Цветок, похожий на звезду [Лариса Ритта] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Посвящается

городу моего детства и моей юности,

городу первой любви, первых надежд и первых разочарований.


Справка для истории: события, описанные в этом сюжете,

доподлинно имели место в действительности,

поэтому все, кто вдруг узнает себя в персонажах, 

могут не сомневаться, что это именно они и есть.




Рисунок – Лариса Ритта


Пролог

Стояла Эпоха Прощания со Старым Веком.

Ещё жив был советский союз, и был он ещё крепок внешне. Сочинялись лозунги, и плыли на праздничных демонстрациях над толпами чудовищно увеличенные, квадратные, чёрно-белые портреты вождей.

Ещё строился БАМ, и пелись песни о БАМе.

Проводились открытые партийные собрания. Изучалась в школах биография Ленина, и в обязательном порядке старшеклассники заучивали статью «Партийная организация и партийная литература».

Окрестившие своего ребёнка родители вставали перед товарищеским судом. На Пасху в крупных городах комсомольские активисты устраивали пикеты, беря молодёжь на карандаш.

И всё это доживало своё последнее время. Мало кто чувствовал это. Но веял уже ветер перемен.

А Любовь была всегда, как и положено в мире.

Ибо Любовь правит миром, и закон этот нерушим. 

Ещё крепки были корни тоталитаризма. Ещё рвал на сценах струны, нервы и сердце Владимир Высоцкий, не зная, что сроку ему осталось не «сорок сороков», а чуть больше года.

Но веял уже ветер перемен. И никто не знал, что он поднимет жестокую бурю, которая сокрушит все, созданное веком.

И только Любовь останется, чтобы сохранить мир.

А пока всё было, как было. Были стабильными зарплаты. Оплачивались больничные. Не было мобильных телефонов, и приходилось иметь запас двухкопеечных монет, или выпрашивать их у прохожих, чтобы позвонить по телефону-автомату.

Хорошие американские джинсы стоили 150 рублей, только купить их было негде, поэтому все носили польские.

Компьютеры назывались «ЭВМ» и стояли только в крупных научно-исследовательских институтах. Менеджеры назывались просто управленцами и были непопулярными должностями, а офисы назывались просто конторами и были местами скучными и решительно не престижными.

А Любовь была всегда, как и всегда в мире.

Всё было, как было. Личный автомобиль считался роскошью, а женщина за рулём – экзотикой. В школу не разрешали ходить в брюках, зато вдруг вошли в моду длинные юбки. За хорошими сигаретами и финскими сапогами ехали в столицу, потому что в провинции товаров не было. И не было плазменных экранов, видеоплееров, цифровой фотографии, кофе «капучино» и профессии «дизайнер». 

А Любовь была, как и во все времена.

Ибо во все времена только Любовь владеет миром, и закон этот нерушим.

И в год 19… от Рождества Христова стоял месяц апрель, носилась в воздухе весна, во всех учреждениях писались лозунги и подклеивались портреты основоположников.

И в мой дом постучался одинокий путник.

Вернее, путница. Подруга Анна.

И впустила я путницу, и услышала…


1

Это была ошеломляющая новость.

Как у всякой ошеломляющей новости, её концов было найти совершенно невозможно, но это было уже неважно.

Всё теперь было неважно! Всё!

Анюта рассказывала уже два часа. Я слушала, затаив дыхание, забыв обо всём. О, ради такой новости можно было пожертвовать многим в жизни. Свиданием, например. Или деньгами. Или устроить завтра праздник и не ходить на работу. Хотя, завтра и так не надо идти на работу. Завтра и так праздник – весенний молодёжный общегородской субботник, за который на понедельник дают отгул.

А ещё можно собрать друзей и всех ошеломить – ребят из нашего КБ, двух знакомых учительниц из подшефной школы, позвонить подруге детства Лёльке, чтоб приехала. Ради такой новости можно бросить все и приехать. Анюта, кстати, так и сделала: бросила все дела и приехала ко мне из другого города, чтобы рассказать.

Я уже два раза подогревала чайник, но ни есть, ни пить не могла. Всё было слишком необыкновенно. И так всё по-человечески просто. Они, эти существа, эти пришельцы, были только очень высокого роста, а в остальном – совсем такие же, как мы. Совсем-совсем такие же, как мы!

Мне всегда казалось, что это случится. Я всегда этого ждала, с самого детства. И вот, наконец, дождалась – они прилетели!

Анюта окончила рассказ, допила свой чай и посмотрела на меня ясными глазами.

– Как хочешь, – сказала она. – Во всём этом можно усомниться. Нам на лекции сказали: «Этому можно не верить». Но мне больше нравится верить.

Я провожала подругу на поезд, будучи в прекрасном трансе. О, конечно, мне тоже нравилось верить! Да что там! Я поверила безоговорочно, сразу – и будто проснулась. А как можно не верить? Это же рассказывали очевидцы! Это проверенные данные – множество людей было опрошено. Все они видели сияния, и автомобили вставали без видимых причин, просто глохли моторы – и всё, а потом появлялись они – высокие, выше человеческого роста, светловолосые… В конце концов, Анюта не сама это сочинила, это на официальной лекции рассказывали, на курсах по психологии, и никто, никто больше не знает, кроме тех, кто посещал курсы.

И Анюта – любимая моя институтская подруга – в своём городе одна-единственная носительница тайны. А в моём городе – пока только я.

Я ехала домой с вокзала в автобусе, улыбалась сама себе и думала: а что если сейчас взять и крикнуть: «Граждане! Слушайте! Великая весть! Мы не одни во Вселенной! Они прилетели!..» Ой, что будет, ой, что начнётся! Все ахнут, замрут, потом автобус остановится, потому что шофёр бросит кабину и зайдёт в салон слушать.

Я заходила в магазины, покупала булки и плавленые сырки и опять думала: встать сейчас посреди зала и воскликнуть: «Товарищи! А вы знаете!..»

Ой, что будет, что будет! Я воображала лица людей, объединённых одинаковым детским выражением. Как сначала все оцепенеют, а потом кинутся друг к другу, станут смеяться и обниматься, продавцы выйдут из-за прилавков, вынесут апельсины и печенье, захлопает шампанское, запахнет праздником, а потом праздник вырвется на улицу и помчится по городу, поселяя в каждом человеке просветлённое изумление…

За вечер я только и сделала, что нашла старые ботинки к завтрашнему субботнику. А попутно нашлась ещё моя любимая кепка. У меня есть такая кепка, которая теряется каждую осень, а каждую весну находится, и замечательна она тем, что беспрестанно падает с головы.

Я померила кепку перед зеркалом, но всё равно больше ни о чём думать не могла. Несколько раз я порывалась кинуться в общежитие к девчонкам, но в последний момент вспоминала, что они со школой уехали в театр и вернутся поздно ночью. Новость не давала жить спокойно, читать книгу, писать письмо. Поминутно я кидалась к окну, вглядываясь в тёмную улицу, в ночное небо, сама не зная зачем. Наверное, рассчитывала увидеть пришельцев.

Сон не шёл. Вечер превращался в ночь, я лежала в постели, смотрела на оконную штору и пыталась представить, что будет среди наших завтра, на субботнике, когда я расскажу. Что скажет наш железный профорг Гордеев? И умник Дима? И умница Ира? И красавица Люська? Вот это будет радости, вот будет восторг! И как это вообще здорово, когда твои друзья тебя понимают!

Шла ночь. Земля наша, голубой шарик на ёлочной лапе Вселенной, мчалась в непроглядную темноту, и мы мчались вместе с ней, и были на ней теперь не одни. Они прилетели. Долгожданные, незнакомые, лунные люди, они прилетели, они были здесь, дышали нашим воздухом, слышали нашу речь, а вокруг них были наши леса, и наши города, и наши мосты, и наши дети, и мы… Пришельцы, прекрасные Неземляне, они нуждались в нас, они искали нас и нашли. И это было прекрасно. И я наконец начала засыпать с этой счастливой мыслью, успев ещё раз подумать о том, что будет твориться завтра, на субботнике, когда я расскажу.


2

Назавтра я едва дожила до первого перекура.

– Прошу высказываться, – предложил наш железный профорг Гордеев после моего пламенного выступления. – Регламент одна минута, – назначил он, взглянув на часы, и выбросил сигарету в кучу мусора.

– Лабуда! – высказался первым Женька и уложился в одну секунду.

Кондратьев и Горлов, примостив между собой походную шахматную доску, уже успели разменяться фигурами.

– Горлов, скажи, не отсутствуй, – одёрнула их дисциплинированная Ира.

Дима Горлов раздражённо дрыгнул рукой, сделал ход, после чего взглянул осмысленно.

– Э-э, – сосредоточился он, – видите ли, дело в том, что у меня вызывает сильнейшее сомнение… м-м… сам факт… о, пардон! – он потерял пешку и основательно замолчал.

– Девочки-и! – Люська заворожено обводила всех своими зелёными глазищами. – Ой, девочки-и, высокие, светловолосые. Не то, что наши!

Она метнула взглядом на Гордеева, но лицо железного профорга было непроницаемым.

– А почему они в контакт не вступают? – спросил Кондратьев. Он любил обстоятельный образ жизни.

– Они присматриваются, – сообразила Люська. – Мало ли что.

– Что касается Альфы Центавра, – воспрянул Дима после удачного хода, – то, насколько мне известно, наука отрицает возможность существования жизни на её планетных системах, а, следовательно, цивилизации.

Люська внимательно выслушала и обеспокоено уставилась на меня. Я пожала плечами.

– Платье новое сошью, – решила Люська на всякий случай. – Макси. С оборками. Или лучше с разрезом. Как думаешь, Ир? Сейчас все шьют с разрезом. Вот от сих до сих.

Она показала, до каких пор разрез. Кондратьев с Горловым отвлеклись от шахмат посмотреть, после чего Кондратьев присвистнул, а Дима печально вздохнул. Гордеев безмолвствовал, изломив бровь.

– Ничего не понимаете! – расстроилась Люська. – Технари. Вот пришельцы бы поняли.

– Их интересуют не моды, а научно-технические и культурные достижения,

– сформулировала Ира. – Надо думать не о платьях, а о своём духовном облике.

Женька заржал и повалился на кучу веток, приготовленных для вывоза. Гордеевская сигарета проточила прах старых листьев, и в звонкий воздух взошла нежная вибрирующая струйка дыма. Наши КБ-шники уставились на неё, охваченные созерцательным отупением. Грело солнышко. По соседству, во владениях подшефной школы, дикие школяры тоже отдраивали территорию и вопили, как резаные. От нас было видно, как там, между ними, снуёт Оксана, высокая, в яркой куртке.

Женька поднялся, хрустнул молодым телом и одним прыжком прибил зыбкий дымок.

– Я эту лабуду ещё в прошлом году читал, – объявил он. – Развесили уши… Скажите, работать неохота!

Он поднял грабли, сбалансировал их на плече и ушёл, крепко тараня землю новыми кроссовками.

– Врёт, – убито сказала Люська, глядя ему вслед. – Врёт, правда, Гена?

Гена Гордеев молчал, сосредоточенно разглядывал верхушки тополей, в которых уже вился зеленоватый предмайский туманчик.

– А я видела этого вашего пришельца, – вдруг незапланированно внедрилась в дискуссию тётя Феня. Она стояла под рукописным плакатом «Все – на субботник!», в белом платочке, воинственная.

– Говорит, – авторитетно начала она, – купи, говорит, бабка, груши. Открыл котомку – а там и правда груши. Во-от такие, – тётя Феня потрясла сложенными кулаками. – Сразу видать, не наши груши. И сам с усами! – торжественно закончила она.

– И груши были из солнечной Грузии, – весело заключил Кондратьев.

– Что же я, грузина не узнаю, – обиделась тётя Феня.

– Атас, – спокойно провозгласил Гордеев, дальнозорко вглядываясь вдаль. – Близится шеф. Все по местам!

Наши отдохнувшие КБ-шники резво вскочили. Кондратьев виртуозным жестом карманника упрятал шахматы и подмигнул мне. Я молча отвернулась.

– А почём были груши, тётя Феня? – заинтересованно спросила за моей спиной Люська.


3

В восемь часов вечера я вышла из дома, чтобы начать всё сначала. Итак, мои сотрудники нас не поняли. Нас с пришельцами. И сейчас я делала вторую попытку поделиться счастливой новостью. Я очень старалась не расстраиваться. Конечно, надо было знать наше проектное КБ-2. И особенно иронического Гену Гордеева. И особенно скептического Диму Горлова. А уж Женьку подавно. Не говоря уж о Кондратьеве. Но пусть, пусть ребята, они насквозь материалисты, пусть Ирка, вечный сухарь, но Люська, Люська…

Пока я вспоминала своих сотоварищей поимённо добрым словом, путь мой пролегал прямиком к общежитию рабочей молодёжи. Нет, девчонки – это не, то, что наши – утешала я себя. Это совсем другое дело. Танечка всё-таки физик с правом преподавания астрономии. Ей будет интересно. А Оксана – и вовсе литератор и вообще утончённая натура – пишет стихи, играет на гитаре, она очень одухотворённая… Нет-нет, они – совсем другое дело. Они, конечно, поверят и поймут.

Я поднялась на третий этаж, прошла по коридору направо и толкнула дверь комнаты с номером 307.

Картина, представшая передо мной, была до боли знакома. Физичка Танечка, примостившись за обеденным столом, склонилась, как орлица над орлёнком, над раскрытыми книгами. Оксана с вымытыми, распущенными по плечам волосами сидела на кровати, заваленной школьными тетрадями. В комнате утончённо пахло польским шампунем, сигаретным дымом, старыми бумагами и другими высокими материями. То есть, ничем съестным.

– Ой, что я расскажу! – пугала я, бегая взад-вперёд по комнате. – Ой-ой! Ух, ты! Ого-го!

Танечка пискнула: «Мамочки!», а Оксана схватилась за сердце:

– Живы-то останемся?

– Умрёте! – радостно пообещала я, села за стол и выложила всё единым духом.

После моего рассказа в комнате зависла зловещая тишина. Первой сдалась Танечка.

– Какой ужас! – проговорила она. – У меня и так одни проблемы. Павлик не кормленый. А тут ещё и пришельцы…

Она закусила губу, сгребла книги и прижала их к груди, словно мадонна младенца. – У меня ужина нет, – горестно объявила она. – А уже девятый час… Я пошла.

Я с последней надеждой посмотрела на Оксану, как на существо более одухотворённое. На её лице, лишённом на ночь косметики и потому особенно просветлённом, появилась знакомая сень вдохновения.

– Боже, как я устала! – эпически начала она. – Вчера в театр ездили, совершенно не выспались. Сегодня субботник, устали, как собаки. Завтра – детей на олимпиаду везти. К десяти утра. Считай, воскресенье – коту под хвост. В понедельник – педсовет, мне выступать…

Тут она, наконец, обратила внимание на моё лицо.

– Есть ли пришельцы, нет ли их – всё равно замуж не за кого выходить, – успокоила она меня.

И мы, три красивые, образованные, молодые специалистки замолчали, думая каждая о своём. Оксана о том, что не за кого выходить замуж. Танечка о том, что нечем кормить мужа-студента. Я – о том, сколько лететь до звезды альфы Центавра.

– Тань, сколько до звезды альфа Центавра? Только точно.

– Сейчас учебник принесу, – пообещала Танечка. – Ой, меня сейчас Павлик съест. Я ничего, ничего не успеваю, – в полном отчаянии пожаловалась она. – Во вторник у меня открытый урок. «Коэффициент размножения нейтронов и критическая масса ядер урана».

Я уставилась на Танечку.

– Размножения нейтронов? – переспросила я, на минуту забыв о пришельцах. – Они что, тоже?..

– В нашей школьной программе ещё и не то бывает, – припечатала Оксана, а Танечка сомнамбулически покивала. – Павлик меня съест, – обречённо повторила она.

– Возьми у меня булочек, – осенило Оксану. – Остались от детей после субботника.

Дверь скрипнула, отворилась, в ней возникла кудлатая, бородатая физиономия некормленого Павлика.

– А-а, – поздоровался он, увидев меня, и посмотрел в потолок. – Я жрать хочу, – напомнил он.

Танечка с книгами и булочками исчезла. Оксана обернулась ко мне.

– Вот, – потрясла она тетрадками. – В школу бы к нам, твоих пришельце. Сразу бы раскололись! На, посмотри! – она стала бросать мне тетрадки. – Почитай вот, что пишут мои дети. «Лермонтов пришел к Печорину в гости, – с чувством продекламировала она, – и сказал: «А Бэлу советую припрятать». А вот ещё, слушай: «Татьяна – удивительное вещество». И это мои ученики!

Я почитала сочинения, посмеялась, поговорила с Оксаной о проблемах воспитания подростков и о юбках с разрезами и пошла. В коридоре, возле двери, на ящике с обувью сидел с книжкой Павлик. В руке он держал булочку с котлетой из школьной столовой. Я подошла к дверям.

– Слушай, – встрепенулся Павлик. – Танька говорит, ты пришельцев видела?

Лицо у него было детское, глаза голодные, в бороде сидели крошки.

– Ага, – сказала я.

– Ну, и как? – сочувственно спросил Павлик.

– Нормально, – сказала я.

– Вот, – сказал Павлик, – а мы тут, как эти…. Вот, скажи, – он потряс учебником с надписью «Гидродинамика». – Ну, выучу я. Ну, сдам. Ну, получу корочки. И чего? Сколько я ей буду приносить, в натуре? Она же первая завоет. Ни на квартиру, ни на машину… Верно?

– Не знаю, – я пожала плечами. – Дай пройти.

– А сами… – Павлик подобрал длинные ноги и кивнул на комнаты. – У одной шестнадцать часов, у другой двадцать. А какая жизнь? Днём тетрадки, ночью пишут. Спроси у них, чего они пишут, они сами не знают. Телевизора нет, в кино не ходим, обедаем раз в неделю, на фиг…

– Я пошла, – сказала я.

– Ты, давай, заходи, – пригласил Павлик и куснул булочку. – Расскажешь там чего-нибудь. А то мы совсем уже одичали, как эти…


Сокращая путь, я шла домой через школьный стадион. Весенняя земля, еще не просохшая, пружинила под ногами. Там и сям длинно поблёскивали остатки луж. Огромное чёрное небо стояло надо мной. Оно должно было сиять сейчас, как пишут в романах, мириадами далёких звёзд. Но я была без очков и видела всего несколько штук. Остальные подразумевались. Созвездие Центавра тоже только подразумевалось. А, может быть, в это время года оно у нас вообще не наблюдается. Возможно, оно сияет сейчас совсем в другом месте. Например, над Канадой. И какой-нибудь канадский лесоруб, задрав вверх бороду, видит над головой в тёмном небе его четкое очертание, и в нём – маленькую звёздочку-блёстку. Звезду Альфу. Такую кличку дают иногда собакам. А Центавр-Кентавр – сказочный человек-конь. Между прочим, мой знак Зодиака – Стрелец – как раз и есть Кентавр. И, наверное, именно поэтому такой праздник у меня в душе. Даже несмотря на то, что мне никто не верит.

Я пришла домой, открыла взятую у Танечки старую школьную «Астрономию» Воронцова-Вельяминова и нашла, что до звезды альфы Центавра четыре световых года. Потом я взяла листок бумаги и высчитала, что, если скорость космического корабля будет превышать скорость света в двести тысяч раз, то пришельцы смогут летать на свою альфу обедать, а потом возвращаться к нам, на работу.

И это меня успокоило. Только почему я, дура, не спросила у Танечки, что происходит с телами, летящими со сверхзвуковой скоростью…


4

Наутро я сидела в автобусе на заднем сиденье с дорожной сумкой в обнимку и в любимой кепке, сваливающейся с головы. Я ехала в город своего детства. Я подскакивала на ухабах, смотрела в окно и думала о том, что там, в городе моего детства, меня поймут и послушают. И мне поверят.




Коллаж – Лариса Ритта

И ещё я думала о том, как в 12 часов дня по нашей улице опять пройдёт художник с двумя овчарками колли на поводке. Одна собака будет посветлее, другая потемнее. Собаки пройдут гордо, не суетясь, высокомерно неся над землёй свои длинные аристократические морды, а художник пройдёт незаметно, скромно, словно не он вывел собак на прогулку, а они его.

То, что он художник, считаю я. На самом деле, он может быть кем угодно. Например, главным технологом судостроительного завода. Или фотографом. Или плотником, сыном плотника. Кем угодно. Я не знаю, откуда он берётся, но в 12 часов дня он проходит по нашей улице с запада на восток, а в час возвращается обратно на свой необжитый, туманный запад, и каждый раз его спина выражает глубокое отрешение от земных суетных дел.

А ещё я думала о том, о чём думать было нельзя. О том, что до сих пор коллекционирую двушки на телефон-автомат. На всякий случай. А никаких всяких случаев быть не должно – всё кончено раз и навсегда. Одиннадцать месяцев назад. В самое цветение садов – в вишнёво-яблоневые метели, в отчаянные, зеленоватые соловьиные ночи, в бело-розовые потрясённые дни. А я тогда всё не верила, что конец, всё надеялась, что это ошибка, всё прибегала в сад, чтобы поплакать в одиночестве, чтобы ещё раз всё вспомнить и обдумать… А сад молчал, не зная, чем помочь, и только осыпал на меня свои белые лепестки…

Нет, нельзя было об этом вспоминать, и монеты автоматные надо истратить сегодня же все до единой – и дело с концом.

И за всеми этими лёгкими и тяжкими думами я не заметила, как влетела в свой город, и он открылся передо мной сразу – мой город, уютный, деревянный, весёлый, умытый ночным коротким дождём.

Я вылезла на остановке возле кинотеатра, и автобус помчался дальше, сияя грязными боками. Я повесила сумку на плечо и огляделась.

Город массированно готовился к первомайским праздникам. В воздухе пахло краской. Вышедшие из сказок Андерсена маляры несли по улицам высокие лестницы, длинные кисти и окрашенные разноцветными красками вёдра. Под их руками всё волшебно преображалось. Кинотеатр довоенной архитектуры красили в розовый цвет, ограду сквера – в свеже-зелёный, патриархальные водоразборные колонки – жёлтенькой нитроэмалью, а магазин «Ткани» – в цвет, не поддающийся никакому описанию. Я вспомнила у одного молодого известного автора цвет «греющейся на солнце анаконды, только что проглотившей молодую мартышку» и подумала, что это тот самый цвет и есть.

Часы на колокольне ожили, зазвонили три четверти, и я задрала голову – над городом летели облака, перезвоны, голуби…

Если бы только пришельцы могли увидеть мой город! Его круто убегающие к реке узкие улицы, его домишки, резные наличники, переплёты на окнах буквой «Т», и некрашеные заборы, и лавочки перед заборами, и кошек на заборах, и бабушек на лавочках… И эти первые лужи с голубиным пухом, отражающие небо, облака, колокола…

А, может, они уже видели всё это? А, может быть, они ходят здесь, рядом? Или они ещё там, далеко?..

Я задрала голову ещё выше, и кепка немедленно свалилась прямиком в грязь. Я наклонилась её поднять – и вдруг услышала своё имя. Казалось, меня позвали с самого неба, куда я только что вглядывалась, щурясь от солнца. А вдруг? А почему нет?

Я оглянулась. Через дорогу ко мне бежал Санька.

Когда-то давно, сто лет назад мы учились в одном классе. Он писал мне объяснения в любви. Сначала печатными буквами, потом прописными. Потом преподносил букеты цветов, похищенных в чужих садах. Потом мы катались вдвоём на одном велосипеде. А потом мы стали взрослыми, и я влюбилась в другого человека.

– Санька, привет! Ой, слушай, – затараторила я. – Ты не представляешь! К нам пришельцы прилетели! Санька был худой, и глаза у него были тревожные.

– Это правда, что ты выходишь замуж?

Я вздохнула и закрыла глаза. Три года назад между нами встал другой человек. А одиннадцать месяцев назад этот человек исчез из моей жизни. А Санька не хотел исчезать. Хотя ему давно уже было пора.

– Ну, правда, – сказала я, закипая.

Он стал смотреть поверх моей головы.

– Пришельцы, – напомнила я тему беседы.

– А… – он очнулся. – А свадьба будет? Где вы жить будете?

– На альфе Центавра! – разозлилась я.

– Далеко… – он задумался.

– Ну, хватит! – закричала я, чуть не заплакав. – Никуда я не выхожу! Пришельцы прилетели, ты что, не понимаешь?!

Он смотрел на меня сверху вниз глазами скорбными и серыми и молчал. Было ясно, что дело вовсе не в сплетне о моей свадьбе. Просто, каждый раз, встречая меня, он прощался со своим детством. Я ещё раз вздохнула и пошла.




Коллаж – Лариса Ритта

И мой город меня обнял и успокоил. Какой мягкий, какой весенний стоял день! Белый-белый, сияющий и свежий, пахнущий рекой. Конечно, Санька опять сошёл с ума от ревности. Но мой город меня поймёт и поверит. Ведь так не хочется падать с облаков в лужу. Так хочется парить и петь. Особенно весной.


5

Я свернула за угол к дому.

По нашей улице синусоидой, то поднимаясь, то пропадая, тянется длинный извилистый земляной гребень. Говорят, что этот вал остался со времён татаро-монгольского нашествия. Вот здесь, стало быть, под старой ветлой, возле моего забора, сиживал 600 лет назад какой-нибудь бедный кровожадный татарин-маньяк и чистил свой ятаган. А, может, наоборот, вглядывался вдаль из-под руки светлейший русоволосый князь…

Я берусь за кольцо своей калитки. Оно гладкое, высветленное человеческими руками. Может быть, за него уже брались пришельцы? Первым меня встречал Дружок. Он вырвался из своей будки и описал вокруг меня восторженный круг почёта. А потом преданно положил свои грязные лапы на моё светлое пальто. Я не прогоняю его. Нельзя быть мелочным, когда тебя любит какое-то живое существо. А пальто через два дня всё равно снимать – весна…

Дикий посвист спугнул нашу лирическую встречу. Это с крыши своего сарая приветствовал меня Толян, профессиональный голубятник и потомственный философ. Он стоял, прочно укоренившись между небом и землёй, красиво держа в чёрной руке белоснежную голубку. Я помахала ему.

– Опять приехала, балерина? – глубокомысленно заметил Толян. – И чего тебе надо в этой дыре?

– Ничего себе, – сказала я, лаская собаку. – Здесь моя родина. – Ро-о-дина… – скептически протянул Толян, следя за синхронным полётом в небе голубиной стаи. – Какая у вас, баб, может быть родина? Куда вас мужик привезёт, там ваша и родина…

Он собрался свистнуть ещё раз, но вдруг что-то такое учуял в небе. В один миг его неказистое приземистое тело стало напружиненным и прекрасным. Он сделал какое-то неуловимое, разбойничье движение – и из рук его, словно белый факел, с шумом вырвалась голубка и понеслась в небо, стремительно расширяя круг. Толян наблюдал за ней, прищурившись, и лицо его было вдохновенным, как у музыканта. Я отряхнула пальто и подошла к сараю поближе.

– Толян, слушай, – позвала я, глядя вверх, – помнишь, ты летающую тарелку видел?

– Я? – оскорбился Толян.

– Ну, да. Ну, ты рассказывал, помнишь? Ну, вспомни! – понукала я.

– А-а, – вспомнил Толян, тяжело вздохнул и стал смотреть с крыши вниз. – Это я пьяный был, – сознался он сокрушенно. – А, может, и не пьяный, – добавил он, поразмыслив, – может, пошутил.

– Не может быть, – расстроилась я.

– Нет, – принял окончательное решение Толян. – Пошутил. Не грусти, балерина!

Что ж, хорошо. Я постараюсь не грустить. Хотя мне сейчас это трудно. И я иду в дом – меня он не предаст, мой старый дом. Он послушает меня.

«Пришельцы прилетели», – говорю я тихо старинной медной дверной ручке, и дверь распахивается, впуская меня такую, как есть – в грязном пальто, в кепке, сваливающейся с головы и с головой, полной фантазий.

«Пришельцы прилетели», – делюсь я со старинным мраморным умывальником, и умывальник почтительно качает носиком, выплёскивая мне на руки чистую водицу.

«Пришельцы прилетели!» – объявляю я стенам, старому шкафу, умолкнувшим часам, половикам на полу.

«Они высокие, светловолосые», – рассказываю я высокому старинному зеркалу в тёмной оправе с резными завитушками – в него впору смотреться красавицам в бальных платьях, с меховыми боа на голых плечах. Или бравым гусарам, или господам в цилиндрах… Но я вижу в нём только себя – лохматую модную девицу, одетую в стиле «диверсант» – в высоких сапогах, с широким солдатским ремнём поверх длинного грубошёрстного свитера.

Я прохожу по дому, половицы скрипят под моими ногами, половицы широкие, с выпуклыми от времени сучками, со щелями в промежутках. Они помнят моё детство. Если сесть на корточки, можно наковырять в щелях в разных местах всякое добро – бусинки, бисеринки, застрявшие ребром старые монетки, ржавые патефонные иголки или даже кукольный маленький ножичек из пластмассы. И со всем будут связаны истории: как потеряли, как искали-искали и не нашли. А теперь вот, через двадцать лет, нашли. Только уже не нужно это никому. Слишком поздно нашлось. И это грустно, когда ищешь, а находишь слишком поздно…

Я вытаскиваю из старого шкафа весеннюю куртку, выхожу из дома и свищу Дружку.

– По магазинам! – даю я команду.

Когда мне бывает грустно, я всегда иду в магазины. Смотрю на вещи, которые купила бы, но не куплю, потому что нет денег. И на вещи, которые не куплю никогда. Даже если будут деньги. Дружок исправно ждал меня возле дверей магазинов, а, увидев, кидался с нежностями. Возле банка он обнюхался с маленькой кокетливой жёлтой собачкой. Собачка эта ночевала на задворках банка, а днём сидела на ступеньках этого государственного учреждения и зорко сторожила. Иногда она изгоняла со своей территории подозрительных личностей, а, изгнавши, возвращалась на своё место и садилась сфинксом. Жёлтую собачку знали все в городе. Звали её Чек.

Возле лотков мы с Дружком сделали привал, и я истратила телефонные «двушки» – купила булочку с орехами. Я разделила её с Рыжиком по-братски, и мы двинулись дальше.

Возле милиции, под ёлочками, стояли на солнышке дружинники с красными повязками и с ними номенклатурного вида дяденьки в шляпах. Проверяющие. По их скучным серым шляпам и скучным серым плащам было видно, что они ничего не знают о пришельцах.

Мы приблизились.

«Это что такое? – запаниковали дяденьки. – Чья это ещё собака такая? Бродячая? Бешеная?»

– Это моя собака, – с достоинством сказала я, жуя булку. Дяденьки увидели меня и озадаченно примолкли. Дружинники оскалились. Они были молодые, симпатичные и жаждали весенних развлечений.

– Не бойтесь, – успокоила я всю компанию. – Мой Дружок абсолютно нормальный. И блох у него нет, – заверила я напоследок. Дружок взглянул на меня преданно, озабоченно плюхнулся под ёлку и принялся остервенело чесать себя за ухом. «Рыбий жир ему нужен», – подумала я, а дружинники обрадовано заржали. «Это та девушка в красном», – поделились они между собой, провожая нас с Дружком взглядами.

А ничего у меня красного и не было. Это уж я знала точно. Дружинники меня с кем-то перепутали. А может, страдали дальтонизмом. Все, как один.

Часы на колокольне отбили два раза. Одна за другой начали захлопываться на обеденный перерыв двери магазинов, выпроваживая застрявших покупателей. А из-за последней двери вдруг вылетел вихрь, подхватил меня в объятия и оказался моей Лёлькой. Была моя подруга детства вся весенняя, победоносная и с тортом в руках. И кстати, как раз вся в красном.

– Лёлька, – растроганно разулыбалась я, – Лёлька, ты послушай только!.. К нам пришельцы прилетели!

– Ну! – удивилась Лёлька, дыша духами и туманами. – Вот это да! А пойдём ко мне чай с тортом пить!

– Они высокие, светловолосые. Как викинги, – сказала я.

– Правда? – удивилась Лёлька. – Слушай, а я такую же водолазку, как у тебя, купила!

И она пристально посмотрела мне за шиворот, стараясь разглядеть, в водолазке я или нет. Но куртка у меня была застёгнута на «молнию», и она ничего не разглядела.

– Я потом зайду, – сказала я, неприметно вздыхая. – Оставь мне тортика.


6

Тихий час в городе моего детства. Все магазины закрыты. Все куда-то подевались. Хотя, почему «куда-то». Ясно, куда. На обед. А я уже пообедала булочкой. Точнее, половиной булочки. Поэтому я совершенно свободна. Могу пойти к Лёльке, сесть в её кухоньке с клетчатыми занавесками, Лёлька расскажет про одноклассников – кто уехал, кто приехал, кто женился, кто родил. Потом расскажет про работу. Потом про любовь. Потом покажет новую водолазку, и мы сравним её с моей. Лёлькин дом недалеко. Но Лёлька – это программа часа на три. И тогда я не увижу реку. А мне надо её увидеть.

И я иду вниз по главной улице.

Медленно улица теряет городские приметы – сначала пропадают магазины, потом асфальт, потом фонари. То есть, фонари остаются, но такие, которые называются фонарными столбами – деревянные, с подпорками в виде буквы «Л» или буквы «А», а есть и без подпорок – опасно накренившиеся, и не факт, что на них есть лампочки, а если есть – что они горят. Улица круто ломается вниз, дорога превращается в большую промоину, и это уже интересно – видно, как шумно бежала по ней талая вода, торопясь к реке, видно, какие камешки она намыла, разноцветные, весёлые, знакомые с детства.




Коллаж – Лариса Ритта

Нужно много раз повернуть в разные стороны – так устроена дорога к реке, – и вот наконец – первозданный, запущенный обрыв крутого берега. Слишком неудобный подход и совершенно неудобный спуск. И только воде привольно обрушиваться отсюда вниз, и шумят здесь поэтому неумолчно и днём, и ночью, и весной, и летом, и даже зимой, бесчисленные извилистые, большие и маленькие ручьи.

Река лежит внизу. Она ещё не вошла в берега, ещё проплывают по ней редкие, недотаявшие льдины – грязные, почти чёрные, впитавшие всю зимнюю спячку. Река тиха, успокоена после половодья и словно не знает, что делать теперь. Монастырь на противоположном берегу – почти над самой водой. И солнце над всем этим застывшим умиротворением.

Я прохожу вдоль обрыва, сворачиваю на крайнюю улицу – и вот он распахивается передо мной сразу, словно подняли занавес – просторный, спокойный, необъятный взглядом речной берег. И я прерывисто вздыхаю, словно поднятая воздушной волной.

Он ещё не оброс луговой травой. Это потом, летом, замельтешат под ногами мелкие ромашечки, анис, дикий цикорий, клевер. А сейчас голо, черно, беззащитно и трогательно, словно в первый день творения. Лишь сырая земля, кочки и проблески мелких лужиц. Здесь недавно была река… она здесь стояла хозяйкой, подобравшись к самым заборам из штакетника. Подмывала их, рвалась в сады, в огороды. И даже в дома. А когда-то давно она всё-таки ворвалась. И оставила отметину на бревенчатой стене крепкого дома. А потом ещё одну отметину. И потом успокоилась: теперь её, настоящую хозяйку города, запомнили надолго, пока дом жив.




Коллаж – Лариса Ритта

Я пробралась через лужи к историческому дому и в сотый раз прочитала метки. Каждую весну я их читаю. Потом я стояла над рекой, впитывала её весеннюю шалую воду. А река впитывала меня – мои весенние шалые чувства. Я рассказала ей о пришельцах – вслух, никого не боясь, я одна-одинёшенька на берегу. Посмотрела на город снизу – пряничные домики на высокой горе, заборы и голые сады за заборами…


Наконец, я наобщалась с рекой и начала подниматься по крутизне – улица совершенно пуста, только мелкие собаки да величественные кошки на заборах.

«По этой дороге будет ходить твой сын», – услышала я вдруг голос.

Я остановилась и оглянулась. Никого. Только я посреди весны, притихший, старый город вокруг и притихшая, проснувшаяся река в изножии города.

«Кто здесь?» – на всякий случай спросила я шёпотом.

Тишина.

Я подняла голову – пусто. Небо, голуби, облака. И никого я опять не увидела, только кепка в очередной раз свалилась с головы. Или это я всё время падаю на землю?

Я посмотрела вниз, чтобы не поскользнуться. Увидела рядом маленькие ноги в белых сандаликах. Маленькая ладошка зашевелилась в моей руке… кто это со мной? Мы пошли дальше вдвоём. Сандалики мелко перебирали и иногда спотыкались и камни, и тогда я крепче сжимала ручонку. Может, это и правда, шёл мой сын, о котором я ничего не знаю ещё? А, может, это детство моё шло рядом – это я иду с мамой из леса, держусь за её руку и еле плетусь от усталости, а дорога длинна, и в руке – игрушечный бидончик с ключевой родниковой водой, пахнущей тёплой жестью и земляникой… Но кто, кто это мог сказать про сына? Сама я не придумала бы такого… Кого я веду за руку?

Я возвращаюсь по дороге, зачарованная, а кошки смотрят с заборов презрительно, уж они-то знают, кто это сказал и кто это со мной идёт рядом…


7

Вечером я выставила в своей комнате зимнюю раму. Теперь я была отделена от божьего мира одним только тонким стёклышком. Я вымыла его, обобрала прошлогоднюю вату, и через открытую форточку на меня дохнула весна.

Потом я вытащила из-под кровати чемодан, а из него – кучу летних платьев – и пошла к зеркалу.

Платья были все ужасные: то слишком короткие, то слишком длинные, то просто облинявшие. Я смотрела в зеркало на своё вымороченное долгой зимой, авитаминозное тело и делала поправку на загар, на здоровое кокетство и на то особенное летнее состояние лёгкости и освобождённости, когда кажется, что зимы никогда не бывает и что все наряды – к лицу.

Я выбрала два старых платья и порезала их на косынки. Когда не хочется ухаживать за головой, можно повязать такую косынку, набекрень, в стиле двадцатых годов – и будет очень модно.

Тишина стояла в доме, особенная, внимательная, живая тишина старого дома и старого города, далекого от заводских труб. В таком городе время от времени должны происходить чудеса. Они должны случаться в этот легчайший час между светом и темнотой, когда весна объяла всё живое. Ничего особенного не произойдёт. Просто прозвучат два звонка – один долгий, другой краткий – но я отделюсь от земли и вернусь к ней не скоро: это чудо тронет меня. Ничего особенного не случится. Мы послушаем музыку, допьём вино и скажем пять слов на двоих. И снова послушаем музыку, даже не глядя друг на друга, но это будет неважно, потому что музыка будет для нас одна. А потом я заварю чай, и он скажет: «Не умеешь заваривать чай». И скажет: «Врёшь, что сама варила варенье». И скажет ещё: «Сегодня опять летал во сне». И скажет: «Жду, когда прилетят соловьи» Всё это будет называться чудом, потому что это невозможно. Всё это могло быть одиннадцать месяцев назад, а сейчас – нет. Я знаю об этом. Но хожу осторожно: боюсь, что скрипнет половица и заглушит звонки – один долгий, другой краткий.

Совсем вечером я вышла из дома. Было тепло, но от земли ещё несло холодком – так бывает весной. Я прошла по улицам в центр и остановилась возле аптеки. Когда-то здесь, на стене этой аптеки, было написано чёрными буквами длинное пугающее слово «Бомбоубежище». Я помнила его, хотя ещё не умела читать, правда, при мне оно уже было перечёркнуто широкой коричневой чертой. Потом стену покрасили, но слово проступало через слой краски, а потом через два слоя краски, напоминая и напоминая о себе. Потом стену облицевали пёстрой каменной крошкой, и слово осталось там, внутри. Те, кто родились позже, уже не знают, что за этой весёлой облицовкой замуровано огромное, чёрное, пахнущее войной слово. И

Из сквера рядом неслись волнующие гитарные переливы, юный, ломающийся голос пел, вкладывая в немудрящие слова всю грусть и томление первой любви:

А-а-тчего-о

Ясный и счастливый мир,

Ка-ак первый снег, растаял…

Вот сейчас возьму, подойду и сяду рядом с менестрелем. Если не прогонит, будем сидеть рядом и петь про первый снег, который всё равно растает по весне. Я вообразила себе менестреля – одинокий, несчастно влюблённый, закомплексованный, с худыми мальчишескими кистями озябших рук. В этот момент я услышала девичий писк, а потом грянул на весь сквер дружный молодой гогот. Менестрель был не одинок. Вокруг него были дружки и подружки – дерзкие, независимые, несовершеннолетние. И весна эта была для них.

Стеклянный параллелепипед телефонной будки в двух шагах от меня. Можно войти, бросить монетку – и в доме, что светит огнями напротив аптеки, человек встанет с кресла, чтобы подойти к своему телефону.

– Привет… – начну я, захлебнусь и замолчу.

– Привет, – устало скажет он.

– Знаешь… – начну я, захлебнусь и замолчу.

– Знаю, – устало скажет он. – Знаю, пришельцы прилетели.

– Мне никто не верит, – скажу я шепотом и почувствую слёзы на щеках.

– Значит, они прилетели только для тебя, – скажет он.

Мы замолчим, моя голова, как и всегда при звуках его голоса, станет пустой, лёгкой, в ней начнут взрываться зелёные и голубые ослепительные звёзды.

– Ну, пока, – скажет он и даст отбой.

А я останусь стоять с трубкой в руке.

Двухкопеечных монет у меня больше нет ни одной, я проела их сегодня днём с Дружком. Да и звонить никому не нужно. Зачем звонить человеку, без которого я прожила целый год, и он меня не искал. Не знал, где я и с кем, не знал, как я болелас высокой температурой, и Оксана с Танечкой меня выхаживали. Не знал, как однажды в Москве у меня украли всё сразу – кошелёк, косметичку, документы, а мне было всё равно. И как я упала в гололёд, а потом долго хромала. А один раз чуть не попала под машину, потому что мне было всё равно. Как я плакала по ночам и не могла засыпать, а днём была самой весёлой, самой нарядной и самой отчаянной и остригла волосы совсем коротко, и выходила без шапки под дождь и под снег – и всё потому, что мне всё было всё равно.

Одиннадцать месяцев моей жизни – короткое отчаянное лето, безысходная осень и долгая, холодная, изнуряющая зима.

Я постояла ещё чуть-чуть, замёрзла и пошла домой. Я шла мимо аптеки, мимо дома, на окна которого сейчас смотрела, а потом мимо Санькиного дома и мимо Лёлькиного, а потом мимо школы, где училась моя мама, а потом училась я, а сейчас была контора комбината бытового обслуживания.

Я шла через сквер, куда бегала на свидания, а потом через другой сквер, где мы с классом сажали деревья. Я шла под этими деревьями и трогала их рукой – я их всех знала по именам: дерево Серёжка Боровиков, дерево Вовка Зуев, дерево Пашка Веретенников, и дерево Лёлька Эрперт, и дерево Санька, и дерево я… Кора деревьев была тёплой, и каждое дерево меня понимало и слышало то, что не слышат люди. И знало то, что не знают люди и знало, что прилетели пришельцы…

Я прошла мимо всех этих зримых и материальных вех своей прошедшей жизни и поднялась на бугор, оставшийся со времён татаро-монгольского нашествия.

Взялась за кольцо своей калитки, оглянулась в последний раз – и увидела Пришельца.


8

Он сидел под нашей ветлой, прямо на земле. Было тихо, и небо было звёздно. Я подошла к нему, и он встал. Он был очень высокий, и у него были светлые глаза. И светлые волосы. Как у викинга.

Мы стояли на татаро-монгольском бугре, смотрели друг на друга и молчали.

– А где ваш корабль? – спросила я, наконец, охрипшим после молчания голосом.

– Там, – он махнул рукой вдаль, туда, где истаивали в реке вечерние огоньки.

– А что вы здесь делали? – я чувствовала, что от меня осталось одно только сердце. Оно сделалось каким-то удивительно большим и трепетало, как птица на взлёте.

– Ждал тебя.

Он называл меня на «ты», а я его на «вы», и это так, наверное, и должно было быть.

– Вы сидели на сырой земле. И напрасно, – самолюбиво сказала я. – Характер у меня плохой. И готовить я не люблю. И волосы у меня всегда лохматые. И палец на левой руке кривой. Вот.

Я собралась продемонстрировать палец, но он, не глядя, подхватил мою руку и прижал к своей щеке.

– Да, – сказал он. – Я знаю. Ты очень красивая. У тебя в глазах отражаются звёзды.

– А ты… сейчас уйдёшь? – я вдруг сказала ему «ты», и это, наверное, и должно было быть так.

– А ты… разве не пойдёшь со мной?

Я закрыла глаза и представила, что мы сейчас уходим. Вместе. Всё дальше и дальше, и всё время вместе, рядом. Это было таким счастьем, которое в жизни испытать невозможно – только во сне. Я открыла глаза. Снова увидела его. Он не исчез, пока я грезила наяву.

– А как ты обо мне узнал? – спросила я самое главное.

Он задумался, прошёл мимо меня, потом вернулся и снова прошёл. Лицо у него было сосредоточенное и спокойное. Я заметила, что он сутулится. Наверное, среди нас ему мешал его высокий рост.

– Когда Великий творил мир, – заговорил он, – он раскидал половинки человеческих сердец по Вселенной. Так появилась Любовь. Мужчина и женщина рождаются на свет, чтобы найти друг друга и соединить половинки в одно целое. Я искал тебя и нашёл. Вот и всё.

– Я знаю, – сказала я сухим голосом. – Я знаю эту сказку. И у меня уж была половинка.

– Это была не твоя половинка, – сказал он. – Это была чужая половинка.

Я знала, что он был прав. Потому что, кроме сердца, во мне сейчас ничего больше не было, и это было доказательством его правоты.

– Неужели ты прилетел из-за меня?

– Да, – сказал он просто.

– Этого не может быть, – не поверила я. – Так далеко лететь… У вас какая-нибудь важная работа. Серьёзные поиски. Так пишут в научно-фантастической литературе.

– Так пишут только в вашей научно-фантастической литературе. Найти свою половинку и есть самая важная работа и самые серьёзные поиски. Всё остальное важное в жизни делается только после этого.

Да. Он был прав. Так и должно быть на белом свете. Ты ищешь свою половинку, и проходишь испытания, и делаешь ошибки, и обдираешь локти, и колени, и сердце, и душу… А потом, когда половинка найдена, и сердце твое успокоено, можно взяться за другие дела, уготованные тебе судьбой.

Мы молча стояли рядом, и молча стояли над нами звёзды.

– Ты знаешь, как меня зовут?

– Знаю.

Он всё знал. Он был рядом со мной, мой Викинг, мой Кентавр, мужчина, рождённый на свет для меня, стоял и смотрел в небо. Он искал свой дом. А его дом сиял сейчас над Канадой.

– Что же теперь будет? – я слизнула со щеки слезу. Потом ещё одну.

– Не плачь, милая, – сказал он.

Он поднял меня на руки и понёс. Мимо бугра, на котором 600 лет назад стоял русский князь. Мимо школы, куда бабушка привела меня в первый класс. Мимо сквера, где каждую весну собираются мои одноклассники, и мимо другого сквера, где я в первый раз поцеловалась…




Коллаж – Лариса Ритта

С высоты его плеча я увидела людей. Я их всех знала. Вот Санька на велосипеде с цветами. Вот Толян, он говорит мне: «Эх, ты!..» – и выпускает в мою честь голубку. Вот грустная Лёлька в новой водолазке, а рядом – Танечка и Оксана. Оксана молча курит, а Танечка кричит: «Значит, ты больше не придёшь?!»

А вот ты, каким я всегда тебя буду помнить – в кресле, с полузакрытыми глазами, словно слушающий орган. А вот я, несчастная, в слезах, в цветущем саду…

– Ты же так хотела жить в доме с окнами в сад, – услышала я. – Ты же мечтала, чтобы за окнами твоего дома был цветущий сад.

Я вздрогнула, открыла глаза. Мы всё ещё шли. Я обнимала его за шею обеими руками. От его шеи и от его одежды пахло луной пылью. И лунная пыль лежала на его висках. Я уже не плакала. Но от этого ничего не менялось.

– А у вас там тоже цветут сады? – спросила я. – Такими же цветами, как у нас?

– Я не знаю, сказал он. – Я ещё не видел у вас цветов.

– Ещё рано, – сказала я, – весна только начинается. Цветы вот-вот появятся. Может быть, завтра.

– Цветы, – он задумался. – Сейчас мне кажется, что таких цветов, как у нас, нигде больше нет. Наш цветок похож на звезду.

Он тосковал по своему дому. И я это видела. И никогда ещё мне не было так плохо.

– Ты боишься меня, любимая?

Нет, я его не боялась. Ведь он носил в себе половинку моего сердца. И он хранил её и сохранил для меня. В то время, как я бездумно тратила свою половинку и чуть не истратила совсем. Я его не боялась. Просто он пришёл слишком поздно. Мне уже не оторвать отсюда своих корней. Если я уйду с ним, я оставлю всю свою прожитую жизнь – всех друзей, близких и далёких, старый дом в старом городе и реку у подножия города, историческую аптеку с замурованной в ней войной, и два сквера, и калитку с кольцом, светлым от человеческих рук…

– Это ты сказал мне про сына? Там, на реке?

– Да.

– Ты знаешь обо всём? О моём будущем?

– Да.

– Зачем же ты прилетел, если знаешь, что будет завтра?

– «Завтра» не одно. Их очень много. Бесчисленное количество вариантов. И все они называются «завтра».

– Я не понимаю… – созналась я.

– Ты поймёшь, если пойдёшь со мной. Здесь, на Земле, люди плохо видят истину. А ты, ты смогла бы делать всё, что захотела…

– Что?

– Всё, что угодно. Летать, сочинять музыку, стихи. Строить города. Творить миры. Слышать звёзды. Разговаривать с птицами.

– Разве здесь, на Земле это не получится?

– Получится. Но придётся долго ждать. Здесь медленно учатся. Не одну жизнь.

– Значит, у меня будет ещё одна жизнь?

– У тебя будет много жизней…

Он опустил меня на землю, и я поняла, что если сейчас он уйдёт – я умру. Мне незачем будет жить.

Мы прощались ошеломлённо и без слов. Наши лица соприкасались и тонули друг в друге. Я боялась дышать, я запоминала его лицо глазами и пальцами, и казалось, что с моих пальцев содрали кожу – так больно было к нему прикасаться. А когда он пошёл, унося с собой половинку моего сердца, я прикусила кончики пальцев изо всех сил – и не почувствовала боли. Неожиданно он оглянулся.

– Нет, это невыносимо, – сказал он. – Это невозможно пережить. Я ещё вернусь.

– Возвращайся, – кивнула я. Я уже плохо видела его. Как в тумане. – Возвращайся, Кентавр. Только я буду совсем старенькая. У меня уже будут внуки. Но ты всё равно возвращайся…

Он повернулся и пошёл. И я и не сказала ему, что, вернувшись, он застанет только моих состарившихся внуков.

Он исчез в темноте. А я медленно пошла домой одна. По тем же улицам. Мимо тех же зданий. Мимо тех же скверов и деревьев. Только я ничего не видела. Мне словно нечем стало смотреть. На месте моего сердца зияла пустота, и глаза без него были слепы. Только звёзды всё время, пока я шла, разговаривали со мной. И я слышала их голоса.

Я вернулась домой, села в кухне на табуретку и поняла, что «завтра» для меня больше не наступит.


9

А назавтра, в 12 часов дня, художник повёл по нашей улице двух собак на поводке.

Я попалась ему навстречу с пустыми вёдрами. Теперь, по приметам, ему не было пути дальше. Но мне было всё равно.

Увидев меня, он остановился. Я тоже. После ночи, проведённой в кухне на табуретке, я была ни на что не похожа. Вдобавок, я, как всегда, была лохматой. Но мне всё было сегодня всё равно. Меня прежней давно уже не было – я исчезла одиннадцать месяцев назад. Меня вчерашней тоже не было – я исчезла вчера вечером. Сегодня меня не было вообще, я сегодняшняя ещё не появилась на свет. Душа моя отлетела куда-то и на неизвестное время. И я не знала, когда она вернётся домой. А пока, в пространстве моей улицы двигалась только моя пустая оболочка. Пустое тело, засунутое в старые вельветовые штаны и старую стройотрядовскую штормовку. И глаза мои тоже были пустыми. И сердце. И вёдра в руке. Вот так. Да, плохая примета. Ну и что.

– Здравствуйте, – просветлел художник. Впрочем, сегодня он больше походил на плотника. Многое сегодня было не так, как вчера.

– Здрас-с-сьте, – мрачно сказала я.

– Они не тронут, не бойтесь, – остановив собак, предупредил художник, хотя было прекрасно видно, что я ни черта не боюсь.

– Ты кто? – бесцеремонно спросила я. Я не желала говорить ему «вы». Вдобавок, он выглядел юным, как Ромео. – Ты плотник?

– Я художник, – оторопел художник.

– Ну, и не води своих собак мимо нас, – распорядилась я. – Они нашего Дружка нервируют.

– А какой породы ваш Дружок? – вежливо поинтересовался художник.

– Дворняжка, – нахально объявила я.

Я поставила вёдра на землю и ткнула пальцем в ту, что потемнее:

– Этого как зовут?

– Кентавр.

Я вдруг почувствовала, какое яркое солнце. Захотелось прикрыть глаза.

– А она?.. Альфа? – чужим голосом спросила я.

– Сильва.

Я постояла, потом присела перед собаками. Кентавр на меня не отреагировал, а Сильва переступила передними лапами и сдержанно отвела морду. Я посмотрела в её влажный янтарный глаз.

– Ладно. Так и быть, – сказала я, поднимаясь. – Можешь выгуливать их здесь, если тебе приспичил этот маршрут.

– Спасибо, – художник поклонился. У него были синие глаза.

– А как зовут вас?

– Эсмеральда, – представилась я, не моргнув глазом.

– Эсмеральда, пойдёмте сегодня в кино, – вдруг обнаглел художник.

Он смотрел на меня своими синими глазами – и мне вдруг захотелось засмеяться.

Мы стояли посреди дороги, и солнце обрушивало на нас всю свою весёлую, весеннюю силу. Высоко в небе, невидимый, рокотал самолёт, оглушительно чирикали в кустах воробьи. И пахло вокруг свежей предпраздничной краской. И всё ожидало праздника. Жизнь продолжалась. И душа моя вдруг почувствовала всё это. Откуда-то из небытия, где она пребывала одиннадцать месяцев и ещё одну прошедшую ночь, из опустошённых, инфернальных глубин, она ринулась домой, ко мне, в родное своё гнездо, брошенное на произвол судьбы из-за всяких пустяков. «Я вернулась, привет!», – сказала она, сложила крылья и устроилась на своём месте.

И я засмеялась.

– Пойдёмте, – сказала я. – Вы меня не боитесь?

Я вдруг сказала ему «Вы», и, наверное, это так и должно было быть.

Потом я посмотрела, как они уходят. У художника была весёлая спина, а на собачьих спинах лежали восторг и солнце.


А когда я возвращалась от колонки с полными вёдрами, я вдруг увидела, что на нашем бугре – на том самом месте – на том самом, под ветлой, – появились цветы. Сначала я увидела издалека светящиеся пятнышки. Они сияли, словно маленькие солнца. Я подошла поближе. Да, это были первые цветы.

Я стояла и смотрела на них. Их никогда здесь раньше не было. Здесь всегда рос один бурьян. А теперь здесь были цветы.

Самые первые, самые лучшие, самые яркие. Цветом и формой похожие на солнце.

А значит – и на звезду.




Коллаж – Лариса Ритта