А смерть подождет [Валерий Михайлович Барабашов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Валерий Барабашов А смерть подождет
ОБ АВТОРЕ
Валерий БАРАБАШОВ — известный воронежский писатель, автор более 30 книг прозы. Общий тираж его книг превышает 1,5 миллиона экземпляров. Популярность писателю принесли такие произведения, как «ЗОЛОТОЙ КИЛЛЕР», «БЕЛЫЙ КАЙФ», «ЧЕЧЕНСКИЙ БУМЕРАНГ», «МЁРТВАЯ ПЕТЛЯ», «СТРЕЛЫ МЕСТИ», «Операция «ШАКАЛ», «ДОНСКАЯ ВЕНДЕТТА», «ШПИОНСКИЙ ГАМБИТ» и другие, посвященные сотрудникам правоохранительных органов. Книги эти издавались в Москве, Свердловске, Новосибирске, Воронеже, в Канаде и Китае. По повести «МАГИСТРАЛЬ» в 1983 году на «Ленфильме» снят цветной художественный фильм с одноименным названием. В 1984 году на этой же киностудии вышел фильм «ДУБЛЁР НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ», в котором В. Барабашов снимался в одной из ролей. Книги писателя отмечены литературными премиями КГБ СССР, МВД России, Министерства путей сообщения и Союза писателей СССР.Литературной основой повести «А смерть подождёт» послужила история жизни Владислава Штейнера, майора милиции, участника боевых действий в Чечне, кинолога, награждённого Орденом Мужества за верность профессии и стойкость духа.Автор
СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ
С большим вниманием и интересом читаю книги Валерия Барабашова — талантливого нашего земляка-писателя. Даже не столько потому, что они написаны на близкую мне тему — о сотрудниках правоохранительных органов. Книги — о наших днях, о современниках автора. А это, как известно, непростое дело: передать в литературном произведении время, создать запоминающиеся образы, завладеть вниманием читателя. Тем более, написать привлекательные характеры, показать личности неординарные, сильные. У В. Барабашова многое в этом плане получается. Доказательством тому служит и эта новая повесть писателя — «А СМЕРТЬ ПОДОЖДЁТ». Читал её, что называется, на одном дыхании — и сам сюжет, и характеры героев захватывают. И вроде бы особой интриги в повести нет, идет детальный, в подробностях, рассказ о судьбе человека, тяжело раненого в Чечне офицера милиции, и вроде бы мы знаем уже много таких историй, но, оказывается, знаем поверхностно, из телепередач или из газетных репортажей, в которых на первом месте — сенсация, стремление шокировать, потрясти читателя или зрителя чем-нибудь «жареным», чего не успели ещё сообщить конкуренты. А В. Барабашов проверяет главное в человеке — его духовные и душевные силы, способность сопротивляться окружающей среде, которая и формирует личность любого человека. Думаю, писатель точно назвал свою книгу, это название о многом говорит. В конце концов, у каждого из нас есть неотложные дела и заботы на земле, жизнь человеку дается один раз, и надо успеть многое сделать. А главное, побороться за неё, противопоставить «старухе с косой» свою волю и упорство, своё жизнелюбие и стойкость духа. А эта самая, «с косой», подождёт. Герой книги — сотрудник уголовного розыска, кинолог Олег Александров, несколько раз смотревший смерти в глаза, проявил настоящее мужество, вернувшись всего через год к нормальной трудовой жизни, не оставил милицейскую службу. Уже сам по себе этот факт вызывает уважение к человеку — молодому, не спасовавшему перед трудностями и ударами судьбы, говорит о его сильной личности. Безусловно, история жизни кинолога О. Александрова будет служить ярким примером подражания не только для сотрудников милиции. Любой из нас может попасть в экстремальную ситуацию, а вот выбраться из нее, победив жизненные, бытовые обстоятельства, удаётся далеко не всем. В этом смысле книга «А смерть подождёт» будет служить настольным пособием для многих, прежде всего молодых людей, задумывающихся о том, с кого же брать пример, на кого равняться в такой сложной нынешней жизни. Эта повесть — широкий, по-граждански заинтересованный взгляд писателя на нашу действительность, на политические и нравственные проблемы, на человека, оказавшегося в гуще этих проблем, которого жизнь, что называется, бьет по голове, постоянно испытывает его на прочность. Герой повести «А смерть подождёт» практически из всех жизненных испытаний выходит победителем. Это очень важно для нас, читателей, психологически важно, ибо О. Александров остаётся человеком, не ожесточается, не смотрит на мир через чёрные очки или прицел автомата «Калашникова». Характерен в этом плане заключительный эпизод повести, где уже майор Александров встречается с бывшим чеченским боевиком — оба калеки, оба жертвы безжалостной бойни… И очень важно то, о чём они говорят, спустя десять лет после памятной для обоих встречи в Гудермесе, как расстаются. Блестяще, на мой взгляд, написан автором ещё один персонаж повести — служебная собака по кличке Линда. Некоторые сцены с участием Линды вызывают сильные эмоции, трогают душу. Понятно, что это — литературный прием, что писатель глазами собаки, её восприятием стремится показать нам, читателям, людей, их взаимоотношения, и делает это с большим, зрелым мастерством. Думаю, за повесть «А смерть подождёт» Валерию Михайловичу Барабашову будут благодарны не только милиционеры и кинологи, но и все читатели. В наше время очень нужны герои, которым бы хотелось подражать, на которых нужно равняться, которые, сами будучи сильными людьми, помогают жить и другим, вселяют в них надежду. Человек — сильнее обстоятельств, вот, может быть, главный лейтмотив повести. Обстоятельства нужно преодолевать, бороться с ними. И — побеждать. Таким — волевым, не пасующим перед трудностями жизни человеком — и предстаёт на страницах повести герой нашего времени, офицер милиции Олег Александров. Юрий Савенков, начальник управления уголовного розыска ГУВД Воронежской области, полковник милиции.Глава первая
Война в дом Александровых явилась грубо и просто: Олег привел с собой Линду и принес автомат с патронами. И в тесноватой их двухкомнатной квартире сразу же пахнуло чем-то чужим, ненужным — походной амуницией, железом, ружейным маслом и тревогой. — Завтра уезжаем, — сказал он буднично, словно речь шла о поездке на дачу или к родственникам. И улыбнулся — такой знакомой, простецкой улыбкой, какую она, мать, знала с детства, и какой Олег всегда обезоруживал её. Нина Алексеевна, не чуя под собою ног, опустилась на диван. Растерянно и немо смотрела то на сына, который в этот момент ставил автомат в угол комнаты-зала, за шкаф, то на радостно виляющую хвостом собаку. Линда, постукивая когтями по паркету, носилась по квартире, с явным удовольствием вспоминая свое щенячье прошлое — милицейская её, служебная жизнь начиналась тут, на восьмом этаже громадного каменного дома, в этих комнатах, окнами выходящими на север, отчего в квартире днём был полумрак. Но, Линда, не в пример, хозяевам, мало этим тяготилась: ей здесь было и светло, и тепло, и уютно на коврике у входной двери, в прихожей, где она спала, положив голову на вытянутые лапы, или свернувшись калачом, а когда просыпалась раньше всех, то спокойно лежала, терпеливо ожидая побудки хозяев, в первую очередь Олега, которому она тотчас несла домашние тапочки. Олег одобрительно гладил её по голове и ласково, заглядывал в глаза, и оба довольные и счастливые они принимались за утренние дела. Сначала шли на улицу, и Линда, отбежав за редкие у их домов кустики, стыдливо («Хозяин, не смотри») пряталась в них. Нужное она старалась делать быстро и незаметно, так, чтобы с близлежащих балконов им не кричали что-нибудь оскорбительное и даже угрожающее: мол, к себе под окно иди со своей псиной, а то сейчас милицию вызовем. Олег, когда слышал такие слова, невольно усмехался — они с Линдой и были той самой милицией, какой их стращали, он, хозяин, имел уже офицерское звание, младший лейтенант, а ей, Линде, на роду написано ходить всю жизнь в рядовых, чем взрослеющая угольно-чёрная девочка нисколько не тяготилась — погоны и звания ей ни к чему. Ей надлежало знать как искать и находить оружие и взрывчатку, чему Линда охотно и довольно успешно училась. И надо сказать, что в свои четыре года весьма преуспела в нелёгкой этой собачьей профессии (благодаря, конечно, хозяину). Олег хотел, чтобы они с Линдой ночевали сегодня дома, потому и привёл собаку с собой. Может быть, он хотел, чтобы и она перед поездкой вспомнила свои детство и юность. Он стал перед матерью — высокий, широкоплечий, налитой молодой мощной силой, с большими ловкими руками, которым всё в доме было подвластно — и краны на кухне, и телеаппаратура, и рубанок на небольшом верстачке на балконе. По настоянию их, родителей, Олег стал было учиться в политехническом институте по специальности «Радиотехника», и поучился некоторое время этому вполне достойному и в недалеком будущем хлебному делу, но вдруг бросил институт и отправился работать простым зоотехником в областной клуб служебного собаководства… А год спустя перевёлся в питомник служебно-розыскного собаководства УВД Придонской области на самую низшую должность — вожатым служебных собак. И срочную потом, в армии, служил в Центральной школе военного собаководства, но уже в должности дрессировщика. А после армии — опять в УВД, кинологом… Всю жизнь ему эта книжка воронежского писателя Троепольского про белого Бима с черным ухом перевернула. Прочитал и — заболел, другого и слова-то не подберёшь. Ещё в школе собаку себе завел, колли (Дик так всю жизнь и прожил у Александровых, а когда его не стало Линда появилась). Они, родители, не мешали Олегу в его увлечении, хотя отец, Михаил Яковлевич, горевал, что парень бросил политехнический. Стал бы Олег радиотехником, телемастером — как было бы хорошо, надёжно! Вон сколько сейчас разной аппаратуры! А собака… ну, собаку любой может иметь — содержи её, раз душа просит. Нет, кинологом буду, профессионалом. Интересно в милиции. Уехал учиться в Ростов, в школу служебно-розыскного собаководства — сначала проходил обучение по общерозыскному профилю, а потом по поиску взрывчатых веществ специализировался, оружия и боеприпасов. И Линду свою так обучил, что они не раз потом поощрялись руководством УВД, а позже и министерством. Олега и к нагрудному знаку «За отличную службу в МВД» представили… И вот теперь они с Линдой в Чечню собрались. Боже мой! Там же война идет, стреляют скоро как год!!! Олег сел рядом с Ниной Алексеевной, взял её руки в свои. — Ну что ты, мам!? — сказал он ровно. — Не надо так переживать. Всего сорок пять суток, полтора месяца. Это недолго. Почти все наши кинологи уже ездили. Пять смен прошло, я в шестой. Все вернулись живыми и здоровыми, и собаки не пострадали. Нам ведь не нужно в боевых действиях участвовать, а только искать оружие спрятанное, боеприпасы… Ну, и взрывчатку, конечно. — Она же взрывается, Олежек! — ранено воскликнула мама. — Ты же сам рассказывал. И минируют эти… как их?… Схроны, да, чтобы вы с Линдой ничего не нашли. Я же смотрю телевизор, там показывают! Фугасы эти проклятые, мины на обочинах дорог, в домах, в горах, на тропинках, с проволокой, которую не видно!… Идет солдатик и вдруг — бах!… Хорошо, если хоть живой… Показывали как одного паренька в машину грузили — у него обеих ног нет, Олежек! Это так страшно! У меня сердце чуть не разорвалось, когда я это смотрела. А его матери каково!? Ты только представь меня на её месте! — Ну ладно, мам, ну чего ты, успокойся! — Олег не знал что говорить. — Это же единичный случай! — Какой «единичный», что ты говоришь, Олежек?! — слёзы ручьями текли по щекам Нины Алексеевны, — Я же слышала, у нас на работе говорили: на прошлой неделе тридцать солдат и офицеров в наш госпиталь привезли. И все тяжелораненые, калеки… Господи, да кто же эту войну развязал?! Кому она нужна?! Олег снова поднялся, стал ходить по комнате, ища занятие рукам — переставлял что-то в книжном шкафу, прикрыл плотнее дверцы. Порывисто, рывком, встала и Нина Алексеевна, ходила за сыном, как привязанная, и всё говорила тихим сырым голосом, убеждала его в правоте своих слов — не нужно было принимать такое решение поспешно, надо было сначала посоветоваться с ними, родителями, — ведь он у них один-единственный, и если что случится… — Да что может случиться, мама?! — Олег занервничал. — Будем при комендатуре, или где там, — при штабе. Ну, вызовут нас с Линдой проверить что-нибудь подозрительное — проверим. Наше с ней дело найти, а остальное сапёры сделают, спецы. А если схрон попадётся… Укажем место и вся забота. — Ты сознательно всё упрощаешь, Олежек, я понимаю. Ты хочешь меня успокоить… Но это самая настоящая война, как ты этого не понимаешь!? Ты вспомни, что было в Новогоднюю ночь в Грозном! Сотни трупов, я видела по телевизору своими глазами! Никто их не убирает, собаки грызут!… Нина Алексеевна — невысокого роста, русоволосая, в скромных продолговатых очках, со сцепленными перед грудью руками и молящими глазами всё старалась заглянуть сыну в лицо, поймать его взгляд, передать ему свою материнскую тревогу и предчувствие беды, с каждой минутой всё больше убеждаясь в том, что слова её бесполезны, что сын уедет, и она ничего не сможет теперь сделать, изменить. А ведь можно было, можно! Олег, в свою очередь, упорно отводил глаза, хотя и стоял перед мамой, гладил её плечи — она такая маленькая в сравнении с ним, беззащитная. И что же он, воин и защитник Отечества, дрогнет теперь, спрячется за этими худенькими плечами, откажется от командировки в самый последний момент?! Да и как это можно сделать? Сказаться вдруг больным?! А, Линда? Линда, лёжа на полу, грустно следила за ними своими карими выразительными глазами. Не понимая всех слов, она отлично улавливала интонации голосов: мама хозяина-наставника о чем-то его просила, а он не соглашался, не мог согласиться. И Линда была сейчас на его стороне. Ну как же так? Они уже собрались в дорогу, хозяин взял оружие, автомат, Линда знает, что это такое, она видела автоматы не раз, на стрельбище, где её учили не бояться выстрелов и работать под огнём. И она работала, выполняла команды наставника, не обращая внимания на стрельбу и визг пуль. Были там и другие собаки, её коллеги, не все выдержали испытание, и теперь их нет в питомнике, их отчислили со службы. А её, Линду, оставили — наставник, Олег, многому её научил, в том числе и смелости, трусливой собаке не место в милиции. И она, Линда, по-собачьи, незаметно, гордилась своим хозяином — терпеливом и заботливом, чутко улавливающем её настроение, желание или нежелание работать, выполнять его команды. Она, ведь, тоже живое существо, молодая собака, иногда ей и побаловать хочется, подурить, показать всем своим видом, будто она не понимает, чего от неё хотят. И тогда хозяин, Олег, менял голос, трепал её за шёлковые уши и деланно-строго приказывал: «Линда, не дури. Накажу». Она понимала и бралась за работу по-настоящему. С хозяином и поиграть, конечно, можно, он в игре и обучал её, ибо дело всегда у них было на первом месте. Совсем недавно Олег сказал: — Скоро поедем в Чечню, Линда. Чеч-ня. Запоминай. Там война. И ещё несколько раз повторял: «Чеч-ня…» Она запомнила это слово. Хотя и не понимала пока что это такое. Да и люди тогда, в девяносто пятом, не все понимали. Со словом «Чечня» в сознании Линды чётко теперь, укладывалось: напряженные разговоры хозяев собак, кинологов, нервозность на питомнике, автоматы, пахнущие смазкой, жёлтые остренькие патроны, новая, со склада, одежда и обувь, консервы, сахар и печенье — всё это связывалось с ещё двумя новыми словами: «сухпаёк» и «командировка». Слова эти то и дело повторялись и на занятиях, и просто в разговорах наставников, когда они, устав от беготни со своими питомцами, давали себе и собакам передышку и толковали всё о той же Чечне. Линда поняла, что слова эти какие-то особенные, люди их и произносили как-то непривычно — кто с опаской, зябко поводя плечами, а кто бесшабашно, смеясь. Олег говорил спокойно, с тихой улыбкой, спорить ни с кем не спорил, а только трепал легонько загривок Линды, как бы подбадривал её — не слушай, мол, собачка, тут много лишнего говорится. Примерно так же вела себя и Марина, наставник красавца-овчарки Гарсона, какой при каждом удобном случае норовил игриво куснуть Линду, намекнуть ей о своём расположении и симпатии. Но Линда была лабрадором, собакой другой породы, а кровосмешение на питомнике не допускалось, за этим следили здесь строго, наиболее активных мальчиков наказывали, или давали им соответствующее питьё, снижающее порывы страсти. Гарсон же с Линдой хорошо помнили: «Нельзя!» И слушались своих хозяев. Ослушаться запрета для служивой собаки — нет худшей провинности! И всё же Гарсон был настойчивым парнем, при каждом удобном случае подбегал к Линде, демонстрировал свою готовность к любви и продолжению славного собачьего рода, но люди были начеку, оберегали своих питомцев, и всяческие вольности со стороны Гарсона тут же пресекались. Немецкий кобель-овчарка не должен был любить англичанку-лабрадора и всё тут! К тому же, Линде нужно было работать, а не бездельничать с тяжёлым животом, а потом возиться со своими щенками… Да и вообще — надо собираться в Чечню, готовиться к серьёзной и, конечно же, опасной работе. Мама Олега отлично это понимала. А сам Олег лукавил, успокаивал её.* * *
Пришел отец, Михаил Яковлевич. Линда услышала его шаги на лестничной площадке, едва заскрипела дверь лифта, тотчас подхватилась, и уже стояла с тапочками в зубах. Отец Олега, тоже невысокого, как и мама, роста, чернявый, с серебром на висках, неторопливый в движениях и рассудительный, умеющий держать себя в руках, наклонившись к Линде, погладил её, сказал нежно:»Ах ты, моя хорошая! Встречаешь. Спасибо, спасибо…» Переобулся, снял плащ и только теперь увидел расстроенное, заплаканное лицо жены, спросил: — Ты что, Нина? Что случилось? — Вон, видишь? — Нина Алексеевна кивнула на автомат за шкафом — ствол его хорошо был виден. — Олег принес? — Кто же ещё! — и Нина Алексеевна снова тихонько заплакала. Олег вышел как раз из ванны — с мокрыми волосами, гладко выбритый, спокойный. Пахло от него молодостью, здоровьем, хорошим одеколоном. — Привет, Яковлевич! — кивнул он отцу. Тот уже привык к такому обращению, не обижался. Подростком ещё, в классе седьмом или восьмом, младший Александров вдруг застеснялся, или блажь какая нашла, от сверстников ли заразился — короче, стал он отца с матерью по отчествам называть. Нина Алексеевна сразу же запротестовала: «Какая я тебе «Алексеевна?» Я мать твоя, так и зови…» А Михаил Яковлевич лишь рукой махнул — да пусть подурит, пройдет это, перерастёт. Не перерос. А дурости в поведении сына и не было никакой. Просто повзрослел, мужиком стал, ровней, значит, с отцом. А мужик мужику такую вольность в обращении может простить. Лишь бы уважал да понимал что к чему. Олег понимал. — Привет, сынок, привет! — в некотором недоумении и растерянности проговорил Михаил Яковлевич, спешно решая как дальше вести разговор с сыном: вид автомата несколько шокировал его и на какое-то время лишил красноречия. А Олег, как ни в чём не бывало, уселся перед телевизором, взялся нажимать кнопки каналов. Мама решительно щёлкнула клавишей, потушила экран. — Какие могут быть песни, Олежек?! — сказала она больным голосом. — Давайте поговорим… Отец же может… Ну, не всем надо ездить в эту Чечню!… Миша! Что ты молчишь?! — Да я пока и не знаю ничего! — пожал тот плечами. — Командировка, да? Ты не отказался, Олег? Олег кивнул — спокойно, невозмутимо. Смотрел на родителей слегка насмешливыми глазами — ну что вы, в самом деле, чего всполошились?! Обычное же теперь дело — командировка в Чечню. Пять смен, пять сводных милицейских отрядов из Придонска в Чечне побывали, пришла пора шестому… Мама сходу взяла быка за рога, напустилась на мужа: — Миша, ты можешь позвонить? Звони сейчас же — Анатолию Григорьевичу, или Петренко. Лившицу звони! Пусть хоть раз нашей семье помогут!… А Гликлих, забыл? Тоже не последний человек в городе. — Петренко чего зря беспокоить!? — отвечал Михаил Яковлевич. — Это военная епархия, не милиция. Об Олеге надо было с генералом говорить, с Тропининым. Мы бы нашли к нему подход. Но кто знал, Ниночка, кто? Почему вы молчали по сей день? — Да я знала не больше твоего, Миша! Он же как этот… — Нина Алексеевна показала кивком в сторону Олега. — Молчит, дела свои делает. А потом — нате вам, папа-мама, подарочек: в Чечню еду. Спасибо, сыночек! Вот обрадовал! Когда политехнический бросил… ну ладно, мы это пережили. Собаки так собаки. Работай, раз не можешь без них. Но тут — Чечня! Господи! Да вразуми ты его! — Вот с Лившицем поговорить — думал вслух Михаил Яковлевич. — Он бы помог. Я, правда, никогда к нему не обращался, не было нужды… Гликлих — тот на пенсии уже, потерял влияние и связи. А у него медицина в руках, он бы мог помочь. Это реально. Надо думать… надо думать… Старший Александров шевельнулся, поискал глазами портфель, сказал: — Линда, принеси. Линда вскочила, притащила в зубах тяжелый жёлтый портфель, легла рядом с Олегом. Весь её вид говорил: я с хозяином заодно. Снова услышала слово «Чечня», насторожилась. — Сынок, в Чечню ты всегда успеешь, — говорил Михаил Яковлевич, расстегивая портфель и доставая из него записную книжку с номерами телефонов. — Или в какую другую «горячую точку». Раз уж тебе так не терпится мужское своё самолюбие проверить. Но Чечня — это не Отечественная война, пойми. «Вставай, страна огромная…» это, знаешь, из прошлого. Если бы на нас напали извне, как в сорок первом, я бы первый в добровольцы пошёл записываться, как твой дед, царствие ему небесное! И тебе бы сказал: иди, сын, защищай свою Родину, нас с матерью. А тут — криминальная же разборка, сынок! Пойми! Ельцин с Дудаевым не поделили власть, нас, всю страну, в кровавую бойню втянули… — Нам нельзя Кавказ терять, Яковлевич, ты же хорошо это понимаешь. Союз распался, теперь за Россию взялись. Порубят на куски, не успеем оглянуться, дух перевести — здесь, у нас, на Дону будут! — Ну, это ты хватил, сынуля, хватил! С перебором. — Михаил Яковлевич листал странички записной узкой книжечки. — До нашего Придонска чеченам этим вовек не добраться, не дадут, да они этого и не собираются делать, так я думаю. Им независимость нужна, Ичкерия, нефть, которая в Чечне под ногами хлюпает — ведрами черпай! Вот они за что бьются. Нефть — это большие деньги, влияние, политика! Ну и пусть бы они эту нефть хлебали, у нас своей хватит. Нина Алексеевна в сильном волнении тискала руки. — Миша, хватит тебе о политике, не нашего это ума дело. Звони. Скажи Анатолию Григорьевичу, что у Олега случился сердечный приступ, или жуткий гипертонический криз, давление за двести… Он поймет, даст команду в «скорую». Олега увезут в больницу, а завтра видно будет. Два-три дня полежит, ситуация изменится, отряд уедет… Нам важно выиграть время, пойми!… А кинолога… да заменят, другого найдут! — повысила она голос, заметив, как Олег изменился в лице и готов яро возражать. И собак там у вас, в питомнике, полно, и кинологов. Пусть кто-нибудь другой съездит, а там видно будет. Ты же говорил, Олежек, что Марина, Проскурина, в Чечню со своим Гарсоном рвётся. Вот и пускай съездит… Олег вскочил. — Что ты говоришь, мама?! Как я буду в глаза своим товарищам смотреть!? И не забывай, что Марина — женщина, что она… Ну, ты же знаешь всё! — Да знаю, знаю, сынуля, прости! Это у меня с языка сорвалось… Я сама уже не понимаю, что говорю. Нина Алексеевна ушла в спальню, прикрыла за собой дверь — глухо доносились её рыдания. Линда снова подняла голову: «Марина!» Хозяйку Гарсона она хорошо, разумеется, знала, она ей нравилась и при случае ластилась — Марина её баловала, время от времени угощала их с Гарсоном чем-нибудь вкусненьким, колбаской или белым хлебом. Отыскав нужную страничку, Михаил Яковлевич решительно встал и пошел в прихожую, к телефону. Встал и Олег, не менее решительно и строго сказал отцу: — Яковлевич, успокойся. Я поеду в Чечню. Не надо никому звонить, не позорьте меня!* * *
Прощание их вышло торопливым и каким-то бестолковым, скомканным. Гремел оркестр, раздавались команды, у двух хвостовых вагонов скорого поезда суетилось множество людей в милицейской форме, в тамбуры все ещё затаскивали необходимую в командировке поклажу и оружие, кого-то громко ругали, за нерасторопность и забывчивость. Потом, в наступившей тишине, стал говорить начальник УВД, генерал Тропинин; он стоял перед строем высокий, в форменной куртке и фуражке, на которой красовался двуглавый орёл, слегка жестикулировал в речи правой рукой, голос его был хорошо слышен — настоящий генеральский голос, твёрдый и зычный. Слова Тропинина ложилось одно к одному: — Наши товарищи, побывавшие в Чечне, зарекомендовали себя дисциплинированными, хорошо подготовленными профессионалами. Со стороны министерства к области нет претензий. Отлично поработали наши коллеги в Ачхой-Мартане, на блок-постах, на железной дороге… Уверен, что и ваш отряд проявит высокую подготовку, успешно выполнит поставленные задачи. А главная из них — сохранение целостности России, как государства, борьба со всякого рода бандитскими формированиями. Придётся поработать и с криминальным элементом, принять участие в наведении общественного порядка… Конкретные задачи будут поставлены там, на местах… В заключение своей эмоциональной, продуманной речи генерал пожелал своим подчиненным вернуться из командировки живыми и здоровыми, напомнил, что практически у всех милиционеров, отбывающих в Чечню, остаются здесь, на Родине, близкие — жёны, дети, родители — надо помнить о них. До отправления поезда оставалось теперь не более десяти минут, отъезжающим дали возможность обнять самых дорогих людей, а тем — сказать напутственные, главные слова. Олега Александрова провожали родители и Марина. Нина Алексеевна, с выплаканными глазами и несчастным, осунувшимся лицом, держала сына за руку, старалась сказать в эти минуты что-то очень важное, но мысли её путались, слова не выстраивались в законченные фразы, мешали друг другу, и понять маму было сложно. Но Олег понимал, в который уже раз ласково говорил: «Всё будет хорошо, ма… Ну что ты как на смерть меня провожаешь — она подождёт. Правда, Линда?» Линда, сидящая у ног Олега, на поводке, согласно двигала хвостом туда-сюда, поочерёдно заглядывала в глаза и Нине Алексеевне, и молчаливо стоящему Михаилу Яковлевичу, и Марине. Волнение людей передалось и собаке, Линда тоже немного нервничала, переживала, не понимая всего, что происходило, но всё же она, как всегда, была на стороне любимого своего хозяина, всем своим видом давала понять его родителям:»Ну что вы так волнуетесь? Ничего страшного с нами не случится. Съездим в эту Чечню, поработаем, сделаем то, о чем говорил генерал, и вернемся. Ждите!» Марина (она тоже, ведь, кинолог, знаток собачьей души) хорошо поняла и взгляд Линды, и её поведение, потрепала собаку за уши, и Линда лизнула ей руку в знак благодарности. Замечательно, когда тебя понимают! — Нина, хватит! — сказал Михаил Яковлевич, — Осталось пять минут. Может быть, Мариночка что-то хочет сказать… — Да-да, конечно! — торопливо согласилась Нина Алексеевна, и родители отошли в сторону, а Олег сейчас же порывисто обнял Марину. — До свидания, любовь моя! — негромко, с большим чувством произнес он, жадно, на память, вдыхая запах её чудесных каштановых волос. — Каждый, день, каждый час буду думать о тебе, ждать встречи, здесь же, на перроне. Приходите нас встречать с Гарсоном — Линда, уверен, тоже будет ждать этой встречи. Видишь, как она смотрит на тебя — она всё понимает, чувствует разлуку. — Понимает, конечно, — согласилась Марина. В голосе её — спокойствие, молодая женщина хорошо владела собой, эмоциям не поддавалась. Кажется, он, Олег, волновался больше неё, но, может быть, не потому, что уезжал на войну, а просто не хотел этой разлуки с ней, Мариной, с трудом представлял себе это полуторамесячное расставание — ведь они виделись каждый день, трудились бок о бок, общались практически ежеминутно, если кто-то из них не выезжал в тот день на задание, по команде из управления уголовного розыска. — Ты всё же о работе там думай, Олежек, — продолжила Марина сдержанно, как, по её разумению, должна была говорить военная женщина, сослуживица, провожающая мужчину на такое серьёзное дело. — А то мало ли что… А, Линда? Ты как думаешь? Линда снова согласно помотала хвостом: «Конечно, работать едем, преступников ловить». — И работать буду, и думать о тебе не перестану! — Олег не выпускал Марину из объятий. — А ты о нас думай, ладно? Мы это почувствуем. Обязательно почувствуем! Марине было немного не по себе в объятиях Олега. У них отношения, в общем-то, только развивались, ничего лишнего прапорщик Проскурина младшему лейтенанту Александрову не позволяла — даже таких вот объятий. Правда, сейчас, сию минуту, ситуация была особой, можно и разрешить обнять себя, и всё же, всё же… Оба они служили в одном подразделении, были на виду, о симпатии Александрова знали, на питомнике уже пошли соответствующие разговоры-намёки, а разговоров таких Марина не хотела — всё это было преждевременно. Конечно, оба они были молоды и свободны, и Олег Марине нравился как порядочный, твёрдый в словах и поступках мужчина, и как весьма квалифицированный, влюбленный в свое дело кинолог. Она тоже была докой в этом специфическом деле, так же беззаветно любила, растила и воспитывала служебных военных собак, и, уж поверьте на слово, общий язык с Александровым на этом поприще находила. Но её личные чувства по отношению к Олегу были пока что в зародыше, она сама в них не особенно разобралась, и потому не хотела форсировать события. А Олег — как сумасшедший: люблю тебя, Марина! Люблю! Давай поженимся! Не далее как неделю назад об этом говорил. Она от его натиска просто оторопела. Характер у неё такой — неторопливый. Хоть и женщина, а эмоциям подвержена слабо, холодновата от природы. Видно от того, что родилась зимой, двадцать третьего февраля, в мужской день. Да и, честно говоря, не находила пока в своей душе ответного горячего порыва на страстные слова и взгляды младшего лейтенанта Александрова. В милиции и майоров, и подполковников немало… Орлы! Вон, Володя Бояров, зам командира ОМОНа — настоящий гусар! Любо-дорого посмотреть!… Жаль, занят, женат. Но тоже сейчас едет в Чечню, вместе с Олегом. Мужчины уезжают на войну, они, женщины, остаются. Марина высвободилась из объятий Олега. Сделала это аккуратно, чтобы не обидеть его, наблюдательного и очень чувствительного. Стала вроде бы поправлять прическу — шикарные её волосы, в самом деле, немного были потревожены его руками, а что за женщина с растрепанными волосами?! На неё, броскую шатенку с блестящими карими глазами, и здесь, на перроне, в сутолоке и суете, поглядывают. Не нужно сбрасывать это со счетов. Олег снова было хотел привлечь её к себе, но Марина сухо сказала: — Не надо, Олежек. Люди кругом. Линда, скажи ему! «Гав!» — сказала Линда. Олег с Мариной засмеялись. — Вот, видишь, она со мной согласна, — заявила Марина. — Нет, она на моей стороне, — возразил Олег. — Линда, подтверди! «Гав!» — Тут ещё моего Гарсона не хватает — совсем развеселилась Марина. — Вот бы они любовный перебрёх на весь перрон устроили. Подошел полковник Савушкин, начальник управления уголовного розыска, пожал руку Олега. Рослый, внешне добродушный, с мягкими, округлыми какими-то движениями, приобнял Александрова. — Я так понимаю, ты там с Линдой в опергруппе будешь, Олег, — деловито произнес он. — Ребята, какие ездили, попадали в сборные группы. Кинологов — единицы, ты наш уголовный розыск будешь представлять. — Не волнуйтесь, товарищ полковник, не подведу! — улыбнулся Олег. — Я к тому, что кинолог там на особом положении, — Савушкин говорил просто, почти бесстрастно, но озабоченность и тревога в его голосе чувствовались. — Вам с Линдой часто первопроходцами предстоит быть. Надо это учитывать. Тут я с генералом полностью согласен. — Понял, товарищ полковник. Мы будем стараться. Савушкин погладил Линду по голове, отошёл с прощальным и вежливым кивком, как бы извиняясь и перед женщиной: прервал же их беседу. — По вагонам! Отправление дали! — прозвучала команда. Это — майор Бояров, Марина невольно оглянулась на его голос. Олег крепко сжал её руки. — Пообещай, Марин! — Что? — Что выйдешь за меня… Как вернусь из Чечни. — Я… Я подумаю, Олег. Ну что ты гонишь лошадей?! Чего так спешишь? — Жизнь короткая, Марин. На войну еду. На войну! — Вернёшься — потом я с Гарсоном поеду… Потом, Олежек, потом! Ну что ты, в самом деле, на бегу спрашиваешь?! Иди, а то отстанешь… Линда, смотри, вся изнервничалась! Подбежала Нина Алексеевна, за нею торопливо подошел Михаил Яковлевич, каждый из них старался в последний раз обнять сына, сказать напоследок что-то очень существенное, главное, с чем бы их кровиночка и уехал, помнил в дороге и там, в Чечне. А Олег, отвечая на поцелуи отца-матери, не сводил глаз с любимой женщины. В этом его прощальном взгляде, обращенном к Марине, было всё: и надежда скорой встречи, и страстный призыв о взаимопонимании, и мольба страдающего, одинокого пока сердца. Подхватив Линду, Олег запрыгнул в тамбур уже тихо поплывшего вдоль перрона вагона, толпа провожающих двинулась вслед за поездом, женщины плакали, махали руками, старались перекричать друг друга: «Володя, напиши сразу, как приедешь!…» «Коля, позвони, не забудь, мы будем ждать!…» «Олег, носки тёлые в сумке, на дне-е…» Духовой оркестр бодро ревел медными своими глотками, над перроном и всей привокзальной округой разносился знакомый до боли марш «Прощание славянки», которым Россия провожала своих сыновей и в начале того, двадцатого, века на Балканы, и вот теперь, в самом его конце… Провожала на войну. Стояла золотая, замечательная осень 1995 года.Глава вторая
Олегу с Линдой выпал Гудермес. Военная судьба особенно с людьми не церемонится — кому как повезёт с местом службы. Дауров, командир сводного отряда кинологов МВД, подполковник, спросил Олега ещё там, в Грозном: — Александров, в Гудермес поедешь? — Поеду, — не задумываясь, ответил тот. Им с Линдой всё равно — в Чечне не бывали, что Аргун, что Шали, что Ведено, разницы большой не было. Правда, Аргун — это, считай, пригород Грозного, каких-то пятнадцать километров, а Ведено — это уже басаевская вотчина, там боевики царствовали и держали в напряжении всю округу. А Гудермес — поближе и, сказали, поспокойнее. — Хорошо, готовься, — занято бросил Дауров и ушел по своим делам. А что им с Линдой готовиться?! Встали и пошли. Вернее, залезли часа через два в кузов «Урала» и поехали, вместе с четырьмя оперативниками: двое из Омска, оба Алексея, Смирнов да Рыжков, один капитан, другой — лейтенант. Смирнова командиром опергруппы назначили — он и старший по званию, да и опыта у него побольше, давно в милиции, в уголовном розыске. Серьезный, можно сказать, даже педантичный человек, что для милиционера, в общем-то, положительное качество: педанты и перестраховщики, осторожные люди, меньше на войне гибнут, ибо инструкции и уставы для военного — мать-защитница, она таких, живущих с умом, оберегает. А кто недисциплинированный да о собственной безопасности не заботится, того смертушка и косит. Или другие от таких безответственных людей страдают. Ещё два опера — уральцы, из Свердловской области. Дима Шевцов — тоже из уголовного розыска, старлей, а Саша Шорохов — этот из ОБЭПа, раскрывал у себя в Первоуральске экономические преступления. Все пятеро быстро перезнакомились, коротко рассказали о себе. Длинных биографий ни у кого не было: двадцать пять — тридцать лет за плечами, офицеры милиции, служили в разных концах необъятной России, теперь вот по воле случая вместе, в кузове военного грузовика «Урал». В кабине — ещё один офицер, он этим грузовиком и командует, и старшина за рулем, они там толкуют о чем-то своём, голосов их в кузове не слышно. А у заднего борта — молчаливый пулемётчик, ствол его грозного оружия торчит над бортом, а парень не сводит напряжённых глаз с убегающей назад серой асфальтовой ленты и «зелёнки» по бокам шоссе. «Зелёнка», придорожные кусты и невысокие деревца, и правда ещё в листьях, Чечня — это юг России, тут на несколько градусов теплее в сравнении с той же средней полосой, и растительность ещё не сбросила листву, хотя и пожелтела, стоит в осеннем убранстве. Пулемёт у борта машины — это, конечно, серьёзно, не в туристическую поездку отправились пассажиры «Урала», но человек, в том числе и военный, быстро ко всему привыкает. Сначала наши пятеро молодых милицейских офицеров притихли, сами поглядывали по сторонам — не прячется ли вон за тем развесистым вязом боевик, потом напряжение несколько спало, народ расслабился и заговорил — чего, в самом деле, истуканами сидеть. Язык человеку для общения дан, для разговоров. Как водится, в компаниях заводила дорожных разговоров быстро находится. Рыжков, лейтенант, с простодушным лицом, улыбчивый и контактный, словом, рубаха-парень, сразу как-то всем понравился. Знакомясь с коллегами, представлялся просто: «Лёша… Можно ещё проще — Лёха.» И белозубо смеялся при этом, и весь его вид как бы говорил: я — перед вами, ничего не прячу, прошу любить и жаловать. С такими, как Рыжков, и сходиться просто, и дружить легко. Эти не выясняют — «А ты меня уважаешь?», и самого тебя принимают, какой есть, с недостатками и всеми твоими моральными потрохами, но это не значит, что люди эти наивные простачки. Будьте уверены, довольно быстро разберутся кто есть кто, сделают правильные выводы. В милиции, вообще в спецслужбах, такие люди ценятся — за наблюдательность и быстроту мышления, за умение в короткий срок сориентироваться в человеке, понять, кто перед ним. А простота поведения может быть и игрой — так легче входить в доверие к определённым, интересующим ту же милицию, оперов, людям, фигурантам. Но сейчас оперуполномоченный угрозыска лейтенант Рыжков не играл, а вёл себя вполне естественно, все это видели и понимали, в том числе и Олег. Они с Рыжковым просто потянулись друг к другу, мгновенно, ещё там, в Грозном, при знакомстве, подружились. Да и Линда в нем, Рыжкове, своего почувствовала. В кузове «Урала», едва они разместились на скамейках с нехитрой своей поклажей-амуницией, Линда взяла да и положила голову на колени лейтенанта. — Во, видал! — восхищенно и с некоторым удивлением сказал Лёха и осторожно погладил чёрную голову собаки. Вообще-то, собак с некоторых пор он недолюбливал и побаивался: в детстве, у себя во дворе, дразнил привязанного у будки Шарика, тянул у него миску с едой, а тот возьми его и тяпни!… Крика было, испуга… Но Шарик против мощной этой розыскной собаки — козявка. Линда и статью вышла, и ростом. С такой не побалуешь. Линда почувствовала в симпатичном этом парне и то, что он её немного побаивается, потому и положила к нему голову на колени. Мол, не бойся, раз ты с хозяином моим подружился, то и мне, выходит, друг. Хотела было ещё и лапу лейтенанту Рыжкову подать, но передумала: лапа — это официально, так люди делают, когда здороваются или знакомятся. Но людей при этом не поймешь — что у них на уме? Вроде и руку протягивает, и лакомство на ладони, а тут же может и за ошейник схватить или прутиком огреть. Олег подал Лёше кусочки печенья — раскрошилось в кармане куртки. — На, угости её… Линда взяла с ладони печенье, похрумкала с удовольствием, повиляла хвостом в знак благодарности — дескать, спасибо, давай ещё. Оперá, наблюдавшие за собакой, посмеялись — ишь, сластёна! Не иначе, в хозяина. Пулемётчик у заднего борта шевельнулся, напрягся — что-то парню показалось подозрительное там, в «зеленке». Невольно напряглись и наши пятеро, взялись за оружие. Но тревога оказалась напрасной — за поворотом теперь ясно было видно женщину с коровой, они и шуршали, возились в придорожных кустах. Кто-то, может, и улыбнется невольно — чего, мол, так напрягаться да при виде мирных коров за автоматы хвататься!? Но не будем забывать, что пятеро молодых, необстрелянных ещё милицейских оперов ехали на войну, по неспокойной чеченской земле, что они уже были наслышаны о всяких засадах-нападениях, и плёнки видели, и с очевидцами таких «чэпэ» в Грозном беседовали, а главное не имели ещё боевого опыта и об этой самой войне слышали пока что только стыдливо-закамуфлированное в словах: защита целостности Российского государства, борьба с незаконными вооружёнными формированиями на территории Чеченской республики, помощь местным правоохранительным органам в розыске преступников… Ну, и дальше в таком же духе. Да, всё это соответствовало правде, но проще и честнее было бы сказать, что подавляется чеченский мятеж, спровоцированный Кремлем, российскими властями, тем же Ельциным и его подручным Грачевым, пообещавшим президенту подавить этот самый мятеж в течение нескольких часов двумя десантными батальонами. Десять месяцев минуло с той поры. Грозный разбит, уничтожена Майкопская бригада, штурмовавшая город, погибли тысячи солдат и мирных, ни в чем неповинных граждан. Россия стонала от горя, истекала кровью Чечня, тонула в слезах вся страна. Пятеро молодых офицеров милиции прекрасно всё это знали, но сейчас ехали в большом военном грузовике уже со спокойными лицами. Каждый думал о своём. Никто из них не знал, не мог знать, что ждет их впереди, завтра, послезавтра… Гул мощного мотора, свист ветра, похлопывание неплотно натянутого на дуги тента, утомительно-унылый пейзаж осенней равнинной Чечни. Где здесь, на шоссе, могут быть боевики? Дорога хорошо просматривается, скорость «Урала» приличная, пулемётчик наготове, да и автоматы под рукой. В кузове — непритязательный, мужской разговор, точнее, даже не разговор, а короткие фразы-реплики. Это женщины могут по любой житейской мелочи вести долгую беседу, а мужчинам важна информация, оценка событий. Событий же в данную минуту никаких не происходило, разве только то, что грузовик мчался по хорошему федеральному шоссе, приближаясь к конечной цели их поездки, и надо было только запастись терпением и выждать время. И не думать ежеминутно: вот сейчас, вон за тем поворотом, что-то произойдёт… Человек, даже военный, не может жить и действовать в постоянном напряжении — психика не выдержит. Нервам можно и нужно дать отдых. Спокойно жена дороге. Пролетают встречные машины, их грузовик обгоняют легковушки — так и должно быть. В кузове «Урала» уже не разговор — трёп. О том, о сём. Даже Линда позевала, да и свернулась у ног Олега, подрёмывает. К гулу машины и дорожной тряске равнодушна — приучена ко всему. И к поездкам в автомобиле, и к стрельбе, и к скудной пище. Неплохо бы, конечно, мясца сейчас, печенье — это так, желудок подразнить, силы от него никакой. Впрочем, сейчас она и не нужна — лежи себе… Вот, приедут они, начнется настоящая работа, беготня, многократное обнюхивание всего того, что потребует от неё хозяин… Подождём… Приедем… Ехать хорошо… Поглядывая на беспечно дремлющую у его ног Линду, Олег думал о другом. Вспомнил вдруг совет умного человека, полковника Колчина, начальника кинологической службы МВД России. ещё там, в Москве, на инструктаже в Жуковском, откуда сводный отряд кинологов улетал в Чечню, Колчин советовал: «Хочешь выжить на той же дороге, в машине с брезентовым верхом — разрежь этот брезент или приподними его так, чтобы тебе была видна обочина, и держи палец на спусковом крючке автомата… Во всяком случае, тебя не застигнут врасплох». Колчин был сейчас далеко, совет полковника как-то не вязался в этот момент со всем тем, что окружало грузовик «Урал» и пятерых милицейских оперов с дрессированной собакой, под тентом было тепло и уютно, за бортом машины пролетал всё тот же осенниий пейзаж… Чечня… Мятежная, недовольная Кремлем республика, пожелавшая вдруг самостоятельности, вольницы… Впрочем, Олег скоро забыл о Колчине, его, пожалуй, подняли бы сейчас на смех, скажи он о полковнике и его советах — чего, мол, ты, кинолог, такой трусливый? И что: сейчас, вот, резать ножами дыры в тенте, совать в них стволы да так и сидеть до самого Гудермеса?! Даже не смешно — глупо. Это же сразу пятно, ярлык на весь срок командировки. Потом о нем, Александрове, кинологе из города Придонска, вот эти же общительные и дружески настроенные к нему омские и уральские оперативники будут рассказывать своим сослуживцам: «Да был у нас в Гудермесе собаковод один… тёмного куста боялся. Предлагал, когда мы ехали в машине, тент резать и строчить из автоматов… Ха-ха-ха…» Прочь, прочь эти мысли из головы! Успокойся. Инструкции — инструкциями, а жизнь — она свои коррективы вносит. Едут спокойно, в кабине люди тоже на дорогу да по сторонам смотрят. «Урал» этот — череповецкого ОМОНа, люди опытные, у них скоро смена, почти полтора месяца за плечами, скоро домой… Лёша спросил: — Слышь, Олег, а правда что собаки, вот твоя Линда, всё черно-белое только видят? А мы, люди, — в цвете?… И вроде обоняние у собак в тысячи раз больше. Нам, в Омске, один кинолог лапшу такую на уши вешал — искали мы как-то взрывчатку в кинотеатре… — Если точно, то обоняние у собак в одиннадцать с половиной тысяч раз выше, чем у нас, у людей. — Поговорить о собаках — милое дело для любого кинолога. — Наукой установлено! И Олег с заметной гордостью глянул на Линду. Та подняла голову, вильнула хвостом — именно так, хозяин! Дима Шевцов скривил губы: — Учёные чего хочешь напишут. В одиннадцать тысяч раз, мужики! Как это можно определить? И это… про чёрно-белое восприятие у собак. Что — в голову собаки ученый залез? Я лично вижу красное и говорю: «Красное». А пёс? Он же не скажет. И лампочку ему в башку не вставишь, или катетер какой. — А волк? — загорелся спором и старший группы, Смирнов. — Я охотник, не раз на зверя ходили. Отмерим площадь, по углам станем и давай орать, гнать его на стволы. А где надо — веревку с красными флажками натянем. И он ведь бежит от флажков! Значит, видит волк красное, разбирается в цветах. Также, как и собака. — И собака видит, и волк, — согласился Олег. — Учёные исследовали глаз собаки, сказали: видит цвет, различает их. Но главное для неё — обоняние. Потому я с вами. Будем с Линдой искать оружие и взрывчатку. — Ну, посмотрим, посмотрим, — недоверчиво протянул Шорохов, поглядывая на насторожившуюся Линду. «Обэповца», судя по всему, собачья тема мало заботила, думал о своём, оставленном дома, на Урале. А чёрная эта псина, лежащая у ног кинолога… может, и будет от неё прок. Конечно, раз в Чечню направили, значит, чего-то она умеет. Он же, Шорохов, привык ловить-изобличать преступников сам, имел дело с экономическими всякими ухищрениями преступников, а собаки, как известно, в финансах не разбираются. — Такие вот, как Линда, и в МЧС служат, и у геологов, не говоря уже про уголовный розыск, — продолжал Олег просвещать своих новых товарищей. — Пёс может и газ находить, и руду, и поводырём у слепых быть… А в Великую Отечественную войну — вы же должны знать об этом! — собаки и санитарами были, и немецкие танки взрывали, с донесениями бегали… Собачки, мужики, многое сумеют, если их обучить. — Ну, про собак-санитаров и то, что они танки подрывали, я читал. Или по телевизору видел, — сказал Рыжков. — А вот чтобы руду искать, камни… Слышь, Олег, а золотишко твоя Линда найдет? Вот, вернусь из Чечни к себе в Сибирь, куда-нибудь на прииски закачусь с такой, собаченцией, а? — Он потрепал Линду за шею. — Разбогатею. — Линда, скажи ему — найдешь? — велел Олег. Уточнил: — Золото. Линда не слышала раньше такого слова и виновато лишь помахала хвостом. Но ей было приятно, что все эти серьёзные люди с автоматами в руках говорят о собаках, что уделяют ей внимание. Она снова положила голову на колени нового друга хозяина, Лёши, и тот решительно заявил: — Всё! Завожу такую же Линду! Буду искать золотишко. — Ты потом, когда разбогатеешь, про нас не забудь. — Смирнов сказал это без улыбки, бесстрастно, как говорят о чем-то малозначительном, пустом. Замелькали одноэтажные кирпичные дома — «Урал» въезжал в Гудермес.* * *
За каменным, некогда побеленном забором, — четырехэтажное здание педучилища и несколько других разномастных построек, имевших хозяйственное назначение. Во всех этих помещениях разместились спецотряды милиции и комендатура Гудермеса. Спецотряды — это ОМОН, Вологодский и Саранский. Человек по восемьдесят — хорошо подготовленные, экипированные всем необходимым бойцы. За забор можно попасть только через массивные железные ворота, которые охраняются круглосуточно. Кроме того, сидит в укромном месте снайпер, обзор у него замечательный, и ночью через свой оптический прицел он видит нужные ему объекты и забор также хорошо. А на самом заборе — грозные, броские надписи: «МИНЫ!» И они, мины, действительно установлены по всему периметру огороженной этой территории. Российские милиционеры сюда не играться приехали — война, как-никак. У омоновцев — свои задачи, а у вновь прибывшей опергруппы во главе с капитаном Смирновым и приданным ей кинолога с собакой — свои. Но все задачи сливаются в единый оперативно-тактический замысел, рычаги которого находятся в Грозном, в ГУОШ, в группе управления оперативного штаба МВД России. А сам штаб, естественно, в Москве, оттуда и поступают все главные политические и военные команды. Гудермес — важный стратегический узел. Город — на федеральной автомагистрали, значит, здесь нужны блокпосты, проверка всего подозрительного транспорта, рядом — Дагестан, граница с соседней республикой, обиженной чеченскими мятежниками, подбивающих братьев-мусульман на волнения, митинги и вооруженное сопротивление федеральным войскам, самой власти. Гудермес — это и железнодорожная ветка, и река с охраняемым теперь мостом, и перекрёсток многих важных дорог, а, главное — воинственно настроенная часть населения, многие из которых днём — «мирные жители», а ночью — самые настоящие боевики. Их-то в числе других оперативных задач и предстояло искать прибывшей группе капитана Смирнова совместно с местной милицией. … Комната в общежитии операм досталась на первом этаже. Ничего интересного про эту комнату сказать не удастся: бывший какой-то учебный класс педучилища, а теперь пять коек вдоль стен и по углам с тонкими матрасами и синими потертыми одеялами, шкаф для одежды с полуоторванной дверцей, стол в центре комнаты с рядком стульев и табуретов. Примечательными были здесь две вещи: хрипящая день и ночь рация в одном из углов, у койки капитана Смирнова, и стены, сплошь увешанные фотографиями голых и полуголых девиц в завлекательных позах. И на многих этих фотографиях, кто-то, сексуально озабоченный, живший здесь ранее, заботливо, для следующих поколений командированных оперов написал красным фломастером: «ХОЧУ ТЕБЯ, ПАРНИША! ВОЮЙ СМЕЛО! ЖДУ!» Психолог писал, со знанием дела. Стимул для молодого российского милиционера — налицо. Койка Олегу досталась не самая удобная, в середине комнаты, за столом, но зато с неё было удобно любоваться разукрашенными этими стенами с голыми красотками. Впрочем, если оставалось время от службы или не очень хотелось спать. Но стимул для эротических мечтаний, безусловно, был, тот, кто лепил красоток на стены, хорошо это понимал. Сам, наверное, был двадцатилетним ловеласом, поклонником женских прелестей. А в эти годы, как известно, либидо, то есть сексуальное влечение, самое что ни на есть активное… Линда с интересом обнюхала новое жилище своего хозяина. Глянула вскользь и на девиц, фыркнула. Негодницы. Она, собака, и то своё срамное место хвостом прикрывает. А эти… Ладно, хозяин сам разберётся, что к чему. Может, это ему да и всем его новым друзьям на пользу. А Линде всего этого позора не видеть — жить ей во дворе, в будке, где до неё жил какой-то неряшливый кобель: и шерсти там полно, и запах муторный, хоть нос лапой зажимай.Глава третья
Капитан Смирнов задал работёнку своей опергруппе уже на следующий день: по рации его вызвал комендант, представил местному оперу, чеченцу, а тот, пряча глаза, назвал адрес, где может быть оружие. — А что вы сами-то, Залимхан? — задал комендант вполне резонный вопрос. — Да как вам сказать, товарищ подполковник… — Залимхан, толстенький, лысеющий уже человек в мятой какой-то одежде, совсем не похожий на милиционера, возглавляющего уголовный розыск, тискал фуражку короткими подрагивающими руками. — Вы приедете и уедете, а нам тут жить. — А-а… — лицо коменданта, осунувшееся, с красными невыспавшимися глазами, дёрнулось в невольной гримасе. — Боишься, значит. Залимхан повел плечом, опустил голову. — Ну… зачем так говоришь, Иван Алексеевич?! Просто мера предосторожности. Слышал, наверное, в Аргуне… Всю семью нашего коллеги вырезали… Я знал Алихана… — Читал, — кивнул комендант. — Вон, сводка лежит… А ты как думал, Залимхан? Война идет, не что-нибудь. А на войне, между прочим, погибают! Чеченец молчал, уткнув взгляд в пол, сидел перед столом коменданта нахохлившийся, с сурово сдвинутыми чёрными бровями, чужой. Нужного разговора как-то не получалось, а ведь делали они одно дело — наводили порядок в городе, втором по величине и значимости населенном пункте Чечни, оба — но каждый по-своему! — желали этого порядка, спокойствия в домах и на улицах, а прежде всего — в душах людей. — Я понимаю, Иван Алексеевич, — глухо отвечал Залимхан. Он по-прежнему не поднимал головы, и коменданта это стало раздражать. Чего он башку угнул, этот местный сыщик, почему от прямых вопросов весь словно съёживается?! А ещё офицер, в милиции не первый день. Чувствовал подполковник, по поведению сидящего перед ним человека видел, что тот неискренен, явно ведёт с ним некую игру, что-то не договаривает, хотя адреса людей, у которых есть оружие и боеприпасы, называет. — Ваха Бероев — это что за человек? — комендант, опустив усатое лицо к бумажке с фамилиями, ткнул острым карандашом в заинтересовавшее его имя. Залимхан вздохнул. — Родственник мой. Правда, дальний. Но он — опасный человек, Иван Алексеевич, с Рамзаном дружбу водит. А Рамзан, сами знаете, полевой командир. — Знаю. — Ну вот. Не могу я к Вахе сам в дом войти, Иван Алексеевич, поймите меня правильно. Рамзан не простит. А у меня четверо детей. — Ваха сейчас здесь, в городе? — Нет. Где-то с Рамзаном. А оружие в его доме есть! Я работаю, Иван Алексеевич. Люди помогают. Не все против вас, федералов, настроены. И что будет важное — всегда доложу. Банда Рамзана где-то недалеко… Такая у меня информация. — Ладно. — Комендант — высокий, тощий, с чисто выбритым лицом — поднялся. — Я дам команду, адреса проверят. Помолчал, потянулся к пачке сигарет, закурил, предложил сигарету и Залимхану, но тот отказался. — Ты всё же определяйся, — сказал комендант сурово. — Твои шатания ни к чему хорошему не приведут. Или ты России друг, или… Понимаешь, о чем я говорю? Чеченец молчал. — Ты, Залимхан, со мной не финти, — продолжал подполковник. — Я вас, чеченов, насквозь вижу. Вся эта возня с независимостью — блажь дудаевская и больше ничего. Москва Кавказ никогда не отдаст. И цари русские не дураки были, и мы не пальцем деланы. Тоже мне — сепаратисты! Ха! Столетия, можно сказать, за Кавказ бились, сколько крови тут пролито, солдатских жизней положено, не говоря уже про деньги, а теперь… А теперь — Ичкерию им подавай, свободу! — Я всё понимаю, Иван Алексеевич, — тихо проговорил Залимхан. — И поведение Джохара не одобряю. У Дудаева крыша поехала, не иначе. Плохо всё это для него кончится. — Кончится тем, что подерёмся да и помиримся потом. — Комендант, походив по комнате, малость размявшись, снова сел за стол, придавил в пепельнице дымящийся ещё окурок. — А про Дудаева и говорить не хочу — не простят ему, конечно… И я лично в драке этой с вами смысла не вижу. Ничего не изменится, только обида друг на друга останется. А жить-то нам и дальше вместе придется, на одной земле, в одной стране. — Не мы, чеченцы, войну начинали, Иван Алексеевич! — Да, не мы с тобой лично, — со вздохом согласился комендант. — Но чубы-то наши трещат, не у панов! — Вот! И я о том же! — Залимхан вскинул на коменданта повеселевшие глаза — наконец-то его стали понимать! — Потому и прошу, Иван Алексеевич: пусть ваши ребята пошерстят эти адреса. Оружие там есть, это надёжная информация, верная. А мы ещё со своей агентурой поработаем, польза будет. Комендант покивал, задумчиво глядя в окно — серый день там тлел, не торопясь, падали пожухлые листья с тополя, несильный ветер шевелил его ветви, где-то поблизости тявкала собачонка. — Значит, Рамзан, говоришь, где-то здесь, недалеко? — Да. Он между Аргуном и Гудермесом, далеко не уходит. Мои люди так мне докладывали, Иван Алексеевич. — Ладно, иди, Залимхан. Мы поработаем. Я опергруппу пошлю по этим адресам. Вот, капитан Смирнов этим и займется. С этими словами комендант сунул список в небольшой сейф, стоящий сбоку от стола, на тумбочке, и повернул ключ.* * *
К добротному, из красного кирпича дому Вахи Бероева опергруппа капитана Смирнова подъехала на собственном транспорте — задрипанном, латанном-перелатанном «УАЗе». Машину эту передавали с рук на руки меняющие друг друга оперативники разных областей России, Смирнов со своей группой — шестые по счету. Водитель на колымагу не полагался, и потому на «УАЗе» рулили все, кто умел. И, соответственно, ремонтировали. Передние колёса были от какого-то трактора, что ли, задние, лысые, может, от «форда», движок, правда, стоял «родной», зато баранка, рулевое колесо, — от «Волги» двадцать первой модели, белое и с никелированным кольцом звукового сигнала, что предавало салону, обшитому старыми суконными одеялами, вполне достойный вид. Эта «антилопа» и возила оперативников довольно исправно, Лёша Рыжков, лейтенант, изъявивший желание рулить, повозился с машиной, кое-что подкрутил в системе зажигания и карбюраторе, сменил масло в двигателе и коробке передач, и «УАЗ» задышал увереннее и бегать стал резвее. Теперь они впятером, с Линдой на заднем сидении, и раскатывали по Гудермесу, не выпуская из рук автоматов и по-хозяйски поглядывая в мутные окошки, на проплывающие мимо улицы, разномастные дома, автобусные остановки, магазины и ларьки… Дом Бероева нашли без особого труда — в руках у капитана Смирнова была карта Гудермеса, и он лишь командовал Рыжкову: — Направо… Теперь сверни в переулок, да, здесь. Приехали. Лёша, ты — в машине, остальные — за мной. Олег, тебе с Линдой — простор действий. Вперёд! Олег кивнул, сразу за железными мощными воротами отпустил Линду с поводка, велел ей: «Ищи!» Дом — просторный, из нескольких недурно обставленных комнат в коврах, с современной мебелью, с многочисленными домочадцами — но только женщины и дети. — Хозяин, Ваха, где? — для проформы спросил Смирнов у сурово поджавшей губы старухи, но та лишь приоткрыла рот: — Нету. — Так, мать, детей уведи. И самим вам тут делать нечего. Обыск будем делать. — Какой обыск? Чего искать будешь? Где прокурор?! — Прокурор на месте сидит, не волнуйся, он всё знает. А искать будем оружие. — Какое оружие?! Откуда оно у нас!? — заверещала старуха, но Смирнов вежливо выпроводил её вслед за остальными. Женщины и дети, испуганно поглядывая на чёрную собаку, молчаливо тыкающую нос во все углы и щели, попятились вон из комнаты, а опергруппа занялась своим делом. Внешний, поверхностный осмотр ничего не дал — ни в шкафах, ни в ящиках «стенки», ни в подвале, под полом, обещанного Залимханом оружия не оказалось, и капитан, чертыхнувшись в его адрес, поскучнел и собрался было давать команду «Отбой!» Но Линда, в очередной раз побегав по комнатам, села вдруг у дивана в спальне и выразительно смотрела на быстро подошедшего к ней хозяина: «Здесь!» Олег с Шевцовым подняли сидение — под ним ничего интересного: какое-то старое тряпьё, картонная коробка, из-под женских сапог, свёрнутая тонкая веревка, детская игрушка, фонарь без батареек… — Что-то твоя псина не того… — сказал разочарованно Шевцов. — Пусто. Но Линда не уходила, сидела на месте. Глаза собаки прямо настаивали, требовали: «Здесь! Ищите!» Диван перевернули, поставили набок. Под днищем, на специальных скобах, завёрнутый в женский старый халат покоился автомат, «Калашников». Без патронов. — Хозяйка, сюда иди! — зычно позвал Смирнов, и старуха тотчас явилась, замахала руками: — Ничего не знаю! Никакого оружия у нас в доме не было. Это вы сами его туда положили! — Как сами?! А халат мы где взяли? — Не знаю. Он тут висел, это Лейлы халат! Или Розы. Позвали и Лейлу, невестку старухи, и Розу, дочь, те тоже мотали головой — не знаем, мол, откуда взялся под диваном автомат, не видели ничего… Заново, с ещё большей тщательностью, обыскали дом и сараи во дворе, гараж с довольно свежей «Нивой», но ничего больше не нашли. Подписывать акт об изъятии автомата женщины отказались. Впрочем, Смирнов особо и не настаивал. Ясно было, что «калаш» принес домой Ваха. Уехали с добычей. Линда стала в этот день героем. Все четверо оперов по-новому смотрели теперь на четвероногого сыщика, поочередно поглаживали её, а сам Смирнов — уже дома, в общежитии — открыл банку тушёнки и вывалил её в собачью миску со словами:»Ешь, Линда, заслужила.» Лёха Рыжков, лежа на койке, наблюдая как Линда уплетала тушёнку, протянул удивленное: — Надо же! Нашла! А то бы мы ни с чем вернулись. И подмигнул Олегу — молодец, дескать, наставник!Глава четвёртая
«Калаш» в доме Вахи Бероева был только началом успешной работы Линды и Олега, за неделю они с подачи Залимхана, да и по собственной инициативе опергруппы, в порядке «зачистки», нашли ещё пару автоматов, ручные гранаты и несколько тротиловых шашек. О том, что Залимхан давал нужные адреса, знал только комендант; подполковник на клочке бумаги писал Смирнову название улицы и номер дома, говорил: «Проверь, Алексей. Пусть ваша Линда нюхнёт там. Глядишь, опять чего найдёте». Комендант уже был наслышан о кинологе и его собаке, одобрительно высказывался об их работе и каждый раз при этом ронял: — Молодцы! Опергруппа работала, дел всё прибавлялось, оружие и боеприпасы регулярно теперь изымались практически во всех спецоперациях, но — странное дело! — в домах, где производились обыски, как правило, не оказывалось мужчин. Женщины лишь разводили руками да бросали на приезжих русских милиционеров недовольные, косые взгляды. Капитан Смирнов говорил на эту тему с комендантом, Иван Алексеевич внимательно слушал оперативника, его аргументы, среди которых был и такой: Залимхан, давая адреса, тут же предупреждал о предстоящей операции и хозяев автоматов, мол, грядёт такого-то числа «зачистка», имей это в виду, и мужчины на какое-то время исчезали. — Ну, может, ты, Алексей, и прав, — думал вслух подполковник. — Тогда помозгуй с ребятами, чего тут можно сделать. У вас, у сыщиков, мозги особые. Какую-нибудь проверку Залимхану организуйте, дезу ему запустите… Не знаю, сам соображай. Я ему, честно говоря, не особенно верю. Чеченец, что с него возьмёшь? Но польза всё-таки есть — оружие вы находите. — Находим, — соглашался Смирнов. — Но они не очень от этого страдают. Автоматов у них горы. — И автоматов полно, и боевики где-то поблизости бегают, — в тон оперативнику рассуждал комендант. — Рамзан Гадуев в федеральном розыске, так же, как и Басаев. Да их у меня, вон, целый список — подполковник кивнул на сейф. — И Ваха этот, Бероев. Он же родня Залимхану и рассчитывать, что тот выдаст Ваху… сам понимаешь. Значит, ловушку ему надо устроить. Дом его вы теперь знаете, покараулить может быть, посидеть где-нибудь поблизости. Боевик он, этот Ваха, что тут непонятного?! — Я подумаю, Иван Алексеевич. — Подумай, Алексей… А изъятое оружие — это в любом случае хорошо. Это спасенные жизни наших ребят, да. Хотя оружие само по себе не стреляет. Боевиков надо искать. — Стараемся, товарищ подполковник. Залимхан дал мне кое-какую информацию. — Старайся, Алексей, старайся, — занято сказал комендант и потянулся к затрезвонившему телефону — звонили из Грозного, из ГУОШа.* * *
О быте командированных в Гудермес милиционеров особой заботы на огороженной и заминированной территории педучилища никто не проявлял. Сорок пять суток — срок не такой уж и большой, считало начальство, молодые здоровые мужчины вполне могут и сами о себе позаботиться, обойтись, в частности, без столовой, какая в данный момент в здании не функционировала (да и раньше, говорят, здесь был только буфет). Словом, забота о пропитании стала делом рук самих омоновцев и оперов с собакой, хотя, ради справедливости, скажем, что и тем и другим выдали продукты, да и командировочные они получали. Кашеварить же приходилось самостоятельно. Капитану Смирнову, как начальнику, с кухней возиться, разумеется, было не положено. Лёша Рыжков взялся за «УАЗ», «антилопу», посвящал машине всё свободное время, иначе та не стала, бы ездить. Оставались уральцы Шорохов и Шевцов, ну, и Александров Олег со своей Линдой. Но от собаки на кухне какая может быть польза? Разве опробовать варево… Короче, кашеварили они по очереди. Кто-то из прежних жильцов их комнаты-класса оставил «Шмель» — старенький и капризный бензиновый примус, им автомобилисты любили пользоваться. Вот на этом «Шмеле», пока он благополучно потом не взорвался, Олег в числе других поваров-самоучек и кашеварил: тушенку разогревал, макароны варил… Муторное, конечно, это дело в таких примитивных условиях, особенно с мытьём посуды морока была, никого по доброй воле не допросишься тарелку за собой помыть, но кое-как наладилось и это, да и из посуды у них в комнате оказывались в обороте алюминиевые миски да кружки. Линда, если она была не на улице, в будке, а в комнате, с интересом наблюдала за хозяином, который возился с обедом или ужином. Олег, видя внимательный её взгляд, посмеивался, иногда брызгал водой в её сторону, а чаще подбрасывал что-нибудь из еды. Особенно она была благодарна ему за кусочки шашлыка — это всё-таки мясо! Неожиданным помощником доморощенных кашеваров стала некая Марьям, жившая поблизости от милицейской «крепости» — худенькая, невзрачного вида женщина, взявшая на себя роль буфетчицы. Правда, буфет, как таковой, комендант открывать ей не разрешил, но три-четыре раза в неделю Марьям со своей тележкой приезжала к воротам КПП, её знали, пропускали вовнутрь, и она торговала, всем, что привозила или что ей заказывали. Была она общительной, разговорчивой женщиной, рассказывала о себе охотно: мужа нет, дудаевцы убили его за непослушание и отказ воевать в их рядах, детей трое, все маленькие, в школу ещё не ходят, да и какая теперь школа!? Вон, и из педучилища милицейскую базу сделали… Денег никаких от государства она не получает, только от торговли и есть небольшой навар — едва-едва концы с концами сводит. Торговала здесь Марьям и раньше, считай, с первого заезда омоновцев из России, покупателями стали теперь и нынешние, череповецкие да саранские милиционеры, продукты у этой затурканной жизнью и войной чеченки покупали и опера капитана Смирнова. Конечно, капитан, как всякий думающий сыщик, навёл о Марьям Кусамовой справки в местной милиции, у того же Залимхана, и тот официально ответил, что «… уголовный розыск Гудермеса к гражданке Кусамовой М. Д., проживающей по ул. Советской в доме №… не имеет никаких претензий.» Познакомился с Марьям и Олег Александров. Выгуливал Линду, а заодно решил и продуктов прикупить. Макароны и тушенка уже поднадоели, а на лотке у женщины были аппетитно выложенные булочки, сладкие пирожки, конфеты… Но главный продукт для командированного милиционера какой? Коньяк, разумеется, спиртное. Очень уж завлекательно выглядела этикетка на бутылке: «ЛЕЗГИНКА». И танцующая пара на ней — эдакий бравый горец и стройная девушка в белом. Как не отведать такого коньяка?! Тем более, что и повод нашелся: на днях у Лёши Рыжкова, нового друга, день рождения. Разговор с Марьям сложился как-то сам собой — с чеченкой этой говорить было легко и просто, она и слушать умела, и сама спрашивала о житейском: как, мол, устроились у нас, как самочувствие, подходит ли наш климат, надолго ли к нам? Или как все — на полтора месяца? Любой человек, пусть и офицер милиции, и даже чекист, у которого ушки всегда на макушке, ничего бы в этой женщине и в их бесхитростной беседе не заподозрил. Да и что можно заподозрить в её обычных вопросах?! Марьям ни о чем таком и не спрашивала, вопросы были женские, материнские: кто дома у тебя, Олег, остался? Здоровы ли родители? Переживают, наверное, что сын поехал в Чечню, на войну? Как не переживать, отвечал Олег, любые родители места себе не находят. И ваши, чеченские матери, и наши, русские… «Да, да», — кивала Марьям, и глаза её были в слезах. Ещё она спросила, глянув на сидящую у ног Олега Линду, — мол, красивая какая собака, и глаза у неё умные. Служебная, наверное? Олег ответил суховато — да, служебная. На этом их разговор кончился. Он взял у женщины булочек свежих, мягких, конфет, ну и «Лезгинку», коньяк. Марьям сказала ему вслед, что приезжает сюда по утрам, если что нужно — она достанет, были бы деньги. Олег ответил, полуобернувшись, что пока больше ничего не нужно, спасибо. На том они и расстались. Линда трусила рядом с Олегом, всё отчего-то принюхивалась к полиэтиленовому пакету с покупками, а он поощрительно поглядывал на неё — пусть запоминает и эти новые запахи, может, пригодится. От знакомства с Марьям у него осталось какое-то странное чувство — то ли тревоги, то ли лёгкого недоумения. С чего бы это? Она — тихая, забитая с виду женщина… Но она — вспомни! — осторожно и умело расспрашивала его! О том, кто приехал в этот раз в их Гудермес, какой срок командировки, дежурят ли они по ночам, служебная ли у него собака?… Ничего такого существенного он, разумеется, ей не сказал. Да и разговор старался вести так, чтобы не ляпнуть чего ненужного постороннему человеку, да ещё чеченке. Но она вроде бы и не особо прислушивалась к его ответам, а больше говорила сама — что знакома с ребятами и из Череповецкого, и из Саранского ОМОНа, они тоже берут у неё продукты и вино, что у них скоро смена, приедут другие люди… ещё она по доброй воле (Олег её об этом и не спрашивал) говорила, что любит Россию, русских, Дудаев зря развязал войну, страдают от этого простые мирные жители, такие, как она сама и её соседи… Такая подкупающая откровенность тронет душу кого хочешь, даже подозрительного, специально обученного недоверию фээсбэшника, а что уж там говорить про рядового милицейского кинолога! Однако у младшего лейтенанта милиции Александрова ушки тоже были на макушке — Марьям он сказал разве что собака у него действительно служебного назначения. Ну, и отец с матерью волнуются за него там, дома, в Придонске. Что тут секретного?* * *
Ближе к ночи этих суток рация в комнате опергруппы прохрипела: — Смирнов! С собакой — на выезд! Блокпост на шоссе, подозрение на фугас, телефонный звонок был. Быстро! — Понял! Капитан положил трубку, скомандовал: — Подъем, гренадёры! Работёнка есть. Рыжков, заводи свою «антилопу»! Александров, с Линдой, в машину! Собрались в минуту. Спать ещё никто не спал, лежали поверх одеял в одежде. Вскочили, накинули куртки да фуражки, автоматы в руки и — во двор, к машине, в которой уже сидел Рыжков и крутил стартер. Вскочила в распахнутую заднюю дверцу Линда, прыгнул на переднее сидение Смирнов. Тут и «антилопа» завелась, не подвела. Помчались по притихшему, ночному уже Гудермесу. … Блокпост, куда они прикатили, — в тревоге. Омоновцы, дежурная смена, встретили их строгим окриком: — Стой! Стреляем на поражение! — Свои! — крикнул Смирнов. — По вызову. — А-а… Давай сюда! Вы что так далеко машину поставили? Не видно ни хрена. — Заглохла! Опергруппа в полном составе торопливо перебежала к блокпосту — нагромождению бетонных блоков с щелями-бойницами для кругового обстрела, тут же, сбоку, стоял и БТР. — Ну, что тут у нас? — Да что… — стал рассказывать рослый сержант в каске и с автоматом наизготовку. — Позвонили, точнее, передали по рации из Грозного: ждите со стороны Аргуна машина должна пройти, «Жигуль» зеленый, со взрывчаткой. Оперативные данные. Вот ждем. И вас с кобелем этим вызвали. — Сука это, Линда… А нам сказали, что фугас где-то поблизости заложили, на дороге. — Фугас уже нашли, его подорвали. — Понятно. А «Жигуля» зеленого не было ещё? — Мы бы остановили… А Линда эта хорошо работает? — Она много уже кой-чего нашла. — Олег отвечал скупо. — Ладно, поглядим как она у нас сработает. Машины бензином воняют, не каждая собака сыщет то, что надо. Вон, кстати, катит какой-то абрек, тормози его, Федя! Машину с блескучими яркими фарами остановили. «Жигули» шестой модели, но синего, блеклого цвета. В салоне — трое чеченцев, один совсем старый, ворчливый. Дедок этот сразу же взвился, атаковал омоновцев: — Зачем останавливаешь, командир? Спешим домой, поздно уже, ночь. А нам ещё тридцать километров ехать. — Откуда едете? Кто такие? — сержант был невозмутим. — Из Аргуна. Дочку проведывал, родила она, внук у меня, теперь ещё один. А это сын мой, Руслан. Это сосед, его машина, он нас возил. — Документы предъявите. Выйдите все из машины. Багажник, капот открыть! — теперь уже командовал Смирнов. Говорил он при этом спокойно, но строго, и чеченцы подчинились его голосу, вышли из «Жигулей». — Олег, давай! Линда с Олегом взялись за работу. Все четыре дверцы распахнуты, открыт багажник, капот, вынуто заднее сидение. Лучи двух ручных фонарей шарят по салону, в закоулках багажника. — Ищи, Линда, ищи! Но Линду можно было и не понукать: с большим старанием, вертя хвостом, она бегала вокруг машины, совала нос и под крылья, и под передние сидения, а в багажник просто запрыгнула и всё там дотошно вынюхала. Собаку ничего не насторожило. Чеченцы с некоторым страхом, стоя в сторонке, наблюдали за ней. Чувствовалось, что они её боятся. Омоновцы, да и вся опергруппа капитана Смирнова, в свою очередь, не спускали глаз с пассажиров синих «Жигулей»: от ночных, этих «мирных жителей» можно было ждать любой пакости. — Федя, посмотри-ка их самих, — велел старший наряда, сержант. Медлительный с виду омоновец, закинув автомат на плечо, привычно и деловито провел личный осмотр задержанных. У Руслана в куртке оказалась зажигалка в виде пистолета. Штучка эта мало чем отличалась по виду от настоящего «Макарова». Омоновец сразу же изъял зажигалку, положил её себе в карман. — Зачем забираешь, солдат? Это игрушка. Имею право! — завопил чеченец. — Это подарок! — Не положено с такими игрушками по ночам разъезжать, — невозмутимо отвечал омоновец, — с нею грабить можно. — Какой «грабить»? Кто грабил? Зачем на человека такое говоришь? Нехорошо себя ведешь, солдат! Кто тут старший? Жаловаться будем! — загалдели чеченцы. — Прекратить базар! — рявкнул Смирнов. — Я тут старший. Уголовный розыск!… Сказано тебе «Не положено», значит, не положено. В темноте, в том же подъезде дома человек не поймет — зажигалка это или настоящий «Макаров». Не один уже такой игрушкой воспользовался! Пассажиры синих «Жигулей» совсем раскричались, несправедливость была налицо — посыпались угрозы, чеченцы пообещали обратиться к коменданту Гудермеса и к прокурору района, махали руками… словом, шум у блокпоста стоял ещё тот. Но тут вдруг не выдержала Линда, гавкнула басовито и грозно, и чеченцы враз притихли. — Убери своего ротвейлера! — тоненько, визгливо закричал Руслан, обращаясь к Олегу — тот держал Линду на длинном поводке. — Что вы людей собаками травите! — завизжал и старик. — Чего нас держите тут? Не нашли ничего — отпускайте! Я жаловаться буду! В Москву буду звонить, министру вашему! Я заслуженный ветеран, меня тут все в районе знают! Не успел этот «ветеран» докричать свои угрозы, как из темноты, по блокпосту и по «УАЗу» опергруппы, оставленному метрах в восьмидесяти от перекрёстка, разом ударили два или три автомата. — Ах, мать вашу Ичкерию! — старший из омоновцев, сержант, не растерялся и хладнокровия не потерял. Скомандовал: «Огонь!» В ту же секунду застрекотали несколько автоматов, в том числе и офицеров опергруппы, а в башне БТРа зарокотал крупнокалиберный пулемёт. Впрочем, слепой этот, нервный и безрезультатный для обеих сторон бой длился не больше минуты, также внезапно, как и началась, стрельба из темноты стихла, перестали стрелять и от блокпоста. — Пугали, — сказал сержант. — Не первый раз. Говорил Нуйкову, майору нашему: давайте засаду с вечера положим, подкараулим этих, провокаторов… или пяток мин вон там, за знаком, спрячем. Нет, говорит, нельзя. Если кто из мирных жителей подорвётся, хлопот потом по самые ноздри будет. А чо? Возле забора нашего лежат, и чечены это знают, не лезут. А тут — пожалуйста. — Погоди, сержант, — Смирнов жестом остановил бравого воина. — Нам вполне могли устроить проверку с этими синими «Жигулями». Если бы мы эту машину не остановили, наблюдатель вполне мог по рации доложить: всё нормально, не останавливают… — А, ясно!… Хорошо, товарищ капитан, будете их ещё дополнительно допрашивать? — Конечно! — Смирнов держал себя в руках, старался, как и все, кто был рядом, не показывать своего волнения и возбуждения от только что отгремевшего боя. Но все сейчас у блокпоста были взволнованы и малость напуганы — так неожиданно и подло зазвучали из темноты автоматные очереди. Рядом была смерть, рядом! Прошлась морозным холодком по спинам российских парней! И потому нервно и дружно, снова и без всякой команды ударили в эту темноту сразу несколько длинных очередей. Ответа не последовало. — Ушли, — ровно сказал Федя. — Сами, небось, перепугались. Чеченцы, когда всё наконец стихло, поднялись с земли, отряхнулись. Тарабанили что-то на своем языке, поглядывая в сторону омоновцев. По довольно спокойным лицам чеченцев можно было предположить, что о предстоящей перестрелке они знали. — Шорохов, Шевцов, заберите у них документы, поедут с нами, в комендатуру, — распорядился Смирнов. — Надо будет повнимательнее разобраться — что это за люди. Думаю, стрельба здесь всё же не случайно началась. Сержант, сопровождением обеспечите? Как бы не улизнули. На нашей «антилопе» не догнать. — Конечно, товарищ капитан. БТР с вами пойдет… Большаков, сгоняй в комендатуру! Дёрнутся если эти «мирные жители», дави их «Жигуль» к чертовой матери! Сержант явно нагонял на чеченцев страху. Тем временем, пока БТР рычал и разворачивался у блокпоста, опергруппа Смирнова осматривала свой «УАЗ». Машина имела жалкий вид: почти все стекла выбиты, пулевые пробоины в дверцах, решето, а не машина. Но двигатель и разномастные колеса не пострадали. «Антилопа», недовольно почихав, завелась, и Лёха, совсем как артист в кино «Кавказская пленница», грохнул кулаком по белой нарядной баранке: — Зверь, а не машина! Никакая пуля её не возьмет! А в следующую секунду притих, повернул напряженное лицо. — А если бы я с вами не пошёл, мужики? Дима Шевцов пальцем трогал пробоины, считал их вслух. Пошутил: — Зато теперь из окон стрелять удобно будет. И с ветерком ездить будем. Поехали, и правда, с ветерком, а точнее, с пронизывающим ветром в салоне. Впереди — покалеченный «УАЗ», из выбитых окон которого торчали стволы автоматов, за ним — синий с тихонько ругающимися мирными жителями Чечни, а позади, почти подпирая багажник «Жигулей», — зеленая клиновидная туша БТРа. Линда, сидя на коленях у Олега, вертела головой: что за новые запахи в машине, почему так холодно? … В комендатуре чеченцев основательно, под протокол, допросили и до утра посадили под замок. Утром опергруппа и омоновцы осмотрели место происшествия, нашли десятка четыре стреляных гильз от «Калашникова» и только. На стылой земле никаких следов не было. Осталось неясным: то ли потешились у блокпоста «мирные жители» Гудермеса и потом быстренько разбежались по близлежащим домам, то ли поработали боевики Рамзана Гадуева, кому перекрыли дорогу и спутали планы омоновцы с опергруппой капитана Смирнова. К обеду синий «Жигуль» со своими седоками отправился восвояси.Глава пятая
День рождения Лёши Рыжкова праздновали спустя сутки после всех этих событий у блокпоста. Дата у лейтенанта кругленькая — 25 — столько лет за его плечами, из них в милиции всего четыре. По арифметике всё сходится: после школы отслужил в армии, год поработал шофером на легковушке-пикапе, возил торты и пирожные по магазинам, но скоро сладкая эта жизнь ужасно надоела. Бывшему сержанту-пограничнику хотелось приключений, романтики, опасностей. А где всё это можно найти? В милиции, конечно, на передовой по борьбе с преступностью. Довольно скоро Рыжков оказался в уголовном розыске — сюда берут смышленых и неробких парней, три года Лёша поработал в одном из райотделов Омска, а теперь — здесь, в Гудермесе. Ехал сюда всё с той же жаждой приключений, война здесь, в Чечне, не казалась из заснеженной Сибири страшной и фатальной. Главное, самому не подставлять лоб под дурацкие пули, жить с умом и действовать предусмотрительно, с расчетом. Бережёного Бог бережёт, кто этого не знает!? Лёха привез с собой гитару, оказалось, играть на ней и петь он был мастак, знал песни Окуджавы, Визбора, Никитина… Ну, и своё кое-что умудрялся сочинять, хотя в том не признавался, а на вопрос Олега — что, мол, за автор? — отвечал односложно: «Не помню. Слышал где-то». Олег всё же пытался докопаться до истины, ибо и сам кое-что сочинял, но играть на гитаре не умел, слух музыкальный был у него так себе. Лёха бардом себя тоже не считал, бацал на гитаре в своё удовольствие и коллег по профессии развлекал. За столом они уселись все пятеро, ещё череповецкие омоновцы явились, когда узнали про день рождения лейтенанта Рыжкова, сам майор Нуйков пожаловал, бравый их командир, с ним трое офицеров, потом ещё кто-то приходил-выходил… Короче, двери в комнату опергруппы капитана Смирнова в тот вечер не закрывались, здесь все были рады гостям, тем более имениннику — приятно же когда на твой день рождения приходит много людей. Линда вертелась тут же, под ногами хозяина и его друзей, она хорошо чувствовала праздник, а ей, как отличившийся по службе, перепало нынче и внимания, и лакомств. Пришлось Олегу даже вмешиваться и ограничивать угощения — не накормили бы его помощницу чем-нибудь таким, что собачьему организму противопоказано. Пригодилась за столом и «Лезгинка», чеченский коньячок хорошо пошёл под шашлык, какой Олег с Лёшей купили загодя у одного уличного предпринимателя прямо с дымящего мангала. «Лезгинку» Олег покупал сегодня же у Марьям, она спросила: — Я слышала, день рождения у твоего друга? — Кто сказал? — А сам он и сказал, Лёша. Конфеты у меня утром покупал. — Понятно… ещё что про нас знаешь? — Обстреляли вас на блокпосту. — Это тоже Лёша сказал? — Нет, что ты! Про это весь город знает. Хорошо хоть никого не убили. — А те, что нападали… — Дураки они. Бандиты. — Ты их знаешь? Местные они? — Ой, Олег, не знаю я ничего. Кто стрелял, в кого попал… Про такое лучше не знать… Пошла я, до свидания. Чего в следующий раз принести? — Сигареты. Больше ничего. — Хорошо. Ну, гуляйте, отдохните. А то всё мотаетесь. Так они поговорили, обменялись вежливыми, улыбками и разошлись. … Офицерское застолье начинает, конечно, старший по званию. Майор Нуйков, командир вологодского ОМОНа, с ролью тамады справлялся умело. Начал с похвалы всей опергруппы капитана Смирнова. — Мужики! — Нуйков держал в руке алюминиевую кружку. — Должен сказать, что вы молодцы, хорошо работаете. Слух о вас по Гудермесу пошел. Сам слышал от одного местного аборигена, мол, таких сыщиков из России тут ещё не было, А про собаку вашу, Линду, просто со страхом в глазах рассказывал! Говорит: чёрная, громадного роста, с телка, глаза огнем горят, а оружие и взрывчатку через стену чует. Все засмеялись, задвигались, весело поглядывая на Линду, а та сидела у ног хозяина счастливая. Поняла, что говорят про неё, хвалят, и Линда одобрительно завиляла хвостом, — дескать, правильно всё. Поначалу, услышав знакомые слова: «Оружие… взрывчатка», насторожилась — не придется ли бежать к машине? Но хозяин сидел спокойно, держал в руке, как и все, остальные, кружку… — А что касается новорожденного, — продолжал Нуйков, — то ты, Алексей, и дальше служи России честно, как сейчас служишь, но свой следующий день рождения лучше отмечай дома, в кругу семьи. Есть деваха? — Есть, есть, — кивнул Рыжков с белозубой простецкой улыбкой во весь рот. — Вот, молодец. У мента, между нами, мужиками, говоря, должен быть надежный, крепкий тыл. Наша служба, как в песне поется, и опасна, и трудна. Но — благородна! Помни это!… Здоровьятебе, лейтенант, успешной карьеры. Чтоб до генерала дорос!… И храни нас всех, Бог! За тебя, Лёша! Все встали, дружно зазвякали алюминиевые кружки, чеченский коньяк оказался вполне приличным напитком — веселья и расслабленных разговоров за столом прибавилось. Омоновцы преподнесли Рыжкову фронтовую флягу со спиртом, Нуйков наказал её беречь и выпить по возвращении домой, что Лёша и пообещал, но твёрдой уверенности в его голосе не было. Оперá тоже не остались в долгу перед своим товарищем — кто шикарный брелок для ключей преподнёс (Лёха как-никак водитель «антилопы»), кто флакон одеколона, кто блок сигарет… Складно говорил и капитан Смирнов — с юмором, и по делу. Сказал, что его тёзка однозначно родился в рубашке, а значит, жить будет долго и счастливо. Все, конечно, поняли, что капитан имел в виду «чэпэ» на блокпосту, Рыжкову в самом деле повезло — ведь мог же остаться в «УАЗе»! — Ладно, чуть-чуть не считается, — махнул рукой именинник и взялся за гитару. — Давайте лучше споём! Общий, объединяющий любую мужскую компанию, в том числе и милицейскую, градус за столом был уже на высоте, русская душа не может без песни, а песня сейчас была конечно о войне.— Да уж, Сибирь наша точно сейчас в снегах, — грустно сказал Смирнов. — Такой грязи, как здесь, там нету. Давайте, мужики, за Сибирь, а? Хоть вы, может, и не бывали у нас, а земля наша замечательная! Легко дышится, просторно живется. Голос капитана заметно дрогнул, его печаль как-то сразу передалась застолью, Рыжков отложил гитару. — Алексей Иванович, у тебя кто в Омске? — спросил Олег. — Две жены, одна бывшая, конечно, четверо ребятишек. Я, мужики, богатый! За столом одобрительно загудели: — О-о!… Молодец, капитан! — Отец-герой! — В таком случае, роду Смирновых нет переводу! Снова поднялся Нуйков, призвал: — За Смирновых, господа офицеры! За новое поколение сибиряков! Выпили, помолчали. — Чечня для России — крест, да. — Нуйков говорил негромко, раздумчиво, его все хорошо слышали. — И нести его нам, тащить на горбу долго. Всегда!… Эх! Жили, ведь, не тужили. Мы, москали, хохлы, чечены, грузины… Теперь враги. Разбежались по своим углам и — гав! гав! — друг на друга. За оружие взялись, метелим тут, в Чечне, почем зря. Мы — их, они — нас. А зачем, спрашивается?! Мы-то с вами, менты, что от этого имеем? Или армия? Вон, в Грозном, сколько парней намолотили. Да и сам город — развалины, лунный пейзаж! — Грозный нам и восстанавливать, попомните мои слова! — Смирнов пребывал всё в том же меланхолическом состоянии. — Если, конечно, доживем. — Алексей, дружище, что за настроение! — Нуйков приобнял капитана, за плечи. — Хватит хандрить, тоску за столом нагонять! День рождения у подчинённого, а он… сидит, киснет. Ну-ка, наливай! — Да так я, мужики, так! — Смирнов как-то через силу улыбнулся. — Накатило что-то… — Война, любая, когда-нибудь да кончается. — Это Дима Шевцов, старлей. Тоже сидит задумчивый, мысли его где-то далеко, не за столом. Потребовал: — Ну, Лёха, давай что-нибудь повеселее. Пели и играли на гитаре теперь по очереди, умеющих играть оказалось трое, их внимательно слушали и каждому аплодировали. Тут не профессионалы со сцены, тут — свои, любители. Взял гитару и Олег. — Простите, мужики, — честно сказал он, — Я со струнами не особенно в ладах… Но — как умею. Малость не попадающие в тональность «струны» кинологу конечно простили. Важно чтó пел младший лейтенант, о чем. А пел он о любви: о Марине, о той мечте-встрече, о вынужденной разлуке. И каждый из сидящих за столом молодых мужчин тоже думал о своей женщине, видел её рядом с собой, мысленно повторял её имя. А всех объединили и даже породнили сейчас знаменитые строки Константина Симонова:
Олег отложил уже гитару, песня превратилась просто в стихи, которые он читал для своих боевых товарищей, но прежде всего для неё — любимой своей девушке, которой открыл свое сердце, которой, сказал заветное — люблю! В наступившей тишине хрипела только рация, «Гром» настойчиво вызывал «Волжанку», и все сидящие за столом, молодые эти милицейские офицеры, отчетливее вдруг почувствовали, что они действительно на войне, где стреляют, калечат и убивают, где разозлившиеся друг на друга люди решают свои проблемы с помощью оружия, что смерть не ищет компромиссов и охотится за каждым из них, что она не хочет ждать, а торопится, напротив, со своим пиршеством и торжеством забвения. И, наверное, кому-то из них — улыбчивых и немного подвыпивших сейчас парней, не повезет, кто-то не сможет вернуться к родной своей маме, и к той единственной, что осталась по ту сторону войны — пусть и не похожей на Великую Отечественную, с фронтами, глубокими тылами, колоннами беженцев или пленных, армадами танков и самолетов… но и на этой, чеченской войне, погибли уже тысячи и тысячи, прежде всего молодых людей, которым, увы, по законам подлого военного времени и предстоит погибать в первую очередь. По-прежнему хрипела рация, «Волжанка» ломким баском отвечала «Грому»… — Вернешься домой, Лёша, сразу женись! — сказал вдруг капитан Смирнов. — Не тяни. Семья — это главное у каждого человека. Увеличивай население Сибири нашей, матушки. И — расти, расти до генерала! Ты — парень с головой, учись, в академию поступай, милиции от тебя прок будет. — Да что за настроение, черт возьми!? — воскликнул Нуйков. — Алексей! Какие-то прощальные наставления! На дне рождения у парня сидишь! — Да ну, что ты, майор! — Смирнов махнул рукой. — Сказал, пожелал… что тут такого!? Не в пляс же мне пускаться! А что в миноре говорю… Ну, мало ли как жизнь повернётся. Не мы с тобой ею распоряжаемся теперь… И снова зазвенела гитара в руках одного из омоновцев:
* * *
Гости скоро разошлись, оперативники остались одни, прибрались в комнате, лежали теперь на койках расслабленные и сытые, толковали «за жизнь». Дима Шевцов потянулся: — Эх, красотки эти, что на стенах у нас… Взяли бы, да и ожили на часок-другой!… А, мужики? Именинник, Лёха, засмеялся. — А чо, неплохо бы. Только пусть бы одна из них в мою Ленку превратилась. Другая — в жену командира нашего, третья — в твою Марину, Олег, а? Как сам-то? Пружинит, небось? — Потерплю, — с улыбкой отвечал Олег. — Командировка скоро кончится, три недели, считай, позади. — Слушай! — Шорохов — в тельняшке, босой, вскочил с койки, подбежал к настенному календарю с зачеркнутыми красным фломастером цифрами. — А и правда, мы уже двадцать два дня тут. А вроде вчера приехали. — Ровно половина. — Смирнов листал какую-то книжку, — Только половина срока. Не суетитесь, мужики, лучше на этот календарь не заглядываться. Быстрее дни идут. — Пожалуй. — Шорохов вздохнул, вернулся в койку. Рыжков, лёжа, бренчал на гитаре. Шевцов продолжал тему: — Олег, а правда, что суки только два раза в год кобелей к себе подпускают? — Правда. Когда течка у них. — Надо же, как природа устроена!… А кобели всегда хотят? — Сам у них спроси. — Олег дремал, отвечал односложно. — Саня! Шорохов! Чего там, в своем углу, затих? — А чего зря болтать?! Девки со стены всё равно в койку не спрыгнут. — Ну, про собак давай поговорим. Когда ещё придется с кинологом и чёрной такой дамой жить? Линда, слышишь? Линда, подняв голову, позевала вкусно, вопросительно глянула на хозяина — чего от неё хотят? Но хозяин никак на её немой вопрос не отреагировал. — Кобель он на то и кобель, чтобы всегда хотеть, — ровно и как-то по-ученому, солидно, ответил Шорохов, и вся комната — молодые, здоровые, подвыпившие «господа офицеры» дружно захохотали: кобелей они понимали хорошо. Одна Линда оставалась сейчас в несколько растерянном состоянии — не знала, как ей реагировать на смех друзей хозяина, да и его самого. Слова «кобель» и «сука» она, разумеется, знала, не раз слышала их дома, у себя в питомнике. Произносились они наставниками их, собак, по-разному, в зависимости от настроения и предмета разговора. Но всё же слово «сука» Линде не нравилось. Было в нём что-то оскорбительное, унижающее. Вот, к примеру, люди женской своей половине придумали более благозвучное: леди, девушка, мадмуазель, сеньорита… А тут — сука! Фу!… Сразу что-то грязное, продажное вспоминается. Да и кобель — тоже не лучше: гуляка, развратник, обманщик и, вообще, — псина! Ух! Как люди прирученных ими животных не любят, даже ненавидят. А вот эти слова чего стоят: козёл, осёл, свинья. И, главное, при случае этими же словами и друг дружку поливают! Позор! Как им не стыдно?! У них же и своих, человеческих, слов хватает. И в чем козёл виноват? Или свинья!? Мало того, что сало и мясо людям даёт, так её ещё и обзывают!… И осёл — ну, пусть он туповат малость и упрям, когда захочет, но дело-то своё делает! Таскает поклажу на горбу, возит людей… А, неблагодарные они, эти двуногие. Опять же, о собаках… (И тут: собака!) Так вот, о сородичах по питомнику. Их, служебно-розыскных — на питомнике штук сорок. Точнее, голов. Сородичи все имеют профессию, специализацию: одни по следу за преступником идут, другие наркотики хорошо ищут, третьи, как она, Линда, на оружие и взрывчатку обучены. И, казалось бы, люди, тем более наставники их, собачек, коллеги хозяина, должны любить всех одинаково — Рекса, Тумана, Гарсона, Альфонса, её, Линду… Ан нет! Вот хозяин Альфонса — мощного ротвейлера, Рискин, отчего-то невзлюбил её — и пнет иной раз на выгуле, когда Олег не видит, и при удобном случае плюнет в вольер, в её миску с едой — ешь потом, собачья твоя душа! Или просто процедит вслед, сквозь зубы: «С-с-с-сука!» Рискин ротвейлера своего, Альфонса, боготворит — лучше всех его на питомнике, считает. А Альфонс — угрюмый, злобный. Вислые уши, широкая, как у коня, грудь, но короткий, вислый зад. И глаза — наглые, жадные: так бы всех вас, сук, перепробовал, а потом загрыз. А его к ним не подпускают — порода не та. Полукровки, дескать, питомнику не нужны, а только чистая, элитная порода. Ибо, это собаки служебные, взращенные, выведенные в поколениях, такой их род должен быть и впредь. Это не какие-нибудь там бродячие бездомные псы, или смешные кудрявые болонки, или волосатые пупсики в штанишках с бантиком на шее. Таких на питомнике не держат. Псы здесь — спортсмены: охотники, розыскники. Разница с людьми только та, что, например, хозяин её, Линды, на двух ногах бегает, а она — на четырех, и нос её — за версту взрывчатку чует. Порода-то, конечно, породой, но энергию тому же Гарсону и Альфонсу девать куда-то надо. Не круглые же сутки они с хозяевами на задании — большей частью взаперти сидят, в вольерах. А кобели, как-никак! Рискину жалко своего Альфонса. Ротвейлеров, сук, на питомнике больше нет, породу продолжать не с кем. Больше овчарки, да вот она, Линда, лабрадор, да ещё вертлявый спаниель есть, Джой. И Джой знаки внимания ей, Линде, оказывает, но она — ноль внимания. На него и смотреть-то без смеха нельзя: уши до самой земли, он ими пол в вольере подметает. А вот Рискин потихоньку, без посторонних глаз, приспосабливает Альфонса к овчаркам — Линда это сама не раз видела. И умела бы говорить… Рискин это чувствует и, наверное, поэтому пинает её, когда Олега, хозяина, нет рядом. Нет, Альфонс, как и Гарсон, — лучшие собаки в их питомнике. Свое дело знают и выполняют его хорошо. Но Рискин хочет быть первым со своим Альфонсом, а Гарсон и Линда им мешают. И-э-эх, люди! И чего уж вы так бьётесь за первенство?! Прикрыв лапой глаза, позевав широко и смачно, Линда свернулась на прежнем месте, у койки хозяина. Трёп мужчин ей надоел — ну их, лучше поспать. Линда спала и видела во сне Гарсона. Ах, какой он всё же красавец! Уши острые, торчком, взгляд ласковый, вежливый. А осанка какая! Совершенство! Почему она, Линда, не овчарка? Как бы она любила Гарсона, какие бы у них были замечательные, здоровые щенки!… Была уже полночь, подвыпившие опера один за другим выключались из общего разговора, засыпали. Спала и Линда, время от времени подёргивая лапами и сладко потягиваясь. Собачьи сны — тоже приятная вещь! А в самый разгар глухой этой чеченской ночи рвануло вдруг за окном общежития, вздрогнули стекла, посыпались в комнату-класс, и опергруппа, все как один, вскочила со своих по-походному заправленных постелей. Уже трезвонил полевой телефон на тумбочке капитана Смирнова, за дверями слышался топот множества ног, и чей-то молодой перепуганный голос крикнул: — Чечены гранату кинули!… Стреляют!
Глава шестая
Так, с выстрела гранатомета и ураганного автоматно-пулемётного огня, начался в Гудермесе многочасовой, памятный вологодским омоновцам, калининградскому СОБРу, бойцам внутренних войск, а также опергруппе капитана Смирнова, тяжелейший бой за город в целом и за территорию педучилища, где располагалась комендатура. Потом, на допросах пленных и выявленных уголовным розыском участников нападения, удалось установить, что в город, под видом местных жителей, прибыли-просочились около шестисот дудаевцев — практически два отлично вооруженных батальона. Присутствие боевиков, конечно, чувствовалось — не дремала военная разведка, знал кое-что и уголовный розыск. И тем не менее, боевикам Рамзана Гадуева удалось заминировать здание городской администрации — восемнадцать килограммов тротила должны были взорваться в условленный день и час, взрыв этот послужил бы сигналом к началу операции по захвату Гудермеса боевиками. Но тротил, взрывные устройства, нашли саперы лейтенанта Бровковича, здание разминировали. В городе шли интенсивные поиски боевиков, домá подозреваемых подвергались тщательным обыскам, а боевики, в свою очередь, баламутили народ на митингах, носились по Гудермесу на машинах с зелёными знаменами и провокационными транспарантами, кричали с трибун «Аллах акбар!» и «Джохар акбар!» Приближались выборы в Государственную Думу России и выборы главы Чеченской республики. Дудаевцы с оружием в руках рвались к власти. Практически без боя, на рассвете того памятного дня, они захватили районную больницу, завязали неравный бой с федералами за железнодорожный вокзал, а спустя каких-то полчаса были уже у каменного забора педучилища, у комендатуры. Атаковать ОМОН и СОБР в лоб дудаевцы не стали: КПП, контрольно-пропускной пункт, был под защитой суточного наряда, мгновенный бросок на ворота не удался бы, а лезть через забор, на минные растяжки, — себе дороже. Но педучилище с его неприступным сейчас забором окружали пятиэтажные жилые дома, с их балконов и крыш здания училища были как на ладони, даже бинокль не требовался. Вот эти балконы и крыши боевики и выбрали, кое-где торчали автоматные стволы прямо из окон квартир. Огневые точки — лучше не придумаешь. А вскоре разорвалась близ общежития омоновцев граната, зататакали пулемёты и автоматы. Опергруппа капитана Смирнова в полном составе (за исключением Линды — Олег скомандовал ей: «лежать», и она залегла под его койкой) заняла боевую позицию тут же, у общежития, за каменным высоким крыльцом, вела огонь в сером мареве затянувшегося по-зимнему утра по наводке трассирующих очередей тех омоновцев, кто был уже на крыше учебного, П-образного здания педучилища, кто хорошо видел огневые точки атакующих и самих боевиков.[1] А бой между тем разгорался. Взять комендатуру, вообще, расположившуюся на территории педучилища военную базу — это была для боевиков наипервейшая задача. Расчет, конечно, строился на внезапность нападения и превосходящие силы дудаевцев — их стволов было раза в три больше, и эти стволы поливали сейчас смертоносным свинцом всё живое за забором педучилища. Единственное преимущество у федералов — стены, да корректировщик огня на крыше главного, учебного корпуса училища. Но и боевики палили из квартир, тоже были хорошо защищены… В помощь осажденному Гудермесу из Грозного волей начальства выдвинулись резервные подразделения Северо-Западного округа внутренних войск. Но все три блокпоста вокруг города была уже в руках боевиков, а значит, они контролировали дороги, подходы к Гудермесу. У блокпостов, в засадах, шла партизанская война: из гранатомётов подбивались первая и последняя машины колонны, спешившей на помощь, а остальные методично и хладнокровно расстреливались. Потери были большие… И всё же к комендатуре, к окружённым и блокированным омоновцам из Вологды и калининградскому СОБРу, подмога прибывала. Уже в десятом часу утра, когда совсем рассвело и отчётливо было видно поле боя, Олег, стрелявший из своего укрытия короткими очередями, видел, как через их транспортный КПП прорывались четыре бронетранспортёра с эмблемами «ВВ» (внутренние войска) и «Урал» с миномётчиками. Вернее, сначала он услышал ожесточенную автоматную стрельбу, глянул в сторону ворот: боевики, заметив приближающуюся колонну бронемашин и грузовик, перенесли весь огонь на эти цели. Теперь самим прорвавшимся нужна была помощь: бойцы, сидевшие на броне, и минометчики в грузовике, крытом брезентовым верхом, оказались в ловушке: двор педучилища простреливался практически со всех сторон. По остановившимся машинам боевики вели прицельный, злорадный огонь — бойцов расстреливали беспощадно, совсем как танкистов и тех же бэтээрщиков в Новогоднюю ночь год назад, в девяносто четвертом, на площадях Грозного… И снова вдруг вспомнилось Олегу наставление полковника Колчина: «Хочешь остаться в живых… режь брезент… держи автомат наготове…» Сейчас, под жутким огневым натиском боевиков, бойцы, кто сидел в «Урале», мешая друг другу, не видя противника, не имея возможности оказать ему сопротивление, прыгали через задний борт и многие тут же падали — раненые и убитые, не понявшие, почему так бессмысленно и бездарно кончилась вдруг их молодая жизнь. Но были и уцелевшие — не струсившие, не спасовавшие, каким-то чудом увернувшиеся от пуль, понимающие, что в этой ситуации нужно только воевать, продолжать бой — в этом спасение. Выбить боевиков из их квартир-укрытий, с крыш и балконов могла сейчас малая артиллерия — минометы, эти простейшие современные мортиры, бьющие, однако, прицельно и довольно точно. Понимали это и боевики, и потому ни на секунду не снижали интенсивность огня — били и били, прежде всего, по «Уралу». На помощь мечущимся миномётчикам бросились собровцы, они были ближе всех к грузовику. Таскали стволы и боеприпасы вместе с оставшимися в живых или легкоранеными бойцами, номерами боевых расчетов, а те из обороняющих базу, кто был с этой стороны здания педучилища, поддерживали их огнем. Всё больше и больше становилось неподвижных тел у бэтээров и «Урала», всё громче кричали раненые, просящие о помощи, погиб, не успев даже открыть дверцу машины, и командир миномётчиков в капитанских погонах (Олег на мгновение увидел его широко открытый в мучительном, смертном крике рот), но всё же несколько миномётов удалось спасти, их утащили в недоступные для автоматного огня укрытия, и скоро ахнула мина, за ней вторая, третья… Но лишь через несколько часов этого кровопролитного, изнурительного боя им, федералам, удалось переменить ситуацию в свою пользу, — подоспела ещё помощь из Грозного, теперь взялись непосредственно за дома, в которых засели боевики, выкуривали их огнем и едким газом, и к быстрым, зимним сумеркам бой постепенно затих. Но на полное освобождение Гудермеса от боевиков ушла целая неделя. В этом бою никто из опергруппы капитана Смирнова не пострадал — повезло офицерам.* * *
Как только стихла стрельба, и боевики частью ушли из Гудермеса, а иные снова превратилась в «мирных жителей», объединенные силы ОМОН, СОБРа и уголовного розыска снова взялись за дело: нужно было найти и привлечь к ответственности тех, кто держал в напряжении город в течение восьми дней, кто напал на комендатуру и стрелял в представителей законной российской власти. Задача эта была не из простых, но виновных нужно было установить и наказать. Сил теперь в Гудермесе по распоряжению главоперштаба прибавилось: многократно возросла охрана железнодорожного вокзала и больницы, усилены блокпосты на въездах в город, а об омоновской базе, «военном городке», и говорить нечего: кровь погибших и раненых требовала отмщения, бдительности, чёткости в выполнении поставленных задач, инициативы и упреждающих действий. Как известно, одним из эффективных ударов по противнику является нарушение управления его войсками. Во все времена спецназ и разведка охотились за военачальниками, руководителями боевых действий. Не стала в этом отношении исключением и Чечня — главари бандформирований, полевые командиры, сам Дудаев, а позже Масхадов, Закаев, Басаев, Яндарбиев… всегда были целью номер один для ФСБ, ГРУ и милиции. Идёт эта незримая война-охота за лидерами и по сей день. … Засаду у дома Вахи Бероева велел организовать комендант Гудермеса, подполковник Коржов. Иван Алексеевич вызвал в очередной раз капитана Смирнова, сказал сурово: — Вот что, Алексей. Давай-ка, представь мне этого Ваху живого или мёртвого. Хватит с ним возиться. Разведка доложила, что в нападении на город он сыграл значительную роль — организовывал боевиков, распределял их по объектам нападения, руководил одним из отрядов. Вообще, штабу Рамзана Гадуева оказал, как местный житель, неоценимую помощь. — Да, похоже, — кивнул Смирнов. — Не похоже, а так оно и есть, — голос Коржова стал ещё более жёстким. — Тут мы с тобой много прошляпили, — То, что вы находили стволы, взрывчатку, — всё это хорошо, но, как показала жизнь, это были крохи. Что-то мы недосмотрели, расслабились, пожалуй. Вот и заплатили… — Мы свою работу делали, Иван Алексеевич, — возразил Смирнов. — В конце концов, в моей опергруппе пятеро, не считая собаки. Коржов мрачно помолчал, передвинул папки на столе. Сказал раздраженно: — Да все свою работу делали, капитан! Разведка, ОМОН, СОБР, штаб… А боевики двумя батальонами взяли да и вошли в город. По одному ли, кучей — это сейчас неважно. Вот тут, под боком у нас с тобой сидели! — он кинул гневный взгляд на окна пятиэтажек за забором. — Наверное, в бинокли сюда, в мой кабинет заглядывали… Смирнов тоже глянул в окно, но промолчал — да и что тут можно было сказать?! Враг хитер и коварен, и в каждой войне защитники Отечества учатся защищать его по-новому, набираясь опыта, знаний, и расплачиваясь при этом жизнями, очень дорогой ценой. И всегда при этом — во всех практически несчастьях, катастрофах, боевых поражениях — присутствует так называемый «человеческий фактор»: кто-то чего-то не выполнил, недосмотрел, недодумал, проявил халатность… Впрочем, аналитику критиковать и советовать легко, а как бы он сам, лично, повёл себя в той или иной ситуации, в боевой обстановке?… Тот ещё вопрос. Но в любом случае во всех делах, в том числе и военных, вершить судьбы людей, должны профессионалы — подготовленные и ответственные люди. Нужно уметь просчитывать шаги противника, думать о своих солдатах — тогда потерь будет значительно меньше. — Рамзана нам, думаю, не достать, — продолжал Коржов. — Это задачка для ФСБ, они за ним охотятся. А Ваха — наш, местный. Он где-то рядом, я это чувствую. Хитёр и осторожен, да, чужими руками жар загребает. Но дома бывает. — Мне бы ещё пяток толковых ребят, Иван Алексеевич, — сказал Смирнов. — Чтобы круглосуточное наблюдение за его домом организовать. Там, рядом, есть двухэтажный заброшенный дом, наблюдать удобно. — Хоть целый взвод бери, Алексей! Я скажу Нуйкову. Главное, чтобы результат был. — Задачу понял. Постараюсь выполнить, товарищ подполковник! — Хорошо, старайся. И вот ещё что, Алексей: Залимхану про операцию ничего не говори, не надо. Сами будем теперь действовать. Залимхан хоть и коллега твой, опер, а прежде всего чеченец. Что у него в голове — черт его знает! И Аллах, пожалуй, тоже. Да мне и в разведке намекнули, что Залимхан может быть причастен к нападению боевиков. Если и сам в ночной этой пальбе против нас с тобой не участвовал, то какие-нибудь дельные советы Вахе, а то и самому Гадуеву давал… Контрразведка занимается сейчас, допрашивает пленных. Глядишь, что-нибудь интересное про Залимхана и всплывёт. — Стрелять по нашим Залимхан может быть и не стрелял, но о нападении на город знал, — предположил Смирнов. — Да, скорее всего, — согласился Коржов. — Поэтому действуй самостоятельно и в обстановке полной секретности. … Ваха появился дома на четвертые сутки засады. Ночью. Возник вдруг во дворе некий мужской силуэт, мелькнул возле гаража и сейчас же пропал. Потом тихо заскрипели ворота, силуэт шмыгнул в гараж, и снова всё стихло. Гудермес спал или только притворялся, что спал, ибо время от времени, носились по плохо освещенным улицам легковушки, кое-где светились в домах окна, бодрствовала милиция, работал вологодский ОМОН — патрулировал улицы города. Ворота гаража снова открылись, теперь силуэтов было два — пригнувшись, они торопливо перебежали к крыльцу. Потом загорелся свет в дальней, не с улицы, комнате, и тут же пригас — задёрнули штору. — Ну вот, птичка в клетке, — произнес Смирнов, — нынче опергруппа сидела в засаде в полном составе, даже с Линдой. — Осталось нам захлопнуть дверцу. Это был самый ответственный и опасный момент операции: два боевика в доме, вполне возможно, что они с оружием, значит, бой, стрельба неминуемы. По рации, назвав свой позывной, Смирнов, приглушив голос, произнес условную фразу: — КАПКАН 3АРЯЖЕН. — Принято. Там, в комендатуре, тотчас заработал оперативный механизм: по заранее обговоренному маршруту к известному адресу выехала группа захвата ОМОНа. Потекли томительные минуты ожидания — самые нервные для оперативников. Ваха мог выкинуть уже в следующий миг что-нибудь непредусмотренное: уйти со своим напарником в ночь, с той, непросматриваемой, стороны дома, или завести свою «Ниву» и укатить, иди почувствовать наблюдение — значит, он успеет схватить автомат, а два ствола под защитой добротного кирпичного дома — это серьёзное препятствие для группы захвата. Но — тихо в доме, отсюда, с крыши, где оборудован наблюдательный пункт оперативников, через разбитое слуховое окно не слышно во дворе Вахи Бероева ни звука. — Шорохов и Шевцов со мной, Рыжков с Александровым — в гараж, — отдавал Смирнов последние указания. — Олег, повнимательнее там, в гараже. Пусть Линда хорошо понюхает. — Понял, товарищ капитан. Олег ответил также полушепотом — меры предосторожности сейчас не лишние. Ощутил вдруг, что пальцы, сжимающие автомат, слегка подрагивали — что ждёт их всех, и каждого в отдельности, уже через две-три минуты, как только подъедет группа захвата? Придется брать безвестного этого Ваху и его напарника штурмом или всё обойдется без выстрелов? Омоновцы явились буквально в следующее мгновение. Оставили машину поодаль, бесшумно, цепочкой, пробежали вдоль заборов соседних домов, один из них перемахнул через ворота дома Бероева, открыл их. Остальные, всё также бесшумно, вбежали во двор, рассредоточились — кто стал у крыльца с автоматом наизготовку, кто у окна. Убежать теперь незамеченным из дома было невозможно. Старший группы захвата застучал в дверь: — Бероев, открывай! Милиция! Ваха, слышишь меня?! Тишина. Потом шаркающие шаги в коридоре, женский голос: — Никого здесь нету! Чего барабаните по ночам? Какая ещё милиция?! Это был голос матери Вахи, оперативникам он был известен. — Откройте дверь! Или будем взрывать! — это уже приказывал капитан Смирнов, надеясь на то, что мать Вахи помнит его. — Дом окружён! Никто отсюда не выйдет! В доме явно совещались. Потом в дальней комнате с грохотом распахнулись створки окна, в проём вывалился бородатый, в берете, человек, и угодил прямо в руки омоновцев. Это и был Ваха Бероев. — Ответите за всё!… Найдём!… — злобно шипел он. — Второй где? — Никого больше нет. Женщины и дети!… Я домой, пришёл, почему задерживаешь?! — В комендатуре тебе всё объяснят! — омоновец в чёрной маске прикладом подталкивал Ваху к воротам. — Пошёл! А Олег с Линдой в это время осматривали гараж. Нашли два автомата с парными, скрученными изолентой магазинами. Оружие было запрятано в смотровой яме, да так искусно, что, конечно же, человек тайник не нашёл бы. Второго боевика нашли в смешном для обученной собаки месте — в платяном шкафу. Вылез оттуда перепуганный, с трясущимися руками парень лет шестнадцати, затравленно смотрел на лающую на него собаку, на вопросы капитана Смирнова отвечал невпопад: — В шкаф я так залез… просто. Живу рядом, зашел к дяде в гости… Я по комендатуре не стрелял… На вокзале был, да, но я там… просто смотрел… интересно. — Как людей убивали — это тебе интересно?! — Я не знаю… Я не убивал. — Автомат в гараже… твой? — Я не знаю ничего… Какой автомат? — Правое плечо покажи! Парень показал — следы от приклада, синяки, на правом плече были. — А говоришь, не стрелял!… Граната зачем в кармане? Линда, вон, тебя по ней, и нашла. — Я… я продать хотел… Это не моя! — Зовут тебя как? — Имран. — Тоже Бероев? — Да. Ваха мой дядя, я же сказал. — Ну, иди в машину, разберемся в комендатуре. Пошли толпой со двора Бероевых, за спинами омоновцев выли женщины, сыпали вслед проклятия: — Русские, вам отомстят за Ваху! — Сами бандиты!… Отпусти Имрана, он ещё ребенок! — Наши вернутся в Гудермес! Они вам снова кровавую баню устроят!… В ту ночь все эти оскорбления и угрозы воспринимались пустым сотрясением воздуха — мало ли что могли кричать разозленные женщины, у которых уводили в неизвестность мужа и племянника?! А женщины, окружённые плачущими, проснувшимися от шума детьми, бежали за омоновцами до самой машины, всё пытались отнять Ваху и Имрана, а потом, когда грузовик тронулся, потрясали кулаками: — Наши мужчины вернутся, русские! — Имран, не говори им ничего, сынок! Я утром к прокурору пойду! Лаяла в темноту, на оставшихся на улице женщин, возбужденная Линда, Олег гладил её по спине, уговаривал: — Ладно тебе, хватит. Кричать они имеют право. Ваха сидел мрачный, насупленный, зелёный его берет с оскаленной волчьей мордой сполз на самые глаза. Ни к кому конкретно не обращаясь, он уронил сквозь зубы: — А вам, ментяры, за меня и правда отомстят!… И согнулся под ударом, смолк, — чей-то увесистый кулак ахнул его сзади, в шею.Глава седьмая
Ваха оказался важной птицей — ходил в заместителях у Рамзана Гадуева, надо полагать, много знал, и потому из ГУОШ дали команду: доставить Бероева под усиленной охраной в Грозный. Пацана этого, Имрана, оставили в Гудермесе: нужно было провести очные ставки с задержанными боевиками, уточнить кое-какие моменты нападения на город, о которых юный этот Бероев мог знать. Но особых планов в отношении Имрана следствие не строило — слишком он был молод. Ваху решено было отправить в Грозный уже на следующее после задержания утро. Сначала Коржов наметил снарядить целую колонну: БТР, «Урал» с омоновцами или собровцами. Подполковник вызвал командиров подразделений: мнения разделились. И Нуйков, и Смирнов, и собровец Маслов в один голос заявили, что это глупо. О том, что Бероев-старший задержан, боевики наверняка знают — его жена постаралась сообщить кому надо, и Рамзан Гадуев вполне мог уже дать соответствующую команду о наблюдении за воротами комендатуры и контроле на шоссе. Да и просто сама по себе небольшая колонна привлечет к себе внимание, ясно же, что БТР охраняет нечто важное. Стоит ли рисковать? — Завтра в Грозный идёт мой «Урал», — сказал Нуйков. — По хозяйственным делам. Деньги надо получить, продукты, отчет повезём в ГУОШ. Я сам еду. Вот и давайте Ваху этим рейсом доставим. Кому в голову придёт, что такого важного боевика везут на неприметном грузовике?… Пусть Смирнов со своей группой сопровождает его, моих парней пару-тройку возьму, или, вон Маслов своих собровцев посадит. Коржов помедлил. — Мысль, конечно, интересная. Можно рискнуть, но с другой стороны есть приказ: одиночные военные машины на шоссе не выпускать. — Иван Алексеевич, да я сколько раз уже ездил! — Нуйков театрально развел руками, — Забыл, что ли? — Да не забыл я, Володя! — поморщился комендант. — Раз на раз не приходится, сам знаешь. Да ещё после всей этой заварушки в Гудермесе. Одно дело за тушёнкой съездить, а другое — приказ начальства выполнить, арестованного везти. Да ещё такого, как Ваха Бероев. Гадуев, не иначе, план уже разработал как его вызволить. Нуйков загорячился: — Во-первых, давайте дезу чеченам дадим — мол, увезли уже Ваху, вчера ночью. Во-вторых… — И во-вторых, и в-третьих, товарищ майор, — перебил Коржов, — не будем рисковать. Никаких ночных поездок! Езжайте завтра утром, из Хасавюрта колонна идёт, у нас на блокпосту она будет где-то около десяти, вот с ними и катите. На том и порешили. — А насчет дезинформации… — продолжал комендант. — Смирнов, останься-ка, помозгуем. Велел капитану, когда все вышли из кабинета: — Позвони-ка своему корефану, проинформируй насчёт Вахи. — Понял! Смирнов вызвал по телефону Залимхана, сказал ему, мол, задерживаешь сведения о нападавших на железнодорожный вокзал, срочно нужны фамилии для сверки, Ваха Бероев — а он уже в Грозном, сегодня ночью увезли… Так вот, Ваха назвал кое-кого, поторопись теперь ты, Залимхан, сведения нужны срочно, ГУОШ запросил. — Вот, заодно, и проверим его, — Коржов глазами показал на трубку телефона, когда Смирнов положил ее. Залимхан позвонил примерно через час, назвал несколько фамилий, и Смирнов похвалил его, намеренно коверкая язык: — Маладэць! Прадалжай в том же духэ! Оба рассмеялись и остались довольны друг другом. … Утром явилась к воротам базы Марьям со своим лотком, увидела Олега, который направлялся к «Уралу», спросила: — Уезжаешь, Олег? Покупать ничего не будешь? Я сигареты принесла, булочки свежие.- Нет, спасибо, Марьям. Начальство тут недалеко посылает, на блокпост надо сгонять… Потом, может быть, вечером. — А-а… Ну ладно, я после обеда приду. Ребята мне минеральку заказывали. Она так и сказала — «минеральку», очень мягко. И простодушно улыбнулась при этом, лицо женщины выражало заботу и заметное огорчение, что постоянный её покупатель куда-то уезжает. Ваха — в наручниках и с мешком на голове — сидел уже в грузовике, у самой кабины, за спинами омоновцев и опергруппы капитана Смирнова, отсюда, от транспортного КПП, людей в кузове «Урала» не было видно, был прикрыт пологом и задний борт. Ждали, собственно, Нуйкова: — майор давал какие-то последние указания своему заместителю там, в здании. А Олег привязывал Линду у будки, иначе она могла бы побежать вслед за машиной. Он наказал ей на прощание: «Сидеть! Жди!» И Линда, как всякая служивая собака, дисциплинированно махнула хвостом — поняла, дескать, хозяин, будет исполнено. Он побежал к «Уралу», на бегу оглянулся — Линда смотрела ему вслед жалостливыми, встревоженными глазами. Олег долго потом, много дней спустя, будет вспоминать этот необычный, какой-то умоляющий, взгляд Линды. Ах, если бы собаки умели говорить и рассказывать о своих, предчувствиях! Линда сказала бы своему хозяину, что слышала и видела, как тихая эта торговка, Марьям, свернув за угол здания, совсем рядом с будкой, выхватила из кармана куртки маленький мобильный телефон и негромко доложила: — Залимхан, это я. Ваха там, в «Урале». Они сейчас уезжают. Если бы Линда умела говорить!…* * *
Майор Нуйков не стал ждать автоколонну из Хасавюрта. Связавшись с блокпоста с её головной машиной, он узнал, что один из автомобилей, а именно бензовоз, заглох в пути, сейчас с ним возится целый водительский консилиум, когда сделают — неизвестно. — Поехали! — бросил Нуйков, садясь в кабину «Урала» и захлопывая дверцу. — Тут мы до вечера можем простоять. А в Грозном через полтора часа будем, так, Андреев? Старшина, сидевший, за рулем, пожал плечами. Приказ начальника, как известно, закон для подчинённого. Но всё же старшина заметил: — Туда-то мы всегда успеем. Намёка и двусмысленности этого замечания Нуйков не понял, скомандовал: «Вперёд!», и «Урал» послушно покатил. В кабине — тёплой и довольно просторной — трое: сам Нуйков, водитель Андреев и ещё один офицер, молчаливый, держащийся за щёку (ныл зуб) старший лейтенант. В разговоре он не участвовал — как решит командир, так пусть и будет. День им выпал не солнечный, серый, но безветренный, тихий, шоссе — чистое, довольно широкое, федеральная трасса, идущая в Дагестан и далее, в Азербайджан. Военный их грузовик бежал напористо, педаль газа слушался хорошо. Мурлыкал что-то зарубежное, картавое, транзистор, примотанный скотчем к «торпеде», приборной панели, старшина, слушая музыку, машинально постукивал кончиками пальцев по колесу руля, но лицо его при этом было хмурым, заметно напряжённым; старлей задремал, пригревшись в уголке кабины, а майор Нуйков курил, беззаботно поглядывая по сторонам. «Вечно Иван Алексеевич страху нагоняет, — думал о коменданте Нуйков. — Чеченам хорошо врезали в Гудермесе, Гадуев не скоро теперь очухается, прячется где-то, волчара… Ну, ничего, доберёмся и до тебя. Ваха у нас, некоторые из твоих ближайших тоже за решеткой. Так, по одному, и переловим, ничего. Побегай пока, Рамзан.» В кузове — дорожный мужской разговор, анекдоты. Один из омоновцев донимал Александрова расспросами о собаках: — Слышь, Олег, а знаешь, почему кобель возле столба, или, там, у дерева, ногу задирает? Чувствуя подначку, все в кузове заулыбались, насторожились. — Ну… так ему нужду удобнее справлять. — А вот и нет. В далекие времена, когда собаки ещё волками были, не приручены человеком, один кобель поливал дерево, а оно упало на него и придавило. С тех пор они его лапой и поддерживают. — Го-го-го… — Ха-ха-ха… Смеялись все, даже Ваха, с головы которого сняли мешок, усмехался, анекдот ему, видно, тоже понравился. — А вот ещё, про волка, — продолжал омоновец, поудобнее положив автомат на колени. — Пришел, значит, волк к бабушке, съел, её, потом лёг в постель, чепчик надел и ждёт Красную Шапочку. Та пришла, накормила бабушку свежими пирожками, легла рядом и спрашивает: — Бабушка, а отчего у тебя также большие ушки? — Это чтобы лучше слышать тебя, внученька. — Бабушка, а отчего у тебя такие глаза круглые? И светятся. — Чтобы лучше видеть тебя, внученька. — Бабушка, а отчего у тебя такой твёрдый хвостик? — Это не хвостик, внученька, — сказал волк и густо покраснел. Тут уже весь кузов «Урала» зашёлся в дружном хохоте, а Нуйков в кабине обернулся к стеклу — чего они там веселятся?! Посмеялись, закурили, кто хотел. За задним бортом убегала серая лента зимнего уже шоссе, обочины были слегка присыпаны снегом, мелькали голые кусты придорожной «зелёнки». Олег думал о Марине — как она там? Чем занята сейчас, в эти минуты? Скорее всего, на питомнике, возится со своим Гарсоном, «повышает его квалификацию». Он улыбнулся при этом, вспомнив её же слова — Марина очень любила своего четвероногого друга, гордилась им. Да Гарсон этого и заслуживал, квалификация его действительно была высокой. Вспомнил он и свои споры с Мариной — о дружбе, верности, преданности. Даже читал ей свои стихи на эту тему:
Олег понимал, что стихи его несовершенны, что над ними надо работать и работать, но они были искренни, отражали то, что жило в его душе и рвалось наружу. Ему очень хотелось выразить свои чувства к Марине именно стихами, может даже целой поэмой, ведь так много хочется сказать любимой, а слова, тем более в стихах, подобрать непросто, ой как непросто!… Посоветоваться бы с кем-нибудь, знающих тайны поэзии, порасспрашивать: как, мол, написать одной-единственной, только ей, но так, чтобы она поняла и почувствовала всю чистоту и глубину его чувства, чтобы поверила и решила для себя: вот он, моя половинка, вот кому я должна отдать руку и сердце, с кем мне идти по жизни до самого конца! Мысли унесли кинолога Александрова очень, далеко: вот Марина в белоснежном платье и фате, а он в черном костюме с бабочкой на рубашке стоят перед строгой официальной дамой, которая спрашивает их — готовы ли они назвать друг друга мужем и женой, и Марина — вся светящаяся счастьем, ни секунды не сомневаясь и не колеблясь, говорит: «Да! Согласна.», и он, не менее счастливый, тоже произносит это замечательное: «Да!» и надевает ей на палец обручальное кольцо… 'Урал» сильно тряхнуло на какой-то дорожной кочке, Олег вернулся в реальность, прислушался к разговору в кузове. Всё тот же неугомонный омоновец с лейтенантскими погонами донимал Ваху: — Расскажи, Бероев, как парней наших убивал, а? В нападении на комендатуру принимал участие? — Конечно. — Ваха был спокоен, только презрительно повел шикарной своей чёрной бородой, датускло сверкнул на зелёном его берете волк-эмблема. — Я своё учебное заведение от вас хотел освободить. Педучилище. — От кого это — «от вас»? — От заблудших. Вы не понимаете за кого и за что воюете. — А ты понимаешь? На русских, на старшего брата руку поднял! Мы вам, всем малым народам, города строили, учили, лечили, защищали… И что получили взамен? Ненависть, неблагодарность, пулю в лоб или в спину — кому как из наших парней повезло. Педучилище он от меня освобождал! — Да, я там до войны работал, детей учил, историю преподавал. И никогда раньше не говорил своим студентам, что русские плохие, что с ними надо воевать. А теперь воюю. — Что ж так быстро перекрасился? Был красный, теперь — зелёный. Вон, волка на берет свой нацепил. — Кончится война — сниму берет, дальше детей учить буду. А насчет ненависти, лейтенант, я тебе вот что скажу: Ельцина вашего ненавижу, да. Всем своим нутром! Своими бы руками задушил. — Ваха в бессильной злобе шевельнул наручниками. — Это он нас всех в бойню втянул, на много лет вперёд ненависть в наших душах посеял! — Дудаев ваш тоже хорош, — не удержался Смирнов. — Ичкерию ему захотелось, независимости… Это были его последние в жизни слова: кузов «Урала» осветился вдруг яркой желтой вспышкой, в следующее мгновение раздался оглушительный грохот взрыва, грузовик дёрнулся и замер. И тотчас затрещал раздираемый автоматными очередями тент машины, закричали раненые омоновцы, все, кто мог двигаться, кинулись к заднему борту. Олег увидел как беззвучно повалились на пол кузова капитан Смирнов и сидящий рядом с ним Ваха, охнул, схватившись за грудь Дима Шевцов, вскрикнул Лёха Рыжков. Омоновец-лейтенант, тот, что донимал Ваху, палил сквозь дыру в тенте из автомата, приговаривал: «На, волчара! На!…» А растерянный, визгливый сейчас голос Нуйкова кричал откуда-то снизу, из-под грузовика: — Занять оборону! Стреляйте! Стреляйте же! В первое мгновение Олег не почувствовал боли. Что-то ударило его в ногу, в правое бедро, он сгоряча не придал этому особого значения, сиганул через борт, охнул — на мгновение потемнело в глазах. Но уже в следующую секунду он лежал на земле, у большого колеса «Урала», и «Калашников» в его руках захлебывался нервной, длинной, почти беспрерывной очередью. По ним, тем, кто сумел выскочить из кузова и мог стрелять, вели прицельный огонь с противоположной стороны дороги, из припорошенной снегом «зелёнки». Наверное, нападавших было немного, человек шесть-семь, их почти не видно на снегу, белые маскхалаты хорошо прятали их на местности, в ложбине, в заранее подготовленных укрытиях. Но они были вооружены гранатометом и автоматами, они поливали свинцом уже вспыхнувший жарким костром «Урал» и всех, кто прыгал из него, кто не растерялся и также отвечал огнем. Длинными очередями бил по нападавшим и Лёша Рыжков, он лежал рядом, у другого колеса, Олег слышал его учащённое дыхание. Омоновец-лейтенант ни от кого не прятался — выпрыгнув из кузова, он с колена бил по смутным этим белым фигурам в кустах, по-прежнему матерился, кричал: «Волчары! Гады! Исподтишка палите! На, собака!» Правая штанина намокала кровью всё больше и больше, Олег, поняв теперь, что серьёзно ранен, отполз чуть в сторону, к кювету, сорвал тренчик, кожаный ремешок, удерживающий пистолет у пояса, туго перетянул бедро. В следующую секунду пуля ударила его в правую руку, и она повисла безжизненной плетью, не подчинялась, не хотела слушаться. Он стрелял теперь левой рукой, чувствуя, что дикая боль в ноге и в правой руке лишает его сил, что он вот-вот потеряет сознание. — Лёша!… Мужики! Не бросайте, я живой! — кричал Олег, стараясь кричать громко, чтобы его услышали сквозь треск автоматов и уханье гранатомета, чтобы не оставили здесь, у полыхающего на дороге военного грузовика «Урал»… Стрельба с той стороны, из кустов, враз стихла, боевики ушли, уволакивая с собой убитого и двух раненых, и скоро помчалась прочь, в сторону Аргуна, забрызганная грязью иномарка. Последнее, что помнит Олег, — это склоненное над ним лицо Лёши Рыжкова, чьи-то руки, шприц, сочувственный женский голос: — Да-а, крепко ему ногу разворотило!… Крови-то глянь сколько!… И рука висит. Не жилец, видать… И этот, второй… — Да хватит причитать! — кричал Рыжков. — Везти надо, в госпиталь!… Дима! Шевцов, ты слышишь меня!? Димка!!! И ты, Олег, потерпи, дружище! Потерпи!… Да что же кровь так хлещет!? Какие-то машины… Голоса… Туман… Бездна.
Глава восьмая
В этот день Нина Алексеевна не находила себе места. Не могла объяснить, почему невпопад отвечает на телефонные звонки и вопросы сослуживцев, вернувшись из столовой, с обеденного перерыва, обнаружила вдруг, что кабинет её открыт (забыла запереть), всё утро мучилась догадками — выключила телевизор, уходя на работу, или нет? Телевизор для неё стал теперь не только источником информации. Нина Алексеевна была уверена, что именно он, этот бездушный электронный ящик, принесет ей дурную весть. И тем не менее, она включала его сразу же, как только возвращалась домой, к каждому выпуску новостей садилась перед экраном, звала мужа: — Миша! Новости! Михаил Яковлевич, если был дома, тоже смотрел все выпуски и каждый раз говорил: — Нина, ну зачем ты так изводишь себя?! С ума можно сойти. Если бы с Олегом что-то случилось, нам бы сообщили. — Ну кто, кто сообщит? — горячо, нервно возражала Нина Алексеевна. — Если он с Линдой где-нибудь на задании, а там стреляют и некому, помочь!? Или в плен попал… Разве скажут об этом по телевизору? — Плен… стреляют… — не совсем уверенный в своей правоте говорил Михаил Яковлевич. — Наговоришь Бог знает чего! Сейчас пресса другая, всё рассказывает. Вспомни, дней десять назад, когда была эта заварушка в Гудермесе, — говорили же по телевизору, мы с тобой репортажи смотрели. — Какие репортажи, Миша?! Дикторша пробормотала что-то невнятное, о каких-то «боестолкновениях». Что это такое — боестолкновение? Кто в кого стрелял? Кто ранен или… А, ну тебя! — Зачем нам такие подробности, Нина!? Кто о них рассказывать станет? Репортаж — полторы-две минуты, сообщают только факты. — Подробности — это человеческие жизни, Миша! Судьбы ребят, которые воюют в Чечне. А там и наш сын! И в него там стреляют! И я чувствую, что-то случилось!… Утром, чашка из рук упала, разбилась, на работе сама не своя, ничего в голову не идет, на звонки толком ответить не могу… И ночью сегодня — будто кто в бок толкнул. Проснулась и лежу, не могу спать, мысли одни и те же: как он там? жив? здоров? Не звонит, не пишет. А я с ума схожу, да! Схожу! Михаил Яковлевич пытался успокоить, жену. — Не звонит потому, что неоткуда там звонить, он предупреждал, вспомни. А вчера я звонил в УВД. Никаких «чэпэ» с нашими ребятами в Чечне не случилось, меня в этом заверили. Сказали, что в те дни, когда боевики напали на Гудермес, пострадал калининградский СОБР, минометчики из внутренних войск. Да, есть убитые и раненые, но Олега среди них нет. — Вот видишь, всё-таки был настоящий бой, а не какое-то непонятное «боестолкновение»! Ребята погибли… Нина Алексеевна, махнув рукой, ушла в спальню, закрылась, а как только прозвучали позывные «Вестей», она сейчас же оказалась у телевизора. И так — каждый час. Первая кнопка, вторая, третья… И ещё радио на кухне, там рассказывали о всяких делах ещё чаще, с получасовым интервалом, но очень скупо, в двух-трех фразах. То ли этим московским дикторам не разрешали ничего говорить, то ли и, правда, никаких «чэпэ» больше не случалось. Но этому Нина Алексеевна не верила. Она, мать милиционера, воюющего в Чечне, должна была знать правду! У неё всё валится из рук, сердце её рвется на части, в голове — одно: сын, единственный, кровиночка… Олежек, мальчик мой! Ну дай же знать о себе матери! Пощади её!* * *
Он пришел в себя в военном госпитале, в Ханкале. Лежал в коридоре, на высокой каталке, весь в бинтах, страшно ослабевший, не в силах поднять и здоровую, левую руку. Ногу, правую, не чувствовал вообще. Коридор госпиталя густо заселён; на всём его протяжении, у стены, стояли обычные солдатские койки, раскладушки, те же каталки, на них — стонущие, матерящиеся и молчаливые, покалеченные солдаты и милиционеры. — Кто-нибудь… подойдите, — позвал Олег слабым голосом, и — о, чудо! — перед его глазами, возник Лёша Рыжков с толсто забинтованной рукой, прихрамывающий. — Очнулся, Олег? Молодец. А я тут, рядом. Вижу, ты не реагируешь, ну, думаю, пусть поспит. — Что со мной, Лёха? — Старик, тебя сильно зацепило, не позавидуешь. Врачи что-то не очень в твою сторону глядят… Да ты не бери в голову, я тут говорю кое с кем насчет тебя, не думай. Меня тоже чиркнуло, видишь, рука? Да и ещё одна пуля, в тазу где-то. — В тазу? — машинально, не понимая смысла, переспросил Олег. — Ага, в какой-там дыре. Скелет наш, человеческий, помнишь? Когда в школе строение гомо сапиенс изучали… Олег помотал головой, и было не понять: то ли он не помнил где в скелете эти самые «дыры», то ли просто хотел что-то сказать другое, но потерял мысль. Лёха, явно утешая его, заверил легко: — Ничего, эскулапы вытащат. Правда ходить больно, видишь, хромаю. А руку рикошетом задело, пуля уже на излёте была, отскочила от кузова. — А как наши? — «Урал» сгорел. Смирнов на месте погиб, ему осколок в сердце попал, грудь разворотило. Диму Шевцова не довезли сюда, он в дороге умер. Я с ним на «Жигулях» ехал. — На каких «Жигулях»? — А мы же потом, когда «духи» смотались, «УАЗ» остановили и «Жигули»-шестерку. Не помнишь разве? — Нет… что-то смутное… Больно было, я никогда такой боли не испытывал, Лёха, поверь на слово. — Чего тут не верить!? Ты стонал, что-то бормотал, потом сознание потерял. Тебя в «УАЗе» сюда привезли. — А остальные? — Кузьменков погиб. Который перед тобой сидел, за спиной! — А-а… Трое, значит. Ну, я четвертый буду. Сил никаких, Лёша! Плывет всё перед глазами… — Не спеши, старик, смерть подождёт, сам же как-то говорил. Раненый, да. Тяжело. Но ничего, выберемся… — А те, что в кабине сидели? — Побитые, но живы. Нуйков лёгким ранением отделался, старшину, правда, сильней зацепило, плечо левое. А старлей ещё там сидел — так ему — в щеку залепили, как раз больные зубы выбило. А он и ехал их дёргать, в госпиталь. — Мудак этот Нуйков. Если бы мы подождали колонну там, на блокпосту… — Чего теперь!… Знал бы, где упадёшь, соломку бы подстелил. — А Ваха этот?… — Его тоже сразу накрыло. Не копнулся. Я думаю, «духи» знали, что мы его везём. И не хотели, чтобы он в руки нашей разведки попал. — Может быть… — Олег устало прикрыл глаза. — Ты как себя чувствуешь? — забеспокоился Рыжков, оглядываясь по сторонам, ища врача. — Потерпи, старик. К тебе доноры из Грозного приехали, сейчас переливание крови будут делать… Потерпи. Старик! Ты слышишь меня?… Сестра, сюда! Быстрее! Возле Олега засуетились врач и медсестры, каталку куда-то повезли, а двадцатишестилетний «старик» уже ничего не воспринимал. Не успел он узнать, что майор Бояров, зам командира их, Придонского ОМОНа, просматривая сводку убитых и раненых за минувшие сутки, наткнулся на фамилию — Александров. Но рядом стояло имя — Андрей. Андрей Александров — ни звания, ни должности. Кто в спешке заполнял эту сводку, у кого уточнить? Из какого подразделения этот парень, которого привезли в Ханкалу, в госпиталь, в беспамятстве?! Бояров из Грозного, где стоял Придонский ОМОН, накручивал телефон в Ханкалу: уточните, почему «Андрей»? Может быть, Олег? Тогда это наш сотрудник, из Придонска! Из хирургического отделения отвечал занятый мужской голос: — Не знаю, так записано… И вообще, парень этот не жилец, майор. Разворочено бедро, перебита рука, болевой шок. Сейчас он без сознания. И вряд ли…- Так приводите его в сознание, чёрт возьми! Чего раньше времени человека хоронить?! — У него огромная потеря крови, майор! И раны, несовместимые с жизнью. Всё! У меня операция! Трубку бросили. Бояров немедленно послал в госпиталь отрядного врача — разобраться во всём — и тот быстро на месте установил: это их офицер, Олег Михайлович Александров, кинолог. Теперь летели телефонные звонка отсюда, из Ханкалы, в Грозный: нужна кровь, много крови! Погибает наш боевой товарищ, младший лейтенант милиции…* * *
Поздно вечером, в «Вестях» Нина Алексеевна услышала: — Сегодня на автомобильном шоссе Грозный — Хасавюрт совершено бандитское нападение на автомобиль Вологодского ОМОНа. Есть убитые и раненые. Ведётся следствие. Нина Алексеевна схватилась за сердце. — Миша!… Вологодский ОМОН! Олег же там, с ними! Он звонил тогда, помнишь?! Михаил Яковлевич, одетый по-домашнему, в пижаму, уже стоял рядом с пузырьком корвалола. — Нина, пожалуйста, успокойся. Нам бы сообщили… Им сообщили буквально через четверть часа. Из далекого Грозного раздался резкий телефонный звонок. — Это майор Бояров, зам командира ОМОН… Михаил Яковлевич? Пожалуйста, возьмите себя в руки… — Что? Олег? — Да. Он ранен. Тяжело. Нина Алексеевна выхватила у мужа трубку. — Алло! Это мама Олега! — Я думаю, вам надо приехать сюда, Нина Алексеевна. Олег потерял много крови, мы ему помогаем, но… — Мы приедем! Приедем! — рыдала она, а Михаил Яковлевич держался, сам хлебнул из пузырька, приказал себе «Спокойно! Думай и принимай, меры. Нельзя раскисать, нельзя! Сына надо спасать… Значит, там плохо, очень плохо. А слезами Олегу не поможешь.» Да, мужчина не должен паниковать. Мужчина обязан стиснуть зубы и действовать, искать выход из любого положения, из любой ситуации, какой бы она ни казалась безвыходной.* * *
Что могут простые российские родители — экономист областного статистического управления и музыкант, преподаватель музыкального училища — если их единственное чадо попало в беду? О-о, родители могут многое. Они могут всё! Особенно солдатские матери. В мгновение ока Нина Алексеевна превратилась в саму энергию. Сердце её, помыслы, воля, чувства — всё теперь было подчинено одной цели: ехать, лететь, мчаться в эту распроклятую Чечню, к сыну, который изуродован бандитами, лежит где-то в госпитальном коридоре, истёк кровью, неподвижен и нем. Майор Бояров, который звонил им и сообщил о состоянии Олега, конечно же, что-то скрыл, не сказал всей правды. Он понимает, что и такое известие для родителей — страшная вещь, но, видимо, не всё можно было сказать по телефону: у них, у родителей, должны остаться силы на то, чтобы ехать туда, в Грозный, помочь сыну. ещё он, Бояров, сказал, что кое-что предпринято для спасения их сына, ему уже перелили или переливают кровь, многие из омоновцев Придонска отозвались на призыв врачей, но всё равно положение серьёзное, нужны экстра-меры, вмешательство классных специалистов, иначе… Фразу можно было не продолжать, ясно же что стоит за этим «иначе». Бояров пощадил их, родителей. И, конечно, помог, хотя бы тем, что разыскал Олега, сообщил о несчастье, организовал сдачу крови. Далеко заполночь Нина Алексеевна позвонила Марине. Телефон долго не отвечал, но наконец в трубке прозвучало сонное, протяжное: — Алё-о-о… — Мариночка, это Нина Алексеевна. — Что-то случилось, Нина Алексеевна? С Олегом? — Да. Он… — Он погиб? — Его… Нам позвонил Бояров, майор… Олег тяжело ранен, Марина. — Боже! Я как чувствовала!… Как это случилось, Нина Алексеевна? Вы знаете подробности? — Нет, не знаю. Мы завтра, а точнее, уже сегодня летим в Чечню с Михаилом Яковлевичем. Нина Алексеевна не смогла сдержать слез, умолкла, а Марина на том конце провода сурово молчала. Выдавила наконец из себя сдержанное: — Скажите Олегу, если застанете его в живых, что я… — Марина, что ты говоришь?! Как можно?! — Простите, Нина Алексеевна, я тоже сейчас не могу собраться с мыслями… Словом, скажите, что я желаю ему скорейшего выздоровления, и быть мужественным. — Ты не поедешь с нами, Марина? Ты же знаешь, как много для него значишь! Пауза в трубке была долгой и томительной. — Н-нет, Нина Алексеевна, я не поеду. Меня, наверное, не отпустят. И вообще… — Олег любит тебя, Марина! Ты это хорошо знаешь! — Знаю. И я люблю его. Ваш Олег — замечательный парень. Скажите ему, что… — Что сказать, Марина? Я не расслышала. — Пусть быстрее выздоравливает. Этого я желаю ему от всей души. Нина Алексеевна положила трубку. Она ничего не скажет сыну об этом разговоре. В конце концов, Марина не давала Олегу никаких обещаний. Она — не его невеста. Она обещала подумать над его предложением стать женой… Что ж, теперь действительно есть над чем подумать.* * *
В комнату, где жила опергруппа капитана Смирнова, не вернулся никто. В Омск и в Екатеринбург улетели два цинковых гроба, «груз-200», с телами Алексея Смирнова и Дмитрия Шевцова. В Вологду — тело Михаила Кузьменкова. Тело Вахи Бероева забрали родственники. Лейтенантов Рыжкова и Шорохова отправили по домам — лечиться в своих больницах. Олег Александров лежал без сознания в военном госпитале Владикавказа, его перевезли туда через сутки. Линда — бедная, осиротевшая, голодная — металась на привязи у своей будки, не брала еду из чужих рук и безотрывно смотрела на железные ворота контрольно-пропускного пункта омоновского городка Гудермеса: не возвращается ли большой, крытый тентом грузовик, на котором уехал её хозяин? Нет, грузовик не возвращался. Но он должен, обязан вернуться! Ведь хозяин сказал, когда уезжал: «Сидеть! Жди!» И она ждала. Нос её все эти первые, вторые, третьи и четвертые сутки был обращён к воротам. Что-то случилось с хозяином. Он где-то задержался. Надо ждать, так он велел. … Всё тот же майор Бояров послал одного из своих омоновцев в Гудермес и наказал привезти Линду в Грозный. Как-никак это была служебная, обученная собака, оставлять её на произвол судьбы было нельзя. Она — член опергруппы, на её счету — немало стволов, взрывчатки. Линда ещё принесёт пользу. Только работать теперь, по всей видимости, будет уже с другим кинологом. Даже если Олег Александров и выживет, — какой из него теперь кинолог? Перебита правая рука, изуродована нога. Жаль, не повезло парню. Хотя бы жить остался! Придонскому ОМОНу пора было уезжать, каких-то три дня оставалось. Если бы не это «чэпэ» на дороге, Александров вернулся бы домой живой и здоровый. Но!… Судьба, одним словом. Омоновец, которого послали за Линдой и личными вещами Александрова, долго не мог найти общего языка с собакой. Линда не давалась в руки, скалила зубы, рычала и из будки не вылезала. — Ну чего ты, глупая, — говорил этот медлительный парень с сержантскими погонами, который, честно говоря, боялся собак, а те, как известно, это хорошо чувствуют. — Я тебе и поесть принёс — глянь, какая колбаска, тебе такую вряд ли тут давали. И домой тебя хочу отвезти, в Придонск. Ты же хочешь домой? — Р-р-р-р-р-р… ворчала Линда, и было не понять как она относится к словам сержанта. — Хозяина твоего убили, — продолжал он, сидя у будки на корточках. — Ты должна это понять. И для тебя война кончилась. Вставай давай, и пошли, а то машина уйдёт. Что мне потом с тобой делать? Линда не понимала слов парня, смотрела на него печальными глазами, в которых он прочитал невысказанную боль и тоску. Наконец, вздохнув, Линда покорилась сержанту и пошла за ним — в новую жизнь, в неизвестность.Глава девятая
Смена отрядов Придонского ОМОНа в Грозном должны была состояться на днях, в УВД Михаилу Яковлевичу посоветовали ехать вместе с новым отрядом, но разве можно удержать мать, искалеченного, умирающего милиционера?! Уже этим вечером Александровы улетели в Москву, а оттуда — во Владикавказ, где находился Олег.* * *
Военные госпитали мало чем отличаются друг от друга: два-три этажа главного лечебного корпуса, ещё несколько зданий поменьше, подсобные помещения, белые халаты в широких коридорах, скучные лица больных и раненых, специфический, тяжелый запах лекарств, несвежего воздуха в палатах. Олега они нашли в одной из таких палат, где лежали трое «тяжёлых» — забинтованных, мрачных молодых мужчин, которым судьба уготовила это серьёзное испытание: госпиталь, операции, физические и душевные муки. Нина Алексеевна со страхом смотрела по сторонам, на калек-собратьев по несчастью её сына. У одного парня поверх одеяла лежала забинтованная, с кровавыми ещё пятнами культя руки; другой сидел на койке, поджав под себя здоровую ногу, другая была без ступни; третий, укутанный бинтами по самую шею, видимо, отходил сейчас от операции — лежал с отрешённым лицом и закрытыми глазами, тихо стонал. Олег лежал в дальнем углу палаты. Он был в сознании. Он узнал родителей, слабо, незнакомо улыбнулся. А они его не сразу и признали — так он сильно изменился, исхудал, осунулся, выглядел ужасно бледным, беспомощным. И тоже был весь в бинтах, в больничных запахах и был сейчас под капельницей. Нина Алексеевна торопливо подошла к койке, села на белый госпитальный табурет, прижала к лицу его здоровую тёплую руку. — Сынуля! — только и могла она сказать. Удержала себя от слёз, Михаил Яковлевич категорически запретил ей плакать при сыне, это ему только вредит, такой серьезный «ранбольной» должен получать от окружающих, в первую очередь от врачей, тем более от родителей, силу и надежду на выздоровление. Сам Михаил Яковлевич стоял у койки сына, стараясь улыбаться ему ободряюще, чтобы сын прочитал в его глазах: всё не так плохо, парень. Держись и не вешай носа. — Яковлевич! — Олег улыбнулся ему в ответ. — И ты приехал. — Как же я мог не приехать, сынок?! Мы с мамой, как только узнали… — Вы уже говорили с врачами? Какие у меня перспективы? Они же мне мало что говорят. — Раз мы тут, сынок, то перспективы у тебя хорошие. — Михаил Яковлевич по-прежнему старался говорить бодро и убедительно. — Сейчас пойдём к начальнику госпиталя, всё точно узнаем о ранах, о назначенном тебе лечении. И всё, что нужно, сделаем. Ты, главное, не волнуйся, соберись с духом. — Хорошо, я буду стараться. — Олег устало прикрыл глаза. Даже этот короткий разговор забрал у него много сил. Они решили больше не утомлять его. Александровы отправились к начальнику госпиталя. Моложавый, по-военному коротко стриженый подполковник медицинской службы, прошедший в свое время Афганистан, видевший смерть российских солдат, хорошо понимающий горе их родителей, не стал лукавить, говорил прямо: — Положение вашего сына тяжелое. Такие раны действительно несовместимы с жизнью, тут мои коллеги не преувеличили. Спасти его может только чудо. Даже не знаю, какое именно. Может быть, ваши, родительские молитвы, может быть, его собственный организм, желание побороться за жизнь. Это много значит. Олег ваш — крепкий парень, волевой. Но всё равно, выдержать такое испытание может далеко не каждый. — Борис Васильевич, вы, врачи… — стал было говорить Михаил Яковлевич, но подполковник мягко перебил его: — Мы всё делаем, всё, что в наших силах. Но вашему сыну сейчас срочно требуется аппарат «искусственная почка». У нас его нет. А гемодиализ ему крайне необходим. В связи с интенсивным переливанием крови его почки просто не справляются со своими функциями. Есть такое понятие в медицине: шоковая почка. Как раз такой случай. — Мы хотим забрать его домой! За этим и прилетели! — вырвалось у Нины Алексеевны. Начальник госпиталя покачал головой. — Вы его не довезёте. Он в критическом состоянии. Сначала его нужно подлечить, почистить кровь. Хотя бы пару раз сделать гемодиализ. — В городе, здесь, во Владикавказе, есть аппарат? — спросил Михаил Яковлевич. — Да, в республиканской больнице. Но там надо договариваться. Они военных не лечат. Что значит «договариваться» — объяснять и Александровым, и современному читателю не нужно. Это значит — платить. Российская медицина уже знает вкус рыночных отношений, он ей нравится. Все сбережения, что были у Александровых на книжке, Нина Алексеевна привезла с собой. Более того — они заняли большие суммы у коллег по работе, влезли в долги. Но о чём тут может идти речь, если жизнь единственного сына висит на волоске!? Это соответствовало действительности. Перегруженные новой, чужой кровью отказывались работать почки, Олег практически всё время пребывал в полузабытьи, жил в горячечном бреду, с высокой температурой. Не жил — умирал! … Республиканская, хорошо оснащенная больница — на противоположном от госпиталя конце Владикавказа. Там есть «искусственная почка», там есть надежда на спасение сына. Александровы, измученные перелётами, бессонной ночью, напряженными, нервными разговорами с медиками, убитые видом Олега, его беспомощностью, преодолели и это препятствие — ведомственный лечебный барьер. Олега спешно перевезли из госпиталя и сразу же отдали в больнице в руки реаниматологов — состояние его резко ухудшилось. Практически на столе он перестал дышать. Нина Алексеевна и Михаил Яковлевич, сидевшие в больничном коридоре, у отделения реанимации, узнали об этом позже. Им ничего не говорили, от вопросов отмахивались, а Нину Алексеевну, попытавшуюся было проникнуть за дверь, просто выставили — нельзя. В самом деле, реанимация — святая святых, какие там могут находиться родственники?! Потом, спустя час, а, может, и полтора, вышла врач — жгучая брюнетка, которую звали Фатима Валерьевна, сказала на ходу с нейтральной какой-то интонацией в голосе: — Всё! Это слово, а главное, как оно было сказано, повергло Александровых в шок. Реаниматолог сказала то, чего они так боялись, с чем сражались с отчаянной родительской решимостью с того самого момента, когда узнали о ранении сына, о его тяжелейшем состоянии. И ещё полчаса, десять минут, минуту назад они мысленно молили людей в белых халатах сделать всё возможное и невозможное для их родного и единственного, чтобы вырвать его из лап смерти, вернуть к жизни — ведь он ещё так молод, таким он был веселым и жизнерадостным, он мало что успел сделать! Не был даже женат, а только любил красивую девушку, мечтал жениться на ней, завести семью… Всё! Конец. Сына у них больше нет. Врач так мрачно, безысходно произнесла это слово-приговор, что сомнений у супругов Александровых не оставалось. Последняя их надежда рухнула. Александровы, проводив потрясёнными взглядами спину врача, бессильно опустились, на жёсткие стулья у стены. Нина Алексеевна, едва сдерживаясь, чтобы не закричать на весь белый свет о своем горе, хрипло, не узнав свой голос, сказала мужу: — Иди, попрощайся… Я не могу… я потом. Я не могу… видеть его мёртвым… Спроси, что нужно делать дальше. На непослушных ногах Михаил Яковлевич шагнул к массивной белой двери, на которой горело яркое электрическое табло:
«РЕАНИМАЦИЯ. Вход посторонним запрещён!»
Но навстречу ему вышел другой врач, в марлевой повязке, спросил строго: — Вы куда? — Я попрощаться… там сын. Фатима Валерьевна сказала… — Что она вам сказала? — Ну… что «всё». Мы поняли… Врач сдёрнул с лица повязку, улыбнулся. — Он начал самостоятельно дышать. Это уже прогресс. Но состояние остаётся тяжелым. Лечить ещё вашего сына да лечить!
* * *
И эту, очередную ночь во Владикавказе супруги Александровы почти не спали. Разразилась вдруг в чёрном небе жестокая зимняя гроза. Окно гостиничного номера то и дело вспыхивало жутким белым светом, грохотало на асфальте сорванное с крыши железо, звенело разбитое стекло, близко и тревожно кричал что-то на непонятном языке высокий женский голос. Потом хлынул ливень, ледяная вода обрушилась на город, на спящую сейчас Осетию, наверное, на весь Северный Кавказ, где люди воевали, убивали друг друга, где дружба и мирное сосуществование народов вылилось теперь в ненависть и жестокую, кровавую вражду. Там, наверху, в Небесной Канцелярии Всевышнего, не могли и не хотели мириться с этим, с этой бессмысленной войной. Вполне возможно, что христианский Бог и мусульманский Аллах встретились сейчас в небесных чертогах и судят людей, потерявших разум, воюющих неизвестно почему и за что — за мелкие какие-то земные блага, когда есть другие ценности, высшее предназначение человека — всеми силами беречь и продолжать Жизнь на планете Земля… Не имея другой возможности обратиться к людям, Бог и Аллах предупреждают их этим громом и этой молнией, шлют на землю потоки воды: опомнитесь, люди! Оставьте войны, разрешайте свои конфликты мирным путём, говорите друг с другом, старайтесь понять один другого. Не нужно стрелять, сеять смерть и разрушения, умножать число несчастных, обездоленных, сирот и калек. Жизнь — одна, и она прекрасна! Помните об этом, люди!… Родители Олега Александрова, российского милиционера, сидя в гостиничных потёртых креслах, со страхом поглядывали в окно, ничего не говорили сейчас друг другу, никак не высказывались об этой жуткой грозе. Но мысли их и чувства совпадали, они совпадали и с тем, что тревожило, заботило Небесную Канцелярию, небесных правителей Бога и Аллаха, ибо матери и отцы, породившие своих детей, всегда желают им чистого, мирного неба, согласия и любви, а, значит, и продолжения жизни на земле. … Утром из военного госпиталя приехал лечащий врач Олега и медсестра — он оставался их «ранбольным», под их опекой, так решили медики разных ведомств. Врач с медсестрой привезли свежую кровь, осмотрели больного, сделали перевязку, уехали. Двойственное это положение тяжело раненого человека не могло продолжаться долго — Олега надо было везти домой, в Придонск. Здесь, в больнице, его уже дважды подключали к аппарату «искусственная почка», проведенные процедуры несколько улучшили общее самочувствие, но жуткая рана на ноге и не думала заживать, да и правая рука сильно болела, висела порванной тряпкой, пальцы на ней едва-едва шевелились. … Олегу стало хуже. Ему грозил сепсис, общее заражение крови. Начиналась гангрена правой ноги. Врачи забили тревогу. На долгие три недели он впал в кому, потерял сознание, не зная, что было с ним дальше, ничего больше не чувствовал. А события с тех первых часов его беспамятства разворачивались стремительно — ждать больше было нельзя.
* * *
На стол губернатора Придонской области легла телеграмма — «молния»:
«УМОЛЯЕМ СПАСТИ НАШЕГО СЫНА, ОФИЦЕРА МИЛИЦИИ ОЛЕГА АЛЕКСАНДРОВА, ТЯЖЕЛО РАНЕНОГО В ЧЕЧНЕ. СРОЧНО НУЖЕН САМОЛЁТ ДЛЯ ЕГО ТРАНСПОРТИРОВКИ В ПРИДОНСК. ВЕЗТИ ПОЕЗДОМ ИЛИ АВТОМАШИНОЙ ЗАПРЕЩЕНО МЕДИКАМИ. ПОМОГИТЕ! УМОЛЯЕМ!
Отец и мать Олега Александрова».
Неправда, что все нынешние начальники — казнокрады, взяточники и чёрствые люди. Есть ещё на Руси отзывчивые и думающие о простых смертных чиновники! Это — государственные, ответственные люди, понимающие, что такое для России солдат, милиционер, сотрудник ФСБ, жертвующие ради страны, её благополучия, процветания и мощи своей жизнью или здоровьем. Одним из таких совестливых и волевых чиновников был губернатор Придонской области Александр Ковалёв. Он прислал за раненым кинологом, рядовым, в общем-то, ментом, Олегом Александровым, самолёт санитарной авиации и сопровождающих врачей. А в аэропорту Придонска самолёт с умирающим милиционером ждала машина «скорой помощи». Олега отвезли в областную клиническую больницу. Борьба за его жизнь продолжалась…
Глава десятая
Практически Олег снова оказался в реанимации. Только теперь дома, в родном городе, где у его родителей были знакомые доктора, и где немного легче было решать те или иные проблемы. Но болезни, — такой грозной, как гангрена — всё равно: начальник ты или рядовой обыватель. Болезнь грызла тело молодого беспомощного сейчас парня, торопилась сделать своё чёрное, жуткое дело — отправить этого парня на тот свет, не дать ему возможности прийти в себя, открыть глаза, что-то сказать, спросить… Олег снова был на аппарате искусственного дыхания. Он балансировал на грани жизни и смерти. Самое страшное могло случиться в любую минуту. Врачи не скрывали этого от родителей Олега, да они и сами это понимали. Видели лицо сына — смерть уже положила на него свою мёртвую тень. И всё же доктора, профессора своего дела, замечательные люди — Виктор Булынин, Леонид Косоногов, Вадим Глянцев, Нина Шаповалова, Пётр Кошелев, Иван Машуров, Александр Глухов, Анатолий Лаврентьев, Валерия Ланецкая, Галина Фурменко, Вадим Юденков Сергей Петросян, Альберт Летников… — жаль, нельзя назвать всех врачей и медсестёр, которые, что называется, восстали против старухи с косой, гнали её прочь всем своим опытом, мастерством, просто человеческим участием в преодолении беды, стремлением вырвать у смерти молодого человека, которому ещё жить да жить, приносить пользу государству и радость родителям. И весь город помогал, чем мог. Курсанты двух учебных заведений, школы милиции и авиационного училища, сдавали кровь; некая фирма, не страдающая тщеславием, послала в Москву, за плазмой, самолёт; на любые просьбы врачей горячо отзывались администрация области, УВД; генерал Тропинин знал все подробности происходящего в больнице, знали их и в управлении уголовного розыска, и на питомнике. Может быть, от этого общего участия Олегу и полегчало, на один день его даже вернули из реанимации в общую палату, Нине Алексеевне разрешили быть с сыном, пытаться его кормить. Но так было только один день. Старуха с косой в очередной раз замахнулась на его жизнь. Олега сразила острая сердечная недостаточность. Притихшая было в глубине тела гангрена снова дала о себе знать всеми медицинскими показаниями. Мучила Олега и жуткая боль — он кричал при перевязках, рвался из рук врачей и медсестёр. Он снова умирал. Врачи созвали срочный консилиум. Мнение было единодушным — ампутация правой нижней конечности. Иначе смерть. Спросить согласие на операцию можно было только у родителей Олега — сам он был без сознания.* * *
Медленно, почти неделю, Олег приходил в себя. Сначала стал различать звуки: тихо играло радио, позвякивали хирургические инструменты в руках медсестры, потом он различил её голос: — Больной! Вы меня слышите? Он открыл глаза, сказал: «Да, слышу». Вошёл врач, хирург, в высокой, зеленоватой, как и халат, шапочке, внимательно глянул в лицо Олега. Теперь тот отчётливо воспринял вопрос: — Как вы себя чувствуете? — Хорошо. — Олег попытался улыбнуться. — Ну что ж, молодец. — Хирург поправил простыню на груди больного, явно тянул время, собираясь что-то сказать, но не решался или искал подходящие слова. Пахнýло нашатырём, медсестра, серые глаза которой смотрели на Олега участливо и тревожно, назвала врача по имени-отчеству — Александр Анатольевич — спросила его о чем-то, Олег не расслышал её негромких слов, и врач кивнул, согласился о ней. Потом снова обратился к Олегу. — Олег Михайлович, состояние вашего здоровья вызывает у нас опасение. Консилиум пришел к мнению, что вам необходима срочная операция — развивается сепсис, гангрена. Возможен летальный исход. Вы меня понимаете? — Понимаю. — Вам необходима ампутация. Олег закрыл глаза, тяжело и, как ему казалось, долго думал. Он не видел, как медсестра приблизилась к нему с ваткой, смоченной в нашатыре, что у неё под руками и заправленный уже лекарством шприц, что она вопросительно смотрит при этом на врача, ждет команду. Хирург жестом остановил её. Видел волнение медсестры, и сам переживал не меньше. Оба они знали, что этот тяжело больной человек, только что вернувшийся в реалии жизни, ещё полностью не отошёл от наркоза, не чувствует своего тела, не знает, что операция уже была, нога ампутирована, и ему надо сообщить об этом искусно, по-человечески заботливо, не добивать и так уже нарушенную страданиями и мыслями психику. Ведь он сам не в состоянии был давать согласие на операцию, за него это решили другие, пусть и самые близкие люди, родители, но инвалидом стал он, ему жить дальше — и с этим тяжелым увечьем, и с мрачными, изнуряющими мыслями. А они, эти чёрные мысли, неизбежны, хирург хорошо это знал… — Речь идет о ноге, доктор? — Да, Олег Михайлович. Бедро уже не воспринимает медикаментозного лечения, лекарства и процедуры не помогают. Рука — жива, нервы затронуты, да, но она функционировать будет. Правда, рукой придётся серьёзно заниматься, тренировать её, разрабатывать. А нога… Увы! — Я понимаю… Требуется моё согласие на операцию? — Да, Олег Михайлович, так положено. — Значит, у меня… У меня нет выбора? — Теперь нет. Иначе… вы бы ушли от нас, Олег Михайлович. — Вы хотите сказать… — Олег со страхом глянул на простыню, туда, где должны быть ноги. Обе ноги! — Ампутация была проведена двадцать четвертого числа, Олег Михайлович. У нас не было выхода. Повисла жуткая длинная пауза — по лицу Олега ходили буграми нервные желваки. Медсестра держала ватку у его носа. Здоровой, левой, рукой он отвел её пальцы. — Не надо… Я понимаю… Но я… Я ничего не чувствую, доктор! Всё той же левой рукой Олег стал ощупывать себя: вот левая нога, бедро, колено… Правое бедро… Колена не было. Не было!!! Теперь уже, не спрашивая разрешенная врача, медсестра сделала Олегу успокоительный укол. Медики молча стояли у его постели. Слова сейчас не были нужны. Олег сжал зубы, закрыл глаза. Одинокая тихая слеза скатилась по его небритой, вздрагивающей щеке. Жалко было себя. Случилось то, чего он больше всего боялся. Но надо было жить дальше.* * *
Надо ли?! Теперь эта подлая, парализующая волю мысль жила в его голове постоянно, не давала спать, набираться сил, мешала думать о чём-то другом — отвлечённом или просто нейтральном. Безногий, с перебитой рукой — кому он нужен, кроме бедной его, исхудавшей и постаревшей матери, которой разрешили быть с ним, в палате?! Которая ухаживает за ним, как за малым и беспомощным ребенком: кормит с ложки и выносит за ним судно. Конечно, есть ещё и отец, он, родной его Яковлевич, тоже извелся, но в больнице он бывает реже, работает. Олег день и ночь с матерью — она взяла отпуск за свой счет, с ним круглосуточно. Тянет его из могилы, к жизни, но смерть по-прежнему рядом, скалит по ночам хищные свои волчьи зубы, хохочет в самое ухо: «Никуда ты не денешься, парень. Всё равно ты будешь мой. Мо-о-ой!… Я и не таких ломала, вгоняла в гроб. Но те были покорнее, не трепыхались и не корчили из себя героев. Зачем это тебе? Ты — обыкновенный российский мент, заурядный человеческий экземпляр, а вы, человеки, все смертны, рано или поздно приходите ко мне, и я щажу тех, кто не сопротивляется — не мучаю их, они умирают легко, иные с улыбкой. Ведь потом наступает другая жизнь, небесная, все о ней знают, но почему-то боятся ее… А меня не надо бояться… Иди ко мне, парень, иди!» По ночам, во сне, видя все эти кошмары, Олег кричал, и Нина Алексеевна вскакивала со свой «раскладушки», успокаивала сына как могла и умела — за эти недели, проведенные в больнице, она сама уже наполовину стала медиком. Во всяком случае, оказать первую, необходимую помощь могла теперь не хуже медсестры. — Ну что ты, Олежек? Что случилось? — говорила она, обняв голову сына, а он, всхлипывая, ещё не отойдя полностью от сна, произносил: — Стреляют… Машина горит… Кругом какие-то волчьи, оскаленные пасти. А волки — в беретах… Она давала ему снотворное или сама делала успокоительный укол, и Олег засыпал, тяжело и долго, вздрагивал во сне, скрипел зубами и, наверное, в сотый или тысячный раз видел тот бой, на шоссе, у чеченского города Аргун, где был подбит и горел их военный грузовик «Урал»… И всё же, кошмарные сны были цветочками: теперь и обезображенная, ампутированная конечность не хотела заживать. Рана гноилась, кровоточила, лечению не поддавалась. Олег температурил, хандрил, пребывал в глубокой депрессии. Чувство безысходности, беспомощности медицины не покидало его. Да, врачи сделала всё, что могли. Но теперь ему никто уже не поможет — культя не заживёт… Жизнь, судя по всему, кончается. Да и что это была бы за жизнь, — без ноги, с перебитой рукой?! Надо ли за неё цепляться? Одним человеком больше на земле, одним меньше… «Отряд не заметил потери бойца и «яблочко» — песню допел до конца… « Откуда это?… А, Михаил Светлов, «Гренада». Грустное стихотворение. Но правдивое. В самом деле: кто будет горевать по одному бойцу? «Пробитое тело наземь сползло, товарищ впервые оставил седло…» «Седло» для него, Олега Александрова, — милицейская служба, любимое дело, кинология. Он много лет мечтал о ней, многого добился, а теперь… Судьба вышибла его из седла. Навсегда. Он никому не нужен. О нём уже забыли, даже не вспоминают. Никто, ведь, не пришёл к нему в больницу — ни из управления, ни с питомника. И Марина не пришла. Его любимая… Ну и пусть. И он о ней думать не будет. Заставит себя не думать о Марине! — Мама, а где Линда? — спросил Олег на второй день, как пришел в себя после операции. — На питомнике, — отвечала Нина Алексеевна, радуясь тому, что он заговорил об этом, что возвращается к жизни. — Её из Чечни омоновцы привезли, Бояров позаботился. Вещи твои передали, зарплату. — Я соскучился по Линде, мам. Как она там, без меня?… Сюда бы её, хоть на пять минут. Посмотреть, потрепать за уши… — Ну что ты, Олежек? Кто её сюда, в больницу, пустит?! Поправишься вот… Он покивал, прикрыл веки, вроде бы как согласился с тем, что сказала мама. Но мысли его были совсем другие — всё те же, мрачные, давящие психику. Вдруг увидел себя на смертном ложе — спокойного и строгого, с остывшим лицом и восковыми руками, плачущую маму в чёрном, отца, хлюпающего носом, Марину, промокающую глаза душистым нарядным платочком. Почему-то он очень ярко представил себе именно этот душистый платочек, которым Марина вытерла ему щеку там, на железнодорожном вокзале, когда провожала его в Чечню, и поцеловала — чмокнула торопливо, вроде как и стыдясь этого дежурного, скорого поцелуя. Она, наверное, и у гроба его будет стоять такая же невозмутимо-траурная, с вежливым и деланно-скорбным лицом, с каким стоят у домовин сослуживцы, чужие, в общем-то, люди, которые пришли сюда, на панихиду, чтобы совсем уж не демонстрировать своё равнодушие к жизни и смерти лежащего сейчас в гробу человека. Надо же показать остальным, что за душой у тебя ещё что-то осталось, что она, душа, точнее, совесть, ещё реагирует на горе и страдания других, и скорбит вместе, с другими, исожалеет, и выражает искреннее соболезнование родным покойного… Потом Марина вздохнет, может быть кинет на себя торопливый неумелый крест, попросит кого-то там, наверху: царствие ему небесное, рабу Божьему, Олегу… И уйдёт восвояси — дела. Жизнь-то продолжается. Службы не оставишь — Гарсона своего, питомник. У неё, Марины, тоже может случиться командировка в Чечню. И ещё неизвестно — вернёшься ли живой-здоровой… Он, Олег, хорошо её понимает. Тут же, у гроба, будут, наверное, стоять и его, Олега Александрова, непосредственный начальник, майор Шайкин, старлей Серёга Рискин, хозяин ротвейлера Альфонса, — и на их лицах будет нечто похожее на горе. Возможно, придёт и полковник Савушкин, начальник управления уголовного розыска, а может, и сам генерал Тропинин, и скажет что-нибудь справедливое и горькое: вот, дескать, недавно мы провожали в Чечню боевого своего товарища, офицера-кинолога… а теперь он лежит перед нами безмолвный… трудно в это поверить… мы должны помнить, равняться на таких, как младший лейтенант Александров… И тогда он, Олег Александров, младший лейтенант российской милиции, погибший за Родину, за то, чтобы Чечня не отделялась от неё, будет вполне доволен. Всё-таки не зря прожил свои двадцать шесть лет. Линду, конечно, не приведут попрощаться с ним. Не положено приводить собак на похороны людей. А жаль. Она его друг и помощник, самое верное и преданное существо, она была членом опергруппы, по-своему, по-собачьи, воевала в Чечне и тоже принесла России пользу. Могли бы дать Линде возможность попрощаться с ним, хозяином. Они любили друг друга. Они оба ценили дружбу. Такие, вот, воспалённые высокой температурой мысли и видения одолевали Олега Александрова. Не знал он, просто не подумал, да и у матери не догадался спросить: что же это коллеги не идут к нему, проведать? А их просто не пускали никого — ни Марину, на полковника Савушкина, ни даже самого генерала Тропинина. После операции человек в тяжёлом состоянии, какие тут могут быть визиты?!* * *
А Линда всё это время жила в своем вольере, на питомнике УВД. Пришла уже настоящая зима, намело вокруг снега, было холодно. Хозяин её не появлялся, и она очень тосковала по нему. Работать Линду заставляли не часто — то Марина брала её с собой на задание, то старший лейтенант Рискин. Наверное, Гарсон болел, или Рискин жалел своего баловня Альфонса, берёг его нежные лапы… Но большую часть времени Линда лежала на соломенной подстилке в глубине вольера. Это был у неё, как и у всех собак на питомнике, своеобразный домик, будка. Снег и ветер сюда не доставали, а холод Линда научилась переносить — всё ж таки она была строевой милицейской собакой, состояла на довольствии. И вообще — собачья жизнь суровая и простая. Это болонки там всякие и смешные пекинесы нежатся со своими хозяевами в тёплых постелях, а военные собаки всегда на службе, комфорт им ни к чему. Линда терпеливо ждала хозяина. На душе у неё тоже была зима. Но он велел ей ждать, и она хорошо это помнила.Глава одиннадцатая
Гости пошли к Олегу много дней спустя, когда понизилась температура, и он заметно ожил. Но рана затягивалась плохо, зашивать её было нельзя. … Первыми приехали генерал Тропинин с Савушкиным. Тропинин был в форме, вид его придавал значительность визита, как бы вдохновлял, настраивал на служебный тон, и Олег, увидев начальника УВД, попытался встать. — Лежи, лежи! — несколько даже испугался Тропинин, замахал на него руками. Осторожно пожал правую руку Олега, отметил про себя: «Тёплая, это хорошо.» Поздоровался за руку и Савушкин, оба сели около койки. Тропинин бодро улыбнулся Нине Алексеевне: — Ну, как тут наш герой? Мама тяжело вздохнула. — Боремся. Температура, вот, насколько спала, уже хорошо. А остальное… — Ничего-ничего! Организм здоровый, парень он крепкий, молодой… Какая-нибудь потребность в лекарствах, питании имеется, Нина Алексеевна? Говорите, не стесняйтесь. — Всё у нас есть, спасибо, Виктор Ильич. — Подлечится, в санаторий отправим, в лучший. Я лично попрошу главного нашего областного медика. — Сначала рана должна зажить, потом — протез… — Да-да, простите, я и забыл! Это потому, Нина Алексеевна, что воспринимаю его не инвалидом… С протезом тоже поможем. В Москву поедешь, Олег, к лучшим мастерам-ортопедам… А здесь, в больнице, как условия? Вижу, на двоих палата? — Соседа вчера выписали, теперь мы с мамой вдвоём. — Надо попросить, Юрий Николаевич, — обратился генерал к Савушкину, — чтобы не подселяли сюда никого. Впрочем, я сам. Медики тоже большие бюрократы, убеждать надо. Савушкин кивнул на принесённые пакеты. — На фрукты налегай, Олег. Витамины вещь полезная. — Спасибо. — Привет тебе от всех офицеров управления. Переживают за тебя, желают скорейшего выздоровления. — Им тоже всем привет. — Как самочувствие? — Ничего. Встал бы и пошел. Два месяца без движения, устал. Работать хочется. — Поправляйся. Дело найдётся. Конечно, полковник говорил эти слова для поддержания духа тяжело больного человека, Олег это понимал. Какой может быть разговор с инвалидом, и какое в милиции может сыскаться дело для человека с перебитой рукой и безногого?! Здоровые и то по двадцать всего лет служат. А тут — калека. Тропинин вручил Нине Алексеевне конверт. — Это на лечение. Врачей заставляйте лечить Олега лучшими лекарствами. — Они стараются, Виктор Ильич. — Вот и хорошо. Надо парня на ноги поставить. Тут генерал осёкся, понимая, что в привычной этой фразе в данном случае звучит некая двусмысленность, но тем не менее твёрдо закончил: — На ноги его поставить, поднять с койки — наша задача. Твоя, Олег, кстати, тоже. Не раскисай. Ты — офицер милиции, боец. Им и оставайся. — Буду стараться, товарищ генерал. — Вот и молодец, — Тропинин, а за ним и Савушкин поднялись. — Извините, Нина Алексеевна, дела. И докторá предупреждали, чтобы мы не очень больного утомляли. — Спасибо, что пришли, Виктор Ильич. И вам, Юрий Николаевич. Нина Алексеевна проводила гостей до выхода. В коридоре Тропинин сказал: — В случае какой необходимости, сейчас же звоните, Нина Алексеевна. Мне в приемную, или, вот, Юрию Николаевичу. Савушкин протянул женщине визитку. — Меня легче застать, Нина Алексеевна. Звоните в любое время. Можно и домой, после девяти вечера, раньше я редко приезжаю. Мать поклонилась им в пояс, чем смутила высокое милицейское начальство: бывшие эти советские люди не привыкли к такому обхождению. Полковник Савушкин в своё время начинал в милиции простым водителем, а генерал Тропинин прошел всю служебную лестницу, начиная с участкового. Такие стояли перед Ниной Алексеевной милицейские «шишки».* * *
Примерно через неделю после этого визита приехала Марина. Вошла в палату взволнованная, с напряжённым взглядом, со спадающим с плеч белым халатом-накидкой. — Здравствуйте, — сказала негромко, немного растерянно: она, молодая цветущая женщина, не бывала раньше в таких вот палатах, где лежат тяжело больные люди, где сильно пахнет лекарством, где борются за жизнь и не всегда эта борьба кончается успехом. — Проходи, Марина, проходи! — засуетилась обрадованная Нина Алексеевна. — Садись вот сюда. Располагайся. А я — сейчас, мне в аптеку надо спуститься. Бинты кончились. Бинты, конечно же, в тумбочке были, и Олег, и сама Нина Алексеевна это хорошо знали. — Здравствуй, Олег! — повторила Марина чуть увереннее и с бóльшим чувством. Поставила на тумбочку у койки пакет, села рядом. Лицо её дышало здоровьем, той полнокровной жизнью, которой и он, Олег, наслаждался не так давно, и которая сейчас текла мимо вон за тем широким больничным окном, где царствовала зима, метель, морозы… — Здравствуй, Мариша! — он попытался вложить в эти привычные слова всю свою радость, все накопившиеся за эти недели переживания. Как он был неправ по отношению к ней, любимой женщине, — пришла же она, пришла! Сидит, вот, рядышком, такая красивая, испуганная его видом, этой палатой, пропахшей лекарствами, боится даже глянуть на то место, где была правая нога, где теперь пустота, больничное плоское одеяло с чёрным штемпелем в углу. Он и сам страшится туда смотреть. Олег взял её руку здоровой левой рукой. — Мариша! Милая моя. Я так ждал тебя! Ты даже не можешь себе представить как я тебя ждал!… Спасибо, что пришла. — Ну что ты, Олег, что ты?! Мы же все сразу к тебе собирались прийти. Но, во-первых, к тебе не пускали, а во-вторых, Шайкин сказал: чего это, мол, толпой идти? По одному, по двое. И Рискин тоже посоветовал, сначала пусть Проскурина сходит, она женщина, от неё больному пользы больше будет. — Правда, больше, — он слушал музыку её слов, и сердце распирало от счастья. Не выдержал, процитировал: «Восславить могу и проклясть, святым одарить убежденьем… Я — женщина, тайная власть дана мне судьбой и рожденьем». Это о тебе, Мариша. — Ух ты! Как здорово! Сам сочинил? — Нет, это Людмила Щипахина, есть такая поэтесса. Мама мне томик её стихов принесла, вон он, на столе. Марина взяла книжку, полистала.
— Красиво, — сказала она. — Поэты умеют так писать, да. В жизни по-другому. Он плохо слушал её — любовался блестящими карими глазами, замечательным цветом волос, тонкой рукой, которая поправляла прическу… И вдруг наткнулся на чужой, незнакомый взгляд Марины: она со страхом смотрела сейчас на плоское казённое одеяло, на пустоту под ним. — Как же ты теперь, Олег? — спросила она глухо, убито, и непрошенные слёзы навернулись на её глаза. — Почему «ты», Мариша? Я… я разве… один? Он порывисто сжал её пальцы, с надеждой и ожиданием заглядывал в лицо, а она уводила взгляд в сторону, знакомо уже, как и там, на вокзале, высвободила руку, искала ей занятие. И скоро нашла работу обеим своим рукам — взялась зачем-то прибираться на тумбочке, переставлять пузырьки, стакан с недопитым чаем, блюдце с печеньем. — Мама уберёт, чего ты!? — он старался понять Марину, подумал, что она просто не знает как себя вести. Но она-то хорошо его понимала, знала, что он ждет ответ на главный сейчас для него вопрос — «Я — один? Или — мы вместе?» Марина понимала и то, что не должна рубить с плеча — ведь перед нею лежал тяжело больной человек, её сослуживец, коллега, влюблённый в неё, на что-то надеющийся, рассчитывающий с её помощью увидеть свет в конце тоннеля. Она ласково, как это умеют делать женщины, успокаивая детей, погладила его больную руку. — Олежек, ну что ты гонишь лошадей? Зачем? Всему своё время. Лечись, выздоравливай… Тебе ещё долго лечиться, я так понимаю, мы же интересуемся твоим здоровьем, часто говорим о тебе на работе… К этому надо привыкнуть. И Марина снова со страхом глянула на плоское одеяло. — Хорошо. Понятно. — Голос Олега стал другим — заметно похолодевшим, жёстким. — Расскажи, что там, на питомнике? Линда как? — Линда твоя в порядке, не волнуйся за неё. — Марина перевела дух — говорить ей о служебных делах было гораздо легче. — Я за ней присматриваю, выгуливаю, кормлю. Я или Серёга Рискин. Иногда втроем гуляем: Гарсон, Линда и Альфонс. — Они не обижают её? Марина понятливо засмеялась: — Ты имеешь в виду их ухаживания? — Ну, сама понимаешь, — и Олег невольно улыбнулся. — Всё ж таки два здоровых кобеля… — Я за ними слежу, не переживай. Щенки-полукровки нам в питомнике не нужны, Шайкин с меня голову снимет, если узнает, что я не доглядела. — Угу. — Олега царапнуло это «щенки-полукровки». Разумеется, он, кинолог, и сам хорошо понимал проблему, но очень уж пренебрежительно, с какой-то плохо скрытой неприязнью были произнесены эти слова… Впрочем чего это он накручивает? Зачем? Питомнику служебного собаководства действительно нужны чистокровные овчарки, ротвейлеры, лабрадоры! Всяких беспородных, декоративных и прочих, не представляющих интереса для них, кинологов, собак бегает по городу сколько угодно. Марина абсолютно права. Служба! И всё же в душе Олега что-то осталось — труднообъяснимое, тягостное. Он вдруг почувствовал Марину малознакомой, другой, не такой, какой он знал её до нынешнего дня. Но какой? Марина стала прощаться. — Мне пора, Олег. Я ведь тоже еду в Чечню, в Грозный. Приказ уже есть. Мы с Гарсоном будем в составе нашего ОМОНа. Лапу ему сейчас лечу, наколол где-то. — Где? — А я не заметила. Где-то на дрессировочной площадке. Или на проволоку налетел, или щепку занозил. — Лечи, войне нужны здоровые солдаты. — Да, это так. Ты, вот, тоже — уезжал здоровый, весёлый… — Не надо об этом, Марина! Ничего уже не исправишь. Ты… ты береги себя там. — Ага, я знаю. Мы с Гарсоном будем стараться. Под пули не лезть, от взрывчатки шарахаться… Нас с ним тут же комиссуют. Марина грустно улыбнулась. — Возвращайтесь с Гарсоном живые и здоровые. Мы вас с Линдой будем ждать. — Прощай, Олег. Извини, если что не так сказала. — Марина наклонилась и поцеловала его в лоб. — До свидания, Мариша! Жду тебя. У двери она оглянулась, ласково помахала ему рукой: — Поправляйся! — Береги себя! Дверь закрылась, отсекла его от Марины, от всего того мира, в который он стремился, который был ему сейчас недоступен. «Она не любит меня, — печально думал Олег. — Или очень испугалась, увидев меня таким. И я ей теперь не нужен. Совсем. Инвалид, калека…»
* * *
Вошла мама с покупками — набрала там, в буфете, целый пакет сладостей: конфет, творожных сырков, лимонада. Внимательно глянула на сына: — Ушла Марина? — Ушла. Вы разве не встретились там, внизу? — Нет. Мама помолчала, занялась привычными уже больничными хлопотами, настроение Олега не ускользнуло от нее. — Она тебя чем-то огорчила, сынуля? — Огорчила. В Чечню скоро уедет. Нина Алексеевна села возле койки. — Когда? — Скоро. Приказ уже есть. — Где будет? — Сказала, что в Грозном. А там могут переиграть, в зависимости от обстановки. — В Грозном сейчас самое пекло. Отец постоянно телевизор смотрит, рассказывает мне. — … — Олежек! — Да, мама? — Вы, я так понимаю, ещё о чем-то говорили? — Да так… Обо всём понемногу. Я о Линде спрашивал. Матери много объяснять не надо. Нина Алексеевна и так всё поняла, выражение лица сына рассказало ей о встрече с Мариной лучше всяких слов. — Я тебе забыла сказать, Олежек, — через довольно продолжительную паузу, как бы между прочим, не придавая своим словам особого значения, произнесла она. — Отец записал там, дома, на автоответчик… — Ну? Что записал? — Олег был мрачен, смотрел, в потолок, мать слушал вполуха. — Звонила Женя Добрынина, спрашивала, можно ли к тебе прийти в больницу? — Какая ещё Добрынина? — Она сказала, что училась с тобой в одном классе. — А-а… Женька! Толстуха эта!… Откуда она узнала обо мне? — Писали же в газетах, Олежек. О твоем ранении, о помощи, которую тебе оказали, как участнику боевых действий в Чечне, что кровь ребята сдавали… Ты у нас в городе теперь известный человек. Олег помолчал, отвернул голову к стене. — Я их никого больше не хочу видеть. Будет ещё звонить, скажите, что у меня температура, врачи не разрешают. И вообще… — Хорошо, Олежек, я поняла. Нина Алексеевна действительно всё поняла. «Не хочу их видеть» — это о женщинах, о Марине. Значит, у них был здесь серьезный разговор… Ах, Марина-Марина! Разве можно было говорить сейчас что-нибудь такое, что расстроило бы Олега?! Лучше бы помолчала, что ли, ответила бы на его вопросы неопределенно, потянула время…
Глава двенадцатая
Александр Анатольевич, хирург, — румяный с мороза, улыбающийся, застегивая на ходу, халат — жизнерадостным вихрем ворвался в палату. — Так, молодой человек, хватит лежать, хватит! Пролежни по всей спине, этого нам только не хватало!… Поднимаемся, пробуем стоять, возвращать силы. Втроем — врач, медсестра и мама, Нина Алексеевна, — они с трудом подняли Олега, с постели. Он немного посидел на койке, привыкая, к новому положению тела. Кружилась голова, по всему телу разлилась неимоверная слабость, сил не было никаких. Он даже представить себе не мог, что организм так может сдать за то время, пока он лежал. — Я устал, — сказал он через несколько минут. — Я полежу. — Мышцам надо вернуть силы, Олег, — врач говорил спокойно и убедительно. — Два месяца неподвижности — это пагубно для мышц. Они атрофировались. Пробуем ещё. Попробовали. Теперь Олег, цепляясь здоровой рукой за спинку койки, за плечи мамы, доктора, медсестры, жалобно улыбаясь, стоял на одной, дрожащей ноге. Она выдержала минуту, не более, Олег едва не упал. — Но я всё-таки стоял, Александр Анатольевич! — снова из койки, из лежачего положения, торжествующе воскликнул он. — Вот именно! — хирург тоже был доволен этим малым пока успехом, а главное, тем, что его больной почувствовал себя другим, способным что-то изменить, в своем беспомощном сейчас состоянии, попытался вернуться к той жизни, на какую он с тоской поглядывал, из койки все эти восемь недель неподвижности. — За руку тоже пора браться, — продолжал хирург с тем же мягким напором. — Массаж я назначу, другие процедуры, но ты и сам разрабатывай пальцы, шевели ими, заставляй что-нибудь делать. — Что именно, Александр Анатольевич? Это спросила Нина Алексеевна, она слушала врача с неменьшим вниманием, чем сейчас Олег, а, может и с бóльшим: ведь именно ей приходилось потом контролировать назначения, следить, чтобы он вовремя и по указанной схеме принимал лекарства, процедуры, ел и отдыхал. — Найдите руке занятия: что-нибудь рисовать, писать… Резиновое кольцо мять, можно резиновую ленту растягивать… А с койки, мамочка, поднимайте его, поднимайте!… Люда, привезите каталку. Посадим парня, в коридоре его повозите. Пусть отдохнёт от палаты, на других людей посмотрит. Это полезно. Медсестра ушла за каталкой, скоро вернулась, и они снова втроём подняли Олега, усадили в этот придуманный для инвалидов механизм, в котором можно было и сидеть, и ездить. Мама возила его по широкому, хорошо освещённому коридору восьмого этажа больницы. На Олега оглядывались, здоровались с ним — все здесь, в гнойной хирургии, знали о его тяжелом ранении и о том, что он едва-едва не отдал душу Богу. Он и в кресле быстро уставал, Нина Алексеевна отвозила его назад, в палату. Слабость не отпускала его, но Олег понимал, что наступил переломный момент в его болезни, что теперь и сам должен бороться с ней более активно, противопоставить ей свою волю и стремление как можно быстрее поправиться. Конечно, он знал, видел, что рана его по-прежнему гноится, организм сейчас почти не воспринимал лекарства, не реагировал на них, инфекция пока что торжествовала, брала верх. Надо было себе помочь. Олег взялся, сидя в кресле-каталке, рисовать. Больная рука выводила нечто детское, наивное, ломаное — кривые дома, смешные машины и узоры. Рука дрожала от напряжения и неуверенности, пальцы не хотели слушаться, фломастеры и карандаши падали на пол. Он взялся было рисовать свою любимую Линду. Казалось, он справится с этим — она стояла перед глазами: умная, преданная, ждущая своего хозяина. Видел он Линду в деталях, в точных пропорциях — бери и переноси их на бумагу. Собака на листке получалась, нелепая, не поймешь что. На лабрадора даже намёка не было. Скорее, на овчарку походила, на того же Гарсона: острые торчащие уши, острая морда, свисающий язык… И глаза — разве можно нарисовать тоскующие глаза собаки?! А глаза любимой женщины? Он понял, что думает о Марине. Она больше не приходила, возможно, уже уехала в Чечню, занята тем, чем он и сам в своё время занимался… Могла бы дать весточку о себе, хотя бы накануне отъезда просто позвонить, ведь это так необременительно! Олег порвал бумагу, отбросил карандаши — какой из него художник!? В детском саду такие домики рисовал! На другой день он взялся за стихи. Ничего путного в голову не шло, а хотелось, очень хотелось как-то выразить своё состояние, свои мысли — о войне. Они занимали его больше всего. Тут он не был первооткрывателем, надо это признать, на земле случилось уже много войн. Воевали и поэты, видевшие смерть в лицо, ощутившие на себе её ледяное, загробное дыхание, хорошо понимавшие больных и раненых солдат, умевшие их состояние передать точными, образными словами. Память заработала, будто магнитофонная лента, подключилась собственная фантазия творчества, и родилось некое подражание ранее читанному Твардовскому:Он написал, коряво нацарапал эти слова на листке, некоторое время придирчиво рассматривал их. Нет, не годится. Почти плагиат. И сама идея стихотворения, и его внутренний настрой. Надо изобретать что-то свое, оригинальное, не похожее на других. Поэт — это ведь первооткрыватель, в этом его ценность, только этим он может заслужить признание, заставить говорить о себе. Вон куда его занесло, в какие выси! «Привлечь внимание, заставить говорить о себе…» Нет-нет, он вовсе не думает о литературной славе, жизненный путь его определился, он — кинолог, знаток своего дела, офицер милиции, тяжело раненый в бою под Аргуном, в Чечне. Олег подумал о Вахе Бероеве. Там, в Гудермесе, всё казалось простым и понятным. Он, Ваха, — враг, которого надо найти и обезвредить. Здесь, в больнице, спустя два с лишним месяца после памятной той поездки в кузове «Урала», всё выглядело несколько иначе — он не чувствовал сейчас ненависти к погибшему чеченцу, бывшему преподавателю педучилища, может быть, даже пожалел его, посочувствовал — поработал бы ещё человек, повоспитывал бы неразумных молодых абреков: прошедшие войну мужчины по-иному смотрят на прошлое и будущее… А его, Олега Александрова, пожалели?! А капитана Смирнова, Лёху Рыжкова — всех, кого убили и ранили в то утро на шоссе?! Влепили пару гранат в кузов «Урала», расстреляли из автоматов оставшихся в живых, бросили на дороге умирать!… Стоп! Тормози, кинолог. Не заводись, не буди в себе зверя — ты же не кавказская овчарка, которую учат быть настороженной и злобной, бросаться на всех подряд! Нельзя жить со злобой в душе. Сам себя загрызёшь, хуже собаки. Надо уметь прощать. Закрыв глаза, Олег долгое время лежал неподвижно, привыкая к новым этим выводам души, чувствуя, что буря в сердце утихает. Что теперь можно изменить? Ничего. Сейчас он может только думать, размышлять.
Это стихотворение Юрия Визбора он помнил полностью и теперь терпеливо, упорно, царапал его на бумаге. Строчки, выходили кривые, правая рука по-прежнему не слушалась, но Олег, сцепив зубы, морщась от боли, заставлял и заставлял её работать.
«Возможно! Я буду жить полноценной жизнью! Я буду работать! — сказал он себе в тот солнечный февральский день девяносто шестого года, глядя за окно в голубое чистое небо, на резвящихся у форточки синиц, где мама поставила кормушку, на пушистый инверсионный след реактивного самолета. — Я скоро встану и пойду. На костылях, на протезе, на деревянной этой или железной ноге, но я пойду и не брошу свою профессию. Я не хочу быть инвалидом, не хочу видеть слёз мамы, страдающих глаз отца, сочувствующих и жалостливых взглядов окружающих, прощающих ему многое — чего, дескать, спросить с калеки!?» Вставай и иди, Олег! Вернись в трудовую, полнокровную жизнь, живи, как все! Вспомни ещё раз лётчика Маресьева. Вон, на подоконнике, лежит книжка о его подвиге. Мама, дорогая его, родная мамочка, хрупкая маленькая женщина, принесла эту книгу, положила на тумбочку — читай, сын, не падай духом, борись! Человек силён духом, честь ему и хвала, именно этим — умением бороться и побеждать — он отличается от всего живого на земле, потому и есть царь природы. Поднимайся, мужчина! Хватит хандрить, читать и сочинять тоскливые стихи, загонять себя в тупик. Выбирайся из сумрака тяжёлых, мрачных мыслей. Жизнь продолжается!
* * *
В начале марта Олега перевезли домой. И врач, Александр Анатольевич, сказал, мол, дома и стены помогают выздоравливать, и Нина Алексеевна, измученная больницей, настояла на этом. Рана подживала, но с ней ещё придётся повозиться, придётся… А дома — и правда, родные стены! — дышалось по-другому. Почти полгода назад Олег ушел отсюда на войну, и вот вернулся — другим человеком, с новым жизненным опытом, с иным отношением к миру, к его сложным проблемам и страстям. Он также, как и в больнице, бóльшую часть времени лежал, но теперь, всё чаще и чаще заставлял себя вставать, нагружать тело пусть и легкими физическими упражнениями, сидеть в кресле-каталке, говорить с отцом и мамой, смотреть телевизор, читать и звонить по телефону. Младший лейтенант милиции, кинолог Александров медленно, но верно выздоравливал.
Глава тринадцатая
— Олег, здравствуй! Это Женя. — А-а, Добрынина. Привет! — Как ты, Олег? — Нормально. — Я читала о тебе в газете, всё знаю. — Что «всё»? — Ну, писали же — как бой был, кого ранили, кого убили. — Интересно? — Не в этом дело… Что ты такой сердитый? Как себя чувствуешь? — Не сердитый я, глупые вопросы задаёшь. — Олег, я хотела в больницу прийти, отец твой сказал, что… — Да, у меня температура была, не пускали никого. — А сейчас? — И сейчас есть. У человека всегда какая-нибудь температура, пока он жив. — Ты… ты немного странный стал, Олег. Нервный. Может быть, даже злой… Прости, я не хотела обидеть. Я хочу видеть тебя, Александров! — Зачем? Я — страшный, больной, злой, да. Это ты правильно почувствовала. — Это неважно, я тебя всяким видела. Неужели забыл? Он помолчал. Трубка терпеливо ждала. — Я понимаю, тебя любопытство разбирает. Тебе интересно посмотреть на калеку. — Олег! Не смей так говорить! Я этого не заслужила. — Извини. Может, я и не прав, но я сейчас никого не хочу видеть. Не-хо-чу, поняла? Он бросил трубку. Полежал, повспоминал. Женька Добрынина училась с ним последние три года — родители поменяли квартиру, и ей пришлось доучиваться в другой школе. У них с Олегом была чистая школьная любовь: задачки вместе решали по алгебре, в кино иногда ходили, гуляли по городу, читали стихи: она любила Ахматову, он… Впрочем, он ещё тогда, в школе, пробовал сочинять свои. Восемьдесят пятый год. Как давно это было! Десять лет прошло! Он Женьку даже не целовал ни разу. Робкий был, не смел девчонку обнять, и однажды её отругал, когда Женька сама вдруг проявила инициативу — так прижалась напоследок, при прощании в подъезде своего дома, обвила руками, так красноречиво, откровенно-призывно смотрела в его глаза — твоя же, твоя! Делай со мной что хочешь! Он тогда и выговорил ей. Мол, некрасиво себя ведешь, Добрынина, это девушке не к лицу, инициатива должна исходить от мужчины… Хотел говорить со смехом, вроде бы как шутил, подтрунивал над ней, а Женька всё это восприняла всерьез. — Дурак ты! Красная от стыда, она побежала вверх по лестнице, крикнула потом сверху, со своей лестничной площадки: — Ты только собаку свою и понимаешь! Вот и целуйся с ней! У него тогда Дик был, колли, Женька знала об этом, бывала у них дома. Знала, что он очень любит своего питомца, дрессирует его, обучает разным собачьим премудростям, собирается идти с ним служить в армию. В армию Дик не попал — колли, шотландские эти овчарки, используются в основном при охране квартир или в спорте, а на серьёзной военной службе нужны немецкие овчарки, ротвейлеры. Потом и о лабрадорах заговорили, Олег мечтал уже о такой собаке. Когда он уезжал в армию, Женька прибежала к поезду, провожать. Притащила ему букет гвоздик и целый кулёк хороших, дорогих конфет. — На, сластёна! — синие её глаза ласково блестели. — Там, говорят, сахара мало дают. — Кто говорит? — У моей подруги парень на флоте служит, на Балтике. Всё время матери пишет: пришли конфет… А ты писать мне будешь, Олег? — Напишу, конечно, — легко пообещал он. И не написал. За два года — ни одного письма. А она ждала, он это знал, чувствовал. Но в девятнадцать лет вся жизнь кажется такой длинной, и столько в ней ещё будет девчонок! Потом, вернувшись со службы, Олег узнал, что Женька вышла замуж. Он не стал ей звонить. А мог бы, по старой школьной дружбе. Спросил бы — как живешь? И всё такое прочее. Имел право… В чём он мог упрекнуть Добрынину? Что обещала конфеты прислать, письма писать. Но сам-то он ничего для поддержания их дружбы не предпринял… Был уверен, что она дождётся. Сам виноват, конечно, легкомысленно себя повёл. Дал бы ей почувствовать, что нужна ему, что неравнодушен к ней. А ещё бы лучше привязал её — не надо было тогда, в подъезде, отказываться… Сама же согласна была, он понял. На целых десять лет они потеряли друг друга из вида. И вот позвонила… Грубо он с Женькой разговаривал, грубо. Зря. В конце концов, она просто хотела его увидеть. Что в том плохого? Больной человек, серьёзно раненый… Неважно, что она замужем, что у неё кто-то там есть, может быть, и дети. А он не захотел даже увидеть её. Какой стала Женька Добрынина?… Как выглядит? У них, помнится, разногласия были по собачьему вопросу. К собакам, к его Дику, она была равнодушна. Чистюля-Добрынина однажды была у него в гостях, дома. Дик всё ластился к ней, испачкал её платье своей шерстью. А она потом недовольно морщила носик, брезгливо отряхивала платье: фи, сколько шерсти от этой псины! И зачем вы её в квартире держите? Его тогда резануло это — «псина». Даже обиделся на Женьку. Подумаешь, принцесса! Дик — вполне достойный и умный мальчик. Зачем же его так унижать?! Он, Олег, тоже, ведь, мог про Женькиного кота, Барсика, сказать что-нибудь обидное… Словом, они тогда несколько даже охладели друг к другу. Один — собачник, другая — кошатница. Не поссорились, нет, может, характер один на другой наехал, испытывал на податливость. А другой не уступал. Нет, Барсик и Дик тут не при чём. Оба они, Женька и Олег, решили, наверное, что можно и пожить друг без друга, не встречаться. Молодым кажется, что жизнь длинная, всё ещё успеется. Потом она узнала про армию, прибежала. А он не оценил.* * *
Нина Алексеевна в тайне от Олега устроила им с Линдой свидание. Помнила его слова, сказанные ещё там, в больнице: «… Я соскучился по Линде. Как она без меня?…» Мама позвонила в питомник, попросила лейтенанта Рискина приехать с собакой, стала было объяснять, что это значит для Олега, но Рискин и сам был сдвинут на псах, хохотнул в трубку: — Кому вы объясняете, Нина Алексеевна?! Сделаем! И через час приехал — розовощекий, мордатый, рот до ушей. Понимал, что делает хорошее дело для коллеги, и сам при этом радовался будто маленький ребёнок. Ах, что это была за встреча! Линда, едва перешагнула порог квартиры, бросилась к Олегу. Уж она виляла хвостом, виляла так, что, казалось, он у неё вот-вот оторвётся, прыгала на грудь сидящего в каталке хозяина, лизала ему руки, повизгивала от радости, ложилась было на пол, а потом снова вскакивала — и всё повторялось сначала. А смотрела как — ну просто влюблённая дама! Глаза её были полны счастья. Ещё бы! Столько времени не видела любимого своего хозяина, который уехал тогда на большом грузовике, а ей велел ждать. И вот она дождалась, вот он сидит перед ней, гладит спину, треплет за уши, сам едва не плачет, а про неё, Линду, и говорить нечего. Но почему он сидит в каком-то странном кресле с колесами, почему не встанет, не прикажет ей принести что-нибудь, те же тапочки, она ведь, помнит эти слова: «Апорт, Линда! Тапочки!» И она бы принесла их, подала к самым ногам. Но хозяин не даёт никаких команд, а только ласкает и говорит вздрагивающим голосом: «Ах ты, моя хорошая, моя дорогая Линдушка!… Соскучилась, вижу. И я скучал по тебе. Мы же с тобой почти полгода не виделись. Как ты там, без меня, а?» — Всё о»кей, Олег, не переживай. Рискин — само благодушие, спокойствие. У таких людей — неторопливых, упитанных, умеющих приспосабливаться к любым жизненным невзгодам — практически не бывает проблем. Или они умеют решать их без воплей и нытья. Или эти проблемы за них решает кто-то другой: родители, жёны, влиятельные друзья… — Серёга, она же исхудала, видишь!? — Жрёт плохо. — Рискин махнул рукой. — Посмотришь — каша целая. Кость вроде бы обглодает, а на кашу ноль внимания, не силой же её заставлять, покусает. И он засмеялся — беззаботно и довольный своей «шуткой». Линда понимала, что речь о ней, слышала своё имя, переводила взгляд с Рискина на Олега, и тот в глазах её читал, как в раскрытой книге: да как же я буду есть эту кашу, если хозяина нет рядом?! Если уехал и пропал, не возвращается, не даёт о себе знать! Какой кусок в горло полезет?! Она осторожно, деликатно обнюхала ноги Олега, укрытые сейчас клетчатым пледом. Что за странные, резкие запахи?! Плед пахнет нехорошо, лекарствами. Она немного знает эти запахи: их ветеринар на питомнике и вся его маленькая комната пахнут именно так. Некоторое время назад и от Гарсона исходил этот дух ветеринара. Гарсон подрался с Альфонсом на прогулке из-за неё, Линды. Альфонс всё пристраивался к ней сзади, нюхал и работал обрубком хвоста, а Гарсону это не понравилось — он зарычал на Альфонса и пытался его отогнать. Тогда тот и тяпнул его, не раздумывая, за ляжку, прокусил ее. От Рискина досталось обоим, но Гарсона пришлось лечить: ветеринар мазал ранку йодом и сделал укол. Гарсон орал там, в домике ветеринара, было больно и мешал намордник (хотелось ветеринару отомстить за боль). Все собаки в своих вольерах слышали голос Гарсона, помогали ему лаем. Но хозяин ведь не дрался ни с кем — она, Линда, этого не видела. Почему же от него пахнет лекарством и он сидит, не поднимается? И это беспокойство Олег легко прочитал в глазах Линды, и снова ласково гладил её, играл шёлковыми ушами. — Так получилось, — сказал он непонятно для людей, но она почувствовала его виноватую интонацию, простила: значит, так надо, чтобы пахло. Легонько потянула с него плед — вставай, хозяин, пойдём побегаем, поиграем, я так соскучилась! У Нины Алексеевны, наблюдавшей за ними и тоже хорошо понимавшей собаку, навернулись на глаза слёзы. Ах ты, божья тварь! Иной человек так не переживает! Спросила Рискина: — Серёжа, нельзя ли Линду оставить на денёк-другой? Видишь, она ну, прямо на седьмом небе от счастья! Да и Олег… — Не знаю. Не положено. — Рискин с тотчас появившимся на лице начальственным выражением дёрнул своим лейтенантским погоном. — Надо разрешения у Шайкина спрашивать. — Вон телефон, позвони, пожалуйста. Попроси. Рискин встал, вышел в прихожую, набрал номер. — Товарищ, майор? Это Рискин. Ну, я сейчас у Александровых, дома. Просят собаку оставить… Как объясняют? Соскучилась сильно, хвостом виляет… И я тоже говорю: не положено. А если срочный, вызов, а собаки нет… Я понял, товарищ майор! Есть! Вернулся на диван, доложил сухо: — Вот, начальство не разрешает. Я бы что — я бы оставил. То её надо на питомник везти, а то бы я сразу домой уехал. — Ладно, что ж… — Олег был явно расстроен. Мама тоже расстроилась, вздохнула, ушла на кухню. Вернулась с чашками и печеньем. — Так, ребята, — чаю. Или что покрепче, Серёжа? Олегу ещё нельзя, слаб. — Не откажусь, Нина Алексеевна. Я же не на машине, у меня что-то движок забарахлил. Мы с Линдой на автобусе прикатили. Пока мужчины чаёвничали и о чём-то беседовали, Нина Алексеевна на кухне угощала Линду. — Ешь, ешь, — ласково говорила она. — И правда, исхудала. Уезжала в Чечню такая справная была, толстенькая. А теперь, вон, смотри, рёбрушки, видно. Рискин, слегка захмелев, расслабившись, доверительно спрашивал: — Ну, Олег, я так понимаю, пенсию будешь оформлять, инвалидность? — Не знаю ещё. Вряд ли… Чего дома сидеть? — На работу, что ли, собираешься выходить?! — удивлению Рискина не было предела. — Не разрешат, ведь! Как ты будешь управляться-то с одной ногой? — Серёга, я пока окончательно не решил. Но без дела сидеть не собираюсь. Рискин налил себе ещё стопочку. — Чудак ты, Олег. Да если бы я оказался в твоей ситуации!… М-м-м! Пожизненная пенсия! Зимой сидел бы дома, а летом — дача, река, рыбалка, свежий, воздух!… Ты поразмышляй. За Линду не беспокойся: собака справная, выученная. Я её под своё крыло возьму, переговорю с Шайкиным. Он не будет против, знаю. Я и сейчас за ней приглядываю. Но чувствуется, что она тебя ждёт, не очень-то контачит… Думай! — Я думаю. Олег отвечал теперь односложно, сделал вид, что устал, и Рискин понял намек, засобирался уходить. Линда, подкрепившись колбаской, заметно повеселела, снова ластилась к хозяину, улеглась у его странного кресла на колёсах. На прощание Олег прижал её к груди здоровой левой рукой, а она лизнула его больную руку — поправляйся, хозяин.* * *
Едва потеплело и апрельское солнце высушило двор, мама повезла Олега на прогулки. В лифте они спускались вниз, Нина Алексеевна выбирала во дворе место поудобнее, где меньше было машин и людей, ставила кресло-каталку в сторону, говорила: — Ну, сынуля, вставай. Олег за последнее это время малость окреп, по квартире уже передвигался один, опираясь на палочку и цепляясь за мебель и стены, а здесь на улице, хвататься было не за что, разве только за худенькие мамины плечи. Протез, который ему выдали в местной ортопедической мастерской, был ужасным: ремень через плечо удерживал на культе тяжелую грубую конструкцию, даже отдаленно не напоминающую ногу, просто это была алюминиевая труба с башмаком, ходить на этой трубе было неудобно, больно, и Олег отдыхал через каждые пять минут. Нина Алексеевна видела его страдающие глаза, сама страдала не меньше, но каждый раз просила: — Ходи, сынуля, ходи! Папа хлопочет насчет другого протеза, да и в управлении твоём обещали помочь. И он ходил, сцепив зубы, вытирая лицо полотенцем, морщась от боли. При этом старался улыбаться, и те, кто видел взмокшего парня, шкандыбающего с палочкой по тротуару, с трудом могли бы поверить, что он когда-либо научится нормально, не качаясь и не подпрыгивая, ходить, преодолеет в себе страх перед искусственной этой «ногой», не упадёт, чтобы больше не подниматься. Отдыхая на скамейке, Олег менял мокрые от пота майки, вытирал лицо, говорил матери: — А я сегодня вон до того газетного киоска и назад дошел без отдыха, видела? Как же она не видела!? Он шёл, а Нина Алексеевна смотрела ему в спину, мысленно посылая слова поддержки: «Так, сынуля, осторожней, не спеши. Ещё несколько шагов, вон до того газетного киоска. Молодец! Теперь постой, отдохни. А, ты без отдыха!? Совсем хорошо!…» Он шёл назад, к ней, матери, и она, глядя на рослого и недавно крепкого молодого мужчину, вспоминала его маленького, годовалого, когда он делал до квартире первые в жизни шаги, падал и поднимался, а они с Михаилом Яковлевичем помогали ему — протягивали руки, поддерживали и радостно смеялись вместе с ним: ведь так важно научиться ходить по земле, уверенно стоять на ней обеими маленькими ножками. Иди, сын! Мама и сейчас не даст тебе упасть.Глава четырнадцатая
Марина вернулась из Чечни в конце апреля. Олег узнал об этом от Сереги Рискина — тот сам позвонил, сказал, мол, Проскурина наша в трауре, погиб Гарсон, глаза её теперь не высыхают. — Сама-то она как? Не ранена? — Нет, всё в порядке. Но переживает страшно. Олег сейчас же набрал домашний телефон Проскуриной. — Мариша, это Олег, здравствуй! — Здравствуй, узнала. А я сама собиралась тебе позвонить. Как ты? — Нормально. Бегаю уже. — В самом деле?! Ой, ты молодец. Мне Серёга рассказывал, что ты уже протез освоил, ходишь. — Я же тебе говорю — бегаю. — Олег засмеялся. Потом признался: — А, вообще, протез такое дерьмо!… В Москву надо ехать, доставать приличный… Марин, что с Гарсоном случилось? — Бой был… Олег, я зайду к тебе завтра, ладно? И всё расскажу. Отосплюсь малость. — Жду, жду, жду. Он почувствовал, что она улыбается на том конце провода, чмокнул трубку. На душе было хорошо. Марина вернулась живой и здоровой — разве это не повод для радости!? Гарсона жалко — тот ещё был сыскарь! Как же Марина не уберегла его?! В ожидании встречи Олег провёл беспокойную ночь: Чечня навалилась на него воспоминаниями и нехорошим сном. Будто бы они с Лёшей Рыжковым скакали на черных диких конях, кричали и стреляли неведомо в кого, а потом вдруг оказалось, что это вовсе и не кони, а громадные чёрные волки, и тот, на котором, сидел он, Олег, всё время скалил зубы, оборачивался на бегу и грыз его колено… Разбуженный испуганной мамой, он потом долго не мог уснуть: отчего это приснились ему чёрные волки? Таких же не бывает. Разве только полукровки, от смешанных вязок. И тут он вспомнил, что в одном из уральских питомников таких вот чёрных псов и выращивают: обличье собачье, а натура волчья… И выносливы, и умны, и бесстрашны. Но в Чечне-то они откуда взялись? И как они с Лёхой верхом на них оказались? Непонятный, загадочный, нехороший сон. Олег не спал почти до рассвета. Понемногу успокоился, стал думать о предстоящей встрече с Мариной, решил, что говорить с ней будет сегодня прямо и серьёзно. Он должен понять её. … Она пришла часа в четыре пополудни — нарядная, отдохнувшая, с искусным макияжем на лице, с гладкой, непривычной для его глаза прической. Она вся как-то изменилась — и взгляд у Марины был другой, более взрослый, что ли, и движения стали заметно резкими, и даже голос несколько изменился, появился в нём красивый низкий тембр. А в целом она по-прежнему выглядела красавицей — благоухала, светилась здоровьем и молодостью. Олег шагнул ей навстречу — приодетый в праздничное, чисто выбритый, пахнущий дорогим парфюмом. Они обнялись, он стал жарко, торопливо целовать её, Марина, смеясь, только приговаривала: «Ну чтоты, что ты!», всё пыталась увернуться от его губ, подставляя щёки, а Олег, возбужденно лаская её, только крепче прижимал к себе, распалённо чувствуя мягкое податливое тело Марины. — Как я рад тебя видеть, Мариша! — говорил он, сияя, подводя к дивану и садясь рядом. — Милая ты моя! Солнышко! И какая ты красивая сегодня! — А раньше, что ли, не была? — спрашивала она кокетливо, поправляя на груди блузку с пышным бантом, призывно заглядывая ему в глаза. — И раньше, и всегда — первая красавица в городе. Всегда для меня будешь самая красивая и желанная. — Ой-ой-ой! — она провела ладонью по его гладко выбритому лицу. — Мужчина истосковался по женской ласке. Ждал? — Ждал, думал, готовился! — Олег едва сдерживал дрожь во всём теле. — Люблю тебя, Мариша!… Скажи ты. Скажи! Она мягко убрала его руку со своих бёдер. — Ладно, Олежек, успокойся. Чего ты завёлся? Давай поговорим о тебе. Правая рука — как? — Чувствуешь — тёплая? Пальцы, вот, шевелятся. — Чувствую. Работаешь кистью? — Да, всё время что-нибудь этой рукой делаю. Мучаю ее… Слушай, Марин, давай о другом, а? Болезни эти, а!… Надоело. Не хочу инвалидом быть, не желаю!… Выпьем по граммульке за встречу, ну? Я тебя буду расспрашивать… Мама там, на кухне, приготовила, она знала, что ты придешь. — Хорошо, я сама принесу, ты сиди. Марина легко поднялась, принесла из кухни тарелки, еду, а Олег тоже мало-помалу помогал ей в хлопотах, восхищёнными глазами следил за её ловкими движениями, за тем как Марина ходила, переставляла посуду, управлялась с приборами. — Давай Гарсона помянем, — сказала она грустно, приподняв рюмку. — Замечательный был мальчик! Олег с этим и не думал спорить, Гарсон действительно был первоклассной служебной собакой, за него надо выпить и вспомнить его добрым словом… И всё же её предложение знакомо царапнуло душу Олега — лучше бы им с Мариной выпить за самих себя. — Как это случилось, расскажи, — попросил он. В глазах Марины стояли слезы. — Да как!… Нас с Гарсоном… С Гарсончиком моим дорогим, в комендатуру вызвали там, в Грозном. Спецоперация проводилась на двух улицах, Щорса и Чернореченской. Народу нашего там много было: омоновцы из Рыбинска, фээсбэ, вэвэшники… Мне говорят: давай, Проскурина, с собакой своей обследуй… и подвал показали, там, по наводке, тротил мог быть. Ну, дом нежилой, ничего такого подозрительного не наблюдалось. Я поводок с Гарсончика сняла, даю ему команду, он кинулся вперёд, а я — за ним. И тут сбоку, из подсобного какого-то помещения, — автоматная очередь. Гарсончика сразу наповал, он только взвизгнуть успел. Мы назад, бой начался. Боевик один был, но с большим запасом патронов, и укрытие у него хорошее, сразу не возьмешь. Минут сорок мы с ним воевали. Гранатой взяли, не копнулся. Некий Абасов, на улице Кабардинская проживал… Я все его данные хорошо запомнила, он моего Гарсона убил… Шакал! Марина помолчала. — Гарсон не только мне жизнь спас. Пошли бы мы в подвал этот сразу… А у чечена нервы не выдержали, когда собаку увидел. — Конечно, — согласился Олег, ярко, до деталей, представив и этот злосчастный дом в Грозном на улице Щорса, и заросшего черной бородой боевика, прячущегося в надежном укрытии, и даже последние мгновения жизни Гарсона — красавца-овчарки, вышколенного сыщика и боевого друга. Они снова приподняли рюмки. — За друзей, Марина! За тебя, моя дорогая! — За, друзей! — Она кивнула, прикрыла глаза. — За тебя, Олег. Выздоравливай. — Спасибо. Он пошёл провожать Марину до лифта, она сама настояла на этом: «Дальше не надо, Олег. Ты ещё слаб, упадёшь, не дай Бог!» Пока ждали кабинку, он сказал: — Марина, я собираюсь покупать обручальные кольца. Для нас с тобой. Она глянула на него, опустила голову. Молчала. Кабинка приехала. Створки двери лифта раскрылись, ждали. Ждал ответа и Олег. Секунды казались вечностью. Он снова ощутил дрожь в теле — нервничал. Марина шагнула в лифт. Уронила глухо, в пол: — Не надо, Олег. Ты хороший парень, но… Я даже не знаю, как тебе объяснить. Лифт закрылся, она уехала. Олег вернулся в квартиру, налил полный стакан водки, выпил залпом. Долго сидел, оглушённый отказом и алкоголем, смотрел в одну точку перед собой. Почему он не оказался на месте Гарсона? Марина хоть бы поплакала по нему.* * *
А жизнь — и правда полосатая! 9 мая, в День Победы, приехали к Александровым Тропинин с Савушкиным и кадровиком-полковником УВД. Генерал был торжественным, при полном параде, с наградами на кителе. Лицо его — сам праздник. — Дорогой Олег, уважаемые Нина Алексеевна и Михаил Яковлевич! — заметно волнуясь, говорил Тропинин, стоя у накрытого стола (позвонили же, предупредили Александровых!). — Сегодня праздничный день не только в вашей семье, но и у нас, руководителей милиции Придонской области, уж поверьте на слово! Потому что Олег — наш боевой товарищ, офицер, которым коллеги будут гордиться всегда. И эта награда, этот орден — награда высочайшая! Это президентская честь, руководителя государства!… Позвольте мне зачитать Указ Бориса Николаевича. Генерал открыл отливающую красным папку, стал читать:«… За самоотверженный поступок и отвагу, проявленную при исполнении служебного долга в условиях, сопряженных с риском для жизни, при выполнении возложенных задач по обеспечению государственной безопасности и территориальной целостности Российской Федерации… наградить младшего лейтенанта милиции Александрова Олега Михайловича орденом Мужества. Президент Российской Федерации ЕЛЬЦИН Москва. Кремль. 18 апреля 1996 года.»Тропинин обнял Олега, самолично прицепил на его рубашку поданный кадровиком-полковником орден. Обнял Олега и Савушкин, а кадровик осмелился лишь пожать ему руку. Может, он не разделял пафоса процедуры, или знал то, чего не знали другие. Поздравило начальство и родителей Олега. Нина Алексеевна всплакнула при этом, подумала: «Лучше бы Олег был таким, каким он уезжал в командировку». А Михаил Яковлевич сказал суховато: «Спасибо, мы тронуты вниманием Президента». Радости на его лице тоже не было. Орден малость обмыли, не без этого. Традиция. Опустили крест в горькую водку. Горькую, как материнские слёзы.
Последние комментарии
1 день 8 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 18 часов назад