Реактор. Черная быль [Олег Александрович Якубов] (fb2) читать онлайн

Олег Якубов Реактор. Черная быль

Пролог

– Профессор, он проснулся! Проснулся! – кричала что есть сил медсестра, и эхо ее звонкого голоса разносилось по длинному и гулкому коридору госпиталя.

– Тише, деточка, тише, – попытался урезонить ее профессор. – Не знаю, кто там у вас проснулся, но вы сейчас всю больницу точно разбудите.

– Ну как кто? – недоуменно переспросила медсестра. – Этот… как его… Электроник.

– Какой еще Электроник? – уже не на шутку рассердился профессор Левин. – Извольте, голубушка, выражаться ясно и точно, вы в конце концов медработник, а не торговка базарная, чтобы голосить тут истошно. – И словно устыдившись излишней резкости, добавил уже вполне миролюбиво: – Выкладывайте по порядку, что случилось и какой-такой проснулся Электроник, что об этом надо кричать во весь голос.

– Так это, Геннадий Семенович, мы про себя того, что в колбе, так называем. Ну, фильм такой есть – «Приключения Электроника», неужели не видели?

– Это вы, в силу своего весьма юного возраста, детские фильмы пока еще смотрите, а я про этого Электроника только со слов внука знаю. – Профессор внезапно запнулся и снова строго спросил: – Погодите, погодите, это вы что, Гелия Леонидовича Электроником прозвали?

– Ну да, его, – смущенно подтвердила медсестра. – Я же говорю, проснулся он…

– Быть такого не может, ему спать еще как минимум часа четыре. А ну, пойдемте, посмотрим.

Больной лежал в прозрачной капсуле, сплошь обмотанный и обвешанный трубками, шлангами, всевозможными медицинскими приборами и датчиками. Он не шевелился, но смотрел вверх широко открытыми глазами.

– Что ж вам не спится, Гелий Леонидович? – недовольно пробурчал профессор, но увидев, что больной шевельнул губами, мгновенно запротестовал: – Не отвечайте, голубчик, не отвечайте. Сейчас мы вам в капельницу добавим кое-чего, и вы у нас еще поспите, а то вы нам всю картину портите.

Через пару минут больной снова сомкнул веки. И снова он оказался в кошмаре того жуткого сна, который снился ему здесь, в госпитале, всякий раз, когда он засыпал даже на несколько минут.

…В каком-то невероятном рубище, состоявшем всего из нескольких лоскутов ветхой ткани, он стоял посреди бескрайнего выжженного до черноты поля. Вокруг не было ничего живого – ни зверя, ни птицы, ни даже кустика какого. И весь ужас заключался в том, что он отчетливо понимал – больше во всей Вселенной не осталось ничего и никого живого. Только он. Он один. С этого бескрайнего поля нельзя было уйти – ноги не слушались его. В предчувствии безысходности мутнело сознание. И когда остатки разума, казалось, уже покидали его, он просыпался. Еще несколько мгновений лежал с закрытыми глазами, пока не веря, но уже понимая: черное поле осталось в небытии, а он снова живет…

Часть первая. Вундеркинд

Глава первая

Соседи семью Строгановых называли «зажиточные», определив этим словом не только материальное положение, но и социальный статус. В конце пятидесятых, осуществляя «гениальный план дорогого Никиты Сергеевича», в стране развернули невиданное по размаху и масштабам жилищное строительство. «Хрущобы» росли как грибы. В кинохрониках того времени радостные лица советских граждан, переезжающих в новостройки из коммуналок, стали непременным сюжетом. Счастливые новоселы ходили по своим квартирам, для чего-то пытались ногтем отколупнуть обои, видно, проверяя качество строительства, и обязательно открывали краны в кухне, радуясь воде, как папуасы стеклянным бусам. В трехкомнатную квартиру одной из таких пятиэтажек в Марьиной роще и вселились Строгановы – мать, отец и восьмилетний Гелий.

Гелька рос пацаном тщедушным, хилым и неповоротливым. Математические задачки и примеры он щелкал, как семечки, а вот на уроках физкультуры его обгоняли даже девчонки; о том же, чтобы перепрыгнуть через гимнастического «коня», он и мечтать не мог. Обидная кличка «Костыль» приклеилась к нему на долгие годы, отравляя все его мальчишеское существование. Школу он в итоге возненавидел и проявлял чудеса изобретательности, чтобы найти причину пропустить урок физкультуры.

Может, переезд в новый дом на ребенка так подействовал, может, была какая иная причина, но только в новой квартире он сразу как слег, так и не поднимался. Врачи ходили в дом табунами – у бабы Ани, вдовы известного московского врача, связи в медицине были обширные. Но все эти светила, осмотрев мальчишку, только руками разводили. Градусник всякий раз показывал всего лишь на одну десятую выше температуры трупа, но никаких заболеваний, явных или скрытых, врачам обнаружить так и не удалось. Бедняге все вены, указательные пальцы и мизинцы иглами искололи, но ни вирусов, ни воспалений, ни каких либо других недугов не выявили. В итоге, поставив невнятный диагноз «упадок сил», велели усиленно питаться, непременно включив в рацион икру, вонючий и противный рыбий жир, сливочное масло и другие калорийные продукты, от которых его тошнило. Он капризничал, сжимал зубы, даже плакать пытался, но кормившая его баба Аня (родители вечно пропадали на работе) была непреклонна и своего в итоге добивалась.

Через несколько месяцев после переезда, когда уже мебелью обзавелись, родители устроили новоселье. Собрались гости, в основном коллеги отца, но за стол долго не садились, кого-то ждали. Наконец раздались радостные возгласы: «Приехал, приехал, Игорь Васильевич приехал!» Оказывается, ждали академика Курчатова, под непосредственным началом которого работал профессор Леонид Петрович Строганов. Уселись за стол. Выпили, как водится, за новоселье, какое-то время спустя кто-то предложил выпить за молодых ученых, подающую надежду смену корифеев советской атомной науки. Вот тогда-то Курчатов и спросил:

– А где ваш наследник, Леонид Петрович, у вас ведь сын, я не ошибаюсь?

– Сын, сын, – подтвердил профессор. – Только он приболел.

– А что с ним?

– Да врачи сами толком понять не могут. Говорят, упадок сил.

– С чего бы это? – удивился Курчатов и скомандовал: – Пойдемте-ка навестим молодого человека.

Когда взрослые вошли в его комнату, Гелька полулежал на высоких подушках и учился свистеть. Научиться гонять голубей – а свистеть при этом просто необходимо – было его давней мечтой. Пока получалось плохо. Засовывая в рот то по одному, а то и по два пальца каждой руки, он лишь извлекал жалкое шипение. Но именно в тот момент, когда вошли отец и какой-то дядька со смешной бородой мочалкой, наконец из его рта вырвался долгожданный залихватский свист. Отец нахмурился, но дядька рассмеялся и сказал с явным одобрением:

–Достойное занятие, я так не сумею. А ну-ка повтори!

Потом присел на краешек дивана, где лежал мальчик, и спросил:

– Стало быть, тебя назвали Гелий. А в честь чего, знаешь?

– Знаю, знаю, – неохотно ответил больной.

Историю своего имени, которое ему доставляло в общении со сверстниками немало неприятных моментов, была ему хорошо известна. И монотонно пробормотал давно заученное: «химический элемент атомной группы номер два, температура кипения самая низкая из всех известных на Земле веществ».

Ответ привел Курчатова в неописуемый восторг.

– Феноменально! Не зря мы пили сейчас за нашу смену, вот она, смена эта, перед нами! – и спросил строго:– Так что же с вами случилось, молодой человек, что у вас болит?

И Гелька, неожиданно для себя, сказал этому человеку с необыкновенно проницательным взглядом то, чего не говорил ни родителям, ни врачам:

– Ничего не болит. Просто вставать неохота.

– Ну, это понятно. Чего ж тебе вставать, если у тебя, в соответствии с именем, самая низкая температура кипения. Вот тебе кипеть и неохота. Но надо, просто необходимо нам в этой жизни кипеть. Всем надо кипеть, и мне, и тебе, и вот отцу твоему. Иначе жизнь остановится. А этого допустить никак невозможно. Ты понимаешь, о чем я говорю? – и ласково погладил мальчика по голове.

Вряд ли восьмилетний мальчишка понял в тот день глубинный смысл слов великого академика Курчатова. Но слова эти и даже интонацию, с какой они были сказаны, запомнил накрепко. И спустя годы вспоминал их не раз.

А Игорь Васильевич, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, сказал: «Я, конечно, не врач, но смею полагать, что у мальчишки вашего интереса к жизни никакого нет. Его бы в спорт отдать, все бы хвори отступили. А так – прекрасный парень. И память какая – ну просто вундеркинд…

***

О том, как отец, молодой ученый-физик, попал на бал выпускников химического факультета МГУ, в семье ходило несколько легенд – одна противоречивее другой. Неизменным было только одно: Лариса сама пригласила на танец Леонида, который пытался отказаться, ссылаясь на то, что совершенно не умеет танцевать. Девушка самонадеянно заявила, что враз его научит, и уже вскоре пожалела о своем решении, с тоской думая, что ее новые белые босоножки, с таким трудом добытые к выпускному балу, теперь, скорее всего, придется выбросить. Кавалер, топчась, как конь в стойле, не замечал, что беспрестанно наступает на ноги своей партнерше. К тому же он оказался на редкость молчаливым, слова из него приходилось клещами вытаскивать. Но не зря ж на химфаке среди студентов бытовало мнение, что любовь – это процесс скорее химический, нежели физический. Узнав, что ее новый знакомый – физик, Лариса взяла инициативу в свои руки. Она еще сама не понимала, чем ей так приглянулся этот молодой мужчина, явно намного старше ее по возрасту. Молчаливый, довольно нескладный, давно не стриженные вихры торчат в разные стороны – он тем ни менее обладал какой-то огромной притягательной силой.

Леонид исчезал внезапно и надолго, иногда не появлялся по нескольку недель кряду. На вопросы Ларисы отвечал уклончиво – мол, ездил в командировку. А куда и по каким делам, не отвечал вовсе. Просто молчал, будто и вопроса не слышал. Ларису эта его манера невежливо отмалчиваться злила, но каким-то внутренним чутьем она понимала – не врет, уезжал действительно по делам. Сама-то она была откровенной полностью.

Уже вскоре после знакомства рассказала Строганову, что ее отец, профессор-гинеколог Аркадий Соломонович Заславский, которого боготворили все женщины Москвы, в свое время был арестован по знаменитому «делу еврейских врачей-вредителей», после тюрьмы так оправиться и не смог и вскоре скончался. Мама, Анна Яковлевна, как работала участковым врачом, так и работает. Сама Лариса с отличием окончила химфак, но даже красный диплом не помог открыть перед ней двери аспирантуры, приняли только после вмешательства кого-то из ныне влиятельных друзей покойного отца. Да и то не в МГУ, а в Бауманку.

Слушать Леонид умел. Вот что он хорошо умел, так это молчать и слушать. Только на свадьбе, которую отметили в узком кругу коллег жениха, Лариса кое-что узнала о своем избраннике. Вернее, свадьбу пришлось отмечать дважды. Сначала в квартире новоявленной тещи Анны Яковлевны собрались немногочисленные родственники. В основном со стороны невесты, у Леонида из родни в Москве никого не было. Потом, отдельно, пригласили коллег Строганова – таково было его условие. «По роду деятельности моим коллегам не рекомендуется широкое общение»,– так туманно высказался жених. На свадьбе Лариса с удивлением услышала, что муж ее практически гений в своей области и именно поэтому так внимателен к нему сам Игорь Васильевич. Имя неведомого Игоря Васильевича на свадьбе упоминали не раз. «А кто это?» – поинтересовалась у мужа Лариса.

– Курчатов, – коротко ответил Леонид.

– Ты работаешь с Курчатовым?! – обомлела Лариса. Только теперь она поняла, почему Лёня никогда не рассказывал о своих командировках и вообще предпочитал на вопросы о его работе отмалчиваться.

В те годы имя Курчатова на страницах советской печати практически не появлялось, но в научных кругах о главном атомщике СССР, разумеется, кое-что было известно. Уникальные способности молодого ученого Леонида Петровича Строганова Курчатов подметил сразу. Леонид был блестящим аналитиком, как никто другой мог в самом начале испытаний увидеть конечную цель и шел к ней непреклонно. Самые сложные расчеты поручал Игорь Васильевич Строганову. Одна из работ Леонида Петровича легла впоследствии в основу его докторской диссертации и учебника, появлению которого в немалой степени способствовал академик Курчатов. По этому учебнику и по сей день учатся студенты-физики не только России, но и многих других стран. И именно за завершение проекта, в разработке которого участвовал в том числе и Строганов, получил он орден Ленина. Это событие совпало с его сорокалетним юбилеем. Но только много лет спустя из рассказов отца узнал Гелий, чем тогда занимался Курчатов и его сподвижники.

На сорокалетие снова собрались в их квартире, и опять в самом тесном кругу. Заранее договорились, что все явятся при полном параде. У Гельки, когда все собрались, в глазах зарябило от блеска орденов и лауреатских медалей, которыми были украшены костюмы гостей. А от трех золотых Звезд Героя Социалистического Труда Курчатова он просто взгляда отвести не мог. Тем более что Игорь Васильевич сам усадил сына юбиляра рядом.

Отца в этот вечер ждал еще и сюрприз. Когда готовились документы, выяснилось, что в годы Великой Отечественной войны капитан Строганов был представлен к ордену Красной Звезды, но награду не получил – его часть была срочно передислоцирована. И вот теперь, как сказал академик, «награда нашла героя».

Игорь Васильевич недолго тогда побыл в доме Строгановых. Ему нездоровилось и он вскоре, извинившись, уехал. Леонид Петрович пошел проводить гостя до машины. Взял с собой и Гелия. Уже стоя возле открытой дверцы блестящей черным лаком «Чайки», Курчатов обратился к Гелию:

– Вижу, подрос, окреп. Так что? Теперь тебе жить охота? – и, не дожидаясь ответа, произнес: – Живи, и обязательно радуйся жизни. Поверь мне, это так здорово – просто жить.

Через месяц академика Игоря Васильевича Курчатова не стало.

Глава вторая

Имя, которого Гелька стеснялся все свое детство, ему придумал отец. Буквального накануне родов аспирантка Высшего Бауманского училища Лариса Заславская (в память об отце решили, что Лариса сохранит его фамилию) закончила работу над своей кандидатской диссертацией, посвященной исследованию гелия. Узнав, что у него родился мальчик, Леонид Петрович тотчас помчался в ЗАГС и оформил свидетельство о рождении, где в графе «имя» значилось «Гелий». Он искренне полагал, что жене это будет чрезвычайно приятно.

Первой свидетельство о рождении увидела теща. Анна Яковлевна, отдавая должное тому, что зять ее незаурядный ученый, считала его человеком к жизни абсолютно неприспособленным, а посему нуждающимся в постоянном контроле, если не сказать диктате и помыкании. Вот и теперь, увидев, что долгожданного внука нарекли каким-то непонятным именем, теща подумала не о том, что это зять чего-то напортачил, а о том, что именно она недоглядела, отпустив его в ЗАГС без своего присмотра.

– Леонид!– Имя зятя теща произносила нараспев, делая явное ударение на «о» и заметную паузу между слогами, так что получалось как бы два отдельных имени: Лео Нид, —Ну что такое Гелий? Почему нельзя было назвать мальчика в честь Ларочкиного папы – Аркадий, или, в крайнем случае, в честь вашего отца – Петр?

Леонид Петрович пропустил мимо ушей обидное «в крайнем случае» и лишь заметил:

–А по-моему очень красиво – Гелий, в будущем – Гелий Леонидович.

Поставив стакан с недопитым чаем прямо на новенькое свидетельство о рождении, Строганов удалился на маленький застекленный балкончик, где было оборудовано некое подобие его кабинета. Он уже давно научился легко проникать за неприглядную оболочку жизненных неурядиц, уходя в собственный, замкнутый и закрытый от всех посторонних мир, где царили цифры, формулы, исследования и логический анализ того огромного дела, которое ему было поручено. Это дело поглощало его полностью. До такой степени, что обо всем ином просто подумать как-то было недосуг. Выходя из дому, он частенько забывал завязать шнурки на ботинках. Если Лариса не напоминала: «Надень пальто», – мог в январскую стужу выйти на улицу в одном костюме. Галстук завязывать так и не научился и искренне недоумевал, почему завтракать, обедать или ужинать нужно непременно сидя, а не расхаживая, – ведь так думалось лучше. Его, наверное, можно было бы назвать смешным, нелепым или чудаковатым, если бы не те достижения, которых он добился в науке. А о том, что его достижения получили к тому же еще и явное практическое применение, убедительно свидетельствовали многочисленные награды – ордена и две медали лауреата Государственной премии СССР.

***

…Детские болезни маленький Геля «собирал» с той истовостью, с которой пополняет любимую коллекцию коллекционер. К нему липло абсолютно все – корь, коклюш, ветрянка, а скарлатиной умудрился заболеть дважды и даже легкую форму тифа невесть где подцепил. Анна Яковлевна была теперь с внуком постоянно, ложилась с ним в больницу, давала ему свою кровь для переливания – благо группа крови у них оказалась одинаковой. Свой протест к странному имени внука она выражала по-своему, называя его исключительно «сыночек» и никогда не произнося «Гелий» – ни полностью, ни ласкательно. И мать, и бабушка называли его сыном, так что в раннем детстве малыш считал, что у него две мамы – мама Лара и мама Аня. А потом, уже по укоренившейся привычке, так и продолжал к ним обращаться. Да и остальные члены семьи тоже.

Внука мама Аня боготворила, считая самым гениальным ребенком на свете, рассказывала сказки, своим чудовищно скрипучим голосом пела колыбельные, чуть позже – учила читать и считать, бурно радовалось каждому, даже мало-мальскому успеху.

Как и все медики, ежедневно имеющие дело с человеческими нечистотами, Анна Яковлевна была в высказываниях резка и порой даже грубовата, в суждениях достаточно цинична и «сыночку» жизненные сентенции внушала сообразно собственному пониманию окружающего ее мира.

***

Совет Курчатова «отдать парнишку на спорт» семья Строгановых – Заславских восприняла как указание к действию. Долго спорили, какой именно вид спорта следует ему предпочесть. Внезапно в спорвмешался сам Гелий:

– Хочу заниматься боксом.

– Боксом? – скептическим тоном переспросил Леонид Петрович. – Значит, ты хочешь, чтобы тебя каждый день били по твоему «хрустальному сосуду», методично вышибая мозги и превращая в идиота?

– По какому еще сосуду? – не понял Гелька.

– Древние голову называли хрустальным сосудом, полагая, что голова, предназначенная думать, самое драгоценное, что есть у человека. – и терпеливо-просительно добавил: – Ну рассуди сам, сынок, зачем тебе этот бокс и вообще какой из тебя боксер? Займись лучше бегом или прыжками в высоту, очень здоровый вид спорта и голове не вредит. Вот взять, к примеру, Валерия Брумеля. Вполне успешно занимается наукой…

– А олимпийский чемпион по боксу Геннадий Шатков защитил диссертацию и стал доктором юридических наук. Я знаю, я читал книжку, «Мальчик из Дворца пионеров» называется. Шатков тоже в детстве слабым был, а потом стал олимпийским чемпионом.

– Не вижу ничего плохого в том, что в нашей семье вырастет мужчина, который сумеет за себя постоять, – неожиданно для всех поддержала внука мама Аня.

– Ну знаешь, мама, от кого, от кого, а от тебя я этого не ожидала, – возмутилась Лариса Аркадьевна. Но зная, что властную Анну Яковлевну переубедить невозможно, умолкла.

Сказано – сделано. На следующий день Анна Яковлевна повела внука записываться в секцию бокса. Тренер скептически оглядел тщедушного мальчишку, помял ему плечи, двумя пальцами для чего-то больно прижал кончик носа, пристально поглядел в глаза, потом высказал свой вердикт:

– Мне кажется, у мальчишки есть характер и со временем из него действительно может получиться неплохой боксер. Но сейчас он слишком слаб, чтобы выдержать наши тренировочные нагрузки. Я бы вам посоветовал на полгодика, ато и на год отдать его на плаванье. Очень хорошо укрепляет. А потом – милости просим.

В тот же день мама Аня записала внука в бассейн. А через год Гелий уже сам явился в секцию бокса. Тренер узнал его сразу. И, похоже, даже обрадовался, что мальчишка проявил такую настойчивость. В прошлом сам известный боксер, Анатолий Иванович Топчий стал замечательным тренером. С мальчишками он возился без устали и с явным удовольствием. Гельке все нравилось – «бой с тенью», работа на боксерских мешках и грушах, даже скакалку он осваивал с удовольствием, чувствуя, как с каждым днем крепнут ноги. Угнетало только одно – в ринг на спарринги Анатолий Иванович его не пускал. Видя искреннее огорчение своего нового ученика, однажды задержал его после тренировки и счел нужным серьезно с ним поговорить.

– Не обижайся, но скажу тебе напрямую. Ты только-только набираешься силенок, да и техники пока никакой. Упорство твое вижу, вижу и ценю. И запомни: Гераклом тебе не стать никогда. Твоей силой должна быть техника. И перво-наперво необходимо освоить технику защиты. Ну, если говорить яснее, на ринге ты должен пропустить как можно меньше ударов, а атаковать в тех случаях, когда атака точно достигнет цели. Тогда и удар будет настоящим ударом.

Беседу с тренером паренек понял по-своему. В домашнем книжном шкафу отыскал «Анатомический атлас» и стал изучать строение человеческого тела. Свой первый спарринг он практически не запомнил – слишком волновался. Бестолково размахивал руками, разом позабыв все, чему учился почти год. Через минуту, дабы не доводить до беды, Анатолий Иванович этот бестолковый поединок остановил. Но уже к третьему тренировочному бою собрался, был сосредоточен и заслужил похвалу тренера.

***

В школе и во дворе Гелий скрывал, что занимается боксом. Сверстники считали, что он по-прежнему ходит в бассейн. Но однажды произошел инцидент, когда ему пришлось продемонстрировать свои новые навыки. Мечтой всех пацанов была тогда офицерская линейка. Сделанная из прозрачного пластика, с множеством геометрических фигур, эта линейка продавалась только в Военторге и стоила немыслимых для школьников денег – 50 копеек. Экономя на школьных завтраках и на мороженом, Гельке удалось скопить эту внушительную сумму, и однажды перед уроком математики он извлек из портфеля чудо-линейку.

В их классе учился Вовка Куликов по кличке Папаша. Был он тупоголовым лентяем, по два, а то и по три года остававшимся в каждом классе. Старше всех по возрасту он, понятное дело, – на голову выше даже самого рослого одноклассника. Увидев в руках у Строганова новенькую офицерскую линейку, Папаша вразвалочку приблизился к его парте, не слова не говоря, вырвал линейку из рук Гелия, повертел ее в руках и, хмыкнув, изломал на мелкие кусочки, бросив искореженные обломки на пол. Вот тут-то и произошло непредвиденное, повергшее всех одноклассников в восхищенный ступор. Гелька вскочил на парту и, оказавшись лицом к лицу со своим могучим обидчиком, нанес ему удар в челюсть. Ударил коротко, без замаха, так, как долго и тщательно учил его Анатолий Иванович. Это был классический хук. Никто из находившихся в классе этого удара даже не заметили. Только увидели, как Гелька повел плечом, а Папаша после этого почему-то грузно рухнул на пол.

– Что за шум, что здесь происходит?! – раздался грозный оклик пришедшего на урок учителя математики.

– А это, Сан Саныч, Костыль Папашу уделал! – восторженно заверещала главная ябеда класса Лидка, и тут же, ойкнув, поправилась: – Ну, в смысле, Строганов ударил Куликова, прям по лицу…

– Видно, Строганов хорошо анатомию изучал, если нашел у Куликова лицо, – пробурчал себе под нос учитель и велел всем занять свои места.

С этого дня Гелия Строганова никто Костылем не называл. Никогда.

***

История с Папашей стала известна во дворе в тот же день. Надо сказать, что отношения между соседями, как взрослыми, так и детьми, складывались совсем не просто. Воздвигнутая в одном из переулков Марьиной рощи хрущоба казалась дворцом на фоне покосившихся от времени бараков, которые стояли здесь с незапамятных времен, чуть ли не с первой советской пятилетки. Марьина роща во все времена считалась в Москве районом, мягко говоря, не самым спокойным. Обитали здесь ворье и жулье, пьянь да дрань, драки были делом обыденным, и если по улице с визгом бежала полуобнаженная растрепанная баба, а за ней гнался пьяный муж с топором или кухонным ножом, то никто бедной женщине на помощь не спешил и милицию вызывать не торопился.

Обитатели бараков с жильцами нового дома находились в состоянии холодной войны. Исключение составляли только те случаи, когда нужно было одолжить деньги, которых барачным на выпивку хронически не хватало. И когда надо было стрельнуть трешку или пятерку, то говорили «пойду в дом», что означало «пойду займу денег». Впрочем, понятие «займу» было весьма условным, так как долги эти практически никогда не возвращались. Пьяницы полагали, что у зажиточных не убудет, а им нужнее, иными словами, осуществляли ту самую экспроприацию, к которой еще с начала двадцатого века призывал большевиков вождь мирового пролетариата и что впоследствии в песне гениального Высоцкого звучало так: «У них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает».

Самой легкой добычей становился Леонид Петрович, «профессор», как его немедленно окрестили во дворе. Если очередному просителю везло и дверь открывал профессор, то дело было решенным. Леонид Петрович пропускал мимо ушей объяснения, что деньги срочно нужны на перевод больной мамаше-старушке, молча извлекал из кармана деньги и спешил вернуться к прерванным занятиям. Случалось, что у него пытались одолжить трешку, а в кармане обнаруживалась пятирублевка, он и на такую мелочь внимания не обращал. Благодарить за одолженные деньги здесь было не принято, да Строганов никаких изъявлений благодарности и не ждал. Узнав, что зять опять кому-то ссудил деньги, – а она каким-то неведомым образом узнавала об этом практически всегда, – теща корила зятя с присущей ей грубоватой прямотой:

– Ах, Леонид, Леонид, ну сколько вам можно повторять: ни-ко-гда не торопитесь целовать чужую жопу и отдавать собственные деньги. Ну что вам стоило сказать, что у вас нет сейчас денег? А еще лучше – сразу в таких случаях зовите меня, а то мы с вашей добротой, которая хуже воровства, скоро сами по миру пойдем.

– Но деньги же у меня были, отчего же не дать? – смущенно оправдывался зять, и мама Аня, махнув рукой на незадачливого родственника, удалялась на кухню, что-то сварливо бормоча про горб, могилу и лопату.

***

Свои отношения складывались и у дворовой ребятни. Верховодил здесь Колька, сын местного дворника, мужичка невзрачного, худосочного, всегда полупьяного; для всех – дяди Коли. «Дражайшая супружница», как ее почтительно величал дядя Коля, муженька частенько поколачивала, и не за какую-то там провинность, а срывая так на нем раздражение от жизненных невзгод. Ширококостная, громогласная Антонина, «Тонька», как называли ее соседи, была первой в округе скандалисткой, а материлась так виртуозно, что мужики рты открывали, когда она входила в раж.

Сын пошел в мать – не по годам рослый, плечистый, сильный и ловкий. Даже старшие ребята держались с ним уважительно, как с равным, зная, что кулаки у Кольки Доронина тяжелые. Впрочем, обращаться к нему с пренебрежительно-фамильярным «Колька» он мало кому позволял, требуя, чтобы называли его не иначе, как Николай Николаич. На такую же мелюзгу, как Гелька, предводитель дворовой шпаны и внимания не обращал – пацан из пятой, «профессорской» квартиры, вот и все, что он о нем знал. Услышав, что какой-то задохлик посмел ударить Папашу, да еще и с ног его сбил, Колька сильно усомнился – Папашу он знал хорошо. Как-то раз сам с ним сцепился и силу Папашиных кулаков ощутил на собственных ребрах, а фингал под глазом после той драки не заживал еще долго.

– Эй, ты, ну-ка поди сюда, – поманил он Гельку, едватот появился во дворе. – Это ты, что ли, Папашу уделал? Чем ты его, соплей? Или тетрадкой по арихметике?

– Ну, так получилось, – замямлил вдруг оробевший Гелька. – Наверное, случайно.

– Случайно, – передразнил Колька и тут же догадливо спросил напрямую: – Занимаешься чем?

– Боксом.

– Ну и молоток; я тоже ходил в секцию, а потом бросил, скучно стало – на прыгалке, как девчонку, скакать заставляют, по мешку этому лупи до посинения. Надоело. Тебя как зовут?

«Сейчас опять начнутся насмешки, – тоскливо подумал Гелька и буркнул:

– Строганов.

Колька закатился смехом, он хохотал так, что даже не сразу отдышаться смог, а потом спросил:

– Ты, значит, мясо с подливкой?

– Почему это мясо с подливкой?

– Ну, хавка есть такая – бефстроганов, мясо с подливкой.

Антонина работала в привокзальном кафе буфетчицей, домой возвращалась с неизменными разбухшими сумками, таская еду и продукты, так что познания его в кулинарии были не случайны.

***

Их странная дружба продолжалась много лет. Но в тот вечер, когда Леонид Петрович пришел с работы, сын огорошил его нежданным вопросом:

– Папа, а почему у нас такая мясная фамилия?

– С чего ты взял? – поразился Леонид Петрович.

– Еда есть такая, бефстроганов, мясо с подливкой…

– Ах вот оно что, – понял отец. – Ну идем, сынок, я тебе кое что расскажу.

Они устроились вдвоем на диване, и отец рассказал Гелию, что был в девятнадцатом веке такой граф Александр Григорьевич Строганов. Человек широкой души, щедрый, он в своем городе устраивал так называемые открытые столы, куда мог зайти любой прилично одетый человек. Одним из основных блюд на этих столах было горячее блюдо, приготовленное поваром графа французом Андре Дюпоном. Дюпон соединил в этом блюде две кухни – русскую и французскую. Мясо он обжаривал по-французски, но соус подавал не отдельно, как это принято на его родине, а смешивал в качестве подливы вместе с мясом, как привычно в России. Блюдо, приготовленное искусными руками Андре Дюпона пришлось по вкусу всем горожанам, и о «мясе по-строгановски» вскоре стали ходить легенды. Ну, а когда этот рецепт попал под названием «бефстроганов» в знаменитую кулинарную книгу Елены Молоховец, блюдо покорило всю Европу и стало популярным не только в небольших кафе и харчевнях, но и в самых изысканных ресторанах.

– Так что фамилией Строганов следует гордиться, а не стыдиться ее, – подвел итог сказанному Леонид Петрович. – К тому же, сын, существуют кое-какие данные, что граф Александр Григорьевич Строганов даже является каким-то дальним нашим предком. Но об этом лучше помалкивать, – спохватился отец, опасаясь, чтобы Гелий не проговорился кому-нибудь о своем аристократическом происхождении. – А то, знаешь, может нескромно получиться. Каждый человек должен гордиться тем, чего он достиг сам.

Глава третья

Особенно радовался Гелька, когда к ним в дом приходил киноартист Евгений Жариков. Когда-то семьи Жариковых и Строгановых соседствовали, И хотя Леонид был старше Евгения, они подружились, и дружба их продолжалась долгие годы. Особенно сблизила их общая страсть к шахматам. Жариков играл просто блестяще, Строганов, пожалуй, не хуже, но в силу своей рассеянности проигрывал чаще. В самый напряженный момент шахматной партии мог о чем-то задуматься и «зевнуть» самый незамысловатый ход. В таких случаях Жариков говорил с упреком: «Опять ты, Петрович, в космос улетел. – Он укладывал фигуру короля своего незадачливого соперника на шахматную доску и непременно добавлял: – И учти, эта победа не доставила мне никакого удовольствия – это не я выиграл, это ты проиграл».

Строгановы часто вспоминали забавный случай. Однажды, Гельке тогда лет пять было, Леонид Петрович попросил тещу:

– Анна Яковлевна, не могли бы вы завтра фаршированную рыбу приготовить. Ильич придет, а он вашу рыбу очень любит.

– Как Ильич придет? – воскликнул услышавший этот разговор Гелька. – Он же в Мавзолее.

Взрослые смеялись от души, позабавил этот рассказ и артиста. После шахматной игры взрослые садились за стол. Артист с удовольствием ел рыбу, нахваливал от души.

– У меня жена долгие годы жила в Одессе, а там фаршированную рыбу готовили все женщины без исключения, вне зависимости от национальности, – рассказывал Евгений Ильич. – Теща моя прекрасно готовила это блюдо, жена тоже научилась. Как-то раз ехали мы поездом на гастроли. Наташа¹ приготовила в дорогу фаршированную рыбу. Жили тогда бедновато, вагон-ресторан был для нас непозволительной роскошью, так что еду всегда брали с собой, стараясь дома что-нибудь повкуснее приготовить. Ну так вот. В одном с нами купе в той поездке оказался Марк Григорьевич Фрадкин.

– Сам Марк Фрадкин! – изумлялась мама Аня. – Это который «Течет Волга» написал?

– Именно так, драгоценная Анна Яковлевна. Тот самый композитор Марк Фрадкин, который уписывал Наташину рыбу за обе щеки и приговаривал при этом: «Наташа, ты настоящая еврейская жена. Такую рыбу-фиш может приготовить только еврейская жена, поверьте, я в этом толк знаю». Наташа смеется и говорит ему: «Позвольте, Марк Григорьевич, а кого вы, собственно, ввиду имеете, говоря о еврейской жене? Мы с Женей русские…». Фрадкин хитро так улыбнулся и отвечает: «Наташа, не сбивай меня с толку и не мешай мне есть еврейскую рыбу».

После того как на экраны вышел фильм «Три плюс два», Жариков реже стал бывать в доме Строгановых. Популярность его зашкаливала, и артист постоянно находился либо на гастролях, либо на съемках. На советского зрителя картина произвела ошеломляющее впечатление. В общем-то достаточно целомудренные купальники, гладкие ножки и оголенные плечики двух Наташ – Фатеевой и Кустинской – произвели впечатление чуть ли не порнухи, а красавцы Евгений Жариков, Андрей Миронов и Геннадий Нилов влюбили в себя все женское население страны. Бывало, приедет Жариков к Строгановым в Марьину рощу, а в подъезд полчаса войти не может: его окружали люди, брали автографы, задавали бесконечные вопросы. И тут не обходилось без курьеза. Способ избавить артиста от чрезмерного внимания изобрела мама Аня. Увидев, что актера окружило плотное кольцо соседей, Анна Яковлевна выходила на балкон и кричала громким голосом: «Евгений Ильич, поднимайтесь скорее, водка стынет». Толпа немедленно расступалась. В Марьиной роще это понятие – «водка стынет» – было свято. Уж коли стынет водка, человека задерживать никак невозможно, не по-людски это.

***

Не кто иной, как народный артист Евгений Жариков открыл в Гелии способность, о которой не подозревали даже родители. Да что там родители, обожающая внука бабушка, хотя в гениальности любимого «сыночка» не сомневалась, и та не ведала о его скрытых возможностях. Дело в том, что Жариков обладал феноменальной способностью складывать, умножать, делить любые числа. Демонстрируя однажды в доме Строгановых эту свою способность, он внезапно спросил открывшего от удивления рот Гельку:

–А ну-ка, скажи мне, мой юный друг, сколько будет семьдесят девять умножить на восемьдесят два?

– Шесть тысяч четыреста семьдесят восемь, – не задумываясь выпалил мальчик.

Опешили все, и Жариков первый:

– Как это у тебя вышло?

– Не знаю, – честно ответил десятилетний Гелий.

– А две тысячи четыреста восемьдесят шесть разделить на девяносто три сможешь? – загорелся отец.

И снова Гелька ответил мгновенно:

– Двадцать шесть и семьдесят три сотых, но дальше еще цифры есть, все перечислять?

Много лет спустя Гелий узнал, что таких людей, которые обладают способностями быстрого устного счета, называют «феноменальными счетчиками».Он был одним из них, хотя феноменальностью своей особо не бахвалился и вообще сильно не задумывался, отчего так получается. Его тогда не на шутку увлекла шахматная игра, но отец был постоянно занят, а сверстники предпочитали игры более подвижные. Поглощая один за другим шахматные учебники, разбирая партии прославленных чемпионов, он играл преимущественно сам с собой.

***

После шестого класса, по рекомендации тренера, родители отправили сына в спортивный пионерский лагерь. За лето он вытянулся и привез из лагеря кучу грамот за участие в самых разных спортивных соревнованиях – по футболу, волейболу, легкой атлетике и, кончено, грамоту чемпиона межлагерного турнира по шахматам. В седьмой класс он пошел в новую школу. Лауреату Государственной премии СССР Леониду Петровичу Строганову выделили новую квартиру в центре Москвы, да и Ларисе Аркадьевне, ставшей к тому времени доктором наук, тоже полагалась отдельная комната.

Этот огромный многоподъездный семиэтажный дом, занявший целый квартал в Новоспасском переулке, строили заключенные знаменитой в те времена Таганской тюрьмы. Квартиры здесь получили преимущественно те, кто работал в Кремле. В годы Великой Отечественной в дом попала фашистская бомба, изрядно его повредив. После войны дом капитально отремонтировали, достроив для скрепления два этажа сверху. Получить здесь жилье простому смертному было нереально.

Квартира, в которую вселились Строгановы, была не просторной даже, а просто огромной, к тому же с балконом и застекленной лоджией.

В новой школе о некогда позорной кличке «Костыль» никто и не ведал. Напротив, рослый новичок на уроках физкультуры явно превосходил одноклассников по всем показателям. Но школу он по-прежнему не любил. Ему попросту было там скучно. Математические задачки казались ему детскими, на уроках физики и химии была программа, рассчитанная, по его собственному выражению, «на дебилов». Да и книжки он к тому времени читал совсем не те, о которых говорили в школе.

Читал он запоем, проглатывая книги с той же скоростью, с которой считал. Гелий и предположить не мог, что относится к той редкой категории людей, о которых говорят – «человек с зеркальной памятью». По мнению ученых, память этих уникумов способна впитать в себя и сохранить до десяти тысяч книжных томов. Но больше всего его привлекала физика. Комната Гелия была заполнена какими-то замысловатыми приборами, на полу валялись мотки проволоки, спирали, устойчивый запах гари от многочисленных опытов и экспериментов выветрить было невозможно.

Школьные учителя физики и математики отчетливо понимали, что у них учится поистине юное дарование. Преподаватели других предметов вундеркинда явно недолюбливали. Классная руководительница, училка русского языка и литературы, на родительских собраниях выговаривала бабе Ане, не скрывая раздражения:

– Не спорю, у вашего внука есть определенные способности к точным предметам, но это вовсе не освобождает его от знания других дисциплин. К тому же он весьма несдержан на язык. Недавно на уроке внеклассного чтения он назвал Татьяну Ларину восторженной идиоткой, а про Анну Каренину сказал такое, что я и повторить не решаюсь. Кстати, Анна Яковлевна, почему родители Гелия никогда не приходят на собрания? Я до сих пор их даже в глаза не видела.

Такая тягомотина продолжалась два года. А в восьмом классе Гелька выиграл четыре олимпиады кряду. Ученик московской школы Гелий Строганов стал победителем городской и всесоюзной олимпиад по математике, выиграл всесоюзную и международную школьные олимпиады по физике.

До этого попасть на международную олимпиаду у него не было ни единого шанса. Работа профессора Леонида Строганова была засекречена до такой степени, что о выезде за рубеж ни его самого, ни членов его семьи даже речи идти не могло. Но в тот год физическая олимпиада школьников проводилась в Ленинграде. В город на Неве приехали школьники всех стран соцлагеря и даже их сверстники из Швеции, Финляндии и Великобритании. Юный Строганов был единственным восьмиклассником. Тут уж расстарался его школьный учитель физики. Он обивал пороги гороно и добрался даже до Министерства просвещения. Поскольку в олимпиаде участвовали только ученики старших классов, Строганова допустили в порядке исключения.

***

Заседание кафедры на физмате Московского государственного университета завершилось весьма нетрадиционно. Сначала обсуждали кандидатские диссертации двух аспирантов, потом утверждали новое расписание. И когда все уже решили, что пора расходиться, попросил минутку внимания собравшихся академик Гольверк. Михаил Борисович в кругу коллег слыл известным оригиналом, вот и сейчас, когда все устали и хотели побыстрее разойтись, он потребовал внимания. Но академикам, тем более таким маститым и титулованным, отказывать не принято, все покорно расселись по своим местам.

– Как вам, коллеги, должно быть, известно, я недавно сподобился быть председателем жюри на международной олимпиаде школьников в Ленинграде. Меня это поручение сначала даже обидело, но в министерстве мне сказали, что такое международное мероприятие в Советском Союзе проводится впервые, моя миссия чисто представительская, а престижстраны требует, чтобы жюри возглавил известный ученый. Подхалимское утверждение, что я известный ученый, меня, естественно, подкупило, и я дал согласие. О чем теперь не жалею. Победителем стал советский школьник, москвич, и я полюбопытствовал, чем же отличился сей юноша, тем более мне сказали, что он был самым младшим из всех участников. Я прочитал его работу с истинным наслаждением. Поверьте старику на слово, это уже готовая кандидатская диссертация. Причем из тех, какие можно развивать в дальнейшем безмерно. Имя этого юного дарования, – академик извлек из портфеля канцелярскую папку, глянул на наклейку и произнес: – Гелий Строганов.

– Позвольте, позвольте! – вмешался профессор Денисов. – А не отпрыск ли это профессора Строганова?

– Вполне возможно, – согласно кивнул академик Гольверк. – Я, признаться, как-то не сопоставил. А сейчас припоминаю, что Леонид Петрович что-то такое говорил про своего сына. Он вроде из этих, как их бишь называют, феноменальных счетчиков. Оперирует в уме любыми цифрами.

– Ну, это скорее талант цирковой, нежели научный, – сварливо буркнул кто-то из присутствующих.

– Весьма спорное утверждение, коллега, весьма, – возразил Михаил Борисович. – Впрочем, речь сейчас не об этом. Полагаю, что нам ни в коем случае нельзя терять из виду этого парнишку. Мы вот как сделаем. Я вечерком позвоню Леониду Петровичу, узнаю, его ли это сын, но даже если он просто однофамилец, это ровным счетом ничего не меняет. Надо про этого Гелия узнать все поподробнее.

Михаил Борисович Гольверк относился к тому разряду ученых, которые считают, что школа – на то она и школа, что не может существовать без учеников. Своих же выучеников, если видел в них научный потенциал, он лелеял, берег и опекал всячески.

***

Через две недели Гелий с отцом поехали в МГУ, на встречу с академиком Гольверком. На семейном совете решили, что столь важное событие должнопроходить непременно с участием отца. И как ни ссылался Леонид Петрович на занятость, аргумент тещи оказался неоспоримым:

– Ради будущего сына вы должны ехать вместе с ним, Леонид, – сказала Анна Яковлевна, как припечатала.

Когда после почти часового разговора с Гелием ученые остались вдвоем, его попросили обождать в коридоре, Михаил Борисович сказал Строганову-старшему:

– Ваш сын далеко пойдет, Леонид Петрович. Это, простите за сравнение, алмаз, истинный алмаз. Но, как и всякий драгоценный камень, он нуждается в огранке и шлифовке. И начинать надо немедля. В его возрасте так мыслить – это дорогого стоит. Он уже сегодня знает больше, чем многие выпускники физмата. Он должен учиться на нашем факультете, – решительно заявил академик.

– Но позвольте, Михаил Борисович, – возразил Строганов. – Он же еще школьник, только-только в девятый класс переходит.

– Я еще не знаю, как это правильно сделать, но я подумаю, посоветуюсь с ректором.

Разговор с ректором получился тяжелым. Поначалу он и слышать ничего не желал: пусть мальчик окончит школу, а там видно будет.

– В конце-концов, есть закон, который нарушать никто не вправе, – сердился ректор. – Не может стать студентом школьник, не получивший аттестата зрелости.

– Из всякого правила есть исключения, – настаивал Гольверк.

– Из правил есть, из закона – нет, – не уступал ректор.

Но сломить напор академика было не так-то легко. В итоге соломоново решение нашел сам ректор и даже пообещал утрясти его в Министерстве высшего образования. Гелий два года будет посещать лекции физико-математического факультета МГУ в качестве вольнослушателя, затем экстерном сдаст школьные экзамены, получит аттестат и уж потом станет полноправным студентом.

Первого сентября вольнослушатель физмата МГУ Гелий Строганов впервые переступил порог студенческой аудитории. В этот день ему исполнилось пятнадцать лет.

Глава четвертая

Сокурсники приняли «вундеркинда» в общем-то радушно, хотя несколько все же покровительственно – двух-трехлетняя разница в возрасте давала себя знать. Но это скорее напоминало покровительство старшего брата над младшим и Гелию ничуть не мешало. Тем более что по уровню знаний он тридцати своим «старшим братьям» и трем «старшим сестрам» ничуть не уступал. Вот только на свои студенческие вечеринки они его не звали – мал еще.

Учеба Гелия увлекла, особенно нравились ему лабораторные занятия. Его бы воля, так он из лаборатории не выходил бы вовсе. Академик Гольверк, сразу подметивший эту увлеченность своего протеже, ненавязчиво подкидывал Строганову то одно задание, то другое, постепенно их усложняя. И когда в конце первого учебного года писали курсовые работы, выяснилось, что лучшую работу представил Вундеркинд – теперь это прозвище приклеилось к нему накрепко. Правда, ненадолго. И если отец школьным делам сына внимания почти не уделял, целиком доверившись маме Ане, то теперь, в редкие свободные минуты, живо интересовался его университетскими успехами. Леонид Петрович даже изъявил желание ознакомиться с курсовой работой сына. Прочитав, долго сидел задумавшись, потом спросил:

– Значит, практические исследования тебя увлекают больше, чем теоретический анализ?

– «Суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет», – озорно процитировал Гелька.

– Мерзавец. Как с отцом разговариваешь? Вот вытяну тебя ремнем, – незлобиво пригрозил отец. – Ну, а если серьезно?

– А если серьезно, то я, папа, сам еще не определился. На лекциях нам читают много того, что я и сам уже знаю. А вот в лаборатории Михаил Борисович задает такие заковыристые задачки, что нужно голову поломать.

– Задачки задавать нельзя, задавать можно вопросы, – машинально поправил отец. – Перед тобой лично ставит задачи или перед всем курсом? – заинтересованно уточнил Леонид Петрович

– Передо мной, как ты сказал, – лично. А что тут такого?

– Ладно, пока тебе знать не надо, что тут такого, а то зазнаешься. Одно тебе скажу. Умных профессоров у вас на факультете достаточно, а мудрый один – Гольверк. Ну и хватит пока об этом, – заявил Строганов-старший и резко переменил тему. – Как твои дела в спорте? Бокс не бросил, или теперь не до этого?

– Нет, не бросил, хотя иной раз приходится тренировки пропускать. В лаборатории проводишь какой-нибудь опыт и, сам понимаешь, пока не закончишь, уйти нельзя. А Анатолий Иванович сердится. Он вообще считает, что вы со мной непедагогично поступили.

– Это в честь чего он так решил, твой новоявленный Макаренко? – скептически поинтересовался Леонид Петрович.

– Папа, ну причем тут Макаренко? Анатолий Иванович считает, что всему свое время. Надо было сначала школу закончить, а потом уже в университет поступать.

– Вот что я тебе скажу, Гелий, – Леонид Петрович придвинул к себе лист бумаги, начал чертить какую-то схему, так ему, видно, было привычнее. – В свое время спорт очень помог тебе физически и в какой-то мере даже психологически. Ты окреп, стал более решительным, собранным. То есть задачу-минимум ты выполнил. Теперь вопрос: готов ли ты посвятить свою жизнь боксу? Ответ очевиден – нет. По крайней мере, я так полагаю. Пойдем дальше. Генетика наука весьма и весьма пока еще не точная. И утверждение, что природа отдыхает на детях, весьма спорно. Ты тому яркое доказательство. Не хотел тебе пока говорить об этом, считал, что еще рано, но раз уж зашел у нас с тобой такой разговор – тем более, что мне предстоит надолго уехать, – скажу сейчас. Твои способности в физике очевидны. И это, к счастью, не только мое мнение. Ты, не сомневаюсь, прекрасно знаешь, что такое шкала приоритетов. Так вот, по этой самой шкале у тебя на первом месте должны стоять наука, на втором месте наука и на третьем тоже. Все остальное – по усмотрению. И чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Время ученого бесценно. Потерянные минуты, да-да, не годы, месяцы и даже не дни, а именно минуты возвратить бывает очень трудно, а иногда и вовсе не удается. И давай мы пока на этом поставим точку. Тебе все нужно как следует обдумать. А мне собрать в дорогу кое-какие бумаги. Чемодан, я думаю, мама уже сложила.

– А куда, пап, ты едешь?

– На полигон, – скупо ответил отец.

В семье уже знали, что если Леонид Петрович сообщал, что едет «на полигон», уточняющих вопросов ему задавать не следовало – все равно не ответит.

***

И все же перед отъездом Леонид Петрович выкроил несколько минут для одного телефонного разговора. Плотно закрыв дверь – у него теперь в квартире был собственный кабинет, – он набрал номер академика Гольверка. Вообще-то Строганов телефоны не жаловал. Он не понимал, о чем люди могут говорить по телефону часами, искренне полагая, что сие изобретение существует исключительно для обмена и передачи самой необходимой информацией, и не более. Вот и теперь, услышав в трубке протяжное «але-у» Михаила Борисовича, он сразу перешел к делу:

– Профессор, вы и теперь считаете, что мы не ошиблись, забрав сына из школы и в пятнадцать лет определив его на физмат?

Видно, мнение Гелькиного тренера все же посеяло в нем некоторые сомнения.

– Не просто считаю, но теперь даже и убежден в том, что поступили абсолютно правильно. Моя бы воля, я бы вообще составил для вашего сына, уважаемый Леонид Петрович, индивидуальную программу обучения, – категорично заявил Гольверк.

– Ну, коли так, не смею более отнимать ваше драгоценное время.

– Помилуйте, профессор, по этому поводу я готов потратить своего, как вы выразились, драгоценного времени сколько угодно.

Но Строганов не оценил любезности своего собеседника и, выдавив из себя два коротеньких слова «всех благ», которым его долго и кропотливо обучала жена, повесил трубку. Все, что ему было надо, он услышал.

***

Весной Гелий отправился в свою школу, где разыскал учителя физики и математики Сан Саныча, как его называли и ребята и учителя.

В свое время Александр Щербаков и сам с отличием окончил физмат МГУ. Однако путь в науку сыну репрессированного был закрыт семью печатями. Не помог и красный диплом. Он устроился в школу, стал преподавать физику и математику, благо обе должности были вакантными. И неожиданно обрел свое призвание в педагогике. В классе Щербаков никогда не повышал голоса, но на его уроках всегда была тишина. Своими предметами он мог увлечь даже самых ленивых, и если видел нестандартное решение задачи или необычное доказательство теоремы, радовался успеху ученика так, будто получил долгожданный подарок. Своих учеников, за редким исключением, называл на «вы», а они завидовали тем, кому Сан Саныч говорил «ты».

Увидев своего любимца, Щербаков искренне обрадовался, шутливо приговаривал, цитируя Гоголя:

– А ну, поворотись-ка, сынку! Да, вижу, студенчество пошло тебе явно на пользу: повзрослел, право слово, повзрослел. Так что привело тебя к родным пенатам? Только не ври, что старика проведать зашел.

– Врать не буду, – признался Гелий. – Зашел по делу. Хочу сдать экзамены на аттестат в этом году. – И спросил напрямик: – Поможете?

– Эка ты за дело берешься, – не то восхитился, не то усомнился учитель. – Ну что ж, коли так, пойдем к директору, попытаемся убедить его вместе. А впрочем, не стоит нам идти вместе, – тотчас передумал Сан Саныч. – Пойду-ка я сначала один. А ты пока по двору погуляй, понадобишься – позову. Только не кури там, студент, не подавай дурного примера.

– Да я не курю, Сан Саныч, – смутился Гелька. – Я же спортом занимаюсь.

– Ну вот и молодец, – одобрил учитель и отправился к директору.

Разговор получился нелегким. Поначалу директор ни в какую не соглашался: пусть сдает экзамены вместе со своим классом на следующий год, чего это ему приспичило сейчас сдавать. Аргумент, чтопарень хочет быть зачисленным в университет на общих основаниях, а не ходить туда вольнослушателем, на директора не подействовал – мало ли кто чего хочет, есть порядок, инструкции и нарушать их по чьей-то прихоти он, директор школы, не намерен. Но Сан Саныч отступать не собирался, он привык, если знал, что делает праведное дело, горой стоять за своих учеников.

– Вот у нас на первом этаже есть доска почета, где мы вывешиваем фотографии наших знаменитых учеников. Фотографий, как вы сами знаете, там не густо. Парочку, прямо скажем, мало кому известных актеров, глава районной администрации – тожене пуп земли, ну и им подобные. Фотографию Строганова, уж поверьте моему чутью, мы тоже повесим на эту доску почета, и возможно, весьма в скором времени. Его ждет большое будущее, если не сказать больше. И как мы с вами будем себя чувствовать, если окажется, что некогда мешали развитию этого таланта?

– Да кто мешает, я, что ли? – вспылил директор. – Вечно вы, Сан Саныч, из меня какого-то бюрократа делаете.

– Совершенно ошибочное мнение, – возразил директору учитель. – Напротив, я считаю вас человеком весьма прогрессивно мыслящим, но, скажем так, несколько скованным административной должностью.

– Старый вы льстец и лукавец, – уже добродушно рассмеялся директор. – Умеете убеждать.

– За «старого» ответите, – тоже позволил себе вольность Щербаков и спросил уже серьезно: – Ну так что же мы решим со Строгановым?

– Да что уж тут решать? – вздохнул директор. – Поеду завтра в городской отдел образования, попробую добиться разрешения.

– Не сомневаюсь, что вам это удастся, – завершил разговор учитель и поспешил на школьный двор, где Гелька беззаботно гонял в футбол со своими бывшими одноклассниками.«Его судьба решается, а он тут мяч пинает», – сварливо подумал педагог и окликнул Гелия:

– Товарищ Строганов, не соизволите ли вы прервать свое увлекательное занятие и уделить мне немного вашего драгоценного времени?

Гелька подбежал, запыхавшись, раскрасневшийся, расстегнутая рубашка выбилась из брюк. Он меньше всего походил сейчас на тот образ, который всего лишь несколько минут назад Сан Саныч рисовал перед директором.

– Иди домой, готовься, – сказал учитель. – Директор обещал похлопотать за тебя в гороно, а он слов на ветер не бросает и своего добиваться умеет.

Одного только не учел Гелий: что школьные выпускные экзамены по срокам совпадут с летней экзаменационной сессией в университете. Он спал буквально по два-три часа в сутки, его письменный стол был завален учебниками, конспектами, даже заготовленными на всякий случай – исключительно по школьным предметам – шпаргалками. И все же он справился. Особенно радовалась мама Аня, когда внук показал ей одновременно и школьный аттестат зрелости, и студенческую зачетку, где в графе «оценка» стояли сплошь «отл.»

Отдав в канцелярию МГУ аттестат об окончании средней школы, он через месяц расписался в приказе: «Строганова Гелия Леонидовича зачислить студентом второго курса физико-математического факультета Московского государственного университета имени Ломоносова, с повышенной стипендией».

Глава пятая

В сентябре студентов отправили на «картошку». Накануне к Гелию подошел комсорг курса Стасик Гуральский:

– Строганов, тебя почему нет в списке на сельхозработы? – строго спросил он.

– Понятия не имею, – ответил Гелий.

– Но ты же комсомолец, значит, обязан поехать.

– Да разве ж я возражаю? Меня только недавно зачислили, может, поэтому не успели в список включить, – предположил Гелий.

– Ладно, – покладисто согласился комсорг. – Я сам в деканате выясню, а ты собирайся. С собой надо взять раскладушку, матрас, постельное белье, одежду на смену, зубную щетку, пасту, мыло и на сутки еды, – скороговоркой выпалил Гуральский и поспешно удалился, всем своим видом демонстрируя чрезвычайную занятость и озабоченность.

Станислав Гуральский был своего рода достопримечательностью курса. В школе – круглый отличник, он почему-то выбрал физмат, куда с золотой медалью поступил без труда. На первом комсомольском собрании курса, когда предстояло выбрать комсорга, Гуральский выступил первым:

– Я считаю, что комсоргом нужно выбрать человека, уже имеющего опыт комсомольской работы. Вот я, например, был секретарем комсомольской организации школы и членом бюро райкома комсомола. Я, конечно, себя не навязываю, но повторяю, нужен человек с опытом.

– Вот тебя и порекомендуем, – сказал присутствующий на собрании представитель комсомольского бюро факультета. – Ребята, кто за кандидатуру Гуральского, прошу голосовать.

Все дружно подняли руки. Хлопотные обязанности комсорга на фиг никому не сдались, и если нашелся доброволец, то и спасибо, и флаг ему в руки. Все же въедливая Танька Туманова, которую, против ее желания, недавно назначили старостой, после собрания поинтересовалось: «Стасик, зачем тебе это? Я вот от старосты отбивалась, как могла, но меня никто и не спрашивал, а ты добровольно свою шею под это ярмо подставляешь.

– Знаешь что, Танюша, вы тут все из себя гении, победители всяких-разных олимпиад, вон Вундеркинд в свои пятнадцать лет даже международную олимпиаду выиграл. А я кто? Среднестатистический круглый отличник, пятерочник без продыха, и никакими особыми талантами не обладаю. А вот по общественной линии могу продвинуться, с дипломом физмата МГУ – даже далеко, – признался он с предельно циничной откровенностью.

У Стаса была идеальной формы круглая голова, абсолютно правильные и пропорциональные черты лица. В одном из фотоателье на Сретенке в витрине на самом видном месте висела его портретная фотография. Когда Стасик назначал свидание девушке, он старался выбрать такой маршрут, чтобы непременно пройти мимо этой витрины. Благодаря своей внешности он получил на курсе благородное прозвище «Пан Станислав» – с ударением на втором слоге, а вот комсомольская должность прилепила ему кличку куда менее благозвучную – «ВЖД», что расшифровывалось«в жопу деловой». Гуральский вечно куда-то спешил, что-то организовывал, в папке вместо конспектов лежали какие-то непонятные ведомости, протоколы собраний и прочая мура. Но, в общем, парень он был незлобивый, компанейский и не стукач. Будучи человеком последовательным и организованным, пан Станислав поставленной перед собой цели достиг – незадолго до распада Советского Союза и отмены КПСС уже работал в Московском горкоме партии.

А в те, пока еще студенческие годы, он стоял возле открытой двери автобуса и, пропуская каждого однокурсника, отмечал фамилию «галочкой».

– Ты нас потом еще по головам пересчитай, – хохотнул кто-то из ребят.

– Это уж как водится, не сомневайся, – совершенно серьезно отреагировал комсорг и действительно всех севших в автобус пересчитал.

Ехать было далеко, почти до самой Калуги, но очень весело. Горланили песни, пустили по кругу кем-то прихваченную в дорогу бутылку модного в те времена болгарского «рислинга», но пьянели не от вина, а от чувства свободы – остались наконец без родительской опеки, без строгого надзора преподавателей.

Добрались до подшефного совхоза поздним вечером, разместились в щелястом деревянном бараке, построенном специально для горожан, которых сгоняли в колхоз каждую осень. Таких бараков здесь было с десяток. Наскоро обустроились, поужинали собственными запасами и, уставшие за день, завалились спать.

Утром пришел колхозный бригадир, хмурый небритый дядька, от которого за версту разило перегаром и чесноком.

– Щас трактор приедет, надо будет продукты разгрузить. Готовить себе будете сами, так что либо постоянного повара назначьте, либо по очереди кашеварьте, как хотите. Меня зовут Михалыч, а когда не зовут, я сам прихожу, – тяжеловесно пошутил бригадир и, закурив, уселся на чью-то постель.

– Я умею готовить, – вызвалась Танька Туманова. – У меня бабушка повар, она меня всему научила, а гуляш я вам такой сделаю – пальчики оближете.

– Татьяна, тебе нельзя поваром, – строго оборвал ее Пан Станислав. – Ты староста, должна будешь за порядком следить, учет вести.

– Знаешь что, ВЖД, иди ты туда, откуда ты деловой! – Туманова за словом в карман не лезла. – А если туда дорогу не найдешь, я тебя еще дальше пошлю.

– Куда это? – не сразу сообразил Стасик, но, поняв, залился краской и стушевался.

Бригадир Михалыч отвел студентов на поле.

– Копать будете, как в армии говорили, вот отседа и до обеда. Потом пошамкаете и – снова в поле.

Работа была тяжелой и изнурительной. Никаких механизмов, понятное дело, не было. Допотопная лопата – вот и весь инструментарий. Вечером еле-еле до барака доползли, мечтая только об одном – вытянуться на раскладушке. Даже поесть, и то сил не было, хотя Танька не обманула – гуляш приготовила на славу. Ох, как они потом вспоминали тот гуляш, когда закончились продукты и не то что мяса – макарон не осталось.

Отдохнуть в тот вечер им так и не пришлось – заявились гости. Как выяснилось, в окраинном бараке расквартировались студенты, вернее, студентки третьего курса филологического факультета МГУ. Если с физиками в совхоз приехали три девушки, то у филологов все было как раз наоборот – на картошку отправилась группа из тридцати пяти девиц и четырех парней. В гости к физикам пришли несколько девчонок и смазливый паренек с гитарой. С собой филологи притащили пару бутылок крепленого вина.

– Представляете, захожу вчера в их сельский маг и глазам своим не верю, – беззаботно тараторила худенькая вертлявая блондинка, которая велела называть ее Ланой. – На прилавках стоит крымское вино «Било мицне». Я в прошлом году в Коктебеле отдыхала, так мы там только его и пили. Классное винцо, мы его «биомицин» называли. Каким торговым ветром его сюда занесло, даже продавщица не знает. Но это и не важно. Главное, что местное население «биомицин» не хавает. Они люди простые, в будни пьют самогон, а по праздникам «чернила» – плодово-ягодное за семьдесят две копейки бутыль.

– Ну, чего стоим, кого ждем? – поторопила другая девушка – с копной растрепанных темных волос. – Доставайте кружки, выпьем за дружбу и согласие между физиками и лириками. Если есть чего пожрать, мы тоже не откажемся. А то наша повариха сегодня такую бурду приготовила, что даже сама есть отказалась. Хотели сучку в ее же вареве утопить, но передумали – потом котел не отмоешь, – И она весело рассмеялась.

Танька Туманова приосанилась:

– Есть гуляш, немного, правда, но ребята говорят, очень вкусный. Я сама готовила. Кстати, девчонки, может, для начала познакомимся? Я – Таня, а это, – она показала на подруг, – Регина и Алла.

– А мы обе Светланы, – снова засмеялась темненькая. – Познакомились еще на вступительных, три года назад, и чтобы нас не путали по именам, решили по-честному тянуть жребий. Мне выпала Света, а ей – Лана. – И тут же представила остальных своих подруг и единственного в их компании парня: – Прошу любить и жаловать: лучший голос филфака – Георгий Коваль. Гарик, спой нам что-нибудь, а то физики совсем заскучали, – попросила Света.

Гарик взял гитару. Пел он в основном бардов – Окуджаву, Визбора, тогда еще мало известного и только входившего в моду Высоцкого. У него был очень приятный голос, а исполняя Высоцкого, Гарик своему голосу еще и хрипотцы добавлял, так что получалось вообще здорово.

***

В самом начале вечеринки, как только откупорили вино, Гелька незаметно отсел подальше от общей группы. Спиртного он не любил, да и тренер Анатолий Иванович повторял подросткам из своей группы беспрестанно: или бокс, или стакан. Возьметесь за стакан, там спорт и утопите, а может, и всю жизнь свою. Похоже, знал, о чем говорит, уж больно был убедителен.

Песни в исполнении Гарика Гелию очень понравились. Особенно Высоцкий. У них дома было несколько магнитофонных бобин с записями певца – отцу кто-то подарил.

– Гарик, – опрометчиво обратился он к певцу из своего угла, – а «Товарищи ученые» знаете? – чем немедленно себя обнаружил.

– О! Это что еще за киндер? – воскликнула растрепанная Света и высказала предположение: – Сын вашего препода?

– Не киндер, а вундеркиндер, – солидно, хотя и не без юмора, пояснил Стасик, прочно приклеившийся возле одной из студенток филфака. – Представляю: юное дарование – Гелий Строганов. Прошу запомнить эту фамилию прямо сейчас. Через несколько лет вы будете гордиться знакомством с академиком Строгановым, возглавляющим Курчатовский институт.

– И никак не меньше? – в тон поддержал его Гарик.

– «Я бы взял меньше, но мне нужен миллион», – удачно ввернул цитату из «Золотого теленка» Гуральский, чем вызвал неподдельный восторг филологов.

Света, соскочив со своего места, тут же пересела поближе к Гелию и закричала настойчиво:

– Налейте нам немедленно вина, я желаю выпить на брудершафт и скрепить целомудренным поцелуем вечную дружбу с будущим академиком, чтобы он потом не посмел отказываться от нашего знакомства!

К счастью для Гельки, вина больше не оказалось, что вызвало скептические реплики разбитных гостей: «Тоже мне физики, не могли рассчитать, сколько вина потребуется!» «Кто ж знал, что у нас гости будут?» – вяло оправдывались ребята. Пришли к компромиссу, что следующим вечером пирушку надо непременно повторить – в складчину. А Гарик пел ставшую впоследствии незабываемой «Товарищи ученые, доценты с кандидатами, замучались вы с иксами, запутались в нулях…».

***

Светка росла девчонкой чрезвычайно общительной. Отец был военным, и они беспрестанно переезжали с места на место, живя то в больших городах, то в глухомани. Некогда лейтенант, Валерий Андреев полковничьи погоны выслужил сполна. На его парадном мундире теснились награды не только за выслугу лет, но и боевые ордена, которые человеку посвященному могли рассказать намного больше, чем любые аттестации. Полковник слыл командиром строгим и бескомпромиссным, и слабость у него была только одна – его дочь. Ей он прощал проказы, взбалмошность, слишком смелые наряды, не по возрасту поздние прогулки с мальчиками. И если учителя либо соседи говорили про его Светочку что-то дурное, лицо полковника тотчас становилось багровым, он прерывал разговор, огромной ладонью рубил воздух и зычным командирским басом рычал: «Отставить! Не желаю слушать, сам разберусь!»

После окончания школы Светлана, не спросив отца, упорхнула в Москву, где каким-то чудом поступила на филологический факультет МГУ. Завистливые соседки по общежитию злословили, что Метла – эту кличку они ей прилепили за вечно растрепанную, «под Бабетту», прическу – слишком усердно получала домашние консультации у молодого доцента Сергея Ивановича Зинина.

В первый же день занятий она нос к носу столкнулась в аудитории с ее давним, со школьной еще поры, воздыхателем, генеральским сынком Сашкой Букреевым. Когда-то их отцы служили в одном гарнизоне, теперь генерал Букреев преподавал в столичной военной академии. Старая любовь, как известно, не ржавеет, чувства у друга детства вспыхнули с новой силой, да до того ярко, что через две недели Сашка зазвал ее в кафе-мороженое, заказал бутылку шампанского и вручил избраннице анодированное обручальное кольцо, старомодно предложив охрипшим от волнения голосом руку и сердце.

Когда, разомлевшие от шампанского, Света и Саша, считавшие в тот момент, что их любит весь мир, явились в родительский дом жениха и тот с пьяненькой улыбкой объявил о своем решении, генерал Букреев зарычал аки лев и попросту выставил их обоих за дверь, прокричав вслед: «Женилка у него, вишь, выросла. Под куст идите, шелудивые!» Правда, генерал не знал тогда, что сын привел в дом дочь его бывшего однополчанина, но вряд ли это могло что-нибудь изменить. Кто знает? История жизни, как и история вообще, сослагательных наклонений не имеет…

Первую «брачную» ночь молодые провели в квартире богатого однокурсника из Еревана, которому родители, чтобы дитя не мыкалось по общежитиям, сняли жилье не в самом хилом районе Москвы. С недельку пожили у Размика – он не возражал. До ЗАГСа так и не дошли – паспорт жениха остался дома, а в дом, пока не одумается, генерал пускать не велел, к тому же и паспорт, забрав на всякий случай из квартиры, закрыл в своем рабочем сейфе.

Через две недели гостеприимный Размик собрал дома друзей и подруг. Друзья пришли охотно, предвидя обильную выпивку, малознакомых подружек привлекло приглашение «на первую свадьбу нашего курса». Выпивки было море, закусок почти не наблюдалось, все опьянели быстро, разбрелись «по интересам». У Размика, вдруг прозревшего, интерес проснулся к Светке. Она не была красавицей, но милая мордашка со вздернутым носиком, озорные ярко-синие глаза, не тронутые целлюлитом ножки, упругая грудь и прочие прелести молодой нерожавшей женщины делали ее весьма привлекательной и сексапильной.

Дальше все было до банального неинтересно. Перманентному жениху стало дурно, он отправился в уборную, но судя по надрывным звукам, там уже прочно обосновался кто-то из товарищей по хворобе, тоже, видимо, смешавший крепленую жидкость «Агдам» со «столовым вином № 6», как некогда на Руси называлась водка. Жених решил воспользоваться ванной, где и застал ненаглядную невесту Светлану в объятиях верного друга Размика. Они целовались самозабвенно, издавая при этом хлюпающий звук, схожий с лошадиным чавканьем. Суровый жених, не в силах держать внутри себя обиду, изверг содержимое своего желудка в раковину, после чего отправился на кухню в поисках ножа, чтобы исполнить то, что много веков назад совершил Отелло. Правда, венецианский ревнивец проткнул супругу кинжалом, но за неимением гербовой пишут на простой, столовый нож тоже мог сгодиться. Но, видно, Сашка слишком долго искал оружие возмездия – когда он вернулся, в ванной уже никого не было. Заперев дверь изнутри, Сашка решил, что жить теперь незачем и начал пилить себе тем же тупым столовым ножом вену.

Их однокурсник, балагур, весельчак и главный на факультете враль Андрюха Герасимов, почуял все же неладное, взгромоздился на табурет и через окошко в ванную увидел, чем занимается сокурсник.

– Букрей, ты чего там, вскрываешься? – будничным тоном осведомился он.

– Ага, – так же спокойно ответил Букреев.

– Нет, старичок, так дело не пойдет. На дорожку, как говорится, надо выпить, – и показал наполненный доверху стакан.

От вида мутного вина ревнивца снова стошнило, этого времени вполне хватило, чтобы открыть хлипкую дверь ванной, настучать незадачливому самоубийце по шее и потом спровадить его спать. Когда утром спавшие вповалку студенты очухались, Сашки Букреева в квартире не было.

Он появился в аудитории, как ни в чем не бывало, в Светкину сторону не смотрел и вообще вел себя так, будто ничего и не произошло. Светка вернулась в общежитие, Букреев вскоре перевелся на географический факультет, Размик едва унес ноги из Москвы. Его задержали было за фарцовку, но богатые родственники из Армении и тут не дали «малчику» пропасть. Одним словом, мало кто из участников этой истории вспоминал о несостоявшемся браке однокурсников. Вот только Андрюха Герасимов придумал продолжение истории.

Этот Герасимов был не просто враль, а враль с большой фантазией. О себе он говорил, что является родным племянником самого Сергея Аполлинариевича Герасимова, хотя к выдающемуся режиссеру даже касательного отношения не имел. Про Гарьку Коваля, что так здорово пел песни бардов, сочинил, что тот непосредственно участвовал в съемках фильма «Вертикаль» и дублировал Высоцкого, когда артист был «не в форме». И все верили, наивно полагая, что актеры песни исполняют непосредственно на съемочной площадке.

Кто-то – авторство приписывают многим – сказал, что ложь без корысти – это поэзия. Сентенция весьма спорная, вряд ли ложь бывает без корысти. Вот так и Андрюха сочинял свои небылицы, дабы постоянно быть в центре внимания. Продолжение «лав стори» Букреева и Андреевой в его похабном изложении звучало так: «Вскрыл, значит, Букрей себе вены, ну я его подхватил на руки и в Склиф. Еле-еле откачали Сашка. А наутро генерал узнал, что сын его чуть лапти не сплел, и сразу вызвал к себе полковника, папашу Метлы. Орет на него, ногами топает. „Полковник, – кричит, – ваша дочь блядь!“ Полковник стоит, как положено перед генералом, по стойке смирно, но не робеет:„Никак нет, – говорит, – товарищ генерал. Моя дочь не блядь“».

***

…На второй вечер филологи снова пришли к своим соседям, чтобы продолжить братание физиков с лириками. На сей раз «биомицина» было в избытке. Вместе с сокурсниками пришел в этот раз и Герасимов, длинный и худой, как жердь, в тельняшке. С порога начал врать, что до универа служил в морской пехоте, был «черным беретом» и выполнял задание особой важности и секретности. Потому и тельняшка у него особенная – ему подарил ее адмирал, который просто-таки горючими слезами плакал от горечи разлуки с Андрюхой.

Погода была безветренной, дождя не предвиделось. Ребята расположились поблизости от бараков, развели костер, куда покидали картошку. Дров у них оставалось совсем мало, экономили для приготовления еды, поэтому срубили стоящий поблизости ветхий деревянный столб. Когда-то, видимо, именно на этом столбе висела лампочка Ильича. Причем первая, настолько столб был древним и трухлявым. Горел, однако, хорошо. К слову сказать, после возвращения в университет студенты узнали, что у каждого из них из зарплаты вычли по пять рублей за порчу совхозного имущества. Золотым оказался тот трухлявый ветеран отечественной электрификации.

Но тем вечером они были веселы и беззаботны, таскали из золы картофелины и ели их, обжигаясь, прямо с обгорелой кожурой, уверяя друг друга, что лучшей закуси под «биомицин» не придумаешь.

Гелька снова уселся в сторонке и, чтобы к нему не приставали, налил себе в кружку чаю. По настоянию девчонок устроили танцы.

Светка отыскала глазами «киндера», не спрашивая, схватила за руку и потащила в общий круг.

– Правду ребята ваши говорят, что тебе всего шестнадцать лет? – спросила она.

– Уже шестнадцать, – поправил он девушку.

Светка засмеялась, потом прижалась к нему грудью и вдруг резко толкнула. От неожиданности Гелий не удержался на ногах и упал. Светка с размаху рухнула на него и заорала что было сил:

– Девки, на физмате девственник обнаружился. Держите киндера покрепче, я его сейчас дефлорировать буду. Кто знает, сколько по закону дают за изнасилование малолетнего?

Этой оторве было весело, она беззаботно смеялась , дыша на него винным перегаром. Гельке стало противно и он вырвался, сильно ее оттолкнув.

– Ну чего ты? – обиделась Светка. – Мне же больно. Фу, какой, шуток не понимаешь.

Он отчего-то устыдился и безропотно пошел за ней, когда она скомандовала: «Проводи меня, тогда прощу». По дороге сама его поцеловала. И запаха вина он теперь не чувствовал.

Глава шестая

Зарядили дожди. Холодные и нудные, нескончаемые. Они заливали бараки, затыкать щели было бесполезно, да особо и нечем. Бригадир Михалыч, хоть зови его, хоть не зови, не появлялся. Продукты закончились, их, как пошли дожди, уже не привозили, да и проехать по этим размытым тропам было немыслимо. И никого не беспокоило, что студенты едят и как они вообще живут в этих продуваемых и промокаемых бараках. Из продуктов остались только опостылевшая всем картошка, да еще халва. Долгие годы он потом ни на то, ни на другое смотреть не мог.

По вечерам привычно собирались вместе. Злые, голодные, инертные от безделья. Строганов был единственным из всех, кому скучать было некогда. Пришла в голову одна идейка, и теперь он занимался расчетами, чертил всякие мудреные формулы, интегралы, схемы в толстой тетради, которую предусмотрительно захватил с собой.

Вечером являлась Светка, молча пристраивалась к нему под бок, обхватывала руками и укрывала их обоих полами его ватника. Так сидеть они могли часами, иногда подолгу не произнося ни слова, лишь изредка целуясь. Влюбился ли он в эту взрослую для него девушку, и сам не понимал. Но ждал ее каждый вечер. Иногда они уединялись в одном из дальних и укромных уголков барака. Потом возвращались к общей компании, щеки его пылали, ему казалось, что все видели, чем они там занимались. И было отчего-то нестерпимо стыдно, словно что-то гадкое тайком совершил.

В один из таких невыносимо нудных вечеров кто-то придумал пить одеколон. Идею без особого восторга поддержали, потом завелись, стали собирать склянки, пузырьки, флаконы с одеколонами, лосьонами и всем, что хоть частично могло содержать спирт. Все это вылили в большой алюминиевый ковш. Приготовили на запивку холодной воды, а на закуску – халву. Перемешанная парфюмерия сначала вспенилась, пошла по поверхности крупными пузырями, потом осела и превратилась в отвратительного цвета бурую жидкость. Гелька с содроганием смотрел, как глотали однокурсники эту отраву, и стараясь выглядеть по-молодецки, сдерживали гримасы отвращения, быстро пропихивая в себя куски халвы и запивая водой. Мерзкое зелье тем не менее свое черное дело сделало, парни захмелели изрядно, начали беспричинно смеяться, стали рассказывать скабрезные анекдоты, один хлеще другого. Андрей Герасимов ни с того ни с сего вдруг привязался к Гельке.

– Слышь, киндер, а тетя Света тебя за ручку водит, сопельки вытирает, перед сном колыбельную поет? А кормит она тебя чем, сисей?

Гелий попытался вскочить, но Света его удержала.

– А хочешь, мальчик томный со взглядом влюбленным, я расскажу тебе быль про нашу Светочку? – не унимался приставала, непонятно кому подражая, нарочито гнусавым голосом.

Андреева женским чутьем безошибочно почувствовала, что сейчас может наговорить этот враль, и прошипела угрожающе: «Заткнись, а то язык вырву!»

– Ох, какие мы страшные и грозные, – захихикал Герасимов. – Да вот только что-то я не очень испугался. Потому что правда, она всегда себе дорогу пробьет. И вы, братцы, послушайте поучительную историю про любовь и коварство, кровь и разлуку.

Светлана вскочила и стремглав выскочила из барака. А Герасимов уже вошел в раж и рассказывал собравшимся о неудачном сватовстве Букреева и Андреевой, добавляя все новые и новые «пикантные» подробности. Кто-то из ребят пытался его урезонить, но остановить мерзавца было невозможно. Гелий стоически выслушал весь этот пасквиль до конца, потом подошел к Герасимову и сквозь зубы скомандовал: «Встань»! Тот поднялся, оказавшись на голову выше юнца: «Ну, встал, и что дальше?..» – но, не договорив, рухнул на пол, получив короткий резкий удар в солнечное сплетение. Поджав коленки, завыл тонко и протяжно.

Наутро, после скудного завтрака, пан Станислав созвал комсомольское собрание курса. Стас с пеной у рта доказывал, что драка «в общественном месте», да еще со студентом другого факультета, – это ЧП. Однокурсники так не считали. Староста Танька Туманова высказала общее мнение: «Ну, какая же это драка, не было никакой драки. Дал подлецу по морде, и правильно сделал». На том и разошлись. Комсорг был доволен: инцидент не остался без его руководящего вмешательства, а он отреагировал правильно.

Герасимов в бараке у физиков больше не появлялся, но и Светка перестала приходить. Несколько раз Гелий наведывался к филологам, через Лану пытался ее вызвать, но она не выходила. Так и разъехались, не увидевшись.

***

Отец, как обычно, находился «на полигоне», а Гелию необходимо было с кем-то поделиться своей новой идеей, той, что пришла в голову еще на «картошке». К Гольверку обращаться было как-то неудобно, и все же он решился. Узнав, в какой день состоится заседание кафедры, он долго и терпеливо ждал, когда профессор появится в коридоре. Поздоровавшись, протянул листок бумаги, испещренный формулами, произнес смущенно: «Михаил Борисович, вы не посмотрите?..» Гольверк взял листок и, ничего не ответив, поспешно удалился в кабинет – опаздывал на заседание.

Прошла неделя, Гелий уж было решил, что либо его идея оказалась никчемной, либо профессор попросту потерял его каракули. Но как-то, в перерыве между лекциями, секретарь деканата предупредила его:

– Строганов, сегодня в пять часов вечера тебя ждет в лаборатории Михаил Борисович. – И тут же полюбопытствовала: – Это чего ж ты такого учудил, что тебя персонально сам Гольверк вызывает?

В лаборатории никого в этот час не было, даже верхний свет был погашен. Только в отгороженном закутке горела настольная лампа. Академик выглядел уставшим, даже каким-то болезненным. Сгорбившись над столом, потягивал чай из стакана в старинном подстаканнике. Ему и впрямь в этот день нездоровилось. Покалывало сердце, пришлось даже достать из портфеля пузырек с нитроглицерином. Увидев вошедшего студента, встряхнулся, указал рукой на стул, предложил чаю. И когда Гелий смущенно отказался, пожурил:

– Напрасно, юноша, отказываетесь. Я чай по своему, особому способу завариваю. Я ведь коренной москвич, к чаям да сахарам отношусь вдумчиво. А знаете ли вы, что в Средние века мастера и ученые брали своих учеников к себе на пропитание? Ученик жил в доме, столовался вместе со своим наставником и вообще не расставался с ним до тех пор, пока мастер не считал, что научил уже всему, чему мог. Хорошая, кстати, была традиция, я бы и сейчас ее возродил. Помните знаменитое: «Учитель, научи ученика, чтоб было у кого потом учиться»? Ну да ладно, что-то я разболтался, перейдем к делу. Ваши соображения представляются мне достаточно интересными. Но вот что меня смущает. Не растекаетесь ли вы, так сказать, мыслями по древу?

– Не совсем понимаю, – признался Гелий.

– Поясню, – охотно согласился ученый. – Я достаточно хорошо помню вашу работу, которую вы представили на олимпиаде. То, что вы предлагаете сейчас, это, образно говоря, скачок не вверх даже, а как бы в сторону. Причем скачок резкий. А вот что дальше – пока не улавливаю. Пропасть или трамплин? Не скрытничайте, поделитесь со стариком своими соображениями.

Гелий стал объяснять и уже вскоре так увлекся, что позабыл, что перед ним известный ученый с мировым именем, академик, по учебникам которого учится уже не одно поколение физиков. В пылу спора он даже воскликнул: «Ну как же вы не понимаете, это же очевидно!»

– Да уж простите старика великодушно, видно, мозги отсырели, – ехидно, но без озлобления ответил Гольверк.

Гелий осекся, забормотал смущенно:

– Извините, Михаил Борисович, я совсем не то хотел сказать.

– Будет, будет вам извиняться, я не в претензии, в пылу спора еще и не такое случалось говорить. А вы молодец, – неожиданно похвалил он и широко улыбнулся. – Только так и надо отстаивать свои идеи, особенно если убежден, что прав. – И неожиданно предложил: – А знаете что, поедем-ка мы сейчас ко мне домой. Моя Рива Юрьевна страсть как не любит, когда я к ужину опаздываю. Вот мы с вами и возродим, хоть частично, древнюю традицию столоваться учителю и ученику вместе.

Гелий лишь молча кивнул головой, не сообразив в тот момент, что вежливость требовала поблагодарить профессора за приглашение. Ему сейчас не до правил этикета было. Всю дорогу до дома профессора он думал о том, что этот великий ученый назвал его своим учеником. Уже возле самого подъезда своего дома Гольверк спросил водителя:

– Дима, а вы не знаете, какая дата сегодня? А то Рива Юрьевна предупредила, что у нас вечером праздничный ужин…

– Знаю, – ответил водитель. – У вас сегодня, Михаил Борисович, годовщина совместной жизни. Я вас, кстати, поздравляю. А вот сколько лет, не скажу, не знаю.

– Ох, батюшки, – смешно запричитал академик. – Надо ж было подарок какой-нибудь купить, «Красную Москву» или еще чего…

– Да какую «Красную Москву», – прервал его Дима. – Сейчас этими духами никто и не пользуется. Надо к метро подъехать, там тетки цветы продают. Купите какие-нибудь хризантемы, Рива Юрьевна рада будет, вы ей цветы, поди, давно не дарили.

– Ох, давно, так давно, что и не припомню даже когда. Давайте подъедем к метро, только, пожалуйста, побыстрее, мы и так уже опоздали. Гелий, вы мне поможете выбрать букет?

Выбирать, однако, не пришлось, не из чего было. Одни лишь гвоздики. Правда, разных цветов. Остановились на махровых белых, и Михаил Борисович попросил завернуть ему двадцать пять штук. Торговка посмотрела на него с удивлением: такие покупатели попадались ей нечасто – не то у метро было место, где большие букеты покупали. А этот не спросил даже, почем гвоздичка. Зато практичный водитель Дима, услышав, что шеф заказывает двадцать пять гвоздик, тут же поинтересовался их стоимостью. И, услышав, что за каждый цветочек дерут по рублю, запротестовал: «Мы много берем, давай дешевле!» – и тут же, зная непрактичность профессора, поинтересовался: «А у вас деньги-то есть при себе, Михаил Борисович?»

Его опасения были не праздными. Михаил Борисович знал абсолютно все, что относилось к области его специальности, и почти ничего из других областей жизни. Профессор мог спокойно выйти из дома без бумажника, если жена не успевала проконтролировать его. Частенько случалось, что в университетской столовой ему нечем было заплатить за обед, но деньги он скрупулезно приносил на следующий день.Гольверк мог забыть все, что угодно, но только не долги свои.

В итоге благодаря Диминым стараниям за букет заплатили не 25 рублей, как требовала торговка, а 20. Гелий счел неловким приходить в столь торжественный день в гости с пустыми руками и купил пять гвоздичек, отдав за них все, что наскреб в карманах. Хорошо еще, что он в этот день собирался зайти в букинистический магазин и у него при себе оказалась такая приличная для студента сумма денег.

Увидев в дверях мужа с букетом пышных гвоздик, супруга профессора не смогла скрыть удовольствия.

– Признаться, не ждала, что ты запомнишь эту дату. А уж цветов не ждала и подавно. Признавайся, что с тобой случилось?

– Что значит «случилось»? Просто я галантный мужчина и заботливый муж.

– Преувеличение – это ложь честного человека, – покачала головой хозяйка дома и тут же спохватилась: – Что же мы стоим в прихожей? Проходите, мойте руки и сразу к столу, у меня уже все готово. Кстати, познакомь меня с нашим гостем. – Она не выказала никакого неудовольствия по поводу того, что на семейный праздник муж пригласил постороннего человека. Напротив, ее глаза излучали доброту.

– Да, действительно, позволь тебе представить, – церемонно провозгласил профессор. – Мой студент Гелий Леонидович Строганов.

– Гелий Леонидович? – переспросила Рива Юрьевна. – Так вы, стало быть, сын Ларисы Аркадьевны и Леонида Петровича?

– А вы и маму знаете? – удивился Гелий. К тому, что в научных кругах хорошо известно имя его отца, он уже привык, а то, что жена Гольверка, оказывается, знакома и с мамой, его удивило.

– А мы с ней учились на одном факультете и даже в одной группе, – пояснила Рива Юрьевна. – Я даже и бабушку вашу знаю, почтенную Анну Яковлевну. Мы с ней постоянно по телефону рецептами тортов обмениваемся. Кстати, сегодня я вас угощу рогаликами, которые испекла по рецепту Анны Яковлевны.

Когда они вошли, в квартире была полнейшая тишина. Но едва переступили порог столовой, раздалось многоголосое «По-здрав-ля-ем!» Гелий растерялся, он не ожидал, что в доме окажется столько народу. Потом, разобравшись, кто есть кто, понял, что на юбилей совместной жизни к родителям пришли двое их сыновей с женами и пятеро внуков. Ему стало неловко, что он лишний в этом семейном кругу, но чуткая Рива Юрьевна, очевидно, это заметила и уделила гостю столько неназойливого, но искренне ласкового внимания, что чувство неловкости у него вскоре прошло.

Когда сыновья вышли покурить на балкон, а женщины стали пересервировывать стол к десерту, Михаил Борисович сам подошел к Гелию:

– Знаете, коллега, поговорить нам сегодня, похоже, уже не удастся. Я, признаться, и сам понятия не имел, что вся семья соберется. Завтра пятница, я весь день в Академии наук буду, в субботу тоже кое-какие дела намечены. Мы вот как поступим. Если вы свободны, то подъезжайте ко мне в воскресенье часикам эдак к двенадцати. Вам удобно будет, вы в воскресенье не заняты?

Ошеломленный обращением «коллега», Гелий растерялся и не сразу ответил:

– Конечно, удобно, – и уточнил: – К двенадцати в лабораторию приехать?

– Ну зачем же в лабораторию? Сюда приезжайте. Не волнуйтесь, гостей не будет, так что в моем кабинете нам никто не помешает.

Когда Гелий прощался с гостеприимными хозяевами, Рива Юрьевна на пороге протянула ему небольшой сверток: «Ларочке и Анне Яковлевне от меня большой привет, а в свертке рогалики, на пробу». Он пытался отказаться, но его и слушать никто не стал.

Дома мама Аня сначала огорчилась, что внук отказывается от ужина, но узнав, что он был в гостях у Гольверков, успокоилась. И когда он рассказал, что принес на пробу рогалики по ее рецепту, бабушка рассмеялась:

– Это она тебе из вежливости так сказала. На самом деле это я всегда ее рецептами пользуюсь.

– Это точно, – подтвердила зашедшая на кухню мама. – Ривочка кулинар известный, а таких тортов и пирожных, как у нее, – по всей Москве не сыщешь.

***

Тот воскресный разговор в доме Гольверка Гелию врезался в память на долгие годы. «Не будем терять времени», – предложил профессор и подошел к стоящей на ножках возле книжных стеллажей доске. Вернее, это была даже не обычная учебная доска, а переворачивающееся матовое стекло – парень таких сроду не видел, профессор привез ее из Франции, где был на симпозиуме. Ученый быстро начертил цветным мелком несколько схем. Затем, перевернув стекло, загородив спиной, встал так, чтобы не было видно, еще что-то. Вернул стекло на прежнее место. Через несколько минут от Гелькиной идеи, которой он втайне, чего уж греха таить, гордился, не осталось камня на камне.

Гольверк снова перевернул доску, показал свои схемы. Гелий сидел удрученный. Поясняя, в чем ученик ошибся, учитель острых углов не сглаживал, говорил резко, даже тон его стал каким-то неприязненным. Потом губкой стер все с «доски», жестом пригласил присесть в кресло, сам устроился напротив.

– А теперь самое время запить горечь ароматным чайком, – предложил он светским тоном радушного хозяина и стал колдовать над чайником. Когда действительно ароматный напиток был готов, заговорил снова.

– Вы думаете сейчас, что это крах, конец, а это на самом деле – начало. Начало того пути, который вам предстоит пройти. Я сейчас скажу вам кое-что, а вы запоминайте, ну а если не захотите – воля ваша. Как говорится, каждый сам кузнец своего несчастья. Вы человек, безусловно, одаренный. Говорю об этом прямо. И я, скорее всего, не первый, кто вам об э том говорит. Неудивительно, что вы в это верите. И правильно. Верить в свой талант необходимо, без этого нельзя. Но сегодня вам кажется, и ваша работа меня в этом убедила, что жизнь ученого складывается по формуле «пришел – увидел – изобрел». А это не так. В любую идею надо вдохнуть жизнь. А для этого необходимы глубочайшие знания, широкий кругозор и еще много чего такого, о чем вы даже и не догадываетесь сегодня. Понимаю, что говорю сейчас вещи, на первый взгляд, банальные, но на то она и жизнь, что состоит из огромного количества тех самых банальностей, без которых не может быть самой жизни. Вам это еще предстоит понять. Поэтому сейчас не нужно задумываться над моими словами и анализировать их. Просто примите, в порядке исключения, как аксиому.

– А почему в порядке исключения? – не понял Гелий.

– А потому что аксиомы тоже нужно проверять, иначе никакой вы не ученый. Что же касается мною сказанного, то приведу такой пример из собственной жизни. У меня был друг детства. Мы ходили вместе в детский сад, учились в одном классе, даже сидели все школьные годы за одной партой. Вместе «заболели» физикой, поступили в университет, одновременно защищались, стали кандидатами, а потом и докторами наук. Все эти годы бытовало мнение, что мой друг – талант, даже гений. Обо мне же говорили, что я человек способный. В наших компаниях мой друг любил разглагольствовать так: «Без ложной скромности скажу, что действительно чувствую себя на пороге гениального открытия. Но Мишка, – это он обо мне, – пойдет дальше меня. Пусть у него нет таких задатков, зато у него есть железобетонная задница, и он своей усидчивостью добьется всего». Речь сейчас не о моих научных успехах, – счел нужным пояснить Михаил Борисович. – Речь о моем друге. Уверовав в свою гениальность, он только на это и уповал. Человек действительно с большим потенциалом практически прекратил развиваться. Он так и остался рядовым доктором наук, которых тысячи, не сделав в жизни ни единого стоящего открытия. Мне бы не хотелось, мой новый юный друг, чтобы вы повторили судьбу моего старого товарища.

– А я не знаю, о ком выговорите, Михаил Борисович? – не сдержался Гелий.

– Нет, – отрицательно покачал головой Гольверк. – Он купил себе домик в ближнем Подмосковье, живет отшельником. У нас с ним осталась одна общая страсть – рыбалка. Потому что во время рыбалки вовсе не обязательно о чем-то говорить, можно просто смотреть на воду и молчать. Кстати, вчера я ездил именно к нему. Ну а теперь, нам пора прощаться, я, знаете, устал что-то, да и нездоровится. И имейте ввиду, Гелий, отныне двери этого дома для вас всегда открыты. Запишите мой домашний телефон.

– Я запомню.

Когда Гелий уже вышел на лестничную площадку, ученый окликнул его и спросил:

– А как у вас с английским языком?

– Посредственно, – откровенно признался Гелий.

– Ну что же вы! – заметно огорчился профессор. – Немедленно начинайте учить английский, немедленно! Вам необходимо читать зарубежные научные журналы.

Глава седьмая

Михаил Борисович Гольверк выскочил из кабинета декана вне себя от ярости. Щеки его пылали, сердце щемило, и он никак не мог трясущимися руками извлечь из кармана трубочку валидола. Только что декан, всегда такой сдержанный и корректный, отчитывал его, как мальчишку. Его, всеми уважаемого и почитаемого академика, лауреата, чье имя было известно ученым всего мира!

Поначалу разговор складывался весьма миролюбиво. Николай Федорович поинтересовался, как идет подготовка научного сборника, немного поговорили о предстоящем международном симпозиуме, где Гольверк должен выступать с докладом. И вдруг декан резко изменил тему:

– Скажите, Михаил Борисович, давно ли вы занялись частным репетиторством? – спросил декан.

Вопрос был настолько нелепым и неожиданным, что Гольверк поначалу даже не понял, о чем идет речь.

Декан пояснил: стало известно, что студенты посещают дом профессора, где получают у него частные платные консультации.

– И много вы можете назвать таких студентов? – саркастическим тоном поинтересовался профессор.

– Точное количество и имена всех мне неизвестны, но одного могу назвать, извольте – это Строганов. Сей юноша охотно делится на факультете подробностями и даже считает возможным озвучивать сумму гонораров, которые выплачивает вам за репетиторство.

Произнеся эту фразу, декан, что называется, сорвался. На повышенных тонах стал говорить о долге, чести и ответственности советского ученого, о чистоте мундира. Слушать это было невыносимо, тем более обидно от того, что все сказанное звучало как оскорбление. Особенно кощунственное оттого, что было несправедливым, не имеющим к нему, Гольверку, ни малейшего отношения. Не в силах больше выносить этого позора, профессор выскочил из кабинета, оглушительно хлопнув дверью.

И надо ж было случиться такому, что первый, кого он увидел в коридоре, был именно Строганов. Собственно говоря, узнав, что Гольверк сейчас в кабинете декана, Гелий поджидал его, чтобы отдать последние лабораторные записи. Издав какой-то нечленораздельный горловой звук, Гольверк прорычал:

– Вас-то мне и надо. Скажите, милостивый государь, какие это вы мне платите деньги за частные консультации?

– Какие деньги, вы о чем, Михаил Борисович?

– Вы клеветник и лгун, человек без чести и совести! Знать вас больше не желаю! – и круто развернувшись, зашагал прочь.

Гелий еще долго стоял в растерянности, совершенно не понимая, что произошло и о каких деньгах шла речь. Кое-что прояснилось в обеденный перерыв, когда в студенческой столовке Гелий подсел к столу, за которым обедала секретарь декана Ниночка. Ниночка была глупа, как пробка, но проворна и исполнительна, с пулеметной скоростью стучала на пишущей машинке и, как никто другой, умела заваривать кофе. Обо всем, что происходило на факультете, она знала досконально.

–Ты не знаешь, за что на меня накричал Гольверк? – без всяких вступлений и обиняков спросил ее Гелий.

– Конечно, знаю, – беззаботно промурлыкала Ниночка. – Они с Николаем Федоровичем так кричали, что мне даже подслушивать не пришлось, – простодушно пояснила она. – Николай Федорович ругал Михаила Борисовича за то, что он занимается платными, ну этими, как их, тренировками, или репетициями, что ли…

– Платным репетиторством? – уточнил Гелий.

– Ага, точно, он так и сказал – «репетиторством», и назвал твою фамилию.

– Мою?! – изумился Гелий.

– Твою, твою, – подтвердила секретарь и тут же с наивностью, граничащей с идиотизмом, поинтересовалась: – Послушай, Строганов, а зачем ты об этом всем ребятам рассказывал? Ну, ходил бы себе потихоньку да получал потом свои пятерки.

– Похвастать хотел, – пробурчал Гелий и поднялся из-за стола.

– А, ну я так и подумала, – проворковала ему вслед Ниночка.

Из университета Гелий поехал домой к профессору. Позвонил своим отличительным звонком – два коротких. Дверь долго не открывали. Потом на пороге появилась Рива Юрьевна. Ледяным тоном, не поздоровавшись, она произнесла явно заготовленную вычурную фразу:

– Велено передать, что вам от дома отказано, – и хотела захлопнуть дверь.

– Рива Юрьевна, ну хоть вы меня выслушайте! – взмолился Гелий. – Я никогда никому ни словом не обмолвился ни о чем таком, в чем меня сегодня обвинил Михаил Борисович. Даю вам честное слово. Я даже дома подробностями не делился, только про рогалики рассказал.

Почему-то именно упоминание о рогаликах больше всего убедило профессоршу, что молодой человек говорит правду.

– Подождите здесь, – коротко велела Рива Юрьевна и захлопнула дверь. Когда через полчаса Гелий решил, что дальше ждать уже не имеет смысла, дверь снова распахнулась и Рива Юрьевна произнесла лишь одно слово: – Проходите.

Глубоко вздохнув и переведя дыхание, он с невероятным волнением открыл дверь кабинета. Профессор, по своему обыкновению, расхаживал из угла в угол, но был не в любимой им домашней велюровой куртке, а в том самом костюме, в котором утром приехал на факультет.

– Слушаю вас, – каким-то несвойственным ему скрипучим голосом произнес он.

Гелий начал что-то говорить в свое оправдание, потом сбился, снова стал объяснять, что ни о чем подобном и слыхом не слыхивал.

– Это какое-то недоразумение, Михаил Борисович, – пробормотал он в итоге.

– Вы называете это недоразумением! – снова возмутился Гольверк. – Вы слишком снисходительны к себе.

И тут Гелий, неожиданно даже для самого себя, поднялся, подошел к стеклянной «доске», выбрал из коробки мелок зеленого цвета – когда-то сам профессор его и научил, что из всех цветов зеленый является самым успокаивающим, умиротворенным – и быстро стал чертить схему. Профессор засопел сердито и встал у него за спиной. Чуть повернув голову, Строганов пояснил: «Оставим эмоции и обратимся к логике и фактам». Через минут двадцать, никак не раньше, профессор готов был признать доказательства своего ученика в том, что он действительно ни вчем не виноват и про их домашние занятия и многочисленные разговоры никому и никогда не произнес ни слова.

– Скажите, Михаил Борисович, а декан вам не сказал, откуда у него эти сведения? Или, может, вы сами его об этом спрашивали?

– Нахал, он мне еще вопросы задает, – осерчал было профессор, но тут же ответил: – Нет, он не говорил, а мне спросить и в голову не пришло, так я был всем услышанным потрясен. А почему, собственно, вы этим интересуетесь?

– Да я сейчас вспомнил, что однажды, выходя из вашего подъезда, случайно встретил Сиф… ну то есть Слащинина, и он меня спросил, что я делаю в вашем доме.

– А кто такой Слащинин и что вы ему ответили?

– Юра Слащинин с нашего курса. Ну как же вы не помните, он, кажется, все рекорды побил по пересдаче вам зачета, раз тринадцать сдавал. Да так и не сдал. Точно, тринадцать, я вспомнил, как он говорил, что на «чертовой дюжине» вы его снова завалили и пришлось ему потом другому преподавателю сдавать.

– Ну, я таких лоботрясов не запоминаю, – пробурчал Гольверк. – Так что же вы ему ответили?

– Сказал, что приехал сдать вам курсовую, потому что сегодня последний день сдачи, а я утром не успел. Он меня еще спросил, приняли ли вы у меня работу. А я говорю: «Не знаю, мне дверь жена открыла, я через нее и передал профессору тетрадь». Да, точно, так и сказал. Мне тогда что-то не понравилось, чего он такой любопытный. Стал меня расспрашивать, откуда я вашу жену знаю, ну, я и говорю, что не знаю ее, она сама представилась, мол, жена профессора. У нас вообще на факультете поговаривают, что Юра Слащинин того, – и Гелий постучал костяшками пальцев по столу.

– Что это значит? – недоуменно спросил Гольверк.

Гелий смутился:

– Ну, стучит, значит.

– Ах, вот оно что. И вы уверены, что встретили его возле моего дома случайно?

– Теперь не уверен, ему возле вашего дома и точно делать нечего, живет он совсем в другом районе города…

На следующее утро Гольверк зашел в кабинет декана. Николай Федорович искренне обрадовался.

– Михаил Борисович, извините вы меня ради всего святого! – взволнованно заговорил он. – Сам не знаю, какая муха меня вчера укусила. Сорвался самым недопустимым образом, простите великодушно.

– Я принимаю ваши извинения, Николай Федорович, – несколько чопорно, но вполне серьезно ответил академик. – И в знак нашего примирения и, так сказать, восстановления дипломатических отношений прошу, если можете, ответить на один вопрос: каким ветром занесло к вам этот навет? Анонимку получили?

– Да в том-то и дело, что нет. Есть у нас такой студент – Юрий Слащинин. Он недавно благополучно всю сессию завалил. Его даже вроде бы в список на отчисление включили. А тут приходит ко мне начальник первого отдела и просит: помогите парню. Отец, мол, у него ответственный сотрудник КГБ, надо дать студенту еще один шанс, а не отчислять сразу. Я, признаться, пошел на поводу. Сами понимаете, ссориться с первым отделом – себе дороже. Так вот этот Слащинин недавно подписывал у меня направление на пересдачу и говорит: «Если бы у меня были возможности, я бы частного репетитора нанял, но в нашей семье живут на зарплату, приходится самому все зубрить, не то что некоторым». Я, конечно, поинтересовался, кого он имеет ввиду. Тут он и назвал ваше имя и фамилию Строганова. Я спрашиваю, откуда ему это известно, а он ответил, что об этом весь факультет знает, Строганов сам охотно рассказывает.

– Гелий Строгонов – исключительно порядочный молодой человек, я в этом уверен и имел возможность убедиться. К тому же вам ли не знать, Николай Федорович, что Строганов – гордость нашего факультета, незаурядный ум. Ему ли нуждаться а дополнительных консультациях, тем более платных? И вот еще что. Вы говорите, он сессию завалил, а известно ли вам, что он мне тринадцать раз сдавал и не сдал? А потом каким-то волшебным образом получил направление на сдачу к другому преподавателю, – не удержался от упрека Гольверк.

– Помилуйте, Михаил Борисович, я уже извинился и к тому же признался честно, что не захотел портить отношения ни с нашим первым отделом, ни с сынком высокопоставленного чина с Лубянки.

***

Отец Юрия Слащинина – Иван Константинович Прутков-Слащинин никаким важным чином не был, а работал старшим механиком гаража КГБ СССР. Коренастый, красномордый, с ежиком коротко остриженных рыжих волос, этот человек с двойной фамилией и жизнь вел двойную. Отменный механик, на службе беспрекословно исполнительный, он дома превращался в деспота. Сразу после Великой Отечественной ему удалось где-то раздобыть потрепанный войной «виллис». Приведя его в идеальный порядок, оснастив огромными желтыми противотуманными фарами, Иван Константинович ездил на этом музейном экспонате еще несколько десятилетий. Получив, благодаря своей службе, такие номера, что его ни один гаишник не останавливал, Прутков на дорогах превращался в лихача.

После работы он подгонял свой «виллис» к дверям небольшого гастронома, где ежедневно, кроме субботы и воскресенья, покупал четвертинку водки, бутылку пива и консервную банку «Килька в томате». В выходные дни алкогольная норма удваивалась, а банка кильки заменялась кульком копченой мойвы.

Дома он устраивался в кресле перед телевизором, обкладывался свежими газетами, и жена бессловесно-рабски подавала ему на низкий столик ужин. Голос его в доме раздавался редко. Все здесь привыкли угождать главе семейства, так сказать, по умолчанию. Если супруга забывала подать соль или перец, салфетки или что-либо еще, он ее не звал и не ругал. Он попросту переставал есть. Тогда она, наблюдающая за мужем со стороны, подбегала и тревожно оглядывала стол. Обнаружив промах, исправляла его немедленно. Выпив и отужинав, Иван Константинович рычал: «Юрка!» – и протягивал открытую лапищу, поросшую рыжим пухом. Сын приближался на негнущихся ногах и вкладывал в отцову длань школьный дневник. Учился Юрка ни шатко ни валко, четверки перемежались с тройками, редко проскакивали пятерки, случались и двойки, которые выделялись противно-красным цветом.

Увидев «пару», отец пристально, не мигая, смотрел Юрке прямо в глаза, потом прокуренным своим басом, без всяких эмоций, вопрошал: «Ну как ты мог так жидко обосраться?» и швырял дневник на пол, снова поворачиваясь к телевизору. Других методов педагогического воздействия он не знал. Да и вообще делами семьи не интересовался, полагая, что отданная вовремя получка избавляет его от какого-либо участия в семейной жизни. Так и жили – молча.

Когда Юрка уже закачивал десятый класс, отец, чуть ли не впервые, заговорил с ним:

– Гостиницу «Россия» знаешь?

– Знаю, – несколько растерянно ответил сын, не ожидавший такого вопроса. – Новая, недавно открыли.

– Во-во. Завтра в восемнадцать ноль-ноль явишься в Северный корпус, пятнадцатый этаж, номер пятнадцать – ноль ноль.

– А кого спросить или передать чего надо?

– Ничего передавать не надо и спрашивать тоже не надо. Себя назовешь. Там все узнаешь и смотри, не обоср… короче, слушай внимательно, от этого разговора в твоей жизни много чего зависеть может.

Этому «оживленному» разговору с сыном предшествовала встреча, случившаяся накануне. В гараж частенько заглядывал солидный подполковник, у которого была «Волга»-универсал. Водителем подполковник был аховым, из тех, кого называют «не водитель, а наездник», так что машина постоянно требовала ремонта. Подполковник называл ее «Антилопа» и доверял только «золотым рукам» Ивана Константиновича. После очередного ремонта пламенный чекист извлекал из багажника неизменную бутылку перцовки, и они выпивали с механиком «по махонькой». В этот вечер, заехав в гараж, офицер сразу начал с «перцовки». После первой сразу перешел к делу:

– Я тут, Константиныч, твою анкету полистал… Да расслабься ты , чего напрягся, чистая у тебя анкета, иначе бы не работал у нас. Просто посмотрел, сколько лет твоему сыну, справки навел и выяснил, что он через месяц школу оканчивает. И вот что я подумал. У нас в вузах слишком много всяких вольнодумцев развелось – и среди студентов, и среди педагогов. Все в сторону Запада косятся, и дороги у них лучше, и магазины и вообще не жизнь, а сказка. Совсем нюх потеряли. Короче, нам нужны ребята, преданные общему делу, из таких вот семей, как твоя. Мы парню поможем в вуз поступить, а он, по мере сил, поможет нам. А там, как знать, может, и чекистом станет. Как тебе такая перспектива?

Прутков-Слащинин молча потянулся к бутылке, наполнил стаканы, выпил и протянул руку подполковнику.

***

Ровно в шесть часов вечера Слащинин-младший постучал в номер 1500 гостиницы «Россия» и, услышав громкое «войдите», переступил порог. Мебель здесь была не гостиничная, а канцелярская, за письменным с толом сидел немолодой уже полноватый мужчина. Пиджак его висел на спинке стула, рукава рубашки были закатаны до локтя, узел галстука приспущен.

– Я…

– Знаю, знаю, ты Юрий Иванович Слащинин. А меня можешь называть Иван Иванович. И фамилия моя – Иванов. Проходи, присаживайся, сейчас будем чай пить с баранками. Любишь баранки с маком?

Иван Иванович долго и пространно распространялся о той важной миссии, которую выполняют советские чекисты, охраняя безопасность своей родины, то и дело повторяя, что сегодня КГБ – это передовой и самый мобильный отряд партии. Потом поднялся и спросил подчеркнуто торжественным тоном:

– Комсомолец Слащинин, ты готов служить делу защиты и безопасности нашей Родины?

– Готов, – Юрка тоже поднялся со стула.

Подполковник придвинул ему лист бумаги, ручку, велел написать расписку: «Я, Слащинин Юрий Иванович изъявляю добровольное желание сотрудничать с органами государственной безопасности…», ну и так далее. Потом предложил придумать какой-нибудь псевдоним, каким новоиспеченному стукачу предстояло подписывать, говоря языком официальным, «сообщения», ну а попросту – доносы. Юрка задумался:

–Меня в школе «Сладкий» дразнят, может, подойдет?

– Нет, это не годится, – отверг подполковник. – Слишком явная ассоциация с фамилией. Придумай что-нибудь другое.

Слащинин призадумался, погрыз кончик ручки и написал внизу листа: «М. Горький».

– Это почему же так? – поинтересовался его нынешний куратор.

– Ну, если не сладкий, то значит – горький. А «М.» для маскировки – вроде как Максим Горький, но только не Максим, а просто «М».

– А ты молодец, хорошо соображаешь. Мы с тобой поработаем, – ободряюще сказал куратор. – Значит, так. Поступать будешь на физико-математический факультет МГУ.

– Да у меня как-то с физикой и математикой не очень, вряд ли я туда поступлю – засомневался Юрка.

– Это не твоя забота. И поступить поможем, и в учебе тоже. Нам необходим там свой человек. Есть сведения, что этот самый физмат – рассадник диссидентских настроений. И немудрено – не факультет, а самая настоящая синагога. Жид на жиде сидит и жидом погоняет. Вот и будешь приглядываться и прислушиваться, какие там настроения, какие разговоры говорят, какие анекдоты рассказывают. Да, и учти, о нашем разговоре и о наших договоренностях никому ни слова. Даже домашним.

***

Однокурсники Юрку не жаловали, недоумевая, как мог попасть на такой факультет, где конкурс не меньше, чем в знаменитое МГИМО, человек со столь скудным запасом знаний. К тому же его манера вечно все вызнавать и расспрашивать была довольно назойливой и неприятной.

На втором курсе Слащинин начал курить, предпочитая престижные в те годы болгарские сигареты «ВТ». Из-за этих сигарет, а вернее, из-за своей природной жадности получил он позорную кличку. Сигареты стоили дорого, делиться ему не хотелось, а студенты то и дело стреляли друг у друга сигаретку, а то и вовсе курили одну на двоих. Дабы у него драгоценное курево не клянчили, Слащинин придумал, как ему казалось, остроумную отговорку. И когда он однажды достал едва початую пачку и кто-то обратился к нему с просьбой дать сигаретку, с доверительностью поведал: «Да я бы дал, но ты сам не захочешь – у меня сифилис». Студенческого люду вокруг было полно, раздался смех, улюлюканье. А острая на язык Танька Туманова выкрикнула: «Слышь, Сифилис, ты у меня больше конспекты не проси, а то заражусь еще». С тех пор и до самого окончания университета, никто из студентов ни по имени, ни по фамилии его не называл. «Сифилис», и точка.

***

…Подойдя к Слащинину, Гелька с присущей ему прямотой спросил, не скрывая презрения:

– Ты зачем, Сифилис, про меня и Гольверка декану гадостей наговорил? Стукач!

– Сказал то, что думал, и не гадостей наговорил, а вовремя сигнализировал, а ты поосторожней на поворотах. И выражения выбирай. Не стукач, а честный принципиальный комсомолец. Ты же не будешь утверждать, что не платишь ему за консультации. Станет с тобой еврей бесплатно день и ночь возиться, да еще и распевать на всех перекрестках: «Ах, Строганов, ах, талант, ах, наша надежда». А вообще-то я тебе так скажу: держался бы ты от этой сионистской семейки подальше. Он со своей Ривочкой того и гляди не сегодня-завтра или в Израиль, или в Америку сбежит, а там, как пить дать, все государственные секреты продаст. Вот тут и вспомнят, кто был его любимым учеником.

Гелий до боли сжал кулаки, так ему хотелось врезать по этой отвратительной харе. Но, сдержавшись, он лишь сказал: «У меня, к твоему сведению, мама тоже еврейка…», – но не закончив фразы, круто развернулся и ушел. Не знал он в тот день, да и предположить не мог, что судьба спустя годы еще раз сведет его с этим мерзавцем. А тогда он просто прекратил со Слащининым всякое общение, вычеркнув того из своей жизни. Увы, как оказалось впоследствии, не навсегда.

***

Годы летели вскачь. Он и опомниться не успел, как перешел на пятый курс. Лекции, лабораторные занятия, тренировки в боксерском зале, даже короткий и какой-то невнятный студенческий роман с третьекурсницей мединститута – все потом смешалось в памяти в калейдоскопном мелькании.

В конце августа состоялись соревнования по боксу среди студентов Москвы Финал, по многолетней традиции, проводился 1 сентября. В этот день Гелию Строганову исполнилось девятнадцать лет. На его финальный поединок явилась чуть не толпа болельщиков. Пришли отец, мама Лара и мама Аня, рядом с ними он увидел Михаила Борисовича. Целый ряд в зрительном зале занимали однокурсники и даже студенты других курсов физмата, что удивило его безмерно – свои занятия боксом он по-прежнему старался не афишировать, а уж как ребята узнали о финальном поединке, и понятия не имел.

Соперник ему достался грозный – мастер спорта СССР, победитель и призер многих союзных и даже международных турниров. Тренер, Анатолий Иванович Топчий, волновался куда больше своего воспитанника. «Он выше тебя, значит, будет работать на дальней дистанции. Твое преимущество в том, что ты левша. Навязывай ему ближний бой, но в удары по корпусу особо не вкладывайся, у него пресс, что плита бетонная – я знаю. Силы не трать, береги для третьего раунда. Просто фиксируй удар, очки все равно идут. Измотай его, и главное, не попадись на встречный. А в третьем раунде ловимомент для сближения и – твой коронный хук. Но только наверняка», – наставлял Анатолий Иванович.

Прозвучал гонг. Боксеры сошлись на середине. Несколько отягощенный грузом своих титулов и наград, чемпион со снисхождением смотрел на свою «безусловную жертву», как выразился перед поединком его тренер, забыв, что в финал подобных турниров «жертвы» проходят не часто. Не отвечая на длинные прямые, Гелий лишь уклонялся и «нырял» под удары соперника. Покружив так почти до конца первого раунда, увидел открытый подборок мастера. Перенеся тяжесть тела направую ногу, он выбросил вперед свою «коронную левую». Когда судья открыл счет, прозвучал гонг, извещающий об окончании первой трехминутки. Выскочивший на ринг врач помог упавшему боксеру подняться, усадил его на табуретку в углу ринга. Был то нокаут или нокдаун, сказать трудно – по существующим тогда правилам поединок продолжался.

Спортивная злость – подспорье на ринге хорошее; ярость, что в боксе, что в жизни, способна только ослепить. Чемпион, ослепленный яростью от удара, нанесенного каким-то «ботаником», опрометчиво бросался вперед, нанося либо скользящие удары, не приносящие сопернику никакого вреда, либо вовсе попадая в воздух. В начале третьего раунда Гелий нанес еще один точный удар – нокдаун. Исход поединка был ясен. Когда рефери в ринге поднял руку победителя и объявил, что чемпионом среди вузов Москвы по боксу в своей весовой категории стал студент физмата МГУ Гелий Строганов, выполнивший норматив кандидата в мастера спорта СССР, в зале началась настоящая овация. Прорвавшиеся к рингу однокурсники схватили Гельку и начали его качать, чуть не уронив от восторга. Он еле-еле вырвался от них.

Возле раздевалки его ждали родственники и Михаил Борисович. Чуть поодаль в вызывающе коротком и открытом легком платьице стояла с нарочито скромным видом та самая, из мединститута, с которой они расстались около года назад.

– Когда вас ударили по голове, я думал, что инфаркт получу, – заговорил, перебивая поздравления остальных, академик. – Так же нельзя, бить по голове. Это надо вообще запретить.

– Да не было никакого удара, – успокаивал его Гелий. – Так, мазнул вскользь.

– Все равно нельзя, – упорствовал Гольверк. – Но тем ни менее поздравляю. Кстати, Гелий просветите меня: кандидат в мастера спорта – это вроде в спорте что, как у нас кандидат наук?

Гелька беззаботно рассмеялся такому неожиданному предположению ученого и, показав своей внезапно объявившейся подружке на пальцах, что будет через пять минут, убежал переодеваться.

Глава восьмая

Диплом Гелий Строганов защитил, что называется, шутя. Просто Гольверк, просмотрев его очередную курсовую работу, протянул тетрадь Гелию и сказал коротко: «Не пойдет».

– Почему? – удивился студент.

– Слишком жирно для курсовой. По этой работе будешь защищать диплом, а курсовую я тебе и так зачту. Не распыляйся и помни: твоя (после долгих просьб Гелия Михаил Борисович стал наконец обращаться к нему на «ты») главная работа – впереди.

К этому времени Гелий уже собирал материал по своей собственной теме, и профессор считал, что именно эта тема должна лечь в основу его будущей кандидатской диссертации. В итоге так оно и получилось. И снова профессор проявил недовольство:

– Опять торопишься, через ступеньки перепрыгиваешь, да не через одну, а сразу через десяток, торопыга ты этакий. – И видя, что Гелий не понимает, пояснил: – Есть определенные правила, условия, догмы – называй как хочешь, но не нами придумано, не нам и отменять, – поморщился Михаил Борисович. – Чиновникам от науки тоже надо свой хлеб отрабатывать, вот они и придумывают всякие ограничения. Не может стать доктором наук человек, не защитивший кандидатской диссертации, при этом, вместо того, чтобы посвятить себя единому исследованию, надо сдавать кучу никому не нужных экзаменов. А в ВАКе заседают люди, которые понятие «талант» понимают только применительно к себе. – И неожиданно предложил: – А знаешь что, покажи-ка ты эту работу Леониду Петровичу. Мне интересно будет услышать его мнение, а тебе так просто необходимо.

***

В те годы Леонид Петрович Строганов уже стал одним из руководителей легендарного Курчатовского института.

Он отбивался от этой должности, как только мог, уверял, что ничего не смыслит в административной работе, совершенно не умеет руководить людьми – ничего не помогло. Приказ о его назначении был подписан в одном из тех «высоких» кабинетов, где возражать не то что не принято, а исключается по определению и где признают только слова «Есть! Будет сделано!»

Вместе с должностью новый руководитель получил и государственную дачу в непосредственной близости от института. В пристройке у ворот сидел дежурный милиционер, утром приходила домработница по имени Марина, прибирала комнаты и готовила еду, раз в неделю являлся садовник. Обслуга прилагалась к даче, присутствие этих людей тоже не обсуждалось.

Леонид Петрович теперь в городской квартире почти не появлялся, Лариса Аркадьевна ездила на дачу по выходным. Вот туда и отправился Гелий. Ждать пришлось долго, отец приехал уже в одиннадцатом часу вечера. Гелию редко приходилось видеть отца «при полном параде», и сейчас он застыл от удивления, завороженно глядя на отца в темном костюме, где плотно теснились ордена и медали. Сын и не подозревал, что у отца столько наград. Увидев взгляд Гелия, Строганов-старший буркнул, что «сегодня наверх вызывали, велено было явиться при всех регалиях», и поспешил переодеться в домашнее. Прошли в летнюю беседку.

– Что-то случилось? – с тревогой в голосе поинтересовался отец.

– С чего ты взял?

– Так я и забыл уже, когда ты сюда приезжал, вот и подумал…

– Нет, все в порядке. Простоя закончил писать кандидатскую, и Михаил Борисович порекомендовал, чтобы ты с моей работой ознакомился.

– А без рекомендации Михаила Борисовича тебе и мысль в голову не пришла показать отцу свою первую научную работу? – с обидой спросил Леонид Петрович. – Ну ладно, это я так, к слову, бурчу по-стариковски, да и устал сегодня чертовски. Знаешь, сын, я от этих заседаний и совещаний устаю больше, чем от самой напряженной работы в лаборатории. Честное слово, лучше трое суток без сна и еды провести в лаборатории, чем сидеть на этих бессмысленных многочасовых говорильнях. Делом надо заниматься, а они все задачи какие-то перед нами ставят, как будто лучше нас знают, что и как надо делать, – добавил он с явным раздражением, но тут же, взяв себя в руки, предложил: – Ну давай, показывай, что ты там изобрел.

Бегло просмотрев несколько страниц, Леонид Петрович закрыл папку:

– Нет, наскоком тут не возьмешь. Надо читать. Тем более что это диссертация родного сына. И сколько вы мне, уважаемый, выделите времени для ознакомления с данным шедевром научной мысли?

– Особой спешки нет, – ответил Гелий. – Прочитаешь, как время найдешь.

– Вот что значит молодость. Спешки у него нет. А у меня есть спешка! И чем дольше живу, тем больше спешу – столько всего еще успеть надо сделать, а времени ни на что не хватает. Но с твоей работой тянуть не стану. А знаешь что, – предложил отец, – приезжайте-ка вы все вместе сюда на выходные. И тещу мою любимую можешь прихватить. Я попрошу Марину приготовить нам что-нибудь вкусненькое, посидим по-семейному в кои-то веки, а то я уж не припомню, когда вы все вместе собирались. Ты, кстати, сегодня оставайся, куда тебе ехать в ночь?

– Спасибо, папа, но я, пожалуй, все же поеду, завтра на восемь утра лабораторию заказал…

– Ну хорошо, тогда вызову тебе машину.

Леонид Петрович наклонился к стоящей поблизости тумбочке, открыл дверцу. Внутри оказался телефон. Он набрал на диске три цифры, отрывисто произнес:

– Машину на дачу, пожалуйста.

Возвращаясь в город, Гелий впервые подумал о том, что отец у него, должно быть, большой начальник, если даже в летней беседке установлен телефон и в любое время можно машину вызвать. «А вот интересно, – мелькнула у него озорная мысль, – все ли начальники говорят „пожалуйста“, когда вызывают машину?»

Предложение поехать на дачу мама Аня восприняла по-своему:

– Видать, стареет Леонид, к семейному общению потянуло, и вкусненького поварихе собирается заказать. Ему же всегда было все равно, что есть. Помню, один раз в чай по ошибке соли сыпанул, да так и пил, только под конец сказал: что-то чай, мол, сегодня какой-то странный. Ну, уж если решил, так поедем. И не хватало еще, чтобы нам какая-то Марина семейный обед готовила. Мы что, безрукие? Сами все сделаем. А тебе, сыночек, поручение: поезжай на Рижский рынок и купи рыбу, я нафарширую.

Это был совершенно чудесный вечер, Гелий вспоминал о нем потом частенько. И рыба удалась на славу, да и все другое, приготовленное искусными руками мамы Лары и мамы Ани. Гелька набрался смелости – к хорошему быстро привыкаешь,– и попросил отца прислать за ними машину, ссылаясь на то, что с собой много чего привезти надо, да заодно сказал, чтобы не напрягал домработницу с обедом.

После обеда отец пригласил сына в свой рабочий кабинет. Здесь стояла такая же стеклянная «доска», что и у Михаила Борисовича дома, только гораздо большего размера. Привыкший изъясняться языком формул, Леонид Петрович тут же взял в руки цветной фломастер и стал чертить одному ему понятную схему. Заполнив квадратики и прямоугольники, заговорил негромко:

– Уясни главное: все эти диссертации не более чем официальная возможность заниматься настоящей наукой, особенно если ты видишь, что твои исследования могут привести к практической пользе. К сожалению, так уж заведено – никто тебя и на пушечный выстрел не подпустит к серьезным разработкам, если ты не «остепенишься», то бишь не обзаведешься ученой степенью. В свое время Игорь Васильевич всегда над этим подтрунивал и разводил руками – се ля ви. Ты думаешь, я не понял, почему этот старый хитромудрый Гольверк тебя отправил ко мне? Прекрасно понял. Он в жизни много чего повидал и нахлебался так, что врагу не пожелаешь, даже в тюрьме сидел, – и увидев недоверчиво-удивленный взгляд сына, подтвердил: – Сидел, сидел. Хотя и недолго, но ему на всю жизнь отбили охоту быть с кем-либо откровенным. Да и вообще, ни один посторонний не может сказать такого, что отец скажет сыну…

– А вот тут, в квадратике, у тебя написано «спорт». Это что значит?

– Ага, обратил внимание, ценю. Наблюдательность для ученого – вещь незаменимая. А «спорт» я написал, чтобы не забыть тебе такое вот сравнение привести. Возьмем, к примеру, твой бокс. Я, конечно, не сильно разбираюсь, но видел твой бой и предполагаю, что любой спортсмен должен уметь рассчитывать силы на весь поединок. Вот у вас три периода по три минуты…

– Раунда, не периода, – машинально поправил Гелий.

– Ну хорошо пусть будет раунд, – согласился отец, – не в этом суть. Ты свои силы распределять умеешь?

– Ну конечно, меня же этому учили.

– И в науке тоже нужно уметь распределять свои силы, чтобы не надорваться и не выбиться из сил раньше времени. Игорь Васильевич в свое время очень хорошо это умел объяснять.

– Курчатов? – уточнил Гелий.

– Ну конечно, а кто еще? Так вот что я тебе скажу. Твоя кандидатская – это, по сути, готовая докторская и, разумеется, такую работу ты защитишь легко. А что дальше? А дальше я тебе скажу. Ты начнешь искать новую тему и наверняка найдешь. Но на это уйдет время, и может быть, даже немало. Ты потратишь на всю эту канцелярщину драгоценные годы, которые не вернет тебе никто и никогда.

– Так что же мне делать сейчас? – растерялся Гелий. – Искать теперь другую тему для кандидатской?

– Нет, конечно. Я тут уже для тебя кое-какой планчик составил. Первую главу и четвертую из этой работы ты берешь за основу кандидатской диссертации, нужно будет их, конечно, наполнить, вернее даже – расширить… Одним словом, сейчас надо потрудиться, чтобы успеть все переделать в нужный срок.

– Хотел тебе, сын, во еще что сказать, – продолжил после очень длительной паузы Леонид Петрович. – Я понимаю, что был тебе не лучшим отцом, – и не возражай мне, пожалуйста,– замахал он руками. – Я знаю, что говорю. Внимания я тебе почти не уделял, оправдывая себя тем, что чрезвычайно занят на работе. Раньше была такая поговорка: настоящим мужчина может считаться только тогда, когда он посадит дерево, построит дом и воспитает сына. Если верить в эту народную мудрость, тоя не могу считать себя настоящим мужчиной. Деревьев я не сажал, даже с субботников, грешным делом, всегда норовил улизнуть, дом не строил и даже сына воспитывал не сам, а передоверил теще. И вот теперь я хочу компенсировать, хотя бы частично и хотя бы один из этих пробелов. Буду помогать тебе всем, чем смогу. Постараюсь договориться с нашим первым отделом, чтобы тебе оформили пропуск в наш институт, особенно в лабораторию физики ядра. Не уверен, что получится, но попробую, может быть, под мою ответственность, удастся их уломать. Там у нас оборудование – какого ты еще и в глаза не видел. Твоя работа пойдет намного быстрее. Да и видеться будем чаще.

***

Слово отец сдержал – выхлопотал для сына пропуск в Курчатовский институт с правом посещения одной из лабораторий, где занимались проблемами атомного ядра. Но прежде, чем получить заветную картонку с красной полосой по диагонали, Гелию пришлось заполнить с десяток самых разнообразных анкет, подписать несколько обязательств онеразглашении государственной, военной и всяких иных тайн. Они с отцом условились, что Гелий будет приезжать в институт, только договорившись с Леонидом Петровичем на конкретное время. Благо, теперь у Гелия была постоянная телефонная связь, и он мог позвонить не только на дачу и в кабинет, но и в машину Леонида Петровича, тоже оборудованную радиотелефоном – редкость по тем временам невиданная. Все номера телефонов профессора Строганова Гелий не записывал, а запомнил – при его уникальной памяти это не составило ни малейшего труда.

Частые отлучки аспиранта вызывали ревнивое подозрение академика Гольверка. Он видел, что его любимый ученик не ленится, напротив, дело двигалось вперед семимильными шагами, и оттого он еще больше недоумевал:

– Куда ты все время исчезаешь? На кафедре тебя нет, в лаборатории не появляешься, прошу секретаря позвонить тебе домой – она говорит, что на телефонные звонки отвечают либо Анна Яковлевна, либо Лариса Аркадьевна.

– Мне очень нравится заниматься у отца на даче, там тишина, никто не мешает, таких справочников, как у него, сами знаете, даже в нашей библиотеке нет, – уклончиво отвечал Гелий.

Кое о чем многоопытный Михаил Борисович, наверное, все ж догадывался, но именно от того, что воспитанник от него что-то скрывает, ревновал еще больше.

Когда с замиранием сердца Строганов-младший впервые переступил порог знаменитой курчатовской лаборатории № 2, той самой секретной лаборатории, где разрабатывалась первая советская атомная бомба и с которой начинался ставший впоследствии всемирно известным институт Курчатова, первое, что он увидел, был прикрепленный у входа плакат:

«Моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения. Альберт Эйнштейн».

– Эти слова Игорь Васильевич, особенно в последние годы своей жизни, повторял чуть ли не ежедневно, – пояснил отец. – Однажды он процитировал высказывание Эйнштейна Хрущеву, но Никита лишь отмахнулся. Вот после этой встречи Курчатов и повесил здесь собственноручно этот плакат. Мы лишь обновляем его время от времени.

– А Курчатов с Хрущевым встречался?

Леонид Петрович усмехнулся:

– И с Хрущевым, и со Сталиным, и с Берия. Ты, видимо, не совсем ясно представляешь себе масштабы личности Курчатова.

– Ну отчего же не представляю? Я знаю, конечно, что он один из основателей развития атомной энергетики. Но в учебниках и в энциклопедии в основном его награды и звания перечислены: трижды Герой Соцтруда, лауреат, депутат и все такое прочее. Особых подробностей нет. То, что он Герой и лауреат, я и без энциклопедии знал. Помнишь, он к нам домой на твой юбилей приезжал, так я тогда все глаз оторвать не мог от трех золотых звезд на его пиджаке.

– Время еще не пришло все рассказывать об этом человеке, нельзя пока. Когда-нибудь, наверное, можно будет, когда то, чем мы занимались, перестанет быть секретом государственной важности.

Впервые отец сказал вслух «мы занимались», говоря о Курчатове и о себе. Втот же вечер у себя на даче он показал сыну несколько фотографий – группа ученых, в центре Игорь Васильевич, а рядом с ним совсем еще молодой Леонид Строганов. Именно в этот вечер, под впечатлениями от нахлынувших воспоминаний, он рассказал сыну такое, о чем практически никто и не знал, а сам отец слышал непосредственно от Курчатова, который безмерно доверял своему молодому помощнику.

***

…Еще в сорок первом году американцы начали осуществлять программу по созданию ядерного оружия, которую назвали«Манхэттенский проект». Шла невиданная по масштабам кровопролития война, стране было не до научных изысканий. Но Лаврентий Берия постоянно докладывал Сталину о тревожных донесениях советских разведчиков из Америки: в США собрались успевшие бежать от фашистов лучшие физики Европы, порабощенные бесноватым фюрером, которые теперь работают над созданием самого мощного в мире по разрушительной силе оружия. И в сорок втором в Советском Союзе в спешном порядке было принято правительственное постановление«Об организации работ по урану».

Для изучения этой проблемы отец советской физики академик Иоффе отобрал десять молодых талантливых ученых, руководство поручил тридцатидевятилетнему Игорю Курчатову.

Сегодня дата полета первого космонавта планеты Юрия Гагарина известна каждому школьнику. Но мало кому ведомо, что с 12-м апреля связана и еще одна важнейшая дата в истории советского государства. Именно в этот день президент Академии наук подписал распоряжение о создании «лаборатории № 2», где началась разработка и впоследствии была создана первая советская атомная бомба.

Осенью сорок пятого американские летчики сбросили на японские города Хиросиму и Нагасаки две первые в мире атомные бомбы – «Малыш» и «Толстяк». Эти«милые создания» навсегда изменили мир, поставив его перед ядерной угрозой. Сталин прекрасно понимал, что, пока страна не получит свое атомное оружие, американцы смогут диктовать и ему, и всему остальному миру свою волю. Сталин выделил Курчатову неограниченные кредиты, не преминув жестко предупредить: «Но учтите, мы будем контролировать каждую потраченную копейку».

Советские разведчики совершили невероятное: им удалось раздобыть у американцев документы, схемы, чертежи атомного оружия. За несколько лет агенты военной разведки – ГРУ и НКВД сумели передать на родину практически все атомные секреты заокеанских ученых.

Но Курчатов не собирался копировать уже имеющуюся бомбу, осуществляя свой проект. Давление со стороны Сталина и Берия было жесточайшим. Просто чудо, как выстоял этот человек. «Дамоклов меч» ареста и расстрела висел над ним денно и нощно, но Сталин понимал, что второго Курчатова в стране нет. Берия был того же мнения, но, верный своей манере, неоднократно пытался нагнать страх на ученого, всякий раз поражаясь истинному, а не напускному бесстрашию этого человека.

– Я прекрасно помню воскресную августовскую ночь сорок девятого года, – рассказывал Леонид Петрович сыну. – Игорь Васильевич приехал часа в три ночи и, не заходя в свой кабинет, сразу зашел ко мне, услышав звон разбитого стекла. Я как раз собирался выпить чаю, но у меня лопнула колба. Курчатов засмеялся и говорит: «Ну что ж за незадача такая, видно, не судьба мне сегодня чаю попить». Я явственно ощутил от него винный дух и удивился – шеф был не любителем спиртного. «Сколько раз я вам говорил, Леонид Петрович, что голова у вас ясная, а руками ни к чему прикасаться не надо. Все, к чему вы прикасаетесь, немедленно выходит из строя». Смеется, а сам взял другую колбу и стал воду для чая кипятить.

– Ничего себе! – восхитился Гелий. – Это, выходит, сам Курчатов для моего отца чай заваривал.

– Ну, причем тут твой отец. Если хочешь знать, Игорь Васильевич, особенно со своими сотрудниками, был очень прост. Мы вообще себя с ним чувствовали как за каменной стеной. Ну вот, ты меня перебил, а ведь я что-то важное хотел рассказать.

– Извини, папа, рассказывай, рассказывай дальше, мне все это очень интересно.

– Еще бы не интересно, – буркнул Леонид Петрович. – Где еще и от кого ты такое услышишь! Так вот, пьем, мы, значит, чай, тут я спохватился и достаю из стола кулек с конфетами. Для тебя купил, да забыл отдать, так они у меня в столе и лежали. Угощайтесь, говорю, Игорь Васильевич, а он так невесело улыбнулся и отвечает: «Благодарю покорно, Леонид Петрович. Сыт, по горло сыт. Я ведь нынче у Лаврентия Палыча ужинал». Ну и рассказал про этот ужин.

***

В этот вечер Берия пригласил Курчатова и предупредил, что пришлет за ним свою машину. Шофер привез физика не в рабочий кабинет министра, где они чаще всего встречались, а домой к маршалу. Берия был одет в легкий парусиновый домашний костюм, как бы подчеркивая неофициальность встречи. Сразу пригласил в столовую. Стол просто ломился от яств.

– Не знаю, Игорь Васильевич, как вы относитесь к грузинской кухне, но взял на себя смелость заказать те блюда, к которым привык с детства. Даже фрукты сегодня на столе только те, что растут на благословенной земле Грузии.

Берия наполнил бокалы вином, открыл бутылку коньяка. Курчатов отнекивался, уверял, что спиртному предпочитает чай, но хозяин дома был непреклонен: «Грузинское вино напиток особый, – увещевал он. – Кровь от него играет, настроение улучшается, даже думается лучше».

– Не очень я к вину привычный, да к тому же, полагаю, нам сегодня есть о чем поговорить, Лаврентий Павлович, а говорить лучше на ясную голову.

– Обижаете, Игорь Васильевич! – горячо возразил Берия. – Как от такого вина может голова затуманиться? Сам товарищ Сталин этому вину отдает предпочтение, а я надеюсь, вы не сомневаетесь в ясности ума товарища Сталина. А, товарищ Курчатов? Или сомневаетесь?

Гость вместо ответа сделал глоток из бокала. Ужин был томительно долгим. Наконец Берия завел разговор, ради которого, как понял Курчатов, он его и пригласил.

– Изделие к испытанию готово полностью?

В то время физики этим скучным невыразительным словом «изделие» назвали для конспирации будущую бомбу, словно речь шла о каком-нибудь колхозном сепараторе.

– За те несколько дней, что остались до назначенной вами даты испытаний, несколько мелких недостатков, что мы обнаружили, устраним без всяких сомнений.

– А готовность полигона?..

– Стопроцентная. Мы построили камуфляжный мини-город – с домами, административными и производственными зданиями, школой и детским садом, даже спорткомплекс сымитировали. На СИЯП² мы использовали самые прочные стройматериалы, которыми располагает наша промышленность. Могу с уверенностью сказать, что от попадания обычной бомбы большинство строений в таком городе устояло бы. Врадиусе до пяти километров мы построили железнодорожный и шоссейный мосты, разместили там танк Т-34, полевую артиллерию, несколько самолетов разных типов, грузовые и легковые автомобили.

– А живая сила?

– Разумеется, – поспешно ответил Курчатов, прекрасно зная, к чему клонит его могущественный собеседник. – Подготовлено более полутора тысяч подопытных животных – собаки, овцы, козы, кролики, крысы и достаточно много свиней.

– Насчет свиней это вы правильно решили, люди – те же свиньи, – цинично заметил Берия. – Но я вас спросил о иной живой силе, и мне кажется, уважаемый товарищ ученый, что вы прекрасно поняли мой вопрос, а сейчас увиливаете от прямого ответа. В случае войны в зоне ядерного поражения будут не только свиньи и кролики, но и люди. И нам важно знать, как на них подействует радиация.

– Лаврентий Павлович, я искренне считаю, что если бы не ваше участие, атомная бомба у нас бы появилась еще не скоро. Говорю об этом без всякой лести, а потому, что действительно убежден в этом.

– Да уж, лести от вас не дождешься, вы у нас правдоруб известный, – хмыкнул Берия, не скрывая сарказма.

– И тем не менее, товарищ Берия, я считаю, что мы не имеем права рисковать людьми, вполне достаточно подопытных животных. В конце концов, в понедельник нам идти на доклад к товарищу Сталину, давайте выслушаем и его мнение по этому вопросу, а уже потом примем окончательное решение, – настаивал Курчатов, пытаясь получить хоть какую-то отсрочку.

– Вы большой ученый, но наивный человек, – усмехнулся Берия. – Неужели вы допускаете мысль, что я сегодня говорю с вами о вещах такой степени государственной важности и секретности без ведома Сталина?

Берия поднялся и взял в руки какую-то папку. Открыл ее и показал Курчатову. В папке находился один-единственный листок. Это был список основных руководителей, кто участвовал в создании атомной бомбы. Первой стояла фамилия Курчатова.

– Обратите внимание, – сказал Берия, убедившись, что ученый ознакомился со списком, – графа наверху не заполнена. И какое я туда впишу слово – «расстрелять», или «наградить», теперь зависит от исхода испытания, то есть от вас, – зловеще произнес он.

***

– А Сталин? Что решил Сталин? – нетерпеливо перебил Гелий отца.

Тот лишь пожал плечами:

– О том совещании у Сталина Игорь Васильевич не рассказывал никогда. При мне, во всяком случае. Доподлинно знаю одно: солдат там не было, а в специально для испытания вырытых окопах находились только животные. На свиней, правда, кто-то напялил каски… Но люди все равно пострадали, хотя и разместились на довольно большом расстоянии. Думаю, и Курчатов дозу облучения получил тоже.

***

…Испытание первой советской атомной бомбы началось на Семипалатинском полигоне ровно в семь часов утра 29 августа 1949 года. Бомбу установили на металлической башне высотой почти в сорок метров. После взрыва на месте башни осталась только трехметровой глубины воронка диаметром в полтора метра. Края воронки были оплавлены и покрыты стеклоподобным веществом. Взрыв уничтожил все строительные сооружения полностью; животные по большей части погибли на месте, остальных разнесло по степи. Вся техника, как военная, так и гражданская, искорежена, автомашины и железнодорожные вагоны сгорели дотла.

Непосредственные участники испытания под Семипалатинском находились в двух километрах и ровно через пятнадцать минут, по приказу Курчатова, покинули место взрыва. И тем ни менее все они получили ту или иную степень облучения.

Через полгода, после тщательного изучения всех последствий взрыва, от имени советского правительства было сделано официальное сообщение. 8 марта 1950 года заместитель председателя Совета Министров маршал Климент Ворошилов заявил, что у СССР есть свое ядерное оружие.

– А ты тоже там был? – с тревогой спросил Гелий.

Леонид Петрович, ничего не ответив, сделал вид, что целиком и полностью поглощен новостями, которые в это время передавали по телевизору. Поняв, что ответа на этот вопрос он не получит, сын полюбопытствовал:

– Ну а дальше что было?

– Работу над созданием и совершенствованием ядерного оружия, разумеется, продолжали. Но Игорь Васильевич считал и, что самое для него неприятное, везде и повсюду говорил об этом вслух, что его миссия по укреплению обороноспособности нашего государства на этом исчерпана. С раздражающей для правительства настойчивостью он утверждал, что атом может принести намного больше пользы, если его использовать в мирных целях, предлагая применить его как «гражданский» источник электричества. Был даже такой момент, когда на заседании у Сталина кто-то из членов правительства проявил заинтересованность в таком предложении. Курчатов воспринял это как добрый знак и немедленно создал в институте отдельную группу. Уже в пятьдесят первом году появился проект Обнинской атомной электростанции, подключенной к общей электрической сети. Представляешь, первая в мире АЭС! Понятно, проектом руководил сам Курчатов. В 1954 году станция была построена. На открытии произошел забавный эпизод. Церемонию открытия станции обставили с максимальной торжественностью, шутка ли – единственная в мире атомная электростанция. И вот Курчатову приносят «Журнал Обнинской атомной электрической станции». В журнале, обозначив точное время, сделали первую запись: «Пар подан на турбину». Игорь Васильевич прочитал и говорит: «Ну что ж, с легким паром!» И сразу спало общее напряжение, все стали шутить, смеяться, поздравлять друг друга.

Возглавивший к тому времени советское правительство Хрущев прислал на открытие Обнинской АЭС довольно скупую телеграмму. Хрущева раздражала манера Курчатова резко и безапелляционно отстаивать свои позиции. Да и вообще, он не жаловал тех, кто в свое время пользовался расположением Сталина. Хрущев не раз говорил академику, что на первом месте должна стоять обороноспособность страны. Но главный атомщик страны непоколебимо стоял на своем. Наконец Курчатов решил объясниться с Никитой Сергеевичем напрямоту.

Летом 1958 года Хрущев отдыхал, по своему обыкновению, в Крыму и дал согласие на встречу с Курчатовым. Игорь Васильевич болел, чувствовал себя отвратительно, но все же поехал. Чуть не с порога академик не попросил, а скорее потребовал немедленно прекратить дальнейшие испытания ядерного оружия, полагая, что наращенного потенциала вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Его главным аргументом была неоправданная гибель людей. Масштабы испытаний к тому времени достигли такой величины, что погибшие и умершие от радиации уже исчислялись тысячами.К тому же, доказывал Курчатов, мирное применение атома дает свои очевидные преимущества.

– Никита, как рассказывал мне Игорь Васильевич, не посмел сказать академику свое излюбленное «Есть два мнения – мое и глупое», но дал понять, что предложение Курчатова считает нецелесообразным, – рассказывал Леонид Петрович Гелию. – Больше они не встречались никогда. До смерти Игоря Васильевича в шестидесятом под его руководством разработали еще несколько проектов АЭС, но и военные испытания продолжались, Хрущев запретил сокращать оборонные проекты.

– Я позволил сегодня быть с тобой столь откровенным потому, что ты сейчас в своих работах вплотную приблизился к проблеме использования атома в мирных целях. И мне хотелось, чтобы ты знал, как тяжело и трудно прокладывали эту дорогу. И еще я хочу, чтобы ты понял: отстаивать свое дело без страха и боязни за собственную шкуру ох как нелегко. Запомни это, – завершил Леонид Петрович.

Глава девятая

Защита кандидатской диссертации прошла довольно вяло. Работа соискателя Строганова была настолько безупречной, что у членов высшей аттестационной комиссии – ВАКа не возникло ни единого вопроса. Так что не было ни бурных споров, ни горячего обсуждения. Выслушали, проголосовали единогласно, поздравили новоиспеченного кандидата физико-математических наук Гелия Леонидовича Строганова.

Банкет, по настоянию Гольверка, устроили в ресторане гостиницы «Интурист» на улице Горького. Отец, узнав, был крайне недоволен: «К чему такая помпезность?», и даже идти поначалу отказался, но против натиска жены и тещи устоять не смог. Народу было немного – Михаил Борисович сам придирчиво составлял список сотрудников кафедры. Кроме родителей Гелий пригласил бывшую свою сокурсницу Таню Туманову. После окончания университета она осталась работать на кафедре под непосредственным руководством Михаила Борисовича. Татьяна удивила – пришла на банкет вместе со Стасиком Гуральским. Бывший комсомольский вожак делал стремительную карьеру и недавно стал инструктором отдела науки Московского горкома партии. Поздравляя Гелия с успешной защитой, Туманова смущенно шепнула ему на ухо:

– Надеюсь, ты не против, что я Стасика привела. Просто мне без него неловко было идти в ресторан.

– А вы что, теперь повсюду только вместе ходите? – хмыкнул Строганов.

Туманова и Гуральский в студенческие годы называли себя антиподами, ссорились беспрестанно. До тех пор, пока не поняли, что друг без друга им плохо. Стас – теперь его величали Станиславом Юрьевичем – своей партийной должностью не кичился. С бывшими преподавателями был почтителен, с Гелием по-дружески открытым. И тост произнес мило-непринужденный:

– Когда Гелий появился на нашем курсе, мы, во всяком случае многие из нас, пытались ему покровительствовать, учить его жизни. Но уже вскоре поняли, что Вундеркинд в нашей опеке не нуждается. А что касается непосредственно физики и математики, то он сам кого угодно из нас мог научить. Меня так уж точно. Скрывать не буду, многие тебе, Гелий, завидовали. Но только не я. И не потому, что я такой независтливый и благородный. Просто я понимал: ты настолько выше, что… Ну, одним словом, скажу так – нельзя же завидовать птице потому, что она летает. А Гелий Леонидович у нас птица о-очень высокого полета, и повод, по которому мы собрались на сегодняшнее торжество, яркое тому подтверждение. Стать кандидатом физико-математических наук в двадцать два года – это дорогого стоит. Не знаю, тянет ли это достижение моего сокурсника на Книгу рекордов Гиннесса, но заявляю вполне официально: лично я буду гордиться, что некогда моим сокурсником по физико-математическому факультету МГУ был академик, лауреат Нобелевской премии Гелий Строганов. На меньшее я не согласен. Желаю тебе всегда высокого полета в безоблачном небе, – и Стасик Гуральский осушил бокал шампанского.

– Ну а вы что же отстаете? Сами-то защищаться собираетесь? – спросил Гольверк, не ведавший о партийной карьере Гуральского.

– Ну что вы, Михаил Борисович! Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что если и идти в науку, то только имея цель достичь таких результатов, как вы. Единственная «научная» мысль, которая меня посетила, это как извлечь закон подлости из теории жизненной вероятности.

– Ну, это не по моей части, – оценил и любезность, и юмор своего собеседника академик.

По настоянию Ларисы Аркадьевны и Анны Яковлевны Леонид Петрович все же вынужден был подняться с бокалом шампанского в руке.

– Я не мастер публичных выступлений, тосты вообще говорить не умею и вот так, как сейчас высказался молодой человек, – Леонид Петрович сделал легкий поклон в сторону Стаса, – мне не сказать сроду. За сына рад и, как отец, наверное, даже счастлив.

Он сел на место.

– Лёня, ну почему же «наверное»? – пожурила его жена.

– Что «наверное»? – не сразу понял Леонид Петрович.

– Ты сказал, что счастлив «наверное». То есть ты сомневаешься, что счастлив?

– Знаешь, – серьезно ответил ей муж. – Мне кажется, что счастье – это что-то такое, чего нельзя осознать ясно, а если осознаешь, то это уже не счастье, а просто удовольствие…

– А мне кажется, что ты элементарно заработался и тебе надо отдохнуть.

***

В разгар вечера неожиданно возник Колька Доронин с огромным букетом пышных белых и нежно-розовых хризантем. Цветы он вручил Ларисе Аркадьевне, церемонно поцеловав ей руку, а Гелию сунул в карман какую-то коробочку, в которой потом обнаружились золотые запонки. Был Николай модно пострижен, одет в костюм из какой-то переливающейся ткани, на руке его поблескивали массивные часы явно не отечественного производства. Как он узнал о торжестве своего друга детства, было ведомо лишь ему одному.

***

Они общались все эти годы, хотя настоящей дружбой такое общение вряд ли можно было назвать. Когда Строгановы переехали из хрущобы в центр города, виделись совсем редко. Окончив школу, Николай в вуз поступать не стал, поработал годик автослесарем в таксопарке, потом его призвали в армию. Служил в стройбате, недалеко от Москвы, и дома бывал чаще чем в части. После армии нигде толком не работал, закинул в какую-то невнятную контору трудовую книжку, чтобы не привлекли за тунеядство. И когда однажды Гелий спросил, чем он занимается, ответил коротко и туманно: «Кручусь». Крутился он, судя по-всему, не без собственной пользы, деньги у него водились всегда. И выглядел теперь записным модником – таких шмоток, что он носил, в советских магазинах не бывало, их можно было достать только у спекулянтов-фарцовщиков.

Однажды, придя к Строгановым домой, как всегда без предупреждения, он застал Гелия уже на пороге.

– Коля, ты не обижайся, но мне уходить надо, меня в общежитии ребята ждут, – извинился он. – Мы сегодня в преферанс играем.

– О, ты в карты играешь?! – удивился Колька. – Ну так я с тобой пойду, – сам решил незваный гость.

– Но у нас там уже своя компания, кто сегодня играть будет, – попытался возразить Гелий.

– Ничего-ничего, я посмотрю, как вы играете, – не собирался отступать Доронин.

Ребята встретили незнакомца настороженно, но внешне недовольства своего не проявляли, даже предложили гостю холодного квасу. Колька огляделся, скептически сморщился, глядя на спартанскую обстановку комнаты, потом, взяв со стола колоду, показал студентам несколько карточных фокусов, но ответной реакции не получил. Фокусы и впрямь были немудреными, восхищаться нечему. Сели играть. Ставки были копеечными, чисто символическими. Преферанс – игра почти что интеллектуальная – привлекал ребят сам по себе, играли не ради денег.

Колька слонялся по комнате, время от времени через плечо заглядывал в карты кому-то из игроков. Потом, пошептавшись с одним из свободных парней, ненадолго исчез. Вернулся груженый свертками – принес пару бутылок водки, пива, закуски. Преферансисты интереса не проявили; те, кто не играл, охотно приняли угощение. Через несколько часов партия была закончена. Гелий выиграл, впрочем, как обычно. И немудрено: при его феноменальной памяти и умении мгновенно считать, безошибочно просчитывать все варианты, карты были для него, что называется, открытой книгой. Проигравшие искренне огорчились, Строганов оставался равнодушно спокоен, никаких внешних эмоций по поводу выигрыша не проявлял. Один из игроков его даже пожурил: «С тобой играть неинтересно. Ты и не играешь вовсе, а будто какую-то задачку решаешь. Вот опять ободрал всех и даже не улыбнешься».

На обратном пути Николай поначалу восхищался:

– Здорово у тебя получается. Ты думаешь, я в вашей общаге только водку пил? Нет, я за тобой весь вечер наблюдал. Эти пацаны тебе в подметки не годятся.

– Здесь нет ничего сложного, – пытался внушить ему Гелий. – Простой расчет, некоторое внимание и умение запоминать карты…

– Это для тебя ничего сложного, а они вон как пыхтели, – перебил Колька. – Но ставки у вас курам на смех, – презрительно скривился он. – Вот сколько ты сегодня выиграл?

– Около трех рублей.

– Ха, три рубля! Тебе надо с серьезными людьми играть, большую деньгу бы зашибал.

– Но мы же не ради денег играем, а так, для себя. И потом, откуда у ребят деньги. Они же все студенты, живут от стипендии до стипендии.

– Да я не о ребятах твоих толкую, а о тебе, – досадливо сморщился Доронин. – С твоими способностями давно уже мог жить как король. А ты все над книжками корпишь.

– Кому что, – равнодушно пожал плечами Гелий, чтобы прекратить этот бессмысленный спор, суть которого он даже толком не понял.

***

…На банкете Николай пробыл недолго – спешил, как шепнул виновнику торжества, на назначенную заранее очень важную встречу. Прощаясь, протянул Гелию салфетку с цифрами, пояснил:

– Я теперь отдельно живу, пока снял квартирку на Преображенке. Вот, написал тебе свой новый номер телефона. Смотри, не потеряй.

Когда почти все гости уже разошлись, Гольверк отозвал в сторонку своего любимого ученика.

–Чем думаешь заняться? – поинтересовался он. – Может быть, ко мне на кафедру? Полагаю, что с докторской диссертацией затягивать не следует.

– Пока не знаю, – уклончиво ответил Гелий. – В институте Курчатова одна вакансия открылась. Я заполнил анкету, жду результата, а там посмотрим.

– Все-таки тянет тебя к практической деятельности, – огорченно констатировал академик. – Я это давно приметил. И все же докторскую, чем бы ты ни занимался, надо защитить, – твердо сказал Михаил Борисович.

Вскоре кандидата наук Гелия Строганова известили о том, что он может приступить к работе, заняв должность научного сотрудника в одной из лабораторий института имени Курчатова. Против его зачисления возражал только кадровик, прозванный в институте «человеком в футляре». Он явился к директору института как раз в тот момент, скорее всего специально так подгадал, когда там находился Леонид Петрович.

– Очень удачно, что я застал вас обоих, – удовлетворено произнес «человек в футляре». – Я тут внимательно ознакомился с анкетой кандидата наук товарища Строганова. Гелия Леонидовича Строганова, —счел необходимым на всякий случай уточнить он. —Даже позволил себе прочитать отзывы на его кандидатскую. Слов нет, отзывы положительные, способный молодой человек, не по годам способный. – Было непонятно, чего в его интонации больше – одобрения или осуждения. – Но есть одно «но», и довольно существенное, я бы даже сказал – неприятное. Гелий Леонидович является вашим родным сыном, не так ли, Леонид Петрович?

– Что же тут неприятного? – усмехнулся Леонид Петрович. – Мне как раз очень приятно, что у меня есть сын, да к тому же, как вы только что сами признали, весьма способный сын. Что же касается его молодости, то, извините за банальность, это единственный недостаток, который быстро проходит.

– Все это так, но вы у нас, товарищ Строганов, являетесь заместителем директора, то есть одним из руководителей института. К тому же вы, товарищ Строганов, по своим должностным обязанностям курируете именно ту лабораторию, где собирается работать ваш сынок.

– И что же из этого следует? – нахмурился директор. – Поясните вашу мысль.

– Что же тут непонятного? Семейственность к нас получается, а мы, выходит, поощряем. Сынок, так сказать, под крылышком у родного папаши… Как на это вышестоящие инстанции отреагируют? Полагаю, плохо отреагируют.

– Позвольте, – вспылил было Леонид Петрович, но директор успокаивающе положил ему на руку свою ладонь и возразил кадровику сам.

– Семейственность – все же нечто иное. А к данному случаю я бы применил термин, имеющий совершенно другой смысл и абсолютно иное значение – «династия». Если на заводе или, скажем, в забое работает несколько поколений одной семьи, то такими трудовыми династиями гордится вся страна, о них снимают фильмы, пишут очерки, награждают их правительственными наградами. А в науке вы, стало быть полагаете, династий быть не может. Да я приведу вам сколько угодно научных династий. Взять, к примеру, всемирно известного академика Иоффе… И кстати сказать, научные династии не менее трудовые, чем любые иные, потому что наш труд не менее сложен и полезен для страны, чем труд шахтера или сталевара.

– Ну, если вы в таком аспекте, если берете на себя ответственность, – начал бессвязно лепетать «человек в футляре».

– А я уже взял на себя ответственность, завизировав заявление товарища Строганова Гелия Леонидовича. И прошу с его оформлением не затягивать, мы заинтересованы, чтобы он как можно быстрее приступил к работе.

– Как только пройдет все необходимые формальности, допустим к работе, – твердо ответил кадровик, решив оставить последнее слово за собой.

– Откуда он такой взялся на нашу голову? – недоуменно спросил Строганов, когда они с директором остались в кабинете вдвоем.

Директор лишь вздохнул досадливо:

– Он когда-то в КГБ «курировал науку», но, как поговаривают, проявил исключительную некомпетентность именно в той области, коей ему надлежало ведать. Вот его и сослали к нам «на кадры».Ну и будет об этом. Дураки что сорняки – сколько их ни выдергивай, а они растут…

***

Группа, в которую зачислили Гелия Строганова, занималась разработкой проектов новых атомных электростанций, то есть, по сути, продолжала то дело, которое еще в пятидесятых начинал сам Игорь Васильевич Курчатов. Возглавлял группу доктор наук Сергей Анатольевич Манеев, которого сотрудники называли не иначе, как САМ, составив аббревиатуру из первых букв его имени, отчества и фамилии. Практик по складу мышления и образу жизни, САМ довольно иронично относился к «кабинетным червям». Он полагал, что наука должна служить человеку, а не человек науке. Беспрестанно мотался по командировкам, и когда в стране начиналось строительство новой АЭС, непременно находил себе местечко для кабинета и работать предпочитал непосредственно «в поле».

Как-то вечером, когда рабочий день уже практически закончился, он обратился к Гелию, который корпел над какими-то расчетами:

– Не засиживайтесь сегодня. Вам в дорогу надо собраться. —И тут же пояснил: – Мы с вами завтра утром в Киев летим. Билеты на самолет уже заказаны.

Все было понятно и без лишних слов. На Украине намечалось строительство новой, невиданной по мощности атомной электростанции. Гелий непосредственно этой станцией не занимался и потому удивился, что САМ решил взять в командировку именно его, но спрашивать ничего не стал.

Увидев, что внук укладывает вещи в небольшой чемодан, мама Аня спросила:

– Куда это ты собираешься?

– На полигон, – машинально ответил Гелий, точно так же, как когда-то на подобный вопрос отвечал отец.

Мама Аня тотчас это про себя отметила и огорченно сказала:

– Значит, спрашивать тебя, куда и надолго ли, не следует.

– Мама Аня, ну ты же сама понимаешь, что лишних вопросов задавать не надо. Лучше помоги мне собраться.

– Не маленький, сам соберешься, я лучше пойду на кухню, приготовлю тебе в дорогу чего-нибудь вкусненького.

– Ну что ты придумываешь, не надо мне ничего готовить, – запротестовал внук. – Я самолетом лечу, а там кормят.

– Эх, ты, горе-конспиратор, – лукаво улыбнулась Анна Яковлевна. Проговорился, что самолетом летишь.

– Ну и что, я же не сказал, куда лечу, – смущенно забормотал Гелий.

В самолете САМ решил объяснить своему сотруднику, с какой целью они летят в Киев.

– Закрытое постановление Совмина СССР по новой атомной электростанции уже подписано, но точное место под строительство пока не определено. У украинских товарищей по данному вопросу есть свое мнение и, как я понял, это мнение с решением центра не совпадает. Мне по секрету рассказали, что Щербицкий даже специально приезжал к Брежневу. Они же старые друзья, к тому же Щербицкий член Политбюро, а от его мнения просто так не отмахнешься. Вот меня и отрядили, чтобы я выслушал тамошних специалистов.

– А моя миссия какова? – поинтересовался Строганов.

– Э, братец вы мой, ваша командировка – мой хитрый стратегический ход. Как говорится, следите за моей мыслью. Вам, чтобы разработкой новой станции заниматься, нужен какой-то там особый допуск секретности, а у вас его нет. Вот я и убедил директора института, что нам необходимо лететь вместе. Когда вернемся, я объясню этим бюрократам, что вы уже частично в курсе дел и допуск оформить просто необходимо.

– А если они вас обвинят в том, что вы взяли с собой человека без допуска?

– Конечно, обвинят, а я скажу, понятия не имел, что сотруднику нашей лаборатории нужно какое-то особое, дополнительное разрешение. Да еще и наору на них, как я умею. Я им все выскажу про их гребаные инструкции, которые только работать мешают. Секретчики херовы, ни уха ни рыла в физике не смыслят, а туда же – знай указявки дают, я их маму… Да ладно, не краснейте вы, как девица нецелованная. Дабы не смущать ваши нежные чувства, скажу без мата и витиевато: готов вступить в половой контакт с мамой каждого из тех, кто мешает нам работать.

***

В киевском аэропорту «Борисполь» их встретили у трапа самолета. Блестящая лаком черная «Волга» быстро домчала до центра украинской столицы. Разместили гостей с небывалой роскошью – в только что построенной резиденции управления делами ЦК партии республики. В огромном вестибюле много зелени, цветы, в центре журчащий фонтан. В номерах мебель красного дерева, ковры, цветные телевизоры. Не успели переступить порог апартаментов, раздался телефонный звонок. Вежливый женский голос поинтересовался, желают ли гости заказать обед в номер или пройдут в столовую, которая откроется ровно через десять минут. «Столовая» этого партийного гнездышка по интерьеру и разнообразию блюд превосходила самый изысканный ресторан. Туго накрахмаленные скатерти сияли кипенной белизной, свет ярких ламп отражался в блеске столового хрусталя. Безукоризненно одетые вышколенные официанты не ходят, а будто скользят по льду. Только вот от ресторана эта «столовая» отличалась тем, что не слышалось здесь ни музыки, ни смеха, ни громких разговоров. Не было здесь звона бокалов, не раздавались многословные цветистые тосты и здравицы. Да и вообще, как обратил внимание Гелий, за столиками сидело преимущественно по одному человеку, лишь они с Манеевым устроились вдвоем. Официант подал меню в твердом кожаном переплете. САМ, пробежав его глазами, осведомился:

– А скажите, уважаемый, ничего крепче кефира и морса в вашем заведении не подают?

– Отчего же, – понятливо улыбнулся официант. – И водочка имеется «Посольская», и коньячок, и само собой, наша горилка с перцем.

– Н-да, – посетовал Манеев. – Сейчас, предвижу, на совещание надо будет ехать, но вечером я к вам непременно снова наведаюсь.

Москвичи еще обедали, когда в столовую вошел молодой мужчина, облаченный, несмотря на жару, в строгий черный костюм, белоснежную сорочку, однотонный галстук. Безошибочно определив, кто ему нужен, приблизился к их столику и обратился к Сергею Анатольевичу:

– Товарищ Манеев?

– Да, это я. С кем имею честь?

– Инструктор Центрального комитета компартии Украины Салашный Михаил Петрович, – четко отрапортовал пришедший, и тут же спохватившись, добавил: – С приездом и приятного аппетита. С вашего позволения, я подожду вас внизу.

– Ну зачем же вам ждать внизу, присаживайтесь, – радушно предложил САМ.

– Благодарю, – сухим голосом отчеканил Салашный. – Не смею вам мешать, буду внизу, и, пожалуйста, не торопитесь, у нас есть время.

– Хорошо еще, что не велел нам тщательно прожевывать пищу, – усмехнулся Сергей Анатольевич и продолжил прерванный обед.

Михаил Петрович ожидал их, расположившись в глубоком кресле невдалеке от фонтана. Разговор поначалу не клеился. Инструктор ЦК выспрашивал, как прошел полет, что-то мямлил насчет погоды и небывалой жары, что стоит нынче в Киеве, о том, что слишком рано расцвели в этом году каштаны. Первым понял, в чем дело, Манеев.

– Гелий Леонидович, если вас не затруднит, купите, пожалуйста, в киоске свежих газет, и непременно местные прихватите.

А когда Гелий отошел, спросил напрямую:

– Михаил Петрович, по-моему, вы что-то хотите мне сказать с глазу на глаз, я прав?

– Да-да, – быстро заговорил инструктор. – Нам звонили из Москвы, из вашего института. Произошла небольшая неувязочка: в спешке с вами откомандировали сотрудника, чей допуск секретности пока еще не оформлен. Товарищ Строганов не может принимать участия в наших совещаниях по поводу предстоящего строительства станции. Мы, конечно, позаботимся о нашем госте, дадим ему сопровождающего, покажем достопримечательности Киева, здесь есть на что посмотреть. Но в совещаниях он участвовать не может, – повторил Салашный уже с твердостью в голосе, глянул на часы, добавил: – Нам с вами через пятнадцать минут надо выезжать.

– Я буду готов через пятнадцать минут, – заявил Манеев.

***

– Недооценил я эту сволочь, – ругался САМ в номере. – Это ж надо, додумался позвонить и перн… ну, в общем, испортить воздух. От самого дерьмом за версту несет, так еще и нам нюхать приходится. Вы уж не обижайтесь на меня, Гелий Леонидович, но ей-богу, такого поворота я предусмотреть не мог.

– Да будет вам себя казнить, Сергей Анатольевич. Езжайте спокойно на совещание, а я поброжу по Киеву. И скажите им, пожалуйста, что никакого сопровождающего мне не надо, не заблужусь.

– Ну хорошо, – согласился Манеев. – Увидимся вечером, тогда и решим, что делать дальше.

Когда , устав от прогулки, Гелий вернулся в гостиницу, то в номере неожиданно для себя застал Сергея Анатольевича, который складывал вещи в чемодан.

– Что так скоро? – поинтересовался Строганов.

– Собирайтесь, – отрывисто произнес САМ, не отвечая на вопрос. – Нам здесь делать больше нечего. Машина ждет, поедем в аэропорт, вполне можем успеть на ночной рейс.

Внизу, в гостиничном буфете, он приобрел, как сам высказался, «лучший киевский сувенир» – знаменитую украинскую бутылку «горилки с перцем», с явным удовольствием рассматривал плавающий внутри остроконечный красный перчик, плотоядно облизнувшись, упрятал покупку в портфель. На рейс они успели.

Когда в самолете разносили ужин, Сергей Анатольевич обратился к бортпроводнику:

– Как ваше имя, молодой человек?

– Денис.

– А скажите-ка, Денис, нет ли у вас в самолете чего-нибудь покрепче чая?

– Не положено, – ответил бортпроводник.

– Ну а если мы предусмотрительно с собой захватили некий, хм, скажем так, тонизирующий напиток, вы возражать не будете?

– Не положено, – снова повторил Денис, но продолжал стоять возле них.

– А у нас есть специальное разрешение, – хитро улыбнулся Манеев и как-то ловко сунул в ладонь молодому человеку трехрублевку.

– Только аккуратнее, чтобы другие не заметили, – предупредил Денис. И тут же предложил: – Пойду принесу вам чистые стаканчики и лимончик подрежу.

Гелий не преминул уколоть шефа:

– Вы же на сувенир покупали, а теперь сами пить собираетесь.

Манеев погрозил ему пальцем и с напускной строгостью заявил:

– Во-первых, не сам, а с вами, а во-вторых, не имейте бл…ской привычки говорить человеку под руку, ибо, как заметили древние, когда человек пьет, его даже змея не жалит. К тому же, скажу вам совершенно откровенно, – от всего сегодня увиденного у меня мозги просто набекрень.

И ученый рассказал, о чем шел разговор на коротком совещании в ЦК.

Ему объяснили, что вопрос с местом строительства пока еще окончательно не решен, и дело атомщиков не заниматься решением административных вопросов, а сосредоточиться на своих, сугубо научных проблемах.

– Иными словами, меня попросту выставили за дверь, как нашкодившего мальчишку, – подытожил САМ.

***

Командировка Манеева и Строганова-младшего обсуждалась на заседании ученого совета Курчатовского института. Заседание получилось бурным, и в итоге приняли решение написать подробную докладную записку в Совет министров СССР.«Человек в футляре» и начальник первого отдела томились в приемной, на обсуждение своих проблем физики их не пригласили, а вызвали лишь в самом конце.

– Ваш поступок омерзителен, – жестко заявил им директор. – Вы опозорили честь института, выставив нас перед партийными органами Украины полными недоумками. Заявляю вам о неполном служебном соответствии. Допуск Строганову оформить немедленно, – непререкаемым торном приказал директор института и, не слушая никаких возражений, первым вышел из зала заседаний.

Глава десятая

Голос Гольверка в телефонной трубке был раздраженным и злым:

– Извольте объясниться, милостивый государь, – начал он сходу. – Вы опять отложили защиту, на сей раз сразу на год. Что вы себе позволяете? Полгода назад вы убедили меня в необходимости переделать одну главу, уверяя, что вам пришла совершенно новая идея. И я, старый дурак, поверил вашим доводам. Более того, на ученом совете ставил вас в пример, говоря, что ваша взыскательность к собственной работе вызывает самое глубокое уважение. А сегодня мне сообщают, что Строганов перенес защиту на следующий год, не удосужившись привести при этом хоть мало-мальски убедительные аргументы. Более того, вы сочли возможным меня о вашем решении даже не поставить в известность. Я требую объяснений.

– Михаил Борисович, честное слово, меньше всего я хотел вас обидеть, у меня и в мыслях такого не было, – стал оправдываться Гелий. Ему искренне было стыдно перед своим научным руководителем, который опекал и лелеялего еще со студенческих времен. – Просто мне сейчас не совсем удобно говорить, здесь слишком много людей. Михаил Борисович, у отца в воскресенье день рождения, он сам вам позвонит и пригласит, я знаю. Так, может, мы там встретимся и обо всем поговорим?

Ничего не ответив и даже не попрощавшись, академик швырнул трубку. Но на день рождения к уважаемому коллеге все-таки приехал.

За столом Михаил Борисович был весел, даже рассказал парочку анекдотов, но как только они вместе с Леонидом Петровичем прошли в любимую им летнюю беседку, сразу насупился и снова потребовал у Гелия объяснений.

– Я сейчас в институтской лаборатории занимаюсь работой, полностью изменившей мое отношение к той проблеме, которую я исследовал в докторской диссертации, – сразу же заявил Гелий, приведя тем самым Гольверка в неподдельное изумление.

– Но позвольте, – замахал он руками. – Ваша диссертация – это совершенно самостоятельное исследование, глубокое и вполне обоснованное с научной точки зрения. Я вообще не понимаю, о чем вы здесь сейчас толкуете. Защититесь, получите степень доктора наук и продолжайте заниматься своей работой в институте.

– Не могу, – вздохнув, произнес Гелий и умоляюще посмотрел на отца.

– Видите ли, уважаемый Михаил Борисович, – счел нужным поддержать сына Леонид Петрович, – группа, в которую входит и Гелий, занимается сейчас разработкой одного принципиально нового проекта – настолько важного, насколько и совершенно секретного. Ни я, ни тем более он говорить об этом попросту не имеем права. Мы и так уже сказали лишнего – из уважения к вам и понимая, что вы умеете хранить государственные тайны.

– Папа, спасибо, дальше я сам, – вмешался Гелий. – Михаил Борисович, я скажу вам прямо. Моя диссертация – это теперь уже вчерашний день. А я хочу заглянуть в день завтрашний. И мне стыдно защищаться по теме, которая уже завтра никого интересовать не будет. Как тысячи других, мою монографию положат на полку в архив, и никто никогда не поинтересуется ею.

– Я ценю вашу гражданскую и научную щепетильность, – возразил академик, – но категорически с вами не согласен. Вы слишком молоды и, увы, как я сейчас понял, легкомысленны, раз отказываетесь от реальной возможности стать доктором наук. Тем более в вашем возрасте.

– Ну почему же отказываюсь. Вовсе нет. Просто я хочу сказать такое слово в науке, которое до меня еще никем не было сказано. А для этого нужно время.

– И вы поддерживаете такое решение вашего сына? – недоверчиво уточнил Гольверк у Строганова-старшего.

– Во всяком случае, у меня нет весомых аргументов для возражений, – коротко ответил Леонид Петрович.

И как ни уговаривали Гольверка побыть на даче еще немного, раздосадованный академик вскоре, сухо попрощавшись с хозяевами, уехал, не пожелав даже дождаться так любимых им пирожных в исполнении Анны Яковлевны.

***

Сказав Гольверку о высшей степени секретности нового проекта, Строгановы ни в малейшей степени не преувеличивали. Гелий теперь работал в специально созданном отделе, что непосредственно занимался разработкой принципиально новой атомной электростанции. Руководил отделом выдающийся специалист, по праву признанный ведущим в СССР в области проектирования АЭС, Сергей Анатольевич Манеев – САМ. Именно он и сообщил Гелию, что после многих споров для строительства станции выбрали в итоге поселок Чернобыль, что в ста тридцати километрах от Киева, и предложил Гелию срочно туда отправляться.

– Вы тоже едете? – уточнил Гелий.

– Нет уж, увольте. У меня от воспоминаний о том совещании в украинском ЦК до сих пор уши горят. Они же уверяют, что наша помощь им не нужна, что они-де сами с усами. Вот пусть своими усами сами и шевелят.

– А какой же тогда смысл в моей поездке? – усомнился Гелий. – К тому же они со мной и разговаривать не захотят. Одно дело вы – известный ученый-практик, непререкаемый авторитет, и совсем другое дело я, никому не известный обычный научный сотрудник лаборатории.

– Ладно, не прибедняйтесь, – пробурчал САМ. – Они еще в прошлый раз, когда мы вместе приезжали, проявили к вам особый интерес, все расспрашивали, как это – такой молодой парень, а уже кандидат физико-математических наук, сотрудник Курчатовского института. Ну я и позволил сказать несколько лестных слов о ваших способностях, даже, некоторым образом, преувеличив достоинства. Так что теперь извольте отрабатывать собственную славу.

На этот раз никто его у трапа самолета не встречал и в партийную резиденцию не поселили, хотя и забронировали номер в одной из лучших гостиниц на Крещатике. Явившись в назначенное время в ЦК партии Украины, Строганов на указанном кабинете увидел знакомую по прошлому году фамилию. Правда, должность теперь старый знакомец – инструктор ЦКзанимал более высокую. «Михаил Петрович Салашный, заведующий сектором», значилось на табличке, прикрепленной к двери. За год Михаил Петрович раздобрел, набрал, что называется, солидности. Довольно сухо – положение обязывает – поздоровавшись, он деловито-озабоченно посмотрел на часы и сказал, что их ждет секретарь ЦК по промышленности товарищ Малоокий Григорий Исаевич. Впрочем, надменность слетела с него враз, когда секретарь ЦК без обиняков заявил, что с гостем будет беседовать один на один и Михаила Петровича не задерживает.

Григорий Исаевич открыл неприметную дверь и пригласил московского гостя пройти в комнату отдыха. На стене висел ядовито-зеленого цвета туркменский ковер с портретом Ленина посередине. У вождя были явно азиатские черты лица. Достал из холодильника запотевшую от мороза бутылку нарзана, а из сейфа – пухлую папку с надписью «Совершенно секретно» на обложке.

– Я, уважаемый Гелий Леонидович, имел честь познакомиться с вашим батюшкой и несколько раз с ним, так сказать, приватно беседовать, даже побывал у него на даче. Так вот, у меня сложилось мнение, что Леонид Петрович в высшей степени порядочный человек. Поэтому и с вами я сейчас позволю себе быть откровенным. Скажите, вы ознакомлены, хоть в какой-либо степени, с сутью наших возражений по поводу строительства атомной электростанции под Киевом?

– О том, что такие возражения существуют, слышал, подробности мне ни в малейшей степени неизвестны, да это и не в моей компетенции. Прояви я подобное любопытство, меня бы, мягко говоря, не поняли, – откровенно признался Гелий и пояснил: – Дело в том, что я занимаюсь непосредственно проблемой ядерной энергетики. Это если в общем. А моя тема имеет гораздо более узконаправленную специфику. Ну, скажем так: все мои интересы замыкаются на одном из процессов, происходящих в реакторе. Что же касается строительства будущей станции, то этим ведают совсем другие люди.

– Очень жаль. Тогда, боюсь, разговор у нас получится беспредметный, – огорчился Григорий Исаевич и тут же спрятал секретную папку обратно в сейф. – Ну а раз так, то с деловой частью на сразу и закончим. Но это вовсе не значит, что нам не о чем поговорить. Предлагаю продолжить нашу встречу вечером,у меня на даче. И не вздумайте отказываться. Я не прощу себе, если не угощу сына Леонида Петровича настоящим украинским борщом с пампушками. Машина будет у вас в девятнадцать ноль-ноль. Вы в какой гостинице остановились?

***

Вечер у секретаря ЦК прошел непринужденно. Хозяева оказались людьми радушными и хлебосольными. Огорчало гостеприимного Григория Исаевича лишь то, что гость его остался совершенно равнодушен к горилке, а предпочтение отдавал квасу.

– Ситуация довольно простая, – пояснил после ужина Григорий Исаевич своему молодому гостю. – Вы человек еще только вступающий на стезю самостоятельной жизни и оттого в номенклатурных подковерных играх неискушенный. А мне, старому партаппаратчику, все ясно. К нам специально прислали человека, который занимается решением узкой научной проблемы и ничего не смыслит в строительстве. Я, смею вас уверить, все понимаю в строительстве и практически ничего, кроме самых общих сведений, – в атомной энергетике. Славная у нас должна была получиться беседа – глухого с немым.

– Так для чего же…

– А все очень просто, – перебил своего молодого гостя умудренный опытом хозяин. – О возникших трениях известно во всех высоких партийных и правительственных инстанциях. Сейчас кто-то перед кем-то – неважно, кто и перед кем, – отчитается, что представитель института Курчатова встретился с представителем руководства республики, они обсудили, нашли взаимопонимание, ну и далее все, что положено излагать канцелярским языком. Самое интересное, что в этом словоблудии есть и доля правды: ведь мы с тобой действительно нашли общий язык – язык нормального человеческого общения. Не знаю, как сложится дальнейшая ситуация, ноя тебе всегда буду рад, – заключил Григорий Исаевич, непринужденно переходя на «ты».

***

Работа над проектом захватила Гелия целиком. Впрочем, не его одного. Сергей Анатольевич, как никто другой, умел подбирать единомышленников. Молодые ученые дневали и ночевали в лаборатории, спорам и обсуждениям не было конца. А САМ лишь подзадоривал своих помощников, частенько повторяя: «Ищите неочевидное, очевидное найдут и без вас». Мешало только одно – ученым все время меняли сроки, требуя скорейшего завершения проекта. После таких совещаний «наверху» САМ возвращался в лабораторию обозленный, раздражительный, норовил пораньше уехать из института и потом не появлялся еще несколько дней, ссылаясь на болезнь.

После очередного такого «недомогания» Манеева вызвал к себе заместитель директора института Леонид Петрович Строганов, курирующий проект новой атомной электростанции.

– Сегодня я был в Совмине, получил очередную нахлобучку. Они требуют, чтобы разработку и предложения по урану мы завершили еще в этом месяце.

– А отправить завтра космический корабль на солнце они не требуют? – озлобился Сергей Анатольевич. – Они что там, думают тем местом, на котором сидят, или думать совсем разучились? Неужто непонятно, к чему может потом привести такая поспешность? Любой наш промах – это катастрофа. И возможно, катастрофа не только в масштабах отдельного региона, но и распространившаяся на соседние союзные республики и даже другие страны!

– Простите, уважаемый Сергей Анатольевич, что прерываю вас, я только блокнотик возьму, чтобы записывать ваши мудрые изречения. А то вы, похоже, хотите посвятить меня, неразумного, в теорию расщепления атома.

– Извините, Леонид Петрович, сорвался, – покаялся Манеев. – Но право слово, спасу уже от них нет никакого, гонят и гонят. Я тут недавно в одном из кабинетов процитировал известное выражение, что даже если собрать вместе девять беременных женщин, то они все равно не смогут родить за месяц. А хозяин кабинета, эдакий самовлюбленный индюк напыщенный, мне и заявляет: «Проблемой деторождения занимается другое ведомство». Ну и о чем с ним можно говорить?

– Ладно, мы тут с директором ситуацию обсудили и решили, что постараемся впредь вас от посещения этих кабинетов освободить. Но вот еще что я хотел вам сказать, Сергей Анатольевич, – смущенно кашлянул Строганов. – Ваши частые «болезни» уже начинают вам вредить.

– По-моему, это мое личное дело, – набычился Манеев.

– Нет, уже не личное, это вредит не только вам, но и всему делу, – резко возразил Леонид Петрович, но потом, смягчившись, добавил: – Сергей Анатольевич, ну что вы с собой делаете? Поверьте, что решение ваших проблем отнюдь не на дне бутылки находится…

– Леонид Петрович, в нашем институте вы единственный человек, с кем можно поговорить без опасения, что тебя не так поймут и не обернут собственные слова против тебя же. Это не лесть в ваш адрес, а лишь констатация факта. Так вот, я хочу вам задать вопрос напрямую, – Сергей Анатольевич сделал долгую паузу. – Леонид Петрович, скажите честно, вам никогда не хочется напиться? Напиться вдрызг, в хлам, так, чтобы не видеть, не слышать и даже не воспринимать всего того, что творится вокруг?

Строганов, по многолетней привычке, разложил на своем огромном письменном столе цветные карандаши, подровнял их и, наклонившись к собеседнику, сказал:

– Я, Сергей Анатольевич, не пью, – и после долгой паузы доверительно признался: – О чем иногда жалею.

***

Неожиданно для окружающих и даже для самого себя Гелий женился. Танюша была выпускницей иняза. Познакомились они на речном трамвайчике. В Советский Союз приехала группа ученых из Польши, в которой преобладали физики. Общество дружбы с зарубежными странами организовало встречу польских гостей с московскими коллегами. На молодого подающего надежды ученого из знаменитого института Курчатова переводчица обратила внимание сразу. Он явно тяготился этой бессмысленной речной прогулкой, к бокалу с шампанским даже не прикоснулся. Татьяна поняла, что надобрать дело в свои цепкие ручки, твердо решив, что ей, уже двадцатитрехлетней, тянуть с замужеством больше нечего, и такую выгодную партию грех упускать. К тому же ей давно хотелось поменять свою дурацкую фамилию Труба на более благозвучную.

Родители к решению сына жениться отнеслись весьма благосклонно, полагая, что семейная жизнь пойдет ему только на пользу. Мама Аня, едва взглянув на избранницу своего «сыночка», невзлюбила ее сразу. Свадьбу решили отметить скромно – родители со стороны жениха и невесты, несколько друзей. Самыми дорогими гостями стали Михаил Борисович Гольверк, сменивший гнев на милость и принявший приглашение любимого ученика, которым продолжал гордиться, веря, что Гелий все равно станет большим ученым, и Сергей Анатольевич Манеев.

Отмечали свадьбу в только что открывшемся на ВДНХ кооперативном кафе «Встреча». Кооперативное движение в стране еще только зарождалось, когда Николай Доронин открыл одно из самых первых в Москве кооперативных кафе с еврейской кухней. «Почему именно с еврейской?» – недоумевали многочисленные Колькины знакомые. «Сейчас, когда кооперативных кафе и ресторанов будет туча, большинство из них, вот увидите, начнут готовить русские блюда. А до еврейских пока еще никто не допер. Это народ евреев не любит, а хавку еврейскую будут лопать за милую душу», – развивал свою мысль теперь уже не Колька, а респектабельный кооператор Николай Николаевич Доронин.

Директором кафе он назначил свою мамашу. Антонина, проработавшая долгие годы в привокзальном кафе, как никто другой подходила для этой роли, управляя поварами, официантами и прочим общепитовским людом железной рукой, которой могла строптивому или провинившемуся и оплеуху закатить. Вот только папаша-пьяница путался под ногами, но тут уж ничего не попишешь, родная кровь, надо терпеть.

В своих расчетах Доронин не ошибся – от посетителей не было отбоя. Справедливости ради надо заметить, что кухня у него была отменная. А о фаршированной рыбе и рогаликах с маком, рецепт которых Николай выклянчил у Анны Яковлевны, просто легенды ходили.

В качестве свадебного подарка Леонид Петрович и Лариса Аркадьевна преподнесли молодым ключи от двухкомнатной кооперативной квартиры. Родители Татьяны от участия в подарке отказались, заявив достаточно грубо: «Она будет замуж выходить, а мы деньги тратить? Нет уж!» На свадьбе Михаил Борисович нахваливал кулинарию нового кафе, потом они долго о чем-то спорили с Леонидом Петровичем. А друг детства Колька, захмелев, высказался с циничной откровенностью:

– Ну на кой хрен тебе эта женитьба сдалась? Бабу захотел, так их и без женитьбы согласных – пруд пруди, только успевай штаны расстегивать да застегивать. Я вот тебе поучительный анекдот расскажу. Уговаривали мужики одного своего друга жениться, а он все отказывался, говорил, что не понимает, зачем ему это. Ну, мужики убеждают: как то есть зачем, подыхать будешь в одиночестве, а стакан воды подать некому. Согласился мужик, женился. Много лет прожил с женой, и пришла ему пора умирать. Лежит он и думает: «А пить-то нехочется», – и Колька, довольный собой, рассмеялся.

Гелию пить тоже не хотелось, когда он через полгода, вернувшись из командировки на рассвете, застал жену мирно спящей в их супружеской постели в объятиях невероятно волосатого мужчины. Побросав в сумку кое-какие вещички, Гелий вышел из квартиры. Непонятно по какой ассоциации он вспомнил девичью фамилию жены и пробормотал себе под нос из любимого отцом Булата Окуджавы: «Кларнет пробит, труба помята…».

Разошлись интеллигентно, без скандала. Имущество разделили по справедливости – жене осталась кооперативная квартира, Гелий забрал свои книги. Никто и не вспомнил, на чьи деньги была приобретена эта квартира.

Переживать развод Гелию было некогда. Он теперь приезжал в Москву лишь на день-два. Квартира пустовала, мама Лара и мама Аня, после долгих уговоров Леонида Петровича, переехали на дачу. Готовить себе еду Гелию было лень, да кроме вечно подгоравшей у него яичницы он иных кулинарных изысков так и не освоил. По Колькиному настоянию стал обедать, а чаще ужинать в кафе «Встреча» – удобно, недорого, а главное, очень вкусно. Почти как у мамы Ани.

Все остальное время проводил в Киеве, где полным ходом уже шло строительство Чернобыльской атомной электростанции и даже возводился на берегу реки Припять невиданной красоты, сплошь из белого камня, городок атомщиков.

Глава одиннадцатая

В конце семидесятых, когда было принято решение союзного правительства о строительстве новой атомной станции, первый секретарь ЦК партии Украины Щербицкий собрал экстренное заседание.

– Я только что из Москвы. Постановление о строительстве атомной станции Косыгин подписал. Кончено такой мощный энергоноситель нам очень нужен, но решение строить станцию на берегу Припяти мне кажется рискованным и не совсем продуманным, – произнес Владимир Васильевич. – Прошу высказываться.

Но не те люди были искушенные жизнью партийные функционеры, чтобы вслух говорить, о чем они думают. Нарушил молчание президент украинской Академии наук. Он предложил создать специальную комплексную группу ученых, строителей, экологов, чтобы всестороннее изучить все плюсы и минусы будущей АЭС.

Когда выводы специальной комиссии были подготовлены и оформлены как докладная записка, этот документ немедленно переслали в Москву. Ответ не заставил себя ждать. На первой странице докладной стояла свирепая резолюция председателя Совмина СССР Алексея Николаевича Косыгина: «Демагогия».

Отношения Щербицкого с Косыгиным не заладились издавна. С виду тихий, немногословный, Косыгин не только обладал обширными знаниями и талантом руководителя, но еще ибыл упрям до патологии. Он очень редко спорил, находя совершенно иные методы доказывать свое мнение. Человек замкнутый, даже нелюдимый, он и увлечение себе выбрал такое, чтобы оставаться одному, – обожал греблю на байдарке-одиночке.

Однажды у Щербицкого была возможность убедиться, каким непреклонно-жестким может быть предсовмина. Это произошло во время совместной поездки в Ташкент, когда несколько дней подряд им пришлось провести вдвоем. Советскую республику Узбекистан за сбор невиданного урожая хлопка награждали орденом. Награды, как правило, вручали члены Политбюро. На этот раз решили, что награждать будут Косыгин и Щербицкий. У приехавшего в Москву Владимира Васильевича дел было множество, он закрутился, о предстоящей поездке даже и не задумывался. Предупрежденный помощником, в назначенное время вышел из резиденции, сел в машину и развернул свежую газету. Буквально через несколько минут машина остановилась, водитель оповестил: «Приехали». Щербицкий глянул в окно лимузина и ничего не понял. Они находились явно не в Домодедове, откуда улетали ташкентские рейсы.

– Это куда же мы приехали? – спросил он у шофера.

– Депутатский зал Казанского вокзала, – бодро отрапортовал тот, а из зала уже выбегал предупредительный дежурный, спеша навстречу высокому гостю.

Выяснилось, что решение ехать поездом принял самолично Косыгин, даже и не подумав поставить об этом в известность своего попутчика.

– Напрасно вы меня не предупредили, Алексей Николаевич, я бы к назначенной дате самолетом прилетел, а теперь трясись тут, – посетовал Щербицкий.

– Тряски сейчас никакой на железных дорогах нет, вагон у нас комфортабельный, а три дня спокойного, без всякой деловой суеты отдыха пойдут нам только на пользу, – своим обычным бесцветным, лишенным каких-либо эмоций голосом ответил Косыгин. И было совершенно очевидно, что мнение собеседника его не интересует ни в малейшей степени.

Правительственный вагон и впрямь представлял собой явление супер комфорта. Особой роскошью поражала столовая, отделанная красным деревом, подсвеченная хрустальными светильниками, утопающая в ручной выделки коврах. Но Косыгин предпочитал завтракать и обедать в своем купе, в столовую приходил лишь изредка ужинать. Он вообще из своего купе практически не выходил, и за три дня пути они перебросились всего несколькими ничего не значащими фразами. Позже Щербицкий говорил жене, что за всю его жизнь не было у него таких трех дней, когда он попросту изнывал от безделья и одиночества.

Ташкент подготовился к встрече дорогих гостей со всем размахом своего традиционного восточного гостеприимства. На привокзальной площади дымились мангалы, источая дразнящий запах шашлыка, над кострами возвышались гигантские казаны, куда вмещалось до двухсот килограммов плова. Трубные звуки узбекских национальных музыкальных инструментов – карнаев и сурнаев провозглашали о прибытии московского поезда.

Такого великолепия Щербицкому еще видеть не приходилось, о чем он с восторгом сообщил встречающим. А вот глава Совета министров страны выразил неожиданное недовольство:

– В стране не хватает мяса, в российских регионах на многих предприятиях рабочие не видят его месяцами, а вы развели тут, – он указал пальцем на стоящие поблизости мангалы с шашлыком и гневно распорядился: – Убрать!

На следующий день утром поехали с визитом в Духовное управление мусульман Средней Азии. Долго поднимались на минарет, откуда Ташкент виден был как на ладони, слушали, как гортанно кричит муэдзин, сзывая правоверных на молитву, беседовали с муфтием. Возвращались по узкой улочке старого города. Дорогу от посторонних машин предусмотрительно освободили, но с крейсерской скоростью правительственный кортеж двигаться все равно не мог – уж слишком петлистой была та узенькая улица. Внимание Косыгина привлекли узбекские, из глинобитного кирпича, дома.

– А почему в домах ни одного окна нет? – поинтересовался гость у сопровождающего.

– Окна есть, Алексей Николаевич, но они выходят во двор. По узбекской традиции окна домов не должны выходить на улицу, – пояснил тот.

– Совсем неплохая традиция, – одобрительно заметил Косыгин и тут же поинтересовался: – А что это за строения сверху домов?

– Эти небольшие, выступающие над домом пристройки называются болохона, что означает отдельная комната. В традиционных узбекских семьях детей много – по десять, двенадцать, ато и больше. Малышня галдит, шумит. А в болохоне, как правило, отдыхает от шума и суеты хозяин дома.

– Ну что ж, и это разумно, – снова одобрительно отозвался Косыгин и внезапно скомандовал: – Остановите машину, я хочу посмотреть, – и равнодушно поинтересовался у Щербицкого: – Владимир Васильевич, вы не против?

Если сопровождающий и растерялся, то виду не подал. Он первым выскочил из машины. Забежав ближайший дворик, он перевел дух от волнения. Двор был в идеальной чистоте, земля еще влажная, видно, совсем недавно поливали. В углу двора на летней кухнеу казана стоял мужчина лет пятидесяти в традиционном узбекском халате – чапане и тюбетейке на голове. «Ассалом алейкум, – поздоровался нежданный гость и скороговоркой спросил: – Как ваше имя, где вы работаете?» Узнав, что Ирмат Тешабаев работает водителем автобуса, облегченно улыбнулся и объяснил, что его жилище хотят посмотреть сам председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин и член Политбюро ЦК КПСС Владимир Васильевич Щербицкий. Ошалевший и взволнованный таким сообщением, хозяин поспешил к калитке, широко ее распахнул, согнулся в поклоне и, приложив руку к сердцу, произнес сначала по-узбекски, а потом уже и на русском языке: «Мархамат, келин, пожалуйста, прошу». Гости поздоровались с Ирматом за руку, от чего тот еще больше зарделся, обошли дом. Владимир Васильевич поинтересовался, из чего строят в Ташкенте такие дома. Тешабаев ответил – на русском языке он говорил совершенно свободно, с легким акцентом, – что дома строят из собственноручно изготовленных кирпичей. Замешивают с соломой густую глину, разливают ее в деревянные формы-лотки и ставят на солнце. Через несколько дней стройматериал готов.

– И что же, прочные эти кирпичи? – уточнил Щербицкий.

– Когда землетрясение в Ташкенте было, много домов разрушилось, а в моем доме ни единой трещинки, – с гордостью ответил хозяин и, снова приложив руку к груди, сказал: – Уважаемые гости! Для меня большая честь, что вы переступили порог моего дома. Сегодня четверг. В четверг у узбеков хозяин дома обязательного готовит плов. Я водитель автобуса, сегодня работаю во вторую смену. Поэтому плов готовил с утра. Сейчас как раз собирался казан открывать. Прошу, от души, попробуйте хотя бы по ложечке моего плова. Это для всей нашей семьи будет такая гордость. Я об этом буду внукам своим рассказывать, а мои внуки – своим внукам. Этот день в роду Тешабаевых никогда не забудут.

Отказаться от такого предложения было бы невежливым, и гости согласились. Ложечкой не обошлось, плов восхитительный и отведали его с удовольствием. Тепло попрощались с хозяином и отправились на предстоящее совещание.

Косыгин выступал с докладом. Предупрежденный протокольной службой, что Косыгин воду не признает и пьет только молоко, официант из правительственной группы обслуживания поставил на трибуну высокий хрустальный стакан, наполненный молоком, специально привезенным из ближайшего к городу колхоза. Доклад, к удивлению всех собравшихся, длился совсем недолго. Искушенным в произнесении всевозможных речей руководителям республики даже показалось, что предсовмина доклад, что называется, скомкал.

Сойдя с трибуны, Косыгин не занял свое место в президиуме, а поспешил в комнату отдыха, где тотчас, и довольно надолго, заперся в уборной – курдючное баранье сало, на котором готовил плов гостеприимный Ирмат, вступило в реакцию с молоком, приведя желудок сановного гостя в полнейшее расстройство. Напуганные происходящим организаторы немедленно вызвали врача.

Врач, циник, как и все медики, осмотрев царственного пациента, дал ему таблетки и, оставшись наедине с местным распорядителем, озвучил легкомысленный, без всякого почтения к сановной особе, диагноз: «Просрется и забудет, не хрен было после плова молоко пить».

Не тут-то было. Отказавшись от участия в торжественном ужине, Косыгин распорядился: «Разберитесь в происшедшем и виновных накажите».

Местные партийцы долго чесали голову, недоумевая, кого и за что следует наказывать. Молоко проверяли, оно было качественным, за предложенный плов с простого автобусного водителя Тешабаева тоже не спросишь, к тому же у Щербицкого с желудком все в порядке. Но Сам Лично председатель Правительства страны приказал наказать виновных. В итоге приняли «мудрое» решение – освободили от занимаемой должности начальника ташкентской городской ГАИ, «как не обеспечившего беспрепятственный проезд правительственного кортежа». Не зря же говорят на Востоке: «Если хозяин требует у ретивого слуги принести тюбетейку, он ее вместе с головой тащит».

Узнав о том, что вылетел с работы ни в чем неповинный городской гаишник, Щербицкий только укоризненно головой покачал. Косыгин же, напротив, по достоинству оценил способность узбекских товарищей «мыслить глубоко».

***

Косыгин и впрямь недолюбливал «хозяина» Украины. Он не мог простить Щербицкому его близкой дружбы с Брежневым итого, что тот, единственный из первых секретарей ЦК компартий союзных республик, входил в состав членов Политбюро. К тому же Щербицкого все чаще и чаще стали открыто называть преемником генсека. Бегло прочитав докладную записку по поводу строительства АЭС, глава правительства спросил референта: «А чем они, собственно, недовольны? Получают такую мощную станцию, энергоноситель, равных которому нет в мире, и все еще брюзжат».

– Они возражают против строительства атомного реактора в устье Днепра, – ответил референт.

– Демагогию разводят, – недовольно буркнул Косыгин, и вот тогда-то и начертал это слово в качестве резолюции.

Ознакомившись с мнением Косыгина, Щербицкий поднял трубку телефона правительственной спецсвязи – ВЧ. Но ни в квартире, ни на даче, ни в кремлевском кабинете, как говорили дежурные, Брежнева не было. И тогда Владимир Васильевич попросил кремлевскую телефонистку соединить его с личным помощником генсека Виктором Андреевичем Голиковым.

Голиков пользовался у Брежнева особым доверием. Когда-то они вместе работали в ЦК компартии Молдавии. Однорукого Голикова (левую руку он потерял еще в детстве) называли «главный писарь партии» – так лихо и быстро строчил он всевозможные доклады и служебные письма. Виктор Андреевич один из немногих был вхож в дом к Брежневу, они частенько ужинали вдвоем, ведя неспешную беседу, вспоминали молодость. Вот ему-то, личному помощнику и доверенному человеку Брежнева, позвонил Щербицкий.

– Послушай, Виктор Андреевич, я уже битый час не могу дозвониться до Леонида Ильича. – Руководители высшего эшелона, называя друг друга по имени-отчеству, предпочитали обращаться к товарищам по партии на «ты». – Я уж тревожиться начал, не случилось ли чего.

– Что-то срочное? – не отвечая на вопрос, спросил Голиков.

– Приехать хотел, – лаконично ответил Щербицкий.

– Когда?

– Да хоть сегодня.

– Если успеешь, Владимир Васильевич, приезжай часам к девяти вечера. На городскую квартиру.

– Успею, мой самолет наготове, через час вылечу. Сала привезти?..

***

Дверь квартиры на Кутузовском проспекте открыл дежурный милиционер. Едва войдя, Щербицкий увидел улыбающегося хозяина. Троекратно расцеловав гостя, Брежнев произнес:

– Тебя, Володя, теща любит!– и пояснил: – Примета есть такая народная, если гость к столу приходит, значит, его теща любит. А ты аккурат к ужину явился.

– Ну, раз к ужину, то принимай, – и он достал из портфеля добрый шмат за версту пахнущего чесноком украинского сала.

– Без горилки в глотку не полезет, – прошамкал Брежнев.

– Привез и горилку, как без нее?

Направились в столовую. На пороге генсек спросил старого друга:

– Ну а новый анекдот про меня ты з Кыеву привез?

Зная эту страсть Брежнева слушать анекдоты про самого себя, Щербицкий рассказал:

– Выходишь ты, значит, из дому, а Вика, Виктория Петровна, вслед тебе кричит: «Лёня, Лёня, куда пошел? Брови забыл!»

Брежнев хохотнул и, лукаво улыбаясь, поинтересовался:

– А ты знаешь, Володя, как я в Кремле посла Ганы принимал? Ага, не знаешь, так слушай. «В газетах опубликовано сообщение ТАСС: вчера в Кремле Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев принял посла Ганы за посла Уганды».

Беззаботно смеясь, они прошли в столовую. Ужин прошел непринужденно. Брежнев радушно потчевал дорогого друга. Придвинув к нему тарелку с необычного вида колбасой, порекомендовал:

– Это конская колбаса, делается из мяса молодого жеребенка, мне Шурик³ прислал из Ташкента. Да ты ешь, Володя, ешь. Она не только вкусная, но и для нас, мужиков, очень даже полезная.

– В каком смысле?

– В каком, каком, – хмыкнул Брежнев. – Что ты как маленький. В прямом смысле – узбеки ее называют«узбекская виагра».

Кофе им подали на небольшой балкон, где стояли плетеные кресла и стеклянный столик. Вместе с кофе принесли вазочку с восточными сладостями – явно тоже дары из солнечного Ташкента, и невзрачно-серую, но очень пахучую дыню.

– Обязательно отведай, – снова посоветовал Леонид Ильич. – Ты не гляди, что она такая, на дыню не похожая. Называется «волчья голова», это самая сладкая дыня на свете и растет в одном-единственном месте в мире – на юге Узбекистана, в Хорезме.

Брежнев, воровато озираясь, достал из кармана домашней куртки пачку сигарет «Краснопресненские» и предупредил:

– Если Вика появится, скажешь, что ты курил.

В многочисленных фильмах о Брежневе, снятых уже после его смерти, показывали, как генсек, таясь от всех, втихаря курит американские «Мальборо». На самом деле к заморским сигаретам Леонид Ильич так и не привык, и для него на московской фабрике «Ява» специально изготавливали сигареты «Краснопресненские» из отборных сортов табака.

– Так она же знает, что я не курю.

– А ты скажи, что закурил, – и глубоко затянувшись табачным дымом, потребовал: – Выкладывай, чего примчался, как на пожар. Что за спешка у тебя такая?

– Косыгин подписал постановление о строительстве на Припяти атомной электростанции, – коротко доложил Щербицкий.

– Знаю. И что? Радоваться надо. Мощная электростанция – это же подарок страны нашей любимой советской республике – Украине.

– Лёня, мы не на пленуме ЦК, что ты со мной лозунгами разговариваешь! – Несмотря на давнюю, еще с молодости дружбу, Щербицкий практически никогда не позволял себе такого тона с Брежневым, даже в разговорах с глазу на глаз, помня, что перед ним не просто друг, а Генеральный секретарь партии, глава одного из самых могущественных в мире государств. Но на сей раз не выдержал, сорвался: – Какой подарок? Станция в устье Днепра, в одном из самых густонаселенных районов. Лёня, эта же наша с тобой Украина, ты же сам столько сил вложил в ее развитие, а теперь губишь своими руками.

– Что значит «губишь»? – насупился Леонид Ильич. – Ученые всей земли бьются над проблемой эффективного использования мирного атома, а ему на блюдечке преподносят, так он еще и недоволен.

– Да пойми ты, Леонид Ильич, все эти АЭС еще очень далеки от совершенства. И, не приведи Господь, что случится, последствия катастрофы будут похлеще и Хиросимы, и Нагасаки, на всю страну аукнутся, а может, и дальше…

– Да с чего ты взял, что обязательно произойдет катастрофа? Гляди, накаркаешь еще.

– Я не каркаю, я знаю, о чем говорю, для того и приехал, чтобы тебе об этом рассказать.

Брежнев грузно поднялся со своего кресла и внезапно предложил:

– Покатаемся? – Увидев недоумевающий взгляд Щербицкого, повторил с расстановкой: – Покатаемся. Я, знаешь, люблю по ночной Москве проехаться, – и многозначительно прикоснулся указательным пальцем к своему уху.

Владимир Васильевич лишь головой покачал: даже в собственном доме генсек опасался прослушки.

***

Через несколько минут они вышли из дома. У подъезда стоял новенький «мерседес», подарок лидера ГДР Эриха Хонеккера. В ближнем окружении генсека знали о его второй, после охоты, страсти. Он обожал машины, любил по возможности сам сесть за руль. Впрочем, об этой любви знали не только в ближнем окружении. Зарубежные лидеры при всяком удобном случае дарили Брежневу машины, и его личный автопарк уже состоял из нескольких десятков автомобилей.

Леонид Ильич уселся за руль, рядом расположился Щербицкий.

– Вот послушай, про машину тоже анекдот есть. Еду я, значит, за рулем, а рядом охранник мой сидит. Проезжаем пост ГАИ. Один гаишник уже хотел жезл поднять, но не стал. Второй его спрашивает: «Ты же хотел этот „мерс“ остановить, так почему не остановил?» А тот отвечает: «Не знаю, кто в этой тачке едет, но за водилу у него сам Брежнев».

Леонид Ильич тронул педаль газа, машина мягко тронулась. Следом за «мерседесом» пристроилась невзрачная с виду серенькая «Волга» с форсированным движком, битком набитая охранниками.

– Ну вот, теперь говори, – разрешил Брежнев и извлек из пачки еще одну сигарету.

– Сейчас, в связи с предстоящим строительством АЭС, к нам зачастили люди из Курчатовского института, – начал Владимир Васильевич. – Руководитель проекта Манеев приезжает редко. А вот один из его помощников бывает у нас постоянно. Молодой парень, совсем еще мальчишка, но уже кандидат наук; как о нем говорят – гений, надежда нашей отечественной физики. Вот с этим самым гением подружился мой секретарь ЦК по промышленности. Они частенько встречаются, ведут откровенные разговоры, ну, как понимаешь, Гриша мне потом обо всех этих разговорах докладывает. Так вот, по мнению атомщиков, проект станции сырой, недоработанный, но люди Косыгина торопят с его завершением, требуют, чтобы к строительству приступили уже в этом году.

В машине, сопровождающей генсека и его высокопоставленного собеседника, напряженно вслушивались в каждое слово – запись велась беспрерывно.

Щербицкий тем временем убеждал Брежнева в том, что под эгидой ЦК КПСС необходимо создать специальную независимую комиссию, включить в нее экспертов-физиков, чтобы получить объективную картину о состоянии проекта Чернобыльской АЭС.

– Лёня, ты только вдумайся. Строить эту станцию – все равно что на берегу Днепра положить сто атомных бомб такой мощности, которыми бомбили Хиросиму и Нагасаки. Положить и ждать, когда они рванут. А они рванут.

– Понимаешь, Володя, дело не в станции, все гораздо глубже, – глубоко вздохнул Леонид Ильич. Сказав эту фразу, он извлек из кармана черную коробочку, нажал кнопку сбоку. На панели загорелись два ярких индикатора – зеленый и красный, зажужжал еле слышный зуммер. – Новейшая немецкая разработка – «глушилка», – пояснил Брежнев. – Мне ее недавно потихонечку Хонеккер преподнес. Я никому не показываю, и ты смотри – ни гу-гу.

В прослушивающем устройстве сопровождающей машины раздался треск. «Черт возьми! – воскликнул один из охранников, агент, докладывающий обо всем, что слышал, лично всесильному председателю КГБ Андропову. – Похоже, он включил какую-то «глушилку». Хотел бы я знать, откуда она у него…

***

Когда 12 октября 1964 года Суслов закончил свой двухчасовой доклад на пленуме ЦК партии, Брежнев понял, что обратного пути у него уже нет. Хрущева, несмотря на все опасения, удалось спихнуть с трона без всяких осложнений – Никита не сумел воспользоваться ни поддержкой армии, ни региональных секретарей республиканских ЦК. Откровенно льстившие «соратники» по Политбюро увещевали, что он, Леонид Ильич, самый достойный преемник – молодой, энергичный и наиболее авторитетный в руководстве партии человек. Два старых битых лиса – Суслов и Громыко безошибочно угадали, куда ветер дует и, после некоторых колебаний, все же примкнули к заговорщикам, отдав Брежнева на заклание. Если бы переворот не удался, он был бы отправлен «на плаху» первым. Но и в случае успеха «днепропетровскому выскочке» была уготована роль временщика, расчищающего место для будущего лидера. Никто тогда и помыслить не мог, что Брежнев будет править страной восемнадцать (!) лет.

Вот с того самого октябрьского дня шестьдесят четвертого года пуще смерти опасался Леонид Ильич, что его постигнет участь Хрущева. Он был прекрасно осведомлен, что за стальными дверцами сейфов, не только Андропова, но и других его скрытых и явных соперников, содержатся досье на него самого, членов его семьи и близких ему людей, включая, само собой разумеется, того же Щербицкого.

Брежнев не раз делал попытки уйти с поста Генерального секретаря партии, но всякий раз члены Политбюро убеждали его не торопиться с этим решением. Как никто другой он понимал, что страна погрязла в коррупции, что торгаши и дельцы теневой экономики практически уничтожили методы социалистического хозяйства, что взяточничество, практически на всех уровнях, цветет пышным цветом. Понимал, и ничего не мог сделать, уже плывя по течению, одурманенный лекарствами, но не теми, что предписывал ему его личный лечащий врач академик Чазов, а теми, что пропихивали больному генсеку агенты Андропова в белых халатах.

И как мог он сейчас объяснить Щербицкому, искренне и неподдельно обеспокоенному судьбой страны, что все его потуги напрасны? Даже создай он, Брежнев, десяток комиссий и включи в них хоть сотню самых почтенных ученых-атомщиков, выводы комиссий, причем всех без исключения, будут такими, какие продиктуют в кабинетах Совмина.

Объяснять все это сейчас было бесполезно. И очень больно.

– Тебе, Володя, вместо того, чтобы пытаться пробить лбом эту бетонную стену, нужно не на Москву оглядываться да надеяться, а у себя создать такую комиссию, а скорее всего даже специальный государственный орган, который сможет контролировать ход строительства станции и ее дальнейшую эксплуатацию. Чтобы не допустить тех самых нарушений, которые потом обернутся бедой, – и, вроде меняя тему, поинтересовался: – Как у тебя дома, как Валерка?

Щербицкий помрачнел – упоминание о сыне, алкоголике и наркомане, было ему неприятным.

– Ты же знаешь, это моя головная боль. Хорошо хоть внуки здоровые родились… Недавно опять его имя связали с отвратительной историей. По Киеву поползли слухи, что, дескать, сын Щербицкого сбил на пешеходном переходе женщину с ребенком. Насмерть. Когда водителя задержали, он был такой пьяный, что на ногах не стоял. Но как только узнали, чей он сын, дело замяли, а от родственников погибших откупились огромной суммой денег, кооперативной квартирой в центре города и машиной. Такие подробности рассказывали, что оставалось только диву даваться. А Валерки моего в эти дни даже в Киеве не было, он со своими дружками-алкашами в Крыму гулеванил и, кстати, в тот день, про который рассказывали, что женщину с ребенком задавил, в ресторане «Интурист» в Ялте дебош учинил. Вот об этом мне доподлинно известно, потому что начальник милиции мне лично протокол прислал. Но что толку-то! – воскликнул Владимир Васильевич. – Слухи-то уже расползлись по всему Киеву, да, наверное, и по всей Украине. Сам знаешь, на каждый роток не накинешь платок. Не могу же я на всех телеграфных столбах расклеить объявления, что, дескать, мой сын никого не убивал, а мирно пьянствовал в Крыму.

– Маленькие детки – маленькие бедки, а большие – уже не бедки, а беда, – понимающе кивнул Брежнев и, откровенность за откровенность, поделился со старым другом. – У меня, сам знаешь, от Гали⁴ чего угодно ожидать приходится. Погрязла в своих мужиках, пьянствует, сейчас якшается с каким-то певцом, то ли цыганом, то ли молдаванином, хрен ее разберет. И о ней Москва слухами полнится, поговаривают, что у нее самая большая в стране коллекция бриллиантов, моим именем спекулирует. Юра⁵, как докладывают, тоже на руку нечист, валютные операции проворачивает. Да ладно бы только дети. Братец мой родный Яша, Яков Ильич, тоже тот еще фрукт.

– Ты же говорил, что отлучил его от дома…

– От дома отлучил, – подтвердилБрежнев. – Да толку-то что! От фамилии я же его отлучить не могу. Пьет беспробудно. Раньше в карты играл, подхалимы всякие ему проигрывали, с того и кормился. А теперь новый источник дохода нашел. Устраивает всяких проходимцев на ответственные должности.

– Это каким же образом? – поинтересовался Щербицкий.

– А очень просто, – ответил Леонид Ильич. – Является он к начальнику какой-нибудь организации. У него, как рассказывают, даже специальный представительский костюм есть, чтобы не выглядеть забулдыгой. Представляется: я, мол, родной брат Леонида Ильича Брежнева – Яков Ильич Брежнев. Рекомендую вам взять на работу такого-то товарища. Желающих ссориться с братом генсека, как сам понимаешь, немного, а если кто и проявит строптивость, так он, вроде в порядке приватной информации, сообщает, что вопрос-де со мной согласован… А вообще, Володя, мне в последнее время стало казаться, что я в этой жизни чего-то то ли упустил, то ли просто не понял. Когда советскую власть укреплял, когда воевал с фашистом, поднимал целину – все было понятно. А сейчас одни только лозунги остались, в которые никто уже не верит. Ну да ладно, сейчас речь не об этом. К чему у нас сегодняшний разговор был? – спросил Брежнев, закуривая уже третью за вечер сигарету. – А к тому, чтобы ты понимал: за каждым нашим шагом следят. И слухам о наших близких не только не препятствуют, но наоборот – способствуют. Чтобы в любой момент каждое лыко в строку вставить. Ты думаешь, мне не сообщили эту сплетню, что твой Валерка женщину с ребенком насмерть сбил? Еще как сообщили – с удовольствием. И то, что я тебя своим преемником считаю, для них нож острый. Они же уже все должности меж собой поделили, только и ждут подходящего момента. Главный кукловод не просто руку на пульсе держит, а он ее, эту руку, так сжимает, что слезы вместе с кровью капают.

– Ты это о ком?

– Да будто не знаешь? О том, кого холуи теперь величают не иначе, как «генеральный секретарь ЧК КПСС».

– Ах, даже так?

– Вот именно. Так что возвращайся ты в свой Киев и решения союзного правительства выполняй.

– Я член Политбюро. Так что же, собственного мнения отстоять не могу? – возмутился Щербицкий.

– Член, член, – невесело усмехнулся Брежнев. – Только смотри, чтобы тебя, член, не обрезали. Потом что резать будут не как евреи – только кончик, а обкорнают под самый корень, – и генсек развернул машину, направляясь к дому.

***

Рано утром Андропову позвонил академик Чазов, попросил о безотлагательной встрече. К «главному медику страны» всесильный шеф КГБ относился с симпатией, в той, разумеется, степени, в какой ему вообще было знакомо это человеческое чувство. Он ценил профессионализм Чазова, его умение твердо и всегда очень аргументировано отстаивать свою точку зрения.

– Евгений Иванович, я уже тороплюсь, но если разговор неотложный, давайте поговорим в машине, – предложил Андропов.

Едва Чазов уселся в его длинный лимузин – «членовоз», как прозвали в народе эти правительственные автомобили, – он спросил:

– Что-нибудь с Брежневым?

– Нет, Юрий Владимирович. В состоянии здоровья Леонида Ильича никаких тревожных изменений нет. И речь не о нем, а о вас, – заговорил Чазов. – Я ознакомился с вашими последними анализами. Не собираюсь вас пугать, да и, думаю, это бесполезно. Но скажу одно – вам нужно немедленно госпитализироваться. Провести ряд необходимых процедур, а потом более глубокое обследование, нежели то, которое вы проходили недавно.

– А все эти процедуры и обследования нельзя провести амбулаторно? – ровным тоном, словно речь шла и не о нем вовсе, поинтересовался Андропов.

– Нет, Юрий Владимирович, только стационарно, – твердо ответил Чазов и повторил: – Причем немедленно.

– Ну пару деньков-то вы мне дадите?

– Я бы, будь моя воля, и пары часов вам не дал, а увез в стационар прямо сейчас.

– Все настолько плохо? – голос Андропова оставался все таким же ровным, на лице его не дрогнул ни один мускул.

– Намного хуже, чем вы себе это можете представить. Говорю об этом так прямо потому, что считаю вас человеком сильным и знаю, что не поддадитесь панике, – ответил доктор.

– Хорошо, сегодня в семнадцать ноль-ноль я буду в стационаре.

Едва Андропов зашел к себе в кабинет, помощник тут же принес папку, где обычно находились самые срочные документы. Сверху лежал рапорт о неудачном прослушивании разговора Генерального секретаря Центрального комитета КПСС Леонида Ильича Брежнева с членом Политбюро Владимиром Васильевичем Щербицким. Рапорт был подписан капитаном госбезопасности Зубковым.

– Вызовите ко мне капитана Зубкова, – приказал Андропов.

Уже через минуту, видно, ждал вызова поблизости, на пороге появился крепкий, коренастый офицер.

– Товарищ генерал армии, капитан Зубков явился…

Андропов нетерпеливо махнул рукой, строгим тоном спросил:

–Ваша аппаратура дала сбой?

– Никак нет, товарищ генерал армии, наша аппаратура в полнейшем порядке, прекрасная техника, недавно получили новый комплект из Японии, работает, как часы. Предполагаю, что в машине товарища Брежнева было включено специальное устройство, блокирующее приборы прослушивания.

– В «мерседесе» их было всего двое – Брежнев и Щербицкий, откуда же там взяться такому устройству?

– Не могу знать, товарищ генерал армии, – отрапортовал капитан.

– А жалованье вы получаете за то, чего не можете знать? Вы обязаны знать все, что входит в сферу вашей служебной деятельности. Ставлю вам на вид, капитан.

– Разрешите поделиться соображениями? – спросил Зубков, стойко выдержав выговор. – Автомобиль марки «мерседес» Леонид Ильич получил в подарок от товарища Хонеккера во время своего визита в ГДР. Возможно, машина изначально была оборудована этим устройством. Конечно, в нашем спецгараже ее осматривали, но при подобных осмотрах основное внимание уделяется исправности ходовой части, тормозам и прочим деталям. Возможно, не обратили внимание на дополнительное устройство.

– Предположение маловероятное, но проверить надо. Даю вам двадцать четыре часа, чтобы все выяснить. Надеюсь, вам не надо объяснять, что проверку следует провести в высшей степени аккуратно. Никто даже и подумать не должен, что к личной машине Генерального секретаря проявлен излишний интерес. Свободны.

Часть вторая. Реактор

Глава двенадцатая

Первую очередь станции открывали натужно, со скрипом. Конструктивные недоделки и неполадки устранялись по ходу; свою «добрую лепту» в общий хаос вносили строители, непревзойденные мастера срывать любые сроки и безнадежно портить даже то, что испортить невозможно.

Наконец можно было открывать первую очередь АЭС. Теперь оставалась нерешенной одна-единственная, но чрезвычайной важности задача – чьим именем назвать новый «флагман отечественной энергетики». На специальном заседании спорили до хрипоты. Предоставили слово и представителю института. Извещенный о столь важной политической миссии накануне, Гелий всю ночь писал, переписывал и заучивал наизусть ту фразу, которую произнес теперь без запинки:

– Учитывая, что основоположником советской атомной энергетики является академик Курчатов, предлагаю назвать станцию именем трижды Героя Социалистического Труда Игоря Васильевича Курчатова, – произнес он.

Но тут возмутились шовинисты – они и тогда уже, впрочем, как всегда, были. Стали кричать, что Украина богата своими учеными, ну и все подобное, что выкрикивают в таких случаях. Перессорившись в этой жаркой словесной баталии, националисты заявили, что готовы принять компромиссное решение и присвоить Чернобыльской станции имя великого Кобзаря. Какое отношение имел Тарас Шевченко к атомной энергетике, так и осталось невыясненным.

Видя, что спор зашел слишком далеко, Щербицкий разрубил этот гордиев узел» одним беспроигрышным ударом, предложив дать станции имя вождя мирового пролетариата. И хотя нет никаких данных о том, что Володя Ульянов в Казанском университете изучал теорию расщепления атомного ядра, желающих быть обвиненными в политической близорукости не нашлось. Москва решение украинских товарищей благосклонно одобрила.

На банкете по случаю открытия первой очереди Чернобыльской атомной электростанции имени Владимира Ильича Ленина пили много, с размахом. Пили за направляющую и руководящую роль КПСС и лично за товарищей… – далее чуть ли не весь состав Политбюро. Само собой, поднимали бокалы, рюмки, фужеры за нерушимую дружбу братских народов СССР, которая уже давала трещину, за плодотворное сотрудничество науки и практики, да мало ли еще за что пьют на таких безудержно щедрых за государственный счет банкетах.

Увидев, что Гелий скучает с едва пригубленным бокалом шампанского, Григорий Исаевич обратился к нему с упреком:

– Гелий Леонидович, ну в такой-то день можно себе на радостях и позволить, – и протянул ему наполненный коньяком фужер. – Тем более что это, в немалой причем степени, и твое детище.

– Да что-то за такое дитя-уродца и пить неохота, – возразил он, но, увидев укоризненный взгляд партийного босса, влил в себя обжигающий нутро напиток.

Ночью ему было плохо. Пол то вздыбливался под ногами, то ходил ходуном, от подступающей к горлу тошноты вскакивал чуть не каждую минуту, выпил всю имеющуюся в номере минералку, потом хлебал воду прямо из-под крана, давал клятвы «больше никогда ни капли» и клял себя теми словами, которыми клянут перепившие мужики всего мира.

***

Вернувшись в Москву, Строганов первым делом встретился с Манеевым. Понимая, что разговор предстоит серьезный, Сергей Анатольевич пригласил Гелия к себе домой. К разговору Гелий подготовился основательно, даже отпечатал на машинке докладную записку, обоснованно излагая свои доводы. САМ пролистал докладную, потом потребовал:

– Давай своими словами. Только коротко, самую суть.

– Ну, если самую суть, то я считаю, что станцию в эксплуатацию пускать еще рано, надо сначала исправить все, что напортачили общими усилиями. А в условиях непрерывного цикла это сделать будет невозможно.

– Ага, ты, значит, у нас один такой, кто все видит и все понимает, как пишут на плакатах – ум, честь и совесть нашей эпохи. А вокруг вредители, недоумки и расхитители, – вспылил Манеев, но, устыдившись собственной несдержанности, добавил уже более мягко: – Как нас не хотели слышать шесть лет назад, так не слышат и сейчас. В проекте заложено четыре энергоблока, сляпают их за каких-нибудь три-четыре года. И остановить этот процесс невозможно. Если совсем уж невмоготу, я похлопочу, чтобы тебя в другую группу перевели, – неожиданно предложил ученый. – У нас в лаборатории сейчас разрабатывается парочка очень интересных направлений. Забудешь про эту АЭС, займешься наконец своей докторской диссертацией…А то на тебя уже смотреть без содрогания невозможно, вон аж высох весь. Не торопись с ответом, подумай, с отцом обсуди. Леонид Петрович побольше моего знает и понимает, он тебе плохого не посоветует.

– А как же вы? Я уже привык с вами работать.

– А мне выбирать не приходится. Чую я печенкой, селезенкой и всеми своими фибрами, что меня скоро с этой темы уберут. Думаешь, ты один такой прозорливый и принципиальный? Я, братец ты мой, тоже не молчу. Только ты сейчас мудрыми мыслями со мной поделился, а я, нахал этакий, свою точку зрения высокому начальству излагаю. При этом заметь, отнюдь не институтскому. И мне не далее, как вчера, намекнули, да что там намекнули – открытым текстом заявили, что я мыслю узковедомственно, оторвался от жизни и вообще веду антигосударственную линию. В злопамятном тридцать седьмом меня бы после таких слов прямиком в подвал Лубянки отправили, а сейчас времена гуманные, чаи мы тут с тобой распиваем. Но те, кому надо, выводы уже сделали. Вот уж в их выводах я не сомневаюсь.

– Неужели ты не видишь, – с горечью продолжал ученый, – страна стремительно катитсяв пропасть. Партия, правительство, генералитет – одним словом, вся руководящая верхушка попросту утратила связь с народом. Утратила потому, что не понимает его. С собственным народом не могут найти общего языка, вот в чем ужас! – с горечью произнес Манеев. – Эти партократы, чиновники и иже с ними уже не способны созидать, они против всего конструктивного. Я их ничуть не боюсь, но полагаю, мое мнение по данному вопросу известно тем, кому надлежит знать все и про всех. Думаю, расправа будет скорой. Так что, пока и тебя следом за мной не потянули, переходи-ка ты в другую лабораторию.

– Значит, предлагаете мне отсидеться в кустах, пока с вами расправляться будут, – оскорбленно заявил Гелий. – Я тоже молчать не буду!

– Тоже мне, современный Джордано Бруно выискался, – иронично хмыкнул Манеев. – Ничего страшного они со мной не сделают, не посмеют. На Западе такой хай поднимут, а им совершенно ни к чему, чтобы мое имя упоминали в контексте с Чернобыльской АЭС. Думаю, попросту выпихнут на пенсию, так мне уже и так пора. Да не так оно, может, и плохо. У меня вот в Подмосковье дачка есть, на берегу пруда. Буду окуньков удить, обожаю окуньков в сметане.

И все же неподдельная горечь звучала в словах выдающегося ученого, участь которого, похоже, и впрямь уже была решена. Система не прощала тех, кто шел против нее, какими бы благородными мотивами это ни объяснялось.

***

Вспоминая впоследствии эти годы, Гелий сравнивал себя с человеком, из которого клещами выдернули какой-то жизненно важный стержень. САМ оказался провидцем, но скорее знал, какая ждет его участь. Уже вскоре после их разговора по институту бегал профкомовский активист, собирая по полтинничку «на проводы Манеева».«Чернобыльскую» группу переформировали полностью, набрав новых людей. Так что Гелию даже не пришлось просить о переводе. Он просто расписался в приказе о назначении его научным сотрудником другой лаборатории.

Гелий исправно ходил на работу, и если раньше ему всегда было некогда, то теперь он охотно принимал предложения сослуживцев сыграть партию в шахматы. У них собралась сплоченная группа преферансистов, и по субботам они собирались в его доме, вдумчиво расписывая пулечку и засиживаясь порой до утра. В свободные вечера он запоем читал научные журналы на английском языке, которыми его исправно снабжал отец, а в полагающиеся ему «библиотечные дни» с утра и до вечера изучал новые работы зарубежных ученых-физиков. О защите диссертации даже думать не хотелось. Сильно постаревший за эти годы и давно уже вышедший, а вернее – спроваженный на пенсию академик Гольверк ему больше с этим не докучал.

Как-то раз на даче у отца он встретился со своим старым киевским знакомцем – Григорием Исаевичем. Того чернобыльская эпопея тоже стороной не обошла. Видно, позволил себе не в том месте и не в то время сказать что-то лишнее – и в мгновение ока вылетел из Центрального комитета партии, приземлившись в обкоме. Еще не взорвавшись, АЭС уже калечила, корежила людей. Когда Григорий Исаевич уехал, Леонид Петрович сказал сыну:

– Если судьба тебя еще когда-нибудь сведет с этим человеком, знай: Григорий Исаевич – человек исключительной порядочности, имеющий свои незыблемые благородные принципы и, что самое главное, умеющий их защищать и отстаивать. За что и бит бывает. Ты знаешь, как он высказался о строительстве Чернобыльского чудовища? «Совершается преступление, жертвам которого, как сказано в Библии, несть числа».

***

Время от времени к преферансистам присоединялся друг детства Колька, теперь успешный кооператор Николай Николаевич Доронин. Кафе «Встреча» процветало, пришлось даже достроить еще один зал – банкетный, где от еврейских свадеб не было отбоя. Колька даже ритуал выработал. Когда гости уже сидели за столом, хозяин заведения напяливал на свою шевелюру еврейскую ермолку – кипу и с букетом цветов выходил в зал. Слева от него, одетая по такому случаю в белоснежное поварское облачение, шествовала дородная мамаша-директор, неся на вытянутых руках огромное блюдо с фаршированной рыбой. Колька церемонно вручал матери невесты цветы, принимал из рук подскочившего официанта рюмку водки, выпивал и, провозгласив «мазаль тов», бросал рюмку под ноги, разбивая ее каблуком лакированного ботинка. Еврейская мишпуха млела от счастья, и потом восторженные слухи о свадьбе разносились по всей Москве. Лучшей рекламы и пожелать было нельзя.

В гости к Гелию Колька, по своему обыкновению, являлся без предупреждения, неизменно принося с собой «нищим физикам» битком набитую едой сумку и пару бутылок хорошего алкоголя, американские сигареты. Гелий уже без содрогания вспоминал ту ночь после киевского банкета, и хотя к алкоголю по-прежнему влечения не испытывал, пару-тройку рюмок все же себе позволял. Вот только табачный дым ему был ненавистен, и он после ухода гостей еще долго проветривал квартиру.

Карты Колька любил самозабвенно, играть был готов с утра до ночи. Однажды, когда все уже разошлись, Николай задержался. Собственноручно заварил редкий по тем временам бразильский кофе, для себя извлек из сумки припрятанную от гостей бутылку еще более редкого французского конька «Камю».

– Гуляешь? – осведомился Гелий.

– Догуливаю, – хмыкнул Николай, и, видя недоумение друга, пояснил: – Плохи мои дела, Геля. Продулся в прах. Так продулся, что даже кафе свое на кон поставил.

– Как это? – опешил Гелий.

– Думаю, подставили меня. Я постоянно играю в одном катране, где серьезные каталы собираются.

– Кто, где? – не понял Гелий. – Изъясняйся по-русски.

– Да уж куда больше по-русски. Катран – это такое место, где собираются профессиональные игроки – каталы. Короче говоря, мне фарт пер такой, что я уж возомнил себя чуть ли не первым игроком Москвы. Кафе дает приличные деньги, плюс выигрывал постоянно – купил себе кооперативную квартиру и хотя и не новенькую, но вполне приличную иномарку.А тут недавно предлагают мне сыграть по-крупному. Думаю, специально подготовились. У катал сотни способов для мухлевки есть, в катранах, я слышал, даже устанавливают аппаратуру, чтобы чужие карты видеть. Одним словом, «обули» меня, ну то есть облапошили. Сначала все бабки продул, часы золотые, перстень с брюликом, даже машину. А потом и кафе, как сказал, на кон поставил. И тоже проиграл.

– И что же ты теперь делать будешь? – с тревогой поинтересовался Гелий.

– Единственный шанс остался – отыграться. И вся надежда – на тебя.

– А я-то тебе чем помочь могу? – неподдельно изумился Гелий.

– Вот ты как раз и можешь. Ты же феномен. Карты видишь насквозь, считаешь, что ЭВМ.

– Так ты что, предлагаешь мне за тебя сыграть?

– Нет, конечно, да никто этого и не позволит. Ты во время игры должен мне подсказывать. Это несложно, есть специальные знаки, которые со стороны заметить невозможно, я тебя за полдня этой премудрости научу. Выручай, Геля, мне без тебя совсем кранты.

И столько в его голосе было отчаянья, безысходной тоски, что Гелию и в голову прийти не могло, что вся эта «трагическая» история была придумана специально для него. И отнюдь не Колькой Дорониным.

***

…После окончания университета штатный стукач Юрий Слащинин, кого студенты непристойно прозвали Сифилис, получил распределение не в какую-то там тьмутаракань, а в один из физических институтов Академии наук. Куратор, теперь уже Слащинин знал его настоящее имя – Валерьян Валерьянович, наставлял агента, угощая водочкой на конспиративной квартире:

– Вопрос о твоем зачислении в штат Комитета госбезопасности практически уже решен. Нужно будет, конечно, нашу годичную школу окончить, но это потом. Сейчас тебе поручается испытательное задание. Пару месяцев поработаешь в лаборатории института, потом тебя переведут помощником директора – мы это устроим. Директор института Михаил Романович Армин, на самом деле Мойша Рувимович Армон, – тот еще фрукт. Ты, кстати, знаешь, что такое «армон» в переводе с еврейского?

– Откуда же? – удивился Слащинин.

– Армон – это дворец, – пояснил Валерьян Валерьянович. – Так вот, этот псевдо-Армин себе уже под Москвой настоящий армон-дворец построил. На какие, спрашивается, денежки? Ясен пень – на государственные. Твоя задача, – четко стал инструктировать куратор, – выяснить, какими темными делишками занимается директор института. Заведи нужные знакомства, угости кого надо, за расходами дело не станет, хотя и не транжирь. Твоя задача – собрать такой компромат, чтобы мы могли этого Рувимовича с треском выгнать из института. И его место займет вполне достойный, всестороннее проверенный человек. Сроку тебе на все про все три месяца. Выполняйте! – закончил он по-военному свои наставления.

***

С заданием Слащинин справился по-своему блестяще. Заняв должность помощника директора, он задружился с начальником ХОЗУ, пройдохой и пьяницей, обожавшим подношения. В любом виде. Для начала преподнес своему новому знакомцу массажер для головы и импортный лосьон для укрепления волос – тот весьма был озабочен начавшимся облысением. Потом отужинали в ресторане, выпили на брудершафт, стали называть друг друга Юрик и Митя. Как-то, когда друзья баловались в модном пивбаре «Жигули» свежим пивом, заедая волшебный напиток раками и чесночными гренками из бородинского хлеба, Слащинин сочинил, что приезжал с бумагами в загородный дом директора и был поражен великолепием строения. Митя презрительно хмыкнул:

– Тоже мне, бином Ньютона. Мы года три назад строили новый институтский корпус. Вот жена Романыча и подсуетилась. «Нельзя ли, говорит, и мне, уважаемый Дмитрий Степанович, по твердым ценам приобрести через вас стройматериалы? А то мы дачу уже который год строим, в магазине же ничего не купишь». А мне-то что! Все равно заказываю на базе все, что нужно для строительства.

– И она что, действительно все оплачивала? – с сомнением в голосе поинтересовался Слащинин.

– До копеечки, – заверил Митя. – У меня все накладные есть. Все, братец ты мой, учтено.

– А ты не мог бы показать мне эти накладные? – спросил Слащинин.

– Да тебе-то они на кой?

Не отвечая на вопрос, Юра плеснулв кружку пива собеседника изрядно водки и, дождавшись, когда тот выпьет, повторил:

–Покажи, будь другом.

– С тебя кабак, – легко согласился Митя.

– Какой скажешь, – легкомысленно откликнулся радушный друг.

– В Дом кино хочу, – проговорил разомлевший от «ерша» Митя. – С Натальей Варлей сфотографироваться или с Фатеевой…

Впрочем, от ресторана «София» он тоже не отказался и, заказав со знанием дела популярное болгарское блюдо из баранины «мешанина скара» и бутылку «Ексинаградской ракии», протянул Слащинину накладные на стройматериалы.

На следующий день все на той же конспиративной квартире Слащинин передавал документы офицеру КГБ.

– И что мне с ними делать прикажешь? – с иронией поинтересовался Валерьян Валерьянович.

– А что хотите. Хотите в сейф спрячьте, хотите – вовсе сожгите.

– И?..

– И все. Назначайте проверку по поводу злоупотребления служебным положением. Накладных нет, значит, и оплаты нет, – цинично предложил Слащинин.

– А если твой начальник ХОЗУ подтвердит, что накладные были?

– Не посмеет, к тому же я ему дам понять, что это не в его интересах. А можно его, на всякий случай, во время проверки в какой-нибудь санаторий спровадить. Это ведь в ваших силах?

– Все в наших силах, – задумчиво ответил куратор и, пристально посмотревна своего подопечного, добавил: – Похоже, учить тебя уже нечему, – и согласился: – Переговори с начальником ХОЗУ, только аккуратненько, и оформляй увольнение в связи с переводом на другую работу. Там тебе делать больше нечего.

Митя все понял с полуслова и только робко пискнул: «А с женой мне в санаторий поехать можно будет, Юрий Иванович?» Обращаться к «другу» на «ты» и без отчества он не посмел.

***

Год обучения в Минской школе КГБ пролетел незаметно. Учеба, не в пример физмату, была необременительной, даже интересной. С особым удовольствием слушатель школы Слащинин посещал практические занятия – по различным методам маскировки, психологическому «обыску» собеседника, по слежке и наружному наблюдению.

Окончив обучение, лейтенант Слащинин приступил к службе в Московском областном управлении КГБ. Но уже через год Валерьян Валерьянович, получивший повышение и ставший к тому времени полковником, забрал выкормыша в свой отдел в центральном аппарате КГБ. Не сказать, чтобы Слащинин делал стремительную карьеру, но и на месте не топтался, поднимаясь по служебной лестнице в соответствии с выслугой лет и занимаемой должностью. Начальство ценило в нем то, что для Юрия Ивановича невыполнимых заданий не существовало, и закрывало глаза, когда применяемые им для достижения цели методы шли, скажем туманно, вразрез с общепринятыми моральными нормами и устоями. Сослуживцы его сторонились. Люди, далекие от наивного восприятия жизни, они не сомневались, что их коллега слово «дружба» произносит только тогда, когда оно необходимо для выполнения очередного деликатного задания.

Майорские звезды своего подчиненного Валерьян Валерьянович предложил обмыть… в гараже. Старый Прутков-Слащинин, хотя и был уже пенсионером, работу не оставлял, приезжал в гараж по привычке ежедневно, где занимался теперь в основном ремонтом личных автомашин сотрудников, за что его на должности механика и держали. По традиции опустили новую звездочку в стакан. Новоиспеченный майор выпил, не морщась, – сказывались гены отца, алкогольный удар он держал стойко, выпить мог много, но пьяным его никто не видел, что среди коллег ценилось далеко не в последнюю очередь. Валерьян Валерьянович подчиненного поздравил, пожелал, как водится в таких случаях, стать генералом. Иван Константинович согласно кивнул, верный своим привычкам, он говорить не любил, а к старости и вовсе молчуном стал.

В числе новых «подшефных» организаций майора Слащинина значился теперь и институт имени И. В. Курчатова. Ознакомившись с личными делами атомщиков, Юрий Иванович пригласил к себе начальника первого отдела. От него-то он и услышал вновь, спустя много лет, имя Гелия Строганова. Своего сокурсника он ненавидел всеми фибрами души. Ненавидел зато, что сам носил позорную кличку Сифилис, а Гельку на курсе звали не иначе как Вундеркинд. Ненавидел за то, что в двадцать два года тот стал кандидатом наук, а ему, Слащинину, по много раз приходилось пересдавать даже самые простые предметы; ненавидел даже за то, что Гелий был вхож в дом к академику Гольверку, о чем другие студенты не то что мечтать, даже подумать не смели. Эта ненависть, замешенная на острой зависти к бывшему сокурснику, с годами никуда не исчезла. Она лишь притаилась до времени. И время настало.

– Что из себя представляет этот Строганов? – поинтересовался майор.

Безошибочно уловив плохо скрываемый интерес, секретчик ответил охотно:

– Выскочка, пользуется тем, что отец его замдиректора, еще с самим Курчатовым работал. А сам из себя ничего не представляет. В свое время напорол с проектом Чернобыльской АЭС, а потом пытался распространить порочащие слухи, чтоб, значит, себя выгородить. Сейчас работает над какой-то рутинной темой, выше научного сотрудника не поднялся, докторскую так и не защитил. Досуг проводит весьма странно для советского ученого – картишками увлекается, дома у себя картежный притон организовал. Собираются по субботам. Есть сведения, что не только играют, но и разговоры разговаривают. Понятно – антисоветские.

– Слухи проверенные?

– Дыма без огня не бывает, – многозначительно ответил начальник первого отдела. – А вот что известно доподлинно, так это то, что он не выписывает ни одной советской газеты, зато постоянно читает западную прессу.В любом случае, приглядеться не помешает.

Оставшись один, Слащинин надолго задумался, после чего направился к своему непосредственному начальнику. Полковник внимательно выслушал подчиненного и дал согласие на наружное наблюдение «за объектом». Вот только устанавливать прослушивающие устройства в квартире запретил:

– Квартира принадлежит академику Строганову. А это номенклатура не нашего уровня, можно шею сломать. Понаблюдай пока за сыночком, там видно будет.

***

Даже поверхностное наблюдение подтвердило, что по субботам в квартире, где проживает научный сотрудник Гелий Строганов, собираются его коллеги по Курчатовскому институту. Действительно играют в карты. Наружка и установила, что в доме Строганова по субботам бывают не только его коллеги, но и частенько наведывается некий Доронин, владеющий кооперативным кафе «Встреча».

Именно после этого сообщения у Слащинина возник дерзкий по замыслу и коварный по осуществлению план, которым он до поры до времени не собирался делиться даже с начальством. После целого ряда телефонных звонков лейтенант отправилсяпо известному всей стране адресу – Петровка,38. Здесь на пятом этаже размещалась организация, наводящая ужас на всех торговых работников, – ОБХСС. Пламенный «боец невидимого фронта» майор КГБ Слащинин и непримиримый «борец с расхитителями социалистической собственности» капитан ОБХСС Осокин мгновенно нашли общий язык и прониклись друг к другу симпатией. Знакомство, взаимопонимание и дальнейшее тесное сотрудничество вечером того же дня закрепили «рекогносцировкой» в кооперативном кафе «Встреча», где их пока еще никто не знал. Идею «смежника» – так в милицейских кругах называли сотрудников госбезопасности – капитан принял безоговорочно и даже внес в нее несколько весьма дельных и очень изощренных усовершенствований – по коварству и цинизму Осокин своему новому знакомому не уступал. Оставалось лишь проработать и уточнить кое-какие детали, дабы отшлифовать уже совместный замысел.

Через неделю в маленьком кабинетике при кафе раздался телефонный звонок. Учтиво вежливый голос поинтересовался, может ли он говорить с председателем кооператива Дорониным и, получив утвердительный ответ, попросил, как найдется свободное время, заглянуть на Петровку, 38, в кабинет за номером 517, к капитану Осокину. Договорились встретиться утром следующего дня. Не знающий за собой никаких серьезных грехов, Николай отправился на встречу с легким сердцем, ему было очень любопытно побывать в том самом легендарном здании, о котором написано множество книг и снято не меньше увлекательных фильмов.

Глава тринадцатая

У дверей капитана Осокина Доронин просидел не меньше часа. Капитан встретил его сухо. Не поздоровавшись, взял в руки лист бумаги, зачитал:

– Гражданин Осокин, вы подозреваетесь в нарушении правил советской торговли. Для выяснения обстоятельств вы задерживаетесь на семьдесят два часа. Распишитесь.

На негнущихся ногах Николай подошел к столу. Строчки, как в тумане, плыли у него перед глазами. Не глядя, поставил закорючку подписи.

– Сержант! – зычно крикнул Осокин и когда в кабинет зашел дюжий милиционер, подозвал его к себе, протянул вдвое сложенный небольшой листочек бумаги, что-то шепнул на ухо, потом скомандовал. – Проводите задержанного.

– Встать, руки за спину, на выход, – без всяких эмоций, не повышая голоса, произнес сержант. Начался первый акт спектакля психологического давления, сценарий которого так скрупулезно разработали Слащинин и Осокин.

Они спустились вниз, пересекли внутренний двор, направляясь к соседнему корпусу.

– А к-куда в-вы м-меня в-ведете? – видимо, от волнения начав заикаться, спросил Николай.

– В КПЗ, – все также равнодушно ответил сержант.

На втором этаже, где размещались камеры предварительного заключения – КПЗ, его тщательно обыскали, велели снять ремень, галстук, часы, золотую цепочку, перстень и браслет, вытащить из ботинок шнурки. Сержант тем временем передал записку капитана дежурному прапорщику, тот прочитал, обменялся с сопровождающим многозначительным взглядом и сказал задержанному:

– Можешь взять парочку сигарет, так уж и быть, я сегодня добрый.

Тяжелая дверь захлопнулась, снаружи раздался скрежещущий звук ключа в замке.

Единственный обитатель небольшой камеры, обнаженный до пояса, сплошь покрытый татуировками длинный худосочный мужик широко раскинул руки и воскликнул:

– О, какая птица к нам залетела. Ну, здорово, фан-фаныч. Курево не заначил?

– Какой я тебе фан-фаныч, меня Николай Николаевич зовут, – решил проявить независимость Доронин.

– Во дает, я к нему с уважением, а он нос воротит. Да ладно, вижу, ты по-нашему не сечешь, – и пояснил: – Фан-фаныч – значит солидный мужчина. Я же вижу по твоему прикиду, что ты не из работяг. Так курево-то есть?

Николай протянул ему сигарету. Закурив и с явным наслаждением сделав первую затяжку, сосед по камере произнес: «Благодарю». Доронин поразился столь неожиданному от этого татуированного типа такому церемонному слову. Он не знал, что в криминальном мире слово «спасибо» не в ходу и за оказанную услугу следует говорить “благодарю”.

– Ну что ж, будем знакомы, Коля. Меня обзывают Скелет.

Доронин протянул руку.

– Э, нет, – сделал шаг назад Скелет. – Кто ты такой, я не ведаю, так что «краба» мне тебе тянуть пока рановато. Поведай-ка мне, за что тебя, молодого-красивого, сюда определили.

– Да я и сам не понял, – искренне признался Николай. – Вызвали, сказали, что подозревают в нарушении правил торговли, что задерживаюсь для выяснения на семьдесят два часа.

– Ну, это понятно, – хмыкнул Скелет, – все мы тута безвинно пострадавшие, – у тут же уточнил: – Повесткой вызвали?

– Нет, вчера по телефону позвонили.

– Так тебя не вызвали, а пригласили. Эх, ты, чудак на букву «м». Надо было сразу ноги в руки и в бега. А ты поперся…

– А ты сам-то здесь за что? – перебил соседа по камере.

– Чего? – взъярился тот и твердым пальцем больно ткнул Кольку в солнечное сплетение, а когда он согнулся, всей пятерней ухватил его за волосы, задрал голову и, буравя взглядом, прошипел: – Закрой свое ботало. Это я, старый каторжанин, могу с тебя спросить. А ты кто такой? Может, ты «наседка». Пока что наблюдаю – тебя ко мне подсадили, а не меня к тебе, – и он презрительно плюнул Кольке под ноги. Спектакль продолжался.

***

Егор Безбородов, больше известный как Борода, Скелет, Доходяга, был старым агентом Петровки. «Серьезных людей» ему не поручали. Кочуя из камеры в камеру, он раскалывал только тех, кто попадал в КПЗ впервые, для начала нагоняя на нихстрах и ужас. Для этого тело его покрыли ничего не значащими в уголовном мире татуировками.

Отдышавшись, Доронин взобрался на нары, перебирая в уме все свои грешки и прегрешения на кооперативном поприще, решая, что признавать, а от чего категорически отказываться. Но так толком ничего и не решив, он подумал: «А может, с этим татуированным стоит посоветоваться? Похоже, он человек бывалый, глядишь, чего дельного и подскажет». Но пуще всего ему хотелось хоть перед кем-нибудь выговориться, так тяготила его неизвестность.

– Слышь, Скелет, может, покурим, у меня еще есть, – предложил он.

«Старый каторжанин» благосклонно принял предложение, и когда новичок сказал, что хочет его совета, улыбнулся, обнажив немногочисленные гнилые зубы:

– Ты не серчай, что я поначалу на тебя наехал. Теперь вижу, ты парень нормальный, чем смогу – помогу. Как говорится, человек человеку друг, товарищ и волк. Ну, волк – это ежели собакой окажешься, – туманно и не очень логично высказался Скелет.

Выслушав Николая, он сделал последнюю затяжку и переспросил:

– Как, говоришь, фамилия того мента, что тебя прессует?

– Старший инспектор ОБХСС капитан Осокин.

– Я вообще-то в бэхээсесных делах мало чего кумекаю, я больше по ведомству МУРа прохожу. Но про твоего Осокина слышал. Люди рассказывают – чистый зверюга. Но, говорят, зверюга, которого приручить можно.

– Это как понять?

– А вот так и понять, что надо с ним договариваться. Ты сам-то поменьше говори, больше слушай. Возьми на себя мелочовку какую-нибудь, а вот если он тебе чего серьезного выкатит, дай понять, что готов быть благодарным за понимание.

За всю ночь Николай так и не сомкнул глаз. И дело было даже не в жестких нарах и вонючем тюфяке. Его страшил завтрашний день.

***

Утром дежурный сержант отконвоировал задержанного в знакомый уже кабинет. Но переступил порог уже совсем не тот человек, что заходил сюда вчера с улыбочкой на устах. За сутки Доронин растерял без остатка всю свою самоуверенность, присущие ему наглость и беспардонность в отношениях с людьми. От былого лоска не осталось и следа, даже волосы его потускнели.

Осокин на этот раз был в милицейской форме. В углу комнаты за маленьким столиком примостился какой-то человек. Свет настольной лампы на гибком штативе был направлен так, что разглядеть лицо незнакомца было невозможно. Капитан придвинул к себе бланк допроса, задал стандартные вопросы – фамилия, имя, отчество, дата рождения, место проживания Предупредил об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.

– Товарищ капитан, я бы хотел…

Но Осокин не дал договорить, резко перебив:

– Не товарищ, а гражданин капитан. Для вас – гражданин. Привыкайте.

– Почему я должен к этому привыкать? – чуть не взвизгнул Колька, осознавая зловещий смысл этих слов.

– Вы что же думаете, Доронин, вы будете воровать, а вам за это еще и премию выдадут? Партия и правительство, укрепляя экономику в целях улучшения благосостояния советских граждан, пошло по пути развития кооперативного движения в стране. А такие, как вы, своими действиями не только обманываете народ, что можно рассматривать как экономическую диверсию, но и искажаете суть политики нашего государства. Скажите еще спасибо, что вами занимаемся мы, не органы государственной безопасности. Проверкой установлено, что за время действия кафе «Встреча» вами было похищено у государства около миллиона рублей. А это расстрельная статья. Спасти вас может только чистосердечное признание и искренне раскаяние.

Если бы Доронин от этой устрашающей тирады не впал в ступор, он бы мог сообразить, что капитан попросту блефует, берет его на испуг, не подкрепляя свои голословные обвинения никакими документами. Но в голове металась одна-единственная, парализующая все его существо мысль: «Расстрел? За что?!» Едва скрипнула, отворяясь и снова закрываясь, дверь – это майор Слащинин, показав капитану знаками «молодец, дожимай», покинул кабинет, умышленно оставляя их вдвоем. Спектакль набирал обороты.

– Товарищ, извините, гражданин капитан, – залепетал сломленный ужасом Доронин. – Чем я могу? Я хочу, то есть, я готов отблагодарить…

– Что? Мерзавец, ты мне предлагаешь взятку в моем служебном кабинете? Да ты знаешь, что тебе за это полагается?!

– Ну, почему взятку? Я хотел сказать, что я все, что могу…

– А вот это уже совсем другой разговор. Партия призывает нас, работников правоохранительных органов, не только беспощадно карать расхитителей, но и перевоспитывать их, в том, разумеется, случае, если они искренне раскаиваются в содеянном.

– Я искренне, – приложил руку к груди Николай. – Поверьте.

– Ну что ж, поверим, но проверим. Вот вам лист бумаги, напишите подробно о том, как скрывали от государства истинные доходы вашего кафе. И помните, теперь только от вас зависит ваша дальнейшая судьба.

Вызвав дежурного, Осокин покинул кабинет. В буфете на первом этаже, безмятежно потягивая кисловатый клюквенный морс из тяжелой пивной кружки, его дожидался майор Слащинин.

– Сел писать «чистуху», – ответил капитан на незаданный вопрос. – Он потом за эту бумагу не то что кафе, он душу свою продаст.

– Я не поп, и мне его душа на хрен не сдалась. Мне нужно, чтобы он четко выполнял все наши инструкции. Как думаешь, пойдет?

– Обижаете, гражданин начальник, – шутливо ответил Осокин, – не пойдет, а побежит, и еще руки мне целовать и сапоги лизать будет. За то, что я его от расстрела спас.

– Да, Игорь Борисович, я в тебе не ошибся, – удовлетворенно проговорил майор. – Когда закончим эту операцию, к нм перебраться не хочешь? Могу похлопотать перед начальством. Нам такие кадры нужны.

– Да я думаю, что на своем месте могу тебе принести больше пользы, – уклонился от прямого отказа Осокин. Уж так ему не хотелось уходить со своего теплого места, где возможности жить в достатке и комфорте были практически неограниченными.

– И все же я не понимаю, почему ты не хочешь проинструктировать Доронина вместе со мной? – спросил он Слащинина, чтобы сменить щекотливую тему.

– Я же тебе объяснил. Он не только меня видеть не должен, он даже ничего знать обо мне не имеет права. И ты это учитывай.

– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился милиционер. – Но, поскольку я этого физика, который у тебя в разработке, не знаю, то боюсь допустить промах.

– Не допустишь. К тому же предлагаю сегодня обсудить подробно детали в ресторане «Узбекистан». Контора угощает.

– В таком случае моя контора позаботится, чтобы на столе был не только плов, но и вручную приготовленный лагман и самса из тандыра, а не из духовки, как для всех.

– Похоже, на своем месте ты и впрямь можешь принести больше пользы, – рассмеялся Юрий Иванович и уже серьезно добавил: – Думаю, вечером я смогу тебе детализировать, куда надо будет отправиться нашим «друзьям» и с кем контактировать.

Вернувшись в кабинет, Осокин взял исписанные Дорониным страницы и доверительно сообщил:

– Подробности о приведенной у вас проверке я руководству пока еще не докладывал. А сейчас доложил начальству, что собираюсь отпустить вас домой под подписку о невыезде. Под мою ответственность. Скажу откровенно, генерал не пришел в восторг от моего предложения. – Осокин умышленно набивал себе цену в глазах напуганного всем происходящим кооператора. О том, чтобы зайти к генералу без вызова, он и помыслить не мог. – Завтра мы с вами встретимся, обсудим, как вам искупить свою вину. Не здесь, не здесь, – успокоил капитан. – А сейчас дежурный проводит вас в КПЗ, вам вернут изъятые у вас личные вещи.

– Опять в КПЗ?! – чуть не сорвался в крик Николай. Сама эта устрашающая аббревиатура чуть не лишила его рассудка.

– Ну, не сюда же вам ваши вещи тащить. У нас свои правила. И тщательно проверьте, чтобы вернули все изъятое.

Придерживая рукой спадающие без ремня брюки, Доронин поплелся к двери.

***

С Петровки Слащинин поспешил в Матвеевское, где на конспиративной квартире у него была назначена встреча с агентом по кличке Ким.

Николай Федорович Кондратенко в сети КГБ пропал исключительно из-за своей жадности. Однажды за баснословную взятку ему, зубному технику, непревзойденному специалисту по изготовлению золотых коронок, удалось приобрести турпутевку в Югославию. В те годы поездка в эту страну расценивалась почти так же, как путешествие на Запад, недоступное советскому человеку по определению.

Обменяв в Интуристе несчастные тридцать рублей, что полагались на поездку, Коля загрустил. Дома онбольше тратил ежедневно. И что можно было приобрести на эти гроши в Югославии, просто не представлял. В Белграде он купил себе кроссовки «Рибок», в Черногории – чайный сервиз «Мадонна», в Сплите, на берегу Адриатического моря, побывал на блошином рынке, где юркий китаец продал ему парочку порнографических журналов и невиданные электронные часы. Оставались сущие копейки, и он, отпросившись у руководителя за бутылку водки, отправился в ночной бар. Заведение было дешевенькое, на хорошее денег не хватало, и ему активно не понравилось. Сидя за барной стойкой со стаканом какого-то сомнительного коктейля, Кондратенко оглядывался по сторонам, тоскливо размышляя о том, что валютный бар на Тверской, куда он частенько заглядывал, несравненно лучше по всем параметрам. И интерьер шикарный, и напитки разнообразнее, и даже путаны гораздо симпатичнее, чем эти, сплошь черноволосые югославские лахудры.

Возвращалась группа советских туристов поездом Белград – Москва. Настроение у Николая было скверное. Новые кроссовки оказались маловаты и натерли ему ноги до кровавых мозолей. Увидев коробку с «Мадонной», старший группы сказал, что на Западе такие сервизы подают на стол только во время поминок, а листать «веселые картинки» порножурналов ему наскучило. Он отправился в служебное купе, где попытался сбыть порнуху проводнику, но тот отказался, заявив, что этого хлама у него самого навалом.

В Бресте, по «странному совпадению», из всей группы интерес таможенников вызвал почему-то только багаж Кондратенко. Журналы обнаружили почти сразу. В Москве многих туристов из его группы встречали родственники, друзья. Встречали и Кондратенко. В сопровождении молодого человека, одетого в неброский серый костюм, они прошли в здание вокзальной милиции, где в отдельном кабинете и состоялась «задушевная беседа». Входил в этот маленький, душный, воняющий мерзким табаком кабинет зубной техник Николай Кондратенко, вышел оттуда агент КГБ по кличке Ким – псевдонимом он выбрал себе фамилию бабушки-кореянки, которую видел пару раз в раннем детстве и помнил смутно.

Вскоре офицер, на связи с которым состоял Кондратенко, предложил ему открыть подпольный игорный дом. Для этой цели была предназначена трехкомнатная квартира на первом этаже одного из домов-новостроек в Ясенево. Так сказать, под боком у КГБ – именно в этом районе Москвы – на сленге сотрудников, «в лесу» – располагался комплекс зданий самой засекреченной службы – Службы внешней разведки. Инструктируя агента, офицер высказался с предельной ясностью: «Нам нужен свой катран».

В то время о подпольных шулерских притонах – катранах знали немногие. Это сегодня каждый мальчишка, взявший в руки колоду карт, величает себя «каталой». Тогда же к сонму катал причислялись не просто игроки, а исключительно профессиональные карточные шулеры, играющие только в катранах. Попасть в такой катран было чрезвычайно сложно. Уж во всяком случае, ничуть не проще, чем на прием, допустим, к союзному министру. Конспирация в этих подпольных игорных заведениях была на высшем уровне. Завсегдатаями катранов становились в основном «цеховики», позже – кооператоры, воры в законе, коррумпированные высокопоставленные чиновники и, конечно же, сами профессиональные шулеры – каталы.

Разумеется, задача создать такое игорное заведение перед агентом Кимом не ставилась. Он организовал, так сказать, псевдокатран, куда стали собираться обычные азартные игроки в карты и заманивались те, на кого указывала Лубянка. Профессиональные каталы чурались заведения Кондратенко; одно упоминание, что оно находится в Ясеневе, исключало всякое желание там побывать.

Во всю ширь кондратенковский «катран» развернулся во время московской Олимпиады. Среди приехавшего из-за границы околоспортивного люда оказалось достаточно азартных любителей карточной игры, которые умело направлялись именно в Ясенево. Ким получал щедрый процент, кураторы этому не препятствовали, и зажил на широкую ногу. Золотые коронки он теперь изготавливал только для своих самых уважаемых клиентов и драл с них цены несусветные, отчего его рейтинг не только не падал, но напротив – повышался.

Именно в катране Кима и должен был разыграться последний акт того коварного действия, сценарий которого с такой тщательностью разрабатывали два спевшихся негодяя – Слащинин и Осокин.

– Позовешь шушеру какую-нибудь несерьезную, человек шесть-восемь, не больше, – наставлял агента майор КГБ. – Будет облава, всех отпустят, за это не беспокойся. Ну, на месяцок закроешься, лучше всего даже уезжай из Москвы. Возьми девочку, мотани в Сочи или в Ялту. Потом откроешься…

***

…Когда коллеги заканчивали ужин и пили заваренный особым способом «ханский» чай, Осокин поинтересовался:

– Как ты думаешь, может, этому кооперативщику «ноги» приделать, а то черт его знает, что у него на уме? Дернет стакан, соберет манатки, и поминай как звали.

– А я не думаю, я уже приставил к нему наружку. Стакан он принял, и не один. Пока никому не звонил, ни с кем не делился – уже хорошо. Я внимательно прослушал запись вашего разговора. Полагаю, хребет ты ему сломал. Ты где с ним собираешься завтра встречаться?

– Да есть у меня одна норка, – уклончиво ответил капитан.

– А хочешь, я тебе в «Интуристе», или в «Космосе» на пару часов номер организую.

– Не, мне у себя сподручнее.

– Ну, как знаешь. Давай на посошок, и за удачу, – майор снова наполнил рюмки.

Спектакль входил в решающую фазу.

***

Конспиративная квартира, куда Осокин приказал явиться Доронину, была грязной и запущенной. На диване валялось скомканное несвежее постельное белье. Видно, недавно здесь «работал с агентом» кто-то из милицейских коллег. С брезгливой гримасой капитан забросил простыни в ванную, уселся на диван, закурил любимый «Кент», который приобретал исключительно в «Березке». Когда его спрашивали, почему он предпочитает именно эту марку сигарет, Игорь Борисович произносил им лично придуманный немудрящий стишок: «Какой же мент не любит „Кент“?»

Точно в назначенное время раздался дверной звонок. Когда Николай узнал, что ему вместе с Гелием придется идти в катран, он опешил – наслышан был об этих заведениях. Осокин утешил: все под контролем. Обговорили детали легенды о карточном долге Доронина.

– Упирай на то, что тебя и убить могут, если вовремя долг не отдашь, – посоветовал капитан. – Дашь ему денег, рублей тысячу, не меньше. Лучше разными купюрами, вроде как ты собирал в долг у разных людей; пусть в карман положит. И вот эту «печатку», – Осокин протянул массивный перстень.

– Да у меня свой есть, – опрометчиво предложил Николай.

– Дурак, что ли? Твой – он к тебе и приведет. А этот из вещдоков, ворованный, от него ему не отмыться.

***

Через два дня, когда уже совсем стемнело, друг Коля заехал за Гелием. В машине Николай протянул пачку денег. «Вроде как ты мой спонсор, будешь мне деньги для ставок выдавать», – пояснил он, а затем снял с пальца массивный золотой перстень, полученный отОсокина.

– А это зачем? – удивился Гелий.

– Для солидности. А то какой же ты спонсор, что на тебе даже ни одной золотой цацки нет.

– Так ты же говорил, что проиграл кольцо, – вспомнил Гелий.

– Конечно, проиграл, – поспешил его уверить Николай. – Но мне дали отсрочку, чтобы отыграться, для этого и едем.

Откуда же было знать неискушенному в картежных нюансах физику, что никаких отсрочек в катране по определению нет и быть не может. Профессиональные шулеры играют исключительно «на сразу»: проиграл – отдавай немедленно и на месте.

Подошли к металлической двери. Проинструктированный Доронин встал перед «глазком», ни звонить, ни стучать в дверь не следовало. Вскоре дверь отворилась. Разодетый так, будто собрался на прием к английской королеве, улыбающийся хозяин провел их в просторную гостиную, где за круглым столом уже сидело несколько человек.

– Ну вот, теперь все в сборе, – провозгласил он и достал из секретера упакованную колоду карт, распечатав ее на глазах у всех собственноручно.

Колька, видно, волновался и трусил изрядно. С самого начала пошел не с той карты, и Гелий, наблюдавший за игрой, положил ему на и плечо руку и незаметным со стороны нажатием пальцев сделал условный знак, один из тех, которым научил его Николай.

Игра продолжалась минут сорок, не больше, когда в квартиру с оглушительным шумом ворвалась группа вооруженных людей в милицейской форме.

– Всем оставаться на своих местах! Руки на стол! – скомандовал, видимо, старший из них.

Каждого обыскали.

– По какому праву вы меня обыскиваете?! – воскликнул самый пожилой из игроков, хорошо одетый мужчина с солидным брюшком. – У вас есть ордер на обыск?

– Конечно, есть, – ровным голосом произнес старший и саданул толстяка прикладом автомата под ребра. В группе захвата церемониться с «клиентами» не привыкли.

– Кому еще ордер показать? Есть желающие?

Потом на всех надели наручники, вывели из квартиры, затолкали в стоявший у подъезда автобус с плотными черными занавесками на окнах. Привезли в КПЗ на Петровку, снова обыскали, определили по камерам. Предупрежденные заранее, дежурные контролеры проследили, чтобы Доронин и Строганов не оказались в одной камере. Было около трех часов ночи.

Утром Гелий, как и другие обитатели КПЗ, получил кружку отвратительного на вкус чая и кусок клеклого хлеба. Через час его вызвали на допрос.

***

За несколько дней до этого Игорь Осокин пригласил своего коллегу из МУРа Валеру Фролова попить пивка после работы. Они вместе оканчивали Высшую школу милиции, особой дружбы не водили, но приятельствовали. Оказавшись, хоть и на разных этажах и в разных ведомствах, но в одном здании на Петровке,38, общение продолжили. Так что приглашение провести вечер вместе у Фролова никаких подозрений не вызвало. Вот там-то, в пивбаре, сноровисто разделывая прихваченную с собой астраханскую воблу, Осокин посвятил коллегу в детали предстоящей операции, многозначительно добавив, что осуществляется она по просьбе «смежников» и непосредственно руководит операцией майор госбезопасности.

– А, это такой рыжеватый, что ли? Я его пару раз в лифте видел, а разок в буфете, ждал кого-то, тебя, наверное, – высказал догадку Фролов и поморщился. – Не люблю я конторских.

«Опер – он и в лифте, и в буфете опер», – досадливо подумал Осокин, но вслух произнес:

– А тебе майора любить не обязательно, он не девушка. А вот ссориться с ним нам точно не с руки. Тем более, что он ответственно заявил: успешно проведенная операция – повышение в звании. Тебе что, погоны с двумя просветами и большой звездочкой плечи давить будут?

– Ну, если так, – согласился Валера, – то я двумя руками за. Но, сам понимаешь, начальство я поставить в известность обязан, иначе никак.

– А что, твоему начальству лишняя «палка» в отчетности помешает? Тут же стопроцентная раскрываемость. Не каждый день удается катран накрыть. И потом, майор пообещал, что в своем рапорте на имя нашего генерала обязательно укажет наши фамилии. Тоже не последнее дело.

– Ладно, – легко согласился Валера. – Заходи завтра ко мне, обдумаем, как все сделать красиво.

***

Вот к нему-то, капитану Московского уголовного розыска, и привели на допрос задержанного Строганова. В углу кабинета, по согласованию с муровским начальством, скромненько разместился инспектор ОБХСС Осокин, который скрупулезно стенографировал в своем блокноте все услышанное.

Записав анкетные данные, Фролов строго спросил:

– Вам известно, гражданин Строганов, что организация игорных домов в СССР запрещена и карается по закону?

– Нет, я об этом не знал. Я шел в обычную квартиру…

– Просто зашел в гости, кофейку попить, а заодно и в картишки перекинуться. На деньги, – перебил его капитан.

– Я в карты не играл.

– А что же вы там делали?

– Просто смотрел.

– Просто смотрел, принеся с собой тысячу рублей, то есть больше четырех своих месячных зарплат.

– Это не мои деньги, – после долгого молчания признался Гелий. Ему было невероятно стыдно, что он выдаст друга.

– Чьи же?

– Это деньги одного моего товарища, он мне их в долг дал.

– На что вам одолжили такую сумму, как имя этого щедрого друга?

– Я могу не отвечать на этот вопрос? – поинтересовался Строганов.

– Вы можете вообще не отвечать на мои вопросы, усугубляя ваше и без того незавидное положение, – ответил Фролов. – И напротив, сотрудничество с органами может существенно облегчить вашу участь.

– А в чем вы меня обвиняете?

– Обвинение вам предъявит следователь. Я провожу предварительный допрос. Еще вопрос к вам. Как у вас оказался перстень, который изъяли при обыске?

– Этот перстень мне тоже дал мой товарищ…

– И имя его вы нам назвать тоже не желаете, я правильно понимаю? Послушайте, Гелий Леонидович. Из ваших установочных данных я знаю, что вы кандидат физико-математических наук, работаете в институте имени Курчатова. Стало быть, человек вы образованный. Посмотрите на ситуацию со стороны. Мы застаем человека в подпольном игорном доме. В кармане у человека тысяча рублей, сумма, согласитесь, чересчур внушительная для того, чтобы с такими деньгами просто ходить в гости. На руке у человека ворованный перстень. И не надо делать таких удивленных глаз, будто вы ни о чем не знаете. Повторяю, перстень, который у нас значится в списке ворованных вещей. Человек утверждает, что ни большая сумма денег, ни ворованный перстень ему не принадлежат, а получено от некоего друга-товарища, чье имя он назвать отказывается. Так как бы вы сами, скажите на милость, отнеслись к человеку, несущему весь этот бред?

– А теперь я вам расскажу, как было дело, – заявил Фролов. – Ваше увлечение картами известно всем. Играли вы в основном дома и при помощи своих математических способностей часто выигрывали. Решив, что это умение может принести неплохие дивиденды, вы решили играть по-крупному и отправились в катран, позвав за компанию Николая Доронина. С этим мне все ясно. А вот откуда у вас ворованный перстень, вам придется объяснить. Учитывая, что вы задерживаетесь впервые, я отпускаю вас сейчас под подписку о невыезде. Москву покидать вы не имеете права. Перстень и деньги изымаются в качестве вещественных доказательств. Прочитайте протокол, и если все записано правильно, оставьте соответствующую запись и распишитесь. Советую вам поискать хорошего адвоката. Вас на днях вызовет следователь.

***

Выйдя из МУРа, Гелий, не заезжая домой, отправился на поиски Кольки – надо было все подробно с ним обсудить. Но его не было ни дома, ни в кафе. Антонина не ведала, куда запропастился ее сын, костерила его последними словами за то, что в кассе не хватает денег расплатиться с поставщиками. Гелию, однако, показалось, что она лукавит. Так ничего и не решив, он поехал домой отсыпаться.

Глава четырнадцатая

– Ну и комбинацию ты заплел, – покачал головой полковник, выслушав доклад подчиненного, и было непонятно, чего в его словах больше – одобрения или упрека. – Не из пушек по воробьям палишь? Гляди-ка, и БХСС, и МУР, и группа захвата – все у него задействованы. Да и денег на оперативные расходы потратил тоже будь-будь. Как перед финотделом отчитываться станешь?

– Отчитаюсь, товарищ полковник, – твердо заверил майор. – И ни о каком воробье речи быть не может. Это, Валерьян Валерьянович, не воробышек, а самый настоящий ястреб мирового сионизма.

– При чем тут сионисты? Обоснуй, – потребовал полковник.

– Слушаюсь. Мы с этим Строгановым на физмате МГУ в одной группе учились. От студенческих дел, даже от компаний наших он всегда держался в стороне. Зато дневал и ночевал в доме профессора Гольверка, который всегда утверждал, что самые выдающиеся ученые мира – это евреи. К тому же мать у этого Строганова сама еврейка. Сразу после вуза гражданин Строганов под покровительством все того же Гольверка защищает кандидатскую диссертацию, и пожалуйста – прямиком в институт имени Курчатова, в сверхсекретную лабораторию. А в институте, между прочим, заместителем директора по научной части трудится его родной папаша. Начальник первого отдела и кадровик уже тогда сигнализировали по поводу этого факта недопустимой семейственности. Но под предлогом того, что Строганов Гелий занят разработкой атомного реактора нового типа, руководство института его отстояло.

Слащинин пролистал еще несколько страниц в своей папке, подготовленной для доклада начальству, и продолжил:

– В ходе разработки проекта Чернобыльской атомной станции неоднократно критиковал действия правительства Союза, утверждая, что руководство ставит нереальные сроки строительства станции. А по сути дела, пытался вставлять палки в колеса и всячески тормозил завершение проекта. И последнее. Имею проверенные сигналы из Курчатовского института, что за все последние годы он читает исключительно западные периодические издания. Вполне допускаю мысль, что готовится эмигрировать. Поэтому решил принять превентивные меры. Просто убрать его из института – дело несложное, нашли бы причину. Но на Западе тут же хай поднимут, всякие вражеские голоса начнут вопить, что ущемляем ученых еврейской национальности. А нам это надо? Нам этого не надо.

– Ну, что нам надо, а чего не надо, тебе еще решать рано, – остудил пыл не в меру ретивого подчиненного полковник. – К тому же отец у него русский и он сам по паспорту русский, – проявил Валерьян Валерьянович неприятную Слащинину осведомленность. И тут же, по привычке никогда и никому ни в чем не верить, хитро прищурившись, поинтересовался: – А скажи-ка мне, Юрий Иванович, этот самый Гелий Леонидович Строганов тебе нигде дорожку не перебегал? Сам докладывал, учились вы вместе, может, девчонку не поделили или еще какой конфликт меж вами произошел? – предположил начальник.

– Никак нет, товарищ полковник, – не моргнув, солгал майор.

– Ну что ж, – одобрил полковник. – Комбинацию ты заплел сложную, многоходовую, но, признаюсь, красивую, я бы даже сказал, изящную. Не каждый, далеко не каждый на такое способен, – фраза получилась довольно двусмысленной, но польщенный Слащинин на это внимания не обратил.

– А где он сейчас, этот твой агент мирового сионизма? – полушутя, полусерьезно поинтересовался Валерьян Валерьянович. – В КПЗ?

– Никак нет. Отпущен домой под подписку о невыезде. И это тоже часть моего плана. Более того, хочу наладить контакт со следователем и договориться, чтобы Строганова оставили под подпиской до самого суда. С работы его выгонят, я думаю, уже завтра. А что у него дома сейчас творится, в этой профессорской семейке, – я думаю, тюрьма раем покажется. К тому же он решит, что его в худшем случае ждет административка, а мы доведем дело до суда – по 147-й УК РСФСР.

– Мошенничество? – уточнил полковник.

– Оно, родимое, толкуй, как хочешь. И даже если ему дадут условно, то все равно из зала суда он выйдет с судимостью. Хотя, я думаю, все же на химию отправят. При его допуске секретности, да плюс неснятой судимости он еще лет десять никуда выехать не сможет. А через десять лет те секреты, которыми он владеет, уже никому не интересны будут, так что пусть мотает – хоть в Америку, хоть в свою Жидландию.

Начальник отдела поднялся из-за стола, со значением пожал подчиненному руку, сказал коротко:

– Буду ходатайствовать перед руководством о повышении тебя в должности, – и добавил: – А бумаги свои оставь, полистаю еще.

Слащинин аккуратно положил на край стола папку, на обложке которой черной тушью было выведено: «Оперативное дело „Катран“». Вот такой шифр выбрал этот иезуит с Лубянки для своей подлой интриги.

***

Все, что спланировали негодяи в погонах, уже через несколько дней начало сбываться. На доске объявлений института вывесили приказ об увольнении Строганова Г.Л. Мама Лара и мама Аня безутешно плакали. Отец метался, как безумный, по комнате, повторяя бесконечно три слова: «Мой сын преступник!», и снова: «Мой! Сын!! Преступник!!!»Потом рухнул на диван и схватился за сердце. Приехавший из правительственной подстанции скорой помощи врач установил обширный инфаркт. Леонида Петровича в тяжелейшем состоянии увезли в «кремлевку» – так москвичи называли правительственную больницу на Рублевском шоссе.

На следующий день мама Аня, не сказав никому ни слова, отправилась на Преображенку, где в адвокатской консультации встретилась с защитником Даниловым. В бытность Анны Яковлевны участковым врачом он, тогда еще совсем молодой человек, был ее пациентом. А потом на протяжении многих лет не раз обращался к Анне Яковлевне за медицинской помощью, почитая ее самым лучшим врачом на свете.

***

Даниловы, сколько веков хранили семейные предания, всегда врачевали. Если бы машина времени существовала и семью Даниловых можно было собрать вместе, из них вполне спокойно удалось бы укомплектовать поликлинику как минимум районного масштаба. Одного из этого медицинского клана, профессора-кардиолога Евгения Петровича Данилова, в начале двадцатого столетия революционным ветром занесло в Среднюю Азию.

Русские ученые Октябрьский переворот встретили настороженно, присягать революции на верность не торопились. Вождям было не до науки. Ленин строчил указы, Сталин воевал, Дзержинский боролся с беспризорниками и создавал структуру, которая потом еще много десятилетий наводила ужас на всю страну. Одним словом, нарождающейся советской власти было не до ученых. Их согнали в один эшелон и отправили с глаз долой, в ссылку – Среднюю Азию. Позднее, дабы хоть как-то облагородить этот массовый акт вандализма по отношению к лучшим научным умам России, советская идеология, беспринципная, но весьма проворная и изощренная, назвала ссылку «Ленинским эшелоном науки». Питерские и московские профессора, полагавшие, что без галстука из дома выйти также непристойно, как без штанов, потели под нещадным солнцем Ташкента и Самарканда, но создали-таки два университета и несколькоузкопрофильных вузов. Евгений Петрович Данилов был одним из основоположников Ташкентского медицинского института – ТашМИ.

Участь Жени Данилова была предрешена с детства – медицина. Ни о чем другом в их семье, собственно, и не говорили. Ночные тревоги в доме были явлением обыденным. Отца, кардиолога, и мать, акушера-гинеколога, вызывали по экстренным случаям в любое время суток, соседи при малейшей необходимости беспардонно являлись к ним в дом за лекарствами, полагая, что у докторов, как в аптеке, должны быть любые медикаменты.

В мединститут Женя Данилов поступил без всякого труда. Когда пришло время определяться в специализации, к вящей гордости отца выбрал кардиологию. Петр Евгеньевич и втайне, и вслух гордился – сын пошел по его стопам. На самом деле отпрыску было просто лень задумываться над выбором, ему в те годы вообще было лень мозгами шевелить. Просто нравилось жить. Нравилось в жару сидеть в тенистом сквере и пить из сифона ледяную «колючую» воду, заедая ее пломбиром, нравилось ухаживать за красивыми девчонками и очень нравилось, что они отвечают ему взаимностью.

Годам к семнадцати у юного Данилова обнаружилось поразительное внешнее сходство с писателем Оноре де Бальзаком. Рассматривая его портрет, напечатанный в собрании сочинений французского классика, Евгений завел себе точно такие же тоненькие, в стрелочку, усики, отрастил длинные волнистые волосы и не поленился вместе с книжкой Бальзака прийти в парикмахерскую, дабы мастер сделал ему точно такую же прическу. С годами, когда Данилов повзрослел и располнел, это сходство с «основоположником реализма в европейской литературе», как написано в энциклопедии, стало еще более сильным.

Окончив институт, а затем и ординатуру, молодой врач-кардиолог решил попытать счастья в Москве. Отец решение сына одобрил. «Мои предки коренными москвичами были – пора, пора возвращаться к истокам. Вот, может, ты дорогу и проторишь», – наставлял Петр Евгеньевич сына.

Не ведавший жизненных невзгод, привыкший к радушному отношению со стороны окружающих, доктор Данилов с открытой улыбкой переступил порог кабинета заведующего отделением кардиологии одной из московских больниц.

– Та-а-к, – тянул завотделением. – Желаете, как я понимаю, работать у нас. И окончили вы… – Он запнулся, делая вид, что разыскивает в анкете нужную графу.

– Окончил я Ташкентский медицинский институт, – поспешил на помощь Евгений, попавшись на этот немудрящий крючок.

– Ах, Ташкентский, – разочарованно протянул доктор. – Так вы, стало быть, не врач, вы ветеринар.

Всегда не в меру вспыльчивый и обидчивый, Данилов поднялся, обошел стол, за которым сидел насмешник, взял со стола чернильницу и вылил содержимое тому на голову, после чего аккуратно промокнул лысый череп пресс-папье. Тщательно вымыв руки, он направился на выход, но подходя к проходной института, сообразил, что в кабинете остались все его документы – и паспорт, и диплом. Возвращаться, однако, было уже поздно. Из стоявшего близ проходной милицейского«газика» ему навстречу уже спешили два сержанта.

В отделении милиции лейтенант тщательно прочитал заявление, привстав, оглядел чернильное пятно на голове заявителя и строгим тоном спросил Данилова:

– Вы признаете, что вылили гражданину на лыс.. извините, на голову чернила? Тем более при исполнении им, как он сигнализирует, служебных обязанностей.

– Чистейшей воды клевета!, – возмутился Данилов. – Да мне такое и в голову не могло прийти. К тому же посудите сами, если бы я вылил ему на голову чернила, то и сам бы запачкался, а у меня – вот, – и он протянул в сторону лейтенанта чистые ладони.

– Так что же, он, по-вашему, сам на себя чернила вылил? С какой бы стати ему это делать? С какой, так сказать, целью?

– Видимо, сам, а может, попросил кого, —высказал предположение Евгений. – Вполне допускаю. У нас возник небольшой конфликт, вот гражданин и решил меня опорочить. Но если он одумается и заберет свое заявление, я на разбирательстве этого конфликта настаивать не буду.

– Ах ты наглец! – завопил, брызгая слюной завотделением. – Какой еще конфликт, знать ничего не знаю. Товарищ лейтенант, я требую, чтобы вы его арестовали и взыскали с него за моральный ущерб и за порчу имущества!

– Взыскивает суд, гражданин, я только рассматриваю ваше заявление. А вы успокойтесь, сейчас разберемся, – и, повернувшись к Данилову, потребовал: – расскажите, о каком конфликте идет речь.

– Даже как-то неловко, – замялся Евгений. – Но раз гражданин заявление забирать не собирается, а во всем обвиняет меня, то у меня просто другого выхода не остается… Понимаете, я пришел устраиваться на работу в кардиологическое отделение больницы. Заведующий отделением сказал, что с вакансиями у них туговато, но всегда можно найти возможность. И дал мне понять, что такой возможностью для меня может стать физическая близость с ним, – Данилов вскочил, делая вид, что до сих пор взволнован, и произнес фразу, за которую мог бы снискать похвалу своего великого двойника-романиста. – В крайнем возмущении я покинул кабинет, пораженный, что такое мог услышать от советского врача. Тем более что данные действия, насколько мне известно, караются советским законом и предусматривают наказание до одного года тюрьмы. Уходя, я заявил, что вынужден буду доложить о действиях заведующего отделения главному врачу больницы или же сигнализировать в компетентные органы. Видимо, я напугал гражданина, и он, дабы избежать ответственности, решил нанести превентивный удар.

Лейтенант, хоть и носил на погонах всего две маленькие звездочки, был уже не молод и много чего повидал на своем милицейском веку. Но такого ему видеть еще не приходилось.

– А вы, гражданин, что скажете? – спросил он врача.

– Ничего подобного не было. Никаких таких предложений и намеков я ему не делал. Этот нахал просто встал и опрокинул мне чернильницу на голову.

– То есть конфликта между вами не было. Просто гражданин Данилов ни с того ни с сего встал, вылил на вас чернила и ушел? Правильно я вас понял?

– Правильно.

– Вот что, граждане, получается, – резюмировал лейтенант. – Показания вы даете разные. Свидетелей у вас нет. Чтобы не разводить тягомотину, предлагаю вам пожать друг другу руки и мирно разойтись. А заявление я порву, будто его и не было. Ну как, согласны?

– Согласен, – откликнулся Данилов.

Надувшийся доктор долго молчал, потом кивнул и вышел из кабинета. Лейтенант порвал заявление – лишние хлопоты ему были совершенно ни к чему – и с усмешкой обратился к Евгению:

– А теперь, друг ситный, скажи мне откровенно, на хрена ты доктору чернила на лысину вылил?

– Кто? Я? – деланно изумился Данилов. – Вы же сами, товарищ лейтенант, сейчас видели, что он отказался от своих обвинений.

– Ладно, не хочешь, не говори. Забирай свои документы и уматывай. Только вот что я тебе скажу, парень. Не знаю, каким ты станешь врачом, а адвокат бы из тебя получился классный.

***

Умудренный жизненным и милицейским опытом лейтенант оказался провидцем. Поработав пару годиков в московских поликлиниках, Евгений подал документы в юридический институт и, окончив заочное отделение, через несколько лет действительно стал адвокатом. Причем весьма удачливым и соответственно – преуспевающим.

Еще будучи студентом-заочником, Данилов в одном из букинистических магазинов на Сретенке наткнулся на книжонку о покушении на Ленина. Еще в школе Женька знал, что в вождя мирового пролетариата стреляла эсерка Фани Каплан. В книжке описывались подробности теракта. Он и сам не отдавал себе отчета, чем эта давняя и всем известная история его заинтересовала. Стал рыться в архивах и много чего интересного нарыл. Узнал, например, что урожденная Фейга Хаимовна Ройтблат, вырвавшись из еврейского местечка в Петербург, выправила себе документы на имя Фаины (по другим данным Фанни) Ефимовны Каплан. Увлеченная идеями всемирного братства и равенства, она действительно примкнула к партии социалистов-революционеров – ПСР, или, как их все называли, эсэров. Однако к боевому крылу партии Каплан никогда не принадлежала. Кроме того, всегда близорукая, она в Питере, почти лишенная средств к существованию, вечно недоедала и от отсутствия в рационе витаминов зрение посадила окончательно. К 1 января 1918 года, дню покушения на Ильича, эсэрка Каплан была уже полуслепой, по улицам передвигалась, держась за дома. Она бы с пяти метров в Смольный дворец не попала, не то что в человека.

Над своим исследованием Данилов работал несколько лет – архивы неохотно делились документами; впрочем, пропуск с портретом жертвы Каплан и к архивным папкам допуск открывал. Придя к выводу, что Фанни Ефимовна сама стала жертвой хитро закрученной и тщательно скрываемой властью политической интриги, Данилов накатал чуть не пятьсот страниц убористого текста, публиковать которые, по понятным причинам, не бралось ни одно издательство. Но тут, распахнув окна, а заодно и повыбивав все стекла, ворвался в жизнь советских людей ветер перестройки. Тогда бытовал такой анекдот: «Нравится ли тебе перестройка?» – спросили собаку. «Конечно, нравится, ответила собака – цепь стала длиннее и лаять не запрещают».

Коснулась перестройка и книгоиздания. Наконец не в журнальном варианте, а отдельной книгой издали одиозный роман Владимира Орлова «Альтист Данилов», попал на книжные прилавки и юрист Данилов. Историки к его исследованию отнеслись скептически, адвокатская гильдия – чуть ли не с восторгом. Если не брать в расчет литературное мастерство, вернее, полное его отсутствие, то с защитой и практически реабилитацией своей подзащитной Каплан Данилов справился блестяще. О нем заговорили, он вошел в «золотую десятку» адвокатов столицы.

Вот именно к этому человеку со своим семейным горем отправилась Анна Яковлевна, заявив с порога: «Мальчик ни в чем не виноват!» – и только потом, опомнившись, поздоровалась.

***

Выслушав старую докторшу, Данилов собрал со стола все бумаги, запихнул их в сейф и предложил:

– Поехали. Мне нужно немедленно увидеться с вашим внуком.

– Какой вы стали солидный, Женя, – сказала Анна Яковлевна, усаживаясь в роскошную машину. – Мне, наверное, нужно вас теперь называть Евгением Петровичем…

– Ни за что, – энергично запротестовал Данилов. – Для вас я по-прежнему и, как говорят, во веки веков – Женя.

Гелия они застали в домашнем кабинете. Он листал научный журнал на английском языке и чему-то беззаботно улыбался.

– Анна Яковлевна, извините ради всего святого, но я предпочел бы говорить с Гелием Леонидовичем наедине, такое у нас адвокатское правило, – сказал Евгений Петрович, и когда огни остались со Строгановым наедине, потребовал: – Рассказывайте, рассказывайте со всеми подробностями, мне нужны детали, как можно больше деталей.

Во время рассказа своего нового клиента Данилов делал пометки в большом блокноте.

– Вы человек научного склада ума, привыкли анализировать, так что давайте анализировать вместе, – предложил адвокат. – То, что я сейчас услышал, скорее похоже на запутанную детективную историю, нежели на рутинное уголовное дело, которое вам шьют.

– Шьют? – не понял Гелий сленга.

– Инкриминируют, – пояснил Евгений Петрович. – Судите сами. Ваш друг затягивает вас под совершенно эфемерным предлогом в катран, якобы в качестве подсказчика. Да, такое, я знаю, у профессиональных шулеров практикуется. Но только у профессиональных. Вы же дилетант, и вас должны были раскусить при первом жесте – это очевидно. Далее. Он для чего-то дает вам деньги, хотя картежники всегда расплачиваются сами, вдобавок заставляет надеть этот невесть откуда взявшийся перстень, который в итоге, как следует из слов инспектора МУРа, числится как украденный и находящийся в розыске. Пойдем дальше. Не успели вы прийти в эту квартиру, как нагрянула облава. Вас везут в милицию, утром допрашивают и отпускают. Все это шито белыми нитками, но пахнет весьма скверно. Заранее продуманной, тщательно спланированной и умело осуществленной провокацией – вот чем это пахнет.

– Откуда такие выводы, Евгений Петрович? – усомнился Гелий. – Кому и для чего нужна такая провокация?

– Вот, я не ошибся в ваших аналитических способностях. Вы ухватили самый корень. И я о том же думаю. Задействованы слишком серьезные силы, чтобы расправиться с одним-единственным человеком, – уголовный розыск, группа захвата, обработка вас самого через вашего приятеля.

– Неужели вы думаете, что Николай действовал по чьей-то указке?

– Откройте глаза, уважаемый Гелий Леонидович. Нет ни малейших сомнений, что он был, в лучшем, случае, слепым исполнителем. А скорее всего, его самого на чем-то зацепили и, шантажируя, заставили выполнять заранее продуманный план, – твердо заявил защитник.

– Но этого не может быть, потому что не может быть никогда! – запротестовал Гелий. – Он, конечно, парень шебутной, любит красивую жизнь, но чтобы так подло поступить со мной… Мы же знакомы с самого детства.

– Ну, во-первых, как сказано мудрыми, никогда не говори «никогда». А во-вторых, вы меня не только не разубедили, но напротив – укрепили в моих подозрениях. Еще раз уточняю: в МУРе вас допрашивал Фролов, верно? А кто был тот, который сидел за другим столом?

– Не знаю, он не представился.

– Фролов сам его должен был представить, таков порядок. А раз он этого не сделал, значит, на то у него были веские основания. Ладно, это я выясню. А теперь скажите, вы помните, по какому адресу находится этот катран? И еще мне понадобится адрес вашего друга Доронина. Сейчас вы подпишете стандартный договор, в соответствии с которым я отныне являюсь вашим защитником, получу в консультации ордер на ваше обслуживание и займусь делами. Отныне, куда бы вас ни вызвали, не вздумайте ехать без меня. Чревато. Чревато в любом варианте, а в вашем особенно – уж больно мне все не нравится. Почти уверен, что за всей этой провокацией стоит кто-то невидимый, кого мы не знаем. А может, напротив – знаем хорошо, но не догадываемся о его зловещей роли, – Евгений Петрович испытывал слабость к литературным оборотам речи. Впрочем, в адвокатском искусстве это только помогало.

***

Расследование, которое защитник в ближайшие дни предпринял, не только не внесло ясность, но еще больше нагнало тумана, отчего сомнения только усилились. Николай Доронин по-прежнему не появлялся ни дома, ни в кооперативном кафе «Встреча». Впрочем, на деятельности кафе это не отразилось. Властная Антонина и без сына управляла заведением твердой рукой. В Ясеневе дверь квартиры, которую указал Гелий, была распахнута настежь. Здесь шел ремонт. За столом одной из комнат сидели работяги, пили пиво и с оглушительным треском костяшек играли в домино. Недовольный, что его отрывают от столь увлекательного занятия, бригадир заявил, что хозяин уехал «на курорт» и велел к его возвращению через месяц квартиру отремонтировать. «С жиру бесится, – заметил небритый мужик. – Никакого ремонта здесь не нужно. Но раз хочет, нам-то что. Поклеим новые обои, паркет разочек отциклюем, и всех делов».

В этот же день защитник посетил и других«свидетелей». И хотя все семеро были в Москве и скрываться не собирались, ничего существенного они не сообщили: «Да, были в квартире, да играли в карты. Но Строганова и Доронина никогда раньше не видели». Удивило многоопытного Данилова, что с этой «великолепной семеркой» игроков милиция разобралась сразу – оштрафовали, как положено, за участие в азартных играх на деньги и с миром отпустили по домам.

Беседа с Фроловым поначалу тоже ничего не дала. Он заявил, что дело уже в производстве у следователя, а на прямой вопрос, откуда ноги растут, лишь усмехнулся: «Получил оперативную информацию. Проверил, организовал облаву, взял картежников с поличным».

– Надеюсь, вы не будете меня спрашивать о моих источниках информации? – насмешливо спросил капитан.

– Не буду, – вздохнул Данилов и не солоно хлебавши удалился.

Следователь, которому предварительно позвонил один из сокурсников Данилова, был более откровенным с адвокатом, подтвердив его сомнения.

– Какое-то тухлое дело, – заметил он. – Похоже, ваш парень попал в настоящий переплет, а в какой, я и сам до конца еще не разобрался. Не картежник, а в катране находился, в карты не играл, а карманы полны денег. К тому же еще и это кольцо чертово. Где он его раздобыл?

– Строганов утверждает, что и кольцо, и деньги ему дал Доронин, – сказал адвокат.

– Да знаю я, он вообще все на этого Доронина валит.

– Почему же обязательно «валит»? Может, он правду говорит.

– Может, и правду, – покладисто согласился следователь. – Только для этого надо самого Доронина допросить. А его нет. Подписку о невыезде у него не брали, свободный человек, куда захотел, туда поехал. Не в розыск же мне его объявлять. У меня и без него дел невпроворот. К тому же начальство торопит, требует побыстрее завершать и передавать в суд. А начальство, сам понимаешь, просто так торопить не станет, – многозначительно намекнул Евгению Петровичу его собеседник.

Да, Данилов и сам понимал, что раз дело на контроле у начальства, значит, за ним действительно стоит некая могущественная фигура.

Вскоре, во время официального допроса, Гелию Леонидовичу Строганову было предъявлено обвинение по статье 147 Уголовного кодекса РСФСР – мошенничество. Этот вид преступления трактовался как «завладение чужим имуществом путем обмана или злоупотребления доверием» и предусматривал лишение свободы на срок до трех лет либо исправительные работы на срок до двух лет. Опытный юрист Данилов понимал, что к его подзащитному умышленно хотят применить статью, которую можно использовать в полном соответствии с народной пословицей – «закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло». И не миновать Гелию тюрьмы, если он, адвокат, не выяснит, откуда взялся тот самый злосчастный перстень, который теперь гирей тянет на дно его подзащитного.

Глава пятнадцатая

И снова Данилов обратился к своему бывшему однокашнику по юридическому институту. Георгий Алексеевич Крайнов учился в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС и получал заочное юридическое образование одновременно. Теперь он работал в отделе административных органов Московского горкома партии и по сути являлся партийным куратором всех правоохранителей города. К птице такого полета за любым пустяком не обратишься, но тут был случай особый, и Евгений Петрович решился второй раз побеспокоить старого товарища. Через неделю после встречи тот позвонил Данилову сам:

– Евгений Петрович, ты квас с медом и хреном любишь? А бульон с фрикадельками? – И выслушав утвердительный ответ, распорядился: – Ну, тогда заказывай столик в «Славянском базаре».

Данилов понимал, что высокопоставленный товарищ предпочитает не вести предстоящего разговора в стенах горкома, и нехотя подчинился – ресторанов он не любил. У Данилова был недостаток, которого он стеснялся, но отказываться от которого не собирался. С годами он превратился в самого настоящего обжору. Поглощение пищи было никогда не нарушаемым ритуалом. В столовой он установил кадку с развесистой пальмой, под пальмой стояла низкая кушетка, покрытая ковром, с грудой атласных подушек, которые друзья прислали ему из Узбекистана. Укладываясь на кушетку и частенько повторяя, что древние вкушали пищу только лежа, Евгений Петрович приступал к обильному обеду. Первых блюд было непременно два, вторых не меньше трех. Всякие там закуски, салатики, селедочки, разносолы и гарниры в расчет не шли. При этом все, кроме супов, предпочитал есть руками. Ну в каком ресторане можно было себе такое позволить?!

В «Славянском базаре», гулять так гулять, он заказал для встречи с важным гостем отдельный кабинет на втором этаже. Сделали заказ. Георгий Алексеевич отхлебнул ледяного квасу из глиняной кружки, довольно зажмурился. Данилов терпеливо ждал, когда трапеза завершится. Он и сам не был сторонником вести за едой деловые разговоры. Но когда принесли кофе, все же не выдержал:

–Ну что, Гоша, удалось тебе что-нибудь узнать?

– Узнал, – нахмурился Крайнов. – Ты оказался прав. Паутину эту липкую против твоего физика сплели. Но проблема не в этом. Проблема в «Детском мире».

Данилов прекрасно понял, на что намекает его осторожный собеседник – известный на весь Союз магазин «Детский мир» находился в непосредственном соседстве со зданием КГБ на Лубянке.

– Сам понимаешь, у этих внуков Дзержинского особо информацией не разживешься, но кое-что узнать удалось. Попытай своего гения, с кем из нынешних сотрудников Конторы он учился то ли на одном курсе, то ли даже в одной группе физмата МГУ. Мне прямо так и дали понять, что ноги растут именно оттуда. По какой-то причине Контора сама не захотела разрабатывать эту тему, отдали на откуп доблестной милиции, но, понятно,контролируют плотно. Теперь о твоей просьбе узнать, у кого было украдено кольцо. С этим проще. Вот, держи адресок «терпилы». Но там, как я понимаю, была обычная рутинная кража: вроде как хозяин ключи потерял, а кто-то из соседей увидел и воспользовался, что-то в этом роде, подробности сам выяснишь. Так что вряд ли твой парень к этому причастен. Максимум мог колечко у кого-то купить. Да, вот еще что. Каким-то образом в этом деле изначально было задействовано городское управление БХСС, но с какого боку они там припека, не пойму. Уголовный розыск – это понятно, кража, катран и все такое, но причем здесь бэхээсэсники, никак в толк не возьму.

– Зато я, кажется, начинаю понимать, – произнес Данилов.

– Вот и молодец, ты у нас всегда башковитый был. Помнишь, как помогал мне с курсовой? – и Георгий Алексеевич предался приятным воспоминаниям давно ушедшей студенческой поры.

Не зря же утверждают, что когдастарым друзьям говорить не о чем, они вспоминают молодость. Деловая часть их встречи была исчерпана, пора вспомнить былое.

***

Из «Славянского базара» Данилов прямиком направился в Бирюлево, по адресу, указанному Крайновым. На его счастье, хозяин оказался дома. Марк Михайлович Кошеватский, некогда огненно рыжий, а теперь седой, как лунь, пенсионер, с удивлением выслушал адвоката.

– Позвольте, я считал, что дело уже закрыто. Какие же еще могут быть вопросы, тем более у адвоката?

Данилов терпеливо объяснил, что его подзащитного обвиняют в краже кольца, принадлежавшего Кошеватскому.

– Все равно ничего не понимаю, – упорствовал Марк Михайлович, – но раз вы просите, расскажу по порядку, как все было. Я летом частенько на дачу езжу, душно мне в городе. А у меня, изволите ли видеть, кот, любимец мой. На дачу я его не беру – там диких кошек полно, еще порвут моего Агата. Вот соседка по лестничной площадке заходит, Агатика покормить, попоить, да заодно и цветочки польет. Я ей ключи оставляю. Женщина она вполне порядочная, но муж у не – чистый пропойца. Вот он однажды маялся с похмелья, ключи у благоверной умыкнул и нанес мне, с позволения сказать, визит. Стащил у меня из холодильника бутылку «Столичной» да грошовое колечко.

– Хорошенькое дело «грошовое», – хмыкнул Евгений Петрович. – Золото высочайшей пробы с бриллиантом.

– Оставьте, с чего вы взяли? – горячо возразил Марк Михайлович. – У меня приятель есть, мы с ним в шахматы сражаемся, так вот он балуется такими поделками. Хобби, так сказать, у него необычное. Но получается, замечу я вам, весьма натурально, на первый взгляд и не отличишь. Вот он мне одну такую вещицу года два назад на день рождения и презентовал.

– Ну а дальше что было?

– Ох, и не спрашивайте, до сих пор стыдно вспомнить. – огорчился пенсионер. – Я до того распсиховался, что сосед ко мне в квартиру украдкой влез, что пошел и сдуру написал заявление в милицию. Потом, конечно, одумался, заявление забрал – убытку-то никакого, да и соседку жалко, хорошая она женщина.

– А с кольцом-то что, Марк Михайлович?

– А что с кольцом? Оно в милиции. Мне сказали, что нужно какие-то формальности завершить, потом кольцо отдадут. Я, правда, не понял, о каких формальностях речь идет, но спорить не стал. Надо, кстати, как-нибудь собраться, да сходить забрать, поди давно уже все бумаги оформили.

– Марк Михайлович, припомните, пожалуйста, вы в милиции говорили, что кольцо самодельное и материальной ценности не имеет?

– Ну неужели! – воскликнул Кошеватский. – Мне только потому и заявление отдали, что сами видели – кольцу цена три целковых за дюжину в базарный день.

Распрощавшись со словоохотливым хозяином и вежливо отказавшись о т предложенного чая, адвокат сел в машину, решая, куда направить путь. Поначалу хотел ехать к Строганову, но потом решил, что прежде надо самому все как следует осмыслить. Слишком много для одного дня накопилось информации. Да и домой, под пальму, пора, нормально пообедать после этих ничтожных ресторанных порций.

***

На следующий день, встретившись со своим подзащитным, Данилов спросил Гелия, известно ли ему, кто из его бывших однокашников работает в КГБ. Услышав отрицательный ответ, посоветовал: «Надо узнать, и чем скорее, тем лучше».

– А какое отношение Лубянка имеет к моему делу? – удивился Гелий.

– Если честно, я и сам еще не знаю, – признался Данилов. – Но знать должен. Не тяните время, звоните, – и он придвинул Строганову телефон.

Недолго думая, Гелий набрал номер их бывшей старосты Таньки Тумановой, теперь, понятно, уже не Таньки и даже не Тумановой, а уважаемого доцента физмата МГУ Татьяны Владиславовны Гуральской. Зная от мужа о злоключениях Гелия, Татьяна поначалу смешалась, не зная, как реагировать на звонок. Потом, обычным своим насмешливым тоном, осведомилась:

– И чего тебе в жизни не хватало, что ты полез в этот картежный вертеп?

Гелий сердито засопел, но под настойчивым взглядом Данилова перешел к делу:

– Таня, ты не знаешь, из наших кто-нибудь в КГБ работает?

– Как был Вундеркинд, так и остался, вокруг себя ничего не замечаешь. – И попеняла: – Ну разве о таких вещах по телефону спрашивают? При встрече расскажу, только у меня сейчас времени ну ни капельки нет – сессия, сам понимаешь.

– Тань, но мне срочно надо! – взмолился Гелий.

– Ох, горе ты мое луковое, – вздохнула Татьяна. – Ладно, намекну. Ты у нас мальчик сообразительный, догадаешься. Вспомни, кто на нашем курсе сигаретами делиться не любил. Только, Геля, если ты к нему за помощью собираешься обратиться, то зря надеешься. Не тот это человек, который помочь захочет. Навредить – это пожалуйста, тут он первый…

Данилов, слушавший разговор бывших однокурсников по параллельному телефону, положил трубку и вопросительно глянул:

– Вы догадались о ком речь идет?

– Конечно. Был у нас на курсе стукач такой, скупердяй к тому же, Юрка Слащинин, мы еще ему кличку дали – Сифилис.

– Ну и кличка! И в каких отношениях вы были с этим Слащининым-Сифилисом? – уточнил адвокат.

– Я ему руки не подавал, – уклончиво ответил Гелий, не желая посвящать малознакомого человека в ту давнюю историю с клеветой Слащинина на него и на академика Гольверка.

– Э, нет! – запротестовал Евгений Петрович. – С адвокатом, как и с врачом, нужно говорить все. Поймите, сейчас любая деталь может стать крайне важной и полезной, – и процитировал Ильфа и Петрова: – «Как сказал отец сыну, проглотившему пятак, – выкладывай».

Данилов любил щегольнуть литературной цитатой.

Выслушав рассказ, надолго задумался, но соображениями своими делиться не стал и, наскоро распрощавшись, отправился прямиком к следователю.

Рассказ об оштрафованных свидетелях и даже о фальшивом кольце, которое не в розыске находится, а по непонятной причине хранится в сейфе у оперов угрозыска, следователь выслушал довольно равнодушно.

– Что вы от меня, собственно, хотите? – с едва заметным раздражением спросил он защитника. – Я что, еще и служебное расследование должен, по-вашему, проводить? Увольте! Для этого существует служба собственной безопасности. Я и так к вашим доводам прислушиваюсь. Готов признать, что кольцо ваш подзащитный Строганов получил от Доронина. Как только Доронин появится, допрошу его по этому эпизоду. А сейчас извините, у меня восемь дел в производстве…

– Не смею задерживать, – любезно распрощался адвокат.

В машине Данилов думал о том, что следователь, сам того не ведая, подал ему неплохую идею. Надо только как следует все обмозговать, прикинуть варианты.

***

Инспектора МУРа Фролова Данилов знал шапочно – пересекались пару раз по каким-то незначительным делам. Тем не менее определенное мнение составить успел – парень хваткий, дерзкий, такого нахрапом не возьмешь.

На Петровку,38 адвокат явился без звонка. Фролов узнал его сразу, даже имя отчество вспомнил без труда:

– Каким ветром, Евгений Петрович?

– Попутным, но резким, – в тон ему ответил Данилов. Протянув для ознакомления ордер, пояснил: – Тут у меня по делу моего подзащитного Гелия Леонидовича Строганова одна неувязочка вышла по вашей линии, вот и решил прояснить.

Фролов рассказ защитника о его встрече с пенсионером Кошеватским выслушал с непроницаемым видом, потом зловеще осведомился:

–Вы что же, товарищ Данилов, частным сыском занялись? Так он у нас в стране запрещен.

– Товарищ капитан, не забывайтесь, я у вас не на допросе нахожусь, – Данилов специально обострил разговор, чтобы сбить с опера спесь. – Я действую исключительно в рамках, дозволенных мне законом, и в соответствии с регламентом деятельности адвокатуры. Итак, по существу дела. Во время допроса вы заявили моему подзащитному, что у него при обыске было изъято золотое кольцо с драгоценным камнем, которое значится в розыске как ворованное. Вряд ли вы, человек опытный, не сумели отличить кустарную подделку от настоящего ювелирного изделия. Но даже если такое и допустить, то уж экспертиза дала бы точное заключение. Однако акта экспертизы о стоимости кольца гражданину Строганову предъявлено не было.

– Пойдем дальше, – продолжал Данилов, не давая возможности капитану вставить ни слова. – Свидетель Кошеватский пострадавшим себя не считает, заявление свое забрал, но кольцо по непонятным причинам оставалось у вас. Теперь, наверное, мне следовало вам задать вопрос: почему эта безделушка не была возвращена владельцу и как данная фальшивка, находящаяся в служебном сейфе сотрудника МУРа, попала к моему подзащитному? Но я не стану задаватьвам такого вопроса. Подобного рода выяснения входят в компетенцию службы собственной безопасности, а отнюдь не в адвокатскую, – прозрачно намекнул Данилов.

– Чего вы хотите?

– Я хочу, чтобы эпизод с кольцом был изъят из дела, – твердо ответил защитник.

– Но дело уже находится у следователя…

– А вот это меня совершенно не касается. Умели напачкать, умейте и подтереть.

Фролов явно смешался, стал путано объяснять, что инициатива в этой разработке принадлежала не ему, а капитану БХСС Осокину, он просто решил помочь коллеге. Понимая, что Фролов попросту переводит стрелки и, сдавая Осокина, пытается отвести от себя удар, он, теперь уже более жестко, повторил:

– Эпизода с кольцом в деле быть не должно.

– Вы что, мне условия ставите?! – взъярился было Фролов. Но адвокат тут же его пыл остудил:

– Конечно, условие. Я рад, что вы меня абсолютно правильно поняли.

Когда было необходимо, Евгений Петрович умел быть беспощадно жестким.

***

В доме Строгановых он взял мелок, на стеклянной «доске» начертил три квадратика, вписал в них фамилии Слащинина, Осокина и Фролова, объединил линиями и сказал:

–Вот цепь и замкнулась.

– А вы уверены, что Слащинин к этому тоже причастен?

– Практически уверен, но доказать это вряд ли сумею. Да никто и не позволит. Впрочем, нам это звено важно не для доказательства, а для понимания сути.

– Но я не понимаю, какова здесь роль Юрки Слащинина? – продолжал упорствовать Гелий.

– С большой долей вероятности дело выглядело так. Ваш бывший сокурсник, ныне сотрудник КГБ, задумал некую операцию, направленную против вас лично. По известным только ему причинам он решил не проводить эту операцию силами оперсостава Конторы, а привлек милицию. – Данилов начал чертить на стекле новую схему. – Предполагаю следующее. Капитан БХСС Осокин прихватывает на чем-то вашего детского дружка Кольку, то бишь Николая Доронина. Тот – кооператор, и прихватить его несложно, наверняка есть за что. Доронин рассказывает вам слезную историю о крупном проигрыше, говорит, что его могут убить, если он вовремя не отдаст долг, и добивается нужного результата – вы согласны помочь. Осуществить операцию по разгрому катрана бэхээсэсники, эти белоручки, сами не в состоянии, и в дело подключается доблестный прославленный МУР. Чтобы представить вас завзятым игроком, вам подсовывают кучу денег и фальшивое колечко из «цыганского» золота и осколком стекла.

– Как фальшивое? – опешил Гелий, – Я же его видел, оно настоящее было…

– А вы, уважаемый товарищ физик, хорошо разбираетесь в ювелирных изделиях, драгметаллах, бриллиантах? Не сомневаюсь, что, прорабатывая детали этой гнусной постановки, ваши недоброжелатели в первую очередь учитывали то обстоятельство, что вы человек науки и от жизненных реалий далеки. Ну откуда вам знать порядки катрана, законы возвращения карточных долгов. И фальшивое колечко вам тоже подсунули без всяких опасений быть разоблаченными. Что и произошло, вы ведь и сейчас убеждены, что перстень настоящий.

– Меня другое заботит, – задумчиво произнес Данилов. – Что такого вы могли натворить, кому так перейти дорогу, что против вас подняли такие силы? Ответа на этот вопрос у меня нет. Да и искать его я пока не буду. Сейчас не до этого. Нужно разбить состряпанное против вас обвинение, доказать вашу полную невиновность.

Эти слова Данилова услышала входящая в комнату Анна Яковлевна. Она принесла блюдо, полное горячих, с пылу с жару, пирожков.

– Женя, значит, вы тоже считаете, что мой сыночек ни в чем не виновен?

– Не только считаю, но и глубоко теперь в этом убежден, – отвечал адвокат с набитым ртом. Пышущие жаром ароматные пирожки были слишком серьезным испытанием, чтобы он тут же не запихал в себя один из них. – Но моей убежденности мало. Надо убедить в этом суд.

– А вы полагаете, что без суда никак не обойдется? – удрученно спросила мама Аня.

– Тот, кто затеял это дело, – я говорю не о милицейских марионетках, а о кукловоде, – придумал это все отнюдь не с целью просто потрепать нервы вашему внуку. Вы женщина разумная и сильная, хочу, чтобы и вы, и Гелий это совершенно осознанно понимали. Но я тоже сдаваться не намерен.

***

В своих прогнозах опытный адвокат не ошибся. С видом нашкодивших первоклашек Осокин и Фролов доложили майору Слащинину, что «убийственное доказательство» – кольцо из дела пришлось изъять. Он выслушал их молча, не проронив ни слова, распахнул входную дверь конспиративной квартиры, где они встречались…

Не откладывая дела в долгий ящик, майор Комитета госбезопасности нанес визит председателю народного суда района Ясенево, куда по территориальной принадлежности «преступления» было передано дело Гелия Строганова. Председателю суда Валентине Ильиничне Скалевой до пенсии оставалось меньше года. За долгие десятилетия своей многотрудной деятельности она твердо усвоила, что любое вмешательство НКВД – так по старинке называла это грозное ведомство Скалевая – пахнет дерьмом. Но также твердо Валентина Ильинична знала, что перечить этим рыцарям с горячими сердцами, холодной головой и чистыми руками – себе дороже. Подрастали обожаемые ею внуки, на подмосковной дачке зрели помидорчики и огурчики, и больше всего ей хотелось без всяких проблем и осложнений дотянуть до того времени, когда она целиком и полностью сможет посвятить себя этим житейским радостям, а не возиться с теми проявлениями человеческой мерзости, которые она наблюдала каждый день.

Этот рыхловатый майор долго ходил вокруг да около, излагая прописные истины по поводу того, что безопасность государства превыше всего. Истребовав к себе, по настоянию чекиста, дело Строганова, Скалевая сухо осведомилась:

– Поясните, в какой мере этот картежник угрожает безопасности нашего государства.

– А вы, уважаемая Валентина Ильинична, на анкету его обратите внимание, особенно на графу «место работы». Вот видите – научный сотрудник одного из самых важных и секретных объектов нашей страны. Ну, посудите сами, разве можем мы быть спокойны, когда в институте имени Курчатова работает такой морально неустойчивый тип? Сегодня он играет в карты, а завтра, проигравшись, продаст вражеской разведке за свои долги государственные секреты. Вы такой мысли не допускаете?

– Вам виднее, – уклончиво ответила судья. – Действия вражеских разведок и их агентов не входят в мою компетенцию. Поясните, что от нас требуется.

– Извольте, – посуровел майор. – Руководство Комитета госбезопасности СССР считает, что типы, подобные гражданину Гелию Строганову, на секретных объектах работать не должны. Мы не жаждем крови. Но полагаем, что приговор в строгом соответствии со статьей 147 УК РСФСР поможет раз и навсегда поставить мошеннику заслон от наших государственных секретов.

«Ишь как их излагать научили», – чуть ли не с восхищением подумала Скалевая, но вслух заметила:

– Сто сорок седьмая слишком широко трактует подобные деяния. Может, вы еще больше сузите нашу задачу.

– Ни в коем случае! – воскликнул Слащинин и повторил с нажимом. – Ни в коем случае. Мы хотим только одного – пусть восторжествует закон.

– Мы хотим того же, – заверила его судья.

Они прекрасно поняли друг друга.

Объяснить «задачу, поставленную свыше» молоденькой судье Оленьке для председателя суда не составило ни малейшего труда. Ольга Валерьевна Дерюгина предпочитала не обременять себя лишними вопросами и, хотя в армии не служила, действовала по незыблемому военному уставу – приказы командиров не обсуждаются.

***

Накануне судебного заседания Евгений Петрович Данилов говорил Анне Яковлевне и Гелию:

– Я не люблю прогнозов, но это тот самый случай, когда я готов сделать исключение. Никаких доказательств вины нет, их просто не существует. Свидетели покажут, что с Гелием они не знакомы, не встречались и на квартире в Ясенево увидели его впервые. Двух ключевых свидетелей – хозяина квартиры и Николая Доронина – разыскать так и не удалось. Я вообще не понимаю, как при таком полнейшем отсутствии доказательной базы можно было выходить на суд.

Адвокат ошибся. Как выяснилось уже в суде, Николай Доронин накануне в Москву вернулся и даже успел дать показания следователю. Допрошенный уже в зале суда государственным обвинителем, Доронин показал, что в игорный дом он пришел не по собственной инициативе – его…завлек Гелий, который вообще много лет назад пристрастил Доронина к карточной игре. Никаких денег и кольца он Строганову не передавал и слышит об этом впервые.

После свидетельских показаний Данилову стало ясно – приговора не избежать. Он глянул на судью. Дерюгина, как и полагается, слушала участников процесса с непроницаемым видом. Народные заседатели, или, как их называли, – «кивалы», мастер часового завода «Слава» и билетер Московского цирка на Цветном бульваре, откровенно зевали – эка невидаль, картежник какой-то.

В своем выступлении адвокат Данилов ссылался на равенство перед законом, убеждал, что никаких доказательств у обвинения нет и заявления свидетеля Доронина являются голословными. Все оказалось тщетным.

Как в испорченном радио, выхватывая лишь отдельные слова и фразы, выслушал Гелий зачитанный судьей приговор: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, в соответствии со статьей 147 Уголовного кодекса… приговорить к трем годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима. Приговор может быть обжалован…»

Как из тумана раздался сдавленный крик мамы Ани. Мама Лара беззвучно плакала, закрыв лицо руками. На руках осужденного защелкнулись наручники.

Председатель суда Скалевая позвонила по оставленному ей Слащининым номеру телефона, сообщила о приговоре, сухо осведомилась: «Копию вам прислать?» и с облегчением повесила трубку. У подъезда ее ждала служебная машина, и Валентина Ильинична, усаживаясь на заднее сиденье, улыбнулась: в багажнике «Волги» покоились пакеты со всякой деликатесной снедью. То-то будет радости внукам…

Глава шестнадцатая

Его запихали в автобусный металлический отсек – «стакан» на языке заключенных, где даже присесть не удалось, можно было только стоять. Снаружи устроился конвоир с автоматом. Едва машина тронулась, по соседству, через стенку, кто-то запел гнусавым голосом: «А автозак такой автобус, в нем что лето, что зима, а в нем главное не двигатель, а главное – тюрьма». Невидимый голос повторял и повторял этот припев, пока конвоир лениво приказал: «Заткнись!»

– Начальник, это же вокал, – с явной усмешкой произнес голос.

– За этот вокал я твой рот манал, – ответил конвойный.

– Ну, ты даешь, начальник, да ты же чистый Пушкин, – восхитился арестованный и тут же попросил: – Угостил бы сигареточкой.

– Прикладом в зубы я тебя угощу, чтоб дым пошел, – беззлобно ответил сержант.

Они еще о чем-то лениво бранились, но Гелий уже не прислушивался. Он до боли сжал ладонями виски, пытаясь вернуть себя в реальность – все происходящее казалось ему невероятным, кошмарным, жутким сном. Но в реальности, а не во сне он, когда автозак на ухабе тряхнуло, саданулся о железную дверь коленкой так, что чуть не взвыл. Непонятно по какой ассоциации перед глазами явственно, как на экране, поплыли строчки из учебника физики: «Реактор – это прибор, осуществляющий перемешивание». «Причем тут реактор? —подумал он, и тут же его пронзила яркая, как вспышка, мысль: – Это же я реактор! Я свою жизнь перемешал так, что теперь уже обратно не вернешь».

***

При советской власти в Москве тюрем, в прямом понимании этого слова, не было. Было тогда всего лишь три следственных изолятора – СИЗО, которые в народе называли «Матросская тишина», «Бутырка» и «Красная Пресня». В Пресненский следственный изолятор №3, больше известный как «пресненская пересылка», и попал заключенный Строганов.

Как центральная пересыльная тюрьма она была построена еще в 1900 году. Тогда для арестованных хватало всего одного корпуса. Строительство развернулось в тридцатые годы, когда через Пресненскую пересыльную тюрьму прошли тысячи и тысячи советских граждан, отправляемых из Москвы в лагеря ГУЛАГа. В 1960 году тюрьма стала называться следственным изолятором, оставаясь по сути пересылкой. В давно не ремонтированных камерах, вопреки всяким нормам, народу набивалось столько, что часто заключенным приходилось спать по очереди, а если ночью на нары и удавалось втиснуться всем сразу, то с боку на бок переворачивались исключительно по команде.

Войдя в камеру, Гелий даже не сразу смог разглядеть, кто и что в ней находится, – плотный табачный дым застил глаза. Да и запах здесь стоял такой, что он долго продышаться не мог. Не успел новичок осмотреться, как к нему подскочил юркий микроскопический мужичонка неопределенного возраста.

– Куревоесть? – протявкал он.

– Я не курю, – спокойно ответил Гелий.

– Тебя, тля, кто спросил, куришь ты или не куришь? Я спросил, есть ли у тебя курево.

– А ты кто, следователь, или милиционер, чтобы вопросы задавать?

– Чего такое ботаешь? – протяжно заныл пигмей, но в этот момент откуда-то сбоку раздался короткий пронзительный свист – так свистеть мог только голубятник, – и властный голос произнес:

– Отвали, Комар, от человека. Он тебе ответил правильно, по понятиям, – и уже явно обращаясь к Гелию: – иди сюда, парень.

Комар пробурчал, что хата, мол, тесная, еще встретимся, но поплелся прочь.

Гелий пошел на голос. Навстречу ему поднялся высокий худой, но, судя по мускулатуре, очень сильный парень, похоже, его ровесник.

– Москвич, первоход? – спросил он.

– Да, москвич, первый раз, – ответил Гелий, догадавшийся о значении незнакомого слова.

– А я Серега, Михей, будем знакомы, приземляйся рядом.

Из разговоров с Сергеем Гелий понял, что в камере, по-здешнему «хате», находятся только те, кто ждет этапа, поэтому люди меняются постоянно. Пока смотрящий здесь Акула, не «академик», но жулик вполне авторитетный.

– Что значит «не академик», он что, профессор? – ошеломленно спросил Гелий, наивно полагая, что в заключении находится ученый.

Сергей от души рассмеялся, пояснил, что академиками на блатном жаргоне называют воров в законе, и заявил, что надо будет о предположении новичка рассказать Акуле, то-то он повеселится.

– А впрочем, чего тянуть, пойдем, представлю тебя смотрящему, так оно правильно будет.

Они подошли к человеку, который, скрестив под себя ноги, сидел на нарах и читал книгу. Обнаженные его руки были синими, сплошь покрытыми татуировками. Гелий с изумлением увидел на обложке книги надпись: «А. С. Пушкин. Евгений Онегин. Роман».

– Вот, Акула, первоход узнал, что ты смотрящий, и тебя профессором назвал, – проговорил Сергей.

Акула с явным сожалением отложил книгу и, никак не отреагировав на сообщение, проговорил, ни к кому не обращаясь, словно сам с собой рассуждал:

–Сколько раз перечитываю Александра Сергеевича и не перестаю поражаться его дару. Поистине, самый гениальный поэт России.

Гелия поразило, насколько правильной и чистой была речь этого человека.

– Так, значит, первоход? – обратился он уже к Сергею.

– Первоход, – снова подтвердил тот.

– Ну, расскажи, поведай нам о своих подвигах, за что тебя сюда определили, – предложил Акула.

Понимая, кто перед ним стоит, он к блатному жаргону не прибегал, говорил на вполне доступном языке.

Когда в своем невеселом рассказе Гелий дошел до катрана, Акула жестом руки прервал его и спросил в полном недоумении:

– Это ты, значит, пошел в катран катать. Да ты хоть понимаешь, о чем говоришь?

– Теперь понимаю. А тогда понятия не имел, что такое «катран», кто такие «каталы». Это мне уж потом адвокат все растолковал.

– Ладно, продолжай, – смилостивился смотрящий, и выслушав, уже не перебивая, Гелия до конца, огласил свой вердикт: – Все понятно, подельнички твои, по-нашему говоря,«паровозом» тебя пустили – сделали главным обвиняемым, а сами в сторонку. – И спросил с сомнением: – А ты что, действительно хорошо в карты играешь?

– Я считаю хорошо, и память у меня хорошая, – уклончиво ответил Гелий.

– Вот хочу с ним поближе познакомиться, к «прописке» подготовить. Ты как, Акула? – вмешался в разговор Серега.

– А что, дело доброе. Мы же не звери какие, чтобы кидаться на человека. Нужно объяснить ему, что и как, порядки наши, понятия, – одобрил он.

С теми и отбыли.

***

Сергей Михеев из Солнцева, Михей солнцевский, как его здесь называли, и сам за решеткой оказался впервые. Он рос своевольным и непокорным, читал много и на все имел собственную точку зрения, часто отличную от мнения учителей. Он уже заканчивал восьмой класс, когда на уроке математики произошел конфликт, потянувший потом за собой целую цепь разнообразных, в том числе и неприятных последствий.

Мама Сергея, Вера Георгиевна, женщина спокойная, рассудительная, всеми уважаемая, заведовала в местном исполкоме торговлей. Накануне Первомая она занималась организацией выездных ярмарок, уставшая приходила домой заполночь, чуть свет снова уходила на работу. На родительское собрание в школу вырваться так и не смогла. На следующей день математичка при всем классе стала выговаривать Сергею за отсутствие матери на собрании. Михеева она недолюбливала. Даже то, что паренек всегда опрятен, хорошо одет, вызвало ее гримасу. На самом деле она попросту завидовала Михеевым, многозначительно намекая, что все, мол, понятно – торговые работники всегда на свой кусок хлеба найдут кусок масла. При этом, если бы училка пореже заглядывала на донышко бутылок с крепленым вином, то и ее дети могли бы одеваться не хуже.

Выговаривая Сережке за отсутствие матери на родительском собрании, она брякнула: «Твоя мать что думает, если она торгашка, то ей и на собрания можно не ходить?..» Математичка еще не закончила фразы, когда в нее полетел запущенный Сергеем циркуль и острым жалом впился в доску. Мать Серега любил, несправедливые обидные слова привели его в ярость.

Много лет спустя, Михеев, вспоминая этот случай, повторял всякий раз: «Бог от греха уберег. Представляете, если бы я ей в глаз угодил…»

Из школы его исключили, он перевелся в вечернюю. Но тем дело не кончилось. Учительница обратилась к участковому, Сергея поставили на учет в детскую комнату милиции. Он отнесся к этому равнодушно. Продолжал ходить в вечернюю школу, устроился работать учеником автослесаря, все свободное время тренировался, ездил на соревнования. В восемнадцать лет стал мастером спорта СССР по классической борьбе, потом мастером восточных единоборств. Вот только участковый не давал ему проходу, все цеплялся по любому пустяку.

Зарплату Сергей аккуратно приносил домой. Родители в деньгах сына не нуждались, откладывали. Сумма накопилась достаточно приличная. Сергей купил мотоцикл. И не какой-нибудь допотопный «Ковровец», а ярко-красную «Яву». И снова прицепился участковый, сказал, что на Михеева жалуются соседи, говорят, спасу нет от треска его мотоцикла. Никто из соседей никаких замечаний Сергею никогда не делал, да и гонял он на мотоцикле, понятное дело, не на своей улочке, а вдали от дома. Парень вспылил, ответил мильтону, не выбирая выражений.

И надо же было такому случиться, что той же ночью, когда произошла их стычка, кто-то выбил в доме участкового все окна. Вскочив с кровати босиком, старлей еще и ноги себе осколками стекол в кровь порезал.

Участкового в округе терпеть не могли, желающих насолить ему было предостаточно. И хотя Сергей к инциденту никакого отношения не имел, старший лейтенант разбираться не стал, решив про себя, что поквитается со строптивым хулиганом. Щедро угостив дружка-собутыльника из райотдела милиции доброй самогонкой, они составили план действий.

Через несколько дней «Ява», стоявшая во дворе дома Михеевых, бесследно исчезла. Поиски по району ничего не дали. «Если ты потерял деньги, ты не потерял ничего», – утешала сына Вера Георгиевна и напомнила, что мотоцикл застрахован. Получив в сберкассе деньги по страховке, Сергей стал присматривать новый мотоцикл, когда его вызвали в райотдел милиции и обвинили в том, что мотоцикл онугнал у себя сам, чтобы получить деньги по страховке, а потом припрятанную «Яву» продать. Но они, доблестные сыщики, мотоцикл нашли и преступника изобличили. Номер двигателя на предъявленных ему фотографиях экспертизы номеру михеевской «Явы» не соответствовал и был кем-то небрежно, так, что цифры все-таки проступали, затерт. Но кого это могло остановить, если решение принято? Партия и правительство заботились о благосостоянии, здоровье и счастье всего народа. В целом. Судьба отдельного человека не интересовала, да и по сей день не интересует, никого.

– Оглянись вокруг, посмотри, кто нас окружает. Здесь же полным-полно людей, которым не место в тюрьме, – делился Сергей своими мыслями с Гелием одним из нескончаемо долгих вечеров на Пресненской пересылке. – А на свободе ходят, жрут, пьют, веселятся законченные подонки, мерзавцы и негодяи, которым самое место в тюрьме.

Он, получивший четыре года колонии только за то, что был с каким-то сраным ментом непочтительным, эти мысли выстрадал. Несколько месяцев, ожидая приговора суда, Михеев провел в знаменитой Бутырке, тюрьме, о которой складывали легенды, пели песни во всех камерах, пересылках и зонах. С твердым характером и крепкими кулаками, он заставил с собой считаться. Даже авторитетные воры держались с ним уважительно и прислушивались к его мнению. И теперь, на Пресненской пересылке, в камере, где вместо двадцати набилось чуть не шестьдесят арестантов, Сергей, как мог, делился с новым знакомым, предостерегая его от ошибок, «косяков», как здесь говорили, возможных в этом озлобленном и сложном мире.

***

Иногда к их разговорам присоединялся Комар. Человек по сути своей незлобивый, он в первый день «наехал» на новичка, желая его, по собственному выражению, проверить на вшивость. Комар был ходячей энциклопедией тюремной жизни. С явным удовольствием посвящал он Гелия в то, что сахар следует называть посыпухой, масло помазухой, ложку веслом, карты – стиры, или стос. Придвигая к себе баланду из разваренной капусты, недовольно ворчал: «Опять хряпа!» А вот «дробь» – перловку – лопал с удовольствием.

Каждый новичок непременно проходил «прописку». Задавая вопросы, тюремные авторитеты безошибочно определяли, кто передними: человек стойкий, стоящий, или так – ни себе, ни людям. Но прозвище – «кликуху», «погоняло» – давали каждому. Так с этим прозвищем и шел осужденный на этап, а потом на зону – беспроволочный телеграф здесь работал бесперебойно, оповещая тюрьмы и лагеря всей шестой части земной суши.

К Гелию во время «прописки» особо не придирались. К тому же накануне он продемонстрировал, что умеет постоять за себя. «Заехал» в камеру вор-домушник, который решил показать себя авторитетом сразу. Безошибочно определив в Гелии новичка, он протянул ему окурок и велел выбросить в парашу. Получив отказ, показушно взъярился, схватил Гелия за воротник и зарычал устрашающе:

– Ну так я тебя, сявка, самого сейчас в парашу окуну!

Строганов мгновенно присел, вывернулся, резко, как пружина, распрямился и нанес такой удар в челюсть, что самозваный авторитет пролетел несколько метров, опрокинул стол и рухнул на заплеванный пол, точнехонько возле параши; попытался подняться, но руки не держали, и снова опрокинулся. Всю накопившуюся в нем обиду, злость, отчаянье вложил Гелий в этот удар. Подскочивший к поверженному Комар, загибая пальцы, как рефери на ринге, начал считать и, дойдя до десяти, громко выкрикнул:

– Нокаут! И место твое теперь у параши.

Поражений здесь не прощали.

– Так ты боксер, – не спросил, а утвердительно сказал Сергей. – Чего же скрывал?

– Да как-то к слову не приходилось.

– И что выиграл?

– Москву среди вузов.

– Ничего себе, – присвистнул Михей, – Значит, кандидат в мастера спорта. Ну ты даешь, парень…

«Прописку» Строганов прошел без особых проблем. Потом Акула призадумался:

– Надо же тебе кликуху дать…

– А пусть тюрьма даст, – вмешался вездесущий Комар.

Была здесь такая традиция. Если камера сама затруднялась в выборе прозвища, то можно было за советом обратиться ко всей тюрьме, устроив перекличку. Один из самых басовитых обитателей их «хаты» подошел к зарешеченному оконцу – «решке» и что было мочи закричал: «Тюрьма, тюрьма, это триста семнадцатая-эс. Дай погоняло». Эхо понесло это сообщение от корпуса к корпусу, передавая от «решки» к «решке», от «хаты» к «хате» просьбу камеры 317-С, потом вернулось вопросом: «А что за пассажир к вам заехал?» И снова понеслось между корпусами Пресненской пересылки эхо, рассказывающее, что «пассажир нормальный, прописку прошел, считает в уме любые цифры. С полчаса «кричала тюрьма», пока не получили в камере317-С ответ. Кто-то из сидельцев, видимо, любителей популярной тогда телепередачи «Кабачок „13 стульев“», узнав, что новый «пассажир» хорошо считает, предложил дать кликуху «Счетовод Вотруба». Слишком длинно, решили авторитеты и слово «счетовод» сократили.

– Тюрьма решила, быть тебе отныне Вотруба, – не без торжественности в голосе провозгласил Акула Гелию.

В тот день Гелий Леонидович Строганов и предположить не мог, что даже десятилетия спустя к нему на улице будут подходить смутно узнаваемые, малознакомые, а порой и вовсе не знакомые люди и называть его Вотрубой.

***

Тюрьма жила своей, отличной от воли, жизнью. Главенствовали здесь два закона: «Каждый сам за себя» и «Умри сегодня, а я умру завтра». Самым строгим наказанием была тюрьма в тюрьме – карцер. По существующим тогда нормативам, советских заключенных кормили из расчета 37 копеек в день. В вольном мире, сказать к сравнению, на эти деньги в рабочей столовке можно было купить тарелку борща, а в магазине пакет манной или гречневой крупы. Заключенных кормили сущими отбросами. Из овощных баз поступала оставшаяся после сортировки гниль, от рыбы и мяса только кости, даже хлеб был клеклый. Если бы не посылки из дому, зэки бы просто помирали от голода, цинги и прочих болезней. И хотя хуже кормежки представить было невозможно, в карцере умудрялись и этот рацион урезать – кормили через день. Зэки говорили: «день летный, день нелетный».

В «хате» зэки объединялись по три-пять человек, называя такую группу семейниками – вместе питались, разговоры разговаривали, по возможности защищая друг друга. Многие читали с утра до вечера, в тюремной библиотеке очередь была расписана на недели. Кто не читал, играли во все, что придется, – в карты, домино, шашки, шахматы, нарды, но преимущественно все же в запрещенные здесь карты. «Стиры», «стос» изготавливали преимущественно из газет, ловко орудуя при этом осколком бритвенного лезвия – «мойкой». «Мойку» прятали за щекой. Как умудрялись при этом не порезаться, Гелий так и не понял. Во время повального обыска, «шмона», когда всех обитателей камеры выгоняли на коридор, карты изымали. В тот же день изготавливали новые. Играли на что угодно: на домашние посылки – «дачки», на сигареты, если ничего не было – просто на присядки. Запрещено было, по неписаному закону, играть только на тюремную пайку – это правило соблюдалось свято.

Дрались по любому поводу, иногда затевая побоища просто от скуки, но, впадая в раж, берегов уже не видели, уродуя и калеча друг друга. Одну из таких жестоких драк как-то остановил Сергей. Отбив окровавленного тщедушного паренька, он заслонил его своей мощной фигурой и гневно прокричал:

– Да опомнитесь вы. У вас же дома были кошки, собачки, вы же даже своих животных так бить не позволяли. Люди вы или нет? За что вы его так?

Тяжело дышащие драчуны переглядывались. Никто уже и вспомнить не мог, за что били безответного паренька.

В любой камере любой тюрьмы люд собирался самый разнообразный, на пересылке в особенности. Полно здесь было и преступников, но не меньше тех, кто оказался за решеткой, не ведая за что. Не зря утверждал Сергей Михеев, что безвинные сидят за решеткой, а негодяи и мерзавцы гуляют и жируют на свободе. Гелию запомнился человек по кличке Бульдозер с огромными, как лопаты, ладонями. Иван Фомич Никитин в дотюремной своей жизни работал экскаваторщиком. И не простым зачуханным работягой, а истинным виртуозом. С гордостью нося почетное звание «Лучший экскаваторщик СССР», он ковшом своей машины мог поднять спичечный коробок.

Работая на стройке нового канала в Средней Азии, Фомич заработал приличные деньги. Вернувшись в родной Звенигород, записался в магазине «Электроника» в очередь на видеомагнитофон, через полгода получил заветную игрушку. Возле входа в магазин к нему подошел молодой человек, одетый во все цвета радуги. Воровато озираясь, поманил за угол, предложил купить видеокассеты. В «Электронике» продавались только мультики «Ну, погоди!», да еще фильм «Весна на Заречной улице». Счастливый обладатель видика, не торгуясь, приобрел у спекуля несколько кассет. Среди них оказалась и запись французского фильма «Эммануэль». Видеомагнитофоны были тогда большой редкостью. Соседи повалили поглядеть на невиданные «импортные» фильмы валом.

Как-то Никитины праздновали день рождения сынишки. Вход в домашний кинозал в это вечер для соседей был закрыт. Но как раз тогда один из соседей зазвал к себе в гости начальника, твердо пообещав ему показать по видику «порнуху». Сластолюбивый начальник на «клубничку» повелся и был невероятно раздосадован отказом. Назвав своего подчиненного треплом, он даже от застолья отказался.

Сосед позора не выдержал, накатал жалобу, что Никитин-де у себя дома устраивает за деньги массовые просмотры порнографических фильмов. Обозначенный по жанру французскими кинематографистами как «мелодрама для взрослых», фильм «Эммануэль» был действительно запрещен к показу. Более того, за организацию его просмотра предусматривалось уголовное наказание. Лучший экскаваторщик СССР Иван Никитин об этом не ведал и получил четыре года. Доказать, что денег за просмотр со своих соседей он не брал, ни ему, ни его адвокату так и не удалось. Любопытно, что сказал бы французский режиссер Жюст Жэкин, если бы узнал, что зрителей его фильма в «Совьет Юнион» сажают в тюрьму.

***

Как ни горько было здесь Гелию, он не без любопытства прислушивался к рассказам зэков, наблюдая за их необычной для него жизнью. Закоренелые преступники не зря с почтительностью именовали тюрьму родным домом, а камеру хатой. Им в застенках было порой привычнее и понятнее, чем на воле. «Залетел» к ним как-то мужичонка, нагруженный четырьмя баулами. В них весь его скарб хранился, и кочевал он из тюрьмы в тюрьму беспрестанно. Поприветствовав всех честных бродяг⁶ и персонально смотрящего, мужчинка привычно и ловко устроился. Осмотревшись, вздохнул и с неподдельной горечью произнес:

– Ну какая сука Таганку сломала? Не тюрьма была – сказка. Мы там по хате босиком ходили, даже зимой.

– Как так? – удивился кто-то.

– А вот так, – словоохотливо объяснил рассказчик. – Дом наш родной Таганский был построен по указу императора Александра Первого еще в 1804 году. Полы там были мраморные, а под полом трубы проходили, горячие. Вот полы и были теплыми.

– Ну ты, дед, даешь, – восхитился один их молодых зэков. – У нас в школе историчка такого не знала.

– Эва, нашел с чем сравнивать. Не зря же тюрьму академией называют. А ты – школа…

Хорошие рассказчики здесь ценились. За хорошим рассказом и время тянулось не так томительно. Даже если и приврет кто, лишь бы складно. Многие своими «подвигами» делились охотно, можно сказать, передавали опыт. Парень по кличке Дикий так рассказывал про убийство своей сожительницы:

– Эта сука от меня гулять начала, ну я, как узнал, ее и кончил. А потом думаю, обидно же за такую блядь, как за человека, сидеть, надо хоть малехо срок скостить. И начал косить, что она меня оскорбила безмерно и я в состоянии аффекта ее зарезал. Следак с моих слов все записал, а на суде прокурор, такой гад, весь из себя бабскими духами надушенный, пристал, как репей. «Расскажите, говорит, детально, как дело было». Ну я говорю, что она меня мало того импотентом обозвала, но еще и сказала, что уходит к богатому любовнику. Я, говорю, впал в безумие, в беспамятстве схватил нож и ее зарезал. «Вы, – прокурор спрашивает, – где ссорились?» «В комнате», – отвечаю. «А нож у вас в комнате при себе был?» «Нет, – говорю я, – гражданин прокурор, холодного оружия не ношу и даже не имею, я за ножом на кухню сходил». «Что и требовалось доказать, – заявляет прокурор. – Никакого состояния аффекта у этого мерзавца не было, в таком состоянии человек сам себя не контролирует. А ты, —говорит мне, – осознавал, что надо пойти на кухню и взять нож. А раз так, действовал ты обдуманно, предполагал последствия и желал их. Ты хотел убить женщину и убил ее».

К «семейству» Михея попытался примкнуть еще сохранивший былой лоск франт лет тридцати пяти. Лицо его сразу показалось Гелию знакомым, и он без труда припомнил, что видел этого типа в университетских коридорах, встречал на студенческих вечерах. Новенький Гелия тоже узнал, улыбаясь, произнес:

– Как же вас не запомнить, вы же достопримечательностью не только физмата, но и всего МГУ были. Шутка ли, в пятнадцать лет в университет поступить, а в двадцать два защитить кандидатскую.

– Что же с вами произошло? – неподдельно искренне поинтересовалсяГелий.

– Не повезло мне, – уныло ответил тот.

***

Жизненные запросы Владимира Трубникова всегда были высокими, а зарплата обычного преподавателя кафедры истории КПСС Московского университета этим запросам ну никак не соответствовала. Решив, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, Трубников занялся репетиторством. Но отнюдь не для того, чтобы обогатиться за счет частных уроков. Он понимал, что на этом больших денег не заработаешь. Подбирая определенный контингент среди своих учеников, вернее их родителей, Владимир Михайлович намекал, что может посодействовать в поступлении. За свой родной исторический факультет он «скромно» взимал по три тысячи рублей, за факультеты точных наук цена увеличивалось до пяти тысяч. Никакого содействия своим протеже он и не думал оказывать. Схема была примитивно простая и мошенниками всего мира освоенная много веков назад. Если абитуриент поступал, преспокойненько клал деньги себе в карман, если проваливался, деньги с извинениями возвращал.

Но тут в лице некоего поставщика гвоздик из Грузии явился змей-искуситель. За поступление своего любимого отпрыска на физико-математический факультет он посулил Трубникову баснословную сумму – пятьдесят(!) тысяч рублей. Цветочный король отнюдь не склонен был разбрасываться деньгами и считать их умел хорошо. Но наследник грузинского рода мало того, что по-русски говорил плохо, даже о таблице умножения имел самые смутные представления. На кой ляд ему понадобился диплом физмата – сие история умалчивает.

Трубников понял, что наскоком эту крепость ему не взять, и отправился к своему соседу по дому – доценту физмата. Снабженный чадолюбивым папашей бутылкой грузинского коньяка и пышным букетом гвоздик для супруги соседа, Владимир позвонил в дверь. Математик принял за чистую монету желание соседа свести знакомство с коллегой поближе. Жена, покоренная роскошным букетом, проворно накрыла на стол. Выпили, закусили, повторили. Вышли на балкон покурить. Без обиняков Трубников изложил свой план. Сосед снова пригласил его к столу. Обвел руками комнату: «Видишь, как живу, Хорошо живу и терять это не собираюсь. Есть поговорка: богат не тот, у кого много, а кому хватает. Мне хватает, – и недвусмысленно сухо предложил, наполнив рюмки: – На посошок». Оставшиеся полбутылки конька, как Трубников ни протестовал, засунул ему в карман.

Владимир потерял покой и сон. Денежные упаковки, перехваченные банковскими лентами, виделись ему во снах и наяву. Он предпринял еще несколько попыток уломать несговорчивого соседа, но тот пригрозил нажаловаться в партком и даже пойти с заявлением в милицию.

Желая проучить того, кто ставит ему преграды на пути к красивой жизни, Прудников сам обратился в прокуратуру и написал заявление, что сосед-математик требует от него находить абитуриентов, желающих за взятку поступить в университет.

Ах, как же ему не повезло! Дело оказалось у ветерана войны Александра Ивановича Угланова. Потерявший на фронте обе ноги и передвигавшийся на протезах «прокурорский Маресьев», как его все называли, был человеком неподкупным и в людях разбирался превосходно. Обман Трубникова он разоблачил без всякого труда. Мошеннику и клеветнику дали в итоге шесть лет колонии общего режима.

Но тут фортуна снова повернулась к нему лицом. Конвойный сержант, родом из Житомира, польстившийся на взятку в тысячу рублей, выпустил Трубникова прямо из зэковского вагона – «столыпина», взяв с него твердое обещание, что в Москве он больше не появится. Трубников «залег» в Прибалтике. Через три года, когда все страхи улеглись, решил «навестить» родной город. Его «взяли» на Рижском вокзале. «Довесили» два года, и он снова, уже второй раз, оказался на Пресненской пересылке.

Ни к какой «семье» он так и не прибился. А вскоре наказан был сокамерниками сурово. Под утро, не выдержав мучений от невероятно аппетитного запаха копченой колбасы, полученной из дому одним из сокамерников, он влез к нему в баул. «Крысу» сначала отдубасили, но это было не наказание. Смотрящий принял одно из традиционных для таких случаев решений: «крысу» заставили сожрать кусок хозяйственного мыла. Могло быть и хуже.

Глава семнадцатая

Сергея Михеева отправили на этап. Друзья попрощались, обменявшись московскими адресами и телефонами. Как не хватало Гелию этого спокойного, рассудительного человека, обладавшего удивительным умением успокоить в любой ситуации, вернуть душевное равновесие.

Гелий читал все, что удавалось заполучить в тюремной библиотеке. Играл в шахматы, хотя скоро играть с ним соглашались только новички, не знавшие, что обречены на поражение. Тогда кто-то придумал новую забаву – сеанс одновременной игры между камерами. Против Гелия играла вся пересылка. Кричащие у «решки», охрипшие от напряжения, менялись постоянно. Для них был установлен призовой фонд – чифир и курево.

– О чем кричит тюрьма? – как-то поинтересовался начальник Пресненской пересылки, «хозяин», у «кума» – начальника оперчасти. «Кум», невысокого роста майор, за свою особую свирепость был прозван Черносотенцем. У него был маленький, женский размер ноги, и этот зверюга, от одного взгляда которого дрожали слабонервные, носил белые, женские сапожки на каблучке, чтобы казаться выше ростом.

– Тюрьма кричит о шахматах. В 317-Сгроссмейстер завелся, Строганов Гелий Леонидович, погоняло Вотруба, «чалится»⁷ по 147-й. – Работники СИЗО сами часто прибегали к блатному жаргону и «по фене, по фенечке» «ботали» не хуже самых закоренелых зэков. – Они теперь сеанс одновременной игры затеяли, каждый день «шпилят». Еще ни одной партии Вотруба не проиграл.

– А что, майор, ты мне неплохую идею подал, – оживился «хозяин». – Скоро Первомай, из главка требуют организовать какое-нибудь идеологическое мероприятие. А мы даже концерта подготовить не можем, с нашим без конца меняющимся контингентом. А вот шахматный турнир – пожалуйста. И необычно, нигде такого нет. Вот и устрой им сеанс одновременный игры. Кстати, – оживился полковник. – Ты ведь и сам хорошо играешь в шахматы. Вот и прими участие. Но! Раз он такой весь из себя Анатолий Карпов, то они ему пусть все и проиграют, хер с ними. А ты, представитель, так сказать, власти, станешь единственным, кто выиграет у этого гроссмейстера. Вот такой ему поставь мат.

Когда Черносотенец озвучил условия предстоящей шахматного турнира, Гелий вежливо, но твердо отказался, сославшись на недомогание – никак ему не удавалось избавиться от интеллигентских привычек и выражений. Черносотенец впал в ярость. Топая женскими сапожками, он, брызгая слюной, орал:

– Я тебя сгною, сукин ты сын!

– Моя мама, гражданин начальник, не собака, а доктор наук, профессор, – с достоинством ответил Гелий. – Разрешите мне в санчасть зайти, мне кажется, у меня инфлюэнца, – он произнес это непонятное «куму» слово с той же интонацией, с какой произносила его мама Аня.

Майор, ошеломленный от такого поворота и обилия непонятных слов, поначалу застыл, но опомнился быстро. «За срыв ответственного мероприятия по празднованию годовщины Международного дня трудящихся – 1 Мая» осужденного Строганова на десять суток швырнули в карцер. Адвокат Данилов напрасно в тот лень выстоял очередь, оформляя пропуск. Его подзащитный на встречу с защитником так и не явился.

Когда через десять суток, исхудавший до изнеможения Вотруба явился в свою «хату», героя приветствовали специально подготовленным стишком:

Его начальство пригласило к Первомаю,

А он сказал: «Я для легавых не играю».

***

Все те долгие месяцы, что провел Гелий на пересылке, Евгений Петрович не сидел сложа руки. В какие только двери не стучал адвокат, доказывая невиновность своего подзащитного, в которой убежден был абсолютно твердо. Оттого и действовал, как раньше говаривали, не за страх, а за совесть.

Как-то вечером, встретившись со своим однокашником Георгием Алексеевичем Крайновым, Данилов посетовал, что по сути бьется головой о бетонную стену, хотя умом и понимает, что пробить ее невозможно.

– Но если за этим делом действительно стоит Лубянка, то ты рискуешь не только шишек себе набить, а в итоге и вовсе без головы остаться. Но, как говорится, есть варианты, – Крайнов хитро улыбнулся. – Я тут совершенно случайно узнал, что твой Строганов учился на физмате в одной группе с нашим новым вторым секретарем горкома Станиславом Юрьевичем Гуральским, который теперь, в числе прочего, курирует и административные органы Москвы. Мужик он фанаберистый, но справедливый. Давай поступим так. Я найду повод назвать ему фамилию Строганова и погляжу на его реакцию. Если все пройдет гладко, попытаюсь организовать тебе встречу.

Слово Крайнов сдержал, и уже через пару дней Данилов вошел в просторную приемную второго секретаря Московского городского комитета КПСС Станислава Юрьевича Гуральского. Едва поздоровавшись, Гуральский, строго глядя на Данилова, спросил:

– Вы уверены в невиновности гражданина Строганова? Отвечайте мне не как защитник, а как член КПСС – честно и беспристрастно.

«Как заворачивает, мне бы так научиться, одни интонации чего стоят», – с восхищением подумал адвокат и твердо произнес:

– Товарищ секретарь городского комитета партии! В невиновности гражданина Строганова убежден. Дело явно фальсифицировано. Налицо не только оговор со стороны свидетелей, но и явная тенденциозность со стороны органов внутренних дел, следствия, прокуратуры и суда.

– Георгий Алексеевич посвятил меня в некоторые нюансы этого дела. Даже если вы оба правы и за всем этим стоят некие, скажем так, скрытые силы, это вовсе не значит, что партия может позволить свершать беззаконие. От кого бы оно ни исходило. И дело вовсе не в том, что я Строганова знаю много лет и у меня в голове просто не укладывается, что этот человек мог совершить вообще какое-либо преступление. Я в данном случае говорю не об эмоциях, им я не имею права давать волю, а о справедливости, которая, как известно, должна восторжествовать. Спасибо вам за вашу честную позицию, партийную принципиальность, товарищ Данилов. Полагаю, получил от вас исчерпывающую информацию. О предпринятых нами действиях вам сообщит товарищ Крайнов.

А когда адвокат был уже на пороге, сказал:

– Если будете встречаться со Строгановым, передайте – умер Гольверк.

***

«С чего это он решил, что я член КПСС?» – думал Данилов, покидая кабинет высокого партийного начальства. Взволнованный, отправился Евгений Петрович на очередное свидание со своим многострадальным подзащитным. Гелий не раз спрашивал защитника, почему он так долго сидит в пересыльной тюрьме.

– Потому что пока мы пользуемся правом обжалования, на зону тебя отправить не могут. И в этом наше преимущество. Я хочу добиться пересмотра решения суда. Ия его добьюсь. Потерпи, пожалуйста. И потом, ты что же думаешь, на зоне лучше?

– Говорят, лучше.

– Это кто говорит? Тот, кто сравнивает тюрьму с лагерем. Что ты их слушаешь?

Встреч с адвокатом Гелий всегда ждал с нетерпением. Евгений Петрович рассказывал о доме, приносил обязательно что-нибудь из кулинарных чудес мамы Ани. Вот только тема отца была для них обоих – табу.

Леонид Петрович, оправившись от инфаркта, первым делом поехал в институт и написал заявление об увольнении по собственному желании. Причем не по стандартной форме, а указав причины, по которым он, отец осужденного преступника, не считает себя вправе работать в столь уважаемой организации. Его желанию не препятствовали, слишком много у него было здесь недоброжелателей и завистников, а уж претендентов на кресло замдиректора хоть отбавляй.

Академик Строганов, как его ни уговаривали перейти на преподавательскую работу, был непреклонен. Наиболее близким ему людям с горечью говорил: «Не имеет морального права учить других человек, воспитавший сына-преступника». Говорить о Гелии в своем присутствии он в доме запретил. И если бессловесная Лариса Аркадьевна молча подчинилась, то теща Анна Яковлевна, нет-нет да пыталась устроить «бунт на корабле», заявляя, что сыночек ни в чем не виноват и это будет доказано. А тем, кто не верит в невиновность родного дитя, должно быть стыдно. Во время этих «бунтов» Строганов поднимался из-за стола и молча удалялся к себе в кабинет, где продолжал работу над одной теорией, которая уже давно его волновала, да все свободного времени недоставало заняться всерьез.

***

Уже по одному только виду адвоката Гелий понял, что тот пришел с важными новостями. Так оно и оказалось.

– Имя Станислава Юрьевича Гуральского тебе, надеюсь, о чем-то говорит? – спросил Данилов.

– Пан Станислав! – улыбнулся Гелий. – Он у нас на курсе комсоргом был. Зазнавала немножечко, но хороший парень.

– Ну, «хороший парень» про него теперь не скажешь – слишком строг и солиден, а вот какой он человек – посмотрим. Твой бывший комсорг теперь так высоко взлетел, что голой рукой не дотянешься – секретарь МГК партии, это тебе не кот чихнул. Короче, так, был я у него вчера. Он теперь по своим должностным обязанностям курирует все административные органы – милицию, прокуратуру, даже КГБ. О тебе не забыл, отзывается очень хорошо. Обещал взять твое дело на контроль. И если займется серьезно, то скоро ты, мой дорогой, покинешь этот дом скорби. Да, чуть не забыл. Гуральский просил тебе передать, что умер какой-то Гольверк.

«Какой-то» Гольверк! Тот самый Гольверк, что первым разглядел в его работе на школьной олимпиаде то, чего не видели другие. Тот самый Гольверк, который хлопотал, чтобы его, девятиклашку, досрочно приняли в университет. Тот самый Гольверк, который открыл перед ним не только двери своего дома, но и свое сердце, душу. А он, Гелий, как он смел сердиться на старика, когда тот заставлял его защищать докторскую диссертацию, тем самым, вполне возможно, укорачивая его дни. Да и история с арестом наверняка не прошла для Михаила Борисовича бесследно. Гелий испытывал такую горечь от этой невосполнимой утраты, что уже готов был считать себя главным виновником смерти своего учителя и наставника.

***

Хотя Станислав Юрьевич Гуральский слово свое сдержал, добиться желаемого результата полностью даже ему не удалось. Говоривший с ним по телефону правительственной связи, «вертушке», генерал госбезопасности признал, что в деле гражданина Строганова были допущены некоторые, весьма, впрочем, незначительные искажения социалистической законности. Генерал и не думал скрывать, что его ведомство имеет отношение к делу Строганова, пояснив, что институт Курчатова в целом, и каждый из его сотрудников в частности, являются объектами неусыпного внимания органов государственной безопасности. И он, генерал, просил бы уважаемого товарища секретаря горкома оставить вопросы безопасности тому ведомству, коему надлежит ими ведать. Искушенному в вечных намеках и недоговорках наделенных властью чиновников, Станислав Юрьевич давно уже научился слышать и распознавать несказанное и прекрасно понял, что генерал пока еще всесильного КГБ попросту предложил ему, секретарю горкома слабеющей на глазах компартии, не путаться у него под ногами.

– Полностью проигнорировать наше вмешательство, полагаю, они все же не посмеют, пойдут на какие-нибудь незначительные уступки, этим все и закончится, – высказал Гуральский Крайнову свой вывод.

***

Утром 25 мая 1986 года, после очередного шмона в камере 317-С Пресненского следственного изолятора, один из заключенных, достав из-за щеки «мойку», мастерил из газеты новые «стиры». Увидев в заголовке знакомое название, Гелий успел выхватить газетную полосу. Так он узнал, что на Чернобыльской АЭС произошла ядерная катастрофа. Та самая катастрофа, от которой предостерегали Сергей Анатольевич Манеев и еще некоторые трезво мыслящие ученые-атомщики, среди которых был и он, кандидат физико-математических наук, а ныне ожидающий этапа осужденный Гелий Строганов. За какое число была та уже порядком изрезанная газета, он так и не понял. В ту минуту Гелий даже не ведал, что скоро, теперь уже совсем скоро, и сам окажется в Чернобыле.

Глава восемнадцатая

Все произошло быстро, даже стремительно. Контролер – «дубак» – возник на пороге камеры и зычно выкрикнул: «Строганов, на выход, с вещами!» В административном корпусе он провел его сразу в кабинет «хозяина». Черносотенец, в своих неизменных белых сапожках, тоже находился здесь.

Накануне начальник следственной тюрьмы получил официальный документ, из которого следовало, что осужденному Строганову Гелию Леонидовичу изменен срок отбывания наказания три года в лагере общего режима на один год с обязательным привлечением к труду. Дерзкую выходку зэка, отказавшегося от участия в тюремном шахматном турнире, ни «хозяин», ни «кум» не забыли и прощать не собирались. И вдруг такой «арбуз» выкатился – надо строптивца переводить «на химию», так тогда называли тех, кого отправляли на принудительные работы.

– Закон есть закон, – лицемерно заметил начальник СИЗО. – Но я вот что подумал. На Украине какая-то электростанция то ли загорелась, то ли взорвалась, я пока еще сам в толк не возьму. Но шухер подняли страшный. Набирают срочно рабочих, велено всех «удошников»⁸ туда отправлять.

– Имею данные, – понизив голос, сказал Черносотенец, —что станция не простая, а атомная. А если так, то хрен кто оттуда живым и здоровым вернется, – цинично добавил он.

Они друг друга поняли с полуслова; документы оформили мгновенно, без всяких проволочек, и уже через несколько часов Гелий оказался в печально известном арестантском вагоне – «столыпине». Адвокат Данилов, подключив все свои связи, две недели потратил на то, чтобы выяснить, куда подевался его освобожденный от лагеря и переведенный «на химию»подзащитный.

Дорога была недолгой. Меньше, чем через сутки поезд на несколько минут остановился на какой-то небольшой станции. Солдаты с автоматами следили, чтобы из вагонов никто не выходил. В спешном порядке выводили пассажиров только одного, арестантского, вагона. Выпрыгнув из «столыпина», Гелий осмотрелся и увидел вывеску: «Станция Янов». Теперь он понял, где оказался. Ему хорошо была известна эта станция, сам пару раз во время своих командировок уезжал отсюда в Москву. До Чернобыля рукой подать, всего несколько километров. Но сейчас все здесь было не так, Гелий даже поначалу не понял, что именно. Потом догадался. На перроне, кроме зэков и солдат, больше никого не было. Не спешили всегда суетливые пассажиры, не ходили вдоль вагонов тетки с вареной кукурузой, жареными цыплятами и яблоками, даже собак, и тех не было видно. Откуда ему было знать, что станцию Янов для пассажирского движения закрыли несколько дней назад, сразу после взрыва Четвертого энергоблока на Чернобыльской атомной электростанции.

***

Взрыв произошел 26 апреля 1986 года, на рассвете. На станции был обычный рабочий день. Ну, может не совсем обычный. Хотели провести испытание турбины реактора, проверить, сможет ли станция за счет остаточного вращения турбин после возникновения чрезвычайной ситуации – допустим, отключат электроэнергию, – работать еще какое-то время.

…По поводу предстоящего испытания, как всегда, возникли горячие споры между приехавшими из Москвы учеными-атомщиками и эксплуатационниками. Этот спор как начался со времен проектирования Чернобыльской АЭС, так и не прекращался уже никогда. Украинские специалисты в штыки воспринимали чуть ли не каждое указание Москвы, даже если оно было разумным и дельным. Москвичи полагали, что их коллеги преследуют чисто местнические интересы. Вот и накануне, во время ужина, между начальником станции Степаном Андреевичем Дроздовым и приехавшим из Курчатовского института доктором наук Александром Васильевичем Зубковым снова разгорелся ожесточенный спор.

– Вы никогда не прислушивались к нашему мнению, – горячился Дроздов. – Для строительства станции предлагались другие регионы, нет, вы и слушать нас не пожелали, уперлись в Чернобыль.

– Здесь оказались, по мнению ваших же специалистов, самые неплодородные земли, – вяло оправдывался Зубков. Уставшему с дороги, ему хотелось только одного: выпить крепкого чаю с лимоном и завалиться спать.

– А, ладно! Все как всегда – Москва бьет с мыска и слезам не верит. А кой ляд вам загорелось именно сейчас проводить испытание турбины реактора, какая в этом острая необходимость? – продолжал горячиться Степан Андреевич. – Это какая же умная голова придумала, что надо проверить работоспособность турбины в случае отключения электроэнергии? Это с чего же, позвольте вас спросить, электроэнергии отключаться? Сколько работаю на станции, такого не припомню…

– Коллега, не пора ли нам баиньки? – взмолился Александр Васильевич. – Посмотрите на часы, нам спать-то всего ничего осталось.

На станции в это время шла пересменка. Начальник одной смены, сделав соответствующую запись, что во время его дежурства станция работала в штатном режиме, передал журнал начальнику другой смены.

– Сегодня турбину испытываете? – уточнил он.

–Да, через часок-другой начнем» – подтвердил сменщик.

***

– Приготовиться к испытаниям, – скомандовал начальник смены. – Всем не занятым на пульте управления спуститься в бункер. – И через несколько минут, убедившись, что люди находятся в укрытии, отдал следующую команду: – Приступить к снижению мощности реактора!

Взрыв грянул такой силы, что защита реактора, весившая целых пятьсот тонн, подлетела, словно крышка от чайника, и рухнула обратно. Два человека погибли сразу. Наружу вырвалось бешеное пламя. Взвыли сирены, помчались к реактору дежурные пожарные машины. На крышу реактора, где бушевал огонь, пробрался расчет из шести человек во главе с лейтенантом Володей Правиком. Не думая о смертельной опасности, они боролись с огнем, швыряли обычными лопатами вниз куски заплавившегося графита. Брезентовые рукавицы сгорели моментально, остатки грубой ткани намертво приварились к ладоням, тела их покрылись ожогами. Эти шестеро мальчишек, самому старшему из которых не исполнилось еще и двадцати пяти, стали живым щитом на пути смертельной радиации. Не ведая того сами, они спасали не атомную станцию – они спасали человечество. В Чернобыле произошла атомная катастрофа, равной которой не было во всем мире.

Те самые «атомные бомбы», о которых Щербицкий когда-то предупреждал Брежнева, все-таки рванули.

***

На семидесятиметровую высоту, до крыши реактора, двадцатитрехлетний лейтенант Володя Правик взлетел стремительно. А пока спускался, показалось, вечность прошла. Он посмотрел на свои руки – живого места от ожогов не осталось, и тоскливо подумал: «Как же я такими руками Наташку возьму?» Месяц назад у него родилась дочка.

Той же ночью его и пятерых ребят его расчета санитарным самолетом отправили в Москву. Он умер через тринадцать дней, 9 мая. Первым поднялся на реактор, первым ушел. Навсегда. Двадцать четыре года ему так и не исполнилось.

Москва была украшена праздничными флагами, гремела музыка, страна чествовала героев войны. О том, что в одной из столичных больниц умер безвестный герой Владимир Правик, тоже вставший на защиту, страна еще не знала, как не знала о той угрозе, от которой ее пытался защитить этот мальчик.

Два месяца спустя киевский военком вручал матери лейтенанта грамоту президиума Верховного Совета СССР с указом о присвоении Владимиру Правику звания Героя Советского Союза. Посмертно.

– Извиняй, Наталья Ивановна, – виновато сказал военком. – Вот, грамота остается у вас в семье. А золотую звезду отдать не могу, не положено.

Мать ничего не ответила. Да и на кой ей эта звезда? У нее сына забрали.

***

Остальные пожарные расчеты в то утро, 26 апреля, рассредоточились по всей станции. Командовал ими майор Леонид Телятников. В отличие от своих «пацанов» Леонид Петрович успел вместе с огнем пройти и воды, и медные трубы. И хотя в тот момент уровня радиации он оценить не мог, но степень пожара определил точно. И как никто другой, Телятников понимал, что те шестеро, что сейчас на крыше, живыми остаться не могут.

***

О катастрофе на атомной станции Щербицкого оповестили сразу. По его указанию помощник телефонными звонками разбудил всех членов бюро ЦК. Еще заспанные и толком не понимающие, что произошло, они через час собрались на экстренное совещание.

– Поеду туда сам, посмотрю на месте, – решил Щербицкий, закрывая совещание.

С собой он никого не звал, а добровольцев сопровождать шефа в этой «безрассудной», как они считали, поездке почему-то не нашлось. Допущенные ко всем секретным документам, высшие руководители республики если и не осознавали до конца всей опасности, то с большой степенью вероятности могли предположить, чем обернется посещение «взбесившегося» атомного реактора.

На въезде в поселок Чернобыль первого секретаря ЦК встречал начальник станции. Позади маячил упитанный розовощекий первый секретарь райкома. Как же без него, когда Сам пожаловал на территорию вверенного ему района. Впрочем, приблизиться к сановной особе он так и не осмелился. Поздоровавшись, начальник станции протянул Щербицкому небольшой ярко-желтый респиратор:

– Наденьте, Владимир Васильевич, – предложил Дроздов.

Степану Андреевичу было бесконечно стыдно, и думал он сейчас не о том, как докладывать об аварии, а о том, что толку от этого желтого «лепестка» никакого. Респиратор предназначен для защиты от бактериологической атаки и от радиации точно никого уберечь не мог. Но других респираторов на складах гражданской обороны, на чьей территории работала атомная станция, попросту не оказалось.«В сталинские времена и снабженца, и начальника гражданской обороны за такое головотяпство поставили бы к стенке», – тоскливо подумал Дроздов и, отогнав посторонние мысли, приступил к докладу.

Выслушав атомщика, Щербицкий, так и не произнеся ни слова, направился к своему «ЗИЛу», отрывисто приказал водителю выйти и стал набирать номер помощника Горбачева.

– Владимир Васильевич, я вас плохо слышу, – сказал помощник после нескольких фраз звонившего. – Вы как через вату говорите.

Щербицкий с досадой сорвал с лица респиратор, в котором так и оставался, повторил еще раз:

– У меня дело экстренной государственной важности. Мне необходима встреча с Михаилом Сергеевичем в ближайшие часы. Извините, но подробности могу изложить только ему.

Опытный помощник уже по тону своего собеседника понял, что произошло нечто сверхординарное, иначе не говорил бы член Политбюро таким тоном. Получив заверения, что Горбачев будет предупрежден, Щербицкий подозвал своего помощника и велел срочно готовить самолет к вылету в Москву.

Вернувшись к ожидавшему его Дроздову, спросил отрывисто:

– Насколько высок уровень радиации?

– Мой дозиметр зашкалило, – признался начальник станции.

– Значит, и жители в опасности, – сам сделал вывод Щербицкий и, не попрощавшись, сел в машину, велев ехать в аэропорт Жуляны, откуда собирался вылететь в Москву. По дороге, глядя в окно лимузина, он видел, как к пляжу направляются беспечные отдыхающие, ребятишки с портфелями возвращались из школы; в Киеве были открыты все магазины, кафе, у входа во Дворец бракосочетания стояла, украшенная кольцами и куклой, «Чайка», возле нее фотографировались молодожены, у магазина «Вино» стояла очередь и какая-то тетка безуспешно пыталась вытащить оттуда мужика. Люди, не ведая о нависшей над ними смертельной опасности, жили своей обычной повседневной жизнью.

***

Горбачев принял его незамедлительно. Недолюбливая этого брежневского соратника и друга, новый генсек тем не менее отдавал себе отчет, что не считаться с мнением руководителя Украины, второй по значимости республики СССР, да к тому же члена Политбюро, он не может. Выслушав Щербицкого, своим мягким южным говорком спросил:

– А вы не слишком трагедизируете ситуацию? Произошел пожар, погибло два человека; людей, конечно, жаль, но я пока не вижу повода бить в набат. Вы же сами говорите, что уровень радиации пока точно не известен, география распространения – тоже…

– Михаил Сергеевич, не надо упрощать проблему, – резче, чем следовало, перебил Щербицкий. – На АЭС произошел радиоактивный выброс, радиация будет распространяться. Нужно думать о том, какие принять меры. Я считаю, что первым делом необходимо эвакуировать из зоны катастрофы людей – жителей Припяти, Чернобыля, окрестных сел.

– Вы думаете, что предлагаете? – вспылил Горбачев.

– Имею такое обыкновение, – жестко ответил Щербицкий.

Генсек забарабанил пальцами по столу, обдумывая решение.

– Полагаю, неверно, не по-партийному принимать столь ответственное решение вот так, кулуарно. Нужно всестороннее обсудить создавшуюся ситуацию с членами Политбюро. Учитывая экстренность положения, постараемся провести заседание не позже, чем завтра.

– Как завтра! – воскликнул разъяренный Щербицкий. Уж кто кто, а он прекрасно изучил манеры Горбачева и понимал, что тот, как всегда, не хочет брать ответственность на себя. – Ни о каком «завтра» и речи идти не может. Там умирают люди, обстановка меняется каждую минуту, а я буду сидеть здесь и ждать, когда изволят собраться эти… – он чуть было не сказал, кто «эти», но вовремя спохватился и поправился: – наши товарищи из Политбюро? Я не могу ждать до завтра. Я должен быть там, – твердо заключил он и добавил: – Было бы полезно, даже необходимо пригласить на наше заседание представителей Курчатовского института, выслушать их компетентное мнение.

***

Возвращаясь поздней ночью в Киев, уставившись невидящим взглядом в иллюминатор, Щербицкий думал о том, как же все это произошло. Как случилось, что в высшем руководящем органе страны заседают и принимают судьбоносные решения лицемеры, трусы и конъюнктурщики, люди лживые, беспокоящиеся только за собственное благополучие. И он, Щербицкий, тоже составная часть этих заевшихся партократов. Во всяком случае, вслух им возразить он сегодня не посмел, убедив себя, что подчиняется партийной дисциплине и решение Политбюро обязан выполнять, как солдат приказ командира, беспрекословно. А в душе все вопиет, клокочет и протестует. До сих пор в ушах стоит скрипучий голос Егора Лигачева, этого «серого кардинала»:

– Не поддавайтесь панике, товарищ Щербицкий, – отчитывал он его, как мальчишку. – Паника может привести к последствиям, куда более разрушительным, чем пожар на электростанции. Всю информацию, пока она не просочилась наружу, следует строжайшим образом засекретить. Чтобы на Запад не просочилось даже намека.

– Очень правильная постановка вопроса, Егор Кузьмич, – поддакнул со своим неистребимым волжским оканьем главный идеолог партии Александр Николаевич Яковлев, хотя в душе Лигачева терпеть не мог. – И формулировку надо соблюдать именно такую, как сейчас употребил Егор Кузьмич, – Чернобыльская электростанция. О слове «атомная» пока надо забыть. Надеюсь, вы меня правильно понимаете, Владимир Васильевич. К тому же не забывайте, через несколько дней Первомайская демонстрация, следом – День Победы. Приедут представители братских компартий, наверняка будет множество журналистов. К тому же наша страна в праздничные дни принимает престижнейшее международное соревнование – «Велогонку мира», и основные этапы проходят именно по Украине. Полагаю, нет смысла объяснять очевидное: утечка информации об аварии на станции, – он даже здесь, в кругу «единомышленников», старательно избегал страшного для них для всех слова «атомной», – могут непоправимо ударить по престижу нашего государства.

– А я считаю, что сейчас нужно думать не о престиже, а о том, как спасать сотни тысяч людей, оказавшихся перед реальной угрозой их жизни и здоровью, – сердито произнес Владимир Васильевич.

– О престиже страны думать надо всегда, в любой ситуации, – наставительно заметил Горбачев. – К тому же, Владимир Васильевич, вы сами настояли на экстренном заседании Политбюро, а теперь противитесь решению коллегиального органа Центрального Комитета партии. Нелогично, понимаете ли, получается, – и он привычно театрально развел руками.

– Может быть, все-таки выслушаем мнение специалистов-атомщиков? – Щербицкий сделал последнюю попытку спасти ситуацию. – Насколько я знаю, они уже приехали и ждут нашего вызова.

– Каждое мнение, особенно по такому важному вопросу, должно быть глубоко продумано, тщательно взвешено и всесторонне рассмотрено, – проскрипел Лигачев. – Что сейчас дельного нам могут посоветовать ученые, только что покинувшие свои кабинеты? Им надо сначала побывать на месте аварии, а потом уже делать выводы и докладывать Политбюро.

– Все ясно, – не скрывая сарказма, произнес Щербицкий и, обратившись к техническому секретарю, твердым голосом добавил: – Прошу незамедлительно выслать мне стенограмму сегодняшнего заседания фельдъегерской почтой.

Выходя из зала заседаний, Горбачев придержал за локоть Щербицкого:

– Владимир Васильевич, предлагаю поужинать вместе.

– Михаил Сергеевич, да сейчас каждая минута на счету, какой уж там ужин!

– Ну, по чашке чая выпить – много времени не займет, да вам в дорогу и не повредит, – настаивал Горбачев.

Щербицкий понял, что Генеральный хочет что-то сказать ему с глазу на глаз, и, хотя ничего хорошего уже не ожидал, скрепя сердце согласился.

– Не обижайтесь на Егора Кузьмича, Владимир Васильевич. Возможно, он был излишне резок в своих высказываниях, но он же болеет за дело. К тому же, по сути, он прав. Нам вся эта шумиха может только навредить. Вы представляете себе реакцию Америки, Западной Европы, если они прознают об утечке радиации с советской станции? Мне даже подумать страшно, какой шум поднимется. Немедленно потребуют в Совете безопасности ООН открыть им свободный допуск в Чернобыль,и тогда мы уж ничего не сможем сделать, – увещевал Горбачев. – И потом, Владимир Васильевич, может быть, не все так трагично. Не зря же в народе говорят: не так страшен черт, как его малюют.

– А еще в народе говорят: не так страшен черт, как его малютки, – поправил Щербицкий.

– Это вы о ком? – нахмурился Генсек.

Владимир Васильевич не ответил, поблагодарил за чай и поспешил во Внуково-2, где в правительственном аэропорту ожидал самолет.

Уже на подлете к Киеву его осенила догадка: «А ведь они мною потом просто прикроются». Какие бы действия он ни предпринял, теперь отвечать придется только ему одному. Попробуй объясни потом, что вынужден был подчиниться решению высших руководителей партии.

Как в воду смотрел – стенограмму заседания Политбюро первый секретарь ЦК партии Украины так и не получил. Отсылать этот документ в Киев запретил Лигачев. Егор Кузьмич на заседании Политбюро отнюдь не случайно воспротивился приглашению ученых Курчатовского института. Он опасался, что кто-то из ученых мужей может брякнуть, что не кто иной, как секретарь ЦК КПСС Лигачев этот взрыв, понятное дело, не сам, конечно, произвел, но в большой степени инициировал.

***

Сколько помнил себя Егор Лигачев, он всю свою жизнь кого уличал, изобличал, разоблачал, отстаивал, спасал страну, боролся за чистоту партийных рядов. Как-то раз на глаза ему попалась справка о энергетической мощности Чернобыльской атомной электростанции. Непримиримого большевика прошиб пот. Уже через несколько минут он делился с Горбачевым внезапно озарившей его мыслью.

– В сорок первом году большинство стратегически важных промышленных предприятий России были эвакуированы. А вот украинские заводы эвакуировать не успели. Сейчас в самом центре Украины работает самая мощная в мире атомная электростанция. А если война? Вы представляете, как может воспользоваться таким энергоносителем враг?

– Какая война, Егор Кузьмич, о чем вы? Мирный процесс развивается, процесс разрядки уже не остановить никому, – Горбачев оседлал своего любимого конька.

– Хочешь мира – готовься к войне, – не согласился Лигачев.

Вскоре он собрал в ЦК всех ведущих атомщиков страны. Вопрос был сформулирован предельно четко – можно ли в кратчайшие сроки искусственно прекратить работу атомных реакторов?

Ответ ученых был однозначен – это возможно, но чрезвычайно сложно, процесс займет много времени.

– Значит, разрабатывать и совершенствовать этот процесс нужно начинать немедленно, – распорядился Лигачев и уж вскоре потребовал провести первое испытание.

Чем оно закончилось, вскоре узнал весь мир. И не только узнал, но и почувствовал.

***

Пока высшее руководители страны решали, как бы половчее скрыть от всего мира то, что произошло в Чернобыле, на реакторе пытались сделать все возможное, чтобы предотвратить новые взрывы, вероятность которых оставалась очень высокой. Пожарные, собранные со всей Киевской области, сами работники АЭС уже не справлялись. На станцию согнали солдат. Орудовали лопатами. Потом привезли с десяток тогда еще совсем примитивных роботов. Но роботы не люди, микросхемы от невероятной жары поплавились тут же, и железные помощники вышли из строя.

У смертников, как известно, микросхем нет, они продолжали орудовать лопатами, сбрасывая вниз, в развал активной зоны, куски графита. А над реактором летали вертолеты. С воздуха на искореженный реактор, чтобы предотвратить новый пожар, сбрасывали песок и карбид. В небо над реактором в отдельные дни поднималось до семисот «вертушек». Пилоты взлетали, сбрасывали свой груз, приземлялись, загружались, снова взлетали. Вечером их, бывших уже не в силах передвигаться самостоятельно, отвозили в госпитальна обследование. На смену «выбывшим» прибывали все новые и новые.

Понимали ли эти люди, что обрекают себя на верную смерть? Наверняка. Но – шли и делали то, что за них никто сделать не мог. Потому что эта битва была их делом. Не те «битвы» за урожай пшеницы, тонны угля и металла, хлопка-сырца и молока, о которых, не умолкая, трещали советские газеты. А настоящая, без пощады, битва – молчаливая в своем отчаянии и безнадеге.

***

Империей зла называли на Западе Советский Союз. Но империей зла, отгородившись от всего мира «железным занавесом», страна стала прежде всего для собственных граждан, сыновей и дочерей, как пелось в песнях. Этих самых сыновей и дочерей с утра до ночи уверяли, что они самые счастливые на свете, что советское – значит отличное, и они верили. Шаркали в негнущихся скороходовских ботинках, ездили на машинах, единственным достоинством которых была способность преодолевать раз и навсегда разбитые дороги, стучали кулаками по отечественным телевизорам, возвращая звук и изображение, ели и носили, да при этом еще и радовались, то, что удавалось раздобыть в магазинах, отстояв многочасовые очереди. Анекдоты и «крамольные» разговоры вели исключительно на кухне, понижая голос до шепота. Непокорных, да даже и покорных, по поводу, а порой и без повода сажали в тюрьмы, преуспев в этом так, что в отдельные периоды половина страны сидела, а другая половина их охраняла. Потом местами менялись.

И не то чтобы правители ненавидели свой народ или над ним умышленно издевались. Нет, они его просто ни во что не ставили. Как не ставят и по сей день. Сначала называли снисходительно «простые люди», теперь, подучившись в оксфордах и принстонах, придумали словечко позаковыристее – электорат. Но именно эти самые «простые люди», когда случалась беда, вставали, как один, опрокинув на полупустое брюхо «наркомовские сто грамм», сражались с врагом насмерть и, погибая, кричали: «За Родину!». И не было силы, способной их одолеть. Потом, победив, простые люди отстраивали свою страну, поднимали ее из руин, и хотя сами гнили в землянках или бараках, первым делом строили не жилье, а дворцы с мраморными колоннами, где проводились съезды, указывающие и освещающие им путь в счастливое будущее. Их за бой и за труд награждали Золотыми звездами Героев, орденами и медалями. Потом снова сажали.

Буксовала промышленность, сельское хозяйство страдало от «невиданных дождей» и тем же годом – от «небывалой» засухи, экономика спотыкалась уже на обе ноги, воровство и взяточничество цвели пышным цветом. И лишь одна машина в СССР, день и ночь вращая хорошо смазанными щедрой властью шестеренками, никогда не давала сбоя – идеологическая. Догмы вбивали, выжигали каленым железом, доводя народ до полного оболванивания, состояния, когда человек уже не задумывался, почему партия – честь и совесть нашей эпохи, для чего каждый год надо таскать по Красной площади портреты членов Политбюро. Тех самых, которые стояли на трибуне, построенной над головой не захороненного покойника.

Лозунгами и призывами была завешана вся страна. Слова на плакатах были эфемерны, вроде к чему-то призывали, но ни к чему не обязывали, немедленных действий не требовали. Потому никто и докапываться не собирался, каким образом могут быть едины народ и партия. Куда «Ленин наш рулевой» рулит, не в Мавзолей ли? Зато знали, что в сортире газеты с портретами вождей лучше не использовать: подотрешь задницу, а сосед по коммуналке и настучит. И еще знали твердо: не может быть слов «не хочу», нет слов «не могу». Есть слово «надо».

И теперь, в Чернобыле, с этим словом «надо», как когда-то на фронте, встала снова вся страна. Ни одной отдельно взятой республике Советского Союза осуществить подобное было бы не под силу. Самолетами, поездами, целыми эшелонами везли грузы, по принуждению и добровольно ехали все новые и новые полчища смертников. «Простые люди» шли на верную смерть, даже не думая, что их жизнями, как малостоящим стройматериалом, прикрывая свое спокойствие и благополучие, вольно распоряжаются люди в высоких кабинетах, откуда, как поговаривали, даже Магадан виден.

***

27 апреля, спустя сутки,все же было принято решение начать эвакуацию. Зону поражения ученые определили диаметром в тридцать километров. То, что вывозить людей надо, сомнений уже не оставалось. Собственно, начать эвакуацию следовало в день взрыва. Но куда деть такое количество людей, где их разместить? Только в городе атомщиков Припяти к тому времени уже проживало 70 тысяч человек. Собственно, самым организованным был выезд из Припяти – работающие на станции специалисты лучше других понимали, что отсюда надо уносить ноги, и чем скорее, тем лучше. Многие впопыхах оставили в своих квартирах даже документы, деньги, не говоря уже ни о чем другом, поспешили в автобусы.

В деревнях убедить людей покинуть насиженное место оказалось куда сложнее. Селяне покидать налаженное хозяйство не хотели ни в какую, пожитки собирали часами, норовя захватить с собой не только самое нужное, но и побольше продуктов, даже самогонку. Уверения, что власть всем необходимым обеспечит, пропускали мимо ушей, знаем, мол, как вы обеспечите. Они знали, конечно, что поблизости наэлектростанции был пожар, но никакой угрозы для себя не ощущали и не понимали, почему нужно бросить родную хату и ехать неизвестно куда.

В деревне Бобры, когда уже все односельчане погрузились со своими пожитками в автобусы, на завалинке у покосившейся от старости избы сидела бабка и разговаривала со своим любимцем – черным, как уголек, щенком Кузей. Когда бабу Зою спрашивали, сколько ей лет, она щурилась и отвечала: «До девяносто шшитала, а потом сбилась». Ни о какой «радияции» бабка слыхом не слыхивала и на все увещевания реагировала своеобразно: «Я и тут помру».

…За пару дней до этого работающие неподалеку от села Бобры строители обнаружили глубоко в земле фашистскую авиационную бомбу, лежащую здесь еще с сорок второго года. В тот день наконец добрались к этому месту саперы, от греха подальше бомбу взорвали. Услышав взрыв, баба Зоя укоризненно проворчала увещевавшему ее сержанту: «А ты, бисов сын, все про какую-то радияцию толкуешь. Сказал бы сразу – война началась». И бабка не по годам проворно юркнула в избу. Побросала в ветхую простынь кое-какие манатки и бегом устремилась к автобусу, теперь уже опасаясь, что без нее уедут. Никто и внимания не обратил, что кофта у бабы Зои подозрительно оттопыривается. Не до того было, столько времени из-за упрямой старухи потеряли. А старушка припрятала под кофтой своего любимого щенка Кузю.

Вывозить домашних животных запрещено было категорически, и в поселке Бородянка, куда переселили бобровцев, Кузя был единственным «чернобыльцем» среди дворовых собак. Прозвали его Уран. Он и на эту кличку охотно откликался. Но недолго, укоротила ему радиация его и без того недлинный собачий век…

За несколько дней более тысячи автобусов вывезли из Чернобыльской зоны 500 тысяч человек. Подобного масштаба эвакуации в столь сжатые сроки в СССР никогда не было.

***

Припять законсервировали, специальный военный десант пострелял домашних животных и даже птиц, пролетавших над городом. Большинство сел пустили под нож бульдозеров, понимая, что никогда уже больше не вернуться сюда людям. Но пока деревни стояли опустошенными, в них орудовали мародеры. И никакая радиация не могла противостоять их алчности. Как можно было не прибрать к рукам брошенное сало и самогонку, моченые яблочки, да и тумбочка резная тоже в хозяйстве лишней не будет. Одним словом, тащили все, что под руку попадалось. Мародеров велено было отлавливать и нещадно карать.

Город Припять патрулировали совместные наряды милиции и солдаты внутренних войск. Но и сюда пробирались «мародеры», правда, совсем уже необычные. Сами бывшие жители зараженного радиацией города тайком старались проникнуть в свои квартиры, чтобы взять оставленное впопыхах необходимое – чаще всего возвращались за документами и деньгами. Вылавливая, с ними вели строгие беседы, призывали к сознанию. Одну молодую женщину, с чемоданом в руках, патруль задержал у подъезда дома, где еще совсем недавно жила она беззаботно с мужем и детьми. На упреки капитана женщина ответила дерзко:

– Нас добрые люди приютили, спасибо им, конечно, но мы там на головах друг у друга спим. Муж инженер, я учительница музыки, решили уехать, без работы не останемся. А куда поедешь без документов, без копейки денег? Обещали какую-то компенсацию выдать – фигу с маслом. Ни наших паспортов, ни детских метрик, ни денег, ни одежды – ничего нет, все здесь оставили, уезжали-то в спешке. Я детей кое-как собрала, о себе не думала. На ночнушку халатик накинула и – на выход. Только в автобусе сообразила, что даже трусы не надела, так и хожу по сей день. Показать? – беззастенчиво предложила она капитану.

Смущенный столь необычным предложением капитан только рукой махнул. «Мародерка», похитившая собственные вещи из своей же квартиры, подхватив чемодан, с независимым видом удалилась, нарочито вихляя бедрами.

***

В Чернобыль со всех концов Советского Союза хлынули командированные сюда специалисты – строители, ученые, инженеры всех мастей. В зону аварии заезжать в цивильной одежде было категорически запрещено. Такого количества защитных костюмов взять негде. На складах когда-то были, но та самая, никому не ведомая корова и костюмы языком слизала.

Нашли весьма своеобразный выход из положения. Прикомандированных переодевали в Киевской тюрьме, «крытке», как называли «родной дом» заключенные. Каждому выдавали темно-синюю или черную зэковскую робу, нижнее белье, носки, ботинки, даже кепочку. Собственную одежду завальцовывали в плотные целлофановые пакеты. Как-то утром к тюрьме подкатил автобус, в котором находилась группа инженеров-гидростроителей, только что прилетевших из Ленинграда. Заведующего тюремным вещевым складом на месте не оказалось. Как потом выяснилось, тот, никого не предупредив, поехал хоронить шурина. Лейтенант из администрации тюрьмы метался в растерянности, у него было строжайшее указание специалистов не задерживать, выдавать «спецодежду» и отправлять без всякого промедления. Выручил всех крутящийся поблизости «шнырь» – уборщик.

– Так тут же форточка есть, гражданин начальник, – угодливо улыбнулся зэк.

– Кто тебя спрашивает, и при чем тут форточка? – взъярился офицер.

– А форточка при том, что в камере сорок восемь-двенадцать чалится один аристократ, форточник⁹, погоняло Бугай, так вы его позовите, он живо откроет.

– А что, это мысль, – оживился начальник. – Как фамилия этого «аристократа»?

– Ну, этого мы не знаем, это нам ни к чему, – осклабился «шнырь», довольный одобрением начальства.

Минут через десять перед ними предстал тщедушный мужичок с ноготок, кем-то остроумно прозванный Бугаем. Ловко и сноровисто юркнув в форточку, Бугай открыл дверь изнутри. Получив в награду несколько сигарет, отправился обратно в «хату», а переоблачившиеся ленинградцы поехали туда, где, в отличие от этого преступника, который точно знал, сколько лет ему еще сидеть, ждала их тревожная неизвестность.

***

Чувство опасности, как и любое из иных человеческих чувств, со временем притупляется. И бытовые заботы иногда (а может, оно и к лучшему?) заслоняют собой тревоги, даже вызванные опасением за собственную жизнь. Люди огорчались тем, что взамен порванных рукавиц не выдают других, ругались матом, получив вместо мясных консервов овощное рагу, радовались, пересчитывая зарплату, пили спирт и вино.

При выдаче алкоголя даже здесь существовал принцип классового разделения. Итээровцам – инженерно-техническим работникам – в конце смены выдавали по бутылке сладкого вина. Считалось, что «кагор» хорошо очищает кровь. Работяги перед каждой сменой вместе с сухим пайком получали по сто пятьдесят граммов чистейшего медицинского спирта. Ну, может, и не совсем чистейшего и совсем не медицинского – снабженцы и мысли не допускали, что хороший продукт нужно вот так, за здорово живешь отдать, – но точно по сто пятьдесят какого-то спирта. Доза-то она вроде ничтожная, но голь на выдумки хитра. Разжигали костры, спирт наливали в выданные здесь солдатские чайники, разбавляли водой и кипятили. Воду потом добавляли, снова подогревали, прихлебывая эту горячую смесь, которая мгновенно всасывалась в кровь. Сидя в эту невероятную, усиленную радиацией, жару, блаженствовали, травили всякие забавные байки и анекдоты. Народный юмор неистребим, анекдоты на чернобыльскую тему появились уже через несколько дней после взрыва реактора.

– Кто скажет три основные стадии облучения? – спрашивал рассказчик у слушателей. И сам же отвечал: – Первая стадия, когда волосы с башки падают, вторая, когда цветы на могиле не растут, а третья, когда с портрета на памятнике зубы выпадают.

– А вот еще, – мгновенно подхватывали эту тему. – Идет урок по географии в школе. Ну, училка спрашивает: «Дети, какая самая широкая река в СССР?» Дети кричат, что Волга, Амур, Енисей. «Нет, – отвечает училка. – Самая широкая река в СССР —это Припять: редкая птица долетит до середины».

Покурив и хлебнув еще по глотку «горяченького», не спеша поднимались. Молодых напутствовали ставшим теперь традиционным стишком: «Если хочешь стать отцом, яйца оберни свинцом». Вот так, под юмор висельников, спокойно, вразвалочку, и шли за смертью.

***

В середине мая в одной из благополучных скандинавских стран, где, истолковав по-своему учение Маркса – Энгельса, построили собственную модель социализма, ученые обнаружили повышенный радиоактивный фон. Метеорологам не составило ни малейшего труда определить направление ветра, на карте они безошибочно указали район в ста тридцати километрах от Киева, откуда и надули им беду злые ветры чернобыльской радиации. Как пелось, хотя совершенно по иному поводу, в одной из патриотических советских песен, «и разведка указала точно». Скандинавская разведка подтвердила: в указанном метеорологами районе расположена советская атомная станция. Информация о пожаре на Чернобыльской электростанции в прессу просочилась еще несколько недель назад. Сложить два и два было несложно. Разразился скандал.

Советское правительство вынуждено было признать факт аварии на реакторе атомной станции. Но за забор циничной лжи и лицемерия не удалось заглянуть никому. Формулировки, принятые Политбюро, были обтекаемыми и выверенными. Да, авария произошла, Да радиоактивный выброс приборами зафиксирован. Но незначительный, не представляющий особой угрозы для жизни и здоровья населения. Аварию ликвидируем своими силами, в помощи не нуждаемся, радиационный фон практически выровнялся и не превышает допустимой нормы.

За тридцать пять лет, прошедших после ядерной катастрофы, удалось раскрыть почти все чернобыльские тайны. Но одна остается нераспознанной по сей день. Как удалось Советскому Союзу убедить в своей правоте международное агентство по атомной энергии МАГАТЭ – сие тайна, покрытая мраком. Факт, однако, остается фактом – МАГАТЭ сделало официальное заявление, что радиоактивный фон после ликвидации основных последствий пожара (о взрыве в этом документе не было сказано ни слова) пришел в норму. Атомщики всего мира в эту ахинею поверить попросту не могли. Многие страны обратились к Советскому Союзу с предложениями об оказании гуманитарной помощи. Предлагали защитные костюмы и медикаменты, участие в ликвидации аварии ученых, разнопрофильных специалистов и рабочих. В ответ получали выражение «сердечной благодарности» и заверения, что «в помощи не нуждаемся».

А из Киева в Москву каждый день вылетало теперь уже по нескольку самолетов, пассажирами которых были только участники ликвидации аварии на Чернобыльской атомной станции. Получив критическую дозу облучения, они летели в госпиталь. Для многих это был последний в их жизни полет.

Глава девятнадцатая

В спецкомендатуре отправленных «на химию» зарегистрировали, выдали спецодежду —все ту же арестантскую робу, распределили по бригадам. Каждому на руки выдали «Карточку учета доз радиоактивного облучения». Потом отвели в «общежитие» – помещение эвакуированного детского сада. Это была почти свобода. Не было больше сырых, покрытых вечной плесенью стен, смрадного кислого воздуха камеры, жестких нар, очередей к параше, «шмона», грубых окриков «дубака»: «Руки за спину, лицом к стене, п-шел», визгливых драк и беспрестанных «разборок». Голова кружилась от пьянящего свежего воздуха, возможности пройти по улице, заглянуть в сельпо, купить любимое еще с детства лакомство и не называть его на блатном жаргоне «печенье в клеточку», а сказать продавщице привычное: «Пачку вафель, пожалуйста, да, вот этих, лимонных…». Лучше всех, с кем прибыл сюда в «столыпине», Гелий понимал, что они находятся в зоне повышенной радиации, но о плохом думать сейчас не хотелось. Хотелось просто бездумно сидеть на крылечке, щуриться на солнышке, беззаботно наслаждаться любимым с детства шоколадным мороженым, радоваться брызнувшим на одежду капелькам из конфетного шарика клюквы с сахаром.

Пришел нарядчик, распределил их по бригадам. Строганов попал в белорусское управление «Гидрострой», возводившее глиняную перемычку на Припяти. Но новую специальность ему осваивать не пришлось. Распределив пополнение по участкам, мастер Гриша Колобов закурил и стал озабоченно осматривать свой дозиметр. Сначала он пытался в нем что-то подкручивать, потом стал нещадно колотить о заскорузлую ладонь.

Гелий не выдержал:

– Можно мне? – обратился он к мастеру.

Тот глянул недоверчиво, но дозиметр отдал – за время работы в Чернобыле он привык, что народ здесь собрался самый разнообразный. Гелий осмотрел прибор, прокомментировал:

– С полчасика надо повозиться. Если хотите, после работы займусь.

– А зачем после работы? Занимайся сейчас. Ты что, в этом кумекаешь?

– Я по военной специальности юстировщик, – коротко пояснил Гелий. Он не собирался посвящать мастера в подробности того, что специальность получил на военной кафедре физмата МГУ.

– Чего сказал такое? – нахмурился Гриша. – Юс… кто?

– Юстировщик, – пояснил Гелий. – Специалист по выравниванию точности измерительных приборов, таких вот, как дозиметр.

До обеда Гелий наладил с пяток приборов, которые приволок тот же Колобов. Во время перерыва Григорий усадил Юстировщика – отныне его только так и называли – возле себя, показал, как ловчее на костре разогревать банку с тушенкой, в какой пропорции с водой разбавлять спирт в чайнике. Потом рассмеялся:

– Я тебе анекдот расскажу. Читает, значит, академик в ЖЭКе лекцию о космосе, Закончил и спрашивает, есть ли вопросы. Встает, как всегда бухой, сантехник и говорит: «Первая космическая скорость, вторая космическая скорость, двигатели, ракета-носитель – это мне все понятно. А вот ты, человек ученый, лучше мне скажи – конфета-подушечка, она же целая, как в нее унутрь повидло попадает?» – И добавил уже вполне серьезно: – Так и у нас с тобой. Я в гидростроительстве все, от «а», до «я» знаю, а как вот этот прибор действует, ума не приложу. Тебе же, парень, цены нет.Ты только прикинь, сколько здесь дозиметров. А как выходят из строя, надо в лабораторию в Киев везти.А что такое в наших условиях этот прибор? Наша жизнь и наше здоровье. А пожить и до срока не «крякнуть» каждому охота. Я тут о тебе с нашим главным инженером переговорил, он мужик толковый, сразу понял, что к чему. Короче, давай так сделаем. Ты будешь дозиметрами заниматься, а я тебе – наряды закрывать. Но только лишнего не болтай. У тебя же всякие ограничения, так что сам понимать должен…

Наконец, собравшись с духом, Гелий написал письмо домой. Не сомневаясь, что адвокат уже у родных побывал, все же сообщил, что приговор ему изменили, что работает он теперь в бригаде гидростроителей, живет в поселке Чернобыль. И вообще – все у него нормально. Это письмо он передал музыканту Саше Лепшину, с которым накануне познакомился на концерте.

***

Концерт Примадонны в Ленинграде прошел, как всегда, с успехом. Публика, скандируя «Бис! Браво!», долго не отпускала любимую певицу со сцены, осыпала пышными букетами цветов. Решили успех отметить в новой гостинице на заливе. В «Прибалтийской» была роскошь, в те годы невиданная и недоступная советскому человеку: двухуровневые апартаменты, в некоторых – сауна и небольшой бассейн, обслуживание по стандартам западного гостиничного сервиса, бары и рестораны, изобилующие редкими напитками.

Окрыленная успехом на сцене «культурной столицы», Примадонна решила угостить своих музыкантов на славу. Как написал в известной басне автор советского гимна Сергей Михалков, «вино лилось рекой, сосед поил соседа».Но нарушать правила распорядка не дозволено никому, даже любимцам и любимицам народа. На робкие просьбы официантов закругляться Примадонна лишь беспечно махнула рукой. Тогда в дело вмешалась дежурившая в эту ночь старший администратор гостинцы. Желчная и завистливая, она уже давно с раздражением наблюдала, как весело и беззаботно гуляют артисты, как щедро, не считая денег, угощает своих патлатых музыкантов певица. Сухопарая, прямая, как палка, администратор подошла к столу, суровым тоном заявила: «Ресторан закрывается», – и велела выключить свет. Пробурчав что-то вроде «сушеная вобла», Примадонна вынуждена была подчиниться. С шумом, гамом и смехом, под бренчание гитар музыканты вывались из «Прибалтийской».

«Сушенную воблу» администратор Примадонне не простила и накатала на нее донос, в котором в подробностях описала «бесчинства» певицы. Ее муж, не последний из чиновников областной власти, добавил к пасквилю жены несколько суровых оборотов, какими обычно пользовались партаппаратчики. В Министерстве культуры «сигнал» получили, дали «должную оценку» – кое у кого давно уже чесались руки поставить строптивицу на место. Пригрозив карами земными и небесными, позволили в итоге искупить вину поездкой в Чернобыль, чтоб дать концерт для доблестных и самоотверженных тружеников.

Музыканты к опасным гастролям отнеслись легкомысленно.

– А чего такого, поедем, – беспечно заявил Саша Лепшин. – Кобзон же ездил, и ничего, вернулся живой-здоровый.

Лишь один из них, клавишник Николай, общей беспечности не разделял и на следующий день предъявил бюллетень, сказавшись больным. А может, и впрямь внезапно заболел.

В Зеленом театре, построенном в поселке Чернобыль, группу Примадонны встречали, как самых дорогих гостей. После каждой песни аплодисменты не смолкали по пять минут. Когда концерт закончился, Гелий подошел к музыканту, ближе всех стоящему у рампы.

– Здравствуйте, вы в Москву отсюда летите или еще в Киеве задержитесь? – спросил он.

– Отсюда прямиком в аэропорт, к утру дома будем.

– Я письмо родителям написал, не могли бы вы его в Москве в почтовый ящик опустить? Дойдет быстрее.

Они познакомились. Саша взял конверт и сказал, что ни в какой почтовый ящик опускать не будет, сам съездит и отвезет.

– Неловко как-то вас утруждать, – застеснялся Гелий.

– Неловко, когда родные за тебя волнуются, а писем нет, – резонно возразил Лепшин.

***

Лариса Аркадьевна была безмерно удивлена, когда, открыв дверь на звонок, увидела на пороге длинноволосого молодого человека в джинсах, кожаной куртке и рубашке, расстегнутой чуть не по пояс. Он протянул ей конверт, быстренько рассказал, что познакомился с Гелием после концерта в Чернобыле, и, торопясь, умчался на репетицию.

А буквально на следующий день явился Данилов. Он сообщил Анне Яковлевне и Ларисе Аркадьевне об изменении приговора. Евгений Петрович вовсе не собирался волновать женщин сообщением о том, что Гелий куда-то бесследно исчез из Пресненского СИЗО. Выяснив все досконально, он сам взволновался не на шутку. К тому времени уже всему миру было известно, что на самом деле произошло в Чернобыле. Ну а слухи о распространившейся атомной опасности довершали и без того тревожную картину. Каково же было удивление адвоката, когда Лариса Аркадьевна сказала ему, что Гелия отправили в Чернобыль и вчера от него принесли письмо.

– Вы понимаете, какой опасности он там себя подвергает каждый день? – кипятился Данилов. – Почему бы Леониду Петровичу не обратиться к кому-нибудь из своих коллег, кто сейчас находится в Чернобыле? В конце концов, ваш сын сам атомщик, и вовсе не обязательно ему там лопатой махать, он может гораздо больше пользы принести, как ученый.

– Леонид Петрович и слышать о Гелии ничего не желает, – с горечью заметила Лариса Аркадьевна и с мольбой в голосе обратилась к адвокату: – Евгений Петрович, а может быть, вы сами попробуете с ним поговорить? Вы не член семьи, юрист, ваше мнение он выслушает.

Леонид Петрович, как в любое теплое время года, находился в своем домашнем кабинете. Как только он написал заявление об увольнении с должности заместителя директора института, государственную дачу у него тотчас отобрали. Он что-то быстро писал, и Данилов с досадой подумал, что хуже нет, чем отрывать человека от дела. Но и отступать он не привык и деликатно кашлянул, обращая на себя внимание.

– А, это вы, – не очень вежливо буркнул Строганов. – С чем пожаловали? Делегированы сердобольными мамками?

– Леонид Петрович, вы привыкли мыслить точными категориями, и я сейчас хочу изложить вам сухие факты. Мне нужно десять минут вашего времени.

– И ни минутой больше, – резко произнес профессор.

– Я уложусь.

Данилов скупо, в несвойственной ему манере рассказал отцу, как плелся заговор против его сына, какими противозаконными методами, ни перед чем не останавливаясь, действовали облеченные властью клеветники.

– Вас послушать, так он ни в чем не виноват.

– Но он действительно ни в чем не виноват. Разве можно обвинять человека в том, что он поверил своему другу и хотел ему помочь? Понимаете, просто помочь. Да, он был наивен в своих помыслах и рассуждениях, но наивность, Леонид Петрович, – это не порок, а проявление чистоты души.

– Это утверждение к категории фактов не относится, – сухо возразил ученый. – Это в вас адвокат проснулся.

– Напротив, – горячо возразил Данилов. – Данное утверждение – это тоже один из фактов, которые со счетов сбрасывать нельзя. А адвокат, простите за нескромность, во мне никогда и не спит.

Да, Данилов умел убеждать. В душе отца что-то дрогнуло, и он спросил, уже более с надеждой, чем с недоверием:

– Так вы считаете, Гелий ни в чем не виноват и перед законом чист?

– Убежден в этом. И изменение приговора – лучшее тому подтверждение.

– Вот именно, «изменение», а не полная его отмена, – проявил неожиданную юридическую грамотность Леонид Петрович. Видно, судьба сына не была ему все же безразлична и в юридических справочниках он покопался.

– Пока приговор изменили, но в том, что его вскоре отменят, я тоже уверен, иначе и быть не может. Это сейчас те, кто упек вашего сына за решетку, демонстрируют свою силу, мускулами играют для устрашения. По сути они уже признали свое поражение, нужно только время, чтобы они с этой мыслью свыклись.

Говоря так, адвокат все же лукавил. Он отнюдь не был уверен, что враги его подзащитного признали поражение. Пока они просто сделали шаг назад, затаились до поры до времени.

– Допустим, вы правы. Но ко мне-то вы с чем пришли?

– В отношении вашего сына, профессор, опять, уже не в первый раз, было допущено вопиющее нарушение советского законодательства. Как мне удалось выяснить, его, без всякого оповещении, отправили на ликвидацию чернобыльской аварии.

– Куда отправили? На эту проклятую АЭС? – Леонид Петрович в волнении вскочил, опрокинув при этом лампу. – А впрочем, – немного успокоившись, забормотал он, – это как раз естественно. Гелий, как бы это сказать, имел некоторое отношение… Так что кому, как не ему…

– Послушайте, уважаемый Леонид Петрович, – не очень вежливо перебил адвокат. – Мне глубоко наплевать на ваши тайны и секреты. Не знаю, чем конкретно занимался в институте Курчатова ваш сын, да и знать не желаю. Зато знаю точно, что меньше всего эти люди, которые его туда заслали, были озабочены государственными интересами. Они вульгарно хотели упечь вашего сына туда, откуда он не выберется. Но ведь и там люди занимаются разной деятельностью. Я вот читал в газетах, что в Чернобыль поехала большая группа советских ученых. И если вы похлопочете, Гелия могли бы включить в состав этой группы. Тем более вы сами только что обмолвились, что он «имел некоторое отношение».

– Не ловите меня на слове, – вспылил Строганов. – К тому же любая протекция противна моим принципам и жизненным убеждениям.

– А вам и не надо их нарушать. Какая же это протекция, если вы рекомендуете в экстренной ситуации привлечь к делу знающего специалиста?

– Но знающий специалист мой сын, – возразил Строганов.

– И здесь не вижу никаких противоречий, – парировал Евгений Петрович. – Кому, как не отцу, тем более ученому-атомщику, знать настоящий потенциал сына.

– Вы, должно быть, хороший адвокат, – признал Леонид Петрович. – Я подумаю.

«Думай быстрее, там же твой сын в опасности», – отправил ему мысленный посыл Данилов.

***

Вечером к начальнику штаба ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС академику Мелехову обратился дежурный:

– Виктор Афанасьевич, вас к городскому.

По городскому телефону мог позвонить кто угодно; те же, кому отвечать было обязательно, звонили по правительственной связи. Даже не спросив, кто звонит, академик раздраженно буркнул:

–Я занят.

Но через несколько минут дежурный вернулся:

– Виктор Афанасьевич, просили передать, что вас беспокоит академик Строганов.

– Да-да, конечно, соедините немедленно, – и обратился к сидящим в кабинете: – товарищи, у меня важный разговор с Москвой. Продолжим через несколько минут.

И только оставшись один, он поднял трубку.

– Слушаю вас, Леонид Петрович. Но прежде всего скажите, как ваше здоровье.

– Благодарю вас, уже поправился, практически здоров.

– Чем могу быть полезен?

Строганов скупо – он испытывал неловкость, обращаясь к коллеге с личной просьбой, – изложил суть дела.

– Сына вашего я прекрасно помню, более того, помню те конструктивные, и весьма дельные, предложения, которые он внес в проект именно того объекта, где я сейчас пребываю. Кстати, Манеев его очень хвалил, а от Манеева похвалу услышать – что награду получить, сами знаете. Наслышан и о злоключениях вашего сына. Признаться, когда узнал, даже верить не хотел. Впрочем, теперь это неважно. Где, вы говорите, он работает? Так, понятно – белорусский «Гидрострой». Я все выясню, но могу сказать сразу: такие специалисты, как Гелий Леонидович, мне сейчас нужны позарез.

Закончив телефонный разговор, начальник штаба вызвал к себе представителя МВД, протянул ему записку и тоном, не терпящим возражений, приказал:«Этого человека надо разыскать. Немедленно».

Полковник Пилипенко лично от министра внутренних дел Украины получил строжайшее указание выполнять любые приказы начальника штаба. Ознакомившись с биографией академика, Петр Остапович понял, с какого масштаба человеком ему теперь приходится работать. К чести Мелехова надо заметить, что в обращении с людьми он, ученый с мировым именем, академик, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР, был чрезвычайно прост.

– И вот еще что, Петр Остапович, – остановил уже на пороге полковника Виктор Афанасьевич. – Мне сейчас в голову одна мыслишка пришла. Мы же знать не знали, ведать не ведали, что здесь, волею судьбы-злодейки, окажется один из основных проектировщиков станции. А что если среди этого вашего, так сказать, контингента есть и другие люди, которые могут именно сейчас быть для нас чрезвычайно полезны? Нельзя ли это как-нибудь проверить?

– Виктор Афанасьевич, но ведь это же искать иголку в стоге сена! – взмолился полковник.

– Друг мой, будьте аккуратны в словах. Не иголку, а иголки, а это уже совсем другая задача. Сочтете нужным, привлекайте дополнительно людей. Могу, если желаете, по этому поводу позвонить вашему министру, – предложил академик. – Но Строганова разыщите мне безотлагательно.

– Строганова найду завтра же, по поводу дополнительных сил звонить никому не надо, справлюсь сам.

– Ну вот и прекрасно, – удовлетворенно заметил Мелехов. – В таком случае не смею задерживать.

***

Дня через три на заседании штаба ученые заспорили о том, как «погасить» один из проблемных узлов реактора. Вот тут-то и прозвучало предложение: «Хорошо бы найти кого-то из группы Манеева, это же их детище». Услышав последнюю фразу, начальник штаба снова вспомнил про Гелия. Вызвав полковника Пилипенко, спросил, почему так долго не выполняется его поручение.

– Разрешите доложить вам лично, после совещания? – спросил полковник и через пару часов, когда академика остался в кабинете один, сообщил, что Строганова он разыскал в тот же день, но возникли непредвиденные осложнения.

– Наш офицер по безопасности категорически против. Он сказал, что, поскольку гражданин Строганов отбывает наказание за совершенное уголовное преступление, вход в помещения штаба ему категорически запрещен, – рассказал полковник.

– С какой стати этот человек вообще решает, кого я могу вызывать в штаб, а кого не могу? Здесь генералы стоят по стойке смирно и беспрекословно выполняют мои распоряжения, а подполковник смеет мои решения отменять! И вообще, откуда он узнал, что я интересуюсь именно этим человеком?

– Подполковник приказал сообщать ему лично о прибытии в зону аварии всех специалистов узкого профиля.

– Ах, даже так! Ну что ж, пригласите его сейчас ко мне.

***

Представителем КГБ СССР в штабе по ликвидации последствий аварии был… подполковник Слащинин Юрий Иванович.

Близкий друг и ставленник Брежнева, Виктор Михайлович Чебриков сменил на посту председателя КГБ Андропова. И хотя считалось, что он продолжает андроповский курс, Чебриков вел свою линию и с большим недоверием, даже с предубеждением, относился к клевретам своего предшественника. Слащинин был слишком мелкой сошкой, чтобы обратить на себя внимание председателя Комитета. В поле зрения Чебрикова он попал по чистой случайности. Впрочем, как заметил один мудрый человек, случайностей в нашей жизни не бывает, есть лишь служба совпадений, которая работает круглосуточно.

Слащинин дежурил по управлению, когда из приемной председателя поступило указание в срочном порядке собрать установочные данные на ученого, который должен был выехать в заграничную командировку. Желая отличиться лично, он никому задания перепоручать не стал, утром смотался в институт, ознакомился с анкетой, переговорил с кадровиком, этим и ограничился. Докладывая председателю, майор понял, что совершил промах – генералу нужна была более точная информация, нежели та, которой располагал нерадивый подчиненный. Поняв это, Слащинин начал по ходу доклада импровизировать, что от наблюдательного Чебрикова не укрылось.

А через неделю Слащинин получил приказание вновь явиться к председателю.

– Товарищ генерал армии, майор Слащинин по вашему вызову…

Чебриков махнул рукой, прерывая доклад, поднялся из-за стола, ровным голосом произнес:

– Я подписал приказ о присвоении вам очередного звания – подполковник.

Выслушав обязательное: «Служу Советскому Союзу», Чебриков сделал приглашающий жест:

– Присаживайтесь, подполковник, – в ногах правды нет, – и, хмыкнув (он с молодости обожал солдатский юмор), добавил: – Но нет ее и выше. Н-да, так вот. Я внимательно изучил ваш послужной список и решил вам поручить задание государственной важности. Вы, Юрий Иванович, окончили физико-математический факультет МГУ, последние годы курировали Курчатовский институт. Так что, полагаю, с новым поручением справитесь. Вам надлежит незамедлительно выехать в Чернобыль в качестве официального представителя Комитета при штабе по ликвидации последствий аварии. При этом вам предоставляются самые широкие полномочия.

Генерал продолжал еще что-то говорить, но до Слащинина смысл сказанного уже не доходил. В голове пульсировала, билась, вопила и свербила мозг одна-единственная мысль: «За что?!» Понаторевшему в административных играх, ему без всяких слов было ясно, что никакая это не командировка, а самая что ни на естьссылка. И всякие там словеса о государственной важности и широких полномочиях, даже новые подполковничьи погоны – не более чем сладенькая карамелька к горькой пилюле. И новое звание его теперь не радовало, а казалось издевкой. Выслушав напутствие и понимая, что от него попросту избавились, он покинул кабинет председателя и поплелся восвояси.

Валерьян Валерьянович выслушал своего ставленника, не перебивая и, даже не поздравив с присвоением нового звания, задумчиво произнес: «Я, конечно, попытаюсь по своим каналам выяснить, где ты споткнуться мог, но сам-то что думаешь?» Слащинин лишь пожал плечами, понимая, что помощи ему теперь ждать неоткуда.

Заглянул в гараж к отцу. Иван Константинович, узнав об изменениях в жизни сына, отреагировал по-своему, произнеся уже, казалось, давно забытое: «Ну как ты мог так жидко обосраться?» Бессловесная, как всегда, мать, собирая вещи сына, тихо плакала в сторонке.

***

Доложившись по прибытии начальнику штаба академику Мелехову, подполковник решил с первых же шагов показать всем свой особый статус. На закрытое заседание штаба, куда Мелехов вызвал только ученых-атомщиков, Слащинин явился без приглашения.

– Сегодня у нас чисто научный диспут, так что вы можете заняться более неотложными делами, товарищ… – замялся академик, не сумев припомнить фамилию.

– Слащинин, подполковник Слащинин, – уточнил Юрий Иванович. – Более неотложных дел, чем способствовать эффективной и безопасной работе штаба, у меня сейчас нет и быть не может. А если вы имеете ввиду допуск секретности, то хочу вам напомнить, что руководством Комитета государственной безопасности СССР и лично генералом армии товарищем Чебриковым я наделен особыми полномочиями.

Мелехов молча проглотил пилюлю. Слащинин остался в зале и с тех пор не пропускал ни одного заседания штаба, чему бы оно ни было посвящено.

И вот теперь, когда подполковник вновь преступил порог его кабинета, Виктор Афанасьевич пытался сдержать нахлынувшее на него раздражение.

– Я попросил вызвать ко мне строительного рабочего Строганова. Мне доложили, что вы заблокировали мой вызов. Извольте объяснить.

Не спрашивая разрешения, Слащинин уселся возле стола академика, раскрыл принесенную с собой папку, отрапортовал:

–Гражданин Строганов Гелий Леонидович отбывает срок за совершенное им уголовное преступление. Как может уголовник переступить порог этого кабинета, где находятся секретные документы?! – патетически воскликнул он.

– Да будет вам известно, что гражданин Строганов, кого вы сейчас ничтоже сумняшеся поименовали уголовником, является кандидатом физико-математических наук, он входил в состав группы ученых, разрабатывающих проект первой очереди Чернобыльской АЭС, так что секреты, о которых вы здесь сейчас толковали, ему известны уже много лет.

– Тем более, – возразил Слащинин.

– Что «тем более»? – не понял Мелехов.

– То, что гражданин Строганов является кандидатом наук и что он был в числе проектировщиков станции, мне, разумеется, известно. А вот вам, должно быть, неизвестно, что данный кандидат наук отбывает наказание по статье «мошенничество». Так что ему не составит ни малейшего труда понять важность секретных документов и овладеть ими.

– Помилуйте! – воскликнул Виктор Афанасьевич. – Но с такими же основаниями можно обвинить в злонамерениях любого из нас, меня – так просто в первую очередь.

– Ну что вы, у меня и в мыслях такого не было. Насколько я изучил личные дела всех членов штаба, никто из них в мошенничестве обвинен не был, равно как и в других уголовных преступлениях.

– Благодарю покорно, благодетель вы наш. Большое вам спасибо за доверие к составу нашего штаба и ко мне лично, – ернически произнес академик. – Не смею вас более отвлекать от ваших дел, а то еще какой-нибудь лазутчик сюда проникнет.

Как только Слащинин вышел, академик поднял трубку правительственного телефона «ВЧ»и попросил соединить его с председателем КГБ Чебриковым. Они были знакомы, правда, довольно шапочно – встречались на сессиях Верховного Совета, еще на каких-то заседаниях, на которых неизбежно присутствие определенного круга руководителей.

– Что случилось, Виктор Афанасьевич? – услышал он в трубке явно взволнованный голос генерала.

– Ну, почему сразу случилось…

– А вы на часы смотрели? Звонок в три часа ночи, как правило, ничего хорошего не предвещает. Тем более от человека, который сейчас находится… Ну, одним словом, вы меня понимаете.

– Ради Бога простите, я даже на часы не посмотрел. Мы здесь, знаете, совсем в другом режиме работаем, на часы порой и смотреть некогда.

– Понимаю. Так что вас заставило мне позвонить в столь поздний час?

Чебриков внимательно выслушал академика. Только в конце разговора уточнил:

– Так вы говорите, что этот Строганов работал в группе Сергея Анатольевича Манеева. Интересно! Это само по себе уже достаточно серьезная характеристика. Кстати, Виктор Афанасьевич, что-то мне фамилия очень знакома. Не подскажете ли, в связи с чем?

– Он, Виктор Михайлович, сын академика Строганова…

– Ах вон оно что! Того самого Строганова, который вместе с Курчатовым еще работал. Позвольте, позвольте, теперь точно припоминаю. Даже помню, смутно, правда, что у него сынок какой-то необыкновенный, чуть ли не вундеркинд. Н-да, сомнительно, что в такой семье сын – мошенник. Как-то не вяжется, хотя в жизни еще и не такое случается. И что, он вам позарез нужен, этот Гелий Леонидович?

– Честно говоря, позарез. Мы сейчас как раз ломаем головы над одной проблемой, которой он как раз в свое время и занимался. И то, что нам неведомо, может для него оказаться открытой книгой, – горячо уверил академик.

– Ну что ж, полагаю, нет никаких препятствий к тому, чтобы утром же доставить Строганова в ваш штаб. Что же касается деятельности нашего представителя в штабе, разберусь непременно и с ответом постараюсь не затягивать. Но пару деньков-то вы дадите?

Перебрав в уме, кому бы поручить столь щекотливое дело, генерал остановился на кандидатуре майора Артема Бобкова из инспекции личного состава. Артем Валерьевич был чекистом потомственным. В ЧК, с Дзержинским, Артузовым, другими корифеями работал еще его прадед, тоже, кстати, Артем.

Инспекцию личного состава – этого КГБ в КГБ – сотрудники и так побаивались. Артема Бобкова не любили откровенно. Он был из тех идеалистов, которые утверждение, что у чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки, воспринимал как аксиому и руководство к действию.

Получив приказ срочно явиться в инспекцию личного состава к майору Бобкову, Слащинин приуныл. Он прекрасно понимал, что это наверняка дело рук чертова академика и виноват во всем все тот же проклятый Вундеркинд. «Уже срок мотает, а все от него одни неприятности», – распалял себя по дороге в Москву Слащинин, не вспоминая, какую коварную роль сам сыграл в судьбе бывшего однокурсника.

***

Получив на выполнение задания председателя Комитета двое суток, Артем Валерьевич первым делом затребовал из архива уголовное дело Г. Л. Строганова, оба – и первый, и последующий – приговоры суда, затем счел необходимым вызвать к себе поочередно сотрудников милиции Осокина и Фролова. Поняв, что земля горит под ногами и нужно спасать собственные шкуры, они, не сговариваясь, заявили, что действовали в строгом соответствии с указаниями майора госбезопасности Слащинина и самостоятельных решений не принимали. Фролов даже договорился до того, что в детали операции «Катран» его вовсе не посвящали, велели организовать облаву, он и организовал, а больше знать ничего не знает.

– Понятно, – не без иронии заметил Бобков. – Вы действовали исключительно по наитию, руководствуясь оперативным чутьем.

– Во-во, так и запишите, – наглость не изменяла Фролову ни при каких обстоятельствах.

Поговорив с ментами, Артем Валерьевич счел необходимым, хотя время поджимало, встретиться с адвокатом Даниловым. После этой встречи неприглядная картина сговора стала ему ясна полностью.

Явившийся в инспекцию Слащинин был ошеломлен, когда майор своим тихим, лишенным эмоций голосом рассказал ему такие подробности, будто он незримо находился рядом с заговорщиками.

– Вас, Слащинин, самого надо судить. И не только за клевету на честного человека, но и за вредительство, – высказался Бобков, хотя обычно избегал таких категоричных формулировок. – Впрочем, об этом судить не мне. Данными мне руководством полномочиями временно отстраняю вас от занимаемой должности, до окончательного решения данного вопроса.

– Вы не имеете права! – фальцетом взвизгнул подполковник. – У вас нет таких полномочий. И вообще, причем тут вредительство!

– По поводу моих полномочий вы можете осведомиться в секретариате председателя Комитета. Что же касается вредительства, так оно очевидно. Своими противоправными по сути и грязными по существу действиями вы нанесли стране очевидный вред, изолировав ценного специалиста. Сдайте удостоверение.

Слащинин был уволен из органов госбезопасности в одночасье. По-тихому. Ни о каком судебном разбирательстве и речи быть не могло. На КГБ за последнее время чертовы демократы обрушили и так множество нападок, чтобы Чебриков мог позволить вынести сор из избы. По той же причине составленное Боковым ходатайство о пересмотре «дела Строганова» было отправлено «под сукно», а вернее, в самую потаенную папку личного сейфа председателя КГБ.

***

– Юстировщик, собирайся по-быстрому, тебя в штаб требуют, – огорошил Гелия известием мастер Колобов. – Точняк, какая-то сволочь настучала, что ты вместо работы на перемычке приборы чинишь. Но ты стой на своем – приборами занимался только в свободное время. И не тушуйся, ничего плохого ты не делал. Давай, поторапливайся, велели немедленно.

В штабе Строганова встретил невысокий крепкий человек в форме подполковника милиции.

– Вы Строганов? Гелий Леонидович? – уточнил он. – Подождите минутку, сейчас пойдем к начальнику штаба.

– Прошу, – вскоре позвал его Пилипенко.

Гелий и понятия не имел, кто является руководителем штаба, и был немало удивлен, увидев академика Мелехова, которого хорошо помнил по работе в Курчатовском институте.

– А вы очень на вашего батюшку похожи, – проговорил Виктор Афанасьевич вместо приветствия. – Присаживайтесь вот сюда, – и он указал на кресла возле низкого журнального столика, сам устраиваясь напротив.

Комкая в руках зэковскую кепку, Гелий топтался возле кресла, не решаясь присесть. Ему стыдно было за свою трехдневную неопрятную щетину, за одежду, заляпанную речной глиной, машинным маслом, сальными пятнами от опрокинутой вчера тушенки.

– Ну что же вы, смелее, – и академик положил ему на плечо руку, сам усаживая гостя в кресло. – Как устроились? – но тут же спохватился. – Н-да, о чем это я? С сегодняшнего дня условия вашего пребывания здесь будут изменены. Но об этом вам потом подробнее товарищ Пилипенко расскажет. Давайте сразу к делу, время не ждет. Вряд ли я открою для вас секрет, если скажу, что мы имеем дело не просто с гамма-излучением. Ватмосферу попало огромное количество изотопов – активных гамма- и бета частиц. С этим, полагаю, ясно. Сейчас мы работаем над защитным сооружением, которое условно назвали «Укрытие». Но принять окончательное решение нам мешает одно обстоятельство. Судя по-всему, допущены определенные технологические нарушения при монтаже поглощающих стержней. Но самое главное, и теперь это очевидно, сама конструкция стержней далека от совершенства. Как теперь устранить эти, мягко говоря, промахи ученых и конструкторов – вот что вы должны определить. Еслия не ошибаюсь, именно этой проблемой вы занимались под руководством Манеева.

– Именно этой, – как эхо, откликнулся Гелий, все еще не веря, что ему снова предстоит заниматься тем делом, которому он посвятил долгие годы.

Глава двадцатая

У выхода из здания штаба, на лавочке в тенечке, Гелия поджидал полковник Пилипенко.

– Поговорим, – предложил Петр Остапович и, увидев, как Гелий непроизвольно поежился, улыбнулся: – Не стоит так нервничать, когда вас к разговору приглашает полковник милиции. Отвыкайте от старых привычек. Имею основания утверждать, что ваши неприятности уже позади. Хотя предстоит пройти кое-какие формальности. – И пояснил: – Де-юре вы еще отбываете наказание, де-факто зачислены в состав специальной группы, которая подчиняется лично академику Мелехову. Сейчас подойдет комендант штаба, выдаст вам защитный костюм, покажет новое место жительства. Так что собирайтесь. У вас вещей много?

– Да что мне собираться? – усмехнулся Гелий. – «Сидор» подхватить да шнурки завязать.

– А вот от словечек тюремных советую отвыкать, не к лицу они вам, – пожурил полковник. – Так что ступайте, берите вашу сумку и возвращайтесь сюда.

***

Несмотря на возраст, Виктор Афанасьевич Мелехов обладал невероятной трудоспособностью. Когда он спит или отдыхает, не знал никто – в штабе его можно было застать в любое время суток. Но и от своих людей он требовал того же. Собственно, требовать не приходилось. Собравшиеся в его группе ученые инженеры лучше других понимали, что время работает против них. Реактор четвертого энергоблока продолжал «пыхтеть», заражая все вокруг своим смертоносным дыханием. Шахтеры под энергоблоком заливали бетонную «подушку», вертолетчики беспрестанно поднимались в небо, количество полетов теперь возросло до пятисот в стуки, сбрасывали песок, карбид, мраморную крошку, известь, свинец… В общей сложности, как потом подсчитали, на четвертый энергоблок обрушили около 15 тысяч тонн различных смесей.

Правительство требовало принятия «чрезвычайных» мер, ежедневных отчетов, уверяя, что не постоит ни перед какими расходами, и внося в работу ликвидаторов только нервозность и сумятицу. Опытные атомщики понимали, что все эти тонны песка и цемента были равносильны тому, чтобы тушить пожар многоэтажного дома водой из детского ведерка.

Идея возведения «Укрытия», или, как его тут назвали, «Саркофага» вызвала множественные споры. Основные оппоненты идеи утверждали, что под бетонной пирамидой радиация будет только скапливаться, концентрироваться, а потом атом все равно отыщет себе лазейку. Но поскольку лучшей идеи никто не предложил, остановились все-таки на «Саркофаге». Мелехов срочно вылетел в Москву – гора и не думала, рискуя драгоценными для государства жизнями, отправляться к Магомету. Мелехов собрал необходимые документы и с группой помощников из пяти человек спецрейсом срочно вылетел в столицу. В группу был включен и кандидат физико-математических наук Строганов, «консультант штаба по ликвидации последствий аварии» – так он теперь числился в штанном расписании.

Для Гелия это стало полнейшей неожиданностью. Он прекрасно понимал, что решение проблемы, порученной ему академиком, лишь одна из множества составляющих, но отнюдь не того масштаба, о котором следовало говорить на высоком правительственном уровне. Узнав о предстоящей поездке в Москву, он заметался – у него даже приличной одежды не было. В местном магазине приобрести тоже ничего не удалось. «Штанов нет», горько усмехнувшись, вспомнил он фразу из Ильфа и Петрова, выходя из сельмага. Выручили коллеги, с которыми жил теперь в одной комнате, – поделились тем, что подошло ему по размеру.

В таких самолетах Строганову летать еще не доводилось. Небольшой Як-40 даже показался ему просторнее своих обычных собратьев. Все здесь блестело и сияло полированным деревом, до блеска начищенной медью, пассажирские сиденья были просторными, а в передней части, огороженной дверью, оборудован салон-кабинет с откидными вращающимися креслами и полированным столом.

В этот салон и вызвал Гелия академик.

– Вот что, Гелий Леонидович, – сказал Виктор Афанасьевич, отодвигая в сторону солидную кожаную папку с бумагами. – Как вы понимаете, на совещании вам делать нечего. Прямо с аэродрома поедете домой, машина вас будет ждать. Все расписано по минутам. Вылет через пять часов после прибытия. Вернетесь туда же, откуда вас заберут. Опаздывать нельзя ни на минуту. Водитель сам подскажет, сколько времени нужно на дорогу, лучше выезжайте с запасом, нежели опоздаете. Я за вас поручился. – И заметив, как запылали у молодого ученого щеки, добавил почти ласково: – Ну, не стоит так волноваться, голубчик. Повидаете своих, маму, отца…

– Отца?! – воскликнул Гелий, не совсем вежливо перебивая Мелехова.

– Отца, отца, – подтвердил тот. – Чему вы так удивляетесь? Я лично пообещал Леониду Петровичу, что доставлю вас в лучшем виде. Нуте-с, ступайте, мне еще поработать надо.

***

До Новоспасского переулка от аэропорта Внуково-2 домчались минут за пятьдесят. Он еще на кнопку звонка нажать не успел, как распахнулась входная дверь. Мама Лара и мама Аня, плача и причитая, обхватили его прямо на лестничной площадке.

– Будет вам, – раздался голос отца. – Того и гляди соседей зальете.

Леонид Петрович протянул сыну руку, потом не выдержал, привлек к себе, крепко обнял.

– Мыть руки, и к столу, – скомандовал отец. – Насколько я знаю, времени у тебя в обрез.

Гелий зашел в ванную комнату. Сначала открыл кран над раковиной, но не выдержал, сбросил с себя одежду и залез под душ. Стоя под тугими струями горячей воды, он все никак не мог себя заставить закрыть воду – такого наслаждения не испытывал уже больше года.

На столе, чуть не в два этажа, стояли все любимые им когда-то блюда. В нарушение всех семейных традиций, фаршированная рыба и сладкие рогалики с маком и изюмом красовались рядом, в самом центре стола. Отец открыл бутылку шампанского.

– Пожалуй, мне не стоит, – усомнился Гелий, и Леонид Петрович с пониманием кивнул. Да они и без вина были как пьяные. Восклицали что-то несвязное, женщины то и дело вскакивали, осыпая его поцелуями.

Немного успокоившись, Лариса Аркадьевна воскликнула:

– Геленька, во что ты одет! Просто клоун на манеже.

– Лара, нечего причитать, быстро собери ему вещи, – скомандовала совсем постаревшая, но все такая же властная Анна Яковлевна. Она глаз не могла оторвать от своего любимца, с горечью замечая, как исхудал «сыночек» и как обильно пробивается сквозь его темные волосы особенно оттого заметная седина.

Сравнение банально, но три часа пролетели, как мгновение. Мама Лара вытащила из спальни огромный, уже набитый одеждой чемодан, мама Аня наполняла сумку всякой снедью.

– Мамуля, да зачем мне столько барахла? Я там в спецодежде хожу, – но под предостерегающим взглядом Леонида Петровича осекся и забормотал: – Ну как в лаборатории, там же тоже халаты выдавали.

Но доктору химических наук, не понаслышке знающей, что такое атом, достаточно было и этой, неосторожно вырвавшейся фразы – она снова расплакалась. Леонид Петрович, глядя на сына, укоризненно покачал головой.

Прощание было таким же сумбурным, как и встреча. Они что-то еще кричали вслед, а гудящий лифт уже нес его вниз.

***

Совещание в Кремле не затянулось. Из членов Политбюро присутствовал только «серый кардинал». Егор Кузьмич выслушал приехавших из Чернобыля специалистов, хмуро поинтересовался у приглашенного на заседание министра специальных строительных и монтажных работ:

– Сколько времени понадобится на сооружение объекта «Укрытие»? – строго спросил Лигачев министра.

– Не меньше года, возможно больше. В соответствии с представленными расчетами, нужно переработать более десяти тысяч тонн бетона. Мощности наших предприятий…

– Если не хватает мощностей, постройте новые заводы, – безапелляционно распорядился секретарь ЦК.

– Но на строительство новых заводов тоже нужно время, – резонно заметил министр, забыв правило: «произвол начальника – закон для подчиненного».

Попустив последнюю фразу мимо ушей, Лигачев распорядился:

– Полгода! – и первым вышел из зала заседаний.

– Вы понимаете, какое это будет качество, если мы начнем гнать в нарушение всех технологических процессов? А их ускорять нельзя, попросту невозможно. Вместо прочного монолита получим карточный домик.

Министр не стал подливать масла в огонь и не упомянул о том, что при получении столь крупного государственного заказа половина стройматериалов и отпущенных средств будет разворована. Если на каждом участке поставить неподкупного контролера (а где их взять, неподкупных?!), то украдут процентов тридцать, но уж никак не меньше. И он, министр, ничего с этим поделать не сможет.

В том проклятущем 1986 году бюджет СССР составлял сумму в четыреста миллиардов рублей. Ровно четверть годового бюджета огромной страны – сто миллиардов было истрачено на один-единственный объект, Чернобыль. Но образовавшиеся в бюджете прорехи латались быстро. Понижали процентов на десять стоимость чего-нибудь малозначащего, и пока народ от восторга улюлюкал, повышали цены на масло, муку, сахар, а главное – на водку.

Вскоре в Чернобыльском районе было построено три бетонных завода. Но над созданием саркофага работали все предприятия отрасли. Построили это чудо за двести дней. Как построили, так оно и служило. На площадке перед четвертым энергоблоком еще долгие годы валялся железобетонный уродец. На одном из среднеазиатских железобетонных комбинатов рабочие, «встав на трудовую вахту по оказанию помощи в ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС», никого не спрашивая, не изучив толком параметров, проявили инициативу самостоятельно. Сколько на это бессмысленное и бесполезное уе…ще ушло бюджетных денег, никто не проверял. Патриотический порыв был одобрен и его, как указала партия, «подхватила вся страна», что явно пошло на пользу тем, кто всегда был готов «отщипнуть от пирога». Тем более что пирог-то государственный, а значит – ничейный.

***

Чернобыльская тридцатикилометровая зона была разбита на три условных кольца – «желтое», «красное» и «черное». «Желтая зона» начиналась от КПП в поселке Иванково, где проверяли документы, промывали специальной жидкостью днища автомашин, изымали у неразумных недозволенное – бутерброды, бутылки с водой, прихваченные в дорогу яблоки. «Красной зоной» был окольцован поселок Чернобыль, где размещался штаб и жили специалисты и рабочие. К «черной зоне» относились Четвертый энергоблок и покинутый всеми городок атомщиков Припять.

По «красной» и «желтой» зонам Строганов передвигался без проблем, в «черную»допуска не имел. Для этого нужен был специальный, прочно заламинированный пропуск Ф-1, с фотографией владельца и набранным красным шрифтом коротким словом «Всюду». Такой Гелий видел у одного из своих соседей по комнате, хотя воспользоваться «вездеходом» сосед явно не спешил. А вот Гелию давно хотелось побывать непосредственно на реакторе, а тут еще и необходимость возникла. Взяв у Строганова фотокарточку три на четыре, полковник Пилипенко на следующий день привез из Киева заветный документ, спросив обеспокоенно:

– Уверен, что на реактор нужно ехать? —и, услышав решительный ответ, напомнил: – Пребывание в зоне четвертого энергоблока три минуты. И ни секундой больше.

Попутных машин не было, и Гелий отправился на обнаруженном поблизости бесхозном велосипеде. Сняв кепку и беспечно сдвинув на подбородок респиратор, он подставил лицо ласковому, слегка освежающему сентябрьскому ветерку. Дорога была разбита тяжелой техникой и выглядела как после бомбежки. Возле энергоблока остановился, как вкопанный, пораженный увиденным.

С болью смотрел он на искореженную громадину с почерневшей, обугленной крышей, вернее тем, что от нее осталось. Некогда отливающие синевой и сияющие на солнце стекла-витрины административного корпуса АЭС – когда-то, на третьем этаже, и у него там был небольшой кабинетик. Теперь окна наглухо заставлены свинцовыми пластинами. Хорошее настроение улетучилось вмиг.

Он вошел внутрь, привычно быстро произвел необходимые замеры, но, поколебавшись, решил кое-что перепроверить, чтобы было уж совсем наверняка. Выезжая из «черной зоны», глянул на часы – семь минут. В отведенный норматив все-таки уложиться не удалось. Гелий не знал, что именно в тот момент, когда он находился на Четвертом энергоблоке, реактор изверг в атмосферу второй по силе после 26 апреля выброс радиации…

По существующему правилу заехал сначала в медсанчасть, где сдал дозиметр и получил бутылку кагора. Ему велели обождать. Он вышел во двор. На скамеечке сидело несколько человек, тоже, видимо, ожидающих результата дозиметрических измерений. Поблизости какой-то парень увлеченно играл в шахматы. Гелий заглянул ему через плечо. Парень недовольно поморщился. Желая сгладить неловкость, Строганов протянул ему бутылку вина:

– Хочешь?

– Не-а, —мотнул головой парень, – сам пей этот компот.

Тут же к нему подскочил какой-то давно небритый тип:

– Мне давай, раз тебе не надо!

Но из раскрытого настежь окна выглянула симпатичная медсестра с толстенной пшеничного цвета косой, сердито распорядилась:

– Строганов, немедленно выпейте вино! Так нужно.

Минут через тридцать из-за приземистого здании здравпункта выехала и остановилась перед входом машина скорой помощи. Все та же медсестра, выйдя на крыльцо, зачитала по списку несколько фамилий, Строганова в том числе, и скомандовала:

–Садитесь в «скорую».

– А куда мы едем? – спросил Гелий.

– В Киев, – односложно ответила сестричка.

***

Машина тащилась бесконечно долго. Наконец въехали в Киев. Сельские ухабы, от которых все нутро выворачивало, сменились гладким асфальтом.

– Братцы, глядите! – восторженно воскликнул паренек, что во дворе здравпункта играл в шахматы. – Каштаны цветут. Они же только весной цветут, а сейчас, в сентябре, зацвели снова. Надо же!

– Чему ты, дурак, радуешься, – пробурчал небритый. – Это же радиация. Спилить их надо, к едрене Фене, чтобы заразу не разносили.

– Как бы нас самих сегодня не спилили, – меланхолично произнес один из находящихся в машине. – Просто так в Киев «скорую» гонять не будут.

Была уже ночь, когда машина остановилась у госпиталя МВД Украины. Первым делом отправили в душевую. Выйдя, обнаружили, что их одежду уже унесли в печь, но и взамен пока ничего не принесли. Так голяком и топтались в предбаннике. Потом явился санитар в застиранном, потерявшем цвет длиннополом халате, принес стопку… женских ночных рубашек. Хмуро объяснил, что днем «народу целую кучу привезли, мужские пижамы все пораздавали, новых не завезли пока, скажите спасибо, что бабского бельишка набрал, хоть срам прикрыть».

Гелий с трудом натянул сорочку, которая даже до колен не доходила. Нелепо выглядели в этом одеянии и другие. Зрелище было смехотворным, но смеяться что-то никому не хотелось. Вместе со всеми Гелий отправился на регистрацию. Записались, после чего отправились к одному из стоявших в приемном покое столов.

За столом у распахнутого огромного чемодана восседал застегнутый на все пуговицы человек, почему-то в шляпе. Чемодан был набит конвертами. Каждому поступившему в госпиталь постановлением правительства полагалось единоразовое пособие в триста рублей.

Распределили по палатам. Гелий лег на кровать, но сна не было. Да поспать бы и не удалось. Всего через пару часов за ними пришли, подняли, переодели в пижамы – вроде одолжили в соседней больнице, снова уселись в «скорую», через часа полтора приехали в аэропорт Борисполь, откуда санитарным самолетом вылетели в Москву.

***

Два соседа Гелия по самолетным сиденьям, как только устроились, тут же приступили к сложным финансовым подсчетам. Проведенные в Чернобыле дни они умножали на какой-то коэффициент, писали, перечеркивали, в столбик складывали, умножали и делили цифры-рубли.

– Эх, чуток на «жигуль» не хватает, мне бы еще с месяцок поработать… – вздыхал один из них.

– Не, мне «жигуль» на фиг не сдался, «москвич» куплю, еще останется к избе комнату пристроить. – Говоривший закурил и вслух поделился сомнениями: – Все бы хорошо, но сестричка мне шепнула, что в московский госпиталь только особо тяжелых отправляют, кто большую дозу получил.

– Не каркай, может, еще обойдется, – оборвал его сидящий рядом. Но оптимизма в его голосе явно недоставало.

В креслах через проход двое играли в шахматы, третье место в их ряду было свободно.

– Не помешаю? – спросил Гелий.

– Садись, – пригласил его тот самый паренек, что так сердито отказался днем от вина.

Они познакомились. Парня звали Славой, его соседа – Костей. Слава продолжал, видимо, прерванный разговор.

– Я сам из Ташкента. Когда землетрясение прошло, мне всего пять лет было, но я знаю, отец рассказывал: землетрясение произошло 26 апреля 1966 года, утром, в пять часов двадцать пять минут утра.

– Ну и что? К чему ты это? – поинтересовался Костя.

– Да как же ты не понимаешь! 26 апреля 1986 года, в пять часов двадцать пять минут рванул реактор. Соображаешь? Ровно через двадцать лет, день в день, час в час, минута в минуту. Таких совпадений не бывает, это не случайно.

– И что же ты за этим совпадением усматриваешь? – поинтересовался Гелий.

– Судьбу, вот что, – совершенно серьезно ответил Слава. – Мне один дед в поселке рассказывал, что место это, Чернобыль, издавна проклятым считалось. Тамв древние времена потерпел поражение один воевода из войска самого хана Батыя. Потом его воины тайком на поле битвы пробрались, все там дочерна сожгли и место то прокляли. На нем с тех пор ни трава, ни деревья не росли, и люди жить там опасались. Так и повелось, когда про это рассказывали, говорили: «Расскажу черную быль». Сколько веков прошло, и вот теперь снова черную быль рассказывать будут, только современную.

Чем-то задел этот рассказ Гелия. «Черная быль», – твердил он про себя, когда самолет коснулся бетонки, чуть подпрыгнул и помчался по взлетно-посадочной полосе. «Черная быль», – свербило в голове, когда они, опять в «скорой помощи», мчались по дождливо-промозглой Москве. «Черная быль» не давала ему покоя, когда он, измученный за эти нескончаемо долгие сутки, засыпал на узенькой койке, стоявшей в длинном больничном коридоре – в палате мест не было.

Именно в ту больничную ночь и приснился ему впервые тот кошмар, который преследовал потом долгие годы.

…В каком-то невероятном рубище, состоявшем всего из нескольких лоскутов ветхой ткани, он стоял посреди бескрайнего выжженного до черноты поля. Вокруг не было ничего живого – ни зверя, ни птицы, ни даже кустика какого. И весь ужас заключался в том, что он отчетливо понимал – больше во всей Вселенной не осталось ничего и никого живого. Только он. Он один. С этого бескрайнего поля нельзя было уйти – ноги не слушались его…

Глава двадцать первая

К вечеру Гелия перевели в палату, причем двухместную, что по тем временам редкостью было почти невероятной – в обычных палатах по восемь, по десять человек лежало. По этому поводу главврач больницы недовольно выговаривал профессору Левину:

– Геннадий Семенович, ну что же вы не посоветовались? Определили этого, как его… – он заглянул в лежащий перед ним список, – Строганова сразу в двухместную. Да еще к кому? К Герою Советского Союза! Я вторую коечку в его палате специально свободной держал, на случай, если понадобится особому больному отдать.

– Не знаю, Николай Федорович, каких больных вы к особым причисляете. Для меня сейчас степень важности пациента определяется сложностью его заболевания, – невозмутимо возразил Левин. – Да будет вам известно – у Строганова и у Телятникова практически равные дозы облучения. К обоим этим больным я намерен применить один и тот же новый метод лечения, и для нас, врачей, не последним может стать тот фактор, что они оба будут находиться в одной палате. Если у вас все, я пойду, меня в операционной ждут.

Когда Гелий зашел в палату, он увидел лежащего на кровати молодого человека, по виду ровесника. Тот держал перед собой свернутую в несколько раз газету «Известия» и что-то черкал на листке бумаги, явно увлеченный этим занятиям. Увидев входящего, отложил газету, присел на краешек койки и радостно воскликнул:

– О, нашего полку прибыло! Наконец-то, а то я тут один парюсь, словом перекинуться не с кем. Будем знакомы: подполковник Леонид Петрович Телятников, для тебя просто Лёня.

– Вы Телятников? – опешил Гелий.

Конечно, он был наслышан о легендарном начальнике пожарной части майоре Телятникове, который вместе с расчетом лейтенанта Правика первым прибыл на пожар и руководил всеми действиями своих бойцов, не покидая реактор три часа. В госпиталь майора увезли без сознания. Зная, что все, кто тушил в то утро пожар, уже скончались, Строганов полагал, что и Телятникова нет в живых. И вот он, живехонек, идет ему навстречу, улыбается, протягивает руку.

– Ага, и ты, брат, меня в покойники записал, – Леонид крепко сжал руку Гелия. – Ну что, теперь веришь, что я живехонек? Покойнички-то так лапу не сожмут, – и довольно рассмеялся. – Ну, представляйся, как звать-величать тебя, с чем сюда попал, какую дозу схватил.

Гелий представился, рассказал, какую дозу определил дозиметр.

– Фью-у, – удивленно присвистнул Телятников. – Вот тебя угораздило!

Вызнав, что Гелий кандидат физико-математических наук, Телятников радостно воскликнул:

– Вот тебя-то мне и надо! Понимаешь, я тут уже пару дней над одной задачкой бьюсь, – и он указал на свернутую газету. – Прочел я в «Известиях», что яблоко из всех растущих на земле плодов больше всего впитывает в свою сердцевину радиацию. Вот я и подумал, сколько же нужно слопать яблок, чтобы облучиться? С математикой у меня не шибко хорошо, вот я бьюсь-бьюсь, а вычислить никак не могу. Может, ты поможешь?

Гелий прочитал заметку, ненадолго задумался и выдал ответ:

– Чтобы поучить критическую дозу облучения, нужно одноразово съесть одну тонну триста четырнадцать килограммов яблок.

– Это как же ты так посчитал, в уме, что ли? А, разыгрываешь…

– В уме посчитал, – подтвердил Гелий, – и вовсе даже не разыгрываю, подсчет точный. Да ты не удивляйся, я с детства так считаю, даже сам не понимаю, как получается. Но можешь проверить, если хочешь.

– Да как же я тебя проверю, если за два дня не смог посчитать того, что ты за две секунды посчитал, – и Леонид беззаботно рассмеялся.

Телятников был любимцем всего отделения. Уже здесь, в госпитале, он узнал, что ему присвоено звание Героя Советского Союза и – подполковника. «В один день сразу три звезды на меня скатилось – золотая на грудь и по одной новой на погоны», – шутил Леонид Петрович.

Поступив в госпиталь вместе с первыми облученными из Чернобыля, он выжил – единственный из них, хотя его состояние по сей день оценивалось врачами как критическое.

***

Те жуткие апрельские дни, когда в Москву доставили пожарных из Чернобыля, врачам, медсестрам, всему персоналу больницы не забыть никогда. 26 апреля вечером в госпиталь поступили шестеро пожарных и двадцать один сотрудник атомной станции. Поначалу ребята не понимали, что стоят на пороге смерти, они выходили из палат в коридор, на лестничных клетках покуривали… и стали падать прямо там же, теряя сознание.

Чтобы не мучить излишне необычных пациентов, у них поначалу брали анализ крови из пальца, но результаты были неточными, пришлось прокалывать вены, причем ежедневно – именно на крови в первую очередь отражались последствия облучения. Врачи видели, как катастрофически, до критически малых значений снижается число кровяных клеток, понимали, что больные становятся беззащитными при любой инфекции, и ничего не могли с этим поделать. Многочисленные ожоги, полученные от пара и радиации, превращались в язвы, практически у каждого началось неизбежное заражение крови, у больных стали выпадать волосы. До десятого мая они еще кое-как общались между собой, потом, обессиленные, с кроватей уже подняться не могли.

Больных стали отгораживать от медиков полиэтиленовой пленкой, в которой делали специальные отверстия, чтобы можно было сделать укол, поставить капельницу, катетер, не входя в непосредственный контакт с облученными. Наиболее тяжелых помещали в барокамеры.

Девятого мая скончался лейтенант Владимир Правик. Потом по нескольку человек умирали ежедневно. В больнице начался бунт – санитары отказывались «заходить к заразным». Попытались воззвать к их совести, говорили о долге, потом пригрозили мерами административного воздействия. В итоге почти все поувольнялись. Получая расчет, один из санитаров так высказал общее мнение: «Плевать мы хотели на вашу тринадцатую зарплату и на ваши сверхурочные. Жизнь дороже, а говно выносить я везде устроюсь».

***

Жена пожарного Васи Иваненко прилетела в Москву в середине мая. К мужу Елену не пустили, ей не позволили даже на этаж, где лежали чернобыльцы, подняться. В жизни застенчивая, даже робкая, учительница сольфеджио Лена Иваненко, сама себя не узнавая, разыскала в административном корпусе больницы отдел кадров и не попросила, а потребовала, чтобы ее немедленно взяли на работу.

– Вы врач, медсестра? – уточнил кадровик, и когда Леночка отрицательно покачала головой, хмыкнул: – Так что же вы в больнице собираетесь делать?

– Все, – решительно ответила молодая женщина. – Все, что скажете.

– Санитаркой пойдете?

– Пойду, но только в то отделение, где из Чернобыля лежат.

– Ах, вон оно что, – догадливо протянул кадровик. – Ну, тогда понятно.

Впрочем, ему было не до выбора. Как раз в «чернобыльском» отделении санитаров и не хватало. Выслушав наставления медсестры, в том числе и категорический запрет непосредственно контактировать с больными, новая санитарка получила тряпки и швабры, порошки и мыло, облачилась в халат, который когда-то был белым, и отправилась в отделение. Увидев ребят, беспомощных, голых, прикрытых только тоненькими простынками – даже самая легкая одежда доставляла им боль, – она не сдержалась, слезы непроизвольно брызнули из глаз. Но тут же, утерпев их платочком, Лена запретила себе плакать раз и навсегда. Может, она когда-то все же и всплакнула, но слез ее не видел никто. Ее Вася, как и все другие, лежал за прозрачной пленкой. Оглянувшись по сторонам и увидев, что поблизости никого нет, Лена юркнула за занавеску, наклонилась над мужем, прикоснулась губами к его щеке. Он слабо улыбнулся, хотел протянуть руку, но она беспомощно упала на простыню.

Неслышным вихрем целый день носилась она по отделению, при всяком удобном случае проникая хоть на минуточку к мужу. Когда к нему возвращалось сознание, он едва слышно спрашивал: «Как там ребята?» Лена выдавливала из себя улыбку: «Нормально».Сказать «хорошо» у нее язык не поворачивался. Ночью, а чаще всего уже по утро, она сворачивалась комочком в подсобке, куда затащила раскладушку, и пару-тройку часов заставляла себя поспать. Только для того, чтобы с ног не падать.

Через неделю после того, как она стала работать в отделении, ее вызвал Геннадий Семенович Левин. Уже наслышанная, что профессор – светило с мировым именем, она, робея, зашла к нему в кабинет.

Левин выглядел невероятно уставшим. Да и немудрено. В день он делал по нескольку операций, всего за неделю было сделано восемнадцать операций только по пересадке костного мозга, а сколько иных – не счесть.

– Я знаю, что вы нарушаете мой приказ не подходить к больным, не контактировать с ними, – сказал он не строго, как говорят провинившимся, а напротив – мягко и как-то даже душевно. – Так вот, раз нее боитесь, побудьте пока с мужем, я распорядился, чтобы вам там табуреточку поставили. От дежурств вас временно освобождаю.

Лена все поняла. Наскоро приняв душ, она выпросила у старшей медсестры «докторский» халат, коротко, чуть не до крови, остригла ногти, чтобы не зацепить случайно, и присела возле мужа. Все было худо, даже во сне дыхание его было прерывистым. Внезапно он открыл глаза, шевельнулся и поморщился от боли. Увидев скомканную простыню и уже зная, что даже малейший шовчик причиняет больным нестерпимые страдания, она одной рукой стала приподнимать невесомее тело, пытаясь другой поправить постель.

Перед самым рассветом ее сморил сон, короткий, тревожный, всего на несколько минут. Когда она проснулась, Вася уже не дышал.Как и всех других чернобыльцев, его похоронили на Митинском кладбище, в общей могиле, отрытой специально для умерших от облучения.

Похоронив мужа, Лена домой не вернулась. Она продолжала работать санитаркой, потом, подучившись, – медсестрой. К Леониду Петровичу, которого знала по их совместной службе с Василием, наведывалась ежедневно. Там познакомилась и с Гелием Строгановым.

***

В детстве у Генки Левина было два увлечения – он играл «в доктора» и разводил аквариумных рыбок. Пацаны, гонявшие в футбол, лапту, над его забавами посмеивались. Единственным «пациентом» соглашался стать только сосед-погодок Шурик Семенов. У Гены отчество было Семенович, у Шурика фамилия – Семенов. На улице их прозвали «Семенычи». Отца у Шурика расстреляли в тридцать седьмом. Бородатый, огромной силы извозчик Семенов под хмельком назвал чекистов «черная банда». Этого оказалось достаточным для приговора, который и привели в исполнение незамедлительно.

Восьмилетний Шурик пошел работать на ткацкую фабрику. До станка он не дотягивался, ему сколотили фанерный ящик-подставку. Школу, не окончив четвертого класса, мальчуган бросил – надо было кормить семью, мать и двоих грудничков-близняшек. На улице он теперь появлялся редко, в играх не участвовал. Но всякий раз, закурив папироску – рабочий же человек, имеет право – строго предупреждал озорников: «Семеныча не обижайте, узнаю – прибью». Силушку Шурик унаследовал от отца, ослушаться его охотников не находилось.

Окончив школу, Левин подал документы в медицинский институт, но получил на экзамене по литературе «трояк» и проходных баллов недобрал. В тот же лень он устроился санитаром в морг при клинике того же мединститута, куда не сразу, но все же через год сумел поступить.

Левин был лучшим студентом, все свободное время пропадал в анатомичке. Опытные профессора безошибочно угадали в нем «врача от Бога». Он защитил кандидатскую, почти сразу докторскую диссертацию, вскоре стал профессором. Изучая проблемы крови, вошел в состав международной группы при ЮНЕСКО, которая разрабатывала состав крови для хранения органов, предназначенных к пересадке.

С далеким детством профессора Левина теперь связывала только непреходящая страсть к аквариумным рыбкам и неразлучная дружба с Шуриком. Семенов, отслужив армию, вернулся на родную фабрику, где работал теперь уже мастером – при его так и оставшемся трехклассном образовании лучше него ткацкого оборудования не знал никто.В один год «Семенычи» поженились, в один год родились у них дети. Мальчишки росли, ходили в один детский сад, потом в одну школу. Но крепкой, как у отцов, дружбы не получилось. А когда Левины переехали в другой район Москвы, и вовсе общаться перестали. Так в жизни бывает…

В быту тихий и скромный, потомственный интеллигент Левин преображался, когда дело касалось медицины. Свою точку зрения он готов был отстаивать на любом уровне, не считаясь ни с какими авторитетами. Спорить с ним было бесполезно, тем более что со временем и сам Геннадий Семенович стал авторитетом непререкаемым, ученым с мировым именем. Именно Левин, после чернобыльской катастрофы, настаивал, что необходимо установить прочную связь с японскими медиками – их богатый опыт по лечению лучевых болезней бесценен. Слушать его не пожелали. Тогда он написал докладную записку на имя Горбачева. Каким-то чудом записка попала на стол к Генеральному. Подобного рода докладных – от медиков, от атомщиков у Михаила Сергеевича набралось уже множество. Скрепя сердцем, советские правители приняли гуманитарную помощь из Японии. В Чернобыль были отправлены специальные защитные костюмы для работающих на реакторе, больницы стали получать медикаменты, произведенные в Стране восходящего солнца.

Одним из первых прибыл в Москву из Токио профессор медицины Таро Ямадо. Коллеги над именем светила беззлобно подтрунивали¹⁰,признавая тем не менее его непререкаемый авторитет и выдающиеся заслуги в области гематологии.

С Левиным они встретились как добрые друзья – знакомы были уже не один десяток лет. Без лишних предисловий Геннадий Семенович показал Ямадо историю болезни Телятникова и Строганова.

– Никогда не постичь нам тайн природы человека, – вздохнул японский ученый. – С такими показателями эти двое должны были уже давно нас покинуть, а они живы.

– И слава Богу, что живы, – откликнулся Левин. – Давайте, коллега, не станем сейчас ломать головы над загадками природы, а подумаем, как им помочь. Живы-то они живы, но долго ли протянут с такой дозой?

– Частичное переливание крови вряд ли уже способно изменить картину. А вот наша методика полного заменного переливания крови оказалась весьма эффективной, – заметил гость.

– Да, я читал об этом, но у себя мы вашу методику пока еще не применяли. Опыта-то нет никакого. А вы в Москву надолго?

– Ох, хитрый профессор Левин. Хватаете за руку и сразу подбираетесь к горлу, – рассмеялся японский медик и серьезно добавил: – Моя виза кончается через неделю. Если вы похлопочете, я готов задержаться и ассистировать вам при этой операции.

– О визе начну хлопотать сегодня же, а что до операции, то в ассистенты к вам буду проситься я.

Лучшие специалисты страны по медицинскому оборудованию сумели за неделю соорудить специальную прозрачную барокамеру-колбу. Пока только одну. Первым отправили на операцию Телятникова. Полная замена крови длилась сутки, вернее – двадцать четыре часа пятнадцать минут. Все это время оба ученых, не смыкая глаз, следили за приборами. Неизменная Леночка то и дело приносила им крепчайший кофе, от еды они решительно отказались.

Операция прошла успешно. На следующий день профессорам удалось хоть несколько часов поспать. В барокамеру поместили Строганова.

Сразу из больницы Таро Ямада отправился в международный аэропорт Шерметьево-2. Благодарное советское правительство приобрело высокому гостю билет за свой счет. В экономический класс. Несмотря на свою безмерную занятость Левин не мог не проводить дорогого гостя и отправился вместе с ним в аэропорт. До отлета оставалось еще с полчаса, и коллеги устроились за столиком ресторана, заказали по бокалу советского шампанского.

– Понадобится еще не меньше трех таких операций, – делился своим мнением Ямада. – Перерыв между каждой операцией не менее двух месяцев…

Прощаясь, Левин протянул японскому коллеге плотно упакованный пакет с традиционными московскими «сувенирами» – черной икрой и бутылкой «Столичной».

***

После трех суток в реанимации успевшие подружиться Леонид и Гелий вновь встретились в палате. Им уже объяснили, что в госпитале предстоит провести еще не меньше семи месяцев.

– Конечно, у них в Японии после Хиросимы и Нагасаки какой опыт лечения лучевых болезней! Не то, что у нас. Жалко, что этот профессор не приехал раньше, – с огорчением заметил Телятников. – Сколько ребят можно было бы спасти.

Гелий помалкивал. Его не оставляла мысль, что если бы в свое время послушали Манеева, ученых-атомщиков, других специалистов – учеников Курчатова, этой трагедии вообще могло бы не произойти.

***

И вновь потянулись однообразные больничные дни. Утро начиналось с градусника, ложки красной икры – ни хлеба, ни масла не полагалось – и ложки черного тутовника – шелковицы, благотворно действующих на кровь. Соленая красная икра опостылела, но Гелий принимал испытание стойко. Леонид ворчал, говорил, что его сейчас стошнит. Леночка – ей одной теперь доверялось ухаживать за больными из «особой» двухместной палаты – смеялась:

– Леонид Петрович, ну вы точь-в-точь, как Верещагин из «Белого солнца пустыни», икру ненавидите, – улыбалась медсестра, но ложку ото рта капризного больного не относила.

– Верещагина жена хотя бы черной икрой пичкала, а ты меня этой гадостью, которая тиной отдает, – продолжал ворчать Телятников.

По утрам они теперь вместе делали гимнастику. В первые же дни их совместного пребывания в палате, Леонид обратил внимание, как Гелий делает разминку, свойственную только боксерам.

– Я тоже боксом занимался, даже был чемпионом училища в среднем весе, работал уже по первом разряду, – похвастался он. – А ты?

– Чемпион вузов Москвы, КМС, – Гелию впервые было приятно говорить о своих боксерских достижениях.

– Ни фига себе, – восхитился герой. – Кандидат в мастера спорта, чемпион среди вузов самой Первопрестольной. И ты молчал?! А ну, давай становись в спарринг!

Теперь они занимались разминкой каждое утро вдвоем. Насколько сил хватало. А силы убывали и убывали. «Ударами» этих людей, изможденных до крайности болезнью, даже муху отпугнуть было нельзя. Но каждое утро они поднимались и, встав в боксерскую стойку, снова и снова становились друг напротив друга.

***

Посещения родственников, не говоря уже о друзьях, были запрещены категорически. Но однажды Леню Телятникова все-таки «навестили». Это произошло вскоре после того, как Телятников и Строганов прошли второе переливание в «колбе» и чувствовали себя чуточку полегче. Приехавшие по каким-то делам в Москву два майора-пожарных из Киева быстренько сговорились со своими столичными коллегами. Узнав, что ребята хотят навестить своего легендарного командира, Героя Советского Союза Леонида Телятникова, москвичи легко и охотно пошли на некоторое нарушение служебных инструкций. К воротам больницы подкатила алого цвета пожарная машина.

– Открывай быстрее, т-твою дивизию! – заорал грозным голосом высунувшийся из кабины капитан. Вахтер, растерявшись, даже не посмел спросить, зачем прибыли пожарники, проворно распахнул ворота.

Киевляне по письмам знали, на каком этаже и в какой палате лежит командир. Остальное было делом техники. Подогнали машину к корпусу, выдвинули пожарную лестницу. Как нечего делать поднялись, тихонечко поскреблись в окно. Гелий обомлел, Телятников появление «однополчан» внешне воспринял как должное, хотя в душе очень гордился вниманием и изобретательной решимостью своих парней.

Долго поговорить не удалось – к машине уже торопился запыхавшийся завхоз, обеспокоенный внезапным появлением пожарных. Кое-как растворив форточку, быстренько просунули передачку и, не вступая в объяснения, ретировались. Подарок был знатным – две бутылки знаменитой украинской горилки с перцем в экспортном исполнении.

Леонид Петрович предложил в тихий час совершить вылазку, прихватив с собой вожделенную бутылочку. Гелий, так и не приучившийся к крепким напиткам, заныл: вдруг водка им повредит, да к тому же и закуски никакой.

– Запомни, водка нигде, никогда, никому и ни при каких обстоятельствах навредить не может. Что касается закуски, то я вообще не понял: а рукав тебе не закуска, неженка? – хмыкнул Леонид. И скомандовал: – лейтенант запаса Строганов, смирно! Слушай мою команду! Отправляетесь на поиски харчей. Это в нашем облученном отделении жратвы никакой, а к другим-то больным родственники ходят, друзья навещают, наверняка чем-нибудь поживиться можно. От них не убудет, – добавил он. – Буду ждать тебя внизу, в парке, вон под тем кленом, – и кивком указал на видневшееся в их окне развесистое дерево.

Никем не замеченные, выскользнули они из палаты, прошмыгнули на лестничную площадку. Пройдя запутанными коридорами другого этажа, Гелий в одном из холлов обнаружил вместительный холодильник. Воровато приоткрыв дверцу, он увидел, что холодное нутро битком набито молочкой. Забыв от волнения, что молочное им запрещено категорически, схватил стоявшую с краю бутылку кефира, сунул ее в карман больничного халата. Заприметив за батареей молока какой-то пергаментный сверток, прихватил и его. Уши его пылали от стыда – «крыса», как есть «крыса», корил он себя по-зэковски. Но отступать было поздно.

Стоял безветренный погожий осенний денек, ласково грело неяркое солнышко, прибольничный парк был устлан невиданной красоты ковром из желтых листьев. Друзья пристроились под деревом, сев прямо на теплую листву. Откупорили бутылку, развернули сверток, там оказалось граммов двести докторской колбаски. Увидев кефир, Телятников брезгливо поморщился: «Ты б еще манной каши приволок». Сделали по паре глотов, зажевали «докторской». Алкоголь проник в кровь ослабевшего организма не за девять минут, как у обычных людей, а мгновенно. Стало легко и беззаботно, ни о чем плохом думать не хотелось, думать не хотелось вообще ни о чем. И тут в эту идиллию ворвался негодующий гортанный голос их палатного врача Игоря Гургеновича Караханова. Он мчался по парку, и полы его расстегнутого халата влетали и трепетали, как крылья. Чуть поодаль, не поспевая за доктором, смешно семенила Леночка, то и дело поправляя спадавшую с ноги тапку. Неуловимым движением Леонид мгновенно спрятал за деревом бутылку горилки.Но спиртное врача беспокоило меньше всего:

– Как не стыдно! – бушевал доктор. – Мы вас лечим импортными препаратами, валюту на вас тратим, ночами не спим, а вы тут… кефир пьете! – с негодованием выкрикнул он, а увидев раскрытой сверток с «докторской», рассвирепел окончательно: – Да еще и колбасу для населения жрете!..

Эти его фразы про кефир и «колбасу для населения» молва разнесла по всем этажам и корпусам больницы мгновенно, и многократно повторенные, стали они потом местным фольклором.

***

Каким-то чудом дозвонилась мама Аня до профессора Левина. Ее покойного мужа он помнил прекрасно, сам когда-то, будучи студентом мединститута, слушал лекции профессора Заславского. Выслушав просьбу, Геннадий Семенович, мягко, чтобы не обидеть, сказал:

– Анна Яковлевна, дорогая вы моя. Посещения в нашем отделении непросто запрещены, они исключены полностью. Поймите, это опасно для самих больных, любой контакт с внешним миром может стать губительным.

Мама Аня продолжала настаивать. И Левин пошел на частичную уступку:

– Завтра мы начинаем вашему внуку делать третье полное заменное переливание крови. В барокамере он будет находиться сутки, потом переведем в реанимацию. Барокамера прозрачная, могу на несколько минут провести вас в отделение, хотя бы из-за стекла посмотрите на внука. Но предупреждаю, зрелище не для слабонервных.

– Смею напомнить, Геннадий Семенович, я врач, так что видом больного меня не напугаешь, – и от души поблагодарила: – Сердечное вам спасибо. Во сколько мне завтраприехать?

***

За стеклом, весь опутанный трубками, проводками, датчиками, лежал не похожий на ее «сыночка» скелет. Глядя на это изможденное тело, она с трудом сдерживала слезы. Левин осторожно тронул ее за локоть – пора.

Через несколько дней, когда из реанимации его уже перевели снова в палату, Леночка принесла запечатанный конверт без обратного адреса. «От вашей бабушки», пояснила медсестра. Он открыл конверт, с болью в сердце вчитываясь в каждое слово дорогого ему человека:

«Родной мой сыночек. В жизни я знала и радости, и горя хлебнула. Но один раз я была счастлива по-настоящему. Когда тебе, трехлетнему, в больнице вливали мою кровь и я знала, что спасаю своего ребенка. А теперь, увидев тебя, я несчастлива от того, что у меня нет столько крови, чтобы дать ее тебе и вернуть к жизни. Чужие люди дали тебе свою кровь, а я стояла и смотрела, как ее тебе переливают, и ничего не могла поделать, ничем тебе помочь.

Сыночек, Гелечка, нет для матери ничего страшнее, чем пережить смерть своего ребенка. И я знаю, что не переживу этого. Поэтому я уйду первая. И там, на том свете, буду за тебя молиться. Если есть Бог, а он есть, я знаю, я встану перед ним на колени и буду молить, чтобы он сохранил тебе жизнь. Живи, мой родной, умоляю, заклинаю тебя. Живи.

Твоя мама Аня.»

Через два месяца, как раз в тот день, когда Гелий лежал уже на заключительном, четвертом переливании, мамы Ани, Анны Яковлевны Заславской, не стало. Тогда, под наркозом, приснилась ему не как обычно выжженная до черноты чернобыльская степь, а привиделся реактор, который почему-то перемешивал кровь. Десятки, сотни, тонны литров крови. Он знал, что в этом густом потоке есть кровь мамы Ани… Но о ее смерти узнал не сразу – родители долго не решались сообщить ему об этом.

Глава двадцать вторая

Их выписали в один день – Леонида Телятникова и Гелия Строганова. До самого выхода провожали их профессор Левин, палатный врач Караханов и медсестра Леночка. Гелия встречали предупрежденные Левиным накануне родители. Лариса Петровна бросилась на шею смущенному сыну. У Леонида Петровича что-то запершило в горле, но он сдержался. Поздоровавшись с медиками, радушно пригласил: «Прошу всех к нам». Левин стал отнекиваться, ссылаясь на занятость, но все семейство Строгановых настаивало. Впрочем, профессору и самому хотелось поближе познакомиться с этим легендарным человеком, имя которого было овеяно ореолом тайны. Когда-то давно тогда еще молодому кандидату наук Левину один из его знакомых в Доме ученых указал на неприметного с виду человека и прошептал: «Это Строганов, любимый ученик Курчатова». Уступив настоятельным просьбам, Геннадий Семенович махнул рукой и несвойственным ему бесшабашным тоном заявил:

– А поехали. Такой повод – грех не отметить.

Подошли к строгановской «Волге» и в замешательстве остановились – вчетвером разместиться на заднем сиденье было сложновато.

– Геннадий Семенович, а давайте я нашу «скорую» вызову, мы на ней поедем, ну вроде мы больных сопровождаем, – предложил Караханов.

Левин еще ничего не успел ответить, как Телятников воскликнул:

– Нет уж, мне «скорых» на всю жизнь хватило.

В этот момент от подъезда больницы отъезжал «жигуль». Предприимчивый Игорь Гургенович метнулся к водителю, враз договорился. На двух машинах подъехали к дому. Гелий было удивился, когда, не доставая своих ключей, мама позвонила в дверной звонок. Но дверь мгновенно распахнулась, и гости застыли в ошеломлении. Перед ними, улыбаясь, стоял собственной персоной не кто иной, как сошедший с портрета знаменитый французский романист Оноре де Бальзак – адвокат Евгений Петрович Данилов.

– О! Да нас, Петровичей, здесь сегодня аж целых трое, – балагурил адвокат, познакомившись с Телятниковым, – два Леонида Петровича и я, Евгений Петрович. Я сажусь между вами и загадываю желание.

– Пока женщины будут накрывать на стол, Гелий и Леонид Петрович успеют душ принять, – распорядилась мама Лара.

Гелий хотел проводить гостя в ванную, но Телятников, обращаясь к его матери, спросил:

– Лариса Аркадьевна, а можно мне в Киев позвонить? На одну минуточку.

– Леонид Петрович, ну что вы спрашиваете? – всплеснула руками мама Лара. – Звоните и разговаривайте без всякого стеснения, сколько вам надо.

Гелий вышел из ванной посвежевший, бодрый. Все расселись у стола, но не начинали, ждали появления Телятникова. Он вышел через несколько минут, переодевшись в присланный ему из Киева парадный мундир подполковника с золотой медалью Героя Советского Союза. Увидев мундир друга, Гелий метнулся в спальню, достал из шкафа пиджак отца, и, как тот ни сопротивлялся, все дружно настояли, чтобы он его надел.

– Вот это да, вот это я понимаю! – не сдержавшись, ахнул от восторга Телятников. На костюме академика сияли две звезды Героя Социалистического Труда, две лауреатские медали, множество других наград.

Импульсивный Игорь Гургенович стал настаивать на общем снимке, уверяя, что второго такого случая в жизни не представится. Гелий принес из своей комнаты фотоаппарат – благо в нем была заряжена пленка. Наконец уселись, вызвавшийся быть тамадой  («Застолье без тамады – пьянка!») Караханов хотел провозгласить первый тост за выздоровевших. Но Гелий решительно его оборвал. С наполненной рюмкой подошел к портрету Анны Яковлевны с черной ленточкой в уголке, сказал коротко: «За маму Аню. Светлая ей память». Все поднялись.

Потом, также стоя, выпили за всех тех чернобыльцев, что погибли на этой войне, где не прозвучало ни единого выстрела.Но грусть уступила место веселью, чему в немалой степени способствовал остроумный тамада. И так им всем хорошо было в тот вечер, в этом по-теплому гостеприимном доме! И пьянели они не от вина, а от улыбок, от ощущения того, что самое страшное позади и впереди всех ждет жизнь прекрасная и безоблачная. Ни о чем ином в тот вечер думать просто не хотелось.

Первым засобирался Леонид Телятников. Он хотел успеть во Внуково на ночной киевский рейс. За ним вскоре потянулись и остальные, пообещав нее забывать друг друга и видеться почаще. «Только не в больнице», – уточнил неутомимый Караханов. Строганов и Левин договаривались о встрече в ближайший выходной – Леонида Петровича чрезвычайно заинтересовало, что в домашнем кабинете профессора медицины все стены сплошь заставлены стеллажами из аквариумов. Воспользовавшись всеобщей суматохой, Лариса Аркадьевна шепнула Лене:

– Леночка, а вы не поможете мне со стола прибрать?

Она еще в больнице приметила, каким взглядом смотрит сын на эту симпатичную молодую женщину с грустными глазами.

– Кончено, с удовольствием, – зарделась от смущения Лена.

Когда Гелий, не понимая, куда делась гостья, зашел на кухню, он увидел ее, моющую тарелки. Лариса Аркадьевна, вытирая уже чистую посуду, стараясь казаться беспечной, пояснила:

– Вот Леночка согласилась мне помочь. К тому же время уже позднее, куда ей ехать, места полно, может у нас остаться.

– А я и не хотел ее отпускать, – неожиданно даже для самого себя произнес Гелий. – Вообще никогда.

У Леночки из намыленных рук выскользнула и со звоном разилась тарелка. Заглянувший на звон разбитой посуды Леонид Петрович, увидев осколки, сказал: «На счастье» и не понял, отчего это все так дружно и неудержимо смеются. А когда разобрался, озабоченно взъерошил все еще густые волосы и обратился к жене:

– Ну что, Лара, поспать мы еще успеем, а сейчас надо бы к столу вернуться, как-никак помолвка.

Ночью, лежа рядом с Леной, Гелий прошептал сам себе: «Снова реактор все перемешал…»

– Что ты там бормочешь? – спросила Леночка. – Постарайся ни о чем не думать, спи, тебе сил набираться надо. Хочешь, я тебе колыбельную спою. Ты же еще не слышал, как я пою…

***

Леночка Скворцова со школьной скамьи слыла первой певуньей и в хоре всегда солировала. Получив дипломы об окончании музыкального училища, девчонки решили после торжественной части пойти в городской парк. Сели на веранде летнего кафе, заказали мороженое, бутылку шампанского на всех. Рядом вовсю веселились молоденькие лейтенанты в новеньких мундирах. Похоже, они пили что-то покрепче шампанского. Один из них не сводил с Лены глаз. Самая озорная из подруг, Катерина, обратилась к лейтенанту:

– Молодой человек, если вам так наша Леночка понравилась, подойдите и познакомьтесь. А она вам песенку споет.

Лейтенант поднялся, держа одну руку за спиной, подошел к их столику, чуть щелкнул каблуками и произнес четко фразу, от которой все обомлели:

– Меня зовут Василий Иваненко. Лена, я прошу вас стать моей женой.

Молчание прервал задорный голос Катерины:

– Нет, товарищ лейтенант, мы не согласны. Кто же так предложение делает, без цветов?

И тут Василий достал из-за спины невесть откуда взявшийся небольшой, но очень яркий букетик цветов:

–А теперь пойдете?

Скромную свадьбу сыграли через неделю – отбывающих к месту назначения военнослужащих регистрировали вне очереди. Выпускника пожарного училища приравняли к военным.

Спустя время, Лена часто задумывалась, почему так легко и бездумно согласилась она уехать вместе с этим симпатичным, но практически незнакомым ей парнем. Что это было? Любовь или вспышка влюбленности? А может быть, просто желание вырваться из того опостылевшего мирка, в котором жила она в своем шахтерском поселке. Где после смены женщины, по вековой традиции, встречали из забоя мужей и стояли в сторонке, пока мужики «пропускали» по кружечке-другой пивка, а в день получки норовили забрать у благоверного деньги, чтобы не пропил с дружками за одну ночь. Где в выходные избить жену – не по злобе, а «для порядку» – считалось делом обыденным, где на танцплощадку подвыпившие парни приходили не потанцевать, а норовили девчонку в кусты затащить, облапить и обслюнявить… И где неизбежно уготована ей была судьба шахтерской жены.

Увидев белокаменные дома Припяти, причудливой архитектуры Дворец культуры, сияющий стеклом кинотеатр, Лена обомлела. Ничего подобного в их маленьком шахтерском Артемовске и в помине не было. А двухкомнатная малосемейка, ключи от которой им вручил комендант, привела ее в неописуемый восторг. Даже казенная мебель, стоявшая в квартире, и та казалась ей прекрасной. Молодой муж внешне восторга не проявлял, держался солидно, мол, знай, за кого замуж вышла. Он попробовал кровать на прочность, поманил жену и без лишних слов, содрав с не платье и трусики, овладел ею.

Опыт у Васи по этой части был невелик. В увольнительную курсанты, если удавалось, бегали к девчатам из общежития стройтреста. Малярши и штукатурши, все, как на подбор, коренастые и грудастые, курили не меньше мужиков, от вина не отказывались, были, за редким исключением, сговорчивы и непритязательны. Свои любовные утехи эти девицы называли почему-то «собачий вальс».

Главным «экспертом» у салаг был мордастый старшекурсник. «Запомните, щеглы, главное, – наставлял он. – Баба, она сю-сю ля-ля, только когда свет горит, любит. А когда темно и в койке, ей одно нужно – сила. Задрал ноги и гони ее, кобылу, пока пена не пойдет. Она тебе потом от благодарности пятки лизать будет. Прямо в сапогах», – добавлял он и громко гоготал.

От первой брачной ночи у Лены остались только неприятные воспоминания. Ей было больно, муж сжимал ее так, что хрустели все косточки. И когда он, так и не произнеся ни слова, поднялся и пошел в ванную, она горько заплакала. «Стерпится-слюбится», – убеждала сама себя молодая жена. Онаи старалась готовить мужу обеды повкуснее, встречала его неизменной улыбкой, стирала, гладила, без устали возилась по хозяйству. Человеком Вася оказался добрым, по-своему внимательными заботливым. Но все равно – и не стерпелось и не слюбилось.

Когда Василия отправили в московский госпиталь, она не эвакуировалась вместе со всеми, а ринулась следом за ним. Устроившись санитаркой, день и ночь ухаживала за больными, при всяком удобном случае забегая к мужу. Она давала себе клятвы, что если только Вася выживет, у них с ним будет самая распрекрасная жизнь, она полюбит его, обязательно полюбит. Только бы он выжил. С Митинского кладбища Лена возвращалась опустошенная, с погасшим взглядом, виня себя невесть в чем…

К Гелию она прониклась сочувствием в первый же день – такой молодой, и такую дозу схватил, практически смертельную. Она не отдавала себе отчета в том, что Телятников и Строганов ровесники, и дозы облучения у них были одинаковыми. Но в двухместную «особую» ее теперь тянуло, как магнитом. По ночам она ругала себя самыми плохими, какие только знала, словами. «На могилке мужа еще земля не остыла, а ты уже на другого мужика заглядываешься», – кляла себя Лена, а утром мчалась кормить Лёню и Гелия с ложечки, ставить им градусники.

В тот день, когда их выписывали, она сказала себе твердо: «Все. Он сегодня уйдет, и ты его забудешь. Ты вдова, и вдовой останешься. Навсегда». А потом их позвали в гости, она поехала вместе со всеми и разом забыла про все свои клятвы. Лена сидела в просторной, но очень уютной квартире Строгановых, робела от золотых звезд Героев, но шуткам Караханова смеялась невпопад, ей отчего-то было невыносимо грустно. А потом, когда все уже разошлись и она стояла с намыленными руками у раковины с горой немытой посуды, Гелий сказал, что не хочет ее отпускать никогда. Пальцы разжались непроизвольно, тарелка выскользнула из рук и разбилась. Может, правда на счастье?..

***

Упорный адвокат Данилов своего добился – Гелия Леонидовича Строганова в итоге оправдали полностью. Перед законом он был чист. Но именно тогда, когда адвокат сообщил ему об этом, Гелия захлестнула все застившая обида.

– За что со мной так обошлись? Как могли поверить этому оговору? Что за страна такая, где тебя можно оболгать, а потом засадить за решетку без всяких доказательств? – восклицал он, обращаясь к Евгению Петровичу.

– Знаешь что, мой друг, – возразил Данилов. – Я, по роду своей деятельности, чуть не ежедневно сталкиваюсь с разного рода проявлениями несправедливости. Но причем тут страна? Страна – это мы с тобой, а не те, кто нами управляет. Да, тебя оклеветали, несправедливо осудили. Ну так что, теперь тебе и все вокруг черным цветом кажется? Я недавно слушал записи нового барда Тимура Шаова. У него в одной песнефраза такая есть: «я ж не путаю Отечество с ментами». Вот и ты не путай. Тебя не страна обидела, а три конкретных подонка. Поверь мне, они свое получат. Судьба еще разберется с ними, не сомневаюсь.

– Вы оптимист или фаталист? – угрюмо поинтересовался Гелий.

– И то, и другое. Но уж точно не пессимист, иначе мне бы пришлось менять профессию. Вот я тебе сейчас однуисторию расскажу. Может, тебе покажется, что она сейчас не в тему, но ты послушай.

После войны, я совсем еще пацаном был, по соседству с нами жил дядя Володя, все его называли «Володька-пьяница». И только много лет спустя я узнал, какая выпала судьба на долю этого человека и как он своей судьбой распорядился. В первые же дни войны выпускник московской школы Володя Сафонов, не дожидаясь повестки, отправился в военкомат. Восемнадцати лет ему еще не исполнилось, и парня направили научебу в разведшколу. Через год он уже был на фронте. Командовал разведротой, а в сорок четвертом получил звание Героя Советского Союза, уже под Берлином был ранен, но легко. Вернулся домой. Встал на партийный учет. Райком партии его, Героя, направил на работу директором кинотеатра – должность по тем временам завидная. Женился. Сразу после свадьбы приколотил на своих дверях подкову. «Жизнь у нас теперь пойдет только счастливая», – сказал жене.

В пятидесятом, в год пятилетнего юбилея Победы, Сафонова пригасили выступить перед школьниками. Он стал собираться и, к своему ужасу, обнаружил, что невесть куда запропастилась золотая Звезда Героя. Орден Ленина на месте, в шкатулке, а звезды, хоть тресни, нигде нет. Весь дом с женой перевернули верх дном, но пропажу так и не нашли.

Сафонов отправился в военкомат. По наивности попросил выдать ему дубликат медали, звездочку, мол, найду со временем. Но раздули целое дело. Исключили его из партии, понятно, уволили с работы. От обиды и несправедливости он запил, ошивался по пивнушкам, не дойдя до дому, засыпал в придорожных канавах. Жена, устав бороться и выплакав все слезы, ушла. Руки у него были золотые, соседи частенько звали помочь – кому замок новый вставить, кому покосившийся забор поправить, утюг починить. Денег никогда не брал, расплачивались, как правило, продуктами, нет-нет и бутылочку подсунут. Человек он был кристальной честности. Соседи знали, что на комоде могут лежать деньги, часы, или там колечки какие – Володя никогда в жизни не тронет. На папиросы и другие мелочи подрабатывал тем, что в соседнем магазине ящики с продуктами разгружал. Тем и жил, от пьянства не просыхая. А когда какая-нибудь сердобольная соседка жалела: «Помрешь ведь, Володька, от пьянства беспробудного», – злобно огрызался: «Я еще на твоих похоронах насморк получу».

Дом его, ветшая год от года, пришел в полное запустение. На стенах лохмотьями свисала штукатурка, полы прогнили. Сквозь щели вылезали из-под пола мыши. Шуршали ночь напролет, спать мешали. Решил он заменить прогнившие доски, вот тут что-то и блеснуло. Пропавшая звезда обнаружилась. Муаровая ленточка, понятно, истлела, а может, те же мыши погрызли. А золотая звездочка только многолетней пылью покрылась, а так цела-целехонька. Сафонов пошел в баню, попарился, до красноты тер кожу скребком, гладко выбритый надел свежую сорочку – соседка постирала, выйдя из бани охотно показывал мужикам обнаруженную драгоценную пропажу, говорил, что завтра же пойдет в военкомат, в партии восстановится, работать станет. Мужики радовались, подливали в пивные кружки сорокаградусную «московскую». Утром болела голова, нужно было опохмелиться. Так никуда он и не пошел, продолжал пить, – завершил невеселый рассказ Данилов.

– К чему вы мне это рассказали? – не понял Гелий.

– А к тому, – назидательно ответил Евгений Петрович, – что жизнь человека согнула, на колени поставила, а потом судьба ему дала шанс подняться, а он этим шансом не воспользовался.

– Я не пью, – хмуро возразил Гелий.

– Да разве я об этом! Не сердись, если тебе мои слов покажутся банальными, но все же скажу. Споткнулся, упал – бывает, а вот подняться на ноги, выпрямиться во весь рост не всегда удается. Для этого другая сила нужна, духовная. У тебя сейчас другая жизнь начнется. Но ты не рассчитывай, что поначалу будет легко. Найдутся те, кто тебя еще не раз твоей судимостью попрекнет, хотя и получил ты полное оправдание. Вот я и хочу, чтобы ты ко всему был готов. Амне звони, не пропадай. Я теперь шахматами всерьез увлекся. Цель себе поставил – тебя обыграть, – засмеялся Данилов.

***

По поводу подонков, состряпавших дело Строганова и засадивших его в тюрьму, Данилов как в воду смотрел.

У Осокина жена была существом безропотным, молча сносила оскорбления мужа, даже рукоприкладство. Подрастал сын, пытался защищать мать, отца день ото дня ненавидел все больше. И когда однажды он ударил мать так, что она, стукнувшись об угол шкафа, потеряла сознание, четырнадцатилетний подросток схватил охотничье ружье и с двух метров выпустил патроны из обоих стволов. Один из них попал Осокину в сердце.

Фролов после дежурства зашел в бар пропустить рюмочку. Настроение было паршивым, все вокруг раздражало. Особенно бесила его компании молодых людей, гулявших за соседним столом. Длинноволосые парни гоготали во все горло, под стать им визжали их размалеванные подружки. Выходя из бара, Фролов нарочно споткнулся, у одного из парней выпал из рук и разбился стакан. Недолго думая, он запустил пепельницей в спину обидчика. Завязалась драка. Численное превосходство соперников было очевидным. Повалив на пол, его стали пинать ногами. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, майор дотянулся до наплечной кобуры, судорожно рванул предохранитель на табельном «пээме». Стрелял, пока не разрядил всю обойму. Два трупа и четверо раненых «потянули» на двенадцать лет строгого режима. В Пресненской пересылке, той самой, где в свое время, не без его стараний, ждал своей участи Гелий, он оказался по чьему-то недосмотру не в специальной камере, в которой положено содержать работников правоохранительных органов, а в камере с уголовниками. Тюремный телеграф сработал безотказно: «в хате мент». В первую же ночь его, основательно избитого, с выбитыми зубами, изнасиловали – «опустили» со всеми возможными извращениями, отогнав отныне пассивного педераста Фросю туда, где ему быть надлежало, – к параше.

По сравнению со своими милицейскими дружками разжалованный подполковник КГБ Слащинин отделался «легко». Томимый бездельем, стал частенько захаживать в гараж к отцу, где помогал ему по мере сил. Не обладая навыками, он небрежно, как следует не закрепив домкрат, поднял микроавтобус РАФ. Едва он оказался под машиной, она рухнула на него всей своей трехтонной тяжестью. В Центральном институте травматологии и ортопедии, куда его определили стараниями бывшего начальника, даже волшебные руки главврача Мироновой ничего уже поделать не смогли. Чрез год, изуродованный, он вернулся домой, с постели без посторонней помощи подняться не мог, враз состарившаяся мать ухаживала за сыном, меняла ему постель, кормила, выносила судно.

***

Вскоре после того, как Гелий зарегистрировался с Леной в загсе, он побывал в клинике – подошло время обследования. Игорь Гургенович встретил бывшего пациента радостными восклицаниями. А после того, как Строганов сдал все анализы, сообщил, что его хочет видеть профессор Левин.

Геннадия Семеновича он застал в кабинете. После общих приветствий Левин прямо заявил, что пригласил Гелия для разговора не самого приятного.

– Мне ваш батюшка, по моей просьбе, один справочник передал. И я с удивлением узнал, что период полураспада урана равен четырем миллиардам лет. Ну, вам-то это наверняка известно.

– Четыре миллиарда четыреста шестьдесят миллионов лет, – уточнил Гелий.

– Так вот, уважаемый Гелий Леонидович. Почистили мы ваш организм основательно, но какие-то частицы урана, стронция, цезия все равно остались. А вы теперь человек женатый. Понимаете, к чему я веду?

– Не совсем.

– А веду я к тому, что никто пока вам не определит, как эти частицы скажутся на вашем потомстве. И вовсе не обязательно, что в первом поколении. Представьте себе такую невеселую картину: лет эдак через триста рождается ваш пра-пра-правнук с двумя, допустим, головами или еще с какими-то отклонениями…

– Можете не продолжать. Все ясно. А Лене вы, Геннадий Семенович, об этом уже сказали?

– Как вы могли подумать? – возмутился профессор. – Сначала вам самому надо все обдумать, решить, а потом уже о своих выводах Леночке сообщать.

Несколько дней он ходил мрачный, как в воду опущенный.

– Рассказывай, что случилось, – с тревогой в голосе, но твердо потребовала Лена. – Ты из больницы сам не свой явился. Что-то с анализами не так?

– Как раз с анализами все в полном порядке, на удивление даже, – горько усмехнулся Гелий. – Проблема в ином, – и он передал жене разговор с профессором Левиным.

– А теперь выслушай меня, – потребовала Леночка. – Я очень хочу от тебя ребенка. Но еще больше я хочу, чтобы ты был здоров, счастлив и спокоен. И раз нам нельзя иметь детей, то к этому разговору мы с тобой никогда больше возвращаться не будем.

«Случайностей в этой жизни нет, а есть служба совпадений, работающая круглосуточно», – вспомнил Гелий, прочитав полученное из Киева письмо Лёни Телятникова. Стремительно поднимающийся по служебной лестнице полковник Телятников среди всяких-разных новостей писал о том, что их пожарная часть шефствует теперь над детским домом в Бородянке, где живут преимущественно дети чернобыльцев, умерших от радиации. Лёня сообщал, что они с женой и сами решили кого-нибудь из этих детишек усыновить. «Где двое, там и трое, вырастим, не обидим», – писал Леонид.

– А что если и нам поехать в Бородянку, – начал Гелий, ножена не дала ему закончить, осыпав поцелуями.

– Я и сама думала, что нам надо взять ребеночка из детского дома, но не знала, как ты к этому отнесешься, – призналась Лена.

Через два дня Леонид с женой Оксаной встречали Строгановых в киевском аэропорту, а следующим утром на «Волге» полковника они уже мчались в Бородянку. На светловолосых малышей, мальчика и девочку, они обратили внимание сразу. Их сходство друг с другом не оставляло сомнений – двойняшки.

– Это наши любимцы, Леночка и Лёнечка. Все ими любуются, только брать сразу двоих ребятишек пока никто не решается, – вздохнула заведующая детским домом. – А уж какие они славненькие!.

– Никто не решался, а мы уже решились, – твердо заявил Гелий за двоих, – тем более что мама у них теперь будет Лена, а дедушка – Лёня.

– И крёстный Лёня, – веско добавил Телятников. – От родства с Героем Советского Союза не откажетесь? – шутливо спросил он.

Некоторая заминка произошла с оформлением документов – Гелий пока еще нигде не работал, но веское поручительство легендарного чернобыльца в итоге решило исход дела. В Москву они возвращались вчетвером. В Московском аэропорту, нагруженные игрушками, внучат встречали дедушка Лёня и бабушка Лара, светящиеся от счастья.

***

Опытный Данилов оказался прав. Устроиться на работу Гелию не удавалось. Под разными предлогами ему отказывали всюду, куда он только не обращался, а в Курчатовский институт не взяли даже лаборантом. К тому же он сам умудрился себе изрядно испортить репутацию. По просьбе отца коллеги пригласили Строганова-младшего на научную конференцию, где, в том числе, обсуждались проблемы атомных электростанций. Сидя в зале, Гелий, наполняясь гневом, недоумевал: как можно утверждать, что советские АЭС самые совершенные в мире, когда пример Чернобыля, о котором здесь не было сказано ни слова, доказывал прямо противоположное. И когда ему предоставили слово, начал с места в карьер.

Он говорил о том, что вынужденная спешка привела к тому, что станция была построена с чудовищными конструктивными и технологическими нарушениями и именно это в итоге привело к катастрофе невиданного масштаба.

– Не надо сгущать краски, – попытался одернуть его председательствующий и звякнул колокольчиком, но тем самым только масла в огонь плеснул.

– У меня и в мыслях не было сгущать краски. Я хочу здесь озвучить то, о чем думаю не я один, а многие ученые-ядерщики. Да, мы сумели кое-что понять в использовании мирного атома. Но не надо обольщаться, а надо дать возможность ученым и дальше продолжать исследования, не гнаться за сиюминутным результатом и мнимым престижем. И сегодня в этом зале, где собрались специалисты, давайте хотя бы сами себе признаемся, что конструкции атомных электростанций еще очень несовершенны. И не только у нас. Пока еще ни одна страна мира не может признать, что имеет проект такой АЭС, которая полностью гарантирует безопасность. Многие страны уже подумывают о том, чтобы полностью отказаться от ядерной энергетики и вплотную заняться разработкой проектов так называемой «зеленой энергии». И это такие развитые страны, как Германия, Китай, Дания, Испания и даже Япония, которая на себе испытала весь ужас ядерной бомбардировки. А наши современные АЭС – это не что иное, как ядерная бомба замедленного действия. Известно ли вам, что большинство участников ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС уже умерли, многие стали инвалидами? А сколько еще умрет, сотни, тысячи или десятки тысяч?! – запальчиво воскликнул он, но, несколько сдержавшись, продолжал уже более спокойно. – Медики с тревогой отмечают резко возросшую в нашей стране смертность от раковых заболеваний, они зафиксировали общее ослабление здоровья наших граждан. И я напрямую увязываю это с тем, что эвакуация из пораженных радиацией населенных пунктов была проведена с преступным опозданием. Вот к чему привело попустительство и желание официальных лиц скрыть от граждан своей страны и от мировой общественности истинные размеры катастрофы, – гневно завершил он свое выступление.

На банкет по поводу окончания конференции Строганова не пригласили. Прохаживающийся меж столиков с бокалом коньяка, ученый секретарь Академии наук сетовал: «Гласность гласностью, но нельзя же так. Да и кто он такой, этот мальчишка, чтобы судить о столь глобальных проблемах».

У выхода из Дома ученых Гелия остановил элегантно одетый мужчина:

– Господин Строганов, позвольте пару минут вашего внимания.

Слово «господин» резануло слух.

– Кто вы? – спросил Гелий.

Незнакомец представился:

– Крис Уэзби, корреспондент английской газеты «Дэйли миррор».– А также я сотрудничаю с весьма авторитетным научным журналом. Проблемы использования мирного атома меня интересует чрезвычайно. – На русском языке Уэзби изъяснялся свободно, иностранца в нем выдавал лишь легкий акцент. – Все, что вы сегодня говорили, невероятно интересно. Не согласитесь ли вы написать на эту тему статью для нашего журнала? Поверьте, наш журнал имеет в научных кругах Европы и даже за океаном весьма солидную репутацию. И мы сумеем по достоинству оценить вашу публикацию. Не отказывайтесь сразу, подумайте. Вот вам моя визитная карточка.

В тот момент Гелий и предположить не мог, как круто изменит его судьбу эта мимолетная встреча. А тогда ярлык диссидента приклеили ему намертво, и о том, чтобы работать по специальности, ему и мечтать теперь не приходилось.

***

Страна стремительно катилась в пропасть, люди нищали на глазах, большинство продуктов и алкоголь продавали по талонам, сигареты можно было достать только по блату. Деньги обесценивались с каждым днем. Профессорской пенсии Леонида Петровича и Ларисы Аркадьевны, включая скромную зарплату медсестры Леночки, хватало только на то, чтобы едва концы с концами сводить. Гелий пробовал заниматься репетиторством, но людей, у которых была возможность оплачивать частные уроки, становилось все меньше и меньше.

О встрече с английским журналистом Гелий рассказал отцу. По своему вечернему обыкновению они сидели за шахматной доской. Леонид Петрович долго не отвечал, казалось он просто обдумывает очередной ход, потом сказал:

– Имеешь право, – и повторил: – Именно ты – имеешь право. Но дело даже не в этом. Говорить о проблемах атомных станций надо, просто необходимо. Но здесь тебя никто не услышит. Ты же видишь, что творится вокруг.

Гелий позвонил Крису Уэзби. Англичанин звонку обрадовался, договорились о встрече.

Через месяц статья была опубликована. В научных кругах Европыона произвела настоящий фурор. Предусмотрительный Крис выписал гонорар на свое имя и деньги добросовестно передал в Москве автору. Очень они пришлись кстати. А вскоре, через того же Уэзби, пришло приглашение «сэру Строганову принять участие в международной конференции», которую организовывал научный журнал. Из столицы Великобритании Гелий вернулся с кучей подарков и приглашением поработать в одной из лабораторий. Приехать можно было с супругой.

Оставив двойняшек на попечение родителей, они отправились в Туманный Альбион.

Контракт ему предложили на три года, но он, после некоторых размышлений, предпочел подписать годичный договор. Приглашения выступить с лекцией, докладом следовали одна за другой. Он работал много, напряженно, оставляя для сна лишь несколько часов. Одна изнаучных работ стала его докторской диссертацией.

Потом последовало приглашение в Париж, где он преподавал в Сорбонне, там же был избран профессором. За Парижем последовала Калифорния, австралийский Сидней, снова Лондон, где на одном из университетских фуршетов к нему подошел в недалеком прошлом популярнейший телеведущий, журналист-международник, а ныне дипломат Александр Бовин. Познакомившись с Гелием и Еленой, он тут же огорошил их сообщением: Советского Союза больше нет.

– Представляете, меня назначили чрезвычайным и полномочным послом СССР в Израиле. У меня были в Лондоне неотложные дела, разрешили поехать сюда на несколько дней. А сегодня узнаю, что теперь я прибываю в Израиль уже в ранге полномочного посла Российской Федерации. Право слово, подам заявку в книгу рекордов Гиннесса. Думаю, что история мировой дипломатии не знает такого прецедента, чтобы из своей столицы уехал посол одного государства, а к месту назначения прибыл послом совершенно другой страны, – пытался шутить Бовин, но глаза его при этом оставались грустными.

«Колосс на глиняных ногах», раскачиваемый западными спецслужбами, пять подпитых мужиков в Беловежской пуще развалили полностью. Испросив двухнедельный отпуск, Гелий с Леной поспешили вылететь в Москву.

В салоне аэробуса авиакомпании «Бритиш Эйрвейз» Гелий задумчиво произнес, обращаясь к жене:

– Ты часто спрашивала меня, почему я постоянно сравниваю жизнь с реактором. В любом учебнике физики ты прочтешь, что реактор – это прибор, осуществляющий перемешивание. И очень важно, какие компоненты заложены в устройство. Но еще важнее, кто эти компоненты заложил. Неуч, человек халатный или, допустим, злоумышленник могут заложить в реактор такое, что происходящие процессы станут не созидательными, а приведут к беде. Случаетсяи такое. Когда-то в моем, образно говоря, реакторе были моя молодость, знания, стремление принести пользу обществу – да-да, я тогда искренне в это верил и даже мыслил такими категориями. Но процессом руководили негодяи. Результат тебе известен, не хочу вспоминать. Но это частный случай. А сейчас в реакторе перемешали целую страну, да так, что ее больше не стало вообще. Компоненты – люди, горы, леса, реки, полезные ископаемые – все на месте. А страны нет. Вот такой результат.

– Но реактор-то здесь ни при чем. Это сделали те, кто им управлял, – возразила Лена.

– Ты правильно меня поняла.

***

Профессор Гелий Строганов долгие годы работал в Европе, Америке, Японии, даже в Австралии они с женой пробыли почти два года. Лишь спустя много лет родная страна наконец-то решила, что бесценный опыт теперь уже всемирно известного ученого может принести пользу и своей родине. И хотя он по-прежнему читал лекции и вел семинары в университетах Европы, большую часть времени все же смог проводить дома.

Эпилог

Президент Сорбонны, после окончания международной конференции физиков-атомщиков вручил русскому профессору Строганову золотые часы, медаль и диплом почетного академика этого старейшего в Европе университета. Произнеся на банкете, организованном в его честь, необходимые слова благодарности, новоизбранный академик поспешил в соседнюю комнату, где, к счастью, никого не было.

Весь этот день он места себе не находил от волнения. Ночью ему позвонила Лена и сказала, что дочь Леночку увезли в роддом.

– Почему так рано? – забеспокоился Гелий Леонидович.

– Много ты в этом понимаешь, – рассмеялась Лена. – И вообще, не нервничай, все будет хорошо.

Днем от нее никаких известий не было, потом, во время торжественной части и банкета сотовый телефон пришлось выключить. Сейчас он его спешно включил, набрал московский номер. Не успев ничего спросить, услышал в трубке радостный голос Лены: «Родила, девочки-близняшки, ну просто две одинаковые капельки. Мы тут на семейном совете решили назвать их Ларочка и Анечка. Ты не против? Ну, что ты молчишь, дедушка?»

А он держал телефон и не мог вымолвить ни слова, пока в трубке снова не раздался голос жены: «Сегодня ты доволен результатом своего реактора?»

И снова он не ответил, а просто стоял и улыбался.

Примечания

1

Актриса Наталья Гвоздикова. – Прим. авт.

(обратно)

2

Семипалатинский испытательный ядерный полигон. – Прим. авт.

(обратно)

3

Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидович Рашидов. – Прим. авт.

(обратно)

4

Галина Леонидовна Брежнева, дочь Л. И. Брежнева. – Прим. авт.

(обратно)

5

Юрий Ильич Брежнев, сын Л. И. Брежнева, начальникэкспортно-импортного отдела Минвнешторга СССР. – Прим. авт.

(обратно)

6

Так в криминальном мире называют заключенных, никогда не нарушающих норм тюремной жизни и не идущих на сотрудничество с администрацией. – Прим. авт.

(обратно)

7

По Словарю блатного жаргона «чалиться» – отбывать наказание. – Прим. авт.

(обратно)

8

УДО – условно-досрочное освобождение. – Прим. авт.

(обратно)

9

По Словарю блатного жаргона «аристократ» – вор, пользующийся уважением, «форточник» – вор, проникающий в помещение через форточку. – Прим. авт.

(обратно)

10

Имя Таро Ямада для японцев звучит примерно так же, как для русских Ваня Иванов. – Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая. Вундеркинд

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

Часть вторая. Реактор

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

Эпилог

*** Примечания ***