Безнадёжная любовь [Эльвира Владимировна Смелик] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эльвира Смелик Безнадёжная любовь

Часть 1. КРАСНАЯ ШАПОЧКА И СЕРЫЙ ВОЛК


Жила-была маленькая девочка, и звали ее Красная Шапочка. Вот однажды отправилась она к своей бабушке. Идет она лесом, и встречается ей куманек-волк; ему сейчас же захотелось ее съесть. Он и спрашивает, куда это она идет. Бедная девочка не знала, что очень опасно останавливаться в лесу и слушать, что говорит волк.

1

Они сошли с поезда и неуверенно остановились на перроне. Все вокруг было совершенно чужим и незнакомым. Даже Жанка, приезжавшая сюда лишь два года назад, сначала растерялась и не могла сказать ничего вразумительного.

– Если верить своим глазам, – заметила неожиданно оказавшаяся самой рассудительной и мудрой Ольга, – до города тут топать и топать. Будем надеяться, что здесь все-таки ходит автобус.

Автобус, конечно же, ходил. Жанна сразу вспомнила об этом, как только ей сказали, и даже вытянула из глубин памяти его номер, и не ошиблась, хотя, что толку в номере, если мимо вокзала проходил только один маршрут.

– Надеюсь, дорогу к дому своей бабушки ты помнишь? – не очень-то доверчиво поинтересовалась Ольга у подруги.

– Надеюсь, да, – немного обиделась Жанка. – Но тебе не скажу.

Ольга хмыкнула.

– Хочется верить: здесь не водятся серые волки, нам не придется уточнять у них путь, и мы избежим участи Красной Шапочки.

Но как выяснилось, по мнению Жанкиной бабушки, когда они все-таки благополучно добрались до ее дома, волки здесь водились. Добрая старушка предупредительно посоветовала им, когда стемнеет, из дома не выходить, потому как близко окраина, и всем известно, что это излюбленное место всякой шпаны и прочей нечисти. Однако, погода стояла отличная, море (по слухам) плескало всего в нескольких кварталах отсюда, а пристроечка, где они вчетвером прекрасно разместились, оказалась уютным и прохладным пристанищем. Намеков на близкое волчье присутствие не было заметно, и поэтому о них скоро и легкомысленно забыли. Но, как оказалось, ненадолго.

Вполне счастливые и довольные жизнью они возвращались с пляжа. Оля радостно размахивала сумкой, Жанна и Настя доедали мороженое, Аня любовалась окрестностями.

– Какие девочки! – из-за ограды прямо им навстречу вывернула группа молодых людей.

Они остановились одновременно. Последний кусочек Жанкиного эскимо улиткой сполз по палочке и плюхнулся на асфальт.

– Куда спешите, красавицы? – прозвучало до отвращения слащаво и томно. – Ты только подойди поближе, Лёсик. От них так и пышет жаром. Какие горячие девочки!

– В чем дело? – стараясь казаться спокойной и презрительной, спросила Ольга.

Их было человек шесть. Они стояли довольно плотной толпой и казались похожими друг на друга.

Аня переводила взгляд с одного лица на другое. Ей становилось не по себе. Случайная встреча не обещала ничего хорошего, ничего приятного.

Ане хотелось уйти. Так просто взять девчонок под руки и уйти. Но, увы, именно это и не могло произойти так просто.

Она почти не вслушивалась в отрывистый разговор. А зачем? Все давно знакомо, потому что повторяется из раза в раз, слова, интонации, жесты и взгляды, наглые, сальные, циничные взгляды, бесцеремонно осматривающие тебя с головы до ног. И вдруг…

Странно!

Аня растерялась и смутилась. Один смотрел не так, как все остальные. Он и стоял немного в стороне, определив себе роль не участника, а наблюдателя. Его глаза не выражали общего настроения, в них был другой интерес, другие чувства. Аня ощущала их, но не понимала. Зато он без труда понял ее и, многозначительно улыбнувшись и даже чуть кивнув, будто соглашаясь с проносящимися в ее голове мыслями, легко исполнил ее желание.

Настя уже отбивалась от какого-то особенно рьяного поклонника, а он негромко, но твердо произнес:

– Ну, хватит! Повеселились! А теперь дорогу освободите!

Его услышали сразу. У него не только глаза, но и голос оказался каким-то особенным. Ему никто не возразил.

Парни послушно расступились.

– А вы, девочки, проходите, не стесняйтесь! – уголки твердо очерченного рта насмешливо дрогнули.

– А мы и не стесняемся! – надменно и презрительно высказалась Ольга, и девчонки также послушно затопали по дорожке.

Аня смотрела в сторону, но, проходя мимо, не удержалась и опять глянула на него.

Он улыбнулся ей, слегка приподнял брови, словно подавал какой-то знак, а Аня сделала суровое лицо и поторопилась нагнать Ольгу.

– А бабушка была права! – после короткого периода прихождения в себя заключила та. – Делаем ноги.

2

Из всего происшедшего Аня сделала только один вывод: она бы совсем не хотела встретиться еще раз с кем-нибудь из этой компании, ну, разве что, с одним из них. И, представьте, встретилась.

– Мы, кажется, виделись вчера?

– Кажется, да.

Вечером в сумерках она почти не разглядела его, собственно, она и не собиралась тогда его разглядывать. А сейчас еще светило солнце, и они некоторое время с интересом рассматривали друг друга.

Парень был, естественно, смугл, и Аня на его фоне выглядела бледным, бескровным привидением. Сколько ему лет, она не могла точно сказать, лишь уверенно решилась бы утверждать, он ее старше. Что еще? Он имел интересное, нечасто встречающееся имя – Богдан. Аня несколько раз с удовольствием произнесла его про себя. Без сомнения, он понравился ей.

А потом появились его друзья – плотный, коренастый Чоня и совсем юный, тонколицый Лёсик. Они вели себя так, словно были знакомы с Аней с незапамятных времен. Чоня часто и приятно улыбался, Лёсик больше молчал, хитро щуря свои голубые, невинные глазки, и Ане начинало казаться, что вчера вечером она видело кого-то другого, а не этих добродушных, веселых ребят.

Но скоро Лёсик и Чоня удалились, оставив их вдвоем.

– Ты здесь первый раз? – спросил Богдан, он обладал чудесным, мягким голосом, слушать который было одним удовольствием.

– Да.

– Пойдем.

Если бы все так произносили это слово, Аня, наверное, всю бы жизнь, словно зачарованная, ходила вслед за кем-то.

Нет, лучше не за кем-то. Лучше только за ним. Именно за ним. Иные варианты наскучили и надоели.

Хотя, если честно, толпы изнывающих от любви поклонников за Аней никогда не бродили, записочками с признаниями ее не завалили, из-за нее не дрались и даже не ссорились. Потому что все те мальчики, которым она нравилась, оказывались утомительно правильными, порядочными и нерешительными. Она и сама такая, вот и притягивала себе подобных. Но общение с ними было неинтересным, однообразным и предсказуемым. Хотелось чего-то невероятного, тревожащего, немного рискованного, неведомого, сказочного. Как сейчас.

Вечер надвигался незаметно и быстро, город расцвечивался огнями, своей теплотой и блеском притягивающими взгляд. Аня улыбалась. Может, от радости, может, от не покидающего предчувствия чего-то хорошего губы сами растягивались в улыбку. Ей все нравилось вокруг: нежные сумерки, ароматный воздух, теплый свет окон и, конечно, он, неторопливо шагающий рядом и очаровывающий, очаровывающий своим голосом так, что иногда хотелось, пусть слова будут весомы, пусть они ласково касаются лица и мягко опускаются на плечи.

Богдан осторожно дотронулся до ее подбородка, повернул к себе, поцеловал. Она ласково провела по его руке.

Он опять понимал ее мысли и делал так, как хотелось ей. Его прикосновения были легки и едва осязаемы, пока она сама не почувствовала, как хочется ощутить ей его силу и неудержимость настоящих ласк. Тогда он обнял ее, а она положила руки ему на плечи.

Он заглянул в ее доверчивые глаза.

– Ну, как тебе здесь?

– Хорошо, – она опять улыбалась и, не удовлетворившись краткостью одного слова, по-детски подробно принялась объяснять. – Тепло. Мне нравиться, когда тепло. Я не люблю зиму. Конечно, красиво – снег, иней, узоры на окнах. Но обязательно нужно надевать шубу, шапку. Терпеть не могу шапки, и вообще, когда много одежды.

Он посмотрел немного странно. Наверное, удивился, почему она вдруг вспомнила о зиме.

И опять, неизвестно откуда, появился Чоня, предстал перед глазами, словно сказочный Сивка-Бурка, вызванный в срочном порядке нетерпеливым свистом требовательного хозяина, по-доброму улыбнулся Ане. Богдан немножко отстранился и спросил ровным, безразличным голосом:

– Слушай, у тебя нет на примете местечка, где бы нам никто не мешал?

Даже Чоня удивился равнодушной циничности его слов, а может, и не только этому, взглянул на Аню. Та только что беззаботно поправляла волосы, да так и застыла, пораженная, повернулась к Богдану.

– Нет сегодня, – хмуро доложил Чоня, разочарованно развернулся и ушел.

У Богдана губы неприятно дернулись, он чужым, холодным взглядом посмотрел на Аню и увидел в ее глазах не только ожидаемые им обиду и смятение, но и нечто другое – презрение.

– Ну и что? – насмешливо произнес он. – А ты думала…

Она думала, что он такой чудный, удивительный, особенный, непохожий ни на кого из ее прежних знакомых, а этот вечер – эпизод из великолепного фильма, слагаемой каждым чудесной повести, то, о чем хочется мечтать и грезить, романтическая сказка с замечательным героем, который так нежен, так ласков, так мил, и быть с ним одно удовольствие. И именно таким, только таким, ты представляла своего первого мужчину, и ты без колебаний с великой радостью уже готова была отдать ему всю себя… Но он сам потребовал этого, уверенно, цинично и грубо, не забыв выдать обязательный набор дурацких, унизительных фраз.

– Что ты смотришь на меня оскорбленными глазами? Для тебя это ново? Обычно в твоем возрасте уже не помнят, что такое невинность, и прекрасно понимают, чем обычно заканчиваются подобные вечера.

– Заткнись! – нужно стать такой же нахальной и грубой. – Все равно у тебя ничего не выйдет.

– Да ну? Ты, кажется, забыла, что кое-чем обязана мне? Ты и твои подруги, – его голос раздавался, по-прежнему, нежен и прекрасен.

У Ани на глаза навернулись слезы, к горлу подступил комок.

Ах, эти удивительные глаза в толпе одинаковых, противных лиц! И зачем только она увидела их?

– Ты…

Он улыбнулся, заранее угадав смысл готовых сорваться с его губ слов.

– Черт! Мне нравится, когда ты такая. Как вчера. Смотрю – стоит девчонка, сердитая, надутая. Ничего девчонка, интересная. А что если… И я сделал доброе дело из расчета, что потом, томимая чувством безмерной благодарности, она будет сговорчивее. Все просто!

Он был подонком и гордился этим. А еще у него было довольное лицо, по которому очень хотелось ударить.

Аня сдержала слезы.

– Я, кажется, безмерно благодарна, но…

– Да, ладно. Что ты разволновалась? – его голос вдруг зазвучал примирительно. – Раз сегодня и правда ничего не выйдет, – он невинно пожал плечами. – Пойдем, я отведу тебя домой.

– Нет! – Аня мотнула головой, стараясь стряхнуть с себя его взгляд и паутину слишком осязаемых слов.

– Что «нет»? – удивился он.

– Я никуда с тобой не пойду. Я пойду одна, – она старалась твердо произносить слова.

– Заблудишься, – он стал до отвращения заботлив.

– Ну и пусть! Тебе какое дело?

– А вдруг попадется кто-нибудь еще хуже, чем я, который не станет много говорить?

Он протянул руку, но Аня отшатнулась.

– Не трогай меня!

– Ну, ладно, ладно. Чего ж так орать? Пойдем, – он произнес это точно так же, как в самом начале, то же слово, тот же голос, но все было совсем по-другому, и Ане захотелось заткнуть уши и бежать, бежать в абсолютно противоположную сторону.

Какое ужасное зрелище – жалкие осколки обманутых надежд.

3

Аня купила огромную грушу и с удовольствием надкусила ее желтый, крутой бок. Сок брызнул и потек по пальцам липкой струйкой. До дома оставалось несколько шагов. Короткие сумерки грозили внезапной ночью.

– Анечка, солнышко, привет!

Она обернулась, увидела Чоню и Лёсика.

– Гуляешь?

– Домой иду, – она уже не боялась их, однако ее несколько смутило столь бурное и ласковое приветствие.

– Выдумала тоже. Пойдем лучше с нами!

– Куда? – Аня мгновенно насторожилась и напряглась.

Чоня рассмеялся.

– Ну, чего ты, испугалась что ли?

– Вот еще! – Аня возмутилась правдивости его слов.

– Пойдем! – Чоня выглядел каким-то уж слишком радостным и довольным, и глаза его светились очень и очень по-доброму. – Навестим Богдана.

Странный! Он выбрал именно тот аргумент, который, скорее всего, заставил бы Аню отказаться от предложенного путешествия, но, вопреки здравому смыслу, крайне пораженная выражением его лица, она послушно пошла вслед за Чоней. Лёсик плелся сзади.

Выросший из темноты светлый прямоугольник заставил Аню задуматься и остановиться.

– Что это?

Из-за ее спины раздался хрипловатый голос.

– Раньше здесь то ли склад был, то ли мастерские, – объяснил Лёсик. – А теперь мы здесь живем.

– Живете? Здесь? Вы?

Вот уж заявление воистину таинственное и пугающее! Аня решила, что не сделает больше и шага.

– Да. Идем! – нетерпеливо потянул ее за руку Чоня, и она опять покорилась, хотя, по разумным соображениям, должна была развернуться и броситься наутек.

Он открыл маленькую дверь в огромных железных створках, и, невзирая на царившую внутри тьму, уверенно потащил Аню по какому-то коридору.

– А это – Богданова берлога. Вот он обрадуется! – Чоня распахнул дверь.

Лесик, пролезший вперед, присвистнул.

– Облом! Он в отключке.

Богдан, раскинувшись, лежал на куче разноцветных одеял, и в его позе, в тяжелом дыхании читалось что-то тревожное, неестественное.

Какое-то время они втроем бессмысленно пялились на лежащего, словно видели его в первый раз. Потом Чоня склонился, словно заботливая мамаша, внимательно вгляделся в напряженное во сне лицо и тихонько ткнул кулаком в плечо.

– Это надолго, – констатировал он.

Но словно нарочно, в пику его словам, Богдан открыл глаза, обвел всех мутным взглядом. Казалось, он не узнает никого, да и вообще не понимает, где находится и что с ним.

Ане стало неприятно и стыдно, будто она подсматривала за кем-то, а Богдан все с тем же отсутствующим видом сел. Быстрый, осмысленный взгляд блеснул на мгновенье, и тут же Аня почувствовала, как уверенная рука сжала ее запястье.

– Иди сюда!

Она попыталась вырваться, отпрянула, но он с силой потянул ее к себе. Аня потеряла равновесие, плюхнулась на колени и ткнулась губами ему в плечо. Великолепная сцена! А он мрачно и равнодушно, чуть морщась, бросил Чоне и Лёсику:

– А вам чего здесь надо?

Аня вскипела, захотелось вскочить и крикнуть что-то резкое и обидное. И пусть он уберет свои лапы!

А он уже вовсе и не держал ее и, словно специально угадав момент, когда она вот-вот стремительно распрямиться, твердо попросил, скорее даже приказал:

– Сходи – запри дверь!

Аня с досады чуть не села назад. Получилось так, будто она, сломя голову, ринулась исполнять его желание.

– Зачем? – возмущенно воскликнула она.

– Чтобы еще кто-нибудь не влез.

Богдан плотнее закутался в одеяло, и только сейчас Аня заметила, что его бьет дрожь. Мгновенно пожалев и простив, она дошла до двери, повернула ключ в замке, и кто-то с той стороны, легкомысленно уступив ей последний момент, вдруг, опомнившись, торопливо дернул ручку.

– Не открывай!

Лёсик и Чоня еще стояли под дверью, словно послушные джины, испарившиеся по первому требованию, они теперь не знали куда идти и в раздумье толкались на пороге. Между ними, демонстративно не замечания никого и ничего вокруг (что ей за дело до жалких деталей интерьера, сиротливо темнеющих в полумраке), проплыла девушка и уверенно взялась за дверную ручку.

– Опоздала, хорошая моя, – сочувственно протянул Чоня. – Богдан занят.

– Неужели? – девушка насмешливо сощурила глаза.

– Девочка у него, – злорадно уточнил Лёсик.

– Что?

– С девушкой он, – подтвердил Чоня. – Я же предупреждал тебя, Лолочка. Ну, что ты в него вцепилась? Идем лучше со мной! – Чоня попытался обнять девушку, но та брезгливо передернула плечами, сбросила его руку.

– Да пошел ты!

4

Богдан, все еще кутаясь в одеяло, застегнул куртку по самый подбородок. Он с трудом сдерживал одолевающую его дрожь. Аня присела на краешек стоящего возле многочисленных пустых стеллажей письменного стола.

– Слушай, там где-то вода была.

Аня без особого желания отнесла ему стоявший на столе стакан и сразу отвернулась, снова направилась к столу, а, подойдя, обнаружила на нем, прежде прятавшийся за стаканом, прозрачный пузырек с таблетками.

– Что это?

Богдан, не глядя, равнодушно бросил:

– Попробуй.

Аня взяла пузырек, открыла, достала белый кружок.

– Терпеть не могу лекарства.

Он посмотрел с интересом, и она подумала, сейчас скажет что-нибудь о ее последнем, брезгливом замечании, но он насмешливо дернул углом рта и произнес:

– Что ты там прячешься? Боишься?

– Аня возмущенно хмыкнула

– Да иди сюда. Не трону я тебя. Думаешь, у меня и мыслей только, как с тобой переспать?

Аня резко вскинула глаза и тут же отвернулась.

– Эй! – услышала. – Вот так святая невинность! Недотрога обиделась, что кто-то отказался от желания обладать ею? Ну, извини. Сегодня, сама видишь, от меня мало толку. Как-нибудь в другой раз.

– Заткнись! – наконец-то удалось выговорить Ане, но он уже и сам замолчал, и лишь через какое-то время вновь раздался его голос:

– Там где-то сигареты на полках…, – и опять с такой интонацией, будто она обязательство подписала исполнять все его желания. Нашел золотую рыбку!

– Я тебе в служанки нанялась?

– Что тебе, трудно? Ты же видишь: я сам ни на что не способен, – он говорил так, будто считал это своим достоинством.

Она принесла ему сигареты (отчего-то не догадалась бросить прямо от полок) и больше не стала возвращаться к столу.

– Садись, – он протянул ей пачку.

Аня отрицательно мотнула головой и села на край полосатого матраса.

– Здесь раньше склад был?

– Не знаю. Наверное. Во всяком случае, матрасами и одеялами здесь целая комната была набита. Так что мы – со всеми удобствами.

На Аню поползло белое пахучее облачко табачного дыма, и она отмахнулась от него рукой.

Богдан перестал кутаться в одеяло, и оно плащом спадало с его плеч.

– Я, вообще-то, тоже не курю. И сигареты не мои.

– Да ладно оправдываться-то.

Осторожно он уперся подбородком в ее плечо.

– Эй! Ты чего сюда пришла?

– Не знаю.

Он отодвинулся.

– Глупая девчонка! Совсем недавно едва не рыдала, возмущалась, злилась, а сегодня сама явилась. Ты, вообще, представляла, что делала?

– Нет, наверное.

Богдан отвернулся, выпустил очередное облачко дыма, стряхнул пепел прямо на пол.

– Слушай…

Уже по первым звукам ставшего твердым и уверенным голоса она определила, что последует дальше.

– А ты не мог бы перечислить все сразу, одним списком? Чтобы мне не бегать бесконечно туда-сюда.

Он рассмеялся.

***

Она ушла лишь утром, и случайно встреченный по дороге Чоня старательно делал вид, будто он не знает, чем она занималась всю ночь. Наивный, он, действительно, ничего не знал. Ему и в голову не могло придти, как все на самом деле происходило.

Аня сидела, прислонившись спиной к стене, гладила растрепанную голову и молчала, а Богдан все говорил и говорил, разные глупости и несуразности. Ей нравилось слушать его голос, но она почти не воспринимала смысл сказанных слов. Она внимала лишь ощущениям собственных пальцев, касающихся мягких волос и горячей кожи, и совсем не заметила, как заснула.

– Аня рано проснулась в непривычном, чужом для нее месте. Богдан спал, повернувшись к ней спиной, все так же в наглухо застегнутой куртке. Она тихо встала, направилась к двери, повернула ключ.

– Ты куда? – раздалось за спиной.

Аня обернулась. Богдан сидел, обхватив колени.

– Домой.

Он промолчал, вопреки ее ожиданиям. Тогда она медленно открыла дверь и вышла, а он упал на кучу одеял и подумал: почему ничего не сказал, почему отпустил ее? Хотя… Почему следовало ее задержать?

Какое-то время он маялся между сном и явью, лежал с закрытыми глазами, вслушивался в случайные звуки и внушал себе, что спит, пока что-то внутри, не терпя возражений, твердо не скомандовало: «Надо встать!». И он встал, снял куртку (ну да, все утром одеваются, а он раздевается), и, словно специально дождавшись этого момента, дверь распахнулась.

– Как дела? – нежно прозвучал обычно резкий голос.

Он отвернулся, досадливо поморщился.

– В порядке. Тебе чего?

Лола уловила недовольные интонации, подошла совсем близко, заглянула в глаза.

– Богдан! – она никогда так ласково не произносила его имя. – А как же я?

– Ты? Что ты? – он не хотел замечать тревогу в устремленном на него взгляде, не хотел понимать. – Ну?

Безнадежно разбившись о стену мрачного равнодушия, ласка съежилась, мгновенно трансформировалась. Извивающаяся в причудливом, завлекающем танце змея взметнулась и показала ядовитые зубы.

– Кого ты привел вчера? – глаза у Лолы привычно сузились, а нежность в голосе сменилась металлом.

– Что ты психуешь, детка? – Богдана, казалось, порадовала резкая перемена, произошедшая с подругой, и он даже благосклонно приобнял ее.

– Как ты мог?

– Ну, будет! Разреши мне немножко поразвлечься. Отдохнуть. От всего. От тебя. Это же временно. Сама подумай. Потом я все равно вернусь к тебе.

Лола оттолкнула его бесчувственную, холодную руку. Он издевается над ней! «Отдохнуть… временно… разреши…». Ему не нужно ее разрешение, он себе сам все давно разрешил. И бесполезно спорить и говорить о чувствах. Он не знает, что такое чувства. И он уже никогда не вернется к ней.

Лола остановилась.

А может, и вернется.

5

Аня не видела Богдана два дня. Она пообещала ему никогда больше не совершать самостоятельные экскурсии на бывший склад. Красной Шапочке не полагалось забираться в логово страшного серого волка, пока он сам коварством и обманом не завлечет ее туда. Но видимо страшный серый волк, вопреки всем предсказаниям, был сыт или находил себе другие жертвы. Нельзя сказать, что Аня ни капельки не обижалась на него. Она даже приготовила строгую, осуждающую речь, которую планировала произнести при встрече, и не произнесла.

Как обычно, утром они отправились на пляж и, петляя среди аккуратных домиков, совершенно случайно наткнулись на живописную парочку.

Два человека шагали рядом. Лицо Богдана было мрачно и слегка перекошено, как будто у него болели зубы. Лёсик прятал хитрые глазки и периодически втягивал щеки, отчего физиономия его смешно удлинялась.

Девчонки с независимым видом проследовали вперед, Аня остановилась.

– Что-то случилось? – спросила она.

– Да так, – лаконично и неопределенно ответил Богдан, а Лёсик, скромно улыбнувшись, объяснил:

– Понимаешь, я Богдану на голову ведро уронил, – за что получил в награду довольно свирепый, не сулящий ничего хорошего взгляд.

Аня хихикнула и заботливо поинтересовалась:

– Все в порядке?

Богдан посмотрел на нее обиженно и разочарованно.

– Издеваешься?

– Нет, что ты! – Аня мгновенно сделалась серьезной. – Просто… – она хотела сказать, что всего лишь представила это ведро и его, и уголки ее губ вновь поползли вверх.

– Ну, ладно! – он не дал ей договорить. – До вечера.

Что он сказал? До вечера?

Аня вопросительно посмотрела на него, захотелось спросить: «Ты уверен? Ты не ошибся? Действительно, до вечера? Значит, ты придешь? Придешь ли? Тебя долго не было, и уже начинало казаться, будто ты совершенно забыл о том, что здесь, совсем близко, есть я. До вечера?»


***

Утром, когда предательски брошенное Лёсиком ведро, гулко ударило где-то в районе макушки, и вибрирующий звон (ему казалось, звенело не ведро, а его голова) расшвырял и вытряс наружу все даже самые смутные и потаенные мысли, преодолев первый приступ великой злобы, он вдруг осознал, что больше всего на свете желает покинуть этот мир. Нет, он вовсе не собирался покончить с собой из-за случайно упавшего на голову ведра. Просто он хотел уйти от того, что считалось и смело называлось окружающими его жизнью, в которой ему приходилось укрываться зелеными и красными одеялами, помеченными в уголках белыми бирками с инвентарными номерами, в которой на множестве полок его совсем не его комнаты лежала лишь пачка чужих сигарет, в которой на голову падали дырявые жестяные ведра. Опять ведра! Вообще-то, оказывается, это ужасное потрясение.

Звон и вибрация раскололи сознание на две части, тут же поссорившиеся друг с другом.

Эй! Тебе захотелось красоты и уюта? Тебя не устраивает жестяное ведро? Ты думаешь, что гораздо приятнее было бы, если бы тебе на голову упала прекрасная греческая ваза с изображением фрагментов из древних мифов? Глупец! Представь, сколько бы тогда было черепков. От рукотворного великолепия, пережившего множество поколений людей, и от неразумной, сотворенной природой головы, которая не ценит свой и без того короткий век. А тут – оба практически здоровы и отделались лишь непродолжительным звоном в ушах и покореженных ушках. И, чувствуешь, после хорошенькой встряски все встало на свои места, и ты наконец-то осознал, как никчемна и глупа твоя жизнь, и пора бы исправиться, взяться за ум.

Ну, довольно! Довольно! Ты, зануда, тоже ведь из того мира, который хочется покинуть. А ты помнишь, как было хорошо, когда ее руки касались волос? А помнишь, она чуть не плакала, когда увидела меня подонком? Она не поверила в это. Потому и пришла. Я не думал, что она останется и полночи пронянчится со мной. А я все говорил и говорил, потому что боялся: если я замолчу, она встанет и уйдет. Я не мог ее отпустить. А когда она заснула, убаюканная моей пустой болтовней, я бережно уложил ее и даже закутал одеялом. Ты не представляешь, какое это блаженство – доброта и ласка. Нет, не та ласка, к которой ты привык.

Ха-ха! Ты ли это?

Конечно, я! Кто же еще? Будто ты не знаешь. Дурак! Ничего ты не понимаешь. Я хочу быть с ней.

Боже мой! Вот так новость! Ты считаешь, она единственная, с кем ты когда-либо хотел быть? Мой жаркий мальчик, ты все также мил и циничен, а говоришь о какой-то новой жизни. Не ты ли в самое первое свидание наплевал в романтическую душу этой наивной, доверчивой девочки?

Почему я самому себе должен объяснять? Рядом с ней я сам становился романтичным идиотом. Знаешь, в какой-то мере это казалось даже приятным. Но ты представь меня вдохновенно бродящим по таинственным ночным улицам и украдкой целующимся среди кустиков с благоухающими цветочками.

Хватит! Хватит! Не то меня стошнит. И ты, конечно же, поспешил открыть ей свою истинную сущность? Это стало для нее жутким ударом. Она едва не разревелась. Ты заметил?

Она едва не дала мне по морде… Почему я задумываюсь сейчас? Почему я никогда не думал раньше? Она ведь, действительно, не единственная. Почему мне, цинику и подонку, было так приятно, когда меня гладили по головке, словно маленького мальчика? Почему мне снова хочется увидеться с ней?

До чего же все-таки странные эффекты дает падение на голову ржавого жестяного ведра!

6

Первое запланированное свидание, как и положено, решили начать с прогулки, а дальше – видно будет.

– Мне надо Чоне пару слов сказать. Дойдем, а? – прозвучали первые романтические признания, и прогулка получилась отменная: через пустырь и узкую полосу деревьев, до склада.

Наверное, Ане стоило остаться снаружи, скромно постоять где-нибудь в сторонке, подперев стенку, но Богдан, не задержавшись у дверей, потащил ее в «свою берлогу», лихо схватил что-то с полки, она не успела разглядеть.

– Я сейчас. Ты подожди здесь.

Он, как и обещал, вернулся быстро. Аня сидела на столе. Он снял с гвоздика клетчатую рубашку, надел поверх футболки и подошел к ней.

– Я готов.

Но к чему он был готов, так и осталось невыясненным, потому как, спрыгивая со стола, Аня не очень-то рассчитала траекторию полета и точку приземления. Неожиданно для себя она попала точно в его объятия и… Слово за слово, точнее, поцелуй за поцелуй… В общем, зря он надевал рубашку.

«Ты сегодня совсем другой, – захотелось сказать ей. – Я еще не знала тебя таким. Нет, знала, знала. Когда увидела тебя в первый раз, в самый первый раз». Но она ничего не говорила. Ей было сладко и жарко. Она забыла про свой прежний страх. Его руки. Его губы. Что с ней происходит, когда они касаются ее?

Она не пыталась остановиться, оттолкнуть его, застыв на установленной границе, она не могла, в безрассудном желании дойти до конца, познать то, что раньше никогда не испытывала, но что обязательно когда-нибудь должно было случиться, но не с ним, не сейчас. Нет, нет, нет! Именно с ним и именно сейчас. Пусть потом она, возможно, раскается и пожалеет, но бог с ним, с «потом».

У него все-таки хватает сил замереть в решающий момент. Он вопросительно смотрит на нее, а она отчаянно шепчет: «Пусть!»

«Я так хочу. Может, это плохо, постыдно, грешно? Но…».

А впрочем, нужны ли тут слова, когда рядом есть он?

Она обнимает его, прижимается щекой к его груди, целует, опять целует, и вдруг затихает, только теплое дыхание касается его кожи.

– Ты спишь?

– Нет. Думаю.

– О чем?

Жутко интересно узнать, о чем могут думать люди в такой момент.

– Я никогда не видела моря ночью.

Он был готов на большее. Ну, хотя бы достать звезду с неба.

– А сейчас – ночь? – на всякий случай уточнил он. – Тогда пойдем.

– Куда?

Он плохо видел ее в темноте, но хорошо слышал ее голос.

– На городской пляж? Очень романтично! – в ее словах пряталась усмешка, а на губах, он чувствовал, наверняка, ехидная улыбка. – Далеко мы не уйдем.

– Тогда уедем.

– На чем?

– Увидишь.

Она и не подозревала, сколько еще сокровищ таит в своих недрах бывший склад.

Захвати пару одеял и жди меня у дверей.

Он ушел по длинному, освещенному далекими отблесками коридору, а она послушно застыла возле белой стены, оглядываясь по сторонам.

Где-то совсем близко раздался шум, взревел мотор. Яркий луч света вырвался из-за угла.

– Держи! – он бросил ей куртку. – Садись!

Она не видела ничего вокруг, и вовсе не потому, что они неслись стремительно и быстро, отчего предметы по сторонам, и без того скрытые темнотой ночи, превращались в единую бесконечную летящую навстречу полосу. Она не хотела ничего видеть, она прижималась к его спине и рисовала на ней теплыми пальцами только ей одной понятные знаки. Она даже немножко удивилась, когда они вдруг остановились, а потом, скинув куртку и босоножки, почти с закрытыми от удовольствия глазами, неслышно ступая по мягкому песку, пошла в ту сторону, откуда доносилось до нее пряное и свежее дыхание огромного, ласкового существа, живущего миллионами жизней.

Маленькая волна бесшумно накатилась, лизнула ноги, позвала.

Аня незаметно для себя забрела уже по колено. Было очень приятно идти, ощущая кожей мягкое, упругое сопротивление воды. Кругом прозрачная темнота, тихий шелест, шепот.

Внезапно что-то черное, увесистое тяжело прочертило воздух и пошло на посадку. Как жаль, что камни не умеют плавать! Они звонко ударяют о воду, рвут ее ровную поверхность и падают на дно, а при этом вокруг разлетаются миллионы хрустальных брызг, которые неожиданным холодом колют кожу и мгновенно впитываются в одежду.

Аня смахнула с лица соленые капли. Ее изумленный крик, встретивший падение камня, наверное, еще витал где-то по побережью. А некто стоял на песочке и улыбался.

Аня набрала в ладони воды и направилась прямиком к его темнеющей на фоне белого песка фигуре. А что еще могла она сделать? Но коварный некто предусмотрительно отступил и, когда последние капли просочились сквозь сжатые пальцы, опять улыбнулся.

– Эй! Ты что задумал? – Аня, предчувствуя самое ужасное, сделал шаг назад, но темная фигура молча надвинулась на нее.

– Я так не согласна! – на всякий случай предупредила Аня и, не выдержав, бросилась наутек.

Конечно же, он догнал ее, схватил в охапку и, запинаясь, понес к воде. Она цеплялась за его плечи, за шею, болтала ногами, протестующе кричала, но он все равно сбросил ее в пенистую волну.

– Ах, так!

Он был сильнее, она толкала его, тащила, сама падала (какая разница, если уже мокрая с головы до ног), а он не поддавался.

Дикий стон восторга вырвался из Аниной груди, когда она наконец увидела его, барахтающимся в воде. Она не давала ему подняться, какое-то время он еще отбивался, потом смиренно затих, а когда она успокоилась и отпустила его, отплевываясь, на четвереньках выбрался на берег, выпрямился. Она уже стояла рядом, отжимала прядь волос и победно улыбалась.

– Получил?

– Я?

Богдан шагнул к ней, она не успела увернуться и почувствовала, как уходит из-под ног земля. Он подхватил ее на руки и пошел прямо в море, все дальше и дальше.

– Ты что?

Вода доходила ему уже до пояса.

– Вот найду место поглубже…

Аня испуганно замахала ногами.

– Я не умею плавать в одежде.

Для верности она покрепче обхватила его шею и случайно коснулась губами щеки.

– Ты соленый.

Он осторожно опустил её в воду.

7

Завернувшись в одеяло, Аня раскладывала одежду на все еще хранящий дневное тепло огромный валун.

– Не думаю, что она когда-нибудь высохнет.

– Ну и что? – Богдан потянул за угол ее одеяла. – Отдай!

Аня посмотрела немножко удивленно и рассержено.

– Возьми другое.

– Я хочу это.

Она недовольно сбросила свои зеленые одежды, а он подобрал их, накинул одеяло себе на плечи, развел руки, и словно два темных крыла раскрылись, загородив море, далекий горизонт, и сомкнулись за Аниной спиной.

– Так теплее.

– Да.

Она выправила руку, убрала с лица мокрые волосы и дотронулась пальцами до его подбородка.

***

Аня смотрела куда-то в сторону, Богдан касался губами ее плеча и ни за что не хотел отодвигаться.

– Наверное, уже скоро утро.

Он молчал.

– Нам надо ехать.

– Угу.

Они по-прежнему лежали.

– Эй!

Плечо дернулось, куда-то пропало, и он почувствовал ее дыхание, оно коснулось теплой волной лба и шевельнуло волосы.

Одежда, конечно же, была мокрой и жутко неуютной, и свежий ветерок возник сразу откуда-то, наверное, из влажных, остывших складок, и не слишком дружелюбно обжег холодом.

Богдан наглухо застегнул куртку, Аня накинула сверху одеяло, завязала узлом под подбородком и плотно прижалась к его спине.

Когда, поставив мотоцикл, пробирались меж невероятного количества незнакомых в темноте вещей, чуть не наступили на Чоню, мирно дремавшего в каком-то закутке. Тот чертыхнулся сквозь сон, но просыпаться и не подумал.

Спасаясь от холода, они закопались в куче зеленых и красных одеял, немного подражали вместе.

– Я жутко хочу спать.

***

Она опять проснулась раньше его. Он открыл глаза, сладко потянулся, увидел ее чуть согнутую спину и провел пальцами по выступающим бугоркам позвонков.

– Что ищешь?

– Где-то здесь должны быть мои часы, – озабоченно объяснила Аня.

– Зачем тебе часы? Уже светло.

В щели между досками, которыми было заколочено маленькое, изнутри зарешеченное окно, заглядывало солнце.

– Тонко подмечено, – ехидно произнесла она.

– Наклонись.

Они поцеловались.

– И все же, зачем тебе часы?

– Узнать, сколько времени.

– Это ничего не решает.

Аня задумалась на мгновенье и согласилась, но потом на лице ее опять появилось озабоченное выражение.

– Девчонки, наверное, уже с ума сходят. Я почти сутки не показывалась дома.

– Они же знают, что ты со мной.

– Знают.

У нее был слегка виноватый вид.

– Ясно, ясно. Хорошего же они мнения обо мне.

– Согласись, у них есть причины.

– А я думал, ты скажешь: «Дуры! Они ничего не понимают!».

***

– Анька – ненормальная! – воскликнула Жанна. – С кем связалась!

– А что? – не согласилась с ней Ольга. – Он, по-моему, вполне ничего.

– Я так не думаю, – выглянула из-за книжки Настя. – После того вечера мне ни на кого из них смотреть не хочется.

– Между прочим, девочки, – Оля сделала многозначительное лицо, – вы заметили, что сейчас они обходят нас стороной?

Жанка хмыкнула.

– Ты хочешь сказать, что это заслуга Аньки?

– Кажется, она ей не в тягость! – Настя отбросила книжку. – Жарко!

– Привет! – в комнате появилась Аня, лицо ее сияло от счастья.

8

Время. Оно все меняет. Оно куда-то спрятало счастливый блеск из Аниных глаз. И дело заключалось не только в том, что она тосковала без очередной встречи.

Обычный исход подобных историй заранее знали все: он получил от тебя, чего хотел, и больше ты ему не нужна.

Неужели и с ней выходило то же самое? Неужели все умные и расчетливые и на этот раз оказывались правы?

Известный сценарий, и Ане по нему досталась самая глупая и предсказуемая роль. Обидно! Невыносимо обидно!

Почему он не сказал прямо? Почему вел себя так, будто дальше что-то обязательно должно быть?

Нет! Просто, это она – дура! Наивная дура! Вот и шагает теперь с опущенной головой и бесцветными глазами по дорожке, основательно утоптанной миллионами таких же как она наивных дур.

– Хлеб кончился, – пристально разглядывая засохшую белую горбушку, констатировала Настя. – Как мы будем ужинать?

Жанна недовольно шевельнулась в плетеном кресле, ее не очень-то прельщала перспектива предстоящего визита в магазин.

– Я схожу, – тихо предложила Аня, и даже если бы кто-то очень горел желанием сделать это вместо нее, возражений не последовало бы.

Надо ценить героические поступки совершенно несчастного человека. «Может, это ее взбодрит», – заботливо подумала Жанна.

Когда Аня печально выходила из магазина, ее кто-то окликнул.

– Привет! Я – Лола. Подруга Богдана. С тобой можно поговорить?

– О чем?

– Обо всем.

Аня собрала силы и сделала вид, что она вовсе не печальная, а просто такая задумчивая, а главное, что ее совсем не задело словосочетание «подруга Богдана».

– Оставь его. Здесь столько всяких мужиков, и молодых, и старых. Не все ли тебе равно, перед кем месяц хвостом вертеть?

Сначала Ане захотелось с грустью спросить: «Как я могу его оставить, если он уже сам меня оставил?», но обычное нежелание Лолы утруждать себя выбором выражений несколько остудило ее мелодраматический порыв, и она промолчала, с трудом скрыв возникшую неприязнь.

– Разве ты не понимаешь, кто ты для него? Случайная девочка. Маленькое развлечение. Он только поиграет с тобой. А потом? Он мне сам сказал, что просто хочет развлечься.

Конечно, Лола права. Ане нечего возразить.

Лето, море, мимолетное знакомство. Какие тут могут быть чувства, какие желания, кроме одного: пожить в свое удовольствие? Однако жутко неприятно слышать от постороннего: «Он только поиграет с тобой. Он просто хочет развлечься». Как бы ни была права воинственная красотка Лола – не ее дело!

– А ты думаешь, я за него замуж собираюсь? – надменно-насмешливо произнесла Аня.

– Надеюсь, до этого еще не дошло, – усмехнулась Лола.

Аня стушевалась. Естественно, замуж она не собиралась, даже мыслей таких не возникало, но… Так хочется верить в вечную, прекрасную любовь! Так хочется верить, что она наконец-то пришла к тебе, и кто-то жить без тебя не может, грезит и дышит только тобой!

– Ты не обижайся, – примирительно улыбнулась Лола. – Я не стану говорить, что только о тебе забочусь, стараюсь ради твоего блага. Конечно, и ради своего. Я много чего о нем знаю, и мне все равно, какой он, плохой или хороший. А ведь тебе не все равно? – она пристально заглянула в глаза. – Господи! Ну, что тебе от него нужно? Неужели кого-то другого нельзя найти? Зачем он тебе?

– А тебе?

Лола сощурила холодные глаза.

– Ты хочешь услышать от меня, что я люблю его? И ты будешь довольна? А может, я вовсе и не люблю. Просто мне удобно быть с ним. Он многое может. И не только в постели.

Аня чуть не покраснела, а потом рассердилась.

Хватит этой девице копаться в ее чувствах и душе! Сама-то она отчего так трясется из-за своего ненаглядного Богданчика? И откуда у нее эта странная уверенность в том, что их совместная история еще не закончилась?

– А почему ты беспокоишься, если точно знаешь, что я для него мимолетное развлечение? Я уеду, и он твой, – Ане тяжело говорить подобные вещи, и только отчаянная наглость помогает ей держаться смело, вызывающе. – И разве я не имею права развлечься? Ради чего я должна искать что-то еще, когда рядом есть то, что нужно?

А, какая разница, что болтать, если с ним уже все кончено!

Лола не ожидала от нее таких бессовестных выступлений, она думала: обиженная девочка разноется и расплачется.

– Ты же не знаешь! Ничего не знаешь! – со злостью воскликнула Лола. – Думаешь, я просто так говорила, что он многое может? Так и есть! Многое! Даже убить, если надо!

– Убить? – Аня не понимала зачем, чтобы отвадить соперницу, нужно врать так безжалостно и нелепо. – О чем ты говоришь?

– О чем знаю, о том и говорю, – теперь голос Лолы был тверд и спокоен. – Думаешь, почему этот склад, эта странная компания?

Лола больше не злилась, она улыбалась насмешливо и уверенно. Она не врала.

Аня изумленно посмотрела на ее улыбку.

– До свидания.

Лола проводила ее взглядом.

– Дура! Девчонка! Побежала отмываться от недавних поцелуев.

И что в ней нашел Богдан? Она маленькая и глупая. Чуть не задохнулась от страха.

Хотя, кажется, она и сама порядочная дура! Угораздило же ее обо всем проболтаться! Странная история, до конца непонятая и необъясненная. Но если Богдан узнает…

Ну и пусть! Сам виноват. Переживет! Его ведь ни капельки не волнует то, что об этом знает она, Лола.

9

Аня вовсе не бежала, она по-прежнему еле-еле шла и думала.

Неужели ревность настолько сильна, что заставляет делать самые страшные вещи? Надо же такое придумать! Надо же так ужасно оговорить человека!

Но Лола так странно держала себя, будто была совершенно уверена в своей честности, будто говорила чистую правду? И хотя Аня совсем потеряла голову от любви, она прекрасно осознавала: вовсе не безупречен и не безгрешен Богдан, ох, далеко не безгрешен.

Ей хотелось безоговорочно верить в лживость ревнивых слов и в его невиновность, но она не могла. Не могла. И без Лолы нетрудно былозаметить необычность окружающих Богдана вещей.

Почему он живет на заброшенном складе? Почему иногда встречаются там довольно странные личности, то не в меру веселые, то беспросветно мрачные? Почему Лесик сказал, что он в отключке, а не просто спит?

Нет, нет, нет! Полная ерунда! А вдруг?

Она непременно должна узнать правду. Тут Лола рассчитала точно: Аня не сможет быть с ним, если он…

Он стоял у калитки и разговаривал с Ольгой.

– Явился пропащий! – возмущалась Оля. – Вообще-то так с девушками не поступают! Полное свинство! – она заметила в конце улицы медленно приближающуюся подругу. – А вот, кстати, и Анька.

Оля удивленно смотрела на еле передвигающую ноги подругу. Можно было подумать, что она окончательно свихнулась с горя и уже не узнает никого вокруг. Ольга не выдержала, шагнула навстречу, потянула пакет с хлебом.

– Давай, отнесу!

Анька пакета не отпускала. Тогда Оля потянула сильнее, и Аня равнодушно разжала пальцы.

А он думал, она бросится ему навстречу, но она даже не улыбнулась.

– Привет.

– Извини, я не мог…

Она равнодушно промолчала, словно чужая, только кивнула головой.

– Что с тобой?

– Ничего. Настроение… просто…

– Ну, прости. Так вышло, – он не привык извиняться, но она и не слушала его извинений. – Если бы я сам знал заранее, я бы, конечно, предупредил.

– Я не обижаюсь.

Не обижается? А почему так мучительно молчалива и неприязненна?

Прошло всего лишь два дня. Всего два! Он, действительно, не мог придти. Он понимает: она ждала, переживала, она придумывала черт знает что, и он просит прощения. Он же пришел.

Подумаешь, два дня! А она слишком обиделась, и, похоже, эта обида легко перечеркнула все, что было раньше.

Больше нечего ждать, больше нет поводов оставаться. И он уже хотел уйти, когда вдруг увидел в ее глазах, нет, вовсе не обиду, совсем другое, необычное, горькое, вопрошающее. Он всегда понимал ее глаза.

– Почему ты так странно смотришь на меня?

Нет, она не сможет молча носить сомнения в себе, и этот странный взгляд никуда не денется, вечно будет создавать между ними непробиваемую преграду. Чтобы он исчез, надо…

– Мне сказали, будто бы ты кого-то убил.

Спасибо неласковой жизни: научила справляться с бурной реакцией в ответ на провокационные заявления, научила, как оттянуть время, чтобы разумно и толково выбрать правильный ответ на решающий вопрос.

– Кто сказал?

Она ждала от него других слов.

– Впрочем, я знаю, кто.

Дура ревнивая! Прекрасно знает о том, что случилось на самом деле, но выворачивает так, как выгодно именно ей. И, сколько не оправдывайся, невиновным все равно не окажешься, а недоговоренности только усилят Анины подозрения.

Но разве он должен все рассказывать ей?

Как хорошо было раньше! Пусть и тогда он предстал перед ней плохим, совсем немножко плохим, притягательно немножко плохим, ей нравилось сознавать, что именно она разглядела в нем скрытое сокровище, которое по слепоте не замечали другие, и он с удовольствием играл перед ней эту роль. А теперь?

Они сидели на траве возле бывшего склада.

Почему он должен ей все объяснять? В конце концов, у них всего лишь обычный, ни к чему не обязывающий летний роман. Но, видимо, так уж суждено, чтобы с первого взгляда, с первой встречи эта девочка слишком глубоко забралась в его темную душу. Пусть знает!

– Ну, подрались мы. Ничего особенного. Просто оба были не в себе, вот и решили разобраться. Ну, я ему башку пробил. Ну, он мне челюсть свернул. Расползлись по углам. Я вырубился. Прихожу в себя, гляжу: Малой все еще валяется. Такой синевато-зелененький. Пока я в отключке был он у меня «колеса» спер и, по дури, нажрался сверх меры. А дальше я не помню. Наверное, опять отрубился. Ребята нас нашли, ну, и подумали, что подумали.

Аня застыла неподвижно, уперлась подбородком в колени.

– А почему ты им ничего не объяснил?

– Они меня и не спрашивали. Да я и сам никогда ничего не объясняю.

А сейчас объяснял. Хотя надо было уйти, не говоря ни «да», ни «нет», уйти и больше не возвращаться.

Невероятно, но она слишком многое узнала о нем всего за несколько дней!

– А ты не боишься, как он?

Богдан усмехнулся: вот и начались душеспасительные беседы!

И тут он от них не сумел отвертеться! А ведь надеялся, считал, что Аня безоговорочно принимает его со всеми недостатками, с беспросветной мрачностью души и маленькими непростительными слабостями.

– Нет. Вряд ли так. Возможно, по-другому.

– По-другому? – она впервые за весь разговор посмотрела на него, пораженно и непонимающе.

– Конечно. Все мы смертны. Ты забыла?

Он опять усмехнулся. Довольно мрачных шуточек и насмешливых слов по поводу того, о чем надо плакать!

– Ты – домой? – Богдан не сомневался, что Аня сейчас уйдет, заранее встал, но она не двинулась с места, только подняла глаза.

– Нет. Там слишком много народу. Я лучше еще немного здесь посижу.

– Без меня?

Она промолчала, лишь зябко обняла себя за плечи.

– Да ты совсем замерзла. Пойдем!

Он привел ее в комнату с множеством полок и единственным, заколоченным окном. Она завернулась в одеяло, сжалась, стала совсем маленькой и беззащитной, а он не мог до нее дотронуться.

– Отогревайся, – произнес равнодушно и вышел.

Милая девочка! Маленький котенок, свернувшийся под чужим зеленым одеялом с инвентарным номером. Она была наивна и невинна, пока не встретила его. А теперь она жалеет об утерянных качествах, жалеет, что связалась с ним.

Впрочем, не она первая.

У Малого и раньше были проблемы с головой, а потом он еще подсел на барбитураты. А у кого всегда есть в наличии «колеса»? У Богдана! А Богдан – душа не бескорыстная, вечно в долг давать не будет и ему плевать на то, что у кого-то нет денег. Прочно уяснив для себя это, Малой, от тоски и безысходности, и попер с грубой силой. А когда грубая сила не очень-то помогла, достал нож.

Это рассказывать можно с насмешкой и бравадой: «Ну, я ему… ну, он мне…» А шрам-то до сих пор остался. Хорошо что-то попалось под руку, и разбитая голова ненадолго остудила воинственный пыл приятеля, а самому позволила отодвинуться, отползти подальше, стараясь унять текущую кровь и сохранить силы.

Опускаясь на пол, различая сквозь туман, плывущий перед глазами, угрожающе надвинувшуюся фигуру, Богдан отчего-то испытал тревожную радость, думая, что Малой сейчас обязательно прирежет его, и он уже никогда не придет в себя. Странно, это привлекало его, и он очень удивился, когда все-таки очнулся и увидел в другом углу неподвижного Малого. Тот сжимал голову, словно боялся, что она вот-вот разлетится на части, лопнет от боли.

Богдан неуверенно добрел до него, осторожно ткнул ногой и увидел, как из складок одежды выкатился прозрачный пузырек. Он не мог ни узнать его. Он сам принес его для Малого. Но со стороны того было большим свинством шарить по карманам отключившегося приятеля. Язык плохо слушался, но оказалось невозможным отказать себе в удовольствии высказать Малому все, что думал. Тот молчал. Наверное, страшная боль в разбитой голове заставляла Малого глотать и глотать приносившие успокоение таблетки. А в глазах опять потемнело, и Богдан рухнул прямо на лежащего.

Дальше он действительно ничего не помнил. Он пришел в себя лишь через несколько дней в больнице и очень удивил сидящего возле его кровати Чоню, разочарованно заявив:

– У, блин! Опять живой.

Чоня прожог друга свирепым взглядом, но Богдану было по барабану его праведное возмущение.

– А как Малой? – без интереса спросил он, и Чоня коротко бросил:

– Передоз.

– Повезло! – опять завел Богдан. – А я-то надеялся, что тоже…

Но Чоня не дал ему договорить.

– Заткнись! Тебе еще нельзя разговаривать!

***

– Ты чего здесь бродишь? – раздался в полумраке хрипловатый голос Лёсика.

Богдан молча прошел мимо, и Лёсик вовсе не обиделся. Все здесь – странные, и никакой гарантии, что завтра вот также, никого и ничего не видя, не пройдет мимо кого-то Лёсик и не ответит на вопрос.

Когда Богдан вернулся в комнату, Ани в ней не было. Испытав злость и досаду, он развернулся прямо с порога, хлопнул дверью и увидел Лолу.

– А-а, детка! Давно с тобой не встречались. Я соскучился. А ты?

Лола взглянула удивленно и не ответила, но он и не ждал ее ответа.

– Иди сюда! – он обнял ее, как уже давно не обнимал и повлек за собой. – Вот видишь, я с тобой.

Да. Он опять ее. Он забыл свою глупую девчонку.

Лола прижалась к нему и подставила свое лицо, губы. Но он поцеловал ее в шею, один раз, другой. Он был все также нежен и силен, и Лола пошла за ним, покорилась ему и теперь сама не собиралась его отпускать, обнимала, ласкала, безудержно и страстно, как никогда. Ловя его дыхание, ощущая тяжесть его тела, она забыла про все обиды, отдавшись этим неожиданным и давно ожидаемым мгновениям. А он…

Что-то вдруг случилось, что-то изменилось, она мгновенно ощутила это, но поняла лишь секундой позже, когда он холодно произнес, почти касаясь ее губ:

– В следующий раз, если тебе понадобиться кому-то что-то рассказать, передавай через меня.

10

Сегодня девчонки наконец-то увидели нового Ольгиного знакомого, который, по ее рассказам, должен приехать за ней на белой «Волге», и он приехал.

Оля скромно приняла его поцелуйчик и попросила подождать пару минут. Именно в эту пару минут появился Богдан, необычайно веселый и общительный, с особенным блеском в глазах.

Олин Влад добродушно глянул на Богдана и предложил куда-нибудь податься вместе. Несколько секунд ушло на обсуждение программы (в их распоряжении находился отличный консультант по местным достопримечательностям), и, садясь в машину, Ольга оглянулась на родную пристроечку, печально вздохнула.

А Настя с Жанкой будут с завистью смотреть нам вслед.


***

Они вернулись утром, немного пьяные, возбужденные и бесконечно усталые.

– У-у-у, ноги гудят, – Ольга повалилась на кровать. – Давно я так не танцевала, – она приподняла голову. – Слушай, я совсем не представляла, что Влад тоже может танцевать. А помнишь, он песенку пел? – Оля засмеялась. – Мамочки! Я сейчас умру! – застонала и снова воскликнула: – А твой-то!

«А мой был под кайфом!» – захотелось зло заорать Ане. И веселье их было вовсе не приятным, а отчаянным. Когда терять уже больше нечего и хочется напоследок оторваться, как следует. И вроде бы не находится поводов, чтобы радоваться, а они все равно будут. Пальцами растянут губы в улыбочку и изобразят для всех, как им хорошо друг с другом. Пусть обзавидуются!

Ну и скотина же ты, Богдан! Может, хватит демонстрировать Ане, какой ты отвратительный, жалкий тип? Не пора ли становиться собой?

На следующий день Влад опять приехал за Ольгой, остановился у калитки. Подружки как раз возвращались из магазина.

Из «Волги» вышел совершенно незнакомый парень.

– Здравствуйте!

– Ты сам дойдешь? – спросил парня Влад.

– Конечно, – тот с интересом посмотрел на девчонок. – Может, ты меня познакомишь?

Влад, не говоря ни слова, широко и щедро повел рукой.

– Оля, – улыбнулась Ольга.

– Андрей, – он вопросительно взглянул на Аню, дожидаясь, когда она произнесет свое имя.

– Анна.

– Надо же! Мое любимое имя.

***

Богдан шел медленно. А куда торопиться?

Да, выкурил он косячок вчера перед свиданием. Но не для того, чтобы преодолеть смущение. Не надо было заставлять его копаться в воспоминаниях!

Анька мгновенно догадалась, что с ним, но ни словом не обмолвилась, зато вела себя так, будто сама обкурилась. Развязно, безбашенно. И ни капли искренности, ни капли ласкового тепла. Недаром же за прошедшую ночь они ни разу не поцеловались, хотя царившая обстановка невероятно располагала к страстности и нежности. Нет больше между ними никакой нежности. И торопиться ему некуда. Не к кому.

Именно потому, что шел Богдан очень медленно, еще издали он успел разглядеть впереди беспечную парочку. Он что-то говорил, она весело смеялась. Им было легко и хорошо друг с другом.

И что? Думаете, он расстроился? Да мало ли на свете девочек, девушек, женщин. Да завались! Сколько хочешь!

А они даже не заметили его.

– Ой, Анечка! До чего приятно с тобой общаться! – довольно произнес Андрей. – Может быть, вечером опять?

– Нет, Андрюша! – улыбнулась Аня. – На вечер у меня уже есть планы.

И поклонник, видимо, тоже есть?

Аня согласно кивнула, а Андрей досадливо качнул головой.

– Обидно! – и тоже улыбнулся, наигранно развел руками. – Но ничего не поделаешь.

Он был весел, догадлив и ненавязчив.

– А я заболтался и совсем забыл о времени. И, наверное, надоел тебе.

– Ну, что ты!

– Возможно, когда-нибудь мы еще встретимся, так что на всякий случай я говорю: до свидания.

11

Лола вывернула из-за угла и увидела Богдана. Он сидел на мягкой, густой травке в своем любимом местечке и курил.

– А кто-то совсем недавно торжественно клялся, что не курит и не пьет, – в меру осуждающе произнесла она.

– Не стоит верить всем клятвам, – назидательно заявил Богдан. – Хотя я, и правда, не пью.

Они больше не держали друг на друга зла. Взбешенная в первые минуты и готовая строить планы беспощадной мести, в общем-то, не такая уж злая и легко отходчивая Лола постепенно успокоилась, понимая, что всего лишь получила по заслугам за свой не в меру развязавшийся язык. А Богдан? Не так уж дорога была ему эта темпераментная девица, чтобы долго обижаться на нее.

Иногда Богдану казалось, будто Лола, не смотря на всю свою стервозность и независимость, мечтает о весьма серьезных и стабильных отношениях. Пожалуй, она не отказалась бы выйти за него замуж, остепениться, заняться хозяйством. Это же с ума можно сойти, какое у девицы богатое воображение!

Неужели она не могла найти кого-то более подходящего? Ее же многое в нем абсолютно не устраивает: и его необычное жилище, и его непутевое существование, и его весьма дурные привычки. Ну, и обратила бы свои взоры на кого-нибудь другого. Так нет, она заделалась целью перевоспитать Богдана. Во имя осуществления своих далеко идущих планов. И из жалости. Кажется, она все-таки любила его. И с нежной материнской заботой она упорно старалась вернуть его на путь истинный, избавить от вредного и недостойного.

Надо спасать мальчика!

– А как насчет «не курю» и «не употребляю»? – Лола присела недалеко за его спиной, и, чтобы увидеть ее, он должен был повернуть голову.

– Ну, тогда бы я был слишком хорошим, – она знала, сейчас он усмехнулся, хотя видела перед собой только затылок и маленькую часть щеки. – А кому это нужно?

– Тебе.

– Здоровый образ жизни – долгие годы процветания и счастья? – он наконец-то обернулся и посмотрел ей в глаза. – Так?

Она задумалась.

– Это из-за нее?

Теперь он развернулся всем корпусом, но молчал. Лола не узнавала его.

– Да ты никак влюбился?

– Чтобы я, да и влюбился. Ты веришь в это? – он спрашивал серьезно.

– Раньше верила, – печально улыбнулась Лола. – Верила, что ты любишь меня.

– Я не думал, что для тебя это необходимо. Разве было плохо?

– Нет! – теперь отвернулась она. – Но зато плохо сейчас.

– Не грусти, детка! Скоро все вернется.

Лоле показалось, что он обнимет ее сейчас, ей очень хотелось этого, но он даже не шелохнулся.

– Ты так часто говоришь это, словно сам веришь, – она обиделась на него за несбывшуюся надежду.

– А почему бы мне не верить? Разве через несколько дней у меня не появится повод поискать твоей любви и участия? – совершенно одинаковым голосом он говорил нежности и гадости, и по началу фразу абсолютно невозможно было определить, чем она закончится.

Вновь возродившаяся надежда была грубо и безжалостно задавлена мягким, ласкающим голосом. Лола напряженно втянула воздух. Недавняя злость воскресла, оживленная жестокостью очередного унижения.

– Ты издеваешься надо мной за то, что я все рассказала этой девчонке? – Лола нервно сжала пальцы. – Но ты сам виноват. Ты сам вынудил меня. Что мне оставалось? Я прихожу к тебе, а ты только смеешься надо мной. Я не собираюсь это терпеть! – она вскочила. – Ты понял?

Богдан мирно смотрел на нее снизу-вверх.

– Конечно, я надоела тебе. Я же не умею смотреть огромными, преданными глазами, я не могу считать тебя таинственным, заколдованным принцем. И ты нашел наивную, несведущую дуру, чтобы доказать самому себе, какой ты неотразимый мужчина! – Лола внезапно рассмеялась. – И сам накололся. Да? Где же твоя прелестная малышка? Уж не нашла ли себе кого другого, не столь загадочного?

Богдан насмешливо скривил угол рта, стараясь казаться безразличным, но на его скулах заметно напряглись мышцы.

– Что же ты сидишь здесь, чуть не плача? – продолжила Лола свой жестокий допрос. – Ну, рассказывай, как ты классно сейчас развлекаешься с ней!

Лола запустила пальцы в его волосы, не почувствовав, как раньше, их мягкости и легкости, безжалостно потянула, откинула назад его голову, желая с превосходством и насмешкой заглянуть в глаза. Он, не сопротивляясь, послушно поддался ей, даже не шевельнул рукой, не попытался обуздать или остановить ее исступленный порыв.

– Детка! Ну что ты разошлась? – его голос был тих и ровен. – Я не хотел тебя обидеть.

Она опять ощутила его угрюмую подавленность, как в самом начале, когда только лишь вывернула из-за угла и заметила одинокую фигуру, злорадно улыбнулась и почти сразу же испытала жалость и сочувствие, чуть заметно ласково провела по волосам, убирая руку.

– Ну и сиди здесь, – досадуя и на себя и на него, произнесла Лола. – Жди! Авось что-нибудь случится. Чудесное! – она зло усмехнулась и безучастно посмотрела по сторонам. – Ах! Уже и случилось. Вот и появилась она!

Богдан удивленно ощутил, как забыто дрогнуло сердце, и обернулся.

Аня выпорхнула из сгущавшейся темноты светлым, радостным мотыльком, улыбнулась с легким смущением.

– Здравствуй!

И поймала мрачный, неприветливый взгляд.

– Ты уверена, что хотела прийти именно сюда?

Она посмотрела недоуменно и немного испуганно.

– Что-то произошло?

Он уставился в землю.

– Ничего… нет.

– Я не понимаю, – она опять увидела его глаза.

– Что ты не понимаешь? – прозвучало весьма раздраженно.

– Ничего, – только теперь она догадалась об истинном смысле его слов и добавила: – Нет.

Постояла немножко, ожидая вновь услышать его голос, и не дождалась.

– Я пойду, – не спросила, а объяснила.

– Конечно, – равнодушно согласился он.

Лола, наблюдавшая из-за угла, не знала, чего ей больше сейчас хочется: радоваться или огорчаться. Сумасшедшие! Не понимая друг друга, они пришли к печальному согласию. Каждый говорил сам с собой, не слыша чужих слов и мысленно договаривая за другого. Так им и надо!

Аня медленно удалялась, Богдан сидел на траве и не смотрел ей вслед. Стиснув зубы, закрыв глаза, он заставлял себя терпеть, но мысленно представлял каждый ее шаг и отчетливо слышал легкое шуршание земли под ее ногами.

Внезапное мягкое прикосновение заставило его вздрогнуть. Он открыл глаза.

Всего лишь секунда прошла с того мгновения, как дрогнули веки, всего лишь секунда, когда в неожиданно распахнувшихся глазах обнажилось истинное, тщательно скрываемое, которое раньше можно было лишь почувствовать или угадать. Аня застыла, пораженная.

– Я не могу уйти. Не хочу. Пожалуйста, скажи мне, что случилось.

Он не сдержался, обнял ее колени.

– Ничего. Правда, ничего. Это всего лишь дурное настроение.

Не спрашивай ни о чем. Он не сможет рассказать. Иначе придется выяснять, что это был за молодой человек. А зачем? Бог с ним. Какие могут быть претензии, если через несколько дней они непременно расстанутся и, скорее всего, навсегда?

Ему хорошо с ней, и надо благодарно ловить каждое мгновенье тепла и света, искренности и откровенности. И не все ли равно, с кем встречается она в другое время, кому дарит свою любовь и нежную ласку. Сейчас она его, и он счастлив с ней.

Лола все еще стояла за углом, тесно прижимаясь к холодной стене, изумленная, не в силах двинуться с места. Она не верила своим глазам. Кто это? Неужели Богдан – циничный, безжалостный, неуправляемый, неприручаемый, никогда не связывавший себя чувствами и обязательствами? Как он обнял ее колени! Словно бродячий пес, которого приласкали, пригрели, привели в дом, готовый теперь в бесконечной преданности ноги лизать приютившему его человеку. Что сделала с ним эта девочка? Чем обладает она, таким необыкновенным, отчего это дикое, необузданное создание трепетно замирает рядом с ней? Как хорошо, что скоро она уедет!

12

Аня лежала на животе, время от времени беззаботно помахивая в воздухе ногой, что-то чертила на песке, пересыпала в ладонях мелкие камешки. Богдан вытянулся во весь рост и пытался смотреть в высокое, чистое небо. Но яркое, неподвластное солнце слепило глаза. Он жмурился, упрямо не желая смыкать веки. Он хотел все видеть и слышать.

Аня на мгновенье оторвалась от песка.

– А когда ты был мальчишкой, тебя как называли?

Богдан не шевельнулся, но, чуть помедлив, сообщил:

– Данька.

– Здóрово!

Аня пару раз произнесла его имя, немного меняя интонации, с интересом вслушиваясь в звучание. Богдан повернулся к ней.

– Скажи еще.

Аня посмотрела ему в лицо и еще раз произнесла, но уже не для себя, специально для него:

– Данька!

Скорее всего, даже позвала, тихо, нежно и чуть вопросительно.

Богдана обдало жаром, гораздо сильнее солнечного, дыхание сбилось. Он перевернулся на живот и спрятал лицо. Опять она невзначай, не ставя перед собой определенных целей, проникла в самое сокровенное, куда никто посторонний не имел доступа.

Вдруг он почувствовал легкое прикосновение, ее рука скользнула по плечу, стряхивая налипшие песчинки.

– Смотри!

Богдан поднял голову. Аня писала на песке его имя.

– Смотри, – повторила вновь. – Богдан. Кончается на «ан». А теперь… – она снова рисовала на песке буквы, начертила свое имя и прочитала по слогам: – Ан-на. Как будто мое имя начинается из твоего. Удивительно. Да?

Он мгновенно согласился, не раздумывая особенно над смыслом ее слов, придвинулся ближе. Аня прислонилась щекой к его руке и улыбнулась.

***

Проснувшись утром и пересчитав находящихся в наличии подруг, Жанна, видимо взволнованная только что увиденным сном, озабоченно поинтересовалась:

– Когда кто в последний раз видел Аньку?

– Не помню, – честно призналась Настя.

– Да ладно вам! – примирительно воскликнула Ольга. – Человек отрывается на всю катушку. Когда еще представится такой шанс? Солнце, море, чудный мальчик, и никаких родителей.

– Ага, – Жанка философски усмехнулась и потянулась за расческой. – Сначала месяц развлечений, потом год мучительных воспоминаний. Хорошо еще, если только воспоминаний.

– Все-таки Анька сильно рискует, – уверенно заявила Настя. – Связалась с такими людьми. Нет, я бы ни за что не стала, – она поджала губы и отрицательно замотала головой. – Пропадает целыми сутками, а мы даже не знаем, где она, что с ней. Может, что-то плохое случилось, а мы тут сидим, как идиотки, и болтаем.

Вообще-то Оля тоже тревожилась из-за вечного Аниного отсутствия, но сразу же горячо принялась доказывать, в какой-то мере и себе:

– Ничего с ней не случится! Ты разве не заметила: он же на нее надышаться не может. И сам плохого не сделает, и другим в обиду не даст. По-моему, он в нее сильно влюбился.

– Ага, – опять усмехнулась Жанна. – Наивная!

– Ты же его видела, – продолжила она. – У него таких любовей каждый сезон – цифр не хватит пересчитать.

Но тут уже усмехнулась Ольга и наставительно произнесла:

– И на старуху бывает проруха. Когда-нибудь и такие попадаются. Ведь Анечка у нас, словно кошечка, теплая, ласковая, домашняя. На подобных обычно и спотыкаются.

Но Жанка не смутилась и не сменила критического тона.

– Допустим, на этот раз он споткнулся. А дальше-то что? У вас с Владом видно, что временно. Разъедетесь, и ладно. А они что со своей прекрасной любовью будут делать? Может, она здесь останется? Или он за ней помчится? – Жанна прямо взглянула на подругу: какие теперь будут предложения?

– Я сейчас приду, – сказала Ольга и удалилась.

Ну, что она могла ответить на справедливые Жанкины замечания? Да ничего! Разве можно найти вещь глупее и бессмысленнее серьезных отношений на фоне моря, солнца и месяца каникул? И ведь все об этом знают!

Вернулась она печальная, но не отчаявшаяся.

– Легко рассуждать, глядя со стороны, – протянула жалобно, со слезами в голосе. – А я, может, тоже по своему Медвежишке скучать буду.

– Кому-кому? – удивленно встрепенулась Настя и хихикнула. – Это ты Влада так называешь?

Оля развела руками.

– Но ведь он же у меня не слишком стройненький. И вообще, – твердо и упрямо прибавила она, – согласитесь, что бы там ни было, а ведь Анькин приятель очень даже хорош.

– Чего это в нем такого хорошего? – вопросительно посмотрела Жанна, по-прежнему ехидно усмехаясь.

– Ну, – Оля задумалась. – Разве объяснишь!

Она запустила пальцы в волосы на затылке, слегка поворошила их, и, видимо, столь незатейливый массаж простимулировал ее мыслительную деятельность.

– А ты вот скажи мне, – решительно сдвинув брови, устремила она на Жанку строгий взгляд. – А чего это мы сюда приехали?

– Отдыхать, – недоуменно пожала та плечами.

– А почему нам не отдыхалось где-нибудь в деревне, на даче, в студенческом лагере? Почему еще тысячи идиотов предпочли приехать сюда, а не спокойно проводят свой отпуск дома?

– Сравнила! – возмущенно фыркнула Настя и мечтательно повела рукой, глядя на очаровательный пейзаж за широким окном. – Здесь хорошо!

– И чего же здесь такого хорошего?

– Море, солнце, – опять включилась в разговор Жанка. – Можно купаться и загорать. И ничего не делать.

– Загорать и купаться можно сейчас и у нас дома, – холодно констатировала Ольга. – Тем более, ничего не делать.

– Ну, ладно, – сдалась Жанна. – Но какое все это имеет отношение к Анькиному приятелю?

– А такое! – Оля отвернулась. – Непосредственное. Вы бы, наверное, тоже от такого не отказались?

– Нет уж, увольте! – испуганно замахала руками Настя. – Честно говоря, я до сих пор его побаиваюсь.

Нет, Ольга Богдана не боялась, она побаивалась за глупую, доверчивую Аньку, и вовсе не потому, что та связалась со столь темной личностью. Самое страшное не в том, что связалась, самое страшное – как будет развязываться? И однажды, оказавшись наедине с неожиданно объявившейся подругой, Ольга не сдержалась и озабоченно поинтересовалась:

– Ты не слишком увлеклась?

Похоже, поначалу Аня немного смутилась.

– Что ты имеешь в виду? – неуверенно уточнила она.

– Мы скоро уезжаем, – напомнила Оля.

Аня собралась с силами и равнодушно проговорила:

– Ну и ладно. Уезжаем, так уезжаем.

– Надеюсь, для тебя сделать это будет так же легко, как сказать.

Оля смотрела прямо в глаза, наверное, надеясь обнаружить в них отчаяние и страх. Но Аня вовремя вспомнила знаменательный разговор с Лолой, а уж циничности ей было у кого поучиться.

– Разве я не имею права развлечься в свое удовольствие?

– Имеешь, конечно, – кажется, Оля хотела добавить еще что-то, но передумала, только вздохнула печально.

Нет, не получится из Аньки циника, не по душе ей выделываться перед близкой подругой.

– Да ладно, Оль. Пусть будет, что будет. Все равно уже ничего не переделаешь.


***

– Ну что, уехала? – усмехнувшись, поинтересовалась Лола. – Почему ты не отправился ее провожать?

– Шутишь? – Богдан приобнял ее за плечи. – Ты меня примешь назад?

– Шутишь? – передразнила его Лола. – Сегодня приезжает моя мамочка, и я, как примерная дочь, должна провести этот день возле ее юбки.

Она внимательно посмотрела на Богдана. Понимает ли он, что она действительно шутит? Тот усмехнулся.

Отлично! У него есть замечательная возможность отвертеться от самим же навязанного свидания. Завтра он невинно заявит разъяренной Лоле в ответ на ее возмущенные вопли, почему он не явился, когда она ждала его целую ночь: «Но ты же сама сказала, что не сможешь». И посмотрит честным, непробиваемым взглядом.

И спросит наивная Красная Шапочка: «Бабушка, бабушка! А от чего у тебя такие большие глазки?» И не дрогнет нежный, хрустальный голос: «А для того, деточка, чтобы…» Чтобы… Чтобы…

Сказочки!

Как замечательно, что все можно придумать!


Все-таки съел волк Красную Шапочку. Съел. Хоть и осталась жива бабушка, но то была чужая бабушка. А Красную Шапочку волк съел. И отравился. Дурак волк! Еще неизвестно, кому в конце концов было хуже.

Часть 2. СНЕГОВАЯ НАГРУЗКА

1

Вода лилась упругой, ровной струей, становилась ледяной и обжигала руку, а Данька автоматически прикладывал к распухающей губе замерзшие пальцы и смотрел на кафельные плитки, розовые и голубые. Вода все лилась и лилась, а он все смотрел и смотрел, и на гладкой поверхности кафеля появлялись щербинки, трещинки и царапинки.

Ему не хотелось выходить из ванной, показываться на глаза родителям. Невозможно рассчитывать, что мама оставит без внимания его разбитые губы. Даже сейчас. Она не будет кричать, стыдить, к тому же, ему нечего стыдиться, она посмотрит с болью и упреком и, не дай бог, еще начнет вздыхать и жалеть. Его не надо жалеть! Он победил. Он мог гордиться собой.

Всего несколько минут назад Лысый сидел в грязной, черной луже и, размазывая по щекам слезы и сопли, тупо, безжалостно повторял: «Ты мне заплатишь за все! Кровью плакать будешь!»

Данька только улыбнулся ему прямо в лицо, хоть очень больно было кривить разбитые губы, а Лысый, увидев его улыбку, замолчал. И тогда Данька легко прочитал в его глазах свой смертный приговор и ужаснулся. Он не испугался, он знал, что сильнее Лысого, но никто никогда еще не смотрел на него с такой ненавистью. Он победил сегодня, но, возможно, было бы лучше, если б не Лысый, а он, Данька, сидел сейчас в луже и плакал. Он победил, а значит, приобрел смертельного врага, значит, теперь должен каждую минуту ожидать его жестокой, безжалостной мести, потому что Лысый никогда не простит ему своего унижения.

– Дань! Ты что, заснул там? – услышал он из-за двери слегка рассерженный мамин голос, нехотя завернул кран, поднялся с края ванны, щелкнул шпингалетом и вышел, предусмотрительно закусив губу.

Мама все равно мгновенно заметила его искалеченный рот, но лишь нахмурилась и махнула рукой.

– Нам надо поговорить, Даня.

Данька вроде бы должен был радоваться, что все так легко обошлось, а он насторожился. Значит, есть еще что-то более серьезное, чем его разбитые губы. И он знал, что.

Мама провела рукой по его мягким, легким волосам.

– Данька, ты знаешь, отцу надо делать операцию.

Он кивнул согласно.

– Но в нашей больнице нет нужной аппаратуры.

Мама немножко помолчала, ожидая, что сын скажет хоть слово, но он только осторожно потрогал пальцами распухшую губу.

– Его перевезут в другую клинику, в другой город, и я должна поехать с ним. Ты понимаешь, его нельзя оставлять одного, ему нужен уход. Эта ужасная болезнь!

Данька все понял. В жизни всегда так бывает: приходится выбирать. Чтобы получить одно, надо отказаться от другого, чтобы находиться рядом с кем-то, необходимо оставить кого-то еще. И маме сейчас пришлось выбирать, и она выбрала отца. Все правильно. Отец сильно болен, он может умереть, ему будут делать сложную операцию. А Данька… Что ж, не такой уж он и маленький, сможет прожить один две-три недели, а когда отцу станет легче, мама вернется. А пока тетя Валя, соседка, за ним присмотрит: накормит, разбудит утром в школу. Даже интересно какое-то время пожить одному, без родителей, словно взрослому.

– Даня, что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь! – мама была расстроена из-за того, что ей приходилось выбирать между мужем и сыном, и от этого немножко сердита.

– Мне больно, – Данька осторожно шевельнул губами и поймал на себе изумленный мамин взгляд.

– Губа, – пояснил он. – Разговаривать неудобно.

Мама почему-то отвела глаза.


***

Странно было засыпать и просыпаться в пустой квартире, только в самый первый день – интересно. Вот он, Данька, совсем один, никого рядом нет, не будят рано утром тихие голоса родителей, жужжание электрической бритвы и далекий звон посуды, никто не спрашивает, как дела в школе, не интересуется уроками. Только тетя Валя крикнет иногда вечером: «Ты собираешься домой или нет? Словно дел у меня других нету, только тебя пасти!» Данька усмехнется: «А вы не пасите!» «А что я твоей матери скажу?» Зато часто встречается злобный, ненавидящий взгляд, но Данька старается не замечать его. Все равно Лысому с ним не справиться.

Но Лысый и сам об этом знал, а потому вышел однажды навстречу не один, с приятелем, который по виду был намного старше и сильнее Даньки.

– Ну, что, Данечка! – злорадно пропел Лысый, и глаза его многообещающе сверкали.

Данька подобрался, напрягся, а у Лысого мгновенно исчезла из голоса вся сладость, и он зло выругался.

Данька чуть отступил, успел подумать: как хорошо, что родителей дома нет. Приятель Лысого улыбнулся и как-то странно оглядел Даньку, прощупал взглядом с головы до ног.

Данька прекрасно знал, чем закончится драка. Конечно, можно попробовать убежать, но что будет, если догонят, поймают, пусть не сегодня, пусть потом, завтра, послезавтра или когда-то еще? Он никогда раньше не дрался так часто и серьезно. Он еще думал: ведь двое – это не так уж много. И пусть один – сильнее и опытней, зато другой – всего лишь Лысый, Лысый, который несколько дней назад сидел в грязной луже и хлюпал разбитым носом. Но он и представить не мог, чем все в действительности обернется.

Что-то звонко треснуло за углом, и рыже-черная молния мелькнула в воздухе.

Приятель Лысого заорал, отскочил в сторону. Лысый застыл на месте, удивленно пяля глаза. А возле Данькиных ног поджарый красавец-доберман возил по лужам какую-то тряпку.

– Сволочь! Убью! – прохрипел дружок Лысого и замахнулся на собаку.

Доберман бросил тряпку и угрожающе зарычал. Ряд острых белых зубов предупреждающе сверкнул под вздернутой влажной губой, но обезумевший парень кинулся к нему, зло поднимая огромный кулак.

Доберман прыгнул и повис у него на рукаве. Тот опять заорал, замахал руками, изо всех сил пнул собаку ногой. Доберман отлетел, но тут же вскочил.

Ерхан, сидеть! – раздался громкий возглас.

Подбежал мужчина, схватил вздрагивающую от возбуждения собаку за ошейник, недобро глянул на ребят.

– А ну, катитесь отсюда! А то снова спущу!

Лысый с приятелем заматерились, кроя хозяина и его собаку.

– Кому сказал?

Доберман опять оскалил зубы.

– Убью твоего пса, – прошипел искусанный дружок, развернулся и пошел.

Данька улыбнулся: у парня от левой штанины осталась жалкая половинка, второй победно размахивал довольный доберман. А вместо темной джинсовки предательски белела покрытая пупырышками дрожи кожа.

– Не простудись, голубчик! – заботливо крикнул вдогонку растерзанному хозяин собаки, и глаза его весело блеснули.

Данька не выдержал и захохотал.

Наверное, не было происшедшее таким уж смешным, скорее всего, совершенно не было смешным, потому как за проделки четвероногого блюстителя порядка потом придется ответить не кому-нибудь, а ему, Даньке. Но хохот безудержно рвался наружу, унося с собой напряжение и противный страх, и его звонкие раскаты, словно ножом, резали ухо того, кто покидал поле битвы бесславно поверженным, оборванным и покусанным. И тогда он обернулся.

Данька не видел его взгляд, он вытирал рукавом брызнувшие из глаз слезы. Он все еще смеялся, до изнеможения, до бессилия, так, что пришлось прислониться к кирпичной стене.

2

А на завтра выпал снег. Он сыпал и сыпал с неба, медленно и осторожно ложился на землю, дома, деревья, и запутывался в мягких Данькиных волосах, когда тот шел в школу, а потом возвращался домой. Снег был крупен и пушист. Он беззвучно и почти неощутимо опускался на ладонь и таял на глазах, превращаясь в чистую, прозрачную каплю. Люди думали, он и на земле так же легко и быстро растает, но на следующий день грянули непривычные морозы, и снег мертво застыл, сковав все вокруг своими хрупкими, белыми оковами.

– Оболтус! Навязался на мою голову, – проворчала тетя Валя. – Сделал бы доброе дело – сходил за хлебом. Заодно и себе купишь.

Данька не обиделся, не возмутился, а сразу согласился.

– Хоть бы шапку надел! – крикнула вдогонку соседка.

Данька только хмыкнул.

А когда, вернувшись, вошел в квартиру, увидел, как из-под двери в комнату пробивается узкая, яркая полоска электрического света.

«Забыл выключить, – подумал Данька. – Вот чучело». Он оставил пакет с хлебом под вешалкой, не глядя, проскочил в комнату, протянул руку к выключателю и… замер.

– Ну, наконец-то! – воскликнул Лысый. – А мы уж заждались.

Данька внутренне съежился, изо всех сил стараясь выдержать насмешливый взгляд холодных глаз, нет, вовсе не Лысого, а его здорового приятеля. Тот, растянув тонкие губы, приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать, но так и не сказал, промолчал, лишь чуть заметно улыбнулся.

Данька попятился и неожиданно уперся спиной во что-то, легко качнувшееся от его толчка, а потом услышал позади ехидный смешок.

– Куда же ты?

Еще один. Высокий, длиннорукий, наверное, где-то прятавшийся раньше, а сейчас преградивший дорогу к отступлению.

И Данька испугался. Нет, совсем не тому, что их было трое, что они были сильнее. Весь ужас заключался в том, что они проникли сюда, в его квартиру, своим присутствием испоганили его родной дом. Дом, который принадлежал лишь Даньке и его родителям, их маленькое царство, их скромную крепость, их мир, в который никому не разрешалось вступать, особенно так, как сделали эти трое, нагло развалившиеся на родительском диване, бросившие под ноги мамину любимую плюшевую подушку. Если они пришли сюда, значит, они будут не просто его бить, значит, они задумали еще что-то более страшное.

– Что, Кабан? – обратился Лысый к своему здоровому дружку, – Хозяин пришел – пора начинать, – и хихикнул.

– Да он, я вижу, вовсе нам и не рад, – разочарованно протянул Кабан.

– Отчего же! – выдавил из себя Данька. – Давно хотел узнать, как твои штаны, – он даже сумел усмехнуться, пусть не так уверенно и надменно, как хотелось бы.

– Какие еще штаны? – удивленно раздалось за спиной, и Данька обернулся.

– А ты не знаешь? – почти радостно крикнул он и невинно спросил: – Я расскажу, ладно?

У Лысого вылезли из орбит глаза.

Данька опомнился, когда со всего размаха ткнулся лицом в стол, почувствовал животом его гладкую, полированную поверхность. Теперь у него появилась возможность придти в себя и оценить ситуацию, потому как внезапно наступило затишье, и не только он, а и его враги переводили дыхание.

Крепкие безжалостные руки прижимали Даньку к столу, и он лежал тихо, стараясь не смотреть по сторонам, туда, откуда доносилось хриплое, усталое дыхание его врагов.

Клиент готов! – крикнул Лысый, и его голос взволнованно сорвался на высокой ноте и превратился в нервный визг.

А потом раздался хорошо узнаваемый, но такой непривычно громкий и пугающий скрежет расстегиваемой «молнии», а еще через мгновенье кто-то с силой рванул ремень так, что металлическая пряжка больно впилась в живот.

– Никак! – зло прорычал Кабан и дрожащим голосом заорал: – Снимите с него штаны!

Холодный пот прошиб Даньку, сердце остановилось, и он не в силах был даже вздохнуть.

– Сам сними! – Лысый выругался. – Мы же держим.

Данька обострившимися вдруг чувствами ощутил дрожь и неуверенность державших его рук и рванулся.

Они не смогут с ним ничего сделать! Не смогут! Нет!

Данька извивался, метался, бился, он царапался и кусался, словно бешеный зверек, он не чувствовал обрушившиеся на него удары. Всеми силами, всем своим существом, слившимися в единый комок душой и телом он желал одного – вырваться. Вырваться, во что бы то ни стало, полуживым, да пусть даже мертвым, вырваться, вырваться, вырваться.

– А-а-а! Лысый – сволочь! – взревел Кабан. – Да держи же его!

Поздно. Данька уже вывалился из дверей, метнулся вниз по лестнице, и только далекий отзвук нагнал его:

– А-а-а!

Морозный воздух обжег щеки, но сначала Данька принял как облегчение суровый холод и подставил под его ледяное дыхание разгоряченное лицо, даже положил в пересохший рот белый комок снега. Аж зубы заныли от внезапной свежести. И сразу ледяной ветер проник под слишком легкую одежду, прогнал по коже волну мерзлой зяби, и Данька почувствовал, как вздыбился на руках маленький, чуть приметный пушок, а от этого внутри что-то затрепетало, словно мороз проник до самых костей.

Он оглянулся. Нет! Домой идти нельзя. Не спасет дом от мороза и ветра, как не спас от злых людей. Ищи, Данька, другое место, где будет спокойно и тепло, где не изломают тебя безжалостные чужие руки, где согреют и обласкают.

«Ма-ма!» – хотелось заорать Даньке. – Мамочка, милая, помоги мне!» Да что толку орать среди пустоты, среди чистого снега, среди прозрачного воздуха, где нежное касание снежинки, опускающейся на руку, словно удар холодным ножом.

Данька прижал к груди вырванный рубашечный лоскут. Может, будет теплее? Сделал пару шагов и опустился на заснеженную скамейку, подобрал ноги, обнял колени, сжался, закрыл глаза.

3

Пожилая женщина трясла за плечо сидевшего на белой от снега скамейке полураздетого мальчишку.

– Вставай! – повторяла без конца. – Ты же замерзнешь!

Мальчишка что-то твердил, то ли во сне, то ли в беспамятстве, и не шевелился. Тогда женщина немного отошла в сторону и позвала громко:

– Сережа!

Из темноты вышел парень, лет двадцати-двадцати трех, перепрыгнул через низкую, витую чугунную ограду и подошел к скамейке.

– Бог мой! – удивленно уставился он на мальчишку. – Ну и нюх у тебя, мать, на душещипательные зрелища!

– Не болтай, Сережа! – с укором посмотрела на него женщина. – Он же замерзнуть может до смерти.

– Вызови «скорую», – чуть морщась, словно видя нечто противное, посоветовал парень.

– Пока твою «скорую» дождешься, весна наступит.

– Ну, скажем, моя-то «скорая» поблизости.

Женщина уловила в словах негодование ивызов и посмотрела на сына ласково и нежно, как будто он был маленьким и несмышленым.

– Вот и сделай что-нибудь. Не оставлять же его.

Парень хмыкнул и сильно тряхнул мальчишку за плечо.

– Эй! Пора вставать!

Мальчишка, не открывая глаз, резко и как-то испуганно стряхнул чужую руку и сжался еще больше. Губы его беззвучно зашевелились.

– Эй! Не спи – замерзнешь!

– Сережа! – опять укор в голосе матери.

– Что?

– Машина в пяти шагах.

– Ага! И я его туда отнесу.

Женщина посмотрела одновременно умоляюще и требовательно, но ничего не сказала.

– А говорят, детей нынче трудно воспитывать! Так и заставляют совершать подвиги, – парень прошел вдоль скамейки, разглядывая мальчишку со всех сторон, потом со вздохом подошел и попробовал поднять его на руки.

Мальчишка закричал и попытался вырваться. На мгновенье распахнулись глаза, полные ужаса и боли.

– Ну и зрелище! – напряженно усмехнулся парень. – Но если он будет лягаться…

Кое-как он донес мальчишку до стоявший на обочине дороги машины и не очень-то бережно бухнул его на заднее сиденье.

– Не рано ли мне с младенцами возиться?

Женщина устроилась рядом с мальчиком, погладила его мягкие волосы.


***

Данька открыл глаза и увидел белый потолок и люстру, совершенно незнакомую люстру. Он скосил глаза и наткнулся на насмешливый, пронзительный взгляд.

– Эй, мам! Твой найденыш пришел в себя.

Слишком громкий голос отозвался болью в ушах, и Данька страдальчески свел брови.

В дверь заглянула женщина, совершенно чужая, никогда ранее не виденная женщина, но она отчего-то показалась Даньке знакомой. Женщина подошла к кровати.

– Как ты?

Даньке хотелось спросить: «Где я?», но насмешливые глаза парня удерживали его.

– Что же ты молчишь? Не бойся, – женщина посмотрела ласково, а Данька помрачнел: он никого не боялся.

Тогда парень придвинул стул к самому краю кровати, поудобней сел и обратился все так же насмешливо:

– Эй, молчун! Ты, возможно, не в курсе, но в общем-то тебе тут было худо пару дней. Жар, бред и все такое. А у тебя дома, наверное, с ума сходят. Надеюсь, ты помнишь, где живешь?

Сейчас Данька помнил только мучительные сны, обрывки которых все еще витали вокруг отяжелевшей головы. Холод, холод, боль и холод. Он вновь почувствовал озноб, натянул одеяло. Кругом снег, мороз жжет огнем. Может, он еще спит и видит этих людей во сне, они ведь снились ему однажды среди холода и тьмы.

– Эй! Ты меня слышишь? – прозвучало весьма реально и явственно. – Ты адрес-то свой помнишь?

Конечно, он знал свой адрес. Только зачем беспокоиться? Дома-то никого нет. Никто его не ждет. Разве только соседка, тетя Валя, вспомнит утром, когда наступит время идти в школу.

Парень обернулся и вопросительно посмотрел на женщину.

– Может, он немой?

– Ну и трепло же ты! – женщина ласково толкнула парня ладонью в затылок.

Данька разлепил губы. И сразу же, заметив это движение, на него с вниманием нацелились две пары глаз. Данька шевельнул языком. Ему показалось, он не сможет говорить, потому что голос куда-то пропал, исчез, нет его больше. Но сквозь сдавленный хрип прорвался звук, тихий, глухой, и Данька кое-как рассказал об отце, о маме, о пустой квартире и соседке тете Вале. Он очень устал, даже пот крупными каплями выступил на лбу.

– Теперь отдохни. Поспи, – женщина осторожно отерла Данькин лоб мягким полотенцем. – Хочешь пить? – угадала его желание. – Сережа, принеси воды.

– Ты возьмешь меня к себе медбратом работать?

Женщина вздохнула.

– Да угомонись же ты!

– Ну, вот! – притворился обиженным парень. – Неси я, вези я, спасай я. А поговорить нельзя.

Данька закрыл глаза. Он слышал, как в соседней комнате кто-то суетился, собирался, потом хлопнула входная дверь.

Данька заснул, но спал он недолго, что-то мешало, что-то притаившееся в памяти и ждущее подходящего момента, чтобы выбраться наружу. Оно все время твердило: « Я здесь! Я здесь! Ты не сможешь меня забыть!», но пока не открывало своего истинного смысла и никуда не исчезало. И Данька вспомнил. Вспомнил Лысого, Кабана и того, третьего, который прятался за спиной, ощутил животом гладкую поверхность стола и острый край пряжки на ремне.

– Эй! Ты живой? – внезапно раздался вопросительный шепот, и в комнату прокрался парень, которого раньше Данька видел не во сне, нет, вовсе не во сне, а наяву, когда беспомощно замерзал на одинокой заснеженной скамейке, и уже с того момента запомнил его имя, потому что часто слышал сквозь беспамятство, как повторяла мать: «Сережа! Сережа!»

А Сережа опять удобно устроился на том же стуле и, весьма довольный собой, без лишней скромности поведал Даньке, как они с матерью нашли его, привезли домой, и как, в общем-то, ему здóрово повезло, потому что Серегина мать врач-педиатр, причем самый классный специалист в местной детской поликлинике, и даже надумай Данька помирать, ничего бы у него не вышло. И еще интересно, отчего это рожа у героически спасенного была такой, словно ею трамбовали асфальт?

Данька глянул на своего благодетеля уничтожающе, а тот заявил, что с подобной физиономией бросать такие взгляды довольно смешно («ты еще не видел, но стоит посмотреть…»), и он, естественно, сам догадывается о случившемся.

Потом вернулась Серегина мать и сказала, что была у тети Вали, говорила с ней, и Данька еще некоторое время, пока не поправиться, может пожить у них. Как раз этого времени и хватило Сереге, чтобы вытянуть у Даньки некоторые подробности недавних событий.

4

– Ты домой? – поинтересовался Серега у Даньки, заправляющего в брюки его рубашку, хотя прекрасно знал, что услышит в ответ. – Хочешь, я пойду с тобой?

Серега был старше на целых десять лет и обычно обращался к Даньке насмешливо-снисходительно. Но мало ли кто каким старается казаться со стороны!

Данька виду не подал, что рад его предложению, но про себя облегченно вздохнул. Казалось, выше его сил войти в родную квартиру, в комнату, где произошло…

Теплая Серегина курточка, которую тот не доносил десять лет назад, любовно сохраненная матерью, тщательно вычищенная и почти новенькая, лежала перед Данькой. Серега смотрел на нее с каким-то особым, совершенно не присущим ему выражением.

– Я, кажется, становлюсь сентиментальным, – вздохнул он. – Эх, старость – не радость!

Данька без особых ощущений натянул куртку. Он же вернет ее, когда переоденется в свою.

Когда они подъехали к дому, и мрачный Данька вылез из чистенькой, только что вымытой машины, бабульки на лавочке у подъезда настороженно вытянулись и замолкли. Морозы бесследно исчезли, ласковое солнышко растопило снег, нагрело зябкий воздух, и бабушки, словно мышки из норок, выбрались из своих квартир понежиться в жарких лучах и погреть свои старые косточки. И торжественный приезд простого соседского мальчишки подарил им тему для оживленных разговоров на ближайшие часы.

Данька остановился у двери, поиграл ключами. Ранее желательное присутствие Сереги на какое-то мгновенье стало лишним и стеснительным. Даньке не хотелось, чтобы кто-то видел его замешательство и робость. Но Серега тактично пялился на голубые стены и лампочку под потолком, не торопил, не лез с вопросами и восклицаниями. Он просто присутствовал, просто своим видом намекал на то, что Данька не один.

Как там, внутри? Может, все привычно и чинно, словно ничего не случилось? Может, войдешь и, как всегда, почувствуешь, что дома, и станет тепло и уютно, спокойно и надежно, и на каждом шагу будут тебя приветливо встречать предметы, с детства тебе родные и знакомые, и говорить: «Здравствуй! Все хорошо! Вот ты и вернулся!»

Данька открыл дверь, и первое, что бросилось в глаза, – полиэтиленовый пакет под вешалкой с засохшим батоном, и словно опять вернулся в тот день и все пережил заново. Он, не глядя, проскочил в комнату и даже протянул руку к выключателю.

Свет! Он же должен был гореть. Ведь никто не мог его выключить. Разве только соседка, тетя Валя. Они всегда оставляли у нее свой ключ. На всякий случай.

Данька стоял, прислонившись к косяку, и вспоминал.

Кабан вскочил с дивана и зацепился ногой за торшер, тот рухнул, одна лампочка взорвалась с треском, и осколки, как снаряды, застучали по пластиковому абажуру. Маленькие, тонкие стеклышки до сих пор блестели на полу. Стулья валялись, и стол был сдвинут со своего обычного места, а скатерть клетчатым комком валялась у окна рядом с черепками разбитой вазы и затоптанными, изломанными сухими травинками осеннего букета; и темные пятна крови на светлом линолеуме.

Данька подумал: если у него когда-нибудь будет свой дом, то он станет недоступным для врагов, никто не сможет войти в него без Данькиного разрешения, никто. Или дома не будет совсем.

Серега прошел вперед, поднял торшер, поставил стул, сел на него, вытащил из кармана сигареты.

– Надо? – спросил у Даньки серьезно, и тот согласно кивнул.

– А ты умеешь? – чуть вспыхнули прежние насмешливые искры в глазах и тут же погасли.

Данька глянул мрачно. Первый раз он попробовал курить, когда ему было лет семь, и потом изредка выделывался перед пацанами, пуская дым. Пока не узнал отец.

Он кричать и возмущаться не стал, он протянул Даньке почти полную пачку: «На! Кури!» Данька опешил, долго отнекивался, но отец настаивал: «Кури! Я буду уверен, что ты не глотаешь всякую дрянь и не подбираешь чинарики». Он сам поджег сигарету, всунул ее в дрожащие Данькины руки. И тот закурил.

Он чувствовал себя жутко неудобно, краска залила щеки, дыхание сбивалось, и он кашлял, переглатывал, а отец уже готовил следующую сигарету.

Желание курить, даже ради рисовки, после того дня начисто исчезло на несколько лет. Данька боялся, что на людях опять смутится, задохнется или закашляется и выставит себя полным идиотом. Но в последнее время он иногда позволял себе подымить в «мужской» компании.

Данька прикурил от протянутой Серегой зажигалки, и некоторое время все его мысли и силы были заняты лишь тем, чтобы не ударить в грязь лицом, смотреться опытным, профессиональным курильщиком. Иногда он ловил на себе быстрый, внимательный взгляд, и напрягался, в очередной раз проверяя, все ли правильно он делает.

– У тебя когда родители приезжают?

Данька вынул сигарету изо рта, стряхнул пепел на пол.

– Она должна позвонить.

Его вдруг перестало волновать, как он выглядит и достаточно ли умело курит.

– Поживи пока у нас, – предложил Серега.

Он произнес это спокойно, пожалуй, даже равнодушно. А Даньке показалось: слишком уж жалостливо, неприятно, обидно жалостливо, намекая на его, Данькину, беспомощность и слабость, да на собственное превосходство, недоступную силу. Только не нужна Даньке такая унизительная жалость. И он нарочито громко, вызывающе спросил:

– Зачем?

Серега мельком глянул на внезапно распетушившегося мальчишку. Он смотрел лишь мгновенье, но Данька так остро ощутил его цепкий взгляд, словно тонкие иглы укололи прямо в глаза, проникли в мысли и выведали там нечто такое, что Данька сам о себе не знал. А Серега отвернулся, сделал вид, что обозревает перспективы комнаты.

– У вас же телефона нет! – довольно натурально изображая недоумение и совершенно не собираясь отвечать на Данькин вопрос, воскликнул он. – Как же она позвонит?

Данька, мгновенно забыв о своем недавнем стремлении к ссорам и неприятностям, снисходительно улыбнулся.

– Соседке. У соседки есть, – Данька вспомнил про тетю Валю, и ему очень захотелось рассказать, как осенью у той сильным ветром унесло с балкона сушившееся после стирки покрывало, и он рассказал.

Рассказал, как извивалось и кружилось покрывало в воздухе, словно пестрый осенний лист, и ветер пытался играть им, но не рассчитал своих упрямых сил. Покрывало тяжело опустилось на высокий тополь, перекинулось через ветку и затрепыхалось родовым флагом соседского семейства где-то на уровне третьего этажа, а несчастная тетя Валя под угрозой расставания с любимым покрывалом причитала, чуть не плача, и все порывалась лезть на дерево. С ее-то комплекцией! Ни один тополь в городе не выдержал бы таких перегрузок.

Пацаны покатывались со смеху, пока новый порыв ветра не сорвал злосчастное покрывало с бледной ветки и не швырнул его прямо на беспутные мальчишеские головы.

Данька хихикнул, вспомнив, как захлебнулся смехом разошедшийся Лешка Попов, когда влажная, холодная тряпка захлестнула его разрумянившееся, раздувшееся от хохота лицо.

А Серега даже не улыбнулся.

– Ты бы только видел! – повторял Данька, удивляясь его серьезности.

Разве было не смешно?

– Слушай! – Серега смял окурок. – Ты сходи к этой соседке, оставь наш телефон. Пусть звякнет, если что.

– Ага! – Данька все еще улыбался. – Сейчас.

Серега услышал его шаги в прихожей, звук открываемой двери. Чисто автоматически, сам не замечая своих движений, он поднял с пола скатерть, расстелил ее на столе, задвинул стулья. Под ногой что-то зашуршало. Он посмотрел вниз и увидел сломанные сухие стебли.

5

Весь день Данька улыбался, зато вечером помрачнел, насупился, на все вопросы отвечал коротко и, сразу видно, без особого желания. Серегина мать хлопотала вокруг него, словно он по-прежнему был болен или только что вырос из пеленок. Даньку это раздражало, Серегу бесило. И когда за окном сумеречный воздух стал похож на густые фиолетовые чернила без проблеска, без капли света, он поставил кассету с невероятно жутким «ужастиком», который еще ни разу не видел, и сел смотреть в надежде испытать, как обычно, тревожное напряжение нервов, захватывающее ожидание, когда больше ни о чем нет сил думать. Но вместо экрана почти все время глядел на Даньку.

Тот смотрел в телевизор невидящими глазами и презрительно кривил губы. Серега не решился бы с уверенностью утверждать, что мальчишка уловил суть и разобрался в мелькающих кадрах.

Внезапно замеченное на экране невообразимо безобразное лицо вдруг рассмешило Серегу, страшный сюжет показался надуманным и глупым, и он рассерженно выключил аппаратуру.

– Пойдем спать!

А сам долго не мог заснуть.

И Данька все ворочался да метался, и Серега впервые с досадой и злобой заметил, какой у него скрипучий диван. Пронзительный скрип и жалобное кряхтение диванных пружин и досок ужасно мешали ему, во всяком случае, он так думал, да громкое, неровное дыхание никак не угомонящегося Даньки.

Очередное шевеление, скрип, и Серега взбешенно вскочил, хотел заорать, но увидев, как ярко блеснули в темноте странно большие глаза, сдержался, проскрежетал зубами, полез в стол, вытащил из ящика пузырек и высыпал на ладонь несколько таблеток.

– На! Ешь! – приказал он Даньке, но тот неприязненно вскинулся.

– Зачем?

– Отравить тебя хочу! – прорычал Серега. – Достал ты меня!

Данька смотрел недоверчиво и возмущенно.

– Что это?

– Снотворное.

– А… – глаза у Даньки вопросительно блеснули.

– Бог мой! – простонал Серега, угадав образы его разошедшейся фантазии. – Ну, и мучайся! – сам проглотил пару таблеток, тихонько выругался и поплелся на кухню запивать разъедающую рот горечь.

Данька немного посидел неподвижно, потом встал, подошел к столу, взял в руку пузырек, попробовал прочитать надпись на этикетке, но, конечно, ничего не разобрал в темноте, высыпал на темную столешницу немножко белых кругляшков, пальцем осторожно отодвинул два в сторону, потом еще один, сбросил их на ладонь и опрокинул в рот.

В дверном проеме появился Серега со стаканом в руке.

– На! Запей!

А утром Данька не мог проснуться. Повинуясь требовательному и уже довольно раздраженному голосу Сереги, он старательно выплывал из невидимых, но крепких объятий сна, барахтался, силился, но тот, все равно, легко и властно затягивал его обратно. Даже глаза не открывались, будто были намертво зашиты прочными нитками.

Данька почувствовал, как Серега не очень ласково тряхнул его за плечи, потом усадил, привалив спиной к диванной подушке, и еще раз тряхнул. Голова качнулась, упала на грудь, и тяжелые веки, не успевая за ее порывистыми движениями, по инерции распахнулись. Сквозь сонный туман вырисовался темный силуэт на фоне окна, где-то рядом сверкнул солнечный блик.

– Съешь это!

Данька послушно открыл рот. Серега что-то положил ему на язык (он не почувствовал вкуса), приставил к губам стакан, наклонил. Стекло звонко стукнуло о зубы, и маленький солнечный блик метнулся прямо Даньке в рот.

Только позже он догадался, что Серега опять давал ему таблетки.

– Дубина! – ругался тот, наблюдая, как Данька приходит в себя. – Сколько же ты вчера сожрал? Не на секунду нельзя оставить без присмотра! Так и тянет его концы отдать!

– Чего? – не понял Данька.

– Ничего! В школу пора!

И все вернулось в прежнее русло, потекло так, как и было ему положено. Подъем, завтрак, школа, возвращение из школы, кастрюля с супом на плите, а потом вечер, все как раньше, только теперь из школы Данька шел совсем в другую сторону и немного дальше, чем обычно. И квартира была совсем на другом этаже, и дом выше, с лифтом, и много новых, непривычных вещей (хотя бы тот же видеомагнитофон), и белый автомобиль, и Серега.

Однажды он пришел мрачнее тучи, злой и раздраженный, и Данька сразу замкнулся, насторожился. Сегодня он видел Лысого, правда, издалека, и тот тоже заметил его, и заулыбался, так заулыбался, так…

Дурное настроение совершенно не влияло на Серегину проницательность и, когда Данька случайно попал под его пронзительный взгляд, он, еще больше раздосадованный тем, что кому-то сейчас тоже может быть плохо, а значит, нет дела до его, Серегиных, страданий, недружелюбно спросил:

– Что с тобой?

– Ничего! – в тон ему ответил Данька.

Серега, несомненно желая что-то сказать, промолчал, отыскал в столе пачку, закурил, сел и только тогда повернулся к Даньке.

– Будешь?

Сначала Данька из чувства противоречия решил отказаться, а потом плюнул, вспомнив, что курение вроде бы разгоняет тоску, и согласился.

Вспыхнула спичка, шибанула в нос запахом горелой серы, подожгла кончик сигареты. Данька затянулся, вкус дыма был какой-то особенный, непривычный, и он вопросительно посмотрел на Серегу.

– Заметил? – удивился тот. – Не хотелось тебе говорить, – и вдруг, поняв, что перед ним всего лишь тринадцатилетний мальчишка, к тому же так необъяснимо милый его холодному сердцу, опомнился. – Ну, и болтун же я! Мать права.

Все его вопли и фразы навели Даньку на странные мысли, и он пораженно уставился на сигарету.

– Ты, кажется, догадался? – расстроено спросил Серега. – Ох, мой язык! – он серьезно заглянул Даньке в глаза. – Я не хочу, чтобы ты знал, что это, и еще раз пытался к этому вернуться.

Данька затянулся сильнее. Чувство запретного, никогда ранее не опробованного возбужденной дрожью отдалось внутри, на какое-то время затмив остальные переживания.

– А что это? – нахально спросил он.

– Неважно! – резко отрубил Серега. – Обойдешься без точных названий. – Он испытывал досаду на себя и на Даньку. – Я, конечно, не должен был тебе этого давать. В любом случае. Даже, если бы я так глупо не проговорился, и ты бы не догадался.

Здесь Даньке захотелось заметить, что именно он сначала догадался, а потом уже Серега проговорился, но сейчас тот был глух к желаниям требующей справедливости, самоуверенной души и говорил сам.

– Все равно, это ни черта не помогает. Я-то ведь знаю. Так что, не обольщайся, мальчик. Никакого толка, – Серега увидел перед собой пораженные Данькины глаза. – И не смотри так на меня. Бог мой! – он усмехнулся. – За кого ты меня принимаешь? Данечка! У тебя такая буйная фантазия. Что ты еще придумал?

Данька отчего-то испытал неловкость и чуть не покраснел, но все-таки спросил:

– А тогда, дома?

– И тогда. Представляешь! – Серегины глаза насмешливо блестели.

– А таблетки?

Серега едва не расхохотался.

– Ты что, никогда не слышал про снотворное? – он отбросил докуренную сигарету, уставился на Даньку. – Ну, ну, ну. Ты хочешь предъявить мне счет за то, что я напичкал тебя «травкой» и «колесами»? Валяй!

Серегины насмешливые, издевающиеся интонации заставляли Даньку чувствовать себя виноватым в том, что никак нельзя было назвать виной, в том, что он испугался, узнав, как, ничего не подозревая, наглотался наркотиков, в том, что теперь он противился этому.

– Знаешь, мне самому иногда хотелось попробовать, – будто оправдываясь, тихо произнес Данька.

– Тогда скажи мне: «Спасибо»! – Серега опять смеялся над ним, и тут Данька не выдержал.

– Да пошел ты! «Спасибо» ему понадобилось. Что ты все скалишься? Я-то думал ты… ты такой…

Разозленный Данька не мог подобрать слов. Он хотел сказать, что был благодарен и рад Сереге, что относился к нему, как к старшему брату, уважал за его насмешку, его силу, его невозмутимость, что готов был подражать ему, а он, он оказался всего лишь слегка сентиментальным наркоманом с претензиями на всезнание и вседозволенность, глупым мальчишкой-переростком, не представляющим, что делать с самим собой. Даньке никогда бы не удалось точно высказать все свои мысли, и он сбился, растерялся, только зло, глубоко дышал.

Серега, видя его замешательство, заботливо и печально улыбнулся.

– Не силься, мой мудрый маленький друг. Я и так все знаю. Но напрасно ты думаешь столь серьезно. Две сигареты в месяц – это еще ничего не значит. Так что, не пугайся. Ни за себя, ни за меня. А если тебя еще когда-нибудь к этому потянет, вспомни свой сегодняшний страх, – он назидательно поднял палец. – И последний вопрос. С тобой все в порядке?

– В порядке, – не очень-то благожелательно огрызнулся Данька и долго потом ни о чем другом не мог думать, ощущая непреодолимую тягу вновь попробовать странную сигарету, чтобы еще раз проверить ее невероятное, манящее запретностью и опасностью действие.

6

Через несколько дней вернулись родители. Данька встречал их на вокзале и только вместе с ними впервые после долгих дней отсутствия переступил порог квартиры. Тетя Валя заблаговременно навела порядок, не оставив никаких следов памятного кошмарного вечера. Жалко, что в душе у Даньки она не могла сделать такую же блистательную уборку, смыть грязные следы чужих рук и ног. Только время могло запорошить их пылью давности и забвения. А пока Данька старался как можно реже заходить в комнату к родителям.

Операция прошла удачно, и все, конечно же, надеялись на самые благоприятные перспективы. «Еще курс лечения, и все будет в порядке, – говорили. – Да, да! Надо подождать, потерпеть немного. Все наладится. Вот увидите!»

Отцу опять стало хуже. Он прожил только несколько месяцев, на глазах угасая, медленно умирая изо дня в день. И однажды он просто перестал дышать, по-прежнему тихо лежа в кровати под белым пододеяльником. Они даже не заметили сначала, что его с ними больше нет.

Отец не просто умер, он унес с собой часть маминой души, маминых сил. Наверное, и Данькиных тоже, но он не замечал в себе никаких перемен. Да, было больно, было тяжело, ныло сердце и хотелось плакать, но больше в нем ничего не изменилось, а вот мама… Она стала совсем другой: осунулось лицо, исчез блеск из глаз, раньше ловкие и быстрые руки стали вялыми. И к сыну она стала относиться совсем по-другому, бережно, словно он был хрупким, нежным цветком, грозящим сломаться от любого неловкого прикосновения. Данька понимал: она потеряла папу и теперь боится потерять и его, страшится каждой случайности, внимательно следит за ним и сильно беспокоится, когда он долго не возвращается домой.

Однажды ее привезли с работы на «скорой помощи», сделали укол, выписали кучу рецептов. Данька сам бегал в аптеку, и там ему выложили множество коробочек, пузыречков, упаковочек. А мама даже не взяла «больничный».

Летом, когда у Даньки начались каникулы, когда подошел срок очередного маминого отпуска, ей выделили путевку в санаторий. Она отказывалась, боялась расстаться с сыном, но ее все-таки уговорили, и она поехала подлечиться, а Данька с удовольствием отправился в гости к старинной бабушкиной подруге – бабе Вере.

Раньше они почти каждое лето ездили к бабушке, уж Данька-то точно. Хотя бы на несколько недель, чтобы родители хоть маленько могли отдохнуть от любимого, но не слишком послушного чада. А потом бабушка умерла, и родной, хорошо знакомый, большой ее дом, изученный вдоль и поперек, сверху донизу, стал чужим. Его продали кому-то, и с тех пор Данька не мог бегать, лазать и жить там, где привычно бегал, лазал и жил каждое лето. А баба Вера, старинная-старинная (ну, конечно, какие же еще бывают у бабушки) бабушкина подруга, с которой они еще в школу когда-то ходили вместе, уже не раз приглашала Даньку к себе в гости. Она любила Даньку, словно своего внука, хотя у нее был взрослый сын и две внучки-близняшки, но они жили далеко-далеко, на побережье огромного Тихого океана, на закрытом военном объекте.

Данька, стройный, гибкий, загорелый, беззаботно растрачивал время, то где-то пропадал целыми днями, то примерно сидел возле дома, послушно помогал в огороде, на все вопросы отвечал возбужденно и кратко, дулся, смеялся, а баба Вера частенько смотрела на него странным, непонятным взглядом. Данька внезапно замечал: вот она, мгновенье назад чем-то занятая, теперь стоит неподвижно, и не сводит с него задумчивых глаз, и чуть улыбается, почти незаметно, ласково и тепло, и почему-то все время пытается погладить его лохматую голову.

***

Данька сидит на берегу реки и смотрит, как из воды выходит девочка Вика. Она приехала на лето к своей тетке. Вика подбирает по пути полотенце и идет прямо к нему. Концы ее волос намокли и тесно прилипают к шее, капли речной воды сверкают на смуглой коже, словно драгоценные камни. Данька следит за одной, блеснувшей на солнце. Вот она от легкого движения вздрагивает, срывается с места и катится вниз по руке.

Вика подходит к Даньке, садится рядом, полотенце плавно обхватывает ее плечи.

– Дань! Почему ты не купаешься? – спрашивает Вика, хотя прекрасно знает, что Данька лишь минуту назад вылез из реки, даже губы у него до сих пор синеватые и мурашки проступили от холода; сколько же можно барахтаться в воде.

– Ты хорошо плаваешь, – тут же добавляет она, не дожидаясь ответа.

– Угу, – соглашается Данька.

Ничего удивительного. Он родился и вырос у моря, да еще когда-то серьезно тренировался в бассейне. Но он не рассказывает горделиво об этом девочке Вике, а та смотрит на белесое, выгоревшее небо.

– Как сегодня жарко! Из реки вылезать не хочется.

Данька уже прошел эту стадию, докупался до посинения, так что раскаленный берег и беспощадно палящее солнце кажутся ему раем, но он все равно согласно кивает головой.

– А как здесь зимой? – отчего-то вспоминает в такое пекло о зиме Вика. – Здесь, наверное, и снега никогда не бывает. Только дождик, – сама Вика живет в среднерусском городе Туле. – Ну, что за зима без снега!? Кругом сырость и грязь, ни на лыжах не покататься, ни на коньках. – Вика улыбается и чуть насмешливо спрашивает: – Ты умеешь на лыжах кататься?

Данька ежится и внезапно чувствует холодные, безжалостные уколы снежной крупы.

– Ненавижу снег.

Вика смотрит удивленно, некоторое время молчит. Она умная девочка и тактично забывает о зиме, снеге и лыжах, но, не удержавшись, вновь спрашивает:

– Дань, а тебя как полностью зовут? Данила?

Данька немного обижается за свое имя.

– Вот еще! – возмущенно хмыкает он. – Богдан.

Часть 3. ПРОГНОЗ – ТЕНДЕНЦИЯ К РЕЦИДИВАМ


Методические указания по диспансеризации при некоторых внутренних заболеваниях. Диспансерное наблюдение этой группы больных имеет следующие цели: 1) профилактику прогрессирования заболевания; 2) предупреждение очередных рецидивов болезни; 3) профилактику или ранее выявление признаков развития злокачественной опухоли…1

1

Город был пустынен и незнаком, совершенно незнаком, хотя иногда возникало чувство забытого неосознанного родства. Но нет, нет… Совершенно чужие, никогда ранее не виданные улицы и дома, несмотря на все их заброшенное архитектурное однообразие. Они не были уродливы, и в планомерно выстроенной похожести временами виделась неброская, ровная красота упорядоченности, прямых линий, резко очерченных углов, четких силуэтов. И ни одного человека вокруг, ни одного движущегося, выделяющегося пятна, только дома плавно проплывают мимо, потому как не слышно даже звука собственных шагов, и от этого кажется, что ты не идешь, а стоишь на месте, а громады домов неслышно плывут тебе навстречу.

Тишина кругом, ни звука, ни шороха, ничего, только дома, дома, чистенькие, новенькие, на которых не найдешь и следа присутствия человека. Они не заброшены, ведь тогда кто-то должен был их забросить, а здесь никого не было, никого, только пустота и тишина. Нет, даже и их нет здесь. Ведь тишина может существовать только рядом с шумом, а пустота – рядом со скоплением чего-нибудь. А здесь нет ничего, здесь никогда не слышали шума, да никто и не мог здесь слышать.

Жутко. Нет, не страшно, для страха всегда есть причины, а здесь нет ничего, ничего, тем более причин. Но беззвучие, безлюдье, безжизненность давят. Откуда у ничего берутся силы, чтобы мучить и пугать? Оно ведь всего лишь ничего, у него ничего не должно быть. Отчего же оно так осязаемо? Его несуществующие пальцы сжимают до боли сердце, его тишина оглушает, его покой страшит. Зачем здесь столько домов, столько места для того, чтобы жить, где никто не живет? Почему им нет конца? И даже если бежишь, ничего не меняется. Дома ровно плывут навстречу и никаких перемен, только дыхание начинает с хрипом вырываться изо рта, обжигает горло и раздирает грудь. А кругом по-прежнему тишина и дома, дома, дома…

Аня торопится открыть глаза, чтобы скорей увидеть знакомые предметы в обжитой, уютной комнате, увидеть теплую темноту ночи и Алешку. Вот он, совсем близко. Его мерное дыхание касается волос, его рука все еще обнимает ее. Почему во сне она не чувствовала его руку? Почему была безнадежно одинока?

Аня осторожно гладит прохладную щеку, шершавую и чуть колючую от отросшей за день щетины. Алешка ничего не замечает, крепко спит, и Аня рассказывает ему неслышно: «Мне было так страшно. Я так испугалась. Пожалуйста, не оставляй меня одну».


***

Она очень волновалась, сходя с поезда. Пожалуй, волнение она почувствовала еще тогда, когда впервые поняла, что должна непременно ехать. Ее не так пугало расставание с родителями, прощание с привычной жизнью, дорогим сердцу домом, переселение в далекий, незнакомый город. Больше всего ее пугало то, что этот город был ей не так уж незнаком. С меньшей тревогой она бы поехала на край света, в необжитые районы и неприступные края. Отчего?

Алешка считал, что ей просто страшно оказаться вдруг без маминой и папиной опеки. Она соглашалась. Алешка просил ее не бояться и говорил, что любит, что все сделает для ее счастья. Она успокаивалась от его объятий и ласк. Для нее не могло существовать причин отказаться от переезда. Глупо отговариваться тем, что в Алешкином городе живут ее недавние воспоминания, ее невозможная, напрасная любовь, которая с самого первого момента была обречена на несуществование, на бессмысленную жизнь и безнадежно неминуемый конец. Она боялась нечаянно вернуться в нее, пусть только памятью, жестокой, неуправляемой памятью.

Прошедшее вспоминалось удивительной сказкой, сбывшейся мечтой. Коварная память старательно отметала плохое и печальное и дразнила чудом, нереальной романтичностью и счастьем. Но ведь она счастлива и сейчас! Потому, что рядом были Алешка и, конечно, маленькая, такая родная и бесконечно любимая Сашенька. Так зачем же память порой возвращает ее туда, во времена пятилетней давности, совсем-совсем короткие и отчего совершенно незабываемые времена?

Прошел уже год со дня их приезда, и, слава богу, прошлое оставалось только воспоминаниями да редкими снами, а когда-то знакомый город открывался по-новому, словно она видела его впервые или вовсе ничего не помнила с того своего первого приезда.

Они жили с Алешкиной бабушкой, доброй и чрезвычайно живой старушкой, искренне полюбившей Аню, особенно с тех пор, как родилась Сашенька. Прабабушка души не чаяла в своей единственной правнучке и была безмерно благодарна жене внука за такой подарок ее старости. Ане тоже нравилась баба Сима, ее мудрые, проницательные глаза, мягкий нрав и неугасающая жизненная сила.

Чего же еще желать? О чем же еще мечтать? Все и так замечательно! Зачем же вспоминать давние невероятные дни, которые еще до того, как наступили, уже были безвозвратно прошедшими? Зачем вспоминать сон, он же настолько нереален? Зачем? Когда есть счастливая, славная жизнь, о которой всегда и мечталось.

Сашенька дремала в коляске, разморенная теплом и солнцем. Аня осторожно, боясь потревожить, уложила ее поудобней, поправила сумку. Тихо звякнули бутылочки с кефиром.

– Аня, ты? – услышала она вдруг вопросительно-удивленное и испугалась, в волнении подняла глаза.

Ну? Удастся вспомнить, кто перед ней?

Да. Она понимала, что помнит. Она не знала его имени, но в памяти мгновенно всплыло его прозвище. Зачем?

Она промолчала, по-прежнему глядя в лицо стоящего перед ней, а он подумал, что она не может вспомнить или…

– Я ошибся?

– Нет.

Наверное, напрасно она боится. Что значит эта встреча? Ничего. Теперь у нее есть Алешка и Сашенька, а остальное – всего лишь прошлое.

– Ты меня не узнаешь?

– Узнаю. Но немного странно называть тебя сейчас прозвищем. А имени я так и не…

– Глупости! – прервал он и улыбнулся давней широкой улыбкой. – Это твой? – он кивнул в сторону Сашеньки.

– Моя, – подтвердила Аня не без гордости и про себя назвала его так, как называла раньше – Чоня.

– Девочка? А как зовут? – ему было, действительно, интересно.

– Саша.

– Здóрово! – Чоня сиял искренне и радостно, ему было приятно встретить Аню, как старую знакомую.

– Отдохнуть приехала? – он не добавил «опять», и Аня благодарно улыбнулась ему.

– Нет. Я здесь живу. С мужем.

Чоня не стал удивляться и восклицать: «Надо же! Какое совпадение!» Он и словом не обмолвился о прошедшем. Просто когда-то они встречались. А когда? Почему? Разве в этом дело?

– И давно замужем?

– Уже два года.

– Я рад.

Чоня замолчал, ожидая ее вопроса, а она не решалась произнести даже самую безобидную фразу: «Как у тебя дела?», боясь, что его ответ укрепит ту тонкую, незримую нить, которая так долго и бесконечно тянется в прошлое.

Наверное, Чоня чувствовал, что не имеет права напоминать счастливой, спокойной замужней женщине о ее прежней случайной любви, что его присутствие – нежданный, нежелательный намек.

– Ну, ладно. Мне идти надо. Счастливо!

– Угу! Счастливо! – Аня отвернулась, чтобы не видеть удаляющегося Чоню и заспешила домой. Ей необходимо скорее увидеть Алешку, убедиться в его и своей нежности и любви.

2

Алешка принес Сашеньке игрушку – большую плюшевую собаку с черными пуговками глаз. Сашенька спала. Аня нетерпеливо вытащила собаку из пакета. Мягкий мех тепло защекотал ладони. Аня довольно улыбнулась, зажмурилась и прижала игрушку к груди.

Алешка ласково засмеялся.

– Ты сама – еще совсем ребенок. Маленькая, смешная девочка.

Он обнял ее, и Аня счастливо ткнулась в его плечо, ощутила знакомый, любимый запах, надежную силу и тепло.

***

Небо затянулось серой пеленой мрачных облаков, вот-вот уронит первые слезы дождь. Он уже давно сдерживает свой грустный плач, все хмурится, сдвигает густые, ватные брови. Словно робкая улыбка на мрачном лице, вырывается из плена облаков солнце, но скоро исчезает, уступает серому однообразию природной тоски.

Скорей бы уж прошел дождь, и разошлись тучи. Зябко. Только Сашеньке все равно. Она спит и немного хмурится во сне, как сегодняшнее небо.

Аня плотнее запахивает кофту. Надо идти домой, того и гляди заморосит. И Сашеньку пора кормить. Что-то она разоспалась.

Аня улыбается, глядя на дочку, разворачивает коляску, поднимает голову…

Что это?

Она отводит глаза, но не выдерживает и снова устремляет взгляд на знакомое лицо.

Зачем? Опять эти особенные глаза, от которых нельзя оторваться. Опять это невероятное ощущение, что она чувствует его мысли, его желания.

Только молчи! Пожалуйста, молчи! Молча отвернись и уйди, словно тебя никогда и не существовало. Я же знаю, ты понимаешь меня. Уходи и молчи. Если я не услышу твой голос, я, возможно, подумаю, что это был всего лишь сон, видение, бред. Я знаю, ты видишь, что я не забыла тебя. Но не пользуйся этим. Ведь это неправда. Это только минутная слабость. От неожиданности. От растерянности. На самом деле, я забыла, забыла все. И тебя.

Только молчи! О чем нам говорить? Я живу с мыслью, что никогда не увижу тебя, и, поверь, это радостная мысль. Правда, радостная. Мне хорошо без тебя! Так зачем ты пришел?

У него чуть искривились губы.

– Мы, кажется, виделись когда-то?

И та же дурацкая фраза, и тот же ласкающий, теплый голос, одинаково произносящий нежности и гадости. Словно ничего не изменилось.

Врешь! Все изменилось! Все!

– Когда-то. Может быть.

У нее получилось! Получилось спокойно и равнодушно.

– Тебе неприятно вспоминать?

– Мне не хочется вспоминать. Зачем? Зачем что-то вспоминать, когда мне хорошо и сейчас. – Аня торопливо воздвигла между ними прочную непробиваемую стену, укрылась за двумя надежными щитами. – У меня есть муж, есть дочь.

– Я в курсе.

– Друг рассказал?

– Да. И заметь, я сразу примчался.

– Зачем?

– Не знаю. Но ты, я вижу, не рада.

Он усмехнулся.

– Не рада, – подтвердила Аня. – Мне все равно.

– Все равно? – он дернул бровью, раньше она не замечала этого движения. – А что же тогда рычишь на меня?

– Богдан! – его имя вырвалось само, вопреки ее желанию, она сама удивилась, услышав его из своих уст.

– О! – обрадовался он. – Ты и имя мое еще помнишь!

– Господи! – устало вздохнула Аня. – Раньше ты не был таким занудой.

Его глаза довольно блеснули. Наконец-то разговор перестал быть безнадежно трагическим и неприязненным. Она сдалась и смирилась, она признала его.

Надо же, а она ни капельки не изменилась, хотя и настаивала упорно на новом своем положении жены и матери. Она осталась прежней доверчивой, дерзкой девчонкой, в которую он когда-то глупо, бессмысленно и совершенно непонятно для себя влюбился. Он ни с кем не чувствовал себя так хорошо, как когда-то с ней.

А вдруг, все еще можно вернуть? Она сказала: «Раньше… ты…» Значит, она помнит. «Раньше… ты…» Значит, она оставляет ему место и сейчас.

В настоящее время он был идеален, как никогда: он не пил, во всяком случае до такой степени, чтобы перестать контролировать себя, не курил, ну, разве совсем-совсем редко, и совершенно забыл о «колесах», но… Без всяких «но». У него имелось еще множество всяческих достоинств, за которые его любили и ненавидели. Он был твердо уверен, что каждый его знакомый может без труда объяснить: «Я люблю его за то…» или «Я ненавижу его за то…». И только одна девчонка когда-то свела его с ума необъяснимостью своих чувств.

Она же ничего не знала о нем, почти ничего. Возможно, он поразил ее своей красотой. Но вряд ли показался он ей привлекательным в их первую встречу да, наверное, и во вторую. Он и сам не мог сказать, почему помнит ее до сих пор, когда легко забывал неисчислимое количество других. Разве все происходило ни как обычно?

Лето, жгучее, разгоняющее кровь солнце, загорелые, стройные девушки, сводящие с ума гибкостью и неприступной обнаженностью своего тела, умные и глупые, очень красивые и не очень. А еще весна, осень, зима… Нет, не стоит о зиме. Взрослый, сильный мужчина, он до сих пор по-детски ненавидит снег. Его не поражает сверкающая хрупкая утонченность зимних узоров, он никак не может избавиться от далеких воспоминаний, временами неожиданно ощущая себя дрожащим от смертельного холода мальчишкой. А когда он думает о лете, он представляет только одну девчонку, одну из множества, с которой странным образом связаны мысли о счастье.

Глупо! Конечно, глупо! И хорошо, что это случается редко. Он не живет воспоминаниями. Некогда. Обычно далекое не болит, потому как на него просто нет времени, и, может, оттого он сейчас так идеален: не пьет, не курит, не балуется наркотиками. Его наполненная, яркая жизнь мчится вперед, указывает на невыполненные дела, зовет, манит, что-то обещает, горит, бьет ключом.

Некогда оглядывается назад, да и незачем. Только почему, когда Чоня загадочно и радостно, как бы между прочим, упомянул о своей случайной встрече, сердце замерло (слабое, сентиментальное сердце), и, не удержавшись, вырвало из рассчитанного, принятого ритма и повело, повело туда, куда по здравому рассуждению и стойкой мужественности не следовало идти.

Опять же: зачем? (Вот бестолковое!). Она замужем, она счастлива и спокойна. А что понадобилось ему? Нарушить спокойствие, спугнуть счастье, потому как сам давненько ничего подобного не испытывал? Увидеть и удивиться, как она смогла жить без него? Увидеть и усмехнуться: «Надо же, тебе удалось окрутить какого-то дурачка?» Увидеть и обидеть: «Ты была когда-то такой глупой и наивной, одной из многих у меня. Интересно, какой ты стала сейчас?» Увидеть и… зачем-то, зачем-то вспомнить, что давно-давно ни с кем другим не было так хорошо и счастливо.

3

Алешка ничего не замечал. Ее это радовало и пугало одновременно. Алешка всегда неправильно объяснял себе ее капризы. Возможно потому, что просто не хотел знать скрытых причин, когда на поверхности плавало множество доступных и вполне реальных объяснений. Ане обычно нравилось то, что он не требует от нее полных, глубоких откровений, не старается докопаться до самой сути ее настроений, не пытается проникнуть в тщательно защищенный ее, только ее маленький мир. А сейчас ей хотелось, чтобы Алешка читал ее мысли. У нее самой смелости не хватало все объяснить, рассказать. Она иногда встречается с мужчиной, с которым когда-то была близка, которого не забыла, которого любила давно (только бы не по-прежнему!), и пусть их встречи вполне невинны на первый взгляд, они страшат ее.

Алешка, я люблю тебя. Я совсем-совсем не хочу тебе делать больно. Но, если я боюсь этого, значит, это возможно? Пожалуйста, не заставляй меня думать так. Пожалуйста, спроси: «Что с тобой, девочка моя?» Иответь сам. Ну, догадайся же, догадайся. Ведь «сейчас» должно быть сильнее, чем «раньше». Оно такое же замечательное, удивительное, счастливое. Оно так же полно любви и тепла. Твоя нежность – это мои силы, это мой воздух, это моя жизнь.

А между ласками: «Ань, я, может, задержусь завтра на работе. Ты понимаешь? Надо все успеть сделать». Между ласками: «Да. Конечно. Мы с Сашенькой будем ждать». Между ласками. Разве это страшно?


***

– Ну, внучек у меня заработался, – сочувственно проговорила баба Сима. – Целыми днями пропадает. А ты все дома сидишь. Даже неудобно мне. Приехала девушка к морю, а среди загорелых красоток ходит бледная, как смерть, и мужу никакой заботы. Анечка, ты бы хоть на пляж сходила, позагорала, отдохнула. Я с Сашей пока посижу. Хоть в море искупаешься. Люди для этого издалека едут, а ты живешь рядом, а, наверное, еще ни разу не купалась.

– Когда близко, не очень и хочется, – рассудительно заметила Аня.

– Сходи, сходи, – продолжала уговаривать баба Сима. – Пока время есть. Гляди, какая жара-то сегодня.

Действительно, было жарко, очень жарко. Даже все, обычно холодное, на сей раз нагрелось и раскалилось.

Наверное, народищу сейчас на пляже! Ловят за зиму ставшими жадными до тепла телами горячие лучи и, окончательно одуревшие от солнечного огня, представляющие себя грудой чадящих углей, ползут к живительной прохладе моря.

Ане не очень хотелось идти одной, но, глядя в ласковые глаза бабы Симы, она послушно отыскала купальник и собралась.

– Я недолго, – предупредила она.

Что делать на пляже одной среди огромного скопища народа? И, надо же, по пути встретила Богдана.

Откуда он знает, когда и куда она пойдет? Почему он все время попадается на дороге? Не сторожит же ее целыми днями?

– Ты куда?

– На пляж.

– Хочешь, составлю компанию?

– А если я скажу «нет», ты уйдешь?

– Не знаю. Попробуй!

И она, как когда-то давно, опять не стала пробовать.

Белый песок обжигал ступни. Пляж напоминал большую раскаленную сковородку, на которой жарилось до румяной корочки множество человеческих тел.

Аня испытывала непонятное смущение, когда снимала платье. Было немного не по себе от чувственного, осязаемого взгляда, открыто скользившего по ее телу, так и хотелось сказать: «Отвернись!» Конечно, он нарочно, не отрываясь, смотрел на нее наглыми, откровенными глазами, и ехидная, бесстыжая улыбка играла на его губах.

Аня легла на живот, подставив горячим лучам спину, уткнулась щекой в ладони. Почти сразу плечи охватило жаром, словно солнце спустилось совсем низко и коснулось кожи своими пылающими пальцами. Внезапно спину защекотало и легко закололо, будто горячие снежинки высыпали вдруг. Аня подняла голову.

Он сидел и чуть заметно улыбался, сжимая в кулаке песчаную пыль. Она увидела сразу и смуглые плечи, и ровно вздымающуюся широкую грудь, и заметный след шрама на боку, и вместо шершавой поверхности песка руки ощутили вдруг живое тепло тела, упругость и нежность кожи. Аня сжала пальцы.

– Я пойду – искупаюсь.

Он встал вслед за ней.

Обычно она чувствовала, как входила в воду. Сначала пена ласково касалась ног, накатывала волна, жадно слизывала налипшие песчинки, обнимала и, словно испугавшись своей случайной нежности, отбегала назад. Чем глубже, тем выше и откровенней касания моря, и уже сама, теряя голову, бросаешься в его прохладный плен. Но сегодня она не ощущала ничего, кроме одновременно тяготившего и желанного его присутствия. Она спряталась в воду от его неудержимых, наглых глаз, она окунулась в прохладу, растворившую горячность неуправляемых желаний.

Аня плыла, видя перед собой бесконечную синеву моря и неба, не замечая своих движений, ощущая на губах горький, соленый вкус. Темная, прыгающая на волнах башня буйка качнулась впереди, и Аня неожиданно почувствовала, как обессилели руки, как потянуло вниз. Она судорожно вздохнула, пытаясь ухватиться за воду.

– Что с тобой?

Она не могла ответить. Она сделала последний, отчаянный гребок и вцепилась в край буйка.

Аня никогда раньше не видела испуга на его лице. Она тяжело дышала и смотрела, смотрела на него.

– Как ты?

– Все в порядке.

– Можешь плыть назад?

– Только немножко отдохну.

– Ты держись за мое плечо.

– Нет. Я сама.

Когда вышла на берег, Аня чувствовала себя так, словно переплыла океан: ноги дрожали и с трудом передвигались, очень-очень хотелось упасть и больше никогда не двигаться. Богдан осторожно, но уверенно приобнял, а она почти не ощутила его руки, только внезапную надежность и стойкость. Она без сил рухнула на полотенце, сжалась, сдерживая озноб, а он, по-прежнему осторожно и уверенно, гладил волосы и плечо и что-то говорил, она не понимала слов. Она даже голос его не слышала сначала, лишь позже он с нежным упорством пробился к ней и стал успокаивать, укачивать, баюкать.

Немного придя в себя, Аня подняла глаза.

– Уйдем отсюда.

Она все еще ощущала сильную слабость. Делая шаг за шагом, она испытывала непреодолимое желание вновь опуститься на землю.

– Так ты до дома не дойдешь.

Она только устало опустила веки.

– Идем.

У нее не хватило сил ни согласиться, ни отказаться, ни спросить: «Куда?» Она послушно побрела следом. Только уже в незнакомой квартире, забравшись с ногами на диван и прильнув к твердой, надежной спинке, Аня проговорила, оглядываясь по сторонам:

– Где мы?

– Дома, – ответил Богдан как-то по-особенному тепло. – Это мой дом. Я здесь жил, когда был маленький.

Это была его первая откровенность, первое воспоминание, первая фраза о том, о чем он раньше непробиваемо молчал.

– А теперь?

– Иногда, – произнес он уже холодно и равнодушно, и Аня поежилась.

– Как жарко сегодня, – проговорила она неожиданно и натянула на себя теплый плед.

Богдан держал в руках толстенький, низкий стакан с золотисто-коричневой жидкостью и иногда делал из него небольшой глоток.

– Что это? – спросила Аня.

– Бренди, – ответил Богдан.

– Ты же не пьешь!

Будто и не прошло пяти лет, будто некогда было чему-то измениться.

– Я испугался и никак не могу успокоиться, – глядя ей в глаза, объяснил он, и тогда Аня решительно протянула руку.

– Можно мне?

Он отдал ей свой стакан, внимательно наблюдая, как маленькая ладонь обхватила круглое дно, как пальцы крепко сжали тонкие стеклянные бока, как губы робко коснулись края, и как золотисто-коричневая волна осторожно тронула их. Аня отпила немножко, совсем немножко, и не вернула ему стакан, поставила на спинку дивана.

– Ты, правда, здесь жил, когда был маленьким?

– Да, – он проследил за ее заинтересованным взглядом. – Только с тех пор мало, что осталось.

Аня встала с дивана. Конец пледа потянулся за ней, словно не желая отпускать, и мягко упал на пол. Но она не заметила его смешной привязанности, прошла пол комнате, мельком взглянула в окно. Легко задетая занавеска качнулась, едва ощутимо тронула ее плечо. Аня сделала шаг назад и очутилась в объятиях Богдана. Тот отчаянно прижал ее к себе, прислонился щекой к волосам. Она осторожно и ласково погладила его руки и попросила тихонько, но твердо:

– Отпусти.

– Нет. Не хочу. Не могу.

Аня стояла к нему спиной и не могла заглянуть в лицо. Он нарочно, нарочно сделал так.

Она не сказала больше ни слова, запрокинула голову, стараясь сглотнуть подступающий к горлу комок, а он поцеловал напряженную шею, и вдруг почувствовал, как она податлива и безучастна.

Неправда! Это ненастоящая, поддельная безучастность. Главное – не выпускать ее из рук.

– Я надеялась, что никогда не встречу тебя здесь. Я так не хотела ехать сюда. Не надо, не обижай меня! – она говорила негромко, без надрыва, без трагичности, ее спокойный, ласковый голос делал невозможными любые возражения, но ее разгоряченная голова независимо от воли и праведных стремлений беспомощно склонилась к его плечу.

Только тогда он аккуратно повернул ее лицом к себе, больше не боясь протестующих, полных слез глаз, а она, наконец-то поймав его взгляд, попыталась опять.

– Отпусти. Я не хочу.

– Неправда! Я чувствую.

– Я знаю. Ты чувствуешь. Но ты же все понимаешь. Я не хочу этого хотеть. Пожалуйста!

Он не сказал «нет», он не мог этого сказать. Его губы касались прохладной, гладкой кожи, они уже не хотели отрываться для того, чтобы произнести несколько ненужных слов.

Аня дрожала, слезы отчаяния текли по ее щекам, она повторяла и повторяла: – Богдан! Нет! Пожалуйста. Отпусти меня! – а сама все крепче прижималась к нему.

И он совсем потерял голову, и уже не мог остановиться, даже если бы того захотел, хотя прекрасно понимал всю ненужность и недозволенность происходящего.


***

Было жарко, было невозможно жарко, и, возвращаясь домой, она еще ощущала на своем теле прикосновения его рук, его губ. Она не чувствовала больше ничего, шла, словно в бреду, не замечая вокруг ни людей, ни домов. Удивительно, как она только не заблудилась, не свернула в сторону, не прошла мимо.

Знакомые места привели ее в себя, вернули память, и она вдруг вспомнила, что совсем близко есть Сашенька, есть Алешка. Как она могла забыть?

Сашенька, милая, родная Сашенька! Твое присутствие всегда охраняло ее. Почему сегодня тебя не оказалось рядом? Почему мысли о тебе не остановили ее? Сашенька! Как же так? Почему хотя бы час, хотя бы минуту она смогла быть счастлива без тебя? Без тебя и без Алешки. Неужели такое возможно: вернуться на пять лет назад? Неужели такое возможно: по-прежнему любить пять лет спустя, пять лет, ни несчастных, мрачных пять лет, а спустя пять лет теплого покоя и счастья?

Удивительный месяц, так не похожий на всю ее остальную жизнь, до предела насыщенный событиями и неизведанными ранее переживаниями. Будто и не реальность, а сон, длинный сеанс в кино, в котором в главной роли почему-то оказалась она сама. Ей не хотелось просыпаться, она мечтала все время прожить этой счастливой порой.

Она прекрасно знала: нелепо и смешно любить, когда ее любви суждено просуществовать всего лишь месяц. Зачем поддаваться ей? Зачем верить в нее? И не удержалась: поддалась, поверила.

Она уезжала и не понимала, что уезжает. И уже дома очень удивлялась, что не может видеть его рядом, совершенно, абсолютно не может. Она знала: не стоит плакать и убиваться, не стоит всю жизнь посвящать воспоминаниям и мечтам о случайном романе, банальном летнем романе на берегу теплого, ласкового моря. И она старалась не вспоминать.

Она ответила взаимностью симпатичному, влюбленному в нее парню, вначале только затем, чтобы заглушить память, чтобы вытеснить из нее то, что необходимо непременно забыть. А Лешка был нежен, внимателен и настойчив, и она наконец-то поняла, как нуждается в нем, как не может жить без него, и как любит. И она вышла за него замуж (а почему бы ей ни выйти?), и ощутила себя счастливой и довольной, и даже послушно согласилась ехать с ним хоть на край света. Как жаль, что действительно не на край света!

А Сашенька и баба Сима мирно дремали, когда она вернулась.

И Алешка, конечно, пришел поздно, усталый и обессиленный, уже в кровати обнял ее. Она вложила свою ладонь ему в руку, и он улыбнулся, засыпая.

4

Аня собирала Сашеньку и разговаривала с ней.

– Скоро у папы день рождения. А что мы ему подарим? Пойдем-ка, что-нибудь поищем! Ты мне поможешь? Правда? Вот уж мы с тобой выберем!

Баба Сима тихонько заглянула в дверь.

– Анечка! Как же ты с ребенком по магазинам побежишь? Одна морока. Я с ней посижу, а ты иди. Что ж такого? Я и погуляю, и покормлю. Или ты мне не доверяешь?

– Но… – Аня растерянно и чуть жалобно посмотрела на бабу Симу, будто короткое расставание с дочкой казалось ей мучительно невыносимым.

И все-таки из подъезда она вышла одна, мельком огляделась и опустила глаза. Одновременно она почувствовала облегчение и разочарование. Стараясь выглядеть уверенной, Аня направилась прочь от дома, пытаясь не обращать внимания на прохожих, но иногда невольно с тревогой и надеждой вглядывалась в их отчужденные лица. Она думала, ей все равно, куда идти, часто пристраивалась к особенно напористому и густому потоку людей, спешивших по своим делам, ведь, наверняка, у них были одинаковые заботы.

Зачем она вспомнила о Лешкином дне рождения и внушила себе, что ей обязательно сегодня необходимо приобрести для него подарок? Она же могла подождать, впереди еще много времени. И разве имела она право дарить мужу подарки после того, что сделала? Разве имела право на его любовь и радость, на доверчивые объятия перед сном? Она прильнула к нему невинно и искренне, ища защиты от самой себя. Лешка, если бы ты знал, разве улыбнулся бы усталой, счастливой улыбкой, разве смог бы прикоснуться к ней? А она придумала, что обязательно сегодня должна выбрать тебе подарок. Подарок ко дню рождения, от чистого сердца, от верной любви.

Постепенно общий ритм, пестрота и шумность увлекли ее. Она с интересом рассматривала вещи, обращала внимание на то, что выбирают другие, мысленно соглашалась или насмешничала. Она увлеклась, представляя различные варианты подарков. В одном магазине на глаза ей попалась маленькая плюшевая подушечка ярко-алого цвета в виде сердца. Она некоторое время иронично рассматривала ее, раздумывая, но, ничего не решив, вышла на улицу и подошла к автобусной остановке.

Мимо мчались машины, чуть слышно и тарахтя на всю улицу, легко скользя по асфальту и громыхая тяжелыми грузами. Аня почти не обращала на них внимания, лишь иногда примечала особенно оригинальный цвет или особенно впечатляющее дребезжание. Постоянный автомобильный поток был ровен и равнодушен, даже обгоны и перестановки не нарушали его плавного двухстороннего стремления навстречу друг другу и еще чему-то, только водителю и пассажирам известному и понятному.

Внезапно нарушив стройный порядок, одна машина выбилась из общего ритма, резко затормозила. Задняя дверь стремительно распахнулась, кто-то легкомысленно и нетерпеливо выскочил из нее, чуть не попав под колеса едущего следом автомобиля. Отчаянный скрип тормозов разорвал воздух, мгновенно захватив внимание случайно оказавшихся поблизости людей. Кое-кто даже вскрикнул испуганно.

Аня тоже чуть не закричала. Мгновенное предчувствие ужасного остановило сердце и прервало дыхание. Она даже не сразу узнала того, кто выпрыгнул на дорогу из остановившейся машины, и весьма спокойно, ни на кого не обращая внимания, направлялся прямо к ней.

Сердце, все еще переживая роковую секунду, бешено колотилось. Оно не могло успокоиться сразу, не наметавшись и не намаявшись. И в глазах все еще читался испуг.

– Ты – ненормальный! – пусть в голосе звучали осуждение и упрек, ей очень хотелось дотронуться до него, убедиться, что он цел и невредим. – Ты – ненормальный!

– Да. Когда я рядом с тобой.

Их все еще разглядывали с интересом и любопытством, стараясь проникнуть в их разговор и объяснить их поступки.

– Только ни к чему было рисковать.

– Отчего же? Ради тебя я готов выпрыгнуть с самолета, остановить танк, переплыть океан.

Она посмотрела недоверчиво, у нее имелись причины.

– А как насчет того, чтобы проехать пару суток на поезде?

– Что? – раздалось изумленно, но ее глаза ловко спрятались от его вопросительного взгляда.

– Ничего, – она сразу же отказалась от своих слов. – Просто ты говоришь глупости.

– Наверное, – он провел по ее руке, от плеча к кисти, потом бережно сжал тонкие пальцы. – Слушай. Я жутко хочу есть. Нужно срочно отыскать местечко, где кормят. Иначе, я умру с голода, – и потянул ее за собой.

Он привел ее в светлый, полупустой ресторанчик с огромными окнами и просторным залом, сел за стол и принялся изучать меню. Из-за раскрытой книжечки он украдкой наблюдал, как она осматривается, устраивается, привыкает. Взгляд ее скользил по незнакомому залу, пальцы неуверенно трепетали, то переплетаясь, то размыкаясь. Она даже не дотронулась до заботливо положенного перед ней меню.

– Ты что будешь? – спросил он.

– Ничего. Я совсем не хочу.

– Значит, я должен есть один? А ты будешь смотреть? Ты желаешь увидеть, как я не смогу держать вилку от смущения?

Она улыбнулась наконец-то.

– Ну, тогда – стакан сока.

– Стакан? Возьми хотя бы мороженое. Я знаю, ты любишь мороженое.

– Люблю.

На мгновенье он совершенно изменился: исчезла веселость, исчезла уверенность. Исчезло все вокруг, потеряв значение. Но лишь на мгновенье.

Он болтал все время, пока ел. Она смотрела то на него, то на снежную белизну мороженого, тающего в вазочке.

Это случилось пять лет назад. Целый месяц он не мог сказать ей: «Я тебя люблю». Он был уверен, что просто не способен любить. Не желает. Он не мог любить. Не мог. Уж он-то себя знал. Так стоит ли говорить?

Хотя раньше казалось, чего уж проще. «Я тебя люблю!» – ну что стоит произнести? Почему не сказать женщине то, что она мечтает услышать? «Я тебя люблю», – чуть проникновенный голос, и все. Если кто-то спрашивает: «Ты меня любишь?», почему бы ни ответить: «Да! Люблю!» Я люблю тебя. Люблю лето, тепло, море. Люблю немножко выпить с тоски. Люблю тихий шелест деревьев и ласковый ветер в лицо. Люблю женские губы, сладкие и горькие, напряженно-холодные и нежно-податливые. Ну, мало ли, что я еще люблю. Например, мороженое.

«Любишь? – Люблю». Странные слова, неосязаемые, невесомые, нереальные. Легкий вздох случайно сложенных губ. Отчего временами они бывают так значимы, так властны и так действительны? Отчего им придается особый смысл, особая важность? Разве не похожи они на растаявшую на ладони снежинку, от неощутимой хрупкости которой через секунду уже не остается и следа?

– Спасибо за компанию, – они уже вышли из ресторана и какое-то время стояли лицом друг к другу. – Тебя проводить?

Его взгляд откровенно и безудержно ласкал ее, сводил с ума и пробуждал желания, а руки… руки безучастно прятались в карманах. Она не двигалась, только пыталась отвести взгляд.

Вдруг рука его шевельнулась, устремилась вперед и замерла, едва не дотронувшись до нее.

– Возьми!

Она заметила металлический блеск на его ладони.

– Что это?

– Ключи. Если вдруг… Мало ли что… Может, я когда-нибудь понадоблюсь. Конечно, вряд ли ты меня там застанешь, но… можешь оставить записку. Хотя… Может, и не надо меня заставать. Но все равно, возьми.

– Не надо.

– Возьми!

Она протянула руку. Он осторожно положил ключи на ее ладонь, даже не коснувшись ее кожи. Она сжала кулак. Ключи были согреты теплом его руки.

5

Что ей делать? Как разобраться в себе? Как соединить в единое целое два разных мира, на которые разделилась ее жизнь? Она жила то в одном, то в другом, и ощущала себя счастливой в обоих и в обоих чувствовала свою вину. Она любила двоих, таких разных и так по-разному. Одна любовь была спокойной, уверенной, уютной. Она бы ни за что не хотела расстаться с ней, как и с Алешкой, ее мужем, надежным, милым, уравновешенным, добрым Алешкой, отцом ее самой лучшей в мире дочки. Да и с другой любовью она не желала расставаться, пусть непонятной, безумной, неустроенной, отчаянной, недозволенной. Они обе были ей дороги и безнадежно несоединимы.

Она обманывала мужа. Он не знал ни о чем. А если бы узнал? Она была уверена: он бы ее не простил, потому что, как бы ни был он нежен и добр, он властно, эгоистично не хотел делить с кем-то другим то, что безоговорочно считал своим, бесспорно своим. Только он имел право любить свою жену, жить в ее желаниях, в ее мыслях, только им она должна дышать и существовать, только им. Она принадлежит лишь ему. Он не хотел делить ее с кем-то еще. Но, оказывается, и тот, другой, не хотел.

Он целовал ее руки, и вдруг его взгляд упал на обручальное кольцо, обыкновенное обручальное кольцо.

Он знал, что разрушит своим поступком хрупкую гармонию момента, мгновенно охладит страстный пыл, смутит и напугает ее, но упрямо и зло сорвал кольцо с ее пальца, намеренно причинив боль.

Она метнулась взглядом за его рукой, попросила:

– Верни!

– Нет! – сначала рассержено, потом мрачно и безнадежно: – Не сейчас! – и отвернулся.

Он бы хотел погнуть, а еще лучше сломать кольцо, он остервенело сжимал его побелевшими пальцами. Но холодное золото было твердо и прочно, и тогда он просто уронил его на пол. А позже специально вышел из комнаты, чтобы не видеть, как она поднимает этот никчемный символ скрепленных отношений, как надевает его. Но она, взяв с пола свое обручальное кольцо, отчего-то смущенно спрятала его в карман.

Она предавала обоих, своенравно желающих обладать ею в одиночку, но она и любила обоих, обоим отдавала себя, прося взамен у одного надежности, защиты и теплого семейного благополучия, у второго – взаимности, непредсказуемости и волнующего равновесия на грани исполняющейся мечты. Часто она предпочитала второго, представляя, как прекрасно складывалась бы ее жизнь, будь он на месте ее мужа. Но чуть позже сама насмехалась над своими фантазиями и уверяла себя: желать большего, чем-то, что дано ей в ее семейной жизни, непростительно и грешно.

Разве ей было плохо? Разве не чувствовала она себя спокойной и счастливой рядом с Алешкой? Разве благополучие и мир хуже безумства и страсти? Она должна, обязана выбрать мужа и отказаться от другого.

Временами она давала себе клятвы забыть о нем, не встречаться, а, случайно встретившись – не поддаваться, уйти, не откликнуться на его зовущий голос. И опять уступала, ему и себе, опять твердила, что любит, любит, невозможно любит, и не раскаивалась в счастье коротких запретных мгновений. А однажды даже забыла, что ей пора идти домой.

6

Кислый привкус виноградного вина, его колючие искры на языке, теплый песок, спокойное море и попытка вернуть то, что вернуть уже никак нельзя. Глупость, безумие, странная мания. Поэтому и необходимо вино. Много вина.

Аня была пьяна, и не столько от выпитого вина, сколько от возбуждающего предчувствия несбыточного: неожиданного возвращения прошлого, и неопределенности, непонятности будущего. А Богдан был взволнован ее необычной откровенностью и страстностью и тоже сладко, восторженно пьян.

Расстегнутая рубашка, ее ласковые руки на груди, ее нежные губы касаются плеча. Он боялся пошевельнуться, он замер, жадно ловя каждое прикосновение, он ощущал нетерпеливую, возбужденную дрожь своих желаний, своих чувств, он прижимался щекой к ее волосам, вдыхал их тонкий, едва приметный аромат. Он измерял жизнь одним мгновением и жалел, что оно не может длиться вечно, что ему суждено промелькнуть безвозвратно.

Сегодня Аня была непредсказуема, металась от страстности к холодности, от радости к печали, от нежности к жесткости, а он принимал ее любую, словно странные ласки, ловя ее неожиданные перемены.

– Уже ночь? – внезапно удивленно проговорила она, будто впервые заметив окружавшую их темноту. – Меня же ждут дома! Мой муж.

Она испуганно отстранилась, но Богдан успел обхватить ее рукой и опять привлек ее к себе.

– Не надо. Не говори о нем.

– Но как же? – она вопросительно заглянула ему в глаза, а он грустно усмехнулся.

– Зачем ты вышла замуж?

– Разве ты не понимаешь? Это мечта каждой женщины: иметь свой дом, иметь свою семью, знать, что есть место, где тебе всегда спокойно, тепло и уютно.

– Неужели об этом мечтает каждая?

– Конечно! Иначе, какая же она женщина?

Вдруг она заметила недовольную складочку между его бровей и попыталась разгладить ее пальцами.

– Ты что?

– Ничего. Странные мечты.

Она рассмеялась, отодвинулась.

– А ничего странного, – она возвысила голос. – Мужчины, чтобы быть уверенными в себе, стараются переспать как можно с большим числом женщин. Ведь так? А женщины, чтобы быть уверенными в себе, выходят замуж.

Так и не разглаженная складочка стала еще больше и глубже.

– И ты теперь уверена и довольна?

– Да. Да! А почему бы мне оставаться недовольной? – она приблизилась и опустилась перед ним на песок. – У меня есть семья: муж, дочь, – она коснулась рукой его напрягшейся скулы. – И любовник, с которым я провожу время, забыв обо всех. Он должен радоваться.

– Радоваться? – он воскликнул громко и резко, так, что она изумленно отдернула свою руку. – Думаешь, мне доставляет удовольствие дурачить твоего мужа, обладать тобой вопреки ему? Я хочу, чтобы его не существовало! Чтобы ты была только моей!

Она зябко поежилась и горько усмехнулась.

– Где же ты был раньше? – и тут же испугалась своих слов, виновато прикрыла рот ладонью. – Прости! Я случайно! Ведь только в моих фантазиях ты обязательно должен был примчаться ко мне. Но ты-то не думал, что должен. И был прав. Все и так складывалось очень хорошо.

Она замолчала, опустила глаза и, словно смущенный ребенок, принялась что-то чертить на песке. Богдан некоторое время смотрел на нее. Он не раздумывал, не искал решений, просто любовался ею, а потом на удивление робко провел по ее волосам. Она поймала его руку, прижалась к ней, потерлась щекой, будто ласковая кошка, и, наконец, прикоснулась полуоткрытыми губами чувственно и нежно.


***

Аня заснула, тихо и незаметно. Дыхание успокоилось, выровнялось, лицо разгладилось, а несомкнутые губы по-прежнему манили к себе непреодолимо. Но он не хотел ее будить, хотя, казалось, никогда не желал ее так, как сейчас. Он даже не разрешал себе дотронуться до нее рукой. Он позволил себе только смотреть, и его взгляд то молниеносно быстро, то нескончаемо медленно скользил по ее телу и жадно приникал к ее губам. Он испытывал сладкий трепет владеющих им желаний, он переставал видеть, слышать, воспринимая себя через дрожь неудержимых чувств. Он не мог выдержать этого долго, откинулся, совершенно обессилев, и, приходя в себя, все явственней слышал звучащий изнутри мучительный вопрос: «Почему я не примчался к тебе?»

Наивная девочка, ласковый котенок, я так беспечно старался забыть о тебе. Я отпустил тебя, хотя с самого начала знал, что не должен этого делать. Я легкомысленно попрощался с тобой, не догадываясь, что ты значишь для меня. Я хотел успокоиться и жить, как обычно, без тебя. А все было так просто: пару суток на поезде. Почему я не примчался к тебе?

Аня спала недолго, быстро проснулась, он впервые видел ее пробуждение. Сначала она сжалась в мягкий, маленький комок, потом распрямилась, вытянулась. От нее исходило безмятежное тепло сна.

– Я спала, да? – спросила чуть хрипловатым и тоже бесконечно теплым голосом, положила голову ему на плечо, пушистые волосы защекотали кожу, и опять затихла.


***

Ночь подходила к концу, в ее пока господствующую черноту уже робко проникал свет будущего дня, лишая окружающий мир таинственной призрачности и скрытности. Незаметно менялись ароматы и звуки, чувствовалось приближающее утро.

Богдан лежал, беззаботно закинув за голову руки, ни о чем не думая, ощущая только себя, и смотрел на Аню. Она стояла рядом, в длинном, светлом платье и словно светилась в темноте. Прохладный, утренний ветер играл почти невесомой тканью и легкими волосами. Но Богдан не хотел делить ее даже с ветром.

Он сел, поймал ее ладонь и, дождавшись, когда она повернется, произнес:

– Мне холодно без тебя.

Она опустилась на колени, обняла его голову. Ее губы чуть заметно шевельнулись, и несказанные слова беззвучно растаяли в уходящей ночи.

7

Аня вернулась домой возбужденная и растревоженная. Она дрожала, пока открывала дверь и растерянно, беспричинно весело улыбалась.

Она осторожно вошла, удивившись тишине, прошептала насмешливо взволнованно обрывающимся голосом: «Спят!», развернулась и вдруг встретила взгляд старых, мудрых глаз, которые знали все.

Баба Сима молчала, Аня улыбалась и пожимала плечами.

– А где Алешка? – беззаботно-наивно спросила она.

– Уже ушел на работу, – спокойно ответила баба Сима. – Аня!

– Что? – в ее голосе звучала невинность.

– Аня!

– Ну и что! – Аня воскликнула устало и упрямо, прошла на кухню, увидела в раковине грязные тарелки и чашки. – Я посуду помою.

Она чувствовала, что баба Сима стоит позади и смотри ей в спину. Она, кажется, реально ощущала на себе прикосновение этого взгляда, осуждающего, конечно. Но она не испытывала чувства вины и сухими до раздраженности глазами ясно замечала каждую царапинку на сверкающей от воды тарелке.

– Я объяснила внуку, что ты поехала на день рождения к одной своей недавней знакомой, куда-то за город, и обещала вернуться только утром, – рассказала баба Сима.

Аня никак не отреагировала на известие о столь благородном, защищающем ее честь поступке. Чисто вымытая тарелка стукнула о металлические перекладины сушилки, и вдруг что-то случилось с водой: вместо теплой, приятной из крана хлынула горячая, нестерпимо обожгла пальцы. Аня вскрикнула, из глаз брызнули слезы.

Аня вцепилась в край раковины, ее плечи вздрагивали, а баба Сима беззвучно пряталась за ее спиной, неподвижная и молчаливая, с пронзительным, обвиняющим взглядом. Ане так казалось. И она сейчас ненавидела и ее саму, и ее справедливое негодование. Аня решительно развернулась, вызывающе глянула сверкающими от слез глазами, но бабы Симы на кухне не было. Не было.

Аня усмехнулась, ощутила на губах соленый привкус, вытерла влажной рукой мокрые глаза, взяла с вешалки полотенце, да так и прошла с ним в комнату, села на диван и задумчиво произнесла: «Богдан!», хотела добавить еще что-то и не смогла.

Вошла баба Сима.

– Анечка! – так незаслуженно тепло, так ласково.

Аня посмотрела на нее, упрямо сжала губы и вдруг сказала:

– Я Алешку люблю.

У соседей наверху громко заиграло радио: обещали погоду, ясную и солнечную. Во дворе залаяла собака ужасным хриповато-визгливым голосом. Баба Сима принесла плед и укрыла Аню.

– Отдохни. Усни.

Аня вжалась в подушку. Щека вместо чуть шершавой полотняной наволочки ощутила невозможно-недозволенное. Аня закусила губу.

– Знаешь, – сказала баба Сима, – в юности у меня был роман с одним молодым человеком. Так складывалось хорошо! Все вокруг уже представляли себя гуляющими на нашей свадьбе и раньше нас самих назначали число, но… Мы, вопреки всем, расстались: разъехались, да так и потеряли друг друга из вида, и никаких новостей от него. Наконец, через несколько лет, он решил таки меня отыскать. Ему удалось. Но я уже была замужем. Да с двумя детьми. А он считал, что я буду ждать его вечно.

Баба Сима замолчала, а Аня, делавшая вид, что совершенно не слушает ее рассказ, повернулась.

– И что дальше?

– А дальше, – улыбнулась баба Сима, – дальше мы поженились. Лет этак через десять-пятнадцать.

***

Аня просыпалась тяжело, будто выныривала из-под толщи плотной, неподатливой воды, и неведомая сила тянула и тянула назад; тело устало, в висках стучало. Еще не открыв глаза, она почувствовала чье-то присутствие. Кто-то сидел совсем близко, на краю дивана, и ждал, когда она проснется. Она удивилась и неосознанно спросила:

– Это ты?

– Я, – услышала в ответ Алешкин голос и испуганно распахнула глаза.

– Алешка! Как хорошо! Алешка! Давай уедем отсюда. Здесь плохо. Здесь, конечно, тепло, солнышко, море. Но здесь так плохо. И я никого не знаю. И все чужие. Давай уедем отсюда!

Лешка коснулся ладонью ее волос, погладил. Она чуть было не отстранилась.

– Давай уедем, – легко согласился он.

– Правда? – не поверила она.

Он утвердительно кивнул головой.

– Я как раз хотел тебе сказать, но не решался. Мне предлагают новую работу. Только очень далеко отсюда.

– Это все равно! Это даже очень хорошо! – она засмеялась. – Уедем побыстрей!

– Уедем.

***

Богдан стоял неподвижно и наблюдал за счастливой семейкой: жена, муж и маленький ребенок, девочка. Они гуляли меж пышных зеленых деревьев. Ну до чего трогательное зрелище!

Иногда он хотел, чтобы его непременно заметили, но сам же предусмотрительно отходил в тень. Он не мог помешать этой идиллии. Впрочем, конечно мог, а временами упрямо желал подойти и сказать этому довольному, глупому парню… Но что сказать? Что любит его жену? Что не в силах видеть ее рядом с ним? Что она тоже любит его? Но почему же тогда она так беззаботно и счастливо улыбается, гуляя рядом со своим мужем и своей дочкой?

Он ушел и вернулся на следующий день, решительный и уверенный в себе, но никого не встретил, никого не нашел, хотя долго ходил по разморенным жарой улицам. Он заглянул даже на пляж, но, увидев нескончаемую перспективу загорелых людских тел и, словно мухами засиженное у берега, море, безнадежно усмехнулся и, шаг за шагом повторяя пройденный когда-то маршрут, оказался в пустой, не по-летнему прохладной квартире.

Он подошел к окну, будто захотел выглянуть во двор, но только легко коснулся рукой занавески, так и не решившись ее отдернуть. Даже с высоты пятого этажа он не смог бы увидеть ее. Ее не было.

Он развернулся, скользя бессмысленным взглядом по попадающимся на глаза предметам, и вдруг заметил на гладкой, отражающей занавешенное шторами окно и его темный силуэт поверхности стола белый клочок бумаги. Светлый блик пробежал по металлической пластинке ключа. Он неторопливо придвинулся к столу, не дотрагиваясь до бумаги, прочитал бегущие к нему строчки.

«Я виновата, что когда-то решила представить случайный роман чем-то серьезным и значительным, что до сих пор верила в свои давние глупые мечты и искала счастья там, где его не могло быть для меня. Я втянула тебя в эту свою игру. Но, довольно. Я уехала. Это не отговорка, не способ заставить тебя не искать со мной встреч, потому что их не будет и так. Они невозможны. Я действительно уехала».

Почерк ровный и понятный, будто в контрольной по чистописанию, не дрожит, не срывается. И слова ненастоящие, сухие.

Он прикоснулся к записке, потянул ее пальцами. Ключ съехал с бумаги и жалобно звякнул о полировку стола. Он не верил. Как бы старательно она не выводила, что ее письмо – не отговорка, не уловка, он упрямо воспринимал его именно так. Просто она не выдержала, решила больше не обманывать мужа, не скрываться, не врать ему и себе самой. А может, это муж, узнав обо всем, заставил ее написать глупые прощальные слова и спрятал свою жену от другого, который, по его мнению, не имел на нее никаких прав. Как он посмел? Но, действительно, довольно! Больше сил нет делить ее с кем-то, пусть даже с законным мужем!

Богдан смял в руке листочек, презрительно скривил губы и решительно вышел из квартиры. Он сам не заметил, как преодолел путь до ее дома, он перенесся легко и быстро от порога своего жилища до ее двери и смело вдавил кнопку звонка.

Чуть слышные шаги, и дверь открылась. Перед ним стояла пожилая женщина, и в глазах ее загоралось любопытство и изумление.

Он сразу понял, что той, которую он искал, здесь нет. С первого взгляда заметный, еще не исчезнувший после уборки беспорядок переезда ясно говорил об этом: распахнутый шкаф, коробки в углу прихожей, еще не до конца прибранные вещи, да и лицо старушки с печатью недавнего слезного расставания

– Вот ты какой! – ее припухшие, покрасневшие глаза глянули пронзительно и остро, с осуждением и пониманием одновременно.

Ох, Анечка, Анечка! Бесспорно, тут было, отчего потерять голову. Смуглый, высокий парень с огнем в глазах, притягивающий особенной красотой, заключенной не в правильности и тонкой гармонии черт, а в том, что всегда манит и нестерпимо влечет людей к сверкающему морю, жаркому солнцу, пышной зелени, влажному, раскаленному песку. Он появился столь отчаянно решительный, что об их отношениях трудно было не догадаться, особенно столь умудренной прожитыми годами бабе Симе.

Он усмехнулся. Из разжатой ладони выпал скомканный листок бумаги.

Незнакомый, правильный почерк, чужие, холодные фразы, которые никогда не захочется перечитать вновь. И только маленькая стремительная черточка в конце говорила: она хотела написать еще что-то. Он, кажется, понял, что. Непроизнесенные слова превратились в ненаписанные и по-прежнему не имели смысла.


«Показания к хирургическому лечению: относительные – тяжелый болевой синдром, постоянный тип течения, неэффективность правильно проведенной терапии».21

Да только, кому же понравится хирургическое лечение? Поэтому, если желаете его избежать, строго соблюдайте предписания врача и придерживайтесь диеты. Ведь прогноз – преимущественно благоприятный, но ухудшается с увеличением длительности заболевания, частоты рецидивов и осложнений.

Часть 4. ЧТО БЫЛО БЫ ДАЛЬШЕ


Событие – всякий факт, который в результате опыта может произойти или не произойти. Физический процесс, в ходе которого осуществляются (или не осуществляются) события называют опытом. Известные существующие объективно или специально создаваемые экспериментатором события, влияющие на ход опыта, называются условиями. События, которые могут произойти в опыте, называются исходами. Условия опыта вместе с множеством возможных исходов составляют испытание.3

1

Она знала, когда-нибудь этот момент настанет. Может быть, неосознанная вера в непременное искупление грехов заставляла ее ждать неизбежного финала. Она знала, хотя никогда не переставала надеяться на несбыточность заранее предполагаемого. Она не жила постоянно мыслями о неминуемости возмездия, но когда давно предугадываемое все-таки сбылось, спокойно заметила себе: «Я так и думала. Рано или поздно это должно было случиться».

От нее ушел муж.

Ушел к другой, которая была моложе и, наверное, лучше. Для него. Они расстались без скандалов, без шумных выяснений отношений и без истерик с ее стороны. Сумасшедшая, она даже восприняла происходящее, как должное, до сих пор временами ощущая вину за свою давнюю измену и нераскаяние, существовавшие еще тогда, когда она любила его, своего мужа.

Так получилось, что их развод непредсказуемо совпал с тем моментом, когда дочь Сашенька переживала свою несложившуюся, несбывшуюся любовь. Они часто устраивались рядом, тихие, печальные, потухшие, и Саша, доверчиво прильнув к ее плечу и обхватив ее руку, вздыхая, говорила: «Мама, какие мы с тобой обе несчастные».

И только Никита не хотел быть тихим, неподвижным и печальным.

Никита. Он и не подозревал, что значил для своей матери.

Даже если бы она хотела забыть то прошедшее, что упрямо заставляло верить в неизбежность расставания с мужчиной, с которым прожила столько лет, он бы не позволил, непроизвольно, непонятно и незаметно для себя.

Когда он родился, знакомые, приходившие посмотреть на только что появившегося на свет человечка, азартно отыскивали в нем черты отца, замечая сходство то в глазах, то в губах, то в смешно наморщенном лобике. А когда Никита стал подрастать, они еще иногда подмечали: «Да, да, что-то есть. Похож на отца». Господи, они даже представить не могли, как похож.

Только она, его мать, знала об этом, с каждым годом замечая все новые знакомые черты. А позже, некоторые его слова вдруг заставляли ее вздрагивать пораженно, и вовсе не от своего кошмарного или невероятного смысла, а оттого, каким голосом были сказаны.

«Пойдем!» Если бы все так произносили это слово, Аня, наверное, всю бы жизнь, как зачарованная, ходила вслед за кем-то.

Анечка. Она ощущала непозволительную радость. Она не мучилась той похожестью, о которой никто, кроме нее, не подозревал.

Как странно! Никита и Алешка с трудом находили общий язык. Для отца сын всегда был неуправляем и капризен, а в последнее время их неприязнь особенно разрослась. Она только потом поняла, почему.

Она совершенно случайно подслушала и подсмотрела, как, с трудом сдерживая слезы, сжав кулаки, бледный и растерзанный Никита метался перед растерянной, испуганной Сашкой.

– Сволочь! Ненавижу! Променял нас на какую-то… шлюху. А я знал! Я видел! Я их встретил. Я специально пошел навстречу. А он сделал вид, что не заметил меня. А потом долго дрожал, боялся, что я расскажу маме. Урод! Как я мог ей сказать?

Он еще не умел в любых ситуациях сохранять равнодушный, самоуверенный вид, и чуть презрительное подрагивание губ слишком часто сменялось резким изломом боли, или открытой улыбкой, или упрямой, решительной чертой. Он не мог похвастаться сдержанной, циничной усмешкой в ответ на разнообразные сюрпризы капризной жизни. Он был дерзок, чувствителен, неуравновешен, раним, нерешителен и нагл и пока еще не умел управлять своими чувствами. И все равно, все равно так бесконечно походил на того, кто в действительности являлся ему отцом.

Столько лет хранить тайну, никому не рассказав, ни с кем не поделившись. Почему бы однажды не заявить Алешке: «Это не твой сын!» Да ты, наверное, и сам догадался. Не поверил же ты, что я целую ночь провела на какой-то случайной вечеринке, так неудачно придуманной доброй бабой Симой. Не мог же ты не заметить присутствия другого, более тебя любимого и желанного. Да, да! Это ребенок той ночи. А может, других ночей. Нет, дней. Дней не с тобой. Так что ты скажешь своей неверной жене? Впрочем, ты уже сказал. Ты ушел к другой, которая будет любить тебя сильней и преданней. И почему я не защищаю тебя перед Сашей и Никитой? Почему не скажу им, пораженным и измученным, что не ты первый изменил мне? Я, я обманула тебя еще в давние, самые прекрасные годы нашей любви и, в общем-то, заслужила твою неверность.

Все нити, которые соединяли с привычным, обжитым миром, даже, казалось бы, самые крепкие, упорно и неспешно свиваемые годами, вдруг оборвались. И не только у нее. Как-то одновременно у всех троих, у матери и ее детей. Дом без мужа и отца неисправимо изменился и стал чужим, будто и не прожили в нем много лет. И знакомые вещи и люди напоминали только о печальном. Саше – о ее несбывшейся любви, о глупом, недостойном мальчишке, которому безответно щедро раздаривала себя. Никите … О, это невыносимо видеть, как с мерзкой ухмылкой какой-то гад, сидевший раньше тише воды, ниже травы, тычет пальцем в сторону обнимающего чужую девицу отца и гогочет, чувствуя сладость устроенной для него чужим предательством победы. «Ваш сын стал неуправляем. Не понимаю, что с ним произошло. Конечно, переходный возраст – это само по себе сложно. Но не до такой же степени! Он не в ладах со всем классом. Невероятно! Столько лет проучились вместе и, пожалуйста… Ни дня без конфликтов!»

2

Никита злой, хлопает дверями так, что посуда на полках звенит. А у Саши экзамены! Мало всего, так еще эта неприятность свалилась на ее голову! Правда, у Ники тоже экзамены, последевятого. Но он смотрит на людей таким зверем, что даже учителя не выдерживают и радостно выводят ему «тройки», вроде бы входя в его положение. Уход отца – такая моральная травма для ребенка! Саша сама бы поплакалась, да не любит. Что бы ни случилось, а жить-то дальше надо! У нее еще много всего впереди. Хотя вера во что-то радужное и светлое безнадежна подорвана. Ну и черт с ними, с этими мужиками! Все неприятности из-за них! А ей так нравилось, что его, как и ее отца, зовут Алешка. Вот дура!

Саша впивается глазами в строчки учебника, тщательно сосредоточивается.

Бум! То ли взрыв, то ли удар грома, то ли землетрясение. То ли метеорит врезался в Землю, то ли братец Ники выскочил из своей комнаты.

Жалко его. Пусть не очень-то складывались у него отношения с отцом, Никита почему-то тяжелее всех переживает его уход. Даже мама не так мучается.

Саша осторожно, чтобы случайно не столкнуться с разъяренным Никитой, отыскала на кухне маму.

– Мам, давай уедем отсюда. К бабуле. У нее теперь, все равно, квартира пустая. Давай уедем!

– Но это же отца квартира.

– Ты думаешь: он не пустит? Он даже обрадуется.

Кажется, маму поразили последние Сашины слова, насмешливые и слегка презрительные.

– Ты его осуждаешь?

Саша упрямо поджала губы.

– Я не представляла, что он сможет променять нас на какую-то…

– Саша! А что, если я уже давно не люблю его и не могу винить за то, что он ушел к той, которая его любит?

Саша задумалась на некоторое время.

Была бы она помладше, она бы обязательно спросила: «Как так не любит? Ведь раньше любила. Разве любовь – это не навсегда?» А теперь она сама знает, насколько коварна и непостоянна любовь. Даже самая восторженная и страстная, она, увы, жутко склонна к тому, чтобы заканчиваться по странным причинам без определенных сроков, когда через неделю, когда через год, когда почти через двадцать лет.

– Наверное, ты права, – Саша вздохнула. – И, если серьезно, то я сейчас, пожалуй, не так уж нуждаюсь в отце. Главное, ты рядом. Хотя я бы не возражала, если б он остался с нами. – Она помолчала некоторое время, решаясь. – Только мне очень трудно представить, что мои мама и папа не любят друг друга.

Аня отводит глаза. Давно не любят друг друга.

Наверное, сама она еще в далекие времена положила конец этой любви, медленный, но неумолимый конец. Она ни о чем не рассказала Алешке, бережно и упорно хранила свою тайну, ставшую еще более запретной и значительной после рождения Никиты, чем навсегда лишила их отношения честности, искренности и откровенности. Она любила Алешку, как отца своей дочери, но она никогда не забывала и другого, никому не известного отца своего сына. Одно существование Никиты служило вечным напоминанием о нем, она постоянно ощущала его присутствие, потому как ни в силах была не замечать знакомые глаза, черты лица, мягкие волосы и, конечно, голос, удивительный, теплый голос, делавший невероятно реальными давние призраки памяти. И это тоже стало началом конца. Видя рядом Алешку, она могла думать о другом, пусть без прежней любви и страсти, постоянно, незаметно для себя изменяя мужу, в молчании, нежно и трепетно заботясь о чужом ребенке.

Она привыкла к постоянному присутствию Алешки, он стал необходим ей. Особенно остро она почувствовала это сейчас, когда потеряла его. Пусть они уже не любили, они не были равнодушны друг к другу, они породнились, сблизились, дополнились, и даже когда однажды поняли, что в своей терпеливой привычности зашли в тупик, им оказалось трудно и больно отрываться друг от друга. Алешку тут спасла новая любовь. А ее?

– Мам, давай уедем отсюда.

– Уедем.

Отчего же не уехать, если с этим местом больше ничего не связывает? Кругом жалкие развалины, подточенные червями неискренних лет, и нет сил и желания их восстанавливать. Бросить! Все бросить! И пусть ее встречает город, в котором когда-то и возник смерч, разрушивший ее дом. Теперь она не боится в него ехать. Она знает: у нее уже не дрогнет сердце, когда она сойдет с поезда и ступит на его землю.


Алешка, действительно, не возражал.

– Конечно. Переезжайте. Это же и твой дом. Баба Сима так любила тебя. Она была бы рада.

Он забывал про многозначительность и многоплановость ситуаций, невольно придавая словам странный смысл.

– Переезжайте. Мне кажется, тебя всегда привлекал этот город.

– Привлекал? – Аня растерялась, опять, непроизвольно, он играл значимостью слов.

– Да. Ты как-то по-особенному собиралась, когда мы ездили туда с детьми.

Она постаралась беззаботно улыбнуться и пожала плечами, якобы удивленно и снисходительно. А Алешка внезапно переменился в лице, захваченный новой идеей.

– Ты хочешь увезти их от меня?

– Нет. Что ты! Они сами решили. Я даже не думала об этом. Саша предложила.

– Сашка? – он не ожидал такого поворота: его любимица дочка захотела уехать подальше от отца? – Почему? Она считает меня виноватым?

Аня не стала прямо отвечать на его вопрос.

– Дело не только в тебе. Ты же понимаешь – неудавшаяся любовь. Наверное, она пытается начать жизнь сначала, с самого нуля.

– И ты? Ты тоже? – догадался Алешка. – Ты осуждаешь меня?

– Ты же прекрасно знаешь: я не против нашего развода.

Кажется, он ожидал другого ответа. Даже сейчас, сам себя оправдывающий равнодушием своей бывшей жены, он надеялся, что она все еще нуждается в нем, все еще страдает без него, все еще любит.

Смешные мужчины! Им кажется, все всегда их любят. Они своенравно отказываются верить своим глазам, своим ушам, своему разуму. Они верят только своему самолюбию и своим желаниям и необыкновенно удивляются, когда кто-то не разделяет их.

Да, она тяжело переносит внезапные, резкие перемены, ей трудно отрываться от привычной, уютной жизни. Но, боже мой, Алешка, ее страшит понятие брошенная женщина не потому, что ее бросил именно ты, она была согласна на это, а потому, что так горько и больно для женщины быть брошенной.

3

Она опять приезжала в этот город летом, возможно, уже навсегда. Но сегодня она совершенно не думала о том, о ком вспоминала обычно в первую очередь, проходя по его улицам. Новые, важные заботы охватили ее. Нужно побеспокоиться о вещах, о пустой, одинокой квартире, о новой школе для Никиты, о перспективах Сашиного будущего. Да мало ли еще о чем?

Толкаясь и громыхая сумками и чемоданами, они втроем возбужденно ввалились в теперешнюю их квартиру и вдруг застыли, ощутив торжественность и тревогу момента, открывающего для них новую, еще незнакомую жизнь.

– Да-а! – протянула Саша и пальцем вывела свое имя на запыленной поверхности зеркала.

Никита не удержался и пририсовал жирный, кривой плюс.

– Детский сад, младшая группа! – фыркнула Сашка.

Тогда Никита невозмутимо пожал плечами, стер кулаком неодобренный знак и крупно приписал «дура».

Саша опять фыркнула, но махнула рукой, снисходительно относясь к умственным способностям братца, и толкнула одну из дверей.

– Это моя комната!

Она скромно выбрала не самую большую. Но и не самую маленькую! Как раз ту, в которой когда-то жили Аня с Алешкой.

– А твоя, Ники?

Никита с достоинством прошел в самую малюсенькую, уронил на кровать свой рюкзачок. Они с сестрой всегда размещался здесь, когда приезжали на каникулы. Эта комната задолго то того, как Саша, словно ребенок, бросилась занимать места, уже была его, давно добросовестно сохраняя специально оставленные, принадлежащие ему вещи. Например, очки для подводного плавания, которые сиротливо лежали на столе, совсем побелевшие от пыли.

Саша погладила выцветшие обои.

– Ремонт надо делать.


Все здесь было знакомо, особенно для Никиты и Саши, почти каждый год проводивших в гостях у бабы Симы жаркие летние деньки. И какие бы новые обои они не наклеили, в какой бы цвет не перекрасили пол, квартира по-прежнему оставалась родной, известной, бабушкиной. Прибираясь или делая ремонт, они нередко выуживали на свет старые вещи, ярко напоминавшие о доброй бабе Симе, и затихали на минутку, украдкой вздыхая. А Никита, по давней привычке, пил чай из огромной зеленой кружки, когда-то ревностно оберегаемой только для него заботливой прабабушкой.

Но не только квартира связывала их с этим городом: приобретенные за каникулы друзья, ребята из соседних домов и даже далекая подростковая Сашина симпатия.

Однажды, отмывая помутневшее окно, она наполовину высунулась наружу, опрокинулась вниз, пугая Аню.

– Сашка! Что за шутки?

– Мам! – Саша, по-прежнему перевесившись через подоконник, хватала пальцами воздух, надеясь нащупать Анину руку и тоже притянуть ее к окну. – Ты только погляди! Мам! Это же Валерка! Ты помнишь? Вот это да!

Она высунулась еще дальше, так что Аня на всякий случай прихватила ее за пояс шортов, и закричала, по мнению матери, слишком громко для маленького дворика и второго этажа:

– Эй! Валерка!

Валеркины глаза изумленно заметались по сторонам.

– Валерка! – еще настойчивее и уже немного капризно вновь позвала Саша. – Вот слепой! Привет! Ты что, меня не узнаешь.

Валерка, наконец, увидел в окне второго этажа орущую ему довольно симпатичную девчонку, улыбнулся слегка растерянно.

– Привет! – и тут уж догадался. – Саша? Опять на каникулы?

– Какие каникулы?! – возмутилась Сашка. – Я уже школу закончила. Насовсем. Мы теперь здесь живем. А ты…

– А окно? – слегка потянув дочь за шорты, напомнила Аня.

Саша удивленно, будто впервые видела, глянула на недомытые стекла и на непонятно строгую маму, а потом опять перекинулась через подоконник.

– Ладно! Мне некогда, – легко закончила она почти не начатую беседу. – Потом как-нибудь. Пока!

Валерка, до сих пор не совсем пришедший в себя, согласно кивнул. Вообще-то, не часто хорошенькие девчонки чуть ли не вываливаются из окна и кричат тебе на всю улицу. Во всяком случае, не каждую из них зовут Сашей.


Никита демонстративно в одиночку двигал мебель в комнате. Аня без конца порывалась пойти и помочь сыну, но Саша упрямо удерживала ее.

– Не мешай. Дай ему пары спустить. Пусть устанет, – поучительным тоном вещала Саша. – Надо будет – сам позовет.

Аня слушала и не соглашалась. Ни за что не позовет.

За мудрыми Сашиными замечаниями они не сразу уловили наступившую резкую перемену. Из комнаты, где, выбиваясь из сил, трудился Никита, не доносилось ни звука.

– Все! – констатировала Саша. – Готов!

Аня осуждающе посмотрела на дочь и торопливо распахнула дверь.

Никита, абсолютно живой и здоровый, сидел на полу меж непривычно передвинутых вещей и перебирал какие-то бумаги. На звук открывшейся двери он повернулся и, показывая стопочки листов, объяснил:

– Из шкафа выпало. Тут бабушкины письма, документы, квитанции.

В его руках трепетал пожелтевший бумажный клочок.

Аня без труда разобрала поблекшие строчки, написанные ее рукой. «Я виновата, что когда-то…» Она не смогла прочитать дальше, в глазах помутилось. Как хорошо, что Никита отвернулся и не заметил ее внезапную бледность.

Откуда? Откуда у бабы Симы эта записка? Почему она лежит в ее бумагах? Почему хранится столько лет? И откуда все-таки она могла здесь взяться, она, оставленная в совершенно другом месте, предназначенная для совершенно других глаз?

Аня не представляла, что исписанный листок бумаги сможет так взволновать ее. Ей всегда казалось, она давно успокоилась, давно остыла, давно избавилась от тревог, связанных с далекими воспоминаниями. Она не помнила ею же написанных слов, но она помнила их значенье, их смысл. Почему сквозь время и события они появились вновь, разлетелись в быстром росчерке, возвращая в прошлое? Как оказалась здесь эта записка? Неужели он приходил сюда после ее отъезда? Приходил и нашел только бабу Симу. Она же никогда не говорила про это!

Никита, почти не обратив на записку внимания, покрутил ее в руке, разглядел на другой стороне бумажки написанный карандашом бабушкиным почерком полустершийся номер телефона и разъясняющий комментарий «РЭУ, слесарь».

– Что мы с ними будем делать? – посмотрел он на разбросанные по полу листочки.

– Отложи! Я потом посмотрю.

Никита собрал бумажки в стопочку, выровнял, ударяя по коленке разлохматившимися краями. Потом Аня так и связала их прежней, еще бабой Симой приспособленной белой ленточкой и убрала подальше, не разобрав, не просмотрев.

4

За год Никита сильно изменился. Аня с волнением подмечала его новые привычки, вдруг появляющиеся неожиданно, ниоткуда. Он не мог их перенять, они возникали внезапно, сами собой, долгие годы тщательно сохраняемые той неизведанной частью памяти, которая непременно живет в каждом человеке, век за веком отсчитывая свое существование в нескончаемой череде поколений. Он стал сдержанней и скрытней, голос выровнялся, зазвучал необычайной, поразительной теплотой и нежностью. Никита даже сам порой стеснялся его манящей певучести и бархатности. Он думал: у парня должен быть резкий, твердый голос, он еще не понимал всей ценности подарка, уготованного ему природой, но слишком, слишком скоро научился одинаково ровно и прекрасно произносить нежности и гадости, поражая удивительным тембром и мягкостью. Когда ему что-то не нравилось, Никита как-то по-особому морщился, презрительно и мрачно, а губы его неприятно вздрагивали на мгновенье, обозначая безжалостную усмешку. Конечно, он не всегда был такой, и Аня по-прежнему легко угадывала упрямо скрываемые им настроения. Его короткого взгляда оказывалось ей достаточно, чтобы понять или ощутить владеющие им чувства.

Никита уже учился в одиннадцатом, когда неожиданно, без предварительных предупреждений и намеков, привел домой Инну. Обычно он предпочитал не знакомить мать со своими девчонками. Инна только в первые минуты выглядела смущенной и робкой, то слишком смелея, то неприметно затихая, потом освоилась, стала собой и не понравилась Ане.

Инна не считала себя писаной красавицей, но, сразу видно, она не жалела об этом и не расстраивалась по таким пустякам, она принимала себя, как есть. И пусть иногда бывала она излишне резкой, нескладной, чрезмерно шумной, но зато веселой, общительной, раскованной, импульсивной, классной. С первого взгляда казалось, что она крутила Никитой, как хотела. Аня тоже так подумала. Инна вечно что-то предлагала ему, куда-то его волокла, куда-то звала, а он принимал ее выходки с молчаливой покорностью и послушно следовал за ней. Только позже Аня начала замечать, как эти два не по годам опытных и мудрых актера играли сами с собой и друг с другом, не забывая производить впечатление на окружающую их публику.

Никита вел себя непривычно невозмутимо. Он легко прощал Инке мелкие капризы и обиды, хотя, может, только старался легко прощать. А ей казалось, он слишком равнодушен, слишком спокоен. А он не должен быть спокоен, когда рядом с ним есть она, невероятная девчонка Инка! Он должен мучиться, сгорать от любви, маяться, ревновать, он должен сходить от нее с ума. Что за снисходительные, бесчувственные взгляды? Разве можно на нее так смотреть: не восхищенно, не преданно? И она дразнила его, придумывала невероятные истории, как бы между прочим, упоминала об интересующихся ею мальчиках из класса. А он все так же невозмутимо слушал ее и прощал, прощал разыгрываемую неверность, обманную откровенность вымышленных романов.

Увлеченная страстным сражением за беспредельное поклонение, стараясь непременно добиться ярких и хорошо видимых результатов своей власти над ним, она не замечала, как сильно он ее любит. Она не слышала, как все в нем молчаливо кричало о том, ей казалось его покорность и всепрощение рождены равнодушием. Она хотела играть им и не понимала, что давно уже делает это.

– Ты знаешь, мне больше нравятся мужчины, которые меня старше, – невинно заметила Инна, будто разговаривала со своей подружкой. – Причем, намного старше.

Никита усмехнулся. Он был на два месяца младше Инны и сейчас проклинал себя за это.

– Ну, что ты молчишь? – возмутилась Инна: неприятно дрогнули губы – и это все?

– А что говорить? – Никита постарался сохранить обычную ровность голоса. – Найди себе какого-нибудь старичка, если нравится.

Сначала Инна с удовольствием послушала его умопомрачительный голос, потом осмыслила произнесенную фразу.

– А что? – и не думая обижаться, воскликнула она. – У меня есть один на примете. Кстати, совсем не старый. Ему всего сорок семь. Мужчина в самом расцвете. Обалдеть! Ты бы только видел!

Никита удивленно уставился на подружку.

Сорок семь? Это же тридцать лет разницы!

– Кстати, ты на него немного похож, – довольно добавила Инна. – Нет, ты бы только видел! Мы с ним познакомились в баре. Ты знаешь, под аркой. У меня даже дух захватило!

Кажется, у нее действительно захватило дух, иначе бы она остановилась, стоило только заглянуть в устремленные на нее, полные мучительного страдания глаза.

– А ты, правда, на него похож.

Никита отвернулся. Он не мог больше ее слушать. Он сжал зубы так, что желваки вздулись на скулах, губы побледнели, а пальцы больно впились в ладонь. И вдруг он почувствовал легкое прикосновение. Инна погладила его плечо.

– Знаешь, мне холодно, – прошептала тихо и покорно. – Ветер сегодня.

Он мгновенно забыл весь предыдущий разговор, желая обнять и согреть не только ее саму, но и дрогнувший, нежный голос. Она ласковой, коварной кошкой прильнула к нему. Нет, нет, вовсе не коварной кошкой! Смешной, озябшей девчонкой, невыразимо счастливой в объятиях любимого парня. Она испытывала удовольствие оттого, что, кажется, заставила его ревновать. Она не знала, как долго потом, оставшись один, он будет мучиться ее глупыми, легкомысленными словами. Он не покажет ей этого. И только его мать заметит, как страдает ее взрослеющий и такой невозмутимый сын.

5

Ане не нравилась Инна. Никита понимал это, мрачнел, обижался. Аня догадывалась, исправно старалась отыскать в девушке прекрасные, располагающие к себе черты, но вновь, не удержавшись, продолжала предвзято относиться к ней и придираться по мелочам. Например, Аню возмущало, как Никитина подружка, смотря у них телевизор, сидела на диване: свободно развалившись, положив под локоть подушку, открыто выражая недовольство, когда ее отвлекали. И еще, но в этом уже просто смешно и стыдно признаваться, Инна напомнила Ане Лолу. Кто бы мог подумать?

Бедная девочка. На ее долю выпала не только материнская ревность, но и ревность женская, сохраненная в воспоминаниях и далеких образах. Аня ясно понимала причины своей непреодолимой предвзятости, пробовала образумить себя. Но напрасно.

Иногда Аня начинала говорить о своей неприязни Никите, но ничего, конечно, кроме ссоры из этого не получалось. Он или угрюмо молчал, кривя губы, или резко отвечал, а потом уходил, зло хлопая дверью.

– Да ты совсем сдвинулся со своей Инной! – заявляла Саша. – Что ты только в ней нашел? Открой глаза – посмотри хорошенько!

Никита смотрел, любовался и любил.

Почему они не хотят понять его? Мама и Сашка. Почему они упорно внушают себе, что Инна плохая, что она не подходит ему? Разве же они не видят? Не видят так, как он? Она же… Да разве это объяснишь!

А Сашка, конечно, думает, что ее Гриша – лучше. Ну да! Маме-то он нравится. Это первый раз она встретила его немножко неприязненно, скрупулезно тщательно примеряя его к Сашке. И, надо же, осталась довольна! А Инка? Ему непременно хотелось, чтобы она понравилась маме. Как она может не понравиться? Она всем нравится! Она сама говорила.

О, черт! Отчего у других тоже есть глаза и уши? Отчего они тоже без труда могут видеть ее и слышать, могут думать о ней? Если бы только женщины, он бы согласился. Нет! Пусть даже им она не нравится. Только ему! Только он будет ее любить. Только он будет на нее смотреть и слушать ее голос.

Разве можно жить, не видя ее?

А мама, когда она приходит к ним, через силу старается приветливо улыбнуться. Даже имя ее мама произносит как-то по-особенному сухо и холодно. Почему? В такие минуты ему кажется, он ненавидит маму за ее неприязнь, и очень хочется крикнуть ей что-нибудь обидное, жестокое, злое.

А Сашка не возмущается, не смеется, не ругается. Сашка смотрит на него с такой жалостью, словно он лежит при смерти, на последнем издыхании, беспомощный и безответный.

Никита достает из стола клочок бумаги с номером телефона и пометкой «РЭУ, слесарь», переворачивает и читает аккуратно написанные, поблекшие слова. Непонятно!

Почерк мамин, он знает. Но слишком трудно связать с ней странные слова, горькие, снисходительные, черствые. Он ищет в них тайный смысл. Ему вовсе не хочется узнать их историю. Ему непонятно, как они подбираются, складываются, одновременно стремительные и неуклюжие. Как простые черточки на бумаге могут выражать настроение, чувство, боль?

Ему хочется написать письмо Инке, не позвонить, не признаться при встрече, а именно написать, так же, в палочках и кружочках, рассказать, как он ее любит, как сильно желает, чтобы она принадлежала только ему. Чтобы она могла удостовериться в этом в любой момент, даже когда его нет рядом, прочитать чернильные строчки и убедиться.

Он не равнодушен, он не бесчувственен. Он действительно любит ее. Почему она не хочет понять этого? Почему говорит о других? Почему замечает их? Разве ей мало его одного?


Инна случайно заглянула в окошко, просто так. Захотелось вдруг выглянуть во двор, посмотреть, что там делается. Отчего орут дети? Зачем лают собаки? Куда едут машины? Заглянула и застыла. Вот он идет! Тот, про которого она рассказывала Никите. Обративший на себя ее внимание взрослый мужчина.

Это от подружки, мать которой училась с ним в одном классе, она узнала, что ему сорок семь. Сама бы ни за что не определила. Никогда не задумывалась над тем, как должен выглядеть мужчина, начиная где-то с тридцати. А Никита, действительно, на него похож. И глаза такие же, и губы.

Инна задумалась. Интересно, когда целуешься, отличаются губы семнадцатилетнего парня и мужчины в сорок семь? Попробовать бы!

Она представила, как обнимает ее этот незнакомец, какие у него сильные и уверенные руки, какая она, по сравнению с ним, маленькая и глупая. Ну уж нет! Вовсе она не маленькая и глупая! Она молодая, хорошенькая девушка, обаятельная, сексапильная. Она положит ладони на широкие мужские плечи, и они медленно, чувственно заскользят вниз. Пальцы, играя, расстегнут пуговицу на рубашке, и Никита… Господи, почему Никита? А потому, потому, потому…

6

Перед тем, как бросить в стиральную машину рубашку Никиты, Аня проверила единственный нагрудный карман. Что-то зашелестело под пальцами.

Вот бестолковый! Опять забыл выложить деньги. Нет. Не деньги.

Аня присела на край ванны. Зачем он таскает это с собой? Опять: «Я не виновата в том, что…» Может, она, действительно, считала себя виноватой. «Случайный роман»! Разве он повторяется? Он не поверил в слова о случайном романе. Они не могли обидеть его, написанные под влиянием отчаянной решимости поступка. Как он смотрел на этот листок? Отчего через столько лет те же слова перечитали те же глаза? Глаза ее сына. Глаза его сына.

Мокрыми руками она скомкала записку и бросила на пол, а Никита через несколько дней, снимая со стула выглаженную, чистую рубашку заглянул в карман.

– Мам! Здесь бумажка лежала! – его глаза спрашивали.

– Я ее выстирала. Я же не знала, – соврала она. – От нее остался только мокрый комок, и я его выбросила.

Аня старательно сохраняла на лице немного виноватое и недоуменное выражение.

– А там было что-то важное?

– Да нет. Просто записка. Старая. Из бабушкиных бумаг.

– А-а-а! – протянула Аня вроде бы облегченно, но вдруг спросила: – Зачем она тебе понадобилась?

– Не знаю, – Никита недовольно свел брови. – Это ты писала?

Аня дернула плечами, намекая на то, что ей жалко тратить время на столь глупый и никчемный разговор, но все-таки нехотя ответила:

– Да.

– Кому?

Да какая разница?

Отчего сын так ухватился за эту записку? Отчего пытается вернуть Аню в давно прошедшее и старательно изгоняемое из памяти?

– Кому? – недовольно переспросила она и ответила резко, раздраженно, внезапно открывая правду: – Твоему отцу!

Никита, конечно же, понял по-своему. Как же иначе? Он не любил говорить об Алешке, поэтому больше ни о чем не стал спрашивать.


Ане, действительно, понравился Сашин Гриша, хотя до знакомства она представляла его несколько другим. Казалось, с Сашенькой обязательно должно случиться то же, что случилось когда-то с ней, ведь сейчас ей девятнадцать – всего на год меньше, чем Ане тогда. Поэтому Гриша удивил ее своей непохожестью с заранее сложившимся в воображении образом.

Средний рост, тонко обрисованные черты, серьезные, внимательные глаза. Он всегда был аккуратен, собран и, пожалуй, даже официален, внешне. А Никите он сначала показался непростительно хилым, дохло-тощим, слабым. Пиджак или джемпер слишком обманчиво очерчивали его фигуру. Но наступившее тепло и короткие рукава летних маек обнажили его жилистые руки, крепкие, твердо-металлические, а Сашка, не выдержав насмешек братца над стройной худощавостью своего друга, призналась, снисходительно и презрительно глядя на Никиту, что Гриша уже однажды простреленный, не считая всяких мелких неприятностей. Да, Гриша работал опером.

Может, поэтому, думал Никита, мама так доверяет ему, почти не переживая за Сашку, если она с ним, без скандалов разрешает ей не ночевать дома. Вот если бы он, Никита, пропал на всю ночь, такое было бы…

Гриша старше Сашки на пять лет. Аня приняла этот факт, как должное. Иногда он не появлялся несколько дней. Саша грустила, становилась вялой и безразличной. Аня не сердилась, не раздражалась и, удивительно, по-прежнему не хотела понимать, что и Никита тоскует без капризной, порывистой Инки. Конечно, она хотела, чтобы подружка сына была благовоспитанной тихоней, скромной симпатяшкой с вечно потупленными глазками или начитанной умницей, которая знает обо всем на свете! А он, дурак, влюбился в Инну. Ни у кого не спросил, ни с кем не посоветовался.

Он не представлял, что мама сама не знает, какой бы хотела видеть его девушку, что она заранее настроена против, что она очень ревнует и не только его, еще того, чьи знакомые черты находит в родном сыновнем облике.

7

Сашке было плохо без Гриши. Он стал частью ее мира, ее ощущений, частью ее самой, и она не хотела воспринимать себя ущербной, заброшенной, разделенной и разлученной. Она всегда что-то искала в жизни, она выбирала свое, близкое и необходимое, так необходимое, что, не имея этого, она чувствовала в себе и возле себя пустоту.

Саша задумывалась об отце. Если бы он ушел раньше, пока она была еще маленькой девочкой, это показалось бы ей невыносимым и неисправимым. Наверное, она бы плакала, она бы непередаваемо страдала. Сейчас она уверяла себя, что отец ушел не от нее, что ее он любит по-прежнему и всегда помнит, и где бы он ни жил, далеко или близко, он никогда не перестанет ее любить и помнить. Эти мысли помогали ей противостоять новой, недавно образовавшейся пустоте, но та упрямо напоминала о себе, болела – странно, как пустота может болеть? – и вдруг забылась, когда появился Гриша.

Никогда и ни с кем еще Саша не чувствовала себя так надежно и уютно с тех самых пор, когда крошечным несмышленышем прижималась к маме или отцу, только так осознавая себя уверенной и неуязвимой. Потом она поняла: и мама, и отец тоже могут быть беспомощными, нуждающимися в поддержке, они не в силах уберечь от всех забот и проблем, как бы им не хотелось.

Конечно, Гришка тоже не мог. Но рядом с ним или хотя бы зная о его существовании, Саша верила, что все будет хорошо, как бы плохо ни начиналось, как бы ужасно ни шло, в конце концов, все будет хорошо. Саша знала, она всегда найдет у него не только ласку и нежность, но и понимание. Она могла болтать с ним о малозначительных пустяках, но могла разговаривать и о совершенно серьезных, по ее мнению, вещах, о чем другие говорить либо совсем не собирались, не понимая их значение, либо рассуждали банальными, чужими фразами, вызывая разочарование и досаду.

Саша сидела на остывающем песке, куталась в темноту ночи и кидала гладкие, маленькие камешки в спокойное, едва заметно дышащее море. Камешки – круглые, ровные, ни одного острого выступа – робкой прохладой касались горячей ладони, и Саша отбрасывала их, почти незаметно для себя. Они падали в воду с легким всплеском, мгновенно поглощаемым окружающей тишиной. Саша ни о чем не думала, только ощущала себя в этом мире, между небом, морем и землей.

Гриша сидел чуть поодаль. Она не видела его. Ей и не надо было его видеть, прикасаться к нему, ей достаточно было знать о его присутствии. Он здесь, рядом, совсем недалеко. Он смотрит на нее, не сводя глаз, взглядом рисуя в темноте ее силуэт. Она чувствовала его взгляд так же ясно, как видела перед собой таинственное мерцание моря, как вдыхала чистый, соленый воздух, как ощущала пальцами гладкую поверхность камешка. Она встала, зная, что и он сейчас поднимется, зашагала неторопливо от пенной кромки воды, зная, что он идет за ней, догоняет. Теперь он совсем-совсем близко.

Саша внезапно остановилась и обернулась. Гришка от неожиданности почти натолкнулся на нее. Она, ощутив прикосновение всем телом, обвила руками его шею.

– Все! Попался!

– Нет. Это ты попалась! – он обнял ее и сурово сдвинул брови. – Ты собираешься за меня замуж?

Саша улыбнулась, потом опечалилась, посерьезнела, и опять улыбнулась.

– Мне очень-очень хочется сказать «да».

– Так в чем же дело?

Саша вздохнула, пожала плечами.

– Мне кажется, я еще слишком маленькая и глупая для замужества. Подожди, я подрасту и поумнею.

Вдруг что-то в небе привлекло ее внимание. Она вскинула голову.

– Смотри! Звезда падает, – она проследила путь яркой, крошечной искры на темном покрывале неба, поворачиваясь вслед за ней. – Скорей загадывай желание! – и прислонилась к Грише спиной.

Он обхватил ее за плечи, качнул аккуратно.

– Такая маленькая девочка.

– Вот видишь!

Он поцеловал ее в затылок.

– Но я хочу, чтобы у меня была девочка-жена.

– Да? – изумленно воскликнула Саша, ее мысли метались неудержимо и неисповедимо. – Ты читал «Дэвида Копперфилда»?

– Нет, – теперь пришла очередь удивляться Грише. – Почему ты спрашиваешь об этом?

– Так. Небольшой каприз, – Саша беззаботно махнула рукой.

– Только ты можешь, когда тебе делают предложение, вспоминать о Диккенсе.

Саша лукаво улыбнулась.

– Ты знаешь, что «Дэвида Копперфилда» написал Диккенс?

– Сашка! Веди себя прилично!

– Что? Ах, да! – она заворочалась, делая вид, что пытается освободиться от его объятий. – Немедленно отпусти меня. Неприлично обниматься в общественных местах. Ты-то об этом должен знать.

Звезды замерцали, небо склонилось, море накатило волной. Все они не просто присутствовали, они наблюдали за этими людьми, они жили в их жизни и переживали за их жизнь.

8

Никита сидел верхом на скамейке и следил за порхающей вокруг него Инной. Та, словно красивая бабочка, то приближалась, то удалялась, никак не давалась в руки и нестерпимо манила. Вот подошла сзади, положила ладони на плечи. Он чувствовал каждый ее пальчик, те жгли прямо через рубашку, и не шевелился, боясь спугнуть Инку и лишиться этого чудесного, сладкого до боли ощущения.

– Представляешь, он живет в том доме! – она наклонилась через его плечо, коснулась волосами его щеки, указала на темнеющий за деревьями дом. – Второй подъезд. Тридцать девятая квартира.

– Кто – он? – спросил Никита, и ее волосы защекотали его губы.

– Ну, он! – выпрямилась и отодвинулась Инна. – Помнишь, я тебе рассказывала? Я познакомилась с ним в баре. Ну, помнишь?

Конечно, он помнил. И хоть не знал его, а уже ненавидел.

– Откуда ты знаешь? – он пытался доказать себе, что она врет.

– А может, я была у него!

Нет, он не верил, не хотел верить, не желал верить. Она не стала разубеждать, легкомысленно прибавила:

– А может, и не была.

Инна вспомнила про этот разговор через несколько дней и прокляла себя. Зачем назвала адрес? Зачем наговорила столько ерунды? И сегодня. Зачем, с самого начала наткнувшись на сдержанную холодность Никиты, возмутилась и завела прежнюю глупую песенку?

В сумерках, в легком шелесте деревьев, в мягком теплом воздухе ее воображение рисовало страстные любовные сцены, отчаянного мальчишку, на грани беспамятства шепчущего ей о том, как она прекрасна, как она великолепна, и как безгранична его любовь к ней. Но мальчишка, всего лишь, стоял рядом и смотрел. Она опять не заметила в его взгляде ни мольбы, ни признания, ни отчаяния, он опять показался ей равнодушным.

Он встречается со мной, потому как любому парню в его возрасте нужна девчонка. Чтобы чувствовать себя мужчиной, чтобы давать разрядку своим сексуальным эмоциям. Я ему нравлюсь, конечно. Но он совсем меня не любит. Иначе бы он сказал об этом. Или сделал бы что-нибудь такое…

– Представляешь, я сегодня встретила его, – сказала Инна. – Того мужчину. Я тебе рассказывала.

– И что? – Никита дернул углом рта.

Как бесстрастно он спрашивает!

Он пригласил меня к себе. Сегодня вечером! – Инна нарочно взглянула на часики, потом подняла глаза, желая пронаблюдать произведенный ее словами эффект, и увидела перекошенное злобой лицо.

– Ну, и катись! Времечко, наверное, уже подходит? Ну? – он оставил ей последний шанс передумать, признаться, что она все сочинила, он, не отрываясь, смотрел в ее лицо. – Ну? Беги же!

– И что? – вызывающе воскликнула Инна. – И побегу. Он не такой, как ты.

– Конечно! – перебил ее Никита. – Куда мне до него! С его-то опытом! Он знает, как обращаться с такими молоденькими дурочками. Гад! Ненавижу его!

Инка, напуганная содеянным, решившая, что у нее нет хода назад, обиженная, потрясенная, никогда не видевшая в Никите столько злобы, надрывно, отчаянно смело крикнула:

– Он тут ни при чем. Это все я. Я сама.

Она почувствовала непривычно сильную хватку рук, его пальцы так и впились, так и вдавились в ее тело, причиняя боль.

– Ты? – Никита зло встряхнул ее. – Ты?

– Я! Я! Я! – завопила Инка от страха.

Мгновенно исчезла злоба, глаза вспыхнули презрением, ненавистью и решительностью. Никита с силой оттолкнул ее от себя, она чуть не упала.

– Ты больше никогда не увидишь его.

Он развернулся и пошел, нет, почти побежал прочь.

– Ты куда? – растерянная, пораженная Инка кинулась следом.

Он не ответил, даже не оглянулся. Он не услышал ее.

Она недолго бежала за ним. Отчего-то быстро выбилась из сил, остановилась, жадно глотая воздух.

– Куда? – спросила, скорее уже сама себя, с трудом узнала место, где находилась, долго определяла направление, в котором исчез Никита.

Она плутала среди домов, заблудившись в улицах, досконально знакомых с детства. Наконец она догадалась, куда он побежал. И ужаснулась.

Господи! Что она наделала?! Зачем придумала очередную историю и упоенно рассказывала ее, желая вызвать ревность? Еще и приплела абсолютно невиновного человека. А Никита поверил. Еще как поверил! И возненавидел. Почему-то вовсе не ее, а того, кто был совершенно ни при чем. Да, да! Совершенно ни при чем! Хотя он и существовал, являлся реальным, живым и, действительно, встретился ей в баре.

Каким бы значительным и обещающим ни казалось это словосочетание, встреча получилась самой, что ни на есть, невинной. Она произошла днем, ясным, чистым днем, пожалуй, даже ближе к утру. Бар был пуст и прохладен, превратившись в обыкновенную кафешку, куда несколько заботливых родителей привели своих малышей, чтобы накормить их мороженным. Инна неторопливо и досадливо проходила мимо, помахивая пакетом с хлебом, за которым против желания была отправлена своей мамой. И, видимо назло ей, с нетерпением дожидавшейся дома мягких батонов, дочь решила потянуть время, заглянуть в почти безлюдный зал и тоже съесть мороженое, подольше и с удовольствием.

Она, не спеша, раскапывала кремовую массу в вазочке и глазела по сторонам. Редкие родители с чадами ее не интересовали, и она перевела взгляд на стойку.

За стойкой сидел мужчина и так же, как Инна, неторопливо потягивал что-то из высокого стакана, тихо переговариваясь с барменом. Его поза была небрежна и уверенна: прямая спина, свободно расправленные плечи, спокойно лежащая на барьере рука; затененное лицо и яркий блик света на стекле. Инна с интересом рассматривала его. Никогда раньше она не обращала особого внимания на мужчину такого возраста. А он вдруг отвел взгляд от бармена и посмотрел в зал. Инна вздрогнула, мгновенно приняла изящную позу и очаровательно потупила глазки, из-под ресниц наблюдая за сидящим за стойкой. Он оглядел полупустую перспективу и, кажется, не нашел в ней ничего интересного для себя. И, наверное, даже не заметил Инну. А ей показалось чем-то знакомым его лицо.

Во власти необъяснимого порыва она, оставив на столе недоеденное мороженное, выбежала за ним, стоило ему только выйти из бара, и проводила его до самого дома, старательно незаметно шагая следом чуть вдалеке.

Оказывается, они были почти соседями. Инна в задумчивости постояла возле его дома, и вечером, изменив смысл, рассказала обо всем Никите. Тот лишь посмеялся, назвав незнакомца стариком и недвусмысленно глядя на подружку. Ясно, он посчитал ее ненормальной в этом ее несуществующем увлечении. Она лишь сейчас поняла, несмотря на насмешку, он поверил ей тогда, а если и не поверил, то принял во внимание возможность существования столь странного соперника. И Инне необходимо было всего лишь не вспоминать о нем, хотя бы при Никите, чтобы развеять его опасения, но она даже не догадывалась об их существовании. Она заметила только смех, обиделась, подумала, Никите безразлично, и решила, такое невозможно терпеть.

Странно! Этот мужчина в ту же ночь приснился ей. Во сне они занимались любовью. А уже днем Инна сидела на скамеечке возле его дома и ждала.

Она увидела его издалека. Он шел легкой, уверенной походкой и не замечал тихо сидящую на скамеечке девчонку. И не надо! Инна и не стремилась к этому. Хорошо, что он не видел, как она шмыгнула за ним в подъезд, на цыпочках кралась по лестнице, а, услышав звон ключа в замке, стремительно рванулась вверх, как и рассчитывала, успевая к закрывающейся двери.

Пятый этаж, тридцать девятая квартира. Зачем ей было знать это? Ну, хотя бы затем, чтобы как-нибудь полным многозначительных интонаций голосом назвать равнодушному Никите адрес, истинный адрес. Несмотря на всю свою любовь к выдумкам, она оставалась щепетильно точна в отношении цифр и мест происшествия. Это льстило ей, и придавало реальность ее рассказам.

А еще почему? Потому, что во сне они любили друг друга. Невероятно! Это придало таинственный смысл их несуществующим отношениям. Инна уже не могла считать его просто незнакомцем из бара. Но последний раз она упомянула о нем, почти начисто забыв о далеком, нереальном сне, лишь с прежней целью – пробудить ревность в холодном Никите. Она не подозревала, с каким трудом дается ему эта холодность. Выпустив на волю призраки разыгравшегося воображения, она легкомысленно быстро забывала свои рассказы, не представляя, что Никита отлично помнит все ее бредовые идеи и принимает их за чистую монету. Не сама ли она совсем недавно не очень-то лестно отзывалась о тех, кто, по ее словам, обращает на нее повышенное внимание? Она говорила, что презирает тупых, преданных поклонников, беспрестанно бегающих следом послушными щенками. Что же она хотела от него?

До сих пор не понимая причин, оказывается, ненастоящего равнодушия, Инна вдруг открыла его хрупкость и наигранность и, увидев Никиту незнакомого – неистового, неуправляемого, неудержимого, испугалась. Она мечтала, чтобы влюбленный рыцарь совершал ради нее безумные поступки, но ужаснулась и растерялась, встретившись внезапно со столь долгожданным безумством и горячим порывом.

Что делать? Теперь она знала неподвластную, долго сдерживаемую, а сейчас вырвавшуюся на свободу ненависть ревности, и пусть испытала лишь на мгновенье, но запомнила навеки внезапную силу сумасшедшего поступка. Она представила, как ворвется Никита в тихую, полную покоя квартиру, увидит хозяина…

Мамочки! Инка помнила явную, бросающуюся в глаза уверенность того человека. Он силен и тверд, и его внешняя сдержанность таит в себе угрозу неисчерпаемых запасов энергии. Теперь-то она понимала это. Что произойдет в квартире номер тридцать девять исключительно по ее, Инкиной, вине?

9

Аня включила телевизор. Сашка, шестым чувством догадавшись об этом, крикнула из комнаты:

– Мам! Чего там?

– Не знаю. Программу не могу найти. Сейчас посмотрим.

– Опять Никита читал и куда-то бросил, – проворчала Саша, входя в комнату.

Она перешагивала порог, когда, заглушая телевизионные голоса и судорожно разрывая воздух, призывно заголосил звонок. Саша скорчила недовольную гримасу.

– Я открою.

Резкие, взволнованные слова из прихожей долетали до Ани непонятными, смутными звуками, она не улавливала их смысл, но мгновенно ощутила их тревогу. Она уже собиралась выглянуть из комнаты, когда дверь перед самым ее носом распахнулась, и рассерженная Саша протолкнула вперед Инну.

– Мам, ты представляешь! Эта идиотка рассказали Ники сказку о своей страстной любви с каким-то стариком.

– Он не старик! – врываясь в поток Сашиных возмущенных восклицаний, обиженно вставляет Инна. – Ему всего сорок семь. Или сорок восемь.

Саша глянула на нее уничтожающе, оставив без внимания ее ценные дополнения, продолжила:

– И не забыла сообщить точный адрес, – и, не сдержавшись, зло добавила: – Нет! Она все-таки достала его! Мам, тебе-то не надо объяснять, что стало с Ники, и куда он отправился.

– Инна! Господи!

– Но я не думала, что так получится! – чуть не плача, заступилась за себя Инка. – Он всегда был такой спокойный. Я просто хотела, чтобы он…

– Пойдем! – потянула ее за руку Аня. – Пойдем же! Скорее!

Они быстро шли по вечерним, безмятежным улицам, меж темных стен и теплом светящихся окон, меж чуть слышно шелестящих деревьев, почти бежали, резко выделяясь среди общего покоя и блаженства. Инка всхлипывала всю дорогу и снова начинала оправдываться. Ее не слушали, ее молча и упорно направляли вперед.

– Вот здесь! – внезапно остановилась она. – Пятый этаж, тридцать девятая квартира.

Вподъезде – тишина, только сквозь закрытые двери иногда прорывался звук включенного телевизора, да неприятно сильно пахло жареной рыбой. Третий этаж, четвертый, пятый. И прямо перед глазами наполовину распахнутая дверь. Темный проем зиял глубокой, изломанной рамой.

Аня толкнула дверь, рванулась в комнату. Саша, чуть смутившись, немного задержалась, но потом кинулась вслед за мамой.

Комната залита нежным, не режущим глаза светом. В ней порядок, мирный, слегка небрежный, уверенный, чем-то знакомый. Смутно осознав толчок памяти, Аня поискала глазами Никиту.

Что это? Нет, ни при чем здесь Никита. Прямо перед ней, не вдали и не слишком близко. По-прежнему, удивительные, особенные, от которых нельзя оторваться. Как странно! Ей вдруг показалось, она чувствует того, кому принадлежат эти глаза, она чувствует его мысли, его желания, они откликаются в ней, витают призрачными ощущениями, которые невозможно выразить словами. Вот почему непонятно знакомыми предстали дорога, дом, квартира. Все знакомо, хоть и изменилось, обновилось, постарело.

Значит, о нем рассказывала глупая Инка ее влюбленному сыну?

Волшебница! Она вряд ли могла выдумать что-либо еще более гениальное.

Как так случилось? Ничего не подозревая, полный негодования и ненависти, Никита прибежал к…

Аня ухватилась рукой за спинку стула и облегченно рассмеялась. На нее пораженно смотрели четыре пары глаз. И две из них – очень похожие.

Интересно, он узнал ее? Так безвозвратно повзрослевшую, а, может, уже и постаревшую, без сомнения, изменившуюся.

– Ну, вот! На этот раз я первая тебя нашла. Познакомься. Это мой сын.

Аня повернулась к застывшей от изумления Инке.

– Инна! Что ты стоишь? Объясни Никите.

Девчонка послушно кивнула головой и, чувствуя неминуемость серьезной ссоры, в которой исключительно сама была виновата, поплелась к Никите, признательно заглядывая ему в глаза.

– Не говори ничего. Здесь. Давай уйдем.

У Никиты губы неприятно дернулись, но возражать он не стал. В его глазах не было ни осуждения, ни злобы. Только холод. Холод, с помощью которого замораживают боль.

– Мам, я тоже пойду. Ладно? – Саша растерянно топталась в дверях.

Как все странно!

А хозяин квартиры молчал – куда же пропал теплый, ласкающий голос? – и не двигался с места.

Аня посмотрела на дочь.

– Да! – и опять повернулась к нему. – Мы ушли. Извини.

И шаг к выходу, первый, второй, третий.

– Подожди!

Может, ей послышалось? Может, показалось? Так невероятно зовуще, знакомо.

Аня улыбнулась.

Столько времени прошло, а голос по-прежнему ласкает, манит, и кажется: вот сейчас оглянешься и вернешься на восемнадцать лет назад, а может даже, на все двадцать с хвостиком.

Нет! Смешно! Наивная, доверчивая девочка, глупо влюбившаяся в загорелого, циничного красавца.

Аня прислонилась спиной к стене. Он подошел, остановился рядом, и что-то дерзкое, мальчишеское, насмешливое загорелось в его глазах, а из далеких закоулков памяти, по давности и ненадобности затянутых паутиной ловкого паучка – времени, негаданно вырвалось:

– Мы, кажется, виделись когда-то.


Когда необходимо отвлечься и не думать о чем-то определенном, а заодно создать видимость, будто ты невозможно занят для всех, подойдет что угодно.

«Числовой характеристикой степени возможности появления события в тех или иных условиях, которые могут повторяться неограниченное число раз, является вероятность. Вероятность осуществления события А обозначается Р(А).

Событие, которое в определенных условиях:

происходит обязательно, называется достоверным (Р(А)=1);

не может произойти, называется невозможным (Р(А)=0);

может произойти, но может и не произойти, называется случайным (0≤Р(А)≤1).

Однако, равенство Р(А)=1 еще не означает, что событие А достоверно. Оно лишь означает, что случайное событие А практически всегда происходит в данных условиях. Аналогичное замечание можно сделать и по поводу равенства Р(А)=0».

Никита перевернул сразу несколько листов случайно попавшего ему в руки «Курса теории вероятностей», озадаченно взглянул на бесконечную вереницу формул, все удлиняющихся и усложняющихся по мере увеличения номера страницы. Неужели это может быть понятным? Невероятно!

Часть 5. ТЫСЯЧА И ОДИН СЮРПРИЗ


Хвала же тому, кого не уничтожают превратности времени и не поражают никакие перемены, кого не отвлекает одно дело от другого и кто одинок по совершенству своих качеств.4

1

Аня уже давно не думала, что такое когда-нибудь случится: он будет сидеть рядом, достаточно руку протянуть и можно дотронуться до него, все такой же уверенный, улыбающийся уголками губ, и она опять услышит его голос и произнесет его имя. Не запретное, как прежде, неразрешенное к упоминанию даже в мыслях, обыкновенное, выговариваемое с легкостью обращения к старому знакомому.

Аня заметила, его безымянный палец на правой руке, как и у нее теперь, пуст. Но мужчины редко носят обручальные кольца.

– Ты так и живешь холостяком?

– А что делать? – он улыбнулся. – Женщина, на которой я мог бы жениться, уже замужем.

Аня тоже улыбнулась в ответ, без сомнения принимая его слова за шутку.

– Ну, если я не ошиблась в угадывании кандидатуры, то, могу заметить, она уже разведена.

– Разведена?

– Да. Только какое это имеет значение? Я много раз пробовала представить. Мне кажется, у нас были такие необыкновенные, чудесные отношения только потому, что они не имели будущего.

– Чудесные? – он отвел в сторону глаза, и его ладонь, до того спокойно лежащая на столе, сжалась в кулак. – Я ненавидел тебя за твой отъезд. Я думал, что никогда тебе не прощу.

– Я должна была уехать.

Недавние улыбки растаяли без следа, и напряженные выражения лиц, печать прежней боли во взглядах на какое-то время оттолкнули их друг от друга, разделили, противопоставили.

– Кому должна? – по-мальчишески вызывающе, с несоглашающейся неприязнью уточнил Богдан.

– Мужу. Дочери. И, наверное, себе. Я разрывалась на части. А так невозможно жить.

– Я знаю! – он холодно усмехнулся. – Нельзя иметь все сразу. Надо выбирать, – но, увидев расстроенную, затихшую Аню, смущенно дернул губами. – Зря я об этом заговорил. Старею. Временами становлюсь слезливо сентиментальным. Извини!

Аня коснулась его руки.

– Ты-то стареешь! Да на тебя совсем юные девчонки обращают внимание! – Аня уперлась локтями в стол и положила подбородок на сплетенные пальцы. – Кстати, как так вышло? С Никитиной подружкой. Где она тебя нашла? Откуда узнала адрес?

Богдан пожал плечами.

– Не понимаю. Я незнаком с ней. Может, видел пару раз.

Он замолчал, пристально разглядывая Аню, а она, как девчонка, смутилась под напряженным вниманием его глаз.

– Почему ты на меня так смотришь? Я постарела? Да? Подурнела?

– Нет. Ты совсем не изменилась.

– Ой! Скажешь тоже.

Она не верит, она, конечно, не верит, что в сорокалетней женщине он может видеть ту далекую девчонку. Да как же! Те же глаза, те же волосы, те же руки. Неужели через восемнадцать лет он все еще помнит свои ощущения от прикосновения к ее коже?

– А я глазам не поверил, когда вдруг увидел тебя в своей комнате. Думаю, галлюцинация, бред. Сначала взбешенный мальчишка, потом ты. Я думал, что мне кажется, думал, что ошибаюсь, принимаю за тебя какую-то другую. Так бывает, когда немного похожи.

– А я поверила сразу. У меня даже сомнений не было. Твоя квартира. Ты. Невероятно!


– Мам, ты что, его знаешь? – когда в тот странный вечер вернулись домой, спросила Саша.

Аня кивнула утвердительно.

– Вы с ним познакомились, пока жили здесь с папой?

– Раньше.

– Раньше?

– Двадцать с лишним лет назад.

– Расскажи! – Саша удобно расположилась на диване, обняла подушку и приготовилась слушать.

– Зачем? – удивилась Аня.

– Интересно же! – что ж тут непонятного, недоуменно пожала плечами дочь. – И вообще, так необыкновенно получилось. Инка придумала, мы прибежали, а, оказалось, вы знакомы. Расскажи!

Аня присела рядом.

– Это случилось давным-давно… – она рассмеялась.

– Мам! – осуждающе протянула Сашка.

– Как мы познакомились с твоим отцом, ты никогда не спрашивала.

– Просто мне казалось, что вы всегда были знакомы. Я ведь вас по-другому не знала.

Саша прислонилась к маминому плечу.

– Хочешь, я расскажу тебе, как познакомилась с Гришкой?

Аня насторожилась.

– Твои многозначительные интонации меня беспокоят.

– Но ничего же страшного! – дочь заглянула в мамино лицо и загадочно улыбнулась. – Я уронила ему на голову таз.

– Что?

– Ну, мам! Он был старенький, маленький, легонький. Мы в нем разводили краску. Он стоял на подоконнике, а я случайно задела локтем. Грохоту было на весь город! Но ведь ничего страшного! – Саша виновато боднула Аню в плечо. – Зато Гришка в меня сразу влюбился.

Аня молчала.

– Мам! Теперь расскажи ты.

– Хорошо, – Аня прижала Сашку к себе. – Мы приехали сюда с девчонками на каникулы. В августе. К Жанкиной бабушке. Может, ты помнишь, Жанна к нам когда-то приходила.

– Нет! – дочь мотнула головой.

– Вот! – Аня поставила точку в своем коротком рассказе.

– И это все? – возмутилась Саша. – Приехали к бабушке. А как же познакомились?

– Так и познакомились. Случайно встретились, – Аня не удержалась и, улыбнувшись, добавила: – А потом ему на голову упало ржавое ведро…

– Мама! – Саша даже подскочила.

– Но это не я его уронила.

Саше трудно представить маму своей ровесницей. Даже когда Саша только родилась и мама была совсем молодой, все равно, для дочери она всегда оставалась недосягаемо взрослой, умудренной опытом прожитых лет. Так странно представлять маму двадцатилетней: юной, наивной, беспечной, влюбленной в загорелого, самоуверенного парня. Да, тот мужчина, несомненно, тогда был парнем, таким, как Гришка, и мама с ним встречалась, целовалась и…

Прекрасно знаешь, что, конечно, все так и происходило, и по-прежнему совершенно не верится. Как с мамой могло случаться то, что сейчас случается с Сашей?

Когда Саша увидела, как таз с неимоверным грохотом накрыл чью-то голову, она молниеносно отскочила от окна, боясь, что ее разглядят и узнают, но потом решительно бросилась на улицу, испуганная, смущенная, виноватая, готовая придти на помощь и ни за что не сознаться, кто уронил из окошка злополучный таз. Но созналась. И таз оказался не таким уж злополучным. Одно время Саша мечтала даже унести его домой и повесить на стену, как символ счастливой случайности, коренным образом изменившей ее жизнь.

Оказывается, у мамы тоже был такой странный символ, не менее жестяной и громыхающий – старое, ржавое ведро. А может, мама выдумала его нарочно, чтобы позабавить Сашу, удивить и незаметно отвлечь внимание от недосказанной истории.


– Я совсем не представляла, что еще когда-нибудь встречу тебя. Мне казалось, ты здесь больше не живешь.

– Умер, – мрачно подсказал Богдан.

– Нет. Уехал.

– Безвозвратно ушел в прошлое, – он усмехнулся. – Ты все еще любишь мороженое?

– Да. Только никому уже в этом не признаюсь.

Неужели он так и не женился? Временами она с эгоистичным торжеством повторяла себе: не женился, потому что больше никого не любил, потому что не признавал других женщин. А потом сама же смеялась. Боже мой, конечно, это не так! Нелепо полагать, что у него никого не было, кроме нее. Были, несомненно, были. Разные. Они любили его и не любили. А он? Как он относился к ним?

Иногда, вспоминая о нем, она уверенно предрекала, что он обязательно найдет себе замечательную, любящую жену и будет счастлив. А теперь ей нравилось, что он одинок, наверное, потому что она сама была одинока. И хотя очень некрасиво радоваться чужой несложившейся судьбе, но зато эффективно успокоительно, ибо присутствие товарища по несчастью уравновешивало собственные переживания, тем более что именно этот товарищ сыграл в них не последнюю роль.

Нет, она не желала возрождать их прежние отношения. Конечно, не желала. Она уверяла себя в этом. Такое просто невозможно: любить столь долгое время, расставаясь, меняясь, мучаясь и даже ненавидя. Вернуть происходившее восемнадцать лет назад? Даже помышлять об этом смешно! Сейчас они всего лишь старые знакомые, давние приятели, которых когда-то связывало нечто общее, и так легко забыть что, ведь все происходило бесконечно много лет назад.

2

Что случилось? Почему раньше он и дня не мог прожить без Инки, а сейчас даже не испытывает желания ее видеть? Подумаешь, поссорились! Будто они раньше не ссорились, будто он раньше не восклицал в запальчивости, что больше не потерпит ее выходок, что достаточно мучиться и пора положить конец этим бессмысленным отношениям, приносящим только боль и страдания. Но уже через секунду мечтал непременно увидеть ее, и раскаяться, и обнять, ощутив податливую хрупкость ее фигуры.

Все не так! Теперь он мрачно, бездейственно сидел дома и ждал, когда она придет, чтобы в очередной раз проверить с каким равнодушием встретит ее появление. Да, ему по-прежнему хотелось ее обнять, но, точно так же, как любую другую симпатичную девчонку.

– Ты не можешь меня простить?

– Что ты! Я давно тебя простил.

– Так в чем же дело? Ты избегаешь меня. Ты не желаешь меня видеть.

– Ну, почему… – он равнодушно пожимал плечами, ему становилось жалко Инку, ему даже хотелось ее успокоить.

– Почему? – возмущенно кричала Инка. – Это я спрашиваю: почему?

Она плакала, сердито и отчаянно, а он морщился от вида ее слез и не верил. Он больше не желал, чтоб над ним насмехались, чтоб его обманывали, чтоб им играли и забавлялись. Кажется, он научился управлять своими чувствами, они перегорели и подчинились его воле. Но отчего-то он испытывал непонятную жалость к Инке.

Однажды он остался дома один. Прозвенел звонок, и Никита поплелся открывать дверь, заранее испытывая неприязнь к визитеру, кем бы он ни был, и увидел на пороге… «Того самого, – говорила Инка, – про которого я тебе рассказывала».

Никита посмотрел на гостя исподлобья. Он не мог испытывать к нему симпатии, хотя тот и не был ни в чем виноват, кроме своего существования.

– Вам что? – неприветливо буркнул Никита через порог.

– Ты один?

Никита хмыкнул и дернул губами.

– А вы думаете, меня опасно оставлять дома без присмотра.

Гость не обращал внимания на его нахальное поведение.

– Мне можно войти? – он держался раскованно и спокойно и смотрел прямо в глаза.

– Зачем? – Никита сощурился, словно прицеливался, заставляя себя выдержать взгляд. – Никого же нет.

– А ты?

Какие-то странные интонации, придающие особую выразительность простым словам, будто ожил красноармеец с плаката времен Гражданской войны. «А ты записался добровольцем!»

– А ты?

– А я еще маленький, – усмехнулся Никита. – Мне не разрешают впускать в квартиру незнакомых дяденек.

Гость не стал напоминать о том, что они все-таки знакомы, иронично улыбнулся.


– Гриш, ты себя представляешь сорокалетним?

– Не знаю. Каким бы я хотел быть в сорок, я представляю. А каким буду в действительности… Я не думал. Да, пожалуй, и каким бы хотел быть.

– А меня?

– А ты всегда будешь такой же.

– Ну! Это же глупо – в сорок лет выглядеть двадцатилетней.

– Выглядеть, наверное, глупо. Но я же не это имел в виду.

– А что?

– Я всегда буду любить тебя такой, какая ты есть сейчас.

– А если я изменюсь?

– Я же сказал, не изменишься.

– Но так же не бывает!

– А как бывает? Только так и бывает. Ну, подумаешь, прибавишь пару-другую килограммов, да прочитаешь десяток-другой книг.

– И все?

– Ну, будут морщинки вот здесь. Разве это перемены?

– Конечно! Если тебя послушаешь! Буду я толстая, глупая и морщинистая.

– Саша!

– Когда я вижу старушек, я боюсь дожить до их лет. Мне кажется, я стану страшной, некрасивой и беспомощной. Я не хочу.

– Ты и не будешь.

– Буду! А ты будешь седым старичком с палочкой.

– Это в сорок-то?

– Почему в сорок?

– Мы же начали с того, каким я буду в сорок лет.

– Мне все равно, каким.

– Почему?

– Ну, мне же тогда тоже исполниться не девятнадцать. Я всегда буду любить тебя.


– Мам, я, кажется, выхожу замуж.

Аню огорошило заявление Сашки, хотя, в общем-то, она давно готовила себя к тому, что скоро услышит это. Но дочь говорила как-то странно, словно сама удивлялась своим словам.

– Что значит «кажется»?

– Я еще не решила, – она действительно была задумчива и серьезна.

– Саша, какая ты у меня необыкновенная. Другие девчонки рвутся замуж.

– Дуры! – категорично объявляет Саша. – И им легче. Когда с ума сходишь от любви и все делаешь, не задумываясь, вполне что-нибудь может получиться.

– А ты не сходишь с ума от любви?

Аня удивляется поведению дочери. В ее возрасте она вроде бы не задумывалась о проблемах брака, по крайней мере, своего собственного, а что происходит у других, тебя вроде бы и не касается.

– Наверное, нет, – пожимает плечами Саша. – Это плохо? Когда Гришка делал мне предложение, я почему-то сразу представила…

– Готовку, стирку, уборку, вечно голодного и бестолкового мужа, – улыбаясь, подсказывает Аня.

– Нет, нет! – торопится Саша. – Трудно объяснить. Появятся непривычные для меня обязательства. Я уже не должна буду решать все для себя сама, мне придется считаться с его мнением и желаниями.

– Ой, Саша! Придет же тебе в голову! Ты лучше представь, что он всегда будет рядом, будет заботиться о тебе.

– Он и сейчас заботится.

– Ну, не знаю. Да и виданное ли дело, чтобы мать уговаривала дочь выйти замуж за человека, которого та любит. Давай, лучше я скажу, что он тебе не пара, чтобы ты не смела и думать о семейной жизни, что ты еще маленькая и тебе еще рано. И ты наперекор мне выйдешь замуж за своего Гришу.

– Да ну тебя! – вздыхает дочь. – Я же серьезно.

Она, действительно, думала серьезно. Она прекрасно знала, что никто ей не нужен, кроме Гришки, что она любит только его, и надеялась, что это продлится вечно. Она была счастлива сейчас, так разве надо делать что-то еще, если уже хорошо? Разве следует что-то менять? А вдруг перемены разрушат счастье!

«Какая из меня жена! – решает Саша. – Готовить я не люблю. Когда меняют установленный мною порядок, тоже не люблю. И страшно. Без мамы. Без Никиты. Вдруг я сварю суп, а ему не понравится, и он навсегда во мне разочаруется. Сейчас-то он не знает, как я варю суп. Вот если бы Гришка ничего не ел. Фу, какие глупости! А это, наверное, так удивительно, быть невестой! Белое платье… Нет, что бы ни говорили, даже я сама, жутко хочется прожить день так необычно, пусть даже как все остальные невесты. Белое платье. И все, наверное, какое-то непривычное, незнакомое, и даже Гришка. И… не знаю!»

– Мам! А ты бы вышла за Гришку замуж?

– Боже мой, Саша!

– Ну, мам!

– Нет. Конечно, нет! – Аня внимательно следит за дочерью.

Ага, так и есть! Саша обижается за своего обожаемого Гришу и возмущается.

– Это почему? – дерзко смотрит в глаза.

– Я для него слишком старая, – смеется Аня.

– А если бы…

– Саша, Саша, Саша! – торопливо перебивает дочь Аня. – Что ты говоришь! Все равно, никто, кроме тебя, не сможет решить. Ни я, ни Никита. Надеюсь, его ты не спрашивала, вышел ли бы он замуж за твоего Гришу!

Саша обидчиво поджимает губы, потом вздыхает, и, словно маленький ребенок, смущенно теребя воротник легкой рубашечки, спрашивает:

– Но ты – не против?

– Не знаю. Мне страшно. Я очень волнуюсь.

– И ты? – Саша искренне удивлена. – Но почему?

– Двадцать лет была у меня дочка Саша, и вдруг кто-то ее забирает.


Подкрадывалась темнота. Ни Сашки, ни мамы. С сестренкой то все понятненько: конечно же, она со своим ненаглядным Гришенькой. А мама? Впрочем, Никита уже давно не маленький, и даже в глубоком детстве он не боялся оставаться дома один.

И мама, и Саша довольны, что он порвал с Инной. Несомненно! И за своей мелкой радостью они не замечают, что ему не по себе, что ему одиноко. А ему, действительно, одиноко, но теперь уже нельзя легко помириться. Не хочется. Не поможет. Остыло. И Инка уже не приходит и не плачет. Да может, она уже и не помнит о нем! Нашла себе другого. Прекрасно! Пусть теперь достает его.

Звонок. Это, наверное, мама. Могла бы открыть своим ключом, а не гонять Никиту. Хотя… хорошо, что она пришла.

– Ты? – он не включил в прихожей свет, и возможно поэтому так необычайно блестят в полутьме Инкины глаза.

– Только не прогоняй меня, ладно!

Никита растерялся, услышав непривычно тихие, жалобные слова.

– Нет. Что ты! – он тянется к выключателю, но Инка, уловив его движение, по-прежнему робко просит:

– Не надо. Лучше без света. Ты же, все равно, прекрасно знаешь, какая я. Если еще помнишь.

Никита молчит. Он не знает, что сказать. Он нерешительно топчется в комнате, не понимая, что ему делать.

– А я знаю, как выглядишь ты. Все-все знаю. До мельчайшей черточки. Я помню. У тебя маленький шрам на подбородке.

Никита слушает Инкин дрожащий голос. Да, у него на подбородке есть едва заметная впадинка. Когда-то давно, еще маленьким мальчишкой, он упал, расшибся и…

Он мгновенно забывает обо всем, потому что теплый, нежный Инкин палец касается его лица.

– Вот здесь. Правда?

Она ошибается совсем чуть-чуть, но какое это имеет значение. Инка совсем близко, он чувствует ее тепло. Ее ладонь скользит по щеке, выше, Инка движется за ней и легко, едва ощутимо прислоняется всем телом.

И больше Никита не помнит ничего, только ее нежную кожу, горячие губы, мягкий шелк волос, да ее руки, еще более смелые, еще более неудержимые, чем у него.

Он с силой сжимает ее плечи. Еще никогда, еще никогда такого не случалось. Она всегда держалась недотрогой и решительно останавливала его, когда он уже не в силах был сдерживать свои желания. А сейчас?

Она готова на все, только бы вернуть его? Почему она решила, что он захочет вернуться даже после…

Что-то холодное, рассудительное ворвалось вдруг в бушующую страстность происходящего, и, на мгновенье отстранившись от ее пылающих губ, упираясь коленом в податливую мягкость кровати, Никита чарующим голосом, насыщенным любовью данных не ему ночей и бесстрастностью чужого, еще не владеющего им невозмутимого цинизма, прошептал:

– Подожди. Я должен сказать. Сейчас я не устою, но потом… Это ничего не изменит. Я не могу тебя любить.

Инка, не успев понять, еще какое-то время тянется к нему. И вдруг, став жесткой и напряженной, отшатывается, отскакивает, будто и не по своей воле, а отброшенная неведомой силой.

– Подонок! Терпеть тебя не могу! И всегда, всегда, всегда мне было смешно, так смешно тебя изводить. Ты – придурок! Тормоз! Ненавижу тебя!

3

Она притягивала его давно, когда была наивной, доверчивой девчонкой, и сейчас, когда уже безвозвратно изменилась, стала взрослой и сдержанной, немного другой. Но точно так же, как и раньше, она легко, с самого первого взгляда, поверила, что между ними не может случиться ничего плохого.

Она не старалась сделать вид, будто забыла о том, что связывало их в прошлом, она не пыталась переиначить события и придать им другой смысл, она не раскаивалась и не сожалела. Но она твердо была убеждена в прошедшести давно происходившего. Они просто старые знакомые, друзья, и ни один из них не возлагает особые надежды на эту неожиданную встречу, хотя оба сейчас одиноки и вполне могли бы ухватиться за предоставленный шанс уже в который раз начать с начала. Это смешно, глупо, наивно – примерять вчерашние события к сегодняшнему дню. Невероятно, что они вообще встретились!

Внезапно нагрянувший разозленный, возбужденный мальчишка удивил Богдана, и он долго не мог понять, о чем тот говорит сдавленным, напряженным голосом. Но затем в его квартире, так же непрошено и нежданно, появилась женщина, встревоженная, бледная и непонятно по-знакомому отчаянно решительная. Он встретил ее взгляд. И вздрогнул. А она, как много-много лет назад, из всего многообразия окружающей обстановки выделив его глаза, не раздумывая, доверилась им.

А этот ненормальный подросток оказался ее сыном. Его зовут Никита. Он дерзок и нахален. Богдан еще помнил, в его годы он сам был таким же милашкой. Может, этому причиной его неотцовство, но он лояльно относился ко всем приколам и причудам молодого поколения. У него не было детей, и единственное детство, которое пришлось ему наблюдать и переживать, являлось его собственным. Он все прекрасно помнил. И этот мальчишка заинтересовал его, на какое-то время захватил его мысли, наверное потому, что был ее сыном, а все, касавшееся ее, Богдан считал чем-то близким и связанным с собой. Он даже ни капельки не удивился, случайно наткнувшись на этого парня в незнающем порядка пространстве улиц.

Никита напряженно беседовал с троицей своих ровесников. Богдан хорошо знал такую напряженность, она без труда читалась в нарочито расслабленных позах, сдержанно-вызывающих голосах. И какое-то время Богдан наблюдал, как ведет себя в подобной ситуации вспыльчивый, резкий мальчишка, ее сын. А он, конечно же, старался держаться презрительно и равнодушно, дерзко и бесстрастно. А что ему оставалось делать? Одному против трех. Против – в том не было сомнений.

– А, Никита! Как дела?

Богдан предугадывал ход событий. Все должно было произойти точно так же, как происходило и раньше бесчисленное множество раз. Трое разумно, но многообещающе удалились.

– Все в порядке?

Никита смерил неожиданного спасителя мрачным взглядом и, не пытаясь опровергнуть чужую догадку, недовольно пробурчал:

– Я что, молил о помощи?

– Нет.

– Тогда зачем? – он не утверждал себя постановкой ясных, логически законченных вопросов: если уж этот прилипчивый дядя настолько умный, пусть понимает сам.

– Просто я хотел с тобой поздороваться. Мы же знакомы.

– Здравствуйте! – неожиданно произнес Никита мягко и приветливо, что никак не вязалось с нахальным выражением его лица.

Взгляд полоснул, словно бритва, холодно и пронзительно, но Богдан без особого труда выдержал его.

– Думал познакомиться с тобой поближе, – угол рта чуть заметно, иронично дернулся, – но не знаю, с чего начать.

– Ну да! Вы же думаете познакомиться поближе не со мной, а с моей матерью. Зачем создавать сложности? – Никита пожал плечами, развернулся, собираясь уйти, но где-то на половине разворота, словно опомнившись, оглянулся и произнес послушным голосом пай-мальчика: – До свидания.

Богдан усмехнулся, улыбнулся, сделал два шага в противоположную сторону и чуть не налетел на знакомую пару.

– О, привет! Это твой сын? – женские глаза блеснули любопытством.

– Нет, – бесстрастно ответил Богдан, неприметно для себя искренними интонациями отсекая возможность скрытых предположений.

– Очень похож. Я была просто уверена, – разочарованно проговорила женщина. – Да и беседа ваша со стороны выглядела вполне по-семейному. Вечная проблема – отцы и дети! – она рассмеялась.

– Действительно, очень похож, – подтвердил ее молчаливый спутник.

Они распрощались и разошлись, и Богдан почти сразу забыл об этой встрече. Она вспомнилась внезапно, вдруг, нахлынув волной тревоги, неуюта, беспокойства, сбила с толку, глупой, навязчивой идеей застыла в голове, и он, почти украдкой от самого себя, негодуя и злясь, занялся нелепыми подсчетами.

«Хоть это и смешно, пусть. Быстрее успокоюсь. Дурацкие разговоры! Я схожу с ума: такого не может быть. Но… Ему шестнадцать. Нет, семнадцать. Значит, восемнадцать лет назад. Как раз это время! Значит, возможно. Но как? Как возможно? Говорят, он очень похож на меня. Но как определить самому, насколько кто-то на тебя похож? Встречаются же такие люди – очень похожие, но чужие. А время совпадает!»

Он смутно представлял, где хранятся семейные фотографии. Да и хранятся ли! Невероятно легко было как-нибудь случайно выбросить их, или даже неслучайно потерять. Не без труда он отыскал старую, помятую коробку, с удивлением узнавая ее, и из вороха блестящих черно-белых и изредка цветных, плотных, непослушно выгнутых листов выбрал свои фотографии, навечно сохранившие мгновения, когда ему только исполнилось шестнадцать. С небольшого, стандартного снимка самоуверенно и нахально глянул на Богдана мальчишка, встреченный им сегодня на улице.


Конечно же, он не знал, как начать разговор. Прикидывая в уме различные варианты, через некоторое время он безжалостно отбрасывал их, поражаясь неестественности и затертости слов и невероятности ситуации. А вдруг он вбил себе в голову невозможное, и она только посмеется над его безумными выдумками? Разве она могла вести себя искренне и просто, скрывая такую тайну? Он бы сразу заметил, если бы между ними существовала какая-то необычная недосказанность. Хотя, нет. Это раньше он бы заметил, но не теперь. Он ведь почти не знает ее, сегодняшнюю.

Почему он не может спросить прямо? «Знаешь, я уже не первый раз слышу, уже не один человек сказал мне, что твой сын похож на меня. И я начинаю думать, уж, действительно, не мой ли он». Что она ответит? Улыбнется. «Вот выдумал! Это ребенок мой и моего мужа. Бывшего мужа. Фантазер!»

Аня открыла дверь, и он сразу заметил: она чем-то расстроена и обеспокоена.

– Что-то случилось?

– Нет. Почти ничего. Просто, мой сын не такой паинька, как мне бы хотелось.

– Думаю, все сыновья такие. Я тоже никогда не был паинькой.

Ничего странного не произошло. Аня не отреагировала на его намек, не насторожилась, не удивилась, произнесла, улыбнувшись:

– А об этом я давно догадалась, – и, чуть помолчав, продолжила: – Представляешь, Сашка на днях заявила мне, что, кажется, выходит замуж. «Кажется».

– Аня! – ее имя прозвучало слишком значительно и твердо, и она стала серьезной.

– Что?

Богдан молчал. Он никак не решался высказать вслух свои мысли. Он не представлял, что будет делать, если услышит «да» в ответ на свой вопрос. Но «нет» пугало его тоже.

– Я сегодня встретился на улице с твоим Никитой.

– Почему ты рассказываешь мне об этом? Он что-то натворил?

– Нет. Ничего. Но его приняли за моего сына.

Он не отводил взгляда от ее лица, и Аня досадливо качнула головой.

– Не смотри на меня так. Не надо изучать мою реакцию. Мне неприятно. Ты решил сказать и поглядеть, что я сделаю? Узнать по моему лицу, прав ты или нет в своей безумной догадке. Я ошибаюсь?

– Нет, – он был несколько смущен, но по-прежнему тверд.

– Ты хочешь узнать… – Аня замолчала, ожидая от Богдана продолжения фразы. – Говори же! Может, я не понимаю тебя.

У него не хватало решимости даже самому себе произнести эти слова, он боялся, что окажется прав или нет. Они звучали невероятно, непонятно, необъяснимо. Губы не могли выговорить их.

– Это мой сын?

Уголки Аниных губ слегка выгнулись вверх. Какая странная улыбка!

– Не знаю.

Оказывается, возможно и такое – ни «да», ни «нет». Только разве это похоже на ответ – «не знаю»?

– Я же была замужем. И Никита вполне может быть Алешкиным сыном.

– Да, – задумчиво соглашается Богдан.

Все та же неопределенность вместо ясности и точности.

– Ты тоже так думаешь? – Анины брови изумленно поднялись. – Одна я – дура. Неверная жена. Пропащая женщина. Я все время считала, что он твой. Спасибо, ты помог мне понять мою ошибку! – она вдруг опомнилась, испугалась, но не замолчала, а торопливо продолжила, растерянно и виновато: – Господи! Да не слушай же ты меня! Я не ожидала, что ты спросишь. Совсем не ожидала. Вот и наговорила невесть что от страха. А ты сам действительно хочешь об этом знать?

Аня поняла, что беременна, почти сразу после отъезда, и, конечно, сразу задалась вопросом, чей это ребенок. Как честная и порядочная жена, она, несомненно, должна была молить о том, чтобы это оказался ребенок ее мужа. Но она недоуменно вслушивалась в себя, не в силах понять, кого хотела бы видеть отцом своего второго, неожиданного дитя. Она так и не ответила себе на мучавший ее вопрос.

Она сказала Алешке, что ждет ребенка, и он обрадовался, рассуждая, что второй обязательно должен оказаться сыном, а какой отец не мечтает о сыне. Он был доволен, когда его надежды оправдались, и только Аня со временем начала понимать: Алешка, видимо, так и не дождался наследника, а родившийся у его жены ребенок является сыном другого отца. Она не настолько была неуверенна в этом, как говорила сейчас Богдану.

И зачем он только догадался? Разве не лучше ли было ему ничего не знать? Да и она сама могла бы сдержаться, сказать, что он бредит, выдумывает всякую ерунду, а она глупо проболталась, добавив себе новых проблем. К чему ему точный ответ? Для торжества правды и справедливости? Пусть сомневается. Тогда он сам сможет решить, нужен ли ему сын. Если не нужен, пусть убедит себя, что это чужой ребенок. У него есть такая возможность. А если нужен… Что тогда?

Господи! И зачем она проговорилась!? А вдруг ему захочется предъявить права на свое внезапно обретенное отцовство. Как посмотрит Никита, столько лет называвший папой Алешку?

4

– Где ты отхватила такого мужика? – поинтересовалась на работе приятельница Вера. – Что-то я давненько таких не встречала. Идешь по улице, и даже взгляду не за что зацепиться: один хлестче другого.

– Хотя, может, нормальные мужики не ходят пешком, – чуть погодя, задумчиво предположила она и тут же вернулась к озаботившему ее вопросу: – Признавайся, где ты его нашла?

Аня улыбнулась.

– Нужно быть предусмотрительной и заранее делать запасы, – попробовала отшутиться она, но, кажется, выбрала не очень удачное направление мыслей, потому как глаза у Веры вспыхнули еще большим любопытством.

– Что ты имеешь в виду?

Аня решила больше не шутить, а ответила коротко и прямо:

– Мы познакомились много лет назад.

– Странно! – вновь озадаченно воскликнула Вера. – Ты ведь не так давно сюда приехала?

– Да, – согласилась Аня и дополнила: – Но уже не в первый раз.

– О-о-о! – многозначительно протянула неугомонная приятельница. – Бурные события молодости!

Сорокалетняя женщина едва не смутилась, вовремя остановила краску, готовую залить щеки.

– Ну, и болтушка же ты!

– Так что, я угадала? – вновь с невероятной точностью ухватив смысл Аниных не слишком откровенных восклицаний, торжествующе возопила Вера. – И он до сих пор не забыл тебя? Все еще бегает за тобой? Фантастика! Неужели такое возможно?

Конечно, невозможно. Вера преувеличивала, он вовсе не бегал за ней. Они встречались иногда, скорее всего из любопытства, наблюдая друг за другом, стараясь понять, что непременно изменяется, а что остается прежним спустя двадцать лет. Не такая уж это ординарная ситуация – увидеться вновь после долгой разлуки. Неужели и нынешняя их встреча будет похожа на предыдущие, двинется по тому же пути, уже проложенному не однажды?

Нет, нет, нет. Смешно даже думать об этом. Просто, он все еще пытается выяснить, кем ему приходится Никита, хотя и не заводит больше разговоров на эту тему, но уж слишком пристально вглядывается в мальчика, очередной раз увидев его. Вот и объясняется его интерес к Ане. А Никита, конечно, не подозревает ни о чем, сдает выпускные экзамены и имеет о происходящем собственное мнение.

– У тебя завтра последний экзамен, – возмущается Аня, озабоченно наблюдая за сыном, – а я до сих пор не знаю, что ты собираешься делать потом. Что за сюрприз ты мне готовишь?

– Мам, ну какой сюрприз! – пожал плечами Никита и невозмутимо, оптимистично воскликнул: – Ты же не думаешь, что я непременно останусь здесь! Тут же ничего нет.

Аня вздрогнула, сердце тревожно стукнуло, и она слишком торопливо опустилась в кресло.

– Ты хочешь уехать? – мамин голос наполнился страданием и болью, словно сын собственноручно подписал ей смертный приговор.

Никита, конечно, представлял, что мама воспримет его планы без превеликой радости, но такого сильного смятения он не ожидал.

– Мам! Ты сама подумай, что мне тут делать! К тому же, я не на край света собираюсь, а в Краснодар. Совсем недалеко. Буду каждую неделю приезжать.

Несомненно, насчет последнего он слегка подзагнул, но все остальное прозвучало довольно умно и убедительно. А мама все молчала.

– Ты хочешь, чтобы я остался с тобой? – сын начал вызывающе, а закончил сочувственно.

– Ох, Никита! Ты еще спрашиваешь! – Аня коснулась ладонью лба и, не удержавшись, пожаловалась. – Все вы меня бросаете: Саша выходит замуж, ты уезжаешь. Словно сговорились. Хоть бы не оба сразу, – она с надеждой посмотрела на сына.

Для нее не стало неожиданностью заявление Никиты об отъезде. Она уже не раз размышляла над тем, что он решит делать после школы, и его отъезд она включала в число возможных вариантов, но он относился к тем, о которых не очень-то хотелось думать. Ее сын – уже большой мальчик, очень независимый и очень непослушный. Но, боже мой, как она сможет прожить без него, а он без нее? А вдруг что-нибудь случится!

– Что же вы оставляете меня одну?

Никита, готовивший речь о своей взрослости, самостоятельности и рассудительности, сбился, ожидая услышать совершенно иные слова, и, слегка смущаясь, проговорил:

– Ты же не совсем одна. У тебя же есть… этот…

Аня изумленно вскинулась, пораженная догадкой.

– Так ты из-за него?

Она уже готова была пообещать, что угодно, но Никита насмешливо хмыкнул:

– Ага! Я что, идиот!? Конечно, я не испытываю особой радости… – он вдруг запнулся, замолчал, будто прислушиваясь к собственным ощущениям, потом довольно ухмыльнулся: – Хотя…

Аня насторожилась.

– В какой-то мере я даже доволен. Могу теперь уезжать со спокойной совестью. Есть кому за тобой присмотреть.

– Ах, мой ехидный сын! – Аня улыбнулась, но через мгновенье снова стала серьезной. – Ты действительно уезжаешь не из-за него?

Аня почему-то и не предполагала, что детей могут обижать или тяготить ее отношения с другим мужчиной. Да и какие там отношения! Несколько встреч, разговоров, чуть-чуть воспоминаний. У Саши есть Гриша, она собирается за него замуж и, может, поэтому снисходительно относится к маминому приятелю, но Никита… Он тяжело переживал их разрыв с Алешкой и теперь ему неприятно, что мама завела еще кого-то, кроме его и Сашки, и он назло уезжает, намекая: «Ну и оставайся с ним, раз он тебе милее, чем я!»

– Ты действительно уезжаешь не из-за него?

– Конечно, нет! – убежденно восклицает Никита. – Я же не маленький, – он придает большое значение этому слову.

Он не маленький во всех отношениях: и чтобы понять мать, представ не глупым, ревнивым ребенком, обижающимся из-за чужого дяди; и чтобы жить и решать самостоятельно, одному, без родительского покровительства и участия.

– Да, ты не маленький, – покорно соглашается мама. – Ты не маленький, Сашка не маленькая. И вы считаете, что теперь вполне можете обойтись без меня, – она вздыхает тихонечко, жалобно-жалобно. – Но как мне пережить то, что моя дочь уходит от меня к какому-то постороннему человеку, а мой сын уезжает неизвестно куда?

Никита растерялся. Он не очень благосклонно относился к жалости и, в общем-то, не умел жалеть.

– Мам! Ты еще зареви!

– И зареву! – мстительно восклицает Аня. – Вот доживешь до такого момента, и посмотрим, каково тебе будет.

Для Никиты мамины предупреждения – перспективы неизмеримой дальности, они настолько неожиданны и невероятны для него, что он удивленно смотрит на Аню, не в силах сразу осознать значение ее слов.

– А какой смысл мне здесь оставаться? Учиться негде, – он приводил разумные доводы.

Аня понимала, прекрасно понимала, сын прав и на сей раз поступает так непривычно для него продуманно и взвешенно. Но как не хотелось его отпускать!

5

Богдан недолюбливал свою память. Уж слишком она была хороша. Он помнил все: плохое и приятное, веселое и печальное; то, что хотел помнить, и то, желал непременно забыть, иногда вплоть до подробностей, деталей, мелочей. Зачем он опять увлекся воспоминаниями?

Он, наверное, смог бы по пальцам пересчитать те светлые дни, которые выпали на его долю за время, прошедшее после смерти матери. И большинство из них было связано с доверчивой, не умеющей скрывать своих чувств девчонкой, случайно встреченной им много-много лет назад. И что? Теперь бы он хотел вернуться туда, в прошлое? Конечно, нет. Глупо мечтать о таком. И та девчонка вовсе уже не девчонка, у нее взрослые дети, почти ровесники им, тогдашним.

Зачем ему эта «хорошая» память? Он, не раздумывая, променял бы все свою пеструю, богатую происшествиями жизнь на уют и тепло, непривычную для него искренность отношений. Он не хотел больше оставаться один. И каким бы он ни был когда-то, он уже давно выслужил у судьбы доброе, ласковое отношение. Недаром же она встретилась ему именно сейчас!

Его с самого начала поразило, как она ненамеренно и невообразимо точно угадывает его состояния, его чувства. В первый день она заявила, что не любит зиму и снег, а он вздрогнул испуганно, словно непрошенно заглянули в его душу. Вот тогда его и понесло.

Он же подонок и циник, ему ничего не страшно, ему на все плевать. А совсем недавно она призналась: «Мне казалось, ты здесь больше не живешь». И опять была права. Он около десяти лет не показывался в этом городе и вернулся сюда лишь недавно, года два назад. Оказывается, и она приехала сюда примерно в то же время. И еще, оказывается, кроме дочери у нее есть сын. Возможно, его сын. Он хотел, чтобы было именно так.

Нет, они недаром встретились сейчас и, наверное, недаром встречались раньше.

Анька. Анечка. Первый раз она появилась тогда, когда жизнь его сделалась особенно тошной и жуткой.

Мать умерла почти сразу после того, как ему исполнилось восемнадцать, словно успокоилась: он теперь взрослый, самостоятельный, сможет сам постоять за себя. Она едва держалась последние годы, боясь оставить его одного раньше времени, но, все равно, ушла непростительно рано.

Он, конечно, не пропал (хотя, смотря что иметь в виду), он жил, как мог зарабатывая на эту жизнь. Он освоил много профессий, от самых прозаических до самых экзотических. Он работал продавцом, сторожем, кем-то еще, потом барменом. Оттуда, из-за стойки бара, он немного приторговывал «травкой», осторожно и тихо (ему не хотелось попасться), и чуть больше приторговывал собственным телом.

Женщины почти сразу обращаливнимание на смуглого, красивого мальчика с жаркими, дерзкими глазами, и мальчик быстро научился пользоваться этим. А потом появилась еще одна работа, о которой совершенно не хотелось вспоминать даже сейчас. И это именно ей, как никому, спасибо за циника и подонка, за «колеса» и сигареты с марихуаной, за бывший склад с кучей матрасов и одеял.

Аня угадала его сразу, но, непостижимо почему, поверила ему с первого взгляда, зная, что он циник и подонок. И он вдруг испугался разрушить ее доверие, хотя, ощутив себя искренним и простым, совершенно обалдел и злорадно поспешил открыть свое черное нутро. Опять же, почему она не отвернулась от него тогда? Она пришла сама, вынесла все его идиотские замечания. С ним давно никто не нянчился, принимая его, как есть, не жалел и не гладил по головке. Почему ему, пресыщенному в сексуальных похождениях, она стала желанней всех, опытных и изощренных? Но когда Лола предположила, что он влюблен, Богдан изумился.

Он не искал определения тому, что происходило с ним. Зачем? А «он» и «влюблен» вместе – действительно звучало невероятно. Он прекрасно знал, что такое ненависть и страх, игра и обман, похоть и страсть, но «влюблен»… Просто, ему было светло, легко и тепло, как и полагалось в субтропическом климате. Пока она не уехала.

То было странное прощание, без поцелуев и объятий, без эмоций и лишних слов. Они в последний раз заглянули друг другу в глаза и разошлись. И уже вечером того же дня он с легкостью нашел себе девушку, жаркую, страстную, нетерпеливую. Она, не отпуская ни на секунду, увлекала его за собой, и его рубашка едва не осталась где-то на улице. Она успела ухватить ее за край, аккуратно и точно, двумя пальчиками, потянуть через порог и оставить тут же, у дверей.

Он вернулся под утро, увидел в своей необычной постели спящую Лолу, досадливо выругался, чуть шевельнув распухшими губами, отыскал Чоню и договорился с ним о временном обмене местами. Услышав о Лоле, тот, слишком понимающе для только что разбуженного рассматривавший приятеля, весело хихикнул и галопом помчался по коридору, совершенно не боясь перспективы быть безжалостно придушенным разъяренной девицей, когда та проснется и обнаружит подмену. Но Лола не стала тратить силы на Чоню, она сразу взялась за Богдана.

Очнувшись от сильного толчка, он тут же услышал о себе массу приятных вещей: что он тварь, скотина, ну, и тому подобное. Лола трясла его, как тряпичную куклу, а он устало смотрел мутными и сонными глазами, и только когда она наконец замолчала, коротко и ярко направил ее по многообещающему пути, получил по физиономии, и, ни капли не смущенный, опять преспокойно заснул, уже сквозь сон почувствовав, как Лола на прощание пихнула его ногой и презрительно проговорила, словно плюнула: «Падаль!»

Он не обиделся. А когда проснулся, бурная ночь с незнакомой девицей и полное встрясок и опасностей утро виделись ему где-то за границами реальности. Зато настоящее предстало до невозможности явным.

Хорошо, почти сразу же попался Лесик с сигаретой (всем известно, что время от времени покуривает Лесик), и после коротких переговоров, состоящих из минимума слов и фраз – «Еще есть? – Нет. – Дай, а?» – оказавшись счастливым обладателем заветного предмета, он жадно затянулся. И его понесло. А как иначе назвать то, что он пытался совершить потом?

Откопав в груде одеял свою куртку, он резким движением расстегнул «молнию» на внутреннем кармане, нашарил в матерчатой глубине небольшой, легонький ключ и пустился в путь по дороге, давно заросшей чертополохом и крапивой в его памяти.

Вот! Улица как улица, дом как дом. Он поднялся по лестнице на пятый этаж, разжал ладонь, ухватил пальцами ставший теплым ключ, но так и не донес его до замочной скважины.

Дурак!

Богдан помнил и это. А еще помнил, как упрямо брел по обочине дороги, даже не пытаясь тормознуть «попутку», и вдруг уловил легкий шорох колес, увидел знакомое лицо за стеклом остановившейся рядом машины и почувствовал не то, что радость, непонятное облегчение и безразличие, хотя должен был испытать нечто противоположное.

Он неспешно уселся, хлопнул дверью и сквозь тарахтение включаемого мотора услышал:

– А я уже собирался тебя искать. И, надо же, так удачно встретил. Как дела?

Обычные приветливые слова, но во вроде бы безмятежном, спокойном голосе проскакивали напряженные нотки, а в твердом уверенном взгляде читалась тревога.

– Паршиво, – честно признался он, понимая, что врать, конечно, можно даже самому себе, но сейчас самое неподходящее время для игр, и равнодушно пояснил: – Я, вообще-то, еще держусь, но самому мне уже не завязать, – он насмешливо скривил губы. – Так что, если хотите мной пользоваться, сначала приведите в порядок.

И все последующее помогло ему позабыть о глупой, наивной девчонке, об очередном банальном курортном романе. А как еще можно было охарактеризовать случившееся?

Но однажды верный друг Чоня многозначительно сообщил о своей случайной встрече, усиленно делая вид, якобы не находит в ней ничего важного (а он-то почему помнил?), и уставился в упор, стараясь повнимательней разглядеть реакцию. Богдану пришлось пожать плечами, вроде бы: «Ну и что? Ну и ладно!», а самого тут же потянуло. На пять ли лет назад или куда-то еще. Каприз. Конечно, каприз. Вспомнив, увидеть вновь, не думая: «зачем?» не ища причин. Просто, посмотреть. Из любопытства.

А она ни капли не изменилась, просто ни капельки, и он неожиданно ляпнул всплывшее в памяти: «Мы, кажется, виделись когда-то?» Патологическая реакция на ее появление. Глупейшая фраза. Он не удержался от нее и спустя двадцать лет. Сама слетела с губ, досконально повторив давние интонации. И она не изменилась, изменилось только ее положение. Она стала женой и матерью, но ему трудно было это понять, и даже присутствие толстощекой, большеглазой Сашки воспринималось им, как забавная игра. И он посчитал: она отнесется к нему так же, как и тогда, несколько лет назад, и очень удивился, услышав спокойный, ровный голос и обыкновенные, не очень-то много значившие слова.

Она не нуждалась в нем, и это обидело его. А глупая-глупая память вдруг выплеснула на поверхность, казалось, давно и безнадежно забытые ощущения и чувства, от которых становилось умопомрачительно уютно, тепло и хорошо.

Он еще не был искренним, еще переигрывал и лицемерил, пока по-настоящему сильно не испугался и не привел ее домой. И его заброшенная, одинокая квартира внезапно ожила, вещи опять стали знакомыми и добрыми, стоило ей прикоснуться к ним своими руками. И он снова испугался разрушить.

Но все опять закончилось, известно и бестолково. Она уехала, и уже не просто уехала, уехала от него, из-за него. Он злился, проклинал ее, хотя знал, но даже думать об этом не хотел, она опять непреднамеренно выбрала единственно правильный путь не только для себя, но и для него. Он не должен был иметь близких и дорогих ему людей. Тогда. Но не сейчас.

Аня. Она никогда специально не старалась удивить его, сразить, привязать к себе. Может, поэтому у нее и получалось? И опять.

Чокнутый мальчишка с перекошенным от злобы лицом ворвался в его дом. Позже она объяснила, почему. Но кто мог объяснить, отчего эта выдуманная история соединила именно их, его и ее, его и…

Неужели у него есть сын? Да. Только она способна учудить такое.

6

Аня даже с Богданом могла говорить пока исключительно на одну тему.

– И что за время наступило? – жалобно вопрошала она. – Опять я остаюсь одна. Сначала Лешка от меня ушел. Саша собралась замуж, переберется к своему Грише. А теперь и Никита уезжает.

– Это тебе в наказание за то, что все время бросала меня, – нравоучительно определил Богдан.

Аня осуждающе глянула на него, мелко и часто закивала головой.

– Ага. Спасибо за сочувствие.

Он улыбнулся.

– Не сердись.

А она вздохнула.

– Я не сержусь. Я возмущаюсь, – и принялась рассуждать. – Конечно, Никита поступает вроде бы умно, толково. Здесь действительно нет ничего подходящего, и отъезд, пожалуй, единственный приемлемый вариант, – Аня заканчивает фразу и вопросительно смотрит на Богдана. – Но почему?

Он с улыбкой наблюдает за ней. Его вовсе не смешат и не забавляют ее волнения и заботы, он знает, как тяжело отпускать тех, кого любишь, как не хочется делать этого. Его вовсе не раздражает однообразие последних Аниных разговоров, и он не пытается ее успокоить или отвлечь, понимая всю бесполезность и бессмысленность подобного занятия.

– Всегда так бывает, – замечает Богдан негромко. – Он окончил школу, почувствовал себя взрослым.

Аня отводит взгляд, а потом опять смотрит вопросительно, с любопытством.

– Ты тоже сбежал от родителей, как только закончил школу?

Он снова улыбается уголками рта и произносит спокойно и тихо:

– Не совсем.

– То есть?

– Не от кого было сбегать. Мама умерла как раз примерно в это время.

Аня изумленно и испуганно вскинулась и не удержалась от нового вопроса.

– А отец?

– Еще раньше, – коротко ответил Богдан.

Она на мгновение оцепенела.

– Господи! А как же ты?

– По-разному, – он по-прежнему говорил спокойно и, пожалуй, даже иронично. – Но, в конце концов, как видишь, вполне благополучно.

– Я не знала, – она виновато опустила глаза, словно просила прощения.

– Ну и ладно, – пожал плечами Богдан.

Вот видишь, Аня, кому, как не ему, знать: пусть уж лучше дети уезжают, убегают, уходят, пусть уж лучше дети оставляют родителей, а не родители бросают своих детей.

Он рассматривает комнату, медленно переводит взгляд с одной вещи на другую, бездумно, бесцельно, и не замечает, что Аня не сводит с него глаз, с тревогой наблюдает, готовая в любой момент отвернуться, скрыв от него свое особенное внимание.

Она представила их первую встречу, его странный образ жизни, его беззастенчивую испорченность и цинизм. Удивительно, что она пожалела его тогда, вроде бы без всяких причин, ведь, наоборот, должна была ненавидеть и презирать. И вспомнила: она сидела, прислонившись спиной к стене, гладила его растрепанную голову и молча слушала глупости и несуразности, которые он, не останавливаясь, все говорил и говорил.

– Как странно! Я опять в этом городе. И опять одна. Без мужа, и вот уже и без детей. И единственное, что я имею – это то, с чего все здесь и началось. То, что я приобрела самое первое, когда впервые приехала сюда.

– Почему ты обо мне так неодушевленно? – шутливо возмутился Богдан.

Он понял ее загадочные высказывания, но его взгляд немного встревожил Аню.

– Я имела в виду не совсем тебя, – оправдалась она, – а отношения между нами. Хотя сейчас они, конечно, не такие, как раньше, – предусмотрительно разумно добавила она.

– Ты жалеешь?

Он стоял слишком близко.

– Нет! – быстро и твердо ответила она, но, встретив его взгляд, почувствовала себя уже не так уверенно. – Не знаю, – почти прошептала, а затем снова повысила голос, стараясь придать словам весомость. – Но ведь это нелепо! Так не бывает!

– Почему?

Аня прекрасно знала этот голос и эти интонации. Через какое-то время она растерянно пробормотала.

– Что с нами? У нас крыша поехала.

– Ну и пусть! – успокоил ее Богдан. – По-моему, самое время.


***

Спускаясь по лестнице, Богдан столкнулся с Никитой. Они поздоровались, и Никита с удивлением обнаружил, что встреченный им взгляд, обычно пронзительный и изучающий, сегодня легок и приветлив.

Никита открыл дверь, прошел в комнату, ни секунды не сомневаясь в правильности определения места недавнего пребывания своего странного знакомого. Никита больше не испытывал к нему особой неприязни, пожалуй, даже что-то притягивало в нем. Но казались такими непривычными и непостижимыми его отношения с матерью. Никита никогда не представлял, что с родителями тоже случается подобное.

А мама задумчиво стояла у зашторенного окна. Наверное, она только что выглядывала на улицу или задергивала занавески, а, возможно, лишь сейчас подошла, желая узнать, что там делается снаружи.


***

Встретив Аню на улице, Богдан, не раздумывая, предложил:

– Пойдем ко мне, – и тут же, озаренный внезапной идеей, добавил: – И вообще, переходи ко мне жить.

– Да-а-а! – критически протянула Аня, даже не удосужившись поразмышлять над его предложением.

Слишком уж бурно развернулся он, а она еще не решалась оценивать и соизмерять происходящее между ними. Но Богдан упорно тянул ее за собой.

– Пойдем!

Она даже замерла на мгновенье, потом, не удержавшись, улыбнулась.

– Ах, этот голос! Ах, это слово! Я не могу спокойно слушать, когда его произносит Никита. У него получается…

Богдан не дал ей договорить.

– Значит, он все-таки мой сын?

Он опять торопился удостовериться, но уже не испытывал прежнего смятения и испуга. Он давно уяснил: ему хочется иметь сына, пусть даже такого, уже взрослого, почти чужого и незнакомого. Хотя нет, в какой-то мере знакомого. У них одинаковое лицо и, похоже, одинаковый характер. Значит, у них есть что-то общее, значит, они связаны друг с другом. И Аня впервые ответила откровенно, так, как думала сама:

– Видимо, да! – но тут же высказала последние сомнения: – Вы, конечно, внешне очень похожи. Так Лешка ведь тоже темноволосый и светлоглазый. Но голос…

Богдану надоели сомнения, он не требовал доказательств, его беспокоило другое.

– Ты когда-нибудь расскажешь ему?

Аня сначала усмехнулась.

– Ну, разве когда он станет таким же циничным и невозмутимым как ты, – и тут же стала серьезной, даже испугалась, сжала руку Богдана и умоляюще заглянула ему в глаза. – Только не говори Никите ничего. Пожалуйста! Ладно? Не говори! – и честно призналась: – Я боюсь. Он так злился на Алешку, когда тот ушел от нас. Вдруг он возненавидит и меня! Это ведь я первая изменила, натворила такое…

– Мне очень нравится, что ты натворила, – тихо проговорил Богдан, осторожно проведя по ее щеке.

Она не оттолкнула его руки, но посмотрела осуждающе.

– Тебе. А Никите? Каково ему будет узнать, что его отцом является совсем другой, а не тот, кого он всю жизнь называл папой? Что его мать обманывала мужа. Все из-за меня. Из-за меня.

Она до сих пор мучилась своей виной, но была рада, что наконец-то опять может стать искренней и откровенной, ничего не скрывать и не смущаться, как когда-то. А Богдан, встревоженный ее отчаянием, стараясь отвлечь, шутливо предположил:

– А если он станет таким же циничным и невозмутимым, как я?

– Упаси бог! – слишком уж торопливо воскликнула Аня.

– Анька! – осуждающе произнес Богдан, но она ехидно проговорила:

– Признайся, ты ведь не объект для подражания.

– Анька!

Она не унималась.

– Признайся!

И ему ничего не оставалось (к чему отрицать очевидную правду, прекрасно известную им обоим?).

– Да! Да, да, – обреченно подтвердил он и мстительно добавил: – Однако, тебя это никогда не останавливало.

Аня вздохнула.

– Ох! Это моя кара небесная.

– Нет! – не согласился Богдан. – Это мне подарок судьбы.

И они рассмеялись.

Они стояли посреди комнаты, между столом и диваном.

– Ты заметила, чем обычно заканчиваются наши встречи? – по-особенному глянув на нее, спросил Богдан.

Аня на мгновенье задумалась.

– Я уезжаю, – грустно определила она обычный конец, а он рассердился.

– Фу ты! Ну, почему сразу о плохом? – он отвернулся, его глаза явно отыскивали какую-то определенную точку, и в уголках рта затаилась загадочная улыбка.

– А чем тогда? – Аня попыталась проследить за его взглядом, но он уже смотрел ей прямо в глаза.

– Не догадываешься? – и больше не дожидаясь от нее ответов, сурово предупредил: – А про отъезды чтобы я никогда не слышал. Больше тебе не удастся от меня сбежать. Я тебя никуда не отпущу. И… – он помедлил, вовсе не собираясь с духом, а потому, что сам придавал приготовленным словам особое значение. – Надеюсь, это поможет, – добавил чуть слышно. – Я люблю тебя.

Он никогда еще не говорил ей этих слов. Другим – пожалуйста! Его спрашивали: «Ты меня любишь?» Он без стеснения заверял: «Да. Конечно. А как же?», ни задумываясь ни над вопросом, ни над своим ответом. Что тут особенного? Точно такие же слова, как и все прочие, из тех же букв, из тех же звуков; не более осмысленные и заумные, чем множество других. А про нее он и себе-то ни разу не решался признаться. А Аня так же, как и раньше, с осторожностью и недоверием отнеслась к этим словам, которые тоже не в силах была когда-то произнести. Но уже совсем по другой причине.

– А может, ты любишь ту далекую девочку?

– Ну, нет! – упрямо воскликнул Богдан. – Я люблю тебя. Сегодняшнюю. Теперешнюю.

Он удивлялся, с какой легкостью повторяет ей раз за разом «люблю».

– И поверь мне: она нисколько не хуже той.


«И они прожили некий срок в приятнейшей жизни, и время их было безоблачно, и приятны были им радости…»51 Хорошо, если бы так происходило и в жизни.

Часть 6. РОДСТВЕННИКИ МОЕЙ ЖЕНЫ

1

Саша сидела дома одна и пыталась угадать, когда наконец прибудет ее дражайший супруг.

Вот! Сейчас она не просто девушка Саша, сейчас она – замужняя женщина. Да только мало что изменилось в жизни со дня свадьбы. Единственное – дом ее находится теперь не у мамы, а здесь, у Гриши. Остальное, в общем-то, все по-прежнему. И с Гришкой она видится, можно сказать, ничуть не больше, чем раньше: редкий день, редкий вечер, хорошо хоть каждую ночь. Ну… почти каждую. А дело в чем? А дело в том, что «работа наша такая…»

Ой, нет, это не про то песенка. А как же? Ах, да! «Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд, быть может, не видна». Кому это не видна? Лично Саше очень даже видна, видна потому, что любимый муж ее дома обычно не виден.

И действительно, в данный момент Сашин супруг находился далеко от их семейного гнездышка и даже не по дороге к нему, а в кабинете своего непосредственного начальника, вроде бы и чистосердечно раскаивающегося («Грех, конечно, отрывать тебя от молодой жены, но…»), но твердо уверенного в том, что дело превыше всего.

– Кажется, я знаю, с кем тебе поговорить! – довольно воскликнул капитан и принялся объяснять. – У Тарасова когда-то парень был. Работал под прикрытием, не то, что месяцы, годы. То ли редкий талант, то ли чрезвычайное везение. Ему такими делами обязаны! Его мало, кто знал. Тарасов берег, как родного. Да он, вроде бы, и в правду ему родственником был. Думаю, он много может порассказать. Если, конечно, Тарасов знает, где его найти. – Капитан задумался на мгновенье. – С Тарасовым я постараюсь сам переговорить. А дальше уж ты.


Никита вел себя немного странно, частенько поглядывал на мать тревожным и смущенным взглядом, будто выбирал подходящий момент. Кажется, он хотел что-то сказать, но никак не мог собраться с силами, и Аня начала волноваться и придумывать причины его необычного поведения. Наверное, какие-то проблемы в университете, что-то натворил, и теперь его собираются отчислить. Только этого не хватало!

Да когда же он наконец объяснит! Аня уже решила начать разговор сама, но Никита опередил ее.

– Мам, у тебя какие планы на следующий выходной? – пытаясь придать лицу невинное выражение, спросил он.

Пока ничего страшного, но интонации подозрительные.

– Не знаю. Я еще не думала.

– А ты бы могла провести их не дома? – сын чувствовал себя неуверенно и прятал глаза.

– И что ты собираешься здесь устроить?

– Я хочу приехать не один.

– Привезешь кучу приятелей? – Аня в красках представила, что будет твориться в квартире в ее отсутствие.

Никита посмотрел прямо. Он мог бы ухватиться за предложенное мамой объяснение, и согласно кивнуть, и пообещать, что они постараются вести себя в меру пристойно, и мама покорилась бы, особо не возмущаясь. Что же тут такого! Сын хочет провести выходные с друзьями, и для нее, действительно, будет лучше в это время находиться где-нибудь подальше от них, в спокойном, тихом месте.

– Нет, – он не стал врать. – Я приеду с девушкой.

– Никита!

Так он и знал! Сейчас мама начнет читать мораль, затронет высокие материи, сфокусирует внимание на возможных последствиях. Не стоило затевать этот разговор!

Аня поймала его мрачный упрямый взгляд.

– Если не хочешь, чтобы я сразу сказала «нет», дай мне время.

Отлично! Сын желает привести домой какую-то девицу и тактично просит ее очистить помещение. Только идиот не догадается, чем они тут собираются заниматься. И в то же время…

Ее мальчик уже вырос, и не сегодня–завтра это должно случиться. А скорее всего, уже и случилось. И что тут поделаешь?

Никита мог бы попрекнуть ее, что, например, Сашке уже давно все разрешено. Хотя, когда попрекать, если она и слова ему не дала сказать. А он прекрасно понимал, как она отреагирует на его заявление, и все равно заговорил. Почему? Да потому… потому, что существует Богдан.

Сын знает – есть на свете местечко, где может провести она не то, что выходные, всю оставшуюся жизнь, и пытается говорить с ней на равных. Он требует для себя той же свободы, которую имеет его мать. Он вырос, он пытается стать взрослым. И она смирилась и сказала:

– Ладно! – и добавила: – Только без глупостей. И без лишних проблем. Чтобы потом мне не пришлось жалеть о своем решении.

А Богдану досталась очередная серия ее причитаний.

– Может, я зря ему разрешила? Надо было хорошенько отругать его, и он бы не посмел.

– Да? – иронично скривил губы Богдан. – Он бы нашел другое место, и ты бы осталась в неведении. А больше бы ничего не изменилось.

– Ты бы поступил именно так? – недовольно посмотрела Аня.

– Любой бы поступил именно так, – обобщил он, скромно умалчивая о себе. – И не мучайся. Представь, а вдруг когда-нибудь он захочет жениться. Как ты это переживешь?

– Понятия не имею, – Аня и вспоминать не хотела ни о какой женитьбе. Хватит того, что Сашку недавно выдала замуж.

– Подумай, из чего ты делаешь проблему! – продолжал наседать Богдан. – Все естественно. И главное – неминуемо!

– Да, – нехотя согласилась она. – Но… я бы хотела сказать, что ему еще рано. Но боюсь здесь, – Аня намеренно выделила последнее слово, – меня никто не поддержит. А вдруг что-то случится? Вдруг она забеременеет? – она поежилась. – Уж для детей он действительно маловат.

– Он же не идиот!

– Конечно, не идиот! – Аня вздохнула. – Но я тоже не очень толковая, – она намекала на возможную наследственность, потому как сама не всегда вела себя разумно.

– Зато я – умный!

Она с сомнением оглядела его и заметила:

– Умные не глотают всякую гадость.

– Припомнила! – с легким осуждением воскликнул Богдан, но тут же загадочно улыбнулся… – И, скажи честно, ты даже обрадовалась тому, что у тебя появилась уважительная причина хотя бы на пару дней перебраться ко мне.

– А кто сказал, что я собираюсь провести эти дни у тебя? – хмыкнула Аня.

– Я сказал. И не смей возражать.

– Я? Возражать? – она удивленно подняла брови. – Что за глупости! Просто я ждала, когда ты сам предложишь.

2

– Кажется, я поняла, что ты имел в виду, когда спрашивал, чем обычно заканчиваются наши встречи, – задумчиво проговорила Аня, прислоняясь головой к его плечу. – Мы лежим, ни о чем не думаем, представляем, что на всем свете самое главное – это мы, и не просто мы, а мы вместе, а остальное вроде как и не существует, – она сладко потянулась и вдруг подскочила взволнованно. – О, господи! Я и не вспомнила!

Богдан посмотрел на нее вопросительно.

– Я должна принести документы в понедельник с утра, а я забыла их дома.

– Вот и забежишь перед работой.

– Думаешь, я вспомню опять! – недоверчиво предположила она. – А если опоздаю! – и в смятении обратилась за советом: – Как ты считаешь – ничего, если я схожу за ними сейчас? Надеюсь, они не сидят целый день дома! – Аня встала, принялась собираться, но опять застыла, смущенная очередным вопросом. – Слушай! А что мне делать – так идти или сначала позвонить?

– Позвони, – Богдан следил за ее суетливыми движениями и улыбался. Она всегда так взволнованно металась, бросая короткие фразы и с надеждой заглядывая в его глаза.

Телефон сообщил бесстрастным голосом, что абонент временно недоступен, что можно оставить ему сообщение после сигнала.

Аня сбросила вызов, не дожидаясь, решила, что еще раз позвонит по дороге. Может, абонент к тому времени уже придет в себя и вспомнит о существовании остального мира.

– Я быстренько, – пообещала она виновато и умчалась, а уже заходя в подъезд собственного дома позвонила опять.

Ничего не изменилось. Или Никита специально выключил телефон или, как обычно, не заметил, что разрядился аккумулятор. И что теперь?

Аня стояла перед дверью квартиры, не решаясь действовать дальше. Раз пришла, не разворачиваться же и ни с чем возвращаться назад. Она опять позвонила, но теперь обошлась кнопкой дверного звонка, нажала несколько раз и немного подождала.

– Похоже, их нет, – Аня вздохнула облегченно и достала ключ.

И точно, в квартире было совершенно пусто. Она торопливо прошла в комнату, взяла с полки папку с документами, спрятала ее в сумку и устремилась к выходу. Она уже протягивала руку к замку, когда он неожиданно щелкнул, дверь распахнулась, и незнакомая девушка едва не налетела на нее.

Несколько мгновений они все трое стояли неподвижно и молча, растерянно глядя друг на друга. Аня очнулась первой.

– Я уже ухожу, – пробормотала она. – Я забыла кое-что.

Она перевела взгляд с Никиты на его подругу и невероятным образом за одну секунду рассмотрела ее всю, успев недоуменно заметить про себя, что девушка, пожалуй, была постарше сына. Но не это самое главное. Непонятно, как уж так получилось, но первым, что бросилось в глаза, оказалось тускло блеснувшее обручальное кольцо на безымянном пальце ее правой руки.

Нет, теперь она не могла просто уйти. И по ее разом изменившемуся лицу сын догадался о случившемся, мрачно сдвинул брови в ожидании непременных маминых упреков.

– Никита, – постаралась проговорить она как можно спокойней и даже беззаботней. – Мне нужно сказать тебе пару слов.

Он не стал вопить: «Только не сейчас! Не надо! Не хочу!», он, тоже стараясь казаться беззаботным, послушно кивнул:

– Да, мам, – и обратился к девушке: – Ты проходи. Я сейчас.

Он опередил ее, Ане не удалось ничего ни сказать, ни спросить.

– Мам! В следующий раз. Ладно? – и сын твердо посмотрел ей в глаза.

Она все-таки не удержалась от одного вопроса, потому как знала, что сойдет с ума, теряясь в догадках и сомнениях.

– Она замужем?

Никита не ответил.

– Мам, пожалуйста! И не надо названивать каждый день. Я приеду в следующую пятницу, и ты мне все выскажешь. Хорошо?

– Значит, по-твоему – хорошо? – саркастически уточнила Аня. Сын прекрасно знал этот многообещающий тон.

– Мам, не надо, – тихо попросил он, но Ане уже трудно было остановиться.

– Именно поэтому ты выпер меня из квартиры?

Никита больше не пытался ничего говорить, да и Аня не знала, что еще сказать, не сорвавшись на возмущенный крик и не устроив скандал.

– Ну да бог с тобой! – внезапно заявила она, сглотнув комок в горле. – Дело твое. Но помнится, кто-то мне обещал, что позже я не пожалею о своем решении. А я жалею.

Сын угрюмо молчал.

– Все! Я пошла. До пятницы.

Аня вышла из дома и остановилась. Не хотелось никуда идти.

Ох, Богдан! Не иначе в полной мере начала проявляться дурная наследственность. Что случилось с Никитой? Откуда в его возрасте подобные увлечения? Замужняя женщина старше его. Да чем же мог прельстить ее молоденький мальчишка? Подождала бы хоть, когда подрастет. Ему-то, конечно, интересно, влечет, тешит самолюбие. Как же – обратили внимание, невзирая на юность! Глупый еще. Дай бог, чтобы не слишком!

И что теперь делать? Спросить у Богдана? Он же специалист. Наверняка, был таким же, если еще не хлестче. Уж он посоветует!

Может, надавать Никите подзатыльников и строго-настрого запретить встречаться с этой девицей? Само собой, Богдан рассудительно заметит, что толку не будет ни от запретов, ни от воплей, ни от угроз. Просто мальчик станет менее доверчивым и наивным и перестанет посвящать мать в тайны своей личной жизни. Но молчание выше ее сил. Да и не следует тут молчать! Но как доходчиво объяснить сыну, что он ведет себя, мягко говоря, неразумно? На кой мальчишке замужняя женщина? Пусть молодая, да бог ее знает, какая еще. Но ведь все равно – замужняя. Стоит поделиться собственным опытом? Но это ей Аня могла бы рассказать, каково изменять мужу, и что потом получаешь в качестве награды за незапланированную любовь. А с Никитой придется откровенничать Богдану (тому тоже оказалось не в радость их давнее приключение), но… не приведи, господи! Как бы не вышло больше вреда, чем пользы, от их общения.

Все это, конечно, глупости! Никогда не попросит она Богдана наставлять Никиту на путь истинный. И вовсе не оттого, что сомневается в моральном содержании их беседы. Разве станет Никита слушать постороннего дядю? Только она всегда его слушает, всегда поддается очарованию его колдовского голоса. И вот – итог. Она сама во всем виновата. Не будь того безумного романа, может, и Алешка от нее бы не ушел, и теперь нашлось бы кому заниматься воспитанием сына. Боже мой! Да и сын был бы тогда совсем другой. И, наверное, с Алешкиным мальчиком не возникло бы подобных проблем. Сын и отец жили бы душа в душу, откровенно беседовали бы на свои мужские темы. И все складывалось бы просто замечательно.

Нет, не будет она жалеть о том, что когда-то случилось. И другой сын ей не нужен. Этот – лучше всех. Ну, кто еще смог бы влюбиться в безумную девчонку Инку, страдающую от переизбытка фантазии, поверить ее россказням и ринуться разбираться с незнакомым мужчиной, годящимся в отцы. Как нельзя более годящимся!

Вот уж точно – свела судьба. Свела в который раз. Сколько бы не расставались, а снова встречаются. Что ж, отдадимся на волю судьбе. Где он там, ее суровый рок?

Он ждал ее, и в уголках его губ пряталась улыбка.

– Как удался твой поход? Что-то вид у тебя не очень довольный.

– А у меня не только вид не очень довольный. И мне даже трудно определить, насколько мой поход удачен. Что для меня было бы лучше – знать или не знать? – И Аня поведала Богдану историю своего визита домой.

Он отнесся к ее рассказу довольно спокойно, не восприняв случившееся как нечто из разряда вон выходящее. Так она и знала – для него подобные приключения не в диковинку, и он не разделит ее беспокойства. Не стоило ему рассказывать, разобралась бы как-нибудь сама и уж точно обошлась бы без слов:

– Да не переживай ты так. Не настолько это и страшно.

– Ну конечно! Это естественно и неминуемо, – презрительно повторила Аня когда-то слышанные слова.

– Возможно, – негромко произнес Богдан.

– Куда уж естественней – она его старше лет на семь-восемь!

– Наверное, в этом и причина. Мальчишка привлек взрослую женщину. Для него это имеет существенное значение.

– Не такая уж она и взрослая, – снисходительно заметила Аня. – Тоже еще глупая девочка.

– Это для нас с тобой, – возразил Богдан. – А по его меркам…

– Да пусть, пусть старше, – Аня соглашалась: это хоть и тоже проблема, но не столь серьезная. – Но ведь она замужем. И что ей спокойно не живется! Ну, было бы из-за чего, а то ведь – совсем юный мальчик. Толку-то от него?

Вроде бы и не имеет она права осуждать неверных жен, и в то же время, кому как не ей знать проблему изнутри, по собственному опыту. Она же с ней справилась. Да и причина ее измены – не очередное приключение. Тогда не стоило бы и размениваться. Жила бы с Алешкой, спокойная и довольная, ни о чем не тужила, ни о чем не мечтала. Так нет, опять показалась на горизонте ее мечта, вроде бы на мечту и не похожая, ее непреодолимая страсть, и не смогла она от нее отказаться, по крайней мере – сначала. А было бы что другое, и головы бы не повернула, прошла бы мимо, не обратив внимания. Ведь так хорошо жилось с Алешкой.

И этой-то странной Никитиной подружке чего там не хватило у мужа?

– Наоборот – радуйся, – не сдержал ехидной усмешки Богдан. – До женитьбы дело не дойдет.

Аня растерялась от его холодных слов, не поверила: она переживает, волнуется, а ему – смешно.

– Ты, конечно, можешь иронизировать. А мне – совсем не весело. Если для тебя это в порядке вещей, то я не хочу лишних проблем на голову моему ребенку. Но тебе, по-видимому, это не понять. Сыночек пошел по папиным стопам, и тебя это радует. Как же иначе? – она внезапно остановилась, заметив, как дрожит ее голос, и осознав, что разозлилась, что перестала быть искренней и все последние слова произносила с единственной целью – обидеть и унизить. Она не думала так, как говорила, но, пожалуй, действительно выбрала неподходящего собеседника для подобного разговора. Она безнадежно махнула рукой. – Я, пожалуй, пойду. Мне нечего здесь делать.

Она развернулась и уже сделала несколько шагов к двери, но вдруг услышала за спиной тихое:

– Не уходи.

А может, и не услышала. Может, ей показалось? В шорохе и шелесте, едва уловимо, может, это прозвучало не вслух, а только в ее мыслях? Она замерла, пытаясь понять.

– Куда ты пойдешь? Не уходи. Можешь дуться. Но не уходи. Представь, что ты дома. Ты же никуда бы не ушла из дома, сердилась бы, не сходя с места. Вот и не уходи. А если захочешь, лучше я уйду.

– Боже мой! – Аня глубоко вздохнула и прислонилась к стене. – Как в тебе уживаются цинизм и любовь, бесстрастность и нежность?

Богдан невозмутимо глянул и возразил:

– И не уживаются они вовсе. Все время ссорятся и дерутся. Ты же меня знаешь. Это не мои любовь и нежность. Это все твое. Не было бы тебя, и их бы не было.

3

Никита приехал, как обещал, но, само собой, без особого желания. Не хотелось выслушивать нотации от мамы. Пожалуй, он ей так и скажет. И зачем ее принесло в самый неподходящий момент?

Но первой пришла не мама, первым появился ее знакомый, или друг, или – как его там? Никита представлял, что происходит между ними, но никак не мог выбрать подходящего обозначения.

– Мама дома? – спросил тот.

Нет, еще не пришла, – ответил Никита. Он уже давно не испытывал неприязни при виде Богдана.

– Странно, – произнес тот, и Никита изумленно отметил, как внезапно напрягся обычно мягкий голос. Но в ненароком пойманном взгляде не обнаружилось ни недовольство, ни разочарования. А что-то такое… такое…

Ну да. Ревность.

Надо же!

– А вы ей позвоните, – предложил Никита гостю, снисходительно и сочувственно одновременно.

Тот отрицательно качнул головой.

– Лучше я ее подожду?

– Как хотите.

Никита, быстро потеряв к собеседнику интерес, равнодушно прошел в комнату, включил телевизор, уселся на диван. Ничего нет хуже ожидания неприятностей.

Гость устроился рядом, и Никита недовольно посмотрел на него.

– Тоже будете пытаться меня образумить?

– Непременно! – Богдан критически хмыкнул. – Во-первых, понятия не имею, как воспитывать детей. Никогда не приходилось. Во-вторых… ты думаешь, на тебе свет клином сошелся?

Никита, уверенный, что мама уже всех вокруг озадачила его исправлением, вовсе не ожидал подобных заявлений. Он готовился к длинным, нудным моралям, поэтому слегка опешил, позабыл принять насмешливый, независимый вид и признался честно:

– Для мамы, по-моему, да.

– Напрасно ты так думаешь, – убежденно заверил его Богдан. – У нее еще есть дочь. И я.

Опять – просто и искренне, хотя, вроде бы, и по-прежнему иронично, но, наверное, именно такой и бывает откровенность. И Никита снова не стал возмущаться и выделываться, но все-таки не отказал себе в желании немного поехидничать.

– А с вами у нее тоже были проблемы?

– Случалось, – Богдан дернул углом рта. – Но, вообще-то, я стараюсь их не создавать. Я ее люблю.

Никита немного смутился: почему Богдан говорит ему об этом так легко и просто? И Никита не выступает и не насмехается в ответ. Потому, что верит. И как давно хочется поговорить с кем-то по-нормальному, по-человечески, не смеясь и не передергивая, зная, что услышишь в ответ не только упреки и изумленные возгласы. Даже с мамой так не получится. Она, конечно… ну… одно слово – мама. Она, возможно, и постарается изо всех сил понять, но ей не дано думать так, как думает он. Она – женщина, и, как бы там ни было, с ней нельзя говорить обо всем. Про Сашку, вообще, лучше помолчать, с друзьями тоже не получится, как надо. А с этим вроде бы посторонним мужчиной разговор складывался ровно и искренне.

– Мама, конечно, с вами поделилась?

– Конечно, – утвердительно кивнул Богдан и, в свою очередь, поинтересовался: – Можно узнать, кто она?

– Она окончила университет пару лет назад и теперь преподает.

– Она замужем?

– Да.

– И кто ее муж?

– Не все ли равно! – после нескольких откровенных ответов Никита все-таки попытался возмутиться, уж слишком назойливым показалось долгожданное внимание, но от следующего разумного замечания опять немного растерялся.

– Обычно это имеет существенное значение, – вкрадчиво проговорил Богдан.

Никита посмотрел удивленно и смиренно доложил:

– Племянник ректора.

Богдан на секунду задумался и, нарушая привычные правила воспитательной беседы, снисходительно дернув углом рта, спросил:

– И зачем тебе лишние неприятности?

На такое Никита вовсе не рассчитывал. Вместо предполагаемого им «плохо» он получил весьма неожиданную и обидную оценку своего поступка – «глупо».

– Ты ее очень любишь?

Богдан, кажется, догадывался, что услышит в ответ, судя по интонациям и ходу беседы, но, возможно, он ошибался. А Никита едва не смутился. Ага! Сейчас! Сейчас он выложит все свои мысли перед чужим досужливым дяденькой! А вот и выложит. Потому, как сам затеял этот разговор. И потом… ничего нет особенного в его чувствах, чтобы стесняться или стыдится. Он же не маленький мальчик!

– Не знаю, – неуверенно начал он, все же не решаясь быть до конца искренним. – Но она… она такая…

Скорее всего, он ее вовсе не любил. Но столь невероятным, столь притягательным казалось то, что она заметно старше, она замужем. Ему еще никогда не приходилось иметь дело с такими девушками, темпераментными, раскрепощенными, необыкновенно сексуальными, берущими инициативу в свои руки. Не он ее добивался, она – его, плюнув на мужа и его родственников, на возможные пересуды и печальные последствия. Естественно, он не смог остаться равнодушным, не смог отказать ей и себе.

Богдан, похоже, понял, что он хотел сказать, согласно кивнул и, усмехнувшись, заявил:

– Она не единственная «такая». И совсем не трудно найти что-то менее опасное.

Никита изумленно молчал.

– Я понимаю, если бы ты ее любил, может, оно того бы и стоило. Но просто для удовлетворения желаний надо ли слишком рисковать?

Никита довольно долго вникал в смысл услышанного. Вообще, звучало разумно, но странно. Вроде бы и правильно, но как-то непорядочно.

– Вы всегда такой рассудительный? – осторожно поинтересовался он у Богдана, а тот, испытав непонятную тревогу, задумчиво признался:

– Почти, – и добавил: – Но мою рассудительность обычно называют цинизмом. А твоя мама считает, что это плохо.

Они еще никогда не разговаривали так долго и обстоятельно, с признаниями и откровенностями. Богдан даже испытал легкую гордость за самого себя. Наверняка, мать не стала бы спокойно и бесстрастно внимать чистосердечным сыновним излияниям, и, вне сомнений, советы ее звучали бы несколько по-другому, и неизвестно, как воспринял бы их сын, и никакой гарантии, что все не закончилось бы ссорой. А тут Никита прислушивался с удивлением и вниманием, даже не пытаясь скандалить и, кажется, немало почерпнул для себя из его не перегруженных моралью реплик. Но если бы Аня присутствовала при этом разговоре, ох и попало бы от нее Богдану.

Она любит его, безропотно принимает его таким, какой он есть, ни больше ни меньше, и упорно не желает, чтобы сын походил на него. Да Богдан и сам не хотел, чтоб Никите досталась такая же жизнь, какая досталась ему. Разве за исключением одного: сначала – милая девочка, с которой непонятно хорошо и счастливо, а потом – чудесная женщина, с которой хорошо и счастливо по-прежнему. От этого не станешь отказываться. А другие? Пусть будут и другие – а как же иначе? – только уйдут все, чтобы не мешать, когда до них не станет и дела, когда захочется достичь идеала: единственная и навсегда. Поэтому, зачем особо мучиться из-за тех, других, лучше сберечь душевные силы для нее. Неужели это аморально?

Аня знала, что к ее возвращению Никита будет дома. Услышав звуки телевизора, она сразу прошла в комнату, решительно настроенная, но увидела их двоих, изменилась в лице, глянула подозрительно, даже испуганно.

– Здравствуйте!

Никита, поняв, что воспитательная беседа с ним временно откладывается, поспешил радостно удалиться, и, убедившись, что он ушел достаточно далеко и не сможет их услышать, с тревогой обратилась к Богдану:

– Надеюсь, ты ничего не сказал.

– Но я же не мог сидеть все время молча, – тот недоуменно пожал плечами.

Аня мгновенно побледнела.

– Но ты же… – чуть слышно пробормотала она, а Богдан растерянно посмотрел на нее, не понимая причин столь сильного волнения.

– О чем ты говоришь?

– Ты сказал ему, что ты его… – Ане не хватило сил закончить фразу, но Богдан и не стал дожидаться, когда дойдет она до точки.

– Нет. Конечно, нет.

– Господи! – с трудом выдохнула Аня, облегченно прикрыв глаза. – Ты сведешь меня с ума.

Богдан подошел к ней, обнял.

– Успокойся.

– Успокойся, – сердито повторила она и строго заглянула в глаза. – И вообще, что ты здесь делаешь? Ты же знаешь, я собиралась поговорить с Никитой.

– Не надо, – убежденно, но мягко посоветовал Богдан.

– Как? – возмутилась Аня, а он снисходительно скривил губы, хитро щуря глаза.

– Ты думаешь, он будет слушать твои нотации? – и поучительно добавил: – Вы только разругаетесь.

– Явился папаша – без году неделя! – Аня обиженно отвернулась, но Богдан понимал, что дуется она не совсем по-настоящему.

– А ты вспомни, как тебе твои девочки говорили, когда ты со мной встречалась: «Аня опомнись. Аня будь умницей. Аня не связывайся». А ты слушала кого-нибудь, кроме себя?

– Тебя.

Богдан смущенно хмыкнул.

– Ну, правда, Ань! Ты же сама знаешь – от уговоров и праведных слов мало пользы. А от скандалов – тем более. Ты ведь тоже все решала сама.

– Я просто боюсь за него.

Аня прислонилась к широкому плечу, с блаженством вслушиваясь в необыкновенный чарующий голос.

– Ну, посмотри, посмотри на меня, – продолжал он звучать нежно и ласково. – Уж чего только со мной не случалось. И вот я. Жив, здоров. И даже счастлив.

Никита, невинно заглянувший в комнату, застыл на пороге. Приготовленные слова застряли в горле.

Мало того, что они стояли обнявшись! Они еще и целовались!

Пожалуй, придется ему ближайшее время пожить без нравоучений и семейных разборок.

4

Домой, как обычно, ехали втроем: Никита, Вадик и Ася. Где-то на половине пути Вадик вспомнил весьма важную вещь.

– Слушай! Предки обещали отдать мне в общагу старый телек. В конце концов, я бы его и на руках допер. Не такой уж он и тяжелый. Но, может, твой отец опять нас довезет? Я за бензин заплачу, если надо.

Но про бензин Никита уже не слушал.

– Мой кто? – удивленно воззрился он на приятеля.

– А разве он тебе не отец? – Вадик недоуменно хмыкнул. – Ну, не важно. Все равно какой-нибудь родственник. Может, довезет?

– Он мне не родственник, – отчего-то потянуло на защиту правды Никиту.

– Он тебе действительно никто? – зашевелилась от любопытства на своем месте Ася, вжала Вадика в кресло, чтобы не загораживал обзор. – Брось, Ник! Ты же на него жутко похож. Прямо один к одному! И лицо, и голос. Мы все время считали, что он – твой папаша.

– Нет, – недовольно буркнул Никита, жалея, что ввязался в спор.

– Тогда – кто он? – еще больше оживилась Аська.

– Тебе-то какое дело!

– Да, в общем, никакого. Но… так странно. Мы все думали…

Никита отвернулся. Вот еще! Нашли ему папочку. Что только людям в голову не взбредет! Ну, да ладно. Аська – известная болтушка, все, что угодно, не подумавши, ляпнет. Хотя первым-то начал Вадик!

И этот самый Вадик наконец-то распрямился, отодвинул слишком любопытную Асю и взволнованно напомнил:

– А насчет телека-то как?

– Я спрошу, – неохотно пообещал Никита.

Он сам удивлялся, почему столь подозрительно быстро смирился с появлением этого человека в их жизни. Конечно, в основном – в маминой, но и Никита не смог остаться в стороне.

Вроде, сейчас они уже и не совсем посторонние. Никита чувствует, что присутствие Богдана не мешает ему и совсем не тяготит. В какой-то мере даже хорошо, что он есть. Во всяком случае, это благодаря нему непутевый сын в очередной раз не получил по шее от рассерженной мамы. Невероятно – как сумел он ее уговорить? И, кажется, Никита начинает испытывать к нему определенную симпатию.

Наверное, все из-за отца. Хоть уже давно не считает себя ребенком, а отца не хватает. Может, по привычке? От сознания того, что папа всегда должен быть рядом? Ведь был же! Маленький, он очень любил его. А когда подрос, отношения резко переменились. Все чаще стал замечать, что не понимает, не соглашается, противится мнению и попыткам оказать влияние. Виноват переходный возраст? Возможно. Или что-то еще? Но отец, вместо того, чтобы попытаться найти общий язык, испортил все окончательно и бесповоротно.

Он ушел от них. Кругом утверждали, что ни от детей, только от жены, но Никита считал по-другому. Отец даже не спросил ни у сына, ни у дочери, а не хотят ли они остаться с ним. Никита, конечно бы, отказался, и Сашка, наверняка, тоже. Очень надо жить с чужой женщиной, когда рядом есть мама! Но мог бы предложить, все же – родные дети. Но он предпочел обойтись без них, и, значит, бросил всех: и жену, и детей.

Нет больше у Никиты отца. По крайней мере такого, какой был нужен. И вдруг появился Богдан, странно появился. Инка положила на него глаз, наплела кучу чепухи, желая вызвать ревность, а он развесил ушки – дурак! – поверил в Инкину тягу к чересчур зрелым мужикам. Но Богдана глупые девчонки мало волновали, он заинтересовался мамой. Получалось, что Никита сам привел ее к нему. Хотя, кажется, Сашка говорила, что они давно знакомы.

Кстати, еще Инка заметила, что Никита похож на него. А Вадик вообще решил, что Богдан его отец. И Аська тоже. Оборжешься – нашли папашу!

А вдруг мама соберется замуж? У Никиты появится отчим. Ха! Папа-заменитель. Ладно. Он не маленький, он переживет, ведь никто не станет заставлять его называть «папой» чужого дядю.

И почему все считают, что они похожи?

Никита даже сестру об этом спросил. Та пожала плечами.

– Не знаю. Вы оба темноволосые, голубоглазые, – она задумалась. – Да мало ли одинаковых людей! Про нас с Гришкой тоже говорят, что мы чем-то похожи.

– Но его же не принимают за твоего отца!

Сашка фыркнула.

– Ты что, тронулся? Он меня старше всего на пять лет.

– Но отчего все так уверены, что он – мой отец? – упорно добивался Никита хоть каких-то вразумительных объяснений.

– Вас встречают вместе, вы чем-то похожи – вот и все! – предположила Саша. – Никто же не знает твоего настоящего отца. Если бы знали, тогда бы ничего и не выдумывали.

Сочетание «настоящий отец» непонятно встревожила Никиту.

– А они даже ни капли не сомневались, – упрямо проворчал он, и сестра рассердилась, устав от его однообразной упертости.

– А от меня-то тебе чего надо? Я же не говорила, что вы похожи, не говорила, что он твой отец.

– Но ты говорила, что они с мамой давно знакомы, – угрюмо глянул Никита.

– Да, – Сашка не возражала. – Мама еще замужем не была, когда они познакомились. Она мне сама рассказывала.

– А потом вы ведь какое-то время жили здесь. Пока еще я не родился.

Сестра, словно подкошенная, рухнула в кресло.

– Ну, ты… – ее внезапно осенило, куда клонит братец, и в запасе не нашлось нужных слов, за исключением бессмысленных восклицаний. – Умник! Головой ударился? – Но понемногу мысли ее прояснились. – Надеюсь, ты не собираешься делиться с мамой своими предположениями? Или ты считаешь, что она тебе тоже не родная?

Никита покраснел.

– Хорошо же ты о своей матери думаешь! – негодуя, возопила Сашка.

И чего она разоралась! Ему, между прочим, такие мысли только-только в голову пришли и совсем не нарочно. Вспыхнула внезапно идея. Да Сашка сама же ее и подсказала, заговорив про «настоящего отца». А сопоставить моральные стороны предложенного расклада Никита еще не успел. И маме он, конечно, ничего не скажет.

Зато, увидев сына, мама заговорила сама.

– Как дела? – спросила она, вроде бы без всяких задних мыслей, но Никита догадывался, о чем именно хотела бы она узнать.

– Мам, ты не переживай, – сразу же успокоил он ее. – Мы расстались.

– Да? – озадаченно уточнила Аня, а когда сын утвердительно кивнул, не удержалась от очередного вопроса. – И, позволь узнать, что послужило тому причиной?

– Считай, что я поумнел, – глубокомысленно заявил сын. – И чтобы ты лишний раз не волновалась.

Аня минуты две-три неподвижно стояла, взгляд ее блуждал по комнате, ища, за что бы зацепиться, а мысли скакали в голове самые странные.

– Если честно, – наконец заговорила она, – я тебе не верю. Мне кажется, это просто отговорка, чтобы я оставила тебя в покое. А на самом деле все будет продолжаться по-прежнему.

– Нет! – твердо произнес Никита. – Это правда.

Врут обычно с честными глазами, уверенно и проникновенно, но голос у Никиты скучный и бесцветный, словно думает он совершенно о другом, а волнующая маму тема для него не имеет никакого значения. Неужели они действительно расстались? Это каким же чудом? И где же волшебник, то чудо сотворивший?

– Даня! Он бросил свою девицу. Пожалуйста, обрисуй вкратце, о чем вы без меня беседовали.

– Вкратце? – Богдан самодовольно и хитро ухмыльнулся. – Я сказал, что не стоит из-за похоти наживать ненужные неприятности и расстраивать маму. Похоже, он со мной согласился.

– Колоссально! – наигранно восхищенно воскликнула Аня. – Тебе бы следовало иметь сотню-другую детей, а то жалко, Дань, что твой педагогический гений остался невостребованным.

Обычно она выговаривала его имя полностью – Богдан, но иногда у нее само вырывалось: «Даня!» Особенно в последнее время. Хотя именно сейчас было труднее всего отыскать причины, чтобы называть его уменьшительно, по-детски. И он вспомнил, что когда-то очень давно, более двадцати лет назад, почувствовав, как мурашки побежали по спине от произнесенного ею имени, заорал:

– Никогда не называй меня так!

– Почему? – изумилась Аня, совершенно не испугавшись его бурной реакции, а он, не желая открывать истинные причины, сердито буркнул первое, пришедшее в голову:

– Я не маленький!

– Да? – она улыбнулась иронично, глянув чуть свысока, и внезапно Богдану показалось, что она старше его, взрослее и мудрее, а он перед ней – несмышленый мальчишка.

– Или называй. Если хочешь, – проворчал он, отворачиваясь, и с трудом сдержал желание добавить: – Но тогда не уезжай. Останься со мной.

5

Позвонил Тарасов, дядя Саша, полковник МВД Тарасов Александр Петрович, сказал, что с ним хотят встретиться, поговорить, проконсультироваться, в общем. Неожиданно всплыли какие-то старые дела, всколыхнулись давние связи. А Богдан надеялся, что его больше не тронут. Разве мало он сделал?

Нелегко давались самоотверженные подвиги. Ему – очень нелегко. Хоть вроде и выработал защиту от превратностей жизни и душевной маяты и даже с каким-то неестественным энтузиазмом и упоением брался за предложенные Тарасовым задания. Наверное потому, что не держала его жизнь, не ценил он ее. И за то напоминала она ему, какой может быть безжалостной и жестокой.

Если бы кто взялся предсказать Даньке будущее, никогда бы не угадал, что того ждет. А хоть и угадал бы, Данька ни в жизнь бы не поверил. Невероятно, до чего докатится милый мальчик! В общем-то неглупый, и даже способный, как говорили в школе, и вовсе не отпетый хулиган.

Остался без родителей. Спасибо, что не на улице, при собственной жилплощади. Прокорми себя сам, как хочешь. Об учебе и речи не шло – разве проживешь на стипендию! Тогда – иди, работай. А кто возьмет на большие деньги вчерашнего школьника?

Вертелся, как мог и где мог. Слава богу, курортный город богат на кафе и рестораны. Окончил курсы, устроился барменом. Смазливого мальчика с удовольствием поставили за стойку для привлечения посетителей, точнее, посетительниц. Давний враг Лысый непонятно из каких побуждений (наверное, надеялся, что Богдан в конце концов на том попадется) предложил подработать, свел с нужным человеком. Но тогда не слишком много было жаждущих до «травки», не то что сейчас. Торговал тихо, осторожно, никто не знал, только Борька, а он не возражал. Каждый крутится, как может. Он и сам в отсутствие Богдана не отказывался обслужить клиента. Боря помог сориентироваться и в другом деле, так сказать, поддержал, или даже подтолкнул.

Совершенной чушью было бы утверждать, что Богдан не обращал внимания на девчонок. Очень даже обращал. А уж они на него! И, стоило признать, не только девчонки. Первым это заметил все тот же Борька, постоянно маячивший рядом (вечером и ночью они работали вдвоем). Оказавшись поблизости, он таинственно протянул:

– О-о, Дань! Тобой заинтересовались.

Богдан сначала даже испугался.

– Кто?

Боря осторожно кивнул в сторону сидящей неподалеку женщины, весьма привлекательной – нет, даже очень привлекательной! – и сообщил:

– Глаз с тебя не сводит. Спорим, она сегодня обязательно подъедет к тебе.

И он оказался прав.

Когда народ начал потихоньку отходить на покой, она подсела к стойке, сделала заказ и, не притронувшись к поданному ей бокалу, спросила:

– А вы еще долго будете работать?

Боря добросовестно доложил. Женщина обхватила пальцами бокал, но не стала отрывать его от стола.

– Я могу обратиться к вам с просьбой?

– Все, что угодно! – щедро пообещал Борька. – Правда, Богдан?

Богдан, усиленно пытающийся в это время найти себе важное занятие, согласно кивнул и чуть не грохнул стакан. Вообще-то, он никогда не робел перед женщинами, но до сих пор считал инициативу прерогативой мужчины, то есть своей собственной. А прекрасная незнакомка уже вкрадчиво объясняла:

– Я здесь первый день. Бродила по городу и вот попала к вам. И сейчас, признаться, в замешательстве. Насчет обратной дороги. Может, кто-нибудь из вас меня проводит?

Она красноречиво смотрела на Богдана, абсолютно игнорируя его напарника. Трудно было не понять, кого она предпочитала видеть в качестве «кого-нибудь».

– Но мы закрываемся только через полчаса, – наконец-то подал голос Богдан и заметил легкое изумление в ее взгляде.

– Я подожду. Лучше подождать, чем плутать ночью по незнакомому городу.

Она вернулась за столик, а Борька, развернувшись к залу спиной, нежно пропел:

– Ах, ах! Какие голосочки! Век бы вас слушал! – и толкнул напарника в бок. – Надеюсь, ты не упустишь шанс. Не будь идиотом!

– Она же старше меня почти вдвое, – засомневался Богдан.

– Дурак! В том-то вся и прелесть! Ни одна девчонка не сравнится в постели со зрелой женщиной.

– Ты думаешь, так сразу? – Богдан неуверенно глянул на Бориса, и тот снисходительно хмыкнул.

– А для чего ты ей? Интеллектуальные беседы вести? Я думаю, у нее и денег хватает. Так что не глупи, Дань! – Борька устремил вдаль мечтательный взор. – Эх, меня бы на твое место! Да только она на меня ноль внимания. Хотя странно, вроде я тоже мальчик ничего! – он рассмеялся и опять легонько толкнул Богдана. – Ты что, трусишь? – спросил он и посоветовал: – Выпей для храбрости. Или лучше – покури. Иди-иди, покури. Сейчас народу мало, пять минут и без тебя обойдусь.

Богдан послушался, сходил в подсобку, достал косячок из укромного места, вышел на задний двор. Когда он вернулся, довольный Борька сообщил:

– Кажется, она забеспокоилась, куда ты пропал. Все время смотрела на дверь. Подумала, что ты от нее удрал.

Богдан промолчал и впервые за вечер посмотрел на незнакомку уверенным долгим взглядом.

Вот так и началось. И уже в следующий раз Боре не пришлось уговаривать и давать советы. Он сам знал, что ему делать, он же был умненьким и способным мальчиком, все схватывал на лету с первого раза без повторений.

Он не пытался запоминать имена и лица – зачем? – он не строил никаких далеко идущих планов. Но иногда планы строили за него, и он, честно говоря, удивлялся, находя себя участником предлагаемых кем-то перспектив.


Она проснулась раньше. Богдан почувствовал сквозь сон, как она встала, вышла из комнаты, осторожно прикрыв двери. А когда она вернулась, он уже сидел в постели, слегка прикрывшись одеялом, и курил.

Она в очередной раз оценивающе оглядела его и неожиданно предложила:

– А знаешь, поехали со мной.

– Не хочу, – не задумываясь, отказался он.

– Почему?

– Мне и здесь хорошо.

Она насмешливо улыбнулась, качнула головой.

– Собираешься всю жизнь смешивать коктейли и ублажать женщин?

– А разве ты предлагаешь мне что-то другое?

– Возможно.

Богдан стряхнул пепел прямо на лежащий у кровати коврик.

– Устроишь мне высшее образование и престижную работу? – он дернул уголком рта. – Или, может быть, ты хочешь меня усыновить?

Она на мгновенье застыла, а потом уперлась руками в спинку кровати и твердо заглянула в глаза.

– А ты хам и нахал, друг мой!

– На том и стоим, – Богдан выдержал ее взгляд. Он догадывался, ее удивляют и даже немного пугают его слова, его поведение.

– Послушай! Ты же еще совсем молокосос. Откуда в тебе столько цинизма и грязи?

Богдан не обиделся и, уж конечно, не смутился.

– А я – из ранних. Знаешь, как ранние овощи. Другие еще только начинают созревать, а я – уже готов.

– Оно и заметно, – невесело определила она, присела рядышком и протянула руку к сигарете. – Дай-ка мне!

Он послушно отдал, скользнул взглядом по ее лицу. Она сделала несколько затяжек и сморщилась.

– Что это?

– Анаша, – невинно доложил он, а она опять заглянула ему в глаза.

– Редко удается встретить столь всесторонне развитого молодого человека.

Она бросила сигарету в стакан.

– А ты серьезно предлагаешь мне ехать? – вдруг вспомнил Богдан, и она кивнула в ответ. – Зачем? Неужели ты не можешь найти себе нормального мужика? По возрасту.

– А может, как раз ты мне и по возрасту? Ты молод, темпераментен, горяч, да еще и достаточно опытен, – она задумалась, видимо, опять пытаясь объяснить себе его слова и поступки. – И давно ты этим занимаешься?

– Чем? – Богдан выпрямил одну ногу и чуть откинулся назад. – Курю «травку»?

– Нет. Таскаешься по постелям женщин, которые гораздо старше тебя.

Кажется, в ее голосе звучало осуждение. Хотя сама она разве не поторопилась воспользоваться им?

– А что, было бы лучше, если бы я таскался по постелям своих ровесниц? – он нарочно пытался выглядеть еще более развязным и испорченным. – На том не заработаешь. Конечно, я не в восторге оттого, что приходится иметь дело с озабоченными, неудовлетворенными старушками…

Она вскочила, гневно сверкнула глазами.

– А ну брысь отсюда, щенок! Чтоб через секунду ноги твоей здесь не было!

– Как скажешь. Можно и через секунду.

Он откинул одеяло, стремительно поднялся, сгреб в охапку одежду и направился к двери.

– Стой, придурок!

Естественно, его появление в коридоре в таком виде вызовет небывалый фурор. Сбежится весь персонал, охрана, милиция, и, само собой, он не станет молчать, когда его спросят, откуда пришел и что здесь делает. Он честно расскажет, нет, не из мести, не со зла, ему все равно. А ей не нужны скандалы.

– Неужели ты бы так и вышел?

– Ради тебя – запросто.

Она досадливо отвернулась.

Хотя, конечно, я надеялся, что ты меня остановишь.

Она резко повернула к нему лицо, быстро вскинула руку, вцепилась в волосы, потянула, заставляя наклониться, и впилась в губы. Она не терпела, когда над ней смеялись, она не желала быть зависимой от чьих-либо сумасбродных выходок, она привыкла всегда одерживать верх и диктовать другим, как следует себя вести.

А он, а он – только подумайте! – после всего влюбился в глупую, наивную девчонку. Почти с первого взгляда. И она вертела им, как хотела, у нее получалось. Именно потому, что она никогда не стремилась к этому. Но с того момента до их встречи должно было пройти еще много времени, и за этот срок Богдан получил прекрасную возможность достойно проявить все свои обещанные способности.

6

Однажды он неудачно сходил за товаром.

Торговля велась в условленном месте по строго отработанной схеме. О том знали даже менты, но сделать ничего не могли, не удавалось никого поймать с поличным. Время от времени, видимо, со зла и отчаяния, они устраивали облавы, но редко находили у кого-нибудь что-то. В одну из таких облав и попал Богдан.

Он тоже оказался чист, но его задержали – надо же было отвести душу! – доставили в отдел, чтобы в отместку за очередную неудачу продержать несколько часов, и там…

– Данька! А ты что здесь делаешь?

Богдан обернулся, увидел знакомое лицо.

Дядя Саша Тарасов. Старый друг отца. Майор милиции. Когда-то Богдан даже встречался с его дочерью, правда, недолго. Но в последнее время они общались очень редко, а в прошедшие четыре года вообще не виделись.

Тарасов, по воле случая неожиданно вспомнивший о своем давнем обещании другу присмотреть за его сыном, увел Богдана к себе в кабинет.

– Ну, от тебя я никак не ожидал! – воскликнул майор с отеческим укором.

– Я случайно проходил… – завел было Богдан известную песенку, но дядя Саша его оборвал.

– Уж мне-то лапшу не вешай. Там случайно не проходят. И зачем ты с этими выродками связался? – он негодовал, пользуясь правом давнего знакомства. – Ты ведь так вляпаться мог! Подумал бы о матери.

Богдан снисходительно скривил губы.

– У нее и сердце слабое, и нервы теперь никуда, – продолжал Тарасов.

– Она умерла. Три года назад.

– Данька! – растерялся майор. – А я то тут… Я и не знал. Совсем о вас забыл, – почувствовал он запоздалое раскаяние. – Друг называется! За столько лет даже ни разу не позвонил. Заработался. – Он наконец опомнился. – Да ты-то как?

– Я – нормально, – беззаботно проговорил Богдан. – Вы не волнуйтесь, дядя Саша.

– Нормально? – возмутился Тарасов. – Ты сидишь здесь и говоришь, что нормально! Черт! – вылетело со злостью и досадой, стоило ему вспомнить о своем. – Опять никаких результатов. Все следы успели замести. Только и толку – с тобой встретился. – Майор вдруг глянул пронзительно и остро. – А ты глубоко в это влез?

Так уж вышло, заботливый дядя Саша втянул Богдана в опасную, жуткую игру. Богдан поначалу ввязался просто назло Лысому – век не забудет и не простит ему! – а потом…

Кто знает, что случилось потом? Может, вошел во вкус. Может, понравилось танцевать на острие ножа. Может, подумал: «Сделаю доброе дело, побуду чуть-чуть героем». И влип на всю жизнь. А дядя Саша каялся:

– Господи, Данька, что я наделал? Обещал твоему отцу за тобой присмотреть, если надо – помочь, и на тебе… Ничего не смог. Сначала позабыл. А вспомнил – так тоже не на радость.

А Богдан только усмехался.

– Да ладно, дядя Саша. Не пропадать же таланту!

– Кабы только таланту. Жизни бы не пропасть!

– А что жизнь? – снисходительно вопрошал Богдан. – Что меня в ней держит-то? Кому я тут нужен? Мои все там уже, – и он смотрел на небо, а Тарасов пораженно смотрел на него.

Богдан и не думал, что переигрывает в своей беспечности. Возможно ли не быть циничным, работая предателем! Кто как мог относиться к его работе, а он частенько воспринимал себя именно так. Даже не предполагал, что будет настолько тяжело. Не от вечного страха, что тебя раскроют, и тут уж о последствиях лучше не задумываться, а от непонятных душевных мучений. Как странно, что человек одновременно может быть очень плохим и очень хорошим. Оказывается, довольно легко полюбить негодяя и потом мучиться от укоров совести, мешая его черному делу.

То ли благодаря разумной осторожности и прозорливости Тарасова, то ли благодаря своим собственным достоинствам Богдан достаточно быстро достиг таких глубин, о которых майор даже не помышлял. Что-то уж очень легкомысленно быстро доверялись люди его глазам, цвета морской волны, и необыкновенному мягкому голосу!

Тарасов помог получить права и неизвестно какими путями, через каких там надежных и ненадежных знакомых, пристроил Богдана водителем к Балашу в полагающуюся тому по должности служебную машину. А уже сам Балаш сделал его личным шофером на всех, имеющихся у него в собственности, средствах транспорта.

Балаш давно зарекся садиться за руль. Все его попытки непременно заканчивались ДТП, и общение с ГАИ стояло уже поперек горла. Он считал, что чем меньше вокруг него людей, тем надежнее он себя будет чувствовать. За каждым можно приглянуть, каждого проверить. Но даже чрезмерная осторожность на этот раз его не уберегла, и он промахнулся, просмотрел, обманулся. Богдан мог гордиться собой. А он еще никогда в жизни не чувствовал себя так паршиво.

Уже через короткое время Балаш относился к нему, как к родному. По какой причине? Возможно потому, что не очень давно потерял собственного сына, почти ровесника Богдана, а теперь нашел, кем его заменить. Тем более, он был в курсе относительно семейного положения своего нового водителя. Правда он имел еще дочку, симпатичную и упрямую четырнадцатилетнюю девчонку. Заметив, с каким интересом наблюдает она за Богданом, Балаш поспешил заботливо предупредить его:

– Ты смотри! Испортишь мне девку раньше времени – пеняй на себя.

Богдан только усмехнулся. Скорее Балашу следовало бы предупреждать его вовсе не насчет дочери, но он не знал, что Богдан имеет богатый опыт общения именно с женщинами возраста его жены. Да и ладно! Ничего и так быть не могло. Жена Балаша тоже отнеслась к Богдану как-то по родственному, наверное, все по той же причине. Его тепло и искренне приняли в этом доме, и неожиданно вернулось забытое ощущение семьи. Даже с Юлькой сложились приятельские отношения.

Девчонка любила пользоваться папиными машинами. Она и сама уже умела водить (старший брат научил). Но кто же ей позволит, в четырнадцать-то! Балаш даже в самой пустынной глуши, где на километры вокруг днем с огнем не найдешь и простого человечка, не говоря уже о гаишниках, не разрешил бы ей сесть за руль, беспокоясь, что дочери передалась по наследству его собственная непреодолимая тяга к придорожным столбам и одиноким прохожим на обочине. А Богдан разрешал, когда рядом не было отца, и когда Юльке до безумия хотелось повыделываться перед подружками.

Несмотря на опасения Балаша, Юлька вела себя с Богданом пристойно, даже глазки не строила. Богдан и не предполагал, что у него за спиной она красочно и эмоционально описывает подружкам скрываемые в строжайшей тайне от предков свои любовные свидания с папиным водителем. Но однажды Балаш случайно услышал один из ее занимательных рассказиков.

– Я тебя, кажется, предупреждал, – сквозь зубы процедил он, и желваки вздулись на его скулах. Богдан не успел ни испугаться, ни задуматься.

– Ты о чем?

– О Юльке! – Балаш разозлился еще больше, заметив выражение невинного недоумения на лице Богдана. – Я предупреждал.

– Я помню. Мы же договорились, – спокойно произнес Богдан (честно признаться, он предполагал, что речь пойдет совсем о другом), и его уверенность немного смутила Балаша.

– Ты хочешь сказать, что у вас ничего не было?

– А что могло быть? Зачем она мне? Какой от нее толк, кроме того, что она твоя дочь?

– Ты не врешь? – все еще недоверчиво глянул Балаш.

– Ты считаешь, что для меня проблема – бабу найти?

Конечно, Балаш так не считал, но сомнения его развеялись не окончательно.

– А что же она рассказывала?

– Откуда я знаю. Ты у нее спроси.

Юлька не стала отпираться. Она честно призналась отцу, что все выдумала. Надо же было придать себе вес в глазах подруг! Чтобы они слушали с открытыми ртами, готовые в любой момент грохнуться в обморок от изумления. Но суровый папаша по-другому оценивал жизненные обстоятельства, он строго приказал дочери покаяться и убедить подружек забыть ее глупые россказни. Юлька заявила, что лучше умрет, чем сознается. Балаш постращал ее всеми карами небесными, но ничего не добился.

– Давай по чуть-чуть, – предложил он Богдану, доставая бутылку своего любимого – местного виноградного крепленого.

– Я не пью.

– Ну? – не поверил Балаш.

– Не могу. Организм не принимает, – усмехнулся Богдан.

– Болеешь что ли чем?

– Нет. Детские комплексы.

– Что? Первый раз слышу! – Балаш заинтересовался, не совсем понимая – шутит Богдан или говорит серьезно. – Давай рассказывай!

Богдан помялся, а потом все-таки рассказал, как лет в четырнадцать, живя у бабы Веры, неплохо погулял с пацанами. Что они там пили? А кто знает! Что нашлось. Зато потом дорога до дома затянулась необыкновенно, петляя от колонки к колодцу, от колодца к следующей колонке. Сколько холодной воды вылил он на свою непутевую голову – не сосчитать!

Да как назло, мама в то время тоже гостила у бабы Веры. Увидев свое драгоценное чадо мокрым, бледным как смерть и еле держащимся на ногах, она сдержанно промолчала, но зато на следующий день… Но не это произвело на Даньку наисильнейшее впечатление. Как было плохо! Как тошно! В жизни не забыть. И до сих пор уже от нескольких глотков оживали давние яркие ощущения и нестерпимо тянуло в одно занимательное местечко в объятия гладкого, белого друга, не страшащегося никакой грязи и дряни.

Услышав занятную Богданову историю, Балаш почему-то не развеселился, наоборот, помрачнел.

– Тогда, может, водку? Или коньяк? – он отхлебнул из стакана и тихо рассказал:

– Помню, Женька, когда учился еще, наверное, в первом классе, в свой день рождения спер со взрослого стола рюмку водки и заглотнул разом. Хотел покрасоваться перед приятелями. Покрасовался – пришлось «неотложку» вызывать! И эта дура! – неожиданно вспомнил он. – Перед подругами ей надо выделаться!

Вслед за отцом перед Богданом предстала и Юлька.

– Ты извини, что я тебя впутала.

– Да ладно. Моя-то репутация не пострадает.

– Да ну его, папочку! – вздохнула Юлька. – Он не понимает, думает кому-то интересно, какая я умная, скромная и порядочная, – она снова вздохнула, а потом мечтательно закатила глаза. – А знаешь, как девчонки мне завидовали! Они почти все уже с мальчиками встречаются, а меня папочка все бдит. Я им и сказала: «Нужны мне ваши малолетки сопливые! Вот я…» Я же не рассчитывала, что папа тоже услышит.

Балаш привык иметь сына, Юлька – старшего брата, с которым можно пооткровенничать, от которого не нужно скрывать семейные тайны.

– Богдан, а правда, что твои родители умерли? – тихонько спросила она.

– Правда, – спокойно подтвердил он, и Юлькины глаза стали большими-пребольшими.

– А как же ты? – растерянно прошептала девчонка. – Я даже представить не могу, чтобы я делала без родителей. Я бы, наверное, тоже сразу умерла. От страха. Я бы не смогла. Я хочу, чтобы они жили всегда. И мама, и папа.

Ее голос дрожал, она вот-вот готова была расплакаться. Страшные мысли пугали ее, тяготили, и Юлька постаралась поскорей отделаться от них, торопливо возвращаясь к прежней теме.

– Он сильно на тебя орал? – виновато поинтересовалась она.

– Он на меня не орал, – отвернувшись, медленно проговорил Богдан.

– Угу, – Юлька и не сомневалась. – Он тебе верит больше, чем мне.

Ему захотелось возразить. Скорее всего, чтобы успокоить собственную совесть.

Уже позже он потихоньку начал понимать, что добренький дядя Саша отнюдь не случайно подсунул Балашу именно его, не утруждая себя поисками кого-нибудь поопытней и понадежней. Слабости на то и слабости, чтобы суметь на них сыграть выгодно для себя. Балаш ведь тоже использовал чужуя слабость, наживая деньги. Разве грех – для благого дела воспользоваться болью преступной души? И, как всегда, никто не брал в расчет его собственную душу. А ему еще вменяют в вину, что он конченный циник!

7

С большими покупателями Балаш встречался сам. Хоть и пальцем ни к чему не притрагивался, но предпочитал лично наблюдать за происходящим. И до сих пор дела шли превосходно. Балаш и не подозревал, что ожидает его на этот раз.

– Как хотите, но чтобы мой парень остался цел и невредим, – потребовал Тарасов.

– Ну, знаешь, майор! – услышал он в ответ. – Я тоже своими мальчиками напрасно рисковать не стану. Эти подонки ни одного из них не стоят. Что сможем – сделаем. Но если они сразу не сдадутся, то… сам знаешь. Поэтому, если за своего парня переживаешь, устрой так, чтобы его там не оказалось. Понимали ведь, на что идете!

Конечно, Тарасов понимал, и все равно злился, в какой-то мере даже на себя. А Богдан не представлял до конца, что ему предстоит, поэтому не очень и боялся за собственную шкуру. Его терзало другое – как смотреть в глаза по-отечески привязавшегося к нему Балаша? Больше всего на свете хотелось отговорить того от намеченной встречи. Пусть лучше пошлет кого-нибудь вместо себя, а сам не едет.

Временами не выдерживал и все-таки заводил разговор, пробовал намекать и на ненадежность покупателя, и на то, что нет никакой необходимости в личном присутствии. Он прекрасно понимал, что из-за его намеков может провалиться долго и тщательно подготавливаемая, тысячу раз просчитанная и выверенная важная операция. Плевать! И надо было давно признаться Тарасову, что не хочет, не желает во всем этом участвовать. Он и сам порядочная дрянь, не ему бороться за праведное дело. Увольте! Да хоть убейте!

Богдан сдерживал нервную дрожь, скорее инстинктивно приказывал мышцам расслабиться, чтобы никто не заметил его трясущихся рук. Он неуверенно вел машину, и Балаш быстро обратил на это внимание.

– Ты что сегодня?

– Волнуюсь, – сознался Богдан. – Не нравится мне… – он остановился на середине фразы, не в силах врать и искать оправдания.

– Опять за старое, – проворчал Балаш. – Ты словно в первый раз!

– Оставайся в машине, – предложил Богдану Балаш, когда прибыли на место, и насмешливо хмыкнул: – Мнительный!

Богдан упрямо смотрел вперед.

– Мы недолго, – сообщил Балаш на прощание, последним выбираясь из машины, и они ушли. А Богдан так и не решился посмотреть ему вслед.

Он скрестил руки на руле, уронил на них голову, заставляя себя не думать о том, что должно произойти несколько минут спустя, но невольно прислушивался.

Он различил тихие шаги и все равно вздрогнул, почувствовав на затылке холод металла.

– Выходи! Быстро! И тихо! Не оборачиваться! Руки на машину!

Все! Он облегченно прикрыл глаза, и тут услышал то, что ожидал и не ожидал одновременно.

Выстрелы, выстрелы, опять выстрелы!

Богдан не понимал, о чем говорят ему люди в черных масках, а их разозлили его заторможенность и бездействие. Его развернули рывком и швырнули вперед.

– Шевелись, …! – с ним не церемонились, потому как считали одним из тех, тех…

Зачем они привели его туда? Чтобы он воочию убедился, как рассчитываются по заслугам, чтобы прочувствовал свое ближайшее будущее и раскаялся в своем преступном прошлом?

Балаш был еще жив. Он смотрел на Богдана тусклыми, печальными глазами. Его губы двигались, словно он хотел что-то сказать, но звука не получилось, только красный ручеек побежал по бледной щеке.

Богдан не мог пошевелиться, не мог оторвать взгляда от тонкой струйки. Он не заметил, как подошел Тарасов, не слышал его громкого и достаточно долгого крика, за красочными словами прячущего скромный смысл: на кой вы притащили его сюда? Майор еле сдвинул его с места, чуть ли не за ручку вел до желтой машины с мигалкой на крыше. Проехав какое-то расстояние, они пересели в обычный «жигуленок», и Тарасов увез Богдана к собственным родителям в пригородный совхоз.

– Побудь пока здесь.

Богдан не выдержал дольше двух дней. Что уж там наговорил дядя Саша своим старикам! Они отнеслись к гостю с заботливым вниманием и жалостью. Мать Тарасова почти с первых минут знакомства стала называть Богдана «внучек», а он воспринял это, как укор.

– Спасибо, конечно, – заявил он старикам, – но я домой.

– Не спеши, поживи с нами, – уговаривали те, но Богдан упрямо стоял на своем.

– Нет. Нет. Меня ждут.

Кто его там ждал? Точнее – что? Тихая, пустая квартира, тревожное одиночество и страшные ночи, когда вскакивал с постели, отчетливо слыша рядом громкие выстрелы и видя перед глазами лицо умирающего Балаша. Он замечал свое тело, лежащее на полу среди других, безжизненных и безгласых и чувствовал боль несуществующих ран. А потом появлялась Юлька. Она, сосредоточенно сжав губы, крутила баранку, временами победно усмехаясь, и гордо поглядывала на него. И опять – Балаш. Что это были за слова, которые он пытался сказать? Его последние в жизни слова. «Я хочу, чтобы они жили всегда. И мама, и папа». И мама, и папа. Он тоже хотел. Но их больше не было. Не было, точно так же, как теперь у Юльки не было отца.

– Серега, дай что-нибудь, чтобы спать и не видеть никаких снов. Чтобы спокойно заснуть… и не проснуться.

– Здрасьте! Не проснуться! Что за неуважение к жизни и чужому труду! Зря что ли я когда-то надрывался, тебя тащивши.

Достать «травку» он мог и без посторонней помощи. Мог и не только «травку», но пока хватало и того, что есть.

Он редко появлялся дома. Да разве это дом? Хорошо хоть Тарасов из предусмотрительной осторожности не искал с ним встреч. Иначе бы проклял себя дядя Саша.

Но тут неожиданно возник ниоткуда некто Чоня.

Богдан не помнил точно, как познакомился с ним, потому что во время их первой встречи находился вне объективной реальности. Зато помнил, что происходило до и после. До: он сидел на низкой чугунной ограде в скверике, в руках – почти докуренный косячок, в мыслях – полный восторг. После: комнатушка со стеллажами по всем стенам и зарешеченным окном, груда зеленых и красных одеял и парень, почему-то не просто неизвестный парень, а именно Чоня. Только это чудом спаслось из недавнего провала в памяти. Он и интересоваться не стал, как оказался в незнакомом месте, даже порадовался, что больше нет необходимости возвращаться домой. Можно жить и здесь. Чоня ведь жил!

Вообще-то, у Чони была бабка где-то в станице, и раньше он обитал у нее, маялся от скуки и, наконец, не выдержал, сбежал. Все равно – куда, лишь бы подальше, а в выживаемости ему не откажешь. Чоня отличался неприхотливостью и полным равнодушием к удобствам. Спать он мог где угодно, было бы тепло, и никто бы не мешал.

С первого взгляда Чоня мог показаться слишком молчаливым и покорным. Ничего подобного! Просто ему было наплевать на то, что о нем думают другие, и какое место он занимает в обществе. Какое сам себе определял, такое и занимал. Он легко становился тихим и незаметным и так же легко менялся, всех строил и заставлял делать то, что он хотел. Но на самом деле Чоня был добрым и верным, не забывал время от времени добросовестно навещать свою бабку.

Кстати, мотоцикл принадлежал ему, но он без колебаний одалживал его Богдану и не возмущался, когда тот не удосуживался спросить его разрешения. А еще, единственный из всех, Чоня задумался и правильно разобрался в том, что случилось с Малым.

Он вовсе не боялся Богдана, наоборот, Богдан временами пугался его решительности и необъяснимой преданности. Заметив однажды, что не успевшего еще окончательно оправиться от знаменательной драки приятеля уже повело на старенькое, милый друг Чоня безжалостно и бесстрашно выгреб и выбросил все его запасы и, не скрывая заботы, ласково пообещал: «Лучше я тебя сам сразу убью, чем буду смотреть, как ты тут медленно подыхаешь у меня на глазах». И, как ни странно, Чоня считал своей заслугой то, что когда-то привел к Богдану Аню.

Его забавляла воинствующая красотка Лола, он никогда не упускал случая посмеяться над ней, а на Аньку смотрел с восхищением и нежностью. И, наверное, недаром именно Чоне встретилась она пять лет спустя.

Никто другой не обратил бы внимания, не вспомнил бы, что была когда-то у Богдана такая девушка, и, уж точно, никто не побежал бы сразу докладывать ему об этом. А Чоня не просто доложил – подробно описал место встречи, видимо уверенный, что приятеля непременно туда потянет. Богдан много раз мысленно благодарил и проклинал его за такое внимание. Сейчас, конечно, больше благодарил. Странный он, Чоня, загадочный. Стоило чуть подольше подумать о нем, и он обязательно появлялся, неизвестно откуда, непонятно почему.

Звякнул дверной звонок. Богдан пошел открывать, и Аня, оставшаяся в комнате, услышала из прихожей его восклицание:

– Надо же! Какими это судьбами?

– Тебя проверить, – раздалось в ответ. – Разве тебя можно оставить без присмотра!

Жутко знакомый голос. Аня не сдержала любопытства и заглянула в прихожую.

Действительно – «надо же»! Очень изменившийся, но узнать можно. Но она до сих пор не знает его имени, а обращаться по прозвищу к солидному мужчине как-то неудобно. Поэтому она молчала, молчал и гость. Он внимательно рассматривал ее несколько минут, – его лицо выражало то недоумение, то изумление, то сомнение, – и наконец не очень уверенно произнес:

– Аня? – а потом крайне удивленно добавил: – Не может быть!

– Может, – спокойно заверил его Богдан.

– Ну, ты упертый малый! – усмехнувшись, протянул бывший Чоня и обратился к Ане: – Несмотря на всю его беспорядочность – редкое постоянство! – Потом он еще раз с сомнением воззрился на Аню и с прежним удивлением воскликнул: – Нет, это невероятно! Они опять вместе! Аня, тебе нужно поставить памятник. Все его увлечения длились не дольше месяца, а тут – двадцать с лишним лет!

Богдан молчал и снисходительно кривил губы.

8

На Никиту отрезвляюще подействовали возмущенные Сашкины вопли, и он уверился, что внезапно пришедшая ему в голову мысль была абсурдной, глупой, невероятной, в общем, полной чушью. Конечно! Ведь если представить, что она верна, получается, будто мама… Нет, мама не могла. Нет. Но, какие бы разумные доводы Никита ни приводил сам себе, он не смог сдержать любопытства и по-особенному внимательно присматривался к Богдану, а иногда растерянно ловил себя на том, что непроизвольно повторяет некоторые его жесты.

Мама ничего не знала о подозрениях сына. И Богдан тоже не знал. Он честно держал данное Ане обещание, но временами испытывал упрямое желание хотя бы чуть-чуть намекнуть, чтобы проверить, как отнесется Никита к возможности их родства.

Однажды встретился Лешка Попов, давний дружок, сосед и одноклассник.

– Богдан? – воскликнул он сначала неуверенно, полувопросительно, а, убедившись в правильности своей догадки, весело произнес: – Сто лет не виделись!

Скорее всего, он узнал своего бывшего приятеля по детским играм и проказам не в самом Богдане, а в стоящем рядом с ним мальчишке.

– Это твой сын? – Попов с любопытством оглядел Никиту. – Просто невероятно похож! Вылитый ты в молодости! – он ухмыльнулся, не переставая говорить и не замечая, что оба его собеседника застыли в замешательстве, даже не пытаясь вставить хоть слово. – А у меня – представляешь! – две девки. И обе в мать. Такие же бестолковые. Уже и замуж повыскакивали. Так что я теперь дедушка. Вот, удрал к матери от них от всех. Отдохнуть, – он опять ухмыльнулся и предложил: – Ты заходи ко мне попозднее.

Лешка попрощался и заспешил к дому.

– Почему вы не сказали, что я вам не сын? – задал вопрос Никита, пытаясь заглянуть в глаза.

– Это так принципиально? – Богдан предпочел проводить взглядом друга детства, но услышал решительное:

– Да!

– Почему? Тебе неприятно оказаться в роли моего сына? Или, может быть, стыдно?

– Но я ведь вам не сын! – прозвучало не совсем как утверждение, интонации скорее получились вопросительные. Но уж лучше поссориться, чем прямо отвечать на этот вопрос.

– Я же не возмущаюсь, когда меня принимают за твоего отца, – осуждающе произнес Богдан. – А у тебя, надо сказать, вид тоже не очень благостный.

Никита мрачно скривил губы, но стремление к осведомленности оказалось сильнее обиды.

– Так почему же вы не возмущаетесь?

– А что? Так опасно или страшно быть твоим отцом?

Прицельно сощурившись, Никита усмехнулся:

– А вы бы хотели им быть?

Богдан умел вести себя в критических ситуациях, пришлось научиться. Растерянность и замешательство в некоторых случаях становились чрезвычайно опасными, угрожая не только самолюбию и репутации, но и жизни. Но сейчас ему стоило большого труда сохранить спокойствие, не сорваться,не проговориться, найти, что ответить, не выдав истинное значение этого вопроса для его самого.

– Отвечать обязательно? – не очень благожелательно спросил он.

Никита разочарованно хмыкнул.

– Как хотите.

– А я не хочу.

– Почему?

Нет, он никогда не отвяжется. Богдан с тем же упорством пытался выяснить у Ани, кем приходится ему этот мальчик. И вечные чужие восклицания «Это твой сын! Как похож!» проняли и его. Он еще не решился спросить прямо и, кажется, даже не пытался говорить о своих догадках с матерью, опасаясь обидеть ее, но он спросит, в конце концов обязательно спросит. Да разве он не спрашивал в данный момент?

– А ты бы стал мне отвечать, если бы я спросил, хочешь ли ты быть моим сыном?

Никита смешался.

А что такого! Он не боится вопросов, он бы ответил. Нет! Не ответил. Он не знает, чего бы хотел, и ему, наверное, это никогда не решить.

9

– Зачем тебе идти домой? Сидеть там одной? – заботливо вопрошал Богдан.

– Так пойдем со мной! – невозмутимо предложила Аня.

– Лучше ко мне.

– Не все ли равно? – удивилась она.

– Нет, не все равно, – возразил Богдан. – Я люблю, когда ты остаешься у меня. Дома сразу так уютно. Обычно я не стремлюсь домой. Но когда там ты…

– А! – Аня улыбнулась и беззаботно махнула рукой. – К тебе так к тебе. С тобой – куда угодно!

Ну как ее не любить!

Однако им не дали побыть вдвоем. Требовательно загремел звонок, Аня распахнула дверь.

– Гриша? – она удивилась и испугалась. – Что-то с Сашей случилось?

Муж ее дочери стоял на пороге, растерянно хлопая обычно умными или веселыми глазами, и пытался вымолвить хоть слово.

– Я…

– Он, наверное, ко мне, – пришел ему на помощь Богдан, тоже слегка смущенный совпадениями. – Это по работе.

Ничего не понимающая Аня согласно кивнула и в смятении удалилась, а Богдан провел Гришу на кухню. С ума сойти, на что только ни способна жизнь!

Аня, видимо, в течение всего их разговора думала и думала, предполагала и предполагала, искала объяснений и найти их не могла, и, конечно, обратилась за ними к Богдану. Он знал, что так и будет, он в покорном ожидании смотрел на нее.

– Так и тянет спросить: «Кто ты?» – она с иронией вслушивалась в свои же слова. – Оказывается, я тебя совсем не знаю.

Богдан отрицательно мотнул головой.

– Ты обо мне знаешь гораздо больше, чем я о тебе. Ты почти ничего о себе не рассказываешь, а все мои тайны рано или поздно сами всплывают перед тобой.

– И это всплыла очередная, – заключила Аня.

– Да. Но мне совсем не хочется о ней говорить.

– А мне очень хочется услышать, – она виновато улыбнулась. – Но, конечно, не говори раз так. А что касается моих тайн, то ты их знаешь. Потому, что они все связаны с тобой.


Автор обложки Анжела Аверина. Для обложки использованы исходники со стока freepik.com

Примечания

1

Справочник терапевта. /Под ред. Ф.И.Комарова. – М.: Медицина, 1979.

(обратно)

2

1 Справочник терапевта. /Под ред. Ф.И.Комарова. – М.: Медицина, 1979.

(обратно)

3

Справочник по вероятностным расчетам. – М.: Воениздат, 1970.

(обратно)

4

Маруф-башмачник. Избранные сказки, рассказы и повести из «Тысячи и одной ночи». – М.: Правда, 1986.

(обратно)

5

1 Маруф-башмачник. Избранные сказки, рассказы и повести из «Тысячи и одной ночи». – М.: Правда, 1986.

(обратно)

Оглавление

  • Часть 1. КРАСНАЯ ШАПОЧКА И СЕРЫЙ ВОЛК
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  • Часть 2. СНЕГОВАЯ НАГРУЗКА
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Часть 3. ПРОГНОЗ – ТЕНДЕНЦИЯ К РЕЦИДИВАМ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • Часть 4. ЧТО БЫЛО БЫ ДАЛЬШЕ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • Часть 5. ТЫСЯЧА И ОДИН СЮРПРИЗ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Часть 6. РОДСТВЕННИКИ МОЕЙ ЖЕНЫ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • *** Примечания ***