Алёнкины горизонты [Олег Велесов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Олег Велесов Алёнкины горизонты
Глава 1
Я села в такси и сказала: — Ин-яз, — и вздохнула: какая же сегодня жара… У июня две приметы — жара и экзамены. Оканчивая третий курс лингвистического университета, я настолько свыклась с этими словами, что они стали для меня синонимами. Если кто-то говорит «жара», перед глазами возникает плакат с красноармейцем и надписью: «Et toi prêt contre un examens?[1]». А когда произносят «экзамены», то подмышкам становится мокро. Неприятные ощущения, рука к дезодоранту сразу тянется. Господи, сплошные расходы. А ещё на такси, на косметику. Где денег напастись? Мои мама и папа люди щедрые, но бюджетники, много не дают, приходится экономить. Ладно, прорвёмся; пусть родители не удосужились обеспечить меня финансово, зато с внешним обликом преуспели. Видать, здорово старались, когда искали меня в капусте. — На Сенной пробка, — пробурчал таксист. — А вы по Трудовой и во двор. Знаете, где пожарная часть? — Знаю. — Вот туда. По городу я всегда передвигаюсь на такси; но не потому что не доверяю общественному транспорту — общественный транспорт сам по себе довольно удачное изобретение человечества — а потому что по ногам никто не ходит. Вплоть до первого курса мне доводилось пользоваться услугами трамвая, и скажу вам — это не самый приятный мой жизненный опыт. Как же там грустно: толкучка, вонь, ругань, злобный взгляд контролёрши — сплошная беда. Так что, при всём уважении к малообеспеченным сокурсникам, бежевый салон юркой иномарки выглядит предпочтительнее переполненной коробки грохочущего монстра. Я опять вздохнула и посмотрела в окно. Город неспешно бежал вдоль дороги, отражаясь в стекле навязчивым блеском картинной рекламы. Ярко, красочно, однообразно. Одни и те же лица, одни и те же ширмы. Гудки автомобилей, стук каблуков, пыль. Зеркальные витрины магазинов, щиты с фальшивыми улыбками, ценники. Жара… Как-то на волне откровения папа сказал, что в далёкие-далёкие времена, когда взрослые были детьми, наш город походил на бездомного пса, присевшего у края тротуара. Я долго пыталась понять, что именно папа заложил в этот образ. Сначала я представила так: бездомный пёс — значит грязный, голодный, неухоженный и от того закомплексованный. Чёрно-белые кадры советских документальных фильмов дают именно такую картину — пустота в домах, в магазинах, в глазах, в чувствах. И всё под знаком серости: пустота-серость, пустота-серость, пустота-серость. И скованность, как общее начало. Но потом я увидела настоящего бездомного пса, сидевшего на краю тротуара, и с удивлением обнаружила разницу между моим, нарисованным в воображении, и этим, живым. Тот, который нарисованный, он и был нарисованным, и навсегда останется нарисованным. А этот дышал. Он сидел, высунув язык, и дышал. И тогда я поняла: папа хотел сказать, что раньше город жил. Жил, не смотря на свою пустоту и скованность, а теперь… Нет, папа не прав. Я, разумеется, не оспариваю его право на первое слово и кресло у телевизора — он заслужил это — но он сильно ошибается, если считает, что ныне город не тот. Или хуже. Не стоит следовать древней теореме и вновь доказывать подрастающему поколению, мол, «были люди в наше время». Ничего подобного. Времена всегда одни и те же, разница лишь в техническом обеспечении. И в длине юбки, если кто-то интересуется модой. А все эти бездомные псы — не более чем застаревший конфликт отцов и детей поданный под современным соусом. — Приехали. Такси остановилось напротив ворот пожарного депо, и водитель выжидательно посмотрел мне в глаза. Я протянула ему сторублевку, и ожидание сменилось скорбью. Видимо, таксист надеялся на большее, но я не Светка Громова, расценки знаю. — Прибавить бы, — прогнусавил таксист. — Правительство прибавит, — пообещала я и вышла. Какая же сегодня… Жара. Ветерка бы самую малость. И водички. А то в одежде да на солнцепёке. И не в институт, а на Гребной канал, на Песочек… Я прошла через арку, мимо череды припаркованных у бордюра авто, поднялась на крыльцо и юркнула в прохладу вестибюля. Возле доски объявлений слева от охранника толпились абитуриенты. Я всегда узнаю их по вопросительным знакам в глазах, ибо кроме вопросов и сомнений там никогда ничего нет. Неужели и я была такой? Не верится. — Привет, Митрофаныч, — кивнула я охраннику. Вообще-то, охранника звали по-другому, не помню как, но он никогда меня не поправлял и не обижался. Называя его Митрофанычем, я улыбалась, а моя улыбка стоит того, чтоб не обижаться. — Здравствуй, Алёнушка, — кивнул в ответ охранник. — Ваши этажом выше. — Спасибо, — поблагодарила я, хотя и без его подсказки знала, где собираются наши. Ещё на первом курсе Игорь Кураев предложил встретиться перед экзаменами в холле второго этажа. Встретились. Потом опять встретились. И опять. И до сих пор встречаемся. И никто не знает, почему там, даже сам Кураев. — Алён… — позвал меня робкий голос. Я обернулась. Серёжка Лунин, мой прошлогодний бой-френд. Одно время его папаша светился в губернаторском окружении, пока не попался на дорожном строительстве. Закрыть папика не закрыли, отмазали, но золотой родник иссяк, и Серёжке стало нечем меня удивлять. А жаль, Серёжка мне нравился. — Чего тебе, Серёж? Он замялся, покраснел густо. Меня всегда забавляла его робость, в такие минуты он походил на щеночка, которому требуется ласка и жалость; эдакий маленький серый комочек с большими грустными глазами, в которых можно найти что угодно, кроме мужчины. И я жалела его до определённых событий, а потом поняла, что не в щеночках счастье. — Это… Алён… — замямлил Серёжка. — Я тут разжился по случаю… Может… сходим куда? Дурачок. Никак не хочет понять, что корабль нашего счастья переименовали в «Титаник». Господи, ну хоть ты его вразуми. — Куда сходим, Серёж? В пиццерию? Спасибо, но у меня изжога от таких обедов. И вообще, я говорила тебе, что между нами всё кончено? Повторить? Жестоко, очень жестоко, но если щеночек остался без родословной, то пусть хлебает из общей миски. В сумочке заиграл марш обиженных марионеток. Это я так называю мелодию моего мобильника. Вместо обычного звонка или новомодной песенки я поставила бессмертный «Интернационал». Некоторых это удивляет, кого-то раздражает, а мне нравится. Я приложила трубку к уху и с оттенком лёгкой ностальгии спросила: — Внимательно? — Привет, Пузатикова! Ты где? — вырвался на свободу голос Илонки Фёдоровой. Илонка моя лучшая подруга, я её люблю и уважаю, вот только прибить иногда хочется. Ведь просила не называть меня по фамилии. Просила! Не понимает. — Вообще-то у меня экзамен по-французскому, — сухо ответила я. — Прикольно. А у меня сопромат. Не заскочишь на минутку? Институт, в котором училась Илонка, находился метрах в двадцати от моего — дорогу перейти. Когда-то его называли политехом, потом переименовали в университет, но суть от этого не поменялась. Я забегала туда пару раз — ужас — там даже стены арифметикой пропитаны. Не потому ли Илонка такая наглая? — Милая, а почему бы тебе самой ко мне не зайти? Кто кому нужнее? По ту сторону трубки послышалось сопение оставшегося без конфеты ребёнка. Когда-то эти звуки действовали на меня удручающе, я была готова сделать что угодно, лишь бы не слышать их. Потом привыкла. — Аааа, — минуту спустя нашлась Илонка. И затараторила. — Слушай, Пузатикова, я же тебе зимой апельсины носила. Я не спрашивала, можно или нет. Я просто шла и несла. А ты!.. Ну всё, поехали. Сейчас вспомнит, как в детстве я у неё совочек отняла… Ведь дёрнул чёрт! И чего я в ту песочницу полезла? Будто других рядом не было. А пусть и не было — не беда, в мячик бы поиграла, или в куклы. А то и совочек так себе, и ведёрочко. Теперь расплачивайся. Ох, лучше бы я со Светкой Громовой куличики лепила. — А как совочек ты у меня!.. — Ладно, ладно, успокойся, — пошла я на попятную. — Что там у тебя? Илонка успокаивается так же быстро, как и заводится, и когда начинаешь ей уступать, голос у неё становится мурлыкающий. — О, Пузатикова, видела бы ты его! Такой лапушка, никаких эмоций не хватит. Весь отполированный, блестящий. А пахнет! — Ты о ком? — Портмоне. У Сашки завтра день рожденья. Забыла? Я ему портмоне купила. У него старый, а этот новый, из змеюкиной кожи. Дорогой, правда, но могу я любимому мужчине хороший подарок купить? Вот, купила. Действительно, у Илонкиного ухажёра завтра день рожденья. И не день рожденья даже, именины. Да и не ухажёр он, а так, крутит она ему мозги, на подхвате держит. А он старается, в рестораны водит. И меня заодно. Но чего-то не хочется. Нудный он, и приятели его нудные. Бабки на халяву рубят и красуются, пиры закатывают. Мажоры. — А я здесь причём? — Как причём? А посоветовать? — Так ты его уже купила. — И что? Всё равно посоветуешь. Жалко тебе? — Не жалко. Если хочешь — посоветую. Но обратно ты этот кошелёк всё равно не понесёшь. — Не понесу. — Тогда чего советовать? Илонка опять засопела, настраиваясь на очередное воспоминание, но я быстренько сказала: — Иду, — и положила телефон в сумочку. Серёжка по-прежнему стоял рядом, уткнувшись глазами в пол. Мог бы в коленки мои уткнуться что ли, или в блузку… Нет, не быть ему генералом. Если всю жизнь смотреть мимо, то ничего не увидишь — не тот кругозор. Подвернулся случай — пользуйся, а пол и в старости разглядывать можно. — Вот что, дорогой, ты поздороваться приходил? — спросила я. Он кивнул. — Тогда привет и до свиданья. У меня экзамены. Я помахала ему пальчиками и вышла на улицу. Жара. Отовсюду жара — от людей, от машин, от мыслей. Как я ненавижу эту жару! И пыль. Когда жара — всегда пыль. Въедливая. Волосы потом не промоешь. Это у Илонки стрижка под мальчика, ей всё равно, а у меня волосы густые, длинные, развеваются. У меня на них шампуни уходит больше, чем у Абрамовича бензина на яхту. И никакой прибыли, одни расходы. Илонку я увидела сразу. Она стояла у входа в свой арифметический институт и болтала по мобильному. Меня она тоже увидела. Не хочу сказать, что быстрое моё появление вызвало у неё радость, но подобие улыбки на лице всё же образовалось. Она сделала жест ладошкой, мол, шевелись, и я шевельнулась — напрямую, через дорогу. Не трудно было, конечно, до перехода дойти, но это такой крюк, а тут… А тут громко скрипнуло и ударило по ногам. Больно! Я взвизгнула, покатилась по дороге. Колени выбили искру из асфальта. Запахло землёй, мелькнул лист подорожника, одуванчик. Снизу нависли колёса. Мамочки, куда я? Из пальца медленно сочилась кровь, капля за каплей, и растворялась в небе, высоко, под солнцем… И стало тихо-тихо… А потом кто-то рявкнул надо мной: — Аже глупая девка! Дура! Дура?Глава 2
Я подняла голову. Перед моим носом нервно топтались две конские лапы, точнее, копыты. Или как там ещё? Ноги, в общем. Ни разу в жизни не видела я это хозяйство так близко. Однажды мне довелось лицезреть ментов на конях, но у тех ментов ноги были стройные и тонкие, а ноги, которые топтались предо мной, больше походили на два мохнатых бочонка с ошмётками сухого навоза на волосьях. Ндааа… Ноги потоптались и повернулись ко мне боком, а голос сверху повторил сердито, будто я с первого раза не расслышала: — Дура! Не знаю как вам, а мне такое обращение не нравится. Оно меня расстраивает. Поэтому я встала, отряхнулась и сказала: — ? Ничего я не сказала, говорить разучилась. Все слова из памяти выключились. А звуки испарились. Остались одни эмоции, да и те вопросительные. Я вздохнула поглубже, зажмурилась — может пройдёт? — не прошло, и начала оглядываться. Все предметы, которые окружали меня только что, пропали. Не было больше дороги, не было Илонки, института, машин. Ничего не было. Зато появились лес, травка, две параллельных тропинки, две лошади и два бородатых мужлана на лошадях. Один мужлан смотрел на меня сердито, видимо, он и обзывался, у второго лицо выглядело добрее. Немножечко. По спине поползли мурашки. Признаться, смена картинок меня не порадовала. Я мало чего боюсь — слишком много страхов в этой жизни, чтобы тратить на них нервы — но здесь я испугалась по-настоящему. Я даже зубами клацнула, а ладони потяжелели и стали горячими. И внутри сжалось… Нет, нет, не правда. Прочь!.. Я снова вздохнула и попыталась трезво оценить ситуацию. Значит так: бояться рано, ибо всё, что я перед собой вижу — бред. Быть такого не может. Вернее, может, но лишь в двух случаях. Первый: я в коме. Второй: я тоже в коме… потому что быть такого не может! Правда… есть третий случай: телепортация. Но это из разряда фантастики. Я попала в фантастику? Реально. Но тоже бред. Стоп. С такими рассуждениями я ни к чему не приду. Давай с начала: что могло случиться? Меня сбила машина. Это понятно. Алёнушка постеснялась дойти до перехода — и вот вам результат. Дальше. Машина сбила меня насмерть, и я на небесах. Снова бред. Я без сознания, лежу в больнице и мне это снится. Ближе к истине. Что ещё? Телепортация… Опять телепортация! Можно предположить — но только предположить! — что я и вправду куда-то телепортировалась. В экстремальных ситуациях такое возможно, теоретически. Практически… получается тоже возможно, иначе объяснить появление этих ослов на конях трудно. Господи, что же происходит?! Мне захотелось завыть — в полный голос. Я ничего не понимала, но было ясно одно — что-то не так. Всё поменялось, даже воздух, из прежнего остались только я и мои шмотки. И сумочка пропала. А там косметичка, мобильник, кошелёк, салфетки! Ладно, продолжим думать. Сейчас самый удобный для меня вариант — телепортация. В противном случае я труп. Или около того. Поэтому телепортация. Но куда я телепортировалась? По визуальным ощущениям я в лесу. Значит где-то рядом деревня, а эти охламоны на кобылах — местные менты. Интересная версия. — Не зашиблась, девка? — спросил тот, что подобрее. — Пособить тебе? Нет, это не менты. Во-первых, говорят не по-ментовски. Произношение у них какое-то хромающее, будто олбанского в суматохе нахватались. Во-вторых, форма неправильная. У наших ментов форма синяя, а у этих железная, в колечках. И мечи как в фильмах. Толкинисты? Хотя… Я недавно смотрела кино про Невского, там такая же форма была. Может они из киногруппы? Какой-нибудь фильм снимают? Места у нас для исторических событий подходящие: улочки старые, кремль, река, лес за рекою… Отсюда вторая версия: я недалеко от города, но тоже телепортировалась. Получается, я паранормальная. Хорошо. Теперь: что я знаю о телепортации? Где-то я про это слышала. Или видела? Не важно. Телепортация — это прыжок. Куда? Прыжок в пространстве. Млин, в здравом уме не приснится. Ладно, забыли. Значит, прыжок в пространстве. Расстояние значения не имеет, место тоже… И чего я в «Том Клайм» не перепрыгнула? И недалеко, и распродажа там сегодня. Правильно сердитый подметил — дура. — Полный бред, — сокрушённо прошептала я и принялась разглядывать бородатых. Они меня тоже разглядывали, особенно сердитый. Воткнул глазищи мне в колени и не мигает. Не хочу сказать, что мужские взгляды меня беспокоят, привыкла я к их напору, но этот смотрел так, будто никогда в жизни коленей не видел. И ладно бы просто смотрел, а то норовил товарища в бок ткнуть, мол, глянь какие. И рот даже открыл. Я ненароком подумала: уж не маньяк ли?.. А действительно? В голове опять завертелся хаос. Если и вправду маньяки, да ещё на конях… Куда бежать-то? Не убежишь! И в лесу не скроешься. Он хоть и лес, и деревья толстые, а всё равно догонят! Но добрый меня успокоил. Он с первого взгляда мне почти понравился. Его причесать, одеколоном помазать — нормальный дядечка получится. Он улыбнулся и спросил: — Ты, девка, отколь будешь? Уж прости, милая, но одёжа у тебя… — он замялся, подбирая слово, — непонятная у тебя одёжа… да и рваная. Хм, может он и добрый, но насчёт одежды явно поторопился. Одежда у меня что надо: блузочка от Business Line, юбочка из последней коллекции Dolce & Gabbana, туфельки вообще чудо, один каблук пятнадцать сантиметров. А он — рваньё! Сам ты рваньё. Посмотрел бы на себя, чучело… Мне так и захотелось объяснить ему всё это, но что-то удержало, наверное, интуиция. Не стоит ругать медведя, если шкура ещё при нём. Да и выбраться отсюда не мешает, хотя бы до ближайшей деревни. Поэтому я поджала губки, распахнула глазки пошире и всхлипнула: — Заблудилась… Поверил. Оба поверили. Могу я жалость нагнать, когда необходимо. Сердитый оторвался от моих коленей и переключился на вырез блузки, а добрый сочувственно качнул головой. — Ничё, девка… — Он прищурился, поскрёб бороду, размышляя о чём-то, потом повернулся к напарнику. — Господь всему голова, и здесь его воля явно видима. Возвращаемся, — и глянул на меня. — Подь сюды. Тут Нове град Нижний недалече, сопроводим тебя. Другой разговор. Туда-то мне и надо, сопровождай. Я шагнула к нему и едва не упала. Ходить в туфлях по тропинке оказалось совершенно не ice, каблуки проваливаются. Как я до города дойду? Может разуться? Но добрый вдруг нагнулся, схватил меня под мышки и рывком закинул в седло перед собой. Сердечко ёкнуло и застучало: ух ты! В нос ударило немытым телом, деревья качнулись, сдвинулись. Перед глазами замаячили два конских уха, а между ними — широкая полоса вытоптанной земли. Дорога. Я вздохнула: да, на коне лучше. Во всяком случае, о каблуках можно не беспокоиться. Вот только с запахом перебор, могли бы помыться, а то все мысли перебивает. Однако минут через пять я пообвыклась, принюхалась — деваться-то некуда — и начала поглядывать по сторонам. Смотреть было не на что: сосны, подлесок, кусты. Здесь, наверное, грибы хорошо растут. И ягоды. Надо будет наведаться. Когда у нас грибной сезон открывается? Илонку спрошу. Она про лес знает, у неё бабушка в деревне живёт. Мы однажды ездили к ней в гости, ещё до университета. Купались, по землянику ходили, потом в каком-то коровнике под Рому Жукова выплясывали. Хорошо отдохнули, почти что экстрим. Пора бы нашим турагентам не только Красные моря туристами снабжать, но и о родине подумать. Нарисовать девчушку с конопушками, ёлочку, кинуть рекламный слоган: Глубинка родимая вечно любимая! — и проложить пару тропинок в лесные пределы. Думаю, народ потянется, хотя бы ради любопытства. Заодно поддержим рублём деревенского жителя, отобедаем под яблонькой: молоко, пироги, похлёбка — экологически чистая пища. Илонкина бабушка вкусные пирожки пекла, с малинкой, до сих пор забыть не могу. В животе заурчало — покушать бы. Утром я только кофе пила, а сейчас время к двенадцати подходит. К двенадцати? Ну да, солнышко, вон, над соснами зависло… Время летит, наши уже заканчивать должны, а я тут с этими канителюсь… Нет, не успею, придётся в деканат идти, продлевать сессию. Млин, опять этот декан, и глазки его колючие. А может, успею? Я покосилась на доброго: — Слышь, всадник, долго ещё? Тот выглядел сосредоточенным, будто езда верхом сложнейшее занятие, и казалось, разговаривать со мной настроен не был. Но нет, ответил: — Потерпи, милая, скоро… Не долго. И в самом деле, ещё через минуту сосны кончились, и дорога вывела нас на открытое пространство. Хотите верьте, хотите нет, но раньше я в этом месте бывала. Последний раз, помню, слева от меня высились серые пятиэтажки бывшей областной номенклатуры, а справа протекала Волга. Впрочем, Волга и сейчас там текла, а вот слева было пусто. Абсолютно. Только где-то далеко, у горизонта, где по определению должен находится Гребешок, переливались в золотисто-жарком мареве русские избушки с картины Левитана… И набережная исчезла; вместо привычного асфальтобетона и зелёных насаждений — голый откос. И кремля нет… Есть насыпь, срубы. Люди копошатся, что-то строгают, пилят, рубят. Пара лошадок волочёт связку брёвен. Тётка с коромыслом, ребёнок. Дым костров, запах смолы, стружки… — Приехали, — сказал добрый, и с непонятной гордостью добавил. — Вот он — Нове град Нижний. Но это был не город. Точнее, не тот город, к которому я привыкла.Глава 3
Однако увиденное не стало для меня каким-то особым откровением. С самого начала всё — обстановка, люди, кони — подводило именно к этому. Другое дело, что верить в реальное не хотелось, ибо пока живёт в душе неведение, внутреннему мирному существованию ничего не грозит. Но вот момент признания настал, и пришлось сказать правду самоё себе: да, я телепортировалась, спору нет, но телепортировалась не в пространстве, а во времени. И сразу стало легче. Здорово, конечно, когда есть маленькая надежда, которая греет душу и прочее, и которая говорит тебе: надейся. И ты надеешься, и вроде бы всё хорошо, и ничего не изменилось. Но в действительности это лишь сказка — обман, приправленный ложкой искусственного мёда. А под слоем мёда сидит огромный червяк и гложет тебя, гложет, и орёт: сдохни, сука! И пока не согласишься признать правду, пока не заткнёшь пасть этому поганому червяку, будешь жить на грани срыва, питая себя приторной сладостью глупых надежд и слушая червивые вопли. А то и в самом деле сдохнешь и закопают тебя, и будут черви грызть не душу, но тело. Так что чем быстрее поверишь в настоящее, тем дольше проживёшь… Ладно, что-то я расфилософствовалась. Воздух, что ли, местный так действует? Надо привыкать. По всему выходит, я здесь надолго, возможно, навсегда. Навсегда? Последняя мысль повергла меня в уныние. Жить здесь мне не хотелось. Школьный курс истории я преодолела на четвёрку, поэтому без труда могла представить отсутствие в данной эпохе благ цивилизации. Не то чтобы я не могла обойтись без троллейбусов и центрального отопления, нет, но, например, без Christian Dior и бленд-а-меда выжить будет трудно. Да-а-а, задачка. А ещё на хлеб зарабатывать надо, ремесло какое-то знать или вышивать хотя бы. Улыбочка, как с Митрофанычем, здесь не прокатит. А может французский преподавать? Открою курсы языка и этикета… Нет, не то всё, не то. Кому тут французский нужен? С иностранцами у наших пращуров один разговор: Иду на Вы… А может замуж? За боярина. Или за князя. А что? Княгиня Алёнка Рюрикова! И станут мои потомки великими князьями, и наведут шороху на заграницу. И скажет мой прославленный внук, повергая очередного супостата в озеро: А коли с мечом к нам зашёл, так от меча и загнёшься! А скажет так, потому что я сама ему в ушко сии слова шепну… Бред. Полный бред. Судя по дате основания Нове града Нижнего внучёк этот давно пелёнки пачкает, стало быть, не мне ему в ухи слова заветные шептать. Проблема. Что-то другое искать надобно. Пока я думала о новом своём будущем, город приблизился ко мне вплотную. То, что я вначале приняла за срубы, оказалось крепостной стеной. Недоделанной. Я сама об этом догадалась, потому что Васнецов мой любимый художник. Есть у него картина «Основание Москвы». Не хочу сказать, что изображённое на ней точь-в-точь соответствовало увиденному сейчас, но в целом похоже. Даже мужик с лопатой. Правда, у Васнецова он в шапке, а здешний весь волосами покрыт, один только нос виднеется да глаза с наглым прищуром. У меня сразу возникло ощущение, что мужичок гадость какую-то ляпнет, уж больно он неприятный. И точно. — Эй, Дмитраш, кого везёшь-то? Нешто сызнова волошку лесную споймал? Справная какая, всем соком в титьки ушла. Дал бы пошшупать? И расхохотался. Народ хохот подхватил, словно шутку умную услышал, и понеслась глумливая волна над полем ворон гонять. Дмитрашом оказался добрый, ибо именно он ответил этому лохматому существу. — Кого споймал, того и везу. А тебе, борода нечёсаная, не кажный бы раз нос свой в чужое дело сувать. Сказал он спокойно, без уважения, будто отмахнулся, и весь хохот разом о равнодушие его сломался. Народ приумолк, и только лохматый хмыкнул противно: — Себе мясо, людству кости. Дмитраш не ответил, я тоже. Каждому хаму ненаотвечаешся, он всё равно последнее слово за собой оставит, поэтому мы дружно промолчали и на всякую рвань больше не смотрели, тем более что смотреть и без того было на что. Город, или то, чему в скором времени предстояло стать городом, открылся мне целиком. И поднялась вдруг в груди волна восхищения: вот оно — начало! Родное, великое, сказочное, чему каждую осень с размахом основу празднуем. И хотя нет ещё стен, не стоят башни, но уже возвышается церковь по-над откосом, царапает облака крестом восьмиконечным. И избушечки в ряд — широкие, приземистые, с земляными крышами. А на месте вечного огня, где школьницей-соплюшкой я гордо в карауле стояла, терем в два этажа — настоящий, с резными наличниками. И кажется, выскочат сейчас девки в кокошниках, махнут рукавами, поднесут хлеб-соль на рушнике петушистом; и мужики-крепыши в рубахах свободных выкатят бочонок мёду стоялого. И ударят гусли весело, и понесётся песнь разудалая, и закружится в хороводе… — До воеводы тебя сведём, — сказал Дмитраш. И рухнула сказка, будто динамитом взорванная. Вот так всегда: только о чём-то душа возрадуется, как сразу — бах! — и сведём тебя к воеводе. Обязательно надо яркий жизненный момент словом постным испортить. И было бы чего ради. А то ведь и торопиться уже некуда, всё в прошлом, вернее, в будущем, и не денусь я отсюда никуда, и вообще… Я сжала губы, демонстрируя обиду, но Дмитраш не стал вдаваться в мои переживания, а направил коня к теремочку. У крыльца он спешился, спустил меня на землю и кинул поводья подбежавшему мальчонке. Потом сказал назидательно: — В горницу войдёшь — поклонись. Ты хоть по-русски разумеешь, но обычаев наших явно не ведаешь. Таче… — Я православная, — к чему-то брякнула я. Он не поверил. — А почто креста не носишь? Негоже православному человеку без креста быть. Не по закону сие. Я пожала плечами. А что сказать? Что крестики нынче не в моде? Так ведь не поймёт. Ушли те времена, когда крестик значил чего-то, теперь это даже не украшение. — Ладно, всё одно поклонись, — вздохнул Дмитраш, — вперворядь на десну иконам, опосля воеводе, — и повёл меня вверх по ступеням. Сердитый двинулся следом.К воеводе мы попали не сразу. Толстомордый дядечка в кафтане, наверное, боярин, остановил нас в сенях и сказал: — Нельзя ныне к воеводе, владыко Симеон у ево. Ждите покудова. Дмитраш пожал плечами и сел на лавку. Я села рядом. В ногах правды нет, и стоять, ожидая, пока воевода примет нас, мне не хотелось. А вот сердитому места не хватило; короткая лавочка оказалась, не длинная, так что пускай постоит, будет знать как меня дурою обзывать. Толстомордый посопел, глядя на нас, и вздохнул: — Скажу всё же воеводе об вас. Просил, — и, открыв дверь, посунулся в горницу. — Не дело творишь, Еремей Глебович, — услышала я приглушённый старческий голос. — Може и не дело, — прохрипели в ответ, — спорить с тобою, владыко, не буду. Да токмо крепость сию на века ставим, и по слову пращуров всё сводить надобно. Всегда так было. Али, думаешь, во Владимире по-иному ставили? — Стало быть, под кажную ложить будешь? Не много ли? — Лишь сия вежа так встанет, ибо есть она первая. Иные вежи от её пойдут… Я не поняла к чему они разговор свой вели, да и слова не все разгадала — слишком много в местном языке слов непонятных — но священник нервничал. Недоволен он был чем-то, хотя говорил спокойно и даже отстранённо. — Смотри, воевода, как бы кровь сия нам боком не вышла. — Не выйдет, по правде всё делано будет. Не мы первые. — Еремей Глебович, — окликнул воеводу толстомордый. — Чего тебе, Афонасьев? — Еремей Глебович, там Дмитраш с Занозой вернулись. — И что? — Ты ж просил… — Ждут пусть. Толстомордый закрыл дверь и пожал плечами: — Ждите. Дмитраш привалился к стене и закрыл глаза. Мне захотелось последовать его примеру: забыться, уйти от реальности, а потом вернуться, но уже дома, в моём мире… вот только запах… Запах дерева. Он мешал, он преследовал. Казалось, им пропитано всё: стены, потолок, лавочка. Хотя не удивительно — терем-то деревянный, и всё деревянное… Как же это не вовремя. Дверь распахнулась, и я увидела сухонького старичка в рясе. Владыко? На груди крест, в глазах усталость. Дмитраш поднялся, склонил голову, сердитый кинулся придержать дверь. К запаху дерева примешался чуть слышный аромат ладана. Я тоже встала. Из уважения. Старичок перекрестил воздух, зашептал: «Во имя Отца, и Сына…». Благословение дарил. Я хоть не совсем религиозная, и молитв не знаю, но тоже голову склонить поспешила — глядишь, Господь вернуться поможет. Мне сейчас любая помощь сгодится, даже та, в которую не особо верю. Старичок посмотрел на меня, вздохнул и ушёл, а толстомордый кивнул: — Заходте. Когда мы вошли, я сделала всё, как велел Дмитраш: поклонилась иконам, перекрестилась, потом повернулась к воеводе и поклонилась ему. Воевода оказался крепким мужичком лет за пятьдесят, с бородой, в кафтане и при мече. А взгляд… взгляд такой… такой… Постричь бы этого воеводу, побрить и в галстук — в точности наш декан. Можно подумать, они родственники. Впрочем, голоса разные. У декана голос помягче, преподаватель всё же, а этот явно с собаками чаще общается. Он кашлянул негромко — а по мне мурашки побежали. — Вот, Еремей Глебович, — заговорил Дмитраш, ставя меня перед собой, — сама под копыта кинулась. Токмо непонятная — по виду наша, но не наша. И не мордовка. Може половчанка? Волос, смотри, какой — будто изнутри выжжен, мертвой. И телом немощна — страсть. В порубе, по всему, люди лихие держали. Да и одёжка рваная. — Нет, не половчанка, — покачал головой сердитый. — С чего у нас половчанке взяться? Тут до половецких кочевий, почитай, вёрст триста с гаком. Не… Да и разговор у её перевёрнутой, будто топором рубит. Явно волошка, некому боле. Токмо не с нашей земли, а со Стрелицкого стану. А то и вовсе с Заволжья, с Кержацкой стороны. Мы кода старый кром ставили, их туды много убегло. — Може и волошка, — пожал плечами Дмитраш. — Не об том речь. Одно ведомо — досталось девке дюже, вона как скулы торчат. И одёжка опять же рваная. Вот чего он к одежде моей прицепился? Что ни слово — то про неё. Да и скулы у меня нормальные, дай Бог каждому, в смысле — каждой, хотя с остальным не согласится грех: досталось мне действительно по самое здрасти. Из-за всех этих телепортаций и лесных прогулок осенний марафон по деканату мне точно обеспечен. Если вернусь. А если не вернусь… А если не вернусь, то и заморачиваться не стоит. И вообще: мне бы умыться, скушать чего-нибудь сытное, посветлеть лицом и разумом. Эх, знали бы они, с каких головокружительных высот свалилась я в эту их дремучесть, не так бы себя вели. Сразу бы и пирогов поднесли, и квасу, и в баньку с дороги — всё как полагается. А то разглядывают, словно корову на торгах… — Стало быть, родичей нет, — хмыкнул воевода. — А еже с Кержацкой стороны, то искать всё одно никто не будет. И виру не потребуют. — Тяжко так жить, — вздохнул Дмитраш. — Тяжко, — согласился воевода и, помолчав, прибавил. — Вот что, Дмитраш, веди-ка ты её в клеть за кузней, пусть посидит, а завтре поутру решим дело… Да покорми, смотреть больно. — А чего впусте корм тратить? — отозвался сердитый. — Самим не хватает. Вторую седмицу на мякине сидим, хлебушек с лебедой делим… Я скрипнула зубами: вот уж действительно сердитый, хлеба ему жаль. Да подавись… Но воевода оказался не таким злым, как я представила вначале. — Покормите, — нахмурился он.
Глава 4
Клетью воевода обозвал сарай, забитый под крышу корзинами с древесным углем. Лишь у двери сохранился крохотный пятачок, на который мне, словно собаке, бросили соломенный тюфяк. Тюфяк принёс сердитый, он же поставил на порог деревянную плошку с вязкой массой и ложкой. — Тут тебе и обед, и вечеря, — прошипел он и кивнул на бревенчатое сооружение слева от входа. — Воды захошь — в кузне попросишь. Я взяла плошку в руки, принюхалась. И по виду, и по запаху содержимое походило на кашу. По вкусу… Я ковырнула массу ложкой, поднесла ко рту, подула… По вкусу тоже на кашу похоже; в неё бы только масла сливочного да мясца кусок… но и так сойдёт. — Хлеба! — потребовала я. — Не спекли про тебя хлеба, — надул щёки сердитый, — не ждали таку гостью, — и ушёл. Ага, хлебушек он всё же зажал, ладно, сквитаемся. Я уселась на тюфяк, устроила плошку на коленях и принялась наворачивать. В недавней своей жизни я бы к такой еде ни за что не притронулась, но ныне выбирать не приходилось, к тому же каша оказалась вкусной; не знаю, с голодухи мне это показалось или местный повар готовил на удивление хорошо, но факт остаётся фактом — я умяла всё до последней крошки. Жаль, конечно, что с хлебом пожадничали, обтереть бы плошку мякишем… а так языком пришлось. Я сыто рыгнула — всё равно никто не слышит — и растянулась на тюфяке. Да уж… да уж… как сказал бы Киса Воробьянинов… Эх, сейчас бы любопытства ради побегать по городищу, посмотреть на людей, разговоры послушать. Но не хочется… Когда вернусь, папа обязательно голову оторвёт. Была, скажет, в великом нашем прошлом и не поинтересовалась, чем тут народ дышит, кого за подвиги ратные восхваляет. И попробуй ему доказать, что не каждый человек в этой жизни историей интересуется. — Поела? В дверях стоял Дмитраш. Вот уж кому не пропасть. Спорить не буду, он самый добрый и пахнет чуть лучше, чем остальные, но, признаться, надоели они мне все. Устала. Слишком много впечатлений для одного дня. И уж если дали тюфяк, так дайте и отдохнуть. — Поела, — нехотя отозвалась я. Он почувствовал мой настрой, но уходить не спешил. — Я тут одёжку принёс, — он кинул мне на колени свёрток. — Какая-никакая, а всё же… И рубаха тут тебе, и понёва, и плат. И лапоточки. Новое всё, неодёванное. Сестрицы моей одёжка, упокой Господь её душу. Померла летось, утопла. Возьми себе, вы с ей схожи. Я брезгливо поморщилась: вот ещё, буду я после покойников одежду носить. Но свёрток развернула, любопытно же, какой шмот наши предки носили. Та-а-ак… на сорочку похоже… серая, грубая, чистый лён. Как такую на тело?.. А вот передничек… ничего, с узорами. Узоры, правда, красотою не блещут, что-то вроде раннего Пикассо. Не люблю я его. Зато лапти самый что ни на есть антиквариат, их бы лаком покрыть и на стенку — сносу не будет. — Неодёванное, — вновь повторил Дмитраш. — Ты вздевай, чистое оно. А коли страшишься, что подсмотрют, так не страшись, я покараулю. Никто тебе обиды не учинит, — и отвернулся. Не хотелось мне облачаться в эту одежду, ох не хотелось. Но облачилась. Блузочку свою фирменную и юбку от Dolce & Gabbana аккуратненько сложила и спрятала под тюфяк. Мало ли, пригодятся ещё, на себе трусики только оставила. Потом надела через голову сорочку, передник; увидит кто из наших, тот же Кураев к примеру, греха не оберёшься… Платок повязывать не стала, а вот лапти обула. Неудобно показалось, да и с завязками что-то напутала… жестковато… но всё же лучше, чем на каблуках. — Ладно ли? — повернулся Дмитраш. Я повела плечами. Одёжка хоть и непривычная и не на меня сшита, но удобная. Нигде не жмёт, не стягивает, да и телу легко. И не жарко. Погода вроде бы не менялась, а поди ж ты. Наши так шить не умеют. — Сойдёт, — буркнула я, не желая вслух признавать превосходство местных модельеров. Дмитраш кивнул: — Ну, тоды отдыхай, завтре вставать рано.Утром пришёл сердитый. Он не стал размениваться на комплименты, а пребольно пнул меня в лодыжку: — Подымайся уже. Я взвизгнула спросонья: — Ты, чудовище, совсем разум потерял? Больно же! — Подымайся. Неколи нам ждать. У меня возникла навязчивая идея обложить его матюками, жаль, воспитание не позволяет. При папе я однажды сказала плохое слово, вырвалось случайно, так он меня горчицу есть заставил. С тех пор я ругаюсь лишь мысленно. Я повязала платок, обула лапти и выбралась наружу. Светало. Ночь на глазах становилась легче, и таяла, превращаясь в раннее утро. Темнота рассеивалась, контуры горизонта с каждой секундой проявлялись отчётливей, а в небе явственно проступили оттенки прозрачно-голубого. Вспыхнула звезда, прощаясь, и упала в Волгу. Синева реки колыхнулась, пошла рябью; на дальний берег легла тень утёса, послышался птичий крик. Жаворонок? Наверное… Давно я не видела рассвета, не до него было. Ложишься поздно, встаёшь поздно, никаких разграничений. О смене дня и ночи только по уличным фонарям догадываешься: ага, включили, значит, ночь; ага, выключили, значит, утро. И так всегда, всю жизнь. А природу воспринимаешь как нечто отвлечённое, иное, из телевизора. Самая знакомая птица — воробей, самый знакомый запах — гарь, самое знакомое чувство — равнодушие. Споткнулся человек — ерунда, попал под трамвай — не повезло, наорал начальник — наше дело телячье. За личными желаниями не видим себя, за амбициями — других, за высотками — мир… А горизонт, оказывается, существует. Нет, я точно философом стала, такая чушь в голову лезет. Надо было не в ин-яз — в педагогический идти; глядишь, по Диогеновым стопам в бочку забралась бы. И первый вопрос мог прозвучать так: — Вот куда в такую рань подняли? А действительно: куда? Не рыбу же ловить. И с чего вообще ко мне такое внимание? И до воеводы свели, и покормили, и одежду дали. У них всегда так к новеньким относятся или я особенная? Чего им надо? Сердитый схватил меня под руку и потянул за собой. Идти куда-то с этим типом мне не хотелось, но сопротивляться или задавать вопросы было бессмысленно, поэтому я покорилась судьбе, внутренне надеясь, что скоро всё прояснится. От сараюшки с углём мы ушли недалеко. И ста шагов не сделали, как оказались на краю оврага. Крепостную стену строить здесь ещё не начинали, поэтому срубов не было, зато была яма метров пять в поперечнике. Возле ямы стояли воевода, Дмитраш и ещё несколько мужиков в кольчугах. Все очень серьёзные, будто на торжественном заседании. От этой торжественности даже птицы умолкли, только из оврага доносилось журчание ручья. Я постаралась вспомнить, что находится на этом месте в моём времени. Внизу, где овраг, тянется Зеленский съезд. Не помню, почему его так называют, да это и не важно. А вот вместо ямы у нас башня. Если не ошибаюсь — Коромыслова. С ней проще, папа рассказывал пару легенд. В одной говорится, что под башней девушку закопали. Александр Навроцкий по этому случаю поэму написал, я в детстве читала. Там, вроде, девушка пошла за водой, а строители её схватили и живьём в землю замуровали. Дескать, башня крепче стоять будет. А девушка уже замужем была и беременная. Я всего не помню, только знаю, что её Алёнкой звали. Я это запомнила, потому что имена у нас… И тут мне стало страшно. Щёки обдало жаром. Я потянулась к Дмитрашу, но он отвернулся; другие тоже отвернулись, а вот воевода подошёл ко мне медленно и… поклонился. Я отшатнулась, но сердитый обхватил меня сзади за плечи и сжал. Крепко сжал, не вырваться, но я и не думала вырываться; ноги вдруг ослабли, и я повисла у него на руках. Господи!.. Я посмотрела на воеводу и сглотнула. — Дяденька, — сила моего голоса упала до шёпота. — Дяденька, вы… в Бога веруете? Воевода не ответил. Он встал лицом к восходящему солнцу и заговорил. Голос я не слышала, но видела, как шевелятся губы — суетно, бестолково, будто спешат куда-то. Куда? Некуда спешить. Солнце только взошло, и весь день принадлежит ему. А завтра грянет дождь. Завтра дождь. Дождь! Я так люблю дождь. Прохладные капли по щекам, мокрое платье, лужи на асфальте. Много луж. Миллион луж! А жара угнетает. Жара… — Доску тащи. И верёвку. — Не взяли доску… — Коромысло! Вон коромысло лежит! Под локти ей и вяжи. — Верёвку-то распутай. Что ж как не у людей всё… Вяжи! — Да вяжу я, вяжу. — Еремей Глебович! Запах свежей земли ни с чем не спутаешь. И стены отвесные… Я знаю теперь, как выглядит жизнь из могилы. Она похожа на лицо — лицо Дмитраша. Она склонилась надо мной и зашептала в ухо: — Ты плачь, плачь. А я крестик тебе дам. Смотри: крестик… У тебя же нет… На вот… Ты о Боге думай, о Боге. С Богом легше… И снова: — Зовут тебя как? Люди как прозвали? Скажи, я свечку поставлю… — Алёнушка… — Алёнушка… Ты плачь, Алёнушка, плачь… Плачь! Но я молчала. Даже когда сверху посыпалась земля, я молчала.
Глава 5
Возле печи шептались. — Третий день молчит. И не шелохнется. Вот взяла бы тряпку, да по харе ей. — Запади, старая. Чего с утра занялась? Не вишь — тяжко ей. — А чего тяжко-то? А мне не тяжко? Хлеб на её изводим, а пользы никакой. — Тот уж она тя объела. Того и гляди схудаешь. Девка, может, хворая, а ты её коришь. — Тоды к Причалихе её веди, пущай излечит хворь енту. — Причалиха что, токмо нутряну хворь извести может, а тут явно бес сидит. Не, Причалиха не смогёт. К отцу Кирьяну нать, он ейного беса быстро сладит. — Так веди к отцу Кирьяну. Шо, так и станем на её смотреть? Старик поднялся с лавки, подошёл ко мне. Совсем седой. И борода по грудь. А лицом добрый. Где-то я видела это лицо. Где? — Слышь, милая, ты на ноги-то подымайся. Сведу тя к отцу Кирьяну, он те враз излечит. Я встала. Сидеть ли, стоять ли, идти — какая разница? Земля всё равно давить будет, потому что тяжёлая— я знаю, я чувствую. Я видела. Старик взял меня под руку, подвёл к двери, положил ладонь на затылок, нажал, пригибая… Солнце… Солнышко… — Вот, батюшка, глянь… Жёсткие пальцы тронули лоб, оттянули нижнее веко, очертили крест перед глазами. Голос утробный коснулся слуха: — Благодарим тя, поём, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоея-я-я… Губы шевелятся… будто спешат куда-то. Спешат? Меня заколотило: спешат? — Нет в ей беса. — Как же нет, батюшка? Ты лучше глянь. — Да гляжу, — и уже мне. — Слышь меня, девка? Отвечай! Я прошептала: — Слышу… — Бает, — удивлённо протянул старик. — Надо ж, трое дён молчала… — Ступай. Да боле с пустыми заботами не приходи. Старик засуетился. — Спаси тя Бог, батюшка, спаси тя Бог. Ты уж не побрезгуй, прими гостинец. Тут хлебушек ржаной да сальца малость, да лучок с огороду. Поп отстранился. — За сие брать не можно. Церковь… Высокие своды, свечи, лица по стенам. От дверей узкая полоска света… Я никогда не была в церкви. Илонка звала, но я не ходила. Трудно. Каждый раз, когда подхожу к церковным воротам, в душе возникает протест. Не знаю откуда он берётся, наверное, воспитали так, потому и крестик никогда не носила. Крестик… Я сунула руку за пазуху — вот он, на верёвочке. И смотреть не надо, на ощупь можно… нацепил-таки… Сволочь! Как же… как… Возьми одёжку, сестрицы она, вы с ей схожи — чёрт с тобой схож!Чтоб ты!.. Я задохнулась. Вот ведь, нелюдь, довёл до греха… всякие слова непотребные… поступком своим. Найти! Найти этого изверга и в глаза ему… — Где Дмитраш? Они посмотрели на меня так, будто я ещё не выздоровела. Поп вздохнул, а дед сказал ласково: — Подём, милая, подём на волю. Жара. Снова жара. Каждое лето одно и то же. Всегда. Почему нельзя немножечко дождей, самую малость? Капельку! Ведь это не сложно. А ещё этот… Я встряхнулась. — Дед, где Дмитраша найти? — Дмитраша? Это коего? Со Спиридоновой улицы? Али с Нижнего посаду? Память вернулась быстро, почти одновременно с обидой и неприятием жаркого солнца. — Кто ж его знает, не спрашивала. Высокий, плечистый, в кольчуге, борода светлая. И конь рыжей масти. Ты должен его знать, видный товарищ. — Товарищ? Я поморщилась. — Ну, муж, мужчина. Как тебе объяснить? Не старый, лет тридцать. Глаза серые. Старик покачал головой. — Такого не ведаю. Тот, шо со Спиридоновки, ровесник мне, а с Нижнего посаду на прошлой седмице в Макарьев отправился, не вернулся ешо. Да и коня у ево нет. Рыбак он. — Нет, только не рыбак. Этот солдат, воин. Справный воин. Очень справный. Подкатил, охмурил и в землю закопал. Второго такого справного не сыщешь. И, главное, не подумаешь. Вот с другом его сердитым всё понятно, на лице печать неизгладимая — привет из девяностых, от него всего можно ждать. А Дмитраш… Дмитраш… Я вздохнула: д-а-а-а, привела нелёгкая в места дальние тёмные. Вместо экзамена, который я наверняка провалила, угодила в великую и славную древность. Впрочем — великая и славная она для папы, для меня — хуже быть не может. И дело даже не в экзамене. И не в этом старом валенке. Ишь, уставился, радуется чему-то. Чему? Что тут есть такого, чему радоваться можно? Я вдруг разозлилась. Я и так не очень добрая была, а тут и вовсе распалило. Захотелось отыграться на ком-то за все минувшие неудачи, излить из себя эту злость, выплеснуть. На кого? Понятно, на пенька этого старого. Не в церковь же обратно бежать. — Ты чего, дедуля, на меня уставился? Старик не понял. — Уставился? — Чего смотришь на меня, говорю? — Так ить, — старик пожал плечами, — как же на тя не смотреть? Ты ж вон вся какая… — Какая? — Да будто не наша. И говор… Ты, часом, не пирсиянка будешь? — Если только от слова «пирсинг». — Чё? — Нет, дед, не пирсиянка. — А жаль, — покачал головой старик. — Намедни был у нас один пирсиянец. По Нижним торговым рядам ходил, товар приглядывал. Крупный такой муж, суровый. Вы с им чем-то схожи. Токмо он чернявенький, а ты вся белёсая. Вот я и подумал: не родня ли? И ушла злость. Не знаю, то ли вид этого старика наивного успокаивающе на меня подействовал, то ли просто злиться расхотелось, однако результат оказался положительный. Я вдохнула, выдохнула и огляделась. И опешила, ибо опять всё поменялось. Вроде бы вот только строительство шло, мужики землю копали, брёвна пилили. Воздух дымом пах, деревом… А уже всё построилось. Дома в ряд, заборы, дороги просёлочные. И шум иной, не строительный — куры кудахчут, собаки гавкают, скрипит что-то. Я развела руками: опять телепортировалась? Похоже. А куда? Снова в Нижний или в иное место? Слава Богу, на этот раз спросить есть у кого, я дёрнула старика за рукав: — Слышь, дед, захолустье ваше как называется? Он посмотрел на меня сквозь прищур, почмокал губами, собираясь с мыслям, ответил: — Да как и вчерась, милая, Новгород Нижний. А те куды надобно? — Да сюды и надобно… Только время другое, когда трамваи, троллейбусы, асфальт на дорогах. Цивилизация в общем… А-а-а, не заморачивайся. Год какой? Он опять стал губами чмокать. — Да, почитай, семь тыш двадцать осьмой от Сотворения Мира. Вот ведь беда, года бегут — не замечаешь. Я поморщилась: какое ещё сотворение мира, издевается что ли? Хотя нет, на счёт от Рождества Христова мы только при Петре перешли, а здесь Петром и не пахнет, явно что-то древнебоярское. Вот чёрт, как же теперь нормальную дату вычислить? Надо этому дедку наводящий вопрос задать. — А ты, дед, шибко грамотный как я погляжу. — Так ить старостой состою при церкви Николы Чудотворца-на-бичеве, оттого и грамоте малость разумею. — Тогда, наверное, знаешь какой ныне год у поляков? — У поляков? Это что ж за народ та… А, у ляхов что ль? Ну, соседи наши, как же. Думаю, и у них такой — семь тыш… Я махнула рукой: нет, от этого старика я ничего не добьюсь. Он либо смеётся надо мной, либо идиот конченный. Хотя с другой стороны, на кой ляд сдалась мне эта дата? И так видно, что не моё сейчас время. Да уж, не моё — точнее не скажешь. Всё как-то неправильно, непривычно, не по-человечески. Электричества нет, машин нет, магазины отсутствуют. Бары, рестораны, боулинг вообще не предусмотрены. Чем они тут вечерами занимаются? И дорог тоже нет… Хотя с дорогами я погорячилась, их и у нас не сыщешь. Но Бог с ним, накладки у всех случаются. А телевизор, радио, газеты? Что, трудно на заборе слово какое-нибудь написать, для информации. Дескать, иди туда, найдёшь это. Заборов-то хватает! Однако не пишут… Я сжала губы: тяжёлая ситуация. Что же дальше? Надо угол найти, кормёжку, жить как-то. Если я правильно понимаю, то без еды и без квартиры долго не протянешь… разве что ноги. Но бесплатно даже в гроб не положат, за всё платить надо, значит, нужны деньги. Или спонсор. Спонсор. Я посмотрела на старика. — А ты сам-то кто такой будешь? Наверное, этот вопрос следовало задать в самом начале нашего знакомства, но так уж получилось, что вспомнила я о нём только сейчас. Впрочем, на данный момент он не менее актуален. — Я-то? — подивился старик. — Ну, дед Василь я, живу тут недалече. Меня все знають. Да вон хоть Шестунку Бобра спроси. Ну да, бобров нам только и спрашивать, да и какая разница: дед Василь так дед Василь — хоть чёрт с рогами. Мне бы ещё узнать давно я здесь? Последние воспоминания были не самые приятные: морда Дмитраша и земля сверху — и вдруг этот дед с батюшкой. Я когда их увидела, подумала — отпевают, сейчас опять закапывать станут. Слава Богу, разобралась быстро, а то бы снова померла, от страха. — А как встретились мы, дед Василь? — Как встретились? Да нашёл я тя подле Коромысловой башни. Я от службы шёл, а ты тут у тропиночки сидишь. Вся грязная, волосы спутаны и молчишь. — А после? — После? А после до дому тя свёл. Умыли мы тя со старухой, накормили. Три дни ты у нас на лавке промолчала, а дале сама вишь, к отцу Кирьяну пошли. Всё честью… — Значит, я у тебя поселилась. Хорошо, вопрос с квартирой решился. С кормёжкой, видимо, тоже. Правда, я сомневаюсь, что новые мои благодетели отличаются особым достатком, но на первое время сойдёт. Дальше разберёмся; не факт, что я и в этом времени надолго задержусь. Как я успела заметить, Господь и Судьба настроились на меня серьёзно. Интересно, чем я им насолила? Я хотела немного поразмышлять о судьбоносности в божественном, но дед Василь вдруг взял меня под локоть и сказал: — Ты вот чё, девонька: давай-ко подём с тобою до дому, время за полдень уже. Я хоть и глуховат, а всё одно слышу, как у тя в животе урчит. Обедать пора. В животе действительно урчало — не громко, но навязчиво. Ладно, дед, уговорил, можно и пообедать. Посмотрим, чем тут у вас кормят, а с остальным потом разберёмся.Глава 6
Пока мы шли обратно, я глазела по сторонам. Не сарказма ради, но объективности для надо сказать, что город походил на деревню: бревенчатые дома, петухи, колодцы. При виде этих картинок память отзывалась отрывками детских сказок: «Была у зайца избушка лубяная…» или: «Кто-кто в теремочке живёт?» — и складывала их в знакомую с того же детства мозаику под названием Мой Прекрасный Древний Город. Во всяком случае, когда папа впихивал мне в голову любовь к родному краю, я именно так всё себе и представляла. Как сейчас помню: бредём мы по асфальтовым тропинкам, папа тихо зудит о сих далёких годах, я мечтаю о мороженном, а мама держит папу под руку, положив голову ему на плечё. Вот так втроём, всегда, все вместе… Вместе, да… не зря, значит, папа зудел, пригодилось… Ладно. Домик старика находился в верхней части города, возле городового вала. Остатки этого вала у нас до сих пор сохранились между консерваторией и Печёркой. В моём безоблачном детстве здесь располагался парк с пирожными и лимонадом, поэтому не надо уточнять, почему я знаю о существовании сей возвышенности. Домик окружал забор в стиле «тын», возле крылечка росла яблонька, а возле яблоньки сидел здоровенный пёс. На моё появление пёс никак не отреагировал, видимо, уже считал меня своей. Дорожку от калитки до крыльца устилали доски, местами прогнившие и просевшие. Слева от дорожки выстроились в ряд аккуратные грядочки, справа рылись в навозной куче две курицы. Вот тут дед и жил. Вместе со своею старухою. Я бы даже сказала — ведьмою, ибо иных впечатлений при виде стоявшей на крыльце особи у меня не возникло. Едва мы ступили на двор, как эта тёмная личность наградила меня злобным взглядом и неприветливой улыбкой, и я самыми кончиками ресниц почувствовала, что любви между нами не случится. В отличие от меня, дед, увидев старуху, просиял и повёл руками в мою сторону: — Вот, Акулина Степановна, глянь-ко, поправилась гостья наша. Оклемалась. А ты ворчала: мочит, молчит. А вот и не молчит уже. И давай-ко на стол собирать, оголодали мы. Акулина Степановна, ведьма в смысле, наградила меня новым взглядом, и я твёрдо пообещала себе, что если и буду кушать в этом доме, то только из одной тарелки со стариком. — Подём в избу, милая, — позвал меня дед Василь. Внутри домик оказался тёмным, тесным и неуютным, почти как у Сурикова. Два узеньких оконца едва позволяли дневному свету проникать внутрь. Вдоль по стенам стояли лавки, тут же стол, а почти посерёдке белёная мелом печь — единственное светлое пятно в доме. На полу лежали половички, довольно миленькие; в красном углу висела икона в обрамлении вышитого полотенца. Для полноты картины не хватало самовара и кошки на подоконнике. Я вздохнула: decadent. Неужели наши предки так жили? Или я телепортировалась в неурочный час и попала не в самую благополучную семью? Я снова вздохнула. Как же часто я стала вздыхать. Всегда была такая жизнерадостная, а ныне… Ох. Дед Василь взял меня под локоть и провёл к столу. — Тут вот садись, милая, на лавку, — и тоже вздохнул. Дразниться что ли? — Как же нам звать тя? Я села, привалилась спиной к стене, постучала пальцами по столу. Да, мебель, конечно, не Джузеппе Маджолини. Грубо всё, угловато, никакого изящества. Впрочем, каков интерьер, такова и мебель. Нет, долго я здесь не проживу — не выживу, и если господь Бог и Судьба определили мне этот пансион в наказание, то, видимо, сильно я им насолила. — Чего ты сейчас спрашивал? — повернулась я к старику. — Звать тя как, говорю? — А, звать-то… Алёнушка. Как в сказке. — Где? — Неважно. Кушать когда будем? — А сейчас и будем, — ответил старик, и окликнул старуху. — Давай-ко, Степановна, что там есть к столу. Степановна вынула из печи чугунок и поставила на стол. Я заглянула внутрь, принюхалась; что-то круглое и варёное — картошка? Да нет, какая картошка, её даже в Европу ещё не завезли. А чего тогда? Старик подхватил один кругляш ложкой, поднёс ко рту. Подул, остужая, кивнул мне: — Угощайся. — А чё это? — Репа. Я брезгливо поморщилась. Честно говоря, я никогда не испытывала доверия к этому продукту. Видела, как его едят в сыром виде, но чтоб варёный, ложками. Н-е-е-е-т, я так не хочу. — А ты с мёдом попробуй, — посоветовал старик. — Мёд у нас хороший, с Кержацкой стороны, с болотных трав. Ты такого, верно, не пробовала. Степановна тем временем поставила на стол плошку с мёдом и каравай хлеба. Хлеб выглядел перепечёным, а мёд… Ну, мёда можно было попробовать… С потолка слетела муха и села на край плошки. Нет, что-то аппетит закончился. — Спасибо за угощение, — поблагодарила я хозяев, — но, кажется, я уже наелась. — Пущай тоды воды принесёт, — тут же проскрипела старуха, и выставила мне под ноги два деревянных ведра. — Да только к Почайне иди, к Коромысловой башне. На Смирновку не ходи, там вода тухлая. — Какая ж она тухлая? — отозвался дед. — Полгорода оттоль воду берут. — И пущай берут. Мне-то шо? Пущай хоть сдохнут все. — Постеснялась бы говорить так, Степановна. До Смирновки два шага, а… — Ноги молодые — сбегает, — резюмировала старуха, и по тону стало ясно, что иного решения не будет. Дед ещё пробовал спорить, а я взяла вёдра и пошла на улицу. К Почайне так к Почайне, мне так даже лучше: понятия не имею, где находится пресловутая Смирновка, а вот Почайну, вернее — Почайнский съезд, я хорошо знаю. Правда, в моём времени там воды отродясь не бывало, разве что ручьи после дождя, но бог с ним, как-нибудь разберёмся. — Ты уж не обижайся на бабку мою, — провожая меня до калитки, вздохнул старик. — Она вовсе не злая, просто ноне вожжа под хвост попала вот и злыдится… На-ко те коромысло, всяко легше будет. Спасибо и на этом. Я водрузила коромысло на плечо, подцепила вёдра крючьями и потопала к кремлю.Со времени моего захоронения город сильно изменился, я бы даже сказала, очень сильно изменился, ибо ту строительную площадку, кою я видела с высоты коня Дмитраша, городом назвать было сложно — чёткого планирования не наблюдалось. А сейчас появилось хоть какое-то подобие организованного жилого содружества. Правда, сплошная деревянная застройка и блуждающие улочки делали город похожим на лесные трущобы, в коих не то что чёрт ногу сломит… Но лучше что-то, чем вообще ничего, да и поправится всё в будущем. Я же помню, какой он сейчас. Народу на улице было много, но внимания на меня никто не обращал. Наверное, потому что походка моя успела окосолапиться, взгляд образумиться, а одёжка пропылиться. Последнее сыграло немаловажную роль, ибо именно одежда чаще всего диктует нам наши поведенческие стереотипы. К примеру, в bespoke-костюме от Энцо Д'Орси вы вряд ли переведёте бабушку через дорогу, а в полосатой рубашке из соседнего супермаркета вас самого куда угодно переведут. В-общем, слилась я с толпой, стала ещё одной тутошней жительницей. Оно, возможно, и к лучшему. Вёдра оказались на редкость тяжёлыми, поэтому я прижалась к обочине и остановилась. Интересно, как я обратно пойду, если уже сейчас спина отваливается? Я перевернула одно ведро вверх дном и села на него. Прямо против меня оказался какой-то амбар. У входа кривомордый мужик, похожий на одетую в кафтан бочку, держал другого мужика за бороду и тряс, выговаривая сквозь зубы: — Ешо раз положишь свой гроб супротив моей двери, сам в него ляжешь! Рядом валялись обломки некой конструкции, которая при наличии богатой фантазии в самом деле могла оказаться гробом. Я посмотрела на вывеску над головами дерущихся — два скрещенных веретена — из чего сделала вывод, что в амбаре находится прядильное производство, а бочонок в кафтане, видимо, являлся начальником этого производства. Только причём тут гроб? Я нахмурила брови: наверное, какой-то застарелый конфликт, уходящий корнями в дремучее прошлое. Я встала, ну их на фиг со своими конфликтами, как бы самой на пряники не досталось. Побродив минут десять по уличным загогулинам, я наконец-то вышла к кремлю. Кремль тоже изменился, приняв более привычное обличье, то бишь став каменным. Ну слава тебе господи, хоть что-то знакомое. Единственное несоответствие заключалось в наличии рва, глубокой бороздой разделившим будущую площадь Минина на две половины. Один конец рва обрывался к Волге Георгиевским откосом, другой плавно перетекал в Зеленский съезд. Я повернула налево, перешла ров по Никольскому мосту и вдоль кремлёвской стены направилась к Коромысловой башне. Идти оставалось метров сто. У Никольских ворот меня остановил ратник. Одет он был почти как стрелец с картинки из учебника истории — коричневый кафтан, пояс, сабля, бердыш в руках. — Куды прёшь? — насупился он, заступая мне путь. — За водой, — пожала я плечами. — Акулина Степановна направила. — Степановна? — ратник чуть ослабил напор и стрельнул глазами по сторонам. — Внучка что ль? А чего на Смирновку не пошла? Там же колодезь. — Так ить, — я постаралась изобразить деревенскую простушку, — куды велели, туды и пошла. На Почайне, говорят, вода вкуснее. Я так поняла, что жену деда Василя в городе знали хорошо, и что не только я считала её ведьмой. Услышав её имя ратник малость сник, его первоначальная грубость исчезла, а глаза настороженно зашарили по округе. — Ты одна? — Ну, — кивнула я и подмигнула лукаво. — А ты проводить меня хошь? К моему удивлению ратник на моё лукавство не отреагировал: то ли авторитет Акулины Степановны его остановил, то ли я не то что-то сказала. Ну и бог с ним, соблазнять какого-то там ратника в планы мои не входило. Если бы он воеводой был, или боярином, или сыном боярским, тогда я бы постаралась, а так… Всего лишь разминка, чтоб не потерять сноровку. Ратник шагнул в сторону, освобождая путь. — Ступай, что ж теперь. Воевода наказал, чтоб в вечор на ту сторону не пущать никого, но коли так… Акулине Степановне поклон передавай. Скажи: Ондрюшка, Мирона-бондаря сын, тебе не препятствовал. Я кивнула — передам, и пошла дальше. От Коромысловой башни вниз к Почайнскому оврагу вела узенькая тропинка. По дну оврага в самом деле бежал бурливый ручеёк, и тропинка спускалась прямо до него. Чьи-то умелые руки соорудили над ручьём дощатый помост, чтоб удобнее было вёдра ставить и воду брать. Что ж, вот и добрались. Я взошла на помост, зачерпнула первое ведро — поставила, зачерпнула второе, решила умыться. Склонилась к ведру, протянула ладошки и… Из ведра на меня смотрела лохушка. Вода беспокойно билась о деревянные края, раздражая поверхность мелкой рябью, но это не помешало мне распознать отражение. Из-под платка на лоб спадали грязно-жёлтые пакли, которые раньше я называла волосами. Щёки впали, губы непонятным образом скривились в скорбную ухмылку, глаза погасли. По шее расползлись серые разводы. Я? Захотелось оглянуться, посмотреть, не стоит ли кто за спиной. Нет-нет, глупо. Глупо вновь заниматься самообманом, выращивать в себе нового червя, который, глядишь, в самом деле выжрет всё изнутри. Но как тогда быть? Меня задавила кручина: д-а-а-а, что ж ты сделала, Русь, из Алёнки Пузатиковой… Захотелось заплакать. Теперь понятно, почему ратник на лукавство моё не повёлся. На меня бы сейчас и бомж подвальный второй раз не глянул. Да уж, несчастье… И пока я предавалась грустным своим мыслям, они подкрались ко мне незаметно. Трое чернявеньких, с саблями. Один, наверное, самый главный, сунул мне саблю под нос и зашепелявил: — Урус баб, зы-давайся! Я удивлённо вздёрнула брови: — Чего? — Зы-давайся! — настойчиво повторил он. Кровь по венам побежала быстрее — враг! Глаза сузились в угрожающем прищуре, а в голове зарычало: Ща, з-дамся, причешусь токмо. Я подбоченилась, взяла коромысло наперевес и предупредила: — Слышь, ушлёпок, ты бы тут ножичком своим не махал, а то у меня настроение поганое, накостылять могу. Я понимаю, воспитанная девушка из двадцать первого века не должна выражаться грубо, пусть даже собеседник её неадекватен. Но у меня, наконец, появилась возможность отыграться на ком-то за все свои последние разочарования и неудачи, и я ухватилась за эту возможность, как за последнюю надежду вернутся домой. К тому же вражина эта окаянная всё равно ничего не поняла, ибо как продолжила сабельку свою в нос мне совать, поэтому я изловчилась да как треснула ему коромыслом по башке — у него только пятки подпрыгнули. Во как! Двое оставшихся завизжали и пошли в атаку. Один прыгнул на помост, второй попытался добраться до меня по ручью. Где там! Перехватив коромысло поудобнее, я с размаху врезала сначала одному, потом другому. Оба утихомирились. Первый нападавший так и не очухался, и можно было праздновать победу. От Коромысловой башни вниз по откосу бежали ратники. Они кричали что-то — я не слышала что — и призывно махали руками. При иных обстоятельствах я бы подумала, что они зовут меня к себе. Или на что-то указывают. На что? Я обернулась — твою мать! Со стороны Ярилиной горы надвигалось целое полчище чернявеньких с луками. Вид у всех был расстроенный и решительный. Я посмотрела на коромысло: нет, это не то оружие, которое поможет мне победить. А что поможет? Может быть, дар убеждения? Как-то в детстве я убедила папу не ставить меня в угол в обмен на обещание полюбить историю. А что пообещать этим? Но пообещать я ничего не успела. Воздух зашелестел, и словно в замедленном режиме я увидела устремившуюся ко мне тучу стрел…
Последние комментарии
3 часов 55 минут назад
4 часов 12 минут назад
4 часов 33 минут назад
7 часов 15 минут назад
14 часов 38 минут назад
20 часов 22 минут назад