и, подозреваю, немного глупее.

— И что бы вы, интересно, искали, если б у вас такое разрешение было? — полюбопытствовал он.

— Все подряд.

— Все шутите?

— Мне не до шуток. Вы же меня обвиняете чуть ли не в убийстве, причем сами в это идиотское обвинение абсолютно не верите. Вы меня просто шантажируете. А ведь я вас не обманываю.

Ройал грустно покачал головой:

— Не понимаю, как полиция Лос-Анджелеса имеет дело с такими, как вы? Может, у вас там связи? Здесь, во всяком случае, связей у вас нет, учтите.

— Уже учел. Но я, повторяю, вас не обманываю. А там как хотите, можете меня задержать, а можете отпустить.

— Задержать вас я имею право на двадцать четыре часа, что, кстати сказать, и сделаю. — Капитан нажал на кнопку селектора и быстро проговорил: — Торн? У меня есть для тебя еще один постоялец. Зайди забери его.

Дело дрянь. Провести ночь в чистенькой, современной тюрьме не страшно; плохо другое: придется на целые сутки прервать поиски Фебы Уичерли.

— Вы знаете Колтона из окружной прокуратуры Лос-Анджелеса? — спросил я.

— Есть такой.

— Позвоните ему. Его домашний телефон 3-7481. Он вам все про меня расскажет.

— Меня ваша биография не интересует. Кроме того, мы не имеем права звонить в другой город по персональным делам. Звоните сами, если хотите, — вам можно.

В кабинет без стука вошел плотный мужчина в форме.

— Этот, капитан? — обронил он, равнодушно скользнув по моему лицу глазами.

— Да. Отведи его в отдельную камеру и не забудь снять с него ремень, а то у мистера Арчера нервишки пошаливают.

— Вы что, шутите? — вырвалось у меня.

Ройал повернулся и посмотрел на меня, как обычно смотрят на собак:

— Шутки кончились, дружок. Все, приехали.

— Но вы же сказали, что я могу позвонить?

— Колтону? В Лос-Анджелес? Только время зря потеряете. Нам ведь ваши Колтоны не указ. Это у вас в Лос-Анджелесе по трупам ходят, а у нас здесь порядок.

Я еле сдержался, чтобы не броситься на него с кулаками. Впрочем, на это он меня и подбивал — я бы только развязал ему руки. Но тут Торн встал между нами и, толкнув меня плечом, спросил капитана:

— Прикажете увести?

— Сначала дайте мне позвонить.

— Что ж, это ваше право, — не без злорадства заметил Ройал. — Только послушайтесь моего совета, позвоните лучше не Колтону, а тому, на кого вы работаете, — если таковой, конечно, имеется. Пусть он разрешит вам рассказать мне всю правду — вот тогда мы еще, может, о чем-нибудь и договоримся.

— Договор дороже денег, — в очередной раз пошутил я.

Но капитан не понял, к чему я клоню, или же просто пропустил мою остроту мимо ушей.

— Давайте я сам свяжусь с вашим шефом. Какой номер? — И Ройал снял трубку с одного из стоящих на письменном столе телефонов.

— Свяжите меня с Вудсайдом, я буду говорить с Карлом Тревором.

Торн и Ройал переглянулись, а потом оба одобрительно посмотрели на меня. Лед тронулся — казалось, от одного упоминания имени Тревора в кабинете автоматически заработал термостат.

— Мистер Тревор вчера вечером был у нас, — сказал Ройал. — Значит, вы работаете на мистера Тревора?

— На его босса.

— Так это вы занимаетесь розыском дочери Уичерли?

Я кивнул.

— Что ж вы сразу-то не сказали?

— Не люблю, когда на меня оказывают давление.

— Согласитесь, вы сами виноваты, — извиняющимся голосом проговорил капитан. — Присаживайтесь.

Лед таял с такой быстротой, что у меня закружилась голова. Когда Торн был отпущен, а я усажен в кресло, Ройал набрал номер Карла Тревора, который помнил наизусть.

Обменявшись с Тревором любезностями, капитан передал трубку мне. Голос у Тревора был усталый и невеселый.

— А я вас весь день ищу, Арчер. Почему вы не сказали, что будете в Редвуд-Сити?

— В Редвуд-Сити я попал совершенно случайно. Здесь, видите ли, совершено убийство.

— Еще одно? — Тревор нисколько не удивился.

— Убит некий Квиллан, владелец захудалого магазинчика радиоаппаратуры в Сан-Карлосе.

— Кто ж его убил?

— Капитан Ройал считает, что я.

Ройал заулыбался и замотал головой.

— Вы что там, все с ума посходили? — буркнул Тревор.

— Совершенно верно, с ума посходили, — поддакнул я, не сводя глаз с Ройала. — Вы не хотите приехать и немного образумить капитана?

Ройал надул губы и широко развел руками, давая этим понять, что настроен миролюбиво и готов оказывать всяческое содействие.

— Нет, я поговорю с ним по телефону, так будет быстрее... — Тут Тревор запнулся, словно ему заткнули рот. — Послушайте, Арчер, я хочу, чтобы вы съездили со мной в одно место. Сегодня же.

— Куда?

— В Медсин-Стоун, у меня там летний домик — я, кажется, говорил вам. Местный шериф знает, что я — дядя Фебы. Он совсем недавно звонил мне. Говорит, что найдена ее машина.

— В Медсин-Стоуне?!

— В нескольких милях оттуда. Нашли машину в море, под водой. Местный рыбак обнаружил ее еще несколько дней назад, но шериф Терман по халатности не придал этой находке никакого значения, пока не получил телетайп об исчезновении Фебы. Сегодня вечером я уговорил его поднять машину из воды.

— "Фольксваген"?

— Вроде бы.

В трубке послышался глубокий вздох, как будто и сам Тревор долгое время пробыл под водой. Я сказал, что через несколько минут за ним заеду. Ройал спустился вниз вместе со мной, чтобы вернуть мне пистолет.

Глава 20

Особняк Треворов был ярко освещен. Элен Тревор встретила меня на крыльце и бесшумно прикрыла за собой входную дверь.

— Можно вас на два слова, мистер Арчер?

— Конечно.

— Только, пожалуйста, не передавайте нашего разговора мужу, хорошо? Я очень беспокоюсь за Карла, за его здоровье. Я убеждена: пускаться вместе с вами в ночное путешествие ему не следует.

— Это была его идея, а не моя.

— Я понимаю. — Она вздохнула и провела рукой по своей дряблой желтой шее. При ярком свете глаза ее казались огромными и совершенно безумными. — Карл никогда не заботился о своем здоровье. Я знаю, на вид он производит впечатление вполне здорового человека. Но это не так. Меньше двух лет назад он перенес инфаркт.

— Тяжелый?

— Очень, еле выкарабкался. Если б не мои молитвы, он бы не выжил. Доктор сказал, что второй такой инфаркт убьет... может убить его. А я не могу жить без Карла, мистер Арчер. Пожалуйста, отговорите его от этой поездки.

— Боюсь, это невозможно. Но вы не волнуйтесь, за руль сяду я.

— Дело не в том, кто поведет машину. Больше всего я боюсь, что муж будет ужасно волноваться. Он и так уже целых два дня места себе не находит. Надежда, что она жива, прибавляет ему сил. Если же окажется, что Фебы нет в живых...

Она глухо зарыдала и отвернулась, чтобы я не видел ее слез. На двери выросла ее тень с преувеличенно длинным носом и острым подбородком. Элен Тревор была нехороша собой и знала это; знала, быть может, с того самого дня, как муж, приподняв подвенечную вуаль, коснулся ее губ. Собственнический инстинкт у таких женщин развит невероятно.

— Вам бы лучше сказать все это непосредственно мужу, миссис Тревор.

— Я пробовала, но он не желает меня слушать. Ко мне он относится как к своему злейшему врагу, а ведь вся моя вина только в том, что я хочу спасти ему жизнь. А сам он себя совершенно не щадит — в этом, по всей вероятности, тоже проявляется его болезнь.

— Думаю, вы не правы. Феба ведь для него много значит.

— Слишком много, — с горечью призналась она. — Для него она значит больше, чем я, чем его собственное здоровье. Видите ли, у меня не могло быть детей, и он ужасно привязался к дочке моего брата. Богу было угодно сотворить меня бесплодной, — с надрывом добавила она.

Лежавшие на шее пальцы скользнули вниз, к впалой груди. Лицо изможденное, вид затравленный. Я почувствовал, как к горлу подкатывается злоба — та самая, что довела Тревора до инфаркта.

— Будьте добры, передайте вашему мужу, что я за ним приехал. Обещаю вам присмотреть за ним. Если у него начнется приступ, я отвезу его к врачу. Но мне кажется, вы напрасно волнуетесь, миссис Тревор.

— Уверяю вас, что нет. Сегодня, когда он вернулся с работы, на нем лица не было. Он даже не вздремнул после обеда, а ведь всю ночь не ложился.

— Ничего, поспит в машине.

— Вам его совсем не жалко, мистер Арчер.

— Мне жалко, когда с мужчинами так носятся.

— Ох, уж эти мужчины! Все вы одинаковы.

Это было объявление войны. Она резко повернулась на каблуках и вошла в дом, не пригласив меня следовать за ней. Я облокотился на стену и стал всматриваться в покрытую мраком лужайку. Из-за деревьев выглянула луна, вчера она была меньше и не такая яркая. Издали луна была похожа на прижатую к железной решетке женскую грудь.

Хлопнула дверь, и на крыльцо быстрым шагом вышел Тревор. Он кивнул мне и с опаской взглянул на небо, как будто луна была дурным предзнаменованием. За то время, что я его не видел, он сильно осунулся, черты лица заострились, зато глаза сверкали.

— Может, все-таки вам не стоит ехать? — попробовал отговорить его я. — Как вы себя чувствуете?

— Превосходно. Я в отличной форме. Элен вам, наверно, уже успела заморочить голову моим здоровьем.

— Она сказала только, что у вас был инфаркт.

— Чепуха, был и сплыл. — Он стиснул пальцы в кулак и, демонстрируя свою силу, резким движением выбросил руку вперед. — Я езжу верхом, плаваю, а она все время пытается сделать из меня инвалида. Ну что, поехали?

К воротам он шел так быстро, что я с трудом за ним поспевал, но, когда мы сели в машину, он тяжело дышал, хотя старался не подавать виду, что устал.

— Карл, ты лекарство не забыл? — послышался с веранды голос его жены.

Тревор что-то пробурчал в ответ.

— Карл! Лекарство!

— Взял, взял, пропади оно пропадом, — пробормотал он.

— Лекарство есть, не беспокойтесь, миссис Тревор! — крикнул я в темноту.

Она застыла на веранде: лицо неподвижное, землисто-серого цвета. Выехав из ворот, я свернул направо, на асфальтовую дорогу, поднимавшуюся к луне среди черных деревьев.

— Хорошо все-таки, Арчер, что вы поехали со мной. Жене бы я никогда не признался, но, честно говоря, ехать в Медсин-Стоун один я бы не решился.

— Я же еду не ради вас, я ведь не меньше вашего заинтересован в благополучном исходе дела.

— Неужели? Вы ведь даже Фебу не знаете.

— Верно, но еще не теряю надежды с ней познакомиться.

— Стало быть, вы думаете, в море нашли не ее машину?

— Посмотрим, ждать осталось недолго. До Медсин-Стоуна далеко?

— От моего дома миль сто.

Шоссе подымалось в гору, деревья стали больше, раскидистее, их ветви смыкались над крышей машины, и создавалось ощущение, будто мы едем в тоннеле. Фары выхватывали из темноты прямую как стрела лесную дорогу.

Некоторое время мы молчали, а потом Тревор спросил:

— Скажите, убийство, о котором вы сообщили мне по телефону, может иметь отношение к Фебе?

— Может, и прежде всего потому, что в нем, не исключаю, замешана ее мать. Я бы дорого дал, чтобы еще раз встретиться с Кэтрин Уичерли.

— А я думал, вы организовали ее розыск.

— Не получилось, Вилли Мэки отказался мне помочь.

— Почему?

— У него сейчас очень много дел, — уклончиво ответил я. — Кроме того, за это время произошло столько разных событий, что с розыском Кэтрин Уичерли лучше будет повременить до завтра.

Тревор тяжело повернулся ко мне. Я чувствовал на себе его напряженный, пытливый взгляд.

— Вы полагаете, что Кэтрин убила Бена Мерримена?

— А возможно, и Стэнли Квиллана, владельца магазина радиоаппаратуры.

— Что-то не верится. Зачем ей было их убивать?

— Они ведь ее надули. Шурин Мерримена Квиллан купил дом Мандевилла по заведомо заниженной цене, а потом мошенники перепродали этот же дом Кэтрин Уичерли, но по завышенной цене.

— Погодите, не станете же вы убивать человека только за то, что он обманул вас при продаже дома?

— Согласен, но этим дело не ограничилось. На днях Мерримен ее дом продал и вынудил миссис Уичерли отдать ему большую часть вырученной суммы.

— Каким образом?

— Шантаж — это первое, что приходит в голову.

— Чем же он мог ее шантажировать?

— Судите сами. Сегодня я разговаривал с управляющим «Конкистадора», доходного дома в Сан-Матео. По его словам, вскоре после своего исчезновения Феба ненадолго остановилась в «Конкистадоре», в квартире, которую снимала ее мать. В соседней квартире жил Квиллан; припрятав в спальне девушки микрофон, он подслушивал ее разговоры. Зачем он это делал, я пока не знаю, но, согласитесь, история темная. Кроме того, управляющий Гирстон сообщил мне, что уехала Феба из «Конкистадора» вместе с Меррименом.

— Куда они поехали?

— Вероятней всего, она отправилась к матери в Сакраменто. Но если верить Кэтрин Уичерли — а я в правдивости ее слов сильно сомневаюсь, — до Сакраменто девушка так и не доехала.

— Все это я слышу впервые, — задумчиво проговорил Тревор. — Однако из рассказанного вами можно сделать вывод, что после второго ноября Фебу видели живой и здоровой.

— Да, причем несколько разных людей.

— А сейчас ее уже нет в живых, как вам кажется?

— Давайте не будем гадать, скоро, думаю, все узнаем.

Тревор внял моему совету и вопросов больше не задавал. Дорога теперь шла под гору, деревья пропали, и перед нами открылось безбрежное, залитое лунным светом пространство — океан. Еще около часу мы ехали по приморскому шоссе, между голых полей и пустынных пляжей, мимо вздымавшихся над водой утесов, под кронами уходящих в небо мамонтовых деревьев. Справа, оставляя на воде серебряный след, скользила за нами луна.

Тревор то и дело поглядывал в сторону океана, его пробирала дрожь.

— У меня не укладывается в голове, что она там, — сказал он и опять надолго замолчал.

Городок Медсин-Стоун примостился у самого шоссе, среди мамонтовых деревьев. В основном он состоял из деревянных летних домиков. В единственном «городском» здании размещались и магазин, и бензоколонка, и мотель, и почта, и кафе. Окна кафе светились. «Завтрак — двадцать четыре часа в сутки» — было написано мелом на витрине. За деревьями светилась красная неоновая вывеска, на которой значилось имя владельца заведения — Гейли.

Мы с Тревором вошли внутрь. Маленькое кафе пустовало, но в задней комнате гремели тарелки — кто-то мыл посуду. Я вынул монетку в двадцать пять центов и постучал ею по пластмассовой стойке. Через некоторое время из задней комнаты на стук вышел какой-то старик, вытирая на ходу руки о длинный белый фартук.

— Простите, джентльмены, — сказал он, шепелявя из-за плохо пригнанной искусственной челюсти, — но обслужить вас я не могу. Нет ни кухарки, ни самой миссис Гейли. Вообще никого нет, я один. А мне готовить не дают: сначала, говорят, медосмотр пройди. — Тусклый взгляд водянистых старческих глаз, застывшая кривая улыбка.

— А где все? — спросил Тревор.

— На берегу, где ж еще. Там ведь сейчас машину из воды вытаскивают. Ту самую, что со скалы в море сорвалась. А все почему? Потому что гоняют как сумасшедшие...

— Не скажете, где это? — нетерпеливо перебил его Тревор.

— Сейчас сообразим. Вы на юг ехали?

— На юг.

— Тогда проедете дальше мили две по шоссе и свернете направо. А там все время прямо. Только смотрите не разгоняйтесь, а то сами в море сиганете. — Старик захихикал и выронил челюсть, отчего стал похож на привидение: череп лысый, провалившийся рот.

— Машина упала в воду в Пейнтед-Коув?

— Так точно. Там указатель будет. Вы, я вижу, наши места знаете?

— У меня здесь неподалеку, на полпути в Терранову, летний коттедж.

— То-то, я смотрю, лицо знакомое.

Я дал старику двадцать пять центов, и мы, проехав две мили по шоссе, свернули на Пейнтед-Коув. Из-под колес летела грязь, а иногда и камни, лесная дорога петляла между огромными, словно пирамиды, деревьями. Наконец вдали показались огни.

Лес остался позади, и мы выехали на высокий, совершенно голый морской берег. На самом краю отвесной скалы, кузовом назад, стоял тяжелый грузовик-тягач, а рядом — несколько полицейских и частных легковых машин, вокруг которых столпилось человек пятнадцать. Со скалы в море с кузова грузовика свешивалась лебедка с металлическим тросом, издали смахивающая на виселицу.

Мы вышли из машины и, спотыкаясь о кочки, направились к грузовику, на кабине которого было выбито «Гараж Гейли». На подножке грузовика, освещая фонарем его кузов и задние колеса, стоял помощник шерифа, все же остальные болтались без дела. Свет фонаря осветил гладкую черную поверхность скалы, скользнул по воде, плескавшейся в футах сорока под нами, и на мгновение выхватил из темноты возникшую в волнах черную, похожую на тюленью, голову водолаза в маске. Вынырнув всего на мгновение, спасатель вновь ушел под воду.

— Достали машину? — спросил Тревор, подходя к выступу и касаясь рукой ноги помощника шерифа.

— Сами, что ли, не видите?! — резко повернувшись к нему, рявкнул тот. — Отойдите от края!

Тревор поспешно сделал шаг назад и обязательно упал бы, не подхвати я его под руку: мускулы напряжены, дрожит всем телом. Я попытался было отвести его от обрыва, но он стоял как вкопанный, провожая глазами погружавшийся в воду кабель; казалось, он пытается заглянуть под серебристую гладь океана.

— Мистер Тревор! — К нам подошел коренастый старик в широкополой шляпе, с грубым, словно выбитым из древесной коры, лицом. Он протянул Тревору руку, и тот, придя в себя, сделал шаг в сторону от берега и спросил:

— Как идут дела, шериф?

— Сносно. Извините, что вытащил вас из дому в столь поздний час.

— Ничего не поделаешь. Вы подняли машину?

— Нет еще. Она застряла между валунами, к тому же в нее песок набился. Боюсь, как бы не пришлось ее подъемным краном тащить.

— Внутри кто-то есть?

— Был.

— Что значит «был»?

— Мы извлекли ее из машины и подняли на берег, — сказал шериф, поглядев на воду с таким свирепым видом, словно океан был его злейшим врагом. — Верней, то, что от нее осталось.

— Это моя племянница?

— Скорее всего, мистер Тревор. Машина ее. Я ведь в лицо ее не знал.

— Где она? — Черты лица Тревора еще больше заострились.

— Вон там.

И шериф указал рукой на что-то лежавшее на земле в противоположном конце площадки. Когда мы подошли ближе, я увидел накрытое с головой тело на носилках.

— Если б вы взглянули на нее, я был бы вам очень благодарен, — сказал Тревору шериф. — Опознания ведь еще не было.

— Я готов.

— Но имейте в виду, зрелище не из приятных. Труп пролежал в воде несколько месяцев.

— Ладно, хватит разговоров, покажите мне ее.

Шериф откинул одеяло и осветил лицо — если это можно было назвать лицом; покрытое кровоподтеками, распухшее, изуродованное, оно изменилось до неузнаваемости. Я почувствовал, как у меня от жалости и гнева наворачиваются на глаза слезы. Все молчали.

— Это Феба, — сказал Тревор. Взгляд у него был застывший, лицо мертвенно-бледное. Он беспомощно осмотрелся по сторонам, покачнулся, словно почва уходила у него из-под ног, и повалился на колени рядом с носилками. Сначала мне показалось, что он молится, однако голова его опускалась все ниже и ниже, и вскоре он ничком рухнул на землю.

А потом перевернулся на спину, запрокинутое лицо посинело, рот ощерился. Я встал рядом с ним на колени, распустил его галстук и расстегнул воротничок рубашки.

— Дигиталис, — задыхаясь, с трудом проговорил он. — В правом кармане пиджака.

Я достал лекарство, дал ему таблетку и спрятал пузырек обратно.

— Спасибо, — прохрипел Тревор, не разжимая зубов. — Плохо. Кислород.

— Я положил руку ему на грудь, сердце билось глухо и тяжело. Редкие, зловещие удары. Шериф с отвисшей челюстью нагнулся над ним:

— Сердечный приступ?

— Да. Напрасно я его сюда привез.

— Ничего, я сейчас отвезу его в Терранову, там есть больница. Все равно сегодня мы автомобиль уже вряд ли вытащим.

Шериф подогнал свою машину к тому месту, где лежал Тревор, и мы перенесли больного на сиденье. Болевой приступ, вероятней всего, прошел, и теперь Тревор как-то вдруг ослабел, весь обмяк.

— Желаю удачи, — сказал я ему.

Тревор кивнул и выдавил из себя улыбку. Машина уехала.

Глава 21

А я вернулся на площадку. Помощник шерифа по-прежнему стоял на подножке грузовика и шарил фонарем по воде. На поверхности моря опять возникла тюленья голова спасателя. Помощник шерифа посветил ему фонарем и стал делать какие-то знаки.

Мужчина в комбинезоне, надетом поверх красной рубахи, залез в кабину грузовика и завел мотор. Кабель стал медленно наматываться на лебедку, и вскоре, держась за стальную петлю, водолаз, словно космонавт в невесомости, поднялся по отвесной скале на площадку. Когда он ступил на землю, раздались аплодисменты.

Без маски ему было от силы лет восемнадцать-девятнадцать, и похож он был на Бобби Донкастера: такой же статный, с широкими плечами, казавшимися еще шире из-за плотного резинового костюма. На спине у него висел акваланг, а на поясе — холщовый мешок, длинный нож в ножнах и небольшой лом.

Мужчина в комбинезоне вылез из кабины и помог спасателю снять акваланг и все остальное.

— Ну что, наглотался воды? — весело спросил он парня.

— Да нет, отец, не сказал бы.

И действительно, дышал водолаз ровно и, судя по всему, не замерз. Он снял ласты и прошелся взад-вперед, разминая затекшие ступни.

— Ты багажник открыл, Сэм? — прервал его зарядку помощник шерифа.

— Ага. Но там были только инструменты. Я их и вытаскивать не стал.

— А регистрационный талон под стеклом видел?

— Нет, так и не смог найти. Впрочем, это ведь ничего не значит. Волной, видать, смыло. Под водой ведь волнение сильное.

— Зеленый «фольксваген»? — спросил я.

— Был когда-то. Я ж говорю, у подножья скалы волны сильные, вся краска сошла.

— Тело ты вытащил?

— Да, сэр. — Лицо Сэма сразу сделалось серьезным.

— Она сидела спереди или сзади?

— Сзади. Лежала на полу между передним и задним сиденьями. Пришлось ее из песка откапывать. Вся машина в песке.

— А во что она была одета, не заметил?

— Ни во что, — ответил за юношу помощник шерифа. — В одеяло завернута. А вам, собственно, какое дело, мистер?

— Я — частный сыщик и уже довольно давно ищу эту девушку. Приехал я сюда с ее дядей, Карлом Тревором. Можно тебе задать еще несколько вопросов, Сэм? — обратился я опять к водолазу.

Сэм не возражал, но тут вмешался его отец:

— Пусть хотя бы сначала переоденется.

Он помог сыну стянуть резиновый костюм, под которым было шерстяное белье, и принес ему из кабины грузовика джинсы и свитер, после чего Сэм из отважного спасателя сразу же превратился в обыкновенного парня. Собравшиеся стали расходиться по машинам. Я пошел за помощником шерифа.

— Свидетели этой аварии есть? — спросил я у него.

— Непосредственных нет, — ответил помощник шерифа и угрюмо добавил: — И никакая это не авария.

— Да, знаю. А косвенные?

— Джек Гейли и его сын говорят, что вроде бы в тот вечер по городу проезжал зеленый «фольксваген». Да что толку? Этих зеленых «фольксвагенов» полно.

— А где они его видели?

— Машина проехала по шоссе через Медсин-Стоун. Было это пару месяцев назад, где-то около полуночи. Отец с сыном как раз закрывали на ночь свой гараж, когда мимо в «фольксвагене» проехал этот парень. Самое интересное, что и отец и сын знают его в лицо. Сэм говорит, что он даже поприветствовал водителя, но тот проехал мимо — еще бы, стал бы он останавливаться, раз у него на заднем сиденье труп лежал.

— Кто он?

— Ни старший Гейли, ни младший не знают его имени и откуда он взялся. Прошлым летом он разбил палатку возле Медсин-Стоуна, Сэм несколько раз видел его на пляже, а Джек, отец Сэма, утверждает, что он и в кафе заходил.

— Они описали вам его внешность?

— Да. Шериф Херман уже разослал его приметы: молодой, рыжеволосый, высокий, больше шести футов, правильные черты лица, хорошо сложен. — Он хмыкнул. — Красавчик, одно слово. В наше время такие и убивают. Обрюхатил, видать, девчонку и решил с ней разделаться.

— Похоже, — задумчиво сказал я. Судя по описанию, это мог быть Бобби Донкастер, ведь в прошлом августе он был в Медсин-Стоуне. Здесь он с Фебой познакомился, здесь с ней и расстался.

— Вы что, знаете, о ком идет речь? — заинтересовался помощник шерифа, покосившись на меня.

«Очень приблизительно», — подумал я, но вслух этого не сказал.

Я вернулся к Джеку Гейли и его сыну, когда те уже садились в свой грузовик. И отец и сын подтвердили, что месяца два назад какой-то рыжеволосый парень действительно проехал через их городок в зеленом «фольксвагене», а Сэм сказал:

— Несся он, как будто за ним черти гонятся.

— Не ругайся, Сэм, — сделал ему замечание отец.

— "Черт" — не ругательство.

— Поговори мне, я так тебя взгрею, что плавать разучишься.

Сэм виновато заулыбался.

— Вы оба хорошо запомнили его внешность? — спросил я.

— Очень хорошо, — ответил Сэм и, когда отец кивнул в знак согласия, добавил: — Когда он проезжал, мы еще не выключили свет при входе в гараж, и лампа светила водителю прямо в лицо. Я ему что-то крикнул, но он не остановился, даже не обернулся.

— Значит, это был твой знакомый?

— Знакомый — сильно сказано. Прошлым летом мы виделись с ним пару раз на пляже, только и всего. Здоровались, правда.

— В каком это было месяце?

— В августе, кажется.

— Да, — подтвердил Джек Гейли. — В августе, за пару недель до Дня труда^[10]. Он, помнится, и в кафе заходил.

— Хорошая у вас память.

— Будет хорошая, когда такое случается.

— А вы когда-нибудь видели его вместе с этой девушкой? — спросил я отца и сына одновременно.

— Да, один раз на пляже, — ответил Сэм. — Он учил ее кататься на серфинге. А у нее не получалось.

— А где здесь пляж?

— Примерно в миле отсюда. — Сэм показал на север. — Там рифы, потому и серфинг отличный. Неподалеку и палатка его находилась.

— А кто он такой и откуда, неизвестно?

Они оба отрицательно покачали головой.

— Может, кто-нибудь из вас вспомнит, когда именно он проезжал через ваш город?

Джек Гейли прислонился к кабине грузовика и некоторое время молча смотрел на залитый лунным светом океан.

— Нас об этом и помощник шерифа Карстерс спрашивал. Точную дату, боюсь, не назову, но было это месяца два назад, может, неделей раньше или неделей позже. А ты, Сэм, что скажешь?

— Да, два месяца назад.

— А что вы делали, когда его увидели?

— Собирались закрываться на ночь, — ответил Гейли-старший. — В тот вечер мы припозднились: у одного канадца на шоссе в Терранову покрышка лопнула, и пришлось часов в одиннадцать ехать ему колесо менять. У него в машине даже домкрата не оказалось.

— Какая разница, ты же продал ему новую покрышку, — уточнил Сэм.

— Скажите, мистер Гейли, — спохватился я, — вы где-нибудь фиксируете то, что продаете клиентам?

— Обязательно. У меня все записано.

— С датами?

— Конечно.

— Давайте тогда съездим к вам в гараж и проверим, какого числа была продана покрышка канадцу.

— А что, это идея, — оживился Гейли-старший. — И дату таким образом установим. Какую же я ему покрышку продал?

Я сел в свою машину и следом за грузовиком вернулся в Медсин-Стоун, где выпил две чашки кофе, пока отец с сыном искали в журнале нужную запись. Зеленый «фольксваген», как выяснилось, проехал через город второго ноября.

— Эта дата вам что-нибудь говорит? — спросил меня Джек Гейли.

— Да, знать бы только что.

Странно, ведь, если верить таксисту Нику Галлорини, управляющему Алеку Гирстону и покойному Стэнли Квиллану, Феба жила в Сан-Матео еще целую неделю после своего убийства. Значит, кто-то из моих свидетелей врал; Джеку Гейли и его сыну я почему-то верил.

Больница находилась в одноэтажном здании с плоской крышей, на окраине Террановы. Входная дверь была незаперта, но в маленьком полутемном холле и в справочной никого не было. Только я двинулся по слабоосвещенному коридору, как дорогу мне преградила неизвестно откуда взявшаяся медсестра, женщина необъятных размеров:

— Куда это вы разбежались?

— Я — приятель Карла Тревора. Его привезли сюда сегодня ночью с сердечным приступом.

— К нему нельзя.

— Понимаю. Скажите, как он?

— Сейчас получше. Отдыхает.

— А с его доктором можно поговорить?

— Доктор Грандл уехал домой. Если больному станет хуже, его вызовут, будьте спокойны.

— Доктор Грандл кардиолог?

— Специализация врачей не в моей компетенции, — огрызнулась медсестра.

— Неужели вам трудно ответить «да» или «нет»?

— В таком случае нет. — Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу. — У меня нет времени с вами разговаривать. Сегодня в реанимации я одна дежурю.

И с этими словами медсестра отчалила на всех парах, а я нашел в кармане монетку, в холле — телефонную будку и за счет абонента позвонил в Вудсайд. Элен Тревор тут же сняла трубку.

— Разумеется, я оплачу разговор, — сказала она телефонистке срывающимся от волнения голосом. — Что случилось, мистер Арчер?

— Именно то, чего вы боялись. Феба погибла, вашего мужа попросили опознать ее труп, и ему стало...

— У него второй инфаркт, — перебила она меня. — Он умер?!

— Нет, что вы. Сейчас он в Терранове, в больнице, и ему лучше. Может, вы хотите прислать сюда его лечащего врача?

— Да, конечно. Я сейчас же позвоню доктору Уоллесу.

После этого, чтобы прервать тягостную паузу, я сказал:

— В том, что произошло, виноват я, миссис Тревор.

— Вы, мистер Арчер, — сказала она и бросила трубку.

Глава 22

Час от часу не легче. Было уже три часа утра, когда я увидел в темноте неоновые огни мотеля в Болдер-Бич и свернул с шоссе к кампусу. В поднимавшемся с моря густом тумане колледж казался городом мертвых. Над луной вырос нимб.

На втором этаже студенческого пансиона «Океанские пальмы» сквозь занавески квартиры, где раньше вместе с Долли Лэнг жила Феба Уичерли, пробивался свет. Но сейчас мне нужна была не Долли, а миссис Донкастер.

На мой стук она прореагировала почти мгновенно, словно давно ждала меня.

— Бобби, это ты, Бобби? — послышался за дверью ее голос. Я постучал еще раз, потише. Дверь приоткрылась, и в щелку, из-за цепочки, выглянула седая голова миссис Донкастер.

— Можно войти? — спросил я. — Мне необходимо кое-что сообщить вам.

— Про Бобби?

— Да, про вашего сына.

Она сняла с двери цепочку и отступила назад, растворившись во мраке.

— Постойте, я включу свет, я ведь всю ночь просидела в темноте.

Миссис Донкастер включила торшер. В выцветшем фланелевом халате, с заплетенными в косы жидкими, спадающими на плоскую грудь волосами она выглядела совсем старой и беззащитной.

— Бобби попал в аварию? — театральным шепотом спросила она.

— Можете называть это аварией. Пожалуйста, сядьте, миссис Донкастер, нам надо поговорить.

Не выдержав моего взгляда, она попятилась назад и, тяжело вздохнув, опустилась на стул:

— Его убили.

— Убили, только не его.

— Говорите, что случилось, я должна знать.

— Думаю, о том, что случилось, вы знаете больше меня, — сказал я, садясь рядом с ней на табурет. — Сегодня ночью возле Медсин-Стоуна найдено тело Фебы Уичерли. Труп опознан, машину с ее телом сбросили со скалы в воду с сорокафутовой высоты.

Миссис Донкастер подняла глаза на фотографию усатого мужчины, улыбавшегося ей из висящей над торшером черной рамки, и заморгала, словно я влепил ей пощечину:

— А при чем тут мой сын?

— Жители Медсин-Стоуна видели, как второго ноября Бобби проехал по шоссе в машине Фебы Уичерли. А мне вы прошлый раз сказали, что субботу и воскресенье он пролежал в постели.

— Так и было.

— Так не было, и вы это прекрасно знаете.

— Я могла ошибиться, — сказала она, проглотив слюну. — Возможно, Бобби заболел гриппом неделей позже.

— Может быть, вы хотя бы сейчас расскажете, как в действительности обстояло дело?

Миссис Донкастер тупо кивнула, и лежавшие у нее на груди седые космы вздрогнули, словно умирающие серые змеи.

— В тот уик-энд, — начала она, накручивая одну из косичек себе на палец, — Бобби куда-то уезжал. Куда — говорить отказался. Утром он позвонил мне с автобусной станции и попросил, чтобы я его встретила. Вид у моего бедного мальчика был краше... — Тут она опять взглянула на свою икону в траурной рамке и поправилась: — ...хуже некуда.

— И сколько же времени он отсутствовал?

— Всего одну ночь.

— И вы даже не поинтересовались, где он провел эту ночь?

— Ну конечно, интересовалась. Я неоднократно спрашивала его, был ли он с этой девицей, Фебой Уичерли, и он каждый раз отвечал, что не был. — Тут она внезапно осознала весь ужас создавшегося положения и, заломив руки, охрипшим от волнения голосом продолжала: — Я всегда делала для него все, что было в моих силах. Думаете, просто воспитывать сына одной, без мужа? Что ж делать, если тебе лгут в глаза?

— Не лгать самой.

— У меня не было другого выхода. Он — мой единственный сын, и я пыталась защитить его. А впрочем, у вас нет никаких доказательств, что Бобби виновен в смерти Фебы. И я никогда в это не поверю: он не мог ей сделать ничего дурного, ведь он был к ней очень привязан, может даже чересчур.

Она запнулась. Сморщенное старушечье личико, кутается в халат, глаза бегают.

— А где Бобби сейчас, миссис Донкастер?

— Не знаю. А и знала бы, все равно бы не сказала.

— Странную вы избрали линию поведения. А еще считаетесь уважаемой женщиной.

Она опустила глаза на свое бесформенное тело.

— Бобби — это все, что у меня есть.

Да, мальчишке не позавидуешь.

Она медленно подняла глаза.

— Мне пришлось очень нелегко. Сколько я ломала себе голову, как быть для него и отцом и матерью одновременно. Я знаю, он ненавидит меня, он всегда меня ненавидел. Еще бы, мужчину может воспитать лишь мужчина. Но мне все-таки казалось, что живем мы неплохо. — На глаза у нее навернулись слезы, и она прикрыла лицо руками. — Что мне делать?

— Сказать всю правду. Где сейчас ваш сын?

— Не знаю. Клянусь. — Она покачала головой, и слезы побежали по ее впалым щекам.

— Если бы сейчас я мог с ним встретиться и поговорить, возможно, удалось бы пролить свет на случившееся.

Старуха оживилась:

— Значит, вы тоже не верите, что это его рук дело?

— Не хочу верить. Хуже всего то, что он от меня прячется.

— Бобби не прячется, ведь уехал он только вечером. Уходя, он сказал, что у него важное дело.

— Где?

— На этот вопрос он отвечать отказался, хотя в принципе это на него не похоже: от меня у него никогда не было секретов. Но в этот раз, когда я стала его расспрашивать, он молча вышел, сел в машину и уехал, даже не посмотрев в мою сторону.

— Какая у него машина?

— Все та же колымага, «форд» первой модели.

— Бобби был встревожен?

— Скорее, возбужден. Мне даже стало как-то не по себе.

— Почему, миссис Донкастер?

— Сказать по правде, последние месяцы у меня из-за него все время душа не на месте. А тут еще этот телефонный звонок: после него он забегал, заметался — точно кошка по раскаленной крыше. Даже ужинать не стал.

— Про телефонный звонок я слышу от вас впервые.

— Правда? Странно, что я вам ничего про него не рассказывала. Ведь из-за этого звонка он и уехал.

— Кто ему звонил?

— Он не сказал. Вообще на эту тему говорить отказался.

— Звонили из Болдер-Бич или из другого города?

— Понятия не имею. Дело в том, что ему — то ли по ошибке, — то ли специально — позвонили не по моему телефону, а по телефону Долли Лэнг.

— Значит, трубку взяла Долли Лэнг?

— Именно. Когда Бобби уже уехал, я попыталась выяснить у нее, кто звонил, но эта лиса сделала вид, что ничего не знает. — В глазах старухи вспыхнул злобный огонек, слезы высохли — все душевные раны мгновенно затянулись. — Может, вам она скажет правду. Вы ведь мужчина.

По внешней лестнице я поднялся на второй этаж. Мысли лезли в голову такие же расплывчатые, как моя собственная тень на стене здания в этот ранний час. У Долли еще горел свет. Вероятно, она слышала мои шаги по коридору, ибо не успел я постучать, как она с готовностью высунула за дверь свою птичью голову.

Но ее ожидало разочарование.

— А, это вы...

— А вы кого ждали?

— Никого, — с напускным легкомыслием ответила Долли. — В такое время суток я обычно гостей не жду.

Те же свитер и джинсы. Бледная, грязная — такое впечатление, что за то время, что мы не виделись, она ни разу не помылась и не причесалась.

— Простите, мисс Лэнг, что пришел в столь поздний час, но, к сожалению, время выбирать не приходится. Впрочем, вы, я вижу, еще не ложились.

— Я на Великий пост никогда не сплю. Пост, правда, еще не наступил, но я уже к нему готовлюсь.

Девушка была явно возбуждена и говорила без умолку. Глаза — как блюдца. Вкомнате, у нее за спиной, что-то отчетливо и громко пробормотал спросонья женский голос.

Долли тихонько прикрыла за собой дверь и вышла в коридор.

— Соседка но комнате спит, — пояснила она. — Ей что пост, что не пост... Ну-с, чем порадуете? — с вызовом спросила девушка. За это время она стала как-то старше, агрессивнее и в то же время менее уверенной в себе.

— А вы меня чем порадуете, Долли?

— Нечем вроде бы. Можем, если хотите, о погоде поговорить.

И она, наподобие механической птицы, стала водить головой во все стороны. На городок с океана надвигалась пелена предутреннего тумана. Казалось, вместе с улицей, домами в нем растворяется и сама ночь.

— Какой сильный туман, — проговорила она.

— Да, и пора бы его развеять.

— Хорошо бы. Ненавижу туман. Почему-то он ассоциируется у меня с завернутыми в саван покойниками. — К горлу подкатил комок, она вздрогнула. — Не обращайте внимания, это я кофе перепила. Чтоб не заснуть.

— Мы не могли бы пойти куда-нибудь поговорить?

— Не хочу никуда ходить, — заявила Долли плаксивым, как у маленькой капризной девочки, голоском. — Можно поговорить и здесь, если надо.

— Надо, и даже очень. Сегодня вечером Бобби Донкастеру звонили по вашему телефону.

— По моему телефону?

— Только не прикидывайтесь дурочкой, Долли. Для него этот телефонный звонок — вопрос жизни и смерти.

Ее серое взволнованное личико ткнулось мне в плечо.

— Странно, мне он сказал то же самое. Я пообещала ему никому об этом звонке не рассказывать.

— А мне расскажите.

— А в чем дело? Этот звонок имеет отношение к Фебе?

— Почему вы так решили?

— По его реакции. Понимаете, он просиял, когда... — Девушка осеклась. — Я обещала никому не рассказывать, даже его матери, она за это ужасно на меня разозлилась.

— Я же не его мать.

— Вижу. Зато вы сыщик, а это еще хуже. Я не хочу, чтобы у Бобби были из-за меня неприятности.

— Неприятностей у него и без вас хватает. Поймите, я хочу найти его раньше, чем это сделает полиция.

— Полиция?! Его ищет полиция?

— Сейчас нет, а завтра уже будет.

— Что же он такого сделал?

— На этот вопрос я вам, к сожалению, ответить не могу. Впрочем, мой ответ вам вряд ли придется по душе. Если хотите оказать ему — да и мне — реальную помощь, расскажите об этом телефонном звонке со всеми подробностями.

— Но я не знаю никаких подробностей. Бобби попросил меня выйти из комнаты.

— А с кем он разговаривал?

— Говорю же, не знаю.

— А я решил, что трубку взяли вы.

— Да, но говорила я с телефонисткой. Она сказала, что к телефону вызывается мистер Роберт Донкастер, Я спустилась и его позвала.

— В котором это было часу?

— Кажется, без четверти шесть, — неуверенно ответила Долли.

— А телефонистка сказала, из какого города звонит абонент?

— Да, из Пало-Альто. Там ведь находится Стэнфордский колледж, и я сдуру решила, что это Феба звонит. Я и сейчас никак заснуть не могу, всякие мысли в голову лезут. А вдруг, думаю, Феба памяти лишилась, запомнила только имя Бобби и свой собственный номер телефона...

— Можете не волноваться, Долли, — отрезал я, обращаясь не столько к ней, сколько к самому себе. — Звонила не Феба.

— Да, я знаю. Бобби сказал, что это не она, а уж мне бы он врать не стал, тем более раз речь о Фебе идет.

— А он не намекнул, кто звонил?

— Нет, сказал — по делу.

— А что он еще сказал?

— Больше ничего, только ужасно благодарил за то, что я его позвала. А уже через пять минут Бобби вскочил в машину и помчался в сторону шоссе. Я сама из окна видела.

— Говорите, он был возбужден?

— Очень возбужден.

— В каком смысле? Находился в приподнятом настроении или был навеселе?

— Даже не знаю, — ответила она после паузы. — Всю зиму он проходил как в воду опущенный, а тут вдруг весь напрягся. Но чувствовалось, что вместе с тем он ужасно счастлив. И счастье это было какое-то... понимаете... неземное, как будто он на поиски Святого Грааля отправляется^[11]. — Долли посмотрела на луну, от которой теперь осталось едва заметное тусклое пятно, и зябко поежилась. — Меня пробирает дрожь, мистер Арчер. Ума не приложу, что все это значит.

— Я тоже, Долли. И все-таки вы не могли бы уделить мне еще пару минут?

— Конечно, если только вам от меня будет прок.

— Уже есть, и немалый. Скажите, вы ведь психолог: Бобби, на ваш взгляд, человек неуравновешенный?

— И даже очень. Впрочем, все мы невротики. Мы с Фебой часто говорили, что он находится под сильным влиянием матери, однако он с этим влиянием борется.

— Каким образом?

— Взрослея, Бобби постепенно освобождается от ее воздействия, вырывается на свободу. В этом году они с матерью несколько раз ужасно ссорились. Такой крик стоял, что на втором этаже слышно было.

— Дело доходило до драки?

— Нет, конечно, драться они не дрались, но скандалили крупно.

— Он ей угрожал?

— Нет, не думаю. Бобби хотел бросить учиться и начать самостоятельную жизнь, а мамаша была против.

— И вы полагаете, он мог уйти из колледжа и устроиться на работу?

— С него станется.

— А он угрожал кому-нибудь физической расправой? Вам или, скажем, Фебе?

Долли невесело рассмеялась:

— Вы тоже скажете. Нет, конечно. Бобби за всю свою жизнь мухи не обидел. Это, кстати, Фебе в нем и не нравилось. Она даже называла его «христианским рабом». Помните:

Я был царем Вавилонским,

А ты христианским рабом^[12].

— А в принципе на насилие он способен, как вам кажется?

— На насилие по отношению к Фебе? — уточнила она, прижав к груди руки. — Вы к этому клоните?

— Да.

Долли покачала головой резкими судорожными движениями.

— Фебе он никогда не причинит вреда, в этом сомневаться не приходится. Я ни разу не видела, чтобы парень был так влюблен в девушку, как Бобби. Честное слово. А что, с Фебой что-то случилось? — спросила она, схватив меня за локоть.

— К сожалению, да, Долли.

— Она умерла?

— Увы.

Словно обжегшись, Долли отдернула руку и в тот же миг упала на меня, буквально упала. В следующий момент я сжимал ее в своих объятиях и гладил ее взъерошенные волосы. На любовную пару мы, впрочем, были мало похожи.

— Черт побери! — сказала она неожиданно звонким голосом. — Я перестала молиться, когда была еще ребенком. А снова начала в ноябре. Два месяца я молилась каждый вечер. А Феба все равно умерла. Значит, бога нет.

Я стал объяснять ей, что она не права, что бог, если он есть, ведет себя непредсказуемо, как, впрочем, и простые смертные. Однако Долли скоро надоело слушать банальности, она отвернулась и, прижавшись лбом к дверному косяку, стала вертеть ручку двери. Казалось, она не решается — или не в силах — открыть ее.

— Мне очень не хотелось, чтобы вы узнали о смерти подруги от меня, — сказал я, — но, согласитесь, это все же лучше, чем прочесть некролог в газете.

— Да, благодарю вас. Как она умерла?

— Этого мы пока не знаем. Но ее нет в живых уже два месяца. — Я коснулся ее плеча. — Могу я обратиться к вам с еще одной просьбой?

— Да, пожалуйста, только сейчас мне очень не по себе.

— Позвольте мне позвонить из вашей комнаты.

— Боюсь, это невозможно, соседка ведь спит, а она терпеть не может, когда ее будят.

— Я буду говорить шепотом.

— Хорошо, звоните.

Я вошел. На диване, завернувшись в одеяло, спала девушка с волосами цвета сливочной тянучки. Телефон стоял на письменном столе рядом с громоздкой, допотопной пишущей машинкой, в которую был вставлен все тот же, напечатанный лишь наполовину лист бумаги. Я присел к столу и еще раз перечитал недописанное предложение:

«Многие специалисты считают, что в антиобщественном поведении преобладают социоэкономические факторы; существует, однако, иная точка зрения, согласно которой отсутствие любви...»

Буква "е" выпадала из строки. Старый «Ройал», "е" выпадает из строки... Я достал анонимные письма, которые дал мне Вилли Мэки, и быстро сравнил шрифт писем и научной статьи — совпадает! Стало быть, письмо Гомера Уичерли, угрожающие подметные письма и курсовая Долли напечатаны на одной и той же пишущей машинке. На этой.

— Что вы делаете? — шепнула она мне на ухо.

— Я тут кое-что обнаружил... Скажите, откуда у вас эта машинка?

— Вообще-то она принадлежит Фебе. А теперь я ей пользуюсь. А что, нельзя?

— Боюсь, мне придется забрать машинку с собой.

— Зачем?

— Для дела, — уклончиво ответил я. — Вам случайно не известно, где Феба взяла ее?

— Нет, но машинка старая, ей, должно быть, лет двадцать. Вероятно, Феба купила ее в комиссионном магазине. Впрочем, на нее это не похоже. Она любила новые вещи.

Тут соседка Долли перевернулась на другой бок и сонным голосом проговорила:

— Что ты там делаешь, Долли? Ложись спать.

— Спи.

Девушка послушалась — повернулась к стенке и уснула, а Долли спросила:

— Зачем вам эта машинка?

— Сам пока не знаю, — ответил я, всматриваясь в напряженное маленькое личико — загнанный заяц, иначе не скажешь. — Почему бы вам не послушаться совета соседки и не лечь спать? Согрейте себе молока и ложитесь, а я позвоню и уйду. Вам надо выспаться.

— А что, это идея, — сказала она с некоторым сомнением в голосе, пошла на кухню и загремела там кастрюлями.

А я тем временем позвонил в справочную:

— Говорит Роберт Донкастер. Вчера вечером, около шести часов, мне звонили из Пало-Альто. Не скажете, с какого номера?

— Простите, сэр, — ответила телефонистка, — но мы фиксируем только номера заказа.

— Значит, нет возможности выяснить, кто мне звонил?

— Не знаю, сэр. Сейчас соединю вас со старшим оператором.

В трубке сначала раздался щелчок, потом «ждите ответа», а через мгновение громкий голос женщины постарше:

— Говорит старший оператор. Что вы хотели?

— Меня зовут Роберт Донкастер. Вчера около шести вечера мне позвонили из Пало-Альто. Я хочу выяснить номер моего абонента.

— Если вам звонили «автоматом», то узнать номер вашего абонента мы не можем.

— Нет, разговор заказывался.

— Тогда номер абонента вам дадут в Пало-Альто.

— А по какому номеру мне позвонить?

— Такого рода услуги мы оказываем только в случае крайней необходимости.

— Это как раз тот случай.

Старший оператор поверила мне на слово:

— Хорошо, сейчас попробую вас соединить. Ваше имя, сэр?

— Роберт Донкастер.

— Номер телефона?

Я продиктовал ей номер, считав его с телефонного аппарата.

— Вам перезвонить или подождете?

— Подожду, спасибо.

Я сел и стал слушать обрывки голосов, беспорядочных разговоров, названия городов: Портленд, Солт-Лейк-Сити... Наконец, заглушая все эти таинственные и далекие звуки, в трубку ворвался громкий голос старшего оператора:

— Записывайте номер, мистер Донкастер. Дейвенпорт 93489, Пало-Альто.

— А чей это номер?

— Этой информации мы не даем даже в случае крайней необходимости. Фамилию абонента вы можете узнать, если сами явитесь на телефонную станцию в Пало-Альто. А можете позвонить по этому номеру, — добавила она.

— Да, конечно. Соедините меня, пожалуйста.

Было еще рано, линия связи не загружена, и вскоре я услышал на противоположном конце провода длинные гудки. Шестнадцать гудков.

— Простите, сэр. Ваш номер не отвечает. Соединить вас попозже?

— Нет, спасибо, я позвоню вам сам.

Я записал номер телефона и уже собирался уходить, но тут из кухни вышла Долли с дымящейся чашкой молока в руке и белыми молочными усами над верхней губой.

— Спокойной ночи, — сказал я. — Спите спокойно. И молитесь.

Она рухнула на стул и закрыла лицо руками — чем не обиженный слабоумный ребенок?

— Какой в моих молитвах смысл?

— Молитесь, а вдруг на том конце провода все-таки кто-то есть?

Глава 23

Я перетащил допотопный «Ройал» к себе в машину и поехал на другой конец города в гостиницу «Болдер-Бич», где без десяти пять утра было тихо, как в кладбищенском склепе. Ночной портье посмотрел на меня привычным взглядом, в котором читался вопрос: «А вдруг этот сомнительный тип потенциальный клиент?»

— Что угодно, сэр?

— Мистер Гомер Уичерли еще здесь?

Прямого ответа на свой вопрос я не получил.

— Мистер Уичерли просил не беспокоить его в столь ранний час. Может быть, вы хотели что-нибудь ему передать?

— Я работаю на Уичерли. В котором часу он просил себя разбудить?

— В восемь, — ответил портье, сверившись с расписанием.

— Пожалуйста, позвоните и мне в это же время. Мне нужен номер. Сколько он стоит?

Портье ответил:

— Недешево.

Он вежливо хмыкнул, протянул мне ручку, и я расписался в книге гостей. Тут же передо мной вырос негр-швейцар, который отвел меня в комнату окнами во двор, и я, скинув пиджак и брюки и даже не помывшись, нырнул под чистый пододеяльник и мгновенно уснул.

Проспал я три часа, заплатив за это удовольствие по пять долларов в час. Но мозг продолжал работать и во сне. Я видел, будто на экране, как я же сам, выбившись из сил, ухожу под воду и медленно опускаюсь на дно, мимо меня в ледяной прозрачной воде скользят утопленники, их волосы, словно водоросли, колышутся под напором подводных течений. Я ясно вижу ее, кожа свисает с костей лохмотьями, а рыбки заплывают в пустые глазницы.

Проснулся я с именем Фебы на пересохших губах. В голове — или где-то рядом — стоял оглушительный звон. Я открыл глаза и, к своему ужасу, обнаружил за окном свет. На столе у кровати разрывался телефон. Я приподнялся на локте и с трудом поднял трубку, которая весила ничуть не меньше чугунной гири.

— Вы попросили разбудить вас в восемь утра, сэр, — напомнил мне женский голос.

— Я? Не может быть!

— Да, сэр.

— Постойте, а мистеру Гомеру Уичерли вы уже звонили?

— Да, сэр, только что, сэр.

— Будьте добры, соедините меня с ним.

— Хорошо, сэр.

Я хотел было сесть в кровати, но тут произошла странная вещь: все перед глазами пошло ходуном, стена перевернулась в воздухе, а кровать выскользнула из-под меня и куда-то провалилась.

— Алло! — Гиря почему-то заговорила голосом Уичерли. — Кто это?

— Это Арчер, — ответил я, покрываясь холодным потом от жуткого ощущения невесомости.

Комната стала вертеться медленнее. Я хотел было привстать, но был отброшен назад и придавлен к постели. «Почему Феба должна была умереть? — вертелось у меня в голове. — Почему именно я обязан рассказывать Уичерли о ее смерти?»

— Арчер? Откуда вы звоните?

— Я здесь, в вашем отеле. У меня есть для вас новости.

— Новости?! Вы нашли ее?

— Нет. Так вы еще ничего не знаете?

— А что я должен знать?

— Это не телефонный разговор. Можно я зайду к вам в коттедж минут через пятнадцать?

— Конечно, о чем речь.

Я положил трубку. Комната перестала вертеться, стены, пол, потолок заняли причитающиеся им места. Воспользовавшись этим, я встал с кровати, на скорую руку принял душ и побрился. Из зеркала в ванной на меня смотрели насмерть перепуганные глаза.

По дороге к Уичерли я вытащил из багажника пишущую машинку.

— Что это у вас? — удивился он, открывая дверь.

— Пишущая машинка «Ройал» образца 1937 года. Узнаете?

— Занесите ее в комнату, дайте я как следует на нее посмотрю.

Я последовал за ним в гостиную и водрузил машинку на чайный столик у окна. Уичерли подошел и уставился на нее своими бесцветными глазами.

— Если не ошибаюсь, это старая машинка Кэтрин. По крайней мере у нее была похожая. Откуда она у вас?

— На «Ройале» печатала соседка Фебы по комнате в студенческом пансионе. Эта машинка досталась ей от вашей дочери.

Уичерли кивнул:

— Да, вспомнил. Кэтрин, уезжая, оставила эту машинку дома, а Феба забрала ее с собой в колледж.

— А где была машинка на прошлую Пасху?

— У меня дома в Медоу-Фармс. Кэтрин держала ее в гостиной. Под рукой.

— Она профессиональная машинистка?

— Была когда-то. Прежде чем выйти за меня замуж, она ведь работала секретаршей. С тех пор у нее эта машинка.

— А вам она когда-нибудь печатала? Прошлой весной, например?

— Да, иногда Кэтрин меня выручала, — сказал Уичерли и с нескрываемой злобой добавил: — Разумеется, если у нее было время и подходящее настроение.

— Прошлой весной вы получили анонимные письма, в связи с чем написали Вилли Мэки. Это письмо печатала вам миссис Уичерли?

—Скорее всего. Да, точно, его напечатала мне она. Я попросил об этом Кэтрин, так как не хотел, чтобы посторонние знали, что я обращаюсь в сыскное агентство.

— А вы сами не печатаете?

— Нет, так и не научился.

— Даже одним пальцем не умеете?

— Нет, такие вещи мне не даются. — Он нервно провел рукой по волосам. — А почему вас все это интересует?

— Вчера я встречался с Мэки, и когда он узнал, что я работаю на вас, то рассказал мне об эпистолярных опытах «Друга семьи». Мне кажется, подметные письма напечатаны на этой машинке.

— Черт побери! — С этими словами Уичерли всем своим весом плюхнулся на обтянутый мохером диван и прикрыл ладонью рот, словно боялся растерять зубы. — Вы что же, хотите сказать, что автор этих писем — сама Кэтрин?!

— Таковы факты.

— Вы просто не читали этих писем. Кэтрин не могла их написать, это невозможно.

— В деле Уичерли все возможно. А кто еще имел доступ к пишущей машинке?

— Да кто угодно: домочадцы, прислуга, гости. Кэтрин занимала отдельное крыло, сама она дома бывала редко, к тому же дверь в ее гостиную не запиралась. Поймите меня правильно, я свою бывшую жену не выгораживаю, но эти письма — не ее рук дело. Не могла же она клеветать на саму себя!

— Почему же, и такое бывает.

— Но с какой целью?

— Чтобы нарушить мир в семье, разорвать брачные узы. Вообще в ее поведении логики искать не следует.

— Вы намекаете, что Кэтрин была не в себе?

— Не была, а есть. Я видел ее позавчера вечером, мистер Уичерли. Не знаю, в каком она была состоянии девять месяцев назад, но сейчас Кэтрин в плохом виде.

Он поднял руки и, сцепив пальцы, завел их за голову, словно боялся обжечься.

— И ради этого вы пришли ко мне? Я-то думал, вы расскажете что-нибудь утешительное про Фебу. — Тут Уичерли уронил руки на колени и стал теребить пуговицы на обивке дивана. — К чему все эти экскурсы в прошлое? Я и сам знаю, что Кэтрин способна на все. Думаете, я не заподозрил, что эти письма — ее работа?

— И поэтому отказались от услуг Мэки?

Он кивнул. Теперь он сидел низко опустив голову, словно у него не было сил поднять ее.

— Скажите, обвинения в этих письмах не голословны? Кэтрин действительно изменяла вам прошлой весной?

— Думаю, да. Правда, доказательств у меня не было, да и искать их мне не хотелось — поверьте, я любил свою жену.

Верить ему на слово я был не обязан.

— С начала прошлого года, — продолжал он, — Кэтрин стала все чаще и чаще отлучаться из дома. Куда она ездила, где бывала, от меня скрывалось. Говорила, что сняла себе комнату под мастерскую и уезжает туда рисовать.

— Кэтрин снимала квартиру в Сан-Матео, — уточнил я. — Не исключено, что в этой квартире она была не одна. Вам не приходит в голову, с кем она могла там жить?

— Нет, не приходит.

— А вы когда-нибудь расспрашивали ее об этом?

— Напрямую нет. Честно говоря, не решался. Не хотелось с ней связываться. Она ведь иногда совершенно собой не владела.

— А бывало, чтобы она грозила убить кого-нибудь?

— Много раз.

— Кого же?

— Меня, — угрюмо отозвался он.

— А теперь я задам вопрос, который вам наверняка не понравится. Не вы ли сами сочинили письма за подписью «Друг семьи»?

Тут выяснилось, что собой не владела не только Кэтрин, но и ее бывший супруг. Уичерли вскочил с дивана и, побелев от ярости, стал кричать на меня и размахивать кулаками:

— Как вы смеете! Топтун, ищейка!

Как он только меня не обзывал! Я дал ему выговориться, и вскоре, бросив: «Придет же такое в голову. Вы, должно быть, совсем с ума сошли», он, словно подмоченный фейерверк, что-то прошипел напоследок и иссяк.

—С сумасшедшими ведь не спорят, вот и ответьте на мой вопрос.

— Я к этим мерзким письмам никакого отношения не имею. Для меня они были тяжелым потрясением.

— А для Фебы?

— Она расстроилась, хотя виду не подала. Ей это вообще свойственно: виду не подаст, но принимает все очень близко к сердцу.

— А как восприняла анонимки ваша жена?

— Кэтрин держалась хладнокровно. Иначе бы я не попросил ее напечатать письмо, адресованное Мэки. Мне хотелось посмотреть, как она на это письмо отреагирует.

— И как же она отреагировала?

— Совершенно спокойно — что, вообще говоря, на нее не похоже. Все это время Кэтрин вела себя идеально, а затем, через неделю после Пасхи, она уехала в Рино, и вскоре я получил письмо от ее адвокатов, требующее развода.

— Вас эта перемена в ней удивила?

— Знаете, к тому времени я уже давно перестал удивляться.

— А как к разводу отнеслась Феба?

— Для нее это было как гром среди ясного неба.

— Когда родители разводятся, дети ведь обычно берут чью-то сторону. А на чьей стороне оказалась Феба?

— На моей, разумеется. Я ведь вам уже говорил, почему. Похоже, мы с вами топчемся на месте.

На месте я топтался только потому, что боялся сообщить ему о смерти Фебы — ведь после этого задавать дальнейшие вопросы будет бессмысленно. А вопросов еще было много.

— Помните день вашего отплытия, когда миссис Уичерли поднялась на борт парохода?

— Пожелать мне счастливого пути, — съязвил он. — Еще бы не помнить.

— А вам известно, что Феба сошла на берег вместе с матерью?

— Первый раз слышу. Из моей каюты они ушли одновременно, это верно.

— Они вместе уехали на такси и вроде бы вполне ладили — во всяком случае, Феба согласилась приехать вечером к материв Атертон.

— Откуда вы все это знаете?

— Такова моя профессия — знать и задавать вопросы. Кстати, о вопросах: вы в тот вечер сходили на берег?

— Послушайте, такое впечатление, что вы меня в чем-то подозреваете!

— На то я и сыщик, чтобы подозревать. Между прочим, вы мне не сказали, что ваш пароход отплыл не по расписанию второго вечером, а третьего утром.

— Да, верно, совсем забыл, отплытие задержалось.

— Допускаю, что это вы еще могли забыть, но вы наверняка помните, сходили вы в тот вечер на берег или нет.

— Нет, если это вас так интересует, не сходил. Должен, однако, сказать, что вопрос ваш оскорбителен, как, впрочем, и все остальные вопросы. Я вообще не понимаю, с какой стати вы меня допрашиваете? Вы держитесь возмутительно, и я этого не потерплю, слышите?! — Еле сдерживаясь, он злобно посмотрел на меня и бросил: — Что вам, собственно говоря, надо?

— Мне надо прояснить ситуацию, которая привела к гибели человека, а верней сказать, трех людей, четвертый же до сих пор находится между жизнью и смертью. Скажите, мистер Уичерли, вы на сердце жалуетесь?

— Нет. Во всяком случае, незадолго до отплытия я был у врача, и тот остался мной вполне доволен. А почему вы спрашиваете?

— Вчера ночью у Карла Тревора был инфаркт.

— Что вы говорите? Какой ужас, — отозвался Уичерли каким-то искусственным голосом. В его глазах появилось что-то лисье. — Как он сейчас?

— Не знаю, но у него это уже второй инфаркт, притом тяжелый. В данный момент он лежит в больнице в Терранове.

— В Терранове? Что он делает в этой дыре?

— Поправляется, надо думать. Вчера мы с ним ездили в Медсин-Стоун, где у берега под водой была обнаружена машина. Как выяснилось, машина вашей дочери. В машине нашли труп. Женский труп. Тревор опознал его, и ему стало плохо.

— Это была Феба?

— Да.

Уичерли отвернулся к окну и надолго застыл в каком-то неловком положении: казалось, горе обездвижило его. Когда же он вновь повернулся ко мне, лисьего прищура в глазах уже не было.

— Так вот о чем вы хотели мне сообщить, — почему-то басом проговорил он. — Моей дочери нет в живых.

— Увы. Есть, правда, некоторая несогласованность в фактах. По одним сведениям, Феба погибла вечером второго ноября — около полуночи ее машину видели в Медсин-Стоуне.

— Кто был за рулем?

— На этот вопрос я пока затрудняюсь ответить. По другим же сведениям, Феба целую неделю после второго ноября прожила в квартире своей матери, в Сан-Матео. Во всяком случае, там жила девушка по фамилии Смит, очень похожая на Фебу.

В глазах Уичерли блеснула надежда.

— Смит — девичья фамилия моей жены, и Феба вполне могла ею воспользоваться. Значит, если верить этим сведениям, Феба еще жива...

— Я бы на вашем месте не обольщался, мистер Уичерли, ведь ваш шурин опознал тело. Будь это не Феба, у него не было бы инфаркта.

— Да, Карл действительно был к дочери очень привязан. — Тут Уичерли заметался по комнате, точно посаженный на цепь медведь. — Но не больше, чем я, — добавил он, как будто от этого ему было легче. А потом, смотря мне прямо в глаза, спросил: — Где она сейчас?

— В морге, в Терранове. Пожалуй, вам стоило бы туда сегодня съездить. Но учтите, надеяться, по существу, не на что: зрелище вам предстоит невеселое, и я почти уверен, что вы узнаете свою дочь.

— Но вы же сами сказали, что ее видели в Сан-Матео живой и невредимой через неделю после смерти. Выходит, утонула другая девушка.

— Нет, скорее, другая девушка жила в Сан-Матео.

Глава 24

Я поехал обратно на Полуостров. Несмотря на «пятнадцатидолларовый» сон, устал я как собака. В голове у меня перемешались люди, события, города, идеи, и я был охвачен тем энтузиазмом, какой испытывает математик, когда ему кажется, что он вот-вот вычислит квадратуру круга — стоит только хорошенько подумать.

Заместитель директора телефонной компании в Пало-Альто после долгих препирательств сообщил в конце концов, что Бобби Донкастеру звонили из телефонной будки, находящейся на заправке в Бейшоре, в Кедровой аллее.

Кедров, как, впрочем, и других деревьев, в Кедровой аллее не было и в помине, зато было много машин, которые неслись через довольно безотрадный жилой массив в направлении шоссе. Перед самым выездом на автостраду, на углу, и находилась заправочная станция Гарри с вывеской «У нас можно приобрести льготные талоны-марки». Я издали увидел телефонную будку, которая, точно часовой, стояла на самом краю заправки.

Я подъехал к колонке, и ко мне из здания выбежал улыбающийся юркий седой человечек с брюшком, выдававшим в нем бывшего боксера второго полусреднего веса или корабельного механика, уволенного с флота по возрасту. На груди его белого комбинезона было вышито имя «Гарри».

— Слушаю, сэр.

— Заправьте полный бак. В него входит галлонов десять.

Пока лился бензин, я подошел к телефонной будке и посмотрел на ее номер — Дейвенпорт 93489. Когда я вернулся к машине, бывший боксер с остервенением тер ветровое стекло.

— Вам мелочь нужна? Позвонить хотите? — осведомился Гарри.

— Нет, благодарю. Я — сыщик, расследую дело об убийстве.

— Надо же, — отозвался он то ли с издевкой, то ли по наивности.

— Вчера вечером, часов в шесть, один из подозреваемых звонил по телефону из этой будки. Вы в это время работали?

— Да, и, кажется, знаю, кого вы имеете в виду. Ею уже и до вас интересовались.

— Значит, это была женщина?

— Еще какая. — Гарри, выронив тряпку, вскинул руки и изобразил в воздухе женскую талию. — Пышная блондинка в лиловом платье. Я ей деньги разменял.

— Зачем?

— Ей позвонить надо было. Она дала мне пятидесятидолларовый банкнот.

— А откуда она приехала?

— Вон оттуда. — И Гарри показал пальцем на ведущую к центру Пало-Альто Кедровую аллею. — Еле шла, ноги у нее, видать, болели.

— Она была пешком?!

— Да, представьте себе. Такая дамочка — и пешком.

— Опиши мне ее.

Он описал — Кэтрин Уичерли, не иначе.

— Ты уверен, что звонила она?

— На все сто. Зашла в будку, разговаривает и вдруг меня подзывает. «Где, — спрашивает, — здесь ближайший мотель?» «„Сиеста“, — отвечаю, — но мотель этот никудышный, вам он, говорю, не подойдет». А она: «Подойдет, не беспокойтесь».

— И туда отправилась?

— Уж не знаю. Позвонила, вышла из будки и заковыляла в ту сторону.

— В какую?

— В сторону Сан-Хосе. «Сиеста» отсюда в десяти минутах ходьбы, вон, видите вывеску? Дыра, надо сказать, жуткая. Я ее предупредил, но она и слушать не стала, рукой только махнула и дальше говорит.

— А ты слышал, о чем она говорила?

— Нет, ни слова не слышал.

— А как она держалась?

— В смысле?

— Пьяная была или трезвая? Отдавала себе отчет в своих действиях?

— Об этом меня и до вас спрашивали. — Гарри поскреб черными ногтями в своей седой шевелюре. — Шла она вроде нормально, не шаталась, говорила связно, но нервничала, это сразу в глаза бросалось. Я об этом и другому джентльмену сказал.

— Какому? Высокому рыжему парню?

— Да нет, он не рыжий и не парень. С виду доктор. У него и на машине красный крест.

— Какая у него машина?

— Голубая двухдверная «импала» 1959 года.

— Он назвался?

— Может, и назвался, только я его имени не запомнил — не до него было.

— В котором это было часу?

— Пару часов назад. Я рассказал ему то же, что и вам, и он поехал в сторону «Сиесты».

— Можешь его описать?

— Нет, пожалуй. Но похож на врача. Все ведь они одинаковы, осматривают с ног до головы, как будто ты к нему лечиться пришел. Сильные очки, одет хорошо, коричневое твидовое пальто — такое больших денег стоит.

— Какого он возраста?

— Лет сорока пяти, может, пятидесяти. Усы у него с проседью. Старше меня. И повыше.

В это время на заправку с автострады въехал пыльный автофургон с орегонским номером. Трое детей на заднем сиденье таращили уставшие глазенки и во все стороны вертели головами, ожидая увидеть Диснейленд. Водитель заглушил мотор и метнул в сторону Гарри недовольный взгляд.

— С вас пять долларов девяносто центов, — заторопился Гарри. — Марки возьмете?

Я расплатился.

— Марки не нужны, сдачу оставь себе. Спасибо за информацию.

— Вам спасибо. — И Гарри, размахивая тряпкой, побежал к фургону.

Мотель «Сиеста» располагался на выжженном солнцем пустыре поблизости от стоянки грузовиков. Перед входом красовалась реклама домашней утвари. По штукатуренным стенам коттеджей разбегались глубокие трещины, как будто чья-то рука загребла их и изо всех сил стиснула. «Сиеста» была на порядок хуже отеля «Чемпион», а ведь и тот фешенебельностью не отличался.

Я остановил машину у коттеджа с вывеской «Контора» и уже направился, скрипя подошвами по гариевой дорожке, к входу, но тут заметил, что за соседним коттеджем стоит старенький «форд» первой модели. Я подошел к «форду» и заглянул за ветровое стекло: на регистрационном талоне значилось имя Бобби Донкастера и его адрес в Болдер-Бич. Тогда я бросился к коттеджу, за которым стоял «форд», и подергал дверь — заперта. Окно было задернуто измятой зеленой занавеской.

У меня за спиной хлопнула дверь. Из конторы вышла и, раскачиваясь, поплыла в мою сторону очень толстая женщина в надетом поверх пестрого платья мужском свитере. В ушах у нее болтались серьги величиной с медные кольца, на которые надеваются занавески. Волосы были густо-черные, и только из челки выбивалась издали похожая на шрам седая прядь.

— Проваливай отсюда! — гаркнула она низким хриплым голосом. — А то получишь пулю в лоб.

И она, тяжело дыша, подняла свою огромную, покрытую веснушками лапу, в которой был зажат маленький, точно игрушечный, пистолет.

— Я не грабитель, мэм.

— А мне наплевать, кто ты такой. Говорю, проваливай.

— Я — сыщик. Убери свою пушку.

И я показал ей полицейский жетон, доставшийся мне от шерифа Лос-Анджелеса, который был недоволен моим поведением. Жетон, видимо, произвел на толстуху впечатление, ибо пистолет мгновенно исчез в недрах ее необъятной груди.

— Чего ты здесь забыл? — поинтересовалась она. — Заведение у нас солидное, тихое. А к прошлогодней истории мы отношения не имеем — тогда здесь другой управляющий был.

Я покосился на дверь коттеджа, у которой стоял «форд»:

— Рыжий там?

— Он тебе нужен?

— И не только мне.

— Мы за постояльцев не отвечаем, — стала оправдываться она, изобразив на лице траур.

— Я не о том. Он у себя?

— Вряд ли. По-моему, еще не возвращался.

Я подошел к двери коттеджа и громко сказал:

— Выходи, Бобби! Выходи, а то войду я.

Ответа не последовало, и я поддал плечом тонкую дверь.

— Ты что, спятил?! — крикнула толстуха. — Не вздумай высаживать дверь. Погоди, я сейчас.

Вскоре толстуха вернулась, гремя ключами. Она открыла дверь, а я достал пистолет. Сегодня, похоже, мне без него не обойтись. Внутри было темно, душно и пахло потом. В зеленоватом полумраке мебель напоминала лежащие на морском дне обломки затонувшего корабля.

Толстуха дернула за шнур и под похожим на луну, засиженным мухами белым стеклянным колпаком зажглась лампочка, осветившая бледным светом фанерный платяной шкаф, какого-то бурого цвета ковер и незастеленную двуспальную постель. Простыни на ней были скомканы и перекручены — казалось, два арестанта всю ночь сплетали из них веревки для неудавшегося побега. На полу рядом с кроватью валялась незастегнутая сумка с инициалами Р. Д., в которой я обнаружил смену белья, мужские рубашки, носовые платки, зубную щетку, пасту, бритву, а также чековую книжку на несколько сот долларов в банке Болдер-Бич.

Заглянул я и на кухню. На раковине на бумажной тарелке лежал недоеденный гамбургер с розовой сердцевинкой, из-под которого ласковыми, с поволокой глазами на меня пялился таракан, такой огромный, что непонятно было, почему он до сих пор не доел гамбургер. Стрелять в него я не стал.

Толстуха плюхнулась на кровать, и пружины под ее весом жалобно заскрипели. В унисон им заскрипел и ее голос:

— Не знаю, вернулся он или нет. Но по идее должен был. Он ведь и сумку свою тут оставил, и машину. И за жилье они еще не платили.

— Он здесь не один?

— С женой. — Она не сумела сдержать сальную улыбочку. — Так они записались, хотя я-то сразу поняла, что никакая она ему не жена. Но не отказывать же им из-за этого? Если бы я у всех свидетельство о браке и реакцию Вассермана проверяла, то давно бы уж разорилась. — Улыбка у нее была грубая и ехидная, под стать уму. — В чем же он подозревается?

— В убийстве.

— Плохо дело, — совершенно спокойно сказала толстуха. — А по его виду не скажешь. Может, это она во всем виновата? Он что, ее мужа убил?

— Вроде бы. Когда они сюда приехали?

— Она — вчера, часов в шесть, сказала, муж позже будет, а он — в одиннадцать вечера, где-то так.

— Как она назвалась?

— Смит. Мистер и миссис Смит.

— Они ушли отсюда пешком?

— Нет, за ними — вернее, за ней — приехал пожилой джентльмен на новеньком голубом «шевроле».

— Как этот джентльмен выглядел?

— Пожилой, с усами. — Она провела пальцем по верхней губе. — Усики не как у Чарли Чаплина, а как у Адольфа Менжу^[13]. Хоть и в очках, а видный мужчина. И с ней он, как ни странно, ласково обращался.

— Что ж тут странного?

Толстуха покосилась на перекрученные простыни и смятые подушки, взяла одну, положила ее себе на колени, взбила и сказала:

— Он ведь ее муж?

— Нет. А кто он, я как раз и пытаюсь выяснить.

— Кого же тогда убили?

— Ее дочь.

Толстуху проняло:

— То-то у блондинки вид такой грустный. Уж я-то знаю, что такое потерять близкого человека. У меня у самой на войне муж погиб. С тех пор я и начала есть. А когда замуж за Сперлинга вышла, еще больше растолстела.

Она положила руку на грудь. Пальцы белые и толстые, как сардельки. Все тело заплыло жиром: кажется, ткнешь пальцем — и останется вмятина. Ноги и руки налитые, словно воском покрыты.

— Скажите, миссис Сперлинг, а что спрашивал у вас джентльмен с усами?

— Спросил, живет ли здесь пышная блондинка в фиолетовом платье. Я ответила — живет. Тогда он постучался к ним в коттедж, они его впустили и стали все втроем шушукаться. Минут двадцать шушукались, не меньше.

— Не слышали, о чем?

— Нет, но, похоже, у них разлад вышел. Блондинка не желала ехать с усатым, хотела со своим рыжим дружком остаться. Я сама видела, как она упиралась, когда усатый ее к машине вел.

— Она вырывалась?

— Нет-нет, волоком ее тащить не пришлось, но она все время права качала. Спор у них до самого отъезда продолжался. И что самое интересное, рыжий был на стороне усатого.

— Как вы думаете, усатый увез их в полицию?

— Нет, не похоже. А вы приехали рыжего арестовать?

— Да. Должен же парень вернуться за своей машиной, поэтому я, если не возражаете, здесь его подожду.

— Мне главное, чтоб стрельбы не было.

— Надеюсь, не будет.

Она встала, и кровать облегченно вздохнула. Но в дверях толстуха остановилась, в ее неповоротливом, заплывшим жиром мозгу никак не укладывалась одна мысль:

— Господи помилуй, по-вашему выходит, он убил маленькую дочку блондинки?

— Этот вопрос я и собираюсь ему задать, миссис Сперлинг.

— И она еще легла с ним в постель? Кто же она такая после этого?!

— А об этом я спрошу ее.

Закрыв за толстухой дверь, я выключил свет, и вскоре мои глаза настолько привыкли к зеленоватому полумраку, что видно было, как на меня из всех углов надвигается целая армия тараканов.

Когда по гариевой дорожке заскрипели шаги, тараканы, словно на улице у них были выставлены часовые, мгновенно обратились в бегство. Я встал за дверью с пистолетом в руке. Бобби вошел, увидел направленный на себя пистолет и молча остановился. Глаза у него провалились, за эти два дня он постарел вдвое.

— Садись, Бобби, надо поговорить.

Видно было, что Бобби хочет убежать, только не знает куда.

— Садись, дружок, и поскорей.

— Да, сэр, — отозвался Бобби, обращаясь не ко мне, а к моему пистолету.

Я включил свет и обыскал его. От моего прикосновения Бобби брезгливо вздрогнул, словно боялся заразиться, и почти машинально, позабыв про пистолет, размахнулся, чтобы ударить меня в челюсть. Я перехватил его правую руку своей левой и с силой толкнул его назад. Он отшатнулся и, потеряв равновесие, рухнул наискось на кровать.

— У тебя уже нет алиби, — сказал я ему. — Твоя мать рассказала мне всю правду. Теперь мы знаем, что в Сан-Франциско ты поехал вместе с Фебой.

Бобби молча лежал и не отрываясь смотрел на меня из-под простыни широко раскрытым неподвижным зеленым глазом.

— Ты этого не отрицаешь?

— Нет, но мать не могла знать, что я еду с Фебой. Я соврал, что в тот день у меня рано начинаются занятия, поехал в колледж, а там уже пересел в машину к Фебе.

— Зачем ты решил ехать с ней? Отвечай!

— Вас это не касается.

— Теперь это всех касается.

— Хорошо, я отвечу, — с вызовом сказал юноша. — Мы хотели пожениться. После проводов ее отца мы собирались поехать в Рино и там расписаться. Мы ведь уже совершеннолетние, что ж тут плохого?

— Плохого в этом ничего нет, только вы ведь не расписались.

— Верно, но это не моя вина. Я-то хотел ехать в Рино, но у Фебы изменились планы — помешали какие-то семейные неурядицы. Какие — не спрашивайте, сам не знаю. Я плюнул, сел в автобус и вернулся домой.

— Из Сан-Франциско?

— Да.

— Врешь. В тот вечер или утром следующего дня тебя видели за рулем машины Фебы в приморском городке Медсин-Стоун, ты ведь это место знаешь. Вчера эту машину нашли в воде, под скалой, откуда ты ее столкнул. А в машине — тело Фебы. Так что ты пойман с поличным, дружок.

Он даже не пошевелился, мои обвинения лишили его, по-видимому, дара речи.

— Зачем ты убил Фебу? Ты же любил ее.

Бобби поднялся на локте и, повернувшись ко мне лицом и пряча глаза, сказал:

— Ничего вы не понимаете, все было совсем не так.

— А как?

— Наговаривать на себя — не мужское дело.

— А ты считаешь себя мужчиной?

Бобби уставился в потолок и, проведя пальцем по своим редким рыжим усикам, ответил:

— Я имею право считать себя мужчиной.

— Мужчина и убийца — не одно и то же.

Он смерил меня не по годам суровым, недоверчивым взглядом:

— Не убивал я ее. Никого я не убивал. Но я готов взять на себя ответственность за то, что я действительно сделал.

— Что же ты сделал?

— Я приехал на «фольксвагене» в Медсин-Стоун, сбросил машину со скалы в море, вернулся пешком на шоссе и автобусом уехал домой.

— Зачем ты это сделал?

Он не знал, куда девать глаза:

— Сам не знаю.

— Скажи правду.

— Какой смысл? Никто мне все равно не поверит.

— А вдруг? Ты же не пробовал.

— Повторяю, я ее не убивал.

— Кто же, если не ты? Кэтрин Уичерли?

Бобби прыснул. Смеялся он негромко и недолго, но у меня не выдержали нервы.

— Загадочные у тебя отношения с Кэтрин Уичерли! Никак только не пойму, как ты к ней относишься: как к будущей теще или как к соучастнице?

— Ничего-то вы не понимаете, — повторил он. — И не поймете.

— Расскажи мне, что произошло второго ноября.

— Лучше пойти в газовую камеру, — произнес Бобби высоким, срывающимся голосом и затравленно осмотрелся по сторонам, как будто сквозь трещины в стене коттеджа уже был пущен газ. Снаружи послышались тяжелые шаги, в дверь тихонько постучали.

— Все в порядке? — с трогательным участием спросила толстуха.

— Все в порядке, миссис Сперлинг, — успокоил ее я. — Скоро мы уже отсюда уедем.

— Вот и хорошо. Чем скорее, тем лучше, — обрадовалась толстуха.

— Даю тебе одну минуту, — сказал я Бобби, когда хозяйка мотеля удалилась. — Если будешь и дальше отнекиваться, мы продолжим разговор в полиции. А если я доставлю тебя в полицию, да еще с отягчающими уликами, — имей в виду, почти наверняка пойдешь под суд. Это не угроза, это жизнь. А в жизни, судя по всему, ты разбираешься еще неважно.

По его глазам видно было, как он лихорадочно соображает.

— Вам только кажется, что вы что-то знаете. Я Фебу не убивал. Она жива.

— Не валяй дурака. Мы нашли ее тело.

— Я могу доказать, что она жива. Я знаю, где она, — выпалил он, не успев даже зажать рот рукой.

— Раз ты знаешь, где она, отвези меня к ней.

— И не подумаю. Вы ведь будете ее допрашивать, а она очень слаба. Феба и без того уже много перенесла. С нее хватит, и я не позволю, чтобы к ней приставали.

— Я не могу к ней не приставать. В машине ведь было найдено тело. Ты говоришь, что Феба жива. Кого же мы тогда нашли?

— Ее мать. Феба убила в ноябре свою мать, а я уничтожил следы преступления, поэтому виноват я не меньше Фебы.

Выпалив все это, он распрямился, словно избавившись от непосильной ноши. Теперь бремя этой ноши ощутил на себе я.

— Где она, Бобби?

— Этого я не скажу. Делайте со мной, что хотите, но вам ее не видать.

Дон Кихот, одно слово. Идеалист, истерик, пылкий влюбленный. Впрочем, может, не такой уж и пылкий. Я спрятал пистолет и сел.

— Послушай, Бобби, — сказал я, подбирая каждое слово. — Пойми, при всем желании я не могу поверить тебе на слово. Мне необходимо увидеть Фебу — целой и невредимой. Увидеть и поговорить с ней.

— Знаю я, к чему вы стремитесь. Сцапать ее хотите, вот что.

— "Сцапать"?! — Я развел руками. — Ты тоже скажешь. Я ведь на ее стороне независимо от того, что она сделала. Вспомни, меня нанял ее отец, и я, рискуя жизнью, гоняюсь за ней по пятам. А ты еще говоришь «сцапать»!

— Она в надежных руках, — упрямо повторил он. — И я не хочу, чтобы ее из этих рук вырвали.

— Как зовут доктора?

Он вздрогнул от неожиданности:

— От меня вы этого не узнаете.

— Обойдусь и без тебя. Если я сообщу полиции все, что знаю сам, они найдут ее в два счета. Давай все-таки попробуемобойтись без полиции, а?

Бобби сидел понурившись. Было трудно сказать, что в это время творилось в его молодой, горячей голове. Наконец он заговорил — короткими, отрывочными фразами:

— Это нечестно... ее нельзя наказывать... она не виновата... Она действовала неумышленно...

— Ты был с ней, когда она убила свою мать?

Он резко вскинул голову, лицо посерело.

— И был, и не был. Я ждал ее на улице, в машине. Феба не хотела, чтобы я шел с ней. Она сказала, что должна поговорить с матерью без свидетелей.

— Это произошло в Атертоне?

— Да. В тот вечер я отвез Фебу из Сан-Франциско в Атер-тон. Сама она сесть за руль не решилась — ужасно нервничала.

— В котором это было часу?

— Около восьми вечера. В тот день она встретилась на пароходе с матерью и обещала вечером к ней приехать. Они давно не виделись. Феба сказала, что до нашей свадьбы она обязательно хочет с матерью помириться. Но ничего не вышло. Ничего не получилось...

Он умолк. Я ждал.

— В доме она пробыла минут двадцать, и я решил, что все идет хорошо. Потом она вышла с... в руках у нее была испачканная кровью кочерга. Она попросила меня эту кочергу уничтожить. Я спросил ее, что произошло. Тогда она повела меня в дом. Перед камином с окровавленной головой лежала ее мать. Феба сказала, что мы с ней должны во что бы то ни стало избавиться от трупа и скрыть всю историю. — В глазах у него стоял ужас. Он закрыл их и продолжал говорить, как слепой, с закрытыми глазами: — Я хотел спасти ее от наказания. Вы не должны ее наказывать. Она сама не знает, что делает.

— Я не наказываю, Бобби. Наказывают другие. Но я сделаю для нее все, что смогу. Обещаю тебе.

— Если я скажу вам, где она, вы не пойдете в полицию?

— Нет, но ее отцу мне об этом рассказать придется. И полиции рано или поздно — тоже.

— Почему?

— Потому что совершено преступление.

— Ее посадят?

— Это будет зависеть от ее состояния, а также от разряда преступления. Ведь убийство убийству рознь. Бывает непреднамеренное убийство, убийство с отягчающими обстоятельствами, убийство при самозащите. Кроме того, Фебу могут признать невменяемой.

— Так оно и есть. Этой ночью я сам убедился, в каком она плохом виде. Несла что-то невразумительное, смеялась, плакала.

— А что говорит доктор, Бобби?

— Мне он ничего толком не сказал, ведь он думал, что это я подбил ее убежать из клиники. А было все наоборот: уйдя из больницы, Феба сама позвонила мне из автомата и попросила приехать в этот мотель. — И он оглядел комнату с таким отвращением, словно в этих стенах ему предстояло провести всю оставшуюся жизнь. — Увидев эту дыру, я решил немедленно увезти ее отсюда, но она боялась, что ее выследят. Целую ночь я уговаривал ее вернуться, а сегодня доктор сам ее разыскал, и мы с ним увезли ее обратно.

— Ты еще не сказал мне, где эта больница находится.

— И не скажу.

И Бобби в который уже раз подозрительно посмотрел на меня. Как и многие подростки, даже самые примерные, в обществе взрослых он чувствовал себя очень неуютно.

— Не упрямься, Бобби. Мы теряем драгоценное время.

— Ерунда. Я бы, например, с удовольствием сейчас принял снотворное, чтобы проснуться через десять лет.

— А я бы с удовольствием принял такое снотворное, чтобы проснуться десять лет назад. Впрочем, может, и к лучшему, что это нереально, ведь тогда бы я по второму разу совершил все те же ошибки. Или почти все.

Как видно, я попал в точку.

— Я тоже совершал непоправимые ошибки, — признался Бобби.

— В твоем возрасте это простительно. Но сейчас самое время, по-моему, остановиться.

— А что с нами будет?

— Не будем загадывать. Сейчас многое зависит от тебя. Отвези меня к ней, Бобби.

— Ладно, — согласился наконец он, в последний раз оглядевшись по сторонам. — Давайте поскорей уедем отсюда.

Я запер свою машину и пересел в «форд». Перекрикивая шум мотора, Бобби сообщил мне, что больница отсюда недалеко и что возглавляет ее психиатр Шерилл из Пало-Альто, тот самый, у кого консультировалась Феба, когда еще училась в Стэнфордском колледже.

— Она легла в больницу по собственной инициативе?

— Наверно. С ней ведь никого не было.

— А как она попала сюда из Сакраменто?

— Я даже не знал, что Феба в Сакраменто. Она так мне и не рассказала, чем занималась последние два месяца.

— Когда она вернулась на Полуостров?

— Вчера утром. По словам доктора Шерилла, в больнице она была в восемь утра.

— А когда сбежала из больницы?

— Вчера же, во второй половине дня. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения — она в безопасности.

Бобби остановился на светофоре, свернул направо в сторону Бейшора, и я вспомнил, что недалеко отсюда еще совсем недавно Стэнли Квиллан, зажмурившись от удовольствия и застыв в кресле, слушал у себя в магазине эстрадную музыку.

— У Фебы был с собой пистолет?

— Господь с вами! У нее нет оружия.

— Ты в этом уверен?

— У нее вообще ничего с собой не было. Только то, что на себе. Да и это чужое.

— Откуда ты знаешь?

— Платье висело на ней, как на вешалке. За последнее время она очень потолстела, но платье все равно было ей велико.

Оно Фебе не шло, старило ее очень. В нем она была похожа на свою мать, когда...

Машина дернулась. В это время мы ехали по тихой тенистой улочке, названной в честь поэта Каупера^[14]. Бобби съехал на обочину и так резко затормозил, что я вынужден был оставить на ветровом стекле отпечатки пальцев.

— Ее мать лежала перед камином совершенно голая, — проговорил он срывающимся шепотом. — Толстая, белая... Мы завернули ее в одеяло и положили на заднее сиденье «фольксвагена». Мне пришлось согнуть ей ноги... — Он уронил голову на руль и стиснул его обеими руками с такой силой, что побелели суставы. — Вспомнить страшно...

— Зачем ты это сделал?

— Они сказали... Феба сказала, что иначе тело в машину не влезет. Нам ведь нужно было увезти труп. Не могла же она все это делать одна.

— А разве она была одна?

Он повернул склоненную на грудь голову в мою сторону:

— Нет, с ней был я.

— А еще кто?

— Больше никого. В доме мы были одни.

— Ты же сам сказал «они». Не могла же убитая посоветовать тебе согнуть ей ноги.

— Я просто оговорился.

— Так я тебе и поверил. Скажи лучше, кого еще ты пытаешься выгородить?

— Только не его.

— Значит, это был мужчина. Назови его.

На лице Бобби опять застыло упрямое выражение.

— Хочешь, я сам тебе его назову, — предложил я. — Уж не забрел ли в атертонский дом Бен Мерримен?

— Он не сказал, как его зовут.

Я порылся в кармане и достал изрядно помятую фотографию Бена Мерримена на блокноте.

— Этот?

— Да.

— Почему же ты раньше его не назвал?

— Вчера вечером Феба предупредила меня, чтобы я этого не делал.

— И даже не объяснила почему?

— Нет.

— И ты послушался невменяемую, даже не спросив ее, чем она руководствуется?

— Если честно, то мне и без всяких вопросов все было ясно, мистер Арчер. Я ведь во вчерашней газете видел фотографию этого человека. Его избили до смерти в том же самом доме. А теперь получится, что во всем виновата Феба.

Глава 25

Больница, вытянутое одноэтажное здание, похожее на большое ранчо, была окружена старыми массивными деревянными особняками и современными многоэтажными домами и находилась в глубине квартала за колючей проволокой, протянутой за живой изгородью. Дорожка вилась вокруг большой изумрудной лужайки с расставленными на ней шезлонгами и пестрыми зонтами от солнца. В одном из шезлонгов посреди лужайки одиноко сидела седая женщина и смотрела на небо с таким видом, словно видит его впервые в жизни.

С аллеи к входной двери плавно подымался пандус для инвалидных колясок. В дверях было проделано окошечко, а рядом, на стене, — кнопка звонка. Я вылез из машины, а Бобби остался сидеть за рулем.

— Тебе нехорошо?

— Нет, все в порядке, но лучше я здесь вас подожду. Не хочу показываться на глаза доктору Шериллу — я ему не нравлюсь.

— Нет, ты мне понадобишься.

Бобби нехотя вылез из машины и вслед за мной поднялся по пандусу. Я нажал на кнопку звонка, и вскоре из окошечка в дверях выглянула медицинская сестра в белой шапочке:

— Что вы хотите?

— Поговорить с доктором Шериллом.

— По поводу пациента?

— Да, Фебы Уичерли. Я представитель ее отца, меня зовут Арчер. А это, — добавил я, сам удивляясь собственным словам, — ее жених, мистер Донкастер.

Сестра приоткрыла дверь, и мы оказались в длинном темном коридоре с зелеными стенами, куда выходило больше десятка дверей. Из дальнего конца коридора по направлению к нам, еле подымая ноги, словно водолаз по морскому дну, шел молодой человек в халате. У входа мы простояли несколько минут, а он так к нам и не приблизился.

— Входите, джентльмены, — позвал нас, распахнув одну из дверей, мужчина в белом халате.

Он вежливо пропустил нас вперед и закрыл за нами дверь. На первый взгляд доктор Шерилл мне «не показался»: длинные холеные усы, в темных карих глазах под толстыми стеклами — что-то женственное.

Маленький кабинет психиатра также оставлял желать лучшего: дубовый, совершенно пустой письменный стол с вращающимся стулом, кожаное кресло, кожаный диван — вот и вся мебель. Вся стена была завешена полками с книгами. Чего там только не было — от «Анатомии» Грея до подборки журналов «Психические болезни».

Бобби опустился было на диван, но боязливо вскочил и пристроился на ручке кресла; на диван же сел я, хотя, честно говоря, больше хотелось лечь.

Шерилл молча наблюдал из-под очков за нашими перемещениями.

— Слушаю вас, джентльмены.

Бобби обхватил руками колено и, подавшись вперед, спросил:

— Как Феба?

— Вы же расстались с ней всего два часа назад, молодой человек. Я уже говорил вам и могу повторить еще раз: девушке необходим полный покой на протяжении по крайней мере двух дней. Сегодня, мистер Донкастер, я вас к ней не пущу. — Говорил Шерилл спокойно, не повышая голоса, но очень твердо.

— Он приехал сюда со мной, — вступился за Бобби я. — Дело в том, что парень рассказал мне историю, которая может иметь самые серьезные последствия. Возможно, кое-что знаете уже и вы.

— Вы адвокат? — спросил меня Шерилл.

— Нет, частный сыщик. Гомер Уичерли, отец девушки, несколько дней назад нанял меня ее разыскать. До сегодняшнего разговора с Бобби я считал, что Фебы нет в живых, что ее убили, а теперь выясняется, что девушку следует отдать под суд.

— Отдать под суд, — эхом отозвался доктор. — А вы, стало быть, вершите правосудие, мистер Арчер?

— Нет, — ответил я, хотя в каком-то смысле я действительно вершил правосудие. — Я просто хочу, чтобы вы вникли в ситуацию.

— Спасибо, что объяснили.

— Я ничего еще вам не объяснил. На это потребовалось бы слишком много времени.

— Да, с временем у меня плоховато. Сейчас, например, я должен смотреть больного. Мы не могли бы поговорить попозже, если, разумеется, вы считаете, что это необходимо?

— Ждать мы не можем, — стоял на своем я. — Вы уже беседовали с Фебой?

— Толком нет. Собираюсь после обеда. Поймите, время у меня расписано по минутам. Я наметил наш с ней разговор на вчерашний вечер, но она сбежала. По счастью, сегодня она вернулась, причем по собственной воле.

— А в первый раз она обратилась к вам по своему желанию?

— Да, в прошлом году я смотрел Фебу дважды, а когда ей опять стало хуже, она явилась ко мне сама, поступив очень благоразумно. В этот раз, мне кажется, девушка в гораздо худшем состоянии, чем была год назад, однако то, что она пришла по собственной инициативе, — очень хороший знак. Сама, значит, понимает, что нуждается в помощи.

— А как она здесь оказалась?

— Вчера рано утром прилетела из Сакраменто, а из аэропорта в клинику доехала на такси.

— Почему же тогда во второй половине дня она сбежала?

— Трудно сказать. По всей видимости, Феба находилась в более тяжелой депрессии, чем я предполагал, и нуждалась поэтому в более тщательном надзоре. Я разрешил ей «свободный выход», и ее охватила паника. Надо было ее изолировать.

— В котором часу она сбежала?

— Примерно в это же время. Кстати о времени, мой пациент убьет меня, если я не приду вовремя. — Доктор Шерилл встал и взглянул на часы. — Сейчас десять минут шестого. Приходите в восемь, к этому времени я посмотрю Фебу, и мы сможем все обсудить.

— А где она сейчас?

— У себя в комнате, с дежурной сестрой. После вчерашней истории я рисковать боюсь. — И, метнув на Бобби испепеляющий взгляд, доктор добавил: — Я всю ночь ее разыскивал. Она ведь неординарная девушка.

Точно так же отзывался о своей племяннице и Тревор.

— Она серьезно больна? — спросил я.

Доктор развел руками:

— Вы от меня слишком многого хотите. На этот вопрос я пока ответить не могу. Думаю, впрочем, у нее просто депрессия. Она ведь на четвертом месяце беременности, к тому же не замужем, — отсюда и растерянность. Вдобавок в ее поведении много демонстративного.

— Что это значит?

— Это значит, что она не столько переживает свои страхи и фантазии, сколько их демонстрирует. — Терпение Шерилла оказалось не безграничным. — Впрочем, едва ли имеет смысл читать вам сейчас лекцию по психиатрии.

Я же терпением никогда не отличался.

— Когда будете беседовать с Фебой, стоило бы задать ей ряд конкретных...

— Боюсь, вы неправильно понимаете мои функции. Я не задаю вопросов, я жду ответов. А теперь прошу меня извинить.

Шерилл взялся за ручку двери.

— Спросите ее, она ли убила вчера Стэнли Квиллана, — крикнул я ему вслед. — Спросите ее, она ли позавчера вечером избила до смерти Бена Мерримена.

Шерилл повернулся. Лицо его потемнело.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно серьезно. В ноябре Феба убила кочергой свою мать. Донкастер — свидетель.

Шерилл перевел взгляд на Бобби, и тот молча кивнул.

— А кто те люди, которых вы назвали?

— Пара проходимцев.

— Вы утверждаете, что она их убила?

— Я ничего не утверждаю, я прошу вас спросить об этом ее. Если не хотите спрашивать сами, давайте спрошу я. От ответов Фебы зависит слишком многое. Ситуация — серьезней некуда.

— Понимаю, — кивнул Шерилл. — Я сейчас же с ней поговорю. Подождите меня здесь.

И доктор, запахнув халат, быстрым шагом вышел из кабинета. Бобби сел в кресло и окинул меня таким взглядом, будто ему все надоело, а я — больше всех. Что ж, на этого двадцатилетнего парня действительно свалилось слишком много всего одновременно. В наше время к несчастьям надо начинать готовиться сызмальства.

— Ты скрыл от меня, что она беременна.

— Поэтому мы и собирались пожениться.

— Отец ребенка — ты?

— Я. Это произошло прошлым летом в Медсин-Стоуне.

— И это тоже? Ты, я вижу, сделал все, чтобы этот городок вошел в историю.

Бобби опустил голову, а я встал с дивана, подошел к окну и через щель в опущенных жалюзи выглянул на улицу. Из окна открывалась окруженная высоким забором с десятифутовым проволочным заграждением территория клиники. В одном углу с раскрытым над головой красным зонтиком застыла, словно манекен, женщина в пестром платье. Лицо у нее было так сильно напудрено, что казалось, ее только что окунули в бочонок с мукой. По лужайке из конца в конец, шаркая ногами и уронив на грудь голову, вышагивал мужчина средних лет.

— Вы правда думаете, что она убила Мерримена? — едва слышно проговорил Бобби.

— Ты сам же так решил.

— Просто я боялся... — Он осекся.

— Мальчики, которые боятся, не ведут себя так, как ты.

— Я не мальчик. — Бобби положил сжатые в кулак руки на подлокотники кресла и приосанился.

— Кем бы ты ни был, мальчиком или мужчиной, тебе здорово досталось.

— Плевать. Если Феба... пропадет, мне безразлично, что со мной будет. От жизни я вообще никогда ничего не ждал.

Я снова опустился на диван.

— И все-таки жизнь продолжается.

— Моя — нет.

— Ты не прав, что бы ни было, нельзя на себе ставить крест. У тебя же есть хорошие качества: смелость, преданность.

— "Смелость, преданность" — все это пустые, ничего не значащие слова.

— Ошибаешься. На собственном жизненном опыте я убедился, что это далеко не так. Вообще жизнь — хорошая школа. Правда, сколько в такой школе ни учись, кончить ее нельзя. Один экзамен следует за другим.

— А вот мои экзамены позади. Теперь меня посадят за решетку и до конца жизни не выпустят.

— Очень в этом сомневаюсь. Какие у тебя отношения с полицией?

— С полицией?! Никаких.

— Расскажи, как ты увлекся Фебой Уичерли.

— Я не увлекся, а влюбился.

— Прямо вот так, взял и влюбился?

— Да. С первого взгляда. Увидел ее на пляже и сказал себе: «Это она».

— А раньше влюблялся?

— Нет, Феба — моя первая и последняя любовь. Будь она хоть трижды убийца.

Кажется, он попал в точку. Да, в смелости ему не откажешь. Или в упрямстве — что, впрочем, почти одно и то же.

— Раз уж зашла речь об убийствах, расскажи мне про Мерримена. Откуда он взялся?

— Откуда взялся? — Бобби облизнул усы. — Вошел в дом, и все. Дверь-то осталась открытой, а у него как раз в тот день была назначена встреча с миссис Уичерли. Войдя, он, наверно, услышал, что в доме кто-то есть: Феба плакала, а я, как мог, ее утешал. Мерримен вошел в гостиную и поймал нас на месте преступления. Он пригрозил, что вызовет полицию, но Феба упросила его этого не делать, и он уступил. Сказал, что выручит нас, но лишь в том случае, если мы тоже пойдем ему навстречу.

— Что имелось в виду?

— Дело в том, что Мерримен занимался продажей дома миссис Уичерли — для этого он, собственно, и приходил. А теперь, с ее смертью, продажа дома делалась нереальной, и Мерримен ужасно разозлился.

— Это он предложил спрятать тело?

— Да, мы ведь сначала хотели похоронить ее в саду, за домом. Но Мерримен нас отговорил, сказав, что рано или поздно труп найдут. Тогда мне пришла в голову мысль сбросить тело в море, и Мерримен помог мне отнести его в машину.

— Говоришь, убитая была раздета?

— Да, мы завернули ее в одеяло. — По лицу его пробежала судорога.

— А куда же девалась ее одежда?

— Лежала на диване.

— Ее Феба раздела?

— Нет. Вряд ли. Сам не понимаю, как это получилось, мистер Арчер. Я ведь тут же уехал.

— Оставив Фебу наедине с Меррименом?

— Да, пришлось. — У парня на лбу выступил пот, он вытер его тыльной стороной ладони и подпер голову рукой. — Мерримен выгнал меня и сказал, чтобы я не вздумал возвращаться. И я подчинился — выхода ведь у меня не было. Больше всего я тогда боялся, как бы он не засадил Фебу за решетку, хотя теперь знаю: есть вещи похуже тюрьмы.

Бобби тяжело вздохнул. Как видно, он только-только начинал приходить в себя после всего, что с ним произошло за последние два месяца. На него было страшно смотреть. Я встал и опять подошел к окну. Женщина с зонтиком стояла как вкопанная абсолютно в том же положении. Вид у нее был такой, словно последний раз она пошевелила рукой в 1928 году. В желто-зеленое небо взвилась стайка дроздов. Гулявший по лужайке мужчина вскинул голову и погрозил птицам кулаком.

Начинало смеркаться. Кто-то позвал «птицененавистника» в здание, и он послушно зашагал к дверям. Сестра в накинутой поверх халата куртке подошла к стоявшей под зонтом женщине, и они медленно двинулись к входу в клинику, еще минута — и дверь за ними захлопнулась.

В комнату тоже просочились сумерки, и вскоре совсем стемнело, однако ни Бобби, ни я свет включать не стали. Я замер, точно рыбка на дне темного аквариума.

Под рукой Бобби скрипнул кожаный подлокотник. В темноте видны были только его белое, как бумага, лицо и руки.

— Сам не понимаю, почему я это сделал, — раздался во мраке его голос. — Мне тогда казалось, что иного пути нет. А потом я стал ждать. Ждать и уповать на лучшее. Все надеялся: Феба даст о себе знать, что-то прояснится. А ведь надеяться было не на что. — Бобби помолчал, а затем дрожащим от отчаяния, низким голосом добавил: — Моя мать этого не переживет.

— Напрасно ты так за нее беспокоишься. Я вчера вечером с ней разговаривал.

— Вчера вечером она еще ничего не знала.

— Не скажи, она с самого начала боялась за тебя. Ей казалось, что у тебя на совести что-то есть.

— Правда?

— Да, она полагала, что ты совершил убийство и ее материнский долг — спасти тебя от полиции.

— Вот что значит родство душ, — невесело хмыкнул он. — Когда я возвращался домой на автобусе, то тоже чувствовал себя убийцей. Дорогой я заснул, и мне снилось, что я убил ее.

Я так и не понял, кого он убил во сне: Фебу, мать Фебы или же свою собственную мать. Впрочем, сейчас, в этой маленькой полутемной комнате все это почему-то перестало иметь значение.

Когда кабинет окончательно погрузился во мрак, а я — в полную прострацию, в комнату пулей влетел доктор Шерилл и с такой поспешностью захлопнул за собой дверь, будто за ним по пятам гнались преследователи, пытаясь ухватить его за полу развевающегося халата.

— Мистер Арчер! — вскричал он, включив настольную лампу. — Как мне связаться с отцом Фебы? Вчера я обещал ей этого не делать, но ситуация изменилась.

Изменился и сам доктор, его освещенное настольной лампой лицо выражало неподдельную тревогу.

— Гомер Уичерли должен сейчас быть в Терранове, и в принципе связаться с ним можно через местного шерифа, но сначала расскажите, что вам сказала Феба.

— Это тайна, — спокойно ответил доктор, но металла в его голосе прибавилось.

— Я эту тайну не выдам, — заверил его я.

— Простите, но, как врач, я имею право сохранять в тайне признания своих пациентов. Вам, законникам, этого не понять.

— Речь идет о ее невменяемости?

— Допустим. — Шерилл недоверчиво посмотрел на Бобби. — Мне бы хотелось поговорить с вами наедине, мистер Арчер.

— Вы мне не доверяете? — обиделся Бобби. — Неужели вы думаете, что я подведу Фебу? За последние два месяца я, кажется, доказал, что умею молчать.

— В данном случае дело касается не только Фебы, — возразил психиатр. — Пожалуйста, подождите за дверью, мистер Донкастер. А еще лучше — на улице.

Бобби вскочил и с недовольным видом вышел.

— Девушка призналась в убийстве этих двух людей? — спросил я у Шерилла, когда тот закрыл за Бобби дверь. — Можете, если хотите, ответить только «да» или «нет».

Шерилл крепко стиснул губы и процедил «да».

— А какие у нее были мотивы?

— Она обрисовала ситуацию, которая сама по себе может служить мотивом для совершения преступления. Но я бы предпочел сейчас об этом не говорить.

— Очень жаль.

— Я не могу и не стану выдавать тайны своей пациентки, — заявил доктор и с неприступным видом откинулся на спинку стула.

— Возможно, это уже и не тайна, — успокоил его я. — От Бобби Донкастера я знаю, что Мерримен, войдя в дом миссис Уичерли в Атертоне, застал Фебу и Бобби на месте преступления. Воспользовавшись этим, он стал девушку шантажировать, причем к шантажу Мерримен прибегал далеко не впервые. До этого он со своим шурином Квилланом шантажировал мать Фебы, Кэтрин Уичерли. Теперь же с матери они переключились на дочь. Сначала они некоторое время продержали Фебу в квартире ее матери в Сан-Матео, а потом отвезли в захудалую гостиницу в Сакраменто, где девушка, по указке этих проходимцев, выдавала себя за свою мать — она потолстела, стала носить материнские платья и так далее. Делалось же все это для того, чтобы на имя покойной Кэтрин Уичерли продолжали поступать алименты, а главное, чтобы не уплыли денежки за проданный дом. Феба в роли своей матери была им нужна, чтобы получить по продажному векселю деньги в банке и передать выручку Мерримену.

— Да вы, я вижу, и без меня все уже знаете, — удивился Шерилл. — Какие подонки, жестокие, циничные! Но самое страшное во всей этой истории то, что их планы совпадали с желанием девушки наказать себя за убийство матери. Вдобавок она подсознательно стремилась к тому, чтобы отождествить себя с матерью, — заметил я это еще весной. Поэтому и ела она не столько по принуждению, сколько по внутренней потребности, а также из-за беременности.

— Это мне не очень понятно, доктор.

— Видите ли, подсознательное стремление потолстеть часто является проявлением тревоги и самоуничижения. У вас тяжело на душе, и вы пытаетесь как бы материализовать эту «тяжесть» в «тяжелом», тучном теле. Я, разумеется, упрощаю, но подобные случаи не раз приводились в специальной литературе: возьмите хотя бы ставшую классической историю болезни Эллен Уэст, описанную Бингсвангером. Еще более похожую картину мы наблюдаем в «Часе за пятьдесят минут» Линднера, популярном исследовании булимии. Я говорю «более похожую», потому что Эллен Уэст — душевно больная, а Феба — почти наверняка нет.

— Что же у нее, доктор? Ведь это сейчас крайне важно.

— Диагноз я пока поставить не могу. Мне кажется, девушка сама еще не решила, в каком мире находится: в реальном или в вымышленном. В принципе сейчас она страдает тем же неврозом, что и год назад, разница лишь в том, что сейчас она оказалась в сверхтяжелой жизненной ситуации. Она и сама все время повторяет, что живет в аду. — Шерилл сочувственно улыбнулся.

— А почему она обратилась к вам год назад?

— Этого я так до конца и не понял. Феба была у меня всего дважды и держалась очень замкнуто, разговорить ее мне так и не удалось. По всей видимости, поводом для консультаций были семейные неурядицы. Ее мать как раз в это время разводилась с отцом, и Феба обвиняла в разводе себя.

— Она объяснила вам, почему?

— Если я правильно понял, разрыв между родителями был вызван какими-то анонимными письмами. Они-то, по ее словам, и явились «последней каплей».

— Значит, эти письма написала Феба?

— Не исключено. Они не давали ей покоя. Впрочем, надо иметь в виду, что девушка, как и полагается невротикам, склонна во всем брать вину на себя. И в этом смысле шантажисту Мерримену, конечно же, повезло.

— Повезло, да не очень. Он ведь сам стал ее жертвой.

Шерилл взглянул на меня с таким видом, словно собирался заговорить, однако в последний момент передумал и стал набивать трубку из кожаного кисета. Пламя от зажженной спички заплясало на толстых стеклах его очков, и через мгновение желтый свет от настольной лампы потонул в клубах синего табачного дыма. Шерилл прищурился, словно пытаясь рассмотреть в этом дыму что-то очень важное.

— Все мы будем жертвами, Арчер, до тех пор, пока не прекратим жертвовать друг другом. Только не подумайте, что я жалею Мерримена. Он получил по заслугам. Как, впрочем, и все мы.

— Верно, все мы рано или поздно умрем. Плохо только, что его убийцей суждено было стать этой несчастной девушке.

— Она не сама его убила, — сказал доктор. — Уверяет по крайней мере, что не сама. Не надо бы мне вам все это рассказывать, но вы и так уже столько знаете, что скрывать от вас остальное просто глупо. Феба воспользовалась услугами профессионального убийцы, который покончил с Меррименом и с этим... как звали второго шантажиста?

— Квиллан, Стэнли Квиллан. Она назвала вам имя этого профессионального убийцы?

— Феба говорит, что имя убийцы осталось ей неизвестно. По ее словам — в правдивости которых я, по правде говоря, сомневаюсь — она встретилась с ним в баре отеля «Гасиенда», неподалеку от Сакраменто. В тот вечер Феба много выпила и, когда ей подвернулся этот тип, пребывала в мрачном, мстительном настроении. Они разговорились и, заметив, что у него с собой пистолет, она зазвала его к себе в номер и заплатила ему за убийство своего мучителя. Вот вам ее рассказ.

— Но вы ей не поверили?

— Как вам сказать? С одной стороны, в ее рассказе много явно невыдуманных подробностей, с другой же — что-то не верится, чтобы случайный знакомый в баре согласился за деньги совершить убийство.

— А внешность наемного убийцы она вам описала?

— Да, причем довольно подробно — при галлюцинациях или в бреду таких подробностей обычно не бывает. Это, безусловно, не вымышленный, а реальный человек. Ему лет сорок, у него довольно грубые, но правильные черты лица, темные волосы, серые глаза, рост — больше шести футов, он широкоплечий, мускулистый, похож на спортсмена. Феба говорит, что сначала она даже приняла его за профессионального боксера. — Шерилл выпустил дым и посмотрел сквозь него на меня. — Между прочим, этот тип очень похож на вас.

— Ничего удивительного, это я и был.

— Не понимаю... — Он вынул трубку изо рта. — Не хотите же вы сказать, что Феба наняла вас убить этих проходимцев?

— Да, она подбивала меня ликвидировать Мерримена. Произошло это два дня назад, и Мерримена к тому времени уже не было в живых. Прикинувшись дурачком, я вступил с ней в разговор, потому что считал, что она — Кэтрин Уичерли, и мне хотелось выяснить у нее, при каких обстоятельствах погиб Мерримен. Но про смерть Мерримена она ничего не знала — во всяком случае, сделала вид, что не знает. Она просто желала его смерти — постфактум, так сказать.

— Мне, выходит, она солгала. — В глазах Шерилла затаилась обида. — А может быть, вообще все, что она говорит, — сплошная ложь? — снова оживился он. — И она просто пытается взвалить всю вину на себя?

— Есть всему этому и другое объяснение: Феба призналась в том, чего не было, чтобы не признаваться в том, что действительно имело место. — Я встал. — А почему бы не спросить об этом саму Фебу?

— Вы хотите, чтобы мы пошли к ней вдвоем?

— А почему бы и нет? Я ведь живое свидетельство того, что она говорит неправду. Нужно же наконец довести это дело до конца.

— Да, но, боюсь, девушка сейчас в очень неважном состоянии.

— Мы с вами не лучше, — возразил я. — Большего вреда, чем Мерримен и Квиллан, я ей все равно не причиню. И потом, вы же сами сказали, что она еще окончательно не решила, в каком мире находится: в реальном или в иллюзорном. Вот и давайте совместными усилиями вернем ее в реальный мир.

Глава 26

Слабо освещенная комната, где находились Феба и дежурная сестра, напоминала монашескую келью; ничего лишнего: кровать, шкаф, два стула. На одном из них лицом к стене сидела Феба. Когда мы вошли, она даже не пошевелилась, только на шее от напряжения вздулись вены. Из-под просторного больничного халата выпирало большое, раскормленное тело.

— Вынужден вновь попросить вас выйти, миссис Уоткинс, — сказал доктор сестре. — Но имейте в виду, вы можете в любой момент понадобиться.

Сестра встала и с недовольным видом покинула комнату.

— Что опять? — спросила девушка, смотря перед собой. — За мной приехали?

— Я же сказал тебе, сегодня ты ночуешь в клинике. И можешь находиться здесь до тех пор, пока не поправишься.

— А я уже поправляюсь. Я превосходно себя чувствую.

— Вот и отлично. Раз тебе полегчало, будь добра, взгляни на этого джентльмена и скажи, знакомо ли тебе его лицо.

Психиатр закрыл дверь и включил верхний свет. Я вышел на середину комнаты. Феба медленно, как-то нехотя повернула голову в мою сторону. Шея напряжена, кожа пепельно-серая, бегающий взгляд. Без густой косметики она опять выглядела бы на свои двадцать лет, если бы не измученное, распухшее от кровоподтеков лицо.

Разумеется, мы узнали друг друга.

— Привет, Феба, — проговорил я, искусственно улыбаясь.

Девушка не ответила. Более того — заткнула рот кулаком, чтобы лишить себя всякой возможности говорить.

— Ты знаешь этого человека? — спросил ее Шерилл. — Его зовут Арчер, он — частный сыщик, которого нанял твой отец.

— Первый раз вижу.

— А он уверяет, что позавчера вечером вы встречались в Сакраменто, в отеле «Гасиенда».

— Вздор.

— Нет, не вздор, — вмешался я. — Ты предложила мне деньги за убийство человека по имени Мерримен. Но он к тому времени был уже мертв. Тебе об этом было известно?

Феба пристально посмотрела на меня. Чего только в этом взгляде не было: и страх, и злоба, и недоверие, и подозрительность, и замешательство. Я еще никогда не видел, чтобы в глазах можно было столько всего прочесть.

— Я убила его. — Феба повернулась к доктору: — Назовите ему всех, кого я убила.

Шерилл отрицательно покачал головой.

— Мне надо знать, как это произошло, — сказал я. — Я ведь Мерримена не убивал.

— Конечно, нет. Я все это выдумала. Я уже тогда знала, что он мертв. Я убила его сама. Собственными руками.

Говорила девушка совершенно спокойным, каким-то даже безразличным голосом. Мы с Шериллом переглянулись. Он сделал мне знак рукой — хватит, мол; но я был убежден: Феба врет, она из тех странных, непредсказуемых существ, что признаются в преступлениях, которых не совершали. Поэтому я решил пойти на маленькую хитрость.

— При вскрытии в крови Мерримена обнаружили яд. Лошадиную дозу мышьяка. Сначала, стало быть, ты его отравила, а потом избила. Где ты взяла мышьяк?

Феба вздрогнула, но ответила быстро — подозрительно быстро:

— Я купила его в аптеке на Ки-стрит. В Сакраменто.

— А откуда у тебя ружье, которым ты разнесла череп Стэнли Квиллана?

— Я купила его в комиссионном магазине.

— Где?

— Не помню.

— Естественно, ведь ты все это выдумала. Квиллан был убит из маленького пистолета, а не из ружья. У Мерримена же, насколько мне известно, при вскрытии никакого мышьяка не нашли. Ты сознаешься в преступлениях, которых не совершала.

Феба посмотрела на меня так, как будто я пытаюсь лишить ее самого дорогого. Затем провела дрожащей рукой по лицу, откинула со лба свои крашеные золотистые волосы и таинственным голосом заявила:

— И все-таки я их убила. Как именно — уже не помню, давно это было. Но убила их я, поверьте.

— А с какой стати мы должны тебе верить? Скажи лучше, кого ты выгораживаешь?

— Никого. Я во всем виновата сама и хочу понести за это наказание. Я убила троих, в том числе и собственную мать.

Она — и это видно было невооруженным глазом — ужасно мучилась: восковое лицо, бегающий взгляд.

Феба закрылась руками, и Шерилл, улучив момент, отвел меня в угол.

— Так больше продолжаться не может, — проговорил он взволнованным шепотом. — Она к перекрестному допросу совершенно не готова.

— Она лжет. Я не верю, чтобы она кого-нибудь вообще убивала.

— Я тоже. Однако, как врачу, мне ее поведение не нравится. Она цепляется за свою ложь, и, если мы с вами выведем ее сейчас на чистую воду, я за последствия не отвечаю. Она уже много недель живет в мире, где ложь и правда тесно переплелись, и вывести ее из этого мира за один вечер очень рискованно.

— Почему?

— Потому, что врет она, скорее всего, для того, чтобы скрыть вину, в которой боится признаться.

— Или же для того, чтобы выгородить человека, чью шкуру она пытается спасти.

— Тоже возможно. Впрочем, на все эти вопросы у меня, как и у вас, пока готовых ответов нет.

Расставив пальцы, Феба, как сквозь решетку, исподтишка наблюдала за нами. Когда же я бросил взгляд в ее сторону, она тут же вновь сдвинула пальцы.

— Вы полагаете, она действительно в чем-то виновата? — спросил я у Шерилла.

— Боюсь, она, во всяком случае, так считает. — Доктор побледнел и вспотел — так он волновался. — Признаться, меня больше интересует не то, что было на самом деле, а то, что она по этому поводу думает. В противном случае я не могу понять, что с ней.

— И все же как, на ваш взгляд, обстояло дело?

— Думаю, не последнюю роль во всей этой истории сыграли анонимные письма. Они ведь никак не шли у Фебы из головы.

— Разговор идет обо мне? — раздался из другого конца комнаты голос девушки. — Нехорошо шептаться о человеке в его присутствии.

— Простите, — сказал доктор.

— Ради бога. Раз уж зашла речь об этих письмах, говорите о них громко, не стесняйтесь.

— Хорошо. Это ты их написала?

— Нет. Этого греха на моей совести нет. Но если б не я, этих писем бы не было.

Шерилл опустился на кровать, не сводя глаз со своей пациентки:

— Какое же ты имела отношение к анонимным письмам?

— Прямое. Понимаете, я все рассказала тете Элен, — призналась девушка и театральным шепотом добавила: — Я поднесла спичку к пороховой бочке.

— Кто такая тетя Элен?

— Сестра отца, Элен Тревор. На прошлую Пасху она подвозила меня домой, в Медоу-Фармс, и я проговорилась, что их видела. Я даже сама не поняла, что я наделала... — Она замотала головой. — Нет, опять вру. Я не проговорилась, я прекрасно знала, что делаю. Я их ревновала.

— Кого «их»?

— Маму и дядю Карла. Как-то поздно вечером я возвращалась из города с одним знакомым, и в Сан-Матео мы притормозили на светофоре. Рядом остановилось такси, где на заднем сиденье обнимались мама и дядя Карл. Меня они, естественно, не заметили.

Недели две я раздумывала, как мне быть, а потом, когда случай представился, обо всем рассказала тете Элен. Она промолчала, но, когда на следующий день пришло анонимное письмо, я сразу сообразила, чьих это рук дело. У тети на лице все было написано.

— Но ты ни с кем не поделилась своей догадкой?

— Нет, не решилась. Я всегда побаивалась тетю Элен, она ведь такая самоуверенная, такая строгая, добропорядочная. К тому же я сама была во всем виновата: я же знала, что делала, когда доносила на них тетке, знала, чем все это кончится. Разводом и смертью. — Последние слова Феба произнесла каким-то не своим, хриплым голосом.

— Значит, твою мать убила тетя Элен? — спросил Шерилл.

— Нет. В смерти мамы виновата и она, но в основном — я.

— Во всяком случае, ты не сама ее убила?

Девушка покачала своей светлой растрепанной головкой. У нее опять изменилось выражение лица: теперь ей явно хотелось поскорее все рассказать.

— Когда я приехала, мама уже умирала. Дверь дома была открыта, и я услышала ее стон. — Феба всхлипнула. — Мне не хочется об этом говорить... — Однако девушка справилась с собой и продолжала: — Она лежала в гостиной, в луже крови. Я положила ее бедную разбитую голову себе на колени. Она узнала меня. По голосу. Перед тем как умереть, мама произнесла мое имя.

— А еще что-нибудь перед смертью она сказала?

— Я спросила, кто ее ранил. Она ответила — отец, и тут же умерла. А я еще долго, боясь пошевелиться, сидела на полу в гостиной, положив ее мертвую голову себе на колени. Я ведь никогда не видела покойников — если не считать дедушки, но это было очень давно. Однако вскоре страх сменился жалостью: я жалела маму, я жалела их обоих. — Феба подняла голову, глаза ее сверкали. — У них ведь искалечена жизнь.

— Твой отец когда-нибудь угрожал убить мать? — спросил я.

— Много раз.

— А в тот день, на корабле?

— Да. — Феба тяжело дышала, ноздри у нее раздувались. — Между ними вспыхнул скандал. Мама сказала ему, что он уезжает, оставляя ее без гроша за душой. На это отец заявил, что она промотала все деньги и больше от него не получит ни цента. Тогда мама стала кричать, что если он ей не поможет, то она его опозорит на всю Калифорнию. Тут он и пригрозил, что убьет ее, а затем вызвал нескольких моряков и распорядился, чтобы ее увели с корабля.

Мне стало маму ужасно жалко, и я позвала ее к себе в такси, сказав, что вместе ехать веселее. Она хотела, чтобы я поехала с ней в Атертон, но я не могла — в отеле меня ждал Бобби. Я обещала, что приеду вечером, но меня опередил отец.

— Ты его в Атертоне видела? — спросил я.

— Нет, все остальное я знаю со слов мамы, ее последних слов. Эти слова я запомнила на всю жизнь. «Это сделал отец», — сказала она и умерла. Бобби же я сказала, что маму убила я, — иначе бы он не стал мне помогать. Нехорошо, конечно, было обманывать Бобби, но ведь отец есть отец, надо было его выручать. Когда же появился Мерримен, я обманула и его, и он мне тоже поверил.

Феба подалась вперед, уткнулась локтями в колени и обхватила голову руками, как будто у нее болели зубы. Мы с Шериллом обменялись глубокомысленными взглядами.

— Я до сих пор не понимаю, — опять заговорила Феба, — каким образом отец оказался в Атертоне. К тому времени он уже должен был выйти в море. Он что же, на вертолете прилетел?

— Нет, вертолет ему не понадобился. Отплытие отложилось из-за неполадок в машинном отделении.

— Что с отцом будет? Его казнят?

— Не волнуйтесь, людям с деньгами газовая камера не грозит.

— Но ведь тюрьмы ему все равно не избежать, да? Отец — человек чувствительный, он этого не перенесет.

— Не такой уж Гомер Уичерли чувствительный, раз он зверски убил трех человек.

— Этих двух мерзавцев отец не убивал. Я уверена, что это не его рук дело.

— Откуда же у тебя такая уверенность? — усмехнулся я. — Ты вообще все принимаешь на веру — поэтому, наверно, и попыталась взять на себя вину за все три убийства?

— Но зачем отцу было их убивать? — ответила девушка вопросом на вопрос. — Он даже не знал их. Отец с такими проходимцами вообще не имеет ничего общего.

— Ему, вероятно, пришлось с ними в последние несколько дней познакомиться, — возразил я. — Думаю, они попытались его шантажировать — точно так же, как до того шантажировали тебя, а еще раньше — твою мать.

— Понятно. Значит, и это тоже моя вика.

— Но почему? Объясни нам, Феба, — удавился Шерилл.

— Не могу, есть вещи, о которых говорить нельзя.

— А по-моему, таких вещей нет, — сказал Шерилл.

Феба искоса посмотрела на него:

— Вы же не знаете, что я сделала, что я действительно сделала.

— Пока не знаю, но едва ли что-нибудь очень уж страшное.

— Вы так считаете? — Кажется, она опять готова была повиниться. Чего-чего, а самоуничижения у нее хватало.

— Ты все-таки не выдержала и рассказала Мерримену, что твой отец убил твою мать?

Феба едва заметно кивнула головой.

— Когда ты ему об этом рассказала?

— Когда его в последний раз видела. Три дня назад, кажется... В общем, своего отца я предала. Меня загнали в угол, последние два месяца прошли как в страшном сне. Я сообщила этому негодяю, что сказала перед смертью мама. Как это у меня только язык повернулся!

— Он тебя вынудил говорить силой?

— Нет, у меня нет даже этого оправдания. Избил меня Мерримен уже потом, когда меня домогался, а я не далась. Я его к себе не подпустила.

— Зачем ты рассказала ему о том, что сделал отец?

— Не знаю, по слабости, наверно. Сама не понимаю. В тот раз я ему все от начала до конца выложила. У меня всегда так — сначала сболтну лишнее, а потом люди из-за меня умирают.

В голосе Фебы появились истерические нотки. Шерилл нагнулся к ней и погладил ее по осунувшемуся лицу:

— Не вини себя, Феба. Нельзя же взваливать на себя все грехи человечества. Тебе пришлось пережить чудовищные два месяца, и никто тебя ни в чем не обвиняет.

— Да, — согласилась она, — мне действительно пришлось нелегко, я несколько раз порывалась даже покончить с собой. Если бы не ребенок, я бы решилась. Вместо этого я стала пить и без конца есть — надо же было как-то отвлечься от моей убогой жизни. — Феба скорчила гримасу. — Ведь больше всего меня раздражала именно убогость: эта жуткая квартира, где раньше жила мама и где Мерримен и его шурин установили за мной круглосуточную слежку. Они держали меня взаперти, заставили разучить мамину подпись... Потом, уже в Сакраменто, они велели мне покрасить волосы и носить мамины вещи.

— Чтобы ты могла получать деньги по ее чекам?

— Да, но и не только для этого. Мерримен сказал, что, если я выдам себя за свою мать, никто не узнает, что она убита. Он хотел скрыть всю эту историю до тех пор, пока мы не получим самый крупный чек — вексель на продажу дома.Верней, пока он сам его не получит, — с горечью добавила она. — Мерримен обещал, что, если я буду держать язык за зубами и подпишу продажный вексель на его имя, он даст мне денег, чтобы я смогла уехать из этих мест и спокойно родить. Но своего слова Мерримен не сдержал: он заплатил за мой номер в отеле и дал мне всего несколько долларов на еду. «С тебя хватит, — заявил он мне. — С какой стати я должен давать деньги убийце?» И тут я не выдержала и рассказала ему, что я не убийца. — Феба подняла на нас свои измученные, честные глаза: — Я ведь хотела как лучше.

— Хорошо тебя понимаю, — утешил ее доктор. — А в дальнейшем, надеюсь, буду понимать еще лучше.

— А как же отец? Я же погубила его.

— Он сам себя погубил. И тебе, Феба, придется с этим свыкнуться. Ты не должна отождествлять себя со своим отцом — да и с матерью тоже. К случившемуся несчастью ты имеешь лишь косвенное отношение. — Шерилл привстал с дивана. — Не кажется ли тебе, что на сегодня разговоров хватит?

— Пусть кончит, — сказал я. — Завтра меня уже здесь не будет.

— Да, дайте мне кончить.

И с этими словами Феба умоляюще выбросила вперед руку — первый жест, который она себе позволила. Шерилл снова сел на край кровати и стал кивать головой в такт ее сбивчивой речи.

— Мерримен ушел, а я всю ночь просидела без сна. В местной газете я вычитала, что в тот день из плавания вернулся отец, и решила, что надо поехать в гавань предупредить его. Но видеть его я была не в силах. Меня одолевали воспоминания. Мне вспомнилось, как я, четырехлетняя девочка, лежу у себя в кроватке, а за стеной ссорятся родители. Так я просидела у окна до трех часов ночи — впрочем, не все ли равно, до какого часа: ведь Скотт Фицджеральд говорит, что в потемках человеческой души всегда три часа ночи... Я сидела у окна, и мне казалось, что я слышу громкие голоса — голос моей несчастной убитой матери и моего несчастного убийцы-отца. Сколько себя помню, они всегда ссорились. Даже в день маминой смерти. Мне казалось, я вижу их в темном окне — их обоих и свое отражение. Все смешалось у меня в голове. Где они? В моей фантазии или за окном гостиницы? А может, меня нет, осталось лишь мое отражение? И далекие грубые слова: «Шлюха! Псих! Убью!»? Я несколько раз подряд громко произнесла свое имя: «Феба! Феба! Феба!» В древнегреческой мифологии Фебой звали богиню Артемиду. После этого голоса родителей вскоре пропали.

— Кроме того, ты написала свое имя на оконном стекле, — вставил я.

— Да, чтобы прогнать эти голоса. — Девушка слабо улыбнулась, но поймала на себе взгляд Шерилла, и улыбка исчезла. — По-вашему, это мистика, да? Значит, я сумасшедшая?

— Нет, нам всем это свойственно.

— А я все время боялась, что схожу с ума.

— Не бойся, не сходишь. — Шерилл улыбнулся.

— Но ведь я столько всего натворила! — воскликнула Феба и добавила, обращаясь уже ко мне: — Хуже всего то, что я попыталась уговорить вас убить Мерримена.

— Ничего страшного, он ведь тогда был уже мертв.

— Нет, я наверняка спятила. У меня в мозгу все помутилось. — Феба коснулась висков кончиками пальцев. Глаза у нее вновь потухли. — Сейчас мне лучше. Вы ведь знаете, это же не моя фантазия...

Она покраснела и отвернулась.

— Если хотите всю правду, в Сакраменто я приехала не по собственной воле. Мне сюда ехать не хотелось; наоборот, хотелось уехать подальше, чтобы никого из знакомых никогда больше не видеть. Но дядя Карл меня пристыдил, сказал, что это безумие, и уговорил лечь в клинику. Вчера утром он сам привез меня сюда.

— Неважно, как ты сюда попала. Главное, что ты теперь здесь.

— Нет, это важно, доктор, — возразил я и, повернувшись к Фебе, спросил: — А как Карл Тревор разыскал тебя?

— Я обещала ему, что никому об этом не скажу. Но сейчас ведь это уже не имеет значения, правда? Позавчера вечером он приехал за мной в отель «Чемпион».

— Позавчера?

— Кажется, да. У меня перемешались дни и ночи, но вроде бы это произошло позавчера. Он велел мне переехать в «Гасиенду», заявив, что в такой дыре, как «Чемпион», мне жить нельзя. На самом же деле в Сакраменто мне случалось останавливаться в местах и похуже.

— А откуда он узнал, что ты в «Чемпионе»?

— Про меня он вообще ничего не знал. Он принял меня за маму. Войдя, он обнял меня, поцеловал и назвал маминым именем. — Феба покраснела еще больше. — Когда же дядя Карл увидел, что я — не мама, он сник, стал плакать. Должно быть, он очень любил ее, — через силу добавила девушка.

— Ты сказала ему, что она умерла?

— Да.

— И что ее убил твой отец, тоже сказала?

— Да. Дядя Карл взял с меня слово, что я больше никому об этом не расскажу. Никому и никогда. — Феба прикусила губу. — А я рассказала.

— И правильно поступила.

— Нет. Я поступила бы правильно только в одном случае: если б уехала отсюда подальше. Чтобы в тишине и покое родить своего ребенка.

— Не беспокойся, — сказал Шерилл, — ты родишь своего ребенка в тишине и покое.

У Фебы загорелись глаза:

— Вы считаете, я могу рожать? Несмотря на наследственность и все прочее?

— По-моему, тебе просто нельзя не рожать.

— А где Бобби? Я могу повидать Бобби?

— Только завтра. Сегодня уже поздно, тебе нужен покой.

— Да, я очень устала.

Глава 27

Выйдя из здания клиники, я поделился новостями с Бобби Донкастером. Тот никак не мог поверить, что Феба не убивала своей матери, и совершенно одурел от радости. Бобби довез меня до «Сиесты», где мы и расстались.

Меня же история Фебы удовлетворила лишь отчасти: на многие вопросы ответов я пока не имел. На один из них — где находился в ночь убийства своей бывшей жены Гомер Уичерли — мог ответить корабельный стюард Сэмми Грин.

История закруглялась — и не только во времени, но и в пространстве: мотель «Сиеста» находился всего в пяти минутах езды от квартиры Грина в Пало-Альто. На этот раз мне удалось застать стюарда дома.

Грин, энергичный молодой негр в фартуке с надписью «Метрдотель», вошел в гостиную из кухни с виноватым видом, как будто его застали за каким-то сомнительным занятием.

— Я жарю бифштексы, сэр, — сказал он с улыбкой. — А это дело кропотливое. Чем могу быть полезен, мистер?..

— Арчер, — представился я. — Частный сыщик. Я понимаю, я не вовремя, поэтому постараюсь вас не задерживать. По словам Макихерна, корабельного старшины, с которым я на днях беседовал, вы во время последнего плавания убирали каюту Гомера Уичерли.

— Так точно, сэр. — Улыбка на лице Сэмми Грина исчезла, а виноватый вид остался. Впечатление было такое, как будто человеческое лицо у вас на глазах превращается в гладкий черный камень. — Что-то случилось?

— Мне нужна от вас кое-какая информация, мистер Грин, не более того. По моим сведениям, Гомер Уичерли поднялся на палубу второго ноября, а пароход должен был отплыть в четыре часа пополудни, однако задержался до утра. Верно?

— Да, сэр. Мы вышли в море только на рассвете.

— Уичерли покидал корабль вечером второго ноября?

— Если и покидал, то мне об этом ничего не известно, сэр. Впрочем, я за ним не следил: дел полно было.

— А вечером он попадался вам на глаза?

— Конечно, сэр. Я несколько раз заходил к нему в каюту. Мистер Уичерли — джентльмен требовательный. Я не жалуюсь, — поспешил добавить он с дежурной улыбочкой, — на днях он дал мне отличные чаевые. На сто долларов, сэр, можно купить много бифштексов.

— Вы говорите, что часто заходили к нему в каюту. Как часто?

— Каждый час, а то и чаще. Сами понимаете: то то принеси, то это.

— Что именно?

— Выпивку, еду. Ой, мои бифштексы сгорели! — спохватился он.

— Я сняла их с огня, — раздался из кухни голос жены. — Дети уже сели есть, а наши бифштексы я положила в духовку, чтоб не остыли.

— Простите, что помешал вам, — извинился я.

— Ничего, ничего, — улыбнулся он. — Вас что-нибудь еще интересует?

— Да, еще одна вещь. Как вы думаете, мог Уичерли в тот вечер съездить в Атертон и вернуться назад?

— Вряд ли, сэр. Ведь в одну сторону ехать никак не меньше полутора часов, да и то на приличной скорости.

После встречи с Сэмми Грином вопросов у меня, против ожидания, прибавилось, и, ломая над ними голову, я поехал на другой конец города в гости к Салли Мерримен. Вскоре фары выхватили из темноты неоновую вывеску, на которой трехдюймовыми буквами значилось имя убитого. В окнах спрятавшегося за деревьями коттеджа горел свет. Я прошел по дорожке к дому и постучал.

— Кто там? — раздался за дверью голос Салли Мерримен.

Я стал лихорадочно припоминать, как представился ей в прошлый раз.

— Билл Уилинг, — назвался я после продолжительной паузы. — Позавчера вечером мы с вами беседовали о продаже дома.

— Погодите, пойду что-нибудь на себя накину.

Шаги удалились, и через некоторое время послышался стук каблучков. На крыльце вспыхнул свет, дверь открылась, и передо мной предстала Салли Мерримен в красном домашнем платье с глубоким вырезом и в черных обтягивающих брюках.

— Входите, мистер Уилинг.

Комната была слабо освещена стоявшей на телевизоре аляповатой лампой с шелковым абажуром. В углу на низком столике стоял старенький магнитофон. На диване, на стульях и на полу валялись газеты.

В стеклянной двери напротив отражалась вся комната, а с нею и мы — точно актеры многосерийного телефильма.

Салли сняла со стула пачку газет.

— Простите за беспорядок. У меня умер муж — вы, наверно, в курсе. Не до уборки теперь.

— Да, вам досталось.

— Не то слово.

Вид у нее был действительно неважный, однако красоту ей сохранить удалось — и это несмотря на смерть мужа, пристрастие к джину и отсутствие денег, что, как известно, тоже здоровья не прибавляет.

Огромным усилием воли Салли взяла себя в руки, вымученно улыбнулась и заговорила:

— Дома у меня рекламных буклетов нет, но кое-что о наших предложениях я вам рассказать могу. Многое, уверена, вас заинтересует.

Говорила она довольно сбивчиво, а подведенными ресницами хлопала так, будто продавала мне не дом, а саму себя: «Тридцатилетняя блондинка, покинута предыдущим владельцем, продается по доступной цене, нуждается в работе». Еще в какой!

Я остановился в дверях и стал с интересом следить за своим отражением: не каждый же день увидишь человека, который в любое время суток стучится в любую дверь по любому поводу.

— Я должен вам кое в чем признаться, миссис Мерримен.

Салли напряглась.

— Я приехал к вам не для покупки дома. Мне нужна ваша помощь.

— Помощь? — Она презрительно скривила губы. — Я помощи не оказываю, я в ней нуждаюсь сама.

— Что ж, в таком случае постараемся помочь друг другу. Я — частный сыщик, который расследует дело вашего мужа, а заодно и некоторые другие дела.

Салли нахмурилась:

— Ступайте откуда пришли и передайте своим дружкам из полиции, что я больше ни слова не скажу. Все, что хотела, я уже сказала: мой брат Стэнли Бена не убивал. А клеветать на покойника...

— Я совершенно с вами согласен.

Салли не поверила своим ушам:

— Вы хотите сказать, что вы, легавые, образумились?

— Я не легавый, — обиделся я и сообщил ей свое имя и профессию. Эта информация не способствовала нашему сближению.

— Выходит, ты топтун, самый обыкновенный топтун!

— Топтун высокого класса! — поправил ее я. — Так вот, Салли, я пришел к выводу, что ответ на вопрос «кто убийца мужа» находится в его сейфе, в конторе.

Салли разинула от удивления рот и, не успев его захлопнуть, ахнула — актриса она была никудышная.

— В сейфе, — продолжал я, — находится магнитофонная пленка, которую твой брат записал весной для твоего мужа. Вчера твой брат попытался у тебя эту пленку выпросить.

— Тебя навела на меня Джесси Дрейк?

— Нет, но я бы хотел снять с нее подозрение.

— И ты считаешь, что я стану тебе помогать? Как бы не так. Да я рукой не пошевелю, чтобы спасти ее от петли.

— А разве тебе не интересно, кто убил твоего мужа?

— Конечно, интересно.

— А если интересно, поезжай в контору и добудь мне эту пленку.

— Я не знаю кода.

— Очень сомневаюсь — ты же помогала мужу вести дела.

— Законные дела — да. А с незаконными я не желаю иметь ничего общего. — Салли прищурилась и напустила на себя умный вид. — Что это за пленка? Она действительно денег стоит?

— Да, но на твоем месте я бы не пытался ею торговать. Твой муж и брат попробовали — и где они теперь?

Салли вздрогнула: ей явно не хотелось думать о том, где теперь ее брат и муж.

— Их убили из-за этой пленки?

— Да, из-за пленки тоже.

— Откуда ты знаешь?

— Говорю же, я топтун высокого класса.

Салли даже не улыбнулась.

— Темнишь.

— Тебе же все равно терять нечего.

— Что верно, то верно, уже все, что можно, потеряно. — Выражение ее лица немного смягчилось. — Ты думаешь, Бена убили те, кого Стэнли записал на магнитофон?

— А ты сама эту пленку слушала?

Салли Мерримен на мгновение замерла, уставилась на меня остекленевшим взглядом и наконец созналась:

— Да, слушала. Только не подумай, что я была заодно с Беном и Стэнли. Я в дела Бена никогда не лезла. Денег он зарабатывал кучу, да и тратил не меньше — только денежки эти были не про мою честь. Он за один вечер мог спустить несколько тысяч, а меня оставил ни с чем. Легавые еще имели наглость конфисковать деньги, которые они нашли у него в магазине. А ведь деньги эти принадлежат мне по праву.

— Забудь ты про них. Это грязные деньги.

— Бен кого-то шантажировал?

— Похоже, что да. Скажи лучше, что записано на пленке?

— Я точно не помню. Вроде бы разговор мужчины и женщины. В постели.

— Когда ты эту пленку слушала?

— Вчера вечером. Брат ведь сказал, что она стоит денег, вот я и поехала в контору, достала из сейфа пленку, взяла напрокат магнитофон и ее прослушала, но я же не знаю даже, чьи это голоса. Кому эту пленку продать?

— Мне.

— За какую цену?

— Сначала надо бы ее послушать. Пленка здесь?

— Да, — нехотя ответила Салли, — здесь. Я ее на кухне припрятала.

— Давай-ка ее прокрутим.

Салли пошла на кухню и, погремев кастрюлями, вернулась, неся магнитофонную ленту на вытянутых руках, словно сделана она была из чистого золота. Я сел на табуретку перед чайным столиком, а она поставила кассету и включила перемотку.

«В машине сидела Феба», — заговорил магнитофон голосом Тревора.

«Я ее не видела», — ответил ему женский голос.

«Зато я ее видел. А она — нас».

«Ну и что с того? Она уже не маленькая — должна понимать. Я, черт возьми, была на два года моложе Фебы, когда ее рожала. Забыл уже?»

«Не ругайся».

«Господи, какие мы нежные. Верующим стал, что ли, на старости лет? Под влиянием Элен, не иначе».

«Элен тут ни при чем. Я просто не люблю, когда женщины ругаются. Тем более — в постели».

«По-твоему, в постели женщины должны другим делом заниматься?»

«Речь идет не о всех женщинах, а только о тебе одной. Короче, впредь нам следует вести себя осмотрительнее. Если Феба проговорится Гомеру...»

«Не проговорится. У нее ума хватит».

«А вдруг?»

«Плевать».

«Тебе, может, и плевать, а мне — нет. Мне в отличие от тебя есть что терять».

«Меня ж ты не потеряешь». — В женском голосе прозвучала мрачная ирония.

«Тебя — да. Но Элен заберет у меня все. Работы я тоже, разумеется, лишусь. А на другую — но крайней мере приличную — в моем возрасте и с моим здоровьем рассчитывать не приходится».

«Ничего, как-нибудь проживем. Возьму деньги у Гомера».

«Даже если он и будет платить тебе алименты, существовать на них вдвоем невозможно. Кроме того, жить на деньги Гомера я не хочу».

«Сейчас ты же на них живешь».

«Да, но я эти деньги отрабатываю».

«У тебя одно на уме: деньги, деньги, деньги! Если любишь по-настоящему, деньги не нужны. Можно уехать в Мексику, на Таити, жить очень скромно...»

«Да, пить воду из ручья и есть кокосовые орехи — старая песня! Я не Гоген, да и ты тоже».

«Ты же сам говорил, что хорошо бы отсюда уехать».

«Мало ли что я говорил».

«Но ты же хочешь жить со мной».

«Сейчас уже поздно об этом говорить».

«Послушать тебя, так всегда было поздно. А все потому, что ты не очень меня любишь. Иногда мне кажется, не любишь вообще. Пользуешься мной, как подстилкой».

«Бескорыстной любви не бывает».

«Бывает».

«Нет, не бывает, — настаивал на своем Тревор. — Прекрасно знаешь, что тебя я люблю больше всех на свете».

«Да, если не считать работы, будь она проклята, доходов, дома, лошадей, да и селедки-жены тоже. Еще бы — всю ведь жизнь вместе прожили!»

«Не твое дело».

«Только и слышишь: дело, дело. — Женщина горько рассмеялась. — Больно деловой ты у меня, Карлик. И рыбку хочешь съесть, и костью не подавиться».

«Оставь свои шуточки. Не забудь, я всего добился своим трудом и терять того, что у меня есть, не намерен».

«Даже если ради этого придется расстаться со мной?»

«С чего ты взяла, что я собираюсь с тобой расстаться? Ладно, хватит препираться, крошка. Давай-ка лучше подумаем, как нам быть».

«Нашел время думать!»

«Другого времени у нас нет».

«И не будет. — Женщина помолчала, а потом добавила: — Вот бы они вместе куда-нибудь полетели, а самолет разбился!»

«Гомер и Элен — не из тех, кто разбивается в самолете. Они еще нас с тобой переживут».

«Это верно, Карлик. Знаешь, уж лучше бы мы с тобой вообще не встречались. Когда тебя нет, я ужасно без тебя скучаю, а потом, когда ты наконец приезжаешь, только и разговоров что о делах, деньгах, проблемах».

«Сегодняшняя встреча с Фебой — это не только моя проблема».

«А чья же?»

«Наша общая. Неужели непонятно: сегодня вечером Феба видела нас с тобой при компрометирующих обстоятельствах».

«Ну и пусть. Мне не впервой».

«Ты удивительно легкомысленна, — рассердился он. — В любой момент все может раскрыться».

«И пусть раскрывается».

«Нет, не пусть! — огрызнулся Тревор. — Все должно оставаться в тайне».

«Почему, собственно?»

«А потому, что в этом заинтересованы мы все. И Феба, кстати, тоже».

«Ладно, я поговорю с ней».

«Что ж ты ей скажешь?»

«Пусть узнает правду. Если я скажу Фебе, что ты — ее отец, она голову потеряет».

«Сказать ей, что она незаконнорожденная?!»

«А что ж тут такого? Она же плод нашей любви — что может быть законнее? Теперь она уже взрослая, сама все понимает и должна знать, кто ее отец».

«Ни в коем случае. Если Феба об этом узнает, если хоть кто-то об этом узнает, вся история вылезет наружу».

«Ну и что?»

«Это исключено. Я не за тем двадцать лет жил двойной жизнью, лгал, скрывал свои чувства, чтобы стать теперь предметом гадких сплетен».

«Ты просто хочешь, чтобы ей по наследству достались деньги Гомера».

«Естественно, я хочу, чтобы моя дочь была обеспечена. Что ж тут удивительного?»

«Только о деньгах и думаешь. Неужели ты до сих пор не уяснил себе, что деньги — не самое главное в жизни?»

«Ты так говоришь, потому что сама никогда не нуждалась».

«Неправда, я, как и ты, не родилась богатой. Впрочем, Феба станет наследницей Гомера независимо от того, раскрою я ей тайну ее рождения или нет».

«Ошибаешься. Ты не знаешь Фебу».

«Как же я могу не знать собственную дочь?»

«Она не только твоя дочь, но и моя. В каком-то отношении я знаю ее даже лучше, чем ты. Она ведь на ложь неспособна...»

«И поэтому ты хочешь, чтобы мы продолжали врать за нее?»

«Я хочу одного: чтобы вся эта история осталась в тайне. Я понимаю, если раскроется правда, ты рассчитываешь получить развод. Ерунда! Чем меньше правды, тем лучше!» — с болью в голосе воскликнул Тревор.

«Ладно, Карлик, не накручивай себя. Я ничего ей не расскажу. Пусть все будет по-старому. А теперь давай подумаем о чем-нибудь более приятном. Хорошо? — Последовала пауза. — Подумай обо мне».

«О тебе я думаю всегда».

«То-то же. И ты правда меня любишь? Скажи, что любишь».

«Люблю безумно», — сказал Тревор, довольно, впрочем, равнодушным голосом.

«Покажи, Карлик, как ты меня любишь».

Кровать скрипнула. Салли Мерримен нагнулась и выключила магнитофон. Глаза у нее горели.

— Вот, собственно, и все. Скажи, кто это такие?

— Немолодые Паоло и Франческа^[15].

— Паоло и Франческа? Смотри-ка, а говорят без акцента, не скажешь, что иностранцы.

Я промолчал.

— Это Карлик Бена убил?

— Не знаю.

— Ты же сам сказал, что послушаешь пленку и скажешь, кто убил Бена!

— Я сказал?

— Ты мне мозги не пудри. Наверняка знаешь, кто эти люди.

— Может, и знаю, но тебе не скажу. Одного из них уже нет в живых, другой, возможно, тоже умер.

— Кого нет в живых?

— Женщины.

Глаза Салли потемнели.

— А голос такой живой.

— Зато лицо — мертвей не бывает.

Эти слова она почему-то восприняла как угрозу.

— Я смотрю, все кругом умирают.

Я поднял голову и через ее плечо посмотрел на наши отражения в стеклянной двери: комната погружена во мрак, лица расплываются при слабом свете лампы.

— Рано или поздно, — отозвался я.

— Сколько ей было лет?

— Тридцать девять или сорок.

— Отчего она умерла?

— От жизни.

— Шутишь?

— Какие там шутки.

Салли некоторое время сидела молча, затем встала и потянулась, под платьем обозначились тугие груди.

— Действительно, какие уж тут шутки. Если вся история всплыла, я ей не завидую. Слушай, может, выпьем? У меня на кухне осталось немного джина.

Магнитофонная запись явно ее возбудила — во всяком случае, она очень похорошела: огромные подведенные глаза лихорадочно сверкали в темноте. Вероятно, она была бы не прочь получить с меня «натурой».

— Благодарю. Мне пора.

— Но мы ведь еще не договорились о цене. Я думала, посидим за бутылочкой, поговорим по душам...

— О какой еще цене?

— За пленку. Ты же мне обещал за нее заплатить.

— А, вспомнил.

Я встал, достал бумажник и пересчитал его содержимое: двести девяносто восемь долларов. Потом вынул двести пятьдесят и вручил ей:

— Держи. Тебе двести пятьдесят, мне сорок восемь — на обратную дорогу в Лос-Анджелес хватит.

Салли смяла банкноты в кулаке:

— Расщедрился! Дал каких-то жалких двести пятьдесят долларов, а сам-то небось собираешься продать ленту за двадцать пять тысяч!

— Продавать ее я не собираюсь.

— А что ты с ней будешь делать?

— Повешу кого-нибудь.

— А меня ты случаем повесить не собираешься? — спросила Салли, обхватив рукой горло, изяществом, увы, не отличавшееся. — Я же тебе нравлюсь.

— Нравишься, поэтому я и ухожу. Если б я хотел тебя повесить, то позвонил бы в полицию или же отобрал у тебя эту пленку, А я плачу тебе за нее, причем наличными.

С этими словами я перемотал ленту и сунул кассету в карман пиджака.

— Что прикажешь делать с этими вшивыми двумя сотнями? — спросила она.

— Можешь устроить пышные похороны мужу и брату. Или же купить билет на самолет.

— И куда же мне ехать?

— Обратись в бюро путешествий, — отрезал я, двинувшись к двери.

Салли последовала за мной.

— Тебе, я вижу, палец в рот не клади. Но ты мне нравишься, правда. Ты женат?

— Нет.

— Не знаю, что со мной будет, куда мне податься. — И она прижалась ко мне с потерянным — однако вовсе не безнадежным — видом. — Куда мне ехать?

Вид у Салли был очень соблазнительный — и это при том, что перед глазами у меня до сих пор стояла утопленница, при том, что на таких, как Салли Мерримен, я в своей жизни обжигался не раз.

Настроение у меня окончательно испортилось. «Съезди в Трою», — чуть было не посоветовал я ей перед уходом.

Глава 28

К Тревору я приехал на следующее утро. В палате царил полумрак. Больной полулежал в кровати, откинувшись на подушки и сложив руки на одеяле.

— А, Арчер, — произнес он слабым голосом, подняв в знак приветствия руку. — Как поживаете?

— Как вы, Тревор?

— Вроде бы полегчало. Должен перед вами извиниться. Во-первых, за то, что упал тогда в обморок. А во-вторых, что ошибся при опознании. Впрочем, это неудивительно, ведь даже Гомер далеко не сразу узнал в покойнице свою бывшую жену.

Тревор смотрел на меня небрежным взглядом опытного картежника, целую ночь просидевшего за ломберным столом. Облокотившись на спинку кровати, я тоже не отрываясь смотрел на него. Кровать была по-больничному высокой, и наши глаза были на примерно одном уровне.

— При опознании вы ошиблись не случайно, а совершенно сознательно и злонамеренно.

Тревор театрально вскинул руки и вновь уронил их на одеяло:

— Я вижу, вы под меня здорово копаете.

— Да, копаю вам могилу. Хотите побеседовать о том, что вы натворили?

— Боюсь, такая беседа и в самом деле вгонит меня в гроб.

— Что ж, можете молчать, говорить буду я. Ваш врач пустил меня к вам ненадолго, поэтому не будем терять времени. Итак, вечером второго ноября вы нанесли Кэтрин Уичерли смертельный удар кочергой по голове в ее доме, в Атертоне. По всей вероятности, Кэтрин пребывала в отчаянии и готова была раскрыть Фебе тайну ее рождения. Это в ваши планы не входило, поэтому вам надо было любой ценой заставить вашу любовницу замолчать. Но Кэтрин скончалась не сразу, она дождалась свою дочь и перед смертью успела сообщить ей, что ее убийца — отец Фебы.

Девушка, как не трудно догадаться, сочла, что речь идет о Гомере Уичерли, а поскольку она была очень к нему привязана, то решила взять вину на себя. Впрочем, доктор Шерилл, возможно, нашел бы иное, более научное объяснение ее поступку.

— Вы беседовали с Шериллом?

— Да, и с Фебой тоже. Кроме того, у меня имеется магнитофонная пленка, где записан ваш разговор с Кэтрин Уичерли, из которого следует, что отец Фебы — вы. Состоялся этот разговор в ту ночь, когда Феба увидела вас и свою мать в такси в Сан-Матео. Разговор этот вы наверняка помните.

— Еще бы. С него ведь все и началось. Такой разговор следовало записать на магнитофон в назидание потомству. — Тревор смерил меня ледяным взглядом. — Феба знает, что я — ее отец?

— Нет, и, надеюсь, никогда не узнает. Сейчас у нее забрезжила надежда на счастливую или по крайней мере спокойную жизнь, и поэтому вам лучше в ее дела не вмешиваться. По вашей милости она целых два месяца пробыла в руках шантажистов и вырвалась из этого ада всего несколько дней назад, сообщив Бену Мерримену то, что сказала ей перед смертью мать.

Однако у Мерримена была магнитофонная пленка, поэтому он и раньше знал, кто отец Фебы. Вернувшись из Сакраменто, он позвонил вам на работу и договорился о встрече. Фебу он уже обчистил, черед был за вами; Мерримен был вправе рассчитывать, что благодаря шантажу вы обеспечите его до конца жизни — вашей по крайней мере. Встречу с вами он назначил в том самом доме, где вы убили Кэтрин, — вероятно, чтобы нагнать на вас больше страху.

Но Мерримен просчитался — с ним вы обошлись так же непочтительно, как и с Кэтрин. Вы сели в поезд в Сан-Франциско, сошли в Атертоне, встретились с Меррименом, вернулись на станцию, сели на следующий поезд и через несколько минут были уже в Пало-Альто, где вас ждала жена. Ничего удивительного, что вид у вас в тот вечер был неважный. Сейчас, впрочем, вы выглядите не лучше.

Тревор откинулся на подушки и прикрыл лицо руками — встречаться со мной глазами ему не хотелось.

— Оставался еще Стэнли Квиллан, — продолжал я. — Стэнли, правда, был трусливее и глупее Мерримена, да и знал он поменьше. Однако ваше имя, вероятней всего, было ему известно, известен был и записанный на пленку разговор — он же сам его записал. Когда Квиллан решил бежать и ему понадобились деньги, он позвонил вам, назначил встречу, и вы убили его выстрелом в голову из пистолета. Кстати, чей это пистолет? Мерримена?

Тревор по-прежнему неподвижно сидел, закрыв лицо руками и затаив дыхание.

— Так обстояло дело?

Он нехотя оторвал ладони от лица и, пряча глаза, процедил:

— Более или менее. Когда слушаешь ваш рассказ, то кажется, будто все это произошло с кем-то другим — все так жестоко, бессмысленно.

— А на самом деле все имело смысл?

— Нет, конечно. Но ответьте мне на один вопрос: как бы, интересно, поступили на моем месте вы, если б вашу жизнь грозили поломать два отпетых мерзавца?

— Возможно, точно так же, — ответил я. — А потом бы расплачивался. Вот до чего ложь доводит.

— Вы не понимаете, — с досадой сказал Тревор. Сколько уж раз я слышал эти слова! — Вы не понимаете, как можно совершенно незаметно загубить себе жизнь. Начинаешь с ерунды, а кончаешь убийством.

— И вы называете ерундой двойную жизнь, которую вы вели в течение двадцати с лишним лет?

— Вам, я вижу, что-либо объяснять бессмысленно, — сказал Тревор и, несмотря на это, продолжал: — Бабником меня при всем желании не назовешь, ведь, кроме Китти и жены, в моей жизни не было женщин. Когда Кэтрин впервые появилась в нашем доме, у меня не было на нее никаких видов, хотя была она совершенно обворожительное существо — юное, чистое. Тогда ей было всего восемнадцать лет, и я даже пальцем ее не тронул.

— Не то что кочергой, — не удержавшись, вставил я, однако Тревор пропустил мои слова мимо ушей.

— Понимаете, она меня просто пожалела. Дело в том, что сексуальной жизни для моей жены не существует: в первый же год нашего брака у нее был выкидыш, и с тех пор я ни разу не спал в ее комнате. А ведь когда Китти появилась в нашем доме, я был еще совсем молодым человеком. Она видела, что нужна мне, и пожалела меня. Как-то ночью она сама пришла в мою комнату и отдалась мне.

Впрочем, Китти отдалась мне не только из сострадания. Через несколько недель должна была состояться ее свадьба с Гомером, Китти была еще девственницей и хотела, чтобы невинности лишил ее я. Простите за банальность, но мы, что называется, нашли друг друга. Я впервые понял, что значит ласкать женское тело. Две недели я жил как в раю.

Но затем у Китти была задержка, и она испугалась. Уговорить ее сделать аборт не удалось, хотя я, как вы понимаете, очень не хотел ребенка, ведь я очень дорожил своим семейным положением и работой. Элен при полной поддержке Гомера выгнала бы меня из дому. Что же касается работы, то к тому времени я достиг определенного положения, а в тридцать два года начинать все сначала, с жалких двадцати долларов в неделю, согласитесь, глуповато. Словом, ситуация была сложной, но нам удалось себя обезопасить: Китти отдалась Гомеру еще до свадьбы, а когда ребенок появился на свет, она убедила его, что врачи ошиблись в сроках.

Следующие несколько лет дались мне очень нелегко: меня постоянно мучила мысль, что ради стабильности, которой американцы дорожат больше всего на свете, я пожертвовал единственным родным мне существом.

— Но вы ведь продолжали видеться.

— Нет, мы встречались, разумеется, но наша связь прекратилась. Китти сказала мне, что надеется обрести счастье в браке, и только много лет спустя я узнал: она, оказывается, была ужасно расстроена из-за того, что в свое время я не ушел от жены и на ней не женился.

Она любила меня, — с грустью и в то же время с гордостью проговорил Тревор. — Разумеется, все ее надежды на счастливый брак рухнули. Думаю, не будь меня, она все равно была бы с Гомером несчастлива. Ссорились они непрерывно, никак не могли поделить ребенка. Моего ребенка. Бэкон говорил, что дети — заложники нашего успеха, и сознавать это было тем более тяжело, что принять участие в воспитании собственной дочери я не мог. Мне оставалось только смотреть со стороны, как они калечат жизнь Фебе и самим себе.

Так продолжалось почти двадцать лет. Затем, несколько лет назад, у меня случился инфаркт. Когда смотришь смерти в лицо, начинаешь иначе смотреть на мир. Встав с постели, я решил начать другую, более полноценную жизнь, ведь жизнь — это не только контора, встречи с нужными людьми и борьба с инфарктом.

Я вернулся к Китти, она ждала меня, ее брак, как я уже говорил, не удался, и ей, как и мне, было жаль бесцельно прожитых лет.

Она сильно изменилась: постарела, заматерела, немного подурнела, ожесточилась. За то время, что мы не виделись, у нее были романы, много романов, и все же мы были не чужими людьми — вместе, во всяком случае, нам было легче, чем врозь.

Кэтрин сняла квартиру, где мы встречались два-три раза в месяц. К сожалению, квартиру эту устроил ей Мерримен. По тому, как этот проходимец говорил о Китти, я заключил, что у нее был роман и с ним. В разговоре со мной он отзывался о ней как-то пренебрежительно, свысока...

— Когда состоялся этот разговор?

— В тот вечер, когда я убил его. Он говорил о Кэтрин как об обыкновенной шлюхе, из-за этого отчасти я его и прикончил. Да, я понимаю всю абсурдность ситуации: убить мужчину за оскорбление мною же убитой женщины...

— Вы, кстати, так до сих пор и не объяснили, почему вы убили Кэтрин.

— Сам не знаю. В какой-то момент я вдруг почувствовал, что ужасно устал от нее, что связь с ней дается мне слишком дорогой ценой. Когда Мерримен и Квиллан стали ее шантажировать, я попытался порвать с ней: сегодня они шантажируют ее, а завтра — меня, подумал я и решил, что игра не стоит свеч. После развода Кэтрин пошла по рукам, а я, по ее мнению, должен был терпеливо ждать своей очереди. Каждый день она выкидывала все новые фокусы, и в конце концов я умыл руки.

— А я считал, что вы порвали с ней раньше.

— Нет, Кэтрин ведь рассчитывала, что следом за ней разведусь и я, что мы съедемся, поженимся и все такое прочее. Но об этом не могло быть и речи, о чем я ее и предупредил. Кэтрин ожесточилась, отчаялась, с ней стало опасно иметь дело — не избавься я от нее, она бы меня погубила. День отплытия Гомера стал решающим: Гомер, свободный и богатый, отправлялся в увеселительное путешествие, а Кэтрин, нищая и обманутая, оставалась на берегу. Во время скандала, разразившегося в каюте Гомера, она чуть было все не разболтала.

В тот вечер я отправился к Кэтрин домой, чтобы образумить ее, объяснить, чем чревато ее поведение для меня, для всех нас, однако внять голосу рассудка она не пожелала. Больше того, Кэтрин заявила, что скоро приедет Феба и она непременно расскажет дочери всю правду. Я попытался было убедить ее, что сейчас раскрывать Фебе тайну ее рождения уже поздно, однако Кэтрин была совершенно невменяема. Тогда, отчаявшись, я схватил кочергу и, как вы выражаетесь, заставил ее замолчать. Банальный конец. — Последнюю фразу он произнес так, словно ругал какую-то неудачную пьесу.

— Когда и зачем вы ее раздели?

— Кэтрин разделась сама. Раньше это на меня действовало, но в тот вечер ее обнаженное тело не вызвало у меня желания. Вообще, последнее время я хочу только одного — умереть. Я хочу мрака и тишины.

Тревор вздохнул.

— Два месяца все было тихо. Я понятия не имел, что случилось с телом Китти. Я не знал даже, что пропала Феба. Обычно я поддерживал с ней связь, но теперь звонить и писать ей боялся. Боялся навлечь на себя подозрение.

Затем как-то днем в контору позвонил Мерримен и назначил мне встречу в доме Китти. Чем эта встреча кончилась, вы знаете. Перед уходом я обыскал одежду Мерримена и его машину в надежде найти магнитофонную пленку. Пленки я не нашел, зато обнаружил пистолет и деньги.

Мне деньги были не нужны, но я решил, что, если сообщник Мерримена Квиллан станет меня шантажировать, я этими деньгами от него откуплюсь. Мне эта идея даже понравилась.

— Почему же в таком случае вы ее не осуществили?

— Я сделал все от себя зависящее: поехал в магазин Квиллана и предложил ему денег, но тот почуял, откуда они у меня, стал мне угрожать, и я, вы были правы, застрелил его из пистолета Мерримена. Это преступление было действительно совершенно бессмысленным. Побывав у Фебы в Сакраменто и поговорив с ней, я понял, что скрыться мне вряд ли удастся. Я мог, конечно, взять деньги Мерримена и уехать из Америки, но, если бы я бросил Фебу на произвол судьбы, у меня было бы тяжело на сердце.

Тут Тревор сам почувствовал двусмысленность сказанного и осторожно прижал руку к груди, словно успокаивая маленького сердитого зверька, который норовил укусить его.

— А как вы узнали, что Феба в Сакраменто?

— В кармане Мерримена я нашел счет отеля «Чемпион», выписанный на имя Китти. Сперва мне пришла в голову безумная мысль, что она каким-то чудом выжила и что, обвиняя меня в убийстве, Мерримен блефовал. После разговора по телефону с Ройалом я той же ночью вылетел в Сакраменто, прямо в аэропорту взял напрокат машину и помчался в «Чемпион». Когда Феба открыла мне дверь, я поначалу принял ее за Китти: было темно, и я себя уговаривал, что какое-то невероятное стечение обстоятельств спасло ее. И меня тоже.

Я обнял ее, и, только когда Феба назвалась и все мне рассказала, я понял, что ошибся.

— И вы ей во всем признались?

— Что вы. Я ничего не мог ей рассказать — ни тогда, ни потом. Но я ей помог: дал денег, увез из этой дыры в приличный отель. Правда, надолго оставаться в «Гасиенде» Фебе тоже было нельзя, из разговора с ней я сделал вывод, что она нуждается в медицинской помощи. Не мешало обратиться к врачу и мне. Когда мы приехали в «Гасиенду», я вынужден был лечь в соседнем номере ее коттеджа — силы были у меня на исходе.

— Что, впрочем, не помешало вам хватить меня по голове монтировкой.

— Простите, Арчер. Я слышал через стенку ваш разговор и боялся, как бы Фебу из-за ее болтовни не обвинили в убийстве.

— Или вас.

— Да, такую вероятность я также не исключал.

— Непонятно только, почему вы употребляете прошедшее время. И потом, это не вероятность, а реальность.

Наступила неловкая пауза.

— Вы уже были в полиции? — спросил наконец он.

— Нет еще.

— Но собираетесь, естественно.

— Поставить их в известность я обязан, даже если бы мне этого очень не хотелось.

— От того, что меня будут судить как убийцу, Феба ничего не выиграет. Она и без того уже хлебнула немало горя и заслуживает, как вы сами говорите, спокойной счастливой жизни. Не хотите же вы, чтобы Фебе стало известно, что она -незаконнорожденная дочь убийцы.

— Она не знает, что вы ее отец. И не должна знать.

— Но обязательно узнает, если будет суд.

— От кого же? Об этом ведь знаем только мы с вами.

— А предсмертные слова Кэтрин?

— Фебу можно будет убедить, что она неправильно поняла, что говорила ей мать.

— Тем более что так оно в известном смысле и было.

Тревор поедал меня глазами. Иногда он закрывал их и открывал с таким трудом, будто находился на волосок от смерти.

— Меня волнует только Феба. На себя мне наплевать. Все мои помыслы только о ней.

— Вы бы лучше думали о дочери, когда убивали ее мать!

— А я и тогда думал о ней. Я хотел защитить ее от страшной правды. Сейчас правда еще страшнее, и я опять должен защитить ее. Мне кажется, я кое-что доказал, когда отвез ее в клинику доктора Шерилла. Я знал, что делаю.

— Да, кое-что вы доказали.

— Сделайте мне одолжение. И Фебе, кстати, тоже. Там, — и Тревор показал пальцем на дальний конец комнаты, — в стенном шкафу висит мой костюм. В кармане пиджака таблетки дигиталиса, их много, если принять все, смертельный исход обеспечен. Еще до вашего прихода я пытался дойти до шкафа, но упал, и меня пришлось отнести обратно в постель. — Он тяжело вздохнул, и воздух со свистом вырвался у него из ноздрей. — Вы не принесете мне пиджак?

Я молча смотрел на Тревора. В его глазах появился вдруг какой-то новый, холодный и безжалостный блеск.

Неожиданно для самого себя я сказал:

— Я принесу вам пиджак, но только если вы сделаете письменное заявление. Много писать не обязательно. Бумага у вас есть?

— Да, в тумбочке, кажется, есть блокнот. А что надо писать?

— Если хотите, я вам продиктую.

Я достал из тумбочки блокнот и протянул Тревору свою ручку. Больной положил блокнот на колени и под мою диктовку написал:

«Признаюсь, что второго ноября прошлого года я убил Кэтрин Уичерли, которая отказалась вступить со мной в интимную связь».

Тревор поднял на меня глаза:

— Звучит довольно пошло.

— А что вы предлагаете?

— Вообще ничего не писать.

— Нет, не писать нельзя. «...отказалась вступить со мной в интимную связь. Я также убил Стэнли Квиллана и Бена Мерримена, которые меня этим убийством шантажировали». Распишитесь.

Писал Тревор хмурясь, медленно и с трудом. Когда он кончил, я взял у него из рук блокнот. Ногти у него были синие. Под подписью стояла еще одна фраза:

«Упокой, Господи, мою душу».

«И мою тоже», — подумал я, вырывая из блокнота исписанный листок и кладя его на тумбочку, на самый край, чтобы Тревор не мог до него дотянуться. За дверцами стенного шкафа, наподобие спящих собак, лежали тени. Мрак и тишина. Говорить больше было не о чем.

Примечания

1

Герман Роршах (1884-1922) — известный швейцарский психолог.

(обратно)

2

Имеется в виду неоконченная драматическая поэма английского поэта Томаса Стирнза Элиота (1885-1965) «Суини-борец».

(обратно)

3

Шотландская народная песня в обработке Роберта Бернса.

(обратно)

4

«Золотая водка из Данцига» (нем.).

(обратно)

5

Знахарь (мел.).

(обратно)

6

Черт возьми! (исп.)

(обратно)

7

Имеется в виду работа испанского философа Хосе Ортеги-и-Гасета (1883-1955) «Восстание масс» (1929-1930).

(обратно)

8

Джек Керуак (1922-1969) и Аллен Гинсберг (р. 1926) — американские писатели-битники.

(обратно)

9

Обыгрывается название пьесы ирландского драматурга Сэмюэля Беккета (1906-1989) «В ожидании Годо» (1952).

(обратно)

10

Официальный праздник, который отмечается почти во всех штатах США в первый понедельник сентября.

(обратно)

11

Святой Грааль — чаша, из которой, согласно средневековой легенде, пили Христос и апостолы во время Тайной вечери.

(обратно)

12

Рефрен из баллады «Непобедимый» английского поэта Уильяма Эрнста Хенли (1849-1903).

(обратно)

13

Адольф Менжу (1890-1963) — американский актер.

(обратно)

14

Уильям Каупер (1731-1800) — английский поэт.

(обратно)

15

Любовная пара, персонажи из «Божественной комедии» Данте.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

*** Примечания ***