Чёрный княжич (СИ) [Бурк Бурук] (fb2) читать онлайн

Чёрный княжич

Пролог. В котором княгиня шалит, Вика нервничает, а покойница обретает имя.

Май 2019

Темникова Галина Ивановна выглядела вполне себе бодрой старушенцией и лихо сервировала стол к чаепитию. Викины неуверенные попытки отказа напрочь игнорировались, развёрнутое удостоверение осталось незамеченным, а она каким-то непостижимым образом оказалась в кресле. Причём, как это произошло и когда Вика успела вымыть руки, в памяти не отложилось.

Впрочем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, почему бабуля так обрадовалась гостье — подумала журналистка, обозревая открывшуюся ей картину. На стеклянном столике располагались коньячные бокалы в количестве двух штук, дольки лимона, присыпанные сахаром, шоколад, оливки и белый козий сыр. Царствовала над всем этим великолепием початая бутылка армянского коньяка. Видать, старушка не любительница бухать в одиночку, а душа праздника требует.

— Я на работе, да и рано ещё, — вяло запротестовала девушка.

Вяло потому что осознала всю тщетность попыток сопротивления. И то верно, Темникова возражений не слушала или попросту не слышала. Буркнув — за знакомство — она лихо тяпнула коньяк, пренебрегая условностями и ритуалами, а после вопросительно уставилась на Вику.

— Что, — смутилась та и неуверенно отпила из бокала.

Галина Ивановна, одобрительно кивнув, снова плеснула из бутылки и задумчиво протянула, — ну и?

— Что? — повторилась Вика и смутилась ещё больше.

— Ну как что? — Удивилась бабуля. — Ты корреспондентка же, из этой, как его холера, «Ляфемы». Ну так и говори, чего хотела.

— «La Femme», — поправила Вика, — это журнал для женщин.

— О! — Возрадовалась Темникова. — Это ты, дочка, по адресу зашла. Значится, записывай — рецепт «Штруделя». Тесто магазинное лучше не бери…

Вика выслушала подробную инструкцию приготовления десерта и ещё парочку похожих, прежде чем сумела вставить: — Мы не совсем про это пишем.

— Эпиляция зоны бикини в домашних условиях, — ничтоже сумняшеся перешла к следующей теме Галина Ивановна.

— Нет, — взвыла Вика и самостоятельно хряпнула коньячку, — вы нас с журналом для домохозяек путаете. Мы о другом пишем.

— Это о чём же? — Удивилась Темникова.

— Карьера, юридические вопросы, интересные истории, — только начала перечислять девушка, как снова была перебита оживившейся старушкой.

— О истории это точно ко мне. Я тут всё про всех знаю. Вот Фарида, к примеру, наша дворничиха. Знаешь, что с ней приключилось?!

— Что? — обречённо выдохнула Вика.

— В тягости она, — доверительным шёпотом сообщила Галина Ивановна, — каково, а?

— Действительно, ужас что творится, — уныло согласилась журналистка.

— А муж-то в Фергане. Или вот Ляксандровна с семнадцатой квартиры…

Вика откровенно затосковала под нескончаемый монолог подвыпившей бабки.

«Вот и за что мне это, за какие такие грехи? Не иначе как Рогулина, стерва блондинистая, мне эту бодягу сосватала. Уникальный шанс проявить себя, интересная неизбитая тема, журналистское расследование, — передразнила она Королькову — их главреда. А в итоге что? А в итоге у нас старушка, божий одуванчик, со словесным поносом».

Вика уныло оглядела комнату и вдруг отчётливо ощутила некоторое несоответствие. И верно, как же она раньше не обратила внимания на явный диссонанс между тем, что она видела, и тем, что слышали её уши.

Ну вот не бабкина это квартира, хоть стреляй, не бабкина. Нет эдакой захламлённости, нет коллекции вещей, накопленных за годы, с которыми вот прямо никак расстаться нельзя. А мебель?! Вместо диванов и пуфиков, накрытых покрывалами, чтоб не истирались, небольшая кушетка у стены да кресла, перед журнальным столиком. И ещё рабочий стол с вертящимся стулом у окна.

На светлых оливкового цвета стенах вместо расписных тарелочек и фотографий в рамочках развешано оружие. Ножи какие-то, сабли — Вика в этом не особо разбиралась. А на кушетке ноутбук, открытый не на странице с «Одноклассниками» или сериалом каким-то, а на чертежах и схемах чего-то стреляющего и явно смертоубийственного.

Да и запах. Ну совсем не старушечий — лекарственно-пыльный. В комнате пахло хорошим табаком, дорогим алкоголем и горьковато-свежим ароматом неизвестных духов.

Темникова явно заметила прояснившийся взгляд девушки, но бред нести не прекратила, каким-то непостижимым образом перейдя от сексуально распущенных работниц ЖКХ к рассказу о кассиршах в соседнем супермаркете. Эти, по мнению Галины Ивановны, морально разложившиеся гражданки опустились до того, что по ночам выковыривают павидлу из круассанов, а днём продают её на развес.

«Павидлу?! — опешила Вика, — она что, на полном серьёзе сказала эту «павидлу»?! Да бабка же просто издевается, — осенило наконец девушку, — ах ты ж самка суслика, а где моя наблюдательность была, блин, профессиональная? Она же перед каждым словом просторечным паузу делает, словно вспоминая, как это говорится. Чёртова старушка прям с порога голову заморочила да так, что меня вообще выключило. Какая к бесам бабуля будет у себя дома днём разгуливать не в халате и шлёпанцах, а в светлом брючном костюме да ещё и с макияжем на лице. Не вульгарном старушечьем, а почти незаметном, благородном, что ли. Вот именно. Благородство — то самое слово, что полностью описывает Галину Ивановну и с этой квартирой, и с этой манерой одеваться и с этой сервировкой стола, в конце концов. А этот треп, стилизованный под подъездную бабушку, — так скучно барыне. Оне развлекаться изволят. Да нет, не барыне. Кем была бы Темникова, не случись постановления семнадцатого года [1]? То-то же, княгиней [2]. Да и плевать, кажется, ей на всяческие постановления. Княгиня — она и в Африке княгиня».

Ну да бог с ним, с постановлением, Вике нужно беседу в свою сторону разворачивать, а то так и до вечера не управится. Вот не интервьюер она ни разу, да и это не интервью. И ещё не известно выйдет ли толк из визита, хотя с другой стороны, кому и знать о загадочной могиле, как не потомственной княгине Темниковой.

«Ладно, как там учили на журфаке повернуть разговор резкой сменой тональности?».

— Ваша светлость, а не могли бы вы ответить на некоторые вопросы? — проникновенно поинтересовалась Вика.

Фокус не удался. Вернее, удался частично: тональность сменилась, но разговор всё также остался под управлением хозяйки дома. Ни на секунду не смешавшись и не сбавляя темпа, Галина Ивановна переключилась из режима «соседка пенсионерка» в режим «аристократка на отдыхе».

— Голубушка, Виктория Дмитриевна, послушайте старуху, если вам что-либо нужно от человека, то, готовясь к беседе, уделяйте внимание мелочам. Ну, немного углубляйтесь в тему, если угодно.

— А? — хлопнула глазами Вика.

— Я это к тому, что раз уж взялись титуловать, так делайте это правильно. Темниковы — сиятельные князья, а потому обращение «светлость» не уместно.

В голове у журналистки крутилось дурашливое «Вашсиясь». И ещё она отметила, что Галина Ивановна опустила слово «были», и похвалила себя за проницательность. Действительно, плевать ей и на постановление, и на весь семнадцатый год. Земля круглая, вода мокрая, Темниковы сиятельные князья, остальное — тлен.

— Простите ваше сиятельство, — потупилась Вика.

— Пустое, — отмахнулась княгиня. Ну вот княгиня, и всё тут! — Давайте уж как прежде, по имени-отчеству. Двадцать первый век как-то не располагает к политесам. Согласны?

— Да, разумеется, — кивнула девушка, — Галина Ивановна я бы хотела…

— Простите, Виктория Дмитриевна, что перебиваю, но давайте для начала проясним один вопрос. Вы, голубушка, к кому пришли?

— Как это? — растерялась Вика, — к вам.

— Да, это понятно, — улыбнулась Темникова, — а к кому мне? Ко мне — пенсионерке или ко мне — военному историку? Или, — она понизила голос, — КГБ рассекретил архивы и вы пришли ко мне — секретному агенту безопасности?

— А вы, что? — Вика нервно оглянулась, — действительно?..

— Шутка, — улыбнулась Галина Ивановна и, дождавшись облегчённого выдоха, добавила, — комитет не стал бы сливать своих агентов, даже бывших.

— «Вот же, гадская старушка», — подумала Вика, а вслух произнесла:

— Нет, я к вам как к Княгине Темниковой.

— Ух ты! — впервые за весь разговор Галина Ивановна показала настоящие эмоции, — на моей памяти это-о, — протянула она, — ну да, впервые это. И чем же, простите, патриархальный и ретроградный род Темниковых заинтересовал ваше феминистское издание?

— Почему это феминистское? — обиделась Вика.

— Так, а какое же?! — деланно удивилась княгиня, — просматривала я ваш журнальчик как-то. Вот прям бойцовский клуб, а не женский журнал — борьба со стереотипами, борьба за права, борьба за карьеру. Ужас что такое.

— Ну, номер такой попался, наверное. Да и потом, согласитесь, что женщина имеет право…

— Женщина имеет право на всё, — отрезала Темникова, — равно как и мужчина. Только к чему за это бороться торжественно и напоказ. Просто берёшь и делаешь. Разумеется вы сейчас назовёте сотни причин почему так не получится. А я вам скажу одно, если не делаешь значит оно тебе не сильно-то и нужно. Впрочем, бог с ним. Так чем обязана?

«Берёшь и делаешь, — хмыкнула Вика, — наверное это легко если ты Темникова, если тебя с рождения учат жить над обществом и вниз снисходительно поглядывать. А если ты просто человек? Если твоя жизнь сплошные дедлайны (университет — 22 года, свадьба — 25, первый ребенок — 27) вот тогда как? А тебе хочется карьеру, хочется жизнь интересную, как это всё совместить, разместить? Втиснуть то, что нужно тебе, в длинный список того, что ожидают от тебя другие. Ну да, гусь свинье не товарищ, эта княгиня, военный историк и, возможно, секретный агент попросту не поймёт, как трудно жить под постоянным давлением общественной морали. Да вот и бес ним, с обществом, оно ж у тебя внутри сидит — зудит беспрестанно, надо, надо, надо. Тебе уже двадцать пять — осталось хрен да маленечко. Вот же бля! А может, так и надо? Может, вот эта самая Темникова и есть выродок неправильный — ошибка природы? Недаром же родовой аристократии в мире почти не осталось».

— Галина Ивановна, — собравшись с мыслями, начала Вика, — а не сохранилось ли у вас случайно каких-либо записей или писем, ну, или иных свидетельств о жизни ваших предков в восемнадцатом веке. Я понимаю, конечно, войны, революции, другие катаклизмы там. Но, может быть, всё-таки…

— Что значит «может быть» и что значит «случайно»? — приподняла бровь Темникова, — это же архив рода. Естественно, всё в сохранности. Причём здесь революции и прочие, как вы выразились, катаклизмы? Всё, что могли, — сберегли, что не получалось, — скопировали. Мои племянники перевели архивы в электронную форму, но и бумажная версия никуда не делась. Это же память рода — как её потерять?

— Великолепно, — воодушевилась журналистка, — а можно на них посмотреть?

— Разумеется, нет, — просто ответила Галина Ивановна.

— А-а, — Вика несколько зависла. Когда она шла на эту встречу, то предполагала, что Темникова вообще ничего не знает о своих предках или что архивы безвозвратно утрачены. Только почему-то ей не пришло в голову, что бабка возьмёт и откажется показывать документы. — Но почему?

— Как это, почему? — Галина Ивановна с каким-то даже умильным восхищением взглянула на девушку. Мол, вот ведь какая дурочка, просто прелесть что такое, — это же семейные архивы, а вы, простите, вот ни разу не Темникова.

— Что, вообще никак? — не теряла надежды журналистка, — мне ведь только одну информацию глянуть нужно и всё.

— Голубушка, — Темникова посуровела, — конечно же, никак. Но вы не отчаивайтесь, просто скажите, что вас так заинтересовало, и если ничего особо секретного нет, я отвечу. На память пока не жалуюсь, да и профильное образование, так сказать, располагает.

— Ну, это длинная история.

— Так и у меня в ближайшие лет пять срочных дел не предвидится. Вы вот что, Виктория Дмитриевна, разлейте-ка нам ещё коньячку, а я пока сварю кофе, да и поговорим уж серьёзно, без шалостей.

Галина Ивановна довольно легко для своих лет поднялась из кресла и отправилась на кухню, давая тем самым Вике время, чтобы собраться с мыслями. Зашумела кофемашина. Странно, к образу Темниковой больше подошла бы классическая джезва и чашечки тонкого фарфора. А впрочем, разговор предстоял деловой и эдакая утилитарность была вполне уместна. Кофе оказался вкусен, коньяк мягок, а Галина Ивановна внимательна и молчалива. Всё это несколько расслабило Вику, успокоило, что ли, и она, уже не дёргаясь, медленно и с подробностями изложила все детали редакционного задания.

А история и впрямь вышла интересной.

Маргарита Львовна Королькова — главред «La Femme», она же — королева Марго, в далёком восемьдесят шестом была просто Ритой, студенткой филфака. И дружила она с Валериком из историко-архивного. Ну, как дружила? А впрочем, неважно. Так вот, Валерик этот, живо интересовался историей российского дворянства. Хобби такое у парня было, что тут скажешь. И, как полагается увлечённому человеку, при каждой встрече, считай — свидании, он фонтанировал датами, именами, интересными фактами. Рита всё это стоически выслушивала, тем паче Валерик был неплохим рассказчиком. Историй было много, но вот одна Рите почему-то надолго запомнилась. Вернее, даже не история, так, любопытный казус.

Обсуждая падение морали дворянства, приведшее к его дискредитации, Валерик, в числе прочего, упомянул об одной нелепице. Дескать, на каком-то родовом кладбище то ли княжеского, то ли графского рода, похоронена собака. Рита усомнилась было, как же так, освящённая земля, православные ценности, ну и всё такое. Валерик на это скривился, мол, имели графья эти ценности вместе с православием. А на фамильном кладбище действительно находится могила с памятником в виде собаки и надписью: «Память за верность». Ну и кто там может лежать? Ясно же, что любимая борзая охреневшего барина. Рита спорить не стала, во-первых, да и пёс с ними, с князьями этими, ну или графьями, неважно. А во-вторых, она как раз обдумывала, как бы поудачнее намекнуть Валерику, что пора бы уже от научных диспутов и прогулок по набережной переходить к поцелуям, да вот хотя бы в подъезде для начала.

С Валериком, увы, (а может, и к счастью, кто знает?) так и не сложилось, но история почему-то запомнилась. И когда лет через тридцать с гаком главный редактор Маргарита Львовна на какой-то светской тусовке случайно встретила Валерия Фёдоровича, доктора наук и какого-то члена чего-то там, то среди радостных «а помнишь!» зашёл разговор и о пёсьей могиле. Валерик, что удивительно, сей казус тоже не забыл. Возбудился как в молодости, пухлыми ручками заразмахивал. Оказывается, ликвидировали то кладбище, развязка федеральной трассы там теперь. Но перед тем выяснилось, что памятник в виде собаки оказался работой какого-то жутко знаменитого итальянца и место ему, этому самому памятнику, в музее.

Народ расценил здраво, что раз такое наверху находится, то стоит и под землёй пошарить, а ну как у этой псины ошейник с бриллиантами. Собственно говоря, так и вышло, почти. Могилу вскрыли аккуратненько, специалисты археологи работали, а не похмельные бульдозеристы, и на экспертизу всё, что найдено, отправили. А найдено было женских украшений в количестве изрядном, все из драгметаллов да с каменьями, пара кремневых пистолетов (тоже не из дешёвых) с гравировкой собачьей головы на рукояти. И, собственно, владелец всего этого добра, вернее, владелица — эксперты определили, что останки принадлежат молодой женщине. Да и ещё одна деталь: один из перстней в могиле был опознан, как принадлежавший Елизавете Петровне, императрице всероссийской, подаренный ей английским послом. На этом и всё — ценности разошлись по музеям, останки где-то прикопали безо всякой ажиотации и больше эта история никого не интересовала.

Никого, кроме Корольковой. Вот не выходила у неё из головы неизвестная покойница. Расспросив Валерика, узнала, что кладбище принадлежало княжескому роду Темниковых, напросилась поглазеть на памятник и всласть налюбовалась оскалом бронзовой псины, но и только. Впрочем, положа руку на сердце, Маргарита Львовна не сильно заморачивалась с поисками сведений об усопшей. Ей больше нравилось фантазировать, рисовать в воображении личность неизвестной девушки. Какой она была? Почему такой памятник и подобная эпитафия? Откуда пистолеты и перстень? Валерик посмеивался над её теориями, мол, всё одно: тайна останется тайной. Слишком много времени прошло, слишком много в стране было потрясений, слишком часто чистили и переписывали историю. На удивление и о князьях Темниковых информации сохранилось немного, только что был такой род, а кто, откуда и чем известен — неведомо.

Но вот три дня назад Валерий Фёдорович позвонил сообщить, что в Ростове, оказывается, проживает прямой потомок тех самых Темниковых. Впрочем, — предупредил он, — на что-либо конкретное рассчитывать не стоит. А так, ну мало ли, вдруг что и узнаешь. Однако, даже испытывая искреннее любопытство, ехать в Ростов Маргарите категорически не хотелось. Но так на то она и начальник, чтобы нежеланной работой подчинённых озадачивать. Так и появилась идея статьи «Бла-бла-бла и удивительные женщины восемнадцатого века», или что-то в этом роде. Ну, а кого на трудовой подвиг отправить, тут и вопросов нет.

Конечно же, Викторию, ибо она без году неделя работает в журнале — раз, и два — очень не любима стервой Рогулиной, являющейся лучшей подружайкой Маргариты Львовны. И ведь за что нелюбима — за правду. Конечно, о том, что жопа кадровички и на два стула не влезет, можно было и потише говорить, дык кто ж знал, что она сзади шла. Да ещё и бесшумно так. И вообще, Вика никого обидеть не хотела, просто по телефону делилась с подругой впечатлениями от первого рабочего дня. Рогулина ничего тогда не сказала, но зло явно затаила. Вот и вышло, что в Ростов окромя Вики ехать некому. Приехала. И вот сидит теперь, вопросительно-нервно на старушку смотрит.

Галина Ивановна слушала спокойно, не перебивая, только кофе аккуратно прихлёбывала. На лице никаких эмоций, так, лёгкая заинтересованность.

— Ну, — не выдержала Вика, — что скажете?

— Да что тут можно сказать, голубушка, — доброжелательно проворковала Темникова, — с жопой это вы да, обмишурились, прямо скажем. Очень, с вашей стороны, неосмотрительно.

— С какой жопой? — опешила девушка, — а, нет, я о другом...

— Лизкину могилу, стало быть, раскопали, — голос Галины Ивановны неуловимо изменился. Исчезла ироничная дурашливость, наигранное скоморошничанье. Появилась задумчивая серьёзность. И взгляд изменился. Темникова будто бы в глубину заглянула, в память.

— Ага! — обрадовалась Вика, — значит, вы что-то об этом знаете.

— Голубушка Виктория Дмитриевна, вы помните, что на надгробии написано? — Галина Ивановна даже в кресле выпрямилась и как-то сверху вниз глянуть исхитрилась, — Вот именно — «Память за верность». Это Лизке было обещано, а Темниковы свои обещания всегда выполняют.

"Вот и что это сейчас было, — смутилась журналистка, — столько пафоса, высокомерия, но как-то настолько натурально, естественно, что даже не обидно. Вот интересно, это у них в генах заложено? Какая-то селекция особенная?«

— Значит, её звали Елизавета Темникова? — поспешила вернуться к интересующей её теме Вика.

— Паф-ф, — фыркнула княгиня, — с чего вдруг Темникова? Не слишком ли жирно будет?

— А кто тогда?

— Синица. Лизка Синица — сенная девка князя Александра Игоревича.

— Как это — сенная? — не поняла Вика, — В смысле, от слова «сено»?

— В смысле от слова сени, — поморщилась Галина Ивановна, — ну прихожая, если вам угодно.

— А сенная девка — это кто?

— Пусть будет горничная, — махнула рукой Темникова.

— Горничная, — разочаровано, — протянула Вика, — а я думала...

— Именно так, — кивнула Галина Ивановна, — но, я надеюсь, вы понимаете, зачем молодому и холостом княжичу нужна симпатичная горничная.

— Понимаю, — подтвердила девушка и отчего-то смутилась.

— Да будет вам, Виктория Дмитриевна, дело-то — житейское.

— Угу, — согласилась та, конечно. А почему тогда её похоронили на семейном кладбище и откуда перстень? Это ведь перстень Елизаветы, правда?

— Правда, — подтвердила Темникова, — перстень это подарок.

— От кого? — вытаращилась Вика.

— Ну так от императрицы же. Лизке.

— Офигеть! — заключила журналистка, — подарок от императрицы служанке!

— Не совсем так, — возразила Галина Ивановна, — Лизка не служанка была, а крепостная, просто взяли её в «люди» прислуживать в поместье, вернее, молодому княжичу. Но она заслужила, уж поверьте. Да и потом, голубушка Виктория Дмитриевна, у вас есть собака?

— Нет, у меня кошка, — растерялась журналистка.

— Не суть! — отмахнулась Темникова. — так вот, вашей кошке я куплю противоблошный ошейник, красивый, розовый, — с удовольствием проговорила княгиня. — Так как вы думаете, голубушка, кому это подарок будет, вам или кошке?

— Мне? — неуверенно предположила Вика.

— Разумеется вам, моя милая. Поскольку на вашу кошку мне откровенно говоря... Впрочем, ладно.

Ну, а в могиле это добро оказалось, поскольку Лизка все эти стекляшки блестящие страсть как любила. Ей нужно было с фамилией Сорока родиться, а не Синица. Холопка, что с неё взять?

Вику покоробило некоторое высокомерное пренебрежение, прозвучавшее в словах Темниковой. Подумалось, что и о ней при случае княгиня выскажется подобным образом. Но она быстро отогнала деструктивные мысли и вернулась к интересующей её теме.

— А пистолеты зачем, она что, стрелять любила?

— Не то чтобы любила, но стреляла, да, было такое. А зачем они там? Так, Темниковы, всё же Чингизиды. И хоронить воина с оружием древний обычай. Наш род иногда ему следовал, несмотря на принятие православия.

— А Чингизиды — это кто? — запуталась Вика, — Вы же — Темниковы, вроде?

— Вот же, — Галина Иванова даже руками всплеснула, — поколение ЕГЭ! — и добавила что-то неразборчиво. То ли упаси Господь, то ли горите в Аду.

— Чингизиды, голубушка, это потомки Чингисхана, может, приходилось слышать о таком? Ну, а вдруг, случайно.

— Конечно, — решила не обижаться журналистка. — Только ведь от ига вроде избавились, праздник не так давно ещё был.

— Был, — согласилась Темникова, — как же без праздника. Только многие рода здесь остались и титулы от русских князей получили. А уж Чингизиды то и подавно. Те же Аничковы, Касимовы. Да что там, даже Иоанн Васильевич Грозный, наш царь, по некоторым данным тоже Чингизид [3].

— Да бог с ним, с Иваном Васильевичем, — затрясла головой Вика, — я так и не поняла, кем на самом деле Елизавета Синица была? Горничной, воином или попросту любовницей князя?

— Да всем вместе и ещё много чего в довесок. Скажем так, нечто среднее между секретарем, личным помощником ну и попросту доверенным лицом.

— Однако... — Вика отхлебнула из чашки и поморщилась — остывший кофе неприятно горчил. К тому же страшно хотелось курить, но она не рискнула прерывать беседу.

— Знаете что, голубушка, а пойдёмте-ка мы с Вами на кухню. Там и разговор душевней и перекурить можно, — от Темниковой, похоже, не укрылись гримасы девушки.

Кухня оказалась под стать комнате и также гармонировала с хозяйкой — светло, просторно, функционально. Галина Иванова запустила кофемашину и поставила перед Викой прозрачную пепельницу.

— Спасибо, — искренне обрадовалась журналистка, выуживая тонкую сигарету из пачки, — думала, у Вас не курят.

— Так, всегда ведь можно спросить. Правда?

К удивлению журналистки, себе Темникова достала сигару из деревянного ящичка и, клацнув изогнутыми ножницами, привычно раскурила её.

— Что? — почему-то смущённо, будто оправдываясь, пробормотала она, — это же настоящие «Cohiba» — просто не могу удержаться.

Вика не стала заострять внимание — предчувствие говорило ей, что иначе существует риск получить развёрнутую лекцию о том, почему «Cohiba» лучше остальных сигар и чем настоящие отличаются от ненастоящих.

— И всё же что там насчёт Елизаветы, — поинтересовалась она.

— Вы, голубушка, мне вот, что скажите, — Галина Ивановна не торопилась отвечать, — о чём, собственно говоря, будет Ваша статья?

— Ну, если в общем, то о роли женщины в восемнадцатое веке.

— Давайте, всё же не в общем, давайте в частности.

— Господи! — Вика наконец-то поняла, что от неё хотят услышать. — Да, о Лизке статья будет, только о Лизке.

— Добро, — согласилась Темникова, — о Лизке можно. Только учтите, голубушка, одно упоминание нашей фамилии и я привлеку за клевету и вас, и ваше издание. Поверьте, ресурса у меня на это хватит.

Вика поверила. Очень уж княгиня была убедительна.

— Знаете, — продолжала Галина Ивановна, — а ведь забавно выходит — Темниковых вспомнили только из-за того, что мы пообещали помнить Лизку.

Вика покивала — дескать, да, забавно.

— А надгробие, так, а какой ещё символ верности придумать можно?

— Лебедь, — зачем-то брякнула девушка, на что получила скептический взгляд, — Ну да, простите, не подумала. Значит, князь Темников так отблагодарил её за службу.

— Не он, — покачала головой княгиня, — его жена — Ольга Николаевна.

— Жена поставила памятник любовнице мужа? — удивилась Вика, — тогда скульптуру собаки можно и по-другому воспринимать.

Темникова лишь развела руками — мол понимай как хочешь. Посидели в тишине, покурили. Галина Николаевна ещё кофе сварила.

— Невозможно рассказать о Лизе, не рассказывая об Александре Игоревиче, о том, каким человеком он был и чем известен.

Вика всем телом попыталась изобразить предельное внимание.

— Знаете, если задаться целью и тщательно перерыть архивные записи, официальные я имею в виду, то вполне можно сложить мнение о личности князя. Начать с того, что в возрасте тринадцати лет, Саша, как тогда говорилось, взял первую кровь. Убийство, имеется в виду, — видя недоумённый взгляд журналистки, пояснила Темникова. — На карету, где он ехал с матерью и сестрой, напали. Людмила Михайловна — его мать и Арина Игоревна — соответственно, сестра, погибли. Александр же был ранен, однако смог застрелить одного из нападающих и помочь подоспевшему князю расправиться с остальными.

Князь Игорь, вероятно, был очень привязан к супруге, поэтому, несмотря на то, что был ещё далеко не стар, так больше и не женился. И в отношении сына повёл себя странно. Нет, мальчик ни в чём не нуждался и учителя ему нанимались лучшие из тех, что были на тот момент. Но вот в родительской любви он, скажем так, был ограничен. Игорь Фёдорович приставил к нему дядьку, воспитателя, имеется в виду, да и отослал в родовое имение. Управление имением, вот, кстати, тоже было передано сему недорослю. То есть мальчик в своей вотчине творил, что хотел. Именно тогда он и подобрал себе Лизку и из прихоти взялся обучать её, как дворянку. Ну и как телохранительницу заодно.

Где-то в семнадцать лет его своеобразное заточение закончилось и княжич Александр Игоревич Темников был вызван в столицу и представлен ко двору императрицы Елизаветы Петровны. Там же он сошёлся c компанией таких же высокородных оболтусов — золотой молодёжью, если угодно. Ну, а развлечения у подобных групп одни и те же во все времена — кутежи, дуэли, любовные интрижки с благородными (и не очень) дамами. Учиться дальше Александр не пожелал, служить не пошёл, хотя уж для кого, но для него место в лейб-гвардии, благодаря папеньке, всегда бы нашлось.

Несколько раз его отлучали от двора из-за громких скандалов, но он всегда возвращался. Во время своих отлучений продолжал куролесить в провинции, там и женился, как принято сейчас говорить, по залёту. Женился на девице из рода, не то чтобы захудалого, просто Барковы ничем особенным и не выделялись никогда. Обычные русские баре — среднего достатка и влияния далеко ниже среднего. Впрочем, на сей мезальянс в Петербурге внимания не обратили — привыкли к эпатажу княжича. Так, руками развели, мол, что выросло, то выросло. Папенька, опять же, не возражал да и благословил молодых.

Беременную жену княжич, уже по традиции, отослал в имение, а сам продолжил развлекаться в столице, ну и в Москву наведывался, не без этого. А Лизка всегда была при нём: и на ассамблеях, и в дороге, и в дому. Вот так вот, как-то, — закончила княгиня свой рассказ и вопросительно взглянула на Вику.

— Э-э, — протянула та неуверенно, — то есть получается, княжич воспитал Елизавету как забавную зверушку, эдакая «говорящая собачка», чтоб перед друзьями похвастаться?

— Разочарованы, — улыбнулась Темникова, — чего-то иного ожидали?

— Ну да, — согласилась Вика, — чего-то такого… Может, не знаю, романтической истории.

— Голубушка Виктория Дмитриевна, помилуйте! Какая романтика меж сиятельным князем и крепостной крестьянской. Мы же не в дамском романе находимся и, слава Господу, не в украинском сериале [4].

— Стоп, — сообразила Вика, — вы сказали «в официальных архивах»? А если в частных?

— Во-от, — благожелательно протянула Галина Ивановна, — вы поняли. Дело в том, что все Темниковы, начиная с родоначальника и до сего дня, всегда служили московским князьям. И без разницы, как они назывались — царь, император, генсек или, вот, президент как сейчас. Всегда. Так пообещал наш передок, а Темниковы…

— Да, я помню. Всегда держат слово.

— Именно, — подтвердила княгиня.

— Расскажите?

В этот раз Темникова говорила иначе. Не отстранённо-фактически, а как-то даже вкусно, азартно и увлекательно. Наверное, она была бы (или была) великолепным лектором, подумалось Виктории. Галина Ивановна рисовала перед журналисткой удивительное полотно восемнадцатого века. Века великих свершений, великих женщин и великих авантюристов.

И на фоне этого полотна гармонично разматывалась история Елизаветы Синицы — крепостной крестьянки, чудным образом влетевшей в княжеские палаты. Ну и, конечно, Темников Александр Игоревич, куда ж без него. Впрочем, надо отдать княгине должное, на фигуре княжича внимание она не заостряла. Даже невзирая на то, что при упоминании предка, голос её наполнялся гордостью.

Вика поражалась памяти Галины Ивановны. Она сыпала датами и событиями, будто студент-отличник, пересказывающий написанный ночью реферат. Темникова не только рассказывала — на своём довольно-таки современном ноутбуке она продемонстрировала фотокопии некоторых документов. К примеру, переписку Ольги Николаевны Темниковой с неким маэстро Франческо[5] по поводу изготовления надгробной скульптуры в виде бронзовой суки, дорогое, надо заметить, удовольствие.

Или вот, судя по всему, финансовый отчёт от некоего Кузьмы Власенко, в котором он плакался, что «девка сия зело косорука и от того зелья огненного порохом рекомого жгёть без меры», собственно, из-за этого, по его словам, перерасход и случился. Ниже была резолюция, начертанная рукой самого княжича, — «сечь дурака на конюшне, покуда не поумнеет, а буде сие невозможным окажется, так до тех пор, как в воровстве повинится». Темникова пояснила, что юмор ситуации заключается в том, что Александр Игоревич лично обучал стрельбе Елизавету и уж точно знал, сколько пороха она «жгёть».

Вике это не показалось таким уж забавным, но она всё же вежливо похихикала. А что? С неё не убудет.

Единственное, о чём умолчала Галина Ивановна, а Вика не стала заострять внимание, так это то, как умерла Лиза и почему её похоронами занималась Ольга Темникова. «Впрочем, — решила журналистка, — княжич был тем ещё самодуром и вполне мог попросту заставить жену позаботиться о мертвой любовнице».

День уже давно превратился в вечер, когда Темникова закончила рассказ. Была выпита не одна чашка кофе и не одна сигарета выкурена, но статья получалась. Вика это прямо нутром чувствовала, удивительно хорошо получалась. Рогулина, стерва, утрётся. Галина Ивановна выглядела уставшей, но всё также бодро двигалась, помогая собрать разбросанные по комнате заметки.

— Интересно, — уже собираясь прощаться, пробормотала Вика — какой она была?

— Кто? — не поняла Темникова.

— Лиза, — пояснила девушка, — знаете, когда я пишу о человеке, то всегда стараюсь его представить. Так выходит более естественно, реалистично, что ли. Но о внешности Лизы, вряд ли сохранились какие-то записи.

Княгиня стояла молча, разглядывая стену, будто раздумывала, стоит ли говорить то, что на языке вертится.

— Галина Ивановна?! — забеспокоилась Вика. — Вы в порядке?

Ну, а что? Старушке лет уже немало, а она, вон, кофе с коньяком целый день накатывает да ещё и сигара эта. Благо, что одна.

— Всё нормально, — опомнилась Темникова, — нормально. И вы правы, Виктория Дмитриевна, записей таких не сохранилось. Да, наверное, их и не было вовсе. А Лизка…

Лизка — была рыжей.

Примечания:

[1] — Декрет об уничтожении сословий и гражданских чинов — декрет, утверждённый Центральным Исполнительным Комитетом Советов рабочих и солдатских депутатов в заседании 10 (23) ноября 1917 года и одобренный Советом Народных Комиссаров 11 (24) ноября 1917 года. Опубликован 12 (25) ноября 1917 года в Газете Временного Рабочего и Крестьянского правительства.

[2] — Князья Темниковы - вымысел автора. И боярский род Темниковых не имеет никакого отношения к героям книги.

[3] - Вполне возможный вариант. Нужно лишь выяснить кто из жён хана Мамая является матерью бека Мансура.

[4] — «Крепостна́я» — украинская костюмированная телевизионная драма Феликса Герчикова и Макса Литвинова.

Не торопитесь осуждать. Ну посмотрела княгиня пару серий. Ну, может, не пару, так что же?! Она на пенсии и имеет право.

[5] — Может быть, даже Ладетти. Об этом история умалчивает.

Глава 1. В которой Ольге скучно, путникам жарко, а Лука отказывается думать о вечности.

Июль 1748

Ольга Николаевна задёрнула кружевную занавесь и откинулась на спинку диванчика.

— Скучно, — протянула она. — Дашка, расскажи, что-нибудь.

— А? — встрепенулась задремавшая было девка. — Что рассказать-то, барышня? Сказку?

— Ну какую сказку, Даша! — фыркнула барышня. — Мне чай не пять годков-то. Да и сказки у тебя, прямо скажем, все на один лад.

— Дык, какие мне сказывали — так те я вам и передаю.

— Во-о-от, — наставительно протянула Ольга и пальцем для наглядности потрясла, — всё у нас как у дедов — прадедов, а меж тем…

Что меж тем она не договорила — колесо кареты наскочило на не к месту вылезший сосновый корень, и барышню тряхнуло так, что прикусила язык.

— Ой, Ольга Николаевна, бедняжечка, — запричитала Дашка, — как же вы так?! Сильно больно?

— Отфтань, — отмахнулась Ольга, — нифего страфного.

Она приняла соответствующую её возрасту и положению горделивую позу и, высунув язык, свела глаза в «кучу» в тщетной попытке оценить масштабы трагедии.

Не удержавшись, Дашка прыснула в ладошку.

— Что! — деланно нахмурилась Ольга, но тут же рассмеялась сама. — Так ты рассказывать будешь?

— Об чём рассказывать-то, Ольга Николаевна, коль сказок вы не желаете?

— Вот же заладила — сказки, сказки! Нешто других тем нет? Сплетни слушать желаю, — хитро прищурилась барышня. — Поведай-ка мне, о чём девки в людской у Местниковых болтают.

— Ой, да о разном, — Дарья попыталась скрыть улыбку и даже в оконце на дорогу уставилась, — глупости всё больше на языках треплют. Ну, там о погоде, да о недороде.

— Дашка, — голос Ольги Николаевны посуровел, — накажу! Слишком много воли себе взяла. Знаешь, ведь, о чём спрашиваю — зачем юродствуешь?!

— Прощенья просим, барышня, — тут же сдала назад девка и моську состроила такую умильно-виноватую, что Ольга против воли заулыбалась.

— Сказывают, что сговорено уж всё, что к «Воздвиженью» сватов засылать будут. Приданое обсуждают, что ваш папенька приготовил, — понизив голос, принялась докладывать Дашка. — Ещё сказывают, что Вы с Ильей Константиновичем зиму в московском доме жить станете, а уж на лето в имение припожалуете.

— Вот же ж! Мне ещё ничего неведомо, а дворня Местниковых уж решила, где я Рождество праздновать стану.

— Так, а как же? — изумилась Дашка. — О вашей свадьбе уж, поди, лет пять разговоры ведутся. Да и неужто вы не рады?

— Отчего же, — в задумчивости прикусила губу Ольга, — рада. Наверное. Да мне и Настя то же сказывала. Представляешь, Дашка, она мне сызмальства как родная была, а теперь и вовсе — сестрицей станет.

— Золовкой, — поправила её девка.

— Фу-у-у, — Ольга Николаевна смешно сморщила носик, — слово-то какое противное, будто зола стылая, грязная. Нет уж, сестрица, и всё тут!

— Как скажите, барышня, — покладисто согласилась Дашка. По её мнению, младшая дочь Барковых как-то очень уж легкомысленно относилась к предстоящему замужеству. И это несмотря на то, что в девятнадцать лет впору обеспокоиться, как бы не остаться перестарком. Вот она бы на её месте… А ведь и верно!

— Ольга Николаевна, голубушка, а попросите папеньку, чтобы он меня вам отдал.

— Это как это? — затрясла головой Ольга. — Зачем?

— Ну, я же вам ладно прислуживаю? Вот, так и дальше стану. А вы меня с собой в Москву заберёте, зачем вам к другой девке привыкать, учить её там чему потребно.

— Да мне-то понятно зачем, — хмыкнула Баркова, — а тебе что дома не сидится?

— Так вы ж в Москву уедете, а там мож и в столицу переберётесь. И буду в красном сарафане с вами по городу гулять, в церкву, там, ходить, да и вообще…

— Да уж. Грандиозный замысел, — рассмеялась Ольга. — Ты, Даша, прям царь Македонский, тоже весь мир покорить хочешь своим красным сарафаном.

— Да нешто он в сарафане ходил, тот царь-то?! — изумилась Дашка. — Вот срамота-то.

— Ага, — давясь хохотом, подтвердила Ольга, — в сарафане и с веночком на челе. — Фу, — девку ажно передёрнуло от этой картины, впрочем, о Македонском она тут же забыла, продолжая гнуть свою линию, — так возьмёт-то с собой? Пожалуйста, Ольга свет-Николаевна. Я честно-пречестно послушной да верной буду. Вот ей же ей — не пожалеете.

— Ой, ладно-ладно, — замахала руками свет-Николаевна, — вот же ты расканючилась, как дитё, что на ярмарке леденчик клянчит. Возьму я тебя с собой, коль так приспичило. Не ной только. И вот ещё, а как же Гриша твой? Ужо его следом точно не потащу.

Аккомпанируя словам Ольги, за стенками кареты раздался залихватский пронзительный свист. Заметив недоумение в глазах барышни, Дашка выглянула в оконце.

— Ой, дураки-и-и, представляете, Ольга Николаевна, они там зайца гоняют.

Семья Барковых была не столь состоятельна, чтобы нанимать гайдуков[1], но пару здоровых парней Николай Олегович к дочери приставил. И как охрану и представительства для. Обрядили их в платье на немецкий манер, рожи побрить заставили, дубьём вооружили, да и наказали держать морду в вежестве, дабы достоинства дворянского не ронять. Нет, морду держать они научились — прохаживались по подворью гоголями да взгляды, восхищённые от теремных девок ловили. Но так и остались в душе великовозрастными деревенскими лоботрясами, которым что зайца высвистать, что барышню сопроводить — всё едино.

— И скажите, матушка Ольга Николаевна, на што мне энтот Гришка?

— Не льстись, Дашка, сверх меры, — с деланной строгостью одёрнула её Баркова, хотя было заметно, что подобное обращение ей приятно, — прям уж «матушка». Чем тебе Григорий то не угодил?

— Да всем хорош, — согласилась Дарья, — и на лицо пригож, и статью не обижен. Да только доблести-то в нём токома за зад хватать да на сенник тащить. Простите великодушно на худом слове, барышня. Вы меня лучше в Москве аль в Питере за управляющего домом выдайте, иль ещё за какого-нибудь мужа дельного.

— Вот точно Македонская, — рассмеялась Ольга. — А ну как он старый будет?

— И что, что старый, — разгорячилась Даша, — так даже лучше. Он и на сторону глядеть не станет, и деток воспитает в разумении и вежестве. И меня, жену молодую да ласковую, всяко вернее одарит, чем юнец бессмысленный.

— Экая ты, Дашка, меркантильная оказывается, — как-то даже разочарованно пробормотала Ольга Николаевна. — А как же любовь?

— Любовь — то ваши дела, господские, — почему-то зло процедила девка. — Любовь на стол не поставишь и дитё в неё не оденешь. Ой, простите дуру, барышня, то язык мой вредный мелет что ни попадя.

— Да отчего же, — поджала губы Ольга, — верно ты всё сказываешь. Любовь — то дело господское, и неча туда в лаптях лазать.

И к окошку отвернулась. Настроение, ещё недавно безоблачно-игривое, отчего-то враз испортилось, и солнце, бросающее ломкие тени сосновых хвоинок, уж не казалось ласковым, а раздражало липкой жарой и душной пыльностью.

Нет, Ольга не была инфантильной дурочкой, воспитанной на гальских пиесах, что вошли в моду с воцарением Елизаветы Петровны, и что такое здравая расчётливость понимала правильно. Но Господь всемогущий, ей было лишь девятнадцать, и романтические мысли нет-нет, да и посещали голову.

Илья Местников. Илюша был, пожалуй, идеальным кандидатом в мужья. Ольга знала его всю свою жизнь, и знала, что от него ожидать. Ну, разве что окромя того, о чём девице знать не положено. Рода Местниковых и Барковых дружили от дедов-прадедов. Вот случается зачастую, что соседи враждуют друг с другом. Так нет. Это не про них. Да, наверное, случались какие-то споры, там из-за лужков у болотины или за рекрутскую очерёдность. Но Ольге то не было ведомо. Местниковы друзья и соседи, а более неважно. И всё детство и юность Ольга провела на два дома, со своей лучшей и единственной подругой — Настей Местниковой. И дорогу, по которой они сейчас возвращались в родное поместье, она могла пересказать, даже если её разбудить ночью.

И вот когда она уж начала входить в возраст, папенька заговорил вдруг о том, что не плохо бы породниться с соседями, что вдвоём и «батьку бить веселее», ну и ещё сотню причин вплоть до пресловутых лужков. Ольга попервой не понимала к чему сии разговоры. А потом, повзрослев, сообразила.

Софья то, сестра старшая, уж замужем давно, в столице проживает, Алёша ещё мал, да и не ещё даже, просто мал для Насти. Вот и выходит, что роднить семьи ей придётся. Ни какого отторжения сия мысль у младшей Барковойне вызвала. Илюшу она действительно знала сызмальства, ещё с тех пор, когда они с Настей кувшин клюквенного морса ему на голову с балкончика выливали. А опосля хихикали, прячась под лестницей от разгневанного старшего брата Анастасии. Местников был вполне себе приятным молодым дворянином, и на лицо не урод, и разумом не обижен, а что старше её на пять лет — так не на двадцать же.

Свою жизнь в виде хозяйки поместья Местниковых Ольга представляла слабо. Мария Ивановна — мать Ильи да Насти — держала всё под неусыпным контролем, и влезать в отлаженную систему, рискуя всё испортить, ей казалось кощунством. А вот о жизни в большом граде — Москве иль Питере она мечтала. Не без того.

Нет, конечно, не как дура Дашка покорять столицу в красном сарафане, но если уж совсем откровенно, то очень близко к этому. А Любовь? Потом придёт, наверное.

Тем временем карета стала замедлять ход, а после и вовсе остановилась. Дорога в этом месте спускалась в низину, и обочины густо заросли бузиной. Остановили их двое. Оба одеты схоже, но видно, что не ровня. У того, что у их кучера дорогу выспрашивал и ткань, и отделка на кафтане попроще, да и вооружён он саблей в отличие от второго. Это то при шаге, как и должно быть дворянину. И возрастом они разняться — дворянчик молод, может чуть старше самой Ольги, черноглаз, чернобров и черноволос. Шрам у него на лбу приметный, наискосок. Бровь левую приподнимает, отчего лицо удивлённым кажется. И одет во всё чёрное, от треуголки до сапог. Выглядит при этом хищно да высокомерно. Второй же, хоть и не старик ещё, а волосом сед и взгляд у него цепкий, недобрый. Такому, сразу видно, человека зарезать — что высморкаться.

— Ох, каков красавчик, — Дашка меж тем рядом у окошка пристроилась и шептала на ухо, — этот точно зайцу вслед свистеть не станет.

«Вот что за чушь ты несёшь!» — хотела возмутиться Ольга Николаевна, но в этот момент дворянин сунул два пальца в рот и свистнул. Так резко и пронзительно, что мерин под ним аж присел от неожиданности, а лошади, впряжённые в карету, испуганно заржали.

— А? — недоумённо уставилась Ольга на Дашку. Та лишь головой затрясла, мол, не причём я, оно само как-то.

Меж тем из бузиновых кустов выбрался ещё один путник, впрочем, присмотревшись, Баркова поняла, что это всё же путница. Да и не мудрено было спутать поначалу — девица сия нарядилась в охотничий костюм, мужского крою, каковой сказывают, с лёгкой руки императрицы Елизаветы Петровны в моду вошёл. А ещё…

Она была рыжей. Непослушные локоны огненными языками выбивались из-под сбившейся треуголки, юное правильной формы лицо было щедро усыпано яркими веснушками. Даже глаза у неё оказались рыжими, как у кошки. Вот этими-то глазищами обрамлёнными, рыжими же ресницами она по карете мазнула, будто вскользь, и к дворянчику повернулась.

— Пошто звали, ваше сиятельство, я так спужалася ажно зад крапивой поколола.

В это время седовласый договорил с кучером, и карета тронулась в путь. Уже отъезжая, Ольга услышала, как юноша выговаривает невоспитанной девице.

«Сиятельство, — подумала она, — значит граф, как минимум».

***

— Это вот что сейчас было? — поинтересовался Темников у Лизки. — Что за идиотская фронда[2]?

— А нечего! — запальчиво воскликнула она. — Пусть эта мышь не пялится из-за занавесочек.

— Какая, к лешему, мышь? — растерялся княжич.

— Да девица эта, из кареты.

— А? — перевёл Темников взгляд на Луку.

— Бабы! — коротко пояснил тот и плечами пожал.

— Угу, — согласился княжич, — это конечно всё объясняет. Ладно, Бог с ними, с мышами. Ты как, удачно съездила?

— Удачно, Александр Игоревич, значит, о хуторе том слыхали и даже название сказывали — «Вдовий». Но где он находится — не ведают. Где-то на болотах. Только люд местный туда не ходок. Неча на тех болотах делать, там даже клюква мелкая да кислая, а брусники и вовсе нет. И ещё сказывают, что нечисть окаянная в тех местах обитает, такая, что любого заморочить может. Говорят, Анюта — жена Василя мельника — лет пять назад на тех болотах заплутала, а домой вернулась уж в тягости. И что примечательно, и сама она, и Василь — волосом русы да голубоглазы. А мальчишка у ей народился чернокудрый с глазками, что твои уголья, да лицом тёмен. Ясно же, что от болотника понесла. Только, я думаю, враки это. Та Анюта верно с цыганом спуталась, а на нечисть безвинную напраслину возвела. У нас на селе, ежели упомните, Марьяна была. Ну, та, что о прошлом годе в омуте утопла. Так вот, про неё сказывали…

— Господи, — взмолился Темников, устремив взор к небесам, — ответь! Для чего мне эта информация?! — небеса промолчали.

— Так я и сказываю, — как ни в чём не бывало продолжила Лизка уже другим тоном, хитро при этом стрельнув глазками на княжича, — где хутор находится — никто не знает. Но вот на дороге, что вкруг тех болот ведёт, некий Ерема трактир содержит. Места те не людные, не езжие, так пару-тройку раз в году купец какой-какой-то объявится. А Ерема мужик зажиточный, добра у него, сказывают, куры не клюют. С чего бы такое?

— Вот это уже что-то, — оживился Александр, — с этим уже работать можно. Постой! — вдруг вскинулся он. — Ты что же, в село в таком виде сунулась, да ещё и спрос вела?

— Ну, Вы меня совсем уж за дурочку не держите, — обиделась Лизка. — Я у девки, что коз пасла, аккуратно всё вызнала.

— Скажи-ка мне, Лука, — задумчиво начал княжич, — тебя ведь мой батюшка не токмо за сохранностью живота моего следить приставил, но и уму-разуму учить. Ну, а коли так, то должен был допустить, что барин-дурак (а любой барин по природе своей дурак) глупость совершает, с сим рыжим бедствием связываясь. Отчего не упредил?

— Так бабы же, — повторил Лука свою сентенцию, — они народ такой — кому хошь мозги в клубок заплетут.

— Вот к чему вы это сейчас? — надула губы Лизка.

— А к тому, горе ты моё, — вздохнул Темников, — что ужели ты думаешь, что девка та не растреплет по всему селу, с кем она сегодня встретилась, да о чём разговоры вела.

— Пф-ф, — фыркнула Лизка, — да и пусть себе. Я ей наплела, что царевишна австрийская из-под венца с королём прусским сбежавшая. Так пусть всему селу и рассказывает, как на козьем выпасе с заморской принцессой за жизнь гутарила.

— Ловко! — уважительно хмыкнул Лука.

— Действительно, — согласился княжич. — Ладно, прощена.

— За что! — возмутилась рыжая.

— За неуважительные речи в отношении особ благородного сословия.

— И пусть, — заулыбалась Лизка, — всё одно — прощена. А куда мы теперь?

— К ресторации этой твоей, малопосещаемой. Дорогу-то знаешь? Ну вот. Подъедем где-то за полверсты, остановимся да на закате в гости то и наведаемся.

— Жарко, княжич, — жалобно простонала Лизка.

— Угу, жарко, — согласился Темников.

— Я уж воняю, аки француженка.

— Меньше надобно духов на себя лить, — резонно заметил Лука, — не воняла бы.

— Много ты понимаешь, дядька Лука, это называется шарм. А возле болота духота и комары.

— Говори уж прямо, — не выдержал Александр, — чего надобно.

— Так я и говорю, — заторопилась Лиза, — до трактира того ехать вот столечко, — она свела вместе большой и указательный пальцы, — а тут река недалече. Чистая, прохладная. Искупаться бы, княжич, а?

— Искупаться, конечно, не помешает, — задумался Темников, — бес знает, сколько по болотам ещё бродить.

Лука на костерке под берегом травяной чай в кружке заваривал. Для себя. Княжич, ясное дело, вина пару глотков отхлебнёт, как обычно. Лизка та и вовсе после купания спать завалится — ленива девка, спасу нет. Но, надо признать, ленится в меру, когда сие возможно. А то напротив, как волчок, крутится без устали и не угомонить её никак. Молодая — вот детство-то и лезет со всех щелей. Хотя, Александр Игоревич вон тоже молод, а спокоен завсегда аки змей полоз на весеннем солнышке.

Легко Луке с таким-то господином. Они иной раз за сутки могут словом не перемолвиться, а друг дружку понимают. А Лизка шебутная, да. Язык у ней и ночью не останавливается, без шуток. Лука сам слышал на ночлеге, как та во сне бормочет. Вот и сейчас они с княжичем за ивой прибрежной для купания уединились, так его сиятельства и не слышно. А Лизка то хохочет, то повизгивает, то наперегонки плавать подбивает. Во, замолкла. Там Александр Игоревич не утопил ли её часом? Что-то уж больно долго молчит.

А нет, прорезалась. Только уж не болтает — стонет. Сладостно, на выдохе, с каким-то восторженным ужасом. Этого Лука тоже наслушался, благо комната у него через стенку от опочивальни княжича. Что ни ночь — уснуть не дают. Молодость, да. Лизка-то и при сём действе рот на замке держать не может, а княжич нет — молчит, как обычно, только дышит трудно. Лишь иной раз слово бранное молвит и всё. Вот и теперь девка лопочет что-то бессвязно, будто просит о чём. Тьфу, бесстыдница. Накупались, стало быть.

Темников сидел на бревне, спиной облокотившись на ствол ивы что накренилась над рекой, и меланхолично курил трубку. В Петербурге уж давно вошло в моду нюханье табаку, только Александр за модой не гнался. Он и парик не носил, и одевался завсегда в чёрное, но насмешничать над ним никто и не думал — а ну как, обидится. А на обиды Темниковы всегда отвечали жёстко, так что дураков не осталось — вымерли дураки. Левой рукой княжич лениво перебирал влажные локоны устроившейся у его ног Лизки. Девка жмурилась под лаской, как сытая кошка.

— Может вольную тебе дать, — задумавшись, предположил Темников, — выдать тебя замуж, дело какое на тебя завесть. Трактир там, али ещё что?

— Нет! — резко вскинулась Лизка. — Не хочу!

— Чего не хочешь, то? Замуж, вольную или трактир?

— Ничего вот этого!

— Ну, чего-то ты всё-таки да хочешь? — недоумевал княжич. — Не бывает так, чтоб человеку ничего не нужно было

— Хочу, — покладисто ответила девка. — Вечность хочу. Вечность у ваших ног.

— То дурь холопская в тебе говорит, — недовольно засопел Александр Игоревич.

— Не, — не согласилась Лизка, — не холопская. Обычная дурь, бабья.

Княжич зло затянулся, сплюнул, вина глотнул из фляги, но так и не нашёл что ответить.

— Ну, а ты, Лука, что молчишь? — с видимым раздражением поинтересовался Темников. — Тоже о вечности задумался?

— Да что о ней думать, княжич, — криво усмехнулся Варнак. — Я ить свою вечность давно уж вам отдал. Даже два раза.

И он для верности продемонстрировал два пальца растопыренные римской цифрой пять.

***

Февраль 1742

Лука пробивался через сугробы как лось, бегущий от волчьей стаи. Почему-то обходить снежную целину по расчищенным дорожкам казалось ему невыносимо, мучительно долгим. Время, время, время! Билось у него в голове. Он будто заглатывал мгновенья с каждым вздохом и выпускал их паром в морозный питерский воздух. Будто пытаясь сожрать, уничтожить бесово время, которое разделяло его и карету на зимнем тракте.

Не получилось. Очень маленькие куски он отгрызал в своём безумном забеге, а нужно было больше, намного больше — день. Или лучше день с четвертью. Ещё лучше два дня или год. Только не восемь. Только не думать про восемь лет. И про один день не думать тоже. Восемь лет назад он не успел, день назад он не успел снова.

Лука знал, что он не виноват. Что по слову князя он обретался за городом. Плевать. Его не было возле кареты на зимней дороге день назад. Его не было на жаркой и пыльной сельской улице восемь лет назад. Он всюду опоздал. Посыльный от князя нашёл его в трактире Майера и Лука, глядя на его рябое лицо вдруг почувствовал кованый гвоздь под сердцем. Нет, он невесть сколько раз видел этого парня, но только сейчас понял, до чего же он похож на сына вдовы Матрёны, что прибежал в его кузню восемь лет назад. Не ошибся. Хорошие вести не приносят с такой-то рожей. И Лука сунул ему кулаком в эту рожу не за вести, а за удивлённый интерес, плавающий в голубых зенках. Это ведь для Луки — крах, разрыв, обессмысливание. А для него молодого, бесдолжного просто событие. Да необычное, странное, немного жуткое, как раз такое, чтоб с приятелями обтрепать, гордясь знанием и причастность. Как и для того — сына Матрёны коровницы. Восемь лет назад.

Он влетел тогда в кузню красномордый от бега, распаренный и прямо от порога заблажил:

— Дядька Лука, там Лушку вашу лошадью стоптали! Лука не понял сразу, взял клещами заготовку с наковальни степенно в горн её пристроил, и лишь потом, подрабатывая мехами, обернулся к парню.

— Ну? Орёшь чего? Нормально сказывай, что приключилось.

— Так эта… — растерялся парняга, — я ж и сказываю — Лушку то, дочку вашу значится, лошадью стоптали. Эта… Насмерть.

Лука бежал, бежал долго, целую вечность. Ему казалось, что пока его ноги вбивают ломкую, иссушенную солнцем траву в пыльную землю, ничего не случится. Пока он бежит, время возьмёт, да и отмотается назад. Не получилось. Уже возле дома, прямо у добротного недавно подправленного плетня, его остановил звук. Сквозь бабий истеричный гвалт, сквозь грай вспугнутых ворон, сквозь брех ошалевшего кобеля слышалось невыносимо тонкое «И-и-и-и». Лука не узнал голос. А после не узнал и бабу, страшную, с почерневшим лицом, с выцветшими белёсыми глазами и огромным пузом. Баба укачивала на руках девочку в грязной и рваной рубахе и тянула это своё «И-и-и-и».

Лука замер, и одна лишь мысль крутилась у него в голове: «Зачем укачивать — Лушке уже шесть, она не спит днём». А потом эта чужая страшная баба подняла на него глаза и заорала. Заорала визгливо, злобно, словно обвиняя его, Луку, в том, что его тут не было: «Я не успела! Не успела! Я бежала, но не успела!» К вечеру у бабы уже не стало пуза, лишь окровавленный мокрый подол, и бабка Калистратовна сказала, что то был бы мальчик.

А Лука и сам знал, что мальчик, вот как чувствовал. Даже имя выбрал — Александр. Сильное имя, благородное. И бог весть что там в святцах вышло бы, крестить-то можно и по церковному, а дома звать Сашкой. И он учил бы Александра Лукича как по цвету металла определить нагрев, и что крышу соломой нужно крыть от начала ската, а не с конька, и что девок сельских портить невместно, а лучше до тракта пройтись — там, у Матвея, подавальщицы за деньгу малую всё сделают, даже то, о чём и помыслить не мог. Словом то, что батя ему говорил. И сам он при этих мыслях чувствовал себя «Батей», солидным и степенным. А ещё бы учил сестрицу Лушку защищать. Оберегать её от взгляда косого да от мужа лихого.

Не получилось.

Ни с Александром, ни с Лукерьей, ни с женой — Алёной. Она утром встала, как обычно, печь растопила, горшок кашей на смальце греться поставила. Опосля на Лушке, что в гробике детском почивала, платочек поправила, да и пошла поводу. Постояла над колодцем, подумала, да и бросилась вниз в воду стылую. Бабы вынимать было, да куда там.

Управляющий от барыни пришёл на третий день. Рассказал, что то поместный дворянин Лещинский по казённой надобности коня торопил, ну вот и вышло так с Лушкой, а барыня, Катерина Тимофеева, его, Луку, ценит. И вот ему за то полтора рубля серебром — на помин души.

— Чьей? — глухо спросил Лука.

— Ась? — не понял управляющий.

— Чьей души помин мне барыня оплатить изволили — Лушкиной? Сашкиной? Алёнкиной? Али и вовсе моей?

— Что ты, что ты, — замахал руками Феодосий, — управляющий в поместье барыни Болотиной, выбрось мысли сии из башки. Ты мужик ещё молодой, всё у тебя будет: и жёнка, и детки.

— Ага, — согласился Лука, — конечно, всё будет. Вот сейчас помяну душу токмо, и всё будет. Ты ступай, Федя, ступай. Неча тебе на поминках-то делать.

— Ага. Ну, я эта, пойду. Ага? — согласился Федя, которого уж двадцать лет как именовали Феодором Денисовичем. Только пенять на панибратство такому Луке отчего-то не хотелось.

— Ступай, — кивнул Лука, и вот тогда впервые он ощутил, как его взгляд застилает розовым.

А дальше Лука пил. На рубль с полтиною получилось взять два ведра [3] хлебного вина. У Матвея. Тот даже канючить не стал, а попросту глянул в глаза Луки и требуемое выставил. Да Лука и сам видел, что люди в глаза ему смотреть избегают. Да оно всё там розовое.

Лука пил, поначалу закусывая тем, что от поминок осталось, после тем, что Алёна наготовила. После и вовсе есть прекратил. Соседи перестали заходить на пятый день, странно, конечно, для русского мужика, но перестали. Наверное, боялись розового. А оно росло, оно уже, почитай, весь взор застило. И менялось, вместо розового багровым прикидывалось — цвета мяса заветренного.

И Лука не спал. Нет, он пропадал из яви на какое-то время. И находил потом свою голову на столе, меж глиняной чаркой. И жбаном налитым доверху. И в этом розово-багровом тумане раз за разом всплывал образ Лещинского, молодого и горячего, одетого, как польский пан в камзол да кружево. Лука таких видел как-то на ярмарке в Выборге. А потом пришёл Феодосий, начал говорить глупости. Мол, барыня требуют урок исполнить.

— Хорошо, — согласился Лука. — И если б Феодосий понял, что заместо розового да багрового в зенках Луки уж алый проблескивает, не пошёл бы с ним ни за что.

А Лука вошёл в кузню, вдохнул полной грудью запах окалины и увидел вспышку алую. Перед глазами, да. И опосля вспышки понял, что врал им Семёха тот, что при Петре Алексеевиче на Азов ходил за волей[4]. Не, не лопается голова ежели по ней дубиной ударить, с хрустом как арбуз, а чавкает как гнилое яблоко под колесом телеги.

Посмотрел Лука на труп Феодосия с теменем проломленным, на средний молот в руке своей посмотрел да подался из села в надежде отыскать Лещинского, прежде чем его самого отыщут.

И вот ведь незадача, дворянчик сей не сидел на месте, по всей Руси колобродить изволил, вот и Лука за ним следом. По дороге к люду разбойному прибился, не велика ватага была, но нашуметь по деревням да весям успела изрядно. Старшого их Петькой Пугачом кликали — лютый был мужик, бывший каторжник. Всех ватажников в кулаке держал, а Луку даже не побаивался, скорее, с опаской относился. Да и как не опасаться человека, который не то что не боится чужой крови, а вовсе её не замечает. Всё верно. Лука не замечал. А как тут заметишь, коли на божий свет через плёнку красную смотреть приходится.

К следующему лету прижали ватагу, крепко прижали. Так, что уйти удалось лишь Луке да самому Пугачу с парой ближников. Атаман тогда решил в Петербург перебираться, дескать, хватит по лесам мудья морозить. А Луке что? Всё едино, в столицу так в столицу. Сразу по приезде решили дела слегка поправить — казна-то вместе с ватагой сгинула, да и поиздержались в дороге. Пугач предложил план, с которым все согласились, надобно было родичей какого-нибудь дворянина знатного да богатого подхватить, да опосля выкуп истребовать. Всем хорош был план. Подвело незнание местных реалий.

Нет, попервой всё как должно складывалось. И карету они прихватили с гербами на дверцах, и похищенные нетрудными оказались — жёнка с двумя дитями. Только дальше всё наперекосяк пошло.

Барыня держалась гордо и в глаза смотрела прямо, хотя и было видно, что ей страшно до дрожи, особливо, когда труп кучера Евсей за ногу из амбара выволок. Но про выкуп, выслушав, лишь головой согласно кивнула и письмо начертать изволила. Беда пришла позже, когда на вопрос, куда его доставить, ответила, что в особняк князя Темникова Игоря Алексеевича, поскольку она является его женой, а детишки его отпрысками соответственно. Луке эта фамилия ничего не сказала, а вот Пугач взбледнул слегка.

— Беда-а-а, — протянул он, почёсывая щёку, — а не тот ли это Темников, что в «тайной канцелярии» служит? — и получив ответ, что таки да, тот самый, снова повторил, — Беда. На недоумённый взгляд подельников, Петька пояснил, что денег они никаких не получат, а даже если получат, то воспользоваться ими не успеют, поскольку князь их быстро найдёт и под землю живьём определит — очень уж репутация у Темникова жуткая.

На закономерный вопрос, что же теперь делать, на Луку внимательно глянул да и озвучил решение, — кончать с ними надо. С Темниковыми. А опосля амбар этот вместе с телами сжечь, и всё, мы не при делах. Не было нас здесь, и кто родню князя упокоил нам неведомо. «Займись, Варнак, — распорядился он, — тебе же любо дворянской кровушки отведать».

Ну да, Варнак скоро год как это прозвище прицепилось, хоть он и не топтал каторгу. Лука уж и не помнил, как его раньше кликали. Да он и весь этот год толком не заметил — всё в пелене красной пролетело.

Лука молча кивнул и к Темниковым повернулся. Княгиня так и стояла, гордо выпрямившись, только губы чуть подрагивали, мальчик лет пяти к матери жался, а девочка немного постарше вдруг выпрямилась, явно старшую Темникову копируя. И брата за руку ухватила.

— Не бойся, Саша, — сказала она и на Луку чёрными бусинами зыркнула, — дядя Варнак нас не больно убьёт. Правда ведь?

И вновь полыхнуло алым у Луки в глазах. А когда развиднелось, то не было более ватаги Пугача — все они на утоптанной земле амбара лежали. Только у Евсея ещё ноги подёргивались.

— Вот, как-то так, — криво улыбнулся Варнак, сматывая цепочку кистеня.

— Что дальше? — деланно-равнодушно поинтересовалась княгиня.

— А дальше домой вас отвезу, токмо дорогу обскажите. Так что извольте пожаловать в карету, а я за кучера побуду, — и рассмеялся. Искренне, радостно, удивлённо. Потому что исчезла красная пелена перед взором. Бесследно испарилась. И такое облегчение испытал Лука, казалось, будто вздохни он поглубже — и непременно взлетит.

— Задал ты мне задачу, братец, — задумчиво произнёс князь, — ох и задал.

Разговаривали они в кабинете, куда Луку провели по прибытии в особняк. Игорь Алексеевич сложения был сухопарого (не сказать тощего), но сила в его спокойных и выверенных движениях чувствовалась. Говорил он тихо, каким-то шелестящим голосом, и в глаза смотрел прямо, внимательно, будто пытаясь нечто тайное, за словесной шелухой спрятанное, разглядеть.

А Луке прятать что-либо нужды не было. Он рассказал Темникову всё, как на исповеди.

— В чём же задача, княже? — поинтересовался Лука. — Как в чём, — удивился князь, — в тебе! Вот что с тобой делать прикажешь? Наградить, просто отпустить с миром али на каторгу отправить?

— То воля ваша, — равнодушно отозвался Лука, — хучь казните, хучь взашей гоните. Мне всё едино.

— Угу, — кивнул каким-то своим мыслям Темников, — так ты, стало быть, за местью в Петербург прибыл? А как же — «Отмщение МНЕ и Аз воздам»? — как-то нелепо сыграл он интонацией, цитируя писание.

Лука лишь плечами пожал, мол, так уж вышло. — Ладно, — решил наконец-то Игорь Алексеевич, — ступай. Комнату во флигеле тебе выделят. Сидишь там, наружу только по нужде выходишь, ни с кем не разговариваешь. Понял ли?

Лука молча кивнул.

Через пять дней к нему в комнату прибежал посыльный от князя. Велел собираться поскорее, дескать, его сиятельство во дворе ждёт, возле кареты. Ждал. И карета была не фамильная с гербами, а какая-то невзрачная, чёрная и с глухими занавесями на окошках. Князь кивнул молча, одним жестом и поприветствовав, и внутрь забираться велев. Сели, поехали, тако же молча. Лука в окошко не выглядывал — не интересно. Остановились у какого-то здания, но не с парадной стороны, со двора заехали. Скорым шагом пару коридоров прошагали, да и вниз спустились в подвалы.

«А казённое-то место, — понял вдруг Лука, — нету в сём дому духа жилого. На службу люд сюда ходит не более». В подвальном коридоре, князь остановился у одной из дверей, крепкой дубовой, но без запоров. Или же они лишь изнутри были — неведомо. Постоял, помялся, будто какое решение принимал, не слишком приятное. А после, взглянув на Луку внимательно, вымолвил веско:

— Одного за трёх плачу. Торговаться не станем.

И дверь от себя толкнул уверенно.

Лука, понятно, следом. Комната удивила: белые стены, белый потолок и запаха свежей извести нет, знать, давно уж окрашено. Но чисто, да. Никакого сора на полу, никаких пятен на стенах. И светло. Окна, понятно, что нет, однако свечей в канделябрах простеньких Лука ажно девять штук насчитал. Да ещё дыба у стены также чистая да ухоженная.

В комнате их ждали — за столом, что справа от двери, мужичонка виду чиновничьего перья чинил да стопки бумаг перекладывал. А на лавке, что у дыбы стояла, господин средних лет в дорогом камзоле расселся. Камзол и кюлоты бирюзовые, башмаки и парик чёрные, забавно выглядело. Господин, надо сказать, в теле, тучный даже, щёки красные, глазки голубые, весёлые.

— Приветствую, господа, — доброжелательно кивнул Темников, — прошу простить — дела задержали.

— Да полноте вам, Игорь Алексеевич, — подскочил с лавки господин, — какие уж извинения.

А нет, понял Лука, не весёлые глазки-то у господина. Испуганные.

— Туда ступай покуда, — указал князь Луке на табурет, прежде им не замеченный, а на вопросительный взгляд писаря пояснил. — Митроха с зубами мается, вот и прислали помощника. Как тебя там, братец? — он пощёлкал пальцами.

— Алёша, — скроив туповатую физиономию, ответил Лука, интуитивно понимая как себя вести потребно.

Писарь кивнул, не проявляя, впрочем, особой заинтересованности.

— Так, Ваше сиятельство, в чём меня виноватят-то? — вновь подал голос господин в бирюзовом.

— Да бросьте, Пётр Андреевич, — отмахнулся князь, — какая там вина. Так, ябеда на вас пришла, да ещё и без подписи. Поговорим вот сейчас, да и разойдёмся по своим делам. Сами же понимать должны — коли есть бумага, должно реагировать как-то. Не нами сие заведено. — тяжко вздохнул Темников.

— Понимаю, — сочувственно покивал Пётр Андреевич, — служба. А что в апартаментах таких беседуем? Али в тайной канцелярии мест иных не нашлось, окромя пытошной?

— Допросной! — обиженно вскинулся писарь.

— Так порядок такой, — ласково пояснил князь, — дела о государственной измене вести в допросной в присутствии писаря и ката, — он поочерёдно кивнул на чиновника и Луку. — Так что давайте поскорее закончим да по своим делам разойдёмся. Приступай, Яша, — это уже писарю, — как бишь там? А, поместный дворянин Лещинский Пётр Андреевич…

Дальше Лука уже не слышал. Он наконец-то понял, для чего его сюда привезли. И что значат слова Темникова про «Отмщение МНЕ…» и «одного за трёх плачу». А ещё он почувствовал, как в уголках глаз красная муть опять собирается.

— А письмо то где? — вырвал его из задумчивости голос князя. — Яша, вот что у тебя за беспорядок с бумагами?!

— Так здесь было, Игорь Алексеевич, — писарь растерянно шарил взглядом по столу, — вот с утра же было.

— То-то же, что было. А теперь где?

— Может, наверху застряло.

— Само застряло? — скептически скривился князь. — Ну пойдём-ка посмотрим, где оно там «застряло». Вы здесь покуда побудьте, Пётр Андреевич, и ты братец, как тебя там.

— Алёша я, — с готовностью подтвердил Лука.

— То-то же, что Алёша. Вот что за день сегодня такой?!

Обернулись они быстро, но когда пришли, Лещинский уже не дышал.

— Это что?! — вытаращился Яша. — Это как это?

Лука недоумённо развёл руками, мол, само вот как-то так вышло.

— Ты, братец, — князь вновь защёлкал пальцами.

— Алёша, — радостно напомнил Лука.

— Господи! Ну вот что за день, сегодня такой?! Ты что с Лещинским сделал, Ирод?

— Так ничего вообще не делал, — затряс головой Лука, — токмо кулаком в пузо для порядку сунул. А он возьми, да и помри.

— Хуже дурака только дурак с инициативой, — тоскливо проговорил Игорь Алексеевич, обращаясь к писарю. — Вот с самого утра всё наперекос. Да ещё сон приснился, будто я на ярмарке у кошек репу покупаю, такая пакость в голову лезет, как знал, что ничего хорошего сегодня не выйдет.

— Ваша правда, — подтвердил Яша, — кошки не к добру снятся. Вот у меня помню… А с этим что делать? — прервался он, кивнув на покойного.

— С этим… — задумался князь. — Значит так — Лещинского отправь к медикусу, скажи, я после подойду, а дурака этого…

— Алёшу, — хихикнул писарь.

— Именно что, Алёшу — бить палками да гнать взашей, и чтоб на версту к присутственным местам не подходил. Когда Луку, растянутого на лавке, по спине охаживали, ему не было больно, он улыбался абсолютно счастливой, какой-то детской улыбкой. А после, отлежавшись, пришёл в особняк Темниковых.

— С чем пожаловал? — поинтересовался князь.

Лука обратил внимание, что как и первый раз разговор происходил наедине, без охраны. Не боялся его Темников, вот ничуть.

— Я за расчётом, княже, — пояснил Лука, — неладно мы с тобой разошлись. Не по совести.

— Ишь ты? — удивился князь. — Не по совести, значит. Только я ж сказал — «не торгуюсь», не нравиться цена — не покупай.

— Так и я не торговаться пришёл, — упрямо заявил Лука. — Переплатил ты, княже. А я в должниках ходить не люблю.

— Даже так! — с уважением, протянул Игорь Алексеевич. — И сколько ж долгу ты себе насчитал?

— Не много. Жизнь свою, ну, сколько там Господь ещё отмерил.

— Хорошо, — после паузы сказал князь, — хорошо, что ты у барыни своей кузнецом трудился, и к делам коммерческим допущен не был. А то со своим умением торговаться ты б старушку помиру пустил. Ступай, комнату во флигеле занимай обратно. А к делу я тебя приставлю.

Неправду сказал Темникову Лука, вернее, не всю правду. Не только в долге дело было, основное и самое важное — дети. Сашка и Луш… нет, Аринка. И пусть они были Темниковы, и по рождению и норовом княжеским. То всё едино. Лука их за своих почитал. Прикипел к ним и сердцем и душою с первых мгновений, как муть красная из глаз исчезла. Да благодаря им и исчезла, наверное.

А теперь вот всё сызнова вернулось. Как круг в семь лет закончился. Снова карета эта проклятая. Посыльный, задыхаясь, протарахтел, что побили семью князя до смерти. И жену его и детишек, в карете побили. А теперь его сиятельство Луку к себе требует.

Темников ждал в опочивальне, косо привалясь к подушкам. Сквозь тонкую ткань сорочки бинты с кровавыми пятнами проглядывали. А на столике у кровати пистоль лежал заряженный и ещё один на комоде.

— Звал, княже? — склонил голову Варнак.

— Звал, Лука, звал. Слыхал, что за беда у нас приключилась.

— Кто? — глухо рыкнул бывший разбойник, а ныне доверенное лицо князя Темникова.

— То сейчас не важно. Опосля разберёмся. В другом дело. Сын мой выжил, и даже двух татей прибить сумел.

— Сашка! — с некоторым облегчением выдохнул Лука. — То есть простите. Александр Игоревич.

— Он самый, — грустно улыбнулся князь. — Зайди, Саша, — чуть повысил он голос.

Неприметная дверь слева от Луки распахнулась, и в комнату вошёл подросток. Сразу как-то на пару лет повзрослевший и посуровевший. Он твёрдой поступью подошёл к комоду и, положив руку рядом с пистолетом, посмотрел на Луку. Посмотрел твёрдо, жёстко, по Темниковски.

«Выстрелит, — понял Варнак, чувствуя, как у него слабеют ноги, — вот одно слово не так и выстрелит, даже не задумается. У князя-то пистоль так, для надёжности. А стрелять будет младший».

— Хочу я, — сказал Игорь Алексеевич, — дабы ты, Лука, дядькой стал при сём недоросле. Ну и охраной его озаботился. Что скажешь? Аль спросить чего желаешь.

Лука судорожно сглотнул, находясь под прицелом двух пар удивительно похожих чёрных глаз.

— Кхм, — справился он с собой, прочистив горло, — что ж тут спрашивать, и так всё ясно. А сказать хочу, да. Парню голову зашить надобно, — он указал на бинты, намотанные на лоб Александра. — А то шрам заметный останется — красоту попортит.

— Пустое, дядька Лука, — отмахнулся княжич, — шрамом княжеского достоинства не умалить. И улыбнулся.

Примечания:

[1] — Здесь воины личной охраны местных правителей, аристократов; «придворные гайдуки» — охрана русских царей.

[2] — В значении недовольства властями, которое выражается лишь на словах, не сопровождаясь действиями.

[3] — Ведро мера 12,3 л.

[4] — Второй Азовский поход 1696 года.

Был издан высочайший указ, по которому холопы, вступавшие в войско, получали свободу.

Глава 2. В которой сначала очень страшно, но потом с небес спускаются ангелы, и становится ещё страшнее. А Лизка, продаёт себя за полтинник, да ещё и должна остаётся.

Июль 1748

Ерема гостям был не рад. Вот вообще никаким, разве что купцам, Нифонтову да Лаврентьеву. Но то по делу, то и не гости почитай. Странная черта для трактирщика, но что есть, то есть. Не по характеру Ереме прислуживать было, и шапку ломать он ни перед кем не привык. И ладно бы сельчане окрестные, они, зная паскудный норов хозяина, давно уж без особой надобности захаживать перестали. А вот от гостей случайных, нежданных уберечься не получалось. Хучь дорога эта и нелюдная — овраги да болотины, а нет-нет, да и заносила нелегкая какого-то путника.

Особенно не любил Ерема благородных, таких как вот эти, были у него на то свои причины.

Гости приехали на закате. Лошадей распрягать не стали — знать ненадолго, хвала господу. И один лишь их вид вызывал у Еремы досаду. Молодой дворянчик с брезгливо-надменным видом сразу за стол уселся и небрежно, с эдакой ленцой, по сторонам просматривал. Да девица с ним, невесть какого сословия — одета срамотно, в мужское платье. Да ежели б его Праська такое учудила, то быть ей битою так, что неделю присесть бы не могла. Слуга ещё с ними был. Для пригляду за детишками приставлен, не иначе. Старый какой-то, не расторопный — вон досе с лошадьми копается.

— Чего изволите, барин? — наконец-то разлепил губы Ерема, не скрывая раздражения. Дворянчик продолжал молча таращиться по сторонам, но оживилась непотребная девка, что по зале прохаживалась.

— Мне бы сбитня холодного, — мечтательно причмокнула она, — такого чтоб, знаешь, прям с ледника.

— Сейчас жёнку кликну — она принесёт, — пообещал Ерема, но с места не двинулся.

— Жадность, Лизка, — наконец-то заговорил дворянчик, — жадность и тщеславие — это то, что губит людей, вернее всего.

— А как же зависть? — вроде как возразила рыжая.

— Зависть, иной раз, полезной бывает. А тщеславие — никогда. Вот зачем он фамильное серебро Сокульских на полку поставил. Только лишь из тщеславия. А не продал из жадности.

— Экий ты, барчук, глазастый, — с явной угрозой в голосе процедил Ерема. — А рази тятенька тебя не учил, что глазастым быть…

Договорить он не успел.

— Лука! — коротко распорядился барчук.

У-уп. Коротко прогудело в воздухе било кистеня, и колено Еремы взорвалось такой болью, что он даже закричать не смог. Так молча и повалился на тёсаные плахи пола. И уже снизу, оглядывая непрошеных гостей выпученными глазами, понял трактирщик, что ошибся. Едва ли не впервые не сумел правильно распознать людей. Не скука и брезгливость были во взгляде чернявого дворянчика, а хищная внимательность, как у следопыта, что дичь скрадывает. И девка эта рыжая неспроста в мужском платье. Вон у неё и тесак к поясу привешен, и рукоять пистоля из-под полы расстёгнутого кафтана выглядывает. А слуга этот, что с лошадками замешкался, а после неслышно за спиной оказался, не старик вовсе, просто волосом сед. А так, на рожу — варнак, как есть варнак.

— К княжичу след обращаться — «ваше сиятельство», и непременно на Вы, — пояснил Лука и для лучшего запоминания сапогом по рёбрам двинул.

— Ой! Что ж вы творите-то, ироды! — ворвался в дверь визгливо-перепуганный крик, а следом и тощая баба его издававшая. Она было кинулась к пытавшемуся вдохнуть Ереме, но остановилась резко, будто на стену налетев. Замолчала и уставилась сведёнными к переносице глазами в чёрный зев пистолетного ствола.

— Муж? — безэмоционально полюбопытствовал Темников.

Баба судорожно закивала.

— Звать как?

— Ерема он. Еремей значится.

— Да не его, — княжич поморщился, — тебя звать как?

— Прасковья, барин. Ой!

Пистолетный ствол ощутимо саданул её по лбу.

— К княжичу след обращаться — «ваше сиятельство», и непременно на Вы, — весело процитировала Луку рыжая и для убедительности стукнула ещё раз, — уяснила?

— Ага, ваше сиятельство.

— Да не ко мне, дура, — Лизка почесала пистолем щёку. — Хотя приятно, врать не стану.

— Слушай, Прасковья, как всё происходить будет, — по-прежнему отстранённо заговорил княжич. — Лука сейчас станет калечить этого человека, — он кивнул на валявшегося на полу Ерему. — А я буду задавать вопросы. Тебе. Поскольку твой муж отвечать не сможет. Он только выть от боли сумеет. Чем быстрее ты мне расскажешь всё, что я знать пожелаю, тем меньше ему достанется. Поняла ли?

— Всё одно ведь, убьёте опосля, — обречённо выговорила баба.

— Да кому вы нужны, убогие, — сморщилась Лизка, — только, Александр Игоревич, пусть она сбитня сперва принесёт.

— Сбитня можно, — согласился Темников, — холодного.

Дороги здесь не было, как Лизка и говорила. Тропа была. Малозаметная, скрытая в густом ковре папоротников, петляющая меж осинников и больших да малых болотец, но была. Правда без ориентиров, что в трактире узнали, они давно сбились бы с пути или вовсе не нашли дороги. В жаркой духоте воздуха гудели слепни и прочая досаждающая лошадям пакость. Разморенно-сонное настроение даже у Лизки отбило охоту трепать языком. Только Лука продолжал бухтеть.

— Воля ваша, княжич, да только надобно было порешить трактирщика с жёнкой, а трактир тот сжечь.

— Экий ты, дядька, кровожадный стал. Пусть господь с ними разбирается, а нам то незачем, — неохотно разлепил губы княжич.

— Чтой-то, кровожадный?! — возмутился Лука. — Вы, поди, тоже крови не боитесь.

— Крови мне по рождению бояться невместно.

— Как это? — заинтересовалась Лизка.

— Так это! — передразнил её Александр. — Темниковы из рода Чингизидов от колена Джучиева.[1] Тех самых, что полмира на саблю взяли, от монгольских степей до Литвы, и триста лет Русью правили. Как думаешь, можно при таких-то предках агнцем вырасти.

— Так порешили бы их, и дело с концом, — гнул своё Лука, — а то ещё упредят, кого не след.

— Да кто упредит-то?! Ерема этот, хорошо если к зиме на ноги встанет, после твоей-то учёбы, а жену его Лизка так запугала, что горемыка, небось, до ветру сходить боится.

— Это да! — Лизка горделиво подбоченилась в седле. — Я такая! Жуть какая страшная! Лука покивал, мол, действительно страшно, особливо как болтать начнёт, тут за рассудок опасаться стоит.

— Ну, а не тронули мы их потому, — продолжал Темников, — что всяк своё дело знать должен и в чужое не лезть. Я ведь не святой подвижник, чтоб зло искоренять во всяком виде, и не разбойный приказ (что совсем уже мышей не ловит), чтобы их работу делать. У меня попросили одну голову, так зачем собирать лишние. А вот сведенья по купцам нам и самим ох как пригодятся.

— Александр Игоревич, — заинтересовалась Лизка, — а как мы ту голову повезём? Смердеть же будет.

— Горюшко ты моё, — вздохнул княжич, — выдать головою — сие значит на суд привесть. Голову отдельно тащить не требуется.

Помолчали, лошадок никто не торопил, те плелись себе, тихонько следуя прихотливым изгибам тропы. Душно, сонно и… спокойно. Никто не сомневался, что нужную голову они получат, больше раздражала необходимость куда-то тащиться по жаре да через болота.

— Княжич, — очнулся вдруг Лука, — а мы как татя этого доставим, куда потом?

— Не знаю, Лука, — задумчиво, ответил Темников, — хотелось бы в столице немного побыть. Есть причины.

— Знамо дело что хотелось, — тихонько пробурчала Лизка, — видала я ту причину.

— Что? — голос княжича опасно зашелестел.

— Ой, божечки! — перепугалась Лизка, поняв, что брякнула это вслух. — Простите, Ваше сиятельство, не думала такого, даже и помыслить не могла. То нутро моё бабье, глупое болтает. Не я.

Лиза чуть не плакала, — Простите Александр Игоревич. Христом Богом заклинаю, простите.

— Я понял, — холодно бросил Темников и отвернулся.

Дальнейший путь проходил в тишине. Лишь гудели слепни да всхрапывали кони. Ещё недовольно сопел княжич, и украдкой всхлипывала Лизка, и Лука крякал неодобрительно, а кого именно не одобрял — неведомо. Привал также прошёл в молчаливой напряжённости. И лишь когда княжич по своему обыкновению принялся набивать трубку пахучим гишпанским табаком, Лизка отважилась подобраться поближе. Подобралась, голову на бедре пристроила, как обычно, а сама напряжённая, готовая в единый миг в сторону прянуть. Будто зверёк, что идёт за лаской, но ожидает и гневного окрика. Темников, задумчиво разглядывая выбеленный солнцем мох под ногами, привычно запустил руку в Лизкины волосы. Дёрнулся, замер на мгновение, а после уже уверенно принялся перебирать непослушные рыжие пряди. Лизка выдохнула блаженно, успокоено. Глаза прикрыла.

— Я никогда Вас не подведу, Александр Игоревич, даже по глупости. Обещаю.

***

Страшно. Как же Ольге было страшно, до дрожи, до слабости в ногах, до постыдного желания обмочиться. Три дня. Три дня непрерывного ужаса. Но страшнее всего становилось от знания, что рано или поздно этот кошмар закончится и всё. Не будет больше ничего, и самой Ольги не будет.

Страх подступил к ней с первой секунды, с того мгновения как прозвучал сдвоенный выстрел, и Григорий, неудавшийся Дашкин ухажёр, кулём повалился из седла. А впереди, через стенку кареты, жутко захрипел кучер. Ещё один выстрел, и Ольга поняла, что они с Дашкой остались без охраны. По ушам резанул зубодробительный, нестерпимый визг. Подумалось было, что это она так свой страх выплёскивает, но нет, оказалось Дашка. Тут же захотелось, чтобы она прекратила, и Ольга даже рот открыла, чтобы велеть ей заткнуться. Не успела.

Дверца кареты распахнулась, и белобрысый голубоглазый парнишка с удивительно добродушным лицом сунул окровавленное лезвие ножа Дашке под нос.

— А ну, нишкни!

Девка враз замолкла, как отрезало.

— Что там у тебя, Дюха? — голос, раздавшийся снаружи, явно принадлежал человеку постарше.

— Барышня молодая, да девка ейная, — ответил белобрысый Дюха.

— Двойной улов, сталбыть, — голос снаружи обрадовался, — это добре. Это и нам потеха, и Барону, сталбыть, забава. Ты, вот что, Дюха, туды полезай и гляди, чтоб они по дороге, сталбыть, не убёгли.

Дюха полез, пачкая голубую обивку изгвазданными в крови и песке сапогами.

— А ну, двинься, лярва, — прикрикнул он на перепуганную Дашку и звонко шлёпнул её по бедру.

Как ни странно, упоминание Барона Ольгу слегка успокоило. Слышала она о сём персонаже.

Отпрыск не особо знатного рода, вышедшего из детей боярских, Барон по слухам был молод, горяч и честолюбив. Надежды свои он связывал с лейб-гвардией, куда стремился попасть всеми силами. Всё бы ничего, но род его оказался замешан в деле Лопухиных, а следовательно, лишёндворянского достоинства и отправлен осваивать сибирские просторы. Благо при Елизавете Петровне смертию никого не казнили.

Однако же, прыткий юноша не пожелал любоваться красотами Селенги, а учинил нечто что-то вроде рокоша на российский манер. Первым делом он прибил дальнего родича, которому отошло их имущество. По некоторым данным именно этот родич и написал на них ябеду. А после, по старинной русской традиции, спалив своё поместье и парочку соседних заодно, набрал из крепостных ребяток покрепче да порискованней. И объявив их баронской дружиной, а себя, соответственно, лесным бароном, занялся борьбой с самодержавным произволом. А если попросту, то разбоем на большой дороге. Действовала его ватага на удивление грамотно и успешно, откуда только такие таланты взялись в несостоявшемся лейб-гвардейце. Но, правды ради, скорей всего потому, что никому до них особо дела не было. Мелкая шайка, ни чем эдаким не выделяющаяся из сотен таких же расплодившихся на землях империи. Пущай пока порезвятся на воле.

Ольге эти игрища в благородных разбойников казались чем-то не натуральным. Показушным что ли, излишне романтизированным. Чем-то в лучших традициях гальских трубадуров. Но это же и успокаивало. Всё-таки дворянин, хоть и разбойник, по определению должен быть галантен с дамою благородного происхождения. Может выкуп потребуют или ещё что. Барковы не сказать что богаты, но папенька уж расстарается для любимой то дочки. Опять же, о каких-либо зверствах, творимых ватагой Барона, слышно не было. Значит и людей своих держать в узде он умеет, так что Дашку она оборонит.

Ошиблась. Во всём.

Дашку разложили сразу, как только они въехали на хутор, прямо возле кареты на пыльной земле. Разодрали на ней подол новенького платья, что Дашка одела перед дворней Местниковых похвастаться, да им же рот и заткнули. Ольга в ужасе только губами шевелила, как плотва из воды вынутая, а звука так и не родилось. Она хотела остановить, прекратить надругательство над своим человеком, но тяжёлый страх будто мельничным жерновом придавил и мысли, и волю. А после её больно толкнули в спину и стало уже не до Дашки.

Высокий, подтянутый, черноволосый. Одетый в синий кафтан прямо поверх сорочки, да в тон ему кюлоты. Вся одежда украшена серебряным шитьём и галунами. Пряжки на башмаках тоже серебряными кажутся. Словом, Барон производил бы приятное впечатление, если бы не лицо. Испитое, осунувшееся, тем не менее, оно вызывало чувство, будто видишь перед собой не человека. А разъярённого зверя. Быка или кабана. Тёмные его глаза, покрасневшие от похмелья, смотрели зло и властно.

И Ольга поняла, не будет галантного обхождения даже, сколько-нибудь человеческого отношения им не дождаться. Может, когда-то Барон и был прекраснодушным юношей, что, начитавшись романов, строил жизнь по их сюжетам. Но того человека уж нет. И вовсе никакого человека нет. Перед ней стоит зверь, лютый, пьяный от крови и безнаказанности.

Потому что не бывает благородных разбойников, не бывает милых убийц и нежных насильников. Ты или одно, или другое. В какие одежды не рядись. А этот и не рядится. Ольге доступно объяснили, что ни о каком выкупе и речи быть не может. Что захватили их не из нужды, а просто так, потехи ради. Дабы скуку развеять. И судьба ей с Дашкой служить развлечением. Недолго. Пока Барону не надоест. А потом всё. Светлой памяти им — невинно убиенным.

За волосы её оттащили в сарай, который ещё хранил тёплый, молочно-навозный дух коровы. Вероятно, Барон счёл невместным заголять зад перед своими людьми. Ольге не было больно когда её оплеухой уложили на небольшой стожок соломы. Ей не было больно, когда грубо, по деловому, без азарта даже, отнимали её девичество. И не было больно, когда Барон, заявив, что место таких, как она в хлеву, пнул напоследок в живот. Ольге не было больно, потому что ей было страшно.

И потом, когда Барон приходил снова и снова, ей было страшно, что он явился не плоть потешить, а потому что надоело. И тогда её попросту убьют. Страх, вот всё что у неё осталось. Страх да дворянский гонор, на котором она и строила своё поведение.

Это из гонора она молчала, когда чужие горячие пальцы терзали её тело, это из гонора она прижимала к себе, успокаивала рыдающую Дашку, из гонора чётко и внятно пять раз в день читала молитву богородице — «Царице моя преблагая…».

Но не верила. В скорую смерть — верила, в спасение — нет.

Сейчас Ольга не спала. Она вообще в эти дни, можно сказать, не спала, не назвать сном то кратковременное забытьё, полное кошмаров, что иногда туманило ей голову. За окошками, слишком маленькими, чтобы выбраться, занимался рассвет. С болота тянуло туманом и сыростью, и Ольга обречённо подумала, что сегодня всё закончится. Она так думала каждое утро, но приходил день и ничего не заканчивалось. Под боком на соломе сопела и всхлипывала побитая Дашка. Вчера вечером с ней забавлялся Дюха, а этот паренёк, несмотря на детски наивную и даже добродушную внешность, оказался на редкость жестоким зверёнышем. Бедная Дашка начинала биться в истерике лишь только завидев его круглую физиономию с умильно моргающими голубыми глазками, опушенными белёсыми ресницами. Ольга подумала, а смогла бы она выдержать то, через что ежедневно проходит девка? Смогла бы она и дальше опираться на страх и гонор, если бы вместо одного Барона её душу и тело рвала на части почуявшая власть звериная стая? Нет ответа.

Сжавшаяся Дашка вдруг резко выдохнула, расслабилась и заулыбалась.

— Какой день? — не открывая глаз спросила она.

— Четвёртый, Дашенька, четвёртый, — не поняла вопрос Ольга. — Ты поспи ещё, поспи.

— Да нет же, барышня, — дёрнулась Дашка, — день недели какой?

— Пятница, вроде, — неуверенно предположила Баркова.

— Точно? — уже требовательно.

— Да точно, точно. С чего вдруг такой интерес.

— Хорошо, — удовлетворённо вытянулась на соломе Дашка, — сны с четверга на пятницу завсегда сбываются.

— Что же тебе снилось, Даша, — грустно улыбаясь, спросила барышня.

— Ангелы.

— Кто?! — испуганно вскинулась Ольга.

— Нет, нет, Ольга Николаевна — правильно поняла причину её страха Дашка, — не те ангелы, что в царствии небесном встречают праведников. Другие. Хранители верно. Один ангел огненный, как пламя в горне, другой белый, как чистый снег, а третий чёрен ликом и в одеждах траурных. И вот спустились они с небес, под ними кони заговорённые, а в десницах молоньи. Так они теми молниями всех татей болотных переколотили да нас на волю выпустили.

— И верно, хороший сон. Дай бог чтоб в руку, — Ольга поднялась и отошла к оконцу, дабы Дашка не видела навернувшихся на глаза слёз.

— Сбудется, Ольга Николаевна, непременно сбудется. Вот увидите, сегодня же избавление обретём.

«Избавление, — вздрогнула Баркова, — вот только какое?» Она невидяще уставилась на белую туманную завесу, на начинающее розоветь июльское небо. После перевела взгляд на кривую ольху, под которой, широко открыв рот, мирно похрапывал дежуривший этой ночью Дюха.

Внезапно Ольге показалось, что она уловила какое-то движение в туманной пелене. Почудилось? Нет, вот снова движение и звук, будто лошадь всхрапнула. Девушка протёрла глаза, но нет, на тропинку, ведущую к хутору, выезжали всадники. Трое. Огненный, белый и чёрный. А прозрачные клочья болотных испарений вились у них за плечами как крылья.

Ольга крепко зажмурилась, обхватив руками голову. Похоже, она повредилась рассудком от перенесённых потрясений, коли и впрямь видит трёх ангелов из Дашкиного сна. Вновь открыла глаза и поняла, что с разумом её всё в порядке, а за ангелов она приняла давешних путников. Дворянина в чёрном, со слугой и рыжей разбитной девицей. На мгновение мелькнула, было, надежда, что это за ней, но Ольга тут же отказалась от этой мысли.

Троица всадников меж тем приближалась. Вот молодой дворянчик мазнул своим равнодушно-холодным взглядом по её оконцу. Увидел, конечно, но никак не прореагировал. Ольга удивилась, вот всегда чёрные глаза казались ей горячими, страстными, а тут вдруг холод.

Седой слуга заметил, наконец, дрыхнущего сторожа и направил коня к нему. Приблизился и не спешиваясь пнул Дюху в голову.

— А! Чего? Кто здесь?! — завозился сброшенный с чурбака парень.

— Не ори, убогий, — поморщился седой. — Ты пошто, стервец, спишь на страже. Мало Барон вас учит, ох мало. Надо сказать ему, чтоб палок не жалел.

— Не надо, — Дюха неосознанным жестом почесал спину, — я тока на чуток глаза прикрыл.

— Какое на чуток, мы вона уже через весь хутор проехали. А ежели б то не мы были, а, к примеру, людишки из разбойного приказа? Так пошёл бы ты, голубь, каторгу топтать, али и вовсе на суку сушиться повис.

— А вы кто? — задал наконец-то вполне закономерный вопрос Дюха.

— То не твоего ума дело, — сурово отрезал седой, но тут же смягчился. — От Еремы мы прибыли.

— А-а, — протянул парень, видно знал этого Ерему, — А зачем?

— Так дабы доброго утра тебе пожелать. Спросить, хорошо ли почивал.

— Да?! — изумился Дюха.

— Вот же олух, — простонал седой, — к барону мы, вестимо. Ужель не ясно? Где он, кстати?

— Так отдыхают оне, — Дюха мотнул головой в сторону добротного бревенчатого дома.

— А остальные где? — не унимался дотошный собеседник. — Или ты один на страже стоишь?

— Один, — согласился парень, — господин барон так распорядился.

— Господи-и-ин! — скривился седой. — То он тебе господин, а у меня свой имеется.

«Ясно, — подумала Ольга, — если тот барон, то этот, стало быть, граф, не иначе. А так одна шайка. По делам, вишь, приехали. Эх, Дашка, где ж твои ангелы».

Тем временем Дюха, проникнувшись непонятным доверием к седовласому слуге, подробно обсказал кто, где и зачем расположился. Седой послушал, покивал задумчиво. На дворянчика взгляд бросил, тот кистью руки изобразил что-то эдакое, мол, давай заканчивай.

— Вот что, малой, — заговорил слуга, — тебя как зовут, кстати?

— Дюха, — смутился тот, — Андреем, то есть, кличут.

— Андрей значит, — седой покатал имя на языке. — Вот что, Андрюша. Ты как на место прибудешь, скажи там, что тебя Лука послал. Лука Варнак. Запомнил?

— Запомнил, — кивнул Дюха, — а куда прибуду?

— Да как же куда, — Лука удивился непонятливости собеседника, — к престолу господа нашего. На суд.

Коротко прогудело в воздухе, и голова парня взорвалась кровавыми брызгами.

— А-а-а! Ангелы! Ангелы пришли! — заверещало у Ольги над ухом. Она и не заметила, как Дашка подобралась к окну и пристроилась за её плечом.

— Тихо, дура, — вскинулась было Ольга, но куда там. Дашкин вопль явно перебудил весь Хутор.

— Ах, ты ж, курва мать! — зло и весело выругалась рыжая. — Тогда уж, скорее, бесы. Эй, баронская морда, выходи, встречай гостей из пекла.

— Лука, — коротко распорядился дворянин, неодобрительно глянув на горланящую девицу.

Седой молча спешился и не торопясь зашагал к господскому дому, на ходу обнажая саблю и раскручивая кистень левой рукой.

— Княжич, я в центре, — прокричала рыжая, которой азарт предстоящей схватки, казалось, напрочь забил инстинкт самосохранения.

Дворянин отрицательно мотнул головой и указал девице на угол сарая.

«Надо же, — подумала Ольга, — значит не граф. А что же это за княжич такой, что самолично по болотам за каким-то не сильно известным разбойником носится?» Его сиятельство, тем временем, хлопком по крупу отослал от себя мерина и спокойно двинулся к дому, служившему прибежищем основному количеству ватажников.

И тогда Ольга увидела и даже почувствовала, что за этим зверем болотным, который бароном себя именует, пришёл иной зверь. Страшный, природный, безжалостный. Как лесной хищник за одичавшим домашним кобельком. Этот не будет кровью упиваться, незачем ему это, и власти через принуждение не захочет. Оно с рождения в нём, и кровь, и власть. И ещё Ольга почему-то подумала, что не хотела бы рожать детей этому роду, а потом знать, что они вот так спокойно пойдут под выстрелы и сабли. Лучше уж Местниковым, и Бог с ней с Москвой да Питером, сидеть в поместье сиднем, следить, чтоб правильно сливовое варенье готовили, да пенки пробовать. Чем не рай.

Когда княжичу оставалось пройти шагов десять, дверь распахнулась, и на крыльцо вынесло двух разбойников. Помятые после сна, но при оружии. Грохнуло, тот из ватажников, что держал в руке пистоль, сложился пополам и впечатался в перила. Ольга перевела взгляд влево и увидела рыжую, приникшую щекой к прикладу двуствольного штуцера. У батюшки Илюши Местникова был такой, чему её папенька жутко завидовал.

Внимание Барковой вернулось к происходящему на крыльце, там княжич времени не терял, и рядом с первым образовалось ещё два покойника. Причём приёмы шпажного боя, используемые им, маэстро Джакомо, учитель всё того же Илюши, назвал бы грязными или даже подлыми. Но надо признать на редкость действенными. В левой руке княжич держал пистоль, секунда, и вот он использовал его против пытавшегося выбраться через окно ватажника. Снова грохнуло слева, и наземь полетел разряженный штуцер, а девица послала свою кобылку вперёд, выхватывая на ходу ещё два пистолета из-за пояса.

«А кони, под ними заговорённые…», — вспомнился Дашкин сон. Всё верно, лошади этой троицы действительно никак не реагировали на выстрелы. Сама Дашка рядом за плечом победно взвизгивала при каждой смерти бывших обидчиков. И Ольге трудно было её судить, она сама заворожённо следила за боем между Бароном и седым слугой княжича, как он там назвался, а точно, Лука Варнак. В первые же мгновения Лука исхитрился выбить кистенем пистоль из руки Барона, и сейчас вяло отмахивался саблей от кавалерийского палаша. Именно что, вяло. Он не атаковал, предпочитая защищаться и отступать. Поначалу Ольга решила, что противник Луке достался не по силам, но потом, заметив с какой лёгкостью он парирует удары разъярённого Барона, усомнилась в этом умозаключении.

— Лука! — повелительно прозвучало в воздухе, и Варнак резко разорвал дистанцию. Барон недоумённо заозирался, на утоптанной земле хутора лежали тела его ватажников, рыжая девица в мужском костюме, высунув от усердия язык, перезаряжала штуцер. А к нему направлялся молодой дворянчик, на ходу помахивающий шпагой.

— О! — восхитился Барон. — Поединок, согласно «уложению о чести благородной». Ольга оценила сколь велика разница меж двумя противниками. Один высокий, крепкий, можно сказать матёрый. И другой худощавый, на фоне Барона выглядящий подростком. Но вот почему-то у Ольги не было сомнений, кто возьмёт верх в этой схватке. И это явно будет не разбойник. Впрочем, схватки-то и не было.

На ходу отбросив разряженный пистолет, княжич переложил шпагу в левую руку, а правой откинул полу расстёгнутого кафтана. В момент, когда он сделал следующий шаг, раздался выстрел.

Барон взвыл, ухватившись за простреленную ногу.

— Ты не дворянин. И чести у тебя нет, — впервые на памяти Ольги княжич заговорил не односложно. Голос у него оказался хрипловатый, будто сорванный, но тембр приятный.

— Лука! — тут же исправился княжич.

Варнак шустро свалил раненого наземь и, умело скрутив ему руки, занялся перевязкой раны. Чтоб кровью не истёк, надо полагать.

— Ваше сиятельство, Александр Игоревич, — послышался голос рыжей, — я пистоль его себе возьму? Очень уж он у него красивый.

Княжич разрешающе махнул рукой.

— Сиятельство?! — закхекал раненый. — Александр Игоревич?! Уж не сам ли княжич Темников по мою душу пожаловал?

— Не льсти себе, — брезгливо выпятил губу княжич, — мне твоя душа без надобности — головы хватит.

Взгляд Темникова снова скользнул по оконцу, за которым стояла Ольга, и он кивнул рыжей на коровник.

— Точно! Ясырь![2] — обрадовалась она. — Пойду, посмотрю.

— Балаболка, — вроде и укоризненно, но вместе с тем одобрительно проворчал Лука.

— Хороша девка, — сквозь стон, оценил разбойник, — продай мне её, княжич, я хорошую цену дам.

— На что она тебе, на каторге то, — лениво отреагировал тот, — там и так, говорят, не сладко, а ты с собой эдакую докуку приволочь хочешь.

— Я всё слышу, — крикнула девица, возясь с засовом коровника, — и нахожу ваши слова, Александр Игоревич, крайне обидными.

Створки распахнулись, и в сарай вместе с рассветными лучами ворвалась девушка. Простоволосая, ещё не отошедшая от горячки боя, на каком-то весёлом кураже. Она подмигнула Ольге и заорала в окно: — А как ясырь делить будем? Чур, мне горластую — она меня ангелом сочла.

Дашка тут же рухнула на колени и, обхватив руками ноги рыжей, забормотала что-то про сон, ангелов божиих и избавление.

— Не покусает? — дурашливо обратилась к Ольге воительница. И после уже к Дашке другим тоном, утирая ладонью слёзы с её замурзанного личика. — Ну, всё, милая, всё. Уже всё закончилось, никто тебя больше не обидит. А ангелы, они на небесах, за нами присматривают сверху. Мы же так. Путники прохожие. Не плачь, милая. Пойдём-ка на двор. Душно тут у вас и зело смердит. И вы пойдёмте, барышня, — это уже Барковой, — нечего таким красоткам в коровнике обитать.

«Красоткам»! — мысленно фыркнула Ольга. Рядом с этой рыжей в дорогом костюме, с унизанными кольцами перстами, с ожерельем на шее и драгоценной брошью на груди, она чувствовала себе нищей замарашкой. В грязном изодранном платье, с растрёпанными волосами, в которых явно торчали соломинки. От Ольги пахло немытым телом и навозом, тогда как пришелица распространяла вокруг себя благородный аромат лавандовой воды.

Рыжая вывела их во двор и они подошли к княжичу, возвышавшемуся над пленным разбойником. Тот окинул их своим холодным взглядом, отчего Ольга покраснела и, склонив голову, представился. — Темников Александр Игоревич, к вашим услугам. А это мои люди, Лука и Елизавета.

— Елизавета? — подал голос Барон. — Да ты, княжич, никак императрицу с собой возишь.

Темников на эту ремарку никак не прореагировал.

О Темниковых Ольга знала… Словом знала, что они есть. Только где-то там, в столице близ престола. Так высоко как, ну да ангелы, отсюда и не разглядишь.

— Баркова Ольга Николаевна, — в свою очередь представилась она. — От всего сердца благодарю вас за наше спасение. Если бы не вы…

— Пустое, — отмахнулся Темников, — у нас попросту свои дела на этом хуторе были.

А Ольге даже обидно не стало. И так понятно, что не за её спасением эта троица пожаловала на болота. А вот зачем? Её взгляд упал на сидящего на земле связанного Барона.

— А что… Что будет с этим человеком?

— Да ничего особенного, — равнодушно обронил княжич, — доставим в столицу, где он и покается во всех своих грехах. Подробно. Ну, а после будет кнутом бит да на каторгу сослан.

И вот теперь Ольге стало по настоящему страшно. Да так, что ужас, преследующий её в эти три дня, детским страхом перед чудищем из кладовки показался. Расскажет! Обо всём! В столице!

И о ней расскажет тоже. О дворянке, живущей в коровнике, о использовании её тела для услады пьяного негодяя. О побоях и унижениях, о разодранной батистовой нижней юбке с капельками крови, которой она вытирала следы посещений Барона. Он расскажет всё. А ей как потом жить! Как слышать шепотки за спиной, ловить брезгливо-жалостливые взгляды! Какая там свадьба с Ильей Константиновичем? Какой дом в Москве? Ей сидеть теперь до смерти одной в поместье. Или лучше даже постриг принять. Или…

Ольга почувствовала, как у её задрожали губы. Она обвела взглядом присутствующих в поисках выхода из этого кошмара. Тщетно, Лука перебирал трофеи, княжич с высокомерным любопытством рассматривал пленного. Только Лиза внимательно, изучающе не отрывала глаз от её лица. На некоторое время их взгляды встретились, замерли. Один испуганный, обречённый и другой рыжий, задумчивый.

Видно, что-то для себя решив, Елизавета поёжилась, невесело улыбнулась и медленно подняла руку, вооружённую баронским пистолем. Взгляда, при этом, от Ольгиных глаз она не отрывала.

Бах! Гулко прозвучал выстрел, и Барон, фонтанируя кровью из пробитой шеи, завалился на бок.

— Ой! — удивлённо воскликнула Лизка. — Как это?! Оно само стрельнуло!

— Зачем? — сухо поинтересовался Темников.

— Да само оно! Честно!

— Ясно, — устало выдохнул княжич, переводя взгляд с Лизки на Ольгу и обратно, — как домой приедем, напомни, чтобы я распорядился выпороть тебя за своеволие.

— Так голова то цела, — попыталась избежать наказания Лизка, — её можно в меду заквасить и так в Петербург привезть. Я читала в книге, так можно.

— А и мёд ведь есть, — тут же поддержала её Дашка, — в дому том, — махнула она рукой, — цельная кадушка. Я видела.

— Моя любимица, — с гордостью сообщила Лизка, ласково погладив девушку по голове, — всё видит, всё замечает.

— Капусту в поместье квасить будешь, — отрезал княжич, — собираемся да поехали, нечего здесь делать более. Надеюсь ваш батюшка, — обратился он к Ольге, — выделит людей позаботиться о мёртвых.

— Разумеется, — подтвердила та, — и всё же, Александр Игоревич, может быть вина Лизы не столь…

— Сударыня, — невежливо перебил её Темников, — позвольте мне самому решать, как поступать со своими людьми.

Карета, как и лошади, за три дня никуда не исчезли. Лука сноровисто запряг пару гнедых одров из конюшни Барковых, а остающимся на хуторе задал сена и наполнил поилки. Сам устроился на месте кучера, при этом странно взглянув на княжича и не менее странно заметив — карета. Третий раз. Чую неспроста.

— Ерунда, — отмахнулся Темников. — Не сравнивай нашу карету и эту колымагу, что ещё Фёдора Алексеевича [3] помнит.

Ольге стало даже немного обидно. Кобылу Луки привязали к заднику и знакомой уже тропой отправились восвояси. Только сейчас, сидя в изученной до малейших потертостей голубой обивки карете, на Ольгу с Дашкой свалился весь ком переживаний сегодняшнего утра. Ехали молча, невидяще уставившись в пространство. Лишь в начале пути Дашка обронила

— Сон, что с четверга на пятницу, он завсегда сбывается.

— Точно, — согласилась Баркова, — теперь и я верю.

А дальше тишина, только топот лошадиных копыт да скрип и в самом деле стареньких рессор. Лиза, проезжая мимо, несколько раз заглядывала в окно, будто проверяла, всё ли у них в порядке. Сокрушённо качала головой и ехала дальше. Наконец, не выдержав, она о чём-то переговорила с княжичем и, остановив карету, запрыгнула вовнутрь.

— Двигайся, красотка, — потеснила она Дашку, — с вами поеду, — сообщила очевидное.

Ольга ещё некоторое время таращилась в пустоту, но после, совладав с чувствами, заговорила.

— Лиза… Лиза, я хочу тебя поблагодарить за то… За то что ты сделала там, на хуторе. Нет, за спасение наше тоже, безусловно, но за то…

— Что барончика самозваного стрельнула, — не выдержала Лизка, — так пустяки это. Туда ему и дорога.

— Нет, — с жаром возразила Баркова, — не пустяки. Поверь, для меня это много значит. И если я или моя семья могут хоть как-то тебя отблагодарить…

— Да бросьте вы, Ольга Николаевна, говорю же — пустое то. Не велика услуга.

— И всё-таки, — настаивала барышня, — тем более из-за этого на вас княжич разгневался. Не справедливо если…

— Полноте сударыня, какая справедливость! — наиграно возмутилась Лизка. — Я вот как-то ухитрилась продать себя за серебряный полтинник так…

И тут Ольга не выдержала. Резко втянув носом такой близкий и тёплый запах лаванды, она громко всхлипнула и, судорожно вцепившись пальцами в рукав Лизкиного кафтана, разрыдалась у неё на плече. Уткнувшись носом в шею рыжей, Ольга давилась слезами и, похоже, даже подвывала в голос. Позорище, с одной стороны. Но если посмотреть иначе, то она вновь почувствовала себя ребёнком, маленькой девочкой, что ревёт на руках у матери. Таких тёплых, нежных. Умеющих уберечь и от разбитной коленки, и от страшных гусей. И вот она, дочь дворянина Баркова и невеста Ильи Местникова, тесно прижималась к девице едва ли на пару лет старше её. И жалобными всхлипами, и горячим дыханием в ямку над ключицей, жаловалась на жестокость мира, ну и на разбитую коленку тоже.

— И вот что я такого сказала? — недоумённо уставилась Лизка на Дарью.

— Ы-ы-ы-ы, — в голос взвыла та и оккупировала другое плечо рыжей.

— Ох-ох-ох, — вздохнула Лизка, обнимая плачущих на ней девушек, — так я и говорю, продала себя за полтинник, и мало того что продешевила, ещё и должна осталась. А вы, барышня, говорите справедливость.

***

Апрель 1743

Весеннее солнышко, ещё не жаркое, не обжигающее, играло бликами на воде, яркими пятнами перепрыгивая на лицо девушки. Лизка щурилась, но терпела. Она и пришла то сюда за водой и солнцем. Именно солнце над запрудой могло подарить ей средство для воплощения задуманного. Да ещё старая плакучая ива, что нечёсаными косами ветвей затеняла изрядный участок заводи, а на своём, прильнувшем к воде, стволе, будто специально для Лизки, удобное место изогнула.

Собственно говоря, ежели отбросить всякую возвышенную поэтичность, то Лизка попросту сидела на дереве и таращилась в воду, щурясь от солнца и высунув от усердия язык. А во всём виновен дядька Мирон — старшой брат её матери.

Он сызмальства при князе обретался, лет с десяти его в поместье казачком взяли. А после, как в возраст вошёл, молодой князь его себе забрал. «Человеком для особо важных поручений», — как говорил сам Мирон опосля того как второй жбан пива уговорит. И перст указательный завсегда в небо утыкает. Пиво — одна из дурацких привычек, по мнению Лизкиного отца, что дядька на княжьей службе нахватался, поскольку оно есть блажь и разорение, витийствовал в таких случаях её родитель. «Хочешь хмелем голову задурить, — говаривал он, — водку пей, жажда мучает — взвар есть, а пиво ни то ни сё, да ещё и горькое, к тому же». Но оно понятно, не в пиве тут дело. Завидовал тятька её, шурину жизни его интересной, завидовал.

Сам то он что, дальше соседнего села и не был нигде, а дядька Мирон эвон то в Москве, то Санкт-Петербурге, а то и вовсе в краях заморских неведомых Гишпании да Голландии. А уж рассказывает — заслушаться можно. Лизка и заслушивалась. Остальное потомство Тимохи Синицы, послушав чутка, по делам своим детским да хозяйственным разбегалось, а Лизка нет. Сидела рот раззявив и будто видела перед собой диковинные корабли в гавани Сантандера, разряженных Венецианских вельмож и чудные дворцы Лувра. А после донимала дядьку вопросами, всё выпытывала как да где, до мельчайших подробностей.

Вот тогда-то он и брякнул, не подумав, дескать: «Эх, Лизка, был бы я живописцем всё бы тебе доподлинно показал. А так никаких словес не хватит». Кто такой писец Лизка знала. Это человек, что грамоте обучен, вроде дядьки Егория, который в дому княжеском бумаги важные составляет, а по субботам водку в корчме пьёт и девок за зад щиплет. А вот «живописец»? Неужто тот, кто животом писать могёт? А для чего сие? Так у Мирона и спросила. Дядька посмеялся, а потом возьми да и притащи её с собой, как в следующий раз в княжеский особняк поехал.

И вот там-то Лизка и пропала, рот раскрыла и замерла на месте перед портретом княгини Темниковой. Так и простояла не меньше часа, дотошно рассматривая и шерстинки на собачке у ног княгини, и складочки на платье, и столик с поставцом. А когда дядька за ней вернулся, первое что спросила: а я так писать смогу?

И вот что бы Мирону не сказать «нет»? Или просто промолчать? Знал ведь, с кем разговаривает — Лизке хоть и девять лет всего было, а упёртая, страсть. Пятерых взрослых переупрямит. Вот он с дуру ей и ляпнул. Попробуй, мол, а там как господь управит.

Господь управил в этот же вечер — ореховой лозиной, да по заду. За исчёрканную углём свежевыбеленную печь. И никакие объяснения, что это не паскудство непотребное, а парадный портрет козы Нюски не спасли наказуемый орган.

Шесть с половиной лет с тех пор прошло, однако же вот, сидит Лизка на изогнутом стволе ивы и до рези в глазах вглядываясь в водную гладь, свой портрет рисует. К этой затее она подготовилась основательно. Ровную оструганную доску, за два раза выбелила, сажу да охру на конопляном масле развела, и кисточек из Милкиного хвоста наделала. Сидит. Рисует.

— Ой, хорошо получилось! — похвалила себя Лизка, разглядывая законченную работу на вытянутых руках. — Ещё бы корону дорисовать — как есть царевишна.

— Не, — неожиданно, раздался сзади хрипловатый юношеский голос, — даже если седло на корову напялить — чистокровным скакуном она не станет.

Лизка, от неожиданности, чуть в воду не рухнула. Бочком-бочком, чтоб не смазать ещё не высохшую краску, не оборачиваясь, она слезла с ивы. В трёх шагах от берега стоял парень, по виду её ровесник. Одет по-господски, но не дорого. Порты и камзол чёрные, без вышивок и позумента, сорочка, правда, белая, но ни бантов, ни кружев Лизка на ней не заметила. На голове треуголка, також чёрная, и сам тёмненький, черты лица резкие и косой шрам на лбу. Юноша набивал трубку и изучающе разглядывал то Лизку, то картину, по очереди.

— Нравиться? — зачем-то спросила она.

— Картина нравится, — одобрил парень, — красивая. А образец не очень, какое-то чудище рыжее.

Лизка не обиделась. Во-первых, и сама знала, что не красавица, ну, а во-вторых, не было в словах парня издёвки. Так лёгкое подтрунивание. Дружеское.

— Ох, кто бы говорил, — задрала нос рыжая, — будто сам красавец писаный. Вона рубец какой, — указала она на голову собеседника, — меченый.

— Твоя правда, — разом посмурнев, согласился тот, — меченый и есть.

А Лизка подумала, что вот так ни за что расстроила человека, может, он переживает из-за того шрама.

— Шуткую, — поспешила исправить ситуацию девушка, — пригожий ты, можешь мне поверить. Я живой писец, такое сразу вижу, — добавив в голос солидности, заверила она.

— Кх-кх-кхто?! — закашлявшись дымом уже раскуренной трубки, вытаращился парень. — Какой ты писец?!

— Так живой, что не ясно-то, — снисходительно пояснила она. — Вот смотри: обычный писец, тот что буквицы пишет, он мёртвую бумагу делает, без души. А живой, вот как я, к примеру, он картины малюет, и там уж точно всё живое. Понял? — спросила Лизка и в подтверждении своих слов портрет ему под нос сунула.

— Ага, — отшатнулся тот, — теперь понял.

— Эх, образование бы тебе, — с нотками дядьки Мирона, вздохнула рыжая.

— Лука, — позвал парень, — слыхал? Мне образование потребно.

— Слыхал, — подтвердил невидимый Лука, и из-за копны ивовых ветвей показался крепкий седой мужчина, — образование не повредит. Да где ж его взять?

— Ой, — снова вскрикнула Лизка, но тут же взяла себя в руки, — дык тебе легче — ты в княжеской усадьбе проживаешь, поди?

Чернявый помахал рукой, что да, мол, как-то так оно и есть.

— Во-от, — наставительно протянула Лизка, — а там учёного люду аки вошей на дворовом кобеле. Ты ходи да слушай, авось чего дельного и узнаешь.

— Кхе, слыхал, Лука, — снова обратился он к спутнику, — а я то думаю, что так неуютно в терему-то, а там оказывается ученые, будто блохи по всему дому скачут.

— И то верно, — не стал спорить Лука, — от сих мужей умудрённых один разор и почесуха. Да ещё и жрать горазды, как в три горла, — наябедничал он.

— Так учёные же, — пояснил парень и виновато развёл руками.

— А ты откуда такая «образованная» в сем краю появилась?

— Так из Темниловки я, — как о чём-то само собой разумеющимся сообщила рыжая, — Тимофея Синицы дочка. А учение то от дядьки Мирона, что у князя нашего в ближниках ходил. Очень знающий муж, — с апломбом закончила она.

— Мирон? — парень вопросительно взглянул на Луку.

— Знаю, — подтвердил тот, — на посылках у Игоря Алексеевича обретался. Шустрый такой.

Лизка показалось обидным то, как пренебрежительно отозвался седой о её дядьке. Она уже было хотела поинтересоваться, а сами то они кто, но была сбита с мысли чернявым юношей.

— Всё вспомнил! Только его, вроде, не Синицей кликали? Матушки родич? — воззрился он на рыжую.

— Брат её старшой.

— Ага, так ты, стало быть, в батюшку такая рыжая.

— Нет, — вздохнула Лизка, — он тако же светловласый, как и матушка.

— Бастард, значит?

— Кто?!

— Нагулянная, — пояснил парень, — все белые, а ты рыжая, аки солнышко.

— Сам ты нагулянный, — оскорбилась Лизка, хотя сравнение с солнышком ей польстило, — прадед у меня, сказывают, рыжий был. Так то! И вообще, недосуг мне с Вами лясы точить, с бездельниками. У меня дел вон по горло.

Она развернулась в сторону деревни.

— Ну, ступай, хозяюшка, — белозубо улыбнулся незнакомец. — А вот, кстати, ты с картиной что делать собираешься?

— А что? — насторожилась Лизка.

Дело в том, что портрет действительно некуда было пристроить, более того, при обнаружении оного суровым Лизкиным родителем, филейная часть художницы рисковала серьёзно пострадать. Дабы неповадно было блажью непотребной заместо работы время убивать.

— Да мне подари, — предложил парень.

— Чего-о-о?! — Лизка аж задохнулась от возмущения. — Да ты… Ты… Ты знаешь хотя бы сколько масла для красок, а клей?! А работа моя, что и в полушку не стоит?!

— Всё-всё, — выставил перед собой ладони наглец, — не хочешь дарить — продай.

— А? — опешила Лизка, такого она не ожидала.

Нет, дядька Мирон сказывал, что в столице живописцы за работу, огромные деньжищи гребут. Но вот так? Сразу? Сторговать картину на берегу у запруды? Нет, не ожидала она такого. В голове лихорадочно заметались мысли: «Сколько запросить? Гривенник? А можа сразу двугривенный? Тятенька провожая старшего сына на ярмарку, за всегда наказывал просить больше, а там мол, сторгуешься».

— Лука! — прервал её терзания голос парня. И в руку опустилась монета.

— Это… это мне, — ошарашенно выдавила Лизка, уставившись на новенькую серебряную полтину с поясным портретом императрицы.

— Ты ещё кого-то здесь зришь?

— Не, — затрясла головой Лизка. — Так я пошла?

— Да ступай уже, — махнул рукой парень, — картину только мою отдай.

— Ой, — смутилась Лизка, — держи.

— Ну, Лука, каково? — спросил чернявый, держа доску на отдалении. — Как тебе вложение средств?

— Так сразу и не скажешь, Александр Игоревич, — ответил Лука, — но, на мой взгляд, вы княжич, переплатили.

— Княжич, — ахнула Лизка.

— Да? — Темников задумчиво переводил взгляд с портрета на художницу. — Ну может быть. Значит, должна будет.

Примечания:

[1] — старший сын Чингисхана и его первой жены Бортэ из племени унгират.

[2] — Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия определяет ясырь как «казачью военную добычу, прежде всего пленных, которых казаки освобождали за выкуп или оставляли у себя для ведения хозяйства. Особенно это было характерно для женщин (ясырок); дети, рождённые от пленниц, со временем могли стать казаками»

[3] — Царь Федор Алексеевич указом от 28 декабря 1681 г. запретил пользоваться каретами всем, кроме членов Боярской Думы.

Глава 3. Из которой можно узнать, что кто-то не спит по ночам, кто-то любит слушать истории, а Темников решает повременить с женитьбой.

Апрель 1743

Лядащая девка выросла, что тут скажешь. То горшок из печи достанет, да так с ухватом под изумлённые взгляды семьи на улицу мимо стола и топает. Задумалась вишь. То корову на холмы пастись тащит, оттуда мол, вид красивше, а то, что несчастная скотина вместо нормальной травы чабрец да колючку жрёть, ей побоку. То ещё что учудит, несуразное.

И ладно бы парнями бредила, как все её ровесницы — (девки, они как в возраст входят, враз дурными становятся, что твоя коза). Так нет же! Далеко-далече, мыслями витает, с землицы грешной и не углядеть. Да малюнки эти её. Другая бы давно уж глупости сии бросила. Лизка нет. Лизка упёртая.

Что скрывать, любил Тимоха Синица свою младшенькую, хоть и порол нещадно. Любил и втайне гордился. Тимофей ведь не совсем уж тёмный да дремучий, что такое божий дар, али талант, по-книжному ежели, понимает. И талантов этих самых повидать ему довелось: кто песню самую немудрящую так споёт, что даже у мужиков слезу вышибает, кто икону так напишет, что лик святой в самую душу зрит с доски размалёванной.

У Лизки таланта не было. Упорство было, таланта нет. Да она и сама это разумела, чай не полную дуру вырастили. Оттого и старалась каждую мелочёвочку поподробнее выписать, упорством талант подменить. Из эдакого то упорства ремесло рождается. А ремесло это даже лучше чем талант, надёжнее. Только вот на что им в деревне ремесло то, живописное? На ярмарке что ли малюнки те продавать? Так засмеют. И опять же, на одном упорстве многого не достичь, ремеслу учиться потребно. А где учиться? То-то. Вот и пытался Тимоха до разума девки упрямой достучаться. Да всё бестолку.

Вот и опять, примчалась невесть откуда, глазища шальные, вытаращенные, на щеках румянец от бега, в кулаке безделицу какую-то зажала и молчит. На все вопросы только головёнкой трясёт своей бестолковой. За работу принялась, а кулачок-то так и не разжимает, с одной руки в другую цяцьку свою перекладывает, чтоб сподручней было. Тимоха хотел было гаркнуть, чтоб дурью маяться прекращала, да только плюнул в сердцах. Что с неё возьмёшь, с блаженной!

Вечером Лизка на гульбище собралась. Так-то она не жаловала подобные посиделки, но сегодня день такой, особенный. Ей всё казалось, что это сон, что не было никакого разговора с княжичем, и портрет она не продавала. Однако же вот, стоит лишь посильнее руку сжать, и серебряная полтина больно впивается в ладошку. Будто напоминая — «нет, не сон». И княжич был. Живой, настоящий.

О младшем Темникове Лизка почти ничего не знала. Она и князя-то один раз всего видела — редко Темниковы в имении показываются, всё больше по столицам да городам заморским Господь их носит. А только знала Лизка, что дворня Темниковская, из тех, что помоложе, по приезде завсегда на деревенское гульбище заглядывают. Жизнью городской похвалиться да обновами похвастаться. И то и другое ей страсть как интересно было. А пуще того хотелось о княжиче что-нибудь услышать. Там-то, на запруде, она и не ведала, что с хозяином земли здешней разговоры ведёт. Вот и не разобрала, каков он. И для чего портрет купил. Правда ли понравилось, или так, посмеяться хотел.

Действительно, подтянулась молодёжь на гульки, вот молодцы, из охраны ливрейной девок за бока щиплют, а те хихикают довольные, а парни деревенские на это непотребство искоса поглядывают. Но не это заинтересовало Лизку. Казачок Ермилка, молоденький парнишка из соседней деревеньки, расселся на брёвнышке. Комично-солидный такой, а вокруг малышня, да и постарше ребята раскрыв рот заслушались. Ну и Лизка с ними. Про то, какова жизнь в Санкт-Петербурге, про то, как в дому княжьем всё устроено, что там за порядки да обычаи. Ну, а пуще всего, про семью Темниковых, и про гибель их лютую. И про чудесное, иначе и не скажешь, спасение княжича. И про предательство, конечно, как же без него.

Но вот откель, Ермилка знал всё это доподлинно, да ещё и словами такими учёными сказывал, не ведомо. Видать в людской, кости княжьему роду перемывали, а он и запомнил.

Лизка слушала Ермилкины россказни как сказку какую, или даже скорее как истории, что дядька Мирон под пиво сказывал. И так дивно ей было от того, что не про заморские земли да принцев иностранных речи ведут, а про знакомых, можно сказать, людей. Что возникало чувство, будто сама она в сказку попала.

История эта началась в прошлом году зимой, в самые морозы. Людмила Михайловна с детьми в гости поехала к княжне Кантемир Марии Дмитриевне[1]. Не сказать, чтобы они прям уж так приятельствовали, но княжна Людмилу привечала, и пригласить к себе Темниковых было вполне в её духе. Поэтому письмо, переданное мажордомом, никакого удивления не вызвало. Как не вызвало удивления и появление нового кучера и пары охранников.

Князь с конной прогулки вернулся, о семье спросил. А ему, так, мол, и так, уехали в гости, дескать. Уж неведомо, что насторожило Игоря Алексеевича, да только свистнул он гайдуков, что его сопровождали, и вдогон помчался. Благо лошадей распрячь не успели. По следам на свежем снегу определили, что карета не в город поехала, а на тракт свернула. Дальше уже в галоп гнали.

Потом только известно стало, что кто-то из детей заметил, что другой дорогой они едут и забеспокоился. А то и не догнали бы, или догнали, да уж поздно.

Сначала выстрел услышали, потом за поворотом и карета показалась остановившаяся, дверцы распахнуты. Рядом на снегу охранник переодетый корчится, а другой, спешившись, пикой меж колёс шурует. Да азартно так, весело, ровно лису из норы достаёт. Только лиса, видать, вёрткая попалась, из-под кареты отбивается и орёт дурниной. Не испуганно орёт, а зло, отчаянно, на разрыв горла, до хрипа. Так что и топот копыт заглушает.

Князь выстрелил на ходу, прямо меж ушей кобылы, не столько, чтобы попасть, сколько отвлечь. Отвлёк, но их тоже заметили. Кучер, шельма, ружьё на облучке пристроил да и ссадил одного из гайдуков наземь. А дальше завертелось в рукопашную, пистоли да ружья в сторону. Игорь Алексеевич охранника на шпагу насадить сумел, хоть тот бок ему пикой и попортил. Хорошо, что вскользь прошла — нутро не зацепила. А вот кучер удальцом оказался. Второго гайдука срубил и на князя с абордажным палашом накинулся. Кто знает, как оно вышло бы, кабы малец, из-под кареты выбравшись, не вмешался. Он пику-то, что тать выронил, подобрал да с разбегу её в спину кучер и загнал, что-то бранное хрипеть не переставая. А там уже и князь добил вражину.

Победили Темниковы, а радости то и нет. В карете все насмерть побитые лежат — в ножи их взяли, только княжич увернуться сумел. Да из пистоля, что в кармашке на каретной дверце за всегда заряженный лежал, одного находника подстрелить исхитрился. Гайдуки оба мёртвые, князь за бок держится, а у княжича так кровь с головы бежит, что всё лицо залило. Сказывают, как приехал да из кареты вышел, дворня перепугалась ажно, столь ликом страшен показался.

«Ой, божечки, — понеслось в голове у Лизки, — а я ему на шрамом пеняла да меченым кликала. Стыдно то как».

А Ермилка, воодушевлённый тем, что старшие слушают не перебивая, продолжал тем временем.

Про то, что сыск вести стали, да бестолку. Людей тех мажордом привёл да сам и исчез. Письма княжна Кантемир никакого не писала, а более и спросить некого. Нет, мажордома нашли вскорости, недалече в сараюшке. Удавленного. Да толку-то?

Игорь Алексеевич тогда Варнака призвал и к княжичу приставил, заместо дядьки.

— Варнака?! — ахнул кто-то из девок. — Нашто ему каторжник?!

— Вот дура! — пренебрежительно фыркнул Ермилка. — Варнак — то прозвище такое, а кличут Лука.Хотя, мож и каторжник. Рожа у него лютая. Седой весь и взгляд недобрый.

«Ага, — припомнила Лизка, — точно Лука».

Так вот, Варнак сей при княжиче нашем неотлучно состоит. Даже выхаживал его после раны-то. Лекаря и звать не стали. А княжич, Александр Игоревич значит, после того случая переменился. Забавы всякие позабросил, за учёбу взрослую взялся. Да ещё учителей по бою шпажному да стрельбе князь ему из-за границы выписал. Такие, я вам скажу, прохиндеи. Ну да сами увидите — мы их с собой в имение привезли.

А ещё княжич платья все свои сжечь велел и обет дал отныне только чёрное носить в знак траура по матушке и сестрице своей. Сказывают, винит он себя шибко, что не сберёг их. Мол, один мужчина был в карете и не справился. Только я так думаю, — солидно вставил тринадцатилетний Ермилка, — куда там мальцу с тремя находниками совладать.

И голоса княжич лишился, — продолжил он. — Нешто совсем онемел? — изумился кто-то.

— Не, не совсем. Хриплый голос стал, сорвал, видать, на морозе. А ещё сказывают, — понизил голос Ермилка, — что в церкви он свечу заупокойную не токмо за матушку с сестрицей ставит, а и за себя самого. Вот и гадай, к чему это?

— Спаси Христос, — забормотали из темноты и несколько человек перекрестились.

— Вот так-то, — с превосходством оглядел собравшихся казачок.

— Да уж, ну и дела у вас в столицах творятся!

— Та кабы то всё было, — отмахнулся Ермилка, — на княжича ещё два раза за год покушалися тати. Един раз стрельнули издаля да не попали, слава те господи. А одругорядь, конюшенный с засапожником кинулся, так его дядька Лука кистенём упокоил.

И с той поры княжич, окромя Варнака, никого к себе не допускает. Лука и постелю ему стелет, и у бани караулит, пока Александр Игоревич парится. Ну и порешили, что в имении спокойнее станет, так княжич в вотчину и возвернулся. Теперича он здесь править будет.

Так что готовьте спины — больно уж Александр Игоревич суров.

А вот Лизке Темников суровым не показался. Спокойным, не обидно насмешливым, задумчивым, но не суровым. И голос Ермилка зря хрипом нарёк, приятный голос, мож и хрипловатый чуть, но по-хорошему, так что в грудине щекоткой откликается. Так бы слушала и слушала. И смотрела. На бровь, удивлённо приподнятую, на глаза чернющие, внимательные. А более Лизка и не разглядела ничего, вот ведь странно. Но когда о княжиче думала да лик его вспоминала, отчего-то так тепло внутри становилось, и улыбка сама собой на мордаху наползала.

***

Июль 1748

Такого набора незнакомых прежде чувств, что испытала Ольга Николаевна, в этот день иному и на всю жизнь хватит.

Прямо с рассвета страх да отчаяние, после радость, радость не по-христиански злорадную при виде смерти и унижения бывших обидчиков. Затем снова страх, облегчение, благодарность. После, уже в карете, опустошение, сменившееся неприличной истерикой на плече у рыжей девицы.

И вот теперь дома такое непонятное чувство, будто вечность здесь не была. И узнаваемое всё, но какое-то чужое. И лица у знакомых людей незнакомые. Растерянно-испуганные взгляды родителей, откровенно недоумённая мордашка братика и дворня, что глаза отводит.

Ещё бы! Барышня по дороге домой сгинула, три дня ни слуху, ни духу, все с ног сбились её разыскивая. Некоторые даже похоронить успели, особенно когда трупы кучера с охранниками обнаружили. И тут объявилась, в карете грязной да запылённой, которой невесть кто управляет. А в сопровождающих княжич столичный. Сама тоже чумазая и в платье порванном. Дашка, сенная девки её, не лучше выглядит, а то и хуже, пожалуй.

Вот и гадай, где были, да что с ними приключилось. А уж когда из кареты, вслед за барышней, рыжая девица в мужском платье выбралась, люд дворовый и вовсе дара речи лишился.

Впрочем, Ольге не было до терзаний дворни никакого дела, гораздо больше её занимала реакция родителей. Матушка… Ну, а что матушка? Рыдала. Обнимала. Причитала: «Как же так, и что теперь делать-то, господи». А Ольге хотелось зажать уши руками и заорать, что ничего делать не надо, что и без них уже всё сделали. Не справедливо? Да. Жестоко? Разумеется, но хотелось. А отец…

Никогда прежде ей не доводилось видеть старшего Баркова таким растерянным. У него тряслись губы и щеки, он старался не смотреть Ольге в глаза и не знал, что делать с руками. Особенно жалко это выглядело на фоне невозмутимого Темникова и развеселой Лизки. Нет, умом то она понимала, что для родителей всё случившееся является не меньшим потрясением, чем для неё самой. Умом да. Но душа-то хотела иного. Хотела, чтобы самый сильный и родной человек решил все сложности одним уверенным взглядом и веским словом, как он умел. Хотела, чтобы самая добрая и чуткая на божьем свете женщина обняла, успокоила легким поцелуем в лоб, и от этого поцелуя все беды растворились как страшный затянувшийся сон.

А на деле Ольга видела двух растерявшихся стариков, в чей дом нежданно ворвалась беда, а они пытаются понять, за что их покарали. Их! Не Ольгу! Их!

И вот странное дело, высокомерный и холодный княжич да нагловатая рыжая девица казались ей именно той поддержкой, на которую не боязно опереться. Теми надёжными скрепами, что не дадут развалиться её пошатнувшемуся миру. Здесь. В родном дому, окружённом липовыми деревьями, среди родных людей. Они были чуждыми, странными и… Надёжными.

«Как ангелы», — невесело усмехнулась Ольга.

Господи, — взмолилась она, — не дай мне больше оказаться слабой.

Она представила родителям своих спасителей и с удовлетворением отметила, как подобрался её отец, обретя привычную почву по ногами. Одёрнул камзол, выпрямился, витиевато поблагодарил за избавление любимой дочурки от татя лихого. Предложил гостеприимством их воспользоваться, на что Темников, с присущей ему брезгливой надменностью, согласился. И то, время уж к вечеру, а до постоялого двора путь не близкий.

Ольга даже развеселилась слегка, наблюдая, как теряется папенька при обращении к Лизе. А и верно, если с княжичем и Лукой всё просто, то внешность и манеры рыжей вызывали замешательство.

«Вот кстати, — впервые подумала Баркова, — а кто ты, Лиза»?

На ужин Ольга вышла отмытая, принаряженная, с гордо поднятой головой. Нет, конечно, она могла и не выходить вовсе, да что там, более всего ей хотелось скрутиться «калачиком» под одеялом и никого, чтобы рядом не было. Хотелось. Но вот чтобы Александр Игоревич запомнил её такой — оборванной, измученной, сломанной. Вот уж нет. Они не Темниковы, конечно, но тоже лицо держать умеют.

Зря старалась. Темников лишь мазнул по ней взглядом и вернулся к трапезе. Ольга почему-то думала, что княжич, с надменным видом восседавший за столом, и есть станет также высокомерно, лениво, «аристократически». Вот уж ничуть.

Александр Игоревич лопали так, будто неделю не жрамши на болотах просидели. Хотя, может действительно просидели. Темников забрасывал в рот всё подряд, не делая разницы меж исконно русской и европейской кухнями. Семейство Барковых на время даже о своих невзгодах позабыло, с изумлением взирая на то, с каким отменным аппетитом уничтожаются яства.

Лизка же находилась у левого плеча княжича, прислуживая ему за столом.

«Вот ещё несуразность», — отметила Ольга. Настолько нелепо выглядела разряженная, словно на столичной ассамблее девица, вся в блеске позумента и драгоценностей, услужливо пополняющая блюдо Темникову в его простом чёрном камзоле.

Причём складывалось впечатление, что рыжая шельма нарочно издевается над княжичем. Ну вот нельзя употреблять снедь в таких диковинных сочетаниях. Чего стоят хотя бы маринованные опята, завёрнутые в политый мёдом блин. Но нет же, Темников слопал этот ужас, даже не поморщившись.

«Может он вовсе вкуса не различает», — подумала, было, Ольга.

Но нет, от куриной похлёбки с лапшой, модно именуемой ныне супом, княжич отказался, недовольно скривившись. Впрочем, эксцентричные вкусы Александра Игоревича недолго занимали мысли Барковых. Над столом витала тень беды и напряжение чувствовалось на физическом уровне. В сдавленных всхлипах матушки в натужных светскостях отца, даже в ничего не понимающем молчании Алёшки, чувствовалось напряжение.

— Господи! — Первая не выдержала Ольгина мать. — Что же делать теперь-то?

Княжич недоумённо вскинул голову.

— Как позор-то покрыть?!

Ольга зажмурилась и сжалась как от пощёчины.

— Чей позор? — голос Темникова странно утих, и в нём добавилось хрипящих ноток.

Если бы спросили Лизку или Луку, то они бы сказали, что княжич сейчас просто вне себя от ярости, и в таком состоянии лучше ему не перечить. Но Луки здесь не было, а Лизка, поёжившись, молча отступила назад.

— Так дочкин же, — не распознав опасности, пояснила матушка, — обесчестили девицу то.

— Обесчестили не девицу, — едва слышно прохрипел Темников, — обесчестили её мужчин. Нет более постыдного занятия, по моему мнению, чем вину за женскую беду на неё же возлагать. То мужская вина, и только мужская!

— Ну да, — согласился Барков, — разбойники конечно…

— А при чём тут разбойники, — княжич даже привстал от возмущения, — барон этот тьфу! Мерзость природная. А вот в несчастьях женских виновны её мужчины, за то, что не уберегли, не доглядели, не сдохли, в конце концов, честь девичью защищая. Господь, создавая нас, дал нам право быть мужем, отцом и владыкой для дщерей Евиных. Одно лишь взамен потребовав. Защищать и заботиться. Не смог? Не вышло уберечь? Твоя вина! Твой позор!

— Твой позор, Николай Иванович, что не обеспечил дочери охрану надёжную, парней, что Ольгу Николаевну сопровождали, и перемёрли как кутята слепые, никого ни разу не куснув, тех мужчин из дома коих она ехала, что отпустили без должного пригляду. Да и моя вина тоже, ежели задуматься.

— Ваша то в чём? — пристыженно поинтересовался батюшка.

Вот ведь странное дело, юнец, недоросль, жизни не видевший, совестит человека более чем вдвое старше, как нерадивого школяра. А тот внимает виновато и даже оправданий не ищет.

— Да в том, что мог бы и раньше до татя этого добраться.

Лизка шагнула вперёд и положила руку на плечо Темникову, будто сдерживая, успокаивая. Неслыханная наглость, ежели рассудить, но Ольга этому уж не удивлялась, поражало иное. Темников. Абсолютно другой княжич предстал перед ней сейчас. Горячий, взволнованный, злой. Его вечно-холодные, чёрные бусины глаз смотрели колко, яростно. Голос, упавший до хриплого шёпота, отзывался, казалось, даже в кончиках пальцев, а шрам на лбу побагровел, и вздёрнутая бровь более не казалась умилительной. Она выглядела угрожающе.

И Ольга вдруг осознала, что Темников… красив. Нет, конечно, не той красотой, на которую принято любоваться, а какой-то иной. Хищной, страстной, что ли. Она почувствовала, что сейчас в княжиче зацепили нечто личное, нутряное. То, что болит даже через годы. И вот такой Темников ей неожиданно понравился. А ещё Ольга попыталась припомнить, есть ли среди её знакомых похожие мужи. И поняла, что нет. Нет таких кому мужская, именно мужская, а не мужчинская честь в кости въелась. И даже батюшка её, образец мужественности для прежней Ольги, и рядом не стоял с княжичем.

— Впрочем, возвращаясь к вашему вопросу, Мария Даниловна, — уже прежним тоном продолжил, успокоившийся Темников, вновь натягивая на физиономию надменное выражение, — никому ничего объяснять нет нужды. Ольга Николаевна подверглась нападению разбойников, перебивших охрану. А лошади, испугавшись выстрелов, понесли да сдуру затащили карету в такую чащобу, что просто так и не выберешься. К счастью, проезжавший мимо Темников Александр Игоревич, — он учтиво склонил голову, — встретив барышню в бедственном положении, не отказал в любезности сопроводить её до дому. Что я и засвидетельствую в случае, каких либо вопросов. Хотя, думаю, они, вряд ли возникнут.

— А кто ж разбойников то, перебил? — не выдержала Ольга.

— Да мало ли добрых людей на свете, — криво усмехнулся княжич.

— Да, но… А как же… — начал, было, Барков.

— А с девицей вашей, — невежливо перебил его Темников, — всё уж решено. Лиза озаботилась, — и он вопросительно взглянул на рыжую.

— Так и есть, — незамедлительно подтвердила она, — и упредила, и застращала. Молчать будет Дашенька. Да ей и самой о таком болтать не с руки. А что касаемо девства утерянного, коие мужу показать потребно, — вдохновенно, продолжила Лизка, — так любая баба деревенская просветит, как с сей незадачей управиться. Там дело-то плёвое, надо всего лишь взять чутка… Ой, — прервалась она под тяжёлым взглядом Темникова.

— Я после поинтересуюсь, откуда у тебя сии сведенья, — холодно проговорил Александр Игоревич, — и на кой ляд они тебе вообще.

— Да девки просто в людской болтали, — чуть слышно пролепетала рыжая и умолкла.

А Ольга вновь почувствовала себя защищенной. Вновь о ней позаботились Темников с Лизкой. Не родня, а чужие, странные люди. О том, что будет, когда завтра поутру они уедут, думать не хотелось.

Ночью Ольге не спалось. Она крутилась на мягкой перине, а в бока будто кололи стебельки соломы. Она зарывалась лицом в пахнущую ромашкой и мятой подушку, а в ноздри ударял страшный запах заброшенного коровника. Хуже всего было, если закрыть глаза. Тогда казалось, что ничего ещё не кончилось, что сейчас за ней придут, дабы продолжить ломать и мучать. Что мёртвый барон притаился за дверью и только и ждёт, чтобы она уснула.

И привычные звуки затихшего дома никак не могли справиться с её тревогой. Сквозь поскрипывание рассыхающихся половиц и надоедливые трели сверчка где-то на краю сознания слышался пьяный хохот и сдавленные рыдания избиваемой Дашки — выть в полный голос ей запрещали.

Ольга покрутилась ещё немного и вдруг, действительно вдруг, поняла, осознала, чего именно ей не хватает. Мысль эта, такая простая и несуразная, ошарашила Ольгу на столько, что барышня даже подхихикнула эдакой нелепице.

А нужно было ей всего лишь вдохнуть разогретый телом запах лаванды, вцепиться пальцами в плечи, прижаться как щен к кормящей суке. И зажмуриться, зарывшись лицом в рыжие патлы. Вот тогда всё станет хорошо, правильно. Тогда убегут все страхи и тревоги, и не нужно будет больше бояться.

Потому что у Лизки есть штуцер и два пистоля. Потому что Лизка шутит, когда хочется плакать. Потому что у Лизки пальцы в перстнях и рыжие кудри, а ещё она застрелила барона. Потому что рядом с Лизкой непонятный Темников и страшный Лука. Потому что… потому… боже! Просто потому что она рыжая. И ещё эта дурища продала себя кому-то за полтинник. А ещё, ещё она тёплая.

И рыжая.

Мысли были несвязными, сумбурными, но чёткими. Ольга ещё некоторое время боролась с этим странным желанием, но после, раздосадовано хлопнув ладошкой по перине, поднялась на ноги. «Да в конце-то концов, не прогонит же её девка. А она просто посидит рядом. Недолго».

Решившись, Ольга уверенно вышла в сени и растерялась: а куда идти-то? В гостевые покои али в людскую. С одной стороны рыжая, вроде как, в услужении. А с другой её внешность и манеры идут вразрез со сложившимся образом горничной или камеристки. «Господи, да кто же ты, Лиза»? — мысленно застонала Баркова.

Наконец определившись, Ольга направилась к лестнице для спуска в нижнее жильё. Где и столкнулась с кухаркой Матрёной — дородной бабищей, которая, по мнению тогда ещё маленькой Оли, вовсе никогда не спит.

— Ой! — воскликнула от неожиданности кухарка. — То вы барышня?! Простихоспади. А чегой не спите-то? Испить желаете? Так я сейчас вам сбитню али узвару, простихоспади.

— Тише, тише, — урезонила её Ольга, — не нужно ничего. Ты лучше вот что скажи, а куда Лизу на ночлег определили.

— Кого? Простихоспади, — непонимающе заморгала Матрена.

— Лизу. Девицу, что с княжичем приехала.

— Ах, эту, простихоспади, — кухарка презрительно скривилась. — Так у его сиятельства она в опочивальне. Постелю ему греет.

— Как греет? Зачем? — растерялась Ольга. — Лето ведь на дворе. Жарко.

— Ох, дитятко, — засмущалась Матрёна, — как же то обсказать вам?

— Не надо, — коротко выдохнула Ольга, чувствуя, как краска заливает её лицо и шею, — поняла уж. Ступай.

И резко развернувшись, кинулась к своей комнате. С силой захлопнув за собой дверь, она бросилась на кровать и обхватила руками подушку. В душе её всё бурлило и клокотало от гнева, смущения и чего-то, похожего на ревность. Но больше всего в этом вареве чувств было злости.

На кого и на что Ольга злилась, было не ясно и ей самой. Так вот, злясь на распутную Лизку, на эгоистичного Темникова и вселенскую несправедливость, она и уснула. А последний мыслью в уплывающем по дремотной реке разуме было: «Кто же ты такая, Лиза».

Всю ночь ей снились синие лавандовые поля, коих сказывают много в Галлии, и рыжие бабочки, порхающие над цветами. Ольга ловила их, но те, едва коснувшись пальцев, рассыпались мелкой водяной пылью. И от этого было щекотно и радостно.

Проснулась она отдохнувшая, успокоившаяся, с лёгкой улыбкой на губах и на мокрой от слюны подушке. Хихикнула, потянувшись, решила было ещё понежиться в постели, но какой-то шум во дворе привлёк её внимание.

Хорошего настроения как небывало, Ольга вспомнила, что сегодня поутру Темников уедет со своими людьми, и она останется одна, без защиты от страхов, неуместной жалости и несправедливых замечаний.

— Ну и ладно, — решила она, — пусть. Если что, я просто буду знать, что где-то там есть для меня защита. Где-то в Москве или в Питере дурачится рыжая девица, надменно приподнимает бровь высокомерный княжич и угрюмо молчит опасный Варнак. И жить тогда будет легче, и вовсе не так страшно.

Ольга кликнула сенную девку, другую, не Дашку и, приведя с её помощью себя в порядок, поспешила проводить гостей.

К её появлению Лука уж оседлал лошадок, и хмурый княжич досадливо внимал прощальным славословиям Ольгиного батюшки.

Досадуя на неуместную суетливость папеньки, она, прощаясь, скупо поблагодарила Темникова за избавление. И с удивлением заметила мелькнувшее в его глазах… Одобрение? Вот уж диво-то! Но от этой молчаливой похвалы на душе стало намного легче. После Баркова отозвала в сторону Лизу, и отчего-то сильно смущаясь, протянула ей маленькую иконку богородицы в серебряном окладе, привешенную к золотой цепочке.

— Вот, — нерешительно начала Ольга, — ты сказывала, что благодарности никакой непотребно, так это и не она. Просто хочу, чтоб это у тебя было. Не знаю… просто прими. Ладно?

— Ой, какая прелесть, — восхитилась рыжая, — спасибо Ольга Николаевна на добром слове. Мне никто ещё за просто так подарков не вручал, — и она покосилась на приметный перстень на левой руке. — Да только и я тогда отдариться хочу.

Девица, порывшись в седельной сумке, вручила Ольге небольшой флакончик лавандовой воды.

«Ох! — задохнулась Баркова, — как она поняла? Или узнала? Или почувствовала». И тогда Ольга, находясь в полном смятении от такого подарка, задала вопрос, что мучал её весь вчерашний вечер.

— А кто ты, Лиза?

— Я-то?! — изумилась рыжая. И вдруг вся подобралась, посерьёзнела. А задорные бесенята в глазах куда-то испарились, и вместо них будто две лампады зажглись.

— Я, барышня, псица злая да верная. Одному лишь хозяину на всём белом свете преданная.

И в подтверждение своих слов продемонстрировала Ольге один из своих пистолей с искусно выгравированной оскаленной мордой собаки на рукояти.

А после рассмеялась при виде ошарашенной таким ответом Барковой.

— Да шучу, Ольга Николаевна, шучу! Холопка я, Лизка Синица. Сенная девка его сиятельства княжича Темникова Александра Игоревича.

И бесенята на положенные им места вернулись.

С тем и уехали. А Ольга осталась. Она долго ещё стояла у входа в дом, прижимая к груди подаренный флакончик с духами. И не верила. В то, что Лизка шутила, не верила.

***

Август 1748

Темников отдыхал. Откинувшись на приподнятые подушки, в одной руке он держал кубок с вином, до которого был большой охотник, а в другой разожжённую трубку. Лёгкая простыня едва прикрывала его чресла, и княжич ежился, когда ночной ветерок заносил в открытые окна зябкую сырость Петербуржского лета. Но встать и закрыть окно ему было лень, даже подтянуть покрывало княжич ленился. Он меланхолично прихлёбывал вино и выпускал в потолок дымные кольца.

Его взгляд бессмысленно блуждал от резного туалетного столика, уставленного баночками с белилами и фиалами ароматической воды, до секретера голландской работы и оббитого бархатом кресла.

Вновь отхлебнув из кубка, Темников, потянувшись, поставил сосуд на пол и зажал зубами длинный мундштук. Он был единственным, кому разрешалось курить в этой комнате. Единственным, кому позволялось приходить сюда среди ночи. И уж точно кроме него никто не мог так собственнически положить освободившуюся руку на обнажённую ягодицу хозяйки дома. Впрочем, Темников тут же пожалел о своём столь опрометчивом поступке.

Под рукой его кто-то зашевелился, и светло-русые волосы упали ему на живот.

— Саша?

— Хм-м, — ответил княжич, что означало — я весь во внимании.

— Вы меня измотали сегодня.

— Хы! — самодовольно заметил Темников.

— На этих болотах вы, наверное, совсем истосковались?

— Уху, — голос княжича выражал неземную муку и смирение.

— Но вы ведь спите со своей камеристкой. Как её там, Лизой, кажется?

— М-м-м? — если в целом, то в голосе княжича звучал вопрос.

«Почему всегда после столь прекрасного единения тел следует отвратительное и болезненное единение разума»? — Ну, а в частности это было.

«И что»?

— Я вот тоже себе камеристку заведу и с ней спать стану, — не унималась хозяйка будуара.

— У вас есть три камеристки, — нехотя разлепил губы княжич.

— Фу-у, — сморщился аккуратный носик, — они страшные. А ваша рыжая.

— Уху, — горделиво подтвердил Александр Игоревич, мол, знай наших.

— Саша, я хочу с вами серьёзно поговорить.

Этого Темников вынести уже не мог. На сегодняшний день ему с головой хватило сложных разговоров. Императрица вроде бы и не гневалась, но в то же время ясно дала понять, что по-тихому прибить Никитку Звонича, именующего себя лесным Бароном, на болоте и доставить его в столицу для публичной экзекуции это две большие разницы. И если с первым легко справится рота солдат, то для второго и нужны такие люди как Темников. Напоминать, что свободной роты у Елизаветы Петровны не было, княжич не стал.

Но и вести сейчас задушевные разговоры расположен не был. Вместо этого он, прислонив недокуренную трубку к основательному изножью кровати и ловко извернувшись, уткнулся губами в ещё мокрые от недавних ласк редкие белёсые волоски лона Марфы Симоновны.

— Саша, — возмутилась кузина императрицы, — Я поговорить хотела, а не то, что вы подумали.

— Умгу, — покладисто согласился Темников, с удовлетворением чувствуя, что ещё не закрывшиеся после прошедших шалостей складочки вновь податливо раздвигаются под его языком.

— Саша-а-а, несносный вы мальчишка, — натужно простонала Гендрикова, — я замуж выхожу[2].

— А?! За меня? — глуповато поинтересовался княжич.

— Александр Игоревич, прекратите насмехаться, — шутливо стукнула его в плечо Марфа.

— Да какие, к лешему, насмешки, — Темников резко отёр ладонью лицо, — какой замуж, за кого?

— За Сафонова Михаила Ивановича, — пояснила обер-фрейлина, — в ноябре свадьба.

— Вас принуждают? Только скажите, и всё разом решится.

— Ну да, — скептически хмыкнула Гендрикова, — как с фон Рутом, кусок стали в горло и нет проблем.

— Не передёргивайте, — сурово отрезал княжич, поднимаясь с постели, — итак, вы выходите замуж. Вероятно, я должен вас поздравить? Что ж…

— Саша! Ну зачем? Зачем вы всё усложняете, — заломила руки Марфа Симоновна. — Ну замуж и что? Что поменяется-то? Вы и так всегда тайно меня посещали, что изменится при новом статусе?

— Я… — выдавил Темников, — я думал… В смысле, смел надеяться…

— Саша! — поражённо прикрыла ладошкой рот Гендрикова. — Вы хотели сделать мне предложение?!

— А что? — раздраженно пытаясь завязать ворот сорочки, поинтересовался княжич. — Темниковы вдруг стали неподходящей партией?

— Саша, ну зачем вы так?! Знаете же, что дело не в этом.

— Да, — согласился Александр, — разумеется не в этом. Доброй ночи, Марфа Симоновна, доброй ночи и счастливого замужества.

— Саша! — отчаянно вскрикнула Гендрикова. — Постойте, вы же знаете, что так, как вас я никого более любить не буду. И мы могли бы… Вот как сейчас, тайно.

— Это не как сейчас, — с горечью, проговорил Темников, — это касаться вас после другого мужчины, это слышать на вас чужой запах. Словом, прощайте Марфа Симоновна, прощайте и будьте счастливы.

В этот момент княжич гордился собой, гордился тем, что, не смотря на ярость, клокотавшую внутри, он не скандалил, не переворачивал мебель, словом вёл себя достойно, по собственному же мнению.

Вот только Марфа смотрела ему вслед с грустной улыбкой. Ведь именно так вспыльчивый Александр Игоревич должен был отреагировать на подобное предложение. Именно так она и хотела всё разрешить, не наживая врагов и, может быть, сохраняя Темникова в друзьях. На потом. На будущее. А эта страница её книги, увы, уж прочитана и перевёрнута. Жизнь у трона учит идти вперёд, назад не оглядываясь, ибо оглянешься, отстанешь от фаворитов, а там и до опалы недалеко. Это Темниковым плевать на мнение общества, ну так на то они и Темниковы. Да и она могла бы стать одной из них. Неприкасаемой, неосуждаемой. Могла бы, но слишком велики риски. А рисковать кузина императрицы не привыкла.

Домой княжич вернулся под утро, тяжко пьяный и почему-то мокрый.

— Лука! — заорал, а скорее захрипел он, стоя у двери. — Лука, старый чёрт, где тебя носит?

— Да здесь я, княжич, — вздохнул Варнак, дотащивший Темникова от ворот до входа в особняк.

— Лука! — Не унимался Александр, устремив взор в потолок. — Внимай, Лука! Моё сиятельство изволили нарезаться в дым, а посему повелевают: совершить егойную ретираду до опочивальни и снабдить сей процесс штофом водки, дабы означенное сиятельство к утру издохло в муках и не морочило добрым людям голову.

— Эка, загнул, — восхитился Лука, — давай уж, сиятельство, — и взвалив тщедушное тело княжича на плечо, он направился к лестнице.

— Лука! — проорал ему Темников куда-то в район поясницы. — Вот ты меня давно знаешь, вот скажи, я же лучше Сафонова?

— Знамо дело, — согласился Лука, — кто такой Сафонов перед вами, княжич?

— Тля! — горестно резюмировал Темников. — Падальщик, что надо мной кружит.

— Так и я про то же, ваше сиятельство, — поддакнул Варнак, поднимаясь по ступенькам, — и кой олух придумал дома в три жилья.

— Но с другой стороны, — не унимался Темников, — мы же с ним как братья, мы же с ним, вот! — и он потряс сжатым кулаком перед чучелом кабаньей головы. Чучело не отреагировало.

— Сука, — огорчился княжич, — а говорила что любит.

— Бабы, — сообщил он вышедшей на шум Лизке, — самые вредные создания на земле.

— Это уж как водится, Александр Игоревич, — не стала спорить позёвывающая девка, — а што они вам сделали?

— Как это что? — возмутился Темников. — А замуж выходить не за меня, это нормально?!

— Э-э-э, вообще-то сие есть глупость, — резюмировала Лизка, — а если конкретнее?

— Эх, Мишка, Мишка, — укоризненно сообщил ей княжич, — что ж ты так то?

— Ну вот вышло так, — попыталась сгладить ситуацию рыжая. — А что случилось-то?

— Жениться, значит, надумал, — угрожающе сообщил Александр Игоревич прикроватному столику, ухватив его за ножку.— Да и женись на свою голову. А я повременю пока.

Утром Темникову было тяжко. Да ежели разобраться, и не утро то было вовсе. Лизка отпаивала княжича капустным рассолом, по-бабьи укоризненно поджимая губу.

— Будешь рожи корчить — выгоню, — предупредил её Темников, — и без тебя паскудно. Ещё и на твою постную физию любоваться.

— Прощения просим, — тут же капитулировала Лизка, — а кто таков Михайло Сафонов, что вы вчерась через слово поминали?

— О! — вспомнил княжич. — Точно, Сафонов! Надеюсь, я его на дуэль не догадался вызвать.

— Ну, это вряд ли, — успокоила его Лизка. — Так кто таков-то?

— Да пёс его знает, — отмахнулся Темников, — я его и в глаза-то не видел. Жених он Марфы Симоновны. Свадьба у них в ноябре.

— О-о-о, — округлила глаза Лизка и тут же прыснула в ладошку, — то-то вы его братом кликали. По жене, стало быть, родич и выходит.

— Фу, — сморщился княжич, — откуда в тебе такая пошлость, Лизка?

— Вестимо откуда. Из деревни, из Темниловки.

— Рада, поди? — сухо поинтересовался Александр Игоревич.

— А, и рада! — с вызовом глянул на него девка. — Токмо не от бабьей ревности, а потому что непотребна вам фрейлинка эта. Пустая она девка, нельзя такую в княгини.

— Да? — Темников озадаченно почесал шрам над бровью. — Ну может ты и права. Время рассудит.

Вечером вернувшийся домой князь позвал Александра в свой кабинет побеседовать. Помолчали. Закурили. Игорь Алексеевич был не большим поклонником сего зелья, в отличие от сына, но иногда, вот как сейчас, мог позволить себе трубочку другую.

— Так, что это вчера было? — наконец-то заговорил князь. — Что за ночной дебош и явление в виде непотребном.

— Пустяки, — пристыженно опустил голову княжич, — очередное разрушение планов и утрата излишне романтического представления о жизни.

— Вот как? — заинтересовался Игорь Алексеевич. — И какие ваши романтические планы были так сурово разрушены? А, княжич? — выделил он интонацией последнее слово.

— Матримониальные, — со вздохом ответствовал младший Темников, — хотел жениться да не успел.

— Жениться? — приподнял бровь князь. — Никак на Марфушке Гендриковой? Что? — коротко усмехнулся он, видя удивление сына. — Я, сударь мой, коли вы забыли, не токмо ваш отец, но и служащий тайной канцелярии. А это, согласитесь, несколько расширяет возможности.

Княжич только головой покрутил.

— И заметь, Саша, — меж тем продолжал князь, — знать-то я знал, но и словом тебе не обмолвился. Твоя жизнь — твои решения. Но всё же… Гендрикова?! Мы могли бы подыскать партию м-м-м… не знаю, поудобней, что ли? Стоп, стоп! — вскинул он руки в останавливающем жесте, видя вскинувшегося Александра. — Я говорил уж, твоя жизнь — твои решения. Но ведь и меня пойми, сие тоже стороной не обходит. Ты вон носишься по болотам, башку под пули подставляешь…

— Лука наябедничал? — угрюмо спросил княжич, понимая уже, с какой целью батюшка разговор сей завёл.

— Лука, — не стал отрицать очевидного Игорь Алексеевич. — А, не приведи Господь, беда какая с тобой приключится! К чему тогда всё это? — князь покрутил кистью в воздухе. — Кому род перейдёт, кто имя и достояние унаследует?

— У-у, — взвыл Александр, — да будет Вам наследник, батюшка, будет! Вон Лизка бастарда родит, а велю, так и двух. Признаете опосля.

В комнате повисло тяжёлое молчание. Только муха гудела под потолком, да потрескивали свечи в бронзовых подсвечниках.

— Извините, — уронил голову на руки княжич, — это я в сердцах, по злобе ляпнул. Полным скотством было бы такое от девки требовать.

— Темников! — с гордостью и печалью резюмировал князь и обнял Александра, прижав его голову к своей груди. — Темников! — повторил он, смаргивая непрошенную слезу.

— Ладно, всё это пустое. Что там по купцам у тебя?

Когда княжич вышел из кабинета, его встретил перепугано-решительный взгляд рыжих Лизкиных глаз.

— Чего тебе? — нахмурился Темников.

— Я согласная! — разом выпалила девка.

— На что согласная? — озадачился Александр Игоревич.

— Дитёнка Вам народить, али двух, как потребно будет.

— У-у, — застонал Темников, — ну вот за что мне всё это?! Изыди, сатанинское отродье! И мысль сию из башки дурной выкинь. Мужу своему рожать будешь, когда оный появится.

— Не появиться, — уверенно буркнула Лизка, поспешно удаляясь. Уверенно, но тихонечко, чтоб его сиятельство не услышали.

Примечания:

[1] - Княжна Мария Дмитриевна Кантемир — дочь молдавского господаря, князя Дмитрия Константиновича и Кассандры Кантакузен, бежавших в Россию, сестра известного русского поэта Антиоха Кантемира. По легенде была любовницей императора Петра Великого.

[2] - В реальности Гендрикова Марфа Симоновна1727—1754 ещё 4 ноября 1747 вышла замуж за камер-юнкера Михаила Ивановича Софонова.

И, разумеется, никаких княжичей в галантах у неё не состояло. Наверное. Скорее всего.

Глава 4. В которой Лука приезжает вовремя, Лизка бунтует, а княжич получает прозвище и устраивается на работу столяром.

Сентябрь 1748

Липы, окружавшие старый дом, всё ещё радовали глаз изумрудностью своей листвы. Шмели всё ещё надсадно гудели над мелкими цветками осенних хризантем, и небо всё ещё было по-июльски ясное, чистое. Но тем не менее в воздухе уже потихоньку ощущались прохладные нотки приближающейся осени. И уловив их, становилось понятно, что лето закончилось.

А вместе с ним и жизнь.

В маленькой комнате трепетно пахло лавандой, и Ольга Николаевна с тоской взирала на полупустой флакончик. Скоро и он закончится, а что останется тогда? Только лишь воспоминания о том хорошем, успевшем приключиться в её недолгой жизни.

Когда Темников со своими людьми отбыл восвояси, Ольга начала врастать в старый привычный уклад по-новому. Она старалась улыбаться родителям, играть с неугомонным Алёшкой и постигать нелёгкую науку управления дворней от матушки. Словом, пыталась вести ту жизнь, что была у неё до злополучной поездки к Местниковым. И у неё даже получалось, почти всегда. Лишь ввечеру маетное беспокойство охватывало Ольгу Николаевну, но с ним успешно справлялся тонкий запах лавандовой воды, которым Ольга, по уверениям батюшки, уж весь дом провоняла. Незлобивое ворчание Николая Ивановича, как ни странно, тоже успокаивало. Раздражала как раз его смущённая покладистость, к которой всё больше и сводились их общение.

Раздражала и слезливая жалостливость, что видела Ольга в глазах матушки. И понемногу, по чуть-чуть она стала отдаляться от родни. Основное время она проводила в компании Дашки. Девка телесно уж избавилась от последствий доставшихся на её долю мытарств. Телесно, но не душевно. От прежней разбитной веселушки мало что осталось. Дашка стала молчаливой, сторонилась людей и «хвостиком» ходила за Ольгой Николаевной. Будто видела в ней единственную опору в жизни. А вот самой Ольге опереться было не на кого. Да, откровенно говоря, и потребности такой не было. Единственные, кому она без колебаний вручила бы свою судьбу, уехали. А остальным Ольга, почему-то, перестала доверять.

Приезд Настеньки Местниковой немного её развлёк, но именно что немного. Нет, поначалу она искренне обрадовалась появлению подруги, тем более Настя откровенно волновалась и переживала, узнав об официальной версии Ольгиных злоключений. Обрадовалась, но вскорости привычная болтовня детской подруги стала её утомлять. Вот же странное дело, Лизка то, оторва рыжая, и похлеще языком мелет, так ведь нет, не раздражало это Ольгу. Напротив, умилительным казалось.

Единственное оживилась она, когда речь зашла о Темникове. Настя заволновалась, даже ручками всплеснула, как услышала, кто их из лесу вывел.

— Не уж-то тот самый Темников, — вытаращилась она.

— Да мне-то откуда знать, тот или другой? — усмехнулась Ольга. — Я иных Темниковых не встречала.

— И не встретишь, — со знанием дела заявила Настенька, — нету их более. Только Александр Игоревич да батюшка его, князь.

— Вот как? — удивилась Ольга Николаевна. — Такой маленький род? Мне почему-то казалось, что Темниковы это на вроде кланов у скотов. Что-то, знаешь, такое незыблемое, что всегда было.

— Ну, может, так оно и было встарь, — задумалась Местникова. — Да только времена те давно уж минули. А род их сегодня хоть и влиятельный, но небольшой. Да недавно и вовсе чуть было не прервался.

— Как так? — заинтересовалась Ольга.

— Было то лет пять, али шесть назад. Напали тогда на карету с семьёй князя, один сын то и уцелел. Да сказывают ещё, и убить кого из налётчиков исхитрился.

— Погоди-ка, — тряхнула головой Баркова, — это ж сколько ему лет тогда было?

— Да уж вестимо, что не много, — округлила глаза для пущего эффекта Настя. — И сказывают, что он от тех событий досе не оправился. Вечно в трауре ходит. И ведёт себя престранно.

«Вот значит, откуда, такая горячность, — подумала Ольга, — а вот в то, что он мальцом мог злодея победить, почему-то верится без усилий».

— И в чём же странность? — спросила она вслух.

— Ну как же, — затараторила Настенька, — сам в трауре, а из кутежей с загулами не вылазит, дебоширит с такими же пьяницами да на дуэлях дерётся. Девиц, сказывают, перепортил уйму, и благородных барышень, и простого сословия.

— Надо же, — скептически заметила Ольга, — а так и не подумаешь.

Настенька скепсиса не заметила и продолжала тараторить. Про дикие выходки эксцентричного княжича, про скандальные истории на маскерадах и ассамблеях, в которых Темников был на первых ролях. Ольга Николаевна слушала и удивлялась тому, сколь много лиц оказывается у этого совсем молодого ещё человека.

— А ещё говорят, — понизила голос Настя, — что в рабстве у него дворянка иноземная. Графиня или баронесса доподлинно неизвестно. Однако согласись, душечка, держать дворянку в рабстве как наложницу — это ли не странность. И притом сказывают, бьёт он её жестоко, при каждой оплошности.

— Врут, — не выдержала Баркова, — не бьёт, грозится токмо.

— И-и-и, — запищала от восторга Настенька. — Так ты её видывала? А говорила? А правда, что она красавица, коих поискать? Так кто она, графиня или виконтесса?

— Выше бери, — заулыбалась Ольга, — герцогиня! Стал бы Темников с какой-то виконтессой связываться. А насчёт красоты, — она сжала пальцами флакон, с которым не разлучалась, — не знаю. Рыжая она.

Настя уехала, и дни снова потянулись размеренной однообразной чередой, как бусины на дешёвом ожерелье. Одинаковые и не интересные.

Только вот Дашка всё чаще хмурилась, с тревогой поглядывая на Ольгу Николаевну. А как-то вечером, перестилая её постель, вдруг замерла и уставилась на барышню нечитаемым взглядом.

— Что? — насторожилась Ольга.

— Кровя!

— Какая Кровя? — ничего не поняла Баркова из этого объяснения.

— Лишние кровя. Вы не сбросили, хучь и срок уж давно минул, я-то знаю, уж, поди, лет пять при вас состою.

— А! — только и смогла выдавить из себя Ольга.

— Да Вы не пужайтесь так, барышня, — поспешила успокоить её Дашка, — такое и с испугу приключиться могёт, мож всё и обойдётся.

Не обойдётся, сразу поняла Ольга, уже не обошлось. Сразу нашлась причина непонятной тревоги и дурного предчувствия. Она поговорила с матушкой, не сразу конечно, а после, когда в себя пришла от сшибающей с ног новости. Мария Даниловна, как водится, побледнела и в обморок хлопнуться вознамерилась, но после себя пересилила. И даже сумела тайно договориться с непонятной тёткой на предмет освидетельствания.

Тётка Ольге не понравилась изначально. Какая-то наглая и раболепная одновременно, с родимым пятном на щеке, из которого рос жёсткий пучок волос, она производила крайне отталкивающее впечатление. Тётка долго мяла младшую Баркову, хладные персты внутрь вкладывала да вопросы стыдные задавала, и то больше не Ольге, а Дашке. А после Ольгиной матушке на ухо что-то зашептала. Мария Даниловна вскинулась даже: «Так грех ведь!»

А Ольга сразу поняла, о чём речь идёт, и заверещала с кровати, поправляя вздёрнутый подол.

— Нет! Даже и не думайте, маменька! То моё чрево, стало быть, и грех на мою душу ляжет!

— Дашка, — вцепилась она в руку девке, больно, до синяков сдавливая пальцами предплечье, — пусть она уйдёт! Маменька, скажите ей, чтоб ушла!

Недовольную чем-то тётку вскорости выпроводили, щедро оплатив её молчание. Ольгу успокоили, и в доме воцарилось уныние.

Собственно, решать-то ничего было не нужно, всё давно придумано и проверено временем. Одно слово, от которого так и веет безысходностью.

Монастырь.

Постриг — и жизнь остановится, замрёт в устойчивом равновесии. Не вправо не влево, лишь по прямой, до самой смерти. Почему-то монастырь пугал её с самого детства, ещё с тех пор, как матушка возила её на молебен, уж и не упомнить по какому поводу. Ольге в память накрепко въелись умиротворённо-пустые лица невест Христовых, и кислый запах, сопровождающий их появление. Она представляла, как будет вот так же день за днём смотреть в пустоту да вонять кислятиной, и содрогалась от отвращения. Это, в её понимании, была уже не жизнь, а бессмысленное и необратимое медленное умирание. О том, чтобы вытравить плод, Ольга даже не задумывалась, и причина была тут не только в греховности сего деяния, она попросту считала себя не вправе распоряжаться чьей либо жизнью. Пусть даже эта жизнь ещё не рождённого дитяти.

Да Ольга ненавидела этого ребёнка за то, как именно довелось его зачать, за то, кем был его родитель, за то, что своим Существованием он разрушал её толком ещё и не начавшуюся жизнь. Ненавидела и любила. За… Да Бог весть, за что. Наверное просто за то, что он есть, или будет, не важно. И жизнь этого ещё не рождённого малыша тоже уж наперёд расписана. Родиться ему предстоит в монастыре, а потом, через несколько лет Барковы заберут его в имение. И вырастят, и воспитают из него управляющего, ну или ключницу, коли девочка будет. Не оставят поди, всё-таки родная кровь. И никто никогда не узнает, чей это ребёнок. И репутация будет в сохранности. И всё забудется со временем, и все будут счастливы. Все.

Кроме Ольги.

Матушка уже съездила в обитель «Рождества Богородицы» и договорилась об Ольгином послушании. Вообще-то по возрасту она не подходила[1], но в подобных случаях всё же принято делать исключения.

Так что оставалась последняя неделя в родном дому, а после всё та же карета с голубой обивкой отвезёт её туда, откуда она не выйдет до самой смерти.

— Даша, отвори оконце по шире, — велела Ольга, — такое чувство, будто надышаться не могу.

— А не продует-то, барышня? — озаботилась девка, откладывая рукоделие в сторону.

— Да и пусть, — отмахнулась Баркова, — так хоть воздухом домашним на всю жизнь запасусь.

— Ох, божечки, голубушка Вы моя, да что ж Вы так себя-то изводите? Чай, не в темницу вас провожают.

— А велика ли разница?! — вскинулась Ольга. — Что так, что эдакгнить в келье безо всякого смысла.

— Не говорите так, Ольга Николаевна, — насупилась Дашка, — в обители сестры не просто век доживают. Они Господа нашего славят да грехи замаливают.

— Господа и в поле славить можно, — резко отрезала Баркова, — а грехи… Вот в чём мой грех?! Или твой, к примеру?! А? Так в чём?

Странно. Ещё пару месяцев назад Ольга и не подумала бы оспаривать подобные заявления. А теперь. Полдня знакомства с Темниковым, его яростный спич за ужином, и откуда только взялось в ней подобное вольнодумство?! Но княжич сказал, что нет на ней вины, а стало быть, и греха нет. И Ольга поверила. Вот ему поверила, да так, что сразу разуверилась в том, чему её с детства учили.

— Полно Вам, Ольга Николаевна, — взялась урезонивать её Дашка, — через такое лихо прошли, и это переживём, Господь даст.

— То есть переживём? — озадачилась Ольга. — Ты тут с какого боку?

— Ой, барышня, — всплеснула руками девка, — неужто я вас одну оставлю. Там узнавали ужо, келейница Вам дозволена будет, а матушка ваша насчёт припасу продовольчего озаботилась и на вас, и на меня тако же.

— Господи, Даша! Тебе-то нашто себя воли лишать. Хочешь, я с папенькой поговорю, он и отпустит тебя. Моей просьбе не откажет, чай.

— Нет, Ольга Николаевна, не хочу, — просто ответила Дашка, — судьба нас с вами воедино повязала. Так что куда вы — туда и я. Так правильно. Так должно.

Ольга не нашлась, что на это ответить. Помолчали. Даша, спохватившись, пошла окно открывать. А Баркова вдруг хмыкнула.

— А ведь пятница сегодня. Спасение наше не снилось ли? — а сама подумала, что вот хорошо было бы, кабы Темников приехал. Понятно, что ничем он уже не поможет, да и чем тут помочь, но хоть попрощаться по-людски. Поблагодарить. Боже! Да она и жуткому Луке как родному бы обрадовалась, Ольге почему-то казалось, что с присутствием этой троицы все беды какими-то незначительными становятся. Такими мелкими, что их в два слова разрешить можно. Конечно, коли слова эти княжич говорить станет.

— Лука! — завороженно выдохнула Дашка.

— Что? — не поняла Ольга. — Тебе Варнак снился?

— Да нет же, барышня, — обернулась девка с абсолютно шальными выпученными глазюками, — Лука приехал.

***

Октябрь 1746

— Ваше Императорское Величество, позвольте представить Вам сего отрока, — князь Темников как всегда был спокоен и говорил тихим шелестящим голосом. Однако же слышали его все присутствующие. — Мой сын — Александр.

Худощавый юноша, одетый в костюм из дорогой материи, но при это исключительно тёмных тонов, учтиво поклонился.

— Княжич превзошёл науки разныя: и филосопию, и механику. Манерам русским и европейским обучен, языкам галльским, бритским и латинским тако же разумен есть, — продолжал рекламную компанию Игорь Алексеевич.

Рекомый княжич молчал, лишь зенки чёрные таращил, явно из-за успехов в премудрости книжной, а полуоткрытый рот и удивлённо приподнятая бровь, вероятно, должны были означать знание русских и европейских манер. И таращился ведь, паразит, не на ея императорское величество, а под потолок куда-то — лепнину, вишь, шельмец рассматривал. Елизавета Петровна нервно дёрнули плечиком, эдакого пренебрежения она не любила и не прощала.

— А ещё он очень внимателен и любопытен, — с нажимом выговорил князь.

— У третьего от окна ангела меж крыльев отверстие для подслушивания проделано. Аккурат над Вашим креслом, матушка императрица, — княжич опустил взгляд на Елизавету Петровну.

— Не гневайтесь, Ваше величество, токмо сдаётся мне сие в дворцовых планах предусмотрено не было.

— Да?! — императрица как-то даже растерянно оглядела присутствующих.

— Кгм, — прочистил горло Шувалов, — Ваше величество, уж месяц как сие непотребство обнаружено и подслух пойман да распрошен с пристрастием. На шведскую корону стервец работал. А дырочку ту мы с обратной стороны заделали, кабинет ваш токмо трогать не стали.

— Да уж, — покрутила головой Елизавета Петровна, — что наблюдателен и любопытен вижу. Надеюсь, и с остальным ты, Игорь Алексеевич, не наврал.

— Как можно, Ваше величество?!

— Ну, будет, будет, — успокаивающе проговорила её величество, — верю, что отрок сей талантами одарён и разумом остёр, как и все Темниковы. Только что ж он у вас одет скромно так? Прям-таки чёрный княжич какой-то. Надо бы в одеждах колеров ярких добавить, галунов и позументу на кафтан. Вот, к примеру, голубой с серебряным шитьём ему подошёл бы. Да и порты на кюлоты заменить стоит.

— Мы подумаем, государыня, — склонил голову старший Темников.

— Ну и мы подумаем, к какой службе княжича приставить, — недовольно сморщила носик её величество.

Императрица не выносила, когда её рекомендации касательно платья и обхождения не бросились исполнять тут же со всевозможным усердием. Но не сориться же из-за этого с Темниковыми. Те, по давнему уговору, служат не человеку, а лишь фигуре на престоле. И кто на ней сидит им без разницы. Вон Анна Леопольдовна не ладила с князем, и Темников только выполнял прямые указания. Потому и в ту ноябрьскую ночь[2] на её защиту не выступил. Указания же не было. А вот ежели захотел бы остановить Преображенцев, кто знает, кто знает?

— Алексей Петрович, — обратилась она к Бестужеву-Рюмину, демонстративно отвернувшись от Темниковых, — что по фон Руту скажешь, мне докладывают, он с молодым двором контактов ищет.

— Истинно так, государыня, — подтвердил Бестужев, — ищет, шельма.

— А ещё, сказывают, что рекомый фон Рут, Фридриха конфидент, — построжел голос Елизаветы Петровны.

— И то верно, — со вздохом согласился Алексей Петрович, — однако же, аттестация его во французском посольстве, и запросто так выдворить сего ловкача мы не можем.

Бестужев укоризненно взглянул на князя. Не по правде, выходит, разгневалась государыня на Темникова, а палки достаются ему. Но и пенять за то канцлер не стал бы, всё же Игорь Алексеевич здорово ему помог с Лестоком.

— Да прибить его по-тихому, — лениво, порекомендовал Шувалов, — всего-то делов.

— И прибить нельзя, Пётр Иванович, — горестно вздохнул Бестужев, — нам дипломатический скандал с французами сейчас ох как некстати.

— Ну, ты у нас дипломат, Алексей Петрович — тебе виднее.

— Значит так, — хлопнула ладонью о колено императрица, — ты, канцлер, твори что хошь, но барончика этого чтоб убрал. Непотребен он в империи. А вы, князь, ступайте себе, я подумаю, куда княжича пристроить.

***

Елизавета Петровна скучали. Ужин, прошедший в компании Разумовского и Воронцова, ничуть её не развлёк, фрейлины трещали о какой-то ерунде и тем самым раздражали, за что и были выгнаны вон. Осталась лишь кузина императрицы Гендрикова — барышня молчаливая и от того умненькой кажущаяся.

Скуку государыня попросту не переносила и от того пребывала в раздражённом состоянии. Даже изволила запустить табакеркой в какую-то ливрейную харю, не в добрый час сунувшуюся в двери кабинета.

Беспричинная злость требовала выхода и жертвы. Вот потому-то уставший канцлер уже битый час отдышливо бубнил о внешней политике, чередуя сии экзерсисы с комплиментами в адрес императрицы. Впрочем, государыня, пребывая в дурном настроении, и на комплименты реагировала холодно.

— Довольно пустословия, — злорадно прервала Бестужева Елизавета Петровна, — я поручала тебе с фон Рутом разобраться. Решил с ним что-нибудь, али всё тянешь?

— Так, а нечего решать, Ваше величество, — позволил себе лёгкую полуулыбку канцлер, — Нет фон Рута.

— Нет? — удивилась императрица. — Куда же он подевался?

— Зарезали его.

— Как так — зарезали? — недоумённо потрясла головой Елизавета Петровна.

— Да как барана, — отмахнулся Бестужев, — горло вспороли, от уха до уха. Третьего дня.

Охнула молчавшая прежде Марфа Гендрикова.

— А как же… — растерялась государыня, — а скандал? Ты ж, Алексей Петрович, сам молвил: дипломатия, дескать.

— Не будет никакого скандала, — устало вздохнул канцлер, — там всё должным образом исполнено было.

— И кто ж сей удалец, что так лихо с бароном обошёлся?

— Чёрный княжич, — ответил Бестужев и, видя непонимание на лице императрицы, пояснил, — Темников младший, Алексашка. Вы же сами его так прозвали, государыня.

— Значит так, — категорично заявила Елизавета Петровна, чувствуя, что скука отступает, — присядь, канцлер, да подробно обскажи, как всё устроилось. И ты, Марфуша, поближе садись. Думаю, сия история нас развлечёт.

И верно. Развлекла.

Третьего дня в особняке Бутурлиных ассамблею устраивали. Знатная гулянка получились, точь-в-точь по заветам Петра Алексеевича. Вино рекой, музыки с плясками, смех и веселье. Сотни свечей, отражаясь в зеркалах, заливали сиянием просторные залы. Водоворотами перемешивалось меж собой служилое и родовое дворянство. Старшее поколение с балкончиков наблюдало за молодёжью. А молодые вели себя, как и должно в их возрасте. Пили, танцевали, флиртовали и знакомились. А после снова флиртовали.

О, это древнейшая из забав придуманных человеками. А может и не ими. Может твари древние, допотопные играли в ту же игру, игру, когда добыча внезапно оказывается охотником, а за смущённой улыбкой прячется зубастая щучка.

Впрочем, Герхард фон Рут был опытен, Герхард фон Рут был осторожен и умел играть в эти игры почище записной кокетки. И всё его умение, опыт и даже интуиция говорили, что прекрасной Элизабет не нужны его секреты, она не ищет его покровительства и уж тем паче не имеет на его счёт никаких долговременных планов. По всему выходило, что барышне потребно приключение всего лишь на одну ночь. Ну, может ещё на парочку, это фон Рут потом решит, поутру.

Элизабет была умна, Элизабет была образована. Она с лёгкостью танцевала менуэт и охотно угощалась белым вином.

Она была не столь красива, сколь притягательна очарованием недавно распустившейся женственности. А ещё…

А ещё она была рыжей.

Вечер оставался прекрасным ровно до тех пор, пока барон фон Рут не увлёк чудесное создание к выходу, нежно нашёптывая любезности ей на ушко. Неприятности налетели в виде пьяной развесёлой оравы дворянского молодняка. Наследники земель, имений и титулов горланили, кружась и не выпуская барона со спутницей. Фон Рут вежливо скалился в ответ, в душе проклиная идиотские обычаи, и настаивал, что им пора. Молодёжь шумела, не соглашаясь. Суета и гомон начали привлекать излишнее внимание, когда от толпы дворянских недорослей отделился один, пьяный до одичания.

Как он на ногах-то стоял — загадка. Оглядев безумным взглядом Герхарда со спутницей, он, ни с того ни с сего, залепил вдруг звонкую оплеуху. Как по заказу, музыка смолкла в этот момент, и всё кумпанство изумлённо воззрилось на троицу, оказавшуюся в центре скандала. На черноволосого дворянского сынка, на растерянного фон Рута и на потирающую разом покрасневшую щёку очаровательную Элизабет.

— Ты эта, — с трудом удерживаясь в вертикальном состоянии, выговорил дебошир, — эта, в общем. Ясно?!

— Как скажете, Ваше сиятельство, — смиренно произнесла барышня.

А барон понял что скандалы, коих он полтора года успешно избегал, всё же его настигли.

— Объяснитесь, сударь, — жёстко потребовал он.

— А?! Ты кто? — удивился пьяный молокосос, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на фон Руте.

— Вы ударили даму! Более того, вы ударили даму, которая находилась со мной. Не думаете же вы, что я оставлю это просто так.

— С тобой?! — похоже юнец уловил лишь несколько слов из речи барона. — Так ты вор?! Ты вот что, харя немецкая, ты у себя в Европах соседей нищебродов по мелочи обкрадывай, а в карман к русскому князю залезать не смей!

Фон Рут понял, что без насилия тут не обойдётся, спустить всё наглому недорослю, так с ним здороваться перестанут, мордобой устроить, так чего доброго побьют, а после насмехаться станут.

— Дуэль?! — излишне азартно, выкрикнул молодой пьяница. — А давай! Тут вон и свидетелей тьма.

Ну, так даже лучше, рассудил Герхард фон Рут, этот пьян, убивать его не обязательно, дабы врагов в великосветском обществе не завесть. Да к тому же говорят, что русские после хорошей драки друзьями верными становятся. Вот и проверит. Завтра этот юнец подраненный проспится да устыдится сотворённого. Али папенька ему мозги вправит. Тогда и придёт мириться. В своих силах барон не сомневался, он был довольно-таки неплохим фехтовальщиком, да и дебошир с трудом стоял на ногах и излишне чётко слова выговаривал. Вон и дружки его отговорить пытаются, да куда там. Ну и что скрывать, зол был фон Рут, зол и одолеваем томлением в чреслах нереализованным.

Неладное он понял уже во дворе, когда милая испуганная Элизабет вдруг улыбнулась хищно и кафтан того недоросля приняла услужливо, перед тем шепнув ему что-то на ухо. И когда секундант сообщил, что ему с наследным княжичем Темниковым драться предстоит. И пуще всего когда пьяный оболтус вдруг глянул трезво, внимательно, расчётливо.

Понял тогда Герхард, что верно он оценил недавнюю знакомицу. Непотребны ей были ни тайны его, ни покровительство. Самоя жизнь потребна. Да и не ей даже, а вот этому, что двумя чёрными ружейными безднами каждое движение его отслеживает. Понял фон Рут и то, что жизнь его теперь зависит лишь от твёрдой руки и надёжности шпаги. Понял и сделал первый обманный выпад.

Да и последний, собственно говоря. Княжич не стал его парировать и отступать не стал. Он как-то вдруг провалился мимо баронской шпаги, будто и в самом деле был нетрезв, а свой клинок в каком-каком-то неловком хвате к шее фон Рута прижал. После дёрнулся в сторону, словно смутившись своей оплошности, а Герхард почувствовал, как стало горячо в горле и перестало хватать воздуху. Он ещё пытался шагнуть вперёд и что-то сделать, но в глазах туманилось, а ноги перестали слушаться.

Последнее что донеслось до его засыпающего разума, было: «Вот пущай у себя в Дрездене кур ворует. А наших клуш трогать — не сметь!»

Он ещё успел подумать: «Какая идиотская вышла эпитафия» и умер.

— Не понимаю, — потрясла головой Елизавета Петровна, — ежели опустить мотивы и подоплёку, выходит, что княжич, напившись на ассамблеях допьяну, ударил благородную девицу, а после, оскорбив незаслуженно иностранного дипломата, прибил того на дуэли. И после этого Вы мне твердите о том, что скандалу не будет.

— Истинно так, Ваше Величество, — ответствовал чему-то улыбающийся Бестужев, — Истинно так, коли не знать ма-а-аленькой детали. Прекрасная Элизабет никто иная, как Лизка Синица, холопка Темниковых и сенная девка Александра Игоревича, которую он и привлёк в честное кумпанство забавы для. Что, кстати, не возбраняется согласно правилам, утверждённым вашим батюшкой.

Вот и выходит, что барон фон Рут пытался скрасть собственность княжича, а буде пойманным за руку, вызвал оного на поединок, где, собственно говоря, и издох. Мир его праху.

— Аминь, — согласилась императрица, — ловко, однако. Ты вот что, Алексей Петрович, ты мне этого затейника завтра для разговору пригласи. Да пусть Элизабет свою захватит. Хочется мне на тёзку взглянуть.

Канцлер покорно поклонился.

— Государыня, — подала голос молчаливая и умненькая Марфа Симоновна, — а дозвольте и мне при сём присутствовать. Очень уж любопытно, что там за чёрный княжич.

***

В белом тафтяном кафтане, с зелёными обшлагом и опушкой, по борту тонкий позумент серебряный, на голове обыкновенный папильон, а ленты зелёные, волосы вверх гладко убраны. Лизка казалась диковинной райской птицей рядом с княжичем, что по-прежнему облачился строго и траурно. Императрица недовольно поджала губы, видя эдакое небрежение её советами, однако же, ничего не сказала.

Разнаряженная Лизка нервничала, и ноги у неё тряслись, шутка ли перед самой владычицей империи предстать, однако же, на мордахе её светилась широченная улыбка да рыжие глаза озорно поблёскивали. Темников по обыкновению был меланхолично задумчив и отстранённо взирал на обстановку уже знакомого кабинета.

Впрочем, до Темникова Елизавете Петровне в этот раз дела не было, она с жадным любопытством изучала новую диковинку, вроде и испуганную, но, тем не менее, внимательно по сторонам зыркающую из-под полуопущенных ресниц.

— Экая она у тебя, княжич, — императрица прищёлкнула пальцами, подбирая определение, — рыжая. Не мудрено, что фон Рут опростоволосился.

— Я старался, государыня, — произнёс Темников с таким апломбом, будто и в самом деле участвовал в создании Лизки.

— А продай мне её, Александр Игоревич, — неожиданно предложила государыня, — мне определённо пригодятся такие таланты.

— Никак нельзя, Ваше Величество, — сокрушённо вздохнул княжич, — инструмент для одной руки, изготовленный в другой, несуразно работать станет.

— Инструмент?

— Истинно так, государыня, — подтвердил Темников, — мне сейчас на ум пришла следующая аллегория. Вот столяр, коли ему потребно грубую работу исполнить, берёт топор и долото, для тонкой же ему циркуль потребен или рейсмус…

— То есть, — перебила его Елизавета Петровна, — девица сия циркуль твой?

— Не токмо циркуль, — уточнил княжич, — весь тонкий инструментарий в едином лице.

При этих словах Лизка глаза скромно потупила и ножкой шаркнула.

— Никак и топор у тебя имеется? — неожиданно вмешался Бестужев.

— А как же, Алексей Петрович! Вон за дверью стоит, Варнаком кличут. Осмотреть не желаете ли?

— Не-не-не, — помахала ладонью императрица, — топоры мы осматривать не станем. Ещё чего удумали! А за инструментарием своим ты, княжич, как я погляжу, старательно ухаживаешь. Ишь какой футляр для него раздобыл парадный да изукрашенный. Только каменьев самоцветных на крышке маловато всё-таки. Ну да это дело поправимое.

С этими словами Елизавета Петровна стянула массивный перстень с указательного пальца и протянула Лизке.

— Возьми, дитя. В память о тёзке.

Рыжая глаза на пол-лица сделала и на княжича уставилась перепугано.

— Возьми, — одними губами прошептал Темников.

— А ты, Александр Игоревич, стало быть, столяром себя мнишь? — поинтересовалась императрица, когда коленопреклонённая Лизка закончила благодарственные речи.

— Осмелюсь заметить, личным Ея Императорского Величества столяром, — несколько нахально ответствовал княжич.

— Однако! — хмыкнула государыня. — А ты, Алексей Петрович, что думаешь?

— У меня в кабинете секретер стоит, итальянскими мастерами сделанный, — начал издалека канцлер, почёсывая мясистый нос, — хороший секретер, красивый. И вот ведь незадача, ключик я от верхнего ящика потерял где-то. А тут как на грех мне бумаги понадобились из того самого ящика. Так я Якимову велел вскрыть его. Вскрыл, подлец, бумаги мне предоставил, только ящичек-то теперь больше ни на что не годен. Сломал стервец тонкую работу. А ведь столько труда на это положено было, сколько времени?! — Бестужев огорчённо махнул рукой.

— Так вот я и думаю, — продолжил он, — кабы у меня на тот момент эдакий умелец был, так и не пришлось бы ценную вещь ломать.

— Ишь как загнул, — рассмеялась Елизавета Петровна, — только зря ты, канцлер, намёки делаешь. Мне и самой хороший столяр потребен. Вишь у него и топор, и циркуль имеются. А ящичков запертых мы ему найдём непременно.

С тем и закончилась аудиенция. А когда Темников удалился, императрица уже серьёзно взглянула на Бестужева.

— Ежели без шуток, что думаешь, Алексей Петрович?

— Думаю что лисы [3] в своей норе волчонка вырастили.

— Да, похоже на то, — согласилась с ним государыня.

А тихая Марфа Гендрикова, прикрыв глаза, скрупулёзно восстанавливали в памяти скупые жесты и напряжённые позы княжича. Его хриплые интонации и внимательные взгляды. Словом всё то, что прошло мимо внимания взбалмошной императрицы и опытного царедворца. Восстанавливала и прикидывала, как наблюдения сии использовать можно. С младых ногтей училась она людей распознавать. Дабы разуметь что от кого ожидать стоит. От кого подальше держаться потребно, а на кого и опереться не грех. По всему выходило, что на Темникова опираться можно, надёжная опора выйдет. Вот и прикидывала умненькая кузина императрицы, чем для этого пожертвовать можно, и стоит ли самой под удар подставляться.

***

Сентябрь 1743

— Нет-нет-нет! — трясла головой Лизка, серьёзно раздумывая, стоит ли завыть в голос, али приберечь пока что столь весомый довод.

— Да почему нет-то?! — хлопнул по столешнице, потерявший терпение, Тимофей. — Чем тебе Лукьян не угодил ужо?

— Он ста-а-арый, — проныла на пробу Лизка, — у него дочка токмо на год меня младше. И корявый весь, и на рожу, и на тело. Душной, к тому же, как мимо пройдёт, так мухи от смрада дохнут.

— То потому что без жёнки он бобылём век доживает. Вот ты его и обиходишь и принарядишь, — вступила в разговор молчавшая до се матушка. — И не старый, не ври. Он твоего тятеньки аж лет на десять моложе будет. Зато хозяин справный. У Спиридон Авдеича на хорошем счету. И побожился, что забижать тебя не станет.

— Не-е-т, — пустила всё же в ход последний довод Лизка, — я утоплюся лучше, али из дому сбегу, а не пойду за душного.

— Утопишьси значит, — ласково проговорил Тимоха Синица, поднимаясь из-за стола и направляясь в сени, где наряду с мётлами и граблями хранились ореховые прутья. Штука нужная и зело полезная в деле вразумления нерадивых дев. — Сбегишь, выходит? А и то верно, доченька, сбеги милая, сбеги. А я тебе подсоблю сейчас, дабы бежалось порезвее.

— Тятя! Тятя, Вы чего?! — забеспокоилась Лизка. — Ненадобно так-то. Погодите тятенька, я вот чего покажу. Она метнулась к печке и, пошуровав в щели меж нею и стеной, брякнула на стол тряпичный узелок.

— Сейчас, сейчас, — бормотала девка, лихорадочно развязывая грубую ткань и опасливо поглядывая на отца, замершего на полпути к сеням.

— Вот! — облегчённо выдохнула она и гордо продемонстрировала на раскрытой ладони серебряную полтину. — Это что? — настороженно поинтересовался Тимофей.

— Деньга! — Лизка растерянно хлопнула глазами.

— Курва мать, вижу что не помёт кошачий! Откель, спрашиваю?!

— Так плата то. За живописность мою.

— Охти мне, господи, — взвыла Лизкина матушка, — что ж ты натворила, бестолковая?! Кто ж теперича замуж тебя-то возьмёт!

— А?! — вытаращилась на неё Лизка.

— Цыц, дура! — рявкнул на жену Тимоха. — Одно у тебя на уме, вот это вот самое. Тьху, бабы! А ты мне давай не юродствуй, — это уже дочери, — подробно сказывай: что, как и когда. И главное почему молчала до сих пор.

— А как говорить, ежели вы, батюшка, за кажный малюнок да лозиной по заду.

— Вот не ври, — неожиданно для себя самого смутился Тимоха, — не за кажный. Токма ежели ты вместо дела ерундой занимаешься бесполезной. М-да, — смутился он ещё больше, взглянув на серебряную монету.

— Ты это, давай сказывай как положено, и неча тут это.

— Дык я и сказываю, — затараторила Лизка, — он как увидал, так враз и купил малюнок, даже не торгуясь. Вот думаю теперь, а не продешевила ли.

— То и козе ясно, что продешевила, — угрюмо заметил старший Синица, — коли человек не торгуясь что покупает, так значит выгоду свою ведает. Перепродаст потом в два, а то и три раза против прежнего, он в прибытке, а ты локти грызёшь.

— А кто он-то? — подала голос матушка.

— Да княжич, — деланно-равнодушно отмахнулась Лизка.

— Какой княжич? — враз притихнувши, побледнев, уточнил Тимоха.

— Пф, — фыркнула девка, — что значит какой?! Наш вестимо, Александр Игоревич. Стала бы я какому-то чужому барину свои труды задёшево продавать. А так и уважение проявила, и в накладе не осталась. Всё как вы учили, тятенька.

— Кхе, — Тимофей с гордостью посмотрел на дочь, — то-то же. Слышь, мать, как моя учёба действует. Погоди, — вдруг опомнился он, — а к чему ты мне это сейчас сказываешь. Каким лядом твои малюнки до женитьбы касаются, или как там оно у вас?

— Батюшка, — серьёзно глянула на отца Лизка, — неужто Вы думаете, что княжич одну картинку понравившуюся купил, да и всё? Как бы не так. Он же не токмо малюнок видел, но и как я работаю, смотрел внимательно, а опосля и говорит: в люди, мол, тебя возьму, живописцем моим личным будешь. Вот, говорит, с делами управлюсь, и сразу же учителей для тебя, Лизка, заморских выпишу, нехай у меня самолучший художник будет.

— Экх, — крякнул Тимоха, такое вполне могло быть. Баре они дурные, то им театру в усадьбе устроить надобно, то музыканта из пастушонка полоумного вырастить. Так что почему бы и не сделать живописицу из Лизки, буде на то барская воля, — ну, а молчала чего? — всё ещё сомневаясь, вопросил он.

— Александр Игоревич велели, его сиятельство опасаются, что меня перекупить могут. Сами же знаете, батюшка, как что полезное в хозяйстве сыщешь, так враз соседи через плетень утащить норовят.

Тимофей согласно покивал, соседи те ещё сволочи, и нужную тебе вещь лучше припрятать надёжно и поменьше бахвалиться. Правда, в полезности Лизки он всё же сильно сомневался.

— Вот и выходит, тятенька, что замуж мне никак не можно, — тяжело вздохнула девка, — а ну как призовёт меня княжич в Амстердам съездить али в Москву, и как же я деток-то своих брошу, на кого оставляю. Нешто Лукьян о них как след позаботится?!

Лизка подумала, было, слезу пустить, но засомневалась — очень уж часто отец в сторону сеней косился, туда где инструментарий для вразумления сложен.

— Так может ну её, живописю энту, — прониклась бедой матушка, — скажешь барину разучилась, мол, и всё тут.

— Да что вы такое говорите, матушка, я ж через свои малюнки в люди выйду, с управителями говорить стану на равных, о вас с батюшкой позаботиться смогу. Ну, там со Спиридон Авдеичем перегутарить али ещё чего.

Тимоха призадумался, бородёнку редкую в кулак зажал. И заманчиво вроде всё выплясывалось, но что-то не давало ему покоя. Он было уж решил с лозиной поподробнее дочь пораспрашивать, для порядка и уверенности, как дверь в избу распахнулась вдруг, без стука и в горницу вошёл управляющий имением. Спиридон Авдеевич собственной персоной.

Спиридон Авдеевич росточку был невеликого, плешив и мутноглаз, но держал себя с достоинством. Немало тому способствовала красная ливрея, которую он, как утверждали злые языки, даже на ночь не снимал.

Впрочем, деревенский люд относился к Авдеичу с уважением, поскольку характера тот был незлобивого, крал умеренно и ежели не наглеть, то с ним завсегда можно было договориться. Правда прислуга из княжеской усадьбы всякое про него рассказывала. Но им веры особой не было, поскольку каждый знал, что народ там собрался склочный и гораздый на всякие подлости. Управляющий же, невзирая на высокое положение, особо им не кичился и с селянами общался запросто, оставляя, впрочем, некоторую дистанцию. На подворье Тимофея Синицы Спиридон Авдеевич бывал не часто, да и то ещё когда батюшка Тимохи жив был. Оттого его визит в вечернее время привёл Синицыно семейство в замешательство.

— Мир дому сему, — прогудел управляющий.

— И Вам поздорову, Спиридон Авдеевич, — поклонился Тимоха, — к столу прошу, откушать чем Господь наградил.

— Ни к чему сие, — отказался Авдеич, — я токмо по делу зашёл.

Однако к столу присел, и откушал стервец, так что половины пирогов рыбных и миски капусты тушеной как не бывало. И от наливки, что на особый случай хранилась, рожу такоже воротить не стал. Опосля, утёршись и сбитня хлебнув, к делу перешёл.

— А что, Тимоша, детки твои здоровы? — издалека начал Спиридон Авдеевич.

— Да Бог миловал все в добром здравии, — настороженно ответил Синица и на Лизку покосился.

— Ага, ага, — покивал управляющий, — а рыжая, стало быть, у тебя одна?

Тимофей молча склонил голову, подтверждая.

— Тут такое дело, Тимоша, его сиятельство Александр Игоревич, барчук наш, возжелали её себе в люди взять. Лизка глаза выпучила, что те плошки, и даже дышать забыла. Когда она от Лукьяна Низишина отбрехивалась, то и помыслить не могла, что болтовня её правдой обернуться может. В головёнке лишь одна мысль крутилась: «Сейчас отбиться, а после ещё чего-нибудь удумаю». А тут эвона как. Неужто и впрямь княжичу так её работа глянулась, что он решил её по художественной части приспособить?

— Ой, господи, — не выдержала меж тем матушка, — в люди! Никак живописькой?

— Кхм, — чуть не поперхнулся Авдеевич от такой терминологии, — ну, наверное, и так можно сказать. Однак барчук наш всё же княжеских кровей. Ему так выражаться не пристало, оттого сказал просто в сенные девки её определить. Остальное не нашего ума дело. И вот то, что ты сказала, то меж собой перетирайте, а на улицу сие выносить не след.

— Художницей, значит? — зло спросил Тимоха и на Лизку зыркнул. — Учителей заморских, стало быть, наняли?

— Каких учителей? Ты ополоумел никак?! Девки ей всё покажут да научат. Ну и я пригляжу по старой памяти, — дробно захихикал Спиридон Авдеевич.

— А я согласная, — вдруг выпалила Лизка, здраво рассудив, что как оно там в людях будет — пока не ясно. А вот батюшку в такой ярости ей прежде видеть не доводилось.

— Да кто ж тебя, девица, спрашивать станет, — хмыкнул управляющий, — ты завтра с утра приходи в усадьбу. Меня спросишь али ключницу Матрёну. Ну и возьми там с собой что тебе нужно по первости. Одёжи много не тащи — на месте всё новое устроют. А ты, — повернулся он к Лизкиной матушке, — уж подучи дочку тому об чём говорила. Чтобы, значит, лишнего не натворила, а то куда ей потом с карапузом на руках службу исполнять.

— Да, чуть не забыл, — обернулся он уже в дверях, — его сиятельство порешили тебя и семью твого старшого от барщины ослобонить и оброк вдвое противу прежнего урезать. По мне так многовато за одну девку, но барин решил — мы исполнили. Цени.

— Пш-ш, — выдохнул Тимоха, понемногу успокаиваясь.

И вышел проводить гостя до калитки. Обратно он вернулся, похлопывая толстой лозиной по ноге.

— Не сметь! — грозно пискнула Лизка, сама себе напоминая мышонка, что с соломинкой на кота нападает. — Ты что ж это, батюшка, княжьего человека бить удумал?!

— Ничего пока не княжьего, — ласково проговорил Тимоха приближаясь, — ты мне аж до утра доченька родная и кровиночка. Иди сюда, маленькая, тятенька тебе напоследок разъяснит кой чего.

— Батюшка, — взвыла Лизка, отступая вокруг стола, — ну сами подумайте, на што вы гневаетесь. Говорила, что в люди возьмут — взяли, говорила, что семье помогать стану так уже вон и барщины нет, и оброк вполовину. Да не токмо вам, но и братику. А дальше ещё чего удумаю. Я у самого княжича в услужении окажусь.

— В постели ты у него окажешься, — устало опустился на лавку Тимофей Синица.

— А у Лукьяна на полатях лучше?!

— Лучше, — прихлопнул по столешнице Тимоха, — Лукьян бы тебе честным мужем был бы, а не это вот не пойми что!

— Батюшка, родный мой, — Лизка осторожно присела рядом и тихонько прислонилась к отцовскому плечу, — поймите меня, пожалуйста. Во сто крат лучше «не пойми что» с княжичем, нежели честное и верное с корявым бобылём. Я б там с тоски в первый же год померла бы, как тётка Фрося, жена его первая. Такой доли вы б для меня хотели, батюшка?

Ничего на это не ответил Тимоха, только вздохнул тяжко да рыжую бестолковку к себе покрепче прижал.

Примечания:

[1] - В «Прибавлении к Духовному регламенту» 1722 года имеется отдельная глава, посвященная женским монастырям: «О монахинях». Если мужчинам пострижение разрешалось после тридцати лет, то женщинам только в возрасте от пятидесяти до шестидесяти лет.

[2] - В ночь на 25 ноября (6 декабря) 1741 года 31-летняя Елизавета в сопровождении инициатора заговора Лестока и своего учителя музыки Шварца подняла за собой гренадерскую роту Преображенского полка.

[3] - По воле автора, на гербе Темниковых изображен лис стреляющий из лука.

Глава 5. В которой рассказывается о том, что Темников любит решать два дела за одну поездку и немного о том, что можно увидеть в бане.

Сентябрь 1743.

В ворота усадьбы Лизка входила с опаской. Вчерашняя решимость развеялась поутру как сон, и девку изрядно потряхивало. Да ещё и родня прощание устроила, будто на каторгу её провожала, матушка вон чуть не в голос выла. А уж каких советов надавала, у Лизки до сих пор уши от стыда красные. Батюшка с братцем тоже не смолчали, подробно обсказали, как и чего при оказии для семьи выпрашивать потребно. Только Анюта, сестра старшая, промолчала. Стояла себе, дитёнка на руках укачивала и поглядывала странно, не понять, то ли с презрением, то ли с завистью.

Словом, заявилась Лизка в усадьбу, стоит в воротах, глазами хлопает, а в голове полный раздрай. То ли вперёд идти, то ли домой бежать. Последний раз она здесь в девять лет была, и уж точно ничего не запомнила. Вот и сейчас смотрит, дивится. На широкую дорожку, булыжником мощёную, на аккуратные деревца и клумбы с цветами, да на сам терем, что громадой белокаменной притаился в глубине парка.

Всё вокруг выглядело настолько большим и… чистым, наверное, что Лизка сама себе показалась какой-какой-то маленькой, ничтожной, неуместной. Так, будто она по ошибке угодила в лаптях на княжий пир, и теперь все на неё смотрят да перстами тыкают. Никогда ранее Лизка не стеснялась своей внешности и одежды, никогда до сего момента. Она ведь даже возражать не стала, что обрядили её в старую строчку да сарафан застиранный.

Дескать, тебя всё одно с княжьих милостей обрядят, а тряпьё твоё и Анютке сгодится. Про то, что Анютка в два раза шире, Лизка напоминать не стала, радовалась, что хоть платок нарядный, дядьки Мирона подаренье, не тронули. Вот и топталась теперь обряженная в серое, аки мышь запечная, а на голове плат алый да коса рыжая через плечо.

Впрочем, долго стоять ей не дали. Вот только что же никого не было, и вдруг два гайдука усатых под руки подхватывают, да тащат куда-то. И кто бы не спужался. Лизка спужалась и заверещала так, что у самой уши заложило, а гайдуки от неожиданности руки разжали. Ей бы бежать или напротив объяснить спокойно, кто она и зачем здесь, так нет же, стоит, орёт.

— Ты пошто вопишь, скаженная? — поинтересовался тот, что помоложе.

— А? — вытаращилась Лизка. — А вы нашто хватаете?

— Так ты ж, дурная, на проезде стояла. А ну как, стоптали бы.

Лизка заполошно оглянулась, и действительно, в ворота въезжала открытая коляска. Возница ожесточённо крутил пальцем у виска, явно подразумевая выдающиеся умственные способности придуравошной крестьянки. Рыжий господин, вольготно раскинувшийся на диванчике, смотрел на неё с недоумением. И даже кобыла, запряжённая в коляску, осуждающе косилась на Лизку.

— Ты откель такая взялась, — не унимался гайдук.

— Так из Темниловки я. Лизка Синица.

— А здесь ты накой? — пробасил второй, тот, что постарше. Лизка задумалась, разглядывая удаляющуюся коляску, вот как сказать на службу она пришла али на работу.

— Жить здесь стану, — наконец-то выпалила она. И сама опешила от того, как сие прозвучало.

— От дурна, — прям-таки с восхищением протянул молодой, — а что не в карете, Ваше сиятельство? Пошто ноженьки бьёте?

— Сам дурной, — не осталась в долгу Лизка, — меня барин в люди взяли, в сенные девки.

— А-а, — разом поскучнев, протянул гайдук, — так, а пошто через парадные ворота ломисси для чёрного люду там, — он махнул рукой вправо, — калитка заведена и воротина, ежели груз какой принять потребно.

— Да мне откуда то ведомо? — окрысилась Лизка. — Я впервой в усадьбе-то. Почти, — добавила она про себя.

— Тут будь, — прогудел старший, обращаясь к напарнику. — А ты, девка, за мной ступай — проведу тя, чтоб не заплутала, значит.

Он свернул на тропинку, ведущую от ворот вглубь поместья, и поманил Лизку за собой. Та, поколебавшись немного, всё же решилась и припустила следом.

— Так как кличут тебя? — на ходу, не оборачиваясь, переспросил гайдук.

— Да Лизка же! — Ну, а я Семён, значит, — после, оглядев девку, задумчиво добавил, — наверное, всё же дядька Семён. И вот скажи мне, Лизка, а на кой ляд ещё одна девка в усадьбе. Их и так тут четыре дармоедки — ты пятая будешь, значит.

— Мне-то, почём знать? — возмутилась рыжая. — Барин велели, я и пришла.

— О как! — делано удивился Семён. — И какой барин, позволь полюбопытствовать?

— А? — Лизка, засмотревшись на чудное строение без стен, а лишь с крышей на каменных столбах, ушагала куда-то в кусты жимолости.

— За мной иди, — проворчал гайдук. — Так что за барин тебе явиться велел?

— Как что за барин? — сбилась с шага девка. — Александр Игоревич, нешто тут другой имеется?!

— Всякие водятся, — туманно ответил дядька Семён, — так что, княжич, значит, самолично тебе так и сказал: «Давай, мол, Лизка, ко мне в сенные девки, не справляются эти дуры ленивые никак. На одну тебя надёжа»?

— Ага, — подтвердила рыжая, — ну, не самолично, конечно же. Через Авдеича передал.

— Какого, в три бога душу мать, Авдеича? — начал раздражаться Семён.

— Спиридон Авдеевич, управляющий наш. — Спирька что ли! — неприятно удивился гайдук. — Ну, может быть. Может и верно его сиятельство распорядились. Хотя и странно сие.

Некоторое время прошагали в молчании. Лизка хоть и не отставала более, но башкой по сторонам крутить не перестала. И никак в толк взять не могла, как так выходит, что поместье не сказать что огромное, но они вона ходют и ходют по дорожкам. Меж кустами да деревьями петляют, будто в лесу каком зачарованном. Наконец, обогнув небольшой прудик, дядька Семён вывел её к калитке на задний двор. Ну, это Лизка потом узнала что на задний, а так просто неприметная калитка в каменной стене.

— Стой, — ухватил её за плечо гайдук, — ты вот что, значит… Он отчего-то смутился и в раздумьях пожевал губами, будто слова потребные выискивая. — То не моё дело, конечно же, и я для тя человек чужой. Токмо ты, девка, поосторожнее будь с этим-то, с Спирькой. Ну, с Авдеичем, значит.

— А что так? — удивилась Лизка. — Да очень уж он до молодого мясца жаден.

— Людожор?! — ахнула девка.

— Кто?! — опешил Семён. — Не-не, ты что! Да тьфу на тебя, — разозлился он при виде скалящейся Лизки. Я ей по-людски помочь хочу, а она ржёт, как кобыла не крытая.

Лизка расхохоталась уже в открытую.

— Да ладно вам, дядька Семён, — она, извиняясь, тронула его за плечо, — все про Авдеича знают. Он и хроменький-то, потому как мужики его поучили малость за то, что чужим жёнкам проходу не давал.

— И что, — заинтересовался Семён, — не наказали мужиков-то?

— Не, дело в вечеру было, да они и шапки поглубже натянули. Как тут узнаешь. Вы меня лучше к Матрёне-ключнице спровадьте, а то заплутать боюся.

— Спроважу, — вздохнул гайдук, но тут же оживился, — а скажи-ка мне, девица, у вас в деревне вдовицы не старые имеются? Ну, такие чтоб в гости зайти, значит.

***

Матрёна Лизке сразу понравилась. Спокойная, степенная, рядом с ней отчего-то сгинули разом тревога и сомнения, да зародилось чувство, что отныне всё будет правильно. Так как должно. Лизка увидела её в момент, когда та распекала кухарку за какую-то провину. Ну как распекала? Стояла молча, руки на груди сложив, да кивала задумчиво в ответ на всё убыстряющиеся оправдания дородной бабищи.

— Переделай, — строго велела она, когда кухарка вдруг умолкла на миг, чтобы набрать воздуха.

— Переделаю, — понуро согласилась та, — токмо и вы уж, Матрёна Игнатьевна, поговорите с энтим дармоедом гишпанским, дабы он на кухню не шастал.

— Попробую, — со вздохом пообещала Матрёна. — И ты вот что, прекращай господских гостей дармоедами кликать. Ладно я! А ну как кто другой услышит. Быть тогда тебе битою.

— Да я ж…

— Закончили, — подняла руку в останавливающем жесте ключница, — ступай, Глаша. Княжич вон, вскорости завтракать станут. И она развернулась, собравшись уходить.

— Здрасте, — заискивающе улыбнулась Лизка.

— И тебе поздорову, девица, — Матрёна Игнатьевна удивлённо оглядела неожиданное препятствие, — ты откель такая, — она замялась, подбирая слова, — рыжая?

— Я из Темниловки. Лизка. Дочь Тимофея Синицы. В сенные девки меня барин забрать изволили, — бодро отрапортовала Лизка.

— Княжич, или его сиятельство, — мягко поправила ключница. — Ну да, слыхала я о сём повелении Александра Игоревича. Вот, значит, какова ты есть, красавишна. Лизка смутилась и покраснела даже.

— Чтой-то, красавишна? — Ну так, а кто же? — иронично улыбнулась Матрёна. — Ремесла сего ты не ведаешь, обхождению не обучена, иных талантов, — она демонстративно оглядела Лизку с ног до рыжей макушки, — я також не зрю. Вот и выходит, что взяли тебя из-за милой мордашки да крепкого задка.

Девка и вовсе пунцовая стала и разозлилась невесть на что. Она хотела было сказать, что на самом деле есть у неё таланты, но поняла, что сие не к месту будет.

— Я не красивая, — наконец пробурчала Лизка обиженно.

— А вот о сём не нам судить, — с незлобивой усмешкой легонько щёлкнула её по носу Матрёна Игнатьевна, — ну-ну, полно кукситься. У мужей глаза, вишь, по-другому устроены. Они иной раз на такое льстятся, что и представить страшно. Пойдём-ка лучше обустроим тебя да обрядим сообразно. Шить-то умеешь, поди?

Под людскую у Темниковых был выделен целый домина. Да такой, что в него штук пять батюшкиных изб войдет, да ещё и место останется. Матрёна Игнатьевна странным словом «Хлигель» его обозвала. Вот в энтом-то «хлигеле» Лизке лавку выделили, и сказали, что здесь обретаться будет пока. Почему пока она не поняла, решила, что после разберётся, как и с прочим разным, что мимо ушей проскочило. А проскочило много всего. Лизка нет, чтобы ключницу слушать — всё больше по сторонам пялилась, да вопросы глупые на языке вертела.

Ну да худо-бедно устроилась. С товарками по службе обзнакомилась да платье выданное ушила.

А на следующий день её и к работе ужо приставили. Труд сей не сложный Лизке вовсе отдыхом показался — не чета крестьянскому. Оттого ей дивно было слушать, как другие девки стонут да охают, что дескать, заморили их и роздыху не дают. А самим бы токмо языками чесать да орехи щёлкать.

Княжича она, почитай, и не видела вовсе. Так, мелькнёт по двору в сопровождении дядьки своего страшного, али по дому пройдёт, даже не покосившись на то, кто там ему кланяется. Всё делами занят непонятными, или вон со шпагой упражняется с учителем своим.

Учитель тот ещё жук оказался. Гишпанец дон Чапа. Лизка как услышала, не поверила сперва.Мыслимо ли, чтоб человека пёсьей кличкой звали. Ан нет, Чапа и есть. Низенький, толстенький, про всяк час пьяный да весёлый. По-русски говорил смешно слова путая, да девок всё норовил за зад ухватить. А когда те верещать начинали, так объяснял, что ничего ему от девок тех не нужно, мол ранили его на поединке, и всё показать пытался куда именно. Жрал при том в три горла, и окромя вина другой жидкости не признавал. Вот и что за учитель такой? Но потом Лизка как-то углядела, что этот толстячок со шпагой вытворяет, и все сомнения разом пропали.

Ещё один учитель был у княжича — Джон Ройевич Бартон. Лизка долго язык ломала, дабы выговорить эдакую несуразицу. Сам он из скоттов оказался и чему учил барина — неясно. Девки о чернокнижии да об ереси всяческой талдычили, токмо Лизка этим дурам не верила. Мыслимо ли — княжича в схизматики записать. Вот, кстати, о Ройевиче. Это его рыжая маковка из коляски торчала, когда Лизка у ворот в первый день дурила.

Скотт этот по-русски вовсе не разумел, оттого объяснялся жестами, да ещё и рожу кривил, будто ему в кашу плюнули.

Словом, чудные учителя у барина были. Не соврал Ермилка. И в том, что окромя Варнака близко он никого к себе не подпускает, не соврал тоже.

Вот не встречалась Лизка с княжичем, да и Бог бы с ним, но нет же, отправили её как-то на исходе седмицы полы в кабинете мыть. Вошла туда девка, да и замерла на месте. Много диковинок она в поместье видывала, но столько всего да в одной горнице! Лизка только глазами хлопала, узнавая предметы о коих дядька Мирон сказывал.

Вон то круглое на подставке бронзовой, не иначе как глобус. А картина на стене, непонятная, из пятен разноцветных собранная — то карта, стало быть. Высокий ящик в углу, с круглым оконцем, то часы. От дверей Лизке не видать, но она уверена, что внутри стрелки бегают да время считают, иначе зачем бы сему ящику тикать.

А уж книг сколько! Лизка за всю жизнь токмо две и видывала — «Псалтырь», по которому её дядька Мирон грамоте учил, да синяя. А тут эвон их сколько. И в шкапах, и на столе, даже на диванчике несколько открытых валяется. Дивно всё вокруг и страсть как интересно.

Лизка тряпки с вёдрами прямо у двери бросила да к глобусу кинулась, чтоб на мир божий целиком глянуть. Посмотрела да чуть от обиды не расплакалась — буквицы на этом чуде не русские оказались, и что где есть неведомо. Так и водила пальцем по шару расписному, тщась хоть что-нибудь уразуметь.

— Никак Темниловку ищешь? — хриплый голос, прозвучавший за спиной, заставил Лизку подпрыгнуть на месте. — Так нет её в Вест Индии — я проверял.

— Ой, — согнулась в поклоне девка, — прости, барин.

— Княжич, — поправил её Темников, — или Ваше сиятельство. Уразумела?

— Уразумела, барин, — с готовностью подтвердила Лизка.

— Тьфу ты, — раздражённо сплюнул Александр Игоревич, — уразумела она!

А за его плечом насмешливо хмыкнул Лука. Лизка и не заметила, как он в двери прошёл. Ишь стоит, страхолюдина, насмехается. И у княжича в глазах усмешка, но не злая, а такая, любопытная что ли.

— Так, что углядела-то? — продолжал Темников. — Понравилась ли забава?

— Не, — покачала головой Лизка, — не понравилось. Буквицы незнакомые, а без подписи я и не пойму ничего.

— О как! — удивился княжич. — Стало быть, и знакомые буквицы у тебя есть, рыжая.

— А как же, — с достоинством ответила она, — дядька Мирон меня грамоте учил, и даже тятенька ничего супротив не сказал.

— Мудрый человек твой тятенька, — одобрил Темников и на Луку покосился. Тот в ответ лишь плечами пожал. Княжич помолчал немного, подумал, глобус покрутил зачем-то.

— А вот скажи мне, рыжая, ты довольна тем, что тебя из крестьян в холопы взяли? Нет, я понимаю, — остановил он вскинувшуюся было Лизку, — то моя воля, и перечить ей ты не вправе. Но я сейчас тебя спрашиваю — ты довольна?

Спросил, и смотрит испытующе, будто до нутра девкиного добраться хочет.

— Довольна, барин, — осторожно и неуверенно ответствовала Лизка, — всяко лучше крестьянской тяготы. И жизня в поместье лёгкая. И вообще.

— Барин! — криво улыбнулся Темников, и в глазах его промелькнуло разочарование. — Ладно, я понял. Он кивнул и направился к выходу.

— Лёгкая, но дурная, — неожиданно для самой себя выкрикнула Лизка ему в спину, — Как у куры бессмысленной — знай в навозе гребись да жди, когда петух тя потопчет.

Княжич замер на полушаге, а после медленно развернулся и на девку уставился. А та рот руками зажала и смотрит в ответ взглядом заячьим, перепуганным. Смотрит и чувствует, что ноги у неё трясутся. И руки, и губы, да всё то, что трястись может. И что не может тоже. Такой ужас её обуял, что и звука не выдавить.

И ведь не того боится, что Темников осерчает да и накажет за слова дурные. А чего… То и сама не ведает. Только чувство такое, будто она перед ним нагишом стоит на свету ярком, и никак не прикрыться.

Княжич ничего не сказал — постоял, побуравил взглядом да ушёл. Ну и Лука за ним следом. А Лизка где была — там и осела на пол, и долго ещё потом дрожь унять пыталась.

С того дня княжича она избегать пыталась. Как издали завидит, так в сторону сворачивает. Девки, заметив сие, насмехаться над ней взялись, особливо одна — Анюта, что старшей над всей артелью поставлена была. Да Лизке что?! Ей всё как с гуся вода, не привыкать к насмешкам, поди.

А мыслями она всё вокруг разговора с княжичем вертелась. Ну, коли уж совсем начистоту, так не о разговоре даже думала, а о самом Темникове. В этот-то раз она его рассмотрела. И вот честно, то, что узрела — ей понравилось. Нет, не про облик речь, внешность его Лизка давно уж запомнила, а вот манера держаться да разговор весть так, будто самую душу собеседника в пальцах перебирает, это да. И сила в его речах чувствовалась. Та сила, что подтверждения не требует, та, что с рождения дадена. Отсель и насмешливость его не злая — от силы. И вместе с тем какое-то смущение Лизка почуяла, хотя почему какое-то? Понятное её нутру бабьему смущение. Так парень перед девкой понравившейся робеет. Робеет да виду не кажет, ибо невместно сие. И от осознания причин эдакой, тщательно скрытой робости так тепло у Лизки на сердце становилось, что и не высказать.

А ещё она гадала, отчего княжич не зовёт её дело сполнять, на которое вся дворня так бесстыдно намекает, а матушка и вовсе прямыми словами сказывала. И не то чтобы Лизка прям так уж ждала сего момента, даже напротив — она страшилась этого, но всё-таки? Даже обидно, немного.

Накаркала.

Во субботу с утра Александр Игоревич в баньке попариться возжелали. Дело-то обычное, барин на то и барин: творит что ему вздумается. Уже при Лизке было, что дворню среди ночи поднимали, когда его сиятельству помыться приспичило.

Однак сей раз не по обычаю дело пошло. Оно ведь как, баню протопят и всё, далее Лука со всем управляется. Более никого княжич к себе не допускал. А тут Лизку вызвали, стопку белья нательного всучили да велели барину отнесть ну и помочь ежели там чего. При сём Матрёна Игнатьевна бровями подвигала да взглянула с такой жалостью, что Лизка враз слабость в ногах почуяла и желание сбежать отсель подальше ощутила.

— А… А можно не я? — заискивающе пролепетала она.

— Не можна! — сурово отрезала ключница, а после, немного смягчившись, добавила.

— Ступай, девка, ступай. Ништо. Не так чёрт страшен. Добре всё будет, не трясись понапрасну.

Ну Лизка и пошла.

По пути ещё и Спиридон Авдеевич, паскудник старый, привязался. Суетится, глазками маслянно посверкивает, да непристойностями сыплет, охальник плешивый. А возле самой бани Лука на чурбачке пристроился, сидит себе, деревяшку какую-то ножом режет да в небо смотрит задумчиво. Углядел Лизку, кивнул ей и далее к занятию своему вернулся. И, что интересно, не заметила рыжая насмешки двусмысленной в его взгляде. Той, что вся дворня её по пути одаривала.

Кивнув в ответ, с благодарностью, Лизка зашла в предбанник. А там и нет никого. Княжич поди париться ещё не закончил. Вот и как дальше быть-то? Очень хотелось бельё на лавку сбросить да и ходу отсель, но вдруг барин осерчают. Пока Лизка раздумывала, дверь в парную отворилась.

Сквозь распаренный травяной запах и жаркий туман проступила укутанная в простынь фигура княжича.

— Я исподнее принесла, — поклонилась Лизка.

— На лавку положи, — распорядился Темников, — да квасу подай.

Не поднимая глаз, Лизка порскнула к стене, выпустила из рук прежде лелеемый тючок и ухватила не успевшую нагреться крынку.

— Вам в кружку налить? — зачем-то спросила она.

— Нет, бестолочь! В лохань! Оттуда лакать стану, аки пёс дворовый.

— Ой прости дуру, барин, — пискнула Лизка, трясущимися руками наливая квас.

— Княжич, — устало протянул Темников, — или Ваше Сиятельство, или по имени с отчеством. Как сие не запомнить можно?

— Простите, Ваше Сиятельство княжич Александр Игоревич, — старательно выговорила рыжая, — так квасу-то несть?

— Ох, горе мне! — простонал княжич. — Несть, кура ты сущеглупая. Несть.

Лизка шагнула вперёд, сжимая кружку ладонями. «Ну и ништо, — решила она, — в девках бы всё едино не засиделась. Вон за Лукьяна Низишина тятенька бы отдал, а чем так лучше в прорубь. Княжич хоть собой пригож, и на лицо, и телом також. Вон стоит: спина прямая, ноги ровные, под кожей жилы играют. И мудр не по годам, сказывают, — тут же добавила про себя Лизка, почувствовав, что краснеет».

В этот момент Темников резко развернулся и уставился на неё глазищами своими чернющими.

— Ой! — вскрикнула девка. А взгляд сам собой поплыл вниз от глаз к прямому носу, тонким красивым губам. Через грудь, слегка задержавшись, на животе, и наконец остановился на тёмных, даже на вид кажущихся жёсткими завитках в паху.

— Ой мамочка, — перепугалась Лизка. Казалось бы, ну что такого? Чего она там не видывала? И в бане, и на речке парни да девки деревенские не особо-то стеснялись. Но вот так близко, откровенно, неожиданно. Бесстыдная нагота княжича ошеломила Лизку, напугала. Ноги её задрожали, кружка с глухим стуком выпала из ослабевших рук, заливая доски пола пенной жидкостью.

— Ох, — ещё больше перепугалась она — прости бары…

Хрясь! Жёсткая оплеуха снесла Лизку с ног. В глазах у неё завертелось, а в голове противный звон раздался.

— Как ты меня назвала?! — и без того хрипловатый голос княжича превратился то ли в шипение, то ли и вовсе в тихий рык. Лизка подняла голову и уставилась в чёрные колодцы глаз с высверками неприкрытой злобы.

— Как. Ты. Меня. Назвала.

«Убьёт», — с ужасом поняла Лизка. — «Вот прямо сейчас придушит и не задумается». Она не поняла, как оказалась на коленях головой в пол уткнувшись.

— Прости, Князь Батюшка! — заблажила рыжая. — Прости дуру неразумную. То бес мне язык заплёл. Не губи Княже.

Сильная рука ухватила Лизку за волосы и вздела на ноги.

— Сиятельный Князь Темников Игорь Алексеевич — мой отец. А ты, стало быть, смерти моему родителю пожелала, княжеским титулом меня величая.

Хрясь. И вновь круговорот перед глазами, и босые ступни у лица. Лизка от ужаса даже плакать не могла, лишь тихонько поскуливала.

— Так как ты меня назвала? — чуть тише повторил Темников.

— К-княжич А-александр Игоревич. Ваше С-сиятельство, — не поднимая головы пропищала она.

— Умница, — голос княжича стал почти ласковым, — квасу-то подай.

— Ага, — Лизка юркой мышью метнулась в угол, сполоснула кружку и, наполнив её квасом, дрожащими руками поднесла Темникову.

— Ступай, — велел княжич, — Луке скажешь что я тебе отдыхать сегодня дозволяю.

Лизка не поняла, как во дворе очутилась. В мокрой рубахе с растрёпанными волосьями и лицом белым от пережитого страха. Лука всё также сидел на брёвнышке, острагивая ножом прутик, а рядом отирался Спиридон, непрестанно поглядывающий в сторону бани.

— О как! — воскликнул он завидев Лизку. — Управились ужо. Скоро, скоро. Ну да оно и ясно, попервой-то. Смотри Лука, — не унимался Спиридон, маслянно поблёскивая вытаращенными зенками, — как девке барчук заправил-то, досе башкой трясёт и слова молвить не может. Ты, девка, опосля-то ко мне подходи. Я не барчук, мне твоё девство без надобности. Однак уважу со всем старанием.

— Княжич! — рявкнула Лизка, криком выпуская всё что внутри накопилось и к горлу подпирало. — Накрепко затверди себе, карась ты снулый. Его Сиятельство Княжич Темников Александр Игоревич. И этого… колоду вон трухлявую уважай со старанием. Более всё одно тебе никто не дасть.

— Ась?! — опешил Спиридон. — Ты што, девка, ополоумела. Не, ну ты слыхал, Лука?

— Слыхал, — протянул Лука. А прутик в сторону отложил, остроту ножа пальцем проверил и на Спиридона ласково так поглядывает.

— Я этого, — засуетился Авдеев сын, — пойду там проверю. Потому што проверять же надоть. Завсегда же…

— Сходи, сходи, — одобрительно покивал Варнак, — оно конечно раз надоть.

«А ить не прозвище это у Луки, — осенило Лизку, при виде шустро семенящего прочь Спиридона, — ох не только прозвище».

— Ну. А ты что стоишь, девка, — прищурился Лука, — аль спросить что хочешь?

— Не-не-не, — затрясла она головой, — княжич отдыхать отпустил.

— А, ну ступай. Отдохни. Спужалась поди попервой-то?

Вот ведь. И говорит вроде ласково, и улыбается, а взгляд внимательный, настороженный.

— Та! — фыркнула Лизка, — скажешь тоже, дядька Лука. Нешто я парней голышом не видывала! Чего там пугаться?

— Кхе, — одобрительно кашлянул дядька, — соображаешь. Ну беги, беги.

И Лизка пошла, непрерывно бубня себе под нос: — «Его Сиятельство Княжич Темников Александр Игоревич. Его Сиятельство Княжич Темников Александр Игоревич».

Сентябрь 1748

Темников пребывал в раздражении. В таком, вот когда наорать на кого-нибудь хочется, но вроде как и не за что. Потому он всего лишь угрюмо молчал, агрессивно пыхая трубкой, а раздражение копилось. Как гвоздь в башмаке подистёршемся, такой, что и не больно от него, но и нормально шагать уж не выйдет.

Только, в отличие от гвоздя, сейчас княжич не понимал, что его так раздражает. Поначалу мысль, Лизкой высказанная, ему дельной показалась. Действительно, зачем на постоялом дворе ютиться, когда поместье Барковых под боком. В том, что с ночлегом их не обидят сомнений не возникало, но Темников, всё же приличия для заслал Луку вперёд. Упредить о нежданном визите.

Однако чем ближе становился дом в окружении липовых деревьев, тем более княжичу хотелось развернуть мерина назад. Причину этого желания он не понимал, оттого и злился. Встречать их Барковы вышли всем семейством, за исключением Ольги Николаевны, и чарку вина хлебного поднесли, по старинному обычаю. Темников скривился, но выпил, куда ж деваться. И горбушкой зажевал. А после, брезгливо пальцы отряхивая, подумал: «Хорошо, что хоть целоваться не полезли». Не любил он сиих реверансов.

Лизку сенная девка Ольги Николаевны уволокла куда-то, а Луку княжич так и не увидел. Впрочем, за дядьку он не беспокоился, тот поди уж на кухне брюхо радует. Что-что, а пожрать Варнак был горазд.

Ну, а самого Темникова хозяин дома в свой кабинет зазвал, дабы время до обеда скоротать. Кабинет у Николая Ивановича был невелик и вызывал ощущение некоторой захламлённости, что княжича совсем не порадовало. Даже с кресла, перед тем как усесться, пришлось гнать толстого наглого кота. Барков разлил водку по лафитничкам и предложил закуривать, чем Темников с радостью и воспользовался. Сам Николай Иванович тоже запыхтел монструозного вида трубкой, такой же пыльной и неухоженной, как и всё вокруг. Видно было, что пользуются ею от случая к случаю.

Этого княжич не понимал. По его мнению, ежели ты куришь, так кури, а вот эдак демонстрировать приобщённость к моде только народ веселить.

За трубкой беседу вели, как водится, ни о чём. И оба беседой этой тяготились. Темников потому, что дурное настроение никуда не девалось, а Николай Иванович… Да Бог весть почему. Но этикет же, будь он неладен — дорогого гостя развлекать следует.

— Как здоровье Ольги Николаевны, — нехотя поинтересовался княжич, — дома ли она?

— Что? — почему-то вздрогнул Барков. — А, да. Оленька здорова, хвала господу, за обедом я думаю, Вы увидитесь.

— А что со свадьбой? В прошлый раз вы сказывали, что всё сговорено уж.

— Не будет свадьбы, — мрачно отрезал хозяин имения и в окно уставился.

— Николай Иванович, — проникновенно произнёс Темников. Когда было нужно, княжич мог расположить к себе любого. Мог, но не любил утруждаться, предпочитая попросту давить волей. Но сейчас было нужно. Он почувствовал, что близок к разгадке своего нежелания посетить дом Барковых. Темников сам разлил водку и пододвинул лафитник к собеседнику.

— Николай Иванович, выпейте да расскажите, что за беда тут у вас приключилась. Может, я чем помочь смогу, иль просто присоветую чего.

— Ох, Александр Игоревич, — тяжело вздохнул Барков, — да чем тут поможешь. Не будет свадьбы, оттого, что Оленька в обитель отбывает, на послушание.

— Вот как? — неприятно удивился Темников. Ему казалось, что Ольга более сильная личность и не станет искать утешения в монастыре.

— Ну, вот так как-то, — подтвердил Николай Иванович.

— И что же, вы не смогли её отговорить от сего шага?

— Отговорить, — горько усмехнулся Барков, — да ежели б можно было. Но нет. Господь ей отныне защитой станет.

— Защитой от чего? Неужто родня не оградит Ольгу Николаевну от горестей любых?

— Не от всех, Александр Игоревич, не от всех. Позвольте быть с вами откровенным, — Николай Иванович помялся, но всё же продолжил, — Вы нам не чужой человек, после того как Оленьку от погибели спасли и от слухов порочащих защитили. Поэтому и скажу вам как на духу. Не праздна она. Не обошлось то приключение летнее без последствий.

— Вот как? — снова повторил княжич.

— Да уж, вот так-то. Теперь вы сами понимаете, что обитель единственный выход, коли мы хотим доброе имя Ольги, да и всего рода сохранить.

Темников замер в неподвижности, уставившись в окно.

— Монастырь, — бормотал он, — ребёнок, единственный выход. Ха! Два дела за одну поездку — князь будет доволен.

Окончательно что-то для себя решив, княжич резко поднялся на ноги и склонил голову перед удивленным Барковым.

— Николай Иванович, — начал Темников, — хочу повиниться перед вами. Когда мы встретились с Ольгой Николаевной в лесу, то страсть взаимная обуяла нас. И будучи не в силах оной страсти сопротивляться мы и согрешили. Что, кстати, подтвердят мои люди, хоть бы и под присягой. После, будучи занят делами, я не мог предстать перед вами с повиной, однако же тяжко страдал от разлуки с любимой. И, едва освободившись, сразу же направился сюда, дабы испросить благословения на брак с любезной сердцу моему Ольгой Николаевной.

Голос княжича был сух, деловит и убедителен. А речи его, канцелярски-выверенные, не подразумевали иного толкования.

— А как же? — Барков слепо зашарил по столу руками. — Ваше сиятельство, но ведь…

— А, да! — хлопнул себя по лбу Темников. — Я безмерно счастлив от того, что господь не оставил без последствий проявления нашей страсти нежной, и род Темниковых пополнится вскорости новым родичем. Так что, Николай Иванович, даете ли своё благословение?

— Александр Игоревич, голубчик, — глаза старика (а именно такое впечатление производил сейчас Барков) заслезились, — как же так? А что ваш батюшка скажет?

— О, батюшка счастлив. И уже одобрил мой союз с дщерью достойного рода Барковых, — княжич криво улыбнулся, — только вот надобно посыльного в Петербург отправить, дабы князь знал, что он счастлив. Озаботитесь, Николай Иванович?

— Да-да, конечно, — суетливо закивал Барков. — А ребёнок? Ведь не по времени же народиться.

— И что? — пренебрежительно отмахнулся Темников. — Елизавета Петровна, наша матушка-императрица, и вовсе в двухлетней возрасте привенчана была[1]. Так ужель Темниковым зазорным покажется десятая доля того, чем Романовы не обременялись!

— Ваше сиятельство… Александр Игоревич, я конечно… благословляю да. И приданое мы, разумеется, соберём, не богатое — вы уж не обессудьте. И Александр Игоревич, вы для нас словно ангел небесный.

— Так, будет! — остановил это словоизвержение Темников, и рожу внове высокомерно-брезгливую скорчил. — Я не ангел и в сём браке у меня свои резоны, о коих вам знать не надобно. Одно пообещать могу, Ольгу Николаевну я никоим образом не обижу. Приданное же, — княжич неприятно усмехнулся, — ну соберите, что-нибудь традиции ради. В сём вопросе Темниковы могут позволить себе быть не меркантильными. И давайте уж делом займёмся, коли все политесы соблюдены. Вы супругу вашу упредите о нежданном сватовстве, а я, стало быть, невесту обрадую — как славно всё для нас устроилось.

И вот странное дело, деловой и напрочь лишённый сантиментов тон княжича моментально успокоил Николая Ивановича. Разом перехотелось в камзол плакать и дифирамбы петь. Никаких чувств возвышенных, просто деловое соглашение. Ну, а в делах Барков считал себя докой. И даже прикинуть успел, где на приданном сэкономить можно и как от Местниковых отбрехиваться. Метаморфозы сии Темников конечно же углядел, но только порадовался, не любил он душевных терзаний в то время, когда дело делать следует. Все эти тонкости душевной организации, по его мнению, были уместны лишь во праздности, а во всяк иной час мужу надлежало быть скупым на слова и гораздым на деяния. Оттого, не мешкая, он уточнил местонахождение Ольги Николаевны и отправился радовать невесту нежданной помолвкой.

***

Приехали. Ольга не понимала, что она сейчас чувствует. Вот полный раздрай. Да, сначала ей до голода душевного хотелось увидеть Темникова со товарищи. Казалось, он приедет и всё разрешится. Как оно разрешится может, Ольга не думала. Как-то и всё тут. А когда Лука объявился, да сообщил, что вскорости Александр Игоревич с Лизкой пожалуют, Ольга растерялась.

То пыталась волосья свои цвету мышиного в причёску собрать, то бросалась платье менять, благо на сём сроке чрево не мешало. Так ничего и не сделала. А они уж вот.

Приехали.

Ольга вниз Дашку отправила, а сама у оконца притаилась. Темников с Лизкой к крыльцу подъехали, спешились. Княжич всё также чёрен и лицом и платьем. А Лизка… Ну, что Лизка: рыжая да пыльная, какой ей ещё с дороги-то быть.

Его сиятельство батюшка с матушкой привечали хлебом да солью, а к рыжей оторве Дашка подобралась.

— О! — на весь двор воскликнула Лизка. — Мой ясырь! А хороша, — продолжала она, тиская бока девкины, — надобно тебя забрать, покуда не спортили.

А Ольге жутко, до судорог вдруг захотелось крикнуть из оконца: «И я. Я тоже твой ясырь. И меня забери куда-нибудь, всё одно куда, лишь бы подальше отсель». Не крикнула, лишь губу прикусила. А там и в дом гости вошли, и не видать ничего стало. Ольга успокоилась было, на лавку присела, да тут дверь отворилась, и Дашка за руку чудище рыжее втащила.

Стоит, бесовица, глазами лисьими высвёркивает. А у Ольги и слов-то никаких не осталось, дабы высказать всё, что хочется.

— Поздорову ли барышня, Ольга Николаевна, — вежественно поклонилась рыжая.

— Да, Лиза. Спасибо. Всё хорошо.

— А я к тебе, барышня, с подарением, — не унималась девка, — прими, кормилица, не побрезгуй.

И флакон протянула. Такой же, как тот, что у Ольги почти закончился. Ольга приняла, всхлипнула. И более не мешкая, Лизке в надключичную впадинку носом сунулась. И завыла жалобно, просяще. Чего просяще и сама не ведала.

— Ну, вот как так? — возмутилась Лизка. — Почему всё вот к этому сводится.

И руку левую привычно уже в сторону отставила. Да вовремя, только успела, как Дашка ей на другое плечо кинулась слезами кафтан со всех сторон мочить.

— Ходу, барышни, ходу, — приговаривала Лизка, мелкими шажками перемещая рыдающих девиц к диванчику, — сейчас усядемся, отплачемся, да и уладим все ваши беды. Я ж, поди, не одна приехала, а с самим Темниковым. Уж ему-то сии горести тьху — на один зуб.

— Ыгхы, — не соглашалась с нею Баркова.

— Угху, — вторила ей Дашка.

— Да счас же, — возмутилась Лизка, — то вы просто княжича плохо знаете. Вот вам и не ведомо каков он.

— А? — заинтересовалась Дашка.

— Хы, — не поверила Ольга Николаевна.

— Да точно говорю, — упорствовала Лизка, — счас как явится, так всё и уладит. Ой! — последнее относилось к вошедшему без стука княжичу.

— Сидеть, — рыкнул он на пытавшихся сбежать девок. Ну, по правде сказать, сбечь пыталась лишь Дашка. Лизка только движение тазом обозначила.

— Значит так, — Темников потёр шрам над бровью, а после неожиданно опустился на одно колено. — Ольга Николаевна, с той минуты как увидел вас, нет душе моей покою. Я полюбил вас с первого взгляду и с первого слова. Любезный образ Ваш в разлуке не давал мне уснуть, а лишь… — княжич вопросительно взглянул на Лизку.

— Томил сердце бесплодным ожиданием, — задумчиво подсказала рыжая.

— Да? — удивился княжич, — Ну, наверное как-то так. Словом только что я просил вашей руки у Николая Ивановича, и он мне ответил согласием.

— А? — глуповато открыла рот Ольга Николаевна.

— Угу, — задумчиво оценила открывшиеся першпективы Лизка.

— Ой! — наиболее связано высказалась Дашка.

— Вот как то так, — резюмировал Темников, — так что, Ольга Николаевна, пойдёте за меня?

У Ольги перед глазами закружилась комната. Вот так вот, вдруг из самого дна, из пахнущей кислятиной бездны, да на самый верх? В Петербург, в мескерады, балы и ассамблеи. В почтительное уважение дворян из безвестной инокини. В княжны из мелкопоместной дворянки.

— А зачем? — спросила она, в то время когда её внутренний голос завывал на все лады: «Да заткнись ты, дура! Вот всё равно зачем! Заткнись и соглашайся»!

— Зачем, — повторил Темников, словно пробуя слово на вкус, — зачем мне или зачем вам?

— Зачем мне я разумею, — стараясь держать лицо, ответствовала Баркова, — и прекрасно осознаю свои першпективы. Да вы и сами понимаете, Александр Игоревич, что першпективы не очень. Остаётся вопрос, для чего это вам.

— Стало быть, во внезапную любовь Вы не верите? — поинтересовался Темников, подымаясь с колен.

Ольга помассировала начинающие ныть виски.

— Ну что вы, Ваше сиятельство, верю конечно. Это если в общем говорить. А вот в вашу любовь не верю, уж не обессудьте. А внутри всё орало: «дура, дура, дура».

— Хек! — хмыкнул Темников, и в глазах его мелькнуло что-то вроде одобрения.

«Уже второй раз», — отметил кто-то умный в беспорядочных мыслях Ольги Николаевны.

— Ну, а в христианскую добродетель и врождённое благородство Вы тоже не верите?

— В Ваше благородство верю безоговорочно, — кто-то чужой продолжал владеть языком Барковой, оттого она и говорила вовсе не то, что хотела сказать, — в добродетель, извините, нет. Но полагаю, у вашего предложения несколько иные резоны?

— Иные, конечно же, — княжич глядел уже даже не одобрительно, а заинтересованно, что ли, — буду откровенен, мне нужна жена и ребёнок. При том при всём у меня нет ни времени, ни желания заниматься эдакой ерундой. А в вашем случае, Ольга Николаевна, я получаю и жену, и ребёнка, не прикладывая никаких усилий.

— Но это же будет не ваш ребёнок, — Ольга сглотнула комок в горле, но это не помогло.

Княжич смотрел жёстко, подавляюще, так что и возразить не посмеешь.

— Ольга Николаевна, — тихонько захрипел княжич, а Лизка рядышком вдруг неосознанно поджалась, — запомните раз и навсегда. Моя жена — мой ребёнок. Иных трактовок попросту нет и быть не может. Никогда. Либо он, ну или она, Темниковы, либо мы вовсе не знакомы.

— Поняла, — перепугано выдала Ольга.

— Нет, не поняли, — покачал головою Темников, — Джучи?

И смотрит паразит вопросительно, как учитель словесности.

— Что джучи? — не поняла Ольга.

— Джучи хан, основатель золотой орды, старший сын Чингиз хана и родоначальник Темниковых, — вот сейчас княжич был абсолютно серьёзен, — вам это о чём-нибудь говорит?

— Ну, — замялась Ольга, — наверное, это был выдающийся человек.

— Да уж, — фыркнул Темников, — наверное. Но вот ещё один момент — мать Джучи хана похитили враги её мужа, и назад она вернулась уже беременной. Вот как Вы думаете, Ольга Николаевна, много ли было желающих поинтересоваться у Чингиз хана, откуда у него старший сын?

— Я… — Ольга сглотнула, — я думаю, в христианстве таких людей не стали бы хоронить на общих кладбищах.

— В точку, — развеселился Темников, — так чем я хуже предка? Не тот родович что от чресел фамильных рождён, а тот, кто в духе рода взращён был. Ну и закончим на сём. Так я повторю вопрос: вы принимаете моё предложение?

Ольга в ответ кивнула.

Примечания:

[1] - Императрица Елизавета родилась вне брака, а на её матери Пётр Алексеевич женился когда цесаревне было два года.

Глава 6. В которой Темников занимается коммерцией, Ольга показывает зубки, а Никитка покидает отчий дом.

Май 1736

Никитка впервые уезжал из дому. И было ему от того и печально и радостно. А вот чего более, то он понять затруднялся. С одной стороны его ждали новые места, новые люди, новая жизнь. Но с другой старая жизнь, какой бы она не была, заканчивалась безвозвратно.

Собственно говоря, она уже закончилась в тот момент, когда высокий богато одетый господин постучался в двери их московского дома. Глядя на внезапно побледневшую матушку, что руку к губам поднесла, будто вскрик сдержать пыталась, да на батюшку, зло зубами скрипнувшего, малец сразу почувствовал, что как раньше уж не будет. В свои десять с хвостиком лет, Никитка Малышев хорошо научился распознавать настроение родителей и потому пребывал в недоумении. Господин сей был учтив и улыбался дружелюбно, отчего же матушка так его боится, а батюшка злобой пышет.

— Ну, поздорову тебе, Фома, — сказал господин, на батюшку Никиткиного уставившись.

— Здравствуйте, ваше благородие, — неохотно процедил родитель отрока, — какими судьбами к нам?

Гость дурашливо огляделся, будто и впрямь изумившись, как он сюда попал.

— Да в гости Фома, в гости. Аль не рад?

Фома лишь подбородком раздражённо дёрнул, выказывая радость от нежданного визита.

— В дом проходите, Пётр Григорьевич, — отмерла наконец Никиткина матушка, — в горницу. И рады мы, вестимо, рады.

— Ишь ты! — ухмыльнулся господин. — Не запамятовала. Как тебя там... — он наморщил лоб, — Матрёнка, Марфушка?

— Маруся, барин, — поклонилась матушка.

— Точно, — прищёлкнул пальцами Пётр Григорьевич, — Маруська. Ну, хороша, хороша. Годы, смотрю, тебя не тронули.

Батюшка Никиты при сих словах дурной краснотой наливаться начал.

— А это кто тут? — взгляд гостя упал на стоявшего подле матушки Никитку. — Ужель тот самый отрок, о котором я столь много слышал?

— Ха! Вот как знал, что ты за лисьей кровью пожаловал, твоё благородие, — презрительно скривился хозяин дома.

Тут Никитка испугался — лисьей кровью батюшка его ругал, когда недоволен был. А недоволен Никиткой он был постоянно. Причём розгами его, в отличие от младших братьев, никогда не наказывали, лишь в чулан запирали тёмный и мышами пахнущий. Почему так — Никитка не ведал. А господин приезжий переменился вдруг в один момент, уже без прежней ласки да весёлости на батюшку глянул.

— Да ты никак ополоумел, смерд! Ты хоть соображай немного, кому, и главное о ком ты говоришь. Али забыл, откель у тебя вот всё это? — гость развёл руки, словно весь дом с подворьем обнять захотел. — А что до крови? Тут ты верно баешь — не дело борову лиса воспитывать. А то, не приведи господь, и сей хищник в свина ленивого переродится.

А дальше небывалое случилось — Фома Малышев, злой на язык да скорый на расправу мужик, вдруг сник как-то, будто бы и в размерах уменьшившись. Голову опустил и виновато забормотал.

— То-то же, — хохотнул их благородие, — не вытравилась из тебя, Фома, холопская-то душонка. Она, чай, получше разумеет, на кого хвост поднимать можно, а перед кем его промеж лап зажать след. Ладно, пустое это, веди чтоль в горницу — говорить станем.

Они ушли, а матушка обхватила Никитку, к животу прижала да слезами залилась. И эдак поскуливала жалобно, как Праська — псица их дворовая, когда батюшка кутят её потопил.

Долгонько Фома с благородием этим беседовали. Никитка ажно стоять устал, хотел было на двор убечь, да матушка не пустила. Однако вышли всё же, батюшка доволен аки кот, что печёнку курью скрасть исхитрился. Да и господин приезжий весел, улыбается лукаво, подмигивает. Матушка как увидела сие, враз на колени бухнулась и руку благородию целовать принялась.

— Пётр Григорьевич, Христом богом вас заклинаю, не забирайте. Оставьте ребятёнка.

Батюшка оттягивать было её кинулся, да господин одним взмахом руки его остановил. А после ласково за плечи обхватив, на ноги матушку вздел и по голове погладил.

— Ну ты сама посуди, Маруся, кем он тут у вас вырастет. Лавочником? Да и то сомневаюсь я, что муж твой ему дело передаст. Чай своих вон двое имеются. Да и не место благородной крови в сих условиях обретаться. Там-то может до признания дело и не дойдёт, но воспитание и устройство в жизни, уж поверь мне, обеспеченно будет достойное. Ничуть чести не умаляющее. Нешто ты своему сыну иного желаешь?

Долго ещё говорил Пётр Григорьевич, подробно да убедительно. И про то, где жить Никитке предстоит, и про то, чему учить его станут. И то сказал, что не на веки вечные отрока забирает, что, дескать, коли захочет малец, то завсегда маменьку навестить сможет. Уговорил словом.

Порешили, что завтра поутру им в дорогу отправляться, а сей день да вечер Никитке даден, чтоб с семьей попрощаться да вещи нужные уложить. Ну с матушкой понятно. Она весь час плакала да суетилась, поминутно Никиту обнимая. А вот батюшка удивил и напугал даже.

Остановил он Никитку в сенях, в глаза серьёзно глянул как взрослому, перегаром дохнул луково-водочным да и вымолвил: «Ты, Никита Игоревич, на меня не обижайся, подрастёшь — сам узнаешь каково это».

И ушёл в опочивальню, покачиваясь. А Никитка так ошарашен был, что даже спросить запамятовал, с чего это он Игоревич, коли всю жизнь Фомичём рос.

Ну, а поутру коляска открытая подъехала с Петром Григорьевичем или дядей Петей, как он себя сам величать велел. И отправился Никитка, на сей коляске, во столицу.

И в новую жизнь.

Сентябрь 1748

Кареты, коляски, колымажки, всё это Темников не любил. Ему ближе были взгляды пращуров, когда мужчина должон перемещаться на коне, а жёна в повозке. Оттого его вороной мерин вновь и вновь наматывал на копыта вёрсты Российских дорог. Ну и кобылы Луки да Лизки следом, как иначе-то.

Темников улыбался, припоминая обстоятельства своего нежданного сватовства. Теперь-то уж батюшка от него отстанет: вот вам тятенька жена, вот вам и ребёнок. И без разницы кто там народится, мальчик аль девица, титул да земли можно будет наследникам передать. Хотя на кураже от удачи Александр отчего-то был уверен, что это будет сын.

— Что? — спросил Темников, уловив изучающий Лизкин взгляд.

— Ничего, Ваше сиятельство, — тут же ответствовала рыжая, — дивлюсь просто, отчего Вы так довольны.

— А с чего мне недовольну-то быть? — нахмурился княжич. — Али и эта княжна тебе не по нраву?

— Нет, отчего же. Ольга Николаевна безусловно будет прекрасной княгиней и достойной женой. Только вот, Ваше сиятельство, а принесёт ли это вам счастие? Вы ведь не любите её.

— Любовь! — фыркнул Темников. — Лизка, какая к бесам любовь? То занятие для бездельников и пиитов, кои суть те же бездельники. А Ольга Баркова весьма удобный вариант для брака. Вот сама посуди, скромна и учтива, — княжич загнул один палец, — значит, капризами бессмысленными изводить не станет. Не шибко родовита, а значит родичи, новоявленные, сразу в подчинённом положении оказываются. Никаких глупых чувств окромя, разве что, благодарности ко мне не питает, следовательно внимания к своей особе требовать не станет. Ну и наконец она непраздна, что, как сама понимаешь, лишь добавляет ей ценности в моих глазах. Я полагаю, что это была великолепная сделка, — Темников победно взглянул на Лизку, — что скажешь?!

— Скажу, что ничего Вы, Александр Игоревич, в женской душе не разумеете.

— Вот же зараза, — озлился княжич, — всё настроение испортила.

И далее молчал ажно до самой Москвы. Все два дня, не обращая внимания на Лизкины попытки вину загладить. Правды ради надо сказать, что девка не шибко-то и старалась. Тоже, видать, на что-то обиделась.

***

Нифонтов Кузьма Ермолаевич, Московской гильдии купец пребывал в наипрекраснейшем расположении духа. Да и с чего бы ему быть не прекрасным, коли дела складывались самым выгодным для него образом. Торговые лавки приносили стабильную прибыль, обоз с товарами из Европ прибыл вовремя и разграблению не подвергся. Нет, не разбойному разграблению — с лихим людом у Нифонтова свои договорённости — а таможенному. Тут уж как повезёт, не все дьяки в таможенной избе прикормлены были, не все. Однако же в сей раз Господь не допустил лихоимства и товар пришёл без умаления. Иные дела, к торговым близкие, но такие что говорить о них громко не след, тоже в порядке. Скоро и срок подходит в трактир один неприметный заглянуть, авось ещё чего выгодного выйдет.

А вчерась ввечеру записку принесли, с предложением в московский особняк князей Темниковых о полудни явиться для дела важного. Оно, конечно, и дворяне не брезговали сами при нужде к купцу наведаться, но конечно дворяне те, чего скрывать, поплоше были. Не ровня Темниковым. К этим и прогуляться не грех.

Да ежели б хоть какое-то дело общее с княжеским родом завесть, пусть и попросту денег ссудить, это ведь совсем иной уровень выходит. Это такой толчок в спину будет, что можно на разгоне и в гильдейские старшины выбраться. А там уж…

Нифонтов одёрнул раздухарившуюся было фантазию и постучал по перилам лестницы ведущей наверх. Чтоб не сглазить. Плевать, понятное дело, не стал.

За сими приятными мыслями Кузьма Ермолаевич не заметил, как мажордом подошёл, да тихо, так что ажно напугал, стервец. А было чего напугаться, было. Купец-то думал, что у князей сиятельных в мажордомах муж степенный быть должон, внушительный. А сей персонаж, он конечно внушает, спору нет, но не то, что ожидалось. Рожа дикая, на немецкий манер бритая, варнацкая до невозможности. И вот как такую страхолюдину господам показывать? Впрочем, то дело княжье, нравится им зверюгу эдакую в дому держать и пусть их.

А меж тем, вслед за мажордомом, Нифонтов наверх поднялся да, постучавшись, в кабинету вошёл. Горница сия, надо признать, впечатляла: просторная, удобная и обставлена со вкусом. Стены тканью дорогой обиты, мебеля заморской работы, резные красивые. На столе прибор для письма из малахита выточенный.

Эх. Купец бы и себе такую кабинету завёл, да не по чину пока.

А за столом, вот удача-то, не князь восседает, а вьюнош несмышлёный. Ну, это он погорячился конечно же, не бывают княжеские дети несмышлёнышами. Но всё же, всё же. Одно дело с князем беседовать, и совсем иное с сынком евойным. А про княжонка Кузьма Ермолаевич слыхал, как не слышать. Мот, кутёжник и задира, вот три слова, коими молодого Темникова описать можно. И уж ясно, за какой надобностью он купца к себе призвал — денег попросить хочет. Видать, тятенька содержание урезали. Другой бы призадумался, давать ли такому-то гулёне, но не Нифонтов. Нет, шалишь. Кузьма Ермолаевич завсегда наперёд мыслит, на першпективу.

Оно ведь как? Это сейчас княжонок молод да глуп, а вырастет да опыту наберётся? Вот то-то же. И вспомнит тогда, кто ему в лихую годину помощь оказал. Да если и не так, ежели не поумнеет, батюшка его всё одно прознает, кто в делах сыновьих поучаствовал. А благодарность от князя это не овца чихнула.

В мыслях сих его сам княжич укрепил. Поприветствовал купца учтиво, как младший старшего, говорил вежественно, самолично, не чинясь, наливки стаканчик предложил да белорыбицы в закусь. То есть вёл себя, как человек, что одалживаться собрался, но перед тем заимодавца расположить к себе хочет. Ну-ну, Кузьма Ермолаевич беседу-то поддерживал да сам посмеивался над сиими наивными маневрами.

Пока разговаривали, в дверь постучали, и мажордом страхолюдный нового гостя привёл. Да не абы кого, а Лаврентьева Пантелея Ильича, компаньона и друга Нифонтова. Да что там друга, почти родича.

Как-то беспокойно стало вдруг Кузьме, дело по которому княжич их призвал непонятным чем-то оборачиваться начало.

И Лаврентьев, дружище, глазами растерянно поводит тоже, поди, в сомнениях. А княжич переменился враз, ну да, княжич, княжонком его язык теперь назвать не повернётся. Взгляд у вьюноша уж не ласковый стал, а тяжёлый, давящий. От которого сбежать хочется. Да как тут сбежишь, коли в дверях зверюга эта в обличье человечьем застыла.

— Лизка! — чуть повысил голос Темников, и откуда-то из неприметной дверцы девица показалась.

Сама страшная, тощая да рыжая. Вот как специально княжич таких страхолюдин на службу себе подбирает. Девица ворох бумаг с собою притащила да на стол их аккуратно стопочкой выложила.

— По воле ея императорского величества, — ровным голосом заговорил княжеский отпрыск, — Елизаветы Петровны, я, наследный княжич Темников Александр Игоревич, жалован правом вести сыск, допрос, а буде надобно и суд по делам разбойного приказа касаемым. Об чём императрицею был составлен решкрипт, — и он прихлопнул ладонью футляр весь сургучными печатями облепленный, — сие вам ясно?

Купцы одновременно кивнули.

— Далее ты давай, — распорядился Темников и глаза прикрыл.

Рыжая приосанилась, мордаху важную скорчила и, удерживая бумаги на вытянутой руке, принялась читать. «Допросные листы Ерёмы Мальцева да жены его Прасковьи, касаемо дел ему известных, в коих купцы гильдейские Лаврентьев да Нифонтов замечены были».

У Кузьмы Ермолаевича в глазах потемнело, а в уши кровь так гулко забухала, что всё девкой сказанное, он через раз слышал. То цельную фразу выхватит, то слова по-отдельности.

«… серебра того краденного кабы не полпуда», «… упившись допьянуприказчика харею в бочку с рассолом окунали пока он не помер…», «… купца Игнатьева обманом завлекли и вместе с жонкой евойной в болотине притопили. Опосля же дщерь его малолетнюю в общем зале ссильничали, да увлёкшися удавили от усердия. И, також, в болотину сунули…».

Девка долгонько всё зачитывала, с расстановкою, дабы ни словечка мимо ушей не прошло. А Нифонтов понемногу в разум приходил, и соображать начал, что коли они в особняке беседуют и на дыбе пока не повисли, то у княжича, знать, свой интерес имеется. И можа выйдет откупиться так или иначе.

— Ну так что? Господа из третьего сословия, — поинтересовался Темников, когда рыжая читать окончила, — как мыслите, что с вами будет, отправь я бумаги сии по назначению?

— Каторга, — угрюмо сообщил Лаврентьев.

— Верно, — охотно согласился княжич, — ну, а потеряй я их, к примеру, случайно, да найди их кто-нибудь из старшин гильдейских?

— В нужнике их утопят, — неожиданно прогудел от дверей страхолюд, о котором Кузьма и позабыл вовсе.

— Да?! — удивился княжич, — Какой забавный обычай. Надобно запомнить. Впрочем, это не важно. Важно иное — что я с бумагами этими делать стану. М-м? Как думаете?

— Коли учесть, что мы покуда не на дыбе и не в нужнике, — Нифонтов передёрнул плечами, — стало быть, у вашего сиятельства свои интересы до нас имеются.

— Верно, — обрадовался Темников, — а какие? Мож угадаете!

— Деньги! — брякнул самое очевидное Пантелей.

Княжич скривился недовольно, а после девке рыжей кивнул, давай мол, жги. Та, ничтоже сумняшеся, вновь бумаги со стола подняла и завыла голосом противным: «И те купцы за мзду немалую тех человеков кто худое замыслил, сводили с находниками разными. И душегубцами и всяко».

— Александр Игоревич, — подхватился со стула Лаврентьев, — да вы б намекнули токмо…

И тут же на полу оказался, словив оглушительную плюху от звероватого мажордома. Ну или кто он там?

— Ты, харя, пасть свою раззявлять будешь, когда их сиятельство велят, — процедил страхолюд, за шкирку перемещая Пантелея Ильича на место, — и на ноги вскакивать без дозволения не моги. Уразумел?

Лаврентьев кивнул.

— Так о чём, бишь, я, — Темников почесал шрам над бровью. — А, да. Убивцев нам искать не нужно. Мы с этим и сами прекрасно управиться можем. Верно, Лука?

Мажордом промычал что-то в подтверждение.

— Но тут вот какая незадача, смерти моей кто-то хочет. Да-да, представьте себе.

Нифонтов головой потряс, мол, да как такое быть то может.

— Ну, бывает, хочет себе человек, да и пусть его. Ты вон, Кузьма, тоже моей гибели желаешь.

Нифонтов ажно глаза выпучил от столь несправедливого упрёка.

— Да ладно тебе, Кузьма, желаешь и желай себе на здоровье. Я дозволяю. Так нет же, энтот паскудник людишек лихих про всяк час подряжает. Уж лет шесть как всё меня убить норовят. Сколько мы с Лукой их на тот свет отправили, что ты! И не счесть. Да, Лука?

Страшило за спиной Нифонтова тяжко вздохнуло, сетуя на такую докуку.

— Так вот, — княжич, перестав улыбаться, вдруг резко подался вперёд и взглянул жёстко, зло, оскалившись, — я желаю знать, кто этот человек. И вы мне сии сведенья добудете. Сроку три месяца на то даю.

— А ну как не успеем, Александр Игоревич? — усомнился Лаврентьев.

— А на што Вы мне тогда нужны, — удивился Темников, — у меня вона своих дармоедов хватает. Жрут да спят. Лизка, правда, ещё деньгу про всяк час клянчит на забавы бабьи. Вот, кстати, о Лизке, — княжич указал на рыжую. Девка старалась для вас, листы допросные самолично заполняла. Отблагодарить бы её за старание, как полагаете?

— Сколько? — вздохнул Лаврентьев.

— Ну-у, девка она не прихотливая, думаю, по триста рублёв в год с каждого ей на булавки хватит.

— Побойтесь бога, Александр Игоревич, — не выдержал Пантелей, — мы же по миру пойдём!

Княжич вздохнул и на девку глянул. Та шустро новые бумаги добыла и зачитывать принялась: «Списки таможенных и питейных податей».

— Не надобно, — остановил её Нифонтов, — и так всё ясно.

— Ну вот и добре, — согласился Темников, — значит, по пятьсот рублей серебром в год, начнёте с завтрего управителю сего особняка заносить. Более вас не задерживаю, честное купечество, ступайте да про наказ мой не забудьте. Проводи гостей, Лука.

Чертыхаясь про себя, Кузьма Ермолаевич выкатился на улицу, взглянул на Лаврентьева, почесал в затылке и предложил: — В трактир?

— Угу, — согласился приятель.

И они ушли. А потому не слышали, как рыжая девка, заискивающим тоном, предложила Темникову: — Александр Игоревич, а давайте их убьём, а? Ну вот сил никаких нет эдакое паскудство видеть. Я как те листы допросные зачитывала, думала, стошнит от рож энтих мерзких.

Княжич, на предложение Лизки улыбнулся: — Непременно убьём, коли хочешь, даже в нужнике утопим. Пусть только работу справят.

— Да! — обрадовалась Лизка, — а пошто Вы им тогда велели деньги каждый год приносить?

— А для того, душа моя, чтоб они спокойнее себя чувствовали. Этот народ на серебро всё мерять привык, вот и решат, что покуда платят — я их не трону. А там авось да выкрутятся. Вот и пусть их, выкручиваются, а то подадутся в бега с перепугу — лови их после. Ну и деньги в хозяйстве лишними не станут. Мне же надо репутацию гулёны поддерживать, а сие дорого очень.

Княжич вздохнул и, взмахом руки отпустив Лизку, углубился в бумаги.

***

Слухи такая странная материя, что как круги на воде разбегаются. Вот вроде небольшой камешек булькнулся, ан глядь — уж всё озерцо рябью покрылось.

Не успел Темников уехать, а вся округа осведомлена оказалась о нежданном сватовстве сиятельного княжича. Иные приехать да поздравить не заленились. Хоть плачь, хоть смейся.

Ольга и плакала, и смеялась, и по горнице металась, аки тигра заморская. А после, не выдержав, в яблоневый сад, что за домом рос, сбежала. И даже Дашку с собой не кликнула. В саду хорошо — тихо, спокойно. Яблоками да мёдом пахнет. Самое то место, чтоб посидеть-подумать, над тем, как жизнь вывернулась. До того ни времени, ни сил у неё не было, всё, что происходило вокруг, в памяти откладывалось. Как грибы в лукошке у грибника неопытного, что всё подряд набирает, дабы после разобрать.

В тот день они с Темниковым долгонько разговаривали. Ну как разговаривали, княжич говорил, а Ольга внимала. Выслушала историю про страсть их внезапно вспыхнувшую, и даже нашла в себе силы улыбнуться. Узнала список людей, коим правду знать можно, подивилась тому, сколь он короток. Да там, собственно говоря, и списка-то никакого нет. Родители её, Дашка да люди Темникова. Даже сестрице Сонечке, которую батюшка письмом из столицы попрощаться вызвал, и то говорить запретил.

Ольга тогда возьми да ляпни: — А на исповеди как же?

Александра Игоревича аж передернуло от такого вопроса.

— А что на исповеди?

— Так там же правдиво обо всём рассказывать нужно, — недоумевала Ольга.

— Зачем? — уставился на неё Темников. — Нет, что правдиво это верно. А вот зачем всё рассказывать?

— Как же? — растерялась Баркова. — Разве не за тем исповедуются?!

— Да с чего бы? Исповедь перед причастием потребна, дабы в грехах покаяться, отпущение их получить да вкусить крови господней чистым и безгрешным. А в чём Ваш грех, Ольга Николаевна, какую из заповедей Вы нарушили? В чём вы хотите покаяться?

Ольга не нашлась что ответить.

Темников, задумался слегка, а после продолжил.

— Коли же хотите господу рассказать, что на душе у вас, так говорите напрямую, без посредников. К чему они, коли господь и так услышит. Вы поняли, Ольга Николаевна?

— Поняла, — подтвердила Ольга, — а как быть с обманом? Ложь ведь грех, и искупления требует.

— Какая ложь? — не понял Темников.

— Так ежели спросит кто чей, мол, это ребёнок — мне соврать придётся.

— Вы ведь не шутите сейчас? — удивился княжич. — Ольга Николаевна, послушайте, пожалуйста, внимательно. Я хочу, чтобы это был последний раз, когда мы обсуждаем эту тему. Во-первых, сей ребёнок мой, вне зависимости от того, как его зачали. Ну, и во-вторых, хотел бы я взглянуть на самоубийцу, что рискнёт поинтересоваться у жены Темникова, от кого у неё ребёнок.

— Ой, простите, — смутилась Баркова, — глупость сказала. Я всё поняла, Александр Игоревич, не беспокойтесь. На том и порешили.

И ещё одно сказал княжич. Такое, что Ольга даже и не уразумела, то ли за обиду это счесть, то ли Темников заботу так выказывает. Сказал, что понимает, как не просто ей сейчас мужу довериться, и оттого супружеских обязанностей требовать с неё не станет. Но и она де пусть не мешается в его делах ночных. Так и сказал, бесстыдник, «в делах». Нет, Ольге на самом деле и подумать страшно, как она с мужем возляжет. Но прозвучало это… как-то обидно что ли? Хотя… С другой стороны, она понимала, что не вправе требовать от Темникова верности, коль скоро сама она труды женские сполнять не станет. И ещё ей отчего-то было неприятно думать, что «дела» эти будут Лизки касаемо. Но не оттого, что всё так прилюдно, почти в открытую, а потому что не подходило рыжей это слово. Да ещё и сказанное так надменно скучающе.

Словом, Ольге было над чем поразмыслить, для того и забралась она в глубь сада, туда, где беседка стояла. Старая, дикой лозой увитая. Та, в которой они с Настей по малолетству в игры свои девичьи игрывали. А после, повзрослев, тайнами делились, важными да сурьёзными, сплетничали, словом.

Вот и сейчас сидела она, в пространство уставившись, ладонью шершавую сухость деревянной скамьи гладила, да сомненьями терзалась. Темников-то уехал, а сомнения — вот они, навалились, будто караулили.

Это вчера ей казалось, что всё просто, не иначе уверенный вид Александра Игоревича так подействовал. А сегодня нет, сегодня иначе. А ну как, не одобрит князь внезапное сватовство сына — позору-то будет! Учитывая, что вся округа уж осведомлена. А ну как не справится Ольга с ролью княжны, а после княгини — к этому её уж точно не готовили. А Местниковы? Им-то что сказать? Одно дело коли в монастырь ушла, то дела духовные, мирскому суду неподвластные. Но теперь-то всё в ином свете выглядеть будет. Словно Барковы, презрев все договорённости, за спиной соседей более выгодную партию для дочери подыскивали. И ничего ведь не скажешь — партия, с какой стороны не гляди, гораздо выгоднее.

Да ладно бы со всеми Местниковыми, а ну как ей с Ильёй Константиновичем самолично объясняться придётся? Или упаси господь с Настенькой. Ольга сейчас совершенно не была готова с детской подругой разговаривать.

Как накликала.

Настя ворвалась в беседку, подобно порыву ветра, сметающему сухие листья. Ворвалась, на скамью напротив плюхнулась и молчит. Только смотрит внимательно, испытующе.

— Здравствуй, Настенька, — грустно проговорила Ольга, поняв, что разговора по-душам избежать не удастся. — Они тебя принуждают? — проигнорировав приветствие спросила Местникова.

— Кто принуждает, к чему?

— Родители твои, да? — не унималась Настя. — Сговорились с Темниковым и тебя заставляют теперь? Я понимаю — сиятельные князья, древний род, большое состояние. Но всё же, Оля. Сейчас ведь не семнадцатый век, они не могут вот так вот просто тебя принудить.

— Я… — начала было Ольга.

— Хочешь, папенька мой с Николаем Ивановичем поговорит. Объяснит ему, что не можно дочку неволить. Он обижен, конечно, но ежели я попрошу, согласится, наверное.

— Нет! — быстро отказалась Баркова. — Не нужно ни с кем разговаривать.

— Оля, — Настенька, сочувственно взглянула на подругу, — ну подумай о себе, пожалуйста. Да, родителей должно слушаться, но я ведь тебя знаю. Ты, небось, и возразить-то не сподобилась. Не помыслила даже.

«Не знаешь, — подумала Ольга, — никто меня теперь не знает. Я и сама себя не узнаю».

— Вот неужто они не понимают, — не унималась Местникова, — что это дурь княжичу в голову стукнула, блажь? Увидал красавицу да и воспылал сходу. Блажь! А как пройдёт у него сие увлечение?

— Какую красавицу? — не поняла Ольга.

— Да тебя же! — всплеснула руками Настя.

— Я?! Красавица?!

Вот уж кем себя не считала Баркова. Что в ней может быть красивого? Волосья светло-русые, цвету мышиного? Или глаза в оттенках ряски болотной, на солнце выгоревшей? А уж если вспомнить, в каком виде предстала она перед Темниковым при первом знакомстве, то тут не воспылать, тут бежать подалее захочется от эдакой красоты-то. Ольга при воспоминании об обстоятельствах их встречи почувствовала дурноту, и сглотнула слюну, начавшую вдруг отдавать металлом.

— Конечно красавица, — уверенно заявила Настя, — и черты у тебя правильные, и кожа ровная да гладкая, и статью женской не обижена, — она с некоторой завистью бросила взгляд на грудь подруги.

— Так о чём бишь я? Ты подумай, может всем миром да уговорим твоего батюшку?

— Не нужно, — осторожно качнула головой Баркова — тошнота не унималась и сглатывать приходилось всё чаще, — я сама.

— Сама поговоришь? — уточнила обнадёженная Настенька.

— Нет. Я сама за него выйти хочу.

— За Темникова?!

— Разумеется. Можно подумать, у меня тут очередь из женихов собралась!

— Но… почему? Почему ты вдруг передумала? — недоумевала Настя. — Ты же за Илюшу хотела.

— Не хотела, — зеленея лицом, выдавила Ольга, — то родня так порешила, а я не перечила. А за Темникова…

Не договорив, она опрометью бросилась из беседки и склонилась под смородиновым кустом.

«Господи, как не вовремя-то, — мелькнула у неё мысль, — как стыдно»!

— Что с тобой, Оля, — забеспокоилась Местникова, — тебе плохо? Ты больна?

— Всё хорошо, — отдышавшись и утерев лицо платком Ольга вернулась на скамью, — ничего страшного — так бывает.

— Бывает… — задумчиво протянула Настя, внимательно и настороженно осматривая её фигуру, — и давно?

— Что? — в глупой попытке протянуть время, она с тоской разглядывала потемневшее от непогоды дерево беседки

— Давно у тебя это недомогание?

— Недавно, — тяжело вздохнув, Ольга и встретилась взглядом с изучающим прищуром Местниковой.

— Недавно, — искривив губы в злой усмешке, повторила Настя, — с лета, поди? А вы, Ольга Николаевна, скоры умом, как я вижу. Быстро сообразили, в чём выгоду заиметь можно. Конечно, куда нам худородным до сиятельных князей! И как только рискнуть-то осмелились, а ну, не признал бы Темников ребёнка, что бы тогда делали. Или для Барковых в порядке вещей бастардов плодить.

Ольгу словно по затылку огрели, и перед глазами всё поплыло, так подействовали на неё злые и несправедливые слова единственной подруги. От обиды она даже задыхаться стала. И ведь не объяснить ничего, не оправдаться. Нельзя. Ольга почувствовала, как в уголках глаз собирается влага — за последний месяц плакать уже вошло у неё в привычку.

А Настя не успокаивалась, продолжая сыпать обвинениями и гнусными догадками. Баркова, в растерянности смаргивая слёзы, просто не понимала за что. Не понимала и не узнавала всегдашнюю добрую и понимающую Настеньку.

И опять, как всегда в минуты душевного раздрая, ей захотелось успокаивающих Лизкиных объятий, захотелось, чтобы рыжая погладила по голове, утешила, защитила. Чтоб, насмешливо морща нос, посмеялась над горестями да разъяснила, что беда та и не беда вовсе, а так, мелочь. Пустая безделица. Ольга прикрыла глаза, пытаясь представить, что Лизка уже здесь, рядом, и будто увидела себя со стороны. Слабую, зарёванную, жалкую. Себя, без малого сиятельную княжну Темникову, склонившую голову и вздрагивающую от злых слов теперь уже бывшей подруги. А после представила, что её такую увидит Александр Игоревич. Представила и ужаснулась. Теперь-то наверняка она не дождалась бы уважения и одобрения в его взгляде. А оно ей было нужно, не меньше чем сочувствие в Лизкиных глазах. Ей бы удивиться, отчего мнение почти незнакомых людей стало значить для неё больше, чем мнение родных и с измальства знакомых, да не ко времени.

В Ольге словно другой человек проявился, выплыл из лужи слёз виновато-обиженных, из скорлупы послушания да смирения выломался. Кто таков есть этот человек она не ведала, но определённо он носил фамилию Темников. И к тому, что его унижают да виноватят, сей человек не привык. Ольга выпрямилась, голову вскинула, да на лицо выражение как у княжича натянуть попыталась. Высокомерно-брезгливое.

— Анастасия Константиновна, голубушка, вы безусловно правы. Разумеется ваш род не выдерживает никакого сравнения с родом сиятельных князей, тех в особенности, что счёт свой от самого Джучи хана ведут.

Ольга внутренне ухмыльнулась, завидев некоторую растерянность в лице Местниковой. Да, она сама только от Александра Игоревича узнала кто это такой, но неважно. Прозвучало весомо и будет. В отличие от Ольги, Настю очень беспокоило то, что род их из служилых дворян вырос, и от того упоминание сего древнего владыки определённо возымело эффект.

— Более того, милая Настенька, не кажется ли вам несколько неуместным указывать невесте княжича когда и от кого ей рожать. Или, быть может, ваши родичи желают обсудить сей несомненно важный вопрос с Александром Игоревичем лично. Так вы только скажите. Я поговорю с его сиятельством и устрою вам аудиенцию.

Настя будто на стену натолкнулась, столь неожиданным было выступление Ольги. Она глубоко вдохнула, выпустила воздух через сжатые зубы и, зло сверкнув глазами, поднялась со скамьи.

— Позвольте откланяться, ваше будущее сиятельство, — процедила она и направилась к выходу из беседки. Сказано это было, вроде как и с издёвкой, но Баркова поняла, что Настя слегка струхнула, и уже жалеет о своей несдержанности.

— Ступайте, голубушка, — царственным жестом отпустила её Ольга Николаевна, — Илье Константиновичу мои наилучшие пожелания.

Настя фыркнула и скорым шагом направилась прочь из сада. Ольга облегчённо выдохнула и тяжело опустилась на лавку, очень уж много сил забрал у неё этот разговор.

— А ты выросла, Оленька, — раздался за спиной глубокий женский голос, заставивший её вскинуться в испуге, — зубки отрастила, кусаться научилась. Приятно было слушать, как ты эту дурёху болтливую на место ставишь.

Статная молодая женщина в дорожном платье поглаживала рукой растрескавшийся яблоневый ствол и ласково смотрела на Ольгу. Та в ответ тоже несмело заулыбалась, а после, опознав визитёршу, счастливо взвизгнула.

— Соня, Соня приехала!

январь 1744

За четыре месяца Лизка прижилась в имении, освоилась. С того памятного утра в бане с титулованием княжича более не путалась и барином его не кликала. А потому по мордасам не получала. По заду отхватывала, случилось раз. Но там, чего скрывать, сама виновна была. Да и на пользу сие пошло, коли разобраться. Для ахторитету.

А дело в том, что опосля того утра сентябрьского Лука её вызвал да новый статут Лизкин объявил. Дескать, будет она теперича в личном услужении у его сиятельства и более ничьих наказов слушать не должна. Ну Лизке-то что, так значит так, а вот Анюте — старшей над девками — то как сала под шкуру залить. Она и до того Лизку не жаловала, а теперь и вовсе ядом плеваться стала. Ну ещё бы, рыжая-то теперь вроде даже выше неё по положению выходит. Так и прибила бы, гадину.

А тут такая оказия — сидит себе Лизка в людской да дурью мается. Угольком на доске малюет что-то. Вот как тут мимо пройти? Анюта и не прошла — отправила зазнайку рыжую в комнатах у гишпанца со скоттом прибраться. Лизка что, кивнула да пошла. И тут как на грех княжичу она для какой-то надобности потребовалась. Её искать было, так никто, как она уходила, не видел. Токмо с уборкой закончивши, Лизка пред очи Александра Игоревича явилась.

Княжич на чёрном дворе нашёлся, сидел себе на колоде, что у каретного сарая валялась, да со щеном забавлялся. Тыкал пальцем ему в пузико круглое и улыбался, когда зверёныш тот палец грызть пытался с рычанием грозным. Покой и умилительное благолепие, ежели со стороны посмотреть. Недолго, правда, сие длилось. В аккурат пока Темников Лизку не увидел да улыбку с лица не стёр. Поймал её взгляд, вцепился — не отпустит, как тот щен в палец. Дворня притихла разом, интересно же, как княжич любимицу свою наказывать станет. А Лизка и не поняла сперва, что её экзекуция ждёт, вины-то за собой никакой не чуяла.

— Где была? — голос у его сиятельства ровный был, обычно-хрипловатый, никакой кары не обещающий.

Оттого девка не смущаясь и в подробностях пояснила что, дескать, в покоях учителей Темниковских порядки наводила, да ещё на дона Чапу нажаловаться исхитрилась, что тот сорит где ни попадя.

— Зачем? — так же односложно поинтересовался княжич.

— Да как же, — изумилась рыжая, — как это зачем? Дабы чистоту навесть.

— Иначе спрошу, — поморщился Темников, — зачем именно ты убирать пошла?

— Так это… — растерялась Лизка, — Анюта велела.

— Анююта! — деланно удивился Александр Игоревич. — А это кто?

Девка, чуя неладное, молча ткнула пальцем в старшую.

— Ясно, — вздохнул княжич. — Лука, отведёшь сию бестолочь на конюшню, да вожжами втолкуешь ей, что ничьих наказов, окромя моих, ей исполнять не должно. Раз через голову не доходит, авось через иное место понятнее выйдет.

Лука серьёзно кивнул, и Лизка всхлипнула — Луку, что ни говори, она побаивалась, как и все в имении. А тут ещё и Анютка, змея, влезла. Дескать, пошто дяденька Лука утруждаться будет, у них де конюх энтим делом завсегда заведовал

— Да? — озадачился Темников. — Тогда так, прихвати-ка ты Лука и девицу, как бишь её, Анюту эту с собой. Пусть конюх на ней своё умение покажет, коли она так ему доверяет.

— Да, за что, барин?! — взвыла Анютка.

— Не за что, а зачем, — наставительно заметил княжич.

Посидел, помолчал в тишине, а после, неожиданно на ноги вскочивши, захрипел грозно, пугающе, в ораву людскую уставившись

— Затем, чтоб неповадно было господину указывать, как он поступать должен. А ещё дабы запомнила да другим поведала что это, — он махнул рукой в сторону Лизки, — моё. И только я волен её приласкать и наказывать. Я, да ещё Лука, который сейчас ничто иное, как десница моя карающая. Все ли услыхали? — поинтересовался он, успокаиваясь.

Дворня молча поклонилась. Чуть ли не впервой люди зрели княжича в гневе и оттого струхнули изрядно. Темников покуда был добр, понимающ и милостив. Мог посмеяться с дворовым людом, али послабление кому сделать. Вот народец-то и забывать начал, что князья — то не только платье дорогое да манеры особые. Князья, те что природные — то в первую очередь кровь древняя, лютая. И никакими манерами её не укрыть, не вымарать. Нет-нет да и проявит себя зверюга хищная, оскалом злобным сверкнёт из-под одежд праздничных.

Да впрочем, бог с ними, с людишками-то, не шибко их душевные метания Лизку беспокоили, ей бы со своим раздраем сладить. Оно ведь как получается, вроде бы и наказал её княжич, а с другой стороны вроде как и наградил, наособицу от других поставил. И разобраться ежели, то их, тех, кого Темников к себе приблизил, двое всего — Лизка да Лука. Потому девка нет-нет да и улыбалась сквозь слёзы от заду поротого. А пуще всего душу грели взвизги Анюткины, конюхом воспитуемой. Оно хоть и грех чужой беде радоваться, но так и Лизка не святая.

Но та история давно была, в октябре ещё, в самом начале. Лизка урок усвоила, и более Александр Игоревич столь явно неудовольствия не выказывал.

Казалось бы, времени свободного теперь будет, знай занятие себе ищи, не заскучать чтобы. Так ведь нет, княжич новую забаву удумал. Заставил Лизку книгу переписывать, ну блажь ведь господская и ничего более. Лизка, хоть убей, не понимала, нашто её переписывать потребно, коли вот она уже готовая, красиво отпечатанная лежит. И ладно бы книга была ценная да интересная, на вроде «Книга мирозрения, или Мнение о небесноземных глобусах», в которую девка временами заглядывала. Так ведь нет же, скукотища сплошная, про то, как письма писать следует, да как разговаривать вежественно. И называлась мудрённо — «Приклады како пишутся комплименты разные». Да пусть бы и переписывать, бог с ним, так его сиятельство требовал, чтоб Лизка без помарок да разборчиво буквицы карябала. А как не по его, ругал бестолочью криворукой, и по новой урок исполнять заставлял.

А уж сколько она бумаги дорогой на баловство эдакое извела — и помыслить страшно. Однак раз от разу писать получалось у неё ровнее да разборчивей, и говорить она как-то по господски стала, как в книжице той прописано. И так уж это ловко да натурально выходило, что дворня её барыней дразнить начала. Надо сказать, что с большей частью населения усадьбы отношения у Лизки не заладились. Ну ещё бы! Без году неделя как объявилась, а уже и у хозяина на отдельном счету, и остальные замать её не моги. Обидно. Только Матрёна-ключница да стряпуха Глафира не выказывали ей своего пренебрежения.

Матрёна Игнатьевна, казалось, была выше всех дрязг да суетливых толканий локтями в попытках повысить свою значимость, что было в обычае среди дворни. Она проплывала над ними аки лебедь над стайкой домашних уток. Царственно вниз на возню бестолковую поглядывая. А неудовольствие выражала бровью нахмуренной да губами сурово поджатыми. И хватало ведь. Самый склочный из дворни вмиг утихал, стоило лишь заметить неодобрение ключницы. Эх, вот кому бы барыней родиться. А впрочем, девки в людской болтали, что не так всё просто с происхождением Матрёны Игнатьевны, мол, очень уж был резов по молодости старый барин. Отец нынешнего князя. Ну да болтовня прислуги то дело такое. Ей верить можно только втрое-четверо разделив.

Глаша же напротив, бабой была горластой и на язык несдержанной. Бранилась почём зря, а под настроение могла и половником приголубить. Причём разницы меж господами и прислугой не делала, и лишь два человека выпадали из этого ряда. Матрёна, которую стряпуха безмерно уважала, и собственно сам княжич, его Глаша откровенно побаивалась.

Неизвестно почему, но ключница с кухаркой взялись опекать Лизку с первых дней её присутствия в усадьбе. Одна всё пыталась откормить «шкелетину рыжую», а другая… да и не поймёшь толком. Вроде бы всё также ровно, но Лизка чувствовала какую-то прямо материнскую заботу и пригляд ненавязчивый. Ну вот как матушка за дитятком выросшим присматривает, оно и взрослое и самостоятельное, но проследить, чтоб не поранилось чадо да шапку в холода носило, всё же стоит.

Ах да, ещё один был, кто о ней заботу выказывал — дядька Лука. Но то такая забота, что и не поймёшь: к добру сие али к худу. Нет, он не подкармливал Лизку, как Глаша, и не беседовал с ней по-душам, как Матрёна, да и странно даже представить такое от молчаливого и вечно угрюмого Варнака. Зато случись какому парню из дворни иль из охраны гайдуцкой полюбезничать с рыжей, как будто из-под земли Лука появляется и мимоходом таким взглядом охотника одаривает, что тому как-то и не до любезностей вовсе становиться. Вот и поди пойми, сам он так порешил или Александр Игоревич надоумили. Впрочем, вряд ли княжич стал бы так-то за Лизкой приглядывать. А жаль.

Нет, правда жаль. Лизка-то чем дальше, тем больше о Темникове думала, и мысли стыдные в голове вертела. Особливо с тех пор, как стала в бане да опочивальне ему прислуживать. Ох и тяжко ей сие давалось.

Там ведь в сторону не отступишь и глаз не отведёшь. А они, бесстыжие, хозяйку не слушаются — сами, паразиты, тянутся к телу ладному. Ластятся взглядом к коже смуглой, скользят по изгибам волнующим. Лизка ажно дышать забывала в такие минуты, спроси кто как звать её — и не вспомнит поди.

Эх! Вот скажи княжич тогда хоть слово, так она бы сразу и не пугаясь, и не раздумывая. Она бы…

Не скажет.

Гонор, вишь, княжеский не даст. Поняла уж Лизка, за столько-то времени, всё что в голову придёт Темников повелеть может, и чтоб исполнили добиться. А вот этого не станет. Зазорно ему эдак ласки девичьей требовать, даже у теремной девки.

И ведь по нраву ему Лизка, тут и гадать неча. Не совсем уж она дура, чтоб не понять, что за взгляды он в её сторону бросает, да отчего сглатывает шумно, когда в бане нижняя рубаха, промокнув, Лизкины стати облепляет. Он не скажет, а Лизка та и вовсе в растерянности.

Зима в этом году выдалась снежная да морозная. Суровая, какая-то. И ежели днём ещё солнышко веселия подбрасывало, искрами самоцветными на снегу высвёркивая, то ночью и вовсе жутко становилось. Ветер, холод, тьма. Поутру вновь солнышко, но о ночном страхе уж не забудешь. С крещенскими морозами, в имении всё как-то, успокоилось, уснуло. И то — все праздники отгуляны, все колядки пропеты сиди себе, на печи жди масленицы. Ну в гости ещё съездить можно, али на охоту.

В гости Темников не ездил, на охоту выбирался редко да и до прочих забав зимних не охоч оказался. Выяснилось, что его сиятельство дюже плохо мороз переносит, оттого про всяк час ходит хмурый и ни снегу, ни солнышку не радуется. Ему, ещё по-осени, в кабинете камин на англицкий манер соорудили, вот там перед камином он целыми днями и сиживал. Трубку курил да с бумагами разбирался. Ну и баня, как же без неё.

Вот и в этот раз для княжича баньку истопили, а Лизка, как обычно, прислуживать собралась. Всё приготовила, расставила по обычаю и тут вспомнила, что простынь для утирания забыла. Ну что делать, помчалась вновь к Матрёне, даже обнимку[1] не подпоясала на рубахе, так, тулуп овчинный накинула да в валенки впрыгнула. Покуда ключницу нашла, покуда обратно бежала времени уж прошло изрядно.

Лизка влетела в предбанник в клубах пару морозного, тулуп на лавку скинула да за подол рубахи нижней ухватилась. Запамятовала, вишь ты, что сарафан не одевала. Потянула подол-то к верху, разворачиваясь, да так и замерла. Стоит Лизка, глазюками хлопает, подол в кулачках сжимает, срам до половины открывши. А на другой лавке у стены Темников сидит.

Примечания:

[1] - Верхняя часть (лиф) женской нижней рубахи или сорочки.

Глава 7. В которой будут оспа, вода, огонь и разговоры. А Темников начнёт охоту на дурака.

Январь 1744

Темников сидел, откинувшись на бревенчатую стену предбанника, даже, наверное, полулежал. Верхнюю одежду он успел скинуть, и теперь на нём была лишь сорочка с распахнутым воротом да простые порты. Вся его поза говорила о расслабленном отдыхе, о спокойствии и умиротворении. Говорила, пока Лизка не устроила театр с заголением.

Глаза княжича расширились, он судорожно сглотнул и замер на вдохе. И Лизка замерла, на княжича уставилась, а в головёнке рыжей пустота, ни одной связной мысли. Ей бы отшутиться, али хоть ойкнуть по-бабьи, так нет, стоит и не моргает даже. Темников кхекнул, прочищая горло, и только теперь девка увидела, с какой жадностью его взгляд вцепился в край рубахи, так издевательски замерший на границе сокровенного бесстыдства. Как побелели его пальцы, сжавшиеся в кулаки. Как напряглись ноги, босыми ступнями упираясь в доски пола. Поза княжича выражала полную готовность сорваться с места и ринуться… Куда? К ней? Лизка вдруг ясно осознала, каких усилий стоит Александру Игоревичу удерживать себя на месте. Осознала и, решившись, потянула подол дальше, вверх. Сначала медленно, несмело. А после, разглядев в чёрных искрах Темниковских глаз нетерпеливо-жадное одобрение, быстрее, решительней. Ещё раз замерла, уже снявши рубаху, но всё ещё прижимая её к груди, а потом отбросила тканую броню и даже руки чуть в стороны развела, полностью раскрываясь перед этим голодным тёмным омутом.

— Красивая, — прохрипел княжич совершенно севшим голосом, — такая… красивая.

Лизка улыбнулась несмело и шагнула вперёд. И ещё раз шагнула, и ещё. Пришла. Темников обхватил её руками, ладони на пояснице соединив, лицом к животу прижался крепко и выдохнул облегчённо. Лизка ажно охнула утробно от такой-то ласки, а после пальцы дрожащие в волосы ему запустила и замерла. Пару мгновений неподвижности и она почувствовала губы княжича, не поцелуй даже, а так, будто он кожу её вдохнуть пытается. Будто он ею, Лизкою, дышать надумал вместо воздуху. А в следующий миг она неведомым образом уже на лавке очутилась, так что под задом доски твёрдые, а плечи и голова на коленях у его сиятельства устроились. Пальцы Темникова, чуть подрагивая, лица её касались, оглаживали, черты обрисовывали, так слепец незнакомца «увидеть» пытается. Только Темников не слепец: эвона как в глаза смотрит пристально, а во взгляде и страсть жадная, и усмешка горделивая, и… любопытство? Матерь божья царица всеблагая, до чего же Лизке этот взгляд нравился. Под ним она, и впрямь, себя красивой чувствовала и желанной к тому же.

Персты княжича сорвались с Лизкиного подбородка и мягко, невесомо касаясь горла, двинулись к груди. Девка задержала дыхание, когда его ладони, чуть подрагивая, остановилась над навершиями её, коли уж по-правде, невеликих всхолмий. Ладони чуть опустились и вновь рванулись вверх, будто опасаясь пораниться. И от этого прикосновения-неприкосновения Лизке стало так колко радостно, такое утомительное удовольствие несли в себе ласки Темникова, что она подалась за руками вслед как бездомный кошёнок за погладившим его ненароком дитём.

Касания княжича были мягкими, осторожными, Лизка даже могла бы сказать робкими и несмелыми. Могла, кабы это кто другой был, а не Темников. К его сиятельству слова сии примерять глупостью несусветной казалось. Но пуще всего будоражили её нутро не откровенные касания и не тяжёлое дыхание Александра Игоревича. Его глаза, этот взгляд изучающий, испытывающий неотрывно следящий за дрожанием ресниц, за изгибами губ, за быстро меняющимися гримасками. Темников, не отрываясь, приник взором к её лицу, и Лизка в ответ даже моргать не смела. Лишь чувствовала, как мучительная истома расползается вдоль хребта, как ноги сами по себе раздвигаются в стороны, бесстыдно открывая доступ к сокровенному.

Пальцы княжича нырнули в рыжий пожар её междуножья, и Лизка вдруг ощутила, что во всём мире божием не осталось воздуху. Вот вроде и дышит она, грудину чем-то заполняет, а кажется, будто пустоту вдыхает. Темников продолжал движения рук, меняя ритмы, изучая и подстраиваясь, а Лизке вдруг примерещилось, что она по тёмной поре по двору идёт. А в руках у неё таз с водой колодезной, холодной и вкусной до изумления. Таз полон и тяжёл, но Лизка несёт его, страшась расплескать. Потому что пролить ту воду страшно так, что губы дрожат, жутко так, будто умрёшь после этого, и… невыносимо притягательно. А с каждым княжичевым движением, с каждым вжиманием пальцев в её естество словно ещё кружку сверху доливают. Лизка замирает, напрягшись, вытянувшись, в попытке остановиться, удержать равновесие, но тут Темников касается губами уголка её губ. Девка мотает головой, отказываясь признавать поражение, разворачивается и, неожиданно уткнувшись в живот княжичу, втягивает сквозь ткань сорочки до невозможности одуряющий запах распалённого тела. И всё. Не донесла, расплескала, не выдержала. Ухнула с головой в болючую нежность, захлебнулась радостным ужасом. Её так придуманной той водой окатило, что Лизка забила пятками по струганным доскам, замычала Темникову в живот протестующе. А руками от воздуха судорожно заотталкивалась.

После, когда княжич уходил ужо, так и не попарившись, она, решившись, предложила: — Ваше сиятельство, когда ввечеру постелю вам стелить стану, я могу… Нет, — тут же поправилась, — я хочу до утра у вас остаться. Ежели дозволите, конечно.

Темников замер в дверях, будто бы колеблясь, а после хмыкнул неопределённо и, не оборачиваясь, обронил: — Дозволяю.

Сентябрь 1748.

Раньше, до отъезда Софьи Николаевны в Петербург, отношения меж сёстрами Барковыми были… да никакими они не были. Слишком большая разница в возрасте для дружбы и слишком разные характеры. Соня девицею была упрямой и немного вздорной. Оттого Николай Иванович, человек по натуре мягкий и всякого скандалу бегущий, даже не пытался сладить со старшей дочерью. Меж тем девица сия с младых ногтей чётко разумела, чего она хочет, а пуще того, чего не хочет.

Не хотела она всю жизнь оставаться провинциальной барышней. Не хотела выходить за одного из соседей, такого же замшелого провинциала, и до скончания дней гонять ленивую дворню, да отмечать в амбарной книге сколько возов сена на продажу ушло. Софью Николаевну манили большие города, блеск столичной знати и кипение страстей в дворцовых интригах. Бог весть, каких усилий стоило батюшке устроить ей поездку в Петербург на мескерад. Какие связи он задействовал, какие знакомства вспоминал. Однако же устроилось. В столицу они съездили. А там Соня, используя всё своё обаяние вкупе с упёртостью, за один вечер очаровала наследника рода Зваричей, блестящего офицера лейб-гвардии Семёновского полка, двадцати пяти летнего красавца Владимира Андреевича. Да так очаровала, что к окончанию седмицы, отведённой на Питерский вояж, он у её батюшки руки Сонечкиной попросил.

Со свадьбой тоже затягивать не стали, и вскорости Софья Николаевна Зварич отчий дом покинула, и даже погостить не наведывалась. Родители тоже лишь пару раз к ней приезжали, и то на рождение внуков. Вот так и вышло, что сёстры почитай семь лет не виделись. И не увиделись бы ещё, кабы Николай Иванович письмо старшей не написал. Конечно, бумаге он стыдных подробностей не доверил, отписал лишь, что Ольга суету мирскую отринуть собирается да пострига жаждет. И коли Софья с сестрёнкой попрощаться желает то сейчас самое время.

Соня как письмо то получила, так и сорвалась на родину сестрицу вразумлять. Нет, противу монастырей она ничего не имела: кто-то ведь должен перед лицом господа грехи людские отмаливать. Но почему Оля? Что девица девятнадцатилетняя о грехах знать может? Чем ей мир вне стен обители не угодил ужо? Оставила сыновей на Володиных родителей и приехала. И сразу, не сменив одежды дорожные, Оленьку разыскивать стала.

Младшая Баркова в саду отыскалась, в беседке. Да не одна. Софья сестрицу помнила вечно смущающимся, угловатым подростком, эдаким щенком нескладным. А теперь перед нею львица молодая предстала, сильная да уверенная. Эх, как она эту болтушку соседскую отбила, и не постеснялась же князьями какими-то пугать. Толком Соня разговор не слышала, поняла лишь что рассорились подруги. А как, да почему и неважно, в общем-то. Лишь когда Местникова ушла, а скорей даже убежала, Софья сестру окликнула. Та развернулась испуганно. Взрослая, красивая, черты их Барковские фамильные помягче чем у самой Сони будут. Только мордаха зарёванная, да нос припухший, а так всем хороша девица.

— Соня приехала, — выдохнула Ольга обрадовано и обниматься бросилась. Обняла крепко, засопела, как в детстве, обиженно, когда ударилась больно, а в рёв пускаться не велят.

— Ну-ну, — успокаивающе погладила её по плечу Софья, — будет тебе, маленькая.

— Эй, — шутливо ткнула старшую сестру кулачком в бок Ольга, — я не маленькая! Это ты дылда! И хихикнула, носом шмыгнув. А после ухватила Соню за руку и в беседку потащила на лавку.

— Ну, рассказывай давай. Как живётся тебе, как там мои племянники, как Питер?

— Тише, тише, — подняла руки в останавливающем жесте Софья, — не части. Всё расскажу, всё поведаю. Но после. Ты сперва объясни, что за блажь в голову тебе взбрела, в какой монастырь ты собралась?

— Пустое то, — посерьёзнела Ольга, — никуда я уж не еду.

— А всё же? Что было-то?

— Потом, — отмахнулась Ольга, — нет желания рассказывать.

— Оля! — как встарь, попыталась надавить голосом Софья.

— Соня! — проявила непокорство младшая сестра.

«Совсем выросла девочка, — с неожиданной теплотой подумала Софья, — теперь на неё уж не цыкнешь, не приструнишь. Теперь с ней считаться придётся».

— Оленька, — изменила она тон, — ну пойми же ты, маленькая, я ведь переживаю. Я как письмо от батюшки получила, так с тех пор и места себе не нахожу. Не знаю что уж и думать. Я ведь всегда на твоей стороне, сестрица, поделись, расскажи что случилось-то.

— Всё хорошо, — Ольга успокаивающе тронула сестру за плечо, — всё уже в порядке. А случилось… Она замялась. Ольге страшно не хотелось врать, но и правду говорить было никак нельзя. Княжич по этому поводу высказался вполне определённо, и нарушать их договорённость она бы не осмелилась. Наконец решившись, она начала. — Соня, этим летом кое-что произошло, — Ольга мялась и запиналась в попытках подобрать верные слова, — я от Местниковых возвращалась, когда на нас напали, ну на карету то есть.

— Господи, — ахнула Соня, — кто?!

— Не знаю, разбойники какие-то, да и неважно сие. Охрану нашу всю побили, а меня с Дашкой в полон захватить вознамерились. Ольга всё убыстряла речь, нервно комкая платок.

— Но всё же свезло нам: один молодой дворянин с оказией в тех местах случился. Вот он со своими людьми татей-то и упокоил, а после до дому нас сопроводил.

— Господи, — повторила Софья, — как же ты напугалась, бедная, что в обители спрятаться решила.

— Нет, — возразила Ольга, — не так. Вернее да, напугалась, конечно, но в монастырь не за тем уйти собиралась. Понимаешь, — она вновь замялась, подбирая слова так, чтобы и не соврать и в то же время правду утаить, — тот дворянин, ну что меня от лихих людей уберёг. Я ведь ему благодарна была безмерно. Вот. А после он уехал, и чуть позже некое обстоятельство обнаружилось. Понимаешь?

Софья недоумённо смотрела на сестру.

— О боже, Соня, — Ольга спрятала лицо в ладонях, — непраздна я. Понимаешь теперь?!

— Ты что?!

— Да, — кивнула младшая сестра, по-прежнему прикрывая лицо, — так вышло.

В беседке повисла тишина, слышно было, как гудели одуревшие и злые осенние мухи. А где-то в доме кухарка распекала нерадивых помощников.

— А… — начала было Софья, но запнулась. Помолчала, собираясь с мыслями, подумала и заговорила уже уверенно, по-деловому.

— Ежели ты полагаешь, сестрица, что я сейчас стыдить тебя стану, так вот нет. Даже и не подумаю. И вполне могу тебя понять. Кровь, стрельба, шпаги. До шпаг ведь дело дошло?

Ольга кивнула.

— Ну вот, я и говорю, вокруг смерть и ужас, а тут он. Сильный, смелый, надёжный. Так ведь было?

Новый кивок.

— И как тут разглядеть иную опасность что девице неискушённой грозит. Конечно же, ты ему доверилась. Или… — вдруг насторожилась Соня.

— Нет, нет! Что ты! — замахала руками Ольга. — Никакого принуждения. Он вёл себя сообразно чести дворянской.

— Сообразно, — скривилась, старшая сестра, — сообразно чести он к тебе и вовсе прикасаться не должен был. И даже смотреть в твою сторону без необходимости. Впрочем, господь с вами, не о том речь. Монастырь да, в твоём случае выход конечно, нонадо признать выход дурацкий. На такое лишь от отчаянья решиться можно. У тебя и родители живы, а коли пересудов провинциальных боишься, так завсегда ко мне переехать можно. И не перебивай, — остановила она пытавшуюся что-то вставить Ольгу, — никакой приживалкой ты бы не была. Мы сёстры всё же — родная кровь. Но то так, на крайний случай. А покуда предлагаю дворянином твоим заняться. Ты запамятовала, поди, но семья моя вес изрядный имеет, в столичном-то обществе. Мы этого твоего спасителя так на всю империю ославим, что он на коленях приползёт руки твоей просить. Государыня императрица к тому же, любит такие браки устраивать, а Володе она благоволит, и ябеду мою всяко без внимания не оставит.

— Да я… — вновь собралась возразить Ольга.

— И слушать ничего не желаю! — категорично отрезала Софья. — Благодарность благодарностью, но совесть-то иметь нужно. Ну-ка, быстренько называй мне его имя, надеюсь сей «спаситель» представился. Просто назови имя. Согласись, что хотя бы это я должна знать.

— Темников, — устало выдохнула Баркова.

— Ага, — возликовала Соня, — значит Темников! Постой. Какой Темников?

— Наследный княжич Темников, — со скрытым злорадством, проговорила Ольга, — Александр Игоревич.

— Дела, — озадаченно выдохнула Софья Николаевна, — с этим да, с этим не сладить. Ему и на мнение людское начхать, и императрица из-за нас ссориться Темниковыми не станет. Разве вот на совесть надавить. Да там такой фрукт, что ты!

— Соня, — Ольга взяла руки сестры в свои и легонько встряхнула, — успокойся, ничего этого более не надо. Я замуж выхожу.

— Замуж? — на мгновение удивилась Софья, но тут же продолжила в своей напористой манере. — Ах, ну да, за Местникова. Что ж, со стороны Ильи Константиновича это воистину благородный поступок. А сестра его, стало быть, о твоих обстоятельствах прознала и приехала недовольство своё выказывать. Вы ведь потому ссорились?

— Боже мой, Соня, — расхохоталась Ольга, — тебе бы пиесы писать, успех был бы, несомненно. Нет оба раза. Ссорились не потому, и замуж я выхожу за Александра Игоревича.

— За какого Александра Игоревича? — растерянно моргнула Софья Николаевна.

— Так за Темникова же!

— Ага. Сестра Барковой, порывисто поднялась на ноги и нервно зашагала по беседке. Два шага в одну сторону, разворот, два шага в другую.

— Ага, — повторила она, — верно, я чего-то ещё не знаю. Ты не могла бы, душечка, не томить, а обсказать всё по-порядку, как водится.

— Могла, разумеется, кабы ты не перебивала.

Софья картинно выпучила глаза да рот руками зажала.

— Приезжал княжич намедни, — хихикнув, продолжила Ольга, — Как услыхал о ребёнке — обрадовался и сразу руки моей просил. На коленях, кстати, как ты и грозилась. Говорил, что жизни своей без меня не мыслит более, и что каждый божий день обо мне думал.

— Надо же! — удивилась сестрица. — А мы точно об одном и том же человеке говорим?

— Уж будь уверенна, — подтвердила Ольга, а про себя подумала, что у неё вышло не соврать ни единым словом. А княжич как знал, что ей о сватовстве рассказывать придётся, оттого и разыграл сие представление.

— Однако, — потёрла лоб Софья Николаевна, — вот даже и не знаю — радоваться теперь иль печалиться.

— Что так? — Вот смотри, — начала Софья, — с одной стороны всё замечательно: род славный да известный, и достаток, и влияние — всё при нём.

— А с другой? — заинтересовалась Ольга. — С другой сам княжич Темников, вернее его репутация. Ты ведь и не ведаешь, поди, что о нём в свете говорят.

— Отчего же, — нахмурилась Ольга, — Настенька меня уж просветила.

— Вот как, — неприятно удивилась Софья, — впрочем, понятно. А знаешь, я всё же рада, что всё так вот обернулось.

— Рада?

— Да, — уверенно кивнула сестра, — бог с ним, с Александром-то, зато ты из глуши деревенской этой выберешься, в столице жить станешь со мною рядом. А я уж тебя без пригляду не оставлю. Мы на пару этого княжича шалопутного вот где держать станем.

И Софья, сжав маленький кулачок, победно взглянула на Ольгу.

— Пусть знает, хлыщ высокородный, каково это с Барковыми связываться.

— Пусть, — воинственно подтвердила Ольга и нижнюю губу выпятила.

Сёстры расхохотались весело, искренне, облегчённо. И с этим смехом все мысли дурные да тревожные из Ольгиной головы будто сквозняком выдуло. Так легко ей вдруг стало, так правильно, что даже обида на Настю, подругу детскую, сущей мелочью показалась. Соня сказала, что в имении задержится, Темникова дождётся, да потом они все вместе в Петербург отправятся. И закрутилось. Хоть свадьбу и не здесь гулять задумали, а в столице подготовка всё ж велась преизрядная. Соня и тут себя проявила, распоряжалась да организовывала всё как быть должно. Никакие возражения маменьки с папенькой в расчёт не принимались. А Ольга ходила успокоенная, довольная и слегка важная. То и дело замирая на полушаге да прислушиваясь к тому, что у неё внутри происходит. Софья смеялась над сим чудачеством, дескать, нечего там слушать пока, на что сестрица улыбалась загадочно и ничего не говорила. Дурнота её лишь поутру мучала, но Софья с маменькой успокоили, разъяснили, мол, нормально сие, то ребёнок, расти начав, голову ей кружит.

Так за хлопотами и срок подошёл Темникову приехать, только задерживался он что-то. Софья Николаевна на Ольгину обеспокоенность фыркнула лишь, заявив, мол княжич то такой человек, что и на собственные похороны опоздать может, а уж о свадьбе и говорить нечего.

А потом слухи пришли. Страшные. Сказывали, что убили Темникова. Живьём сожгли. Не опоздал он, стало быть, на похороны.

Октябрь 1736

Дом у Петра Григорьевича был невелик. Однако всё же это был дом, а не жильё при лавке в московском посаде. И у Никитки, вот уж диво, в сём дому своя горница имелась, от других наособицу. Комнатка, конечно же, оказалась совсем крошечная, токмо кровать да шкап платяной в ней разместиться смогли, но своя ведь, личная. А ещё Пётр Григорьевич одёжу ему справил, да не мещанскую, а как у настоящего барчука. Красивую и дюже неудобную, Никитка думал её снять, покрасовавшись, но его благородие запретил. Велел про всяк час это платье носить, чтоб как вторая кожа было.

Окромя них в дому ещё отставной солдат Анисим обретался. Он и сторож был, и кухарь, и ежели по дому чего исполнить надобно, так это тоже к нему. Никитка боялся его поначалу, и то сказать, здоровенный мужичина сутулый да патлатый, рожа диким волосом заросла. И молчит завсегда, лишь зыркает из-под бровей насуропленных. Боялся, но потом привык. К одеждам благородным привык тоже, и к занятиям грамотой да иными науками, и к обучению бою шпажному. Привык и не удивлялся ужо. А ещё Пётр Григорьевич его истории родов дворянских обучал, не всех вестимо, лишь самых значимых. Таких как Бабичевы с Темниковыми, Голицыны да Гагарины. К чему вся эта учёба его благородие не объяснял, а Никитка не спрашивал, здраво рассудив, что коли надобно будет так всё ему и обскажут.

Более всего его сам Пётр Григорьевич занимал. Ох и странный это был человек. Никитка-то раньше думал, что коли дворянин, так и денег у него без счёту, трать не хочу. А вот нет, как бы не так. Можа у других дворян так и заведено, но здесь не тот случай. Скуп был его благородие до невозможности, на всём экономил, каждую полушку считал. Платье то дорогое и парадное, в котором он в Москву ездил, по возвращении снял да до лучших времён припрятал. Сам же ходил в старом, чиненном-перечиненном. Экипажа своего не имелось, для поездок Пётр Григорьевич у знакомых одалживался. Харчевались они не то чтобы скудно, сытно вполне, но однообразно как-то. Матушка Никиткина и то побогаче стол собирала. И это всё при том, что Пётр Григорьевич отнюдь не бедствовал. Он и при должности какой-то обретался, и содержание ему выплачивалось, и иные дела тихие, но денежные его благородие крутил (уж в этом-то Никитка, будучи сыном лавочника, разбираться научился). А вот, поди ж ты, экономил на всём. Почти. Лишь на мальца серебро без счёту тратил. И одёжу ему справил самолучшую, и учителей не из дешёвых нанимал, и коли сладости какие на торгу попадались завсегда гостинца приносил. Словом, заботился о Никитке аки любящий родитель о драгоценном чаде.

Другой бы подумал, что то и есть Никиткин отец взаправдашний. Тем паче что и обликом они схожи были: оба смуглые да чернявые. Другой бы, но не Никита. Он ведь точно помнил, что Фома Малышев (коего он уж и в мыслях батюшкой величать бросил) с пьяных глаз его Никитой Игоревичем назвал, а никак не Петровичем. Ну а потом, когда геральдические тонкости осваивал, наткнулся Никитка на один герб презабавный. У всех ведь как, обычно зверь геральдический силён да грозен, лев там, орёл али ещё какая свирепая гадина. А на этом нет, иная животина намалёвана. Вот тогда-то «лисья кровь» и припомнилась. Никитка, затылок почесав, перерисовал сей знак, корявенько правда, ну уж как умел, да и прикрепил его в своей горенке на стенку, аккурат в изголовье. Пётр Григорьевич как сии художества увидел, лишь хмыкнул многозначительно да по голове мальца потрепал, а говорить не стал ничего. Так и жил Никитка до осени лишь науками себя загружая. А после беда приключилась — захворал малой.

Поначалу думали ерунда, безделица — простыл Никитка под дождём набегавшись. Его благородие попенял мальцу на неосторожность да отдыхать велел. Никитка и отдыхал, тем паче сил ни на что иное не оставалось. Жар да озноб его мучали и пить постоянно хотелось. После боли рвущие в членах да в крестце добавились. Тут уж Пётр Григорьевич обеспокоился не на шутку, и лекаря позвал — немца Липке. Немец осмотрел болящего ощупал, в рот да в ноздри ему позаглядывал, да и молвил страшное. Оспа мол у отрока.

Никиткин опекун ажно с лица спал новость сию услышав. Засуетился, задёргался, немца за грудки хватать пробовал было, да толку-то. Лекарь сразу сказал, что нет лекарств от напасти этой, всё теперь в руце божьей, коль на роду написано преодолеть сию хворобу так выживет малец, ну, а нет, значит нет. Болел Никитка тяжело, мучительно, слаб был настолько что и до ветру подняться не мог — под себя ходил. Но Пётр Григорьевич и тут его не оставил, самолично мыл да переодевал, рядом сидел да уксусом водой разбавленным лоб и грудь обтирал, чтоб, значит, огонь телесный уменьшить.

На четвёртый день хворому полегче стало, жар ушёл и ломота почти прекратилась. Его благородие обрадовался было, решил что ошибся немчура неверно болезнь определил, тем более что и язв никаких оспенных на Никиткином теле не появилось, токмо сыпь в паху да на животе. Однак Липке, вновь призванный, лишь головой сокрушённо покачал и объявил что самое худое впереди.

И верно, через седмицу язвы появились и отрок в беспамятство впал, в бреду метаясь. Марилось ему что потерялся он в дому пустом, огромном. И выхода найти не может. Бежит кричит по коридорам гулким, да всё без толку. А после в залу просторную попадает, вроде как для балов предназначенную, но сейчас тёмную и страшную. Вот стоит он той зале, по сторонам растерянно оглядывается, а тени на полу вдруг шевелиться начинают и густоты набрав лисами оборачиваются. А глаза у тех лис как уголья горят красным, и кричат они голосами воробьиными. Вором его ругают и кровь, неправдой добытую, вернуть требуют. Никитка бежать пытается, да куда там, лисы окружают его и зубами как иглы острыми в поясницу впиваются. После облегчение наступало ненадолго и опять всё по-новой.

Сколько Никитка проболел сказать он не мог, ему показалось что вечность, однако же господь не выдал оклемался малой. И тут уж не скажешь что помогло, то ли здоровье крепкое то ли молитвы Петра Григорьевича, но обошлось. Даже лик Никиткин от хвори той пострадал не особо, токмо два рубца на виду остались, на лбу в аккурат над левой бровью.

А первое что сделал малец, в себя придя, так это малюнок свой со стены содрал да в печке сжёг.

Октябрь 1748.

Из Москвы выехали поутру, когда серый рассвет только разгорелся в сыром осеннем воздухе. Зябкая туманная морось мелкими капельками оседала на одежде путников, на лошадиной сбруе, на коре деревьев, и оттого в неверном утреннем свете, казалось будто господь в великой щедрости своей облил тварный мир мишурой серебряной. Принарядил его к празднику.

Впрочем, Темникову на красоты сии было начхать, он кутался в тёплый кафтан, и поглядывал вокруг насуплено и недовольно. Да ещё и шмыгал носом не аристократически, рукавом утираясь. Лизка с Лукой держались чуть поодаль, заговорить не решаясь: изведали уж на собственном опыте что хуже прихворнувшего княжича ничего и быть не может. Его сиятельство Александр Игоревич при малейших признаках недуга делался вовсе невыносим. Более раздражительного, склочного и капризного человека, поди, найди ещё.

И без того паскудное, настроение княжича окончательно испортила нелепица на выезде из города приключившаяся. Баба какая-то, немолодая ужо и виду мещанского, из проулка вывернула, да с криком «Сынок, Никитушка!», за стремя Темниковского мерина ухватилась. Княжич глянул на неё сверху, засопел надменно-простуженно и отворотился недовольный. А баба та стушевалась, глазами слезливыми забегала, отступила на полшага.

— Прощения просим, ваше благородие, — губами трясущимися вымолвила, — обозналась я.

— Сиятельство, дура! — прогудел Лука, приблизившись, — Перед тобой, убогая, сиятельный княжич Темников Александр Игоревич.

— Темников?! — отшатнулась баба, — Ну да, ну да, конечно.

— Блаженная, — заключил Лука, — дорогу дай, ну!

А княжич ничего не сказал. Пнул мерина пятками, да дальше поехал. И только Лизка, оглянувшись, увидела, что мещанка та так и стоит на дороге и вослед им глядит задумчиво.

Пообедали и лошадям роздых дали в корчме придорожной. Ну как пообедали? Темников вяло поковырял в блюде с капустой тушёной, да и бросил сие занятие. Лишь вина горячего спросил и цедил его потихоньку. Лизка заикнулась было что, коли княжичу неможется так может в Москву возвернуться стоит но, его сиятельство так глянул что девка едва язык себе не откусила. После роздыху дальше тронулись, вёрсты копытами мерять. А погода, будто под настроение Темниковское подстраиваясь, всё портилась и портилась. К вечеру, мерзость мокрая, что с небес оседала и вовсе в дождь превратилась. Мелкий, зябкий, надоедливый.

Впрочем, к месту ночлега добрались они без особых сложностей. В дне конного пути от Москвы несколько крупных сёл встречалось, но княжич завсегда в этом останавливался. От иных оно отличалось наличием сразу двух постоялых дворов, на обоих выездах и Темников по обыкновению направился ко двору Прошки Лузгина, что ото всего села наособицу стоял.

Прошка, мужик солидного возрасту, рябой да лысоватый, расстарался дорогих да частых гостей привечая. И стол накрыл, не раздумывая, всё как княжич любит, и комнаты приготовил, в коих они не по разу уж останавливались. Бестолку всё. Княжич с тарелки поклевал уныло как цыплак дохлый, и вновь вина горячего с мёдом потребовал. Лука и вовсе к еде не прикоснулся, лишь смотрел на Александра Игоревича вопросительно. В конце концов, Темников не выдержал и прогундосил, рукой махнув, — Лошадей проверь да и ступай себе.

— Благодарствую, княжич, — вскочил на ноги Лука, — не сомневайтесь, ваше сиятельство, всё проверю и поутру на месте буду.

— Иди уж, — отмахнулся княжич, — моё сиятельство отпускает.

Лизка хихикнула, нравилось ей дядьку Луку таким видеть. Варнак, вишь, в каждом селе, где они заночевать останавливались, по вдовице себе завёл и посещал их при всякой возможности. И то сказать, мужик он ещё не старый, чай бабу обиходить сумеет. Мошна у него не сказать, чтоб тугая шибко, как у купца какого, однако же, и гостинца детишкам завсегда принесёт, и бабе на хозяйство деньжат подкинет. Да много ли надо, им клушам сельским, чтоб мужик не злой приласкал, да чтоб детвора не голодовала. Лука с сиими задачами управлялся в лёгкую. Княжич даже шутил, когда в настроении был, конечно, что, дескать, перекрестит Варнака в муслимство, да и оженит на всех тех бабах единовременно. На что дядька Лука лишь глаза закатывал, и пенял княжичу, что он де смерти его добивается, лютой да мучительной от головы разрыву.

Лизка поначалу удивлялась было, как, мол, так? И лицом Варнак дик да страшен, и слова у него лишнего не выклянчить, а бабы-дуры в очередь за ним выстраиваются. И даже, (Лизка то доподлинно ведала) косы друг дружке драть сподобились. Но то поначалу было. А после, поколесив с дядькой по просторам Руси-матушки, пообвыкшись поняла что баб в Луке приманивает. Надёжный он, как воротный камень. Не красив да не изящен но… надёжный, словом.

Лука ушел, а вслед за ним и княжич почивать собрался. Ну и Лизка за ним. Ну, там дабы раздеться помочь, али постель согреть, коли потребуется. Темников так с глиняной кружкой и не расставался, плюхнулся на лавку, прихлёбывает потихоньку да носом шмыгает. А на Лизку как затмение нашло, взялась втолковывать княжичу что, дескать, негоже в пути хворому находиться, что лучше бы переболеть, а ужо опосля, да с новыми силами… И понимает ведь что лишку хватанула, что терпение его сиятельства, и без того невеликое, сейчас и вовсе закончилось. Понимает, а остановиться не может. Язык словно и не её, сам по себе работает, а разум за ним угнаться не в силах.

Темников молчал, сопел да краснотой дурной наливался. Шрам на лбу и вовсе фиолетово-багровым сделался.

— Вон пошла! — хрипло рыкнул княжич отставив опустевшую кружку и принявшись сапоги стаскивать.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — пискнула опомнившаяся Лизка и к двери порскнула.

— Стоять, — нагнал её полухрип-полушёпот, — хозяину вели, пусть штоф водки принесёт.

— Вы ж не встанете поутру! — осмелилась, всё же, возмутиться девка.

Ответом ей послужил сапог, прилетевший в дверной косяк.

***

С чего Лизку понесло к ручью у запруды, она и сама не разумела. Погода уж точно к ночным прогулкам не располагала. Нет дождь не усилился, но и без того противно-зябкое осеннее ощущение, с заходом солнца стало вовсе мерзопакостным. И настроение у рыжей в лад погоде сделалось. Тоскливо отчего-то у Лизки на душе было, тоскливо и муторно.

На княжича обиды она, конечно же, не держала, ну так, может быть чуточку. Глупо ведь на камень обижаться, что он твёрд да тяжёл, али на воду за то, что она мокрая. Темников это — Темников, уж каков есть и иным ему не быть, да и ни к чему это. Иным Лизка княжича и представить не могла. Скорая женитьба его сиятельства тоже её мало беспокоила, ну будет у княжича жена так что с того. На Лизке сие уж никак не скажется. Жена она где? В особняке али в поместье, а она вот туточки, под боком завсегда. Да и положа руку на сердце, Ольга Николаевна в роли княжны Лизку куда больше той же фрейлинки расфуфыренной устраивала. Хотя княжич и ошибался, конечно, представляя Баркову женой покорною да молчаливою. Не так проста была княжна будущая, ох не проста то Лизка умом своим бабьим ясно различала. Это сейчас она изломанная да напуганная, а как выправится, так и проявится в ней сердцевина твёрдая, что Лизка ещё там, на болотах заприметила. Ну, а Александру Игоревичу сие знание и не надобно, с этими сложностями они сами, без него разберутся. Не к лицу, чай, мужу в дела женские глубоко заглядывать.

Лизка дышала стылой осенней моросью и даже не пыталась в себе копаться, здраво рассудив что, какова бы ни была причина хандры, а погрустить да покиснуть в своё удовольствие, когда ещё случай представится. Оттого и предавалась сему занятию самозабвенно, с душою. Даже слезу пустила. И лишь продрогнув окончательно, обратно на постоялый двор отправилась.

Лизка поднялась на пригорок и явственно ощутила запах гари, но не печной тёплой и уютной, а злой до судорожного кашля, опасной гари пожара. Так как сейчас она, наверное, никогда в жизни не бегала. Казалось миг и вот она уже влетает в ворота, заглатывая раззявленным ртом, холодный воздух вперемешку с горячим дымом.

В конюшне сходили с ума лошади и дворовый пёс рвался с привязи, добавляя утробный вой к истеричному ржанию, но Лизка на то внимания не обращала. Взгляд её не отрывался от дверей подпёртых тяжёлой колодой. Огня, пока что видно не было, но смрадный дым валил из всех щелей. А у крыльца, на стену облакотясь, Антипка расселся — работник Лузгиновский.

Малый, он был, ленивый да сонный, а ещё про всяк час на Лизку таращился и облизывался похотливо, рожа наглая. Теперича вишь не таращится, сидит себе тихохонько да в небо глазами мёртвыми смотрит. И картину сию эпическую, как княжич говаривал, три фонаря освещают: два в воротах и один над крыльцом. Лизка втянула воздух, со всхлипом, и перешагнув через неудачливого ухажёра к колоде примерилась. Дёрнула раз-другой, нет, не совладать — не те силёнки, Луку бы сюда, а так… Лизка скрутилась немыслимым вывертом, меж колодой и дверью втиснулась, присела да и даванула вверх ногами, спиною и кажись даже макушкою. Ажно захрустела вся, и болью от загривка до поясницы прострелило. Однако же поддалась колода, в сторону сунулась, и по ступеням вниз прогремела.

Двери Лизка сразу распахивать не стала — чай в деревне родной, в Темниловке, пожары не редкость и что бывает коли сквознячком огонь подбодрить, она ужо насмотрелась. А вместо того плат нашейный стянула да рот и нос им обвязала.

Лизка в тот момент сама себе поражалась, ни слез, ни крику. Лишь спокойная собранность, даже ленивая чуть. Так обычно Александр Игоревич себя держал, коли действовать сходу приходилось. И вот, поди ж ты, откуда что взялось, будто она и не она вовсе, а кто другой руками да ногами её двигает, головёнкой рыжей думает. Лизка опустилась на четвереньки и в приоткрытую дверь юркнула, плотно прикрыв её вслед за собою. Не поднимаясь на ноги, резво проскочила сени и во внутреннюю дверь маковкой тюкнулась. Ойкнула, кхекнула и вот она уже и внутри. А с полу на неё Прохор Устинович — хозяин здешний смотрит.

Взгляд у него мутный, недобрый, рот зло ощерен, а на руках пальцы скрюченные к ней тянуться, не иначе как за волосья ухватить вознамерился.

— Здрасте, — проявила вежливость Лизка, ползком перебираясь через тучное тело Лузгина. И не останавливаясь рванула вперёд к лестнице, только поморщилась брезгливо, когда ладонью в липкую гадость вляпалась, что с пробитого затылка Прохора Устиновича натекла. Наверх поднялась всё так же на четвереньках, быстро перебирая руками и смешно отклячив зад.

И на этом всё: исчерпала себя её придумка, ежели раньше дым на аршин[1] от пола клубился, то здесь наверху всё серой едкой мглой затянуто было. А в ней ужо и редкие пока язычки пламени проскакивали. Глаза Лизкины в один момент слезой заволокло и кашель рванулся к горлу от неосторожного вдоха. Благо идти недалече было. Вот она первая дверь направо. Ага, и скамьёй подпёртая, стало быть, не рискнули злодеи с княжичем лицом к лицу сойтись, — по подлому уморить решили. Лизка скамью ту в сторону откинула да на себя дверную ручку потянула.

— От же, курва-мать, — выругалась она, сообразив, что дверь изнутри на щеколду закрыта.

Ну конечно же, Темников ведь её с глаз долой прогнал, кого ему ещё ждать? Можно было бы вниз спуститься за топором — Лизка видела его по дороге в голове у хозяина, но она отчётливо понимала что не сможет. Не хватит у неё силёнок по-новой на лестницу залезть, дверь сломать да княжича вынести. И тогда она, дурея от удушливой гари, пистоль из-за пояса потянула.

Даже не проверив есть ли порох на полке, Лизка взвела курок и, приставив ствол к двери, примерно там где должна была быть щеколда, потянула за спуск. Бабахнуло знатно. Щепки полетели в стороны, а Лизка истошно взвыла, но следом зашлась в мучительном кашле. От жёсткой отдачи пистоль улетел в неизвестность, а пальцы на правой руке выгнуло под немыслимым углом. То подвывая, то кашляя, иной раз и всё вместе, Лизка наконец-то проникла в комнату княжича.

Здесь дыма было поменьше, и девка сразу увидела Темникова. Его сиятельство, так и не раздевшись, валялся на кушетке в одном сапоге. Одной рукой он трепетно прижимал к груди глиняную кружку, а другую опустил долу к пустому штофу. Сивухой в комнате несло так, что даже угарный чад не мог перебить эту вонь. Собственно, картина вырисовывалась такая: княжич, прихворнувши, да на голодное брюхо нахлебался хмельного, да и уснул, как водится. И не случись тут рыжей, так не проснулся бы вовсе. Лизка немало историй слышала, как люди в собственных домах угорают, порой даже и без водки.

Впрочем как оно там выйдет ещё непонятно. Может оба они тут останутся, девка чувствовала что силы её убывают с каждым вдохом. Вместо кашля из груди её вырывался хриплый рёв, глаза ничего не видели из-за слёз и по лестнице приходилось ползти на ощупь, здоровой рукой намертво вцепившись в босую ногу княжича. Сквозь шум в ушах, и треск, набирающего силу пламени, Лизка слышала как глухо стукается голова Темникова о ступени и сей звук отчего-то жутко веселил её.

В какой-то момент девка поняла что более она ни на вершок[2] сдвинуться не может — попросту силы закончились, а с ними наверняка и жизнь. Уже угасающим сознанием, Лизка подумала что никакой княжне никогда в жизни не удастся вот так вот задыхаться от дыма на грязном полу постоялого двора, вместе с его сиятельством. Слабоумно улыбаясь под платком Лизка рванулась раз, потом ещё и ещё. А после ей словно тряпкой мокрой и холодной по мордасам хлестнули. То дверь в сени отворилась и стылый осенний ветер принялся вытягивать дым да раздувать огонь. А в дверном проёме Лука показался. Полуголый, мокрый, надёжный.

***

— Так что получается, ваше сиятельство, не причём тут купцы, — закончил доклад Лука и поднялся с табурета.

— Сиди, чего вскочил, — Александр Игоревич слабо махнул рукой и откинулся на подушки, — я на купцов и не думал даже. Это явно наш старый знакомец никак не угомонится.

— Да уж, — угрюмо подтвердил Лука, — ловок шельма да умён.

— Не-не, — качнул головой княжич и болезненно поморщился, — дурак он, оттого и поймать мы его никак не можем.

— Это как это? — под одеялом завозились, и на свет божий появилась всклокоченная рыжая голова.

— А вот так, — пояснил княжич, — как на зайца охотиться коли он, то по небу летает, то с гуслярами на ярмарке представление дает, а то в будке аки пёс дворовый на привязи сидит. Вот и лови того зайца в лесу да в поле аж до второго пришествия. А то что он дурак мне только сейчас ясно стало. Он же никогда ничего не продумывает, подвернулся случай так хватается за него как малой за титьку. Лишь самое первое дело он продумывал да планировал, то где моя матушка с сестрицей погибли, оттого наверное и удалось оно наполовину.

— А ещё мнится мне, — вставил Лука, — что на свет показаться он трусит. И не того что вы покараете, нет вас он не боится. А вот известности, очень даже.

— Хм, может ты и прав, — задумался княжич, перебирая пальцами Лизкины кудри, — ну да бог с ним. Так или этак, а охоту на дурака открывать придётся. И ещё, знаешь что, рыжая?

— Что? — с готовностью поинтересовалась Лизка.

— Мой батюшка — князь Темников Игорь Алексеевич, великого ума человек.

— Ээээ, — опешила Лизка, — вот ни на секундочку в том не сомневаюсь, однако же позвольте поинтересоваться, ваше сиятельство. А к чему вы это сейчас?

— Да, — отмахнулся княжич, — просто до конца оценил его идею научить тебя из пистоля палить. Согласись, мысль дельная.

Примечания:

[1] - Аршин - 71.12см

[2] - Вершок - 4.445см

Глава 8. В которой Лизка выбалтывает тайны, княжич проявляет милосердие, а Ольга учится быть Темниковой.

Январь 1744

Наутро, из опочивальни его сиятельства Лизка выбралась совсем другим человеком. Плечи расправлены, подбородок горделиво приподнят, правда морщилась иногда при ходьбе, но то пустое, мелочи. Зато в глазах плескалось эдакое горделивое всезнание, будто бы все тайны мирозданья ей в эту ночь открылись. Так и пришагала, павою величественной, на кухню, дабы завтрак для княжича истребовать. Глаша, как увидала сие шествование, ажно сухарём подавилась от хохоту.

— Ой, мамочки, — хлопала она себя руками по толстым ляжкам, — ой держите меня люди добрые. Вы токма посмотрите на неё, Матрёна Игнатьевна, ей парень корешок заправил, а важности на моське как у царицы. И вся такая взрослая да умудрённая. От, дура девка. Было б что путное.

— Ну-ну, полно, Глаша, — урезонивала стряпуху Матрёна, улыбаясь при этом ласково и немного грустно, — будет тебе девицу высмеивать. Себя вспомни, как после ночи венчальной со своим Стёпушкой нос задирала.

— Хто? Я? Со Стёпкой? Да гори он огнём энтот дурной пьяница!

— Не в нём дело, Глаша, не в мужике. Дело в тебе, во мне, в натуре нашей бабьей. Мы ж их сами для себя придумываем, мужиков то этих, и любим опосля того выдуманного а коли не таков окажется так мучаемся от несоответствия. И токма наутро, после первой ночи полностью счастливы бываем, ибо тайна нам господняя открывается, та, что в саду Эдемском спрятана была до сроку. А потому не тронь девку, не нужно. Дай ей сие утро радостною побыть, после жизнь сама всё по местам расставит.

— Вот вы сейчас сказали, Матрёна Игнатьевна, — шмыгнула носом дородная стряпуха, — так ажно на слезу прошибло. Видать и верно я уж запамятовала как сама молодою да глупою была. А ты это, — обратилась она уже к Лизке, — уши то не грей, бери чего надобно и ступай отсель: княжич-то, поди, уж заждался. И она резво принялась накидывать в расписные блюда то, что, по её мнению, сгодится на завтрак его сиятельству.

— И это... слышь, рыжая, — Лизка получила дружественный тычок локтем под рёбра, от которого её чуть ли не на другой конец кухни унесло, — а как он там, княжич-то, ну по мужеской части?

Маленькие глазки Глафиры лучились искренним любопытством.

— А вот и не скажу теперича, — Лизка показала стряпухе язык, — неча было надо мною насмехаться. Мучайтеся, тётка Глаша, в неведении.

— От прямо мучиться, — деланно возмутилась Глаша, — можно подумать ты мне чегой-то нового сказала бы.

Лизка только фыркнула, и удалилась, гордо нос задрав. Как не споткнулась ещё? Вечером, постелив княжичу и приготовив всё что ночью могло понадобиться, Лизка пожелала его сиятельству почивать покойно и уже уходить вознамерилась было, когда её в дверях вопрос настиг: — Куда собралась?

— Так в людскую же, — внешне недоумённо и ликуя внутри, ответствовала Лизка, — на сегодня с делами вроде управилась — спать пойду.

— Тут спать будешь, — категорично объявил Темников, — а завтра велю комнату тебе рядом с моей приготовить, туда переселишься. Уразумела?

— Уразумела, княжич, — с готовностью подтвердила девка, и книксен изобразила. Ну как книксен? Присела в раскоряку, а на мордахе улыбка слабоумно-довольная.

— Ладно, — скривился Темников на эдакое непотребство глядючи, — бог даст, и с этим тоже разберёмся. Спать ложись.

Так оно и пошло, Лизка поутру скарб свой немудрёный, прихватила да и расположилась в господских покоях аки барыня какая. Комнатку ей выделили не просто рядом с княжичем, а ещё и с дверцей неприметной что к нему в опочивальню вела. С другой стороны, в такой же точно Лука обретался, и выходило что Темников людьми верными себя окружил, от мира прикрылся. А что людей тех двое всего так то мелочи, дело ведь не в числе а в надёжности. Себя Лизка исключительно надёжной мнила, да и в Луке сомневаться не приходилось. По правде сказать, комнаткой своею она только лишь днём пользовалась, когда одёжу сменить надобно, али просто когда княжич роздых от трудов давал. А ночью шалишь! Ночью она мигом под бочок к его сиятельству забиралась, сама и без напоминаний ненужных. А там уж волю давала и рукам жадным, и губам требовательным, и голосу тихому, хриплому. Утешала и утешалась без меры, без счёту и памяти, до одурения утомлённого, до несвязности мыслей и членов, до глупой улыбки на зацелованных, припухших губах. Иной раз и ночи не хватало — очень уж Александр Игоревич любострастен оказался, случалось и утро прихватывал.

Так и в этот раз вышло, Лизка рано поднявшись, и даже проснувшись не полностью, курой испуганной на кухню метнулась и приволокла княжичу молока кружку да пару пирожков с яйцом и луком, чтоб значится как проснулся, так брюхо чем утешить было. Не стал однако Темников чрево баловать, на молоко с пирожкам и не взглянул вовсе, а Лизку обхватив под одеяло потянул. И ласкал её там и нежил, со страстию дикой будто в первый раз получивши.

Вообще рыжая поражалась, баб понаслувшавшись, княжич-то как чувствовал её настрой — и никогда поперёк воли к близости не принуждал. Очень уж не хотелось Лизке думать что то она сама такая, завсегда готовая, Глаша об сих девках оченно не хорошо отзывалась, и Матрёна Игнатьевна губу осуждающе поджимала. Так что лучше принять было что то его сиятельство такой особенный, тем более было с чего.

Так или нет, но княжич баловство утрешнее окончив отдыхать ей разрешил а сам по делам своим отправился. А Лизке такое в радость, развалилась на кровати, разнежилась, зад голый из-под одеяла выставила, только что мурчать аки кошак не начала. И вдруг голос от двери: — Надо же, какой вид завлекательный. Так меня, пожалуй что, никогда ещё не встречали.

Чужой голос, незнакомый, чем-то на манеру Александра Игоревича говорить похожий. Только княжич хрипит, а этот, вона, шепчет. Лизка заверещала, свинёнком ошпаренным, и под одеяло юркнула. И оттуда уже из-под защиты пуховой, надёжной на гостя незваного глянула. Ну что тут скажешь, поспешила рыжая визитёра сего в гости записывать. То не гость в дверях стоял, к косяку прислонившись, то хозяин здешний полновластный — сиятельный князь Темников Игорь Алексеевич.

— Ой, сказала Лизка и опять под одеяло полезла.

— И тебе «Ой», девица, — ласково улыбнулся князь, только вот глаза у него не шибко ласковые сделались. С прищуром испытующим чёрные дыры на неё уставились, и держат так что не сморгнуть. Фамильное это у них видать, у Темниковых, эдак вот взглядом к месту приколачивать.

— И кто же ты такая, красавица? Чьего роду будешь, да что в сей кровати делаешь?

— Синица я, — честно ответствовала Лизка, — лежу туточки.

— Экое диво, — вроде как, удивился Игорь Алексеевич, — всякого зверя-птицу на своём веку видал, а вот синицу пододеяльную раньше встречать не доводилось.

— Не, — совсем перепугалась девка, — Лизка я — Тимофея Синицы дочка младшая. Меня его сиятельство княжич в услужение взяли.

— Ага, — понимающе кивнул князь, — а службу, стало быть, тебе в кровати исполнять велено. Ну что ж, похвально — вижу, трудишься не покладая… чего там у тебя не покладается?

— Нет же, — заторопилась Лизка, — сенной девкой быть назначено. Вы не подумайте, ваше сиятельство, я работу справно делаю, и чисто у меня завсегда, и княжич обихожен.

— А ты знаешь, верю. Чтоб такая рыжая, да юнца не обиходила? Вот верю, тебе Лизка Синица! Ты мне одно только скажи, — шепчущий голос Игоря Алексеевича, враз сделался доверительно свойским, — то Алексашка велел тебе иные обязанности исполнять? Ну те что о ночной поре трудов требуют. Ты говори, девица, не бойся, наказывать никто не станет.

— Нет, — прошептала Лизка, — то я сама. Захотела.

— Сама, значит?

— Ага. Сама.

— А зачем? Что получить хотела-то? В работе послабление, или для семьи какую выгоду?

— Да я… да вы… — Лизка от возмущения даже бояться забыла, раскраснелась вся и из-под одеяла полезла, хорошо хоть опамятовалась, сообразила что перед князем телесами голыми сверкать не след. — Как вы можете говорить такое, княже! Я что хотела то получила ужо!

— И что же это? — полюбопытствовал Темников.

— Самого Александра Игоревича. А более мне ничего и не надо.

— Вот как? Александра значит? Выходит мил он тебе?

— Очень, — смутилась Лизка.

— Так может ты и в княгини метишь? Ну а что, — принялся размышлять вслух Игорь Алексеевич, — девка ты молодая, здоровая. Княжичу, видать, по нраву. А после Петровой-то кухарки[1] люди не сильно и удивятся. Опять же, родословную тебе сочинить можно достойную, не хуже чем у заводской кобылы. Что, Лизка Синица, пойдёшь в княгини

— Нет! — испуганно выкрикнула девка, и заныла умоляюще, — Не нужно меня в княгини, пожалуйста.

— А что так? — удивился князь, — Чем тебе дворянство наше не угодило?

Лизка замялась, взглядом по опочивальне заелозила в поисках ответа верного. Однако ни резной комод, ни плотные тёмные занавеси на оконце подсказывать ей не спешили. Надкусанный пирожок тоже хранил угрюмое молчание.

— Так ведь княжичу не придуманную родословную в жёны брать, — начала пояснять Лизка, — ему, ить, с другими родами связи налаживать нужно, да и молва людская також не пустой звук.

— Умная. — довольно прищурился его сиятельство, — Умная это хорошо, но не всегда. Вот обманываешь ты меня сейчас, Лизка Синица. А я лжу очень не люблю. Мне, девка, всегда правду говорят. Всегда и все, веришь ли?

Лизка верила. Потому что, таким холодом ночным, страшным на неё от двери повеяло от которого и одеяло пуховое не защитило бы. И солгать такому холоду ну никак бы не вышло, при всём желании.

— Забудет он меня, — смогла выговорить она наконец, — коли женой его стану так и позабудет. Посадит навеки здесь, в имении, да раз в году навещать станет. И то, станет ли? А я не хочу так, не нужно мне то дворянство обманное. Я с Александром Игоревичем быть хочу. Подле него завсегда.

— А так не забудет? На другую сменять не захочет?

— А нашто? — удивилась Лизка и даже бояться на время забыла, — нашто менять, коли мне ничего и не нужно?

— В фаворитки, стало быть, нацелилась, — продолжал размышлять вслух Игорь Алексеевич, — ну что сказать — разумно, весьма разумно. У иной фаворитки власти-то поболее чем у законной супруги будет.

Лизка поморщилась, что за фаворитка она не знала, но по смыслу догадаться немудрено было.

— Да не нужна мне власть, ну вот нисколечко.

— То пока, — отмахнулся князь, — от молодости да глупости наивной. А постарше станешь так и желание появится, уж я-то знаю природу вашу бабью. Но это хорошо, это правильно.

Князь помолчал, задумавшись. И Лизка молчала, да что там молчала она и дышать-то громко побаивалась — а ну как осерчают его сиятельство.

— Александр где? — прервал затянувшуюся паузу князь.

— Княжич в кабинету пойти изволили, — с готовностью подсказала девка, — с бумагами по зерну да воску разбираются.

— Угу, — кивнул каким-то своим мыслям Игорь Алексеевич, — ну и я туда пойду, стало быть. А ты, Лизка Синица, подымайся да следом ступай. Только оденься — нечего голым задом на всё имение сверкать.

Так быстро Лизка ещё никогда не одевалась. Казалось мига не прошло а вот она уже, при полном параде, перед дверью стоит, мнётся, постучать не решаясь. Стукнула, всё же, смелости поднабравшись, и сразу следом вошла, чтоб не передумать значит. В кабинете, противу ожидания, всё спокойно оказалось. Ни шуму, ни ругани. Князь за столом сидит — бумаги просматривает, а младший Темников за его плечом пояснения даёт. На Лизкино появление Игорь Алексеевич внимания не обратил, княжич же только бровь вопросительно вздёрнул, но тоже ничего не сказал. Так и продолжал доклады делать. Лизка мышкой в углу замерла, стоит не шелохнётся. Наконец Темниковы бумажную возню окончили и князь потянувшись из-за стола поднялся.

— Это что? — ткнул он пальцем в перепуганную девку.

— Синица, — безразлично ответствовал княжич.

— Я вижу что не выдра, что она в кровати твоей делала?!

— Лежала, вероятно, хотя могу ошибаться — сам не видел.

— Александр, — построжел голос князя, — я приезжаю, захожу в твою опочивальню и что я там вижу?

Княжич изобразил недоумение на физиономии, мол, даже предположить боюсь.

— Девку я в твоей постели вижу, — вздохнув, закончил старший Темников.

— Но батюшка, — возразил Александр, — кабы я туда мужика клал пересуды начались бы.

Вот вроде и спокоен княжич, отшучивается даже, только Лизка-то уж узнать его успела, оттого и не обманывается спокойствием кажущимся. Видит что злится он, однако же себя сдерживает.

— Саша, — сменил тон князь, — это не смешно. Ты человека непроверенного, не надёжного в свой ближний круг ввёл. А подумал ли о том как это опасно?

На ненадёжную Лизка обиделась, показывать сего не стала, разумеется, но обиделась, да.

— Княже, — не сдержался всё же Александр Игоревич, — вот вы сейчас верно заметили. Это мой ближний круг, и это моя девка.

Он набычился, и зыркал исподлобья аки волк в пёсьем окружении.

— А и ладно, — вдруг неожиданно пошёл на попятную князь, — твоя так твоя. Что я спорить стану?

— А как же? — недоумённо начал Александр, но после понимание мелькнуло в его глазах, — Всё проверяете, батюшка? Никак до конца доверять не научитесь?

Его сиятельство развёл руками, мол, а как иначе-то? Сам де понимать должен.

— Ты дальше-то что с нею делать думаешь? Иль так и станешь для забавы пододеяльной держать.

Лизка насторожилась. Нет, супротив забав тех она ничего не имела, но вот чего-то большего хотелось, чего не ясно, но хотелось же.

— А в секретари её возьму, — задорно улыбнулся княжич.

— Девку?! В секретари?!

— А что? Грамоте она обучена, понимание обхождения галантного вдалбливаем понемногу. А что девка, так мало ли какая блажь в голову придуравошному Темникову стукнет.

Лизка едва воздухом не подавилась, а князь задумался.

— Добро, — вымолвил он наконец, — мысль дельная, коли на такой картинке настаиваешь. Надобно только ещё деталей добавить, слухов вперёд тебя запустить чтоб мнение о бесноватом княжиче правильно уложилось.

И они принялись обсуждать как и что сделать потребно дабы нужный образ обществу явить. И тут уж мелочей не было. У Лизки ажно глаза на лоб лезли от рассуждений о том кому стоит просто нахамить, кому в морду сунуть, а кого и на дуэль вызвать. И тут же о фасоне платья да манере трубку держать. Девка поначалу возрадовалась, ведь теперь-то уж точно в ближники её записали, чай при посторонних о таком говорить не станут. А после озадачилась, очень уж ей захотелось нужность свою показать, ну что она, мол, не только для утех постельных годится.

— Девкам подолы ещё задирать надобно, — неожиданно, даже для себя, брякнула Лизка.

— А? — недоумённо поинтересовался княжич.

— Каким девкам? — уточнил его вопрос Игорь Алексеевич.

— А всем, — на каком-то лихом кураже, затараторила рыжая, — от княжон и до потаскух немецких. Что?! У меня дядька вам княже в столице служил, и в землях иностранных тоже. И коли уж из его сиятельства гулёну да забияку делать то безженского интересу тут никак не обойтись. Там, оно ведь как, до греха-то доводить не обязательно. Там удаль токмо проявить след. Вот у нас, в Темниловке, коли парень девку по заду хлопнет, так народ ужо чуть ли не внукам их имена придумывает. В столицах-то, я мыслю, люди те же, только что дворяне.

— В секретари, говоришь? — протянул старший Темников, — Ну да, попробуй конечно. Я учителя по манерам куртуазным пришлю — пусть с нею позанимается. Не то при дворе княжну какую девкой назовёт, лишнее это.

— Так дура же, — возразил княжич, — каков с неё спрос.

— Дура, Саша, — момент разовый, про всяк час пользоваться им не след. Иногда, разве что, но не увлекаясь. Кто малевал сие? — вдруг резко сменил тему князь и ткнул пальцем в рисунок на доске, с которого и началось Лизкино знакомство с Темниковым.

А она то уж и запамятовала что княжич эту безделицу сохранил да в кабинету к себе определил, наравне с прочими диковинками.

— Так сама и малевала, — пояснил Александр Игоревич, — в воду глядючи.

— Сама значит, — пожевал нижнюю губу князь, — ты вот что, Саша, ты её бою огненному поучить попробуй — авось и выйдет чего. Мне сказывали что живописцы эти зело ловко стрелять умеют. Вроде как глаз у них к першпективе привычен, оттого и выцеливают метко. Поучи, поучи — хуже не будет.

***

На масленицу Лизке домой прогуляться дозволили — на побывку. Гуляния её мало занимали а вот родичей повидать хотелось, особенно, почему-то, батюшку.

Родная изба встретила её привычными, детскими запахами, квохтаньем не вырезанных по осени кур, и громкими голосами подвыпившей родни. Пройдя из тёмных сеней в горницу, Лизка остановилась у двери, не решаясь дальше ступить. За столом её увидали, притихли, на главу семьи заоглядывались — как то он примет дщерь блудную.

Тимоха крякнул, бороду пятернёй отёр, из-за стола степенно выбрался да и сграбастал Лизку в объятья так что девка токмо пискнуть успела.

— Почто в дверях застыла, как не родная, — сдавлено прогудел он и в сторону отворотился, часто смаргивая, — али гостьей ужо себя в дому родительском мнишь?

— А я и не знаю, батюшка, — честно и как-то растерянно вымолвила Лизка.

— Пустое то, — нахмурился Тимоха, — скидовай одежу да за стол седай.

— А зазорно ей, теперича, с холопами за одним столом сидеть, — злобно прошипела Анюта, — вона кака барыня!

Лизка действительно диковинной птицею заморской посреди избы крестьянской выглядела. В белом овчинном полушубке, в каптуре[2] из лисьего меха, с раскрасневшимися на морозе щеками она ярким пятном выделялась на тёмном фоне бревенчатых стен.

— Ай! За что? — воскликнула Лизкина сестрица, получив от мужа затрещину.

— А за дело, доченька, за дело, — вместо него ответил Тимофей, — чтобы, курва мать, поперёд мужиков со словесами непотребными не лезла, да бабьи свары на пустом месте не устраивала.

— Ой! — спохватилась Лизка, — я ж вам гостинцев принесла.

И потащила из сеней объёмистый мешок. Подарки ей Матрёна Игнатьевна собирать помогала, так чтобы и богатствами не кичиться, и скаредной не выглядеть в глазах родни. Батюшке, Лизка отдельно десятью рублями поклонилась. Уместно вышло.

Семейство Синицыно разрезвилось, обновы примеряя, только Анюта губы кривила недовольно, но от дарений отказываться и не думала. После за стол уселись — блинами да сырниками брюхо радовать, и разговор как встарь потёк неспешный про хозяйство, про сплетни деревенские. Лизку не о чём таком не спрашивали, так здорова ли, сыта ли. А потом Тимоха крякнул, бороду почесал да и выдал, — Ну что, поснедали? Тогда, бабы, кыш из-за стола! Подите на улицу погуляйте. И ты, Андрюша, — обратился он к зятю, — тож ступай, не в обидку — нам тут с Лизкою посемейному перемолвиться надо.

Вскоре за столом остались лишь Лизка да отец её с братом. Старший Синица сноровисто две чарки водкой наполнил и на Лизку вопросительно глянул. Девка удивилась, конечно, но виду не подала — на встречу руке отцовой чарку двинула. Выпили. Кто крякнул, кто рукавом занюхал, Лизка так та вообще глаза выпучила да блин целиком себе в рот запихала. Нет княжич угощал её, но всё больше винами сладкими, заморскими, а такой отравы ей доселе пробовать не доводилось.

— Как оно? — вежественно начал разговор Тимоха.

— Всё хорошо, батюшка. До секретарей меня подняли.

— Это как?

— Это значит лицо доверенное, которое все бумажные дела ведёт да вопросы важные решает, — заместо Лизки ответил Егорий — братец её старший.

— Ишь ты! — восхитился Тимоха, — Не зря, выходит, Мирон тебя грамоте обучал.

— Не зря, батюшка, — подтвердила Лизка.

— Ладно, — свернул вступительную часть глава семейства, — то что ты на хорошем счету у княжича удачно выходит, как раз к разговору сему. Вот смотри — от барщины нас ослобонили, оброк не тяжёл, и сил у семьи хватает, только приложить их некуда.

— Так, вы земли у Темниковых попросить хотите? — предположила девка.

— Не, — покачал головой Тимофей, — не земли. Мельницу мыслю поставить, на Верхнем ручье.

— Зачем? — удивилась Лизка, — есть же мельница в «Весёлом», ею все окрест пользуются.

— То-то же, что в «Весёлом», — принялся пояснять ей отец, — а село это чьё? Верно, Шапочкиных, оттого и деньга им идёт. Да и не близко это, особливо ежели с дальних хуторов добираться. А тут эвона, всё под боком, и Темниковым прибыль пойдёт, и мы в накладе не останемся. Так я чего от тебя хочу-то, поинтересуйся у Александра Игоревича — дозволит ли?

— Ладно, — растерянно согласилась Лизка, — поспрошаю.

— Ток ты это, — старший Синица смутился и снова в бороду полез, — ты ночью об том спрашивай, когда мужик мягоньким становится аки тесто.

— Я учту, тятенька, — сухо подтвердила Лизка, и, поджав губы, назад, в усадьбу засобиралась.

Обратный путь рыжая проделала в смятённых чувствах. Вот, вроде, и полугода не прошло как она из отчего дома упорхнула, а как-то изменилось всё разом. Чужим, не знакомым сделалось. Нет на батюшку она не обижалась, Тимофей Синица завсегда правильно мыслил. По хозяйски, выгоду для семьи завсегда чуял и как кабан к ней сквозь кусты ломился. Опять же, коли подумать, случись чего куда Лизке возвращаться как не в родную избу? Оттого и о благосостоянии рода Синиц ей печься надлежит как о своём собственном. Но то как прозвучала просьба батюшкина, неприятно царапнуло. Будто она девка трактирная, ни на что, окромя как ноги раздвигать, негожая. Неприятно, словом.

А у ворот в усадьбу ей старые знакомцы встретились. Те гайдуки с которыми Лизка в первый день познакомилась — дядька Семён и второй, помладше которого, как она потом узнала, Гриней кликали. Молодой горячился, руками размахивал, что-то доказывая. А как её увидал — обрадовался, чуть ли не обниматься кинулся.

— О, рыжая, ты-то мне и нужна. Подь сюды — спрошу чего.

— Тю, оглашеный, — заоглядывалась Лизка, — чего орёшь?

— Заспорили мы, — потащил её за руку к старшому гайдук, — а тут и ты идёшь. Кому как не тебе ведать такое.

— Не знаю ничего, — на всякий случай начала открещиваться Лизка, — то не я была. То другой кто-то.

— Где не ты была? — удивился Гриня.

— А мне почём знать, но точно не я.

— Не колготись, — остановил её метания дядька Семён, — то дурь молодому в башку ударила вот и пристаёт ко всем с вопросами.

Гриня ажно подпрыгнул от возмущения и вокруг головою закрутил, будто в свидетели несправедливости народ отыскивая. Но никого не нашедши, вновь за Лизку уцепился.

— Да как же дурь? Как? Вот смотри, — выставил он у девки перед носом растопыренную пятерню, — его сиятельство Александр Игоревич зело разумен и рачителен. Раз.

Он загнул один заскорузлый палец и победно взглянул на Семёна.

— В телесных кондициях не слаб. Два. По мужеской части ловок, сказывают, — Гриня загнул третий палец и испытующе уставился на Лизку.

— Спорить не стану, — усмехнулась рыжая, — ловок. Это всё? Тогда я пошла.

— Не-не, — смутился парень, — я не к тому что… словом, годков-то княжичу не много, так откель это вот всё? Не по возрасту и вобще. А ты знать могёшь, потому как ты…

— Кто? — нехорошо прищурившись, поинтересовалась Лизка.

— Доверенное лицо его сиятельства, — ткнул оратора в бок дядька Семён.

— Ага, — радостно подхватил Гриня, — лицо значит, вот это самое.

— Ну разве что, — согласилась девка.

— Так как так выходит, — не унимался настырный гайдук, — что княжич возрастом мал, а не по виду, не по делам его об сём и не догадаешься?

Лизка задумалась, на небо чернеющее посмотрела, на кусты заснеженные оглянулась, дескать, не идёт ли кто.

— Ох и опасные речи ты, Гриня, вести замыслил, — укорила она парня. Ой опасные. Но я скажу, коли интересно. Только ты уж побожись что знания сии с тобой и помрут — никому чужому не переданные, а то ни тебе, ни мне несдобровать. И вы, дядька Семён, побожитесь також.

По лицу Семёна было видно что никаких секретов слушать он не желает, а желает оказаться подальше отсюда, и чтоб напарника дурного да болтливого ему на что путящее заменили. Но Гриня так истово закрестился и с таким восторгом на рыжую уставился что, пришлось и ему пообещать разговор сей в тайне сохранить.

— Знание это, — понизив голос до шёпота, начала рассказывать Лизка, — не из запретных, конечно, но владеют им лишь рода древние да могучие. И говорить об том не любят. Я и сама-то случайно прознала. Вот скажи, Гриня, ты видал что на гербе Темниковых намалёвано?

— Так лиса же, — немного растерялся гайдук.

— Именно! — воздела перст к небу Лизка, — И у всех старых семейств какая-никакая животина на гербе имеется. Геральдическая называется, потому что особая. В чём особая спросишь? Так и это не секрет. Ты вот о царях-братьях слыхал, ну тех что Рим-город основали.

Гриня одновременно покачал и покивал головою. Так что и непонятно было, то ли слыхал, то ли предлагает дальше рассказывать на его осведомлённость внимания не обращая.

— А знаешь ли ты, Гриня, что царей сих волчица выкормила? Сосцами своими.

— Да ты что?! — удивился парень, — как такое возможно?!

— А вот так, родный, вот так. А как со зверем договариваться простому люду, ну и дворянам тем что из новых, не ведомо. Сие тайна великая есть. Оттого у родов что поплоше никакой скотины на гербах и не намалёвано, токма люди да вензеля непотребные. Но звери те, геральдические, в поколении только одного выкормить могут, потому и берегут их для наследников. И вот это всё, что ты о его сиятельстве говорил, с тем молоком тварным человеку и передаётся.

— Так что ты сказать хочешь, — что княжич тоже… того?

— Я?! — удивилась Лизка, — Я ничего сказать не хочу, это ты без умолку языком мелешь.

— Погоди, — ухватил её за рукав Гриня, — а как же птицы?

— Какие ещё птицы?

— Ну те что на гербах бывают. Орлы там, али соколы.

— Вот же ты тёмный, — снисходительно глянула на него Лизка, — нешто про птичье молоко не слыхивал?!

В этот момент, дядька Семён, что допреж лишь глаза пучил, да мордою краснел, не выдержал и расхохотался, рукавицами по коленям хлопая.

— Ну ты молодец, рыжая, — всхлипывая, одобрил он, — такой ерунды наплела что у малого те мозги что, ещё были в кукиш завернулись.

— Откель там мозги, — Лизка зло глянула на, растерянно хлопавшего глазами Гриню, — ты, дядька, поучи-ка дурака лучше, пока ему язык, за болтовню пустую, не отрезали. А ты, Григорий, запомни накрепко: княжич таков как есть оттого что господь его любит и талантами за то награждает. И повзрослеть ему рано не от хорошей жизни довелось.

Девка развернулась и по расчищенной от снега дорожке зашагала к господскому входу, а в спину ей долетело обиженное — «А чего дурак-то». Уже внутри, у лестницы она остановилась, дождалась пока хлопнет входная дверь, и не оборачиваясь, обратилась к подошедшему сзади, — Не нужно следить за мной, дядька Лука. Я скорее язык себе отгрызу чем Александру Игоревичу навредить надумаю.

Лука лишь хмыкнул на это, и к кухне повернул. А Синицам его сиятельство мельницу поставить всё-таки дозволил.

Октябрь 1748

Тук, тишина, тук, тук, опять тишина. Стукот этот раздавался не у двери — будто на дворе что-то хлопало. И звук ещё такой странный — вроде удара но с каким-то подчавканьем. Точнее и не скажешь. Именно этот звук и разбудил Ольгу. Она поморгала немного сосредотачиваясь, да день вчерашний в памяти восстанавливая, а после радостно улыбнулась. Потому как всё было хорошо. Так бывает, очень редко но бывает, когда сначала всё хуже некуда, но потом возвращается как было. И от этого становится удивительно хорошо.

Первыми вести о гибели княжича конечно же слуги принесли, от других таких же наслушавшись. А там и благородные господа подтянулись — пособолезновать, да головою покачать сокрушённо. Дескать, вот ведь беда-то какая! И кто бы подумать мог? А у самих в глазах никакого сочувствия-то и нет. Там у них, нет не злорадство даже, а любопытство скорее. Такой вот болезненно-предвкушающий интерес. Мол, а как Барковы с этой напастью справятся? Так высоко взлететь хотели, а их на взлёте подстрелили, как теперь-то выкручиваться станут. Куда дочку пристроят, что и невестой побыть не успела, а уж вдова?

Всё это Ольга явственно и чётко ощущала обострившимися чувствами, будто ей на ухо кто рассказывал. Но откровенно сказать, этот неприличный интерес заботил её мало. Она и сама не заметила сколь изменилась за три месяца, теперь такою мелочью казалось то что, ранее было важным и безусловным. Как-то исподволь она приняла точку зрения Темникова: надменно-высокомерно взирающего на мнение окружающих. Может быть из-за этой вот горделивой надменности, Ольга и не билась сейчас в истерике от нового удара судьбы. А может быть потому что верила. Стыдно сказать, чужой дворовой девке на слово верила. Лизка, ведь, сказала что княжич всё устроит и волноваться более не о чем: значит так оно и выйдет. И не имеет значения что, Темников помер. Раз обещал — стало быть сделает.

А ещё она об этой дурынде рыжей почему-то беспокоилась. Ольга ведь не забыла те слова про псицу верную, не показались они ей шуткою. А где это видано чтоб хозяин погиб, а животина эдакая в живых осталась. Наоборот? Да сколь угодно, а так нет.

Потом, позже когда разъехались любопытно-сочувствующие соседи, когда матушка завела своё, уже привычное — « Что же теперь будет?», а октябрьское небо засерело сумерками, у ворот раздался шум. Дворня мигом открывать кинулась, а Соня разбурчалась — «Кого там ещё принесло?». К парадному входу подкатила карета а следом несколько верховых в тёплые кафтаны укутанных. «А действительно, кто это?» — подумала Ольга, и вслед за родителями отправилась ко входу — привечать непрошенного гостя.

Гостем Темников оказался. С лицом цвета бледно-зелёного, с глубоко запавшими усталыми глазами, продрогший, но живой. Со своего коня он даже не спрыгнул, а сполз скорее, пошатнулся, глянул вокруг как-то растеряно, но после сообразив где находится привычную маску высокомерия на физию натянул и поклонился, почти учтиво. Ольга глазами по приехавшим зашарила — где же остальные-то знакомцы. Ага отметила она, вон Лука — просто с другой стороны кареты спешился. А Лизка где? Не видать. В этот момент дверца распахнулась, и на свет божий явилось рыжее недоразумение, с довольной улыбкой, во всю мордаху, и туго перемотанной рукой.

— А хорошо ведь, — объявила она громогласно, — приятно себя барышней почувствовать.

«Слава тебе, царице небесная, — выдохнула про себя Ольга, — живы. Все трое».

Тук-чвак, прервал её воспоминания, повторившийся звук. Тук, тук. «Да что там такое?» — не выдержав, Ольга подошла к окну, как была — простоволосая, в ночной рубахе, и даже туфли не взула. Подошла, выглянула и замерла на месте, от нелепости происходящего оторопев. У ограды на колоде сидел Лука, меж его ног располагалась большая корзина полная спелых, краснобоких яблок, явно из их, Барковых сада. Лука степенно доставал яблоки по одному, зачем-то внимательно оглядывал их, а после с силой запускал в стену. Тук-чвак, достать, осмотреть, тук.

Рядом с Лукой отиралась Лизка, энергично работающая челюстями. Судя по тому, как рыжая размахивала руками, она ухитрялась одновременно поедать яблоки и рассказывать очередную байку. Ольга зажмурилась, потрясла головой и взглянула вновь — ничего не изменилось. Варнак всё так же размеренно запускал плоды в стену, а рыжая приплясывала вокруг него. Эта загадка требовала скорейшего разрешения и потому Баркова, накинув на плечи пуховую шаль, и сунув ноги в домашние туфли, тихонечко выбралась из опочивальни. Путь её лежал в папенькин кабинет — угловую комнату, из окна которой можно было бы рассмотреть и обезумевшего метателя яблок, и истязаемую им стену. Осенний день не вступил ещё в свои права, оттого на господском этаже царила тишина, изредка нарушаемая звяканьем посуды и приглушёнными голосами проснувшейся дворни.

Стараясь не создавать лишнего шума, Ольга скользнула в отцовский кабинет и, прокравшись к окну, аккуратно потянула створку на себя. В лицо ей дохнуло утренним октябрьским заморозком, а в ушах зазвенел возмущённый голос Лизки, -… и эта выдра даже спасибо не сказала. А я ведь не обязана ей помогать-то. Каково, а? Нет, ты мне скажи, дядька Лука, это нормально?

— Угу, — промычал Варнак, и метнул следующее яблоко.

Ольга вытянула шею чтобы разглядеть его цель. Разглядела. Целью был Темников. Александр Игоревич где-то оставил кафтан и треуголку, а вместо камзола напялил стёганый колет, тоже чёрный разумеется. В левой руке он держал тяжёлую, даже на вид, рапиру и, двигаясь словно в поединке с невидимым противником, уклонялся от летящих яблок.

В куртуазных романах, которыми зачитывалась Баркова, искусство бою благородного зачастую с танцем сравнивалось. Да и когда они с Настенькой Местниковой за учёбою Ильи тайно наблюдали, ей тоже движения те очень напоминали танец. Опасный, завораживающий танец. А вот Темников не танцевал. Его хищно-грациозные движения, так впечатлившие Ольгу ещё на болоте, более всего напоминали кота, подкрадывающегося к добыче. Так же лениво, медленно переступая ногами, княжич вдруг взрывался в резком выпаде, и снова переходил к неохотному скольжению. От своих занятий Темников разгорячился, и теперь от его тела и дыхания исходил пар, что придавало сей сцене налёт потусторонности, в неверном свете осеннего утра.

— А ведь хорош, стервец, — неожиданно услыхала Ольга тихий шёпот над ухом, — ты только посмотри — какая зверюга ладная.

От неожиданности она дёрнулась, обернулась и уставилась в голубые, масляно поблёскивающие глаза сестры.

— Что?! — в притворном испуге закрылась руками Софья, — Я просто смотрю! Безо всяких глупостей. Не нужно ревновать, Оленька. И согласись, не любоваться на такой вот роскошный экземпляр — как-то даже, противу природы выйдет. Нет?

Ольга в ответ лишь плечами пожала. Нет, ревновать она конечно не ревновала, но восхищённое внимание сестры отчего-то неприятно царапнуло. А ещё подумалось что, ведь не только Соня, другие женщины, небось, таким же взглядом, масляным, на княжича поглядывают. И это знание ей, тоже неприятным показалось. Ничего не ответив, Ольга отворотилась к окну.

И вовремя — осаживая пегую кобылу, во двор усадьбы въезжал Илья Константинович Местников. Пока он спешивался, и передавал свою животину подбежавшему конюху, княжич, не прекращая своих занятий, понемногу смещался в сторону крыльца. Так что когда Местников развернулся чтобы пройти в дом, проход ему уже загораживал Александр Игоревич, демонстративно не замечающий посетителя.

— Ой, — испуганно выдохнула Ольга, — что теперь будет-то?!

— Дуэль, я полагаю, — спокойно ответила старшая сестра.

— Не приведи господь!

— Ох Оленька, — с ощутимым смешком в голосе, прошептала Софья, — ты просто не вошла ещё в возраст, когда начинает нравиться то, что за тебя дерутся мужчины.

— Ох Сонечка, — в тон ей ответила Ольга, — я просто видела как за меня дерутся мужчины, и поверь мне — это очень страшно.

Софья не нашлась что на это ответить. А меж тем, Темников с Местниковым оказались друг напротив друга, и замерли в недоумённом ожидании. Ольга, невольно, сравнила их. Худой, невысокий и некрасивый княжич, и крепкий русоволосый богатырь. Только вот Темников, хоть и ниже ростом, глядит со своим обычным высокомерным превосходством, а Илюша отчего-то неуверенно теребит полу кафтана, не решаясь заговорить.

— Ну до чего же хорош! — вновь зашептала Софья, и Ольге даже не требовалось пояснять кого она имела в виду.

— Вы замужняя дама, Софья Николаевна, — извольте вести себя пристойно, — младшая Баркова задрала нос, и изобразила чопорную англицкую леди.

Впечатление портили лишь смешинки, мелькающие в глазах, и то что говорилось всё это шёпотом. Меж тем, события во дворе начали понемногу развиваться.

— Я… — неуверенно начал Илья Константинович, но увидев ободряюще-разрешительный кивок княжича, и осмелев, продолжил, — я прибыл к Ольге Николаевне, дабы высказать соболезнования, по поводу гибели её наречённого.

— Вы-ы…? — протянул княжич.

— Ах да, простите. Местников Илья Константинович, поместный дворянин, к вашим услугам.

— Ладно, — доброжелательно кивнул Темников, — начинайте.

— Что начинать? — опешил Илья.

— Как что? Соболезнования высказывать, с сегодняшнего дня все официальные обращения к Ольге Николаевне я принимаю.

— А вы, простите…? — нехорошо напрягся Местников.

— Темников Александр, — по простому представился княжич, — итак, я слушаю.

— Темников. Живой, стало быть.

Княжич развёл руками — «Извини, мол, так получилось».

— А известно ли вам, ваше сиятельство, — издевательски выговорил Илья, — что Ольга Николаевна была мне обещана?

— Да, — просто кивнул Темников, — мне доложили о сём прискорбном обстоятельстве, но более это значения не имеет.

— Прискорбном?! — возмутился Местников, — И отчего же, позвольте полюбопытствовать, не имеет значения?

— Потому что это, — неожиданно рыкнул княжич, указывая на окно в котором маячили Ольга с Софьей, — моё! А своё я отдавать не намерен.

— Вот как, — побагровел, от прилюдного унижения, Илья Константинович, — мы, конечно, не князья, но…

Договорить он не успел.

— Именно! — невежливо перебил его княжич. И перекидывая рапиру в правую руку скомандовал, — Лука!

Понятливый Варнак тут же метнул следующее яблоко, однако ожидаемого «тук-чвак» не раздалось. В этот раз княжич поймал краснобокий плод острием рапиры и, не раздумывая дёрнул ею в сторону Ильи. Яблоко пролетело рядом со щекой Местникова и, с долгожданным звуком, расплескалось на столбике ограды.

— Именно, — повторил Темников, — вы не князья. Лука, умываться! — отдал он новый приказ, а после, развернувшись, направился к дому.

Внимания на, ошарашенного таким окончанием разговора, Местникова он более не обращал. Легко вскочив на ноги, Лука отправился вслед за господином, а к Илье Константиновичу подошла Лизка. Сжимая в одной руке недогрызенное яблоко, другой рыжая, успокаивающе поглаживала Илюшу по руке, и что-то тихо нашёптывала ему на ухо.

— Зачем? — почти выкрикнула Ольга, с силой захлопывая окно, — Зачем он так зло поиздевался над Ильёй Константиновичем? К чему эдакая жестокость?

— Какая же ты… — замялась Софья, подбирая слово, — неискушённая, Оленька. Пойми, сестрица, если б княжич столь явно не продемонстрировал своё превосходство, дело наверняка дуэлью бы закончилось. И в этом случае мы получили бы мёртвого Местникова, ты этого хотела? Ольга испуганно затрясла головой. — Нет? Вот и Темников твой этого не хотел, по всему судя. Потому и остался Илюша, хоть и униженный, зато живой. Так что его сиятельство не жестокость проявил, а милосердие. Что, кстати, ему совсем не свойственно. Хотя наверное я Темникова совсем не знаю. «А его никто не знает, — подумала Ольга, — вот Лизка, разве что. Да ещё Лука».

***

Вечером Ольга вызвала Варнака из людской, для разговору.

— Лука, — неуверенно начала она — отчего-то в присутствии этого человека Баркова терялась, — Лука, я совета хочу у тебя спросить.

— У меня, барышня, — удивился Лука, отчего его каторжная рожа приобрела вовсе уж дикое выражение.

— У тебя, — сглотнув, подтвердила Ольга, — ты ведь давно Александру Игоревичу служишь — знаешь его, поди, как никто другой?

Дождавшись утвердительного кивка, она продолжила, — У меня к его сиятельству просьба есть, только вот не знаю, стоит ли подходить к нему с этим. Не откажет ли? Дело в том что, я ещё летом пообещала Даше, прислуге своей, с собой её забрать, как замуж выйду. А теперь как быть и не знаю-то. Княжич, говорят, очень не охотно новых людей в свой круг допускает. Что скажешь, Лука? Стоит ли беспокоить его сиятельство по такому вопросу, али пустое всё?

— Я вам историю одну рассказать хочу, барышня, — после некоторого раздумья заговорил Варнак, — случилась она очень давно, когда Александр Игоревич ещё совсем мальцом был. Довелось мне как-то княжьего повеления в гостевой зале ожидать, в особняке Петербуржском. Княжич там, с мальчишкой дворовым, во взятие Азова играли, а сестрица его старшая — сиятельная княжна Арина Игоревна, книгу какую-то за столом читали. И вот не упомню уж как так вышло, только малец тот дворовый, расшалившись вазу разбил. Дорогую видать, потому как перепугался до мокрых порток, чуть не обеспамятел со страху. А княжич его успокаивает, не трусь, мол, я скажу что сам вазу разбил, пущай меня, значит, наказывают.

Ольга покивала — такое благородство было вполне в духе Темникова. Но Лука ещё не закончил.

— Тут, её сиятельство Арина Игоревна, пенять братцу принялась — дескать, не хорошо это обманывать, на что княжич лишь отмахнулся, да на двор, с мальцом, тем усвистал. И, как на грех, мажордом в тот час объявился — Игнатий. Конечно же спрос учинил — " Кто это, непотребство такое, вытворил?» На что княжна ему в ответ — " Я, говорит, с Алексашкой играючи, да по неосторожности». Ну что тут сделаешь? Посокрушался Игнатий, да и велел девкам порядок навесть. А как разошлись все, я возьми да и спроси у барышни — " Как, мол, так? Говорили ведь, что лжа это грех, а сами-то?». На что Арина Игоревна мне в ответ — " Запомни, говорит, дядька Лука, что один Темников пообещал, то весь род, хоть умри, выполнить обязан».

Лука помолчал глядя Ольге в глаза, а после продолжил, — Я к чему это рассказываю, барышня. Вы теперь Темникова, и то что венчания пока не случилось, ничего не меняет. А стало быть ваши обещания для всей семьи закон. Девка-то что, пустяки внимания не стоящие, но знайте, отныне ваше слово уже по-другому, как непреложную клятву, рассматривать не станут.

Примечания:

[1] - Императрица Екатерина I

[2] - Каптур — женская уличная меховая шапка, круглая, с лопастями, закрывавшими затылок и щеки

Глава 9 В которой Ольга оказывается в центре внимания, а Пашка Востряков пребывает в недоумении.

Ноябрь 1748

В Петербург выдвинулись поездом из трёх карет и двух возов, да верховых ещё сколько-то, включая княжича с Лукой. Лизка в этот раз в карете ехала, да и куда ей на лошадь садиться — правая рука вон до сих пор в повязке, и за спину хватается когда думает что её не видно. Ольга, к удивлению родни, для путешествия её карету выбрала. Ну как её? Темниковых, понятно, но ту в которой рыжая прибыла. Так и ехали втроём, Ольга да Лизка с Дашкой. Иногда ещё Соня подсаживалась — скуку развеять, но то редко случалось.

Ольга Николаевна ранее так далеко из дому никогда не забиралась, и оттого поначалу всё ей казалось чуждым да пугающим. Но потом ничего, пообвыклась и из оконца уж выглядывала с любопытством и, даже, нетерпеливым предвкушением. Беременность в пути ей совсем не мешала, казалось что, выбравшись из поместья, Баркова все невзгоды и недомогания там оставила, с собой лишь хорошее прихватив.

Ноябрьский холодный дождь, сменяющийся снегом, и подмёрзшая грязь дороги всячески затрудняли путь, но Ольга этого не замечала. В карете холода не чувствовалось, а рыжая болтовнёй своею заставляла и вовсе забыть о времени.

Ох, о чём только Лизка не сказывала. И так складно у неё всё выходило, так забавно да весело что, громкий девичий смех даже ворон нахохлившихся с голых веток спугивал. А ведь, коли подумать, то ничего весёлого девка не говорила, и истории те опасными были, трагичными и страшными даже. А вот, поди, ж ты! Смешно, и всё тут. Не иначе талант такой у Лизки имелся — всё тёмное и мрачное в рыжее да забавное обращать.

А уж княжич, в её побасенках, и вовсе иными красками рисовался, яркими, не привычными. Будто совсем про другого человека девка сказывала — весёлого озорного и не знакомого. И дивно сие было, и не верить Лизке ни какого резону не находилось. А ещё надежда у Ольги теплилась что, Темников вот такой и есть как Лизка сказывает. Нет, так-то она получила всё о чём только помыслить можно. И семью богатую да влиятельную, и мужа уважительного и надёжного. Безопасность и уверенность, казалось бы, чего ещё желать? А вот, поди, ж ты! Желалось. Чего-то неясного, не высказываемого, чему и сама Ольга определения подобрать не смогла бы, но... Желалось.

На тракт они вывернули где-то за Подберезьем, так что Ольге не удалось полюбоваться древним Новгородом, да и в иные крупные поселения заезжать избегали. Княжич нарочно вёл их какими-то козьими тропами, не езжими и не хожими, а на ночлег они останавливались в деревнях и придорожных трактирах. Впрочем, чем ближе к столице, тем многолюднее становилось на тракте, тем крупнее и обустроенее выглядели постоялые дворы, и тем напряжённее вёл себя Темников. И Лизка, не прекращая болтовни пустопорожней, нет, нет да и выглядывала в оконце, взглядом внимательным окрестности окидывая. Ольга подмечала, конечно, такие изменения в повадках. Подмечала, но ничего не спрашивала, здраво рассудив, что сами упредят коли надобно будет. А так, суетой да вопросами нервными, только людей от дела отвлекать, а пользы пшик один. Ну и, чего скрывать, нравилось Ольге что есть кому о ней позаботиться, и что люди эти с любой бедою управиться в силах. Так и ехала, беспечно по сторонам глазея, да Лизкин трёп слушая.

А под Тосной, на днёвку в постоялый двор, завернув, они на встречу нежданную нарвались.

Покуда княжич с Лукой внутри за постой договаривались, Лизка помогла Ольге из кареты выбраться и во дворе крутилась, ноги разминая. И, надобно ж такому случиться, в этот час ещё один экипаж подъехал. Этот со стороны Петербурга двигался, навстречу выходит. Дверца кареты приоткрылась, выпуская сизые клубы табачного дыма, а следом за ними на тонкий слой снега молодой дворянин выпрыгнул, в форму лейб-гвардии Преображенского полка одетый. Гвардеец, раздражённо выбил трубку о каблук, и гаркнул внутрь кареты, — «Прошка, ступай обедом озаботься. Как поедим — дальше тронемся». И прошёлся по двору, потягиваясь и по сторонам зло зыркая. А после Лизку увидал. Остановился резко на полушаге, замер на мгновенье и вперёд рванул, к рыжей. Ольга только пискнуть успела, упреждающе, как здоровяк сей развернул девку к себе и, ухватив за грудки, трясти принялся. Баркова оглянулась растерянно, в поисках подмоги, но гвардеец уж прекратил мотылять Лизкою из стороны в сторону, и обнял её, облапил да к себе прижал.

— Ох, пусти, твоё благородие, — прохрипела девка, — рука! Больно!

— Лизка! — проорал благородие, — лахудра рыжая, ты жива?!

— Да теперь уж и не знаю, Павел Ильич, в голове какое-то кружение сделалось. Видать помираю.

— Я те помру! — бушевал здоровяк, — Я те так помру, зараза, что слово сие непотребное навек забудешь.

И по-новой Лизку в объятья ухватил, но уже осторожненько.

— С рукой что?

— Да пустое, — занозила чуток по неуклюжести своей извечной.

— Сашка-то, жив? — зачем-то понизив голос, поинтересовался Павел Ильич.

— Пф-ф, скажете тоже, — фыркнула рыжая, — что ему сделается, собутыльнику вашему. Вона в трактире с Лукою снедь заказывают.

— Прошка, — вновь заголосил благородие, — животное ленивое, ну-ка мухой в трактир, и чтоб всё вино которое там имеется у меня на столе было.

— А пожрать? — возмущенный голос прозвучал из кареты, и на божий свет явилась заспанная, небритая рожа.

— Пёс с нею, с едой, — категорично отрезал гвардеец, — Темников живой, представляешь, Прошка! А мы хоронить его едем.

— Дык лошадок-то распрягать, штоль? — подал голос невзрачный мужичок, сидящий на козлах.

— Распрягай, — барственно махнул рукой здоровяк, — мы теперь дня три никуда не тронемся.

— А вот это вряд ли, твоё благородие, — хитро прищурилась Лизка, — вы, коли оглянетесь, то заметите что мы не сами по себе странствуем.

За время этой эмоциональной беседы, всё семейство Барковых успело покинуть экипажи, и теперь, с интересом, взирало на здоровущего гвардейца. Дашка, от любопытства, ажно рот раззявила, и ногой притопывала в нетерпении. Павел Ильич, как-то по детски, смутился и даже покраснел слегка.

— Прошу меня простить, сударь и сударыни, позвольте представиться — подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Востряков Павел, — и ножкой шаркнул. Дескать, куртуазность проявил.

Барков, скрывая усмешку, в ответ представился, и жену с дочерями отрекомендовал. Востряков покивал, к ручкам приложился, и на рыжую глядит. Мол, и в чём подвох? Почему присутствие сих господ дружеской пьянке помешать должно?

— Ах да, — вроде как спохватилась Лизка, — ты же не знаешь, твоё благородие. Ольга Николаевна ни кто иная как Александра Игоревича невеста наречённая. И в столицу мы едем дабы венчание провесть, по обычаю и по достоинству.

— А? — удивился благородие, — С кем венчание?

Лизка вздохнула тяжко, и принялась объяснять как дитяти неразумному, — Венчание. У Ольги Николаевны. С сиятельным княжичем Темниковым Александром Игоревичем. Женится княжич, отхолостяковал значит.

— Но зачем, — недоумённо покрутил головой Востряков, — это ж Сашка. Как же?

— А вот так, — сурово отрезала Лизка, — под венец и неча тут!

— Сашка, — загорланил Павел Ильич, чуть ли не бегом бросаясь ко входу в гостевую избу, — бес заполошный, ты чего удумал?! Куда тебе жениться?!

— Так лошадок-то распрягать, али как? — вновь послышалось от Востряковской кареты.

— По-моему я ему не понравилась, — задумчиво отметила Ольга.

— Ну и друзья у княжича, — прищёлкнула языком Софья.

— Отличные друзья, — отрезала рыжая, — верные и отважные. Вы понравились его благородию, барышня. Вот увидите, уже завтра он за вас любом горло перехватит ибо жена друга — святее богородицы, прости меня господи за речи глупые, но это так. Лошадей распрягай: на один день тут останемся, да колесницу свою в каретный сарай загнать не забудь. А то знаю я ваше племя ленивое. Разбаловал вас Павел Ильич на беду себе. Ну, ништо, я вас быстро обучу с какой стороны у жабы лапки.

— Сильна! — уважительно прокомментировала Соня.

А Дашка, только глазами хлопала да головой качала восхищённо.

— И всё же, Лиза, — укоризненно заметила Ольга Николаевна, — не слишком ли вольно ты с его благородием говорила. Дворянин ведь.

— Дворянин, — согласилась Лизка, — да ещё с таким древом генеалогическим которому иные короли в Европах позавидовать могут. Но то всё наносное, а про меж собою мы по-дружески разговор ведём, была там одна история вот и сдружились. Нет-нет, — завидев любопытство в глазах Дашки, она протестующе подняла руки, — так, пустяк, нелепица, даже разговору не стоит.

Октябрь 1746

Паша Востряков пил. Пил долго упорно и безрезультатно — настроение не выравнивалось. Пышногрудая красотка Гретхен, унылым кулём, висла на его коленях, и уже не предпринимала попыток утащить в комнату, казалось бы, першпективного клиента. Напротив, она разделяла его дурное настроение и четвёртый кувшин вина. А потому, со всей страстию гулящей девки, жаловалась молодому Преображенцу на судьбу злодейку. По-немецки, разумеется. Паша кивал и угрюмо поддакивал ей на русском и с матюками. Словом друг другом они были довольны, а вот жизненными обстоятельствами не очень.

И ведь не сказать что Востряков был так уж дружен с фон Рутом. Нет, при других обстоятельствах их и приятелями то сложно было назвать, но то как его к ссоре подвели, а после зарезали у всех на глазах, поднимало бурю негодования в справедливой душе Павла Ильича. Да он ещё и секундантом у барона побыть вызвался, оттого и наблюдал всё из первых рядов, из партера.

Кому-то пьяному да невнимательному и могло показаться что всё вышло так как им представили, только вот он, Востряков Пашка допьяну напиться не успел и видел то что под покровом балаганным пряталось. К сожалению. Почему, к сожалению, а потому что не мог он мимо лицедейства сего подлого пройти, такая уж натура у него. Таким его батюшка воспитали. И княжича, лицедея зловредного, непременно к ответу призвать требовалось, за поругание чести дворянской. А то что княжич сей, зело опасен, невзирая на обманчиво юную внешность и нежный возраст, он ещё на ассамблее понял. И пёс бы с ним, что в честной драке опасен, острой стали Востряков бояться не привык. А вот хитростей всяких, да пакостей дипломатических Павел Ильич бежал как чёрт ладана. Вызови такого, а он всё так перекрутит что над тобой весь двор насмехаться станет. Впрочем, что гадать, он уж всё решил — дуэли быть. Ибо нельзя..., и потому что!

Востряков одним глотком осушил кружку и, аккуратно переместив осоловевшую Гретхен с колен, поднялся из-за стола.

Сырой Питерский воздух, несколько остудил разгорячённое чело Павла и хмель понемногу начал сдавать свои позиции. Впрочем, Востряков понимал что это ненадолго, потому заторопился домой, надеясь успеть к тому времени как его окончательно развезёт.

Срезая углы, и время от времени заплетаясь неверными ногами, Паша упорно продвигался к намеченной цели, покуда из уличной тени не выметнулись ему наперехват две тени. В книгах, что довелось ему читать (а надобно заметить, что к этой забаве Востряков был равнодушен) злодеи, обычно, сначала разговоры разговаривали. Ну, там — «Жизнь или кошелёк» ещё что ни будь в том же роде. Но то у них, в Европах. Петербуржские же ребятишки Ваньки-Каина[1] разговорами брезговали, всякой трепотне дело предпочитая.

Как бы не был пьян, Павел Ильич а среагировать успел правильно — отпрыгнул в сторону, да шпагу на свет божий выдернул. Только душегубцев тех не двое оказалось, третий, что до поры в тенях прятался, вынырнул нежданно, и дубинкой по руке Вострякова перетянул. Да так что аж пальцы хрустнули, а шпага, звякнув жалобно, в сторону отлетела. Те двое, что первыми обозначились, тоже труса не праздновали, и, сблизившись в ножи его приняли.

Какое-то время, молодому Преображенцу отмахиваться удавалось, руками от лезвий закрываясь, но потом он ухватил одного из нападавших и, прикрываясь им, прочь из проулка пятиться принялся. Понадеялся Павел Ильич на силу свою, да зря. Детина, что в захват ему попал, тоже крепость телесной не обижен оказался. А Востряков, мало что пьян, так и руда из порезов, далеко не тоненькой струйкой, выбегала. Почувствовал он как руки слабеть начали, как холодок неприятный по хребтине подниматься стал, да искорки синенькие в глазах увидел. И так обидно ему вдруг стало, так неправильно показалось смерть принять не в сшибке честной, а от каких-то татей заугольных, что рванулся Востряков изо всех сил, рванулся да не вырвался.

Но вот, когда перед глазами и вовсе темно сделалось, прямо над ухом выстрелом грохнуло, и эхо по переулку загуляло. А душегубец, в руках Павла обмяк и на него завалился. Дальнейшее Востряков урывками помнил, вроде драка ещё продолжалась какое-то время, потом его тащили куда-то, перевязывали да ворочали, но кто это был и откель взялся неведомо.

В себя Павел Ильич поздним утром пришёл, в состоянии изломанном. Мало того что пострадал в драке изрядно, так тут ещё и похмелье противное, глотку сушит да дрожь по пальцам запускает. Или то от кровопотери? Да пёс его знает! Востряков разлепил глаз и осмотреться попытался. Ну что сказать, выхаживали его явно не в лачуге. Опочивальня светлая, высокая, богато украшенная. Бельё на кровати батистовое тонкое, и пахнет приятно. Хозяин сего великолепия явно не бедствует. Значит деньгами отдариться не получится. На краю зрения тень мелькнула, не один он, выходит, в комнате.

Востряков попытался губы разлепить да попросить воды, но лишь сип издал невнятный. Впрочем, его поняли.

— Опамятовались никак, ваше благородие? — произнёс ласковый девичий голос, — А вот мы вам водицы сейчас.

К губам страдальца прикоснулся холодный металл кубка и живительная влага потекла в иссохшее горло.

— Благодать! — восхитился Павел Ильич, ощущая, как душа возвращается в бренное тело, — Кто ты, спасительница?

— Лизка я, — подробно объяснила незнакомка.

— Угу, — принял к сведению Востряков, — а как звали достойного мужа которому посчастливилось вашим, Лизка, батюшкой оказаться.

— Так, Тимоха же, Синица, — как о чём-то само собой разумеющемся сообщила Лизка.

— А вот скажите, к примеру, любезная Елизавета Тимофеевна, где я?

— У меня в гостях, — послышался хриплый голос от двери.

Востряков заморгал, силясь прогнать туман из глаз и рассмотреть своего благодетеля. Получилось. У входа в опочивальню стоял здоровенный седой детина с рожею свирепой и благородными чертами не обременённой. Совсем не так представлял себе Пашка Востряков своего спасителя. Он перевёл взгляд на ту что поила его водою, — улыбчивая мордаха вся в конопушках, рыжие патлы, не убранные в косу, а болтающиеся как господь управит. И, отчего-то знакомые, лисьи глазища, с рыжей радужкой в тени рыжих же ресниц.

— Здесь я сударь, — послышался всё тот же хрип с другой стороны кровати, — позвольте представиться: наследный княжич Темников Александр Игоревич.

— Рад знакомству, — привычно отреагировал Востряков, поворачиваясь, и, неожиданно для себя хохотнул.

Княжич, недоумённо, вздёрнул, и без того приподнятую шрамом, бровь.

— Что-то смешное?

— Прошу прощения, — исправился Павел Ильич, и снова хохотнул, — просто я вас на поединок вызвать собирался.

— И-и? — продолжал недоумевать Темников, — Выздоравливайте, да и вызывайте на здоровье. Что мешает?

— Да как-то, — смутился Востряков, — вы же мне жизнь спасли, теперь неуместно выйдет.

— Ой, да бросьте вы, — надменно выпятил губу княжич, — с каких это пор, спасение жизни стало мешать брюхо вспороть спасителю?! Ну, и чтоб вам легче стало, так ваших противников я нетрогал. Даже шпагу не обнажал: больно надо было, честную сталь о всякое отребье пачкать.

— Не вы?! — изумился Павел, — А кто тогда?

— Ну, того, с кем вы обнимались, Лизка пристрелила. А друзей его Лука упокоил, — он мотнул головой в сторону угрюмого здоровяка молчаливо подпиравшего стену, — так что не тревожьтесь. Спокойно поправляйте здоровье, а после видно будет.

И ушёл, стервец, не попрощавшись даже, и громилу своего увёл.

— А? — как-то даже, с недоумённой обидой, воззрился на рыжую Востряков, — Это, как?

— Так его сиятельство, же! — озорно улыбаясь, пояснила рыжая, — Как иначе, то?

— Ну да, — хмыкнул Павел, — иначе никак. Но всё одно, противу чести это, — слуг в бой посылать, а самому за их спиной прятаться.

— Это вы про кого сейчас, ваше благородие, — нехорошо прищурилась Лизка.

— Да про княжича вашего, — Востряков никогда не мог удержать своё мнение при себе, оттого и в чинах не рос. Вот и сейчас: ляпнул, а после задумался — «стоило, ли»?

— С чего бы это, он за спинами прятался? — тем временем, горячилась девка, — коли с оставшимися двумя в бой вступил.

— С какими? Их же трое было!

— Дык, трое на вас, да ещё пара для пригляду.

Востряков со стыда прикрыл глаза и покраснел, невзирая даже на малокровие, — но погоди, он ведь сказал что шпагу не доставал даже, невместно, дескать!

— Верно, — согласилась рыжая, — не доставал. А зачем, коли Александру Игоревичу, в тот вечер, палаш абордажный подарили. Он его домой в руках нёс к весу привыкал, вот и опробовал в деле. Так что вы, ваше благородие, допреж упрекать кого, вникните в дело, для начала.

И, пристыдив раненого, Лизка удалилась, недовольно покачивая задом. Как уж ей это удалось продемонстрировать неведомо, но именно что недовольно.

А Павел Ильич остался размышлять о том кто же таков странный княжич Темников, и от чего его прислуга ведёт себя столь нагло. Ещё он думал что, наверное, стоит извиниться перед его сиятельством за мысли свои не справедливые, и что Темников ему почему-то нравиться. И от осознания этого обстоятельства Востряков пребывал в недоумении.

Ноябрь 1748.

Сразу же по приезду в Петербург, Ольга Николаевна оказалась в центре внимания. Для начала, за неё уцепилась Варвара Семёновна Зварич — маменька Софьиного мужа. Ну да, Барковы в особняке семейства Зваричей остановились, не к Темниковым же им, в конце концов, ехать — неприлично. А Зваричи, всё же, родня.

Варвара Семёновна к Ольге отнеслась, по-матерински ласково, с участием. Обо всём расспрашивала, называла «душечкой» и «голубушкой», чем несказанно удивила младшую Баркову. Ольга-то, со слов сестры, полагала что свекровь Сонина — женщина властная да суровая, всю семью в жёстких руках держащая, и к девицам провинциальным некоторое предубеждение имеет. А тут, сама ласка да любезность. Софья на Ольгино недоумение рассмеялась только, а после разъяснила сестрице наивной, что волка с левреткой путать не стоит. Одно дело наглая деревенщина, которая сыночка любимого, не иначе как, обманом захомутала. И совсем другое человек, через которого с самими Темниковыми породниться выходит. Ольга подумала и согласилась, хотя, на сравнение себя с левреткой и обиделась.

После на неё племянники набросились, чем привели Ольгу Николаевну в трепет. Она-то, в силу невеликого опыта, полагала что детвора неразумная, по примеру её братца, будет тихой да стеснительной. А вот как бы не так. Эти два громогласных, ни на миг не останавливающихся, волчка в четыре руки задёргали новую тётю, и в два горла, не выговаривая половину буквиц, вывалили на неё ворох важных сведений. От несвоевременного окота кошки Маньки до горделивой похвальбы умением самостоятельно ходить на горшок. Ольге оставалось лишь восхищаться, кивать, и внутренне сомневаться — а хватит ли у неё сил своего ребёнка вынянчить.

На следующий день, Баркова не нашла в себе сил отказаться от ознакомительной поездки по Петербургу, а потому была обряжена, засунута в карету, и отправлена развлекаться. Столица произвела на Ольгу Николаевну ошеломляющее впечатление, но вовсе не то коего она ожидала. Нет, конечно, сады, дворцы и каналы, по иноземному строгий и по-русски отчаянный облик города не оставил её равнодушной. Но смутило её не это.

Люди, невообразимо-огромное количество людей, военных и статских, в мундирах и партикулярном платье. Они были везде. Они ехали в экипажах и верхом, передвигались пеше и стояли бездельно на проспектах. И их было много, очень много. Ольга никогда столько людей не видела, и это, даже, не напугало её а скорее заставило напрячься, почувствовать себя неуютно, не защищённо. Эх, а она так хотела набраться сил и смелости перед завтрашним днём. На завтра они, то есть семейства Барковых и Зварич, с визитом приглашены были в особняк Темниковых.

И Ольга до дрожи боялась знакомства с князем Игорем Алексеевичем. А ну как, не по нраву она ему придётся, а ну как не одобрит решение сыновье, да и запретит княжичу её в жёны брать. Пойдёт ли княжич против воли родительской? Ольга Николаевна, почему-то, думала что пойдёт, но вот захочет ли. Словом, Баркова и сама извелась, и Соню с Дашкой вконец задёргала, к визиту готовившись.

***

Александр Игоревич встречал и у дверей, внизу. Как обычно, худ, лицом недоволен, и весь в чёрном. Впрочем, говорил он со Зваричами приветливо, без обычного своего высокомерия. Оттого Ольге даже милым, немного, показался. Князь же к гостям чуть позже вышел. Баркова поразилась сколь схожи они с сыном. Та же стать, тот же взгляд цепкий. Разве что постарше изрядно, да шрама на лбу не имеется. А так порода Темниковская легко узнаваема. Представились, перезнакомились, а как очередь до Ольги дошла — она чуть на пол не рухнула, так ноги у неё ослабли.

Князь же, на платье её, долго и с тщанием выбираемое, внимания не обратил. И причёску, Зваричевым куафёром состряпанную, тоже не оценил. Он, сходу, барышне в глаза заглянул, и засмотрелся, задумался изучая. А Ольга поняла, вдруг, что Игорь Алексеевич знает. Всё-всё знает. И про обстоятельства что свели их с княжичем, и про коровник, и про то откуда ребёнок у неё взялся. Она зажмурилась, было, обречённо, как вдруг голос тихий, на шёпот похожий проговорил близко от её уха, — Ну здравствуй дочка. Дай-ка я тебя обниму.

А после рыжая прилетела, завертелась, закружилась, болтовнёй щебечущей господ развлекая. И неловкость знакомства враз испарилась куда-то, как и не было. Лизка, ухватив одной рукой барышню, а другой Дашку (это ж ваша прислуга — ей всё знать полагается), потащила их по дому что где есть показывать. Ну, дом не дом, Ольга бы его дворцом окрестила, на что рыжая фыркнула пренебрежительно, мол, это вы ещё Московских хором не видывали. И с грустью какой-то протянула, — а вот поместье в Темниловке, там да. И Ольге Николаевне непременно захотелось пожить в том поместье, даже мысль мелькнула — «и чего это она в столицу-то стремилась»?

Впрочем, Лизка долго грустить не умела, дальше девиц потянула.

— А это, стало быть, ваши покои, барышня, — рыжая толкнула двустворчатую резную дверь, и Баркова замерла в недоумении.

Вместо ожидаемой комнаты, ну или двух, перед ней тянулся просторный коридор, с дверьми по обеим сторонам.

— И которые из них? — уточнила Ольга.

— Все, разумеется. Там вон опочивальня, это будуар, тут кабинет, на случай коли вы делами какими занять надумаете, али посетителя личного принять. Здесь комната для Дашки, чтобы рядышком завсегда была.

— Мне? Комнату?! — Дашка, и так пришибленно бродящая по особняку, застыла столбом, а в, глупо распахнутых, глазах слезинки заблестели. Девка судорожно всхлипнула и, бухнувшись на колени, ухватила руку Ольги Николаевны.

— Матушка, благодетельница, — принялась она покрывать поцелуями руку Барковой, — спасибо вам голубушка, спасибо что не бросили меня сирую! Я за вас... Я для вас...!

— Ну, полно, Даша, полно, — смутилась Ольга, — я то здесь причём? И когда, только, приготовить-то всё успели? — поспешила она перевести тему.

— Да как нарочный от батюшки вашего прибыл, так и начали готовиться. А что тянуть-то!? — удивилась Лизка.

— Что вот так вот прямо, — не поверила Баркова, — без обсуждения с князем?

— Угу, — Лизка не видела ничего необычного, в совершенно естественном, по её мнению, ходе событий, — ладно, тут ещё обсмотритесь — ступайте за мною я вам дальше всё покажу.

И стремительная рыжая комета вознамерилась рвануть вверх по лестнице.

— А покои Александра Игоревича где? — остановила её вопросом Ольга.

— Так вот же, — повела рукой Лизка, — аккурат напротив ваших. Только вот, — несколько смущённо, продолжила она, — извините, барышня, но ходу вам туда нет. И никому нет окромя меня да Луки. Ну и князю Игорю Алексеевичу, разумеется.

Баркова кивнула, принимая сие к сведению, а Дашка лишь взгляд непонимающий с одной на другую переводила. Мол, как это хозяйка в дому, а в некоторые места ходу не имеет?

— А ты где обитаешь? — проморгавшись поинтересовалась девка.

Лизка, чуть смутившись и мордахой порозовев, ткнула пальцем в двери покоев его сиятельства, — Там же, рядышком.

— Почему? — изумилась Дашка.

— Э-э-э.

— Потому что она секретарь Александра Игоревича, — пришла на выручку растерявшейся Лизке Ольга Николаевна, — а секретарь завсегда поблизости находиться должен. Мало ли какая надобность приключится.

— Ага, — с готовностью подтвердила рыжая, благодарно взглянув на Баркову, — секретарь потому что. А как же.

***

На пятый день пребывания Ольги в столице, у Темниковых приём назначен был. Ассамблея не ассамблея, бал не бал. Что-то среднее, организованное дабы Петербуржское общество, с невестой наследника познакомить. В этот раз Баркова идти туда не боялась, и не смущалась даже. Ей там было хорошо. Ольга Николаевна, как дама склонная к самокопанию, давно уж разобралась, отчего так происходит. А всё просто оказалось: ей хорошо коли поблизости есть кто-то из тех трёх, что на болотах её выручали. Лучше, конечно же, когда все вместе.

Ну, с княжичем оно понятно: всё-таки муж будущий, защитник и господин, как в писании сказано. Лука: он ей как дядька чудился. Угрюмый, суровый, но тот с кем не страшно. Такой что и пожурить может за баловство неуёмное, и оборонить от лихого, и утешить, буде надобно. Рядом с Варнаком она вовсе ребятёнком неразумным себя ощущала. Мелочью, о которой заботятся. И сколь бы взрослой Ольга Николаевна себя не мнила, что скрывать, приятно было иной раз в детство беззаботное окунуться. Лизка? А что Лизка? Подруга, не иначе, и начхать на разницу в положении. По крайней мере, именно так Баркова старалась себя уверить. Объяснить себе, отчего ей с Лизкою то беззаботно весело, то смущающе неловко. Почему присутствие рыжей на неё то успокаивающе действует, то тревожит, волнует смутными, неясными образами. Подруга, да! Ольга даже хотела, было, выпросить Лизку у княжича, на время. Чтоб она до венчания с ней пожила, но постеснялась.

Словом, на приём к Темниковым ехала она с радостью и предвкушением чего-то необыкновенно-увлекательного. Поначалу так всё и случилось. Людской хоровод подхватил Ольгу своим пёстрым великолепием, закружил, захохотал нетрезвыми незнакомцами. Настроение безудержного веселья заискрилось сотнями свечей, заиграло музыками, заплясало модными танцами. Нет, никак нельзя было сравнивать столичное общество с собранием провинциальных помещиков придирчиво-учтивых и целомудренно-осторожных. Баркова потихоньку начала понимать сестру в её желании не остаться сельской барыней, а сбежать в этот свет и бурление жизни. Софья, разумеется, тоже на приём явилась вместе с мужем. Вот уж кто выглядел здесь уместно, так это старшая Баркова. Она танцевала, знакомилась, вела беседы с уже известными ей дамами. Время от времени бросала сестрицу под Лизкиным присмотром, и уносилась по каким-то своим делам. Впрочем, Ольга не обижалась. У неё и так голова шла кругом от изобилия света, гама и новых лиц. Столичный люд принял невесту княжича ласково и заинтересовано. С одной стороны выказать приязнь новому члену влиятельного рода всяко лишним не будет, ну а с другой интересно же, что это за девица неугомонного Темникова захомутать сумевшая.

Лишь одна барышня наособицу от других себя повела. Подошла сама, представилась Марфою Гендриковой, Лизка её как увидала враз шипеть аки гадюка начала, и чуть ли не ядом плеваться. Вот и с чего бы такая немилость? Барышня виду приятного, на лицо красавица с чертами мягкими, не резкими, густыми бровями да округлым подбородком. Одета так, что Ольге только вздыхать остаётся завистливо. И не в богатстве платья дело, просто носит она себя и его будто бы с рождения на балах бывает. Барковой, с её провинциальной грацией, до такого ох и долгонько ещё.

Гендрикова, меж тем, улыбнулась приветливо и, как Ольге показалось, чуть насмешливо. Поздравила с хорошей партией, и подмигнула заговорщицки, мол, мы то с тобой знаем, в чём тут дело. Ольга намёка не поняла, но на всякий случай напряглась, — мало ли что это за Марфа.

— И как же вы познакомились с Александром Игоревичем? — полюбопытствовала Гендрикова.

— Случайно, — неопределённо ответила Ольга, гадая, что это, простое любопытство или же нечто большее.

— И давно ли? — продолжала любопытствовать настырная Марфа Симоновна.

— Этим летом.

— Вот как, — удивилась Ольгина собеседница, — и уже под венец? Так скоро?

Лизка, отиравшаяся рядом с Барковой, недовольно засопела. Действительно, странная дама сия явно позволяла себе лишнего. Ежели только не нарывалась на ссору. Но нет, вроде. Стоит, улыбается так же приязненно, щурится, намекая на какие-то неизвестные Ольге обстоятельства. Баркова, отчего-то, почувствовала раздражение.

— Ну что поделаешь, — с вызовом глянула она на Марфу, — так бывает. Любовь. Вот как увиделись, так и воспылали друг к другу страстию нежной. А батюшка и не против был.

— О да, — с готовностью подтвердила Гендрикова, — ещё как бывает. И я прекрасно вас понимаю — трудно, наверное, не влюбиться в такого как Темников.

И вновь хитро заулыбалась.

— Лиза, — вдруг резко сменила она тему, — вот не нужно смотреть на меня волчицею: я не враг тебе. Ни тебе, ни твоей хозяйке, — выделила она интонацией, — новой. И уж разумеется не враг княжичу.

— Пшшш, — ответствовала Лизка.

— Ну, вот и славно. — одобрила Гендрикова, — О, смотрите, это же граф Разумовский Алексей Григорьевич! Извините меня, Ольга Николаевна, вынуждена вас покинуть. Надеюсь, мы с вами станем добрыми подругами.

И упорхнула, всё так же улыбаясь. Вот же! И плохого ничего не сказала, и вела себя, вроде, доброжелательно, а настроение у Ольги враз испортилось. И, поди, пойми от чего. Духота зальная, прежде незамеченная, как-то разом навалилась, веселье безудержное показалось натужным да искусственным.

— Кто это? — поинтересовалась у Лизки, не оборачиваясь.

— Гендрикова-то? Кузина императрицы, фрейлина её величества.

— А что же ты шипишь на неё? — изумлённо взглянула Ольга на рыжую, — Не по статусу, чай!

— Да ну, — отмахнулась девка, — не нравится она мне просто.

— Де-ела, — протянула Баркова, а сама подумала, в какую ж это семью она попала, коли в ней холопка хозяйская может неудовольствие аж самой кузине её величества выказать, а та напротив дружбы холопки этой ищет. Ну, если конечно она правильно всё уразумела.

— Слушай, — вдруг посетила её мысль, — а она, эта Марфа, с Александром случайно не...

— Смотрите! — перебила её Лизка, — Это ж Пашка Востряков! Павел Ильич сюда, к нам идите! — заголосила она, размахивая руками.

Ольга недовольно поморщилась. Нет, Вострякову она была рада, отчего-то при виде сего наивно-искреннего здоровяка, на губы сама собой наползала улыбка, и приходилось делать над собой усилие, дабы не обронить запанибратское «Пашка». Ну, в самом-то деле, какой из Вострякова Павел Ильич — Пашка и есть. Просто она уж за время пути поняла, что коли рыжая эдак вот тему сменила то, ничего более, по вопросу интересующему, выдавить из неё не удастся. Станет юлить, изворачиваться всяко, но ни слова дельного не брякнет. Хоть режь её, козу упёртую.

А Ольге было интересно, и вместе с тем неприятно от этого интереса. Впрочем, как бы там ни было, а вечер продолжался своим чередом, нимало не смущаясь отсутствием настроения у виновницы. В какой-то момент Баркова осталась одна, отослав Лизку за морсом, и, воспользовавшись этим, из оравы веселящихся к ней выскочил какой-то незнакомец.

Господин лет тридцати, виду иноземного, кудрявый да черноволосый. Отчего-то Ольге он сразу не понравился. Было в нём что-то опасное, недоброе. То ли во взгляде, что залу беспрестанно обшаривал, то ли в целеустремлённости с которой человек сей к Ольге направлялся.

— Вина принеси мне, — распорядился господин, уперев в Ольгу взгляд.

— Что, простите? — опешила Баркова.

— Оглохла, что ли?! — возмутился чернявый, с сильным акцентом, — Бегом, исполняй. Совсем холопья у Темниковых распустились, ленивы да тугодумны сделались.

И покуда Ольга, задыхаясь от возмущения, пыталась выдумать достойный ответ, к ним, стремительным шагом, Александр Игоревич приблизился.

— Позвольте полюбопытствовать, а что здесь происходит? — с недоброй улыбкой осведомился княжич.

— Да вот, — пояснил неприятный человек, — прислугу вашу за вином отправляю, а она, вместо того чтобы исполнять, барышню из себя строит.

— Вы, сударь, с невестой моею имеете честь разговаривать, в сей момент, — угрожающе захрипел его сиятельство, — будущей сиятельной княжной Темниковой.

— Да?! — ухмыльнулся незнакомец, — Вот незадача. Что ж, обознался — бывает. Трудно не обознаться, коли все привыкли, что вас девки непотребные завсегда окружают. Но если вы сочли себя оскорблённым, то завтра же поутру я пришлю секунданта, дабы удовлетворить обиду.

Он довольно огляделся. И верно, музыка затихла, и гости собрались вокруг, кто с осуждением, но большинство с любопытством, взирая на скандал.

— Да уж, потрудитесь, — хмуро ответствовал княжич.

— Ну, на сём и окончим, пожалуй, — весело заключил незнакомец, — полагаю, в формальной пощёчине нет необходимости.

— Да отчего же? — изумился Александр Игоревич, и раскрытой ладонью, с левой зарядил в ухо грубияну. Да так что тот на ногах закачался.

— Я, извольте видеть, всегда чту традиции. Лука, — распорядился он, — возьми, кого ни будь, да и выбрось из дому сего паскудника.

Невесть откуда взявшийся Варнак, на пару с каким-то гайдуком, подхватили, ещё не оправившегося гостя и поволокли его на выход.

— Прошу прощения, судари и сударыни, за эдакий конфуз, — улыбнулся, как ни в чём не бывало, княжич, и развёл руками, — итальянцы совсем пить не умеют.

Судари ответили одобрительным гулом, и веселье закрутилось по-новой. А к невозмутимому Темникову и перепуганной Ольге, пробивались злющий, и одновременно виноватый Павел Ильич и, не менее Ольги перепуганная Гендрикова.

— Сашка, прости, — с ходу загудел Востряков, — бес попутал. И ведь на минуту всего отлучился! Хочешь, я догоню того итальяшку, да растолкую ему чем Петербург от Неаполя отличается.

— Успокойся, Паш, нормально всё. И уж точно догонять никого не надобно. Вот разве что... секундантом пойдёшь ко мне? Ну, вот и ладно, — получив подтверждающий кивок, одобрил княжич, — развлекайся пока: после потолкуем.

Востряков ушёл, недоумённо оглядываясь, а его место тут же заняла Марфа Симоновна, нервно комкающая платок.

— Саш... — она взглянула по сторонам и, тут же поправилась, — Александр Игоревич, я его узнала, этого итальянца.

— М-м? — изобразил интерес Темников.

— Это Марко Санторо, бретёр. Наёмный бретёр. Он, говорят, очень хорош. Берёт дорого, не на каждый поединок соглашается, но всегда делает то, что задумал. Вы же понимаете, княжич, что эта ссора неспроста.

— Да и пусть его, — легкомысленно отмахнулся Темников.

— Александр Игоревич, Саша, — совсем разнервничалась Гендрикова, — я понимаю, там гордость, апломб, но умоляю — подумайте! Марко профессиональный бретёр, а я, смею полагать, остаюсь вашим другом. И мне не всё равно, что с вами станется.

— Марфа Симоновна, — прижал руку к груди княжич, — поверьте, я очень ценю ваше участие, и безмерно благодарен за добытые сведения, но всё же, уж позвольте мне как дворянину и мужчине решать такие вопросы самостоятельно.

Гендрикова поморщилась, взглянула пристально в глаза княжичу, — Хорошо, Александр Игоревич, я надеюсь, вы понимаете что делаете.

— Не сомневайтесь, Марфа Симоновна, — поклонился Темников, — исключительно понимаю.

Ольга была напугана, да нет Ольга, ежели откровенно, пребывала в панике. Бретёр, а значит сознательное покушение, что вкупе с поджогом постоялого двора говорило о целенаправленной задаче — убить княжича. А этот, этот стоит, улыбается, вроде бы для него сие забава. Где тот человек, ответственный, надёжный которому она поверила. Ужель Темников не понимает сколь много людей от него зависят, сколь много ему доверились, и вот так из гонору всем рисковать?!

А княжич, меж тем, углядел состояние Барковой, и за руку успокаивающе взял, — Не стоит переживать, Ольга Николаевна, даже если случится что непредвиденное, ни вам, ни ребёнку моему ничто не грозит. Папенька признает его в тот же час.

И улыбнулся, паразит, ласково и, вместе с тем, снисходительно.

— Знаете что, ваше сиятельство, — вспыхнула Баркова, наверное по большей, части от того что Темников угадал её терзания, — а вам не приходило в голову что кто-то и о вас может беспокоиться?

— Отчего же, — выставил руки в защитном жесте княжич, — вполне допускаю что вы можете печься обо мне из христианского милосердия.

— Исключительно из милосердия, — гордо, как ей казалось, задрав подбородок, подтвердила Ольга.

Темников усмехнулся, не зло, снисходительно как-то, и распорядился, — Лизка, а доложи-ка что ты знаешь о сём золотом[2] синьоре. Только коротенько, без лишних подробностей.

— Марко Санторо, — начала рыжая, — родом из Турина. Род его разорился когда...

— Лизка, — одёрнул её княжич, — я велел коротко и по делу.

— Угу, — исправилась девка и продолжила, — проживает в Москве, наёмный бретёр, берёт дорого и не всегда соглашается. Очень осторожный, стервец. С заказчиком всегда говорит лично. В фехтовании почитает итальянскую школу. Шпагу держит в правой руке, но, по слухам, умеет и шуйцей управляться. Про вас знает что мастер вы не великий — одна болтовня да потешные бои до первой крови. А случай с фон Рутом на удачу списывает. Всё кажись.

Темников иронично взглянул на Ольгу.

— Так вы знали, — удивилась она, — откуда?

— Да так, есть в Москве пара купцов, что очень о здравии моём пекутся, — завуалировано ответствовал его сиятельство, а Лизка хихикнула.

— Но всё же, — упорствовала Баркова, — он бретёр, профессионал — мало ли что приключиться может.

— А меня, Ольга Николаевна, — надменно вздёрнул подбородок Темников, — искусству бою благородного учил самый грязный бретёр которого только земля видывала. Такой которому знающий человек и руки не подаст.

[1] Ванька-Каин — вор, разбойник и московский сыщик.

[2] Sant oro — святое золото.

Глава10. В которой Темников подрался, Ольга сходила под венец, а Лизка чуть было не испортила ценное имущество.

Июль 1741

Этим летом Никитка полюбил гулять. Только вот место для гуляний он выбрал странное. Нет бы, ходить по молодой столице, дивиться домам незнакомой архитектуры, да правильности тротуарных линий. Нет. Его тянуло за город, туда, где особняки дворян расположены. Особенно один из них.

Никитка подбирался к нему тайно, аки тать в ночи. И надолго застывал у изгороди, смотрел, запоминал, впитывал. Зачем ему это, он и сам сказать бы не мог. Однако же вот, тянуло его что-то к столичному особняку с гербом на воротах. А на гербе том, лис из лука стреляет.

Но Никитка не любовался величием княжеских хором, да и сам князь Темников был ему не интересен. Караулил у изгороди он в ожидании момента, когда княжьи наследники гулять изволят. И ежели Александр никакого особого интереса не вызывал, то вот сестрица старшая, — Арина Игоревна всё внимание Никитки к себе притягивала.

Сашка он что: ну брат и брат, братьёв у него, не было что ли? Те, правда, Малышевы — толстенькие да наглые, а этот Темников. Но разница, как полагал Никитка, не велика. А вот сестра, это уж совсем иное. Необычайное что-то. Стройна, красива, и умница видать, вон про всяк час с книжкою ходит. А то ещё игры затеет, шпагу возьмёт потешную, и ну фехтовать с братцем, в подоле путаясь. Забавная такая. Никитка, без умиления, смотреть на это не мог. Всё мечталось ему, что вот бы их не разлучали, и сестрица его бы была по праву. Он бы тогда ужо любил её и заботился, да в обиду никому не давал бы. А так, на Сашку надежды мало, несмышлёныш он несерьёзный, по всему судя. А вдруг напасть какая, кто об Аринке тогда позаботится?

А потом вдруг пришло ему в голову, что можно же и издаля сестрицу оберегать, тайно, и так даже интереснее выйдет. Эх, верно его ругал Пётр Григорьевич за излишнюю мечтательность и романтичность. Никитка сие и сам понимал, да поделать ничего не мог. Идея эта как пришла в голову, так уходить и не пожелала. Ну и, в воплощение оной, отрок всерьёз озаботился занятиями воинским делом, под руководством всё того же солдата — отставника

Март 1742

Толстенький, лысоватый и коротконогий гишпанец вонял вином и луковым перегаром. Подрагивал пальцами, и с кислой физиономией разглядывал стоящего перед ним вьюноша, тощего, чернявого и со свежим шрамом на лбу. Вот, казалось бы, многих он уже перевидывал, многим науку свою передать пытался, оттого и до дикой Московии докатился, но этот какой-то иной. Может и выйдет толк, на этот раз, кто знает.

С чего бы благородному дону обучением недорослей заниматься? Так жизнь это такая штука непредсказуемая — никогда не узнаешь, как оно вывернется. Было всё, было и имя, и состояние. Было, да ветром унесло. Только и осталось шпага да принципы, этого уж не потерять и не пропить.

— Чапа? — удивился Темников, и на человека своего глянул, что стенку фехтовального зала подпирал, — Просто Чапа?

— Можно дон Чапа, — криво улыбнулся гишпанец, — так оно вернее будет.

— Не припомню у вас таких имён. А ты, Лука?

Угрюмый детина, молча пожал плечами, и продолжал разглядывать чем-то заинтересовавший его пистоль.

— Хосе, — неохотно пояснил учитель, — Чапа это Хосе.

— Надо же! — прищёлкнул языком княжич, — Никогда бы не подумал.

— Александр — Шура, — привёл аналогию дон Чапа.

— Хм, а ведь верно, — Темников озадаченно почесал затылок, — ну что же, любезный синьор, чему вы готовы меня научить?

Вот же странная ситуация. Обычно с наставниками родители беседы вели, или лица доверенные, на худой конец. А тут отрок неразумный самолично спрос ведёт. Или у русских князей так принято? Неведомо. Так высоко Чапа не забирался, он, последнее время всё больше вниз устремлялся. Гишпанец тряхнул головой, изгоняя прочь ненужные мысли, и ответствовал, скривившись внутренне, — Как водится, ваше сиятельство, искусству бою благородного обучать возьмусь.

— Не, не годится, — поморщилось сиятельство, — искусству меня любой французик научить сможет. Мне шпажный бой потребен, именно бой, а не искусство.

— Бой? — хищно оскалился толстячок, и враз перестал казаться нелепым и опустившимся, — Шпажный?! А скажите, княжич, что такое, по вашему мнению, шпага?

— Шпага-то? — удивился Темников, — Защитница чести дворянской, — ответил он где-то вычитанной сентенцией.

— Мерде, пута мадре! — выругался дон Чапа, — так думают кабронес которым острое железо и в руки давать нельзя, не порезались, дабы. Защитницей чести может быть только честь. Ежели она есть то и не к чему её защищать. А шпага есть орудие убийства. Именно что, убийства, а не куртуазных плясок с расшаркиваньем. И когда вы тычете шпагою в брюхо противнику, то нужно разуметь что тем самым вы тварь божию жизни лишаете. И о чести в бою, настоящем бою, речи уж не идёт. — гишпанец отёр, внезапно взопревший лоб, и, уже спокойнее, продолжил, — Вы, ваше сиятельство, уразуметь должны, что у меня не выйдет хорошо вас научить со шпагою обращаться, для сих целей, действительно лучше, франков нанимать. Я могу показать лишь как убивать надобно. Посредством шпаги ли, рапиры, аль сабли. И не будет в сём действии красоты, лишь голая целесообразность.

— Вы меня пугаете так, — высокомерно улыбнулся вьюнош, — так пустое это занятие, вот что я вам скажу сеньор. Не из пугливых, — и он демонстративно потёр шрам, — для того вас и нанимаю.

«А это, пожалуй, интересно будет, — подумал дон Чапа, — таких учеников у меня ещё не случалось».

— Что ж, бьен, — сказал он вслух, — попробуем. Вы занимались когда-либо с оружием, ваше сиятельство?

Княжич неопределённо покрутил рукой в воздухе. Вот и пойми его, то ли не занимался, то ли результатом недоволен.

— Тогда так, — продолжил Чапа, — берите учебную шпагу и попытайтесь меня атаковать.

Затупленное оружие было явно тяжеловато для тонкой руки княжича, но он не подавал виду. С азартом свойственным молодости, хрипло хекая, он раз за разом нападал на наставника. Безуспешно, разумеется. Толстенький гишпанец парировал выпады одним лишь движением кисти, а иной раз и просто чуть отворачивал тулово, и удар проваливался в пустоту.

«Санта Мария, как же интересно, — думал дон Чапа, следя за движениями Темникова, — гораздо интереснее чем я думал».

— Довольно, — остановил он потешный поединок, — я увидел всё что хотел, и знаете что, я, пожалуй, возьмусь за вашу учёбу.

-Угу, — коротко ответствовал княжич, пытаясь восстановить дыхание, — а скажите, сеньор, вот так вот сходу, в чём моя основная ошибка? Если конечно не принимать во внимание неопытность.

— Ноги.

— Ноги? — Темников удивлённо посмотрел на свои башмаки.

— Ноги, ваше сиятельство, ноги, — в своей многословной манере, принялся разглагольствовать дон Чапа, — то как вы двигаетесь, как ходите. Весь рисунок боя с ног начинается, и он у вас коряв изрядно и суетлив. Я по походке, по постановке ног всё могу рассказать о человеке. Кто был его учитель, где он рос, какие одежды носил. Лишь только на ноги глядя, я понимаю, кто сейчас стоит предо мною, — гишпанец побледнел, сообразив, что он сейчас сказал, но зловредный язык, сам собой закончил фразу, — как бы он не прятался.

— Вот как? — опасно прищурился княжич, — Не знал, — Лука! — скомандовал он.

За спиной дона Чапы сдвоено щёлкнули взведённые курки пистолей, и гишпанец понял что жить ему осталось пока порох прогорит на полках. А всё из-за треклятого языка, будь он неладен!

Ноябрь 1748

Конечно же, Лизка поехала с княжичем. А как иначе? Нет, её могли и не взять с собою, но тогда бы она... она бы... Да ничего не сделала, но расстроилась и нервничала сильнее. Лизку и так подёргивало, но в дому да в неизвестности, вовсе худо стало. Поехали каретой, Темников-то, вестимо, в себе уверен, однако ж, поединок не пляски ассамблейные: всяко приключиться может. Так что двигались они с комфортом — Лизка подле княжича, да Пашка Востряков напротив. А Лука, стало быть, за кучера, на козлах.

Когда отъезжали их дон Чапа проводить выбрался, заспанный и пьяненький, по обыкновению. Осмотрел его сиятельство глазом мутным, и резюмировал, — Хорош. Покажи там, этому ихо де пута, что такое правильный бой.

Что поделать, не любил сеньор наставник итальянскую школу. Впрочем, как и все прочие. Не любил, но знал каждую, и в ученика своего сии знания на уроках вколачивал.

На сие напутствие Темников лишь хмыкнул неопределённо и посоветовал, — Шёл бы ты спать, Хосе. Гляди, на дворе утро раннее, а ты ещё не ложился.

— Си сеньор, — покладисто согласился гишпанец, и убрёл, покачиваясь.

Когда на место оговорённое прибыли, карета итальянца уж там была. С ним тоже двое оказалось: секундант, да лекарь, коего по уговору он предоставлял. Лизка из кареты выпрыгнула, потянулась, спину разминая, от утреннего морозца поёжилась. Воздух такой свежий, резкий, тревожный враз мозги прояснил и сосредоточиться заставил. Княжич выбрался лениво, будто нехотя, с видом скучающим и рожею кислою. Дескать, как же вы надоели мне, с вашими дуэлями. Когда ж покой-то будет?! Марко Санторо, напротив, демонстрировал прекрасное настроение и энтузиазм. Лучезарно улыбался, да кудрями потряхивал.

Оба поединщика на вопрос с оружием отмахнулись, мол, каждый возьмёт что ему удобнее, сошлись лишь на том что одним, основным ограничатся. То есть, никаких даг, кинжалов и иже с ними. Оттого княжич прихватил средних размеров рапиру, а Марко вооружился длинной итальянской шпагой.

После слов секундантов о примирении, по обычаю положенных, дуэлянты одни на поляне остались. Темников левую руку с рапирой вытянул и сам выпрямился, угловую стойку дестрезы[1] приняв.

— Ого, — деланно удивился итальянец, — синьор диестро[2]?! Какая редкость для сих холодных краёв.

«Ну да, — хмыкнула про себя Лизка, — а то ты не знал! При гишпанском-то учителе. А вот чего ты не знал, милый, так это того что, пьяненький толстячок дон Чапа, и есть тот самый Перро Рабьосо, о коем, пятнадцать лет назад, по всей Европе дурная слава ходила».

— Это будет интересно, — продолжал, меж тем, Санторо, — разрешим же спор давний, какая из школ сильнее.

Княжич ничего не ответил, лишь вытянулся ещё, хотя, казалось бы, куда уж более.

Итальянец принял низкую широкую стойку, с откинутой вверх и в сторону свободной рукой, шаркнул ногами по хрусткой от мороза траве, а потом улыбнулся неприятно, и шпагу в левую руку перекинул. На лице Темникова мелькнула досада, пополам с растерянностью. Ещё бы: всё его преимущество леворукого бойца испарилось от выходки противника.

Над Лизкиным ухом взволнованно засопел Востряков.

— Тшш, тихо, твоё благородие, — ткнула его локтем под рёбра рыжая, — не мешай. А сама подумала что, хорошо Ольга Николаевна сего не видела, а то опять бы пенять стала, дескать, не по статусу девка себя ведёт.

Тем временем итальянец не стал тянуть, и начал в привычной, для болонской школы, манере. Короткий выпад и удар снизу из-под оружия. Он не стал прощупывать оборону противника, ударил сразу всерьёз и насмерть, под сердце. На том всё и закончилось.

Княжич, противу ожидания, не стал крутить круг Тибо[3], а шагнул вперёд, на удар, одновременно перехватывая рапиру в правую руку. И в этом шаге ухитрился ещё и укол нанести, как тогда — во дворе Барковых. Только вместо яблока, нанизал на острие правую, свободную руку Санторо. Пробил кисть насквозь, через перчатку, да ещё и рванул клинок в сторону, разламывая ладонь, и роняя итальянца наземь.

— Пожалуй, что, я удовлетворён, — ровным голосом заявил Темников, — вы ведь признаёте себя проигравшим, сеньор Марко.

— Ммм, — промычал Санторо сквозь стиснутые зубы.

— Признаёт, — подтвердил его сиятельство, выдернул рапиру из раны, и, обтирая острие батистовым платком, направился переговорить с Лукою. А тем временем лекарь бросился к его противнику.

— С ума сойти! — восхищённо выдал Востряков, — Как он это сделал?

— Это то, — напустив на себя менторского виду, ответила Лизка, — что дон Чапа называет викторией случившейся до начала боя.

— И что сие значит? — уточнил его благородие.

— Ох, Павел Ильич, — попеняла ему рыжая, — вот взрослый же вы муж, а таких простых вещей не разумеете. Смотрите, княжич знал что итальянец на ссору нарываться станет, не спрашивайте откель, знал и всё. Сведения те, правда, поздно пришли, иначе и дуэли бы никакой не было. Ну, так вот, зная сие, Александр Игоревич весь вечер пользовался правой рукой чуть неловко и напоказ, и лишь забывшись, в ярости отвесил оплеуху левой. Что подумал синьор забияка? Верно. Княжич левша, но скрывает это для неожиданного преимущества в поединке. Ну а когда он и рапиру в шуйцу взял, тут и сомнений не осталось. Далее, невзначай итальянцу был продемонстрирован дон Чапа, и когда его сиятельство позу из дестрезы приняли, у Марко не оставалось сомнений в том как будет двигаться его противник, и куда уходить от удара. А дальше княжич использовал приём, который последнее время тренировал, тот что в памяти накрепко оттиснут. Вот и выходит что, Александр Игоревич весь бой ещё на ассамблее спланировал, и заставил супротивника действовать так как ему надобно.

— Отчего же не убил, — растерянно спросил Востряков.

— А зачем? — удивилась Лизка, — Что толку-то с убиенного. Да и итальяшка сей, лишь орудие, шпага ежели угодно. А вот руку что шпагу ту держит, непременно найти надобно.

Обратно к особняку каретой управлял невзрачный мужичок, что к окончанию дуэли подъехал. А Лука на его лошадке вслед за экипажем Санторо подался, чуть приотстав.

Вернулся Варнак к вечеру, злой, замёрзший и виноватый какой-то. Вернулся и сразу к Темникову отправился. Ну, Лизка следом, с любопытством на веснушчатой мордахе, пристроилась.

— Прости, Александр Игоревич, — повинился Лука, — не доглядел я.

Княжич бровью вопрос изобразил.

— Секунданта они по дороге высадили, — отхлебнув вина из предложенной его сиятельством чарки, пояснил дядька, — а карета к постоялому двору поворотила. Приехали и стоят, не выходят. Кучер-то к дверце, мол, что там за оказия. Заглянул, охнул, да и потащил итальяшку наружу. Мертвого. Отравили его, а лекарь исчез, как и не было. Я туда, сюда полгорода объехал, расспрашиваючи. Нет, никто того целителя допреж не видывал, и кто таков не знают. Вот и выходит что, и от этой верёвочки концы упрятаны.

— Хм, — заметил Темников, после тоже вина отпил да кубком в стену кабинета запустил, со злобою. Лизка, с испугу, ажно голову в плечи вжала.

— Хм, — повторил княжич, и фразу какую-то неразборчиво выдал, то ли на латыни, то ли выругался так заковыристо.

— Трусливый больно, — предложила Лизка своё виденье произошедшего.

— Острожный скорей, — поправил её Темников, поборов вспышку гнева, — осторожный. Ну, то ничего. Осторожный дурак, всё одно дурак. Отловим и осторожного.

***

Само венчание Ольге Николаевне не запомнилось. Удушающий запах ладана, огни свечей, блеск позолоты, и люди. Огромное, невыносимое количество людей теснящихся позади. Спроси у неё — так и не скажет кто они все. А вот что Ольгу поразило, так это Темников. Нет, внешне княжич всё так же возмутительно спокойным казался, пренебрежительно высокомерным, и чуть насмешливым. Будто бы таинство брака ему, что представление скоморошье. По большому счёту так оно и было, ежели истину знать.

Но Ольгин взгляд случайно на руках его сиятельства задержался, и увидала она, с изумлением, как пальцы у княжича подрагивают. Вот это-то понимание тщательно укрываемого волнения, дивным образом саму Ольгу успокоило. А, отстранённый прежде Темников, чуть ближе стал, понятнее и человечнее.

Она и представить-то не могла в какие сложности их венчание станет. Попросту не задумывалась ранее. Оказалось что по указу Петра Алексеевича меж обручением и собственно венчанием шесть седмиц минуть должно, а где ж тут ждать в Ольгином-то положении. Благо на Руси живём — человечек от Темниковых подошёл к архиерею с подарком, и в книгах приходских, дивным образом, всё как надобно записанным оказалось. Хорошо ещё что тем же указом зарядные договора отменялись. Нет, Темниковы, конечно, и тут бы управились, но время, время. Его и так, почитай что, не было. А тут ещё с волокитой чиновничьей разбираться. И без того ужо порешили что, на родины Ольга в имение княжеское убудет, дабы урону репутации княжне новоиспечённой не вышло.

После таинства, в особняк отправились, всем скопом, чтоб новую семью дворянскую, пиром приветить. Тут у, теперь уже, Темниковой, и вовсе, в голове кружение да суета сделались, от обилия новых лиц, дружеских али просто вежественных поздравлений. Вот если бы даже, Ея Императорское Величество на огонёк заглянули, да Ольгу поприветствовали, она б того не упомнила. Не здесь была мыслями Ольга Николаевна, не на пиру свадебном. Пуще всего занимал её разговор, что меж ней да Софьею накануне случился. Они тогда вдвоём с сестрой ввечеру остались. В комнате дома Зваричей, что Ольге отведена была. Хлопоты предсвадебные закончились ужо, и Софья задержалась, дабы невесту поддержать да ободрить.

— Волнуешься? — то ли спросила, то ли высказала наблюдение она.

— Немного, — не стала скрывать Ольга, — знаешь, дивно всё как-то. Трудно представить что уже завтра я при муже буду. И фамилия у меня иная будет, и семья. Да вся жизнь теперь переменится, и уклад, и обычай.

— Пустяки, — фыркнула Софья, — привыкнешь — все привыкают. Хотя да. Тебе-то, о прочем волноваться незачем.

— О чём, ты? — не поняла Ольга.

— Да о том самом, — хитро улыбаясь, пояснила старшая сестра, — о ночи первой. Ох, вот вспомню себя, как тряслась да нервничала, прям смешно становится. Чего, дурёха, боялась?! А что ты покраснела, Оленька? Ты теперь барышня взрослая, замужняя, почитай. Лишняя скромность тебе не к чему, да и не в моде сие ныне. При дворе Елизаветы Петровны галльская лёгкость нравов приветствуется.

— Вот уж спасибо, Сонечка, утешила, — фыркнула Ольга, — что ж с того что скромность не в моде? Побуду не модною.

Софья на слова сестрицыны и внимания- то не обратила, лишь ближе придвинулась.

— Ну? Сказывай теперь, как там у вас с княжичем?

— Ты о чём? — растерялась Ольга.

— Всё о том же, — лукаво прищурилась старшая, — вам-то сторожиться ни к чему теперь, ласкою, поди, друг дружку не обделяете.

— Соня! — младшая сестра почувствовала что и щёки, и лоб, и даже шею у неё горячей краснотой заливает, — Как ты можешь так говорить-то?! Не было ничего более. Не по-людски так себя весть — не звери ведь дикие.

— Ой, да брось ты, — отмахнулась Софья, — было б что худое. И как ты маяту любовную переносишь только? Я вот помню, когда с первым ходила, да и со вторым тоже, так дождаться не могла когда Володька мой со службы государевой явится. А после уж ни роздыху, ни продыху ему не давала. Она мечтательно заулыбалась.

— А вы, стало быть, ночи венчальной дожидаетесь, по покону жить станете?

Ольга промолчала, да глаза в сторону отвела.

— Оля, — встревожилась сестра, — что такое? Что ты там себе ещё удумала, глупая?

Ольга не ответила, а на глаза, сами собой, навернулись слёзы. Внезапные, никчемушные, беспричинные. И так, до одури сильно, вдруг захотелось рассказать сестре почему венчальной ночи ей не светит, чтодаже губу закусить пришлось. И не оттого, вовсе, что Соне веры не было, нет. Ольга поручиться могла что сестрица не выдаст, не разболтает. А оттого что слово дадено, а она уж Темникова, почитай, и слово держать обязана: Лука ей очень доходчиво это обсказать сумел.

— Не будет никакой ночи, — она сглотнула противный сопливый комок, — как я, в эдаком-то виде, пред мужем предстану? Чем тут княжичу соблазниться?

И развела руки в стороны, демонстрируя сестре свою неприглядность.

— Вот уж глупости, — возмутилась Софья, — это в тебе даже не скромность говорит, а дурость, не иначе. Всё чем мужа привлечь у тебя, сестрица при себе. Да и кто их, мужчин этих, спрашивает в сём деле ответственном. Как ты порешишь, так оно и станет. А порешить ты должна правильно. Ночь первая — она особая. То что в храме происходило, то союз ваш на небесах принимали. А на земле его муж с женой ночью заключают, вдвоём да без видоков. И вот тот что небесный, за ним господь надзирает его и ведёт. Только ты уж на господа дела земные не сбрасывай — ему, поди, и так не просто. Земное вы сами к ладу привести обязаны. С ночи венчальной новую семью зачинаючи.

— Когда ж ты такою мудрою-то успела стать, Сонечка? — шмыгнула носом Ольга.

— А, — отмахнулась та, — мудрость эту, видать, господь всему Евиному племени в подарок вручил. И ты такою же станешь, чуть погодя, а пока ты, уж извини, дитё дитём.

Вот и что Ольге ответить на это? Сказать что сама близости не хочет? Так ведь не правдою сие будет. Уже не правдою.

Нет, все мужчины по-прежнему вызывали в ней опаску или равнодушие, в лучшем случае. Но вот княжич...

Да что не так, с этим Темниковым?! Она уж, какое-то время, замечала за собою что по-иному на Александра Игоревича взирает, не так как на всех прочих. И ведь не красавец же, в самом деле, и голос у него неприятный — хриплый, да надтреснутый. Чтобы участлив к ней был? Так ведь и этого не скажешь, иные, посторонние и то большую заботу проявляют. Тот же Востряков, к примеру. И характер у него мерзкий — высокомерный, да раздражительный. А с нею, и вовсе, завсегда холоден бывает. Но только чувство, ранее, даже в любопытном девичестве неизведанное, такое тёплое, щекотное, да мысли срамные, стыдные, возникали лишь когда Ольга на него смотрела. На него, да ещё на...

Она зажмурилась, крепко, до боли и головой тряхнула дабы от срамоты этой в мозгах избавиться.

— Не выйдет ничего, Сонечка, мы с его сиятельством сговорились до рождения ребёнка ни о чём таком не помышлять. И что я теперь ему скажу? Передумала, мол.

— Пфе, — фыркнула Софья, — зачем говорить-то? Вы, я смотрю, договорились ужо. Попросту ночью, как народ угомонится, возьми да и приди к мужу. Рубаху скинь, да под одеяло, и никуда, голубчик, не денется.

— А-а-а, — растерялась Ольга.

— Да не а-а! Я дурного тебе не посоветую. Делай как велено, коли счастливою в замужестве быть желаешь.

Ольга желала. Вот раньше нет, раньше ей покою бы. А теперь желала. И ведь не сказать что полюбила она княжича, по крайней мере, не так, как о том в книгах писано, не так, как в юности неискушённой думалось. Верно то жадность человеческая, природная когда одного покою мало становиться.

«А и приду, — решила вдруг молодая княжна, оглядывая захмелевших и развесёлых гостей, — вот возьму и приду. Верно, Соня сказывала, никуда он не денется, противу природы не сдюжит».

***

В своей опочивальне Ольга не успокоилась, всё шагами комнату меряла. Дашу, что помогла раздеться, она отослала прочь с наказом до утра не являться. А сама ждала, чего неведомо, но ждала. Поначалу объясняла себе что вот, как гости внизу угомонятся — так она сразу же...

Потом поняла, что до утра никто утихать и не подумает, и стала проходы по комнате считать, от одной стены до другой. От столика со свечой до зеркала в раме. «Вот ещё десять раз пройду и решусь, — уговаривала она себя, — ну ещё пять и всё». Ольга делала нарочито мелкие шаги и всячески замедляла движение. Она придумывала себе дела и отговорки, до тех пор пока не поняла что, так и промарширует всю ночь в трусливой неуверенности. Тогда Ольга попросту озлилась на себя, за свою слабость, за нерешительность. Почему-то убеждение что без этой близости венчальной, сокровенной, не будет ей счастия, укоренилось в её душе. И потому, глубоко вдохнув, и прихватив свечу, она направилась на половину княжича. Ах да, ещё и в зеркало перед выходом глянула, мол, ладно ли на ней сидит ночная рубаха. Хоть Софья и говорила сразу под одеяло лезть, ну а вдруг его сиятельство не спит? Надобно ведь тогда выглядеть достойно.

На трясущихся ногах проскочив площадку лестницы, Ольга шагнула на запретную землю — в покои Александра Игоревича. Шагнула, и замерла в испуганно, как в детстве, когда сотворила запретное и наказания ждёшь. Но ничего не случилось, этаж был по-прежнему пустынен и тих, лишь приглушённый гул нетрезвых голосов долетал снизу. Здраво рассудив (ну на сколько смогла здраво), что планировка этажа зеркально повторяет отведённое ей крыло, она бесшумно подкралась к двери в предполагаемую опочивальню княжича.

Взялась за ручку и замерла в растерянности, — а ну как, заперто. И что тогда делать? Стучаться? Потянула осторожненько, и выдохнула облегчённо, когда дверь бесшумно поддалась.

А княжич не спал. И не собирался даже. Комнату ярко, как показалось Ольге после коридорного сумрака, и торжественно освещали два канделябра. Взгляд княжны заскользил по сторонам. По стенам, оббитым штофом, по узорной мебели, по столику у изголовья ложа, по початой бутылке вина и двум кубкам на этом столике. Отчего-то, противу волю, глаза её не обращались к центру комнаты к кровати, а когда, всё же, обратились — Ольга захлебнулась воздухом.

На широком, но с простецкой отделкой, ложе, спиной к двери, сидела Лизка. Конечно же, Лизка — трудно не узнать эту огненно-рыжую, растрёпанную копну волос, перекинутых вперёд, через плечо. Тонкая рубаха сползла с плеч девки на бёдра, открывая нескромному взору белую веснушчатую спину, перечерченную уродливым шрамом. Руки Лизкины стискивали да комкали батистовую простынь, а голова закинулась назад, будто девка высокий потолок опочивальни разглядывала.

А ещё Ольга услыхала звук, прерывистый, короткий, судорожный звук сдвоенного дыхания. Не только Лизкиного. Странного, будоражащего, состоявшего, казалось, из одних лишь выдохов. Девка, будто бы, замерла в шатком равновесии, недвижимая и осторожная, лишь бёдра чуть подрагивали в такт с этим звуком. Подрагивали, яростно и жадно вжимаясь во что-то. В кого-то, Ольга поняла это когда из-под смятой простыни вынырнула вдруг смуглая рука и, с силою, вцепилась в Лизкино плечо. А хриплый, знакомый голос прошипел: — «Сейчас! Пожалуйста!»

И девка послушалась, — ещё раз пару раз мощно, размашисто тазом двинула, да рухнула вперёд, мыча что-то невнятное. А руки в стороны раскинула, будто бы невидимое что-то оттолкнуть вознамерилась, но так до конца и не решилась.

Ольга тихонечко ступила назад, и дверь за собой притворила. А после развернулась и, всё больше вскипая с каждым шагом, понеслась по коридору в свои покои. Когда же захлопнула дверь своей комнаты, внутри неё уже бурлил котёл и чудной смеси смущения, злости и дикого, непонятного возбуждения. Княжна рухнула в свою постель и заколотила кулачками по перине, в бессильной ярости. Связных мыслей, на тот момент, в голове не осталось: одни обрывки возмущённые.

Всю ночь она металась по кровати, окончательно ее, разворошив, и пыталась утихомирить давящее, больное чувство, что чёрною жабою обосновалось у неё в груди. И другое — томительно-тянущее, что поднималось от чресел, да заставляло мучительно выгибать позвоночник.

Ольга не понимала что с ней, не понимала чего хочет: — закричать, расплакаться или попросту уснуть и ничего не помнить. И даже, в последние дни, на страшном суде, она не смогла бы ответить кого видела перед, до боли зажмуренными, глазами, когда с исступлением зажимала меж ног пуховую подушку.

А едва на дворе засерел осенний Питерский рассвет она сорвалась с кровати. Не выспавшаяся, встрёпанная, злая. Сорвалась и, накинув халат, ринулась к выходу из опочивальни, с одною лишь мыслею: — «Вот сейчас-то я уж всё выскажу».

Что именно хотела высказать Ольга, и кому, она не осознавала, но желание действия оказалось таким сокрушительно-сильным, таким всепоглощающим, что усидеть на месте было никак не возможно.

Княжна пронеслась по коридору, распахнула дверь, затем другую и, неожиданно уткнулась лицом в плечо, вышедшей навстречу Лизке.

Ольга, от неожиданности, охнула, отшатнулась, попятившись. Но, удивительно сильные, руки обхватили её, а хриплый, со сна, голос участливо произнёс — «Осторожнее, барышня. Куда это вы так заполошно-то, никак случилось чего?»

Лизка выглядела встрёпанною, сонною и довольной. От неё одуряюще ласково пахло теплом, лавандой и ленивою пододеяльной негой. Ольга, невольно, втянула этот запах, задохнулась в нём, а потом, вдруг спросила, — Лиза, а откуда у тебя шрам на спине. Спросила и рот ладошками зажала, сообразив что именно брякнула. Глаза рыжей расширились в удивлении, а после в них заплясали знакомые огненные чёртики, лукавого понимания.

— Так это, барышня, неуклюжая я больно, вот и упала не удачно. Да ещё и чуть имущество ценное не испортила.

Июнь 1745

— Ай-ай-ай, — верещала Лизка резаным свинёнком, — дядечка Лука, не надобно! Ай, больно!

А ведь день так хорошо начинался.

Ещё в вечеру, как до постоялого двора доехали, Лизка прислугою из богатого дому выглядела. А уже утром княжич велел ей платье дворянское вздеть, да волосья, в причёску высокую, уложить. И не токмо велел, он ещё и помог с одеванием да укладкою — сама бы девка в жизнь не управилась. Один корсет чего стоит — придумка сатанинская. Так что, в зал едальный, спустились уже молодой дворянин со спутницею, кровей благородных, и чёрный кафтан княжича прекрасно гармонировал с лазоревым платьем Лизки.

Поснедали чинно, с расстановкой, девка все знания свои, касаемо этикету застольного, показала, за что кивком одобрительным одарена была. Ну а далее в карету погрузились, да на торг отправились.

Ох, не так девка себе торги представляла, ох не так. Ранее то, батюшка, бывало, брал её с собой на ярмарку, не часто, но случалось. И то посудить, неча бабам на торгу делать: одно баловство от этого и разорение. Им же, бабам энтим: то плат цветастый на голову подай, то висюльки какие-то непотребные, а то и вовсе такое, о чём честному мужику думать грех. Словом никакого проку от бабья на торгу не предвидится. Даже когда баба та маленькая, макушкой по колено.

Ну, так вот, из прошлого опыта Лизка помнила возы да прилавки, крики торговых людей и ругань покупателей. Ожидала увидать вездесущих лотошников и разбитных коробейников, дударей послушать, да на скоморошьи пляски полюбоваться. Думала что и ныне так же будет. Ан нет. Не так.

На ярмарочную площадь карета не поехала, в другие улицы завернула. И тут ужо началось. Какие-то лавки, обходительные приказчики, взволнованные хозяева. Лизку мяли, обмеряли, за ноги щупали. Раскидывали на столах отрезы тафты и батиста, перьями яркими перед носом размахивали.

Девка краснела и смущалась от такого внимания, но стойко боролась с желанием убежать отсель подальше. Наряжаться она, конечно же, любила, но не в такой суете. Однак княжич велел вести себя достойно и образу соразмерно вот она и старалась, а после и сама во вкус вошла. А уж когда к златокузнецам завернули, у девки и вовсе глаза в стороны разбежались и руки ажно затряслись — так захотелось всё примерить да пощупать. И отчего-то, так обидно стало от невозможности весь этот блеск роскошный на себя вздеть, да унести в ларец с гребнями и булавками, что в её комнатке на отдельной подставочке стоял.

Александр Игоревич посмотрел на Лизкины метания, хмыкнул насмешливо, но утешил, мол, будет у неё цацек тех блескучих вдосталь, не жадничала чтоб. А в награду за терпение и послушание прикупил ей гарнитур яхонтовый, тяжёлый, но красивый до изумления.

Словом из рядов торговых выбралась Лизка помятою, ошалевшею, но счастливою. Аки щен, коего долго пестили и чесали а под конец ещё и костью мозговой наградили. Вот в таком вот придуравошно-радостном настроении и влетела девка в очередные неприятности.

К постоялому двору подъехали уже в сгущающихся сумерках. Княжич галантно помог Лизке из кареты выйти и Лука повел лошадей в конюшню. А Александр Игоревич потянул разнаряженную девку к двери, из которой вкусно пахло разваренным горохом и жареным салом. От запахов тех у Лизки в животе бурчание сделалось и настроение ещё более улучшилось, хотя, казалось бы, куда уж ещё-то!

И тут незадача — его сиятельство в кучу яблок конских наступили. Аккурат перед самым крыльцом. Ох, как же оне ругались, как забавно ножкой по пыли шоркали да кары небесные на головы работников призывали. Да ежели б, хоть половина тех проклятий исполниться могла, тогда людям тем лучше и не родиться бы вовсе. И таким Лизке это всё забавным показалось что она не выдержала и отворотилась, прыснув в ладошку. А отворотившись, увидала как какой-то мужик в потасканном солдатском кафтане, да шапке колпаком, в княжича из ружья целит. Время вдруг поползло, аки муха в меду извалявшаяся, и девка чётко разглядела внимательный прищур глаз стрелка, и палец что медленно на спусковой крючок нажимал, и короткую вспышку пороха на полке.

Лизка заверещала, пронзительно, и козой перепуганной, княжичу на спину прыгнула, всем весом, да так что уронила его сиятельство прямиком в кобыльи безобразия.

В тот же миг позади что-то грохнуло, по ушам ударивши, и Лизка ощутила как рвануло платье у неё на спине. «Ну вот, — подумала она, — такую вещь испортили, княжич теперь непременно заругают». Более ни о чём подумать не успела. Темников выкатился из под неё, и на колено, привстав двор, оглянул коротко, а после, ей на спину глянул и переменился вдруг. Лицом побелел, а глазища вовсе будто тьмой заволокло. Таким страшным лик его сделался, что Лизка сама перепугалась. Вывернув голову, она наблюдала как Александр Игоревич медленно поднялся с колен, и неспешно зашагал к стрелку, на ходу обнажая шпагу. Лица его девка более не видела, но судя по реакции мужика, добрее оно не стало. Неудавшийся убивец засуетился, задёргался растерянно. Ему бы бежать, али ещё как о собственном спасении озаботиться, так нет, он вместо того, для чего-то стрелялку свою переснарядить попытался. На какой-то миг, Лизке даже стало жаль неудачника: очень уж княжич пугал этой своей неспешной сосредоточенностью. Где-то позади крик Варнака услышался, — " Нет, Саша! Не убивай! Спросить ведь надобно!" Не послушался княжич, а может и не услышал, в ярости своей, шагнул ещё раз, да и вбил клинок мужичку под подбородок, да так сильно что того ажно на забор откинуло.

— Извини, дядька, — через паузу вымолвил Темников, — что-то я перенервничал. Глянь, будь любезен, что там с Лизкою?

— Да что ей, дуре, сделается!? — загудел Лука над головою девки, — спину оцарапало токма, а так жива да здорова.

— Правда!? — резко развернулся княжич, а бледность на его лице вдруг румянцем сменилась. Будто бы он засмущался чего-то.

— Вот как есть, — подтвердил Лука, — тока в говнах конских извалялася, и от того пахнет мерзко.

Тут уж Лизка и сама ощутила непередаваемый аромат навоза, а тако же почувствовала как по спине стекает что-то липкое и горячее, и там больно, очень больно. Как Лука нёс её в комнату она не запомнила. Как испачканное да изорванное платье с неё снимали не запомнила тоже. В себя она пришла лишь когда княжичев дядька принялся хлебным вином рану промывать и тканые кусочки из неё выковыривать. Вот тогда она зашипела, заскулила и Темникову в руку зубами вцепилась. Александр Игоревич морщились, но руки не убирали. Даже напротив, второю ладонью по голове ласково поглаживали.

Бранился, правда, Темников при этом отнюдь не ласково. Называл лахудрой бестолковою и раскорякой колченогой, пенял за испачканный камзол, да порванное платье. А сам всё по голове поглаживал и взгляд в сторону отводил.

— Ты для чего на меня скакнула, дурище, — негодовал его сиятельство, — нешто криком упредить не могла?! Или попросту оттолкнуть в сторону. Нет же, налетела аки квочка, сверху уселась. Я тебе что, цыплак двухдневный чтоб под юбкой прятаться! Что за моду взяла сиятельного княжича в навозе валять.

— Я не хотела, — ныла Лизка, — ай, дядечка Лука, больно же!

— Ништо, — успокоил Варнак, — чуток осталось. А там перевяжу и отдохнёшь.

— Не вой мне тут, — сурово продолжил Темников, — сама виновата. Мало того что платье изорвала и камзол мне изгваздала, так ещё и имущество ценное чуть было не испортила.

— Это какое же? — прохныкала девка.

— Себя, дура, — княжич резко поднялся и вышел из комнаты, раздражённо хлопнув дверью.

А Лизка притихла, заулыбалась мечтательно, в стену уставившись. Да так что Варнак аж забеспокоился.

— Эй, малахольная, ты там не сомлела часом?

— Слыхал, дядька Лука, — не прекращая улыбаться, выговорила рыжая, — его сиятельство сказали что я ценная.

— Тьху ты дура, — сплюнул Лука, — вот дура и есть!

[1] Дестре́за — испанская техника фехтования. Буквальный перевод означает «мастерство». Кому интересно этой технике Шон Коннери учил Бандераса в фильме «Маска Зорро»

[2] Диэстро (от исп. diestro — фехтовальщик)

[3] Жера́р Тибо́ (Тиба́льд) д’Анверса (Gérard Thibault d’Anvers) (1574–1627) — голландский мастер фехтования и автор древнего трактата «Академия меча», («Academie de l’Espée»), изданного в Лейдене в 1628 году.

В своем труде Тибо исследовал и изложил постулаты и принципы испанской школы фехтования. Его руководство на тот момент времени было одним из самых детальных и проработанных источников, который дошел до наших дней. В его трактате по фехтованию описана работа с рапирой. Неотъемлемой частью является применение геометрии и логики в этой науке владения оружием.

Глава 11. В которой, Лизка мается дурью, Пашка Востряков рассуждает о верности, а Дмитрий Александрович наносит княжичу оскорбление действием, но остаётся безнаказанным.

Апрель 1749

В имении Темниковых Ольге понравилось. Невзирая на его размеры, огромадные по меркам Барковых, здесь было тепло и уютно. Не возникало ощущения пустоты и гулкости как в Петербуржском особняке. А все новшества эпохи просвещения, казалось, лишь коснулись этого дома краем, не задев его душевную патриархальность.

И народ тут обитал, забавный и милый. Или Ольге попросту так показалось после пережитых мытарств.

Несомненно, самой выдающейся личностью имения являлась Матрёна — ключница. Впрочем, язык так и выворачивался именовать её не иначе как Матрёна Игнатьевна. Ольга и не сопротивлялась этому желанию. Сама же ключница, ни в какую не хотела называть новоиспечённую Темникову ни княжной, ни сиятельством, а только и исключительно деточкой. И обихаживала её так по матерински, строго, но с любовью. Опекала всячески, будто Ольга не самостоятельная. Лизка при виде сей опеки требовательной ухохатывалась и над княжной своею подтрунивала.

Ах да, рыжая тако же в поместье перебралась. И не сказать, чтоб ей это нравилось, но княжич велел за Ольгой приглядеть, вот она и поехала. Фыркала, конечно, раздражённо, обиду всячески выказывала. Дескать, как же без неё Александр Игоревич управится, но поехала — куда деваться. А Ольга и рада была. И тому, что Лизка рядом, и тому, что из столицы убралась, очень уж суета городская её смущала.

Темников зимою часто наведывался, приезжал усталый, злой и раздражительный пуще прежнего. Но в обращении с Ольгой всегда был предупредителен и вежлив. А ей и этого хватало. Прошло, как-то само собой, то безумство венчальное. Иначе чем помрачением разума Ольга свои поступки тогдашние и не видела. И на Софьины уговоры кивать нечего, Софья-то ничего не знает об их договоре и обстоятельствах женитьбы. Нет, винить тут токмо себя следует. И слава господу, что так всё обошлось, «малой кровью», а то хороша бы она была коли б и взаправду под одеяло к Темникову полезла.

Александр Игоревич не только проведать жену заявлялся, ещё и вопросы хозяйственные решал. Ольга с удивлением узнала что, оказывается, имением уж давно младший Темников управляет, как бы ни с четырнадцати лет. Вот уж диво-то! Нет, понятно, что в дозорной комиссии тоже люди сидят, и коли княжеский род подошёл с гостинцами так и всё одно им, что вьюнош несмышлёный за старшего над людьми поставлен. Но самого-то князя, что могло подвигнуть на эдакую авантюру? Загадка. Вообще, чем более Ольга узнавала Темниковых, тем загадочнее они для неё становились. Хотя, казалось бы, наоборот быть должно. Но вот, поди, ж ты!

Меж тем, жизнь в поместье протекала размеренно и в какой-то мере даже скушно. С одной стороны это и не плохо, но с другой — Ольга, успокоившись, и в безопасности себя, почувствовав, стала несколько томиться бездельем. И, поразмыслив, решила поучаствовать в делах хозяйственных. С чем и подошла к его сиятельству, в один из его визитов. Княжич начинание сие всячески одобрил, и в тот же день представил княжну всему значащему в имении люду, не токмо как жену, но и хозяйкой полноправною.

В дела эти подробные да кропотливые Ольга с головой окунулась, вот когда она матушку возблагодарила, вот когда сия наука ей пригодилась. Более скучать ей не приходилось, да что там, и времени-то свободного, не стало. Новая хозяйка не была столь самонадеянной, чтобы сходу распоряжаться, понимала, что маленькое имение Барковых и сложное, разветвлённое хозяйство Темниковых и рядом не поставить, в сложности управления. И оттого училась пока что, да вникала в тонкости. Не гнушалась и у челяди совету испросить, ну а кому как не им все хитрости да ловушки ведать. Тем и заслужила уважение княжеской дворни. Ну, по крайней мере, ей так казалось.

Она, было, и к Лизке с каким-то вопросом сунулась, но рыжая глянула так недоумённо, так растерянно ресницами ржавыми захлопала, что стало ясно — в сих вопросах толку от девки не будет. Проще уж к самому княжичу подойти.

Темников, кстати, на удивление в советах не отказывал, не отмахивался раздражённо, — " мол, сама разбирайся, коли взялась«. Напротив, каким бы усталым и раздражённым не был, завсегда усмирял свой дурной нрав, да объяснял всё в мелочах да подробностях.

А Лизка что? Лизка дурью маялась. Дело в том, что Темников, для дел художественных, итальянского живописца нанял, да в поместье с ними и сослал. Велено было тому художнику портреты молодой княжны писать. Парадный и повседневный, словом, чем больше, тем лучше. Так рыжая, под это дело, напросилась в ученики к сему итальяшке.

Маэстро Джакомо, попервой, ни в какую не соглашался своё искусство рыжей бестолочи передавать. Долго бранился на своём языке, да ручками пухлыми всплёскивал. А настырная бестолочь, бродила за ним хвостом, и ныла занудно. Продолжалось сие непотребство, покуда княжичу склока эта поперёк горла не встала. Решил Темников этот конфликт в обычной для себя манере. На Лизку рыкнул, итальяшке монет сунул и велел учить дуру наглую со всем прилежанием, а коли ничего не выйдет так пообещал обоих плетьми вразумить.

Помогло, разом все сложности разрешились. Лизка-то, к манере княжича привыкшая, разумеет, когда остановиться потребно. А художник, хоть и вольный человек, и княжескому суду, вроде бы как, не подсудный, но решил не проверять сколь крепко слово Александра Игоревича, и учил девку серьёзно да требовательно. Ни каких секретов не утаивая.

И наступили в поместье покой и благолепие. Маэстро Джакомо писал Ольгины портреты, да с рыжей занимался. Ольга потихоньку в дела хозяйственные вникала, и живот ростила, вместе с тем приобретая в походке плавность и солидность.

А Лизка... Ну что Лизка, у рыжей теперь новая блажь в голове играла. По дому она ходила исключительно в малярной робе, в краске извазюканной. Вид имела пришибленный да мечтательный, будто у блаженной. И на слова, к ней обращенные, реагировала с задержкой, а когда и вовсе не замечала. Да еще и малевала про всяк час, оттого встретить её за сим занятием можно было в самых неожиданных местах. Замурзанную, красками да углем перепачканную, но счастливо и увлеченно чиркающую что-то на бумажных листах.

А с середины марта, как итальянец восвояси отбыл, Лизка за картину принялась. Натянула холст на подрамник, отгрунтовала его по всем правилам, и у себя в комнате спрятала. А коли спрашивали, как бы на художества её взглянуть-то, так только бестолковкой крутила, и лишь Темникову видеть сей шедевр, дозволяла. Да еще повадилась перед большим, венецианской работы, зеркалом на полу сидеть, башку рыжую к рядом стоящему табурету прислонив. И малевала себя на отдельных листах, в то зеркало глядючи. Покуда Темникову не надоело на сию скульптуру в центре залы натыкаться, да он не распорядился зеркало в Лизкину комнату перенесть.

К слову сказать, его сиятельство к Лизкиным художествам отнесся очень странно, не сказать загадочно. Вроде и приветствовал сие начинание, а вроде и насторожен был отчего-то. Ольга как-то краем уха (не специально, упаси господь) услыхала что рыжая, каким-то чудом, уговорила Темникова для картины той позировать. И вот что дивно, княжич будто бы и возражал, но как-то вяло, — мялся, аки красна девица, смущался и краснел. А после слово с Лизки взял, что портрет сей никто никогда не увидит. Это при том, что пару портретов его в Питерском особняке висели. Ольга подивилась, конечно, таким обстоятельствам, но не долго: своих забот хватало.

Меж тем вьюжная зимняя хмарь к концу подходила, всё чаще в окна поместья Темниковых заглядывало мартовское солнышко, всё тяжелей было Ольге носить разросшееся чрево. И всё страшнее было ей в ожидании апрельский дней, в которые наступит срок разрешаться от бремени. Софья обещала подъехать к родинам, поддержать сестренку, но утешало это слабо — страх никуда не девался. Впрочем, сии страхи и сомнения Ольга в себе держала, никак не выказывая. Ведь что толку жаловаться, все женщины через это проходят, и ничего — живы и довольны даже. А ходить про всяк час с унылою миной, да трястись аки жеребенок от мамки отнятый, так это и себе душу измотать, и всему окружению. Потому и старалась она быть веселой да приветливо, рачительной хозяйкой и женой покладистой. И будто бы всё ей удавалось. По крайней мере, Александр Игоревич замечаний не делал, и гости тако же рожи не кривили.

А гости у Темниковых бывали. И помещики окрестные с новой хозяйкой поручкаться заехавшие, и из Питера знакомцы не забывали — при оказии наведывались почтение засвидетельствовать. Тот же Пашка Востряков, как к себе домой захаживал, и без упреждения даже. Впрочем, Павлу Ильичу в сём дому завсегда рады были: удивительно легкий человек оказался. Ольга уж и не понимала, отчего при первой встрече он ей не глянулся.

Но случались и иные визитеры, эти приезжали к княжичу и подолгу в его кабинете разговоры вели. Об чем, не ведомо. Только Темников от тех разговоров то весел делался, то напротив желчен и раздражителен. И гости эти были не сказать что благородного сословия, но Ольга, по примеру княжича, разницы меж ними в обхождении не делала.

Особенно один ей запомнился, уж не знамо и почему. Приехал он вечером, аккурат перед ужином. Сам невысок и в платье поношенном, но держался с достоинством да глядел вокруг не робко, а скорее заинтересованно, будто сравнивая впечатления. Звался, господин сей, Петром Григорьевичем и чем-то неуловимо был похож на самого княжича. Может манерой подбородок к верху вскидывать, а может смуглою кожей. Темников, против обыкновения, гостя за стол подле себя усадил, да всё о делах Московских расспрашивал. Тот отвечал охотно и подробно, а сам всё на княжича искоса поглядывал, будто узнавал и не узнавал одновременно. После, когда мужчины по обычаю в кабинет удалились, Лизка, что за столом прислуживала, пожаловалась княжне что взгляд гостя того лихим ей показался. Впрочем, у рыжей, от занятий её художественных, в голове сплошное кружение сделалось, и оттого мнению девки безоглядно доверять не стоило. Как бы там не было, только поутру Пётр Григорьевич тот уехал, и более о нём не вспоминали.

Так за хлопотами да развлечениями и март прошёл. Весенними апрельскими ароматами в раскрытые окна пахнуло, клейкие листочки на клёнах проклюнулись, а Ольга поняла, что вот ужо и срок ей пришёл.

Февраль 1742

Никитка в тот день ногу повредил, не сильно, просто на крыльце поскользнулся неудачно. Вот и сидел в дому противу желания, а ведь ещё с утра планы у него куда веселее были. Ну, да что уж теперь говорить, день пошел, как пошёл, — сидел Никитка в большой комнате за столом да премудрость книжную постигал. Анисим во дворе обретался, и ударами колуна по мёрзлым полешкам, разряжал сосредоточенную тишину горницы.

Никитка потянулся, хрустнув позвонками, и, морщась от боли в подвёрнутой ноге, направился к печи — дровец подкинуть. В это же время на улице хлопнула калитка, послышались голоса, и с клубами морозного воздуха в дом вошёл Пётр Григорьевич. Никитка бросил взгляд через плечо и замер: очень уж дядя Петя странно выглядел. Треуголка в снегу на сторону сбилась, кафтан расхристан и мокр отчего-то. Лицо у Никиткиного воспитателя бледное и тревожное. Под ложечкой у юнца нехорошо заныло, в предчувствии дурных вестей.

Пётр Григорьевич, тяжело опустился на стул, уронил сжатые в кулаки руки на столешницу, и повёл по горнице невидящим взглядом.

— Сядь, — велел он коротко и замолчал, дожидаясь покуда отрок, кряхтя супротив него устроится.

— Что... — Никитка прочистил горло, — случилось чего, дядя Петя?

— Случилось. Да.

Пётр смахнул на пол треуголку и пригладил мокрые, как и кафтан волосы. Косица его расплелась и оттого чёрные с проседью пряди обвисли неприглядными космами.

— Случилось, — повторил он, пожевав губами. А после, вдруг, резко поднялся, и, прошагав к буфету, вынул из него початую бутылку хлебного вина да две чарки. Молча уселся обратно, молча разлил прозрачную коричневую жидкость. Двинул чарку к отроку и велел, — Пей.

Никитка недоумённо посмотрел на воспитателя, — не то чтобы он спиритус виниа никогда не пробовал, но любителем зелья сего не был. А чтобы дядя Петя, который и сам не водил дружбы со змием зелёным, ему предложил выпить, должно и вовсе что-то дикое приключиться.

— Пей! — повторил его благородие, — За упокой души выпить надобно.

Никитка, махом, опрокинул чарку и просипел, севшим от крепкого голосом, — Чьей души?

Пётр Григорьевич помедлил, налил уже себе только, и, покручивая чарку меж ладоней, уставился на отрока всё тем же отсутствующим взором.

— Ты, малец, небось, думал, я не знаю?

Никитка, недоумённо, уставился в ответ.

— О прогулках твоих к Темниковым не знаю, — пояснил Пётр Григорьевич.

— Я... — Никитка запунцовел щеками, что выглядело несколько потешно при его-то смуглости.

— Да не тушуйся, — махнул рукой его благородие, и содержимое второй чарки в рот закинул, — нешто я не понимаю — «кровь не водица» от её зова не убежишь. Давно ли понял, кто ты есть таков, а, Никита Игоревич?

— Так вы и не скрывали особо, дядя Петя, — неизвестно с чего ощетинился Никитка, — и даже напротив, подталкивали к сему пониманию, намекали всячески. А я ведь не дурак — разумение имею.

— Не дурак, не дурак, — покладисто проворчал воспитатель, — ну и? Что сам-то об сём думаешь? Как жизнь свою мыслишь?

— А что тут думать-то!? — изумился Никитка, — Они Темниковы, я Малышев. Разные фамилии разная жизнь.

— Стало быть, обиды на отца и брата не держишь? — испытующе глянул Пётр Григорьевич.

— За что обижаться-то? — развёл руками отрок, — Всю жизнь в обидках провесть — такого и врагу не пожелаешь.

— Верно, мыслишь, — криво улыбнулся его благородие, — и то, что судьбу свою сам выстраивать собрался, без оглядки на родство, тоже правильно. Только вот жизнь, Никита, такая штука что, не всегда чаянья наши исполниться могут. Иной раз оно так вывернется, что правильным и дельным будет забыть про свои хотения. Смекаешь о чём я?

— Пётр Григорьевич, — взмолился Никитка, — что ж ты душу томишь-то, загадки загадывая! Скажи уж прямо, — приключилось-то чего? Кого мы поминали только что?

— Беда, Никита Игоревич, — строго выговорил его благородие, и снова в две чарки налил, — беда в роду Темниковых приключилась. В твоём роду, Никита. Не осталось в семье более наследников. Никого, окромя тебя.

— Как!? — сглотнул противный тошный комок, подкативший к горлу Никитка, — а Арина? Сестрица моя, она как же!?

— А вот так! — зло отрезал Пётр Григорьевич, и выпил, стукнув опустевшей чаркой по столу. Никитка, механически, повторил за ним.

— Вот так. На карету, в которой Темниковы ехали, тати дорожные налёт устроили. Уж чего им надобно было, казны, али по другой какой надобности, то не ведомо. Князь, на выручку поспешавший, побил тех находников до смерти. Только не успел он, чутка. К тому времени и княгиня, и детвора мертвы уж были. Да и сам князь в сшибке пострадал, чудом карету с телами домой привёл. Как ещё не сомлел по дороге!?

— И Арина? — непослушными губами вымолвил Никитка.

— И Арина, — подтвердил Пётр Григорьевич, — все. Выпьем, давай за упокой.

— Нет! — категорично отрезал отрок, не стану.

Воспитатель его на это лишь плечами пожал, мол, как знаешь. И сам тоже пить не стал.

— А знаешь, наверное, ты прав: негоже такие дела во хмелю решать.

— Какие дела? — равнодушно поинтересовался Никитка.

— Я Анисима за экипажем послал, — будто, и не услышав продолжал Петр Григорьевич, — сейчас в порядок себя приведем, оденемся, да и поедем. А ты ещё и охромел так некстати.

— Куда поедем? — возмутился Никитка, — Зачем?

— Так к Темниковым и поедем. А ты куда думал?

Малец посмотрел на его благородие как на умалишенного. Даже головой покрутил, мол, не мерещится ли это ему, часом.

— Зачем? — повторил он, — Для какой такой надобности, сей визит потребен? Вот, приедем мы туда, и что!? Соболезнования высказать!? Так нужны они князю, только что семьи лишившемуся,наши соболезнования!? А что ещё мы сказать можем? Здравствуй, папа, вот и я!? — Никитка истерически хихикнул.

— А ну хорош! — пристукнул ладонью по столу Петр Григорьевич, — Разнылся аки девица под солдатом. Ты, верно, сейчас заметил: мы к князю едем. Понимаешь, к князю. Не к отцу и мужу, а к князю Темникову, главе рода коему уж не одна сотня лет. И род сей досе не прервался, потому что князья, при нужде, о личном горе позабыть могут, а вот о делах рода никогда. И так уж вышло, Никита Игоревич, что ты один ныне род сей древний продолжить можешь. Поскольку ты один из молодых Темниковых остался.

— Я Малышев! — зло процедил Никитка, — Малышев Никита Фомич!

— То ненадолго, — отрезал его благородие, — был Малышевым — станешь Темниковым, по праву станешь.

— А коли я не хочу!? Коли мне это не надобно!?

— Не надобно!? — Петр Григорьевич, в сердцах, вскочил и принялся расхаживать по комнате. По пути пнул неловко подвернувшийся табурет, и зло плюнул в, так и не прикрытую, дверцу печи.

— Не надобно, — повторил он, слегка успокоившись, — быстро же ты забыл «Малышев» кем являешься на самом деле. Глянь-ка — и часу не прошло. Эх, видать, не правильно я тебя, Никита, воспитывал, коли долг крови, долг рода пустыми словами тебе слышатся. Ну да что уж там говорить, ты ведь «Малышев»: грешно от Московского мещанина княжьих поступков требовать.

Никитка пропустил мимо ушей подвески его благородия, и, задумчиво, уставился в стену.

— А скажите мне, Петр Григорьевич, — не отрывая глаз от стены, выговорил он, — ведь, по всему судя, на семью княжескую, не грабежу разбойного ради, налет устроили — ну что взять с бабы да детей малолетних. Тут, видать, заказ на погибель Темниковых был. Что думаешь, дядь?

— Да, такое возможно, — согласился тот, — но к чему сии вопросы?

— А к тому, дядя Петя, что единственное чего я хочу сейчас, так это отыскать виновного в гибели Аринки. Отыскать и наказать стервеца. Ты мне поможешь, Петр Григорьевич?

— Я!? — удивился Никитин воспитатель, — я-то почему? Нет, помогу, конечно, но возможности мои не так велики, как тебе мнится. И потом, подумай просто, у кого в сыске больше шансов, у наследного княжича, чей отец немалый чин в тайной канцелярии занимает, аль у простого письмоводителя, хоть и в дворянском сословии?

— Думаешь? — внимательно глянул на него Никитка, — А коли я, по-твоему, сделаю, ты ведь в помощи мне не откажешь?

— Да куда ж я денусь, — просто сказал Петр Григорьевич, и потрепал Никитку по голове.

— Тогда ладно, — согласился отток, потирая оспины на лбу, — будь по твоему, пошли собираться.

А на следующий день весь Петербург новость обсуждал, — оказывается при нападении не все Темниковы погибли. Александр — наследник выжил, хоть и рану на голове заработал. Оттого, по первой, мёртвым был сочтён.

Ноябрь 1748

Отправив молодую жену в поместье, Темников вздохнул спокойно. Хлопотное это дело женитьба оказывается. И неважно что хлопоты практические на себя другие взяли. Само участие в сём действе столько душевных сил из него выпило, что диву даёшься как иные на эдакую авантюру добровольно соглашаются. Время, на все церемонии да обряды затраченное, иначе чем попросту потерянным бесцельно, княжич не видел.

Но господь милостив, вся суета не вечна, и Александр Игоревич пребывали в прекраснодушном настроении, и даже похвалил себя за идею Лизку туда же спровадить. Без рыжей, конечно, не так удобно, и непривычно даже, но гораздо спокойнее. За княжну спокойнее. Лизка ведь не гайдуки дуболомные что опасность видят лишь тогда как она под носом объявляется. Нет, шалишь, девка столько с ним прошла, столько повидала что на мякине её уж не провесть. Всяку подлость она нутром чует.

И потому княжич спокойно курил, развалясь в кресле, и гишпанское вино попивал, покоем наслаждаясь. Наслаждался, покуда Лука бесшумно, как ему свойственно, в кабинету не просочился.

— Ну что тебе ещё надобно — недовольно вопросил Темников.

— Так это, баба к вашему сиятельству пришла, — пояснил своё присутствие Варнак.

— За для чего? — лениво поинтересовался княжич.

— Так бес её знает, — пожал плечами Лука, — пришла и говорит Александра Игоревича, мол, видеть желаю.

— Что за баба-то хоть? — выпуская очередной дымный клубок, вопросил Темников.

— Дык, Гендрикова, вернее Сафонова теперича, — пояснил Лука, — Марфушка, то есть.

Княжич некоторое время переваривал сии сведения, а после вскинулся, — Да, ты, дядька, видать ополоумел: кузину императрицы какою-то Марфушкою называть. Аль палок давно не получал!?

— Ну, давненько уж, — согласился Варнак, — вот как вашему сиятельству служу, так и не доводилось.

— И это упущение великое есть, — назидательно поднял палец княжич, — давай уж, зови сюда Марфушку Гендрикову. Тьху ты! Сафонову — никак не упомню.

Марфа Симоновна ворвалась в кабинету бледная, нервно комкающая в руках тряпицу кружевную. То ли плат, то ли ещё какую причандалу бабью. Ворвалась и сразу в ноги княжичу бухнулась, не дожидаючи пока Лука выйдет.

— Марфуша, ты чего!? — ошалело уставился на неё Темников, — Что с вами со всеми такое?

И мотнул головой, Луке на выход.

— Беда у меня, Александр Игоревич, — со всхлипом выдала Сафонова, — Мишу — мужа моего в крепость посадили, в Петропавловку. Вроде как умышлял он что-то противу императорской фамилии.

— Чего!? — Темников даже дымом поперхнулся от удивления, — Камер-юнкер, муж сестры императрицы!? Он у тебя что, на радостях умом тронулся, иль после свадьбы пил без просыпу?

— Не виновен он, Саша! — убеждённо воскликнула Марфа, — Вот те крест, не виновен! Оговорили его. Помогите, ваше сиятельство, на одного тебя надежда.

— На меня!? — Темников вина отхлебнул и к своим ощущениям прислушался, мол, не отравился ли он поганою брагой, и всё это лишь помрачение больного разума. Но нет, напиток тот заслуживал лишь искреннего восхищения, иного в княжьих погребах и не водилось.

— На меня, значит, — повторил он, — и чего же вы от меня ждёте, Марфа Симоновна? Я должен крепость на меч взять и всех безвинно пострадавших, во главе с вашим мужем, на свободу вывести, под торжественные песнопения? Или же тайно, под покровом ночи, в чёрной полумаске рожу спрятав, проникнуть в Петропавловку дабы выкрасть страдающего камер-юнкера? Аль вовсе государственный переворот учинить и самому на престол усесться?

— Да нет же! — заламывая руки воскликнула Сафонова, — Но...

— Какое там но!? — перебил её Темников, — Вы хоть понимаете в чём вашего мужа виноватят? Злоумышлять противу царской семьи, это похуже государственной измены будет. Отчего вы ко мне пришли? Отчего к сестре вашей царственной не обратились?

— Я пыталась, — всхлипнула Марфа Симоновна, — но Елизавета Петровна меня вон выгнала, и словами непотребными при том поносила.

— Дела-а, — протянул княжич, — что же такого благоверный ваш удумал, что и вас зацепило?

— Вот, — воскликнула Сафонова, — вот об том я и толкую. Узнайте что там на самом деле приключилось, не то я измучаюсь в неизвестности. Более ни о чём я вас просить не смею, но ради нашей дружбы вы могли бы хоть в этом помочь.

— Ради дружбы, — хмыкнул Темников, — ради дружбы, пожалуй, что и мог бы. Ладно, ступайте с богом — я подумаю что тут сделать можно.

— Спасибо Саша, — легко поднялась с колен Марфа Симоновна, и клюнула княжича поцелуем в щёку, — я знала что вы в горе моём меня не оставите.

— Ступайте уж, — проворчал Темников, — эх, а ведь так хорошо было. Спокойно.

***

Следующий визит Марфы Симоновны к Темникову состоялся через два дня. День потребовался княжичу на обдумывание ситуации, и ещё день для того чтобы подкупить старшего помощника младшего писарчука Петропавловской крепости. Ну, или кого-то в этом роде Темников не вникал. Так или иначе, но списки допросных листов, ныне у него на столе лежали. А сам Александр Игоревич с недоумением разглядывал сидящую перед ним Сафонову, и не знал как себя вести. То ли хохотать во всю глотку, то ли за голову хвататься.

— Ну, не томите же, Саша! — нарушила молчание Марфа Симоновна, — Удалось ли вам узнать что либо?

— Удалось, — подтвердил Темников, — и вам стоит успокоиться: дело и выеденного яйца не стоит. Вся эта история с злоумышлением есть ничто иное как неразбериха и плод болтливости некоторых особ.

— Это кого же? — хищно прищурилась кузина императрицы, — Кто та змея языкастая?

— Вы, Марфа Симоновна. Вы, даещё Марья Симоновна Чоглокова. Знаете такую?

— Сестрица!? — изумлённо выдохнула Сафонова, — Но зачем? И я? Что вы этим сказать хотите?

Темников вздохнул, почесал шрам над бровью, и притянул к себе пачку листов.

— Это списки допроса вашего мужа, — пояснил княжич, — с пристрастием допроса. Михаила Ивановича под батогами спрашивали. И дыбою грозили, коли запираться станет.

— Ох, — прижала пальцы к губам Марфа, — батогами?

— Сударыня, — начал раздражаться Темников, — в Петропавловке хорошие дознаватели, работу свою они знают. Тем паче по таким ябедам. Ужели вы думали что мужа вашего токмо пожурят да отпустят? Вестимо батогами, и благодарите бога, и её императорское величество, что до дыбы дело не дошло. Так вот, — продолжил он, выговорившись, — что же в тех листах допросных писано. Так ну про первую вашу ночь мы, пожалуй, опустим, — хмыкнул Темников искоса взглянув на Марфу, отчего та покраснела, — ага вот — " в вечеру стал он Софонов ту свою жену с ласкою спрашивать, что до свадьбы... не имела ль она у себя любителей. И оная ево жена без всякого от него Софонова принуждения объявила, что у ней были любители. А именно Штроус, которой, будучи на Васильевском острову, в Новгородском архиерейском доме в темных сенях, положа на стол, изнасилничал.

Да в собственном Ея Императорского Величества каменном дворце с камер-юнкером Сиверсом в саду, а потом неоднократно в разных дворцовых садах, з бандуристом Григорьем Михаиловичем на Смольном дворе в ее комнате, с певчими Калинником и с Матюшею. А с Сиверсом де перестала она любитца тому года з два, как определена мадам Шмитша«.[1]

— Боже! — вскинулась Марфа Симонова, суетливо заоглядывавшись, — зачем же он эдакое рассказывал!?

— Сударыня, — удивленно, вскинул бровь Темников, — в Петропавловке спрашивать умеют. Там припомнишь, да расскажешь то чего и вовек не знал. Другой вопрос для чего вы это супругу своему доложили.

— Просто честною перед ним быть хотела, — пояснила та, — и потом о вас ведь я не говорила.

— Ладно, — чуть улыбнулся княжич, — поглядим к чему честность сия привела, — «... и сказал только, что ежели она впредь с вышеобъявленными любители будет любитца, то он, Софонов, как ее, так и себя заколет шпагою».

— Ну, понимаете теперь? — Александр Игоревич вопросительно взглянул на Сафонову.

— Что?

— Пресвятые угодники, — вздохнул Темников, — вот оно, то самое злоумышление противу царской фамилии. Вы Марфа Симоновна, как не крути, а двоюродная сестра Елизаветы Петровны, и, стало быть, такоже к императорской семье относитесь. А тут вас шпагою зарезать грозятся, — княжич коротко хохотнул, выказав тем самым свое отношение, к умению камер-юнкера тою шпагою орудовать. Ну, а далее всё просто: вы рассказали сестре о сей неурядице, зачем кстати? А она ужо донесла эту весть до ушей её императорского величества. Вот и результат: — Сафонов в крепости, императрица во гневе, а вы сидите у меня с глазами на мокром месте.

— Так что же делать? — всхлипнула Марфа.

— А ничего не надо, — устало вздохнул Темников, — подержат вашего благоверного в заключении немного, за жестокое обращение с женой, да и отпустят с богом. Сами понимаете, истинную причину ареста обнародовать никто не станет. Очень уж ваши шалости с «Бандуристами» — Темников хмыкнул, — на репутации двора плохо сказываются. Ну, а вы, коли хотите, бросьтесь в ноги её величества и в грехах покайтесь. Глядишь поможет.

— Спасибо Саша, — поднялась с кресла Марфа Симонова, — спасибо — я знала что вы меня не оставите.

— Угу, буркнул княжич, — ступайте уж. И это, сударыня, дело конечно не моё, но попробуйте задуматься о смысле слова — «верность».

Август 1747

Веселый дом мадам Жози, как и все заведения, подобного рода, располагался за городом. И хотя от француженки у дородной хозяйки борделя был лишь гнусавый голос и уродливая мушка над верхней губой, это ни сколько не умаляло её природного шарма. Тёткою, мадам Жози, была незлобивою, весёлою, до легкомысленности, и не болтливою при том. И в заведении завсегда порядку придерживалась — в залах да комнатках чистота царствовала, а барышни были бодры и ухожены.

Кто знает, из этих ли резонов, аль ещё по какой причине, только Темников исключительно в этот дом захаживал, иными пренебрегая. Так мало того, из всех девиц, на мадам работающих, он лишь с одной уединялся. С белобрысою чухонкой, что на имя Катька отзывалась. А коли та занята была с другими гостями, так просто за столом сидел, пил, да музык слушал.

Павел Ильич подтрунивал над другом за эдакое постоянство. Но Темникову всё — «как с гуся вода»: отшучивался в ответ, и опять Пашку к мадам Жози тянул. Вот и ныне, сговорились они в сём дому свидеться.

Востряков явился с некоторым опозданием и княжича ужо не застал, тот наверху со своей чухонкой уединился. Но заказ оставил, и едва Павел Ильич за стол уселся, половой его поприветствовал, и закуски выставил. Ну и вина подал, само-собой. Тут вкусы Темникова уж изучили, подавали не спрашивая. Только Востряков кубок опрокинул, глядь, княжич сверху спускается. Рожа довольная как у кота, а следом Катька — чухонка его семенит. За стол уселись, поздоровались, и Сашка на еду набросился. Будто месяц голодал то этого. Вообще Павел всегда удивлялся куда в княжича всё это влазит, при его-то субтильном телосложении. Словом Темников лопает, а девка в рот ему заглядывает, и ласковые скабрёзности на ушко шепчет. Вот прям идиллия умилительная.

Отчего-то в этот раз картина сия раздражала Вострякова своей неуместностью. Вот так подумать, сидят за столом наследный княжич и девка непотребная, а со стороны глянуть — прям пара семейная ужинает. И благо, девка бы была путящая, так нет, моль бледная, у коей ни ресниц, ни бровей не разглядишь. Востряков даже краем уха слышал, когда мадам чухонку за какую-то провинность отчитывала, что держат ту исключительно удовольствия Темникова для. Мол, кроме княжича любителей на её прелести не сыскать. Оттого и кривился Павел Ильич, недоумевая, откуда такая привязанность.

Впрочем, Александр, быстро углядел его состояние, и Катьку отослал, он всегда такие вещи загодя чувствовал.

— Случилось, что? — поинтересовался Темников, себе и приятелю кубки наполняя.

— Ерунда, — отозвался Павел, — пустое. Просто никак в толк не возьму, оттого мы с тобой по девкам лишь в это заведение ходим.

— Ходи в иное, — пожал плечами княжич, — разве ж я запрещаю.

— Да я и хожу, — озлился Пашка, — а вот ты прям «верность» чухонке своей хранишь!

— Да хоть бы и так, — улыбнулся Александр Игоревич, — верность хорошее слово — мне нравится.

— Не понимаю! — воздел руки Павел Ильич, — Вот, хоть убей не понимаю! Мы молоды, здоровы, состоятельны. Не сильно обременены службой государевой, самое время жить, что-то новое каждый день узнавать, искать и находить.

Темников выслушал этот спич с улыбкою, и кубок в руки разгорячившемуся Преображенцу сунул. Дождался покуда тот выпьет и пояснил, — Вот верно ты сказал: искать. А к чему искать, коли всё уж найдено? Меня здесь хорошо принимают, кухня выше всяческих похвал, да баба удобная — что ещё надобно?

— Тьфу-ты, — в сердцах сплюнул Востряков, — рассуждаешь как старец древний. И позволь поинтересоваться, что же ты искал в домах веселых?

— Да, всё то же, — хмыкнул княжич, — верность.

— А!? — Пашке показалось что он ослышался, — Верность!? У блядей!?

— Да хоть бы и у блядей. Верность, она, знаешь ли, дружище, от ремесла не зависит. Это несколько иная категория.

— Чудны дела твои господи, — восхитился Павел Ильич, — у всех гвардейцев друзья — люди как люди. Бабники да выпивохи, лишь у меня не от мира сего. Странный ты человек, твоё сиятельство. Верность у непотребных девок ищешь, иным забавам упражнения со шпагою предпочитаешь. Хорошо хоть от вина нос не воротишь, а то я бы и не знал что думать.

— На том стоим, твоё благородие, — отсалютовал ему кубком Темников. На том и стоим.

— Всё одно понять не могу, — не унимался Востряков, — для чего верность искать коли у тебя Лизка есть? Вот уж вернее девки не сыщешь! Только позавидовать можно.

— Лизка! — как-то разом помрачнел его сиятельство, а после вина выпил, товарища не дожидаясь, и принялся трубку набивать, в пространство глядючи. Пашка, уж решил, было, что ответа не дождется, но княжич, закурив, и дым к потолку выпустив, прочистил горло и заговорил.

— Лизка, друже, это особый случай. И верность её, тоже особая. Ты вот не понимаешь сейчас, только верность такая есть ноша тяжкая, неподъёмная. И нести на себе её преданность, очень трудно. Очень почётно, но трудно. Так что поверь, друже, завидовать тут нечему. Лизкина безусловная верность это, прежде всего, страшно. Очень страшно.

Апрель 1749

Для появления на свет, ребёнок Ольги выбрал прекрасный день. Солнечный и теплый. К тому же, все важные и значащие люди в будущей жизни малыша, как нарошно, к этому дню в поместье собрались. Впрочем, почему как? Нарошно и приехали. Во главе с князем Игорем Алексеевичем. Востряков, правда, с княжичем уже неделю здесь отирались, пили беспробудно, да на заднем дворе из пистолей палили, курей пугая и отвлекая Лизку от её занятий художественных. Ну а Соню с родителями, ужо князь с собой привёз, поездом.

Ещё с утра Ольга поняла что сегодня что-то да будет. Настроение стало такое бедовое, и ожидательное. Эдакий кураж пополам с испугом. Вот прямо с утра она как в Софью вцепилась, так и не отпускала более.

А к обеду всё и завертелось. Сначала воды детские ушли, вызвав у Ольги недоумение. После боль тянущая низ живота охватила, не сильная пока. Охватила и сгинула бесследно. Покуда Софья бегала да народ скликала, боль вернулась ещё и поясницу с позвоночником охватывая. Но как вернулась, так и скрылась в далёке.

И вот тут Ольга уже перепугалась до смерти, ей показалось что она вот, прямо сейчас, родит здесь, посреди коридора и помрёт в одиночестве. Ничуть не бывало, набежали, налетели откуда-то, заохали, юбками зашуршали. И матушка прибежала, и повитуха Ульяна, что уже седмицу в дому княжьем проживала, и даже Матрёна-ключница примчалась для чего-то. Ольгу подхватили под руки, да в комнату, загодя приготовленную, повлекли. Раздели, до исподней рубахи, на кровать уложили, и давай хлопотать вокруг. Ульяна-повитуха морщилась, конечно, но противу княжеских родичей рот разевать не смела. И понеслась потеха, Ольга и дышала, и бранилась, за языком меж тем следя, дабы лишнего не брякнуть, чего, людям не посвящённым, знать не требовалось. До вечера эдакая канитель продолжалась, и чем дальше тем больше Ольга впадала в панику, не веря словам утешительным, и слабого голоса повитухи, почитай что, не слушая.

Софья с матушкой, как бабы в этом деле опытные, всё её подбадривали, да по голове гладили, но помогало сие слабо, подступающие ужас и изнеможение отогнать не могли. И тогда Лизка явилась. Злая и встрёпанная, даже робы малярной не сменившая. Явно её от художеств отвлекли да на разведку отправили.

Рыжая, с видом фельдмаршальским, оглядела поле брани, и, что-то для себя решив, распоряжаться принялась.

Первым делом она всех посторонних вон выпроводила. При том никакого пиетету к званию дворянскому не проявляя, и, в словах ругательных, не стесняясь совершенно. Что удивительно, послушали её беспрекословно, и Софья, и матушка, и, что удивительно, суровая Матрёна Игнатьевна. А оставшись одна, с Ольгою и повитухой, тут же Ульяне оплеуху закатила, да велела дурью не маяться, а помогать родильнице как следует.

Дело разом на лад пошло, повитуха командовала, Ольга выполняла, а Лизка следила чтоб та не разнюнилась, да себя жалеть не принялась.

— Вот, вы тут, княжна, ноете — «тяжко, мол», а думаете мужикам сейчас легче? Вот уж, ничуть. Оне бедные, с обеда, вино пьют за успех предприятия. Полагаете легко столько спиритусу выжрать да мордою в стол не уткнуться!? Но нет, держатся стойко, да ещё и дворню в сём участвовать заставляют, не щадя ни живота, ни здравости рассудка. Пашка Востряков, вон, после вчерашнего не отошедши, ужо и говорит с трудом, однако же, как и положено лейб-гвардейцу не сдаётся. А батюшка ваш с князем-то, у них и годы уж не те, а от молодёжи всё таки не отстают. Лишь вы, барышня, разлеглись эвон аки королева, да стонете. И не стыдно вам?

Так живо всё это рыжая рассказывала, столько убеждённости было в её голосе, что Ольга и впрямь уверилась будто роды есть плёвое дело. Она ухитрялась даже подхихикивать Лизкиным бредням. А когда пожаловалась что обессилила совсем, измаявшись, девка пояснила что та слишком много мощи в крики бесполезные вкладывает. И тут же предложила разделить обязанности.

— Значит так поступим, — сообщила рыжая вцепившейся ей в руку Ольге, — вы тужьтесь, а я заместо вас голосить стану.

Что и продемонстрировала, завопив дурниной во всю мощь молодых лёгких. Да так что даже повитуха шарахнулась и креститься принялась.

Так и пошло Ольга тужилась, Лизка орала, а Ульяна вздрагивала и явно уже жалела что с этими придуравошными связалась.

Вот под Лизкины вопли и народился на свет наследник Темниковых. Парень крепенький и с волосьями чёрными. И как-то так вышло, что первой к кому он на руки попал рыжая оказалась. Она же и пуповину ему перерезала. А после, обтерев, мальца на живот к Ольге плюхнула. И взглянула на княжну с восторгом и, каким-то благоговением даже. А после поклонилась кровати низко, в пол, как в старину.

— Ну, здравствуй, княжич, — степенно проговорила рыжая, — долгих лет тебе, и счастливой жизни, твоё сиятельство.

Ребятёнок, ответил на это басовитым ором.

Меж тем Ульяна, пользуясь случаем, за дверь выскользнула, дабы, радостной вестью, народ осчастливить. Тут же дверь на распашку, и в комнате стало тесно от пьяных, взволнованных и радостных лиц. Через толпу родичей Александр Игоревич протиснулся с, на удивление, трезвым и внимательным взором. То ли Лизка наврала про то, как мужчины наследника дожидались, то ли княжич ограничивал себя ради такого случая.

Темников подошел молча Лизке кивнул — «Давай, мол». Рыжая указание поняла, и аккуратно подхватив орущего младенца под головку передала его княжичу. Ольга даже дышать забыла, в тревожном ожидании, как то Александр Игоревич примет её дитя. Нет, коли обещался своим его считать, то так тому и быть. Слово Темниковых твердо, в этом она уж убедилась. Но одно дело статус да положение, и совсем другое душевная расположенность. Вот не полюбит княжич мальчонку, оно и не страшно, вроде, но и жизнь без отцовой ласки, уж не та выйдет.

А княжич, дитёнка, тем временем принял, осмотрел, в руках понянчил, а после взгляд на Ольгу перевёл и улыбнулся ей ласково и благодарно. «Спасибо» — одними губами шепнул. Княжна облегченно выдохнула, а малец, не прекращая орать, струйку пустил. И в аккурат на безукоризненно чистый камзол княжича.

Темников расхохотался хрипло да весело, и объявил громко, — Димкою его назову. Дмитрий Александрович Темников будет. Виват княжичу Дмитрию!

[1] Здесь и далее выдержки из допроса камер-юнкера Сафонова Михаила Ивановича от 18-го ноября 1747г.

Глава 12. В которой Лука снова бежит, Генрих Кугель принимает православие, а Лизку отправляют с поручением.

Май 1749

Лука бежал. Ломился как лось сквозь ломкие стебли прошлогоднего бурьяна, топтал сапогами смарагдовую весеннюю зелень, перепрыгивал через редкие валуны. Бежал яростно, позабыв о возрасте, не заботясь о дыхании. Бежал как семь лет назад по февральскому снегу, как пятнадцать лет тому по горячей июльской пыли. Только вот цель у сегодняшнего бега была иная. Не отчаявшейся волчицею возвращался он к разорённому логову, а матёрым бирюком преследовал трусливую добычу. Лука сбросил на бегу кафтан, а треуголка слетела сама. Косица его растрепалась, и седые волосы Варнака развевались на ветру, лишь усиливая сходство со старым, но всё ещё сильным зверем. С очень опасным зверем.

Опасность эта бежала впереди него, и вероятно преследуемые Лукой беглецы чувствовали её спиной. Оттого беспрестанно оглядывались, сбиваясь с шага. Им бы, разделиться, — глядишь, кто-нибудь и спасся бы. Да куда там!? Страх гнал их вперед, и он же заставлял держаться друг друга. Так оно казалось спокойнее. Только казалось.

Последние сажени Варнак покрывал гигантскими прыжками, а разогнавшись, рухнул сверху на выи беглецов. Вскочил первым и сразу же, не переводя дыхания, принялся бить. Крошить зубы, ломать суставы, плющить носы. Свой кистень он даже не доставал, обходясь руками. И лишь когда две изломанные, скулящие фигуры прекратили любые попытки бежать или хотя бы отползти в сторону остановил избиение.

— Сейчас, я стану вас калечить, — заявил Варнак, — и при том спрашивать. Кто станет отвечать скорее, тому достанется меньше. Уразумели?

Лука хмыкнул — настолько по Темниковски сие прозвучало. «Дожили, — подумал он, — я уже у юнца, своего, можно сказать, воспитанника, манеры перенимаю».

— За что, дядька!? — заныл, меж тем, один из пытуемых — тощий парняга, с лицом опоганенным оспою, — мы не виноватые! Попросту не сдюжили, не удержали воза-то!

Лука, молча, саданул ему ногой по рёбрам, дождался пока тот провоется, да прокашляется, саданул ещё раз. И ещё.

— А зачем говорить-то? — подал голос второй. Такой же рябой и тощий, но постарше, — Зачем говорить, коли ты, всё одно, убьёшь.

— Можа и убью, — пожал плечами Варнак, — а можа помилую: то, как говорить станешь. Да и прибить-то, сам понимаешь, можно по-разному. Одно дело от ножа помереть, скоренько. Миг, и ты уже у святого Петра место за воротами выпрашиваешь. И совсем другое дело помирать долго и больно. А я умею долго, уж ты поверь.

— Верю, — не стал спорить, рябой, — чего уж там, только на рожу твою глянуть, так сразу во все ужасы поверишь. Спрашивай, давай, чего знать хотел.

— А вопрос простой-то, на самом деле. По чьему наущению вы, доходяги криворукие, на княжью семью покуситься удумали?

— Не знаю, — ответил собеседник Луки. И тут же заторопился, углядев как Варнак, к рёбрам его примеряется, — вот те крест, не знаю! Двое ребятишек и Москвы приехали: сказывали, что от самого Ваньки Каина. Просили в заботе подсобить, и уплатили вперед, не чинясь, и не торгуясь.

— Вот прям, вперёд уплатили!? — усомнился Лука, — И хари ваши плутовские их не отпугнули. А ну как вы дёру бы дали, с деньгою не отработанной.

— Да как, сбегишь-то? Коли тута у них человечек остался, дабы присмотреть, чтоб чин чином отслужили. А взгляд у того человечка зело лихой, да недобрый, с таким не забалуешь. Вот, мы и решили с Митяем, — он кивнул в сторону напарника, — опосля работы в бега податься, за Яик — там, чай, не достанут.

— Угу, — кивнул Лука, — кто подсказал, когда княжич до церкви пойдёт? Только не бреши мне, что сами обо всём доведались. У вас на рожах написано, что без указки и порты снять не додумаетесь, так и будете в штаны гадить.

— Так человечек тот, и подсказал. И про возок плану он придумал, — с некоторой обидой в голосе пояснил неудавшийся тать. Видать зацепила его столь низкая оценка умственных способностей.

— Интересный человечек, получается, — прищурился Варнак, — признать его сможешь? Кто таков, знаешь?

— Нет, барин, извиняй тут подсобить не смогу. Он с нами завсегда по ночи встречался, да ещё и в одежды по самые брови укутанный.

— Досадно, — поморщился Лука, — ну, да хоть что-то. Молодец, заслужил себе с приятелем лёгкую дорогу, — похвалил его Варнак, и принялся цепь кистеня с руки разматывать.

Тать заскулил, ногами засучил, отползти, пытаясь, видать много грехов у него за душой накопилось, коли он та на небо не хотел.

— Погоди, дядько! — простонал побитый Митяй, — признал я того лихоимца, как есть признал. Он дурной думал, что укрылся ладно, да токмо голос-то спрятать не догадался. А я сызмальства, в дударях подвизаюсь, по звуку да по голосу, что хошь опознать могу.

Лука почесал в затылке, — Да ты врёшь, поди! Страшно стало вот и выкупаешь шкуру свою, дрянными побасенками.

— Вот те крест, не вру! — осенил себя знамением Митяй, — и признаю, и назову, и в глаза ему при тебе плюну. Только не убивай ладно, побожись, что не убьёшь.

— Ладно, — равнодушно согласился Варнак, — коли всё как ты сказываешь, так жить будете. На каторге, конечно, но будете. Слово даю.

— Гриня это! — зло выкрикнул молодой, — Гайдук Темниковых Гриня, у него ещё зубов не хватает, оттого он шепелявит слегка.

— Ишь ты, — изумился Лука, — а ты не путаешь, точно он?

Митяй яростно закивал.

— Как забавно получается. — рассуждал сам с собой Варнак, привязывая полоняников к деревьям, их же разорванными портками, — Это ж я тому паскуднику зубы, о прошлом годе вышиб, дабы он нос любопытный куда не надо не совал. А он не унялся, выходит. Ну-ну, поглядим — посмотрим. Вы, други мои, не уходите никуда пока что, я до села сбегаю и за вами вернусь, с подводою, — он, с тоской, взглянул на далёкие маковки церкви, — Ну что ты будешь делать, так далеко убёгли, резвые вы не в меру, вот что я вам скажу.

На самом деле, не так уж и резвы были те беглецы, и ежели б не изрядная фора, погоня закончилась бы гораздо раньше. Оно ведь как вышло, по дороге к церкви княжич приотстал слегка, что-то Вострякову доказывая. А Ольга Николаевна с девками вперёд прошла, туда где амбары спуск с храмовой горки ограничивают. И тут Лука углядел как из-за церковной ограды, двое мужичков, сложения субтильного, воз гружённый мешками вытолкнули. Вытолкнули и, разогнав его, вниз направили, в аккурат на бабью стайку. Варнак только крикнуть успел, упреждающе. Но ничего, обошлось вроде. Углядев, что помощь его не потребна, Лука рванул вверх за лиходеями. А тем-то проще — они сразу под горку побежали. Так и умчались далече, покуда он вверх, да вниз аки козлик молодой скакал. А теперь-то что!? Теперь обратно топать приходится. В горку, да под горку, поскольку обходить — ещё дольше выйдет.

Назад Лука вернулся уже под вечер, когда у пленников связанные руки да ноги отнялись, а горло осипло от криков. Пришёл пеший, без обещанной подводы, хмурый и жёсткий на вид.

— Ну что там, — обеспокоился Митяй, — изловили Гриню?

— Нет, — покачал головой Варнак, — убёг паскудник, но ты не отчаивайся, изловим мы того гада.

Сказал, а сам кистень за цепку из рукава потянул. И смотрит так на связанных людишек, нехорошо.

— Эй-эй, дядька, ты чего!? — занервничал старший убивец, — Ты ж нам жизнь обещал!

— Ну, стало быть, ещё один грех на мне будет. Вы, главное, не забудьте, как на небе окажетесь, скажите там, что это Лука вас отправил. Лука Варнак.

И кистенём взмахнул. Два раза.

***

Молока у Ольги Николаевны не хватало. И как ей не хотелось, противу обычая, самой сына выкармливать, но пришлось брать кормилицу. Трудно сказать, что тому виной было. Может её собственное малогрудие, а может изрядный аппетит княжича Дмитрия. Зело прожорлив, оказался младший Темников. Вот прям, в батюшку, в Александра Игоревича. Ох и странные же выверты, порой выдаёт женский разум: Ольга и сама теперь была уверена, что Димкин отец не кто иной, как княжич. Да и почему бы ей не быть уверенной, когда Темников так искренне радовался сыну. Так умилительно, при каждом удобном случае заглядывал в колыбель, всякий раз будто удивляясь. Что и сомнений не оставалось в том, чей это отпрыск.

А вот, на руки, дитёнка взять, княжич боялся. Смешно было видеть, обычно невозмутимого, или, на худой конец, раздражённого Темникова, мнущимся у колыбели. Впрочем, ежели его заставали за таким «неподобающим» занятием, Александр Игоревич делал вид, что тут он оказался случайно, и вобще ему уже пора. Ольгу Николаевну, отчего-то, до невозможности веселила эта неловкость княжича.

Так вот о кормилице, её Лизка в Темниловке сыскала. И так запугала бедную бабу по дороге, что та даже конюху кланяться пыталась. Ольге больших трудов стоило успокоить несчастную. Звали ту тётку Липой, и с собой она принесла полугодовалую девочку, сиречь молочную сестру княжичу. Рыжая, при всём этом, упирала на два обстоятельства. Одно, что Липа вдовая. «У ей муж, о прошлом годе от лихоманки помер, — как доложила шустрая Дашка, — а иных охотников из мужиков не найти». И другое, то, что у неё всё-таки девочка. «А значит жрёть меньше, и княжича нашего объедать не станет» — это уже Лизка заключила. При том девка так важничала и гордилась этими обстоятельствами, что казалось, будто она самолично всё устроила. И болезнь Липкиного мужа, и рождение дочери.

Родичи Ольгины отбыли восвояси, как и приехали — с князем Игорем Алексеевичем, а Востряков с княжичем остались, крестин дожидаючи. Пить не бросили, но азарт в сём деле, богоугодном, изрядно поумерили. Темников делами неотложными занялся, а Павел Ильич целыми днями на лошади по полям да деревням окрестным разъезжал. За для моциону.

Впрочем, Александр Игоревич затворничеством не тяготился, ибо визиты к нему деловые да тайные, прекращаться и не думали. Особенно один визитёр Ольгу Николаевну удивил.

Подъехала карета, не сказать, чтобы богатая, но и не потрёпанная, не как та на коей Барковы ездили. А из неё кучер помог барышне выйти. Барышня одета по-столичному, держит себя с достоинством и даже некоторым шиком. А на лицо чухонка чухонкою, ну или ижора, Ольга в них не разбиралась. Павел Ильич, а он в это время как раз отъезжать собирался, увидавши ту барышню столбом стал, да рот раззявил. Так и простоял весь час не двигаясь покуда чухонка та ко входу шла.

Ольга Николаевна вознамерилась, было, поприветствовать гостью, на правах хозяйки. Но тут, незнамо откуда, Лизка выскочила. Увидала чухонку и с визгом, — «Катька! Лахудра ты белоглазая! Где пропадала столько!?» — на шею ей кинулась. А после, ухватив ту за руку наверх повлекла, в покои Александра Игоревича.

Из этого княжна вывела, что приезжая никакая не дворянка и, следовательно, излишние реверансы ей не положены. Но любопытство! Любопытство съедало Ольгу аки зверь ящер, легенды о коем до сих пор на «Волхове» помнят. А, из доступных источников, поблизости лишь Востряков оказался. Вот к нему Ольга Николаевна и обратилась.

— Паш? И вот что сие было?

— Бляжья верность, — туманно и матерно ответствовал Павел Ильич.

— А?

— Ой, простите, сударыня, — повинился Востряков, и отчего-то покраснел, — так, знакомая наша с Сашкой одна. Из Петербурга. Просто не ожидал её здесь увидать. Как и не знал, что они знакомы с Лизкою. Это всё мелочи, Ольга Николаевна, пустое. Ты внимания-то не обращай.

Сказал и уехал. Эх, молод был Преображенец. В женском племени разбирался слабо, хоть в благородных, хоть в холопках. Ему бы и граф, какой никакой, в возрасте, и самый сиволапый крестьянин, разъяснили бы — нельзя бабе сказывать — «Не обращай внимания». Оно ж, тогда вдвойне интереснее выходит.

Ольга только хмыкнула на рекомендации Вострякова, и устроилась на солнышке, у выхода, вроде как с вышиванием. А что, на дворе тепло, ветерок весенний балует, тень от старых сосен, не сказать чтобы плотная: солнышко пропускает. Сидит себе княжна иглой в полотно тыкает, и даже не думает, что у неё там выйдет. Ждёт. Ага, дождалась.

Княжич на крыльцо вылетел, за руку Катьку эту вытягивая. Та хоть и путалась в юбках, и семенила потешно, но всё же за Темниковым поспевала.

Вылетел и заблажил прямо со ступеней, — Лука!

Надобно сказать, что Ольга впервые слышала крик мужа. При его хрипоте это даже не крик, а какой-то рёв с рыком получался. От неожиданности она даже иглой укололась. Лука вывернул откуда-то из-за пристройки и вопросительно уставился на княжича.

— Такое дело, Лука, — начал Темников, — купцов Московских, «друзей наших», потравили в Петербурге. Едешь сейчас же с Катериною, и на месте глянешь, ужо, что там да как. Узнаешь кто, к ним наведывался, по вещам их поройся. Ну да не мне тебя учить.

Варнак, молча, кивнул.

— Батюшке я письмо напишу, — меж тем, продолжал княжич, — он тебе людей, при нужде, выделит. Ну, или ежели ещё какая надобность возникнет, тоже к нему обращайся. Вот чую я что-то купцы интересное раскопали, коли за них так взялись.

Лука, молча внимал, а Катька всё что-то сказать пыталась.

— Что ещё? — раздражённо воззрился на неё Темников.

— Кушать хочется, ваше сиятельство.

— Угу, — недовольно поморщился тот, — Лука, отведёшь её на кухню, да вели Глаше, чтоб расстаралась, да обиходила гостью. Ну и с собой пусть вам снеди, какой никакой уложит. Да, вот ещё, — княжич сунул в руки чухонке туго набитый кошель, — за труды твои, красавица.

— Благодарствую, ваше сиятельство, — с поклоном приняла та кошель, и руку княжичу поцеловала.

На том и в дом ушли, а Ольгу так и не заметили. А любопытство Ольги Николаевны на том не утихло, напротив, пуще прежнего разгорелось. Что это за Катька, отчего выглядит и выезжает аки барыня, а кормят её на кухне, со слугами? Каких таких купцов потравили, и отчего Темников так этому рад, и взбудоражен даже? Одни загадки. Впрочем, Ольга и сама, лишь недавно став Темниковой, тайны свои имела. И оттого Александра Игоревича осуждать и не думала. Ей ещё с детства голозадого, батюшка привил понимание, что не всякую знанию в бабский ум подавать надобно, есть и исключительно мужеские дела. А о делах княжича, разве что Лука понимание имел, да ещё Лизка. Рыжая даже поболее, пожалуй. Ольга припомнила свадебную ночь и залилась румянцем, — " Господи, как же стыдно«!

Лизка, да. Но у Лизки не спросишь — опять отшутится, или разговор в другую сторону повернёт. Да и странная она сделалась, Лизка-то. Вот и раньше была такою, с лёгкой придурью, а теперь и вовсе непонятная стала. Дела свои, малярные она, конечно, не забросила, но и новую страсть приобрела: княжонка Дмитрия обихаживать. И бегала вкруг него и тетешкалась, дворню всю запугала так, что от неё шарахаться начали. Все, от скотника до девок сенных. То ей поросёнок визжит громко и княжичу спать мешает, то девки плохо в детской убрались, а пыль она для дитяти зело вредная есть. Да что там дворня, Дашка, для которой рыжая завсегда кумиром была, наподобие золотого идола Вавилонского, и та от Лизки прятаться стала. Смешно сказать, девка и на неё, на Ольгу посматривала подозрительно: а ну как, навредит матерь нерадивая её драгоценному Дмитрию Александровичу. А уж чего кормилица от рыжей натерпелась, то и рассказать страшно.

И в делах художественных у Лизки ступор случился. Не могла она более картину свою без Темникова писать, непременно ей княжич позировать должен был. Ну, так, а его попробуй, вызови. То в делах, то не в настроении. Да ещё и требовал, чтобы, когда он статую перед Лизкою изображает, так никто его беспокоить не моги. Или загодя, тогда упреждать надобно.

«Вот и что оне там малюют, — недоумевала Ольга Николаевна, — что выйти к людям не могут. Нагишом, что ли, княжича изображают? В виде фавна, али еще, какого сатира. А что? У рыжей ума хватит, и не такое непотребство учудить». Но, на самом деле, княжне было завидно. Как-то так вышло, что самые значимые и дорогие, в последнее время, люди в круг свой принимать её не спешили. Ах, да, ещё и над внешностью своею Лизка поизмывалась. Для чего-то остригла волосья коротко, чуть ли не по плечи, и платье носить мужское стала, вот как раз то в коем Ольга её впервые увидела. Лазоревое с синим. Ну, разумеется, это когда она не робу свою, краской заляпанную напяливала.

Ольга шутила даже что малец, как говорить начнёт, её не тёткою Лизкою звать станет, а дядькою. На что рыжая лишь плечами пожимала, мол, он княжич и оттого в своём праве. Вон, Александр Игоревич, её кикиморой косорукой кличет, так всем же ясно, что она не кикимора. Не понимала Ольга Николаевна, такого к себе отношения, не понимала, но помнила, кем себя Лизка мнит. Псицею хозяину преданной, а какая разница той псице как её человек зовёт. Главное чтобы за ухом чесал, да рядом быть дозволял. И Ольга видела, подмечала, как ждёт рыжая малейших проявлений хозяйской милости. Как озаряется улыбкой веснушчатая мордаха, когда Темников, так, мимоходом потреплет её по ржавым космам. И в такие моменты Ольге и самой радостно за девку становилось. Радостно, и немного ревниво.

Февраль 1742

Кугель Пётр Григорьевич с гордостью, и некоторой грустинкой наблюдал за сборами своего воспитанника. Чёрные кюлоты, белая сорочка, чёрный камзол, и чёрные же, тёплый кафтан с треуголкой. Вот как знал, что сей наряд пригодится. Сейчас он был очень уместен. Казалось, вместе с платьем и суть Никиткина меняется, куда-то уходит романтическое простодушие, да проявляется угрюмая сосредоточенность. А мечтательная, детская улыбка превращается в высокомерную гримасу, явно подсмотренную у кого-то из Темниковых.

— Пётр Григорьевич, — подал голос отрок, не прекращая сборы, — ты вот никогда не сказывал, а я не вопрошал. Но может теперь время пришло, скажи-ка, а мы с тобой не родственники, часом?

Кугель вздохнул и обратно за стол уселся. Пошевелил пальцами, будто примериваясь к чему-то.

— Догадался, стало быть.

— Трудно не догадаться, коли в дому зеркало есть, — хмыкнул Никитка, — да и нянькаешься ты со мною не как с посторонним.

Пётр Григорьевич, ещё раз вздохнул, таки сходил к буфету за выпивкой, а выпив, принялся рассказывать.

***

Генрих Кугель был младшим сыном, обременённого долгами и наследниками, фрайхерра Отто. На долю отцовского имущества претендовать он не мог, и потому, по примеру многих, привлечённых новшествами царя Питера, отправился за счастием в дикую Московию. Надобно заметить, что излишним образованием молодой Кугель обременён не был, да и иными талантами похвастать не мог. Оттого и лежал его путь исключительно по воинской стезе. Ну в самом деле, не в скотники же дворянскому отпрыску подаваться.

Характером Генрих обладал прямым, и отважным до глупости, оттого на блистательную карьеру рассчитывать не мог, но и того что было ему хватало вполне.

Во втором Азовском походе, довелось ему под началом князя Темникова служить, Алексея Ивановича. Так он, храбростью своею, и несколько тупоумным небрежением опасностью, несколько раз к себе внимание сиятельное привлекал, и у князя на хорошем счету был. Однако же Фортуна баба непостоянная, вот и не свезло как-то Генриху Оттовичу. Накрыло его разрывом снаряда мортирного, что турки по русским сапам щедро сыпали. И такое уж ранение заработал наследник тевтонов, что о продолжении карьеры речи уж не шло. Так мало того, осколки того снаряда так по мужскому естеству Кугеля прошлись, что о женитьбе и продолжении славного рода, тоже забыть довелось. Так и остался молодой фрайхерр не удел, да ещё и без средств к существованию.

Прям, хоть ложись — помирай. Бедовал себе немец на окраине Петербурга, перебиваясь подачками былых однополчан, и уж всерьёз подумывал в петлю лезть, когда нарочный от Темникова прибыл, с приглашением отобедать вместе.

Ну что тут скажешь? Приглашение это из тех, от которых не отказываются, даже на смертном одре находясь. Вычистил Генрих Оттович последнее, более менее целое платье, на последние медяки коляску нанял, да и отправился в гости. Здраво рассудив, что хоть пожрёть нормально напоследок.

И не прогадал. Стол ему накрыли царский, и приняли ласково. Князь самолично вина наливал, да о жизни расспрашивал. А после как первый голод утолили, Алексей Иванович прислугу отослал, и к разговору тайному приступил.

— Скажи, — говорит, — мне, друже, как ты жисть свою дальнейшую мыслишь?

— А никак не мыслю, — честно ответствовал Кугель, — нет её, дальнейшей жизни-то.

— Ну да, ну да, — покивал князь, — а у меня сложность одна образовалась, — пожалился он вдруг. Вот ежели б ты мне в сём деле помочь сумел, так я бы тебя не оставил. Худо-бедно, но жизнь достойную дворянина обеспечил.

Кугель всем видом выразил заинтересованность, но на всякий случай ещё кусок пулярки в пасть запихнул. Ну, мало ли.

— Девка сенная у меня понесла, — продолжал меж тем Алексей Иванович, — бывает такое с бабами, как не сторожись. Так вот, мне бы её к мужу приставить достойному. Чтоб ни ей, ни дитёнку обиды не чинил.

Вот, некоторые скажут, мол, недостойно дворянина своим именем чужой грех покрывать. А с голоду помирать достойно? А побираться по сослуживцам и, стыдливо отводя глаза, обещать вернуть всё вскорости? А, не мыться по два месяца, оттого что за дрова уплатить нечем, и вонять как распоследний бродяга, это как с дворянской честью сочетается.

Словом, не усмотрел Кугель ничего худого в предложении князя, и даже требование сменить веру на ортодоксальную, его не остановило. Да ему тогда хоть в иудеи, хоть в магометане — всё едино.

Ну, честь по чести, окрестили тогда Кугеля Григорием в православии, да и оженили тут же, на девице Марии Никишкиной. Князь не обманул, и деревенькой на свадьбу отдарился, и мануфактуру пеньковую на Григория Оттовича переписал. Не так чтобы в роскоши купаться, но и медяки считать, более не доводилось. А через три месяца у молодой четы Кугелей прибавление в семействе приключилось — сын родился. Наследник. Петькою назвали.

***

— Мне тогда годков пятнадцать стукнуло, — уже в карете, по дороге к особняку Темниковых продолжал Пётр Григорьевич, — когда меня Игорь нашёл. Братец старший. Батюшка тогда уже от ран помер, Григория Оттовича я имею в виду, и я за старшего мужика в семье остался. Вот и представь, живёшь ты, с хозяйством управляешься, а тут является к тебе эдакий щёголь, и заявляет, что он твой брат, и отныне о тебе заботиться станет и опекать всячески. Я не поверил сразу же, и даже, — Кугель коротко хохотнул, — морду ему попытался набить, да куда там. Силён стервец оказался.

Ну а после ужо матушку расспросил, она-то всю правду мне и поведала. Так что верно ты, Никитка, меня дядькою кличешь. Дядька я тебе и есть. По батюшке.

— А я? — спросил Никита, на шпагу косясь, что Пётр Григорьевич промеж ног пристроил. Ему-то, как не дворянину, сей атрибут, не положен был. Пока не положен.

— Ты-то? — глянул на него Кугель, Да с тобой, племяш, история похожая, в мелочах лишь разница. Призвал меня как-то князь Алексей, уж извини, батюшкой его называть у меня язык не поворачивается. Призвал, значит, и о помощи попросил. Не велел, заметь.

Матушка твоя, Никитка, такоже в сенных девках у княжича Игоря состояла, и понесла такоже. Только она не глупая была, Маруся- то, отцу твоему ничего не сказала — сразу к князю кинулась.

— Почему? — глухо поинтересовался Никита.

— Почему? — задумался Пётр Григорьевич, — Да вот, как бы тебе объяснить. Родитель твой, о той поре, тоже на вроде тебя был, всё мечтал, чтобы мир жил по справедливости да по законам божеским. Это уж потом, жизнь его покрутила да взгляды поменять заставила. Вон одна служба в «Тайной канцелярии» чего стоит. А тогда... Вот чтобы он сделал, узнав о нежданном наследнике. Взял бы, да и женился, сдуру, чтоб всё правильно было, значит. А кому от сей правильности хорошо бы сделалось!? Тебе!? Так жил бы ты, милый друг, с клеймом ублюдка приблудного, и при дворе от тебя всякая пакость чистокровная рожу бы воротила. Матушке твоей!? Так представь, какими словами привечали бы холопку крепостную, в княгини пролезшую. Кто бы ей жизни дал. Себе!? Роду!? Не смеши меня. Нет, может, конечно, ничего такого и не было. Может и возобладал бы у Игоря Алексеевича голос долга и разума над восторженностью юношеской. Только к чему рисковать-то? Вот и не стали. Как я уже говорил, матушка твоя девицею оказалась не глупою, другая бы на её месте юнца плодом чресел его прельщать стала, а она нет. Сразу к князю пошла, так, мол, и так, ваше сиятельство, решайте делать- то теперь чего. Ну, у князя-то дорога налажена, нашёл солдата отставного Фому Малышева, Маруське вольную, мужу её скобяную лавку в Московском посаде да денег на обзаведение хозяйством. Ну а меня приглядеть попросил, чтобы всё по чину было, чтоб значит, обиды какой Маруське и ребёнку её не вышло.

— Так, что ж выходит, — удивился Никитка, — князь Игорь Алексеевич, так и не знает о моём рождении!?

— Так и выходит, — подтвердил Кугель, — подарочек я ему везу, разве что ленточкой повязать забыл, — и он шутливо ткнул отрока в бок.

Только Никита не принял сей шутливой манеры, а продолжал с лицом серьёзным и сосредоточенным, — А почему, в смысле, зачем ты меня у семьи забрал-то, дядя Петя? Я-то думал по княжьему слову, так сделалось, а выходит — нет. Выходит — Темниковы и не знают о моём существовании. Так зачем?

— Зачем? — задумался Пётр Григорьевич, — Вот, веришь ли, Никитка, и сам не знаю зачем. Просто как-то так вышло что мне, одного дня, бытие свое пустым показалось, бессмысленным, как у коровы. Живу бобылём, друзей не имею, цели достойной тоже. Для чего живу — не понятно. Так корова та хоть пользу какую — никакую приносит. А я? Пустое всё. Родичи? Так не я тем родичам не нужен, ни они мне. И тут вдруг о тебе вспомнилось, о таком же, как сам бастарде. А что, думаю, не помочь племяннику-то. Одна кровь, всё-таки. Ну а потом, полюбил я тебя, малец. Может от того что самого себя несмышлёнышем увидал, кто знает.

— Спасибо, дядя, — даже прослезился от этих слов Никитка, — я ценю это и чувствую.

— Да, будет тебе, — ворчливо усовестил его Пётр Григорьевич, но сам, однако же, рожу в сторону отвернул, и смаргивать стал часто, — эка невидаль, родную кровь в наследники подтягивать.

— Угу, — согласился малец принимая шутливый тон разговору, — а не жалко ли, такую-то ценность незнамо кому отдавать.

— Жалко Никита Игоревич, — серьёзно заметил Кугель. Вот не поверишь как жалко. Но так, я надеюсь, и ты воспитателя не забудешь, а ставши князем, найдешь, где обогреться сиротинушке.

— Я подумаю, — напустил важности Никитка, — и всё же, Пётр Григорьевич, думаю это плохо князем-то быть. Тяжко очень.

— Это с чего ты так решил? — заинтересовался Кугель.

— Ну как же! Живёшь будто на свету. И всё не для себя, а для кого-то. Даже любви тебе не полагается.

— Это, Никита Игоревич, долг называется, — строго пояснил воспитатель, — просто долг. А любовь она для чёрного люду придумана, тех, кто долгом не обременён.

Май 1749

Крестить княжича Дмитрия порешили в светлый день воскресения, да не в надомной часовне, а поехать в храм, что в селе Весёлом расположен был. Оно хоть и без особого размаху, но всё же праздник и развлечение. Ольга проснулась ещё затемно и Дашку крикнула, чтобы собраться помогала, а девки-то и нет. Вот что за напасть, никогда так не было, чтоб Дашка от дел своих отлынивала, а тут — на тебе, да ещё и в такой день. Ольга халат накинула и в коридор сунулась, чтоб лентяйку отыскать значит, и попенять ей за нерадение. Только ни в коридоре, ни в своей комнатке девки не обнаружилось.Начиная злиться, Темникова распахнула дверь в общую залу, и нате! Будто на шесть месяцев назад вернулась.

Дверь напротив, та, что на половину княжича вела, и куда Ольге ходу не было, отворилась тихонько. И оттуда Дашка выскользнула. В одной рубахе исподней, встрёпанная, с красными от недосыпу глазами, и блудливой улыбкой на довольной мордахе.

Замерли обе. Ольга, в тщетных попытках сообразить, что бы сие значить могло, а Дашка просто глаза, в ужасе, распахнула, и рот раззявленный ладошкой прикрыла, чтоб не заорать с перепугу. Стоят, друг на дружку таращатся. Сцену сию, водевилей достойную, Лука прервал.

Дверь по шире распахнулась и наружу Варнак шагнул, також расхристанный сонный и с рожею недовольною, а Ольга и не знала-то что он уж из поездки своей возвернулся. Шагнул, картину немую обозрел, хмыкнул насмешливо, а после княжне поклон учтивый отвесил, Дашку по задку хлопнул, да и отправился по делам своим. Хлопок тот собственнический, будто бы механизму какую провернул: — враз движение в мир вернулось.

Первою Дашка опомнилась. В пол, стыдливо потупилась, ушами заалела, — Осуждаете, Ольга Николаевна? — спросила несмело.

— Нет! — чуть ли не выкрикнула Ольга, — Ни в коей мере! Только, Даша, — он же старый. Ему уж, почитай лет сорок будет, а то и поболее.

— Пф, — фыркнула Дашка, — эка печаль что старый. Зато он аки скала замшелая, под которой и от непогоды укрыться можно, и дом к ней прислонить, и воды из родника напиться.

— Эка ты пиитствуешь, — с усмешкой восхитилась княжна, — не замечала за тобой такого ранее.

— Так, ранее, я и счастлива не была-то, — смутилась девка, — а теперича, смотрю на образину его страшную, а в душе всё ликованием заходится, как во храме божием.

Утреннюю их идиллию, прервали самым бесцеремонным образом: — дверь в покои Александра Игоревича резко распахнулась, сильно припечатав Дашку сзади, и миру явилась недовольная физиономия Лизки.

— Вы што тут за консилиум устроили? — с ходу возмутилась рыжая, — Почто горло дерёте с рання? А ну как княжича Дмитрия разбудите!? Сначала эта, — обвиняюще ткнула пальцем в Дашку, — вопила всю ночь, аки кошка мартовская, а теперь ещё и вы, Ольга Николаевна, сие непотребство поддерживаете.

Она недовольно поджала губы и убрела проверять, как там её драгоценный княжонок ночь провёл, сухи ли у него пелёнки, и не отлынивает ли Липка от своих обязанностей.

— Строга! — округлив глаза в притворном ужасе, заметила княжна. И обе женщины одновременно прыснули смехом, зажимая рты руками, чтобы и впрямь весь дом не перебудить.

Так что собиралась в поездку Ольга в настроении приподнятом и слегка игривом. Поместье, проснулось, загудело в преддверии события знаменательного. Глаша на кухне, как бы ни с вечера ещё окопалась, пообещав расстараться к празднику. Дворня носилась, псинами наскипидаренными, сразу за всё хватаясь и ничего толком не делая, а Пашка Востряков, сошедшись с доном Чапой в любви к вину гишпанскому, в погребе засели, тщательнейшим образом напитки к столу выбирая. Да так увлеклись, что его сиятельству лично пришлось извлекать их оттудова. Гишпанца, по внимательном осмотре, Темников сразу же спать отправил, а Павла Ильича самолично на задний двор выволок и в бочку с водой дождевой макать принялся.

Ну да, господь милостив — собрались всё же. Правда и тут без казусов не обошлось. Лизка тому виною.

Рыжая на двор выперлась в платье своём мужском, в кафтане да камзоле. Волосья короткие даже в косицу увязать не додумалась, так и стоит растрёпою, треуголку в руках тиская.

— Тебя ж, в церковь не пустят, в таком — то виде, — попеняла ей Ольга.

— А и пусть, — легкомысленно отмахнулась девка, — я на крылечке постою, подожду.

А сама замерла, голову задрав, рассветному солнышку улыбается, а волосы ветерком треплет.

— Лизка! — окликнул её раздражённый Темников, — Что замерла как статуй неоконченный? Ехать пора!

— Ага, сейчас я, — встрепенулась рыжая и в дом зачем-то умчалась.

— Гр-р, — коротко и ёмко высказался княжич, а после продолжил матерно.

Впрочем, девка отсутствовала недолго, из дверей выметнулась и на кобылу свою полезла. А у самой пальцы киноварью алой испачканы, в крови будто. Ольгу аж передёрнуло от такого сравнения.

— Х... Художница! — выразил своё отношение к происходящему Александр Игоревич и рукой махнул, трогаем мол.

Церковь в Весёлом, на крутом холме расположилась, а понизу, у начала дороги, общинные амбары в ряд выстроились. Княжич приотстал слегка, пьяненькому Вострякову мозги вправляя. Тот, вишь, кручу такую, увидавши наотрез вверх карабкаться отказался. Словом они приотстали, а Ольга с девками вперёд прошла. Тут у Дашки, дурищи, камешек в башмачок попал, она было к Лизке сунулась Димку спящего передать, да куда там: — рыжая всё в своих эмпиреях летает, и что говорят ей не слышит. Ольга Николаевна тогда сына сама забрала и, раздражённо зашагала вперёд.

И пяти шагов, наверное, сделать не успела, как вдруг Лука заорал. Страшно, громко, на разрыв связок. Княжна голову вскинула, а на неё с холма церковного, воз мешками груженный несётся. И так ясно всё видится, и мешковина потёртая, и колёса полосой железной обитые, и воронье племя Варначьим ором из-под куполов поднятое.

Увидала она всё это, а испугаться уже не успела. Сильные руки ухватили её за плечи и, перекинув через ногу, отшвырнули в сторону. Уже падая, увидала Ольга как Лизка, отбросившая её, то ли в ногах, то ли в полах кафтана запуталась, и сама отскочить не успела. Зацепило рыжую возом-то, самым краешком, уголочком. Зацепило, да и на стенку амбарную отбросило, но не сильно видать, девка на ногах даже устояла.

Ольга Николаевна, как упала, так и вскочила на ноги, будто рессорой каретной подброшенная. Первый взгляд, конечно, сыну что в руках удержала. А он и не проснулся даже, сопит, слюни по щеке пускает. Потом уже на рыжую глянула.

А та стоит к стене, прислонясь, мордаха белая, так что веснушки на ней огненными брызгами видятся. Потом улыбнулась, неловко как-то, виновато.

«Прости, — говорит, — барышня, дуру неуклюжую. Случайно я запнулась».

Сказала, и красным изо рта плюхнула.

Октябрь 1744

Дождливая осень в этом году выдалась. Как в сентябре лить с небес начало, так и не прекращало. Нет, прям не сплошным потоком, но мелкая холодная морось опадала на землю без устали.

Жатва уж закончилась, и обмолот тако же. Зерно что по амбарам попрятали, что на мельницу свезли. Сено, в стога сметали, и принялись ждать зимнего роздыху. А у баб да детворы новая забава, — в лес по грибы ходить. Оно ведь как, царь грибов — боровик о всякой поре найти можно, а вот гриб княжий, рыжик он в сих местах холод любит. В мокром мху, солнечной искрой выблёскивая.

Уважал Темников, гриб сей. Ему Глаша нарочно его солила свежим, да под гнёт на ночь ставила. А ужо на утро, княжич как встанет, так чарочку водки опрокинет и грибочком тем солёным закусит. И такое блаженство да умиление, на его лице играют, что Лизка смотрела бы, да смотрела. Но в лес она не за тем пошла, вернее сие обстоятельство тоже немаловажную роль сыграло, но всё же не за тем.

Её Анюта — сестрица старшая по грибы сходить пригласила. Вот уж чему Лизка изумилась-то. Не ладили, они последнее время с сестрою, крепко не ладили. И что виной тому даже не определить сходу. Может дурной Лизкин характер, а может разница в возрасте изрядная. Анюта ведь уже баба взрослая, мужем да двумя детьми одаренная, а Лизка так, шелупонь голозадая с ветром в голове. Лизка и не обижалась, здраво рассудив, что у каждого жизнь своя, и понимание этой жизни своё такоже.

А тут, глянь-ка, сама пришла, сама позвала. Не иначе как испросить чего хочет. Так Лизка что? Лизка не против, вон фавориты императрицы, сказывают, не токмо себе, а ещё и родне всей поместья повыпросили, а она чем хуже. Анюта родна кровь всё-таки, и коли наглеть да умничать не станет, отчего бы и не испросить у Темникова какое ни, будь послабление. Так и бродили меж сосен, рыжики да опята выискивая, Лизка выжидающе настороженная, и сестра её мнущаяся, не знающая как разговор завесть. Рыжая первой не выдержала, не в её шебутном характере было надолго беседу откладывать.

— Сядь! — велела она Анюте и сама на поваленный ствол плюхнулась.

— А?

— Сядь, говорю, и не мнись как навыдане, просто сказывай что надобно. Я помогу коли смогу, обещаю.

Анька расхохоталась, вдруг, весело, задорно, как в девицах.

— Ой не могу, благодетельница, — ржала она стоялою кобылой, — ой уморила! Так ты, поэтому на батюшку змеёю косишься, что он попросил у тебя чего-то. Дай-ка угадаю, небось, мельницу, что оне по весне ставить начали? И от меня теперь ждешь, что я благ всяческих клянчить стану?

— Ничего я не кошусь змеёю, — покраснела Лизка.

— Я поговорить хотела, — вдруг посерьезнев, сказала Анюта, — просто поговорить. Ты ведь отдаляешься от нас, всё больше и больше. То ли вверх, то ли в сторону куда-то. Кто знает, можа это последний наш разговор, так, по простому. Поговорить, да ещё повиниться. Не перебивай! — остановила она, пытавшуюся вставить слово Лизку. Да, повиниться. Я ведь тогда про тебя худое думала, ну когда ты в люди ушла, а потом заявилась этакой барыней. Ну и завидовала, конечно, а штож, ты и у батюшки в любимицах ходила, и княжич к тебе с ласкою.

— Я!? В любимицах!? — вытаращилась рыжая.

— О-о, — снова развеселилась Анюта, — сколь открытий новых для тебя сегодня. Так я что сказать хотела-то, где б ты не была, и чтоб не натворила, ты знай, что мы тебя всяку любить станем. Я, стану.

— Спасибо, — хлюпнула носом Лизка, — это так... Спасибо.

— Ну, полно. Полно ужо. — обняла сестру Анюта, а после спросила неожиданно, — Любишь его?

А Лизка даже переспрашивать не стала кого именно, лишь головой покачала, — Нет, не люблю.

— Как так? — удивилась Анюта, — я ж вижу...

— Не то. Не то ты видишь сестричка. Не так видишь. Вот представь, есть себе человек на свете божием. И есть у него собака, псица злая, лохматая, нервная. Так вот для псицы той, никого окромя человека и не существует. Он для неё всё, он сама жизнь и смысл этой жизни. Он, бывало, накажет, а она не в обиде, потому раз наказал, значит виноватая, он погладит — она визжит от счастия и не знает чем за ласку такую отдариваться. Она и кутят ему свои вручит, чтоб утопил. Скулить будет, орать в голос, но не воспротивится. Потому как человек тот худо поступить не может, потому что он её всё. Он её воздух, её хлеб, её земля под ногами. Самоё её жизнь. А как уйдёт, человек тот, и суку сию бросит, так она и издохнет вскорости. Но не от тоски как люди думают. А от вины неизбывной, ведь раз бросили, значит, ты что-то страшное сотворила, и хозяину более не нужной сделалась.

Вот скажи, Аня, — повернулась она к сестре, — это любовь?

— Не! — затрясла головой Анюта.

— Вот и я думаю, — кивнула Лизка, — не люблю я его.

Анюта помолчала, подумала, а после рыжую маковку к себе привлекла, — Страшно мне за тебя, сестрёнка.

— А мне нет, — встрепенулась Лизка, — вот ни на столечьки. Потому как знаю, что жизнь я проживу счастливую, и в посмертии моём всё будет правильно. Не спрашивай откуда. Знаю, и всё.

Май 1749

Церковь в селе Весёлом старая, чуть ли не при Иоане Васильевиче сложенная. Сказывают, раньше Весёлое Темниковым принадлежало, но после не заладилось что-то, и продали они село. Ну и храм, понятное дело при нём остался. Словом, за столько-то лет, всякое могли видеть стены церковные, с холма вниз глядючи. Может даже, и такое видывали.

В небе дурным криком орали напуганные суетой вороны, истово и слезливо хаял себя за нерасторопность Востряков. А княжич Темников Лизку отчитывал. И бранился, и руками всплёскивал, в словах ничуть не стесняясь. Рыжая только глаза пучила, а возражать, не смела.

— Ты понимаешь, бестолочь, — ярился его сиятельство, — что от тебя мне один разор и треволнения. Вот за для чего ты кафтан нацепила, на улице же теплынь, май месяц, курва твоя мама.

Лизка, судя по виду, пыталась возразить, что в кафтане красивше, а родительница её и вовсе не при делах, но княжич не дал ей и рта раскрыть.

— Как была дурой колченогою, так и осталась. А ещё художества твои непотребные, — вспомнил он наболевшее, — лучше бы вон, с Пашкою пьяной по полям скакала, всё бы двигалась ловчее.

Лизка потупилась, признавая вину. Народ стоял вокруг молча, не вмешиваясь, внимая разносу, что княжич холопке своей учинил.

— Словом надоела ты мне, — тяжко вздохнул Темников, — запомни, дурища, как на место прибудешь, чтоб ни в какие авантюры не влазила, хозяина, меня то бишь перед людьми не позорила. Поняла ли, убогая?

Девка согласно прикрыла глаза.

— Поняла она! — вновь взъярился Александр Игоревич, — в Кёльне ты тоже вроде бы поняла, а мне тебя после, из тюрьмы выкупать пришлось.

Лизка, невольно, улыбнулась, — видать в Кёльне и взаправду было весело.

— Хотя нет, — опомнился Темников, — я тебе всё же поручение дам. Не то, ты, лахудра, в какую ни будь гадость, непременно влезешь, от дурости и безделия. Покуда меня дожидаться станешь.

Вот обычная вроде бы картина, барин крепостную за нерадивость распекает, да поручение ей попутно даёт. Но нет, расположение героев всю мизансцену путало. Сиятельный княжич отчего-то на земле сидит, голову холопки, на колени, уложив, и гладит её по волосьям-то, легонько, едва касаясь. А ещё, хоть на небе не облачка, на щеках сиятельства капли крупные образуются, и вниз с подбородка срываясь, разбивают пузырики красные, что холопка у губ надувает. А от тех пузыриков разлетаются брызги, да на белую кожу девкину падают, так что и не понять, где у неё веснушки, а где эти капельки.

— Словом, так, — сурово продолжил Темников, — как на место прибудешь, разыщи матушку мою и сестрицу, ну ты поняла Арину Игоревну. Да обскажи им как у нас тут дела обстоят, внуком, опять же порадуй. Ну да разберёшься чего говорить, — болтать ты, завсегда была горазда.

Лизка краешком губ изобразила улыбку.

— Давай теперь, — величественно манул рукой княжич, — проси, что за службу хочешь.

Рыжая натужилась в попытках что-то сказать, но лишь закашлялась и губами шевельнула. И только знающий человек в сём шевелении смог бы разобрать слова: — «Вечность у ваших ног».

Темников разобрал. Глаза прикрыл в ответ и твердо сказал, — «Обещаю»!

Девка улыбнулась одними глазами, ласково так, и успокоено. А после тишина настала. Даже вороны дурные грай свой остановили. Такая тишина, что, ежели прислушаться, то можно различить как, с едва уловимым звуком, красные пузырики на губах Лизкиных лопаются.

А потом всё. И они лопаться перестали.

Эпилог. В котором выясняется что Галина Ивановна совершенно не разбирается в живописи, а ещё идёт дождь и Вика решает написать книгу

Май 2019

В Ростове шёл дождь. Тот самый майский ливень с грозой, когда молнии во всё небо, и громкие бабахи по ушам лупят.

В кофейне на углу латте имел вид мыльной воды, а на вкус... Вика так и не отважилась его попробовать. Но и уходить не спешила. А куда пойдёшь!? Дождь же! Можно конечно вызвать машину, но зачем? Вике хотелось тишины и одиночества, потому пустая кофейня устраивала её более чем полностью. Вика думала о времени, о мизерном промежутке: всего в каких-то триста лет, и о том, как изменились за это время люди. Ведь не было, не было же раньше такого сытого самодовольства, или было. Наверное, было, только об этом не писали в книгах, не снимали фильмы. Некрасиво о таком говорить считалось. Раньше. Теперь красиво. Теперь хорошо и правильно. А шпаги!? Вот уж кошмар, для чего у мужчин отобрали шпаги!? И пусть они тогда разукрашивали морды белилами, и носили парики, но тогда у них были шпаги. А без шпаг в мужской руке, и с женщинами какая-то ерунда приключилась.

Вика грустно хихикнула. Ну да. Глупо в двадцать пять лет рассуждать о судьбах человечества. Но это всё Темникова. Галина Ивановна будь неладна она и весь этот вечер.

Отчего-то Вике так нестерпимо захотелось вдруг пышных платьев и вуалей. Так вдруг обидно стало что, случись чего, за неё не то что на дуэль никого не вызовут, даже морду не набьют, хоть плачь.

«И что за блажь в голову лезет, — одёрнула она себя, — а слог-то, слог-то каков. Было, были, была. Да меня б уволили за такое, в первый же день. К чёртовой бабушке — Галине Ивановне. И сидели бы мы с нею вдвоём, рассуждая о нынешней молодёжи». Хотя, справедливости ради, от Темниковой таких разговоров ожидать не стоило боевая старушка, всё-таки, Галина Ивановна. Представить такую на лавочке у подъезда никак не получалось.

«Да и что хорошего в восемнадцатом веке, — продолжала рассуждать Вика, — поголовная оспа, вши и клопы. Хотя вши и сейчас есть. И клопы, наверное, тоже, в деревнях где-то. Зато ни интернета, ни поездов с самолётами. Тот же князь, вон, наверное, неделями из Петербурга в Москву добирался. Только и того что манеры, да шляпы с перьями. Эх, вот сейчас бы те обычаи, да в современных реалиях! Красота».

Вика зажмурилась, представив сообщение в " Вайбере«: — «Сударыня, не изволите ли вы прогуляться со мною в оперу. Сегодня там обещают аншлаг, — будут давать Тимоти и бесплатный » Мохито", будьте всенепременно«. Вика расхохоталась перепугав сонного бариста.

«Да и кто сказал, что Темников, именно таков каким княгиня его описывает. А даже если таков, кто сказал что остальные дворяне, тех же принципов придерживались. Ведь, наверняка, встречались среди них и подлецы и сквалыги. А вот засел в голове стереотип, дескать, дворянство равно благородству. Ой, вряд ли. Но вот Темников, он интересен».

Ранее Виктория исключительно за Лизкиной историей охотилась, но то другое, то для работы. А вот теперь...

***

— Лизка-то? — переспросила Галина Ивановна, — Лизка была рыжей.

— А как... — начала, было, Вика, но была остановлена Темниковой.

— Знаете, голубушка, это я вот перед вами всё бодрюсь, а на самом деле память меня уж подводит. Да, подводит.

Вика лицом изобразила непонимание.

— День сегодня такой, — пояснила княгиня, — точно в этот день, двести семьдесят лет назад, Лизка и погибла. И тут вы приходите, с расспросами о ней. Не находите что это как-то символично? Нет?

Вика, интенсивно, головой закивала, очень символично, мол, и кто бы мог подумать.

— А погибла она...?

«Ну а вдруг, — решила журналистка, — вдруг сработает». Сработало, к её удивлению.

Темникова глянула хитро, подмигнула заговорщицки, — Всё подловить пытаетесь!? Хм, завидное упорство. Наверное, очень хорошая черта для людей вашей профессии. А вы знаете, расскажу, пожалуй, там и тайны-то особой нет. В этот день, на семью Александра Игоревича очередное покушение устроили.

— Очередное? — сделала стойку Вика.

Галина Ивановна лишь отмахнулась от этой провокации.

— Так вот, Лизка Синица, каким-то образом предотвратить его сумела, спасла княжича Дмитрия, это сын Александра, если что, и жену его Ольгу. Спасла, но сама погибла при этом. Сами понимаете, память о таком очень долго не стирается. Вот оттуда и благодарность, и памятник что так вас заинтересовал. И память. Вот скажите, Виктория Дмитриевна, вы о своём прапрадеде, много знаете?

— Ну, — замялась Вика, — Калистратом его звали, кажется.

— Вот, — многозначительно подняла палец к потолку Темникова, — а ведь и сотни годков не прошло, наверное.

Вика виновато шмыгнула носом.

— А тут, почти триста лет, о какой-то крестьянке полуграмотной помнят. Нет, что не говори, а щедро отдарились мои предки за службу, очень щедро.

Своё мнение Вика решила оставить при себе. А то, ненароком, заденет самомнение эксцентричной старушки, и та, из вредности, рассказывать перестанет. Впрочем, Галина Ивановна, вероятно, рассчитывала на другую реакцию, поскольку вздохнула, огорчённо, и объяснять принялась.

— Вы поймите, Виктория Дмитриевна, мы ведь о тех временах ничего не знаем. То есть, вообще ничего, это я вам как историк скажу. Нет, нет, фактами, датами, и то и другое перевранное зачастую, мы владеем, и трактуем их в силу своего понимания. Вот именно что своего. Но тех людей мы уже не понимаем, и их поступки оцениваем со своей колокольни. Да вот хоть та же Лизка — девица, устроившая свою карьеру через постель. Для того века это было обычно, для нас с вами терпимо. Для вас в силу морали двадцать первого века, для меня из-за старческого цинизма. А ведь ещё двадцать — тридцать лет назад, такое ничего кроме брезгливого презрения не вызывало. Прилюдно, по крайней мере, на публику.

— А с чего вы взяли, что через постель только? — поинтересовалась журналистка.

— Вот. Вот об этом я и толкую. У меня есть факты, обрывки, клочочки. И из них я складываю картину привычную для моего, подчёркиваю, моего понимания. Сказано спасла Темниковых, а сама погибла, и угадай теперь, что там было. Может она кулебяку, отравленную, с княжеского стола спёрла да и сожрала вместо предполагаемых жертв. Мой вам совет, голубушка не доверяйте историкам, они лжецы почище журналистов.

— Эк, вы нас всех скопом припечатали, — восхитилась Вика.

— Се есть суровая правда жизни! — пафосно провозгласила Галина Ивановна, и, как-то, озорно, по девчачьи хихикнула.

Вика тоже разулыбалась.

— Но история ведь наука, — возразила она, — есть же, не знаю, какие-то методики. Проводятся же исследования.

— Разумеется, — согласилась Темникова, — и научным методом изучив рынок овса в Голопупенском уезде, в лето одна тысяча восемьсот двенадцатого года от рождества христова, я могу с уверенностью заявить, что граф Пузодрыгов, к примеру, неплохо заработал на военных поставках. Но я никак не узнаю, что сей граф, обожал скандинавский эпос, и был тайно влюблён в своего конюха Матвея. Мне попросту не откуда это знать. Понимаете?

— Кажется да, — кивнула Вика, — вы хотите сказать что, излагая мне историю Лизки вы, опираясь лишь на факты, нарисовали свою картину, отличную от действительности?

— Именно, голубушка, именно. Причём заметьте, на разрозненные факты. Александр Игоревич, человеком был скрытным, и хранил лишь бумаги, имеющие практическую ценность. Ничего личного, ни писем, ни любовных записок, которые в ту пору модным считалось хранить, и друзьям ими хвастаться. Он, откровенно говоря, в Петербуржском свете считался чудаком. Опасным чудаком, потому его «немодность» ни у кого удивления не вызывала.

— Ладно, — согласилась Вика, — это ладно, но вот вы сказали, что Лизка была рыжей. Это как? На каких таких практических документах вы основываетесь? Или Жена князя заказывала обивку дивана в цвет волос своей прислуги?

— Уели, — хмыкнула Темникова, — нет, вот молодец, Виктория Дмитриевна. Правда. А что до документов, так свидетельства не только письменные бывают. Изобразительное искусство тоже документ, в своём роде.

— То есть, — заинтересовалась Вика, — князь портрет своей любовницы заказал? И он сохранился?

Княгиня задумалась, головой покачала.

— А пойдём-ка мы с вами покурим, — предложила она. И снова в кухню направилась.

На кухне уже на своих привычных местах устроившись, и дружно решив, кофию более не откушивать, закурили. Вика сигареты свои, а Галина Ивановна, в этот раз трубку набила. Красивую, с длинным мундштуком и аккуратненькой чашкой. При взгляде на эту трубку так и хотелось назвать её «дамской», хотя и неизвестно бывают ли такие. А ещё, почему-то, возникало чувство, будто ты не сейчас, а когда-то в начале прошлого века. Так чтобы вокруг, мужчины в котелках и цилиндрах, а женщины все в длинных платьях с корсетом, и чтоб шляпки были непременно с вуалью. Запах от этой трубки стоял потрясающий, с тонкими нотками вишни и ванили.

— Датский, — пояснила Темникова в ответ на вопросительный взгляд девушки, — табак датский. Так вот, — выпуская плотные клубы дыма, продолжила она, — картина. Нет, князь, вернее тогда ещё княжич, никакой картины не заказывал. Тут история веселее вышла.

Вика всем видом изобразила внимание.

— Вам знакома такая ситуация, когда молодая симпатичная девушка, вдруг решает стать певицей, ни слуха, ни голоса при этом не имея. Зато имея в наличии состоятельного любовника. Ага, улыбаетесь, вижу что знакома. На самом деле я думаю, что в большинстве случаев, это всего лишь сплетни, но всё же картинка растиражированная и узнаваемая.

Ну вот, втемяшилось Лизке в голову стать художником. Так Александр Игоревич и поступил, как клише предписывает — нанял ей учителя из итальянцев. Что довольно дорого, заметьте. Счета за услуги, сохранились в архиве. Нет, попутно он ещё и портрет княжны Ольги Николаевны писал, а Лизка училась. Вот и научилась там чему-то.

— Так она что, автопортрет после себя оставила?

Княгиня поморщилась.

— Ну да, наверное автопортрет. Я, знаете ли, совершенно не разбираюсь в живописи. Такие вот издержки образования. А потому не знаю, как назвать автопортрет, где ещё кто-то присутствует.

— Автопортрет с кем-то, — авторитетно заявила журналистка, — например: «Автопортрет с женой».

Темникова скривилась ещё больше.

— Да, вероятно вы правы, словом, намалевала Лизка себя с Александром Игоревичем рядом. Даже не представляю, как ей уговорить-то его удалось. Больше ничего она не написала. Не успела, наверное. А портрет есть, и даже отреставрирован, и на нём Лизка именно рыжая.

— Он у вас? — взволнованно спросила Вика, — в смысле, здесь? В квартире?

— Э нет, — покачала пальцем Галина Ивановна, — показывать вам я его не стану.

— Но почему, — совершенно по детски расстроилась девушка, — что такого если я увижу Лизу и князя!?

Княгиня вздохнула, и, раздражённо покосилась на погасшую трубку.

— Что такого? — задумчиво проговорила она, — Знаете, может уже и ничего. Просто привычка. Дело в том что Лизка, являясь доверенным лицом Александра Игоревича, знала многие его секреты, вот как бы не все. Что подвигло князя теремной девке довериться, не знаю, но не похоже, что он об этом жалел. По крайней мере, в бумагах даже намёка на это нет. Судя по всему, Лизка Синица, и вправду была преданным человеком, и тайны хранить умела. Не болтала без толку, что согласитесь, для девицы её социального статуса редкость. Умела, но один секрет в себе не удержала: изобразила на картине. Вот поэтому, у нас в роду принято было никому портрет этот не показывать. И даже из Темниковых его лишь прямые наследники видели. Нет, понятно, что тайна эта уже такого значения не имеет. Но привычка, знаете ли, голубушка. Привычка.

— Галина Ивановна, — Вика умоляющим жестом прижала руки к груди, — да я ж никому! Я, ведь, пообещала уже, что статья исключительно про Лизку будет. И никаких Темниковых с их секретами.

Княгиня посидела ещё немного, помолчала, размышляя, а потом вдруг поднялась, легко, резко, будто ей тридцать лет, максимум.

— А вы знаете, пойдёмте, — мне и самой интересно как посторонний человек на Лизкину мазню отреагирует. Только, Виктория Дмитриевна, вы уж пообещайте старухе что никому, даже вашей королеве редактору, о том, что увидите ни слова.

— Обещаю! — торжественно поклялась Вика.

***

Викин латте давно остыл, но она этого даже не заметила. Вот теперь, немного успокоившись, и переварив информацию, ей, до зуда в языке хотелось рассказать, хоть кому ни будь о Темникове. Странно, и история вроде не нова, оригинальностью даже не пахнет. В интернете вон, полно таких историй, хоть книг, хоть фильмов — на любой вкус. А некоторые даже по реальным событиям написаны и сняты. А вот, поди ж ты! Зацепил её рассказ Галины Ивановны. Может дело тут в личности рассказчика, а может в душе, что Лизка Синица в свою работу вложила.

Но рассказать хочется, журналистская жилка, или внутренний сплетник, как больше угодно, просто бунтует от необходимости молчать. Вот ведь гадская бабушка, Галина Ивановна, знала на какую мозоль наступить. И можно плюнуть на обещание, ну в самом деле, что пенсионерка ей сделает. В крайнем случае, Королькова прикроет. Но нет.

И хотя утаивать информацию не профессионально, Вике легче было признать себя непрофессиональной, чем оказаться лгуньей перед Темниковой. Только не перед ней.

" А интересно, — подумала она, — каков он был на самом-то деле? Без маски. Ведь было же что-то в нём такое, отчего Лизка и на смерть пошла, и такую картину написала. Теперь уж не узнаешь.

Стоп! — осенило вдруг Вику, — Да к чёрту эту статью! Вернее, статью конечно не к чёрту, жить на что-то надо, но можно же книгу написать. Художественную. И слово не нарушить, и рассказать всем о том, что впечатлило. Ага, тогда и самого Темникова придумать можно, таким как хочется, как видится. Ну, не князя Темникова, конечно, а скажем графа, да графа Чернецкого".

Она вдруг ясно представила, как красавец граф скачет вдаль на, непременно белом, жеребце, а потом шпагой так раз, раз, а Императрица ему орден. И все красавицы в него влюблены, но он суров и властен.

— Эх, здорово будет, — решила Вика и прикрыла глаза.

А перед ними вновь предстало полотно, Лизкой писаное.

***

Она была небольшой, эта картина, но и не маленькой. Вика затруднялась навскидку назвать размеры — у неё всегда с этим было плохо. И даже на неискушённый взгляд журналистки, становилось понятно, что рисовал любитель. Нет присущей портретам чёткости, пропорции гуляют. Комната на фоне скорее угадывалась. Что это кабинет? Гостиная? А нет, всё же спальня — вон кровать в углу различается. Посреди комнаты стоит кресло, а у кресла на полу собственно сама художница расположилась.

Что о ней можно сказать? Вот только одно. Рыжая. Ослепительно, огненно-рыжая, и даже состарившиеся краски не упрятали этого яркого света её волос. Собственно и всё. Обычное лицо в конопушках, глаза прикрытые. Из одежды какая-то бесформенная хламида, вся в разноцветных пятнах краски. И на щеке художницы тоже неряшливый синий мазок. Лизка, как уже было сказано, сидела на полу, уложив голову на колени человеку, сидящему в кресле.

О! Вот эту фигуру и лицо, каждую чёрточку, девка выписала с особой тщательностью. Человек в кресле был расслаблен, рука его лениво покоилась на голове художницы, будто забывшись собаку за ухом почёсывала.

Темников. Не таким ожидала увидеть его Вика, совсем не таким.

Узкое, с чуть азиатскими чертами, лицо молодой женщины, обрамляли разбросанные по плечам чёрные волосы. Широкий шрам на лбу, приподнимал левую бровь, отчего взгляд её казался чуть удивлённым. А глаза... Чернющие, цепкие и внимательные. Казалось, прямо из картины эта барышня тебе в душу заглядывает. Тонкие губы, искривлены, немного высокомерной, улыбкой, а подбородок гордо вскинут. Сразу видно: эта женщина знает себе цену, и цена та довольно высока. Её худощавая фигура одета в глухое чёрное платье с белыми кружевами на вороте.

А внизу картины, поперёк полотна, аккуратными ровными буквами выведено, — " Сиятельная княжна Темникова Арина Игоревна".

И ещё ниже, небрежно, будто бы впопыхах. Когда-то алой, а теперь цвета свернувшейся крови, краской добавлена надпись.

" Вечность у ваших ног".

Конец первого тома.

Оглавление

Пролог. В котором княгиня шалит, Вика нервничает, а покойница обретает имя.

Глава 1. В которой Ольге скучно, путникам жарко, а Лука отказывается думать о вечности.

Глава 2. В которой сначала очень страшно, но потом с небес спускаются ангелы, и становится ещё страшнее. А Лизка, продаёт себя за полтинник, да ещё и должна остаётся.

Глава 3. Из которой можно узнать, что кто-то не спит по ночам, кто-то любит слушать истории, а Темников решает повременить с женитьбой.

Глава 4. В которой Лука приезжает вовремя, Лизка бунтует, а княжич получает прозвище и устраивается на работу столяром.

Глава 5. В которой рассказывается о том, что Темников любит решать два дела за одну поездку и немного о том, что можно увидеть в бане.

Глава 6. В которой Темников занимается коммерцией, Ольга показывает зубки, а Никитка покидает отчий дом.

Глава 7. В которой будут оспа, вода, огонь и разговоры. А Темников начнёт охоту на дурака.

Глава 8. В которой Лизка выбалтывает тайны, княжич проявляет милосердие, а Ольга учится быть Темниковой.

Глава 9 В которой Ольга оказывается в центре внимания, а Пашка Востряков пребывает в недоумении.

Глава10. В которой Темников подрался, Ольга сходила под венец, а Лизка чуть было не испортила ценное имущество.

Глава 11. В которой, Лизка мается дурью, Пашка Востряков рассуждает о верности, а Дмитрий Александрович наносит княжичу оскорбление действием, но остаётся безнаказанным.

Глава 12. В которой Лука снова бежит, Генрих Кугель принимает православие, а Лизку отправляют с поручением.

Эпилог. В котором выясняется что Галина Ивановна совершенно не разбирается в живописи, а ещё идёт дождь и Вика решает написать книгу