Азенкур: Генрих V и битва которая прославила Англию [Джульет Баркер] (fb2) читать онлайн

Джульет Баркер Азенкур: Генрих V и битва которая прославила Англию

Предисловие

С первыми лучами рассвета 25 октября 1415 года две армии столкнулись на плато в малоизвестном уголке северо-восточной Франции. Разница между ними была огромной. С одной стороны стояли потрепанные остатки английской армии, которая десятью неделями ранее вторглась в Нормандию и, нанеся серьезный удар по французской гордости, захватила стратегически важный город и порт Арфлер (Гарфлер). Однако осада принесла и свои отрицательные последствия, и из двенадцати тысяч бойцов, отправившихся в экспедицию, на поле Азенкура добралась лишь половина этого числа. Из них только девятьсот человек были латниками, людьми-танками своего времени, облаченными с головы до ног в пластинчатые доспехи и повсеместно считавшимися элитой военного мира. Остальные были английскими и валлийскими лучниками, которые носили лишь минимальные защитные доспехи и вооружены длинным луком — оружием, практически уникальным для их острова. Многие из них страдали от дизентерии, которая ранее вывела из строя их товарищей: все были истощены и полуголодны после изнурительного восемнадцатидневного марша через почти двести пятьдесят миль враждебной территории, во время которого их постоянно преследовали, атаковали и отклоняли от цели враги. Даже погода была против них, пронизывающий ветер и постоянный проливной дождь усугубляли их страдания, пока они пробирались от Арфлера к безопасному Кале, удерживаемому англичанами.

Перед ними, преграждая им путь в Кале, стояла французская армия, которая превосходила их по численности, по крайней мере, четыре к одному, а возможно, и шесть к одному. Движимые желанием отомстить за потерю Арфлера, рыцари Франции собрались тысячами со всех концов северной Франции, а некоторые и с еще более отдаленных мест. На призыв откликнулось так много вооруженных людей, что было решено отказаться от услуг некоторых менее хорошо оснащенных городских ополченцев и арбалетчиков, а подкрепление продолжало прибывать даже после начала битвы. За редким исключением, все принцы, в жилах которых текла королевская кровь, присутствовали на поле боя, а также все главные военачальники Франции. Хорошо отдохнувшая, сытая, хорошо вооруженная, сражающаяся на своей территории, на месте, которое они сами выбрали, эта армия могла считать, что исход битвы предрешен.

Однако спустя четыре часа, вопреки всякой логике и военной науке того времени, англичане одержали победу, а поля Азенкура были покрыты тем, что один наблюдатель наглядно описал как "массы, холмы и груды убитых"^[1]. Самым удивительным наверное был тот факт, что практически все погибшие были французами: "почти вся аристократия среди воинов Франции" была убита,^[2] включая герцогов Алансонского, Барского и Брабантского, восемь графов, виконта и архиепископа, а также коннетабля, адмирала, мастера арбалетчиков и прево маршалов французской армии. Еще несколько сотен человек, среди которых были герцоги Орлеанский и Бурбонский, графы Ришмон, д'Э и Вандом, а также знаменитый рыцарь-герой маршал Бусико, оказались в плену у англичан. Англичане, напротив, потеряли только двух аристократов, Эдуарда, герцога Йоркского, и Майкла, графа Саффолка, горстку латников и, возможно, сотню лучников. Победа англичан была настолько неожиданной и настолько ошеломляющей по своим масштабам, что современники могли приписать ее только Богу.

Однако для Генриха V битва при Азенкуре была не только божественным подтверждением справедливости его дела. Она также стала кульминацией тщательно спланированной кампании, которой предшествовали годы тщательной подготовки. Рассматривать битву в этом контексте означает понять не только решимость и целеустремленность главного архитектора победы, но и причину, по которой, вопреки всему, он одержал победу. По этим причинам данная книга — не просто исследование военной кампании, драматической развязкой которой стало это сражение. Цель "Азенкура" также состоит в том, чтобы показать, на каком историческом фоне стал возможен такой конфликт, и объяснить, почему, учитывая характер Генриха V, он был практически неизбежен. Книга состоит из трех частей. Первая посвящена неумолимому отсчету времени до начала войны, когда Генрих накладывал печать своей власти на собственное королевство, использовал внутренние разногласия, вызванные гражданскими войнами во Франции, в своих интересах и занимался дипломатией, чтобы традиционные союзники Франции не пришли ей на помощь, когда он нападет. Вторая часть книги посвящена самой кампании, начиная с момента, когда Генрих отдал приказ к началу вторжения, через осаду и падение Арфлера, все более отчаянный поход к Кале, сражение и, наконец, официальное признание поражения французскими герольдами. В третьей части рассматривается влияние битвы на победителей, на семьи погибших и на пленных, некоторым из которых предстояло провести годы в иностранном плену. Здесь также кратко рассматриваются более широкие исторические последствия Азенкура и литература, посвященная этой впечатляющей победе.

Не случайно, что многих авторов побудили написать об Азенкуре мировые войны ХХ века. Когда моральный дух нации низок, а победа кажется неопределенной или далекой, полезно напомнить, что находчивость и решительность иногда могут быть важнее, чем численность. С другой стороны, в таких обстоятельствах легко попасть в ловушку пропаганды, и большая часть исторических и литературных откликов на Азенкур была односторонней, политически мотивированной или просто эгоистичной, изображающей битву как победу стойких сердцем, бесстрашных английских простолюдинов над лилейными, высокомерными, напыщенными французскими аристократами. Написав книгу после событий 11 сентября и вторжения американцев, британцев и их союзников в Афганистан и Ирак, невозможно не поразиться отголоскам событий шестивековой давности. Но хотя человеческая природа не меняется, обстоятельства, в которых мы живем и сражаемся, наши войны, было бы неправильно проводить слишком близкие аналогии между прошлым и настоящим.

При написании этой книги я надеюсь, что хоть что-то сделала для создания более сбалансированного представления о битве и событиях, предшествовавших ей. Неизбежен тот факт, что английские административные, финансовые и семейные документы сохранились в гораздо большем количестве, чем аналогичные документы во Франции (где большинство из них было уничтожено во время Французской революции), означает, что больший акцент сделан на английском опыте, хотя это не слишком уместно, учитывая, что Генрих V был агрессором. Очарование английского материала заключается в его детализации: мы узнаем о покупке молодым графом маршалом новых доспехов и снаряжения (включая шатер для стойла его лошадей и новое место для его уборной) для его первой военной кампании; об огромном хозяйстве, включая всех, от герольдов и менестрелей до столовых слуг и факельщиков, которое сопровождало самого короля; о беспрецедентных расходах на наем оружейников, флекторов и, что особенно важно, иностранных артиллеристов для управления огромным обозом и артиллерийским парком Генриха.

То, что мы можем собрать воедино из французских источников, ясно показывает, что, вопреки распространенному мнению, многие жители северной Франции предпринимали смелые и согласованные усилия, чтобы противостоять английскому вторжению. В качестве примера можно привести необычную историю не воспетого героя мессира Рауля де Гокура. Если его вообще помнят, даже в его собственной стране, то только как друга и соратника Жанны д'Арк. Однако множество разрозненных упоминаний свидетельствуют о том, что этот бывший крестоносец не только сумел провести отряд помощи в Арфлер под носом у Генриха V, но и организовал длительную и доблестную оборону города, которая сорвала планы короля относительно следующего этапа его вторжения. Его последующее обращение с Генрихом V и его собственное чувство рыцарского долга, которое обязывало его сдаться под английскую власть, поскольку он дал слово сделать это, делают его фигурой, представляющей неоспоримый интерес. Культ рыцарства историки часто неправильно понимают, неверно истолковывают и называют безнадежно романтичными, но Рауль де Гокур был живым примером того, как это определяло и определило поведение средневековых воинов. И он был не одинок. Великая трагедия Азенкура для французов заключалась не только в том, что так много из них было убито, но и в том, что так много из них с альтруизмом отложили в сторону горькие личные и политические разногласия, чтобы объединиться для защиты своей страны, и в результате погибли.

Военные историки, по праву, проявляют повышенный интерес к боевым формированиям, позициям и тактике, но иногда, кажется, забывают, что шахматные фигуры на доске — это люди, каждый из которых имеет свой собственный характер и историю, даже если будущее не всегда принадлежит им. Слишком часто средневековых воинов изображают не более чем жестокими головорезами, бездумными машинами для убийства, движимыми исключительно жаждой крови и грабежа. Однако на поле Азенкура мы находим множество высокоинтеллектуальных, грамотных и чувствительных людей: Эдуард, герцог Йоркский, и Томас Морстеде написали замечательные трактаты XV века на английском языке по охоте и хирургии соответственно; Карл, герцог Орлеанский, был талантливым автором придворной любовной лирики; Жан Лефевр де Сен-Реми и Жан Ваврен стали рыцарскими историками и летописцами своей эпохи; Жильбер де Ланнуа был знаменитым путешественником, дипломатом и моралистом.

На совершенно ином уровне мы можем иногда уловить пикантное понимание влияния войны на менее известных людей: эсквайр, отчаянно пытающийся собрать деньги накануне экспедиции, заложив свое имущество; два валлийца, совершающие паломничество "во исполнение обетов, данных на поле боя"; несчастный француз, оставшийся без наследников, поскольку все его четыре сына погибли при Азенкуре; мать семерых детей, которая через шесть месяцев после битвы не имела никакого дохода и не знала, жена она или вдова, потому что тело ее мужа не могли найти; анонимный английский капеллан, автор самого яркого, подробного и личного рассказа о кампании, который сидел, дрожа от страха, в багажном фургоне, когда вокруг него бушевала битва.

Именно личные истории таких людей, как эти, заставляют Азенкур жить для меня заново.

Примечание к тексту

Для аутентичности я сохранила ссылки на фунты, шиллинги и пенсы существовавшей до введения десятичной системы исчисления. В пятнадцатом веке один фунт стерлингов делился не только на двадцать шиллингов или двести сорок пенсов, но и на шесть частей: одна шестая часть называлась кроной, одна третья — ноблем и две третьих — маркой. Чтобы дать читателю приблизительное представление о современной стоимости этих сумм, я использовала цифры, предоставленные Управлением национальной статистики, которые приравнивают 1 фунт в 1415 году к 414 фунтам ($666,54) в 1999 году.

Часть I. Дорога на Азенкур

Глава первая. Справедливые права и наследство

Последнее письмо, которое Генрих V отправил Карлу VI Французскому перед началом Азенкурской кампании, было ультиматумом, его начальные строки, которые в большинстве средневековых писем были возможностью для цветистых комплиментов, были характерно резкими и точными. "Светлейшему принцу Карлу, нашему кузену и противнику во Франции, Генрих милостью Божьей король Англии и Франции. Дать каждому то, что ему принадлежит, — дело вдохновения и мудрого совета". Генрих сделал все возможное для установления мира между двумя королевствами, заявил он, но ему не хватило мужества сражаться до смерти за справедливость. Его справедливые права и наследство были отняты у него насилием и слишком долго удерживались: его долг — вернуть их. Поскольку он не мог добиться справедливости мирным путем, ему пришлось прибегнуть к силе оружия. "Клянусь Иисусом Христом, — умолял он, — друг, отдай то, что ты должен"^[3].

Генрих V, несомненно, был оппортунистом, в том смысле, что он был удивительно умен в определении возможности обратить что-то в свою пользу. Был ли он также оппортунистом в более негативном смысле этого слова, человеком, готовым поставить целесообразность выше принципов? Действительно ли он был лишен своего "справедливого права и наследство"? Если да, то каковы они были, и было ли необходимо ему вступать в войну, чтобы вернуть их? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны вернуться почти ровно на 350 лет назад, до Азенкурской кампании, к другому, еще более знаменательному вторжению.

В 1066 году в битве при Гастингсе на юго-востоке Англии нормандцы покорили англосаксов и короновали своего герцога Вильгельма Завоевателя королем Англии. Хотя королевство продолжало управляться отдельно и независимо от Нормандии, социально, культурно и, в гораздо меньшей степени, политически, Англия фактически стала частью континента на следующие полтора столетия. Вильгельм и его англо-нормандская аристократия владели землями, должностями и были одинаково дома в любом месте по обе стороны Ла-Манша . Французский язык стал доминирующим языком в Англии, хотя латынь оставалась языком официальных документов и церкви, а англосаксонский язык сохранился в просторечии, особенно среди неграмотных. Соборы и замки строились как видимые символы новой мощной и динамичной системы владения в церкви и государстве.

Новая техника ведения боя, которая принесшая нормандцам победу в битве при Гастингсе, была принята и в Англии; вместо того чтобы стоять или ехать верхом и метать копье с размаху, эти новые воины, рыцари, нападали верхом на лошадь с копьем, зажатым под мышкой, так что вес лошади и всадника приходился на удар, а оружие можно было использовать повторно. Хотя это требовало дисциплины и тренировок, что привело к возникновению турниров и культа рыцарства, массовая атака рядов рыцарей с копьями была неотразима. Анна Комнина, византийская принцесса, ставшая свидетелем этого разрушительного эффекта во время Первого крестового похода, утверждала, что она может "пробить брешь в стене Вавилона"^[4].

С этими военными событиями было тесно связано появление — через Вильгельма Завоевателя — феодальной системы землевладения, которая обеспечила рыцарей для ведения войны, создав цепь зависимых владений с королем во главе. Непосредственно под ним в иерархии находились его главные вассалы, каждый из которых должен был совершить акт принесения вассальной присяги королю и оказывать ему определенные услуги. Самой важной из них было обязательство предоставлять определенное количество воинов для королевской армии, когда это требовалось. Для выполнения этой обязанности главные вассалы предоставляли участки своих земель зависимым рыцарям на тех же условиях, таким образом, создавались дополнительные отношения сюзерена и вассала. Хотя довольно быстро стало принято, что старший сын вассала наследовал своему отцу, это не было автоматическим правом, и оно должно было быть оплачено денежным взносом. Если наследнику не исполнилось двадцати одного года, земли возвращались к сюзерену на период его несовершеннолетия, но вассал любого возраста мог быть лишен своих земель навсегда, если совершал действия, противоречащие интересам своего сюзерена. Феодальная система лежала в основе всей структуры англо-нормандского общества, как и во Франции, и при злоупотреблении ею могла вызвать серьезные осложнения.

Потребовалось некоторое время, чтобы появились трещины. Давление начало нарастать в двенадцатом веке. Брак в 1152 году Генриха II Английского и Элеоноры Аквитанской создал огромную Анжуйскую империю, которая охватывала почти половину современной Франции, а также Англию и Уэльс. Нормандия, Аквитания, Анжу, Мэн, Турень и Пуату — практически вся западная Франция, кроме Бретани. Такое обширное, богатое и могущественное владение представляло собой угрозу в политическом и военном отношении для власти и престижа все более амбициозной французской монархии, которая начала серию вторжений и завоеваний. Со временем практически все анжуйское наследство было потеряно, включая саму Нормандию, в 1204 году. В руках англичан осталось лишь герцогство Аквитания — узкая полоска малонаселенной, винодельческой земли на западном побережье Франции. Иначе известное как Гасконь, или Гиень, оно не имело исключительной ценности, за исключением стратегического значения его главных портов Бордо и Байонны, но было постоянным источником трений между французской и английской монархиями.^[5]

Статус герцогства все чаще становился предметом споров. Французы утверждали, что герцог Аквитанский был пэром Франции, что он владел своим герцогством как вассал французской короны, и что поэтому он должен приносить за него личный оммаж королю Франции — другими словами, существовали классические феодальные отношения, связывающие английского короля-герцога узами вассальной верности французскому королю во время войны и, что более важно, устанавливающие высшую власть, к которой его гасконские подданные могли апеллировать через его голову. Это было неприемлемо для достоинства английских королей, которые заявили, что владеют герцогством на правах полного суверенитета и не признают никакой высшей власти, кроме Божьей. Гасконцы, что вполне естественно, использовали ситуацию в своих интересах, полагаясь на своего герцога в защите от неоднократных французских вторжений и в то же время апеллируя против него к высшему суду Франции, Парижскому Парламенту, всякий раз, когда чувствовали угрозу от его власти.^[6]

Ситуация, которая уже давно тлела, разгорелась в 1337 году, когда Филипп VI Французский воспользовался своей феодальной властью, чтобы объявить Эдуарда III непокорным вассалом и должным образом конфисковать Аквитанию. Такое уже случалось дважды, в 1294 и 1324 годах, и каждый раз приводило к короткой и безрезультатной войне. На этот раз разница заключалась в том, что Эдуард III в ответ оспорил законность не решения короля, а самого короля. Он принял герб и титул короля Франции как свои собственные и принял девиз "Dieu et mon droit", что означает "Бог и мое право", право — это его притязания на французскую корону. Это был шаг, который превратил относительно небольшой феодальный конфликт в крупный династический спор.^[7]

Эдуард III мог претендовать на трон по праву наследования от своего деда, Филиппа IV Французского, но он был обязан этим проклятию тамплиеров. Филипп IV был честолюбив, воинственен и всегда испытывал хроническую нехватку денег. Такие меры, как изгнание евреев из Франции и конфискация их имущества, вносили временный вклад в пополнение его казны и разжигали его аппетит к более крупной игре. Его выбор следующей жертвы был столь же смелым, сколь безжалостными были его действия. Рыцари-тамплиеры были старейшим военным орденом в христианском мире, основанным в 1119 году для защиты зарождающихся государств крестоносцев в Святой земле. Это был также один из самых богатых религиозных орденов; щедрость благочестивых людей позволила ему накопить огромное богатство в виде земель, имущества и товаров по всей Европе, но особенно во Франции. Однако смысл существования этих могущественных рыцарей-монахов исчез, когда в 1291 году город Акра, последний христианский форпост в Святой земле, пал под ударами мусульман. Филипп действовал быстро и без предупреждения: в одну ночь он захватил сокровищницу Храма в Париже и приказал арестовать всех тамплиеров в стране. С помощью покладистого папы (французской марионетки, которую он поставил под свой контроль в Авиньоне), он приступил к полному уничтожению ордена. Его члены были обвинены индивидуально и коллективно в колдовстве, ереси, богохульстве и сексуальных извращениях. Поскольку доказательств обвинения не было, доказательства были получены путем признаний, выбитых у незадачливых тамплиеров. Многие умерли под пытками; некоторые покончили жизнь самоубийством; более половины из 122 признавшихся в своих предполагаемых преступлениях позже мужественно отказались от своих признаний и были сожжены заживо как не раскаявшиеся еретики. Среди этой последней группы был Жак де Моле, Великий магистр ордена, который был сожжен на костре перед собором Нотр-Дам в Париже в марте 1314 года. Когда пламя поглотило его, в последнем порыве де Моле бросил проклятие своим преследователям. Он провозгласил невиновность тамплиеров, проклял короля и его потомков до тринадцатого колена и предсказал, что через год король и папа вместе с ним предстанут перед судом божьим. Пророчество впечатляюще исполнилось. Восемь месяцев спустя Филипп IV (в возрасте сорока шести лет) и его креатура Климент V (в возрасте пятидесяти лет) действительно умерли, а через четырнадцать лет умерли и сыновья и внук, сменившие Филиппа. Древняя линия капетинских монархов умерла вместе с ними.^[8]

Таким образом, в 1328 году трон Франции пустовал, и не было очевидного кандидата на престол. Самыми сильными претендентами, поскольку они были прямыми потомками Филиппа IV, были его внуки Жанна, дочь его старшего сына, и Эдуард III, сын его дочери Изабеллы. На практике, однако, ни один из них не был приемлем для французов: Жанна — потому что она была женщиной, а Эдуард — потому что он был королем Англии. Несчастная Жанна уже однажды была лишена наследства. Когда умер ее брат, ей было всего четыре года, и трон захватил ее дядя, по иронии судьбы, несколько лет спустя точно такая же участь постигнет его собственных юных дочерей. Поскольку никто не хотел иметь несовершеннолетнего государя, тем более женского пола, прецедент, созданный этими узурпациями 1316 и 1321 годов, был позже оправдан и узаконен изобретением Салического закона, который объявил, что женщины не могут наследовать корону Франции. Этот закон, красиво облеченный в совершенно надуманную историю, восходящую к VIII веку и временам Каролингов, был применен задним числом. Поэтому он исключал Жанну навсегда, но в нем ничего не говорилось о том, может ли право наследования передаваться по женской линии. Поэтому Эдуард III все еще мог законно претендовать на звание законного наследника. Однако в 1328 году его права были чисто теоретическими. В возрасте шестнадцати лет он был еще несовершеннолетним и бессильной пешкой в руках своей матери, королевы Изабеллы, и ее любовника Роджера Мортимера, печально известной пары, которая заставила его отца, Эдуарда II, отречься от престола, а затем добилась его убийства.

В любом случае, претензии Эдуард III были упреждены еще одним переворотом. Племянник Филиппа IV, предпочтительный кандидат французов, воспользовался моментом и был коронован как Филипп VI. Таким образом, именно династия Валуа, а не Плантагенетов, сменила Капетингов в качестве королей Франции. В этой последовательности событий не было ничего необычного. Это была драма, которая уже много раз разыгрывалась по всей Европе и занавес которой будет подниматься еще много раз. Но в данном конкретном случае последствия должны были выйти далеко за пределы того, что могли себе представить все непосредственные участники событий. Решение Эдуарда III силой оружия добиться своего, положило начало Столетней войне, конфликту, который продлится пять поколений, приведет к неисчислимым жертвам и разрушениям, вовлечет в него Францию, Англию и большинство их соседей. Даже если претензии Эдуарда III на французский престол были возрождены только в качестве циничной контрприманки для конфискации его герцогства Аквитания, они были достаточно обоснованными, чтобы убедить многих французов, а также англичан, в справедливости его дела. Несомненно, некоторые из них были "убеждены" чисто из корыстных побуждений.^[9]

До появления Генриха V англичане ближе всего подошли к достижению своих целей, заключив договор в Бретиньи. Договор был заключен в 1360 году, когда в результате впечатляющих побед Эдуарда III в битвах при Креси (1346) и Пуатье (1356) Франция была охвачена народными восстаниями, а ее король Иоанн II находился в плену у англичан. В обмен на отказ Эдуарда III от претензий на французский престол, Нормандию, Анжу и Мэн, французы согласились, чтобы он удерживал Аквитанию, Пуату, Понтье, Гин и Кале (захваченные англичанами в 1347 году) под полным суверенитетом; Эдуард также должен был получить огромный выкуп в три миллиона золотых крон за освобождение Иоанна II. Договор стал дипломатическим триумфом для англичан, но у него была "ахиллесова пята". Пункт о взаимном отказе от претензий на корону Франции и суверенитет над Аквитанией был изъят из окончательного текста и помещен в отдельный документ, который должен был быть ратифицирован только после перехода определенных территорий в руки Англии. Несмотря на явное намерение обоих королей выполнить условия договора, официальная письменная ратификация этого второго документа так и не состоялась. Как следствие, болонские юристы, действующие в интересах преемника Иоанна II, смогли доказать, что договор не имеет юридической силы. Это был урок, который правнук Эдуарда, Генрих V, принял на вооружение: в состав его посольств всегда включались эксперты по гражданскому праву, чтобы гарантировать юридическую непоколебимость любых будущих соглашений.^[10]

Вопрос о том, были ли Эдуард III и его преемники, особенно Генрих V, искренне уверены в том, что они являются законными королями Франции, или просто использовали это утверждение как рычаг, с помощью которого можно было добиться более практичных уступок, является предметом многочисленных нерешенных споров. Эдуард III запутал ситуацию, принеся оммаж (преклонение колен перед французским королем и признание своей верности ему в официальной публичной церемонии) за Аквитанию Филиппу VI в 1329 году,^[11] и даже в Бретиньи он был готов принять значительно меньше, чем требовал изначально. Прагматизм был предпочтительнее недостижимого. Действительно, до 1419 года, когда Генрих V начал добиваться невозможного, пределом английских амбиций было восстановление старой Анжуйской империи.^[12] Внук Эдуарда III Ричард II, сменивший его в 1377 году, не использовал титул короля Франции иначе как пустой словесный изыск на официальных документах, печатях и монетах. Он был полон решимости добиться мира и для этого он даже был готов пойти на уступки по Аквитании, предложив отделить герцогство от короны, отдав его своему дяде Джону Гонту. Это положило бы конец проблеме, когда английский король должен был оказывать почести французскому (никто в Англии не возражал бы против того, чтобы герцог, даже королевский, делал это), и обеспечило бы сохранение герцогства под английским влиянием. Гасконцы, однако, не хотели ничего подобного. Они хотели, чтобы герцогство оставалось владением короны, полагая, что для предотвращения присоединения Аквитании к Франции потребуются все ресурсы английского короля. Самое большее, чего смог добиться Ричард, это перемирия, которое продлилось двадцать восемь лет, до 1426 года, скрепленного его собственным браком с Изабеллой, шестилетней дочерью Карла VI Французского. (Ричард был тогда двадцатидевятилетним вдовцом).^[13]

Если бы Ричард выжил и имел детей от Изабеллы, мир с Францией мог бы стать реальной возможностью, но в 1399 году он был свергнут в результате военного переворота своим кузеном Генрихом Болингброком и вскоре после этого подозрительно быстро умер в тюрьме. Как сын Джона Гонта и внук Эдуарда III, Генрих IV унаследовал притязания на французский трон, но у него не было ни средств, ни времени, чтобы их реализовать. Его первоочередной задачей было установление своего правления в Англии перед лицом постоянных заговоров и восстаний. Тем не менее, с самого начала было ясно, что долгого мира не будет. Французы отказались признать Генриха королем Англии, а брат короля Франции Людовик, герцог Орлеанский, дважды вызывал его на личный поединок из-за его узурпации. Французские войска вторглись в Аквитанию и угрожали Кале, а по обе стороны Ла-Манша совершались набеги, в ходе которых сжигались и грабились незащищенные города и захватывались вражеские суда.^[14]

Узурпация Генриха IV также предопределила судьбу бедной вдовы Ричарда II. Как и многие средневековые женщины, купленные и проданные замуж в качестве заложниц для политических союзов, она отслужила свое и в возрасте десяти лет стала ненужной. Генрих подумывал о том, чтобы выдать ее замуж за одного из своих сыновей (возникает интересная возможность того, что женой будущего Генриха V могла стать старшая сестра женщины, которая в конце концов стала его королевой), но это было еще не все, оставалась возможность маневра на международном брачном рынке для английских принцев. Поэтому Изабеллу отправили обратно во Францию, где ее быстро обручили с ее кузеном Карлом, сыном и наследником Людовика Орлеанского; выйдя замуж во второй раз в шестнадцать лет, она умерла в возрасте девятнадцати лет вскоре после рождения дочери.^[15]

Людовик Орлеанский воспользовался тем, что Генрих был озабочен своими внутренними проблемами, и вторгся в Аквитанию в союзе с Жаном, графом Алансонским, и двумя недовольными гасконцами, Бернаром, графом Арманьяком, и Карлом д'Альбре, который, будучи коннетаблем Франции, занимал высший военный пост в этом королевстве. Хотя им не удалось взять главные города, им удалось присоединить значительные территории герцогства, и существовали все шансы, что английское владычество в Аквитании на этом закончится.^[16] Именно в этот момент произошло событие, которое должно было изменить судьбу как Англии, так и Франции. В ноябре 1407 года Людовик Орлеанский был убит. Убийцей стал его кузен Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундский, один из самых богатых, влиятельных и, в эпоху, не отличавшуюся деликатностью нравов, самый беспринципный из всех принцев Франции.

Это убийство стало кульминацией ожесточенной личной вражды между двумя герцогами, стремившимися захватить власть во Франции, при безумном Карла VI.^[17] Людовик, как мы видели, женил своего старшего сына на дочери Карла Изабелле; Иоанн Бесстрашный обеспечил двойной союз, женив своего единственного сына на другой дочери Карла, а свою собственную дочь Маргариту Бургундскую — на дофине. Тем не менее, в течение нескольких лет до своего убийства Людовик Орлеанский одерживал верх, контролируя короля, переправляя королевские доходы в свой карман и, как говорили, наслаждаясь королевой. ("Монсеньор герцог Орлеанский, молод, любит играть в кости и распутничать", — заметил современник.)^[18] Иоанн Бесстрашный был полон решимости приобрести эти блага, включая, как говорили, благосклонность королевы, для себя. Когда его политические махинации не привели к желаемым результатам, он прибег к убийству, наняв банду убийц, которые устроили засаду на герцога однажды вечером, когда тот возвращался домой по улицам Парижа после визита к очередной любовнице. Они сбили его с лошади, отрубили руку, которой он пытался отбиться от их ударов, и раскололи его голову надвое, выплеснув мозги на мостовую.

Убийство было настолько вопиющим, а сам убийца настолько цинично нераскаянным, что остальные французские принцы были парализованы шоком. Герцогиня Орлеанская требовала справедливости, но единственным человеком, способным применить наказание к столь могущественному аристократу, был король, а он был не в состоянии. Дофин, который мог бы действовать вместо своего отца, был зятем убийцы и, в любом случае, ребенком десяти лет. Поскольку не нашлось желающих или способных выступить против него, Иоанну Бесстрашному буквально удалось убежать от наказания за убийство. Он беспрепятственно вернулся в Париж и к концу 1409 года стал некоронованным королем Франции.^[19]

Эта монополия на власть не могла долго оставаться неоспоримой; Бургундец устранил одного противника только для того, чтобы на его место встал другой, более грозный. Карлу Орлеанскому не исполнилось и тринадцати лет, когда был убит его отец. Хотя его заставили публично поклясться на Евангелии в Шартрском соборе, что он простит убийство, месть не покидала его мысли и поступки. В течение двух лет он подписал военный договор с Бернаром, графом Арманьяком, а в течение трех не только заключил антибургундский союз с герцогами Беррийским, Бурбонским и Бретонским и графами Арманьяком, Алансоном и Клермоном, но и привел их объединенные армии к воротам Парижа, чтобы вызволить короля и дофина из-под влияния Иоанна Бесстрашного.^[20] Это была лишь началом того, что должно было стать крупной гражданской войной, в которой бургундцы и их союзники столкнулись с орлеанистами или арманьяками, как их называли современники после того, как Карл Орлеанский женился на дочери графа Арманьяка в 1410 году. Обе стороны были непримиримы. Это была не просто борьба за власть, а ожесточенная личная вражда, в которой ничто иное, как суд и наказание (желательно смертной казнью) Иоанна Бесстрашного, не удовлетворило бы арманьяков за убийство Людовика Орлеанского. Такой исход, конечно, был немыслим для бургундцев. Их ненависть друг к другу была настолько велика, что в поисках союзников обе стороны были готовы забыть о своей общей неприязни к англичанам. Более того, они даже были готовы купить поддержку английского короля ценой признания его "справедливых прав на наследство", включая, в конечном итоге, его претензии на корону Франции.

Такая ситуация была выгодна для англичан, хотя решить, какой стороне помогать, было сложнее. В 1411 году, когда герцог Бургундский впервые официально обратился за английской помощью, Генрих IV и его совет были далеко не единодушны в своем мнении. Союз с арманьяками давал возможность вернуть путем переговоров те области Аквитании, которые были завоеваны Людовиком Орлеанским, Карлом д'Альбре и графами Арманьяком и Алансоном в 1403-7 годах. С другой стороны, союз с Иоанном Бесстрашным, чьи бургундские владения включали Нидерланды, мог достичь той же цели (хотя и военным путем) и, несомненно, дал бы дополнительную защиту и преимущества жизненно важным английским торговым интересам во Фландрии, Брабанте и Эно.

Решение осложнялось тем, что Генрих IV, как и Карл VI Французский, был не в состоянии осуществлять личное правление. Хотя он не был сумасшедшим, как Карл, он с 1405 года страдал от частых приступов изнурительной болезни. Чем он болел на самом деле, является предметом спекуляций, и о средневековом умонастроении многое говорит тот факт, что какими бы ни были диагнозы, современники сходились во мнении, что его болезнь была божественной карой за узурпацию трона. Сам король, похоже, тоже так считал, начав свое завещание самоуничижительными словами: "Я, Генрих, грешный негодяй" и упомянув о "жизни, которую я неправильно прожил".^[21] В результате его недееспособности старший сын, будущий Генрих V, постепенно стал играть доминирующую роль в королевском совете. В свете его последующих кампаний во Франции знаменательно, что в 1411 году именно он решил выступить на стороне герцога Бургундского.

Что именно предложил Иоанн Бесстрашный в качестве вознаграждения, точно не известно, хотя арманьякская пропаганда быстро сообщила, что он обещал передать четыре главных фламандских порта англичанам, что было бы привлекательным предложением, если бы соответствовало действительности. Доподлинно известно лишь то, что были начаты переговоры о браке между принцем Генрихом и одной из дочерей герцога, а в октябре 1411 года один из самых доверенных приближенных принца, Томас, граф Арундел, был отправлен со значительной армией во Францию. Эти английские войска сыграли важную роль в успешной кампании по снятию арманьякской блокады Парижа, участвовали в победе бургундцев в битве при Сен-Клу, а к концу года вошли в Париж с триумфатором Иоанном Бесстрашным^[22].

Добившись столь значительных военных успехов, можно было предположить, что англичане получат дипломатические и политические выгоды от союза с герцогом. Однако не успела экспедиция Арундела вернуться домой, как совет Генриха IV совершил поразительную волюнтаристскую операцию и переметнулся на сторону арманьяков. На это было две причины. Первая заключалась в том, что все более отчаявшиеся арманьякские принцы теперь сделали более выгодное предложение, чем герцог Бургундский: они согласились вновь завоевать своими войсками и за свой счет все герцогство Аквитания, определенное договором в Бретиньи, передать его Генриху IV под полный суверенитет и принести ему оммаж за земли, которыми они сами владели. Взамен англичане должны были послать за счет Франции армию численностью четыре тысячи человек, чтобы помочь им победить герцога Бургундского и предать его суду.^[23]

Масштабы предлагаемого могли бы стать достаточным искушением, чтобы убедить англичан изменить свой союз, но была и вторая причина, повлиявшая на это решение. Зимой 1411 года господству принца Генриха в королевском совете пришел конец, потому что, судя по всему, больной Генрих IV теперь подозревал старшего сына в неверности и в намерении захватить престол. Об этом ходили красочные истории. Согласно одному современному хронисту, умирающий король сказал своему духовнику, что раскаивается в своем узурпаторстве, но не может его отменить, потому что "мои дети не потерпят, чтобы королевская власть ушла из нашего рода".^[24] Другая история, которую позже подхватил Шекспир, была впервые рассказана бургундским хронистом Ангерраном де Монстреле в 1440-х годах. По его словам, принц снял корону с кровати своего отца, думая, что Генрих IV уже умер, но был пойман с поличным, когда его отец пробудился ото сна и упрекнул его за самонадеянность.^[25] Независимо от того, имели ли эти инциденты место на самом деле (и трудно понять, как любой из летописцев мог получить свою информацию), они были анекдотическими версиями несомненной истины, которая заключалась в том, что в 1412 году принц был вынужден опубликовать манифест, в котором он протестовал против обвинений в неверности и нелояльности перед лицом слухов, и что он замышляет захватить трон.^[26]

Были ли эти слухи основательными? Длительное нездоровье Генриха IV уже вызвало предположение, что он должен отречься от престола в пользу своего старшего сына, и он явно был возмущен популярностью и влиянием принца Генриха при дворе, в парламенте и в стране. Принц, со своей стороны, возможно, опасался, что, так или иначе, он может быть лишен наследства в пользу своего следующего брата Томаса, которому их отец, похоже, отдавал явное предпочтение. Томас, поддержанный старейшим другом и союзником Генриха IV Томасом Арунделом, архиепископом Кентерберийским, теперь заменил принца Генриха в качестве ключевой фигуры в королевском совете, фактически отстранив наследника престола от управления страной и полностью перекроив его политику. Естественное место Генриха как руководителя военной экспедиции во Францию для поддержки арманьяков было сначала отведено ему, а затем отобрано и передано его брату; вскоре после этого Томас стал герцогом Кларенсом и назначен наместником короля в Аквитании, хотя Генрих был герцогом Аквитании с момента коронации его отца. В довершение к этим немаловажным травмам Генриха также ложно обвинили в присвоении жалованья гарнизона Кале.

В этих обстоятельствах неудивительно, что принц подозревал, что при дворе ведется спланированная кампания, направленная на то, чтобы опорочить его и, возможно, передать право наследования Кларенсу. Слухи о том, что он замышлял захватить трон, возможно, намеренно распространялись в рамках этой кампании, и тот факт, что принц счел необходимым вообще отрицать их, тем более публично и письменно, говорит о том, что он полностью осознавал серьезность своего положения. В своем манифесте он требовал, чтобы его отец разыскал смутьянов, отстранил их от должности и наказал, и все это Генрих IV согласился сделать, но не сделал. Однако, несмотря на все провокации, принц Генрих не стал прибегать к насилию. Всегда терпеливый, он не имел нужды добиваться силой того, что в конце концов придет к нему по воле природы. Пока же ему оставалось лишь с трепетом ожидать результатов экспедиции брата во Францию. Блестящий успех укрепил бы репутацию Кларенса и мог бы поставить под угрозу его собственное положение; решительный провал мог бы оправдать его собственное решение выступить на стороне бургундцев, но имел бы серьезные последствия как внутри страны, так и за рубежом.^[27]

Кларенс отплыл из Саутгемптона 10 августа 1412 года с тысячей латников и тремя тысячами лучников и высадился в Сен-Ва-ла-Уг в Нормандии. Среди его командиров были три члена королевской семьи, которым предстояло сыграть ведущую роль в кампании при Азенкуре три года спустя: кузен его отца Эдуард, герцог Йоркский; сводный брат его отца сэр Томас Бофорт, недавно ставший графом Дорсетом; и его дядя, по браку с Елизаветой Ланкастер, сэр Джон Корнуолл^[28], который был одним из величайших рыцарей своего времени. Такая внушительная армия должна была увлечь за собой всех, но Кларенс никогда не был самым удачливым из полководцев. Еще до того, как он ступил на французскую землю, арманьяки и бургундцы тайно примирились друг с другом, и в его услугах уже не было нужды. Когда он узнал, что арманьякские принцы в одностороннем порядке отказались от своего союза, было уже слишком поздно; он уже был в Блуа, назначенном для места встречи, и гневно потребовал, чтобы они выполнили свое обязательство. Чтобы откупиться от него, арманьякам пришлось согласиться на выплату в общей сложности 210 000 золотых крон, предложив в качестве немедленного обеспечения драгоценности и семь заложников, включая несчастного двенадцатилетнего брата Карла Орлеанского, Жана, графа Ангулемского, который должен был оставаться пленником в рукахангличан, забытым и не выкупленным, до 1445 года. Затем Кларенс направил свою армию, не встречая сопротивления и живя за счет земель по которым проходил, в Аквитанию, где провел зиму, заключая союзы с местными арманьякскими лидерами и готовясь к новой кампании следующей весной.^[29]

Экспедиция Кларенса не стала военным и политическим триумфом, на который надеялись он и его отец, но и не была полной катастрофой. Ему не удалось реализовать английские амбиции по восстановлению более обширной Аквитании, а возможность получить суммы, обещанные арманьякскими лидерами была весьма сомнительной.

С другой стороны, он продемонстрировал слабость разделенной Франции и возможность для английской армии пройти невредимой и без сопротивления от Нормандии до Аквитании. Если не считать этого, он дал своему более способному брату образец для Азенкурской кампании.

Глава вторая. Ученичество короля

20 марта 1413 года Генрих IV умер в Вестминстерском аббатстве в Иерусалимской палате, тем самым исполнив предсказание о том, что он умрет "в Святой земле" (как и большинство средневековых пророчеств). Ослепительный молодой герой, прославившийся своей личной доблестью как крестоносец и участник рыцарских турниров, а также щедрый покровитель искусств, умер сломленным человеком, в возрасте всего сорока шести лет. Он сохранил свою украденную корону благодаря удаче, безжалостности и успеху в битвах. Ему даже удалось передать ее своему сыну. Почти во всех остальных отношениях он потерпел неудачу. Он оставил после себя правительство с огромными долгами, королевский совет и дворянство, раздираемое партиями и интригами, страну, охваченную жестокими беспорядками, и церковь под угрозой ереси внутри страны и раскола за рубежом. В сложившихся обстоятельствах, вероятно, было удачей, что Кларенс все еще находился в Аквитании и не мог воспользоваться ситуацией, чтобы помешать воцарению своего брата.^[30]

Генрих V был твердо намерен, что его правление ознаменует перелом в судьбе английской монархии. Хотя он не был рожден для того, чтобы стать королем, он, в буквальном смысле слова, прошел учебную подготовку, для своей будущей роли. Книги с советами на эту тему, известные как зерцала для принцев, имели давнюю многолетнюю традицию…

Английская версия, написанная Томасом Хокливом, клерком Тайной палаты (одного из государственных департаментов) и по совместительству поэтом, была посвящена самому Генриху, когда он был принцем Уэльским.^[31] Кристина Пизанская, французская поэтесса итальянского происхождения и автор книг о рыцарстве, написала аналогичный труд для дофина Людовика, в котором она рекомендовала обучать моральным добродетелям, а также практическим навыкам, подчеркивая, прежде всего, важность приобретения гуманитарного образования и опыта по управлению страной.^[32] Во всем этом новый король преуспел.

Генрих V был воспитан в необычайно грамотным и начитанным, вероятно, потому, что он был сыном и внуком двух великих покровителей литературы, рыцарства и образования. Джон Гонт был известным покровителем придворного поэта Джеффри Чосера (который стал его шурином), и это покровительство продолжил Генрих IV. После смерти Чосера Генрих IV предложил эту должность Кристине Пизанской, несомненно, надеясь, что поскольку она была вдовой, а ее шестнадцатилетний сын, был фактически заложником в его доме, ее можно будет убедить согласиться. Если это так, то он совершенно неправильно оценил эту женщину, которая однажды ответила на критику, "что женщине неуместно быть ученой, поскольку это такая редкость… что мужчине еще менее уместно быть невежественным, поскольку это так распространено". Кристина Пизанская не собирался становиться английским придворным поэтом, но "притворно согласилась, чтобы добиться возвращения моего сына... после тщательных усилий с моей стороны и дарения некоторых моих произведений, мой сын получил разрешение вернуться домой, чтобы сопровождать меня в путешествии, которое мне еще предстоит совершить".^[33] Неудивительно, что впоследствии она стала одним из самых ярых критиков Генриха V и английского вторжения во Францию.

Новый король был старшим из шести оставшихся в живых детей Генриха IV от его первой жены Марии де Богун, дочери и сонаследницы Хамфри, графа Херефорда. Он родился в замке своего отца в Монмуте, в Уэльсе, но поскольку никто не ожидал, что мальчик станет королем Англии, дата его рождения не была официально зарегистрирована. Наиболее вероятная дата, указанная в гороскопе, составленном для него при рождении ― 16 сентября 1386 г.^[34]

С раннего возраста Генрих умел свободно читать и писать на английском, французском и латыни, и, как и его два младших брата, Джон, герцог Бедфордский, и Хамфри, герцог Глостерский, оба известные библиофилы, он собрал значительную, хотя и несистематическую, личную библиотеку классических, исторических и теологических текстов. Иногда его вкус был более легким, так как известно, что он заказывал копии книг об охоте, а его личный экземпляр поэмы Чосера "Тройл и Крисейдк" до сих пор сохранился.^[35] Он также "наслаждался звуками музыкальных инструментов". Возможно, из-за своего валлийского воспитания, он испытывал особую привязанность к арфе, на которой научился играть в детстве; спустя годы арфа сопровождала его в походах, как и его оркестр менестрелей и музыканты его часовни. Он даже сочинял музыку: ему приписывается сложное изложение части литургии, Gloria, для трех голосов, написанное "Королем Генри".^[36]

В дополнение к своим художественным и литературным занятиям Генрих получил солидную подготовку в военном искусстве. В каждом рыцарском трактате всегда уделялось большое внимание важности обучения владению оружием с самого раннего возраста; Генрих владел мечом в двенадцать лет, а его собственному сыну, Генриху VI, до достижения десятилетнего возраста было даровано восемь мечей, "одни побольше, другие поменьше, чтобы король научился играть в своем нежном возрасте".^[37] Охота во всех ее формах настоятельно рекомендовалась рыцарскими писателями как идеальная подготовка к военной жизни. Типичный аргумент был выдвинут в первой половине XIV века Альфонсом XI, который нашел время между управлением своим королевством Кастилия и борьбой с маврами, чтобы написать книгу об этом виде спорта.

"Ибо рыцарь всегда должен заниматься всем, что связано с оружием и рыцарством, а если он не может заниматься этим на войне, то должен практиковаться в этом в занятиях, которые похожи на войну. А охота больше всего похожа на войну по следующим причинам: война требует лишений, которые должно переносить без жалоб; нужно иметь хороших лошадей и вооружение; нужно быть бодрым, обходиться без сна, терпеть недостаток хорошей еды и питья, рано вставать, спать в походных условиях, терпеть холод и жару и скрывать свой страх".^[38]

Различные виды охоты требовали различных навыков, все они имели отношение к военному делу, включая знание повадок добытого животного, умение обращаться со сворой гончих, управлять напуганной лошадью и использование различных видов оружия, включая копья и мечи, для убийства. В Англии, что уникально, на оленей также охотились пешком с луком и стрелами. Это было особенно важно, поскольку охота на оленей была исключительно аристократическим видом спорта. На континенте стрельба из лука считалась уделом горожан и низших слоев общества, но каждый английский дворянин, включая самого короля, должен был уметь обращаться с луком и арбалетом, и мастерство в этом искусстве высоко ценилось. "Я мало знаю об охоте с луком", ― заметил Гастон Феб, граф де Фуа из южной Франции, написавший популярный охотничий трактат конца XIV века: "Если вы хотите узнать больше, вам лучше всего отправиться в Англию, где это является образом жизни".^[39] Последствия этой английской одержимости должны были проявиться при Азенкуре.

Если охота знакомила молодых людей с некоторыми физическими и умственными навыками, необходимыми для военной карьеры, то тренировочные бои оттачивали и совершенствовали их. Спустя триста с лишним лет после введения массовой атаки с копьем на лошади, эта форма боя все еще была актуальна на поле боя, и поэтому ее необходимо было отрабатывать на поединках и турнирах. Международный турнирный круг существовал по крайней мере с XII века, и молодые англичане, жаждавшие прославиться, регулярно отправлялись во Францию, Испанию, Португалию и, в меньшей степени, в Германию и Италию, чтобы принять участие в этих играх. Границы Англии с Францией и Шотландией были благодатной почвой для тех, кто искал подобных приключений, поскольку они представляли собой естественное место встречи рыцарей из враждующих стран.^[40]

Хотя нет никаких записей об участии Генриха V в публичных поединках или турнирах, он должен был научиться сражаться в таких поединках, которые организовывались и контролировались профессиональными глашатаями и судились старшими, более опытными рыцарями; вместе они соблюдали строгий свод правил, призванных предотвратить смерть или серьезные травмы. Поединки должны были научить его обращаться с копьем в индивидуальных схватках верхом на лошади. Далее шел менее респектабельный турнир, в котором участвовали группы из воинов на лошадях, часто начинавшийся с массовых сшибок с копьем наперевес, которые затем переходили в настоящий бой на мечах, походившем на настоящее сражение. Он также должен был быть знаком с относительно новым видом единоборства, в котором два противника сражались в нескольких видах дисциплин: на коне с копьем, затем с мечом, топором и кинжалом, и все это в пешем бою. Эта тренировка была крайне важна, поскольку стало общепринятой практикой, что рыцари и эсквайры должны сходить с коней и стоять с лучниками, "и всегда большое количество джентльменов поступало так, чтобы простые солдаты были спокойны и лучше сражались". Филипп де Коммин, который сделал это замечание на рубеже XVI века, также заметил, что именно Генрих V и англичане ввели эту тактику во Франции.^[41]. Он ошибался, но важно, что именно так он ее воспринял.

Причина, по которой Генрих V, в отличие от своего отца, не принимал участия в каких-либо публичных формах турнирных боев, заключается в том, что он был слишком занят настоящим делом. Согласно современным рыцарским трактатам, это было более похвально. Например, Жоффруа де Шарни, который нес боевой штандарт Франции, орифламму, при Креси и погиб при ее защите, писал в своей "Книге рыцарства", что поединок — это почетно, еще почетнее турнир, но почетнее всего сражаться на войне.^[42] Не стремление к почестям заставило Генриха начать профессиональную военную карьеру еще до достижения четырнадцатилетнего возраста: это была необходимость. Узурпация короны его отцом неоднократно оспаривалась мятежами, и, по крайней мере, в течение первых шести лет его правления королевство находилось в состоянии постоянной смуты и даже открытой войны. Роль Генриха в этих событиях была определена для него во время коронации его отца в октябре 1399 года. Несмотря на то, что за месяц до этого ему исполнилось всего тринадцать лет, он был одним из молодых людей, выбранных для почетного посвящения в рыцари накануне коронации. Рыцарские звания, присуждаемые в таких случаях, высоко ценились, поскольку они случались так редко и сопровождались необычной пышностью и религиозным ритуалом. Церемония проходила в лондонском Тауэре, где каждый кандидат принимал символическое омовение, чтобы смыть свои грехи, облачался в белые одежды в знак чистоты и красный плащ в знак готовности пролить свою кровь, а затем проводил ночь в молитвенном бдении, находясь со своим оружием в часовне. На следующий день, после мессы, меч кандидата (обоюдоострый, символизирующий справедливость и верность) опоясывался вокруг его талии, а золотые шпоры, символизирующие, что он будет так же быстро исполнять Божьи заповеди, как и его шпора, были пристегнуты к его пяткам. Наконец, он получал от нового короля "collee" — легкий удар рукой или мечом, который был последним ударом, который он должен был получить без ответного удара.^[43]

Будучи принятым в рыцарский орден, как и подобало его новому статусу принца, Генрих также носил один из четырех государственных мечей во время коронации своего отца: примечательно, что он выбрал, или был избран, носить меч, олицетворяющий правосудие. Через несколько недель парламент официально постановил, что он будет именоваться "принцем Уэльским, герцогом Аквитании, Ланкастера и Корнуолла, графом Честера и законным наследником королевства Англии".^[44] Это были не просто титулы: даже в столь раннем возрасте от Генриха ожидали, что он разделит бремя власти своего отца и возьмет на себя личную ответственность за безопасность и управление своими владениями. Например, когда он обратился за помощью, чтобы вернуть замок Конви в северном Уэльсе из рук мятежников, его отец недвусмысленно сообщил ему, что замок пал из-за небрежности одного из офицеров принца, и ответственность за его возвращение лежит на принце.

Право Генриха на два самых важных титула вскоре было поставлено под сомнение. В сентябре 1400 года Оуэн Глендоуэр, лорд Глиндифрдуи в северном Уэльсе, объявил себя принцем Уэльса и начал восстание, которое было подавлено только в 1409 году. В 1402 году дофин был провозглашен герцогом Гиени (французское название Аквитании), а его дядя, Людовик Орлеанский, начал кампанию по завоеванию этого герцогства.^[45] Хотя угроза для Аквитании была столь же велика, как и для Уэльса, проблемы мятежного княжества должны были стоять на первом месте, поскольку они были буквально ближе к дому.

Средневековый Уэльс был страной, объединенной языком, но физически разделенной на две части. Нормандцы, в очередной раз продемонстрировав удивительные способности к частному предпринимательству, агрессии и колонизации, к началу двенадцатого века распространили свое завоевание и на юг Уэльса. Но их кавалерийская тактика не подходила для гористого севера Уэльса. Поэтому эта часть страны сохранила свою независимость и характерные кельтские обычаи до конца тринадцатого века. Завоевание Эдуардом I северного Уэльса было таким же безжалостным и эффективным, как и завоевание нормандцами юга: коренные валлийцы были изгнаны, чтобы освободить место для постройки замков и новых городов, которые были колонизированы английскими поселенцами, а все государственные учреждения были переданы в руки англичан. В 1402 году, в ответ на петиции Палаты общин, парламент Генриха IV все еще принимал дискриминационное по расовому признаку законодательство, запрещавшее валлийцам занимать должности в Уэльсе, быть депутатами и даже покупать земли или недвижимость в английских районах Уэльса.^[46]

Восстание Оуэна Глендоуэра началось как частный имущественный спор между ним и его англо-валлийским соседом Реджинальдом Греем, лордом Ратина, но оно быстро переросло в национальное восстание, поскольку было связано как с антианглийскими настроениями в Уэльсе, так и с враждебностью к новой ланкастерской династии в Англии. Возможно, самый опасный момент наступил в 1403 году, когда знатнейшая и самая влиятельная семья на севере Англии, Перси, объединилась с Глендоуэром. Перси были одними из ближайших союзников Генриха IV и сыграли важную роль в его восхождении на трон. Генри Перси, граф Нортумберлендский, был награжден должностями лорд-констебля Англии и хранителем Западной Шотландской марки; его сын, Генри "Хотспур" (Горячая Шпора), впоследствии прославленный Шекспиром, стал хранителем Восточной марки и юстициаром (главным министром) Северного Уэльса; а брат Генри Томас Перси, граф Вустер, стал адмиралом Англии, управляющим королевским домом, наместником короля в Южном Уэльсе и губернатором принца Уэльского. Теперь этот грозный союз решил свергнуть Генриха IV и заменить его двенадцатилетним Эдмундом Мортимером, графом Марч. (Претензии Мортимера на английский престол были предпочтительнее, чем у Генриха IV, поскольку он происходил от второго сына Эдуарда III; Мортимеры были официально признаны Ричардом II в качестве его наследников, но когда Ричард был свергнут в 1399 году, граф был восьмилетним ребенком, чьи права были ущемлены, как и права юных французских принцесс в 1316 и 1321.)^[47]

Союз между Перси и Глендоуэром дал принцу Генриху первый опыт полномасштабного сражения, что было относительно редким событием даже в средневековом мире. Это был полезный опыт. Отряд из четырех тысяч мятежников во главе с Хотспуром занял оборонительную позицию на хребте в трех милях от города Шрусбери; король и его сын вышли из города с армией численностью около пяти тысяч человек. Последовавшие переговоры не смогли предотвратить конфликт, и битва началась около полудня 21 июля 1403 года градом стрел, выпущенных лучниками из Чеширского графства, принадлежавшего принцу. К несчастью для принца, они перешли на сторону мятежников, и он оказался под обстрелом. Когда королевская армия пробивалась вверх по склону, валлийские и чеширские лучники стреляли "так быстро, что… солнце, которое в то время было ярким и ясным, потеряло свою яркость, настолько густыми были стрелы", и люди Генриха падали "так быстро, как падают листья осенью после заморозка". Одна стрела попала шестнадцатилетнему принцу в лицо, но он отказался отступить, боясь, что это подействует на его людей. Вместо этого он возглавил ожесточенный рукопашный бой, который продолжался до ночи, к тому времени Хотспур был мертв, его дядя Томас, граф Вустер, был пленен, а восстание Перси закончилось.^[48]

Генрих пережил свое первое крупное сражение, но его выносливость должна была подвергнуться дальнейшим испытаниям. Необходимо было найти способ извлечь стрелу, которая вошла ему в лицо с левой стороны. Древко было успешно извлечено, но наконечник стрелы остался на глубине шести дюймов в кости в задней части черепа. К различным "мудрым лекарям" или врачам обращались за советом и они советовали "напитки и другие средства лечения", но все они не помогли. В конце концов, принца спас королевский хирург, осужденный (но помилованный) чеканщик фальшивых денег Джон Брэдмор. Он придумал небольшие полые щипцы шириной с наконечник стрелы с винтообразной резьбой на конце каждой ручки и отдельным винтовым механизмом, проходящим через центр. Рана должна была быть увеличена и углублена, прежде чем щипцами он смог бы ухватить стрелу, и это было сделано с помощью нескольких все более крупных и длинных распорок, сделанных из "сердцевины старой бузины, хорошо высушенной и хорошо зашитой в очищенную льняную ткань…". Когда Брэдмор решил, что достиг дна раны, он ввел щипцы под тем же углом, под которым вошла стрела, поместил винт в центр и ввел инструмент в гнездо наконечника стрелы. "Затем, двигая его туда-сюда, мало-помалу (с помощью Бога) я извлек наконечник стрелы". Он очистил рану, промыв ее белым вином, и положил в нее новые тампоны, сделанные из мотков льна, пропитанных очищающей мазью, которую он приготовил из невероятного сочетания хлебных мюслей, ячменя, меда и скипидарного масла. Каждые два дня он заменял их меньшими тампонами, пока на двадцатый день не смог с обоснованной гордостью заявить, что "рана прекрасно очистилась". Окончательное нанесение "темной мази" для регенерации плоти завершило процесс.^[49]

Боль, которую принц должен был испытывать во время этой длительной операции, невозможно себе представить: базовая анестезия, основанная на пластырях с опиумом, хенбаном, лауданумом или болиголовом, была известна и практиковалась в средневековые времена, но она была непредсказуемой и неэффективной. То, что Генрих выжил после операции и избежал заражения, говорит о его крепком здоровье. Рана такой величины на таком видном месте, несомненно, оставила бы шрам на всю жизнь, но современники не упоминают ни о каком подобном изъяне, хотя, возможно, именно поэтому на единственном сохранившемся портрете Генриха он изображен в профиль, а не в позе три четверти лица, которую предпочитали все остальные средневековые английские короли.^[50]

Если не считать всего остального, битва при Шрусбери должна была научить Генриха ценить лучников и хирургов; и те, и другие в большом количестве будут задействованы при Азенкуре. Тем не менее, Шрусбери был исключительным событием, и большую часть десятилетия, которое Генрих провел в войнах в Уэльсе, он был занят гораздо более обыденным и утомительным делом — осадой замков, изгнанием мятежников и, что хуже всего, обеспечением своих людей деньгами и продовольствием. Письма, написанные его отцу в это время, показывают, что принц стал компетентным, боевым закаленным ветераном, который не задумываясь сжигал и уничтожал земли, удерживаемые повстанцами, делая перерывы только для того, чтобы без иронии прокомментировать, что это была "прекрасная и густонаселенная страна". Когда вождь мятежников был захвачен в плен и ему предложили в течение двух недель собрать пятьсот фунтов для выкупа, Генрих непринужденно сообщил своему отцу, что "мы не могли согласиться на это, поэтому мы убили его". Подлинный голос благочестивого победителя при Азенкуре звучит и в его сообщении о поражении, нанесенном его подданными превосходящим силам мятежников: "это доказательство того, что победа зависит не от множества людей, а, как было хорошо продемонстрировано, от силы Божьей".^[51]

В более долгосрочной перспективе победа требовала не только военного успеха, но и установления мира. И здесь принц проявил свою смекалку, создав вокруг себя сплоченную группу проверенных и надежных советников, помощников и слуг, большинство из которых должны были служить ему до конца жизни. Главными среди них были два молодых воина-аристократа, которые имели много общего с молодым принцем и стали его верными помощниками. Томас Фицалан, граф Арундел, был старше на пять лет, Ричард Бошан, граф Уорик, на четыре: оба, как и сам Генрих, были сыновьями так называемых графов-апеллянтов, которые бросили вызов самодержавному стилю правления Ричарда II и в результате пожали горький урожай. Отец Арундела был казнен, Уорик приговорен к пожизненному заключению, Генрих изгнан. Все они были лишены своих владений Ричардом II и, после его низложения, возвращены Генрихом IV. Арундел и Уорик имели выдающиеся военные родословные, их предки сражались при Креси и Пуатье, и оба были посвящены в рыцари вместе с принцем Генрихом накануне коронации Генриха IV. Поскольку каждый из них владел обширными поместьями в Уэльсе, они с самого начала участвовали в военных кампаниях против Оуэна Глендоуэрома, а Уорик, отличившийся в битве при Шрусбери, был награжден званием рыцаря ордена  Подвязки в возрасте двадцати одного года. Арунделу, как мы уже видели, было поручено возглавить экспедицию во Францию в помощь герцогу Бургундскому в 1411 году. Уорик сопровождал его, и оба участвовали в битве при Сен-Клу. Оба графа сыграют важную роль в Азенкурской кампании, но, по иронии судьбы, оба графа лишились возможности принять участие в величайшей военной победе царствования Генриха.^[52]

Такие аристократы, как Арундел, Уорик и Эдуард, герцог Йоркский, имевшие земельные владения в Уэльсе и на его границах, были естественными союзниками Генриха, но он не пренебрегал и менее значимыми людьми, рыцарями и эсквайрами из Херефордшира и Шропшира, которые также были заинтересованы в умиротворении своего беспокойного соседа. Назначения на ключевые должности в Уэльсе обычно производились из этой группы опытных воинов-администраторов, чьи знания местности были бесценны, но Генрих также был готов продвигать валлийцев, доказавших свою ценность и преданность, несмотря на парламентские постановления об обратном. Королевские финансы в Уэльсе были восстановлены двумя одинаково разумными назначениями, которые отражают готовность принца использовать людей, где бы он их ни нашел. Джон Макрбери, который набрал двадцать латников и пятьсот лучников из Южного Уэльса для Азенкурской кампании, был херефордширским эсквайром, имевшим опыт долгой и верной службы как Джону Гонту, так и Генриху IV. Томас Уолтон, был священнослужителем, молодым выпускником Кембриджа и почетным каноником церкви Святого Иоанна в Честере, которого Генрих вытащил из безвестности.^[53] Талант, а не статус или связи, был ключом к продвижению в администрации Генриха.

Победа также зависела от денег, но они были в дефиците. Генрих IV, похоже, плохо разбирался в финансовых делах, и, несмотря на обещание избегать расточительности, которая сделала Ричарда II таким непопулярным, он не мог позволить себе "жить за свой счет", особенно когда ему приходилось вознаграждать своих сторонников из своих личных доходов и подавлять мятежи. Это означало, что он должен был идти с шапкой в руке ко все более раздраженному Парламенту, чтобы добиваться налогов и субсидий, что никак не способствовало ни его популярности, ни его авторитету как монарха-реформатора. Его нежелание или неспособность выделить достаточно денег на валлийские войны было одной из главных причин того, что они затянулись надолго.

Кампаниям принца Генриха в Уэльсе постоянно мешала нехватка средств. Неоднократные просьбы о выделении большего количества людей, припасов и денег никогда не приводили к поступлению их в полном объеме. Принц и его военачальники постоянно жаловались, что их войска находятся на грани мятежа или дезертирства из-за невыплаты жалованья. В 1403 году Генрих заложил свой собственный запас "маленьких драгоценностей", чтобы помочь осажденным замкам Харлеч и Аберистуит, а в 1405 году лорду Грею из Коднора так не хватало денег для выплаты жалованья войскам, что ему пришлось заложить собственные доспехи. Эдуард, герцог Йоркский, юстициарий принца в Южном Уэльсе, пытался собрать средства для оплаты труда своих людей в Кармартене путем получения займов, но все, к кому он обращался, ответили отказом, поскольку им еще не были возвращены ранее взятые у короны займы. Чтобы удержать своих людей на месте, ему пришлось пообещать им на словах "как истинный джентльмен", что, если не будет найдено других средств для оплаты их труда, он предоставит в их распоряжение доходы от своих йоркширских владений. Временами принцу даже приходилось угрожать, что он будет вынужден оставить страну мятежникам: "Без мужской силы мы не сможем сделать больше, чем любой другой человек из меньшего сословия", — предупреждал он своего отца.^[54]

Уроки такого существования "из рук в руки" были очевидны, и Генрих быстро усвоил их. В отличие от своего отца, финансовое благоразумие, экономия и стратегическое планирование должны были стать его девизом. Уже в 1403 году он приступил к ряду мер по увеличению своих доходов от герцогства Корнуолл и графства Честер, увеличивая арендную плату, возвращая под свое управление земли, которые сдавались в аренду, и значительно сокращая размер ренты, которую он выплачивал из местных доходов. Постепенное отвоевание его земель в Уэльсе также постоянно пополняло его кошелек, так что после 1409 года он мог рассчитывать на ежегодный доход в размере тысячи восьмисот фунтов с южного Уэльса и тысячи трехсот с северного Уэльса, по сравнению с жалкими пятьюстами фунтов с каждого из них, когда он только получил княжество.^[55]

Такая финансовая мудрость не могла не расположить к принцу тот же парламент, который стонал от бесхозяйственного обращения с деньгами его отца. Парламент не был обязан предоставлять монарху какие-либо налоги, за исключением исключительных случаев для обороны королевства. На практике решение о том, предоставлять или не предоставлять налоги, принимала Палата общин. Она решала, на каком уровне следует установить налогообложение. Как покажет правление Генриха V, ее члены не всегда отказывались делать это и могли быть щедрыми. Взамен они ожидали от него соотношения цены и качества, или, как они это называли, "хорошего управления". В этом отношении Генрих IV неоднократно вызывал их гнев, направляя деньги, которые они выделяли на оборону Кале, Аквитании или войну в Уэльсе, на другие цели, например, на выплату ренты своим сторонникам. В беспрецедентной степени Палата общин открыто критиковала короля, настаивая на том, что налоги должны расходоваться на цели, для которых они были предоставлены, требуя от короля сократить размер и изменить характер его домашнего хозяйства и требуя надзора за его назначениями в совет. Ответ Генриха IV на эти приставания был контрпродуктивным: он обещал выполнить требования и ничего не сделал, тем самым добавив к списку претензий к нему недоверие. Палата общин отреагировала на это, выдвигая все более жесткие условия к своим субсидиям, не только в обход королевской казны назначая специальных казначеев для войны, но и настаивая на том, что их счета должны быть проверены и представлены на утверждение парламента.^[56]

Искренний страх, что монархия обанкротится, не был безосновательным, как мы видим из чрезвычайных мер, к которым принц Генрих и его военачальники в Уэльсе были вынуждены прибегнуть для финансирования войны. Королевская несостоятельность также имела прецедент. В 1340 году трудности с финансированием войны против Франции разорили Эдуарда III и разорили два флорентийских банковских дома, по кредитам которых он объявил дефолт.^[57] Предоставив Генриху IV субсидию в 1406 году, парламент подверг короля самому жестокому унижению — назначил совет с полномочиями по надзору за королевским правительством и контролю за его расходами. То, что именно принц Генрих был назначен его главой, свидетельствует о высоком авторитете, которым он уже пользовался. Через год совет настолько эффективно справился со своей работой, что Палата общин приняла вотум благодарности принцу за его службу в Уэльсе, где конец восстания был уже близок, и, что более важно, выделила еще половину субсидии.^[58]

Поскольку присутствие Генриха в Уэльсе стало менее необходимым, он смог уделять больше времени Совету и приобрести тот необходимый опыт в работе правительства, который рекомендовала Кристина Пизанская. Несмотря на то, что назначение Совета было навязано королю парламентом, он почти полностью состоял из его друзей. В него вошли, по крайней мере, два человека, которые разделили его изгнание: Томас Арундел, архиепископ Кентерберийский, который короновал его королем и теперь был канцлером Англии; и сэр Джон Типтофт, один из его вассальных рыцарей, который с 1402 года был членом парламента от Хантингдоншира и спикером Палаты общин в 1405-6 годах, а затем стал казначеем Англии. В новый совет также вошли ближайшие родственники короля, на которых он очень полагался, когда его собственные сыновья были слишком молоды, чтобы принимать активное участие в политике. Это были три его сводных брата — Джон Бофорт, граф Сомерсет, Томас Бофорт, граф Дорсет, и Генри Бофорт, епископ Винчестерский — и их кузен и доверенное лицо Томас Чосер, сын поэта, который был спикером Палаты общин в парламентах 1407, 1410 и 141 годов. (Бофорры, а также их сестра Джоан, которая была замужем за Ральфом Невиллом, графом Вестморленда, были незаконнорожденными детьми Джона Гонта и его любовницы Кэтрин Суинфорд, на которой Гонт запоздало женился в 1396 году. Их потомство было узаконено папством и королевским патентом, утвержденным в парламенте, хотя формально они были лишены права наследования престола.^[59])

Кроме архиепископа Арундела, с которым принц Генрих, кажется, бесповоротно поссорился, вероятно, из-за их разного отношения к Франции, и Джона Бофора, графа Сомерсета, который умер в 1410 году, все эти люди должны были оставаться доверенными советниками будущего короля. Влияние Бофоров, в частности, было чрезвычайно важным в формировании приоритетов Генриха и его роли как принца и короля. Джон и Томас Бофорты были активными участниками и ветеранами валлийских кампаний. Более важно то, что оба они служили адмиралом Англии и капитаном Кале, что сделало их страстными сторонниками защиты морей и защиты английских торговых интересов с Фландрией. Одного этого было достаточно, чтобы рекомендовать их в Палату общин, где существовало мощное купеческое лобби, и успехом в выполнении своих обязанностей они также заслужили одобрение парламента. Их брат Генри Бофорт был необычным человеком, чье богатство, власть и влияние уступали только его амбициям, энергии и способностям, позволяя ему с одинаковым успехом работать в светском и церковном мире. В возрасте двадцати двух лет он был избран ректором Оксфордского университета, год спустя получил свое первое епископство (что не помешало ему стать отцом бастарда овдовевшей сестры архиепископа Арундела), а в 1409 году, когда ему было всего тридцать два года, он был назначен кардиналом раскольническим папой в Риме Григорием XII. Усердно посещая заседания королевского совета, он впервые стал канцлером Англии в 1402-5 годах и проложил путь к своей будущей роли главного ростовщика короны, предоставив заем в две тысячи марок на оборону морей и Кале. Солидарность Бофортов с проблемами Палаты общин дала им возможность слышать и говорить в нижней палате, но поскольку они никогда не теряли доверия короля, то могли выступать в качестве посредников между ними. Предприимчивый принц выигрывал пропорционально, будучи полностью информированным о мнениях в Палате общин, а также приобретая там друзей и сторонников.^[60]

Благодаря тесной связи в совете с Бофортами и двумя спикерами Палаты общин, Типтофтом и Чосером, принцу Генриху удалось достичь дружеских отношений с парламентом, которые не удавалось установить его отцу (и, более того, Ричарду II). Он эффективно продемонстрировал свою способность к мудрому правлению, особенно в течение двух лет, когда он полностью контролировал Совет. В этот период он восстановил королевские финансы путем сокращения расходов, установления приоритетов и целевого расходования средств, а также тщательного аудита. Безопасность королевства была усилена подавлением валлийского восстания и укреплением ключевых гарнизонов в этом княжестве, в Кале и в северных марках людьми, оружием и припасами. Союз с герцогом Бургундским, результатом которого стала экспедиция Томаса, графа Арундела, во Францию, продемонстрировал, что он оценил значимость английских торговых интересов во Фландрии. На другом уровне, но почти столь же важном, как эти практические доказательства способностей принца Генриха, была его решимость публично отмежеваться от "честных слов и нарушенных обещаний",^[61] которые были характерны для отношений его отца с парламентом, и создать себе репутацию человека, который не давал слово легкомысленно, но, когда давал, гордился тем, что держал его.

Когда Генрих IV умер после долгих лет хронической болезни в марте 1413 года, его старшему сыну и наследнику было двадцать шесть лет. Он прошел долгий и тяжелый путь обучения королевскому искусству, но за это время приобрел бесценный опыт как военачальник, дипломат и политик. Сейчас он находился на пике своих сил. В этих обстоятельствах неудивительно, что его воцарение многие ожидали как зарю новой надежды и светлого будущего.

Глава третья. Самый христианский король

В день коронации Генриха V, Страстное воскресенье, 9 апреля 1413 года, надолго запомнится жестокостью бурь, которые обрушились на королевство, "со снегом, который покрыл горы страны, похоронив людей, животных и дома, и, что удивительно, даже затопив долины и болота, создав большую опасность и много жертв".^[62] Для эпохи, которая во всем видела руку Бога, это не было хорошим предзнаменованием, но Генрих V не был человеком, который позволил бы суеверию такого рода встать на своем пути. Именно потому, что он был сыном узурпатора, он был вне всяких сомнений полон решимости упрочить законность своего царствования. Для этого он решил стать идеальным средневековым монархом, и коронация была ключевым элементом его стратегии.

Сама церемония традиционно считалась одним из святых таинств церкви. Наиболее важными элементами были помазание елеем, которое наделяло нового короля божественной и мирской властью, и коронационная клятва. Акт помазания приобрел более глубокий смысл после "открытия" священного масла, которое, согласно легенде, было дано святому Томасу Бекету Девой Марией, обещавшей ему, что помазанный им король вернет Нормандию и земли Аквитании, утраченные его предками, изгнать неверных из Святой земли и стать величайшим из королей. Затем масло было утеряно до тех пор, пока его "вновь обнаружил" в лондонском Тауэре архиепископ Томас Арундел, как раз во время коронации Генриха IV. Вся эта история была явно ланкастерской пропагандой, но ни это, ни тот факт, что Генрих IV не смог исполнить пророчество, не помешали его сыну (и внуку) использовать масло во время собственной коронации. Мелким шрифтом в легенде довольно уныло указывалось, что Нормандия и Аквитания будут возвращены "мирным путем" и "без применения силы".^[63]

Вторая часть церемонии коронации делала такой же акцент на обязанностях короля. Это была коронационная клятва, принесенная перед алтарем, в которой король обещал соблюдать законы, защищать церковь и поступать справедливо и одинаково со всеми. Примечательно, что Генрих IV решил использовать этот аспект коронации для оправдания своей узурпации, обвинив Ричарда II в нарушении клятвы обеспечить стране "хорошее управление" и, следовательно, в лжесвидетельстве, которое лишило его права быть королем. Идея о том, что королевская власть — это договор между королем и народом, а не неотъемлемое право, была не нова, но Генрих IV сделал еще один шаг вперед, и даже такой ярый сторонник Ланкастеров, как летописец Джон Капгрейв, вынужден был признать, что он стал преемником Ричарда II "не столько по праву происхождения, сколько по избранию народа". Опасность того, что Генрих так сильно полагался на обязанности, а не на права короля, была очевидна сразу. Он сделал себя заложником судьбы, и на протяжении всего правления его собственная неспособность выполнить свои обещания неоднократно использовалась в качестве оправдания для любого вида оппозиции.^[64]

Для Генриха V было характерно то, что он смог взять две по сути ущербные концепции и превратить их в позицию силы. В его собственном сознании не было сомнений, что он был назначен править Богом, и, подобно Ричарду II, он настаивал на достоинстве, причитающемся не ему самому, а его должности. Ричард требовал от своих придворных падать на колени всякий раз, когда он смотрел на них. Генрих, согласно по крайней мере одному источнику, не позволял никому смотреть ему в глаза и лишил своего маршала должности за то, что тот имел наглость сделать это. Хотя Генрих предпочитал простой, почти аскетичный образ жизни, он заботился о том, чтобы появляться в полном парадном облачении, когда считал это необходимым. Как мы увидим, он принимал официальную капитуляцию "мятежного" города Арфлера, например, в шатре на вершине холма (чтобы он мог смотреть вниз на побежденных французов, когда они приближались к нему), сидя на своем троне под балдахином, сделанным из расшитой золотом льняной ткани, с триумфальным шлемом с короной, насаженным на копье рядом с ним. Однако когда он впервые въехал в город, он сошел с коня и босиком прошел в приходскую церковь Святого Мартина, в виде смиренного паломника или кающегося, чтобы возблагодарить Бога "за свою удачу".^[65]

Способность Генриха проводить различие между собой как человеком и как действующим и исполняющим свои обязанности монархом, также впечатляла современников. В отличие от большинства современных комментаторов, они смогли увидеть, что его вторжения во Францию не были вызваны эгоизмом или желанием личного обогащения, а скорее потому, что он хотел и считал своим долгом вернуть "справедливые права и наследство" короны. С другой стороны, и современников, и современных комментаторов иногда смущало проявление этой двуличности: приветливый, прямолинейный и компанейский солдат "Гарри" мог быстро превратиться в холодного, безжалостного и надменного самодержца, если он чувствовал, что черта перейдена и допущены недопустимые вольности.^[66]

Характер и осанка Генриха произвели глубокое впечатление даже на его врагов. Французские послы, отправленные для переговоров с ним несколько лет спустя, пели ему дифирамбы. Они описывали его как высокого и выдающегося человека, с гордой осанкой принца, но, тем не менее, относившегося ко всем, независимо от ранга, с одинаковой доброжелательностью и вежливостью. В отличие от большинства мужчин, он не произносил длинных речей и не сквернословил. Его ответы всегда были краткими и точными: "это невозможно" или "сделайте это", — говорил он, а если требовалась клятва, он ссылался на имена Христа и святых. Больше всего они восхищались его способностью сохранять спокойствие и уравновешенность духа в хорошие и плохие времена. Он стойко переносил военные неудачи и ободрял своих воинов, говоря им, что "как вы знаете, удача на войне бывает разной, но если вы хотите хорошего исхода, вы должны сохранять свое мужество".^[67] Это была философия, которая сослужит ему и его людям хорошую службу в Азенкурской кампании.

Рассказы летописцев о буйной, беспутной молодости Генриха и его драматическом превращении во время коронации в трезвого, справедливого и праведного короля были написаны в основном уже после окончания его правления. Хотя они и приобрели налет историчности, поскольку были подхвачены Шекспиром, единственным современным намеком даже на малейший проступок является комментарий его друга Ричарда Куртенея, епископа Норвича, который считал, что Генрих был целомудрен стех пор, как стал королем.^[68] В этих историях важна не столько их правдивость, сколько то, что они в анекдотической форме отражают духовный опыт коронации: помазание превратило обычного человека в уникальное существо, частично человека, частично священнослужителя, который был избран Богом быть его представителем на земле.

Несмотря на веру в свою богоустановленную власть, Генрих также придавал беспрецедентное значение своей коронационной клятве как главной теме своего царствования. В отличие от своего отца, он относился к ней "почти как к манифесту, программе правления",^[69] и был предан ее исполнению. Он должен был соблюдать законы, защищать Церковь, поступать правильно и справедливо по отношению ко всем. С момента вступления на престол он дал понять, что готов подвести черту под событиями предыдущих двух десятилетий. Среди молодых дворян, которых он выбрал для посвящения в рыцари накануне своей коронации, было не менее пяти сыновей и наследников тех, кто погиб или был казнен за восстание против Генриха IV. Самым важным из них был двадцатиоднолетний Эдмунд Мортимер, граф Марч, который был признан Ричардом II своим наследником и, будучи ребенком, дважды становился объектом попыток мятежников свергнуть Генриха IV в его пользу. Большую часть своего детства он провел в плену, но с 1409 года жил в менее стесненных условиях собственного дома будущего Генриха V. Хотя он и не мог приходить и уходить по собственному желанию, во всех других отношениях с ним обращались как с любым аристократом, членом королевского двора. Генрих теперь доверял ему в достаточной степени не только для того, чтобы освободить и посвятить в рыцари, но и восстановить во владении всеми его землями и позволить Мортимеру занять свое место в первом парламенте нового царствования. Хотя два года спустя он окажется косвенно замешанным в единственный аристократический заговор против Генриха V, его чувство личного долга было настолько велико, что он раскрыл его королю и до конца жизни оставался верным и преданным королю.^[70]

Щедрость Генриха по отношению к другому потенциальному сопернику, двадцатитрехлетнему Джону Моубрэю, также принесла свои плоды. Сын человека, чья горькая личная ссора с отцом Генриха привела к их совместному изгнанию Ричардом II, младший брат Томаса Моубрея, которого Генрих IV казнил за измену в 1405 году, Джон Моубрэй получил право наследовать свои земли только за две недели до смерти Генриха IV. Вступив на престол, Генрих V немедленно вернул ему наследственный титул графа-маршала. Это была не пустая честь, и время восстановления титула было выбрано с умом, поскольку это позволило Моубрэю сыграть свою важную традиционную роль на коронации, публично продемонстрировав, что вражде, которая терзала оба дома, положен конец. Также были начаты переговоры об аналогичном восстановлении титулов и земель Генри Перси, девятнадцатилетнего сына "Хотспура" и внука графа Нортумберленда, погибших во время восстания против Генриха IV, и восемнадцатилетнего Джона Холланда, сына графа Хантингдона, казненного Генрихом IV в 1400 г.^[71]

В выборе советников и государственных чиновников новый король также проявил мудрость и такт, создав вокруг себя команду, от которой зависел успех Азенкурской компании. Он всегда был готов продвигать талантливых людей, где бы он их ни нашел, сохраняя тех, кто хорошо служил его отцу, будь то государственные служащие, такие как Джон Уакеринг, лорд-хранитель королевской Печати, которого он в 1416 году повысит до епископа Норвича, или аристократы, такие как Ральф Невилл, граф Вестморленд, который был утвержден в должности хранителя Западных марок Шотландии.

С другой стороны, ключевые посты получили и те, кто входил в его ближайшее окружение в бытность принца Уэльского. Его сводный дядя и давний союзник Генри Бофорт, епископ Винчестерский, был назначен канцлером королевства и хранителем Большой печати, сместив шестидесятилетнего архиепископа Арундела. Эта объединенная должность сделала Бофорта самым влиятельным министром в королевстве. Как канцлер он контролировал канцелярию, издававшую все грамоты от имени короля, с помощью которых велись государственные дела. Большая печать, которая прилагалась к этим распоряжениям, была мгновенно узнаваема (даже неграмотным) как официальная печать Англии, чья власть превосходила власть любого другого лица или департамента государства. Томас, граф Арундел (племянник архиепископа), сменил сэра Джона Пелхэма на посту казначея Англии, а также был назначен для поддержания первой линии обороны страны от вторжения в качестве смотрителя Синк-Порта и констебля Дувра. Ричард Бошамп, молодой граф Уорик, который уже продемонстрировал выдающиеся дипломатические и военные навыки, был сразу же привлечен к выполнению нескольких деликатных дипломатических миссий, а в начале 1414 года ему будет доверен стратегически важный пост капитана Кале.^[72]

Почти столь же важным, как и выбор советников, был отказ Генриха от продвижения тех, кто мог ожидать от нового короля должности, почестей и прибыли. Финансовые способности Генриха Бофора, его ораторские способности и влияние в Палате общин сделали его образцовым канцлером, но этой должности было недостаточно, чтобы удовлетворить его безграничные амбиции. Когда 19 февраля 1414 года умер архиепископ Арундел, Бофорт рассчитывал получить в награду Кентерберийскую кафедру. Вместо этого Генрих назначил человека, который был относительным новичком и, по сравнению с аристократами Арунделом и Бофортом, аутсайдером. Генри Чичеле был из тех священнослужителей, которых новый король любил видеть рядом с собой. Лондонец, чьи братья были видными помощниками в Сити, он окончил Оксфорд и был экспертом в области гражданского права, служил в посольстве во Франции, королевским представителем в Риме и делегатом на генеральном капитуле церкви в Пизе. С 1408 года он был епископом Сент-Дэвидса в Уэльсе, а в 1410-1411 годах входил в состав королевского совета, когда его возглавлял Генрих, будучи принцем Уэльским. Примечательно, что после отстранения Генриха он не участвовал в совете, что свидетельствует о том, что его уже считали одним из людей принца.

В возрасте 52 лет, когда его назначили епископом Кентерберийским, Чичеле имел богатый опыт администратора и дипломата, но в двух важных аспектах он был противоположностью сводного дяди короля. Во-первых, он был твердым, надежным и тактичным, слугой церкви и короля, а не своих личных амбиций. Во-вторых, в отличие от вычурного и мирского Бофора, он был по-настоящему набожен, с оттенком той суровой самодисциплины и сдержанности, которую Генрих разделял и которой восхищался в других. Собственная набожность Генриха не позволила бы ему назначить главой Церкви Англии человека, который не имел в сердце духовных интересов этой Церкви. Чичеле сполна оправдал доверие Генриха спокойной эффективностью, с которой он руководил как дипломатическими посольствами, так и церковными делами. Его назначение также послужило предупреждением, что новый король не позволит никому, каким бы высоким ни был его ранг или долгим срок службы, рассчитывать на его благосклонность. Это был урок, который Бофорт должен был усвоить в 1414 году, но который ему пришлось усвоить более жестко несколько лет спустя.^[73]

Самым значительным человеком, исключенным из ближайшего окружения и благосклонности Генриха V, был его брат Томас, герцог Кларенс. Несмотря на то, что в течение первых восьми лет правления Генриха Кларенс был следующим в очереди на престол, он так и не был назначен регентом, не получил ни одного крупного независимого военного командования и не был наделен значительным доверием. Хотя он отправился домой, как только весть о смерти Генриха IV достигла Аквитании, он не прибыл вовремя к коронации своего брата. Таким образом, он случайно лишился возможности исполнять свои обязанности управляющего и констебля Англии на этой церемонии. А вскоре после возвращения он был намеренно лишен должности наместника короля в Аквитании, которую получил его сводный дядя Томас Бофорт, граф Дорсет, оставшийся в герцогстве вместе с Эдуардом, герцогом Йоркским. Вскоре после этого он уступил капитанство в Кале графу Уорику, хотя и остался капитаном менее важной соседней территории ― Гина.^[74]

Хотя Генрих старательно избегал унижать Кларенса, компенсировав ему потерю должностей солидной пенсией в две тысячи марок, с намерением способствовать духу примирения, не похоже, что он искренне принял брата. Был ли Генрих мстителен? Был ли Кларенс наказан, даже преследуем за то, что был любимцем своего отца? Обращение с ним заметно контрастирует с тем, как обращались с его младшими братьями. Джону, которому на момент воцарения Генриха V было двадцать четыре года, позволили остаться на посту хранителя Восточных марок Шотландии, а двадцатидвухлетний Хамфри был назначен камергером Англии. Каждый из них также получил повышение при Генрихе: Джон стал герцогом Бедфордским, а Хамфри — герцогом Глостерским 16 мая 1414 года. Что еще более важно, оба будут служить регентами в Англии, пока Генрих будет воевать во Франции.^[75]

Вспыльчивый, вступающий в ссоры и лишенный рассудительности, Кларенс никогда не скрывал, что поддерживает арманьяков. Действительно, для него было характерно, что в 1412 году, не довольствуясь тем, что возглавил военную экспедицию для оказания им помощи, он также пошел на то, чтобы установить личную связь с их лидером. Оставив верность только королю Англии (который в то время был его отцом, а не братом), Кларенс дал официальную клятву стать братом по оружию Карла Орлеанского, обещая "служить ему, помогать ему, советовать ему и защищать его честь и благополучие всеми способами и в меру своих сил"^[76]. Самое мягкое объяснение этого поступка заключается в его неосторожности. Но Кларенс еще больше скомпрометировал себя зимой 1412-13 годов, заключив военный союз в Аквитании с Бернаром, графом Арманьяком, и Карлом д'Альбре.

Приверженность Кларенса арманьякам вызвала подозрения, что он пытается создать собственное княжество. Действительно, это могло быть намерением его отца, когда он назначил Кларенса своим наместником в Аквитании, поскольку, как мы видели, существовал прецедент в планах Ричарда II отделить герцогство от короны и передать его Джону Гонту. А если Генрих передаст свой титул герцога Аквитанского своему брату, когда тот станет королем, это решит проблему вассалитета раз и навсегда, поскольку не будет никаких возражений против того, чтобы Кларенс и его наследники были вассалами короля Франции. Предложение такого рода также можно было бы обменять на признание расширения прав и границ в Аквитании, что всегда было главной целью внешней политики Генриха IV. Однако Генрих V не собирался никому уступать свое герцогство, поскольку это подорвало бы его собственные притязания на остальные "справедливые права и наследства" во Франции.^[77]

Одним из первых действий Генриха V в качестве короля было предложение "оливковой ветви" в виде общего помилования всех измен, мятежей и преступлений, совершенных в период правления его отца, всем, кто пожелает его просить. "Памятуя о многих великих несчастьях, которые возникли из-за раздоров, — заявил он — мы твердо решили, поскольку это будет угодно Богу и наиболее благоприятно для сохранения доброго порядка, что, поскольку Божье прощение было даровано нам безвозмездно, мы должны позволить всем подданным нашего королевства… кто пожелает, испить из чаши нашей милости". Прошение о помиловании не обязательно подразумевало вину. Трудно поверить, что пожилой епископ Херефордский, бывший королевский духовник, действительно нуждался в помиловании "за все измены, убийства, изнасилования, мятежи, восстания, мятежи, преступления, заговоры, посягательства, правонарушения, халатность, вымогательства, преступления, невежество, преследования, укрывательства и обманы, совершенные им, за исключением убийств после 19 ноября". Тем не менее, помилование было полезной страховкой в смутные времена. До конца года было выдано около 750 индивидуальных помилований что говорит о том, что этот примирительный жест приветствовался в разных слоях общества.^[78]

Через несколько дней после своего вступления на престол Генрих отправил Томаса, графа Арундела, в Уэльс со специальными полномочиями принимать бывших мятежников в королевскую милость и даровать им помилование по своему усмотрению. Результаты были впечатляющими. Шестьсот жителей Мерионетшира предстали перед Арунделом, признавая, что заслуживают смерти как предатели, но просят о пощаде. Когда Арундел даровал им общее помилование от имени Генриха, они упали на колени и возблагодарили Бога за великодушие своего короля. Более пятидесяти осужденных мятежников из Кидвелли также были избавлены от смерти, оштрафованы и получили обратно свои земли. Такое помилование и возвращение земель бывшим мятежникам было не просто актом королевского милосердия и благотворительности. Это также было очень выгодно. Всего за два года Генрих собрал более пяти тысяч фунтов — более четырех миллионов долларов в сегодняшней валюте — из штрафов, собранных с его валлийских земель.^[79]

Хотя может быть соблазнительно рассматривать сбор средств как истинную причину всего этого мероприятия, тем не менее, верно и то, что помилования и реституции позволили тем валлийцам, которые были склонны к восстанию, оставить прошлое позади и начать жизнь с чистого листа. Успех этой политики был продемонстрирован тем фактом, что, хотя Оуэн Глендоуэр все еще находился на свободе в горах (и никогда не был пойман), он никогда не был в состоянии привлечь достаточно сторонников, чтобы снова поднять восстание. Важно также отметить, что была предпринята реальная попытка преследовать и наказать коррумпированных королевских чиновников, злоупотреблявших своими полномочиями в княжестве. Томас Барнеби, камергер северного Уэльса, сначала успешно избегал обвинений путем подкупа, но уполномоченные Генриха не сдавались, и через несколько месяцев ему пришлось столкнуться с тридцатью обвинениями в вымогательстве и растрате, после чего он был снят с должности. Другой королевский чиновник, сэр Джон Скудамор, управляющий Кидвелли, также был лишен своей должности, хотя она была предоставлена ему пожизненно.^[80] Такие действия во многом восстановили баланс: король мог наказать тех, кто восстал против его власти, но он также был готов наказать тех, кто злоупотреблял ею. Генрих наглядно выполнял свою клятву о справедливости и равном правосудии для всех в Уэльсе. Это была политика, которая явно завоевала ему друзей в княжестве, судя по огромному количеству валлийцев, подписавшихся на участие в Азенкурской кампании.

То же самое происходило и в остальной части его королевства. Насилие над людьми и имуществом, бунты и беспорядки были эндемическим явлением в средневековой Англии.^[81] Основной причиной этого было не то, что общество по природе своей было более преступным, а скорее невозможностью добиться справедливости, что побуждало тех, кто считал себя жертвой, искать возмещения или мстить самому. Поскольку не существовало ни полиции, ни прокуратуры, которые могли бы расследовать преступления или обвинять преступников, судебный процесс почти полностью полагался на местных мужчин (а это почти всегда были мужчины), которые выступали в качестве присяжных, шерифов или мировых судей. Неизбежно, что именно эти люди были наиболее подвержены взяточничеству, коррупции и вымогательству, поскольку они кормились со своих должностей, зависели от доброй воли и покровительства магнатов и аристократов, сверхбогачей, чьи земельные владения и влияние пересекали границы графств и в конечном итоге вели к источнику всех благ — королевскому двору и самому королю.

В Шропшире, где самым могущественным магнатом был Томас, граф Арундел, один из ближайших друзей Генриха V, небольшая группа его приближенных завладела местной администрацией. Их преступления варьировались от казнокрадства, вымогательства, террора и грабежа сельской местности во главе вооруженных банд, до таких как обеспечение назначения своих противников на непопулярную должность сборщиков налогов. Генрих IV не решался вмешаться, боясь обидеть Арундела, чья поддержка была крайне важна для подавления валлийского восстания, но Генрих V не испытывал подобных сомнений. Он назначил специальную комиссию судей центрального суда королевской скамьи в Вестминстере с чрезвычайными полномочиями для подавления беспорядков в Шропшире. Это был смелый шаг (комиссии такого типа вызвали столь яростное сопротивление народа при Ричарде II, что Генрих IV побоялся их использовать и никогда не позволял суду королевской скамьи покидать Вестминстер), но он сразу же оправдал себя. В течение лета 1414 года было получено почти тысячи восьмисот жалоб и начато судебное разбирательство в отношении тысячи шестисот человек.^[82] Семь главных виновников были привлечены к суду, признаны виновными и вынуждены были дать залог на огромную сумму в 200 фунтов стерлингов каждый (эквивалент $133.300 сегодня) для поддержания мира в будущем. Сам Арундел был вынужден дать еще один залог в 3000 фунтов стерлингов (2.012.500 долларов США сегодня) в качестве гарантии их хорошего поведения. Уже одно это было убедительной демонстрацией того, что дружба Арундела с королем не позволяла ни ему, ни его приближенным быть выше закона.

В менее надежных руках такое показательное наказание, примененное к влиятельному аристократу и его сторонникам, вероятно, вызвало бы враждебную реакцию, возможно, даже вооруженное восстание. Поэтому успех политики Генриха тем более примечателен, что опыт Шропшира был повторен по всей стране. Рыцари и эсквайры из графств, которые должны были стать естественными защитниками местных властей и правосудия, были специально выбраны специальными судами Генриха и вынуждены были заплатить цену за уклонение от этой роли. Однако, что очень важно, эта цена не была настолько высокой, чтобы загнать их в оппозицию. Даже печально известной банде Арундела из семи человек был дан второй шанс. Все они получили помилование и, что более важно, искупили свою вину активной военной службой. Шестеро из них служили в отряде Арундела во время Азенкурской кампании; седьмой остался дома в качестве капитана, которому было поручено охранять валлийские марки.^[83] Многие из их собственных слуг, которые также были осуждены за те же преступления, сыграли важную роль в качестве лучников при Азенкуре.

Генрих также был готов лично вмешиваться, чтобы разрешить споры до того, как они выйдут из-под контроля. Показательный анекдот в английской хронике доказывает, что отвечать перед королем лично было гораздо страшнее, чем перед его судом. Два враждующих рыцаря из Йоркшира и Ланкашира были вызваны к королю, когда он только сел обедать. "Чьи вы люди? — спросил он их. Ваши, — ответили они. А чьих людей вы подняли на бой в своей ссоре? Ваших, — снова ответили они. Какой властью или повелением обладали вы, чтобы поднять моих людей или мою дружину, чтобы сражаться и убивать других за вашу ссору? — потребовал Генрих, добавив, что "в этом вы достойны смерти". Не имея возможности ответить, оба рыцаря смиренно попросили его о прощении. Тогда Генрих поклялся "верой, которой он обязан Богу и Святому Георгию", что если они не смогут разрешить свою ссору до того, как он доест свое блюдо устриц, то "их обоих повесят". Столкнувшись с таким выбором, рыцари были немедленно вынуждены уладить свои разногласия, но это было еще не все. Король снова принес свою любимую клятву и сказал им, что если они или любой другой лорд в его королевстве или за его пределами, "кем бы они ни были", когда-либо снова вызовут мятеж или смерть его подданных, "они должны умереть, согласно закона".^[84] Силой характера Генриху удалось установить и сохранить королевский мир в беспрецедентной степени, особенно для монарха, который большую часть своего правления провел вдали от своего королевства. Тем самым он заработал себе репутацию, которая распространилась далеко за пределы Англии и даже затмила его военные успехи в глазах современников. "Он был принцем справедливости, не только в себе, ради примера, но и по отношению к другим, согласно справедливости и праву", — писал бургундский хронист Жорж Шастеллен; "он никого не поддерживал через благосклонность и не позволял, чтобы зло оставалось безнаказанным из-за родства".^[85]

Учитывая решимость Генриха способствовать примирению и восстановлению мира и порядка в стране, иронично, что первый серьезный вызов его власти исходил не от одного из врагов его отца, а от доверенного члена его собственной семьи. Сэр Джон Олдкасл был ветераном валлийских войн, членом парламента и шерифом своего родного графства Херефордшир. Показателем доверия Генриха к нему стало то, что в 1411 году Олдкасл был выбран одним из руководителей экспедиции Арундела во Францию на помощь бургундцам.^[86] Как и многие богатые, грамотные и умные рыцари, прикрепленные к королевскому двору при Ричарде II и Генрихе IV, Олдкасл имел сильные симпатии к лоллардам, и именно они привели его к беде. Лолларды были предшественниками протестантской веры. Корни лоллардизма лежали в антиклерикализме — гневе и недовольстве богатством и привилегиями, которыми пользовалась церковь, а также неадекватностью и коррумпированностью ее служителей, — который усилился благодаря росту грамотности среди дворянства и городского среднего класса. Рыцари, эсквайры, купцы, торговцы и их жены, которые были способны читать свои собственные Библии и, все чаще, владели или имели доступ к экземпляру на английском языке, были склонны более критично относиться к неспособности Церкви соответствовать апостольским стандартам Нового Завета. Более того, вместо того, чтобы просто реформировать Церковь, они также начали развивать альтернативное богословие, которое делало Библию единственным авторитетом для христианской веры, а не Церковь и ее иерархию. Они начали подвергать сомнению и даже отрицать ортодоксальное учение Церкви. Наиболее крайние из них считали, что Церковь не может играть никакой роли в качестве посредника между человеком и Богом. Поэтому они отвергали семь таинств, совершаемых священниками (крещение, исповедь, причащение, миропомазание, брак, рукоположение и соборование), а также все, что полагалось на заступничество святых, например, молитвы им, почитание икон, паломничество. По словам Хавизии Моун, осужденного лолларда из епархии Норвича, паломничество не преследовало никаких целей, кроме обогащения священников, "которые были слишком богаты, чтобы сделаться веселыми лавочниками и гордыми конюами". На основании свидетельств его "Кентерберийских рассказов" можно предположить, что Чосер мог быть частично согласен с этим утверждением.^[87]

Проблема с определением лоллардизма как ереси заключалась в том, что она включала в себя множество оттенков мнений, не все из которых выходили за рамки ортодоксальной религии. Даже лояльность нового короля к Церкви не могла быть само собой разумеющейся. Его дед, Джон Гонт, был ранним покровителем Джона Виклифа, оксфордского теолога, который считается отцом английского лоллардизма, и нанял его для написания трактатов, нападающих на папское верховенство и иммунитет духовенства от налогообложения. Сами лолларды считали, что пользовались поддержкой Генриха IV, а Томас, герцог Кларенс, владел экземпляром Библии виклифитов.^[88]

Еретические взгляды Джона Олдкасла не вызывали сомнений. Он был "главным приемником, покровителем и защитником" лоллардизма в Англии и поддерживал связь с подобными движениями за рубежом. Он даже предложил военную поддержку для своих последователей королю Вацлаву, который проводил захват церковных земель в Богемии.^[89] Олдкасл был судим и осужден за ересь, но отказался отречься от своей веры и был приговорен к сожжению на костре. По просьбе короля ему была предоставлена отсрочка казни, чтобы Генрих мог попытаться убедить своего друга подчиниться, но до истечения сорока дней отсрочки Олдкасл бежал из лондонского Тауэра.^[90]

Именно в этот момент то, что должно было быть чисто религиозным делом, превратилось в политическое. Вместо того чтобы скрываться или бежать за границу, Олдкасл решил устроить государственный переворот.^[91] Замысел состоял в том, чтобы захватить короля и его братьев, нарядившись вместе с группой своих товарищей по заговору в мумий на ежегодном празднике Двенадцатой ночи в Элтхэмском дворце в январе 1414 года. В это же время лолларды со всей страны должны были собраться на поле Святого Джайлса, недалеко от городских ворот, готовые силой захватить Лондон. Эти планы были сорваны осведомителями Генриха, которые раскрыли заговор и предупредили короля. (Они и два доносчика были быстро и щедро вознаграждены королем.)^[92] Двор удалился из Катхэма, и когда маленькие отряды лоллардов, вооруженные мечами и луками, потянулись на поле Святого Джайлса из самых отдаленных районов Лестершира и Дерби, они попали в засаду и были разбиты. Предсказания Олдкасла о том, что на его сторону встанут сто тысяч человек, оказались безнадежно преувеличенными. В плен попало около семидесяти или восьмидесяти человек, из которых сорок пять были быстро казнены как предатели; примечательно, что только семь человек были сожжены как еретики.

Быстро стало очевидно, что восстание Олдкасла не получило широкой поддержки. Быстро и жестко отреагировав на первоначальную угрозу, Генрих теперь был готов проявить милосердие к отдельным участникам. 28 марта 1414 года он объявил о всеобщем помиловании всех мятежников, покорившихся до середины лета, а в декабре следующего года он распространил это помилование на тех, кто все еще находился в тюрьме, и даже на самого Олдкасла, который избежал плена и скрывался.^[93]

Восстание Олдкасла имело эффект, прямо противоположный тому, который он предполагал. Лоллардизм не стал национальной религией, одобренной государством, и не мог больше рассматриваться как чисто церковное дело, не имеющее отношения к светским властям. Напротив, он стала синонимом измены и мятежа. Один из первых актов, принятых следующим парламентом, который собрался в Лестере в 1414 году, сразу после восстания, требовал от всех королевских чиновников, начиная от канцлера и заканчивая королевскими судебными исполнителями, расследовать ересь и помогать церковным судам в привлечении лоллардов к ответственности. Это привело к значительному увеличению числа судебных процессов по делам о ереси, вынесению обвинительных приговоров и сожжению на костре. Лоллардизм не исчез полностью, но был опозорен, дискредитирован и загнан в глубокое подполье.^[94]

Подавление восстания Олдкасла ознаменовало победу ортодоксии над гетеродоксией (иноверием). Это был и личный триумф Генриха V. Он пережил попытку переворота, действуя решительно, и в процессе этого поставил Церковь в подчиненное положение, которым он не замедлил воспользоваться. Азенкурская кампания будет финансироваться из казны английского духовенства и поддерживаться молитвами, благословениями и проповедями церковников. Новый король с очевидностью выполнил свою коронационную клятву защищать Церковь и будет продолжать это делать. Даже Томас Арундел, архиепископ Кентерберийский, был вынужден признать (возможно, сквозь скрежет зубов), что Генрих V был "самым христианским королем во Христе, нашим самым благородным королем, ревностным сторонником законов Христа".^[95] Это была похвала, которую неоднократно повторяли многие современники, и она была очень важной: это был еще один титул, который Генрих V отобрал у короля Франции.^[96]

Глава четвертая. Дипломатические усилия

Генрих V был королем Англии всего несколько недель, когда во Франции произошел драматический поворот событий. Непрочный мир, существовавший между арманьяками и бургундцами с осени прошлого года, взорвался насилием толпы, которое станет отличительной чертой Французской революции 1790-х годов. 28 апреля 1413 года парижский сброд ворвался во дворец дофина, Отель де Гиень, одолел его охрану и захватил самого дофина. Вскоре после этого та же участь постигла его родителей, а король, опять же в сцене, поразительно напоминающей 1790-е годы, был вынужден надеть революционный символ — белый колпак.^[97]

Восстание возглавил некто Симон Кабош, который, как и следовало ожидать, был мясником по профессии. Вскоре выяснилось, что, как и большинство парижан, он был бургундцем по симпатиям. Все арманьяки, занимавшие высокие посты при королевском дворе, включая Эдуарда, герцога Барского, Людовика, герцога Баварского (который был братом королевы), и тринадцать или четырнадцать фрейлин королевы, были брошены в тюрьму. Некоторые из них были убиты, другие казнены, и все были заменены бургундцами. Это было, как холодно заметил один бургундский приверженец, лучшее, что произошло в Париже за последние двадцать лет.^[98]

Иоанн Бесстрашный мог спровоцировать эти события, потому что он чувствовал, что теряет контроль над своим шестнадцатилетним зятем-дофином, который проявлял все больше признаков независимости и только что сместил своего канцлера-бургундца . Сделав это он вскоре пожал бурю. Дофин горько возмущался публичным унижением, которое ему пришлось пережить, и решил заключить более прочный союз с арманьяками. А в мае его отец, Карл VI, неожиданно обрел рассудок. Это была лишь временное прояснение сознания короля, но его хватило, чтобы подавить кровавый мятеж кабошьенов и заключить столь же временный мир.^[99] К августу стало ясно, что арманьяки с помощью дофина восстанавливают контроль над Парижем. Их эмблема, с надписью "верный путь", стала вновь появляться по всему городу и снова открыто носиться на одежде их сторонников. Дофин приказал арестовать некоторых из самых видных кабошьенов и начал снова заменять бургундских чиновников арманьяками. Перед лицом растущих слухов о том, что сам Иоанн Бесстрашный будет схвачен и отдан под суд за убийство Людовика Орлеанского, герцог решил, что благоразумие — лучшая часть доблести, и бежал во Фландрию. Он сделал это, не испросив разрешения короля на отъезд, как он был обязан сделать, и, как писал его канцлер герцогине с едва скрываемой досадой, "не сообщив ни мне, ни другим своим приближенным, которых он оставил в этом городе, можете себе представить, в какой опасности".^[100]

На данный момент арманьяки снова наслаждались сладким вкусом победы. Карл, герцог Орлеанский, триумфально въехал в Париж верхом бок о бок с герцогами Анжуйским и Бурбонским и графом Алансонским. Чуть позже к ним присоединились два гасконца, ставшие занозой в боку англичан в Аквитании, тесть Карла Орлеанского, Бернар, граф Арманьяк, и Карл д'Альбре, который теперь был восстановлен в должности коннетабля Франции. Хотя официально был провозглашен мир, весь Париж был полон вооруженных людей, а все чиновники, назначенные герцогом Бургундским, были смещены и заменены арманьяками.^[101]

8 февраля 1414 года Иоанн Бесстрашный появился перед воротами Парижа во главе большой армии. Он заявил, что прибыл по просьбе дофина и в качестве доказательства предъявил письма своего зятя, умолявшего спасти его от арманьяков. Письма были подделкой, но они одурачили большинство современных хронистов (и некоторых более поздних историков). Однако они не вызвали восстания в Париже, которое было необходимо герцогу для вступления в город. Несмотря на то, что перепуганные горожане, не имея возможности выйти на работы в поле, как они обычно делали, были поражены лихорадкой и кашлем настолько сильным, что мужчины становились импотентами, а беременные женщины делали аборты, ворота Парижа оставались прочно закрытыми. После двух недель разочарования герцог оставил осаду и вернулся в Аррас.^[102]

Окрыленные успехом, арманьяки решили начать войну с врагом. Король снова впал в безумие, которое, вероятно, было более комфортным, чем безумие, происходящее вокруг него. Поэтому от его имени были изданы королевские указы, открывающие путь к преследованию убийцы Людовика Орлеанского, и 2 марта 1414 года герцогу Бургундскому была объявлена война. Арманьяки вышли из Парижа, взяв с собой короля и дофина.

С королем, который снова носил значок арманьяков, несли орифламму,^[103] священный штандарт Франции, который выносили только тогда, когда на войну выступал сам король. С дофином, который был "в веселом настроении", несли "красивый штандарт, покрытый шитый золотом и украшенный буквой К, лебедем [eigne] и буквой L" — каламбур на Ла Кассинельк, очень красивую девушку из свиты королевы, которая была "столь же добродушной, сколь и красивой", и в которую дофин был страстно влюблен. Поскольку "добродушие" было средневековым эвфемизмом для обозначения куртуазной добродетели, веселое настроение дофинов легко объяснимо. Более того, выезжая под стягом, обозначающим его любовницу, он мог сочетать преклонение перед рыцарским идеалом борьбы за любовь женщины с более приятным представлением о том, что тем самым он оскорбляет и свою жену, и своего тестя (герцогу Бургундскому не слишком везло с зятьями). Другая дочь, Екатерина, которую предлагали в качестве потенциальной невесты и Филиппу Орлеанскому (младшему брату Карла), и Генриху V Английскому, была выдана замуж в возрасте десяти лет за сына Людовика, герцога Анжуйского, и была отправлена жить при дворе Анжу. Три года спустя, после бегства Иоанна Бесстрашного из Парижа, потратив все приданое, которое она привезла с собой, герцог Анжуйский решил присоединиться к Арманьякам. Поэтому Екатерина оказалась ненужной и была бесцеремонно и унизительно возвращена отцу "как нищая". Поскольку ее муж был еще моложе ее, то, скорее всего, брак был неконсуммированным и поэтому не имел юридической силы, но это осложнило ее положение в отношении будущих браков. Хотя она несла семейное бремя некрасивой внешности — один бургундец был наказан за описание ее и ее сестры как пары совят без перьев — ее отречение было крайним и необычным актом жестокости, направленным скорее на ее отца, чем на нее саму. Невинная жертва этих политически мотивированных действий, как говорят, вскоре умерла от горя и стыда. Это походит на правду, так как она не вышла замуж снова.^[104]

Энтузиазм дофина в отношении войны против своего тестя, очевидно, не разделяли королевские военные: коннетабль Франции Карл д'Альбре умудрился сломать ногу, а адмирал Жак де Шатильон был обездвижен удачно случившимся приступом подагры. Первой задачей арманьякской армии было возвращение городов Компьень и Суассон, которые Иоанн Бесстрашный захватил на пути к Парижу в начале года. Компьень был взят относительно легко, но для Суассона, где арманьякские симпатии жителей города сдерживались бургундским гарнизоном расположенном в замке, итог оказался гораздо более кровавым.

Гарнизоном командовал Ангерран де Бурнонвиль, "выдающийся военный и отличный капитан", который совершил много "прекрасных подвигов против врагов моего господина Бургундии". Он был ветераном битвы при Отее в 1408 году, в которой бургундские войска разбили льежцев, и при Сен-Клу в 1411 году, в которой он командовал отрядом против арманьяков. У Бурнонвиля был лишь небольшой отряд латников из Пикардии и Артуа, усиленный группой английских наемников, для защиты замка и города. Но сдаться он отказался. Столкнувшись с осаждающей армией и враждебно настроенными горожанами, Бурнонвиль предпринял героическую оборону, которая в конечном итоге оказалась бесполезной. Суассон был взят штурмом, сам Бурнонвиль был захвачен в плен и немедленно казнен. Хотя бургундские сторонники изобразили это как нарушение рыцарских традиций и акт частной мести Жана, герцога Бурбонского, чей брат-бастард был убит арбалетчиком во время осады, Бурнонвиль был схвачен с оружием в руках против своего короля и формально являлся мятежником. Поэтому, согласно законам войны, его казнь была полностью оправдана. Однако его мужество и верность на эшафоте обеспечили ему заслуженное место в учебниках истории. Бурнонвиль попросил выпить, а затем заявил: "Господи Боже, я прошу у Тебя прощения за все мои грехи и от всего сердца благодарю Тебя за то, что я умираю здесь за моего истинного Господа. Я прошу вас, господа, наказать предателей, подло предавших меня, и пью за моего господина Бургундского и за всех его доброжелателей, назло всем его врагам".^[105]

Казнь Бурнонвиля была только началом. Несмотря на то, что некоторые жители Суассона вступили в сговор с арманьяками и активно помогали в его захвате, город был разграблен с жестокостью, ставшей почти легендарной. Мужчины были убиты, женщины, включая монахинь, изнасилованы, а церкви разграблены в поисках сокровищ. Арманьяки, как говорили, вели себя хуже сарацин, и не один хронист пришел к выводу, что поражение при Азенкуре, которое было нанесено в день праздника святых башмачников Суассона в следующем году, было божественным возмездием за их преступления против города. Стало популярным утверждение, что ничто из того, что англичане причинили многострадальным жителям северной Франции, не превзойдет тех страданий, которые причинили им их собственные соотечественники.^[106]

После жестокого разграбления Суассона арманьяки ворвались в самое сердце владений герцога Бургундского и осадили Аррас, "щит, стену и оплот Западной Фландрии".^[107] На этот раз, однако, они встретили стойкую оборону и отсутствие предателей в стенах города. Осада заглохла из-за нехватки денег, припасов и воли, усугубленной вспышкой дизентерии, бичом осаждающих армий. Но Иоанн Бесстрашный был сильно напуган, и страх побудил его снова заключить мир. 4 сентября 1414 года, действуя через своего брата Антуана, герцога Брабантского, и свою сестру Маргариту, жену Вильгельма, графа Эно, Голландии и Зеландии, он заключил Аррасский мир, который должен был прекратить все военные действия, амнистировать всех участников с обеих сторон и запретить любое бунтарство. Ни одна из сторон не намеревалась соблюдать этот договор, но он позволил еще раз временно прекратить военные действия без потери лица для обеих сторон. Действительно, Иоанну Бесстрашному удалось почти десять месяцев избегать личной клятвы соблюдать мир, а когда он все-таки сделал это, 30 июля 1415 года, она была настолько обставлена обтекаемыми оговорками, что практически не имела смысла.^[108]

Иоанн Бесстрашный прекрасно понимал, что к тому времени, когда он на формально ратифицировал договор, Аррасский мир уже не имел никакого значения. По ту сторону Ла-Манша Генрих V собрал один из самых больших флотов вторжения за всю историю человечества и был готов отплыть во Францию.

Английская военная интервенция во Францию была вероятна с момента воцарения Генриха V. В конце концов, он принимал непосредственное участие в экспедиции графа Арундела в 1411 году, а также, как ошибочно полагали французы, в экспедиции Кларенса в следующем году. Никто, кроме, возможно, самого Генриха, не ожидал, что на этот раз англичан не пригласят для оказания помощи одной или другой враждующей стороне, а вторжение будет самостоятельным, без предупреждения и исключительно в своих собственных целях. Французские принцы были настолько увлечены своими личными распрями, что это просто не пришло им в голову. Они дорого заплатили за отсутствие воображения.

Генрих ждал и готовился к такой возможности с момента своего восшествия на престол. Хотя установление законности и порядка в его собственном королевстве было приоритетной задачей, она не была единственной и постоянно соперничала за его внимание с внешнеполитической. В отличие от своего отца, Генрих не просто реагировал на события на континенте, а активно пытался влиять на них. У нового короля было две цели: нейтрализовать те приморские государства, которые традиционно вступали в союз с Францией против Англии, и защитить английское торговое судоходство и прибрежные города от нападений.

Испанское королевство Кастилия постоянно помогало французам против англичан, несмотря на то, что его регент, вдовствующая королева Екатерина, была сводной сестрой Генриха IV.^[109] Кастильские галеры часто нападали на английские суда на пути в Аквитанию и обратно, а небольшой кастильский корабль под командованием "непобедимого рыцаря" Дона Перо Нино в начале 1400-х годов совершил несколько набегов на Бордо, Джерси и юго-западное побережье Англии, угоняя корабли, грабя и сжигая города и убивая их жителей. Новый король заключил перемирие с Кастилией, назначив арбитров для урегулирования споров и претензий, возникавших с обеих сторон, и сохраняя перспективу окончательного мира в ходе продолжающихся переговоров. Для Генриха V было характерно то, что он не позволял нарушениям перемирия оставаться без последствий, даже если они совершались его собственной стороной. Уже 17 мая 1413 года он приказал освободить два испанских корабля, "Сейнт Пере де Сейнт Майо эн Бискай" и "Сент Перси" вместе с грузом, которые были захвачены и доставлены в Саутгемптон его собственным кораблем, "Габриэль де ла Тур".^[110] Эта примирительная политика достигла своей краткосрочной цели — предотвратить любое кастильское вмешательство в английские дела.

"Величайшими скитальцами и величайшими ворами", согласно современной политической легенде, были не испанцы, а бретонцы. Хотя географически Бретань была частью Франции, она была практически независимым государством, сосвоей административной и судебной системами, небольшой постоянной армией и собственной валютой. На протяжении веков герцогство поддерживало тесные политические связи с Англией. Сын Генриха II Джеффри был графом Бретани в XII веке, молодые бретонские принцы воспитывались при английском королевском дворе в XIII веке, английские солдаты и наемники сыграли решающую роль в бретонских гражданских войнах XIV века, а в 1403 году Генрих IV женился на Жанне Наваррской, вдове Жана V, герцога Бретани. Несмотря на эти тесные связи и зависимость Англии от импорта соли из залива Бурнеф,^[111] отношения между купцами и моряками двух стран были явно враждебными. Богатая добыча, которую можно было получить от торговых судов, регулярно бороздящих пролив Ла-Манш, была большим соблазном для бретонских и девонширских пиратов и ответный захват кораблей и грузов обеими сторонами в счет неоплаченных долгов грозил выйти из-под контроля.

Генрих V был полон решимости положить конец пиратству. В результате переговоров с герцогом Бретани в январе 1414 года было возобновлено и продлено десятилетнее перемирие, заключенное двумя годами ранее. С обеих сторон были назначены хранители и исполнители перемирия, в результате чего английские пленники из Лондона, Фой и Кале были освобождены, а английские корабли из Бриджуотера, Эксетера, Солташа, Бристоля и Лоустофта были возвращены, как и бретонские корабли, находившиеся в Хэмбле, Фоуи, Уинчелси и Рае.^[112] Все это было обычной практикой, но Генрих V был готов пойти дальше, чтобы продемонстрировать свою решимость обеспечить выполнение договора. Только в одном Девоне было предъявлено около 150 обвинений в пиратстве, и примерно двадцати судовладельцам были предъявлены обвинения. Среди них были самые важные и влиятельные люди графства, включая трех бывших мэров Дартмута, все они были членами парламента, а один из них был заместителем адмирала Девона. Как и тем, кто был осужден за уголовные преступления в графствах, им также предоставлялся второй шанс. Им разрешалось просить о помиловании, и, по приятной иронии судьбы, по крайней мере один из них позже одолжил своему королю бывшее пиратское судно "Кракбер" для патрулирования и охраны морей во время его кампаний во Франции.^[113]

Необычайная энергичность, с которой Генрих преследовал лиц, виновных в нарушении перемирия, ясно указывала на глубину его приверженности поддержанию мира со своими морскими соседями,^[114] но его мотивы не были полностью альтруистическими. Поддержание мира на морях было не просто вопросом сохранения порядка, но и имело серьезные дипломатические последствия. Нарушение перемирий и договоров угрожало хорошим отношениям с бретонцами, кастильцами и фламандцами, которые он должен был поддерживать в надежде оторвать их от традиционных союзов с Францией. Недавно заключенное перемирие с Бретанью дало повод для включения пунктов, в которых герцог в одностороннем порядке согласился не принимать и не помогать английским предателям, изгнанникам или пиратам. И, что более важно, не принимать и не помогать врагам Генриха V, а также не позволять никому из своих подданных присоединяться к врагам короля. Эти обязательства должны были повлечь серьезные последствия для роли Бретани во время Азенкурской кампании.^[115]

Тот же интерес руководил переговорами Генриха с герцогом Бургундским, которые были тесно связаны с его отдельными спорами с королем Франции и арманьяками. Большая значимость отношений с Бургундией отразилась в выборе послов Генриха. Вместо относительно скромных рыцарей и клерков, которые вели переговоры о перемирии с Кастилией и Бретанью, он выставил блестящий набор из самых выдающихся людей страны. Ричард, граф Уорик, и Генри, лорд Скроуп Мэшем, были ветеранами важных дипломатических посольств за границу, Генри Чичеле, будущий архиепископ Кентерберийский, был экспертом в гражданском праве и составлении договоров, а Уильям, лорд Зуш Харрингворт, был лейтенантом Кале. Все они были проверенными и надежными членами ближайшего окружения короля, и каждый из них привнес за столом переговоров опыт и особые навыки.

То, что столь высокопоставленные посланники были направлены в Кале лишь для того, чтобы выступить арбитрами и разрешить любые споры, возникающие в связи с существующим перемирием между Англией и Фландрией, на что они номинально были уполномочены, вызывало подозрения. Тот факт, что посланники Фландрии предпочли провести значительное время в обществе герцога Бургундского — и что он фактически заплатил более семисот фунтов за их путешествие между Кале и Брюгге — усилил слухи. Арманьяки, контролировавшие Париж, считали, что между герцогом и англичанами уже заключен союз. Однако если какая-то тайная сделка и была заключена, то официальных сведений о ней нет, хотя по крайней мере один современный хронист узнал о разговорах о предполагаемом браке между Генрихом и одной из дочерей герцога.^[116]

На самом деле, хотя английские коммерческие интересы во Фландрии были весомым аргументом в пользу поддержки Иоанна Бесстрашного, Генрих еще не был готов заключить официальный союз ни с одной из сторон. Краткосрочная цель его политики в отношении Франции была проста, хотя его методы не были такими. Он хотел использовать разногласия между бургундцами и арманьяками для достижения наилучшего для себя результата. В этом он не очень отличался от своих предшественников, за исключением того, что в центре их внимания с 1370-х годов всегда была Аквитания. Генрих был более амбициозен. Когда его послы встретились с послами короля Франции в Люлингене, недалеко от Булони, в сентябре 1413 года, они начали длинную лекцию о притязаниях Эдуарда III на трон Франции и невыполненных условиях договора в Бретиньи. Они даже подготовили подборку "самых красивых и примечательных книг", чтобы подкрепить свои требования документальными доказательствами. (В этой опоре на исторические тексты можно увидеть направляющую руку юриста Чичеля). В ответ французы процитировали Салический закон и отрицали, что короли Англии были даже законными герцогами Аквитании, не говоря уже о королях Франции. В последовавшем тупике все, о чем удалось договориться, — это временное перемирие на восемь месяцев.^[117] Интересным побочным моментом этих неудачных переговоров стало настойчивое требование англичан вести все переговоры и последующую документацию на латыни, несмотря на то, что французский был обычным языком дипломатии. Уже тогда англичане утверждали свое англосаксонское превосходство и делали вид, что не понимают французского языка.

Не успел закончиться год, как в Лондон прибыли послы от партии Арманьяка во главе с Гильомом Буафратье, архиепископом Буржа, и Карлом д'Альбре, коннетаблем Франции. На этот раз англичане оказались более сговорчивыми, и заключили новое перемирие сроком на один год — со 2 февраля 1414 года по 2 февраля 1415 года. Хотя англичане ранее настаивали на своем праве помогать своим союзникам, несмотря на перемирие — что встревоженные арманьяки, должно быть, истолковали как доказательство тайного соглашения с бургундцами — теперь они согласились, что все союзники и подданные Англии и Франции также должны быть связаны этими соглашениями. (В этот список входили герцог Бретонский, а также подданные герцога Бургундского, графы Эно, Голландии и Зеландии, герцог Брабантский, но не сам герцог Бургундский). Спор о том, на каком языке следует вести протокол заседания — латинском или французском — повторился, но был разрешен решением о том, что в будущем все договоры между двумя государствами должны заключаться на обоих языках.^[118]

Генрих был готов пойти на эти незначительные уступки, потому что перемирие было полезно и потому, что он видел общую картину. Французские послы также были уполномочены обсуждать прочный мир, и, "во избежание кровопролития", Генрих заявил, что готов выслушать все, что они могут предложить. Он даже согласился, что лучшей перспективой для обеспечения мира является женитьба на одиннадцатилетней дочери Карла VI, Екатерине, и обязался не жениться ни на ком другом в течение следующих трех месяцев, пока будут продолжаться переговоры. Через четыре дня после подписания перемирия Генрих назначил во Францию малозаметное посольство во главе с Генрихом, приближенным Скроупа, которое было уполномочено вести переговоры о мире, заключить брак и, если потребуется, продлить срок, в течение которого Генрих обещал оставаться холостым.^[119]

Как, несомненно, и предполагал Генрих, его готовность обсуждать мир убаюкала арманьяков ложным чувством безопасности. В течение всего периода переговоров они также питали дополнительную надежду благодаря присутствию в Париже Эдуарда, герцога Йоркского, который, как считалось, был сторонником союза Арманьяков и брака с Екатериной Французской. На самом деле герцог возвращался домой из Аквитании, но задержался в Париже на пять месяцев, где его усердно обхаживали и чествовали арманьякские хозяева. Они не жалели средств, герцог даже получил значительные суммы денег, причитавшиеся ему от арманьякских принцев после неудачной экспедиции Кларенса в 1412 году.^[120] К несчастью для них, они переоценили влияние герцога при английском дворе; более того, они также неправильно оценили намерения Генриха V.

Очевидный благоприятный ход переговоров между англичанами и арманьяками вызвал тревогу и смятение в бургундском лагере. Положение Иоанна Бесстрашного становилось все более отчаянным после неудачной осады Парижа и последующего бегства во Фландрию. Когда летом 1414 года арманьякская армия ворвалась в сердце его владений, он понял, что если он хочет заручиться поддержкой англичан, ему придется поднять ставки. Поэтому он отправил послов в Англию, уполномочив их повторить предложение Генриху V выдать за него замуж одну из дочерей герцога, а также заключить наступательный и оборонительный союз между двумя странами. Условия, которые он предложил, заключались в том, что по запросу каждая из сторон должна была предоставить в течение трех месяцев пятьсот латников или тысячу лучников без оплаты; что герцог поможет Генриху завоевать владения графа Арманьяка, Карла д'Альбре и графа Ангулемского; и что герцог и король предпримут совместную кампанию для завоевания земель герцогов Орлеанского, Анжуйского и Бурбонского, а также графов Алансона, Верту и Э. Также предлагалось, что ни одна из сторон не заключит союз ни с одним из этих герцогов или графов без согласия другой стороны, и что англо-бургундский союз будет направлен против всех, кроме короля Франции, дофина, их наследников, близких родственников герцога, включая его братьев Антуана, герцога Брабантского, и Филиппа де Невера, короля Кастилии и герцога Бретани.^[121]

Это были заманчивые условия для Генриха, и он без колебаний назначил посланников для их обсуждения. Генрих, лорд Скроуп и сэр Хью Мортимер, только что вернувшиеся после организации брака короля с Екатериной Французской, теперь одновременно занимались организацией его брака с Екатериной Бургундской.^[122] К ним в посольстве присоединились трое самых доверенных слуг Генриха, Томас Чосер, Филип Морган, юрист и будущий епископ Вустера, и Джон Ховинхэм, архидиакон Дарема, который был рабочей лошадкой большинства дипломатических миссий Генриха.^[123] Эти послы явно подозревали, что бургундские условия были невыполнимы и что феодальная верность, которой герцог был обязан королю Франции, в военных условиях будет превалировать над его удобным союзом с королем Англии. Где же в таком случае окажется английская армия в разгар кампании против арманьяков? Скроупа и его посланников не успокоили двусмысленные ответы, которые они получили на свои вопросы. Однако самый поразительный аспект предлагаемого союза не был упомянут в официальном отчете о переговорах. Генрих фактически наделил своих послов всеми полномочиями "искать, добиваться и получать доверие и сеньориальное почтение герцога Бургундского, от себя и его наследников, для нас и наших наследников, и принимать его как нашего вассала". Такое уважение могло быть оказано только в том случае, если бы Генрих убедил герцога отказаться от верности Карлу VI и признать его собственный титул истинного короля Франции. Двуличный хотя и бесстрашный Иоанн, несомненно, был коварным и вероломным, его вражда была связана не с самим Карлом VI, а с людьми, окружавшими его, и он еще не был готов предать своего государя ради союза с англичанами.^[124]

Даже без подчинения, предложения герцога Бургундского значительно укрепили позиции Генриха в переговорах с арманьяками. Теперь он мог взять заметно более жесткий тон, называя Карла VI "нашим противником во Франции" и требуя восстановления своих справедливых прав и наследства. Возможно даже, что он считал, что настал момент, когда он может начать свое вторжение во Францию. В какой-то момент весной 1414 года Генрих созвал в Вестминстере заседание Большого королевского совета, состоявшего из всех высших представителей аристократии и церкви, чтобы обсудить и утвердить решение о вступлении в войну. Лорды Большого совета, отнюдь не рабски поддерживая эту идею, обратились к своему королю с упреком, призывая его "в столь важном деле не начинать ничего", кроме того, что было угодно Богу и позволило бы избежать пролития христианской крови. Они призвали его к дальнейшим переговорам, умерить свои требования и убедиться, что если ему придется вступить в войну, то только потому, что все другие разумные пути были исчерпаны и ему было отказано в "праве и разуме".^[125]

В ответ Генрих назначил еще одно посольство, на этот раз высокопоставленное, во главе с Ричардом Куртене, епископом Норвича, Томасом Лэнгли, епископом Дарема, и Томасом Монтегю, графом Солсбери. По прибытии в Париж Куртене выдвинул ставшие уже привычными требования на трон Франции, но затем, почти тут же, признал, что это неприемлемо для французов, и предложил компромисс: Генрих примет Нормандию, Турень, Анжу, Мэн, Бретань, Фландрию и полностью восстановленное герцогство Аквитания под полным суверенитетом, вместе с владениями Прованса, миллионом шестьсот тысяч крон, оставшихся после выкупа Иоанна II Французского, и двумя миллионами крон в качестве приданого принцессы Екатерины. Арманьяки, которые уже слышали все это раньше и рассматривали это просто как первый ход в дипломатической игре за брак Екатерины, в ответ повторили тоже что и в 1412 году, они предложили расширенную Аквитанию (хотя сложный вопрос об оммаже остался нерешенным), плюс приданое в шестьсот тысяч крон.^[126]

Это были щедрые условия для Арманьяков, но они были ничтожны по сравнению с тем, на что претендовал Генрих. Именно это несоответствие — в сочетании с весьма эффективной английской пропагандой — привело к знаменитому инциденту с теннисными мячами. Как рассказывает Шекспир, дофин в ответ на требования Генриха высмеял его якобы дикую молодость и послал ему несколько теннисных мячей для игры, что вызвало вызывающий ответ Генриха:

Когда мы сравним наши ракетки с этими мячами,

Мы во Франции, Божьей милостью, сыграем сет.

Попадет корона его отца в опасность.^[127]

На самом деле дофин, который был почти на десять лет моложе Генриха, не имел никакого отношения к этим переговорам и в момент посольства находился вдали от Парижа, ведя кампанию против герцога Бургундского. Если бы он действительно послал теннисные мячи, особенно Генриху V, который, как известно, был щепетильным в вопросах своего достоинства, это оскорбление стало бы крупным дипломатическим инцидентом и привело бы к резкому прекращению переговоров. Этого просто не произошло. Тем не менее, история с теннисными мячиками попала в некоторые современные хроники, и все английские источники единодушно описывают французов как насмехающихся над претензиями Генриха и высмеивающих самого короля. К послам, по словам одного хрониста, "относились с насмешкой".^[128] Все это было явной неправдой, но это была удобная выдумка, которая подогрела антифранцузские настроения и помогла оправдать английское вторжение в следующем году.

Аррасский мир, заключенный в сентябре 1414 года, временно прекратил военные действия между арманьяками и бургундцами и на время избавил герцога Бургундского от необходимости в военной помощи. Условия военного союза, которые он предложил Генриху, были тихо отменены, хотя переговоры продолжались, а поведение герцога во время подготовки к битве при Азенкуре позволяет предположить, что он дал, по крайней мере, молчаливое согласие и заверения в том, что он не сделает ничего, чтобы помешать вторжению англичан. Он был не первым и не последним, кто надеялся, что иностранные войска уничтожат его врагов за него.

То же самое высокопоставленное английское посольство, возглавляемое епископами Норвича и Дарема, но с заменой сводного дяди короля, Томаса Бофора, графа Дорсета, на графа Солсбери, вернулось в Париж в феврале 1415 года. Их снова приняли с большим почетом, и они заняли свое место на массовых торжествах по случаю Аррасского мира. Они присутствовали на пирах, наблюдали, как Карл VI (несмотря на свое безумие) сражался в поединке с графом Алансонским, который только что стал герцогом, и, что более важно, стали свидетелями дружеского поединка между Карлом, герцогом Орлеанским, и братом герцога Бургундского Антуаном. Несколько дней спустя они также присутствовали при проведении поединка трех португальских рыцарей против трех французских. Поскольку португальцы были давними союзниками англичан, их вывел на поле граф Дорсет, который потом имел несчастье наблюдать их поражение.^[129]

Несмотря на празднества, серьезные дела посольства не были оставлены без внимания. Французы были убеждены, что территориальные требования Генриха V — это просто позерство и что брак состоится и все решит, не в последнюю очередь потому, что английские послы теперь согласились обсуждать эти два вопроса отдельно. Англичане пошли на компромисс, снизив свои требования до миллиона крон за приданое принцессы Екатерины, но французы отказались поднимать ставку выше восьмисот тысяч и не были готовы больше идти на уступки. Англичане заявили, что не могут согласиться на такие условия без дополнительного разрешения короля (стандартный дипломатический предлог для прекращения переговоров), и вернулись домой с пустыми руками.^[130]

Генрих V не ожидал другого исхода. За четыре дня до того, как французы сделали свое последнее предложение, он созвал мэра и олдерменов Лондона к себе в Тауэр и сообщил им, что намерен пересечь море, чтобы восстановить свои права путем завоевания.^[131]

Всегда было маловероятно, что Генрих добьется всего, чего он хотел во Франции, только с помощью дипломатии. Невозможно гадать, каких уступок было бы достаточно, чтобы откупиться от него, но брак с принцессой Екатериной, безусловно, был обязательным условием: только так Генрих мог гарантировать, что любые земли, приобретенные им во Франции, перейдут к его наследникам по праву наследования, а также по законному договору или завоеванию. Будучи сам сыном узурпатора, он слишком хорошо понимал необходимость обеспечения легитимности своей будущей династии. Хотя он также принимал (одновременно) предложения о браке с дочерьми герцога Бургундского, короля Арагона и короля Португалии,^[132] они никогда не были чем-то большим, чем вежливым приемом на пути к дипломатическому союзу.

Какие территориальные уступки могли бы его удовлетворить? Расширенной Аквитании, восстановленной в границах, установленных Бретиньийским договором, что было целью его предшественников, было явно недостаточно. Арманьяки предложили ему это летом 1414 года — как и Иоанн Бесстрашный, тайно, своим предложением помочь Генриху в завоевании земель графа Арманьяка, Карла д'Альбре и графа Ангулемского.^[133] Похоже, Генрих воспринял это восстановление прежних владений как должное. Вместо этого его амбиции были направлены на создание империи, на пересечении пролива по направлению к Кале и расширением на запад и юг в Нормандию и на восток в Пикардию и западную Фландрию. Английское владычество такого размера на французской земле и с двумя дружественными державами, Бретанью и контролируемыми бургундцами Нидерландами, имело бы огромную стратегическую ценность. Это позволило бы англичанам полностью контролировать Дуврский пролив и пролив Ла-Манш, защищая торговое судоходство Англии и ее союзников и открывая потенциальные новые рынки на севере Франции. Это также давал Генриху власть над двумя важнейшими водными артериями Франции, реками Сена и Сомма, позволяя ему по своему усмотрению ограничивать поток товаров и паломников во внутренние районы страны. Наконец, это также поставило бы еще один барьер за Ла-Маншем, между Францией и Шотландией, двумя древними союзниками, которые были едины в своей вражде к Англии.

Глава пятая. Шотландские дела

Шотландия всегда считалась французским "черным ходом" в Англию. "Старый союз" между двумя странами был взаимовыгодным. Французы могли рассчитывать на то, что шотландцы вторгнутся в Англию с севера, когда англичане сами нападут на Францию. Шотландцы, с другой стороны, могли сохранить свою независимость, потому что англичане были заняты своими французскими амбициями. В отличие от валлийцев, шотландцы в значительной степени были частью европейской рыцарской традиции и могли сравниться с англичанами в тактике; их наемники были столь же активны и столь же боязливы, как и английские. Прозрачность границы между Англией и Шотландией делала практически невозможным эффективный контроль за ней, поэтому для того, чтобы Генрих предпринял какую-либо интервенцию во Францию, ему необходимо было обеспечить безопасность границы и гарантировать, что шотландцы останутся дома.

Хотя английские короли время от времени требовали подчинения от шотландских королей, Шотландия в это время была независимым королевством с собственной монархией и парламентом. Как Англия и Франция, она страдала от неспособности своих королей и взаимной разрушительной борьбы за власть между магнатами. Отношения с Англией ухудшились после воцарения Генриха IV, который начал свое правление с того, что потребовал от Роберта III принести ему оммаж как королю Англии и вторгся в Шотландию вплоть до Эдинбурга. 14 сентября 1402 года Генри "Хотспур" Перси нанес сокрушительное поражение шотландцам в битве при Хомилдон-Хилл. Семь шотландских аристократов были убиты и двадцать восемь взяты в плен, включая Мердока, графа Файфа, сына и наследника герцога Олбани, фактического регента Шотландии.^[134]

Мердок был передан Генриху IV, но Перси отказался выдать другого самого ценного пленника, графа Дугласа. Когда Перси сам поднял знамя мятежа против Генриха IV в 1403 году, он заключил союз с шотландцами, и Дуглас сражался на его стороне в битве при Шрусбери, где он снова попал в плен и присоединился к Мердоку в качестве пленника короля. Хотя переговоры о выкупе Дугласа продолжались в течение нескольких лет, он получил свободу только в 1409 году, и то лишь благодаря позорному решению нарушить условное освобождение, "вопреки рыцарской чести", и отказаться вернуться в английскую тюрьму. (Поклявшись служить Генриху IV и его сыновьям до конца своих дней, он тут же нарушил и эту клятву). Более благородный, хотя, возможно, и более глупый Мердок оставался узником в Англии до конца правления Генриха IV.^[135]

Когда в 1405 году второе восстание Перси провалилось, отец "Хотспура", граф Нортумберленд, бежал в Шотландию вместе со своим одиннадцатилетним внуком Генри Перси. Мальчика отправили в Сент-Эндрюс на воспитание к Якову Стюарту, сыну и наследнику шотландского короля, который был того же возраста. В начале 1406 года умирающий король, опасаясь, что жизнь его сына — это все, что стоит между герцогом Олбани и шотландским троном, решил отправить Якова во Францию. Мальчика спрятали на борту "Maryenknyght", торгового корабля из Данцига, перевозившего шерсть и кожи, и отплывшего из Северного Бервика. К несчастью для него и для Шотландии, корабль был захвачен у побережья Йоркшира норфолкскими пиратами, и наследник шотландского престола вместе с наследником герцога Олбани и графа Дугласа оказался в английской тюрьме. Ему предстояло оставаться там в течение следующих восемнадцати лет.^[136] Теперь все карты были в руках Генриха IV.

Роберт III умер через несколько дней после пленения своего сына, и хотя плененный Яков был признан королем Генеральным советом Шотландии, герцог Олбани был назначен правителем королевства и начал превращать его в свою личную вотчину. В переговорах с Англией Олбани стремился добиться освобождения своего собственного сына Мердока, графа Файфа, и оставить Якова в плену, хотя он не мог делать это слишком открыто, опасаясь оттолкнуть верных новому королю людей. В мае 1412 года было заключено пятилетнее перемирие, и началась подготовка к освобождению Якова и Мердока весной следующего года. Все эти приготовления были приостановлены смертью Генриха IV в марте 1413 года.^[137]

В последние несколько недель жизни Генриха IV в Лондоне распространялись слухи о том, что Ричард II, король, которого Генрих сверг и убил, все еще жив и вернется из Шотландии, чтобы вернуть себе трон. Сразу же после коронации Генрих V приказал арестовать главных заговорщиков, включая человека, поставившего свое имя под воззваниями, Джона Уайтлока, бывшего йомена при дворе Ричарда II, и сэра Эндрю Хейка, шотландского рыцаря, который участвовал в заговоре против Генриха IV в 1399 году.^[138]

Заговорщики нашли убежище в Вестминстерском аббатстве — дополнительное оскорбление для Генриха V, коронация которого проходила в церкви этого аббатства. Убежище должно было быть неприкосновенным,^[139] обеспечивая защиту церкви в течение сорока дней любому, кто ищет убежища, а святилище в Вестминстере было самым святым из святых. (Вопрос о том, можно ли было насильно удалить заговорщиков Уайтлока из убежища, был спорным, но существовали и более тонкие способы добиться желаемого результата. В более раннем, похожем случае один злоумышленник был арестован, когда он покинул святилище Святой Марии Сомерсет в Лондоне, чтобы воспользоваться гальюном в ста ярдах от него^[140]).

В июне 1413 года, через несколько дней после появления повторных воззваний Уайтлока на дверях церквей в Лондоне, заговорщики были арестованы и оказались в Тауэре. К ярости Генриха V, Уайтлок сбежал до того, как его отправили на суд, и так и не был пойман. Хейк и еще один из заговорщиков были освобождены на условиях, позволяющих предположить, что они выдали других заговорщиков королю и, возможно, должны были работать далее в качестве двойных агентов.

Единственной реальной жертвой всего этого дела стал несчастный тюремный надзиратель, который помог Уайтлоку бежать. Он был схвачен, повешен и четвертован как предатель, а его голова была вывешена на воротах Тауэра в качестве предупреждения остальному тюремному персоналу о том, что неисполнение обязанностей не будет терпеться.^[141]

Дело Уайтлока, как и восстание Олдкасла, было пресечено в зародыше благодаря быстрым и решительным действиям Генриха V, но оно подтвердило опасность того, что люди могут поверить, что Ричард II еще жив. Поэтому до конца года Генрих распорядился, чтобы тело Ричарда, которое было захоронено в церкви Приората черных монахов в Кингс-Лэнгли, было перезахоронено в Вестминстерском аббатстве. Ричард сам пожелал, чтобы его похоронили в гробнице, которую он воздвиг в хорах аббатства для себя и Анны Богемской, своей любимой королевы, которая умерла раньше него. Теперь Генрих распорядился, чтобы тело, помещенное в новый гроб на телеге, задрапированной черным бархатом, было доставлено за двадцать миль из Лэнгли в Вестминстер. С характерной для него скупостью он позаимствовал для процессии знамена, сделанные им для похорон собственного отца в Кентерберийском соборе, но в остальном траурные мероприятия были проведены так же пышно, как и завещал сам Ричард. Труп сопровождала толпа епископов, аббатов, рыцарей и эсквайров, и в аббатстве его принял сам Генрих, который приказал, чтобы у гробницы постоянно горели четыре лампады и чтобы еженедельно совершались заупокойная служба, заупокойная месса и раздача денег бедным от имени Ричарда. Это торжественное перезахоронение, проведенное со всеми почестями и пышностью, широко приветствовалось как акт личного благочестия нового короля, в котором он пытался загладить вину за узурпацию своего отца и убийство Ричарда II.^[142] Это, несомненно, было правдой. Не менее верно и то, что публичная демонстрация трупа короля в течение нескольких дней, которые потребовались похоронной процессии, чтобы добраться до Вестминстера, должна была доказать раз и навсегда, что Ричард II мертв. Его призрак еще не исчез, но спать стало уже спокойнее.

Дело Уайтлока подчеркнуло важность к как можно быстрому договору с шотландцами. В первый же день своего правления Генрих отправил короля Якова и Мердока, графа Файфа, в лондонский Тауэр, где они должны были оставаться под надежной охраной большую часть следующих двух лет. В тот же день брат Генриха Джон, герцог Бедфорд, и Ральф Невилл, граф Уэстморленд, были утверждены на своих постах в качестве хранителей шотландских марок, была приведена в действие программа укрепления и ремонта замков северной границы. Эта агрессивная тактика убедила правителя Шотландии, герцога Олбани, что в его интересах возобновить перемирие между двумя странами летом 1413 года, а в феврале 1414 года шотландцы были также включены в общее перемирие между Англией, Францией и их союзниками, которое должно было продлиться год.^[143]

Заключить перемирие и соблюдать его — две разные вещи. Было практически невозможно обуздать непокорных приграничных лордов, которые находились в состоянии постоянной войны со своими соседями по другую сторону границы. Дважды пострадавший граф Дуглас был главным виновником с шотландской стороны, совершая набеги и сжигая английские селения практически по своему желанию.^[144] Генрих V понимал, что самым эффективным способом предотвратить это было вернуть оборону северных марок их традиционному хранителю, графу Перси из Нортумберленда, при условии, что лояльность этого графа не вызывала сомнений. Учитывая недавнюю историю клана Перси, это была смелая и крайне рискованная инициатива. Просто не было никаких гарантий, что наследник "Хотспура" будет более преданным, чем его отец или дед. Более того, восстановление Перси могло привести к отчуждению их древних соперников на севере, Невиллов, чья верность ланкастерским королям была непоколебима.

Генрих решил эти проблемы сложным и изобретательным способом. В ноябре 1414 года он одобрил петицию в парламенте, которая позволила бы Перси подать иск о восстановлении его титула и владений графства Нортумберленд, которых лишился его дед после осуждения за измену. Затем были начаты переговоры об обмене Перси на Мердока, графа Файфа. (Ни Олбани, ни Генрих V не хотели обменивать его на короля Якова, возвращение которого в Шотландию, безусловно, положило бы конец правлению Олбани в качестве регента и могло бы положить конец фракционной борьбе, которая разделила и ослабила королевство). Поскольку Мердок был захвачен во время войны, его освобождение также зависело от выплаты выкупа, за который Генрих потребовал десять тысяч фунтов. Эта сумма должна была быть выплачена не шотландцами напрямую, а Перси, что давало королю финансовую власть над ним, которая могла быть воспринята как залог его хорошего поведения. Генрих также договорился (с согласия Перси), чтобы Перси женился на Элеоноре Деспенсер, овдовевшей дочери Ральфа Невилла, графа Вестморленда, и Джоан Бофорт, сводной тетки Генриха.^[145] Этот брак был достаточно престижным, чтобы удовлетворить честь Перси, и имел дополнительное преимущество в виде компенсации Невиллам. Самое главное, он заложил основу для прочного мира между двумя соперничающими семьями, что могло только благоприятствовать краткосрочной и долгосрочной стабильности и безопасности северных границ.

Но на этот раз тщательно продуманные планы Генриха не удались. В мае 1415 года Мердок был выпущен из Тауэра под стражу двумя эсквайрами, которым было поручено сопроводить его к северным границам. Когда они ехали через Йоркшир, на них напала вооруженная банда под предводительством рыцаря-лолларда из Изингтона в Крейвене сэра Томаса Талбота, объявленного вне закона, и Мердок был "преступно похищен". Почти столь же невероятным, как и само похищение, было его освобождение. Проведя неделю в плену, Мердок был чудесным образом спасен другим эсквайром из Крейвена, Ральфом Падси, которого благодарный Генрих наградил пожизненной рентой в двадцать пять фунтов. Затем его передали под охрану графу Вестморленда, но момент был упущен, и отложенный обмен состоялся лишь спустя девять месяцев.^[146]

Нельзя было придумать времени худшего для всего этого дела. Невыдача Мердока вызвала возмущение в Шотландии и сыграла на руку французам, которые уже имели послов в Перте, пытавшихся убедить герцога Олбани напасть на Англию. В тот момент, когда Генриху больше всего нужен был мир на северных границах, шотландцы буквально встали на тропу войны. 22 июля 1415 года большие силы шотландцев пересекли границу Нортумберленда но после ожесточенной битвы при Йеверинге были разбиты сэром Робертом Урном Фра-Вилком, констеблем замка Уоркворт.

Другому отряду под командованием графа Дугласа удалось проникнуть в Уэстморленд и сжечь город Пенрит, а затем повернуть назад. Ответный набег англичан из Западных марок был направлен на шотландский город Дамфрис и сожжен. Всего за несколько дней до отплытия во Францию Генрих отправил трех опытных переговорщиков, чтобы добиться возобновления перемирия, и приказал всем местным ополчениям быть начеку и готовыми выступить против шотландцев по приказу его братьев, "поскольку король располагает особыми сведениями о том, что эти враги и их приверженцы намереваются вскоре с немалой силой вторгнуться в королевство с разных сторон… чтобы причинить там всяческие беды". Тем не менее, он был достаточно уверен в ситуации в Шотландии, чтобы не откладывать свое предприятие. Его суждение было оправданным, поскольку за время его отсутствия в королевстве не произошло ни одного серьезного инцидента, а те неприятности, которые все же случались, ограничивались шотландскими марками, где местные войска сдерживали и справлялись с ними. Но Мердоку и Перси придется ждать своего освобождения, пока он не закончит свои дела во Франции.^[147]

Генрих V так долго и тщательно планировал свою экспедицию и так тщательно пытался предусмотреть все возможные события, что кризис, постигший его перед самым отплытием, должен был потрясти его до глубины души. 31 июля 1415 года, за день до общей высадки в Саутгемптоне, Эдмунд Мортимер, молодой граф Марч, явился к королю и признался, что готовится заговор с целью низложить Генриха и посадить на трон самого Марча. Главным заговорщиком был Ричард, граф Кембриджский, младший брат Эдуарда, герцога Йоркского, и двоюродный брат отца короля. Вместе с ним обвинялся рыцарь из Нортумберленда, сэр Томас Грей из Хетона, и группа других рыцарей с севера, в том числе сэр Роберт Умфравилк, сэр Джон Уиддрингтон, Джон, лорд Клиффорд и, что самое шокирующее, один из доверенных советников Генриха, Генрих, лорд Скроуп. Цель, как позже признался Кембридж, состояла в том, чтобы доставить графа Марч в Уэльс и там провозгласить его королем. В то время как разгоралось восстание в Уэльсе с помощью беглого лидера повстанцев Оуэна Глендоуэра, шотландцы должны были вторгнуться в северную Англию, захватив с собой Генриха Перси и "Моммета" (самозванца выдававшего себя за Ричарда II), которого должны были обменять на Мердока, графа Файфа. Шотландцам должны были помочь в их вторжении Умфравилк и Уиддрингтон, в ведении которых находились несколько стратегически важных пограничных замков и их гарнизоны, а возвращение Перси должно было убедить север поднять восстание. Остальная Англия пала бы под ударами объединенных сил заговорщиков и лоллардов, которые вновь объединились бы вокруг своего объявленного вне закона лидера, сэра Джона Олдкасла. Атакованный со всех сторон, "Гарри Ланкастерский", "узурпатор Англии", был бы таким образом сметен и заменен законным наследником престола.^[148]

Легко было бы отвергнуть весь этот сюжет как работу фантазеров. Неужели кто-то всерьез мог поверить, что возможно собрать все эти разрозненные элементы вместе, чтобы сформировать сплоченную и непобедимую армию? Неужели кто-то действительно думал, что двадцатитрехлетний граф Марч, которого один из его товарищей по заговору презрительно назвал "просто свиньей", станет лучшим королем, чем Генрих V? Что шотландцы (или, если уж на то пошло, Перси и Мердок) выиграли бы от того, что стали сотрудничать с мятежниками, а не с королем? Среди историков распространено мнение, что не было ни малейшего шанса на то, что "предательский план" Кембриджа осуществится.^[149] Тем не менее, как бы маловероятно это ни казалось, есть несколько признаков, позволяющих предположить, что паутина заговора действительно распространилась по тем путям, которые предполагал Кембридж.^[150]

Заговор — метко названный "эпилогом к истории правления Генриха IV "^[151], а не реакцией на правление Генриха V — во многих отношениях был повторением восстаний Перси в 1403 и 1405 годах и типичным средневековым аристократическим бунтом. Эдмунд Мортимер уже давно был центром недовольства, просто из-за своего рождения и положения признанного наследника Ричарда II. Грей, Клиффорд и Скроуп были связаны брачными узами с Кембриджем и Перси, а Скроуп был племянником архиепископа Йоркского, которого Генрих IV казнил за измену в 1405 году. Семейные связи и лояльность очевидно, сыграли свою роль в привлечении людей к заговору, но они не могут объяснить, почему они были готовы рисковать жизнью и состоянием, чтобы свергнуть ланкастерский режим, который находился у власти шестнадцать лет. Некоторые современники, особенно озадаченные участием Скроупа, считали, что их подкупило французское золото. Это было не исключено, поскольку и Кембридж, и Грей испытывали серьезные финансовые трудности, а расходы на подготовку экспедиции во Францию могли их только усугубить. Более того, французские послы все еще находились в Англии в июле и знали о слухах, что после отъезда Генриха V из страны может начаться восстание в пользу либо графа Марча, либо герцога Кларенса.^[152] Поддержка такого восстания — и таких слухов — была в интересах Франции, даже если это лишь на время задерживало или отвлекало Генриха от его цели.

Реакция Генриха, узнавшего о заговоре, была типично быстрой и безжалостной. Он сразу же приказал арестовать Кембриджа, Скроупа и Грея, и еще до наступления ночи все трое были заключены в новую башню Саутгемптонского замка, а для расследования обвинений была назначена комиссия из десяти человек во главе с Джоном Моубрэем, графом-маршалом, отвечавшим за военную дисциплину. Через два дня, 2 августа 1415 года, трое мужчин были обвинены в государственной измене. Однако главное обвинение против них выходило далеко за рамки изменнических действий, в которых, несомненно, были виновны Кембридж и Грей. Их обвиняли в том, что они замышляли убийство короля, его братьев и других подданных короля в Саутгемптоне. Хотя смерть короля и, возможно, его братьев можно было предположить в результате успешной узурпации, их убийство, похоже, не входило ни в один из планов заговорщиков и, вероятно, было выдумкой, призванной обеспечить быстрое осуждение. Кембридж и Грей признали свою вину, но Скроуп проявил больше мужества и честности. Он полностью отрицал свою причастность к заговору с целью убийства, да и к любому другому заговору, и утверждал, что его единственным преступлением было то, что он знал о заговоре, но не сообщил об этом королю.

На основании его признания Грей был приговорен к смерти и обезглавлен в тот же день. И Кембридж, и Скроуп заявили о своем законном праве предстать перед судом равных. Это было быстро и легко устроено, поскольку большинство аристократии находилось в Саутгемптоне, ожидая отплытия во Францию. 5 августа двадцать пэров, включая братьев короля — Кларенса, который председательствовал в суде, и Глостера, собрались в Саутгемптонском замке, чтобы вынести приговор обвиняемым. (Старший брат Кембриджа, герцог Йоркский, должен был присутствовать на суде, но был исключен).

Вердикт был предрешен и единогласен. Кембридж и Скроуп были приговорены к волочению, повешению и обезглавливанию. Генрих милостиво отменил приговор о повешении и избавил Кембриджа, как и Грея, от унижения, волочения по улицам города к месту казни.^[153] После вынесения приговора Кембридж написал унизительное письмо, адресованное "моему самому грозному и суверенному сеньору", умоляя короля пощадить его. Он даже имел наглость позаимствовать оправдание своего шурина, утверждая, что все совершенные им преступления были вызваны "подстрекательством других людей". Это ему ничего не дало, и 5 августа Кембридж поплатился за свою измену жизнью. Через два дня Эдмунд Мортимер получил королевское помилование на том основании, что заговорщики воспользовались его невиновностью.^[154]

Однако Скроупу пришлось испытать на себе всю строгость закона. Причинаэтого не совсем ясна. Возможно, Генрих и не поверил его заверениям в невиновности: если заговор финансировался французским золотом, то Скроуп, игравший решающую роль в деликатных дипломатических миссиях за границей, был человеком, который мог заключить изменническую сделку. Его нелояльность, безусловно, причинила королю сильнейшую личную боль, а как рыцарь ордена Подвязки (самого прославленного рыцарского ордена) он также заслуживал большего наказания за предательство высоких идеалов своего ордена. Или же причина могла заключаться в том, что он один отказался признаться в совершении государственной измены. Сокрытие измены выходило за рамки положений Статута о государственной измене и поэтому фактически являлось новой категорией преступления.^[155]

Кембриджский заговор мог легко поставить под угрозу весь план французской кампании. Тем не менее, все, кто был замешан на задворках заговора, избежали преследования, наказания или даже осуждения. Генрих сделал свое дело в своей обычной манере, наказав главных фигурантов и дав возможность остальным искупить свою вину в предстоящей кампании.^[156]

Глава шестая. "Хочешь мира, готовься к войне"^[157]

В течение всего периода дипломатических переговоров между Англией, Францией и ее союзниками Генрих V неуклонно готовился к войне. Все замки на северных границах были отремонтированы, укреплены и снабжены гарнизонами к моменту вступления Генриха на престол. Кале тоже подвергся масштабному восстановлению в преддверии той роли, которую он неизбежно сыграет во время английского вторжения во Францию. В 1413 году были назначены комиссары для изучения состояния оборонительных сооружений города и других крепостей в Па-де-Кале. Были изданы новые указы о том, чтобы все дома были покрыты шифером или черепицей, а не более дешевой соломой или тростником, уязвимыми для огня, особенно во время осады. Королевскому плотнику в Кале было приказано нанять людей, и к августу у него на учете состояли мастер-плотник и тридцать два простых плотника, которым платили по восемь пенсов в день за работу. В Гине ров и канава были очищены от мусора, который всегда скапливался в таких местах в мирное время, оборонительные сооружения были укреплены, и была построена новая сторожевая башня.^[158]

Назначение одного из самых доверенных лиц Генриха, графа Уорвика, капитаном Кале в 1414 году ознаменовало второй этап подготовительной деятельности. Была создана комиссия по расследованию предполагаемого мошенничества, совершенного четырьмя людьми, ответственными за снабжение Кале оружием, строительными материалами и продуктами питания во время правления Генриха IV. Новый поставщик немедленно занялся созданием запасов всех этих необходимых товаров, включая огромное количество гасконского и португальского вина, соленой говядины, свинины и сельди, которые можно было хранить в течение длительного времени, если город окажется в осаде или будут перерезаны линии снабжения.^[159] После своего назначения граф обязался обеспечить гарнизон Кале на время войны 240 латниками и 274–334 лучниками, по крайней мере половина из которых, в обеих категориях, должна была быть конной. Кроме того, он должен был иметь четырех конных разведчиков, сорок арбалетчиков, тридцать три плотника, двадцать каменщиков, водопроводчика, плиточника, специалиста по артиллерии и "поставщика вещей", или квартирмейстера. В городе Кале также были размещены дополнительные войска, хотя они не входили в подчинение капитана замка.^[160]

Аналогичная деятельность велась и в Англии, где береговая оборона таких городов, как Портсмут и Саутгемптон, укреплялась новыми башнями. Крупная программа восстановления Саутгемптона началась в 1380-х годах, когда возникла угроза повторения французского набега 1338 года, уничтожившего почти половину города. Тогда Саутгемптон был уязвим для нападения с моря, поскольку его городские стены были построены только со стороны суши. Вследствие таких бедствий и растущего коммерческого процветания портов и рыночных городов потребовалось изменить стратегию обороны. Больше не было приемлемым, чтобы гражданское население города при угрозе бежало со своими семьями и животными в безопасное место в замке. Новое поколение состоятельных горожан, купцов и мещан, вложивших значительные средства в ценные товары и значительную недвижимость, требовало, чтобы и они были защищены, а сам город был укреплен. Таким образом, к концу XIV века Саутгемптон был полностью окружен не только рвами, канавами и насыпями, но и каменными куртинами, за стенами которых могли укрываться лучники и вести обстрел. Башни защищали ключевые места на реке, и учитывая растущую важность артиллерии, бойницы для стрелков были переоборудованы для установки небольших пушек; одна новая башня даже имела сводчатый потолок, так что она могла выдержать вес более тяжелых пушек на своей крыше. (Подобные переделки под пушки также проводились в замках Портчестер, Винчестер и Кэрисбрук.) На то, что артиллерия начала вносить существенный вклад в оборону, указывает несколько странное назначение капеллана Томаса Тредингтона, "чтобы служить королю в его новом порту Саутгемптоне, как для совершения богослужений, так и для содержания доспехов, артиллерии, провизии и пушек для его гарнизона и обороны". Его взяли на эту службу именно потому, что он специалист по пушкам и управлению артиллерией.^[161]

Признавая важность новых укреплений Саутгемптона, поскольку город находился "так близко от врага", Генрих V способствовал их строительству как косвенно, так и напрямую. На декабрьском заседании парламента 1414 года он заслушал петицию мэра и бургомистров, в которой они жаловались на то, что не могут позволить себе расходы на новые оборонительные сооружения, и просили уменьшить ренту, которую они должны были выплачивать мачехе короля Жанне Наваррской. Признав справедливость их иска, Генрих предложил либо убедить Жанну отменить большую часть ренты, либо взять ее в свои руки и самому снизить ее, если она этого не сделает. Он также построил еще одну новую башню, башню Божьего дома, которая стала резиденцией городского артиллериста и его арсенала. Выступая из городской стены, она была построена в первую очередь для защиты расположенных под ней шлюзов, функция которых заключалась в контроле уровня воды во рвах, первой линией обороны.^[162]

Хотя в большинстве крупных городов и портов имелись собственные склады пушек и оружия, национальный арсенал размещался в лондонском Тауэре. Подготовка к его пополнению началась практически с момента вступления Генриха V на престол. 10 мая 1413 года он запретил продавать луки, стрелы, оружие и артиллерию шотландцам и другим иностранным противникам, а месяц спустя назначил подрядчика Николаса Майнота хранителем королевских стрел в Тауэре. Майнот сам приступил к изготовлению стрел, заказы были размещены у других лондонских подрядчиков, таких как Стивен Селкр, которому в августе 1413 года заплатили 37 10 фунтов стерлингов (чуть менее 25 000 долларов по нынешней стоимости) за поставку двенадцати тысяч стрел.^[163] Это был лишь один из многих заказов в течение следующих двух лет.

Стрелы выпускались в снопах по двадцать четыре штуки. Каждый лучник обычно был вооружен 60 — 72 стрелами, два снопа он носил в своем холщовом колчане, а остальные засовывал за пояс, для немедленного использования. Дополнительные припасы перевозили на повозках, а мальчиков нанимали в качестве бегунов, чтобы они по требованию приносили лучникам новые стрелы. Хотя стрелу можно было извлечь и использовать повторно,^[164] во время боя это было опасно и непрактично, особенно учитывая, что главной силой лучника была скорость стрельбы: лучник, не способный выпустить прицельно десять стрел в минуту, считался непригодным для военной службы. Поэтому в боевой ситуации стрел, которые он носил с собой, хватало максимум на семиминутный обстрел. Поскольку нормальная скорострельность профессиональных лучников могла достигать двадцати стрел в минуту, его запаса могло хватить лишь на половину этого времени. Таким образом, масштаб спроса и доставки, связанная с обеспечением достаточного количества стрел на всю военную кампанию, были огромны. Поэтому запасы необходимо было создавать заблаговременно.^[165]

Во времена Азенкурской компании в военных целях широко использовались два типа стрел. Первая предназначалась для дальнего боя, имела деревянное древко длиной более тридцати дюймов, сделанное из легкого дерева, например, тополя, и железный наконечник в форме почти аэроплана, "крылья" которого загибались назад, образуя колючки, которые вонзались в плоть жертвы. Она была очень эффективна против небронированных людей и лошадей на расстоянии до трехсот ярдов, особенно при скоординированном залпе. Второй вид стрел был разработан в ответ на введение пластинчатых доспехов. Она имела более короткое и тяжелое древко, часто из ясеня, и страшный наконечник стрелы, называвшийся "шило", который, как следует из названия, был похож на длинную толстую иглу с закаленным и заостренным острием. Стреляя с близкого расстояния, менее 150 ярдов, эти стрелы могли пробить даже толстую сталь шлема.^[166]

Наконечники стрел, предназначенные для использования в войне, ковались с удивительной степенью сложности. Закаленная сталь наконечников и краев заключала в себе более мягкую железную сердцевину, которая поглощала удар и снижала вероятность раскола или поломки древка. Для боевых стрел использовались оперения из гусиных перьев, которые крепились к древку с помощью клея и связывались ниткой. В кризисные времена король рассылал по графствам приказ о предоставлении гусиных перьев, и хотя о Азенкурской компании не сохранилось ни одного подобного приказа, в декабре 1418 года Генрих V приказал своим шерифам найти ему 1 190 000 перьев к дню Св. Михаила. Аналогичный приказ в феврале 1417 года был ограничен двадцатью южными графствами и шестью перьями от каждого гуся, но они должны были быть доставлены в Тауэр в течение шести недель после выхода приказа.^[167]

В Англии и Уэльсе для военных целей предпочитали использовать длинный лук, в отличие от арбалета. Последний так и не приобрел большой популярности в Англии, за исключением охоты на животных, хотя он широко использовался в Европе по крайней мере с середины XI века. Генуэзцы, в частности, были знаменитыми арбалетчиками и регулярно служили наемниками во французских армиях. Преимущества арбалета были тройными. Для управления им требовалось сравнительно небольшое обучение и физическая сила, его можно было установить в положение для стрельбы и удерживать там до тех пор, пока не понадобится нажать на спуск. Высокоэффективное использование силы скручивания — для сгибания лука использовался заводной механизм — обеспечивало большую дальность поражения, особенно после появления стальных арбалетов в XV веке. Его большим недостатком было то, что он был медленным и громоздким в действии: способность тянуть груз весом в тысячу фунтов не компенсировала того, что он мог стрелять только двумя болтами в минуту, особенно в пылу сражения.^[168]

Большие луки были не только легче и быстрее в обращении, но и значительно дешевле в производстве, чем арбалеты. Цены в 1413-15 гг. колебались от менее чем 1 до чуть более 2 шиллингов, в то время как обычный лучник зарабатывал 6 пенсов, или половину шиллинга, в день в походе. Качество лука зависело от дерева, из которого он был сделан. Каждый английский школьник знает историю о том, что древние тисовые деревья, которые растут во многих местных церковных дворах, были посажены для того, чтобы обеспечить лучников Англии луками. На самом деле, английский тис был неподходящим материалом для изготовления луков, поскольку переменчивый климат способствовал склонности тиса к скручиванию по мере роста. (Церковная собственность, в любом случае, не подлежала реквизиции. Когда Николас Фрост, королевский боуир (мастер, изготовляющий луки; торговец луками), был уполномочен приобретать все, что относится к ремеслу боуиров, включая "древесину, называемую боуставами", незадолго до Азенкурской компании, ему не было позволено посягать на церковную землю).^[169]

Лучшие луки вырезались из цельного куска прямого тиса, привезенного из Испании, Италии или Скандинавии, и обтачивались. Ненатянутый лук был конической формы и длиной около шести футов, с более мягкой и гибкой древесиной снаружи и более твердым слоем древесины в сердцевине, что придавало луку естественную упругость. С обоих концов приклеивались роговые наконечники для фиксации тетивы, а весь лук покрывался несколькими слоями защитного воска или жира. Регулярный уход за луком с помощью воска и полировки гарантировал, что он не высохнет и не растрескается под давлением натяжения тетивы. Тетивы лука, сделанные из пеньки или кишок, также покрывали воском или маслом, чтобы защитить их от непогоды, хотя это не всегда удавалось. В битве при Креси в 1346 году генуэзские арбалетчики, к своему огорчению, обнаружили, что проливной дождь намочил их тетивы, так что они "не могли натянуть шнуры на луки, настолько они сжались… что не смогли выпустить ни одного болта". Англичане, возможно, потому, что они больше привыкли к дождю, научились справляться с такими ситуациями. По словам французского летописца Жана де Веннетта, они "защищали свои луки, надевая тетивы на голову под шлемы", и эта привычка, как говорят, дала начало выражению "держать под шляпой".^[170]

Археологические данные с затонувшего тюдоровского военного корабля "Мэри Роуз" свидетельствуют о том, что обычная сила натяжения средневекового английского лука составлял от 150 до 160 фунтов и что он был способен выпустить стрелу весом 4 унции на расстояние 240 ярдов. Чтобы достичь этого, необходимы были регулярные тренировки. В 1410 году Генрих IV повторно издал закон Эдуарда III от 1363 года, который сделал стрельбу из лука обязательной для всех трудоспособных мужчин в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Каждое воскресенье и праздничный день они должны были ходить на местные стрельбища, где устанавливались мишени на разных расстояниях, чтобы "учиться и практиковаться в искусстве стрельбы… откуда с Божьей помощью появлялась честь для королевства и преимущество для короля в его военных делах". Новички начинали с легких луков и стрел, переходя к более тяжелым по мере роста мастерства и силы. "Мне делали луки в соответствии с моим возрастом и силой, — писал Хью Латимер, английский епископ, замученный за свои протестантские убеждения в 1555 году, — по мере того как я рос, мои луки делались все больше и больше, ибо мужчины никогда не стреляют хорошо, если их не подготовить к этому". Он научился, по его словам, "как натягивать лук, как вкладывать тело в лук, и натягивать не силой рук, как это делают другие народы, а силой тела". Искривленные позвоночники и повышенная плотность костей чрезмерно развитых плеч, предплечий и локтей лучников "Марии Розы" свидетельствуют о физических усилиях, необходимых для использования военного лука.^[171] Они также объясняют, почему английских лучников боялись во всей Европе.

Генрих V не был готов полностью положиться на своих лучников в Азенкурской кампании. Опыт военных действий в Уэльсе научил его ценности осадного искусства и важности артиллерии. Хотя пушки существовали по крайней мере с 1320-х годов (а Роджер Бэкон, английский монах-францисканец, открыл способ изготовления пороха более чем за полвека до этого), орудийная технология все еще находилась в зачаточном состоянии. Еще один пример нечестивого союза между церковью и государством: навыки, необходимые для отливки пушек, зародились и оттачивались в литейных мастерских, где изготавливались церковные колокола. Причина этого становится более понятной, когда понимаешь, что самые ранние пушки имели форму колокола и были сделаны из бронзы или латуни. Снаряды, которыми они стреляли, также были сделаны из бронзы. К началу пятнадцатого века появилась более длинная и привычная трубчатая конструкция. Ко времени Азенкурской кампании пушки обычно изготавливались из длинных железных полос, нагретых и скованных вокруг съемного деревянного сердечника и скрепленных железными обручами для формирования ствола. Орудия были казнозарядными и, в зависимости от размера пушки, стреляли чем угодно — от свинцовой картечи, до круглых каменных шаров, весивших от 5 до 850 фунтов. Вторая отдельная металлическая камера, также трубчатой формы, заполнялась порохом и затыкалась деревянной пробкой и находилась за стволом размещенном , на деревянной раме. Так пушка подготавливалась к стрельбе, однако весь процесс был настолько медленным и неточным, что один выстрел в день не был редкостью. Считалось, что один артиллерист, которому удалось поразить три разные цели в один день, был в сговоре с дьяволом и должен быть отправлен в паломничество, чтобы искупить свою вину.^[172]

Производство крупных орудий обходилось очень дорого. Одна пушка, изготовленная в Бристоле Джоном Стивенсом и с трудом доставленная по суше в Лондон для Азенкурской кампании, обошлась Генриху V в 107 фунтов 10 шиллингов 8 пенсов. О масштабах расходов, необходимых для создания артиллерии, говорит Кристина Пизанская в своем авторитетном труде «Книга о военных деяниях и о рыцарстве», написанном в 1410 году. По ее мнению, любой человек, планирующий осаду крепости на реке или на море (как это сделал Генрих), должен был иметь 248 пушек, способных стрелять ядрами весом от ста до пятисот фунтов, а также тридцать тысяч фунтов пороха, пять тысяч мешков древесного угля, двадцать трехногих мангалов с ручками для зажигания фитилей и двадцать мехов. Для перевозки каждой пушки потребовалась бы специальная повозка, а также еще двадцать пять, каждую из которых тянули три лошади, для перевозки припасов. Опять же, транспортные проблемы, связанные с приобретением и, прежде всего, перевозкой артиллерии, были огромны. В пятнадцатом веке крупные артиллерийские орудия можно было перевозить в среднем только на семь с половиной миль в день, а в 1409 году большая пушка из Осона, весившая около 7700 фунтов, преодолевала только три мили в день. Путешествовать по морю или реке было быстрее и проще, но пушки все равно приходилось доставлять в порт для погрузки и устанавливать на позиции в конце плавания.^[173]

22 сентября 1414 года, когда Генрих начал подготовку к войне, он приказал Николасу Мербери, мастеру королевских "работ, военных машин и пушек, и всего нашего военного снаряжения", найти столько каменщиков, плотников, пильщиков, столяров и рабочих, сколько "необходимо для строительства указанных пушек", а также лес, железо и все остальное, что потребуется для них, включая транспорт. Аналогичный приказ, адресованный Уильяму Уодеварду, "предпринимателю", и Герарду Спрунку, уполномочил их собирать медь, латунь, бронзу, железо и все другие виды металла для изготовления "определенных пушек для короля, а также для пополнения запасов его кухни горшками, мисками и чайниками для кампании". Четыре дня спустя король направил всем сборщикам таможен и пошлин, а также транспортным надзирателям в портах королевства предписание, запрещающее вывоз "пороха" без специальной лицензии. Это было сделано "по определенным причинам" — таинственная фраза, которую Генрих часто использовал в качестве довольно прозрачного прикрытия своих военных приготовлений.^[174]

Уильям Мерш, королевский кузнец в Тауэре, также был нанят, и уже в феврале 1414 года он искал новых рабочих для изготовления пушек и других железных изделий. И это несмотря на то, что его жена, Маргарет, была профессиональным кузнецом и работала вместе с мужем в малой кузнице. Среди платежей, сделанных ей, есть один в 35 шиллингов (почти 1200 долларов по сегодняшним ценам) за восемнадцать пар кандалов и восемь пар наручников. Это и противоречит современным представления о средневековье, где женщины не должны были работать по профессии своего мужа. Например, в "Ордонансе основателей" 1390 года говорилось, что каждый мастер-кузнец может нанять только одного ученика, но для одного мужчины было сделано специальное исключение — он мог иметь двух, "потому что у него нет жены". Женский пол не защищал жену "кузнеца" от тяжелой работы: она должна была разбивать камень, работать мехами и плавить руду. Хотя ей платили за эти работы, обычно она получала лишь двенадцатую часть зарплаты мужа, получая пенс за каждый его шиллинг.^[175]

Выплавка железа была грязным делом, а также отнимала много сил. Железная руда была легкодоступна почти в каждом английском графстве и использовалась для производства гвоздей, подков и инструментов. Более качественное импортное железо из Нормандии, Испании и Швеции использовалось для осадных машин и оружия. Для получения железа измельченную железную руду обкладывали древесным углем в печах, в которых необходимо было поддерживать очень высокую температуру для получения расплавленного металла. Сталь, которая все чаще использовалась для изготовления доспехов и оружия, производилась более сложным и высококвалифицированным способом. Железо посыпали смесью жженого бычьего рога и соли, или его обмазывали свиным жиром и покрывали полосками козьей кожи или глины, все это раскалялось докрасна, затем погружалось в воду или мочу (животную или человеческую), чтобы остудить. Неудивительно, что в записях лондонского архива было много жалоб на "большие неудобства, шум и тревогу, которые испытывали люди, жившие вблизи кузниц". Особый страх вызывал пожар, поскольку искры "снопами вылетали из дымоходов", к тому же уровень шума мог быть невыносимым. Соседи одного оружейника, Стивена Фрита, жаловались, что «удары кузнечных молотов, когда из огромных кусков железа, называемых "оsmond", делают "brеstplares", "quy-sers", "jambers" и другие доспехи, сотрясают каменные и глинобитные стены домов истцов так, что они могут рухнуть, и беспокоят покой истцов и их слуг днем и ночью, и портят вино и эль в их погребе, и зловоние дыма от угля, используемого в кузнице, проникает в их комнаты и спальни».^[176]

В нижнем Лондоне всегда были кузницы, и там же работали женщины-кузнецы. Во время кампании Эдуарда III в Креси, Кэтрин из Бэри, мать королевского кузнеца, получала по З пенса в день, чтобы "поддерживать королевскую кузницу в Тауэре и продолжать работу в кузнице", пока ее сын был с королем во Франции. Вероятно, она была очень опытна, так как была вдовой Уолтера из Бэри, который был королевским кузнецом в течение девяти лет. Этот прецедент позволяет предположить, что, возможно, Маргарет Мерш также управляла кузницей своего мужа в Тауэре, пока он был в отъезде во время Азенкурской кампании. Женщина-кузнец явно не была женщиной, с которой можно было побаловаться: в средневековой литературной традиции она пользовалась особенно дурной репутацией, и, как и Ева до нее, грехи всего мира были возложены на нее. Рассказывают, что кузнец, которого попросили сделать гвозди для распятия Христа, не смог заставить себя сделать это и притворился, что поранил руку. Его жена не испытывала подобных сомнений, взяла кузницу в свои руки и сама сделала гвозди.^[177]

Самой большой проблемой, с которой столкнулся Генрих V, была не столько приобретение военных материалов, но и перевозка их. Вторжение во Францию, естественно, требовало использования кораблей, и когда Генрих вступил на престол в 1413 году, королевский флот состоял всего из шести судов. Его прадед, Эдуард III, на которого Генрих, похоже, так часто равнялся, мог использовать от сорока до пятидесяти королевских кораблей на протяжении всего своего долгого правления. Через четыре года после воцарения Ричарда II их осталось только пять, а к 1380 году четыре из них были проданы, чтобы оплатить долги Эдуарда III. Флот Генриха IV никогда не превышал шести кораблей, а иногда сокращался до двух. Оба короля были вынуждены полагаться на захват частных торговых судов для пополнения своего флота в случае необходимости. Это вызывало сильный гнев и протест, не в последнюю очередь потому, что до 1380 года судовладельцам не выплачивалась компенсация. Под давлением Палаты общин Ричард II согласился с тем, что за каждую четверть тонны грузоподъемности будет выплачиваться 3 шиллинга 4 пенса, но обычная выплата редко превышала жалкие 2 шиллинга и регулярно становилась предметом горьких жалоб в Парламенте. Еще одной причиной напряженности было то, что заработная плата морякам выплачивалась не с момента их поступления на службу, а со дня отплытия.^[178]

Правление Генриха V ознаменовалось революцией в судьбе королевского флота. Из шести кораблей, доставшихся ему в 1413 году, к 1415 году их стало двенадцать, а к началу второго вторжения во Францию в 1417 году — тридцать четыре. Архитекторами этого преобразования были священнослужитель и драпировщик. Уильям Кэттон стал клерком королевских кораблей в июле 1413 года и, как и все его предшественники на этом посту, был государственным служащим мелкого ранга.^[179] Уильям Сопер, сменивший его в 1420 году, был богатым торговцем и членом парламента от Саутгемптона с обширными судоходными интересами. В течение нескольких недель после своего назначения Кэттон получил полномочия на получение всех материалов, моряков и рабочих, необходимых ему для выполнения задачи по ремонту и строительству королевского флота. Официально Сопер был назначен в феврале 1414 года, когда он получил аналогичное поручение с конкретной целью "сделать и исправить большой испанский корабль в Саутгемптоне".^[180]

Несомненно что, Саутгемптон стал фактически королевской верфью Генриха отчасти потому, что там базировался Уильям Сопер. Порт обладал огромными природными преимуществами: защищенный от Ла-Манша островом Уайт, защищенные акватории Хэмбл, Саутгемптон-Уотер и Солент обеспечивали массу естественных гаваней и легкий доступ к французскому побережью, лежащему напротив. Поблизости находился, казалось, безграничный запас древесины из Ньюфореста для строительства и обслуживания королевских кораблей. Сопер построил новый док и склад в Саутгемптоне, а также дополнительные склады и деревянные защитные сооружения для строящихся кораблей в Хэмбле. Впервые у англичан появилась военно-морская верфь, которая начала соперничать с великими французскими верфями четвертого века в Руане.^[181]

Перестройка корабля на основе старого была обычной морской практикой в средневековье и на протяжении многих веков после него. Это было экономически эффективное мероприятие, позволявшее продать все старые обломки и устаревшее оборудование, а также сократить расходы на древесину и другие материалы, которые можно было использовать повторно. Большая часть нового флота Генриха была построена именно таким образом, а поскольку значительная часть судов была захвачена в результате войны или каперским патентам (документы, выдаваемые странами, разрешающие частным лицам захватывать товары и имущество другого государства), это существенно увеличивало экономию. Стоимость восстановления испанского корабля Сопера "Сейнт Клер де Испан" под "Святой дух" и переоборудования захваченного в качестве приза бретонского судна под "Габриэль" составила всего 2027 фунтов стерлингов 4 шиллинга 11½ пенса. Это выгодно отличалось от суммы, превышающей 4500 фунтов стерлингов (не считая подаренных почти четырех тысяч дубов и оборудования с захваченных судов), потраченной на строительство с нуля самого большого нового корабля Генриха, 1400-тонного "Грейд лей".^[182]

К сожалению, ни "Святой дух", ни "Грейде лей" не были готовы вовремя к Азенкурской кампании. Несмотря на все усилия Катрона и Сопера, найти и удержать квалифицированных и надежных кораблестроителей было непросто. По меньшей мере в двух случаях король приказывал арестовать и заключить в тюрьму плотников и матросов, "потому что они не послушались приказа нашего господина короля о постройке его большого корабля в Саутгемптоне" и "ушли без отпуска после получения жалованья".

Целью Генриха не было создание флота вторжения как такового: масштабы перевозок, необходимых для относительно короткого времени и ограниченной цели, делали это непрактичным. Его приоритетом было скорее иметь в запасе несколько королевских кораблей, которые бы отвечали за охрану морей. Когда суда не были заняты королевскими делами, они использовались в коммерческих целях, регулярно совершая рейсы в Бордо для доставки вина и даже перевозя уголь из Ньюкасла для продажи в Лондоне. В 1413–1415 годах Кэттон так успешно сдавал их в аренду, и заработал на этом столько же, сколько получал из казначейства за выполнения своих обязанностей. Тем не менее, их основной задачей было патрулирование Ла-Манша и восточного побережья, защита торговых судов от нападений французских, бретонских и шотландских пиратов, а также сдерживание кастильских и генуэзских боевых кораблей, нанятых французами.^[183]

9 февраля 1415 года Генрих V приказал набрать экипажи, включая не только моряков, но и плотников, для семи своих кораблей — "Томас", "Тринити", "Мари", "Филипп", "Катерина", "Габриэль" и "Ле Поль", которые все назывались "де ла Тур", что, возможно, указывало на то, что, как и королевский арсенал, они базировались в лондонском Тауэре. Месяц спустя Тайный совет постановил, что во время предстоящего отсутствия короля в королевстве, эскадра из двадцати четырех кораблей должна патрулировать море от Орфорд-Несс в Саффолке до Бервика в Нортумберленде, и на гораздо меньшем расстоянии от Плимута до острова Уайт. Было подсчитано, что для укомплектования этого флота потребуется в общей сложности две тысячи человек, из которых чуть больше половины — моряки, а остальные поровну распределялись между латниками и лучниками.^[184]

Причина, по которой требовалось так много солдат, заключалась в том, что даже на море сражения велись в основном в пешем строю и на близком расстоянии. На самом большом корабле короля в 1416 году было всего семь пушек, и, учитывая их медленную скорострельность и неточность, они служили весьма ограниченной цели. Огненные стрелы и греческий огонь (утерянный средневековый рецепт химического огня, который был неугасим в воде) были более эффективным оружием, но использовались редко, поскольку целью большинства средневековых морских сражений, как и на суше, было не уничтожение, а захват корабля. Поэтому большинство сражений происходило путем подхода к вражескому кораблю, абордажем и захватом его. Еще больше подражая сухопутной войне, боевые корабли, в отличие от чисто торговых судов, имели небольшие деревянные башни на носу и корме, которые создавали наступательные и оборонительные позиции для лучников в случае нападения.^[185]

Учитывая вновь возрожденный и быстро растущий королевский флот, Генрих не имел достаточное количество транспортных кораблей для перевозки своих армий и снаряжения. Поэтому 18 марта 1415 года он поручил Ричарду Клайдероу и Саймону Флиту со всей возможной скоростью отправиться в Голландию и Зеландию. Там они должны были "самым лучшим и незаметным образом" договориться с владельцами и хозяевами кораблей, нанять их для королевской службы и отправить в порты Лондона, Сандвича и Уинчелси. Предположительно, Клайдероу и Флит были выбраны для этой задачи, поскольку оба имели связи в сфере судоходства: Клайдероу был бывшим виконтом Кале, а Флит позже летом будет послан к герцогу Бретани для разрешения споров о пиратстве и нарушениях перемирия. Возможно, Флит не смог выполнить это раннее поручение, поскольку при повторном распоряжении 4 апреля его имя было заменено именем Реджинальда Куртевса, еще одного бывшего поставщика Кале.^[186]

Что интересно в этой миссии, так это то, что она не могла состояться без согласия герцога Бургундского. Голландия и Зеландия юридически были независимыми графствами в Нидерландах и управлялись Вильгельмом, графом Эно, вассалом Священной Римской империи. Эти два государства примыкали друг к другу: Голландия находилась к северу от Зеландии, которая в то время представляла собой скопление крошечных островов (теперь значительно увеличившихся благодаря дренажу и мелиорации) в устье Шельды. Маленькое княжество было карликовым и почти полностью окружено своими соседями. На юге располагалась Фландрия, которой непосредственно управлял герцог Бургундский, чей единственный сын, Филипп, граф Шароле, был его личным представителем в графстве. На востоке располагался Брабант, герцог которого, Антуан, был младшим братом Иоанна Бесстрашного. Поскольку сам Вильгельм был женат на старшей сестре Иоанна и Антуана, Маргарите Бургундской, он был частью семейного клана, и этот регион контролировался их тройственным политическим союзом. Герцог Бургундский был, несомненно, доминирующим партнером, созывая Вильгельма, Антуана и других мелких правителей Нидерландов на собрания, на которых председательствовал он сам. Если бы Иоанн Бесстрашный запретил Вильгельму отдавать в найм английским посланникам корабли на его территории, Вильгельм вынужден был бы подчиниться. Поэтому следует предположить, что герцог дал хотя бы молчаливое согласие, и если он так поступил, то это говорит о том, что французы были правы, предполагая, что предыдущей осенью между англичанами и герцогом Бургундским был заключен тайный союз.^[187]

Имеющиеся записи показывают, что Клайдкроук и Керрис потратили почти 5050 фунтов стерлингов (более трех миллионов долларов) на наем кораблей в Голландии и Зеландии. Хотя это, вероятно, не полная сумма, она позволяет нам сделать обоснованное предположение о количестве кораблей, которые они могли нанять. Если они платили по обычной ставке 2 шиллинга за четверть тонны, то они должны были получить около 12 625 тонн груза. Если все суда были самыми маленькими, которые считались достойными найма (двадцать тонн), то это позволяет предположить, что к 8 июня они приобрели около 631 судна для экспедиции короля. Эти подсчеты и полученная в результате цифра ценна только тем, что подтверждает сообщение того же дня о том, что семьсот кораблей направлялись в Англию из Голландии.^[188] Учитывая тот факт, что средневековые оценки численности обычно считаются дико преувеличенными — и, действительно, часто так и есть, — это служит утешительным напоминанием о том, что иногда они могут быть и верными.

Этого все еще было недостаточно для удовлетворения требований короля. 11 апреля он приказал, чтобы все английские и иностранные суда в двадцать тонн грузоподъемности и более, находящиеся в английских портах между Темзой и Ньюкаслом, были конфискованы для нужд короля, а также все другие суда, прибывшие до 1 мая. Эта новость вызвала оцепенение за границей. "Мы знаем, что наши четыре торговых судна еще не прибыли… — писал в июле венецианец Антонио Морозини, — и нет сомнений, что они находятся в опасности попасть в руки короля, чего следует сильно опасаться. Да будет угодно вечному Богу, чтобы этого не случилось!". Последовательные донесения разведки, полученные в Венеции в том же месяце, свидетельствовали о том, что флот Генриха насчитывал первоначально три сотни судов, затем шестьсот и, наконец, тысяча четыреста "и более". Конфискованные английские корабли были отправлены в Саутгемптон, а иностранные — в Уинчелси, Лондон или Сандвич. Там в течение следующих трех месяцев они превращались из перевозчиков товаров в боевые корабли и транспорты для тысяч людей, лошадей и снаряжения, которые нужно было переправить через Ла-Манш во Францию^[189].

По мере приближения лета 1415 года, а вместе с ним и начала кампании, темпы военной подготовки неуклонно возрастали. 20 апреля Николас Фрост, королевский мастер по изготовлению луков, получил полномочия по всему королевству нанимать за королевское жалование столько мастеров по изготовлению луков, а также закупать столько тетив, сколько потребуется. Через две недели Николас Менот, "поставщик", получил аналогичные полномочия нанять двенадцать других поставщиков и взять древесину для изготовления стрел и арбалетных болтов, а также кожи, воск и шелк, которые также были необходимы. У Джона Уайдмира, лондонского столяра, была заказана тысяча древков для копий по цене 6 пенсов каждое. Между 3 мая и 4 июня капитаны королевских кораблей в Тауэре получили полномочия набирать матросов для экспедиции. 16 мая Роберт Хант, сержант повозок королевского дома, получил общенациональные полномочия на приобретение "достаточного количества телег и повозок" для похода короля, а также дерева, железа, плотников и рабочих для изготовления новых, и "достаточного количества" лошадей, с "достаточным количеством" людей, чтобы вести и управлять ими"^[190]. (Как слуги Генриха, должно быть, боялись слов "столько, сколько нужно" и "достаточно", пытаясь оценить потребности и выполнить приказы столь требовательного монарха!)

Приказы стали поступать все чаще и чаще. Стивену Ферруру, сержанту королевских кузнецов, нанять кузнецов, закупить железо, гвозди и подковы. Саймону Льюису и Джону Бенету, каменщикам, нанять для работы в экспедиции сто лучших и самых способных каменщиков Лондона и внутренних графств с их инструментами. Уильяму Мершу и Николасу Шокингтону, кузнецам, нанять сорок кузнецов на тех же условиях. Томасу Мэтью и Уильяму Гилле, плотникам, нанять сто двадцать плотников и токарей. Джону Саутемеду, "извозчику", предоставить шестьдесят две колесные повозки, а также лошадей и их упряжь.^[191]

Ни одна деталь не была незначительной или неважной для всевидящего и вечно бдительного ока короля. Предвидя проблему прокорма огромной армии, которая должна была собраться в Саутгемптоне, он послал приказ шерифам Кента, Оксфордшира, Уилтшира и Хэмпшира, чтобы каждый из них закупил "за наш счет и по разумной цене" двести голов скота в своих графствах и доставил их в назначенные места. Месяц спустя шерифы двух ближайших графств, Уилтшира и Хэмпшира, получили приказ купить еще по сто волов, быков и коров. Еще одно предписание шерифу Хэмпшира обязывало его объявить, что все верные королю подданные в Винчестере, Саутгемптоне и других городах, марках и деревушках графства должны начать печь и варить "ожидая прихода короля, его свиты и подданных".^[192]

Будь то наем плотников или заказ хлеба и эля, постоянным рефреном всех приказов Генриха было то, что ничего нельзя было брать из церковной собственности или без уплаты справедливой цены. Он настаивал на этом, как монарх, гордившийся своей справедливостью по отношению ко всем людям, но это не было всеобщей практикой. Скупщики вели себя отвратительно, изымая товары без оплаты или, что более распространено, реквизируя их по низкой цене, а затем продавая их по более высокой для собственной выгоды. Столкнувшись с поставщиком, размахивающим королевской грамотой и поддерживаемым группой вооруженных людей, мало кто из крестьян или мелких фермеров осмелился бы оспаривать его право конфисковать их зерно, горох и бобы, отогнать их крупный рогатый скот, свиней и овец или забрать их телеги и лошадей. Иногда за товары расплачивались деревянным жетоном, который был средневековым эквивалентом чека. Это была буквально палка, на которой были сделаны зарубки для обозначения суммы долга, а затем она была разделена посередине, так что у каждой стороны оставалась идентичная копия. К несчастью для получателя, когда стороны предъявляли свои палки к оплате наличными, они часто оказывались совершенно бесполезными.

Покупка живого скота, который можно было гнать к месту отправления, была новшеством, которое уменьшило нагрузку на тех, кто жил по соседству, для обеспечения поставки мяса. Что еще более важно, настойчивое требование короля о справедливом и разумном обращении распространялось не только на его собственных чиновников, но и на всех, независимо от ранга, в его армии. 24 июля шерифу Гемпшира было приказано объявить, что каждый лорд, рыцарь, эсквайр, камердинер "и все остальные", отправляющиеся с королем, должны обеспечить себя продуктами питания и другими предметами первой необходимости в течение следующих трех месяцев. В той же прокламации он также должен был объявить, что любой человек, который чувствует обиду или притеснение со стороны любого капитана или его солдат, должен предстать для исправления ситуации перед старшими должностными лицами его казначейства или двора. Полное правосудие, обещал король, будет восстановлено по его прибытии.^[193] Это было новшество, не имевшее аналогов в Европе, где злоупотребления в системе сбора продовольствия воспринимались как жизненный факт. Это ознаменовало новую эру в отношениях между королем и его подданными в Англии.

Чувство справедливости Генриха требовало, чтобы эти злоупотребления были прекращены, но была и прагматическая выгода. Он хотел и нуждался в доброй воле своих подданных, если собирался начать войну, конец которой невозможно было предвидеть. По этой причине он позаботился о том, чтобы каждый мужчина, женщина и ребенок в стране знали, зачем он отправляется во Францию. Каждый ордер, который он выдавал для получения провианта, должен был зачитываться вслух в судах графства и на рынках шерифом графства, которому он был адресован. Это была возможность убедить подданных в законности его дела и необходимости действовать. Поэтому каждое распоряжение предварялось фразой, которая была одновременно объяснением и призывом к действию: "Потому что, как вам хорошо известно, мы, с Божьей помощью, собираемся отправиться за границу, чтобы вернуть и восстановить наследство и справедливые права нашей короны, которые, как все согласны, долгое время были несправедливо утеряны… "^[194] Это была кампания,в которой должны были участвовать все подданные короля, а не только те, кто способен носить оружие.

Глава седьмая. Денег и людей

"Что будет делать мудрый принц… когда… ему придется вести войны и сражаться в битвах?" спрашивает Кристина Пизанская в «Книге о военных деяниях и о рыцарстве». "Прежде всего, он подумает о том, сколько у него есть или может быть сил, сколько у него людей и сколько денег. Ибо если он не будет хорошо обеспечен этими двумя основными элементами, глупо вести войну, ибо они необходимы прежде всего, особенно деньги".^[195]

Горький опыт Генриха V, когда он вел кампанию в Уэльсе на скудные средства, преподал ему важный урок: успешная война должна быть правильно профинансирована. Простыми мерами: сокращением мошенничества и расточительства, восстановлением центрального контроля и аудита, пересмотром арендной платы за земли короны и тщательным контролем за расходами, ему удалось повысить традиционные доходы короны до такой степени, что из некоторых источников он получал более чем в два раза больше доходов, чем его отец. Аннуитеты, или пенсии, которые его отец с удовольствием раздавал своим сторонникам, как сладости детям, чтобы завоевать их расположение, при Генрихе V были сокращены вдвое, а те, кто их получал, теперь были вынуждены отрабатывать, служа в экспедициях короля, под страхом их полной потери.^[196]

Теперь, готовясь к Азенкурской кампании, Генрих приказал своему казначею Томасу, графу Арунделу, провести ревизию всех государственных ведомств и доложить ему, на какие доходы он может рассчитывать и сколько он должен, "чтобы перед отъездом король мог выделить средства в соответствии с тяжестью каждого расхода; и таким образом совесть короля будет чиста, и он сможет выступить как хорошо подготовленный христианский принц и тем самым лучше совершить свое путешествие на радость Богу и утешение своих подданных".^[197] Это были не просто красивые слова. Каждый королевский чиновник, от казначея Англии до самого скромного клерка в казначействе, знал, что сам король внимательно изучает их счета. Несмотря на все другие заботы, ни одна деталь не упускалась, ни одна финансовая операция какой бы сложной не была, не ускользала от его внимания. Случайно сохранившаяся записка одного из клерков совета показывает, что даже когда Генрих вернулся во Францию во время кризиса после катастрофического поражения при Боже в 1421 году, он все еще находил время, чтобы просмотреть счета одного из своих чиновников, умершего четырьмя годами ранее. Мало того, он проверял расчеты, подписывал счета своей рукой и делал пометки на полях, указывая, какие пункты требуют дополнительного расследования со стороны аудиторов казначейства. Такое личное и скрупулезное внимание к деталям было беспрецедентным и отражало энергию и приверженность Генриха к своей роли короля.^[198]

В результате всех этих мер в казначейство начали поступать деньги в таких объемах, о которых предшественники Генриха даже не мечтали. Но даже этого было недостаточно для финансирования крупной кампании за пределами королевства. Для этого королю нужно было обложить налогом своих подданных, чего он не мог сделать без одобрения парламента. В 1254 году был установлен принцип, согласно которому налог, который ложился на всех жителей королевства, должен был получить их общее согласие и больше не мог утверждаться только собранием лордов. В 1407 году было признано, что только Палата общин имеет право утверждать налоги. Представителями "общины вашей земли", как стали называть себя члены Палаты общин, рыцари широв и бюргеры городов, которые избирались в судах широв и города, по два от каждого округа. Лорды духовные и мирские созывались индивидуально и лично самим королем. Обе палаты заседали отдельно и вместе в Вестминстерском дворце короля, иногда в присутствии короля, и их заседания давали возможность подавать петиции об удовлетворении жалоб, принимать законы, ратифицировать договоры и подтверждать судебные решения (например, осуждение Кембриджа, Скроупа и Грея за измену), а также назначать налоги.^[199]

Сорок лет, предшествовавших правлению Генриха, были отмечены постоянными и порой ожесточенными конфликтами между королем и парламентом. Все это должно было измениться при новом короле. За годы своего правления в качестве принца Уэльского Генрих установил очень хорошие отношения с Палатой общин, которые должны были сослужить ему хорошую службу, когда он стал королем. В его правление парламент собирался чаще, чем в правление его отца, но его сессии были намного короче и, как и сам король, более деловыми и эффективными. Работая с его членами и через них, к советам которых он активно и искренне прислушивался, Генрих интересовался и реагировал на их проблемы, но также упреждал их критику, сам действуя как образцовый король, быстро вершащий правосудие, финансово эффективный, административно действенный. В результате Генрих пользовался доверием своих парламентариев в почти беспрецедентной степени.^[200]

Самым значительным результатом этого сотрудничества стала готовность общин удовлетворить просьбы Генриха о деньгах. Налоги в этот период взимались прямо и косвенно. Прямые налоги назывались субсидиями и взимались со стоимости движимого имущества по обычным ставкам: одна пятнадцатая часть в сельской местности и одна десятая часть в городах. Субсидии должны были платить все, независимо от звания, и только те, у кого движимое имущество стоило меньше 10 шиллингов, освобождались от уплаты. Что касается городов и деревень, то с каждого из них взималась фиксированная сумма, а затем местные заседатели решали, какую долю должен платить каждый житель. Духовенство также обязано было выплачивать субсидии в размере более десятой доли, но эти субсидии выдавались на их собственных собраниях, называемых конвокациями, которые обычно собирались одновременно с парламентом. Для каждой церкви существовал отдельный собор под председательством архиепископов Кентерберийского и Йоркского, и их субсидии, как правило, совпадали с субсидиями парламента. Косвенные налоги взимались главным образом с экспорта английской шерсти. Английские купцы должны были платить 43 шиллинга 4 пенса за каждый мешок шерсти или 240 рун и 100 шиллингов за каждую шкуру; иностранные купцы платили пропорционально больше — 50 шиллингов и 106 шиллингов 4 пенса, соответственно. Генрих также добился дополнительных налогов в размере 3 шиллингов за тонну вина и 12 пенсов в фунте на все другие товары, ввозимые в страну или вывозимые из нее, с конкретной целью, финансирования охраны морей. Подобные выплаты обычно предоставлялись на ограниченный срок в несколько лет, поэтому король должен был обращаться в парламент, чтобы добиться их продления. За девять с половиной лет правления Генриха он получил более десяти полных "субсидий", из них только две — в годы интенсивных военных действий с 1414 по 1420 год. Такого уровня налогообложения не было с начала правления Ричарда II — и тогда оно вызвало крестьянское восстание. Требования Генриха, напротив, не были встречены ропотом протеста. Как заметил один историк, он получил больше денег с меньшими проблемами, чем любой другой король Англии. Используя свои навыки политического руководства, он мог созывать свои парламенты, зная, что они, в общем и целом, сделают то, что он пожелает.^[201]

Генрих получил полную пятнадцатую и десятую часть в своем первом парламенте в 1413 году, но, чтобы удивить и задобрить своих подданных, отказался просить еще одну субсидию в следующем парламенте в апреле 1414 года. Это оказалось затишьем перед бурей, потому что третий парламент, состоявшийся в декабре того же года, он попросил предоставить двойную субсидию — не одну, а целых две пятнадцатых и десятых. Это выпало на долю сводного дяди короля Генри Бофорта, епископа Винчестерского, который, будучи канцлером, должен был выступить с традиционной вступительной речью к собравшимся лордам и общинам, чтобы привести убедительные аргументы. Будучи блестящим оратором, он использовал все свои навыки, чтобы одержать победу. Парламент был созван по приказу короля, объявил он, чтобы посоветоваться, как вернуть королевское наследство, которое долгое время несправедливо удерживалось врагом. Для всего есть свое время. Как для дерева есть время произрастать, цвести, плодоносить и умирать, так и людям дано время для мира, для войны и для труда. Монарх, видя, что в его государстве царит мир и что его претензии справедливы (и то, и другое было необходимо, если он собирался вести войну за границей), решил, что с Божьей помощью настало время привести свою цель в действие. Поэтому ему нужны были три вещи: добрый и верный совет его парламента, сильная и верная помощь его народа и большая субсидия от его подданных — но, добавил Бофорт, несколько неубедительно, победа уменьшит расходы его подданных и принесет большую честь.^[202]

Двойная субсидия была должным образом предоставлена, и ее одобрению общинами способствовал тот факт, что спикером этого парламента был не кто иной, как двоюродный брат Бофора и доверенное лицо Генриха Томас Чосер. Южная и Северная церковные конвокации также предоставили выплаты в размере двух десятых, имея свои причины быть благодарными Генриху V за его стойкую защиту церкви перед лицом угрозы лоллардов. Будучи уверенным в том, что в его казну скоро начнут поступать большие суммы денег, Генрих мог усилить подготовку к войне.^[203]

Несмотря на щедрость субсидий, деньги не могли быть собраны все сразу. Половина должна была быть выплачена к февралю 1415 года, но вторая половина должна была быть выплачена только через год. Это поставило Генриха перед необходимостью найти наличные деньги для оплаты военных расходов. Это можно было сделать только одним способом: он должен был взять в долг. Эдуард III финансировал свои французские войны за счет займов у флорентийских банковских семей Барди и Перуцци — и разорил их, когда просрочил выплаты по долгам. Генрих V не мог прибегнуть к такому варианту. Вместо этого он обратился к своим подданным с просьбой помочь ему в финансировании предстоящей войны.

10 марта 1415 года Генрих созвал мэра и олдерменов Лондона в Тауэр и сообщил им, что он намерен пересечь море, чтобы вновь завоевать владения короны, и что ему нужны деньги. Четыре дня спустя Генрих Чичеле, архиепископ Кентерберийский, Генрих Бофорт, епископ Винчестерский, младшие братья короля — Джон, герцог Бедфордский, и Хамфри, герцог Глостерский и Эдуард, герцог Йоркский, встретились с городскими сановниками в Гилдхолле, чтобы обсудить этот вопрос. Лондон был несравненно самым богатым городом королевства, и международным центром торговли, его купцы имели больший доступ к наличным деньгам, чем купцы большинства других городов. Это было особенно важно в то время, когда большая часть движимого имущества, наследственного, церковного, аристократического и торгового, была вложена в товары, особенно в драгоценности, а не в наличные деньги. Показателем того, насколько король нуждался в лондонском займе, стало то, что мэру было предоставлено почетное место, и он был приглашен восседать с архиепископом справа от него и принцами слева. Эта лесть дала нужный результат. 16 июня город предложил королю заем в 10 000 марок (почти 4 450 000 долларов США сегодня), получив от него в качестве гарантии возврата долга золотую шейную SS-цепь "Pusan d'Or" весом 56 унций.^[204] Выбор именно этого предмета был наполнен смыслом, поскольку это был фамильная шейная цепь, символ ланкастерцев по крайней мере со времен Джона Гонта. Такие цепи носили их самые важные приближенные как символы верности и преданности. Она была названа так потому, что состояла из сорока одного S-образного звена, и изготавливалось из золота, серебра или олова, в зависимости от ранга носящего. "Pusan d'Or", вероятно, была собственной цепью короля, поскольку была сделана из золота и богато украшена драгоценными и эмалевыми коронами и антилопами, первая из которых указывала на королевский статус, а вторая была одним из личных знаков отличия Генриха V.

Хотя Лондон был первым и самым богатым городом, к которому обратились за займом, он был далеко не единственным. 10 мая Генрих обратился с письменной просьбой к своим "очень дорогим, верным и любимым" подданным. Она была написана на французском языке, который со времен Нормандского завоевания все еще был языком английской аристократии, и запечатана личной печатью короля. Поскольку это письмо было продиктовано самим Генрихом, оно несло на себе безошибочный отпечаток его характера и, как таковое, является очень откровенным документом. Письмо было откровенным и точным; убедительный призыв к лояльности получателя, подкрепленный лишь малейшим намеком на угрозу. Для понимания методов правления Генриха оно не могло быть лучше. В начале письма говорилось, что он отправляется в плавание, что он выплатил своим людям первую часть причитающегося им жалованья и обещал им вторую часть на месте посадки на корабли.

Выплат и займов, которые он получил от своих верных подданных, было недостаточно, чтобы он мог выполнить это обещание, поэтому "из-за отсутствия второго платежа наше плавание может быть отложено, а первый платеж, сделанный нами, будет потрачен впустую, к большому ущербу для нас и всего нашего королевства, чего Бог не допустит". Каждого получателя просили, "поскольку вы желаете успеха нашему упомянутому путешествию и общего блага нам и всему нашему королевству", одолжить такую сумму, какую предложит предъявитель письма, и отправить ее "со всей возможной поспешностью". "И вы должны принять эту нашу просьбу нежно и действенно к сердцу, — добавил Генрих, — не подведя ни нас, ни доверия, которое мы имеем к вам".^[205]

Кто мог отказаться от такого личного и прямого обращения? Конечно же, не города, религиозные общины и отдельные люди, которым было адресовано письмо. Ричард Куртене, епископ Норвича, как казначей королевской палаты, был должностным лицом, на которое была возложена общая ответственность за сбор денег, вероятно, потому, что палата отвечала за многие личные украшения и предметы, которые король должен был заложить в качестве залога. Например, золотая корона Ричарда II, усыпанная 56 рубинами, 40 сапфирами, 8 бриллиантами и 7 крупными жемчужинами, стоимостью 800 фунтов стерлингов, была заложена для получения займа в 1000 марок от жителей Норфолка, которые внесли суммы от 500 марок от мэра, шерифов и граждан Норвича до 10 марок от некоего Николаса Сконфета. Большая золотая скиния, богато украшенная драгоценностями, принадлежавшая герцогу Бургундскому, была предоставлена в качестве залога за 860 марок, взятых в долг консорциумом мирян и священнослужителей из Девона, включая декана и капитула Эксетерского собора, мэров и граждан Эксетера и Плимута, а также аббатов и приоров Тавистока, Плимптона, Лонсестона и Бакфаста.^[206]

Самый большой заем в размере 10 936 фунтов стерлингов 3 шиллингов 8 пенсов поступил от Роджера Салвейна, казначея Кале, которому пришлось ждать полного погашения долга более шести лет. Другие города и поселки дали то, что могли, причем суммы дают интересное представление об их сравнительном богатстве. Бристоль, например, предложил 582 фунта стерлингов, Норвич — 333 фунта 6 шиллингов 8 пенсов, Кингс-Линн и Ньюкасл — по 216 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов, Йорк — 200 фунтов, Бостон — 80 фунтов, Беверли, Кентербери, Эксетер, Нортгемптон и Ноттингем — по 66 фунтов 13 шиллингов 4 пенса, Бриджуотер — 50 фунтов, Глостер, Мейдстоун и Садбери — по 40 фунтов, Бери Сент-Эдмундс и Фавершем — по 33 фунта 6 шиллингов 8 пенсов, Плимут — 20 фунтов и Дартмут — 13 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов. Как и в случае с субсидиями, если заем предоставлялся городом или поселком, его размер устанавливался путем обсуждения с мэром и его чиновниками, которые затем должны были взыскать эту сумму с жителей. Записи о займе в 100 фунтов стерлингов, предоставленном городом Ковентри в 1424 году, показывают, что почти никто не был освобожден от уплаты, и отдельные лица должны были платить суммы от 6 шиллингов 8 пенсов фунтов стерлингов до самого скромного 10 пенсов (эквивалент $27,77 сегодня).^[207]

Было бы удивительно, если бы сбор средств в таких масштабах не вызвал протеста, особенно со стороны горожан, которые уже внесли первую из двух десятых стоимости своего движимого имущества в рамках двойной субсидии 1414 года, а теперь их просили внести вклад в еще один "добровольный" заем. Они даже не могли рассчитывать на утешительную перспективу получения процентов, поскольку ростовщичество было строго запрещено церковью, и все займы между христианами должны были быть беспроцентными. В Солсбери потребовали 100 фунтов стерлингов, но после упорного торга сумма была снижена до двух третей от этой цифры, которые должны были собрать восемьдесят пять знатных горожан. Несмотря на это, потребовалась угроза недовольства короля, прежде чем город наконец передал деньги. Недовольство в Солсбери, очевидно, выплеснулось наружу, когда сэр Джеймс Харингтон, приведя свой отряд ланкаширских латников и лучников на сбор в Саутгемптоне, попытался перейти Эйвон по Солсберийскому мосту и оказался втянутым в полномасштабную драку с горожанами, в которой четверо горожан были убиты, а четырнадцать сброшены с моста в реку. В Лондоне бакалейщик, драпировщик и приходской чиновник были обвинены в том, что ложно обвинили олдермена в том, что он взыскал с них большую сумму, чем полагалось по городскому займу королю; они признали свою вину и были приговорены к году и одному дню заключения в Ньюгейтской тюрьме, хотя это наказание было отменено при условии внесения залога за хорошее поведение.^[208]

Состоятельные люди, многие из которых и раньше ссужали деньги короне, были более готовы предоставить значительные займы. Лондонские мерсеры (торговцы текстилем) были среди них на первом месте. Джон Хенде, например, предоставил самый крупный единовременный заем в размере 4666 фунтов стерлингов 13 шиллингов 4 пенса (сегодня он стоит почти 3,2 миллиона долларов), а Ричард Уиттингтон, известный многим поколениям английских школьников как Дик Уиттингтон из знаменитого пантомимы, предоставил 700 фунтов стерлингов. Будучи младшим сыном или членом младшей ветви семьи дворян из Глостершира, Уиттингтон сколотил свое состояние, приехав в Лондон и занявшись торговлей дорогими тканями. Утвердившись в качестве поставщика золотых тканей и вышитых бархатов на сумму более 1000 фунтов стерлингов в год для королевского дома, он стал лондонским олдерменом и трижды был мэром в 1397-8, 1406-7 и 1419-20 годах, а также членом парламента в 1416 году. Будучи лордом-мэром в Кале, и одним из самых богатых купцов в стране и он мог позволить себе регулярно давать займы Генриху IV и Генриху V, в том числе 2000 фунтов стерлингов последнему вскоре после его воцарения.^[209]

Не все купцы были готовы, как Ричард Уиттингтон, финансировать короля и его предстоящую войну. Иностранные купцы-резиденты, имевшие коммерческие интересы в других странах, включая Францию, были совсем не рады тому, что их попросили внести свой вклад в военный бюджет. Антонио Морозини, венецианский хронист, жаловался, что многие ломбардские и итальянские купцы подвергались конфискации вместе со своими товарами и были вынуждены платить королю огромные суммы, чтобы добиться своего освобождения. Как бы это ни казалось сомнительным, Морозини был прав. 25 мая 1415 года десять партнеров итальянских купеческих домов были вызваны в Тайный совет и, когда они отказались дать ссуды на общую сумму 2000 фунтов стерлингов, были брошены в Тюрьму Флит — сардонический штрих, поскольку это была тюрьма для должников.^[210]

Подобные действия, вероятно, возымели желаемый эффект, так как к началу июня в казну потекли деньги от иностранных купцов: Альберто и Джованни Виктори из Флоренции задолжали почти 800 фунтов стерлингов и 266 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов соответственно, Поло де Меулани из Лукки — 132 фунта, а Николе де Малкини и его помощники из Венеции — 660 фунтов. Возможно, в качестве компенсации за суровое обращение, все они были полностью погашены в течение года, хотя о напряжении королевских финансов свидетельствует то, что Лауренсо де Альберти пришлось принять новую форму оплаты, получив разрешение привести пять кораблей без уплаты пошлины за их груз.^[211]

Богатства церкви также были предоставлены в распоряжение короля. Нет ничего удивительного в том, что Генрих Бофорт, епископ Винчестерский, самый богатый священнослужитель Англии, одолжил своему племяннику почти 2630 фунтов стерлингов только в июне и июле, или что Генрих Чичеле, архиепископ Кентерберийский, и Филипп Репингдон, епископ Линкольнский, также должны были поддержать своего монарха на сумму 200 и 400 фунтов стерлингов соответственно. Аббаты, приоры и деканы кафедральных соборов также имели доступ к средствам своих общин — хотя откуда монах Генри Кротмейл, член ордена нищенствующих, посвятивший себя бедности, взял 200 фунтов, которые он одолжил, остается загадкой. Что удивительно, так это количество относительно скромных священнослужителей, которые вольно или невольно давали в долг довольно значительные суммы: тринадцать пасторов одной только епархии Дарема дали в долг по 20 фунтов стерлингов (13 330 долларов США сегодня), как и Уильям Ширимтон, настоятель Холр-Маркета в Норфолке.^[212]

Сложная система учета этих денег, отсрочка некоторых выплат (в некоторых случаях на многие годы) и неполнота записей означают, что точно определить, сколько Генриху удалось собрать, практически невозможно. Единственным хронистом, рискнувшим сделать предположение, был бургундец Ангерран де Монстреле, писавший тридцать лет спустя, чья оценка в 500 000 золотых ноблей (эквивалент 111 миллионов долларов сегодня) была принята большинством последующих хронистов, английских и французских.^[213] Как бы то ни было все, что можно сказать с уверенностью, это то, что это была огромная сумма, и ее хватило не только на выплату жалованья армии, но и на финансирование кампании. Если Генриха в Азенкурской кампании и были проблемы, нехватка денег не была одной из них.

Несмотря на то, что в Англии в средневековье не было постоянной армии, а это означало, что каждый солдат должен был набираться индивидуально, собрать достаточное количество людей для сражения под командованием Генриха было гораздо проще, чем найти деньги для их оплаты. Действительно, в этом отношении Генрих оказался в затруднительном положении, поскольку он не смог найти места на корабле для всех людей, которые собрались в Саутгемптоне. Даже если он в последнюю минуту повторил приказ захватить все оставшиеся в лондонском порту корабли и "со всей возможной скоростью" доставить их в Саутгемптон, ему все равно пришлось оставить часть людей.^[214] Cтарая феодальная система личной военной службы за определенный участок земли уже давно разрушилась, хотя ее влияние сохранилось. Король по-прежнему ожидал, что его главные вассалы будут сопровождать его на войну и возьмут с собой определенное количество людей, большинство из которых неизбежно должны были быть набраны из их собственных земельных владений. Однако вместо того, чтобы быть связанными узами верности и обязательствами, эти солдаты, от высшего до низшего звена, были связаны письменными контрактами о службе, которые были юридически определены и имели силу закона. Англия разработала особенно сложную систему формирования армий таким методом в ответ на почти непрерывные войны во Франции при Эдуарде III. В ее основе лежал indenture — договор, состоящий из двух идентичных копий, подписанных обеими сторонами, и засвидетельствованный свидетелями. Затем документ разрезался на две части, но не по прямой линии, а волнистой или зигзагообразной. Каждая из сторон получала свою копию. Если возникал спор об условиях службы, обе стороны должны были предъявить свои копии, которые затем совмещались вместе, чтобы убедиться, что края разрез совпадают и что они действительно являются частями оригинального договора. Эта простая, но изобретательная хитрость делала чрезвычайно сложным изготовление поддельного документа или обман одной из сторон путем внесения изменений в собственную копию.

Существовало два вида подобного indenture. Один составлялся для заключения контракта на службу в мирное и военное время, обычно пожизненного, другой — для конкретной военной кампании и на заранее определенный срок. Многие из тех, кто сражался при Азенуре, были пожизненными арендаторами короля или другого лорда, которому они служили, и, как в мирное время они составляли ядро его свиты, так и на войне они были основой его военного отряда. Именно к ним Генрих обратился в первую очередь, издав 22 марта 1415 года приказ, согласно которому любой рыцарь, эсквайр, камердинер или любой другой человек, получающий королевскую плату, жалование или ренту, пожалованную Эдуардом III, Ричардом II, Черным принцем, Джоном Гонтом, Генрихом IV или им самим, должен был явиться в Лондон не позднее 24 апреля.^[215]

19 апреля король пригласил членов своего Большого совета — всех четырех королевских герцогов, а также девять графов, пятнадцать баронов, обоих архиепископов, восемь епископов и несколько аббатов главных монастырей — на завтрак в Вестминстерский дворец и еще раз попросил их одобрить его войну против Франции. Отметив, что король безуспешно следовал их предыдущим советам возобновить дипломатические усилия и умерить свои претензии, собрание должным образом дало официальное разрешение на войну и приняло меры, необходимые для ее успешного ведения.^[216]

Десять дней спустя в Вестминстере было подписано большое количество временных военных договоров на французскую кампанию. Типичным примером был договор Томаса Чосера, спикера Палаты общин. В своем договоре с королем Чосер обязался служить лично в течение одного года с отрядом из одиннадцати латников и тридцати шести лучников (хотя, как и многие другие капитаны, он нанял еще одного лучника, когда началась кампания).^[217] "Люди при оружии" — это свободный термин, который пришел на смену "рыцарям" в качестве стандартного описания средневекового бойца. Поскольку в него входили представители всех слоев общества, от короля и королевских герцогов до самого скромного эсквайра, который мог позволить себе экипировать себя самым необходимым: лошадьми, оружием и доспехами, в договоре всегда указывался статус вооруженных людей. В случае Чосера все его воины были эсквайрами, включая его самого. Его лучники должны были быть конными, как и в большинстве отрядов, хотя некоторые лучники набирались без лошадей и, предположительно, передвигались, как и сражались, пешком. В любом случае, число лучников почти всегда превосходило число латников три к одному, что было необычайно высоким показателем и уникальным для Англии.^[218]

Заработная плата за кампанию была установлена королем на заседании Большого совета. Расценки были обычными и варьировались в зависимости от места проведения кампании. В данном случае, хотя совет обсуждал экспедицию "в направлении Арфлера и области Нормандии", Генрих был полон решимости сохранить военное преимущество, заставляя врага гадать, где он намерен атаковать. Он не мог скрыть масштаб своих приготовлений, но его точная цель во Франции должна была оставаться тайной до отплытия флота. Поэтому в договорах намеренно оставлялось открытым место назначения: служба должна была начаться "в нашем герцогстве Гиень или в нашем королевстве Франция", начиная со дня призыва. Заработная плата выплачивалась в размере 13 шиллингов 4 пенсов в день для герцога, 6 шиллингов 8 пенсов для графа, 4 шиллингов для барона, 2 шиллингов для рыцаря, 12 пенсов для эсквайра и 6 пенсов для лучника, конного или нет. Каждый отряд из тридцати человек имел право на "уважение", или премию, в размере 100 марок, что фактически являлось формой компенсации стоимости доспехов и потери лошадей. Если экспедиция отправлялась в Аквитанию, бонус не выплачивался, но жалование эсквайров и лучников увеличивалось до 26 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов и 13 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов, соответственно.^[219]

Заработная плата, предлагаемая за военную службу во Франции, была пропорционально лучше для тех, кто находился в нижних чинах, чем для тех, кто находился в верхних эшелонах общества. Аристократы должны были воевать в силу своего рождения: военная профессия была их призванием и долгом, и не предполагалось, что они смогут зарабатывать на жизнь только военным жалованием. То же самое касалось и рыцарей, чьи расходы на лошадей, оружие и доспехи для кампании, вероятно, обошлись бы им дороже, чем они могли рассчитывать на годовой доход. (Сорок фунтов в год дохода от земли или аренды считалось достаточным для поддержания статуса рыцарства в средневековый период, и это была также примерно та сумма, которую рыцарь мог рассчитывать заработать за год военной службы на жалованье короля). Для эсквайров-латников и лучников, которые составляли костяк армии, финансовая привлекательность была гораздо выше. Эсквайр, зарабатывающий 18 фунтов 5 шиллингов в год на войне, скорее всего, был обеспечен лучше, чем в мирное время. В списках субсидий Лондона за 1412 год указаны 42 горожанина, претендовавших на звание эсквайра, но только 12 из них имели доход от аренды, превышающий 15 фунтов в год. Лучнику было еще лучше: при ежедневном заработке в 6 пенсов он получал примерно 9 фунтов стерлингов в год, при этом ему не нужно было платить за еду и питье. В гражданской жизни даже высококвалифицированные рабочие и ремесленники, такие как плотники, каменщики и водопроводчики, обычно зарабатывали лишь от 3 до 5 пенсов в день, из которых им приходилось самим добывать себе пропитание.^[220] Перспектива зарабатывать 6 пенсов в день была привлекательна и для людей более высокого социального положения. Многие лучники Генриха V были йоменами, фермерами и мелкими землевладельцами с доходом в районе 5 фунтов стерлингов в год. Они могли позволить себе снарядить лошадь и основные доспехи. Некоторые были даже младшими братьями или сыновьями дворян, чей семейный бюджет не был достаточно большим, чтобы обеспечить короля более чем одним вооруженным человеком. Для них военная служба во Франции открывала перспективу продвижения по службе, и многие люди, которые изначально были набраны как лучники, впоследствии стали служить в качестве эсквайров.^[221]

Заработная плата за кампанию должна была выплачиваться раз в квартал: первая половина за первый квартал должна была быть выплачена при подписании договора, а вторая — после сбора нужного количества людей, готовых к отплытию в Францию. (Генрих V, как и следовало ожидать, был абсолютным педантом: каждый отряд регулярно проходил строевую проверку до, во время и после кампании, и за каждого отсутствующего человека жалованье счислялось). Если кампания длилась менее года, то жалованье выплачивалось до места отправления в обратный путь, плюс восемь дней на дорогу. Как мы уже видели, денежные суммы, необходимые для финансирования этих выплат, были огромны. Только для отряда Чосера, который был примерно среднего размера для человека его положения, расходы на зарплату за первый квартал составили 156 фунтов 7 шиллингов 10½ пенсов (почти $104 650 в современной валюте).^[222] Аристократы выставляли гораздо более крупные отряды. Томас, герцог Кларенс, имел самый большой отряд состоящий из 240 человек, включая его самого, одного графа, двух баронов, четырнадцать рыцарей и 222 эсквайра, и 720 конных лучников; его брат Хамфри, герцог Глостер, занял второе место, имея 200 эсквайров и 600 конных лучников; Эдуард, герцог Йоркский, Томас, граф Дорсет, и Томас, граф Арундел, имели по 100 эсквайров и 300 конных лучников.^[223]

Чтобы обеспечить выплату жалованья, Генриху пришлось еще раз опустошить свои сокровищницы. Чосер получил драгоценности на сумму номинальной стоимости второго транша, который король должен был погасить в течение девятнадцати месяцев; если он этого не сделает, то, согласно условиям договора, Чосер и его наследники имели право их свободно хранить, продавать или иным образом распоряжаться этими вещами по своему усмотрению, не опасаясь никаких препятствий или возмездия со стороны короля. Это было стандартное условие всех договоров, но ни одна из сторон не считала себя обязанной его соблюдать. Кларенс, например, получил "корону Генриха" при условии, что она будет храниться целой и неповрежденной: на самом деле он не мог позволить себе платить своим людям и разбил корону на несколько частей, отдав большую украшенную драгоценными камнями геральдическую лилию и несколько наверший различным рыцарям и эсквайрам, ни один из которых он не смог выкупить при жизни.^[224] Эдуард, герцог Йоркский, и Томас, граф Солсбери, также получили предметы необычайной работы и ценности: Йорк получил золотое блюдо для милостыни, "сделанное в виде корабля, стоящего на медведе, украшенное девятнадцатью балеями [рубинами персикового цвета], двенадцатью большими и четырнадцатью другими жемчужинами, весом 22 фунта 1½ унции", а Солсбери получил "большой корабль из серебра с позолотой, с двенадцатью латниками, сражающимися на палубе, с башнями на каждом конце корабля, весом 65 фунтов 3 унции". Мастерство, которым английские серебряных дел мастера и ювелиры славились по всей Европе, не имело никакого значения: ценность этим предметам придавала стоимость драгоценного металла вместе с драгоценными камнями.

Менее важные персоны, с меньшими отрядами, также получали весьма необычные вещи: Сэр Томас Хаули получил меч, украшенный страусиными перьями, который принадлежал королю, когда он был принцем Уэльса; сэр Джон Рэдклифф — золотую скрижаль, украшенную драгоценными камнями, в которой находилась часть бесшовного одеяния Христа; а Джон Дурвад, эсквайр, — "скинию из золота, внутри которой находилось изображение Богоматери, сидящей на зеленой террасе, с фигурами Адама и Евы, и четырех ангелов по четырем углам".^[225]

Финансовые обязательства короля перед своими людьми не ограничивались выплатой жалованья и премии. В каждом договоре он также обязывался оплачивать расходы на доставку каждого отряда во Францию или Аквитанию и обратно вместе с лошадьми, упряжью и припасами. Как и в случае с жалованьем, существовал заранее установленный график, в котором перечислялось, сколько лошадей разрешалось брать каждому человеку в зависимости от его статуса. Трем герцогам, Кларенсу, Глостеру и Йорку, полагалось по пятьдесят, графам — двадцать четыре, каждому баннерету или барону — шестнадцать, каждому рыцарю — шесть, каждому эсквайру — четыре и каждому лучнику — одна. Опять же, если посмотреть на отряд Чосера из сорока восьми человек, то он должен был путешествовать минимум с восемьюдесятью четырьмя лошадьми за счет короля. Предположительно, если бы он захотел, он мог бы взять больше за свой счет. Для сравнения, отряд Кларенса из 960 человек имел право взять 1798 лошадей.^[226]

Почему требовалось так много лошадей? Армия должна была быть способна преодолевать большие расстояния на скорости, но каждый латник-эсквайр, должен был уметь сражаться как верхом, так и пешком. Боевые лошади высоко ценились и стоили очень дорого, поскольку, как и лошадей, используемых в поединках или турнирах, их нужно было обучать действовать вопреки своим природным инстинктам. Лошади должны беспрекословно скакать на противника, подчинялись командам седока и в пылу ближнего боя и не бояться шума и давки. Хотя в Англии и Уэльсе существовали программы по разведению лошадей, лучших лошадей обычно импортировали из Испании, Италии или Нидерландов и продавали на больших международных ярмарках в Шампани во Франции и в Ар-Смитфилде в Лондоне.^[227] Большинство средневековых рыцарей конца XIV — начала XV веков тратили на своего боевого коня от 5 до 100 фунтов стерлингов, в среднем 25 фунтов стерлингов. В верхней части этой шкалы находился курсер (рысак), высотой от четырнадцати до пятнадцати футов, способный выдержать вес человека в полном доспехе. Курсер обладал выносливостью и резвостью, поэтому он идеально подходил для участия в кампаниях, и его предпочитали те, кто мог себе это позволить. Тем, кто не мог, приходилось довольствоваться более дешевой верховой лошадью, но даже она была лучшего качества, чем лошадь конного лучника, которая была нужна только для передвижения, никогда для боевых действий, и стоила обычно всего лишь фунт стерлингов.^[228]

Шесть лошадей, которых рыцарю разрешалось брать с собой на войну за счет короля, делились на три категории: его боевой конь, который, вероятно, был курсером или его заменителем; более легкая седельная лошадь, например, палфри, когда рыцарь ехал не в полном вооружении, и одна или две верховые для его слуг; и, наконец, одна или две вьючные лошади для перевозки багажа. Чем выше был статус главы отряда, тем больше слуг и багажа он брал с собой. Даже самый скромный эсквайр со своими четырьмя лошадьми должен был взять с собой боевого коня, верховую и вьючную лошадь — свиту, которая предполагает, что у него был по крайней мере один или два слуги, чтобы присматривать за лошадьми. Некоторые из этих слуг могли быть лучниками, но другие, несомненно, были просто мальчиками или некомбатантами, которые не принимали участия в боевых действиях и поэтому не фигурируют ни в договорах, ни в списках, хотя их присутствие признается в других источниках.^[229]

Заключительная часть военного договора, такого как тот, который Чосер подписал с Генрихом V, касалась важного вопроса о пленных и призах. Этот вопрос мог быть чрезвычайно спорным, не в последнюю очередь потому, что эта добыча не принадлежала автоматически тому, кто ее захватил. Поскольку все солдаты в армии получали жалованье, было принято, что часть их добычи должна быть отдана их нанимателям. Поэтому в договоре было прописано то, что с 1370-х годов стало обычным распределением добычи. Король должен был получить одну треть от личной добычи каждого капитана и одну треть от добычи его отряда при условии, что его стоимость превышала 10 марок (6 фунтов 13 шиллингов 4 пенса, или почти $4 444 по сегодняшним ценам); все, что стоило меньше этой суммы, полностью принадлежало захватчику. Кроме того, если кто-либо, независимо от статуса, захватывал короля Франции или кого-либо из его сыновей, племянников, дядей, кузенов, должностных лиц, или короля другой страны, эти пленники должны были быть переданы королю, который должен был стать единственным получателем полной стоимости их выкупа. Обычно подразумевалось, что первоначальным пленителям будет выплачена компенсация, но в договоре это не оговаривалось, и сумма оставалась на усмотрение щедрости короля.^[230]

Копия королевских договоров хранилась в казначействе, в кожаном мешочке с завязками, на внешней стороне которого было написано имя капитана, заключавшего договор. По мере набора отряда в этот мешочек добавлялась вся необходимая документация, включая списки личного состава и требования о выплате жалованья, что позволяло казначеям вычислять, сколько денег причитается каждому отряду. Таким образом, превосходная административная машина казначейства, отточенная веками эффективного сбора налогов, дает нам уникальную и почти беспрецедентную возможность узнать о судьбе обычно безымянных латников и лучников, которых летописные источники игнорируют. Например, записи сэра Томаса Эрпингема (шекспировского "старого доброго рыцаря") показывают, что он заключил договор на службу с двадцатью латниками, включая его самого, и шестьюдесятью конными лучниками; что двое из его бойцов, Томас Сикни и Джон Калторп, были посвящены в рыцари при высадке в Шеф-де-Ко, но были отправлены домой из Арфлера и умерли в Англии; что еще один боец, Джон Аунгерс, умер в Кале; что только два его рыцаря, Хамон ле Страунж и Уолтер Сиольд-Ингем, участвовали в битве при Азенкуре; что два лучника, Генри Пром и Роберт Беклс, погибли при осаде Арфлера, а еще один, Джон де Боткри, был отправлен домой во время осады; и, наконец, что еще два лучника стали жертвами войны: Ричард Чепмен погиб в походе между Арфлером и Азенкуром, а Стивен Геринг — в самой битве, причем он был единственным из всей компании, кто погиб там.^[231]

Было выявлено около 250 отдельных договоров, относящихся к Азенкурской кампании, хотя, возможно, это лишь небольшая часть от общего числа, поскольку в 1416 году для казначейства было закуплено 632 мешочка. Тем не менее, 250 было беспрецедентным числом: ничего подобного не было до этой кампании и не будет впредь. Вместо того чтобы передать задачу обеспечения всего войска трем-четырем аристократам, как это всегда делалось в прошлом, Генрих V сознательно стремился набрать в свою армию как можно больше людей. Многие договоры заключались на такое количество человек, которое, кажется, едва ли стоит того, чтобы писать на пергаменте, на котором они были написаны. Например, восхитительно названный Балдевин Багге заключил контракт на службу всего с тремя лучниками, но его коллеги-эсквайры, Джон Топ-Клифф, Роберт Радклиф из Осбалдестона и Уильям Ли, могли предложить только двух. Есть даже случаи, когда лучники-одиночки, такие как Ричард Шор, Джон Вимм и Томас Ньюман, подписывали контракты с королем как частные лица, хотя, по всей видимости, клерки казначейства предпочитали, чтобы лучники, предлагающие свои услуги, работали группами, по крайней мере, по четыре человека, а обычно по двенадцать, хотя бы в целях бухгалтерского учета.^[232]

Таких людей, как эти, обычно нанимали в отряды крупных лордов. Например, Уильям Бедик, эсквайр, который мог предложить только себя и двух лучников, был записан в отряд Томаса, графаСолсбери, который заключил контракт на сорок латников и восемьдесят конных лучников. Условия договора Бедика в точности повторяли условия договора между графом и королем, даже в одном месте прямо говорилось, что ему должны были платить "так же, как наш король платит упомянутому графу за людей его свиты". Это была необходимая мера предосторожности, поскольку нередко командиры отрядов извлекали прибыль из своих контрактов: в 1380 году сэр Хью Гастингс получил 45 фунтов 3 шиллинга за каждого латника в своем отряде, но заплатил им только 40 фунтов, оставив разницу себе. Помимо зарплаты и расходов на перевозку своего маленького отряда, Бедик должен был бесплатно кормить и поить себя и одного камердинера, или слугу, по обе стороны моря; взамен он был обязан отдавать графу обычную треть всей своей добычи.^[233]

Хотя составление королевских договоров для такого небольшого числа людей отнимало много времени и стоило дорого, оно имело ряд преимуществ. Это означало, что рекруты имели гораздо более прямую личную связь с королем, чем обычно, и это поощряло их преданность, давая понять, что он ценит их вклад, пусть даже небольшой, в его военные усилия. Это также означало, что, в отличие от предыдущих кампаний, где солдаты набирались из владений великих лордов, подписавших договоры, армия Генриха V будет набираться со всех концов королевства. Вследствие такого беспрецедентного уровня национального участия, кампания вызвала исключительную степень гордости и энтузиазма по всей стране, и все это было сосредоточено на харизматической фигуре самого короля.

Глава восьмая. Армия собирается

16 июня 1415 года Генрих V выехал из Лондона по пути в Саутгемптон, останавливаясь лишь для того, чтобы посетить службы и сделать подношения в соборе Святого Павла и Саутварке. Его сопровождали четыре члена королевской семьи: Эдуард, герцог Йоркский, Томас Бофорт, граф Дорсет, сэр Джон Корнуэлл и сэр Джон Холланд, а также графы Арундел, Марч и Оксфорд. Мэр, олдермены и около 340 жителей Лондона собрались, чтобы почтить своего короля, проехав с ним верхом около десяти миль до Кингстона, где они попрощались и пожелали ему счастливого пути. Согласно его указаниям, они вернулись в город, чтобы оставаться там до его возвращения из Франции.^[234]

На следующий день в Дувре высадилось французское посольство во главе с высокопоставленным дипломатом Гийомом Буафратье, архиепископом Буржа. Не зная, что Генрих уже покинул Лондон, послы направились в город для встречи с королем. К тому времени, когда Генрих узнал об их прибытии, он уже находился в Винчестере, примерно в двенадцати или тринадцати милях к северу от Саутгемптона, где он поселился в замке Вулвси. Именно здесь он вызвал французов к себе для того, что, как он знал, но они не знали, будет последним ходом в дипломатической игре.

Генрих принял их милостиво, но в своей самой царственной манере: с обнаженной головой, но одетый в золотые одежды, в окружении членов своего Большого совета, включая трех братьев. Французы вновь заявили о своем желании установить "истинный, полный и совершенный мир" между двумя королевствами и повторили свое предложение о расширенной Аквитании, браке с Екатериной Французской и приданом в восемьсот тысяч франков, если только Генрих распустит армию, которую, как они знали, он собирал в Саутгемптоне. После нескольких дней бессодержательных и полусерьезных переговоров послы были вновь вызваны к королю, чтобы услышать окончательный ответ из уст его канцлера, Генриха Бофора, епископа Винчестерского. Король и его Большой совет, объявил Бофор, решили, что если французы не отдадут ему Екатерину и герцогства Аквитанию, Нормандию, Анжу и Турень, а также графства Пуату, Мэн и Понтье, "и все другие места, которые когда-то принадлежали его предшественникам по праву наследования, он не будет откладывать свое путешествие, но со всей своей силой он уничтожит королевство и короля Франции". В заключение речи Бофора сам Генрих добавил, что с Божьего позволения он действительно сделает то, что сказал епископ, "и это он обещал послам под честное слово короля".

Понимая, что ничто из того, что они могли сказать или сделать, не отвлечет Генриха от его цели, архиепископ Буржский позволил себе последнюю вызывающую речь, протестуя против того, что французы сделали свои щедрые предложения не из-за страха перед англичанами, а из любви к миру и чтобы избежать пролития христианской крови. Король Франции изгонит англичан из своего королевства и всех своих владений. "Ты либо попадешь туда в плен, — предупредил он Генриха, — либо умрешь там".^[235]

Перед лицом провала своей миссии французским послам ничего не оставалось, как вернуться в Париж, где они сообщили о неуступчивости Генриха и о том, что им удалось узнать о подготовке англичан к войне. Однако даже теперь, похоже, французы продолжали недооценивать силу и масштаб намерений Генриха. Похоже, что англичане намеренно вводили их в заблуждение. Ричард Куртене, епископ Норвича, который был близким другом короля и принимал непосредственное участие в переговорах, признался магистру Жану Фузорису, канонику Нотр-Дама, прикрепленному к посольству, что, по его мнению, брак мог быть заключен, если бы послы приехали раньше, и заявил, что еще не потерял надежду на заключение договора. Уже в августе 1415 года (после отплытия Генриха во Францию) венецианцы все еще получали сообщения о возможности заключения мира. Общее ожидание французской стороны, по-видимому, заключалось в том, что даже если вторжение и состоится, то это будет кратковременный рейд, подобный тому, что был в 1412 году, который не принесет ничего, что оправдало бы его расходы.^[236]

Роль, которую Фузорис играл в делегации, была в лучшем случае сомнительной, а в худшем — предательской. По всей вероятности, он был английским шпионом. Хотя он был священнослужителем, современникам он был больше известен как астролог и изготовитель астрологических инструментов. Он добился того, чтобы его взяли в посольство, заявив, что ему задолжал крупную сумму епископ, с которым он познакомился во время двух дипломатических миссий последнего в Париж осенью 1414 года и весной 1415 года. Затем Куртене стал поддерживать Фузориса, говоря ему, что разделяет его интерес к астрологии, и покупая у него книги и инструменты. Он также консультировал его профессионально, убеждая Фузориса использовать свои альманахи и астролябии для предсказания предзнаменований брака между Генрихом и Екатериной и вероятного успеха его нынешнего посольства. Куртене также выразил беспокойство по поводу здоровья Генриха V в долгосрочной перспективе и попросил составить гороскоп, основанный на рождении короля, чтобы предсказать, сколько он проживет.^[237]

Несмотря на то, что кажется странным, что епископ консультируется с астрологом, во Франции это отнюдь не было редкостью. В Англии астрология как средство предсказания будущего считалась одновременно колдовством и ложным пророчеством, осуждаемым Библией. Астрология стала еще более позорной благодаря связи с Ричардом II, чьи необычайно континентальные вкусы включали в себя гадания. Предсказания его второго пришествия убедили Генриха IV принять законы против пророчеств в 1402 и 1406 годах. Карл V Французский, с другой стороны, был приверженцем астрологии и геомантии (искусство, похожее на гадание по чаинкам, но с использованием горсти земли), собрав внушительную библиотеку по всем оккультным наукам. Его придворным астрологом был бывший преподаватель астрологии в Болонском университете Томмазо да Пиццано (сейчас он более известен как отец Кристины Пизанской). Да Пиццано утверждал, что с помощью своего искусства изгнал англичан из Франции в 1370-х годах. Для этого он изготовил из свинца пять полых человеческих фигур под благоприятным созвездием, обозначив на каждой из них имя и астрологический характер короля Англии и его четырех военачальников, а затем наполнил их землей, взятой из середины и четырех краев Франции соответственно. В нужный астрологический момент он закопал каждую из них лицом вниз и с заведенными за спину руками в том месте, откуда была взята земля, произнося при этом заклинания об уничтожении тех, кого они представляли, и об изгнании англичан из Франции. Результат был сенсационным, если не мгновенным, так как "в течение нескольких месяцев все упомянутые армии бежали из королевства".^[238]

Фузорис, вероятно, не зная о разнице в отношении к астрологии между двумя странами, возможно, надеялся получить должность придворного астролога или, по крайней мере, продать некоторые из своих книг и инструментов английскому королю. В любом случае, он был легкой мишенью для такого хитрого дипломата, как Куртене, который убедил его в том, что Генрих V проявляет большой интерес к астрологии и желает с ним встретиться. Провозившись с Фузорисом в течение всех переговоров в Винчестере, во время которых астролог вызывал подозрения официальных французских посланников своими неявками на обеды и частыми встречами и разговорами с англичанами, Куртене, наконец, представил его королю после мессы, произнеся целую речь о том, что француз, "думая, что будет заключен мирный договор", принес Генриху в подарок астролябии, карты и альманахи. Если Фузорис ожидал пышного приема и выражения благодарности или интереса, то он их не получил. Генрих ответил типично лаконичным "Спасибо, мастер Джон" на латыни, за которым последовало чуть менее формальное "большое спасибо" на французском. Он даже отказался принять один из трактатов или небольшую книгу астрологических загадок.^[239]

На самом деле, интерес Генриха к астрологии был либо минимальным, либо, что более вероятно, притворным для прикрытия публичной встречи с человеком, чья профессия давала ему привилегированный доступ и контакты в королевских кругах Франции, что делало его потенциально полезным шпионом. По крайней мере, двое из других посланников на суде над Фузорисом по обвинению в государственной измене подтвердят, что у него была еще одна встреча с королем, во время которой он провел с ним в комнате целых два часа, но Фузорис это категорически отрицал. Тем не менее, перед отъездом он нанес еще один визит Куртене и получил от него 33 фунта 6 шиллингов 8 пенсов — деньги, которые, как он утверждал, причитались ему в качестве оплаты за непогашенный долг епископа, но которые, возможно, были получены за оказанные услуги. Мнение Фузориса о Генрихе, которое может быть недостоверным, поскольку оно было высказано в зале суда во время слушания его дела, заключалось в том, что король обладал изящными манерами принца и большой статностью, но он считал его более подходящим для церкви, чем для войны. По его мнению, Кларенс представлял собой более воинственную фигуру^[240], однако именно Генриху предстояло раскрыть свои военные дарования. Не имея больше ничего общего с французскими послами, он оставил их в Винчестере и вечером 6 июля 1415 года поскакал к своей армии, которая собиралась в Саутгемптоне. Он разместил свой штаб в замке Портчестер, чьи огромные крепостные стены и куртины, перемежаемые через равные промежутки круглыми сторожевыми башнями, выиграли от его недавней программы модернизации. Замок стоял на мысе в естественной гавани Портсмутского залива, прямо напротив входа в море, и был удобно расположен для Генриха, чтобы совершать регулярные вылазки для осмотра собирающихся войск и следить за ходом строительства флота в Саутгемптон-Уотер и Соленте. Когда придет время, он также окажется идеальным местом для отплытия: из Портчестера он мог отправиться прямо во главе флота и вывести его в море.

Теперь были приняты окончательные меры по подготовке к кампании. Двадцатишестилетний младший брат Генриха, Джон, герцог Бедфордский, был назначен с помощью небольшого совета, возглавляемого архиепископом Кентерберийским, епископами Винчестерским и Даремским, а также графом Вестморлендским, заместителем короля в Англии, Уэльсе и Ирландии на время отсутствия Генриха. Сэр Джон Типтофт, давний сторонник Ланкастеров и очень опытный королевский и парламентский администратор, также был назначен сенешалем Аквитании и в июне отправился со значительной армией в герцогство.^[241]

Также были приняты меры по защите королевства в отсутствие не только короля, но и многих воинов, на которых оно обычно полагалось. Были посланы подкрепления для охраны шотландского, валлийского и калеского рубежей, а также для пополнения флота, охраняющего побережье. По принципиальным соображениям те, кто жил в районах, наиболее подверженных нападениям, например, в самых северных графствах, не были призваны в армию и получили приказ оставаться на своих постах. Роберт Твайфорд, который пытался присоединиться к свите короля, получил отказ, поскольку "королю было угодно, чтобы он оставался в компании лорда Грея, хранителя Восточных марок Шотландии, для усиления упомянутых рубежей". Все военные отпуска в Кале были отменены на время экспедиции короля.^[242]

В каждом графстве также были назначены комиссии, которые должны были определить каждого мужчину, способного сражаться, и обеспечить его надлежащим вооружением и экипировкой в соответствии с его статусом. Как мы уже видели, все мужчины в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет, независимо от звания, по закону должны были упражняться в стрельбе из лука каждое воскресенье и праздник после мессы. Те, кто имел земли или ренту стоимостью от 2 до 5 фунтов стерлингов, должны были также обеспечить себя луком, стрелами, мечом и кинжалом, чтобы быть готовыми к службе, когда их призовут. Хотя многие из этих мужчин, несомненно, были призваны в армию короля, те, кто был слишком молод, стар или неспособен к чему-либо, оставались в тылу в качестве средневекового эквивалента национальной гвардии.^[243]

То, что это не было сочтено достаточным, свидетельствует об исключительной нагрузке на людские ресурсы королевства в связи с требованиями кампании во Франции. Генрих вновь обратился к церкви, чтобы восполнить недостаток. Мнения современных юристов по этому вопросу разделились, но в целом было признано, что священнослужители могут защитить себя, если на них нападут, и именно на этом принципе можно было обосновать призвание духовенства для защиты королевства. Поэтому Генрих направил архиепископам Кентерберийскому и Йоркскому, а также всем епископам по отдельности предписание с требованием со всей возможной поспешностью собрать духовенство в каждой епархии. В это собрание должны были войти все, способные носить оружие, независимо от того, были ли они светскими священниками, например, приходскими священниками, или членами религиозных орденов, живущими в закрытых монастырях. Даже те, кто официально был освобожден от подобных требований, должны были быть призваны, и в этот раз свобода Церкви не должна была соблюдаться. Каждый клирик должен был быть хорошо и надлежащим образом вооружен, в соответствии со своим статусом и возможностями, и готов противостоять "злобе, наглости и нападкам наших врагов". Возможно, чтобы подсластить пилюлю, в преамбуле к указу намекалось, что объектом этой чрезвычайной меры были враги самой церкви, лолларды и еретики, а не мародерствующие шотландцы или французы. В ней говорилось, что король действует "для защиты королевства, нашей матери-церкви Англии и католической веры".^[244] Сохранившиеся записи по одиннадцати епархиям показывают, что между собой они собрали более 12 000 священнослужителей. Великая епархия Линкольна нашла в общей сложности 4500 подходящих мужчин, из которых 4000 были лучниками, в то время как даже сравнительно крошечная епархия Бата и Уэллса выставила шестьдесят латников, 830 лучников и десять конных лучников.^[245] Если к этим данным добавить утраченные цифры по остальным восьми епархиям, то получается, что Церковь должна была выставить необыкновенную теневую армию монахов, каноников, священников и капелланов, набранных из монастырей, соборов, приходских церквей и капелл. Более того, это было ополчение, значительно превосходившее по численности более традиционные вооруженные силы, собравшиеся в Саутгемптоне.

Эта армия насчитывала чуть более 12 000 бойцов, собранных почти со всех уголков королевства, включая Аквитанию. (Ирландцев и шотландцев не было, несмотря на колоритных капитанов Макморриса и Джеймва, прославленных Шекспиром). Это было огромным напряжением сил и серьезным финансовым бременем со стороны отдельных придворных, которые, как и сам король, считали своей обязанностью создавать, снаряжать и кормить собственные отряды. Отчеты молодого Джона Моубрея, для которого это был первый официальный выезд в качестве маршала, показывают, что он потратил более 2000 фунтов стерлингов (почти 1,6 миллиона долларов сегодня) на свой вклад в военные действия, хотя получил от короля только 1450 фунтов стерлингов в качестве жалования для себя и своих людей.^[246]

Граф одним из первых подписался на участие в кампании, заключив договор с королем 29 апреля. К 1 июля, когда его бухгалтеры выплатили квартальное жалованье тем, кто подписал с ним договор на службу у него, у него было пятьдесят пять человек, из которых только двое были рыцарями, и 147 лучников. Всем им было выплачено жалованье за весь первый квартал (девяносто один день) в полном объеме и по ставке для поездки во Францию, хотя сам граф, как и остальные те, кто подписал договор о службе непосредственно королю, получил только половину жалованья за тот же период. Второй платеж должен был поступить только после того, как он проведет смотр своих войск перед королевскими ревизорами (1 июля, поэтому он и договорился заплатить своим людям в этот день), но смотр был отложен на две недели, и графу оставалось лишь покрыть недостачу.^[247]

Счета графа показывают, что ему пришлось формировать эту большой отряд из очень небольших подразделений. Самую большую дружину собрал эсквайр Персеваль Линлей, который привел с собой пять человек латников и отряд из пятнадцати лучников. Хотя два рыцаря и пять других эсквайров также сформировали сравнительно большие контингенты, тридцать эсквайров записались в качестве индивидуальных бойцов, каждый из которых взял с собой двух или трех лучников, а сорок лучников также были набраны на индивидуальной основе. По их именам, которые иногда встречаются в других записях в профессиональном качестве, можно предположить, что многие из этой последней группы были членами свиты графа: Уильям Кок (повар), Николас Армурер, Уильям Садклвлер, Джон Фотеман, Джон Фишклакк. Один лучник даже упоминается как палаточник.^[248]

В счетах также указана заработная плата, выплачиваемая по военным ставкам небольшой группе людей, которые почти наверняка были некомбатантами и поэтому не могли учитываться при подсчете числа воинов, которых граф обязался поставлять. В эту группу входили два герольда графа (каждый из которых должен был обеспечить себя лучником), три менестреля и его трубач, "Томас Трубач", последний из которых получал фиксированную ставку в 10 фунтов стерлингов в год. В связи с этим возникает вопрос, на который невозможно ответить, сколько некомбатантов сопровождало английскую армию во Францию. В канцелярских списках, где перечислены те, кому были выданы королевские доверенности и протекции на время кампании, указаны профессии небольшой части заявителей. Среди них есть люди, которые явно не собирались воевать: Томас Бодевин, ректор Сваби в Линкольншире, который сопровождал герцога Кларенса; Джон Хагге, нотариус в свите фламандского рыцаря Хертонка фон Клукса; и Джон Кук, один из королевских капелланов. Другие могли быть там в чисто профессиональном качестве. Особые навыки Уильяма Мерша, королевского кузнеца из лондонского Тауэра, или Джона Персхолла из Лондона, "клинкового мастера" в свите Николаса Мербери, были более ценными, чем умение сражаться. Некоторые из более важных бакалейщиков, рыботорговцев и купцов, многие из которых были жителями Лондона, возможно, были задействованы исключительно в качестве поставщиков для различных свит. Но что нам делать с двумя портными, пекарем из Норвича, шерстяником из Ковентри, мясником из Петворта, лондонским кучером и Уильямом Беллом, трактирщиком из свиты герцога Кларенса, чьи охранные грамоты были отозваны в ноябре "из-за его задержки в Лондоне"?^[249] Были ли они здесь, чтобы заниматься своим ремеслом или как солдаты? Последнее кажется наиболее вероятным ответом, хотя эти два варианта не обязательно были несовместимы. Только один из примерно пятисот человек, получивших охранные грамоты, назвал свое занятие "лучник", и многие из тех, кому граф-маршал платил как лучникам, были членами его свиты. Армия такого размера неизбежно должна была опираться на гражданское население, чтобы пополнить ряды профессиональных солдат.^[250]

Как и новый король, граф-маршал вложил значительные суммы в экипировку своего отряда, приобретая луки, стрелы, тетивы и, что, возможно, удивительно, даже арбалеты у разных торговцев. Все это тщательно упаковывалось для транспортировки в специально купленные сундуки, которые затем покрывались вощеной тканью, чтобы защитить их от повреждения водой.^[251] Хотя, по-видимому, ожидалось, что главы отрядов, такие как граф, предоставят хотя бы некоторое военное снаряжение для своих лучников, аналогичных обязательств по отношению к латникам не существовало. Считалось само собой разумеющимся, что они будут полностью обеспечивать себя сами, минимально необходимый минимум — полный доспех, оружие и четыре лошади, положенные по условиям договора. Качество всего этого могло заметно отличаться в зависимости от дохода, но важно было иметь лучшее из доступного, поскольку от этого могла зависеть жизнь владельца. Ценное оружие, особенно мечи и кинжалы, могло передаваться от отца к сыну или завещаться сюзеренами, поскольку их конструкция не претерпевала значительных изменений и их можно было отремонтировать. Копья, как и стрелы, были расходным материалом. Деревянные копейные древка должны были быть достаточно длинными для использования в конном сражении, но их также можно было укоротить по первому требованию: французские латники при Азенкуре получили приказ укоротить свои копья, когда было принято решение сражаться в пешем строю.^[252] Возможно, самым значительным новым оружием в арсенале латников был топор, или полэкс (боевой молот), который был изобретен в конце XIV века в ответ на введение пластинчатых доспехов. Как и булава, которую он заменил, топор был сконструирован с головкой в виде молота для сокрушения доспехов противника размашистым ударом, но у него также было смертоносное острие в виде шипа, которое можно было использовать в колющем ударе для пробивания пластинчатых доспехов и вбивания между их уязвимыми сочленениями.^[253]

Не каждый военный мог позволить себе экипироваться по последнему слову техники, но граф-маршал был полон решимости показать себя во всей красе в своей первой кампании. В июне и июле ему удалось потратить более 70 фунтов стерлингов (эквивалент почти 48 300 долларов США сегодня) только на доспехи. Вопреки современным заблуждениям о том, что полный доспех можно купить с рук, граф приложил немало усилий, чтобы найти каждый предмет самостоятельно. Один лондонский оружейник снабдил его парой пластин, которые закрывали его туловище, другой сделал ему два бацинета, или шлема, а третий обеспечил пластинчатую защиту для ног (legharneys) плеч и предплечий (vantbraces и rerebraces) вместе с пластинчатыми перчатками и сабатонами, которые защищали его ноги. Другой мастер, Джон Фрейнч из Лондона, продал ему пару позолоченных шпор и починил старую пару, получив за это 1 фунт 3 шиллинга 4 пенса. Работа по добавлению деталей отделки, таких как внутренние подкладки, которые предотвращали истирание пластин и обеспечивали хорошую посадку, изготовление гребня для одного из шлемов и назатыльника для бацинета, или изготовление шнурков (армейских шнурков) для искусной и кропотливой задачи закрепления каждого предмета на своем месте, была возложена на собственного работника графа, метко названного Николасом Оружейником. Николас также отвечал за ремонт сломанных деталей, а иногда и за поиск новых: например, 26 июня он купил пару защитных набедренных пластин, изготовленных в Милане, признанном центре европейского производства вооружения. Кольчуга, сделанная из переплетающихся металлических колец, обеспечивала второй слой защиты под пластинчатыми доспехами, особенно в уязвимых местах, таких как под мышками и в суставах, которые часто обнажались при движении. Еще один защитный слой, расположенный ближе к телу, обеспечивался одеждой из ткани с толстой подкладкой, которая амортизировала силу ударов, приходящихся на доспехи. Материалы для изготовления нового защитного вооружения "для лорда, когда он собирался перейти на французский берег", должным образом появляются в счетах графа-маршала.^[254]

Облаченный с головы до ног в пластинчатые доспехи, с лицом, скрытым за забралом шлема, граф был бы неузнаваем среди своих сверстников. Поэтому он потратил еще одно небольшое состояние на герб или геральдику, которая позволила бы идентифицировать его и его отряд. Лондонский вышивальщик Джон Хант получил огромную сумму в 40 фунтов стерлингов за изготовление и вышивку шелком и золотом сюрко, или короткой, плотно прилегающей туники, надеваемой поверх доспехов, для графа и подходящей попоны для его лошади, оба украшенные гербом Моубрея как маршала Англии. Работы было так много, что существовал риск, что ни сюрко, ни попона не будут готовы к началу кампании, что побудило графа добавить чаевые в размере 2 шиллингов 8 пенсов, чтобы ускорить процесс. Лондонский художник также был нанят для нанесения герба графа на попоны, вымпелы, штандарты, шатры и сорок восемь щитов, причем последний, вероятно, предназначался скорее для декоративных, чем для военных целей, поскольку щиты были ненужной обузой для человека, облаченного с ног до головы в полный пластинчатый доспех.^[255]

Хотя униформа в современном понимании в это время была неизвестна, но приближенные крупного лорда имели обыкновение носить его ливрею, поставляемую за его счет, которая включала одежду выбранных им цветов и значки с его гербом или эмблемой. Сэр Джон Фастольф, например, одевал людей своей свиты в отличительную красно-белую ткань, изготовленную арендаторами его поместья Касл Комб в Уилтшире, а отряды лучников, собранные короной в Уэльсе и Чешире, можно было узнать по их шапкам и бело-зеленым туникам. Джон Моубрей также закупил большое количество красного, белого, черного и зеленого сукна для членов своей свиты (хотя его сокольники были более уместно одеты в серое) в месяцы, предшествовавшие французской кампании. Возможно, он даже снабдил их Георгиевскими крестами, которые по указу короля они должны были носить на груди и спине во время службы в королевской армии.^[256]

Приготовления графа распространялись и на его собственное жилье. Его шатер был оборудован всем необходимым, включая новую кровать, матрас и покрывало, новое сиденье для уборной и старый шатер, который использовался в качестве гардероба. Его повар занялся покупкой котлов, посуды для приготовления пищи и бутылок, его возница отремонтировал и привел в порядок повозки, на которых перевозился его багаж, а его конюший купил в Лондоне новый шатер, который был специально приспособлен и оборудован для того, чтобы служить конюшней на время кампании.^[257]

Учитывая масштаб расходов графа и его ограниченный доход, неудивительно, что вскоре у него закончились деньги, и он был вынужден занять их у Томаса, графа Арундела. Он был далеко не единственным, кто оказался в долгах. Джон Чейн, эсквайр из отряда сэра Джона Корнуэйла, в отчаянии писал из Саутгемптона 12 июля 1415 года. "Я нахожусь здесь, и меня беспокоят расходы и расходы", — сообщал он сэру Джону Пелхэму. Ему нужно было "некоторое длительное время, для приезда", поэтому он послал своего слугу с "тысячами тысяч монет", чтобы заложить их в качестве обеспечения займа, который он предлагал вернуть на любых условиях, предложенных Пелхэмом. Даже такой богатый магнат, как Эдуард, герцог Йоркский, был вынужден заложить некоторые из своих владений перед отъездом из Англии, чтобы иметь возможность оплатить расходы на содержание своей огромной свиты.^[258]

Отряд графа-маршала был типичным для большинства тех, кто собирался сейчас в Саутгемптоне, но были и заметные исключения. В некоторых случаях они отражали условия местности, в которой были набраны эти люди. Джон де Сентпи, не сумев набрать лучников в своей родной Аквитании, вместо этого привел с собой 100 арбалетчиков, восемьдесят из которых были пешими.^[259] Джон Мербери, королевский камергер из Южного Уэльса, привез 500 лучников из Кармартеншира, Кардиганшира и Брекноксшира, но только двадцать латников, по крайней мере трое из которых — Мередит ап Оуэн ап Гриффит, Гриффит Дон и Дэвид ап Иеуан ап Трахайарн — были бывшими мятежниками, заключившими мир с Генрихом V. Им предстояло встретиться с некоторыми из своих соотечественников на поле Азенкура, сражавшихся на стороне французов.

Некоторые отряды состояли исключительно из тех, кто обладал специальными навыками. Сэр Джон Гриндор, например, взял с собой свою собственный отряд из девяти латников и тридцати лучников, а также набрал 120 валлийских рудокопов, шесть из которых были мастерами своего дела и получали 12 пенсов в день, а остальные — 6 пенсов в день за свои услуги.^[260] Подкопы были важной частью осадного искусства, как и использование артиллерии. Генрих лично нанял двадцать одного орудийного мастера и пять артиллеристов, у каждого из которых было по два "орудийных слуги", всего в команде было семьдесят восемь человек. Считалось, что лучшие артиллеристы в средневековые времена были выходцами из Германии и Нидерландов, поэтому интересно, что большинство королевских орудийных мастеров носили имена голландского происхождения, а за их услуги он платил по самым высоким ставкам. Даже рядовые артиллеристы получали такое же жалованье, как и латники, но мастера-оружейники получали экстраординарные 20 пенсов в день, и эта разница отражалась на оплате труда их слуг. Джерард Спрунк, собственный канонир короля, напротив, имел всего 10 фунтов стерлингов, из которых ему приходилось платить четырем лучникам.^[261]

Помимо новейших пушек, Генрих также рассчитывал использовать более традиционные орудия, такие как требушеты и мангонели, и пошел еще дальше, чтобы найти лучшие из имеющихся. Мэру и городским магистратам Бордо было приказано прислать ему для похода "две лучших машины, называемых невестами, и подходящего и способного мастера и плотника для их обслуживания".^[262] Генрих также взял с собой "колокольни". Это были двухэтажные башни на колесах, деревянные и покрытые воловьими шкурами, которые можно было подкатить прямо к осажденной стене, обеспечивая укрытие для таранов, штурмовых групп и лестниц или мостков, ведущих на вершины стен. Чтобы иметь возможность обслуживать и ремонтировать все эти машины, Генрих нанял 124 плотника, двадцать пять кордовщиков (кожевников, число которых указывает на то, что они занимались не только изготовлением и починкой обуви), шесть колесных мастеров (которые также были необходимы для ремонта повозок и телег, сопровождавших экспедицию) и 120 простых рабочих.^[263]

Личный отряд Генриха, как и отряд графа-маршала, представлял собой расширенную версию его собственного хозяйства. Джон Уотертон, королевский конюший, взял с собой шестьдесят конюхов, смотрителя и служителя конюшни, писаря и двенадцать йоменов, поставлявших овес для лошадей, двенадцать кузнецов, девять шорников и пару человек, единственной обязанностью которых, похоже, было быть "проводниками короля по ночам". Всего на попечении Уотертона находилось 233 королевских лошади, хотя к концу кампании у него было всего девяносто восемь, что является напоминанием о том, что лошади не более защищены от тягот войны, чем люди. Шесть мастеров по изготовлению луков, шесть флекторов, специалист по бацинетам или шлемам Николас Брэмптон и команда из двенадцати оружейников во главе с "мастером Олбригтом" отвечали за доспехи и оружие королевского двора. Джон Конин, "сержант наших палаток и шатров", имел четырех художников и двадцать восемь слуг для ухода за королевскими шатрами.^[264]

На королевских кухнях, которыми руководили Уильям Бальн и два его помощника, работали три старшины и приказчик королевской домашней птицы, восемь старшин и приказчик пекарни, три приказчика пряников, приказчик столового белья и еще один для зала, приказчик и пятнадцать разнорабочих в буфетной, а также 156 старшин и слуг, не приписанных к какому-либо отделу. У Генриха были свои плотники и рабочие "для зала" и три пажа "из его покоев", которые выполняли функции посыльных. Сопровождали короля также походные секретари и гардеробщики, два алмонера (ответственные за управление королевской милостыней) и Уильям Кинволмерш, казначей королевского дома. О благочестии Генриха убедительно свидетельствует размер религиозного учреждения, которое он взял с собой. Самыми старшими священнослужителями были магистр Жан де Бордю, гасконский доктор права и бывший канцлер Аквитании, и магистр Эсмонд Лейси, декан королевской капеллы, а также три клерка, пятнадцать капелланов и четыре монаха, причем последняя группа отвечала за облачения и алтарное оборудование. Среди этих священнослужителей был анонимный капеллан, автор удивительно яркого рассказа о кампании, "Gesta Hеnrici Quinti" ("Деяния Генриха Пятого"), который находился в обозном фургоне, дрожа от страха и молясь о победе, когда вокруг него бушевала битва при Азенкуре.^[265]

Ни один уважающий себя средневековый монарх или аристократ не уходил далеко без своей группы менестрелей, и Генрих, любитель музыки, не был исключением. Восемнадцать менестрелей сопровождали его во Францию, каждый из них получал по 12 пенсов в день, что равнялось жалованью латника. Из них, по крайней мере, трое были трубачами, трое волынщиками и один скрипачом. Хотя инструменты остальных не указаны, было бы нормально, если бы среди них было несколько кларнетов или духовых и по крайней мере один "накерер", или барабанщик. (Средневековые рукописи и миниатюры часто изображают накерера с двумя маленькими круглыми барабанами, подвешенными к поясу и носимыми на уровне паха, что, возможно, объясняет происхождение вульгарного термина "knackers", обозначающего яички.)^[266] Ансамблевая игра в этот период была в зачаточном состоянии, но менестрели играли во время маршей, в часовне и в развлекательных целях: во время осады Мелуна в 1420 году Генрих заставил свои "шесть или восемь английских кларионов и различные другие инструменты" играть "мелодично в течение доброго часа на закате и на рассвете". Трубачи также использовались в официальных случаях, например, для объявления о прибытии короля, когда требовались фанфары, или для привлечения внимания публики перед воззваниями. Но самое главное — в военных кампаниях они были средневековым эквивалентом современного сигнального корпуса, позволяя быстро и эффективно передавать команды по линии фронта.^[267]

Однако не все менестрели были музыкантами, и было бы ошибкой считать, что все восемнадцать играли на инструментах. В средневековье этот термин имел гораздо более общее значение и лучше соответствует современному определению артиста. Некоторые менестрели рассказывали или пели рыцарские баллады, другие танцевали, занимались акробатикой или были шутами. Генриху II в XII веке так понравился любимый трюк одного из менестрелей, что он подарил ему поместье в тридцать акров в Саффолке при единственном условии, что он и его наследники будут повторять его в королевском присутствии каждое Рождество. Узнав, что менестреля звали Роланд ле Фартерк, а трюк заключался в прыжке, свисте и пукании, можно понять, почему его потомки утеряли поместье к 1330-м годам. Вкусы Генриха V были, пожалуй, менее грубыми, хотя он нанимал и королевского шута Уильяма, и жонглера, или фокусника, "майстера Джона Райкелла", чья ловкость рук принесла ему бессмертие в "Dauncе de Macabres" поэта Джона Лидгейта.^[268]

У менестрелей существовало нечто вроде семейной традиции, о чем потомки Роланда ле Лартера узнали, чего им это стоило. Маршал менестрелей Генриха V, Джон Клайф, подписавший договор с королем о службе в походе от имени своих товарищей, был сыном или внуком накера Джона Гонта. Из остальных, чьи фамилии не были просто описанием инструмента, на котором они играли, трое были членами семьи Халидей. Томас и Уолтер, которые, вероятно, были сыновьями Уильяма Халидея, входили в группу названных менестрелей, которые получили по 5 фунтов стерлингов по завещанию Генриха V и продолжали служить его сыну. Уолтер Халидей и Джон Клайфф, предположительно из другого поколения, все еще активно служили королю (хотя и дому Йорков, а не Ланкастеров) при Эдуарде IV, и в 1469 году получили лицензию на создание гильдии королевских менестрелей.^[269]

Такого же рода семейные традиции повлияли и на профессию герольда. Это неудивительно, поскольку герольды начинали свою жизнь как менестрели и обрели свой особый статус только по мере того, как знания, требуемые от них, становились все более специализированными и техническими. Наследственные знаки использовались на щитах рыцарей и дворян с двенадцатого века, превратившись в уникальное геральдическое устройство или герб для каждого человека, который герольды должны были узнавать мгновенно. К концу XIV века герольды также утвердились в роли законодателей и судей рыцарского мира. Как признанные эксперты по истории и составлению гербов, они были призваны определять вооружение тех, кто сражался в поединках, турнирах и на войне, разбирать дела о спорном оружии и подтверждать порядки общественного старшинства. Знание рыцарских традиций и правил поведения также делало их непревзойденными церемониймейстерами, в обязанности которых входило награждение почетной пальмой первенства тех, кто проявлял выдающиеся боевые качества, и организация всех ритуалов, связанных с рыцарством, от турнира до коронации. Наконец, что не менее важно, они стали авторами рыцарских записей, составляя справочники по английским и континентальным гербам, сохраняя исключительно прекрасные образцы поединков и ведя летопись рыцарских подвигов. Не случайно, по крайней мере, два свидетельства очевидцев битвы при Азенкуре были составлены герольдами. "Ваша должность честна, — заявила аллегорическая фигура дамы Пруденс в одной из популярных литературных дискуссий о герольдах, написанной около 1430 года, — ибо по вашим отчетам люди судят о мирской чести".^[270]

Во время войны глашатаи играли очень важную роль. В их обязанности входило фиксировать для потомков присвоение рыцарских званий на поле боя, отмечать оружие и имена тех, кто хорошо сражался, и, что еще более важно, опознавать и записывать погибших. Иногда от них даже требовалось определить, кто одержал победу. Они также должны были выступать в качестве посланников между враждующими сторонами, доставляя дефиансы (вызовы на поединок), требуя удовлетворения и прося перемирия или охраны.^[271] Эта обязанность развилась из их первоначальной функции доставки вызовов на поединок, как на национальном, так и на международном уровне, часто во враждебные страны. Как и рыцарство, обладание геральдической должностью считалось выходом за пределы государственных границ и подданства, обеспечивая герольду дипломатический иммунитет и почетное обращение, где бы он ни находился в Европе.^[272]

У каждого дворянина был свой герольд, но к пятнадцатому веку сложилась иерархия, в которой на вершине находились гербовые короли, а внизу — младшие герольды. В Англии гербовые короли были королевскими назначенцами, а королевство было разделено на четыре провинции. В самой Англии были северная и южная провинции, которыми управляли соответственно гербовые короли Ланкастер и Лестер; кроме того, существовали гербовые короли для Ирландии и Аквитании (Гиени). Несмотря на свои названия, все они находились при дворе, и все были вызваны к королю для участия в французской кампании.^[273]

Другой важной профессией, представленной в каждой крупной свите, была медицинская. Сам король взял с собой личного врача, мастера Николаса Колнета, и двадцать три хирурга. Существовало важное различие между врачом, который находился на вершине медицинской иерархии и отвечал только за диагностику и назначение лекарств, и хирургом, который был менее сведущ и более практичен, проводя операции, леча переломы и раны, накладывая пластыри и повязки. Несмотря на то, что между ними была острая конкуренция, они были едины в своем презрении к цирюльникам-хирургам и нелицензированным врачам (обычно женщинам), чье невежество, суеверие и отсутствие навыков они осуждали. Тем не менее, женщины практиковали и как врачи, и как хирурги. Вестминстерское аббатство нанимало женщин на обе должности, хотя это означало, что они должны были приходить в пределы монастыря и неизбежно иметь тесный физический контакт с монахами; кроме того, их услуги хорошо оплачивались, что говорит об их эффективности.^[274]

Большинство врачей были не только мужчинами, но и выпускниками университетов, которые учились до четырнадцати лет, чтобы получить степень доктора медицины. Для получения авторитета они в значительной степени полагались на классические тексты, такие как трудыГиппократа и Галена, а для диагностики в основном использовали анализ мочи, цвет которой сравнивали с градуированной таблицей, на которой были изображены все оттенки от белого до красного, включая зеленый. Николас Колнет был студентом Мертон-колледжа в Оксфорде, он поступил на королевскую службу в качестве клерка и врача в 1411 году, но своим продвижением по службе был обязан Генриху V. В августе 1414 года, по личной просьбе короля, Колнету была выдана папская диспенсация, позволявшая ему оставаться клириком малого ордена, чтобы его медицинские услуги Генриху не прерывались из-за церковного повышения или перевода. Он был одним из первых, кто подписал договор о службе в французской кампании, за которую он должен был получать такое же жалованье, как и латник, 12 пенсов в день, и взять с собой трех лучников.^[275]

Личный хирург Генриха V, Томас Морстед, был одним из самых интересных людей в Азенкурской кампании. Родом из Бетчворча, близ Доркинга, в Суррее, к 1401 году он переехал в Лондон и работал там скромным "лекарем". Будучи молодым хирургом, он, возможно, присутствовал при удалении стрелы из лица Генриха после битвы при Шрусбери, которую Джон Брэдмор позже детально описал в книге. Как и Колнет, своим быстрым ростом богатства и славы он был обязан королевскому покровительству. В 1410 году он был назначен хирургом короля с жалованьем 40 фунтов стерлингов в год, и эта должность была подтверждена при вступлении Генриха V на престол при условии, что король будет пользоваться его услугами в исключительном порядке. В то же время он был назначен на высокодоходную должность экзаменатора, или таможенного сборщика, для всех судов, проходящих через лондонский порт, причем фактическая работа была передана его заместителям. Как и Кольнет, он подписал договор на службу в Азенкурской кампании 29 апреля 1415 года, успешно обратившись к королю с просьбой разрешить ему взять двенадцать человек своей профессии и по своему выбору, а также трех лучников. Необычно, что он должен был получать такое же жалование, как и Кольнет, что свидетельствует не только о его способностях, но и об усилении роли, которую он должен был играть в условиях войны; остальные хирурги должны были получать 6 пенсов в день, как и лучники.^[276]

Второй королевский хирург, Уильям Брэдвардин, также был назначен для участия в Азенкурской кампании с командой из девяти хирургов под его командованием. Брэдвардин был старше Морстеда, он служил Ричарду II в его ирландской экспедиции в 1394 году и был пожизненно назначен им в 1397 году. Смена режима не повлияла на его карьеру, хотя, похоже, он тоже нашел покровителя в лице принца Уэльского, а не Генриха IV, который предпочитал иностранных врачей.^[277] Несмотря на очевидное старшинство Брэдвардина, именно Морстед был главным хирургом в армии короля. Он явно был открытым, динамичным и амбициозным человеком. Разочарованный традиционным соперничеством между врачами и хирургами, а также некомпетентностью многих представителей медицинской профессии, в 1423 году он инициировал проект по созданию первого английского медицинского колледжа. Его целью было введение лучшего образования и надзора за всеми, кто занимается медицинской профессией, включая проведение общих экзаменов, проверку помещений, где хранятся лекарства, регулирование платы за услуги и предоставление бесплатной медицинской помощи бедным. Колледж должен был состоять из двух самоуправляющихся органов, одного для врачей и одного для хирургов, под совместным руководством ежегодно избираемого ректора. Первым магистром хирургии был назначен сам Морстед (Брэдвардин, кстати, был только вице-магистром). Через несколько лет колледж распался под воздействием антипатии между двумя профессиями, но Морстед не отказался от своей мечты, и в 1435 году он стал движущей силой создания Гильдии, хирургов — профессиональной организации, которая существует и по сей день.^[278]

Преданность Морстеда своей профессии побудила его обучить десятки учеников, одалживать другим хирургам книги из своей обширной библиотеки и регулярно делать щедрые благотворительные пожертвования заключенным и бедным. В 1431 году он женился на богатой вдове, которая была дочерью Джона Майкла, бывшего олдермена, шерифа и мэра Лондона; в 1436 году он сам стал шерифом Лондона и, что необычно для хирурга того времени, получил герб. К 1436 году он числился четвертым самым богатым человеком в городе, имея годовой доход в 154 фунта стерлингов (102 647 долларов по сегодняшнему курсу) от земель в Лондоне, Суррее, Эссексе, Саффолке и Линкольншире. Однако, возможно, наибольшую известность Морстеду принесло то, что он написал "Книгу хирургии волос", которая стала стандартным учебником по хирургии в XV веке.^[279] Написанная на английском языке, так что она была намного доступнее, чем латинские трактаты и сборники, имевшиеся в то время, "Книга хирургии волос" опиралась на десятилетия опыта Морстеда в войнах Генриха и была проиллюстрирована полезными примерами успешных операций. Это было исключительно прагматичное учебное пособие, но в то же время необычайно этичное произведение. Другие трактаты подобного рода часто демонстрировали нездоровую степень цинизма. Анри де Мондевиль, например, рекомендовал хирургам использовать магические средства лечения не потому, что они работают, а для того, "чтобы в случае излечения хирургу приписывали чудесную работу, а в случае неудачи его не обвинили в том, что он упустил какой-то жизненно важный шаг". Мондевиль советовал хирургам всегда брать плату за лечение, потому что чем дороже лекарство, тем больше доверия к нему у пациента. Он также посоветовал всем врачам использовать громкие слова и, если необходимо, придумывать термины, чтобы произвести впечатление на своих пациентов: "Обычный человек считает, что непонятные ему высказывания более эффективны, чем те, которые он прекрасно понимает". Чем более внушительным было название заболевания, тем более больным считал себя пациент: "Дайте какие-нибудь ужасные названия болезням невежественных крестьян, если хотите получить от них хоть какие-то деньги", — советовал он.^[280]

Отношение и подход Морстеда были совершенно иными. Долг хирурга, писал он, заключался в глубоком понимании "принципов хирургии, в теории и на практике, [и]… всех вещей, которые постигаются в анатомии". Он должен быть хорошо обучен и опытен, иметь "маленькие пальцы и не дрожащие твердые руки, и обладать ясным зрением". Наконец, он должен быть "хорошо воспитан, милостив к больным и милосерден к бедным, и не слишком жаден, но разумен, чтобы назначать свое жалованье, учитывая труд лечения, достоинство и бедность пациента, и не лезть ни в какие лекарства, которые, по его мнению, не способны вылечить".^[281]

Делая акцент на важности анатомии, включая описание того, как вскрывать только что умершее тело, "как тех, чьи головы были отрублены или повешены", Морстед придавал большое значение практическому опыту и наблюдениям, а не простому книжному обучению. Как и все другие средневековые практики, он мог не понимать, что кровь непрерывно циркулирует по телу, а не растворяется в плоти, как сок в листьях, но он знал внутренние органы, кости, хрящи, вены и артерии, мышцы, связки и сухожилия.^[282]

Смерть в бою была возможностью, которую никто из готовящихся отправиться во Францию не мог позволить себе игнорировать. Хамон ле Страунж, оруженосец в отряде сэра Томаса Эрпингема, тщательно позаботился о своей жене Алиеноре на случай своей смерти, поставив печать на завещании 10 июня 1415 года. Сам король составил свое завещание 24 июля, оставив щедрые завещания, от кроватей до лошадей, своему "самому дорогому брату" Бедфорду и своему "самому дорогому брату" Глостеру, но ничего, даже личной памяти, своему брату Кларенсу, который, тем не менее, унаследует королевство. Были и индивидуальные завещания: "нашей самой дорогой бабушке, графине Херефордской", служащим его дома и палаты, его врачу Николасу Колнету и его капелланам. Два религиозных фонда Генриха, Картузианский монастырь в Шине и Бриджктинский дом в Сайоне, должны были получить наследство в размере одной тысячи марок каждый. Его тело должно было быть похоронено в церкви Вестминстерского аббатства, где должна была быть построена гробница, обслуживаемая собственным алтарем.^[283]

Как и следовало ожидать от столь благочестивого короля, Генрих позаботился и о своей собственной душе, уповая на искупление в лице Девы Марии и святого сонма ангелов, святых и мучеников, включая его личных любимцев, Эдуарда Исповедника, святого Иоанна Бридлингтонского и святую Бригитту Шведскую. Тридцать бедняков должны были питаться и одеваться в течение года при условии, что они ежедневно будут повторять молитву: "Матерь Божья, вспомни раба твоего Генриха, который возложил на тебя все свое упование". Кроме того, двадцать тысяч месс должны были быть отпеты как можно скорее после его смерти, причем название и номер каждой из них должны были быть указаны с обычным для него тщательным вниманием к деталям. Хотя существует мнение, что двадцать тысяч месс — это чрезмерное количество, отражающее угрызения совести за вступление в несправедливую войну, однако такая экстравагантность отнюдь не была необычной в средневековье. Скорее благочестие, чем чувство вины диктовало масштабы. В конце завещания, написанного на латыни, Генрих подписал свои инициалы, а затем добавил свою личную мольбу на английском языке: "Jesu Mercy and Gramercy. Помощь леди Мари".^[284]

Через четыре дня после составления завещания Генрих в последний раз обратился с письмом к Карлу VI Французскому. По видимости, это была последняя попытка предотвратить войну: личное обращение одного человека к другому, продиктованное велениями совести и, в частности, желанием избежать кровопролития. Генрих призывал к урегулированию их ссоры и восстановлению мира между двумя великими народами, которые "когда-то были едины, а теперь разделены". Карл должен знать, заявил он, что "мы призываем в свидетели по совести Верховного судью, над которым не могут возобладать ни уговоры, ни взятки, что в нашем искреннем рвении к миру мы испробовали все возможные способы, чтобы добиться мира. Если бы мы этого не сделали, то необдуманно отказались бы от справедливого права на наше наследство, к вечному ущербу потомков".^[285]

Для многих современных комментаторов это письмо — просто еще один пример лицемерия Генриха: он произносил банальные слова о мире и справедливости, но на самом деле, "чего бы это ни стоило, он хотел войны".^[286] Такая интерпретация упускает суть. Действительно, король не собирался отказываться от своей кампании на столь позднем этапе, и эта "последняя просьба" была полна угрозы — она была написана "в самый момент нашей переправы" и датирована "нашим городом Саутгемптоном на берегу моря", что ясно говорит о неизбежности вторжения. Верно и то, что он не рассчитывал добиться от французов каких-либо дальнейших уступок, которые были бы достаточно существенными, чтобы убедить его отменить экспедицию. Верно даже то, что письмо было полезным инструментом в пропагандистской войне, поскольку его можно было скопировать и распространить среди союзников обеих сторон в качестве доказательства готовности англичан к компромиссу. (Не случайно его стенограммы появились во многих современных хрониках).^[287]

Тем не менее, эта "последняя просьба" не была циничным, пустым жестом. Генрих, со свойственным ему вниманием к деталям, точно следовал кодексу поведения, который регулировал средневековые законы войны. Для того чтобы война Генриха V за восстановление своих прав во Франции была признана морально оправданной в глазах мира и, что более важно, Бога, было крайне важно, чтобы каждый его шаг на этом пути был правильным и соответствовал установленной форме. Он уже консультировался с "мудрыми людьми" своего королевства как в парламенте, так и в своем Большом совете. Совсем недавно он предпринял второй шаг — обратился к беспристрастному международному мнению о справедливости своего дела, приказав сделать нотариально заверенные копии Буржского договора 1412 года, в котором арманьякские принцы признавали английский суверенитет в Аквитании, за печатью архиепископа Кентерберийского. Он отправил эти копии в Констанц (ныне в Швейцарии), где заседал вселенский собор церкви, и европейским монархам, включая императора Священной Римской империи, "с той целью, чтобы все христианство знало, какую великую несправедливость совершили по отношению к нему французы, и что, как бы неохотно и против его воли, он был вынужден поднять свои штандарты против мятежников".^[288]

Третьим и последним шагом в этом квазисудебном процессе было изложение дела перед самим противником и просьба о восстановлении его прав. Письмо Генриха Карлу VI имело именно такую форму. В нем он сослался на двадцатую главу библейской книги Второзаконие, которая легла в основу средневековых законов войны и повелевала: "Когда вы приближаетесь к городу, чтобы воевать против него, предложите ему мирные условия".^[289] Это была цитата, которая неоднократно звучала из уст Генриха и диктовала его действия на протяжении всей предстоящей войны с Францией.

Теперь ничего не оставалось делать, кроме как начать предприятие, которое так долго готовилось. 29 июля Генрих отдал приказ всем, кто находился на его службе, сесть на выделенные им корабли и быть готовыми к отплытию не позднее 1 августа. Раскрытие заговора графа Кембриджского и необходимость разобраться с преступниками вызвали неожиданную задержку, но через шесть дней Генрих покинул замок Портчестер на борту баржи, которая доставила его в глубокие воды между Саутгемптоном и Портсмутом, где его ждал флагманский корабль "Тринити Ройал". Как только он поднялся на борт, был дан сигнал всем кораблям флота в различных портах и гаванях южного побережья поспешить к нему. Ему нужен был только благоприятный ветер, и он готовился отплыть во Францию.^[290]

Часть II. Азенкурская кампания

Глава девятая. "Попутный ветер до Франции "^[291]

В воскресенье, 11 августа 1415 года, около трех часов дня Генрих V дал сигнал, который положил начало вторжению во Францию. Пятнадцать сотен кораблей — флот, в двенадцать раз превосходивший по размерам испанскую Армаду^[292], — снялись с якоря, подняли паруса и двинулись в Ла-Манш из гаваней Саутгемптон-Уотер и Солента. В отличие от огромных испанских галеонов XVI века, это были не специально построенные военные корабли, а пестрое сборище частных торговых судов: большие корабли, которые смело пересекали Атлантику, чтобы доставить вино из Аквитании и перевезти на континент высоко ценившуюся тяжелую шерстяную ткань; более мелкие прибрежные торговые суда, перевозившие соль из залива Бургнеф в Бретани и соленую сельдь из Ярмута в Нидерланды и на Балтику. Даже речные суда, грузовые перевозчики внутренних водных путей, поставлявшие все — от камня и мрамора для строительства соборов, до кож для изготовления сапог, перчаток и седел.^[293] Здесь были корабли всех размеров и форм: когги и карраки, галеры и балингеры. Большинство из них были построены в характерном северном стиле клинкерной конструкции — корпуса состояли из ряда перекрывающих друг друга досок от киля вверх — с одной мачтой и одним квадратным или прямоугольным парусом, но некоторые были более легкими средиземноморского типа судами, двухмачтовыми, с треугольными парусами и лавками для гребцов. Те корабли, которые были переоборудованы в боевые суда, имели небольшие деревянные башни на носу и корме; другие были оснащены рядами стойл для перевозки лошадей, причем на маленьком судне типа "зубец" можно было перевозить только тридцать лошадей, в то время как требовался транспорт примерно для двадцати пяти тысяч человек.^[294]

Многие из кораблей имели ярко раскрашенные корпуса, несли вдоль бортов ряды белых щитов с красным крестом Англии и паруса, вымпелы и знамена, украшенные геральдическими животными и гербами. Некоторые из них находились в частной собственности командиров отрядов, как, например, четыре корабля, предоставленные сэром Джоном Холландом, но большинство было построено под заказ, как, например, четыре судна, по два из Байонны и Дартмута, которые перевозили 180 человек из отряда сэра Томаса Кэрью. К сожалению, некоторое количество человек, прибывших на сбор в Саутгемптон, пришлось оставить из-за отсутствия судов, и около ста кораблей также не смогли присоединиться к флоту либо потому, что не смогли поймать прилив, либо потому, что не были готовы к отплытию. Еще три судна были потеряны, когда загорелись — обычная беда при жизни на корабле, которая, вероятно, была случайностью, но могла быть связана с Кембриджским заговором, поскольку сожжение флота, с целью предотвратить отплытие экспедиции, было одним из вариантов, обсуждавшихся заговорщиками.^[295]

Во главе флота, в сопровождении адмирала Томаса Бофорта, графа Дорсета, и конвоя из пятнадцати кораблей, на которых находилось 150 человек латников и 300 лучников, плыл "Тринити Ройал". При весе 540 тонн это был один из самых больших кораблей в Северной Европе.^[296] Он только что вернулся в плавание после двухлетнего ремонта, и теперь никто не мог ошибиться ни в том, кого он везет на борту, ни в цели его плавания. На его парусе красовался королевский герб — щит с тремя львами Англии и тремя лилиями Франции. Золотая корона украшала его переднюю башню, а позолоченный скипетр с тремя лилиями — румпель. На палубе стояла резная деревянная фигура коронованного леопарда, еще одного геральдического зверя, связанного с королями Англии. Раскрашенный и позолоченный, он нес шесть щитов, на четырех из которых был изображен герб короля в обрамлении золотой шейной цепи, а на двух — герб покровителя Англии, святого Георгия, в подвязке, эмблеме английского рыцарского ордена. На мачте и на задней палубе развевались четыре знамени, которые также будут нести при Азенкуре: королевский герб, герб Святого Георгия, герб короля Святого Эдуарда Исповедника, и любопытный вензель, изображающий Троицу.^[297]

Эта выставка геральдики была не просто традиционными вещами, доставшимися по наследству. Все было выбрано намеренно, это было тщательно продуманной частью наглядной пропаганды, смысл которой был бы так же понятен любому, кто связан с геральдикой, как смысл религиозных картин и артефактов в средневековых церквях. Даже королевский герб являлся провокацией. Древний герб Англии, который носили все короли, начиная с Ричарда Львиное Сердце в двенадцатом веке, представлял собой трех золотых леопардов на красном фоне. Это изменилось только в начале Столетней войны, когда Эдуард III предъявив притязания на трон Франции, поместил на них французский королевский герб — золотые лилии, на синем фоне.^[298] Примерно в то же время Эдуард III в одностороннем порядке принял Святого Георгия в качестве святого покровителя Англии. Значение этого жеста заключалось в том, что ранее святой Георгий был признан во всей христианской Европе как покровитель всего рыцарства. Сделав его исключительно английским, Эдуард III представил себя и свою страну как воплощение сокровенных рыцарских ценностей, которые олицетворял этот святой. Кажущиеся чудесными победы англичан при Креси в 1346 году и при Пуатье десятилетием позже можно было рассматривать как неоспоримое доказательство того, что святой отвратил свою благосклонность от французов (с которых зародилось само понятие рыцарства) и стал сторонником Англии.^[299]

Орден Подвязки, основанный Эдуардом III после Креси и посвященный Святому Георгию, был праздником английского военного превосходства, а двадцать шесть его членов вызывали восхищение и зависть во всей Европе. В 1408 году Жан де Верчин, молодой сенешаль Эно, позже убитый при Азенкуре, стремясь создать себе репутацию доблестного воина, бросил вызов рыцарям ордена Подвязки, которых он считал, в буквальном смысле, наследниками артуровских рыцарей Круглого стола и, следовательно, лидерами королевства. (Его вызов всем сразу вызвал мягкий упрек со стороны Генриха IV, который сказал, что подобное не встречалось в древних хрониках Круглого стола и поэтому неуместно. Должно сражаться с каждым представителем ордена по отдельности). Аналогичным образом, величайшей честью, которую Генрих V мог оказать Сигизмунду, императору Священной Римской империи, чьего союза он искал в войне против Франции в 1416 году, был орден Подвязки. Знаки отличия и церемонии, связанные с этим орденом, высоко ценились как видимые символы рыцарской репутации, завоеванной выдающейся храбростью и верной службой. Не случайно рыцари Подвязки, такие как сэр Джон Корнуойл (который самостоятельно принял еще один вызов сенешаля Эно), должны были сыграть видную роль в Азенкурской кампании, намеренно выискивая самые опасные, а значит, и самые почетные подвиги.^[300]

Геральдические изображения на "Тринити Ройял" были наглядным подтверждением королевского статуса Генриха, его претензий на трон Франции и английского военного превосходства. Религиозные знамена показывали, что эта земная армия также пользуется покровительством и защитой небесных сил. По крайней мере три других корабля, входивших в личный королевский флот Генриха, несли на своих парусах его личные знаки: на "Катерине де ла Тур" и "Николасе де ла Тур" были изображены антилопа и лебедь соответственно, а на третьем, безымянном судне, — страусовые перья, которые были его знаком отличия как принца Уэльского. Учитывая важность этих символов, а также падкость средневековья ко всему пророческому, появление стаи лебедей, плывущих на корабле, покидающим остров Уайт, гарантированно обрадовало бы каждое английское сердце как прекрасное предзнаменование.^[301]

Большинство из тех, кто находился на борту, не знали, направляются ли они прямо через Ла-Манш во Францию или совершают гораздо более длительное морское путешествие, которое в конечном итоге приведет их в Аквитанию. Предположения о конечном пункте назначения, наверное оживились, когда они увидели белые скалы побережья Нормандии. Высадятся ли они, как это сделал Кларенс тремя годами ранее, в Сен-Васт-ла-Уг на полуострове Котентен? Или они атакуют один из процветающих морских портов на востоке — Булонь, возможно, или Дьепп, или Фекамп?

Через два дня после выхода в море, около пяти часов пополудни, флот вошел в бухту, расположенную в устье реки Сены. Там они бросили якорь на берегу Шеф-де-Ко (ныне Кап де ла Хеве), самой западной оконечности большого мелового мыса, который является римским носом на лице верхней Нормандии. Это не было очевидным местом для высадки, хотя скалы здесь поднимались менее круто и были более доступны, чем их обрывистые и разрушающиеся соседи на побережье Ла-Манша. Более пологие лесистые склоны южного берега залива были более подходящими для вторжения — вот почему коннетабль д'Альбре ждал их там с отрядом в тысячу пятьсот человек.^[302]

Генрих V почти наверняка не знал об их присутствии, но он тщательно выбрал место высадки в маленькой бухте Сент-Адресс. Всего в нескольких милях от него, скрытый от глаз с суши лесистым обрывом, находилась его цель — королевский город и порт Арфлер.

Первым действием Генриха после того, как корабль бросил якорь, было развернуть знамя, которое послужило сигналом для его капитанов принять участие в заседании совета на борту "Тринити Ройал". Зная, что его рыцари и эсквайры будут соревноваться друг с другом за честь первыми ступить на землю Франции, он отдал приказ, чтобы никто под страхом смерти не высаживался на берег раньше него, и чтобы все готовились к высадке на следующее утро.^[303] Строго соблюдаемая дисциплина, должна была стать девизом всей его кампании.

Под покровом темноты Генрих отправил на берег разведывательный отряд, чтобы осмотреть местность и найти подходящие строения. Человеком, выбранным для командования этим отрядом, и тем, кому, таким образом, досталась слава первого, кто высадился во Франции, был его двадцатилетний кузен сэр Джон Холланд. То, что Генрих доверил ему такую миссию, было очень важно, ведь были и другие, такие как Кларенс, Глостер и Дорсет, которые имели больше претензий как по званию, так и по военному опыту. Для Холланда это была возможность доказать свою значимость и наконец-то выйти из тени казненного за измену Генриху IV отца. Он ухватился за нее обеими руками и, несмотря на свою молодость, с отличием отслужил в этой кампании и стал одним из самых способных и надежных командиров Генриха V во Франции.

Хотя Холланд номинально возглавлял отряд разведчиков, Генрих позаботился о том, чтобы его молодость и недостаток опыта компенсировался сопровождающими военачальниками. Они были или стали в ходе кампании тесно сплоченной небольшой группой, которой, вместе с самим Холландом, то и дело поручались действия, требующие особой храбрости и военного мастерства. Главным среди них был отчим Холланда. Сэр Джон Корнуолл, один из самых уважаемых рыцарей того времени, хотя ему было только около тридцати лет. Сын рыцаря из Шропшира и племянницы герцога Бретани, он впервые стал известен в 1400 году, когда его посадили в тюрьму за женитьбу на сестре Генриха IV, Елизавете Ланкастерской (матери Холланда), без разрешения короля. Хотя она была на несколько лет старше его и уже дважды вдова, говорили, что этот брак был заключен по любви, и что она влюбилась в него, увидев, как он победил французского рыцаря в поединке в Йорке в том же году. Корнуолл, безусловно, преуспел в подобных поединках и заслужил себе международное признание благодаря своим успехам в них. В сентябре 1406 года он победил нескольких шотландских рыцарей в поединках, проходивших в Лондоне, а в июне 1409 года он ответил на вызов брошенный ему Жаном де Верчином, сенешалем Эно. Это событие, происходившее в течение трех дней в Лилле, было одиночным поединком, в ходе которого использовалось обычное для той поры оружие и доспехи. Корнуолл отличился, сражаясь в нескольких дисциплинах поочередно: копьем, мечом, кинжалом и топором, и в конце его наградили золотой шейной цепью, усыпанной драгоценными камнями. Ценный приз вручал Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундский, председательствовавший на этом мероприятии. В 1412 году он также сразился в Смитфилде в Лондоне с арманьякским рыцарем Таннеги де Шателем, который был захвачен в плен во время бретонского набега на побережье Девона в 1404 году.^[304] Военная карьера Корнуолла была столь же блестящей. Среди его ярких побед — отражение французской атаки на Блэкпул, в Ланкашире, в 1404 году; командование английским наемным отрядом из шестидесяти латников и пятисот лучников по поручению герцога Бургундского в битве при Оти в 1408 году; и сопровождение Томаса, герцога Кларенса, в качестве одного из капитанов неудачного вторжения во Францию в 1412 году. Он прибыл на службу Генриху V в Азенкурской кампании с внушительным отрядом из тридцати латников и девяноста лучников (будущий граф, его пасынок, мог позволить себе взять только двадцать и шестьдесят соответственно).^[305]

Уильям Портер был еще одним членом разведывательной группы. Будучи камергером Генриха IV и Генриха V, он участвовал в нескольких важных дипломатических миссиях последнего, в том числе был отправлен "по секретному делу" к королю Португалии Жуану в 1413 году и в составе посольства епископа Куртене в Париж зимой 1414-15 годов. Он явно пользовался большим расположением Генриха V. По завещанию короля он получил в личное наследство золотой кубок, лошадь и 6 фунтов стерлингов наличными, а также часть земель на юго-востоке Англии, конфискованных у лорда Скроупа, а в 1422 году был назначен душеприказчиком и исполнителем пересмотренного завещания короля. Номинально он был назначен на службу с восьмью латниками и двадцати четырьмя лучниками в отряд Майкла де ла Поля, сына и наследника графа Саффолка. Почему именно его выбрали в отряд разведчиков, неясно, но, возможно, это связано с тем, что он был собратом Джона Корнуолла по оружию.^[306] Портер и Корнуолл были реальными примерами того, что часто считается литературным вымыслом. Как и самая известная вымышленная пара собратьев по оружию, Арцит и Паламон из "Рыцарской сказки" Джеффри Чосера, они дали взаимную клятву помогать друг другу: "До тех пор, пока дите не уйдет, мы будем вместе". Хотя братство по оружию имело идеалистический подтекст, проистекающий из концепции, что клятва изначально давалась при смешении крови двух сторон, на практике это были гораздо более формальные юридические отношения, очень похожие на систему вассалитета, за исключением того, что они заключались между равными, а не между синьором и вассалом. Соглашение между Портером и Корнуоллом не сохранилось, но договор, составленный между двумя английскими эсквайрами, Николасом Молине и Джоном Винтером, в 1421 году в Арфлере, является образцом такого рода. Он был заключен, как они заявили, "для увеличения и приумножения уважения и братства, которые уже давно существуют между упомянутыми Молине и Винтером, чтобы впредь они были еще крепче и прочнее, упомянутые лица лично поклялись стать братьями по оружию, то есть каждый из них будет верен другому без обмана и мошенничества." Основными пунктами их соглашения было то, что каждый из них должен нести ответственность за получение первой тысячи фунтов выкупа за другого в случае пленения одного из них; что один будет оставаться заложником за обоих, а другой будет стремиться собрать их общий выкуп, если оба будут пленены; что все военные доходы, полученные ими совместно, должны быть отправлены в Лондон на хранение, пока они не будут использованы на покупку земли в Англии; и что оставшийся в живых (обеспечив вдову и детей покойного) должен унаследовать полную стоимость всех их совместных доходов.^[307]

Братство по оружию, существовавшее между Корнуоллом и Портером, должно было быть особенно выгодным, учитывая военную доблесть первого и дипломатические и административные навыки второго. О финансовых делах Портера известно немного, но Корнуолл проявлял деловую хватку, не уступавшую его военным способностям. Еще в 1404 году он купил нормандского рыцаря и некоторых французских пленников, захваченных во время набега на Дартмут, в качестве инвестиций в их выкуп, что он сделает еще раз после Азенкура, когда купит у Генриха V часть доли в графстве Вандом за 20 000 крон. В 1412 году заложники, оставленные в качестве залога для выплаты 210 000 золотых экю, которыми арманьяки откупились от английских войск Кларенса, были переданы в руки Корнуолла, и десятая часть всей суммы была специально выделена ему. Говорили, что он построил свой великолепный новый дом, замок Амптхилл в Бедфордшире, из своих военных доходов, а его долгая и верная служба, безусловно, заслужила возведение его в пэры. Когда он стал бароном Фэнхоупом в 1436 году, его годовой доход, по слухам, превышал 800 фунтов стерлингов (эквивалент $.533,232 сегодня)^[308]. На самом деле, большая часть его состояния зависела от его брака, который принес ему огромный доход от земель и ренты, особенно после того, как в 1404 году парламент предоставил его жене право распоряжаться в поместьях ее первого мужа. Ему пришлось ждать много лет — двадцать восемь в случае с долгом 1412 года — чтобы получить причитающиеся ему выплаты за выкупы, и в это время он должен был содержать своих знатных пленников в условиях соответствующих их положению.

Последним членом элитной группы, возглавлявшей отряд разведчиков, был еще один рыцарь, которому предстояло заплатить самую высокую цену за свою службу во Франции. Сэр Гилберт де Умфравиль был племянником сэра Роберта Умфравиля, сыгравшего роль в шотландском вторжении, которое было частью кембриджского заговора. Преданность сэра Гилберта не вызывала сомнений, как и Портер, он был рыцарем двора с начала правления Генриха V. Как и Корнуолл, он прибыл с внушительной свитой из тридцати латников и девяноста лучников, что говорит о том, что в его распоряжении было значительное состояние. Вместе со своим сослуживцем, рыцарем ордена Подвязки Корнуоллом, ему будет поручено совместное руководство передовым отрядом в походе из Арфлера в Кале.^[309]

Перед рассветом в среду, 14 августа 1415 года, разведгруппа, высадившаяся на берег, должна была выполнить несколько задач, две из которых были самыми важными: выяснить, какого сопротивления можно ожидать, и определить наилучший путь к Арфлеру. Скорее всего шпионы снабдили короля значительной частью информации о географии местности до того, как он отправился в плавание, но средневековый мир не имел главного ресурса современных путешественник ― карты. В современном виде карт просто не существовало. Средневековые Мappae mundi или карты мира, такие как знаменитая карта конца XIII века в Херефордском соборе, были предназначены лишь для символического отображения известного обитаемого мира. Размеры населенных пунктов и расстояния между ними отражали не их истинное географическое положение, а скорее их историческую значимость, особенно в связи с христианскими представлениями о мире. Карты были ориентированы на восток (отсюда и слово "ориентированные"), а не на север, как сегодня, и Иерусалим, как самый важный город в жизни и смерти Христа, лежал в их центре. Научный мир знал о существовании четвертого, антиподного континента, помимо Азии, Европы и Африки, но церковь сопротивлялась этой идее и в начале XIV века сожгла двух университетских профессоров из Падуи и Болоньи за то, что они настаивали на том, что это правда. Идея о том, что люди в Средние века верили, что мир плоский или имеет форму диска, и что они могут упасть, если подойдут к его краю, является современным мифом, основанным на неправильном понимании концепции карты Мappae mundi. Наблюдатели, видя форму тени Земли во время лунного затмения или наблюдая, как корпус корабля исчезает за горизонтом раньше его мачт, знали о кривизне земной поверхности с античных времен, и это знание не было утрачено. К пятнадцатому веку астрономические исследования укрепили эти знания настолько, что то, что мир шарообразен, стало просто само собой разумеющимся. В текстах любого рода Земля сравнивалась с яблоком или яйцом, а на средневековых иллюстрациях Христос часто изображался держащим в руках мир — в виде шара или сферы.^[310]

Мappae mundi была бесполезна для тех, кто хотел спланировать путешествие. Поэтому известные маршруты имели первостепенное значение. Крестоносцы и паломники, например, рассчитывали на то, что им расскажут о пути, по которому они должны будут следовать. Когда они достигали указанного места, они спрашивали дорогу к следующему по списку пункту. (Это была основная причина, по которой многие из них на пути в Святую землю проходили через Венецию, а не через другие порты Средиземноморья). Подобная информация, очевидно, была недоступна для армии вторжения: военные цели — это не то же самое, что святые места. Купцы, которые были самыми постоянными путешественниками средневековья, наряду с дипломатами, также полагались на установленные торговые маршруты и, по возможности, предпочитали путешествовать по морю или реке, а не по суше. Для этого уже в тринадцатом веке они разработали элементарные навигационные карты. В течение двухсот лет итальянцы, обладавшие практически монополией на их производство, нанесли на карту береговую линию большей части Европы и Средиземноморья в форме, более узнаваемой для современных глаз, чем Мappae mundi. К сожалению, для потенциального завоевателя, внутренние районы стран оставались пустыми: крупные города и торговые центры были названы, но только в виде списка названий вдоль ближайшей береговой линии и без указания расстояния до нее. Эти карты давали общее представление о том, в какую страну нужно стремиться, если хочешь попасть в определенное место, для военных целей они были бесполезны.^[311]

Что оставалось делать армии вторжения? Шпионы, несомненно, должны были вести разведку, а купцы из Англии и ее союзников, посещавшие оживленный порт Арфлера, могли подробно рассказать о планировке города и его окрестностей. В остальном им пришлось бы полагаться на сведения, которые можно было получить от разведчиков и допросов местных жителей силой, подкупом или уговорами. Выбор места для высадки в Шеф-де-Ко, похоже, не предполагает какой-либо сложной предварительной разведки; даже французы признали, что это место можно было легко защитить и предотвратить высадку английского десанта. Как и на всем этом участке побережья Нормандии, берег представлял собой массу галечника, выброшенного на отмель приливами и отливами. По словам капеллана Генриха V, который является нашим главным очевидцем кампании, он также был усеян большими валунами, которые представляли большую опасность для барж и яликов, перевозивших войска, лошадей и припасы с кораблей. С сухопутной стороны этой галечной гряды французы подготовили береговую оборону, состоящую из толстых земляных насыпей, "снабженных углами и валами… на манер стен башни или замка", и ряда заполненных водой рвов, между которыми "земля оставалась нетронутой на протяжении локтя, позволяя только одному человеку за один раз войти или выйти между ними". За искусственными рвами находились естественные опасности приливных соленых болот, которые нужно было преодолевать, опять же по коварным узким тропам, что серьезно подвергало захватчиков опасности.^[312]

Французы должны были легко предотвратить высадку. Несмотря на то, что на них не нападали, англичанам потребовалось три дня на высадку, в течение которых они были небоеспособны и постоянно уязвимы для нападения. Французы также имели преимущество в виде неисчерпаемого запаса готовых боеприпасов, в виде камней с пляжа и русла реки. "Однако, — заметил капеллан, — в результате их нерасторопности, глупости или, во всяком случае, недостатка предусмотрительности, это место осталось совершенно не защищенным, в то время как, насколько можно судить, сопротивление небольшого количества людей, если бы они только имели мужественные сердца, держало бы нас на расстоянии, в течение долгого времени, а возможно, и бесконечно".^[313]

Обидная неспособность французов оказать хотя бы символическое сопротивление казалась необъяснимой даже их соотечественникам. Вторжение ожидалось с тех пор, как не удалось договориться об условиях во время посольства епископа Куртене в Париж. В апреле 1415 года был созван большой совет королевства, который постановил, что, ввиду недееспособности Карла VI, восемнадцатилетний дофин Людовик Гиеньский должен быть назначен главнокомандующим с полномочиями по организации сопротивления. Военнообязанные по всей Франции должны были быть приведены в боевую готовность, дать отпор англичанам, гарнизоны в приморских городах и замках должны были быть усилены, а для ведения войны должны были быть выделены деньги. В результате этих решений Робин де Хелланде, бальи Руана, был одним из многих королевских чиновников, получивших приказ готовиться к английской высадке. Район Ко, включая Арфлер, входил в его байляж, и оборонительные сооружения, возведенные вдоль берега в Сент-Адрессе, находились в его ведении, независимо от того, были ли они построены непосредственно под его личным руководством.^[314]

После возвращения в Париж архиепископа Буржского и его послов из неудачной миссии в Винчестер, подготовка была ускорена. 28 июля Карл д'Альбре, коннетабль Франции, и маршал Бусико были назначены лейтенантом и генерал-капитаном короля, соответственно, и отправлены в Нормандию, каждый во главе армии численностью в полторы тысячи человек. Не зная, где англичане нанесут удар, они разделили свои силы: д'Альбре расположил свой штаб в Онфлере, самом большом укрепленном городе на южном берегу устья Сены, а Бусико — в Код-Беке, городе, расположенном в двадцати пяти милях на северном берегу Сены, охранявшем первую переправу через реку. Между ними на расстоянии перехода находилась большая часть Нормандии. Оборона Понтье и Артуа была возложена д'Альбе на дворянина из этого региона Давида, мессира де Рамбюр, который также был советником и камергером Карла VI, капитаном Булони и мастером арбалетчиков Франции.^[315]

Именно рыбаки из Булони первыми подняли тревогу о том, что английский флот вышел в море и направляется во Францию. Городские власти немедленно отправили гонца Жака Ролекена "младшего", чтобы предупредить другие вероятные места высадки на побережье: город Этапль, расположенный в устье реки Канш, а также Ле-Кроруа и Сен-Валери, близнецы-стражи на обоих берегах залива Соммы. По возвращении Ролекен не успел перевести дух, как его отправили дальше, на этот раз в Аббевиль, Дьепп и Лонфлер, с последними новостями о том, что флот англичан вошел в Сену. Хотя на выполнение этой второй миссии у него ушло долгих десять дней, очевидно, что по дорогам курсировали и другие гонцы с новостями о ходе английского вторжения.^[316] В результате такой сети связи все прибрежные города региона находились в состоянии постоянной тревоги и были готовы к нападению.

Это объясняет усилия, затраченные на создание укреплений в Шеф-де-Ко, но не объясняет, почему там не было гарнизона. Возможно, было так много ложных известий о вторжении, что местные жители проморгали настоящее, но даже в этом случае высадка была бы замечена. Монахи из приорства Гревиля, расположенного на возвышенности над заливом, имели возможность наблюдать за всей операцией с высоты птичьего полета и не могли не послать гонцов через холм в Арфлер.(Квадратная нормандская башня и возвышающиеся стены гравильской церкви аббатства Сент-Онорин также должны были стать очевидным ориентиром с моря). Даже коннетабль д'Альбре, находившийся на противоположном берегу в Онфлере, наверняка видел стоящий на якоре флот и понимал, что происходит. Почему же тогда никто не попытался оказать сопротивление высадке? Простой ответ заключается в том, что это было непрактично. Армии коннетабля потребовалось бы около двух дней, чтобы добраться до Сент-Адрессе по суше, а к тому времени было бы уже слишком поздно. Единственный шанс отбить вторжение был бы только в момент высадки — и в этот момент Генриху было бы слишком легко перебросить свой флот в другое место, в том числе в Онфлер, который находился всего в пяти милях через залив. Маленький гарнизон Арфлера мог занять позицию, но для этого ему пришлось бы отказаться от обороны города, оставив его уязвимым для нападения тех, кто все еще находился на борту корабля в заливе. С чисто прагматической военной точки зрения, лучше было отступить за стены больших укрепленных городов, которые могли пасть только в результате длительной осады, чем рисковать всем в открытом бою.

Несмотря на то, что подобная оборонительная стратегия была стандартной политикой на протяжении всей Столетней войны, неизбежно возникали слухи об измене. Монах из Сен-Дени^[317], современник и летописец этих событий, утверждал, что местные жители, несомненно, поднялись бы на борьбу, как они делали это много раз до этого, если бы не верили, что дворяне этой местности, которые встали на сторону коннетабля д'Альбре, сделают эту работу за них. "Я должен сказать без смущения, потому что это правда, — писал монах, — что коннетабль скомпрометировал себя по этому случаю в глазах мудрых и благоразумных людей". На более позднем военном совете брат-бастард герцога Бурбонского, "человек в весенней поре юности, но смелый и необдуманный по характеру", осмелился сказать то, что думали многие другие, и обвинил д'Альбре в измене, не сумевшем предотвратить высадку. Говорили, что, будучи членом дипломатического посольства в Англию в начале того же года, коннетабль обещал Генриху V не выступать против него, и поэтому, хотя он был недалеко, когда англичане высадились, именно это и стало причиной его бездействия. Хуже того, его обвинили в том, что он от имени французского короля приказал местным воинам, пришедшим к нему в поисках руководства, вернуться в свои дома и не сопротивляться вторжению. Эта история явно не соответствовала действительности — д'Альбре не был с дипломатической миссией в Англии с 1413 года, — но даже его защитники могли предложить лишь неубедительное оправдание, что он отдал эти приказы, потому что недооценил силу английской армии.^[318] Правда заключалась в том, что он не мог охранять все побережье Ла-Манша, и, ожидая вторжения на южном берегу Сены, д'Альбре оказался не в том месте, когда оно произошло, и слишком далеко, чтобы исправить свою ошибку. Эта ошибка, допущенная в самом начале кампании, приведет к ужасным последствиям, серьезно подорвав как его авторитет, так и его способность убедить других командиров в необходимости дальнейших действий.

К субботе 17 августа Генрих без происшествий завершил высадку своих войск и припасов. Согласно одному источнику, когда сам король сошел на берег вскоре после рассвета первого дня, он упал на колени и молился, чтобы Бог даровал ему справедливость в отношении его врагов. Как и было принято в таких случаях, он воспользовался случаем, чтобы наградить рыцарскими титулами нескольких эсквайров, включая брата сэра Джона Корнуолла, Уильяма Портера, а также Томаса Джини и Джона Калторпа, которые были в отряде сэра Томаса Эрпингема, управляющего королевским домом. Сам король поселился в старинном приорстве Гравилк, расположенном на склоне холма с видом на место высадки, откуда он мог наблюдать за ее ходом. Его братья нашли жилье неподалеку, но остальной армии пришлось искать жилье где попало, в "деревушках, закромах и садах" на крутых склонах небольшой прибрежной долины.^[319]

После долгого ожидания в Саутгемптоне и тесноты на кораблях неизбежно возникло сильное искушение устроить беспорядки и, особенно, разграбить фермы и дома в окрестностях. Несколько мест уже были сожжены, прежде чем Генрих обуздал свои войска, издав ряд указов, которые должны были стать кодексом поведения во время кампании. Эти постановления не сохранились, но были вкратце изложены капелланом Генриха. Под страхом смерти запрещалось совершать поджоги; церкви и их имущество должны были оставаться в целости и сохранности. И наконец, "никто не должен налагать руки на женщину, священника или служителя церкви, если только он не вооружен, не совершает насилия и не нападает на кого-либо".^[320]

Издание постановлений такого рода было обычной практикой, восходящей, по крайней мере, к правлению Эдуарда Ill. Они были жизненно важным средством контроля над армией, особенно той, которая была набрана по найму. Каждая армия, собранная таким способом, фактически создавалась заново, поэтому необходимо было издавать новые ордонансы каждый раз, когда собиралась группа наемников. К пятнадцатому веку сложился стандартный формат: ордонансы, изданные Ричардом II в Дареме в 1385 году по пути в Шотландию, были практически такими же, как те, которые Генрих V составит при осаде Манта в июле 1419 года, или те, которые граф Лестер провозгласит для своих солдат в Нидерландах в 1584 году. Ордонансы всегда начинались заявлением о том, что "все люди, какой бы нации, сословия или состояния они ни были, должны быть послушны нашему господину королю, его констеблю и маршалу под страхом всего, чего они могут лишиться телом или имуществом". В дополнение к пунктам, упомянутым нашим хронистом, английским капелланом, целый ряд пунктов касался внутренней армейской дисциплины, настаивая на том, что каждый человек должен оставаться с отрядом, к которому он принадлежит, и носить знак своего капитана; каждый в армии, независимо от звания, должен был также носить "большой знак с изображением герба Святого Георгия впереди, а другой сзади под страхом, что если он будет ранен или убит при отсутствии этого, то тот, кто ранит или убьет его, не понесет за это никакого наказания". (Обратной стороной этого правила было то, что если враг был захвачен в плен с Георгиевским крестом, его жизнь была под угрозой). Несанкционированные боевые клички, такие как "montez" (на коня) или "havoc" (нарушить строй и захватить добычу, отсюда знаменитая строка Шекспира: "Крикни "Havoc!" и выпусти псов войны"), были запрещены под угрозой казни, так как они могли расшатать дисциплину и поставить под угрозу всю армию.^[321] Вся военная добыча должна была делиться на три части: одна треть доставалась королю, одна — капитану и одна — воинам. Это правило должно было действовать, даже если добытчиком был человек, служивший в армии без жалованья. Также был установлен точный этикет захвата пленного: пленитель должен был взять у пленного обещание (признание сдачи и клятву не бежать) и вместе с ним вещественное доказательство, например, перчатку или бацинет, в качестве залога и доказательства. В этом случае пленитель был обязан защищать жизнь своего пленника. Если он оставлял его одного и без защиты, другой пленитель мог захватить его и тогда имел право на выкуп. Наконец, каждый пленник должен был быть как можно скорее представлен капитану пленителя, который затем должен был передать его своему начальству для допроса. После этого охрана пленника снова переходила в руки пленителя и его капитана, но его нельзя было отпустить даже для поиска денег на выкуп без письменного пропуска, разрешающего его отъезд и обеспечивающего ему королевскую защиту от ареста или вреда. Такой пропуск можно было получить только от самого Генриха, либо от коннентабля или маршала, действующего от его имени, и он должен был соблюдаться под страхом смерти. Все споры между отдельными лицами или отрядами должны были рассматриваться коннентаблем или маршалом, как и все нарушения ордонансов.^[322]

В ордонансах 1415 года не было ничего нового, но, как уже не раз демонстрировал Генрих V, он умел взять привычную практику и придать ей новую жизнь и силу путем эффективного исполнения. Необычная дисциплина английской армии вызывала одобрение даже у ее врагов. Монах Сен-Дени сообщал, что англичане считали почти непростительным преступлением присутствие проституток в своем лагере и вели себя с французами более тактично, чем тет. Они строго соблюдали правила военной дисциплины, отмечал он, и досконально выполняли приказы своего короля. Эта дисциплина, несомненно, исходила от самого Генриха. Чтобы поддержать свое утверждение о том, что его вторжение было справедливым, он должен был обеспечить соблюдение солдатами обычных законов войны. Это был не просто альтруизм, за который ратовала Кристина Пизанская, писавшая, что "во время войны опасно, чтобы войском двигала жадность к грабежу, а не намерение сохранить праведность своего дела, рыцарскую честь или добиться похвалы". Это было также прагматическое признание того, что дисциплинированная армия сильнее и эффективнее, а местное население, с которым не обращаются жестоко, с меньшей вероятностью ответит насилием или саботажем.^[323]

Постановления Генриха можно проследить на практике, на примере одного из первых французских пленников, попавших в руки англичан. Рауль ле Гей, двадцативосьмилетний священник, был схвачен 16 августа, когда высадка еще продолжалась. Ле Гей пытался следовать за своим работодателем, богатым бюргером, который жил в пригороде Арфлера и бежал в Руан, узнав о высадке англичан, когда его схватила группа из семи разведчиков или фуражиров, которые не говорили по-французски и, очевидно, решили, что поймали шпиона. Они лишили его туники, ножа и кошелька, связали ему руки за спиной и потребовали выкуп в сто франков, который он не смог заплатить. Через несколько дней он предстал перед их начальником, пожилым рыцарем, который спросил имя его командира в Арфлёре, на что тот ответил, что не знает, а затем потерял к нему интерес. Его бедственное положение заметил молодой англичанин, который заговорил с ним на латыни, предположив, что Ле Гей был священником, несмотря на то, что он был одет в светскую одежду и носил шапочку, скрывавшую его тонзуру. Он приказал доставить его к графу Дорсету, который допросил его по-французски и задержал еще на семь дней.

На десятый день пленения он предстал перед Генрихом V, который поинтересовался, был ли этот священник захвачен с оружием в руках. Выяснив, что нет, и что его захват противоречит постановлениям, Генрих все же не отпустил его, предположив, что Ле Гей все же может быть шпионом. Поэтому священник был передан под стражу Ричарду Куртене, епископу Норвича, который предложил освободить его при условии, что он доставит письмо не кому иному, как астрологу Жану Фузорису в Париж. Письмо было весьма компрометирующим, в нем говорилось о неких "тыквах, дынях, миндале и других фруктах", которые Фузорис должен был получить у настоятеля целестинцев в Париже и отправить обратно Куртене, который заплатит ему за них. Фузорису было сказано, что в своем ответе он не должен упоминать ни своего имени, ни имени Куртене, так как это дело было тайной для всех, кроме Генриха, "который, как вы знаете, очень осмотрителен". Ле Гею также было доверено устное послание, чтобы он сообщил Фузорису, что король Англии высадился с пятьюдесятью тысячами человек, четырьмя тысячами бочек пшеницы, четырьмя тысячами бочек вина, двенадцатью большими пушками и достаточным количеством материалов для шестимесячной осады Арфлера. Он должен был спросить Фузориса, находится ли Карл VI в состоянии безумия и выступит ли он против англичан, будут ли с ним дофин, герцог Бургундский или другие синьоры, и если да, то с каким количеством людей.

Куртене дал Ле Гею пропуск, позволявший ему пройти через английские заставы, и кошелек с письмами и двадцатью золотыми кронами, который он спрятал под рубашкой. 29 августа он был освобожден, проведя тринадцать дней в английском плену. Не имея мужества добраться до Парижа, он бежал в Монтивилье, где всего несколько месяцев назад был капелланом. Вместо того, чтобы сразу же отправиться в монастырь или к местным властям с полученной информацией, он скрывался в городе, пока на него не донес бенедиктинский монах из Онфлкюра, который также побывал английским пленником и знал, что Ле Гей перевозил вражеские письма. Ле Гей признался, заявив, что не собирался их передавать, но и он, и Фузорис были арестованы и заключены в тюрьму, а последний предстал перед Парижским парламентом по обвинению в государственной измене. Оправдания Ле Гея о невиновности были приняты, но прошел почти год, прежде чем Фузорис смог сменить парижскую тюрьму на домашний арест и сельскую ссылку, которая продлилась до конца его дней.^[324]

По стандартам того времени с Ле Геем обращались сравнительно хорошо, пока он был пленником в руках англичан. Он жаловался, что его не кормили и не поили (ему не нравилось английское пиво) и держали слишком долго, но не подвергали физическому или моральному насилию и освободили без необходимости платить выкуп. Учитывая масштабы проводимой военной операции, задержки с передачей его по инстанциям были неизбежны, тем более что он не мог или не хотел сообщать никакой полезной информации.

В субботу 17 августа, на следующий день после захвата Ле Гея, медленный процесс выгрузки с кораблей всего необходимого для кампании был завершен. Издав ордонансы, Генрих приказал своим войскам занять отведенные им места в трех "баталиях", или дивизиях, известных как авангард, центр и тыл. Заняв свое место во главе центра, он отдал команду выступать, и огромная кавалькада людей, лошадей, пушек, осадных машин и повозок начала подъем, который должен был привести их через холм от Гравиля к Арфлеру.^[325] Можно только представить себе, какой ужас охватил сердца жителей города, когда они подняли голову и увидели это, казалось что войско было бесчисленно, его знамена развевались на ветру а доспехи сверкали на солнце. Английская армия сгрудилась на гребне холма и застыла, как огромный ястреб, готовый упасть на свою добычу внизу. Король Англии, которому не удалось получить свои "справедливые права и наследство" дипломатическим путем, пришел, чтобы завоевать их мечом. Война должна была начаться всерьез.

Глава десятая. Арфлер

Посетив Арфлер сегодня, почти невозможно поверить, что это маленькое тихое захолустье когда-то было одним из самых важных портов Северной Европы. Практически ничего не осталось от города, который видел Генрих V в тот августовский день 1415 года. Сейчас это всего лишь пригород Гавра, порта, основанного Франциском I в 1517 году, когда воды самого Арфлера заилились. Великие стены, которые когда-то были его гордостью и славой, заменены лабиринтом дорог с эстакадами и развязками, которые почти так же непроходимы, как и средневековые укрепления. Солончаки на берегу моря превратились в обширную промышленную пустошь с дымящимися трубами, нефтяными терминалами и контейнерными портами; долина над городом, через которую протекала река Лезард, чтобы влиться в Сену, теперь представляет собой промышленную зону и торговый парк, соединяющий ее с Монтивилье. Ленивые петли самой реки были "исправлены" французскими инженерами в 1830-х годах и заменены прямолинейными каналами и набережными; укрепления, которые сделали гавань одним из чудес средневековой Европы, были снесены в XIX веке, а сама гавань засыпана. Даже великая церковь Святого Мартина, отстроенная в честь праздника после изгнания англичан в 1435 году, с изящным шпилем, который до сих пор виден на многие мили вокруг, представляет собой печальный и разрушающийся исторический памятник, к которому буквально невозможно найти ключ.^[326]

И все же сердце города остается потрясающе живописным, это средневековая жемчужина, затерянная в болоте Гавра. Хотя пушки Генриха V разрушили почти все здания в этих стенах, многое из того, что было перестроено в XV веке, сохранилось. Фахверковые дома (Фахверк (нем. Fachwerk, от Fach — ящик, секция, панель и Werk — работа) — «ящичная работа», каркасная конструкция, типичная для крестьянской архитектуры многих стран Центральной и Северной Европы.) теснятся на узких мощеных улочках и маленьких площадях, которые до сих пор отзываются эхом на звук шагов. Более важные общественные здания, включая библиотеку и музей приорства, хотя и сильно отреставрированные, сохранили башни в стиле милитари; то тут, то там, наполовину скрытые в подлеске, где все еще можно найти впечатляющие остатки массивных стен и ворот.

Французские современники по праву гордились средневековым городом Арфлером. Для монаха Сен-Дени, укрывшегося в своем монастыре под Парижем, это был "самый восхитительный порт в Нормандии, который отправлял корабли во все уголки мира и привозил обратно все виды иностранных товаров для обеспечения и обогащения всего королевства". Ангерран де Монстреле, военный человек, признавал его стратегическое значение. Для него, как и для Генриха V, это был "ключ к морю всей Нормандии".^[327] Расположенный на северном берегу приливного устья Сены, Арфлер контролировал доступ к самому важному внутреннему водному пути Франции. Примерно в сорока милях вверх по реке, если считать по полету ворона, находился древний город Руан, где в десятом веке были похоронены первые герцоги Нормандии, а в 1294 году каперы короля Франции основали свою королевскую военно-морскую верфь. Примерно в восьмидесяти милях дальше по реке лежал сам Париж, столица, королевская резиденция и административный центр, в сердце которого протекала Сена. Если бы англичанам удалось захватить Арфлер, они могли бы установить тесный контроль над военными и торговыми перевозками по Сене и блокировать одну из главных артерий Франции.

Захват города преследовал и вторую стратегическую цель. Из всех мест на северном побережье Франции Арфлер представлял наибольшую угрозу английским интересам. В последние годы он стал предпочтительной базой для нападения на южное побережье Англии. Дон Перо Нино, "непобежденный рыцарь", вернулся в это безопасное место с пленниками и награбленным добром после набега на побережье Корнуолла в 1400 году, а Людовик Орлеанский собрал там флот вторжения в 1404 году. Французские войска, отправленные на помощь восстанию Оуэна Глендоуэра в Уэльсе и шотландцам в их кампаниях против англичан, отплывали из Арфлера. В Англии город также приобрел репутацию пиратского гнезда: многие нападения на торговое судоходство в Ла-Манше совершались французскими и итальянскими судами, которые укрывались в его гавани и находили там удобное место для захваченных кораблей.^[328] По всем этим причинам Генрих V выбрал Арфлер в качестве цели для своего вторжения. Его захват должен был служить двойной цели: повысить безопасность английского судоходства и создать еще один плацдарм, подобно Кале, для любой будущей кампании во Франции.

Стратегическое значение Арфлера обеспечило ему самую лучшую защиту, какую только могла придумать средневековая военная мощь.^[329] Высокие каменные стены, около двух с половиной миль в окружности, укрепленные с интервалами двадцатью четырьмя сторожевыми башнями, окружали весь город и его знаменитую гавань. Это были относительно новые укрепления, построенные между 1344 и 1361 годами, в виде многоугольника, с полукруглыми фланкирующими башнями на каждом углу, которые было труднее разрушить канонадой или подрывом, чем традиционные квадратные башни. Сами стены были толще у основания, чем на вершине, они были наклонены наружу, чтобы отклонять выстрелы из пушек и катапульт обратно во врага, а многочисленные башни обеспечивали обзорные точки, с которых можно было вести фланкирующий огонь по всем, кто приближался к стенам. В городе было трое ворот, охранявших въезд со стороны Монтивилье (Монтивильерские ворота) на севере, Руана (Руанские ворота) на юго-востоке и Лёра (Лёрские ворота) на юго-западе. На сегодняшний день сохранился лишь остаток одной из башен у Руанских ворот, которая также выходила в гавань, или clos-aux-galees, как ее называли французы. Несмотря на то, что это руины, его былое могущество все еще хорошо заметно по толщине огромных каменных стен, укрепленных внутри арками, отсутствию ровной внешней поверхности и множеству небольших бойниц разной высоты для арбалетов и пушек. Каждые из трех ворот были защищены барбаканом (укреплением, выступающим за линию стен) и разводным мостом через ров, заполненный водой. Эти долговременные оборонительные сооружения были также укреплены против артиллерийского обстрела подпирающими стены изнутри толстыми бревнами, вбитыми в землю и засыпанными грунтом.

Оборона Арфлера была поручена Карлом VI Жану, мессиру д'Эстутсвилю, который занимал почетную должность великого дворецкого Франции. С ним был гарнизон из ста человек, который даже усиленный городским ополчением был недостаточно многочисленным, чтобы оказать длительное сопротивление решительному английскому штурму. Тем не менее, все природные преимущества этого места были использованы в полной мере. Город лежал примерно в миле от Сены, в верховьях долины реки Лезард. С юга подход к городу был защищен приливами и отливами реки Сены через коварные соленые болота. Воды Лезарда, протекавшего через Арфлер, на полпути между Лёрскими  и Монтивильерскими воротами, были частично отведены по ряду рвов и водопропускных труб, чтобы заполнить большой ров, который опоясывал более половины города с северо-востока на юго-запад и защищал его от нападения с верховьев долины. Управляемые шлюзами, воды реки питали две мельницы для помола зерна, которые находились прямо в стенах, а затем текли по ряду водопропускных труб через центр города, а затем расширялись, образуя гавань и соединяясь с Сеной. Большим преимуществом этих шлюзов с точки зрения обороны было то, что их можно было полностью закрыть. Когда это произошло, река Лезард оказалась запруженной у входа в город и, таким образом, вышла из берегов, затопив всю долину на глубину доходившую до бедер человека. Предупрежденные о высадке англичан, жители Арфлера сломали все мосты через реку и закрыли шлюзы, создав огромное озеро для защиты северной части города.^[330]

Гавань сlos-aux-galees, вероятно, была еще более надежно укреплена, чем город. Она была создана в 1360-х годах путем возведения массивной стены толщиной более шести с половиной футов, высотой пятьдесят футов над землей и тридцать шесть футов под землей, вокруг петли реки Лезард к югу от города. Затем она была затоплена, чтобы создать гавань площадью двенадцать акров, которая была одновременно торговым портом и королевским военным арсеналом. Защищенная с севера городскими стенами и с других сторон собственной более высокой стеной, над которой возвышались оборонительные башни. Вход в гавань со стороны моря охранялся двумя массивными башнями, между которыми были натянуты цепи для предотвращения несанкционированного доступа. Когда возникла угроза английского вторжения, французы приняли экстренные меры по обеспечению дополнительной обороны, установив вокруг входа и под стенами со стороны моря большие заостренные колья, чтобы во время прилива, когда вражеские корабли могли подплыть к стенам для атаки, они рисковали налететь на колья и затонуть.^[331]

История осады Арфлера могла бы быть совсем другой, если бы не смелость и находчивость одного человека. Рауль, мессир де Гокур, был французской версией сэра Джона Корнуолла и, как и он, средневековым рыцарем-героем, о котором современный мир забыл. Он происходил из благородной семьи Пикардов с длинным и славным послужным списком службы короне. Как и его отец до него, он был глубоко привязан к делу арманьяков и имел тесные личные связи с Карлом Орлеанским, Карлом д'Альбе и маршалом Бусико. Что еще более важно, де Гокур был человеком, который стремился воплотить в жизнь рыцарский идеал. Он был посвящен в рыцари на поле Никополя, будучи двадцатишестилетним крестоносцем в походе против турок, и вместе с Бусико был захвачен в плен в той катастрофической битве и позже выкуплен. В 1400 году он был одним из четырнадцати рыцарей-основателей недолговечного рыцарского ордена Бусико Emprise de l'Escu vert à la Dame Blanche ("Общество Белой Дамы на Зеленом щите"), который поклялся "охранять и защищать честь, имущество, товары, репутацию и славу всех дам и девиц благородного рода" и бороться против их угнетателей. Девять лет спустя, когда Бусико стал губернатором Генуи, де Гокур привел небольшую французскую армию ему на помощь. Они вместе вели кампанию в Италии летом 1409 года, осаждали и захватили Милан, а когда Бусико триумфально вошел в город, де Гокур был рядом с ним. В войне между арманьяками и бургундцами де Гокур отличился в 1411 году, захватив мост Сен-Клу от имени Карла Орлеанского, но позже был разбит в сражении на том же месте объединенными английскими и бургундскими силами. Будучи камергером Карла Орлеанского, он сыграл видную роль в переговорах, которые привели к выводу армии герцога Кларенса из Франции в 1412 году, и служил капитаном нескольких арманьякских замков.^[332]

1 января 1415 года де Гокур стал одним из шестнадцати рыцарей и оруженосцев, которых Жан, герцог Бурбонский, выбрал в качестве основателей еще одного нового рыцарского ордена, ордена "Emprise du Fer de Prisonnier", или "Общество заключенных в оковы". Как и орден Бусико, орден герцога Бурбонского был призван защищать честь женщин, благородного происхождения. Отличительный знак ордена ― золотые оковы с цепью символизировали узы любви, сковывающие рыцаря с его возлюбленной. В соответствии с уставом ордена, де Гокур поклялся носить золотые оковы и цепь на левой ноге каждое воскресенье в течение двух лет, "в расчете на то, что за это время мы найдем равное количество рыцарей и оруженосцев, достойных и способных, которые захотят сражаться с нами вместе в пешем бою до конца, каждый из которых будет вооружен теми доспехами, какие пожелает, а также копьем, топором, мечом и кинжалом, а также булавами любой длины, какую он выберет". Оружие всех членов ордена должно было висеть в часовне, где в течение двух лет день и ночь горела свеча в золотой окове, используемой в качестве подсвечника, перед образом Парижской Богоматери. Если поставленная задача будет решена в течении двух лет, то свеча должна была быть оставлена на вечные времена, вместе с ежедневными мессами, а каждый участник должен был пожертвовать часовне свои оковы и свой портрет в том вооружении, которое он носил. Тот, кто забывал надевать оковы в установленные дни, должен был заплатить штраф в размере четырехсот шиллингов на благотворительность за каждое нарушение.^[333]

Членство де Гокура в этом ордене делает вероятной возможность того, что он носил свои золотые оковы в воскресенье 18 августа, когда выполнял гораздо более серьезную задачу — вел триста воинов-латников на помощь Арфлеру. Коннетабль д'Альбре и маршал Бусико не бездействовали во время высадки англичан. Как только стало ясно, что Арфлер является целью Генриха V, они отправили обоз с грузом, включая оружие, пушки и боеприпасы, для укрепления города. Они также решили, что им нужен опытный и надежный рыцарь, который бы возглавил оборону, поэтому для этой задачи был выбран Рауль де Гокур. Независимо от того, откуда он прибыл — из Онфлера или Кодбек-ан-Ко, — единственный путь в город лежал через Руанские ворота с восточной стороны. Гокур должен был попасть в город раньше англичан. Его прибытие всего на следующий день после того, как Генрих осадил западную часть Арфлера, свидетельствует об отчаянном темпе его броска через Нормандию. К счастью для его миссии, затопленные поля, закрывавшие ему доступ к Арфлеру со стороны дороги на Монтивилье, также защитили его на время от английских войск, расположившихся лагерем на склоне холма перед Лёрскими воротами. Англичане могли лишь беспомощно наблюдать, как де Гокур невозмутимо скачет по другой стороне долины и въезжает в город.^[334] Генриха V не часто удавалось перехитрить противникам, и, как впоследствии выяснил де Гокур, король не был человеком, способным простить или забыть такие действия.

Неспособность Генриха предотвратить проникновение де Гокура и его людей в Арфлер показала, что было крайне важно, чтобы никакие подкрепления не достигли города по Руанской дороге. Теперь он поручил эту важную задачу своему брату герцогу Кларенсу, которого капеллан описывал как "рыцаря, прославившегося в военном деле не меньше, чем в личной храбрости". В данном случае он доказал, что достоин и доверия Генриха, и похвалы капеллана. Под покровом ночи он повел большой отряд и артиллерийский обоз в трудный десятимильный обход, который вел их поверху и вокруг затопленной долины Лезарда. Во время похода им даже удалось перехватить подкрепления, прибывшие из Руана, и захватить "несколько телег и повозок, принадлежавших врагу, с большим количеством пушек и пороховых бочек, снарядов и катапульт". На рассвете следующего дня, к ужасу осажденных, Кларенс и его люди появились на противоположном склоне холма над городом, напротив армии Генриха.^[335]

Пока велись все эти приготовления к осаде Арфлера на суше, морская сторона не оставалась без внимания. Большинству торговых судов, доставивших армию во Францию, было разрешено вернуться домой после завершения высадки, хотя некоторые вернулись снова, доставив новые припасы и подкрепления, включая людей, оставленных при первом отплытии флота.^[336] Боевые корабли и королевский флот не были освобождены от службы, но двинулись на блокаду Арфлера, закрыв доступ к нему со стороны Сены или моря. Несколько небольших судов, перевезенных по суше и спущенных в затопленную долину Лезарда, сделали то же самое с севера. Зажатый между двумя армиями на западе и востоке и блокированный водой на севере и юге, Арфлер теперь был полностью окружен.

Перед тем, как пушки начали обстрел, Генрих, как всегда пунктуальный, дал жителям города последний шанс сдаться. Он послал одного из своих глашатаев объявить, что в соответствии с двадцатой главой книги Второзакония (которую Генрих уже цитировал Карлу VI в своем письме от 28 июля), он предлагает им мир — если они свободно и без принуждения откроют ему свои ворота и, "как это было их долгом", вернут ему город, "который был благородной и наследственной частью его королевства и его герцогства Нормандии"^[337]. Если бы это предложение было отвергнуто и Арфлер был захвачен силой, Второзаконие уполномочило Генриха совершить страшную месть: "всех мужчин его ты предашь мечу, а женщин и младенцев, и скот, и все прочее в городе, и всю добычу его ты заберешь себе; и будешь пользоваться добычею врагов твоих, которую дал тебе Господь, Бог твой". Хотя де Гокур и д'Эстутевилль не хуже Генриха знали, каковы будут последствия их отказа сдаться, долг и честь не позволили им поступить иначе, чем отвергнуть его предложение и бросить ему вызов, чтобы он не сделал.^[338]

Последовавшая затем осада была буквально учебником, основанным главным образом на древнем классическом трактате по военной тактике Вегеция "De Rei Militari", который датируется IV веком, но был переведен и пересказан всеми средневековыми авторами по этой теме, включая Эгидия Римского XIV века, известного англичанам как Мастер Джайлс, и современниками Генриха V, Кристиной Пизанской и Томасом Хокклевом. Следуя стандартной военной практике, Генрих приказал сжечь и очистить пригороды Арфлера, чтобы иметь возможность подвести свои пушки и осадные машины к стенам. Как с гордостью отметил капеллан, король "не позволял своим очам сомкнуться во сне", но день и ночь трудился, чтобы привести свою артиллерию в боевую готовность. На месте было построено множество "великих орудий" для штурма города, а также "хитроумные инструменты" для защиты его собственных войск. Полчища плотников были заняты на возведении огромных деревянных щитов для защиты орудий и катапульт от снарядов врага. Эти хитроумные устройства на шкивах позволяли орудийным командам поднимать основание щита, чтобы прицелить орудия и выстрелить. Сами артиллеристы были защищены окопами, выкопанными по обе стороны от пушки, и валами, сооруженными из вынутой земли, набросанной на связки фашин.^[339]

Начавшийся штурм Арфлера, оказался сокрушительным. Семьдесят восемь артиллеристов несколько дней подряд вели непрерывный обстрел. Они работали посменно, как только одна команда уставала, на ее место тут же заступала другая, так что в светлое время суток у осажденных не было передышки. Английские пушки и катапульты были нацелены на основные точки сопротивления — барбакан, охраняющий Лёрские ворота, башни и стены — и по мере того, как десять тысяч каменных ядер, которые они привезли с собой, делали свое смертоносное дело, укрепления Арфлера постепенно рушились. Шум стоял страшный: грохот пушечных выстрелов, стук ядер, врезающихся в стены, треск деревянных защитных сооружений и грохот падающей каменной кладки. Одна из пушек, как рассказывали монаху Сен-Дени, была самой большой из всех, которые когда-либо видели. Когда она стреляла, то выпускала огромные ядра размером с мельничный жернов с таким количеством черного дыма и таким ужасающим грохотом, "что казалось, что они выходят из адского пламени".^[340]

Перед лицом этого ошеломляющего штурма де Гокур и его люди отбивались мужественно и решительно, поддерживая ответный обстрел из пушек, катапульт и арбалетов до тех пор, пока барбакан, башни и стены оставались обороноспособными. (Один из английских латников, Томас Хостел, был "поражен спринголтом [то есть арбалетным болтом] в голову, потерял один глаз и получил перелом щеки", хотя это ранение не помешало ему продолжать сражаться.)^[341] Когда защищать разрушенные остатки укреплений стало невозможно, французы упорно сражались "изнутри руин, за щитами, через разбитые проемы в стенах и из других мест, где укрыться было невозможно".^[342]

Ночью, когда пушки молчали, осадные машины не двигались, а англичане спали, осажденные бодрствовали, стараясь восстановить стены, как могли. Под руководством де Гокура и, предположительно, с помощью горожан разрушающиеся стены укреплялись деревянными подпорками, связками фашин и кадками, набитыми землей, навозом, песком или камнями. Переулки и улицы внутри стен также были покрыты толстым слоем глины, земли и навоза, чтобы смягчить удар пушечных ядер, падающих или разбивающихся внутри города и причиняющих смерть или увечья осажденным. Не было ни времени, ни сил на ремонт городских зданий, которые ужасно пострадали от бомбардировок. Приходская церковь Святого Мартина потеряла и шпиль, и колокола. Многие "действительно прекрасные здания", как с сожалением отметил капеллан, даже те, что находились почти в центре города, были полностью разрушены или настолько сильно повреждены, что находились на грани обрушения.

Пока артиллерия производила разрушения навесным огнем, валлийские землекопы Генриха усердно работали, подкапываясь под укрепления Арфлера. Наибольшие усилия были предприняты на стороне Руана, где командовал Кларенс, поскольку в этом месте не было заполненного водой рва, который нужно было пересекать. Здесь стены были защищены только двойным рвом, причем глубина внутреннего рва была неизвестна, так как ни один шпион или разведчик не смог подобраться достаточно близко, чтобы исследовать его.^[343]

Военное минирование было завезено в Европу с востока во время крестовых походов в тринадцатом веке. Оно заключалась в прорытии туннеля или сети туннелей под самым слабым местом укрепления, которое обычно представляло собой угол стены или башню. Стены и потолок туннелей, как и в обычной шахте, укреплялись деревянными подпорками, которые в нужный момент поджигались, чтобы туннель обрушился. В отличие от обычной шахты, где копающие уголь или металлические руды должны были следовать залеганию рудной жилы и при необходимости работать на коленях, военные туннели должны были быть достаточно большими, чтобы в них можно было обрушить тонны каменной кладки. Это означало, что они обычно были достаточно широкими и высокими, в рост человека, а в некоторых случаях должны были привести к образованию обширной подземной камеры.

Самым эффективным способом предотвращения успешного минирования было противодействие осажденных минированию, или рытье собственных туннелей под вражескими, чтобы заставить их обрушиться, прежде чем они достигнут стен. Там, где это не удавалось сделать с помощью веса земли, сбрасывали хворост и зажигательные устройства, чтобы поджечь постройки, выкурить землекопов и обрушить туннели. (Кристина Пизанская даже рекомендовала ставить у входа в туннель большие бадьи с кипятком или мочой, которые можно было выливать на несчастных землекопов, чтобы ошпарить или покалечить их.^[344]) Иногда подкоп и контрподкоп встречались, предоставляя возможность для любопытной подземной версии подвига, который, учитывая трудности, которые нужно было преодолеть, высоко ценился рыцарями и оруженосцами как демонстрация исключительной личной доблести. В тесном и мрачном пространстве туннеля, освещенном лишь мерцающим пламенем факелов, двое вооруженных людей сражались любым оружием, которое было у них под рукой — мечами, кинжалами, топорами и булавами, — пока один из них не признавал свое поражение или не погибал. Невозможно представить, чтобы люди калибра сэра Джона Корнуолла и Рауля де Гокура пренебрегли такой возможностью отличиться. Хронисты сообщают, что в туннеле происходили ежедневные схватки: "И кто наиболее мужественно сражался в этом туннеле, тот считал себя одержавшим великую победу. И так тот туннель, который был начат для внезапного вторжения в город, превратился в упражнение в рыцарских деяниях". Такие бои считались настолько опасными и престижными, что считалось, что те, кто вступал в подобную схватку, получали особую связь и могли стать братьями по оружию, даже если они были с противоположных сторон. Самый впечатляющий случай произошел во время долгой осады Мелена в 1420 году, когда сам Генрих V, как говорят, сразился с капитаном гарнизона, мессиром де Барбазаном, верхом на лошади в туннеле. Когда Мелен наконец пал, Генрих объявил о своем намерении казнить Барбазана как мятежника. В ответ Барбазан сослался на закон войны, заявив, что они были братьями по оружию, поскольку вместе сражались в туннеле, и что поэтому его жизнь должна быть пощажена. Генрих согласился с обоснованностью этого утверждения и действительно воздержался от казни.^[345]

Несмотря на усилия англичан, французы успешно пресекали все попытки подорвать их стены. Генрих V приказал сделать защитное передвижное укрытие, под которым землекопы могли укрыться во время работы. Все военные учебники рекомендовали вести подземные работы вне поля зрения противника, но в Арфлере это было невозможно из-за особенностей местности. Как только французы увидели, что в каком-то месте и ведется подкоп, они принимали ответные меры, рыли контрподкопы и использовали "другие технические навыки", которые явно превосходили навыки менее опытных валлийских землекопов. Две попытки обрушить стены были сорваны, а третья не достигла своей цели. Единственной компенсацией за отсутствие успеха стало то, что эта операция была полезным отвлекающим маневром и заставила французов разделить свои силы при обороне города.^[346]

Кларенс также был вынужден отказаться от попытки засыпать рвы под стенами у Руанских ворот. Для этого он собирал вязанки дров и складывал их перед рвами. Затем он обнаружил, что французы тоже собирают на стенах бочки с горючими веществами, маслами и жирами. Они ждали, когда англичане начнут переправляться через рвы, чтобы поджечь бочки и бросить их на готовые костры внизу, чтобы заживо сжечь людей Кларенса. Но эта угроза не помешала его людям овладеть внешним рвом. Выдвинувшись на новую позицию, Кларенс назначил мастеров для надзора за рытьем траншеи, участок которой должен был выполнить каждый латник и лучник в его отряде. Вырытая земля на фронте, обращенном к противнику, была дополнительно укреплена частоколом из бревен и кольев, за которым латники и лучники могли действовать в сравнительной безопасности. Укрывшись за новыми оборонительными сооружениями, англичане теперь находились в пределах досягаемости и могли оттеснить защитников от стен шквалом снарядов и орудийных ядер.^[347]

Хотя все эти операции проводились по приказу Кларенса, сам король осуществлял непосредственный контроль и отдавал приказы, которым подчинялся его брат. Это была ситуация, чреватая трудностями, не в последнюю очередь потому, что каждое сообщение между двумя отрядами армии приходилось доставлять либо на лодке через затопленную долину Лезарда, либо по суше, совершая длинный объезд вокруг верховья долины. Эта проблема требовала срочного решения, и Генрих приложил все усилия, чтобы найти его. По словам мастера Жана де Бордю, одного из самых высокопоставленных клерков в королевском доме, "наш король перекрыл подачу воды до Монтивилье, которую они сохранили, чтобы она не стекала в море". Хотя эта довольно загадочная фраза открыта для интерпретации, она предполагает, что Генрих запрудил Лезард выше по долине, ближе к Монтивилье, который находился менее чем в трех милях от Арфлера. Это имело бы два последствия. Во-первых, это лишило бы жителей Арфлера основного запаса пресной воды, что было приоритетом любой осаждающей армии, надеявшейся сделать жизнь внутри города все более невыносимой. Во-вторых, это также должно было привести к осушению затопленных полей под городом. Ни один хронист не упоминает о подобных инженерных работах или, о том, что паводковые воды, образовавшиеся в результатезакрытия шлюзов в Арфлере, постепенно испарялись или стекали в течение осады, но трудно найти какое-либо другое объяснение прямому заявлению де Бордю.^[348]

Генрих был неутомим в своем личном наблюдении за осадой. Никто, даже его брат, не знал, когда и где он появится в следующий раз. "Король днем и ночью лично осматривал и проверял приказы и уложения во всех частях своего лагеря, и тех, кого он находил исправными, он хвалил и благодарил, а нерадивых исправлял и отчитывал". Жан де Варвен, пятнадцатилетний незаконнорожденный сын сенешаля Фландрии, считал, что "король Генрих, который был очень хитер, часто обходил город переодетым, чтобы определить самое слабое и подходящее место, через которое он мог бы его захватить".^[349] Правда это или нет, но распространение таких историй было данью силе характера короля и очень эффективным способом держать своих людей в бодрости. (Они также послужили источником вдохновения для шекспировской сцены "маленького прикосновения Гарри в ночи"). Это становилось все более важным, поскольку осада продолжалась уже третью неделю, но еще не привела город к капитуляции.

Генрих, однако, был убежден, что его падение неизбежно. 3 сентября магистр Жан де Бордю, который был хорошо осведомлен о планах короля, написал жителям своего родного Бордо в английской Аквитании: "Знайте, что город Арфлер, с помощью Святого Духа, будет в руках короля максимум через 8 дней. Ибо сейчас оборона хорошо и верно прорвана с суши и с двух флангов, и все разрушено внутри… А когда он возьмет его, я слышал, что он не намерен входить в город, а останется в поле. Через некоторое время после взятия города он намерен отправиться в Монтивилье, оттуда в Дьепп, потом в Руан, а затем в Париж".^[350]

В тот же день сам Генрих также написал в Бордо, радостно сообщая горожанам, что "мы сами и все наши соратники [находятся] в добром здравии и расположении духа. За это, со всем смирением, мы благодарим нашего господина Бога Всемогущего, надеясь, что по Его милости Он даст нам, добиваясь нашего права, исполнить наше желание и начинание, к Его удовольствию, к чести и утешению нас и вас, и всех других наших верных сеньоров и подданных. Для этого мы будем исполнять свой долг, чтобы, с Божьей помощью, наши враги впредь были менее сильны причинять вам неприятности и вред, чем в прошлом".^[351]

Генрих недооценил решимость и изобретательность де Гокура и его людей. Арфлер пал не через восемь дней, а через восемнадцать. И эти десять дополнительных дней должны были посеять хаос в английской армии и заставить короля изменить свои планы.

Проблема заключалась в дизентерии, биче каждого войска в походе, которая была известна англичанам как "кровавый поток", поскольку ее основным симптомом является кровавая диарея. Эпидемическая дизентерия^[352] почти всегда вызывается чрезвычайно вирулентной бактерией Shigella dysenteriae тип 1, которая распространяется через фекалии человека. Обычно это происходит в результате контакта пищи или воды с инфицированными фекалиями, но для возникновения инфекции требуется так мало бактерий, что она может передаваться с рук одного человека на руки другого. В эпидемическом районе может заразиться до трети населения, и хотя некоторые выздоравливают без лечения в течение семи дней, от 10 до 20 процентов умирают, обычно в течение тринадцати дней после появления симптомов, от осложнений, включая постоянную диарею, заражение крови и почечную недостаточность.

Все условия для вспышки заболевания присутствовали в Арфлере, как в самом осажденном городе, так и в осаждающих войсках. Погода была жаркой и влажной, а солончаки и стоячая вода затопленных полей на дне долины были рассадниками бактерий и насекомых. Если Генриху действительно удалось запрудить верхнее течение Лизарда, то это вполне могло усугубить проблему, уменьшив количество проточной пресной воды, доступной его собственным людям. Болотистая местность также затрудняла безопасное удаление не только человеческих и животных фекалий, но и отходов, таких как остатки туш животных, что было неизбежным следствием обеспечения такого количества войск. Были вырыты траншеи для туалетов и могильные ямы для других отходов, но их невозможно было увеличить, и проблема санитарии только возрастала, чем дольше продолжалась осада. Не следует также забывать, что многие тысячи лошадей в армии, каждая из которых должна была выпивать четыре галлона в день, вероятно, способствовали загрязнению воды; мы знаем, что многие из них тоже умерли от инфекционной болезни.^[353]

Лекари и хирурги в королевской армии знали об опасности болезней, связанных с походом. Личный врач короля, Николас Колнет, владел экземпляром влиятельного и популярного трактата Бернарда Гордона "Lilium Medicinae", в котором содержался следующий весьма актуальный и практичный совет: "Но если врач находится в армии, то палатка короля и палатки врачей и хирургов должны находиться на возвышенности, с благоприятным ветром; ни в коем случае не следует устанавливать их в низине, где собирается всякий мусор. Следует выбирать хороший свежий воздух, без запаха трупов и прочего. Летом помещение должно выходить на юг, и врачи должны тщательно учитывать все, что может навлечь болезнь на армию, и по возможности устранять это; это жара, дождь, гниющие трупы, болезни, орехи, капуста, деревья, растения, рептилии, болота и тому подобное".

В соответствии с этим советом король и его брат разбили свои палатки на склонах холмов над Арфлером.^[354] Ни они, ни кто-либо другой в армии, даже если бы они понимали, как передается болезнь, не могли сделать ничего, кроме как избегать любых контактов с зараженными.

Современные хронисты, не зная истинной причины эпидемии, винили в этом либо недостаток припасов, либо, как это ни парадоксально, английскую жадность, которая (как они утверждали) заставила мужчин объедаться недозрелыми фруктами и моллюсками, которые в изобилии водились в солончаках между Арфлером и устьем Сены.^[355] (В средневековом сознании необъяснимое всегда можно было объяснить грехом). На самом деле, такой рацион не имел никакого отношения к распространению дизентерии, и обвинение в том, что англичанам не хватало провизии, не подтверждается доказательствами. Помимо того, что каждый человек взял с собой, согласно приказа от 24 июля, должно было хватить на три месяца, они получали постоянные поставки рыбы (свежей и соленой), пшеницы, говядины, вина, эля и других продуктов питания из Англии и, возможно, Аквитании. Граф-маршал нанимал собственные корабли, чтобы регулярно доставлять из Англии в Арфлер зерно, муку, пиво, вино и даже бочку лосося, что позволяет предположить, что и другие военачальник поступали подобным образом. Помимо судов, курсировавших по Ла-Маншу, отряды фуражиров регулярно доставляли большое количество свежих продуктов, особенно зерна, которое можно было перемолоть в муку для выпечки хлеба. Королевские склады в Арфлере выдали только лучникам из свиты сэра Джеймса Харингтона 42 фунта муки, 2576 фунтов говядины и 4545 галлонов вина, что не говорит о тяжелых обстоятельствах.^[356] Поддержание запасов на должном уровне было настолько важным вопросом, что даже король озаботился этим. Когда Генрих писал своим подданным в Бордо в начале сентября, он призывал их прислать ему "как можно быстрее" и "без всякого отказа" столько вина и других продуктов, сколько они смогут обеспечить, заверяя их в то же время, что "те, кто принесет их нам… получат полное удовлетворение при оплате". Мастер Жан де Бордю в сопроводительном письме интерпретировал это как просьбу о предоставлении от пятисот до семисот туннов вина, но он добавил еще два комментария, которые, возможно, свидетельствуют о том, что неожиданная продолжительность осады начала вызывать беспокойство. "Хотя в настоящее время поля дают достаточное количество зерна, это, однако, не может удовлетворить будущие потребности большой армии, которая находится с ним и которая увеличивается с каждым днем". Возможно, более существенным было то, что он также отметил, что "мой лорд из Дорсета… который является вторым командиром" и его люди "громко жалуются, что нет возможности заплатить". Вероятно, купцов Бордо не очень обрадовало известие о том, что король "очень уверен", что граф найдет способ заплатить, но раздражающе беспечная уверенность Генриха, как обычно, подкреплялась его практическими действиями, поскольку в тот момент он как раз занимался получением займов от Ричарда Уиттингтона и других "для поддержания нашей осады Арфлера".^[357]

Точное время появления первых случаев дизентерии в английской армии (или в Арфлере) не зафиксировано. О наличии болезни хронисты узнают только 15 сентября, когда умерла самая известная ее жертва. Ричард Куртене, епископ Норвича, был человеком, который, несмотря на свою профессию, поставил свои необыкновенные способности полностью на службу своему королю, а не Богу. Доктор гражданского и канонического права, дважды избранный ректором Оксфордского университета, которому он был щедрым и ученым покровителем, дипломат, финансист и постоянный спутник и советник Генриха V. Единственное, на что он никогда не находил времени, так это на посещение своей епархии, где Джон Лестер, архиепископ Смирны, жил в его дворце и исполнял за него его церковные обязанности. Для английского капеллана (который не знал о шпионской деятельности епископа) Куртене был "человеком благородного происхождения, внушительного роста и превосходного ума, отличавшимся не только дарами красноречия и образованности, но и другими благородными природными качествами, и считавшимся более других подходящим для членов королевской свиты и советов". Он также был, по словам капеллана, "самым любящим и самым дорогим" из друзей короля, что, возможно, является более примечательной эпитафией, поскольку мало кто мог претендовать на такие отношения с Генрихом V. О том, что это было оправдано, говорит тот факт, что король сам присутствовал на его смертном одре, омыл ему ноги и закрыл глаза Куртене, когда тот умер. Куртене было всего тридцать пять лет. Его тело было отправлено обратно в Англию, где по приказу короля его похоронили среди королевских гробниц за главным алтарем в Вестминстерском аббатстве.^[358]

Три дня спустя, 18 сентября, король потерял еще одного преданного слугу от той же болезни. Майкл де ла Поль, граф Саффолк, "рыцарь с самой превосходной и доброй репутацией", был пятидесяти четырех лет от роду, сопровождал отца Генриха в крестовом походе в Пруссию, а после того, как он стал королем, служил ему во всех его походах "телом и душой". Война во Франции, которая привела к его преждевременному концу, также унесла жизни четырех из пяти его сыновей. Его старший сын Майкл, которому еще не исполнилось двадцати одного года и который также находился в армии при Арфлере, был убит при Азенкуре. Жанна д'Арк оказалась заклятым врагом всех остальных. Александр погиб в битве при Жаржо 12 июня 1429 года, и в том же сражении три его оставшихся брата были взяты в плен; двое из них, Джон и Томас, умерли в плену. Де ла Поль заплатили высокую цену за свою верность ланкастерским королям Англии.^[359]

15 сентября, в тот же день, когда умер Ричард Куртене, произошла вторая серьезная неудача. Либо потому, что смерть Куртене сильно всех отвлекла, либо, что более вероятно, потому, что осаждающие просто ослабили бдительность после почти месячной осады, люди, осаждавшие Лёрские ворота, стали жертвами внезапной вылазки французов. Примечательно, что среди ответственных за это нарушение долга были сэр Джон Холланд, сэр Джон Корнуолл и его брат по оружию сэр Уильям Портер, которым выпала честь первыми высадиться в Шеф-де-Ко. Воспользовавшись моментом, французы предприняли отчаянную вылазку из ворот и сумели поджечь английскую осадные строения, после чего были отброшены назад с большими потерями. (Заманчиво думать, что Рауль де Гокур стоял за этим отчаянным, но галантным жестом, не в последнюю очередь потому, что это произошло в воскресенье, в день, когда он носил золотые оковы узника и рыцарские подвиги были у него на первом месте). Хотя с военной точки зрения вылазка нанесла лишь незначительный ущерб, она значительно подняла моральный дух осажденного гарнизона, который насмехался над своими врагами, считая их полусонными, ленивыми и неспособными лучше следить за порядком.^[360]

На такие оскорбления мог быть только один ответ. На следующее утро Холланд и Корнуолл начали штурм ворот. Стрелы, с намотанной паклей, пропитанной смолой и подожженные, дождем сыпались на укрепления, чтобы прогнать защищавших их людей и причинить новые разрушения. Под покровом ночи, по приказу Генриха V, ров, отделявший англичан от ворот, был засыпан фашинами, чтобы они могли перебраться через него, поджечь разбитые пушками остатки внешних стен и атаковать защитников. Штандарт Холланда был перенесен в центр барбакана, и его люди устремились за ним. Французы оказали ожесточенное сопротивление в последовавшем за этим рукопашном бою, но в конце концов, измотанные тщетными попытками потушить пламя, окруженные дымом и пожаром и подавленные численностью, они были вынуждены оставить свои позиции и отступить за городские стены. Но и теперь они не оставили своих усилий, а быстро завалили проход за собой бревнами, камнем, землей и навозом, так что англичане, овладев барбаканом, так и не смогли войти в город. Им потребовалось несколько дней, чтобы погасить пламя, но остатки разрушенного укрепления продолжали дымиться еще две недели.^[361]

Очевидно, надеясь, что этот успех сломит дух французов, Генрих на следующее утро, 17 сентября, послал герольда в Арфлер с тайным известием для де Гокура и некоторых  членов городского совета, с предложением прибыть в английский лагерь для обсуждения условий сдачи. Генрих был самым обаятельным и убедительным: он лично поприветствовал их и в самой любезной манере посоветовал им сдать город. Он напомнил им, что Арфлер является частью герцогства Нормандия, которое с древних времен принадлежало английской короне по праву, и напомнил об участи, которая постигнет их, если они продолжат сопротивление. Де Гокур был истощен, полуголоден, сам страдал от дизентерии и смотрел смерти в лицо, но у него еще оставались гордость и чувство долга. Он отказался сдаться. Он демонстративно сообщил Генриху, что не получал от него должности капитана города и не признает его власти: он знал, что король Франции не позволит осаде Арфлера продолжаться долго и что в любой день он прибудет во главе своей армии, чтобы прогнать англичан.^[362]

Невозможно узнать, верил ли сам де Гокур в эти гордые слова. Возможно, он слепо верил в то, что его король не позволит пасть такому важному городу, как Арфлер, не предприняв ничего для его защиты. С другой стороны, человек с его военным опытом должен был знать, что с тактической точки зрения, вероятно, лучше допустить падение Арфлера и вернуть его после ухода англичан, чем рисковать всем в битве с непредсказуемым исходом.

Отрезанному от внешнего мира осаждающими армиями, де Гокуру, должно быть, было трудно получить какие-либо сведения, не говоря уже об актуальной информации, о том, какие усилия предпринимаются для снятия осады. Коннетабль д'Альбе и маршал Бусико теперь, очевидно, объединили свои силы в Руане. Там они потратили крупные суммы на покупку небольшого судна, наполнили его продовольствием и другими необходимыми вещами и доверили ее местному моряку Жану Леско с инструкциями, чтобы он доставил все в Арфлер. Удивительно, но Леско (который, возможно, был пиратом и получал высокую плату за свои услуги) удалось прорваться через английскую блокаду не один, а два раза, и де Гокур позже устроил ему тайный побег из города, чтобы он мог доложить д'Альбре о состоянии дел в нем. Д'Альбре также отправил Робина де Хеланда, бальи Руана, в Париж, поручив ему устно сообщить королю, дофину и совету "о появлении и прибытии англичан и о мерах, которые должны быть приняты против них, для спасения упомянутого города Арфлер и окружающей его сельской местности".^[363]

Де Гокур мог также знать, что помимо д'Альбе и Бусико, некоторые представители местной знати — среди них молодой сенешаль из Эно, который когда-то так стремился испытать свою доблесть в поединках с англичанами, — собрали собственные войска для сопротивления англичанам. Разочарованные неудачей официально организованного сопротивления, они решили взять дело в свои руки, постоянно преследуя английские войска, особенно те, что стояли лагерем с Кларенсом перед воротами Руана, и нападая на любые небольшие группы англичан, которые занимаясь разведкой или фуражировкой вдали от армии. Один отряд из примерно пятисот-шестисот местных рыцарей, возглавляемый мессиром де Лилль-Аданом и Жаком де Бринье, решил сделать решительный ход. План заключался в том, что небольшой отряд должен был подъехать к вражескому лагерю, чтобы англичане подняли тревогу, а затем погнались за ним на лошадях, оставив своих лучников позади. Когда они окажутся достаточно далеко от основной армии, то попадут в засаду и будут убиты де Лиль-Аданом и де Бринье. К несчастью для французов, де Лиль-Адан начал слишком рано и был замечен англичанами. Поняв, что это ловушка, они немедленно отказались от погони и вернулись в безопасное место своего лагеря. Неудча усугубилась тем, что сами де Лиль-Адан и Бринье попали в плен.^[364]

В то время как местное дворянство делало все возможное для сопротивления и истребления английских захватчиков, принцы королевской крови казались неспособными к решительным действиям. Только 28 августа, через полторы недели после начала осады Арфлера, королевский совет, наконец, издал общий призыв к оружию для защиты страны, которому должен был подчиниться каждый мужчина, способный носить оружие. Письма короля, разрешающие объявить призыв в каждом городе и на каждом публичном собрании, были разосланы бальи и сенешалям каждого округа с указаниями, что сбор должен состояться в Руане. Письма были также направлены непосредственно в такие города, как Верден, Турнэ и Амьен, где имелись собственные городские ополчения, с приказом послать помощь в Арфлер. Пятьдесят арбалетчиков действительно с запозданием покинули Турнэ 17 сентября, но они не дошли до Арфлера и вернулись домой через два месяца, так и не встретившись с англичанами. 1 сентября были отправлены посольства к Карлу Орлеанскому и Иоанну Бесстрашному, герцогу Бургундскому, с просьбой прислать по пятьсот человек вооруженных людей. О том, насколько глубоким оставался разрыв между ними, несмотря на мир, который был заключен всего несколько месяцев назад, говорит тот факт, что обоих герцогов попросили не приезжать лично со своими войсками.^[365]

1 сентября дофин вместе со своей свитой отправился из Парижа и через несколько дней прибыл в Вернон, чуть больше половины пути до Руана, где он оставался до конца месяца. Сам Карл VI не мог вести свою армию в бой, но 10 сентября он совершил личное паломничество в великое королевское аббатство Сен-Дени и там взял с главного алтаря священную орифламму. Затем она была передана Гийому Мартелю, мессиру де Баквиль, который принес ритуальную клятву как ее носитель, после чего отправился на соединение с армией короля, собравшейся в Руане. Один из жителей Парижа был достаточно взволнован этими событиями, чтобы записать в своем дневнике все приготовления и отъезд. Показательно, для общего настроения горожан в Париже, что его возмущение вызвало не бедственное положение жителей в далеком Арфьере, а налог, введенный для финансирования кампании. Он жаловался, что этот налог самый тяжелый из когда-либо существовавших.^[366]

Поскольку положение в Арфлере становилось все более отчаянным, де Гокур отправлял дофину одно послание за другим, умоляя о помощи. "Ваши покорные подданные, столь тесно осажденные и доведенные англичанами до большого бедствия, умоляют ваше высочество поспешить прислать им помощь для снятия осады, чтобы они не были вынуждены сдать этот самый известный и ценный порт и тем самым опозорить величие короля". Дофин был то ли смущен этими мольбами, то ли просто равнодушен к ним, так как посланникам было почти невозможно добиться допуска к нему. Когда же им это удалось, их заверили, что "наш отец король разберется с этими делами в подходящий момент". Все, что они могли сделать, это сообщить, что огромная армия, численностью в сорок тысяч человек, как утверждалось, собирается в Руане.^[367] Но они не могли сказать, прибудет ли она вовремя, чтобы спасти храбрых защитников Арфлера, или просто отомстить за них.

Глава одиннадцатая. Наш город Арфлер

Демонстративный отказ Рауля де Гокура сдать Арфлер только укрепил решимость Генриха V. По словам капеллана, он решил "приступить к более суровым мерам против этого жестковыего народа, которого ни убеждающая доброта, ни разрушительная суровость не могли сделать более сговорчивым". Вечером того же дня Генрих разослал по лагерю своих трубачей, чтобы объявить, что финальный штурм начнется на следующее утро и что каждый моряк флота, а также каждый солдат армии должны сделать свои приготовления. В то же время он приказал усилить бомбардировку, чтобы не дать французам уснуть и облегчить их разгром на следующий день.^[368]

Такая быстрая реакция на отказ от условий короля окончательно поставила Арфлер на колени. Де Гокур, д'Эстутевилль и гарнизон, возможно, и не желали сдаваться, но горожане не могли больше терпеть. В ужасе от перспективы захвата города силой, со всеми ужасными репрессиями, разрешенными Второзаконием, городской совет решил предложить капитуляцию на определенных условиях. Перед рассветом в среду 18 сентября, на который был запланирован финальный штурм, группа из четырнадцати бюргеров отнесла герцогу Кларенсу послание с предложением отдать город в его руки, если до воскресенья 22 сентября они не получат помощи от своего короля.^[369]

В этой капитуляции есть какая-то загадка. Английский капеллан, который был очевидцем, просто отметил, что осажденные вступили в переговоры с королем, и не упоминает о роли герцога Кларенса или бюргеров. Томас Уолсингем, автор "St Albans Chronicle" ("Хроника Сент-Олбанса"), написанной в начале 1420-х годов, описывает предложение, сделанное Кларенсу, но приписывает его одному герольду, посланному де Гокуром и другими командирами гарнизона. Монах Сен-Дени, писавший между 1415 и 1422 годами, приписывает согласование условий исключительно вмешательству герцога Кларенса.^[370] Но почему предложение капитулировать должно было быть сделано Кларенсу, когда сам король присутствовал при осаде и только он мог санкционировать прекращение боевых действий? Монах намекнул, что это могло произойти потому, что Кларенс воспринимался как более симпатичная фигура: во Франции было широко известно, что при жизни своего отца он поддерживал арманьяков. Но вероятно на самом деле существовало совсем другое объяснение. Несколько французских источников указывают на то, что здесь имело место предательство. Хронист Руассовиля, расположенного недалеко от Азенкура, сообщает, что "обычно говорили, что Клинье де Брабант [арманьякский лидер и адмирал Франции] и мессир де Гокур с коннетаблем Франции продали его". Это можно списать на злобные сплетни, как и слухи о том, что Карл д'Альбре заключил с Генрихом V предательское соглашение не сопротивляться английской высадке.^[371] Но монах Сен-Дени узнал от де Гокура и д'Эстутевилля, что англичане действительно начали штурм 18 сентября "с южной стороны" и что осажденные мужественно сопротивлялись им целых три часа, пока те, кто находился "на другой стороне" города, не открыли ворота врагу. Если эта версия событий верна, то это объясняет, почему предложение сдаться было сделано Кларенсу, а не самому Генриху, что было бы более уместно. Ворота "на южной стороне", откуда начался штурм, были Лёрскими воротами, где находились и де Гокур, и сам Генрих. Ворота "с другой стороны", из которых вышла делегация, чтобы предложить условия, были Руанскими воротами, где командовал Кларенс. Тот факт, что штурм "на южной стороне" продолжался три часа, можно объяснить длительностью времени, которое должно было потребоваться для передачи сообщения Кларенсу, а от него — королю.^[372]

Дополнительным подтверждением такой трактовки событий служит письмо, которое сам король написал мэру и олдерменам Лондона в день официальной сдачи Арфлера.

"…нашей целью было напасть на город в среду 18-го дня сентября месяца; но те, кто находился в городе, поняли это и предприняли большие усилия, используя средства, которые они до этого не применяли, чтобы посоветоваться с нами. И чтобы избежать пролития человеческой крови с обоих сторон, мы склонились к их предложению, после чего мы дали им ответ и послали им последнее заключение нашего завещания, с которым они согласились, и за это мы благодарим Бога, ибо мы думали, что они не так легко согласились бы на это заключение. И в ту же среду по нашему приказу из упомянутого города вышли сеньоры де Гокур, д'Эсрусевиль, д'Аквилль и другие лорды и рыцари, которые управляли городом и предоставили заложников; и все они… поклялись на теле Спасителя нашего, что полностью освободят нам упомянутый город".^[373]

Сам факт того, что король приказал де Гокуру выйти из города, говорит о том, что последний не был инициатором сдачи. Вероятно, что он не знал о намерении бюргеров сдаться, несмотря на то, что был капитаном города и, следовательно, именно он должен был в конечном итоге нести ответственность за принятие решения. Тем не менее, предательство — это, пожалуй, слишком сильный термин для описания действий горожан. Они долго и храбро сражались и терпели большие лишения в течение почти пяти недель; они потеряли свои дома, средства к существованию и, во многих случаях, свою жизнь. Они не хотели видеть своих жен и дочерей изнасилованными, а своих мужчин убитыми ордой англичан, у которых слюнки текут от одной мысли о грабеже. В отличие от де Гокура и остального гарнизона, они не привыкли ставить свою жизнь на кон, и они не имели романтических рыцарских представлений о славе и чести. Ничто не говорило о том, что и они обязаны сражаться насмерть.

Даже если бы де Гокур хотел сражаться до конца, решение городского совета о капитуляции обязало его сдаться. Он не мог продолжать удерживать Арфлер, если не имел поддержки тех, кто находился в его стенах. Он потерял до трети своих людей; те, кто остался, были истощены, голодны и больны.^[374] Генрих с самого начала дал понять, что рассматривает защитников Арфлера как мятежников против его власти, а не как верных подданных другой страны, сопротивляющихся иностранному вторжению. Как и бургундский капитан из Суассона Ангерран де Бумонвиль, казненный в предыдущем году своими же арманьяками, они не могли рассчитывать на пощаду:^[375] по законам военного времени к ним должны были относиться как к предателям, а их жизнь и все, чем они владели, подвергнуты конфискации. Зная все это, де Гокур должен был взвесить ущерб, нанесенный его личной репутации, и возможность того, что он и другие военачальники окажутся на виселице, против всеобщей кровавой бани, которая стала бы неизбежным следствием дальнейшего бесполезного сопротивления. Однако де Гокур с неохотой решил подчиниться.

Вместе с д'Эстутсвилем и Гийомом де Леоном, мессиром д'Аквилля, де Гокур вступил в переговоры с представителями короля, согласившись на условия, которые, в определенном смысле, позволили ему спасти часть своей чести. С обеих сторон было заключено перемирие до часа дня воскресенья 22 сентября. Арфлеру разрешалось послать последнюю просьбу о помощи королю или дофину, но если по истечении назначенного времени ни один из них не придет снять осаду силой оружия, то город, его жители и все их имущество будут безоговорочно сданы на милость короля. В этом случае, по крайней мере, бремя ответственности за капитуляцию не ложилось бы полностью на плечи де Гокура.

Позднее в тот же день торжественная процессия направилась к стенам города. Во главе ее шел Бенедикт Николлс, епископ Бангора в Уэльсе, который нес Евхаристию, в сопровождении всех королевских капелланов, включая нашего хрониста, в церковных одеяниях. За ним следовали граф Дорсет, лорд Фицхью и сэр Томас Эрпингем, которые несли договоры, в которых были прописаны условия. Когда они достигли подножия стен, епископ воскликнул: "Не бойтесь! Король Англии пришел не для того, чтобы опустошить ваши земли. Мы добрые христиане, а Арфлер — не Суассон!". Как и велел Генрих, представители города и гарнизона во главе с де Гокуром вышли, и обе стороны поклялись на Евхаристии соблюдать статьи соглашения и подписали договоры. Двадцать четыре французских заложника "из числа знатных и важных людей", включая д'Эстутевилля, были переданы в качестве залога, а мессиру д'Аквиллю и двенадцати членам его свиты был дан особый конвой, чтобы они могли отправиться на поиски помощи для Арфлера. Король отсутствовал на всех этих процедурах и даже не появился, когда заложников привели в его шатер, хотя он разрешил им пообедать там и приказал, чтобы с ними обращались достойно до возвращения д'Аквилля.^[376]

В течение следующих нескольких дней в Арфлере царила жуткая тишина; смертоносный град ядер прекратился, пушки молчали, катапульты не двигались. Однако даже теперь де Гокур и его люди не могли по-настоящему расслабиться. Согласно условиям перемирия, они не могли сражаться и не могли восстанавливать свои разрушенные укрепления, но они должны были подготовиться к возможности дальнейших военных действий. Они могли попытаться немного отдохнуть, но как они могли уснуть, когда их судьба была на острие ножа? Появится ли внезапно на горизонте кроваво-красная орифламма, возвещающая о приближении армии спасения? Будет ли битва? Или им придется столкнуться с позором сдачи в плен, заключением в чужой стране, даже казнью?

Человек, на которого возлагались все надежды Арфлера, как мог быстро добрался до Вернона, где все еще находилась резиденция дофина. Там д'Аквилль обратился к дофину с эмоциональной мольбой о помощи, добавив при этом, что на этот раз не было никаких сомнений в том, какая судьба ожидает Арфлер. Ответ дофина был кратким и точным. Армия короля еще не была полностью собрана, и она не была готова быстро оказать такую помощь.

Поэтому д'Аквиллю пришлось вернуться с пустыми руками и тяжелым сердцем, чтобы сообщить де Гокуру, что его миссия провалилась и что доблестная оборона Арфлера была напрасной.^[377]

Чувство шока и стыда, которое вызвала сдача Арфлера англичанам во всей Франции, было настолько велико, что те, кто ничего не знал об этих обстоятельствах, поспешили обвинить и осудить де Гокура и его людей за их неспособность сохранить город. Только монах Сен-Дени встал на их защиту, произнеся пылкую и сочувственную хвалебную песнь.

Следует вспомнить, как часто они совершали дерзкие вылазки против врага и как изо всех сил отбивали все попытки проникнуть в город через тайно вырытые подземные туннели. Без сомнения, эти люди были достойны высшей похвалы за свою стойкость в любых испытаниях: даже когда вокруг них рушились крыши зданий, они непрерывно держали оружие, питаясь самым скудным пайком и проводя ночи без сна, чтобы быть готовыми отразить любое внезапное нападение.^[378]

В назначенный час, в час дня, в воскресенье 22 сентября, Генрих V воссел на трон, задрапированный золотой тканью, в шатре из того же материала, на склоне холма напротив Лёрских ворот. Множество лордов и вельмож, одетых в самые богатые одежды, заняли свои места вокруг него, а по правую руку от него стоял сэр Гилберт Умфравилк, держа наперевес большой шлем короля с золотой короной. Между шатром и городскими воротами была проложена дорога, вдоль которой стояли вооруженные солдаты, чтобы сдерживать толпы англичан, собравшихся посмотреть на это зрелище, для того чтобы представители Арфлера могли подойти к королю. В назначенный час ворота открылись, и де Гокур вышел во главе небольшой процессии из тридцати-сорока рыцарей и бюргеров. К их унижению добавилось то, что они были вынуждены оставить своих лошадей, оружие, доспехи и все свое имущество в городе, поэтому им пришлось подниматься на холм пешком, одетыми только в рубашки. По словам Адама из Уска, они также должны были надеть на шею петлю палача — традиционный символ того, что их жизнь теперь находится в руках короля.^[379]

Когда они добрались до королевского трона — процесс, который, должно быть, занял некоторое время, поскольку склон холма был крутым, а многие из них, включая самого де Гокура, были тяжело больны, — все они упали на колени, и де Гокур вручил королю ключи от города со следующими словами: "Победоносный принц, вот ключи от этого города, которые, после нашего обещания, я передал вам вместе с городом, собой и своей дружиной". Генрих не соизволил прикоснуться к ключам сам, но приказал Джону Моубрэю, графу-маршалу, взять их. Затем он обратился к де Гокуру, обещая ему, что "хотя он и его отряд, вопреки Богу и вопреки всякой справедливости, удержали против него город, который, будучи знатной частью его наследства, принадлежал ему, тем не менее, поскольку они покорились его милости, хотя и с опозданием, они не должны уйти совсем без милости, хотя он сказал, что, возможно, захочет изменить это после тщательного рассмотрения". Затем король приказал отвести отряд де Гокура и заложников, переданных ранее в качестве гарантов перемирия, в свои палатки, где все шестьдесят шесть человек должны были быть накормлены "с некоторым великолепием", а затем распределены как пленники среди его людей.^[380]

Сразу же после того, как де Гокур официально сдал ключи от Арфлера, его штандарт и штандарты его товарищей и Франции, которые развевались над воротами города на протяжении всей осады, были сняты. Вместо них были подняты штандарты Святого Георгия и короля, несомненно, под одобрительные возгласы наблюдавшей за осадой английской армии. Затем Генрих передал ключи графу Дорсету, которого он назначил смотрителем и капитаном Арфлера.

Как это часто случалось с Генрихом V, все в формальной сдаче Арфлера было направлено на достижение определенной цели. Ритуальное унижение французских пленников — лишенных даже обычных атрибутов своего звания, поскольку их заставили пройти долгий путь сквозь победоносную армию — должно было послужить примером для любого другого города или гарнизона, который осмелится оказать ему сопротивление. Великолепное зрелище короля, величественно восседающего на высоком троне в окружении рыцарства своего королевства, подкрепляло смысл его речи. Он защитил свои справедливые требования мечом и завоевал Арфлер, потому что его дело было праведным; французы проиграли, потому что действовали вопреки Божьей воле и справедливости. Даже его предложение о снисхождении, обставленное предложением, что оно может быть отозвано "после тщательного рассмотрения", было убедительной демонстрацией того, что милости не следует ожидать, а предоставлять ее — прерогатива только короля.

Изначально Генрих не собирался сам входить в Арфлер. Он рассчитывал, что сможет продолжить свою кампанию во Франции, но затянувшаяся осада и эпидемия дизентерии, охватившая его армию, заставили его пересмотреть свое решение. Для этого человека было характерно, что после всей царственной пышности и великолепия церемоний, связанных с капитуляцией, он решил отказаться от обычного триумфального въезда в завоеванный город. На следующий день после официальной капитуляции он доехал верхом до ворот, сел на коня, снял обувь и, как кающийся или паломник, босиком направился к разрушенной приходской церкви Святого Мартина, где воздал благодарность Богу за победу.^[381]

Осмотрев город и воочию убедившись в разрушениях, причиненных его бомбардировками, Генрих обратил свое внимание на горожан. Всем монахам было позволено свободно и беспрепятственно покидать город. Тем бюргерам, которые были готовы присягнуть ему на верность, было разрешено сохранить свое имущество, хотя, как и французским жителям Кале, им не разрешалось сохранять право собственности на жилую или коммерческую недвижимость в Арфлере, а также права граждан на самоуправление, освобождение от налогов и торговые привилегии. Уставы города и документы на право собственности его жителей были публично сожжены на рыночной площади в качестве символической демонстрации введения нового режима. Те из богатых бюргеров, кто не принял условия короля, а их было не менее 221, были заключены в тюрьму до уплаты выкупа, некоторые из них впоследствии были отправлены в Кале для ожидания отправки в Англию.

Бедные жители и больные, а также женщины и дети всех сословий были изгнаны из города. Хотя эта мера может показаться чрезмерно суровой, современники, привыкшие к жестокости средневековых войн, считали ее неожиданно мягкой. Каждому выдали небольшую сумму денег, чтобы купить еду в дорогу, а женщинам, "сжалившись над их полом", разрешили взять столько имущества, сколько они могли унести. Около двух тысяч человек были изгнаны из Арфлера таким образом, "среди долгих причитаний, горя и слез по поводу потери привычного жилья". Осознавая, что они были уязвимы для бесчинств его собственных войск, Генрих выделил вооруженную охрану, чтобы сопроводить их за пределы своей армии в Лиллебонн, расположенный в четырнадцати милях, где маршал Бусико ждал, чтобы отправить их на лодках вниз по Сене в безопасный Руан. "И таким образом, по истинному суду Божьему, — заметил капеллан, — они оказались изгоями там, где считали себя жителями".^[382]

Генрих был столь же милостив к тем, кто меньше всего этого ожидал. Около 260 французских рыцарей пережили осаду, многие из них были синьорами из знатных нормандских или пикардийских семей, выкуп за которых представлял значительную ценность. Вместо того чтобы посадить их в тюрьму или отправить в Англию, Генрих отпустил их под честное слово. Причины этого акта милосердия были как прагматическими, так и гуманитарными. "Поскольку большинство из нас были очень больны, — вспоминал позже де Гокур, — король Англии сделал нам поблажку, взяв с нас обещание, что мы все прибудем в Кале и предстанем перед ним в ближайший день Святого Мартина". Отпустить их на свободу было рискованно, но, поскольку многие солдаты Генриха должны были быть отправлены домой, он не мог выделить людей для ухода за таким большим количеством больных пленников. Ему нужно было как можно больше трудоспособных мужчин для защиты Арфлера от любых попыток его захвата. В противном случае, если бы он взял пленных с собой в Кале, они стали бы серьезной обузой, замедляя его продвижение и требуя постоянной охраны и медицинской помощи. 27 сентября, после пяти дней содержания под стражей, поклявшихся соблюдать условия, изложенные в письменном виде переговорщиками короля, включая то, что они должны были прибыть в Кале 11 ноября или позже, отпустили домой.^[383]

Однако король еще не закончил с Раулем де Гокуром, которому предстояло выполнить еще одно задание, прежде чем он тоже получит временное освобождение. Как бывший капитан захваченного города, он должен был передать послание Генриха V своему синьору, дофину. В послании содержался вызов на поединок, который должен будет решить будущее Франции. Написанное в виде письма за личной печатью из "нашего города Арфлера", послание открывалось словами: "Генрих, милостью Божьей, король Франции и Англии и повелитель Ирландии, высокому и могущественному принцу, дофину Гиеннскому, нашему кузену, старшему сыну самого могущественного принца Франции. Из почтения к Богу и во избежание пролития человеческой крови, продолжал Генрих, он много раз и разными способами пытался добиться мира.

И учитывая также, что результатом наших войн является смерть людей, разрушение сельской местности, плач женщин и детей, и вообще столько зла, что каждый добрый христианин должен скорбеть об этом и сострадать, особенно мы, которых это дело касается больше всего, и должны прилагать все усилия и старательно искать все способы, которые человек может придумать, чтобы избежать этих упомянутых зол и недостатков, чтобы мы приобрели благосклонность Бога и похвалу мира".

Поскольку Карл VI, которому должен был быть направлен вызов, не мог ответить на него, Генрих предложил дофину испытать судьбу в поединке "между нашей и вашей персоной". Тот, кто победит, получит корону Франции после смерти Карла VI. Это письмо должно было сопровождаться устным посланием, поскольку дофину сообщили, что Генрих будет ждать ответа в Арфлере в течение восьми дней, после чего предложение теряет силу.^[384]

Вызов Генриха часто высмеивался историками как напыщенный, нелепый, легкомысленный и устаревший. На самом деле, ничего подобного. Испытание поединком имело древнюю и почтенную традицию: на протяжении веков оно было частью судебного процесса в тех случаях, когда ни одна из сторон в споре не могла представить доказательств, чтобы присяжные или суд могли решить их дело. Когда слово одного человека было против слова другого, единственным способом разрешить спор было вынесение его на Божий суд. Бог не допустит, чтобы была совершена несправедливость, рассуждали они, поэтому победа достанется той стороне, на чьей стороне будет право. Именно поэтому в средневековье судебный поединок был также известен как judicium dei, или суд Божий. Эта концепция была особенно привлекательна для такого глубоко набожного и абсолютно убежденного в справедливости своего дела короля, как Генрих V. Семья Генриха имела длинную историю участия в судебных поединках. Его прадеды Эдуард III и Генрих, герцог Ланкастерский, обабросали и получали вызовы для урегулирования войн во Франции этим методом. Его двоюродный дед, Томас Вудстокский, герцог Глостерский, будучи коннетаблем Англии, был ответственен за составление стандартного свода правил, регулирующих такие поединки. Его собственный отец, будучи герцогом Херефордским, уже был на грани судебного поединка против Томаса Моубрея, герцога Норфолка, в 1398 году, когда Ричард II запретил это и изгнал его из королевства.^[385] Хотя эта практика становилась все более редкой, право на судебный поединок не было юридически отменено в Англии до 1819 года.

Поскольку судебный поединок проводился по строгим правилам, его часто путали с турнирными поединками, что объясняет, почему некоторые историки так пренебрежительно отнеслись к вызову Генриха V на поединок с дофином. Вызовы на поединки, такие как те, что проходили между сенешалем Эно и сэром Джоном Корнуоллом, высоко ценились в рыцарских кругах, потому что простое участие в них было почетным для всех участников, независимо от результата. Даже если поединки проходили на выезде, с обычным оружием и доспехами, целью было не убить противника, а лишь доказать свою храбрость и мастерство. Испытание боем, с другой стороны, явно не было рыцарской игрой: это был юридически обязательный приговор. Побежденный участник, если он не был убит в ходе боя, мог быть казнен как осужденный преступник. Те, кто участвовал в судебных поединках, делали это неохотно и потому, что поражение означало смерть, но также и бесчестье.

Вызов Генриха V был не пустым жестом, а смертельно опасным поступком. Если бы он смог доказать свои права на Францию в одиночном бою, а не с армией, то он сохранил бы жизни людей с обеих сторон. Если бы дофин принял вызов, то, несомненно, Генрих сразился бы лично — и победил. Если же нет, то Генрих все равно мог распространить копии своего вызова среди всех своих друзей и потенциальных союзников как доказательство своего желания быть разумным и решимости избежать кровопролития любой ценой.^[386] И снова Генрих продемонстрировал свое мастерство в искусстве пропаганды, обманув дофина и заявив о своей моральной позиции. Грех затягивания войны пал бы на голову дофина, а его репутация была бы запятнана обвинением в личной трусости.

27 сентября де Гокур отправился передать письмо с вызовом дофину, который все еще задерживался в Верноне, примерно в двадцати восьми милях к югу от Руана и примерно в шестидесяти восьми милях вверх по реке от Арфлера. В этой миссии его сопровождал герольд Вильгельм Брюгге, гербовый вице-король Гиени, в связи с чем возникает вопрос, зачем вообще был послан де Гокур. Передача вызова была одной из главных обязанностей герольда. Брюгге был очень опытным и не нуждался в сопровождении или помощи. То, что де Гокур был вынужден сопровождать его, можно объяснить только желанием Генриха столкнуть дофина с последствиями его собственного бездействия. Он должен был узнать из первых уст и от одного из своих верных военачальников (теперь уже английского пленника), что Арфлер находится в руках врага. Генрих также мог надеяться, что де Гокур сможет убедить дофина принять вызов или, по крайней мере, сделать какой-то примирительный жест, чтобы купить себе мир.^[387]

Де Гокур и Брюгге оставались в ожидании аудиенции у дофина, и ни один из них не вернулся в Арфлер к тому времени, когда истекли восемь дней, отведенных Генрихом для ответа. (Для сравнения, д'Аквилль сумел добраться до Вернона и обратно за три дня).^[388] Вызов поставил дофина перед дилеммой. Он не собирался принимать его, но не мог и отказаться, не показавшись трусом. Не имея возможности принять ни один из этих вариантов, он спрятал голову в песок и оставил вызов без ответа.^[389]

Можно представить, что рыцарь, столь преданный рыцарским идеалам, как де Гокур, был бы не впечатлен этой демонстрацией отсутствия у дофинов рыцарских качеств. Должно быть, ему было унизительно сравнивать недостатки собственного сюзерена с образцовым поведением Генриха V.

Передав свое послание, де Гокур, по крайней мере, был избавлен от необходимости забирать ответ дофина. Запретив себе принимать дальнейшее участие в военных действиях против своих пленителей, он не мог сделать ничего другого, кроме как улечься на больничную койку, пока от него не потребовали прибыть в Кале. Для него война была закончена.

Генрих тем временем не бездействовал, ожидая в Арфлере ответа дофина. В день официальной капитуляции, как мы уже видели, он написал письмо мэру и олдерменам Лондона, чтобы сообщить им, что "благодаря доброму усердию наших верных солдат, находящихся в это время в нашей армии, а также силе и расположению наших пушек и других орудий", ему удалось добиться капитуляции города. Изгнание жителей подготовило почву для заселения города английскими поселенцами, с целью создать второй Кале. 5 октября в Лондоне и других крупных городах Англии были опубликованы объявления, предлагавшие бесплатные дома и особые привилегии всем подданным короля, готовым поселиться в Арфлере. Цель состояла в том, чтобы найти купцов и торговцев, чтобы город мог стать как самодостаточным, так и частью торгового узла, связывающего Лондон с континентом через Кале и Байонну. Среди тех, кому была пожалована собственность в городе, были королевский клерк магистр Жан де Бордю, который был одарен приходской церковью Арфлера, и Ричард Бокелонд, лондонский купец, который получил трактир в городе под названием "Павлин" в качестве награды за помощь королю во время осады с двумя его кораблями.^[390]

Также были отданы срочные приказы о ремонте города. 4 октября "с величайшей скоростью" был отправлен гонец с поручением за большой королевской печатью констеблю Дуврского замка и начальнику тюрьмы Синк-Портс, которое предписывало им лично отправиться во все соседние порты на южном побережье Англии, "где обычно проживают и обитают рыбаки, и настоятельно приказывать и повелевать всем и каждому рыбаку, без промедления направиться в город Арфлер со своими лодками и другими судами, а также с сетями, снастями и прочими вещами, необходимыми для ловли рыбы на нормандском побережье, вблизи вышеупомянутого города, для поддержки армии короля". Через два дня Джон Фишерк из Хенли получил приказ доставить в Арфлер пшеницу за счет короля, а через шесть дней после этого Джон Л. Авенев, лондонский бакалейщик, получил аналогичный приказ прислать "провиант, оружие и необходимые вещи". Чтобы запасы оставались в достатке, были изданы приказы, запрещающие кому-либо в Англии "везти пшеницу или зерно в любые иностранные государства, кроме городов Кале и Арфлера в Нормандии, без особого приказа короля". Тех, кто доставлял припасы в Кале и Арфлер, также обязали предоставить доказательства доставки, чтобы они не могли обманным путем перенаправить груз в другое место.^[391] Реджинальд Керлис, бывший поставщик Кале, которому в начале года было поручено нанять корабли в Голландии и Зеландии для вторжения, был назначен официальным снабженцем Арфлера, и снабжение гарнизона и города стало его обязанностью. После вынужденных недель военной службы многие корабли, служившие для перевозки войск и припасов во время осады, теперь могли вернуться к своему первоначальному предназначению. Два собственных судна короля, "Катерина де ла Тур", отплывшая вместе с флотом, и недавно введенный в строй "Святой Дух", который не был готов к моменту вторжения, были заняты торговлей через Ла-Манш, доставляя пиво и вино в гарнизон.^[392]

Самой большой проблемой, с которой столкнулся Генрих в этот момент, были не столько запасы, сколько люди. Дизентерия продолжала наносить огромный урон его армии, значительно сокращая число людей, способных сражаться. Даже после окончания осады его люди продолжали умирать с угрожающей скоростью, а многие из них были неспособны воевать из-за болезни. Их присутствие в армии было и помехой, и неоправданной тратой драгоценных ресурсов, поэтому Генрих принял решение отправить их домой. Это само по себе было серьезной транспортной проблемой. Там были буквально тысячи больных и умирающих. Поэтому каждый капитан отряда должен был собрать своих людей и сообщить королю и его клеркам имена тех, кто не мог продолжать активную службу. Затем больных отделяли от тех, кто был еще здоров, и выдавали им королевское разрешение на возвращение домой. Некоторым кораблям, блокировавшим Арфлер с моря, было поручено перевезти этих людей обратно в Англию, и эвакуация началась через неделю после сдачи города. По оценкам английского капеллана, около пяти тысяч человек Генриха были отправлены домой из Арфлера. Хотя он обычно был хорошо информирован о таких вещах, эта цифра может быть преувеличена. Списки больных, получивших разрешение вернуться домой, сохранились, но они неполные. Тем не менее, они содержат 1693 имени, включая трех молодых графов: Томаса, графа Арундела, Джона Моубрея, графа-маршала, и Эдмунда, графа Марча.^[393] Арундел был одним из ближайших соратников короля, служившим ему в дни мира и на войне в течение предыдущих десяти лет и являвшимся казначеем Англии с момента восшествия Генриха на престол. Теперь он был смертельно болен и, хотя вернулся в Англию 28 сентября, так и не смог поправиться. Он умер дома в замке Арундел 13 октября, в свой тридцать четвертый день рождения (поскольку он умер бездетным, его огромные владения, сделавшие его одним из самых богатых людей в стране, были разделены между его тремя сестрами, а титул перешел к его троюродной сестре). Моубрею и Марчу повезло больше. Оба выздоровели, причем первый — с помощью многочисленных средств от язвы, поноса и рвоты, купленных за большие деньги у лондонского бакалейщика.^[394] Арундел не был единственным человеком, умершим в Англии от дизентерии, полученной во время осады, но невозможно выяснить судьбу подавляющего большинства остальных, особенно тех, кто был низкого ранга. После того, как их имена были указаны в разрешении на возвращение домой, они исчезли в забвении, насколько это видно из документов.

Не менее трудно установить, сколько человек умерло от болезни в Арфлере. Помимо Ричарда Куртене, епископа Норвича, и Майкла, графа Саффолка, известны имена по крайней мере восьми рыцарей, которые командовали своими отрядами: Уильям Бомонд из Девоншира, Роджер Трампингтон из Кембриджшира, Эдвард Бернелл из Норфолка, Джон Марланд из Сомерсета, Джон Саутворт, Хью Стэндиш и Уильям Ботиллер из Ланкашира и Джон Фелип из Вустершира.^[395] Сэр Джон Фелип тоже был приближенным короля. Он был членом двора Генриха, когда тот был принцем Уэльским, и был одним из немногих избранных, кого сделали рыцарем Бани во время его коронации в 1413 году. Он играл ведущую роль в экспедиции графа Арундела во Францию в 1411 году и был в составе англо-бургундских войск, разбивших арманьяков при Сен-Клу. Для кампании во Франции он взял с собой значительный отряд из тридцати латников и девяноста пеших лучников. Фелип, племянник сэра Томаса Эрпингема, управляющего королевским домом, был женат на Алисе Чосер, единственном ребенке Томаса и внучке поэта, хотя ей было всего одиннадцать лет, когда она овдовела. Самому Фелипу был тридцать один год, когда он умер. Его тело было доставлено в Англию и захоронено в Киддерминстере под гордой, хотя и неказистой эпитафией Ларина:

"Генрих V любил этого человека как друга;

Джон был смелым и сильным и хорошо сражался при Арфлере".^[396]

Имен менее выдающихся жертв дизентерии сохранилось немного — и то только потому, что их смерть была внесена в реестр, чтобы казначейству не пришлось продолжать выплачивать им жалованье. Казначеи пытались провести различие между теми, кто "умер" от болезни, и теми, кто был "убит" в результате действий противника, хотя неизвестно, насколько надежными были их усилия; в сочетании с неполнотой самих записей, это затрудняет какие-либо твердые выводы о количестве умерших. Монстреле рискнул предположить, что их было две тысячи, и эта цифра была подхвачена и повторена как факт другими хронистами. Хоть и с натяжкой, это походит на правду. Если ориентироваться на современные показатели смертности среди жертв дизентерии, то, скорее всего, Генрих потерял от 10 до 20 процентов своей армии, что в переводе означает что-то в районе 1200–2400 человек. Какими бы ни были реальные цифры, хронисты с обеих сторон конфликта были едины в одном: от болезней при Арфлере погибло больше людей, чем от боевых действий на протяжении всей кампании.^[397]

Время от времени мы получаем представление о масштабах потерь в виде смертей и болезней отдельных отрядов. Отряд Арундела, как и следовало ожидать, учитывая заразный характер болезни, сильно пострадала. Из 100 латников двое умерли при Арфлере, а двенадцать (или, возможно, восемнадцать) были отправлены домой на излечение; из 300 лучников, которые также сопровождали его, тринадцать умерли, а еще шестьдесят девять были отправлены домой по болезни, вместе с тремя его менестрелями. Другими словами, почти четверть его отряда стала жертвой осады. Отряд Моубрея пострадал еще сильнее: смерть и болезни сократили его почти на треть. Из пятидесяти человек, которых он взял с собой, трое умерли во время осады, а тринадцать, включая самого графа, были отправлены домой больными; из 150 лучников сорок семь были отправлены в Англию. Аналогичным образом, Джон, лорд Харингтон, который взял с собой отряд из тридцати латников и девяноста лучников, был вынужден вернуться домой больным из Арфлера 5 октября вместе с десятью своими латниками и двадцатью лучниками. Последствия для меньших свит были столь же разрушительными. Сэр Ральф Ширли также потерял треть своих людей: первоначально он набрал всего шесть латников и восемнадцать лучников; трое из первых, включая его самого, и шестеро из вторых были отправлены домой. Сэр Роуленд Ленталк, рыцарь из Херефордшира, привел с собой свиту из двенадцати человек, из которых двое погибли в Арфлере, а еще трое были отправлены домой по болезни. У его тридцати шести лучников дела обстояли гораздо лучше: только двое из них погибли во время осады. Томас Чосер, как мы уже видели, взял с собой двенадцать латников и тридцать семь лучников; двое из них умерли от дизентерии в Арфлере, а сам Чосер был отправлен домой больным, но все его лучники остались невредимы. Дизентерия не была, как можно было бы ожидать, болезнью, которая всегда сильнее всего поражала низшие чины.^[398]

Если эти цифры можно принять за общую тенденцию — а наверняка были отряды, которые страдали и больше, и меньше, — то можно предположить, что в общей сложности король потерял от четверти до трети своих людей от дизентерии в результате осады. Были и другие потери, включая, конечно, тех, кто был убит в бою, и таких, как Николас Сеймур, брат лорда Кэри, который был захвачен в плен при Арфлере и в конце декабря считался все еще живым и пленником во Франции. Кроме того, как отметил капеллан, были и те, кто, к великому негодованию короля, "из чистой трусости, оставили или, скорее, дезертировали от своего короля на поле боя, незаметно ускользнул в Англию".^[399]

Необходимость держать гарнизон в Арфлере еще больше поубавила силы. Завоевав город такой ценой, было крайне важно, чтобы он остался в руках англичан. Поэтому необходимо было обеспечить его достаточным количеством людей, чтобы предотвратить его захват в момент отхода основной английской армии. Генрих решил, что граф Дорсет должен иметь отряд из 300 латников и 900 лучников для обороны — гарнизон, который почти в два с половиной раза превышал по численности гарнизон в Кале. Как отбирались эти люди, неизвестно, но вполне вероятно, что на добровольной основе. На это указывает тот факт, что вместо того, чтобы просто назначить для выполнения задания целые отряды, что, вероятно, было бы самым простым методом, люди были взяты, очевидно, без разбора по количеству, из множества различных отрядов. Майкл де ла Поль, чей отец умер во время осады, предоставил двух латников и пять лучников, а Томас, лорд Камойс, одного латника, например, в то время как восемь из пятидесяти ланкаширских лучников, привезенных сэром Ричардом Кигли, также были отобраны.^[400] По данным списков за зиму 1415-16 гг., в число трехсот человек гарнизона входили четыре барона, лорды Гастингс, Грей, Бурсье и Клинтон, и двадцать два рыцаря (среди них сэр Томас Эрпингем и сэр Джон Фастольф). Это был необычайно высокий процент представителей высшего дворянства, что отражало то значение, которое Генрих придавал сохранению города, а также обеспечивало графа Дорсета ценным советом опытных и надежных солдат и администраторов на случай чрезвычайной ситуации. Для некоторых из них это назначение стало поворотным пунктом в их карьере. Фастольф, например, увидел, что вектор его деятельности переместился из Англии во Францию. В течение нескольких месяцев он приобрел пожизненное право на поместье и лордство близ Арфлера, принадлежавшее Ги Мале, мессиру де Гравиль, а его военные доходы были настолько велики, что он смог провести следующие тридцать лет, вкладывая 460 фунтов стерлингов ежегодно (более 305 900 долларов по сегодняшним ценам) в покупку земель в Англии и Франции.^[401]

Английскому гарнизону был придан небольшой флот, которому было приказано патрулировать и охранять побережье вблизи Арфлера. В городе также было размещено несколько пушек и восемнадцать канониров для их обслуживания. Кроме того, в городе должны были остаться два плотника и двадцать каменщиков для восстановления разрушенных стен и башен. Только в декабре должны были быть набраны дополнительные каменщики и плиточники для восстановления домов и других зданий в городе. Затраты были феноменальными. Только за первые пять месяцев, по заявлению нового казначея Арфлера, их расходы на оплату труда составили чуть более 4892 фунтов стерлингов (более 3 250 000 долларов по сегодняшним ценам), и это без учета исключительных сумм, таких как 800 фунтов стерлингов, выплаченных Томасу Хенлемстеду, "красильщику" из Саутварка, за срытия насыпи и создание рва за пределами городских стен.^[402]

После завершения мероприятий по обеспечению безопасности Арфлера перед Генрихом встало несколько вариантов дальнейших действий. Он мог вернуться в Англию с короткой, но успешной кампанией, создав плацдарм для будущих попыток отвоевать свое наследие в Нормандии. Он мог пойти по стопам своего брата Кларенса и совершить вооруженный набег, грабя и сжигая, пройдя на юго-запад Франции в свое герцогство Аквитанию. Он мог расширить зону своего завоевания, осадив другой соседний город, например, Монтивилье, Фекамп или Дьепп, которые находились дальше по побережью в сторону Кале, или даже Руан, что позволило бы ему продвинуться дальше вглубь страны по Сене.

Были веские причины, по которым Генрих не принял ни одну из этих альтернатив. Пятинедельная кампания, даже приведшая к захвату такого важного города, как Арфлер, была недостаточна, чтобы оправдать затраты, усилия и время, которые он вложил в подготовку. Это также ничего не даст для продвижения его притязаний на корону Франции. Если он хотел добиться от французов больших уступок или, более того, сохранить поддержку собственного народа для дальнейших кампаний, то ему нужно было сделать более впечатляющий жест.

Поход в Бордо имел свои преимущества: много добычи для его людей, безопасное убежище в конце пути, возможность посетить свое герцогство и, возможно, провести кампанию в этом регионе. Действительно, магистр Жан де Бордю в своем письме от 3 сентября в герцогство категорически заявил, что король "намерен" отправиться в Бордо "до возвращения в Англию".^[403] С другой стороны, это было написано, когда ожидалось скорое падение Арфлера и до того, как дизентерия появилась в его армии. До начала осенней распутицы оставался еще месяц, а до Бордо было более 350 миль — очень долгий путь для истощенной и не самой здоровой армии. Осенний сезон, а также сокращение численности и неопределенное состояние здоровья его людей, делали дальнейшие осады нецелесообразными, поэтому пушки и осадные машины были либо перевезены в Арфлер, либо отправлены обратно в Англию.

Хотя по всей Европе ходили слухи о намерениях короля, Генрих уже принял решение, что он собирается делать. Огромная армия, которую он собрал в Саутгемптоне, теперь стала лишь тенью себя прежней. Не считая тех, кто находился в гарнизоне в Арфлере, у него, вероятно, было всего девятьсот латников и пять тысяч лучников, способных, по выражению капеллана, владеть мечом или сражаться. Даже при таком сравнительно небольшом числе у него не было достаточно судов в Арфлере, чтобы отправить их прямо домой, поскольку он вывел большую часть своего флота вторжения до капитуляции города.^[404] У него также не было достаточно продовольствия, чтобы позволить им всем остаться в городе на неопределенное время.

Генрих договорился встретиться со своими пленниками в Кале 11 ноября, и именно в Кале он намеревался отправиться. Он мог легко и безопасно добраться туда по морю. Вместо этого он решил пойти по стопам своего прадеда и пройти маршем через то, что, по его словам, было "его" герцогством Нормандия и "его" графством Понтье к "его" городу Кале. Он даже намеревался пересечь Сомму в том же самом месте, прекрасно зная, что именно в таком же походе в 1346 году Эдуард III одержал знаменитую победу над французами при Креси. Хотя он собирался следовать маршрутом, близким к берегу моря, это неизбежно привело бы его на расстояние прямого удара от французской армии в Руане. Вероятно, он рассчитывал, что его дипломатические усилия предыдущего года обеспечат, что ни Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундии, ни Жан, герцог Бретани, не выступят против него. В этом случае "французская" армия на самом деле была бы намного меньше и слабее арманьякской. Ему не удалось втянуть дофина в сражение при Арфлере или лично устроить с ним поединок. Возможно, этот намеренно провокационный поход в Кале наконец-то побудит дофина к действию.

Глава двенадцатая. Поход в Кале

Решение Генриха направить свою армию сухопутным путем в Кале было просчитанным риском. Оно также было очень личным. Значительное большинство членов его совета выступало против этого похода, опасаясь, что сокращающиеся английские силы станут легкой добычей для французской армии, которая уже больше месяца собиралась в Руане^[405]. На совещаниях, состоявшихся после падения Арфлера, Кларенс утверждал, что англичане должны немедленно вернуться домой по морю, как "доступный и самый надежный способ". Армия потеряла слишком много людей, как от болезней и смерти, вызванных дизентерией, так и при комплектовании гарнизона, чтобы рисковать путешествием в Кале по суше, "и особенно учитывая великое и бесконечное множество их врагов, которые собрались, чтобы помешать и воспрепятствовать проходу короля по суше, о чем им было известно от их шпионов". В устах любого другого человека эти рассуждения показались бы достаточно здравыми — и было много других людей, разделявших его мнение, — но исходящее от Кларенса нежелание вступать в бой с врагом допускало зловещее толкование. Его хорошо известная симпатия к делу арманьяков бросала тень подозрения, на его мотивы, его советы, его действия.

Кларенс не мог открыто бросить вызов брату, отказавшись идти — это было бы актом государственной измены, — но он был достаточно безрассуден, чтобы дать понять о своих чувствах. Если он не был готов рискнуть походом в Кале, вызвав тем самым очень опасную конфронтацию с королем, или пошел бы только с притворством, что могло бы повлиять на боевой дух людей и стать очагом недовольства, то в интересах всех было найти для него почетный выход. Имя Кларенса должным образом появилось в списках больных, и в начале октября он получил разрешение покинуть армию и вернуться домой. Хотя известно, что его отряд сильно пострадал от дизентерии, действия самого Кларенса не говорят о том, что он страдал от изнурительной болезни. Вместо того чтобы сразу отправиться домой, он сел на корабль в Кале, где его прибытие с "таким большим количеством людей" вызвало панику в соседней Булони, которая немедленно отправила гонца в Аббевиль, чтобы сообщить коннетаблю д'Альбе. Опасения, что Кларенс собирался начать второе вторжение из Кале, оказались необоснованными, но автор "The First English Life", который не знал, что Кларенс якобы болен, предположил, что его отправили обратно в Англию, чтобы он принял командование флотом, возможно, потому, что адмирал граф Дорсет был оставлен капитаном в Арфлере.^[406]

Хотя ему не хватало интеллектуальных качеств брата, Кларенс все же был воином. Как отмечалось ранее, Жан Эйзорис противопоставлял воинственный характер Кларенса характеру Генриха V, который, по его мнению, больше подходил для церкви, чем для войны. Это мнение, должно быть, пришлось по душе многим другим королевским советникам, которые выступили против предложения о походе в Кале. В ответ на их протесты по поводу неравенства численности армий Генрих невозмутимо возразил, "полагаясь на божественную милость и справедливость своего дела, благочестиво размышляя о том, что победа принадлежит не множеству, а тому, для кого не составляет труда вложить многих в руку немногих, и кто дарует победу тому, кому пожелает, будь их много или мало".^[407] Это был аргумент, который Генрих выдвигал и раньше,^[408] и в эпоху всеобщей веры в бога он был неоспорим. Более того, это была не просто бездумная набожность. Генриху было хорошо известно, что все военные трактаты, начиная с классических времен, утверждали, что небольшая, хорошо обученная армия может победить большую. Кристина Пизанская, например, подробно рассматривала этот вопрос в "Книге о ратном и рыцарском подвиге".

"Можно заметить, что многие армии были повергнуты в смятение скорее собственной многочисленностью, чем вражескими силами. Почему так происходит? Конечно, есть веские причины, ведь большие армии труднее содержать в порядке и часто они попадают в беду, потому что требуют больше провизии, чаще конфликтуют и подвергаются большим задержкам на дорогах… По этой причине… древние, которые освоили такие полезные в бою вещи, зная опасности на опыте, придавали большее значение армии, хорошо обученной и хорошо руководимой, чем большому количеству людей".^[409]

Сам Вегеций, сказал более лаконично: "Храбрость имеет большую ценность, чем численность".^[410] Был отдан приказ, чтобы отобранные для похода люди снабдили себя провизией на восемь дней. Часто высказывается мнение, что это был серьезный просчет и что Генрих был слишком оптимистичен в отношении того, сколько времени потребуется, чтобы добраться до Кале. В свете ретроспективы это, несомненно, так и было. С другой стороны, не обладая таким знанием будущего, Генрих и его советники должны были планировать разумно и адекватно. Важно было, чтобы у людей было достаточно припасов, чтобы добраться до Кале, но при этом они должны были путешествовать налегке, не обременяя себя лишней поклажей.

Цифра в восемь дней была взята не просто из воздуха. Несмотря на то, что у него не было карт для расчета маршрута, Генрих знал, что ему придется преодолевать в среднем чуть меньше девятнадцати миль в день, что было вполне разумно, учитывая, что девятнадцать миль были обычным средневековым расстоянием для путешествий по суше. Всегда надежный Вегеций утверждал, что армия, марширующая пешком, должна быть способна преодолеть не менее двадцати миль всего за пять часов в летнее время. Если бы Генриху удалось достичь этого, то за восемь дней он смог бы пройти даже дальше Кале. Английская армия была дисциплинированной и в основном конной, но все же это не был римский легион, привыкший к длительным маршам, и она могла двигаться только со скоростью самой медленной своей части. Даже если учесть более длительное пребывание в пути за день, король должен был преодолеть то же расстояние за восемь дней, на которые были выделены припасы, тем более что по дороге можно было пополнить рацион.^[411]

Перед началом похода Генрих еще раз издал ряд приказов в соответствии с обычной практикой и законами войны. Было крайне важно, чтобы его маленькая армия держалась вместе и чтобы ни отдельные люди, ни отряды не соблазнялись перспективой грабежа, захватом пленных или даже рыцарскими мечтами о героической схватке с врагом. Генрих был полон решимости поддерживать порядок среди своих людей, но он также знал, что это не будет традиционным шевоше^[412]. Его целью было бросить вызов французской армии и добраться до Кале: он не хотел опустошать, истреблять или эксплуатировать население. Присутствия его армии, проносящейся по северу Франции, было бы достаточно, чтобы вселить ужас в сердца живущих там людей. Заботясь о долгосрочной перспективе, ему было важно не оттолкнуть от себя тех, кто, как он надеялся и верил, станет его будущими подданными. Поэтому он приказал под страхом смерти не сжигать и не уничтожать имущество и земли, не брать ничего, "кроме еды и того, что необходимо для похода", и не брать в плен "мятежников", если они не оказывали сопротивления.^[413]

Существует некоторая путаница относительно того, когда армия фактически отправилась из Арфлера. Современные английские источники по-разному датируют это событие: 6, 7, 8 или 9 октября. Счета казначейства, по которым выплачивалось жалованье людям, отправившимся в поход, казалось бы, являются убедительным доказательством того, что это было 6 октября, "в этот день они покинули город Арфлер вместе с королем, направляясь на битву при Азенкуре". Большинство отчетов о зарплате тех, кто остался в гарнизоне, также начинаются с 6 октября, хотя некоторые начинаются двумя днями позже. Из трех английских хронистов, писавших до 1422 года, Томас Уолсинггем вообще избегает называть какую-либо дату, Томас Элмхэм выбирает 9 октября, которое было праздником Святого Дениса, а капеллан — единственный, кто действительно присутствовал в походе, — неправильно рассчитал свои даты и дал две противоречащие друг другу.^[414]

Причина этой путаницы в том, что в средневековье не существовало единой универсальной системы датировки. Существовало только две константы. Первой был юлианский календарь, введенный Юлием Цезарем в 45 году до нашей эры. Он делил год на двенадцать месяцев и 365 дней, причем каждый четвертый год в конце февраля добавлялся дополнительный день, чтобы наверстать расхождение между арифметически рассчитанным годом и солнечным годом, наблюдаемым астрономами. Вторая константа, "год благодати", была введена в 535 году н. э. Римской католической церковью. Она провела окончательную границу между языческой и христианской эпохами, разделив их на годы, исчисляемые до воплощения (До Рождества Христова) и после него (В год Господа нашего). Англичане, ведомые примером преподобного Беды, приняли эту систему к восьмому веку. К пятнадцатому веку она распространилась по всей Западной Европе, кроме Португалии, которая до 1420 года придерживалась 38 года до нашей эры как начала своей эры.^[415]

Хотя введение "В год Господа нашего" внесло некоторую степень единообразия и определенности в хронологию Западной Европы, у нее был один основной недостаток. Для начала года не была принята конкретная дата. Поэтому существовало несколько противоречивых дат. Некоторые из них были логичными, например, Рождество, день, отмечаемый как рождение Христа, или Женский день, известный как праздник Благовещения, который выпадал на 25 марта и был днем, когда ангел сообщил Марии, что у нее будет ребенок. Другие были совершенно нелогичными, например, день Пасхи, который менялся из года в год. На протяжении всего средневековья церковь, предпочитавшая начинать год с одного из главных христианских праздников и успешно противостояла попыткам вернуться к языческой римской практике начала года 1 января. Несмотря на то, что распространение протестантизма в шестнадцатом веке придало этому празднику новое звучание, он был официально принят в Англии в качестве Нового года только 1 января 1752 года.^[416]

Чтобы еще больше усложнить ситуацию, существовали и другие способы исчисления года. В Средние века каждый новый год начинался в соответствии с местным обычаем или конкретным подданством того, кто его вычислял. В Англии финансовый и юридический годы делились на периоды, Михайлов день, Пасху и Троицу, причем новый год начинался с Михайлов дня 6 октября. Это сочеталось с наиболее популярной формой летоисчисления, которой был регнальный год, датируемый началом правления нового короля. Регнальные годы использовались теми, кто был на службе у пап и епископов, королей и принцев, и поэтому, отличались в зависимости от страны. Например, регнальный год Генриха V начался 21 марта 1413 года, в первый полный день после смерти его отца.^[417]

Если добавить в это уравнение тот факт, что большинство дат не обозначались простыми последовательными числами, а также несовпадение христианского и юлианского календарей, которые использовались в одно и то же время, то можно понять, почему историки и хронисты в средневековья иногда допускали ошибки. В христианском календаре даты назывались именами церковных праздников и дней святых, включая не только сам день, но и день "до" (fnidic и vigilia) и "день после" (crastinum). В юлианском календаре каждый месяц был неравномерно разделен на периоды — календы, ноны и иды, внутри которых дни считались в порядке убывания. Согласно этой системе, наше 25 октября было восьмым днем перед ноябрьскими календами, в то время как 30 октября было только третьим.

У средневекового хрониста, желающего указать дату битвы при Азенкуре, было несколько вариантов. Рыцарские авторы, как правило, выбирали легкий вариант: Монстрелле, например, просто назвал ее "пятница, xxv-й день месяца октября тысяча четыреста пятнадцатого года".^[418] Церковные писатели, включая хронистов и клерков королевской администрации, возможно, потому, что они были более грамотными и обязанными соблюдать церковную практику, использовали более сложные системы. Английский и французский хронист, получивший церковное образование, описали бы одно и то же событие разными терминами. Ни один из них не датировал бы битву 25 октября, а связал бы ее с праздником Святого Криспина и Святой Криспинианы. Англичанин мог бы поместить его "в третий год нашего господина короля Генриха, пятого от этого имени после завоевания". Его французский коллега, писавший от имени Карла VI, описал бы это как "в праздник Святого Криспина и Святой Криспинианы, в тридцать пятый год нашего правления". Именно поэтому каждый средневековый хронист и клерк должен был иметь под рукой набор хронологических таблиц для вычисления даты.

Нелегко было даже точно определить время. Хотя было общепризнанно, что в сутках двадцать четыре часа, способы измерения этих часов различались. В начале пятнадцатого века использовались три системы. Одной из них был раннесредневековый обычай делить день на два периода — от восхода до заката и от заката до восхода, каждый из которых искусственно делился на двенадцать неравных часов. Зимой светлое время суток было короче, а ночное — длиннее, летом ситуация менялась на противоположную. Второй метод также менялся в зависимости от времени года и определялся семью каноническими часами, которые обозначали главные ежедневные службы в церкви; они начинались с Заутреней на рассвете и заканчивались Вечерней с наступлением темноты. Преимущество этой системы заключалось в том, что, хотя в разных местах она была разной, поскольку зависела от времени восхода солнца, и часы опять же были неодинаковой длины, службы отмечались звоном колоколов в монастырях и приходских церквях, который был слышен людям, живущим вокруг них. Подобно школьным звонкам и фабричным гудкам современного мира, они определяли продолжительность рабочего дня для подавляющего большинства людей.^[419]

Третий способ определения времени, который неохотно был принят в некоторых монастырях, был полностью отделен от времени года. Механические часы делили день на двадцать четыре часа равной продолжительности и отмеряли время от полуночи до полуночи. Солнечные, песочные и водяные часы использовались на протяжении веков, но новые часы были сделаны из точно изготовленных подвижных металлических частей. Самые ранние часы в Англии были изготовлены в 1283 году канониками Данстейблского приорства, но самые старые из сохранившихся часов, хранящиеся в соборе Солсбери, датируются столетием позже. Многие из этих часов были произведениями выдающегося мастерства. В 1322 году приорство Норвичского собора имело часы с большим астрономическим циферблатом и автоматами, включая пятьдесят девять изображений и процессию монахов. К пятнадцатому веку механические часы определяли время в большинстве бенедиктинских монастырей и были установлены на церквях и других зданиях для всеобщего обозрения.^[420]

Наш бедный капеллан, пытаясь определить дату отъезда короля из Арфлера, должен был бороться со всеми противоречиями средневекового календаря. В своих похвальных попытках быть точным он только намутил воду. Он решил, что они отправились в путь "во вторник, за день до праздника святого Дениса, в первых числах октября". Праздник святого Дениса отмечался 9 октября, а в 1415 году он выпал на среду, поэтому днем накануне действительно должен был быть вторник. К сожалению, ноны октября, согласно классическому римскому календарю, приходились на 7 октября. Вполне вероятно, что это был просто досадный промах, когда он сверял свои хронологические таблицы.^[421]

Труднее объяснить, почему капеллан считал, что они покинули Арфлер во вторник 8 октября, в то время как в казначейских записях четко указано, что это произошло в воскресенье 6 октября. Очевидного ответа на этот вопрос нет, но вполне вероятно, что казначейство произвольно выбрало 6 октября из соображений административного удобства, поскольку это был первый день нового финансового квартала кампании. Все, что можно сказать наверняка, это то, что капеллан лично присутствовал там, и что, учитывая его профессию, он наверняка знал бы, если бы они отправились в путь в воскресенье. Исходя из этой, безусловно, шаткой основы для принятия решения, мы последуем за капелланом, помня, что он мог ошибиться в своих расчетах на пару дней.^[422]

Итак, во вторник 8 октября король со своими девятью сотнями латников, пятью тысячами лучников и многочисленными гражданскими лицами, включая королевских хирургов, менестрелей, герольдов и капелланов, отправился из Арфлера по дороге Монтивилье. Как это было принято, армия была разделена на три баталии, или дивизии, в которых ей предстояло сражаться. Честь возглавить авангард, или первую баталию, вновь выпала неукротимым сэру Джону Корнуоллу и сэру Гилберту Умфравилю. Основную часть армии возглавлял сам король, а также некоторые из его молодых и менее опытных дворян, включая его двадцатичетырехлетнего брата Хемфри, герцога Глостера, двадцатилетнего сэра Джона Холланда, который отличился при высадке и во время осады в компании своего отчима, и Джона, барона де Роса, который унаследовал поместья своего отца в предыдущем году и которому было всего восемнадцать или девятнадцать лет. Руководство арьергардом, как и авангардом, было доверено опытным участникам кампании, в данном случае ветерану Эдуарду, герцогу Йорку, и Ричарду де Веру, графу Оксфорду.^[423]

Вероятно внутри трех подразделений, люди по-прежнему группировались в соответствии с отрядами, в которые они были первоначально набраны. Другими словами, не было никакого разделения латников и лучников, даже если последние теперь превосходили первых более чем в пять раз, вместо обычного соотношения три к одному, которое предпочитали англичане. Однако, должна была произойти значительная реорганизация. Многие отряды потеряли своих командиров, включая отряд Кларенса, который, насчитывал почти тысячу человек и был самым многочисленным отрядом в начале кампании. Численность многих других сократилась на треть. Для поддержания управления и дисциплины было важно назначить новых командиров. В некоторых случаях это означало, что кто-то из приближенных выбывшего военачальника взял на себя командование, как это сделал сэр Томас Рокби, когда граф-маршал был отправлен домой. В других случаях, особенно при большом количестве лучников, эти люди переводились в другие отряды, чтобы восстановить их численность до боевого подразделения.^[424]

Учитывая расстояние, которое предстояло преодолеть армии, и вероятность того, что вскоре ей придется вступить в бой, вполне вероятно, что большинство, если не все люди, были конными. В Арфлере было много лишних лошадей, так как приоритетной задачей была отправка домой больных людей, а не их лошадей. Вместе со всеми запасными лошадьми, которых разрешалось брать всем, кто выше ранга лучника, и вьючными лошадьми, необходимыми для перевозки багажа, в колонне должно было быть минимум двенадцать тысяч лошадей, а вполне возможно, что и вдвое больше.^[425] Хотя лошади были необходимы для скорости и мобильности армии, их присутствие в таком большом количестве означало, что будет трудно обеспечить их достаточным питанием и водой во время похода.

Англичане не рассчитывали, что их поход пройдет без сопротивления. 7 октября Уильям Бардольф, исполняющий обязанности лейтенанта Кале, написал Джону, герцогу Бедфорду, лейтенанту Генриха в Англии, предупреждая его, что он слышал сообщения из Франции и Фландрии, что "без сомнения" король вступит в сражение со своими противниками не позднее, чем через пятнадцать дней. Околопяти тысяч французов уже собрались, и "знатный рыцарь" с отрядом в пятьсот человек также был направлен на защиту французской границы от вылазок гарнизона Кале. Неохотно сообщая плохие вести, Бардольф оправдывался, объясняя, что "я подумал, что должен рассказать вам об этом".^[426]

Сообщения Бардольфа были абсолютно точными. Со 2 августа, когда истек срок перемирия между Англией и Францией, гарнизон Кале предпринял ряд отвлекающих вылазок, чтобы отвлечь французов от Арфлера во время высадки и осады. Давид, мессир де Рамбюр, главный мастер арбалетчиков Франции и капитан Булони, был послан защищать этот район от нападений гарнизона Кале. Несмотря на тревожные послания от жителей Булони, только когда Арфлер был на грани капитуляции, де Рамбюр, наконец, получил разрешение отправить мессира де Ларуа, командующего Ардресом, с пятью сотнями человек в гарнизон Булони.^[427] Прибытие де Ларуа и его людей стало серьезным сбоем в планах Генриха. Он планировал, что трехсотенный отряд из Кале будет отправлен в Бланштакк, чтобы обеспечить переправу армии через Сомму. Военные приготовления французов на берегах Па-де-Кале сделали невозможным для этого экспедиционного отряда из Кале достичь Соммы. Когда отряд все-таки отправился в путь, он попал в засаду и был настигнут отрядом пикардийцев, которые убили нескольких человек, а остальных взяли в плен, намереваясь получить за них выкуп. Неудача этого предприятия будет иметь важные последствия для попыток английской армии пересечь Сомму, единственное серьезное препятствие между ней и Кале.^[428]

Пока Генрих осаждал Арфлер, Карл д'Альбре и маршал Бусико предвосхитили его следующий шаг, разрушив мосты и сломав дамбы через все крупные реки, укрепив и пополнив запасы в городских и крепостных гарнизонах Нормандии и Пикардии. Типичными были приготовления в Булони, которая находилась недалеко от Па-де-Кале и поэтому подвергалась угрозе двойного нападения со стороны короля с юго-запада и гарнизона Кале с северо-востока. Еще 15 сентября были отданы строгие приказы о том, что ночные дозоры должны быть усилены собаками и фонарями, выставленными за рвом. Днем дозорные также должны были быть расставлены на холмах над городом, чтобы заранее предупредить о приближении англичан. Бойницы в городских стенах и башнях были расширены, чтобы облегчить стрельбу из арбалетов. Были наняты землекопы и расчищены предместья в преддверии осады. Давид, мессир де Рамбюр, предоставил "длинную бомбарду", которая была установлена на стенах, еще одна пушка была доставлена из здания купеческой гильдии. Для укомплектования артиллерии были приглашены артиллеристы, а селитра и другие ингредиенты, необходимые для изготовления пороха, были закуплены в Сент-Омене.^[429]

Мало что можно было сделать для защиты жителей страны, но это была территория, которая столько раз подвергалась вторжениям и страдала от жестокости войны, что ее жители уже давно поняли, что их безопасность зависит от возможности скрыться в местных лесах и пещерах. В некоторых случаях пещеры служили удивительно сложным убежищем. В Науре,^[430] расположенном к северу от Амьена, подземные меловые копи были искусственно расширены и использовались в качестве убежищ на протяжении веков. Работая вдоль меловых пластов, которые были зажаты между слоями твердого кремня, был создан подземный город, способный одновременно укрыть до двух тысяч человек вместе с овцами, крупным рогатым скотом, лошадьми и мулами. Двадцать восемь галерей вели к тремстам камерам, каждая из которых была достаточно большой, чтобы в ней могла разместиться семья из восьми человек, а также к нескольким общественным помещениям, включая часовню, суд и тюрьму. Раскопанная на трех разных уровнях, на глубине от 100 до 140 футов, пещерная система была сухой, имела постоянную температуру 48 градусов по Фаренгейту^[431] и доступ к реке для забора воды. Шесть дымоходов обеспечивали вентиляцию и позволяли готовить пищу. Чтобы дым не выдавал присутствия людей, прятавшихся внизу, дымоходы находились на расстоянии более 130 футов, а две трубы выходили в дома местных мельников на вершине холма, создавая впечатление, что дым идет из их собственных домашних каминов. Любой враг, наткнувшийся на вход, терялся в лабиринте узких извилистых коридоров или попадал в засаду, проходя под низкими проемами.

Этот подземный город был настолько хорошо спрятан и защищен, что постоянно использовался с римских времен до конца семнадцатого века. Вновь открытый в 1887 году, после почти двухсотлетнего перерыва, он обрел новую жизнь в кровавой бойне двадцатого века, послужив штабом английских, канадских и австралийских войск в Первой мировой войне и армии Роммеля во Второй. Тем не менее, граффити начала пятнадцатого века и монеты времен правления Карла VI, обнаруженные в самых нижних камерах и галереях, свидетельствуют о том, что жители района Наура также прятались там во время вторжение Генриха V в Нормандию.

Весть о том, что Генрих готовит свою армию к походу в Кале, стала известна еще 6 октября в Булони, но только 11 октября жители этого города узнали наверняка, что он действительно покинул Арфлер и направляется к Бланш-Так. С момента его отбытия за продвижением английской армии наблюдали, а свежую информацию передавали конные курьеры коннетаблю д'Альбре и маршалу Бусико в Аббевиле. То, что англичане не смогли захватить врасплох ни одного города или замка, говорит об их подготовленности в военном и организационном плане.

Английская армия находилась всего в двух милях от Арфлера, когда впервые подверглась нападению. Когда она проходила в полумиле от Монтивилье, Колар, мессир де Виллекье и двадцать пять арбалетчиков устроили засаду. Она была легко отбита, но не без потерь: были убиты Джеффри Блейк, эсквайр, два лучника и три кордвейника (кожевника).^[432] От Монтивилье англичане двинулись на северо-восток через плато Ко к городу Фекамп на нормандском побережье. Это был не самый прямой маршрут, но, в отсутствие карт и во враждебной стране, береговая линия была наилучшим визуальным ориентиром, позволяющим добраться до Кале, и англичане собирались двигаться в паре миль от нее как можно дольше.

Фекамп, как и Монтивилье, был небольшим городком, в котором, как и сейчас, возвышалась огромная церковь аббатства одиннадцатого века с характерной приземистой и квадратной нормандской башней в центре. Оба города были тесно связаны с английской монархией и с претензиями Генриха V на герцогство Нормандия. Отец Вильгельма Завоевателя восстановил аббатство Монтивилье после его разрушения викингами и поставил там свою сестру настоятельницей. Сам Завоеватель праздновал свою победу в битве при Гастингсе в церкви аббатства в Фекампе. Согласно по крайней мере одному хронисту, Генрих выразил большое желание "завладеть теми землями, хозяином которых он должен быть", и теперь он собирался осуществить свое желание.^[433]

Энергичный Давид, мессир де Рамбюр, предвидел наступление Генриха на Фекамп и добрался туда раньше него. За пять лет до этого город стал жертвой английского морского набега, во время которого было сожжено около четырехсот домов и изгнана половина населения. Возможно, в результате этого нападения замок пришел в запустение, поэтому де Рамбюр поставил военную необходимость выше благочестия и разместил большой гарнизон в знаменитом аббатстве. Церковь с ее грубо отесанными наружными стенами и большими контрфорсами, окруженная высокими стенами и башнями монастыря, была так же надежно защищена, как настоящая крепость. И аббат Фекампа, вероятно, был настроен благожелательно, поскольку он был братом Жана, мессира д'Эстутевилля, который вместе с Раулем де Гокуром руководил обороной Арфлера. В сентябре он провел собственную подготовку к английскому наступлению, составив опись всего имущества аббатства. Его усилия оказались напрасными, поскольку Генрих V не собирался ни осаждать, ни штурмовать город. Когда 9 октября он появился перед городом, то просто обошел его и продолжил путь на восток к Дьеппу. Однако французскому гарнизону снова удалось уничтожить несколько отставших англичан, захватив в плен оруженосца Уильяма Брамшульфа и двух лучников, Эдварда Лега и Джона де Реде.^[434]

В пятницу 11 октября англичане подошли к окраинам Дьеппа. За три дня они прошли около пятидесяти пяти миль и были близки к своей цели — добраться до Кале за восемь дней. Всего пятью неделями ранее магистр Жан де Бордю сообщал в родную Аквитанию, что Дьепп был следующим крупным городом в списке короля, который планировалось захватить после падения Арфлера.^[435] Однако Генрих оставил этот город без внимания и направился вглубь страны вдоль южного берега реки Арк, чтобы найти переправу. В четырех милях от него, под стенами впечатляющей крепости двенадцатого века, находился небольшой город Арк и его мосты. Гарнизон принял меры предосторожности и забаррикадировал узкие мосты, но не разрушил их, так что они все еще были пригодны для использования.

Наличие такого мощного замка свидетельствовало о стратегической важности этого места и должно было сдержать любое нападение. Но Генрих, опытный солдат и мастер тактики, без колебаний форсировал марш под носом у гарнизона. Он знал, что, хотя сам замок был практически неприступен, город был его слабым местом. В отличие от больших торговых городов Нормандии и Пикардии — Арфлера, Дьеппа, Аббевиля, Амьена, Перонна, Булони — Арк не имел укреплений. Если гарнизон города оказывался в опасности, он мог укрыться в замке, где и для горожан можно было найти место, но их имущество находилось во власти мародеров.

Необходимость переправиться через реку, на этот раз заставила Генриха V не уклоняться от конфликта. Он приказал своим людям занять боевые позиции на виду у всего замка, а сам стал во главе, появившись в первых рядах. (Его знамена и герб, начертанный на груди, выделили бы его, даже если бы на нем не было шлема с короной). Гарнизон предпринял слабую попытку сопротивления, выстрелив несколько раз из пушек, чтобы не дать ему приблизиться, но не причинив никакого вреда. Весть о том, что случилось с Арфлером, уже распространилась по всему герцогству Нормандия, и гарнизон в Арка не хотел становиться мучениками за дело короля Франции. Когда король направил к защитникам посланников, угрожая сжечь город и окрестности, если они не дадут ему свободного прохода, они отказались от всякого притворного сопротивления и быстро пошли на соглашение. В тот же день они передали заложников, хлеб и вино для его войск, которые он потребовал в качестве платы за сохранения окрестностей, убрали бревна, перегораживающие мосты и вход в город, и позволили королю и его армии беспрепятственно пройти на другой берег.^[436]

То, что произошло в Арке, должно было стать примером для дальнейшей кампании Генриха. Он тщательно избегал крупных городов, обнесенных стенами, но наличие замка, каким бы устрашающим или хорошо обеспеченным гарнизоном он ни был, не могло отклонить его от намеченного маршрута.

12 октября, переночевав в полях близ Арка, англичане возобновили свой путь вдоль побережья, направляясь к Э, "последнему городу Нормандии". Когда их разведчики приблизились, часть гарнизона вышла им навстречу. Последовала рыцарская схватка, достойная страниц Фруассара. Среди французов был "очень доблестный оруженосец", Ланселот Пьерс, которому не терпелось продемонстрировать свою доблесть против захватчиков. В знак вызова он выставил свое копье, вызов был принят одним из английских рыцарей или эсквайров. Двое рыцарей бросились навстречу друг другу, но прежде чем Пьерс успел нанести удар, он сам получил удар в живот копьем от своего противника, которое проскочило между пластинами его доспехов. Зная, что смертельно ранен, он не дрогнул, а отомстил за свою смерть, убив противника. Те, кто был свидетелем этого смертоносного поединка, заметили, что двое бойцов столкнулись с такой силой, что их копья прошли сквозь тело друг друга. Этот подвиг обеспечил Ланселоту Пирсу место в анналах французского рыцарства, хотя его не менее достойный противник погиб безымянно, а значит, по тогдашним понятиям, напрасно. После этой индивидуальной стычки английским разведчикам удалось загнать остальных участников вылазки обратно в город, нанеся им новые потери и ранения, но они и сами получили несколько ранений.^[437]

Сражаться с разведчиками — это одно дело, но когда к Э двинулась основная масса английской армии, гарнизон благоразумно решил остаться за его крепкими стенами. После успеха при Арке Генрих решил снова применить ту же тактику. Когда его люди расположились на ночлег в соседних селах и деревнях, он послал гонцов в Э, требуя определенное количество еды и вина в обмен на то, что они не будут опустошать всю округу. Это возымело желаемый эффект. Заложники были выданы, хлеб и вино были быстро доставлены, а войска гарнизона сидели сложа руки, пока англичане готовились к отходу на следующий день.^[438]

До сих пор поход на Кале проходил точно по плану. Хотя французские хронисты привычно повторяли, что англичане бездумно сжигали и уничтожали все на своем пути^[439] (как это происходило бы при традиционном шевоше), это было явно не так. Одной лишь угрозы было достаточно, чтобы заставить местное население смириться. Французы вели себя так, как они всегда вели себя при столкновении с английскими шевоше, отступая за свои укрепления и прибегая к наименьшему сопротивлению, чтобы заставить врага как можно быстрее двигаться дальше и покинуть их территорию.

Но, конечно, это был не обычный грабительский поход. Целью короля было спровоцировать битву, и некоторые из пленных, захваченных по пути, сообщали, что большая французская армия готова к сражению в течение следующих двух дней. "Но среди нас были разные мнения о том, когда начнется сражение, — прокомментировал капеллан. Одни считали, что вожди арманьяков не осмелятся оставить Руан и выступить против них, опасаясь, что герцог Бургундский воспользуется возможностью либо напасть на них сзади, либо с триумфом вернуться в Париж. Другие считали, что какими бы ни были их разногласия в прошлом, герцоги Бургундии и Орлеана объединятся перед лицом английской угрозы.^[440] Хотя Аррасский мир был согласован между арманьяками и бургундцами в сентябре 1414 года, а официально заключен и отпразднован в Париже в феврале 1415 года, Иоанн Бесстрашный не был доволен его условиями. Хотя предполагалось, что мирное соглашение предоставит амнистию всем участникам междоусобицы, королевский указ от 2 февраля в одностороннем порядке исключил пятьсот изгнанных из Парижа в 1415 году сторонников бургундца, кабошьенов, из числа амнистируемых. Когда герцог узнал, что его собственные послы согласились на это, он пришел в ярость и сурово отчитал их. Арманьяки из окружения дофина "пытаются всеми средствами, которые они только могут придумать и представить, добиться полного уничтожения нас и наших", — гневался он; "мы сообщаем вам, что предпринятые действия были и будут нам неприятны… и мы не хотим, чтобы вы каким бы то ни было образом продолжали их. И если, не дай Бог, [дофин] будет упорствовать в этой цели, и не будет никакой возможности другого соглашения, почетного для нас и для наших, мы хотели бы, чтобы вы покинули его".^[441] В то время как другие французские принцы и их сторонники по всей стране давали клятву соблюдать условия договора, герцог Бургундский оставался в стороне, настаивая на том, чтобы пятьсот кабошьенов были включены в общую амнистию, прежде чем он даст клятву. Только 30 июля, за несколько дней до начала вторжения англичан, он, наконец, подчинился. Но и тогда он сделал это условно, подписав официальный документ, составленный втайне папскими нотариусами, в котором говорилось, что его присяга зависит от помилования дофином всех его сторонников, включая кабошьенов. В письмах, которые он отправил дофину, заверяя свою клятву, он также включил пункт, подразумевающий, что он будет считать ее действительной только в том случае, если арманьякские принцы выполнят свою часть договора.^[442]

В течение августа, пока англичане осаждали Арфлер, герцог и дофин вели спор о формулировке клятвы. Дофин требовал, чтобы она была безоговорочной; герцог настаивал на том, чтобы все его сторонники были помилованы. Тупик мог бы остаться неразрешенным, если бы не присутствие Генриха V и его армии в Нормандии. Арманьяки уже подозревали, что герцог находится в союзе с захватчиками, но они не могли позволить себе открыто подтолкнуть его в объятия англичан. 31 августа дофин, наконец, уступил и объявил королевскую амнистию всем кабошьенам, кроме сорока пяти. В ответ на это герцог в сентябре повторно опубликовал свои письма, убрав из них оскорбительный пункт о непредвиденных обстоятельствах. Тем не менее, он продолжал настаивать на том, чтобы помилование было распространено на сорок пять человек в течение всей осени, а также продолжал укрывать изгнанников в своих землях. Внешне казалось, что Аррасский мир наконец-то был официально ратифицирован всеми сторонами, но никто из тех, кто хоть что-то знал о герцоге, не верил, что он был полностью привержен ему.^[443]

И, конечно, ходили упорные слухи о том, что Иоанн Бесстрашный находится в союзе с англичанами. Хотя наступательный и оборонительный союз, который он предложил Генриху V предыдущим летом, ни к чему не привел, кажется вероятным, что герцог действительно заключил тайный договор с королем о том, что он не будет сопротивляться английскому вторжению во Францию. Как мы уже видели, английским посланникам было разрешено нанимать корабли для кампании в Голландии и Зеландии, областях, которые находились в бургундской сфере влияния.^[444] Контингенты английских наемников, предположительно лучников, присутствовали в бургундских гарнизонах Суассона и Арраса, когда они были осаждены арманьяками в 1414 году. С типичной средневековой ксенофобией английских лучников в Суассоне обвинили в том, что они предали город арманьякам, открыв одни из ворот, и сорок из них были позже повешены, хотя это скорее всего было связано с тем, что они были англичанами и наемниками, а не с предательством, реальным или воображаемым.^[445]

В дополнение к этим косвенным доказательствам, несомненно, что герцог Бургундский поддерживал контакты с англичанами в течение лета и осени 1415 года. В июле бургундские послы провели шестнадцать дней в Англии, ведя переговоры о союзе в то самое время, когда последнее посольство арманьякского архиепископа Буржского не смогло обеспечить мир. Члены его посольства заметили герольда в бургундской ливрее среди толпы в Винчестере, когда они уезжали. (Другой бургундский герольд, будущий летописец Жан Лефевр, должен был сопровождать английскую армию на протяжении всей Азенкурской кампании). 10 августа, за день до отплытия флота вторжения, Генрих, что, должно быть, было одним из его последних действий перед отъездом, назначил мастера Филипа Моргана, высококвалифицированного юриста, для окончательного оформления союза с герцогом. Морган покинул Лондон 19 августа и вернулся только 19 декабря. В казначейских счетах он упоминается как "посол по тайным делам к герцогу Бургундскому", и, очевидно, он добился успеха, поскольку "письма о мире с герцогом Бургундским, скрепленные его собственной печатью", были сданы в казначейство 10 октября, за пятнадцать дней до Азенкура.^[446]

Иоанн Бесстрашный не пошел на помощь Генриху V при Арфлере, как предполагали некоторые арманьяки. Однако по Европе ходили слухи, что, пока дофин и арманьяки были заняты сопротивлением англичанам, герцог намеревался собрать собственные силы и двинуться на Париж. Как мы только что видели, в английской армии были те, кто считал, что это произойдет, как только дофин двинется из Руана, чтобы вступить с англичанами в бой. В самом Париже, где герцог Бургундский всегда пользовался большой поддержкой населения, горожане были в состоянии сильного возбуждения, ожидая его возвращения. Жена одного из изгнанных кабошьенов получила письмо от мужа на той же неделе, когда пал Арфлер, в котором он просил ее достать двадцать крон и встретиться с ним в определенном городе 20 октября, поскольку герцог Бургундский будет там с большой армией. Не имея собственных денег, она заняла их у родственника, который незамедлительно сообщил об этом властям. Напуганные перспективой нового кровавого восстания, власти не стали дожидаться приказа короля, а немедленно сменили всех городских чиновников, забаррикадировали ворота и начали подготовку к осаде. Хотя эта тревога оказалась ложной, она была достаточно убедительной угрозой, чтобы в Венеции сообщили как факт, что герцог действительно снова вошел в Париж.^[447]

В этой напряженной и глубоко недоверчивой атмосфере неудивительно, что дофин и его советники пытались убедить герцогов Бургундского и Орлеанского послать своих людей на сбор в Руан, а самим остаться дома. Иоанн Бесстрашный написал едкий ответ. Он был адресован королю, а не дофину, и, хотя он был составлен в почтительных выражениях, приличествующих верному подданному, в нем таилась угроза. Несмотря на свою глубокую преданность короне, герцог заявил, что не может забыть оскорбления, нанесенного ему просьбой остаться дома, когда все остальные принцы крови были призваны на помощь Франции. Его честь, которую он ценил больше всего на свете, была задета этой просьбой. Тем не менее, долг всех добрых друзей и подданных — протянуть руку помощи в эти тяжелые времена, поэтому он намеревался спасти королевство от гибели и поддержать свое собственное положение главного герцога Франции, отправив гораздо больше, чем пятьсот латников и триста лучников, о которых его просили. Это письмо сопровождалось двумя другими, написанными в том же духе, от главных вассалов герцога.^[448]

Тем временем герцог также направил письма всем своим подданным в Пикардии и других местах, приказывая им быть готовыми сопровождать его, когда он пошлет за ними, но также запрещая им отправляться "по приказу любого другого сеньора, кем бы он ни был".^[449] Этот приказ можно истолковать двояко. Либо он был призван гарантировать, что если бургундцы и отправятся на войну, то только под его личным командованием, либо, наоборот, что они вообще не отправятся на войну. Если герцог действительно заключил договор о невмешательстве с Генрихом V, то ему нужно было не допустить, чтобы его собственные люди поднялись на защиту своей родины. Какова бы ни была причина, его приказ поставил дворянство Пикардии в безвыходное положение. Им пришлось выбирать между повиновением королю или герцогу.

Поскольку они слабо отреагировали на общий призыв к оружию, несколько дворян из Пикардии получили лично адресованные им королевские приказы прибыть со всеми своими силами на помощь дофину под страхом навлечь на себя гнев короля.^[450] Когда и это не заставило их подчиниться, королевские приказы были повторно изданы 20 сентября в выражениях, которые не оставляли у их получателей сомнений в том, что они вызвали серьезное недовольство короля. "Из-за небрежности и задержек, допущенных вами и другими в исполнении наших приказов, а также из-за отсутствия помощи и содействия, наши благородные, добрые и верные подданные в городе Арфлер, несмотря на очень стойкую и храбрую оборону, были вынуждены оставить город насильственным путем, поскольку они не могли больше сопротивляться притеснениям и силе наших врагов". Таким образом, вина за падение Арфлера была возложена на плечи местного дворянства, несмотря на то, что город еще не был официально сдан, а его защитники все еще тоскливо ждали ответа на свою последнюю мольбу о помощи.

Новый приказ предписывал, "по вере и верности, которыми вы нам обязаны, и под страхом всего, чего вы можете лишиться", повсеместно и "так часто, чтобы никто не мог притвориться незнающим", объявить о том, что все, кто отказывается немедленно отправиться к дофину, вооруженные и готовые к бою, должны быть заключены в тюрьму, их товары конфискованы а жилище обложено повинность постоя. Любой город, который мог выделить какие-либо "машины, пушки и артиллерию", должен был отправить их также без промедления.^[451] Падение Арфлера сделало то, чего не смогло сделать английское вторжение: оно заставило французское чиновничество действовать. Люди, которые раньше разрывались между верностью королю и герцогу, теперь встали на защиту своей родины. Пока англичане пробивались через Нормандию в Пикардию, большая французская армия, о которой ходили слухи, что она собирается в Руане, стала реальностью.

Глава тринадцатая. Переправа через Сомму

Генрих намеревался пересечь Сомму точно в том же месте, что и его прадед, Эдуард III, в 1346 году, во время кампании, которая завершилась впечатляющей победой англичан при Креси. Старый римский брод Бланш-Так находился между устьем реки и городом Аббевиль. Воды здесь были приливными, но большим преимуществом было то, что сам брод был достаточно широким, чтобы через него могли одновременно переправиться двенадцать человек. К несчастью для англичан, французы тоже знали свою историю и предвидели, что их противники пойдут этим путем. За два дня до того, как англичане достигли Бланш-Так, весть о том, что они направляются туда, уже распространилась на север до Булони, и подготовка к их отпору шла полным ходом.^[452]

В воскресенье 13 октября, когда армия Генриха была еще примерно в шести милях от Бланш-Така, воины из авангарда захватили французского пленного, которого доставили к сэру Джону Корнуоллу для допроса. Он оказался гасконским дворянином на службе у Карла д'Альбре, которого он оставил ранее в тот день в Аббевиле. Дальнейший допрос показал, что д'Альбре имел с собой отряд в шесть тысяч человек в готовности помешать переправе. Более того, сам брод был утыкан заостренными кольями, чтобы сделать его непроходимым.^[453]

Пленника поспешно доставили к самому королю и повторно допросили, но он упорно придерживался своего рассказа и даже поклялся жизнью за его правдивость. Убедившись в его честности, Генрих немедленно остановил поход и созвал своих баронов на срочный совет. После двухчасовых дебатов было принято решение отказаться от попытки переправиться через Бланш-Так. Предполагалось найти более безопасную и неохраняемую переправу дальше вверх по течению. В случае необходимости англичанам пришлось бы идти к самому истоку реки, до которого, по слухам, было шестьдесят миль.

Это была первая серьезная неудача за всю кампанию, и моральный дух рядовых, который был высок, пока они шли без сопротивления через Нормандию и Пикардию, теперь начал ослабевать. С тех пор, как они покинули Фекамп, они видели манящие проблески длинной гряды белых скал, окаймляющих нормандское побережье вплоть до мыса Грис-Низ, зная, что безопасный Кале находится всего в тринадцати милях за этой грядой. Никогда еще старая пословица "так близко, но так далеко" не была так верна. Теперь, вместо быстрой и прямой дороги к цели, им предстояло долгое и неясное путешествие, зная, что их рационов не хватит надолго и что сражение становится все более вероятным. Нетрудно представить себе отчаяние, которое, должно быть, вселял в англичан вид устья Соммы. Дело было не только в его ширине (более мили в поперечнике в самом узком месте между Ле-Кротуа и Сен-Валери), но и в огромных и пустынных просторах болот, простирающихся на запад, север и восток, насколько хватало глаз. Как им предстояло узнать, эти болота были такой же непроходимой преградой, как и сама река.^[454]

Задерживаться в Бланш-Таке не было смысла, поэтому Генрих отдал приказ двигаться, и армия снова отправилась в путь, повернув на восток и взяв курс на южный берег Соммы в направлении Аббевиля. Готовясь к их приближению, эта древняя столица Понтье, которая уже дважды подвергалась английской оккупации, в 1340 и 1369 годах, мощно укрепила свои оборонительные сооружения: было установлено 12 пушек, заготовлено почти 2200 орудийных ядер и огромное количество пороха, а также в город прибыл большой отряд из армии, собравшейся в Руане. Это был не простой гарнизон, как в Арфлере. В Аббевиле были расквартированы знатнейшие люди Франции: коннетабль д'Альбре, маршал Бусико, граф Вандомский, который был главным управляющим королевского дома, Жак де Шатильон, сир де Дампьер, который был адмиралом Франции, Артур, граф Ришмон, который был братом герцога Бретани, и Жан, герцог Алансонский. Предупрежденные об этом гасконским пленником, англичане должным образом держались на почтительном расстоянии, обогнув Аббевиль и остановившись на ночь в Байоль-ан-Вимеу в трех милях к югу.^[455]

На следующее утро они сменили курс и двинулись на северо-восток в надежде использовать мост у Пон-Реми. Там они не только обнаружили, что мост и различные дамбы через Сомму были разобраны местным гарнизоном, но и впервые увидели значительные силы французов, собравшихся на противоположном берегу. Хотя англичане этого не знали, перед ними стоял отряд, возглавляемый отцом и братьями Рауля де Гокура, и в своем стремлении отомстить за позор, нанесенный ему, они выстроились в полном боевом порядке, "словно готовые вступить с нами в бой там и тогда". Даже капеллан, робкий по натуре, мог понять, что это всего лишь позерство: "Тот факт, что река в этом месте имела широкое болото с обеих сторон, не позволял ни одному из нас подойти ближе, так что ни один из нас, даже если бы он захотел это сделать, не смог бы нанести ранение другому".^[456]

Началась смертельно опасная игра в кошки-мышки. Когда англичане продвигались все дальше и дальше в глубь Франции, все отчаяннее ища место для переправы через реку, на противоположном берегу их настигла тень французских войск под командованием Бусико и д'Альбре, которые были полны решимости помешать их переправе. "В то время мы не думали ни о чем другом, кроме этого, — вспоминает капеллан — что по истечении восьми дней, отведенных на поход, и после того, как кончится провизия, враг, хитроумно спеша вперед и опустошая сельскую местность впереди, навяжет нам, голодным, острую нужду в пище. И в верховьях реки, если Бог не даст иного, со своей огромной и бесчисленной армией и имеющимися в их распоряжении боевыми машинами и приспособлениями одолеет нас, столь малочисленных, как мы, ослабевших от большой усталости и немощных от недостатка пищи". 15 октября — на восьмой день марша и в день, когда они должны были достичь Кале, — англичане находились почти в тридцати пяти милях от запланированного прибрежного маршрута, и каждый шаг все дальше отдалял их от цели. Уставшие, голодные и подавленные, англичане могли только молиться о том, чтобы Пресвятая Дева и Святой Георгий, под чьими знаменами и под чьей защитой они шли, ходатайствовали за них перед Верховным Судьей и избавили их от мечей врага. Мечты о славе, завоеваниях и грабежах были забыты. Оставалась только одна надежда, что в конце концов они благополучно доберутся до Кале.^[457] В тот день они сделали еще один крюк, чтобы избежать большого бургундского города Амьена, столицы Пикардии, с его сетью маленьких каналов и садовыми предместьями, расположенными посреди болот. Вспомнил ли Генрих V, любуясь парящими белыми стенами и пинаклями великолепного собора XIII века, что его прадед, Эдуард III, некогда принес оммаж за Аквитанию Филиппу VI Французскому в этом самом месте? Если и так, то от него не могла ускользнуть ирония в том, что это была та самая неразрешенная ссора, которая привела его в Амьен восемьдесят шесть лет спустя.

На следующий день они доехали до маленького городка или деревни Бове, расположенного почти в пяти милях к юго-востоку от Амьена. Город с его важными мостами через реку Авр, приток Соммы, лежал у подножия меловой скалы, которую венчали белые стены огромного замка двенадцатого века, принадлежавшего Ферри, графу Водемонту, младшему сыну герцога Лотарингского. Хотя по подданству он был бургундцем, он был одним из местных дворян, которые откликнулись на призыв короля Франции к оружию и с отрядом в триста человек расположились вместе с армией Бусико на другом берегу Соммы.^[458]

Бове был достаточно мал, чтобы Генрих V мог взять с него выкуп, как он это сделал с городами Арк и Э. Но ему нужно было пересечь Авр по городским мостам. Он снова послал гонцов на переговоры, и оказалось, что, независимо от настроения Ферри де Водмона, капитан, которого он оставил во главе гарнизона замка, был более благосклонен к англичанам, чем его хозяин. Он не только согласился выкупить деревню и прилегающие к ней виноградники от сожжения, выполнив обычные требования о хлебе и вине, но даже разрешил разместить армию на ночь в деревне.

Гарнизон смог предоставить только восемь корзин хлеба, чтобы накормить шесть тысяч человек, хотя корзины были достаточно большими, чтобы каждый из них несли двое мужчин. Однако был собран обильный урожай винограда, поэтому деревня была переполнена вином. Англичане не были бы людьми, если бы смогли устоять перед таким искушением. Они направились прямо к виноградникам и бочкам, наполненным новым вином, и принялись угощаться этим неожиданным щедрым урожаем. Хотя некоторые из его военачальников отнеслись к такому поведению снисходительно, считая его заслуженной наградой после всех трудов и лишений, король в конце концов объявил привал. Когда кто-то спросил его, почему, и заметил, что люди лишь пытаются наполнить свои бутылки, Генрих ответил, что не возражает против бутылок, но большинство людей делают бутылки из собственных желудков, и это его беспокоит. Находясь в самом сердце враждебной территории и ежедневно, если не ежечасно, живя под угрозой нападения, он не мог позволить себе, чтобы его армия была вышла из строя из-за пьянства. Она и так была достаточно уязвима.^[459]

Перед тем как покинуть Бове, на следующий день, в четверг 17 октября, Генрих имел еще один разговор с капитаном замка. Двое из его воинов были настолько больны, что не могли продолжать путь. Генрих не хотел просто бросить их на произвол судьбы, и капитан вежливо согласился принять их у себя и позаботиться о них. Отдав вместо платы двух лошадей, Генрих собрал свое войско и снова отправился в путь.^[460]

Переправившись через Авр у Бове, англичане вернулись на берега Соммы, чтобы возобновить поиски неохраняемого моста или брода. Это была напрасная надежда. Бусико и д'Альбре патрулировали противоположный берег, а все города и замки были приведены в состояние повышенной боевой готовности. Когда англичане проходили мимо обнесенного стеной города Корби, расположенного примерно в десяти милях к востоку от Амьена, гарнизон сделал вылазку, и в последовавшей за этим стычке штандарт Аквитании, который нес Хьюго Стаффорд, лорд Буршье, был захвачен. Это был величайший позор, который мог постигнуть знаменосца, чьим рыцарским долгом было умереть, защищая его. К счастью, один из его родственников, молодой эсквайр по имени Джон Бромли, который был конюхом королевских покоев, пришел на помощь Буршье, вернул штандарт и сумел оттеснить французов к Корби, убив двоих из них и захватив двух латников.^[461]

Этого небольшого успеха было недостаточно, чтобы захватить мост через Сомму, который слишком хорошо охранялся, чтобы форсировать переправу, но захват пленных оказался значительной удачей. Когда их допросили, они рассказали, что французские командиры приняли предусмотрительные меры против огромного количества лучников, которые, как они знали, находились в рядах короля. Они выделили "многие сотни" латников в специальные эскадроны и посадили их на защищенных доспехами лошадей; их особой задачей было сбить английских лучников с позиций, разбить их формирования и снизить эффективность их массированной стрельбы. Узнав об этом, Генрих объявил по всей армии, что каждый лучник должен немедленно сделать себе деревянный кол длиной в шесть футов, заостренный с обоих концов, и носить его с собой. Как только французы приблизились бы, чтобы вступить в сражение, лучники должны были занять свои позиции в шахматном порядке, так, чтобы человек в ряду позади стоял между двумя перед ним. Затем каждый лучник должен был вбить один конец своего кола в землю перед собой так, чтобы другой конец был выше пояса и направлен в сторону противника. Если французская кавалерия при наступлении видела колья, она должна была либо отступить, либо подвергнуться риску напороться на колья.^[462]

Эта тактика не была новой. "Еж" был стандартным способом обороны европейских пехотинцев, сражавшихся против конницы, по крайней мере, с начала XIV века, хотя они использовали свои пики со стальными наконечниками, а не импровизированные деревянные колья, чтобы создать эффект ощетиненного ежа. Однако первый зафиксированный пример использования деревянных кольев специально для защиты лучников появился сравнительно недавно, и это было восточное новшество. В 1396 году отряд французских и бургундских крестоносцев потерпел поражение в битве с османскими турками при Никополе на территории современной Болгарии. Турки спрятали своих пеших лучников в складках ландшафта и за заслоном легковооруженной кавалерии. Соблазнившись тем, что, казалось, превосходят их числом и вооружением, крестоносцы бросились на турецкую конницу, ряды которой расступились, обнажив цепь кольев, за которыми укрылись лучники. Крестоносцы были легко остановлены и перебиты. Тремя ветеранами этой битвы, попавшими в плен и впоследствии выкупленными, были не кто иной, как лидер крестового похода Иоанн Бесстрашный, будущий герцог Бургундский, который в то время был графом Невера, Рауль де Гокур, защитник Арфлера, и маршал Бусико, который сейчас командовал войсками, противостоящими Генриху V.^[463] При Никополе было убито или взято в плен так много знатных дворян Франции, что новости о катастрофе и о том, как она произошла, быстро распространились по всей Европе. Независимо от того, принадлежала ли идея использовать колья для защиты английских лучников Генриху или пришла от Эдуарда, герцога Йоркского, как предполагают некоторые хронисты, ее гениальность заключалась не в новаторстве, а в соединении двух устоявшихся, но различных прецедентов: турецкого использования кольев для защиты своих лучников и плотного строя европейских пикинеров.

Французские пленники, захваченные в Корби, могли дать Генриху и другую информацию, не менее важную, чем та, которая побудила его применить колья для защиты лучников. За некоторое время до отъезда из Корби король узнал, что французская армия, патрулирующая переправы на противоположном берегу Соммы, направляется к Перону, укрепленному городу, расположенному вверху излучины реки. Поэтому было крайне маловероятно, что ему удастся найти неохраняемый проход между Корби и Пероном. Даже если бы ему это удалось, французы быстро настигли бы его, либо атаковали бы его во время переправы, либо заставили бы его перейти к обороне. В любом случае инициатива будет у противника.

Именно в этот момент Генрих решился на еще одну продуманную авантюру. По всей вероятности, ему придется следовать вдоль реки до самого ее истока, прежде чем он сможет повернуть на северо-запад к Кале. Вместо того чтобы продолжать идти вдоль Соммы следуя ее извилистому руслу, он решил срезать путь прямо по открытой местности между Корби и Несле. Хотя он рисковал пропустить потенциально возможную переправу, он сократил бы свой путь по меньшей мере на десять миль и обошел бы французские войска, ожидавшие в Пероне. Более того, совершив неожиданный маневр, он имел шанс застать французов врасплох и найти неохраняемую переправу дальше по течению, тем более что он исчезнет из их поля зрения, возможно, на сутки.

Поэтому английская армия повернула на юго-восток и начала долгий подъем на плато Сантерре. На протяжении многих миль путь становился все более тяжелым. Пологие волнистые участки полуострова Ко и ровный, без особенностей ландшафт нижнего течения Соммы уступили место поросшим лесом холмам и длинным, крутым грядам, которые теперь ассоциируются с полями сражений и окопами Первой мировой войны. Более удобная для похода местность широкой и плоской долины Соммы все еще оставалась недоступной. Недавние октябрьские дожди подняли уровень воды в реке и сделали болота еще более коварными, вынудив армию следовать по более возвышенной и твердой местности. Когда англичане достигли плато над Корби, ландшафт резко изменился. Теперь перед ними простиралась бескрайняя равнина, казавшаяся бесконечной. Не было никаких ориентиров, кроме мерцающих белых стен Амьенского собора, призрачно возвышающихся вдали позади них, да редких шпилей деревенских церквей или лесных массивов, силуэтно вырисовывающихся на горизонте. Для простых рядовых, полностью полагавшихся на короля и его военачальников в вопросах руководства в этой чужой и враждебной стране, которая была так не похожа на то, что они когда-либо видели у себя дома, это, должно быть, было обескураживающим и пугающим зрелищем. Это было также испытанием их веры в своих командиров.

К вечеру четверга 17 октября английская армия продвинулась еще на двенадцать или около того миль от Корби и расположилась лагерем между деревнями Харбонньерс и Вовиллерс.^[464] Здесь произошел один из самых известных инцидентов Азенкурской кампании. Утром в поле за Корби перед королем предстал английский солдат, обвиненный в краже из одной из деревенских церквей пикса — ящика, в котором хранился освященный хлеб для евхаристии. Раньше не было времени разбираться с ним, но теперь преступник предстал перед судом. Пикс, который он прятал в рукаве, был предъявленкоролевскому суду. Капеллан, который разбирался в таких вещах, заметил, что он был сделан из дешевой позолоченной меди, хотя вор, вероятно, принял его за золотой. Эта ошибка стоила ему жизни. Он был признан виновным в том, что действовал "вопреки Богу и вопреки королевскому указу", и, по приказу короля, был немедленно повешен на дереве на виду у своих товарищей.^[465] Важно отметить, что это единственный зафиксированный пример нарушения королевских указов за всю кампанию.

В последние несколько дней марша все более утомленные англичане проходили всего тринадцать-четырнадцать миль в день. Обремененные кольями, они неизбежно продвигались медленнее, но они также устали и были голодны, им приходилось пить воду и питаться сушеным мясом с лесными орехами, собранными в придорожных рощах. К вечеру пятницы 18 октября они достигли окрестностей Несле и решили разбить лагерь на ночь в маленьких деревушках, разбросанных за его крепостными стенами. Генрих отправил свое обычное послание, но впервые встретил неповиновение. Горожане не только отказались принести хлеб и вино, но и задрапировали стены красной тканью — загадочный жест, происхождение которого столь же неясно, сколь очевидно его значение. Такое оскорбление нельзя было оставить безнаказанным, и Генрих приказал на следующее утро сжечь дотла все деревушки в окрестностях Несле.^[466]

Еще до рассвета Дева Мария и Святой Георгий ответили на молитвы англичан, дав знак, что всего в трех милях к северо-востоку от Несле была найдена подходящая переправа через Сомму. Неясно, как эта информация попала к Генриху V. Возможно, английские разведчики обнаружили ее во время одной из своих вылазок, но, учитывая время, более вероятно, что один из жителей деревни решил сообщить о ее местонахождении в надежде спасти  от пламени свой дом.^[467] Конные патрули были немедленно отправлены для проверки переправы и выяснения глубины и скорости течения. То, что они обнаружили, не было идеальным, но было вполне пригодным.

На самом деле было две переправы, обе вброд, на расстоянии менее двух миль друг от друга, у соседних деревень Бетенкур-сюр-Сом и Вуазен. К ним вели длинные, узкие дамбы, которые французы под руководством вездесущих Бусико и д'Альбре разрушили посередине "таким образом, что проехать через них в одиночку было ели возможно, да и то с трудом". В самых глубоких местах бродов вода доходила чуть выше брюха лошади, но прежде чем достичь Соммы, нужно было преодолеть болото шириной в милю. Эти недостатки перевешивались тем, что переправы были неохраняемыми. Люди из Сен-Кантена, которым было поручено это задание, были застигнуты врасплох. Более того, не было никаких признаков французской армии, которая так долго преследовала их по пятам. Авантюра с короткой дорогой оправдала себя.^[468]

Рано утром в субботу 19 октября, под бдительным присмотром сэра Джона Корнуолла и сэра Гилберта Умфравиля, лучники авангарда начали пробираться в одиночку и пешком по разбитым дамбам, держа луки и колчаны со стрелами наготове, чтобы сохранить их сухими. После того как лучники перебрались на противоположный берег и заняли позицию для обороны, Корнуолл, Умфравиль и их знаменосцы переправились через реку а за ними последовали пешие воины, также поодиночке. Только когда все они благополучно переправились, их лошадей отправили к ним.

Пока авангард совершал этот сложный и опасный маневр, остальная часть английской армии была занята тем, что сносила ближайшие дома и забирала все лестницы, двери и ставни, которые только могла найти. После того как на другом берегу Соммы был создан надежный обороняемый плацдарм они приступили к ремонту и восстановлению брешей в разрушенных дамбах с помощью найденной древесины, а также фашин, соломы и любых других материалов, которые попадались под руку. К часу дня по дамбе могли проехать три человека в ряд, и началась полномасштабная операция по переправе через Сомму. Стремясь осуществить переправу как можно быстрее король разделил армию на две части и приказал, чтобы обоз переправлялся по одной дамбе, вероятно, в Бетенкуре, где рельеф местности был более ровным, а его бойцы — по другой.^[469]

Существовала очевидная опасность, что такое количество людей, пытающихся использовать столь узкий проход, могло привести к хаосу. Люди были кучно собраны вместе, стремились побыстрее переправиться через реку, и в случае атаки противника могли запаниковать и устроить давку. Чтобы поддерживать дисциплину и ободрять людей Генрих поставил с обоих сторон переправы специально отобранных надежных и авторитетных командиров. Их сурового присутствия оказалось достаточно, чтобы подавить любые беспорядки еще до их начала, и как основная часть армии, так и арьергард достигли противоположного берега Соммы без потерь и серьезных инцидентов. Тем не менее операция была завершена уже после наступления темноты когда последние люди и лошади благополучно перешли на другой берег.^[470]

Невозможно было провести такое масштабное логистическое мероприятие, не привлекая внимания противника. По словам капеллана, еще до того, как сто человек перешли реку вброд, из деревень на северной стороне начали появляться небольшие группы французской кавалерии. Они послали разведчиков вперед, чтобы оценить ситуацию, а остальные предприняли запоздалые попытки объединиться для сопротивления. Но не успев сделать это быстро, они подверглись нападению английского авангарда, что еще больше усилило их замешательство. К тому времени, когда они собрались в достаточном количестве, чтобы рискнуть подойти, английский плацдарм был надежно защищен, и армия хлынула через реку, чтобы укрепить его. "По этой причине, — с явным удовлетворением заметил капеллан, — французы, заняв позицию на переправе и оценив нашу способность к стойкости и собственную неспособность к сопротивлению, покинули это место и исчезли из нашего поля зрения".^[471]

Англичане провели веселую ночь, расположившись на ночлег в деревушках Ати и Монте-Лагаш, их настроение было приподнято смелостью и эффективностью, с которой они так неожиданно осуществили переправу через реку. "С нашей стороны, — рассказывал капеллан, — мы очень радовались тому, что сократили наш поход, как многие считали, примерно на восемь дней пути. И мы очень надеялись, что вражеская армия, которая, как говорили, ожидает нас в верховьях реки, не захочет идти за нами в погоню".^[472] Этим надеждам был нанесен удар на следующее утро, в воскресенье 20 октября, когда в лагерь прибыли три герольда с посланием от герцогов Орлеанского и Бурбонского и коннетабля д'Альбе. Хотя французской кавалерии не удалось предотвратить переход англичан через Сомму, ей, очевидно, удалось быстро передать сообщение своему командованию. Письма, которые герольды доставили Генриху, были составлены в учтивых выражениях, как вызов на поединок. Орлеанский, Бурбонский и д'Альбре, по их словам, "хорошо знали, что с тех пор, как он покинул свое королевство, его желанием было сразиться с французами. И поэтому они, будучи тремя принцами, королевской крови Франции, готовы помочь ему и исполнить его желание и выполнить то, к чему он стремился; и если он пожелает назвать место и дату, где он хотел бы сразиться с ними, они будут рады встретиться с ним там; представители каждой стороны выберут и сообщат [место] так, чтобы оно не давало никаких преимуществ одной или другой стороне, при условии, что это будет одобрено королем, их суверенном".^[473]

На современный взгляд кажется странным, даже абсурдным, чтобы атакуемая сторона отдавала критически важные военные преимущества выбора времени и места для сражения, особенно уязвимому врагу, который был отброшен далеко от своей цели и испытывал нехватку людей и припасов. Но, как и вызов Генриха V дофину, это был почитаемый рыцарский обычай того времени. Аналогично, тот факт, что терминология была взаимозаменяема с терминологией вызова на поединок — вплоть до упоминания "желания" Генриха сражения и желания французских принцев избавить его от этого — не означает, что это была игра или неискреннее позерство. Французы были настроены вполне серьезно.

Более интересным, чем сам вызов, является тот факт, что он был брошен от имени герцогов Орлеанского и Бурбонского и коннетабля Франции. Все три человека имели выдающуюся рыцарскую репутацию. Карлу Орлеанскому, который не подчинился королевскому приказу послать свои войска, но самому остался дома, было уже двадцать лет, он был известным жюстером, а также талантливым автором придворных любовных поэм. Жану, герцогу Бурбонскому, было тридцать четыре или тридцать пять лет, и он, как и Орлеанский, приобрел значительный военный опыт в недавних войнах: всего несколько месяцев назад он продемонстрировал свою преданность рыцарским идеалам, основав орден "Emprise du Fer de Prisonnier" ("Общество заключенных в оковы"), членом которого был Рауль де Гокур.^[474] Карл д'Альбе в возрасте сорока шести лет был самым старшим из командиров. Как уже говорилось ранее, в силу своей должности коннетабля Франции он был опытным военачальником, но в молодости он также был страстным любителем сражений и в 1400 году стал одним из основателей ордена Бусико "Emprise de l'Escu vert à la Dame Blanche" ("Общество Белой Дамы на Зеленом щите").^[475]

То, что люди такого уровня должны были бросить вызов на бой, неудивительно, но ответственность за это должна была лежать на дофине, который был не только высшим представителем французского королевского дома, но и формально являлся генерал-капитаном короля. Тот факт, что трое синьоров бросили вызов вместо него, можно рассматривать как публичный упрек дофину не только за то, что он не сделал этого сам, но и за то, что он подло нарушил рыцарский долг, не ответив на личный вызов Генриха на поединок. Эту обязанность теперь взяли на себя его военачальники, чтобы поддержать честь Франции.

В ответе Генриха на вызов было все то, чего не было у дофина. Он не заставил герольдов ждать, а принял их "торжественно и с почетом", прочитав их письма "с великой радостью" и наградив их щедрыми подарками. Хотя он не доверил им ответ, он послал двух своих глашатаев к французским принцам, чтобы сообщить им, что "с тех пор, как он покинул город Арфлер, он стремился и стремится ежедневно достичь своего королевства Англии, а не прятаться в окруженных стенами городах или крепостях". Поэтому, если три принца Франции захотят сразиться с ним, не нужно будет выбирать ни день, ни место, потому что каждый день они смогут найти его в открытом поле без всякого труда".^[476] Это был урок искусства любезничать и держать ответ, который дофин, к сожалению, не усвоил.

В результате визита французских герольдов Генриху пришлось предположить, что он может быть вынужден вступить в бой уже на следующий день. С тех пор, как они покинули Арфлер, его люди путешествовали в боевых доспехах — латах, стеганых куртках и шлемах-котелках для лучников. Теперь он приказал, чтобы все, кто имеет право носить герб, надевали его перед выходом на следующий день. Это символизировало для потенциального противника, что они вооружены, готовы к бою и не отступят. Как и при Арфлере, он также сделал смотр своей армии, проверяя ее подготовку, хваля за то, что все в порядке, и подбадривая тех, кто в этом нуждался.^[477]

В понедельник 21 октября английская армия выступила из Ати и Монте-Лагаша, ожидая в любой момент встретить вооруженную мощь Франции, преграждающую путь в Кале. Напряжение было велико, особенно потому, что их маршрут проходил в непосредственной близости от Перона. Город был сильно укреплен и окружен глубоким узким рвом и массивными стенами из красного кирпича; в его центре возвышался грозный замок с огромными круглыми каменными башнями, построенными Филиппом Августом в конце двенадцатого века. Именно здесь расположились Бусико и д'Альбре после преследования англичан из Аббевиля.

Был один напряженный момент, когда англичане обходили стены города слева на безопасном расстоянии, отряд французской кавалерии совершил внезапную вылазку, возможно, в надежде послужить приманкой, чтобы заманить их в зону действия своей артиллерии. Английская армия была настолько дисциплинирована, что не поддалась этому искушению, и небольшой отряд собственной кавалерии смог обратить французов в бегство, хотя и не без потерь: был захвачен в плен латник из отряда графа Саффолка.

В миле от Перона войска Генриха увидели картину, которая вселила ужас в их сердца. Грязные дороги были сильно изрыты и разбиты, что свидетельствовало о том, что многие тысячи французов прошли этим путем до них. Ситуация была ясной: коннетабль д'Альбре и маршал Бусико не остались в Пероне, а пошли вперед, чтобы выбрать место для битвы. Бедный робкий капеллан был потрясен этим зрелищем. "И все остальные в армии (не буду говорить о тех, кто командовал), опасаясь, что сражение неизбежно, подняли свои сердца и глаза к небу, взывая голосами, выражающими наши сокровенные мысли, чтобы Бог сжалился над нами и по Своей неизреченной доброте отвратил от нас насилие французов".^[478]

Целых три дня англичане продолжали свой марш к Кале, двигаясь в северо-западном направлении,^[479] чтобы компенсировать долгий обходной маневр, который им пришлось сделать, чтобы пересечь Сомму. За все это время они ни разу не увидели врага. Несмотря на недостаток еды и питья, все более холмистую местность, непрекращающийся дождь и пронизывающий ветер, из-за которого каждый шаг теперь давался с трудом, они упорно шли вперед, переправились через реку Анкр у Мирамона во вторник 22 октября, повернули на север у Бокена, обошли город Дулен на следующий день (несомненно, заставив деревенских жителей бежать в убежище подземного города Наур) и пересекли реку Груш под стенами большого замка графа Сен-Поля в Люше. В ту ночь они разбили лагерь в нескольких деревушках между Бонньером и Фревентом, последний был занят авангардом, чтобы подготовиться к переправе через реку Канш на следующее утро. Король, однако, случайно проехал мимо деревни, выбранной его разведчиками для ночлега. Несмотря на то, что он был в двух шагах от этого места, он отказался повернуть назад. На нем был его герб, и отступить, даже по такой безобидной причине, означало бы опозорить его.^[480]

На следующий день, в четверг 24 октября, после того, как англичане продвинулись на запад от города Сен-Поль и спустились по долине к следующей речной переправе у Бланги, разведчики и конные патрули принесли королю новости, которые он, возможно, один из всех своих людей, очень хотел услышать. Французская многотысячная армия находилась всего в трех милях на другом берегу реки. Теперь сражение было неизбежно, и чтобы англичане не оказались в невыгодном положении, им было необходимо как можно быстрее переправиться через реку Тернуаз. Шесть рыцарей из авангарда были посланы вперед, чтобы выяснить, охраняется ли брод у Бланги, и когда они доложили, что нет, Генрих отдал приказ действовать со всей возможной поспешностью.

Переправившись через реку, англичане должны были преодолеть крутой склон холма, стоящий перед ними. Это тоже удалось сделать без особых происшествий, но когда они перевалили через гребень холма и вышли на плато, перед ними открылся ужасающий вид: из долины справа от них вытекали многочисленны ряды французской армии, шедшие в боевом порядке с развевающимися вымпелами. Они занимали позицию "как бесчисленная стая саранчи" на широком поле в полумиле перед англичанами. Дорога на Кале была перекрыта. "Их численность, — мрачно заметил капеллан, — была настолько велика, что даже не могла сравниться с нашей". Это была не просто относительно небольшая группа, которая тенью следовала за ними от Аббевиля вдоль берегов Соммы. К этой армии теперь присоединилась запоздалая мобилизованная сила всеобщего ополчения, плод семени, которое росло в течение стольких недель в Руане.^[481]

И все же это была не полная военная мощь всей Франции. Хотя многие из его подданных в конце концов откликнулись на призыв Карла V, Иоанн Бесстрашный все еще находился за несколько сотен миль в Бургундии, как это было, по крайней мере, с начала сентября. Его скорого прибытия во Фландрию ждали давно. Например, его сын Филипп, граф Шароле, написал 10 октября во фламандский город Лилль, категорически заявив, что "мой отец недавно сообщил мне о своем отъезде со всеми своими силами, чтобы выступить против англичан на службе короля". Знал ли граф об этом или нет, но это было просто неправдой. Это письмо было просто подачкой несчастным жителям Лилля (которые стояли на пути английского похода из Арфлера в Кале) в попытке убедить их, что их герцог не совсем бросил их на произвол судьбы. Два дня спустя Иоанн Бесстрашный отправил посольство к Карлу VI, снова объявив о своей готовности и скором прибытии. Вместо этого он просто остался в Бургундии в компании тайного посланника Генриха V Филиппа Моргана, ожидая, что произойдет, и надеясь использовать свой шанс для похода на Париж.^[482] Бургундским хронистам, особенно тем, кто писал в литературный золотой век правления Филиппа, выпала незавидная задача объяснить отсутствие отца и сына при Азенкуре. Большинство обошло обвинения в предательстве, заявив, что Иоанну Бесстрашному было "запрещено приезжать "^[483], а его девятнадцатилетнего сына, "который всем сердцем желал лично присутствовать в битве", пришлось физически удерживать от вступления во французскую армию. По их словам, отец приказал ему не ехать и возложил на трех рыцарей, мессиров де Шантевиля, де Рубе и де Лавиквилля, ответственность за то, чтобы он этого не сделал. "Я слышал, как говорили о графе де Шароле, — сообщал Лефевр, — что даже когда ему исполнилось шестьдесят семь лет, он все еще сожалел, что ему не посчастливилось участвовать в битве, независимо от того, погиб бы он или выжил".^[484] Это был, безусловно, блестящий лоск, который можно было наложить на непростительно позорное в других случаях неисполнение долга.

Пока Филипп Морган, английский тайный посланник, следил за тем, чтобы герцог Бургундский соблюдал условия соглашения с Генрихом V о невмешательстве, другие играли аналогичную роль с герцогом Бретани. 28 июля, незадолго до отплытия во Францию, Генрих назначил мастера Джона Ховинхема и Саймона Флита для ведения "тайных дел" с герцогом, и в течение первой недели осады Арфлера было объявлено перемирие между Англией и Бретанью. 23 августа Ховинхем и Флит отправились из Лондона в Бретань и, как и Морган, вернулись только в декабре.^[485] Совпадение этих двух миссий к французским союзникам Генриха во время его вторжения во Францию слишком поразительно, чтобы его игнорировать. Хотя Ховинхем и Флит в конечном итоге добились успеха в попытке убедить герцога Бретани сохранить нейтралитет, их задача была более сложной, поскольку герцог имел от этого меньше выгоды, чем Иоанн Бесстрашный. (Его амбиции были ограничены увеличением независимости его герцогства, а не контролем над короной Франции).^[486]

Два других французских герцога также отсутствовали в армии, это были Жан, герцог Беррийский, и Людовик, герцог Анжуйский. Оба они остались в Руане и не двинулись с остальной французской армией на Амьен. Герцогу Беррийскому было семьдесят пять лет, и его преклонный возраст исключал его активное участие в боевых действиях, но, будучи дядей Карла VI, его старшинство давало ему необычный авторитет среди его враждующих племянников и правнучатых племянников, и он, несомненно, был бы полезным советником на поле боя. У Людовика Анжуйского не было такого оправдания, хотя никто, кажется, не обвинял его так, как позже обвиняли герцогов Бургундии и Бретани. Возможно, это произошло потому, что Беррийский и Анжуйский намеревались остаться в Руане в качестве арьергарда. У них были небольшие силы, и их присутствия могло быть достаточно, чтобы предотвратить отступление англичан, при столкновении с более крупной армией на севере. Более вероятной причиной представляется то, что они были там просто для защиты Карла VI и дофина. Королевский совет, собравшийся в Руане и принявший решение дать сражение англичанам, также постановил, что ни король, ни его старший сын не должны там находиться. Герцог Беррийский, помня о судьбе своего отца Иоанна II, который попал в плен к англичанам в битве при Пуатье в 1356 году и провел много лет в заключении в Англии, решительно возражал против сражения. По словам его собственного герольда, он был в ярости на герцогов Орлеанского и Бурбонского и Карла д'Альбре за то, что они бросили вызов Генриху V, и отказался позволить королю покинуть Руан. "Он сказал, что лучше проиграть только битву, чем и короля, и битву".^[487]

Учитывая очевидность того, что душевное заболевание Карла VI сделают его обузой на поле боя, восемнадцатилетний наследник престола должен был стать естественным выбором для руководства армией, пусть даже только номинально. Генрих V, в конце концов, активно участвовал в кампаниях в Уэльсе с раннего подросткового возраста и принял участие в сражении еще до своего семнадцатилетия. Но Людовик Гиеньский не был вдохновляющей фигурой, и уж тем более не был тем, на кого могли бы равняться пэры Франции в качестве лидера. "У него было приятное лицо, — заметил регистратор парижского парламента, — он был достаточно высок, в его теле было много жира, он был тяжел, медлителен и малоподвижен". По мнению монаха Сен-Дени, причиной тучного телосложения дофина был тот факт, что он был ленив и не очень любил упражняться с оружием. Он любил носить драгоценности и богатую одежду, не дружил с другими синьорами, в отличие от своего отца, и не был приветлив даже с домочадцами. Он не терпел никакой критики, игнорируя свои многочисленные недостатки, в числе которых было превращение ночи в день. Дофин завтракал в три или четыре часа дня, когда просыпался, обедал в полночь и ложился спать на рассвете. Те, кто знал его, говорили, что если бы он прожил дольше, то превзошел бы всех других современных принцев в необычайной экстравагантности своей одежды, в чрезмерном количестве своих лошадей и свиты, а также в показной щедрости по отношению к церкви. В целом, он был абсолютной противоположностью Генриха V и не был тем, перед кем другие принцы крови охотно преклонялись бы.^[488]

Даже если бы дофин был более боевым человеком, существовало бы еще две причины, которые могли бы объяснить решение держать его подальше от сражения. Первая причина была исключительно практической: личный риск был слишком велик. Кристина Пизанская признавала, что "нет сомнения, что рыцари, оруженосцы и вся армия будут храбрее сражаться, видя своего господина во главе их, готового жить и умереть вместе с ними", но даже она утверждала, что лучше, чтобы он отсутствовал, потому что "никто не может предугадать, какой стороне Бог подарит удачу победы". Если король или принц был убит, попал в плен или сбегал, это было потерей чести не только для него самого, но и для всех его подданных и страны.^[489]

Вторая причина, по которой дофин оставался в безопасности в Руане со своим отцом, заключалась в том, что арманьяки в королевском совете не хотели вести их обоих в логово льва. Для них львом был не Генрих V, а Иоанн Бесстрашный, и как только Генрих V перешел Сомму и продолжил свой путь к Кале, он вошел в самое сердце бургундских владений. Все знали, что герцог набирал армию, и его прибытия во главе ее ожидали ежедневно. Многие считали, что он находится в союзе с англичанами, и боялись, что он объединится с ними, особенно если его соблазнит перспектива разгрома арманьякской армии, возглавляемой королем Франции и его собственным зятем, дофином. Этот призрак становился еще более серьезным из-за перспективы того, что любой конфликт будет происходить в землях герцога, которые все еще страдали от жестокой арманьякской кампании предыдущего года. Никто не знал, что может произойти. Оставшись в сравнительно безопасном Руане, король и дофин могли быстро вернуться вниз по Сене в Париж в случае, если англо-бургундские войска объединятся на поле боя.

Так случилось, что тысячи французов, добровольно откликнувшихся на призыв к оружию для защиты своей страны, оказались в армии, которой, несмотря на подавляющее превосходство в численности и вооружении, не хватало одного, абсолютно необходимого. У нее не было командира. И ей предстояло столкнуться с врагом, единственное преимущество которого заключалось в том, что он был превосходно управляем.

Глава четырнадцатая. Накануне битвы

Как только Генрих V увидел, что французы заняли свои позиции, он "очень спокойно и совершенно не обращая внимания на опасность" приказал всем своим людям разойтись и выстроил их в боевой порядок, "как будто они должны были немедленно вступить в бой". Каждый командир получил отведенное ему место и инструкции, а сам король прошел сквозь строй, подбадривая людей. "Он увещевал их готовиться к битве, оживляя их сердца своим неустрашимым видом и утешительными словами". Его священники также были заняты, выслушивая исповеди людей, которые думали, что их ждет смерть. "И там можно было видеть, как англичане, думая, что в этот день им предстоит сражение, проявляли великую набожность, падали на колени, поднимали руки к небу, вознося молитвы Богу, чтобы Он взял их под свою защиту". Жан Лефевр сеньор де Сен-Реми, бургундский хронист и гербовый король ордена Золотого руна, который написал это, очевидно, не ожидал, что его читатели поверят ему, так как он добавил вызывающе, что это правда: "Я был там и видел эти вещи своими собственными глазами". Два валлийца, Томас Бассегл из Кардиффа и Джон Уильям ап Хауэлл, были позже арестованы в Соустоне в Кембриджшире слугами сэра Эдмунда де ла Поля "во время паломничества в Уолсингем во исполнение клятвы, данной на поле боя".^[490] Они были не единственными, кто поклялся совершить паломничество, если переживут тот день.

Капеллан также наблюдал и, более того, служил этой необычной демонстрации религиозной преданности. "И среди прочих вещей, которые я отметил как сказанные в то время, — сообщил капеллан, — некий рыцарь сэр Уолтер Хунхерфорд, выразил перед лицом короля желание, чтобы к тому небольшому отряду, который уже был с ним, добавились десять тысяч лучших лучников Англии, которые были бы очень рады присутствовать там. "Глупо так говорить, — сказал ему король, — потому что, клянусь Богом Небесным, на милость которого я полагаюсь и на которого твердо надеюсь в победе, я не хотел бы, даже если бы мог, иметь ни одного человека больше, чем я имею. Ибо те, кто здесь со мной, — Божьи люди, которых Он соизволил дать мне в это время. Неужели вы не верите, — спросил он, — что Всемогущий с этими Его скромными немногими способен одолеть высокомерие французов, которые кичатся своей многочисленностью и собственной силой?".^[491]

Две противоборствующие стороны оказались лицом к лицу на поле битвы при Азенкуре. Посетив это место сегодня, легко выделить основные черты, описанные очевидцами битвы. Главная дорога на Кале по-прежнему проходит прямо по плато от места пересечения реки в Бланжи, рассекая ровные пашни, которые образуют треугольник между тремя небольшими деревнями Азенкур на северо-западе, Трамекур на северо-востоке и Мезонсель на юге. Все деревни находятся менее чем в миле друг от друга, и в каждой из них до сих пор сохранилась приходская церковь, скопление традиционных для Артуа коттеджей и фермерских домов разной степени ветхости, а также прилегающий к ним участок леса. Холм-голгофа на обочине дороги у перекрестка Трамкур — место захоронения французов. Великий замок Азинкур, давший название битве, давно исчез, а местный фермер, с полным отсутствием исторического сочувствия, выращивает кукурузу такой высоты, что она скрывает пешеходов и закрывает вид на поле битвы. В противном случае легко впасть в ошибку, полагая, что поле Азенкура осталось неизменным с того рокового дня в 1415 году. Это ошибка, которая соблазнила многих историков, а также случайных посетителей этого места.^[492] Однако самая старая из трех деревенских церквей датируется второй половиной XVI века. Голгофа была возведена только в XIX веке и может быть, а может и нет, обозначает место французских могил, а в лесу Трамекур скрывается великолепный замок из красного кирпича XVIII века с обсаженным деревьями подходом, который преобразил его окрестности. Самое главное, что леса, которые шестьсот лет назад играли столь важную роль в ограничении поля боя, больше нет. Хотя на периферии осталось много деревьев, они выросли относительно недавно и не могут рассматриваться как границы первоначального участка или даже как прямые потомки леса пятнадцатого века. Пока не будут проведены детальные аэро- и археологические исследования, невозможно даже попытаться составить точное описание поля битвы, каким оно было 24 и 25 октября 1415 года.

Вопреки распространенному мнению, никто не спешил начать битву. Отчасти это объясняется тем, что обеим сторонам потребовалось некоторое время, чтобы занять свои окончательные позиции. По словам английского капеллана, единственного очевидца, зафиксировавшего первые контакты между двумя армиями, французы прибыли первыми и первыми заняли позицию на широком поле параллельно дороге в Кале на расстоянии более полумили от англичан, когда те вышли на гребень холма из Бланги. "... и между нами и ними была лишь небольшая долина", — хмуро заметил капеллан. "Когда Генрих выстроил свои боевые порядки, чтобы встретить их, французы поняли, насколько малочисленна его армия, и отступили на поле, на дальнем краю леса, который находился недалеко от нас слева между нами и ими, где лежала наша дорога на Кале. И наш король, полагая, что таким образом они либо обогнут этот лес, чтобы таким образом совершить внезапное нападение на него, либо обогнут несколько более отдаленные лесные массивы по соседству и таким образом окружат нас со всех сторон, немедленно снова двинул свои линии, всегда располагая их так, чтобы они находились лицом к врагу".^[493]

Теперь французы выбрали сильную оборонительную позицию на открытых полях между Азенкуром и Трамекуром. За ними было несколько миль сравнительно ровной открытой местности, но на всем остальном плато перед ними местность резко понижалась, а леса, окружавшие обе деревни, защищали их фланги.^[494] Если англичане хотели продолжить свой путь к Кале, у них был только один путь. У них не было другого выхода, кроме как предпринять лобовую атаку.

Учитывая превосходство в численности, почему французы не атаковали там и тогда, сметая англичан с плато в долину Тернуаз? Обе стороны были готовы к бою, их воины были полностью вооружены, носили свои гербы и стояли под развевающимися знаменами. Коннетабль д'Альбре^[495] и маршал Бусико были слишком опытны, чтобы попасть в ловушку и броситься с головой в бой. Более того, они решительно доказывали в королевском совете, что не следует вообще вступать в конфронтацию с англичанами. Генриху следует позволить беспрепятственно завершить свой поход в Кале. Когда он вернется в Англию, Арфлер можно будет осадить и снова взять, и английская авантюра ни к чему не приведет.^[496]

Д'Альбре и Бусико не собирались совершать ошибку, недооценив своих противников на поле боя. Наблюдая за англичанами в течение долгого времени, пока они пытались перейти Сомму, они знали, что те решительны, изобретательны и опасны. "Ведь часто замечали, что небольшое число отчаянных людей побеждает большую и сильную армию, — писала Кристина Пизанская, — потому что они скорее умрут в бою, чем попадут в жестокие руки врага, поэтому сражаться с такими людьми очень опасно, так как их силы удваиваются". Столкнувшись с неизбежным сражением, она советовала, чтобы мудрый полководец не спешил нападать, пока не выяснит все, что можно, о состоянии своих противников: "насколько велико их желание сражаться, есть ли у них достаточное количество пищи или нет, ибо голод борется с ними, ибо голод борется изнутри и может победить без оружия. Поэтому он посоветуется со своими советниками и решит, не лучше ли дать сражение раньше или позже, или же подождать, пока на него нападут. Ибо если он обнаружит, что враг страдает от голода, или что ему плохо платят, отчего люди мало-помалу отпадают и покидают своего командира из-за недовольства, или что среди них есть люди, испорченные легкостью придворной жизни с ее роскошью, или даже что есть люди, которые больше не могут выносить суровости похода и тяжелой военной жизни, а жаждут отдыха, люди, которые не спешат вступать в бой, — тогда он будет молчать, словно не обращая внимания, и так тихо, как только сможет, направится преграждать пути к отступлению. Таким образом, он застанет врага врасплох, если это вообще возможно".^[497]

Бусико и д'Альбе знали, что им нечего терять, терпеливо ожидая. Каждый час не только приносил им новые подкрепления, но и еще больше расшатывал и без того натянутые нервы англичан, которые были уставшими, голодными и отчаявшимися.

С наступлением темноты позднего октябрьского вечера обеим сторонам стало ясно, что сражения в этот день не будет. Французы были настолько уверены, что их превосходящие силы и численность сдержат любую перспективу атаки, что сломали строй и начали искать ночлег в Азенкуре и Трамкуре. Англичане, все еще опасаясь внезапного нападения, сохраняли боевой порядок до тех пор, пока не стемнело настолько, что они уже не могли видеть противника. Только тогда им было позволено отступить и искать любое укрытие, которое они могли найти на ночь. Обе армии находились так близко, что можно было слышать голоса французов, которые готовили свои лагеря к ночлегу, "каждый из них, как обычно, звал своего товарища, слугу и товарища". Когда некоторые англичане восприняли это как сигнал к тому, что они могут делать то же самое, Генрих поспешил пресечь подобную недисциплинированность, приказав соблюдать тишину во всей армии под страхом лишения лошади и упряжи, если нарушитель был джентльменом, или потери правого уха, если он был из нижних чинов. Введение абсолютной тишины было не просто актом жестоких репрессий, оно было призвано затруднить врагу проведение внезапных ночных рейдов. С таким количеством французских рыцарей и оруженосцев, жаждущих отомстить за потерю Арфлера и доказать свое мастерство в дерзкой схватке, англичане не могли позволить себе ослабить бдительность. Мудрость этой мысли была доказана, когда большой отряд французских латников и лучников под предводительством Артура, графа Ришмона, подошел достаточно близко к английскому лагерю, чтобы произошла перестрелка. Хотя они быстро отступили к своим линиям, им, возможно, удалось взять несколько пленных, поскольку в английских казначейских счетах записано, что в этот день были захвачены семь лучников из Ланкашира.^[498]

Неудивительно, что неестественная неподвижность английского лагеря оказала нервирующее воздействие на обе стороны. Французы начали подозревать, что их противники намереваются тайно ускользнуть ночью, поэтому они разожгли костры и расставили по дорогам и полям дозоры с большим количеством людей, чтобы предотвратить их бегство. Англичане не могли предаваться товарищескому общению для поддержания духа и, вынужденные говорить шепотом, остро ощущали веселые звуки, доносившиеся из французского лагеря, в котором не было недостатка ни в еде, ни в вине. Там, где их линии были ближе всего, возле Трамекура, они даже могли видеть лица своих врагов в свете костров и слышать их разговоры. Капеллан, бродя по армии и оказывая посильную духовную помощь, слышал разговоры, что французы "были настолько уверены в нас, что в ту ночь бросали кости за нашего короля и его дворян". Сам король отмахнулся от подобных идей: никто в Англии не должен был платить ни пенни за его выкуп, заявил он, поскольку он намеревался либо выиграть предстоящую битву, либо умереть в сражении.^[499]

Для короля и некоторых из его ближайшего окружения был найден ночлег в деревне Мезонсель, но прежде чем Генрих удалился на ночь, он отдал приказ освободить всех французских пленных в армии, независимо от их ранга. Как и при Арфлере, это было сделано для того, чтобы избежать необходимости тратить часть своих драгоценных ресурсов на их содержание и максимально увеличить количество людей, находящихся в его распоряжении. И в этом случае соглашение было обусловлено и заключено под присягой. Если он выиграет битву на следующий день, пленники обязаны были вернуться к нему; если он проиграет, то они могли считать себя полностью свободными.^[500]

В ту ночь в английской армии почти никто не отдыхал и не спал. Только у немногих счастливчиков была крыша над головой, а большая часть армии расположилась лагерем под открытым небом, лежа на земле и укрываясь, как могли, под живыми изгородями, в садах и огородах Мезонселя. Англичане уже несколько дней подряд терпели "грязную, сырую и ветреную погоду". Теперь, в течение долгих часов темноты, дождь лил не просто непрерывно, а был проливным.^[501] Несмотря на десятки сторожевых костров, горевших по краям лагеря, невозможно было ни согреться, ни высохнуть. Тяжелые шерстяные плащи даже самых богатых людей не могли защитить от такой погоды и, должно быть, к ночи полностью пропитались влагой.

Оружие и доспехи также должны были пострадать. Ржавчина была одной из самых больших проблем, с которыми сталкивался тот, кто носил доспехи. В обычных обстоятельствах ее можно было удалить, если доспехи переворачивали в бочке с песком и регулярно полировали и смазывали маслом, хотя напряженная деятельность все равно могла оставить на лице рыцаря полосы ржавчины от шлема.^[502] В вынужденном трехнедельном марше, когда доспехи приходилось носить постоянно, независимо от погоды, ржавчина неизбежно появлялась, забираясь в сочленения доспехов и затупляя края оружия. Лучники тоже должны были бороться за то, чтобы их луки, стрелы и тетивы оставались сухими, ведь от этого зависела их жизнь. В оцепеняющем холоде и сырости той ночи и раннего рассвета замерзшие руки и пальцы возились с неудобными шнурками и пряжками, боролись с непокорными и ржавеющими кусками металла. Латники и лучники, должно быть, были так же востребованы, как и священники, поскольку потрепанные остатки английской армии пытались подготовить свои тела и души к предстоящей битве.

Хотя Генрих имел преимущество в виде крыши над головой, он не тратил ночь на сон. Для того чтобы принять правильное решение, ему необходимо было иметь как можно больше информации о месте, где будет происходить сражение. Поэтому около полуночи он отправил группу рыцарей (возможно, сэра Джона Корнуолла и его подручных) разведать поле боя при свете луны. Когда они вернулись, их отчет позволил ему определить окончательный план сражения.^[503] Было очевидно, что французы на много тысяч  превосходили англичан в численности. Учитывая это преимущество, вполне вероятно, что они нападут первыми, к чему он должен был быть готов.

Обычная военная мудрость гласила, что три баталии армии Генриха должны стоять друг за другом сплошным блоком. Такое построение было действительно предназначено для армии, состоящей в основном из тяжелой пехоты. Однако численность англичан в любом случае была настолько мала, что, если бы они приняли такую расстановку, то предстали бы перед бесконечно более многочисленным противником настолько узким фронтом, что рисковали быть окруженными и уничтоженными. Альтернативой было выстроить три баталии бок о бок, чтобы создать вытянутый, но неглубокий фронт. Поле боя располагало к этому варианту, поскольку оба фланга армии были защищены от атаки лесами и изгородями вокруг Мезонселя и Трамекура, которые препятствовали бы массированной атаке кавалерии или пехоты.

Как обнаружили разведчики, сильный дождь, который создал такие жалкие условия для людей, разбивших лагерь на ночь, создал неожиданную возможность. Поля, где должно было произойти сражение, были недавно вспаханы и засеяны озимыми зерновыми. Почва была не тонким, легким суглинком виноградников Франции, а плотной, тяжелой глиной Соммы с ее необычайной способностью удерживать воду. Еще до того, как ее вытоптали и взрыхлили ноги бесчисленных людей и лошадей, она уже превратилась в грязевую массу. Как быстро понял Генрих, это замедляло любую атаку кавалерии или пехоты, создавая более легкие мишени для его лучников. В отличие от конных или пеших воинов, которым приходилось пересекать поле боя, чтобы сражаться в ближнем бою, лучники могли выпустить смертоносный град стрел задолго до того, как они сами окажутся в зоне досягаемости копий, мечей и топоров атакующих.

Много чернил и желчи было пролито в спорах о том, как именно Генрих расставил своих лучников для битвы. Капеллан (который знал всего Вегеция и не был полным новичком в военном деле) высказался по этому поводу достаточно ясно: "Ввиду недостатка численности он выстроил только одну боевую линию, расположив авангард… как крыло справа, а арьергард… как крыло слева; и он расположил "клинья" своих лучников между каждой "баталией" и заставил их вбить перед собой колья, как это делалось ранее в случае кавалерийской атаки". Какова бы ни была форма "клиньев" — а латинское слово, использованное капелланом в его классической форме, буквально означало "клин" — капеллан ясно говорит, что лучники были расставлены между тремя баталиями пехотинцев. Однако в своем рассказе о ходе сражения он столь же четко указывает, что лучники располагались и на флангах, описывая, как "французская кавалерия, размещенная на флангах, атаковала тех наших лучников, которые находились по обе стороны нашей армии", а затем "проскакала между лучниками и леснымимассивами".^[504]

Эту путаницу не полностью проясняет свидетельство второго очевидца из английских рядов, не менее осведомленного герольда Жана Лефевра, который просто говорит о короле, что "он устроил только одну баталию, и все латники были в центре его баталии, и все знамена были очень близко друг к другу. По обе стороны от них стояли лучники… "^[505] Версия Лефевра кажется более логичной. Пять тысяч лучников капеллана, если разделить их на две группы и разместить между тремя баталиями пехотинцев, оставили бы пехоту отделенной друг от друга значительным расстоянием, что является серьезным недостатком, когда каждая пехотная баталия могла насчитывать всего триста человек. Рассказ Лефевра также подтверждается, как мы увидим, планами сражения, составленными французами, которые были направлены на уничтожение английских лучников на флангах.^[506]

Хотя два очевидца расходятся во мнениях о том, где были размещены лучники, они оба согласны с тем, что все три баталии были размещены бок о бок в одну линию. Это показатель того, насколько Генрих испытывал нехватку воинов, что он даже не мог позволить себе держать резерв, как это было принято. Поступая так, он сильно рисковал. Лучники не смогли бы вечно сдерживать наступающих французов, и в какой-то момент пехоте пришлось бы удерживать линию без поддержки резерва. Поэтому выбор предводителя для каждого сражения был вопросом исключительной важности, особенно если учесть, что король собирался сражаться лично и поэтому не мог наблюдать за ходом битвы и направлять свои войска с наблюдательного пункта, как это сделал Эдуард III при Креси. Никогда не возникало сомнений в том, что король сам будет осуществлять общее командование и что он будет продолжать командовать главным сражением, которое будет удерживать центр поля, но руководство авангардом и арьергардом будет изменено. Сэр Джон Корнуолл и сэр Гилберт Умфравиль, возглавлявшие авангард на протяжении всего похода из Арфлера, теперь были заменены Эдуардом, герцогом Йоркским. Согласно по крайней мере одному источнику XVI века, герцог умолял короля о такой чести на коленях, но его возраст, военный опыт и звание, а также тот факт, что он был самым старшим из присутствующих членов ордена Подвязки, были более весомыми аргументами в его пользу. Командование арьергардом, от которого герцог теперь отказался, было передано Томасу, лорду Камойсу, еще одному солдату-ветерану, который сражался в войнах Генриха IV против шотландцев, валлийцев и французов.^[507]

Решения о размещении войск во французской армии принимались не так просто. Естественно, эта задача должна была лечь на плечи короля или его генерал-капитана, но ни Карла VI, ни дофина не было на месте. В отсутствие герцогов Беррийского, Бургундского, Бретонского и Анжуйского не было старшего принца королевской крови, на которого, естественно, пало бы командование. Только Карл Орлеанский мог претендовать на право старшинства, но ему было всего двадцать лет, и он не имел опыта полномасштабных сражений. По праву, решение должно было передаваться от короля его военачальникам, но ни коннетабль д'Альбре, ни маршал Бусико не были наделены дополнительными полномочиями, которые позволили бы им отменить решение принцев и взять на себя самостоятельное командование. Более того, оба эти человека служили отцу Карла Орлеанского, Людовику, что усложняло их задачу по утверждению своей власти над его сыном.

Считается, что французы бездумно бросались в бой, однако любопытно узнать, что подробная стратегия была разработана заранее. Как только королевский совет в Руане принял решение о решительном наступлении, был составлен план сражения, основанный на традиционных трех баталиях. Авангардом должны были командовать герцог Бурбонский, маршал Бусико и Гишар де Дофине, который был гроссмейстером королевского дома; главной баталией — коннетабль д'Альбре и герцоги Орлеанский, Алансонский и Бретонский; арьергардом — герцог Барский и графы Невер, Шароле и Водемон. Двумя флангами должны были командовать Артур, граф Ришмон, и Таннеги дю Шастель, прево Парижа. Кроме того, под командованием Клинье де Брабанта, который был одним из двух адмиралов Франции, и рыцаря Жана де Верши, сенешаля провинции Эно, должен был находиться отборный отряд элитной тяжеловооруженной кавалерии, чья особая задача заключалась в том, чтобы атакуя английских лучников, смять их. Как с оправданной горечью заметил Жювеналь дез Юрсен, французский хронист, сообщивший об этом соглашении, "из всех этих планов ничего не вышло".^[508]

Пересмотренный французский план^[509] был составлен за несколько дней до Азенкура, вероятно, в то время, когда герцоги Орлеанский и Бурбонский и Карл д'Альбре послали Генриху V вызов на битву, поскольку он был рассчитан на гораздо меньшие силы, преследовавшие англичан вдоль берегов Соммы. Новый план предусматривал только две баталии: авангард под командованием Бусико и д'Альбре и за ним основная часть армии под командованием Жана, герцога Алансонского, и Карла д'Артуа, графа д'Э. Вместо арьергарда по обе стороны от главной баталии должны были находиться два небольших крыла, правым из которых командовал Артур, граф Ришмон, как и в первоначальном плане, а левым — Луи де Бурбон, граф Вандомский, брат герцога Бурбонского. Каждая из этих баталий должна была полностью состоять из пехотинцев. Все "преданные люди", различные стрелки, включая лучников и арбалетчиков, должны были быть размещены в двух отрядах, по одному перед каждым из двух крыльев. Кроме того, в тылу армии должны были находиться две кавалерийские части. Первую, состоящую из тысячи латников и половины их оруженосцев, посаженных на лучших лошадей своих хозяев, должен был возглавить Давид, мессир де Рамбюр^[510], и ее особой задачей было совершить фланговую атаку, чтобы "обрушиться на лучников и, используя свою силу, разбить их". Второй отряд, которым командовал Луи де Бурдон,^[511] состоял всего из двухсот человек рыцарей и второй половины оруженосцев, посаженных на менее хороших лошадей своих хозяев. Он должен был зайти в тыл английских войск и атаковать обоз, с целью захвата лошадей, имущества и предотвращения бегства англичан в случае поражения.

Как только де Рамбюр приказал своей кавалерии атаковать английских лучников, французские лучники должны были начать стрелять, пехотные баталии — маршировать на врага, а де Бурдон — начать рейд по английским тылам. Цель состояла в том, чтобы нанести комбинированный удар, настолько сокрушительный, чтобы англичане были ошеломлены и не смогли оправиться. План даже учитывал меняющиеся условия поля боя, позволяя объединить авангард и главную баталию в одну, если англичане не разделят свои силы, и предоставляя кавалерийским частям значительную свободу в выполнении своих задач.^[512]

Уделив такое внимание тактике, невозможно представить, что французы не уделили столько же времени и энергии подготовке стратегии для реального боя, который, как они знали, состоится на следующий день. Некоторый пересмотр был необходим — как это всегда бывает накануне битвы, — и они постарались учесть условия местности и тот факт, что численность их армии увеличилась, возможно, в десять раз. В отличие от английской армии, где современные административные документы подтверждают оценку летописцами ее численности в шесть тысяч человек, для французов таких свидетельств не существует. Поэтому невозможно с уверенностью назвать даже приблизительную численность.^[513] Самая распространенная цифра, приводимая английскими хронистами, писавшими при жизни Генриха V, — 60 000 человек, но в некоторых источниках она достигает 150 000. Французы, с не менее простительным желанием подправить цифры в свою пользу, дают от 8000 до 50 000 человек.^[514] Три очевидца также сильно расходятся в своих оценках. Английский капеллан утверждает, что "по их собственному подсчету" французы насчитывали 60 000 человек, хотя и не называет своих источников. Жан Лефевр де Сен-Реми, бургундский герольд в английской армии, предполагает 50 000, а Жан де Варвен, бургундец во французской армии, — 36 000, основываясь на своем утверждении, что французов было в шесть раз больше, чем англичан. Цифра Варвена кажется наиболее вероятной, хотя бы потому, что он обосновывает ее, перечисляя количество людей, назначенных на каждую позицию: 8000 человек, 4000 лучников и 1500 арбалетчиков в авангарде, такое же количество в главной баталии, два крыла 600 и 800 конных воинов и "остатки войска" в арьергарде.^[515]

Несмотря на высокопоставленных отсутствующих, список дворян во французской армии накануне Азенкура выглядит как перекличка рыцарства Франции. Здесь были четыре королевских герцога, Орлеанский, Алансонский, Бурбонский и Барский (герцог Брабантский должен был прибыть на следующее утро), графы Вандом, д'Э, Ришмон, Невер, Водемон, Бламмон, Сальм, Грандре, Русси, Даммартен, Марле и Фокамберг, а также бесчисленные синьоры. Все высшие военные чины Франции также были там: коннетабль д'Альре и маршал Бусико, оба адмирала, Клинье де Брабант и Жак де Шатильон, мастер арбалетчиков Давид де Рамбюр и гроссмейстер королевского дома Гишар де Дофине. Из северных провинций прибыло множество бальи, каждый со своей дружиной, вместе со всеми ополченцами, арбалетчиками и латниками, которых он смог откомандировать из своих городов.

Иногда высказывается мнение, что у французов было слишком много людей, и это стало причиной их поражения. Но не это было самой большой дилеммой, стоявшей перед их стратегами, а то, что многие из этих людей хотели играть ведущую роль в разгроме англичан. Какой принц королевской крови стал бы добровольно командовать арьергардом, когда у него есть возможность завоевать славу и известность в авангарде? Более того, легко понять, почему те, кому в предыдущих планах отводилась особо почетная роль, возмущались тем, что в последней версии могло показаться понижением. Между принцами существовали не только личные противоречия, но и политические и территориальные. Почему, например, Артур, граф Ришмон, и его пятьсот бретонцев должны были согласиться на роль флангового войска, когда он был младшим братом герцога Бретани и единственным представителем герцогства? Разве ему не должно быть места в авангарде? А что же Филипп, граф Неверский, которого первый план отводил в арьергард? Младший брат Иоанна Бесстрашного, разве он не бросил вызов своему брату, чтобы участвовать в сражении, и разве это не должно быть вознаграждено? Маршал Бусико посвятил его в рыцари ранее тем же вечером — разве ему нельзя было позволить получить свои шпоры, заняв место на передовой? С другой стороны, можно представить, что такие закоренелые арманьяки, как Карл д'Альбре, Гишар де Дофине и, конечно же, сам Карл Орлеанский, не захотели бы охранять отряд бретонцев или бургундцев на передовых позициях. Не могли ли они в решающий момент дезертировать к своим английским союзникам?

Хотя ни в коем случае не ясно, какой боевой порядок был окончательно согласован — что само по себе свидетельствует о разногласиях и возникшей путанице — похоже, что основной план был похож на тот, который был принят несколькими днями ранее. Снова должны были быть две основные баталии, авангард и основная баталия, состоящая из пеших воинов и двух отрядов с обоих флангов. И снова должна была быть кавалерия, на которую возлагалась особая задача — смять английских лучников в первые моменты сражения. Единственным существенным изменением было то, что лучники и арбалетчики, которые ранее располагались перед флангами, теперь были размещены позади них, что фактически сводило на нет любую роль, которую они могли сыграть в сражении. На этот раз также должен был появиться надлежащий арьергард, который должен был быть конным и включать тех латников, которые считались менее искусными всадниками, чем те, кто был отобран в элитные отряды, а также оруженосцев крупных синьоров, сражающихся в пешем строю в основной части армии.^[516]

После долгих споров и многочисленных проявлений враждебных чувств, когда каждый значимый командир настаивал на своем праве возглавить авангард, они пришли к выводу, который был справедливым, но глупым. Все они должны были занять свои места на передовой. В авангард войдут коннетабль д'Альбре, маршал Бусико и все остальные королевские военачальники (кроме Клинье де Брабант), герцоги Орлеанский и Бурбонский, графы д'Э и Ришмон (последний получил повышение из пехотного крыла в авангард), а также Филипп д'Оси, мессир де Дампьер, который был бальи Амьена. Командование главной баталией должно было принадлежать герцогам Алансонскому и Барскому, которых должны были сопровождать графы Невер, Марле, Водемон, Бламмон, Сальм, Гранпре и Русси. Графы Даммартен и Фокамберг должны были разделить руководство арьергардом вместе с мессиром де Лауруа, капитаном Ардра, который привел на битву людей из пределов Булони. Печальный результат этих договоренностей отметил Пьер Фенен, летописец из Артуа, писавший в 1430-х годах: "все князья были поставлены в авангард, оставив своих людей без предводителей".^[517]

В хрониках существует некоторая путаница относительно состава и функций двух крыльев на каждом конце авангарда. Большинство сходится на том, что одно крыло (герольд герцога Беррийского говорит, что это было левое крыло) вновь было передано под командование графа Вандомского, чей отряд состояла из шестисот рыцарей королевского дома. Среди них были Карл д'Айври, великий магистр вод и лесов Франции, который ранее летом был одним из послов в Англии, Гийом Мартель, мессир де Баквиль, носитель орифламмы, Ги, мессир де ла Рош-Гюйон, камергер дофина, "и все камергеры, эсквайры конюшен, маслобоен, кладовых и другие офицеры короля". Если ни король, ни дофин не должны были присутствовать, то, по крайней мере, оба были представлены своими верными слугами. Нигде прямо не указано, что крыло Вандома было конным, и остается вероятность того, что оно сражалось в пешем строю, как и планировалось изначально.^[518]

Еще большая путаница окружает другое французское крыло. Беррийский герольд сообщает нам, что оно также состояло из шестисот воинов-латников, а возглавлял его Артур, граф Ришмон, как и в обоих предыдущих планах сражения. Монах Сен-Дени, с другой стороны, приписывает командование этим отрядом Гишару де Дофине. Большинство источников помещают обоих мужей в авангард, так что, возможно, это крыло влилось в более крупные силы. В любом случае, отряд должен был сражаться в пешем строю.^[519]

Все хроники сходятся во мнении, что существовал также элитный отряд из восьми-двенадцати сотен конных воинов, которые были специально отобраны из числа лучших всадников армии, чтобы атаковать и уничтожить вражеских лучников. Также единодушно приписывают командование этим отрядом Клинье де Брабанту, который был первым выбран королевским советом в Руане на эту роль. Вторым командиром на этот раз был не сенешаль Эно, а Людовик де Бурдон, которого повысили с его предыдущей должности, возглавлявшей атаку на английский обоз. Оба они были опытными арманьякскими капитанами, часто сражались вместе и, таким образом, приобрели определенную известность: в 1413 году их обвинили в грабеже окрестностей Парижа во главе вооруженных отрядов и приказали немедленно прекратить грабеж и вернуться домой. Их роль в битве при Азенкуре, несомненно, была ролью опытных и профессиональных воинов, но это никак не улучшило бы их рыцарскую репутацию.^[520]

Скорее всего, как и предполагалось в ранних планах, кавалерия располагалась где-то в тылу французских войск. Когда был дан сигнал к атаке, отряд разделился бы по заранее намеченным направлениям, чтобы объехать пехоту и обрушиться на лучников с обоих английских флангов. И, как мы уже видели, французы ожидали, что это действие положит начало сражению.

Одной из сильных сторон английской армии было то, что все жили и сражались в составе отряда и под руководством человека, который его собрал. К тому времени, когда дело дошло до сражения, они объединялись в тесно сплоченные отряды, и возникало "чувство локтя", которое давало им преимущество в бою. Каждый солдат знал свое место в собственном отряде и в цепи командования, которая вела непосредственно к самому королю.

У французов не было такой формальной структуры. Хотя существовали группы, которые сражались вместе как единое целое, например, представители королевского дома или городские ополчения, большинство мелких дворян были независимыми и самостоятельно мыслящими. Даже члены одной семьи не всегда сражались бок о бок: Жан, мессир де Лонгеваль, например, сражался в главной баталии в отряде Робера, графа Марле, а его брат Ален — в авангарде, в отряде Роберта, мессира де Варвена, отца нашего летописца.^[521] Ситуация осложнялась еще и тем, что непрерывный поток новых подкреплений прибывал даже в ходе сражения, что создавало риск того, что цепь командования настолько растянется, что может сломаться.

Элитный кавалерийский отряд получил в свое распоряжение около тысячи бойцов, которых "снабдили людьми (взятыми) из всех отрядов".^[522] Неизбежно, что на эти роли были выбраны более опытные и лучше оснащенные бойцы, которые, скорее всего, были кадровыми военными мелкого дворянства. Арьергард стал местом свалки — Лефевр упоминает, что туда помещали "всех лишних бойцов" — что, вероятно, способствовало отсутствию руководства, путанице и нерешительности, которые поразили это подразделение французской армии в ходе сражения.^[523]

Действительно, похоже, что у французов был такой "избыток бойцов", что они фактически отослали некоторых из них еще до начала сражения. Монах Сен-Дени сообщает весьма пристрастную историю о том, что жители Парижа предложили отправить шесть тысяч человек, полностью вооруженных, в королевскую армию, с условием, что они будут поставлены в первую шеренгу, если дело дойдет до сражения. (Если такое предложение действительно было сделано, то вряд ли оно сопровождалось подобным условием). Тем не менее, оно было отвергнуто с презрением: "Помощь ремесленников, конечно, не имеет большого значения, — сказал некий Жан Бомон, — ведь мы будем превосходить англичан три к одному".^[524] Монах использовал этот сомнительный анекдот как повод для благочестивых размышлений о гордости французской знати, которая считала недостойным принимать помощь плебеев и забыла уроки Куртре, Пуатье и Никополя. Если эта история правдива, то более вероятно, что отказ парижским горожанам был вызван страхом, что они просто пойдут прямо на помощь герцогу Бургундскому, а не против англичан.

Тем не менее, есть и другие свидетельства того, что "плебейские войска" действительно были отвергнуты или дезертировали до начала сражения. Четыре тысячи лучших арбалетчиков, по словам монаха, которые должны были начать атаку на англичан, не были найдены на своих местах в тот момент, когда они были нужны, будучи отосланными, как они утверждали, потому что дворяне сказали, что они не нужны. Можно было бы с подозрением отнестись и к этой истории, если бы не тот факт, что четыре тысячи лучников и пятнадцать сотен арбалетчиков, которые, по словам Варвена, были назначены в авангард, нигде не фигурировали во время битвы. Собственное объяснение Варвена их отсутствия повторяет объяснение монаха: на узком поле боя между лесами Азинкур и Трамекур не было места ни для кого, кроме латников, поэтому лучники не могли быть использованы. Действительно, пятьдесят арбалетчиков, выехавших из Турнэ 17 сентября в ответ на королевский призыв оказать помощь Арфлеру, вернулись домой 18 ноября, так и не добравшись до Арфлера и не побывав в битве при Азенкуре.^[525]

Проливные дожди, которые шли почти всю ночь, наконец, уступили место прохладе и сырости бледного и туманного рассвета. Это было утро 25 октября 1415 года, день, отмечаемый в церковном календаре как праздник святых Криспина и Криспиниана, покровителей сапожников, шорников и кожевников. Хотя маловероятно, что кто-то во французской армии счел этот день неподходящим для сражения.

Легенда гласит, что Криспин и Криспиниан были двумя братьями из Рима, которые прибыли во Францию в качестве христианских миссионеров в начале третьего века и поселились в Суассоне. Там они занимались сапожным ремеслом, пока не были замучены за свою веру по приказу императора Максимиана. Как это часто бывает в средневековых историях мученичества, братья чудом пережили несколько ужасных попыток: инструменты палачей не причинили им вреда, река Эсна не утопила их, а раскаленное масло не сожгло их. В конце концов, палачу пришлось прибегнуть к более прозаичному, но успешному методу — обезглавить их. В предыдущем году, в мае 1414 года, отряд арманьяков был виновен в жестоком разграблении их родного города Суассона и казни его высокочтимого капитана Ангеррана де Бурнонвиля Жаном, герцогом Бурбонским, который теперь был одним из командиров авангарда.^[526] Мученики-сапожники из Суассона собирались отомстить.

Как только рассвело, французы построились в отряды и заняли отведенные им позиции на поле боя. "Число их было поистине ужасающим", — заметил капеллан, а авангард "с его лесом копий и огромным количеством шлемов, сверкающих между ними, и конницей на флангах… был, по приблизительным подсчетам, в тридцать раз больше, чем все наши люди вместе взятые". (Вероятно, тридцать — это ошибка переписчика, который написал три, что все равно означало, что французский авангард насчитывал восемнадцать тысяч человек. Хотя это тоже было преувеличением, он, конечно, был прав в том, что французский авангард превосходил по численности всю английскую армию). "По сравнению с нашими людьми, — мрачно добавил он, — даже арьергард, представлял собой толпу, которую трудно было сосчитать".^[527]

Генрих V встал до рассвета, спокойно готовя свою душу, прежде чем организовать армию для встречи с врагом. Сняв шлем, он надел все остальные доспехи, которые, в отличие от ржавеющих доспехов его людей, были "очень яркими", а поверх них — великолепный сюрко, украшенный объединенными гербами Англии и Франции. Вооружившись для битвы, которая должна была решить судьбу его притязаний на Францию, он направился в свою импровизированную часовню, чтобы послушать славословия, первую службу дня, за которой следовали обычные три мессы, с которых он всегда начинал каждый день. Отдав Богу должное, он приготовился к выходу в поле. Он надел свой королевский шлем, бацинет с богатой золотой короной, которая была усыпана драгоценными камнями, как императорская корона, и, что еще более вызывающе, была украшена королевскими лилиями в знак того, что Генрих претендовал на трон Франции. С тем любопытным сочетанием царственности и смирения, которое он сделал свойственным только ему, он сел не на огромного лихого скакуна, а на маленькую серую лошадку, на которой спокойно и без шпор поехал на поле боя. Там он скакал туда-сюда, без обычного использования труб для объявления своего присутствия, собирая своих людей вместе и расставляя их по своему усмотрению.^[528]

Все до единого англичане, включая самого короля, должны были сражаться в пешем строю. Все их лошади, багаж, пажи рыцарей и оруженосцев, которые были слишком молоды, чтобы сражаться, и те, кто был слишком болен, чтобы держать оружие, были отправлены в тыл и переданы под охрану одному джентльмену, который командовал отрядом из десяти латников и двадцати лучников.^[529] Все остальные, кто был способен владеть луком или мечом, были расставлены в соответствии с планом сражения, который разработал король. В отличие от французских войск, где, как говорят, было так много знамен, что некоторые из них пришлось снять и убрать, потому что они мешали, английские были немногочисленны и легко опознавались. Телохранитель самого короля хвастался четырьмя знаменами, которые развевались на его флагманском корабле во время вторжения во Францию: его личным и знаменами Святого Георгия, Эдуарда Исповедника и Троицы.^[530]

Среди тонкой шеренги вооруженных людей виднелись знамена брата Генриха — Хамфри, герцога Глостерского, их дяди Эдуарда, герцога Йоркского, графов Марча, Хантингдона, Оксфорда и Саффолка, а также сэра Гилберта Умфравилла, сэра Джона Рооса и сэра Джона Корнуолла. Лучники, численность которых теперь превышала пять к одному, заняли свои позиции на флангах и между баталиями, вбивая свои колья в грязную землю свинцовыми молотами, которые должны были оказаться почти таким же смертоносным оружием, как и их луки.^[531]

Как и в предыдущий день, когда ожидалось сражение, Генрих проскакал вдоль и поперек своих линий, увещевая и поощряя своих людей делать все возможное. Он не стеснялся обращаться к тем сомнениям, которые, должно быть, испытывали некоторые из них по поводу справедливости дела, за которое они отдавали свои жизни, потому что знал, что это не просто моральная проблема, а проблема, затрагивающая сердце, личной надежды каждого человека на вечное спасение. Законы войны гласили, что "если ссора несправедлива, то тот, кто в ней участвует, обрекает свою душу; и если он умрет в таком состоянии, то пойдет по пути погибели".^[532] Генрих приехал во Францию, чтобы вернуть свое законное наследство, напомнил он им, и его дело и война были добрыми и справедливыми. Поэтому в этой борьбе они могли сражаться с чистой совестью и уверенностью в спасении. Затем он обратился непосредственно к их чувству патриотизма. Они должны помнить, что родились в королевстве Англия, где их отцы и матери, жены и дети живут и ждут их. Ради них они должны сделать все возможное, чтобы вернуться овеянными славой и почетом. В прошлом английские короли нанесли французам много великих поражений; сегодня каждый человек должен сыграть свою роль в защите личности короля и чести английской короны. Наконец, он сказал им, что французы похвалялись тем, что отрубят два пальца на правой руке каждого английского лучника, чтобы никто из них никогда больше не смог натянуть лук. Это была простительная неправда. Люди Генриха знали так же хорошо, как и он сам, что французы просто убьют любого, кто не носит герб, обозначавший, что его носитель имеет благородное происхождение и, следовательно, может позволить себе выкуп. Поэтому лучникам грозила верная смерть в случае поражения. Однако угроза быть изуродованным, да еще и таким образом, который косвенно признавал важность мастерства лучника, была оскорблением, которое нельзя было стерпеть. Самой идеи было достаточно, чтобы разжечь праведное негодование войск, и вдохновляющая речь Генриха возымела желаемый эффект. Из рядов раздался возглас: "Сир, мы молим Бога, чтобы Он даровал вам долгую жизнь и победу над нашими врагами!".^[533]

Оставалось последнее, что должен был сделать Генрих, если он хотел сохранить чистую совесть и репутацию справедливого человека в глазах всего мира. Он должен был сделать последнее усилие, чтобы избежать битвы. Поэтому он послал глашатаев с требованием провести переговоры и назначил нескольких доверенных посланников для встречи с французскими представителями в центре поля боя, на виду у противоборствующих сторон. Хотя нам неизвестны имена англичан, имена французов были записаны, и, кроме Гишара де Дофине, великого магистра королевского дома, они были явно провокационными. У каждого из них была личная причина отомстить англичанам в бою. Коларт д'Эстутевилль, мессир де Торси, например, был братом Жана, защитника Арфлера, который был условно освобожден как пленник короля Англии. Жан Мале, мессир де Гравиль, также имел личную неприязнь к Генриху V: он потерял земли вокруг Арфлера стоимостью пятьсот ливров из-за вторжения и оккупации англичан.

Самым спорным выбором, однако, был Жак де Креки, сир де Хейли, маршал Гиени, единственный бургундец в этой группе арманьяков. Он вызвал столько споров не из-за своей политической ориентации, а из-за того, что был английским пленником, нарушившим условия досрочного освобождения. Летом 1413 года граф Дорсет, который в то время был лейтенантом Генриха в Аквитании, начал военную кампанию по захвату северных границ герцогства. Будучи маршалом Гиени, де Хейли был послан из Парижа во главе небольшой армии, "чтобы напасть на англичан и изгнать их из страны". Вместо этого он попал в засаду, его людей перебили, а его самого взяли в плен и отправили в Англию в качестве пленника графа. Когда до него дошли вести о падении Арфлера, он не смог больше выносить насильственного плена и вместе с группой других пленников сумел вырваться из замка Уисби, где его держали, и бежать обратно во Францию.^[534]

Хотя де Хейли действительно нарушил свою рыцарскую клятву, он сделал это из патриотических соображений и теперь воспользовался случаем, чтобы попытаться очистить свою репутацию. "Благородный король, мне, а также другим жителям нашего королевства часто говорили, что я должен бежать от вас с позором и иначе, чем подобает рыцарю, — якобы сказал он Генриху, — и я готов доказать, что это неправда. И если найдется среди ваших хозяев человек, достаточно храбрый, чтобы упрекнуть меня в этом, пусть он приготовится к единоборству. И я докажу ему перед твоим величеством, что неправдивый доклад был выдуман и составлен обо мне". Это заявление королем было оставлено без внимания, у него на уме были более важные дела, чем наблюдение за поединком, по искуплению чести де Хейли. "Никаких сражений по этому поводу здесь не будет", — ответил он, сурово приказав де Хейли вернуться к своему отряду и готовиться к настоящему бою. "И мы уповаем на Бога, — добавил он, — что, как вы, не соблюдая рыцарского порядка чести, сбежали от нас, так и сегодня вы будете либо схвачены и снова доставлены к нам, либо от меча закончите свою жизнь".^[535]

Как признал Жан Лефевр, кроме озвучивания личной обиды де Хейли, никто не знал, что обсуждали английские и французские переговорщики и какие предложения были сделаны. Французские хронисты позже утверждали, что Генрих понял, что он безнадежно уступает в численности и не может выиграть битву, поэтому он предложил отдать Арфлер (согласно некоторым источникам, и Кале), освободить всех пленных и возместить убытки, если только ему будет позволено свободно вернуться домой со своими людьми.^[536] Это противоречит здравому смыслу. Вряд ли Генрих зашел бы так далеко, чтобы отдать больше, чем выиграл, только ради того, чтобы спасти свою жизнь. Его абсолютная и непоколебимая вера в свое дело не позволила бы ему сделать это. Версия самого Лефевра более правдоподобна, хотя он свободно признает, что она основана на слухах.

"Французы предлагали, как мы слышали, что если он откажется от своих претензий на титул и корону Франции и никогда больше к этому не вернется, а также вернет город Арфлер, который он недавно захватил, то король [Карл VI] соизволит позволить ему сохранить Аквитанию и то, что он получил от старого завоевания в Пикардии [Кале]. Король Англии или его люди ответили, что если король Франции отдаст ему герцогство Аквитанию и пять названных городов, которые принадлежали и должны были быть частью герцогства, вместе с графством Понтье и мадам Екатериной, дочерью короля Франции, в качестве жены… и 800 000 экю за ее драгоценности и одежду, то он готов отказаться от своих притязаний на корону Франции и вернуть город Арфлер.^[537]

Какие бы предложения ни были сделаны на самом деле и какой бы из сторон они ни были сделаны, переговоры были короткими и были отвергнуты обеими сторонами. Все формальности, предусмотренные законом о войнах и требованиями правосудия, были теперь соблюдены. Оставался только один выход. Действительно, предстояло сражение, но не между де Хейли и его обвинителем, и даже не между Генрихом V и дофином, а между собранной мощью двух величайших военных наций Европы. Их претензии друг к другу должны были предстать перед Божьим судом.

Глава пятнадцатая. Фелас, вперед!

А потом наступил тупик. "Везде и во всех случаях, когда пехотинцы выходят против врага лицом к лицу, — говорилось в военных учебниках, — те, кто наступает, проигрывают, а те, кто стоит на месте и держится стойко, побеждают".^[538] Поэтому каждая сторона тщетно ждала, пока другая сделает первый шаг. Ни одна из сторон не сделала. По мере того, как минуты шли и превращались в часы, это стало испытанием нервов и дисциплины. Кто первым даст слабину?

Контраст между внешним видом двух армий не мог быть более разительным. С одной стороны стояли бесчисленные ряды неподвижных французских латников, одетых с головы до ног в начищенные доспехи, вооруженных мечами и копьями, укороченными для пешего боя, с яркими разноцветными вымпелами и знаменами, развевающимися над их головами. Позади них и на флангах стояли арбалетчики и лучники а также пушки, катапульты и другие боевые орудия, привезенные из ближайших городов, и все они ждали момента, чтобы выстрелить во врага. Единственное движение происходило в тылу армии, где беспокойные лошади буквально изнывали от холода и сырости позднего осеннего утра, и им приходилось упражняться с конными латниками и их слугами. Хорошо накормленная, хорошо вооруженная, уверенная в своем превосходстве в численности, эта армия была полна уверенности и жаждала сокрушить маленькое войско, которое имело дерзость вторгнуться во Францию и захватить один из ее лучших городов.

На другой стороне были англичане, не менее грозное зрелище, но по другим причинам. Это были загнанные и отчаянные люди, которые знали, что только чудо может спасти их от смерти, и поэтому были полны решимости дорого продать себя. Почти три недели они маршировали по вражеской территории, их запасы еды и питья иссякали, они не могли помыться или побриться, их доспехи потускнели, а плащи и знамена стали грязными и изорванными от постоянного воздействия стихии. Некоторые, как говорили, были даже босиком, поскольку их обувь полностью износилась за время похода. Желудок и кишечник бурчали от дизентерии и голода. Многие лучники были вынуждены отрезать свои испачканные бриджи и нижнее белье, пытаясь дать природе возможность легче взять свое — такой возможности не было у латников, заключенных в стальные пластинчатые доспехи. Хотя вид их, наверное, был ужасен, запах, вероятно, был еще хуже.^[539]

В конце концов, нервы у англичан сдали первыми. После, возможно, нескольких часов этого неподвижного противостояния Генрих понял, что французы не собираются предпринимать первую атаку, как он ожидал, и что они будут продолжать стоять на его пути столько, сколько потребуется: им не нужно было атаковать, потому что страх и голод сделают свою работу по уничтожению его армии за них. Действительно, один из аргументов, выдвинутых на королевском совете в Руане, когда решался план сражения, заключался в том, что один только вид такого количества французских принцев в первых рядах армии будет достаточным, чтобы вселить такой ужас в сердца англичан, что они просто разбегутся. Очевидно, именно этого французы и ожидали.^[540]

Понимая, что чем дольше будет продолжаться тупиковая ситуация, тем больше будет угасать боевой дух его людей, Генрих решил, что ему придется разорвать свод правил и сделать первый шаг. Он приказал обозу, лошадям, королевским капелланам и всем тем, кто был оставлен в Мезонселе и его окрестностях, двигаться в тыл армии, чтобы не быть отрезанными и не подвергнуться риску нападения мародеров, когда начнутся боевые действия. После того как большая часть обоза заняла свое новое место, всем священникам в армии было велено молиться: "Тогда, действительно, и до тех пор, пока длился бой, — писал наш робкий капеллан, — возможно, в один из самых выразительных и человечных моментов всей кампании, я, который сейчас пишу это и который тогда сидел на лошади среди обоза в тылу сражения, и другие присутствующие священники смирили наши души перед Богом и… сказали в наших сердцах: "Помяни нас, Господи, враги наши собрались вместе и хвалятся своим превосходством. Сокруши силу их и рассей их, чтобы они уразумели, что никто другой не сражается за нас, как только Ты, Бог наш". И еще, в страхе и трепете, подняв глаза к небу, мы взывали, чтобы Бог сжалился над нами и над короной Англии.^[541]

Со словами священников, звучавшими в его ушах, король отдал приказ армии готовиться к наступлению. Каждый мужчина, независимо от звания, по его приказу встал на колени, поцеловал землю, взял из-под ног кусочек земли и положил его в рот. Этот необычный ритуал был проведен со всей торжественностью подлинного церковного таинства. В нем сочетались элементы Тайной вечери и ее празднования, Евхаристии, когда христианин принимает хлеб в память о том, что Христос Искупитель умер за него, а также слова погребального обряда: "земля к земле, прах к праху, пыль к пыли". Таким образом, физическая смерть и духовное спасение были представлены в одном акте.^[542]

Командование лучниками было поручено одному из самых опытных военачальников Генриха, управляющему королевским двором сэру Томасу Эрпингему, пятидесятивосьмилетнему джентльмену из Норфолка, который начал свою военную карьеру в возрасте одиннадцати лет, служа у Черного принца в Аквитании. В 1380 году, в возрасте двадцати трех лет, уже будучи рыцарем, он стал сторонником Джона Гонта и до конца десятилетия участвовал во французских и испанских кампаниях, чтобы утвердить притязания Гонта на корону Кастилии и Леона. Он сопровождал сына Гонта, будущего Генриха IV, в крестовом походе в Пруссию в 1390-1 году и снова, в 1393 году, в крестовом походе в Святую землю. В 1398-9 годах он разделил изгнание Генриха и сыграл важную роль в его триумфальном возвращении, командуя засадой, захватившей Ричарда II, которого он затем держал пленником в Тауэре. В награду за организацию низложения Ричарда он был назначен констеблем Дувра и смотрителем Синкве-Портс, нес меч Генриха во время коронации, а в 1401 году стал рыцарем Подвязки. Генрих V назначил его управляющим своего двора при вступлении на престол и сделал его свидетелем своего завещания, а также доверил ему переговоры о сдаче Арфлера.^[543]

Именно на сэре Томасе Эрпингеме теперь лежала ответственность за то, чтобы размещение лучников не было поставлено под угрозу из-за решения Генриха передвинуть все свои боевые линии вперед. Король шел на огромный риск, особенно в отношении своих лучников. Сначала они должны были вытащить свои колья, что само по себе было непростой задачей, поскольку они были вбиты в грязную землю на достаточную глубину, чтобы выдержать вес несущейся лошади. Из-за угла, под которым колья должны были быть направлены в сторону противника, лучники не могли вытащить их сзади, а должны были обойти их спереди, подвергая себя при этом опасности нападения противника. Этот опасный маневр пришлось бы повторить, как только они заняли новые позиции, так как лучникам пришлось бы встать спиной к противнику — на этот раз в пределах досягаемости его артиллерии — чтобы снова вбить колья.

Это был очевидный момент для атаки французов, когда лучники были наиболее уязвимы, занятые своими задачами и незащищенные кольями. Однако кавалерийский отряд, предназначенный для этой задачи, даже не попытался атаковать, а арбалетчики и стрелки не смогли выстрелить. Вместо этого вся французская армия, похоже, стояла и смотрела, как Генрих приказал своим знаменам двигаться вперед с возгласом: "Во имя Бога Всемогущего и Святого Георгия, Знамена вперед! и Святой Георгий в этот день твой помощник!". (Или, в зависимости от источника, возможно, более прозаическим "Фелас, вперед!"). Его войска закричали свои боевые кличи, музыканты заиграли в трубы и забили в барабаны, и вся армия в боевом порядке двинулась к французским линиям. Как бы невероятно это ни казалось, но англичанам позволили занять новую позицию и пересадить колья лучников без какого-либо противодействия. Теперь они находились на расстоянии выстрела из лука от противника.^[544]

Где была французская кавалерия в этот решающий момент? Ответ на этот вопрос неясен. Рассказы хроникеров о битве путаны, иногда противоречивы и часто продиктованы националистической гордостью или политическими пристрастиями. Бретонец Гийом Грюэль утверждал, что среди кавалерии было большое количество "лангобардов и гасконцев", и обвинял этих "чужеземцев" в бегстве при первом же обстреле английских лучников. Другие, такие как монах Сен-Дени и Жиль ле Бувье, возлагали вину на арманьяков Клинье де Брабанта и Луи де Бурдона, которые командовали элитным кавалерийским отрядом. Единственное, в чем сходилось большинство французских летописцев, так это в том, что в тот момент, когда они должны были начать кавалерийские атаки на флангах против лучников, многие из конных латников были не на своих местах и их просто не было видно. Жиль ле Бувье, например, утверждает, что они просто не ожидали нападения англичан, поэтому некоторые из них отлучились, чтобы согреться, а другие шли пешком или кормили своих лошадей.^[545]

Другими словами, это был классический случай, когда вас застали врасплох. И в данном случае огромная численность французской армии стала серьезным препятствием для эффективных действий. Если бы кавалерия находилась в тылу, а не на фланге, она не смогла бы заметить продвижение англичан и быстро отреагировать. Вместо этого время было бы упущено на передачу приказов по линии фронта, а затем на попытки собрать и мобилизовать свои разрозненные силы. К тому времени, когда собралось достаточное количество конных воинов для кавалерийской атаки, было уже слишком поздно. Англичане заняли новую позицию и теперь не только прочно засели за своими кольями, нои, продвинувшись в более узкий промежуток между лесными массивами Азенкура и Трамекура, были защищены с флангов.^[546] Теперь французам было бы невозможно осуществить запланированный маневр — объехать полукругом, чтобы атаковать английских лучников с боков. Вместо этого им пришлось бы сделать именно то, чего они пытались избежать: начать лобовую атаку прямо на линию огня лучников.

От 800 до 1200 конных латников должны были выступить под знаменами Клинье де Брабанта и Луи де Бурдона но возможно, это сделали всего 420 человек. Это было катастрофическое сокращение численности, поскольку эффективность кавалерийской атаки зависела от массы, которая за ней стояла. У французов не только не было достаточного количества конницы, чтобы сбить ряды английских лучников; они также не могли поддерживать строй, который был еще одним компонентом успешного фронтального удара. Это было результатом не только недостатка дисциплины — обвинение, которое быстро бросили им хронисты, — но, скорее, состояния поля боя. Мудрость Генриха, посылавшего разведчиков посреди ночи для проверки местности, теперь принесла свои плоды. Как обнаружили французские кавалеристы, к их несчастью, сильный дождь превратил недавно вспаханные поля в трясину из густой грязи залитой водой, замедляя ход их лошадей и заставляя их скользить, спотыкаться и даже падать. В таких условиях было трудно, если не невозможно, держать единый строй перед тем, что должно было стать непреодолимым препятствием.^[547]

Поэтому в итоге с одной стороны французского авангарда на лучников на каждом крыле английской армии напало всего 120 человек, а с другой — 300. Поскольку их собственные линии были намного шире, чем у англичан, а лес на обоих флангах эффективно направлял их внутрь, французы были вынуждены двигаться по полю боя по сходящейся траектории. Поэтому латники авангарда, которые начали свое продвижение сразу после того, как кавалерия отправилась в путь, по мере приближения к противнику оказывались во все более затруднительном положении, так как им приходилось преодолевать все то же пространство, по которой уже проскакала кавалерия. Общий вес тяжеловооруженных всадников, восседающих на бронированных лошадях, взрыхлил и без того влажную и грязную землю до такой глубины, что пешие люди теперь барахтались в грязи по колено. Проблема усугублялась тем, что каждый ряд плотно сгрудившихся воинов-латников следовал по стопам впереди идущих. Тяжесть доспехов тянула их вниз, ноги, обутые в металл, скользили, когда они пытались сохранить равновесие на неровной, предательской земле. Они боролись с засасывающей грязью при каждом шаге и неудивительно, что они тоже не могли поддерживать порядок, в котором пошли в наступление.

Когда французская кавалерия обрушилась на английских лучников, отвечая на боевые крики англичан своим собственным "Montjoiе! Монжуа!" Сэр Томас Эрпингем, который сошел с коня и присоединился к королю в пешем строю на фронте главной баталии, вскинул в воздух свой служебный жезл в качестве сигнала к стрельбе и выкрикнул команду "Теперь бей!"^[548]. После этого пять тысяч лучников подняли свои длинные луки и выпустили залп стрел, такой плотный, быстрый и яростный, что небо буквально потемнело, словно перед лицом солнца прошла туча. Можно представить себе, как стояли англичане, слушая звон тетивы и свист полетов стрел, проносящихся по воздуху, а затем, через несколько остановленных сердцем мгновений, стук наконечников стрел, пробивающих металлические доспехи и разрывающих плоть, и крики раненых и умирающих. Обезумевшие от боли стрел, испуганные лошади взвивались, вздымались и падали, сбрасывая своих всадников с копыт и падая в удушливую грязь. Те лошади, которые добрались до линии фронта, были либо насажены на колья, либо круто развернулись, чтобы избежать их, и бросились наутек: очень немногим удалось скрыться в соседнем лесу, но большинство либо были сражены смертоносным градом стрел, либо поскакали назад — прямо на свои собственные наступающие передовые линии, рассеивая и затаптывая их в своем стремительном бегстве.^[549]

Трое из предводителей кавалерии были убиты во время первой атаки. Робер де Шалюс, Поншон де ла Тур и Гийом де Савез постигла одна и та же участь: их лошади были сбиты кольями, в результате чего они упали среди английских лучников, которые быстро расправились с ними.^[550] Напряженность в руководстве кавалерийского подразделения, возможно, способствовала его бесславному выступлению. Гийом де Савез, "очень доблестный рыцарь", ехал впереди своих товарищей, ожидая, что они последуют за ним. Но они не последовали. Возможно, их отпугнули град стрел и колья, а возможно, и то, что де Савес и два его брата Гектор и Филипп были видными бургундцами в арманьякском войске. Гектор был печально известным капитаном банды головорезов, которая грабила и терроризировала большие территории Пикардии. Захваченный арманьяками во время якобы паломничества в Париж, он избежал казни только благодаря вмешательству графини Эно и двух арманьяков, которых его брат Филипп захватил в отместку и заставил ходатайствовать за него.^[551]

Можно представить, что между такими людьми, как братья де Савез, и их коллегами-капитанами, верными делу арманьяков, не было ни симпатии, ни доверия. В частности, их отношения с номинальным командиром Клинье де Брабантом были напряженными. Де Брабант был арманьяком насквозь, камергером Карла Орлеанского и известным позером, который в начале года рыцарски бросил свое копье в поединке с португальским рыцарем, потому что у его противника отвалилось забрало. Как и братья де Савез, он имел репутацию человека, который во главе вооруженного отряда бродил по сельской местности вокруг Парижа, наводя ужас на жителей и опустошая их земли. Хотя он делал это во имя дела арманьяков, у него были свои личные причины ненавидеть бургундцев, которые четырьмя годами ранее казнили его брата как мятежника после осады и захвата города Муазма, капитаном которого он был.^[552]

Между командирами этого отряда были не только политические разногласия но и личная неприязнь. Несколькими годами ранее между Жоффруа де Бусико и Жаном Мале, мессиром де Гравиль, произошла публичная ссора. Они оба влюбились в одну и ту же женщину, Шарлотту де ла Кошетт, фрейлину в свите королевы. Де Бусико, младший брат более известного маршала, в порыве ревности ударил де Гревиля, и де Гревиль поклялся отомстить ему до конца года. Поэтому около восьми часов вечера последнего дня года он набросился на де Бусико на улицах Парижа и жестоко избил его. Ни де Бусико, ни де Гревиль не забыли и не простили нанесенного им оскорбления, и весь этот постыдный эпизод был увековечен хроникерами, бульварными журналистами того времени.^[553]

Каким бы высоким ни было мастерство наездников или превосходство их доспехов, благодаря которым эти люди были отобраны в престижные кавалерийские отряды, этого, вероятно, было недостаточно, чтобы перевесить политическое и личное соперничество между их командирами. Почему де Савез должен выполнять приказы де Брабанта? Почему де Брабант должен рисковать собственной жизнью, чтобы прийти на помощь Гийому де Савезу? Почему де Бусико должен сражаться бок о бок с человеком, который так публично его унизил? Как бы сильно они ни ненавидели англичан, эти люди ненавидели друг друга еще больше.

Больше всего поражает не столько то, что командиры кавалерийских отрядов не смогли достичь своей цели в сражении, сколько то, что почти все они спаслись. Клинье де Брабант, Луи де Бурдон, Гектор и Филипп де Савез, Жоффруа де Бусико, Жан Мале, мессир де Гравиль, Жорж, мессир де ла Тремуй (еще один неприятный персонаж, который несколько лет спустя вытащил мессира де Жиака голым из его постели, утопил его и женился на его вдове)^[554], Жан д'Анженн, Аллен де Галанн, Ферри де Мейли,^[555] все они выжили и избежали плена. Это сделало их уникальными среди отряда, сражавшегося за Францию в тот день, и придало вес современным подозрениям на то, что после неудачной попытки уничтожить английских лучников, они не предприняли больше никаких попыток присоединиться к своим соотечественникам в сражении.^[556] По словам Жиля ле Бувье, кроме горстки убитых, "все остальные не выполнили свой долг, так как позорно бежали и не нанесли ни одного удара по англичанам". Как глашатай и регистратор подобных вещей, он должным образом отметил имена каждого из этих лидеров в списке вечного бесчестия.^[557]

Неудача кавалерийской атаки имела гораздо более серьезные последствия для французов, следовавших по ее следам, чем для тех, кто в ней участвовал. Продираясь сквозь размешанную грязь и стараясь не быть затоптанными бегущими лошадьми, они оказались полностью во власти английских лучников, которые обстреливали их залпом за залпом. Стрелы летели так густо и быстро, что французы были убеждены, что Генрих устроил в лесу Трамекур тайную засаду из двухсот отборных лучников, чтобы атаковать их и с флангов. (Эта история была повторена несколькими хронистами, но ее категорически опроверг Лефевр де Сен-Реми: "Я слышал, как это было сказано и подтверждено как истина почтенным человеком, который в тот день был с королем Англии и в его компании, как и я, что он ничего подобного не делал").^[558]

Принятым тактическим ответом на такой обстрел был ответный огонь. Французы не смогли этого сделать. Большинство их собственных арбалетчиков и лучников находились в тылу своей армии и поэтому не могли получить четкий обзор для прицела по противнику или, более того, нанести сопоставимый массовый залп, не ранив и не убив своих людей, которые стояли между ними и их целями. Те, кто находился на флангах, имели больше возможностей для этого, но они не могли соперничать в скорости и огневой мощи с английскими длинными луками. Французская артиллерия, состоявшая из катапульт и нескольких пушек, предприняла отчаянную попытку начать обстрел, но, опасаясь английских стрел, они слишком поспешно прицелились, нанесли мало вреда и, как с явным удовлетворением рассказывал капеллан, поспешно отступили. Им удалось нанести некоторые потери, поскольку в казначейских записях отмечается, что Роджер Хант, лучник из отряда ланкаширского рыцаря сэра Джеймса Харингтона, имел несчастье "быть убитым на Азенкурской битве cum intogune [из орудия]".^[559]

Пока на них сыпались английские стрелы, латники французского авангарда, за которыми внимательно следили те, кто находился в основной части армии, продолжали свой неумолимый марш к врагу. Те, кто не имел щитов (которые в то время не использовались), были вынуждены опустить забрала своих бацинетов, чтобы защитить глаза и лица от смертоносного града, сыпавшегося на них. Но даже этого было недостаточно для полной защиты, так как прорези для глаз и вентиляционные отверстия были уязвимы для узких наконечников стрел, поэтому им приходилось опускать и голову.^[560]

С опущенным забралом бацинет был похож на шлем водолаза, только без подачи воздуха: он погружал владельца в дезориентирующую и изолирующую искусственную темноту. Зрение ограничивалось либо единственной щелью шириной в полдюйма, которая обеспечивала узкую горизонтальную линию обзора, либо чуть более широким отверстием аналогичной длины, закрытым вертикальными планками для защиты лица от удара меча, что создавало несколько слепых зон. Хотя забрало выступало наружу, подобно свиному рылу, и было снабжено отверстиями, позволявшими владельцу дышать, циркуляция воздуха была очень ограничена, и при сильных нагрузках задыхающийся боец должен был чувствовать себя почти задохнувшимся от недостатка кислорода. Если он осмеливался или был достаточно отчаянным, чтобы поднять забрало, то рисковал получить стрелу в лицо, как это произошло с самим Генрихом V в битве при Шрусбери.^[561]

По иронии судьбы, если бы латники были профессиональными пехотинцами или пехотинцами низшего класса, такими как городские ополчения соседних городов Фландрии и Пикардии, они могли бы пострадать меньше. Легкое, более гибкое снаряжение рядового пехотинца, сочетающее пластины с кольчугой и "вареной" или выделанной кожей, делало их более уязвимыми для стрел английского длинного лука, но позволяло им двигаться быстрее и свободнее. Французская знать, одетая с ног до головы в "белый", или пластинчатые доспехи, буквально увязала в коварной грязи. В других обстоятельствах вес их доспехов — от пятидесяти до шестидесяти фунтов — был бы столь же несущественным, как для современного солдата его полное снаряжение: Бусико мог не только вскочить на коня не используя стремян, но и забраться по лестнице в полном доспехе. Французы не были тщеславными любителями поиграть в войну, как их так часто изображают. Они были закаленными ветеранами, которые всю свою жизнь провели в войнах: в крестовых походах, сражаясь в Италии, Испании и Португалии и, совсем недавно, в своих собственных гражданских междоусобицах. Они с детства привыкли носить доспехи как простую одежду.

Однако при Азенкуре грязевая трясина, созданная копытами сотен лошадей, которые неслись по только что вспаханной, пропитанной дождем земле, стала буквально смертельной ловушкой для тех, кто был в "белый" доспехах. Потея и перегреваясь в тесных металлических тюрьмах, французские латники изнемогали от непосильного труда, вынужденные ставить одну ногу перед другой, пытаясь вытащить ступни, голени, а иногда и колени из тяжелой, леденящей грязи. Тяжелые пластинчатые доспехи, которые выделяли их как знатных и богатых господ и при других обстоятельствах сделали бы их практически неуязвимыми, теперь стали их главной помехой.

Опустив головы и не видя, куда идут, французские латники, многие из которых уже были ранены стрелами, сыплющими на них, спотыкались и скользили по полю боя. Пока они пытались сохранить стройность своих рядов, им также приходилось преодолевать возникшие препятствия на своем пути: павших людей и лошадей из первого неудачного кавалерийского удара, некоторые из которых были мертвы, другие умирали или были ранены. Испуганные лошади, избежавшие резни и оставшиеся без седоков ошеломленно бежали прямо на них. Тела их собственных товарищей, упавших в грязь и не смогших подняться попадались  под ноги.

О решимости и дисциплине французов говорит тот факт, что они преодолели эти трудности и столкнулись с вражескими рядами в такой массе и количестве, что англичане были отброшены на шесть или двенадцать футов назад от этого удара. При виде этого капеллан и "духовные ополченцы", находившиеся в обозе, "пали ниц в молитве перед великим Божьим ковчегом милосердия, громко взывая в горечи духа, чтобы Бог вспомнил о нас и короне Англии и по милости Своей высшей щедрости избавил нас от этой железной печи и ужасной смерти, которая нам угрожает".^[562]

Несмотря на превосходство французов в численности (и несмотря на удручающие стенания испуганного духовенства позади них), тонкая шеренга английских латников чудом не сломилась под этим натиском. Они не только выстояли, но и быстро восстановили строй и начали снова продвигаться вперед, чтобы вернуть утраченные позиции. В то время как они сходились с врагом в ожесточенном рукопашном бою, лучники непрерывно выпускали стрелы, которые в этих стесненных условиях были еще более смертоносными, чем раньше, пробивая забрала и прорезая стальные пластины, как будто они были сделаны из ткани. Когда стрелы кончились — что произошло довольно быстро, — лучники отбросили свои луки и взялись за мечи, кинжалы и свинцовые молоты, которыми они забивали колья. Выбежав из-за баррикады, они атаковали со всей яростью людей, знающих, что пощады им не видать. Сбивая латников своими молотами, они вонзали свои мечи и кинжалы в забрала павших.^[563]

Сражение достигло своего апогея. Капеллан мог только удивляться преображению англичан. "Ибо Всемогущий и Милосердный Бог, как только линии бойцов сошлись и начался бой, увеличил силы наших людей, которые из-за недостатка пищи ослабли и истощились, отнял у них страх и дал им бесстрашные сердца. И, как казалось нашим старикам, никогда еще англичане не обрушивались на своих врагов более смело и бесстрашно или с лучшей волей". Положение было настолько отчаянным, что не было времени брать пленных: каждый французский латник, "без различия лиц", был зарублен на месте.^[564]

И они падали сотнями, сраженные не только английским оружием, но и собственной численностью. Их ряды были настолько плотными, а люди так теснились со всех сторон, что им было трудно эффективно владеть своим оружием. Хуже того, когда те, кто находился в первых рядах, отступали перед английской ратью, они сталкивались с теми, кто стоял позади них и пытался вступить в бой с врагом. Этих людей тоже давили вперед, стоящие позади них и не видевшие, что происходит впереди. Давление, вызванное движением вперед многих тысяч людей, было настолько велико, что те, кто находился на передовой, оказавшись между наступающими своими и неподвижным врагом, были просто ошеломлены, опрокинуты и затоптаны. В хаосе и неразберихе живые падали среди мертвых. Перед штандартами, указывающими на присутствие Генриха V, герцога Йоркского и лорда Камойса, на которых была направлена французская атака, начали скапливаться огромные груды тел. Многие раненые и те, кто просто потерял опору в давке, задохнулись под тяжестью своих соотечественников или, не сумев снять шлемы, утонули в грязи. Потрепанные лучники бегали туда-сюда, нанося удары по упавшим и беспомощным. Другие, вооружившись оружием павших, присоединялись к своим латникам, взбираясь на кучи убитых, чтобы расправиться с полчищами французов внизу, которые продолжали неумолимо продвигаться в пасть смерти.^[565]

У англичан тоже не все было хорошо. Если бы латники не оправились так быстро после первой атаки и не удержали свою линию, английская позиция немедленно рухнула бы, что привело бы к катастрофическим последствиям. И еще некоторое время после этого существовала реальная опасность, что французы одолеют их численностью. Были отчаянные моменты и в рукопашном бою. Каждый французский латник, достойный своей чести, хотел нанести удар королю Англии, и, следуя великой рыцарской традиции, группа из восемнадцати бургундских рыцарей из отряда Жана, мессира де Круа, перед битвой объединилась в импровизированное братство и поклялась снять корону — с ее провокационной гербовой лилией — с головы короля или умереть в попытке сделать это. "Так они и сделали", — весело доложил Лефевр, — все восемнадцать человек, до единого, были убиты (как и мессир де Круа и два его сына), не раньше, чем один из них подобрался достаточно близко к Генриху, чтобы сорвать одну из лилий с его короны.^[566] В ходе того же инцидента, возможно, брат Генриха Хамфри, герцог Глостерский, был ранен ударом меча в пах и упал к ногам брата. Заботясь о его безопасности, король встал над ним и отбивался от нападавших до тех пор, пока его брата не смогли вынести из толпы.^[567]

В течение трех долгих часов продолжалась бойня: англичане рубили и кололи, пробивая себе путь через авангард и основную часть французской армии. В конце этого периода цвет французского рыцарства лежал мертвым на поле боя. Орифламма, священное знамя Франции, вокруг которого они сплотились, также была потеряно в битве, вероятно, растоптанная ногами, когда его носитель упал; она так и не была восстановлена. Теперь англичане чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы начать обыскивать горы убитых и раненых, чтобы взять пленных с целью выкупа. Таким образом, некоторые аристократы Франции попали в руки простых англичан, которых они так глупо презирали. Герцог Бурбонский был захвачен Ральфом Фауном, оруженосцем из отряда сэра Ральфа Ширли, а маршал Бусико — скромным эсквайром по имени Уильям Вольф. Артур, граф Ришмон, брат герцога Бретани и младший сын мачехи Генриха V, был найден живым, с незначительными ранами, под трупами двух или трех рыцарей; их кровь настолько залила его сюрко, что его герб был едва различим. Карл Орлеанский был найден английскими лучниками при аналогичных обстоятельствах.^[568]

В этот момент, когда победа казалась одержанной, а англичане были озабочены тем, чтобы взять как можно больше пленных, раздался крик, что французы сплотились и собираются начать новую атаку. В этой кризисной ситуации Генрих отдал единственный возможный приказ. Его люди были физически и эмоционально истощены после трехчасового напряженного боя и им предстояло столкнуться с атакой неизвестного количества свежих войск. Среди английской армии было большое количество врагов, которые, хотя и были пленными, могли не остаться безучастными и нейтральными во время возобновления сражения. Поэтому он приказал своим людям убить всех, кроме самых знатных пленных, "чтобы они не навлекли на нас беды в последующем бою", как объяснил капеллан.^[569]

С гуманной точки зрения, решение Генриха было неоправданным: приказ убивать раненых и безоружных пленников нарушал все принципы приличия и христианской морали. С рыцарской точки зрения, оно также было предосудительным. "Убивать того, кто сдается, противоречит праву и благородству", — писала несколькими годами ранее Кристина Пизанская. Правила ведения войны гласили, что к сдавшемуся человеку следует относиться милосердно, "то есть пощадить его жизнь, и, что еще важнее, хозяин [то есть пленитель] обязан защищать своего пленника от любого, кто хочет причинить ему вред". При таком прочтении не только король, но и люди, которым сдались пленники, нарушили свои рыцарские обязательства. Однако с военной точки зрения решение Генриха было полностью оправданным. Безопасность его собственных людей была для него главным приоритетом. Даже Кристина Пизанская признавала, что принц имеет право казнить захваченного и переданного ему противника, если он убежден, что ему самому и его людям будет причинен большой вред, если он позволит ему выйти на свободу.^[570] С пленных могли снять шлемы при захвате, и они были безоружны, но поле боя было усеяно доспехами и оружием павших, и французам не потребовалось бы много изобретательности или энергии, чтобы перевооружиться, пока их пленители были заняты отражением повторной атаки. А атака сразу на двух фронтах означала бы смерть для небольшого английского войска.

Невозможно узнать, сколько французских пленных было убито в результате приказа Генриха, не в последнюю очередь потому, что мы не имеем представления о том, сколько их было взято на этом этапе битвы. Рассказы очевидцев о том, как проводилась расправа, противоречивы, что усугубляет дело, поскольку казнь подразумевают длительный процесс, который не мог быть исполнен в тех условиях. Капеллан говорит, что все пленники, "кроме герцогов Орлеанского и Бурбонского, некоторых других знаменитых людей, которые участвовали в битве, и очень немногих других, были убиты мечами либо своих пленителей, либо тех, кто шел следом".^[571] Кто решал, какие пленники были достаточно знамениты, чтобы их пощадили? Как они и "немногие другие" были отделены от остальных, приговоренных к смерти?

Другой наш очевидец, Лефевр де Сен-Реми, рассказывает, что когда был отдан приказ, те, кто захватил пленных, не захотели их убивать — нежелание, которое он, довольно немилосердно, объясняет скорее желанием не потерять выкуп, чем каким-либо чувством рыцарского долга по отношению к самим пленникам. Столкнувшись с таким неповиновением, король был вынужден назначить одного эсквайра и двести лучников для совершения массовой казни. "И упомянутый эсквайр исполнил приказ короля, что было весьма плачевно. Ибо там хладнокровно убили всех французских дворян, отрубили им головы и лица, что было шокирующим зрелищем".^[572] И снова возникает вопрос о том, как быстро можно было собрать двести лучников для этой казни и как их можно было изъять из неминуемой битвы. Если пленных было несколько тысяч, как предполагают некоторые современные комментаторы,^[573] то сколько времени должно было уйти на то, чтобы обезглавить их всех? И если их было так много, то почему они не сопротивлялись, когда им нечего было терять?

В этом конкретном случае у нас есть третий очевидец, который проливает более леденящий свет на убийства. Военная карьера Жильбера де Ланнуа началась в 1399 году, когда он принял участие в набеге французов на остров Уайт, а затем в 1400 году — на Фалмут. С 1403 по 1408 год он находился на службе у Жана де Верчина, сенешаля Эно, сопровождая его в крестовом походе на восток, на турнире в Валенсии и в войне против мавров в Испании. Ланнуа сражался в походах герцога Бургундского в 1408 и 1412 годах, также участвовал в испанской кампании и в прусских крестовых походах, где после тяжелого ранения при осаде Массова вступил в рыцарский орден. Он только что вернулся из плена в Англии, где был заключен в тюрьму во время паломничества к трону Святого Патрика, и добился своего освобождения, заплатив выкуп, в который внес свой вклад герцог Бургундский.^[574]

Теперь его постигло несчастье попасть в плен во второй раз. Хотя он ничего не говорит об этой битве, которую он называет битвой при Руссовиле, он сообщает, что был ранен в колено и в голову и лежал с мертвыми, пока его не нашли те, кто искал пленных, схватили и недолго держали под охраной, а затем отвели в соседний дом с десятью или двенадцатью другими пленными, "все они были беспомощны". Когда раздался крик, что все должны убить своих пленников, "чтобы сделать это как можно быстрее, огонь был брошен в дом, где мы были беспомощны". Но, по милости Божьей, я на четвереньках выбрался наружу и подальше отполз от пламени…". Не имея возможности идти дальше, он был снова захвачен, когда англичане вернулись. Признанный по гербу ценным пленником, он был продан ловкому сборщику выкупов сэру Джону Корнуоллу.^[575]

Жильбер де Ланнуа не сообщает о судьбе своих товарищей по плену, хотя можно предположить, что они погибли в пламени. Непринужденная жестокость его рассказа имеет гораздо более достоверное звучание, чем у капеллана или Лефевра де Сен-Реми, и это был бы более быстрый и эффективный метод избавления от большого количества пленных, хотя, тем не менее, приходится сомневаться в том, сколько человек могло быть убито таким способом, поскольку не все пленные были уведены с поля боя, и некоторые, как свидетельствуют другие очевидцы, были убиты там, где находились. Некоторые современные историки утверждают,^[576] что эта массовая казнь была причиной гибели стольких французских дворян при Азенкуре. Но они игнорируют тот факт, что победа не могла быть достигнута такой маленькой армией без чрезвычайно высоких потерь среди их противников в ходе сражения, о чем так красочно рассказывают хронисты-современники. Решение убить пленных было, несомненно, безжалостным. Однако если бы Генрих пощадил их и они снова вступили в бой, исход дня был бы совершенно иным, а самого Генриха обвинили бы в уничтожении собственных людей из-за слабости сердца или неуместного милосердия. Примечательно, что ни один из его современников, даже среди французов, не критиковал его решение.^[577]

Была ли вообще реальная необходимость убивать пленных? Некоторые историки, вслед за монахом Сен-Дени, утверждают, что реальной угрозы возобновления французской атаки не было, и что весь этот ужасный эпизод был основан на панической реакции на ложную тревогу. Жильбер де Ланнуа, напротив, считает, что приказ был отдан в связи с атакой предпринятой Антуаном, герцогом Брабантским.^[578] Это вполне возможно, поскольку герцог прибыл на поле боя очень поздно. Как и его старший брат Иоанн Бесстрашный, Антуан не присоединился к остальным французским принцам, собравшимся в Руане. Вместо этого он держался в стороне, пока англичане не перешли Сомму и не стало ясно, что сражение неизбежно. В этот момент его верность своей стране оказалась сильнее верности брату. 23 октября он пустился в стремительный марш из Брюсселя через свое герцогство, двигаясь днем и ночью с такой скоростью, что не все его люди могли за ним угнаться. К утру 25 октября он был в Перне, на полпути между Бетюном и Сен-Полем, где отслужил мессу, прежде чем продолжить свой путь. Как раз во время вознесения заупокойной службы ему сообщили, что битва произойдет до полудня. Когда оставалось пройти еще около пятнадцати миль, он и его свита вскочили на коней и поскакали, как фурии, к Азенкуру. В спешке герцог не успел облачиться в полный доспех и сюрко со своим гербом. Поэтому он позаимствовал доспехи своего камергера и, сорвав с древка два вымпела со своим гербом, надел один на шею в качестве импровизированного герба, а другой на копье, чтобы он служил ему знаменем. Затем он бросился в бой, за ним последовали его люди, и он был быстро зарублен и убит, поскольку его импровизированный герб не смог защитить его.^[579]

На протяжении всего этого французский конный арьергард, очевидно, стоял в стороне. Современные хронисты винили в этом отсутствие командиров, которые оставили их присоединившись к пешим сражающимся, так что некому было вести их в бой или отдать приказ наступать.^[580] Справедливости ради надо сказать, что они мало что могли сделать. Их предназначение состояло в том, чтобы преследовать и рубить англичан, когда они будут бежать, после того как кавалерия, авангард и основная часть армии прорвут их ряды. Когда этого не произошло, они не смогли эффективно вмешаться, потому что их путь к врагу преграждали их собственные товарищи по оружию. Только после того, как французские войска были уничтожены или отступили в смятении, стало возможным проведение кавалерийской атаки, к тому времени совершенно бессмысленной.

Те, кто командовал арьергардом, графы Даммартен и Фокемберг и мессир де Ларуа, изо всех сил старались сохранить своих людей вместе и в порядке, как только стало ясно, что битва идет не их пользу. Хотя им не удалось предотвратить бегство многих из них, они, наконец, собрали значительное число людей и, с развевающимися знаменами и прапорами, двинулись в атаку. Независимо от того, присоединился ли к ним сам Клинье де Брабант, эта пестрая группа французов, бретонцев, гасконцев и пуатевинцев объединилась в последней смелой попытке спасти честь Франции. Она была обречена на провал. Как и те, кто был до них, они были встречены градом стрел и пали вместе со своими товарищами на поле боя. Все их предводители, кроме графа Даммартена и Клинье де Брабанта, были убиты. Благородство и самопожертвование, проявленные ими, вызвали лишь презрение соотечественников, которые возложили вину за приказ Генриха убить пленных на "эту проклятую компанию французов".^[581]

Вина была возложена и на третью группу людей. На последних стадиях битвы, когда англичане были заняты другими делами, была поднята тревога, что их атакуют с тыла. Если бы это было правдой, англичане оказались бы между двумя фронтами и в смертельной опасности, что опять же дало бы достаточное основание отдать приказ об убийстве пленных. На самом деле, хотя нападение действительно имело место, оно было совершено не на саму армию, а на обоз. Современные летописцы обвиняют местных жителей в совершении грабежа и предполагают, что это была спонтанная акция, вызванная стремлением захватить богатую добычу. Три бургундца, Исембарр д'Азинкур, Робинэ де Бурнонвиль и Рифларт де Пламассе, в сопровождении небольшого количества латников и около шестисот крестьян или "людей низкого сословия" из района Хесдин, были признаны виновными в этом нападении.^[582]

Возможно, что это было частью официального французского плана сражения. Атака на "прислужников и обоз" за английскими линиями была предусмотрена в предыдущем плане маршала Бусико, и для ее осуществления был назначен отряд из нескольких сотен конных людей под командованием Луи де Бурдона.^[583] В день сражения де Бурдон был переведен на более важные дела, но это не обязательно означало, что идея была оставлена, тем более что во французских рядах не было недостатка в людях. Что может быть естественнее, чем поручить эту задачу местным жителям, которые досконально знали местность и могли тайно проложить себе путь в обход английских позиций?

Английский капеллан, однако, предполагает, что это был самый настоящий мародерский налет, единственной целью которого был грабеж. Он мог знать об этом лучше всех, поскольку сам находился в обозе и заметил, что "французские мародеры наблюдали за ним почти со всех сторон, намереваясь напасть на него, как только увидят, что обе армии вступили в бой". По его словам, нападение произошло не на последних стадиях сражения, а сразу после начала боя, когда обоз еще поднимали с исходной позиции в Мезонселье и его окрестностях. Мародеры "обрушились на хвостовую часть обоза, где из-за небрежности королевских слуг находился багаж короля". Это кажется более вероятным сценарием, тем более что Джон Харгроув, слуга королевской кладовой, позже получил королевское помилование за потерю королевской тарелки и драгоценностей при Азенкуре.^[584]

Когда бы ни происходил налет, он был настолько успешным, что преступники даже и мечтать не могли о таком. Они приобрели 21 916 фунтов стерлингов наличными, драгоценности (включая золотой крест, усыпанный драгоценными камнями, стоимостью более 216 фунтов стерлингов и часть Истинного креста), корону короля, его государственный меч и печати английской канцелярии. Меч, который быстро приобрел репутацию некогда принадлежавшего королю Артуру, был позже подарен Исембарром д'Азинкуром и Робинэ де Бурнонвилем Филиппу, графу Шароле, в надежде убедить его ходатайствовать за них, если их грабеж повлечет за собой какие-либо последствия. Это был бесплодный жест. Когда распространился слух, что именно их действия стали причиной убийства французских пленников, Филипп был вынужден отдать меч своему отцу, Иоанну Бесстрашному, который арестовал и посадил этих двух синьоров в тюрьму. Они были удобными козлами отпущения, и их наказание успокоило бы не только возмущение во Франции, но и английского союзника герцога Бургундского.^[585]

Вернемся на поле боя, вскоре стало ясно, что попытка сплотить французов провалилась. Когда их командиры погибли, а король Англии угрожающе надвигался на них, последние остатки арьергарда поняли, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Те, у кого еще оставались лошади, обратились в бегство, бросив пеших на произвол судьбы, а англичан — на овладение полем боя. Хотя было очевидно, что победа за ним, Генриху оставалось соблюсти последнюю формальность. Перед началом битвы он приказал, чтобы его герольды "прилежно занимались только своими обязанностями" и не брали в руки оружие. Как объясняет Лефевр де Сен-Реми, английские герольды затем присоединились к своим французским коллегам, чтобы вместе наблюдать за ходом сражения.^[586] В силу своей должности они стояли выше национальной верности и присутствовали в качестве беспристрастных международных наблюдателей. Как если бы они присутствовали на поединке или турнире, их роль заключалась в том, чтобы зафиксировать доблестные подвиги и, в конечном счете, присудить пальму первенства.

Именно по этой причине Генрих V призвал их к себе. Он официально попросил Монжуа, гербового короля, старшего герольда Франции, сообщить ему, кому досталась победа — королю Англии или королю Франции. Признав, что Бог действительно отдал победу Генриху, Монжуа был вынужден признать, что король Англии выиграл свой суд в битве и доказал справедливость своего дела. После этого Генрих спросил у него название замка, стоявшего недалеко от места битвы, и получил ответ, что он называется Азинкур. "И поскольку, сказал король, все битвы должны носить название ближайшей крепости, деревни или города, где они происходили, эта битва отныне и навсегда будет известна как битва при Азенкуре".^[587]

Часть III. Последствия битвы

Глава шестнадцатая. Список погибших

Масштабы поражения французов были поистине унизительными, даже пугающими. Тысячи французов лежали мертвыми на поле Азенкура. Точное число невозможно определить, поскольку современные источники хроник сильно разнятся, и нет полных официальных административных записей, на которые можно было бы опираться. Томас Уолсингем, например, приводит очень точную цифру — 3069 рыцарей и эсквайров, плюс почти сотня баронов, но признает, что герольды не подсчитали число простых людей. Капеллан насчитал девяносто восемь человек выше ранга баннерета, "чьи имена записаны в томе записей", который, вероятно, был тем же источником, которым пользовался Уолсингем. Он также говорит, что французы потеряли еще пятнадцать с лишним сотен рыцарей "по их собственным оценкам" и от четырех до пяти тысяч других дворян, "почти все дворянство среди солдат Франции". С другой стороны, венецианец Антонио Морозини, цитируя письмо, написанное в Париже 30 октября, через пять дней после битвы, когда никто еще не знал точно, каковы были потери, перечисляет (неточно) имена двадцати шести баронов, убитых и тринадцати взятых в плен, и называет окончательное число погибших от десяти до двенадцати тысяч, хотя неясно, включает ли оно простолюдинов.^[588]

Бесспорным является не столько точный размер французских потерь, сколько тот факт, что соответствующие цифры английских погибших были, по любым стандартам, бесконечно малы. Только два аристократа погибли: Эдуард, герцог Йоркский, и Майкл де ла Поль, молодой граф Саффолк, чей отец умер от дизентерии в Арфлере несколькими неделями ранее. Большинство хронистов предполагают, что было убито около тридцати человек, а также четыре или пять джентльменов, из которых обычно называют только двух: сэр Ричард Кигли и Даффид ап Ллевелин. Эти цифры, как мы увидим, сильно преуменьшают истинное общее число, хотя кажется маловероятным, что реальное число было таким большим, как 1600 "мужчин всех рангов", приведенных Лефевром,^[589] хотя бы потому, что это было бы более четверти всей английской армии, и даже самый ярый пропагандист не смог бы утверждать, что такая потеря была незначительной.

Самым интересным из всех погибших англичан был Эдуард, герцог Йоркский, человек, о котором потомки много злословили. Будучи двоюродным братом Ричарда II и Генриха IV, он был охарактеризован как "непостоянный и вероломный"^[590] — ярлык, который с таким же успехом можно было бы применить к любому выдающемуся деятелю, жившему во время беспокойного правления Ричарда II и пережившему узурпацию и смену династии. К несчастью герцога, ему пришлось пройти по тонкой политической грани и стать жертвой как ричардианских, так и тюдоровских пропагандистов (включая Шекспира). Особый любимец Ричарда II, он сыграл ведущую роль в аресте лордов-апеллянтов и подал на них апелляцию за измену в качестве констебля Англии. С другой стороны, ему стало не по себе от все более деспотичного поведения Ричарда, он воспротивился его решению изгнать будущего Генриха IV и в конце концов дезертировал на сторону последнего во время переворота, как и все, кроме очень немногих верных сторонников.

Хотя он был заподозрен в причастности к убийству герцога Глостера и антиланкастерским заговорам своей сестры и брата, его собственная причастность так и не была доказана. Он провел семнадцать недель в заточении в замке Певенси после того, как заговор его сестры был раскрыт, но к нему отнеслись с добротой, заставляющей усомниться в его виновности и о которой он вспомнил много лет спустя, оставив в завещании двадцать фунтов своему бывшему тюремщику. Хотя некоторые из его земель остались конфискованными короной, он получил свои прежние должности и с отличием служил Генриху IV в Аквитании и Уэльсе. Благодаря своей роли в валлийских войнах он заслужил дружбу принца Уэльского, который лично выступил гарантом его верности в парламенте в 1407 году и назначил его на ответственные должности в свое собственное правление.^[591]

Как и многие из окружения Генриха V, включая самого короля, Эдуард был глубоко религиозен и пропитан той особой формой самоуничижительной набожности, которая соответствовала убеждениям лоллардов. Когда он составил свое завещание во время осады Арфлера, он назвал себя "самым злым и виновным из всех грешников" и попросил, чтобы, если он умрет вдали от дома, его труп был доставлен обратно с минимумом церемоний двумя его капелланами, шестью его эсквайрами и шестью его камердинерами. Вокруг его тела должно было гореть всего шесть свечей, а похоронить его должны в коллегиальной церкви Святой Марии и Всех Святых, которую он основал в Фотерингее, в Нортгемптоншире, тремя годами ранее.^[592]

Как и многие его современники, он был человеком с литературными вкусами, который был знаком с произведениями Джеффри Чосера и мог их цитировать. Его отличительной особенностью является то, что он также был автором трактата об охоте, который он написал и посвятил Генриху V, когда тот был принцем Уэльским. В предисловии он назвал его "простой памяткой",^[593] но это необыкновенная книга во многих отношениях. Герцог, как и большинство средневековых дворян, страстно любил охоту. Для него это было не просто приятное времяпрепровождение, и даже не просто практичный способ обеспечить стол свежим мясом. Это было сочетание ума и мастерства с уважением к добыче, в вопросе глубокого знания привычек, места обитания и рельефа местности, и все это регулировалось строгособлюдаемыми правилами поведения и этикета, чтобы предотвратить убийство племенных животных, слишком молодых или несъедобных, а также чтобы ни одна часть туши не пропала зря.

Необычно, что, поскольку книга предназначалась для аристократии, она была написана не на французском языке, языке рыцарства, а на английском. Большая ее часть представляет собой перевод знаменитого охотничьего трактата Гастона Феба, графа Фуа, который умер в 1391 году, что вполне уместно, от удара, полученного на охоте. Но герцог Йоркский не был простым переводчиком. Он также был официальным хозяином гончих Генриха IV^[594] и знал свой предмет досконально. Поэтому он в значительной степени опирался на свои собственные знания, чтобы добавить информацию, характерную для Англии, и приукрасить свой труд комментариями, основанными на собственном опыте. Книга "Мастер дичи" — это непревзойденный источник практической информации о средневековой практике охоты, начиная с основ выбора собаки для конкретной задачи и заканчивая высоко ценимым искусством правильной разделки туши. Это не скучный научный трактат, а торжество страсти одного человека, написанное с лиризмом, не уступающим Чосеру. Для герцога никакое удовольствие на земле не могло сравниться с охотой. Это было предвкушение рая.

"Теперь я докажу, что охотники живут в этом мире радостнее, чем все остальные люди, — писал он. Ибо когда охотник встает поутру и видит сладкое и честное утро, ясную погоду и яркий свет, и слышит песню малых птиц, которые поют так сладко, с великой мелодией и полные любви, каждая на своем языке в лучшем смысле, на который она способна. А когда взойдет солнце, он увидит свежую росу на маленьких веточках и травинках, и солнце своей добродетелью заставит их сиять. И это — великая радость и отрада для сердца охотника. И когда он хорошо поест и выпьет, то будет весел и здоров, и спокоен. И тогда он выйдет вечером на воздух, ибо жара была велика, и ляжет в постель свою в чистой свежей одежде, и проспит хорошо и крепко всю ночь, не помышляя ни о каких грехах, поэтому я говорю, что охотники, умирая, попадают в рай, и живут в этом мире радостнее, чем все другие люди.

… Люди желают в этом мире жить долго в здоровье и в радости, а после смерти — здоровья души. А у охотников все это есть. Поэтому будьте все вы охотниками и поступайте, как мудрые люди".^[595]

О том, как умер герцог, современники не сообщают, но можно предположить, что среди его собственного отряда было очень много жертв. (Легенда о том, что он был толстым и поэтому был растоптан ногами и задохнулся, является изобретением поздних Тюдоров, хотя современные историки до сих пор повторяют ее без всяких сомнений.^[596]) Первоначально герцог намеревался служить со 100 латниками и 300 лучниками, но в итоге он взял 340 лучников (и ему пришлось заложить свои поместья, чтобы выплатить им жалование до отплытия из Саутгемптона).^[597] К 6 октября, когда начались записи казначейства за второй финансовый квартал, за два дня до выхода из Арфлера, его численность сократилась до восьмидесяти латников и 296 лучников (четверо из последних были вычеркнуты, поскольку не могли выпустить прицельно требуемый минимум — десять стрел в минуту). Во время похода он потерял еще трех латников и трех лучников, так что весь его отряд во время битвы состояла из 370 человек. Записи тех, кто вернулся домой из Кале, показывают, что только 283 из них пережили битву: восемьдесят шесть его эсквайров и лучников — почти четверть присутствующих — погибли вместе с ним при Азенкуре.^[598]

Такой высокий процент потерь соответствует тому, что мы знаем о ходе сражения. Герцог командовал английским авангардом, который составлял правое крыло в битве, и поэтому был объектом атаки французского левого крыла во главе с графом Вандомским, которое также понесло очень тяжелые потери.^[599] Капеллан говорит нам, что бой был самым тяжелым, а груды тел — самыми большими вокруг знамен трех английских баталий, так что это также предполагает, что герцог и его люди были среди тех, кто принял на себя основную тяжесть французской атаки. Сохранившаяся информация о других английских отрядах свидетельствует о том, что потери герцога при Азенкуре были исключительно высоки.^[600]

Сэр Ричард Кигли, рыцарь из Ланкашира и друг сэра Уильяма Ботильера, погибшего при Арфлере, имел личный отряд из шести латников и восемнадцати лучников. Сам сэр Ричард был убит в битве, вместе с четырьмя его лучниками, Уильямом де Холландом, Джоном Гоценбогом, Робертом де Брэдшоу и Гилбертом Хаусоном. Хотя мы не знаем, где и как погиб в битве Кигли, можно предположить, что он мог командовать ланкаширскими лучниками и что они могли находиться на правом английском фланге, прикрывая отряд герцога Йоркского. Ланкаширские контингенты, безусловно, понесли более тяжелые потери, чем любой другой отряд, кроме отряда герцога Йоркского, что позволяет предположить, что они также находились в центре самых ожесточенных схваток на том крыле.^[601]

Другие погибшие при Азенкуре воины, чьи имена сохранились, также были сплоченной группой из одного региона.^[602] Дэффид ап Ллевелин, известный своим современникам как Дэви Гам, приобрел полулегендарный статус валлийца, который послужил вдохновением для шекспировского Флюэллена (сокращение от Ллевелин). Также говорят, что о нем написал стих мятежный князь Оуэн Глендоуэр, описав его как невысокого, рыжеволосого человека с косоглазием ("Гам" — валлийское прозвище для косоглазия). Ллевелин всегда был верным ланкастерцем. Его земли, которыми он владел от Генриха IV, сначала как граф Херефорд, а затем как князь, были в основном в Бреконе. Во время валлийского восстания его лояльность сделала его мишенью для мятежников, и в 1412 году он был предан в руки Оуэна Глендоуэра и находился в плену, пока в конце концов не был выкуплен.^[603]

Хотя в Азенкурскую кампанию он взял с собой отряд всего из трех лучников, Ллевелин был посвящен в рыцари на поле боя, но пал в сражении. Вместе с ним погибли два его зятя — Уоткин Ллойд и Роджер Воган, первый из которых был нанят Джоном Мербери, камергером южного Уэльса, в качестве одного из отряда из девяти латников, четырнадцати конных лучников и 146 пеших лучников из Брекона. Вдова Вогана, Галадис, вышла замуж за Уильяма Томаса из Раглана, который также был ветераном Азенкура и, как и ее отец, был посвящен в рыцари на поле боя.^[604]

Хотя картина неизбежно неточна из-за неполноты имеющихся сведений, можно назвать по крайней мере 112 человек с английской стороны, убитых в битве, не считая тех, кто позже умер от ран. Из них почти две трети были лучниками, чьи имена сохранились только в казначейских записях и не были записаны ни одним современником-хронистом. Когда мы переходим к французской стороне, не существует эквивалентных административных сведений, которые могли бы дать нам хотя бы намек на количество погибших недворян. Что у нас есть, так это списки людей, чьи имена были записаны только потому, что они имели право носить герб. Эти списки обычно составлялись герольдами, но даже они не могли быть исчерпывающими. Иногда это происходило из-за недостатка местных знаний: бретонский хронист, такой как Ален Бушар, смог добавить имена нескольких бретонских рыцарей, которых не смогли идентифицировать арманьякские и бургундские источники. (Бушар также отметил, что все триста бретонских лучников под командованием Жана де Шатожирона, мессира де Комбура, "за исключением очень немногих", были убиты в битве вместе с ним).^[605]

Главная причина неполноты списков погибших французов заключается в том, что их просто было очень много. В окончательный список погибших вошли три герцога (Алансонский, Барский и Брабантский), по меньшей мере восемь графов (Бламон, Фокемберг, Грандре, Марле, Невер, Руси, Вокур и Водемон) и один виконт (Жан сеньор де Пюизе, младший брат герцога Бара), что наводит на определенные размышления.^[606] Даже обычно неутомимый Монстреле, посвятивший целую главу хроники убитым или взятым в плен, сумел записать более трехсот имен погибших, после чего признался: "И многих других я опускаю для краткости, а также потому, что невозможно знать, как записать их всех, потому что их было слишком много".^[607] Шокирует факт, что среди погибших французов был и архиепископ. Жан Монтегю, архиепископ Сенса, не был обычным священником. Его роль во французской армии не была дипломатической или пастырской, как у его английских коллег, епископов Норвича и Бангора. Он также не был священнослужителем, призванным защищать свою страну в условиях крайней опасности, как те, что оставались в Англии. Он принадлежал к редкой и вымирающей породе воинствующих священников, которые одинаково хорошо владели как мечом, так и кадилом. Будучи епископом Шартра, он был членом вдохновленного романтикой "Суда любви" Карла VI, созданного в 1400 году для "преследования" нарушений рыцарского поведения по отношению к дамам.^[608] В 1405 году его преданность арманьякам обеспечила ему должность канцлера Франции, но он бежал, когда его брат Жан де Монтегю, гроссмейстер королевского дома, был убит парижской толпой в 1409 году. Он ненадолго попал в плен в Амьене в шлеме и кирасе, но вновь появился в 1411 году, командуя четырьмя сотнями рыцарей при защите Сен-Дени от англичан и бургундцев в Сен-Клу. По словам монаха Сен-Дени, который, очевидно, восхищался этим боевитым христианином, он погиб при Азенкуре, "нанося удары со всех сторон с силой Гектора". Жан Жувенель дез Юрсен был менее комплиментарен: смертью архиепископа "не были сильно опечалены, — отметил он, — поскольку война не входила в его обязанности".^[609]

Есть три вещи, которые сразу же бросаются в глаза даже самому случайному читателю перечня погибших французов. Первое — это тот легкомысленный, на первый взгляд, факт, что многие из них носили имена героев рыцарских романов. Здесь множество Ланселотов, несколько Гекторов, Ивенов и Флоридасов, Гавейн, Персеваль, Паламед, Тристан и Артур.^[610] Несмотря на то, что англичане и французы имели общую культуру и литературу, это специфически французское явление. Романские имена просто не давались, как правило, сыновьям Англии. "Тристан Андертон, эсквайр" — очень редкий пример среди сплошной фаланги Джонов, Уильямсов, Робертов, Томасов, Генрихов и Николасов, которые составляют большую часть из 430 имен, перечисленных в свите короля.^[611] То, что они были так популярны среди французской знати, свидетельствует об особой преданности артурианской романтике и ее придворным ценностям и стремлениям, которые все еще сохранялись на родине рыцарства.

Вторая поразительная особенность списка погибших заключается в том, что он похож на справочник городов и деревень, расположенных в окрестностях Азенкура. Вот лишь несколько примеров: Рено, мессир д'Азинкур, и его сын Валлеран; Жан и Рено де Трамекур; Коларт де ла Порт, мессир де Билькур; Рауль, мессир де Креки, и его сын Филипп; Матье и Жан де Юмикр (сеньор де Юмикр попал в плен); Ален де Вандонн; Коларт и Жан де Семпи; Эсташ и Жан д'Амбрин; Жан де Байоль^[612]. Эти люди и им подобные были мелкими землевладельцами, от которых зависело управление военными, финансовыми, судебными и другими государственными делами не только данной местности, но и всего королевства. Все бальи Амьена, Кана, Эврё, Макона, Мо, Руана, Санлиса, Сенса и Вермандуа были убиты, многие из них вместе со своими сыновьями, а некоторые — со всеми людьми, которых они привели из своего округа, — так записал в своем дневнике парижский горожанин.^[613] Эти люди были землевладельцами, кастелянами и управляющими поместьями, вокруг которых вращалась экономика: поскольку они должны были уметь сражаться, они были в расцвете сил и, следовательно, наиболее активны. Азенкур проделал огромную просеку среди естественных лидеров французского общества в Артуа, Понтье, Нормандии, Пикардии. И заменить их было некем.

Эта картина повторилась и в национальном масштабе, с той существенной разницей, что было много людей, готовых занять место погибших — особенно из бургундской партии. Большинство важных королевских государственных чиновников погибли или попали в плен при Азенкуре. Особенно сильно пострадало военное командование. Помимо коннетабля Карла д'Албре, Франция потеряла своего адмирала Жака де Шатильона и главного мастера арбалетчиков Давида де Рамбюра. Погиб и маршал Галуа де Фужер, которого до сих пор помнят как вдохновителя создания французской жандармерии; его тело было найдено на поле боя и похоронено в нефе аббатской церкви в Оши, но по просьбе Национальной жандармерии в 1936 году было эксгумировано и перезахоронено в мавзолее Версаль-Ле-Шони.^[614] Маршал Бусико попал в плен и умер в английской тюрьме.^[615]

Представители королевского двора также были перебиты в огромном количестве. Среди погибших были два самых высокопоставленных члена королевского двора, Гишар де Дофине, великий магистр домашнего хозяйства, и Гийом де Мартель, мессир де Баквиль, носитель орифламмы, и два сына последнего. Как сетовал монах Сен-Дени, Дофине (племянник Карла д'Альбре) и де Баквиль были не молодыми горячими головами, а "рыцарями-ветеранами, славившимися своим высоким происхождением и военным опытом, которые направляли королевство своими мудрыми советами". Их смерть была одной из тех, о которых больше всего сожалели, потому что, хотя они выступали против сражения, они предпочли сражаться в рукопашной при любом исходе, а не отступить с позором.^[616] Людовик де Бурбон, граф Вандомский, и Карл д'Иври, бывшие послы в Англии, были взяты в плен, хотя последний, по сообщениям, погиб вместе со своим старшим сыном, другим Карлом д'Иври, который действительно погиб в битве.^[617]

Как уже видно из примеров местных дворян, погибших при Азенкуре, третий наиболее поразительный аспект французского списка погибших заключается в том, что многие из них происходили не только из одного сословия, но и из одних и тех же семей. Почти каждая семья на севере Франции, претендующая на родовитость, потеряла хотя бы одного родственника, а в некоторых особо трагических случаях были уничтожены целые семьи. Даже сам король Франции не остался в стороне. Карл VI потерял в битве семь своих ближайших кровных родственников: Жан, герцог Алансонский; Эдуард, герцог Барский, его брат, Жан де Бар, виконт де Пюизе, и их племянник, Роберт, граф Марле; Карл д'Альбе; и, наконец, что, возможно, наиболее иронично, оба младших брата Иоанна Бесстрашного, Антуан, герцог Брабантский, и Филипп, граф Неверский.^[618]

Снова и снова источники фиксируют братьев, отцов и сыновей, которые вместе погибли на поле Азенкура. Таких примеров так много, что перечисление их было бы непосильной задачей, но стоит отметить, что нередко встречаются два или даже три брата, погибших в битве. Жан де Нойель, камергер герцога Бургундского, был убит вместе со своими братьями Пьером и Ланселотом, как и Ударт, мессир де Ренти, и его братья Фульк и Жан; три брата Рено де Шартра, архиепископа Реймса и канцлера Франции, также были среди погибших.^[619] Что еще хуже, Ангерран де Грибоваль и Мари Кьере потеряли всех четырех своих сыновей при Азенкуре, и в живых осталась только их дочь Жанна, единственная наследница семейных владений близ Аббевиля. Вероятно, на этом их страдания не закончились, поскольку Кьере потеряли еще нескольких членов своей семьи, включая Гурина де Кьере, который был убит, а также Бохорра Кьере, мессира де Эушена, и Пьера Кьере, мессира де Рамекура, которые попали в плен. Четвертый Кьере, Жан, спасся.^[620]

Похожую историю о невообразимых потерях пережил Давид де Рамбюр, мастер арбалетчиков Франции, происходивший из древнего рода Понтьё, который вел свою родословную от рыцаря, участвовавшего в Первом крестовом походе в конце XI века. Бургундец по подданству, он был членом совета короля с 1402 года и помогал вести переговоры о заключении Лейлингемского перемирия с Англией в 1413 году. Как мы уже видели, он также принимал активное участие в укреплении местной обороны в рамках подготовки к английскому вторжению. В 1412 году он приступил к реализации грандиозного плана по строительству замка Рамбюр, который должен был стать будущей резиденцией для него и его наследников. Строительные работы пришлось временно приостановить, когда де Рамбюр был призван на помощь в организации сопротивления англичанам; прошло еще полвека, прежде чем они возобновились. При Азенкуре погиб не только сам Давид де Рамбюр, но и трое из его пяти сыновей — Жан, Юэ и Филипп; четвертый сын, еще один Жан, был священнослужителем и поэтому не принимал участия в сражении. Старший сын, Андре, выжил, но потерял свое наследство, которое было конфисковано во время английского завоевания Нормандии, и только после их ухода в 1450 году семья вернула себе замок и свои земли. Как и де Грибовали, братья де Рамбюр также потеряли членов семьи своей матери, включая Филиппа д'Оси, мессира де Дампьера, и его сына.^[621]

Как бы ни было ужасно потерять два поколения одной семьи, были и те, кому "посчастливилось" потерять три. Роберт, мессир де Буассе, был одним из великих стариков французского рыцарства. Он был компаньоном Бертрана дю Геклена, простого бретонского рыцаря, который стал коннетаблем Франции и национальным героем, возглавив восстановление Франции после поражения при Пуатье, и он был рядом с дю Гекленом, когда тот погиб во время осады Шатонеф-де-Рандона в 1380 году. Девять лет спустя он был одним из двадцати двух рыцарей, выступавших на поединке в Сен-Дени перед королем, советником и камергером которого он впоследствии стал. Его репутация была настолько высока, что когда в 1404 году он был арестован и обвинен в различных преступлениях, совершенных в связи с конфликтом между прево Парижа и гроссмейстером королевского дома, с него полностью сняли все обвинения: "упомянутый Буассе, чье благородство известно всем, кто так хорошо служил королю, кто мудр, богат и является выдающимся рыцарем, таким стойким… никогда не обвинялся и не был осужден за какое-либо преступление".^[622]

Неизбежно де Буассе оказался втянутым в политическую борьбу между арманьяками и бургундцами; он и его сыновья были среди тех арманьяков, которые были захвачены во дворце дофина кабошьенами и брошены в тюрьму во время восстания 1413 года. Несмотря на преклонный возраст, Роберт де Буассе снова взялся за оружие, чтобы противостоять английскому вторжению. Он был убит при Азенкуре вместе со своими внуками Колартом и Карлом. Его зять Тибо де Шантемерле был захвачен в плен во время битвы и, по-видимому, так и не вернулся домой,^[623] умер, находясь в плену в Англии. Как и семья де Рамбюр, де Буассе были лишены владений во время завоевания Нормандии Генрихом V, и лишь много лет спустя другой внук Лоран де Буассе смог вернуть себе фамильное владение Меснирес.^[624]

Подобных историй можно было бы рассказать много, но еще одна заслуживает внимания, хотя бы потому, что она дает нам редкий пример женщины, потерявшей так много в этой битве. Перретра де ла Ривьер была четвертым ребенком в семье Бюро де ла Ривьер, друга и доверенного лица Карла V. Два ее брата, Карл и Жак, оба были приверженцами дела арманьяков. Жак, камергер дофина, был схвачен и заключен в тюрьму во время восстания в кабошьенов в 1413 году. Был распространен слух, что он покончил жизнь самоубийством в тюрьме, но на самом деле он был убит новым бургундским капитаном Парижа, который повесил его тело на эшафоте и выставил отрубленную голову на всеобщее обозрение. Сестра Перретты Жанна, знаменитая красавица, вышла замуж за Жака де Шатильона, арманьяка, адмирала Франции, а в 1409 году сама Перретта вышла замуж за другого арманьяка, Ги де ла Рош-Гюйона, камергера Карла VI, чьим наследственным правом было нести в бою "Draco normannicus", драконье знамя герцогов Нормандии.^[625]

В битве при Азенкуре муж Перретты и ее свояки Филипп де ла Рош-Гюйон и Жак де Шатильон были убиты. Ги был одним из командиров левого крыла под командованием графа Вандомского, которое понесло особенно большие потери. Знамя "Draco normannicus" налагало на знаменосца почетный долг, никогда не отступать перед англичанами, и он погиб, выполняя его. Жак де Шатильон, который вместе с Раулем де Гокуром был одним из основателей ордена "Общество заключенных в оковы", занял свое место адмирала Франции в авангарде и погиб там же.^[626] Брат Перретты, Карл де ла Ривьер, граф Даммартен, выжил в этой бойне, но его спасение было мало утешительным: как один из командиров арьергарда, он был обвинен в том, что покинул поле боя, так и не подняв меч.^[627]

Лишившись почти всех взрослых мужчин в своей семье, Перретта теперь должна была взять на себя управление имениями мужа и самостоятельно воспитывать четырех малолетних детей. Вместо мужа она стала шателленом Ла-Рош-Гюйона, "самого недоступного и самого неприступного из замков Нормандии". Когда Генрих V вторгся в Нормандию во второй раз, в 1417 году, одним из первых мест, которые он занял, был Роншвиль, который принадлежал Рош-Гюйонам в течение полувека. Ему достались и другие замки и города герцогства. Ла-Рош-Гюйон устоял, Перретта позаботилась о том, чтобы пополнить крепость людьми, оружием и припасами. После падения Руана в январе 1419 года Генрих V больше не мог позволить себе оставить Ла-Рош-Гюйон в руках врага и послал Ричарда Бошама, графа Уорика, захватить его.

Несмотря на то, что граф был одним из самых способных военачальников Генриха, он встретил столь решительное сопротивление, что не смог ничего сделать. Тогда Ги ле Бутилер, капитан Руана и "человек, полный опыта и находчивости", посоветовал ему заминировать крепостные стены из пещер, которыми были изрезаны окрестности. Продержавшись несколько месяцев, Перретта был вынужден капитулировать, чтобы спасти жизни своего гарнизона. По словам монаха Сен-Дени, Ги ле Бутилер положил глаз и на замок, и на его шателена: в награду за его советы Генрих V пожаловал ему замок и его владения в бессрочное владение для себя и своих наследников и дал разрешение на брак с Перреттой. Но оба они недооценили мужество и упрямство самой дамы. Она категорически отказалась выйти замуж за ле Бутилера не только потому, что считала его "мерзким предателем", принесшим присягу Генриху V после падения Руана, но и потому, что не собиралась лишать наследства двух своих сыновей от Ги де ла Рош-Гюйона, старшему из которых не было еще и восьми лет.

2 июня 1419 года она и ее дети со всем движимым имуществом покинули Ла-Рош-Гюйон под конвоем короля и предстали перед ним в Манте. Генрих предложил помиловать ее за восстание против него, если она примет Ги ле Бутилера как своего мужа и принесет ему клятву верности как "законному наследнику престола Франции". Перретта снова отказалась, заявив, что разорение для нее менее страшно, чем брак с "гнуснейшим из предателей", и что истинным наследником Франции она признает только дофина. Как ни странно, Генрих V оставил это неповиновение безнаказанным и разрешил грозной Перретте и ее отпрыскам беспрепятственно покинуть Нормандию и отправиться, куда им заблагорассудится.^[628]

В каком-то мрачном смысле Перретте де ла Ривьер повезло больше, чем некоторым другим женщинам, потерявшим мужей, отцов, сыновей и братьев в битве. По крайней мере, она знала, что они погибли, поскольку тела Ги де ла Рош-Гюйона и Жака де Шатильона были одними из немногих, которые были опознаны слугами и унесены с поля боя.^[629] Для многих женщин такой уверенности не было, и в течение нескольких месяцев после этого они оставались в неопределенности, не зная ни о судьбе своих любимых, ни о том, являются ли они женами или вдовами. Вызванные этим эмоциональные переживания усугублялись финансовыми проблемами, которые создавала эта тяжелая ситуация.

Сестры Карла, мессира де Новианта, например, знали, что он погиб в сражении, поскольку его тело было найдено, но судьба Жана, его брата и наследника, в начале декабря была все еще неизвестна. Требование о выкупе не поступало, но оставалась возможность, что он все еще жив и находится в плену где-то во Фландрии. Пока смерть Жана не была подтверждена, его сестры не могли законно наследовать семейные владения. Хотя им было дано разрешение на управление и пользование ими, они не могли сделать никаких распоряжений, и даже самая простая сделка была затруднена из-за невозможности точно определить законное право собственности. Изабо ла Маре-Шаль, бездетная вдова Карла, даже была вынуждена обращаться к своим невесткам, чтобы выплатить вдовью долю.^[630]

Еще хуже обстояло дело с несчастной Жанной де Гайлувель, женой Пьера де Илленвилье, бальи Эврё в Нормандии. По состоянию на 9 мая 1416 года, почти через шесть месяцев после битвы, она еще не знала, что случилось с ее мужем. Жанна и ее семеро в это время детей находились в тяжелом финансовом положении. Пьер де Илленвилье владел многими своими землями, синьориями и доходами как вассал короля, но королевские чиновники вернули их в руки короля, заявив, что ее муж должно быть мертв. Жанна продолжала верить, что ее муж жив, и старательно пыталась узнать о нем. "Она слышала, как некоторые говорили, что ее муж находится в плену у английского рыцаря по имени Корнуолл, и она надеется, что по благословению Господа вскоре получит хорошие и определенные новости, надеясь, что ее муж скорее жив, чем мертв". По ее словам, "это было бы очень тяжело, дорого и пагубно", если бы ее лишили такой большой части дохода ее мужа на основании одного лишь предположения, что он мертв. Просьба Жанны о том, чтобы ей позволили сохранить доходы до тех пор, пока она не узнает точно о судьбе мужа, была временно удовлетворена, но, судя по всему, это было безнадежное дело. Сэр Джон Корнуолл действительно был неутомимым сборщиком выкупа за пленных, но имя Пьера де Илленвилье среди них не встречается. Вероятно, он лежал там, где пал, не узнанный на поле Азенкура.^[631]

Проблема идентификации погибших осложнялась тем, что тела павших систематически подвергались ограблению. Англичане, как и подобало победителям, лишали убитых всех ценностей, включая доспехи, украшения и одежду. Это были законные военные призы, часть из которых должна была быть сохранена — особенно оружие и доспехи, которые должны были заменить потерянные или поврежденные, — но большая часть должна была быть продана с выгодой. Взять нужно было так много, что Генрих, постоянно помня о возможности французской атаки или засады на дороге, забеспокоился, что его люди перегружают себя, и отдал приказ, чтобы никто не приобретал больше, чем нужно для себя.^[632]

После того, как англичане закончили сбор трофеев, трупы были вторично осквернены местными жителями, которые буквально раздели их догола. "Однако ни один из них, прославленный или выдающийся, к нашему отъезду не имел больше покровов, кроме тех, которыми природа наделила его, когда он впервые увидел свет", — отмечал капеллан.^[633]

Это было больше, чем обычная благочестивая банальность о том, что все люди равны по рождению. Без своих знамен, вымпелов, сюрко или гербов герольды и другие эксперты по гербам не могли определить, кто именно был убит. После того как с них также снимали доспехи и одежду, невозможно было даже отличить дворянина от горожанина-ополченца.

Идентификация погибших осложнялась тем, что многие из них получили ранения в голову и лицо. В одной из хроник утверждается, что из пяти или шести сотен погибших бретонцев удалось опознать только восемнадцать, "потому что все остальные были так изрезаны, что никто не мог их узнать". Отчасти это объяснялось характером битвы: стрелы были нацелены главным образом в забрала приближающегося врага, и те воины, которые падали в давке и грязи, были убиты лучниками, которые поднимали их забрала, когда они лежали беспомощными, и кололи их своими кинжалами или наносили удары свинцовыми молотами. Некоторые из погибших, должно быть, также были пленниками, которых Генрих приказал казнить, вовремя сражения. Опять же, ранения в голову, скорее всего, были распространенной причиной смерти, поскольку все пленники были без шлемов. Возможно, в этом контексте имеет значение тот факт, что когда тело Антуана, герцога Брабантского, было обнаружено через два дня после битвы, оно лежало обнаженным недалеко от поля боя. У него была рана на голове, но горло также было перерезано. Можно предположить, что он был слишком важным пленником, чтобы быть казненным — но в пылу сражения его импровизированного сюрко было явно недостаточно, чтобы опознать и защитить его.^[634]

Местный летописец Руиссовиля также утверждал, что "у короля Англии было 500 человек, хорошо вооруженных, и он послал их среди мертвых, чтобы снять с них гербы и большое количество доспехов. В руках у них были небольшие топоры и другое оружие, и они резали как мертвых, так и живых по лицу, чтобы их нельзя было узнать, даже англичан, которые были мертвы, а также остальных". Хотя он не отличался точностью, его рассказ, возможно, в значительной степени правдив. Лефевр де Сен-Реми также сообщает, что Генрих V приказал собрать все доспехи, сверх того, что его люди могли унести, в одном доме или амбаре, который затем должен был быть подожжен. Хотя можно представить, что многие трупы могли быть изуродованы в процессе снятия доспехов, тем более что это делалось в спешке, это не было целью мероприятия, а лишь сопутствующим фактором. Настоящей целью было предотвратить попадание такого огромного запаса доспехов и оружия в руки врага, что позволило бы ему совершить нападение на тылы английской армии, когда она возобновит свой поход к Кале.^[635]

Прежде чем начать этот поход, нужно было решить другие задачи. На поле боя лежало слишком много тел, чтобы англичане могли подумать о христианском погребении их всех; мы даже не знаем, делали ли они это для своих соотечественников. Конечно, трупы некоторых наиболее знатных жертв — в частности, Эдуарда, герцога Йоркского, и Майкла, графа Саффолка — были забраны с поля боя для доставки в Англию. Учитывая длительность транспортировки и отсутствие возможности забальзамировать их или заключить в свинец, чтобы предотвратить гниение, средневековая практика заключалась в расчленении тел и их варке до тех пор, пока плоть не отделялась от костей. Эта прагматичная, но неприятная процедура означала, что затем кости можно было легко перевезти в Англию в простом сундуке или гробу, чтобы со всеми положенными церемониями захоронить их в последнем пристанище. Кто отвечал за выполнение этой жуткой операции, мы не знаем, хотя можем предположить, что в ней, вероятно, участвовали Томас Морстед и его команда хирургов — если они не были слишком заняты уходом за живыми людьми.^[636]

Пройдет несколько дней, прежде чем будут похоронены остальные погибшие. Семьи крупных синьоров отправили своих слуг и священников искать на поле боя своих близких. Так были найдены тела герцогов Алансонского, Барского и Брабантского, а также коннетабля д'Альбре, Жака де Шатильона, Галуа де Фужера, архиепископа Сенса и графов Невера и Руси. Даже на этом позднем этапе под грудами трупов все еще находили живых людей. Например, Энглеберт ван Эдинген, мессир де Кестергат, был обнаружен тяжело раненным через три дня после битвы, но, несмотря на то, что его доставили в Сен-Поль, он не поправился и вскоре умер. Было сделано все возможное, чтобы вернуть мертвых на родину для погребения рядом с их предками: тело Филиппа, графа Неверского, было забальзамировано и доставлено в цистерцианское аббатство Элан, недалеко от Мезьера, в Арденнах; труп его брата, герцога Брабантского, был забальзамирован на поле боя и пронесен в официальной похоронной процессии через скорбящие города его герцогства, для прощания в Брюсселе, прежде чем быть похороненным рядом со своей первой женой в Тервюрене. Герцог Алансонский был забальзамирован, чтобы его тело можно было отнести для погребения в церковь аббатства Святого Мартина в Сизе, но его внутренности были захоронены рядом с большим алтарем во францисканской церкви в Хесдине. Гийом де Лонгей, капитан из Дьеппа, был привезен в город и похоронен с почестями в церкви Сен-Жак, вместе с одним из двух сыновей, погибших вместе с ним при Азенкуре; тело второго сына, предположительно, найти не удалось.^[637]

Многие другие представители местной знати нашли последнее пристанище в церквях и аббатствах Артуа, Пикардии и Фландрии, где к ним присоединились те, для кого путь домой был слишком далек. Говорят, что в церковные дворы Азенкура и Руиссовилля было доставлено для погребения такое огромное количество тел, что все дальнейшие захоронения там пришлось запретить. Близость двух церквей в Эсдене, расположенных в семи милях от поля боя, означала, что они также получили так много трупов, что были вынуждены прибегнуть к массовым захоронениям. Коннетаблю д'Альбре, вдали от родной Гаскони, было отведено почетное место перед главным алтарем францисканской церкви, но тринадцать других дворян были похоронены в других местах здания, включая двух "синьоров, чьи имена нам неизвестны", которые были похоронены вместе у ступы со святой водой в нефе. Большая церковь аббатства Оси-ле-Муан в Эсдене стала местом последнего упокоения в своих стенах для пятнадцати дворян, включая Жака де Шатильона, его шуринов Ги и Филиппа де ла Рош-Гюйона, которые делили одну могилу, Гишара де Дофине и еще одиннадцати человек. Несмотря на то, что четверо из них, в том числе Галуа де Фужер и "маленький Голландец", сын бальи Руана, были похоронены вместе, места было так мало, что еще двенадцать трупов, среди которых был Симмоне де Моранвилье, бальи Шартра, пришлось похоронить в общей могиле на кладбище за хором. Небольшой компенсацией за такое унижение могло стать то, что их имена и места захоронения были тщательно записаны гербовым королем Монжуа при содействии герольдов Понтьё и Корби, многочисленных придворных, а также слуг тех, кто умер.^[638]

В конце концов, местное духовенство должно было принять необходимые меры для погребения неопознанных мертвецов. Луи де Люксембург, епископ Теруанны, в чьей епархии находился Азенкур, дал разрешение на освящение участка поля битвы. Под руководством аббатов Руиссовиля и Бланжи был вырыт ряд длинных траншей, и где-то около шести тысяч трупов получили грубое, но христианское погребение в этих безымянных могильных ямах. Над каждой братской могилой был воздвигнут большой деревянный крест, но до девятнадцатого века не было воздвигнуто никакого постоянного памятника, а их местонахождение и сегодня остается предметом споров".^[639] Мертвые Азенкура были не первыми и не последними, кто нашел безымянный угол на кладбище Европы, которым является Сомма.

Глава семнадцатая. Возвращение короля

Проходя обратно через поле боя, через "массы, курганы и груды убитых", английский капеллан не был одинок в своих рыданиях по поводу масштабов резни. Как и его король, он был абсолютно убежден в справедливости английского дела, и его фанатизм в этом вопросе сделал его слепым к альтернативным или, более того, противоположным взглядам. Поэтому он не мог воспринимать погибших французов просто как тех, кто отдал свои жизни, защищая свою страну от иностранного захватчика. Он также не знал, сколько из них отложили в сторону горькие партийные разногласия, чтобы сделать это, — альтруизм, который делает их смерть еще более острой. Хотя его сочувствие выражено в терминах, которые неприятно читать тем, кто не разделяет его убеждений, тем не менее, оно было совершенно искренним. Его не могла не тронуть мысль о том, что "такое огромное количество воинов, знаменитых и доблестных, если бы только Бог был с ними, должны были искать своей смерти таким образом от наших рук, совершенно вопреки любому нашему желанию, и таким образом должны были уничтожить славу и честь своей страны. И если это зрелище вызывало сострадание и жалость у нас, чужестранцев, проходящих мимо, то тем более оно было причиной горя и скорби их собственного народа, с нетерпением ожидавшего воинов своей страны и затем увидевшего их такими раздавленными и беззащитными. И, как я искренне верю, нет человека с плотским или даже каменным сердцем, который, увидев ужасные смерти и горькие раны стольких христианских мужчин и поразмыслив над ними, не растворился бы в слезах, снова и снова, от горя".^[640]

Даже самый нечестивый солдат в английской армии должен был задуматься о победе, которая, несомненно, оправдывала термин "чудесная". Действительно, вскоре стали распространяться слухи о том, что чудо действительно произошло. Нашлись люди, готовые подтвердить, что они видели Святого Георгия, воинственного покровителя Англии, сражающегося на стороне англичан, как он помогал норманнам против сарацин в битве при Керами в 1063 году.^[641] Если Святой Георгий и появился, то ни капеллан, ни другие очевидцы его не заметили. Однако все были едины в том, что приписывали победу Богу. "Наша Англия. имеет основания радоваться и печалиться", — писал капеллан, повторяя слова своего короля. "Есть основания радоваться одержанной победе и освобождению ее людей, и есть основания скорбеть о страданиях и разрушениях, принесенных смертью христиан. Но пусть наши люди не приписывают победу своей славе или силе; пусть она приписывается только Богу, от Которого всякая победа, чтобы Господь не разгневался на нашу неблагодарность и в другое время не отвратил от нас, что, не дай Небеса, Его победоносной руки".^[642]

Такова была, по сути, точка зрения почти всех современников, включая самих французов. Некоторые бургундцы поспешили обвинить арманьяков, распространяя среди международных представителей церкви, собравшихся на Констанцском соборе, слухи о том, что Карл д'Альбре и Карл Орлеанский предали свою сторону, перейдя во время битвы на сторону англичан — особенно неприятная попытка отвести критику по поводу отсутствия в битве их герцога. Говорили даже, что новости об Азенкуре были встречены в Париже с радостью, потому что это было поражение арманьяков.^[643]

Другие летописцы, независимо от политических пристрастий, возлагали вину на руководителей французских войск. Их обвиняли в том, что они слишком поспешили, не дождавшись прибытия собственных лучников и арбалетчиков, что было явной неправдой; что они были слишком высокомерны, чтобы принять военную помощь этих людей, поскольку они были ниже их по социальному положению, что в какой-то степени справедливо; и что они не смогли навести дисциплину, что было справедливо в отношении небольшого кавалерийского подразделения, но не в отношении огромного количества пехоты, которая терпеливо удерживала свои позиции в течение нескольких часов накануне вечером и утром в день битвы. Какие бы практические объяснения катастрофы ни были найдены, французские комментаторы считали их лишь случайными. Они не сомневались, что истинной причиной поражения была божественная кара за их собственные грехи. Под этим они подразумевали как личные моральные недостатки, такие как грех гордыни, который они приписывали в первую очередь дворянам, занявшим свои места в авангарде, или трусость, из-за которой многие бежали с поля боя, так и политические амбиции и распри, которые настроили арманьяков против бургундцев, ввергли страну в гражданскую войну и позволили англичанам осуществить вторжение.^[644]

Говорят, что Генрих воспользовался случаем, чтобы прочитать лекцию своим французским пленникам на эту тему, сообщив им, что "он ничего не сделал, как и англичане; это все дело рук Бога, нашей Госпожи и Святого Георгия, и все из-за ваших грехов, ибо говорят, что вы шли в бой в гордыне и напыщенности, насилуя девиц, замужних женщин и других, а также грабя сельскую местность и все церкви; действуя так, Бог никогда не поможет вам". В другой версии того же анекдота Генрих говорит Карлу Орлеанскому, что сам Бог противится французам: "И если то, что я слышал, правда, то это не удивительно, ибо говорят, что никогда не было такого раздора и беспорядка, вызванного чувственностью, смертными грехами и злыми пороками, какой царит во Франции сегодня".^[645]

Сколько пленных было в руках англичан — вопрос столь же горячо оспариваемый и столь же неразрешимый, как и количество сражающихся во французской армии. Самая низкая современная оценка исходит от английского источника, Томаса Уолсингема, который предположил, что в битве было захвачено 700 человек; Лефевр называет цифру 1600 и говорит, что все они были "рыцарями или эсквайрами", что, скорее всего, соответствует действительности, учитывая, что любой человек более низкого ранга не стоил бы выкупа. И монах Сен-Дени с цифрой 1400, и летописец близлежащего аббатства Руиссовилль с цифрой 2200 находятся в том же районе, как и отчет, отправленный на Констанцский собор с предложением 1500.^[646]

Какова бы ни была их фактическая численность, бесспорно, что среди них были одни из знатнейших людей королевства: Карл, герцог Орлеанский; Жан, герцог Бурбонский; Карл, граф д'Э; Людовик, граф Вандомский; и Артур, граф Ришмон; вместе с образцом французского рыцарства маршалом Бусико. Это была катастрофа для дела Арманьяков эпического масштаба. За исключением дофина, который умрет невредимым всего через пару месяцев в декабре 1415 года, семидесятипятилетнего герцога Беррийского, который умрет в следующем году, и Людовика, герцога Анжуйского (чей отряд из 600человек не прибыл вовремя на битву, повернул вспять и вернулся в Руан, не сделав ничего, столкнувшись с некоторыми французами, бежавшими с поля боя), все значимые лидеры арманьяков были убиты или взяты в плен.

Близился вечер, и даже небо плакало над залитым кровью полем Азенкура, и Генрих решил, что уже слишком поздно возобновлять свой путь в Кале. Как бы ни было неприятно проводить ночь в такой близости от куч непогребенных мертвецов, его людям отчаянно не хватало отдыха и сна. Им нужно было набраться сил, а брошенные на поле французские багажные повозки предлагали им желанный и готовый запас провизии после скудного рациона предыдущих недель. Сам король удалился в свои прежние покои в Мезонсель, где, как они были обязаны сделать по условиям своего договора, его капитаны сдали ему всех принцев королевской крови и французских командиров, попавших в плен. Согласно одному источнику, написанному почти четверть века спустя итальянцем под покровительством Хамфри, герцога Глостера, Генрих потребовал, чтобы самые знатные из его французских пленников прислуживали ему на пиру в ту ночь. Хотя эта история приобрела популярность, поскольку ее повторяли историки Тюдоров, она не встречается ни в одном рассказе очевидцев или современников и, похоже, была приукрашена. В конце концов, как отметил Лефевр де Сен-Реми, большинство пленников были ранены и поэтому не были в состоянии ждать своего пленителя. В любом случае, это был не тот момент для безжалостного унижения пленников, которое Генрих продемонстрировал при публичной сдаче Арфлера. Вместо этого он обращался с ними с изяществом и пунктуальной вежливостью, вежливо и утешительно разговаривая с ними, обеспечивая лечение раненых и предлагая им всем еду и вино.^[647]

Очень рано утром следующего дня, в субботу 26 октября, король покинул свои покои и в сопровождении своих пленников совершил последний покаянный акт, пройдя по полю битвы. "Жалко было смотреть на огромное количество дворян, убитых там за своего суверена, короля Франции", — заметил Лефевр — "Они уже были раздеты догола, как в день своего рождения". Даже на этом позднем этапе под грудами мертвых все еще можно было найти живых. Тех, кто мог назвать себя знатным родом, брали в плен; остальных, включая тех, кто был слишком тяжело ранен, чтобы передвигаться, предавали смерти.^[648]

Теперь король отдал приказ своей армии возобновить движение в сторону Кале. Поход должен был продолжаться в своем обычном боевом порядке, приказ носить гербы был отменен; англичане больше не ожидали и не искали боя. Монстреле сообщает нам, что три четверти из них теперь должны были передвигаться пешком. В сражении, несомненно, погибло много лошадей с обеих сторон, несмотря на то, что все англичане и большинство французов не использовали их для боя. В королевских счетах за этот период записано, что только король потерял двадцать пять, в дополнение к еще двадцати, погибшим во время похода. Несмотря на эти тяжелые потери, количество лошадей, отправленных обратно в Англию в конце кампании, все еще превышало количество людей. Даже отряд герцога Йоркского, который понес особенно большие потери в сражении, вернулся с 329 лошадьми против всего 283 человек. Если три четверти английской армии действительно пришлось возобновить поход пешком, то это могло произойти только потому, что их лошади были необходимы для перевозки раненых, пленных и, возможно, добычи, но более вероятно, что утверждение Монстреле было просто преувеличением.^[649]

Тем не менее, продвижение англичан к Кале было необычайно медленным. Им предстояло пройти около сорока пяти миль, и на это ушло целых три дня. После драматического и напряженного пути к Азенкуру, оставшаяся часть похода была такой расслабляющей, что даже капеллан пропустил ее без комментариев. Это не могло полностью отражать действительное настроение командующих, поскольку Генрих, по крайней мере, осознавал, что, несмотря на победу, его люди еще не избавились от опасности. Жан, герцог Бретани, со своими бретонскими войсками находился не так далеко в Амьене. Шестьсот человек Людовика Анжуйского под командованием мессира де Лоньи были еще ближе, прежде чем обратиться в бегство, они приблизились к месту битвы на расстояние трех миль. Никто не знал наверняка, где находится Иоанн Бесстрашный, и не явится ли он с запозданием с бургундскими войсками, которые, как он утверждал, так долго собирал. Не было никакой уверенности в том, что союзы с герцогами Бретани и Бургундии сохранятся в свете пленения брата первого, Артура, графа Ришмона, и гибели обоих братьев второго, Антуана, герцога Брабантского, и Филиппа де Невера, при Азенкуре. Англичане не могли позволить себе ослабить бдительность, ожидая засады, пока, наконец, не достигли безопасного Па-де-Кале.

В итоге поход прошел без каких-либо серьезных инцидентов, хотя в отчетах города Булонь говорится, что некоторые отставшие солдаты английской армии были схвачены людьми из гарнизона и заключены в башню.^[650] К вечеру понедельника 28 октября армия достигла укрепленного города Гин, который находился в Па-де-Кале и по своему значению уступал только Кале. Капитан гарнизона встретил их со всей торжественностью, и Генрих вместе со своими самыми знатными пленниками провел там ночь. Остальная часть армии двинулась дальше к Кале, который находился всего в нескольких милях к северу. Если они и ожидали геройского приема, то ошиблись. Жители Кале по понятным причинам нервничали, принимая через свои ворота почти шесть тысяч полуголодных и озверелых в боях вооруженных людей. К прибытию армии все было предусмотрено: продовольствие, пиво и медикаменты уже были в изобилии отправлены из Лондона, но нехватка хлеба была практически неизбежна. Стремясь избежать столкновений между солдатами и горожанами или еще более страшной перспективы, когда банды вооруженных людей будут бесчинствовать на улицах, отбирая силой то, что они хотели, городские власти отдали приказ впустить в свои стены только командиров английской армии. Остальные, включая менее важных французских пленных, должны были оставаться снаружи в лагере.^[651]

Мудрость этого шага была очевидна. Между ветеранами Азенкура, отчаянно нуждавшимися в еде и питье, и непримиримыми торговцами из Кале, положившими глаз на боевые трофеи, шел жесткий торг. Первые, естественно, обижались на вторых, обвиняя их в эксплуатации своего положения и вынуждая продавать добычу и пленных за малую толику их истинной стоимости, просто для того, чтобы получить самое необходимое. На самом деле, торговля пленными, особенно пленными, была неизбежна. Не каждый, кто брал в плен француза, мог позволить себе содержать его бесконечно долго: помимо оплаты его жизни, необходимо было также учитывать стоимость его доставки обратно в Англию. Многие из пленников были ранены и нуждались в медицинском уходе и лечении, что и в лучшие времена было дорогой роскошью, но было необходимым вложением средств, если нужно было сохранить пленнику жизнь ради выкупа. И надежда получить большие деньги в будущем не всегда была такой же привлекательной перспективой, как получение наличных денег сейчас.

К сожалению, мы не знаем, как именно рассчитывалась сумма выкупа, кроме того, что она должна была быть согласована между пленителем и его пленником. Выкуп менее 10 марок (эквивалент почти $4,444 сегодня) полностью переходил в распоряжение пленителя, независимо от его ранга, поэтому, должно быть, существовало сильное искушение установить эту сумму в качестве предельной. С другой стороны, на пленителей оказывали давление вышестоящие синьоры, требуя получить как можно более выгодную цену. Согласно условиям контрактов, любой служащий английской армии, захвативший пленника стоимостью более 10 марок, был обязан выплатить треть выкупа своему капитану, независимо от того, был ли этот капитан главой крошечного отряда или самим королем. Если капитан был лично нанят короной, его договор обязывал его выплачивать третью часть выкупа непосредственно королю.^[652] Поскольку внимание короля было приковано к ним, а его клерки в Кале составляли полный список всех пленных, занижение выкупа вряд ли было обычной практикой.

Сам Генрих пробыл в Гине всего одну ночь, а во вторник 29 октября триумфально въехал в Кале по мосту Никуле, который был спешно отремонтирован "к приезду короля после его победы при Азенкуре", и по мостовой, которая вела к городским воротам. Там его встречал капитан, его старый друг Ричард Бошам, граф Уорик, и огромная толпа взволнованных горожан. В сопровождении священников и клириков города, одетых в церковные облачения, с крестами и знаменами своих церквей и пением Tе Deum, его со всех сторон приветствовали мужчины, женщины и дети с криками: "Добро пожаловать король, наш верховный господин!". Направляясь в замок, где он должен был остановиться до тех пор, пока не будет организован его проезд домой, он остановился только для того, чтобы поблагодарить церковь Святого Николая за свою победу. По иронии судьбы, одиннадцатью годами ранее в этой же церкви состоялась свадьба Ричарда II с малолетней Изабеллой Французской — союз, который должен был положить конец десятилетиям войны, которую Генрих теперь возобновил.^[653]

Генрих был намерен оставаться в Кале до 11 ноября 1415 года. В этот день все те, кто ранее сдался ему, как при падении Арфлера, так и на различных этапах похода к Азенкуру, должны были по обязательству вновь сдаться ему в плен. Все они так и поступили. Как ни невероятно это может показаться более циничному современному миру, они пришли добровольно и без всякого принуждения, кроме силы рыцарской идеологии. Они могли предпочесть проигнорировать свое обязательство: они были на свободе в своей собственной стране, и англичане были не в том положении, чтобы схватить их и бросить в тюрьму. Они могли заявить, что их клятва недействительна, поскольку была получена под принуждением. Они могли оправдаться болезнью или нуждами своих семей. Вместо этого они предпочли честь бесчестью, а сохранение веры — лжесвидетельству. Они сделали это, зная, что им грозит финансовое разорение, годы в иностранном плену и, возможно, даже смерть.

Рауль де Гокур, бывший капитан Арфлера, поднялся с больничной койки в Аржикуре, близ Амьена, и, несмотря на истощение от дизентерии, охватившей его с последних дней осады, отправился в Кале, чтобы сдаться Генриху V. С ним отправились по меньшей мере двадцать пять его бывших соратников, включая Жана, мессира д'Эстутевилля, Жоржа де Клера и Колара Блоссе. Как позже рассказывал де Гокур, когда он и д'Эстутевилль предстали перед Генрихом, они потребовали, чтобы он, поскольку они выполнили свою часть соглашений, заключенных при сдаче Арфлера, теперь сдержал те обязательства, которые были даны с его стороны. Мы не знаем, что это были за обязательства, хотя де Гокур, похоже, полагал, что, прибыв в Кале, как того требовала клятва, он теперь будет отпущен на поруки, чтобы получить выкуп. Но какие бы обещания ни давали королю участники переговоров, сэр Томас Эрпингем, Генрих, лорд Фитцхью и граф Дорсет, сам Генрих отказался быть связанным ими: "он ответил, что что бы эти стороны ни говорили нам, они все должны оставаться пленниками".^[654] Де Гокуру и его спутникам пришлось узнать, что их неповиновение королю, когда они так долго удерживали Арфлер, не будет ни прощено, ни забыто. Их пленение будет длиться еще долго после того, как большинство пленных, взятых при Азенкуре, будут освобождены.

Проблема транспортировки такого огромного количества пленных гарантировала, что только самые важные из них будут доставлены в Англию. Тех, кто представлял меньшую ценность или мог обеспечить быстрый сбор выкупа, отпускали под обещание собрать деньги в течение определенного срока. Другие, включая тех, кто был слишком болен или тяжело ранен, чтобы путешествовать, оставались под стражей, но были распределены по различным опорным пунктам в Па-де-Кале. Не все из них выжили: Например, Робин де Элланд, байли из Руана, все еще находился в плену, когда умер 15 декабря 1415 года, а двое из одиннадцати пленников, находившихся под стражей Ральфа Рошфорда, капитана из Хамеса, умерли в течение 1416 года.^[655] Фактором, способствовавшим смерти пленников Рошфорда, могло быть то, что ему было разрешено выплачивать только 3 шиллинга 4 пенса в неделю (средневековый эквивалент $111 сегодня) на проживание каждого человека: хотя это было примерно столько же, сколько мог заработать квалифицированный рабочий в то время, это считалось минимальной суммой, необходимой для пленника из рыцарского рода, и резко контрастировало с 10 шиллингами 9 пенсами, положенными каждому из обвиняемых из Арфлера во время их заключения в лондонском Тауэре. Дополнительным бременем были медицинские расходы: лечение длительной болезни Жана, мессира д'Эстутевилля в 1418 году обошлось королю в 40 шиллингов (1317 долларов по современным ценам) "на различные лекарства", купленные у королевского врача, мастера Питера Альтобасса.^[656]

Все, у кого были пленники, были обязаны заключить с королем договор, чтобы выплатить ему его часть выкупа. Это могло обойтись недешево. Например, один из приближенных короля, сэр Генри Хус, должен был отчитаться за девять пленников из Босе, Э, Виме, Боженси и Аббевиля, находившихся в его владении. 16 января 1416 года он согласился заплатить 200 марок казначею короля в Кале к середине лета, давшему ему пять месяцев на то, чтобы собрать эту сумму с семей своих пленников или собрать ее другим способом. Другой королевский казначей, Уильям Трусселл, эсквайр, захватил девять пленных при Азенкуре, стоимость выкупа за которых варьировалась от 6 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов до 7 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов: по залогу он должен был выплатить королю 40 фунтов.^[657]

Хотя и Хьюз, и Трусселл могли рассчитывать получить вдвое больше, чем король, за свою личную долю выкупа, это все равно были относительно небольшие суммы по сравнению с теми, которые другие получали за своих пленников. В пачке из сорока девяти долговых обязательств, сохранившихся среди записей казначейства, перечислены отдельные выкупы на сумму 48 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов, 55 фунтов 11 шиллингов 4 пенсов и даже 163 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов (последняя сумма сегодня составляет почти $108 868). Однако и эти цифры меркнут по сравнению с феноменальными суммами, назначенными за знатных принцев, попавших в плен при Азенкуре. Такие люди принадлежали королю по праву, и он не был обязан выплачивать компенсацию их пленителям. Тем не менее, он явно это сделал, поскольку сэр Джон Грей из Рутина, который согласился служить в относительно скромном отряде из пятнадцати латников и сорока пяти пеших лучников, оказался богаче на 1000 марок (444 360 долларов) после того, как захватил Карла, графа д'Э, и продал его королю.^[658] Это была не просто финансовая спекуляция со стороны короля, поскольку он не собирался выкупать графа: как и герцоги Бурбонский и Орлеанский, маршал Бусико, Артур, граф Ришмон, и Рауль де Гокур, он был более ценен как пленник.

16 ноября, через пять дней после того, как де Гокур и его товарищи по защите Арфлера сдались в Кале, король и его пленники, включая принцев, захваченных при Азенкуре, сели на корабль и отплыли в Англию.^[659] Возвращение домой было более тихим и скромным событием, чем первоначальное отплытие. Большой флот, доставивший англичан во Францию, был распущен много недель назад, и, хотя король взял на себя обязательство оплатить обратный переезд, у него больше не было средств, чтобы сразу забрать с собой свою армию. Вместо этого ветеранам кампании пришлось самим искать дорогу через Ла-Манш. Каждому человеку полагалось два шиллинга на проезд, а также еще два шиллинга на каждую лошадь, и капитанам отрядов оставалось только договариваться с судовладельцами, посещающими порт.

Таким образом, большая часть победоносной армии без шума и фанфар вернулась в Англию из Кале. Люди тихо, по частям, проскользнули в Пять Портов, а затем разошлись по своим домам в городах, деревнях и фермерских хозяйствах по всей стране. Геройский прием был уготован их монарху. Его путь домой был омрачен сильными штормами поздней осени, во время которых, как говорили, два корабля сэра Джона Корнуолла погибли со всеми людьми, а другие, с пленными, были выброшены на берег на побережье Зеландии. Правда ли, что железное телосложение и веселый нрав короля вызывали зависть и восхищение французских пленников на борту его корабля, но последние, особенно те, кто все еще страдал от дизентерии, должны были ужасно страдать в течение многих часов, которые потребовались для переправы. Они высадились в Дувре в сильную метель перед самой ночью.^[660]

Новости о возвращении Генриха быстро распространились, и когда на следующее утро он отправился в Лондон, то обнаружил, что его дорога уже усеяна ликующими толпами. Его путь, естественно, пролегал через Кентербери, но невозможно было представить, что столь благочестивый король мог просто проехать через город, не остановившись, чтобы поблагодарить за успех своей кампании в главном соборе Англии. Его прибытия явно ждали, так как его встретил Генри Чичеле, архиепископ Кентерберийский, во главе длинной процессии священнослужителей, которые приветствовали его и проводили в собор.

Этот визит имел двойное значение. Официальная цель Генриха состояла в том, чтобы выразить свое почтение и сделать подношения у великой святыни святого Томаса Беккета в часовне Троицы за главным алтарем собора. По бокам от этой святыни находились гробницы двух предков Генриха. С одной стороны находилась гробница великого воина Эдуарда, Черного принца, с великолепным позолоченным и облаченным в броню изваянием, его сюрко был украшен четырехчастным гербом Англии и Франции, а на ногах были шпоры, которые он завоевал в битве при Креси. Над этой гробницей, как еще одно напоминание о его победах при Креси и Пуатье, висели его погребальные реликвии — шлем с львиным гребнем, щит, перчатки и доспехи, которые он надевал на битву.^[661]

С другой стороны усыпальницы находилась гробница отца Генриха, Генриха IV, который был погребен здесь чуть более двух с половиной лет назад. Хотя эта гробница была по-своему столь же величественной, она сильно отличалась от гробницы принца-воина: высеченное из мрамора изваяние изображало короля в гражданской одежде и с удивительно реалистичным и изможденным лицом, которое, должно быть, было срисовано с натуры. Единственным намеком на его королевское достоинство была его позолоченная корона, "корона Генриха" или "корона Ланкастеров", оригинал которой его сын только что заложил своему брату, герцогу Кларенсу, в качестве обеспечения его жалования за Азенкурскую кампанию.^[662]

Присутствие гробниц Черного принца и Генриха IV по обе стороны от святилища Святого Томаса Беккета превратило то, что иначе могло бы быть простым актом благочестия и благодарения, в более значимое событие. Как победитель при Азенкуре, Генрих V завоевал право занять место рядом с победителям Креси и Пуатье. Возможно, что еще важнее, он доказал, что был избран Богом, чтобы стать орудием Его воли. Преступление узурпации его отца и длинная тень, которую оно бросило на законность ланкастерской королевской власти, были уничтожены. Независимо от справедливости его претензий на трон Франции, никто больше не мог сомневаться в том, что Генрих V действительно, по милости Божьей, был королем Англии.

После посещения собора Генрих совершил второе паломничество в соседнюю церковь аббатства Святого Августина, чтобы поблагодарить основателя собора и первого архиепископа. Проведя одну или, возможно, две ночи в гостях у аббата и его монахов, он снова отправился в Лондон. Его путь был медленным, и только через шесть дней после высадки в Дувре королевский кортеж наконец прибыл в королевское поместье Элтхэм на окраине города. Неторопливый темп был преднамеренным, так как давал горожанам время завершить приготовления к большому празднику, который должен был ознаменовать его триумфальное возвращение. Лондонцы, которые внесли огромный вклад в кампанию короля в плане финансов, перевозок и людей, следили за его походом с понятной нервозностью. Отсутствие новостей во время его похода из Арфлера было причиной особого напряжения, тем более что в самый день битвы при Азенкуре "прискорбное сообщение, полное печали и повода для бесконечной скорби, встревожило общество во всем Сити, вызвав безграничное горе". Весть о победе англичан дошла до Лондона только в тот день, когда сам король вошел в Кале.^[663] В тот же день, 29 октября, новоизбранный мэр по обычаю должен был отправиться в Вестминстерский дворец для официального вступления в должность и принесения присяги перед баронами казначейства. Узнав радостную новость, Николас Воттоун, новый мэр, решил создать прецедент. Вместе со своими олдерменами и "огромным числом горожан" он отправился "как пешие паломники" в Вестминстерское аббатство. Там, в присутствии мачехи Генриха, Жанны Наваррской, множества духовных и мирских лордов, а также некоторых более значительных горожан, было совершено "благочестивое благодарение с должной торжественностью". Только воздав должное Богу, его святым и особенно "Эдуарду, славному Исповеднику, чье тело покоится в Вестминстере", он направился в Вестминстерский дворец, чтобы завершить инаугурацию. Мэр и олдермены, всегда тщательно оберегавшие свои гражданские привилегии, приложили все усилия, чтобы причины этого отступления от традиции были записаны для потомков, чтобы ни один будущий мэр не счел себя достойным скромно пройтись, а не проехать с помпой в Вестминстер.^[664]

Спонтанные празднования, которыми отметили известие о победе при Азенкуре, были ничто по сравнению с теми, которые приготовили к возвращение короля-победителя. Лондон привык к празднествам большого масштаба: королевские успехи, коронации, поединки и турниры, церемонии приветствия или чествования приезжих высокопоставленных лиц — все это отмечалось шествиями по улицам, звоном церковных колоколов, аллегорическими и геральдическими представлениями. В таких случаях было принято, чтобы в общественных водопроводах и фонтанах било вино, что, несомненно, способствовало созданию дружеской атмосферы. У горожан был почти месяц на подготовку к этому событию, и в результате получилось настолько сложное и визуально потрясающее зрелище, насколько только могла придумать средневековая изобретательность. С первыми лучами солнца в субботу 23 ноября мэр и двадцать четыре олдермена выехали за четыре мили от города, вплоть до высот Блэкхката, чтобы встретить короля. Они были одеты в свои лучшие алые одежды и сопровождались огромным количеством горожан, одетых в красные мантии с капюшонами красного и белого или черного и белого цвета. Каждый с гордостью носил отличительный и "богато украшенный значок", который обозначал его статус члена одной из великих лондонских гильдий и отличал его от собратьев по другим ремеслам или профессиям. Около десяти часов утра прибыл король, привезший с собой лишь скромную личную свиту, в которую, однако, были включены его французские пленники. После официальных поздравлений и благодарности "за победу, которую он одержал, и за его усилия во имя общего блага", горожане сформировались в процессию и под звуки труб поскакали провожать его с триумфом в столицу.^[665]

Примерно в миле от города, в Сент-Томас Уотеринг, недалеко от Саутварка, аббат Бермондси и процессия лондонских священнослужителей ожидали приема короля. Неся святые реликвии, кресты и знамена своих церквей, они пели Te Dеum и приветствовали его (на латыни) возгласами "Славься, цветок Англии и всего мира, рыцарь Христа!"^[666] Сопровождаемый все увеличивающимся эскортом, Генрих подошел к входу на Лондонский мост, который обозначал границу города. Здесь две гигантские аллегорические фигуры с королевскими гербами были установлены бок о бок, "как стражи у ворот". Мужская фигура была вооружена топором в одной руке и копьем, с которого свисали ключи от города, в другой; женская была одета в мантию и "украшения, соответствующие ее полу". По мнению капеллана, наблюдавшего за этим зрелищем с едва скрываемым удивлением, "они были похожи на мужа и его жену, которые, облачившись в богатейшие наряды, стремятся увидеть с нетерпением ожидаемое лицо своего господина и приветствовать его обильными похвалами". (Более суровый Адам из Уска был просто поражен их размерами, восхищаясь размахом огромного топора, "которым… можно было бы зарубить целую армию", и телом женщины, которая "по истине была пригодна не только для порождения гигантских демонов, но и для рождения исчадий ада"). С каждой сторожевой башни свисал королевский герб, а на ее фасаде красовался транспарант "Город короля справедливости"; трубачи и рожечники, размещенные внутри и на башне, оглашали окрестности фанфарами, приветствуя короля.^[667]

Когда королевская процессия подошла к разводному мосту, в центре моста, они увидели, что два больших деревянных столба или башни были возведены и обтянуты льняной тканью, искусно раскрашенной под мрамор. На одной из них стояла фигура антилопы (личный знак короля) со щитом королевского герба на шее и королевским скипетром, зажатым в передней лапе. На другой — лев Англии, держащий в лапе королевский штандарт. На дальнем конце разводного моста, находилась еще одна башня аналогичной конструкции, центральным элементом которой была статуя Святого Георгия, полностью вооруженного, за исключением его триумфального шлема и щита, которые были выставлены по обе стороны от него. Правая рука покоилась на рукояти меча, в левой он держал свиток с легендой "Честь и слава одному Богу!", а на голове у него был древний символ победы — лавровый венец. Множество хоров ангелов — маленьких мальчиков, одетых в белые одежды и крылья, с раскрашенными золотом лицами и лавровыми листьями в волосах — исполняли гимн "Благословен будь во имя Господне", когда король приближался к нему.^[668]

Другой хор, на этот раз ветхозаветных пророков, "с почтенными белыми волосами, в туниках и золотых копнах, головы их были обмотаны и украшены тюрбанами из золота и малины", ожидал короля в Корнхилле, где водонапорная башня была задрапирована малиновой тканью и хитроумно замаскирована под большой павильон. Здесь снова красовалось оружие Святого Георгия, Святого Эдуарда и Святого Эдмунда, святых, под чьим покровительством проходила кампания, а также гербы Англии и самого короля. Когда Генрих проезжал мимо, "пророки" запели псалом 98 "Воспойте Господу новую песнь, ибо Он сотворил дивные дела" и выпустили огромную стаю маленьких птиц, "из которых некоторые опустились на грудь короля, некоторые сели ему на плечи, а некоторые кружили вокруг в круговом полете".^[669]

Водохранилище у входа в Чипсайд, наполненное вином, было точно так же задрапировано тканью и украшено щитами с гербами города. Под навесами стояли двенадцать апостолов и, что менее очевидно, двенадцать мучеников и исповедников английской королевской династии, "подпоясанные по чреслам золотыми поясами, со скипетрами в руках, коронами на головах, и их эмблемы святости были хорошо видны". Они тоже приветствовали короля, сладко распевая соответствующий стих из 44-го псалма: "Но это ты спасаешь нас от врагов наших и повергаешь в смятение ненавидящих нас". Затем, в ловкой библейской аллюзии, которая не осталась бы незамеченной Генрихом V, они предложили ему вафли из хлеба, смешанные с вафлями из серебра, и вино из носика водонапорной башни, как это сделал Мелхиседек, царь Салема, для Авраама, когда тот вернулся после победы над царями Содома и Гоморры.^[670] (Хотя Генрих уже читал им лекции на тему их национальных пороков и моральных недостатков, интересно, как должны были отреагировать его французские пленники на то, что их так публично приравняли к самым известным из всех библейских грешников).

Каменный крест королевы Элеоноры в Чипсайде, который был установлен как один из многих по всей стране, чтобы отметить места, где останавливался ее гроб во время последнего путешествия в Вестминстерское аббатство в 1290 году, был полностью замаскирован искусным деревянным замком высотой в три этажа, с башнями и мостом, ведущим к сторожке. По обе стороны была построена огромная арка, соединяющая замок со зданиями на каждой стороне улицы, а над обеими арками были начертаны слова "О тебе говорят славные дела, город Божий". Когда король приблизился, из замка вышел хор поющих девиц, одетых в белое и танцующих под звуки барабанов и струнных инструментов, подобно тем, что приветствовали Давида, когда он возвращался после убийства Голиафа. Капеллан одобрил это зрелище, с удовлетворением отметив, что Голиаф был весьма подходящим изображением высокомерных французов. Девы приветствовали Генриха специально написанной поздравительной песней, начинавшейся словами: "Приветствуем Генриха, пятнадцатилетнего, короля Англии и Франции". Это было особенно важно по двум причинам: это был единственный номер во всем спектакле, который исполнялся на английском языке, а также единственный, в котором король сам обращался к герою-завоевателю. Все остальные номера опирались на латинские цитаты из Библии, особенно из Псалмов, и приписывали победу Богу. Чтобы даже эта умеренная похвала роли короля не была сочтена кощунственной, она была смягчена пением Te Deum вторым отрядом маленьких мальчиков, одетых в костюмы ангелов и архангелов, которые осыпали короля золотыми монетами и лавровыми листьями.^[671]

В "замке" был еще один сюрприз для короля. "Шесть граждан, великолепно одетых, вышли из его железных ворот, неся два таза, сделанных из золота и наполненных золотом, которые были поднесены королю". Сами тазы, как говорят, стоили пятьсот фунтов, а наполнены были тысячью фунтов — самый приемлемый подарок от лондонцев королю, чья кампания оставила его чашу славы переполненной, но его сундуки явно пустыми.^[672]

Еще больше дев ждали на другом конце Чипсайда, стоя в ряде ниш, сделанных в башне, окружавшей другую цистерну с водой. Увенчанные лаврами и в золотых поясах, эти девы держали золотые чаши, из которых они нежно выдували на голову короля потоки из золотых листьев. На самом верху башни стояла фигура золотого архангела, возвышавшаяся над балдахином, похожим на небо, украшенное облаками, под которым сидело солнце, вознесенное в великолепии и испускающее ослепительные лучи.^[673]

"И… так велика была толпа народа в Чипсайде от одного конца до другого, что всадники только-только смогли, хотя и не без труда, проехать. А верхние комнаты и окна с обеих сторон были забиты самыми благородными дамами и женщинами королевства, а также почетными и знаменитыми людьми, собравшимися для этого приятного зрелища, которые были так изысканно и элегантно одеты в золотые, льняные, алые и другие богатые одежды разного рода, что никто не мог припомнить, чтобы в Лондоне когда-либо было большее собрание или более благородное одеяние."

В эпицентре этого водоворота экстравагантных зрелищ и шумных демонстраций народного веселья возвышалась спокойная фигура короля. Он намеренно отказался от всех обычных атрибутов триумфа и королевской власти, как и во время своего официального въезда в Арфлер. Он не носил корону и не держал скипетр; единственной уступкой его царственному статусу была пурпурная мантия, цвет которой ассоциировался только с императорами, королями и прелатами. Его сопровождала лишь небольшая личная свита, а за ним следовала группа его самых важных пленников, включая Карла Орлеанского, чей двадцать первый день рождения приходился на следующий день, герцога Бурбонского и маршала Бусико. Ни один из них не смог бы или не захотел бы занять столь же смиренную позу, если бы их положение изменилось на противоположное.

Более скромного человека легко было бы соблазнить присоединиться к празднованиям, хотя бы признав восторг и благодарность толпы, но Генрих оставался бесстрастным на протяжении всего времени. "Действительно, по его спокойному поведению, мягкому шагу и трезвому ходу можно было понять, что король, молча размышляя в своем сердце, воздает благодарность и славу одному Богу, а не человеку".^[674]

Торжества завершились службами в соборе Святого Павла и Вестминстерском аббатстве, где король совершил подношения у святынь Святого Эрконвальда и Эдуарда Исповедника соответственно, после чего удалился в свой дворец в Вестминстере. На следующий день, в воскресенье 24 ноября, в соответствии с приказом короля, в соборе Святого Павла была отслужена торжественная заупокойная месса по всем погибшим в битве при Азенкуре с обеих сторон.^[675] Затем останки герцога Йоркского были перевезены в Нортгемптоншир и захоронены, как он и просил, в хоре его нового фундамента, коллегиальной церкви Святой Марии и Всех Святых в Футкрингей. Строительные работы только начались под руководством Стивена Лота, главного каменщика короля, поэтому преждевременная кончина герцога означала, что его церковь будет построена вокруг простой мраморной плиты с установленной на ней латунной фигурой, которая обозначала его последнее пристанище. Его наследнику, несколько десятилетий спустя, предстояло завершить строительство начатой им церкви.^[676]

Подобные похороны проходили в городах и деревнях, церквях и аббатствах по всей Франции. Несмотря на масштабы катастрофы, новости о поражении относительно медленно проникали в регионы. Неверие, вероятно, сыграло свою роль. Жители Аббевиля, например, были настолько уверены в победе французов, что преждевременно устроили праздничный пир, как только до них дошли ожидаемые новости: позже в городских счетах к затраченной сумме была добавлена маленькая грустная пометка, что слухи "не соответствуют действительности". В Булони, где весь город несколько недель находился в состоянии сильного напряжения и рассылал по окрестностям гонцов за любыми новостями, 25 октября узнали, что началось сражение, но пришлось ждать следующего дня, чтобы узнать его исход. Первым делом они решили защитить себя, поскольку Булонь лежала на пути англичан в Кале, а гарнизон был сильно ослаблен, когда по приказу коннетабля д'Альбре мессир де Ларуа повел большие силы на соединение с французской армией. В соседний Монтрей были немедленно отправлены письма с просьбой предоставить арбалетчиков для укрепления города, королю, дофину и герцогу Беррийскому в Руан с просьбой выделить средства для охраны границы, а также Филиппу, графу Шароле, в Гент с просьбой "утешить и помочь". Удивительно, но подкрепления действительно прибыли в Булонь не только из Монтрея, но и из таких отдаленных мест, как Амьен, Хесдин, Сен-Рикье и Сен-Лалеу, и продолжали прибывать в течение нескольких дней после того, как Генрих отплыл в Англию.^[677]

Другая реакции на поражение Франции была менее альтруистичной. Например, в Манте, который находился между Руаном и Парижем, у городских ворот была выставлена стража, чтобы "люди, бегущие и возвращающиеся из войска короля, не проходили через город иначе, как группами по 20–30 человек за раз". Город Амьен был столь же прагматичен в заботе о своих жителях. На поле боя были посланы гонцы, чтобы вернуть как можно больше городского имущества, которое было реквизировано для нужд армии их байли. Среди того, что им удалось вернуть, были три большие пушки, две маленькие, несколько побитых щитов, принадлежавших арбалетчикам, и обрывки палаток. Городские выборы, которые традиционно проводились 28 октября, пришлось отменить в условиях всеобщего хаоса, вызванного наплывом раненых и умирающих.^[678]

Все города региона теперь надеялись на короля и дофина, которые должны были обеспечить им хоть какое-то руководство после катастрофы. Они все еще находились в Руане вместе с герцогами Беррийским и Анжуйским и большими силами, которые держали в резерве для их защиты. Сейчас, более чем когда-либо, дофин должен был стать объединяющим звеном для тех, кто выжил в битве, но когда ему сообщили шокирующую новость, он оказался неспособен предпринять какие-либо решительные действия. Его паралич был бесполезен, но вполне объясним. Пока он не знал наверняка, что Генрих V покинул Францию, существовали все возможности для дальнейших военных действий; его советники призывали его вернуть Арфлер не только для того, чтобы восстановить французскую гордость, но и для того, чтобы упредить его губернатора, графа Дорсета, в нанесении удара по Руану.^[679] C другой стороны, никто не знал, как Иоанн Бесстрашный отреагирует на этот кризис.

В конце концов, страх дофина перед герцогом Бургундским оказался сильнее, чем его страх перед англичанами. Через десять дней после битвы герцог наконец-то отправился из Дижона во главе бургундской армии, которую он обещал послать против англичан. Он не собирался мстить за смерть двух своих братьев при Азенкуре или даже запоздало идти на помощь своей стране. Он направлялся в Париж. Англичане уничтожили для него руководство арманьяков, и теперь никто не стоял между ним и контролем над правительством Франции. Это был шанс, который нельзя было упустить. В качестве еще одного акта неповиновения он взял с собой парижских лидеров кровавого пробургундского мятежа 1413 года, включая самого Симона Кабоша, все они еще находились под королевским интердиктом. В ответ дофин приказал, чтобы ни одному принцу крови не было позволено войти в Париж с армией, а все мосты и паромы в город были убраны.^[680]

К 21 ноября герцог находился в Труа, примерно в восьмидесяти милях к юго-востоку от Парижа, с армией, ряды которой ежедневно пополнялись бургундскими участниками Азенкура. Дофин больше не мог игнорировать угрозу. Бросив Руан и северные области на произвол судьбы, он бежал обратно в Париж, прихватив с собой отца и герцога Беррийского. Даже сейчас этот незадачливый молодой человек умудрился оскорбить своих естественных сторонников, проехав через Сен-Дени и не поклонившись аббатству, как того требовал обычай. Лишившись своих арманьякских советников и защитников, большинство из которых погибли или попали в плен на поле Азенкура, он послал срочную вызов тестю Карла Орлеанского, Бернару, графу Арманьяка, приглашая его приехать в Париж и занять место покойного Карла д'Альбре в качестве коннетабля Франции. Уверенный в том, что его назначенец скоро прибудет из Аквитании с целым отрядом опытных гасконских воинов, дофин отверг требования Иоанна Бесстрашного о личной аудиенции и заявил о своем намерении самому принять бразды правления.

Этому не суждено было сбыться. Хотя Бернар д'Арманьяк быстро отправился в путь, к тому времени, когда он прибыл в Париж 27 декабря, восемнадцатилетний дофин был мертв и похоронен уже более недели. Несмотря на то, что его уговорили совершить последнее примирение на смертном одре с брошенной женой, она почти сразу же покинула Париж, чтобы вернуться к своей семье. Ее отец, герцог Бургундский, узнал о смерти зятя только тогда, когда услышал звон парижских колоколов возвещающих о его кончине.^[681]

Потрясение от катастрофы при Азенкуре не смогло объединить Францию, поэтому, наверное, неудивительно, что смерть Людовика Гиеньского также не повлияла на внутренние распри, раздиравшие королевство. Преемником дофина стал его семнадцатилетний младший брат Иоанн Туреньский, который воспитывался при дворе сестры герцога Бургундского — Маргариты, графини Эно, и недавно женился на ее четырнадцатилетней дочери. Герцог был уверен, что этот дофин не отвергнет его власть. Игнорируя требования Парижа вернуть нового наследника престола в столицу, Иоанн Бесстрашный временно распустил свою армию и удалился в Брабант и Фландрию, где он мог присматривать за новым дофином и отдавать приказы от его имени.^[682] Однако он просто оттягивал время перед новым, более смертоносным ударом по Парижу. А в лице Бернара д'Арманьяка, к которому от пленного Карла Орлеанского перешло знамя арманьякского лидерства, он нашел такого же непримиримого, безжалостного и коварного противника, как и он сам. Гражданская война между бургундцами и арманьяками отнюдь не была закончена. Казалось, что битвы при Азенкуре никогда не было.

Глава восемнадцатая. Награда за победу

Для Генриха V Азенкур был только началом. Эйфория, сопровождавшая его победу, не началась и не закончилась лондонским праздником. Еще до возвращения короля в Англию его брат Джон, герцог Бедфордский, действуя как его лейтенант, созвал заседание парламента в Вестминстере. Поскольку многие из тех, кто обычно занимал свои места в Палате лордов или Палате общин, все еще находились с английской армией во Франции, в понедельник, 4 ноября 1415 года, в живописной палате Вестминстерского дворца собралось сильно поредевшее собрание. Сводный дядя короля Генрих Бофорт, епископ Винчестерский, произнес вступительную речь на тему "Как он поступил с нами, так и мы поступим с ним", напомнив присутствующим, что Генрих постоянно трудился над сохранением мира, закона и справедливости, но ему не удалось восстановить свои права во Франции иначе, как путем войны. Бог даровал ему победу для возвышения его короны, успокоения его сеньоров, устрашения его врагов и вечной прибыли его королевства. Теперь долг его подданных состоял в том, чтобы дать ему возможность завершить начатое, предоставив ему помощь для второй экспедиции.^[683]

Парламент ответил щедростью, не имеющей аналогов в его истории. Сбор второй из двух десятых и пятнадцатых, предоставленных в 1414 году, был перенесен с февраля 1416 года на декабрь 1415 года, чтобы король мог расплатиться с возвращающимися войсками и выкупить драгоценности, которые он заложил в качествеобеспечения их жалования. Еще один новый налог в размере одной десятой и пятнадцатой был утвержден для взимания в ноябре 1416 года. И, что самое необычное, палата общин разрешила Генриху до конца его жизни взимать таможенную пошлину на весь импорт и экспорт, включая шерсть и вино. Это была выдающаяся публичная демонстрация доверия и одобрения королевской власти Генриха, поскольку право взимать налоги было привилегией, которую Палата общин тщательно оберегала как свой главный козырь для получения уступок от короля. Существовал только один прецедент пожизненного пожалования шерстяного сбора, и тот был получен под давлением самовластного Ричарда II. Хотя, возможно, министры Генриха и подталкивали его к этому, и можно было поспорить, что этот поредевший парламент не имел надлежащих полномочий, поскольку значительная часть Англии не была в нем представлена, нельзя отрицать тот факт, что общины добровольно согласились на пожизненную субсидию, будучи уверенными в том, что Генрих V потратит деньги с умом и во имя их собственных интересов. По сути, это было голосование за продолжение войны во Франции.^[684]

Клерикальные подданные Генриха так же стремились похвалить его достижения и доказать свою преданность. Северный созыв проголосовал за введение налога в размере одной десятой от стоимости всех бенефиций в этой провинции, а более богатый южный созыв — двух. Также были предприняты важные шаги для того, чтобы победа Генриха не была забыта. По личной просьбе короля Генрих Чичеле, архиепископ Кентерберийский, постановил, что отныне 23 апреля, праздник Святого Георгия, "особого покровителя и защитника [английской] нации… благодаря вмешательству которого, как мы безоговорочно верим, армия английской нации направляется против вражеских нападений во время войн", должен был стать двойным праздником в церковном календаре. Это означало, что, как и другие праздники в честь святых, он оставался государственным праздником, но дополнительно он становился днем, когда люди должны были посещать церковь, как на Рождество. Менее известным, чем это повышение статуса святого покровителя Англии, было аналогичное распоряжение, принуждающее проводить государственные праздники в дни трех валлийских святых, Уинифреда, Давида и Чада. Это было милостивое и политически выверенное признание той роли, которую сыграли валлийские лучники и их святые покровители в достижении победы при Азенкуре.^[685]

Генрих и его архиепископ также позаботились о том, чтобы годовщина битвы была публично отмечена специальными мессами и церковными службами. Поскольку святые сапожники из Суассона, Криспин и Криспиниан, не смогли выступить на стороне французов при Азенкуре, и поэтому можно считать, что они благословили их противников, день их праздника был беззастенчиво присвоен англичанами. Сам король немедленно включил мессу в их честь в свои ежедневные религиозные обряды, но поскольку началась подготовка ко второй кампании, архиепископ распорядился, чтобы их праздник отмечался с еще большим почтением по всему королевству. Каждому из этих двух святых должно было быть посвящено по три мессы в каждую годовщину битвы, а также еще три мессы в честь очень английского святого Джона из Беверли.^[686] Святилище святого Джона в Беверли Минстер в Йоркшире было центром паломничества с англосаксонских времен, а его знамя, как и французское oriflamme, с 1138 года несли в бой йоркширские новобранцы королевской армии. (Неизвестно, сопровождало ли оно Генриха V во Францию в 1415 г.) В более поздние годы (возможно, в противовес растущему культу в Йорке архиепископа Скроупа, который был казнен Генрихом IV в 1405 г. за участие в восстании Перси и поэтому почитался теми, кто враждебно относился к новому королю), святой Джон, сам бывший епископ Йорка, был выдвинут в качестве покровителя Ланкастеров. Считалось, что его святыня источала святое масло, когда Генрих IV высадился в Англии, чтобы свергнуть с трона Ричарда. Это чудо, о котором, как сообщил архиепископ Чичеле, повторилось еще более впечатляющим образом 25 октября в те самые часы, когда шла битва при Азенкуре. Поскольку в этот день также отмечался праздник святого Иоанна, было совершенно очевидно, что святой подвизался за англичан и должен почитаться соответственно.^[687] Азенкур стал частью английского церковного календаря, и никому в Англии или Уэльсе не позволялось забывать ни годовщину битвы, ни ту роль, которую Бог и его святые сыграли в обеспечении победы.

Примечательно, что эти нововведения были введены не сразу после победы, а несколько месяцев спустя, в разгар подготовки ко второй кампании, целью которой было не что иное, как повторное завоевание Нормандии. Вместо того чтобы быть чисто благочестивыми актами признательности и благодарности за прошлую поддержку, они стали важными инструментами пропагандистской войны, предшествовавшей гораздо более амбициозной и долгосрочной кампании. Подданным короля не просто напоминали, что Бог и его святые благоволят их делу, но и учили, что их религиозный долг, как и долг короля, состоит в осуществлении божественного плана по восстановлению утраченных прав и наследства Англии.

Рассказ английского капеллана, очевидца кампании при Азенкуре, также был частью этой пропагандистской компании. Написанный в зимние месяцы, предшествовавшие началу второй экспедиции в июле 1417 года, он изображал Генриха как смиренное орудие Божьей воли, а его победу — как кульминацию Божьего плана. Она заканчивалась молитвой за успех новой кампании, которая была не чем иным, как призывом к подданным короля и его союзникам в Европе. И пусть Бог по своей милосердной благости даст, чтобы, как наш король, под Его защитой и по Его приговору в отношении врагов его короны, уже дважды одержал победу, так пусть он одержит победу и в третий раз, чтобы два меча, меч Франции и меч Англии, вернулись к законному правлению единого правителя, прекратили свое собственное разрушение и как можно скорее обратились против непокоренных и кровавых лиц язычников.^[688]

Книга капеллана "Gesta Henrici Quinti" была метко названа редакторами "иллюстрацией и оправданием" целей Генриха как короля. Он следует провластной линии настолько, что часто повторяет аргументы и фразеологию официальных документов, с помощью которых Генрих пытался склонить других правителей к поддержке его войны во Франции. Например, идея о том, что объединенные Англия и Франция могут возглавить новый крестовый поход, была привлекательна для Генриха лично, но в это время она имела дополнительный резонанс, поскольку все еще продолжалось заседание Констанцского собора. Главными целями этого собрания представителей духовенства и мирян со всей Европы были отстранение от власти соперничающих претендентов на папство и прекращение тридцатилетнего раскола, причинившего столько вреда Церкви.^[689] Христианское единство было темой текущего момента. Собор также предоставил Генриху готовый форум, на котором он мог отстаивать свою точку зрения. Перед началом кампании при Азенкуре, а также при подготовке к завоеванию Нормандии, он распространил копии договоров в Бретиньи и Бурже, а также стенограммы дипломатических переговоров, состоявшихся в его собственное правление, "чтобы все христианство знало, какую великую несправедливость причинили ему французы своим двуличием". В феврале 1416 года письма, написанные за личной печатью и касающиеся "дел, близко касающихся короля", были также отправлены императору Сигизмунду и различным германским герцогам, графам и лордам. Генрих знал толк в выборе подходящего гонца, и не случайно, что человек, назначенный развозить эти письма по Европе, был человеком, занимавшим недавно созданную должность герольда Азенкура.^[690]

Хотя о намерении Генриха вторгнуться во Францию во второй раз было объявлено еще до его возвращения из первой кампании, ему потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы завершить подготовку. В этом отношении организация Азенкурской кампании послужила образцом для гораздо более масштабной операции, кульминацией которой станет вторжение в Нормандию в 1417 году. Для короля было особенно важно, чтобы его продолжали поддерживать те, кто встал под его знамена два года назад: в преддверии возобновления войны он не мог позволить себе, чтобы ветераны Азенкура чувствовали себя разочарованными или ущемленными. Генрих никогда не был щедр на титулы, но двое верных слуг получили повышение за хорошую службу. Сэр Джон Холланд, служивший с храбростью и отличием, превосходившими его годы, был вознагражден тем, что последствия казни его отца за измену были отметены.^[691] В течение года после Азенкура он был восстановлен милостью короля в титуле графа Хантингдона, стал кавалером ордена Подвязки и был назначен лейтенантом флота. Доверие Генриха к нему будет сполна вознаграждено десятилетиями верной и успешной военной службы в качестве одного из главных защитников английских интересов во Франции. Сводный дядя короля сэр Томас Бофорт, граф Дорсет, который командовал флотом во время вторжения и удерживал Арфлер, несмотря на попытки французов вернуть его в 1416 году, был возведен в ранг герцога Эксетерского.^[692]

Бюрократию тоже нужно было победить. Выплата жалованья была потенциальным предметом разногласий между королем и его солдатами, поскольку процесс учета был неизбежно сложным. Согласно условиям договоров о службе, все жалованье должно было выплачиваться ежеквартально, но ситуация осложнялась тем, что первая половина первого платежа была выплачена до отплытия экспедиции и сделано это было тайно. Поэтому король платил своим командирам отрядов по гасконским расценкам, которые были в два раза ниже, чем во за войну во Франции. Поэтому выплаты за вторую половину первого квартала должны были быть скорректированы соответствующим образом. К тому же для выплаты жалованья за второй квартал были заложены драгоценности, а не наличные деньги, и большая часть армии вернулась в Англию до конца этого квартала и в разное время. Командиры отрядов не только рассчитались со своими людьми за первый квартал, но и, в большинстве случаев, выдали жалованье за второй квартал наличными из собственных средств. Чтобы вернуть эти деньги, командиры должны были представить свои платежные документы в казначейство. Таким образом, королевские клерки могли сравнить численность, обещанную им в первоначальных договорах, с фактической численностью, которую они произвели, как показали списки, составленные на разных этапах кампании, и официальные списки больных, получивших разрешение вернуться домой из Арфлера. Вместе с заверенными списками, составленными каждым капитаном, в которых отмечались убитые, пленные, заболевшие или оставленные в гарнизоне Арфлера, эти данные теоретически позволяли определить размер заработной платы пропорционально продолжительности службы.^[693]

Для того чтобы решить сложный вопрос о том, как все это справедливо и дружелюбно уладить, король провел встречу в своем кабинете в лондонском Тауэре со своим казначеем, хранителем печати, архиепископом Кентерберийским и сэром Уолтером Хангерфордом. В ответ на ряд вопросов, заданных ему от имени казначейства, король решил не обращать внимания на разные даты сбора и роспуска отрядов и установить даты начала и окончания кампании на 6 июля и 24 ноября 1415 года. Это создало учетный период в 140 дней, что означало, что каждый оруженосец получит за свои услуги в кампании 7 фунтов стерлингов, а каждый лучник — 3 фунта 10 шиллингов. Все те, кто был убит, умер или заболел и вернулся домой (но только при условии, что они сделали это с королевского разрешения) в течение первого квартала, должны были получить свое жалование за весь этот квартал. Аналогичным образом, все погибшие в битве при Азенкуре должны были получить жалование в полном объеме, как если бы они участвовали во всей кампании. Единственными, кто не получил жалованья, были те, кто собрался в Англии, но был оставлен из-за отсутствия транспорта.^[694] Хотя есть соблазн рассматривать эти постановления как попытку навязать относительно простое бухгалтерское решение сложной финансовой проблемы, нет сомнений, что решения короля также были продиктованы желанием быть щедрыми по отношению к тем, кто хорошо служил ему и, в некоторых случаях, заплатил за это своей жизнью.

Тем не менее, те, кто согласился служить непосредственно королю, вскоре обнаружили, что они не всегда могут рассчитывать на полное и быстрое возмещение денег, которые они потратили находясь на службе. Через восемь лет после битвы и через год после смерти самого Генриха V сэр Джон Холланд, несмотря на то, что был в большом фаворе у короля, все еще был должен 8158 фунтов стерлингов (эквивалент $5 437 633 сегодня) за жалование за Азенкурскую кампанию. И он был далеко не одинок. Например, в 1427 году герцог Глостерский и граф Солсбери подали петицию в парламент, утверждая, что они понесли "очень большие личные потери и ущерб", поскольку полностью рассчитались со своими людьми за весь второй квартал, в то время как казначейство вычло сорок восемь дней из их собственных выплат в соответствии с решением короля о досрочном завершении кампании.^[695] Другими словами, им пришлось самим нести убытки.

Хотя ожидалось, что высшее дворянство в определенной степени будет финансировать военные кампании короля, те, кто находился ниже на социальной лестнице, также иногда оказывались с неоплаченными счетами по зарплате. Сэр Томас Стрикленд, который нес знамя Святого Георгия при Азенкуре и непрерывно служил во Франции с 1417 по 1419 год, утверждал, что вообще не получал жалованья, за исключением первого полугодия, и поэтому продал серебряные изделия, которые король дал ему в залог, чтобы помочь финансировать его дальнейшую военную службу. В 1424 году он подал прошение, "ради Бога и в качестве акта благотворительности", чтобы ему разрешили выплатить 14 фунтов стерлингов 10¼ стоимости серебра в счет причитающейся ему задолженности, и это прошение было удовлетворено. Десять лет спустя вдова Джона Клайфа аналогичным образом потребовала 33 фунтов 6 стерлингов в счет невыплаченного жалования, причитавшегося ему и его труппе из семнадцати менестрелей за Азенкурскую кампанию. В отличие от Стрикленда, она вернула короне драгоценности короля, которые оценивались более чем в 53 фунта стерлингов; тем не менее, она получила только 10 фунтов стерлингов в счет своего требования.^[696] Проблема распространялась дальше по цепочке командования, особенно когда было неясно, кто в конечном итоге несет ответственность за выплату жалованья. По закону командир каждого отряда был обязан по условиям договора, который он подписал со своими людьми, выплачивать им причитающееся, но что делать с теми отрядами, которые не по своей вине потеряли своих командиров до начала кампании? Например, люди, подписавшие контракты на службу с Ричардом, графом Кембриджским, и Генрихом, лордом Скроупом, не имели возможности получить компенсацию из имущества своих казненных командиров, поскольку оно было конфисковано в пользу короны. Трудность установления ответственности за выплаты была проиллюстрирована делом Генри Инглоуза, латника, который согласился служить у сэра Джона Типтофта. В марте 1417 года Инглоуз был вынужден подать на Типтофта в Рыцарский суд, обвинив его в том, что он отказался выплатить ему жалование, причитающееся ему и его людям за Азенкурскую кампанию, "вопреки его собственному обещанию и вопреки всем благородным обычаям". На первый взгляд, опираясь на договор, обязательство Типтофта было очевидным. Сложность возникла из-за того, что, набрав тридцать человек латников и девяносто лучников, Типтофт был назначен сенешалем Аквитании и отбыл в Бордо до начала кампании. Генри Инглоуз, сэр Джон Фастольф и другие члены его армии не поехали с ним, но получили приказ короля присоединиться к его вторжению во Францию. Кто же тогда должен был выплатить им жалованье? Инглоуз мог бы вести дело в обычных судах, но вместо этого он решил обратиться в Рыцарский суд, который возглавлялся констеблем и маршалом Англии и имел юрисдикцию по всем спорам, касающимся армии. Хотя этот выбор, вероятно, был обусловлен техническим характером дела, Инглоуз шел на существенный личный риск: если он не мог доказать свою правоту с помощью свидетелей и улик, констебль мог заставить его сделать это лично, сразившись в судебном поединке.^[697]

Если иногда было трудно добиться выплаты жалованья, существовали и другие компенсации. Хамфри, герцог Глостерский, получил замок и лордство Ланстефан, которые были конфискованы у валлийского мятежника Генри Гвина, "который был убит при Азенкуре в компании французских противников короля". Поскольку король не мог позволить себе выкупить драгоценности, которые он отдал в залог своему другу Генри лорду Фицхью, он отдал ему во владение все земли, принадлежавшие сыну и наследнику Джона, лорда Ловеллу, во время его несовершеннолетия, чтобы тот мог зачесть доходы в счет жалованья, причитающегося ему и его отряду. Другой королевский рыцарь сэр Гилберт Умфравилль получил ценный пай вместо жалованья за кампанию, а сэр Роланд Лентэйл был награжден паем и брачными правами сына и наследника сэра Джона Мортимера "в благодарность за большие расходы во время последнего путешествия короля". (И наоборот, сэр Уолтер Бошамп и Джон Блэкет, которые, предположительно, получили причитающиеся им деньги, оба преследовались в судах за невозвращение королевских драгоценностей: когда Бошамп не ответил на несколько судебных решений, местному шерифу было приказано конфисковать у него земли в размере их стоимости).^[698]

Менее дорогостоящим способом вознаграждения за верную службу, но, тем не менее, очень востребованным и высоко ценимым, было принятие в орден Подвязки. Этот престижный рыцарский орден никогда не мог превышать двадцати шести членов, однако за пять лет после Азенкура тринадцать из новых назначенцев были ветеранами битвы. Пятеро из них — сэр Джон Холланд, Томас, лорд Камойс, командовавший левым крылом, графы Оксфорд и Солсбери и сэр Уильям Харингтон — были приняты только в 1416 году.^[699]

Большинство рыцарей и эсквайров не могли стремиться к таким высотам рыцарства, но существовал другой, не менее эффективный способ вознаградить их доблесть. Это было попустительство несанкционированного принятие гербов участниками Азенкура. 2 июня 1417 года Генрих приказал своим шерифам объявить, что никто, "какого бы он ни был сословия, степени или состояния", не должен являться на сборы для участия в новой кампании с гербом, на который он не имел права ни по праву предков, ни по официальному пожалованию, под страхом лишения принятого герба и запрета на участие в экспедиции. Единственное исключение было сделано для "тех, кто носил оружие вместе с нами в битве при Азенкуре". Интерпретация этого положения вызвала много споров, и в течение многих лет считалось, что любой, кто сражался в битве, автоматически возводился в дворянское достоинство. Это породило знаменитые строки Шекспира, в которых Генрих V обещал своим людям перед битвой: "Тот, кто сегодня прольет свою кровь вместе со мной, будет моим братом; будь он даже столь гнусен, этот день смягчит его положение".

Хотя во время Азенкурской кампании несколько эсквайров были посвящены в рыцари, не было никакого массового принятия гербов, и ряды дворянства не пополнились ордами амбициозных лучников, поэтому мы можем смело отбросить эту интерпретацию. Наиболее вероятное объяснение исключения состоит в том, что оно позволяло тем, кто неофициально изменил свой герб в связи с участием в битве, носить его по праву и бессрочно. Джон де Водхауз, например, изменил горностаевый шеврон на своем гербе на золотой (или, по геральдической терминологии), усеянный каплями крови, и позже принял девиз "Азенкур". Сэр Роланд де Ленталь аналогичным образом добавил девиз "Азенкур" на свой герб. Ричард Уоллер в память о пленении Карла Орлеанского добавил герцогский щит к ореховому дереву, которое было его фамильным гербом.^[700]

Что касается самого Карла Орлеанского, то он и другие важные французские пленники пережили унижение поражения, пленения и шествия по улицам Лондона на потеху английской публике, после чего были заключены в лондонский Тауэр для ожидания решения короля об их судьбе. Для Артура, графа Ришмона, это было особенно трогательное воссоединение со своей матерью, вдовствующей королевой Жанной, которую он не видел с тех пор, как она покинула Бретань и вышла замуж за Генриха IV, когда ему было десять лет. Ришмону было уже двадцать два года, и, к досаде и огорчению своей матери, он не смог узнать ее среди присутствующих дам, когда его привели ней на аудиенцию. Она тоже, должно быть, с трудом узнала сына, поскольку его лицо было сильно обезображено ранами, полученными при Азенкуре. Встреча не была радостной, и хотя Жанна скрыла свое разочарование, подарив ему одежду и большую сумму денег для распределения среди его товарищей по заключению и стражников, он больше никогда не видел ее в течение семи долгих лет своего плена.^[701]

Условия его заключения не были суровыми даже по современным стандартам. Как и подобало их аристократическому статусу, французским пленникам было позволено жить в качестве почетных гостей в домах своих пленителей, они могли свободно ездить верхом, охотиться с собаками и соколами, когда им заблагорассудится. Более высокопоставленным пленникам было разрешено жить в собственных дворцах короля в Элтхэме, Виндзоре и Вестминстере, и им были предоставлены казенные кровати, купленные для их собственного пользования. Их не отделяли и не изолировали, но обычно держали группами или, по крайней мере, позволяли общаться друг с другом. Им даже разрешалось сделать свой плен более комфортным, приведя своих любимых слуг, лошадей и имущество. Так, маршал Бусико делил плен со своим личным духовником, фра Онора Дюраном, и своим парикмахером Жаном Моро, а одним из первых требований герцога Бурбонского было прислать к нему четырех его сокольников. Щедрые суммы были также выделены на их проживание, хотя это было не совсем альтруистично: эти расходы затем добавлялись к выкупу, который они должны были заплатить, чтобы получить свободу.^[702]

Только в периоды особой опасности их свобода ограничивалась. В июне 1417 года, когда Генрих собирался во второй раз вторгнуться во Францию, все его французские пленники были временно отправлены в более надежные места заключения в провинциях: Карл Орлеанский был отправлен в замок Понтефракт в Йоркшире (особенно бесчувственный выбор, поскольку в его стенах был убит первый муж его первой жены, Ричард II), маршал Бусико и графы д'Э и Ришмон были переведены в замок Фотерингхей в Нортгемптоншире, а Жорж де Клер, мессир де Торси, и ряд других пленников были доставлены в замки Конви и Корнарвон в северном Уэльсе. Даже в этих более отдаленных местах пленникам обычно разрешали заниматься физическими упражнениями за стенами замка. Когда Карл Орлеанский и маршал Бусико содержались в замке Понтефракт, их тюремщик Роберт Уотертон регулярно разрешал им посещать свое поместье Метли, расположенное в шести милях, где была особенно хорошая охота. Однако в 1419 году, во время кризиса после убийства Иоанна Бесстрашного, появились слухи, что Карл Орлеанский поддерживал связь с шотландским герцогом Олбани, и Генрих быстро пошел на ограничение его привилегий. Ему было запрещено покидать замок при любых обстоятельствах, даже ходить в "Робертов дом или заниматься охотой, ибо лучше пусть он не сидит без охоты, чем мы будем обмануты".^[703]

При всех удобствах их плена,^[704] это все равно был плен. Менее важные пленные, которые не перешли на сторону Англии, выкупались и освобождались непрерывным потоком в течение недель и месяцев после битвы. В Булони городские власти раздавали вино в честь возвращения освобожденных из английских тюрем; с начала ноября это происходило почти еженедельно, и среди вернувшихся были мэр Ле-Кротуа и Жан Винкент, сын бывшего мэра Булони. К июню следующего года некоторые пленники из Англии также начали возвращаться домой. 3 июня 1416 года было выдано письменное обязательство от имени Жана, мессира де Линьи, который был захвачен в битве графом Оксфордом вместе с его сыновьями, Жанеттом де Пуа, и Давидом де Пуа. Это позволило отпустить мессира де Линьи на свободу, чтобы он мог собрать деньги для выкупа; его прибытие в Булонь было отпраздновано 14 июня, но это было преждевременно, поскольку он поклялся вернуться в Англию к 29 сентября. Если бы он собрал необходимую сумму, то мог бы рассчитывать на освобождение; если нет, то ему пришлось бы вернуться в плен.^[705]

Хотя обычно освобожденные по обещанию предоставляли заложников в качестве залога за свое возвращение, искушение не возвращаться должно было быть сильным. В некоторых случаях это все же произошло. Как мы уже видели, граф Дуглас и Жак де Креки, мессир де Хейли, нарушили свои клятвы, чтобы остаться на свободе.^[706] Арфлерские и азенкурские пленные Генриха V были более благородны. Когда Артуру, графу Ришмона, разрешили отправиться в Нормандию в компании графа Саффолка в 1420 году, он отказался участвовать в заговоре с целью его спасения: "он ответил, что скорее умрет, чем нарушит веру и клятву, которую он дал королю Англии".^[707] Рауль де Гокур также был отпущен на свободу в 1416 году и снова в 1417 году, но, несмотря на то, что Генрих V не выполнил своих обещаний, он каждый раз возвращался в плен. Уникально, что благодаря тому, что впоследствии этот вопрос стал предметом судебного разбирательства в Парижском парламенте между ним и наследником Жана д'Эстутевилля, у нас есть рассказ де Гокура из первых рук о его попытках добиться свободы. Его переговоры начались с королем, который, вместо того чтобы просто потребовать денежную сумму в качестве совместного выкупа за де Гокура и д'Эстутевилля, заявил, что семь или восемь тысяч его слуг и подданных "очень жестоко обращаются с пленниками во Франции, и что если мы желаем их освобождения, мы должны приложить усилия, чтобы добиться их освобождения". Поскольку эти англичане были не так ценны, как два защитника Арфлера, Генрих предложил узнать мнение двух английских и двух французских рыцарей о том, сколько еще им следует заплатить, чтобы компенсировать разницу. Он также упомянул, что потерял некоторое количество своих драгоценностей во время нападения на обоз при Азенкуре, "что было бы для нас великим делом, если бы мы смогли их вернуть", и потребовал двести бочек вина из Боны, которые также будут учтены в окончательном счете.

Обеспокоенные таким необычным соглашением, де Гокур и д'Эстутевилль посоветовались с Карлом Орлеанским, герцогом Бурбонским, графами Ришмоном, д'О и Вандомом, а также маршалом Бусико, которые высказали единодушное мнение, что им следует согласиться на условия короля, хотя бы для того, чтобы избежать перспективы долгого заключения в Англии. Несмотря на то, что де Гокур "ни в коей мере не был излечен от моих тяжелых жалоб", 3 апреля 1416 года он получил от короля пропуск и отправился во Францию, где ему удалось добиться освобождения всех, кроме двадцати английских "джентльменов, купцов и солдат", находившихся в плену. Драгоценности "были уже рассеяны и находились в разных руках", но де Гокуру удалось найти корону короля, державу и золотой крест, содержащий фрагмент Истинного Креста, "а также несколько других вещей, которые он очень хотел вернуть; в частности, печати канцелярии упомянутого короля". Он купил вино и, взяв с собой печати, вернулся в Англию, полагая, что сделал все, что от него требовалось.^[708]

Генрих, однако, оказался непримиримым. Он заявил, что совершенно удовлетворен усердием, проявленным де Гокуром, но прежде чем он даст разрешение на его освобождение, все должно быть доставлено в Лондон. Поэтому француз нанял корабль, заплатил выкуп за английских пленников, снабдил их всех новой одеждой и ливреями и доставил их вместе с драгоценностями короля в лондонский Тауэр. Через неделю прибыл второй корабль с бочками вина. И снова де Гокур и д'Эстутевилль решили, что выполнили все условия короля, и попросили освободить их, но Генрих покинул Лондон, не дав им ответа. Четыре с половиной месяца спустя, не посоветовавшись с ними, без их ведома или согласия, не выплатив им компенсацию, он приказал освободить всех англичан, живших за счет де Гокура в Тауэре.^[709]

25 января 1417 года, в тот же день, когда де Гокур получил безопасный пропуск для своего корабля "с двенадцатью или четырнадцатью моряками", доставившего заключенных и вино, он также получил разрешение вернуться во Францию. Это было сделано для того, чтобы он мог завершить свои приготовления, а также потому, что на него была возложена особая миссия при французском дворе. На тайной встрече между герцогом Бурбонским и Генрихом V король сказал, что, возможно, он готов отказаться от своих притязаний на трон Франции, если Карл VI согласится принять условия Бретиньского договора и откажется от всех своих прав на Арфлер. Бурбон предположил, что это предложение настолько разумно, что он даже готов принести оммаж самому Генриху, как королю Франции, если Карл VI отвергнет его. Рауль де Гокур был выбран для того, чтобы передать условия Генриха и убедить Карла VI и его советников принять их. Но это была еще одна безнадежная задача. Предложение было фиктивным. Второе вторжение во Францию было неизбежно, и, как Генрих сообщил сэру Джону Типтофту в тот самый день, когда де Гокур получил пропуск, "я не откажусь от своей экспедиции ради любого соглашения, которое они заключат".^[710]

Все усилия де Гокура оказались напрасными. Хотя он спас герцогов Бурбонского и Орлеанского от 40 000 крон (около $4 443 600 сегодня), которые Генрих потребовал от них в качестве гарантии своего возвращения к 31 марта, мир между Англией и Францией не приблизился. В попытках добиться освобождения себя и д'Эстутевилля он лично остался без 13 000 крон, но они все еще оставались пленниками короля. Более того, когда Генрих на смертном одре отдал приказ, чтобы некоторые из его французских пленников не были освобождены, пока его сын не достигнет совершеннолетия, имя де Гокура было в их числе. Прошло десять лет после битвы при Азенкуре, прежде чем он наконец обрел свободу, и только потому, что его выкуп был необходим для компенсации выкупа, потребованного французами за освобождение Джона Холланда, графа Хантингдона.^[711] Его дальнейшая карьера доказала мудрость Генриха, державшего его в плену. После окончательного возвращения во Францию де Гокур посвятил себя службе дофину и участвовал во всех военных кампаниях против англичан. Назначенный капитаном Орлеана и губернатором Дофине, он отличился как на поле боя, так и вне его, был первым защитником Жанны д'Арк и вместе с ней снял осаду Орлеана и присутствовал на триумфальной коронации дофина в Реймсе. Он прожил достаточно долго, чтобы увидеть повторное завоевание Нормандии и Аквитании, и к моменту своей смерти, в возрасте восьмидесяти или девяноста лет, он мог с удовлетворением осознавать, что был одним из главных архитекторов окончательного изгнания англичан из Франции.^[712]

Еще одним из пленников Генриха, сыгравшим впоследствии ведущую роль в восстановлении французской монархии, был Артур, граф Ришмон. До пленения при Азенкуре, несмотря на союз своего брата герцога Бретани с Англией, он был активным сторонником дела арманьяков. Находясь в плену, Генрих V убедил его изменить свою политическую ориентацию, с тем чтобы он стал активным сторонником англо-бургундского союза. Он согласился стать союзником и вассалом английского короля и, как мы уже видели, получил разрешение вернуться во Францию по условно-досрочному освобождению, пока он оставался в компании графа Саффолка. Скрывшись после смерти Генриха, он через год женился на Маргарите Бургундской, дочери Иоанна Бесстрашного и вдове дофина Людовика Гиеньского. В 1425 году дофин Карл, еще не коронованный и не помазанный, предложил ему пост коннетабля Франции, и во время второго эффектного политического разворота граф Ришмон вернулся к своим арманьякским корням. Его реформы французской армии и победы над англичанами в битвах при Патэ (1429) и Форминьи (1450) открыли путь к отвоеванию французами Нормандии.^[713]

Брат и пасынок герцога Бурбонского — Людовик де Бурбон, граф Вандомский, и Карл д'Артуа, граф д'Э, — после освобождения в 1423 и 1438 годах также взялись за оружие против англичан. После двадцати трех лет плена, в возрасте сорока пяти лет, Карл д'Артуа отомстил за потерянную молодость, став лейтенантом французского короля в Нормандии и Гиени.^[714] У самого герцога Бурбонского такой возможности не было. В июле 1420 года ему были предложены условия, которые могли бы обеспечить его освобождение, хотя опыт Рауля де Гокура не предвещал ничего хорошего. Ему было разрешено вернуться во Францию под обещание, чтобы найти сто тысяч золотых крон для выкупа, при условии, что он также убедит своего сына, графа Клермонского, присоединиться к англо-бургундскому союзу и предоставит важных заложников, включая своего второго сына. Все его усилия выполнить эти условия оказались безуспешными, и хотя Генрих V умер, оставаясь на свободе, в отличие от графа Ришмона он не считал свои обязательства выполненными. Он вернулся в Англию, где плен не помешал ему стать отцом незаконнорожденной дочери, и умер в Болингброке в 1434 году. Даже после смерти он не вернулся домой, так как был похоронен во францисканской церкви Лондона.^[715]

Маршал Бусико тоже никогда больше не увидит Францию. В сорок восемь лет, когда он попал в плен при Азенкуре, он уже был одним из самых старых пленников и, проведя всю свою жизнь с двенадцатилетнего возраста при оружии, теперь был вынужден закончить свои дни в вынужденной отставке. Этот благочестивейший из людей, который каждый день отводил несколько часов для своих молитв, а каждую пятницу одевался в черное и постился в память о страстях Христовых, в 1405-8 годах заказал Часослов. Двадцать семь миниатюр святых, имевших особое отношение к его жизни, украшают книгу. По иронии судьбы, первая и самая важная была посвящена святому Леонарду, покровителю заключенных. Хотя он был включен в книгу в память о коротком пленении маршала после Никополя, этот выбор оказался прозорливым. Все усилия Бусико добиться своего освобождения были тщетны. Он предложил Генриху V шестьдесят тысяч крон в качестве выкупа, но это предложение было отвергнуто с порога. Папа попытался вмешаться, отправив послов в Англию с предложением сорока тысяч крон и пообещав, что Бусико даст клятву никогда больше не воевать против англичан. Генрих оставался непреклонным. Отчаявшись когда-нибудь получить свободу, Бусико за несколько недель до смерти добавил к своему завещанию дополнение, в которой оставил некоторое количество средств своим товарищам по заключению, а остальное небольшое имущество — своему брату Жоффруа. 25 июня 1421 года этот всемирно известный образец рыцарства умер в безвестности в поместье Роберта Уотертона в Метли в Йоркшире. Это был конец эпохи и великого имени Бусико. Жена маршала умерла, когда он находился в тюрьме, детей у него не было, и оба его племянника, унаследовавшие поместье от отца, тоже умерли бездетными. Однако его тело было доставлено во Францию и с почестями похоронено рядом с его отцом, первым маршалом Бусико, в часовне Девы Марии за хором церкви Святого Мартина в Туре.^[716]

Судьба самого важного пленника Генриха V была столь же жалкой. Карл Орлеанский был еще несовершеннолетним, когда попал в плен при Азенкуре. Он отпраздновал свой двадцать первый день рождения через несколько дней после высадки в Англии и следующие двадцать пять лет своей жизни провел в плену. Его младший брат Филипп умер в 1420 году, его единственный ребенок Жанна — в 1432 году, а его жена Бонна д'Арманьяк — примерно в то же время. Не имея возможности помочь ни своему делу, ни делу Франции, он мог лишь наблюдать со стороны, как Генрих V вторгся во Францию и завоевал Нормандию. Убийство в 1419 году убийцы его отца, Иоанна Бесстрашного, могло бы стать поводом для радости, но она была недолгой. Как заметил один приор XVI века, показывая череп Иоанна Бесстрашного Франциску I, "именно через это отверстие англичане вошли во Францию".^[717] Это убийство заставило Филиппа, сына и наследника герцога Бургундского, вступить в открытый союз с англичанами и привело непосредственно к заключению договора в Труа, по которому дофин был лишен наследства за свое преступление, а Генрих V, осуществив свою давнюю амбицию жениться на Екатерине Французской, был юридически признан Карлом VI законным наследником его короны.

По иронии судьбы Генрих V так и не стал королем Франции, поскольку Карл VI пережил своего зятя почти на два месяца. Сыну Генриха V было всего девять месяцев, когда он унаследовал короны Англии и Франции, и ни в английских, ни в бургундских интересах не было добиваться освобождения Карла Орлеанского. До 1435 года, когда Филипп, герцог Бургундский, отказался от английского союза и заключил мир с дофином, которого он теперь признавал Карлом VII, единственными людьми, активно выступавшими за дело Карла Орлеанского, были его брат-бастард Жан, граф Дюнуа, и Жанна д'Арк. Прошло еще пять лет, прежде чем все стороны пришли к выводу, что Карл более ценен как потенциальный миротворец между Англией и Францией, чем как бессильный пленник. Он был официально освобожден на церемонии в Вестминстерском аббатстве 28 октября 1440 года.

Месяц спустя, в возрасте сорока шести лет, он женился в третий и последний раз. Его четырнадцатилетняя невеста родила ему троих детей, один из которых со временем займет престол Франции под именем Людовика XII, но сам Карл потерял интерес к политике. Он удалился на покой, чтобы спокойно жить в своем замке в Блуа, где проводил время так же, как и в английском плену: читал свою впечатляюще большую библиотеку книг по философии, теологии и науке, занимался часами и другими механическими устройствами и писал изысканную и остроумную любовную поэзию, мастером которой он стал за годы вынужденного бездействия.^[718]

Хотя большая часть поэзии Карла Орлеанского принадлежала к традиции придворной любви и не должна рассматриваться как автобиографическая, его личные переживания время от времени всплывали на поверхность. Например, вид побережья Франции во время визита в Дувр вдохновил его на мольбу о мире, который позволил бы ему вернуться домой: "Мир — это сокровище, которое нельзя превозносить слишком высоко. Я ненавижу войну, она никогда не должна цениться; долгое время она мешала мне, справедливо или нет, увидеть Францию, которую мое сердце должно любить.^[719]

В другом своем стихотворении, "Жалоба", он вспоминает причины поражения французов при Азенкуре и сожалеет о том, что Франция, которая когда-то была образцом чести, верности, вежливости и доблести для всех других народов, погрязла в гордыне, вялости, разврате и несправедливости. Он призвал своих соотечественников вернуться к добродетелям, которые когда-то вдохновляли их великих христианских героев, Карла Великого, Роланда, Оливье и Святого Людовика, чтобы святые простили их и вновь встали на их сторону.^[720]

Поэзия Карла Орлеанского была частью огромной литературной реакции, вызванной битвой. Поражение было настолько катастрофическим событием, что современники часто не могли вынести упоминания о нем по имени. Во Франции XV века "la malheureuse journée" (несчастный или злополучный день) означало Азенкур и не нуждалось в дополнительных пояснениях.

Например, длинная поэма Алена Шартье "Le Livre des Quatre Dames" была написана в течение двух лет после битвы и как прямой отклик на нее, но ни разу не упоминает ее по имени. Замаскированная под придворную любовную лирику, поэма на самом деле является тонко завуалированной атакой на тех, кого Шартье считал ответственными за поражение. В нем он описывает встречу с четырьмя дамами, все они сильно горюют и просят его рассудить, кто из них наиболее несчастен. Все они потеряли своих возлюбленных при Азенкуре. Первый был убит "в тот проклятый день", второй попал в плен и теперь томится в английской тюрьме. Третья дама утверждает, что ее судьба еще хуже: она ждет в напряжении, как башня, которая была заминирована, но в свое время должна пасть, потому что не знает, что случилось с ее возлюбленным, жив он или мертв. Каждая из них винит в поражении и своих личных потерях тех, кто бежал с поля боя. Очевидно, что четвертая дама, чей возлюбленный выжил, наиболее несчастна. Она сокрушается, что отдала свое сердце "позорному и трусливому беглецу, осужденному за бесчестное поведение": в своем эгоистичном стремлении сохранить себя он бросил своих товарищей на смерть и плен. "Он начистил свой бацинет и надел доспехи, только чтобы убежать", — жалуется она. "Увы! Что за день!"^[721]

Шартье был нормандским священником и убежденным арманьяком, ставшим в 1417 году секретарем нового дофина Карла. Как и Карл Орлеанский, он также написал ряд работ, обличающих французских рыцарей за их моральные недостатки и призывающих их практиковать древние рыцарские добродетели, чтобы победа над англичанами однажды досталась им: "Следует считать более достойным чести и похвалы того полководца, который обладает мудростью, чтобы знать, когда, в случае необходимости, отвести свою армию и сохранить ее в целости, а не рисковать ее уничтожением из-за чрезмерно поспешного презрения к опасности, пренебрегая умеренностью и осторожностью в тщетной надежде приобрести репутацию рыцарской доблести. Мне не нужно искать древние примеры из прошлого, чтобы доказать то, что я говорю; то, что мы видели недавно и в нашидни, служит лучшим уроком. Давайте вспомним в наших сердцах случай с несчастной битвой при Азенкуре, за которую мы дорого заплатили, и все еще скорбим о нашем ужасном несчастье. Вся тяжесть этого великого бедствия давит на нас, и мы не можем освободиться от нее, разве что действуя быстро, проявляя мудрую настойчивость и обуздывая наше необдуманное нетерпение безопасностью осторожности".^[722]

В своем "Письме о тюрьме человеческой жизни", которое она закончила 20 января 1417 года, Кристина Пизанская также советовала терпение и стойкость, произнося слова утешения Марии, герцогине Бурбонской, чей зять и кузены были убиты при Азенкуре, а муж, сын и деверь оказались в английском плену. Погибшие французы, заявила она, все были мучениками Божьими, "послушными до смерти, чтобы поддержать справедливость, а также права французской короны и их суверенного повелителя". После того, как Генрих начал свою вторую кампанию и продвижение англичан по Франции стало казаться неостановимым, покорность Кристины уступила место возмущению и национализму, который был тем более пылким, чем больше она походила на писательницу-итальянку. Кульминацией ее растущей ненависти к англичанам стало преждевременное празднование успехов Жанны д'Арк. "И вот, вы, англичане… Вы потерпели поражение", — кричала она. "Вы думали, что уже завоевали Францию и что она должна остаться вашей. Все обернулось иначе, вы, вероломные!"^[723].

В Англии восторг, с которым встретили победу при Азенкуре, нашел свое выражение во множестве политических песен и популярных баллад. Адам из Уска, например, включил в свою хронику восьмистрочную латинскую эпиграмму со словами: "Вот что написал один поэт в похвалу королю". Несмотря на очевидную научность, тон эпиграммы был откровенно популистским: "Люди Англии, прекратите работу и молитесь, За славную победу в день Криспина; Несмотря на их презрение к славе англичан, Одиозная мощь Франции рухнула".^[724]

Эта латинская эпиграмма была одной из многих, созданных после битвы, и происходит из давней традиции подобных работ в хрониках. Однако есть произведение, которое выделяется среди других не только тем, что оно сохранилось в оригинальной рукописи, снабженной нотной записью, но и тем, что стихи были написаны на английском языке. Рождественская песнь "Азенкур" была написана при жизни Генриха V для трех голосов: шесть стихов должны были исполняться в унисон двумя голосами, но латинский припев "Бога благодари, Англия, за победу" исполнялся одним голосом, переходил к двухчастной гармонии во второй фразе и затем повторялся с вариациями всеми тремя голосами. Как и в английских стихах, исполненных на лондонском празднике, здесь удалось воздать хвалу королю, приписывая его успех Богу.

Рождественская песнь об Азенкуре, вероятно, была создана либо в королевской часовне Генриха, либо в соборе и сохранилась в церковных архивах. Несомненно, многие популярные баллады на английском и французском языках также должны были быть написаны для удовольствия участников Азенкура всех рангов. Менестрели в свитах великих лордов, многие из которых сопровождали английскую армию во Францию, должны были прославлять подвиги своих покровителей, а Азенкур был идеальной темой для придворных и рыцарских собраний. Это был также подарок для странствующих менестрелей, которые зарабатывали себе на жизнь, переходя из одного рыцарского замка в другой. По своей природе такие композиции были эфемерными: они были частью устной традиции создания баллад и никогда не записывались. Хотя ни одного примера не сохранилось, их влияние на народное воображение нельзя игнорировать. Они гарантировали, что новости о победе короля достигли отдаленных сельских общин, способствовали развитию чувства национальной гордости и единства и были мощным средством вербовки для новой кампании Генриха. Действительно, можно утверждать, что они сохранили память об Азенкуре в национальном сознании на века вперед.

Когда последние остатки английской власти во Франции медленно, но неумолимо уничтожались, люди с ностальгией вспоминали дни славы Азенкура. Баллады, хроники и пьесы на английском языке, написанные для все более грамотной буржуазии, сохранили память о победе и послужили призывом к будущим войнам во Франции. Как английский капеллан написал свою "Gesta Henrici Quinti" в преддверии второго вторжения Генриха V в Нормандию, так и "The First English Life of King Henry the Fifth" была написана в преддверии начала войны Генриха VIII против Франции. В 1940-х годах Уинстон Черчилль, который в то время был премьер-министром, попросил Лоуренса Оливье снять фильм по шекспировскому "Генриху V" (опустив эпизод с с графом Кембриджским, во избежание разногласий), чтобы психологически подготовить нацию к высадке "Дня-D" в Нормандии, которая должна была освободить Европу от нацистской оккупации.^[726]

Часто утверждают, что Азенкур практически не повлиял на ход истории: он не привел к переходу земель из рук в руки или к драматическим политическим изменениям, а в долгосрочной перспективе одержимость англичан своими правами во Франции оказалась дорогостоящим и в конечном итоге бесполезным отвлечением от более важных вопросов. Возобновив войну с Францией, Генрих V обрек свою страну на десятилетия военных действий и тяжелых налогов для их оплаты. Его даже обвиняют в том, что он посеял семена, которые приведут к тому, что Англия будет раздираема междоусобицами в Войне Роз. Хотя во всех этих баснях есть доля правды, это далеко не вся история.

Полезно, например, порассуждать о том, что могло бы произойти, если бы Генрих проиграл битву при Азенкуре, как ожидали все, кроме самого короля. Если бы французской кавалерии удалось подавить и уничтожить его лучников, то его крошечные силы латников не смогли бы противостоять тяжести и численности пешего наступления французов. Английская армия была бы быстро разгромлена и уничтожена. Генрих и его брат Хамфри, вместе со сливками английской аристократии и дворянства, были бы убиты или взяты в плен. В любом случае, последствия для его страны были бы катастрофическими. Генрих был королем всего два года, и те замечательные изменения, которые он произвел за это время, не смогли бы устоять без него. Королем стал бы Кларенс, а у него не было ни такта, ни способности объединить и возглавить страну так, как это сделал его брат. У него также не было законного сына и наследника, что вновь поставило бы династию Ланкастеров под притязания других и более достойных претендентов на трон. Механизм управления на национальном и местном уровнях погрузился бы в хаос без важных государственных чиновников, членов парламента, шерифов и мировых судей, чьи сыновья были бы слишком молоды, чтобы занять их место. Безопасность королевства оказалась бы под большой угрозой, поскольку военные ресурсы королевства уже были напряжены до предела, чтобы обеспечить армию для Азенкурской кампании. Поддержанные победившими французами, шотландские и валлийские повстанцы, несомненно, воспользовались бы ситуацией для вторжения, грабежа и даже захвата пограничных областей.

Многие поместья, как большие, так и малые, были бы переданы под управление, поскольку их наследники были несовершеннолетними, со всеми вытекающими отсюда возможностями для недобросовестных и амбициозных людей набить свои карманы за счет будущей стабильности и экономического успеха собственности и тех, кто от нее зависел. Необходимость поиска выкупа за пленных также стала бы тяжелым финансовым бременем для всей страны, поскольку выкуп лорда в конечном итоге должен был быть выплачен за счет налогов на его арендаторов. Если бы Генрих сам попал в плен, требуемый выкуп был бы столь же разорительным, как и тот, который Эдуард III потребовал за Иоанна II Французского после его пленения в битве при Пуатье в 1356 году. И стал бы Кларенс, увидев возможность захватить власть, тянуть с выплатой денег, как это сделал принц Джон, когда его брат, Ричард Львиное Сердце, был захвачен в плен по возвращении из крестового похода? Поражение при Азенкуре, безусловно, вызвало бы политическую, экономическую и социальную катастрофу в Англии — оно могло даже привести страну к гражданской войне.

Победа Генриха заложила основу для возрождения английской империи во Франции. Завоевание Нормандии в 1417-19 годах не могло бы быть достигнуто так быстро, если бы при Азенкуре не было убито столько французских синьоров, включая местных бальи и кастелянов, а также целой плеяды воинов, от принцев до ополченцев. Успехи Генриха на поле боя были, пожалуй, менее важны, чем убийство Иоанна Бесстрашного в 1419 году для заключения англо-бургундского союза, который в итоге вынудил Карла VI лишить наследства собственного сына, выдать свою дочь замуж за английского короля и признать нового зятя своим наследником. Тем не менее, Азенкур сыграл важную роль в утверждении морального права Генриха на трон Франции. Бог одобрил его требование о восстановлении его справедливых прав и наследства в захватывающей форме. Он выиграл суд в битве.

Возможно, что еще важнее, Генрих доказал вне всяких сомнений, что он также является истинным королем Англии. Бог решил благословить его победой при Азенкуре, несмотря на то, что он был сыном узурпатора. Не было более эффективной демонстрации миру того, что грехи отца не будут возложены на сына. Генрих V явно пользовался божественным одобрением. А когда Бог на его стороне, кто мог выступить против него?

Благодарности

Прежде всего, я благодарна Алану Самсону, который предложил тему и заказал эту книгу от имени издательства Little, Brown. Я в равной степени обязана Эндрю Лоуни, моему агенту, который напомнил Алану, что, несмотря на то, что я более известна как биограф литераторов XIX века, я также являюсь историком средневекового рыцарства. Я была рада получить законный повод вновь погрузиться в мир Генриха V.

Было бы невозможно выразить признательность каждому из сотен ученых, чьи детальные исследования различных аспектов этого периода послужили основой для написания этой книги: степень моего долга будет очевидна из моих заметок. С другой стороны, было бы невозможно писать об Азенкуре, не отметив работу двух ученых, чьи имена стали синонимами этой темы. Джеймс Гамильтон Уайли (1844–1914) был воплощением викторианского антиквара: неутомимый (а иногда и неразборчивый) собиратель исторических мелочей, он обладал непревзойденными знаниями неопубликованных рукописей Государственного архива. Его большой труд "Правление Генриха Пятого" (Издательство Кембриджского университета, 1914-29 гг.), третий том которого был составлен из его заметок после его смерти Уильямом Темплтоном Во, является незаменимым источником для историка Азенкура, хотя именно его сноски, а не хаотичный текст, представляют ценность этой книги.

В более позднее время доктор Энн Карри была столь же трудолюбива. Она стала инициатором возрождения исследований Азенкура и сделала этот предмет более доступным, особенно для тех, кто не может читать манускрипты на средневековой латыни или французском. Битва при Азенкуре: Источники и интерпретации" (Boydell Press, Woodbridge, 2000) — это непременное условие для всех, кто интересуется Азенкуром, и она стала отправной точкой для моего собственного исследования. Ее последняя работа, Agincourt: A New History (Tempus, Stroud, 2005), была опубликована, когда эта книга готовилась к печати, и, следовательно, слишком поздно, чтобы я могла использовать ее богатые детали в своем собственном исследовании. Хотя, в основном, наши выводы в целом схожи, меня по-прежнему не убеждает ее аргумент о том, что французы не имели значительного перевеса над англичанами во время битвы. Сохранившиеся административные документы обеих сторон, но особенно французов, просто слишком неполны, чтобы подтвердить ее утверждение о том, что девять тысяч англичан противостояли армии численностью всего двенадцать тысяч человек. И если разница в численности действительно составляла от трех до четырех человек, то это делает бессмыслицей ход битвы, описанный очевидцами и современниками.

Я не смогла бы взяться за написание этой книги, не имея доступа к библиотеке Бразертона в Университете Лидса, которая обладает одной из лучших коллекций исторических текстов в стране, и я благодарна руководству университета за разрешение использовать ее. Доктор Маркус Экройд заслужил мою благодарность за его веселую, быструю и эффективную помощь в поиске малоизвестных текстов и, иногда, в переводе некоторых французских цитат, которые меня поразили. К сожалению, я не могу винить его за все оставшиеся ошибки. Рукописные материалы сыграли меньшую роль, чем мне хотелось бы в книге такого рода, но, тем не менее, они важны, и я хотела бы поблагодарить сотрудников и руководство Национального архива, Британской библиотеки, Бодлианской библиотеки, Глостерского бюро записей и Норфолкского бюро записей за доступ к их архивам и за разрешение цитировать из них.

Я также в долгу перед многими людьми, которые терпеливо и вежливо делились со мной своими специальными знаниями, отвечали на вопросы и делали наблюдения, которые оказали формирующее влияние на эту книгу: Главные из них — мой сын Эдвард Баркер, студент, изучающий историю в университете Сент-Эндрюса; Ян Чанс из Вингфилдского колледжа; г-н Мик Крамплин, MB, FRCS (Eng), FRCS (Ed), FINS, FHS; профессор Шон Грегори из университета Брэдфорда; доктор Морис Кин из Баллиол-колледжа, Оксфорд; Дэвид МакНилл, помощник хранителя карт Королевского географического общества; Джонатан Райли и его семья; доктор Ингрид Роско; и, наконец, действующие и отставные офицеры полка герцога Веллингтона, Йоркширского полка Собственного полка принца Уэльского, Йоркширской легкой пехоты Собственного полка королевы и другие, с которыми я неофициально общалась на эту тему во время написания этой книги. Его честь судья Шон Спенсер любезно предоставил мне свой личный экземпляр книги "Мастер игры" Эдуарда II, герцога Йоркского; Ричард Добсон обратил мое внимание на ранение Генриха V в битве при Шрусбери; Майкл Гэнди получил от моего имени копии рукописных материалов из Национального архива. Тим Уайтинг и Джефф Шандлер из издательства Little, Brown были внимательными и полезными редакторами.

Мой муж, сын и дочь, как обычно, больше всех страдали от моей одержимости предметом. Я хотела бы поблагодарить их (еще раз) за терпение и поддержку, а также принести им безоговорочные извинения (еще раз) за то, что заставила их провести летние "каникулы" 2004 года, следуя по следам Генриха V во Франции во время Азенкурской кампании. Хотя, возможно, мне следовало бы посвятить эту книгу им (снова), есть еще один человек, которому я обязана до сих пор не признанным долгом благодарности. Когда я была студенткой Оксфорда, мне посчастливилось учиться у Мориса Кина из Баллиол-колледжа, чьи исключительные способности историка уступают только его таланту преподавателя. Он не только внушил мне неизменную любовь к средневековью и, в частности, к рыцарству, но и провел меня к докторской диссертации по английским турнирам и направил меня по пути к тому, чтобы стать публикующимся автором. По всем этим причинам я не могу назвать никого более подходящего, кому бы я мог посвятить эту книгу.

Библиография

I: Сокращения.

Часто цитируемые источники сокращены следующим образом:

Bacquet: Gérard Bacquet, Azincourt (Scop-Sadag Press, Bellegarde, 1977).

Bourgeois: Journal d'un Bourgeois de Paris 1405–1449, ed. by A. Tuetey (Paris, 1881).

Bouvier: Gilles le Bouvier, dit Le Héraut Berry, Les Chroniques du Roi Charles VII, ed. by Henri Courteault and Léonce Celier (Société de l'Histoire de France, Paris, 1979).

Brut: The Brut or The Chronicles of England, ed. by Friedrich W. D. Brie (Early English Text Society, London, 1908), vol. ii.

Capgrave: John Capgrave, The Book of the Illustrious Henries, ed. and trans. by Francis Charles Hingeston (Longman and Co., London, 1858).

CCR: Calendar of the Close Rolls, Preserved in the Public Record Office: Henry V, vol. I, AD 1413–1419 (HMSO, London, 1939).

CPR: Calendar of the Patent Rolls, Preserved in the Public Record Office: Henry V, vol. I, AD 1413–1416 (HMSO, London, 1910).

Curry: Anne Curry, The Battle of Agincourt: Agincourt 1415: Sources and Interpretations (Boydell Press, Woodbridge, 2000).

Curry, Agincourt Agincourt 1415: Henry V, Sir Thomas Erpingham and the 1415: Triumph of the English Archers, ed. by Anne Curry (Tempus, Stroud, 2000).

Curry and Arms, Armies and Fortifications in the Hundred Years War,

Hughes: ed. by Anne Curry and Michael Hughes (Boydell Press, Woodbridge, 1994, repr. 1999).

Devon: Issues of the Exchequer; Being a Collection of Payments Made out of His Majesty's Revenue, from King Henry III to King Henry VI Inclusive, ed. and trans. by Frederick Devon (John Murray, London, 1837).

ELMA: Maurice Keen, England in the Later Middle Ages (Methuen and Co., London, 1973).

First English The First English Life of King Henry the Fifth written in Life: 1513 by an anonymous Author known commonly as The Translator of Livius, ed. by Charles Lethbridge Kingsford (Clarendon Press, Oxford, 1911).

Foedera: Foedera, Conventiones, Literae et Cuiuscunque Generis Acta Publica inter Reges Angliae, ed. by Thomas Rymer (2nd edn, J. Tonson, London, 1729), vol. ix.

Forty-Fourth The Forty-Fourth Annual Report of the Deputy Keeper of Annual Report: the Public Records (London, 1883).

Fowler: The Hundred Years War, ed. by Kenneth Fowler (Macmillan, London, 1971).

GHQ: Gesta Henrici Quinti, ed. and trans. by F. Taylor & J. S. Roskell (Clarendon Press, Oxford, 1975).

HVPK: Henry V: The Practice of Kingship, ed. by G. L. Harriss (Oxford University Press, Oxford, 1985).

Keen, MW: Medieval Warfare: A History, ed. by Maurice Keen (Oxford University Press, Oxford, 1999).

Le Févre: Jean le Févre, Chronique de Jean le Févre, Seigneur de St Remy, ed. by François Morand (Société de l'Histoire de France, Paris, 1876-81), 2 vols.Letter-Books: Calendar of Letter-Books Preserved Among the Archives of the Corporation of the City of London at the Guildhall, Letter-Book I, circa AD 1400–1422, ed. by Reginald R. Sharpe (printed by Order of the Corporation, London, 1909).

Liste: Liste des Morts Français à Azincourt le Vendredi 25 Octobre 1415: http://home.nordnet.fr/~amenec/page3Azincourt. html.

McLeod: Enid McLeod, Charles of Orléans: Prince and Poet (Chatto and Windus, London, 1969).

Monstrelet: Enguerrand de Monstrelet, La Chronique d'Enguerran de Monstrelet, ed. by L. Douet d'Arcq (Société de l'Histoire de France, Paris, 1859), vol. iii.

Mowbray MS: Account roll of Robert Southwell, receiver general to John Mowbray, earl marshal, Michaelmas 1414-Michaelmas 1415: Microfiche MF1480, Gloucestershire Record Office. The original manuscript is at Berkeley Castle.

Nicolas: Nicholas Harris Nicolas, The History of the Battle of Agincourt (3rd edn repr., H. Pordes, London, 1971).

ODNB: Oxford Dictionary of National Biography, ed. by Colin Mathews and Brian Harrison (Oxford University Press, Oxford, 2004): online version: www.oxforddnb.com.

Pizan, BDAC: Christine de Pizan, The Book of Deeds of Arms and of Chivalry, ed. and trans. by Charity Cannon Willard and Sumner Willard (Pennsylvania State University Press, Pennsylvania, 1999).

POPC: Proceedings and Ordinances of the Privy Council of England, ed. by Sir Harris Nicolas (Commissioner of Public Records, 1834), vol. 2.

Powell: Edward Powell, Kingship, Law, and Society: Criminal Justice in the Reign of Henry V (Clarendon Press, Oxford, 1989).

St Albans: The St Albans Chronicle 1406–1420, ed. by V. H. Galbraith (Clarendon Press, Oxford, 1937).

St-Denys: Chronique du Religieux de Saint-Denys, ed. by M.-L. Bellaguet (Crapelet, Paris, 1844), 6 vols. Strickland and Matthew Strickland and Robert Hardy, From Hastings to

Hardy: the Mary Rose: The Great Warbow (Sutton, Stroud, 2005).

TNA: The National Archives, formerly The Public Record Office, at Kew, London.

Usk: The Chronicle of Adam Usk 1377–1421, ed. and trans. by C. Given-Wilson (Clarendon Press, Oxford, 1997).

Vaughan: Richard Vaughan, John the Fearless (Longman, London and New York, 1966; repr. Boydell Press, Woodbridge, 2002).

W&W: James Hamilton Wylie and William Templeton Waugh, The Reign of Henry the Fifth (Cambridge University Press, Cambridge, 1914-29), 3 vols.

Waurin: Jehan de Waurin, Recueil des Croniques et Anchiennes Istories de la Grant Bretaigne, A Present Nomme Engleterre, ed. by William Hardy (Rolls Series no. 39, London, 1868).

II: Изданные первоисточники

Abstracts of Inquisitions Post Mortem made by Christopher Towneley and Roger Dodsworth, ed. by William Langton (Chetham Society, Manchester, 1875).

Basin, Thomas, Histoire de Charles VII, ed. and trans. by Charles Samaran (Société d'Édition "les Belles Lettres," Paris, 1933), vol. 1.

Baye, Nicolas de, Journal de Nicolas de Baye, ed. by Alexandre Tuetey (Société de l'Histoire de France, Paris, 1888), vol. 2.

The Beauchamp Pageant, ed. by Alexandra Sinclair (Richard III and Yorkist History Trust in association with Paul Watkins, Donington, 2003).

Bouchart, Alain, Grandes Croniques de Bretaigne, ed. by Marie-Louise Auger and Gustave Jeanneau (Éditions du Centre National de la Recherche Scientifique, Paris, 1986), vol. 2.

Bueil, Jean de, Le Jouvencel, ed. by Léon Lecestre (Société de l'Histoire de France, Paris, 1889), 2 vols.

Cagny, Perceval de, Chroniques, ed. by H. Moranvillé (Société de l'Histoire de France, Paris, 1902).

Calendar of Inquisitions Post Mortem, xx, 1–5 Henry V (1413–1418) ed. by J. L. Kirby (HMSO, London, 1995).

Calendar of Signet Letters of Henry IV and Henry V (1399–1422), ed. by J. L. Kirby (HMSO, London, 1978).

Charny, Geoffroi de, The Book of Chivalry of Geoffroi de Charny: Text, Context, and Translation, ed. by Richard W. Kaeuper and Elspeth Kennedy (University of Pennsylvania Press, Pennsylvania, 1996).

Chartier, Alain, Le Quadrilogue Invectif, ed. and trans. by Florence Bouchet (Honoré Champion, Paris, 2002).

Chartier, Alain, The Poetical Works of Alain Chartier, ed. by J. C. Laidlaw (Cambridge University Press, Cambridge, 1974).

Chaucer, Geoffrey, Canterbury Tales, ed. by A. Kent Hieatt and Constance Hieatt (Bantam Books Inc., New York, 1971).

Chronicles of London, ed. by Charles Lethbridge Kingsford (Alan Sutton, Gloucester, 1977).

"Chronique de Normandie de l'an 1414 à 1422," in Henrici Quinti, Angliae Regis, Gesta, ed. by Benjamin Williams (English Historical Society, London, 1850), pp. 165–262.

Commynes, Philippe de, Memoirs: The Reign of Louis XI 1461-83, ed. and trans. by Michael Jones (Penguin, Harmondsworth, 1972).

Comnena, Anna, The Alexiad, ed. and trans. by E. R. A. Sewter (Penguin, Harmondsworth, 1979).

Deputy Keeper of Public Records, "The Conspiracy of the Earl of Cambridge against Henry V," 43rd Report of the Deputy Keeper of Public Records (1882), Appx 1.

Edward, duke of York, The Master of Game by Edward, Second Duke of York, ed. by W. A. and F. Baillie-Grohman (Chatto and Windus, London, 1909).

Elmham, Thomas, "Liber Metricus de Henrico Quinto," Memorials of Henry the Fifth, King of England, ed. by Charles Augustus Cole (Longman and Co., London, 1858).

An English Chronicle of the Reigns of Richard II, Henry IV, Henry V, and Henry VI. Written Before the Year 1471, ed. by Rev. John Silvester Davies, Camden Society, 64 (1856).

Eschenbach, Wolfram von, Parzival, trans. with an introduction by Helen M. Mustard and Charles E. Passage (Vintage Books, New York, 1961).

Fenin, Pierre de, Mémoires de Pierre Fenin, ed. by Mlle Dupont (Société de l'Histoire de France, Paris, 1837).

Gruel, Guillaume, Chronique d'Arthur de Richemont, Connétable de France, Duc de Bretagne (1393–1458), ed. by Achille le Vavasseur (Société de l'Histoire de France, Paris, 1890).

Henrici Quinti, Angliae Regis, Gesta, ed. by Benjamin Williams (English Historical Society, London, 1850).

Heresy Trials in the Diocese of Norwich, 1428-31, ed. by Norman P. Tanner (Camden Fourth Series, vol. 20, London, 1977).

Hoccleve, Thomas, The Regiment of Princes, ed. by Charles R. Blyth (Western Michigan University, Kalamazoo, Michigan, 1999).

Kempe, Margery, The Book of Margery Kempe, trans. and ed. by Lynn Staley (W. W. Norton, New York and London, 2001).

Lannoy, Ghillebert de, Oeuvres de Ghillebert de Lannoy: Voyageur, Diplomate et Moraliste, ed. by Ch. Potvin and J.-C. Houzeau (P. and J. Lefever, Louvain, 1878).

"Le Livre des Trahisons de France envers la Maison de Bourgogne," in Chroniques Relatives à l'Histoire de la Belgique sous la Domination des Ducs de Bourgogne, ed. by M. le baron Kervyn de Lettenhove (Académie Royale des Sciences, des Lettres et des Beaux-Arts de Belgique, Bruxelles, 1870), ii, pp. 1-258.

Marcel, Gabriel, Choix de Cartes et de Mappemondes des XIV et XV Siècles (Ernest Leroux, Paris, 1896).

Memorials of London and London Life in the XIIIth, XIVth, and XVth Centuries, ed. by Henry Thomas Riley (Longmans, Green, and Co., London, 1868).

Morosini, Antonio, Chronique d'Antonio Morosini, 1414–1428, ed. by Germain Lefèvre-Pontalis and Léon Dorez (Librairie Renouard, Paris, 1899), vol. ii.

Musica Britannica: A National Collection of Music, vol. iv, Medieval Carols, ed. by John Stevens (Royal Musical Association, London, 1952).

Original Letters Illustrative of English History, 2nd series, ed. with notes and illustrations by Henry Ellis (Harding and Lepard, London, 1827), vol. i.

Pizan, Christine de, The Writings of Christine de Pizan, selected and ed. by Charity Cannon Willard (Persea Books, New York, 1994).

Procés en Nullité de la Condamnation de Jeanne d'Arc, ed. by Pierre Duparc (Société de l'Histoire de France, Paris, 1977), vol. i.Register of Henry Chichele, Archbishop of Canterbury, 1414–1443, ed. by E. F. Jacob (Clarendon Press, Oxford, 1943-7), 4 vols.

Registres de la Jurade: Délibérations de 1414 à 1416 et de 1420 à 1422: Archives Municipales de Bordeaux (G. Gounouilhou, Bordeaux, 1883), vol. iv.

Rotuli Parliamentorum (London, 1767–1832), 7 vols.

Roye, Gilles de, "Chronique, avec les Additions d'Adrien de But," in Chroniques Relatives à l'Histoire de la Belgique sous la Domination des Ducs de Bourgogne, ed. by M. le baron Kervyn de Lettenhove (Académie Royale des Sciences, des Lettres et des Beaux-Arts de Belgique, Brussels, 1870), vol. 1.

Trokelowe, John de, "Annales Ricardi Secundi et Henrici Quarti," Johannis de Trokelowe & Henrici de Blaneford. Chronica et Annales, ed. by Henry Thomas Riley (Rolls Series, London, 1866), pp. 155–420.

Ursins, Jean Juvénal des, Histoire de Charles VI, ed. by J. A. C. Buchon (Choix de Chroniques et Mémoires sur l'Histoire de France, iv, Paris, 1836).

III. Вспомогательные источники

Alexander, Jonathan, and Binski, Paul (eds), Age of Chivalry: Art in Plantagenet England 1200–1400 (Royal Academy of Arts, London, 1987).

Allmand, Christopher (ed), Power, Culture and Religion in France c.1350- c.1550 (Boydell Press, Woodbridge, 1989).

Allmand, Christopher, Henry V (new edn, Yale University Press, New Haven and London, 1997).

Allmand, Christopher (ed.), Society at War: The Experience of England and France during the Hundred Years War (new edn, Boydell Press, Woodbridge, 1998).

Archer, R. E., and Walker, S. (eds), Rulers and Ruled in Late Medieval England: Essays Presented to Gerald Harriss (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1995).

Armstrong, Elizabeth, "The Heraldry of Agincourt: Heraldic Insights into the Battle of Agincourt," in Curry, Agincourt 1415, pp. 123-38.

Ayton, Andrew, "English Armies in the Fourteenth Century," in Curry and Hughes, pp. 21–38.

Ayton, Andrew, "Arms, Armour, and Horses," in Keen, MW, pp. 186–208.

Balfour-Melville, E. W. M., James I, King of Scots, 1406-37 (Methuen, London, 1936).

Barber, Richard, The Knight and Chivalry (Sphere, London, 1974).

Barber, Richard, and Barker, Juliet, Tournaments: Jousts, Chivalry and Pageants in the Middle Ages (Boydell Press, Woodbridge, 1989).

Barker, Juliet, The Tournament in England 1100–1400 (Boydell Press, Woodbridge, 1985, repr. 2003).

Beamont, William, Annals of the Lords of Warrington for the first Five Centuries after the Conquest (Chetham Society, Manchester, 1872), vol. i.

Beck, R. Theodore, The Cutting Edge: Early History of the Surgeons of London (Lund Humphries, London and Bradford, 1974).

Bellamy, John G., The Law of Treason in England in the Later Middle Ages (Cambridge University Press, Cambridge, 1970).

Belleval, René de, Azincourt (Paris, 1865).

Bennett, Matthew, "The Development of Battle Tactics in the Hundred Years War," in Curry and Hughes, pp. 1-20.

Bennett, Matthew, "The Battle," in Curry, Agincourt 1415, pp. 21–36.

Blair, John, and Ramsay, Nigel (eds), English Medieval Industries: Craftsmen, Techniques, Products (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1991).

Boffa, Serge, "Antoine de Bourgogne et le Contingent Brabançon à la Bataille d'Azincourt (1415)," Revue Belge de Philologie et d'Histoire, 72 (1994), pp. 255-84.

Boulton, D'A. J. D., The Knights of the Crown: The Monarchical Orders of Knighthood in Later Medieval Europe 1325–1520 (Boydell Press, Woodbridge, 1987).

Bradbury, Jim, The Medieval Archer (Boydell Press, Woodbridge, 1985, repr. 2002).

Bradbury, Jim, The Medieval Siege (Boydell Press, Woodbridge, 1992).

Bradley, Patricia J., "Henry V's Scottish Policy — a Study in Realpolitik," in Documenting the Past: Essays in Medieval History Presented to George Peddy Cuttino, ed. by J. S. Hamilton and Patricia J. Bradley (Boydell Press, Woodbridge, 1989), pp. 177-95.

Bridbury, A. R., England and the Salt Trade in the Later Middle Ages (Clarendon Press, Oxford, 1955).

Carey, Hilary M., Courting Disaster: Astrology at the English Court and University in the Later Middle Ages (Macmillan, London, 1992).

Carpenter-Turner, W. J., "The Building of the Gracedieu, Valentine and Falconer at Southampton, 1416–1420," The Mariner's Mirror, 40 (1954), pp. 55–72.

Carpenter-Turner, W. J., "The Building of the Holy Ghost of the Tower, 1414–1416, and her Subsequent History," The Mariner's Mirror, 40 (1954), pp. 270-81.

Catto, Jeremy, "The King's Servants," in HVPK, pp. 75–95.

Chenaye-Desbois et Badier, Aubert de la, Dictionnaire de la Noblesse (Paris, 1866, repr. Kraus-Thomson, Liechtenstein, 1969).

Cheney, C. R. (ed), Handbook of Dates for Students of English History (Royal Historical Society, London, 1978).

Cripps-Day, Francis Henry, The History of the Tournament in England and in France (Bernard Quaritch, London, 1918).

Cummins, John, The Hound and the Hawk: The Art of Medieval Hunting (Weidenfeld and Nicolson, London, 1988).

Curry, Anne, The Hundred Years War (Palgrave, London and New York, 1993).

Curry, Anne, "Sir Thomas Erpingham: A Life in Arms," in Curry, Agincourt 1415, pp. 53–77.

Curry, Anne, and Matthew, Elizabeth (eds), Concepts and Patterns of Service in the Later Middle Ages (Boydell Press, Woodbridge, 2000).

Curry, Anne, Agincourt: A New History (Tempus, Stroud, 2005).

Danbury, Elizabeth, "English and French Artistic Propaganda during the Period of the Hundred Years War," in Power, Culture and Religion in France c.1350-c.1550, ed. by Christopher Allmand (Boydell Press, Woodbridge, 1989), pp. 75–97.

Dyer, Christopher, Everyday Life in Medieval England (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1994).

Edbury, Peter, "Warfare in the Latin East," in Keen, MW, pp. 89-112.

Fernández-Armesto, Felipe, "Naval Warfare after the Viking Age, c.1100–1500," in Keen, MW, pp. 230-52.

Forhan, Kate Langdon, The Political Theory of Christine de Pizan (Ashgate, Aldershot, 2002).

Fowler, Kenneth, "War and Change in Late Medieval France and England," in Fowler, pp. 1-27.

Friel, Ian, "Winds of Change? Ships and the Hundred Years War," in Curry and Hughes, pp. 183-93.

Geddes, Jane, "Iron," in English Medieval Industries: Craftsmen, Techniques, Products, ed. by John Blair and Nigel Ramsay (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1991), pp. 167-88.

Godard, Jacques, "Quelques Précisions sur la Campagne d'Azincourt Tirées des Archives Municipales d'Amiens," Bulletin Trimestre de la Société des Antiquaires de Picardie (1971), pp. 128-35.

Goodman, Anthony, "England and Iberia in the Middle Ages," in England and her Neighbours 1066–1453: Essays in Honour of Pierre Chaplais, ed. by M. Jones and M. G. A. Vale (Hambledon Press, London, 1989), pp. 73–96.

Gottfried, R. S., Doctors and Medicine in Medieval England, 1340–1530 (Princeton University Press, New Jersey, 1986).

Griffiths, R. A., "Patronage, Politics, and the Principality of Wales, 1413–1461," in British Government and Administration: Studies Presented to S. B. Chrimes, ed. by H. Hearder and H. R. Loyn (University of Wales Press, Cardiff, 1974), pp. 69–86.

Griffiths, Ralph, "‘Ffor the myght off the Lande…: the English Crown, Provinces and Dominions in the Fifteenth Century," in Concepts and Patterns of Service in the Later Middle Ages, ed. by Anne Curry and Elizabeth Matthew (Boydell Press, Woodbridge, 2000), pp. 80–98.

Grose, F., Military Antiquities Respecting the History of the English Army (London, 1801), 2 vols.

Guenée, Bernard, La Folie de Charles VI Roi Bien-Amé (Perrin, Paris, 2004).

Guest, Ken, and Guest, Denise, British Battles: the Front Lines of History in Colour Photographs (HarperCollins, London, 1997).

Hardy, Robert, "The Longbow," in Curry and Hughes, pp. 161-81.

Harriss, G. L., "Financial Policy," in HVPK, pp. 159-79.

Harriss, G. L., "The King and his Magnates," in HVPK, pp. 31–51.

Harriss, G. L., "The Management of Parliament," in HVPK, pp. 137-58.

Harriss, G. L., Cardinal Beaufort: a Study of Lancastrian Ascendancy and Decline (Clarendon Press, Oxford, 1988).

Harthan, John, Books of Hours and Their Owners (Thames & Hudson, London, 1977, repr. 1978).

Harvey, Barbara, Living and Dying in England 1100–1540: The Monastic Experience (Oxford University Press, Oxford, 1993).

Heath, Peter, Church and Realm 1272–1461 (Fontana, London, 1988).

Hewitt, H. J., "The Organisation of War," in Fowler, pp. 75–95.

Hitchin, Paul, "The Bowman and the Bow," in Curry, Agincourt 1415, pp. 36–52.

Hudson, Anne, The Premature Reformation: Wycliffite Texts and Lollard History (Clarendon Press, Oxford, 1988).

Hughes, Michael, "The Fourteenth-Century French Raids on Hampshire and the Isle of Wight," in Curry and Hughes, pp. 121-43.

Jones, Michael, and Walker, Simon, "Private Indentures for Life Service in Peace and War 1278–1476," Camden Miscellany xxxii (Royal Historical Society, London, 1994), pp. 1-190.

Jones, Michael, "The Material Rewards of Service in Late Medieval Brittany: Ducal Servants and their Residences," in Concepts and Patterns of Service in the Later Middle Ages, ed. by Anne Curry and Elizabeth Matthew (Boydell Press, Woodbridge, 2000), pp. 119-44.

Jones, Richard L. C., "Fortifications and Sieges in Western Europe, c.800- 1450," in Keen, MW, pp. 163-85.

Keen, Maurice, The Pelican History of Medieval Europe (Pelican, Harmondsworth, 1969, repr. 1976).

Keen, Maurice, Chivalry (Yale University Press, New Haven and London, 1984).

Keen, Maurice, "Diplomacy," in HVPK, pp. 181-99.

Keen, Maurice, "Richard II's Ordinances of War of 1385," in Rulers and Ruled in Late Medieval England: Essays Presented to Gerald Harriss, ed. by R. E. Archer and S. Walker (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1995), pp. 33–48.

Keen, Maurice, "The Changing Scene: Guns, Gunpowder, and Permanent Armies," in Keen, MW, pp. 273-91.

Keen, Maurice, Origins of the English Gentleman: Heraldry, Chivalry and Gentility in Medieval England, c.1300-c.1500 (Tempus, Stroud and Charleston, SC, 2002).

Kenyon, John, "Coastal Artillery Fortification in England in the Late Fourteenth and Early Fifteenth Centuries," in Curry and Hughes, pp. 145-9.

Kingsford, Charles Lethbridge, Prejudice and Promise in XVth Century England: The Ford Lectures 1923-4 (Clarendon Press, Oxford, 1925).

Knoop, D., and Jones, G. P., The Medieval Mason (3rd edn, Manchester University Press, Manchester, 1967).

Labarge, Margaret Wade, Henry V: The Cautious Conqueror (Secker and Warburg, London, 1975).

Lalande, Denis, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421): Étude d'une Biographie Héroïque (Librairie Droz, Geneva, 1988).

Latham, R. E., Revised Medieval Latin Word-List (published for the British Academy, Oxford University Press, London, 1965, repr. 1980).

Lewis, Peter S., Later Medieval France: The Polity (Macmillan, London and St Martin's Press, New York, 1968).

Leyser, Henrietta, Medieval Women: A Social History of Women in England 450-1500 (Weidenfeld and Nicolson, London, 1995).

Luce, Siméon, La France Pendant la Guerre du Cent Ans: Épisodes Historiques et Vie Privée aux XIVe et XVe Siècles (Libraire Hachette et Cie., Paris, 1904).

Marks, Richard, and Williamson, Paul (eds), Gothic Art for England 1400–1547 (V&A Publications, London, 2003).

Marx, Robert F., The Battle of the Spanish Armada 1588 (Weidenfeld and Nicolson, London, 1965), p. 53.

McFarlane, K. B., Lancastrian Kings and Lollard Knights (Oxford University Press, Oxford, 1972).

McKenna, John W., "How God Became an Englishman," in Tudor Rule and Revolution: Essays for G. R. Elton from his American Friends, ed. by Delloyd J. Guth and John W. McKenna (Cambridge University Press, Cambridge, 1982), pp. 25–43.

Morgan, David, "The Household Retinue of Henry V and the Ethos of English Public Life," in Concepts and Patterns of Service in the Later Middle Ages, ed. by Anne Curry and Elizabeth Matthew (Boydell Press, Woodbridge, 2000), pp. 64–79.

Mourin, Ken, "Norwich, Norfolk and Sir Thomas Erpingham," in Curry, Agincourt 1415, pp. 78–90.

Nicolle, David, French Armies of the Hundred Years War (Osprey, Oxford, 2000, repr. 2002).

Ohler, Norbert, The Medieval Traveller, trans. by Caroline Hillier (Boydell Press, Woodbridge, 1989).

Olivier, Richard, Inspirational Leadership: Henry V and the Muse of Fire (Industrial Society, London, 2001).

Orme, Nicholas, Medieval Children (Yale University Press, New Haven and London, 2001).

Palmer, John, "The War Aims of the Protagonists and the Negotiations for Peace," in Fowler, pp. 51–74.

Paston-Bedingfield, Henry, "The Heralds at the Time of Agincourt," in Curry, Agincourt 1415, pp. 133-8.

Philpotts, C., "The French Plan of Battle During the Agincourt Campaign," English Historical Review, xcix (1984), pp. 55–66.

Pouchelle, Marie-Christine, The Body and Surgery in the Middle Ages (Rutgers University Press, New Brunswick, NJ, 1990).

Powell, Edward, "The Restoration of Law and Order," in HVPK, pp. 53–74.

Prevost, M., d'Arnot, Roman, and de Morembert, H. Tribout (eds), Dictionnaire de Biographie Française (Libraire Letouzey et Ané, Paris, 1982).

Public Record Office, London: Lists and Indexes Supplementary Series, no. ix (Klaus Reprint Corporation, New York, 1964), vol. 2.

Pugh, T. B., "The Southampton Plot of 1415," in Kings and Nobles in the Later Middle Ages: A Tribute to Charles Ross, ed. by Ralph A. Griffiths and James Sherbourne (Alan Sutton, Gloucester and St Martin's Press, New York, 1986), pp. 62–89.

Reeves, A. C., Lancastrian Englishmen (University Press of America, Washington, DC, 1981).

Reid, E. J. B., "Lollards at Colchester in 1414," English Historical Review, 29 (1914), pp. 101-4.

Richmond, C. F., "The War at Sea," in Fowler, pp. 96-121.

Rogers, Clifford J., "The Age of the Hundred Years War," in Keen, MW, pp. 136-60.

Saul, Nigel, The Batsford Companion to Medieval England (Barnes and Noble Books, Totowa, NJ, 1982).

Seward, Desmond, Henry V as Warlord (Sidgwick and Jackson, London, 1987).

Simek, Rudolf, Heaven and Earth in the Middle Ages: the Physical World Before Columbus, trans. by Angela Hill (Boydell Press, Woodbridge, 1996).

Smith, Anthony, "‘The Greatest Man of That Age': The Acquisition of Sir John Fastolf's East Anglian Estates," in Rulers and Ruled in Late Medieval England: Essays Presented to Gerald Harriss, ed. by R. E. Archer and S. Walker (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1995), pp. 137-53.

Smith, Robert D., "Artillery and the Hundred Years War: Myth and Interpretation," in Curry and Hughes, pp. 151-60.

Southworth, John, The English Medieval Minstrel (Boydell Press, Woodbridge, 1989).

Stansfield, Michael, "John Holland, Duke of Exeter and Earl of Huntingdon (d.1447) and the Costs of the Hundred Years War," in Profit, Piety and the Professions in Later Medieval England, ed. by Michael Hicks (Alan Sutton, Gloucester and Wolfeboro Falls, 1990), pp. 102-18.

Steel, A., "Receipt Roll Totals under Henry IV and Henry V," English Historical Review, 47 (1932), pp. 204-15.

Talbot, C. H., and Hammond, E. A., The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register (Wellcome Historical Medical Library, London, 1965).

Taylor, A. J. P., A Personal History (Hamish Hamilton, London, 1983).

Thrupp, Sylvia L., The Merchant Class of Medieval London (1300–1500) (University of Chicago Press, Chicago, 1948).

Tuchman, Barbara W., A Distant Mirror (Ballantine Books, New York, 1979).

Vale, M. G. A., English Gascony 1399–1453 (Oxford University Press, Oxford, 1970).

Vale, M. G. A., Charles VII (Eyre Methuen, London, 1974).

Walker, Simon, "Richard II's Views on Kingship," in Rulers and Ruled in Late Medieval England: Essays Presented to Gerald Harriss, ed. by R. E. Archer and S. Walker (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1995), pp. 49–64.Webster's Biographical Dictionary (G. and C. Merriam Company, Springfield, MA, 1974).

White, John T., A Complete Latin-English and English-Latin Dictionary (Longmans, Green, and Co., London, New York and Bombay, 1896).

Woolgar, C. M. (ed), Household Accounts from Medieval England Part II, Records of Social and Economic History, New Series xviii, pp. 503-22.

Wright, Edmund, "Henry IV, the Commons and the Recovery of Royal Finance in 1407," in Rulers and Ruled in Late Medieval England: Essays Presented to Gerald Harriss, ed. by R. E. Archer and S. Walker (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1995), pp. 65–81.

Wright, Nicholas, Knights and Peasants: The Hundred Years War in the French Countryside (Boydell Press, Woodbridge, 1998).

Wylie, James Hamilton, History of England under Henry IV (London, 1884-98), 4 vols.

Wylie, James Hamilton, "Notes on the Agincourt Roll," Transactions of the Royal Historical Society, 3rd series, vol. v (1911), pp. 104-40.

Yenal, Edith P., Christine de Pizan: a Bibliography (Scarecrow Press, Metuchen, NJ and London, 1989).* Although I have anglicized all the titles held by Frenchmen throughout this book, there is no satisfactory English equivalent for "sire de," which I have therefore retained. (back to text)

Иллюстрации

^{Генрих V (1386–1422), портрет XV века, выполненный неизвестным художником. (National Portrait Gallery/Bridgeman Art Library)}

^{На миниатюре из книги Томаса Хоклива "The Regimen of I'rtnces" (1411) изображен поэт, преклонивший колени, чтобы вручить свою книгу Генриху, который в то время был принцем Уэльским. Книга содержала советы по воспитанию будущего короля и была посвящена принцу. Этот экземпляр, датируемый примерно 1413 г. принадлежал Джону Моубрэю, графу-маршалу, который сражался в Азенкурской кампании. (British Library/Bridgeman Art Library)}

^{Коронация Генриха V (1413 год). Деталь резьбы в капелле Вестминстерского аббатства, где находится его гробница. Хотя Генрих умер в 1422 году, часовня была построена в 1438-50 годах в соответствии с указаниями, которые он оставил в завещании, составленном в 1415 году перед тем, как отправиться в Азенкурскую кампанию. (Comvay Library/Courtauld Institute of Art)}

^{На миниатюре из книги немецкого мастера-оружейника, два артиллериста готовят пушку к стрельбе (1411). Человек слева держит деревянную задвижку, которая отделяла пороховую камеру от более широкого ствола; затем в ствол вставлялось ядро, где оно удерживалось до выстрела деревянными клиньями. (Osterreichiscbe Nationulbibliothek Bildarchiv)}

^{Женщина-кузнец кующая гвозди для распятия Христа, миниатюра из рукописи ок. 1325-30 гг. Маргарет Мерш работала в королевской кузнице в лондонском Тауэре на протяжении всего правления Генриха. (British Library)}

^{Реликварий ордена Святого Духа, изготовленный, вероятно, в Англии в 1390–1410 годах и подаренный мачехой Генриха V, Жанной Наваррской, своему сыну, Иоанну, герцогу Бретани, в 1412 году. Изготовленный из золота и украшенный жемчугом, рубинами, сапфирами и эмалевыми фигурами, изображающими Бога, Деву Марию, Христа и семь святых, этот реликварий типичен для тех сокровищ, которые Генрих V дарил капитанам своей армии в залог выплаты жалования за Азенкурскую кампанию. (RМN/Jean-Gilles Bеrizzi)}

^{Серебряная шейная цепь 1-й половины XV века. Цепь, выполненную в форме переплетенных букв S, носили члены дома Ланкастеров и их свита. Личная шейная цепь Генриха V, Pusan d'Or, была заложена лондонскому Сити в качестве гарантии возврата займа, предоставленного ему на Азенкурскую кампанию. (Museum of London)}

^{Лебедь из Данстейбла (ок. 1400 г.) — изысканный пример ливрейной броши. Лебедь был личным значком Генриха V. Эту брошь, высотой всего 3,3 см и шириной 2,5 см, сделанную из золота и покрытую белой эмалью, наверняка носил либо член королевской семьи, либо аристократ, тесно связанный с ней. Более дешевые варианты, сделанные из серебра, позолоченной бронзы или даже свинца, носили члены двора Генриха. Все служившие в Азенкурской кампании должны были постоянно носить ливрейный знак своего капитана для идентификации. (British Museum)}

^{Герольд Уильям Брюгге (ок. 1375–1450 гг.) служил в Азенкурской кампании а в качестве гербоввого короля Гиени, а в 1417 году стал первым гербовым королем ордена Подвязки. В рукописи 1430 года он изображен коленопреклоненным перед Святым Георгием, покровителем ордена, который несет на своем щите Георгиевский крест, а по обе стороны от него — значок Подвязки. Брюгге носит геральдическую накидку-табард с королевским гербом и корону в знак того, что он является главным герольдом Англии. (British Library)}

^{Сумка из белой кожи, содержащая договор сэра Томаса Эрпингема о службе королю в Азенкурской кампании и требования о выплате жалованья его отряду. Подобная сумка приобреталась для каждого командира отряда и хранилась в казначействе, чтобы королевские клерки могли добавлять в нее все документы, необходимые для обоснования требований и утверждения выплат. (National Archives)}

^{Миниатюра из рукописи XIII века, изображающая рыцаря, который покидает жену и ребенка, отправляясь на войну. На нем "белый доспех", состоящий из набора пластин, соединенных для удобства движения в коленях и локтях, такие носили все латники при Азенкуре. Дополнительную защиту можно увидеть на горле и в паху, которые были уязвимыми местами. Некоторые рыцари даже принимали меры предосторожности, нанося на свои доспехи в качестве талисманов священные символы или христианские заклинания, такие как "IHS", "Jesus ot Nazareth" или "Ave Mariа". Лошадь также подготовлен к войне, на попону нанесен геральдический герб рыцаря, а на голову и уши надет стальной налобник. (British library)}

^{Герцог Бурбонский отплывает в крестовый поход в Берберию (1390 г.), сцена похожа на отплытие флота вторжения во Францию. Обратите внимание на плоскодонную гребную лодку, везущую воинов к их кораблям на переднем плане, на щиты и оружие тех, кто находится на кораблях, и на двух трубачей, стоящих на корме корабля герцога. (British Library/Bridgeman Art Library)}

^{Ричард Уиттингтон, чьи значительные займы Генриху V помогли финансировать Азенкурскую кампанию, на смертном одре в 1421 году. К священнику, совершающему последние обряды, присоединились три душеприказчика Уиттингтона и обитатели основанной им богадельни. На заднем плане врач исследует колбу с мочой умирающего. Миниатюра из свода постановлений об управлении богадельнями Уиттингтона. (Mercers Company Archives)}

^{Надгробное изображение Генриха Чичела (1362–1443), который был назначен архиепископом Кентерберийским Генрихом V в 1414 году. На гробнице в Кентерберийском соборе он изображен лежащим в состоянии покоя, как того требовали обычаи, но под ним находится реалистичное изображение его обнаженного тела. (Winchester Cathedral, Dean and Chapter)}

^{Карта мира из Эвешемского аббатства. Созданная в 1390 году и дополненная в 1415 году, эта карта изображает мир с точки зрения библейского представления, а не географической точности. Эдемский сад находится вверху, справа от него — Красное море, а в центре — Иерусалим с его башнями. Английские владения представлены в нижней части карты. Самый большой из трех островов представляет Англию, под ним — Уэльс и Ирландия; два меньших острова справа от него — Шотландия, а на внешнем краю — остров Мэн. (The College of Arms)}

^{Представление художника об укреплениях средневекового города и порта Арфлера. Морской вход в гавань находится между двумя башнями на переднем плане; с этой стороны город был блокирован английским флотом. Жители Арфлера затопили долину за городом, вынудив Генриха разделить свои силы. Он занял позицию перед Лёрскими воротами в крайней левой части картины и послал герцога Кларенса осадить Руанские ворота на противоположной стороне города. (Рarconrs du Patrimoine: www.nap.fr)}

^{Миниатюра XV века, изображающая осаду города, обнесенного стеной. Слева — деревянная осадная башня на колесах, с которой лучники могли стрелять находясь в сравнительной безопасности. Осадная башня также служила укрытием для латников, которые могли подобраться к стенам и предпринять штурм с помощью лестниц. На переднем плане две пушки, одна из которых лежит на подставке, готовая к стрельбе. Лучник в центре, стреляющий по осажденным, защищен деревянным частоколом, возведенным для этой цели. (British Library)}

^{Алебастровое надгробное изваяние Томаса, герцога Кларенса (1387–1421), в Кентерберийском соборе. Он был вторым и любимым сыном Генриха IV. Как и подобает человеку, погибшему в бою, Кларенс изображен в пластинчатых доспехах, поверх которых надет сюрко с гербом и ланкастерская шейная цепь. (Angelo Hornak/Corbis)}

^{Джон, герцог Бедфорд (1389–1435 гг.), третий из сыновей Генриха IV, преклоняет колени перед Святым Георгием, который носит на плаще знак ордена Подвязки. Миниатюра из знаменитой "Книги любви", заказанной герцогом. Из всех братьев Генриха V, Бедфорд был самым близким к королю, и ему было доверено управление Англией во время Азенкурской кампании. (British Library/Bridgeman Art Library)}

^{Хэмфри, герцог Глостерский (1390–1447 гг.), младший из братьев Генриха V. Как и его братья, он был посвящен в рыцари своим отцом и стал членом ордена Подвязки. Азенкурская кампания стала его первым военным опытом, в сражении он был ранен. Миниатюра XVI века. (British Library)}

border=0 style='spacing 9px;' src="/i/55/549655/i_023.jpg">

^{Надгробное изваяние Карла VI Французского (1368–1422 гг.) в церкви аббатства Сен-Дени, недалеко от Парижа. Известный своим подданным как Карл Любимый, его долгое правление было омрачено периодическими приступами безумия, во время которых он верил, что сделан из стекла. Его неспособность править в такие периоды привела к гражданским войнам между арманьяками и бургундцами, что позволило Генриху V вторгнуться во Францию.}

^{Портрет XV века Иоанна Бесстрашного, герцога Бургундского (1371–1419), главы бургундской партии, чьи амбиции на регентство во Франции привели к убийству его соперника Людовика, герцога Орлеанского, и ввергли Францию в гражданскую войну. Его роль во время Азенкурской кампании была туманной: он не принял участия в сражении и использовал победу англичан, чтобы начать собственное наступление на Париж. Был убит в 1419 году. (Kimstbistoriscbes Museum, Vienua/Bridgetttan Art Library)}

^{Лучники XV века во время осады. Человек в центре взводит арбалет, положив его на землю и поставив на него ногу. Сумка на поясе служит для болтов, или стрел, и механизма натяжения. Два лучника по обе стороны от него используют длинные луки, вместо колчана они воткнули свои стрелы в землю в готовности к использованию. Все трое легко вооружены, на голове у них шлемы-котелки и нательные доспехи; лучник справа одет в кожаную куртку, на ногах у арбалетчика поножи. (Bibliotbeque Nationale, Paris)}

^{Шпора со звездой, датируемая примерно 1400 годом, изготовлена из медного сплава и позолочена. Подобные шпоры носили латники всех рангов и часто изображались на надгробных изваяниях. Искусно украшенная и позолоченная шпора, как эта, скорее всего, использовалась человеком высокого ранга. (King's Lynn Museum)}

^{Щит конца XIV века и меч XV века, выставленные как часть погребальных реликвий Генриха V в Вестминстерском аббатстве. В похоронной процессии было принято нести турнирный шлем, щит и меч покойного рыцаря, а иногда их размещали над могилой. Ни шлем, ни щит не использовались на войне (они выставлялись для демонстрации рыцарского герба), но меч с крестообразной гардой, стальным клинком длиной 73 см и колесовидным навершием был предназначен для использования в бою. (O Dean and Chapter of Westminster)}

^{Оловянное изображением лучника начала XV века. Он держит свой длинный лук на полном натяжении, а колчан для хранения запасных стрел висит у него за спиной на шнуре через плечо. (Museum of London)}

^{Лучники носили наручи на внутренней стороне левого предплечья, чтобы тетива лука не зацепилась за одежду или кожу при спуске. Большинство лучников при Азенкуре вряд ли владели чем-то столь искусно украшенным, как этот редкий образец начала XVI века, который сделан из вареной кожи и украшен рисунком из дубовых листьев и желудей и выбитой на нем надписью "Господи, помоги". (British Museum)}

^{Двух французских рыцарей, захваченных в плен в битве при Азенкуре, уводит с поля боя англичанин с крестом Святого Георгия на груди; неясно, подразумевается ли под ним латник или лучник. У пленников связаны руки, хотя это не было обычной практикой в полевых условиях. Миниатюра XV века из книги Марциала Оверньского "Вигилии на смерть короля Карла VII". (Bihliotbeque Natioualc, Paris/Bridgeniau Art Library)}

^{Необычное изображение (ок. 1483 г.) обычных последствий средневековой битвы, в данном случае победы швейцарцев над бургундцами при Муртене в 1476 году. С трупов обычно снимали доспехи и одежду перед захоронением в братских могилах. Заметно, что многие погибшие имеют раны на голове и горле. (Burgerbibliotbek Bern, MSS.h.h.XY)}

^{Карлу, герцогу Орлеанскому (1394–1465), не исполнилось и двадцати одного года, когда он попал в плен в битве при Азенкуре. Следующие двадцать пять лет он оставался пленником в Англии. На миниатюре герцог (в белом меховом воротнике) изображен во время заключения в лондонском Тауэре. Он пишет стихи, томится у окна, приветствует предъявителя выкупа и уезжает после освобождения. На заднем плане — Лондонский мост с его домами и магазинами. (British Library/Bridgeman Art Library)}

Карты

^{Аквитания (английская Гасконь)}

 — территория Аквитании, определенная договором в Бретиньи, 1360 г.

 — английские владения в Аквитании к 1415 г.

- · — · — · — приблизительные границы королевства Франция.

^{Побережье проливов Ла-Манш и Па-де-Кале}

^{Осада Арфлера}

^{Движение английской армии к Азенкуру}

Генеалогическая таблица

^{Королевские дома Англии и Франции}

Об авторе

Джульет Баркер (род. 1958) — английский историк, специализирующаяся на средневековье и литературных биографии. Она является автором ряда хорошо известных работ о Шарлотте Бронте, Уильяме Вордсворте и средневековых турнирах. С 1983 по 1989 год она была куратором и библиотекарем Музея Парсонага Бронте.

Баркер получила образование в Брэдфордской женской гимназии и Колледже Святой Анны в Оксфорде, где она защитила докторскую степень по средневековой истории.

Примечания

1

GHQ, p. 93.

(обратно)

2

St Albans, p. 96.

(обратно)

3

Monstrelet, iii, pp. 78–80; St-Denys, v, pp. 526–8.

(обратно)

4

Anna Comnena, The Alexiad, ed. and trans. by E. R. A. Sewter (Penguin, Harmondsworth, 1979), p. 416.

(обратно)

5

For map of Aquitaine (English Gascony), see above p. 3.

(обратно)

6

M.G.A. Vale, English Gascony 1399–1453 (Oxford University Press, Oxford, 1970), pp. 2–3.

(обратно)

7

John Palmer, "The War Aims of the Protagonists and the Negotiations for Peace," in Fowler, p. 51.

(обратно)

8

Maurice Keen, The Pelican History of Medieval Europe (Pelican Books, Harmondsworth, 1969 repr. 1976), pp. 202, 122, 217; Barbara W. Tuchman, A Distant Mirror (Ballantine Books, New York, 1979), pp. 42–4. Репрессии коснулись рыцарей исключительно на территории Франции, хотя орден тамплиеров был уничтожен по всей Европе, а его имущество передано рыцарям-госпитальерам.

(обратно)

9

Peter S. Lewis, Later Medieval France: The Polity (Macmillan, London and St Martin's Press, New York, 1968), pp. 39–41; Kenneth Fowler, "War and Change in Late Medieval France and England," in Fowler, p. 1. Уже в 1522 году Карл, герцог Бурбонский, заявил, что серьезно рассматривает английские претензии на французский престол; англичане окончательно отказались от притязаний только после Амьенского договора 1802 года.

(обратно)

10

Anne Curry, The Hundred Years War (Palgrave, London and New York, 1993), pp. 66–7; Maurice Keen, "Diplomacy," HVPK, pp. 182–4.

(обратно)

11

Поскольку в то время он был несовершеннолетним, акт может быть признан недействительным.

(обратно)

12

Palmer, "The War Aims of the Protagonists and the Negotiations for Peace," pp. 54–5.

(обратно)

13

Vale, English Gascony, pp. 5, 27–8; ELMA, p. 289; Curry, The Hundred Years War, pp. 83–8.

(обратно)

14

G.L. Harriss, Cardinal Beaufort: A Study of Lancastrian Ascendancy and Decline (Clarendon Press, Oxford, 1988), pp. 23–5; Curry, The Hundred Years War, pp. 90–1.

(обратно)

15

McLeod, pp. 30–1, 56.

(обратно)

16

Vale, English Gascony, pp. 48–9, 53; ELMA, p. 320.

(обратно)

17

Обсуждение безумия Карла VI, которое началось в 1392 году, см. Bernard Guenée, La Folie de Charles VI Roi Bien-Amé (Perrin, Paris, 2004).

(обратно)

18

Lewis, Later Medieval France, p. 114.

(обратно)

19

Vaughan, pp. 44–7, 67–81; McLeod, pp. 33, 38–40.

(обратно)

20

Vaughan, pp. 81–2; McLeod, pp. 58–66.

(обратно)

21

K.B. McFarlane, Lancastrian Kings and Lollard Knights (Oxford University Press, Oxford, 1972), pp. 103–4.

(обратно)

22

ELMA, p. 321; Vaughan, pp. 92–4.

(обратно)

23

Ibid., pp. 94–5; Vale, English Gascony, pp. 58–62.

(обратно)

24

Capgrave, p. 124 n. 2.

(обратно)

25

Monstrelet, i, pp. 451–2.

(обратно)

26

St Albans, pp. 65–7.

(обратно)

27

ELMA, pp. 322–3; Christopher Allmand, Henry V (Yale University Press, New Haven and London, new edn, 1997), pp. 56–8; Vale, English Gascony, p. 67. Аудит счетов Кале очистил Генриха от каких-либо правонарушений.

(обратно)

28

В современных текстах (включая ODNB) имя Корнуолла обычно транскрибируется как "Cornewall", но я предпочитаю архаичное написание, которое постоянно используется в средневековых источниках.

(обратно)

29

Vale, English Gascony, pp. 62–8; ELMA, pp. 321–2; McLeod, pp. 82–6, 275.

(обратно)

30

ELMA, pp. 322–3; W&W, iii, p. 427; Valе, English Gascony, p. 67.

(обратно)

31

Тhomas Hoccleve, The Regiment of Princes, ed. by Charles R. Blythe (Western Michigan University, Kalamazoo, Michigan, 1999), pp. 97ff.

(обратно)

32

Christine de Pizan, Le Livre du Corps de Policie, summarised in Edith P. Yenal, Christine de Pizan: A Bibliography (Scarecrow Press, Metuchen, N.J. and London, 1989), pp. 65–6.

(обратно)

33

Kate Langdon Forhan, The Political Theory of Christine de Pizan (Ashgate, Aldershot, 2002), pp. 13, 30, 74. Кристина отдала своего сына в семью Джона Монтегю, графа Солсбери, поэта-франкофила, покровителя поэтов и фаворита Ричарда II. Солсбери был убит во время восстания против Генриха IV в январе 1400 года, после чего Генрих взял мальчика в свою семью.

(обратно)

34

Hilary M. Carey, Courting Disaster: Astrology at the English Court and University in the Late Middle Ages (Macmillan, London, 1992), p. 129.

(обратно)

35

McFarlane, Lancastrian Kings and Lollard Knights, pp. 233–8, 117.

(обратно)

36

First English Life, p. 17; Nicholas Orme, Medieval Children (Yale University Press, New Haven and London, 2001), p. 190; Nicolas, p. 389; John Southworth, The English Medieval Minstrel (Boydell Press, Woodbridge, 1989), pp. 113–14; Richard Marks and Paul Williamson (eds), Gothic Art for England 1400–1547 (V&A Publications, London, 2003), pp. 121 (illus.), 157.

(обратно)

37

Orme, Medieval Children, p. 182.

(обратно)

38

John Cummins, The Hound and the Hawk: The Art of Medieval Hunting (Weidenfeld and Nicolson, London, 1988), p. 4.

(обратно)

39

Ibid., p. 53.

(обратно)

40

Juliet Barker, The Tournament in England 1100–1400 (Boydell Press, Woodbridge, repr. 2003), pp. 33–40, 132–3; St-Denys, i, pp. 672–82.

(обратно)

41

Barker, The Tournament in England, ch. 7 passim; Philippe de Commynes, Memoirs: The Reign of Louis XI 1461–83, ed. and trans. by Michael Jones (Penguin, Harmondsworth, 1972), p. 71.

(обратно)

42

Geoffroi de Charny, The Book of Chivalry of Geoffroi de Charny: Text, Context, and Translation, ed. by Richard W. Kaeuper and Elspeth Kennedy (University of Pennsylvania Press, Philadelphia, 1996), p. 89.

(обратно)

43

James Hamilton Wylie, History of England under Henry IV (London, 1884–98), i, pp. 42–3; Maurice Keen, Chivalry (Yale University Press, New Haven and London, 1984), pp. 7, 65, 78; Charny, The Book of Chivalry of Geoffroi de Charny, pp. 167–71. К пятнадцатому веку рыцари, посвященные в ходе такого рода церемонии, были известны как рыцари Бани. Согласно одному из современных французских источников, Ричард II уже посвятил Генриха в рыцари во время кампании в Ирландии в начале года (см. Desmond Seward, Henry V as Warlord [Sidgwick and Jackson, London, 1987], pp. 9, 11), но рыцарство не могло быть присвоено дважды.

(обратно)

44

Allmand, Henry V, pp. 16–17.

(обратно)

45

Ibid., p. 27; ELMA, pp. 306, 313; о кампании в Орлеане см. выше pp. 17, 18–9.

(обратно)

46

Nigel Saul, The Batsford Companion to Medieval England (Barnes and Noble Books, Totowa, NJ, 1982), pp. 264–7; R.A. Griffiths, "Patronage, Politics, and the Principality of Wales, 1413–1461," in British Government and Administration: Studies Presented to S. B. Chrimes, ed. by H. Hearder and H. R. Loyn (University of Wales Press, Cardiff, 1974), pp. 74–5.

(обратно)

47

ELMA, p. 309; Allmand, Henry V, p. 21.

(обратно)

48

John de Trokelowe, "Annales Ricardi Secundi et Henrici Quarti," Johannis de Trokelowe & Henrici de Blaneford. Chronica et Annales, ed. by Henry Thomas Riley (Rolls Series, London, 1866), pp. 367–71; Ken and Denise Guest, British Battles: The Front Lines of History in Colour Photographs (Harper Collins, London, 1997), pp. 47–9.

(обратно)

49

C.H. Talbot and E.A. Hammond, The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register (Wellcome Historical Medical Library, London, 1965), pp. 123–4; Strickland and Hardy, pp. 284–5. Томас Морстед, королевский слуга при Азенкуре, должно быть, был свидетелем этой операции или читал рассказ Брэдмора о ней. Его версию см. R. Theodore Beck, The Cutting Edge: Early History of the Surgeons of London (Lund Humphries, London and Bradford, 1974), pp. 75–6, 117, 13.

(обратно)

50

Этим наблюдением я обязана доктору Ингрид Роско.

(обратно)

51

Original Letters Illustrative of English History, 2nd series, ed. with notes and illustrations by Henry Ellis (Harding and Lepard, London, 1827), i, pp. 11–13, 39–40.

(обратно)

52

ODNB; McFarlane, Lancastrian Kings and Lollard Knights, pp. 68, 108, 125; The Beauchamp Pageant, ed. and introduced by Alexandra Sinclair (Richard III and Yorkist History Trust in association with Paul Watkins, Donington, 2003), pp. 25–30.

(обратно)

53

Griffiths, "Patronage, Politics, and the Principality of Wales 1413–1461," pp. 76–8; Ralph Griffiths, "Ffor the Myght off the Lande…: the English Crown, Provinces and Dominions in the Fifteenth Century," in Anne Curry and Elizabeth Matthew (eds), Concepts and Patterns of Service in the Later Middle Ages (Boydell Press, Woodbridge, 2000), p. 93 and n. 48.

(обратно)

54

ELMA, pp. 308, 315–16; Margaret Wade Labarge, Henry V: The Cautious Conqueror (Secker and Warburg, London, 1975), pp. 19, 23, 25.

(обратно)

55

G.L. Harriss, "Financial Policy," HVPK, pp. 168–9, 169 n. 10.

(обратно)

56

ELMA, pp. 316–18, 338–40; G.L. Harriss, "The Management of Parliament," HVPK, p. 139.

(обратно)

57

ELMA, pp. 124, 130.

(обратно)

58

Harriss, "The Management of Parliament," pp. 140–1.

(обратно)

59

ODNB. Chaucer was the son of Catherine Swynford's sister, Philippa Roet.

(обратно)

60

Harriss, Cardinal Beaufort, pp. 1–2, 4, 7–8, 16, 18, 24–5, 29–31, 33, 45, 47–8, 58, 68–9. Кардинал legatus a latere («легат от ребра» т. е. апостольский легат) назначался временно и на определенный срок, по истечении которого его титул и полномочия упразднялись.

(обратно)

61

Harriss, "The Management of Parliament," p. 143.

(обратно)

62

Usk, p. 243. For differing interpretations of the omen, see Capgrave, p. 125; St Albans, p. 69.

(обратно)

63

Trokelowe, "Annales Ricardi Secundi et Henrici Quarti," pp. 297–300. Миф о святом елее Бекета был создан в подражание утверждению династии Валуа о том, что французские короли на своих коронациях были помазаны небесным елеем Хлодвига: John W. McKenna, "How God Became an Englishman," Tudor Rule and Revolution: Essays for G. R. Elton from his American Friends, ed. by Delloyd J. Guth and John W. McKenna (Cambridge University Press, Cambridge, 1982), p. 28.

(обратно)

64

Powell, pp. 129–30; Harriss, "The Management of Parliament," pp. 139–40.

(обратно)

65

Powell, p. 57; Monstrelet, iii, p. 94; GHQ, pp. 52–3; le Févre, i, pp. 228–9.

(обратно)

66

St-Denys, vi, p. 380.

(обратно)

67

See, for example, A. J. P. Taylor, A Personal History (Hamish Hamilton, London, 1983), p. 180; Vaughan, p. 205 and Seward, Henry V, passim.

(обратно)

68

W&W, i, p. 200 and n. 8.

(обратно)

69

Powell, p. 130.

(обратно)

70

W&W, i, p. 3; ODNB. Четверо сыновей мятежников, посвященных в рыцари на коронации, были: брат графа Марча, Роджер Мортимер; Ричард, лорд Деспенсер; Джон Холланд, будущий граф Хантингдон, и его брат.

(обратно)

71

W&W, ii, p. 21; ODNB; ELMA, p. 353.

(обратно)

72

W&W, i, pp. 1, 13–14; The Beauchamp Pageant, pp. 30–1.

(обратно)

73

Register of Henry Chichele, Archbishop of Canterbury, 1414–1443, ed. by E. F. Jacob (Clarendon Press, Oxford, 1943) i, pp. xvi-clxx; Peter Heath, Church and Realm 1272–1461 (Fontana, London, 1988), pp. 291–2, 294–5.

(обратно)

74

W&W, i, pp. 119–20.

(обратно)

75

Ibid., i, pp. 119–20, 324–5.

(обратно)

76

D'A.J.D. Boulton, The Knights of the Crown: The Monarchical Orders of Knighthood in Later Medieval Europe 1325–1520 (Boydell Press, Woodbridge, 1987), p. 15. For brotherhood-in-arms, see below, pp. 153–4, 177.

(обратно)

77

W&W, i, pp. 507–8. Смерть Кларенса в 1421 году продемонстрировала, что ему нельзя было доверять в том, что касается интересов короля или королевства. Стремясь превзойти успех своего брата при Азенкуре, он не послушался более мудрых и опытных командиров и атаковал гораздо более многочисленную французскую армию, не дожидаясь прибытия своих лучников. В результате битва при Боже стала величайшей военной катастрофой царствования Генриха: Сам Кларенс, лорд Роос, лорд Грей из Хетона и Жильбер Умфравиль были убиты, а графы Хантингдон и Сомерсет, брат последнего, Эдмунд Бофорт, и лорд Фицуолтер попали в плен: ibid., iii, pp. 301–6.

(обратно)

78

bid., pp. 134–5 and n. 88; CPR, p. 331.

(обратно)

79

Powell, pp. 197–9.

(обратно)

80

Ibid., pp. 199–200; W&W, i, pp. 109–10.

(обратно)

81

Следует отметить, что судебные иски часто применялись как средство давления на оппонента, например, в земельном споре, для быстрого урегулирования. В нижеследующих рассуждениях о законе и порядке я полностью опиралась на фундаментальное исследование: Edward Powell, Kingship, Law, and Society: Criminal Justice in the Reign of Henry V (Clarendon Press, Oxford, 1989) и его статью "The Restoration of Law and Order," in HVPK, pp. 53–74.

(обратно)

82

Цифры также включают Стаффордшир, где были аналогичные проблемы и такое же решение: Powell, "The Restoration of Law and Order," p. 65.

(обратно)

83

Шесть человек, служивших в Азенкурской кампании, были Джон Берли, Ричард Лакон, Джон Уинсбери, Ральф Бреретон, Роберт и Роджер Корбет. Джон Веле, констебль Озуэстри, остался защищать Шропширскую марку: ibid., p. 72.

(обратно)

84

Brut, ii, pp. 595–6. Однажды он вызвал к себе двух братьев, Уильяма и Джона Майноров из Стаффордшира, чтобы они ответили за свои преступления, а затем лично приказал своим судьям помиловать их. Впоследствии Уильям служил в Азенкурской кампании и при завоевании Нормандии: Powell, p. 66.

(обратно)

85

Цитируется по Powell, p. 275.

(обратно)

86

ODNB.

(обратно)

87

Heresy Trials in the Diocese of Norwich, 1428–31, ed. by Norman P. Tanner (Camden Fourth Series, vol. 20, London, 1977), pp. 10–22, 142.

(обратно)

88

Anne Hudson, The Premature Reformation: Wycliffite Texts and Lollard History (Clarendon Press, Oxford, 1988), pp. 110–11, 115.

(обратно)

89

St Albans, p. 71; Saul, Batsford Companion to Medieval England, pp. 273–5; Heath, Church and Realm 1272–1461, pp. 258–9; Hudson, The Premature Reformation, pp. 114–15, 339–40. Возможно, Олдкасл надеялся осуществить подобный план в Англии, представив в 1410 году законопроект о конфискации земель самых богатых епископов и аббатов, чтобы обеспечить королю дополнительные двадцать тысяч фунтов ежегодного дохода на оборону королевства. Однако план провалился, потому что Генрих V, который, будучи принцем Уэльским, в то время возглавлял королевский совет, встал на защиту церкви и решительно осудил всю затею.

(обратно)

90

Ibid., pp. 116–17; Powell, pp. 146–8; GHQ, pp. 4–5.

(обратно)

91

Про то, что последовало за восстанием Олдкасла, см. W&W, i, pp. 258–80; ELMA, pp. 244–6; Heath, Church and Realm 1272–1461, pp. 274–9; Powell, pp. 149–66.

(обратно)

92

Ibid., p. 150; W&W, i, p. 264 nn. 10, 11. Джон де Бург, плотник, и Томас Кентфорд получили вознаграждение в размере 10 марок каждый за обнаружение и раскрытие некоторых лоллардов и их изменнических планов; Томас Бертон, "королевский шпион", был вознагражден за аналогичную информацию примерно в то же время.

(обратно)

93

Помилование Олдкасла было отменено в марте 1415 года в преддверии Азенкурской кампании. В конце концов, он был пойман около Уэлшпула, осужден пэрами в парламенте и 14 декабря 1417 года подвергся двойному наказанию — повешению как предатель и сожжению как еретик: Powell, p. 164.

(обратно)

94

ELMA, pp. 245–6; Powell, pp. 161–2, 165–6.

(обратно)

95

Ibid., p. 166.

(обратно)

96

Короли Франции из династии Валуа традиционно назывались "très-Chrétien", христианнейшие, чтобы отличить их от других королей, включая английских, которых они считали менее богоугодными: McKenna, "How God Became an Englishman," p. 26.

(обратно)

97

Bourgeois, pp. 29–31; W&W, i, pp. 170–1.

(обратно)

98

Bourgeois, pp. 32–3.

(обратно)

99

Vaughan, p. 100.

(обратно)

100

Bourgeois, p. 44; Vaughan, p. 101.

(обратно)

101

McLeod, p. 94; Bourgeois, p. 46.

(обратно)

102

Ibid., pp. 47–50.

(обратно)

103

Согласно французской легенде, орифламма чудесным образом явилась императору Византии во сне в виде пылающего копья в руке Карла Великого, отсюда и ее священное свойство. Несколько раз потерянное на поле боя, оно, по-видимому, также имело чудесную привычку перевоплощаться.

(обратно)

104

Vaughan, pp. 194–6, 197, 247–8; Bourgeois, p. 48; W&W, i, pp. 412–13 and n. 3.

(обратно)

105

Оливер ван Диксмуд, цитируется в книге: Vaughan, pp. 146–7.

(обратно)

106

Bourgeois, p. 53.

(обратно)

107

W&W, i, p. 397.

(обратно)

108

Vaughan, pp. 198–204.

(обратно)

109

Матерью Екатерины была Констанция Кастильская, вторая жена Джона Гонта.

(обратно)

110

W&W, i, pp. 84–5, 90–7, 93 n. 3; Christopher Allmand (ed.), Society at War (Boydell Press, Woodbridge, new edn, 1998), pp. 129–30; Anthony Goodman, "England and Iberia in the Middle Ages," in England and her Neighbours 1066–1453: Essays in Honour of Pierre Chaplais, ed. by M. Jones and M. G. A. Vale (Hambledon Press, London, 1989), pp. 86–8.

(обратно)

111

Michael Jones, "The Material Rewards of Service in Late Medieval Brittany: Ducal Servants and Their Residences," in Curry and Matthew (eds), Concepts and Patterns of Service in the Later Middle Ages, pp. 120–3; A.R. Bridbury, England and the Salt Trade in the Later Middle Ages (Clarendon Press, Oxford, 1955), p. 80.

(обратно)

112

Foedera, ix, pp. 80–7; W&W, i, pp. 102–4, 103 n. 6, 104 n. 4.

(обратно)

113

Powell, pp. 203–6; Charles Lethbridge Kingsford, Prejudice and Promise in XVth Century England (Clarendon Press, Oxford, 1925), pp. 83–4, 85–7; Felipe Fernández-Armesto, "Naval Warfare After the Viking Age, c.1100–1500," in Keen, MW, p. 235.

(обратно)

114

В Лестерском парламенте 1414 года Генрих ввел еще одну исключительную меру, расширив определение государственной измены, включив в него нарушение перемирия или тайного договора, или пособничество кому-либо, кто это сделал; наказанием, как и за все государственные измены, было привлечение к ответственности, повешение и четвертование. Оправданием для включения этой новой категории преступлений было то, что перемирия и тайные договоры скреплялись и гарантировались словом или обещанием короля. Поэтому их нарушение посягало на честь короля и наносило ущерб его величеству так же, как и другие преступления, связанные с государственной изменой. Статут о перемириях был очень непопулярен, и в 1416 году в него пришлось внести поправки, чтобы сделать возможным применение пиратства, но он был весьма эффективен в пресечении актов пиратства со стороны английских подданных: Rotuli Parliamentorum, iv, pp. 22–3; John G. Bellamy, The Law of Treason in England in the Later Middle Ages (Cambridge University Press, Cambridge, 1970), pp. 128–9.

(обратно)

115

Foedera, ix, p. 84.

(обратно)

116

Foedera, ix, pp. 35, 56–9; W&W, i, p. 152 and n. 2; Jean Juvénal des Ursins, Histoire de Charles VI, ed. by J. A. C. Buchon (Choix de Chroniques et Mémoires sur l'Histoire de France, iv, Paris, 1836), p. 478; St-Denys, v, p. 353.

(обратно)

117

W&W, i, pp. 153–5; Foedera, ix, pp. 58–9.

(обратно)

118

Foedera, ix, pp. 91–101.

(обратно)

119

Ibid., ix, pp. 102–4.

(обратно)

120

St-Denys, v, pp. 158, 228; Juvénal des Ursins, Histoire de Charles VI, pp. 487, 493. Жювеналь дез Юрсен, очевидец событий в Париже, заметил, что "даже английские принцы были разделены ссорой между герцогами Бургундским и Орлеанским, поскольку герцоги Кларенс и Глостер, братья короля, и вместе с ними герцог Йоркский, поддерживали орлеанистов; в то время как король и его брат герцог Бедфорд, склонялись к бургундцам": ibid., p. 497.

(обратно)

121

Vaughan, p. 206.

(обратно)

122

Foedera, ix, pp. 136–8. Ведение переговоров о других браках не нарушало обязательства Генриха перед французами, которое давало лишь обещание не заключать брак. Красивый юридический нюанс.

(обратно)

123

Ibid.; Ховингем заключил перемирие с Кастилией и Бретанью.

(обратно)

124

Vaughan, p. 207; Foedera, ix, p. 138. Право принимать присягу от герцога было дано 4 июня 1414 года, в тот же день, что и другие инструкции.

(обратно)

125

POPC, ii, p. 141.

(обратно)

126

Foedera, ix, pp. 131–2, 208–11.

(обратно)

127

Shakespeare, Henry V, Act I, Scene 2, ll. 261–3.

(обратно)

128

St Albans, p. 83; Usk, p. 253. Историю о теннисных мячах см. например: Brut, ii, pp. 374–5; Capgrave, pp. 129–30; Thomas Elmham, "Liber Metricus de Henrico Quinto," Memorials of Henry the Fifth, King of England, ed. by Charles Augustus Cole (Longman and Co., London, 1858), p. 101.

(обратно)

129

Monstrelet, iii, pp. 59–62; Bourgeois, pp. 58–61.

(обратно)

130

Foedera, ix, pp. 212–14.

(обратно)

131

Letter-Books, p. 135; Memorials of London and London Life in the XIIIth, XIVth, and XVth Centuries, ed. by Henry Thomas Riley (Longmans, Green and Co., London, 1868), pp. 603–5.

(обратно)

132

W&W, i, p. 94–9.

(обратно)

133

See above, pp. 66, 68.

(обратно)

134

ELMA, pp. 305–6; E.W.M. Balfour-Melville, James I, King of Scots, 1406–37 (Methuen, London, 1936), p. 22.

(обратно)

135

Ibid., pp. 25–6.

(обратно)

136

Ibid., pp. 26, 31–3.

(обратно)

137

Ibid., pp. 34–5; Patricia J. Bradley, "Henry V's Scottish Policy — a Study in Realpolitik," in Documenting the Past: Essays in Medieval History Presented to George Peddy Cuttino, ed. by J. S. Hamilton and Patricia J. Bradley (Boydell Press, Woodbridge, 1989), pp. 179–80.

(обратно)

138

W&W, i, pp. 34–6; Powell, pp. 136–7.

(обратно)

139

Это не помешало ему быть нарушенным в двух недавних случаях. В 1378 году двое мужчин, отказавшихся передать Джону Гонту пленника, захваченного одиннадцать лет назад в битве при Нахере, сбежали из Тауэра и скрылись в убежище в Вестминстере; их преследовали констебль Тауэра и пятьдесят вооруженных людей, которые ворвались внутрь, убили одного из мужчин и священника и похитили второго. Девять лет спустя, в 1387 году, сэр Роберт Тресилиан, главный судья, был обвинен в измене апеллянтами (одним из которых был будущий Генрих IV) и попросил убежища в Вестминстере; его тоже похитили силой, судили и казнили: Heath, Church and Realm 1272–1461, pp. 209–11.

(обратно)

140

Ibid., p. 211.

(обратно)

141

W&W, i, p. 36; Powell, p. 138. Хотя сейчас эта фраза обычно звучит как "повешенный, проволоченный и четвертованный", это не тот порядок, в котором происходил процесс. Осужденного везли на волокушах к месту казни, вешали и затем четвертовали; иногда предателя срубали с виселицы еще живым, вспарывали (внутренности сжигали перед ним), обезглавливали и затем четвертовали. В любом случае части тела выставлялись на видных общественных местах для устрашения других предателей.

(обратно)

142

Devon, pp. 325, 326–8, 332; St Albans, p. 77; Brut, ii, p. 373. Говорили, что Ричард был добр к Генриху, когда тот, будучи ребенком, был заложником при королевском дворе (не то чтобы это помешало будущему Генриху IV вернуться во главе армии, чтобы узурпировать трон). Ланкастерские пропагандисты даже говорили, что Ричард предсказал, что юный Генрих исполнит пророчество Мерлина о том, что в Уэльсе родится принц, чья слава однажды обойдет весь мир. St Albans, p. 77, предполагает, что Генрих почитал Ричарда как своего родного отца, но поскольку это говорится в контексте перезахоронения, это может быть применимо только к этому акту. Мне кажется, это не оправдывает утверждения более поздних хронистов и историков о том, что эти двое были как отец и сын.

(обратно)

143

Balfour-Melville, James I, King of Scots, 1406–37, p. 55; Bradley, "Henry V's Scottish Policy — a Study in Realpolitik," pp. 180–1.

(обратно)

144

Ibid., pp. 178, 181.

(обратно)

145

G.L. Harriss, "The King and his Magnates," in HVPK, pp. 31–51. Перси должен был получить частичную компенсацию от самого Мердока: Balfour-Melville, James I, King of Scots, 1406–37, p. 65.

(обратно)

146

St Albans, p. 86; W&W, i, pp. 517, 520 (где Телбот ошибочно назван Генрихом); Balfour-Melville, James I, King of Scots, 1406–37, pp. 62–3; Bradley, "Henry V's Scottish Policy — a Study in Realpolitik," pp. 182–3; T.B. Pugh, "The Southampton Plot of 1415," in Kings and Nobles in the Later Middle Ages: a Tribute to Charles Ross, ed. by Ralph A. Griffiths and James Sherbourne (Alan Sutton, Gloucester and St Martin's Press, New York, 1986), p. 66; CPR, p. 339.

(обратно)

147

Balfour-Melville, James I, King of Scots, 1406–37, p. 63; CCR, p. 278; Bradley, "Henry V's Scottish Policy — a Study in Realpolitik," pp. 183–4.

(обратно)

148

Original Letters Illustrative of English History, pp. 45–6; Pugh, "The Southampton Plot of 1415," p. 65; "The Conspiracy of the Earl of Cambridge against Henry V," 43rd Report of the Deputy Keeper of Public Records (HMSO, London, 1882), App I, § 5.

(обратно)

149

Pugh, "The Southampton Plot of 1415," pp. 83, 64.

(обратно)

150

Связь с Шотландией, например, была установлена без сомнения, что неудивительно, учитывая северо-английское происхождение большинства заговорщиков, включая Кембриджа (Кембридж жил на средства своего брата в замке Конисбург, недалеко от Донкастера, в Йоркшире). Похищение Мердока в Йоркшире имеет смысл, если его целью было дать заговорщикам возможность использовать его в качестве разменной монеты в переговорах с шотландцами — и через неделю Кембридж смог сообщить Грею, что Мердок находится в их руках. Он также смог предъявить письмо, которое, по его словам, было от герцога Олбани, предлагавшего прислать ему Перси и "Моммета" в обмен на его сына. Валлийский сторонник Олдкасла был схвачен возле Виндзорского замка, где содержался король Яков; при нем была крупная сумма денег и список мест между Виндзором и Эдинбургом (средневековый эквивалент современной карты), и он признался, что пытался помочь шотландскому королю бежать. Как мы видели, шотландское вторжение действительно произошло всего за девять дней до того, как Марч раскрыл заговор Генриху V, хотя Умфравиль скорее разгромил его, чем присоединился к нему. "Испанская корона на поддоне", которую Кембридж обещал выставить в Уэльсе вместе с гербовым знаменем Англии, когда Марч будет провозглашен королем, на самом деле находилась в его владении: Генрих V отдал ее ему в качестве залога за жалованье людей, которых он по контракту взял с собой в Азенкурскую кампанию.

Не следует забывать и о том, что собрание в Саутгемптоне послужило для заговорщиков идеальным прикрытием для создания армии. Все ведущие заговорщики были намерены предоставить одни из самых больших контингентов в предстоящей кампании. Кембридж и Марч обязались выставить по шестьдесят латников и сто шестьдесят конных лучников, Скроуп — тридцать латников и девяносто конных лучников. В общей сложности, включая сорок рыцарей или эсквайров, которые, как обещали лолларды, дезертируют со сборов, чтобы поддержать восстание, заговорщики могли рассчитывать собрать почти восемьсот вооруженных и полностью экипированных людей из своих собственных рядов еще до того, как они покинули Саутгемптон: "The Conspiracy of the Earl of Cambridge against Henry V," p. 582; W&W, i, pp. 518–9; Bradley, "Henry V's Scottish Policy — a Study in Realpolitik," p. 183; Nicolas, pp. 373–4, 385; James Hamilton Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," Transactions of the Royal Historical Society, 3rd series, vol. v (1911), pp. 136–7.

(обратно)

151

ELMA, p. 324.

(обратно)

152

Brut, ii, pp. 375–6; St Albans, pp. 87–8; W&W, i, pp. 507–8. Кембридж, который, вероятно, был незаконнорожденным, ничего не унаследовал от своего номинального отца и в финансовом отношении полностью зависел от доброй воли своего брата, Эдуарда, герцога Йоркского. Грей, который уже дважды был объявлен вне закона за неуплату долгов, в мае 1415 года получил из казначейства 120 фунтов стерлингов в качестве компенсации за отказ от должности констебля замка Бамбург, что, возможно, было сделано вынуждено из-за необходимости выполнить контракт с королем по сбору двадцати четырех латников и сорока восьми лучников для Азенкурской экспедиции: ODNB; Pugh, "The Southampton Plot of 1415," pp. 71–3, 79; W&W, i, p. 517 n. 3.

(обратно)

153

Pugh, "The Southampton Plot of 1415," pp. 62–4, 67–9, 83–4; W&W, i, pp. 523–33; CPR, p. 409; Powell, p. 131.

(обратно)

154

Original Letters Illustrative of English History, p. 48; CPR, p. 349.

(обратно)

155

Bellamy, The Law of Treason in England in the Later Middle Ages, p. 222.

(обратно)

156

В этой истории был ироничный постскриптум. Менее чем через три месяца после казни Кембриджа Эдуард, герцог Йоркский, был одним из двух английских аристократов, павших в битве при Азенкуре. Если бы граф Кембриджский остался верен Генриху V, он унаследовал бы титул, земли и богатство своего брата и достиг бы положения, власти и влияния, которого жаждал, не прибегая к измене, стоившей ему жизни.

(обратно)

157

Vegetius, De Re Militari, quoted by Pizan, BDAC, p. 27 n. 23.

(обратно)

158

W&W, i, pp. 38, 39 n. 9.

(обратно)

159

Ibid., pp. 45–6, 39 and nn. 1, 3–7.

(обратно)

160

Ibid., i, p. 41 and nn. 4–6. "Scuratores" был специфическим термином обозначавшем в Кале разведчиков, а не "scourers", как переводит это слово W&W: see R. E. Latham, Revised Medieval Latin Word-List (published for the British Academy, Oxford University Press, London, repr. 1980), p. 170.

(обратно)

161

John Kenyon, "Coastal Artillery Fortification in England in the Late Fourteenth and Early Fifteenth Centuries," in Curry and Hughes, pp. 146–7; Michael Hughes, "The Fourteenth-Century French Raids on Hampshire and the Isle of Wight," ibid., pp. 133–7.

(обратно)

162

Rotuli Parliamentorum, iv, p. 53; Kenyon, "Coastal Artillery Fortification in England in the Late Fourteenth and Early Fifteenth Centuries," p. 146.

(обратно)

163

W&W, i, pp. 161, 160 n. 1.

(обратно)

164

Во время затишья в бою при Пуатье (1356 г.) английские лучники бегали вперед, чтобы вытащить стрелы из земли, а также из мертвых или раненых людей и лошадей; затем они могли использовать их против следующей атаки французов: Strickland and Hardy, p. 301.

(обратно)

165

Paul Hitchin, "The Bowman and the Bow," in Curry, Agincourt 1415, pp. 44, 46–7. Англичане потерпели поражение при Ардре (1351), когда у лучников слишком рано закончились стрелы: Strickland and Hardy, p. 231.

(обратно)

166

Hitchin, "The Bowman and the Bow," pp. 45–6 and illustration, though the "type 16" arrowhead is actually on the third row, not the second, as it is captioned.

(обратно)

167

Strickland and Hardy, p. 313; Robert Hardy, "The Longbow," in Curry and Hughes, p. 168.

(обратно)

168

Andrew Ayton, "Arms, Armour, and Horses," in Keen, MW, p. 205 and illus., p. 72; Jim Bradbury, The Medieval Archer (Boydell Press, Woodbridge, 1985, repr. 2002), pp. 146–50. Strickland and Hardy, pp. 34–48, эффективно разрушает миф о коротком луке, третьей категории оружия, которая была изобретением военных историков девятнадцатого века.

(обратно)

169

W&W, i, p. 159 n. 7; Ayton, "Arms, Armour, and Horses," p. 204; Foedera, ix, p. 224.

(обратно)

170

Hitchin, "The Bowman and the Bow," pp. 42–4; Ayton, "Arms, Armour, and Horses," p. 204; Bradbury, The Medieval Archer, p. 107. But see Strickland and Hardy, p. 227.

(обратно)

171

Ibid., pp. 17–18, 199, 30; Hardy, "The Longbow," p. 179.

(обратно)

172

Maurice Keen, "The Changing Scene: Guns, Gunpowder, and Permanent Armies," in Keen, MW, pp. 274–5 and illus. p. 156; Clifford J. Rogers, "The Age of the Hundred Years War," ibid., pp. 156–8; Richard L.C. Jones, "Fortifications and Sieges in Western Europe, c.800–1450," in ibid., pp. 180–2; Pizаn, BDAC, pp. 122–3; Robert D. Smith, "Artillery and the Hundred Years War: Myth and Interpretation," in Curry and Hughes, pp. 156–7; Richard L.C. Jones, "Fortifications and Sieges in Western Europe, c.800–1450," in Keen, MW, p. 182.

(обратно)

173

Nigel Ramsey, "Introduction," in John Blair and Nigel Ramsay (eds), English Medieval Industries: Craftsmen, Techniques, Products (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1991), p. xxxii; Pizan, BDAC, pp. 117–19; Jones, "Fortifications and Sieges in Western Europe, c. 800–1450," p. 181.

(обратно)

174

Foedera, ix, pp. 159, 160; CPR, p. 292.

(обратно)

175

W&W, i, pp. 161 n. 2, 265 n. 2; Henrietta Leyser, Medieval Women: A Social History of Women in England 450–1500 (Weidenfeld and Nicolson, London, 1995), p. 162; Jane Geddes, "Iron," in Blair and Ramsay (eds), English Medieval Industries: Craftsmen, Techniques, Products, p. 187.

(обратно)

176

Ibid., pp. 168, 170–2, 174–5.

(обратно)

177

Ibid., pp. 186 and 187 (fig. 86).

(обратно)

178

C.F. Richmond, "The War at Sea," in Fowler, pp. 111–12, 108.

(обратно)

179

Это означало, что, хотя он и был священнослужителем, онне дослужился до сана священника и не принял последние монашеские обеты. Большинство клерков в королевской службе имели этот ранг и никогда не становились полностью рукоположенными.

(обратно)

180

Richmond, "The War at Sea," pp. 112–13; W.J. Carpenter-Turner, "The Building of the Holy Ghost of the Tower, 1414–1416, and her Subsequent History," The Mariner's Mirror, 40 (1954), p. 270; W.J. Carpenter-Turner, "The Building of the Gracedieu, Valentine and Falconer at Southampton, 1416–1420," ibid., p. 56.

(обратно)

181

Ibid., pp. 65–6; Richmond, "The War at Sea," pp. 112–13, 104–7.

(обратно)

182

Carpenter-Turner, "The Building of the Gracedieu, Valentine and Falconer at Southampton, 1416–1420," pp. 62–3; Carpenter-Turner, "The Building of the Holy Ghost of the Tower, 1414–1416, and her Subsequent History," pp. 271, 273. В современной валюте эти суммы составляют почти $1 352 400 и $2 999 430, но почти наверняка были и другие расходы.

(обратно)

183

Richmond, "The War at Sea," pp. 121 n. 55, 113–14.

(обратно)

184

CPR, pp. 294–5; W&W, i, p. 448 and n. 2.

(обратно)

185

Fernández-Armesto, "Naval Warfare after the Viking Age, c.1100–1500," pp. 238–9; Ian Friel, "Winds of Change? Ships and the Hundred Years War," in Curry and Hughes, pp. 183–5.

(обратно)

186

Foedera, ix, pp. 215, 216; W&W, i, pp. 45, 104.

(обратно)

187

Vaughan, pp. 241–4. See above, pp. 62–3, 65–6 for the Anglo-Burgundian negotiations.

(обратно)

188

Registres de la Jurade: Délibérations de 1414 à 1416 et de 1420 à 1422: Archives Municipales de Bordeaux (G. Gounouilhou, Bordeaux, 1883), iv, p. 193.

(обратно)

189

Foedera, ix, p. 218; Antonio Morosini, Chronique d'Antonio Morosini 1414–1428, ed. by Germain Lefèvre-Pontalis and Léon Dorez (Librairie Renouard, Paris, 1899), ii, pp. 20–5, 34–5, 44–5.

(обратно)

190

Foedera, ix, pp. 224, 238–9, 248–9; CPR, pp. 325, 329, 343; CCR, p. 232.

(обратно)

191

Foedera, ix, pp. 250–1, 261; CPR, pp. 327, 346.

(обратно)

192

Foedera, ix, pp. 251–2, 253; CCR, pp. 214, 217, 218.

(обратно)

193

Ibid., p. 278; Foedera, ix, pp. 288–9; H.J. Hewitt, "The Organisation of War," in Fowler, pp. 81–2.

(обратно)

194

Например, письмо Генриха от 26 мая 1415 года шерифу Кента: Foedera, ix, p. 251.

(обратно)

195

Pizan, BDAC, p. 19.

(обратно)

196

Harriss, "Financial Policy," in HVPK, pp. 163–74. См. также Edmund Wright, "Henry IV, the Commons and the Recovery of Royal Finance in 1407," in R.E. Archer and S. Walker (eds), Rulers and Ruled in Late Medieval England: Essays Presented to Gerald Harriss (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1995), pp. 65–81.

(обратно)

197

Harriss, "Financial Policy," p. 163.

(обратно)

198

Ibid., p. 177.

(обратно)

199

Harriss, "The Management of Parliament," pp. 137–8, 156; Saul, The Batsford Companion to Medieval England, pp. 200–2.

(обратно)

200

See, for example, Rotuli Parliamentorum, iv, pp. 3, 15, 34; Harriss, "The Management of Parliament," pp. 143, 145.

(обратно)

201

Ibid., pp. 145–6, 158.

(обратно)

202

Rotuli Parliamentorum, iv, p. 34.

(обратно)

203

Ibid., iv, p. 35; W&W, i, p. 434.

(обратно)

204

Memorials of London and London Life, pp. 603–5; Letter-Books, pp. 135, 143; Nicolas, p. 14; Marks and Williamson (eds), Gothic Art for England 1400–1547, p. 206 and fig. 71a.

(обратно)

205

Foedera, ix, p. 241. Сигнет был относительно новой печатью, введенной Ричардом II в качестве средства обхода более громоздких органов управления большой печати (то есть канцелярии) и тайной печати: Saul, Batsford Companion to Medieval England, pp. 112–13.

(обратно)

206

CPR, p. 329; Nicolas, pp. 13, 14; Foedera, ix, pp. 285–6.

(обратно)

207

W&W, i, pp. 472–4; Foedera, ix, pp. 268–9; Allmand (ed), Society at War, pp. 136–40.

(обратно)

208

W&W, i, pp. 477–9; Letter-Books, p. 144.

(обратно)

209

Webster's Biographical Dictionary, p. 1570; Foedera, ix, p. 310; Sylvia L. Thrupp, The Merchant Class of Medieval London (1300–1500) (University of Chicago Press, Chicago, 1948), pp. 55, 374; W&W, i, pp. 147 and n. 5, 360–1, 365. For Hende, see Thrupp, op. cit., p. 127.

(обратно)

210

Morosini, Chronique, pp. 20–3; Jeremy Catto, "The King's Servants," in HVPK, p. 82; W&W, i, p. 474.

(обратно)

211

Ibid., i, p. 474 n. 4; Foedera, ix, pp. 271, 284, 312.

(обратно)

212

W&W, i, pp. 472 nn. 1–6, 473 n. 6.

(обратно)

213

Monstrelet, iii, p. 71.

(обратно)

214

CPR, p. 344.

(обратно)

215

Maurice Keen, Origins of the English Gentleman (Tempus, Stroud and Charleston, SC, 2002), p. 95; Foedera, ix, p. 216; CCR, pp. 270, 271–2. Примеры договоров о пожизненной службе, включая некоторые из них, выданные Генрихом в качестве принца Уэльского, см. Michael Jones and Simon Walker, "Private Indentures for Life Service in Peace and War 1278–1476," Camden Miscellany xxxii (Royal Historical Society, London, 1994), pp. 1–190, esp. pp. 139–43.

(обратно)

216

POPC, ii, pp. 150–1; Curry, p. 414.

(обратно)

217

MS E101/69/5, TNA; MS E101/47/29, TNA. Опубликованные примеры индентов, подписанных 29 апреля 1415 года, см. Foedera, ix, pp. 227–38; Nicolas, Appx ii, pp. 8–10. MS E101/45/5, TNA, суммирует условия 210 индентов для Азенкурской кампании.

(обратно)

218

В битве при Азенкуре это соотношение возросло до пяти к одному, так как многие бойцы были отправлены домой из Арфлера.

(обратно)

219

MS E101/69/5, TNA; Foedera, ix, pp. 223, 230. В 1355 году валлийские пешие лучники получали всего 3 доллара в день (Strickland and Hardy, p. 204). По этому поводу см. Ayton, "English Armies in the Fourteenth Century," in Curry and Hughes, pp. 24–5.

(обратно)

220

Ayton, "Arms, Armour, and Horses," in Keen, MW, p. 188; Thrupp, The Merchant Class of Medieval London, pp. 276–7, 224; Christopher Dyer, Everyday Life in Medieval England (Hambledon Press, London and Rio Grande, 1994), pp. 148, 167, 188; D. Knoop and G. P. Jones, The Medieval Mason (3rd edn, Manchester University Press, Manchester, 1967), pp. 72, 86–7.

(обратно)

221

Strickland and Hardy, pp. 204–5. Социальный статус лучников неуклонно повышался на протяжении всего XIV века, поскольку условия войны (в частности, шеваше) требовали от них быть конными. Военные ордонансы Ричарда II (1385 г.) ставили их в один ряд с латниками и отличали от пеших лучников при назначении наказания. Ibid., p. 204.

(обратно)

222

MS E101/47/29, TNA. Платеж за первый квартал был выше, чем за второй квартал, поскольку он был рассчитан по гасконским ставкам.

(обратно)

223

Nicolas, pp. 373–4.

(обратно)

224

MS E101/47/29, TNA; Nicolas, p. 15.

(обратно)

225

Ibid., pp. 16–18.

(обратно)

226

MS E101/69/5, TNA; Foedera, ix, pp. 227–8. Аналогичные договоры см. ibid., pp. 228–30, 233–5, 244, 250.

(обратно)

227

Ayton, "Arms, Armour, and Horses," in Keen, MW, p. 191.

(обратно)

228

Ibid., pp. 191–2, 188, 195.

(обратно)

229

Ibid., p. 197. В ордонансах короля в Руане в 1419 году упоминается о "всякого рода людях, двигающиеся или живущих с нами в нашем жилище или под нашим знаменем, хотя они не получают никакого жалованья ни от нас, ни от нашего недвижимого имущества", см. Allmand (ed), Society at War, p. 82.

(обратно)

230

MS E101/69/5, TNA. В январе 1416 года сэр Джон Грей получил от короля тысячу марок (666 фунтов 13 шиллингов 4 пенсов) в качестве частичной оплаты за графа д'Э, которого он взял в плен при Азенкуре: Devon, pp. 344–5.

(обратно)

231

Anne Curry, "Sir Thomas Erpingham: A Life in Arms," in Curry, Agincourt 1415, pp. 74–5 and pls. 23 and 24. For Chaucer's accounts see MS E101/47/29, TNA.

(обратно)

232

Ibid., p. 66; MS E101/45/5, TNA. См. также Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," pp. 107–8, 140, 111; Nicolas, p. 383.

(обратно)

233

Foedera, ix, p. 258; Nicolas, pp. 10–11; Maurice Keen, "Richard II's Ordinances of War of 1385," in Archer and Walker (eds), Rulers and Ruled in Late Medieval England, pp. 35–6.

(обратно)

234

W&W, i, pp. 484–6; Letter-Books, p. 138.

(обратно)

235

St-Denys, v, pp. 512–27; Monstrelet, iii, pp. 73–4.

(обратно)

236

W&W, i, pp. 505–8; Morosini, Chronique, ii, pp. 34–7.

(обратно)

237

W&W, i, pp. 500–1.

(обратно)

238

Carey, Courting Disaster, pp. 93–6, 106–9; Christine de Pizan, The Writings of Christine de Pizan, selected and edited by Charity Cannon Willard (Persea Books, New York, 1994), pp. 17–21; Lewis, Later Medieval France: The Polity, pp. 24–5.

(обратно)

239

W&W, i, pp. 500, 502, 503–5.

(обратно)

240

Ibid., i, pp. 506–7, 505 n. 6.

(обратно)

241

Foedera, ix, pp. 223, 239–40, 243, 262; CPR, p. 353; POPC, ii, pp. 157, 168; Public Record Office, London: Lists and Indexes Supplementary Series, no. ix, vol. ii (Klaus Reprint Corporation, New York, 1964), Appx, p. 382.

(обратно)

242

Foedera, ix, p. 223; CCR, pp. 268, 280; Nicolas, p. 385; POPC, ii, pp. 145–7, 165.

(обратно)

243

Foedera, ix, pp. 255–6; Hitchin, "The Bowman and the Bow," p. 40.

(обратно)

244

Pizan, BDAC, p. 214; Foedera, ix, pp. 253–4; CCR, pp. 213–14, 218.

(обратно)

245

Ibid.; Heath, Church and Realm 1272–1461, p. 284. В Йоркском епископстве обряды духовенства проводились чаще: их также дважды призывали в 1417 году, еще раз (вместе с Кентерберийским епископством) в 1418 году и несколько раз в 1419 году. Единственным епископством, не упомянутым в распоряжении Генриха, было епископство Содор и Мэн, которое до 1387 года было шотландским. Местные священнослужители, собравшиеся в Беверли, сражались против шотландцев в битве при Невиллс-Кросс (1346 г.), "сняв обувь и капюшоны, [они] показали себя с мечами и стрелами на поясе и луками под мышками" (Strickland and Hardy, p. 190). См. также ibid., p. 259.

(обратно)

246

Mowbray MS; ODNB; Harris, "The King and his Magnates," in HVPK, p. 41.

(обратно)

247

Mowbray MS, fo. 21. Граф заключил контракт на личную службу с четырьмя рыцарями, сорока пятью эсквайрами и 150 лучниками. Как и многие из тех, кто собирал отряды, число людей, которых он на самом деле привлекал к службе, отличалось от того, на которое он заключил контракт, отсюда и важность проверки. Граф получил свою первую выплату по более высокой гасконской ставке; вторая выплата была произведена по французской ставке. Тот факт, что граф заплатил своим людям по французской ставке, может указывать на то, что к 1 июля было принято решение отправиться во Францию, а не в Аквитанию. С другой стороны, это может быть просто отражением нехватки наличных денег: корректировка могла быть сделана позже.

(обратно)

248

Mowbray MS, fo. 21. Еще четырнадцать человек, чей статус неясен, получили выплаты в размере от 21 до 38 шиллингов под заголовком, который, по-видимому, означает "Требуются валлийцы для экспедиции": по крайней мере, два имени явно валлийские.

(обратно)

249

Mowbray MS fo. 21; Forty-Fourth Annual Report, pp. 561–3, 565–70; CPR, p. 370.

(обратно)

250

Forty-Fourth Annual Report, pp. 566, 561. Лучником был Джон Риггеле по прозвищу Пауэр, из отряда сэра Джона Фастольфа.

(обратно)

251

Mowbray MS, fo. 13.

(обратно)

252

Le Févre, i, p. 253. Французы также обрезали свои копья, чтобы сражаться в пешем строю при Пуатье. (1356): Strickland and Hardy, pp. 234, 249.

(обратно)

253

Barker, The Tournament in England, pp. 23, 157–8. Пример шестнадцатого века см. в Marks and Williamson (eds), Gothic Art for England 1400–1547, p. 198.

(обратно)

254

Mowbray MS, fos 13, 15, 14.

(обратно)

255

Mowbray MS, fos 12, 11. Щиты могли предназначаться для лучников Моубрея, хотя сорока восьми щитов не хватило бы даже для трети его контингента.

(обратно)

256

ELMA, p. 181; Strickland and Hardy, p. 201; Mowbray MS, fo. 9. Граф купил тридцать восемь "крестов" у Николаса Оружейника: ibid., fo. 13.

(обратно)

257

Mowbray MS, fos 14–16.

(обратно)

258

Harriss, "The King and his Magnates," in HVPK, p. 41; Nicolas, Appx. xvii.

(обратно)

259

Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 135; Powell, p. 235: MS E404/31/315, TNA. Лишь немногие из валлийских лучников были конными.

(обратно)

260

MS E404/31/386, TNA; MS E101/45/5, TNA. Curry, p. 414, описывает их как выходцев из Форест Дин, но Гриндор был англо-валлийским рыцарем из южного Уэльса.

(обратно)

261

MS E101/45/5, TNA; Nicolas, p. 386; Public Record Office: Lists and Indexes, no. ix, vol. ii, pp. 390–1. Примерами являются Герард ван Виллиген, Ханс Йойе, Фредерик ван Херитт, Клаус ван Русти и Мартин ван Оскет.

(обратно)

262

Бенедейт Спина, посланник, которому было приказано привезти невест, был в Лондоне 8 июня 1415 года, но, по-видимому, без своих подопечных: уже 30 октября они все еще находились в Аквитании, и власти Бордо решили, что уже слишком поздно для их отправки: Calendar of Signet Letters of Henry IV and Henry V (1399–1422), ed. by J.L. Kirby (HMSO, London, 1978), p. 197 no. 962; Registres de la Jurade, pp. 194, 232, 254, 279.

(обратно)

263

Nicolas, pp. 386, 388–9; Jim Bradbury, The Medieval Siege (Boydell Press, Woodbridge, 1992), pp. 197, 241–2, 270; MS E404/31/409, TNA перечислены только двадцать пять кордмейстеров во главе с Джорджем Бенетом, мастером кордмейстером, а не двадцать шесть, как в Nicolas, p. 388.

(обратно)

264

MS E101/45/5, MS E404/31/437 and MS E404/31/416, TNA; Nicolas, pp. 387–9; W&W, ii, p. 186 n. 2.

(обратно)

265

Nicolas, pp. 387–9; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 139. For Bordiu, see Henrici Quinti, Angliae Regis, Gesta, ed. by Bernard Williams (English Historical Society, London, 1850), p. vii. Обсуждаются различные личности, предложенные для капеллана, но в отсутствие положительных доказательств не делается никаких выводов. GHQ, pp. xviii-xxiii.

(обратно)

266

Например, танцующий накер в псалтыре Люттрелла четырнадцатого века: BL MS Add 42130 fo. 176.

(обратно)

267

Foedera, ix, pp. 255, 260; Southworth, The English Medieval Minstrel, pp. 113–14, 115, 174 n. 47.

(обратно)

268

Ibid., pp. 47 and n. 21, 117, 15.

(обратно)

269

Foedera, ix, pp. 255, 260; Southworth, The English Medieval Minstrel, pp. 113–14, 119, 143–6, 174 n. 47, 187. В 1433 Вдова Клайфа все еще требовала 33 фунта 6 шиллингов за невыплаченное жалованье его отряду за Азенкурскую кампанию.

(обратно)

270

Maurice Keen, Chivalry (Yale University Press, New Haven and London, 1984), pp. 126–7, 134–7, 138.

(обратно)

271

Ibid., p. 134.

(обратно)

272

Гербовый король ордена Подвязки, тем не менее, был "взят в плен, и его имущество было отобрано у него [врагами] короля" во время путешествия по Франции с королевским поручением к графу Уорику в 1438 году: Devon, p. 436.

(обратно)

273

Nicolas, p. 387.

(обратно)

274

Nicolas, p. 387; Foedera, ix, pp. 235–6, 237–8, 252–3; Barbara Harvey, Living and Dying in England 1100–1540: The Monastic Experience (Oxford University Press, Oxford, 1993), pp. 83, 85–6, 232–4; Talbot and Hammond, The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register, p. 100.

(обратно)

275

Ibid., pp. 220–2; MS E404/31/359, TNA; Foedera, ix, pp. 235–6.

(обратно)

276

Beck, The Cutting Edge, pp. 85, 92, 79; Foedera, ix, pp. 237–8, 252–3.

(обратно)

277

Beck, The Cutting Edge, pp. 76–8; Talbot and Hammond, The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register, pp. 387–8.

(обратно)

278

Beck, The Cutting Edge, pp. 63, 67–8.

(обратно)

279

Thrupp, The Merchant Class of Medieval London (1300–1500), pp. 260, 267 n. 75; Beck, The Cutting Edge, pp. 81–2.

(обратно)

280

Marie-Christine Pouchelle, The Body and Surgery in the Middle Ages (Rutgers University Press, New Brunswick, NJ, 1990), pp. 68–9.

(обратно)

281

Переписано из выдержек из Thomas Morstede's Fair Book of Surgery, приведенных в книге Beck, The Cutting Edge, pp. 105ff, esp. p. 108.

(обратно)

282

Ibid.; Pouchelle, The Body and Surgery in the Middle Ages, pp. 165–6.

(обратно)

283

Will of Hamon le Straunge: MS LEST AE 1, Norfolk Record Office; Foedera, ix, pp. 289–92.

(обратно)

284

Ibid.; Morgan, "The Household Retinue of Henry V and the Ethos of English Public Life," p. 65. Знаменитый гасконский рыцарь Жан де Грайи, капталь де Буш (ум. 1369 г.), в своем завещании распорядился, чтобы через год после его смерти за него отпели пятьдесят тысяч месс: Keen, Chivalry, p. 155.

(обратно)

285

St-Denys, v, pp. 526–8.

(обратно)

286

Seward, Henry V as Warlord, p. 63.

(обратно)

287

St-Denys, v, pp. 526–8. See also Monstrelet, iii, pp. 78–81; le Févre, i, pp. 219–21; and Waurin, i, pp. 174–6.

(обратно)

288

GHQ, pp. 17–19.

(обратно)

289

Deuteronomy, ch. xx, v. 10.

(обратно)

290

Foedera, ix, p. 298; CCR, p. 278; W&W, ii, p. 1; GHQ, pp. 20–1.

(обратно)

291

Начальная строка "Баллады об Азенкуре" Майкла Дрейтона, написанной в семнадцатом веке

(обратно)

292

GHQ, p. 21; St Albans, p. 89; Robert F. Marx, The Battle of the Spanish Armada 1588 (Weidenfeld and Nicolson, London, 1965), p. 53.

(обратно)

293

Vale, English Gascony 1399–1453, pp. 13–14; Blair and Ramsay (eds), English Medieval Industries: Craftsmen, Techniques, Products, p. 341; Bridbury, England and the Salt Trade in the Later Middle Ages, pp. 80, 110–11, 114; Knoop and Jones, The Medieval Mason, pp. 46, 48. Река Дон в Йоркшире предоставила корабли для второго вторжения Генриха V во Францию в 1417 году, поэтому можно предположить, что подобные суда использовались и в 1415 году: Friel, "Winds of Change? Ships and the Hundred Years War," p. 189.

(обратно)

294

Ibid., pp. 183–5; Ayton, "Arms, Armour, and Horses," p. 198. Экспедиционный отряд сэра Роберта Ноллиса в 1370 году, численность которого составляла две тысячи латников и две тысячи конных лучников, согласно казначейским записям, увел во Францию 8464 лошади.

(обратно)

295

Calendar of Signet Letters of Henry IV and Henry V (1399–1422), p. 161; Richmond, "The War at Sea," p. 114; GHQ, pp. 20–1; le Févre, i, p. 224; W&W, i, p. 525. Позднее король решил, что те, кто вступил в армию, но был вынужден оставить ее, не должны были получать жалованье: Foedera, ix, p. 52.

(обратно)

296

Carpenter-Turner, "The Building of the Holy Ghost of the Tower, 1414–1416, and her Subsequent History," p. 271.

(обратно)

297

W&W, ii, p. 2; Armstrong, "The Heraldry of Agincourt," p. 130.

(обратно)

298

Elizabeth Danbury, "English and French Artistic Propaganda during the Period of the Hundred Years War," in Christopher Allmand (ed), Power, Culture and Religion in France c.1350–c.1550 (Boydell Press, Woodbridge, 1989), p. 82. Когда Карл V Французский сократил количество лилий на французском королевском гербе до трех, Эдуард III последовал его примеру: ibid., p. 87.

(обратно)

299

Richard Barber, The Knight and Chivalry (Sphere Books, London, 1974), p. 40.

(обратно)

300

Ibid., pp. 304–6; Keen, Chivalry, pp. 191, 184. For Werchin's challenge to the Garter knights and, separately, to Sir John Cornewaille, see MS Additional 21370 fos 1–14, esp. fo. 7v, British Library; Barker, The Tournament in England, pp. 41–2, 157.

(обратно)

301

W&W, ii, pp. 3–4; Armstrong, "The Heraldry of Agincourt," p. 130; GHQ, pp. 120–1.

(обратно)

302

Bacquet, p. 109, цитируя счета города Булонь, который послал гонца в Онфлер, "где сейчас находится Монсеньер коннетабль".

(обратно)

303

Ibid., pp. 22–3.

(обратно)

304

Trokelowe, "Annales Ricardi Secundi et Henrici Quarti," p. 333; A.C. Reeves, Lancastrian Englishmen (University Press of America, Washington, DC, 1981), pp. 143–4; MS Additional 21370 fos 4v–14, esp. fo. 10, British Library. Переписка Корнуэйла, связанная с вызовом сенешаля, была передана Уильяму Брюгге, который в то время был честерским герольдом принца Уэльского.

(обратно)

305

Catto, "The King's Servants," pp. 89–90; Reeves, Lancastrian Englishmen, p. 168; W&W, ii, p. 17 n. 2; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," pp. 136, 128–9.

(обратно)

306

GHQ, p. 23 n. 3; W&W, i, pp. 98, 344 and nn. 8 and 9, 345 and n. 2, 435, 536; W&W, ii, pp. 16–17; CPR, p. 359; Nicolas, p. 340.

(обратно)

307

Geoffrey Chaucer, Canterbury Tales, ed. by A. Kent Hieatt and Constance Hieatt (Bantam Books, New York, 1971), p. 54, l. 276; Barber, The Knight and Chivalry, pp. 208–9. A transcript of the agreement is given in Allmand (ed), Society at War, pp. 32–4.

(обратно)

308

Reeves, Lancastrian Englishmen, pp. 153, 151, 148; McLeod, pp. 85, 177, 186. Хотя Корнуол лично избежал пленения, ему пришлось собрать огромную сумму для выкупа своего пасынка, сэра Джона Холланда (который к тому времени стал графом Хантингдоном), когда тот был захвачен в плен в Боже в 1421 году. Он смог сделать это только благодаря помощи короля, обменяв одного из своих самых ценных пленников и перечислив часть причитающегося ему выкупа. После его смерти в декабре 1443 года было обнаружено, что он держал 26666 фунтов стерлингов 13 шиллинга 4 пенса в нераспечатанных казначейских талиях, деньги, которые, таким образом, были должны ему короной, а также долги в размере более 723 фунтов стерлингов, которые ему должны были дать в долг другие. Как выяснили многие другие ветераны Азенкура, получить плату за свои услуги было не просто и не легко: Reeves, Lancastrian Englishmen, pp. 147, 169–70, 182; McLeod, pp. 252, 275; Michael Stansfield, "John Holland, Duke of Exeter and Earl of Huntingdon (d.1447) and the Costs of the Hundred Years War," in Profit, Piety and the Professions in Later Medieval England, ed. by Michael Hicks (Alan Sutton, Gloucester and Wolfeboro Falls, 1990), pp. 108–9.

(обратно)

309

Morgan, "The Household Retinue of Henry V and the Ethos of English Public Life," p. 74; W&W, ii, pp. 17 n. 2, 88, 119; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 109 n. 1.

(обратно)

310

Rudolf Simek, Heaven and Earth in the Middle Ages: the Physical World Before Columbus, trans. by Angela Hill (Boydell Press, Woodbridge, 1996), pp. 41–4, 51–5, 20–1, 29–31, 37–8.

(обратно)

311

Ibid., pp. 42–3. Факсимильные примеры средневековых навигационных карт см. Gabriel Marcel, Choix de Cartes et de Mappemondes des XIV et XV Siècles (Ernest Leroux, Paris, 1896), особенно Cartes de Dulcert (1330), de Mecia de Viladestes (1413) and de Saleri (1385).

(обратно)

312

St-Denys, v, pp. 532–3; GHQ, pp. 24–5.

(обратно)

313

Ibid., p. 25.

(обратно)

314

http://membres.lycos.fr/valsoleil/hellandes/histoire_du_fief_de_hellande. htm; Monstrelet, iii, pp. 70–1, 117; W&W, i, p. 447 n. 1.

(обратно)

315

Bacquet, pp. 109, 110; Bouvier, p. 64.

(обратно)

316

Bacquet, p. 109.

(обратно)

317

Мишель Пинтуан, или Пентуэн, Пантуа (фр. Michel Pintoin, 1349 — 16 февраля 1421), известный также как «монах из Сен-Дени» (англ. Monk of Saint-Denis, фр. Religieux de Saint-Denis) — французский хронист, монах-бенедиктинец и кантор из аббатства Сен-Дени, автор истории правления короля Карла VI, один из хронистов Столетней войны. 

(обратно)

318

W&W, i, p. 447 n. 1; St-Denys, v, pp. 532–4.

(обратно)

319

W&W, ii, pp. 17, 19 and n. 9; Monstrelet, iii, pp. 82–3; GHQ, pp. 22–5, 22 n. 1.

(обратно)

320

Ibid., p. 27.

(обратно)

321

Keen, "Richard II's Ordinances of War of 1385," pp. 33–43; Shakespeare, Julius Caesar, III.i.273. О мантийных постановлениях Генриха V см. F. Grose, Military Antiquities Respecting the History of the English Army (London, 1801), ii, pp. 65–79.

(обратно)

322

Keen, "Richard II's Ordinances of War of 1385," pp. 44–5.

(обратно)

323

GHQ, pp. 68–9; St-Denys, v, pp. 556–7; Pizan, BDAC, p. 41. История о солдате, укравшем пикс, была использована Шекспиром, который, применив поэтическую лицензию, сделал вором Бардольфа, одного из бывших соратников короля: Shakespeare, Henry V, III.vi.

(обратно)

324

W&W, ii, pp. 25–9 and n. 28; i, pp. 508–10.

(обратно)

325

GHQ, pp. 26–7.

(обратно)

326

Несмотря на несколько посещений летом 2004 года, мне не удалось попасть внутрь церкви. Все усилия очень услужливых дам из бюро туристической информации и мэрии не позволили найти владельца ключа или ключ.

(обратно)

327

St-Denys, v, p. 532; Monstrelet, iii, p. 225.

(обратно)

328

Allmand (ed), Society at War, p. 130; W&W, ii, p. 10; Allmand, Henry V, pp. xii, 67.

(обратно)

329

Большая часть моего последующего описания средневекового Арфлера, включая "фабрику галер", взята из очень полезных информационных таблиц, предоставленных Parcours du Patrimonie на месте, и статьи Bernard Perrot in Le Havre Livre, Sunday, 4 January 2004, p. 6.

(обратно)

330

GHQ, pp. 32–4. Брусчатка, поднятая с дороги Монтивилье, была доставлена в Арфлер для использования в качестве боеприпасов в случае нападения: Monstrelet, iii, p. 83; Waurin, i, pp. 181–2.

(обратно)

331

GHQ, pp. 26–31; W&W, ii, pp. 13–16; Jones, "Fortifications and Sieges in Western Europe c. 800–1450," p. 175.

(обратно)

332

Bouvier, pp. 64, 35 and n. 3, 38–9, 46, 52; Denis Lalande, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421): Étude d'une Biographie Héroïque (Librairie Droz, Geneva, 1988), p. 94; McLeod, pp. 84–5, 121. См. также Aubert de la Chenaye-Desbois et Badier, Dictionnaire de la Noblesse (Paris, 1866, repr. Kraus-Thomson Organisation, Liechtenstein, 1969), ix, pp. 33–5 and Dictionnaire de Biographie Française, ed. by M. Prevost, Roman d'Arnot and H. Tribout de Morembert (Libraire Letouzey et Ané, Paris, 1982), xv, p. 689. Оба словаря содержат очевидные фактические ошибки, и трудно разделить упоминания о Рауле VI де Гокуре и его отце, Рауле V, в хрониках. Некоторые из ранних упоминаний могут относиться к Раулю V, который также вел активную воинскую жизнь, пока не был убит бургундскими сторонниками в Руане в 1417 году.

(обратно)

333

Allmand (ed), Society at War, pp. 25–7.

(обратно)

334

Bouvier, p. 64; GHQ, pp. 32–3. Monstrelet, iii, p. 83 and le Févre, i, p. 225 оба помещают де Гокура в гарнизон, который они насчитывают в четыреста человек (то есть, включая его контингент), хотя они не упоминают, как он и они попали туда.

(обратно)

335

GHQ, pp. 32–5.

(обратно)

336

Жан де Бордю, писавший 3 сентября 1415 года, отмечает, что большая армия короля "увеличивается с каждым днем": Curry, p. 445; Registres de la Jurade, p. 257.

(обратно)

337

Forhan, The Political Theory of Christine de Pizan, p. 136; GHQ, p. 35.

(обратно)

338

Deuteronomy, ch. 20, vv. 13–14; GHQ, pp. 34–7.

(обратно)

339

St-Denys, v, pp. 536–7; GHQ, pp. 36–7; Curry, p. 445; Registres de la Jurade, p. 257.

(обратно)

340

GHQ, pp. 38–9; St-Denys, v, p. 536.

(обратно)

341

Original Letters Illustrative of English History, i, p. 95. Хостелл обычно описывается как лучник, но Кэрри, стр. 435, определяет его как стрелка в роте сэра Джона Ламли; он участвовал в битве при Азенкуре.

(обратно)

342

GHQ, p. 39.

(обратно)

343

Ibid.

(обратно)

344

Pizan, BDAC, pp. 116, 136.

(обратно)

345

First English Life, p. 38; Barber, The Knight and Chivalry, p. 209; Seward, Henry V as Warlord, pp. 149–51.

(обратно)

346

GHQ, pp. 40–1. Когда Генрих V во второй раз вторгся в Нормандию, он нанял рудокопов из Льежа, предполагая, что отсутствие военного опыта было проблемой для валлийцев.

(обратно)

347

Ibid., pp. 42–3.

(обратно)

348

Curry, p. 445; Registres de la Jurade, p. 257.

(обратно)

349

First English Life, p. 38; Waurin, i, p. 182.

(обратно)

350

Curry, p. 445; Registres de la Jurade, p. 257.

(обратно)

351

Curry, p. 444; Registres de la Jurade, p. 256.

(обратно)

352

Вся клиническая информация о дизентерии, приведенная ниже, была взята из онлайнового информационного бюллетеня по борьбе с диарейными заболеваниями "Диалог о диарее" компании Healthlink Worldwide, который можно найти на сайте www.rehydrate.org/dd/su55.htm. Мытье рук с мылом является единственным доказанным методом предотвращения передачи инфекции, однако дизентерию можно вылечить с помощью антимикробных препаратов.

(обратно)

353

Во время кампании Генрих потерял тридцать три собственных лошади из-за мора: W&W, ii, p. 186 n. 2.

(обратно)

354

Талбот и Хаммонд (ред.), практикующие врачи в средневековой Англии: A Biographical Register, p. 222; First English Life, p. 36.

(обратно)

355

Monstrelet, iii, pp. 84–5; le Févre, i, p. 226; Waurin, i, p. 183.

(обратно)

356

Foedera, ix, pp. 288, 310, 312, 314; MS Mowbray, fos 22–4; William Beamont, Annals of the Lords of Warrington (Chetham Society, 1872), i, p. 239. Со счета Харингтона была списана эта сумма, плюс два дополнительных кувшина вина.

(обратно)

357

Calendar of Signet Letters of Henry IV and Henry V (1399–1422), p. 196 no. 964; Curry, pp. 444–5; Registres de la Jurade, pp. 256–7; Foedera, ix, pp. 310–11.

(обратно)

358

ODNB; Calendar of Inquisitions Post Mortem, xx, 1–5 Henry V (1413–1418), ed. by J. L. Kirby (HMSO, London, 1995), nos 460–1; GHQ, p. 45.

(обратно)

359

ODNB; Calendar of Inquisitions Post Mortem, nos 441–51, 452–9; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 130. Сам граф привел с собой отряд из 40 латников и 120 лучников: MS E101/45/5, TNA.

(обратно)

360

GHQ, pp. 44–5, 47 n. 1.

(обратно)

361

Ibid., pp. 48–9.

(обратно)

362

St-Denys, v, p. 538; GHQ, pp. 48–9.

(обратно)

363

W&W, ii, pp. 52, 49 n. 1; Perceval de Cagny, Chroniques, ed. by H. Moranvillé (Société de l'Histoire de France, Paris, 1902), p. 95 n. 4. Жан Ла Гетт, известный также как Лескот (шотландец?), получил судно, которое описывается как "галиот" (термин, обычно используемый для обозначения пиратского судна), и получал жалование, но управлял предприятием "на свой страх и риск".

(обратно)

364

Monstrelet, iii, p. 84; le Févre, i, pp. 230–1. И де Лиль Адам, и Бримеу в 1430 году станут членами-основателями бургундского ордена Золотого Руна; Лефевр, единственный летописец, сообщающий об этой истории, был глашатаем ордена, поэтому он должен был услышать эту историю от них. Очевидно, их немного утешал тот факт, что их пленитель, сэр Льюис Робсарт, давний член свиты Генриха V, был родом из Эно.

(обратно)

365

W&W, ii, p. 53 n. 1; Monstrelet, iii, p. 93.

(обратно)

366

W&W, ii, pp. 52–3; St-Denys, v, pp. 538–41; Bourgeois, p. 77.

(обратно)

367

St-Denys, v, p. 540. Сохранилось несколько отчетов о численности войск, собравшихся в Руане в сентябре-октябре 1415 года; большинство из них относятся к очень небольшим отрядам, численностью менее пятнадцати человек, и не дают никакого представления о численности всей армии. Некоторые из них обобщены в книге René de Belleval, Azincourt (Paris, 1865), pp. 300–36.

(обратно)

368

GHQ, p. 49.

(обратно)

369

Brut, ii, p. 376; St Albans, pp. 90–1; W&W, ii, p. 49.

(обратно)

370

GHQ, pp. 48–51; St Albans, p. 90; St-Denys, v, p. 540.

(обратно)

371

Bacquet, p. 91. Слухи дошли и до Венеции: см. Morosini, Chronique, p. 62 and n. 6.

(обратно)

372

St-Denys, v, pp. 540–3. Монах относит этот трехчасовой штурм к утру фактической сдачи города, 22 сентября, что явно невозможно, поскольку Генрих казнил бы заложников, если бы Арфлер оказал хоть какое-то сопротивление по истечении оговоренного времени.

(обратно)

373

Memorials of London and London Life, p. 619. Сокращенная версия этого письма в Letter-Books, i, p. 131 и Calendar of Signet Letters of Henry IV and Henry V (1399–1422), p. 197 no. 965 вводит в заблуждение; последняя также ошибочно датирует капитуляцию 15 сентября.

(обратно)

374

GHQ, pp. 54–5; Nicolas, Appx vi, p. 24.

(обратно)

375

See above, pp. 59–60.

(обратно)

376

St Albans, pp. 90–1; W&W, ii, p. 50; GHQ, pp. 50–1; St-Denys, v, pp. 540–3. Имена заложников приводятся в "Хрониках Лондона" под редакцией Чарльза Летбриджа Кингсфорда (Alan Sutton, Gloucester, 1977), pp. 116–17.

(обратно)

377

Monstrelet, iii, p. 85; First English Life, p. 39.

(обратно)

378

St-Denys, v, p. 538.

(обратно)

379

GHQ, pp. 52–3; Usk, p. 255.

(обратно)

380

First English Life, p. 40; GHQ, pp. 52–3; Elmham, "Liber Metricus," p. 112. The First English Life приписывает слова о сдаче сэру Лайонеллу Бракемону, "губернатору города", но капеллан, который был очевидцем, утверждает, что ключи передал де Гокур.

(обратно)

381

Curry, p. 445; Registres de la Jurade, p. 257; GHQ, pp. 54–5; Monstrelet, iii, p. 94; First English Life, p. 40.

(обратно)

382

GHQ, p. 55; Brut, ii, pp. 377, 554; St-Denys, v, p. 544; le Févre, i, p. 229; W&W, ii, pp. 58–60. Недостоверная Chronique de Ruisseauville утверждает, что многие из беженцев были ограблены и изнасилованы своими соотечественниками, как только их покинул английский конвой: Bacquet, p. 91.

(обратно)

383

Nicolas, Appx vi, p. 24; GHQ, pp. 54–7.

(обратно)

384

Ibid., pp. 56–9; Elmham, "Liber Metricus," p. 113; Foedera, ix, p. 313. Foedera ошибочно датирует письмо 16 сентября (на самом деле оно было написано 26 сентября, за день до освобождения де Гокура) и неправильно переводит "Guienne" как "Vienne".

(обратно)

385

Barker, The Tournament in England 1100–1400, pp. 158–61; Francis Henry Cripps-Day, The History of the Tournament in England and in France (Bernard Quaritch, London, 1918), p. 67 n. 4.

(обратно)

386

Капеллан, написавший "официальную" версию кампании, явно получил копию вызова, которую он тщательно пересказывает в своем сочинении: GHQ, pp. 56–9.

(обратно)

387

Капеллан говорит, что Генрих отпустил французских воинов "с намерением и в надежде, что благодаря их посредничеству и добрым услугам мир, которого он так желал, будет скорее восстановлен": ibid., pp. 54–5.

(обратно)

388

GHQ, pp. 58–9.

(обратно)

389

Ibid.; Capgrave, p. 131; Elmham, "Liber Metricus," p. 113.

(обратно)

390

Memorials of London and London Life, p. 619; Letter-Books, i, p. 159; Forty-Fourth Annual Report, p. 576.

(обратно)

391

Devon, pp. 341–2; Foedera, ix, p. 314; CPR, p. 364; CCR, p. 236.

(обратно)

392

W&W, ii, pp. 64, 65 n. 3. О заработной плате, выплаченной капитанам судов из Халла, Кингс-Линна, Уинчелси и Лондона за службу с 1 августа см. Foedera, ix, pp. 315–17.

(обратно)

393

GHQ, pp. 58–9. Карри, Азенкур: Новая история, (p. 131), справедливо замечает, что нельзя просто подсчитать имена, чтобы определить сокращение боевой силы армии, поскольку некоторые из отправленных домой были некомбатантами, но неполный характер записей о больных и очевидные потери в некоторых отрядах не подтверждают ее вывод о том, что Генрих V все еще имел "по крайней мере" 8680 солдат ("минимум" 8732, стр. 187) с собой во время похода в Кале.

(обратно)

394

W&W, ii, p. 66 n. 5, 67–8; ODNB; Calendar of Inquisitions Post Mortem, nos 654–71; MS Mowbray fo. 23. Все лекарства были поставлены в октябре 1415 года

(обратно)

395

W&W, ii, pp. 45–6; Calendar of Inquisitions Post Mortem, nos 302–5, 359–69, 441–51, 452–9, 460–1, 654–71. Уильям Ботиллер, лорд Уоррингтона, умер 26 сентября; сэр Джон Саутворт — 5 октября: Abstracts of Inquisitions Post Mortem, made by Christopher Towneley and Roger Dodsworth, ed. by William Langton (Chetham Society, Manchester, 1875), pp. 112–14, 117.

(обратно)

396

Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 136; W&W, i, p. 3 n. 10; ii, p. 46 n. 6; Calendar of Inquisitions Post Mortem, nos 359–69. Ken Mourin, "Norwich, Norfolk and Sir Thomas Erpingham," in Curry, Agincourt 1415, pp. 80–1.

(обратно)

397

Monstrelet, iii, p. 85.

(обратно)

398

W&W, ii, p. 67 and n. 7; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," pp. 131–2, 139; MS E101/47/29, TNA.

(обратно)

399

Calendar of Inquisitions Post Mortem: 1413–1418, no. 343; GHQ, pp. 58–9.

(обратно)

400

Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," pp. 128, 130; Allmand, Henry V, p. 212.

(обратно)

401

Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 112 n. 1; Forty-Fourth Annual Report, p. 577; Anthony Smith, "‘The Greatest Man of That Age': The Acquisition of Sir John Fastolf's East Anglian Estates," in Archer and Walker (eds), Rulers and Ruled, pp. 137–8.

(обратно)

402

GHQ, pp. 58–9; W&W, ii, p. 62 n. 8; Devon, pp. 345, 349.

(обратно)

403

Curry, p. 445; Registres de la Jurade, p. 257.

(обратно)

404

GHQ, pp. 58–9. Некоторые корабли были освобождены после шести недель службы: то есть 12 сентября, за десять дней до капитуляции Арфлера. См., например, Foedera, ix, p. 315.

(обратно)

405

GHQ, p. 60.

(обратно)

406

GHQ, p. 58 n. 5; le Févre, i, p. 229; First English Life, pp. 42–3; Curry, pp. 429–30; Bacquet, p. 110.

(обратно)

407

GHQ, p. 61. For Fusoris, see above, pp. 122–3, 164–5.

(обратно)

408

See above, p. 33.

(обратно)

409

Pizan, BDAC, pp. 37–8.

(обратно)

410

Ibid., p. 38 n. 50.

(href=#r410>обратно)

411

Norbert Ohler, The Medieval Traveller, trans. by Caroline Hillier (Boydell Press, Woodbridge, 1989), p. 98; Pizan, BDAC, p. 50 n. 72. Английский капеллан (GHQ, pp. 60-1) считал, что Кале находится всего в 100 милях (на самом деле до него было 150 миль), но его ошибку не разделял король.

(обратно)

412

Шевоше — опустошительные рейды во время Столетней войны, предпринимавшиеся англичанами вглубь французской территории.

(обратно)

413

GHQ, p. 61.

(обратно)

414

W&W, ii, p. 88 n. 3; St Albans, p. 93; Elmham, "Liber Metricus," p. 114; GHQ, pp. 60–1. Те французские хронисты, которые пытались указать дату, обычно ссылались на "первую неделю октября": например, см. Cagny, Chroniques, p. 97.

(обратно)

415

C.R. Cheney (ed), Handbook of Dates for Students of English History (Royal Historical Society, London, 1978), pp. 1–2. Юлианский календарь был заменен григорианским календарем в 1582 году.

(обратно)

416

Ibid., pp. 3–6.

(обратно)

417

Ibid., pp. 12–13, 65–9. Дополнительной сложностью использования регентских годов было то, что иногда подвижный праздник, такой как Пасха, либо вообще выпадал из регентского года, либо отмечался дважды.

(обратно)

418

Monstrelet, iii, p. 103.

(обратно)

419

Cheney (ed), Handbook of Dates for Students of English History, p. 9; Harvey, Living and Dying in England 1100–1540: the Medieval Experience, pp. 154–5.

(обратно)

420

Ibid., pp. 155–6; Cheney (ed), Handbook of Dates for Students of English History, p. 9; Geddes, "Iron," in Blair and Ramsay (eds), English Medieval Industries: Craftsmen, Techniques, Products, pp. 178–9.

(обратно)

421

GHQ, p. 61; Cheney (ed), Handbook of Dates for Students of English History, p. 80.

(обратно)

422

W&W, ii, pp. 88ff. предпочитают альтернативную датировку, начиная с 6 октября, но для подтверждения 8 октября, см. ниже, n. 26.

(обратно)

423

W&W, ii, pp. 88–9. Тот факт, что английская армия смогла занять дорогу на Монтивилье, указывает на то, что последствия наводнения в долине Лезарда теперь полностью исчезли: Генрих, должно быть, разрушил свою собственную плотину и открыл шлюзы в Арфлере, потому что ему нужно было восстановить водоснабжение после взятия города.

(обратно)

424

Beamont, Annals of the Lords of Warrington, p. 245. Curry, pp. 430–1, убедительно доказывает, что переназначение в новые отряды объясняет разницу в личном составе, которая иногда наблюдается между строевыми списками и списками отрядов. Это более правдоподобное объяснение, чем то, что отряды доводились до полной численности путем набора новых людей, как предлагает Curry, Agincourt: A New History, pp. 130–1.

(обратно)

425

Curry, pp. 433–4. Если бы отряды герцогов Кларенса и Йорка получили положенную им квоту лошадей полностью, в соответствии с условиями договоров, то Кларенс отправился бы в путь с 1798 лошадьми, Йорк — с 646; они вернулись домой только с 1225 и 282 лошадьми соответственно. Потери Йорка, составившие почти половину, были пропорционально выше, чем потери Кларенса, составившие чуть менее трети. Граф Оксфорд привез домой только половину лошадей, предназначенных для его личного пользования, вместе с шестью лошадьми, чтобы тянуть его повозки; его тридцать девять латников по-прежнему имели шестьдесят девять лошадей, но его восемьдесят четыре лучника имели только тридцать семь. Граф-маршал, напротив, отправил домой весь свой личный состав из двадцати четырех лошадей, которые выдержали осаду, поход и битву.

(обратно)

426

Foedera, ix, pp. 314–15. Бардольф, возможно, ошибочно, полагал, что "знатный рыцарь" (то есть мессир де Леруа) действует под руководством мессира де Лавивиля.

(обратно)

427

Bacquet, pp. 109–10; Monstrelet, iii, p. 78.

(обратно)

428

St-Denys, v, p. 550; Bacquet, p. 101.

(обратно)

429

Ibid., pp. 110–11; W&W, ii, pp. 110–11.

(обратно)

430

Nicholas Wright, Knights and Peasants: The Hundred Years War in the French Countryside (Boydell Press, Woodbridge, 1998), pp. 57, 97. Подземный город Наур теперь открыт для посещения туристами: мое описание, которое следует далее, основано на таком посещении и информации, предоставленной на месте.

(обратно)

431

48 градусов Фаренгейта равно 8.9 градусам Цельсия

(обратно)

432

GHQ, pp. 60–1; Nicolas, p. 361; W&W, ii, p. 90 nn. 9–10. Одного из лучников звали Роберт Роджер; другой, вместе с эсквайром, был из отряда графа Саффолка, погибшего при осаде Арфлера: согласно казначейским счетам, эта засада произошла 8 октября, что подтверждает, что именно в этот день начался поход.

(обратно)

433

First English Life, p. 42.

(обратно)

434

Chronicles of London, pp. 117, 304; Nicolas, p. 361; W&W, ii, pp. 91–2, 91 nn. 4–7, 92 n. 3. Согласно записям в церкви аббатства, Эстольд д'Эстутевилль был аббатом Фекампа в 1390–1423 годах и был похоронен в нефе.

(обратно)

435

Registres de la Jurade, p. 257. See above, pp. 213–4 and, for Bordiu, p. 180.

(обратно)

436

GHQ, pp. 60–3.

(обратно)

437

Le Févre, i, pp. 231–2; Monstrelet, iii, pp. 95–6; First English Life, pp. 43–4; GHQ, pp. 62–3.

(обратно)

438

Ibid.

(обратно)

439

См. например le Févre, i, p. 231; Thomas Basin, Histoire de Charles VII, ed. and trans. by Charles Samaran (Société d'Édition "les Belles Lettres," Paris, 1933), i, p. 38.

(обратно)

440

GHQ, p. 65.

(обратно)

441

Vaughan, pp. 203–4. О восстании в кабошьенов в 1413 году см. выше.

(обратно)

442

Vaughan, p. 204.

(обратно)

443

Ibid.

(обратно)

444

О предполагаемом англо-бургундском союзе 1414 года см. выше.

(обратно)

445

Vaughan, pp. 147, 199; W&W, ii, p. 394 and n. 4. Арманьякский герцог Бар, убитый при Азенкуре, также использовал английских наемников, и сотня лучников все еще номинально находилась на его жаловании более трех недель после битвы: ibid., ii, p. 180 n. 1.

(обратно)

446

W&W, i, p. 416; le Févre, i, p. 251; Waurin, i, p. 205; Foedera, ix, p. 304; W&W, ii, p. 106 n. 1.

(обратно)

447

W&W, ii, p. 101; Bourgeois, pp. 62–4; Morosini, Chronique, i, p. 64.

(обратно)

448

W&W, ii, p. 103; St-Denys, v, p. 546. Даже если бы герцог прислал обещанную помощь, было уже слишком поздно для Арфлера, который сдался за два дня до того, как он ответил дофину.

(обратно)

449

Monstrelet, iii, p. 90.

(обратно)

450

W&W, ii, pp. 52–3, 52 n. 11, 53 n. 1; Monstrelet, iii, p. 90.

(обратно)

451

Ibid., iii, pp. 90–3. Это письмо, приведенное в качестве примера, было адресовано Филиппу д'Осри, байли Амьена, который вместе со своим сыном и двумя братьями был убит при Азенкуре: ibid., iii, p. 113.

(обратно)

452

Bacquet, p. 110.

(обратно)

453

Le Févre, i, pp. 232–3; GHQ, p. 64–5; Waurin, i, p. 189, говорит, что история гасконского пленника, которая приводится ниже, была рассказана ему Лефевром, "который присутствовал на протяжении всей этой кампании".

(обратно)

454

Ibid.; le Févre, i, p. 232. Побережье вплоть до мыса Грис-Нез хорошо видно с дороги между Сен-Валери-ан-Ко и Веуль-ле-Роз и с длинного участка между Эу и Олт.

(обратно)

455

Ibid.; GHQ, pp. 64–7; W&W, ii, p. 112; Cagny, Chroniques, pp. 97–8.

(обратно)

456

GHQ, p. 67; Monstrelet, iii, p. 96.

(обратно)

457

GHQ, p. 67. Несмотря на то, что Водемон ставил патриотизм выше политических интересов, он погиб при Азенкуре.

(обратно)

458

Ibid., pp. 68–9; Bouvier, pp. 69–70, 69 n. 5.

(обратно)

459

GHQ, pp. 68–9; le Févre, i, p. 234.

(обратно)

460

Ibid.

(обратно)

461

W&W, ii, pp. 115–16; Nicolas, pp. 351, 374; GHQ, pp. 68–9; Monstrelet, iii, pp. 96–7. Маловероятно, что Бурсье участвовал в этой стычке, поскольку он был назначен в гарнизон Арфлера.

(обратно)

462

GHQ, pp. 68–71. Капеллан приписывает эту идею королю, что кажется наиболее вероятным, но более поздние английские источники приписывают ее герцогу Йоркскому: см. First English Life, p. 55; Brut, ii, pp. 378, 554–5.

(обратно)

463

Rogers, "The Age of the Hundred Years War," in Keen, MW, pp. 137–42; Matthew Bennett, "The Development of Battle Tactics in the Hundred Years War," in Curry and Hughes, pp. 15–16; Lalande, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421), pp. 58–72.

(обратно)

464

W&W, ii, p. 116. Решение Генриха срезать путь в Несле, должно быть, было принято после его прибытия в Корби, так как было бы быстрее и проще отправиться туда прямо из Бовеза.

(обратно)

465

GHQ, p. 69.

(обратно)

466

St Albans, p. 93; GHQ, pp. 70–1; le Févre, i, p. 234.

(обратно)

467

Генрих не сжигал деревни, но это не доказывает, что местонахождение бродов ему сообщил кто-то из местных жителей; как только он нашел переправы, его первоочередной задачей было обеспечить их безопасность и переправить своих людей. У него не было ни времени, ни сил, чтобы выполнить свою угрозу.

(обратно)

468

GHQ, pp. 71–3.

(обратно)

469

Ibid.; le Févre, i, p. 235; Waurin, i, pp. 193–4; Вегеций предупреждал, что армии часто попадают в ловушку на переправах через реки из-за задержек, вызванных обозами: Pizan, BDAC, p. 38 n. 49. У Вуазен местность круто поднимается вверх по северному берегу к небольшому плато, которое было бы подходящим местом для авангарда, чтобы захватить плацдарм с видом на переправу: у Бетенкура местность по обе стороны не поднимается выше уровня реки, что позволяет предположить, что это был бы более легкий путь для обоза. Канал Соммы, проходящий вдоль реки, осушил болота и уменьшил течение самой реки. Несмотря на это, река по-прежнему широкая, глубокая быстрым течением, особенно у Бетенкура, а лужи и затопленные деревья на обоих берегах указывают на протяженность первоначальных болот и дают представление о том, как трудно было переправляться через реку.

(обратно)

470

GHQ, pp. 72–3; le Févre, i, p. 235.

(обратно)

471

GHQ, p. 73.

(обратно)

472

Ibid., p. 75.

(обратно)

473

Le Févre, i, p. 236.

(обратно)

474

See above, p. 179.

(обратно)

475

Lalande, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421), p. 94.

(обратно)

476

Le Févre, i, pp. 236–7. GHQ, p. 74 n. 4, following W&W, ii, p. 125, идентифицирует двух герольдов как Жака, мессира де Хейли и Жана, мессира де Гравиля, но это путаница с их различным посольством к Генриху V утром 25 октября. Лефевр и GHQ идентифицируют трех посланников 20 октября как "officiers d'armes" и "haraldos" соответственно; де Хейли и де Гравиль были мирянами. Curry, Agincourt: A New History, pp. 158–9, 161, 170–1, 248–9, утверждает, что Генрих V согласился на сражение при Обиньи 24 октября 1415 года, а затем отказался от своего обещания, но эта история появляется только у Бувье, pp. 66–7, преданный слуга Карла VII, который писал спустя сорок лет после этого события. Маловероятно, чтобы Генрих V, который был пунктуален в соблюдении законов войны, совершил столь вопиющее нарушение правил, или чтобы такое нарушение осталось незамеченным его современниками.

(обратно)

477

GHQ, pp. 74–5; le Févre, i, p. 237.

(обратно)

478

GHQ, pp. 74–7, esp. p. 77; W&W, ii, p. 127 n. 2.

(обратно)

479

Сегодня этот маршрут выглядит очень печально: линия фронта в 1916 году проходила между Перонном, Альбером и Мирамоном, а кладбища и памятники погибшим британцам, австралийцам, канадцам и новозеландцам есть, кажется, у каждого холма, деревни и обочины дороги.

(обратно)

480

Le Févre, i, pp. 240–1. Причина отказа Генриха от повторения своих шагов совершенно неверно истолкована в W&W, ii, p. 128 (который ошибочно помещает Генриха в Бланги на ночь 23 октября), а также в Curry, Agincourt: A New History, p. 166.

(обратно)

481

Le Févre, i, p. 242; GHQ, p. 77.

(обратно)

482

Vaughan, pp. 207–8, тем не менее, считает, что герцог действительно намеревался присоединиться к кампании против англичан. Маршрут герцога между 1 сентября и 24 октября (когда он находился в Флери-сюр-Ош) см. W&W, ii, p. 106 n. 2.

(обратно)

483

Обоснование этого утверждения см. выше.

(обратно)

484

Gilles de Roye, "Chronique, avec les Additions d'Adrien de But," Chroniques Relatives à l'Histoire de la Belgique sous la Domination des Ducs de Bourgogne, ed. by Kervyn de Lettenhove (Académie Royale des Sciences, des Lettres et de Beaux-Arts de Belgique, Brussels, 1870), i, p. 168; le Févre, i, pp. 238–40; Waurin, i, pp. 197–8.

(обратно)

485

Foedera, ix, pp. 297, 309; W&W, ii, p. 122 n. 9.

(обратно)

486

Cagny, Chroniques, pp. 101–2.

(обратно)

487

Waurin, i, p. 197; Bouvier, p. 67.

(обратно)

488

Nicolas de Baye, Journal de Nicolas de Baye, ed. by Alexandre Tuetey (Société de l'Histoire de France, Paris, 1888), ii, pp. 231–2; St-Denys, v, pp. 586–8.

(обратно)

489

Pizan, BDAC, pp. 21–2.

(обратно)

490

GHQ, p. 79; Curry, p. 69; le Févre, i, p. 242; MS C1/68/213, TNA.

(обратно)

491

GHQ, p. 79.

(обратно)

492

Даже W&W, ii, pp. 131–2, 207–10, обращая внимание на более причудливые описания предыдущих историков, считал, что место осталось неизменным. Современные военные историки и телевизионные документальные фильмы часто допускают ту же ошибку, так же как и развлекательный, но слишком похожий на Шекспира Centre Historique Médiévale at Azincourt.

(обратно)

493

GHQ, pp. 74, 79. "Маленькая долина", которая представляет собой не более чем длинное углубление в земле, все еще видна параллельно дороге D104; "определенный лес" слева от английской линии — это лес вокруг Трамекорта. В этом месте обе армии находились под прямым углом к своим окончательным позициям.

(обратно)

494

Waurin, i, p. 211, утверждает, что пространство между лесами было настолько узким, что там могли разместиться только французские латники, для лучников места не было.

(обратно)

495

Le Févre, i, p. 242, говорит, что д'Альбре прибыл только поздно вечером того же дня, что позволяет предположить, что Бусико на этом этапе командовал один. Ваврен, служивший во французской армии, не упоминает о позднем или ином прибытии д'Альбре.

(обратно)

496

Bacquet, p. 102; Pizan, BDAC, p. 22.

(обратно)

497

Ibid., pp. 55, 53–4.

(обратно)

498

Monstrelet, iii, p. 102; W&W, ii, p. 130 n. 3.

(обратно)

499

GHQ, p. 81; le Févre, i, p. 243; Brut, ii, pp. 377–8; Elmham, "Liber Metricus," p. 121.

(обратно)

500

Le Févre, i, p. 243. W&W, ii, p. 141 и n. 1 ошибочно переводят это как то, что пленники должны вернуться к королю "со своими хозяевами", а не "и к своим хозяевам", то есть к тем, кто их захватил.

(обратно)

501

Bacquet, p. 93; Waurin, i, p. 244.

(обратно)

502

Например, Вольфрам фон Эшенбах, Парцифаль, перевод с предисловием Хелен М. Мастард и Чарльза Э. Пассажа (Vintage Books, New York, 1961), pp. 94, 125, 139, 166 and 127.

(обратно)

503

Curry, p. 69.

(обратно)

504

GHQ, pp. 83, 87. W&W, ii, о давнем споре о том, где были размещены лучники, см. pp. 148–50; Bradbury, The Medieval Archer, pp. 129–30; Matthew Bennett, "The Battle," in Curry, Agincourt 1415, pp. 24–32; Strickland and Hardy, pp. 306–10.

(обратно)

505

Le Févre, i, pp. 244–5; Waurin, i, p. 203.

(обратно)

506

См. ниже.

(обратно)

507

Brut, ii, p. 378; GHQ, pp. 82–3 and 82 nn. 3 and 4. Waurin, ii, p. 199, following Monstrelet, iii, p. 100, ставит герцога во главе авангарда уже 22 октября, но Лефевр, i, p. 241, который рассказывает о том же инциденте и служил в английской армии, не допускает такой ошибки. Выбор Камойса вызывает недоумение, поскольку он еще не был рыцарем Подвязки, а его военная карьера была ничем не примечательна: см. ODNB.

(обратно)

508

Bacquet, p. 104.

(обратно)

509

Philpotts, "The French Plan of Battle During the Agincourt Campaign," English Historical Review, xcix (1984), pp. 59–66; Allmand (ed), Society at War, pp. 194–5. Этот документ, в котором в письменном виде подробно описано не только развертывание французской армии, но и тактика, которая будет применяться, является одним из двух сохранившихся средневековых планов сражений. Другой сохранившийся план был составлен Иоанном Бесстрашным 17 сентября 1417 года, когда он приближался к Парижу, удерживаемому арманьяками; полностью он приводится в книге Vaughan, pp. 148–50.

(обратно)

510

Несмотря на то, что де Рамбюр был начальником арбалетчиков Франции, он не вел их в бой лично. В 1411 году его предшественник на этом посту был вынужден уступить маршалу Бусико право на призыв и смотр лучников и канониров, а также на юрисдикцию над ними (Strickland and Hardy, p. 330). При Азенкуре де Рамбюр сражался в авангарде вместе с другими королевскими офицерами (см. выше).

(обратно)

511

Имя Луи де Бурдона в разных источниках называется по-разному: Бурбон, Буаредон и Босредон. Его не следует путать с Луи де Бурбоном, графом Вандомским.

(обратно)

512

Bradbury, The Medieval Archer, p. 124.

(обратно)

513

Несмотря на отсутствие доказательств, Карри утверждает, что численность французской армии составляла всего около 12 000 человек (против 9000 англичан), и эту цифру она не может подтвердить. Хотя современники сильно расходятся в оценках численности, все согласны с тем, что французы значительно превосходили англичан в численности и что это стало одним из факторов, способствовавших их поражению. Хотя они также согласны с тем, что потери французов были очень велики, ни один из них не заходит так далеко, чтобы предположить, что половина всех французских сил в битве была убита, что неизбежно следует из цифр Карри, поскольку она признает, что число погибших составило около 6000 человек. Такая доля погибших нереальна для средневекового сражения. См. Curry, Agincourt: A New History, pp. 187, 192, 233, 248.

(обратно)

514

Bacquet, pp. 101, 104. Жювеналь дез Юрсен, преданный арманьяк, даже зашел так далеко, что предположил, что в авангарде и главном сражении было 8000 французов, но утверждал, что они были разбиты английской армией численностью 20 000 — 22 000 человек! У Curry, p. 12, есть полезная таблица с оценками различных хронистов численности обеих армий и погибших с каждой стороны, но ее следует использовать с осторожностью, так как некоторые цифры (например, приведенные Морозини) не точны, а другие не делают различий между числом англичан, вторгшихся и присутствовавших на поле битвы.

(обратно)

515

GHQ, p. 94; le Févre, i, p. 247; Waurin, i, pp. 206–7. Фактические цифры Варвена составляют 28 400 человек, но арьергард в 7600 человек кажется подходящим, учитывая размер других сражений.

(обратно)

516

Bradbury, The Medieval Archer, pp. 127–8; le Févre, i, pp. 247–8; Monstrelet, iii, pp. 103–4.

(обратно)

517

St-Denys, v, p. 558; Monstrelet, iii, pp. 103–4; Bouvier, p. 69; Bacquet, pp. 103–4. Fenin, Mémoires, p. 64.

(обратно)

518

Waurin, i, p. 206; le Févre, i, p. 248; St-Denys, v, p. 562; Bouvier, pp. 68–9. Monstrelet, iii, pp. 103–4, один приписывает руководство этим крылом Гишару де Дофине, но его текст явно испорчен и ненадежен в этом месте: Варвен и Лефевр оба исправляют это на Вандом.

(обратно)

519

Bouvier, pp. 68–9; St-Denys, v, p. 560.

(обратно)

520

St-Denys, v, p. 560; Monstrelet, iii, p. 104; le Févre, i, pp. 85, 102, 105, 248, 288; Waurin, i, pp. 206, 213.

(обратно)

521

Bacquet, pp. 112–13. Этот рассказ об Азенкуре в судебном деле 1460 года ясно показывает, что Бувье, стр. 69, прав, говоря, что граф Марле и его отряд были в главной баталии, а не в арьергарде, как в Monstrelet, iii, p. 104, Waurin, i, p. 206 и le Févre, i, p. 248.

(обратно)

522

GHQ, p. 81; Fenin, Mémoires, p. 64; Allmand (ed), Society at War, p. 195.

(обратно)

523

Le Févre, i, p. 248, использует фразу "tout le surplus des gens de guerre". Gens de guerre — это общий термин, означающий всех солдат; он отличается от gens d'armes или hommes d'armes, которые относятся к конкретным военнослужащим.

(обратно)

524

St-Denys, v, p. 548.

(обратно)

525

Ibid., v, pp. 558–60; Waurin, i, p. 206; W&W, ii, p. 53. Это решение имело прецедент. Иоанн II перед битвой при Пуатье (1356) аналогичным образом уволил большую часть "плохо экипированных и недисциплинированных пеших солдат, собранных в арьер-бан, на том основании, что их присутствие в Креси (1346) мешало более профессиональным войскам и способствовало поражению. См. Strickland and Hardy, p. 234.

(обратно)

526

См. выш.

(обратно)

527

GHQ, pp. 81–3.

(обратно)

528

Ibid., pp. 82–3; le Févre, i, p. 244.

(обратно)

529

Обычно повозки выстраивались в круг за линией фронта, образуя загон с одним входом, который было легче защитить от нападения противника. В этом лагере укрывались лошади всех пеших и некомбатантов. См. Strickland and Hardy, p. 225.

(обратно)

530

Le Févre, i, p. 245 and n. 1. Некоторые рукописи этой хроники также добавляют знамя Девы Марии; это также подразумевается в GHQ, стр. 66-7, где говорится о том, что армия находится под защитой "Славной Девы и Благословенного Георгия".

(обратно)

531

Le Févre, i, p. 253. Сэру Джону Холланду было разрешено использовать свой штандарт графа Хантингдона, хотя он еще не был полностью восстановлен в графском достоинстве.

(обратно)

532

Pizan, BDAC, pp. 152–3.

(обратно)

533

Le Févre, i, pp. 245–6, 251. Curry, p. 158, ошибочно переводит это как "победа над вашими врагами" вместо "нашими врагами" — тонкое, но важное различие в ударении. Средневековые лучники, в отличие от современных, использовали только два пальца для натяжения лука. Сэр Джеймс Дуглас (ум. в 1330 г.), лейтенант Роберта Брюса, по слухам, отрубал правую руку или выкалывал правый глаз любому захваченному вражескому лучнику, но на протяжении веков стандартной практикой была простая казнь. См. Strickland and Hardy, pp. 181, 79. Говорят, что после победы англичан при Азенкуре лучники насмехались над побежденными французами, показывая им два пальца на тетиве лука — жест, который и сегодня в Англии вульгарно используется для выражения презрения.

(обратно)

534

Bouvier, pp. 67–8; Elmham, "Liber Metricus," p. 118; Capgrave, p. 132; Baye, Journal, pp. 224–5; W&W, i, pp. 135–6, 136 n. 1; ii, p. 125 n. 6. 26 октября 1415 года было приказано провести расследование по факту побега: CPR, p. 410. Де Хейли ранее попал в плен, сражаясь за шотландцев при Хомильдон-Хилл (1402 год), но был выкуплен и освобожден: Wylie, History of England under Henry IV, i, p. 293; ii, p. 61.

(обратно)

535

First English Life, pp. 57–8.

(обратно)

536

Le Févre, i, p. 251; St-Denys, v, p. 554; Basin, Histoire de Charles VII, i, p. 41. W&W, ii, pp. 132–3 относит эту беседу на ночь перед битвой и принимает французские известия за чистую монету.

(обратно)

537

Le Févre, i, p. 251.

(обратно)

538

Bennett, "The Development of Battle Tactics in the Hundred Years War," p. 11. См. также Jean de Bueil, Le Jouvencel, ed. by Léon Lecestre (Société de l'Histoire de France, Paris, 1889), ii, p. 63, где де Бюиль применяет эту сентенцию к Азенкуру.

(обратно)

539

Le Févre, i, pp. 252–3; Bacquet, p. 93.

(обратно)

540

GHQ, p. 82; St-Denys, v, p. 558.

(обратно)

541

GHQ, pp. 85–7.

(обратно)

542

Curry, p. 72; Brut, ii, p. 555.

(обратно)

543

О карьере Эрпингема см. Curry, "Sir Thomas Erpingham: A Life in Arms," и Curry, Agincourt 1415, pp. 53–77.

(обратно)

544

Brut, ii, pp. 378, 555, 596; le Févre, i, p. 253; An English Chronicle of the Reigns of Richard II, Henry IV, Henry V, and Henry VI. Written Before the Year 1471, ed. by Rev. John Silvester Davies, Camden Society, 64 (1856), p. 41; Allmand, Henry V, p. 91 n. 17.

(обратно)

545

Guillaume Gruel, Chronique d'Arthur de Richemont, Connétable de France, Duc de Bretagne (1393–1458), ed. by Achille le Vavasseur (Société de l'Histoire de France, Paris, 1890), p. 17; St-Denys, v, p. 560; Bouvier, pp. 70–1.

(обратно)

546

Waurin, i, p. 213; GHQ, pp. 86–7.

(обратно)

547

Waurin, i, pp. 206, 213; Monstrelet, iii, p. 255.

(обратно)

548

Во французских источниках это слово по-разному передается как "nesciecque", "nestrotque" и "nestroque"; его переводили как "я не знаю что" (то есть, хронист Монстреле, не знал, что сказал Эрпингем), "Колено! Stretch!", вариант, которому отдает предпочтение W&W, ii, p. 156, и который воспринимается как приказ лучникам стрелять, потому что они сгибали колени, когда делали это, или, мой собственный предпочтительный вариант, "Now strike!", который кажется наиболее логичным приказом. Норфолкский акцент Эрпингема явно смутил его слушателей. См. Monstrelet, iii, p. 106 и n. 1; Waurin, i, p. 212; le Févre, i, p. 253; W&W, ii, p. 156 n. 6. У всех трех хронистов Эрпингем подал сигнал до того, как англичане перешли на новую позицию, так что это мог быть общий приказ наступать, а не команда стрелять.

(обратно)

549

St-Denys, v, p. 560; GHQ, pp. 86–7; Gruel, Chronique d'Arthur de Richemont, p. 17; Alain Bouchart, Grandes Croniques de Bretaigne, ed. by Marie-Louise Auger and Gustave Jeanneau (Éditions du Centre National de la Recherche Scientifique, Paris, 1986), ii, p. 253; "Chronique de Normandie de l'an 1414 à 1422," in Henrici Quinti, Angliae Regis, Gesta, p. 219.

(обратно)

550

Bouvier, p. 70 and n. 3; Monstrelet, iii, pp. 116, 118 n. 5.

(обратно)

551

Le Févre, i, pp. 198–9, 248, 309, 323, 330; Monstrelet, iii, p. 128. Возможно, что Гийом был отцом, а не братом Гектора и Филиппа де Савез. После смерти брата ни Гектор, ни Филипп больше не принимали участия в битве, а сразу после нее они были в числе тех, кого лично призвали присоединиться к армии, которую герцог Бургундский готовил к походу на Париж. Оба они сыграли ведущую роль в попытках Иоанна Бесстрашного захватить город и в его окончательном взятии в 1418 году.

(обратно)

552

Le Févre, i, pp. 205–6, 42. В Монтендре в Аквитании в 1402 году де Брабант также участвовал в сражении семи французов против семи англичан, воспетом в трех балладах Кристины Пизанской: Bouvier, pp. 9–10 and 9 nn. 1 and 2.

(обратно)

553

Ibid., p. 21 and n. 3.

(обратно)

554

Ibid., p. 124 and n. 3. Катрин, вдова Пьера де Жиака, была дочерью и наследницей Жана, сира де Л'Иль-Бушар, который был убит при Азенкуре; ее второй муж, Гуго де Шалон, граф Тоннерр (Пьер де Жиак был ее третьим мужем), был убит в битве против англичан при Вернейле в 1424 году.

(обратно)

555

Ферри де Мейли был бургундцем и близким соратником братьев де Савез: le Févre, i, pp. 248, 271, 275–6, 297, 327; Monstrelet, iii, p. 128.

(обратно)

556

См. ниже.

(обратно)

557

Bouvier, p. 70. Тот факт, что многие из них избежали плена или смерти, противоречит утверждению монаха о том, что именно их люди показали тыл и бежали, бросив своих лидеров на произвол судьбы: St-Denys, v, p. 560.

(обратно)

558

Monstrelet, iii, p. 105; le Févre, i, pp. 250–1.

(обратно)

559

GHQ, pp. 86–7; W&W, ii, p. 159 n. 4. In Beamont, Annals of the Lords of Warrington, i, p. 244, he is called Roger Hart.

(обратно)

560

Le Févre, i, p. 154.

(обратно)

561

David Nicolle, French Armies of the Hundred Years War (Osprey, Oxford, 2000, repr. 2002), pp. 18, 21; The Beauchamp Pageant, p. 65.

(обратно)

562

GHQ, p. 89. "Железная печь" — это отсылка к Библии (Второзаконие 4.20) на рабство израильтян в Египте.

(обратно)

563

Ibid., pp. 88–9; le Févre, i, p. 256.

(обратно)

564

GHQ, pp. 89, 91.

(обратно)

565

Ibid., pp. 90–1. Удушье при аналогичных обстоятельствах стало основной причиной смерти шотландцев в битве с англичанами при Дапплин-Мур (1332 г.). Как и при Азенкуре, потери были почти полностью на одной стороне, а мертвые "падали удивительным образом в большую кучу". См. Strickland and Hardy, pp. 184–5, 266.

(обратно)

566

Le Févre, i, pp. 249–50. Жан де Крой, главный бургундский дворецкий, и его сыновья, Жан и Аршамбо, были убиты при Азенкуре: Bacquet, pp. 77–8.

(обратно)

567

GHQ, p. 98; Curry, p. 62; St-Denys, v, pp. 570, 572; Monstrelet, iii, pp. 119–20. Оба действия — отрезание части короны Генриха и ранение герцога Глостера, а также убийство герцога Йоркского — позже были ложно приписаны Жану, герцогу Алансонскому. Один из ближайших друзей Карла Орлеанского, тридцатилетний Алансон был возведен в герцоги 1 января 1415 года в знак признания его заслуг в борьбе с герцогом Бургундским. Как и Орлеанский, он был одним из самых рвущихся в бой с англичанами. Отринув всякую осторожность, он ринулся в бой с таким рвением, что его люди не смогли за ним угнаться, и был сражен. Согласно более поздней легенде, он был убит телохранителем Генриха в тот момент, когда сдавался королю. По ужасной иронии, которая так часто порождается сложностями средневековых межродственных браков, он состоял в дальнем родстве с королем: его теща, Жанна Наваррская, была мачехой Генриха V. Как отмечают W&W, ii, pp. 165–6, собственные семейные хроникеры Алансона не приписывали ему таких подвигов, но французская гордость требовала создать подходящего героя.

(обратно)

568

Beamont, Annals of the Lords of Warrington, p. 246; Gruel, Chronique d'Arthur de Richemont, p. 18; Waurin, i, pp. 217–18; le Févre, i, p. 260. Французский рыцарь Жан Валентин был ранен, пытаясь прийти на помощь Карлу Орлеанскому: Belleval, Azincourt, p. 335.

(обратно)

569

GHQ, pp. 90–3.

(обратно)

570

Pizan, BDAC, pp. 169–70.

(обратно)

571

GHQ, pp. 91–3.

(обратно)

572

Le Févre, i, p. 258.

(обратно)

573

Seward, Henry V as Warlord, p. 80, предполагает, что возможно, их было, до трех тысяч.

(обратно)

574

Ghillebert de Lannoy, Oeuvres de Ghillebert de Lannoy: Voyageur, Diplomate et Moraliste, ed. by Ch. Potvin and J.-C. Houzeau (P. and J. Lefever, Louvain, 1878), pp. xii-xiv.

(обратно)

575

Ibid., pp. 49–50.

(обратно)

576

См., например W&W, ii, p. 172 и n. 11; Curry, p. 472.

(обратно)

577

Португальцы аналогичным образом казнили своих пленных в битве при Алжубаротте (1385 г.), когда им угрожала кастильское войско. См. Strickland and Hardy, p. 254.

(обратно)

578

St-Denys, v, p. 564; Lannoy, Oeuvres, p. 50. Утверждение Жильбера де Ланнуа о том, что именно прибытие герцога Брабантского послужило толчком к убийству пленных, поддерживают по крайней мере два других хрониста с противоположных сторон французского политического раскола, но другие не менее категоричны в том, что в тылу англичан был настоящий мятеж. Тот факт, что в некоторых источниках это приписывается руководству Клинье де Брабанта, позволяет предположить, что именно здесь могла возникнуть путаница, поскольку именно крики "Брабант! Брабант!", которые первыми предупредили англичан о новой опасности, и этот военный клич в равной степени относился и к герцогу, и к Клинье. Капеллан (GHQ, p. 91) не сомневается в том, что он видел и слышал: "раздался крик, что конный арьергард противника (в несравненном количестве и еще свежий) восстанавливает свою позицию и линию боя, чтобы начать атаку на нас, немногочисленных и утомленных". См. также Basin, Histoire de Charles VII, p. 45; "Le Livre des Trahisons de France envers la Maison de Bourgogne," in Chroniques Relatives à l'Histoire de la Belgique sous la Domination des Ducs de Bourgogne, ed. by M. le baron Kervyn de Lettenhove (Académie Royale des Sciences, des Lettres et des Beaux-Arts de Belgique, Bruxelles, 1870), ii, p. 129.

(обратно)

579

Serge Boffa, "Antoine de Bourgogne et le Contingent Brabançon à la Bataille d'Azincourt (1415)," Revue Belge de Philologie et d'Histoire, 72 (1994), pp. 259–62; Curry, pp. 172–3; Bacquet, pp. 93, 103.

(обратно)

580

См., например, St-Denys, v, p. 564; Pierre de Fenin, Mémoires de Pierre Fenin, ed. by Mlle Dupont (Société de l'Histoire de France, Paris, 1837), p. 64.

(обратно)

581

Le Févre, i, p. 258. Как английские лучники получили новый запас стрел для проведения этого обстрела, не объясняется, но сбор стрел с поля боя во время затишья был обычной практикой.

(обратно)

582

Monstrelet, iii, p. 109; Waurin, i, pp. 215–16; le Févre, i, p. 257; Fenin, Mémoires, pp. 64–5; Bacquet, pp. 93–4.

(обратно)

583

См. выше

(обратно)

584

GHQ, p. 85; Foedera, ix, pp. 356–7.

(обратно)

585

Ibid.; Bacquet, p. 94; Fenin, Mémoires, pp. 64–5; Monstrelet, iii, pp. 109–10.

(обратно)

586

Curry, p. 72; le Févre, i, pp. 267–8.

(обратно)

587

Monstrelet, iii, p. 111. W&W, ii, p. 178, неправильно поняли причину присутствия Монжуа, приняв его за пленника.

(обратно)

588

St Albans, p. 96; GHQ, pp. 95–7; Morosini, Chronique, ii, p. 85. Морозини действительно перечисляет двадцать семь погибших баронов, но имена им искажены, а в некоторых случаях явно ошибочны. К таблице в Curry, p. 12, следует относиться с осторожностью, поскольку в ней не проводится различия между числом погибших воинов и общими цифрами, включающими простолюдинов.

(обратно)

589

Le Févre, i, p. 258. Это же число сообщает Waurin, i, p. 217, но обе хроники взаимозависимы и в значительной степени опираются на Monstrelet, iii, p. 110, который говорит о шестистах погибших, что все еще, слишком большое общее число, но что позволяет предположить, что их шестнадцать сотен — это неверное прочтение в рукописи более низкой цифры.

(обратно)

590

McFarlane, Lancastrian Kings and Lollard Knights, p. 67.

(обратно)

591

ODNB; Foedera, ix, p. 309.

(обратно)

592

Ibid., ix, pp. 307–9; Marks and Williamson (eds), Gothic Art for England 1400–1547, p. 439 no. 327.

(обратно)

593

Edward, duke of York, The Master of Game by Edward, Second Duke of York, ed. by W. A. and F. Baillie-Grohman (Chatto and Windus, London, 1909), p. 1. See ibid., pp. 2–3, for his quotation from Chaucer's The Twenty-Five Good Women.

(обратно)

594

Cummins, The Hound and the Hawk, Appx. iii, p. 266.

(обратно)

595

Edward, duke of York, The Master of Game, pp. 8–9, 11–12.

(обратно)

596

См., например, Seward, Henry V as Warlord, p. 79. W&W, ii, p. 187 n. 5, указывают, что описание герцога как "толстяка" берет начало в "Путевых записках" Джона Лиланда, составленном в 1530–1540-х гг..

(обратно)

597

Harriss, "The King and his Magnates," in HVPK, p. 41.

(обратно)

598

W&W, ii, p. 186 n. 5. Он также потерял почти ровно половину своих лошадей.

(обратно)

599

См. ниже.

(обратно)

600

Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 128. Например, Томас, лорд Камойс, возглавлявший английское левое крыло, не потерял ни одного из двадцати шести латников и пятидесяти пяти лучников, сопровождавших его в бою. Джон Холланд, будущий граф Хантингдон, потерял только четырех лучников (плюс одного, погибшего впоследствии в Кале) и одного латника из общего отряда в восемьдесят человек: ibid., pp. 128–9, 134.

(обратно)

601

W&W, ii, p. 185 n. 3, 188 n. 4; Beamont, Annals of the Lords of Warrington, i, pp. 244–5; Abstracts of Inquisitions Post Mortem, p. 116; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 134 n. 1. Кроме того, Харингтон потерял из своей личной свиты лучника Роджера Ханта, который был убит выстрелом из арбалета во время сражения. Другой командир отряда из пятидесяти ланкаширских лучников, сэр Уильям Ботиллер, также погиб при Арфлере, оставив своих людей без предводителя, но их судьба не описана.

(обратно)

602

Единственным другим названным человеком, убитым при Азенкуре, кроме упомянутых в тексте, является сэр Джон Скидмор, который согласился служить сам, с тремя латниками и двенадцатью лучниками: Usk, p. 126, единственный источник, в котором упоминается, что он был убит в битве. О его отряде см. MS E101/45/5, TNA; Nicolas, p. 384.

(обратно)

603

ODNB; St Albans, pp. 61, 67.

(обратно)

604

W&W, ii, pp. 188–9, 188 n. 7, 189 n. 4, 218; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 135. Погребальное изображение Вогана в ланкастерской шейной цепи находится в алтаре церкви Бредвардин, недалеко от Херефорда. Уоткин Ллойд взял с собой только одного конного лучника, что, как я понимаю, означает, что Джон Ферур "cum equo cum Watkin Lloyd", а не то, что Ллойд был конюхом Ферура, чтоявляется одним из вариантов, предложенных Hardy, "The Longbow," p. 163.

(обратно)

605

Bouchart, Grandes Croniques de Bretaigne, ii, p. 254.

(обратно)

606

Ibid., iii, pp. 112–13, 113 n. 1, 119–20; le Févre, i, p. 265. W&W, ii, p. 182, добавляют графа Даммартена.

(обратно)

607

Monstrelet, iii, p. 118. Искаженность текста Монстреле не позволяет назвать точную цифру, поскольку фамилии иногда приводятся с титулами, а иногда без них, что затрудняет идентификацию одного или двух человек.

(обратно)

608

W&W, ii, p. 222, предполагают, что это был бургундский орден, но см. Barber, The Knight and Chivalry, pp. 137–8.

(обратно)

609

W&W, ii, p. 222; St-Denys, v, p. 572; Bacquet, p. 105. Его племянник, Карл де Монтегю, мессир де Маркусси, также был убит в битве: St Denys, v, p. 572.

(обратно)

610

См. например: Monstrelet, iii, pp. 114–18, 117 nn. 3 and 7, 118 n. 5; le Févre, i, p. 267.

(обратно)

611

Nicolas, p. 375.

(обратно)

612

Monstrelet, iii, pp. 113–15, 117; Bacquet, pp. 76–81.

(обратно)

613

Monstrelet, iii, pp. 113, 116, 114; Bourgeois, p. 79; http://gilles.mailet.free.fr/histoire/recit/recit_duche_et_comte_debourgogn.htm; http://membres.lycos.fr/valsoleil/hellandes/histoire_du_fief_de_hellande.htm. О бальи Эврё, Пьере де Эленвилье, см. ниже. Робин де Элланд, бальи Руана, был захвачен в плен, но умер от ран 15 декабря 1415 года.

(обратно)

614

Bacquet, pp. 76–8, 80; www.defense.gouv.fr/gendarmerie/lexique/aafcbcbefbf.htm; www.ville-auchydeshesdin.fr/default_zone/fr/html/page–77.html.

(обратно)

615

См. ниже.

(обратно)

616

Monstrelet, iii, p. 112; Bouvier, p. 20 n. 3; St-Denys, v, p. 572.

(обратно)

617

Bouvier, pp. 68–9 and 68 nn. 4 and 5; Baye, Journal, ii, p. 224 and n. 1.

(обратно)

618

St-Denys, v, p. 570; le Févre, i, p. 242.

(обратно)

619

Monstrelet, iii, p. 118 n. 5; www2.ac-lille.fr/fjoliot-calonne/calonnort/historiqueCalonne.htm; le Févre, i, 266; http://perso.wanadoo.fr/jean-claude.colrat/enigmes.htm; Liste.

(обратно)

620

Monstrelet, iii, pp. 118 n. 5, 120 and n. 2; Liste; http://jarnou.free.fr/degribauval.htm.

(обратно)

621

Liste; http://jarnou.free.fr/site078.htm; http://pascale.olivaux.free.fr/Histoire/Pages/Picardie.htm; Monstrelet, iii, p. 113..

(обратно)

622

http://jeulin.chez.tiscali.fr/Normandie/Mesnieres/histoire/MesnBois.htm; Baye, Journal, i, pp. 95 n. 1, 98.

(обратно)

623

6 декабря 1415 года "Теобальдус Чонтемарль", пленник, и двое слуг, были среди группы французов, которым дали пропуска, для возвращения во Францию о переговорах о выкупе. Возможно, он потерпел неудачу и был вынужден вернуться в Англию, или умер до того, как отправился в путь: Foedera, ix, p. 323.

(обратно)

624

http://jeulin.chez.tiscali.fr/Normandie/Mesnieres/histoire/MesnBois.htm.

(обратно)

625

Siméon Luce, La France Pendant la Guerre du Cent Ans: Épisodes Historiques et Vie Privée aux XIVe et XVe Siècles (Libraire Hachette et Cie., Paris, 1904), pp. 150, 166–70, 174–5.

(обратно)

626

Le Févre, i, pp. 266, 265, 248; Bouvier, pp. 68–9, 69 n. 1; Monstrelet, iii, p. 113; Allmand (ed), Society at War, p. 25.

(обратно)

627

Monstrelet, iii, pp. 104, 124; Luce, La France Pendant la Guerre du Cent Ans, pp. 176–7.

(обратно)

628

Ibid., pp. 183–8, 190–3; St-Denys, v, pp. 310–12.

(обратно)

629

www.ville-auchyleshesdin.fr/default_zone/fr/html/page–77.html. Место их захоронения было утеряно, когда аббатство было разрушено.

(обратно)

630

Curry, pp. 459–60.

(обратно)

631

Curry, p. 467. Петиция была рассмотрена в соответствии с заверенной копией от июля 1416 года, к этой дате, предположительно, ничего не изменилось.

(обратно)

632

Le Févre, i, p. 260; GHQ, p. 92.

(обратно)

633

Ibid., p. 93; le Févre, i, p. 260.

(обратно)

634

W&W, ii, pp. 176 n. 4, 220.

(обратно)

635

Bacquet, p. 95; le Févre, i, p. 260.

(обратно)

636

Ibid.; W&W, ii, p. 217 n. 6, приводят другие примеры подобной практики.

(обратно)

637

http://home.tiscali.be/lathuyfdlc/gen/pafg131.htm#2705; Bacquet, pp. 83, 84, 87.

(обратно)

638

Ibid., pp. 95–6, 83–4. Список герольдов, который хранился в библиотеке герцога Брабантского в Брюсселе, воспроизведен в ibid., pp. 85–6.

(обратно)

639

Monstrelet, iii, p. 122; W&W, ii, p. 225. Монстреле и другие бургундские апологеты приписывают эту инициативу благотворительной набожности Филиппу, графу Шароле, сыну Иоанна Бесстрашного, который не принял участия в битве.

(обратно)

640

GHQ, p. 93.

(обратно)

641

Capgrave, p. 134; Brut, ii, p. 557; Elmham, "Liber Metricus," p. 123; Keen, Chivalry, p. 47.

(обратно)

642

GHQ, p. 99.

(обратно)

643

W&W, ii, p. 190 n. 7; Bacquet, p. 103.

(обратно)

644

"Le Livre des Trahisons de France envers la Maison de Bourgogne," p. 129; Basin, Histoire de Charles VII, i, p. 44; W&W, ii, p. 202 n. 4; St-Denys, v, pp. 558–60.

(обратно)

645

Le Févre, i, p. 261; Bacquet, pp. 94–5, 105.

(обратно)

646

St Albans, p. 97; le Févre, i, pp. 268–9; St-Denys, v, p. 574; Bacquet, p. 95; W&W, ii, p. 243 n. 8.

(обратно)

647

Curry, p. 63; le Févre, i, p. 263.

(обратно)

648

GHQ, pp. 98–100; le Févre, i, p. 260; Monstrelet, iii, pp. 111–12.

(обратно)

649

Le Févre, i, p. 261; Monstrelet, iii, p. 112; W&W, ii, p. 186 and nn. 2, 5.

(обратно)

650

Bacquet, p. 112.

(обратно)

651

Le Févre, i, pp. 261–2; W&W, ii, p. 248 and nn. 3, 4; Devon, p. 342. 2 ноября 1415 года жителям Фолкенхема в Саффолке было приказано отправить эль и другие продукты со всей возможной скоростью в Кале, "поскольку хорошо известно, что [король] сейчас лично находится в Кале со своей армией": CCR, p. 237.

(обратно)

652

См. выше.

(обратно)

653

Le Févre, i, p. 263; W&W, ii, p. 248 and nn. 7, 8, 10.

(обратно)

654

Nicolas, Appx vi, p. 24. Имена двадцати четырех из них приведены в W&W, ii, p. 252 n. 5. Жан, мессир д'Эстутевилль, там не упоминается, но из рассказа де Гокура ясно, что эти два человека предстали перед Генрихом V вместе.

(обратно)

655

http://membres.lycos.fr/valsoleil/hellandes/histoire_du_fief_de_hellande.htm; W&W, ii, p. 251 n. 9. Оставшиеся в живых девять заключенных были отправлены в Англию в феврале 1417 года и помещены в тюрьму Флит в Лондоне.

(обратно)

656

W&W, ii, pp. 251 n. 9, 252 n. 5; Devon, pp. 355–6. Питер Алтобассе (ум. 1427), португалец, натурализованный как английский гражданин в 1420 году, был врачом и клерком первых трех ланкастерских королей: Talbot and Hammond, The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register, pp. 246–7.

(обратно)

657

W&W, ii, p. 244 n. 3, p. 249 n. 6.

(обратно)

658

Ibid., ii, p. 249 n. 6; Devon, pp. 344–5.

(обратно)

659

GHQ, p. 100. Де Гокур и пленники из Арфлера явно сопровождали короля, поскольку 40 фунтов 11 шиллингов 11 пенсов был оплачен казначеем королевского дома за их расходы в Кале только за пять дней (то есть 11–16 ноября): они не оставались в Кале до 10 декабря, как предполагает GHQ, p. 100 n. 1, на основании противоречивых заявлений W&W, ii, p. 252 nn. 4, 6.

(обратно)

660

Le Févre, i, p. 264; Monstrelet, iii, p. 125; St Albans, p. 97. Более поздние хронисты, такие как "First English Life", p. 64, основывались на этих сообщениях, чтобы прославить бесстрашие Генриха перед лицом опасности и принизить трусость французов, которые, как говорили, были напуганы не меньше, чем при Азенкуре.

(обратно)

661

GHQ, p. 100; Elmham, "Liber Metricus," p. 124; Jonathan Alexander and Paul Binski (eds), Age of Chivalry: Art in Plantagenet England 1200–1400 (Royal Academy of Arts, London, 1987), pp. 479–81.

(обратно)

662

См. выше.

(обратно)

663

GHQ, p. 100; Elmham, "Liber Metricus," p. 124; Memorials of London and London Life, p. 621.

(обратно)

664

Ibid., pp. 621–2; Letter-Books, p. 144.

(обратно)

665

GHQ, p. 103; Usk, pp. 258–61.

(обратно)

666

Ibid.; Brut, ii, p. 558; le Févre, i, p. 264.

(обратно)

667

GHQ, p. 103; Usk, p. 261. Различие характеров этих двух людей также проявляется в том, что Адам видит в руке великана копье, а капеллан — только дубинку.

(обратно)

668

Ibid.; Elmham, "Liber Metricus," pp. 125–6; GHQ, pp. 104–5.

(обратно)

669

GHQ, p. 107; Elmham, "Liber Metricus," p. 126.

(обратно)

670

GHQ, pp. 107–9; Elmham, "Liber Metricus," pp. 126–7.

(обратно)

671

GHQ, pp. 108–11; Elmham, "Liber Metricus," p. 127; Usk, p. 261. "О тебе говорят славные вещи" — из Псалмов 44.8.

(обратно)

672

Ibid., p. 261; W&W, ii, pp. 268–9, где, следуя более поздним источникам, представление состоялось на следующий день после официального въезда короля в Лондон.

(обратно)

673

GHQ, pp. 110–13; Elmham, "Liber Metricus," pp. 127–8.

(обратно)

674

GHQ, p. 113; McLeod, p. 133. См. также Elmham, "Liber Metricus," pp. 128–9.

(обратно)

675

GHQ, p. 113; Elmham, "Liber Metricus," p. 129; Usk, p. 263.

(обратно)

676

W&W, ii, p. 271 n. 5; Marks and Williamson (eds), Gothic Art for England 1400–1547, p. 439. Хоры и гробница герцога были разрушены во время Реформации; неф, построенный Ричардом, герцогом Йоркским, сохранился как приходская церковь. Ныне существующий в церкви памятник герцогу был воздвигнут позднее в шестнадцатом веке. Останки Майкла де ла Поля, молодого графа Саффолка, также были перевезены из Лондона для погребения, вероятно, в Уингфилде в Саффолке, хотя легенда гласит, что он был похоронен в серебряном гробу в аббатстве Батли в Саффолке. Я благодарна Яну Чансу за эту информацию. W&W, ii, p. 274, ошибочно утверждают, что он был похоронен в Эвельме, Оксфордшир: связь семьи с этой церковью началась только после того, как Уильям де ла Поль женился на Алисе Чосер более десяти лет спустя.

(обратно)

677

Jacques Godard, "Quelques Précisions sur la Campagne d'Azincourt Tirées des Archives Municipales d'Amiens," Bulletin Trimestre de la Société des Antiquaires de Picardie (1971), p. 134; Bacquet, p. 111.

(обратно)

678

Curry, p. 462; Godard, "Quelques Précisions sur la Campagne d'Azincourt Tirées des Archives Municipales d'Amiens," p. 135.

(обратно)

679

St-Denys, v, p. 582.

(обратно)

680

W&W, ii, pp. 282–3.

(обратно)

681

Ibid., ii, pp. 281, 286–7; St-Denys, v, pp. 586–8; Baye, Journal, ii, pp. 231–2.

(обратно)

682

Vaughan, pp. 208–10; W&W, ii, pp. 293–4.

(обратно)

683

Rotuli Parliamentorum, iv, p. 62.

(обратно)

684

Ibid., pp. 63–4; GHQ, pp. 122–5; Harriss, "The Management of Parliament," in HVPK, p. 147. Экстраординарный и личный характер субсидии был отражен в условии, что она не должна была создавать прецедент для будущих королей.

(обратно)

685

Heath, Church and Realm 1272–1461, p. 281; ODNB; W&W, ii, pp. 238–9.

(обратно)

686

Allmand, Henry V, pp. 100–1.

(обратно)

687

Heath, Church and Realm 1272–1461, p. 281. Кости святого Иоанна переносились дважды, поэтому другой его праздник, 7 мая, также был установлен в церковном календаре.

(обратно)

688

McKenna, "How God Became an Englishman," pp. 35–6; GHQ, pp. xviii, xxiv, 181. Первая из трех побед Генриха, о которых упоминает капеллан, была одержана над лоллардами.

(обратно)

689

Ibid., pp. xxviii-xxix; Keen, The Pelican History of Medieval Europe, pp. 288ff.

(обратно)

690

GHQ, p. 17; Keen, "Diplomacy," in HVPK, p. 195; Devon, p. 345.

(обратно)

691

Rotuli Parliamentorum, iv, pp. 100–1; ODNB; Harriss, "The King and his Magnates," pp. 36, 39.

(обратно)

692

Rotuli Parliamentorum, iv, p. 96; ODNB.

(обратно)

693

E358/6, TNA, это последний сохранившийся комплект счетов пятидесяти девяти человек, включая герцога Йоркского и лорда Камойса. В нем содержится подробная информация о денежных выплатах и драгоценностях, полученных в залог, стоимости военной добычи, а также о количестве и статусе людей, погибших во время кампании и отправленных домой из Кале (вместе с лошадьми) в каждом отряде.

(обратно)

694

POPC, ii, pp. 222–3, 225–7; Nicolas, Appx xi, pp. 50–2. Встреча состоялась 6 марта 1417 года.

(обратно)

695

Ibid., Appx xiii, pp. 55–8; Harriss, "The King and his Magnates," p. 41.

(обратно)

696

Nicolas, pp. 171–2; Devon, p. 423. Только требование Клайфа о выплате заработной платы составило бы 126 фунтов стерлингов, так что он, должно быть, уже получил три четверти того, что ему причиталось от короны.

(обратно)

697

Keen, Origins of the English Gentleman, p. 33. Я в долгу перед Морисом Кином за его личные комментарии по этому делу.

(обратно)

698

CPR, pp. 380, 385, 386, 395; Reeves, Lancastrian Englishmen, p. 94; Nicolas, Appx. xii, p. 54.

(обратно)

699

Nicolas, p. 174.

(обратно)

700

Ibid., pp. 170–1; Henry Paston-Bedingfield, "The Heralds at the Time of Agincourt," in Curry, Agincourt 1415, pp. 136–7; Elizabeth Armstrong, "The Heraldry of Agincourt: Heraldic Insights into the Battle of Agincourt," ibid., p. 132.

(обратно)

701

Gruel, Chronique d'Arthur de Richemont, pp. 19–20; M.G.A. Vale, Charles VII (Eyre Methuen, London, 1974), p. 35.

(обратно)

702

Devon, pp. 344, 345; Foedera, ix, pp. 324, 337; Forty-Fourth Annual Report, p. 578; McLeod, p. 134; Lalande, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421), p. 171.

(обратно)

703

McLeod, pp. 145, 150; Lalande, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421), p. 171; W&W, ii, p. 253 n. 1. Уотертон вел роскошное хозяйство, потратив в 1416–17 годах более 340 фунтов стерлингов (эквивалент $226 624 сегодня): C.M. Woolgar (ed), Household Accounts from Medieval England Part II, Records of Social and Economic History, New Series xviii, pp. 503–22.

(обратно)

704

По сравнению с другими странами, англичане имели репутацию тех, кто хорошо обращался со своими пленниками. Испанцы "не умели проявлять вежливость к своим пленникам" и, как и немцы, были печально известны тем, что держали даже аристократических пленников в кандалах и оковах, чтобы получить больший выкуп. Французские купцы, которые имели несчастье быть задержанными в Нормандии в 1417 году английскими, бургундскими и французскими войсками последовательно, жаловались, что бургундцы обращались с ними хуже, чем англичане, а французы были более жестокими, чем сарацины. Barber, The Knight and Chivalry, p. 206; Lewis, Later Medieval France: The Polity, p. 50.

(обратно)

705

Monstrelet, iii, pp. 120–1; http://tyreldepoix.free.fr/Site/Histoire.htm; Foedera, ix, p. 360; Bacquet, p. 112.

(обратно)

706

О двадцати двух заключенных в Тауэре, которые были "коллегами" для заключенных, освобожденных по разрешению в 1423 году, см. POPC, iii, 11.

(обратно)

707

Очень своеобразный характер его взгляда на это обязательство был продемонстрирован двумя годами позже, после смерти Генриха V. Проведя семь лет в плену у короля, Ришмон немедленно вернулся в Бретань, считая себя освобожденным не только от клятвы, но и от обязанности платить выкуп. По любым меркам это была весьма спорная интерпретация законов войны. Bouchart, Grandes Croniques de Bretaigne, pp. 271–2, 280.

(обратно)

708

Nicolas, Appx vi; Forty-Fourth Annual Report, p. 578.

(обратно)

709

Nicolas, Appx vi.

(обратно)

710

Forty-Fourth Annual Report, p. 586; Calendar of Signet Letters of Henry IV and Henry V (1399–1422), p. 164 no. 800; Foedera, ix, p. 430; W&W, ii, pp. 39–41.

(обратно)

711

Foedera, ix, pp. 424–6; Nicolas, Appx vi; Foedera, ix, p. 337; Stansfield, "John Holland, Duke of Exeter and Earl of Huntingdon (d.1447) and the Costs of the Hundred Years War," pp. 108–9. Де Гокур снова вернулся во Францию, чтобы договориться о совместном выкупе в размере двадцати тысяч крон, получив от д'Эстутевилля полномочия продать одно из поместий последнего, чтобы получить свою долю; вместо этого де Гокур собрал все деньги сам, рассчитывая, что д'Эстутевилль вернет ему долг. На смертном одре д'Эстутевилль поручил своему сыну вернуть де Гокуру семнадцать тысяч крон, которые был ему теперь должен, но сын отказался от выплаты долга, и де Гокур подал на него в Парижский парламент.

(обратно)

712

Раулю де Гокуру было "восемьдесят пять лет или около того", когда он дал показания 25 февраля 1455 года на процессе об отмене приговора в отношении Жанны д'Арк. Считается, что он умер 21 июня 1462 года. См. Procès en Nullité de la Condamnation de Jeanne d'Arc, ed. by Pierre Duparc (Société de l'Histoire de France, Paris, 1977), i, p. 326; Chenaye-Desbois et Badier, Dictionnaire de la Noblesse, ix, pp. 33–5; Prevost, d'Arnot and de Morembert (eds), Dictionnaire de Biographie Française, xv, p. 689. После 1453 года единственной территорией материковой Франции, все еще остававшейся в руках англичан, был Кале.

(обратно)

713

Vale, Charles VII, pp. 35–7; http://xenophongroup.com/montjoie/richmond.htm.

(обратно)

714

Вандом, который был пленником сэра Джона Корнуола, был фактически обменен в 1423 году на Джона Холланда, графа Хантингдона, который был захвачен в плен при Боже: Foedera, ix, p. 319; Stansfield, "John Holland, Duke of Exeter and Earl of Huntingdon (d.1447) and the Costs of the Hundred Years War," pp. 108–9.

(обратно)

715

McLeod, pp. 153, 161, 190, 192; Bacquet, p. 88.

(обратно)

716

Lalande, Jean II le Meingre, dit Boucicaut (1366–1421), pp. 171–4; John Harthan, Books of Hours and Their Owners (Thames & Hudson, London, 1977, repr. 1978), p. 73. See plate 33.

(обратно)

717

W&W, iii, p. 187.

(обратно)

718

ELMA, pp. 389–93, 396–8; www174.pair.com/mja/chuck.html. В 1414 году Карл Орлеанский заплатил 276 фунтов стерлингов 7 шиллингов 6 пенсов за 960 жемчужин, которые должны были быть пришиты к его рукаву в виде слов и нот его песни "Madame je suis plus joyeulx": ibid., p. 8 n. 36. See also plate 35.

(обратно)

719

www.unibuc.ro/eBooks/lls/MihaelaVoicu-LaLiterature/CHARLES%20DORLEANS.htm p. 2.

(обратно)

720

McLeod, pp. 171–2.

(обратно)

721

Alain Chartier, The Poetical Works of Alain Chartier, ed. by J.C. Laidlaw (Cambridge University Press, Cambridge, 1974), pp. 198–304, esp. pp. 262 (ll. 2138–45), 275–6 (ll. 2585–99).

(обратно)

722

Alain Chartier, Le Quadrilogue Invectif, ed. and trans. by Florence Bouchet (Honoré Champion, Paris, 2002), p. 89. Следует отметить, что сам Шартье не обязательно согласен с этим мнением, которое излагает его вымышленный рыцарь от имени своего сословия.

(обратно)

723

Pizan, The Writings of Christine de Pizan, p. 339; Forhan, The Political Theory of Christine de Pizan, p. 72. Тем не менее, важность мира была единственной и наиболее заметной повторяющейся темой в работе Кристины: ibid., p. 141.

(обратно)

724

Usk, p. 259. Последнее слово каждой строки заканчивается на "osa", научный прием, характерный для средневековых латинистов: ibid., p. 258.

(обратно)

725

Musica Britannica: A National Collection of Music, vol. iv, Medieval Carols, ed. by John Stevens (Royal Musical Association, London, 1952), p. 6, no. 8. See plate 30.

(обратно)

726

Richard Olivier, Inspirational Leadership: Henry V and the Muse of Fire (Industrial Society, London, 2001), p. xxiii. В последнее время "Генрих V" используется для выражения антивоенной позиции. Киноверсия Кеннета Браны была снята после Фолклендской войны; спектакль Национального театра с чернокожим актером в главной роли появился после вторжения США в Ирак. Curry, pp. 260–359, дает прекрасный обзор литературной реакции на Азенкур на протяжении веков и приводит множество ценных примеров различных жанров.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Примечание к тексту

Часть I. Дорога на Азенкур

  Глава первая. Справедливые права и наследство

  Глава вторая. Ученичество короля

  Глава третья. Самый христианский король

  Глава четвертая. Дипломатические усилия

  Глава пятая. Шотландские дела

  Глава шестая. "Хочешь мира, готовься к войне"[157]

  Глава седьмая. Денег и людей

  Глава восьмая. Армия собирается

Часть II. Азенкурская кампания

  Глава девятая. "Попутный ветер до Франции "[291]

  Глава десятая. Арфлер

  Глава одиннадцатая. Наш город Арфлер

  Глава двенадцатая. Поход в Кале

  Глава тринадцатая. Переправа через Сомму

  Глава четырнадцатая. Накануне битвы

  Глава пятнадцатая. Фелас, вперед!

Часть III. Последствия битвы

  Глава шестнадцатая. Список погибших

  Глава семнадцатая. Возвращение короля

  Глава восемнадцатая. Награда за победу

Благодарности

Библиография

Иллюстрации

Карты

Генеалогическая таблица

Об авторе

*** Примечания ***