Старый дом [Борис Петрович Екимов] (fb2) читать онлайн

Борис Екимов Старый дом

Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Волгограде.

Этот старый дом на хуторе Набатов с первой встречи понравился мне. По нынешним временам — незавидный: рубленый невеликий казачий курень, которому больше ста лет. Но рядом ветшают и валятся, ровняясь с землей, более молодые его собратья. А этот по-прежнему крепок. Зимой в нем тепло. Жарким летом, за прикрытыми ставнями — прохладно. Дому более века, а на полах и потолке — ни щербинки, ни щелочки. Доски ровно подогнаны, полы настелены и потолки подшиты крепко, на долгий срок. Такие же гладкие стены, сложенные из бревенчатых тяжелых пластин. На стенах, потолке и полу — никаких следов краски ли, обоев и прочего; лишь рисунок текстуры дерева. И потому дышится в этом доме легко.

В году прошлом я жил в этом доме последний раз и потому снова и снова оглядывал его и осматривал, словно прощаясь. Дом вроде невеликий: даже не пятистенок, а сруб. Но внутри он не кажется тесным, потому что в его обиходе — ничего лишнего. Печка — для тепла и приготовления еды; кровати — для ночного отдыха. Возле печки на стене висит самодельная деревянная полка с нехитрой кухонной утварью. Рядом — небольшой стол, табуретки при нем. Над кроватями, в ногах — легкие жердочки, подвешенные к потолку на шнурах. На них — одежда выходная, в которой на базар ездят, в магазины станичные, в город. Чистая рубашка да брюки, блузка ли, кофта да юбка. На входе, возле порога, на стенке — крючки для одежды верхней. Вошел — снял, выходишь— надел. Это для повседневного домашнего быта. Одежда праздничная лежит в деревянном сундуке. Ее немного: платье, кофта, костюм парадный — это на всю долгую жизнь, потому что надевается очень редко, на свадьбу ли, похороны.

Зимняя будничная одежда хранится в другом сундуке, который стоит в темной кладовке. Там — телогрейки, полушубок, теплые кофты. В летней кухне да гараже — одежда вовсе затрапезная, рабочая: для огородных и скотьих дел. У хозяина есть еще и рыбацкое: сапоги — забродни, плащ с капюшоном.

Здесь же, в летней кухне ли, «стряпке» — дощатые посудный шкафчик да стол — изделия хуторского плотника. Они тут век стоят и еще будут стоять. В них — чашки-ложки, кастрюли, невеликие запасы муки да круп. Конечно, на кухне есть холодильник, плита газовая.

Когда я по дому ходил, видимо, в последний раз оглядывая его да разглядывая, то невольно вспоминал иные жилища. К примеру, квартира моих молодых.

Когда внук Митя родился, я сказал: «Трехкомнатную купим квартиру. Пусть бегает». Купили трехкомнатную. Но вот с беготней не получилось. Мешает мебель. Она быстро размножилась. Даже поначалу свободный коридор со временем занял пузатый комод, а подле него какие-то тумбочки объявились, пуфики. Про остальные комнаты и говорить нечего. Там — плечом к плечу встали могучие шкафы да всякие шкафчики помельче. Когда-то хотел я для малого внука устроить в квартире спортивный уголок. Не получилось. Шкафы не пустили. А чего там, в этих шкафах? Сплошное тряпье, то есть одежда. Семья невеликая, три человека. Но целую роту можно обмундировать. Особенно женскую.

Такая же песня в квартире моих московских родственников, у которых я часто живал. По трехкомнатной квартире ходить можно только боком. Шкафы и шкафы. Одежные, набитые до треска. Книжные от пола до потолка, они только на погляд корешков. Но главное, конечно, одежда. В прихожей шкаф, он — от стены до стены, три метра и от пола до потолка. Там куртки, шубы, дубленки, пальто и плащи на всякий сезон. Вдобавок — два одежных шкафа в комнате и в спальне. В них — костюмы, платья, рубашки, кофты, нижнее белье и постельное, которое часто меняется, согласно не возрасту, но моде: однотонное, цветное, махровое. А еще — на даче два ли, три шкафа, куда вывозится вовсе лишнее: дубленки, куртки, свитера, спортивные костюмы, рубашки. И все это — на двоих, уже старых людей, у которых рука не поднимается лишнее выбросить. Но даже кое-что еще покупается из одежды. Особенно при заграничных поездках.

Но недаром говорится, что в чужом глазу всегда соринка видна. А вот в своем…

В доме хуторском, у приятеля моего, одежды — на скупой перечет: будничная смена из пары брюк да двух-трех рубашек. Когда что-то рвется, то поначалу чинится, а потом — на тряпки идет и покупается новое, но без запаса. О праздничном и говорить нечего, оно — на век.

А вот когда я открываю свой платяной шкаф, оторопь берет: куда это столько и зачем? Костюмы, пиджаки, рубашки, брюки…

Конечно же — и слава богу! — не дожил я до коллекции из десятков костюмов, рубашек и прочего, оставаясь человеком очень среднего достатка и невеликого, но ума. Но все равно, гляжу на свое одежное богатство со вздохом. Куда это и зачем накупалось? Парадное — хорошо если раз в году надевается. Пяток рубашек — в ходу. А их уже полсотни, не меньше.

Вспоминаю, как в годы, теперь уже давние, приехал я в подмосковное Переделкино, убегая от летней жары.

Пошел прогуляться, встречаю человека вроде и знакомого, но не очень. Больно уж он парадный: костюм «с иголочки», галстук. Поздоровался, дальше пошел. А он меня окликает:

— Ты чего? Заелся?

Я обернулся. И тут, глядя пристальней, наконец-то его признал. И попенял:

— А ты чего вырядился?

Объяснил он со вздохом:

— Понимаешь… Открыл я шкаф, одежный. Поглядел. И подумал: скоро помру, а тряпок — море. Костюмы, рубашки. Откуда и набралось. Надо поносить хоть что-то. Вот каждую неделю — новый облик. Жена глядит подозрительно. Ты и вовсе не признал.

И теперь я, открывая свой гардероб, вспоминаю покойного уже приятеля и думаю: «Не начать ли и мне парадные выходы?» Но как-то не хочется людей пугать.

И это — лишь городской гардероб, а еще в поселке, в шкафу тоже висят рубашки, пиджаки, брюки. И там же, в гараже, в огромном сундуке, хранится походная одежда, рыбацкая, летняя да зимняя, вплоть до полушубков да огромного тулупа.

И все это — на одного человека. Подумаешь, страх берет.

А ведь тряпичником ли, щеголем я никогда не был. Казалось, по нужде что-то покупали. Теперь вижу: не всегда по нужде.

Про посуду и всякие стекляшки особый сказ. Ведь в каждом доме за прозрачными дверцам шкафов — парад «хрусталей»: рюмки, фужеры, бокалы, конфетницы, салатницы… И, конечно, сервизы: чайные, кофейные, обеденные. На шесть персон, на двенадцать. Немецкий, чешский фарфор, на худой конец — наш. Мельхиор или серебро. Все это покупали за немалые деньги. А в обиходе — обычная простая посуда. На сервизах — многолетняя пыль. Потому что всякие торжества теперь отмечают в кафе да ресторанах. Так проще, удобнее.

Вспоминаю, как гостил недавно у родственников. Живут они в достатке. Часто бывают и даже живут за границей. Навезли всякого. Из Италии — стекло венецианское, из Чехии — богемское, из Германии, из Англии… Помню тарелки асимметричные, новомодные.

Но вот недавно приехал, садимся к столу. Хозяйка говорит:

— Я в разовую посуду буду накладывать. Удобней. Поел да выбросил. Не канителиться с мытьем.

Все верно: посуду «разовую» можно после обеда выбросить. А вот как с остальным, которое в шкафах да буфетах?

Однажды, зайдя к своим и увидев в прихожей большую сумку, спросил я:

— Кто куда ехать собрался?

— Это выбрасывать приготовили, — ответила невестка. — На той неделе два мешка выбросила. Вчера еще набрала. Всякое старье.

По любопытству возрастному открыл я сумку. Там — свитера, кофточки, по виду новые. Забрал я эту сумку, сказав: «На хутор увезу». А у себя дома все перебрал, удивляясь и охая: женская куртка — приглядная, новенькая, два тонких шерстяных свитера, красивая, в узорах кофта — все будто с иголочки.

Позвонил, спрашиваю:

— Лишнего не положили в эту сумку? Ведь новое все.

— Из моды вышло, — услышал в ответ.

Все я понял. А вот принять труднее.

В той жизни, которую прожил, особенно в начале ее, любая одежда носилась до полного износа. На локотках, обшлагах, вороте она штопалась, латалась. Тетя Нюра у нас была умелицей: тонкой иголкой, нитку подберет нужную. Заплатка получалась словно влитая, а штопка незаметная. От старших одежда к младшим переходила. Ношеное лицевалось, то есть обратной стороной выворачивалось. Помню, в третьем ли, четвертом классе новые штаны мне пошили из старой лицованной материнской юбки. В школу я пришел гордый, счастливый.

Даже в шестидесятые годы, в институтские, моему товарищу отец отдал свое старое драповое пальто. Чтобы перелицевал и носил. Хорошее пальто получилось. Всем на зависть.

Такая вот память у нас, людей много поживших.

Сумку с ненужными, из моды вышедшими вещами я, при случае, на хутор забрал. Катерина, супруга моего товарища, только охала, разглядывая привезенное.

— Может, бабе Кате, — подсказывал я. — Или бабе Ксене? Или Шахманам?

— У всех сундуки набитые, — вздыхала Катерина. — Из города дети везут и везут. И сундуки, и чуланы полны. Уже некуда девать. Выбрасывать не привыкли. Может, еще пригодится.

Старые люди — это долгая память о годах тяжких, послевоенных. На ногах — «чирики» из брезента или сыромятной кожи. Штаны да юбки из колючего шинельного сукна, мешковины, колом стоящей плащ-палаточной или белой мягкой парашютной ткани. Последнюю красили порохом из сигнальных ракет. Ярко-красная получалась юбка.

Все это — с полей войны, из блиндажей да окопов, которые рядом. Слава богу, хоть такая одежка. Голяком не будешь пахать, сеять, за скотиной ходить. Иногда за труды, к празднику, на общем собрании кого-то награждали за ударный труд «отрезом штанной материи — на юбку» или «на кофту». Такие вот мысли над сумкой с вещами ненужными.

Повздыхали мы, прошлое вспоминая, но содержимое сумки все же распределили.

— Свитера и платье в Иловлю передам, племяннице. Семья там большая, — рассудила Катерина. — А кофту сама буду носить. Тепленькая… И красивая, — призналась она, смущаясь.

Время прошло. Нет уже Катерины, милого человека, которая была душой этого дома, привечая гостей. Теперь дом опустел и остыл без ее живого тепла. И сюда уже не хочется ехать.

Потому и прощаюсь: хожу да брожу по дому, все разглядывая да обглядывая, словно впервой.

Кухонный стол, табуретки, низкая скамеечка, чтобы возле печного зева не вприсядку, а удобно сидеть, затапливая печь да дровишки подкладывая. Легкая скамеечка, но прочная: не качнется, не скрипнет, как и все изделье хуторского плотника Трофима Кулюки. И это, считай, через век.

Гляжу я на эту простую скамеечку и вспоминаю, как у моих московских родственников раз за разом выбрасывалась, выставляясь из квартиры во двор сначала мебель простая, нашенская, а потом и модная, кажется, немецкая, не удержалась. Сменила ее мебель, сделанная на заказ в Италии.

В ту летнюю пору я гостил у родственников на даче, вдали от Москвы. Место было славное: сосновый лес, Волга, ухоженная усадьба с зеленым газоном, деревьями и морем цветов. Одних только роз — не перечесть.

И вся эта красота для троих: хлопотливая хозяйка, ее малая внучка да я — недолгий гость. Хозяин приезжал из Москвы раз в неделю, всякий раз привозя внучке гостинцы да игрушки. Но главным подарком для малышки был он сам — «мой любимый деда». Весь субботний день они проводили вдвоем, не расставаясь. Славная это была пара: большой грузный дед и малое дитя. Они — рука об руку — ходили да бродили: в соседнюю рощу, на берег Волги. Звенел и звенел голосок девочки, дед лишь поддакивал ей: «Молодец… Умница… Моя золотая…»

Вечером, провожая день, они отдыхали на большом камне-валуне, что лежал возле дома. Девочка прижималась к деду и задремывала. Но уходить не хотела.

В день воскресный они расставались со слезами: «Не уезжай, дедушка… Не уезжай…»

Уезжать дедушке, конечно, не хотелось, но — работа… В ту пору он уже получал довольно большую пенсию и, вдобавок, неплохой запас имел на безбедную старость. Но… «Деньги большие пошли», — признавался он.

Как раз в эту пору заказали мебель в Италии: красивые кресла, диван, спальня и прочее.

Какое-то особое дерево, натуральная кожа. А еще — в Испании дом купили. Все это, конечно, недешево обходилось.

Но скажите, где и за какие деньги можно купить лучистое сияние любящих детских глаз, тепло хрупкого тельца, к тебе приникшего?.. Все это могло быть, изо дня в день, из часа в час, но мимо прошло и никогда не вернется.

Нынче эта девочка уже повзрослела, учится в седьмом классе, с дедом и бабушкой видится редко. Она даже летом не хочет к ним на дачу ехать, хотя там лес, Волга, зелень, цветы. «Какая-то клизма выросла», — жалуется дед.

Нынешние письмена мои — вовсе не ворчанье старого человека в печали о прошлом. Слава Богу, войны нет. А значит, и горького сиротства.

Но не пришло ли сиротство иное?

Разговариваю по телефону с внуком, справляюсь:

— Папа дома?

— Нет. Еще на работе.

А на часах — восемь. Стемнело по-осеннему. Приедет усталый. Поужинает и — спать.

Товарищ мой жалуется на своего сына:

— Разве это жизнь? К восьми на работу уезжает; ночью, в десять, в одиннадцать возвращается. Выходные — тоже на работе. В отпуске три года не был. Я его ругаю: «Дети у тебя растут. А ты их не видишь. Разве так можно?» Он мне в ответ: «Я для них и работаю. Стараюсь, чтобы не хуже других…»

Конечно, хочется, чтобы не хуже. Особенно во времена нынешние, когда все можно купить: хорошее жилье, красивую мебель, дорогую одежду, шикарный отдых в каких-нибудь южных странах. Были бы деньги.

В поселке нашем давно уже нет для людей работы. А какая осталась, платят за нее мало. И потому все — в разбег. Один из моих соседей в Якутии трудится, другой — на Ямале. Два ли — три месяца на вахте. Короткий отдых, и снова улетели. У приятеля зять — в Питере; он — хороший сварщик, корабли строит. Песня та же: три месяца — в отъезде, неделя отдыха, в семье. Приятель хвалится: «В квартире шик-блеск навели. Новую мебель поставили».

Питер, Москва, Якутия, Ямал… Даже в Антарктиду на целый год уехал молодой мой земляк. Когда вернулся, сынишка отца не признал: боялся, прятался. Потом вроде привык. А отец, передохнув, снова туда же отбыл, на Южный полюс. Там хорошо платят.

Когда-то, в годы послевоенные, мы, мальчишки-сироты, мечтали: «Был бы отец живой… Он бы лодку сделал, сетку связал… Ловили бы рыбу… Он бы ружье купил… Ходили бы на охоту зайцев, куропаток стрелять… Он бы работал, зарплату получал, купил бы мне велосипед…» Детские мечты… Сиротские.

Нынче, слава Богу, войны нет. Нет и голода. Даже при нашей невеликой поселковой зарплате. Одеты и обуты дети и взрослые. И убогих «мазанок» да «землянок» — жилья послевоенного — давно уже нет. Машинами обзавелись. В день воскресный к рынку ли, к большим магазинам не подъедешь. Работают люди, живут. Ездят отдыхать на море да на целебные воды и много дальше: Турция, Египет, Индия, Таиланд…

А я вспоминаю иное.

— Папу упрошу, — говорил тогда еще малый мальчонка. — Поедем с ним на Дон, поставим палатку, поночуем…

Один год, говорил и другой:

— Поночуем, костерик разведем… Упрошу папу…

Они иногда выезжали «на природу», всей семьей, с теми ли, другими друзьями. Обычное дело: отдых, выпивка, гитара, шум и гам.

Мальчонке, видимо, хотелось иного: лишь — с папой, вдвоем, возле костерика поночевать.

— Рыбы наловим. Будем уху варить… Я папу упрошу…

Не упросил. Не удалось «поночевать» у костерика с папой.

А теперь мальчик вырос. У него другие заботы, которых взрослым не всегда понять. Вроде бы сыт и одет, в тепле и холе живет. Чего еще надо?..

Старый дом на хуторе Большой Набатов. Нынче я с ним прощаюсь, словно бы с прежней жизнью. Хожу да брожу в одиноких раздумьях: светлых и горьких.

Время вечернее. Выхожу на крыльцо. Солнце садится за высокую меловую гору. Над безлюдным хутором смыкается тишина. Туманится степная холмленая даль. Пресная речная прохлада наплывает волнами.

Солнце ушло за гору, на прощанье даря дивным закатом. Полыхало полнеба. Нежная алость, густая желтизна, багрец, чистая прозелень с темной, фиолетовой тучей понизу, у земли. Высокие малые облачка сияли розовым; далекие воды реки отвечали небу нежной бирюзой.

Вечерняя заря светила по-осеннему недолго и погасла. Над курганом, за речкой проклюнулась первая звезда. Через час-другой, когда землю накроет тьма, небо засветит, а к полночи запылает звездным огнем. Из края в край протянется Млечный путь — вечная наша дорога, из тьмы во тьму. По ней уходят. И не возвращаются.

Сколько я пожил, сколько видел этих закатов, восходов, светлых дней и звездных ночей. В просторной степи, чаще — на речных берегах. И всякий раз словно впервые. Там — самые светлые думы, там — утешение горьких мыслей, там — неспешные беседы, тепло земное и человеческое.

Недаром малому мальчонке так хотелось «поночевать» с папой у костра, возле тихой воды под звездным небом. Видно, душа просила: «поночевать», поговорить. И долго помнить.

Не получилось. У отцов работа, работа… Чтобы жить «не хуже других»: мебель, шкафы с «хрусталями», гардеробы, набитые одеждой, часто лишней. И, конечно, машина.

Но все это не с неба падает. Все это — труды и труды нелегкие; часы и дни не больно долгой жизни. И всегда ли мудрой, если на исходе ее приходится, вспоминая, о многом жалеть. Хотя бы о том, что в свою пору не поехал с малым тогда сынишкой «поночевать» у воды, у костра. Где-нибудь, на Голубинском острове, на Бурунистом, Скитах или возле Набатовского хутора, который приютил меня ныне.