Столица Парагвая [Валерий Фёдорович Сафронов] (fb2) читать онлайн

Валерий Сафронов Столица Парагвая

ЛОШАДИНЫЙ ГЕЛЬ.

У Федюнина разболелась поясница. Сначала просто ломило, потом стало грызть, саднить и отдавать в правую ногу. Дошло до того, что от этой изнуряющей боли он с трудом уже давил на газ и, кряхтя и чертыхаясь, еле-еле выбирался из кабины своего грузовика. Экспедитор Прокопьев посоветовал гладить поясницу утюгом. И не лёгким, электрическим, а бабушкиным – чугунным, разогретым на газовой плите. Такие раритетные утюги иной раз ещё и хранятся на антресолях у особо хозяйственных жильцов. Если, конечно, хорошенько поискать. Не помогло, ведь Федюнин в силу избытка чувственности и слабости характера не смог выдержать лечебного сеанса, оря каждый раз благим матом, когда его жена Люба с усердием начинала проходиться утюгом по его спине. Бывший интеллигентный человек грузчик Ольшанский рекомендовал натереть спину раствором Розенталя, а после принять чекунца. От метода Розенталя-Ольшанского начался такой пожар в спине, что Федюнин, действительно, забыв на какое-то время о радикулитной боли, стал носиться по всей квартире будто грузин, танцующий лезгинку, требуя от Любы дать ему уже яду или положить, в конце-то концов, на спину лёд. Правда, от чекунца потом изрядно полегчало, однако на утро вся поясница покрылась волдырями, в ноге стало болеть пуще прежнего, и пришлось идти в поликлинику.

– Это ещё ничего, – задумчиво произнёс доктор, разглядывая через круглые очки, пузыри на спине Федюнина, – Вот в прошлом году одной пациентке посоветовали делать компресс из железной стружки, растворённой в азотной кислоте. Лечебный эффект, скажу я вам, был потрясающим, – доктор хмыкнул, чихнул, поправил на носу очки и повторил:

– Потрясающим… и, главное, длительным, поскольку всё завершилось ожогом третьей степени, и больную потом долечивали в специализированной клинике.

– Ну, со стружкой в кислоте всё понятно, – вздохнула Люба, – Скорее всего, нам это лечение тоже не подойдёт. А скажите, доктор, соседка тут посоветовала попробовать лошадиный гель. Как рукой, говорит, снимает любой ридикюль, и колоти с ломотями в маклаке!

– В маклаке, – нараспев повторил доктор, покусывая дужку от очков, – Видите ли, голубушка,

современной науке данный медицинский факт пока что неизвестен. Правда, посудите сами,

коль скоро гель лошадиный, следовательно, и применяться он должен лишь в практике

ветеринаров при лечении суставов у владимирских тяжеловозов и крупного рогатого скота.

– Значит, гель вы не советуете?

– Не советую. Как в сказке говорится: не пей из копытца, Федюнин, Козлодоевым станешь!

– И что ж нам теперь делать?..

– Как что?! Лечиться: вот уколы от радикулита, а вот мазь от волдырей. Через неделю придёте.

Волдыри исчезли на второй день. Уколы помогали, но на короткое время.

Позвонил экспедитор Прокопьев и посоветовал натереться бриллиантовой зеленью вперемежку с ацетоном, хреном и свёклой. Не помогло. Затем грузчик Ольшанский порекомендовал принять настой чёрной редьки, закусить головкой чеснока и запить всё это дело чекунцом. От чекунца, надо заметить, снова изрядно полегчало, но от хрена и чеснока начался такой пожар в животе, что Федюнин снова потребовал от Любы дать ему яду, или, в конце концов, накапать желудочных капель. А по утрам всё равно стонал от боли и, опираясь на старую гладильную доску, ковылял в туалет.

– Надо же, как мучается, сердешный! – всплескивала руками соседка тётя Глаша, глядя на страдающего Федюнина. – А вот моей куме лошадиный гель уж как помог, как помог, операцию уже собирались делать, а три раза намазалась, и как рукой сняло!

– Доктор запретил мне лошадиным гелем пользоваться, – хмурился Федюнин, – Сказал, если

намажешься этой гадостью, тут же копыта в сторону…

– Да, что они знают, врачи-то?! Одно лекарство от всех болезней – бормо…профен.

Тут опять после неловкого движения Федюнину так ударило в область копчика, что он завопил:

– Да по мне хоть лошадиный, хоть собачий, хоть, вообще, какой-нибудь козлиный гель, лишь бы помогло! – а затем плюнул, схватился за доску, и вновь заковылял в свою комнату.

Короче, несмотря на запреты доктора, в тот же вечер испробовали они с Любой

лошадиное народное средство. А куда было деваться?

Федюнин, с боязливым недоверием косясь на флакон с конским гелем, снял

штаны и лёг на диван, а Люба с усердием принялась втирать ему в поясницу снадобье, укутав затем пуховым платком. И надо же, помогло! Причём, так помогло, что Федюнин в ту ночь даже вспомнил о своих супружеских обязанностях, о которых вроде бы уже стал забывать. Причём вспомнил трижды подряд.

– Ну, ты, мужик, даёшь, – хихикала потом Люба, – Прямо Казанова!

– И не говори! Вот, что значит, бабкино средство.

На следующее утро в организме Федюнина стали происходить странные вещи. Боль-то, вроде и отступила, и даже стал он понемногу разгибаться. Вот только на спине появились ростки тёмно-палевой шерсти, которой раньше не замечалось, а в области копчика обнаружилась упругая и твёрдая припухлость.

– Это ещё что за ерунда такая?! – испугался Федюнин. – Говорил же доктор, не принимай, лапоть, всякой гадости, придурком родился, дураком и помрёшь!

– Страх-то, какой, – запричитала Люба, ощупывая у мужа крестец, – Это же хвост вырос!

– Ну, а я что говорил?! – нахмурился теперь уже доктор, ощупывая Федюнину спину, когда они опять пришли в поликлинику. – Не пей из копытца, Федюнин! Этим, как его, Жеребятниковым будешь! Надо же… действительно, рудиментарный признак, сиречь, хвост, обозначился, и волос, главное, жёсткий такой и палевый, словно у ахалкетинца…

– Но ведь надо же что-то делать?! – взмолилась Люба.

– В каком смысле? – не понял доктор.

– В академию его вести, к профессорам! Чтобы волос этот и хвост излечили!

– Вы, извиняюсь, имеете в виду Ветеринарно-показательную академию? – доктор в недоумении взмахнул блестящим молоточком и, вздохнув, снял очки. – Пожалуй, что и можно будет выписать туда направление. Но это лишь после того, как у него отрастут копыта и появятся лошадиные зубы. Ведь, где же гарантия, что процесс не пойдёт по обратному пути развития?

Федюнин покрылся холодным потом, побледнел и потерял сознание, затем определил себя на скачках палевым в яблоках жеребцом по кличке Голубчик. Когда пришёл в себя, выяснилось, что Голубчиком его называл доктор, при этом тыкая в нос ваткой с нашатырным спиртом.

– Очнулся, болезный? – Затем стал проверять у Федюнина рефлексы.

– В общем, так: особых причин для беспокойства я не вижу. Объём движений в пояснице увеличился, напряжение мышц уменьшилось. С завтрашнего дня начнёте физиотерапию, плюс прогулки. А пока что, голубчик, ступайте на укол…

– Доктор, а как же его хвост? – не поняла Люба, когда Федюнин, цокая копытами, отправился в процедурный кабинет. – Может быть, повторить рентген?

– Помилуйте, голубушка, на рентгене у него нет ничего необыкновенного. Есть лишь признаки остеохондроза, смещение дополнительного шестого поясничного позвонка, такое встречается. И ещё сформировавшийся ложный сустав в области крестца. Который, кстати, вы и приняли за хвост.

– Ага…

– Если боли будут сохраняться длительное время, надо будет сделать томографию на предмет исключения межпозвоночной грыжи, но, думаю, до этого не дойдёт, поскольку наблюдается положительная динамика, и недельки через две мы его выпишем на работу. Пусть потрудится, м-м-мм, наш голубчик, для народа!

– И сексом ему можно?..

– Нужно! И, боже упаси, никогда не пользуйтесь непроверенными экзотическими средствами, типа, кошачьего помёта, собачьей крови или этого вашего лошадиного геля. Радикулит ведь, если к нему с уважением, может и сам пройти, без всяких лекарств. У меня вот, тридцать лет радикулит, и ничего, ходьба, гимнастика, закаливание.

– А что же делать с конским волосом?

– С каким волосом?.. Ах, с волосом! Когда придёт домой, пусть хорошенько вымоется в душе. Это у него шерсть на спине от пухового платка

МОЛОТОЧЕК.

Медицинский молоточек появился на свет в те времена, когда в Петербурге ездили кареты скорой помощи и врач считался уважаемым в обществе человеком. Причём план по посещаемости с медико-экономическими стандартами не являлись этому врачу даже в самом кошмарном сне. Ручка молоточка была выполнена из красного дерева, покрыта специальным лаком, и хромированные части наконечника заканчивались блестящими и упругими резинками. Он был удобен и лёгок в руке, и совсем не вызывал боли, ударяя по коленкам в момент вызывания рефлексов.

Первым владельцем молоточка оказался приват-доцент Снежков из Медико-хирургической академии. Снежков привёз молоточек из Парижа ещё в давние времена, когда приезжал на стажировку к профессору Жозефу Бабински, важному дядьке, выдумывающему разные нервные болезни.

На ручке у молоточка была надпись по латыни: «Aliis inserviendo consumor» (служа другим, расточаю себя). Снежков относился к молоточку бережно, предпочитая хранить его в изящной шкатулке, которая легко помещалась в кожаный саквояж. И когда сам стал профессором, подарил молоточек своему любимому ученику весьма перспективному ординатору Подстаканникову.

Потом в Российскую империю пришли немецкие безобразия, и всем стало не до французской неврологии. К тому же из государственной казны стали исчезать деньги, а из закромов страны пропадать продукты. Тогда ординатор Подстаканников стал собираться за границы – как у вдумчивого доктора, у него было много больных среди эмигрантов. Надо сказать, ординатор приглашал заодно профессора Снежкова, своего учителя. Однако Снежков был идеалистом и потому верил любым обещаниям. А ему обещали алмазы, которых не счесть было в сказочных пещерах, как и волшебных платков в рукавах фокусников, охраняющих здоровье сограждан. К тому же Снежков считал, что врач, где родился, там, собственно, и пригодился. Если, конечно, когда-то давал клятвы медицинскому начальству. Но Подстаканников ни о каких клятвах не хотел слышать, поэтому стремительными темпами собирался за границы.

– Собираюсь заграницы! – распахивая окно, кричал на всю Литейную часть Петербурга Подстаканников. – Собираюсь буквально уже вот-вот!

Правда, организаторы здравоохранения такие сборы не одобряли, хотя и были уверены, что врачу не надо платить денег вовсе. Потому что, если вдуматься, любой доктор и сам ещё всем должен: ведь вокруг городские пещеры, а если алмазов там нет, то и врача прокормят больные. А поскольку организаторов здравоохранения больные кормить не желали – им всё-таки хватало кормить врачей, – организаторы полагали себе скромные зарплаты: в месяц примерно 10 зарплат рядового врача на одного организатора. Но ни в коем случае ни больше. Только 10 зарплат и всё. Задумывались было на счёт 12, 14 и даже 15, 275 зарплат, но потом решили, что это всё-таки как-то не очень. Ведь это всё-таки как-то так да не так, в общем. Ведь, тогда те, кто «служа другим, расточали себя», расточились бы до такой мелкодисперсной степени, что и не собрать. Поэтому положили только 10 зарплат. Ну, там борзыми щенками и какими-нибудь кошечками, типа, маскерадными, может быть иной раз ещё. Это было справедливо, в таком распределении проглядывался демократизм, и заодно высовывалась подлинная народность. Только 10 зарплат в месяц. И ни средней зарплатой больше. Только 10 зарплат. И без прокорма. Лишь специальные наборы в закрытых буфетах, ну там, лисами чёрно-бурыми, соболями или шиншиллами ещё иногда. Или бесплатными путёвками в Сочи и Крым в бархатный сезон к тому же слегка. Но никакого прокорма!

Конечно, ординатор Подстаканников чего-то долго в эти самые заграницы собирался. Правда, никогда идеализма не разделял, но любил профессора Снежкова как младший товарищ и опекал как старший брат.

Квартира в Литейной части была у Подстаканникова из пяти комнат, но уютная: большие овальные окна в стиле модерн смотрели на булыжную мостовую. В трёх комнатах обитал Подстаканников с женой и мыслями о заграницах, а в двух товарищ Котлонадзор – недавно возникший из руин сосед, битый под Перекопом белогвардейскими пулемётами. Как он всем говорил. Правда, Подстаканников не мог взять в толк: как же товарищ Котлонадзор был битый так, что пулемёты на его теле не оставили никаких шрамов, которые обычно возникают при пулемётных ранениях? А в связи с тем, что Подстаканников, собираясь за границы, всё-таки свои комнаты ещё не освободил, их и не мог занять товарищ Котлонадзор. Между тем Подстаканников был невоздержан на язык. И вроде не потому, что презирал новые порядки. А просто и с характера, болтать любил. Особенно, когда выпивал с Котлонадзором на общей кухне. К примеру, товарищ Котлонадзор как-то спросил про сочувствия властям.

– А я властям не сочувствую! Никаким не сочувствую властям! – кричал в ответ Подстаканников. – Ещё чего? Пускай власти мне сочувствуют!

– А вот это уже зря! – обижался на него Котлонадзор. – Я, как боец, битый пулемётами, и к тому же ещё воротами Зимнего дворца на всю голову двинутый, а я так скажу, что вот это ты совсем уже зря!

– И вовсе и не зря, и не зря! – огрызался Подстаканников.

– А я так скажу, понимаешь, что совсем уже зря…

Однажды Котлонадзор, увидав у Подстаканникова изящный молоточек, попросил взять и повертеть его в руках. Вертел, вертел. После прищурился:

– А для каких целей надобна такая диковинная штуковина? – Котлонадзор был уверен, что некоторые врачи держат у себя подобные молоточки лишь для форсу. Ну, медицинская трубка, понятно, за ухом можно почесать. А блестящими молоточками только по ногам дерутся. Подстаканникову бы промолчать, или перевести разговор на другую тему, или загнуть что-нибудь про высокую материю. А он, возьми и пошути, ответь Котлонадзору, дескать, молоточек ему надобен, чтобы деньги из пролетариев вышибать. Так прямо и заявил:

– Тюкнул молотком пролетарию по кумполу – и четвертной, пару раз засадил ему наотмашь промеж глаз, глядишь и полста…

– Вот оно как, – задумался тогда Котлонадзор, – Вот оно, поди ж ты, понимаешь ли, этого как, а?..

Молоточек, конечно, о подобных материях не задумывался. Как это: посредством его изящных преимуществ, и кому-то по кумполу? Да молоточек вообще задумываться не умел, ведь он являлся неодушевлённым, хотя и существительным предметом. Вот если б он был детектор лжи, тогда да. Тогда бы задумывался по разным поводам и без повода.

А потом свои комнаты Подстаканников всё-таки освободил: ему было тесновато в рамках шутейных мыслей, и вместо заграниц его отправили открывать новые алмазные пещеры в урочищах дальнего северного края.

К совремённой медицине товарищ Котлонадзор имел прямое отношение – заведовал Сергиевскими общественными банями. Поэтому являлся крупным учёным-гигиенистом. И, как учёный, завёл в банях санитарно-гигиенический порядок, где в кабинете просвещения поставил дубовый стол с ящиками. В ящиках разложил гигиенические бумаги и молоточек в шкатулке, взятый без спросу у Подстаканникова. С молоточком же, ожидая наград за служебные рвения, Котлонадзор то и дело игрался, заодно раскалывая ручкой красного дерева грецкие и прочие иноземные орехи, включая миндаль.

В конце концов, молоточку это надоело, и однажды, выскочив из цепких объятий Котлонадзора, он изрядно тюкнул его по среднему пальцу.

– Ух, ты, железяка дурацкая, – удивился Котлонадзор, – Ещё и дерётся?!

Когда в банях случился пожар, и слегка угорели парящиеся партейные начальники – представительницы кульмассового сектора в большинстве не угорели, лишь наглотались до слёз дыму и натерпелись страху, – следственные органы произвели обыск. И когда нашли молоточек и прочли на нём замысловатую надпись «Aliis inserviendo ansumor», оставленную французским профессором Жозефом Бабинским ещё Снежкову, тут же и сказали:

– Ага!

Затем спросили:

– На каковском языке надпись? На иноземном?

– На иноземном, – согласился товарищ Котлонадзор, – Кажись…

– Значит, ты и есть самый, что ни на есть иноземный шпион, толкающий в пламенную парную пропасть всех наших ответственных работников!

Поэтому, когда директор Сергиевских общественных бань Котлонадзор отошёл от совремённой науки, молоточек пошёл по рукам. Сначала некоторое время служил в поликлинике НКВД, при Большом доме. Затем у фельдшеров скорой помощи. После оказался в Мариинской больнице у невропатологов, где передавался, словно переходящий вымпел, от одного ординатора к другому. Когда началась война, молоточек попал на фронт, где помогая врачам в диагностике ранений нервной системы, доехал с медсанбатом до реки Одер. После войны долгое время обитал в коллекции молоточков профессора Давиденкова. Затем у кого-то из его учеников, и у учеников их учеников. Потом лежал в громоздком чемодане среди специального инструмента в прозекторской 1го медицинского института. Как туда попал, было вообще уму непостижимо. И уже от туда его стырили студенты медики и продали в пивном баре «Янтарный» каким-то проходимцам за пару кружек пива. А эти самые проходимцы молоточек потеряли, и уже другие проходимцы молоточек проиграли в карты ещё одним проходимцам.

И вот, где-то уже на пороге миллениума молоточек нашёл на блошином рынке возле станции Удельная фельдшер скорой помощи Пека Чаадаев. Они в одной бригаде работали с доктором Ильёй Жаровым – правнуком того самого первого профессора Снежкова. И подарил молоточек Илье на день рождения.

– Надо же, какой классный подарок! – обрадовался Илья. – И главное, надпись на нём сильная: «Служа другим, расточаю себя…»

СТОЛИЦА ПАРАГВАЯ.

«Сан-Себастьян, Сан-Антонио, Сан-Хосе? Не то, и количество букв не совпадает. Столица Парагвая?»

До конференции оставался час, и психиатр Пехтерев, закончив дежурство, чтобы как-то убить время, решал кроссворд.

«Самая крупная ягода? подошло, старинное стрелковое оружие? подошло.

Но столица Парагвая? Сантьяго, Лима, Богота не подходят, станция Пурга. Да уж, Пурга, морозы здесь такие, что Парагваю не привиделись бы и в страшном сне…»

Пять лет назад занесло по распределению Пехтерева в эту Пургу. В одном названии столько романтики.

«И-идут белые снеги!» – сказал однажды, вероятно замёрзнув, как цуцик, поэт Евтушенко. Идут, и приходят, и лежат в Пурге до лета эти снеги.

После конференции Пехтерева вызвали к главврачу.

– Вот, Леонид Николаевич, ознакомьтесь, пожалуйста, – равнодушно сказал главврач, – Кляуза на вас пришла в райздравотдел, и ещё кое-куда!

– Что значит «кое-куда»? – не понял Пехтерев, взял бумагу и стал читать.

– Я, конечно, всё понимаю, Леонид Николаевич, – пряча зевоту в кулак, заметил главврач, – Но ведь пациенты психиатрической клиники народ особый. И, что немаловажно, впечатлительный! А вы, как бы это проще сказать, вечно со своими фокусами…

– С психологическими опытами, – уточнил Пехтерев, – Но я здесь не одинок: такими опытами во все времена занимались многие врачи.

– Не спорю, однако они это делали индивидуально. А вы занимаетесь массово, то есть со сцены.

– Позвольте, но это же в рамках художественной самодеятельности?!

– В этих самых рамках, – главврач перешёл на громкий шёпот, – обычно поют хором песни и пляшут ансамблем танцы! Ну, может, ещё декламируют группой чтецов разрешённые райкомом партии декламации. А вы проводите опыты. А наши пациенты народ впечатлительный.

– Уж, какой впечатлительный, кто бы сомневался! Но вот только, причём здесь мои опыты?

– А вот и притом, – главврач стал безразличен в окружающему, – Вы на…фокусничаете со своими опытами, а нам разгребать.

Главврач пришёл в диспансер пару лет назад. Он был организатором здравоохранения на пенсии, а раньше служил на хозяйстве закрытого военного санатория. В медицине, и тем более, в психиатрии не разбирался, понятия «корсаковский синдром» или гебефренная форма шизофрении не мог не то что себе представить, а даже просто выговорить. Но любил давать советы докторам в отношении лечения душевных заболеваний. К тому же был успешен в карьерных интригах и как всякий перестраховщик, терпеть не мог любой самодеятельности.

– И всё же, что означает это «кое-куда? – повторил вопрос Пехтерев.

– Я вам потом объясню, читайте, читайте, – ответил главврач.

Леонид читал:

«…1. В Парагвае Военный Переворот Задней цели Захват пополудни!

Дальнобойным Прицелом районный двуликий наймит хунты бахчисарай Пехтирь свергнутого Стресснеррра нахрырра вовторых в шляпе с длинными пёрьями и как он и есть резидент парагвайский шпик резиндентур шпион

2. бахчисарай Пехтирь задул вопросы шпионского интереса и спрашивал пароль пачему Володька сбрил усы а не знал ответ может и я на что сгожусь!

3. Соответствия зима-лето-исчисления! Григорианского Буквы мира вовторых как сам уходил от вопросов на заданную повестку

3. лишить парагвайского шпиона Пехтиря должности районного и участкового бахчисарая и взять шестибальные меры

7. приказ зачитывать во всех дивизиях и отсеках

4. председатель неба и земли… подпись неразборчива».

– Узнаю неповторимый стиль! – усмехнулся Пехтерев. – Это писал Мухин, я его посещал на дому месяц назад. У Мухина шизофрения с паранойяльным бредом преследования…

Леонид задумался, затем глубоко вздохнул:

– А ведь когда-то изобретал искусственный мозг. Но идею не одобрили, Мухин озлобился и стал считать, что его преследуют за то, что он великий гений. Поэтому и шпионов стали подсылать, в том числе парагвайских. Но я уверен, для окружающих Мухин не опасен.

– Для окружающих может быть, и нет, а вот для нас с вами, Леонид Иванович, может и да! – апатия главврача достигла точки не возврата.

– С чего бы это?

– А с того, что бумажку эту он накатал, помимо райздрава, ещё и в органы госбезопасности! Вот это и есть «кое-куда». Замучаемся теперь эти помои объяснительными расхлёбывать!

– Не думаю. Ежу ведь понятно, что это писал больной человек.

– Ежу, козлу…лечить их надо как следует! Тройными дозами! Чтобы и в мыслях у этих Мухиных ничего такого не возникало не то что про Парагвай, но и про собственную маму!

– Вспомнил! – засмеялся вдруг Пехтерев. – Асунсьон!

– Что? – не понял главврач. – Какой ещё… «высунь…сунь»?!

– Столица Парагвая – Асунсьон!

– Сунь-высунь, уругвай в парагвай, не больница, а дурдом, честное слово!

Спустя некоторое время, Пехтерева всё же вызвали в управление госбезопасности. Посмеялись, перекладывая бумажки, посочувствовали: ну и работка у вас, похлопали по плечу – сумасшедший, что возьмёшь?..

На утренней линейке обязательный ритуал – подъём флага. Из строя вызывались два пионера – девочка и мальчик, одетые в парадную форму, баянист исполнял гимн Советского союза, и пионеры поднимали флаг. Иногда флаг застревал на верёвке флагштока и тотчас откуда-то из глубины строя раздавался свистящий шёпот и приглушённый гогот:

– Лопухи, баянист играть уже устал!

Лёня Пехтерев ездил в «Юный ленинец» три лета подряд. Менялось начальство, менялись вожатые и воспитатели, а шуточки были всё те же.

Старший вожатый в пионерлагере Игорь Иванович был гипнотизёром. Он учился у Михаила Куни и апофеозом каждого пионерского костра являлись выступления старшего вожатого на бис. Происходило это так: из зрительской массы, не важно, был ли это пионер, или работник лагеря, вызывался доброволец, его куда-то уводили подальше от сцены, а гипнотизёр просил придумать для добровольца задание. Затем доброволец возвращался, и гипнотизёр его усыплял, приговаривая:

«Спи, спи, засыпай…делай, что я тебе велю, делай, что я тебе велю…»

После этого испытуемый действительно засыпал, подчиняясь воле гипнотизёра, и начинал выполнять задания, которые были разнообразными и вполне безобидными. Пионеры, немея от восторга, восхищались телепатическими способностями старшего пионервожатого. Ведь гипнотизёр, это не какой-нибудь заурядный массовик-затейник. Это, если разобраться, одна из загадок человеческого мозга.

Пожалуй, единственный человек из всего лагеря, кто не верил этой телепатии, был вожатый третьего отряда, носивший фамилию Природа. Вожатый Александр Природа так и говорил, мол, жульничество это всё, а никакой и не гипноз. Дурит вас балбесов, Игорь Иванович, а с «добровольцами» заранее договаривается. Короче, все вы недоумки, и уши у вас холодные! Сам же Природа недавно демобилизовался из армии и в отношениях с пионерами избрал манеру поведения прогибающегося ефрейтора, стремящегося в сержанты, гоняя своих парней строевым шагом и в столовую, и в клуб, не говоря уж об утренних и вечерних линейках. И другие пионервожатые прикалывались:

«Ну, что Природа, опять пионеров в сортир строем повёл?»

Старшему гипнотизёру Игорю Ивановичу подобное служебное рвение не нравилось, и он мягко выговаривал Природе по этому поводу личное «фе». Ведь не армия же, но против Природы, как говорится, не попрёшь.

На прощальном костре Игорь Иванович снова выступал с телепатическими опытами. Лагерного баяниста, усыпив, он заставил «удить рыбу», другой доброволец, уже из пионеров, изображал «белую лабораторную мышь». Наконец, предстояло выбрать последнего героя прощального пионерского костра. И тут все заголосили: «Природа! Природу на сцену!» И затем уже стали скандировать:

«При-ро-да! При-ро-да!!!»

Пришлось Природе лезть на сцену. Да он и сам, кажется, уже собирался, как фигура, неподдающаяся никаким животным магнетизмам, разоблачить фокусника, а заодно убедить всех в своих подозрениях. И тогда кто-то из пионеров, когда добровольца уже увели от сцены ассистенты, придумал необычное задание, выкрикнув из глубины зала:

– А пусть Природа изобразит корову и пожуёт веники!

– Какие веники? – не понял Игорь Иванович.

– А те, что висят на сцене!

А там действительно, на задней стенке висели свежие берёзовые веники, привязанные к сетке, вроде как украшавшие летнюю сцену.

– Не чересчур ли?.. – вслух подумал гипнотизёр, а затем усмехнулся:

– А, ладно, давайте…

И когда уже Природу привели обратно, гипнотизёр лишь поднял руку, и тут же мгновенно его усыпил, как удав суслика:

– Делай, что я тебе велю…

Галдевшая до этого пионерская аудитория затаила дыхание. Какое-то время Природа, словно лунатик, качаясь, бродил по сцене, будто не понимая задания. Так продолжалось несколько минут. Но гипнотизёр продолжал:

– Делай, что я тебе велю…делай, что я тебе велю…

И Природа, в конце концов, сделал, что ему велели: доплёлся, пошатываясь, до задней стены, встал на карачки, и принялся, словно бык-однолеток эти самые веники натурально жрать, причём совершенно не сплёвывая. В зале истерика, гогот и топот сотен счастливых ног, гипнотизёр и сам уже в три погибели от хохота, а веники вдруг посыпались Природе на голову, – дело в том, что он сдёрнул зубами сетку, на которой они висели. Как там было у советского классика: «Фома… я не ве…?! аллигатор вздохнул, и сытый в зелёную воду нырнул…»

Потом Лёня познакомится с опытами Михаила Куни, когда его «живая счётная машина», то есть кора головного мозга за считанные секунды производила умопомрачительные математические действия с большими числами, и ещё могла угадывать мысли на расстоянии. Как это: человек ничего не говорит, а психолог точно определяет, что тот задумал? Между тем нашего героя привлекал и животный магнетизм, то есть гипноз.

В те годы в Ленинграде работал профессор Павел Буль, практикующий техники гипноза. Поэтому Лёня решил поступать в Первый Медицинский, чтобы попасть в ученики Буля. Но вот так, сходу, поступить не удалось, требовалась серьёзная подготовка по некоторым предметам, а то, что давали в школе, было курам на смех. Учительница химии, к примеру, своеобразно объясняла понятие валентность:

– Кислород протягивает водороду две ручки, а водород ему одну.

– А водород, что, инвалид? – спросил однажды Лёня. Учительнице это не понравилось, и в результате в школьном аттестате красовалась тройка.

На военной службе его определили в химические разведчики, командир подразделения был выпускником Военно-Медицинской академии, то есть, по специальности врачом-физиологом. Узнав, что Пехтерев собирается в медицинский ВУЗ, взял его под свою опеку.

– Ты пойми, – говорил ему военный доктор, – В каждом деле главное система. Поэтому, вникнув в систему, легко освоишь любой учебный материал.

Доктор готовился к защите кандидатской диссертации и в свободное от службы время часами сидел с книгами, что-то записывал, чертил таблицы. Он быстро научил Лёню своей системе, к тому же хорошо разбирался в химии и физике. Такой подход к делу дал результат – после службы Лёня без особых проблем поступил в Первый медицинский. Однако попасть в ученики к доктору Булю не удалось. У Буля просто-напросто не было учеников. Единственное, что получалось, это прочесть его книги и периодически посещать лекции.

В эпоху реформ у психиатра Пехтерева юношеское увлечение неожиданно трансформировалось во вторую, щедро оплачиваемую профессию иллюзиониста. Сказались мощная природная биоэнергетика плюс обыкновенная ловкость рук при полном отсутствии жульничества. Ну, или почти при полном отсутствии. И вот что интересно: те же самые руки совершенно не умели держать отвёртку или паяльник, и эти предметы из них тотчас вываливались. А вот игральные карты и шёлковые платки в тех же самых руках почему-то начинали летать и даже парить в воздухе.

В один из дней подоспели ангажементы для международных гастролей. Отлично принимали в бывших соцстранах. Особенно в Венгрии, где Пехтерев задержался на пару лет, колеся по Балатону. В местечке Надьберень встретил Веронику, которая трудилась массажисткой в дорогом отеле, и вскоре стала его женой и верной помощницей – легко запрыгивала в ящик с двойным дном и пропадала в зеркальном шкафу.

«Русский Коперфилд!» – голосили малотиражные уездные газеты.

«Звезда европейского иллюзиона!» – вторило хилое местное телевидение. Вероника смотрела на него с восторгом и ужасом. У неё были светло-карие с поволокой глаза и тёмно-русые волосы. Мягкие стройные пальцы с каким-то особо нежным цветом маникюра.

Хозяйку отеля, где они познакомились с Вероникой, родом была из Чернигова, хотя венгры называли её американской миллионершей. Во время войны ещё подростком её угнали в Германию, а город, где она работала на химическом заводе, освобождали американцы. В неё влюбился молодой американец, и увёз в США. Вот так и стала «американской миллионершей». После смерти мужа перебралась в Венгрию, где купила кусок земли и построила отель. «Всё поближе к России…» – то и дела повторяла она.

– А в России купить отель побоялась! – говорила Вероника.

– Немудрено, – отвечал Леонид, – Они ведь здесь даже понятия не имеют, что такое рэкет. Спрашиваю как-то у владельца маленького кафе, мол, рэкет не донимает? Он отвечает: а что это? Ну, говорю, дескать, когда за определённую плату обеспечивают крышу. А он снова не понимает: в Венгрии хорошие кровельщики! Ну, я, в смысле «крыша» – это прикрытие. А он, пожимая плечами, – а полицейский тогда зачем?..

– Да уж… тёмные люди, что с них взять… – смеялась Вероника.

Через год перебрались в Сербию.

– У нас озолотишься! – обещали импресарио.

– Вы уверены?

– Сербы доверчивы и обожают фокусы!

Вскоре начались и фокусы, теперь уже в виде «гуманитарных» бомбардировок самолётами НАТО Белграда и его окрестностей. Квартирная хозяйка тяжко вздыхала:

– Ночью пришли и увели сыновей…

– Кто?

– Военные. Говорят, в Косово увезли…

В Порто Монтенегро удалось попасть на паром. Адриатика расшалилась не на шутку. Тёмно-серые водные глыбы, напоминавшие ожившие скалы побережья, терзали видавшую виды морскую посудину. Пехтерев фотографировал волны. В какой-то момент показалось, что волны, замирая на мгновение, ему позируют, и стало немного не по себе.

– Ты только посмотри, – теребил он Веронику за рукав, – Они живые!

– Мы потонем? – спрашивала Вероника.

– Ну, что ты, – он проводил мягкой ладонью по её шёлковым волосам, – Что ты… на флоте есть такое понятие: живучесть корабля. Мы даже и не представляем, какой силы может быть эта живучесть.

– А живые волны? – повторяла Вероника, мелко стуча зубами от страха.

– Ну, что ты, что ты?!

В Римини был успех. Вероника предложила мелодии Нино Рота в виде музыкальных оформлений его выступлений. С тех пор каждый номер сопровождался увертюрами из фильмов Феллини. Знаменитый итальянский мистификатор родом был из Римини, и это добавляло популярности.

«Chi no puo imparare l,abici non si puo dare in mano Biblia» – кто не способен выучить азбуку, тому нельзя давать в руки Библию» – твердил самоучитель итальянского языка. Итальянский привлекал мелодичностью форм и мудростью содержания. Или наоборот, сразу и не поймёшь. Впрочем, как и близость любимой женщины. Казалось, раньше Вероника только и делала, что изучала секреты Камасутры. Каждому свой талант.

В Римини он выступал на эстраде местной эстакады, выходящей далеко в море. Жили на самом берегу в маленькой гостинице. Серое море то и дело уходило, обнажая илистое дно, по которому бегали крабы. Можно собирать прямо в корзинку вместе с ракушками мидий.

«Basomaria-altromaria» означало прилив и отлив. Гостиница по-итальянски «albergo». Хозяйку отеля звали Альберта. Короче, Альберта из альберго. Пехтерев преуспевал в изучении итальянского. Вероника тормозила. Путала понятия. Зайдя в магазин, приветствовала продавцов:

– Арревидерчи!

Что означало: «до свидания».

Альберта скользила по гладким половицам своего отеля, словно изящная баркета по волнам Адриатики и была неравнодушна к Леониду. Иногда её томные взгляды бросались в глаза посторонним.

– Я её задушу… – обещала Вероника.

Если бы не многокилометровый пляж, отнятый у моря предприимчивыми северянами, Римини представлял бы собою заурядное захолустье. Правда, из Римини можно сгонять в Сан-Марино – миниатюрное государство в горах. Или Венецию. Но Венеция задыхалась от туристов, а Сан-Марино обойдёшь за час. В целом, в Римини можно было бы неплохо жить. Но потом с гастролями не пошло: сменились местные власти и чтобы продолжить лицензию, требовалось дать взятку.

– Никуда не денешься – мафия, – объяснил импресарио.

– Я был уверен, что в Италии с мафией покончено раз и навсегда, по крайней мере, на севере?! – огорчился Пехтерев.

– Вы нам льстите.

– Я буду плакать две недели… – обещала Альберта.

– А потом?

– А через год буду ждать в Римини.

– А я тебя обязательно задушу! – дружелюбно улыбалась Вероника.

Паром, теперь уже в Грецию, оттуда на остров Кипр, где под псевдонимом «Граф Калиостро» он колесил с гастрольным чёсом по отелям 3 года. Конкурентов не было. Появлялся, время от времени, какой-то ленивый Мистер Мэджик, демонстрирующий фокусы из репертуара дореволюционного цирка. Разве это конкурент? Так, для разгона.

– А теперь мистер Мэджик вам продемонстрирует удивительные фокусы с белыми мышами! – в момент усталого раздражения ворчал Пехтерев.

– С бэлыми мушшынами! – хохотала Вероника, выходя из душа.

– Ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья! – говорил он.

– Это Вознесенский?

– Это Пастернак.

Однажды в Аянапе повстречалась компания однокурсников. Пехтерев решил: узнают сами, таиться не будет, а нет, пусть остаётся интрига, вроде он, а вроде и нет. Однокурсники, скорее всего, его не узнали. Что не мудрено: очень уж загадочный был образ: парик с прямыми белокурыми волосами, спускающимися до плеч, в широкий разлёт брови, горбатый, похожий на клюв, нос, усиленный специальными средствами. Правда, Кипр такое место, где рано или поздно кого-нибудь встретишь снова. Ну и что? Мало ли сейчас бывших врачей, сменивших профессию? Кто-то на эстраде, кто-то в бизнесе, кто-то на подиуме. На панели, слава богу, вроде никого пока нет, и ладно.

«Надо выходить на большой простор, на большой простор…» – повторял то и дело он. Вероника не прекословила. Она вообще никогда не возражала. Надо, значит надо. Единственное, чего хотела Вероника, это ребёнка, и ещё, конечно, в Ленинград, в Питер. Странно, они ровесники, жили буквально через два дома на примыкающих друг к другу улицах: Пехтерев на Кирочной, Вероника на Таврической, а встретились на Балатоне.

– Отработаем этот контракт, и домой! – обещал он, пощипывая бородку.

– Может быть, желаете в Южную Америку: Колумбия, Боливия, Эквадор? -

спросили как-то в Никосии предприимчивые латиноамериканцы.

– Где Парагвай? – усмехнулся Леонид.

– Osaso (возможно) и даже, por lo visto (наверное), ciertamente (конечно)!

– А столица Парагвая по-прежнему Асунсьон?

– Асунсьон, Асунсьон!

– Паэлья? – спрашивал Борхес, импресарио, когда они шли обедать в знакомую таверну.

– Большую сковородку, – соглашалась Вероника.

– Вино?

– Вода без газа и кофе эспрессо, пор фавор (пожалуйста)…

Граф кивал в ответ и направлялся к свободному столику.

– Сегодня нежарко, – говорила Вероника.

Пока Борхес делал заказ, Вероника смотрела Графу в глаза и гладила руку.

Граф помалкивал. В голову лезли мысли о предопределённости.

«Достиг я высшей власти…» – сказал однажды Пушкин устами Бориса Годунова. Ну, и что, собственно? Достиг того, о чём всю жизнь мечтал?

Но ведь и действительно, вся эта история началось ещё тогда в середине 80х. Причём, от какой-то совершенно незначащей точки отсчёта. Никоим образом несвязанные, на первый взгляд, вещи: начало перестройки в СССР, неурядицы по службе, свергнутый диктатор Стресснер, бред сумасшедшего Мухина. Казалось бы, какая во всём этом событийном хаосе взаимосвязь?

Если смотреть с высоты птичьего полёта, Асунсьон выглядит очень даже и привлекательно – беленький такой, в сизой дымке на берегу широкой и быстрой реки. А вблизи, ничего особенного – большая каменная деревня.

– Теперь уже можно никуда не спешить, – почему-то подумалось вслух,

– Perce? (почему?) – переспросил Борхес.

– Потому что Володька сбрил усы, но может, и я на что сгожусь…