Милицейские были [Иван Харитонович Головченко] (fb2) читать онлайн

Иван Головченко МИЛИЦЕЙСКИЕ БЫЛИ

От автора

Собранные в этой книге рассказы — не плод фантазии автора, а несколько беллетризированный фактический материал. Домысел коснулся разве что некоторых деталей, конечно, изменены и фамилии. Остальное же — то, что было. Поэтому и название — «были». Судьбы людей, которые пройдут перед вами, — частица жизни моих коллег.

События, изображенные в рассказах, имели место в нашей республике за последние два десятилетия. Автор старался показать всю омерзительную сущность любого преступления и вместе с тем рассказать о тяжелой и почетной работе сотрудников милиции.

Простаки

Ольга Сидоровна Карпухина от природы женщина добрая, тихая и внимательная к людям. Работала чернорабочей, затем стала мастером по обжигу кирпича. Всегда пользовалась большим уважением в рабочем коллективе. Окружали Ольгу Сидоровну добрые люди и в семье, и по месту жительства. Муж не пил, в доме был хорошим хозяином и отцом. Такими же душевными выросли и дочки. Всю жизнь, общаясь с хорошими людьми, она и сама на взаимность отвечала взаимностью. Любила поговорить, поведать радости и печали своей жизни.

В купе скорого поезда, Ольга Сидоровна была довольна своим случайным попутчиком, восхищалась его образованностью, тактом и умением вести себя.

…В белой рубашке, с яркими запонками, тщательно наглаженных брюках, выглядел он элегантным. Круглое лицо чисто выбрито. В больших серых глазах под светлыми бровями искрилась доброта. Коротко подстриженные волосы как нельзя лучше импонировали приятной внешности собеседника. Правда, говорил он замысловато:

— Технический прогресс в любой отрасли промышленности, а тем более в тяжелой, немыслим без нас, ученых. Я как доктор технических наук особо это чувствую. Знаете, приходится решать важные проблемы…

А дальше доктор сыпал такими терминами, что Карпухина никогда и не слышала: «обогащение угля», «выщелачивание», «скоростная флотация».

— После окончания индустриального института пришлось работать инженером, заведовать фабрикой обогащения угля. Лично внес много нового в усовершенствование конструкции оборудования и ввел ряд новшеств… С этого и началась моя наука. Теперь вот видите, сколько своих трудов… — Собеседник вытаскивал из портфеля одну рукопись за другой, показывал, разъясняя их важность. — А вот и отзывы. Наконец-то виднейшие ученые одобрили мои поиски…

Карпухина смущалась своей неосведомленности. Она знала, что такое уголь и зачем он добывается в шахтах Донбасса. Сама топила печи обжига кирпича углем, а вот что такое «обогащение угля», понять не могла.

Но больше всего тронуло Ольгу Сидоровну то, что собеседник умел ценить людей труда. На груди Карпухиной блестели ордена, и он с особым вниманием рассматривал их.

— Есть у вас и высшая награда Родины. Как это прекрасно! Импонируют мне заслуженные люди. Сам, знаете, дни и ночи в работе, в поисках. Все же Мурлыкин-Азовский не последний человек в науке…

Карпухина не спрашивала фамилию своего собеседника, а когда он сам ее назвал, то этим еще больше возвысился в ее глазах. Фамилия как нельзя лучше соответствовала приятной внешности. Мурлыкин-Азовский… Ольга Сидоровна всегда представляла себе, что двойные фамилии носят только люди необычной судьбы, великие люди.

На вокзале в Кисловодске прощались тепло. Мурлыкин-Азовский проводил Карпухину к автобусу санатория, в который она приехала лечиться. Когда расставались, он невзначай сказал:

— Буду в вашем городе, позвоню. Приятные знакомства не забываются…

Прошло много времени. Ольга Сидоровна похоронила мужа, оформилась на пенсию. Теперь главная ее забота была — две внучки. Одна жила с ней, другую приводили ежедневно родители. Два зятя, две дочери: все они работали, домашних забот старухе хватало.

Она давно уже забыла о днях, проведенных на кисловодском курорте. Но однажды вечером Мурлыкин-Азовский, исполнив свое обещание, позвонил ей по телефону. Это обрадовало и вместе с тем привело в смущение Карпухину. Было это вечером. В ее квартире собрались обе дочери с зятьями. Как посмотрят дети на этот необычный звонок незнакомого им мужчины? Голос в трубке все такой же мягкий, приятный и учтивый. Он умолял:

— Ну как же, Ольга Сидоровна, не встретиться, специально заехал в ваш город! И не отказывайтесь! Одевайте свои награды и ко мне. Сейчас пришлю такси.

Карпухина засуетилась. Стала одевать новый костюм с орденами.

— Бабушка наша на свидание спешит, — шутили дочери.

— Ну что вы, дети… Доктор наук. Неудобно…

Встреча была душевной и неожиданно для Карпухиной торжественной. Мурлыкин-Азовский встретил ее с букетом цветов. Под руку повел сразу в ресторан, где в отдельной кабине был накрыт стол. Разные закуски: семга, заливная рыба, буженина, в круглых блюдечках — черная икра, шпроты, горка свежих красных помидор и зеленых, с пупырышками, огурцов. На тарелках с позолоченным ободком возвышались конусы белоснежных салфеток. А на приставном столике — коньяк, шампанское, вода.

Карпухина оторопела, страшно неловко себя чувствовала. Зал ресторана был наполнен музыкой, а там дальше, между столиками, танцевали пары. У нее даже мелькнуло сожаление, что пришла. Но ее знакомый, как будто понимая состояние гостьи, шутками подбадривал ее, просил чувствовать себя как дома.

— Встретился со своими коллегами. По такому случаю и выпить не грех. Знакомьтесь, пожалуйста.

У стола стояли двое. Один — смуглый, с худощавым, веселым, все время улыбающимся лицом; другой — круглолицый, с узкими щелками глаз. Они почтительно пожали руку женщине, уступая ей место за столом. Все наперебой подкладывали в тарелку, намазывали хлеб маслом, икрой. Первый тост доктор наук провозгласил за свою хорошую знакомую труженицу Ольгу Сидоровну. Затем пили за здоровье доктора.

Когда в голове зашумело, появилась смелость, словоохотливость, и Карпухина даже тост провозгласила:

— Я простая рабочая, никогда не бывала в таких высоких компаниях… Вам желаю добра, успехов в науке…

Мурлыкин-Азовский поспешил перебить ее:

— Что там мы! Вы, труженики, производители всех богатств… Вам честь и слава!

Коллеги ученого изучающе смотрели на Карпухину, отчего она смущалась. На ее груди сияли ордена и медали. Ее старый знакомый буквально не давал никому говорить, играл, что называется, первую скрипку в их задушевной беседе. Один из коллег начинал говорить что-то о легковых автомашинах, другой жаловался, что в их краях никак нельзя купить себе «колеса». Доктор переводил все в шутку: в жизни все желания сбываются, только бы настойчивость была…

Доктор проводил гостью, усадил ее в такси, отправил домой с подарками для внуков и вернулся за стол. Продолжался разговор уже более откровенный.

— Все улажено. Считайте, что автомашину вы уже имеете. И навар небольшой запросила.

— Какой?

— Об этом после, когда машину получите. Завтра к ней в управление снабжения к одиннадцати утра нужно явиться. Она там главный человек. Оплатим стоимость — и на базу. Это уже проверено…

Было 11 часов утра. В длинном коридоре управления снабжения толпились люди. Одни группами стояли, разговаривали, другие прохаживались, видимо, ожидая решения своих каких-то вопросов. На появление трёх мужчин никто не обратил внимания. Один из них чувствовал себя здесь свободней и смелей всех остальных. Его даже принимали за работника управления. Он подходил к людям, здоровался. На круглом лице добрая улыбка. Жесты, манера держаться внушали доверие. Его «коллеги» несмело топтались у стенки, с интересом смотрели на своего влиятельного покровителя.

Он подмигнул им веселыми глазами и скрылся за массивной дверью.

«Коллеги» долго ждали и не зря. Мурлыкин-Азовский появился из той же двери. Кивком головы он пригласил своих «коллег» в уголок, тихо сказал:

— Все в порядке. Давайте деньги, оплачу стоимость и — на базу за получением автомашины…

Деньги уже были подготовлены, сложены стопкой и завернуты в газету. Один из «коллег» вынул из кармана сверток, передал его Мурлыкину-Азовскому, который сразу же снова скрылся за дверью. Спустя десять минут он вышел.

— Вот документы. Быстрей на базу, получайте машину и — к гостинице. Я вас там буду ждать. Тогда отблагодарим этих… — Он кивнул в сторону двери, откуда только что вышел.

Счастье было так велико, что оба «коллеги» просияли и, ни слова не говоря, ушли по адресу, указанному в документе:

«Директору базы техснаба «Главюжруда»

т. Надеждину И. С.

ул. Вишневая, 75

В соответствии с нарядом от 20 октября 1972 года за № 274 и разнарядкой «Главюжруда» от 5 ноября 1972 года за № 45, порядковый номер № 9, выдайте автомашину ГАЗ-24 т. Хайбарову с оформлением на него всех документов на данную машину. Стоимость ГАЗ-24 полностью оплачена в главном управлении по картотеке № 3. Одновременно выдайте ему запчасти, помимо положенных к ГАЗ-24, с оплатой их стоимости в бухгалтерии базы.

Начальник главного управления И. С. Благоверов

Главный бухгалтер А. Н. Сенинников».

«Коллеги» прочитали документ, и у обоих дыхание сперло от радости. Шуточное ли дело: давняя мечта — своя легковая автомашина — сбывалась…

* * *

«Никак не пойму я природу этих мошенников, на что надеются: перспектива-то — арест, следствие, суд и снова за решетку. Годами в заключении, а выходят — снова за свое, обманывают людей», — думал инспектор уголовного розыска после прочтения ориентировки о розыске Мурлыкина-Азовского.

Плечистый, с редкими усиками и коротко остриженными волосами, сидел он на подоконнике, держал в толстых пальцах лист бумаги с мелким типографским шрифтом и с большим портретом в центре. В углу листа виднелась наискось написанная синими чернилами резолюция начальника милиции: «Тов. Гуреев, принять меры розыска». Резолюция написана давно. Поскольку Гуреев имел «свою» работу, то на эту ориентировку не обратил особого внимания, положил ее в сейф. «Необязательно же разыскиваемый появится в нашем городе, где-то другие его задержат», — думал он. А вчера вечером последовал звонок из уголовного розыска области с требованием доложить о проведенных розыскных мероприятиях. Докладывать оказалось нечего. Еще не было продумано и таких мероприятий.

Размышления Гуреева прервал дежурный офицер. Он, приоткрыв дверь, просунул голову в фуражке с кокардой, сказал:

— Жалобщики пришли, прими их…

Как только скрылась голова дежурного, в кабинет вошли двое. Вернее, они не вошли, а как-то боязливо протиснулись боком через полуоткрытую дверь, остановились у самого порога. Оба как будто сговорились, прижали свои фуражки к животам, переминались с ноги на ногу. Вид их был такой жалкий, что Гуреев отодвинул в сторону бумаги, уставился на них удивленным взглядом.

— Что с вами?

— Случилось, гражданин… товарищ начальник, беда случилась…

Оба посетителя оживились: один говорил, другой приговаривал:

— Ой, какой шайтан! Деньгу забрал, бумажку дал…

— Какую бумажку?

— Бумажку на машину, вот она…

Гуреев взял «документ», углубился в его чтение.

— Бланк правильный, настоящий, а вот написана чепуха. Во-первых, в городе нет такой базы «Главюжруда», нет и такого управления, а следовательно, фамилии начальника и бухгалтера вымышленные. Да и написана какая-то ерунда! «Стоимость ГАЗ-24 оплачена в главном управлении по картотеке № 3». Вы можете толком рассказать, что это за филькина грамота?

— Как же, пришли рассказать. Дал бумагу, деньгу забрал, и нет, сбежал шайтан…

Посетители со всеми подробностями рассказывали, как у них выманил мошенник много тысяч рублей. А у Гуреева под ложечкой холодело: «Это же тот самый преступник, ориентировку о котором я только что прочитал! Опоздал с мерами розыска. Можно же было его схватить за руку, задержать…»

— А вы опознаете того человека?

— Как же не опознать, опознаем. Мы с ним в поезде ехали, в гостинице жили…

Гуреев выхватил из папки лист бумаги, развернул его на столе. В центре листа была фотография круглолицего человека.

— Это он?

— Мурлыкин-Азовский! Он, точно он. — Оба жалобщика склонились над ориентировкой.

Гуреев уже не слушал потерпевших, он думал о своей безответственности, о допущенной неряшливости в работе.

— А вы тоже хороши, жалобщики! — вдруг не сказал, а закричал Гуреев. — Вы же должны знать, что автомашины у нас продаются в магазине, в порядке живой очереди! Почему же пошли на сделку с преступником?

— Хотели… думали… он же вроде порядочным казался…

— Хотели, думали… — Гуреев посмотрел на своих сникших, перепуганных собеседников и сразу сбавил тон.

* * *

Старший инспектор уголовного розыска Гуреев возвратился из областного центра взволнованный, огорченный и с твердой решимостью найти преступника.

— Мошенник жил рядом с милицией в гостинице, а мы с тобой ориентировку все изучали, — разнес нас начальник угрозыска области.

— Мы действительно прошляпили, — сказал Горбунов.

— Забрал в управлении все материалы на него. Нам такие преступники и не встречались. Можно сказать, что это осколок той, давно исчезнувшей профессиональной преступности, о которой мы с тобой только в книгах читали. Еще до войны пять раз сидел за мошенничество. После войны еще не жил на свободе. Когда исполнилось ему 60 лет, начал умолять, просить: «На этом завязал, хочу остаток жизни провести на свободе, прожить достойно, чтоб хоть умереть с чистой совестью».

Поверили. После десяти лет нахождения в заключении освободили его, устроили на работу в строительную организацию. Выдали аванс, получил он это все — и был таков.

Устойчивость преступной бациллы в организме присуща карманным ворам и мошенникам. Они, как алкоголики или наркоманы, не могут удержаться.

— Простачков еще много, обманывать их несложно. Даже на автомобили иногда деньги дают. Вот тебе и затравка: еще разок подзаработаю, авось пронесет. Так думал, наверное, и теперь Мурлыкин. Скорей бы его найти… — заговорил Горбунов.

— Найдем. Вот смотри, сколько привез на него разных данных! — Гуреев выложил из папки на стол разные документы, среди которых особое внимание Горбунова привлекли фотографии.

— Вот это да. Смотри, какой франт лощеный! Галстук, костюмчик что надо. А лицо, смотри, какое лицо: выбритое, круглое, как месяц, с улыбкой.

— Тюремная бледность с лица вряд ли успела сойти, но той красотке, что рядом, этого не заметить, слишком счастливый вид у нее… — сказал Гуреев.

— Ты смотри, у этой тоже радости хоть отбавляй. — Горбунов взял другую фотографию. — Улыбка до ушей. Подбородок отвис, на руках жилы надулись, а довольна, сама поддерживает его руку на талии.

— Подхватить «доктора наук», конечно, заулыбаешься. Женщины в возрасте. Таких, да еще незамужних, понять можно, а вот эту… — Гуреев вынул из кармана, бросил на стол еще одну фотографию. — Разбери, чего в ней больше: любви или коварства? Чего она, как репей, прицепилась к пожилому человеку?!

— Еще совсем молодая! — сказал Горбунов, рассматривая фото.

— Всего 24 года.

— А ему-то 60… Действительно, непонятно. Да и вид у нее не бравый. Личико красивое, но слишком суровое, и вся она вроде бы с перепугу…

— Подружкам сказала, что лучше коньяк пить со стариком, чем ситро с молодым.

— О-о, оригинальная философия.

— Она уехала вместе с Мурлыкиным-Азовским, так сказать, в свадебное путешествие. Пойдем-ка мы по ее следам. Вероятно, он скоро ее не бросит. Молодая, красивая. Вот пока он с ней, мы и должны его арестовать.

— А где же мы его искать будем?

— Привез некоторые зацепочки. Ее мать получила телеграмму из Приморска. Пишет, что жива, здорова и даже счастлива. Так что забирай все эти фотографии и быстрее в Приморск. Начальник угрозыска области сказал: «Он вас всех обвел вокруг пальца, вы и арестовывайте его…»

Ася была довольна собой. Наконец-то сбылась ее мечта. Именно о такой обеспеченной, праздной жизни она всегда мечтала. Рестораны, фешенебельные гостиницы, пляжи и достопримечательности уже многих городов открыли перед ней свои двери, а впереди еще поездки и поездки, свадебное путешествие затягивалось. Да Ася и не думала о его конце. Такого блаженства она давно ждала, и ей казалось, что и вся ее жизнь в дальнейшем будет такой же праздной, обеспеченной.

Сколько уже обновок приобрел ей доктор наук. Туфли и босоножки на редкость красивые. Два платья модных и еще вечернее. Стала она обладательницей целого набора белья: голубое, белое, розовое, окаймленное кружевами, легкое, как пушинка. В добавок еще набор духов, красивая дорогая пудреница…

На угощения потрачено денег — и не счесть. Даже после проведенных вечеров в ресторанах в номера гостиниц заказывал коньяк, лимоны и закуски. А по утрам заботливые официантки приносили завтрак и, конечно, снова коньяк. От счастья у Аси голова кругом шла.

Правда, вчера произошла небольшая неприятность. Названый супруг перепил в ресторане, разбил тарелку. Пока рассчитывался за нее, наговорил дерзостей официантке. А ночью бредил, жаловался на свою горькую судьбу, ругал каких-то «лягавых», что его все равно выследят. Если неприятный эксцесс в ресторане Ася восприняла как незначительное недоразумение, виной которому был коньяк, то бормотание во сне ее насторожило, взволновало. Ася стала прислушиваться и присматриваться, и в ее душе зародилась неприязнь к еще вчера любимому человеку. Ее нервировал его храп, такой сочный, громкий, что кровать вздрагивала. Веки дергались, временами глаза открывались, и тогда казалось, что они слишком глубоко провалились. На обескровленных потрескавшихся губах вздувались слюнные пузыри. Только в эту ночь она заметила, что возле нее спал совершению старый, измотанный человек. В подтверждение того была и костлявая желтая нога, высунувшаяся из-под одеяла, и такая же желтая морщинистая шея с дряблым обвисшим подбородком.

Спящий человек стал ей противным. Всем он был не такой, как ее хороший знакомый Сергей.

Сколько лет добивался Сергей взаимности! Еще с детства они дружили, Ася клялась ему в верности. Сергей не знал, что клялась она потому, что мечтала видеть Сергея летчиком-испытателем или ведущим конструктором. Но Сергей избрал себе другой путь. Он окончил десятилетку и пошел на завод слесарничать. Ася, не выдержав экзаменов в институт, поступила на работу техническим секретарем.

Работая заведующей ателье, мама всегда приносила в дом свои восхищения заказами Марии Ивановны. Мама рассказывала о новых модах и фасонах одежды. Восхищалась обстановкой, убранством квартиры и всей обеспеченной жизнью Марии Ивановны. Такие рассказы матери порождали в сознании Аси представление о той идеальной жизни, к которой надо стремиться. Ася верила, что ее Сергей закончит институт и будет таким же большим человеком, как Иван Иванович, а она, его супруга, будет так же жить, как и Мария Ивановна. Но надежды ее рухнули. Сергей стал рабочим парнем.

Работая техническим секретарем, вращаясь среди ученых, преподавателей, Ася окончательно решила: «Не Сергей моя звезда. Замуж выйду за ученого. У него и положение, и авторитет, и деньги получает немалые, и руки не черные от машинного масла, как у Сергея. Пусть даже старше возрастом, но выберу себе мужа из ученых».

…На вокзале она провожала на симпозиум своего шефа, директора института. Отдала ему папку с нужными документами, помахала пухленькой ручкой уходящему поезду, в окне которого маячила острая бородка, и пошла домой. Но вдруг рядом с ней оказался интересный человек в белой рубашке, ярком галстуке, с чемоданчиком в руке. Он окинул Асю изучающим взглядом, сказал:

— Узнаю своих коллег. Наверное, директора провожали?

— Да, а вы его знаете?

— Так это же… — Незнакомец запнулся, что-то вспоминая.

— Вадим Захарович, — сказала Ася.

— Правильно, Вадим Захарович. Слышал о нем. Это же из института… — снова запнулся неизвестный.

— Педагогического, — помогла вспомнить Ася.

— Правильно, педагогического. Слышал о таком, видный ученый. Как-то встречался с ним в министерстве. Правда, у меня профиль науки другой. Техника — моя стихия.

Вышли на привокзальную площадь. Неизвестный протянул руку.

— Давайте знакомиться, доктор технических наук Мурлыкин-Азовский…

Ася протянула руку, и сердце ее учащенно забилось.

Дальше пошло все как нельзя лучше. Ася, пользуясь тем, что уже не раз устраивала в гостиницу приезжающих в институт и лично знала администратора, помогла доктору наук получить номер. Как бы в знак благодарности ученый пригласил ее поужинать. Дружба так быстро крепла, что на вторую ночь девушка уже осталась с доктором наук в номере. Спустя пять дней Ася взяла отпуск за свой счет и поехала с ним в свадебное путешествие. Казалось, не было счастливей человека на свете, чем Ася. Только вот в эту ночь потянуло ее на размышления. Она рано проснулась и как бы впервые так внимательно рассматривала своего названого мужа, и ей все больше становилось неприятно. Что-то отталкивало, отодвигало ее от спящего. Сделала решительный шаг в другую комнату, зацепила ногой пуфик, и он с грохотом покатился. Спящий вздрогнул, перевернулся на другой бок и захрапел еще громче.

Она закрыла дверь спальни, опустилась на холодный стул. На душе ее было тягостно, вроде она совершила какой-то недостойный проступок.

В дверь постучали. Ася накинула новый, вчера купленный шелковый халат, открыла дверь. Официантка на подносе принесла завтрак. Среди тарелок с закусками возвышалась и бутылка коньяка.

Мурлыкина-Азовского как пружиной выбросило из постели. Только ушла официантка, он с перепуганным видом выбежал из спальни, спросил:

— Что, пришли?

— Кто пришел? Официантка завтрак принесла, — ответила Ася и удивленными глазами уставилась на него.

— К черту завтрак, быстрей одевайся, едем отсюда!

— Как едем, почему так быстро?

— Скорей, говорю тебе! Вчера набузил, наверное, в ресторане…

«Стесняется своего неприличного поступка, перепил вчера, нехорошо…» — подумала Ася.

Так быстро она еще не собиралась в дорогу за все время своего путешествия. Не успела она сложить вещи в чемодан, как он уже рассчитался с администратором и буквально на ходу крикнул:

— Я ушел, догоняй!

Ася окинула взглядом сервированный стол, взяла только коньяк в сумочку и убежала следом…

В кассе билеты были. Только уж слишком долго возилась кассирша. Она переспрашивала фамилию, уточняла, куда собирается лететь пассажир, спрашивала и фамилию супруги. Как-то необычно долго смотрела на смущенную Асю, которая не догадывалась, что в это время делается в душе ее попутчика. Заметила только, когда он получил билеты, рука его дрогнула. «От выпитого вчера, наверное», — подумала. А когда вышли, Мурлыкин-Азовский остановился, резко повернулся назад, затем отошел в сторону, поставил на землю чемоданчик, сказал:

— Не полетим, меня арестуют… Пойдем в ресторан, если успеем, в последний раз позавтракаем как следует…

Мурлыкин-Азовский заметил вблизи тех же двух лиц, что стояли у кассы, взял чемоданчик, подхватил под руку Асю и потянул ее в здание аэропорта. Растерянная, недоумевающая, она повиновалась…

В углу почти безлюдного буфета аэропорта за столиком сидели, насупившись, поглощенные каждый своими мыслями Мурлыкин и Ася. К ним подошли двое в гражданском: один сел за стол на свободный стул, другой встал сзади Мурлыкина.

— Вы Мурлыкин? — спросил Гуреев, беря его за правую руку.

— Я Азовский-Мурлыкин, — с дрожью в голосе ответил Асин попутчик.

— Азовский? Выдумка какая! Вы для нас только Мурлыкин. Вот санкция прокурора на ваш арест! — Гуреев положил на стол бумажку, а Горбунов привычным движением защелкнул на руках Мурлыкина наручники.

Ася вздрогнула.

* * *

…Старший инспектор Гуреев был в хорошем настроении. Его доклад по телефону начальнику уголовного розыска области воспринят с одобрением. В трубке он слышал уже не тот назидательный голос, а мягкий, учтивый и доброжелательный баритон:

— Спасибо, большое вам спасибо. Оперативно сработали. Хорошо, что исправили свою же ошибку…

Гуреев сидел за столом, устало откинувшись в кресле.

— А те двое? — спросил Горбунов.

— Простачки?

— Да.

— Приехали. Очную ставку уже следователь сделал. Мурлыкин не только все признал, а и поиздевался над ними. «Если вы глупы, почему бы не обмануть», — сказал им.

— Нахал он большой, этот Мурлыкин. Как они попались ему на удочку?

— Очень просто. Ехали в город разузнать, где можно купить автомашину. А тут сосед в купе предлагает услуги, говорит, что его родственница в управлении снабжения распределяет автомобили, и он может через нее все устроить.

— Это он Карпухину родственницей выставил?

— Ее. Старуха места себе не находит. «Как же я оплошала тогда в поезде, поверила ему. Такой вроде порядочный показался, хотя стриженая голова его и вызывала удивление, не сообразила, что из тюрьмы. А «научные работы»… Какие-то бумаги показывал», — говорит она.

— Что за научные работы?

— Сидя в тюрьме, Мурлыкин читал статьи в журналах, завязывал переписку с авторами, оспаривал отдельные положения, вносил свои предложения. Брал мысли одного автора, посылал другому, выдавая их за свои. Ученые видели в этих письмах знание вопроса и отвечали. Некоторые даже писали, что его соображения заслуживают внимания, просили прислать свои работы. Под такими ответами были подписи: «профессор», «доктор наук». Вот он и воспользовался ими, чтобы убедить Карпухину в том, что он доктор наук, ученый.

— Разыграл он с ней комедию…

— До приглашения в ресторан он прошелся по городу, увидел вывеску материально-технического управления. Зашел туда, осмотрел коридоры, заглянул в кабинеты и решил, что именно здесь Карпухина должна распределять автомашины. Так сказать, свой замысел обмануть людей привязал к конкретному месту. А дальше уже сработала хитрость и умение играть роль.

— Допрашивали Мурлыкина, как же он сумел взять деньги у этих двоих в здании управления технического снабжения?

— Выводили его на место. Все показал и рассказал. Действовал он, скажу, хитро, смело, а вернее, нахально. Пришли они втроем в здание: он и два покупателя машины. В коридоре стояли какие-то люди, разговаривали. Мурлыкин подошел к ним, поздоровался со всеми за руку. Те, приезжие люди, думали, что он какой-то сотрудник управления, с улыбками пожимали ему руку. Так Мурлыкин показал своим «клиентам», что он здесь свой человек и всех знает. Затем оставил их в коридоре, сам открыл первую попавшуюся дверь и скрылся за ней. Оказалось, что эта дверь в приемную заместителя начальника управления. Там сидела девушка, печатала на машинке. Он кивнул в сторону двери кабинета, спросил: «Как там?» — «Зиновий Захарович занят», — сказала машинистка, продолжая стучать на машинке. Мурлыкин остановился у окна, обдумывая дальнейшее решение. Можно было возвратиться к тем двоим и сказать: «Давайте деньги для оплаты автомашины». Они, конечно, деньги отдали бы. Но надо было возвращаться в этот же кабинет, чтобы не вызвать подозрения. А из приемной не было другого выхода, чтобы ускользнуть с деньгами. Затруднение это помогла решить сама секретарша приемной. Раздался звонок, и она ушла в кабинет начальника, оставив на столе все бумаги. Мурлыкин взял на столе у нее чистый бланк материально-технического управления и вышел к своим друзьям. Улыбнулся, подмигнул, показал чистый бланк, мол, все в порядке и открыл другую дверь. Это оказалось машинное бюро. Две машинистки работали. Третья машинка стояла в рабочем состоянии. «Можно отпечатать, девушки, заявленьице?» — спросил он. «Если умеете, печатайте», — последовал ответ. А Мурлыкин умел печатать. Он сел за машинку и сочинил «наряд» на получение машины. Свою фантазию он переложил на бланк материально-технического управления. Бланк этот и придал фантазии убедительность и достоверность. Теперь уже ему не нужно было сразу скрываться после получения денег. Он вышел, взял у них деньги, снова зашел в машинное бюро, перед машинистками сделал вид, что вроде бы появилась необходимость внести поправку в напечатанное. Он посидел за машинкой и вышел к своим знакомым, вручил им официальную бумагу. «Все оплачено, езжайте скорей за получением машины», — сказал им. Те пошли по вымышленному адресу, а Мурлыкин с деньгами в кармане на такси выехал в аэропорт и улетел из города…

Горбунов перелистывал блокнот.

— Ротозеи помогли Мурлыкину совершить преступление, а по уголовному делу они не проходят, жаль. Их тоже надо бы судить…

— Давай их передадим на суд общественности. В газету написать обо всем этом, пусть все знают, что и ротозеям нет оправдания.

— А чего же, напиши и озаглавь фельетон: «Как Ася мужа себе выбирала», поучительно будет для некоторых девиц.

— Было бы поучительно, но просьба к нам от Аси поступила.

— Какая еще просьба?

— Не хочет она огласки. Просит, чтобы ее знакомый, Сергей, об этом не узнал…

— Ишь ты, какая хитрая. Рабочего парня, Сергея, хочет вокруг пальца обвести! Нет, пиши фельетон, обязательно пиши…

Ефрем Цибуля

Начальник уголовного розыска Ефрем Цибуля после допроса задержанного преступника в райотделе милиции только во второй половине дня появился в своем кабинете. Еще не успел осмыслить полученные показания, как к нему начали сходиться сотрудники с поздравлениями. В этот день полковник Цибуля отмечал сразу два юбилея: пятидесятилетие со дня рождения и двадцатипятилетнюю годовщину работы в уголовном розыске. Не только розыскники, но и сотрудники других подразделений, отдавая дань уважения, крепко пожимали ему руку, желали здоровья и успехов в работе. Добрые слова поздравлений поднимали настроение. На лице заиграл румянец, на губах появилась улыбка.

…Дома Цибулю ожидала приятная неожиданность: из далекого села приехала мать. Худенькая, морщинистая, она сидела в кресле, на руках держала правнучку.

Раздевшись, Цибуля поцеловал мать, сказал:

— Задержали друзья по работе, как-никак пятьдесят стукнуло.

— И я поздравляю тебя, дедушка! — повисла на шее у Цибули внучка. — А ты уже знаешь, кто обидел девочку?

— Нет, не знаю, Наташа…

Семейный ужин проходил, как обычно, тепло. Но невзначай брошенное внучкой слово воскресило в памяти Цибули сегодняшний допрос.

Перед его глазами всплыл преступник. Заросшее потное лицо, бегающие настороженные глаза.

Ответы на вопросы следователя давал он путаные, невнятные, явно вымышленные.

— Вас задержали женщины на лестничной клетке с девочкой, которую вы заманивали на чердак. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Я… Я просто угостил девочку конфетой…

— А почему сначала побывали на чердаке, убедились, что он не заперт, а после этого заговорили с девочкой? Вас видела женщина, когда вы осматривали чердак.

— Я так… я ничего…

— Хорошее «ничего»! Живете в другом конце города, а в доме, где вас задержали, ни родственников, ни знакомых у вас нет. Почему здесь оказались, да еще и с девочкой?

— Ну, так просто зашел. Угостил девочку конфетой.

— На улице играли пятеро девочек. Почему вы не угостили их, а пошли во двор, где играла только одна? И наконец, почему вы не угостили ее во дворе, а завели по лестнице на четвертый этаж?

— Я ничего… я так…

— Еще уточняю. На четвертом этаже, когда девочка отказалась идти с вами выше, вы пытались взять ее на руки и унести на чердак. Девочка закричала, из квартиры выскочила мать, подняла крик. Выбежали другие женщины. Вы бросились убегать. Вас задержали уже во дворе пенсионеры, игравшие в домино. Значит, вы брали девочку на руки, пытались унести на чердак — все для того, чтобы угостить ее конфетой? Вы наконец будете давать правдивые показания?..

Цибуля смотрел на внучку. Она беспечно сидела на коленях у прабабушки и ела пирожок. Маленькая Наташа не могла знать, какие думы одолевают ее дедушку. А у Цибули сердце заходилось от волнения. В городе были случаи нападения на детей. И Цибуля чувствовал угрызение совести, что не смог сразу обезвредить преступника. Несмотря на все принимаемые оперативные меры, найти его не удавалось.

Не может быть, чтобы после всего предпринятого не напали на след преступника! Значит, он чрезмерно осторожен, умеет заметать следы. А возможно, больной человек, — думал тогда Цибуля. — В таком случае, надо прибегнуть к помощи населения.

Цибуля разослал своих работников по домоуправлениям и оповестил жителей о возможном появлении человека, который нападает на детей. И это скоро дало результаты. Подозрительный человек был задержан. Он изворачивался, врал, прикидывался другом детей. Но Цибуля уже догадывался, что это именно тот злоумышленник, который не давал ему покоя ни днем, ни ночью.

В памяти Цибули всплыл один октябрьский день давно минувшего года.

Пожелтевший каштан, что стоял у самого окна его кабинета, трепал порывистый ветерок. Большие лапчатые листья парили в воздухе и плавно опускались на землю. То и дело срывались уже спелые плоды и гулко падали на асфальт. Ими был усеян весь двор управления. Где-то в стороне слышался шорох метлы: дворник подметал листья. В это время позвонил телефон. Из райотдела милиции сообщили об очередном происшествии с девочкой. Цибуля сам тогда поехал по указанному адресу.

Все случилось рядом с магазином.

Продавщица припомнила, как однажды какая-то девочка покупала чернила, но у нее не хватало двух копеек. Тут объявился мужчина, «такой, с запавшими щеками, насупленными ершистыми бровями», он и доплатил за девочку. Был он вежливый, спокойный, а уже на улице с криком и кулаками набросился на девочку.

Запомнившиеся продавщице детали внешности мужчины совпадали с внешностью преступника, которого сегодня допрашивал Цибуля…

* * *

Сон Цибули был такой же тревожный, как и сама работа.

Проснулся. У кровати стоит внучка и теребит его за волосы:

— Деда, а деда, вставай птичку кормить, — в больших синих глазах, обрамленных черными ресницами, удивление. Как же дед проспал час кормления маленького голубенка, что сидит в ящике на балконе?

Жена Цибули выставила на балкон ящик, в котором когда-то хранился виноград. А вскоре отметила, что пропало платьице внучки. Повесила его сушить, а оно куда-то девалось. Уже смотрели и внизу во дворе, думали, может, унес ветер, искали по всей квартире, но его нигде не было. Когда снег растаял и пришло время уборки на балконе, в ящике обнаружилось голубиное гнездо с двумя яичками и под ними платьице… Гнездо разрушать не стали, наоборот, — рядом с ним каждое утро клали хлеб и крупу. Вскорости появились и голубята. С тех пор и прибавилось забот у Цибули.

— Ну пойдем же скорей, деда, птичка есть хочет!

Покормив с внучкой птиц, Цибуля выпил как обычно стоя чашку кофе без хлеба и ушел на работу. На прощанье внучка спросила:

— Деда, ты идешь разыскивать плохого дядю?

— Да, плохого. До свидания.

В кабинете его ждал заместитель начальника уголовного розыска Циба. Он прибыл, как всегда, на доклад к своему начальнику и удивился, что сегодня Цибули, который приходил на работу точно в восемь утра, еще нет. Уселся за приставной столик в ожидании. Худощавый, высокий, с длинной жилистой шеей, крупным носом на сухом лице, он чем-то напоминал Дон-Кихота. Собственно, все сотрудники его так и называли. Впервые это прозвище дал ему Цибуля. Как-то Циба докладывал на оперативном совещании в отделе о раскрытии одного преступления. И докладывал поверхностно, неглубоко. Цибуля сделал ему замечание:

— Не думал я, что в таком щепетильном деле можно применять методы Дон-Кихота. Пронесся галопом по Европе и ни в чем не разобрался…

Было это лет десять назад, когда Цибуля только-только познакомился с Цибой. После этого он взял Цибу к себе заместителем как наиболее опытного розыскника и всегда был доволен его работой. Но слова о Дон-Кихоте не прошли бесследно: сотрудники моментально их подхватили.

Не остался в долгу по отношению к своему начальнику и Циба. Будучи редактором стенной газеты, он нарисовал дружеский шарж, в котором сравнил Цибулю с известным литературным героем Шерлоком Холмсом. С тех пор сотрудники между собой и величают Цибулю не иначе, как «наш Шерлок». И сейчас, сидя за приставным столиком, Циба подумал: «Что это наш Шерлок сегодня опаздывает?»

В это время и вошел в кабинет Цибуля.

— Понимаешь, внучка задержала, заставила кормить голубей. Ну, что там в сводке?

— Пожалуйста, читайте. — Циба передал сводку, добавив, что еще есть одно происшествие.

— Какое?

— Послала меня сегодня жена купить молока. Ну, пошел я в магазин, что на углу нашего дома. И вот на одной купленной бутылке была прилеплена такая записка: «Люда, сметану больше не разводи, я ее уже два раза развела».

— Шутишь все?

— Да нет же! Вот она, записка эта!

— Передай записку в ОБХСС, пусть они разбираются, а у нас и своего дела много…

— Хорошо.

— Ну, а тот гусь, обидчик детей, как ведет себя?

— Вчера вечером закончили с ним, неврастеник какой-то. Все факты против него. Взяли, что называется, на горячем, и продавщица опознала преступника.

— Ну и прекрасно. Значит, мы свое сделали. Теперь дело можно передавать прокурору, пусть они его закапчивают.

— Следователь прокуратуры уже включился в работу. Сегодня он его вывозит на все места преступления.

* * *

В кабинет Цибули зашел Циба:

— К вам на прием уполномоченный из района. Прошу его выслушать.

— Проси!

Циба вышел и через минуту возвратился с коренастым мужчиной средних лет, в грязных сапогах и мятом милицейском кителе, с густой черной щетиной на небритых полных щеках.

— Извините, на мотоцикле ехал, а дороги развезло.

— Садись, рассказывай.

— Дело, скажу, исключительно интересное, товарищ Цибуля, — заговорил он. — Два года назад произошло убийство парня и дивчины в селе Мышине. Тогда и нам, и прокуратуре показалось, что этот парень убил свою любовницу и покончил с собой. Поэтому уголовное дело было прекращено. Но жители села думают другое. Все в один голос говорят, что там было зверское убийство. Об этом в селе даже поют песню. Я вот записал слова. — И участковый передал Цибуле исписанные листики ученической тетради.

Слова песни были далеко не совершенны, но написаны с большой искренностью и горечью. Здесь воспевались чистая, преданная любовь Марийки и Михася, их возвышенные чувства и клятва верности друг другу. Песня гневно осуждала тех, кто мешал двум влюбленным, кто не остановился перед самым страшным — убийством, чтобы все же разлучить их навеки. Неизвестный автор называл даже фамилию человека, сыгравшего роковую роль в любви Марийки и Михася. Это был… отец Михася. Заканчивалось стихотворение словами сожаления в адрес маленькой сиротки, которая никогда не узнает материнской ласки и отцовской заботы…

Прочитал Цибуля эти стихи и задумался. В кабинете воцарилась такая гнетущая тишина, что было слышно прерывистое дыхание участкового.

Первым заговорил Циба:

— А что? Все возможно… Надо бы вернуться к этому делу!

— А вы помните, у нас ведь была коллективная жалоба жителей этого села…

— Да, мы ее тогда направили в прокуратуру, поскольку уголовное дело вел их следователь, — сказал Циба.

— Я знаю об этом, — молвил и участковый. — Прокурор ответил авторам жалобы, что не находит основания возобновлять следствие. Именно после того ответа прокурора и написана эта песня кем-то из молодежи.

— Плохо, что мы не прислушиваемся к людям. Они ведь нам помогают, а мы строим из себя всезнаек, отмахиваемся. Поезжайте-ка, товарищ Циба, вместе с участковым на место и разберитесь во всем. А через пару дней и я загляну в это село.

* * *

В дорожном костюме Цибуля больше походил на крестьянина, чем на милицейского розыскника. Серенький измятый хлопчато-бумажный пиджак, видавший виды, вылинявший плащ и серая фуражка с большим козырьком. Цибуля стоял у дороги в ожидании машины.

В этих местах Полесья Цибуля бывал уже не раз. Но сейчас он заметил в знакомом пейзаже новое: посреди колхозного поля возвышался террикон шахты с двумя непрерывно вращающимися шкивами наверху копра. А у самого села появилось приземистое здание вытяжного вентилятора. Именно у этого вертикального вентиляционного ствола новой шахты ровно год тому назад и разыгралась трагедия. На глубине 250 метров были обнаружены трупы парня и девушки.

В маленькой комнате участкового Цибулю уже ждали. Циба, который раньше приехал сюда, наклонясь над покрытым газетой столом, перелистывал исписанную убористым почерком тетрадь. Участковый сидел на табуретке, развернув на коленях свою старую планшетку, рассматривал какие-то фотографии. В углу комнаты сидел маленький человек со взъерошенными волосами, продолговатым бледным лицом. Он нервно мял в руках свою изрядно затасканную шляпу с небольшими полями и плетеной веревочкой вместо ленты. Цибуля сразу заметил удрученный вид всех присутствующих и понял, что здесь произошло что-то значительное.

— Вы что как на похоронах? — спросил он вместо приветствия.

— Только что закончили беседу с отцом убитого.

— Ну и что?

— Гирко, товарищ Цибуля, — сказал тот, что мял шляпу. — Будем знакомы: я председатель здешнего сельсовета, Иванкив. О вашем приезде сказал мне наш участковый.

— Здравствуйте. Почему же вам гирко? — спросил Цибуля, пожимая руку председателю.

— Оказалось, что отец убил сына и его невесту. Такого я в жизни еще не слышал и не видел. Ходили слухи по селу, но я им, прямо скажу, не верил. А тут сам увидел и услышал такое, что страшно передать людям. Отец не хотел, чтобы сын женился на той Марусе, ну и убил их вместе. Видели ли вы такое?

— Неужели он действительно признался в убийстве? — обратился Цибуля к Цибе.

— Да, товарищ полковник, убийца сознался! — ответил участковый уверенным голосом: как же, его подозрения полностью подтвердились, не зря же он специально ездил в область на доклад к начальнику уголовного розыска.

— Если так, то, скажу прямо, чутье у вас отменное!

Обращаясь к Цибе, Цибуля сказал:

— А все же доложите объективные доказательства.

— Представьте, что все, буквально все подтверждает ошибочность решения о прекращении уголовного дела. Мотив этого прекращения, якобы здесь имело место убийство и самоубийство на почве ревности, явно вымышленный. Никаких побудительных причин к убийству и самоубийству не имеется. Рассудите сами: во-первых, всем известно, что парень любил свою девушку, они частовстречались, буквально жить не могли друг без друга. Оба чернявые, оба весельчаки, заводилы. Только они появлялись на улице, сразу вокруг них собиралась молодежь. Марийка была хорошей запевалой, Михась — шутник и балагур. Михась настаивал, чтобы они скорее поженились. Но Марийка не хотела выходить замуж без позволения родителей. А отец Михася не давал согласия на брак. Мол, зеленый еще, отслужи армию, а тогда видно будет. Михась действительно ушел в армию, а Марийка почувствовала, что будет матерью. Написала об этом Михасю. Он с радостью встретил это сообщение, просил Марийку немедленно приехать к нему, чтобы оформить брак еще до рождения ребенка. Но Марийка в то время не смогла поехать на Север, где служил Михась. А потом родилась у нее дочка, которую по просьбе любимого тоже назвала Марийкой. Так незаметно пробежало три года. Михась демобилизовался и приехал к Марийке. Только на третий день пошел он в отчий дом. Но отец встретил сына враждебно и не дал своего благословения на брак. Он стал поносить девушку, наговаривая, якобы она была неверна Михасю. Но и это не помогло: Михась твердо решил расписаться с Марийкой. За два дня до трагедии они оба были в сельсовете, спрашивали, как оформить брак.

— Верно, я принимал их. Михась тогда настаивал, чтобы их немедленно расписали, а Марийка все колебалась, не желала выходить замуж без благословения родителей. Давай, говорила, еще посоветуемся с отцом, — вспоминал председатель сельсовета.

— Если все это так и было, — продолжал Циба, — то можно сделать четкий вывод: нет никаких оснований думать, что Михась убил свою любимую и затем покончил с собой.

— Допустим, вы правы, а как выглядят другие доказательства? — спросил Цибуля.

— Они тоже не в пользу тех, кто прекратил расследование. В акте судебно-медицинской экспертизы и в протоколе осмотра места трагического происшествия одни загадки и недомолвки. При осмотре места происшествия зафиксировано, что оба трупа волокли к стволу. Там же найдена туфля Марийки и отчетливый след ботинка Михася. Имелся и отпечаток на грунте одного сапога 44 размера, по так никто и не установил, кому он принадлежал. Из того, как описано в акте место происшествия, получается: Михась убил Марийку, тянул ее по земле и бросил в ствол шахты, а затем убил себя и тоже… волочил свой труп до ствола шахты. Смешно, правда? Но то, что оба они убиты в борьбе, в сопротивлении, не вызывает сомнения. Все обстоятельства, описанные в документах места происшествия, говорят об этом… Да и в акте судмедэксперта одни загадки. На голове каждого трупа были следы ударов круглым продолговатым предметом. Причем повреждение черепов у обоих трупов абсолютно одинаковой формы. Следователь тогда почему-то решил, что эти раны образовались в результате их падения с двухсотметровой высоты. Но мало вероятно, чтобы при падении образовались одинаковые раны на головах. Скорее всего это свидетельствует о том, что и юноша, и девушка были убиты ударом по голове и уже мертвыми сброшены в вентиляционный ствол шахты.

— Что же это, элементарная безграмотность следователя или безответственность? — гневно спросил Цибуля. — А как же все было на самом деле?

— А было все так. Отец Михася, потеряв надежду отговорить сына жениться на Марийке, решил заставить ее отказаться от Михася. В ту трагическую ночь он пошел к Марийке на работу. Она работала машинистом вентилятора того самого вентиляционного шурфа, в котором и обнаружен ее труп. Старик, безусловно, убеждал Марийку, что она не пара его сыну и что он, как отец, никогда не благословит их брак. А когда Марийка решительно сказала, что никогда не оставит Михася, разгневанный старик потерял самообладание и в гневе ударил Марийку держаком лопаты по голове. И убил ее. В это время к Марийке на работу пришел Михась. Когда он увидел ее окровавленную, а рядом стоящего отца, бросился с кулаками на старика. А тот не раздумывая ударил и Михася держаком лопаты по голове… А когда опомнился, увидел два трупа. Чтобы скрыть преступление, он бросил их в шурф, вытер пол в вентиляционной и ушел домой…

У Цибули между лопатками поползли капли холодного пота. Он поднялся со стула, зашагал сюда-туда по комнатке.

— И это старик все сам рассказал?

— Все сам рассказал.

— Куда же вы его дели?

— Отправили в районный отдел милиции.

— Зачем так сразу?

— Нельзя было иначе. Он сильно разволновался, рвал на себе волосы, говорил, что это бог его наказал… Мы побоялись оставлять его дома, как бы не наложил на себя руки. В КПЗ за ним присмотрят, пока он успокоится.

— Вместо сердца гиря, наверное, болтается в груди этого человека. Убить своего сына, невестку-мать… — не сдержался и участковый.

— Сердце — сложный инструмент.

Все четверо вышли на улицу. Была уже полночь. Небо усеяно звездами, подул ветерок со стороны шахты, донося запах серы и горящей породы. Село спало. Только в двух хатах горел огонек.

— Это хата убитой Марийки. Мать ее, наверное, возится с маленькой сироткой. Славная такая девочка, вылитая мать. А вон дальше я живу, — сказал председатель.

Никто ему не ответил. Но каждый думал о безвинной маленькой крошке, которая лишилась и матери, и отца…

Вскоре председатель снова заговорил:

— Жаль малышку, да и старуха извелась, страшно глядеть на нее. Казнить бы убийцу прилюдно, другим неповадно было бы. Все же законы и нас поблажливы.

— Законы? — насторожился Цибуля. — Законы наши очень даже строги. За убийство предусмотрена высшая мера… И вряд ли по этому случаю можно судить о слабости или строгости законов. Здесь сыграл роль психологический эффект, такое чрезмерное душевное волнение, когда человек теряет контроль над собой и не дает отчета тому, что делает.

— Да разве я только об этом случае! А кражи, а хулиганство, да мало ли… Каких только преступлений не бывает! Рассказывают, за границей где-то за воровство руки рубили. Отрубил руки, и баста, больше воровать не будет…

Председатель еще что-то хотел сказать, но увидел, что в темноте вырисовалась тень человека, идущего навстречу. Всматриваясь, председатель кашлянул, сказал:

— Кто?

— Я, родненький. Вижу огонек в сельсовете, вот и спешу, может, председатель… Ой, господи, да это же ты, Митрий! Я к тебе с жалобой… — Старуха остановилась в растерянности.

— Какая еще жалоба в потемках! — повысил голос председатель.

— Сил моих больше нету, Митрич. Воры одолевают. Только что снова выгнала их из сада. Берегу яблоньку к спасу, так они, сорванцы окаянные, еще зелеными обнесли ее всю начисто.

— Кто же они, эти воры?

— Да эти вон антихристы: Варивонова большенький, Петрушева сынок и твой внучек, трястця ему в бик, Васек. Зализ аж на саму верхушку и гилляку сломил, колы стрыбав звитиль. — Старуха подняла руку кверху.

— Ох, они чертяки! Я им покажу яблоки! Обязательно, Василиса, разберусь! — сказал председатель сельсовета.

Стало тихо, только доносился шорох ног удалявшейся женщины. Цибуля, поравнявшись с председателем, спросил:

— Ну, так что ж, Василий Прохорович, рубить руки будем?..

— Что?.. А, руки… Да нет. Воришки-то там, посмотрели бы вы на них, хворостины им хватит.

— К сожалению, мы с вами, отцы таких сорванцов, часто вместо того, чтобы взять в руки ту же хворостину, сетуем на законы. Нет, дорогой председатель, жесткостью законов преступность нам не искоренить. — Цибуля взял под руку председателя.

— Кто ж его знает, может, и так, — неопределенно ответил председатель.

— Как это кто? Мы с вами и должны знать. Помните, у Маркса есть такие слова: «Со времен Каина мир не удалось ни переделать, ни устрашить наказанием». Воспитывать надо…

…В доме пахло жареным салом и печеным хлебом. В передней комнатке у плитки хлопотала женщина. На приветствия она не ответила и даже не посмотрела на вошедших. Приглашая гостей в другую комнату, председатель сказал:

— Чем кормить будешь, Андреевна?

— Подам что бог послал.

На продолговатом небольшом столике, накрытом белой скатертью, уже стояла тарелка с огурцами. В центре стола возвышалась горка нарезанного белого хлеба с румяной коркой. Подставляя стулья к столу, председатель сказал:

— Один живу. Жена уехала в город навестить сына, он живет там. Соседка выручила, попросил приготовить ужин.

В комнату вошла пожилая худая женщина. Она внесла сковородку с яичницей.

— Ешьте, пока горячая.

— И вы с нами, пожалуйства, — сказал Цибуля.

— Благодарствую! — Женщина окинула взглядом Цибулю. На ее морщинистом лице задергалась жилка. В строгом взгляде глубоко ввалившихся бесцветных глаз Цибуля заметил что-то тоскливое и печальное. «Недовольна гостями или горе какое?» — невольно промелькнула в голове мысль. Когда женщина вышла, Цибуля спросил:

— Андреевна, наверное, чем-то расстроена?

— Неприятности семейные, сына засудили, — ответил председатель.

— Осудили сына? За что же?

— Воровство. В культмаге баян украл, — ответил председатель.

— Не виновен он, слышишь, Дмитрий! Не виновен, нечего тебе напраслину возводить, — заговорила женщина. Она показалась в дверях и снова спряталась.

Все переглянулись, заработали вилками. Председатель вытер губы, откусил огурец, сказал:

— Кто его знает, может, и не виновен?

— Я-то знаю, что виновен. Он в своем дворе даже мелочь растерял и накладную на товары, что в культмаге прихватил, — пояснил участковый, озираясь на дверь соседней комнаты, где слышалось недовольное ворчание.

Цибуля посмотрел на участкового, спросил:

— Парня осудили, а баян так и не нашли?

— У него, кроме баяна, были грехи.

Участковый склонился над тарелкой, не поднимая глаз.

Андреевна, сквозь дверь слышавшая разговор, вернулась в комнату, остановилась за спиной участкового, тронула рукой погон на его плече:

— Правильно говоришь, Федотыч, не святой мой сын. Залез через окно в школу, взял малокалиберку, петуха подбил, и в колхозной конторе чернильницу утащил, это тоже было. А у Митрича вон яблоню обнес дочиста. Правильно и то, когда Манька рыжая не захотела с ним в клубе танцевать, сорвал с ее головы косынку. Что было, то было. А зачем же пришили хлопцу то, чего не было? Когда обворовали культмаг, сын-то мой дома был. Это же я знаю, и никакого баяна у него отродясь не имелось…

Цибуля решительно сказал участковому:

— С парнишкой надо разобраться.

* * *

…Цибуля зашел в кабинет следователя, когда обвиняемый, уличенный доказательствами, полностью сознался и давал подробные объяснения на все вопросы.

Лейтенант Романенко сидел за столом, склонясь над листом бумаги, и записывал показания арестованного. Длинные светлые волосы падали ему на глаза, и он время от времени отбрасывал их рукой. На его молодом лице застыли и досада, и удивление. Перед ним на стуле посреди комнаты сидел худой паренек с острыми плечами и потухшими, ввалившимися глазами.

Романенко полгода как направлен на работу в милицию комсомольскими органами. После курсов первоначальной подготовки он стал специализироваться на работе в уголовном розыске. Это было его первое серьезное дело. Увидев Цибулю, он поднялся, чтобы доложить, но полковник сказал:

— Продолжайте. — И сел в углу, попыхивая сигаретой.

Так и просидел он молча более двух часов, пока Романенко не закончил допрос. В сущности, это был не допрос. Преступник рассказывал, а его слушали…

— Мне двадцать три. Из них около семи лет находился в заключении, шесть раз судим. Три раза бежал и лишь один раз освобождался по отбытию срока.

— А как впервые попал на скамью подсудимых?

— Первый раз еще подростком за кражу. Сначала воровал из киосков, затем полез и в магазины. Обворовывал и квартиры. Меня судили, содержали в детских исправитель-пых колониях. А когда освобождался, снова воровал. Бывало, что и бежал. Меня задерживали, добавляли срок. И уже и четвертый раз осудили на десять лет лишения свободы в лагерях строгого режима. Пытался снова бежать. Совершил покушение на конвоира, выхватил у него пистолет. На суде прокурор потребовал расстрела. Но, поверьте, в двадцать один год умереть очень тяжело, умереть по приговору, ожидать, что вот-вот за тобой придут… Жутко, невыносимо жутко! Но даже в те минуты я до конца не осознал всей своей вины, всего своего нелепого прошлого. Мне казалось: что суждено, того не избежать, а раз так, то и нечего хныкать. Жизнь свою ни в грош не ставил, ибо знал, что рано или поздно мне все равно не избежать сурового наказания… Но суд отнесся ко мне более человечно, чем я сам к себе, ко мне применили ввиду моей молодости смягчающие статьи и приговорили к пятнадцати годам лишения свободы особого режима, десять из которых отбывать в тюрьме.

Он почему-то горько усмехнулся, покачал головой:

— Особо опасный рецидивист, приговоренный к огромному сроку, я и здесь не унимался, думал о побеге, нарушал режим, волком смотрел на охрану…

Парнишка заерзал на стуле, посмотрел на следователя, видимо ожидая вопроса. Но Романенко молча смотрел в лицо преступника, и парень продолжал свою исповедь:

— Семейные неурядицы, постоянные скандалы между отцом и матерью вынудили меня к тому, что в тринадцать лет я сбежал из дому. Сначала подался на Дальний Восток. Меня тянуло к геройству, где мне было тогда понять, к чему приведет такого рода «героика». Воровал. Меня задерживали, убегал при первой возможности из милиции, детприемников. Когда освобождали, не хотел возвращаться в родной дом, продолжал бродяжничать, воровать. Однажды познакомился с чувихой из нашей малины. Роковой оказалась эта встреча как для нее, так и для меня.

Прошла неделя нашей совместной жизни, скитались мы с нею из ночлежки в ночлежку. Когда кончились деньги, она показала мне магазин, который я должен обворовать. То была безумная затея, верный путь в тюрьму, о чем я ей и сказал. Наверное, она решила, что я трус, потому что по пути к другому магазину стала меня «заводить», все подшучивала, откровенно смеялась надо мной. На душе у меня становилось все тяжелей и тяжелей. Она говорила, что я тряпка, а не мужчина, что не могу ни украсть, ни с женщиной переспать… От всего этого я буквально обезумел. Выхватил нож и… А когда понял, что натворил, бросился бежать, сам не зная куда. Лишь бы подальше, как можно подальше. Но разве можно убежать от самого себя! Ее образ неотступно преследовал меня, я просыпался ночами от кошмаров, которые вновь и вновь напоминали мне о содеянном. Я обливался холодным потом, бродил, отравленный страхом: что же делать? Жизнь казалась мне конченой. Но, странное дело, чем больше я об этом думал, тем больше мне хотелось жить. И я решил бороться. Но как? Глупец, снова пошел по проторенной дорожке. А через месяц с небольшим — снова преступление. На этот раз совершил нападение на кассира, который нес деньги из магазина в сберкассу. Человек, сбитый с ног, остался лежать на мостовой, а мы с деньгами убежали. Но не успели деньги и посчитать, как нас арестовали.

Он передохнул и долго молчал.

— Пятнадцать лет… Срок преогромный, при желании можно многое передумать и понять. Но что мог понять я? Со мной говорили многие, и не раз, но я ведь знал, что все это впустую, на мне ведь висит груз многих преступлений. Я всех обманывал, никому не верил, всех мерил «на собственный аршин». Но в жизни не без чудес! Совершилось чудо и на моем пути. Тюремные воспитатели все же разворошили остатки моей совести. Эти люди, не жалея сил и времени, хотели найти во мне хотя бы крупицу человечного. Разве я мог подумать, что кто-нибудь поймет меня и заинтересуется тем, почему я совершил все эти преступления! Да мог ли я сам предполагать, что когда-нибудь добровольно расскажу о своих похождениях? Я вдруг увидел, что мне поверили, за моей омерзительной оболочкой увидели человека. Трудно было переубедить меня, но все же переубедили, и я взглянул на жизнь другими глазами. Больше всего способствовало этому доверие. И вот все это, вместе взятое, убедило меня, что в нашей стране нет отверженных и что человеку у нас никогда не поздно встать на правильный путь. И я твердо решил рассказать о том, что беспредельно мучило меня. Я всегда боялся, что следствие может раскрыть все мои воровские дела и убийство той девушки. Страх тяжелой глыбой лежал у меня на сердце. А сейчас, рассказав о них, я как бы переродился, мне стало легче дышать, я почувствовал себя совершенно другим человеком, которому уже нечего скрывать и каждый миг ожидать разоблачения…

Парень еще о чем-то говорил, но Цибуля уже не слушал. Вскоре арестованного увели. Испитое, желтое лицо, потухшие глаза и взгляд, умоляющий о пощаде.

«Как быть? Какое из многих возможных решений будет правильным? — думал Цибуля. — Поверить? Одних слов раскаяния мало. Ведь он убийца».

— А кто та девушка? — спросил Цибуля.

— Такая же, как и он, сбежала от родителей.

— Ох, эти родители! Их бы на скамью подсудимых!

— Родить ребенка еще не все. Его надо воспитать!

— Да, конечно. Есть материал для рассуждений… Передавай прокурору, пусть он еще поломает голову, — сказал Цибуля, выходя из кабинета.

— Снова прокурору? — с огорчением произнес Романенко.

— А в чем дело? Преступление, связанное с убийством, подследственно прокурору.

— Знаю. Но если бы не только по закону, а и по совести.

— Не понимаю вас.

— Да что там понимать! Работать на бестактного человека не всегда хочется!

— Прокурор бестактный?

— Так точно. Помните, на совещании он рассказал, как умно и быстро раскрыл сложное убийство.

— Да, было такое.

— Я вам не сказал тогда, что раскрыл это убийство не прокурор, а наш участковый уполномоченный. А прокурор приписал эту работу себе.

— Почему же вы мне об этом на совещании не сказали? Я бы его там же при всех пристыдил. А вообще мы не на прокурора работаем, а исполняем свой служебный долг.

Вернулся Цибуля к себе в кабинет, а рассказ Романенко не давал покоя.

Надо обязательно доложить областному прокурору.

* * *

…Романенко, сухо поздоровавшись, остановился посреди кабинета, словно забыл, зачем вошел. Вид у него был суровый.

Цибуля поднял голову, оторвал взгляд от бумаг, прищурил глаза, всматриваясь в недовольное лицо лейтенанта.

— Ты чего это нахмурился?

— Просто так.

— Нет, не просто… Я тебя вижу почти каждый день в удрученном состоянии. Может, работа не по душе? — Он подошел к Романенко, двумя пальцами взялся за блестящую пуговицу его нового форменного кителя. — Еще и форму не успел износить, а уже разочаровался?

— Нет, товарищ полковник, не разочаровался. Моральное состояние, правда, неважное, кажется, что вокруг меня только одни правонарушители…

— Так и я думал. А говоришь — ничего… Первое впечатление, оно всегда тревожит душу, будоражит. Только не рекомендуется поддаваться первому впечатлению…

Цибуля подвел Романенко к креслу, а сам уселся против него за приставной столик.

— Садись, поговорим. До сих пор ты работал в комсомоле, встречался с нашей передовой, сознательной молодежью. Короче, видел только хорошее. А если и слышал о плохом, то краешком уха. Окунулся в нашу жизнь и начал…

— Отступать?.. Да что вы такое говорите! Я этого и в мыслях не имею. А то, что я здесь, в органах, увидел такое, о чем раньше и представления не имел, ваша правда. Взять хотя бы преступность подростков. Сравнительно она небольшая, можно сказать, проявляется только в отдельных случаях. Но есть факты просто чудовищные по своей дерзости и тяжести последствий. Откуда они берутся? В докладах мы часто говорим, что преступное поведение есть результат сохранившихся пережитков капитализма в сознании отдельных людей, что они, эти пережитки, и приводят к преступлениям. Однако тот парень, которого я вчера допрашивал, и в глаза не видел капитализма…

— Наверное, он вращался, воспитывался среди взрослых, которые являются носителями пережитков прошлого. Вопрос это сложный, требующий всестороннего изучения. А вообще мне нравится, что у тебя появилось желание осмыслить побудительные мотивы преступлений. Возможно, когда-то и ты придешь к выводу, что объяснять все плохое, что еще есть среди нас, только пережитками капитализма в сознании людей — значит обкрадывать себя, сковывать свое мышление, костенеть.

— Начинать надо с воспитательной работы среди молодежи. Она у нас не всегда на должном уровне.

— А в чем же суть наших слабостей в воспитательной работе?

— И в беседах, и в лекциях, да и собрания проводятся на низком уровне…

— А, пожалуй, я с тобой согласен. Но вот беда: паренек, которого ты вчера допрашивал, наверное, не был ни на лекциях, ни на докладах, ни на собраниях. Главную причину надо искать в том, что воспитательная работа иногда ведется вообще, по давно выработанному шаблону, что она рассчитана не на отдельного индивидуума, на валовой, так сказать, охват. Вот пример. Сегодня парень выпил лишнее, никто не обратил на это внимания. Завтра он девушку оскорбил, а потом дурные поступки становятся для него нормой поведения. А от развязного поведения до преступления — один шаг.

— Трудная, но очень интересная работа. И пришел я сюда, товарищ полковник, не на один день — на всю жизнь.

— Спасибо! — Цибуля пожал руку лейтенанту.

* * *

Половину выходного дня Цибуля провел в магазинах. Однажды утром, при очередном кормлении голубей, внучка спросила:

— Деда, а почему голуби не едят из тарелок?

— Так нет же у голубей тарелок!

— А почему у голубей нет тарелок?

— Ну нет, понимаешь, купить надо.

— А где их можно купить, деда?

— В магазине детской игрушки, «Детский мир» называется.

— А почему ты не купишь?

— Освобожусь немного, поедем вместе и купим.

Наталочка встречала и провожала на работу деда одним вопросом: «Сегодня поедем, деда?»

Дождавшись воскресенья, Цибуля взял внучку за руку, и они пошли в город.

Игрушки выбирала сама внучка. Ей понравилась кастрюлька, взяла две алюминиевых тарелочки и две ложечки, не остался незамеченным и чайничек, и утюжок. А когда подошли к куклам, глазенки девочки совсем разбежались. Все-все хотелось забрать. Но дед купил одну, самую большую, с такими же серыми глазами, как и у Наталки.

Отвезя внучку домой, Цибуля поспешил в управление МВД. Только зашел он в свой кабинет, как в дверях появился майор Тельшевский.

— Товарищ Цибуля, снова чудо эпохи! — вместо приветствия сказал майор, переступая порог кабинета.

— А без шуток можешь? — Цибуля давно уже привык к тому, что майор не может без разных выдумок.

— Никаких шуток, товарищ полковник! Случай удивительный! Помните, вы мне поручили проверить анонимку о том, что в пригородном селе на цепи сидит женщина. Проверил. Все подтвердилось!

— Помню-помню. В письме, кажется, еще такие слова были: «заковали женщину и держат в сарае на цепи».

— Все в точности так и есть. Поехал я в тот поселок. Нашел небольшое глинобитное сооружение с плоской крышей, вроде летней кухни, а рядом — вкопан столб. От него через дыру в кухню протянута цепь. Что за чепуха, думаю? Открываю дверь в кухню и застываю в изумлении: в углу сидит пожилая женщина, совершенно раздетая и прикованная к цепи. В углу, на нарах из досок, тряпье, а рядом — миска с вареной картошкой. Женщина испугалась, прижалась в угол, правой рукой натягивая на себя тряпье, левая ее рука и правая нога прикованы к цепи. Видимо, она так давно уже закована. Туловище скособочилось. Я нашел ключ от замка, которым была замкнута цепь, вызвал скорую помощь, отправил женщину в больницу. Оказалось, она давно потеряла рассудок, и родственники, правда дальние, так вот обошлись с больной. Они говорят, что бог наказал ее, приговорил ее к таким страданиям, чтобы она могла попасть на том свете в рай. В общем темнота беспросветная, не знаю, как с этими людьми и поступить.

— Интересно, соседи знали, что человека держат на цепи?

— Только некоторые. Они говорят — «та що ж, колы баба сказылась». Здесь сыграл свою роль религиозный фанатизм, — сказал Тельшевский. — Все, кто знал об этом, тоже богу поклоняются.

— Разберитесь с этим глубже.

Когда майор ушел, раздался телефонный звонок. Цибуля взял трубку и услышал знакомый голос начальника тюрьмы:

— Товарищ полковник, сегодня вечером приводится в исполнение приговор суда в отношении бандита Сивильского. Вы просили сообщить об этом…

Цибуля бросил взгляд на настольный календарь. «Воскресенье. Почему в воскресенье?» — подумал он и в трубку сказал:

— Хорошо, приеду.

Сивильский — особо опасный преступник. Уголовному розыску вместе с прокурором удалось изобличить его в совершении трех убийств с целью ограбления. Но в уголовном розыске имелись оперативные материалы, дававшие основания подозревать этого убийцу в совершении еще и других тяжких преступлений, однако отсутствие убедительных улик и доказательств не давало возможности вменить ему в вину эти преступления. Поэтому, уже не с точки зрения доказательства вины Сивильского, — его все равно за три убийства суд приговорил к расстрелу, — но для себя важно было знать: им совершены эти преступления или же нужно искать другого преступника? Поэтому Цибуля и решил перед исполнением приговора еще раз поговорить с бандитом в надежде, что он скажет нечто такое, что облегчит раскрытие преступлений.

Хотя он и обещал внучке весь вечер провести с ней дома, но не поехать в тюрьму он не мог. Вечером умрет человек, который оставил на своем жизненном пути тяжкие злодеяния. Последний раз поговорить с ним Цибуле было крайне необходимо.

Размышления над содержанием предстоящего разговора с бандитом прервал телефонный звонок. В трубке Цибуля услышал знакомый грубый голос:

— Товарищ полковник, докладывает начальник Полесского райотдела милиции…

— Да слышу, слышу, кричишь, как на параде.

— Это от радости, товарищ полковник! Помните, на совещании упрекали меня за кражу в магазине, так взяли троих, местных. При обыске изъяли несколько похищенных часов и баян. Баян из магазина села Мишино.

— Что-что? Там же за кражу баяна из культмага засудили парнишку?

— Осудили его понапрасну, эти воры обворовали и тот магазин. Это уже доказано.

— Какая непростительная ошибка, как же могли осудить невинного?

— Перестарались, товарищ полковник, парнишка оказался слабоват нервами, взяли в перекрестный допрос, и… сознался.

— Так что же… Произвол! Расследовать и строго наказать виновных! — Цибуля ударил кулаком по столу.

— Есть, товарищ полковник, расследовать и наказать виновных!

Закончив разговор, Цибуля вызвал к себе Цибу.

— С жалобой Андреевны разобрался? — спросил он, как только показался Циба в дверях.

— А как же, разобрался.

— Ну, доложи.

— Уголовное дело жидкое. Я попросил прокурора опротестовать приговор суда. Видно, что паренек этот мелкий сельский воришка, доказательства, что он ограбил культмаг, очень слабые, почти ничтожные, если не считать личных признаний, и то в одном месте признается, в другом отказывается.

— Да не грабил он! Только что звонил Еременко из Полесья, арестовали они воров и баян изъяли.

— Вот как! Тогда совсем другой оборот дела. Надо немедленно освободить сына Андреевны, — сказал Циба.

— Вы это и сделайте завтра же. Доложите прокурору и председателю областного суда, попросите немедленно парня освободить. Но этого мало. У нас имеются и другие сигналы о том, что сотрудники нередко теряют голову, преждевременно возбуждают уголовные дела, проявляют небрежность в сборе доказательств вины, а это знаешь, к чему может привести?

— Нехорошо, конечно.

— Если бы только нехорошо. Помнишь, у Дзержинского есть примерно такие слова: ведя борьбу с преступниками, думай, чтобы самому не превратиться в преступника. Сильно, правда?

— Ясней некуда.

— Так вот, пока подобные ошибки не получили распространения, надо решительно ударить по ошибкам. Я сегодня доложу начальнику управления, создадим комиссию от всех отделов, в ОБХСС тоже есть такие вывихи, и напишем письмо всем сотрудникам.

* * *

В маленькой подвальной комнате, чем-то похожей на склеп, собрались трое. За шатким столиком сидел прокурор. Неуклюже и смешно выглядела его сгорбившаяся фигура, острые колени выпирали. Рука поддерживала столик снизу, словно опасаясь, как бы он не рухнул. Длинные волосы, редкими прядями начесанные на лысину, не скрывали ее желтизны. На лице, бледном и усталом, ни тени озабоченности, тревоги. Видно, для прокурора стало давно привычным делом сидеть за этим столиком в этом подвале. Рядом с ним, затянутый ремнями, с пистолетом на боку, стоял начальник тюрьмы. В углу подпирал стенку плечом Цибуля. В комнате никакого оборудования и мебели. Массивные железобетонные блоки, являющиеся фундаментом большого здания, были и стенами комнаты. Серые, пористые, — никогда не касалась их рука штукатура, — они придавали помещению мрачный и неуютный вид. Дальше, в глубине продолговатой комнатки, была дверь. Через приоткрытую щель виднелся цементный пол, обильно смоченный водой, которая стекала к центру комнаты и через ажурную решетку сливалась под пол. Дверь в другую комнату закрылась. «Там кто-то есть. И не один», — подумал Цибуля, вслушиваясь в шорох шагов за дверью.

Много лет приходится Цибуле изобличать закоренелых преступников, которых затем осуждают суды. Но ни разу не присутствовал он при исполнении высшей меры наказания… Ему сообщили, что такой-то изобличенный им бандит расстрелян. Нередко он узнавал об этом из печати. Но как происходит это чисто технически, он не интересовался. Теперь он впервые оказался в комнате, в которой осужденные на смерть бандиты произносят свои последние в жизни слова. Цибулю охватило какое-то неопределенное чувство, в котором смешано было любопытство с волнением и ожиданием чего-то необычного, неприятного и даже, пожалуй, страшного.

Два надзирателя с сержантскими погонами, поддерживая под руки, ввели осужденного (он был в наручниках) и остановились перед прокурором. Много дней провел Цибуля на допросах этого человека. Он остался в его памяти как жестокий, ловкий, насквозь пропитанный ложью. Только бесспорные улики или прямые свидетельские показания как-то на него действовали, и он нехотя, с оговорками, признавал вину, да и то лишь в таких случаях, когда очевидность доказательства была бесспорна. Даже при явных доказательствах он грубо и решительно все отвергал. Его наглость нередко доходила до прямого издевательства над следователем. «Не пойман — не вор, ничего не знаю и никаких показаний давать не буду». Днями и неделями он отказывался говорить. А глаза… Злая искорка никогда не гасла в них. Руки с широкими ладонями всегда наготове — того и гляди схватят тебя за горло. Цибуля на его допросе никогда не отпускал из кабинета конвоиров. А теперь он увидел перед прокурором жалкого рыхляка с потухшим, отрешенным взглядом. Камера-одиночка, в которой он содержался после вынесения смертного приговора до утверждения его высшей инстанцией, окончательно сломила даже этого бездушного и безжалостного убийцу.

— Почему не брит? — спросил прокурор.

— Не захотел. В бане помылся, чистое белье надел, а бриться отказался наотрез! — сказал конвоир.

Прокурор хорошо знал преступника в лицо. Ведя надзор за содержанием арестованных в тюрьме, он не раз с ним встречался, разговаривал. И потому лишь для соблюдения инструкции он еще раз сверял то, что написано на бумаге с государственным гербом: фамилия, имя, отчество, год и место рождения…

— Вы подавали жалобу о помиловании?

— Подавал, — голос сиплый, грудной.

— Я уполномочен сообщить, что ваша, как и вашего брата, просьба о помиловании отклонена, приговор суда будет приведен в исполнение!

Сивильский ничего не ответил, моментально как-то обмяк и повис на руках конвоиров. Цибуля, воспользовавшись минутной тишиной, сделал шаг к осужденному:

— У вас есть что-либо сообщить следователю? Вы не все нам сказали.

Осужденный посмотрел на Цибулю таким пронзительным взглядом, что Цибуля невольно отступил и отвернулся. «И зачем я к нему со своими вопросами за какие-то секунды до смерти?..»

Осужденного увели.

— Товарищ полковник, это тот бандит, что женщину и шоферов убил? — спросил водитель, когда Цибуля сел в автомашину.

— Тот самый.

— А брата его — тоже?

— Тоже.

— Как тяжело все это для матери. Родила двоих сыновей, и у обоих такой страшный конец.

— Заслужили.

— Да, наделали они беды… Зверье!

Машина тронулась.

…Цибуля был дома и смотрел телевизор, когда позвонил дежурный по управлению и сообщил об убийстве женщины. Приказав прислать машину, он быстро оделся и вскоре был в одной из квартир нового жилого массива.

Пожилая полуобнаженная женщина лежала посреди комнаты. В другой комнате, между шкафом и простенком, обнаружили пятилетнего мальчика. Он так втиснулся в узкий проем, что его с трудом вытащили оттуда. Мальчик весь дрожал, всех боялся и повторял:

— Дяди кололи… Бабушке больно!.. Она плакала!..

По форме нанесения ран видно, что старуху пытали. Наверное, требовали деньги.

Зять и дочка во время трагедии были в театре. Когда они вернулись, Цибуля проводил их в соседнюю комнату, чтобы они не видели труп, возле которого хлопотали судмедэксперты. Позже зять и дочка погибшей заявили, что из ящика стола исчезли деньги и не оказалось многих вещей. Опытный глаз Цибули сразу заметил: здесь побывало двое бандитов. Собственно, одному на такое дерзкое преступление идти вряд ли с руки. «Но кто мог это совершить?» — Цибуля мысленно искал ответа на этот вопрос. Ведь дом заселен всего месяц назад. Приезжий преступник вряд ли мог за такое короткое время изучить жильцов, чтобы наметить жертву для грабежа. Вероятнее всего это дело рук знакомых кого-либо из жильцов этого дома. Преступник, безусловно, знал не только то, что здесь есть чем поживиться, но ему была известна и такая деталь, как пребывание зятя и дочери в театре. Цибуля, чтобы другие не слышали, шепотом дал задание своим сотрудникам немедленно изучить все связи жильцов дома, установить, кто из мужчин за прошедший месяц посещал этот дом.

Может быть, потому что дом стоял на отшибе, вдали от других, а рядом еще только закладывались фундаменты других зданий, а возможно, потому, что переселились сюда жильцы из одного аварийного дома, но все люди хорошо знали друг друга. Установить, кто к кому приходил, не представляло большого труда. В том небольшом списке, который через день представили работники на рассмотрение Цибули, значился и Сивильский. Он навещал друга своего детства, хотя друг этот и тяготился таким знакомством, а после очередного осуждения Сивильского за грабеж забыл о нем и думать. Все же сразу после освобождения из тюрьмы Сивильский разузнал новый адрес однокашника и посетил его.

Проверку Сивильского возглавил подполковник Луценко. Грузный, немного медлительный, но зато кропотливый и цепкий в проверке подозрений, большой спец анализировать и сопоставлять факты, он всю работу подчиненных направил на сбор объективных данных о поведении и поступках Сивильского. Уже через неделю он точно знал, что Сивильский замкнут, ни с кем не дружит и ни о чем нигде не разговаривает. Бывая в компании, уходит, как только начинает пьянеть, и уединяется до полного вытрезвления. Даже пьяный, ложась спать, закрывает на ключ свою комнату, наверное, чтобы во сне не наговорить лишнего.

За Сивильским было установлено наблюдение. В трамвае он однажды вытащил из сумки какой-то женщины кошелечек; она, ничего не подозревая, сошла на остановке и направилась домой. Работники угрозыска остановили ее за углом здания, спросили, что было в том кошельке. Удивленная и растерянная женщина сказала: там было всего лишь три рубля и трамвайный билет. Кое-кто даже обрадовался случаю и прямой улике для задержания подозреваемого, но Луценко решительно возразил:

— А если он заметил за собой слежку и специально решил показать перед вами, что является мелким воришкой, чтобы таким образом скрыть убийство?..

Параллельно шла проверка всех возможных каналов реализации украденных вещей. С рынков всей страны, комиссионных магазинов беспрерывно шла информация об обнаружении вещей, сходных с разосланными приметами. Но дочь погибшей не опознавала их. И наконец в одно пасмурное утро по телефону из городского автомата Луценко позвонили:

— Встретили женщину в туфлях, весьма схожих с теми, что похищены…

— На улице? — удивился Цибуля.

— Да, туфли импортные, в городе таких не продавали.

— Проследите за женщиной, а дочь убитой пусть из окошка машины посмотрит на эти туфли, — распорядился Луценко.

Женщина в импортных туфлях, ничего не подозревая, зашла в магазин, купила хлеб, в другом магазине — банку консервов и пол-литра водки. А когда вышла на улицу снова, дочь убитой прижалась к смотровому стеклу машины и затряслась от волнения:

— Мои туфли, мои… Муж из Индии привез!

Оказалось, что эта женщина живет в одной квартире с Сивильским и приходится ему родной сестрой. Прямо из тюрьмы он приехал к ней и остался у нее жить. Оперативный работник Холодов, докладывавший результаты проверки, сказал Луценко:

— Ну что, и этого мало, чтобы задержать подозреваемого?

Серые глаза, острые и недовольные, так и впились в Луценко. Весь вид Холодова говорил: «Хватит с ним хороводиться, надо брать». Это было его излюбленное выражение. Он принадлежал к тем работникам, которые считали, что истину можно установить сразу при допросе подозреваемого, незачем его так долго изучать. Луценко, понимая душевное состояние Холодова, не стал ему разъяснять недопустимость спешки, он знал: Холодов обидчив и любые замечания воспринимает с оговорками. Поэтому ответил уклончиво:

— Да, конечно, подозрения серьезны, но давайте еще посоветуемся…

— Что же, мы сами не можем принять решение?

— И все же надо доложить…

В кабинете Цибули Холодов сидел с предчувствием, что начальник отругает Луценко за проявленную медлительность с арестом Сивильского. Но Цибуля выслушал подробный доклад Луценко о собранных данных в отношении Сивильского, не спеша поднялся с кресла, прошелся по комнате, а потом сказал:

— Прекрасно! Кажется, мы на правильном пути. Как вы думаете, Холодов?

Не успел Холодов и рта раскрыть, как Цибуля снова:

— Вот ответ на наш запрос из Зеленогорска. Работники ГАИ при осмотре автомашины «Москвич» случайно обнаружили мотор со спиленным рашпилем номером. Две последние цифры удалось прочесть. Они совпали с двумя последними цифрами мотора «Москвича», который был похищен полгода назад, а его водитель убит.

— Да, у нас два убийства водителей «Москвичей» не раскрыты, и машины пока не найдены, — сказал Луценко.

— Правильно. Вот один из тех похищенных «Москвичей», кажется, и нашелся. И что самое интересное: продал этот мотор человек по фамилии Сивильский!

— Что? — поднялся Холодов.

— Да, я не шибся, Сивильский! Только не тот, за которым вы наблюдаете, а его брат, проживающий в Зеленогорске!

— Так это же… Надо немедленно брать вашего Сивильского…

Арестованы были сразу оба Сивильских. У них при обыске были изъяты вещественные доказательства убийства старухи и двух водителей автомобилей. Один водитель служебного автомобиля решил подзаработать на подвозе пассажиров, к нему подсели эти Сивильские, попросили повезти за город. В лесу убили его, а автомобиль угнали и по частям продали. Другой «частник», тоже любитель легких заработков, взялся прокатить двух подвыпивших парней, — а это были братья Сивильские, — и стал жертвой своего легкомыслия…

…Водитель хорошо понимал душевное состояние Цибули. Он временами косился на него и думал, с чего бы начать разговор, чтобы развеселить начальника. «Анекдот, наверное, сейчас не к месту».

Посещение тюрьмы нарушило душевное равновесие Цибули. «И дернул же меня черт беседовать с преступником на краю его могилы».

Мрачное настроение сразу развеялось, как только он приехал в управление. Дежурный сержант у входа доложил:

— Товарищ полковник, мальчик нашелся! — голос сержанта бодрый и уверенный.

О том, что из детского садика уведен мальчик, знали все в управлении и искренне переживали за его судьбу. Поэтому, хотя в обязанность вахтера и не входило докладывать начальнику, он не мог удержаться, чтобы не сообщить такую радостную для всех весть.

— Когда нашли? Где же он?

— Только что повели к вам в кабинет.

В кожаном кресле, старом и потертом, чудом сохранившемся еще с дореволюционных времен и теперь стоявшем у письменного стола Цибули, сидел кудрявый мальчуган. Он уверенно орудовал красным карандашом.

Жирные красные линии ложились по машинописному тексту. Кто-то из сотрудников спохватился.

— Это же проект приказа!

— Оставьте, пусть рисует, все равно этот приказ требует «дорисовки», — сказал Цибуля, входя в кабинет. — Где нашли?

— В аэропорту, — доложил лейтенант, — вот записка, обнаруженная в кармане у мальчика!

«Извините. Мальчик был в хороших руках, ухожен и обласкан. Узнала, что разыскиваете, возвращаю. Боюсь отвечать. А мальчонку мне уже жалко. Хотела иметь сына».

— Так и знал, что стерва… Рожать не хочет, а на чужих детей охотится. Найти ее обязательно! — Цибуля выругался. И спохватился, посмотрев на мальчика. Но тот продолжал сосредоточенно рисовать на проекте приказа.

— А матери сообщили? — спросил Цибуля.

— Послали машину, скоро приедет.

Мать не вошла, а влетела, бросилась к мальчику, схватила его на руки, целовала, плакала и все приговаривала: «Счастье мое, радость моя, жизнь моя».

* * *

Бессоница уже давно мучила Цибулю. С наступлением этой весны он особенно ощущал ее. Еще когда внучка жила с ними, каждое утро она поднимала деда с постели и находила ему свою детскую работу, которая отвлекала от «рабочих» размышлений. Теперь сын со своей семьей переселился в другую квартиру, и Цибуля почувствовал гнетущее одиночество. По утрам жена крепко спала, а он не находил себе места. На этот раз он решил выйти на воздух. Утро выдалось на диво погожим. Кратковременный ночной дождь смыл с крыш и тротуаров дневную пыль. Прохладный воздух, напоенный ароматом зелени и цветов, отличался какой-то особенной свежестью. Благоухали каштаны. На их могучих, раскидистых кронах стояли, как свечи на новогодней елке, бело-розовые, бело-оранжевые и снежно-белые соцветия. Временами нежные лепестки срывались и, плавно паря в воздухе, опускались неторопливо на асфальт. Пожалуй, нет на свете деревьев, которые могли бы сравниться по красоте с каштанами в пору их цветения!.. На улицах — ни души. Город еще спал. Лишь кое-где спешили к реке на утренний клев рыбаки.

Цибуля медленно шагал поулице, всей грудью вдыхая свежую прохладу. Минуя несколько домов, он заглянул в сквер, где с длинным шлангом в руках суетилась пожилая работница. Газоны полыхающих канн были уже политы.

Сделав круг по аллеям сквера, Цибуля остановился, взглянул на здание Публичной библиотеки и остолбенел. Над крышей клубился черный дым, а из окон выбивались языки пламени. «Пожарных вызвать, скорей к телефону!» — промелькнула в его голове мысль, и Цибуля побежал…

В городской пожарной команде в это утро было тихо и спокойно. В два часа ночи вызывали команду на завод, где от замыкания проводов загорелся склад. Вернувшись к утру в гараж, пожарные поставили машины на боевой взвод и улеглись в комнате отдыха на топчаны.

С нежностью смотрела Валя-диспетчер на утомленный пожарный расчет и думала: как несправедливо судят некоторые об условиях работы в пожарной команде!.. Вот и ее родной брат, узнав, что она поступила на работу в пожарную, посмеивался: «А знаешь, Валя, теперь новые правила приема в пожарные. Трое суток надо пролежать на одном боку, не ворочаясь, иначе не возьмут».

Размышления прервал резкий телефонный звонок. Она быстро вбежала в свою комнатку, схватила трубку:

— Диспетчер пожарной команды слушает!

Взволнованный голос кричал: «Горит Публичная библиотека!»

— В центре города? — уточнила Валя.

— Точно, в центре! Скорее! Скорее! Горит!

— Высылаю пожарных! — сказала Валя и нажала сигнал тревоги.

Можно было подумать, что она нажала кнопку автоматического устройства, которое как будто пружиной подбросило всех бойцов пожарного расчета с топчанов. На ходу протирая глаза, к диспетчеру влетел майор Бобырь.

— Где? Что?

— Библиотека в центре города, — ответила Валя. — Вот план, я уже приготовила.

Рядом со столом на стеллажах лежали в определенном порядке папки с планами тушения объектов района на случай пожара. На этих планах указаны источники воды, система и конфигурация объектов, расстановка пожарных машин.

Бобырь схватил папку и со словами: «Рассмотрю в дороге, дополнительные указания слушай по радио!» — выбежал в коридор. За ним выбежала Валя. Вскакивая с топчанов, пожарные бросались в коридор, в люк — специальное отверстие в полу, посредине которого стоял отшлифованный столб, закрепленный в нижнем этаже. По этому столбу пожарные спускаются прямо в гараж за какую-нибудь долю секунды. Один еще не приземлился, а другой уже настигает его…

Майор Бобырь, сидя в кабине ведущей машины, развернул на коленях папку с характеристикой здания библиотеки: «Здание Т-образной формы. Стены и перегородки кирпичные, перекрытия железобетонные, кровля железная. В главной части его имеются три маршевые лестницы, две из них доходят до чердачного помещения. На первом этаже основной части здания помещаются отделы редкой и ценной книги, иностранного комплектования, спецхранилище, нотное хранилище, лекционный зал. На втором этаже отделы: рукописей и сельскохозяйственной литературы, технической литературы. На третьем этаже: три читальных зала, отделы политической и библиографической литературы и каталоги. На четвертом этаже хранились книги в деревянных шкафах и на стеллажах.

Вторая часть здания используется только под книгохранилище. От основного здания она отделена стеной с дверными проемами. Книги хранятся на стеллажах, с проходами между ними…»

Машины, завывая сиренами, шли на предельной скорости. Цибуля еще не успел отойти от телефонной будки, как они вихрем промчались мимо него.

Бобырь на ходу дал по радио указания о расстановке пожарных машин для тушения пожара, и сразу же устремился с группой бойцов внутрь — на изучение обстановки. На третьем этаже горел ящик с картотекой. На первом, втором, третьем этажах книгохранилища обнаружены локальные очаги загорания в проходах между стеллажами. Видимо, для поджога с полок были свалены книги и из них образованы костры.

Стеллажи с книгами загорались медленно. Сбитая плотно в книгах бумага тлела, выделяла много дыма. Пожарные вынуждены были надеть респираторы, и вслед за Бобырем в указанные им очаги потянулись длинные шланги водонапорных рукавов.

Буквально в считанные минуты распространение огня было приостановлено на всех этажах, и только на четвертом этаже, куда не достигли шланги, развивалось пламя. Туда была подана пожарная лестница, и пламя через окна забили водой.

Прибывший на пожар начальник областного пожарного управления полковник Юшков немедленно принял руководство тушением пожара. Он надел респиратор и пролез в самые отдаленные и глухие уголки между стеллажами на каждом этаже. Оказалось, что на этажах обгорели по два-три стеллажа, между которыми были сложены в кучи и подожжены книги. В низких, заставленных стеллажами помещениях сразу образовалось большое количество угарного газа и дыма, что и создавало трудности в работе пожарных. Полковник Юшков обнаружил и то, что некоторые пожарники вели себя при тушении пожара, как на дровяном складе: без особой надобности лили чрезмерно много воды, что портило книги. С этажа на этаж побежали гонцы с указанием максимально сохранять книжный фонд. Для облегчения работы пожарных поступил приказ выбить все оконные стекла, чтобы сквозняком выдуло едкий дым и угарный газ…

Вскоре пожар был ликвидирован. А вокруг здания собирались толпы народа. Люди, молчаливые, с тревогой и настороженностью во взглядах, стояли стеной, как на похоронах. Многие задавали вопрос: как могло случиться, что загорелась библиотека? Ответ на этот вопрос готовил отдел уголовного розыска и его начальник Цибуля.

Следом за пожарными Цибуля вбежал с парадного входа в библиотеку. Вошел в вестибюль и увидел необычную картину. Коренастый старик крутил руки перепуганному мужчине, придавил его к дивану, держал и приговаривал: «Врешь, не уйдешь!» Рядом стояла женщина и непрерывно звонила по телефону. Когда Цибуля вошел, она облегченно вздохнула:

— Наконец-то!

Когда задержанный был отправлен в управление, женщина рассказала:

— Пришла я на работу, как обычно, рано, надо же убрать залы. Поднявшись к площадке пятого этажа, я внезапно услыхала звон разбитого стекла. В растерянности и удивлении я посмотрела на стеклянную дверь, ведущую в книгохранилище. В разбитом проеме возился человек. Он с трудом протискивался в пробитое отверстие, оставляя на осколках стекла и на полу капли крови. А когда мужчина наконец вырвался из стеклянной двери и побежал мимо меня, я увидела в проеме дым и почувствовала запах гари. Дым клубом вырывался из книгохранилища, как из трубы. «Держите его!» — закричала я что было силы и, бросив ведро и тряпки, ринулась вниз. Сторож, вскочив с дивана, схватил бегущего. По рукам и лицу схваченного струилась кровь.

— Тю, так це ж наш Пружальский! — воскликнул сторож, когда рассмотрел задержанного. — Мигом звони в милицию и в пожарную! — велел сторож.

…Пружальский сидел на стуле посреди комнаты, опустив голову. Поначалу отмалчивался, видимо, собирался с мыслями: что говорить? Затем стал давать путаные, лживые показания:

— Ночь я провел с девушкой в Ботаническом саду, — говорил он, — а утром увидел пожар, побежал к библиотеке, поднялся по дереву, разбил окно на втором этаже и проник в здание, попытался погасить огонь…

Но кто была эта девушка, куда она девалась, объяснить он не мог. Да и дерева у здания библиотеки такого не было, по которому можно было бы подняться к окнам второго этажа. И до приезда пожарных все окна были целы и закрыты. Это уже пожарные повыбивали их, чтобы проникнуть внутрь здания. Слушая наивные объяснения Пружальского, начальник уголовного розыска Цибуля и прокурор не могли понять, что же это — серьезные намерения опытного преступника запутать следы или жалкий лепет душевнобольного человека…

Все улики были против Пружальского, ему трудно было оправдываться. Он был схвачен на месте преступления сторожем и уборщицей. Другие сотрудницы библиотеки вспомнили, что видели вечером в субботу, как Пружальский прошел в библиотеку перед ее закрытием, но никто не видел, когда он возвращался. Значит, он еще с вечера проник в книгохранилище и там в течение ночи готовился к поджогу.

Просидев ночь в камере одиночного заключения, поразмыслив и поняв, что придуманная им версия не убедительна и положение его безнадежно, Пружальский стал давать правдивые показания.

Будучи человеком тщеславным, честолюбивым, Пружальский жаждал продвижения по служебной лестнице. К своей должности библиотекаря он относился спустя рукава. Поэтому и не пользовался уважением и доверием коллектива. Это озлобляло его, он строчил жалобы, доносы, в которых чернил все и вся, добиваясь выдвижения. Но его не только не выдвигали, но осуждали его неправильное поведение в коллективе и даже увольняли с работы. Правда, потом восстанавливали его. Сотрудники библиотеки выступали против постоянных домогательств Пружальского, и он решил мстить. Сначала он намеревался рассчитаться с директором библиотеки, встретив его где-нибудь в укромном уголке. Потом у него созрела мысль поджечь библиотеку. Он остался с вечера в книгохранилище, разложил на каждом этаже между стеллажами костры из книг и утром их поджег.

Непостижимо: неужели из-за мести возможно посягнуть на духовные ценности целого народа?!.

Судьба Пружальского оказалась сложной и трудной. Всю войну он провел на заводах Рура в Германии, куда был вывезен в период оккупации Украины. Вернулся он домой с подорванным здоровьем — нервнобольной. Возможно, это-то и послужило причиной того, что Пружальский не отдавал себе отчета, на что он поднял руку. Озлобленный неудачами личного порядка, не находя поддержки своим, зачастую не отвечающим ни уровню его образования, ни духовному складу претензиям, находясь в среде сотрудников, которые по различным причинам относились к нему неуважительно, настороженно, а часто и попросту враждебно, Пружальский все больше озлоблялся, пока не решился на столь черный шаг, как поджог библиотеки…

* * *

Не все люди любят рыбную ловлю на поплавок. «И что в том интересного: нанизывать червяка на крючок и потом часами смотреть на поплавок?» — рассуждают некоторые. Так думал раньше и Цибуля. Он увлекался спиннингом, но в последнее время стал уставать от непрерывного закидывания. Постоянная же кабинетная работа до поздней ночи привела к кислородному голоданию организма. И Цибуля все свободное время стал проводить на ловле рыбы удочками. Заедет на весельной лодке в заросли, облюбует тихий плесик, забросит удочки и сидит часами. За последнее время Цибуля заметил в себе весьма странную перемену: ему все чаще хотелось побыть одному, спрятаться куда-нибудь, чтобы не видеть и не слышать людей. И лучшим способом такого уединения была рыбная ловля. Она давала ему отдых и душевное спокойствие.

Здесь, в зарослях лозы и камыша, и строй мыслей был другим.

Особое удовольствие испытывает Цибуля, находясь на воде в лодке во время дождя. Это неописуемое по красоте и приятности ощущений зрелище всегда приводит его в восторг. На спокойной глади воды появляются острые и темные пузырьки. Они увеличиваются по мере усиления дождя, и вода словно покрывается шипами. От них рябит в глазах, в ушах стоит капельный звон.

Цибуля схватил удилище, насторожился: глаза пристально глядят на движущийся поплавок, подбородок выдвинулся вперед, губы шепчут: «Ну, давай, давай же, бери». Только поплавок стал погружаться и Цибуля приготовился подсечь рыбку, как на водной глади показалась лодка и послышался голос:

— Товарищ полковник, взорвался автобус. Начальник приказал вам выехать на место происшествия…

— Ох, черт возьми, откуда ты взялся! — Цибуля резко дернул удилище, что-то под водой запружинило и сорвалось. С кислой миной на лице поднял он из воды крючок и сказал: — Ну, что там, какой взрыв?

— В городе Заднепровске рейсовый автобус взлетел в воздух.

— Люди в нем были?

— Да, с людьми. Есть раненые и убитые.

— Сейчас еду…

Еще из машины Цибуля увидел фигуру, затянутую в военную форму. Медленная походка вразвалку, большие руки неуклюже болтаются в такт шагам, широкие плотные плечи и большая голова на них. Цибуля всматривался в человека и не мог вспомнить, где он встречал его.

— Ты что, не узнаешь? — спросил военный, когда Цибуля вылез из машины.

— Неужели Пироженко? Ну, брат, сильно ты изменился, отяжелел. Здравствуй! Вот так встреча!

— А ты тоже не помолодел. Да и времени прошло уже немало с тех пор, как мы были в армии.

— Постой, постой, так нам вместе предстоит разбираться в происшествии?

— Конечно! Ждем с нетерпением самого начальника уголовного розыска. А давно хотелось с тобой встретиться.

По себе не всегда замечаешь, как бегут годы, а вот по внешнему виду старого фронтового друга Цибуля понял: сильно они оба изменились. Перед ним уже был не тот молодой лейтенант, с которым они прошли всю войну. Лицо пополнело и покрылось сеточкой морщин, на голове вместо копны густых черных волос — лысина.

— Ничего не скажешь, приятная встреча. Но зачем я, когда ты тут есть? — спросил Цибуля.

— Наверное, больше ты тут нужен. Я осмотрел место катастрофы и думаю, что это чисто уголовное дело. КГБ не стоит им заниматься. Начальник милиции возглавляет расследование.

— А где же он?

— Охраняет место взрыва. Мы с ним вместе отправили пострадавших в больницу и договорились, что я встречу тебя, а он осмотрит место происшествия. Это здесь, за углом.

— Ну, что же, тогда пойдем…

Автобус ПАЗ-672 — вдребезги… Только кабина водителя сохранила кое-какой вид. Там, где совсем недавно сидели люди, было сплошное нагромождение скрюченного металла. Можно было только радоваться счастливой случайности, что при такой силе взрыва только два человека оказались убитыми, а шестнадцать отделались различными ранениями.

Начальник городского отдела милиции — молодой майор с продолговатым лицом докладывал о случившемся:

— Автобус шел рейсом: центр города — аэропорт. В 18 часов 15 минут на этом углу внутри автобуса произошел взрыв. Когда я об этом узнал, сразу же выехал сюда вместе с работниками прокуратуры. Наш следователь товарищ Сыч возбудил по факту взрыва уголовное дело. Назначили техническую экспертную комиссию и сейчас производим осмотр и анализируем обстоятельства взрыва.

— Ну, а какие же ваши первичные предположения?

— К единому мнению пока не пришли. Специалисты говорят: мог произойти разрыв вакуумного резервуара от попадания тормозной жидкости через гидровакуумный усилитель. Или возможно попадание горючей смеси двигателя через обратный клапан в вакуумный резервуар.

— Мудреные предположения… А скажите, майор, где расположен в автобусе этот самый вакуумный резервуар? Внутри или снаружи?

— Ну, конечно, снаружи!

— Значит, если бы взорвался тот самый вакуумный резервуар, то повреждения были бы прежде всего внизу автобуса. А я вижу, что и шасси, и кардан, и все нижнее оборудование в таком состоянии, что автобус можно свободно буксировать своим ходом. Так чего же стоят предположения ваших специалистов?

— Да, здесь вопрос… — Майор потер ладонью заросший подбородок, посмотрел на автобус, окруженный людьми. Одни лазили на коленках и что-то высматривали внутри, другие возились под автобусом, и были видны только их ноги, третьи просто стояли, уставившись в одну точку, над чем-то размышляя.

— А почему такое нашествие на автобус? — спросил Цибуля.

— Наши технические эксперты, руководители и инженеры автохозяйств, следователь, оперативные работники, — ответил майор, немного смутившись.

— Попросите, майор, всех оставить место происшествия.

— И технических экспертов?

— И их. Пусть все едут домой. Мы их завтра, если нужно будет, позовем. Да, кстати, попросите и всех граждан, чтобы разошлись.

— Есть, товарищ полковник!

— Оставьте только следователя и оперативных работников. Попросите остаться также и прокурора…

Вскоре толпа, запрудившая было улицу, рассеялась. Одни уехали, довольные тем, что с них сняли обузу, другие удалялись с удивлением и ущемленным самолюбием. Остались лишь сотрудники органов. Они окружили Цибулю и ждали указаний.

Обойдя автобус, Цибуля сказал:

— Слышь, Шестаков! Надо создать две оперативно-следственные группы. Одну должен возглавить товарищ Сыч. Просил бы, чтобы и работник прокуратуры принял в ней участие. Задача группы: тщательно изучить автобус изнутри. Изъять все вещи, крошки, если хотите, соринки, всё, что не относится к оборудованию и начинке автобуса.

— Пассажиры ведь тоже могли потерять вещи… — сказал следователь.

— Повторяю: найти и изъять все, что не относится к начинке автобуса. И вещи. Дальше: немедленно пригласить наших экспертов и взять пробы копоти с тем, чтобы определить состав и марку взорвавшегося вещества. Вторую группу прошу тебя, майор, возглавить лично. На нее возложить обязанности по установлению буквально всех лиц, ехавших в этом автобусе. О каждом из них собрать подробные данные. Еще: опрашивая очевидцев и пассажиров, постараться установить характер взрыва. Звук, шорох, распространение взрывной волны, ее сила по ощущениям тех, кого она задела. Вот, для начала, пожалуй, все… Хотя нет, еще одно: запросите научно-исследовательский институт, бывали ли взрывы вакуумных резервуаров и каковы возможные последствия таких взрывов. Это необходимо, чтобы сразу перепроверить и предположение ваших спецов.

— Товарищ полковник, я не доложил вам: есть еще одно предположение…

— Какое?

— Здесь были специалисты химического завода, они считают вероятной причиной взрыва наличие в автобусе высокочувствительного к трению и удару взрывчатого вещества типа нитроглицерина, которое, возможно, кто-либо из пассажиров вез с собой.

— Вот для этого и нужен анализ копоти и тщательный опрос пассажиров. Конечно же, тот, кто вез взрывчатку, теперь может и не признаться… Какие еще высказывания, предположения?

Над городом зажглись электрические огни, потянуло свежей прохладой, и в нос Цибули ударил специфический запах. Он приподнял голову:

— А запах-то аммонита. Был кто-нибудь в шахте? После отпалки взрыва угля или породы на штреке вот такой же запах. Не исключено, что взорвался аммонит…

В эту ночь Цибуле снилась та рыбка, что сорвалась с его удочки утром. Как будто он, напрягая все силы, тянет такую рыбищу, что даже удилище потрескивает. Вот она уже на поверхности: спина черная, а бока ярко-золотистые. Сколько раз он уже пытается взять рыбку в подхват, а она все не дается: уходит в сторону, сгибает удилище и снова скрывается в глубину. Так рыбина и барахталась, пока не сорвалась.

После завтрака Цибуля не сразу появился в городском отделении милиции. Он ознакомился с автомобильным хозяйством, которому принадлежал автобус, побеседовал с водителями и инженерно-техническими работниками. Еще раз, уже в гараже, осмотрел остатки взорвавшегося автобуса. А когда пришел в кабинет начальника милиции, его уже ждали. Первым докладывал майор Шестаков:

— Из двадцати человек, находившихся в автобусе, не пострадал лишь один шофер. В больницу положили пятерых, остальные отделались легкими ссадинами и царапинами. Как известно, два человека умерли.

— Кто они?

— Старуха Бездатная. Она сразу была убита, а ее дочь Антонина умерла уже в больнице. Муж Антонины тоже ехал в автобусе, но он с дочуркой был на заднем сиденье, а погибшие женщины сидели в четвертом ряду, где, как предполагают, был эпицентр взрыва.

— Кто он, муж Антонины?

— Инженер. Работает на шахте.

— Какая странная ситуация… Теща, зять которой работает на шахте, и этот запах аммонита… Почему малышка не сидела с бабушкой или мамой, а села с отцом? — спросил Цибуля.

— Сейчас посмотрю план… — Майор развернул лист бумаги, на котором было нанесено расположение мест в автобусе и перечислены фамилии пассажиров, кто где сидел.

— Да, семилетняя девочка сначала села рядом с бабушкой, а когда автобус тронулся, перешла к отцу.

— Сама перешла или он позвал?

— Это надо уточнить.

— Уточните. Заодно и серьезно покопайтесь в этом узелке.

Пока Шестаков докладывал, следователь Сыч что-то тщательно писал в своем блокноте. Когда пришла его очередь, он подсел ближе к столу, раскрыл портфель, вынул бумажный пакет:

— Вот все, что удалось собрать в автобусе.

Цибуля молча осмотрел находки. Здесь были расчески, женские приколки и резинки, остатки разбитых бутылок и обрывки одежды. Изогнутой жестянке Цибуля придал особое значение. Он расправил ее на столе и воскликнул:

— Циферблат часов!

— Наверное, кто-то вез будильник. Там есть еще обломочек изогнутой шестеренки и что-то наподобие стрелки.

— Кому принадлежали эти вещи?

— Пассажиры почти все находки опознали, но вот будильник никто не признает своим.

— А инженер?

— Говорит, ничего не терял.

— Кому принадлежал будильник, установить немедленно. Ведь не пришел же он на автобус сам. Очень показательно, что его никто не признает своим. А если предположить, что взрыв был преднамеренный? Прошу самым внимательным образом отнестись к проверке того, о чем я сейчас говорил. Всем понятно?

— Понятно, товарищ полковник, — ответил майор за всех.

— Будильник и меня заинтересовал, — сказал следователь Сыч, когда все разошлись.

— Почему?

— Трудно сразу сказать, почему. Я опросил почти всех пассажиров. Кроме тех, которые находятся в больнице. Все люди спокойно рассказывали, что знают. А этот инженер… — Сыч замялся, заметно подбирая слова.

— Что же он? — не выдержал Цибуля.

— Да вроде бы и ничего такого, но вот глаза… Большие, карие, они не выдерживают прямого взгляда, уходят в сторону. И еще: в них, пожалуй, нет той печали, которая должна быть у этого человека, потерявшего жену и тещу. Девочка ведь осталась сиротой… А в общем, это все из области личных чувств, а их к делу не подошьешь.

— О нет, способность следователя к таким чувствам — это уже гарантия успеха, — сказал Цибуля.

Он внимательно смотрел на следователя, и тот все больше ему нравился. Еще вчера бросилась в глаза коренастая фигура с плотными прямыми плечами, крупной головой, крепко посаженной на короткую шею. Понравилась тогда Цибуле и его немногословность. Он больше молчал и слушал, а если и говорил, то говорил только самое нужное, без лишних слов.

…Три дня провел Цибуля в Заднепровске. Он присутствовал при опросе свидетелей и очевидцев происшествия. Встречался с людьми, анализировал материалы, поступившие от сотрудников. И когда документов и личных наблюдений набралось достаточно для выводов и принятия решений, Цибуля созвал оперативное совещание.

— Так с чего начнем? — сказал он.

— С инженера, — ответил Сыч.

— Тогда следователю и карты в руки. Пожалуйста, вам первое слово!

— Следствием установлено, что части разорванного будильника и найденная при вторичном осмотре автобуса заводная пружина были составной частью часового механизма, принадлежавшего инженеру Куненко. Установлено также, что за два дня до взрыва Куненко работал в шахте и имел доступ к взрывчатке. При обыске на его квартире изъято несколько килограммов аммонита. Он объяснил это тем, что собирается глушить рыбу. Там же изъяты и два капсюля детонатора. Установлено также, что дочь в автобусе села сначала с бабушкой, рядом было место и для него, однако Куненко вскоре взял дочь и ушел с ней на заднее сидение. И далее: когда они всей семьей шли к остановке автобуса, то Куненко нес в руках зеленую авоську, а когда уселись в автобус, он отдал ее старухе. О том, что авоська взорвалась на полу у ног старухи, свидетельствует медицинская экспертиза трупа погибшей. Волной взрыва обрывки авоськи загнаны в мягкие ткани ног. И, наконец, признание самого инженера, что дал старухе авоську со взрывчаткой. Но цели пока не установлено. Он утверждает, что ехал глушить рыбу…

— А зачем тогда будильник? Почему ушел сам и увел на заднее сидение дочь?

— Я думаю, что когда Куненко поразмыслит, все станет на свои места.

— Хорошо. Кто еще хочет высказаться? — спросил Цибуля.

— К сказанному следователем можно только добавить, — заметил майор, — что утром, перед отъездом, в доме Куненко был скандал. Он жил с женой плохо, имел других женщин, угрожал ей разводом и открыто заявлял об этом.

— Все к тому и клонит. Задумал избавиться от жены вместе с тещей заодно. Редкий, ужасающий случай… Доложите прокурору: Куненко необходимо немедленно арестовать. — Цибуля зашагал по кабинету.

Казалось, Куненко тщательно продумал, как совершить убийство жены и самому остаться вне подозрения. И вместе с тем его планы оказались наивными, когда за расследование взялись опытные работники. Уже на последующих допросах Куненко убедился, что все его выдумки в свое оправдание выглядят смешно, и начал давать правдивые показания.

…Приезд в гости тещи не только не смягчил напряженности в отношениях Куненко и его жены, а еще более их обострил. Именно теперь, когда гостила у него теща, он и пришел к намерению избавиться от жены. Для этого он взял в шахте взрывчатку и два капсюля детонатора, отремонтировал будильник и с помощью батарейки от фонарика соорудил взрывную машину.

Когда время приближалось к взрыву, Куненко отдал авоську теще, а дочь увел в более безопасное место — на заднее сидение…

Все находились под впечатлением только что закончившегося допроса Куненко. Все это время он был внешне спокоен, но когда Цибуля сказал ему: «Эх ты, бузотер, погубил жену, сам вот в такое положение попал, а дочурка сироткой осталась», Куненко разрыдался. Цибуля не видел еще, чтобы мужчина так горько плакал… Его не могли успокоить и отправили в камеру. А работники МВД остались словно в каком-то оцепенении. Нет, неправда, что работа в милиции очерствляет душу человека.

Трагическая ночь

Летняя ночь. Много воодушевленных строк написано о летней ночи! Но для лейтенанта Кравченко неизменной приметой летней ночи были яркие огни фар, непрерывно рассекающие темень вдоль дороги. С вечера их много, сплошной поток. Затем машин становится все меньше, к полуночи они появляются уже редко. Покажутся вдали две яркие точки, сначала маленькие, как глаза у степного зверька, и жди, пока они не полыхнут на тебя, как солнце. Проедет автомобиль, и лейтенант, на миг ослепленный, снова привыкает к темноте.

Вот и сейчас он на взгорке. В обе стороны дорога плавно спускается в лощины, поэтому он хорошо видел фары автомашин. По каким-то только ему известным признакам движения он определял нарушения и перекрывал дорогу своей регулировочной палочкой, при виде которой шоферы намертво зажимали тормоза.

В эту ночь нарушений почти не было. Наверное, шоферы уже знали, что на этом километре где-то всегда стоит работник ГАИ, и придерживались установленной скорости движения, правил обгона.

Сегодня можно было бы уехать с трассы раньше. Но напарник, капитан Фролов, видимо, где-то задержался.

— Смотри тут, а я поеду дальше, — сказал он и умчался на мотоцикле.

Фролов был кадровым, опытным работником дорожного надзора. Он стал самым признанным специалистом автомобильного дела. Пришел в милицию 20 лет назад, после окончания автомобильного техникума, и продолжал совершенствовать свои знания. Во всем взводе дорожного надзора он выделялся умением быстро определять неисправности машин, в совершенстве управлял всеми видами автотранспорта. К нему как к самому опытному работнику и дали в подручные принятого в милицию Кравченко. С тех пор прошло уже пять лет. Кравченко давно освоил работу и стал самостоятельным офицером, но разлучаться со своим учителем не захотел. Он полюбил этого коренастого, молчаливого человека не только за знание дела, но и за его душевное, внимательное отношение, которое с первых дней приобрело характер дружбы.

Фролов с самого начала совместной работы отнесся к молодому работнику как к равному, ни разу ни в чем не показывал своего «я», никогда не упрекал в неопытности, спокойно и деловито разъяснял непонятное, личным примером показывал, что и как надо делать, чтобы быть хорошим автоинспектором.

Эту деловую дружбу старшего и молодого работников заметило и начальство и в интересах службы закрепило их на один парный пост для работы на самой напряженной автотрассе. Как и требует инструкция, в целях безопасности в ночное время они всегда несли службу вдвоем.

Когда капитан уехал, лейтенант понял это по-своему: «Что это с Фроловым делается? То заезжал к вдовушке после работы, а сегодня умчался, даже не дождавшись смены. Чем все это кончится…» — размышлял Кравченко, усаживаясь на скамейке, сооруженной дорожниками на самом холме.

Прохладный ветерок приятно обдувал лицо. Вдали, на взгорке, показался мигающий огонек. «Наконец-то едет капитан», — подумал Кравченко, поднимаясь со скамейки, и медленно зашагал к дороге. Мотоцикл остановился, заскрипел тормозами.

— К черту, устал я, за нарушителем гонялся. Вывернул как оглашенный с проселочной на большак, чуть, было, под автомобиль не угодил. Да еще и убегать стал, — сказал капитан.

— А я думал…

— Что ты думал?

— Ездил к этой, своей, как ее?..

— Я же на работе… А вообще-то заехать надо, ждет ведь.

Капитан слез с мотоцикла и стал усаживаться в коляску:

— Садись за руль, поедем…

Кравченко привычно вскочил на сидение, нажал ногой на рычаг, и мотоцикл рванул с места. «Где она взялась на мою голову, эта пышногрудая красавица? Домой бы пора, так разве ж Фролов согласится! Как магнитом тянет его к ней», — подумал лейтенант. Он вспомнил, как они познакомились с этой женщиной. Может быть, она первая заметила, что у дорожного колодца на краю села останавливают свои мотоциклы два милиционера, и поэтому в это самое время приходила набирать воду. Капитан помогал вытаскивать из колодца ведра, становился непривычно разговорчив, даже шутил. А однажды взялся проводить женщину домой, поднести ей ведра. С этого все и началось. Кравченко не сразу все понял. Появление женщины у колодца, ее особая манерная походка, постоянная улыбка на приятном лице и болтливость своего друга воспринимал он как обычное явление при случайных встречах, когда появляется желание поговорить, отвлечься от служебных дел. Но произошло неожиданное для Кравченко. Его напарник не на шутку влюбился.

Неужели и сейчас скажет как обычно: останови на минутку! А минутка эта бывает и часом… А сегодня особенно хотелось Кравченко скорей домой. Жена ждет, сегодня ее день рождения. Только год назад поженились. Мысли о жене вызывали в нем нежные чувства, и он нажимал на газ, косил глаза на капитана и с горечью думал: «А возможно, не остановит, кажется, дремлет…» Но когда подъехали к селу, дремоту как ветром сдуло с капитана:

— Ты останови, пожалуйста, на минутку. Понимаешь?

Кравченко сбавил газ, выехал на обочину дороги, затормозил. На ходу капитан выпрыгнул из коляски, бегом пустился по склону дороги, и его тень замелькала у плетня между деревьями. В зарослях сада виднелась продолговатая черепичная крыша дома. В стороне мигала тусклая лампочка у дверей сельского магазина. Было тихо. Лейтенант услышал скрип форточки и торопливые шаги своего друга. С левой стороны дороги серебрилась гладь колхозного пруда. Вокруг ни души, село уже спало, Кравченко склонился на руль, вдохнул тепло разогретого мотора. Сразу как-то отяжелели руки, свинцом налилась голова…

Когда лейтенант уже перестал думать о Фролове и, казалось, забыл, зачем он здесь стоит, у дома раздался стук в окно. Стук характерный, уже несколько раз им слышанный. «Почему же капитан так долго стоит у окна?» — подумал Кравченко, и тут же до его слуха донесся топот ног, треск и… выстрел. И сразу после выстрела:

— Коля, помоги!..

Это был голос капитана. И тут же перед самым мотоциклом возникла фигура человека и послышался грубый голос:

— Ах ты, сволочуга!.. — И рука незнакомца взметнулась над головою Кравченко. В ней было зажато что-то темное, короткое. Не нож, нет, скорее пистолет, только почему-то со слишком длинным стволом. Почти автоматически нога Кравченко ударила по рычагу, мотор взревел, мотоцикл буквально рванул с места. Кравченко с трудом вывернул руль, чтобы направить мотоцикл на дорогу…

* * *

Давно опустели кабинеты милиции, утихла обычная служебная суета. Некоторое время громыхала шваброй уборщица и, закончив уборку, ушла. Вымытые полы в длинном коридоре поблескивали в тусклом свете лампочки. По обе стороны виднелись закрытые двери. Только в комнате дежурного и ночью не прекращалась работа.

Дежурный сидел за почерневшим от времени однотумбовым столом, придвинул к себе телефон и, чтобы не было душно, открыл дверь. Там, за дверью, размещались камеры, но в них арестованных не было. Камеры были открыты, и оттуда тянуло прохладой. В кабинете было так тихо, что дежурный слышал собственное дыхание, и только временами за стенкой раздавался скрип половиц и шаркание ног. Это начальник райотдела майор Харченко уже второй час мерил шагами половицы. Он так же, как и дежурный, ждал звонка. В ожидании всегда кажется, что время идет долго, и на душе все больше нарастала тревога: «И черт меня дернул остаться здесь, лучше бы самому возглавить оперативную группу и там, на месте, уяснить обстановку, не терзался бы неизвестностью».

В сущности-то послал он сотрудников на выполнение не такого уж серьезного задания. Но встреча ночью с самым «спокойным» преступником чревата всякими неожиданностями. Как поведут себя подчиненные, не проявят ли поспешности или беспечности? И в том и в другом случае возможны осложнения, неудачи и даже тяжкие последствия. «Поспешат, стрельбу поднимут, еще, чего доброго, ранят, а то и убьют злоумышленников. Проявят беспечность — сами могут стать жертвой преступления. А Иванов, как спичка, вспыхивает при виде преступника…»

В воображении майора вырисовался джентльменский вид старшего лейтенанта Иванова. Широкий, модный галстук на узкой груди, светлые, зачесанные набок волосы, выбритое, всегда улыбающееся, свежее, как после бани, продолговатое лицо. Встретил он Иванова вечером на улице с женой под руку, шли в кино.

— Хорошо, что попался мне на глаза. Только хотел вызывать, — сказал он ему.

— Что-то случилось?

— Случилось. И очень важное.

— Я иду. Надя, извини… дело, знаешь. — Он устремился за майором.

— Сходи домой переоденься.

— Зачем? Так даже лучше!

Иванов заскочил в дежурку, взял со стеллажа свой пистолет, сунул его в карман и после небольшого инструктажа начальника поспешил к газику, в котором уже сидел работник уголовного розыска Федорчук с автоматом на шее…

«Еще, чего доброго, вдвоем и не справятся. И чего я с ними не поехал!» — терзался майор.

В районе совершено необычное и редкое преступление. Кто-то начал воровать с колхозных ферм поросят. В одном колхозе ночного сторожа привязали к бричке, где он спал, и угнали со свинофермы двух откормленных кабанов. Через неделю и в совхозе не стало четырех поросят. А еще через десять дней уже в другом конце района была украдена свиноматка. Воры орудовали ночью, не исключено, что подъезжали к фермам на автомашине.

Сначала майор сосредоточил все внимание на том, чтобы задержать их при продаже сала и мяса. Но это не дало результатов. Тогда начальник милиции обратился за помощью ко всем работникам свиноферм района. Кражи свиней совершались в разных концах района. А из этого следовал вывод, что преступники предварительно должны были изучать состояние охраны и расположение ферм. Поэтому работники свинофермы должны были заметить появление неизвестных лиц в селе. А в том, что «чужие», не жители этих сел совершают кражи, у майора не было никакого сомнения.

— Нет, на кражу свиней идут чужие люди и поэтому не опасаются, что их могут опознать. Сторожа привязывали к бричке, не прятали же своих лиц, — рассказывал майор колхозникам. Он сам объехал все фермы и разъяснил людям, по каким признакам выявлять подозрительных лиц.

Долго ждал майор сигнал о появлении в селах подозрительных. Уже начал было сожалеть, что придал широкой огласке замыслы милиции. Но такой сигнал все же поступил. Привезла его в район доярка из села Грушовки. Низкая, толстая, повязанная белым платком, несмело зашла она в кабинет начальника милиции.

— Старший животновод велел передать, что были в селе чужие люди…

— Подробней расскажите!

— Были чужие люди, так велел передать животновод. Вот и все.

— Какие они, где были, к кому заходили?

— Проездом они. Грузовик остановился, спросили дорогу на Боглеевку.

— А почему остановились у фермы? Что, людей больше нигде не было?

— Были, как же! У сельпо были люди…

— Какая марка машины?

— Грузовая, грязная такая, наверное, издалека.

— А номер?

— Про номер животновод ничего не говорил.

— А вы видели машину?

— Как же, видела, водой их напоила. У нас же рядом с фермой колодец. Вы ж были у нас, знаете…

— Знаю. Спасибо вам за такие вести.

Майор пожал колхознице руку, убедившись, что больше она ему ничего интересного не скажет. Тех деталей, которые нужны для сопоставления и анализа, в ее сообщении не было. И все же сигнал надо было проверить. «Они спрашивали Боглеевку, значит, их там видели», — подумал майор, снимая трубку телефона. Но в Боглеевке никто ничего не знал о приезде автомашины.

— Никаких чужих машин в селе не появлялось, — решительно ответил председатель колхоза.

Это уже была ниточка, за которую и ухватился майор. «Автомашина не проездом появилась в Грушовке, а специально, для изучения», — решил он. Поэтому и направил сотрудников сделать засаду и ждать появления свинокрадов. Послал сотрудников, а теперь сам мучился неизвестностью, сожалел, что не поехал с ними.

По оконным стеклам кабинета скользнул пучок яркого света, послышался рокот мотора. Майор бросился к окну. «Кажется, едут», — промелькнула мысль. У самого окна на большой скорости промелькнул мотоцикл, круто повернул во двор и заглох.

Через несколько секунд дверь распахнулась, в кабинет вбежал Кравченко. Майор еще не видел таким своего подчиненного. Глаза налились кровью и, казалось, потеряли способность мигать, рука, взятая под козырек, дрожала:

— Капитан убит!

— Где, когда? — Майор сделал шаг к лейтенанту. — Как же так, убит? А ты жив, почему бросил его?

Лейтенант, опуская правую руку, задел ладонью кобуру на своем боку и, как бы встрепенувшись, не сказал, а простонал:

— Пистолет, у меня же есть пистолет, как же это я… — Он резко повернулся и побежал, уже на улице крикнул: — Убит в селе у колхозного пруда, над дорогой!

Майор выбежал во двор за ним.

— Подожди же ты, ненормальный!

Но Кравченко уже успел завести мотоцикл и скрылся за воротами.

Выбежал во двор и дежурный.

— Товарищ майор, операция «свинокрады» успешно завершена. Преступники задержаны. Иванов и Федорчук везут их…

— Молодцы ребята! Водвори воров в камеру, завтра разберусь. Позвони прокурору, судмедэксперту и криминалистам, пусть догоняют меня. Я уехал следом за Кравченко. Буду на трассе у пруда.

Только темная ночь была свидетелем того, с какой скоростью мчал по дороге мотоцикл. Лейтенант совершенно забыл о своей безопасности. Он не замечал предельной нагрузки мотора, при которой уже невозможно остановить мотоцикл, если бы возникло препятствие на дороге. Он весь был устремлен только вперед, к тому трагическому месту, где оставил без помощи своего друга. «Как же я мог забыть о своем пистолете, почему же не бросился я на помощь капитану! — От таких мыслей холодело в груди. — Лучше бы я оказался на месте капитана, чем прослыть трусом…»

Потянуло запахом болота. Справа заблестело зеркало воды. Кравченко повернул влево, затормозил мотоцикл. С обнаженным пистолетом он бросился к домику, к которому всегда так тянуло капитана. Теперь Кравченко был готов к схватке с любым преступником. Но нигде никого не было. Кравченко бежал туда, откуда еще недавно слышал голос капитана, звавший на помощь. И вдруг на его пути обозначилось что-то темное. Он остановился и медленно опустился на колени. Это лежал капитан. По тому, как были разбросаны его руки, как беспомощно уткнулось его лицо в песок, Кравченко понял: капитан мертв. Он перевернул его на спину. На груди ощутил что-то мокрое и липкое…

Пришли машины оперативной группы, осветили его фарами. У трупа склонились судмедэксперты, криминалисты, а Кравченко так и стоял на коленях, пока начальник райотдела не взял у него из руки пистолет, поставил на предохранитель, сунул ему в кобуру, сказал:

— Пойди сядь в автомашину…

Вернулся Харченко в райотдел на рассвете. Вернулся не один, привез и водворил в камеру Василину Федун. Все так складывалось, что она должна была знать убийцу капитана. Выстрел в него произведен в 10 метрах от крыльца ее дома. На сыром песке у самого дома отчетливо просматривался след убийцы. Узор подошвы давал основание думать, что обут был преступник в мягкую обувь, во что-то вроде спортивных кед или тапочек. Он бежал от дома через дорогу к пруду, где лежал его велосипед. На сизом оттенке росы, осевшей на зеленой траве, отчетливо отпечатались колеса, рама. Дальше потянулась темная ленточка примятой колесами травы, пока велосипед не выехал на шоссе.

Был сделан вывод, что преступник специально поджидал капитана во дворе, а возможно даже находился у Василины. Что же касается мотивов убийства, то они были ясны: совершил преступление соперник, его, безусловно, должна знать Василина.

Харченко вел с ней разговор в ее доме. Она рассказала:

— На кухне я ждала Фролова и видела, как промелькнула тень человека под лампочкой магазина, а затем и под моим окном. Слышала и выстрел. Когда подбежала к окну в другой комнате, то увидела только, как человек медленно опускался на колени и затем упал лицом вниз. Я поняла, что это был Фролов. Кто стрелял, я не знаю…

Больше ничего не могла показать Василина. Вся она тряслась, как в лихорадке, отводила глаза в сторону и ногой подсунула что-то под стул. Это заметил майор и проверил. Оказалось, это окурок папиросы. На полу были подняты и две обгоревшие спички. А на столе накрытая рушником стояла надпитая бутылка водки, один стакан и рядом, на тарелке, нарезанный соленый огурец и кусок сала.

— Значит, у вас кто-то был? — спросил Василину майор.

Ее объяснение было неубедительно и вызвало еще большее подозрение.

Да и обстоятельства убийства капитана у самого дома Василины были не в ее пользу. Капитан не ожидал нападения. Даже кобура его пистолета была застегнута. Значит, преступник появился внезапно, возможно, поджидал его здесь. А точнее,человек, вхожий в этот дом, мог оказаться здесь ночью. Таким человеком мог быть прежде всего любовник Василины. Поэтому майор и задержал Василину, водворил ее в камеру.

В кабинете майора ждали. Федорчук сидел, откинувшись на диване, с болезненной гримасой на продолговатом лице, прижимал рукой левый бок. Когда вошел Харченко, он ровно сел, но не поднялся. Доложил за обоих Иванов:

— Задержали. Обошлось ничего, но могло быть хуже, — кивнул головой на Федорчука.

— Ты ранен? — Харченко присел рядом на диван.

— Ножом, падлюка, тесанул. Думаю, задержу, а он с ножом. Хорошо, что я отскочил. Мог бы в живот, настоящая финка.

— Не финка, а нож, что кабанов колют, — поправил Иванов.

— Ну, нож, такой полуметровый. Отскочил я от него, боль в боку страшная, вскинул автомат и… выстрелил под ноги, приказал лечь. Хотя и бандит, но человек же! — закончил Федорчук.

— Ишь ты какой деликатный! Эта деликатность могла тебе жизни стоить. Надо в больницу, наверное, — сказал Харченко.

— Перевязку сделали.

— Ну, докладывай!

— Товарищ майор, сначала расскажите, что же случилось с Фроловым, — перебил Иванов.

— Убили Фролова. Напасть какая-то! Сколько спокойно жили — и сразу на тебе: Фролов мертв, а Федорчуку бок продырявили, — Харченко поднялся, зашагал по кабинету. — О Фролове потом. Его уже не вернешь. Докладывайте о своих свинокрадах!

В окна уже просеивался рассвет. Небо прояснилось, звезды потускнели, поблекла и лампочка на столбе во дворе. Приближалось утро.

Иванов заговорил:

— В засаде ждали появления. После двух часов ночи появились двое — и сразу к двери. Один стал ломиком срывать запоры, другой палкой доставал лампочку, пытался ее разбить. Мы с Федорчуком к ним: «Стой!» Один остался на месте, другой убежал. За ним погнался Федорчук. Старик вилы к груди задержанного, а он взмолился: «Братцы, сдаюсь, простите!» Из темноты слышу: «Ой!..» И очередь из автомата… Приказал старику сторожить задержанного, а сам бросился на помощь Федорчуку. Прибегаю, а они оба лежат. Федорчук держится за бок, наставил на неизвестного автомат, тот уткнул лицо в землю, вытянул руки. Вот так и задержали. Привезли на их автомашине, оставили они ее на окраине села. Один, тот, что у дверей задержан, оказался нашим старым знакомым, конокрадом из Петровки. Мы его лет пять назад за кражу лошадей под суд отдали. Отсидел четыре года — и вот на свиньях попался. Другой — молодой шофер из города. Краденых свиней они резали, мясо продавали на рынке в городе. Все рассказывают…

— Доложите прокурору, оформите их арест и передайте дело следователю. Сами переключайтесь на расследование убийства автоинспектора. Федорчука отвезти в больницу.

«За что же, люди добрые, в чем же я виновата?» — простонала Василина. Ноги ее подкосились, и она медленно опустилась, села на холодный деревянный пол. Только теперь, переступив порог камеры, Василина по-настоящему поняла безвыходность своего положения. Дома, когда ее допрашивали, когда объявили о задержании, даже в машине по дороге в милицию у нее теплилось в сознании: авось разберутся, домой отпустят.

Но ничего этого не случилось. За ее спиной громыхнул ржавый железный засов, она вздрогнула. Постепенно глаза ее привыкли к темноте. В трех шагах от себя она разглядела дощаные нары, у самого потолка маленькое окошко. Её окружали серые стены. Она прилегла на нары. «При чем же здесь я? Ведь мне тоже больно за гибель любимого человека!»

Василине было под сорок. Родители ее рано умерли, и она уже без них выходила замуж. Первый муж еще не успел перевезти к ней свое барахлишко, как, будучи пьяным, попал под трактор и погиб. Второй муж был из рабочих, которые газовую трассу прокладывали. Окончились работы, и он уехал. Больше она и не выходила замуж. Остался на душе тяжелый груз неудачных замужеств. Появилось и недоверие к мужчинам. Так и жила она одна.

Встреча с милицейским капитаном породила в ее душе нежные чувства. И хотя никогда об этом ему не говорила, знала, что он имеет семью, но всегда его ждала, каждый его приход был для нее праздником.

Старший лейтенант Иванов отличался четкой исполнительностью. При докладе начальству он имел свое твердое мнение по обсуждавшемуся вопросу.

Иванов с такими подробностями характеризовал каждого из «хахалей» Василины, что майор не выдержал, прервал его:

— Зачем мне все это? Ты мне доложи, есть ли среди них такой, который способен убить своего соперника? — Он поднялся из-за стола, подошел к лейтенанту, взял его за плечо. — Ты понял, что нас должно интересовать?

— Ну как же, товарищ майор, без знания деталей прийти к какому-то выводу? — удивленно поднял голову Иванов.

— Знай для себя. А я не хочу всего знать. Интимная жизнь людей прикрыта особой тайной и, если нам иногда и приходится в интересах раскрытия преступления в нее вникать, то только в тех допустимых рамках, без чего нам никак нельзя обойтись. Одинокая женщина, конечно же, не святая. Однако давай рассматривать ее поведение только с позиций следствия, и не больше!

Иванов перевернул страницы своих небрежных записей, глубоко вздохнул.

— Где кто из «хахалей» был в вечер убийства, проверил тщательно. Ни один из них у дома Василины в момент убийства Фролова не был.

— Вот это уже профессиональный разговор. — Майор снова сел в свое кресло за столом. — А теперь скажи: кто-нибудь вообще был в доме Василины перед убийством?

— Нет, никого не было. Она ждала Фролова… — Старший лейтенант откинулся на стуле. — Это точно, товарищ майор, никого не было.

— А недопитая водка, недоеденный огурец, а окурок, ногой подвинутый под стул! Помните, деталь в поведении Василины явно подозрительная!..

— Нет ничего там подозрительного. Фролов был у нее утром. Она угощала его завтраком и договорились, что он ночью после службы еще заедет к ней. Поэтому она его ждала. Окурок брошен Фроловым: это подтвердил эксперт, а недопитая водка давно стоит, утром Фролов не пил.

— Зачем же я тогда задержал Василину? — сказал майор, прикуривая сигарету.

— Тогда ночью, в той ситуации, может быть, задержание и было оправданным. Теперь же…

— Надо немедленно ее освободить! Я с ней сегодня беседовал. У меня сложилось такое же впечатление, но ждал твоего доклада, чтобы себя перепроверить, — перебил майор докладчика. — Прошло три дня. Пока прокурор не предъявил претензии, освободи ее, и немедленно…

Фролова похоронили со всеми почестями. Были и речи. Друзья по работе страстно клеймили «темные тени преступников, оборвавших жизнь капитана», клялись найти их и покарать со всей строгостью закона. Начальник райотдела не выступал на траурном митинге у могилы, он стоял молча у изголовья, всматривался в мертвое лицо своего сотрудника, тоже думал о необходимости розыска человека, совершившего такое страшное преступление.

«Какое нужно иметь окаменевшее сердце, насколько надо очерстветь душой, чтобы решиться на убийство! — думал он. — Откуда же взялся такой изувер в районе? Где он сейчас? Притаился, как зверь в берлоге, или настолько обнаглел, что где-то здесь вблизи смотрит на результаты своего подлого поступка?» Майор временами бросал взгляд на жену Фролова: она уже обессилела от слез, только вздрагивали ее плечи.

Над раскрытием совершенного преступления работали все сотрудники райотдела милиции, работали с большим напряжением.

— Здесь уже мы должны руководствоваться не только своим служебным долгом, а еще и нашей святой обязанностью перед памятью о погибшем друге… Включить все наши возможности, проявить оперативную смекалку, ум и доставить мне сюда, в кабинет, преступника, — требовал майор.

И сотрудники действительно делали все возможное, не считаясь со временем, без сна и отдыха отрабатывали одну за другой версии, тщательно проверяли всех, на кого падало малейшее подозрение, но найти пли хотя бы остановиться на человеке, которого можно было основательно подозревать в убийстве, они не могли.

Прошло три месяца, а в руках милиции оставались только те безмолвные свидетели преступления, которые появились в начале следствия. На месте убийства сделан слепок следа с причудливыми рисунками подошвы. Во всяком случае вначале так это выглядело. А когда проверили, подошва оказалась обычной, массового производства, и обувь с таким рисунком подошвы продавалась во многих магазинах района. Слепок следа лежал на окне в кабинете майора, и он не придавал ему больше особого значения. «Вряд ли эта вещица может стать свидетелем обвинения. Слишком много у нее родственниц», — думал майор.

Чаще обращался он к трем кусочкам круглого металла, изъятым из груди Фролова. Две обычные охотничьи дробины, правда, из тех зарядов, что охотники применяют на копытных животных. Третья дробина кустарного производства, искусственной обкатки, с угловатыми боками, достигающая размеров большой горошины. Она-то больше всего и заинтересовала майора. На зверя такая дробь не употребляется, значит, преступник изготовил ее специально для человека. Это обстоятельство наводило майора на мысль о том, что проверка всех водителей автомашин, которых когда-либо наказывал Фролов за нарушение правил движения или отбирал у них права, проведена напрасно. Любой, даже не в меру нервный, обидчивый человек вряд ли готовил бы для расправы со своим обидчиком специальную дробь. Готовил заряд на человека только уже закоренелый преступник, который знал, что рано или поздно ему придется столкнуться с опасностью для себя и заметать следы даже ценой убийства свидетеля.

Такой вывод подтверждался и наличием у преступника обреза. Лейтенант видел его. Над его головой блеснуло что-то короткое, похожее на нож. В его памяти сохранилось, что конец не рассмотренного им оружия был круглый и с одним отверстием. Это и дало основания сделать вывод, что преступник был вооружен обрезом одноствольного охотничьего ружья. При наличии двух стволов после выстрела в Фролова он, безусловно, еще стрелял бы в милиционера, сидящего в коляске мотоцикла. Но он только пригрозил, ограничился психологической атакой, так как стрелять уже было нечем, а для перезарядки не было времени. «Нет, не современного донжуана, не мелочного, случайного мстителя, а человека с устойчивыми преступными наклонностями надо нам искать», — сделал для себя вывод майор.

Но одно дело сделать какой-то, даже правильный вывод, другое — найти преступника. Такого закоренелого преступника в районе не было. Майор уже был почти в этом уверен. «А где-то же он есть! Какие же меры поиска еще намечать?» — думал майор.

В это утро он никого не принимал. Знал, все равно ничего дельного сотрудники не доложат. На столе лежала почта. Ее оставила секретарь отдела. Сегодня майор нарушил обычный порядок, к почте не прикоснулся, ходил по кабинету, только временами бросал взгляд на потертую синюю папку. Как ни напрягался, ничего реального для дальнейшей работы по розыску убийцы не придумал. Сел в кресло, открыл папку с почтой и начал читать первый, лежавший сверху документ. В нем сообщалось, что в Заозерном районе арестован вор, у которого при обыске в квартире изъят охотничий обрез и три пары часов, похищенные им в магазине села Лозового. Из соседнего района просили установить в селе Лозовом личность девушки «в белой блузке в горошек, с длинной косой», которая угощала у колодца водой проезжего велосипедиста. При этом указывалась дата и время дня, когда велосипедист подъехал к колодцу.

«Допрос ее вызывается необходимостью закрепления доказательств, что преступник до кражи выезжал на велосипеде в это село для изучения состояния охраны магазина». Это обстоятельство и привлекло особое внимание майора: «Черт возьми, какое стечение обстоятельств: и велосипед, и обрез, еще бы следы!» Майор приподнялся с места, нажал кнопку звонка в приемную и одновременно взял трубку телефона:

— Срочно соедините с начальником милиции Заозерного. — И тут же обратился к вошедшей секретарше: — Лида, найди приостановленное уголовное дело о нераскрытой краже из магазина в селе Лозовом. Года два назад это было… — Алло! Алло! Зиновий Петрович, это ты, здравствуй, дорогой!.. Интересуюсь твоим магазинным вором. Да! Да! Расскажи мне о нем… — В кабинет вошел лейтенант Иванов с делом в руках, остановился у порога, наблюдая за оживленным лицом майора. — А обрез одноствольный? А заряды, заряды какие?.. Смешанная дробь: обычная и самодельная, большая. Скажи еще: на кражи он ездил на велосипеде?.. Если бы еще у него были и кеды, след подошвы! Что? При обыске изъяли много разной обуви? А кеды есть?.. Ну, спасибо, дорогой, еду к тебе, сейчас. До встречи!.. — Майор положил трубку и обернулся к Иванову. — Ты понял?

— Все вроде вяжется, только причины, мотивов убийства не вижу. — Иванов подошел к столу.

— Мотивы, говоришь. А если мы слишком усложнили версии? Не забывай, рядом с домом Василины магазин. Улавливаешь?

Магазин… Арестован вор магазинный, и все известные атрибуты преступления налицо. Так не в этом ли узелке развязка дела?.. Давай мне запрашиваемые материалы, сам повезу, заодно и с преступником поработаю…

Только майор выехал со двора, как лейтенант Кравченко и старший лейтенант Иванов сели на мотоцикл и помчались к месту трагической гибели Фролова. Только теперь их уже интересовал не дом Василины Федун, а сельский магазин, расположенный невдалеке.

С тыльной стороны магазин буйно зарос кустарником. Побеги вербы, кусты лозы. В нем-то, в этом кустарнике, сотрудники милиции и обнаружили улики. У стены магазина натоптан след такой же, как и во дворе Василины. Здесь же лежала лопата. С очевидностью все свидетельствовало о том, что преступник пытался совершить подкоп под магазин и через пол проникнуть в него. Только начал он осуществлять задуманное, как появилась милиция на мотоцикле…

— Пусть уже я из ГАИ, ты же розыскник, оперативный работник, почему же тогда не додумался осмотреть местность вокруг магазина?.. Теряете вы свою профессию, не на чем вам квалифицироваться, за год одно убийство, — упрекал Кравченко Иванова.

— Так точно, как и ты: бежал же отсюда и только в райотделе вспомнил, что имеешь при себе пистолет! Что, забыл? И в уголовном розыске такие заскоки бывают.

— Почему? Почему? Это ясней ясного. Все бросились любовников Василины считать, — съязвил лейтенант.

— И то правда. Казалось, все слишком ясно. А в нашем деле нельзя поддаваться первому впечатлению. Говорят же: век живи — век учись…

…Харченко встретили молча. Он переступил порог своего кабинета и остановился в недоумении. Все его работники стояли, настороженно смотрели ему в лицо. Майор прошел к столу, бросил на него свою папку, еще раз окинул всех взглядом, сказал:

— Ждете? Ну, что же, скажу! Ошибок мы наделали в построении версий. Спасибо, соседи помогли. Убийца арестован. А выглядит все очень просто. Вор пытался проникнуть в магазин через подкоп, ранее изучил, что полы трухлявые. Только начал задуманное дело, а тут милиция на мотоцикле появилась. А дальше все, как в той поговорке: у страха глаза велики. Он же не знал, что капитан Фролов приехал по делам сердечным, а подумал, что его ловят, и решил проскользнуть незамеченным, устремился в ближайший двор, а тут милиция. «Окружили», — промелькнула у него мысль, и бросился напролом. Выстрелил Фролову в грудь, пригрозил Кравченко, и был таков…

Василий Захарович

— Можно войти? — спросил лейтенант Корчак, неуверенно переступив порог кабинета начальника линейного отдела милиции.

Ответа не последовало. Сидевший за столом пожилой плечистый человек не шевельнулся. Низко опущенная его голова слегка поблескивала в электрическом свете широкой лысиной, мохнатые с проседью брови круто сошлись на переносице, широкий лоб был испещрен густыми морщинами, глаза через толстые стекла очков внимательно всматривались в лежавшую на столе газету. Правая рука нервно орудовала красным карандашом, и на газете появлялись жирные линии; левая ладонь поддерживала подбородок, во рту тлела сигарета.

— Товарищ полковник, я к вам… — снова повторил лейтенант, переминаясь с ноги на ногу и потирая указательным пальцем пушок на остром подбородке.

— А, ко мне? Ну, садись, пожалуйста, — произнес полковник, все еще не отрывая от газеты глаз.

— Снова кража из вагона… Разрешите доложить?

— На сортировке?

— Именно на сортировке вагонов. А вы уже знаете?

— Мне звонили из конторы товарной станции… Почему так плохо ведутся поиски преступника? Ведь это уже третий случай.

— Все возможное я предпринимаю, но…

— Что еще за «но»? — Полковник поднял глаза.

— Вы чем-то расстроены, товарищ полковник? Что-то случилось? — удивленно спросил лейтенант.

— Ничего особенного. На вот, читай. — Полковник подвинул газету, а сам поднялся из кресла и зашагал по кабинету.

— «Трудовая жизнь»… Это же газета осужденных, — сказал лейтенант, углубляясь в чтение. В кабинете стало тихо, только слышались шаги полковника по ковровой дорожке да временами глубоко вздыхал лейтенант.

«Вором я, конечно, не родился. Мой отец был трудолюбивым и добрым человеком. Великим тружеником, душевным человеком была и моя мать. Родители старались, чтобы все мы, трое сыновей, были образованными и порядочными людьми. Два старших моих брата получили высшее образование, стали такими, какими хотели видеть нас отец и мать. Но я не оправдал их надежд. С трудом окончив семилетку, устроился на хорошую работу — стал контролером железнодорожных пассажирских поездов. К этому времени я уже приобщился к спиртному, имел стремление хорошо одеваться, поэтому зарплаты показалось мне мало.

В скором времени встретился с одним весельчаком по кличке Буряк. За небольшую плату разрешал ставить чемодан в мое служебное купе. Буряк и его друзья давали мне за эту услугу по 20–25 рублей. Потом я узнал, что чемоданы эти они воровали у пассажиров, но отступать было поздно: фактически уже стал их сообщником.

Как и следовало ожидать, настал первый провал и первый суд. Осознать бы ошибки молодости и на этом завязать — оставить свое позорное ремесло. Но не тут-то было. После отбытия наказания меня снова разыскали старые компаньоны по воровству. Пошли выпивки, кутежи, и таким путем я тесно сблизился с закоренелыми преступниками. Вскоре снова провал и снова тюрьма. Мне показалось, что назначили слишком длинный срок, поэтому решил бежать. Меня, конечно, поймали и дали еще довесок. А дальше уже вся жизнь пошла в преступлениях. И так все прошедшие тридцать лет.

В войну был приговорен к расстрелу, уже прощался с жизнью, по меня снова помиловали — высшую меру заменили 25 годами. Так все время я и сидел в тюрьмах. И только теперь все понял. Очень сожалею, хочется кричать, землю есть, но уже ничего не вернешь. Жизнь исковеркана. Как жалко, что так поздно пришло ко мне прозрение…»

— Исповедь… А почему это она вас так волнует, товарищ полковник?

— Навеяла она мне воспоминания о молодости. В твоем возрасте, еще до войны, работал я оперуполномоченным уголовного розыска линейной милиции. Тогда и встретился вот с этим Шкагурой. Был он тогда еще совсем молод, мой ровесник. Ходил всегда аккуратно одетый, подтянутый, и, когда его арестовали, я даже испытывал душевную боль, переживал за него: хорошего, мол, парня, из трудовой семьи, и вдруг арестовали. Тогда я и подумать не мог, что такой вроде бы порядочный хлопец станет профессиональным преступником… Знаешь, хочу встретиться с ним и поговорить. Наверное, он уже забыл наш разговор, а я помню. Может быть, потому, что в уголовном розыске это было мое первое серьезное дело. Помню и слова его: «Клянусь, больше не буду! Бес попутал. Ей-богу, не буду»… И я ему поверил, очень не хотелось отдавать его под суд, но группа… Он уже был основательно втянут в полосу преступлений. Мой тогдашний начальник, старый чекист из луганских рабочих, упрекал меня: «Неужели не видишь: на нем пробы ставить негде! Подлец он был, подлецом и останется. Присмотрись, какой у него взгляд! А физиономия! Прислушайся к его словам: одна фальшь — и ничего путного». Признаюсь, не внял я тогда этим словам начальника. Со школьной скамьи, с комсомольских лет пробуждали во мне веру в человека, поэтому и мысли в голове были такие, что, мол, вот немного повозимся и воспитаем из него человека что надо. А оказалось… Только теперь, через 30 лет, я убедился в правильности сказанных тогда чекистом слов. Какое у него было чутье на правду…

— Возможно, и вся эта писанина — фальшь?

— Не думаю. Теперь он написал то, что выстрадал, прочувствовал и осознал. Жизнь его ведь в самом корне сломлена. Вошел в года, оглянулся, а вокруг пустота. Вернуться бы, пойти по чистой дороге, но годы-то уже на исходе. Вот и взвыл…

— А ну докладывай о ней. Да подробней!

Полковник сел в кресло, закурил.

— Так что там у тебя с этими кражами?

— Первый случай произошел в марте. На сортировке была сорвана пломба с вагона и похищено шесть одеял. Через два месяца на тех же путях снова сорвана пломба с вагона и похищено ткани вельвета до 300 метров. А спустя полгода похищен ящик импортной обуви…

— И все в одном месте, на одних путях? — спросил полковник.

— В этом-то и весь фокус.

— И никак не нападете на след преступника?

— Понимаете, Василий Захарович, вроде бы и все делаю как положено, а результаты… — Впервые лейтенант назвал своего начальника по имени-отчеству; простота полковника в обращении с сотрудниками, спокойный, задушевный тон в разговоре располагали к этому.

— И что здесь сложного, не понимаю… Вот давайте вместе порассуждаем. В какое время суток произошли эти кражи?

— Ночью, — с готовностью ответил лейтенант. — Где-то в промежутке от одиннадцати часов вечера до двух ночи.

— Это вы точно установили?

— Ну, как же иначе! Сам лично каждый раз выезжал на место происшествия.

— Прекрасно. А кто в это время из рабочих бывает на путях?

— Кто?.. Составители поездов, машинисты маневровых паровозов, башмачники на маневровой горке. В общем-то совсем немного людей.

— А охрана?

— Прохаживается по путям и охранник.

— А теперь давайте рассуждать дальше: преступник безусловно знает режим работы станции — это раз. Знает и то, когда и в каком месте бывают ночные рабочие — это уже два. Знает прекрасно и путь следования сторожа между вагонами — это уже три. А еще преступник знает, в каких вагонах лежит какой груз. Ведь не вскрывает же он вагоны с запасными частями, скажем, к тракторам!.. И что из всего этого выходит? А то выходит, что преступник работает или раньше работал на станции. Короче, он свободно чувствует себя там. Согласны?

— Да, конечно, конечно…

— А если согласны, то ищите преступника среди своих, среди работников станции.

— В том-то и дело, что я только этим и занимаюсь, а толку никакого.

— Тогда нужно изменить сам метод поиска.

— А если преступник все же чужак? Не станционный?

— Нужно повести работу таким образом, чтобы преступник, «свой» он или «чужой», оказался в наших сетях. Вот послушайте, что я вам порекомендую…

Долго говорил полковник, говорил спокойно и убедительно, а лейтенант только успевал записывать. Когда он вышел из кабинета начальника, его окружили сотрудники. «Что так долго держал тебя старик? Наверное, воспитывал?»

Полковник знал, что сотрудники линейного отдела между собой называли его «стариком». Да, ему действительно уже шел шестидесятый, но ни физически, ни духовно он не чувствовал себя старым. Работоспособность его была на удивление всем: как и раньше, он месяцами мог работать без выходных. Часто и ночью приходилось заниматься неотложными делами. И только когда ложился спать, чувствовал, что устал, что годы берут свое.

Вспомнился недавний разговор с врачом: «У вас все хорошо, если не считать возрастных изменений. Хотя до шестидесяти можно особенно не прислушиваться к разным болячкам, но потом надо уже и призадуматься…» Эти слова врача невольно порождали мысль о старости. Как-то промелькнула мысль о возможной скорой отставке, о жизни на пенсии. И он силился представить себя вне своих служебных обязанностей, и на душе сразу стало тяжело и неприятно. В это время раздался резкий звонок телефона.

— Да. Слушаю.

— Задержали, товарищ полковник! Только не того…

— Как не того? А кого же?

— С мешком муки. Из вагона утащил…

— А где задержали?

— На тех же путях, где и раньше были кражи…

— Так почему же «не того»?

— С мешком муки, понимаете, а тот же воровал промтовары…

— Ошибся, значит. Лез за промтоварами, а попалась под руку мука. Думаю, что это тот самый тип и есть. Допросите его, возьмите санкцию у прокурора и посадите в камеру, а потом разберемся. Выясните подробней, кто он и что.

«А лейтенант смекалистый, все в точности сделал так, как я ему рекомендовал, — думал полковник. — Будет из парня толк…»

Через два дня лейтенант снова сидел за приставным столиком, листал свой блокнотик с записями и докладывал начальнику. Лицо его было бледным, глаза уставшие, движения замедленные. Полковник, всей грудью навалившись на письменный стол, записывал кое-что из услышанного, переспрашивал лейтенанта, уточнял.

— Все доложили?

— Все, товарищ полковник. Признает, кается… Другие кражи категорически отрицает.

— Обыск, значит, ничего не дал… Показаний, кроме хищения муки, других не дает… Следов прежних преступлений никаких. Что же это, хитрость? А может, и в самом деле он впервые пошел на кражу?.. Лейтенант, вы успели выяснить, кто его родственники, знакомые? Кто он сам наконец?

— Давно работает на станции башмачником, семейный. Есть теща, проживает где-то под Одессой.

— Какие отношения с тещей, давно он там бывал?

— Соседи говорят, что к теще он ездит часто. Некоторые поездки примерно совпадают по времени с кражами промтоваров из вагонов, но это надо еще проверить.

— Ну, что ж, если ничего нет другого, давай нажмем на психологию.

— Вы все же думаете, что и другие кражи — дело его рук?

— Думаю, что его. Маловероятно, чтобы в одном месте орудовали два вора. И притом одним и тем же способом: срыв пломб и проникновение в вагон. Нет, лейтенант, как два медведя в одной берлоге не могут находиться, так и воры не пойдут вдвоем по одной дорожке… Прикажите привести задержанного!

Лейтенант ушел, а полковник, закурив, откинулся в кресле, тщательно обдумывая, с чего начать допрос. «Теща… Пока теща является удобным объектом для психологической атаки. Если прицел верный, если будет выбран удачный момент для неожиданного вопроса, да если еще преступник слаб нервишками, я его сейчас же изобличу».

Задержанный явно волновался. Кожа худого скуластого лица покрылась красными пупырышками. Большие острые зеленые глаза настороженно всматривались то в лейтенанта, то в полковника. А полковник пытливо смотрел на задержанного, пытаясь разгадать характер этого человека. И затем как бы между прочим заговорил с лейтенантом, продолжая смотреть на задержанного:

— Так говорите, лейтенант, кроме кражи муки, ничего больше признавать не желает?

— Гражданин начальник, честно говорю: черт попутал с этой мукой… Взял, признаюсь и каюсь! — затараторил задержанный.

— А я вас не спрашиваю, — спокойно сказал полковник, — что вы воровали, а что не воровали, это мне и без ваших объяснений давно известно. Да, кстати, лейтенант, вы задержанному объяснили, что вранье на следствии отягощает, а чистосердечное признание смягчает вину?

— Разъяснил, товарищ полковник, но он продолжает упорствовать…

— Ну и хорошо, записывайте его показания, а потом предъявите… — И полковник умолк, стал прикуривать сигарету, незаметно наблюдая за поведением задержанного.

Преступник вытянулся, глаза его сузились, а вена на шее, казалось вот-вот лопнет.

— Так что же, будем записывать ваши неправдивые показания или… — полковник снова умолк. Молчал и задержанный. «Э, браток, молчишь, значит, разгадал я тебя, еще одно слово — и заговоришь по-иному».

— Сожалею, что не получается у нас разговора. Ну, как говорят, дело хозяйское. — И, уже обращаясь к лейтенанту, полковник сказал: — Уведите его! Запишите его ложные показания, а затем объявите ему результаты обыска у его тещи!

— Нет, не надо! Я все расскажу! — Задержанный как ужаленный вскочил со стула. — Я воровал из вагонов и раньше… Вещи у тещи… Она продавала их. Всю правду расскажу, только…

— Хорошо, — перебил его полковник. — А сейчас идите. В камере вам дадут бумагу, напишете обо всем подробно…

Преступника увели, а лейтенант так и остался сидеть, во все глаза глядя на полковника.

— Как все просто и быстро у вас получилось!

— Не просто и не так уж и быстро, лейтенант.

— Ну, как же не быстро! Всего несколько минут — и преступник сознался!

— А бессонная ночь? А ваши доклады ночью и вот теперь, утром?.. С этого же складывалась основа для изобличения вора. Составил представление о задержанном и определил, интуитивно, конечно, что все ранее совершенные кражи — дело рук именно этого преступника.

— Интуитивно? Вы верите в интуицию?

— Верю. Только не в ту интуицию, которая является плодом предрассудков и держит в страхе суеверного человека: сегодня что-то со мной случится — я сон плохой видел. Нет, не такую интуицию я имею в виду. Я верю в реальную интуицию, основанную на опыте и анализе.

…Лейтенант вышел из кабинета начальника. После того, что он увидел и услышал при допросе преступника, понял, как мало еще у него знаний и опыта. «Несомненно, старик прав, нужно еще многому учиться».

Юные помощники

На рассвете в райотдел милиции позвонили из Дорочанки и сообщили: на окраине села обнаружен труп одного из основателей местного колхоза Захара Васильевича Довгого. На место происшествия немедленно были направлены капитан Федин с дежурным работником милиции. В правом кармане пиджака убитого прибывшие нашли удостоверение депутата сельского Совета и кисет с самосадом. Но каких-либо следов или вещественных доказательств преступления они не обнаружили.

Федин, не медля, отправил труп на судебно-медицинскую экспертизу, а сам по телефону доложил начальству свои соображения. Начальник милиции помолчал немного, видимо обдумывая услышанное, потом сказал:

— Направляю вам в помощь двух оперативных работников и следователя. А вы еще раз тщательно осмотрите место убийства. Постарайтесь найти хотя бы какие-нибудь следы преступников или выявить косвенные обстоятельства мотивов совершенного…

Федин начал с оценки обстановки. Песчаный бугор на окраине села, изрезанный неглубокими овражками, был покрыт редким кустарником, молочаем да подсушенным чебрецом. Медленно прохаживался сюда-туда, анализируя сведения.

Довгий работал на должности заведующего колхозной животноводческой фермой. Ночью он был на ферме и был убит, когда возвращался домой. Федин поднял окурок: табак был тот же, что и в кисете убитого. Наверное, Довгий по пути курил и этим помогал преступнику наблюдать за собой.

Невдалеке отсюда — колхозная кузница, вокруг которой было разбросано ржавое железо. Федин обратил внимание на железный ломик, валявшийся в груде старого металла. Он бросился в глаза потому, что ржавчины на нем не было. Беглый осмотр ломика еще больше насторожил Федина: на нем были заметны следы застывшей крови и несколько прилипших волосков.

За этим занятием и застал Федина участковый уполномоченный милиции Степин, который сопровождал труп в морг на экспертизу. Запыленный, уставший, он бойко спрыгнул со своего мотоцикла, вытер шею.

— Хорошо, что быстро справился. Кажется, для тебя новое есть дело, — сказал Федин. Он очистил ножичком застывшие пятна крови с ломика на чистую бумагу, аккуратно завернул и обнаруженные на ломике волоски. — Езжай снова в морг, срежь с головы трупа несколько волосков и вместе с этим сегодня же направь на экспертизу. Похоже на то, что именно этим ломиком убит Довгий.

Участковый снова укатил, а Федин, спрятав найденный ломик к себе в машину, уехал в сельсовет.

Было уже около полудня, когда начальник милиции прочитал по телефону Федину заключение судмедэксперта: смерть гражданина Довгого наступила от тяжелых повреждений костей черепа и кровоизлияния в мозговые оболочки. Повреждения, обнаруженные на трупе, могли произойти от ударов со значительной силой тупым предметом, имеющим удлиненную форму, диаметром 3–4 сантиметра…

— Ты понял? — многозначительно закончил разговор начальник милиции.

— Да, все это очень важно для организации поиска убийцы.

Однако Федин умолчал о своей находке: не любил он докладывать начальству еще не проверенные гипотезы. Повесив трубку, он долго стоял у окна, глядя на улицу, где стоял его газик, окруженный ребятишками. И вдруг у него пронеслась дерзкая мысль: а не привлечь ли их к поиску? Он любил рисковать и сразу же ухватился за эту идею. Вышел на крыльцо.

— Здравствуйте, молодцы! — обратился Федин к ребятам.

— Здравствуйте! — хором отвечали ребята.

— Что, машиной интересуетесь? Покататься хотите?

— Хотим! Хотим!

— Ну, садитесь, только быстро!

В машину ринули босые, чумазые ребятишки. Замелькали за окнами плетни, хаты, с криком и шумом разлетались куры с дороги. Сзади растянулся пыльный шлейф. Выехали на окраину села. Федин положил руку на плечо шофера — тот затормозил машину.

— Ну, а сейчас, ребята, надо немного подремонтировать машину. Поможете?

— Поможем! — хором откликнулись малыши и высыпали из машины. Их сияющие лица выражали удовольствие. Может быть, кто-нибудь, наблюдая за ним, думал: «Вот несерьезный капитан, вместо работы занялся игрой с ребятишками». Но у Федина в этой затее были свои цели. Он открыл багажник, достал из-под коврика найденный ломик.

— Вот еще утром прихватил в селе ломик, чтобы подремонтировать машину. А у кого взял — забыл. Чей это ломик, никто не знает?

Ребята притихли, начали рассматривать неказистую вещь. Вдруг у одного мальчишки с обветренным лицом и рыжеватыми, выгоревшими от солнца волосами, в измазанной вишнями рубашке лицо расплылось в хитроватой победной улыбке.

— Да наш это ломик, чей же еще!

— А ты случайно не спутал? — спросил Федин.

— Ха, своего ломика не знаю, что ли. Он стоял в навозе у нас. Вы, наверное, его там и взяли.

— Нет, по-моему, ты ошибаешься!

— Чего это я ошибаюсь? Мишка, брат мой, этим ломиком ополонки зимой прорубывал, чтобы рыбу ловить…

— Ломик ихний, я знаю, — подтвердил другой парнишка.

— Ну что ж, раз твой ломик, придется тебя еще покатать.

Федин для видимости поковырялся в моторе, а затем спросил:

— Ну, а как тебя зовут?

— Саша. Задира.

— Садись, Саша, а вам, ребята, придется пешком пройтись.

— Спасибо, спасибо! — наперебой закричали ребята, разбегаясь кто куда.

Саша важно уселся в кабине, и они поехали.

— Сколько же тебе лет?

— Семь.

— О, значит, в этом году в школу? Ну, а ты был уже в школе?

— Нет.

— Так давай заедем, посмотрим школу.

На другом конце села, окруженная фруктовым садом, стояла школа. Машина подъехала к ней. В учительской удивились появлению капитана с мальчишкой. Федин представился директору школы и сказал:

— Мы вот с Сашей Задирой все спорим, чей это ломик. Он говорит: «Мой», — а я сомневаюсь. Как учитель рассудите нас! — И потихоньку в самое ухо директору сказал: — Необычная к вам просьба: мне необходимо взять показания ребенка, но законом предусмотрено, чтобы такие беседы производились только в присутствии педагогов.

Директор школы, уже пожилой человек, сразу сообразил, что от него требуется. Обращаясь к ребенку, он сказал:

— Саша, наверное, хорошо знает свой ломик?

— Я же сказал: ломик наш, значит, наш, — с обидой настаивал Саша.

В школу был приглашен старший брат Саши, ученик Миша Задира. Он также подтвердил, что ломик принадлежит им.

— Вчера он лежал в сарае, я его видел…

— Может быть, ломик у вас ночью украли? — спросил Федин.

— А кому он нужен! Подумаешь, добро какое… — удивился Миша.

Отпустив ребят домой, Федин долго размышлял, прохаживаясь в тени школьного сада: «Ломик, безусловно, является орудием убийства. Кому он принадлежит, теперь известно. Остается выяснить: кто же убил Довгого? Если это злодейство совершил владелец ломика Задира, то за что? Где причина, приведшая к преступлению?..» И он пошел снова в сельский Совет. Собрал там характеризующие данные на погибшего, а также на подозреваемого в убийстве — Задиру.

Председатель сельсовета рассказал Федину, что совсем недавно на собрании колхозников Довгий изобличил Задиру как вора общественной собственности. На второй день правление колхоза передало материалы на Задиру в органы прокуратуры для привлечения его к ответственности.

— Задира в колхозе работает плохо, постоянно пьет. По характеру он человек злобный, жестокий, мстительный. За малейшую обиду готов голову снести любому. Он уже совершенно извел свою жену, детей… — закончил свой рассказ председатель.

Теперь перед Фединым встала проблема: немедленно доложить обо всем начальнику милиции для принятия решения в установленном законом порядке или продолжать перепроверку имеющихся данных вплоть до беседы с подозреваемым? Такая беседа не помешает последующему его допросу, когда приедет следователь и возбудит уголовное дело.

…В доме Задиры еще не спали. Жена, сухощавая, не по годам состарившаяся женщина, хлопотала по хозяйству. Миша и Саша ужинали: пили из больших железных кружек молоко. Сам Задира, низко опустив голову, сидел на стуле в кухне и курил.

Появление в такое время капитана встревожило женщину. Она упустила ведро из рук, испуганным голосом произнесла:

— Пришли, ой боже!

— Вы Задира? — обратился Федин к сидящему в кухне мужчине.

— Я. Ну и что? — И медленно поднялся со стула.

— Я капитан Федин, из милиции. Хочу поговорить с вами.

— Вижу, что не из собеса… Но о чем мне с тобой?

Дети перестали есть, любопытными глазами смотрели на знакомого милиционера. Жена Задиры залилась слезами и начала причитать:

— Ой господи, что же ты наделал!?

Задира оскалился на нее:

— У, дура, молчи!

— Молчать-то уже ни к чему, мне все известно, — сказал Федин и незаметно снял в кармане пистолет с предохранителя. Для предосторожности.

Задира потупил глаза. Жена закрыла лицо руками. Дети держали в руках кружки с молоком и недоуменно смотрели на Федина.

— А что рассказывать, коли знаешь. Детей же в школу звал, ломик показывал…

— Тогда разговор будет короткий: вы задержаны!

На следующее утро прибыли в помощь капитану Федину два оперативных работника и следователь. Задира рассказал:

— Подкараулил я Довгого, когда тот шел с работы, с животноводческой фермы. И ударил по голове ломиком… После первого удара Довгий упал. Уже лежащего, я его еще дважды ударил и ушел.

— За что же вы убили человека?

— Каюсь! Обида проклятая… Выдал он меня… А что мне за это будет?

— Суд определит вам меру наказания.

Задира весь обмяк, сник, глаза заплыли слезой, зубы выбивали мелкую дробь. Капитан смотрел на него и думал: «Почему преступник сознает трагизм своего положения только после совершения злодеяния?..»

Под чужой фамилией

По ночной дороге, прорезающей высокий хвойный бор, на большой скорости шла грузовая машина. За рулем сидел молодой водитель Саша Кирейко. Его густую непокорную шевелюру трепал теплый ветерок, сосредоточенный взгляд был прикован к светлому коридору, прорезанному в темноте светом фар. Саша спешил домой, где его ожидала жена. Вдруг он заприметил темный бугорок у дороги, который как будто шевельнулся. Саша инстинктивно затормозил. Выскочив из кабины, он бросился к подозрительному бугорку. И увидел лежащую женщину. Лицо и голова ее, волосы и одежда были залиты кровью, измазаны землей. Саша подхватил ее под мышки, с трудом усадил в кабину, резко нажал ногой на акселератор и погнал машину к ближайшей больнице. Сквозь стоны женщины он вдруг услышал такое, что заставило его содрогнуться:

— Умираю… Я умираю… Прошу, передайте, что меня убил… брат мужа, меня убил… — Она силилась еще что-то сказать, но потеряла сознание.

…Полковник Буланенков в эту ночь спал крепким сном.

— Что-то тебе сегодня ночью не звонили, — сказала жена за завтраком.

— Если телефоны ночью молчат, это хороший признак. Значит, ничего страшного не произошло, — отшутился Буланенков.

Но шутки его и хорошее настроение оказались преждевременными. На рабочем столе его ожидала сводка о происшествиях за сутки. На первой же странице Буланенков прочитал: «Ночью в пригородном районе, в лесу, шофер Кирейко подобрал в бессознательном состоянии с пробитой головой и выбитыми зубами жену управляющего трестом Иванкова. Женщина направлена в больницу, расследование ведет райотдел милиции…»

— Товарищ полковник, я ночью не стал вас беспокоить: знаю, вы поздно легли спать, тем более, что это единственный неприятный случай, — сказал дежурный по управлению. Он стоял посреди кабинета подтянутый, стройный, и только бледность на его молодом лице была признаком того, что ночь выдалась трудной.

— Хорошо, капитан, идите отдыхайте, я сам во всем разберусь.

Не успел дежурный закрыть дверь, как раздался резкий телефонный звонок. Звонил один из руководителей той системы, в которой работал управляющий Иванков. Не поздоровавшись, набросился на полковника:

— Что ж это за порядки: преступники распоясались, как никогда ранее! Они добрались до семьи управляющего трестом, убили его жену! Куда смотрит милиция! Я вас спрашиваю: куда смотрит милиция?..

Светлые брови на переносице полковника сошлись, он все терпеливо выслушивал. Слушал целых десять минут разные упреки, возмущения, недовольство плохой работой милиции, допустившей покушение на жизнь жены управляющего. Не успел он положить трубку, как снова позвонили и снова возмущались происшедшим.

Известие об обнаружении в лесу полуживой жены управляющего ошеломило многих. Буланенков понимал, что этим и вызваны многочисленные звонки. Поэтому он не возражал, хотя и не разделял упреков, а просто слушал и молчал. Он мучительно думал над одним: «Кто мог совершить покушение на жизнь этой женщины? Кому понадобилась ее смерть? На какой почве произошло это тяжкое преступление? Что это — попытка ограбления или какая-нибудь интимная подоплека? И наконец, почему жена управляющего оказалась в лесу? Как отнестись к словам потерпевшей, что убивал ее брат мужа? Был ли это бред больной или же истина?» Каких только вопросов не возникало у Буланенкова, пока не позвонил начальник районной милиции и доложил:

— К счастью, женщинапришла в сознание в больнице и снова подтвердила то, что говорила шоферу Кирейко. Я лично уже говорил с ней, она вполне в здравом уме. Женщина утверждает, что знает очень грязное прошлое своего мужа, он совсем не тот, за кого себя выдает. И фамилия его не Иванков… Наверное, из-за страха разоблачения он и решил от нее избавиться таким путем…

— Постой-постой! Ведь они живут давно, а почему только теперь он вдруг вздумал от нее избавиться?

— Любовная драма. У него есть другая женщина, а жена не дала согласия на развод, пригрозила разоблачением. Вот он и решился на подобный шаг…

— Приезжайте и доложите подробней.

— Товарищ полковник, майор Пархомчук уже отбыл к вам на доклад!

— Хорошо, до свидания!

Повесив трубку, Буланенков зашагал по кабинету. «Не тот, за кого себя выдает… А кто же он?» Буланенков хорошо знал управляющего монтажным управлением и не мог себе представить, чтобы этот седой уже чоловек был не тем, за кого себя выдавал.

Вскоре в кабинет вошел майор Пархомчук, — средних лет, с большой лысиной и густыми бровями, — уже много лет работающий в уголовном розыске. Он сказал:

— Товарищ полковник, я всю ночь проверял устное заявление пострадавшей о том, что ее пытался убить брат мужа. Установлено, что в Лесном действительно живет брат Иванкова. Однако по фамилии он Бирюков. Два родных брата и две разные фамилии. Это уже порождает подозрение. Кстати, в Лесном Бирюнова сейчас нет. По нашей просьбе в его доме сделана засада. Коллеги из Лесного сообщили, что он появился через час после прихода нашего поезда. Вид у него необычный: большой палец на левой руке распух, на виске ссадина. Когда Бирюнов увидел, что его ожидает работник милиции, бросился бежать. А когда его настигли, он опустился на пол и зарыдал. Слишком жидкий оказался тип. А когда узнал, что невестка жива, воскликнул: «И слава богу! Я чувствовал, что она притворилась мертвой, но бить уже больше не мог…» У него из сумки изъяли окровавленный молоток.

— Материалы его допроса когда будут у нас?

— Уже посланы самолетом со спецконвоем. К вечеру привезут и задержанного, и все документы.

— Покажите его мне. А сейчас я хочу принять участие в допросе Иванкова.

Через час в кабинет ввели седоволосого жилистого человека. Достаточно было объявить ему, что он задержан за попытку убить жену, как Иванков побледнел, ноги его задрожали.

— Многие вас знают как Иванкова. Расскажите, кто вы на самом деле?

Ответ последовал не сразу. Худое выхоленное лицо передернулось, глаза изучающе смотрели то на полковника, то на майора Пархомчука. Оба они сидели за длинным полированным столом, с другой стороны горбился задержанный. Его худые морщинистые руки лежали на коленях, на шее выступили багровые пятна.

— Говорите. Брата вашего мы тоже арестовали. Так что молчание бесполезно, — сказал Буланенков.

— А я и не собираюсь выпутываться. Вижу, бесполезно, — проговорил и снова замолчал, схватился рукой за горло, видно, горький ком мешал ему говорить.

— Пожалуйста, вот стакан с водой. — Буланенков подвинул ему воду.

— Я на самом деле Бирюнов Иван Афанасьевич, — сказал он, не посмотрев даже на воду.

— Расскажите, как стали Иванковым?

— Долгая это история.

— Начинайте, что называется, с начала!

— Тогда слушайте, — сказал задержанный, плотнее усаживаясь на стуле. — Отец мой умер сразу же после гражданской. У матери было много детей. Учиться я не мог. Пошел на заработки. Пас скот у богатых людей, а потом работал в колхозе. В 1934 году, когда мне уже было семнадцать, поехав в Лесное, чтобы поступить на работу и, возможно, учиться. Жил я в Лесном у своей сестры и зятя. Но не суждено мне было пойти на работу. Встретил друзей, которые втянули в неприятную историю.

— Какую же?

— Сначала пригласили выпить. Первый раз я познал вкус спиртного. Жизнь, до этого тяжелая и сложная, вдруг показалась лучше и веселей. В этой пьяной компании забыл я все свои невзгоды. Мне казалось, что эти парни, напоившие меня водкой, понимают цель жизни и берут от нее все то хорошее, что она может дать. А самым хорошим в жизни мне тогда казалась вкусная еда и веселая компания. Я и фамилий-то этих парней не знал. Звали их: одного, такого рыжего, веснушчатого, Сенькой; мордастого, толстого, губастого, с носом, похожим на картошку, и облезшей от лишая головой, Генкой. Этот Генка после очередной выпивки сказал мне: «Ну, так вот, Афанасьевич, сегодня будет твое первое крещение. Посмотрим, какой ты герой». Он ударил меня в грудь, и я упал. «Для начала поставим тебя на шухере. Только смотри, сдрейфишь, мокрое место из тебя сделаю. Понял? Думаешь, зря тебя поить будем?» Я поднялся, еще споткнулся и оказался в объятиях Сеньки. Тот толкнул меня так, что я снова упал. При этом он сказал: «Не дыши на меня буфетом». Так, накормили они меня, напоили да еще и побили. А когда я стал возмущаться, Генка сказал: «Ничего, это мы проверяем тебя. За все нам отработаешь, понял!»

На «дело» шли поздно вечером. Дул сырой, пронизывающий ветер. Я ежился, в голове кружилось, ноги переступали неуверенно. Сенька говорил, что, наверное, без мокрой работы не обойдемся. В квартире есть золото и много денег.

Подошли к одному дому с садиком, обнесенным забором, на окраине города. Меня поставили у калитки, приказали подать сигнал, если кто появится, а сами пошли во двор. Я слышал разговор. Видно, хозяин дома был им знаком, потому что открыл дверь. Потом я слышал стук, выстрел и крик. Мне стало страшно, и я ждал, когда это все кончится. Но в это время откуда-то появилась милиция. Я спрятался в куст сирени у забора, меня не заметили и направились прямо в дом. В доме сразу открылась стрельба. А я испугался и убежал в сторону огородов. Там, в кустах, переночевал, а утром пошел к тому злосчастному дому. Там оказалось много народу, и из разговоров я узнал, что ночью убиты мужчина, женщина и их дочь. Также узнал, что в перестрелке убит один грабитель, а другого задержали. Думаю, раз схватили одного, значит, и на меня покажет. И я решил бежать в Харьков, где жила моя тетка с сыном.

Перед отъездом заглянул на Сухаревский рынок. У киоска познакомился с молодым парнем, который брал водку. Разговорились. Выпили за киоском и познакомились. Фамилия его Иванков, такой же, как и я, почти безродный. У меня мелькнула мысль завладеть его паспортом. Я знал, что меня разыскивают, и паспорт на чужую фамилию мне был очень нужен. Хотел споить его и вытащить паспорт, но не удалось. Поэтому пригласил его в Керчь, обманув, что там хорошие заработки. Договорились о встрече в Керчи, а сам уехал в Харьков. Тетка жила на Сумской, я не решился идти к ней, зная, что меня могут разыскивать и устроить засаду, чтобы меня схватить. Я сидел в сквере и наблюдал за домом, ожидая, пока выйдет Вовка, сын тетки, чтобы встретиться с ним в городе. Сидел так до вечера и все же дождался. Вовка вышел, и я ему рассказал о своем положении. Он отвез меня к своим знакомым на станцию Лосеве. Там я переночевал, тетка прислала денег, и я уехал в Керчь, как мы с Иванковым условились…

Слушая эту исповедь, полковник изучающе посматривал на задержанного. Неожиданно он сказал:

— Нехорошо, вы говорите неправду!

Преступник удивленно посмотрел на полковника, видимо соображая, что ответить.

— Нет, я говорю правду.

— Но какая же это правда? Посудите сами: вы приехали в Харьков, проявили такую осторожность, не пошли даже на квартиру к тетке. Значит, вас уже обучили раньше этой элементарной мере предосторожности. А из этого вытекает многое: во-первых, сомнительно, что вас с первой же встречи в Лесном дружки пригласили «на дело». Конечно же, вы до этого с ними давно были знакомы! Во-вторых, нельзя поверить, что ваша роль в убийстве и ограблении семьи ограничивалась только стоянием на «шухере». Неверно и то, что вы ушли с места происшествия, не узнав судьбы своих соучастников. Это не вяжется с законами преступного мира. Вы не могли их оставить, даже если это вам угрожало быть убитым!

Лицо Иванкова скривилось в неприятной гримасе. Он с минуту сидел в раздумье, потом удивленно посмотрел на полковника. Полковник заметил минутную растерянность преступника. В нем явно боролись два чувства: стремление не выдать личных тайн и тем самым уйти от ответственности и одновременно боязнь запутаться на следствии и быть разоблаченным во лжи, что является отягощающим вину обстоятельством.

Буланенков и построил допрос в расчете на такое двойное положение преступника, которое все равно должно привести его к осознанию бессмысленности запирательства и к чистосердечному признанию. Но задержанный, подумав, сказал:

— Я говорю правду.

Буланенков почувствовал неуверенность в его голосе, но не стал настаивать на своем.

— Хорошо, если не хотите сказать правду, давайте перейдем к керченскому периоду вашей жизни. Расскажите о вашей встрече с Иванковым в Керчи.

И задержанный рассказал о дружбе, неверной и коварной, двух молодых людей почти одинаковой судьбы. Они работали штукатурами и жили в общежитии. Но Бирюнова вечно беспокоил вопрос: найдут ли его? И он, боясь ответственности за совершенное в Лесном преступление, все время думал, как бы получше спрятаться. Хотя он и внес исправление в паспорт, теперь он уже был не Бирюнов, а Бирюновский, все же в паспорте было указано его действительное место рождения и инициалы. Мысль о приобретении другого паспорта не покидала его. А тут выдался удобный случай: Иванков хлопотал о замене паспорта в связи с истечением срока. Он запросил с места рождения метрическую выписку о годе своего рождения, а спустя неделю в его кармане уже лежал новенький паспорт. Этот паспорт и не давал покоя Бирюнову. И он решился завладеть им. Но для этого нужно было убить товарища. Чтобы замести следы задуманного преступления, он уговорил Иванкова рассчитаться в Керчи и выехать на работу в Мариуполь, где «деньгу прямо гребут». Перед отъездом друзья отправились на базар купить что-нибудь на дорогу. А ранним мартовским утром уже шли берегом моря. Дул сырой ветер, под ногами похрустывал ледок. Иванков, вобрав шею в воротник пальто, поеживался, от сырого ветра по телу расползался озноб. Знобило и его друга, но не от холода, а от мысли, что вот сейчас он должен совершить задуманное… Было еще темно. Со стороны моря надвигался рассвет. Когда вышли на пустырь, заросший бурьяном, Бирюнов вытащил из кармана молоток и ударил Иванкова два раза сзади по голове. Забрав документы, для верности еще раз ударил молотком по виску и, убедившись, что Иванков мертв, скрылся.

— Вместо фотографии Иванкова я приклеил свою. С тех пор и живу Иванковым, — сказал задержанный, глубоко вздохнув. — Значит, такова судьба: рано или поздно, а отвечать за преступление придется.

— Да, безусловно. В нашей жизни никогда не бывало, чтобы преступнику удавалось избавиться от ответственности за содеянное преступление. Рано или поздно, а отвечать приходится.

— Что же мне за это будет?

— Об этом рано говорить. Давайте еще выясним некоторые вопросы вашей дальнейшей жизни.

Сейчас Буланенкова интересовал вопрос: почему так быстро, без особого нажима и предъявления улик, преступник признался в убийстве Иванкова? Поэтому он еще задал вопрос:

— Вы всю правду рассказали об убийстве Иванкова?

— Истинную правду. Да у меня и выхода другого нет. Следователь был на родине Иванкова, и там по фотографии тетка Иванкова не признает меня за своего племянника. Так что деваться некуда, говорю правду.

— Значит, вы признаетесь только тогда, когда уже деваться некуда? Тогда придется вам правду рассказать и о преступлении в Лесном.

— Я уже рассказал.

— Я говорю: правду рассказать! Вот дело, которое мы подняли из архива. — Буланенков вынул из стола пожелтевшую от времени папку. — Здесь видно, что вы не только на «шухере» стояли!

Задержанный сделал решительный жест рукой.

— Хорошо, расскажу всю правду. Да! Я был участником убийства в Лесном. Я убивал женщину; когда нагрянула милиция, мне удалось бежать. Сеньку рыжего схватили и присудили к расстрелу. А третьего, губошлепа, убили там же в доме во время перестрелки.

— Значит, вы в той компании были своим человеком?

— Да, мы занимались грабежами длительное время.

— Вот теперь все ясно. Давайте перейдем к изучению вашей жизни после ухода из Керчи.

— А что рассказывать?.. Стал я Иванковым. И уехал в Мариуполь. Поступил работать на завод; учился и работал. Когда закончил седьмой класс вечерней школы, профорганизация рекомендовала меня в техникум. В 1939 году окончил автогенносварочный техникум с отличием. Работал в Киеве, Полтаве. Война застала в Днепропетровске. Затем работал на Урале и на Волге. После освобождения снова вернулся на Украину.

— Когда женились?

— Учась в техникуме, я познакомился с кассиршей. Вскоре она и стала моей женой. Жили хорошо. Перед войной все время ездила со мной, работала бухгалтером. После войны тоже. Детей у нас не было. Мы удочерили девочку из детдома. Кто-то сказал ей, что мы не родные ей, и мы вынуждены были переехать на другую квартиру. Слух о том, что дочь нам не родная, дошел и сюда. Мы поменяли квартиру еще раз.

— Это все понятно и объяснимо. Но как у вас созрела мысль убить жену?

— Я хранил в тайне свое прошлое. Но однажды приехал из Харькова племянник, тот самый, что помогал мне скрыться от розыска. Будучи пьяным, он выболтал жене, кто я на самом деле. Пришлось жене все рассказать. И вот после этого, зная за мной такой серьезный грех, она стала меня прижимать, верховодить, скандалить…

— На какой же почве возникали ссоры?

— Она ревновала меня к другим женщинам. И все угрожала разоблачением…

— Основания для ревности жены, конечно, были?

— А кто из мужчин безгрешен?

— Кто же эти женщины? Ваши сотрудницы?

— Были и сотрудницы, но мало, я с ними почти не общался!

— Значит, решили убить жену, чтобы избавиться от нее и жениться на другой?

— Да.

— А почему не разошлись с ней на законном основании?

— Я предлагал ей, даже обещал платить ползарплаты, но она не соглашалась.

— Платить ей обещали, чтобы она молчала и не выдала вас?

— Да.

— Расскажите о подготовке к убийству жены!

— Она узнала о моих интимных отношениях с одной женщиной.

— Кто эта женщина?

— Я прошу об этом меня не спрашивать.

— Хорошо, это для дела не имеет существенного значения. Но, скажите, причиной убийства было только ваше стремление жениться на другой женщине или есть и другие мотивы?

— Других нет. Она угрожала написать прокурору обо мне, вот я и решил: хана делу.

— «Хана делу» означает убить жену?

— Да.

— Как же вы готовились к убийству?

— Находясь в Лесном, я посетил своего брата, который работает там штукатуром. Попросил его, и он согласился приехать ко мне. Мы все: я, жена, брат — ездили в лес, на полянке играли в карты. Потом он снова приехал к нам. Я сказал жене, что брат прибыл в дом отдыха и попросил с ним встретиться на той полянке, где мы однажды отдыхали вместе. Жена собрала закуску и поехала. Там все это и произошло.

— Вы договаривались встретиться с братом после убийства?

— Да. Но он не пришел к поликлинике в городе, как условились. Я очень волновался. Потом я понял, что дело сделано, и начал звонить в скорую помощь и в милицию, заявляя, что нет жены. Просил помочь найти ее.

— Что вы хотели доказать этими звонками?

— Мне надо было создать видимость беспокойства.

— А почему вы не поехали к месту предполагаемого убийства?

— Я сказал брату, что участником убийства быть не могу.

— Ну вот, кажется, и все вопросы ясны, — сказал Буланенков, и в кабинете воцарилась гнетущая тишина.

Преступник попросил закурить. Затянулся дымом, глубоко вздохнул, казалось, что с его плеч свалился тяжелый груз. После нескольких затяжек спросил:

— Скажите, а она будет жить?

— Да, будет, но останется инвалидом.

Когда увели арестованного, Буланенков сказал майору Пархомчуку:

— Давайте поговорим с братом Иванкова.

В сопровождении конвоира в кабинет вошел худой, среднего роста мужчина. Скулы на его лице обтянуты желтой кожей, глаза ввалились, грудь, прикрытая темной рубашкой, что доска. Учащенное, прерывистое дыхание свидетельствовало, что человек этот болен.

— Вы что, нездоровы? — спросил полковник.

— А разве не видать?

«Так вот почему женщина осталась живой! — подумал полковник. Ей было нанесено шестнадцать ударов молотком, голова превращена в сплошную рану, и все же черепная коробка выдержала. Оказывается, убийца слабосильный, болезненный, потому его удары были слабыми. Женщина, когда почувствовала, что спасения нет, прикинулась убитой, а преступник ушел, думая, что она мертва. Ведь она сознавала, что стоит только издать стон или шевельнуться, как преступник добьет ее. Стремление выжить, жажда жизни и придавали ей силы».

— Зачем же вы убивали невестку? — спросил полковник.

— Брат попросил. Вот я и сделал одолжение ему.

— Хорошее одолжение! — не выдержал конвоир, его глаза пронизывали преступника, и, в нарушение всех правил поведения, он воскликнул: — Товарищ полковник, ведь это же не человек!..

Полковник ничего не сказал.

Дело № 17

Косин протянул руку, чтобы выключить свет, собирался уже домой, но в это время зазвонил телефон. Полковник снял трубку:

— Слушаю вас.

— Горит село Дубово! — услышал испуганный девичий голос.

Косин распорядился направить в Дубово все средства пожаротушения и поехал туда сам.

К его приезду пожар уже был потушен. Люди заливали тлеющие головешки на пепелищах. Сгорели три хаты с надворными постройками, а также домашний скот и птица. Семьи председателя колхоза и двух бригадиров с трудом спаслись.

— Умышленный поджог, — пришел к заключению полковник милиции Косин, осматривая сгоревшие дома. — Переброс огня с одной случайно загоревшейся хаты на другую исключается. Ведь они расположены на большом расстоянии. К тому же ночью стояла тихая, безветренная погода…

Опросили очевидцев. Поскольку время было уже позднее, их оказалось немного: сельский парубок Николай с веснушчатым лицом и вертлявая, словоохотливая Зойка. Они сидели на выгоне и хорошо видели, как вначале появилось зарево, и затем, почти одновременно, ввысь поднялось три языка пламени.

«Значит, строения загорелись одновременно. Какие же общие для трех домов причины могли вызвать одновременное загорание?»

— В жизни не без случайностей, — заметил инспектор Петренко, ходивший следом за Косиным, осматривая остовы сгоревших домов. — Возможно, одновременно загорелись дома от неисправности дымоходов… — На лице Петренко появилась саркастическая улыбка. Он не верил в такое предположение, а сказал так, лишь бы узнать мнение полковника.

— Случайностей в жизни вообще не бывает. Каждая случайность всегда обуславливается.

— Как же, товарищ полковник, не бывает случайностей? А вот мой приятель вчера шел у стены строившегося дома, а сверху случайно упал кирпич, разбил ему голову, и парень вот лежит в больнице.

— То, что упавший кирпич разбил голову именно вашему приятелю, является случайностью. Кирпич мог разбить голову и другому, кто там проходил бы в это время. А вот падение кирпича закономерное. Кирпич упал потому, что плохо лежал.

— Это уже философия.

— Без философии нам с вами не разобраться в причинах пожара. Предположить можно, что в сгоревших трех домах были неисправны дымоходы, а вот такая случайность, что три дома загорелись от неисправности дымоходов одновременно, маловероятна.

— Жена председателя колхоза говорит, что в этот вечер и печку не топила…

— Тем более это подтверждает наш с вами вывод, что одновременное загорание трех домов от дымоходов исключается.

Наступило утро. Взошло солнце, и в глазах Петренко была заметна усталость.

— Пока можно сказать предположительно, — сделал вывод Косин, — совершено преступление.

— Но кем? Никаких следов преступления нет.

— Мы с вами для того и прибыли сюда, чтобы во всем разобраться. — Косин подошел к кусту картофеля и вдруг остановился. Он снял фуражку, почесал затылок, лучи восходящего солнца отражались на его большой лысине. Густые, широкие брови тянулись вверх, на бледном, болезненном лице Петренко заметил удивление.

— Смотри сюда! А это закономерно? — Косин показал пальцем в землю.

— Что? Следы лошади?

— Да, следы лошади. Чего бы это им здесь быть? Огород, растет картофель, и вдруг лошадь ходила.

— Лошадь не подожгла же хаты?

— Вы забываете, Петренко, что на лошади еще и верхом ездят.

Косин и сам в душе сомневался в реальности рождающегося предположения. Однако из внимательного осмотра места происшествия возникла версия — преступник мог совершать поджоги верхом на лошади. Версия эта укрепилась в сознании полковника, когда следы лошади были обнаружены возле всех трех сгоревших хат. «Расстояние между сгоревшими хатами — каких-нибудь десять минут хода нормального человека. А молодые люди, Зоя и Коля, видели появление очагов пламени одновременно в трех местах. Поэтому, — рассуждал Косин, — вполне возможно, что преступник использовал лошадь для быстрого поджога изб. Надо найти ту лошадь, следы которой оставлены вблизи сгоревших строений».

Пожарный инспектор после разговора с полковником о замеченных следах занялся «чисто своим делом»: осматривал пепелища и опрашивал потерпевших хозяев, а два молодых парня в милицейской форме ползали на коленях по огородам и дворам сгоревших домов. Он понимал, что они делают слепки следов лошади.

На склоне холма, за селом, стоит колхозная конюшня. Место для нее выбрано как нельзя лучше. На окраине села раскинулись заливные луга вдоль речки. И выпас, и водопой — все рядом.

Уже который день в той конюшне «ветеринар» из области осматривал копыта всех лошадей. Конюхи немало удивлялись: «И что это за болезнь такая у лошадей появилась?»

Один старичок с густой седой бородой и с пожелтевшими от табака усами хитро улыбался:

— Знаем мы этих ветеринаров… Гляди, чего-нибудь да и наскребет с этих копыт!

Майор Заика обходительно обращался с конюхами. По внешнему виду он больше смахивал на ветеринара, чем на кадрового офицера органов. Сутулый, на отвислых губах улыбка, разговор всегда с шуткой. Вот только с дедом-бородачом он избегал разговора, потому что сразу понял: тот старик знает болезни лошадей лучше любого ветеринара. Одну лошадь за другой осматривал изо дня в день «ветеринар». Никто из конюхов, конечно, не знал, что в его портфеле лежал слепок следа лошади, обнаруженного вблизи сгоревших домов. И когда черед дошел до проверки копыт лошади по кличке Орлица, у майора так и заколотилось в груди сердце. Опытный его глаз сразу определил: слепок точно подходил к задним копытам этой лошади. Даже отломленный край подковы хорошо был виден на слепке.

«Гнедая, ведь ты, безусловно, знаешь причину пожара. Ох, если бы ты могла рассказать это нам!» Но лошадь спокойно смотрела влажными глазами на Заику и жевала траву…

— Ну, что же! — выйдя из конюшни, обратился Заика к бородатому старику, который был старшим конюхом. — Осмотрел я много лошадей, все они здоровые, видна ваша хозяйская рука. Содержите их прекрасно!

— И за то спасибочко, стараюсь… — Старик пошевелил своими усами, лукаво улыбаясь.

Завязался разговор. Вот тогда и выяснилось, что Орлица была закреплена для разъездов за бригадиром, дом которого сгорел.

— Я точно помню, — убеждал удрученный бригадир, — что в тот вечер у меня лошадь попросил Пантелей из кормодобывающей бригады.

— В какое время брал лошадь Пантелей?

— При закате солнца.

Заика разыскал Пантелея, им оказался коренастый, средних лет мужчина с загоревшим лицом.

— Да, я действительно брал лошадь у бригадира. Ездил посмотреть сено, — спокойно ответил он.

— Когда же вы с луга возвратились?

— Поздно вечером.

— Куда лошадь дели?

— У меня взял ее Федор.

— А вы куда пошли?

— Пошел домой. Когда увидел пожар, побежал туда…

— А сколько времени прошло от момента, когда вы отдали лошадь, до пожара?

— Сколько?.. Шел домой и увидел пожар. Наверное, с полчаса.

После беседы с Пантелеем Заика пригласил к себе в тесную комнату правления колхоза своего «старого» знакомого. Конюх зашел в комнату, снял фуражку, рукой расправил бороду и сказал:

— Так я и думал, что вы не ветеринар. Видно было: ваши руки не приспособлены для лошадей.

— Бывает, дедушка. А в общем у меня от вас нет секретов, хочу с вами побеседовать.

— Это можно, пожалуйста.

— Когда Орлица вернулась в конюшню в тот вечер?

— Да я вам хотел еще тогда рассказать, но вы были ветеринаром. Такое выдумали… Так вот, когда все то случилось, я оставил конюшню и побежал на пожар. А в лощине встретил Вислунка. Он вел лошадь. Когда я приблизился, он спрятался, было, за нее. Ну, я ведь его хорошо знаю.

— Это Федор Вислунок?

— Он. По уличному его прозвали Вислунок, а фамилия его Пуцько Федор.

— Спасибо, дедушка, важные сведения вы сообщили.

Рабочий день только начался, а в кабинете Косина уже было накурено. На столе стояла пепельница, наполненная окурками. Майор Заика стоял у окна. Посреди кабинета на стуле сидел Пуцько. Щеки на лице его запали, длинный нос покраснел, большие бесцветные глаза испуганно смотрели на Косина. В дрожащих руках Пуцько мял фуражку.

— Ваша настоящая фамилия?

— Товарищу майору я все рассказал, все, гражданин начальник, — заискивающе ответил Пуцько. — Виноват, каюсь, по глупости совершил поджог.

— Ну, а все же когда вы стали Пуцьком?

— Всегда им был, гражданин начальник.

— Нехорошо, что мне приходится напомнить неприятные моменты из вашей биографии, — сказал Косин, и Пуцько насторожился.

— Вот справка сельсовета из той местности, где вы раньше проживали… Захар Васильевич — это вы?

— Я, конечно, все это знают, — ответил Пуцько.

— Нет, не все. Сельсовет вот дальше сообщает, что не Пуцько, а Пуценко ваша фамилия. Маленькая разница, по существенная. Так вот Пуценко в 1932 году был раскулачен и выехал из села в неизвестном направлении. Вот какие дела! Что вы на это скажете?

Задержанный повесил голову и молчал.

— Молчаньем не отделаетесь. Кто вы, нам теперь известно. Расскажите же, что привело вас к преступлению?

— По глупости, товарищ начальник.

— Год или два тому назад вы загнали лошадь. Вам простили. Потому что наивно поверили вашим словам. Вы тоже тогда говорили правлению колхоза: «Простите, по глупости все это, больше не буду».

— Правильно, гражданин начальник.

— Полгода назад вы сожгли скирду соломы «по неосторожности». И вам опять поверили и простили, так?

— Простили, гражданин начальник.

— Неделю назад вы вывели из строя трактор, насыпав песку в картер. Вас поймали с поличным и решением правления колхоза материал этот передали в прокуратуру для привлечения вас к уголовной ответственности. Так?

Пуцько только нервно ерзал на стуле. Его бегающие глаза сузились.

— И вы, — продолжал Косин, — напоследок подожгли хаты трех членов правления колхоза! Вот доказательства. — И он показал на объемистую папку.

Задержанный привстал, глаза его округлились:

— Что же, ваша взяла… Но не думайте, что вы победили. Это мы еще посмотрим!

— Посмотрим! — сказал Косин, закрывая «Дело № 17».

Лейтенант Копийко

Очередное совещание участковых уполномоченных милиции было в разгаре. В темном, тесном, прокуренном и душном кабинете собралось человек тридцать народу. За письменным столом сидел полковник Гриценко — начальник райотдела.

За много лет работы в милиции он до тонкостей освоил несложные приемы руководства.

Назвав фамилию участкового, Гриценко обычно говорил:

— Ну, давай докладывай, что делаешь на своем участке!

Старший лейтенант Зубец подошел к столу. Откашлялся, привычным движением откинул со лба густую прядь волос, достал из кармана помятый блокнот, сделал глубокий вздох, как будто собираясь крикнуть во весь голос, и заговорил без передышки:

— У меня на участке сложилась острая оперативная обстановка: выявлено пять очагов самогоноварения. В двух очагах произведены аресты, на остальные наложены штрафы. Всего возбуждено шесть уголовных дел!

— Вот слышишь, Копийко, как нужно работать! — сказал начальник милиции. — А у тебя уже год нет оперативных показателей.

В углу кабинета из-за спин сидящих поднялся пожилой усатый мужчина в примятой форме.

— Да оно-то так, только, видите ли, какая штука… — прищурив глаза, начал издалека Копийко.

— Ну, объясни-ка, объясни, почему так плохо работаешь. Скажи, когда ты нам ум свой покажешь? — ехидничал начальник, явно собираясь на Копийко построить всю «политику» совещания.

— Так вот я и говорю: не нравится мне эта оперативная обстановка, о которой говорит Федор. Обнаружил какие-то там очаги… А у меня на участке «очагов» самогона еще с прошлого года нет. Правда, недавно бабка Феська из села Хомуты гнала самогон на поминки своего старика. Ну, я ее не трогал, пока она за упокой души пила. А потом собрал всех крестьян, поставил бабку перед ними, так она крестилась и божилась, что не будет больше гнать самогон. Так что ж, по-вашему, нужно уголовное дело на бабку заводить?

— Ты не крути мне с этой бабой. Почему нет оперативных показателей в работе?

— Так, товарищ начальник, ну хиба оця баба не оперативный показатель? Обсудили ее со всех сторон, и никто больше не гоне самогона. Ну, що с того, що Зубец два очага арестовал?

— Болтаешь, Копийко! При таком рассуждении мы не искореним самогона в районе!

Толстая шея начальника побагровела, а на крупном мясистом носу засеребрились капельки пота. Зубец стоял у стола, переминаясь с ноги на ногу, и не знал, молчать ли ему или продолжать доклад.

— Садись, Копийко, надоела мне твоя болтовня! Надо глубже разобраться с твоей работой и кончать!.. Иди на пенсию и там философствуй!

— А что со мной разбираться? Самогона на участке не найдете, профилактику провожу… — сказал Копийко, усаживаясь на стул.

— Продолжай, товарищ Зубец. С Копийко каши не сваришь.

Но не успел Зубец и слова произнести, как раздался звонок. Слушая сообщение, начальник милиции на глазах суровел.

— Звонили из сельсовета. В селе Липки ночью убили семью и хату подожгли, — сказал он. — Это на твоем участке, Копийко?

— Село Липки мое.

— Срочно выехать туда начальнику отделения уголовного розыска для расследования. Вижу, Копийко сам не разберется!

На второй день Гриценко докладывал по телефону:

— Да, да, мы уже раскрыли это преступление… Молодец Федоров, за одни сутки нашел убийцу и арестовал. Сейчас транспортирует его сюда. Подробности доложу, когда прибудет Федоров.

Переговорив с начальником управления, он откинулся в кресле и удовлетворенно улыбнулся. «Ах, и молодец этот Федоров! Таких бы мне побольше в уголовный розыск!»

А спустя два часа в кабинете уже был и сам именинник. Его молодое лицо заметно осунулось, но в глазах горели огоньки.

— Итак, делу конец, товарищ полковник, преступник уже в камере, — бодро сказал Федоров, усаживаясь на стул.

— Хвалю за оперативность!.. И кто же он?

— Местный житель, все его называют в селе дядько Грицько, по фамилии Бондарук.

— Признался или улики?

— Ажур полнейший — улики первый сорт. Во-первых, его видели соседи, когда сбежались на пожар. Он сделал вид, что тоже прибежал тушить. Во-вторых, у него оказались окровавленные руки и костюм. Ну и, в-третьих, мотивы убийства его изобличают.

— Какие же?

— Убитая вдова имела сына-подростка. Все в селе знают, что отцом этого мальчика является Бондарук. Вот вам и мотивы.

— Ну, а что же говорит арестованный?

— Да знаем мы их, играет роль невинного ягненка. Но ничего, утром он у меня заговорит. Я им как следует займусь!

— Орудия убийства?

— Топор! Убил обухом. Он там же валялся, в доме, возле трупов.

— Ну, давай действуй. А то сегодня уже интересовалось начальство.

— Завтра пошлем подробную информацию.

— А куда ты дел Копийко?

— Оставил в селе побеседовать с людьми и выявить свидетельскую базу!

Обиженный, оскорбленный, уже немолодой человек три часа ходил по тесной, всего в несколько шагов, камере. Вначале он возмущался, ругался, а затем умолк, только тяжело дышал да разводил руками: «Ну, кто это мог сделать!»

Когда в маленьком зарешетченном окошке под самым потолком погас дневной свет и в камере стало темно, он почувствовал свое одиночество. Лег на деревянные нары, подложил под голову кулак, но сон не приходил. В голове роем клубились мысли. Как только он смыкал глаза, в воображении возникало родное село Липки, он забывал обиды и свое нелепое положение. Как хорошо ночью в Липках! Любил в такие летние ночи Бондарук посидеть на сухом бревне за плетнем, помечтать. Песни молодежи воскрешали в памяти его молодость.

Никто, кроме Бондарука, не знал так хорошо ночное село. Он наблюдал, в какой хате когда погаснет свет, где находятся ночные сторожа, слышал и различал самые тонкие шорохи, по одной только тени определял, кто прошел. И в тот трагический вечер Бондарук огородами, только ему известными тропками, направился к дому вдовы: он любил ее. Как и всегда, оглядывался, пригибался, чтобы никто не заметил. Не доходя до усадьбы Агафьи, он остановился перед необычным зрелищем: по соломенной крыше хаты ползли языки пламени. Бондарук остановился в нерешительности. В голове мелькнуло: «Что делать?» Он выпрямился, бросился с огородов на улицу и побежал, уже не пригибаясь и не оглядываясь. Скорей туда, к месту пожара! Он бежал, не глядя под ноги, не слышал, как учащенно билось его сердце, только ощущал горечь во рту от дыма. Бондарук перепрыгнул через плетень и оказался во дворе, ярко освещенном пламенем. Поразила его необычная тишина — похрустывала горящая крыша да слышалось мычание коровы в сарае. Сарай примыкал к дому, и крыша его тоже загорелась. Бондарук открыл дверь, и корова убежала. А где же хозяйка? Неужели все спят? Бондарук рванул дверь в хату — она оказалась открытой. Переступил порог и споткнулся: у двери лежало тело сына вдовы.

— Вовка, ты?.. Что с тобой?..

Но ответа не последовало. Он схватил безжизненного мальчишку, вынес на улицу. А во двор со всех концов уже бежали люди, поднятые сельскими сторожами для тушения пожара…

И вот он в камере, заподозренный в убийстве. Ему вспомнилось, как шагал он по улице родного села, а следом за ним шел милиционер с обнаженным пистолетом. Из дворов и окон его сопровождали презрительные взгляды односельчан.

Он схватился, неистово затарабанил в железные двери: — Откройте! Слышите, откройте! Я не виноват!

В открывшийся круглый глазок услышал грубый голос:

— Гражданин, прекратите истерику, иначе в карцер посажу!

— За что же, за что же вы меня… — И он медленно опустился на пол.

Копийко был потрясен совершенным преступлением. Десять лет работал он на этом участке и не помнит ни одного подобного преступления. И вдруг — исключительное по своей жестокости убийство. Какой должен быть озверелый преступник, чтобы убить беззащитную женщину и ее ребенка!

Копийко решил сначала лично разобраться в обстоятельствах совершенного преступления. Поэтому уже который час тщательно осматривал пожарище. Хотя крыша дома и сгорела, в хате все же многое сохранилось. Осматривал, пытаясь определить, сколько человек было в хате в момент убийства. Он сразу установил важное обстоятельство, что в доме ничего не взято. Родной брат убитой, который живет в этом же селе, категорически заявил: все вещи налицо, преступник ничего не взял. Это подтверждали и соседи. Значит, убийство совершено не на почве ограбления. С какой же тогда целью?

Копийко присутствовал при первичном допросе задержанного Бондарука. Хотя все и складывалось так, что его можно было подозревать, но возникли сомнения. Лейтенант изучил обстановку в доме. Рядом с трупом мальчика лежал топор, который принадлежит убитой хозяйке. Размер провалов черепов у вдовы и ее сына точно совпадал с размером обуха топора. Кровь на обухе такой группы, как и кровь убитых. Из этого Копийко сделал для себя вывод: убийца пришел в дом без орудия убийства; возможно, пришел, не имея цели убивать, а идея эта созрела уже в доме. Вот преступник и воспользовался топором, который лежал в хате на виду.

Однако причины убийства оставались загадкой. Лейтенант подумал: а не имела ли здесь место попытка изнасилования? Об этом говорила измятая постель и положение женщины, левая рука которой зажимала подол юбки, а правая как бы отталкивала кого-то от себя. Но он никак не мог себе представить, чтобы из-за неудавшегося изнасилования женщины разыгралась такая трагедия. Тем более было непонятно: зачем убит мальчик? Однако предположение о том, что в доме был мужчина, все усиливалось. Об этом свидетельствовал найденный окурок. Правда, окурок мог быть оставлен кем-либо из односельчан задолго до убийства. Но лейтенант уже установил, что днем и вечером никто к вдове не заходил. Это давало основание думать: окурок все же оставил убийца. А это имело важное значение.

Копийко знал, что арестованный Бондарук не курил и потому не мог оставить окурка. Лейтенант также знал, что Бондарук имел интимную связь с убитой, поэтому ему нечего было разыгрывать видимость попытки изнасилования. По мере изучения обстоятельств убийства усиливалось сомнение в правильности подозрений, возникших в отношении Бондарука. Однако другого человека, которого можно было заподозрить в преступлении, он пока не видел. Как ни старался хотя бы построить предположение на сей счет — из этого ничего не получалось. В его распоряжении имелся единственный немой свидетель, и тот лишь предположительно оставленный преступником.

Лейтенант тщательно изучил табак из окурка. Он установил, что такую махорку продавали в сельском магазине, и многие ее курили в селе. Поэтому определить лицо, которому принадлежал табак, было трудно. А вот маленький кусочек газетной бумаги представлял интерес. На нем можно было прочитать одно слово «доярок» и три обрывка слов — «соре», «райо» и «ока». Лейтенант все расшифровал: «соре» означало соревнование, «райо» — района, «ока» — молока. Это был обрывок статьи с соревновании доярок района по надою молока. Предстояло найти газету, от которой оторван этот кусочек для цигарки, и определить, кому она принадлежала.

…В доме Цвиркуна был полный хаос. Неделю назад он отправил жену в родильный дом, а сам бросил работу в колхозе и запил. Такие запои были у него и раньше, но все обходилось без происшествий. Теперь, получив полную свободу, Цвиркун уже не один день ходил пьяный. Вечером пьет, утром опохмеляется, и так сутки за сутками. Когда Копийко утром зашел к нему в хату, Цвиркун только закончил «причастие». В нос лейтенанту ударил тяжелый запах сивухи. Земляной пол был давно не метен; кровать в таком беспорядке, что трудно поверить, чтобы на ней мог спать человек; над столом, загрязненном остатками хлеба, гниющих овощей и картофеля, кружил рой мух. За столом, склонившись над стаканом, сидел Цвиркун. При появлении милиционера он вздрогнул, схватился со стула:

— Что, уже пришли?.. Я так и знал!

Он налил стакан мутной жидкости, выпил залпом, понюхал сухой кусочек хлеба.

— Ты что же при работнике милиции самогон глушишь!

— А, что там самогон!.. Наделал такое, что хуже самогона. — Цвиркун махнул рукой.

— Так что же хуже самогона?

— Будто не знаете… Не хотел я, понимаешь, а вот вышло… Эта стерва! — Цвиркун ударил рукой бутылку с самогоном, она упала на пол, разбилась. — Пьяный я был. Такой, как и сейчас, вот вижу тебя, а не соображаю… Э… Нет, соображаю! Знаю, почему ты пришел. Арестовывать меня! На, бери, бери, говорю, удирать не буду. — Цвиркун поднял руки, попытался встать со стула.

— Не валяй дурака, расскажи толком, как было дело?

— Как же толком? Понимаешь, бабу свою отвез в родилку. Пошел к вдове. А она, стерва, дулю мне показала. Как Григория — так принимает, а мне дулю, понимаешь? Я и так и сяк, а она меня гонит, обзывает разными погаными словами. Вот и взяло меня за сердце. Да так, что я и не знаю, что со мной произошло. А тут под руками топор оказался. Когда ударил обухом, вижу, баба того… Я с испугу бросился бежать из хаты, а тут сын ее навстречу. Вот это так удрал, думаю, сын ведь докажет, что я его мать убил. Я и сына… А затем стал да и стою. Что же я наделал, думаю? Не знаю, что мне в голову взбрело, взял да и подпалил хату. А сам бежать. — Цвиркун навалился всей грудью на стол. — Бог ты мой, что же я наделал!

— Давай будем оформлять доказательства убийства!

— Какие еще тебе доказательства!? Я ведь говорю, что я убил. Что тебе еще надо? Бери меня как доказательство!

— Тебя я успею взять. Ты вот скажи, что ты куришь?

— Вон на окне махра.

Лейтенант увидел пачку махорки и рядом газету, ту самую, от которой оторвано на цигарку.

— Значит, в доме вдовы ты курил?

— А как же!

— Окурок это твой?

— Мой, чей же еще!

— Вот это уже доказательство. Ну, а в какой ты сорочке был?

— А вон там в сенях я ее спрятал, она в крови.

— Это тоже доказательство. Ну, а теперь давай протокол писать.

— Да пиши, черт с тобой!

Федоров, начальник уголовного розыска, сидел темнее грозовой тучи. На душе его скребли кошки: шуточное ли дело, вчера целый день провозился с арестованным Бондаруком! Допрашивал его, призывал к благоразумию и чистосердечному признанию, а потом предъявлял показания людей, видевших его у хаты вдовы. Но ничего не помогло: Бондарук стоял на своем, категорически отрицая свою причастность к убийству. А когда увидел, что его доводы не принимаются в расчет, замкнулся, отделываясь молчанием и только изредка произнося: «Я ни в чем не виноват».

Все же Федорову казалось, что арестованный вот-вот сдастся, его воля к защите сломлена, он даст показания о совершенном убийстве. Однако на очередной вопрос Бондарук все так же спокойно ответил: «Я ни в чем не виноват». Отправив арестованного в камеру, Федоров придумывал новые приемы воздействия при возобновлении допроса утром. Но придя утром на работу, он узнал, что Копийко привез настоящего убийцу. Изучив эти материалы, начальник уголовного розыска убедился: он допустил ошибку, заподозрив Бондарука в убийстве вдовы Агафьи. Поэтому он, мрачный и поникший, ожидал вызова начальника милиции.

Федоров из тех работников, которые не так легко признают свои ошибки. В другом случае он возражал бы, отстаивал свои убеждения, еще совершил бы не один нажим, чтобы заставить Бондарука признать свою вину. Но материалы, привезенные лейтенантом Копийко, были настолькоубедительными и бесспорными, что он не мог против них возражать. Он только косил глаза на Копийко и тайно ненавидел его. А Копийко сидел в углу, на том самом месте, на котором сидел и на совещании, он чистил перочинным ножом ногти. В противоположность Федорову Копийко никогда не хвастался самыми хорошими результатами своей работы. Если он и испытывал удовлетворение, то только радовался молча. Он открыто выражал недовольство, когда его хвалили.

— Я вам не теленок, чтобы меня ласкать…

…Начальник райотдела милиции, склонясь над столом, часто курил. Шея и лицо его были багровыми. Это вернейший признак того, что начальник находится в нервном возбуждении. Когда зашел к нему начальник уголовного розыска и участковый Копийко, полковник сказал:

— Подвел ты меня, Федоров! За незаконное задержание Бондарука начальник областного управления обещал записать выговор! Хорошо, что Копийко нашел убийцу!

— Так вы ж просили, чтобы я ум свой показал…

Браконьеры

Для Григория Артемовича Бурды лес был местом работы. Каждое утро он идет туда, как в свои владения, которые всегда требуют внимания, его заботливых рук и зоркого глаза. Шел он и сегодня узкой тропинкой, которая тянулась извилистой ленточкой от его огорода до соснового бора. Протоптал ее сам Бурда за тридцать лет работы лесником.

На разные голоса щебетали птицы. Прошелестел под самыми ногами еж. Все как обычно. Только вот крик сорок где-то впереди показался леснику необычным: так они наперебой кричат, когда завязывают драку с грачами за гнезда или при появлении человека.

«Время ссор за гнезда давно прошло. Возможно, выпал из гнезда птенец, так они уже на крыле… Человек, наверное, бродит…» — подумал Бурда, ускоряя шаг.

Навстречу ему пробежали две перепуганные косули. «Убегают от опасности», — сделал вывод Бурда, и в этот миг его оглушило звуком страшной силы: впереди произведены один за другим два выстрела. «Браконьеры, дуплетом бьют. Ах, подлецы!» — Бурда вскинул наперевес свою берданку. Ему навстречу бежал лось, он явно убегал от смертельной опасности. «Самец, значит, самку убили!» — Лесник ускорил шаг. Перед его взором возникла трагическая картина. На поляне лежала в предсмертной агонии лосиха, а двое людей, навалившись ей на голову, исступленно полосовали ножами по горлу…

— Что же вы делаете! На каком ос… — Бурда не договорил, глаза его ослепил пучок огня, а грудь пронзила жгучая, острая боль…

* * *

Вечером заволновалась Матрена: «Где же муж? Почему задержался? Всегда до захода солнца приходил домой». Настала ночь, а его все не было. Просидела целую ночь одна, не сомкнув глаз, а утром подалась в сельсовет.

— Заболел в лесу, может, сердце подвело, — рассудили там и сразу же организовали поиски.

Колхозники, пионеры неделю ходили по лесу. И многие из них только теперь узнали, как велик их лес, какие широкие просторы занял он, сколько в лесу зарослей, непроходимых чащ.

Лесника нигде не было. Как в воду канул человек. Приезжала и милиция с собаками, но прошли проливные дожди, поиски ничего не дали.

Настала осень, а председатель колхоза каждый день давал наряд группе людей на поиски Григория Бурды.

Матрена ходила в лес, пока все тропки не позаметало снегом. В длинных ее волосах появились белые пряди, на лбу легли глубокие морщины… А в глазах навсегда засела безысходная печаль. Стала она неразговорчивой, избегала встреч с людьми. Наедине со своим горем думала о муже и не могла представить, куда же он мог деваться.

Об этом думал и инспектор милиции Олейник. Он часто встречался с Матреной Захаровной, выслушивал ее, утешал, поначалу старался не убивать в ней надежду. Не говорил он ей только того, в чем сам давно уже был убежден: лесник стал жертвой преступления. Случись внезапная смерть, труп его, безусловно, был бы в лесу найден. «Заметая следы, преступник мог и спрятать труп», — думал участковый, кропотливо изучая все лица, которые в день исчезновения лесника находились в лесу.

Прошла зима, была на исходе и весна, а Олейник все не мог установить, что же произошло с Бурдой. Но, как часто бывает в таких случаях, разгадка приходит внезапно, нередко случайно, с появлением какой-то новой детали, которая и проливает свет, дает возможность сделать правильные выводы.

На этот раз помогли Олейнику ребятишки. Бродя по лесу, они нашли разрытую зверями яму, которая и заинтересовала участкового. В ней находилась шкура, голова и ноги лося. Уже по тому, что голова и ноги зверя просто отрублены, а на коже имелись порезы, можно было предположить, с какой спешкой это делалось.

Участковый осмотрел окружающую местность. На поляне он заметил клочья шерсти, которые по цвету были схожи с цветом шерсти на выкопанной шкуре. Здесь же имелись и поломанные молодые саженцы, просматривалась продолговатая вдавленность на земле, схожая со старыми следами обуви человека. «Это место убийства лося, — решил участковый. — А если предположить, что лесник в это же время появился здесь… Не только свидетель, а и обвинитель…»

Олейник не мог себе представить, чтобы люди, стрелявшие в лося, могли также выстрелить в лесника. Не мог предположить такого потому, что он не встречался с таким отродьем, как браконьеры, и не знал их волчьих повадок. Бывали случаи, что кто-то из местных охотников нарушал правила: раньше времени стрелял зайцев или уток. Он их штрафовал. Приходилось и ружья отбирать, но все кончалось мирно. Признавали ошибки и воспринимали наказание как должное. Но чтобы нарушители правил охоты поднимали ружье на человека, такого он никогда не слышал. И все же обнаруженное ребятишками в лесу захоронение останков лося встревожило участкового. Именно здесь и могла разыграться трагедия. «Наверное, и он где-то здесь в земле под кустом лежит. Надо вызвать подмогу из района».

Он приказал новому леснику никого в лес не пускать и охранять обнаруженную яму, чтобы не затаптывать оставшиеся следы, а сам сел на мотоцикл и умчал в райотдел милиции.

Там сказали, что в помощь ему приедут работники уголовного розыска с особой поисковой аппаратурой.

Пока участковый дома завтракал, в маленькой комнатке сельсовета его ждали двое. Инспектор уголовного розыска Михайленко тощей грудью навалился на стол, покрытый старой газетой, потирал ладонью щеки, острую небритую бороду и что-то думал свое.

Скопенко возился с необычным прибором, чем-то напоминающим ручной аппарат садовника для опрыскивания деревьев, только вместо шланга к круглому цилиндру прикреплен трубчатый щуп, заостренный на конце.

Скопенко работал в научно-техническом отделе милиции и хорошо владел всеми новейшими приборами, используемыми для раскрытия преступлений. Данный прибор изучил он теоретически, теперь же перед применением осваивал практически.

— Ты не уверен в полезности своего нового граммофона, что так ухаживаешь за ним? — спросил Михайленко после некоторого молчания.

— Граммофон что надо! Сегодня, возможно, проверим…

К сельсовету спешил участковый. Когда переступил порог, сказал:

— Ну, здравствуйте! Найдем лесника?

— Видишь, вон какую технику привезли, обязательно найдем, — сказал Михайленко.

— Это она, ваша техника? — недоверчиво взглянул участковый на не понятный ему цилиндр с длинной трубкой.

— Так точно, это и есть трупоискатель, — ответил Скопенко, не поднимая головы.

— Впервые вижу. Как же он ищет?

— Очень просто. Эту вот трубку щуп загоняем в землю. Затем поршнем вот в этом цилиндре высасываем все, что там в земле есть. Если попадем на труп, частицы его разложения, газы после всасывания в цилиндр поступят вот в эту коробочку, прикрепленную на верхней крышке цилиндра, в которой имеется индикаторная лента. При самой малой дозе трупного газа лента немедленно меняет цвет, принимает рыжеватую окраску. Вот и вся премудрость. После этого остается взяться за лопаты и откопать труп.

— Если бы ваша машина и откапывала!.. — сказал участковый.

— Вот чего захотел! Копать тебе придется, товарищ Олейник. Да, кстати, а лопаты, а автомашина, а понятые, — ты побеспокоился? — спросил Михайленко.

— Автомашину взял в колхозе, понятые тоже есть, можно ехать. — Олейник выглянул в окно, там уже стоял старенький ГАЗ-51 и возле него мужчина и женщина.

Автомашина, подпрыгивая на корневищах, виляла по лесной тропинке. В кузове громыхали две лопаты. Прижавшись к кабине, на ящике из-под помидор сидела женщина. Внешне она была ничем не примечательна. Но участковый милиции знал, что это первая активистка села. Работала она на разных должностях. Была приемщицей молока, затем налоговым инспектором. Одно время возглавляла культмассовую работу в сельском клубе. Теперь же работала в колхозной кладовой: выдавала продукты для тракторных бригад, учитывала поступление меда с пасеки, хранила разную упряжь для лошадей, обеспечивала потребность в запасных частях тракторных бригад, хранила оборудование для животноводческих ферм, инвентарь пожарно-сторожевой охраны. Зная всех в райсельхозтехнике и районных организациях и имея пробивной, беспокойный характер, она сама все доставала, за что и пользовалась уважением руководства колхоза. Как депутат сельского Совета еще и возглавляла детскую школьную комиссию.

Звали эту женщину Приськой. По фамилии никто ее никогда не называл. Чаще употребляли уважительное обращение: «Прися». Нередко к ней шли женщины села с просьбой приструнить разгулявшегося мужа. А некоторые даже детей своих стращали: «Прекрати безобразничать, иначе скажу Приське, она тебе покажет». И это уважение к себе Приська завоевала трудом. Все в селе знали, что если Приська взялась за какое-то дело, то обязательно доведет его до конца. Зная эти качества, участковый и пригласил ее быть понятой.

Прямо на полу кузова, на охапке брошенного сена, сидел бородатый человек, беспрерывно тянул «козью ножку», Его недовольное лицо окутывал густой дым самосада. По общему удрученному состоянию этого человека можно было понять, что едет он с большой неохотой, только в силу какого-то принуждения. Если бы приглашал его не участковый милиции, он, безусловно, не поехал бы.

На сене в кузове сидели и работники из района. Скопенко держал на руках свой прибор, оберегая его от тряски. Михайленко лежал. Участковый сидел в кабине рядом с заспанным молодым шофером, показывал ему дорогу.

— Вот здесь и остановись!

Все вылезли из автомашины. У куста шиповника засуетился Михайленко:

— Скопенко, а ну пробуй вот здесь, — сказал он.

— Зачем пробовать, нет же признаков могилы, земля девственная, ненарушенная…

В сторонке Приська руками разгребала сухие листья. И вдруг все вздрогнули от ее крика:

— Сюда, скорее, смотрите!..

Все устремились к ней. На песчаной почве под самым кустом орешника была заметна впадина, осадка потрескавшейся земли.

— Вот это уже вопрос! — сказал Скопенко, налаживая свой аппарат. Он всем корпусом налег на щуп, острие которого вонзилось в мягкую почву. А когда Скопенко сделал поршнем всасывание, то все склонились над прибором, наблюдая за «поведением» светлой пленки. Края ее сразу потемнели, и бурые полоски поползли во всю ее ширину.

— Здесь! — сказал Скопенко, вынимая щуп из земли.

Когда откопали и извлекли из ямы труп, бородатый человек подошел ближе, долго смотрел в оцепенении, потом простонал:

— Бог ты мой, и вправду наш лесник, убили, ироды!..

— Труп мы повезем в район для судебно-медицинской экспертизы. Сообщите родственникам, что через два дня можно будет взять для похорон.

Бородатый человек стоял, погруженный в свои думы, ни к кому не обращаясь, как бы сам с собой разговаривая, произнес:

— А говорили, какие-то там браконьеры… Да это же настоящие убийцы! — По тому, как он старательно выводил подпись на документе и с какой ненавистью произносил отдельные фразы, можно было понять, что он только теперь осознал всю серьезность задачи, для решения которой его пригласил участковый инспектор милиции.

— Такому наедине в лесу не попадайся, — сказал участковый.

— Ну, пусть там лося убили. Нехорошо, конечно, но все же это дикая скотина, а человека же за что?

— Лесник, наверное, пытался задержать разбойников. Вот за то его и убили.

— Вешать таких!

— Федотыч прав! — сказал участковый.

Он стоял на коленях перед ямой, брал пригоршнями песок и просеивал его через пальцы. Рядом под кустом закурил и задумался старик. Остались они вдвоем в лесу. Участковый хотел отправить с автомашиной и старика, но он покрутил головою, что означало «не поеду», и остался вместе с участковым. Федотыч курил, бросал вопросительный взгляд на Олейника и не мог сообразить, чего это вдруг участковому вздумалось копаться в песке.

— Слышь, Сергей, думаю, что не браконьер какой-то убил Бурду, а наш Пантелей!..

— Ты серьезно, Федотыч? — участкового как пружиной отбросило от ямы.

— Остался-то с тобой, чтобы сказать. Давно замечаю нелады с парнем. Запил он, жена его как с креста снятая ходит, всех сторонится. Думал, меж собой там погыркались. А увидел мертвого Бурду и припомнил. В тот день и Пантелей был в лесу. На зорьке с ружьем огородами прошмыгнул. Видел я, но не говорил. Не думал, нет, никогда не думал, что такое можно сделать… А то, что он тайком охотился в лесу, знал и раньше…

— Так, так, Федотыч, задал ты мне урок. А я в песке улики ищу…

— Бери ты Пантелея за чуб, говорю тебе, он убил.

— А если?..

— Никаких «если». Его работа, говорю же тебе!

Участковый только взглянул в окутанное табачным дымом лицо старика и больше не задавал вопросов. Знал он, что Федотыч мало разговаривает, а если уже что скажет, то — правда. Посидели вместе, помолчали, так же молча поднялись и пошли в сторону села. Когда показался край леса, старик сказал:

— Сергей, иди сам, я пойду сюда. Не надо, чтобы нас вместе видели. Пантелей ведь мой сосед…

* * *

Пантелея знали в селе как примака. Было ему уже за сорок, дети подросли: сын учился где-то в городе, в ремесленном училище, дочь ходила в 8-й класс. Сам он работал в колхозе. Был и животноводом, хлеб сеял, убирал. Все давно считали его местным жителем, хотя прозвище «примак» прилипло к нему навсегда. Привезли Пантелея в село еще в войну девятилетним мальчиком. Подобрали его передовые части Советской Армии, наступающие за Днепром, в одной из сожженных немцами деревень. Отец и мать немцами были расстреляны, а он чудом спасся, запрятался в бурьяне на огороде. Рос в колхозном приюте на глазах всех односельчан. После окончания семи классов пошел работать в колхоз. Приглянулась ему сероглазая с длинными косами девушка, и они полюбили друг друга. Звали девушку Верой, жила она с матерью, отец ее не вернулся с войны.

Пантелей перешел в дом к Вере, как говорили в селе, «пристал в приймы», и вот уже почти двадцать лет жили в мире и согласии. Может быть, только и огорчений было для него, что теща его Агриппина проявляла непомерную жадность. «Люди вон зерно домой носят, сеном запаслись, бурячок в погребах водится, а ты все без ничего домой приходишь», — упрекала она зятя. А когда он купил ружье и стал охотником, ворчливая старуха и из этого хотела иметь прибыль для дома. «Архип вон приволок из лесу дикого кабана центнер весом, на зиму мяса заготовил, а ты зря бродишь».

Когда же Пантелей тайно убил в лесу косулю, старуха приговаривала: «Если дома кормить, какие затраты, а тут тебе задаром на зиму солонинка будет». С этой косули все и началось. Стал Пантелей тайно похаживать в лес, выслеживая козочек, диких кабанов, а когда этого показалось уже мало, решил убить лося. «Сразу полтонны мяса. Если вдвоем убить его, то по 200–300 килограммов, целое состояние», — думал он. Так незаметно втянулся Пантелей в запрещенную охоту и стал отъявленным браконьером. Он уже не раз встречал в лесу лосей, но стрелять по таким великанам не насмеливался. Сдерживала его не совесть, ее уже у него не было; боялся он, что один с такой большой добычей не справится. Поэтому он и пригласил на очередную тайную охоту своего друга.

Мечта браконьера осуществилась. В доме появилась лосятина. Теща засолила целую бочку мяса. Казалось бы, цель достигнута. Даже старуха повеселела. На ее всегда недовольном лице появилась улыбка. Она стала обходительней с зятем, больше его не упрекала. Сама по утрам угощала его блинчиками со сметаной, как бывало в первые дни женитьбы на ее дочери. Ценила теща своего зятя за то, что он приносил в дом охотничьи трофеи, обеспечивал семью мясом. И, конечно же, никогда она не задумывалась над тем, а что же на душе у зятя.

Все началось с того самого времени, когда он под покровом ночи принес домой половину туши лося. Дома он оценил все, что произошло в лесу, и первое, что он сделал, — напился до умопомрачения. До самого утра бредил, бросался к окну, падал, кричал: «Не стреляйте!» «Я не убийца!» В эту тяжелую ночь Вера поняла, что с мужем произошло что-то серьезное и страшное. А через два дня, когда по селу поползли слухи об исчезновении лесника, она догадалась, что причиной тому был ее Пантелей.

Вера сразу сникла, притихла, избегала встреч с людьми, и с каждым днем все больше мрачнело, бледнело ее лицо. Жила она в страхе, с тревогой смотрела на свою дочь. Дочка видела, как опустился ее отец, стал нелюдимым и грубым сквернословом, обзывавшим разными словами бабушку, которая теперь избегала встреч с зятем. Не все понимала девочка, но она чувствовала, что в дом ввалилась какая-то беда.

По этим изменениям в семье и заподозрил старик Федотыч, что Пантелей что-то сделал с лесником, подозревал, по не хотел этому верить. А когда своими глазами увидел откопанный в лесу труп Бурды, то сразу и рассказал свои предположения.

Участковый инспектор Олейник появился в семье Пантелея рано утром. Архиповна возилась у печки и, как только увидела в дверях милиционера, уронила сковородку с блинами, отвернулась. Девочка, собиравшая книги в ученическую сумку, шмыгнула в другую комнату. Вера вздрогнула, перерезала пополам картошку, которую чистила над чугунком, уставилась открытыми круглыми глазами на участкового да так и окаменела. На приветствия участкового никто не ответил. Обстановка растерянности и безмолвия, может быть, длилась бы долго, но из другой комнаты вышел сам Пантелей. Видимо, ему сказала дочка о появлении в доме участкового. Пантелей на ходу застегивал рубашку, пятерней расчесывал волосы на голове. Он старался держаться спокойным. Видно, давно к этой встрече готовился.

— Значит, милиция?

— Да, Пантелей, сам знаешь, давно тебе нужно в милицию. Да и не только тебе, — сказал Олейник.

— Не трогайте Федьку, не виноват он. Я стрелял… — Пантелей сел на табурет, зажал дрожащие руки между коленями. Жена всхлипнула, заплакала. Засопела и теща, языком облизывая слезы с верхней губы.

— Ты стрелял? А он, Федька, что же делал? Зачем такого юнца взял с собой?

Молодого сельского тракториста Федьку участковый знал. Он ему два года тому назад выписывал в райотделе милиции разрешение на покупку ружья. Слишком уж тянулся он к этому занятию. Еще юношей с отцом часто ходил на охоту, а как только исполнилось восемнадцать, сразу купил себе повое ружье. Охотился он в степи, и никто не замечал, чтобы Федька когда-либо нарушал правила охоты. А тут сразу открылось такое, что участковый не поверил услышанному.

— С тобой Федька был, ты правду говоришь?

— Он, Федька, уговорил убить лося — и убили. А тут такое… Понимаешь, убили, и я сам испугался, весь дрожу, в груди все застыло. Животное дергается, еще живое, а над головой, как гром среди ясного неба: «Вы что делаете?» Опомнился, когда свалил лесника. Как стрелял, не могу сообразить. Ну, а дальше… в общем прятали концы…

— А говоришь, Федька не виноват.

— Он все время рвался заявить, я удерживал его. А потом и сам решил идти к вам, да вы первым пришли…

Случай на заводе

Председатель завкома профсоюза Федор Иванович Банько в этот день, как и всегда, пришел на работу с небольшим опозданием.

В его просторном кабинете все сверкало чистотой и свежестью: нигде ни пылинки, в открытые окна струится утренняя прохлада, лучи еще нежаркого солнца мягкими бликами ложатся на пол, веселыми зайчиками вспыхивают на зеркальной поверхности хорошо отполированной мебели.

Федор Иванович снял пиджак, аккуратно повесил его на вешалку у входа и прошел в комнату отдыха. У большого зеркала он поправил галстук, одернул белую, отлично выглаженную сорочку, легко провел ладонью по щекам и подбородку. Убедившись, что все в порядке, Федор Иванович вернулся к себе в кабинет и сел за письменный стол.

В открытое окно вместе с потоком свежего воздуха врывался шум станков, звонкие удары молота в кузнечном. Скользнув взглядом по знакомым заводским корпусам, Федор Иванович нажал кнопку электрического звонка. Вошла секретарша.

— Прессу! — бросил он ей привычную фразу.

Секретарша подала пачку свежей почты и вышла.

Журнал «Вопросы экономики» Федор Иванович сразу же отложил на угол стола. Здесь уже собралась порядочная стопка подобной литературы, отложенной для чтения, но так и не прочитанной. Дело в том, что Федор Иванович не любил «сложной политики», его, как он говорил, волновали вопросы «острые», поэтому он внимательно следил только за тем, кого и за что критикуют.

Прочитав заголовок передовой «Правды», Федор Иванович пробежал глазами первые абзацы второй колонки. Обычно здесь идет речь о положении на местах. «Нет, сегодня, кажется, никого не «долбают»! Передовая сугубо установочного порядка о техническом прогрессе в промышленности. Конечно, надо бы прочесть, но сначала поищем чего-нибудь остренького. Возможно, есть фельетончик…»

Федор Иванович перевернул страницу и бросил быстрый взгляд в ее верхний правый угол. Как раз то, что его интересует: фельетон. И автор подходящий — умеет остро высмеивать людей, чуждых советскому обществу, прямо-таки беспощадно уничтожает их. Вот и сегодня. Под орех, можно сказать, разделал самого руководителя крупного учреждения за черствое отношение к людям.

«Так и надо этому бюрократу! — удовлетворенно подумал Федор Иванович. — Забывают, что люди — наш ценнейший капитал…»

Размышления его прервал шум, донесшийся из приемной. Кто-то что-то доказывал, женский голос ему возражал. Были отчетливо слышны слова секретарши:

— Я вам уже говорила, товарищ Банько занят, он не может вас принять!

— Третий раз прихожу — и все нельзя! Когда же он у вас не занят?

Федор Иванович недовольно поморщился. «Ну и люди, — подумал он, — не дадут газеты просмотреть».

Когда шум в приемной утих, Банько вызвал звонком секретаршу.

— Что у вас за безобразия творятся в приемной? — сердито спросил он.

— Снова, Федор Иванович, приходил Новацкий из механического.

— Опять с заявлением?

Секретарша вздохнула.

— Опять! Просил передать немедленно и лично вам…

Банько взял из ее руки ученическую тетрадь, густо исписанную карандашом, перелистал странички и, не читая, положил в толстую, распухшую от бумаг папку, лежавшую на краю стола.

— Хорошо, посмотрим, — сказал он и снова взялся за газеты, теперь уже местные. Однако даже просмотреть их ему не удалось. Зазвонил телефон. Говорил директор завода Власюк.

— Федор Иванович, я же просил вас разобраться на месте, что там происходит в цехе с Новацким! Вот жалуется, что предлагал какие-то усовершенствования и никто его даже выслушать не захотел.

— Новацкий рвач, разложившийся человек… Бросил семью, — пояснил Банько.

— То, что он бросил семью, конечно, плохо, но заявление его надо рассмотреть. Возможно, его действительно, как он утверждает, в цехе затирают. Прошу, разберитесь!

Директор положил трубку.

— Разберитесь, — раздраженно проворчал Банько. — Возись с этим склочником! Есть, кажется, дела поважнее!

Прошел месяц. Неприятный разговор с директором был забыт. Банько занялся более важными, с его точки зрения, вопросами. Заявление Новацкого так и осталось лежать в толстой папке на столе у председателя завкома.

* * *

В пять часов вечера директор завода Игнатий Павлович Власюк начал прием рабочих по личным вопросам.

На прием записалось пятнадцать человек, и секретарь директора Валя немного нервничала: успеет или не успеет она вовремя освободиться?

Назвав очередную фамилию по лежавшему перед нею списку, девушка прикидывала в уме, как долго задержится у директора тот или иной посетитель, и, когда ожидания ее не оправдывались и разговор в кабинете затягивался, с тоской поглядывала на неумолимо движущуюся стрелку часов.

«Конечно, прием опять затянется, и я снова опоздаю, — с горечью думала Валя. — И как это люди не поймут, что Игнатий Павлович не двужильный? Вот хвалят Власюка за чуткое отношение к людям, он, мол, из рабочих и понимает нужды рабочего человека, а чтобы самим чуткость проявить… Нет! И видят же, должны понимать, что человек устал. Шутка ли! С пяти часов прием, а сейчас…

Валя посмотрела на свои маленькие часики, потом перевела взгляд на большие настенные часы и, укоризненно покачав головой, вздохнула.

Наконец список стал исчерпываться. Вскоре в нем осталась лишь одна фамилия.

— Новацкий, заходите, пожалуйста! — объявила Валя.

Со стула поднялся худощавый человек в рабочей стеганке и прошел в кабинет, плотно закрыв за собою массивную, обитую дерматином дверь.

Сразу повеселев, девушка закрыла футляром машинку и принялась было укладывать в ящик стола папки, но в приемной раздался звонок: вызывал директор.

«Какой неотесанный этот Новацкий, даже фуражку не снял! — мелькнуло у Вали, когда она переступила порог кабинета. — И почему он стоит? Ведь Игнатий Павлович всегда предлагает посетителям сесть…»

Новацкий стоял у стола, глубоко засунув руки в карма-вы брюк, в какой-то вызывающе небрежной позе. И выражение лица его было таким же вызывающим; он в упор смотрел на директора.

«Что это он такой страшный!» — подумала Валя и почувствовала, как сердце ее испуганно сжалось. Однако она тут же мысленно выругала себя за трусость, услышав привычно спокойный голос Власюка:

— Валя, пожалуйста, передайте заявление товарища Новацкого в завком профсоюза. И предупредите Банько: я очень прошу сообщить мне о результатах.

— Завтра же утром передам.

Взяв заявление, девушка вышла и, уже закрывая дверь кабинета, услышала:

— Повторяю, Новацкий, решить этот вопрос без предварительного расследования я не могу. И, пожалуйста, не угрожайте!

На улице темнело. Зажглись электрические фонари. Из расположенного возле заводоуправления садика в открытое окно потянуло прохладой и запахом маттиолы.

«Ой, десять часов, Володя уже ждет! — нервничала Валя. — И дернуло же меня назначить свидание как раз в приемный день! Опять не поверит, что на работе задержалась… Хотя бы этот скорее ушел!»

Чтобы не терять времени, Валя вытащила из сумочки зеркальце и пудру и, нетерпеливо посматривая на дверь директорского кабинета, начала приводить себя в порядок. Она открылась так неожиданно и так хлопнула, что Валя вздрогнула и едва не выронила из рук пудреницу. Новацкий вышел еще более возбужденный, глаза его лихорадочно блестели.

— Бюрократы… Все одним миром мазаны! — злобно выкрикнул он и выскочил из приемной в коридор, снова изо всех сил хлопнув дверью.

Почти одновременно из кабинета донесся другой хлопок, похожий на удар книги о пол.

«Вот сумасшедший! — рассердилась Валя. — Расхлопался! Не иначе как этажерка с книгами у директора завалилась…»

Поднявшись из-за стола, девушка взяла свою сумочку и закрыла ящики на ключ. Сейчас выйдет директор или позовет ее звонком и, как всегда, немного виновато улыбаясь, скажет: «Опять вас задержал, Валюша! Небось, в душе ругали? Ну, ничего, бегите домой». А может, и пошутит, как в прошлый раз: «Видел, видел тебя с кавалером. Вроде стоящий парень!»

Но дверь не открывалась, и звонка не было слышно.

Валя прошлась по комнате, села. Теперь, когда она осталась в приемной одна, ожидание казалось еще более томительным и обидным. Большая стрелка часов издевательски перепрыгивала с минуты на минуту. Вот она уже оббежала полкруга, поползла по циферблату вверх. Три четверти часа прошло с того момента, как вышел Новацкий. «Может, напомнить о себе? Попросить разрешения уйти? Нет, неудобно как-то. Да и Володя, не дождавшись ее, наверное, ушел. А что, если все-таки ждет?»

Валя подошла к обитой дерматином двери и, тихонько довернув ключ автоматического замка, приоткрыла дверную створку. В кабинете было тихо, ни малейшего шороха. Директор сидел в кресле, склонив голову на левое плечо.

— Игнатий Павлович! — нерешительно окликнула Валя.

Власюк не отозвался, даже не повернул головы.

«Неужели заснул?» — удивилась Валя и подошла ближе к столу.

— Игнатий Пав… — позвала она снова, но голос ее прервался: из простреленного глаза Власюка медленно сочилась густая кровь.

Охваченная ужасом, Валя попятилась назад, силясь закричать, позвать на помощь. Ей и казалось, что она кричит. Странным было только то, что она не слышала собственного голоса. Наконец судорога, сжавшая ей горло, ослабела. Переведя дыхание, она стремглав бросилась в приемную, затем в коридор заводоуправления.

— По… по… помогите! — хрипло вырвалось у нее. — Ой, да помогите же!..

Уборщица, мывшая полы в коридоре, бросив тряпку, подбежала к девушке и схватила ее мокрыми руками за плечи.

— Опомнись, девонька! Да опомнись же, говорю! Ведь жива, здорова… Али испугалась?

— Там… там… директор… в кабинете. Ой, тетя Галя, зовите же кого-нибудь!

Из диспетчерской заводоуправления, привлеченные криком Вали, уже выбегали люди.

* * *

— Черт знает что! Мы не едем, а ползем, — подгонял шофера полковник милиции Михаил Гордеевич Литовченко. — Ведь что может получиться? Набьется в кабинет народу, натопчут, все вверх дном перевернут. И восстанавливай после этого картину убийства, ищи оставленные преступником следы!

— Так людей же на улице множество, — оправдывался шофер. — Мне тоже, товарищ полковник, неохота на скамью подсудимых сесть.

— А ты с оглядкой нажимай, на то ты и шофер первого класса.

Однако волновался полковник напрасно. Когда он с группой оперативных работников уголовного розыска прибыл на завод, он убедился, что здесь были приняты необходимые меры. В приемной у директорского кабинета сразу же была выставлена охрана, и никто из посторонних в кабинет не входил, не считая, конечно, Вали, которая первая обнаружила случившееся несчастье.

Девушка, всхлипывая, рассказывала:

— …когда я уходила, то расслышала: «Вы не угрожайте!» А потом почти сразу же вышел Новацкий и сильно хлопнул дверью… Я ждала вызова директора, не дождалась, зашла в кабинет и увидела…

Закрыв лицо руками, Валя умолкла, не в силах продолжать.

— Донянчились с этим Новацким! Он и мне угрожал, — послышался чей-то голос.

— А ты, Банько, не обгоняй событий. Тут и без тебя разберутся, — строго заметил пожилой рабочий.

Как только посторонние разошлись, работники милиции и прокуратуры приступили к осмотру места убийства.

Порядок в кабинете Власюка был образцовый. Строго поблескивал мрамор чернильного прибора, ровно сияли за стеклами шкафа корешки книг, четкой линией протянулась между дверью и столом ковровая дорожка, мягкими успокаивающими складками спадали белые портьеры. Лишь у одного открытого окна портьера слегка шевелилась под дуновением легкого прохладного ветерка. Нет, ничто в этой комнате не говорило о предшествующей убийству борьбе. Наоборот, все свидетельствовало о том, что смерть сразила директора мгновенно. В его закоченевших пальцах, лежавших на развернутой папке, была зажата ручка, тело казалось склоненным над столом. И только совершенно не соответствовали и этой деловой обстановке, и виду занятого работой человека бессильно опущенная в сторону его голова и кроваво зияющая рана на месте левого глаза.

После того как положение убитого было точно зафиксировано, тело Власюка осторожно перенесли на диван. В кабинет вошла молодая девушка — врач судебно-медицинской экспертизы. Тщательно осмотрев убитого, она начала диктовать: «Я, судмедэксперт, сего числа в 00 час. 30 минут засвидетельствовала смерть… Труп мужчины имеет пулевую рану…»

Пока следователь записывал заключение врача, полковник Литовченко вполголоса обсуждал с остальными обстоятельства убийства. И все время, пока шло это обсуждение, ему не давала покоя мысль о том, что вот здесь, в кабинете, всего час или два назад за этим столом сидел человек, разговаривал, думал, к чему-то стремился. А теперь его творческая мысль была так же мертва, как и это безжизненное тело, обнаженное для осмотра, под взглядом чужих, незнакомых людей.

К утру оперативная группа опросила всех о последних часах жизни Власюка. Майор милиции Петренко докладывал полковнику о предварительных данных следствия:

— Опрос всех, кто мог пролить свет на это загадочное убийство, естественно, побудил нас обратить самое пристальное внимание на Новацкого. Новацкий буквально засыпал и дирекцию и завком профсоюза своими заявлениями. Он неоднократно бывал на приеме у директора, требуя внедрения своих предложений по переустройству цеха, где он работал. Вот заявление на имя Власюка, в котором содержится прямая угроза. Позвольте, я процитирую: «если моя просьба не будет удовлетворена, вынужден буду принять другие меры…» Думаю, что сказано достаточно красноречиво. Кроме того, секретарь директора, Валентина Сидорчук, подтверждает, что Новацкий на приеме прямо угрожал Власюку. После этого посетителя никто ни в приемную, ни в кабинет директора не входил. Это также явствует из показаний Валентины Сидорчук. Таким образом, убийство Власюка, безусловно, дело рук Новацкого. Я предлагаю арестовать преступника.

Лейтенант Циба, проводивший опрос свидетелей и сейчас присутствовавший на докладе своего непосредственного начальника, положил перед майором какую-то бумагу и сказал что-то негромко.

— Что там у вас, лейтенант? — заинтересовался Литовченко.

Циба замялся:

— Мне думается, товарищ майор упустил одну существенную деталь.

— Доложите вы…

— Валентина Сидорчук говорит, когда Новацкий уходил и ударил дверью, в кабинете раздался хлопок… Ей показалось, что в кабинете с этажерки упала на пол книга. Но мы все осмотрели и никакой книги на полу не обнаружили.

— Странно, — согласился полковник. — Деталь, безусловно, важная, и ею следует заинтересоваться.

Ободренный полковником, Циба продолжал уже смелее:

— Хлопок из кабинета послышался уже после того, как Новацкий вышел. Что же это был за хлопок?

— Могла же форточка хлопнуть от ветра, — раздраженно заметил Петренко. — Или, скажем, створка окна.

— Но ведь открытое окно держалось на крючках, а форточка в раме была плотно закрыта, — возразил полковник.

Петренко смутился:

— Да, правильно, я как-то об этом забыл.

— Таким образом, книга не падала, оконная рама и форточка хлопать не могли, никаких предметов, которые бы свалились со стола, мы не нашли. А девушка, судя по ее показаниям, явственно слышала хлопок, — резюмировал Литовченко. — Как же вы можете это объяснить?

Петренко молча перебирал в руках лист бумаги со своими заметками. Уже немолодое лицо его покраснело; морщины у глаз слегка вздрагивали.

С чувством досады и жалости опустил полковник глаза. Взгляд его невольно скользнул по колодкам орденов и медалей на груди майора — свидетельство долгой и безупречной службы в органах милиции. Да, майор зарекомендовал себя как опытный, знающий и, безусловно, честный работник. Он имеет значительные заслуги перед Родиной. Но не в этом ли всеобщем признании его опытности и заслуг таятся причины того, что в характере майора стали все заметнее проявляться и некоторые недостатки? В последнее время он очень часто переоценивал свои способности. Решив, что только он может правильно оценить события и разобраться во всей сложности их сплетений, Петренко перестал прислушиваться к мнению рядовых работников. Это и привело к таким просчетам, как сейчас: не допуская мысли, что молодой лейтенант может как-то повлиять на ход следствия, Петренко не снизошел до того, чтобы вдуматься в полезные мысли и советы своего подчиненного.

Затянувшуюся паузу первым нарушил полковник.

— Подведем итоги, — предложил он. — Для предварительных выводов в нашем распоряжении уже имеются некоторые серьезные материалы. Подозревать Новацкого в убийстве директора завода у нас имеются основания: во-первых, Новацкий был в кабинете директора непосредственно перед убийством и его вид поразил Валю. Когда она вошла в кабинет, ей стало ясно, что разговор происходил необычный. Во-вторых, многозначительны слова директора, услышанные девушкой, когда она выходила из кабинета: «Пожалуйста, не угрожайте!» В-третьих, в завкоме профсоюза изъяты заявления Новацкого, в которых он угрожает расправиться с бюрократами. В-четвертых, Новацкий вышел из кабинета Власюка крайне возбужденный, глаза его лихорадочно блестели; уходя, он сильно хлопнул дверью. Все эти обстоятельства свидетельствуют против Новацкого, и на основании их можно сделать предположительный вывод о том, что директора убил именно Новацкий.

Уже оправившийся от смущения, Петренко утвердительно закивал головой.

— Я именно так и думаю… — начал он, но полковник остановил его движением руки, продолжая развивать свою мысль.

— Я подчеркиваю: это лишь предположительный вывод. В изложенной версии есть противоречия и неясности.

Заметив, что майор недоуменно поднял брови, Литовченко повторил еще раз:

— Да, противоречия и неясности. В самом деле, экспертиза установила, что причиной смерти Власюка является пулевая рана в глаз. Значит, выстрел был произведен из огнестрельного оружия. Почему же секретарша директора не слышала выстрела в тот момент, когда Новацкий находился в кабинете? И затем, почему не осталось в кабинете отстрелянной гильзы? Наконец, третье немаловажное обстоятельство: утверждение Валентины Сидорчук о том, что в момент, когда Новацкий ударил дверью, в кабинете раздался какой-то хлопок. Допустим, что смертельно раненный Власюк, агонизируя, сделал какое-то резкое движение и что-то свалил на пол. В таком случае, несомненно, положение трупа было бы иное, да и упавшая вещь лежала бы на полу. Но и поза убитого, и данные экспертизы доказывают, что смерть была мгновенной. Возле стола мы тоже ничего не нашли. Откуда же раздался хлопок? Этот явственно услышанный хлопок в то время, когда Новацкого уже не было в кабинете? Галлюцинации слуха у Валентины Сидорчук, провокация памяти?.. Вы, лейтенант, лично опрашивали эту Валю, и я хотел бы знать, какое создалось у вас мнение о правдивости ее показания.

— Совершенно определенное: девушка говорит правду. Она услышала хлопок и подумала, что упала книга. Она твердо уверена, что слышала это уже после ухода Новацкого.

— Значит?.. — Литовченко вопросительно взглянул сначала на Цибу, потом на Петренко и сам сделал вывод: — Значит, возможна и другая версия!

— Вы допускаете, что убийство было совершено другим лицом, выстрелившим через открытое окно? — неуверенно спросил майор.

— Я считаю, что расследование должно вестись и в этом плане. И рано еще ставить вопрос об аресте Новацкого. Это не шутка: мы решаем судьбу человека!

* * *

Первые лучи солнца проникли сквозь шторы и залили комнату мягким светом. Полковник Литовченко прикрыл рукой усталые глаза. Возбуждение от ночной напряженной работы еще не прошло. Оно требовало разрядки, и полковник решил заняться мелкими текущими делами. Он знал по опыту, что такое временное переключение мыслей со сложного на простое часто равносильно отдыху. У людей, привыкших к напряженной работе, оно способно восстановить свежесть восприятия и ясность мысли.

Однако сегодня утром полковник так и не успел вникнуть в лежавшие перед ним материалы: позвонил Петренко и сообщил, что на заводе, где директором был Власюк, идет общее собрание рабочих.

«Следует послушать, о чем говорят люди», — решил Литовченко.

Минут через десять он уже был в цехе, где проходило собрание. Напряженная тишина, суровые, печальные лица людей. Рабочие внимательно слушали оратора. Взобравшись на ящик с полуфабрикатами, он говорил о том, как уродливо случившееся, какую большую ответственность несет каждый из членов нового, социалистического общества в борьбе со всеми мрачными пережитками прошлого, о помощи, которую должен оказывать каждый советский гражданин органам, призванным охранять спокойствие и благополучие наших занятых великим созиданием людей.

Стоя в толпе рабочих, Литовченко слушал выступавшего и думал, как хорошо и искренне он говорит, как важно было созвать такое собрание, вселить уверенность, что никто не посмеет помешать нашим людям спокойно жить и трудиться.

Рядом с Литовченко стоял черномазый растрепанный паренек. Он тронул локтем своего соседа, пожилого рабочего, и спросил:

— Дядя, а кто говорит?

— Зубенко, секретарь парткома, не видишь? Э, да ты, видать, из новичков… Ну-ну, слушай и вникай: не уйти гаду от ответственности, всем рабочим коллективом искать его будем. Такого человека порешил!

Секретарь парткома еще заканчивал свою речь, когда на импровизированную трибуну проворно взобрался председатель завкома Банько.

— Товарищи! — громко воскликнул он, привычным жестом выбросив вперед руку. — Здесь выступали многие рабочие, выражая, так сказать, свой гнев. Не буду повторяться, я целиком с ними согласен. Я хочу только предостеречь вас: среди нас, товарищи, есть опасные люди… Новацкий не одному директору угрожал, он неоднократно угрожал и мне…

Литовченко досадливо поморщился: «Не надо бы ему о Новацком! Зачем возбуждать против него людей, когда виновность его еще не доказана…»

Очевидно, эта же мысль промелькнула и у секретаря парткома. Полковник заметил, как Зубенко дернул Банько за пиджак, предостерегая от излишней болтливости. Не понимая в чем дело, Банько замялся и, уже потеряв прежний апломб, скороговоркой выкрикнул:

— Такие люди могут направляться рукой международного империализма!

Стоявший впереди Литовченко молодой рабочий обернулся к растрепанному, чумазому пареньку.

— Слышь, Петька, наш Гришка Новацкий из механического — «рука империализма». Ну и словесник Банько!

— А ты что же, не согласен? — полушутя-полусерьезно спросил Литовченко.

В глазах паренька зажглись озорные искорки.

— Так Новацкий же псих! У него шестеренки не на месте, заржавели, понимаете? Я с ним в одномобщежитии живу. Какая там «рука империализма»! Сумасшедший он!

Полковник направился из цеха в заводоуправление. Ему хотелось побеседовать с Банько, речь которого была трескучей и неуместной.

«Конечно, — думал он, — тот факт, что Банько указал на Новацкого, неожиданно может сыграть на руку работникам следствия. Если убил не Новацкий, то настоящий убийца, узнав, что розыски идут по ложному пути, ослабит настороженность, успокоится, и его легче будет найти. Однако можем ли мы подчинять нашим профессиональным интересам отдельного человека, даже заподозренного в тягчайшем преступлении? Конечно, нет! А Банько публично опозорил Новацкого, вина которого не доказана…»

Пройти к председателю завкома оказалось делом не таким уже легким.

— Вы к Федору Ивановичу? — резко спросила секретарша. — Тогда зайдите в другой раз. Он только что проводил собрание и сейчас не принимает.

Видя, что слова ее не произвели должного впечатления, секретарша быстро вскочила из-за стола, чтобы преградить путь назойливому посетителю. Стеклянно-круглые, как у куклы, глаза излучали холодную непреклонность, узкие брови изогнулись высокой дугой.

— Я не к вам, милая, — мягко пытался умерить ее служебный пыл Литовченко. — А примет ли меня товарищ Банько, решать не вам.

Узкая рука секретарши с ярко-красным маникюром решительно легла на дверную ручку.

— Я вам уже объяснила: Федор Иванович занят. Вас много тут ходит, и если с каждым…

Не слушая окончания этой тирады, полковник Литовченко молча отстранил секретаршу и открыл дверь.

Банько сидел, склонившись над столом, и просматривал какую-то бумагу. Ни спор в приемной, ни стук двери не вывели его из состояния деловой углубленности в работу.

При появлении посетителя он даже не поднял головы.

«Вот выдержка, — усмехнулся про себя Литовченко. — Всем бы нашим работникам такие крепкие нервы!»

— Здравствуйте, товарищ Банько, — спокойно, с чуть уловимой иронией в голосе сказал полковник.

Ни один мускул не дрогнул на лице Банько. Занятый чтением, он, казалось, не услышал приветствия. Только дочитав до конца, он откинулся в кресле и строго взглянул на человека, посмевшего войти в его кабинет без доклада. Однако тяжелый его взгляд, остановившийся на Литовченко, постепенно начал светлеть, и, наконец, лицо расплылось в радушной улыбке: он узнал полковника, с которым познакомился ночью.

— А, высокий гость!.. Милости просим, товарищ полковник!

Банько вышел из-за стола и крепко пожал Литовченко руку, чуть задержав ее в своей мягкой теплой ладони. Лицо его приняло трагически скорбное варажение.

— Проглядели, каюсь… Такого опасного человека не распознали!

— Я просил бы вас познакомить меня со всеми материалами, касающимися Новацкого.

— Да вот, полюбуйтесь! — Банько положил перед полковником толстую папку, лицо его брезгливо сморщилось.

Литовченко присел у приставного столика и углубился в чтение заявлений Новацкого. И содержание этих заявлений, и манера излагать свои мысли сразу же поразили полковника. Бросались в глаза не только отсутствие технических обоснований того или иного рационализаторского предложения, но и полное отсутствие логики в основных посылках и выводах. Последние заявления Новацкого носили явно бредовый характер. То он требовал пересмотреть расстановку станков в цехе, обвиняя всех инженеров и дирекцию в технической неграмотности, то выдвигал фантастический план коренного переустройства всего завода, нагромождая нелепицу за нелепицей. Заявления написаны в грубой, часто оскорбительной форме и неизменно заканчивались угрозами бюрократам, зажимающим предложения новатора. В бюрократизме обвинялись все руководящие работники завода.

Полковнику невольно вспомнились слова молодого рабочего о том, что у Новацкого «шестеренки заржавели». В состоянии возбуждения такой человек действительно мог перейти от угроз к делу.

Видя, что Литовченко заканчивает просмотр заявлений, Банько поглядывал выжидающе. Однако полковник сделал вид, будто не понимает значения этих нетерпеливых взглядов.

— Вы говорили о «руке империализма», — негромко заметил он. — Возможно, у вас имеются для этого какие-нибудь основания?

— А разве не ясно, что такие люди, как Новацкий, — находка для империализма? Неустойчивый, разложившийся элемент! Где же им еще черпать свои кадры?

— Ну, знаете, все это область предположений… Обвиняя человека, мы должны опираться на факты.

— Как? Вы до сих пор не убеждены, что именно Новацкий убил директора?

— Возможно, и он, однако утверждать этого не могу. — Литовченко невольно усмехнулся. — И вам не советую!

В кабинет вошел секретарь парткома Зубенко. В первую ночь следствия Литовченко не успел с ним познакомиться, и сейчас председатель завкома представил их друг другу.

— Очень приятно, товарищ полковник. — Лицо Зубенко озарилось открытой, приветливой улыбкой. — Очень рассчитываю на вашу поддержку. Мне кажется, товарищ Банько напрасно поспешил объявить, что Власюка убил Новацкий.

Банько покраснел и прикусил губу. Казалось, он готов был ответить резкостью, но голос его прозвучал почти ласково.

— На эту тему мы как раз и беседовали, когда вы вошли. Я считаю…

Телефонный звонок не дал ему окончить. Банько взял трубку.

— Слушаю, — сказал он начальственным тоном. И вдруг выражение самоуверенности исчезло с его лица. — Что… что?! — закричал он надрывно. — Новацкий застрелился в общежитии?! Да, Зубенко у меня, и мы сейчас выезжаем.

Бросив трубку на рычаг, Банько взглянул на Зубенко с видом нескрываемого превосходства.

— Вот, доделикатничались! Я же говорил, что его надо было сразу арестовать! А теперь преступник, убийца ускользнул из наших рук!

Ошеломленные только что полученным известием, полковник и Зубенко промолчали. Это новое событие придало делу об убийстве Власюка еще более трагический характер. Оба думали об одном: кто же такой Новацкий — убийца, испугавшийся ответственности за совершенное им преступление, или жертва случайного стечения обстоятельств?

До общежития все трое доехали в полном молчании. Обиженный сделанными ему замечаниями, Банько восседал в машине с видом человека, несправедливо оскорбленного в своих лучших побуждениях. Зубенко мысленно корил себя за то, что не выступил после председателя завкома и не сгладил впечатления от его речи. Полковник Литовченко с горечью думал о том, что эту вторую на протяжении суток смерть, по всей вероятности, можно было б предотвратить…

Из общежития навстречу машине выбежала сестра-хозяйка, пожилая худенькая женщина. Она была одна в помещении, когда раздался выстрел, и еще не оправилась от потрясения. Нетвердо ступая и поминутно вздрагивая, она провела приехавших в конец коридора и остановилась у крайней двери.

— Здесь! — сказала она шепотом.

Новацкий лежал на спине посреди комнаты, раскинув руки. На его изможденном лице застыло выражение страха и недоумения. Белая рубашка с левой стороны была обильно залита кровью. Рядом валялся револьвер. У двери громоздились стулья и перевернутый стол: прежде чем выстрелить в себя, он забаррикадировал дверь.

Сестра-хозяйка рассказала:

— Сегодня с самого утра был он вроде бы не в себе. То выскочит в коридор, то снова в комнате спрячется. Потом слышу, командует: «наступать», «отступать», «врагу живым не сдаваться». Видать, все ему фронт, война мерещились. Я позвонила в скорую помощь, смекнула, что человек заболел. Только отошла от телефона, как слышу — выстрел! Кинулась я сюда, а дверь-то завалена, пришлось людей кликнуть… Ой, не приведи бог такое увидеть…

Женщина закрыла рукой глаза, из-под узловатых ее пальцев закапали слезы.

* * *

В этот день полковник Литовченко сам нарушил установленный им же порядок: на доклад о ходе следствия он вызвал не старшего группы, майора Петренко, а лейтенанта Цибу.

К этому его побудило упорство майора. Узнав о самоубийстве Новацкого и о том, что у последнего был револьвер, Петренко окончательно уверовал в непогрешимость своей версии и старался вести следствие только в этом направлении. К показаниям Вали о хлопке в кабинете он продолжал относиться скептически, так как они не укладывались в его схему. А между тем именно таинственный хлопок мог оказаться ключом ко всему делу. И лейтенант Циба, по-видимому, это понимал.

— Разрешите войти? — спросил он, несколько смущенный тем, что ему придется докладывать полковнику.

— Прошу вас! — Литовченко указал рукой на стул у письменного стола.

Лейтенант сел и развернул перед собой свои заметки и вычерченный карандашом план территории заводоуправления и прилегающих к заводу улиц.

Полковник с интересом взглянул на план.

— Есть какие-нибудь новые материалы?

— Кое-что есть. — Лейтенант ответил с подчеркнутым спокойствием, но его порозовевшие щеки и заблестевшие глаза говорили о том, что это «кое-что» не так уж, по его мнению, незначительно.

— Интересные новости, товарищ полковник, — сдержанно начал Циба. — Окно в кабинете директора, открытое в вечер убийства, выходит вот сюда, на улицу Цветную. Улица не освещена. Свет из окна кабинета пробивается только через узкую щель между портьерами. Когда встанешь на выступ фундамента, хорошо видна фигура человека, сидящего за письменным столом. В то же время стоящий за окном остается незаметным: тень от портьеры надежно укрывает. С улицы его также трудно приметить: закрывают ветви деревьев.

Рассказывая, Циба водил карандашом по чертежу, придвинув его ближе к полковнику.

— Самое интересное, товарищ полковник, — следы человека именно под этим открытым окном! Обратите внимание: вот здесь, у самого окна, разбита небольшая клумба, засаженная цветами. Так вот, на этой самой клумбе отчетливо видны следы двух ступней и вмятина от упора одной руки с растопыренными пальцами. На выступе фундамента я нашел кусочки чернозема и глины. Они могли отстать от ботинок стоявшего здесь человека. Следы ног на клумбе находятся как раз против выступа фундамента, вернее, против того места, где мог стоять человек.

— А клумба на каком расстоянии от стены? — спросил полковник.

— На расстоянии полутора метров. Высота фундамента выше метра. Если предположить, что там стоял человек и выстрелил, то, убегая, он спрыгнул бы на клумбу и, чтобы не упасть, уперся бы рукой о землю.

— Какой давности следы на клумбе?

— Уборщица заводоуправления говорит, что она каждое утро поливает цветы и что никаких следов на клумбе утром в день убийства она не видела. Палисадник обнесен заборчиком, и туда, кроме уборщицы, поливающей цветы, никто не заходит.

— Что еще обнаружено при осмотре палисадника?

— Вот эта пуговица. — Циба положил на стол брючную пуговицу с торчащими в отверстиях черными оборванными нитками.

— Где же была найдена пуговица?

— На той же клумбе. По-видимому, она оторвалась в момент прыжка.

— Возможно, лейтенант. Но если предположить, что неизвестный нам преступник стрелял через окно, значит, у окна должна быть и отстрелянная гильза.

— Гильзы нет, товарищ полковник.

— Вот в этом и загвоздка! Экспертиза показала, что извлеченная из головы убитого пуля выпущена из пистолета системы «вальтер». Но где же гильза?

— Гильзы ведь нет и в кабинете, — заметил Циба. — А если предположить, что стрелял Новацкий, то именно в кабинете мы должны были ее обнаружить…

— Преступник не учел трудностей следствия и не оставил нам гильзы, — пошутил полковник и уже серьезно добавил: — А найти ее или разгадать тайну ее исчезновения надо!

— Товарищ полковник, — заторопился Циба, — еще одна важная деталь: от этого окна до стула, на котором сидел Власюк, всего пять метров. Линия прицела через окно идет прямо в левый глаз.

— Но учтите, что Новацкий, находясь в кабинете директора, мог зайти и от окна…

Циба задумался.

— Мог, конечно.

— Значит, еще не доказано, что стреляли через окно. Согласен с вами — за окном мог быть человек. Это подтверждают следы на клумбе и на выступе фундамента, оторванная пуговица, наконец, показания уборщицы. Значит ли это, что человек, вскарабкавшийся на выступ фундамента, действительно выстрелил? Могло быть и так: случайный прохожий из любопытства заглянул в освещенное окно. Или мелкий воришка, которого это открытое окно соблазнило? Он вскарабкался на фундамент в надежде чем-нибудь поживиться, но, увидев сидевшего за столом человека, испугался и спрыгнул… Прямых доказательств, что выстрелили через окно, у вас пока нет. Учтите, я не опровергаю вашу версию, я только говорю, что у вас еще недостаточно доказательств.

— Понимаю вас, товарищ полковник!

— Предположим, что услышанный секретаршей хлопок был действительно выстрелом из пистолета. Значит, это случилось в 10 часов 30 минут вечера. В это время на улице еще много прохожих, и кто-нибудь мог его тоже услышать. Нужно найти таких людей. Учтите и то, что преступник, убегая, мог столкнуться с кем-нибудь из прохожих. Вид бегущего, взволнованного человека невольно зафиксируется в памяти, даже если прохожий не придаст этой встрече значения.

— На Цветной улице не так уж много домов. Если проверить, кто из живущих на Цветной в это время находился вблизи заводоуправления… Так я вас понял, товарищ полковник?

— Правильно! Здесь даже незначительные показания могут сыграть решающую роль. Кстати, слепки следов на клумбе вы сделали?

— Так точно, товарищ полковник!

— Тогда продолжайте действовать. Я считаю, что вы добились немаловажных результатов.

Смущенный и обрадованный похвалой, Циба вспыхнул, но лицо его сразу же помрачнело.

— Вы чем-то встревожены, лейтенант?

— Как вам сказать, товарищ полковник…

— А все-таки? — настаивал Литовченко, уловив в голосе лейтенанта неуверенные нотки.

— Я, право, не знаю… я боюсь…

— Того, что майор Петренко не представит вам свободы действий?

Циба опустил голову.

— Майор считает, что я занимаюсь второстепенными деталями, и я боюсь, что он…

— Хорошо, я поговорю с майором.

Отпустив лейтенанта, Литовченко задумался.

«Нехорошо, конечно, что приходится действовать через голову Петренко. И у лейтенанта Цибы действительно сложное положение… Придется поговорить с майором серьезно. Он не только сам допускает ошибки, но и связывает своих подчиненных. А ведь у этого молодого лейтенанта есть хватка! Из него может выйти неплохой розыскник, если такие, как Петренко, не собьют его с правильного пути… И все же с майором тоже важно найти правильный тон, чтобы не подлить масла в огонь… Наверное, и так уже обиделся».

Полковник не ошибся. Майор вошел в кабинет с замкнутым лицом человека обиженного и ущемленного.

— Разрешите доложить, товарищ полковник? — подчеркнуто официально спросил он.

— Присаживайтесь! Но прежде чем приступить к делу, я хочу вас поздравить.

Петренко недоуменно приподнял брови.

— И не только поздравить, но и поблагодарить. Да, чудесного работника вы из Цибы воспитали! Очень интересные данные собрал. Ведь правда?

— Я еще не ознакомился с его материалами.

— Очень жаль, мы бы вместе с вами порадовались. Толковый парень!

Он взял Петренко под руку и прошелся с ним по кабинету. Словно невзначай остановился у шкафа с зеркальной дверцей. С минуту он вглядывался в свое и майора отображение, потом повернул к Петренко погрустневшее лицо.

— Да, постарели мы с вами, майор. Я летами помоложе вас, но и у меня голова белая. Сердце начало шалить… Недалек тот час, когда и в отставку придется подавать. Однако и после нас с вами потопа не будет. Придут другие, помоложе и, возможно, поумнее. Даже наверное поумнее. Иначе грош была бы нам с вами цена! Вот взять хотя бы этого Цибу. Парень, несомненно, даровитый, но в его достижениях, я думаю, имеется доля и нашей с вами заслуги. Даже, вернее, вашей…

Обескураженный, майор молчал. Он ожидал разноса и приготовился к отпору, однако все складывалось совсем не так, как он предполагал.

Словно не замечая смущения майора, Литовченко продолжал увлеченно:

— Да, трудное это дело, — руководить. Быть начальником — это не только уметь приказывать, главное — уметь прислушиваться к мнению подчиненных, аккумулировать в себе все полезное и умное, чтобы потом все ценное претворить в жизнь, заставить служить общему делу. Мы-то с вами это понимаем, а ведь есть люди, которые личное мнение, личное самолюбие ставят превыше всего… Впрочем, что это я разболтался? Простите, что занял у вас столько времени. Просто задумался сегодня о нашей будущей смене. Сердце пошаливает, вот и приходят грустные мысли.

Он присел к столу и спросил уже деловито:

— С чем вы пришли сегодня, майор?

Петренко раскрыл блокнот:

— Совершенно неожиданные и очень интересные данные о Новацком: в его личном военном деле записан диагноз после контузии. Вот выписка: «Шизофрения в легкой форме». Я полагаю, для следствия — это первостепенное открытие!

— К сожалению, открытие, сделанное слишком поздно! — заметил Литовченко.

— Это уже не наша вина, тут повинны заводские организации. Обрати они вовремя внимание на больного Новацкого, убийство можно было бы предотвратить.

— Вы все еще считаете Новацкого убийцей?

— Пока все данные следствия говорят не в его пользу. Впрочем, разрешите, я все изложу по порядку… В период Отечественной войны Новацкий командовал подразделением, имеет несколько правительственных наград за выполнение боевых заданий. В боях за Варшаву он был контужен и два года пролежал в госпитале на излечении. Вышел с диагнозом, о котором я вам уже говорил. Из госпиталя Новацкий вернулся домой, к жене и дочери. Поступил на завод в механический цех строгальщиком. На заводе его встретили заботливо, и Новацкий первое время хорошо себя проявлял. Он стал передовиком производства, директор не раз отмечал его в приказах за внесенные рационализаторские предложения, товарищи с уважением отзывались о бывшем фронтовике.

— Я слышал иные отзывы о Новацком.

— В том-то и дело, что облик его постепенно стал меняться. Тепер понятно почему: прогрессировала болезнь.

— И никому это не бросилось в глаза?

— Все дело в том, что болезнь развивалась постепенно. Сначала он замкнулся в себе, потом, наоборот, стал общительным, но легко возбуждался и раздражался. Дома он тоже стал невыносимым и вскоре бросил семью. Его поступок квалифицировали как моральное разложение.

— Вы говорили с женой Новацкого?

— Как раз сегодня она должна прийти.

— Я бы хотел присутствовать при ее опросе. А сейчас продолжайте, майор!

— Не понимая, что произошло с передовым рабочим, директор просил заводской комитет профсоюза разобраться в предложениях и жалобах Новацкого. Несколько раз настойчиво напоминал он об этом Банько. Но он, Банько, отгородился от живых людей своей приемной и секретаршей и отнесся к порученному делу спустя рукава. Он решил, что Новацкий зазнался, стал рвачом, скандалистом, морально разложившимся человеком, и старался убедить в этом всю заводскую общественность. Чувствуя себя незаслуженно обиженным, Новацкий угрожал Власюку, Банько, начальнику цеха, кричал, что расправится с бюрократами.

— А ведь некоторые рабочие догадывались о его болезни. Мне один паренек на собрании сказал: «Так Новацкий же псих! У него шестеренки заржавели». Жаль, что этого не заметил Банько…

— Вся беда в том, что, оставив семью и оказавшись в общежитии, Новацкий очутился среди зеленой молодежи. Видя его чудачества, молодежь начала над ним подтрунивать. «Что тебе, Гришка, завод перестраивать, — говорили, например, ему, — займись-ка лучше охлаждением солнца — уж больно сильная жара».

— Все же печальная история! — вздохнул полковник.

— Я считаю, что на основании сказанного можно сделать и вывод, — заключил Петренко.

— Какой?

— Психическая неполноценность Новацкого привела к преступлению, а затем — к самоубийству. Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Нужны точные доказательства, майор, а не личная уверенность. В вашей логически обоснованной версии нет основного: доказательства того, что убил Новацкий.

— Но ведь при нем найдено оружие! Я лично осмотрел маузер, из которого он застрелился: маузер старый, с раздутым стволом, — в обойму же мог случайно попасть патрон от пистолета «вальтер».

— И это не лишено логического смысла, но по-прежнему нужны доказательства. Что же, продолжайте свои поиски в избранном направлении, но одновременно прошу заинтересоваться и версией Цибы. Он тоже собрал интересные материалы. В его версии, как и у вас, все обосновано и не хватает основного — доказательства. А руководствоваться только предположениями и логическими обоснованиями в нашем с вами деле нельзя.

* * *

Ольга Сидоровна Новацкая пришла в управление МВД крайне взволнованная. Закусывая губы чуть ли не до крови и непрерывно вытирая глаза, она рассказывала с большими паузами, часто теряя нить своей горестной исповеди.

— С Гришей мы поженились по любви и жили хорошо. Ну, а потом война. Сколько мы с ним не виделись? Сейчас даже не соображу… в голове все как-то путается. Ну, да это и не важно! Главное, с войны пришел живой. Ведь не всем женам такое счастье выпало… Так первое время все шло хорошо, уж такая радость на сердце была! А потом я стала замечать — не таким Гриша вернулся! И на заводе будто хорошо, и деньги есть, квартиру нам дали. А на него временами будто затмение какое находит. Словно чего-то боится, жалуется на жизнь, на людей непонятливых… Натерпелась я, намаялась… Бывало, ночью вскочит с постели — и давай пистолет проверять… Откуда, спрашиваете, пистолет? А он его у одного штабного немецкого офицера отнял, когда в плен того захватил… Раньше пистолет в ящике лежал, а тут, смотрю, Гриша его все в карман прячет, даже ночью под подушку кладет. Я ласкою все стараюсь, ласкою… развеять, бедного, думаю. Дочурка, на меня глядя, тоже: «Папочка! Папочка!» Ну, он, бывало, отойдет вроде, пройдет у него это затмение… Только чем дальше, тем чаще и чаще на него такое стало находить. Уже ни ласка, ни слезы не помогают… О чем это я говорила? Ах, да, бить меня начал. Еще бы меня одну, я бы стерпела, снесла, ведь жалела его, любила. А он и на ребенка взъелся. То милует, целует, а то как хватит чем попало: книжка в руках — так книжкой, палка — так палкой. Ну, тогда и начались у нас скандалы… Вот опять забыла… Когда это он от нас ушел? Как узнала, что он на себя руки наложил, память у меня будто оборвалась. Уж вы простите, может, что и забыла… Да что толку-то в моем рассказе? Не поднимешь больше, не воскресишь!

Новацкая тихо, безутешно заплакала.

Когда она ушла, Петренко, записавший ее показания, сказал убежденно:

— Еще одно явное доказательство психической невменяемости Новацкого. А чего стоит эта деталь: револьвер, который он с собой последнее время носил! В состоянии возбуждения выхватить из кармана револьвер — дело двух-трех секунд. Тут уж никакие сдерживающие центры не сработают. Я лично считаю, что дело об убийстве Власюка мы можем прекратить. Для этого у нас есть все формальные основания.

— Формальные основания, конечно, есть, — сдержанно согласился полковник. — Убийца — Новацкий. Ну, так как он покончил с собой, спрашивать больше не с кого. Проще простого положить дело в архив. А вот будет ли у нас с вами после этого совесть чиста, майор? Я лично в этом не уверен.

Петренко хотел было возразить, но прозвучал телефонный звонок. Начальник районного отделения милиции сообщил:

— Гражданка одна у меня тут находится… Сообщает интересные сведения. Возможно, они имеют отношение к убийству Власюка. Поскольку вы занимаетесь этим делом, может, побеседуете?

— Обязательно! — откликнулся Литовченко. — Она еще у вас? Хорошо. Сейчас же высылаю к вам машину…

Отправив майора Петренко, полковник взволнованно зашагал по кабинету. Быть может, сейчас появится недостающее звено в цепи неопровержимых доказательств? Как много дают в работе такие сигналы от населения, как важно ощущать постоянную связь с народом! Сколько сложных преступлений раскрыто только благодаря помощи наших людей! Они помогают работникам, ведущим расследование, лучше освоиться с местными условиями, подчас сообщают незначительные, на первый взгляд, факты, но эти факты совершенно по-новому освещают дело… Возможно, что женщина, явившаяся в милицию, и не сообщит ничего ценного, однако в одном ее желании помочь уже кроется та идущая от сердца к сердцу сила, которая помогает нашим сотрудникам раскрывать преступления.

Минут через двадцать Петренко вернулся в сопровождении пожилой, немного растерянной женщины.

— Вот уж и не знаю… столько вам хлопот из-за меня! А вдруг все мои мысли и подозрения — только фантазия? — сказала она, несколько оправившись от смущения.

Полковник улыбнулся.

— Что ж, лучший способ рассеять подозрения — это убедиться в их неосновательности.

— Правда, правда ваша, сыночки! Вместе разобраться легче. Ну, коли так, то не обессудьте, что время, может, даром заберу. Уж выслушайте мои сомнения. Мы втроем живем: я, внучек и муж мой, офицер в отставке. Муж тяжело болеет, все больше лежит. Я тоже часто прихварываю. Ну, а внучек и за меня, и за мужа бегает. Покаюсь перед вами: один он у нас, вот и избаловали. Надо было больше дома держать, а он все во дворе с мальчишками хороводится. Правда, ничего плохого мы за ним не замечали. Только вот недели две тому назад соседка мне говорит: «Что это вы своему Алику пистолет даете, разве это игрушка для десятилетнего ребенка?» Я так и обмерла. «Какой такой пистолет?» — «Да дедушкин, он все мальчишкам его показывает». А муж мой действительно имеет оружие. Подарок командующего армией. Вот он.

Старушка вытащила из сумочки пистолет системы «вальтер» и протянула полковнику.

«Боевому офицеру в знак памяти о пребывании в Германии. 1944 год», — прочитал он надпись на рукоятке, и сердце его учащенно забилось.

— Я, конечно, всполошилась и бросилась к Алику. «Брал пистолет деда?» — спрашиваю. «Я только Вовке показать», — отвечает. Ну, думаю, показал товарищу, это еще не так страшно, на то и мальчишка. Но с тех пор все чаще стала в письменный стол заглядывать, где «вальтер» этот лежал. Как на грех, на прошлой неделе приехала ко мне в гости племянница, и я закрутилась по хозяйству, с разговорами разными. Про пистолет-то и забыла. А потом словно что-то меня толкнуло: пойди, мол, посмотри. Открыла ящик и обмерла: исчез пистолет! Я мужу боюсь признаться, тайком Алика допытываю. А он уперся. «Никакого я пистолета не брал, сами, наверное, куда-нибудь сунули». Мне бы тревогу забить, а я промолчала. И все по ящикам шарю. Думаю, может, правда, муж перепрятал пистолет? А спросить его боюсь. Пять дней так промучилась. На шестой открываю ящик и глазам своим не верю: лежит этот «вальтер» на месте, будто его никто и не трогал! Ну, тут уж я не вытерпела. Рассказала мужу про все свои переживания и с укором к нему: зачем, мол, не сказал мне, что пистолет куда-то переложил? А лицо его как побледнеет!.. Оказывается, он к пистолету и не притрагивался! Взялись мы за внучонка вдвоем: скажи и скажи, кому давал оружие? Ведь в это время мы про убийство директора завода уже прослышали.

— А что же сказал Алик?

— В том-то и горе наше, что ничего. Уперся. Твердит одно: «Не брал!»

— У вас есть подозрения, кому он мог дать оружие?

— В соседнем с нами доме один живет. Недавно из тюрьмы вернулся. Поступил было на завод, но то ли его уволили, то ли сам ушел.

— А как фамилия вашего соседа?

— Грищенко. А еще есть у него кличка хулиганская: «Гришка-паук».

— Пистолета не было в столе пять дней? Когда же он снова появился?

— Да вот два дня назад. Муж говорит, что одного патрона не хватает. Посоветовались мы с ним и решили: надо заявить в милицию. Я сначала поплакала, ведь отвечать и нам придется за плохое хранение оружия. Но муж у меня принципиальный. «Поделом нам, говорит. Может, это из-за нашей небрежности человек хороший погиб».

Майор Петренко проверил пистолет. В обойме действительно не хватало одного патрона. В стволе была видна сажа — след недавнего выстрела.

Оставив «вальтер» как вещественное доказательство, старушка ушла.

Майор Петренко растерянно потирал свою лысину.

— Вот это новость так новость! Что ж получается: пистолет возвращен на место в стол два дня назад, а Власюк убит три дня назад? Значит, в момент убийства оружие находилось в чужих руках. Важное обстоятельство!

— А как насчет того, чтобы закрыть дело? — лукаво улыбнулся Литовченко.

Майор опустил глаза.

— Нет, уж теперь не закроем!.. И благодарю за хороший урок.

— Какой урок? Старуха ведь пришла не по моей инициативе.

— За разговор. Вы думаете, я не понял его скрытого смысла? Но, честно признаюсь, вполне оценил его только сейчас.

* * *

«Линия Цибы», как теперь называли его версию, приобрела решающее значение.

На другое утро, уже по инициативе Петренко, лейтенант первый докладывал о новых материалах, полученных за сутки.

— Выявил интересного человека. Фамилия его Фесенко. Работает на заводе в механическом цехе, а живет в заводском доме. Знает почти всех рабочих в лицо. Старых — потому, что вместе работали, новых — потому, что новые лица всегда привлекают внимание. В вечер убийства он с женой шел из кино, недалеко от завода, и слышал глухой звук. Ему показалось, будто о крышу ударил камень. Вскоре мимо него быстро пробежал человек. Фесенко узнал уволенного с завода Грищенко. Он был в своей рябой кепочке с маленьким козырьком. Фесенко не придал значения этой встрече. Но когда услышал об убийстве Власюка, невольно о ней вспомнил и принялся анализировать. В памяти всплыли такие подробности: Грищенко бежал в сторону от заводоуправления. Увидев Фесенко, надвинул кепку, чтобы прикрыть лицо.

— Вы проверили, за что был уволен Грищенко с завода?

— Сразу же, как только узнал эти новые подробности. За год работы на заводе он получил четыре взыскания. Вот приказы директора. Первый выговор — за сон на работе. Затем предупреждение за перегрев электрической печи накаливания, из-за чего она вышла из строя. Вот третье взыскание: выговор за включение рубильника в тот момент, когда ремонтировалась электролиния. Из-за этой оплошности одного из рабочих ударило током, он и до сих пор в больнице лежит. Наконец, за неделю до убийства приказом директора Грищенко уволен с завода как расхититель государственного имущества. Было доказано, что он украл с заводского склада десять кубометров леса.

— А его прошлое?

— Темная личность. Пятнадцать лет отсидел в тюрьме за убийство. Так что бывалый хлюст.

— Есть еще что-нибудь?

— Пожалуй, для нас самое главное — следы, обнаруженные на клумбе у окна. По размеру они подходят к ботинкам Грищенко. Он носит сорок второй размер.

— Да, сегодня вас можно поздравить с крупным успехом, лейтенант!

В кабинет вошел майор Петренко. Он протянул лейтенанту руку.

Его рукопожатие было крепким и искренним, хотя было ясно, что ему нелегко далось признание своей неправоты.

— А теперь разрешите доложить, товарищ полковник? Целый день потратил, допрашивая этого паршивого мальчишку, внука старухи. Ничего не говорит! Наконец, признался: «вальтер» он давал Грищенко. Тот ему обещал за это подарить воздушный пистолет. Ну, естественно, взял клятву никому не говорить. Для большей гарантии припугнул.

— Теперь уже можно подводить итоги, майор! Давайте-ка их суммируем.

— Итоги таковы: пистолет офицера в отставке находился у Грищенко в момент убийства Власюка. После выстрела в окно, который Валя восприняла как хлопок, а Фесенко как удар камня о крышу, Грищенко видели убегающим от заводоуправления. Следы, оставшиеся на клумбе, подходят к его обуви. Наконец, так сказать, психологический аргумент: увольнение с работы за воровство могло побудить к преступлению.

— А вы что скажете, лейтенант?

— Я полагаю, что медлить нельзя. Необходимо задержать Грищенко и произвести у него обыск.

— Правильно, медлить больше нельзя. У нас достаточно материалов, чтобы изобличить убийцу!

* * *

Прошло много времени. Бандит Грищенко по приговору суда был расстрелян, и трудная работа по расследованию сложного дела об убийстве директора завода начала забываться. Люди, изобличившие преступника, решали уже другие важные вопросы общественной безопасности.

Но однажды вечером все волнения, связанные с этой двойной трагедией — Власюка и Новацкого, — с новой силой всплыли в памяти полковника Литовченко. Прогуливаясь как-то после работы по улицам города, он случайно встретился с человеком, тоже причастным к описанным выше событиям. Это был Банько.

Бывший председатель завкома утратил свою прежнюю гордую осанку и имел жалкий, потрепанный вид. Даже голос его изменился: исчезли басовитые начальственные нотки.

— Здравствуйте, товарищ полковник! — несмело поздоровался он.

Не проявляя особой приветливости, Литовченко остановился. С самого начала вынужденного знакомства Банько был ему глубоко несимпатичен, но теперь его пришибленный вид пробудил у полковника чувство, похожее на жалость.

— Здравствуйте, товарищ Банько. Как живете, где работаете?

Банько отвел в сторону глаза:

— Пока на иждивении жены. Болею…

— Кажется, вы по профессии токарь?

Бывший председатель глубоко вздохнул:

— Придется, по всей видимости, возвращаться к станку. — Вдруг он загорячился: — Пятнадцать лет проработал на руководящей работе и вот — благодарность! Какого-то шизофреника, видите ли, не разгадал!

— Не шизофреника, Банько, а человека… человека погубили! Неужели вы до сих пор не поняли?

— Вам легко говорить, полковник! Ведь вы — «карающий меч», а мы люди простые, — уныло съязвил Банько.

— Простые? Именно об этом вы и забыли! О долге быть отзывчивым и простым.

Распрощавшись с Банько, полковник не сразу забыл о нем. Жалость, вызванная его потрепанным видом, исчезла. Но долго еще у Литовченко не исчезало неприятное чувство, будто он прикоснулся к слизняку.

Ревность

Сквозь дремоту Александр Петрович Головин слышал, как в смежной комнате о чем-то препирались жена и сын.

Не оформляясь в отчетливые слова, разговор доносился до него как назойливое жужжание двух голосов.

«О чем это они?» — вяло подумал Александр Петрович и снова погрузился в то дремотное полузабытье, которое было его обычным послеобеденным отдыхом. Но именно тогда, когда сознание его, казалось, совсем отключилось, в мозгу внезапно из каких-то неведомых глубин всплыло одно короткое слово:

«Ошибка!»

Очнувшись, Александр Петрович прислушался к спору между женой и сыном. Ясное дело, Юра упрямится, не хочет переписать упражнение, по Анна, как всегда, неумолима. И откуда у нее это умение настоять на своем? Без крика, без шума, с терпеливой, спокойной ласковостью. Вот и сейчас: уже умолк спор, слышно, как Юрка придвигает к столику стул…

Александр Петрович закрывает глаза. Полежать бы еще минут двадцать. В последнее время ему просто необходима такая короткая передышка между дневной и вечерней работой. По-видимому, сказывается переутомление, да и годы берут свое…

Сквозь опущенную темную штору дневной свет едва просеивается в окно, и комната тонет в мягком полумраке. Этот полумрак действует на Александра Петровича убаюкивающе. Но сегодня сон и дрема бегут от него. Назойливое слово «ошибка» тревожит его и покалывает, как заноза. Словно давно уже сидела она в его теле, и теперь от одного неосторожного прикосновения пораженное место снова заныло и заболело.

«Ну и что же? Видно, недаром говорится, что не ошибается тот, кто не работает», — попытался успокоить себя Александр Петрович и тут же сам себе возразил: «Но есть и другая истина: «Ошибка ошибке — рознь». Не всякую ошибку можно безболезненно исправить, как исправляет их Юрий в своей тетради. Допустим, ошибся конструктор самолета в своих расчетах. Хорошо еще, если дело обойдется порчей машины при испытании, одними материальными потерями. Но может погибнуть и летчик! А взять ошибку врача у операционного стола? Она может стоить больному жизни. Или рассеянность провизора? Напутал что-то в рецепте, проглядел какую-то запятую в дозировке, и целебное лекарство, прописанное врачом, становится смертельным ядом… А разве не было случаев во время войны, когда ошибка командира приводила не только к провалу задуманной операции и потере боевой техники, но и к бессмысленной гибели солдат? В любой профессии, в любой области малейший просчет может повлечь за собой совершенно неожиданные по масштабам последствия. Не мешало бы об этом подумать тем, кто всерьез отстаивает «право на ошибку». Посадить бы их этак на год к нам в управление МВД да поставить лицом к лицу с людьми, судьбы которых мы решаем. Хотя бы с этим Санько!»

Перед мысленным взором полковника снова встала картина сегодняшнего допроса арестованного. Побледневшее исхудалое лицо, густо заросшее рыжей щетиной. Копна растрепанных волос, которых давно не касался гребень. А главное, этот отрешенный взгляд. Казалось, что арестованный, израсходовав все аргументы в свою защиту, безропотно подчинился неизбежному и с каким-то тупым безразличием ждал решения своей судьбы. Скорее по инерции, чем в сознательном стремлении оправдаться, он на все вопросы неизменно отвечал одно:

— Я никого не убивал. Отпустите меня!

Полковник приказал увести Санько и еще раз внимательно пересмотрел материалы в лежавшей перед ним папке. В свое время заместитель Александра Петровича, подполковник Клебанов, познакомил его с ходом следствия и привел веские аргументы, изобличающие Санько. Дело о двойном убийстве в селе Веселом было направлено в суд. Доводы Клебанова казались тогда Головину вполне убедительными. Конечно, в мелкие детали и все перипетии следствия он не вникал, так как смог положиться на своего заместителя, человека опытного и знающего. Головин вообще был противником мелочной опеки, связывающей инициативу сотрудников. И вот, оказывается, переоценив Клебанова, он допустил оплошность. Не так уж было все просто и ясно с этим Санько, как показалось на первый взгляд!

Нетерпеливое желание поскорее разобраться в своих сомнениях заставило полковника Головина вернуться в управление МВД раньше обычного.

— Суд возвратил нам дело об убийстве в селе Веселом на доследование, — сообщил он Клебанову, вызвав его в свой кабинет. — Кажется, мы проявили излишнюю поспешность в своих выводах…

Откинувшись на спинку кресла, Клебанов спокойно закурил папиросу.

— Посудите сами: за два дня до убийства Санько с кулаками набросился на бригадира и угрожал ему расправой! У того же Санько изъято охотничье ружье, а именно из охотничьего ружья был произведен выстрел. У него найден баббит, из которого изготовлены пули-жаканы. Какие же нужны еще доказательства?

— Однако подсудимый Санько на суде заявил, что в вечер, когда произошло убийство, он находился в соседнем селе…

Клебанов равнодушно усмехнулся.

— Стремясь уйти от наказания, — неохотно молвил он, — преступник всегда ищет какого-нибудь оправдания… В данном случае и оправдания-то были явно несостоятельны. Санько утверждает, что в вечер убийства он находился у своего приятеля, в селе Христовом. А этот приятель, некто Демченко, на следствии показал, что уже с неделю и в глаза его не видал.

— Но жена приятеля, Екатерина Демченко, на суде заявила иное. Она подтвердила, что обвиняемый в тот вечер действительно был в Христовом. Вы опрашивали жену Демченко?

— По моему вызову она вместе с мужем пришла в сельсовет, но сказалась больной, и мне пришлось ее отпустить. Женщина действительно едва на ногах держалась.

— И все время, пока шло следствие, она болела?

Благодушное выражение постепенно начало исчезать с лица Клебанова, тонкие его губы вздрогнули и поджались.

— При вторичном моем приезде в Христовов я разыскал Демченко, — сказал он обиженно, — чтобы поговорить с мужем и женой, так сказать, в интимной обстановке.

— И что же показала женщина?

— Она подтвердила слова мужа. Сначала, правда, пробовала отмолчаться. Уж больно она застенчивая, что ли…

— А чем вы объясните то обстоятельство, что на суде она изменила свои показания?

— Да это же яснее ясного, — оживился Клебанов. — Сговор с обвиняемым в том, какие показания давать. Что-нибудь пообещал или просто разжалобил… Знаем мы эти штучки! А в суде не разобрались, что и как. Да и зачем им голову ломать, если гораздо проще — возвратить дело на доследование! Но, спрашивается, что доследовать? Совершенно очевидно, что убийца — Санько. Против него все доказательства.

— А если это просто несчастливое стечение обстоятельств? Бывает же так: на первый взгляд все говорит против человека, все нити ведут к нему, но вдруг выясняется мелкое, побочное обстоятельство, и оно опрокидывает все, что раньше казалось непреложным. Учтите и другое: если у кого-то возникло сомнение в правильности вашей версии, значит, в ней есть слабые звенья. Доследование дает нам возможность подкрепить свою точку зрения и более веско ее обосновать или же… — полковник Головин в упор взглянул на Клебанова. — Или же честно признать свою ошибку и начать все сначала.

Клебанов молча кусал мундштук папиросы. Резким движением руки он погасил спичку и швырнул ее в пепельницу, так и не прикурив. Кожа на его скулах слегка порозовела.

— В правильности своих выводов я глубоко уверен, — упрямо сказал он. — Можете положиться на мой опыт и мое внутреннее чутье. Кажется, я не желторотый юнец, впервые переступивший порог…

— Напрасно вы обижаетесь, товарищ подполковник, — мягко прервал его Головин. — Речь идет не о личном престиже. Наша задача — установить истину.

Поднявшись с кресла, Головин пригладил пряди посеребренных сединой волос. Лицо его было сосредоточенным и задумчивым.

— Придется проверить все с самого начала, подполковник! — сказал он твердо.

Весна пришла неожиданно рано и наступила сразу. Маленькая речка, протекавшая у села Веселого, за день превратилась в полноводную реку. Она затопила огороды и вплотную подошла к крайним хатам села. Освобожденные от зимних утеплений, весело смотрелись они в широкую водную гладь, поблескивая чисто вымытыми стеклами окон. Навозные кучи у сараев слегка дымились. Возле них азартно гребли куры. Выведенные из хлевов коровы лениво жевали сухую солому. Утки выбирались на сушу и, отряхиваясь, старательно чистили блестящие перышки.

В лесу, подступающем к селу с другой стороны, звонко постукивал дятел. Он словно вторил перезвону молотков,доносившемуся с колхозного двора, — здесь люди ладили сельскохозяйственный инвентарь. У амбаров готовили к посеву зерно.

Закончили ремонт тракторов, и они стояли теперь на сельской площади, готовые выйти в поле.

На высоких пригорках, где уже начала пробиваться трава, затеяла веселую возню детвора. Здесь стоял такой же галдеж, как и у деревьев возле колхозного клуба, на которых грачи мостили гнезда.

Подполковник Клебанов вышел из дверей клуба и досадливо поморщился, оглушенный потоком этих звуков. Они мешали ему сосредоточиться, непрошеным диссонансом врывались в строй его мыслей, в ту цепь логических построений, которая так хорошо, звено к звену, укладывалась в его сознание, пока он сидел в клубе.

Опустив голову, Клебанов прошелся вдоль здания, завернул за угол, отмеривая шаги и ощупывая взглядом каждую неровность почвы. Он так углубился в это занятие, что не заметил, как рядом остановился газик.

— Здравствуйте, подполковник! — окликнул его Головин, выходя из машины.

Клебанов от неожиданности вздрогнул.

— Вы? — удивился он. И тут же, стараясь скрыть охватившее его смущение, поспешно добавил: — Вот хожу и еще раз анализирую обстоятельства преступления.

Головин указал на ступеньки крыльца.

— Я бы тоже хотел освежить их в памяти. Может, присядем здесь на солнышке и вместе обсудим?

— Лучше сядем на те доски, — предложил Клебанов, — чтобы место, откуда стреляли, было в поле нашего зрения.

Они подошли к невысокому штабелю досок и уселись.

— Вот в этом месте преступник убегал в сторону леса, — указал Клебанов.

— Нет уж, если решили заново восстановить всю картину, то давайте с самого что ни на есть начала, — остановил его Головин. — Итак…

— Было десять часов вечера. В клубе проходило колхозное собрание. Вон в той комнате — видите эти два крайних окна? — за столом, против окон, разместился президиум собрания. Направо, у стены, стоял длинный деревянный диван, на котором сидели колхозницы. У противоположной стены сидел бригадир колхоза Иванов, рядом с ним доярка Юрко, а дальше еще несколько человек… Середину занимали скамьи, на которых было полно народу. Пришлось даже открыть дверь в соседнюю комнату, так как в первой все не поместились. Окна в то время, естественно, были освещены. И вот…

— Простите, вы сказали: президиум сидел против окон? Как это понять? У стены, противоположной той, где окна?

— Нет-нет, я не точно выразился. Президиум разместился именно у той стены, через окно которой выстрелили. Так вот, доклад инструктора райкома партии близился к концу, как вдруг прогремел выстрел. Бригадир Иванов схватился за левый бок, доярка Юрко вскрикнула и начала сползать со стула. Когда к ней подбежали, она уже умирала. Заряд, посланный убийцей, как оказалось, был из двух жаканов — самодельных баббитовых пуль. Один жакан легко ранил бригадира Иванова, другой же угодил прямо в сердце Юрко.

— Возможно, убийца целился именно в Юрко?

— Нет, баллистические данные свидетельствуют о том, что стреляли в бригадира колхоза Иванова. Отверстие, образовавшееся в стекле, направление полета пули, положение преступника в момент выстрела, установленное по следам у окна, — все говорит о том, что Юрко пострадала случайно. Пуля была самодельная, заряженная, видимо, в охотничий патрон, с большими зазорами между жаканом и стенками патрона. К тому же следует учесть и возможную неточность прицела, так как головы сидящих в президиуме заслоняли от убийцы намеченную им жертву.

— Какие у вас есть основания для такого вывода?

— Председатель собрания Собко закрывал своей головой сидевшего у стены бригадира. Преступник, видимо, долго стоял, ожидая, пока Собко отклонится в сторону. Об этом свидетельствует и сильно вытоптанное место на земле у окна.

— Крепкие у преступника нервы!

— Убийство имеет явно политическую подоплеку, — уверенно продолжал Клебанов. — Представьте эту картину: собрание колхозников обсуждает план весеннего сева, и вдруг — выстрел! Несомненно здесь действовал классовый враг: колхоз передовой в области, намеченная жертва — знатный бригадир… Убийца, конечно, рассчитывал на политический резонанс. Возможно, и не он, но те, кто направлял его руку. Преступление было, конечно, заранее подготовлено. Об этом свидетельствует тот факт, что место, где стоял преступник, было густо засыпано табаком, чтобы собака не могла взять след…

— Все возможно, товарищ подполковник… Однако не будем делать поспешных выводов.

— Я хочу только напомнить вам, что Санько — сын осужденного за связь с оккупантами. А ведь яблочко от яблони недалеко катится!

— Пословицу, как и внутреннее чутье, на которое вы ссылались, тоже к делу не подошьешь, — сухо сказал Головин. — Нужны факты. Где был убит комсомолец, пытавшийся задержать преступника?

— Комсомолец Олексюк стоял за углом клуба, разговаривал с девушкой. Когда прозвучал выстрел, он бросился за человеком, рванувшимся от окна в сторону леса. Возле того дерева Олексюк настиг убийцу, и тот в упор выстрелил в своего преследователя, смертельно его ранив. У места этого второго убийства найден охотничий патрон шестнадцатого калибра.

Головин встал и шагами отмерил метры от окна, возле которого находился убийца, до места, на котором стоял комсомолец в момент выстрела. Затем измерил расстояние от окна до дерева, возле которого Олексюк настиг убийцу.

— Странно, — рассуждал Головин вслух, — очень странно! Олексюк стоял в восемнадцати метрах от окна, от которого побежал преступник, и уже на пятидесятом метре догнал его. Таким образом, он должен был бежать значительно быстрее, чем человек, которого он преследовал. Однако в материалах следствия, насколько я помню, есть сведения о том, что нога у Олексюка была забинтована… Ведь так?

— Медицинская экспертиза установила вывих левого коленного сустава, — хмуро подтвердил Клебанов.

— Почему же, в таком случае, человек, стрелявший в окно, не успел убежать от своего преследователя? Если, как вы утверждаете, убийцей является Санько, этого бы, конечно, не произошло. Санько совершенно здоров, молод — он всего на три года старше Олексюка. К тому же и ростом он выше и бегать должен быстрей. Каким же образом случилось, что хромой Олексюк, находившийся от преступника в восемнадцати метрах, все же догнал его?

— Убийца, естественно, волновался… Возможно, у него началось сердцебиение… Да мало ли какая причина могла ему помешать! Может, он заметался из стороны в сторону? — смущенно пытался объяснить Клебанов упущенную им во время следствия деталь.

— У человека, бегущего от опасности, обычно удесятеряются силы, — напомнил Головин.

— Преследователь тоже в состоянии возбуждения… — начал было Клебанов, но Головин прервал его.

— Вы говорите, что у Санько изъяли охотничье ружье шестнадцатого калибра? — оживленно спросил он.

— Да. И у места, где погиб Олексюк, тоже найден патрон шестнадцатого калибра. Как видите, товарищ полковник, улика прямая!

— Улика важная, но… многое все же неясно. Вы утверждаете, что Олексюк, догнав преступника, схватился с ним. Об этом свидетельствуют следы на месте борьбы. Как же, находясь на таком близком расстоянии от преследователя, преступник мог выстрелить из ружья в упор? Значит, у него было другое оружие, с коротким стволом, например, обрез?

— Санько мог отбросить противника, изловчиться и… — Клебанов выразительно щелкнул пальцами, вскидывая воображаемое ружье.

Полковник покачал головой:

— Весьма сомнительное объяснение. И возникает другой вопрос. Даже самый опытный и хладнокровный убийца не рискнул бы появиться у места задуманного им преступления с ружьем через плечо. Он побоялся бы привлечь внимание. Тем более что ему, как вы сами утверждаете, долго пришлось топтаться у окна, выжидая удобного момента для выстрела.

— Было уже темно. К тому же он мог спрятать ружье под плащом или пальто, — неуверенно возразил Клебанов.

Глаза Головина возбужденно блестели, казалось, он приближался к решению сложной задачи.

— Согласен с вами — ружье преступник мог спрятать под полой верхней одежды. Но объясните мне, что означала фраза, сказанная умирающим Олексюком, когда к нему на помощь подбежали товарищи? Надеюсь, вы помните ее?

— Он сказал, что не узнал преступника.

— Не совсем точно. В протоколе записано так: «Не узнал, он голый…» Слышите, голый! — торжественно подчеркнул Головин.

Клебанов недоуменно взглянул на полковника, явно не понимая, к чему тот клонит.

— Вы смотрите на меня удивленно? Но в этом определении, на которое вы не обратили внимания, может быть, и кроется разгадка: из какого оружия был произведен выстрел. Что значит по-местному это выражение «голый»? Оно означает раздетый, без пальто. Когда мальчишка-озорник в холодную погоду выбежит на крыльцо в одной рубашонке и штанишках, мать ему вслед кричит: «Куда ты, окаянный, голый побежал! Холодно, простудишься!» Поняли вы теперь, почему умирающий Олексюк употребил слово «голый»? Человек, которого он преследовал, был без обычной в эту пору года верхней одежды. В темноте в пылу борьбы Олексюк не успел рассмотреть его лица.

Клебанов понуро молчал. Он уже понимал, что следствие произвел небрежно, однако все свои промахи считал лишь мелкими упущениями и был подавлен главным образом тем, что выставил себя перед своим начальником в невыгодном свете.

Чувствуя это внутреннее сопротивление своим доводам, Головин продолжал уже более резко:

— Таким образом, ваше утверждение, что оба убийства были произведены из охотничьего ружья, изъятого у Санько, бездоказательно!

— Возможно, и так, — неохотно согласился Клебанов.

— Скорее всего, так! — жестко поправил его Головин. — Свои умозаключения мы должны делать только на основании фактов. Схватились за то, что лежало, так сказать, на поверхности. К сожалению, вы многое упустили, и даже собранный вами фактический материал не проанализирован со всей тщательностью. Потому и зашаталось сделанное вами построение, стоило только из него вынуть пару кирпичиков.

Сердито хмурясь, полковник Головин подошел к окну, через которое был произведен выстрел, и осмотрел пробитое в стекле отверстие. Клебанов стоял в сторонке и жадно курил.

— Смотрите! — подозвал его Головин. — Окно имеет шторку и, вероятно, было зашторено. Как же преступник мог видеть, что делается в помещении?

— Шторка в месте пробоины была приоткрыта. В образовавшуюся щель хорошо был виден президиум и сидящий у противоположной стены бригадир Иванов.

— Вы проверили, почему шторка оказалась приоткрытой? — взволнованно спросил Головин.

— Я не придал этому особого значения.

— А ведь это чрезвычайно важная деталь! — медленно выговорил он с досадой. — Обязательно надо было установить: случайность это или сделано преднамеренно? Шторку, прибирая, могла слегка раздвинуть уборщица — тогда это случайность. Но могло оказаться, что преступник присутствовал на собрании, выбрал удобный момент, специально освободил это поле для обозрения, затем вышел и совершил задуманное. Вы улавливаете, какое это имеет значение для направления следствия?

— Вы хотите сказать, что убийцу надо искать среди местного населения? Но ведь и Санько местный житель!

— Анализируя факты, — терпеливо продолжал полковник, — мы пришли к выводу, что самая важная улика против Санько — изъятое у него одноствольное охотничье ружье шестнадцатого калибра, — по-видимому, отпадает. Если отпала основная улика, значит, и обвинять его в убийстве мы не имеем права. Возможно, конечно, что обнаружатся какие-то новые факты, подтверждающие его вину. Но пока их нет, и сейчас мы можем твердо и определенно утверждать лишь одно: да, убийцу Юрко и Олексюка надо искать в этом селе.

Уже темнело. В селе постепенно стихало деловое оживление напряженного трудового дня. Не стучал больше молот на колхозном дворе, не урчал трактор, смолкли смех и говор у амбара, разбежалась по домам детвора. Вечер рождал новые звуки, приглушенные и мягкие. Протяжно мычали коровы, с тихим звоном опускались в колодцы ведра на длинных журавлях, монотонно попыхивал движок колхозной электростанции. Где-то в дальнем конце села нетерпеливый гармонист тронул лады баяна. Обрывок напевной мелодии словно растаял в вечерней мгле. Невольно Головин подумал, как не вязалось событие, которое привело его сюда, с красотой этого весеннего вечера, с умиротворенным покоем уходящего дня. И снова слово «ошибка» напомнило о себе, как заноза. Теперь он уже не сомневался в поспешности Клебанова. Невеселые мысли Головина прервал капитан Григорьев. Он почти выбежал из переулка, стукнул каблуками, козырнул:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться?

Головин улыбнулся. Исполнительный, деловитый Григорьев нравился ему.

— Что нового, капитан?

— Порядок, товарищ полковник! Привез ту женщину, что свидетельствовала на суде в пользу Санько. Ждет в сельсовете.

— Порядок, говорите? А сами-то верите, что стрелял Санько?

— Противоречия в деле задержанного, конечно, имеются… Я говорил о них товарищу подполковнику.

— Почему же подписали документы перед отправлением дела в суд?

Капитан замялся.

— Подполковник Клебанов опытнее меня… Я думал, если он настаивает…

— Значит, вы подписали документы, в достоверности которых сами не были убеждены? Так я вас понял?

Краска смущения залила щеки Григорьева.

— Так, товарищ полковник, — сказал он, опуская глаза. — Сознаю свою ошибку.

— Это хорошо, что поняли ошибку, капитан, — несколько мягче сказал Головин, но глаза его по-прежнему смотрели сурово. — Следует сделать для себя выводы и научиться отстаивать свою точку зрения. Мы с вами не шахматные задачи решаем. И человеку дана только одна жизнь. Испортить эту жизнь — такое преступление, какому и меры не сыскать!

— Я понимаю, товарищ полковник, — тихо проговорил Григорьев. Голос его срывался от волнения. — Надо было, конечно, о своих соображениях доложить вам, а я усомнился… Заглушил собственные сомнения… Да что и говорить!

Клебанов разговаривал со сторожихой и теперь спустился с крыльца. Заметив его приближение, Головин прервал капитана.

— Ну, добро! Посоветуйтесь тут с подполковником о дальнейших действиях, а с Демченко я поговорю сам.

В сельсовете Головин увидел молодую женщину в цветастом платке. Истомленная ожиданием, она нервно кусала губы и то завязывала, то развязывала концы платка. Серые с влажным блеском глаза ее настороженно и испуганно посмотрели на Головина, щеки вспыхнули и сразу побледнели.

— Здравствуйте, милая… Александр Петрович Головин, — представился полковник, протягивая женщине руку.

— Катя, — тихо молвила женщина, и щеки ее снова вспыхнули.

Чтобы дать ей время прийти в себя, Головин расспросил ее о работе, о семье, поговорил о родном селе Кати, в котором он был проездом. Чувствуя дружеское расположение полковника, Екатерина Демченко заметно успокоилась и стала отвечать на вопросы не так односложно, как вначале.

— Ну, а теперь, когда мы с вами познакомились, давайте поговорим и о деле, ради которого пришлось вас потревожить, — словно спохватился вдруг Головин. — Вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас вызвал?

Демченко уклонилась от прямого ответа.

— Вам виднее…

— Хорошо, тогда я вам объясню. Дело касается ваших показаний на суде относительно Санько. Вы действительно видели его в вечер убийства в Христовом?

Демченко затеребила бахрому платка.

— Видела!

— Я бы попросил рассказать об этом подробнее.

— А что же такое необыкновенное рассказывать! Был в Христовом, и все! Видела я его, на улице встретила… Зря вы человека таскаете, напраслину на него возвели.

— Поймите, Катя, такой ответ не может нас удовлетворить. Вы говорите, что мы зря арестовали Санько. Выходит, вы хотите помочь напрасно обвиненному человеку. А рассказать, где и как его встретили, отказываетесь. Невольно напрашивается мысль, что вы обознались, нетвердо помните, что действительно видели Санько именно в тот вечер. Тем более, что и муж ваш утверждает, что Санько к нему не заходил.

— Муж в этот вечер поздно домой вернулся. Он скот на мясокомбинат гонял, — поспешно сказала Демченко.

— Значит, Санько заходил к вам домой в отсутствие мужа? Почему же вы об этом не сказали на следствии? И только что заявили, будто встретили Санько на улице?

Демченко судорожно глотнула воздух, хотела что-то сказать и вдруг закрыла лицо руками.

— Как же я могла сказать, если у меня муж, дети… Неужели вы не понимаете? — сквозь слезы выкрикнула она. — Ведь позор-то какой, стыд! Никогда бы никому не призналась, кабы не жаль безвинного человека. До самого суда не знала, что пойду свидетелем объявлюсь. Все от совести своей хоронилась. Да и на суде-то, небось знаете, все путалась, все про встречу на улице говорила.

— Понимаю, Катя, что вам нелегко во всем признаться. И хочу вам объяснить: разбивать вашу семейную жизнь мы не собираемся. То, что случилось, дело вашей совести. От суда вы можете потребовать, чтобы свои показания вы давали при закрытых дверях. О ваших показаниях на следствии никто не узнает. Можете не боясь рассказать все откровенно.

И Катерина Демченко рассказала.

Это была повесть о двух запутавшихся, слабовольных людях, стыдящихся и самих себя и своих близких, перед которыми они должны были лицемерить. Однако ее показания со всей очевидностью подтверждали, что в памятный вечер Санько действительно в селе Веселом не был.

Выходя из кабинета председателя сельсовета, где происходила эта беседа, Катя задержалась в дверях. Полковник заметил: глаза ее просветлели, плечи расправились шире, словно сбросила она груз, который давил ее непосильной тяжестью.

— Вы теперь, товарищ полковник, конечно, понятия низкого обо мне, — сказала она с робкой улыбкой и остановилась, подыскивая слова. — Только я хочу сказать: словно затмение с меня сошло. Уж так наказнилась, уж так намучилась… Вместе бы с кожей сняла с себя позор… Вы не думайте, что я такая… совсем пропащая… нет!

— Ну что вы, Катя! — дружески улыбнулся полковник. — У вас хватило мужества сознаться и спасти человека. Это многое значит. По-иному будете смотреть теперь на жизнь.

У крыльца сельсовета полковника уже ждали в машине Клебанов и Григорьев. Он уступил капитану первое сиденье и занял место рядом со своим заместителем. По дороге он сухо изложил Клебанову суть показаний свидетельницы, приказал уточнить ряд фактов, о которых она говорила, и в заключение сказал:

— Проверить все утром и завтра же отпустить Санько. Да лично перед ним извинитесь. Ежедневно мне докладывать о дальнейшем ходе следствия по делу об убийстве в селе Веселом. О том, что произошло, мы поговорим особо.

Долго в эту ночь не мог заснуть Александр Петрович Головин. Мучительный стыд жег ему душу.

«Как же я не разгадал Клебанова раньше? — спрашивал он себя, ворочаясь с боку на бок. — Не замечал его чванливой самоуверенности, показной возни с бумагами, холодка, с которым он относился к работе? Это его невозмутимое спокойствие воспринимал как выдержку, умение владеть собой. Оказывается, за ним крылось равнодушие… И ведь были же у меня основания присмотреться к нему попристальнее. Да, были…»

И Александру Петровичу вспомнилась первая встреча с Клебановым и неприятное впечатление, которое Клебанов тогда на него произвел.

Два года назад, отдыхая в Сочи, Головин как-то оказался случайным свидетелем сцепы, которая разыгралась в столовой.

— Чем вы меня кормите? — кричал какой-то новенький официантке. — У меня дома собака лучше питается.

Обернувшись на голос, Александр Петрович увидел невысокого, плотного человека, с круглым, по-детски розовым лицом. Серые глаза незнакомца, почти не затененные ресницами, округлились от возмущения, губы кривила брезгливая гримаса. Официантка что-то негромко сказала ему, очевидно, предложила переменить блюдо, но тот с силой швырнул ложку в тарелку. Брызги борща разлетелись в стороны — на белую скатерть, на передник официантки, на платье сидящей рядом дамы, очевидно супруги новоприбывшего. Публика в столовой возмущенно зашумела.

— Что же вы стоите? — еще более раздраженно вскрикнул новичок. — Принесите воды! Разве не видите, из-за ваших порядков у жены совершенно испорчено платье!

Александр Петрович почувствовал, как горячая волна прилила к его сердцу.

— Виноваты не порядки в санатории, а ваша несдержанность, — зло сказал он. — И потрудитесь держать себя приличнее в общественном месте!

— Мой муж подполковник и знает, как себя вести, — с вызовом бросила женщина и надменно вскинула голову, увенчанную какими-то замысловатыми локонами.

Александр Петрович поднялся из-за стола:

— Тем более он не должен компрометировать своего высокого звания.

Несколько дней отдыхающие сторонились новеньких, но на берегу моря, среди прекрасной южной природы как-то особенно быстро забываются все мелкие дрязги. О скандале в столовой никто уже не вспоминал. Да и сам Головин не придавал ему такого значения после того, как новичок, отрекомендовавшийся Клебановым, подошел к нему и извинился:

— Простите меня, дорогой товарищ! Признаюсь, вел себя по-свински. Но, знаете ли, нервы… проклятые нервы! У всех нас они начали сдавать после войны, а тут еще изматывающая, напряженная работа…

Они разговорились и установили, что оба работают в одном ведомстве, и это до некоторой степени сблизило их. А когда спустя два месяца Клебанова назначили одним из заместителей Головина, Александр Петрович не был ни огорчен этим, ни удивлен.

Только теперь, бессонной ночью, восстанавливая в памяти первое их знакомство и подробности поведения Клебанова на работе, Александр Петрович вдруг, словно через увеличительное стекло, видел то, что раньше ускользало от его внимания.

«Еще в санатории Клебанов, конечно, знал, что вопрос о его переводе в управление МВД решен и что ему придется работать со мной… Потому и полез со своими извинениями, — думал Александр Петрович. — А я, простофиля, поверил, даже пожалел. Бедняга, мол, переутомился, развинтился… А у него здоровье, как у быка, и нервам каждый может позавидовать. Просто себялюбец, этакий обтекаемый человек. Такие ко всему и всем могут приспособиться…»

Беспощадный к самому себе, Александр Петрович начал припоминать, как повел себя Клебанов на новом месте работы. Сначала присматривался, скромненько выжидал. Когда его сотрудники удачно провели несколько дел, сумел все представить так, будто это была заслуга всего отдела, и в первую очередь его, как руководителя. Но итог был подан с чувством меры, так, чтобы не слишком уж выпячивать себя, чтобы этот вывод сам напрашивался. Незаметно и настойчиво Клебанов старался оттереть трех других заместителей своего начальника, если, конечно, игра стоила свеч. В случаях, когда те выдвигали важные предложения, Клебанов неизменно поддерживал идею в целом, но уничтожающей критикой частностей все сводил на нет. Говорил Клебанов красноречиво, любил, что называется, «заострить вопрос», подвести под него политическую подоплеку, но даже в своих критических выступлениях умел никого не затронуть лично, и поэтому его взаимоотношения со всеми были ровными, часто даже товарищескими.

Александр Петрович припомнил, что и сам он был не прочь потолковать с Клебановым об охоте на уток, о рыбной ловле, не замечая того, что Клебанов просто играет на этой слабой его струнке, чтобы косвенно упрочить свое положение.

«Приспособленец, пустозвон! — с горечью думал Головин. — Но как же я мог это проглядеть? Как мог допустить, чтобы он оставался на важнейшем участке работы? Чтобы расследовал такое важное дело, как убийство в селе Веселом?.. Вот и сегодня я целый день возмущался ошибками, допущенными в следствии, вразумлял Клебанова. Но основную-то ошибку допустил я! Значит, я оказался плохим руководителем, не присмотрелся к человеку, находящемуся в моем подчинении, не изучил его характера и деловых качеств. Именно из-за этого едва не пострадал невиновный! Нет, от этого дела Клебанова нужно отстранить!»

Приняв такое решение, Головин немного успокоился, но долго еще с суровым пристрастием корил и мучил самого себя.

* * *

Время шло. Разговоры об убийстве в селе Веселом постепенно утихли. Каждый день приносил людям новые впечатления, новые тревоги, заботы и радости.

Время неуловимо работало на преступника, день за днем оно стирало его следы. С тех пор как Головин отстранил Клебанова от руководства расследованием и взялся за него сам, было собрано много интересных материалов, однако напасть на след убийцы все еще не удавалось. Это тревожило и мучило Головина, как старая, наболевшая рана.

«Я допустил ошибку и должен ее исправить!» — упрямо твердил он себе, перебирая все новые данные следствия, анализируя их, прикидывая так и этак.

И сегодня с утра он заново перечитал все протоколы, показания свидетелей, выводы экспертизы и в какой уже раз принялся анализировать известные факты, особо останавливаясь на неясностях, которые еще оставались в следствии.

Например, вопрос о табаке. Преступник специально рассыпал его у окна, чтобы собака не могла взять след. Экспертиза установила, что это самосад домашнего приготовления, с примесью, для запаха, сухих цветочков буркуна.

Многие в Веселом выращивали на своих огородах табак, однако никто из них не знал свойств буркуна и не примешивал к табаку. По заданию полковника в одно из воскресений Григорьев обследовал в окрестных селах все базары и только на одном, в районном центре, нашел самосад с примесью буркуна. Его продавал старик, похваставшийся, что знает секрет, как сделать табак «духовитым и пользительным для здоровья». Старик оказался жителем села Песчаного, другого района, каких-либо родственных связей в селе Веселом не имел и даже не знал о его существовании.

«Как же самосад попал в Веселое? — спрашивал себя Головин. — Вернее, кто его купил у старика? Хорошо, если это постоянный покупатель, тогда старик может его припомнить. А если табак куплен случайно, только потому, что он «духовит»? Именно эта особенность табака должна была заинтересовать преступника… Нужно будет выяснить, кто из весельчан ездил за последние недели в районный центр…»

Обвинения против Санько Клебанов строил на том, что у заподозренного было найдено охотничье ружье и куски баббита, идентичные тому, из которою была изготовлена самодельная пуля-жакан, извлеченная из груди Юрко.

Экспертиза установила, что такая марка баббита применяется для заливки подшипников, а дальнейшая проверка показала, что почти все охотники села Веселого «достают» в райцентре баббит и отливают из него охотничью дробь. Некоторые охотники, выследившие волков и диких кабанов, отливали не только дробь, но и пули-жаканы. Однако проверка показала, что заподозрить в убийстве этих людей нельзя.

Патрон, найденный у места гибели Олексюка, мог подойти к любому ружью 16-го калибра. Именно такие ружья были у большинства местных охотников.

Одно обстоятельство привлекло внимание Головина: патрон оказался совершенно новым. Налет гари во внутренней стороне патрона был таким, каким он и должен быть после одного выстрела. Это свидетельствовало о том, что патрон, возможно, был специально куплен злоумышленником.

После выстрела на патроне не сохранилось следов чьих-либо рук. Очевидно, он был подан в ствол автоматически.

Сейчас и этот патрон, и пуля-жакан лежали на столе полковника. Важные вещественные доказательства! Но доказательства пока немые. Как же заставить их говорить, как из безмолвных свидетелей превратить в грозных обвинителей против преступника?

В дверь торопливо постучали, и на пороге показался капитан Григорьев, запыленный, вспотевший, но веселый.

— Товарищ полковник, — возбужденно воскликнул он еще с порога. — Я с важной новостью! Вот, нашли! — Он перевел дыхание и положил на стол какой-то предмет, завернутый в газетную бумагу.

— Ракетница? — удивилися Головин, разворачивая сверток.

— Двухствольная ракетница, товарищ полковник… Она переделана для заряда охотничьими патронами!

Головин взял со стола патрон и вставил в один из стволов ракетницы.

— Подходит! — сказал он, волнуясь. — Где и при каких обстоятельствах вы ее нашли?

— На огороде одного из колхозников. Очевидно, ее бросили в воду еще во время весеннего паводка, когда огороды были затоплены. У меня давно мелькнула мысль, что надо обследовать всю прилегающую к реке полосу. И вот — такая находка!

— Молодец, капитан! Проявили находчивость и инициативу. Именно эта ракетница могла быть орудием убийства. Двухствольное, как и предполагалось, оружие… Итак, еще один шаг вперед. Теперь вы должны выяснить всю родословную этой штучки: узнайте, на каком заводе она изготовлена, куда направлена, где продавалась, вообще изучите всю ее «биографию». Я — снова в Веселое, хочу побеседовать с бригадиром Ивановым. Насколько мне известно, он уже поправился.

* * *

Бригадир Иванов днями возвратился из больницы. Рана его оказалась неопасной и быстро зажила. Но нервное потрясение, по-видимому, оказалось довольно сильным. По крайней мере, бригадир все еще отсиживался дома.

Все это сообщили Головину в сельсовете, и, постучавшись к Иванову, Александр Петрович чувствовал себя неловко: может быть, не следовало лишний раз тревожить человека?

Вопреки ожиданиям, Иванов выглядел здоровяком.

Он радостно бросился навстречу полковнику, словно давно его ждал и хотел познакомиться.

— Товарищ Головин, верно? Слышал о вас! Очень рад познакомиться. Иванов Михаил Федорович… А это жена моя — Анастасия Филипповна.

Головин пожал его руку, поздоровался с женой, еще молодой женщиной с грустными, слегка воспаленными глазами.

«Видно, и она немало пережила», — подумал Головин, еще острее испытывая чувство неловкости — так неприятно являться непрошеным гостем.

— Миша, может, приготовить что-нибудь? — спросила Анастасия Филипповна мужа.

— А как же, Настенька… А как же! — засуетился Иванов.

— Очень прошу вас не беспокоиться, — запротестовал Головин. — Я совсем ненадолго. Должен побеседовать с вашим мужем.

— Ну, тогда я пойду, — сразу же согласилась хозяйка. — У меня уроки.

— Учительницей в школе работает, — пояснил Иванов, когда его жена вышла. — Хотя и чужие дети, а все веселее.

— У вас никогда не было своих детей?

— Да, понимаете, были, только… — Иванов почему-то замялся и сказал неуместно: — Живем с ней дружно…

— Как чувствуете себя? Поправились? — спросил Головин, окидывая могучую фигуру хозяина. Он был значительно старше своей жены, но в голове его еще не серебрился ни один волос. Румяное лицо дышало здоровьем, только глаза смотрели нерешительно. — Давно бригадиром работаете?

— Четвертый годок пошел. Другому сказать, подумает, что не так-то уж и много. Только ведь год году рознь, правда? Какую бригаду принял! Разваленную до основания. Попотел, пока порядок навел.

— Хозяйство у вас хорошее. Видели ваши конюшни, свинарник… Недавно построили?

— Пришлось покрутиться. Не один я, конечно, по и моя доля немалая. Как жили раньше? Земли запущенные, урожаи низкие, колхозники на трудодни граммы получали… А теперь все зажили в достатке. Второй год бригада держит первенство по области. На сельскохозяйственной выставке павильон свой имеем. Да, трудов положено немало! И вот за все… благодарность!

Иванов махнул рукой и тяжело вздохнул. Почему-то в жесте его Головину почудилась нарочитость.

Будто вспомнив о своих обязанностях гостеприимного хозяина, он придвинул гостю пачку «Беломора».

— Курите, товарищ полковник!

Головин закурил.

Закурил и хозяин, жадно затягиваясь и с силой выдыхая дым.

— Да, случай, конечно, прискорбный, — вернулся к начатой беседе Головин. — Как все-таки вы расцениваете этот выстрел?

— Враждебные элементы распоясались! — отрубил Иванов и зло выкрикнул: — Не запугают! Постоим за народное дело! Гитлера сломили, а тут одним выстрелом думают запугать?!

И снова Головину показалось, что в голосе Иванова звучали фальшивые ноти. От слов его отдавало каким-то неискренним пафосом.

«Возможно, это влияние Клебанова?» — остановил себя Головин и, чтобы проверить впечатление, спросил:

— Вы, по всей вероятности, уже беседовали с моим заместителем?

— Несколько раз. Он ко мне в больницу приезжал.

«Так и есть! Это Клебанов его настропалил».

— Вы сказали о враждебных элементах. У вас имеются на примете подозрительные лица?

— Санько мне расправой угрожал. Вообще, личность темная. Жил на оккупированной территории.

— Санько к убийству не причастен. А на оккупированной территории, к сожалению, вынуждены были оставаться миллионы советских людей. Это не вина их, а несчастье.

— Да, да, конечно, это так, — поспешно согласился Иванов.

— А кроме Санько, кто, по вашему мнению, не внушает особенного доверия?

— Трудно сказать. Тонкое дело! Враг с открытым лицом не ходит… Нет, не прикину в уме, кто бы на такое злодейство мог решиться… Сам не раз задумывался, а вот назвать никого не берусь…

Он уклонялся от прямого ответа. Лицо его было спокойно, но глаза будто хотели ускользнуть, укрыться от пытливого взгляда полковника. Дальнейшая беседа не дала ничего такого, за что можно было бы зацепиться в поисках.

В подавленном настроении Головин шагал по улице села.

«Странно, — думал он, — выдает себя пострадавшим за народное дело, говорит, что в селе есть враждебно настроенные люди, а назвать их не может. И этот бегающий взгляд. И эта самореклама. Словно один он трудился, боролся, строил колхоз…»

Посреди улицы у колодца оживленно судачили о чем-то женщины. Головин подошел к ним.

— Здравствуйте, бабоньки! — сказал он весело. — Можно проезжему водички напиться?

— Здравствуйте, если не шутите! — отозвалась бойкая молодуха. — Водички нам не жаль…

— Не шучу, а водички хочу, — в том же шутливом тоне продолжал Головин. Он рад был немного побалагурить, чтобы отделаться от своих неотвязных мыслей.

Молодая кареглазая женщина с лукавым изгибом губ указала рукой на два полных ведра, стоявших на срубе, и молвила с мягкой усмешкой:

— Да вы не стесняйтесь, денег не спросим, а коли не хватит, еще наносим.

— Ах и вода! — похвалил Головин. Он отпил через край ведра еще несколько глотков. — Истинный нарзан!..

Соседки переглянулись и почему-то притихли. Они смотрели на женщину, что неторопливо шла к колодцу от ближайшей калитки.

Он понял ревнивые взгляды соседок: стройная смуглянка была очень красива. Черные косы ее мягко обвивали голову, ясные черные глаза смотрели радостно и удивленно.

— Добрый вечер! — поздоровалась она.

Ей никто не ответил.

Привычными плавными движениями она опустила ведро и зачерпнула воду, коротко взглянув на полковника влажными, как черная смородина после дождя, глазами. Перекинув коромысло через плечо, женщина гордо вскинула голову и так же неторопливо пошла назад, легко и плавно покачивая бедрами.

— Какая красавица! — невольно вырвалось у Головина.

— Приглянулась? — спросила кареглазая, и зубы ее блеснули в насмешливой улыбке. — Она до вас, мужиков, не гордая. Только занятая сейчас.

— С бригадиром, бесстыдница, путается, — сердито сказала пожилая колхозница и сплюнула.

— С каким бригадиром?

— Так с Ивановым же! — усмехнулась кареглазая.

— С Ивановым? — удивленно переспросил Головин. — У него же есть жена.

— Жена так, для порядку… А гостит у других.

— И жена-то у него третья или пятая, — добавила пожилая колхозница и осуждающе покачала головой.

— А я думал — Иванов хороший семьянин, — с деланным равнодушием заметил Головин.

— Ой, хороший семьянин! — прыснула кареглазая. — Кобель он бессовестный, а не семьянин! Не одна горькими слезами от него плакала… Авдотью эту, красавицу, муж из-за него топором хотел зарубить. Отпросилась, клялась и божилась перед всей родней, что будет верная да покорная.

— Притихла что-то последнее время, — задумчиво сказала высокая, средних лет женщина со строгим лицом, обращаясь к подругам. — Раньше, помните, как высоко неслась? Наплакалась от нее на свинарнике. И то не так, и это не по ее характеру. Любовница бригадира, чего же не командовать! А теперь тише воды, ниже травы ходит.

— Кто же ее муж?

— Прицепщик. Возле тракторов работает. Пока не женился — был парень как парень. А теперь такой худющий да страшный! Она-то женщина в соку. Вот и ищет мужика покрепче. А кто виноват, что человек извелся? Она же, бесстыдная! — злобно выкрикнула молчавшая до сих пор болезненного вида женщина с коричневыми пятнами под глазами.

Чувствуя, что страсти не в меру разгорелись, Головин попробовал немного утихомирить женщин.

— Жизнь, бабоньки, прожить — не поле перейти. Случается, что и с дороги человек собьется. Вот бы и помочь такому правильную дорогу отыскать. И потом чужая душа — потемки. У каждого свой характер, своя психология…

— Какая такая психология? — оборвала его пожилая колхозница. — Распутство это, а не психология!

Над улицей заклубилось густое облако пыли — возвращались со стадом пастухи. Поспешно подхватывая ведра, женщины стали расходиться.

— Спасибо за воду и приятную беседу! — крикнул им вдогонку Головин.

— На здоровьечко! — обернулась кареглазая. Ведра на ее коромысле колыхнулись, и вода выплеснулась ей на ноги. Женщина рассмеялась и быстро пошла вдоль улицы, спеша к своему двору.

Головин повернул к сельсовету, где его ждала машина.

«Что если отбросить все прежние версии и подойти к делу с иной стороны? — подумал он. — Вполне возможно, что в Иванова стрелял кто-то из обиженных мужей…»

* * *

Листая свой блокнот, капитан Григорьев не раз поглядывал на часы и, как только Головин вошел, быстро вскочил с места и доложил торопливо:

— Ракетница, товарищ полковник, была в продаже в городском спортивном магазине и куплена в воскресенье 10 апреля. Вот чек на ее продажу, изъятый из архива магазина.

— Кто из весельчан был в этот день в городе? — спросил Головин.

— Колхоз организовал выезд на базар автомашиной. Вот список всех, кто ездил десятого в город. — Пробежав глазами протянутый ему список, Головин остановил взгляд на одной фамилии.

— Прицепщик Васько, — вслух прочитал он. — Вы знаете, какая у него семья?

Григорьев взглянул в свой блокнот:

— Двое детей и жена.

— А ее, случайно, зовут не Авдотьей? — оживился Головин.

— Так точно, Авдотья, — удивленно ответил Григорьев. — Вы тоже ее знаете, товарищ полковник?

— Случайно видел и невольно запомнил — красивая женщина.

— Тогда это она. Разрешите продолжать?

— Пока оставим Авдотью в стороне. Ваши соображения, капитан?

— Кто-то из приезжавших на базар мог купить ракетницу и патроны к ней. Старик, торгующий самосадом с буркуном, оказывается, в этот день был на рынке. Значит, тот, кто купил ракетницу, мог купить и табак.

— Логика в этом есть… Дальше?

— Еще одно замечание, товарищ полковник. Экспертиза установила, что патроны были заряжены дымным порохом, магазины же продавали только бездымный. В продаже другого давно не было. Единственный человек в селе, у кого еще сохранился дымный порох, — сторож. Тут выясняется такая интересная подробность: незадолго перед убийством Васько попросил у него немного пороху, якобы для своего друга.

— Очень хорошо!

— Что уж хорошего? Если Васько приобрел в городе ракетницу, купил табак, а у сторожа попросил порох — значит, не исключена возможность, что стрелял именно он!

— Не исключена, капитан!

— Но в чем же мотивы этого преступления?

— Ревность. Иванов сожительствовал с женой Васько. Это единственный мотив.

— Убийство из ревности?

— Очевидно. Подполковник Клебанов в самом начале дал неправильную оценку, он запутался в дебрях собственных измышлений и едва не увлек и нас за собой. Все оказывается гораздо проще и по-житейски объяснимо. Кажется мне, капитан Григорьев, что мы приближаемся к финишу! Однако для полной ясности необходимо…

Он отложил карандаш, закурил и принялся перечислять по пунктам все, что предстояло еще сделать для изобличения преступника.

* * *

Вызванный в управление МВД для допроса Иванов явился точно в назначенный срок. Вид у него был удивленный и несколько встревоженный.

— Повестку мне вручили, чтобы к вам явился, — заявил он хмуро, вертя в руках узенькую полоску бумаги.

— Да, без ваших правдивых показаний нам не обойтись, — сухо сказал полковник. — Садитесь, пожалуйста.

Иванов присел на кончик стула и выжидательно взглянул на полковника.

— Я уже, кажется, все рассказал вам, что знал.

— Я говорю о правдивых показаниях, — подчеркнул Головин.

— Я и говорил правду! За правду, может, и пострадал. Вот до сих пор рука болит.

— О том, за что вы пострадали, поговорим позже. А сейчас скажите мне такую вещь: в беседах с Клебановым да и со мной вы ссылались на каких-то враждебно настроенных по отношению к вам людей и сеяли подозрения вокруг Санько… Зачем понадобились вам эти измышления и клевета?

— Я… высказывал предположения… Санько мне угрожал, ну вот и подумал…

— А разве вам никто больше не угрожал? Муж Авдотьи Васько, например?

Иванов побледнел. Он хотел что-то сказать, но осекся, боясь неосторожным словом выдать свое волнение.

— Что же вы не отвечаете? Прицепщик Васько угрожал вам?

— Было такое дело… Теперь припоминаю.

— Расскажите об этом подробнее.

— Зашел я как-то вечером на свиноферму хозяйство посмотреть, а тут откуда ни возьмись — Васько. С ножом на меня бросился.

— А что же было дальше?

— Пили с Васько мировую. Вроде бы помирились.

— Значит, вы приходили посмотреть хозяйство? Почему же в таком случае набросился он на вас?

— Дурь на человека нашла. Соображение потерял…

— Жена Васько, Авдотья, работает в свинарнике?

— Ну, в свинарнике… — Иванов все больше терял самообладание, руки его, все еще сжимавшие повестку, дрожали.

— Значит, вы к Авдотье приходили, а не хозяйство осмотреть.

Капитан Григорьев записывал у бокового столика протокол допроса; он выжидательно взглянул на Иванова, но тот молчал.

— Почему же вы не заявили властям о том, что Васько набросился на вас с ножом? — спросил Головин.

— Не знаю.

— Неправда, Иванов! Вы прекрасно помнили об угрозах Васько, знаете, кто в вас целился. Почему же молчали об этом и распространяли версию о каких-то враждебных элементах?Нашкодили — и в кусты? Боялись, что за двух невинно погибших с вас спросят?

Иванов рванул ворот рубашки, мгновение тупо смотрел на отлетевшую на ковер пуговицу, навалился грудью на стол и зарыдал.

С чувством брезгливости Головин смотрел на вздрагивающие плечи этого большого и сильного мужчины.

— Довольно, Иванов! Возьмите себя в руки! — строго прикрикнул он. — Слезами не воскресите убитых. Да и своего тяжелого проступка не смоете.

— Я… я сознаю свою вину. Не думал, что так получится, — бормотал Иванов сквозь всхлипывания. — Я боялся ответственности… Такие жертвы, и я вроде бы как причина… А мой авторитет!..

Немного успокоившись, он рассказал о своих взаимоотношениях с Васько, признался, что с самого начала подозревал в совершенном преступлении мужа Авдотьи.

— Распишитесь на протоколе ваших показаний, — предложил Головин, когда допрос был окончен. — А заодно и на ордере на ваш арест. Вот санкция прокурора. Вы привлекаетесь к уголовной ответственности за неправдивые показания следственным органам и попытку оклеветать честных людей.

Когда арестованного увели, Головин попросил капитана сесть поближе.

— Ну, а теперь, капитан, давайте просмотрим наши улики против Васько.

— Я опросил всех ездивших десятого апреля на рынок в райцентр. Колхозник Стеценко припоминает, что Васько заходил в спортивный магазин. Значит, наши предположения, что ракетницу купил он, не лишены оснований. Далее: две женщины помнят, что Васько по дороге домой курил в кузове машины махорку. До этого он всегда курил дешевые папиросы, а тут сделал самокрутку. Запах табака был весьма приятный. Кто-то из девушек даже пошутил: «Васько ароматы раскуривает!» Опять-таки напрашивается мысль, что Васько курил сдобренный буркуном самосад, купленный у деда на базаре.

— Так, дальше!

— На месте схватки преступника с Олексюком мы в свое время сделали слепки следов. Вышли они неудачно, однако каблуки хорошо видны. На них выделяются три гвоздя, расположенные треугольником. Вчера я был в поле, где пашет трактор, на котором Васько работает прицепщиком. Присмотрелся к его следам, оставленным на сыром черноземе. На них хорошо видны вдавленности от трех расположенных треугольником гвоздей, аналогичных тем, которые видны на слепках.

— Очень важное обстоятельство!

— И, наконец, еще одно. Оказалось, что Васько выписал в кладовой мастерской новую ножовку. А нам известно, что ракетница переделана для заряда охотничьими патронами именно при помощи ножовки. Что Васько брал порох у сторожа, вам уже известно, товарищ полковник! Да, еще хочу прибавить. Все замечают, что за последнее время он сильно подался и даже характером изменился. Раньше дают ему, бывало, наряд на работу, а он шум подымает, другую требует, повыгодней. Теперь же подчиняется беспрекословно, куда его ни пошлют. В работе тоже стал более исполнительный. Словом, старается репутацию себе создать.

Полковник еще раз просмотрел все свои пометки, сделанные во время доклада Григорьева, и прихлопнул их рукой.

— Хорошо, капитан… Сегодня же доложите прокурору и получите санкцию на арест Васько.

* * *

Стоя у открытого окна, Александр Петрович жадно вдыхал свежий утренний воздух. Теперь, когда дело об убийстве в селе Веселом близилось к завершению, он особенно ощутил перенапряжение последних недель, державшее его в состоянии какой-то отрешенности от всего окружающего. Кажется, совсем недавно каштаны выбросили стройные чашечки соцветий, а теперь белые лепестки пожелтели и уже облетают. Зато каким нарядным, каким зеленым кажется город, особенно если смотреть на него так вот, с высоты четвертого этажа… Прекрасно и всегда неповторимо это буйное пробуждение природы — вечное обновление и вечное торжество жизни над смертью!

Облокотившись на подоконник, Головин слегка высунул голову из окна. Вдруг мимо него с писком и чириканьем взлетели вверх два воробья. Покружившись в воздухе, они комом упали на соседнюю крышу и, подпрыгивая, воинственно попискивая, принялись долбить друг друга клювиками. Оторванные перышки подхватывал и уносил ветер. В азарте боя воробьи сорвались с крыши, камнем полетели вниз и только у самой земли разлетелись в разные стороны. А на ветке каштана самодовольно сидела воробьиха, клювом расправляя пышные перышки, словно охорашиваясь.

«Тоже ревность!» — рассмеялся Головин и, вернувшись на свое место у письменного стола, снял трубку телефона:

— Капитан? Прошу зайти ко мне!

Через минуту Григорьев уже начал свой ежедневный утренний доклад.

— Васько арестован, обыск произведен. При обыске найден кусок баббита со следами рубки зубилом. Вот этот баббит, а вот и зубило с остатками баббита на лезвии. Очевидно, этим орудием Васько изготовил пули-жаканы. Найдены также охотничьи пыжи из войлока, хотя ружья Васько никогда не имел.

— Как ведет себя Васько?

— Волнуется. Руки трясутся…

— Пусть посидит в камере, немного успокоится. Давайте побеседуем с его женой.

В кабинет вошла уже знакомая Головину Авдотья. Сдержанно поздоровавшись, она села на предложенный ей стул и обвела кабинет настороженным взглядом.

— Авдотья Степановна, кажется, так? — спросил Головин.

— До сих пор так величали.

— Вы знаете, зачем вас пригласили?

— Не знаю, так скажете, — тем же сдержанным тоном ответила она.

— Расскажите вам, где вы были в тот вечер, когда произошло убийство?

— Дома была. На собрание муж не пустил.

— А муж где был?

— Тоже дома.

— И никуда не отлучался за весь вечер?

— По хозяйству выходил, голый. И скоро вернулся.

— Голый?! — воскликнул сидевший рядом с полковником Григорьев, но, встретив сердитый взгляд Головина, больше ни о чем не спрашивал.

Державшая себя вначале с достоинством, Авдотья Васько после вопроса о том, отлучался ли ее муж, стала заметно нервничать. На все дальнейшие вопросы она отвечала запинаясь, иногда после долгих пауз. Было ясно, что она и сама подозревала мужа, догадывалась обо всем после убийства.

Отправив Авдотью домой, Головин вызвал на допрос Васько.

Вид арестованного говорил о его крайнем физическом и душевном изнеможении. С первого же взгляда было понятно, что человек этот уже определил свою судьбу, что воля его сломлена.

— Вы знаете, за что вас арестовали? — спросил Головин.

— Нет, — едва слышно ответил Васько и потупил глаза.

— Ну, что же, тогда давайте вместе разберемся… Вы курите?

— Курю, — так же тихо ответил арестованный.

— Пожалуйста! — Головин придвинул к нему кулек с самосадом, купленным Григорьевым у старика. Дрожащими пальцами Васько скрутил цигарку и закурил. По комнате распространился приятный запах буркуна.

— Хороший табак, ароматный, — как бы между прочим сказал Головин. — Вы, кажется, тоже такой покупаете?

Васько захлебнулся дымом.

— Нет, я курю папиросы, — сказал он, откашлявшись. Рука с цигаркой, упавшая на колено, слегка подпрыгивала, сотрясаемая мелкой дрожью.

— А в воскресенье, десятого апреля, вы же покупали махорку?

— Не помню, может, и купил, папирос не хватило…

— Плохая у вас память, Васько! Возможно, вы забыли, что и эту штуковину купили? — Головин вынул из ящика ракетницу и положил ее на стол.

Васько вскочил со стула и попятился к стене.

— Садитесь, арестованный! — резко сказал Головин. — Будете дальше отпираться или дадите показания о совершенных вами убийствах?

Васько хотел заговорить, но зубы его выбивали мелкую дробь, в уголках рта запузырилась пена. Головин протянул ему стакан с водой. Обхватив его обеими руками, Васько жадно пил.

— Мастер вы неплохой, удачно приспособили ракетницу для заряда охотничьими патронами, — сказал Головин, чтобы вывести арестованного из состояния нервного шока.

Уставившись взглядом в пол, Васько молчал.

— Вот и кусок баббита, из которого вы сделали жаканы. Узнаете его? Или показать вам пулю, извлеченную из груди Юрко? Есть и патрон, найденный возле убитого вами Олексюка.

Лицо Васько исказило страдание.

— Не хотел я их, гражданин полковник! — крикнул он в страстном порыве отчаяния. — Иванова думал, обидчика своего! Жену он мою опозорил и меня…

И Васько начал давать показания.

* * *

Комиссар милиции Романов, сидя за своим рабочим столом, внимательно слушал доклад полковника Головина.

— Так ошибку Клебанова, говорите, исправили? — спросил он, щуря карие, молодо поблескивающие глаза и отгоняя рукой дым.

— Сделали все возможное, товарищ комиссар. Преступника нашли. Невиновного Санько освободили. И извинились перед ним.

— А для себя выводы какие из этого сделали?

Головин почувствовал, как гулко ударило сердце.

— Вы правильно поняли меня, товарищ генерал. Не Клебанова ошибку я исправил, а свою. То, что я не распознал его и доверил ему такое важное дело…

— Понятно, товарищ полковник! Это я и хотел услышать. Рад за вас!

— Урок для меня был тяжелый, но думаю… — Головин умолк, словно взвешивая свои слова, и закончил уверенно: — Но и полезный. На всю жизнь запомню!

— Со своими сотрудниками обсудили происшедшее? — спросил комиссар.

— А как же. Провели специальное совещание, на котором проанализировали допущенные в начале следствия ошибки.

— Как же держал себя Клебанов?

— Подал рапорт об отставке, товарищ комиссар.

— Значит, ничего не понял человек! — с досадой сказал Романов. — Что же, в таком случае хорошо, что догадался… — Он круто повернулся и подошел к столу. — Рапорт Клебанова при вас, полковник? Давайте подпишу.

На полесье

…Ничего существенного узнать от жены не удалось. Она находилась в шоковом состоянии; в ее памяти образовался провал, отделяющий сегодняшний день от вчерашнего. Она могла рассказывать только о событиях минувшей трагической ночи, все остальное если не начисто стерлось из ее памяти, то отступило далеко назад.

Я попрощался и направился в сельсовет, где майор Костенко опрашивал ближайших соседей убитого Невроды.

Только теперь, на свежем воздухе, я почувствовал, как измотала меня работа и как измучился я душевно.

«Присяду возле этого дедушки, — решил я, заметив на скамейке у калитки одинокую фигуру старика, — хотя бы немного отдохну…»

Охотно подвинувшись и покосившись на мои погоны, старичок из деликатности не завел разговор об убийстве, видимо, понимая, что мне эта тема неприятна.

— Отдохнуть решили, проветриться? — спросил он приветливо. — Вот и я свои старые косточки на солнышке грею. Хорошо-то как! Когда еще денек такой выпадет!

— Да, и денек хорош, и в селе у вас так чудесно, — поддержал его я. — Вон какие хаты отстроили!

— Хаты добрые, — согласился старик. — Можно сказать: и углами красна теперь изба, и пирогами.

— Значит, живете неплохо?

— Не жалуемся. Пшеничка есть, государство в обмен на лен дало, деньжонки на трудодень получили, овощь всякую имеем.

— А сало у вас есть, дедушка?

— А у кого его нет, сала-то? Мужик без сала не работник! А вы что, сало любите? — усмехнулся старик, и вокруг его глаз лучиками собрались лукавые морщинки.

— А кто же его, дедушка, не любит?

— Ну, тогда приходите, попотчую.

— За приглашение спасибо. Закончим дела — обязательно приду.

— А может, сейчас? Перекусить между делами-то?

— Нет, сейчас спешу, и без того засиделся. Ждут…

— Ну, на нет и суда нет. Тогда до свиданьица. Только обещание свое помните!

— А как же, дедушка! — отозвался я уже на ходу, заметив спешившего мне навстречу Костенко.

— Какие-нибудь новости, майор?

Костенко выглядел очень усталым и озабоченным.

— Опрос ничего не дал, а новости все же есть. Метрах в ста от председательской хаты преступники свернули на огороды, вон через тот двор вдовы Грицай. У нее картофельную сухую ботву, сложенную в кучу, кто-то ночью ногами разметал. В конце огорода найдена одна очень интересная штуковина: ремень и самодельные ножны. Сейчас покажу…

В сельсовете Костенко подал мне эту не совсем обычную находку.

— Очень интересно! — вырвалось у меня. — Эта немая вещь многое может нам рассказать! И ремень, и ножны изготовлены из кожи-сырца кустарной выработки — это первое. Второе: на боках ремня отчетливо видны свежие следы среза ножом. Ножны сшиты просмоленной сапожной дратвой и ею же пришита пряжка к ремню — третье важное обстоятельство. Кстати, пряжка ржавая, а проколы для дратвы свежие. И все они сделаны опять-таки сапожным шилом. Наконец, еще одно — сама форма ножен, размер их. Все говорит о том, что они были изготовлены для финки. А Неврода убит именно финским ножом. Итак, у нас есть несколько исходных нитей, по которым мы можем искать или самого убийцу, или человека, знающего преступников, изготовившего для них ремень и ножны.

— Если малость поразмыслить, — задумчиво сказал Костенко, — то человек этот должен заниматься тайной выделкой кож и быть одновременно сапожником. Но ведь мог же он кожу просто купить?

— Вот и надо соединить эти две нити, если такое предположение верно. Во всяком случае, начинать надо с поисков сырца, от которого был отрезан ремень. Свежие срезы свидетельствуют о том, что это было сделано недавно. Значит, паши шансы найти кожу не так уже малы. Прошу вас выяснить, кто в селе занимается тайной выделкой. Кстати, о находке ремня и ножен кто-нибудь знает?

— Только Грицай, но я ее предупредил, чтобы она молчала. Думаю, будет молчать. Между прочим, она и сама просила никому не говорить о находке на ее огороде, так как опасается мести преступников.

Короткий осенний день клонился к вечеру. Пора было подумать и о ночлеге. Вспомнив о радушном приглашении старика, я решил заночевать у него, надеясь кое-что узнать о местной обстановке.

— А, уважили-таки, не побрезговали! Я думал, просто шутки шутили, — весело крикнул старик, коловший у крыльца поленья. — Ну, милости просим, заходите! Закончили, значит, с делами?

— То-то и оно, что нет. Заночевать придется. Вот я и пришел к вам за советом: не знаете, у кого посвободнее?

— Да у нас же, у нас, мил человек! С превеликим удовольствием гостя такого примем. Двое нас на всю хату — я и дочка. И о чистоте не сомневайтесь. В комнатах у моей Насти, как в веночке.

Действительно, в горнице, куда ввел меня старик, было чисто и уютно. Недавно побеленные стены отдавали белизной, радовала взор веселая роспись на зеркале грубки, пестрели цветными узорами искусно вышитые полотенца. Пучки сухого шалфея и богородицыной травки, засунутые за большой портрет военного в форме сержанта, наполняли комнату немного терпким ароматом.

— Зять мой… Погиб на фронте, — объяснил старик. Он открыл дверь в соседнюю комнату и кликнул:

— Настя, иди принимай гостя!

В дверях показалась еще молодая женщина. Загорелое ее лицо и веселые карие глаза были приветливы.

— Просим садиться, — молвила она певучим голосом. — С батей пока побеседуйте, а я вечерять вам соберу.

Молодая женщина ловкими движениями оправляла скатерть, накрывала на стол…

Вскоре появились традиционные соленые огурцы и помидоры, вспотевший, обвязанный чистой тряпочкой кувшин, сложенная аккуратными колечками домашняя колбаса, большой кусок сала.

Старик с лукавой усмешкой похлопал рукой по кувшину:

— Собственного приготовления. Наливочка! Употребляете? Или, может, сбегать в сельмаг?

— Со своим уставом в чужой монастырь не ходят, — сказал я, присаживаясь рядом с хозяином.

— Ну, тогда налей, Настуся, по первой и с нами хоть пригубь.

— Почему же только пригубить? — спросил я.

— Она дояркой в колхозе, и самое время на работу бежать, — объяснил старик.

Когда Настя ушла, Трофим Петрович налил по второму стаканчику, выпил, крякнул и еще более оживился.

— Что же вы сала даже не попробовали? Да и то сказать, закуска-то не порезана. Подождите, я сейчас! — Он открыл ящик стола, вытащил большой нож, снял с него чехол, быстро и ловко нарезал сало тоненькими ломтиками.

Я взял в руки отложенный в сторону чехол и обомлел.

«Такой же, из сырца, дратвой шит!» — пронеслось в голове, и я невольно с подозрением взглянул на старика.

К счастью, он не заметил моего взгляда, а я успел овладеть собой.

— Орудие у вас надежное! — сказал я будто невзначай, рассматривая нож.

— Резник я, — пояснил старик. — Хожу по дворам, кабанов режу. Мне без такого орудия невозможно.

— Сами, наверное, сделали?

— Нет, я по этой части не мастер. Дед Карно подарил мне, когда я колол у него кабанчика. Говорит, сам выковал.

— А ножны тоже он шил?

— А как же! Дед Карпо у нас, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец! На все руки мастер!

— У меня есть охотничий нож! Надо бы попросить его сделать ножны. Как вы думаете, дедушка, возьмется?

— О, это он вмиг сделает!

— Сделать-то, может, и сделает, а вот где кожи достать? Случайно, у вас не завалялось кусочка?

— Из своего материала пошьет. Чинбарит он потихоньку. — Спохватившись, что сказал лишнее, старик поправился: — Для себя, конечно… для обихода, так сказать, домашнего…

Чтобы не насторожить своими вопросами хозяина, я незаметно перевел разговор на другое. Поговорили мы об охоте и рыбной ловле. Старик, уже изрядно подвыпивший, сел, по-видимому, на своего излюбленного конька.

— Эх, мил человек! — говорил он, сокрушенно покачивая головой. — Уж слишком легкая жизнь теперь пошла. А оно-то, легкое, трудностью иногда к человеку оборачивается. Привыкает он жить на легких хлебах. Ведь раньше как было? Мы обувку и одежду делали своими руками. Штаны — полотняные, постолы — сыромятные, кожух — собственными руками дубленный, одеял и совсем не знали — рядна ткали. Оно, конечно, трудно, да мастерство человек приобретает, а науку, люди добрые говорят, за плечами не носить… А теперь? Чуть что, берешь денежки — и в кооперацию. Да еще капризничаешь: и то, мол, не по фасону, и это, мол, цвета скучного. А бабы-то и совсем разбаловались — нитки ссучить не умеют! Я уж свою Настеньку корю-корю… Вспомни свою матку, говорю, первой мастерицей она в селе была.

— Остались же у вас старики, которые прежнее мастерство помнят? Вот бы и учили молодежь. Вы сами рассказывали только что про деда Карпа, про его золотые руки…

— Э, дед Карпо к нынешнему времени духу неприветливого!

— Отчего же это так? Плохо ему в колхозе живется?

— Почему плохо? — удивился старик. — Дай боже всем добрым людям нашего достатка! А только, видите ли, в чем тут дело, — старик придвинулся ко мне поближе и доверительно зашептал: — Несоответствие в их семье получилось!

Я не понял:

— Как это?

— Породнился он с людьми нехорошими. Дочку свою единственную за молодого Савчука выдал, за Степку. А тот с детства отцовским духом напитанный. Федор-то Савчук, Степкин батька, все раньше возле куркулей терся. Ну, потом, конечно, винился: темный, мол, был, опутанный. Люди поверили. А он, гад, только затаился! Как гитлеровцы пришли, сразу нутро свое гадючье показал: начальником полиции при оккупантах сделался. И сыночек тоже в полицаи подался. Намучился народ от них!

— Что же, Савчуки эти и сейчас в селе?

— Невозможную вещь говоришь, мил человек! Разве парод простил бы? Старого Савчука с бандою его, что в лесах орудовала, когда гитлеровцы отступили, Неврода поймал, и показательным судом судили. Десять лет получил. Ну, а молодому посчастливилось — с немцами успел удрать.

— А жена его где?

— Где ж ей быть? С батькой живет, с Карпом. Только через судьбу свою несчастливую злющая стала, на всех завистливая…

Прибежавшая из коровника Настя прервала нашу беседу. Постелив мне и отцу, она уселась за составление рациона для отелившейся Зорьки, а мы со стариком улеглись спать.

Сон, однако, пришел ко мне не сразу. Много, неизмеримо больше, чем надеялся, услышал в этот вечер!

«Что это? — думал я. — Неожиданная удача или то случайное стечение обстоятельств, которое иногда уводит следствие в сторону, заставляет его идти по ложному пути, соблазняя мнимою очевидностью фактов? Может же оказаться, что дед Карпо никакого прямого касательства к совершенному преступлению не имеет. Подарил же он нож с ножнами и резнику! Такой же подарок он мог сделать еще кому-нибудь в селе или выполнить чей-то заказ. Только и всего. Значит, нужно проверить, у кого есть ножи и ножны, изготовленные дедом, а затем присмотреться к этим людям. Несомненно, старик помнит и всех своих заказчиков, и тех, кого он одарил. Если с ним побеседовать… Нет, беседовать нельзя! Потому что вероятен и другой вариант: обращаясь к деду, преступники были уверены, что он будет молчать. Представлялись интересными в этом плане родственные связи старика. И Федор, и Степан Савчук служили гитлеровцам. Да, но ведь и того и другого в селе не было: один отбывал наказание, другой, не знаю где. Если бы один из Савчуков находился здесь, все факты стали бы на свои места: Неврода поймал Федора Савчука, из-за него бандита судили… из чувства мести отец или сын… Вот-вот… кажется, начинает вырисовываться! Младшего Савчука могли перебросить через границу, или старший мог совершить побег. Во всяком случае, эта линия, дед Карпо — Савчуки, заслуживают очень пристального внимания…»

Незаметно усталость взяла свое, и я заснул, все еще не придя к определенным выводам, не зная, что буду делать завтра.

Однако правильно говорит пословица, что утро вечера мудренее. Проснулся я со свежей головой и сразу же отбросил вчерашнее намерение — пойти к деду Карпу якобы за тем, чтобы заказать ножны.

«Если он причастен к убийству, мое появление и разговор о ножнах могут только его вспугнуть. Нет, действовать нужно иначе».

Майора Костенко и подполковника Савина несколько удивило мое предложение зайти поочередно во все хаты, якобы для опроса жителей. Однако, выслушав мои соображения, они вполне одобрили мой план. Такой опрос не поставил бы старика в какое-то исключительное положение: к нему зашли, как и ко всем. Если он невиновен, на его имя не упадет тень, если же у него есть основания бояться нас, то наше появление не покажет, что мы заинтересовались именно им.

Не медля, мы приступили к делу. Посещение деда Карпа я, естественно, взял на себя, и часам к двенадцати уже стоял во дворе у его хаты, отбиваясь от лохматого пса. На лай собаки из хаты вышла молодая женщина.

— Серко, сюда! — крикнула она, и пес, завиляв хвостом, уполз под крыльцо.

— Злой он у вас, — сказал я.

— На то и держим, — неприветливо молвила молодая женщина, ощупывая меня быстрым, недобрым взглядом.

— Вынужден побеспокоить по долгу службы… Вы уж извините! Батюшка ваш дома?

— А где им об эту пору быть? Сапожничают.

Пропустив меня в сени, женщина приоткрыла дверь хаты и крикнула:

— До вас, батя, райцентровские!

— Что же ты в хату не кличешь, дура?! — буркнул старик.

Пока происходил этот разговор, я быстрым взглядом окинул сени. Внимание мое привлекла обычная крестьянская коса, прислоненная в углу у дверей. Полотно ее до половины было вырублено зубилом.

«Так вот из чего дед Карпо ножи делает!» — подумал я.

Пропустив меня в хату, молодая женщина замешкалась в сенях, затем тоже вошла, плотно прикрыв за собой дверь. Тем временем я представился хозяину и сообщил ему о цели своего прихода:

— Вот ходим, дедушка, по дворам, интересуемся, не заметил ли кто случайно чего-нибудь подозрительного прошлой ночью?

— Это когда Невроду-то убили? — спокойно спросил старик, откладывая в сторону ботинок на железной лапе и сапожный молоток.

— Спали мы с батей о ту пору! — негромко сердито сказала молодая женщина.

— А ты помолчи, Любка, не встревай в мужской разговор, — оборвал ее дед и бросил на нее короткий, укоризненный взгляд. — Вот гостю лучше стул ослобони, на ногах люди все утро…

«Знает, что мы заходили в другие хаты. Это хорошо!» — обрадовался я.

Дочь старика смахнула со стула кожаные обрезки, и я присел.

— Ноги, признаться, побаливают. Да и не только ноги — в голове все кругом пошло из-за этого убийства…

Тень усмешки пробежала по губам старика.

— Задарма, значит, ноги бьете и мозги сушите? — спросил он; в прищуре его глаз зажглись насмешливые огоньки.

Я ближе придвинул свой стул к маленькому столику, за которым сапожничал дед Карпо, и сказал доверительно:

— Служба, дедушка, такая неблагодарная. Преступник-то себе дорожку заранее стелет, а мы вслепую, во все стороны кидаемся. Потому на добрых людей надежда. И к вам потому пришел. Да, видно, тоже впустую, и вы в эту ночь, наверное, крепко спали?..

— Да, ноченьку выбрали злодеи удачную, — заметил старик сочувственно. — Вот и я, грешный, заработался с вечера, — на осень-то и зиму все обувку свою готовят! — а потом как лег — камнем до утра и пролежал. По надобности своей даже не встал. Ну, а Любка — женщина молодая, таким всегда сладко спится.

— Жаль, не знал, дедушка, что вы сапожничаете, а то бы и я попросил с вечера набойки набить.

— А вы сегодня, как управитесь, пришлите. К утру будут готовы.

— Сегодня вечером мы уже далеко будем. Что же тут сидеть!

Тихий облегченный вздох Любки донесся из-за моей спины. Лицо старика осталось непроницаемым. Лишь в глубине его глаз на мгновение мелькнул какой-то слабый огонек, тщательно подавляемая вспышка радости. Стараясь скрыть свое волнение, дед Карпо полез в карман за табаком.

— Закурите, дедушка, моих, — предложил я и, вытащив коробку папирос, положил ее на столик, прямо на обрезки кожи.

— Нет, я ваших городских не люблю, дух у них слабый, — отказался дед Карпо.

— Ну, если наше не в лад, то мы со своим назад, — засмеялся я и, взяв коробку с папиросами обратно, незаметно вместе с нею прихватил пальцем и маленький кусочек кожи.

Теперь можно было уйти. Еще раз скользнув взглядом по сапожному столику с лежащим на нем ботинком и просмоленной дратвой, я поднялся и начал прощаться.

— Простите, что побеспокоил вас с дочкой, от дела оторвал.

— Какое же это беспокойство? Приятно побеседовали, у нас чужие люди — редкость. Жаль только, что набоечек вам не подправил.

Старик тоже встал, вытер ладони о замасленный полотняный фартук и протянул мне руку, крепко стиснул мои пальцы уверенным движением человека, который обрел спокойствие. Дочь старика, возившаяся у печки, лишь издали кивнула мне, не поднимая опущенных глаз.

Надевая в сенях фуражку, я на мгновение приостановился. В глаза мне снова бросилась стоящая в углу коса. Однако теперь ее прикрывали мешки, обрубленная часть не была видна.

«Так вот почему ты замешкалась в сенях!» — подумал я.

* * *

Часам к трем мы уже закончили все свои дела, даже успели немного перекусить. Жена Невроды не хотела отпустить нас, не накормив. Бледная, с глубоко запавшими глазами, но уже овладевшая собой, она твердо заявила:

— Не ломайте обычая нашего, мертвого нужно помянуть. На похоронах вы не будете, ну так сейчас за память его добрую чарку выпейте. Не обижайте меня с детьми.

Во время обеда женщина держала себя со спокойным достоинством, угощала нас, по сама ничего не ела.

— Не могу, — сказала она просто. — Я и тела своего не чувствую.

Чтобы отвлечь ее, мы старались говорить о будущем детей, о разных хозяйственных делах, в которых колхоз обещал ей помощь. Вспоминать о страшных событиях позапрошлой ночи все, и она в том числе, в разговоре избегали. Только уже перед самым прощанием Евдокия Николаевна Неврода отвела меня в сторону и, пристально глядя в глаза, сказала:

— Мертвого, знаю, не воскресить. И горю моему вы не поможете. Одно хочу услышать: найдете вы их? Есть такая надежда?.. Ведь страшно жить, когда люди такие по земле ходят!

— Найдем, Евдокия Николаевна! — уверенно пообещал я. — Конечно, чем больше люди нам помогут, тем скорее найдем. Вот и вы во многом можете нам помочь. Припомните, были у вас или у вашего мужа в последнее время с кем-нибудь стычки? Или раньше кто-нибудь ему угрожал?

Женщина покачала головой:

— Нет, не упомню такого! Характера он был спокойного, рассудительно с людьми обращался.

— А все-таки расскажите!

— Федор Савчук у нас тут начальником полиции был, а потом, как гитлеровцев прогнали, с бандой в лесу прятался. Ну, Вася, муж мой, его изловил и судить представил. Так Федор этот, Савчук, кричал тогда, что из гроба встанет, а за все отомстит…

— У него кто-нибудь остался в селе?

— Кто уж! Старуха Савчукова давно померла, сын жинку бросил и с гитлеровцами подался…

— А жена младшего Савчука что собой представляет?

— Баба как баба! Известно, осталась ни женой, ни вдовой — вот на весь свет и злобится. Все от людей в сторону. Даже в лес по ягоды или за хворостом одна норовит.

Мое решение установить за хатой деда Карпа наблюдение, после всего рассказанного женой Невроды, еще более окрепло.

Но теперь в свой согласованный с майором Костенко план я решил внести некоторые коррективы.

— Евдокия Николаевна, — спросил я, — нельзя ли будет поселить у вас одного человека? Только чтобы жил он под видом какого-нибудь вашего родственника, мол, в гости приехал. Для нас это большая помощь была бы.

Женщина задумалась.

— Вот уж не знаю… — нерешительно сказала она. — Братов моих здесь все знают: нет-нет — и наезжали в гости в наше село. Муж сестрин — личность в районе известная, бригадир он знатный. Вот разве вроде племянник приехал? Тот, что в Донбассе на шахте работает! Летом ведь обещал навестить, погостевать. Ну и подумают люди: на похороны, мол, отпросился…

— Очень хорошо! На том и порешим. Значит, ждите завтра гостя!

Распростившись с женой Невроды, мы направились к сельсовету. По дороге я решил забежать к Трофиму Петровичу, поблагодарить за хлеб, за соль. Однако резника дома не оказалось.

— Дед Карпо кликнул его… Кабана вдруг надумал резать, — пояснила Настя. — Может, сбегать позвать?

— Что вы, Настенька! Зачем человека от дела отрывать? Просто передадите привет и благодарность за ночлег и угощение.

Я догнал своих спутников и сообщил им о только что сделанном новом открытии.

— Да, это действительно странно, — согласился со мной подполковник. — Праздника никакого не предвидится, и в это время обычно на селе никто свиней не режет. Разве для продажи старик решил? Надо будет проверить, повезет ли он мясо на базар?

— Вряд ли для базара, — с сомнением покачал головой майор Костенко. — Никакой выгоды нет. Свиньи в это время еще не откормлены, значит, сало будет плохое, а это прямой убыток.

Уже не задерживаясь, мы выехали из села и в райцентре были еще засветло.

— Что ж, давайте поразмыслим, — предложил я, когда мы, помывшись с дороги, собрались в кабинете начальника милиции Костенко.

— Выводы из собранного материала можно сделать следующие, — начал майор. — Построенная нами версия вероятна, но каждый из фактов нуждается в подтверждении. Есть еще очень слабые звенья. Наиболее шатко предположение о связи деда Карпа с кем-то из Савчуков. Связь эта могла бы существовать только в том случае, если бы Степан и Федор Савчуки находились где-то поблизости от села. Возможно ли это? В отношении Степана Савчука трудно что-либо утверждать или отрицать. О судьбе его мы знаем только одно — он ушел с фашистами. Правда, может быть, он где-то здесь скрывается, но доказать это мы можем, только поймав его с поличным. В отношении Федора Савчука положение иное. Он отбывает наказание, и срок наказания еще не истек. Следовательно, в данное время он должен находиться в местах заключения. Если его там нет, значит, он умер или сбежал. И то и другое легко проверить.

— Значит, отметим, — записал на листке бумаги Савин. — Послать запрос о Федоре Савчуке, предварительно установив место его заключения.

— Теперь о причастности к убийству, пусть даже косвенном, Карпа Выгляра. Многое говорит за то, что ножны, потерянные убийцами, изготовил он. Однако на основании наших данных мы еще не можем привлечь его к ответственности. Нужны более веские доказательства. Я думаю, что обрезок кожи, захваченный вами, товарищ полковник, во многом нам поможет. Я уже послал его на исследование, и, если эта кожа окажется идентичной той, из которой изготовлены ножны и ремень, мы получим очень важную улику.

Твердым и четким почерком он сделал под первой записью вторую: «Анализы кожи».

— Тогда уж допишите, товарищ подполковник: «и дратвы». — Я полез в карман и вынул спичечный коробок, в который спрятал обрывок просмоленной суровой нитки. — Еще одна памятка от деда Карпа! Возле его сапожного стола валялось несколько таких обрывков, и я нарочно притиснул их каблуком, чтобы унести незаметно.

— Успех наших поисков будет зависеть от того, сумеем ли мы с теми немногими данными, которые имеются в нашем распоряжении, проследить за нитью, ведущей к преступникам из хаты старого чинбаря, — вернулся к прерванному разговору Костенко. — Я считаю, что, получив анализы, мы сможем действовать более решительно.

— То есть? — заинтересовался я.

— Допросить старика и произвести у него обыск. Под давлением улик он несомненно признается, кому передал ножны, ремень, а может быть, и нож.

— Очень поспешное решение, — заметил Савин.

Я согласился:

— Безобразно поспешное! В случае связи старика или дочери с преступниками мы, действуя подобным образом, сами подрубим сук, на котором сидим. Только наблюдение за хатой деда Карпа может привести нас к убийцам! Недаром же его дочь бегает в лес. Не случайно, по-видимому, колет сейчас кабана старик. Не на базар, а в лес отправит он мясо и сало.

— Если они в лесу, — сказал Костенко, — то прячутся где-то вблизи села. Значит, прочешем лес и поймаем…

— Или спугнем… Ведь не будут же они поджидать нас с вами! Кстати, есть что-нибудь новое о двух неизвестных, которые скрылись в лесу?

— Весь участок обследован. Никого обнаружить не удалось.

— Вот видите!..

— Можно расширить район поисков, — уже не совсем уверенно предложил Костенко.

— Одно другое не исключает. Поиски вести нужно, однако очень осторожно. А наблюдение за Выгляром и его дочерью будем продолжать. Выделите оперативную группу, которая этим займется. Начальник группы может поселиться у вдовы Невроды под видом ее родственника. Это развяжет ему руки.

— А если наша версия окажется ложной?

До позднего вечера мы просидели в кабинете Костенко, строя один вариант за другим, и в конце концов убедились, что самое разумное — подождать результатов анализа и ответа на запрос о Федоре Савчуке.

Усталость, накопившаяся за время нашей длительной поездки, давала себя знать — на следующее утро я проснулся довольно поздно. Накануне мы с подполковником условились съездить в соседний район с тем, чтобы снова возвратиться сюда к вечеру. Однако осуществить поездку не удалось. Не успели мы с Савиным побриться, как в гостиницу к нам прибежал посланец от Костенко. В короткой записке майор сообщал, что анализы с несомненной точностью показывают: кожа ножен и взятая мною со стола сапожника были из одного куска. Это подтверждала и структура материала, и способ выделки, и многие другие данные. Дратва, которой были прошиты ножны, и обрывок, прилипший к моему каблуку, тоже вполне совпадали. Просмолены они были одинаковым составом. Сведения о Федоре Савчуке, писал Костенко, еще не получены.

«Похоже, что мы идем по верному следу», — удовлетворенно подумал я.

— Может, дождемся сообщения о Федоре Савчуке? — предложил Савин.

Однако получили мы его только на следующее утро. В шифровке сообщалось, что «отбывающий наказание Савчук Федор Павлович в июле этого года совершил побег из заключения. Меры, принятые к розыску преступника, результатов пока не дали».

Итак, одно звено нашей цепи становилось на место.

Оперативная группа, отправленная в село Поровое, пока не сообщила ничего существенного. Ни днем, ни ночью в хату к деду Карпу никто посторонний не заходил, а старик и его дочь за пределы села не отлучались. Правда, лейтенанту Орлову, руководителю группы, показалось подозрительным, что Любовь Савчук целый день находилась в людных местах, явно прислушиваясь к разговорам. Сама она в беседу ни с кем не вступала. Соседи Выгляра недоумевали: «Почему дед Карпо вдруг вздумал зарезать кабана?»

В ожидании последующих событий я и Савин выехали в соседний район, собираясь к вечеру вернуться обратно. Однако дела задержали нас дольше, чем мы ожидали, — пришлось ограничиться телефонным звонком майору Костенко. Новость, которую он сообщил, ошеломила нас: в областную больницу в безнадежном состоянии доставлен неизвестный, в котором одна из санитарок, родом из села Порового, опознала Федора Савчука. Никаких иных подробностей Костенко сообщить не мог, так как сам только что получил телефонограмму из области.

— Вот и зашаталось все возведенное нами здание, товарищ полковник! — с досадой проговорил Савин.

— Во-первых, санитарка могла ошибиться… Во-вторых, мы не знаем, где, как и при каких обстоятельствах был задержан или найден этот доставленный в больницу человек… Я думаю, Костенко запросил подробности, однако в область необходимо сейчас же выехать либо вам, либо мне. Мы выиграем время и скорее придем к какому-то решению.

Савин взял со стола фуражку:

— Разрешите собираться?

— Да, возьмите мою машину. Я достану здесь, в районе, и выеду к Костенко. Боюсь, растерявшись, он может проявить горячность. Утром буду ждать вашего звонка.

Мои опасения, что Костенко мог растеряться, к сожалению, оправдались. Из Борового он получил сообщение, что дочь деда Карпа перед рассветом задами дворов пробралась в лес с довольно объемистым узлом, по далеко в чащу не углубилась, а спрятала принесенное в хорошо замаскированном дупле. Очевидно, это был условный передаточный пункт, так как она, ни с кем не встретившись, скоро вернулась обратно.

За дуплистым деревом было установлено наблюдение.

— Давайте рассуждать логически. Узел спрятан чуть ли не на опушке леса. Сомнительно, чтобы человек, скрывающийся от правосудия, рискнул сюда прийти. Почему не допустить такого: ночью плутать в лесу страшно, а утром выходить с большим узлом — очень приметно. Вот она и отнесла его в лес затемно, спрятала, как не раз уже это делала, в хорошо ей знакомом месте, чтобы потом, войдя в лес с пустыми руками, не опасаясь случайных свидетелей, прихватить свою передачу и принести ее по назначению.

— Ох, теряем мы время! Ведь Савчука-то нет! В больнице он!

— Не забывайте, убийц было двое.

— Этим вторым мог быть сам дед Карпо. Один из преступников побежал в лес, а он к себе домой.

— Старый человек вряд ли пойдет на такое преступление.

— Что же вы советуете?

— Продолжать наблюдение за дочерью старика.

Наш спор разрешился неожиданно. Из Борового позвонил лейтенант Орлов, очень взволнованный и еще больше обескураженный:

— Любовь Савчук пошла в три часа дня в лес и до сих пор не вернулась. Сержанта Фесенко, которому было поручено наблюдение за тайником, на месте не оказалось. По-видимому, он последовал за женщиной. Я думаю снять наблюдение за хатой и всей группой углубиться в лес. Просьба прислать проводника с ищейкой.

Костенко сразу повеселел и торопливо ответил Орлову:

— Руководить операцией буду лично. Сейчас выезжаю. О проводнике и собаке побеспокоюсь… Ждите. Еду…

Эта ночь тянулась для меня бесконечно долго. Я очень жалел, что, уступив настояниям Костенко, не выехал в Боровое. Моя помощь, возможно, и не была нужна, однако узнал бы я все скорее и не томился бы так неизвестностью. Под утро я прикорнул на диване в кабинете майора, но долгий телефонный звонок заставил меня сразу же очнуться.

— Поздравьте и примите мои поздравления! — кричал в трубку Костенко. — Пойман Степан Савчук… Собственной персоной!

Прозрение

В глухой чаще векового леса сидел на гнилом пеньке Василий Бондарь. Восковое, костлявое лицо его было сосредоточено; потускневшие глаза пристально всматривались в измятый листок бумаги. Силясь преодолеть озноб и унять дрожь рук, Бондарь читал по складам:

«…Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной».

— Видал, какую приманку Советы нам подбросили? Выходи, мол, с повинной, а мы тебя того! — И он обвел рукой вокруг своей жилистой шеи.

— Нужно им канителиться с нами… Сами в лесу подохнем! — нехотя, с горечью молвил Грицюк. Он только что намылил щеткой из осоки подбородок и щеки и теперь ожесточенно скоблил их острым осколком стекла.

— Ну, ты, потише… Иначе душу из тебя вытрясу! — злобно выкрикнул Бондарь, и все тело его вдруг забилось в жестоком приступе кашля. Он кашлял долго и надрывно, захлебываясь, время от времени сплевывая на землю густо окрашенную кровью мокроту. Изможденное лицо, со вздувшимися на висках венами, покрылось капельками пота.

Отбросив осколок стекла, Грицюк схватил жестяную кружку с болотной водой и помог Бондарю напиться. Потом он осторожно уложил его на сухие листья у куста, подмостив под голову свою стеганку.

Обессиленный приступом, Бондарь устало закрыл глаза. И сразу же лицо его словно утратило все признаки жизни. От полукружия опущенных век, туго обтянутых кожей скул, заострившегося хрящеватого носа повеяло мертвенным покоем.

И только дыхание, со свистом вырывавшееся сквозь стиснутые зубы, свидетельствовало о том, что Бондарь еще жив.

Прислушиваясь к этому свистящему дыханию, Грицюк с ужасом ждал, что оно вот-вот прервется. Страшная мысль, что он может остаться в лесу совсем один, впервые промелькнула в его сознании со всей суровой отчетливостью. Отгоняя эту мысль, он поправил стеганку под головой больного, подгреб под его бока охапку листьев. Бондарь открыл глаза.

— Ну, вот! — обрадовался Грицюк. — Грозился душу вытрясти, а из самого она чуть было не вылетела!

— Ты что это, вместо попа вздумал отходную мне читать? — насмешливо спросил Бондарь, и в его тусклых глазах вновь зажглись злые искорки. — Не бойсь… Еще тебя переживу!

Грицюк опустил голову и указал на открытый люк бункера.

— Нет, брат, видно, не выдержать нам обоим! Пять лет в этом сыром погребе гнием! А за что, спрашивается, всю муку принимаем? За батьку Бандеру? Так он же в роскоши живет и в ус не дует! За границей дачу себе купил, машину. Ест вкусно, спит в тепле. А за чьи деньги? За деньги организации, значит, и за наши с тобой деньги! И вот за тех! — Грицюк кивнул в сторону поляны, на которой чернели несколько дубовых крестов.

— Что-то больно много рассуждать ты, Федор, стал! Иван с Петром тоже все шушукались да на батьку капали… Христопродавцы проклятые!

— Петро и Иван теперь с семьями живут как люди. А мы с тобой диким зверьем в берлоге…

Приподнявшись на локте, Бондарь впилсявзглядом в лицо Грицюка, глаза его постепенно налились кровью.

— Ага, значит, за ними решил идти, виниться?! Предателем надумал стать! Говори, предать надумал? — хрипел он, приподнимаясь.

— Ты что, белены объелся? — попятился от него Грицюк.

Но Бондарь уже выпрямился во весь рост и, пошатываясь на длинных ногах, шагнул вперед.

— Убью, проклятый! — с неожиданной силой вскрикнул он, занося над головой Грицюка сжатые кулаки, но неожиданно пошатнулся, из его горла хлынула кровь.

К вечеру еще один наспех сколоченный крест появился на лесной полянке.

И только теперь, окруженный молчанием леса, с особой ясностью ощутил Грицюк всю полноту своего одиночества. Сидя у бункера, он тупо смотрел на верхушки деревьев, позолоченных заходящим солнцем, и с тоской думал о надвигающейся ночи. Вот уже потемнели кроны дубов. На фоне ярко-оранжевого заката они еще выделяются четкими контурами, но между стволами тени постепенно сгущаются в непроницаемый мрак. Он стеной обступает поляну, надвигается со всех сторон. И только свежевыструганный крест белеет смутным призраком, пугающим и зловещим.

Вздрогнув, Грицюк поднялся с пенька и прислушался. Где-то послышался треск сушняка — очевидно, прошел лесной зверь. Потянуло морозным ветерком и запахом гнилых листьев. Еще раз оглянувшись на полянку, Грицюк спустился в бункер.

Коптящее пламя пропитанного маслом фитиля вспыхнуло над плошкой, и по стенам бункера заметались тени. Он наскоро разобрал постель, задул коптилку и, не раздеваясь, лег. Ему хотелось поскорее заснуть, уйти от тяжелых воспоминаний дня, от давящего чувства одиночества. Но сон не приходил. Угрюмая тишина леса словно вошла и в это подземное убежище. Тяжкой глыбой навалилась она на грудь Грицюка, и он, задыхаясь и корчась, до утра пролежал в постели, не сомкнув глаз.

Вся прошлая жизнь встала перед Грицюком в эту долгую бессонную ночь. Тщетно пытался он найти объяснение и оправдание этой жизни. Прежде всего — оправдание! Ведь не ради разбоя и наживы вступил он на этот путь, который привел его, в конечном счете, сюда, в лесной бункер. Нет, вступая в организацию, он думал, что послужит своему народу. Тогда западные украинские земли еще входили в состав буржуазной Польши, и для него лозунг «вольной соборной Украины» был прежде всего ключом к освобождению от ига польских панов. И он беспрекословно выполнял все указания руководства и Степана Бандеры. Да, тогда все казалось простым и ясным. А потом запуталось. Запуталось так, что и не поймешь: бандит ты или за идею борешься.

Он стрелял в польских помещиков, чтобы они на украинских землях не селились. А потом с такой же ненавистью убил в родном селе председателя колхоза, бывшего батрака Ивана Квитковского. В свое время всадил он пулю в жирный затылок волынского воеводы, душившего крестьян, а теперь с таким же хладнокровием разрядил пистолет в бедняка из бедняков Петра Лысюка, избранного председателем сельсовета. Ненавидя немецких фашистов, он подстерегал их на лесных тропах с оружием в руках, а когда пришла Советская Армия, чтобы изгнать оккупантов с украинских земель, стрелял из-за угла в спины советских бойцов и командиров.

Холодный пот выступил на теле Грицюка. Впервые он дал волю своим сомнениям, заглянул в лицо страшной правде. И снова чувство бесконечного одиночества охватило его. Уже не страх перед глухим безмолвием леса, а нечто большее давило его — до предела обостренное ощущение своей отверженности, страшное сознание, что ничем не искупить ему своей вины и не смыть пролитой крови.

— Каин! Братоубийца! Зверь, лесной зверь! — шептал он пересохшими губами, в тоске и смятении вспоминая все совершенные его бандой преступления: сожженные хаты, ограбленные дворы, замученных и убитых людей. Чудились лица этих убитых, они приблизились к самому его изголовью, склонились над ним, обжигая ненавидящими взглядами.

Он вскочил с постели и заметался по тесному бункеру, в темноте натыкаясь на скользкие, сырые стены.

«Бежать, бежать без оглядки! Что угодно, только не оставаться здесь одному!»

Невольно вспомнились слова обращения, которое сегодня читал Бондарь. Грицюк зажег коптилку и принялся лихорадочно шарить в карманах. Вот он, этот смятый листок! Где это место? «Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной…» Бондарь утверждал, будто здесь кроется ловушка… А если нет? Если действительно ему, Грицюку, можно будет явиться к людям и сказать: «Винюсь во всем, карайте или милуйте!» Вряд ли его помилуют — он и сам такого не помиловал бы. Но если он явится добровольно, наказание, наверное, будет смягчено. «А может, все-таки помилуют? Ведь пишут же…»

Он снова жадно впился глазами в строки обращения. Нет, не может все это быть обманом. Украина воссоединена в едином государстве, со своим правительством, своими национальными органами. Ей ли лукавить перед каким-то Грицюком, ей ли его бояться! Это тебе не «вильна соборна», о которой кричит Бандера из подворотни своих заграничных хозяев, а по-настоящему свободная земля, где земляки Грицюка по-новому строят свою жизнь. Он это видел, он это чувствовал давно, однако заглушал в себе голос совести и сомнения, злобой отгораживался от этого ясного мира.

«Порвать с прошлым, покаяться перед людьми, искупить свою тяжкую вину перед народом… Но как же быть с присягой, принятой при вступлении в ОУН? Он знал ее нала мять: «…обязуюсь беспрекословно подчиняться всем приказам руководства и сохранять в тайне все его дела… если нарушу свою присягу, пусть покарает меня суд, вплоть до высшей меры наказания…»

Его, конечно, приговорят к высшей мере. Немало таких, как он, на его памяти покарало свирепое «руководство»: за неосторожное слово о бессмысленности борьбы, за отказ вступать в вооруженные отряды ОУН, за попытку оградить себя от участия в грабежах, именуемых сбором продовольственного налога, за нежелание способствовать бандеровским «освободителям»… Страшные картины расправ снова встали перед Грицюком. И эти свои — убитые своими же — тоже подступали к изголовью, тоже требовали ответа.

* * *

Старший лейтенант милиции Таран пришел на работу раньше обычного. Еще с вечера он решил просмотреть всю накопившуюся за время трехдневной командировки почту и сразу же принялся за дело. В открытую форточку тянуло утренней свежестью, косые лучи солнца, проникающие в комнату сквозь густую листву клена, неуловимо перемещались на столе, весело дробясь на чернильном приборе… Тихо. Спокойно… Светло… Даже докучавший обычно лейтенанту стук пишущей машинки, доносившийся из приемной, в это утро как-то особенно ладно вливался в бодрый ритм хорошо начатого дня.

И неожиданно лейтенант услышал испуганный вскрик девушки-секретаря, шум от падения стула, чей-то низкий хриплый голос и грузные шаги. Прислушиваясь, он приподнялся в кресле, готовый броситься на помощь секретарю, но дверь кабинета уже распахнулась. Пятясь в сторону письменного стола, секретарь Оля быстро отступала от порога, за которым стоял хмурый оборванный человек с автоматом за плечом.

Лейтенант быстро вышел из-за стола и пошел навстречу незнакомцу.

— Вы ко мне? — спросил он тем обычным ровным тоном, каким привык разговаривать с посетителями. Ни одна нотка не дрогнула в голосе лейтенанта, только во взгляде его серых строгих глаз мелькнуло предостережение: «Не вздумай дурить!»

Незнакомец, казалось, понял значение этого взгляда. Тоска, смятение, неуверенность, страх — все эти чувства почти одновременно промелькнули в его глазах, заставили замяться на пороге.

— Мне бы начальника, — неуверенно сказал человек с автоматом.

— Тогда прошу, заходите! По какому делу и кто вы такой?

— Я Грицюк… я пришел…

— А, Грицюк! Давно вас жду! Что же, садитесь, побеседуем.

— Меня… ждете? — Грицюк неуверенно топтался у стола, не решаясь сесть на предложенный ему стул. — Как же так ждете? Разве знаете?

Услышав имя известного на весь район бандита, секретарша тихонько выскользнула в приемную, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, — в дверь кабинета настороженно заглянул младший лейтенант Стеценко. Таран едва заметно шевельнул бровью — условный знак, означающий, что младший лейтенант должен уйти.

— Спрашиваете, знаю ли? — ответил Таран с усмешкой. — А как же? Ведь вы с Бондарем у нас в районе редкостные люди! Двое таких на весь район осталось. Кстати, почему не пришел Бондарь? Упорствует, не верит нам, решил в лесу отсиживаться?

— Бондарь навек в лесу остался… Умер он вчера, — угрюмо объяснил Грицюк.

— Сам избрал дороженьку — сам виноват. А жаль родных, ведь ждут его…

— У меня тоже жена и дочь остались, — понурясь, прошептал Грицюк.

— Да, знаю. Труженица у вас жена. И дочка хорошая. В школу ходит, кажется, в шестом классе учится. Боюсь, трудновато будет вам на первых порах с ними. Ведь все свое нутро придется перетряхнуть. Ну, об этом потом поговорим, от вас самого все будет зависеть. А сейчас побеседуем о другом. Скажите: вы готовы к тому, чтобы рассказать все, без утайки?

— Готов, пан лейтенант! Простите, не пан, а…

— Вот и хорошо! А теперь… впрочем, сдайте сначала оружие — сюда, возле этого шкафа поставьте!.. Так! Теперь можете рассказывать. Я слушаю вас.

* * *

По классу пронесся приглушенный шумок. Преподавательница математики окинула учеников внимательным взглядом и сказала спокойно:

— Ребята, вы мешаете отвечать своей подруге!

Она снова взглянула на Зину, смущенно стоявшую за второй партой.

— Что же ты молчишь? Опять не знаешь? А ведь урок-то легкий. Объясни, Зина, что с тобой происходит в последнее время?

Лицо девочки покрылось красными пятнами, на глазах блеснули слезы, но губы упрямо сжались.

— Может быть, ты нездорова или что-нибудь не поняла? — продолжала добиваться учительница.

Девочка еще ниже опустила голову и продолжала молчать.

Заливистая трель звонка прервала эту тягостную сцену. Класс сразу же наполнился гомоном и шумом. Захлопали откидные крышки парт; урок математики был последним, и ученики поспешно собирали книги и тетради, торопясь домой. Наиболее проворные уже выбегали в коридор, на ходу прощаясь с учительницей, звонко перекликаясь друг с другом.

— Ну, а ты, Зина, на минутку останься. Дашь мне свой дневник, — сказала учительница, ставя отметку в классном журнале.

Девочка уже успела уложить книги: она растерянно взглянула на учительницу и покорно расстегнула сумку.

— Вот… — прошептала она, подавая обернутый в зеленую глянцевую бумагу дневник.

Учительница развернула его и начала листать аккуратно заполненные странички.

— Как же это так получилось, Зина? По всем предметам у тебя пятерки, по моему тоже, а сегодня по алгебре я вынуждена поставить тебе двойку! Второй раз на этой неделе тебя спрашиваю, и второй раз ты не приготовила заданного… Плохо, очень плохо начинаешь учебный год!

Теребя кончик вплетенной в косу ленты, девочка исподлобья следила, как рука учительницы протянулась к чернильнице, обмакнула перо. Вот тонкие пальцы, сжимающие ручку, застыли над страничкой дневника, словно в нерешительности. Еще можно попросить, обо всем рассказать.

— Ольга Ивановна, я… мне…

Поздно! Перо, поскрипывая, выводит жирную цифру «2».

— Ты хотела что-то сказать, Зина? — спросила учительница, выжидающе взглянув на девочку.

Глубоко переводя дух, девочка вдруг всхлипнула и стремительно выбежала из класса.

Расстроенная непонятным поведением всегда ровной и спокойной ученицы, Ольга Ивановна устало откинулась на спинку стула.

«Тебе, моя милая, сегодня тоже следовало бы поставить двойку, — с грустной иронией укоряла она себя. — Люди говорят: опытный педагог! А ты с девчуркой поговорить не сумела…»

— Что это вы так задержались, Ольга Ивановна? — спросила пионервожатая, заходя в класс. — И вид у вас какой-то особенный… Чем-то взволнованы?

Ольга Ивановна порывисто вздохнула:

— Да, круглой отличнице вынуждена была поставить двойку.

— Зине Грицюк?

— Представьте себе, Грицюк. Ума не приложу, что с ней приключилось?

— Несчастье у нее. Отец пришел домой…

— Позвольте, Анна Петровна, я что-то вас не пойму! Какое же это несчастье, если отец в семью вернулся? Наоборот, радость большая!

— Вы, Ольга Ивановна, новый человек у нас и многого еще не знаете. Ведь отец Зины отъявленный бандит. В лесу скрывался.

— Огорошили вы меня, честно признаюсь. Но девочка… девочка-то при чем? За грехи отцов дети не ответчики!

— Формально это так, а в действительности… Взять хотя бы Зину. Отшатнулись от нее все, «бандеровкой» дразнят. И матери ее несладко.

— Но почему же вы молчали? Так навеки ребенка искалечить можно!

— Я уже говорила с ребятами, объясняла. Но слишком уж озлоблены все против Грицюка. Банда, в которой он был, одно время терроризировала весь район. И в нашей школе есть сироты — отцов их убили и замучили бандиты. Галя Ткач, например…

— Да, страшно все это и больно… И тем не менее…

— Я понимаю вас, Ольга Ивановна, конечно же, Зину надо всемерно поддержать. Именно сейчас поддержать, в сложное для нее время. Я и пришла для того, чтобы поговорить с вами об этом.

— Что же, давайте обсудим, как нам действовать. Простите, я только сделаю одну пометку.

Ольга Ивановна раскрыла дневник в зеленой обложке и вычеркнула в нем двойку.

* * *

Уже неделю Федор Грицюк дома, но словно чужой он в своей собственной хате. Первые два дня он этого как-то не замечал. Слишком уж разительной была перемена в самом образе его жизни. С наслаждением помывшись и переодевшись во все чистое, почти сутки отсыпался он в мягкой и теплой постели, а проснувшись, с жадностью накинулся на горячую еду, на молоко, на свежий хлеб, испеченный из пшеничной муки свежего помола.

С чувством неосознанной досады он отметил про себя, что семья его живет ничуть не хуже, чем при нем, «кормильце», а во многом даже и лучше. И когда жена отлучалась, он заглядывал во все уголки и ревниво ощупывал все новые вещи, появившиеся в доме.

— Молодец, Варвара! — похвалил он жену. — Не хуже людей живешь… Не сломила тебя злая доля!

Она взглянула на него с вызовом:

— Колхоз не дал сломиться. На ноги поставил…

— Что же, в этом колхозе всем такая оплата или, может, за угождение начальству? — ехидно спросил Грицюк, темнея лицом.

— Известно, за угождение! Только не за такое, как ты думаешь, а за угождение работой.

Сидя на низенькой скамейке, Варвара чистила картошку. Она выпрямилась и сказала решительно:

— Думала я думку, Федор, ночь не спала, все искала, как нам быть… И такое хочу тебе сказать: в новый дом старого духу не неси! Будешь волком в лес смотреть да жизни нашей мешать, сама на тебя заявлю: враг он, мол, наш неискоренимый.

— Выходит, лишний я стал? Мешаю тебе вроде?

— Ты против всей жизни пошел! Вот казнили вы людей смертью лютой, хаты их жгли, последнее забирали, а повернули жизнь? Только вдовьих да сиротских слез прибавилось. А жизнь пошла так, как люди ее направили.

Глаза Грицюка сузились, под кожей скул заходили желваки:

— Это что же за радетели такие?

— А будто сам не знаешь? Ты у совести своей спроси, может, она тебе подскажет, против кого руку направлял. Против тех, кто народ весь поднял, кто дочку твою в школе учит, кто за труды мои платит мне сполна, кто свет в этой хате зажег, машины всякие в село прислал!

Разгоряченная спором, Варвара словно помолодела: глаза ее ярко блестели, на бледных щеках вспыхнул румянец, ссутулившаяся спина выпрямилась.

Пораженный этим неожиданным отпором жены, ранее всегда тихой и покорной, Федор сказал примирительно:

— Эх, Варя, Варя, да разве я об том? Ты совесть мою не трогай. Я уже наисповедовался и накаялся, как из лесу к вам шел. Я о другом: жена ты мне или не жена?

— А это тебе решать! Только знай: ломать себя не дам…

Подобные разговоры возникали в последние дни все чаще, так как Варвара приходила с работы заметно расстроенная. Дочка тоже словно пряталась от отца. Еще когда мать дома, хотя бы пообедает, а нет Варвары — бросит книги на скамью и убежит на целый день. И Федор Грицюк почти целый день оставался в хате один, томясь от безделья, терзаемый противоречивыми мыслями и чувствами.

Попытки чем-нибудь заняться во дворе тоже пришлось оставить. Стоило Грицюку сойти с крыльца — его словно окутывала атмосфера настороженной враждебности. Проходя мимо его усадьбы, соседи молча отворачивались, другие вообще старались обойти его хату стороной, третьи с вызовом и насмешкой мерялись с Федором взглядами, и по этим взглядам Грицюк понимал, что они ничего не забыли.

Однажды в полдень Варвара пришла домой особенно взволнованная. Бессильно опустившись на скамейку, она вдруг припала головой к подоконнику и разрыдалась.

Федор хотел расспросить жену о том, что случилось, но осекся. Чутье подсказало ему: плакала она из-за него.

В томительном молчании стенные ходики отсчитали пять… десять минут…

Тихо всхлипывала женщина, грузно шагал по скрипучему полу мужчина.

В хату вбежала Зина, но, увидев плачущую мать и хмуро шагающего из угла в угол отца, словно бы оступилась и тихонько прикрыла за собой дверь. Стук щеколды вывел Варвару из забытья. Выпрямившись, она вытерла слезы, оправила на голове платок и впервые за все дни взглянула на мужа грустно и растерянно.

— Что же будет с нами, Федор?! — вырвалось у нее.

— Варя… Ты хотя бы расскажи, что приключилось! Не чужой я тебе, дочка у нас!

— Не хотела я тебя растравлять, Федор, не говорила, как люди меня сторонятся, про слезы дочери молчала. А сегодня услышала такое, что силы терпеть нету. Чутку услышала я, что хотят колхозники просить, чтобы из села тебя выселили. Быть-то как?

— Ну, это мы посмотрим! — вскипел Грицюк. — Мне прощение дали, потому — сам с повинной пришел. Нету такого закона…

— Это ты говоришь про закон! — с горьким упреком воскликнула Варвара. — Ну, простила власть — ее дело, видно, не больно ты для нее страшен. А люди-то простили? Ты у людей прощения попросил?

— Да чего ты от меня хочешь? Чтоб я пошел и каждому в ноги поклонился?

— Ой, не знаю, Федор, не знаю… Может, и поклониться следует, а может, взаправду, уехать… Чтоб никто, ни одна душа не знала про тебя, не попрекала… Может, поедем, а?

— Хату отцовскую бросить?

— Там хата родная, где счастье живет да честь… Вон в Донбасс людей кликали. Поедем, вместе на шахту станем, я работы не боюсь. И Зиночка наша будет учиться. Там, говорят, курсы всякие, техникумы… Будешь работать… снимешь с себя позор…

Лицо Варвары посветлело. Она уже видела это счастливое будущее, которое исправит их надломленную жизнь. Постепенно к мысли об отъезде начал склоняться и Федор, весь вечер они обсуждали планы на будущее, и отчуждение между ними как-то само по себе начало исчезать.

Утром Варвара встала повеселевшая.

Она споро управлялась возле печи, готовя разом завтрак и обед, так как в этот день должна была задержаться на работе, а уходя, пообещала:

— Поговорю с кем следует, попрошу помочь.

Грицюк тоже в это утро занялся делом. Он прикидывал в уме, что из хозяйства придется продать, а что нужно будет взять с собой, составил подробную опись всего своего добра. Только с хатой не знал он, как поступить. Заколотить окна и двери до поры до времени? Рискованно, по бревнышку отцовский дом растащат. Сдать внаймы? Вряд ли в селе найдется такой, что захочет поселиться в его хате. Да и неизвестно еще, какие новые законы Советы завели: может, если он выедет, и хата не его станет? Пойти разве посоветоваться с лейтенантом, с тем, что повинную его принимал? Обещал же лейтенант помочь «на новые рельсы становиться», предложил заходить в случае чего…

Пообедав, он вышел было уже за калитку, но тут неожиданно лицом к лицу столкнулся с товарищем детства — Станиславом Качинским. Грицюк невольно попятился обратно во двор, но его остановил голос Станислава.

— Отсиживаешься, значит, Федор, будто за крепостными стенами? — насмешливо спросил Станислав.

— А тебе-то какая забота? — вызывающе ответил Грицюк. — Не брат ты мне и не сват, чтобы обо мне печалиться.

— Да, слава Исусу, таким родственничком бог миловал. Но все-таки знакомый, вроде бы приятель давний.

— А если знакомый, почему в гости не заходишь? — уже насмешливо спросил Грицюк.

— Ты пригласи, быть может, и зайду.

Грицюк отступил от калитки.

Губы его все так же насмешливо улыбались, но глаза смотрели испытующе, и что-то жалкое, растерянное, просящее таилось в глубине этого взгляда.

Качинский прошел в калитку и направился к невысокому крыльцу.

Молча вошли в хату, присели у стола, долго крутили цигарки, стараясь скрыть охватившее их замешательство, старательно раскуривали самокрутки, прокашливались.

— Ну, Федор, не для того мы вместе собрались, чтобы в молчанку играть, — не выдержал, наконец, Качинский. — Рассказывай, долго еще будешь от людей хорониться?

— Я от людей не хоронюсь, — глухо возразил Грицюк. — Это они от меня, словно от дикого зверя, бегут. Выйдешь, а отовсюду глаза на тебя, будто штыки, направлены…

— Значит, народ обвиняешь?

— Почему народ? Сам понимаю вину свою… А только мочи моей больше нет казниться так, уж лучше бы сразу голову сняли!

— Да, понимаю, нелегко тебе. Только ведь что происходит? Не знают люди, с чем ты вернулся, не доверяют, словом. Да и старое не сразу всяк забудет. Ведь человеческое сердце какое? Иной раз будто и простил, и забыл, а сидит в этом сердце заноза, и все колет, все колет…

— Мы с Варварой уехать надумали, — после минутного колебания сказал Грицюк. — Не будет у нас здесь жизни…

— А я такой думки: самое это простое дело уехать, но стоит ли? От людей можно убежать, а ведь от совести своей не убежишь?

— Значит, нет мне выхода?

Задумчиво прищурясь, Качинский поплевал на огонек самокрутки, притушил его пальцами и оглянулся, выискивая, куда бы положить окурок. Грицюк поспешно придвинул ему блюдечко.

— Значит, без выхода я остался? — повторил он свой вопрос, и в голосе его прозвучала безысходная тоска.

— Про свой выход, Федор, всяк сам решает. Только мое разумение такое: повиниться человеку мало, надо делом, работой свой грех у людей искупить. Вот тогда они тебе поверят. Это не у попа на исповеди: покаялся человек, и сразу ему отпущение всех грехов, ходит он вроде святой и чистенький. А людям-то его святость без надобности, потому что для людей-то ничего он не сделал. Кабы на меня такое, как с тобой, я бы с самого первоначала к ним пошел, без утайки им всю свою душу открыл, а потом сказал бы: «От власти я прощение получил, от вас хочу его честным трудом заслужить. Давайте работой меня проверяйте, старанием для людей». Так-то, Федор!.. Собрание у нас третьего дня будет, может, придешь?

В тяжелом раздумье Грицюк опустил голову.

— Не знаю… Мысли у меня сейчас в разные стороны мечутся. Может, и приду, — сказал он после долгой паузы. — Боюсь только, выдержу ли? Всю душу, поди, вымотают?..

— Это верно. Придется несладко, — согласился Качинский. — Только не миновать этого. Вон бабы рожают, тоже криком кричат. А из крику ихнего да боли лютой новая жизнь получается… И потом, хочу я тебе сказать, отходчивые у нас люди, сердцем щедрые. Это раньше жизнь беспросветная людей злобила, а теперь народ силу свою почувствовал. А сильный — он завсегда добрый…

Вскоре Качинский ушел, а Грицюк еще долго мерил комнату тяжелыми шагами. Из глубокой задумчивости его вывел приход дочери.

— Садись, доченька, вместе с батькой пообедаешь, — неожиданно предложил Федор и сам принялся собирать на стол.

Обедали молча. Смущенная неожиданным вниманием отца и непривычной лаской, прозвучавшей в его голосе, Зина чувствовала себя еще более скованной, чем обычно в его присутствии. Погруженный в свои нерадостные мысли, только уже под конец обеда он, словно очнувшись, спросил:

— А у вас собрания где проводятся?

— В классе, — не поняв отца, тихо ответила Зина.

— Да нет, я не про то! Я про колхозные спрашиваю…

— Если общие — в клубе, а если одно правление, так в сельсовете.

— Ну, добро! — молвил Грицюк и снова зашагал по комнате.

* * *

— Становись, доня, помогать… Вареники будем лепить. Скоро отец с работы придет, а ужин еще не готов…

Раскрасневшаяся, оживленная Варвара хозяйничала у печи. Качалка в ее руках так и мелькала, глаза поблескивали.

Вот уже больше месяца работает Федор на строительстве больницы, и с этого времени все изменилось в их доме. После того памятного собрания пришел Федор домой как с креста снятый. Варвара даже испугалась. Впрочем, вскоре она поняла, что не на людей он злобился, а на свою жизнь запутанную, на тех, кто на обманный путь его толкнул. Начал работать, и словно легче ему стало. Недаром говорят люди, что работа от всякого горя лечит!

Односельчане относятся теперь к Федору без прежней подозрительности. Есть, конечно, и такие, что кольнут иной раз, без этого в жизни не обходится, но и это случается нечасто. Иные даже хвалить его стали за работу. Трудится он и правда по-честному, истосковался по работе, набросился на нее, как голодный на хлеб. Вот и сегодня, пора бы уже прийти, а его все нет и нет… Что же это он так долго не идет? Уже давно стемнело. Варвара подбросила в печь хворосту, отодвинула казанок с вскипевшей водой, переложила уже готовые вареники на сито и накрыла их чистым полотенцем.

— Побросаем в воду, как отец придет, пусть поест горяченького, — пояснила она Зине и принялась убирать в хате.

Не знала, не чаяла она, что в эту минуту для Федора Грицюка снова решается его нелегкая судьба.

И сам Грицюк в этот вечер не предчувствовал ничего плохого. Собрав, как всегда, свой плотницкий инструмент, он немного замешкался, отбирая доски посуше на завтра, и вышел из помещения недостроенной больницы, когда все уже разошлись.

Зябко поеживаясь под холодным ветром, Федор взглянул вверх, на вереницу низких туч, стремительно надвигающихся с северо-востока, и подумал, как хорошо это вышло, что строительная бригада успела подогнать здание под крышу, ведь, того и гляди, польют дожди, повалит мокрый снег. Ишь какая темень сейчас из-за этих туч!

Торопливо спустившись с пригорка, на котором строилась больница, Грицюк повернул на тропку, ведущую к его хате. Здесь навстречу ему из тьмы кто-то шагнул.

Федор сошел с тропки, желая пропустить встречного, но тот шагнул следом за ним.

— Не убегай, Грицюк, не поможет! — произнес незнакомый простуженный голос.

— Я и не бегу. Мне бежать нечего.

— Ой ли?

— Да уж так!

— А присягу, помнишь, какую давал?

Грицюк почувствовал, как слабеют у него ноги.

«Вот оно! Достали меня, проклятые… Не помилуют!» — молнией пронеслась мысль.

— Стрелять пришел? Ну, стреляй! — сказал он глухо, понимая, что бежать не удастся. И сразу тупое безразличие овладело им.

— Сам, выходит, знаешь, что заслуживаешь пули?

— Что я знаю, то мое…

— А если я скажу, что пули тебе мало?

Не дождавшись ответа, незнакомец шагнул вперед и крепко схватил Грицюка за плечо. Наклонившись к самому его лицу, он злобно прошептал:

— Кабы моя воля, душу бы из тебя вынул, сволочь продажная. Только есть приказ руководства до поры до времени не трогать тебя, если наказу покоришься!

Грицюк почувствовал, как холодеет его сердце и земля уходит из-под ног. Вот сейчас, сейчас он сорвется в черную, бездонную пропасть и потащит за собой Варвару, Зину, всех близких людей.

* * *

Встревоженная долгим отсутствием мужа, Варвара не выдержала и, накинув стеганку и платок, вышла на крыльцо. Нет, шагов Федора не было слышно, а в темени ночи ничего не разглядеть! Может, сегодня какое собрание? Нет, будто не объявляли… Побежать разве к Качинским? Как-то было такое, что Федор зашел к ним с работы и засиделся.

Все еще не зная, на что решиться, Варвара спустилась с крыльца и остановилась у калитки. И вдруг слабый стон донесся до ее слуха. Вскрикнув, она рванула щеколду, выбежала на улицу и чуть не упала, споткнувшись обо что-то мягкое. Лишь смутно запомнилось ей, как упала она на колени и приподняла бессильно свисавшую в ее руках голову мужа.

— Федя, да что же это с тобой, Федя! — трясла она плечи мужа, объятая отчаянием и ужасом.

Очнувшись, Федор Грицюк снова застонал.

— Беги, Варя… кличь людей. Позвони в милицию. От врагов наших этот гад пришел… Живой еще, наверное… Там, где тропка заворачивает, остался. Скажи, что колхоз грозился спалить…

Только теперь Варвара почувствовала, что ее руки, поддерживающие голову мужа, стали мокрыми и липкими.

Дико вскрикнув, женщина заголосила.

В хатах захлопали двери.

Девичья приколка

Начальника уголовного розыска полковника Снежко разбудил резкий звонок телефона на тумбочке у кровати. Силясь преодолеть дремотное состояние, он снял трубку.

Голос дежурного показался Снежко испуганным. Новость грянула, как выстрел у виска.

Полковник вскочил с кровати и крепко стиснул трубку:

— Убит лейтенант Конигин?.. При каких обстоятельствах?.. Да, да, слышу… Высылайте машину!

Быстро одевшись, он спустился к подъезду своего дома. Машина еще не прибыла, и Снежко, нервничая, зашагал по тротуару.

Невольно ему казалось, что рядом с ним шагает статный смуглолицый лейтенант, привычный спутник многих таких же выездов на место происшествия. Воспоминание об этом было настолько живо, что полковник на минуту усомнился в достоверности только что полученного известия.

«Может быть, он только ранен… Может быть, вообще что-то напутали. Позвонили в отдел милиции не с места происшествия, а на основании какого-то заявления…» — успокаивал он себя.

Расстроенное лицо капитана Васильева, выскочившего из машины, вернуло его к действительности. Капитан сообщил, что Конигин действительно собирался не то вечером, не то сегодня утром выехать в один из ближайших населенных пунктов для расследования какого-то дела. Убийство совершено на дороге, ведущей именно к этому населенному пункту. Женщина, позвонившая в милицию, очевидно, знала Конигина в лицо, так как определенно назвала его фамилию…

Машина помчалась еще безлюдными улицами города, вырвалась на широкое, покрытое асфальтом шоссе.

— У первой развилки, — угрюмо указал капитан Васильев.

Шофер молча кивнул головой и увеличил скорость. Низко нависшие облака стремительно поплыли навстречу машине. В сплошную полосу слились чахлые деревца, посаженные вдоль магистрали. Утренняя роса покрыла их сизоватым налетом.

Вблизи развилки шофер затормозил.

— Здесь или повернем на грунтовку? — спросил он хрипло и вытер рукой вспотевший лоб.

Полковник сделал знак остановиться. Все трое вышли из машины. Отсюда хорошо было видно распростертое на обочине грунтовой дороги неподвижное темное тело.

Лейтенант лежал на спине, с чуть завалившейся назад головой. Его затянутую шнуром шею пересекала длинная поперечная рана. На застывшее лицо густо осела утренняя роса. Словно серебристой ворсой, ею была покрыта и вся одежда убитого.

— Осмотрите тело! — приказал Снежко тем жестким тоном, который всегда появлялся у него в минуты наибольшего душевного волнения.

Капитан Васильев склонился над убитым.

— След шнура неясный. Очевидно, удушение не удалось, и тогда перерезали горло. След пулевого ранения в затылочной части… Документы целы. А вот и деньги — пятьсот рублей. Кобура расстегнута… Постойте, постойте, а где же оружие? — Капитан Васильев выпрямился и вопросительно взглянул на полковника.

— Надо осмотреть все вокруг. Возможно, у Конигина выбили из рук пистолет, когда он хотел защититься. Посмотрите с той стороны, а я обследую с этой. Вы, Саша, — кинул Снежко шоферу, — пройдите назад. Борьба могла завязаться раньше, чем он упал.

Все трое низко склонились над побуревшей редкой травой.

Пистолета нигде не было.

— Что ж, иногда отсутствие вещи гораздо красноречивее, чем ее наличие, — задумчиво сказал полковник, когда место происшествия было обследовано. — Присядем, капитан, здесь в сторонке и давайте разберемся в том, что нам удалось установить. Не кажется ли вам странным способ убийства?

— Более чем странным, товарищ полковник. Шнур, нож, выстрел… Слишком уж много орудий убийства! Или это изуверство, или попытка подействовать на психику тех, кто будет производить расследование, чтобы сбить их со следа…

— А мне кажется, что вы немного увлеклись, капитан. В действительности все было гораздо проще.

— То есть?

— Переставьте последовательность, в которой вы перечислили орудия убийства. Скажем так: шнур, выстрел, а потом уж нож. Улавливаете, в чем здесь разница?

Капитан смутился:

— Признаться, нет.

— А между тем, если вникнуть, все становится до очевидности ясным. Я представляю себе картину убийства так: человек, замысливший преступление, идет рядом или почти рядом с лейтенантом. Конигин вооружен и достаточно силен физически, поэтому преступник не решается напасть на него открыто. Тогда, выбрав подходящий момент, он набрасывает на шею своей жертвы шнур. Слишком неловко, чтобы удушить сразу. Конигин рванулся и вырвал конец шнура из рук убийцы. Задыхаясь, он пытается раздвинуть петлю, сдавившую его шею. Одно короткое мгновение, на которое он остановился. Но его достаточно для убийцы. Выхватив из кобуры Конигина пистолет, подбежавший сзади преступник стреляет. Сделав по инерции шаг вперед, лейтенант упал, он еще хрипит в агонии. У преступника мелькает мысль, что рана не смертельна. Тогда он перевернул свою жертву вверх лицом и, «для уверенности», полоснул еще ножом по горлу… Это, конечно, лишь грубая схема, но ход событий, я убежден, был именно такой. Присмотритесь к следам, оставленным на земле, к примятостям травы.

— Но мог ли Конигин подпустить к себе незнакомого человека? Он был сама предусмотрительность и осторожность! — воскликнул капитан.

— Значит, что-то усыпило его бдительность.

— Или кто-то?

— Безусловно, мог быть и соучастник, который отвлек внимание лейтенанта.

— И, однако, все это очень странно. Ведь непонятны сами мотивы убийства. Ограбление? Нет! Все вещи Конигина целы, даже деньги сохранились. Документы на месте — он всегда носил их в правом внутреннем кармане кителя. Правда, исчез пистолет… но преступник мог бросить его где-нибудь дальше или просто механически сунуть в карман. Возьмем другой вариант — убийство из мести. Насколько я знаю, у Конигина не было личных врагов. По крайней мере, явных. Конечно, какой-нибудь преступник, которого он помог изобличить… Как вы считаете, не следует ли поинтересоваться всеми делами, которые вел Конигин?

— Наше дело найти убийцу, и надо прощупать все нити, могущие привести нас к цели. Однако слишком распылять внимание тоже не следует. Выберем сначала наиболее вероятные варианты… Знаете, что больше всего меня поражает? Такая деталь, как исчезновение оружия! Преступник мог совершить убийство именно с целью завладеть пистолетом… Как вы на это смотрите, капитан?

— Вполне реальное предположение… Но как доказать это фактами?

— Нужно извлечь пулю, и, если она окажется из пистолета Конигина…

— Понимаю! Это докажет, что преступник не имел своего огнестрельного оружия. Значит…

— Оно было ему крайне необходимо, и он решил приобрести его любыми средствами!.. А теперь направляйтесь в судебно-медицинскую экспертизу. Чем скорее мы будем иметь интересующие нас данные, тем лучше…

Полковник поднялся и подошел к убитому. Прищурив глаза, он еще раз внимательно осмотрел землю, на которой лежало тело лейтенанта, мысленно отмечая каждый мельчайший след, могущий стать полезным в раскрытии преступления. Капитан Васильев остановился немного поодаль. Невыразимая тоска сжимала его сердце. Он дружил с лейтенантом, и в его сознании до сих пор как-то не укладывалось, что Конигина нет в живых. «Нет, невозможно смириться, — мысленно говорил он себе, — нужно действовать, еще и еще искать!» Наклонившись, капитан начал шарить в траве и вдруг быстро вскочил на ноги.

— Товарищ полковник! — крикнул он возбужденно. — Интересная находка!..

Полковник увидел на его ладони женскую приколку для волос, очень нарядную, необычной формы безделушку.

— Смотрите, обронена недавно! Она не успела заржаветь или покрыться пылью. В приколке зажато два рыжих волоска.

— Да, очень ценная находка, — согласился полковник. — Она подтверждает мысль, что у преступника был соучастник, вернее, соучастница.

— Теперь понятно, почему Миша Конигин не принял мер предосторожности. Женщина обычно вызывает меньше подозрений.

— А не могла ли сопровождать лейтенанта какая-нибудь дама его сердца?

— Что вы! У Конигина молодая жена, он был хорошим семьянином, и до его женитьбы я не замечал за ним какого-нибудь донжуанства, хотя он очень нравился женщинам. Мы даже посмеивались, что некоторые его соблазняют, как Иосифа Прекрасного… Был даже случай… — Капитан оборвал фразу, оживленное лицо его застыло в мучительном напряжении, словно стремясь поймать какое-то ускользающее воспоминание. — Да, была одна рыженькая, она буквально преследовала Конигина! Ну, просто изнывала от любви к нему.

— Кто же такая? — заинтересовался полковник.

— Вы, может, помните смазливенькую девицу в буфете на вокзале? Феней ее зовут. Теперь она где-то в другом месте работает.

— К сожалению, стар, чтобы на смазливеньких девушек заглядываться… На всякий случай поинтересуйтесь этой Феней. И вообще точно установите, когда отправился Конигин на выполнение задания, ехал ли он или шел, проверьте, кто его видел в последний раз и все прочее… Вечером доложите мне лично.

В столовой шахты № 3-бис сегодня было особенно шумно и многолюдно. Хотя спиртных напитков здесь не продавали, но пили почти за каждым столиком. По пути в столовую многие прихватывали в магазине бутылку, чтобы по случаю выдачи зарплаты «раздавить по маленькой».

Большинство посетителей уже изрядно подвыпили, и разговоры за столиками становились все громче, все оживленнее, а требования поскорее подать заказ — все нетерпеливее.

Капитан Васильев невольно остановился у порога, пораженный этой необычной для столовой обстановкой.

«Пожалуй, чтобы не выделяться, и мне надо было бы захватить с собой бутылочку», — подумал он и одернул синюю рабочую спецовку, так непривычно свободно облегающую тело.

Медленно продвигаясь меж столиков, Васильев прошел в глубину зала. Здесь тоже было тесно, но оставалось несколько незанятых стульев. Один из них стоял у стола, за которым сидели высокий плечистый парень и рыжеволосая худенькая девушка.

— Разрешите присесть? — спросил Васильев непринужденно.

Парень поднял на него мутные, посоловевшие глаза.

— Катись! — бросил он зло. — Не видишь, что сижу с девушкой? — Не обращая больше внимания на Васильева, он перегнулся через стол, пытаясь дотянуться до бутылки, которую девушка придвинула поближе к себе. Неловко взмахнув рукой, он осушил очередные «сто пятьдесят», тупо посмотрел на стакан и небрежно отодвинул его локтем.

— Совсем очумел, — сказала девушка и, подняв стакан, добавила уже сердито: — Мог бы, кажется, в такой день…

Ее дальнейших слов капитан не расслышал, так как рядом поднялась со своих мест шумная компания. Васильев присел на освободившийся стул неподалеку.

— Эх, Феня, Феня! — укоризненно выговорил тот. — Не понимаешь ты, что мне душу в вине утопить хочется. Этакое пережить! Петлей, а потом по горлу…

— Да не кричи ты, дурной! Об этом лучше молчать. И вспомнить-то страшно.

Горячая волна ударила в голову капитану, в ушах так зашумело, что с минуту он ничего не слышал. Потом снова до него донесся голос рыжеволосой:

— Плати, да пойдем! Совсем тебя, горький мой, развезет.

Васильев быстро повернулся и просительно взглянул на девушку:

— У вас, кажется, есть лишний стакан… Дайте, красавица, коли не жаль!

— А мне что, берите, — равнодушно сказала девушка и встала, поправляя волосы.

«Приколка, точно такая же…» — пронеслось в сознании Васильева.

Парень тем временем вытащил из кармана пятьдесят рублей и небрежно бросил их на стол.

— Нюся, возьмешь! — крикнул он проходящей официантке, не ожидая, пока она подойдет к столику, нетвердо ступая, направился к выходу. Рыжеволосая поспешно последовала за ним.

— Вы что будете кушать? — спросила официантка Васильева, пряча оставленную пятидесятирублевку в карман передника.

— Водочки бы мне, грамм этак двести… Аппетит, знаете, разыгрался, — равнодушнее сказал Васильев, зная, что водки она не подаст.

— У нас это воспрещается, — строго сказала официантка.

Капитан кивнул на опустевший столик.

— Значит, для тех есть, которые сдачи не требуют?

— Вы, гражданин, не имеете права оскорблять! — обиделась девушка. — Если Нестеренко выпивши, так Феня сама счет сведет. Не первый раз так-то. А водку каждый сам несет, хоть говори им, хоть не говори…

— Ну, тогда прошу прощеньица. Пойду я.

Васильев вышел из столовой и в конце улицы увидел знакомые фигуры. Парень тяжело переступал ногами, всем корпусом наваливаясь на тщедушную девушку, которая силилась его поддержать.

— Здорово сегодня Нестеренко нализался! — будто невзначай, заметил Васильев стоявшему у входа молодому шахтеру.

— Получка длинная, а ум короткий, — равнодушно ответил тот.

— А он где сейчас работает? Слышал я, перевели?

— Ваську Нестеренко? Вот выдумал! На первом участке он, как и раньше. Он у начальства в почете! Вчера смену прогулял и то как с гуся вода!

«Прогулял смену. И вот разговор с Феней, который она старалась оборвать… Неужели такая неожиданная удача? Нет, не надо увлекаться! Сначала все проверить… Пойти к начальнику участка и расспросить о Нестеренко, узнать подробнее о Фене. Еще раз поговорить с шофером и работницей ОРСа, заметившей на перекрестке военного с женщиной…»

Нетерпеливые мысли роем кружились в голове капитана Васильева.

До вечера остались считанные часы, а полковник, он знал определенно, потребует прежде всего фактов.

* * *

Полковник Снежко с раздражением слушал доклад майора Лысенко, только что вернувшегося из командировки.

— Не понимаю, майор, вашего олимпийского спокойствия, — не выдержал наконец полковник. — Три месяца прошло после получения сообщения и появлении в пашей области разыскиваемого немецкого карателя. Времени достаточно, чтобы он мог установить новые связи, найти себе надежное пристанище. В чем же трудности, кажется, и приметы его есть?

— С приметами как раз и плохо. Слишком ужневыразительны. Средний рост, светлый шатен, глаза неопределенного цвета: не то светло-карие, не то зеленоватые. Лицо славянского типа. Ни одной привлекающей внимание черты!

— Да, попробуй поищи по таким признакам!.. Что же вы намерены предпринять?

— Действовать в том же направлении, что и раньше.

— Долго же придется искать!

Майор пожал плечами.

— Иного выхода не вижу, пока нет никаких конкретных данных о месте его нахождения. Остается у нас единственное: общие меры активного розыска. — Майор вопросительно взглянул на Снежко. — Вы что-то придумали иное, товарищ полковник?

— Так, мелькнула одна мыслишка. Пока неоформленная. Позже обсудим! А пока я хотел бы вас попросить еще немного задержаться — сейчас должен прийти Васильев, послушаем, что нового он скажет о сегодняшнем убийстве.

— Меня просто ошеломило, когда я узнал. Хлопец-то какой золотой! Моя Полина Михайловна сейчас у жены Конигина. Представляю, что с бедняжкой! Недавно поженились, такая пара была!

Снежко нахмурился. Человек сдержанных чувств, он не любил высказывать их вслух. Заметив, что разговор о погибшем полковнику тягостен, Лысенко умолк, в душе ругнув себя за «причитания».

Не сразу возобновившийся разговор протекал вяло. Время от времени оба посматривали на часы, и, когда на пороге появился капитан Васильев, они облегченно вздохнули.

Капитан вошел стремительно, глаза его блестели — по всему было видно, что он доволен собранными сведениями.

— Не спрашиваю, есть ли новости, так как вижу, что вам не терпится их сообщить, — усмехнулся Снежко. — Итак, что вам удалось узнать?

— Не слишком уж много, но кое-что есть, отправной, так сказать, пункт. Убийц Конигина видел!

— Прошу по порядку, капитан!

— В семнадцать часов Конигин был на автобусной остановке. Не дождавшись автобуса, он «проголосовал» грузовой машине и сел в ее кузов поверх кочанов капусты. Удалось установить, что овощи предназначались для ОРСа треста «Краснолучуголь», и, таким образом, я легко нашел грузовик, подобравший лейтенанта: ГАЗ-150, номер 2075. Шофер — некто Кирилюк — подтвердил, что он подобрал в машину военного в форме лейтенанта. В кабине с шофером ехала девушка, экспедитор ОРСа, Снегирева. И она, и шофер утверждают, что на первом перекрестке лейтенант попросил остановить машину и сошел.

— Люди на перекрестке были?

— Шофер никого не заметил, но девушка, сидевшая в кабине, твердо помнит, что на перекрестке стоял военный с женщиной. Лиц она не разглядела, так как начало уже темнеть, но она и не присматривалась.

— Какое расстояние от перекрестка до места, где обнаружен убитый Конигин?

— Ровно триста метров. Вполне вероятно, что военный и женщина пошли с Конигиным как попутчики. Это не могло возбудить у лейтенанта подозрений. Дальше, очевидно, все произошло так, как вы и предполагали.

— Военного и женщину больше никто не видел?

— Нет, дорога была безлюдна.

— Худо!

— Не совсем, товарищ полковник. Очень серьезны подозрения у меня вызывает одна интересная парочка. Помните, я вам говорил о бывшей буфетчице вокзала — Фене?

— Рыженькой?

— Вот-вот. На всякий случай я решил узнать, с кем она сейчас водится, и здесь совершенно неожиданно открылись подробности… — от волнения голос капитана сорвался, — просто поразительные по тому, как некоторые данные совпадают…

— Так, так… интересно! — оживился полковник.

— Во-первых, оказалось, что она находится в связи с неким Нестеренко, человеком, внушающим подозрения. Сильно пьет, нрава угрюмого, с товарищами по работе не сошелся — очень груб и самоуверен. Правда, работник он неплохой. Я говорил с начальником первого участка, где Нестеренко работает, и тот дал ему хорошую характеристику как рабочему, однако подтвердил, что парень пьет и вообще в отношениях с людьми диковат. Самое же интересное, что в день убийства Нестеренко не вышел на ночную смену. Впервые за все время прогулял! Причины прогула объяснить отказался…

— Есть еще что-нибудь?

Капитан Васильев подробно рассказал о своих наблюдениях в столовой и дословно передал разговор Фени с Нестеренко.

— На перекрестке видели женщину с военным, — напомнил Снежко.

— Нестеренко демобилизовался из армии, и у него имеется военная форма.

— Вы проверили, где провели вечер и ночь Нестеренко и Феня?

— Дома Нестеренко не ночевал. Что же касается девицы — она живет в шахтерском поселке в маленькой комнате с кухней. Ход изолированный. Соседей расспрашивать побоялся, чтобы не разболтали и не вспугнули эту особу. Я считаю, что после их ареста…

— Одну минутку, капитан! — остановил его Снежко. — Вопроса об аресте мы ставить не можем, не имея веских доказательств их вины. Учтите это!

— Но один их разговор в столовой чего стоит!

— Убийство произвело на всех очень тяжелое впечатление, и вполне понятно, что люди о нем говорят.

— Говорят, но не так! Нестеренко был явно подавлен тяжелыми воспоминаниями и хотел, как он выразился, «залить душу вином». А его дама зажимала ему рог. Потом эта приколка, найденная на месте преступления. Я нарочно обошел все магазины. Нигде подобных приколок нет. Та, что мы нашли, настоящая черепаховая, вычурной формы. Очень хитроумный зажим. Волоски, зажатые в ней, рыжеватые, по цвету как раз подходят к волосам Фени. Конечно, она могла потерять приколку раньше. Но ведь самый вид вещи говорит, что ее обронили недавно. Кстати, в прическе Фени я заметил еще одну такую приколку и такой же черепаховый гребень.

— Простите, — вмешался майор, — я еще не знаком с подробностями дела и, возможно, задаю праздный вопрос. Но мне неясны мотивы, по которым девушка могла бы стать соучастницей этого страшного преступления.

— Ревность или обида из-за того, что ею пренебрегли. Я рассказывал полковнику… Одно время она буквально вешалась на шею Конигину. Мы даже острили по этому поводу, и он ужасно злился.

— В припадке ревности, пожалуй, — согласился Лысенко, но тут же спохватился: — Я подчеркиваю это слово: в припадке… Феня, однако, вскоре утешилась с этим… как бишь его… Кажется, Нестеренко? Да и почему бы ее новый поклонник вздумал мстить Конигину за прежние, неразделенные чувства Фени? Согласитесь, это нелогично!

— Девица могла использовать Нестеренко в своих целях. Узнав, что тому нужно оружие…

— Опять ничего не понимаю! — воскликнул Лысенко. — О каком оружии речь?

— У Конигина исчез пистолет, — объяснил полковник и многозначительно взглянул на Лысенко.

— Ах, вот в чем дело! — взволновался майор.

Снежко молча кивнул и, вынув из ящика стола листок бумаги, протянул его Лысенко.

— Заключение экспертизы. Как видите, извлеченная пуля была выпущена из пистолета Конигина.

Не совсем понимая, почему и полковник и майор так возбуждены, Васильев не вмешивался в разговор. У него невольно зарождалось чувство обиды. Столько потратил он сегодня сил и такие важные собрал материалы, но о них словно бы забыли, говорят о второстепенных деталях!

Полковник угадывал настроение капитана и круто изменил разговор:

— Вернемся, однако, к вопросу о Нестеренко и Фене. Капитан Васильев собрал ценные данные. Мы знаем, когда выехал лейтенант Конигин, и можем рассчитать, когда он сошел с машины. Приблизительно установлено, что его убийцы — мужчина в военном и женщина. Есть серьезные основания предполагать, что это был Нестеренко и его девица. Именно в тот день Нестеренко совершил прогул; именно в эту ночь не ночевал дома; возле убитого найдена приколка, такая же или похожая на ту, что носит Феня; оба слишком уж взволнованно говорили об убийстве… — Васильев, сам не замечая того, утвердительно кивал головой.

— Однако, — продолжал полковник, — можно очень легко и опровергнуть каждый из этих доводов. Возьмем основной факт, свидетельствующий против Нестеренко, — прогул и то, что он не ночевал дома. С молодым парнем, да еще любящим выпить, такое может случиться. Особенно если у него связь с женщиной. Второе — у Нестеренко есть военная форма, а на перекрестке заметили именно военного. Так ли необычно, что парень после демобилизации сохранил военную форму? Ручаюсь, что у большинства рабочих, бывших солдат, такая форма бережно хранится как живое воспоминание о трудном и славном прошлом… Теперь о разговоре в столовой. Действительно он может вызвать подозрения. Но… психика пьяных отличается от психики нормальных людей. Пьяный часто склонен преувеличивать свои чувства. Нередко у него появляются навязчивые идеи, от которых он не может отрешиться. Подробности убийства, действительно очень страшные, поразили его воображение, когда он о них услышал, и вот, при опьянении, они снова всплыли в сознании с особой, ужасающей силой. О приколке мы уже говорили. Правда, она не совсем обычна, но и не уникальна! Как видите, каждый из доводов против Нестеренко и его подруги можно отбросить. Не обижайтесь, капитан, из этого не следует, что я отвергаю вашу версию. Я только говорю, что ее надо проверить, и проверить тщательно, прежде чем решать вопрос об аресте. Это тем более важно, что исходная точка у вас очень слаба. Речь идет о мотивах убийства.

Васильев облизнул пересохшие губы. Ему самому вдруг показалось нелепым предположение, что хрупкая, хорошенькая Феня спокойно помогает убивать Конигина, пусть даже когда-то он невольно и оскорбил ее женское самолюбие.

Полковник продолжал сосредоточенно:

— Так вот, о мотивах убийства. Слишком уж демонические страсти! Девушка такого темперамента не сидела бы за буфетной стойкой, а строила бы свою жизнь по-иному. Ваше предположение, что Нестеренко нужно было огнестрельное оружие, а Феня, учтя это, использовала его как слепое орудие, — неубедительно. Для чего Нестеренко мог потребоваться пистолет? Он не деклассированный элемент, а рабочий, и хороший рабочий. Правда, выпивает и нрава непокладистого. Но разве один он этим грешит? Вы сами говорили, что в столовой было много подвыпивших! Что же до таких черт характера, как грубость и самомнение, то они могут быть и плодом плохого воспитания, и результатом каких-то жизненных неудач. Правда, такие люди, оторванные от коллектива индивидуалисты, скорее могут стать орудием в чьих-то руках. На их слабых струнках легче играть.

— Что же я должен делать, товарищ полковник? — спросил капитан удрученно. — Снова собирать доказательства?

— Вы должны осторожно допросить обоих, не прибегая к такой крайней мере, как арест. Придумайте для этого любой предлог. Скажите, что опрашиваете всех, кто знал Конигина, или что-либо другое. Рекомендовал бы сначала поговорить с Феней… кстати, как ее фамилия?

— Чумакова.

— Так вот, рекомендую сначала поговорить с Чумаковой. Женщины зачастую более эмоциональны и поэтому скорее себя выдают. А пока — продолжайте наблюдать за обоими. Коль на них упала тень подозрения, надо либо снять ее, либо доказать их виновность. Завтра же с утра займитесь Феней. Или днем, как будет удобнее. Вызовите ее, когда Нестеренко будет на работе.

— Будет исполнено, товарищ полковник!

— А теперь отдыхайте. Мы с майором тоже сейчас отправимся отдыхать.

* * *

Хрупкая пышноволосая девушка смотрела на капитана Васильева со смешанным чувством удивления и тревожного ожидания.

Как вести себя с Феней Чумаковой, капитан обдумал заранее, но сейчас ему пришла новая мысль: начинать не с вопросов, а заставить девушку разговориться.

Он не спеша прикурил, потянулся к стоящей на краю стола пепельнице, чтобы бросить в нее обгорелую спичку, и, словно невзначай, отодвинул локтем лежащий на столе листок бумаги.

— Моя приколка! — воскликнула девушка и растерянно взглянула на Васильева. — Но… почему она у вас?

Сердце Васильева учащенно забилось: «Выдала себя!»

— О чем это вы? Ах, об этой штучке! — беспечно сказал он и, словно рассматривая приколку, завертел ее в руках. — Действительно, милая вещичка! Это что, черепаха?

— Самая настоящая! Комплект у меня целый, подарок… — Феня вытащила из своих пышных волос вычурно изогнутый гребень. Ее лицо сияло простодушной гордостью.

— Плохо же вы с подарками обращаетесь! — усмехнулся Васильев. — Тем более что, наверное, поклонник преподнес?

— Это для вас должно быть безразлично. Кто дарил, тому и знать…

— Нестеренко, например? — в упор спросил капитан.

Лицо Фени залилось краской, и в голосе прозвучал вызов:

— А если и Нестеренко, так что?

— Ничего особенного. Плохо только, что он из-за вас прогуливать начал! Он с вами был позавчера?

— Может, и со мной.

— Не может, а точно — с вами!

— Похоже, что вы за девушками стали наблюдать? — насмешливо спросила Феня. — Что-то не слышала о такой должности! Или новую завели?..

— Напрасно, гражданка Чумакова, уклоняетесь от прямого ответа. От него многое для вас зависит! — холодно, сразу меняя тон, сказал Васильев.

— Странный разговор вы ведете со мной, начальник! Сказали бы уж прямо, что нужно?

— Я прямо и спрашиваю, только вы уклоняетесь от ответа. Повторяю: где вы были с Нестеренко позавчера вечером и что делали?

В комнату вошел полковник Снежко и присел у одного из столов, делая вид, будто углубился в изучение каких-то бумаг. Феня окинула его лишь мимолетным невидящим взглядом. Взмахнув ресницами, чтобы согнать навернувшиеся слезы, она зло ответила:

— Коли не стесняетесь про такое спрашивать, отвечу: спал у меня Василий.

— Значит, вы признаетесь, что были с ним вдвоем?

— Известно, вдвоем, третий тут, небось знаете, лишний!

— А приколку где потеряли?

Лицо девушки быстро менялось — в светло-карих глазах все ярче разгорались злые огоньки.

— Вы же нашли пропажу, вам и знать! — отрезала она.

— Я-то знаю, а вот вы припомните.

— И голову ломать не стану! Не одинаково, где обронила? Коли такое стряслось, так и голову потерять было можно!

— Что же, собственно, стряслось? — насторожился Васильев.

Девушка ответила не сразу. Она смотрела на Васильева широко раскрытыми глазами. Ее переплетенные пальцы хрустнули.

— Ой, не могу я об этом и вспомнить! — внезапно всхлипнула она.

Поднявшись из-за стола, полковник сделал капитану Васильеву предостерегающий знак и подошел к Фене со стаканом воды.

— Выпейте, — мягко сказал он, — расскажете, когда немного успокоитесь.

— Да нет, уж лучше сразу… все равно перед глазами стоит. Так страшно получилось, что люди не поверят, если им рассказать… Ведь о Конигине мы говорили, когда на него наткнулись!

— Попробуйте, Феня, рассказать все по порядку, — попросил полковник.

— Ну, переночевал у меня Василий, а утром, только светать стало, я выпустила его, чтобы соседи не видели, и пошла немного проводить. Думала, проведу до конца поселка и вернусь. Только Вася разговор один затеял… — девушка замялась.

— Не стесняйтесь, все, что вы расскажете, останется между нами, — успокоил ее Снежко.

— Чтобы понятно вам было, я про себя, товарищ полковник, скажу: дурной какой-то характер у меня получился. Наверное, это через жизнь мою неустроенную. Отец и мать умерли, когда я маленькой была, без присмотра и слова доброго у тетки я воспитывалась. Вот и тянет меня на людскую ласку, прилепиться сердцем к кому-нибудь хочется. И так, чтобы всю душу отдать, чтобы никакой неправды не было. Теперь-то я знаю, что мечты эти к жизни не подходящие! Вот рассказала я Василию, как долго страдала за Конигиным, а ему в сердце будто заноза вошла. Все допытывается про него, все думает, что я от него что-то скрыла… В этот раз тоже так получилось. Сказала я ему, что неаккуратно он ходит, что лучше бы, чем пить, на приличный костюм деньги отложить, а он и взбеленился: «Жалеешь, что с рабочим человеком связалась? По тому офицеру своему до сих пор страдаешь?» Ну, и всякие прочие слова. Так с разговором этим до перекрестка дошли. Василий первый заметил, что у дороги кто-то лежит. Мы еще посмеялись с ним, думали, пьяный. Даже мимо хотели пройти. Но только что-то будто в сердце кольнуло, словно за руку кто взял и повел к месту этому страшному… Не помню уж, как потом бежали, как в аптеку вскочили, чтобы в милицию позвонить. У Васи так зубы стучали, что провизорша вместо него в трубку говорила. Вот и все. Что же вам еще сказать?

Тяжело переводя дыхание, девушка умолкла.

— А не припомните ли, Феня, в котором часу вы с Нестеренко шли к себе домой? — спросил полковник.

— Темнеть уже начало, а в каком часу — точно не знаю.

— Какая-нибудь машина вас обогнала?

— Снегирева, экспедиторша, капусту к себе везла.

— А когда мимо перекрестка проходили, там кто-нибудь стоял?

— Мужчина в военном и женщина одна.

— Вы их знаете?

— Мужчина стоял спиной, а женщина отвернулась…

— Почему же вы сказали: «и женщина одна»? Это слово «одна» указывает, что вы ее узнали, даже несмотря на то что она отвернулась?

— Я ее в лицо только знаю, с другого поселка она.

— Почему же вам запомнилось ее лицо? Вы с нею сталкивались раньше? Припомните, Феня, это для нас очень важно!

— Она с гитлеровцами во время оккупации хороводилась. Шиковала больно — вот и запомнилась.

— А может, вы слышали где-нибудь ее фамилию? — допытывался полковник.

Феня наморщила лоб, стараясь припомнить.

— Лузгина… Лузговская… Помню, что-то на «Лу». Ах да, кажется, Лузинская! А может, и не Лузинская, а что-то похожее, — снова заколебалась она и извиняющимся тоном добавила: — Уж вы простите, устала я сильно, может, потом вспомню…

— Очень вас прошу, если вспомните, сейчас же позволите. — Полковник взял клочок бумаги и записал на нем номер телефона. — А теперь, я думаю, пора вам и отдохнуть. Есть у вас, капитан, вопросы к товарищу Чумаковой?

— Как будто бы все, — смущенно ответил Васильев, обескураженный тем, что дело повернулось совсем иначе, чем он ожидал.

— Тогда поблагодарим Феню и извинимся за то, что потревожили ее. И не забудьте вернуть ей приколку, капитан! — усмехнулся Снежко. — Как-никак, а именно эта штучка нам помогла…

Уже поднявшаяся с места девушка удивленно взглянула на полковника.

— Потом, потом, Феня, я вам все объясню! Пока это мой секрет!

Когда Чумакова вышла, полковник, веселый и довольный, повернулся к Васильеву:

— Ну-с, капитан, вы не в претензии на меня за то, что я лишил вас вашего «вещественного доказательства»?

— Приходится подчиняться начальству! — притворно вздохнул Васильев и серьезно добавил: — А знаете, товарищ полковник, какое это приятное чувство, когда с человека снимается подозрение!

— В нашей работе, капитан, — самое приятное! Чем больше честных, хороших людей, тем и работать легче… А теперь давайте пройдем к майору Лысенко. Нужно сегодня же заняться этой Лузинской или как там ее!

* * *

В кабинете полковника Снежко не умолкали телефонные звонки.

В разработанной операции время исчислялось не днями, а часами и даже минутами. На выполнение срочных заданий были мобилизованы почти все оперативные работники отдела. Сейчас сведения начали поступать отовсюду.

Как и ожидали Снежко и Лысенко, нити от скрывшегося вражеского агента вели к Лузинской.

Разысканные в оставленных гитлеровцами архивах документы, показания соседей, наблюдения так или иначе сталкивающихся с Лузинской людей рисовали ее отталкивающий облик.

Разбираясь во всех этих данных, что потоком текли по телефонным проводам и ложились на стол телеграфными бланками, выслушивая устные информации сотрудников, Снежко и Лысенко отсеивали ненужное, сопоставляли даты, заполняли еще имеющиеся «белые пятна» логическими построениями. И постепенно разрозненные мозаичные кусочки начали складываться в одну цельную картину сначала жалкой, а затем темной и преступной жизни.

— Во время оккупации Таисия Лузинская сожительствовала с неким Ложниковым, не занимавшим никакого официального поста, но имевшим явных покровителей в гестапо. Вот его фотокарточка, найденная в архивах, и устные описания наружности Ложникова, записанные лейтенантом Островым со слов помнивших его людей. — Лысенко передал полковнику фото и исписанный листок бумаги с отчеркнутыми красным карандашом строчками.

— Да, кажется, совпадает с приметами, которые мы имеем. Только странно, что этот «Зубр» рискнул появиться в местах, где его несомненно помнили по прошлой его «деятельности».

— А с другой стороны, ему ведь и некуда было податься без денег и без средств к существованию. Только к женщине, в чувствах которой он был уверен. Да и появление его у Лузинской было замечено чисто случайно. Не родись в эту ночь у соседа по дому, Назаренко, дочь, и не возвращайся он поздно ночью из родилки, никто бы не узнал о госте Лузинской, и ей не пришлось бы потом объяснять соседям, что приехал двоюродный брат. Как он «уехал» от нее, никто не видел, и вообще во время его официального, так сказать, визита к двоюродной сестрице с ним никто не встречался. Очевидно, запрятала она его надежно. В собственном доме сделать это было нетрудно. Объявив соседям и немногим знакомым, знавшим о госте, что брат неожиданно уехал, Лузинская не вернулась к прежней рассеянной жизни, а стала вести себя более замкнуто. Характерно, что она перестала покупать продукты в ближайшем гастрономе, как делала это раньше, а ходила за покупками в наиболее отдаленные от своей квартиры магазины, чаще всего в разные. Но в сравнительно небольшом населенном пункте нелегко что-либо скрыть. Слишком часто стала она покупать спиртные напитки и папиросы, и это не могло не привлечь внимания продавщиц…

— В день убийства Лузинскую видели в обществе какого-нибудь военного?

— Этого установить не удалось. Вернее, пока не удалось. Ведь времени-то прошло так мало!

— И все же бежит оно катастрофически быстро! Вас не тревожит, что от капитана Васильева до сих пор ни слуху ни духу?

— Отчасти меня это радует. Если бы Лузинская исчезла, как мы опасались, он снял бы наблюдение за ее домом.

— Все же, — заметил полковник, — кого-нибудь из своей группы он мог бы прислать с донесением!

Лысенко порывисто вздохнул. Его самого терзали тысячи опасений. Невероятно, чтобы преступники так медлили! Обеспечив себя оружием, они несомненно должны были скорее скрыться. Не для коллекции же они его добыли ценой тягчайшего преступления, а для осуществления каких-то своих планов!.. Что, если эти планы мог выполнить в одиночку таинственный постоялец Лузинской? И вдруг он уже на пути к тому, чтобы их осуществить?

Чем дольше длилось ожидание, тем заметнее нервничал Лысенко, тем чаще и глубже затягивался дымом сигареты Снежко, тем придирчивее проверяли оба каждое свое распоряжение.

В шестом часу вечера от Васильева поступило первое донесение. Он сообщил, что Лузинская дважды выходила из дому и вела себя очень нервозно. Ни с кем из посторонних не разговаривала, и было заметно, что она избегает встреч со знакомыми людьми. Во время первой своей прогулки она зашла в сберегательную кассу и, не закрывая личного счета, взяла с книжки почти весь свой вклад — пять с лишним тысяч рублей. Затем Лузинская отправилась на вокзал, но с полпути вернулась, вышла на главную улицу и остановилась у справочного киоска. Проверкой установлено, что она справлялась о времени отправки поезда на Ригу и стоимости проездного билета. Во время второй прогулки Лузинская купила в универмаге среднего размера чемодан, однако вернулась и заменила его вместительной женской хозяйственной сумкой новейшего фасона. Наблюдения за домом не давали основания предполагать, чтобы в квартире Лузинской находился кто-либо посторонний…

— Кажется, дело близится к развязке, майор, — удовлетворенно сказал Снежко, прочитав сообщение Васильева.

— Меня тревожат последние строки в донесении капитана. Неужели мнимый двоюродный братец успел ускользнуть?

— Я считаю, что после убийства он не возвращался домой. Это было бы слишком неосторожно.

— Вы думаете, она встретится с ним в пути?

— Где-нибудь на промежуточной станции или на месте назначения. Так или иначе теперь мы их не упустим из виду. Пошлите в помощь Васильеву еще двух человек. Чтобы сбить со следа возможную погоню; преступники могут прибегнуть к неожиданному трюку, и одному Васильеву трудно будет за ними уследить.

— Разрешите приготовиться в дорогу и мне? — спросил майор. — Организовать, так сказать, встречу!

— Как только получим сообщение Васильева о том, что Лузинская выехала именно в предполагаемом направлении, — вылетайте. Вам надо их опередить. Думаю, что преступники не рискнут воспользоваться самолетом — среди огромного количества пассажиров железнодорожного транспорта легче затеряться. Но на всякий случай обеспечьте, чтобы во всех аэропортах, где они могут пересесть с поезда на самолет, знали приметы обоих. И вот еще что…

Телефонный звонок не дал полковнику окончить фразу. Он выслушал информацию, роняя лишь отрывистые слова:

— Так… хорошо… одобряю… Хорошо.

— Васильев? — нетерпеливо спросил Лысенко, как только Снежко положил трубку.

— Не лично, но от него. Капитан просил передать, что Лузинская взяла два билета до Риги, но в поезд села одна. Билета никому не передавала. Для облегчения наблюдения Васильев взял двух оперативных работников своей группы.

— Значит, товарищ полковник?.. — поднимаясь, спросил Лысенко.

— Значит, в путь, товарищ майор. Ни пуха вам, ни пера!

* * *

Самолет уже был готов к вылету, до старта остались считанные минуты, но трап не убирали: ожидали двух опоздавших пассажиров.

Радио аэропорта непрерывно объявляло: «Пассажиры Рогов и Гусакова займите свои места в самолете! Пассажиры Рогов и Гусакова…»

Вслушиваясь в эти слова, Лысенко нервничал все больше. Раздражала и слишком большая для его головы фуражка с «крабом» работника Гражданского воздушного флота, и жавшая под мышками, с чужого плеча, форма, и чуть хрипловатый голос диктора, бесстрастно повторяющий одну и ту же фразу. А главное, с каждой минутой исчезала уверенность в успехе операции.

«Неужели Ложников и Лузинская что-то заметили?! — с тоской думал он. — Кажется, каждая мелочь была предусмотрена, и силы расставлены так, чтобы комар носа не подточил! Посмотреть на Васильева и Смирнова — заправские грузчики! Ходят этак вразвалочку, как люди, привыкшие таскать тяжести, суетятся вокруг каких-то ящиков и пакетов, укладывая их на багажную тележку… Каждый жест отработан, как у артистов! Разве послать одного из них к начальнику аэропорта и попросить задержать самолет еще на несколько минут? Пожалуй, так и следует сделать!»

Майор уже сделал шаг в сторону своих подчиненных, но оба они стремительно бросились вперед, спеша на помощь двум запыхавшимся пассажирам.

— Эх, гражданин! — укоризненно крикнул Васильев Ложникову и, берясь за ручку его чемодана, с грубоватой любезностью буркнул: «Давайте уж подсоблю!»

Лузинская значительно отстала от своего дружка, — она сама сунула в руки подбежавшему Смирнову до отказа набитую сумку и умоляюще крикнула:

— Ради бога, скорее! Скажите, пусть не убирают трап.

Освободившись от багажа, пассажиры со всех ног бросились к самолету, но майор Лысенко, словно не видя их, ловко убрал трап. Дверцы самолета сразу же захлопнулись, мотор взревел.

Девушка, производившая эту посадку, вдруг огорченно вскрикнула и повернулась к опоздавшим.

— Как же так, граждане пассажиры… — начала было отчитывать она и вдруг осеклась, заметив, что происходит что-то необычное.

Два грузчика держали за руку мужчину, а неизвестный ей человек в форме работника аэрофлота крепко взял под руку женщину.

— Полет не удался, Ложников! — сказал он с издевкой и уже официальным тоном добавил: — Вы и ваша спутница арестованы!

Пассажир отчаянно рванулся, пытаясь освободиться из крепко державших его рук.

— Вы не имеете права! — завопил он истерически. — Вы будете отвечать…

— А это что за игрушка? — насмешливо спросил один из грузчиков, извлекая из его кармана пистолет ТТ. — Думаете, не знаем, каким путем вы его добыли?..

Арестованный свирепо взглянул на грузчика и больше не сопротивлялся. Из бокового кармана его был изъят и второй пистолет, системы «вальтер».

Обоих задержанных в сопровождении «грузчиков» усадили в подъехавшую машину. Лысенко остался на аэродроме один. Он снял фуражку и, вытирая большим клетчатым платком вспотевший лоб, с улыбкой взглянул на изумленную девушку.

— Украли у вас пассажиров, товарищ разводящий? — пошутил он. — Ничего, по месту своего настоящего назначения они будут доставлены!

* * *

Изобличенному в зверском убийстве Конигина бывшему агенту гестапо нечего было терять, и он с циничной откровенностью признался, что хотел купить себе свободу путем угона самолета за границу.

Для подобной операции старенький «вальтер», хранившийся у Лузинской еще со времен гитлеровской оккупации, был мало надежен, и преступники решили раздобыть оружие любой ценой.

В ходе следствия была выяснена и картина трагической гибели Конигина. В основном она мало отличалась от той, какую нарисовали себе работники отдела милиции. Правда, Конигин явился лишь случайной жертвой — разрабатывая свой план, преступники избрали перекресток именно потому, что надеялись встретить здесь милиционера-орудовца, контролирующего этот участок дороги. Заметив спрыгнувшего с машины лейтенанта, они решили, что это более удобный случай: навязавшись военному в попутчики, они могли совершить задуманное подальше от шоссе.

— А ведь они, пожалуй, могли бы осуществить свой план, не оброни Феня возле убитого приколки! — невольно воскликнул при разборе операции капитан.

— Вряд ли! — возразил полковник Снежко. — Нет преступления, которое не оставило бы после себя следа, пусть самого неприметного. Разве нам помогла одна Феня? А десятки других людей, при помощи которых мы собрали все нужные сведения в такой кратчайший срок? Именно эти зоркие глаза и толкнули «Зубра» на такой рискованный шаг.

— Полет не состоялся! — сказал капитан Васильев.

__________

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

От автора

Простаки

Ефрем Цибуля

Трагическая ночь

Василий Захарович

Юные помощники

Под чужой фамилией

Дело № 17

Лейтенант Копийко

Браконьеры

Случай на заводе

Ревность

На полесье

Прозрение

Девичья приколка