Раубриттер (IV.I - Animo) [Константин Сергеевич Соловьев] (fb2) читать онлайн

Раубриттер (IV.I - Animo)

***

Раубриттер (IV.I - Animo)

Не приходи в малодушие, но мужайся, храня

твердость мыслей, ибо мужественный, даже

если он ранен, несомненно, победит.

Нил Синайский

Первый выстрел лег мимо цели.

Гримберт отчетливо видел, как пуля, которая должна была размозжить оленю череп, врезалась в ствол дерева несколькими дюймами выше его головы, осыпав обломками тлеющей коры и мха.

Олень даже не сразу бросился бежать, лишь встревоженно крутанул головой, демонстрируя роскошные рога. Должно быть, ему никогда прежде за всю свою жизнь не доводилось слышать выстрела, подумал Гримберт. И неудивительно. Сальбертранский лес, в котором он провел всю свою не очень долгую жизнь, уже много лет не слышал оружейного огня, охота здесь была строжайше воспрещена. Если здесь и охотились, то украдкой, с силками и капканами, дураков палить в маркграфском лесу, призывая на свою голову заслуженную кару, среди туринских крестьян не водилось.

Недовольно мотнув рогами, олень взбрыкнул, выбираясь из глубокого снега, и, выбравшись на утоптанную тропу, быстро потрусил прочь, мгновенно скрывшись за припорошенными снегом зарослями.

Во имя чирьев на заднице святого Фомы!

Гримберт едва не взвыл от досады. Он готов был поклясться, что его прицельный маркер установлен с ювелирной точностью, не снившейся даже императорским канонирам. Никак не должно было быть промаха, тем более, что и дистанция была плевая для рыцарских пулеметов, едва ли сотня туазов[1]. Да старик с трясущимися руками с примитивной аркебузой – и то попал бы!

Чертовы баллистические вычислители!

Опасаясь взять неверное упреждение, он доверил им часть работы по построению баллистической траектории, и вот пожалуйста. Обманутые резким боковым ветром, обитающим в подлеске Сальбетранского леса, они в последний миг внесли изменения, заставив приводы наводки отклонить ствол на несколько линий в сторону.

Проклятая автоматика. Испортила идеальный выстрел в самый последний момент. Превратила миг триумфа в досадный и очевидный промах. Покрыла Гримберта и его доспех позором. И добро бы еще без свидетелей…

- Превосходный выстрел, мессир, - произнес Аривальд со сдержанной почтительностью, - Цель поражена в самую точку. Превосходная добыча. Кажется, это был дуб? Если не возражаете, я могу отрубить от него пару веток, чтобы вы могли повесить их на трофейном щите в своих покоях.

Шорох помех в радиоэфире был недостаточно силен, чтобы скрыть насмешку в его голосе. Да он и сам не особо пытался это сделать.

- Заткнись, Вальдо, собачья душа! – буркнул Гримберт, пытаясь разглядеть, в какую сторону удрал проклятый олень, - Чертова автоматика испортила мне выстрел!

Это оказалось непростой задачей. Подлесок Сальбертранского леса не отличался чрезмерной густотой, но за те долгие годы, что он не знал человеческого внимания, порядком увеличился в размерах. Кустарник разросся до такой степени, что местами превратился в непроходимый палисад, которому могла позавидовать небольшая крепость, а сухостой и подавно превратился в подобие шипастых крепостных башен. Густой снег, обильно выпавший несколькими днями ранее, превратил Сальбертранский лес в сущие дебри, затеряться в которых ничего не стоило даже полку тяжелой пехоты, не то что какому-нибудь оленю…

- Не сболтни этого при Магнебоде, - заметил Аривальд, - Иначе наградой за твой выстрел станет прогулка вокруг туринского палаццо в шляпе от пугала и с грязным подшипником на шее в придачу.

Гримберт, собиравшийся съязвить, чтобы осадить своего не в меру дерзкого старшего пажа, вынужден был прикусить язык. Если мессир Магнебод и славился чем-то на восточных рубежах империи, помимо весомой рыцарской славы, завоеванной Бог весть сколько лет назад, то только своим сварливым нравом. Как и положено старику, он не терпел многих вещей. Разбавленного вина и сырой погоды, чересчур затейливого этикета и бесед на сложные материи. Но превыше всего этого он презирал никчемных бездельников, норовящих записать себя в рыцари, но при этом склонных доверять сложную работу автоматике.

«Та штука, которая торчит у вас на плечах и похожа на капустную кочерыжку, называется головой, - презрительно возвещал он, когда кто-то из его бестолковых учеников, имеющих дерзновение считать себя будущим рыцарем, был пойман на использовании автоматики, и горе ему, если был застукан, - Для многих из вас это всего лишь удобная подставка для чертовой короны. Но если вы надеетесь когда-нибудь стать рыцарем и именоваться мессиром, вам придется хотя бы изредка загружать ее чем-то более серьезным, чем паскудные шутки и новомодные миннезанги![2]»

Слова у мессира Магнебода не расходились с делом. Сопляка Литта, пойманного на том, что он поручил прокладку курса навигационному вычислителю своего доспеха, Магнебод заставил шагать взад-вперед по полигону под палящим солнцем весь день напролет, пока шегольский гамбезон того не пропитался потом до последней нитки. Еще хуже пришлось Ласкарису-Кастеллару, лопоухому мальчишке, которого с подачи Гримберта прозвали Сырной Головой –его отец, мелкий барон, имел под Турином небольшую сыроварню. Он так полагался на автоматику своего древнего и скрипучего, как старая мельница, доспеха, что не мог запомнить даже сторон света – и Магнебод продержал его на столбе несколько часов, заставляя кукарекать по-петушиному и возвещать время.

Может, Магнебод и был брюзгливым старым пьяницей, которого отец держал в своем рыцарском знамени за Бог весть какие заслуги многолетней давности да за подвиги, которые наверняка были выдуманы им самим, но поблажек своим воспитанникам он не делал и по титулу их не выделял. Отпрыска маркграфа Туринского он готов был подвергнуть презрению и позору так же легко, как последнего баронского сынка.

Доверить выстрел автоматике! Посмотрите-ка на этого болвана! Наверняка он из числа тех рыцарей, которые и в первую брачную ночь готовы взвалить на бортовые вычислители всю работу, боясь промазать!

Гримберту захотелось треснуть себя по лбу. И он наверняка треснул бы, если бы не был сжат со всех сторон, точно объятьями железной девы, тесным коконом бронекапсулы.

Этим выстрелом он точно не стал бы хвастаться перед Магнебодом. Нельзя доверять автоматике, пусть даже она порядком облегчает рыцарские тяготы. Ее железная самоуверенность погубила больше рыцарей, чем тщеславие, гордыня, кумулятивные снаряды и сифилис вместе взятые.

Гримберт стиснул зубы, пытаясь разглядеть силуэт стремительно улепетывающего оленя в проклятом подлеске, но с тем же успехом можно было разглядывать груду навоза, силясь отыскать в ней жемчужину. И прежде неухоженный, густой и неприветливый, Сальбертранский лес, укутавшись в густую снежную шаль, превратился в сущий лабиринт, в котором не существовало ни дорог, ни направлений, одна лишь бесформенная каша, окружающая со всех сторон. Густая каша из снежной мякоти, колючих веток и кустарника.

Гримберту захотелось выругаться в голос. Зоркие глаза «Убийцы», которые не раз выручали его, способные разглядеть в деталях человеческий силуэт на расстоянии двух лиг[3] или мгновенно посчитать количество колосьев на пшеничном поле, глаза, на которые он втайне уповал, в Сальбертранском лесу неожиданно явили почти полную беспомощность. Проклятый снег, так неожиданно и обильно выпавший, не благоволил охотникам. В инфракрасном режиме он слепил сканеры, превращая все вокруг в светящуюся белую топь, но стоило переключиться на тепловизор, как делалось еще хуже. Визор заполняли фиолетовые, пурпурные и розовые мазки, в смешении которых вообще невозможно было что-либо разглядеть. Неудивительно. Что еще лучше экранирует тепловое излучение, чем снег, миллионы квинталов липкого холодного снега?..

Чертова рогатая тварь! Может, у нее и не было бортовых баллистических вычислителей, но грозящую ей угрозу она распознала сразу же. Поколебавшись, «Убийца» выстроил перед глазами хозяина условную кривую его движения. Несколько секунд Гримберт размышлял, не плюнуть ли на оленя. Видит Бог, сегодня он заявился в Сальбертранский лес совсем за другой добычей.

Можно и плюнуть, но… Аривальд, конечно, не проболтается мессиру Магнебоду. Он много о себе воображает, позволяет пререкаться с хозяином и отличается той дерзостью, которую прощают лишь доверенным фаворитам, но свою клятву он чтит свято. Клятву, которую он принес Гримберту когда обоим было по семь лет, вроде и шуточную, произнесенную украдкой в Шамбонийском лесу, но именно эта клятва связывала их на протяжении всей жизни точно буксировочный трос из кевларового волокна. Конечно, он не выдаст выходки Гримберта старому брюзге-наставнику. Вот только весь следующий месяц будет при каждом удобном случае припоминать его промах, а то и отпускать шуточки, острые, как шрапнельные пули сарацинов. Уж по этой части он мастер каких поискать…

Нет, подумал Гримберт, этой радости я тебе не доставлю, Вальдо.

- Полный ход! – скомандовал он в микрофон, - Держись за мной и не перекрывай мне линию огня. Мы добудем этого рогатого красавца даже если придется гнать без передышки до самого Иерусалима!

***

Сальбертранский лес лишь казался негустым, похожим на заросший маркграфский парк, про который позабыли садовники. Стоило им углубиться в него, как он продемонстрировал свой истинный нрав, колючий и недружелюбный. Росший в предгорьях огромных Альб, он, должно быть, питался не соками плодородной земли, давшими жизнь прославленным туринским виноградникам, а стылой ядовитой кровью самих гор, оттого всякого гостя встречал в штыки, точно захватчика.

Здесь не было ни трактов, ни троп, ни рукотворных просек, которые обычно оставляют в лесах маркграфские лесники. Одна сплошная чаща, ощетинившаяся навстречу рыцарям узловатыми ветвями, давно сбросившими листву, и острыми сучьями. Огибая деревья и слыша надсадный треск веток, Гримберт угрюмо подумал о том, что будь «Убийца» всамделишным рыцарским доспехом, а не неказистой учебной машиной, он мог бы проложить себе дорогу сквозь Сальбертранский лес в любом направлении, оставляя за собой просеку шириной добрых два туаза[4], по которой могли бы двигаться даже грузовые трициклы. Настоящий рыцарский доспех с легкостью выкорчевывает или превращает в щепки всякое дерево, вставшее у него на пути, а не опасливо обходит стороной!

Каждый такой маневр заставлял Гримберта изнывать, ерзая на узком жестком ложе внутри бронекапсулы. Не столько из-за потери времени, сколько от осознания собственной беспомощности. На тракте «Убийца» мог держать пристойную скорость, лишь изредка напоминая о своем истинном возрасте скрипом изношенных торсионов да легкой разбалансированностью на поворотах, но стоило ему углубиться в Сальбертранский лес, как все те детали, которые Гримберт прежде пытался игнорировать, сделались столь очевидны, что не замечать их было уже невозможно. Скрыть их была бессильна свежая краска на боках доспеха и отполированные оруженосцами до лунного блеска сочленения.

«Убийца», понукаемый нетерпеливым рыцарем, то и дело оступался, мучительно медленно восстанавливая равновесие, натужно хрипел, взбираясь на холмы и даже сквозь обычные заросли протискивался с такой натугой, точно был крестьянской телегой, а не самоходным рыцарским доспехом легкого класса.

- Развалина, - с отвращением произнес Гримберт, предусмотрительно убедившись, что рация отключена, - Старая ржавая консервная банка. Когда раздобуду настоящий доспех, отправлю тебя на переплавку. Думаю, из твоей брони получится до черта ночных горшков. Хватит всем жителям Турина!

«Убийца» не отозвался, да и не мог отозваться, его протоколы управления были слишком примитивны, чтоб реагировать на голосовые сигналы. Зато мысленные приказы Гримберта он ощущал мгновенно и отчетливо, как выдрессированный рысак ощущает едва заметное натяжение узды. Старый и примитивно устроенный, он обладал немаловажным свойством, которым часто обладают все старые и примитивные механизмы, а именно – был выносливым и исполнительным. Иногда Гримберту казалось, что «Убийца» даже упрям, на свой особенный машинный манер. Вот и сейчас, не имея ни ориентиров, ни навигационных сигналов в видимом спектре, он уверенно держал заданный курс, не позволяя сбиваться даже на дюйм в сторону, словно его вела за собой Вифлеемская звезда.

Надежная, исполнительная машина. Гримберт даже ощутил на мгновение подобие раскаяния за то, что корил ее без причины, а иногда и клял последними словами. Да, «Убийца» не идет ни в какое сравнение со сверкающими туринскими рыцарями, да, он давно и безнадежно устарел, а его набор вооружения способен был разве что рассмешить человека хоть немного сведущего в батальном деле, но…

К своим двенадцати годам Гримберт успел проглотить по меньшей мере три дюжины рыцарских романов из маркграфской библиотеки, доставшейся еще от прадеда – отец так и не собрался выучить грамоту - и хорошо помнил многие сентенции из них. Начиная от простых и понятных, восхвалявших рыцарскую доблесть и воинские добродетели, так и заканчивая многозначными, смысл которых открывался ему не сразу.

«Не все оружие, выполняющее волю Господа, облечено в сверкающую сталь».

Поразмыслив, он пришел к выводу, что и в этих словах заключена была определенная справедливость. Он сам знал великое множество подтверждений тому, подчерпнутых из тех же романов.

Разве мессир Авдомар не удерживал на протяжении двух дней захваченную переправу через Тичино, атакуемую ордами лангобардов, при том, что к тому моменту расстрелял весь боезапас? Усеянный зияющими дырами, он топтал боевые порядки лангобардов, смешивая их с землей, и, даже рухнувший оземь, продолжал сопротивляться, пока мерзавцы не вырезали его из бронекапсулы при помощи автогенов. Даже будь в его распоряжении лучшая боевая машина во всей империи, помогла бы она ему вписать свое имя в славную летопись, обессмертившую его имя?

А мессир Хлодовех! Он имел неосторожность вступить в бой на машине класса «Клайпеус», печально известной несовершенством сервоприводов ходовой части. Это его и подвело. Посреди долгого марша, который по своей сути был отчаянной ретирадой посреди безнадежно проигранной кампании, доспех Хлодовеха окончательно вышел из строя. Не смея задерживать своих боевых братьев, бросивших обозы и стремительно откатывающихся под защиту имперских крепостей, мессир Хлововех остался в одиночестве, чтобы прикрывать их отход. Когда лангобарды спустя два дня наконец одолели доспех, который преграждал им путь и который они прозвали «Проклятой Скалой», на броне они насчитали восемьдесят попаданий от снарядов. С тех пор туринские церкви раз в год отбивали в память о нем по восемь десятков ударов.

Не лучше ситуация была у мессира Берохада, достойного рыцаря, доспех которого, однако, устарел настолько, что записные придворные острословы поговаривали про него, что он даст фору по возрасту многим императорским крепостям, а движим более святым духом, чем изношенным двигателем. Вынужденный в силу обстоятельств отстаивать свою честь в рыцарском поединке против несопоставимо более мощного противника, мессир Берохад вместо того, чтоб уповать на чудо, направил своего увальня в страшный таранный удар, превратив оба доспеха в пылающие посреди ристалища руины.

Ни одному из этих славных рыцарей несовершенство доспеха не помешало совершить подвига, обессмертившего их имена.

Сталь прочна, подумал Гримберт, силясь разглядеть в окружающей снежной каше следы удравшего оленя, но это в конце концов всего лишь сталь. Рыцарский доспех, сколь сложно он бы ни был устроен, по своей сути лишь огромная механическая кукла, пусть даже со сложнейшей механической и электронной начинкой, с орудиями, навигационными системами и сервоприводами. Если внутри этой куклы нет искры, она будет неподвижным истуканом, годным лишь на то, чтобы служить мишенью для упражняющихся в бомбометании туринских голубей. Та искра, что ведет ее вперед, сквозь обжигающее горнило боя, сквозь испытания и преграды, именуется рыцарем. Это рыцарских дух подчиняет себе сталь, это он ведет ее в бой, это он укрывает рыцаря немеркнущей славой. И неважно, сколько у тебя орудий, сколько дюймов в лобовой броне и каков моторесурс двигателя…

Гримберт знал «Убийцу» уже три года и успел свыкнуться с со многими его причудами, как свыкаются с нравом брюзгливого родственника или необходимостью утренней молитвы. Но все же старался не появляться на нем там, где мелькали рыцари туринской дружины, очень уж нелепо и жалко выглядел он на фоне сверкающих красавцев в сине-золотом облачении, один вид которых мог повергнуть в ужас закоренелые в ереси сердца мятежников, трусливых лангобардских головорезов или прочих недругов Туринской марки. Можно долго рассуждать о рыцарском духе и рыцарских добродетелях, об искре и свете истинной веры, но достаточно было взглянуть на орудия отцовских рыцарей, пусть даже зачехленные и в походном положении, чтобы осознать – «Убийце» никогда не стать ровней им. Он всегда будет оставаться кособоким хромым теленком на фоне статных жеребцов, даже если туринские оруженосцы сдерут до костей пальцы, полируя его и подновляя краску.

День их знакомства Гримберт помнил отчетливо, как ткач помнит мельчайшие детали вышитого им гобелена. Настолько отчетливо, что иногда, в миг слабости, к глазам предательски подступали слезы. Проклятая судьба словно посмеялась над ним, а может, это было наказанием за его детскую самонадеянность. Наказанием, орудием которого Господу было угодно избрать мессира Магнебода.

***

Палаццо маркграфов Туринских своим обликом мало походило на те миниатюрные дворцы, которыми в последние годы украсились многие земли восточных марок с их аккуратными двориками, спрятанными в каменной толще фруктовыми садами и изящными колоннами. Забывшие о своем истинном предназначении, украсившие свои стены рустикой, превратившие сторожевые башни в тонкие декоративные пилоны, они не смогли бы отразить нападение даже слаженной банды еретиков, не говоря уже о подготовленном по всем правилам осадной науки штурме.

Такие капризы могли позволить себе праздная Ницца, беспечный Лион или легкомысленный Гренобль, но уж точно не Турин, на протяжении веков служивший империи тем волноломом, об который разбивались вдребезги несущиеся с востока лангобардские орды. С момента своего возведения он в первую очередь оставался крепостью, оттого ни одному зодчему империи в попытке облагородить его внешний вид не удавалось смягчить его характера. Окна его, узкие и располагавшиеся высоко от земли, всегда оставались бойницами, а машикули и бартизаны даже не пытались скрыть своего истинного назначения.

Крепость веры, краеугольный камень империи франков на ее восточных рубежах, вбитый в землю так основательно и прочно, что расшатать его не могли ни эпидемии, ни варварские нашествия, ни баронские мятежи.

Словно древний воин, сознающий свое положение и статус, туринское палаццо оставалось холодным даже в июльскую жару, когда мухи издыхали на лету, а земля превращалась в покрытый ржавчиной камень. Здесь никогда не играли спектаклей и пьес – отец не считал нужным привечать бродячих дармоедов и не держал собственной труппы. Здесь давно не слышали музыки – отец считал никчемным всякий музыкальный инструмент сложнее охотничьего горна. Холодный и сосредоточенный в любое время года, дворец маркграфов Туринских не терпел базарной суеты, праздного смеха и беспечных выходок.

Но один раз в год он все-таки преображался. С видимой неохотой, как старый воин, которого прекрасные дамы захватили на балу и заставили танцевать с ними, скрипя старыми костями и ворча о прежних временах.

Гримберт знал об этом дне и начинал ждать его задолго до наступления, заблаговременно справившись с календарем в церковном информатории.

День его рождения.

С самого утра палаццо маркграфа наполнялось тревожным и в то же время радостным гулом. Тяжело ворчали двигатели грузовых трициклов, остановившихся на складском подворье, между ними сновали слуги в сине-золотых ливреях, беспрестанно выгружая наружу таинственные ящики, бочонки и свертки. И хоть контейнеры были полностью герметичны, не пропуская запаха, при одной мысли о том, какие яства они скрывают, можно было сойти с ума.

Сдобные панеттоне с корицей и изюмом, которых не имеют печь в Турине, привезенные отцовскими посланниками так быстро, что еще хранили на своих сдобных боках жар миланских пекарен. Густой душистый сабайон, пропитанный добрым марсельским вином столь щедро, что, кажется, можно было осоловеть лишь взглянув на него. Аффогато, от одного вкуса которого язык блаженно свивается во рту, точно пресыщенный гедонист на своем ложе, кофейные зерна для которого невесть какими путями добывались в Константинополе. А уж когда слуги начинали выгружать винные ящики, в уютных соломенных сотах которых удобно устроились отливающие океанской волной бутылки, впору было кусать себя за руку, чтоб самому не погрузиться прежде времени в этот веселый и гремящий водоворот, предваряющий само торжество.

Обыкновенно Гримберт наблюдал за приготовлениями с самого рассвета, таясь от грозного церемониймейстера и шмыгая под ногами у прислуги. У него было не меньше хлопот, чем у изнемогающих дворцовых слуг. Надо было заблаговременно узнать, сколько и какого мороженого запасено, будут ли прелестные танцовщицы, выписанные отцом из Монтелимара, как в прошлый раз, не опоздает ли бродячий зоопарк из Дижона и будет ли у них настоящий живой кот, как они обещали…

Но в этот раз он изменил своим привычкам. Не докучал маркграфским поварам, колдующим в своем гремящем раскаленном аду меж медных котлов, не приставал к конюхам, украшавшим плюмажами лошадиные гривы, даже оставил в покое дворцовых виночерпиев, сновавших вокруг своих драгоценных бочек. С самого утра он мерял беспокойными маленькими шагами свои покои, поминутно выглядывая в окно – точно беспокойный дух, ожидающий приближения Страшного Суда.

Сквозь гул разгружающихся на заднем дворе грузовых трициклов и перезвон бутылок он отчетливо слышал грохот, доносящийся с малой ристалищной площади, грохот совершенно немузыкальный, порой даже оглушительный, затмевающий собой все прочие звуки, однако Гримберт вслушивался в его отголоски так напряженно, как прежде не вслушивался даже в увертюры туринского военного оркестра. Этот грохот ласкал его слуховые нервы, точно отзвуки ангельских арф, доносящихся с неба. В нем слышался лязг металлических сочленений, ровный гул компрессоров, усталые вздохи гидравлики, щелчки разъемов, глухой звон броневых плит и еще множество прочих звуков, складывающихся в упоительную симфонию, рождавшую в его душе тихое и сладкое ликование.

Этот праздник, десятый на своем счету, он встречал с особенным чувством. Больше не было сладких мук неизвестности, обычно терзавших его на протяжении многих дней, начиная от самой Пасхи. Не было мучительных размышлений о том, какой подарок приготовил ему отец.

Игрушечную аркебузу с золотой насечкой, инкрустированную топазами и стреляющую маленькими свинцовыми пульками? Щенка флорентийского волкодава, неизъяснимо прекрасного в своем жутком уродстве и заставляющего рефлекторно креститься домашнюю прислугу? Заводную венецианскую куклу, которая умеет крутить пируэты с изяществом крохотной феи и, кроме того, говорит на семи языках? Настоящую сарацинскую саблю? Может, оправленный в серебро надпочечник святого Альбериха, уберегающий от лишая, язвы и слепоты?..

Нет. Он давно перерос все эти детские игрушки, годные лишь для несмышленых сопляков. В этот раз он получит нечто другое. Отец сам обещал, а обещание маркграфа Туринского можно положить под гидравлический пресс – в мире нет ничего более прочного.

Отец выполнил свое обещание.

И он выполнил свое обещание. Не успели колокола туринского собора закончить свой перезвон, знаменуя полдень, как канцлер с кислой улыбкой на лице пригласил молодого господина маркграфа выйти на площадь.

Гримберт до сих пор отчетливо помнил величественный ряд доспехов, выстроившийся по окружности малой ристалищной площади. Неподвижные стальные воины замерли, взирая на него, оробевшего десятилетнего мальчишку, со своей исполинской высоты. Их огромные тела напоминали формы облаченных в сталь ангелов, сошедших на землю, чтоб утвердить слово Господа – человекоподобные, но лишь в малой степени, поскольку человеческое тело не в силах заключать в себе столь колоссальную мощь. Все, что в них было человеческого, обретало гротескные черты, совершенно не свойственные телу из плоти и крови. Но это делало их лишь еще более грозными.

Огромные ноги, каждая из которых могла бы легко раздавить телегу вместе с лошадьми, а то и целый дом. Тяжелые бронепластины, панцирем укрывавшие торсы со всех сторон. Орудийные спонсоны, из которых торчали расчехленные ради торжественного случая орудия – короткие жуткие морды мортир, узкие жала автоматических пушек, причудливо изогнутые излучающие контуры лайтингов, широко распахнутые зевы огнеметов…

Исполинские самоходные крепости, одним только своим размером напоминающие о том, что созданный Господом человек при всем своем могуществе остается не более чем глиняной крошкой, пусть и чертовски самонадеянной. Разглядывая нависающие над окрестными домами литые башни, очертаниями напоминавшие формы древних шлемов, Гримберт ощущал, как дыхание замерзает в груди.

Не доставало только искры, чтоб пробудить жизнь в этих смертоносных стальных великанах. Искры, жжение которой он ощущал в себе с самого рождения, жар которой разгорался все сильнее с каждым прочитанным романом.

Отец наблюдал за ним с улыбкой. И пусть улыбка эта не красила его сухого и бледного, как старая гравюра, лица, казалось, будто она на краткий миг вдохнула в него жизнь, как праздник вдохнул жизнь в холодный камень маркграфского палаццо.

Окруженный кольцом преданных квадских телохранителей, в сопровождении лишь небольшой свиты из нескольких придворных сановников и особо приближенных рыцарей, маркграф Туринский не спешил делать выбор за Гримберта, что-то пояснять или советовать – несмотря на то, что об устройстве рыцарских доспехов знал больше, чем любой другой человек на ристалищной площади.

- Мне пришлось побывать в ста сорока трех битвах на своем веку, - произнес он негромко, отняв от локтевого сгиба инкрустированный жемчугом инъектор, - Но, видит Господь, ни одна из них не была и вполовину так утомительна и опасна, как битва, которую мне пришлось выдержать два дня назад против собственного казначея. Ты можешь выбрать себе доспех, Гримберт.

Едва не поскуливая от восторга, он метался вдоль шеренги, почтительно прикасаясь пальцами к разогретой солнцем броне, и жар этот проникал в самое сердце, наполняя тело лихорадочным колокольным звоном. Броня эта, серая, как монашеская сутана, не успела обрести ни церемониальной, ни боевой окраски, ее не украшали затейливые сигилы, повествующие о битвах, через которые прошли эти рыцари, выигранных турнирах и славных подвигах. Но Гримберт знал, что ей недолго предстоит оставаться такой.

Может, казна Туринской марки знавала и лучшие времена, но слово маркграфа Туринского все еще что-то значило в восточных землях. Тщась угодить его сыну, торговцы свезли на малую ристалищную площадь свой самый лучший товар, не считаясь с расходами. Здесь не было старья или тех никчемных болванов, которых собирают из разных фрагментов с нарушением всех мыслимых технологических процессов. Не было реликтов прошедших войн, лишившихся хозяев, покрытых наспех залатанными пробоинами. Только настоящие боевые машины, соперничающие друг с другом своей смертоносной элегантностью.

Тяжелые машины из Базеля, выглядящие неброско и даже обыденно, но мощные и неприхотливые, за неказистым обликом которых скрывались механизмы высочайшей надежности, способные функционировать без обслуживания по несколько месяцев даже в самых жесточайших режимах эксплуатации.

Бронированные воины из Иннсбрука, выглядящие обманчиво легковесными на фоне прочих собратьев, однако способные на деле выдержать настоящий огненный шквал и остаться в строю за счет мастерски продуманной схемы разнесенной бортовой брони, секрет которой так и не удалось разгадать прочим мастерам.

Голиафы из Аугсбурга, похожие на тяжелых приземистых крабов, присевших на сложно устроенных поршневых ногах, больше похожих на вывернутые насекомьи лапы. Ни грана элегантности, но достаточно бросить взгляд на их чудовищные бомбарды, глядящие из спонсонов, чтобы понять чудовищную мощь, способную сотрясать города.

Доспехи из Льежа являли собой полную им противоположность. Тонконогие, изящные, точно придворные танцоры, они не выглядели грозными воинами, однако недооценивать их было чертовски опасно, и они не раз это доказывали в прошлом. Обладающие неимоверным моторесурсом и совершенной ходовой частью, они были в силах пройти по бездорожью триста лиг[5] за день, чтобы обрушить на ничего не подозревающего противника испепеляющий жар своих лайтингов.

Доспехи из Нюрнберга, доспехи из Мюнхена, доспехи из Ландсхута, доспехи из Брешии…

Уже через полчаса у Гримберта закружилась голова так, словно он час к ряду вертелся на карусели, а от блеска полированной стали слезиться глаза.

Он метался от одного доспеха к другому, задирая голову, как привык задирать ее на церковной литургии, чтобы разглядеть торжественно-мрачные лики святых, глядящих на него сверху. Может, потому у него быстро закружилась голова. А может, из-за попыток вообразить невероятную мощь этих стальных великанов, от шагов которых дрожат потроха коварных язычников и злокозненных лангобардов.

Он долго вертелся вокруг лионских машин, отдал должное брюссельским мастерам, вдоволь поглазел на великанов из Брюгге и даже тайком вздохнул, разглядывая главный калибр севильских воинов. Но тотчас позабыл про них всех, едва лишь добрался до середины шеренги и увидел машину, занимавшую почетное центральное место в строю. Должно быть, нечто подобное ощутил старый Моисей, увидев воочию горящий куст, из которого исходил голос Господа. Все прочее в мире мгновенно сделалось блеклым и серым, словно растворилось в окружающем эфире.

Это был доспех миланской работы, совершенный в своей форме и огромный, как скала. Над своими соседями он возвышался на целую голову, а ведь карликов здесь, в длинном латном строю, не имелось, каждый из них ростом мог сравниться с трехэтажным домом.

Она звалась «Пламенеющий Долг» и каждым квадратным дюймом своей поверхности являла торжество миланских мастеров, воплощенное в металле. Не просто доспех - грозный, ощетинившийся орудиями замок, водруженный на мощные опоры. В нем не было ни неуклюжести аусбургских машин, ни легкомысленных форм льежцев. Это была воплощенная сила весом по меньшей мере в шесть тысяч квинталов[6] – умопомрачительная тяжесть, заставлявшая трескаться прочные гранитные булыжники туринской мостовой. Удивительно, что крепостные башни не рухнули от одной только поступи этого облаченного в сталь чудовища. А уж при мысли о том, на что оно способно, будучи в гневе, в душе что-то сладко и натяжно дрожало.

- Превосходная машина, ваше сиятельство, - торговец, с достоинством попивавший вино в тени огромной ноги, сдержанно кивнул. Ему не было нужды расхваливать свой товар, но и сдержаться он не смог, - Радар чуткий, как юная монахиня, зона покрытия необычайная. Мощные баллистические вычислители, фазированная антенная решетка, участки активной брони, четыре вспомогательных двигателя и система пожаротушения…

Он говорил что-то еще, но Гримберт этого уже не слышал, все звуки для него слились в монотонный рокот. Он видел лишь «Племенеющий Долг» и ничего кроме него.

Не просто стальная твердыня. Не просто самоходный боевой аппарат. Гримберт начал грезить этой машиной наяву, едва только увидев. Да, в таком доспехе не зазорно будет принять рыцарскую клятву. Такая способна покрыть неувядающей славой и себя и своего хозяина, навеки вписав его имя в летопись бесстрашных рыцарей, которыми всегда была полна туринская земля. А уж возможность ей он предоставит, будьте уверены…

- Этот доспех, отец. Я выбираю «Пламенеющий Долг».

Отец нахмурился, но не успел ничего сказать.

- Ваше сиятельство…

Отцовский майордом осторожно кашлянул в сухой кулак. Болезненно худой, вечно похожий на сердитую цаплю, он, кажется, был единственным в свите маркграфа, кто не разглядывал с интересом выстроившуюся бронированную шеренгу, лишь морщился, когда очередной солнечный луч, отразившись от начищенной стали, попадал ему в глаз.

- Ваше сиятельство, как человек, в силу своих обязанностей имеющий касательство к делам маркграфства, я еще раз вынужден просить вас обдумать это приобретение.

- Что, вы считаете, этот доспех недостаточно хорош для моего сына?

Улыбка майордома была кислой, точно за обедом он щедро хлебнул винного уксуса вместо привычного хереса.

- Не сомневаюсь, это прекрасный доспех. Однако, уверен, среди этих достойных торговцев найдутся такие, которые смогут предложить юному Гримберту не менее подходящий вариант.

- Более дешевый, вы хотели сказать?

Майордом вздохнул – скорбно и сочувственно.

- Более отвечающий текущим возможностям маркграфской казны, ваше сиятельство. А дела ее нынче… кхм.

Гримберт всегда презирал возню с цифрами, находя эту работу более приличествующей какому-нибудь торгашу, чем рыцарю, но о скверном состоянии отцовских дел догадывался даже он. Не потому, что имел доступ к расчетам, те укрывались в глубокой тайне, но потому, что регулярно лицезрел в палаццо лица отцовских сановников и давно научился по ним, как по циферблатам приборов, определять показания, свидетельствующие о состоянии самых разных механизмов и агрегатов Туринской марки.

Отцовский егермейстер всегда пребывал в благодушном настроении и охотно шутил – следствие неиссякаемого оптимизма и застарелого пристрастия к византийскому гидроморфону[7]. Квартирмейстер сохранял на лице рассеянную улыбку – за годы службы маркграфу он настолько свыкся со своей работой, что сам казался предметом дворцовой обстановки, бессловесным каменным атлантом. Коннетабль, старший конюший, напротив, был вечно озабочен и суетлив, что неудивительно, учитывая, сколько сил и времени требовали от него беспрестанные логистические хлопоты.

И только лишь лица канцлера, майордома и казначея кислели день ото дня, точно вызревающий в маркграфских винных погребах рислинг.

Последние два года были неурожайными, токсичные дожди почти дотла выжгли славные туринские виноградники, а то, что не было уничтожено непогодой, серьезно пострадало от пожаров и пылевых бурь.

Лангобарды, трижды разгромленные туринскими рыцарями в пограничных сражениях, не утратили своего аппетита, а чести не имели отродясь. Не осмеливаясь навязать маркграфу и его воинам открытый бой, они беспрестанно терзали окраины, оставляя после себя разоренные поля и обратившиеся в жирный пепел деревни – тоже существенный убыток казне.

Бароны, на крепкой кости которых в немалой степени держалось благосостояние марки, в последние годы отнюдь не спешили оказать сеньору, которому присягали, посильную помощь, напротив, уловив миг слабости, творили что им вздумается, легко забывая вековые клятвы и договоры. Барон Карретто, сделавшийся от безделья страстным коллекционером всех мыслимых наркотических зелий, впал в безумие вследствие чудовищного злоупотребления ими и, перерубив мечом придворных слуг, захлебнулся в колодце на собственном подворье, вступив с ним в неистовый бой. Барон Барберини, в прошлом сам доблестный рыцарь, повредился в уме после перенесенного сифилиса и доживал свой век в пыльном углу своего чулана, вообразив себя дорожным плащом. Барон Коллальто соблазнил жену барона Гвиди, а после, точно одного этого было недостаточно, и его юного племянника. Когда отец наконец обратил внимание на эту распрю, она зашла так далеко, что по меньшей мере три арпана[8] Туринской марки к тому моменту превратились в мелкодисперсную радиоактивную пустыню с редкими вкраплениями костей. Барон ди Ревель, силясь познать тайны синтеза фибриллярных белков, ступил на скользкий путь познания, не гнушаясь запретными технологиями, отчего вскоре впал в риторианскую ересь и оказался лоботомирован Инквизицией. Барон Флорио проигрался в карты до того, что вынужден был заложить старую рухлядь, которую именовал родовым замком, и отправиться покорять Палестину, где и сгинул, а барон Грю по прозвищу Собачье Ухо и вовсе выкинул такое, что произносить его имя отныне было запрещено при дворе маркграфа.

Не меньше беспокойств причиняли и отцовские рыцари. Спаянные присягой и рыцарской клятвой, готовые в любой миг оказаться в доспехах лишь услышав сигнал тревоги, чтоб отразить любую угрожающую Турину опасность, они скверно переживали затяжное безделье, регулярно причиняя ущерб маркграфской казне своими выходками.

Мессир Агилульф, отправившийся на охоту в Альбы, сверзился с утеса, переломав все кости и серьезно повредив доспех, чем причинил убытка отцовским оружейникам на пять полновесных флоринов.

Мессир Гондиперт, слишком бедный, чтобы позволить себе оруженосцев, вздумал самолично экстрагировать застрявший в его орудии снаряд. Это стоило ему глаза, руки и нижней челюсти, а маркграфской казне – еще двух флоринов.

Мессир Ратхис, всегда отличавшийся похвальным здравомыслием, насосавшись дармового вина на очередном застолье, вздумал станцевать сальтареллу, которая только входила в моду среди придворных, да не просто так, а прямо в рыцарском доспехе. Его выступление имело немалый успех, однако наутро к маркграфскому палаццо потянулись угрюмые бароны – мессир Ратхис, пустившись в пляс, увлекся и вытоптал по меньшей мере два арпана капусты и корнишонов.

- Ступай, Гримберт, погляди на прочие доспехи, - мягко произнес отец, - Мне надо потолковать с господином майордомом.

Гримберт без всякой охоты отошел на несколько шагов и сделал вид, будто изучает золингенский доспех. Тяжелый, громоздкий, оборудованный безнадежно устаревшей ходовой частью, в сравнении с бесподобным «Пламенеющим Долгом» он выглядел не лучше, чем закопченная кастрюля. Однако перечить отцу Гримберт опасался – не так уж много человек в Туринской марке владели подобной привилегией, десятилетний наследник в их число не входил.

Гримберт украдкой улыбнулся, борясь с желанием почесать все еще отчаянно зудящий круглый шрам на затылке, в том месте, где был вживлен нейро-порт. Не придворным, окружившим отца, не лебезящим торговцам, не стражникам. Своим собственным мыслям.

Когда он обзаведется доспехом, отцу придется принимать его всерьез. Не сразу, конечно. Сперва еще предстоит долгий период обучения под руководством мессира Магнебода, и только потом ему позволят принести рыцарский обет, вступив в число полноправных туринских рыцарей. Зато потом…

Гримберт закусил губу, ему показалось, что тяжелая башня «Пламенеющего Долга», нависающая над ним, улыбнулась ему в ответ. Но это, конечно, была всего лишь иллюзия, созданная обводами бронеплит.

Зато потом он покроет себя такой славой, что отцовские рыцари, все эти самодовольные пьянчуги, сытые бездельники и праздные фантазеры, вспомнят, что такое всамделишный рыцарский подвиг. О да, черт возьми, живо вспомнят. Уж он-то не станет расстреливать в пьяном виде мельниц, чтоб продемонстрировать меткость своих орудий. Не будет вытаптывать капусту и корнишоны. Не ввяжется в потасовку с шайкой заезжих раубриттеров, выставляя потом это едва ли не как славную битву в защиту христианской веры. Не перестреляет лебедей в маркграфском парке. Не ограбит проезжих торговцев сукном, заподозрив их в ереси, а после заставив бесталанных миннезингеров за пригоршню меди воспеть этот подвиг в стихах…

- У моего сына день рождения, - холодно отчеканил за его спиной маркграф, - Или вам обязательно испортить и этот праздник своими бесконечными нравоучениями о том, что я могу себе позволить, а чего нет?

Отцовский майордом никогда не был посвящен в рыцарский сан, но выглядел столь истощенным, словно был бессменным участником всех Крестовых походов последнего столетия. Неудивительно. Их с отцом споры, в которых временами принимали участие канцлер и казначей, временами напоминали ожесточенные военные кампании, которые войска императора вынуждены вести с сарацинами за морем.

- Я лишь хотел заметить, что положение казны на протяжении последних лет вызывает у меня обоснованную тревогу, - майордом почтительно склонил голову, - Если так пойдет и дальше, семь тощих коров, вышедших из реки и догрызающих туринский луг, в скором времени начнут, чего доброго, глодать друг друга, а следом и ваших подданных…

- Не смейте поминать Святое Писание, чернильная душа! – рявкнул на него отец, взгляд его полыхнул ослепительно белым, как осветительная ракета, взметнувшаяся над полем боя, - Мне и без того тошно подписывать без конца ваши проклятые векселя! Скоро все окрест начнут твердить, что маркграф Туринский предпочитает сражаться не с лангобардами и врагами веры, как положено рыцарю, а с бумагой! Может, уже пришло время заменить боевого тура с наших знамен на чернильницу с парой перьев?

Отец презирал всякие разговоры о деньгах. Рыцарь старой закалки, из числа тех, что когда-то завоевали империи франков почет и славу, устилая ее собственными костьми от Аахена до Вены, по части металлов он всегда предпочитал сталь и свинец серебру и золоту. Майордом поморщился, но не отступился. Единственный из придворных сановников осмеливающийся спорить с отцом, он тоже по-своему был бесстрашен, хоть и не на рыцарский манер.

- Во имя семи христианских добродетелей, ваше сиятельство, я вынужден просить вас о снисхождении, - кротко заметил он, сложив на груди не знавшие оружия руки, - Не к себе, но к маркграфской казне. Торговое сальдо складывается совершенно катастрофическим образом, поступления с земель мелеют, а расходы на содержание ваших рыцарей с каждым годом только растут. Приобретение нового доспеха, да еще высшего класса, может причинить Турину больше ущерба, чемвторжение полнокровной лангобардской армады.

- Вы хотите сказать, что я плохо слежу за вверенными мне императором землями?

- О нет, я отнюдь не это имел в виду, ваше сиятельство.

- А мне кажется, именно это. Вы сомневаетесь в том, что я не способен выплатить свои долги? Что слово рыцаря не является достаточным гарантом моей чести?

Отец побледнел еще больше, лицо его сделалось похожим на металлическое забрало, раскаленное чудовищным жаром. Несчастный майордом и сам побелел лицом, только сейчас сообразив, что своими замечаниями не просто разбередил старые раны маркграфа, но и поставил под сомнение его рыцарскую честь. Крайне опрометчивый поступок даже для людей из числа его приближенных, расплата за который могла быть мгновенной и страшной вне зависимости от титула и положения обидчика.

Со стороны майордома было крайне легкомысленно отпускать подобное замечание. Он прослужил при отце много лет и отлично знал, что слава, ходившая о нем при императорском дворе, была отнюдь не преувеличенной. Таких, как он, в Аахене за глаза пренебрежительно именовали «вильдграфами», дикими графами. Но вместе с тем и опасались, хорошо зная идущую по их следам славу. Страшную славу, купленную отнюдь не золотом имперской чеканки.

Происходившие из старинных родов рыцарей-рубак, «вильдграфы» на протяжении многих поколений увлажняли своей кровью неплодородные земли восточных окраин империи, но, заслужив титул и обретя наследственные владения, не в полной мере переняли традиции и привычки имперской аристократии. Все еще ощущающие себя в душе более рыцарями, чем ленными владетелями и прямыми вассалами императора, отделенные тысячами лиг от императорской столицы, привыкшие более заботиться о своем доспехе, чем о своих обретенных подданных, они куда больше внимания уделяли впитанным с кровью рыцарским заповедям и обычаям, игнорируя многие новомодные традиции и искусства.

Отец, даже дожив до преклонного пятидесятилетнего возраста, так и не выучился читать. «Мое палаццо битком набито людьми, которые на слух не отличат тяжелого миномета от мортиры, - жаловался он, - Зато поднаторевшими в науке разбирать чернильные кляксы. Вот пусть и занимаются этим!». Он был совершенно несведущ ни в астрономии, ни в химии, откровенно презирал естественные науки, а если в чем-то и разбирался по части искусств, то разве что в застольных песнях самого непристойного и соленого характера.

Не имея почти никакого представления об арифметике, он, тем не менее, с легкостью вычислял погрешности при стрельбе и запас хода по пересеченной местности, легко сажал в лужу лучших придворных картографов, когда дело касалось его родовых земель, а в искусстве логистики понимал больше, чем многие записные мудрецы.

Истинный «вильдграф», человек, отдавший жизнь служению рыцарским идеалам, он легко прощал своим сановникам многие грехи, но стоило тем поставить под сомнение его честь, как это зачастую приводило к самым трагическим последствиям.

Скорее всего, на малой ристальной площади разыгралась бы какая-то безобразная сцена, очень уж отчетливо напряглись отцовские телохранители, молчаливые наемники-квады. Однако впавшего в прострацию незадачливого майордома спас кстати вынырнувший из-под земли Магнебод.

Порядком покачивающийся из-за выпитого с утра вина, среди выставленных напоказ доспехов он чувствовал себя не в пример свободнее, чем на маркграфских приемах. Он уже успел вступить в ожесточенный спор с венецианскими торговцами, высмеять их товар и доказать как дважды два, что динамо-реактивные пушки их хваленых доспехов не идут ни в какое сравнение с главным калибром его «Багряного Скитальца», оттого пребывал в добром расположении духа.

Ему хватило одной минуты, чтобы вникнуть в суть спора, после чего он бесцеремонно тронул маркграфа за плечо – жест, который мог стоить ему выжженной в черепе дыры при менее счастливых обстоятельствах. К счастью, наемники-квады из отцовской охраны не зря получали по гроссу за каждый день своей службы – выдержка у них была безупречной.

- Мессир… - Магнебод прочистил глотку звучным плевком, - Эта старая чернильница не отличит барбюта от салада[9], но в главном-то он, пожалуй, прав. Если уж Туринская казна трещит от золота, лучше прикажите инкрустировать ночной горшок Гримберта изумрудами, это и то будет более выгодным вложением, как по мне.

Любой другой сеньор за подобную дерзость лишил бы старика-рыцаря своего расположения, а то и вовсе отослал с глаз долой, в заросший паутиной родовой курятник. Однако отец сдержался. В юности они с бароном Магнебодом не раз бились на восточных рубежах бок-о-бок, защищая империю от лангобардских полчищ, может потому Магнебоду прощалось многое из того, чего не могли позволить себе даже придворные особы.

- Что ты имеешь в виду?

- Эта золоченая жестянка, - Магнебод бесцеремонно ткнул скрюченным мозолистым пальцем в сторону «Пламенеющего Долга», - Она сама по себе стоит больше, чем иные графства. С мельницами, рыбными прудами, крепостями, шахтами, лесами и прочей дрянью. Такая покупка, пожалуй, пробьет в туринской казне дыру не меньше, чем двадцатидюймовый снаряд осадной мортиры. Представить только, сколько золота вытечет из нее через эту дыру за следующие годы…

- Мой сын получит доспех, - отчеканил маркграф, все еще сверля майордома взглядом, - Это была его просьба и я собираюсь выполнить ее даже если Господу будет угодно наслать на Турин генетически измененную саранчу размером с корову.

Магнебод поморщился.

- Не слишком ли он молод для доспеха?

- Гримберту десять, - отец едва заметно склонил голову, точно маркграфская корона, украшавшая ее, потяжелела на несколько ливров, - В этом возрасте уже пора забывать про игрушки и привыкать к доспеху, верно?

Они говорили за спиной Гримберта, думая, что он всецело поглощен созерцанием стального исполина и не слышит сказанного. Распространенная ошибка среди взрослых, забывших, что детские уши своей чуткостью могут дать фору самым совершенным акустическим приемникам.

- Совершенно верно, мессир.

Рыцарь почтительно склонил голову. Облаченный в давно нестиранный холщовый гамбезон, с нечёсаной бородой, в которой застряла пшеничная шелуха, он выглядел старым оборванцем даже на фоне маркграфских телохранителей. Но в этот миг, склонив голову перед сеньором, сделался столь серьезен, что Гримберту впервые не захотелось бросить в его адрес какую-нибудь издевательскую шутку из числа тех, которыми он щедро делился с пажами и которые придумывал во множестве.

Маркграф улыбнулся чему-то. Быть может, блеску солнца на броне. А может, собственным воспоминаниям.

- Придворный лекарь осматривал его на прошлой неделе и пришел к выводу, что нейро-разъем уже полностью зажил. Воспаления нет, кожа затянулась.

- У мальчишек все быстро заживает, как у собак.

- Сколько нам с тобой было, Магнебод, когда мы впервые подключили нейро-штифты? Десять? Одиннадцать?

Магнебод нарочито покряхтел, сгорбившись еще сильнее, чем обычно.

- Я слыхал про одного наследного парня из Аахена, которому вживили нейро-разъем в неполные семь. Папаша страсть как хотел воспитать из него рыцаря. Только вот мозги у него не были готовы к нейро-коммутации, не выросли еще, должно быть. Стоило подключить его к доспеху, как того парализовало с головы до пят. Вообразите себе чувства безутешного отца. Он хотел воспитать рыцаря, а остался с парализованным калекой на руках, который до конца жизни не смог бы даже самостоятельно высморкаться. Через пару месяцев он бросил отпрыска на попечение святош в какой-то варшавской богадельне…

Отец лишь покачал головой.

- Гримберт готов. И он рвется в бой.

- Готов ли?

- Он помешан на рыцарских романах. Глотает их быстрее, чем мы с тобой в восемнадцатом году глотали посреди Синайской пустыни воду из бортовых радиаторов. Он грезит рыцарскими подвигами.Буквально одержим ими. Черт побери, я готов поставить два флорина не сходя с места, что он помнит всех чемпионов Туринской марки за последние двести лет! А уж если говорить о битвах… Ты, к примеру, помнишь, сколько рыцарей погибло в Желтой Заверти, хотя сам рубился на правом фланге? А он помнит, даром что родился на пятьдесят лет позже.

- Грешно использовать такой талант не по делу, - буркнул Магнебод, - Пусть лучше считает зерно при майордоме, уж всяко будет больше пользы.

- Он помнит не только имена - титулы, параметры их доспехов, детали…

- Это меня и беспокоит, мессир, - на правах старшего рыцаря Магнебод использовал «мессир» вместо принятого при дворе «ваше сиятельство», еще одна заслуженная его привилегия, - Мальчишка, безусловно, толков, сообразителен и развит не по годам. Я видел некоторые проказы, в которые он завлекает своих пажей – чертовски изобретательно. Но…

Гримберт стиснул кулаки, ощущая, как предательски горят уши.

Проклятый Магнебод, старый ты винный бочонок!

Нельзя сказать, чтоб при маркграфском дворе мессир Магнебод не пользовался репутацией, однако репутация эта была странного свойства. Над ним посмеивались, находя невежественным, грубым и не смыслящим ни в чем за пределами его доспеха. Стоило ему заявиться на маркграфский бал, как церемонийместер страдальчески закатывал глаза – мессир Магнебод непременно являлся последним, при этом был облачен так, точно перед визитом полол огород, и делал столько нарушений в придворном протоколе, что хихикать начинали все окружающие. За обедом мессир Магнебод без тени смущения заливал в себя галлонами драгоценные маркграфские вина, так, точно хлестал дешевое пойло в ближайшем трактире, а в попытке отвешивать комплименты дамам был столь же неуклюж, как «Багряный Скиталец», вздумавший прогуляться по посудной лавке.

Над ним охотно подшучивали, за ним откровенно смеялись, ему давали обидные прозвища, но все это исключительно за глаза. Даже среди рыцарей Туринского знамени, отчаянных воинов и бесстрашных рубак, не нашлось ни одного, который готов был бы произнести их ему в лицо. И это при том, что мессир Магнебод уже много лет не участвовал в турнирах, предпочитая громить своих врагов исключительно за обеденным столом!

Ну ничего, подумал Гримберт, ты у меня еще попляшешь, старый осел. Только попробуй снять сапоги, и я мигом налью тебе туда вара. А еще раздобуду хорошую краску и хорошенько испишу ноги твоего «Скитальца» самыми паскудными словечками. А еще…

Вспоминая все самые обидные ругательства, Гримберт отвлекся и едва не позабыл про отца и Магнебода, они все еще разговаривали, скупо жестикулируя и не глядя ни на кого вокруг. Даже на «Пламенеющий Долг», от которого сам Гримберт не мог оторвать взгляда.

- Все это пройдет с возрастом, - отец бросил в рот какую-то таблетку и, поморщившись, разжевал ее, - Всего лишь пыл юности.

- И этот пыл внушает мне тревогу.

Отец нахмурился.

- Тревогу? Я ведь прочил тебя к нему в наставники, Магнебод.

- И я поклялся выполнить вашу волю, мессир. Воспитать из него настоящего рыцаря.

- Тогда отчего тебя это беспокоит?

Магнебод вздохнул, потирая лапищей подбородок.

- Мальчишка избалован, мессир. Привык получать все, что ему захочется и мало считается со мнением окружающих. Такое бывает с охотничьими собаками, которых хозяин кормит со своего стола и позволяет спать где заблагорассудится. Через какое-то время с ними нельзя сладить, они просто творят что хотят. От таких не будет толку, проще снять шкуру. Уж извините, если обидел, мессир. Я как и раньше могу без баллистических вычислителей всадить подкалиберный снаряд с расстояния в лигу, но вот складно говорить, как ваши парадные попугаи, так и не выучился.

Отец не разгневался, как втайне ожидал Гримберт. Более того, с его лица стала уходить нездоровая бледность, которой пуще смерти боялись придворные сановники и слуги.

- Как и прежде, в тактике ты стократ сильнее, чем в тактичности, - маркграф неожиданно улыбнулся, - Возможно… Возможно, ты отчасти прав, Магнебод. Последние годы я часто удовлетворял капризы Гримберта, даже те из них, что удовлетворять не следовало. Его мать… Когда-то она корила меня за то, что я почти не занимаюсь его воспитанием. Мол, рыцарские турниры и охота для меня важнее собственного ребенка. Голубка моя… Я не хотел, чтобы она печалилась, взирая на меня с облаков. Зачастую мне было проще выполнить его желание, чем объяснить, почему я не могу этого сделать. Думаешь, я испортил его этим?

Магнебод покачал головой.

- Он самонадеян, мессир, а самонадеянность скверная черта для будущего маркграфа и почти смертельная для будущего рыцаря. Но мне не привыкать к таким ученикам. Думаю, за пару лет я выбью из его головы то, чему там быть не полагается. Если он в самом деле вознамерился стать рыцарем, пара лет хорошей муштры лишь закалят это желание. Если же нет…

- Что с доспехом? – быстро спросил отец, мотнув головой, - Ему все равно понадобится доспех.

- Мессиру Гримберту не терпится получить свой рыцарский доспех? Заверяю, он получит его, у меня на примете как раз есть один подходящий. Может, не такой внушительный, как этот золоченый болван, но он вполне сгодится для обучения рыцарской науке.

- Какое имя он носит?

- «Радетель Истины», мессир.

Гримберту показалось, что в голосе Магнебода он уловил злорадство.

Чертов старый пьянчуга! Он стиснул кулаки, изнывая от дурного предчувствия. Он никогда не испытывал к Магнебоду особого почтения, несмотря на множество сигилов, украшавших броню его «Багряного Скитальца». Не обученный манерам, грубый, насмешливый, одевающийся хуже, чем многие конюхи, он являл собой столь неприглядное зрелище, что сам казался насмешкой над рыцарским званием. Совершенно невозможно было представить его посреди настоящей битвы, равно как и упоминания его имени в рыцарском романе.

По мнению Гримберта отец сделал самую большую свою ошибку, назначив мессира Магнебода своим старшим рыцарем. Ошибку, которая, быть может, еще отольется самому Гримберту самым неприятным образом…

- Я не припомню такого доспеха, - медленно произнес отец, - А я думал, что знаю наизусть все рыцарские доспехи туринского знамени.

- Он не из числа знамени, - спокойно ответил Магнебод, будто ждал этого, - Просто старый вояка, которого я приберегал про запас. В нем, конечно, нет многих новомодных штучек, но вы же знаете, как говорят в Турине – иной раз спокойный мерин лучше бесшабашного жеребца.

Гримберт внезапно ощутил дурноту, от которой под языком распространялась болотная вязкость.

Он вдруг вспомнил «Радетеля Истины».

Не рыцарский доспех, пусть даже и устаревший, лишенный современных вычислителей и навигационных приборов. Чертов хлам, сохранившийся Бог весть с какой войны, осколок изувеченного прошлого, который Магнебод приспособил для своих учеников в качестве самоходной мишени для стрельбы имитационными снарядами. Жестяной болванчик, по которому баронские сынки палили из своих орудий, издевательски улюлюкая и постигая сложную науку корректировки огня с учетом баллистических поправок.

Нет, подумал Гримберт, ощущая как крепко сжатые кулаки смерзаются в острые ледяные глыбы. Ты не посмеешь. Ты…

- Это не доспех, а груда хлама, - медленно произнес отец, - Но, кажется, я понял, что ты имеешь в виду.

Магнебод кивнул ему. Он уже не ухмылялся, как прежде, напротив, сделался непривычно серьезным. По крайней мере, в таком виде Гримберт прежде старшего рыцаря Туринской марки не видел.

- Испытайте его, мессир. Дайте ему «Радетеля» и посмотрим, что из этого выйдет. Если он начнет воротить нос и жаловаться, значит, рыцарская стезя для него закрыта, это всего лишь каприз избалованного ребенка, который тщится завладеть вниманием. А если стиснет зубы и начнет учиться… Знаете, даже если бы я умел читать, в жизни не прочел бы ни одного рыцарского романа. Кропают их обычно старые скопцы, ни черта не смыслящие в военном деле. Искра, горящая в душе и пробуждающая силу, заточенную в стальном доспехе… Все это чушь собачья, годящаяся чтоб пичкать ею не в меру восторженных дураков. У меня в требухе такой искры точно нет, а может, из меня ее вырезали ваши коновалы вместе с осколками бретонских снарядов.

- Значит, испытание, мессир Магнебод?

- Испытание, господин маркграф. Я буду учить его как следует, как учили меня самого. Если станется так, что он в самом деле готов постигать эту науку, лет через пять я лично буду хлопотать, чтоб его привели к рыцарской клятве и сам поднесу к его плечу меч.

Гримберту показалось, что он сейчас заплачет. Озаренный светом «Пламенеющий Долг» сочувственно глядел на него с высоты своего исполинского роста. Если он и хотел утешить с трудом сдерживающего рыдания ребенка, то был бессилен это сделать – в его стальном теле не было рыцарской искры. А без нее он был лишь куклой – огромной вооруженной механической куклой, не более самостоятельной, чем ярмарочные марионетки.

Испытание? Гримберт стиснул зубы. Это не было ему внове.

Рыцари из прочитанных им романов часто подвергались испытаниям на своем пути, как телесным, так и духовным, призванным определить, готовы ли они встать на стезю подвига. Испытания, которые им надлежало пройти, были самыми разнообразными и изобретательными, но неизменно тяжелыми. Мессир Хильперик семь дней тащился в доспехе с поврежденной изоляцией реактора, подвергаясь ужасным мукам лучевой болезни, а когда слуги наконец вытащили его из бронекапсулы, оставил в ней почти всю свою кожу. Мессир Эйнгард по прозвищу Кельтская Смерть, оговоренный своими недоброжелателями, лишился всех титулов, земель и доходов, отчего многие месяцы вынужден был искать пропитания на городских свалках, поедая дохлых крыс и объедки. Мессир Гунольд, чье имя было занесено по меньшей мере в три чемпионские книги различных графств, в конце своей жизни так страдал от проказы, что вынужден был приказать своим слугам наглухо запаять бронекапсулу с собой внутри, добровольно заточив себя в доспехе до конца дней, и при этом совершил еще множество славных подвигов.

Если все эти рыцари справились со своими испытаниями, отчего бы юный макрграф Туринский станет роптать на судьбу? Магнебод думает, что это лишь каприз? Что ж, он докажет им всем, что его желание твердо, как закаленные пластины лобовой брони. Выдержит, чего бы это ни стоило. Пять лет – огромный, невообразимый срок, но что он значит, когда речь идет о рыцарской чести?

Он сдержал слезы. Не позволил ни единой слезинке выкатиться наружу.

Потом набрался сил и украдкой подмигнул терпеливо ждущему «Пламенеющему Долгу».

Жди меня. Обязательно жди. Нам с тобой предначертано совершить еще множество подвигов.

***

Чертов олень словно растворился бесследно в чаще, а может, Сальбертранский лес нарочно укрывал его в своих владениях, чтоб досадить самоуверенному охотнику, явившемуся без приглашения.

Дрянной лес, Гримберт проникся к нему антипатией, едва лишь «Убийца» углубился в подлесок. Неухоженный, густой, колючий, не знающий ни трактов, ни даже сколько-нибудь нахоженных троп, он сам по себе был сплошной полосой препятствий, сквозь которую приходилось продираться, иногда напролом, сквозь трещащее месиво сплетенных ветвей.

Напрасно Гримберт пытался найти на снегу следы копыт. Его глаз, даже вооруженной мощной оптикой «Убийцы», тщетно шарил по белому покрову, бессильный обнаружить хоть какие-то зацепки. Возможно, они и были, эти следы, да только чтобы найти их и прочесть требовался опыт – опыт, которого у него не было.

Он бросил взгляд на радар, чтобы определить, не отстал ли «Страж» и, конечно, выяснилось, что не отстал, держался в двадцати туазах[10] позади, как делал бы это в настоящем бою, прикрывая своего господина. Будь здесь Магнебод, он бы, пожалуй, отметил, до чего ловко доспех ведомого контролирует дистанцию и скорость, и похвала была бы заслуженной. Но сейчас Гримберта это лишь разозлило – досада от неудачного выстрела все еще жгла грудь изнутри, точно ожог.

Это же надо было так опозориться перед собственным старшим пажем!..

А ведь когда-нибудь – уже в самом скором времени – он сделается его оруженосцем, самым доверенным человеком на свете.

- Не отставай, Вальдо, - буркнул он в микрофон, - Где ты там тащишься? Этот чертов лес что чан с кашей, нырнешь - и уже не вынырнешь.

Аривальд фыркнул в ответ.

- Если тебе страшно идти одному, так и скажи.

Этого и следовало ожидать от Вальдо. Ни на йоту почтения, зато боекомплект вечно полон дурацкими шуточками. Мало того, при малейшей возможности норовит поддеть своего хозяина, и порой чертовски в этом преуспевает.

- Ну конечно, наверняка в этом лесу спряталось по дюжине лангобардов за каждым кустом! Если что-то меня и пугает, то только необходимость брести по лесу в компании болвана вроде тебя. Не отставай, говорю!

«Страж» покорно увеличил скорость. Будучи машиной легкого класса, такой же потрепанной временем старой развалиной, как и сам «Убийца», он почти не уступал тому в скорости, а при необходимости, пожалуй, мог и обогнать. Может, Вальдо и не проводил столько времени на тренировочном полигоне, как сам Гримберт, однако в искусстве маневрирования он мало чем ему уступал.

- На твоем месте, Грим, я бы боялся не лангобардов, а старьевщиков. Не удивлюсь, если они выслеживают твоего «Убийцу» уже долгие годы с намерением разобрать на гайки.

- Жаль, что ты не умеешь управляться с автоматическими пушками так же ловко, как с собственным языком!

Вальдо одними только губами издал протяжный звук. Того рода, который никогда не издает рыцарский доспех, но который иногда доносится из человеческой утробы, особенно той, что мучима несварением. Он и по этой части был мастер, Гримберт даже восхитился, на миг забыв про обиду, до того натурально у него это вышло.

- И это мне говорит человек, промазавший в несчастного оленя? Да мой брат и то стреляет лучше!

Это уже было чересчур.

- Твоему брату Гунтериху три года! – взорвался Гримберт, позабыв, что кричит в микрофон, а не в ухмыляющееся лицо старшего пажа, - Ему впору кататься по двору верхом на курице, а не в рыцарском доспехе!

- Может, и три, - невозмутимо отозвался подлец Вальдо, - Но уж с цифрами он и то разбирается получше тебя.

Гримберт едва не заскрипел зубами.

- Чем я в этот раз тебе не угодил, чертова чернильница?

Но Аривальд к его удивлению ответил без насмешки, почти серьезно:

- Во-первых, до оленя было не сто туазов, как ты сказал, а по меньшей мере полторы сотни. Это значит, тебе следовало учитывать превышение баллистической траектории твоего выстрела над точкой прицеливания по меньшей мере в два дюйма. Плюс боковые поправки. Да еще выстрел из холодного ствола, это тоже надо учитывать. Но ты ничего этого не сделал, доверил всю сложную работу автоматике. Которая тебя и подвела.

- Я…

- Ты потому ее и включил, чтоб подстраховаться, верно? Не хотел высчитывать поправки сам. Побоялся завязнуть в цифрах, которых так боишься.

Должно быть, «Убийца», не уведомив хозяина, впрыснул ему в кровь через нейро-шунт какой-то тонизирующий коктейль – щеки потеплели от прилившей крови, в ушах застучало. А может, это секундный приступ ярости на миг затмил визор его доспеха, заставив поблекнуть заснеженный лес.

Гримберт прикусил язык, несмотря на то, что его так и подмывало обрушить на Аривальда целый шквал ругательств. Подслушанные у отцовских маршалов и нарочно прибереженные в памяти для подходящего момента, они терпеливо ждали, точно снаряды в боеукладке, пусть даже смысл некоторых из них ему самому не был понятен в полной мере.

«Рыцарю непозволительно терпеть насмешки над собой, - как-то раз сказал отец, - Если кто-то насмехается над тобой, ты вправе вызвать его на бой, если титул насмешника не уступает твоему собственному. Обида, нанесенная рыцарю, это обида, нанесенная всему рыцарскому братству. Но есть три человека, от которых ты не имеешь права требовать сатисфакции, как бы сильно их слова тебя ни уязвили. Знаешь, от кого?»

«От его величества, его святейшества Папы Римского и…»

«Нет, - отец улыбнулся, что случалось нечасто, - От своего духовника, своего оруженосца и своего шута. Эти трое могут нести всякий вздор, но сердиться ты на них не вправе. Иногда только они и могут донести тебе правду».

Допустим, Аривальд еще только старший паж, а не оруженосец, пустячный титул, как для маркграфского двора, обозначающий лишь слугу при юном наследнике. Доверенное лицо, телохранитель, личный курьер и товарищ для игр, не Бог весть какое положение. Но когда-нибудь он станет оруженосцем – после того, как сам Гримберт будет принят в рыцарское сословие. И, как знать, может это случится гораздо раньше, чем полагает старый ворчун Магнебод…

- Ладно, - Гримберту потребовалось несколько секунд, чтоб восстановить душевное равновесие, вернув голосу деланно небрежный тон, - Пусть это было не сто туазов, а сто туазов и тридцать футов сверху…Что во-вторых?

- Триста метров.

- Что?..

- Триста метров, - спокойно повторил Аривальд, - Забудь про туазы и футы, а заодно про пассы, канны, перчи, арпаны и лиги. Привыкай использовать имперскую систему счислений, Грим, если не хочешь показаться при дворе неотесанным «вильдграфом», недавно спустившимся с гор, который смазывает свой доспех гусиным жиром и ковыряется в зубах фамильным ножом.

Аривальд улыбался. Гримберт даже повернул голову «Убийцы», чтобы взглянуть на шествующего позади «Стража», но, конечно, не увидел ничего кроме непроницаемого забрала – устрашающей стальной маски, за которой скрывалась бронекапсула самого Вальдо.

- Что ж, - произнес он нарочито холодным тоном, - Иногда даже рыцарь оказывается в положении, когда не зазорно признать собственную ошибку. Я сделаю выводы из этого урока. Более того, продемонстрирую тебе, что хорошо его усвоил.

- Вот как? И как же?

- Когда мы вернемся, прикажу майордому, чтоб его экзекуторы всыпали тебе ровно триста плетей, мерзавец. Уверен, ты начнешь визжать еще до того, как они отсчитают первую дюжину. Посмотрим, кто из нас боится цифр!

- Пощады, мессир! Будьте великодушны! Только не это!

- Что, мерзавец, испугался? –Гримберт удовлетворенно кивнул, - То-то!

- Испугался за вас, мессир, - смиренно отозвался старший паж, - Зная ваши непростые отношения с цифрами, я был уверен, что в освоении сложной арифметической науки вы не продвинулись выше сотни. А тут сразу триста! У вас с непривычки может пойти носом кровь, если вы вздумаете считать удары.

Чертов хитрец! Гримберт едва не расхохотался во все горло, испортив игру.

- А, заткнись, Вальдо!

- Сам заткнись, бестолочь!

***

Олень, напомнил себе Гримберт. Чертов распроклятый олень. Он добудет его, даже если придется расстрелять половину боезапаса и выбрать до дна весь моторесурс.

В сущности, как добыча он почти не представлял ценности. Отцовские егеря доставляли в палаццо достаточно дичи, чтобы его обитатели не испытывали в нем недостатка. Кроме того, Гримберт не испытывал пристрастия к оленине, находя ее жесткой и жилистой, годной в пищу разве что слугам. Даже приправленное изысканными соусами, приготовленное лучшими поварами Туринской марки, такое мясо не могло идти ни в какое сравнение с сочной мягкой свининой, которую поставляли придворные свинарники. Правда, свиньями существа, дающие мясо к маркграфскому столу, именовались больше по привычке, не так уж много генетических черт они сохранили от своих диких прародителей. Гримберт однажды видел их мельком, исследуя дальние закутки отцовских владений – бесформенные туши бугрящейся протоплазмы, слепо ворочающиеся в огромных стеклянных чанах. Не сохранившие в результате многовековой селекции ни конечностей, ни зачатков разума, они, кажется, не испытывали даже боли, когда мясники разделывали их прямо в чанах своими огромными тесаками, окрашивая циркулирующий физраствор в алые оттенки.

Не прельщали его и рога, которые можно было бы прибить к трофейному щиту и повесить где-нибудь в палаццо, подражая отцу. Он вообще не испытывал тяги к охоте, находя ее устаревшим на много веков ритуалом, долженствующим продемонстрировать мужество и отвагу, но ритуалом совершенно бессмысленным и малоинтересным.

То ли дело отец!

Устав от многочасовых споров с канцлером, казначеем и майордомом, как и полагается «вильдграфу», он в любой момент мог кликнуть егерей, главного егермейстера, залихватски свистнуть, схватить флягу с вином и исчезнуть в неизвестном направлении, оставив после себя лишь едкий бензиновый чад и огромные вмятины в брусчатке, оставленные его доспехом. Маркграф Туринский охотился истово и страстно, отдавая этому увлечению столько же пыла, сколь и войне, и это роднило его со старыми рыцарями великой Франкской империи.

Отец презирал охоту с аркебузой, входящую в моду при императорском дворе, считая ее оружием черни, был равнодушен к охоте с псами и редко обращал внимания на капканы. Будучи человеком, положившим всю свою жизнь на алтарь рыцарской доблести, он и помыслить не мог охотиться как-то иначе, нежели в своем собственном доспехе.

Может, он не отличался великим терпением, как страстотерпцы старых времен, и был лишен прирожденного охотничьего чутья, но компенсировал эти недостатки плотностью огня и комбинированными бронебойно-зажигательными патронами. Когда его «Вселенский Сокрушитель» походкой триумфатора возвращался обратно в Турин после недельного отсутствия, он выглядел так, словно дал бой целой лангобардской армии – пустые боеукладки, барахлящая ходовая, ободранная по всему корпусу краска, пороховые опалины… Но в каком бы виде он ни заявился домой, он никогда не возвращался с пустыми руками, за доспехом отца обычно ехало по меньшей мере полдюжины тяжело груженых трициклов, везущих его охотничью добычу.

Нет, подумал Гримберт, вспоминая эти грохочущие процессии, въезжающие в Турин, везущие за собой десятки квинталов мертвого размозженного пулями мяса, мне и даром не нужна эта тварь с рогами и копытами, но здесь дело принципа.

Во-первых, поразив ее, он заставит прикусить язык Вальдо. Тот, наверно, уже вовсю придумывает впрок шуточки об его охотничьих похождениях, шуточки, которые Гримберт обречен выслушивать по меньшей мере всю следующую неделю. Он докажет, что рыцарь в силах поразить цель без всяких бортовых вычислителей, пусть даже ему двенадцать лет отроду.

Во-вторых… Что ж, стоит признаться хотя бы самому себе. Вовсе не олень завел его сегодня так далеко от туринского палаццо, в сумрачный Сальбертранский лес. Но лишь увидев его рогатый силуэт, еще прежде, чем вспыхнули алые прицельные маркеры, сам для себя загадал – если «Убийца» поразит цель, значит, сегодняшнему его намерению будет сопутствовать удача. Сущее суеверие, конечно, позволительное малолетнему ребенку, но не рыцарю, однако Гримберт не мог отвязаться от этой мысли. Сегодня ему очень нужна удача. Даже больше, чем в тот день, когда он сдавал экзамен по вспомогательным тактическим схемам сердитому Магнебоду. Сегодня он докажет отцу то, что силился доказать три предыдущие года, обычно безо всякого успеха.

Докажет, что достоин именоваться рыцарем. И неважно, чем он управляет, старой рассохшейся развалиной или лучшим доспехом Туринской марки.

***

Гримберт всегда был равнодушен к охоте. В тех случаях, когда на него накатывало желание поупражняться в стрельбе по движущейся цели, а мишени на стрельбище приедались, он отправлялся в Мандрийский лес, расположенный в каких-нибудь трех лигах от города, ухоженный благодаря стараниям отцовских лесников, полный звенящих ручьев и изящнейших рукотворных рощиц из деревьев, наполняющих воздух упоительными ароматами, никогда не встречающимися в дикой природе. Слуги, услужливые и бесшумные, точно доброжелательные духи, мгновенно расстелят циновки, чтобы уставшие охотники могли выпрямить ноги, поднесут вино, уберут с тропы листву…

На тот случай, если юный маркграф желал испытать себя долгим маршем, чтоб нагулять аппетит, к его услугам был Шамбонийский лес, его собственный, подаренный на десятилетие отцом. Пусть не такой светлый и ухоженный как Мандрийский, не такой изысканный, он, в то же время, хранил собственное очарование. Именно там, в дебрях Шамбонийского леса, Аривальд, порезав палец остро заточенным кинжалом, украденным в дворцовом арсенале, принес Гримберту личную клятву – нелепый детский ритуал, о котором они никогда не заговаривали, но который оба хранили в сердце, точно драгоценную реликвию в неброской раке.

Помимо этого отец содержал также лес Орридо, хоть сам никогда в нем не охотился. Этот служил для приема гостей – высокородных дармоедов, императорских эмиссаров, голодных, точно бродячие псы, окрестных баронов, словом, всей той алчной публики, что способна разорить целое герцогство не хуже сарацинского нашествия. Неудивительно, что Орридо находился в незавидном состоянии. После того, как по нему проносилась улюлюкающая баронская орда, заливающая все вокруг отравой из газометов и искренне считающая это славной рыцарской охотой, лес надолго превращался в средоточие миазмов, гнили и продуктов биологического распада, из которого надолго уходила всякая жизнь.

В некоторых графствах и марках было заведено содержать отдельный ухоженный лес для venari anima dulcoratur[11] – так при дворе именовалась торжественная охота, устроенная в часть визита многоуважаемого соседа, но отец такую практику не поддерживал и не считал нужной. Да в этом и не было необходимости, соседние владетели, чьи земли лежали рядом с Туринской маркой, не отличались любовью к охоте.

Граф Лаубер, владетель Женевы, холодностью своих манер больше напоминал сервуса, комбинацию из живой плоти и механики, заточенную в человекоподобную форму, чем живого человека. Охотой он не интересовался, как не интересовался, кажется, никакими другими развлечениями и жизненными радостями, кроме театра. Изредка прибывая в Турин с визитом, как того требовали правила хорошего тона, принятые между соседями, он держался так, точно выполнял утомительный и бессмысленный ритуал, не считая нужным даже изображать радость. Неизменно вежливый, нечеловечески спокойный, замкнутый в своих мыслях, точно в несокрушимой крепости, одним своим появлением он вызывал у отца мучительную изжогу.

«Неприятный тип, - как-то сказал о нем отец, едва только свита графа благополучно отбыла из Турина обратно в Женеву, - Холодный, как рыба, и кровь такая же, рыбья. Мне от одного его взгляда не по себе делается».

Кажется, мало кто из окрестных сеньоров привечал графа Лаубера. Не столько из-за его странных манер, скорее, из-за его крови. Может, она не была рыбьей, как утверждал отец, а вполне человеческой, однако несла в себе небольшой изъян, исправить который не смогли бы даже лучшие императорские гематологи и сангвинарные фабрики.

Она была чужой. Титул графа Женевского Лаубер обрел не по наследству, как заведено, а милостью императора, оказав престолу какую-то значительную, хоть и неизвестную, услугу.

Старые благородные роды, испокон веков существовавшие в этих краях, напоминали жесткую виноградную лозу, растущую в выжженной радиацией каменистой земле. Лозу эту приходилось регулярно орошать кровью – горячей кровью императорских рыцарей, защищавших восточные рубежи империи. Род графа Лаубера был совсем другим. Произраставший из древнего аквитанского корня, удобренный соками старой империи, он являл собой пересаженный умелым садоводом отросток, обретший здесь, в тени бессмертных Альб, новую жизнь. Неудивительно, что граф Лаубер был плодом совсем других порядков и традиций, а на здешних «вильдграфов» взирал, точно павлин на коровье дерьмо. В его глазах они, должно быть, выглядели как сущие дикари, совсем недавно сменившие вонючие шкуры на рыцарские доспехи, дикари, невесть каким капризом его величества допущенные к вассальной клятве и посему считающие себя ровней прочим его вассалам.

Другой сосед, маркграф Лотар из Салуццо, тоже не был страстным почитателем охотничьих трофеев. Чудаковатый, гримасничающий, вечно хихикающий, нескладный, он, кажется, увлекался науками, но мало кому было известно, какими - в детали своих изысканий он никого не посвящал. В своих владениях он вел затворническую жизнь, а если и выбирался за пределы своей марки, то лишь изредка, чтобы напомнить о себе или закупить партию разнообразных реактивов, которых не мог достать в Салуццо.

Гримберта он именовал не иначе как «мой милый Гримберт» и с удовольствием пичкал виноградом, выращенным в теплицах Салуццо, приторным, липким, истекающим мутным соком и похожим на раздавленных насекомых. Кроме того, при общении с детьми он имел скверную привычку сюсюкать, отчего выглядел еще отвратительнее, чем обычно.

«Лучше держись от него подальше, - неохотно сказал отец как-то раз, не без удовольствия спровадив маркграфа Лотара восвояси, - Не знаю, что он там исследует, но слухи ходят недобрые. Не хочу, чтоб ты оказался поблизости в тот день, когда за ним нагрянет Инквизиция».

Как бы то ни было, Сальбертранский лес явно не годился для гостевой охоты. Он и лесом-то, с точки зрения Гримберта, считался лишь по ошибке. Растянувшийся по самой западной кромке Туринской марки, в предгорьях грозных Альб, он служил скорее естественной фортификацией, чем охотничьими угодьями.

Большой, неухоженный, запущенный, давно не проведываемый лесниками, он веками разрастался, точно предоставленная сама себе опухоль, охватывая сухими трещащими лапами холмы и взгорья, до тех пор, пока не сделался единовластным владетелем всей западной границы. Здесь не было ни аккуратно проложенных троп, ни обустроенных полян, на которых можно разбить шатры для уставших охотников, ни живописных видов, которыми можно насладиться пока остывают утруждённые работой орудийные стволы. Одни только сумрачные чащи, топорщащие навстречу путнику узловатые руки-щупальца, сменяющиеся безжизненными, тонущими в снегу, перелесками.

Сказать по правде, на редкость дрянной лес. Запущенный, унылый, какой-то безжизненный. Похожий на мертвое сухое тело, прикрытое тонким белым саваном выпавшего снега. Зверье, что здесь осталось и еще не успело впасть в спячку, чаще всего выглядело преотвратительным образом, на него и смотреть не хотелось, не то что записывать себе в трофеи. Сальбертранский лес с самого начала держался неприветливо, недружелюбно, взирая на Гримберта и его спутника как на непрошенных гостей, которые самовольно вторглись в его владения и не заслуживают гостеприимства. Как на чужие клетки, занесенные в большой и сложно устроенный организм, с которым не имеют общих генетических признаков.

Но сейчас, размеренно меряя подлесок стальными ногами «Убийцы», Гримберт не ощущал ни подавленности, ни душевного упадка. Даже досадный промах не испортил ему настроения, хоть и засел в душе саднящей, заставляющей ерзать, занозой. Оказавшись в этих сумрачных чертогах среди переплетения колючих ветвей, он ощущал приятный гул возбуждения.

Воздух, подумал он, все еще выискивая следы, должно быть воздух тут особенный. Воздух, которым он дышал, был пропущен «Убийцей» сквозь два фильтра, которые полностью избавили его от примесей, сделав сухим и стерильным, гарантированно безопасным для рыцаря и не имеющим ни одной посторонней молекулы или запаха. Однако ему казалось, что он пьет восхитительно прохладное белое вино, освежающее и пьянящее одновременно.

Запах свободы, подумал он, вот что за ароматом я дышу. Может, не впервые в жизни, но впервые – полной грудью.

Достаточно было отдать короткий мысленный приказ, как покорный «Убийца», не знающий ни сомнений, ни страха, мгновенно сменит курс. Весь лес – молчащий, укутанный белым саваном лес – в полном его распоряжении. Нет докучливых отцовских сановников, которые то и дело норовят указать, что позволительно делать особе его положения, а что может быть сочтено предосудительным. Нет отцовского канцлера с его уксусным рылом, то и дело норовящего отпустить какую-нибудь сентенцию на латыни, такую же музыкальную, как ветра, что вырываются у коней из-под хвоста. Нет свиты выпивох-баронов, которые вечно тащатся следом, одолеваемые грехом праздности, только ради того, чтоб на первом же привале перепиться вина из обозных бочек и устроить соревнование по стрельбе, превратив окрестные рощицы в дымящиеся руины. Нет даже осточертевших пажей, вечно портящих ему настроение своими вышколенными подобострастными манерами, норовящими подоткнуть ему салфетку или подставить руки, чтоб его сиятельство, чего доброго, не запачкало сапог, выбираясь из доспеха. Не было…

Может, Сальбертранский лес был скверным лесом, неприветливым, сумрачным и недружелюбным, однако здесь не было многих вещей, которые порядком раздражали его в палаццо. И уже одно это заставляло Гримберта ощущать душевное ликование.

Свободен. Впервые свободен, точно птица, вырвавшаяся наконец из опостылевшей клетки и только пробовавшая размять свои крылья, сама еще толком не сознающая их силы. Рядом нет даже Магнебода, который при всяком удобном случае норовит отпустить ядовитое замечание о навыках своего ученика, попенять за нерационально проложенный курс или мимоходом оскорбить в лучших чувствах.

Конечно, ему и прежде приходилось покидать Турин. Двенадцать лет – не тот возраст, когда нужна дюжина нянек, отец никогда не окружал его чрезмерной заботой. Не раз и не два они с Аривальдом забирались в настоящую глушь, вдвоем, без слуг и оруженосцев, чтобы хорошенько выложиться, меся грязь или преследуя только им ведомую цель. Но то все были детские выходки, не более того.

Может, потому воздух сегодня казался ему таким пьянящим и сладким, точно изысканное вино из подвалов маркграфа. Сегодня ему предстояло совершить нечто особенное. Нечто, что навсегда оставит в прошлом сопливого отрока в ржавом архаичном доспехе, явив ему на смену юного рыцаря. И не заметить этого ни отец, ни Магнебод уже не смогут.

Гримберт заставил себя сосредоточиться на показаниях визора, чертя пунктиром курс.

Но сперва олень. Сперва он добудет проклятого оленя.

***

«Убийца» монотонно ковылял по колено в снежной каше, иногда снося бронированным плечом низко нависающие ветви и выворачивая лапами рассохшиеся столетние пни. Гримберт с удовольствием доверил бы дело автопилоту, ограничившись одной лишь навигацией, но не мог этого сделать - Сальбертранский лес точно нарочно приберегал для неговсевозможные козни, ожидая, когда рыцарь расслабится. Притрушивал снегом глубокие ямы-промоины. Выставлял на пути непроходимые баррикады из бурелома. Преграждал дорогу опасно накренившимися великанами-дубами.

Однако «Убийца» преодолевал все эти преграды, хоть и со старческим ворчанием. Надежный и выносливый механизм, он покорно выполнял волю хозяина, не считаясь с неудобствами, не жалуясь и не прося снисхождения. Не потому, что выполнял взятый на себя обет или пытался что-то доказать окружающему миру. Просто потому, что был для этого создан.

Три года, подумал Гримберт. Уже три года я привязан к этой неповоротливой древней коряге. Уму непостижимо. А ведь когда-то малодушно думал, что не справлюсь. Вернусь к отцу с опущенной головой и попрошу доспех – любой доспех, кроме этого душегуба. И каждый раз оказывалось, что мой запас сил на волос больше, чем те пытки, на которые он меня обрекал.

Первые месяцы их знакомства были невыносимы. Это не были отношения рыцаря и его боевого доспеха, скорее, мученика и пыточного орудия, прикованного к скале Прометея и орла, терзающего его печень. «Убийца» словно нарочно испытывал его силы, неустанно находя все новые и новые способы уязвить его уверенность в собственных силах. Иногда ему это почти удавалось.

Господи милосердный! Три года!..

Он скрежетал зубами от боли, едва лишь войдя в режим нейро-коммутации, когда его нервная система превращалась в подобие плавящейся от напряжения электросети. Он сосредоточенно смазывал антисептиками кровоточащие язвы на открытых участках тела, натертые за многочасовые переходы о жесткую внутреннюю поверхность бронекапсулы. Он учился ориентироваться и держать связь по архаичным приборам, многие из которых были столь древними, что утратили даже названия.

Наверно, и «Убийце» приходилось с ним несладко. Не раз и не два он загонял его в грязь и, завязнув намертво, вынужден был бросить, дожидаясь, пока отцовские слуги заведут на помощь тягачи. По меньшей мере четырежды за эти три года сжигал ненароком внутреннюю проводку, позабыв про устаревшие потроха. А уж сколько раз оруженосцы под управлением Аривальда устраняли вмятины на его бронированных боках, вызванные случайными столкновениями, и вспоминать страшно.

Отвращение, которое испытывал Гримберт к собственному доспеху, было так сильно, что его начинало колотить от злости, едва лишь он видел его тупую приплюснутую морду, похожую на глухой шлем, равнодушно взиравшую на окружающий мир сквозь вентиляционные прорези, похожие на щели в забрале. Настолько, что так и подмыло плюнуть прямо на лобовую броню.

Гримберт поклялся, что заставит ржавую жестянку заплатить за те унижения, которым он подвергала его ежедневно, на глазах у туринских рыцарей и похохатывающего Магнебода. Едва только он докажет свою готовность стать рыцарем и отец одарит его настоящим доспехом, как он не преминет отплатить «Убийце» за свои мучения.

Пожалуй, лучше всего будет утопить его в самом глубоком болоте Туринской марки. Или нет, лучше отправить под гидравлический пресс, чтобы лично наблюдать за тем, как выгибаются, треща, броневые листы мучителя. А еще лучше – отправить на полигон и лично расстрелять из орудий!..

Первым делом он изменил его цифровую сигнатуру, даровав новое имя. Его прежнее, «Радетель Истины», шло ему не больше, чем сторожевые башни глинобитной лачуге или золотая оправа выковырянному из мостовой камню. Гримберту не пришлось напрягать воображение, чтобы найти достойные варианты – он придумал сразу целое множество.

«Ржавый Болван». «Туринский Истукан». «Железная Задница».

Самые остроумные он пересказал Аривальду, но тот отчего-то встретил их без смеха. Наоборот, посерьезнел.

«Тебе решать, Грим, - сказал он тогда, три года назад, - Но это твой доспех».

Твой доспех…

Они были привязаны друг к другу, как два пленника. И пусть связывала их не стальная цепь, а лишь нейро-шунт толщиной с палец, оборвать эту связь было невозможно. Иногда Гримберту казалось, что Магнебод, спрашивая очередной урок или наблюдая за ходовым испытанием, взирает на него с тщательно скрываемым злорадством. Уж он-то знал, этот старый хрыч, сам всю жизнь проведший в доспехе, знал, каким испытаниям подвергает душу Гримберта. И сам затаенно ждал момента, когда тот явится пред отцовские глаза, понурив голову. Этой радости Гримберт ему доставлять не собирался.

«Предрассветный Убийца».

Нелепо было думать, будто получив новое имя, доспех изменит свою суть. Обрастет более толстой броней или усовершенствует энергетическую установку. Но тогда, в десять лет, ему казалось, будто грозное имя, данное им в подражание героям рыцарских романов, хоть отчасти нарушит тот жалкий образ, который он собой являл.

Никчемные надежды десятилетнего сопляка. Новое имя оказалось чрезмерно претенциозным и даже тщеславным, оно отнюдь не облегчило его муки, но отчего-то со временем он привык к нему. А потом оказалось, что и не только к имени.

Три года!..

Он учился отрешаться от мыслей в момент нейро-контакта, чтобы соприкосновение души со сталью было не таким резким. Это не избавляло его от мучительных приступов тошноты, неизбежных после разрыва контакта, когда он вынужден был снова привыкать к своему истинному телу, но, по крайней мере, позволило им обоим сносно сосуществовать.

Он учился понимать язык «Убийцы», похожий на какое-то мертвое древнее наречие, язык, которым тот общался со своим хозяином, обращая его внимание на показания приборов и датчиков. Он учился поражать цели, используя для этого те жалкие средства, которые были в его распоряжении. Он учился еще множеству вещей, подчас зло и остервенело, будто участвовал в оглушающей перестрелке, подчас методично, стиснув зубы, будто вел многомесячную изматывающую осаду.

Наверно, они оба учились – все это время, медленно прикипая друг к другу.

Они вместе преодолевали полосу препятствий, оборудованную Магнебодом в крепостном рву, бесконечную, как все круги Ада, сплетенные воедино. Вместе рычали от злости, силясь поразить издевательски верткие мишени на стрельбище, ловко уворачивающиеся из-под пулеметных трасс. Вместе задыхались посреди многочасового марша, трясясь на ухабах и колдобинах, мечтая о глотке холодной воды.

Он так и не полюбил «Убийцу». Это было немыслимо, как немыслимо полюбить нож, который отсек тебе несколько пальцев. «Убийца» не был его доспехом, он был его личным испытанием, камнем, который он вынужден тягать, прикованный к своему телу. Источником постоянного позора и унижения. «Убийца» оставался его злым мучителем, существом, отравившим его чистые детские мечты, вечным напоминанием о собственном несовершенстве. Но вместе с тем…

Пожалуй, к горькому чувству презрения с годами прибавилось нечто, напоминающее уважение. Вынужденный существовать в единении со старым доспехом, Гримберт со временем многое узнал о его возможностях. Крайне ограниченных, но в то же время по-своему полезных, если уметь их использовать в свою пользу.

«Убийца», без сомнения, был стар и дряхл, но, в то же время, в противовес многим современным сородичам отличался твердостью и упрямством могучего тура - черта многих старых машин, созданных в период Проклятых Чумных Веков. Он не отличался огневой мощью, но при этом вполне надежно поражал любые мишени, оказавшиеся в зоне его огня, не отвлекаясь и не привередничая, а кроме того, был неприхотлив по части пороховых примесей. Он мог казаться медлительным, но обладал отменным моторесурсом и при должном упорстве мог покрыть за день расстояние, немыслимое для более тяжелых машин.

Нет, решил Гримберт в тот день, когда Магнебод впервые не встретил его, взъерошенного и вспотевшего, выбирающегося из бронекапсулы, презрительным смехом. Пожалуй, я не стану отправлять его под пресс. И расстреливать тоже не разрешу. Лучше отведу ему темный закуток где-то в недрах отцовского палаццо, подальше от чужих глаз, и водружу там. Чтобы потом, уже обзаведясь настоящим доспехом, покрыв себя рыцарской славой, иногда разглядывать, вспоминая, с чего начинал и чего достиг. А может…

- Грим, следы!

Гримберт встрепенулся, отчего «Убийца» рыкнул двигателем, точно охотничий пес, учуявший запах добычи.

- Где?

- Прямо у тебя под ногами, пустая твоя голова!

Теперь он и сам их разглядел – россыпь отрывистых точек, тянущихся параллельным курсом. Что ж, по крайней мере, с направлением он не ошибся. Гримберт едва сдержал ликующий крик. Может, этот олень и воображает себя самым хитрым зверем в Сальбертранском лесу, да только радоваться ему осталось недолго.

- Вперед! – крикнул он, подражая егермейстеру, - Сейчас добудем! Ату его! Ату, мои славные загонщики!

***

Погоня по заснеженному лесу оказалась куда более сложной штукой, чем представлялось Гримберту. Будь «Убийца» всамделишным рыцарским доспехом высотой с крепостную башню, с атомной силовой установкой чудовищной мощи, дающей огромным ногам невообразимую силу, он догнал бы улепетывающего оленя в три гигантских шага. Догнал и раздавил, как раздавил бы даже боевой трицикл, ощетинившийся орудиями.

Гримберт выругался, беззвучно шевеля онемевшими от долгой нейро-коммутации губами. Густая снежная каша оказалась чертовски серьезным препятствием, в котором он тут же завяз, попытавшись двигаться полным ходом.

Как же тяжело вести машину по глубокому снегу! «Убийца» весил всего сотню квинталов[12], но даже этого веса хватало, чтоб стальные ноги предательски вязли в снегу, нарушая центровку и заставляя доспех двигаться враскачку, точно деревенского пьяницу.

Вперед, приказал ему Гримберт, мысленно представляя, как вкладывает собственные силы в клокочущий котел «Убийцы». Вперед, ржавый старик. Не сметь отставать!

Курс на сближение был выбран верно. Спустя несколько секунд в визоре возник порывисто двигающийся силуэт, в котором Гримберт почти мгновенно распознал треклятого оленя, чью голову едва не размозжил получасом ранее.

Олень удалялся быстро, ему не мешал ни глубокий снег, ни волочащийся за ним по снегу срубленный рог. Ага, значит, хотя бы осколки пули задели его, жаль только, что не уложили на месте, лишь проредили роскошные головной убор…

Деревьев здесь, в подлеске, было немного, но олень и не пытался затеряться в чаще. Гримберт отчетливо угадал его траекторию еще до того, как «Убийца» услужливо построил схему. Инстинкт дикого зверя вел его прочь, в сторону занесенной снегом балки. Если он перевалит через нее, отгородившись от охотника исполинской складкой земли, даже автоматические пушки «Убийцы» будут бесполезны, это Гримберт тоже сознавал отчетливо. Потому и гнал доспех во весь опор, резкими командами на ходу корректируя курс.

Пять градусов вправо. Разнести шаг, чтоб уменьшить качку. Поворот орудий. Вычисление баллистической прямой с упреждением…

Олень не собирался его ждать. Стряхивая со шкуры хлопья снега, он стремительно поднимался вверх по балке. Секунда – и он уже на самой вершине. Черт, может, он и был примитивно устроенным существом, однако, сообразно воле Господа, не нес на себе ни бортовой брони, ни ядерного реактора, оттого даже в зимнем лесу двигался удивительно проворно. Еще одна секунда - и он перевалит через балку, сделавшись невидимым. Но этой секунды Гримберт ему давать не собирался.

Во имя семи рыцарский добродетелей, ему нужен лишь один верный выстрел…

Баллистический вычислитель, издавая тревожный писк, лихорадочно выстроил вокруг уменьшающегося силуэта концентрические кольца, испещрив визор призрачными цифрами боковых поправок и колебаний. Гримберт стиснул зубы. Чертовы цифры!

В прошлый раз он доверился им – и они лишили его заслуженной победы, вырвали трофей из рук. Прав отец, цифры - оружие немощных стариков и алчных ростовщиков, слишком трусливых, чтобы принять бой по всем правилам. Могут ли цифры выразить человеческую душу, столь сложно и непостижимо устроенную? В силах ли они просчитать рыцарское благородство, переведя его на язык формул и вычислений?..

Коротким мысленным приказом Гримберт погасил баллистический вычислитель и взял управление орудиями на себя. Сто туазов, сто двадцать туазов, сто сорок туазов… Олень удалялся слишком быстро, еще несколько секунд – и выйдет из сектора действенного огня. В запасе лишь несколько секунд.

Гримберт замер, как стрелок из аркебузы перед сильнейшим ударом в плечо, даром что приводы «Убийцы» полностью брали на себя отдачу, прикрыл без всякой необходимости левый глаз и…

Выстрел был поспешным, лишенным той особенной элегантности, что составляет гордость охотника, однако прицел был выверен верно. Даже не выстрел, а короткая очередь – врезавшийся в гашетку палец Гримберта окаменел на четверть секунды, а отключенная автоматика бессильна была самостоятельно произвести отсечку.

Но это было уже неважно. Он попал и отчетливо видел это.

Выстрел настиг оленя на самом гребне и кинетической энергии, заложенной в снарядах, было достаточно, чтобы коренастая фигура на мгновенье замерла в воздухе. Так, словно сам Господь подхватил ее невидимыми ладонями, пытаясь вознести в небесное царство наперекор закону притяжения. Может, с другим оленем это и прошло бы, но этот, кажется, слишком много грешил в своей не очень длинной жизни. Груз грехов оказался слишком тяжел, отчего он, кувыркнувшись, рухнул, уже невидимый, на обратной стороне балки.

Гримберт издал торжествующий клич, в этот раз не забыв включить рацию.

- Вальдо! Эй, Вальдо, ты видел? Как тебе такое?

Аривальд отозвался спустя секунду. И хоть говорил он небрежно, точно человек, только что вынырнувший из глубокой дремы, Гримберт не сомневался, что его старший паж пристально наблюдал за происходящим, еще с того момента, когда сканеры «Убийцы» различили между деревьев олений силуэт.

- Если ты ожидаешь похвалы, лучше придумай повод получше, чем пустая трата снарядов.

Гримберт едва не задохнулся от негодования. Допустим, выстрел был не из идеальных, однако же заслуживал по крайней мере сдержанного уважения.

- Пустая трата? Черт! Разуй свои чертовы глаза! Я свалил его! Свалил! Я добыл нам оленя!

Душа его ликовала. Не просто меткий выстрел. Не просто охотничья удача.

Он утер нос Вальдо. И не только это.

Разглядывая пустое заснеженное пространство, где прежде был олень, он уверился в том, что это не было случайностью. Знак. Явленный Господом знак того, что задуманное им свершится, причем самым благоприятным образом. Он вдруг ощутил такую легкость, будто ковылявший в снегу «Убийца» сбросил с себя всю бортовую броню.

- Пошли добудем этого красавца, - произнес он, подражая небрежному тону отцовского распорядителя охоты, - Готов поспорить, там добрых пять-шесть квинталов мяса, не говоря уже о рогах.

«Беззаветный Страж», бредущий по снежной колее вслед за «Предрассветным Убийцей», на миг согнул свой неуклюжий бронированный корпус в оскорбительной пародии на поклон.

- Не терпится повесить эти рога в своих покоях? Глупая затея. На фоне тех трофеев, что добыл твой отец, они будут выглядеть по меньшей мере бледно.

- Что ж мне их, выбросить, что ли?

- Зачем? – возразил старший паж, - Лучше укрась ими своего «Убийцу». Рога – это древний символ мужской силы, Грим. Только вообрази себе, какой фурор ты со своим доспехом произведешь в Турине! Бьюсь об заклад, все дамочки города сбегутся, чтобы посмотреть на вас двоих. Пожалуй, после этого ты даже сможешь дать ему новое имя. Например, «Рогатый Болван» или «Рогоносец» или…

Гримберт вздохнул. Чуть более горестно и серьезно, чем требовала ситуация.

- Я и забыл, какой занозой в заднице ты умеешь быть, Вальдо.

Несмотря на то, что «Страж» был гораздо более устаревшей машиной, чем его «Убийца», к тому же с несовершенной ходовой частью и нерационально разнесенной броней, ухудшавшей его и без того неважные маневровые качества, Гримберт не мог не отметить, до чего запросто Аривальд им управляет. Легко и естественно, как собственным телом. Послушный его воле, «Страж» легко шел за «Убийцей», почти не отрываясь от него, без натуги взбираясь вверх и вминая в снег небольшие деревца.

- На твоем месте я бы не переживал из-за заноз, Грим, - голос Аривальда в радио-эфире казался спокойным, даже отстраненным, но Гримберт знал своего старшего пажа достаточно долго, чтобы различать, когда тот улыбается. Должно быть, за годы знакомства, которое давно переросло в дружбу, образовались где-то под кожей специальные сенсоры, более чуткие, чем радары «Предрассветного Убийцы».

- Вот как?

- Помни, каждая заноза в твоей заднице – часть того кола, которому не суждено пробить ее насквозь.

- Поверить не могу, что до сих пор держу тебя в старших пажах. Тебе место на конюшнях, мерзавец! Будешь орудовать скребком до конца своих дней!

- Воля ваша, господин маркграф, - Вальдо не посчитал нужным скрыть смешок, - Но на вашем месте я бы этого не делал.

- Почему?

- Потому что тогда вы будете единственным на свете маркграфом, который проигрывает в шахматы своему конюху.

[1] Туаз – средневековая мера длины, примерно 2 м. Здесь – примерно 200 м.

[2] Миннезанг (нем. Minnesang) – «любовная песня», средневековый жанр лирики.

[3] Лига – средневековая европейская мера длины, равная 2,3 км.

[4] Здесь: примерно 4 м.

[5] Здесь: примерно 700 км.

[6] Квинтал – средневековая мера веса, равная 48,95 кг. Здесь: примерно 294 тонны.

[7] Гидроморфон – опиоид, производное морфина.

[8] Арпан – средневековая мера длины и площади, равная 58,5 м. Здесь: примерно 10 270 кв. м.

[9] Барбют, салад – типы рыцарских шлемов.

[10] Здесь: примерно 40 м.

[11] venari anima dulcoratur (лат.) – радушная охота

[12] Квинтал – одна из средневековых мер веса, равная 48,95 кг; сто квинталов – приблизительно 5 тонн.

***

«Убийце» были неизвестны ни отдышка, ни повышенное сердцебиение, ни прочие слабости человеческого тела. Он был создан из куда более прочной материи, чем глина. Однако сейчас Гримберт отчетливо ощущал напряженный гул, доносящийся из его силовой установки, тревожные отзвуки проистекающих глубоко в недрах экранированного реактора реакций атомного расщепления. И если «Убийца» не пыхтел от натуги, то только лишь потому, что не имел для этого необходимых устройств.

Гримберт гнал доспех напрямик, по присыпанному снегом склону, забыв про осторожность и почти отказавшись от маневров. Быстрее! Быстрее! Быстрее! Он уже не пытался обходить преграды, наоборот, сминал их многотонной массой доспеха, почти не замечая.

Всего в нескольких туазах позади тяжело ворчал «Страж», подминая под себя деревца и впечатывая ноги в мерзлую землю с такой силой, что во все стороны летела вперемешку со снегом земляная крошка. Если раньше он довольствовался ролью ведомого, то в последние минуты явно увеличил обороты и едва не дышал в затылок «Убийце».

Гримберт безотчетно сжался в тесном пространстве бронекапсулы, словно это могло уменьшить его вес и облегчить задачу «Убийце». Ни в коем случае нельзя было допустить, чтоб «Страж» Аривальда обошел их на подъеме.

Бег наперегонки – никчемная забава для сосунков, до которой никогда не опустится двенадцатилетний отрок в Турине, будь он хоть подмастерьем, хоть пажом, хоть сыном маркграфа. Потому ни Гримберт, ни Аривальд не унижали себя формальным объявлением начала гонки. Как и многие ритуалы, принятые среди мальчишек, этот не нуждался ни в арбитрах, ни в условных сигналах, его правила и так были очевидны.

«Страж», без сомнения, легко обошел бы «Убийцу» на подъеме. Каждым своим шагом он выигрывал добрый туаз, а то и полтора. Может, доспех старшего пажа в техническом отношении был еще более безнадежно устаревшей образиной, чем доспех самого Гримберта, однако двигался удивительно споро и ловко, точно не пятитонный боевой механизм, прикрытый толстой броней и ощетинившийся стволами автоматических пушек, а крепкий лесоруб в полушубке, выбравшийся на легкую прогулку.

Может, «Страж» был ловок, но ему не суждено было завоевать победу в этой гонке. Почти добравшись до конца подъема, уже опережая соперника на половину корпуса, он неосторожно поставил лапу на припорошенный снегом ельник и опасно накренился.

Аривальду удалось удержать равновесие – спасибо крепкому вестибулярному аппарату и чутким гироскопам – но преимущество, выигранное «Стражем» на протяжении гонки, мгновенно оказалось утрачено подчистую.

Гримберт не сомневался, что Вальдо допустил эту оплошность не случайно. Может, его собственный старший паж и выводил его иной раз из себя своими дурацкими шуточками, нарочно испытывая терпение, но жестокосердным он не был. Гримберт даже собирался было, забыв про недавнюю перепалку, сказать ему что-то приятное, но, поймав в визор изображение поверженной добычи, прикусил язык.

Добытый им олень ничуть не походил на те трофеи, которые выгружали после охоты из трициклов отцовские егеря. Его тело не сохранило после смерти той животной царственности, что свойственна его роду, напротив, являло собой весьма неприглядную картину.

Снаряды, выпущенные из автоматической пушки, предназначались для стрельбы по бронированной цели, не по дичи, их чрезмерная кинетическая энергия, выплеснувшаяся в цель и превратившаяся в энергию разрушения, оставила после себя страшную картину. Олень был выпотрошен так, будто здесь пировала целая волчья стая. Выпотрошен, освежеван, перемолот вместе с костями и разорван в клочья, уставшие белый снежный покров лоскутным одеялом из алого, парящего его, мяса в обрамлении пучков дымящейся шерсти. Даже роскошные рога, подпорченные первым его выстрелом, были размозжены снарядами во множестве мест и походили больше на переломанный куст, чем на достойный трофей.

Гримберт молча уставился на осколок рога, торчащий из расколотой черепной пластины, внутренняя часть которой была испачкана черной венозной кровью. А может, она лишь казалась черной на фоне белого снега.

Разглядывая изувеченный остов, снег вокруг которого быстро алел, превращаясь из девственно белого полотна в рыхлую розовую слякоть, Гримберт ощущал себя слишком опустошенным даже для того, чтоб толком выругаться. Он чувствовал себя обманутым, точно его вновь подвели автоматические приводы наводки. Точно подарок на день рождения вновь обернулся насмешкой, как тогда, три года назад.

Он хотел получить трофей в виде мертвого благородного зверя, но получил лишь груды дымящегося, перемешанного со снегом и землей, мяса, в придачу разбросанные в таком беспорядке, точно мясника, который свежевал тушу, охватил приступ бешенства.

Совсем не та картина, которую он предвкушал.

За его спиной, скрипнув сочленениями стальных лап, остановился «Страж» Аривальда. Несколько секунд он разглядывал жуткую картину невыразительными глазками объективов, склонив тяжелую бронированную голову, похожую на глухой рыцарский шлем, потом неуверенно шевельнул стволами орудий, точь-в-точь как человек, растеряно всплеснувший руками.

- Пожалуй, нам лучше придержать эту историю, чтоб она не дошла до ушей мессира Магнебода. Он найдет, что сказать по поводу твоей славной охоты.

Да уж, с досадой подумал Гримберт, разглядывая алые прогалины в снегу, уж он-то найдет. Скажет, пожалуй, что в тактическом противостоянии сошлись две равные силы, и победила та, что без рогов.

- Плевать на Магнебода! - отозвался он грубовато, - И на оленя тоже! У нас нынче особенная охота, Вальдо. Мы ищем дичь покрупнее и без рогов!

***

- …а аббат пекарю и отвечает – это не вера у тебя слаба, сын мой, это замочная скважина на кухне велика. Ступай и прочти «Символ веры» дюжину раз, а служанка ваша пусть завтра ко мне на исповедь придет!

Гримберт рассмеялся и еще добрых полминуты позволял себе время от времени хихикать, как хихикает человек, с опозданием понявший сочные подробности, и теперь с удовольствием их смакующий. Он втайне полагал себя весьма искушенным в подобных материях, однако некоторые детали подобных историй смущали его или заставляли испытывать недоумение – смысл их казался ему не до конца понятным. Конечно, он не был невинным, как сопливое дитя, напротив, ему приходилось часами разглядывать старинные гравюры, найденные а отцовский тайниках, гравюры, которые живописали процесс зачатия новой жизни отнюдь не с библейской стыдливостью. Кроме того, многие рыцарские романы, случайно оказавшиеся в маркграфской библиотеке, тоже не стеснялись подобных сцен, пусть и снабжая их пышными многообразными метафорами, открывающими дополнительный слой удовольствия для фантазии.

Однако на фоне Аривальда он, наверно, был отвратительно невинен, как монастырский послушник. В свободное время тот частенько околачивался под лестницей, будучи на короткой ноге с пажами и даже был частым гостем в казармах, отчего легко мог загнуть такую историю, что Гримберт, даже не поняв в полной мере ее смысла, ощущал, как тлеют его собственные уши. Например, эта его история про трех монахинь и попугая – он слышал ее не раз, но так и не понял в полной мере, что именно в ней должно вызывать смех. Или коронная, которую Вальдо рассказывал с особенным удовольствием, в которой в фигурировали дочка мельника, маслобойка, апостольский протонотарий[1] и мешок брюквы. Гримберт всякий раз смеялся, даже тряс головой и подмигивал, словом, делал все, что полагается делать мальчишке, услышавшему славный соленый анекдот, однако стеснялся признаться Вальдо, что не вполне понял суть. Не хватало еще выставить себя еще большим остолопом, чем есть!..

Двигаться было все труднее. «Убийца» прокладывал себе путь сквозь трещащий подлесок с непоколебимой уверенностью большого механизма, даже не собираясь жаловаться, но вот его владетель, заточенный внутри бронекапсулы, обречен был испытывать все больший и больший дискомфорт. Равномерная качка, неизбежная во время движения, почти незаметна, если тело в должной мере привыкло к доспеху, к тому же в режиме нейро-коммутации жалобы тела были едва ощутимы. Беда подкралась с другой стороны. Стиснутое со всех сторон жесткой обшивкой тело, долгое время находившееся без движения в тесном пространстве бронекапсулы, начало мучительно саднить, особенно в области седалища. Не спасал ни плотный кожаный гамбезон, в который Гримберт был облачен, ни осторожные попытки размяться в замкнутом пространстве. Правду говорил старый пьянчуга Магнебод, рыцарь в своем искреннем служении подчас сталкивается совсем не с теми проблемами, к которым готовился…

«Пусть ученые господа и поэты ведут между собой спор на счет того, что рыцарю более важно, голова или сердце, - возвестил тот как-то раз, вываливая свое необъятное брюхо из «Багряного Скитальца», - Как по мне, беречь в первую очередь стоит жопу. Всего за один ходовой день эта мерзавка припомнит вам больше, чем самый сборщик податей!»

Легко ему было говорить, мрачно подумал Гримберт, пробираясь сквозь глубокие снежные завалы Сальбертранского леса. Его доспех, побывавший в великом множестве сражений, был оборудован настоящим рыцарским ложементом, ему не требовалось трястись в бронекапсуле «Убийцы», больше похожей на обшитый листовой сталью гроб, чья система амортизации была столь примитивна, что больше подошла бы не боевому доспеху, а крестьянской подводе.

Несмотря на то, что тело в режиме нейро-коммутации делалось нечувствительным, как бы слегка оглушенным, многочасовая тряска внутри доспеха неумолимо истощала его силы. Конечности от долгой неподвижности онемели и неприятно покалывали, кости казались сухими трухлявыми ветками, а желудок скрутился в тугой бельевой узел.

Пора было делать привал, но Гримберт вновь и вновь малодушно откладывал приказ. Может, задница у Вальдо попросит пощады первой?.. Однако судя по тому, как монотонно мерял шагами Сальбертранский лес «Страж», он даже не думал об остановке. Вот ведь хитрец! Делает вид, будто ему самому привал ничуть не нужен, ждет, пока Гримберт первым проявит слабость.

Хронометр «Убийцы» утверждал, что уже два часа пополудни и, судя по всему, в этот раз не сбоил. Солнце, похожее на розовую промороженную виноградину, достигнув высшей точки своей траектории, уже клонилось вниз. Дьявол! Гримберт мотнул головой, мимолетно ощутив сопротивление нейро-шунта в затылке. Он потратил до черта времени, выслеживая этого треклятого оленя, вместо того, чтоб заняться настоящим делом, ради которого все и было затеяно. И вот пожалуйста, самые драгоценные дневные часы уже упущены. Того времени, что осталось до сумерек, может и не хватить, сумерки зимой ранние, они превратят и так безжизненный пустой Сальбертранский лес в истый лабиринт.

Но двигаться без передышки тоже не годилось. Вздохнув, Гримберт бросил взгляд вокруг, приглядывая место для остановки. И почти тотчас нашел.

- Вижу подходящее местечко для привала, - объявил Гримберт в микрофон, изнывая от желания расстегнуть пропотевший гамбезон и хорошенько почесаться, точно искусанный блохами бродячий пес, - Сорок туазов впереди, по правому борту. По-моему, весьма милая опушка, и снега немного. Дадим нашим лошадкам немного отдыха, а, Вальдо?

- Гусиный жир, Грим. Помни про гусиный жир.

- А, черт! Пусть будет восемьдесят метров, если тебе так больше нравится!

- Что, уже косточки ноют?

- Ничуть, - отозвался Гримберт с фальшивой небрежностью, так, будто ему ничего не стоило дошагать хоть до самого столичного Аахена, - Просто не хочу, чтоб ты заблевал своего «Стража» изнутри. Только вообрази, до чего нелегко тебе будет оттирать бронекапсулу снегом!

***

Они остановились на краю опушки, плечом к плечу, как полагается двум рыцарям в дальнем путешествии, ведущий и ведомый. Гримберт нарочно определил место стоянки с таким расчетом, чтоб кустарник укрывал доспехи хотя бы с одной стороны, но при этом не помешал бы им вести огонь в случае необходимости и не заслонял секторов огня. Такая мера предосторожности могла выглядеть странно в глазах Аривальда – Сальбертранский лес казался безжизненным, как и прежде, едва ли он мог укрывать какую-то опасность – но Гримберт не собирался держать ответ перед своим старшим пажом. По крайней мере, не сейчас.

Сложнее всего было разорвать нейро-коммутацию с доспехом. Действие было простое и привычное, не сложнее, чем вытащить шпильку из волос, но пальцы, давно нащупавшие основание нейро-штифта, выпирающее из затылка, предательски медлили. Как и сам Гримберт, они хорошо знали, что за этим последует, и в меру возможностей оттягивали неизбежное.

Щелчок.

Хорошо знакомый, механический, он возвещал страдания и для духа и для тела, страдания, к которым невозможно привыкнуть, вне зависимости от того, сколько времени ты провел в доспехе, три года или тридцать три.

Мир вокруг него мгновенно потускнел, потеряв великое множество красок и оттенков, сделался водянистым и блеклым, едва ли не хлюпающим. Точно он уставился вплотную на невысохшую акварель, что изображала окружающий мир, в придачу акварель весьма дрянную и неказистую. Потребовалось несколько томительных секунд, чтобы заставить тело вспомнить – именно так он видел мир все двенадцать лет своей жизни.

Механические глаза «Убийцы» были по-своему несовершенны и имели безнадежно устаревшую конструкцию, но даже они позволяли видеть мир в бесконечно более широком спектре, чем человеческие, его собственные. Они сообщали всякому объекту, оказавшему в поле их зрения, четкость форм и чистую перспективу. Они способны были рассматривать даже еловую хвою под ногами доспеха, так отчетливо, что можно было разглядеть каждую иголочку. Лишившись их, Гримберт ощутил себя слепцом, обреченным видеть мир не в его истинном обличье, а лишь в жалком изувеченном подобии. А ведь есть люди, которые всю жизнь видят его именно так!..

Он больше не ощущал запахов, отчетливо, как ищейки из отцовских псарен, улавливая тысячи ароматов спящего леса. Не слышал шорохов на всех мыслимых частотах и диапазонах, шорохов, которые были бесплотны для человеческого уха.

Его тело больше не было тяжелым и массивным, крепким, как гранитный валун, оно сделалось податливым булькающим бурдюком из плоти и крови, заточенным в стальной темнице, жалким и слабым, таким, что Гримберт едва не всхлипнул от отвращения к самому себе. Эти уродливые пальцы, состоящие из обтянутой кожей костей, эти тонкие полупрозрачные ногти, эти острые выпирающие колени… Омерзительная и примитивная конструкция, не идущая ни в какое сравнение с благородным обликом воина. Должно быть, Господь нарочно испытывал человеческую душу на прочность, поселив ее в столь ветхую и жалко устроенную обитель…

В этот миг, когда его душа отрывалась от стального тела, Гримберт сам ощутил себя мертвым оленем - выпотрошенной оленьей тушей, но не лежащей в снегу, а заточенной в броневую сталь. Совокупностью беспомощных мягких слабых клеток, внутри которых вместо масла и охлаждающей жидкости текут теплые соки и секреции. Паскудное, мерзкое ощущение, которое, должно быть, испытывал Адам, когда Господь низвергнул его из Эдема.

Едва ли другие переносили его легче. Мессир Магнебод, его наставник и один из старейших рыцарей Туринской дружины, выбравшись из кокона «Багряного Скитальца», часто мучительно блевал в услужливо поднесенную маркграфскими слугами бадью, да и отец, чего греха таить, после расстыковки часто выглядел мертвецки бледным.

Великая сила взимает великую плату. Так уж заведено в мире испокон веков.

Борясь с тошнотворной слабостью, Гримберт наощупь распечатал люк «Убийцы» и прыгнул прямо в снег. Вздумай он исполнить такой трюк с бронерубки «Багряного Скитальца» или отцовского «Вселенского Сокрушителя», отделался бы самое малое переломанными ногами – росту в них было как в церковной колокольне, а то и побольше. Другое дело «Убийца», который на фоне настоящих рыцарей выглядел точно дряхлый мул, поставленный напротив статных першеронов. Его бронированная макушка, похожая на приземистую, из серой броневой стали, крепостную башню, взирала на мир с высоты около полутора туазов[2] – даже ребенок запросто спрыгнет, не ушибившись.

Холодный снег немного сгладил шок от разрыва нейро-коммутации, Гримберт торопливо растер им лицо, с удовольствием ощущая, как свежеет в голове, а разогревшаяся кровь бежит по венам. Тем же самым занялся и Аривальд, выбравшийся из своего «Стража».

- Как ты, Вальдо?

Старший паж вяло усмехнулся, махнув ему рукой.

- Превосходно. Чувствую себя дохлой клячей, которая весь июнь пролежала в колодце.

Он выглядел помятым, осунувшимся и обессиленным, словом, так, как и полагается выглядеть рыцарю после расстыковки. Однако быстро приходил в себя, пожалуй, даже быстрее, чем сам Гримберт. Не прошло и нескольких секунд, как глаза старшего пажа вернули себе знакомый Гримберту блеск, а губы, пусть и поколебавшись, смогли растянуться в улыбке.

Они были одногодками, но всякий раз, видя его рядом с собой, Гримберт мучительно думал о том, до чего же несправедливо судьба расточает свои дары, наделив Аривальда лишними двумя дюймами роста. Может, Вальдо не мог похвастаться точеными чертами лица, не его захудалому баронскому роду было соревноваться в генетическом совершенстве с древним родом маркграфов Туринских, однако у его насмешливых серых глаз было свойство, которому Гримберт втайне завидовал.

Едва лишь сделавшись серьезными, они мгновенно прибавляли своему обладателю сразу несколько лет, превращая из нескладного отрока в серьезного задумчивого юношу, может, тощего и взъерошенного, но такого, которого при всем желании уже не назовешь ребенком.

Должно быть, это из-за цифр. Аривальд постигал точные науки с легкостью, которая заставляла Гримберта грызть губы от зависти. Всякие хитрые уравнения по определению угловой скорости цели он щелкал точно орешки, в то время как сам Гримберт пыхтел над ними, ощущая себя рыцарем, бьющимся со стократ превосходящими сарацинскими силами. Говорят, работа с цифрами заставляет быстро взрослеть, тогда неудивительно, отчего это его собственный паж иногда выглядит так, точно его старший брат.

Гримберт невольно нахмурился, подумав об этом.

Сам он не испытывал к цифрам никакого пиетета. Уважение – быть может, но только не почтение. Почитать можно Господа Бога и его величество императора, христианские заповеди и рыцарские добродетели, но почтение к цифрам, этим суетливым насекомоподобным существам, претило его натуре. Отец за всю жизнь не выучил ни одного правила арифметики, однако и без этого легко мог определить запас хода своего доспеха и упреждение при стрельбе на дальнюю дистанцию, уж лучше многих мудрецов. Рыцарская искра в груди – вот что главное, а вовсе не умение ловко стыковать друг с другом цифирь.

Однако Гримберт не мог отрицать, что в некоторых вопросах это проклятое Господом иудейское искусство могло быть небесполезно. Может, отцу не требовалась арифметика, чтоб наводить ужас на лангобардов своим «Вселенским Сокрушителем», но в деле управления собственными землями она была надежным подспорьем. Только она могла сказать, сколько ливров пшеницы принесут поля в этом году, сколько флоринов выручки получит маркграфская казна и сколько квадратных арпанов пашни придется оставить под паром.

На смену этой мысли пришла другая, еще более кислая. Возможно, если бы отец не относился к цифири с презрительным рыцарским безразличием, дела Туринской марки не были бы столь плачевны, как в последние года. Палаццо бы не тускнело год от года, покрываясь пылью и страдая от недостатка заботливых рук, а отцовские рыцари являлись бы по его зову немедля, как того требует вассальная клятва, а не выдумывали бы никчемные оправдания, сидя по своим наделам, иные из которых были меньше дворцовой бальной залы.

Гримберт подозревал во всем майордома. Этот-то в достаточной мере владел коварной наукой цифр, чтоб затуманить голову отцу и обвести его вокруг пальца. Наверняка, обстряпывал какие-то свои штучки, втянув в сговор казначея и канцлера. Отец – благородный рыцарь, возложивший всю свою жизнь на алтарь служения, его ничего не стоит провести ловким придворным хитрецам, поднаторевшим в умении играть цифрами…

Аривальд с трудом улыбнулся, сплюнув в снег желчью. Чувствовалось, что затянувшийся переход дался ему нелегко.

- Дьявол, я уже думал, что мой желудок вот-вот выглянет наружу…

Гримберт позволил себе легкую пренебрежительную усмешку. Словно сам пересек в «Убийце» по меньшей мере Аравийскую пустыню без единой остановки.

То-то и оно, мессир Аривальд! Складывать цифры умеет любой придворный евнух, а попробуйте-как потрястись в железном нутре денек к ряду, там живо будет видно, кого судьба прочила в рыцари, а кого в счетоводы!..

- Ну и хлюпик же ты, Вальдо, - не сдержался он, - Принцесса на горошине! У нас было всего-то шесть ходовых часов!

Аривальд слабо улыбнулся, растирая седалище и шипя от боли. Он был привычен к долгим переходом, но утроба его «Стража» еще более располагала к умерщвлению плоти и аскезе, чем жесткие внутренности «Убийцы».

- Восемь, Грим. Мы вышли еще прежде чем в церквях отзвонили первый час[3]. А сейчас уже два пополудни.

- Пусть восемь, - Гримберт махнул рукой, показывая, что не собирается спорить, - Невелика разница.Располагайся, а я пока гляну, не течет ли масло…

***

Сделав несколько быстрых шагов и приседаний, чтоб разогнать по телу застоявшуюся кровь, он первым делом наскоро осмотрел «Убийцу». Обошел кругом, сбивая подошвой ботфорта прилипшую к броне ледяную корку, к которой кое-где прилипли сухие ветки, пощупал рукой теплые прорези вентиляционных отверстий, нырнул под бронепластины, прикрывающие ходовую часть подобием латной юбки, чтобы проверить главные редуктора, и с облегчением убедился, что тряску они пережили сносно, разве что украсились, точно лошадь потом, легкой масляной капелью.

Восемь часов – не самый долгий переход из тех, что приходилось выдерживать «Убийце» за свою жизнь, он бы выдержал и больше, но Гримберт провел внешний осмотр так тщательно, точно это был сам «Вселенский Сокрушитель», вернувшийся из многодневного боевого похода. Уроки Магнебода, вбитые тремя годами непрерывных повторений, давно стали частью его самого. Скорее он забыл бы прочитать молитву перед сном, чем, выбравшись из доспеха, не проверил бы его состояние.

Это мое тело, подумал Гримберт, растирая масляную каплю между пальцами и блаженно втягивая носом тот аромат, что исторгает из себя всякая большая машина, долго и напряженно работавшая, не идущий ни в какое сравнение даже с одеколоном из розмарина, амбры, фиалкового корня и ириса, за который ушлые миланцы дерут по флорину за унцию. Тяжелый аромат масла, горячего железа, краски и ржавчины.

Может, неказистое, может, несовершенное, но оно стократ сильнее любого смертного, пусть даже накачанного боевыми гормонами, быстрее любой лошади, пусть даже усиленной имплантами, зорче охотничьего сокола, смертоноснее целой роты аркебузиров…

Обычно эта мысль утешала его, когда он трясся внутри, связанный с «Убийцей» пуповиной нейро-коммутации, заставляла смириться с незавидным положением. Но сейчас, окончив осмотр и отступив от «Убийцы» на несколько шагов, Гримберт нашел ее несостоятельной. Может, сидя внутри, он и ощущал толику данной ему мощи, но вот снаружи…

Снаружи «Убийца» выглядел как старый хлам и все его отчаянные попытки изменить это были столь же очевидны, сколь и бесполезны. Если он и способен был производить хоть какое-то впечатление, то только лишь на фоне самого Гримберта, которого превышал ростом в два с половиной раза. На фоне прочих доспехов он сам обречен был выглядеть никчемным, точно цыпленок, вставший рядом с тяжелым грузовым трициклом.

Непропорционально маленький торс, на который, словно в насмешку, водружена массивная тяжелая голова, напоминающая контурами пехотный шлем-салад с открытым люком бронекапсулы в подбородке. Откровенно тонкие бронеплиты, совершенно не знакомые с принципами рационального наклона лобовой брони. Грубая латная юбка, едва прикрывающая уязвимую ходовую часть и отчаянно дребезжащая при ходьбе.

Гримберт ощутил, как выступившая на глазах влага от мороза делается колючей, болезненно впиваясь в кожу. Повышенное слезоотделение – обычное дело после долгой нейро-коммутации, слезные железы пытаются смочить глазные яблоки, которым долгое время не находилось работы. Да и неполагается плакать в двенадцать лет.

Взять хотя бы бортовое вооружение. Всякий уважающий себя рыцарь Туринской марки обладал по меньшей мере двумя стволами, сообразно своему классу и массе, помогающей выдержать чудовищную энергию отдачи. Легкие доспехи обыкновенно оснащались несколькими трехдюймовыми[4] пушками, пусть неспособными проломить серьезную броню, но пригодными для того, чтобы крыть вражеские позиции беглым осколочным огнем, вминая в землю вражеские расчеты и пехотные порядки. Доспехи среднего класса уже несли на себе пятидюймовки[5], слаженная работа которых могла прогрызть оборону бетонных капониров и не очень толстых крепостных стен, некоторые и вовсе предпочитали шестидюймовки[6] – серьезный инструмент артиллерийской дуэли, способный принести победу даже в самой отчаянной схватке. Но даже все это могло показаться детскими хлопушками по сравнению с тем арсеналом, который тащили на себе доспехи тяжелого класса, один только собственный вес которых легко переваливал за четыре тысячи квинталов. Гримберт хорошо помнил голос отцовских восьмидюймовок[7], от которого у несчастных оруженосцев прямо на стрельбище разрывались барабанные перепонки, а земля гудела так, точно в нее вогнали гигантскую мотыгу. Этими орудиями впору было перешибать вражеские башни и громить бронированные цитадели. И даже это не было пределом. «Великий Горгон» герцога де Гиень, которого Гримберт видел как-то раз в детстве, неизъяснимо жуткий в своем монструозном величии, похожий на неспешно шествующую гору, был вооружен чем-то и вовсе невообразимым – батареей из двенадцатидюймовых орудий, слаженного залпа которой было бы достаточно, чтоб обрушить силой отдачи артиллерийскую крепостную башню.

А ведь были еще скорострельные высокобаллистические пушки, мало пригодные против укреплений и крепостей, но способные прогрызть пятидюймовую броню вражеского рыцаря с расстояния в несколько миль. Были реактивные бомбометы, не готовые тягаться с другими высокой скоростью снаряда, но обрушивающие на противника чудовищные по своей фугасной и бризантной силе боеголовки. Были лайтинги, ракетные установки, огнеметы, мортиры, газометы, были прочие пушки - динамо-реактивные, многокаморные, гаубичные, безоткатные, бикалиберные, конические…

Да уж, может, Святой Престол подчас весьма неохотно делился своими технологиями, опасаясь, что они будут использованы во вред человечеству и бессмертной душе, однако рыцари Франкской империи едва ли имели возможность упрекнуть его в жадности. Служащие главной защитой христианской веры, защищающие христианскую веру на севере, юге, западе и востоке бронированной стеной, они могли себе позволить вооружить свой доспех так, как считали нужным.

Но «Убийце» от этих щедрот остались лишь жалкие крохи. Две автоматические пушки калибром ноль-семь дюйма[8], узкие жала которых выступали из-под массивных куполообразных наплечников, годились, чтобы противостоять пехоте, но для вражеского доспеха представляли не большую опасность, чем пара флейт, которыми мальчишки на ярмарках развлекают публику. И уж подавно ситуацию не могли исправить два курсовых трехлинейных[9] пулемета, утопленные в лобовой броне.

«Хватит, чтоб отбиться от бродячих собак, - как говорил Магнебод, - А большего и желать пока рано - не по чину».

Две жалкие пушчонки и пулеметы! Гримберт всякий раз сжимал кулаки, вспоминая огневую мощь своего доспеха, которую впору было именовать огневой немощью. Какие подвиги можно совершить, располагая подобным арсеналом? Расстрелять стаю ворон, грабящих крестьянский огород? Срубить дерево в помощь лесорубам? Позор, настоящий позор…

«Страж», пристроившийся с правого борта, едва ли являл собой лучшую картину. Магнебод купил его специально для Аривальда у какого-то разорившегося раубриттера и выглядел он достаточно никчемно, чтобы являть собой идеальную пару «Убийце». Такой же архаичный аппарат легкого класса, созданный не для того, чтобы противостоять ему подобным бронированным хищникам или штурмовать стены крепостей, завоевывая рыцарскую славу, а рыскать по вражеским тылам, разведывая обстановку, вскрывая минные поля и изничтожая беззащитные обозы. Никчемная работа, почти позорная для рыцарского сана.

Но иногда даже никчемное оружие способно совершить подвиг. Так, кажется, изрек герцог Сполетто после того, как подосланный наемный убийца сразил его брата при помощи каминной кочерги. Гримберт хоть и не был уверен в том, что дело обошлось без участия самого герцога Сполетто, в глубине души был уверен, что изречение это в своей сути чертовски верно.

Неважно, какое оружие находится в его распоряжении, важен лишь дух, ведущий его. И если дух должным образом закален и готов…

- Что ты там возишься? – бесцеремонно окликнул его Аривальд, - Проверяешь, не выросли ли у твоего «Убийцы» яйца?

- Уж если вырастут, я, по крайней мере, узнаю их, - отозвался Гримберт, выбираясь наружу и стирая масло с ладоней снежным катышком, - Потому что уже видел их прежде и знаю, как они выглядят. А ты можешь похвастаться тем же?

***

Ловко вышло, подумал он, взглянув на вытянувшееся лицо Аривальда. Точно подавил точечным попаданием вражескую батарею, даже не взглянув на баллистические таблицы. Так тебе, Вальдо, будешь знать, как поддевать хозяина.

Необходимости продолжать осмотр не было. Несмотря на восьмичасовой марш «Убийца», хоть и капризничал, как это пристало пожилому механизму, много лет нюхавшему порох и пыль, но функционировал вполне пристойно. Гидравлика в порядке, потери давления в системе терпимые. Легкий перегрев оболочек реактора – неприятно, но вполне объяснимо, учитывая, какого жару он задал своему доспеху, странно еще, что заклепки не повылетали от тряски…

- А ты, небось, готов и вовсе никогда не выбираться из доспеха, а, Грим?

Аривальд уже закончил с осмотром «Стража», ловко у него это получилось. Небось, не стал даже заглядывать во внутренние отсеки, ограничился небрежным внешним осмотром. Ну ничего, подумал Гримберт не без злорадства, вернемся в Турин – заставлю тебя разобрать «Убийцу» самолично и без помощи оруженосцев. Посмотрим, что будет больше идти твоему лицу, самодовольная улыбка или несколько унций машинного масла…

- Рыцарю не пристало жаловаться на неудобства, - с достоинством ответил он, - В некоторых походах, говорят, приходится не выбираться из скорлупы по целой неделе.

Это не произвело на Аривальда должного впечатления.

- Тебе хватит и трех дней, чтоб превратить свою голову в печеную тыкву, - заметил он, - Постоянная нейро-коммутация истощает мозг. А уж неделю к ряду…

Гримберт вздернул голову.

- Бьюсь об заклад, что выдержал бы. Магнебод выдерживал десять дней во времена Бычьего Бунта, если не врет.

- Наверно, напился трофейного вина с барбитуратами и позабыл, как разблокировать входной люк.

- Вовсе нет, - Гримберт не испытывал теплых чувств к своему наставнику, хорошо помня, через что прошел благодаря ему, но подобного навета стерпеть не мог, - И вовсе не поэтому. Возле них взорвался склад с химическими снарядами и всю округу окутало месивом из иприта, фосгена и фтороводорода, они даже малую нужду наружу справить не решались. Правда, потом с ним случился припадок, он наполовину ослеп и еще месяц лежал пластом под присмотром отцовских лекарей. Но и это не рекорд. Мессир Иштван, мадьярский рыцарь, как-то провел в своем доспехе семнадцать дней, не отключая нейро-штифтов. Семнадцать, Вальдо! Вот уж кому не занимать мужества! Говорят, он перенес несколько припадков и мозговых ударов, а под конец его и вовсе разбил паралич, верные слуги с трудом вытащили его из доспеха, пробив дыру в броне. Но он все равно не позволял себе выйти из боя, пока последний из противников не оказался повержен!

- Подумать только, семнадцать дней!.. Только вообрази, какие мозоли на жопе он обрел за это время, дадут фору лобовой броне!

- Не смей зубоскалить, мерзавец! – вспылил Гримберт, - Об этом случае писал аббат Роффредо в своем романе «Жизнеописание мессира Иштвана».

- Ах, ну раз аббат…

Нечего и думать было произвести впечатление на Аривальда. В противоположность Гримберту он никогда не был поклонником рыцарских романов, мало того, позволял себе откровенно потешаться над некоторыми описанными подвигами, мгновенно находя в их описании нестыковки и неточности. Мало того, ловко оборачивая их против автора и зачастую превращая исполненный рыцарского благородства подвиг в сущую нелепицу. Будь на месте Вальдо кто-то другой, Гримберт не раздумывая отправил бы его на расправу дворцовым экзекуторам, но тут... Получалось у него обычно это так ловко и остроумно, что Гримберт даже не сердился на него. Что с него взять – баронское семя!..

- Я лишь хотел сказать, что семнадцать дней – это не предел, - заметил Аривальд, убедившись, что вспышки гнева не последует, - Я слышал про одного рыцаря из Прованса, который выдержал девяносто.

- Девяносто? Врешь! – вырвалось у Гримберта, - Мозг не может выдержать такого возбуждения, начинается воспаление оболочек, угнетение гипоталамуса, судороги…

- Рассказывал один малый, из младших пажей. Он сам из Прованса, служил прежде при одном рыцаре, имени которого поклялся не произносить. Знаешь, из числа тех рыцарей, у которых всех богатств – доспех да старая мельница, зато рыцарской чести столько, что все закрома ломятся…

Гримберт решил не обращать внимания на дерзость – история обещала быть интересной и прерывать ее он не хотел.

- И что с ним?

- Он вознамерился сделать единым целым со своим доспехом. Может, в голове у него чего помутилось после контузии – его перед тем знатно оглушило фугасно-комбинированным – а может, просветление нашло или обет какой дал… Не знаю, в душу не заглядывал. Да только решил он не вытаскивать штифт из затылка вовсе. Мол, рыцарь должен оставаться рыцарем днем и ночью, ибо он есть защитник христианской веры и добродетелей от рождения и до смерти, а не только лишь в определенные часы.

Гримберт склонил голову, задумавшись. Звучало выспренно, но, в общем-то, не так уж и дико. Он на память мог перечислить по меньшей мере полдюжины прославленных рыцарей, которые, пожалуй, могли бы пойти на такое, даже доподлинно зная, что фокус этот смертельный и сравним разве что с мученической смертью.

- И он…

Аривальд кивнул.

- Вообрази себе. Просуществовал в своем доспехе девяносто дней. Первая неделя далась ему тяжелее всего. Сенсорная депривация, нервное возбуждение, бред, галлюцинации… Короче, как обычно и бывает, если не отключаться от проклятой машины, чтоб проветрить голову. К исходу второй недели ему вроде бы стало получше, по крайней мере, он мог назвать свое имя и прочесть «Отче наш», хоть и не без запинок. Зато потом…

- Что потом? – живо спросил Гримберт.

Несмотря на плотный гамбезон, выбравшись из-под защиты стальной шкуры «Убийцы», он сразу озяб – Сальбертранский лес быстро высасывал тепло из утомленного долгой тряской тела. Были бы здесь слуги, они мгновенно разбили бы походный шатер, развели огонь и уже накрывали стол, пока прочие растирали бы онемевшее тело Гримберта ароматическими маслами. Но сейчас он не жалел об их отсутствии. Морозный воздух Сальбертранского леса царапал носоглотку, но втягивать его в себя было истинным удовольствием.

- Потом начал чудить. Говорят, энцефалограф выдавал такое, что только у казнимого на электрическом стуле бывает, все графики скакали как безумные. Сперва он палил по всему, что попадалось ему на глаза, но лишь пока снарядов в боеукладке хватало. Потом бросался на стены, точно пытаясь их протаранить. Иногда на несколько часов замирал, при этом, если включить радиостанцию, слышно было, как он поет старинные рыцарские романсы в дециметровом диапазоне. Потом вновь принимался буйствовать, да так, что даже преданные слуги спасались от него бегством. Вот тебе и служение рыцарским идеалам, Грим.

Гримберт ощутил себя уязвленным.

- Это был его выбор, - пробормотал он, - Но девяносто дней? Ты всерьез ли?

Аривальд вновь кивнул, сохраняя на лице самую серьезную мину.

- Еще как. Это творилось первые три недели. То буйство, то транс, то молитвы… Мессир не узнавал окружающих, даже старых приятелей и слуг, а если и говорил, то нес сущую околесицу. Плакал, как ребенок, бранился, как сапожник, проповедовал какой-то вздор… Но на четвертую затих. Остановился прямо посреди выгона, перестав маршировать, и замер, задрав шлем к небу. Поначалу к нему боялись подходить, думали, он опять за свое возьмется. Шутка ли, доспех восьмидесятитонного класса, раздавит и не заметит…

- Но он был жив?

- Без сомнения. Он больше не выходил на связь, но телеметрия отчасти работала. Она показывала наличие углекислого газа в бронекапсуле, постоянную температуру и, иногда, незначительные движения. Рыцарь оставался жив даже спустя три недели нейро-коммутации.

- Но это… чудо? – неуверенно произнес Гримберт, - Это же больше предельно допустимых нагрузок!

- Может, и чудо, - согласился Аривальд, хлопая себя по плечам, чтобы согреться, - На пятую неделю к нему осмелились подойти слуги, но на их просьбы и мольбы рыцарь не отвечал. Молчал, хотя приборы, как и прежде, показывали наличие жизни в бронекапсуле. Не то погрузился в молитвенный транс, не то потерял дар речи. На седьмую неделю доспех осветил священник из ближайшей церквушки, возвестив сошествие чуда, и к нему потянулись паломники со всех окрестных земель. Выглядело, говорят, чертовски благопристойно. Доспех стоял неподвижно, точно величественное изваяние, а у его подножья горели день и ночь свечи, проповедовали монахи, бранились нищие…

- Ну и ну.

- Вообрази, а? – Аривальд ухмыльнулся, не справившись с серьезностью момента, - Чудо это местным святошам пришлось не по горло, мессир рыцарь прежде не раз бранил Святой Престол, да и заповеди нарушал не раз. Не лучший кандидат в святые. Но не обращать внимания на него уже не получалось. На двенадцатую неделю туда прибыл сам епископ – возвестить снисхождение чуда. С ним была дюжина монахов с автогенами и гидравлическими пилами. Мученика надлежало изъять из доспеха и поместить с почетом в монастырь госпитальеров. Едва ли для того, чтоб почитать как святого. Госпитальеры – народ дотошный, а лаборатории их дадут фору даже императорским. Думаю, они просто хотели вскрыть рыцарскую черепушку, чтоб посмотреть, каким это образом чудо не испепелило остатки его сифилитичного мозга.

Гримберт напрягся, ожидая окончания истории. Судя по тому, как Аривальд барабанил пальцами по предплечью, нарочно испытывая его терпение и талантливо напуская на себя безразличный вид, концовка не должна была его разочаровать.

Вальдо, сукин ты сын…

- Заканчивай, - буркнул Гримберт, - Привал будет недолгий, впереди еще много часов ходу. И лучше бы нам успеть развести костер и поджарить пару галет.

- Как вам будет угодно, ваше сиятельство. Когда монахи наконец пробили бронированную шкуру, надеясь обнаружить под ней погруженного в постижении Господней воли святого, на руки им шлепнулся ком некрозной ткани, похожий на огромный бубон. Мессир рыцарь, обрекший себя на подвиг во имя веры и рыцарской чести, к тому моменту был мертв по меньшей мере семьдесят дней.

Гримберт растерялся. Внутренне он был готов к тому, что Аривальд выкинет какой-нибудь фокус, но подобного не ожидал.

- Мертв? Но ведь…

- Температура в бронекапсуле? Обычное дело, при гниении в замкнутом объеме всегда выделяется тепло. И самые разнообразные газы. Это и сбило с толку телеметрию. Бедолага был давно мертв. Если это и было чудом, то чудом безрассудства.

Дьявол. Чего-то такого и следовало ожидать. Аривальд не просто талантливо обыграл классический рыцарский роман, но и ловко заманил его в западню, использовав подходящую приманку после того, как разжег его любопытство.

Да, подумал Гримберт, из него получится хороший оруженосец. Лучший из всех, что я смогу найти в Туринской марке. А после – и старший рыцарь Туринского знамени.

- Но… Ты же сказал, телеметрия регистрировала движение внутри?

- Ах да, движение… - Аривальд задумчиво пожевал одними губами, - Тут в самом деле вышло занятно. Дело в том, что несчастный рыцарь при жизни страдал многими болезнями, в том числе и теми, что подхватил в Святой Земле, употребляя неочищенную воду...

- Чтоб тебя черти взяли, Вальдо!

- Кишечными паразитами, - спокойно закончил Аривальд, не изменившись в лице, - Говорят, те черви, что кишели в его утробе, были огромными, как змеи. И знаешь, они оказались живучее своего носителя. Перенесли чудо, которое не суждено было перенести ему самому. Кажется, это были первые в истории франкской империи святые гельминты, только я не уверен, что они обрели заслуженные почести. А теперь давай в самом деле разожжем костер и набьем чем-нибудь брюхо. Не знаю, как у тебя, а у меня вся эта тряска чертовски распаляет аппетит!

***

Костром, по большому счету, пришлось заниматься ему самому. Сперва Гримберт пытался справиться сам, вспомнив, что многие рыцари из романов не считали зазорным орудовать ножом и кремнем, когда того требовали обстоятельства. Но то ли древесина в книжных лесах занималась легче, то ли тамошние рыцари обладали не в пример более развитыми талантами – он лишь исколол пальцы колючими ветками, пытаясь разжечь походный костерок.

Огонь, который он щедро подкармливал щепочками и кусками коры, отнесся к нему с истинно герцогским презрением, окутывая лицо едким дымом, но отказываясь рождать хоть толику тепла.

Аривальд, как и полагается старшему пажу, не замедлил прийти к нему на помощь. Так легко и тактично, что почти не уязвил самолюбия.

- Костер любит терпеливых, - спокойно сказал он, - Дай мне, Грим.

У него это в самом деле ловко получалось. Даже, пожалуй, ловчее, чем у отцовских егерей, подумал Гримберт, полосуя фамильным басселардом[10] еловую ветвь и убеждая себя, что ничуть не завидует. Завидовать Аривальду было бессмысленно, как бессмысленно завидовать птице, умеющей летать. Она летала не потому, что тщилась кому-то что-то доказать, а потому, что такой была создана Господом и иначе существовать не умела.

У Аривальда все легко получалось, вне зависимости от того, чем он занимался, перебирал изношенные подшипники своего «Стража», штопал ботфорты или подковывал жеребенка. Есть в мире такие люди, как старина Вальдо, люди, у которых в руках любое дело делается само собой, мало того, еще и с оскорбительной простотой.

Может, потому я и сделал его своим старшим пажом, подумал Гримберт, оттирая лезвие кинжала от липкой еловой смолы, выделив среди куда более знатных особ, графских и баронских сыновей. Любой из них счел бы честью сделаться моим старшим пажом, а в будущем и оруженосцем, но я выбрал этого тощего мальчишку с хитрым взглядом, который язвит меня своими шуточками денно и нощно, а еще, кажется, наделен талантом делать все то же, что и я, только не в пример лучше.

Род его определенно не относился к самым древним и уважаемым в пределах Туринской марки. Как со смехом заявлял сам Аривальд, когда об этом заходила речь, его род был достаточно древним только лишь в сравнении с вчерашним хлебом, а по степени знатности располагался где-то между горшком и кочергой. Его отец был безземельным бароном, выслужившим титул за долгую преданную службу Турину в качестве маркграфского герольда, мелкого распорядителя на рыцарских турнирах. Сам не будучи рыцарем, он не мог и надеяться на военную карьеру или сколько-нибудь достойное положение при дворе. Даже не винтик – крошечная заклепка из числа тех, которыми напичкана Туринская марка, никчемный в своем масштабе соединительный механизм.

Из пучины безвестности его спас случай. Тот самый, который его и погубил.

На одном из турниров, устроенным в честь Пепельной Среды, «Вселенский Сокрушитель» отца вышел на бой против тогдашнего чемпиона Туринской марки, грозного «Златоцвета». Бой оказался коротким и весьма предсказуемым. «Вселенский Сокрушитель» трижды уязвил противника имитационным снарядом и уже праздновал было победу, когда вмешалась трагическая случайность – «Златоцвет» угодил ему в бок бронебойной ракетой, которая по недосмотру оруженосцев оказалась снаряжена боевой частью вместо имитационной боеголовки. Угодив в стык броневых плит, она мгновенно повергла всемогущего «Сокрушителя», воспламенив снаряды в его боеукладке. Система пожаротушения сработала с опозданием, бронированная кабина не открылась автоматически. Отец превратился бы в пепел внутри своей бронекапсулы, если бы не отвага безвестного герольда, нырнувшего в гудящее пламя и вытащившего отца на своих плечах, прямо в горящем гамбезоне.

История закончилась как и должно. «Вселенского Сокрушителя» отремонтировали, незадачливых оружейников живьем сварили в масле, однако отблагодарить своего спасителя отец не смог – спустя несколько дней тот скончался на руках у придворных лекарей от страшных ожогов. У маркграфа Туринского хватало недоброжелателей даже среди подданных франкской империи, но даже самые злокозненные из них не могли отрицать его приверженности принципам рыцарского благородства, которым он был верен всю жизнь. Не в силах воздать должное своему мертвому спасителю, он распорядился принять на придворное обеспечение его малолетних сыновей, Аривальда и Гунтериха, а старшего еще и записать в пажи с правом выслуги в рыцарское сословие.

Аривальд был человеком многих талантов, некоторым из которых, несомненно, еще предстояло расцвести в полную силу, но если Гримберт и уважал своего старшего пажа за что-то, так это не за умение развести костер из щепок или великое множество похабных историй, содержащихся в памяти, а за необычайно светлую голову – качество, которому он сам втайне завидовал.

Только Аривальд, старина Вальдо, услышав условия сложной тактической задачки, мог спустя минуту ясно и четко разложить ее по полочкам, а еще одной минутой позже выдать ответ, поражающий даже сердитого Магнебода своей изящностью, лаконичностью и простотой. Только старина Вальдо обладал способностью мгновенно переводить в уме величины из восточной системы мер в имперскую и обратно, так ловко, будто все эти футы, канны, метры, ливры и килограммы были мраморными шариками, которыми ловко жонглируют уличные мальчишки в Турине. Только старина Вальдо мог…

- Я тут кое-чего захватил в дорогу, - закончив возиться с костром, Аривальд внезапно хлопнул по походной котомке, свисающей с его плеча. Судя по тому, как оттопырился ее холщовый бок, содержала она не только галеты аварийного рациона и набор карт, - Подумал, чего нам галетами давиться, а? Точно глиной сухой живот набьешь, даже сытости толком нет…

Гримберт встрепенулся:

- Ты захватил провизию?

- Заскочил на кухню ночью, - Аривальд подмигнул ему, запустив руку в котомку, - Но нам повезло. К тому моменту, когда повар закатил скандал, мы уже были во многих лигах от Турина.

- Черт возьми! Ты кудесник!

Аривальд немного смутился.

- Ну, тех кушаний, которые готовят на придворных пирах, здесь, пожалуй, не будет, - заметил он, извлекая свои припасы, - Придется тебе какое-то время обойтись без перепелиного филе под сливочным соусом, бламанже и миндальных пирожных. Зато тут найдется кусок доброго мяса, четыре картофелины, полдесятка яиц, кусочек сыра и бутылочка дрянного дешевого винца, которое как нельзя лучше подойдет к случаю.

Гримберт рассмеялся.

- Господи, Вальдо! Как только я стану маркграфом, прикажу возвести в твою честь собор. Ты только что сотворил чертово чудо!

Аривальд зарделся, хоть и скорчил презрительную гримасу.

- Чудом будет, если старик Магнебод не прикажет тебя выпороть, когда ты вновь опозоришься на уроке по тактике.

- А, заткнись, Вальдо.

Аривальд умел священнодействовать не только с растопкой. Вырезав кинжалом пару гибких ветвей, он ловко приладил над огнем мясо, и костерок развел именно такой, как надо, чтоб давал достаточно жара, но особо не дымил. Не прошло и десяти минут, как Гримберт блаженно втягивал носом воздух, наблюдая за тем, как капли жира, шлепаясь в огонь, возносятся к зимнему небу, похожему на тяжелый свинцовый витраж, крохотными дымными завитками.

В зимнем лесу жаренное мясо отчего-то пахнет особенно упоительно, как оно не пахнет даже в обеденной зале туринского дворца, заботливо украшенное флердоранжем и умащенное прованским соусом. Гримберт глотал слюни задолго до того, как оно было готово, бродя вокруг костра и уминая ботфортами скрипучий снег.

- На счет Магнебода не переживай, - заметил он, наблюдая за тем, как ловко и вместе с тем неспешно Аривальд возится с щепками, подкармливая жадный огонь, - Он из тех старых псов, что любят полаять, но давно позабыли, на какую полку спрятали свои зубы.

Аривальд усмехнулся.

- Может, он не осмелится спустить с тебя шкуру, Грим, но уж задачками умотает вусмерть, уж можешь мне поверить.

Гримберт вздернул голову.

- Очень я боюсь его задачек. Решу хоть целую сотню.

- Весьма самонадеянно для человека, который еще недавно боялся рассчитать баллистическую траекторию, спихивая всю работу на автоматику.

- Черт! Я уже сказал, это была случайность. А задачки все эти мне на один зуб. Давай, задай мне сам, если сомневаешься. Ну!

Аривальд некоторое время задумчиво ворочал угли в костре. Сам он щелкал задачки с легкостью – и по логистике и по тактике и по баллистике. Цифры были его родной стихией, в которой он не ведал поражений. И судя по тому, как он сейчас морщил лоб, задачку следовало ожидать далеко не простой. Гримберт едва не сжал кулаки в предвкушении.

- Ну! Давай!

- Допустим… Допустим, ты приказчик туринского купца. Хозяин по весне отправил тебя в Тулузу, снабдив тридцатью флоринами золотом и с наказом купить племенных тулузских жеребцов на развод. Известно, что в Тулузе по весне бретонские двухлетки идут по лиарду за голову, а трехлетки – по два гросса и пять денье сверху. Сколько голов ты сможешь купить, если в тамошних денье на одну тройскую унцию меньше серебра, чем в наших туринских, а пошлина составляет один гроблан за полдюжины лошадей?

Гримберт ощутил разочарование.

- Это еще что?

- Задачка, - невозмутимо заметил Аривальд, не отрываясь от стряпни, - Как ты и просил. Что такое?

- Это не задачка по тактике, - холодно ответил Гримберт, - Это какая-то чепуха. Рассчитать упреждение для стрельбы на дистанцию в двести туазов при встречном северо-восточном ветре в двадцать канн в секунду или… Какой я тебе, к чертовой матери, приказчик? Какие лошади?

Аривальд закатил глаза. Даже это у него получалось во-взрослому, с тем особенным выражением, которые великовозрастные болваны приберегают для общения с несмышлеными школярами, растолковывая очевидные вещи.

- Ты дурак, Грим, - беззлобно сказал он, - Нет никакой разницы, что ты считаешь, снаряды в боеукладке или лошадей. Дистанцию для флангового кинжального огня или монеты. Это цифры. Именно в науке цифр самоуверенные рыцари вроде тебя и терпят поражения, доверяя все автоматике и не в силах рассчитать простейшие ситуации.

Запах жарящегося мяса внезапно перестал казаться Гримберту столь соблазнительным. Возможно, потому, что теперь к нему примешивался запах чужого самодовольства.

- Мой отец, маркграф Туринский, никогда не умел считать выше сотни, - холодно отчеканил Гримберт, пристально глядя Аривальду в глаза, - Это не помешало ему одержать победу при Желтой Пропасти, Выжженнице и Второй Восточной Сшибке. Не помешало снарядить три дюжины лучших туринских рыцарей в свою дружину. Не помешало трижды разбить лангобардов на границе и обратить в пепел Тортону, сокрушив в осаде неприступные стены. Если ты хочешь сказать, что все эти победы были им не заслужены только потому, что он не знает цифр свыше сотни и не в силах самостоятельно расписаться, я этим самым клинком вырежу из твоей спины гораздо больший кусок мяса, чем жарится сейчас на углях!

Аривальд дрогнул. Смышленый, находчивый, ловкий по части всяких логических приемчиков и задач, он был наделен достаточным здравомыслием, чтобы понять, когда шутки заканчиваются. Сын барона и сын маркграфа могут делить пищу, могут прикрывать друг другу спины в бою, могут даже проказничать вместе или подшучивать друг над другом, но пропасть, разделяющая их, не должна забываться. Ибо пропасть эта более вечна, чем пропасть между землей и небом.

- Мои извинения, мессир, - Аривальд, вздрогнув, опустил голову, - Я ничего такого не имел в виду. Если нужны мои извинения или…

- Даже будь твои извинения отлиты в чистом серебре, ими нельзя было бы расплатиться за честь маркграфов Туринских, которую ты уязвил, - с достоинством ответил Гримберт, - И я надеюсь, на будущее это послужит тебе достойным уроком и…

Не выдержав, он расхохотался во весь голос. Аривальд быстро заморгал, пытаясь понять, что происходит, и лишь через несколько секунд нашел силы, чтобы слабо улыбнуться.

- Ты…

- Купился! Купился! – Гримберт ткнул пальцем ему в грудь, точно стволом лайтинга, - Признайся, в этот раз ты поверил!

Аривальд вздохнул, изобразив на лице скорбную гримасу.

- Я поверю даже в то, что в системе охлаждения твоего «Убийцы» течет игристое вино, но только не в то, что ты когда-нибудь наберешься ума, Грим.

Гримберт улыбнулся, подражая отцу. Его улыбке явно не доставало остроты, несмотря на фамильную схожесть контуров, она еще не могла повергать собеседников в ужас. Над этим еще предстояло много работать.

- Беда всех самоуверенных умников, которые привыкли работать с цифрами в том, что они тотчас теряются, как только лишаются привычной почвы под ногами, - он пожал плечами, - Еще одна причина, почему рыцарь не должен забывать про истинную науку.

- Напомни мне об этом в следующий раз, когда старикашка Магнебод устроит нам тактические учения, - усмехнулся Аривальд, - И я вздую тебя так же, как сделал это в прошлый раз.

- Пфффф! – Гримберт выпятил губы, демонстрируя презрение, - Ты просто наловчился жонглировать цифрами. Невелика заслуга. Посмотрел бы я на тебя в настоящем бою, щегол, когда в воздухе вместо цифр летают снаряды, а воздух горит от напалма! Клянусь печенью Святого Михаила, ты бы намочил свой гамбезон! Из твоего брата Гунтериха и то получится лучший оруженосец, чем из тебя!

Он думал, что Аривальд, закусив удила, рванется в спор. Когда-то они могли часами перебрасываться обидными словечками и придуманными ругательствами, напоминая две артиллерийские батареи, кроющие беглым огнем друг по другу. Славные добрые времена, когда было позволительно не думать о будущем и не ощущать лежащей между ними пропасти. Времена удивительных приключений, неказистых подвигов и мальчишеских выходок. Наверно, они уже выросли из этого возраста. По крайней мере, Вальдо вырос.

- Мясо уже поспело, - заметил он, после чего взмахнул воображаемой салфеткой, - Мясо уже поспело, ваше сиятельство, прошу к столу!

***

Может, по части цифр Аривальд имел весомое преимущество, но вот в вопросах дворцового этикета он разбирался не лучше, чем сам Гримберт в сложных дробях. Пытаясь изображать церемонийместера, он двигался нескладно и неуклюже, ему определенно не доставало той особенной мягкой грации, что вырабатывается долгими годами, проведенными на вощеном дворцовом паркете, а никак не в тесной бронированной кабине рыцарского доспеха.

- Не извольте гневаться, мессир, если мясо немного пережарено. Смею вас уверить, внутри оно совершенно сырое!

- Как раз как я люблю, - в тон ему отозвался Гримберт, - Чего ты ждешь? Доставай нашу славную походную скатерть!

Славная походная скатерть представляла из себя кусок заляпанного маслом брезентового полотнища, которое они когда-то умыкнули у Магнебода, но верно служила им уже не первый год. Расстеленное на утоптанном снегу, оно, может, не могло тягаться с парчовыми маркграфскими скатертями, но оттого не выглядело в их глазах хуже.

Им не требовался сигнал церемонийместера для того, чтоб приступить к трапезе. Как не требовались ни тосты, ни застольные здравицы, провозглашаемые подобострастными сотрапезниками, ни перемены блюд. Они ели жадно и остервенело, орудуя одним кинжалом на двоих, по очереди слизывая с выгравированного на лезвии туринского быка сладкий горячий жир и подмигивая друг другу. Морозный воздух приятно освежал лучше, чем опахала слуг, а усталость делала вкус пищи богаче, чем самый изысканный соус.

Аривальд не солгал, мясо получилось пересушенным снаружи, похожим на лошадиную подкову, внутри же ощутимо хлюпало, но Гримберт не собирался ставить это своему старшему пажу в вину. Он любил такие трапезы. Обставленные зачастую на пыльной обочине тракта или в лесной чаще, они казались сытнее и приятнее тех, что он проводил в окружении дворцового серебра, да и то, правду сказать, серебра там год от году становилось все меньше, а мышей по углам – все больше и больше.

Нет уж, блаженно подумал Гримберт, ожесточенно сражаясь с жесткой сырной коркой, уж лучше так. Чем пировать на драгоценных тарелках, вкушая деликатесные яства под аккомпанемент сладкой лести придворных, лучше трапезничать так, как трапезничали предки, благородные рыцари старой закалки - расположившись на броне, еще горячей от вражеских огнеметов, без разряженных придворных шутов, с одними только верными оруженосцами, хлебая прямо из горлышка захваченное в чужих погребах вино…

Верно поняв его взгляд, Аривальд наполнил до краев их общий походный кубок, сделанный из расточенного цилиндра, но выглядящий почти как настоящий.

- За прекрасных дам? – предположил он, - Или за рыцарские добродетели?

- Погоди. Надо бы чем-то подсластить эту кислятину, - Гримберт вытащил из-за ремня кисет и небрежно вытряхнул на ладонь пару крупных таблеток, похожих на комки жженого сахара, - Кинь-ка это в вино.

Небрежность была хорошо отрепетирована и произвела на Аривальда должное впечатление.

- Что это?

- Бензедрин. Говорят, распаляет душу сильнее, чем литания, прочитанная самим Папой Римской. Все рыцари его используют в походах, чтоб поддержать силы. А сегодня у нас настоящий поход, а? Это тебе не прогулка по парку!

Аривальд уважительно посмотрел на таблетки. Еще бы, подумал Гримберт, ему, небось, и нюхать-то таких не приходилось. Среди пажей много родовитых сынков, но жалование им положено скромное, а условия содержания вполне аскетичные. Для того, чтоб заглушить усталость и притупить боль там чаще в ходу «пещерная пыль», которую кустарно гонят подмастерья туринских химиков на дрянной аммиачной смеси и продают по денье за десять гран. Неудивительно, что добрая половина пажей выглядят поутру как дохлые жабы с мутными глазами…

Таблетки быстро растворились в вине, но Аривальд не сразу осмелился отхлебнуть. Некоторое время он опасливо разглядывал пузырьки на поверхности, облизывая губы.

- Я надеюсь, это зелье не такое уж сильное, - пробормотал он, - А то как бы нам не покрыть себя славой вроде той, что досталась мессиру Эдобиху.

- Мессиру Эдобиху, второму графу Пембрук? – тут же спросил Гримберт. Геральдические таблицы он помнил воочию, так же отчетливо, как энергетическую схему «Убийцы» или свой собственный герб, - Тот, что загнал свое войско в Рокингемский лес и утопил в болоте?

- Нет, - Аривальд мотнул головой, - Его внук. Что, неужто не слышал, как он спасал Иерусалим?

Гримберт неуверенно покачал головой.

Церковный информаторий, без сомнения, был кладезем разнообразных знаний, пусть подчас почти не систематизированным, но некоторые события он не считал нужным отображать в своих летописях, особенно из числа тех, что творились за морем.

- Мессир Эдобих, будучи в глубоком рейде по сарацинским землям, посреди ночи получил призыв о помощи от Иерусалимского гарнизона и, ни секунды не колеблясь, устремился на выручку, как того требовал рыцарский долг. Беда была лишь в том, что он так шатался от лошадиной дозы барбитуратов, что слугам пришлось силой запихивать его в доспех.

- Не сомневаюсь, что эта история вымысел от начала и до конца, - с достоинством заметил Гримберт, отхлебывая вино, - Как обычно, ты чернишь рыцарские добродетели, изыскивая для этого любую возможность.

Вино с бензедрином показалось ему кисловатым, но сделав глоток побольше, он неожиданно ощутил, как в голове проясняется. Докучливые мысли и опасения стали стремительно таять, точно остатки дымовой завесы под порывом ветра. Небосклон над сумрачный Сальбертранским лесом, затянутый белесо-серой декабрьской пеленой, похожей на космы грязной шерсти, словно осветился крошечными янтарными звездами, теплыми на ощупь.

- Ты слушаешь или нет?

- Допустим, слушаю, - проворчал Гримберт, передавая кубок, - Валяй дальше.

Аривальд удовлетворенно кивнул.

- Промедление было подобно смерти, тем более, что опускалась ночь – паршивое время для марша. Понимая это, мессир Эдобих распорядился бросить обозы и пехоту, устремившись на выручку осажденным во главе нескольких дюжин рыцарей. Без прикрытия, без запаса боеприпасов, даже без оруженосцев, они рванулись в сторону Иерусалима, точно алкающие возмездия бронированные ангелы.

В отличие от Гримберта Аривальд не брал уроков риторики, но язык у него от природы был подвешен что надо. Должно быть, ему покровительствовал сам Иоанн Злотоуст. Когда старший паж прекращал дурачиться и принимался что-то рассказывать, ловко жестикулируя тонкими пальцами, Гримберт даже не ощущал привычного желания устремиться в спор – рыцарский азарт отступал перед любопытством, этим древнейшим из пороков.

- Около полуночи он и его воинство наскочили в темноте на передовой разъезд сарацин и с ходу, не изготовившись к бою, не расчехлив орудий, устремились в атаку. Бам! – Аривальд, сам отхлебнувший вина, изобразил руками череду взрывов – что-то вроде канонады тяжелых минометов, - Бах! Они сшиблись с такой силой, что искры полетели в ночи. Не было видно ни знамен, ни гербов, одни только вспышки выстрелов и расцветающие огненные нимбы взорвавшихся боеукладок. Железо сминало железо, и даже крики раненных не были слышны за этим дьявольским грохотом. Рыцари мессира Эдобиха бились отчаянно, вонзившись во вражеские порядки, точно топор. Стрелять приходилось в упор, на сверхкоротких дистанциях, оттого многие его лучшие люди сами погибли, сраженные взрывной волной или ранней детонацией снарядов.

- Но они…

- Победили? – глаза Аривальда сверкнули, - Разумеется. Едва только рассвет позолотил многострадальную иерусалимскую землю, как сделалось видно, что противник смят и уничтожен подчистую. Все поле было укрыто мертвыми телами и дымящимися обломками, среди которых бродили редкие уцелевшие рыцари-франки, оплакивая своих павших товарищей и торопясь сорвать сапоги с тех из них, которые уже отправились представляться Святому Петру.

Аривальд всегда был острым на язык, но Гримберт привык к его манере достаточно, чтобы не чувствовать себя уязвленным.

Как только солнце поднялось, сир Эдобих, граф Пембрук, уже составляющий на имя императора победную реляцию, вынужден был прикусить язык. Вместо поверженных сарацинских рыцарей и разгромленных орудий он вдруг увидел истинную картину боя – разбитые повозки и груды мертвых обожженных тел, над которыми, к его ужасу, развевались знакомые стяги. Это не был сарацинский разъезд, как ему показалось в темноте, это был его собственный обоз, на который он наткнулся в ночи и который в наркотической горячке принял за отряд вражеских рыцарей. Остальное было делом его распаленного воображения.

Несмотря на приятную щекотку бензедрина, Гримберт поморщился. Чего-то такого и следовало ожидать.

- Его отдали под суд? – только и спросил он.

Аривальд бесцеремонно вытер лоснящиеся от вина губы рукавом гамбезона.

- Нет. Как я слышал, лишь отослали со Святой Земли - от греха подальше. Должно быть, его победы обходились императору еще дороже, чем поражения.

Наверно, он с удовольствием сидел бы так и дальше, удобно устроившись на еловых ветвях, потягивая вино и болтая, но Гримберт с сожалением прервал его, поднявшись на ноги.

- Прячь припасы, Вальдо, - приказал он, - Выдвигаемся. Иначе пустим корни на этой полянке до самой весны.

- Так быстро?

- Темнеет зимой рано, а у нас впереди еще пять-шесть ходовых часов. И мы не на прогулке.

Аривальд с сожалением сделал последний глоток и стал упаковывать провиант. Как и полагается старшему пажу, он никогда не спорил со своим господином. Если того требовали обстоятельства, он мог выразить несогласие одним только взглядом, но так отчетливо, что Гримберт мгновенно это ощущал, даже повернувшись к нему спиной, лучше, чем предупреждающий писк радаров «Убийцы».

Сейчас Аривальд не собирался спорить. Однако во взгляде его было что-то, что помешало Гримберту, уже стряхнувшему с подошв ботфортов снег, забраться в тесную бронекапсулу доспеха.

- Грим…

- Чего тебе?

Аривальд с преувеличенной тщательностью укладывал их походную скатерть. Так, точно она была не зияющим прорехами брезентовым полотнищем, которым укрывали доспехи, а по меньшей мере вышитым шелковым гобеленом из маркграфского дворца.

- Не хочешь мне наконец сказать, какого черта мы забыли в Сальбертранском лесу?

***

Гримберт усмехнулся. Он знал, что вопрос этот рано или поздно последует. С такой же неизбежностью, с какой выпущенный из пушки снаряд рано или поздно покидает ствол. Можно обмануть отца, о прозорливости которого недруги Туринской марки издавна складывали легенды, можно обмануть мудрого Алафрида, герцога де Гиень, его старого боевого приятеля, которому молва прочит в скором времени титул императорского сенешаля. Можно обмануть даже желчного старого Магнебода, пусть даже потом придется расплачиваться за это многими часами унижений.

Но обмануть Вальдо? Человека, который читает его самого, точно открытую книгу? Нечего и думать.

- Мы охотимся, Вальдо.

Аривальд скривился. Точно папский нунций, которому налили уксуса вместо хорошего вина.

- Я надеюсь, ты научишься лгать более ловко к тому моменту, когда мне придется сделаться твоим оруженосцем, Грим. Иначе мне придется выдумать за тебя твои рыцарские подвиги, а у меня и без этого будет чертовски много хлопот.

Гримберт метнул в его сторону холодный взгляд. Он еще не умел запечатывать этим взглядом излишне болтливые рты так ловко, как это делал его отец, но хотел надеяться, чтохоть каких-то успехов в освоении этой науки уже добился.

- С каких пор охота кажется тебе странным занятием для рыцаря?

- А еще я слышал, как вчера вечером ты сказал Магнебоду, будто хочешь задать «Убийце» долгую прогулку, чтоб опробовать ходовую после ремонта.

Гримберт улыбнулся, ощущая на губах полынную горечь бензедрина.

- Мой правый торсион в последнее время как будто немного позванивает, особенно на резких поворотах, когда даю на него нагрузку. Вот я и подумал, отчего бы нам не совместить приятное с полезным, охоту с ходовым испытанием?

- И ты приказал выключить бортовые респондеры, как только мы вышли из Турина.

Гримберт пожал плечами.

- Это называется «инкогнито», Вальдо. Или ты хотел обрасти по пути свитой из бездельников, зевак и нищих раубриттеров? Благодарю покорно.

Аривальд уже успел управиться с их небогатым скарбом. Свернул походную скатерть, спрятал остатки припасов и уже хлопал себя по бокам, проверяя, удобно ли сидит гамбезон. Гамбезон у него был не из углепластикового волокна, как у богатых пажей, и не из набивного шелка, а из грубой дубленой кожи – грубое, но практичное облачение.

- Ты только что солгал мне трижды, Грим, - отчетливо обронил он, подтягивая шнуровку, - Во-первых, ты терпеть не можешь охоту. Во-вторых, твой правый торсион в полном порядке, вчера я самолично проверял его после ремонта. В-третьих, ни один дурак не станет отправляться в Сальбертранский лес для ходового испытания.

- Вот как?

- Да. Если бы ты в самом деле хотел проверить своего старика, ты бы проложил курс в сторону Монкальери или Трофарелло. Там ровный грунт и хорошая каменистая почва, на которой можно разогнаться. Кроме того, там много оживленных трактов и деревень, так что если понадобится помощь, недалеко бежать за подмогой. Но нет. Вместо этого ты загнал нас в медвежий угол, где на сотни лиг вокруг не сыскать даже сторожки лесника, в чертову глушь, а теперь делаешь вид, будто все это лишь стечение обстоятельств. Может, уже хватит?

Слишком умен, подумал Гримберт. К этому чертовски сложно привыкнуть. Хитрец Вальдо видит мои трюки, как бы я ни пытался их маскировать. Ужасное свойство для старшего пажа, который приставлен к тебе для твоей же безопасности. Прекрасное свойство для оруженосца, которым он когда-нибудь станет. Возможно, очень в скором времени, гораздо раньше, чем ожидает.

Их выход из Турина в самом деле мог бы насторожить. Мало того, что Гримберт не взял с собой даже самой маленькой свиты или проводников, он сделал все, чтобы покинуть палаццо настолько незаметно, насколько это возможно. Они вышли через Овечьи ворота еще затемно, до того, как в церквях началась утренняя служба, не включая внешнего освещения и двигаясь лишь в свете инфракрасных прожекторов. Едва преодолев ров, они сразу же отключили респондеры, а вслед за ними – радары и радиостанции.

Будь «Страж» и «Убийца» настоящими рыцарскими доспехами с их исполинскими размерами и весом, такие предосторожности не принесли бы успеха – попробуй не заметить гору из стали, которая видима во всех диапазонах и излучает в окружающее пространства до черта тепловых волн! Судьбе свойственна ирония, подумал Гримберт, когда стены Турина, так ни разу и не покорившиеся лангобардом, остались далеко позади. Я проклинал этот несчастный доспех три года, а теперь он помог мне. А вскоре поможет мне еще раз, позволив получить посвящение в рыцарский сан. Не в пятнадцать, как надеется Магнебод. Уже сейчас.

Это было похоже на вылазку осажденных или тайную миссию Папских шпионов. Они нарочно двигались с таким расчетом, чтобы не встретиться с многочисленными рыцарскими разъездами, а окрестные городки – Монкальери, Орбассано, Гарино – обходили стороной так, точно те были рассадниками чумы. Даже после, изрядно удалившись от города, Гримберт старался держаться как можно дальше от чужих глаз. Вместо того, чтоб воспользоваться удобным Западным трактом, они двинулись Заячьей Тропой, безлюдной в любое время года, а после и вовсе сошли с нее, чтоб оставаться незамеченными.

Кажется, им удалось улизнуть незамеченными. Гримберт загодя стащил карту окрестных минных полей и радарных станций, что сильно облегчило их положение, кроме того, многое узнал о маршруте благодаря болтливым отцовским рыцарям, не подозревающим, отчего наследник маркграфа Туринского внезапно воспылал страстью к охоте.

Потом было восемь часов утомительного пути, во время которого они путали свои следы так, точно спасались от настоящей погони. Двигались сквозь чащи искривленных ядами деревьев, сочащихся едким светлым соком вместо смолы. Пересекали речушки, полные тяжелой свинцовой воды, фонившей так, что жутковато было смотреть на приборы. Взбирались на холмы, которые в преддверьях Альбийских гор делались все круче и опаснее.

Авантюра была продумана с такой тщательностью, с какой, наверно, герцог Алафрид де Гиень, старый приятель отца, которому прочили титул императорского сенешаля, не продумывал свои тактические операции против неприятеля. Но Гримберт вздохнул с облегчением лишь тогда, когда они, оставив по правому борту огоньки Буссоленского арсенала, увидели вдалеке колючую сизую щетку Сальбертранского леса, царапающее зимнее небо.

Наверно, не стоило держать замысел втайне от Аривальда. Глуп тот хозяин, который не доверяет собственным слугам. Но… Гримберт вздохнул, наблюдая за тем, как старший паж поправляет гамбезон, готовясь забраться в стальное чрево «Стража». Единожды решившись воплотить свой дерзкий план, он так боялся, что его детали дойдут до отца или Магнебода, что переборщил с осторожностью, многократно подстраховавшись со всех сторон. Наверно, стоило с самого начала посвятить Аривальда в детали.

Впрочем… Гримберт тряхнул головой. Вздумай он сделать это, Аривальд, без сомнения, нашел бы тысячу и одну причину отказаться от задумки, как это не раз бывало в прошлом. Его проклятое благоразумие, позволявшее ему легко понимать язык цифр и разбираться в каверзных задачках, было его же проклятием.

Старина Вальдо был чертовски, отвратительно благоразумен, отчего иногда напоминал Гримберту не одногодку, приятеля по играм и шалостям, а умудренного жизнью старичка, неодобрительно взирающего на шалости детворы. Он был лучшим компаньоном из всех, которых Гримберт когда-либо мог вообразить. Отважный, ловкий, проницательный, острый на язык, чуткий, точно охотничий пес, он служил своему хозяину беззаветно и преданно. Не только личным лакеем, порученцем и денщиком, как предписано старшему пажу при господине, но также и собеседником, доверенным лицом, партнером по бесчисленному множеству забав, а зачастую и голосом совести.

Несчастный он человек, этот Вальдо, подумал Гримберт, мучительно пытаясь найти нужные слова.

Обладающий от природы всеми необходимым рыцарю качествами, наделенный сверх меры всеми мыслимыми достоинствами, он мгновенно скисал, едва лишь слышал о рыцарских добродетелях, долге и чести. К рыцарским романам он не испытывал ничего кроме презрения и даже рассказы Магнебода о великих побоищах прошлого слушал с ухмылкой, точно на ходу отфильтровывал из них фальшь и позолоту. Даже клятву он воспринимал, скорее, скорее заковыристой формой вассального договора, чем священным таинством.

Быть может, так на него повлияла смерть его отца, опаленного жаром поверженного отцовского доспеха?..

Гримберт набрал полную грудь морозного сальбертранского воздуха. В сочетании с горячими крупинками бензедрина в крови это помогло ему взбодриться и даже найти силы для улыбки.

- Ты прав, Вальдо. Это не ходовые испытания. Скорее…

- Охота, - внезапно произнес Аривальд, - На счет этого ты, кажется, не соврал. Я же вижу, как ты ведешь машину, где останавливаешься, в каких режимах осматриваешь окрестности… Я бы сказал, ты что-то ищешь, Грим. Не пора ли бы твоему старшему пажу узнать, что, пока твоя горячая голова не заработала нам больше неприятностей, чем мы вдвоем сможем расхлебать?

***

- Когда это нам приходилось ввязываться в неприятности, Вальдо?

Аривальд задумчиво счистил пальцем кусок приставшего к лобовой броне «Стража» лишайника.

- Всякий раз, когда ты в очередной раз начитаешься рыцарских романов и бросишься очертя голову утверждать справедливость и вершить рыцарские подвиги. Это всегда причиняет нам ужасно много проблем, Грим.

Гримберт стиснул зубы.

- Да ну?

- Так это не ты месяц назад ты вместе с «Убийцей» едва не сверзился в гранитный карьер, пытаясь найти мощи Святого Франциска, укрытые в тайнике согласно достоверным слухам?

- Это были не слухи, дурак! К тому же, мы нашли кость!..

- Нашли, - сдержанно согласился Аривальд, нехорошо щурясь, - И я благодарен судьбе за то, что мы вышвырнули ее в овраг по моему настоянию, а не продемонстрировали епископу. Иначе с этого дня Святого Франциска на всех иконах пришлось бы изображать с телячьим хвостом!

- Слушай, Вальдо…

Но заставить старшего пажа замолчать было не проще, чем подавить малокалиберными колотушками бронированный крепостной капонир, кроющий беглым огнем и прикрытый эскарпами.

- Это не ты ввязался в баронский спор из-за мельницы прошлой весной?

- Я мог разрешить их спор!

- Смею думать, он разрешился бы сам собой после того, как озверевшие бароны уложили бы твоего «Убийцу» прямым попаданием трехдюймовки и выпили мировую на его дымящихся руинах.

- Я не…

- А не ты ли, позволь спросить, оказал помощь странствующему рыцарю без герба, которого мы обнаружили под Сантеной в прошлом году?

- Имей хоть малейшее уважение к рыцарскому сословию, мерзавец! – процедил Гримберт, - Рыцарская честь требует оказывать помощь собратьям в любой ситуации!

- Ты не рыцарь, - мгновенно отозвался Аривальд, точно только того и ждал, - Ты станешь рыцарем в лучшем случае года через два или три, если прежде не успеешь выкинуть какой-нибудь особенно дурацкий номер. Ты поделился с ним топливом и снарядами. Без сомнения, благородный поступок. Вот только твой собрат оказался бродячим раубриттером, грабящим окрестные села и купеческие караваны. Твоя вера в рыцарские идеалы стоила Туринской марке самое меньшее тридцать живых душ.

- Я стану рыцарем, - отчеканил Гримберт, пытаясь совладать со злостью, точно та была кипящим маслом в системе охлаждения «Убийцы» - Не через два или три года, а очень скоро. Даже быстрее, чем ты думаешь. У меня будет настоящий доспех, не этот учебный болван. Я назову его «Золотой Тур». А ты, Вальдо, станешь моим кутильером, главным оруженосцем. Но если ты против, скажи сейчас, я отпущу тебя, чтобы ты мог вернуться в свой родовой свинарник, заниматься настоящей работой!

Аривальд не обозлился в ответ. Только вздохнул, но один лишь этот вздох сделал его еще старше Гримберта на несколько лет.

- Грим, ты… - он несколько секунд промолчал, собираясь с мыслями, - У тебя светлая голова, но черт побери... Очень уж странным образом она у тебя устроена! Нельзя уповать только лишь на рыцарскую отвагу, забывая про все прочее. Про подготовку, планирование, трезвый расчет…

Он и покровительственный тон этот, небось, репетировал, с отвращением подумал Гримберт, ощущая легкое онемение в пальцах, как во время нейро-коммутации.

- Планирование, расчет… - повторил он за Аривальдом, не скрывая отвращения, - Вот, значит, какое оружие ты выбираешь! Отлично! Очень хорошо!

Он хотел было повернуться к своему доспеху, но Аривальд осторожно взял его за плечо. Худощавый, бледный, он не обладал достаточной силой, чтобы задержать его, однако при этом оставался той силой, с которой приходилось считаться.

С которой Гримберт привык считаться за несколько лет.

На которую он всегда мог положиться.

- Расчет – это инструмент торгаша, а не рыцаря, - негромко произнес он, - Ты так этого и не понял, Вальдо. Рыцарь бьется не из расчета, не потому, что его вычислители определили выигрышную комбинацию и правильный вектор атаки, который дарует ему девяностопроцентную вероятность победы. Он бьется потому, что так велит ему его внутренних дух. Его рыцарская честь. А честь невозможно обсчитать со всех сторон, как отрез шелка для выкройки, чтобы пошить себе штаны. Ее нельзя обернуть в формулы, потому что тогда она потеряет свой смысл.

- Разум дан нам для того, чтобы им пользоваться, - уверенно возразил Аривальд, - Везде, где мы можем найти ему применение. Если рыцарь не будет использовать разум на поле боя, он… Да это же нелепо, наконец! Это будет какое-то сущее лесное животное, которое сражается без всякого смысла и расчета…

Гримберт не дал ему закончить. Может, Аривальд и мнил себя большим умником, но очень уж часто в последнее время зарывался.

- По велению своей благородной звериной природы. Как сражаются львы и тигры.

Аривальд фыркнул.

- Ах, львы…

Это обозлило Гримберта еще больше, чем самое едкое замечание.

- Да, львы! А знаешь, на кого похож рыцарь, который превыше отваги и чести ставит расчет? Который вместо того, чтоб ринуться в бой, прежде проводит расчет, точно старый ростовщик? Который возится с драгоценными цифрами, точно с сокровищами?

- На кого?

- На паука, - выдохнул Гримберт ему в лицо, - На слизкого хищного ядовитого паука с холодной кровью. И ты сам сделаешься таким пауком, если не сможешь воспитать в себе рыцарскую честь!

На миг он будто воочию увидел этого хищника. Сидящего в вечной темноте властителя чужих судеб, тянущего хитиновыми лапками за липкие паутинки, стекающиеся к нему отовсюду, высасывающий жизнь из сморщенных тел…

- Паук, значит? – Аривальд кисло улыбнулся, - Ну и ну…

- Да, паук! Паук!

Опять их извечный спор. Это было даже не сражение, обреченное рано или поздно обрести свое имя и быть вписанным в летописи терпеливыми монахами, чтобы занять ячейку информатория. Это была многолетняя война, которую обе стороны вели на истощение, почти не сдвигая линии фронта – вроде тех войн, что алели незаживающими рубцами на шкуре империи со всех сторон.

Кажется, сам Аривальд был раздражен не меньше. Едва не сплюнул в снег, но сдержался.

- Я и забыл, до чего ты боишься цифр, Грим. Знаешь, они не очень внушительны, эти цифры, уж точно не такие внушительные, как доспех сверхтяжелого класса, прогрызающий вражескую оборону. Но цифры – это то, что выигрывает бой, нравится тебе это или нет.

Никчемный выпад. И уже не единожды отраженный.

Гримберт желчно усмехнулся.

- Разве это цифры вскрывают вражеские доспехи, поражают корректировщиков и сметают обслугу орудий? Это цифры громят огневым валом резервы и вскрывают очаги обороны? Ну же! Ответь! Цифры, да?

Аривальд лишь покачал головой.

- Как все «вильдграфы», ты горяч, точно кумулятивная струя. Неудивительно, что тебе чертовски не везет в шахматах.

Шахматы!.. Гримберт скривился. А вот это был подлый удар, нацеленный в болевую точку.

Когда-то, только узнав, что эта игра пользуется популярностью в Аахене, в нее даже играет сам папский камерарий, он упросил дядюшку Алафрида обучить его правилам, а после и сам научил Аривальда. Поначалу игра его даже захватила. Поле боя, состоящее из клеток, выглядело примитивным, совсем не похожим на тактические карты, но в фигурах легко угадывались обозначения привычных ему боевых единиц, пусть и со странными силуэтами. Неуклюжие ладьи – явственное воплощение тяжелых осадных доспехов, неспешно ползущих по рытвинам и воронкам, чтобы обрушить на противника град фугасных снарядов из своих мортир. Слоны, неудачно прозванные священниками, это, конечно, легкие артиллерийские машины поддержки. Не способные впечатлить броней, они разят врага на огромном расстоянии, сметая все, что оказалось на линии их огня. Пешки – крохотные, мельтешащие под ногами у прочих, пехотинцы. Почти беспомощные сами по себе, они заставляют считаться с собой, прикрывая со всех сторон союзные фигуры и разя вражеские разнонаправленным огнем.

Возможно, практикуясь с деревянными фигурами, в самом деле можно развить в себе искусство полководца?

Увы, шахматы быстро его разочаровали. Он пытался бросать деревянных истуканов в бой, точно настоящее воинство, так, как испокон веков делали это славные туринские рыцари, защищая своего императора и веру. Компоновать из них ударные отряды и проламывать ими вражескую оборону. Группировать в плотную формацию, чтоб устоять под вражеским натиском. Бить навстречу наступающим вражеским порядкам решительной контратакой.

Однако всякий раз, садясь играть против собственного старшего пажа, он терпел неудачу. На деревянном поле боя исход битвы решала не доблесть, а какая-то другая стихия, стихия, в которой его визави почему-то разбирался несопоставимо лучше него.

Сколько бы раз они ни садились за доску, его решительные удары на всех флангах оборачивались провалом. Пешки буксовали, едва лишь соприкоснувшись со вражескими порядками, точно рыцарское знамя, которое заманили в зыбучую топь. Кони беспорядочно скакали по доске, не в силах ни нанести удара, ни укрыться от него, словно обезумевшие доспехи с выгоревшей аппаратурой корректировки. Напрасно изнывали от собственного бессилия грозные ладьи на флангах, похожие на тяжелые осадные доспехи, напрасно метались по полю изящные слоны, точно перепуганные епископы в туго затянутых сутанах, увидевшие наступление языческого воинства…

Разгром был неминуем и предопределен. Иногда Аривальд давал ему возможность сопротивляться подольше, но это неумелое милосердие обычно не утешало его гордости, напротив, лишь приводило к дополнительным мукам.

Шахматы пришлось бросить. Они не были подобием войны в миниатюре, как казалось Гримберту, лишь глупой игрой, полной условностей и лишь сбивающей с толку. Гримберт был уверен, когда придет время и он поведет в бой туринскую рать - прямо на громыхающие шеренги лангобардских рыцарей! на распахнутые зевы их орудий! - законы клетчатых полей не будут иметь над ним никакой силы.

Алафрид, узнав о том, что Гримберт бросил шахматную науку, заворчал было, однако отец не стал его корить, напротив, удовлетворенно кивнул. Пусть шахматы и входили в список семи рыцарских добродетелей, которыми должен овладеть всякий достойный для посвящения в титул, сам он, рыцарь Бог весть в каком колене, пиетета к ним не испытывал. От Магнебода, которого он назначил наставником сыну, требовалось обучить его сына главному. Уметь держаться в доспехе сутками напролет, владеть искусством меткого огня и маневра, знать основные построения и методы атаки. Умение двигать по доске деревянные фигуры маркграф Туринский к первоочередным рыцарским навыкам не относил.

«Когда я громил лангобардов под Монтой, земля под нами горела, - однажды сказал он в ответ на упрек Алафрида, - А что не горело, то было перекопано артогнем так, словно все ангельское воинство вознамерилось распахать мир Господен под картошку. Я потерял половину своих рыцарей, был дважды контужен, но чтоб меня черти сожрали живьем, если на этом поле боя я видел хоть одну клетку!..»

- Забудь про шахматы, Вальдо. Это игра для старых скопцов, - небрежно заявил Гримберт, - Каков самый большой риск в ней? Занозить палец? Нет уж, человек, собравшийся посвятить себя рыцарскому долгу, может найти себе занятие поинтереснее!

Аривальд не стал спорить. Лишь прищурился.

- И, кажется, ты уже нашел что-то такое? Поэтому мы забрались в чертов Сальбертранский лес, да? Не для того, чтоб ты развлекался, размазав из автопушки пару отцовских оленей?

Гримберт прикусил губу, чтоб не ответить какой-нибудь резкостью. Это было в характере Аривальда. Он всегда скептично относился к затеям своего господина, но, справедливости ради, никогда не шел поперек его воли, а часто и прикрывал. Даже когда на смену безобидным детским проказам пришли шалости посерьезнее, расплатой за которые могло быть нечто большее, чем подкрепившееся розгами седалище.

Как-то раз, будучи несмысшлеными десятилетними болванами, они решили раз и навсегда выяснить, чья ходовая мощнее на высоких оборотах, «Стража» или «Убийцы», для чего затеяли гонку по проселочному тракту, а чтоб было интереснее, устроили это глубокой ночью, в свете инфракрасных прожекторов. Кончилась эта шалость скверно. Не выдержав напряжения, электропроводка учебного доспеха вышла из строя, ослепив «Убийцу» прямо посреди гонки, отчего тот вылетел с тракта и врезался в коровье стадо, что запоздавшие пастухи гнали с пастбищ в Кьери.

Столкновение стали с плотью всегда заканчивается плохо. Той ночью дело закончилось плохо для пастуха и трех коров. И если коровы оказались живучими тварями, отделавшимися лишь переломанными ногами, то пастух, угодивший под стальную лапу «Убийцы», лопнул, точно лягушонок под тележным колесом.

История вышла дурацкая, отец тогда сильно разозлился. Не потому, что это причинило ему весомый ущерб – Туринской казне эта история обошлась по десять денье за корову и турский грош[11] за пастуха - но то, что наследник маркграфа использует рыцарский доспех для мальчишеских забав, больше годящихся для деревенских козопасов, вывело его из себя.

От знатной порки в тот раз его спас не Святой Иоанн Креститель, извечный покровитель Турина, а Аривальд. Старый добрый Вальдо. Он объявил, что идея с ночными гонками была его собственной и что он самолично подбил на нее Гримберта. Может, Магнебод, которому отец поручил провести экзекуцию, и не поверил в это, но работу свою выполнил на славу – обрывком силового кабеля спустил Аривальдо всю шкуру со спины так, что тот еще месяц не мог надеть рыцарский гамбезон, так и забирался в своего «Стража» в одной только набедренной повязке, точно дикий язычник…

Дело не в том, что я не доверяю Вальдо, подумал Гримберт, я-то доверил бы ему даже свою бессмертную душу. Дело в том, что ему вечно надо быть голосом разума, причем голосом нарочно противным и поучающим. Наверно, этот голос и заставляет его ощущать себя старше.

- Отчего ты решил, будто я что-то ищу?

Аривальд сплюнул в погасшее кострище, которое сам минутой раньше тщательно закидал снегом.

- Твой маршрут, Грим. Я же вижу, как ты начал рыскать, едва только мы вошли в лес. Пятнадцать градусов влево, пятнадцать градусов вправо… Ты петляешь, как чертова лиса, которая пытается цапнуть себя за хвост! А еще режимы, в которых ты сканируешь окружение. Я же вижу твои диапазоны поиска, болван. Ну, выкладывай, что это? Старый языческий клад? Месторождение урана? Какие бесы гонят твою душу навстречу подвигам в этот раз?

- Ты брюзжишь, как старая нянька, Вальдо! – в сердцах бросил Гримберт, - Слушать тошно!

- Я не хочу смотреть в глаза твоему отцу, когда он узнает, что ты решил отправиться через море, чтоб отвоевать Гроб Господний или тайно записался в тамплиеры или…

- Ах, черт! Ладно, ты же не угомонишься теперь, я тебя знаю… Допустим, мы в самом деле кое-что ищем здесь, в лесу.

- Что ищем? – спокойно и деловито спросил Аривальд, - Следы древнего побоища? Священную реликвию? Может, заржавевший доспех самого мессира Ланселота?

Гримберт презрительно рассмеялся.

- Не в этот раз, Вальдо. Отряхни песочек со своих шосс и выбирайся из детской песочницы. Баловство закончилось. Больше никаких детских проказ. Сегодня мы ищем кое-что особенное.

- И что?

- Мы ищем браконьеров.

[1] Апостолький протонотарий – почетный церковный титул; прелат, которому Папа Римский дарует особые привилегии.

[2] Здесь: около 3-х метров.

[3] Первый молитвенный час согласно церковной традиции начинается около 6-ти утра.

[4] Калибр 3 дюйма равен 76 мм.

[5] Калибр 5 дюймов равен 122 мм.

[6] Калибр 6 дюймов равен 152 мм.

[7] Калибр 8 дюймов равен 203 мм.

[8] Калибр 0,7 дюйма равен 20 мм.

[9] Калибр 3 линии равен 7,62 мм.

[10] Басселард – узкий граненый кинжал с развитой Т-образной гардой.

[11] Турский грош – средневековая французская серебряная монета, равная 12 денье или 1/20 ливра.

***

Несколько секунд Аривальд молчал, механически притаптывая подошвой ботфорта снежную кашу, укрывшую кострище.

- Ты серьезно?

- Я серьезен, как епископ в борделе, - Гримберт сам не в полной мере понимал смысл этого выражения, но Магнебод обычно использовал его, когда хотел показать, что не настроен шутить, и звучало оно чертовски по-взрослому, - Вообрази себе, какие-то мерзавцы поселились тут, в Сальбертранском лесу, который испокон веков принадлежал маркграфам Туринским, и безнаказанно бьют зверя и птицу, тем самым утверждая на наших фамильных землях беззаконие. Что думаешь на этот счет?

Аривальд рассеянно потер бровь, не замечая, что испачканным в саже пальцем оставляет на лбу угольные разводы. Гримберт нарочно не стал ему об этом говорить, чтобы потом вместе посмеяться.

- Что думаю? Что его преподобие аббат Винсент, обучающий тебя риторике, недаром получает по три сольдо[1] в месяц и стол в придачу. Откуда бы в Сальбертранском лесу взяться браконьерам? Или ты думаешь, что браконьеры самозарождаются, как лягушки и крысы?

Гримберт смерил его презрительным взглядом, холодным, как броня «Убийцы».

- Уж можешь мне поверить!

- Как чуть было не поверил в хвостатого Святого Франциска? Ну уж нет…

Гримберт колебался несколько секунд. С одной стороны, не хотелось раскрывать все карты, пусть даже и перед Вальдо, с другой… Черт, уже слишком поздно секретничать.

- Рапорты отцовского егермейстера, - наконец неохотно обронил он, - Он оставляет их во дворце каждый второй четверг каждого месяца.

Аривальд кивнул. Но не насмешливо, как сперва показалось было Гримберту, а вполне заинтересованно.

- Допустим. И?

Непонятливость Аривальда, обычно достаточно сообразительного, чтоб голыми руками хватать с небес звезды, сейчас вызывала раздражение. Тем более, что непонятливость наверняка была нарочитой, специально демонстрируемой. Это тоже было в духе хитрого пажа.

- Мой отец не обучен грамоте, - сдержанно произнес Гримберт, - Он умеет считывать пиктограммы показаний с визора доспеха на зависть всем имперским мудрецам, но презирает письмо. Говорит, исписанный лист напоминает ему пашню, испачканную гусиными лапами и…

- Я знаю. Что с того?

- А то, что я-то грамоте обучен, - не удержавшись, Гримберт подмигнул ему, - И у меня есть три четверти часа, пока отец с утра отдает распоряжение майордому и делает утренние впрыскивания ноотропов. Теперь ясно?

Аривальд негромко хмыкнул.

- Яснее не бывает. Но если отец прознает, что ты тайком читаешь его депеши, тебе здорово влетит. Пожалуй, отец прикажет заблокировать «Убийцу» на месяц и заставит тебя штудировать целыми днями устройство гидравлической системы или…

Гримберт не собирался выслушивать упражнений Аривальда в остроумии.

- Последние три недели егермейстер почти ежедневно фиксирует в лесу какую-то активность, - он многозначительно выделил тоном последнее слово, - Смекаешь? Датчики движения, нажимные ловушки, автоматические разведчики – все они словно проснулись и время от времени подают голоса. И чуют они не оленей, Вальдо. Это люди. Какие-то люди в отцовском лесу. Были и другие знаки. Иногда егеря находят следы стоянок, потухшие костры и следы полозьев. Иногда остатки разделанных животных и туш. Следы сапог. Пыжи от аркебуз и брошенные шалаши.

Кажется, серьезность его тона произвела впечатление на Аривальда. По крайней мере, он прекратил посмеиваться себе под нос. Небось, враз позабыл про свои шуточки, когда понял, куда зашло дело. Да уж, Вальдо, это тебе не единички и нолики друг с другом сводить, тут сразу видно, что за душа в твоем теле теплится…

- Браконьеры?

- Так считает наш егермейстер. Эти мерзавцы точно чертовы паразиты. Чуют чужую слабость и стекаются туда со всех сторон, как вши…

- Говорят, мессира Суниульфа заели вши, - некстати вставил Аривальд, - Прямо в его «Сиятельном Разрушителе», представь только. Высосали всю кровь начисто, ну точно сама Святая Хильдегарда ему вены отворила…

Наверно, это был какой-то отвлекающий прием, как в чертовых шахматах. Но Гримберт не позволил сбить себя с толку. Сейчас все его мысли были устремлены в едином направлении, в едином порыве. Они не закрутятся вслепую на деревянной доске, точно беспомощные фигурки.

Нет уж, Вальдо. Не в этот раз. Сегодня я тебе победы не подарю.

- Чертовы паразиты, - повторил он звучно, - тайком вторгшиеся в лес моего отца и промышляющие там охотой. Если их немного, один или два, это терпимо. Но если дюжина… Им хватит одной зимы, чтоб выбить из Сальбертранского леса половину живности.

- Твой отец мог отправить сюда сотню егерей, - предположил Аривальд, - Те знают лес как свои пять пальцев и, конечно, знают как обращаться с браконьерами. Или даже усилить их парой рыцарей из своего знамени, чтоб те выжгли наглецов подчистую. Достаточно просто подождать и…

- Мой отец маркграф. У него до черта других забот, кроме как гонять эту чернь по лесам, - нарочито небрежно произнес он, и легкомысленно добавил, - К тому моменту, когда он наконец вспомнит про эту досадную проблему, она уже разрешится сама собой. С нашей помощью, конечно.

Прозвучало, кажется, вполне естественно, по крайней мере, Гримберт в глубине души на это надеялся. Может, на всем белом свете у него нет более доверенного приятеля, чем старина Вальдо, но даже ему не стоит знать все детали. Не потому, что они угрожали опорочить его собственную честь – у него нет тайн от друзей – но потому, что могли бросить тень на честь отца.

Узнав тревожные новости, отец не сделал ничего того, что, по мнению Гримберта, надлежало сделать, чтобы уберечь Сальбертранский лес от разграбления. Не отправил туда ни егерей, ни рыцарей, ни даже роты придворных аркебузиров. Напротив, начисто проигнорировал рапорт егермейстера и приказал тому уделить внимание более насущным вопросам.

И это его отец! Маркграф Туринский!

Отец всегда считал зазорным интересоваться презренными металлами, утверждая, что торгаш и рыцарь никогда не смогут сосуществовать в одной душе, однако, сколько его помнил Гримберт, посягательств на собственность Туринской марки и казны не терпел, находя в ней не столько ущерб для своих денежных интересов, сколько явственное оскорбление рыцарской чести.

В свое время он развязал настоящую войну за высохший виноградник с одним из соседей, виноградник, красная цена которому была три-четыре сотни денье, но который оказался удобрен кровью двадцати трех рыцарей с обеих сторон. Были и другие случаи, оставшиеся в памяти Гримберта, случаи, демонстрировавшие, до чего щепетильно относится к своей собственности маркграф Туринский. Так, презиравший законников не менее, чем торгашей и утверждавший, что единственный закон, заслуживающий почитания, это Закон Божий, отец провел три или четыре года в бесконечных судах с Папским нунцием из-за разногласий в подсчете церковной десятины, причем эти разногласия не стоили даже чернил, потраченными ими за годы препирательств.

В другой раз дело кончилось еще хуже, обернувшись войной, которая вошла в летописи как Война Куриных Голов. Причиной ее была сущая мелочь, которую любой другой сеньор, пусть даже и императорский сенешаль, стерпел бы не моргнув глазом, но которая показалась отцу нарочитым оскорблением рыцарской чести. В каком-то придорожном трактире ему подали похлебку из курицы, но отец обнаружил, что количество куриных лап в тарелке не соответствует количеству куриных голов, по всему выходило, что одной головы не достает. Подлец-трактирщик оказался порублен в капусту верными телохранителями-квадами, трактир сожжен, а барон, на чьей земле происходило дело, заручившись поддержкой нескольких венецианских проходимцев и сплетя хитрую интригу, объявил отцу войну. Война Куриных Голов бушевала два года и унесла в могилу стократ больше людей, чем погибло куриц для похлебки маркграфа Туринского. Однако он добился своего. Больше никогда и никогда не дерзал посягать на его собственность. Как шутили Гримбертовские пажи, если крестьянину приходилось по делу пройти через фруктовый сад маркграфа, он для верности застегивал карманы – чтоб туда ненароком не упало яблоко.

Вместо того, чтоб покарать наглецов, осмелившихся вторгнуться в его лес, отец приказал егермейстеру не беспокоиться его более с подобными мелочами. Мало того, распорядился отключить радарные станции и ловушки по периметру леса, чтоб те не отрывали его подданных от работы, а разъезды в той области сократить до минимально возможного количества.

Гримберту не требовалось задавать вопросы, да он и не осмеливался никогда докучать вопросами отцу. Довольно было и того, что он ежедневно лицезрел лицо майордома, а то лучше всякого барометра демонстрировало положение дел. И становилось все кислее день ото дня.

Туринская казна переживала не лучшие свои времена. Возможно даже, чертовски не лучшие. Недаром количество приемов и балов сократилось в этом году до того прискорбного минимума, который был необходим для поддержания репутации, но не более того. Расходы на боезапас и без того урезались каждый месяц, многие рыцарские доспехи надолго замерли в темных залах маркграфских мастерских, тщетно ожидая ремонта или замены узлов, похожие на пугающих каменных идолов. Пришлось даже сократить штат дворцовой прислуги и отменить многие запланированные в этом году отцовские визиты.

Послать полнокровный егерский полк в Сальбертранский лес, чтобы прочесать его частой гребенкой и выжечь самовольных охотников, означало увеличить и без того увеличивающиеся год от года расходы. Выкинуть на ветер несколько десятков флоринов, и не имперских, а туринских, полновесных, чеканящихся из благородного золота, а не презренного электрума[2]. Лишить содержания придворных, преданных ему рыцарей и слуг.

Да, проклятые цифры имели власть даже над маркграфом. Отцу проще было смириться с презренными браконьерами в его лесах, чем высылать против них полноценную экспедицию, отщипывая крохи от последних своих тучных коров. Майордом, канцлер и казначей всецело его в этом поддерживали.

Отец перестал принимать рапорты от егермейстера и распорядился отключить автоматические датчики и радарные станции по периметру Сальбертранского леса. Точно собственными руками повязал себе на глаза повязку, предпочитая не замечать этих оскорбительных признаков, язвящих его рыцарское достоинство. И мысль об этом жгла Гримберта мучительно и нестерпимо, как впрыснутая под кожу кислота.

- Вот, значит, к чему это, - задумчиво протянул Аривальд, разглядывая острые штыри деревьев, окружающие их со всех сторон, - Решил взять правосудие в свои руки, Грим? Опередить отца?

Гримберт тряхнул головой. Ему не требуется убеждать Вальдо, искать доводы и аргументы, достаточно будет и приказа, но… Он должен был убедить его. Заставить настроиться на ту радиочастоту, которая вела его самого.

- Черт возьми, лев не станет отвлекаться на блошиный укус, Вальдо! У отца до черта других проблем. С лангобардами, с папскими нунциями, которые вновь ползут на Турин, точно треклятая саранча, с мятежными баронами и двуличными вассалами… Мы сделаем все сами. Ты и я, «Страж» и «Убийца». Как подобает двум рыцарям, столкнувшимся с несправедливостью. Нам уже по двенадцать, поздновато сосать сиську кормилицы. Мы найдем браконьеров и заставим их отвечать перед законом. Или ты хочешь до шестнадцати торчать в ржавой банке, терпя измывательства Магнебода? Бить имитационными снарядами сбитые из досок мишени? Мы уже не дети. Пора бросать свои игрушки и браться за дело.

Во взгляде Аривальда Гримберт с удовлетворением разглядел неуверенность. Зыбкую, как силуэт вражеского рыцаря в густой дымовой завесе, но все же отчетливую.

- Вот почему ты приказал слугам загрузить в боеукладку боевые патроны…

- А ты думал, я хочу попрактиковаться в стрельбе по белкам? Нет, Вальдо, дорогой мой друг, время пустой пальбы! Сегодня, если получится, мы опробуем наши орудия в деле!

- Браконьеры – это лихие ребята, Грим, - медленно произнес Аривальд, - Не от хорошей жизни они ушли в леса. У них могут быть аркебузы и прочее оружие. Одно дело вразумить под дулами пулеметов шайку сельских бузотеров, под шумок грабящих возвращающихся с ярмарки гуляк, но браконьеры…

- В твоей голове пусто, как в кружке для пожертвований на утренней службе в понедельник, - отозвался Гримберт, - Они не цыплята, Вальдо. Ну так и твой «Страж» плюется не глиняными катышками, так ведь? Я распорядился загрузить в боезапас боевые снаряды. Никакого имитационного дерьма в этот раз. Настоящие патроны, понял?

Аривальд покачал головой.

- Знаешь, как поступают с браконьерами егеря?

- Как и с контрабандистами в горах. Их распинают на деревьях и срезают кожу. Это называется…

- Туринский указатель. Если ты думаешь, что стоит им увидеть герб на твоем доспехе, как они побросают силки, встанут на колени и вручат тебе свои жизни, как сплошь и рядом делают в рыцарских книжонках раскаявшиеся разбойники…

Не став слушать окончания, Гримберт демонстративно отвернулся и поставил ногу на подножку «Убийцы», готовый нырнуть в узкий лаз, ведущий к бронекапсуле.

- Как говорит отец, маркграфы Туринские никогда не отказываются платить, - бросил он через плечо, не оборачиваясь, - От кредитора зависит лишь то, в каком металле он получит свое – в серебре или в свинце. Так вот, в боеукладке «Убийцы» достаточно свинца, чтобы сполна заплатить всем браконьерам Сальбертранского леса, сколько бы их тут ни укрылось. Решай, Вальдо. Или ты поворачиваешься сейчас и полным ходом идешь в Турин, или остаешься со мной, чтобы покрыть себя славой.

- Грим, чтоб черти разорвали твою душу!

Гримберт вздохнул. У Аривальда на его взгляд было много недостатков и, в то же время, он был преданным и верным оруженосцем. Лучшим из всех, каких он мог желать. Милосердно ли было подвергать его лишний раз мукам выбора?

Чтобы избавить его от необходимости принимать решение, Гримберт протиснулся в люк «Убийцы». Ловко у него это получилось, точно у лисы, скользнувшей в нору. Неудивительно, старик Магнебод, стоявший с прутом наготове, здорово надрессировал их по этой части, щедро угощая излишне медлительных рыцарей пониже спины. Миг – и он вновь лежал в бронекапсуле, тесной, неудобной, из которой даже стылый зимний воздух, проморозив потроха, не в силах был изгнать застаревшие запахи пота и скверно выделанной кожи. Но Гримберт знал, что это стальное лоно может быть уютным, как материнская утроба.

Стоящий снаружи Аривальд что-то гневно говорил ему, размахивая руками, но Гримберт не собирался его слушать. Озябшими пальцами он взял нейро-штифт и, машинально дыхнув на него пару раз, чтоб согреть металл, вставил себе в затылок.

До щелчка.

***

«Проклятое Чернолесье! – мысленно ругался Гримберт, заставляя «Убийцу» медленно вытягивать ноги из снежной каши и разгребая завалы, - Чертов Мюрквид! К тому времени, когда мы найдем здешних браконьеров, они, небось, уже оснуют свое графство и сделаются тут наследными владыками!..»

Один раз он чуть не уронил машину в прикрытый снегом глубокий распадок, образовавшийся меж двух высоких холмов. Спас Аривальд, вовремя его окликнувший и предупредивший об опасности. «Убийца» опасно накренился, едва не завалившись в снег, но, скрежеща гидравлическими сухожилиями, все же выбрался на ровное место.

В состоянии нейро-коммутации собственное тело ощущается бесчувственным комком плоти, съежившимся где-то глубоко в бронированной груди, но Гримберт явственно ощутил выступивший между лопатками ледяной пот. Несмотря на то, что старший паж тактично молчал, он хорошо понимал, к чему мог привести один-единственный неосторожный шаг, который, благодарение Господу, он не успел сделать.

Падение с такой высоты было не в силах уничтожить «Убийцу» или повредить его основные системы, но почти наверняка переломало бы его ноги, повредив сложную гидравлику и превратив учебную машину в неподвижный металлический остов. Гримберту не требовалась тактическая карта, чтоб оценить последствия. Из Турина они вышли еще затемно и к полудню покрыли добрых сорок лиг – приличное расстояние даже для всадников. Расстояние, которое едва ли способны покрыть маломощные антенны их доспехов, чтоб передать сигнал о помощи в доступном им диапазоне. Черт, в этот раз они забрались по-настоящему далеко. Гораздо дальше, чем зона покрытия лучших отцовских радаров, в самые дебри лабиринта, известного как Сальбертранский лес. Это означало, что…

Ледяной пот между лопатками быстро стал противно теплым и липким. Это означало, что в случае если «Убийца» выйдет из строя и не сможет продолжить движения, ему, Гримберту, придется обустраиваться здесь на много часов, отослав Аривальда за помощью. Незавидная участь. Будь у него выбор, он предпочел бы обойти трижды вокруг маркграфского замка с соломенной шляпой от чучела на голове под насмешками Магнебода.

Отец не станет его ругать за эту выходку. Наверно, не станет. Лишь посмотрит внимательно, как он это умеет, едва кривя губы, и в душе безобразной липкой амебой расползется тоскливая дрянь, отравляя все мысли и чувства.

Сопляк. Выскочка. Баловень, возомнивший себя рыцарем. Такому впору управлять болваном вроде «Убийцы», а не настоящим рыцарским доспехом. А лучше и вовсе держаться подальше от ратных забав, как отпрыски знатных вельмож из Аахена. Пировать денно и нощно за обеденным столом, пока придворные хирурги не заменят изможденную непосильной работой печень, услаждать чресла, развлекаясь в компании дворцовых гетер, блаженствовать, дегустируя сложные композитные наркотические зелья…

Нет. Гримберт мысленно рыкнул на себя, и «Убийца» сразу будто пошел легче по глубокому снегу, подкрепленный вспышкой хозяйской злости. Этим вечером он вернется в Турин своим ходом, волоча на аркане парочку браконьеров, и плевать, если к концу пути туринская мостовая превратит их в грязные ошметки!

«Прошу прощения за опоздание, - небрежно скажет он, выпрыгивая из кабины во внутреннем дворе палаццо, - В славном Сальбертранском лесу возникли некоторые проблемы, однако не стоит волноваться, я уже переловил это отребье. Больше оно нас не побеспокоит».

Отец и тогда ничего не скажет, наверно, лишь переглянется украдкой с Магнебодом. Но в этом коротком взгляде, точно в сложном шифрованном сигнале, будет больше информации, чем в силах выразить любые слова. И тогда…

Что будет тогда, он сам не знал, боялся даже загадывать, как бояться загадывать подарок впреддверье собственных именин. Боялся, но отчаянно желал узнать.

Оставалась лишь самая малость. Найти чертовых бродяг в отцовском лесу и под конвоем привести их в Турин. Но чем дольше «Убийца» месил лапами снег, тем сильнее Гримберт убеждался в том, что выполнить эту задачку будет, пожалуй, не так просто, как ему думалось поначалу.

В Турине браконьеры не были редкостью. Восточная окраина растянувшейся на тысячи лиг франкийской империи всегда привлекала всевозможный сброд, желающий пожировать за чужой счет, особенно их приток увеличивался в неурожайные года. Мошенники, фальшивомонетчики, разбойники, скотокрады, вымогатели, ярмарочные воришки… Если они полагали, что на восточных рубежах, вдали от императорского Аахена, они могут делать свои делишки не опасаясь заслуженной кары, Господь быстро вразумлял их силами своих земных слуг.

Гримберт не раз видел браконьеров в туринской темнице. Их сводили туда отцовские вассалы, мелкие окрестные лорды и рыцари, застав на месте преступления, чтобы тот на правах всевластного владетеля Туринской марки, свершил над ними справедливый суд. Гримберт в детстве иногда разглядывал украдкой их клетки, прячась за Магнебодом, но быстро был разочарован. Браконьеры, выловленные в туринских лесах, не походили своим обликом ни на кровожадных сарацин, из-под кожи которых торчат обломки боевых имплантов, ни на одержимых ненавистью ко всему живому еретиков-лангобардов. Просто зловонный, покрытый коростой и лохмотьями, сброд. Вчерашние крестьяне, вздумавшие бросить честный труд и бить зверя в чужом лесу. Разорившиеся ремесленники, лишенные средств к существованию. Беспутные авантюристы, не знающие никакого дела, кроме разбойного. Вооруженные в лучшем случае одной древней аркебузой на всю банду, а то и просто с самострелами и пращами, они редко успевали нагулять жирок в отцовских лесах. Правосудие обыкновенно успевало раньше.

Но браконьеры, обосновавшиеся в Сальбертранском лесу, должно быть, были худа хитрее своих собратьев. По крайней мере, не спешили показываться на глаза или демонстрировать следы своего присутствия. Ни притоптанных кострищ, ни цепочек следов, ни расставленных силков, словом, ничего такого, что утвердило бы его в верном направлении.

В режиме тепловизора лес походил на адскую чащу, состоящую из темно-фиолетовых пальцев, скрюченных и переплетенных, между которыми плясали зыбкие оранжевые тени. Устав от этой картинки до зуда в глазных нервах, Гримберт переключил визоры «Убийцы» в инфракрасный режим. Возможно, на фоне снежного покрова удастся различить свежесрубленное дерево, отпечатки ног или…

Тщетно. Сальбертранский лес невозмутимо поскрипывал вокруг него, точно наслаждаясь замешательством самоуверенного рыцаря, этакое огромное бесформенное чудовище, которое не пронзить ни одним копьем, будь оно даже размером с собор Иоанна Крестителя…

«Страж» двигался позади, не пытаясь оспорить его первенство, но, несмотря на более примитивные системы наблюдения, Аривальду каким-то образом удавалось куда раньше Гримберта видеть обстановку. На визоре «Убийцы» то и дело мигали его маркеры, указывающие на опасные направления или места, на которые Гримберту по какой-то причине стоило обратить внимание. Несмотря на то, что Аривальд делал это молча, заботясь о своем господине, Гримберт находил такую манеру уничижительной и надоедливой. Навязчивой, как забота дворцовой прислуги.

- Прекрати, - буркнул он в эфир, не скрывая раздражения, - Я что, похож на беспомощного слепца? Если похож, только скажи, я прикажу туринским кузнецам наварить на «Убийцу» дюжину колокольчиков, чтоб трезвонить на ходу как чертова колокольня!

- Не кипятись, Грим, - примирительно отозвался Аривальд, - Я лишь показываю. Двадцать градусов справа – трухлявое дерево, двадцать восемь – крутой овраг…

- А ты, значит, решил играть роль моего поводыря?

- Мои глаза всегда будут при вас, мессир.

Аривальд произнес это серьезно. Даже чересчур серьезно. Если это и было очередной шуточкой, то чертовски удачно замаскированной, Гримберт не мог разобраться, с какой стороны у нее острие.

- Что это значит?

- Старая поговорка наших предков, Грим. Означает, что я всегда буду следить за тобой.

- Если тебе невтерпеж за чем-то следить, следи за собой! – огрызнулся он, - У твоей развалины опять текут маслопроводы!

Черт возьми, он имел право на раздражение. Они кружили по чертовому лесу уже полдня, но до сих пор не заметили ни малейшего следа чьего-то вторжения. Следы, которые им удавалось найти, принадлежали по большей части кабанам и оленям, на деревьях не было видно следов топора. Если браконьеры в самом деле обосновались здесь, Гримберт вынужден был признать, что маскируются они необычайно ловко.

Сальбертранский лес выглядел безлюдным, но Гримберт знал, что он не всегда был таким. Старое чудовище, протянувшееся на многие лиги, помнило присутствие человека в своих недрах, помнило – и сохранило на память об этом следы. Иногда Аривальд молча указывал на них, обозначая маркерами, и в этих случаях Гримберт даже не ругался в ответ. Почтительно молчал, как молчат паломники при виде святыни. И пусть святыни эти были чужие, не христианской веры, они относились к неизвестной ему древней религии, которая со стороны рыцаря заслуживала по меньшей мере уважения…

Гримберт молча разглядывал их, эти изваяния из металла, навеки вросшие в землю невесть в какие времена, съеденные ржавчиной и наполовину превратившиеся в труху.

Остатки бункеров, распахнувшие свои потроха, выжженные давно угасшим огнем. Грозные боевые машины, уткнувшиеся тупыми носами в снег, покорно и молча, точно мертвые лошади. Остатки рыцарских доспехов, привалившиеся к деревьям, разрушенных временем настолько, что едва угадывались очертания. Чувствительные сенсоры «Убийцы» позволяли видеть и многие другие следы, сбереженные Сальбертранским лесом. Треснувшие кирасы, дребезжащие под ногами, превратившиеся в истлевшие ржавые шипы пики, чьи-то щегольские шпоры…

Кем были эти люди? Каким богам они поклонялись? Каким монархам служили? По какой причине они сошлись в бою и сохранила ли история названия их последней битвы?

Гримберт этого не знал. Но если бы устройство «Убийцы» позволяло, заставил бы свой доспех из уважения склонить голову.

- Как думаешь, кто это? – шепотом спросил он в эфир, - Лангобарды? Кимвры?

- Может быть, - судя по тону, Аривальд тоже ощущал себя подавленно, минуя такие места, - А может, неметы, гермундуры или даны. Здесь, по восточному рубежу Туринской марки столько войн в свое время прошло, что если за каждую ставить по свечке, можно землю зимой растопить и засеять пшеницей. Держись подальше на всякий, мало ли сколько неразорвавшихся снарядов здесь веками ржавеет…

- И то верно.

***

Мысль эту Гримберт пытался упрятать подальше, как старые солдаты прячут свои заработанные кровью монеты, обвязывая всяким тряпьем. Но едва ли монеты, даже полновесные, почтенной туринской чеканки, способны так врезаться в кожу, растирая ее до кровавых язв, как эта мысль, мучительная и гадкая, которую он вынужден был баюкать на протяжении нескольких часов.

Ты проиграл, Грим. Провалился. Не справился даже с пустяковой работой, которую легко выполнил бы самый дрянной из отцовских рыцарей, какой-нибудь пьяница в ржавом доспехе без малейшего представления о тактике и доблести.

С каждым дюймом, который солнце преодолевало, скользя по заиндевевшей хрустальной тарелке небосвода, мысль эта делалась все более жгучей и нестерпимой, такой, что подавить ее не смог бы даже весь запас обезболивающих «Убийцы», вздумай он закачать его в себя.

Напрасно он то заставлял доспех опрометью нестись во весь опор, сметая трещащие деревца, то понуро брел, бессмысленно меняя курс – ни дать, ни взять, старая кляча плетется по улочке. Напрасно терзал визор, пытаясь просканировать окрестный лес во всех возможных диапазонах и спектрах. Напрасно до рези в ушах вслушивался в треск эфира, надеясь наткнуться на отзвуки чьей-то радиограммы, блуждающие в воздухе. Напрасно…

Аривальд милосердно молчал, не напоминая о своем существовании, но Гримберту и без того было тошно. Несмотря на то, что со всех сторон их укрывала непролазная чаща Сальбертранского леса и о его промахе знал один лишь верный оруженосец, ему казалось, что весь мир уже насмехается над ним, и казалось так отчетливо, что каждое лицо он уже видел воочию.

Отцовских вассалов, похохатывающих так, что не в силах опрокидывать в себя кружки с сеньорским вином. Мудрого дядюшку Алафрида, хмурящегося и отводящего взгляд. Досадливо сплевывающего Магнебода в его промасленном гамбезоне.

И отца. Угнетенно молчащего, бессмысленно водящего пальцем по подлокотнику маркграфского трона. Ледяной взгляд его глаз, которым можно было повергать в бегство мятежных баронов, коварных лангобардов и целые орды кровожадных варваров. Этот взгляд будет безмолвно устремлен на Гримберта, медленно сжигая его, точно направленное излучение лайтингов, и защиты от него не будет, потому что даже самая толстая броня бессильна прикрыть от него…

Вообразите себе, господа, забрался со своим старшим пажом в самые дебри. Да-да, в дремучий лес. Кого он там искал? Вообразите, браконьеров! Ах эти мальчишки, им дай только помахать мечом!.. Это даже мило в некотором роде! Вы так находите, виконт? По-моему, это просто детский каприз, которому не стоило бы потакать. Пустая прихоть, рожденная из самоуверенности. Рыцарю полагается быть рассудительным и покорным воле сеньора. Вообразите, что будет, если все туринские рыцари бросятся врассыпную, чтобы охотиться на призраков! Да половина из них спустя неделю утопнет в окрестных болотах!..

Надо сказать Аривальду, мучительно думал он, уже не пытаясь вглядываться в силуэты поваленных деревьев и пристально рассматривая овраги. Он все давно уже понял, добрый старый Вальдо, еще многими часами раньше, но нарочно молчит, чтобы не травить ему душу. Просто ждет, когда самоуверенный дурак Грим вымотается настолько, чтоб признать очевидное.

Хватит. Возвращаемся. Пора нашим лошадкам обратно в стойло, Вальдо, а?

Каким бы непринужденным тоном он это не произнес, он знает, какой вкус будет у этих слов. Как у застоявшейся воды из фильтра, полной зловонной тины. Как у куска смердящего мяса, которому не помогут никакие специи и благовония.

В тот единственный раз, когда он попытался доказать, что уже не ребенок, жизнь брезгливо отвесила ему пощечину, от которой лицо горело даже сейчас, сквозь онемение нейро-коммутации. И нет обидчика, которого можно было бы прошить пулеметами, нет врага, которого можно было бы атаковать, одни только поскрипывающие седые великаны, презрительно поглядывающие на него свысока.

Молокосос. Никчемная обуза. Высокородный сопляк, родившийся с серебряной ложкой во рту. Так на него и будут взирать оставшиеся года отцовские рыцари и сановники. Почтительно кланяться и в то же время шептаться за спиной.

Еще час, думал Гримберт, ощущая мучительное, изъедающее душу, томление. Если через час ничего не находим, приказываю Вальдо взять пеленг на Турин!

Но час проходил, перебирая, точно ядовитая сколопендра, ножками-минутами, и решимость его таяла, превращаясь в снежную слякоть под лапами «Убийцы». Еще час, думал он. Последний срок. Если уж тогда ничего не найдем, дело понятное, надо возвращаться… Но следующий час неизбежно истекал, и он вновь трусливо отодвигал неизбежное, стискивая зубы от отвращения к себе. Это было похоже на попытку обнищавшего аристократа отделаться от настойчивого кредитора, который стиснул когтями его за потроха. Сколько раз ни переписывай вексель, рано или поздно наступит момент, когда придется платить по счетам. Ну или доставать фамильный лайтинг, чтоб превратить мозги в кипящую кляксу серой жижи на дорогом гобелене. Он знал до черта таких историй, но ничего не мог с собой поделать.

Еще полчаса, думал он. Не может быть, чтоб этот чертов трижды проклятый лес был совершенно пуст, как мошна Магнебода! Вот сейчас, сейчас… Сейчас «Убийца» свернет, минуя очередной завал, и на снегу возникнет отчетливый след. А может даже из кустов навстречу бабахнет выстрел, бессильный повредить его огромному стальному телу, даже желанный. Но…

Ничего не возникало. Ничего не бабахало. Вновь и вновь они со «Стражем» кружили по лесу, натыкаясь на собственные следы, две уставшие и угрюмые стальные ищейки…

Превосходный план рассыпался в труху на глазах, отчего Гримберт ощущал себя преданным.

Все предают, тоскливо подумал он, монотонно переставляя ноги «Убийцы» и почти не вертя головой, предают даже самые верные рыцари и слуги, родные братья и старые вассалы. Даже бензедрин предал его. Его мятная сладость, зарядившая душу и тело кипящей энергией, давно рассосалась в крови, оставив лишь мертвенную усталость и кислое, как дрянной монастырский хлеб, равнодушие.

Стоило послушать Аривальда. И он послушал бы его, кабы ни был охвачен этой глупой лихорадочной мечтой, силясь утвердить себя в мысли, что может обмануть саму судьбу. Вытащить тайком карту из ее колоды, не дожидаясь своего хода. Как это… глупо.

Небо опасно потемнело, теперь он уже не мог делать вид, будто не замечает этого. Налилось грозной тяжелой синевой, точно в нем растворили тысячу квинталов свинца, стало давить на голову даже сквозь многослойную сталь доспеха. Не требовался точный хронометр «Убийцы», чтобы понять, дело к сумеркам. Надо разворачиваться, пока они сами не заблудились к черту в этом лесу, да сожгут его огнеметами до головешек. Надо признавать свои ошибки. Надо учиться смирять беспокойный дух, как следует рыцарю, закалять волю и…

- Довольно, Вальдо, - обессиленно выдохнул он в микрофон, - Хватит с нас прогулок на сегодня. Возвращаемся. Пора дать нашим…

Он ожидал услышать в эфире вздох облегчения, а может, и пару острых шуточек на свой счет. Шуточек, которые он согласен был покорно сносить на протяжении обратного пути, как монах безропотно сносит свои вериги. Но вместо этого услышал что-то совсем другое.

- Грим! Справа!

Трухлявое дерево? Опасный овраг? О чем спешил предупредить его старший паж, да еще таким возбужденным голосом?

- Чего?

- Тринадцать градусов справа. Сорок метров. Черт, за деревьями. Двое или… Ах, дьявол.

Гримберт рванул тяжелую голову «Убийцы» вправо, так резко, что протестующе взвизгнули не готовые к такой нагрузке сервоприводы. Тринадцать, за деревом…

Не двое, мгновенно понял он. Трое. Прижались к коре так плотно, что сами стали подобием кривых веток. Кажется, поверх полушубков у них какие-то специальные накидки вроде маскировочных сетей, да еще притрушенные снегом, то-то «Убийца» не разглядел их с двух десятков футов, почти в упор…

Сердце на миг обмерло, а потом, мгновенно наполнившись горячей кровью, ударило с такой силой, что удар отозвался во всем теле, дойдя до самых кончиков онемевших в нейро-коммутации пальцев.

Надо крикнуть, понял он. Тем более, что и слова давно заготовлены, выучены впрок, как молитва.

- Именем земной справедливости и всех добродетелей! – рявкнул Гримберт, ощущая, как обмирает тело, - Правом, данным мне маркграфом Туринским, приказываю вам, мерзавцы, оставаться на месте, не чинить сопротивления и не испытывать тем мое христианское милосердие! В противном случае я буду вынужден рассматривать ваши действия как неповиновение установленной Господом власти и…

Они не испугались, как ожидал Гримберт, лишь вжались в землю, точно дикие животные. Он отчетливо видел блеск их глаз на перепачканных сажей лицах. Это не егеря, мгновенно понял он, сам не зная, каким чувством, не лесники и не лесорубы. Вон хари какие злые, и щурятся по-волчьи. Но почему же они…

Во имя жирной задницы Святого Фомы! Гримберту захотелось треснуть себя кулаком по лбу, так, чтоб звезды из глаз затмили прицельные маркеры.

Он не включил внешние динамики «Убийцы». Неудивительно, что ответа не последовало – он кричал внутри своей бронекапсулы, оглушая сам себя!

Дурак. Болван. Рыцарь с невысохшими соплями.

За таким в самом деле нужно приглядывать, как за слепцом.

Скрипнув зубами, Гримберт поспешно активировал динамики.

- Именем земной справедливости и…

Они бросились бежать.

***

Когда-то ему казалось, что маневрирование в тесном пространстве не такая уж сложная наука, как принято считать. Может, не самая простая в освоении, но уж точно не способная тягаться с навигацией или стрельбой на сверхдальние. Мессир Магнебод предпринял немало усилий, чтоб убедить его в обратном.

В один прекрасный день он нанял три дюжины лучших специалистов из всех, что могли предоставить цеховые гильдии Турина – плотников, столяров, тесчиков – и соорудил на тренировочном полигоне настоящее произведение зодческого искусства. Оно состояло из самых разных конструкций - деревянных параллелепипедов, аккуратно сбитых коробок, высоких башен и стен высотой в добрых два туаза. Один только сухой дубовый брус, который пошел на это дело, должен был стоить по меньшей мере две сотни денье. Но Магнебода не смущали расходы – в ту пору туринская казна еще могла оплачивать его капризы.

Спустя несколько дней на тренировочном полигоне вырос целый город. Сложенный не из домов, а из деревянных макетов, на расстоянии он не давал ни малейшей иллюзии, но, очутившись внутри, можно было оценить подход Магнебода. Все пропорции были вычислены безукоризненно, габариты учтены до десятых долей дюйма, отчего у всякого, оказавшегося внутри, возникало безотчетное чувство, что он находится на узкой городской улице.

Магнебод с хохотом нарек его Поленобургом, а себя единогласно избрал бургомистром. Но Гримберту и Аривальду посмеяться не довелось. На долгие месяцы они стали единственными жителями Поленобурга.

Магнебод загонял их с доспехами внутрь и часами выматывал, точно крыс в лабиринте, каскадами разнообразных команд, добиваясь того, чтобы они научились сносно маневрировать в тесном пространстве меж неказистых «домов», условных «стен» и фальшивых «башен».

- Обходите базарную площадь, бараны! – ревел он в жестяной рупор, устроившись на обзорной площадке, - Иначе получите удар во фланг! Не сметь отставать! Гримберт, голова баранья! Где у тебя, по-твоему, восток? В следующий раз заставлю смотреть в ту сторону, пока там не взойдет солнце!..

Иногда, развлечения ради, он кидал в них с высоты гнилые яблоки или обломки камня, заставляя уворачиваться, искать укрытия на узких улочках, не подставлять под огонь уязвимые участки брони и прикрывать друг друга.

Наука оказалась сложной, изматывающей. Не раз и не два шатающийся «Убийца» врезался боком в «дом», кроша в щепу добрый дубовый брус, или сметал ногой «площадь». Это вызывало новые приступы брани с обзорной площадки – и дополнительные часы обучения. К концу каждого такого занятия Гримберт ощущал себя так, словно на собственных костях тащил неподъемную тяжесть «Убийцы».

Один раз Магнебод терзал их пять часов без передышки. С Гримберта в тот день сошло десять потов, то пронизывающе-холодных, то обжигающих, как клокочущее во внутренностях «Убийцы» раскаленное масло. Но старый рыцарь не был доволен, и не пытался этого скрывать.

- Эй, вы! – Магнебод сплюнул в кубок и брезгливо швырнул его оземь, под ноги слугам, - Это не атака, вы с Аривальдом шатаетесь, точно пара подгулявших баранов по скотному двору! Вместо того, чтоб прикрывать друг друга, вы лишь путаетесь под ногами, перекрывая сектора стрельбы. В жизни не видел таких болванов!

- Если тебе хочется гонять кого-то по лабиринту, лучше обзаведись крысами и учи их! - зло огрызнулся Гримберт, дрожащими руками пытаясь расстегнуть ворот гамбезона, - Твои выступления наверняка будут иметь успех на ярмарке!

Он устал и тяжело дышал. «Убийца», как и полагается учебному доспеху, был слишком примитивно устроен, чтобы управлять дыханием рыцаря, его легким приходилось работать самостоятельно, и работать на износ. Кроме того, Магнебод предусмотрительно отключил подачу тонизирующих препаратов в кровь. Сам-то он преспокойно сидел под пологом и потягивал отцовское вино с барбитуратом. Ни дать ни взять, непобедимый чемпион всей империи!

Дряхлый, жирный, похожий на самодовольного сапожника, развалившегося на пороге своей лавки. Однако вслух произносить это Гримберт опасался. За «Багряным Скитальцем» Магнебода ходила весьма опасная слава, мало кто из отцовских рыцарей осмеливался бросить ему вызов, а те, что осмеливались, обыкновенно возвращались с ристалища опозоренными. В состоянии куда более плачевном, чем «Убийца», обильно покрытый кляксами гнилых яблок.

- Рыцарский доспех – это боевая машина, созданная для боя, юный Гримберт. Но то, на каких условиях этот бой произойдет, не ведомо ни тебе, ни твоим противникам, а разве что Святому Петру. И если ты не будешь готов принять его, значит, в качестве рыцаря ты не более ценен, чем кусок мышиного дерьма. А теперь будь добр и вернись в лабиринт. Я хочу быть уверен, что вы не подведете меня на ярмарке!

Гримберт стиснул зубы, сдерживая рвущееся наружу дыхание. Во всей франкской империи, растянувшейся на немыслимое количество лиг во все стороны света, существовало не так уж много людей, которые могли бы безнаказанно оскорблять его. Но, к сожалению, старший рыцарь Туринского двора Магнебод входил в их число.

- А еще я заметил, что вы с Аривальдом оба пялитесь себе под ноги. Вы что, надеетесь, что я обронил там пару медяков? Держите выше головы, черт вас возьми! Так, словно хотите при жизни разглядеть Царствие Небесное!

- Но…

- Вы даже не представляете, каких скверных дел может наделать одна-единственная динамо-реактивная пушка, ведущая огонь с верхних этажей! Или вы полагаете, что ваша свита всегда прикроет вашу бронированную задницу?

- Это ее задача, мессир, - сдержанно заметил Аривальд, сам выдохшийся и похожий на умирающего петуха, - Разве не так?

- Лучше не уповайте на это! – отрубил Магнебод, тяжело махнув рукой, - Был у меня один приятель, с которым мы в давние времена плечом к плечу брали Кремону. Тоже норовил скинуть на отряд прикрытия всю работу. Пер на противника что бык, не глядя по сторонам. Такая у него была тактика, значит. И, вообразите, через полчаса после начала штурма, только мы миновали вторую крепостную стену, поймал загривком тандемный кумулятивный снаряд, пущенный каким-то метким мерзавцем с башни. Хотите верьте, хотите нет, три дюйма ламинатной золинговской стали уберегли его от этого выстрела не больше, чем обозную шлюху – образок Марии Магдалины от орды похотливых ландскнехтов. Его «Ретивый Паломник» рухнул как подкошенный прямо посреди Кремоны. Тем же вечером епископ Миланский, безумный старик, ведший нашу свору в атаку, перечисляя потери, помянул его отдельно, много злых слов сказав про его убийц. Но поверьте, даже в молитвенном экстазе он выглядел до крайности бледно по сравнению с оруженосцами моего покойного приятеля. Те рыдали так, будто в его лице утратили не только преданного хозяина, но и надежду всего христианского мира. Знаете, почему?

Гримберт покачал головой, едва державшейся на плечах.

- Почему?

- Этим беднягам пришлось всю ночь выскабливать развороченный торс «Ретивого Паломника», собирая все то, что осталось от его хозяина после попадания кумулятивной струи. Для этого им потребовались не только все ведра, что были в поклаже, но так же и все фляги, все винные меха и табакерки. Им даже потребовалось изъять для этой цели все соусники из нашей походной кухни. Гримберт, мой мальчик, если тебе тоже когда-нибудь суждено превратиться в лужу горелого жира с клочьями волос, в которой будут поскальзываться пикинеры, пачкая казенные сапоги, я не хочу, чтоб кто-то тыкал мне в спину пальцем, называя меня твоим наставником. Эй, остолоп, вина!

Покорный жесту рыцаря, к нему с винным бочонком заковылял дворцовый сервус. Тощий, облаченный в ливрею с золотым туринским тельцом на груди, он мог бы сойти за человека, если бы не шаркающая походка и странная порывистость движений, которая иногда бывает у тяжело контуженных. Серое лицо казалось серым и шелушащимся, цвета мокрого песка, как лик святого, чьей прижизненной святости не хватило в полной мере для обеспечения его телесным мощам нетленной силы.

Когда-то он и верно был человеком, пока за какие-то грехи Святой Престол не наложил на него печать покаяния, очищающим пламенем вырезав из сложного узора нейронов мозга лишние фрагменты, мешающие искуплению неизвестных Гримберту грехов. Того немногого, что осталось после этого от его разума, не хватило бы и на улитку, одни только примитивные моторные функции, но, подчиненные кибернетическим имплантам, они сделали из него сносную дворцовую прислугу, выносливую и не знающую сомнений. Может, сообразительности у нее было недостаточно для того, чтоб вспомнить свое прежнее имя, но достаточно, чтоб подносить вино.

Гримберту не требовалось нажимать пальцем гашетку, как это было устроено в древних доспехах эпохи Проклятых Чумных Веков. Погруженный в основание его мозга нейро-штифт делал это бессмысленным. Пулеметы «Убийцы» выплюнули по короткой очереди, в шахты гильзоприемников покатились, дребезжа, рассыпчатые гроздья пустотелых бронзовых плодов.

Магнебод даже не вздрогнул, когда стоящий в трех шагах от него сервус с бочонком в руках задергался, точно опьяненный танцор, отплясывающий какую-то невообразимую кадриль. Треск лопающегося бочонка в его руках сливался с треском его собственных костей, в воздухе повисли клочья волос и тлеющие суконные волокна из ливреи. На песок хлынуло вино вперемешку с мутной, похожей на масло, консервирующей жидкостью из пробитых сосудов, заменяющей ему кровь.

Пулеметы – куда лучшее средство избавления от злости и прочих подтачивающих сердце душевных недугов. Гримберт убедился в этом еще за мгновенье до того, как установилась тишина. Несмотря на то, что сервус был бездушной вещью, его уничтожение принесло ему облегчение. А еще секунду спустя – и стыд.

- Мессир Магнебод, извините!

Магнебод вздохнул, глядя в свой пустой кубок. У его ног копошился сервус. Наполовину уничтоженный, больше похожий на ком мятого белья, он все еще пытался судорожно дергающейся рукой дотянуться до кубка, чтобы наполнить его. Ни размозженные кости, ни лопнувший винный бочонок в его мертвых глазах не имели значения.

- Недурной выстрел. Я-то думал, что ты в свой ночной горшок не попадешь даже с автоматической наводкой.

- Мессир, я приношу свои…

Магнебод уронил свой пустой кубок.

- Но если ты думаешь, что сможешь меткостью компенсировать свои вопиющие нелады с маневром, то слишком плохого мнения обо мне.

- Мессир, я…

- Тебе слишком рано доверили рыцарский доспех, Гримберт. Следующие три часа ты будешь проходить макет сидя верхом на старом осле. Мы, старики, умеем сносить насмешки, но только не жажду.

***

Поленобург, сооруженный Магнебодом из бревен, был непростым испытанием, но он не шел ни в какое сравнение с проклятым Сальбертранским лесом. В этом Гримберт убедился уже спустя несколько минут погони.

Исполинские стволы вырастали на пути, возникая из ниоткуда, точно пшеничные колосья, и Гримберту приходилось напрягать механические сухожилия «Убийцы» до тревожного гула, чудом избегая столкновения. Беглецам было куда проще. Юркие, едва видимые в своих маскировочных накидках, они беззвучно текли по снегу, словно расплавленные тени, укрываясь за корнями и бросаясь из стороны в сторону. Он ощущал себя закованным в панцирь бегемотом, преследующим юрких крыс.

Эти браконьеры оказались дьявольски ловкими тварями, поднаторевшими, должно быть, в подобной охоте. В отличие от него. Время от времени они затаивались, укрываясь под корнями и Бог весть в каких щелях, заставляя «Убийцу» растеряно кружить, вспарывая сизое брюхо сумеречного леса ослепительными шпагами прожекторов. И стремглав бросались прочь всякий раз, как он их замечал. Ровно на половину секунды раньше, чем он успевал активировать пулеметы.

Проворные, хитрые, ловкие твари.

Несколько раз Гримберт открывал огонь на ходу, но пули лишь разносили вдребезги древесные стволы, вышибая из них каскады коры, вздымали в небо комья снега и перемалывали гнилые коряги, превращая их в россыпи трухи. Стиснув зубы, Гримберт заставил себя бросить стрельбу. С таким же успехом он мог бы полосовать воздух, пытаясь поразить призрак прошлой пятницы. Не хватало еще остаться без патронов!

Прав был Магнебод, прав старый пьянчуга, потешавшийся над своими подопечными, заставлявший их вновь и вновь штурмовать несуществующий, из обтесанных бревен, город. Маневр, чертов маневр! Гримберт грыз губы всякий раз, когда «Убийца» сносил своей бронированной грудью очередной ствол, отчего все его потроха вместе с Гримбертом дребезжали в стальной утробе. Только вот трижды проклятый Сальбертранский лес имел свой взгляд на маневры и то, в какой манере их следует выполнять. Тут не было улиц, вдоль которых рыцарская тактика предписала наносить фронтальные удары, не было переулков, годных для того, чтоб обойти узловую оборону, обрушив ее с неожиданного направления. Не было площадей, дающих возможность перегруппировать рыцарские порядки и взять передышку. Ни черта не было! Только узловатые пальцы деревьев в стремительно сереющем воздухе, россыпи снега и летящие во все стороны щепки.

Атаки уходили в пустоту. Каждый раз, когда прицельный маркер смыкался было вокруг человеческого силуэта грозным багровым нимбом, тот ловко уворачивался, отскакивал, крутился волчком и пропадал, чтоб секундой спустя появиться вновь, но еще дальше. Это даже не охота, это чертова ловля блох…

Гримберт ощущал себя так, словно погружается в тягучее асфальтовое озеро, только распространяло оно не обжигающий жар, а липкий холод.

- Грим!

Кажется, Аривальду пришлось выкрикнуть это несколько раз, прежде чем Гримберт заметил вызов.

- Бррсьх!

- Что?

- Брось! Их! – произнес Аривальд, раздельно, но как-то глухо, точно сквозь зубы, - Не будь дураком!

- Бросить? Ты рехнулся?

- Брось! Ты что, не видишь?..

Наверно, в этот самый миг Господь Бог, обозревающий с высоты дальнюю часть своих владений под названием Сальбертранский лес, увидел творящуюся там вопиющую несправедливость и воздел невидимый перст. Потому что в следующую секунду один из браконьеров, уже улизнувший было из границ прицельного маркера, зацепился рукавом за торчащий из ствола сук, да так, что повалился ничком. Встать он не успел. Пулеметы «Убийцы» рыкнули в два голоса – дребезжащий оглушительный дуэт двух голодных демонов – вмяли его в снег и растерзали, превратив в обложенную рыхлой кровавой кашей обезглавленную тушу.

Гримберт завопил, издав боевой клич маркграфов Туринских. Пусть получилось совсем не так звучно и грозно, как у отца или Магнебода, он ощутил упоительно горячий огонь, пляшущий в груди.

Первый настоящий противник, которого он убил. Не сваренная из жестяных обломков мишень, изображающая рыцарский доспех так жалко, что даже стрелять желание пропадает. Не чертовы никчемные сервусы, эти ковыляющие мертвецы с выжженным мозгом. Ладно, пусть это был не рыцарь, не ровня, упомянуть об этом будет не зазорно, сидя в окружении отцовских вассалов и рыцарей. Главное, сделать это нарочито небрежно, чтоб ни у кого не возникло мысли, будто он хвалится.

«Не так давно я охотился в Сальбертранском лесу и, вообразите себе, столкнулся с браконьерами. Ну и задал же я этим негодяям трепку, только клочья летели!..»

Едва ли сойдет за подвиг, кто-то наверняка подденет его, но благодушно, как полагается среди равных, в обществе боевых товарищей, связанных клятвой чести и рыцарскими идеалами. И даже суровый Магнебод, смахнув с бороды винную капель, украдкой подмигнет ему и…

- Идиот! Оставь их!

Аривальд не поспевал за ним, хоть и пустил «Стража» во весь опор. Топал в дюжине туазов позади, даже не пытаясь стрелять. Это тоже вызвало у Гримберта злорадное удовлетворение. Глядите-ка, кто поучал больше всех, а как пришло время расчехлять орудия, опростоволосился и бесславно плелся в хвосте! Это тебе не деревянные фигуры по клеточному полю двигать, Вальдо! Знай маркграфов Туринских, которые одерживают свои победы на всамделишных полях, обагренных кровью и обожженных порохом.

- Отвали! – рыкнул он в эфир, - Еще двое. Их-то я загоню!

- Ты сам себя загонишь, идиот несчастный! Ты что, не видишь, что они заманивают тебя в чащу?

Гримберт пренебрежительно фыркнул. Он и сам отметил, что деревья на пути растут все гуще, все чаще перемежаются буреломом, но не видел в этом ничего удивительного или, тем более, опасного. Всякая преследуемая тварь норовит забраться туда, где можно укрыться, и неважно, кого ты гонишь, зайца или браконьера.

Зря ты мнишь себя самым большим хитрецом, Вальдо, подумал он. Хочешь заставить меня сбавить темп, чтоб догнать и обойти? Записать на свой счет хоть одно очко в этом состязании? Но я не доставлю тебе такого удовольствия, старина. Хочу, чтоб ты вернулся в Турин с грузом из неизрасходованных патронов и столь же тяжелой совестью!

К его облегчению браконьерам не суждено было затеряться в густой чаще. Почти сразу он обнаружил просеку, не очень широкую, но достаточную для того, чтобы «Убийца» мог двигаться по ней, не стесняемый переплетениями ветвей и стволов. Чертовски удачно. Едва ли туринские лесники, вырубая ее в чаще, хотели создать дорогу для рыцарского доспеха, скорее, обозначали какую-то условную межу, но, как бы то ни было, эта просека здорово ему помогла.

Аривальд что-то кричал, но Гримберт не мог разобрать, что именно, и виной тому было не качество радиосвязи. В охваченный пылом погони рассудок чужие слова проникали с трудом, искажаясь и теряя смысл, обращаясь подобием грубой и бессмысленной сарацинской речи.

- Открытое... не вздумай… Грим…

- Заткнись и догоняй, чертов увалень! – бросил он в микрофон, - Иначе останешься без сладкого!

Может, браконьеры, эти хитрые паразиты, истощавшие Сальбертранский лес, и обладали ловкостью животных, но все-таки были не так хитры, как можно было ожидать. Вместо того, чтоб затеряться в чаще, как опасался Аривальд, они следовали вдоль просеки, позволяя «Убийце» не отставать, напротив, держать их на дистанции действенного огня. Как и здешние олени, они, скорее всего, никогда не сталкивались с рыцарем и плохо знали о его возможностях. За что и поплатятся в самом скором времени.

Что ж, подумал Гримберт, им же хуже. Если человек по доброй воле бежит от праведного сеньорского суда, тем самым он самолично лишает себя права на защиту и снисхождение. Свой выбор они сделали самостоятельно, орудия «Убийцы» лишь утвердят его, точно печать.

Совесть не станет тревожить его из-за этого, он поступил как должно рыцарю. Может, епископ Туринский, этот печальный двухсотлетний скопец с глазами больной лошади, и наложит на него епитимью за недостаточное смирение духа, но едва ли суровую. Скорее всего, ему придется тридцать раз прочитать «Символ веры» или совершить паломничество по окрестным церквям Туринской марки – сущая ерунда для стальных ног «Убийцы»…

Просека не растаяла в чаще, как опасался Гримберт, напротив, внезапно расширилась, превратившись в большую прогалину. Округлая, точно арена древних амфитеатров, она могла бы вместить не одного рыцаря, а трех или четырех. Превосходно. Здесь-то «Убийца» сможет размяться по-настоящему, пустив в ход весь свой арсенал, вместо того чтоб продираться по просеке, короткими очередями пытаясь нащупать в густом подлеске беглецов!

Гримберт активировал автопушки, готовый обрушить на густой подлесок, в котором укрывались браконьеры, настоящий огненный шквал. Черт побери, уж их-то шкуры не требуются ему невредимыми, он не собирался вешать эту шваль на щиты для трофеев в туринском замке!

Они не бежали. Вместо того, чтоб юркнуть в чащу, как крысы, двое уцелевших браконьеров застыли соляными статуями, укрывшись за деревьями. Гримберт едва не рассмеялся при виде этого зрелища. Если они воображали себя невидимыми, то были слишком высокого мнения о своем искусстве маскировки, тепловизоры «Убийцы» легко различали их пульсирующие оранжевые пятна среди фиолетовых мазков окружающего их леса и черных древесных колон. Никчемная попытка. Он даже ощутил разочарование. Погоня, так славно разогревшая кровь и ему и «Убийце», закончилась даже раньше, чем он думал.

Гримберт резко остановил доспех, заставив фрикционы «Убийцы» жалобно запеть механическими голосами, из-под ног брызнул хлопьями снег. Даже обладай он отменными стабилизаторами, настроенными лучшими венецианскими мастерами, стрельба на ходу всегда грешит погрешностями. Бронированный торс крутанулся на огромных шарнирах, разворачивая доспех лобовой броней к беглецам. Прицельные маркеры дернулись, точно охотничьи псы, и Гримберт ощутил ликование еще до того, как отдал команду открыть огонь. В этот раз любой промах был исключен на уровне статистических величин.

«Убийца» содрогнулся от выстрела, по визору прошла легкая рябь. Точно по мелкому ставку, в который хулиганистый мальчишка швырнул камнем. Гримберт несколько раз озадаченно моргнул. Он готов был поклясться, что не стрелял, и показания доспеха подтверждали это. Орудия не успели сделать выстрел, они…

Комариный звон тревоги пришел слишком поздно. Визор полыхнул малиновыми пиктограммами, тревожными, как капли артериальной крови. На схематическом изображении «Убийцы», знакомому Гримберту лучше, чем линии на собственной ладони, расцветали алые точки, сигнализируя о соприкосновении с объектами, обладающими высокой кинетической скоростью, довольно небольшими, но представляющими потенциальную опасность. Гримберт обмер, пытаясь сообразить, что это означает, пытаясь сопоставить эти расцветающие символы с громкими хлопками, раздающимися из густого подлеска, с тягучим дымным покрывалом, текущим между стволами и состоящим из мельчайших частиц сгоревшего пороха, с…

Иисус Христос и двенадцать апостолов, да ведь в меня же стреляют!

Автоматика «Убийцы» не комментировала попадания, лишь автоматически фиксировала их с хладнокровием большой вычислительной машины.

Попадание в правый орудийный рондель. Попадание в правую сторону шлема. Попадание в прикрывающий ножные шарниры плакарт. Попадание в…

Во имя обвисших мудей Бенедикта IX-го, это же засада! Самая настоящая засада!

***

Может, Магнебод и был старым брюзгливым пьянчугой, но он воспитал многих рыцарей Туринской марки и умел их натаскивать. Еще прежде, чем баллистический радар выдал данные вскрытых вражеских позиций, Гримберт ушел в защитный маневр. Заставил «Убийцу» покорно присесть на стальных ногах, уменьшая его силуэт, и развернул в сторону выстрелов, подставив под пули толстую лобовую броню. Данные о попаданиях из тревожно-алых мгновенно сделались желтушными, менее грозными. «Убийца», будучи учебным доспехом, не нес на себе настоящей боевой брони, но дюйма отличной закаленной стали в его лбу хватало для того, чтоб противостоять любому огню легких орудий на ближней дистанции.

Щелк. Щелк. Щелк. «Убийца» приглушил окружающие звуки, чтоб не повредить его слуховые нервы, но Гримберт все равно отчетливо слышал, как плющатся о тяжелый рыцарский шлем пули, превращаясь из смертоносных сфер в сыплющиеся ему под ноги расплющенные комки и свинцовые брызги.

Ах, дьяволы! Он едва не затрясся от беззвучного смеха, боясь признаться самому себе, что от неожиданности колючий спазм на миг сжал его мочевой пузырь. Поняли, что не сбежать и решили, что смогут несколькими жалкими охотничьими аркебузами повредить рыцарский доспех. Безмозглые недоумки, скудные разумом ослы, никчемные отбросы…

Гримберт уже видел их, видел отчетливо несмотря на густой пороховой дым, поднятый стрельбой и плывущий над поляной. Не двое, даже не пятеро, по меньшей мере полтора десятка. Они стреляли в него по очереди, проворно прячась за деревья для перезарядки, и палили чертовски слаженно, как для кучки оборванцев. Не трое, не полдюжины – целая лесная банда. Но если они в самом деле уповали на то, что пальбой из фитильных аркебуз смогут причинить хоть какой-то ущерб доспеху такого класса, как «Убийца», в адский котел им суждено нырнуть с перекошенными от удивления лицами.

- За Турин!

Гримберт выпустил короткую очередь из автоматической пушки, с удовлетворением наблюдая за тем, как древесные стволы лопаются, точно спички, а осколки коры картечью хлещут по снегу. Туринские оружейники, может, и не могли соперничать с прославленными венецианскими мастерами в своем искусстве, но, без сомнения, не зря получали серебро из маркграфской казны – даже пристрелочная очередь, которую он положил по опушке, произвела в рядах самоуверенных браконьеров изрядное опустошение.

В трудах по тактике, которые Гримберт штудировал в маркграфской библиотеке, не раз упоминалось, что плотный огонь рыцарских орудий имеет большую эффективность против неподготовленной и слабо укрепленной пехоты. Но Гримберт и не представлял, что дюжина снарядов из его автопушек способна произвести столь внушительный эффект. Словно архангел Михаил взмахнул посреди заснеженного леса огненным мечом. Не помогли ни толстые древесные стволы, которыми прикрывались браконьеры, ни глубокий снег, с помощью которого им удалось обмануть тепловизор. Автопушки перемалывали все это с одинаковой эффективностью и равнодушным механическим аппетитом.

Кто-то отшатнулся с оторванной под корень рукой, которой еще недавно держал запальный шнур. Кто-то затрепетал, приколоченный снарядами к стволу, слившись с ним в единое целое и не в силах оторваться от него, тщетно царапая кору пальцами. Кто-то взвыл нечеловеческим голосом, пытаясь набить выпотрошенный осколками живот тем полужидким месивом, что растекалось под ногами вперемешку со снегом…

Это было похоже на огненный плуг, вспахавший опушку. В стороны летели хлопья алого снега, оглушительно трещал хворост, в расползающемся пороховом облаке метались корчащиеся тени, судорожно подергивающиеся в свете дульных вспышек. Жуткая картина, от которой его желудок пробрало колючей изморозью.

Но отвести взгляда он не мог. Его глаза не принадлежали ему, он смотрел на мир бесстрастными камерами «Убийцы», фиксирующими детали с холодной отстраненностьюмеханических объективов. Эти глаза не могли зажмуриться, не могли малодушно не заметить чего-то или отвести взгляд в сторону.

Он видел всё.

Он видел человека, сползающего по древесному стволу, чья плоть обернулась багровой накипью на коре. И другого, у которого в руках разорвался ствол аркебузы, с вязкой багрово-серой маской вместо лица, на фоне которой выделялся крючковатый носовой хрящ. Еще кого-то, катающегося в снегу и вопящего так, что слышно было даже за грохотом выстрелов.

Это было жутко, страшно и… завораживающе? Оглушенная многоголосым ревом орудий, ошпаренная растаявшим снегом, душа металась в груди точно птица в раскаленной клетке, изнывая от ужаса и в то же время дрожа в незнакомом прежде экстазе.

Он впервые пустил в ход оружие. Впервые видел его не на выцветших гравюрах и зияющих проплешинами гобеленах, а так, как полагается видеть рыцарю, во всех доступных красках и цветах. И, кажется, его губы сами собой шевелились, силясь воспроизвести молитву.

Не оборванцы, отрешенно подумал Гримберт, точной очередью размолов двух или трех самых отчаянных стрелков, превратив их в хлюпающие алые вкрапления на снегу. Не вчерашние крестьяне, взявшиеся разбойничать в лесу от голода. У крестьян, даже побывавших в графском ополчении, никогда не будет такой выучки, как у этих лесных разбойников. Потрясающее хладнокровие. Несмотря на пулеметные очереди и пушечные разрывы, безжалостно пожинающие остатки их немногочисленной банды, они демонстрировали завидное, даже удивительное хладнокровие. Не пытались обратиться в бегство, спасая свои жалкие жизни, не падали на колени, бросая свои бесполезные аркебузы, не призывали на голову крушащего их рыцаря проклятья и еретические угрозы. Напротив, продолжали вести тщетный огонь, укрываясь за деревьями, точно в самом деле думали, что это жалкое оружие может причинить ему хоть какой-то ущерб.

На глазах у Гримберта какой-то здоровяк с бородой, не обращая внимания на пляшущие вокруг него фонтанчики снега, выпрямился во весь рост и выставил перед собой аркебузу с тлеющим шнуром. Выстрел! В грохоте собственных пулеметов он даже не услышал шлепка пули, размозжившейся о лобовую броню его шлема, лишь заметил краткое сообщение «Убийцы», даже не посчитавшего это попадание источником опасности.

Отчаянный народ, подумал он, короткой очередью превратив отважного стрелка в окровавленную ветошь, болтающуюся на ближайшем суку. До чего отчаянный, дерзкий, бесстрашный народ эти браконьеры. Вовсе не такие крысы, как он представлял. Напротив. После того опустошения, что он произвел в их рядах, даже хваленая туринская пехота, славящаяся своей стойкостью, пожалуй, бросилась бы врассыпную, теряя на ходу боевые знамена и кирасы. Эти же сопротивлялись так, будто сошлись в святом бою со злой силой, которая угрожает не просто их жизням, а их бессмертным душам.

Может, еретики, опасливо подумал Гримберт, стреляя через равные промежутки. Павлекиане, николаиты или даже лангобарды. Говорят, их беспутная вера, противная всякому христианину, наделят их презрением к смерти, отчего их орды делаются такими смертоносными. Вот почему они не бегут прочь от беспощадного рыцарского огня, сметающего их точно крошки со стола, вот почему так отчаянно палят, хоть и видят, что их примитивное оружие не в силах ему навредить.

Нет, подумал Гримберт, беглым огнем распарывая на клочья мечущиеся в пороховом дыму тени, едва ли это лангобарды, те никогда бы не пробрались так глубоко в Туринскую марку, миновав заслоны, сторожевые крепости и разъезды.

Как говорил Святой Григорий Богослов, мужество есть твердость в опасностях. Видно, даже в скверных душонках в смертельный миг может разгореться пламя истой отваги. Терзая корчащиеся в лопающем и трещащем подлеске силуэты короткими очередями пулеметов, он даже ощутил некоторое подобие уважения к этим незадачливым врагам. Их порыв, по крайней мере, можно было уважать.

Нет, подумал он мгновеньем позже, когда пулеметы «Убийцы» разорвали пополам еще одного незадачливого стрелка, тщетно пытавшегося прикрыться собственной аркебузой, нельзя даже мельком сравнивать это сопротивление с настоящей рыцарской отвагой. Это в некотором смысле лишь инстинкт, слепое и отчаянное желание подороже продать свою жизнь, известное всякой загнанной в угол крысе. Пожалуй, по возвращении в Турин стоит переговорить с кем-то из досточтимых прелатов на счет этого…

Но мысль эту додумать до конца Гримберт не успел. Визор доспеха, показывавший поле боя, вдруг полыхнул алой вспышкой, такой нестерпимо алой, будто в зимнем небе над лесом полыхнула несущая гибель смертоносная звезда Полынь.

Сообщение о повреждении, понял он, мгновенно теряя пьянящий запал, точно выныривая вмиг из беснующегося океана. Не мелком вроде содранной краски, а куда более существенном, пробившем броню и уязвившем какой-то внутренний узел. «Убийца» - стальной воин, не нытик, не станет жаловаться по пустякам…

Чертовы антихристы! Должно быть, какой-то еретический божок все-таки ответил на их предсмертные молитвы, позволив комку свинца из аркебузы найти бракованный участок брони, ненадлежащим образом закаленный, или узкую щель между бронепластин…

Еще одна вспышка, не менее яркая. И еще одна. И целая россыпь вспышек, злое алое марево которых едва не выжгло его сетчатку.

Во имя семи смертных грехов, что за чертовщина?!

Еще прежде, чем разобраться в показаниях визора, этих тревожных алых стигматах, пульсирующих перед глазами, Гримберт ощутил дрожь доспеха. Не ту грозную дрожь, которая сотрясала потроха «Убийцы» когда он взбирался на крутой холм, другую, болезненную, дребезжащую, говорящую о нарушении привычного течения его механической жизни.

Какого дьявола? Замыкание электропроводки? Сбой управления?

В ответ визор выплюнул ему в лицо целую россыпь колючих пиктограмм. Тревожно мерцающие, зловещие, они были похожи на древние языческие письмена, но, к сожалению, полнились не абстрактными призывами к демоническим сущностям и богопротивными клятвами, а самыми конкретными смыслами. Это был голос самого «Убийцы», спокойно рапортующий об обнаруженных повреждениях.

Повреждение сервоприводов наводки правого орудия.

Повреждение впускного коллектора.

Повреждение двух редукторов основной мощности в трансмиссии с частичной утратой функциональности…

Гримберт попытался разобраться в этой мешанине из пиктограмм, алых, как кровь на снегу, но не успел понять и половины, потому что бронекапсулу вдруг тряхнуло, да так, что он едва не откусил себе язык. Снаряд, лопнувший на броне, был недостаточно силен, чтобы нанести критические повреждения доспеху, но чертовски близок к этому. Гримберт вдруг ощутил, как по его внутренностям стремительно распространяется нехорошая сухость, точно острый корешок, прорастающий внутри и буровящий требуху.

Во имя Геенны Огненной, кто бы ни угостил «Убийцу» таким подарком, это была не дедушкина аркебуза! Очередной красный стигмат возвестил о повреждении фрагмента спинной брони и нарушении структурной целостности некоторых узлов оружейной и ходовой части.

Фрагмент спинной брони…

Гримберт вдруг захлебнулся воздухом, точно тот стал плотным и густым, как болотная жижа.

Спинной, безмозглый ты олух!..

Ему вдруг показалось, что он ощутил усмешку Магнебода, беззвучную, но обжигающую, как разрыв термобарического снаряда.

Засада. Уже не ложная, которую он так упоенно заливал огнем, а настоящая, скрытая до того момента, пока он, позабыв об осторожности, не развернулся к ней спиной.

Идиот. Чертов распроклятый идиот.

***

Бронекапсула, в которую он был заключен, дрожала от беспрестанных попаданий, точно стальное материнское чрево, сотрясаемое родовыми спазмами и готовое вышвырнуть его наружу, в обжигающий, полный огня и пороховых клубов, дым. Гримберт еще не видел противника, не знал его диспозиции, но мгновенно почувствовал – война. Уже не избиение безоружных мишеней, годных лишь для того, чтоб поцарапать краску на его броне. Настоящая, всамделишная война. И, уверяя его в этой жуткой мысли, где-то рядом, сотрясая его доспех до основания, почти в упор били вражеские орудия.

Били не надсадно и вразнобой, как незадачливые аркебузы, а слаженно, ровно, выдавая немалую выучку и величайшее хладнокровие стрелков. Сплетая многоголосый грохот в единый демонический хор разрушения, которого ему еще не приходилось слышать. Неудивительно, что от подобного натиска верный «Убийца», получивший в считанные секунды по меньшей мере дюжину прямых попаданий в спину, вдруг зашатался, впервые отказавшись беспрекословно подчиняться своему хозяину.

Гримберт развернул «Убийцу» отчаянным и резким маневром, полосуя рассыпающимися звенящими струями пулеметного огня лесную опушку. Он не рассчитывал поразить засевших в чаще застрельщиков, лишь сбить им прицел и подавить огонь их чертовых орудий. Хотя бы на несколько спасительных минут, которых ему хватит, чтоб отойти под защиту верного «Стража», уже спешащего на выручку, и изучить картину повреждений.

Скоординировав огонь и распределив между собой цели согласно рыцарской науке, они с Вальдо обрушат на противника такое море огня, что вдолбят его прямиком в адские бездны…

Это удалось ему, но лишь отчасти. По опушке пронесся смерч из огня и снега, разбрасывающий вокруг дымящиеся обломки ветвей, смерч яростный, но почти не принесший результата. Ему не удалось ни подавить противника, ни захватить инициативу. Укрывшиеся в чаще орудия вколачивали снопы искр в широкую бронированную грудь «Убийцы», заставляя его пошатываться, точно пьяного, и покрывая бронированную грудь оспинами из расплавленного металла.

Бронеплиты лобовой брони опасно заскрипели, этот звук Гримберт расслышал даже сквозь грохот снарядов. Опасный, жуткий звук. Напоминающий о том, что даже у огромного стального существа есть свой запас прочности, отнюдь не бесконечный. Учебный доспех такого класса может принять на себе немало повреждений, прежде чем выйдет из строя, но он не рассчитан на столь плотную бомбардировку при том самыми настоящими снарядами, а не имитационными, как на полигоне под Турином…

Не аркебузы. Это, черт возьми, не аркебузы, подумал Гримберт, хватая ртом воздух, едкий от сгоревшего пороха и высвобожденных из недр доспеха дизельных паров. И даже не снятые с крепостных стен гаковницы, проклятье наступающих пехотинцев.

- Вальдо! Вальдо, пошевеливайся, мне нужна помощь! Ты не поверишь, у них здесь чертова артиллерия!

Серпантины[3]. Он уже видел их громоздкие черные тени, похожие на исполинских замерших змей. Тени, изрыгающие из себя через равные промежутки времени рваное пламя, обрамленное грязными вуалями сгоревшего пороха. Чья-то дьявольская хитрость сняла эти примитивные бронзовые орудия с деревянных лафетов и водрузила в чаще, надежно замаскировав хворостом и тряпьем. Их было не очень много, едва ли больше полудюжины, но их слаженный бой раз за разом заставлял «Убийцу» беспомощно крениться, точно подгулявшего крестьянина на ярмарке. У этих жалких орудий не было ни развитых прицельных приспособлений, ни сложно устроенных снарядов, они и лупили-то скорее всего каменными обломками и гранитной шрапнелью, выплевывая их с помощью чудовищно смердящего дымного пороха, однако на дистанции кинжального огня они оказались чудовищно эффективны против учебного доспеха легкого класса.

Одними серпантинами арсенал застрельщиком не исчерпывался, в оглушительной канонаде боя, от которой, кажется, из его собственных ушей сыпались искры, он явственно слышал злые отрывистые голоса тяжелых кулеврин[4]. Эти не пытались совладать с его лобовой броней, зато с дьявольской меткостью находили уязвимые места на стыке бронелистов, вгоняя в них свои жала. Мало того, уцелевшие арбалетчики с противоположной стороны поляны поспешили накрыть его свинцовым шквалом, не смертоносным, но губительным для чутких датчиков и сенсоров доспеха, его многочисленных глаз и ушей.

Это не браконьеры, подумал Гримберт, пытаясь укрыть «Убийцу» от хлещущего со всех сторон огня и ощущая томительную резь в кишках от великого множества алых пиктограмм, пляшущих перед лицом. Туринская марка пережила, без сомнения, многое, но еще не вошла в те времена, когда браконьерам для охоты в Сальбертранском лесу понадобится полевая артиллерия…

Первым его побуждением было бросить «Убийцу» прямиком на замаскированные орудия и раздавить их вместе с наводчиками и обслугой. Перетоптать, смешав с землей и снегом. Пусть «Убийца» не был размером с каланчу, столкновение с ним грозило неизбежной смертью и тяжелым увечьями всякому, не успевшему убраться с дороги, да и рыцарские наставления вполне допускали такой вид ведения боя против пехоты. Он вомнет их прямо в промерзший грунт Сальбертранского леса! Превратит этих наглецов в слякоть под ногами!

Этот тактический план, несомненно, одобрил бы и ворчливый Магнебод и даже Аривальд, однако сбыться ему не довелось. Едва лишь Гримберт двинул дребезжащего под градом вражеских ударов доспех вперед, на гремящие из чащи вспышки орудий, как обнаружил крайне неприятный сюрприз.

Опушка этой чащи издалека виделась беспорядочным средоточием древесных стволов, кустарника и бурелома – самая обычная картина для неухоженного леса. Но стоило ему приблизиться, как задрожавшие от его поступи ветви сбросили с себя снежную крупу, мгновенно обнажив заточенные колья, смотрящие прямо в лицо. Великое множество кольев, связанных между собой подобно исполинским фашинам и укрепленных канатами.

Засека. Проклятая засека. Кто-то потратил до черта времени, сооружая из поваленных стволов настоящий частокол, устремленный в его сторону и заботливо прикрытый сплетенными из тряпья маскировочными сетями. Самая настоящая западня, почти непреодолимая для машины вроде «Убийцы». Если он попытается смять рукотворный бурелом собственной массой, быстро завязнет, запутавшись, как бестолковый зверь в силках. А то и рухнет, раздавленный столетними дубами.

От злости и разочарования Гримберт прокусил губу, сам того не заметив. Ах, черт, ему бы сейчас полдюжины пятидюймовых орудий, да с фугасно-осколочными и зажигательными снарядами, да ударить по чертовой засеке в упор, сметая ее и обращая в липкую чадящую гарь…

Кажется, придется менять тактическую схему на ходу.

У него не было пятидюймовых орудий. У него не было поддержки настоящих рыцарей. У него были лишь маломощные автоматические пушки «Убийцы» да «Страж», который невесть где болтается как раз в ту минуту, когда он чертовски нужен своему господину.

- Вальдо, чтоб тебя! Где ты? Я тут немного…

Бросив взгляд в направлении просеки, он выругался. Не сквозь зубы, а явственно и громко, как не ругался никогда прежде. За такие словечки, пожалуй, епископ Туринский наложил бы на него епитимью посерьезнее тридцати «Символов веры»…

Просеки не было. В ее устье, которое он миновал несколькими минутами раньше, возвышался беспорядочный завал из поваленных деревьев, перекрывший путь так же надежно, как перекрыли бы его крепостные ворота из бронированной многослойной стали. Что ж, все ясно. Стоило ему выбраться на прогалину и завязнуть в бою, как путь отхода тут же отрезали, и сделали это так мастерски и ловко, что он и не заметил. А это значило, что…

Что у браконьеров из Сальбертранского леса, кажется, много опыта в борьбе против рыцарей, мрачно подумал он, слепо полосуя чащу звенящими пулеметными трассами. Чертовски много опыта. И лучше бы у Вальдо хватило мозгов пробиться к нему на выручку, пока этот натиск, заставлявший тревожно гудеть бронепластины его груди, не превратился в…

Свет вдруг на мгновенье погас в его глазах, заставив Гримберта испуганно выдохнуть. Мир на миг погрузился во тьму, такую же глубокую, как та, что царила до сотворения света. А когда вынырнул, оказался пугающе незнакомым. Сальбертранский лес вокруг него больше не выглядел четко очерченным лабиринтом из фиолетовых и синих теней, на фоне которого расцветали огненными цветами выстрелы и метались янтарные тени. Он превратился в месиво из снега и огня, погруженное в густейший пороховой туман, бездонное, бескрайнее, лишенное ориентиров и направлений.

Мне выбили тепловизор, вдруг понял он, еще до того, как пошатывающийся «Убийца» смог уведомить его об этом очередной пиктограммой. Чертовы ублюдские распроклятые разбойники выбили мне тепловизор. Скорее всего, какая-то кулеврина все-таки нашла нужную щель между пластинами брони и… Кажется, заодно зацепило и баллистические вычислители.

Вместо того, чтобы строить векторы стрельбы, рассчитывая упреждение и боковые поправки, они чертили какие-то вздорные кривые, лишь мешающие вести огонь.

Его ослепили. Как еретики-катары ослепили Петра Веронского, прежде чем размозжить члены его и голову камнями. Как сицилийские палачи ослепили Святую Агату. Как граф Монтескальозо собственноручно ослепил собственного отпрыска, убедившись, что тот не унаследовал голубых глаз его отца…

К черту! Гримберт зарычал, пытаясь забыть обо всех увечьях, причиненных его доспеху за жалкие несколько минут боя. «Убийца» силен, «Убийца» не зря несет на своей бронированной груди герб Турина, царственного золотого тельца, вставшего на задние ноги. Даже лишенный благословенной зоркости, он все еще остается бойцом, способным в одиночку смять несколько сотен никчемных бойцов, пусть даже те прячутся в снегу, не пытаясь принимать сражение по рыцарским правилам, тщась удавить его, как крысиная свора.

За Турин! В бой!

***

Скованный огнем со всех сторон, Гримберт попытался маневрировать, но это почти не принесло толку. То ли обслуга у орудий была вышколена на зависть императорской гвардии, то ли ей помогал целый сонм святых всех мастей, всякий раз, когда «Убийца» пытался смять чертовых ублюдков с фланга, она переносила огонь своих дьявольских орудий с пугающей поспешностью, точно предугадывая его действия.

С одной из серпантин он все-таки успел разделаться. Поймав обжигающе яркий выхлоп из ее зева, он мгновенно навелся на едва угадывающийся в сумерках силуэт и стеганул вдоль него изо всех орудий сразу. Вскипевший полосой снег яснее трассирующих снарядов указал траекторию его стрельбы. Обвязанное маскирующим тряпьем и прикрытое снегом орудие мгновенно оказалось разделано, точно рыба вдоль хребта, та же участь постигла и замешкавшуюся обслугу.

Кто-то из незадачливых разбойников так и остался лежать, прилипнув к раскаленному орудийному стволу и, хоть фильтры «Убийцы» милосердно избавляли Гримберта от всех запахов, ему казалось, будто он явственно ощущает вонь горелого мяса. Остальные бросились прочь, размахивая обезображенными, выломанными из суставов и размозженными руками, падая в снег и катаясь в нем, чтоб сбить пожирающее их спины пламя. Славный выстрел, Магнебод был бы доволен…

Ликующий крик, который он чуть было не издал, смерзся в горле куском острого льда. Не требовалось обладать талантом императорского сенешаля, чтобы понять, бой складывается не в его пользу с самой первой секунды. Заставив замолкнуть одно орудие и изувечив не один десяток человек, он не переломил сражение в свою пользу, лишь продлил и без того затянувшуюся агонию.

Ах, дьявол, как же ловко сработано!

Грубо, но вместе с тем чудовищно действенно. И эта просека ,и поляна, и отвлекающий огонь…

Если в самое ближайшее время «Беззветный Страж» не прикроет его броней и огнем, дело может скверно кончиться. И для израненного доспеха, еще не получившего критических повреждений, но похожего на истекающего кровью хищника, и для его рыцаря.

- Вальдо! Вальдо, чтоб тебя черти съели, где же ты?

Он ждал ободряющего окрика, какого-то ответного сигнала, но не услышал ничего, кроме помех. Эфир был подобен океану, полному мятущихся колючих волн, трещащих на всех диапазонах.

Страшная мысль обожгла его, мгновенно вскипятив, будто лайтингом, жидкость в мочевом пузыре.

Если Аривальд до сих пор не объявился, вступив в бой, это может означать только одно. Замаскированные орудия, терзавшие мечущегося в гибельном огневом мешке «Убийцу», подарили его осмотрительному спутнику возможность, которой был лишен он сам. Возможность убраться, не ввязываясь в побоище. Развернуться и уйти обратно той же просекой, по которой пришел. Дорогой, ведущей обратно в Турин прочь от проклятого Сальбертранского леса и его странных обитателей…

Гримберт стиснул зубы так сильно, что ощутил солено-кровянистый аромат даже сквозь резкий вкус адреналинового коктейля.

Аривальд. Умник Аривальд, неизменно одерживающий верх в шахматных баталиях. Старый добрый Вальдо, слабо разбирающийся в законах рыцарской чести, но как никто сознающий могущество деревянных фигур…

Думать об этом было невыносимо, поэтому Гримберт, стиснув зубы до солено-кровянистого привкуса во рту, обратил все внимания на бой. Если это, конечно, еще можно было считать боем, а не хладнокровным пиршеством артиллерии.

Гримберт заставлял «Убийцу» метаться про прогалине, но в какую бы сторону он ни повернулся, со всех сторон на него обрушивался кипящий ливень, сбивающий всякую возможность атаки, оставляющий ему лишь возможность вслепую полосовать лес снарядами и рычать, точно обложенный хищник.

Хватит лгать самому себе, Грим, ты уже не хищник, сказал ему клокочущий ужас голосом Магнебода. Ты испуганное животное, мечущееся посреди исходящего паром снежного котлована, превращенного в бойню. И если до сих пор жив, то только лишь потому, что

Опасное падение давления в гидравлической магистрали.

Повреждение электродвигателя наводки.

Повреждение впускного клапана охлаждающей системы.

Повреждение…

Гримберт отвечал огнем из всех уцелевших орудий, но пальба эта была судорожной, почти не корректируемой, приносившей больше грохоту, чем пользы. За такую пальбу Магнебод, пожалуй, перетянул бы его поперек спины виноградной лозой, позабыв про уважение к отцу и маркграфский титул. И, черт побери, подумал Гримберт, ощущая, как звенит засевшая в черепе мошкара, делающаяся гуще с каждым ударом снаряда о броню, он бы даже не обиделся на него за это…

А потом он вдруг получил передышку, потому что что-то огромное, скрежещущее и тяжелое вывалилось на поляну перед ним, сбрасывая с себя обломки веток, похожее на свирепого лесного демона, вырвавшегося из заточения, состоящего из раскаленной стали, на которой с шипением таял сброшенный деревьями снег. Прежде чем Гримберт успел опомниться, стальное чудовище развернуло со скрежетом торс и вспороло чащу, в которой укрывались стрелки, гудящими цепями пулеметных трасс.

«Страж». Оказался умнее, чем его незадачливый господин. Вместо того, чтоб соваться в открытую пасть, прошел насквозь, через чащу, смяв вражеские заслоны с той стороны, откуда его не ожидали. Отличный тактический ход, но, к сожалению, запоздавший, едва ли способный принести им обоим что-либо кроме дополнительных мучений.

- Грим! – вдруг рявкнул громогласный голос, - Не стой столбом! Убирайся отсюда!

Этот голос пришел не из радиоэфира, его исторгли из себя стальные глотки динамиков «Стража». Только тогда Гримберт заметил в углу визора значок, почти невидимый за тревожной пульсацией предупреждений. Чертова антенна. Он сам не заметил, как лишился антенны. Вот почему он не слышал Аривальда все это время.

- Держимся вместе, Вальдо! – выдохнул он, не зная, целы ли динамики самого «Убийцы», - Отступаем плечом к плечу!

Должно быть, Аривальд в самом деле разбирался в шахматах куда лучше, чем в обычаях рыцарской чести. Он взвыл так, будто черти разделывали его заживо.

- Прочь, чертов идиот! Прочь! Она уже навелась! Она уже…

Она? О чем он, черт возьми? Что он несет? Может, повредился умом в бою? Говорят, иногда такое бывает в пылу сражения, когда нейро-штифт подобно кипятильнику превращает мозг рыцаря в хлюпающий внутри черепа бульон, но уж Вальдо…

Он не успел ни переспросить, ни даже шевельнуться. Потому что секундой позже земля на том месте, где возвышался «Страж», вспучилась исполинским фонтаном, хлынув в стороны каскадами барабанящих по броне камней и осколков брони. А когда густые пороховые вуали, окутавшие его, схлынули, Гримберт подавился криком, так и не вырвавшимся из легких.

«Стража» не было. На его месте валялся изувеченный стальной остов, окруженный грудами смятых бронепластин, слепо устремивший в небо стволы молчащих орудий. Неподвижная стальная туша, безучастная и угрюмая, как всякая подбитая техника на поле боя.

Отходи.

Это был не сердитый голос Магнебода, которым изредка взывала совесть, не голос епископа, укоризненный и липкий. Холодный незнакомый голос, которого ему прежде не приходилось слышать. Но интонации в нем были стальные, как в голосе отца.

Отходи, безмозглый молокосос. Чем бы ни угодили эти ублюдки в твоего ведомого, следующий выстрел придется в тебя.

Поверженный «Страж» молча взирал на него с земли. У него не было лица, лишь невыразительные контуры боевой рубки, похожей на большую бронированную опухоль, но в этот миг Гримберту показалось, будто мертвый рыцарь глядит на него с укором.

Вальдо может быть жив. Оглушен, контужен, ранен, но все-таки жив. Законы рыцарской чести требуют, чтобы…

Отходи. Иначе будешь лежать рядом с ним, приказал голос. Не голос отца, как ему померещилось сперва. Его собственный. Голос, который он привык заглушать рыцарскими обетами и клятвами. Голос разума.

Гримберт вдруг ощутил, что лицо у него мокро, причем какой-то липкой и прохладной мокротой. Это была не кровь из рассеченной от тряски головы, как он сперва подумал. Кажется, он плакал, сам того не замечая. Беззвучно рыдал, стиснутый со всех сторон теплой броней.

- Прости меня, Вальдо.

***

Магнебод, много лет занимавшийся его подготовкой во всех сферах рыцарской науки, именовал этот тактический прием отходом. Но Гримберт достаточно сносно разбирался в церковной схоластике, чтобы подметить обман. Провести его подобным иносказанием было не проще, чем самого Папу жареным молочным поросенком в постный день, уверяя, будто это сушеная селедка. Он знал, что скрывается за этим невзрачным словом, от которого даже во рту становится противно.

Бегство.

Если ты покидаешь поле боя до того, как последний из противников испустил предсмертный вздох, это значит, ты сбежал. И неважно, какой герб красуется на лобовой броне твоего доспеха, сколько снарядов осталось в боеукладке и сколько смертельных грехов на совести. Едва только помыслив о побеге, ты совершил преступление против рыцарской чести и всех мыслимых добродетелей, обесчестил все свои подвиги и своего сюзерена.

Рыцари не бегут с поля боя! По крайней мере, Туринские рыцари.

Они могут отступать, если натиск вражеской орды чересчур силен, пятиться, но только лишь до определенного предела - чтобы перегруппировать порядки, восстановить линию фронта или выгадать слабину во вражеских порядках. Совершать вынужденный тактический маневр, который при первой же возможности сменится решительной и страшной, как удар клевца в забрало, контратакой. Но бегство… Этот прием он никогда по-настоящему не изучал. И строил презрительную гримасу всякий раз, когда Магнебод пытался что-то ему втолковать.

Рыцарь, покинувший поле боя, обесчещен даже если ему удастся сохранить жизнь, титул и доспех. Его трусость сделается тем ядом, который отравит его жизнь страшнее самого мучительного из всех изобретенных арабскими алхимиками нейротоксинов, ядом, от которого нет ли лекарства, ни избавления. Должно быть, этот яд будет разъедать его корчащуюся в агонии душу даже после Страшного Суда.

Аривальд тоже не видел ничего дурного в ретираде, разумеется, в тех случаях, когда к ней вынуждают обстоятельства, а не трусость. Гримберт спорил с ним до хрипа, и это были чертовски отчаянные баталии, в искусстве риторики и логики его оруженосец разбирался не хуже, чем в шахматах. Когда взаимная словесная канонада заканчивалась, Гримберт обнаруживал на месте защищаемой им позиции сплошные руины. Незыблемые доводы оказывались разгромлены, точно крепости после многодневной бомбардировки из осадных мортир, а казавшиеся неотразимыми аргументы перебегали, точно трусливые наемники, на сторону оппонента. Но стоило Аривальду припереть его к стенке, как Гримберт доставал свой последний козырь.

- Отступать? – ухмылялся он небрежно, - Значит, следовать тактическим наставлениям графа Аббона?

И Аривальд мгновенно умолкал, мрачнея. Этот козырь бил безошибочно и неотразимо, как тандемный кумулятивный боеприпас, прожигающий многослойную броню. Всегда.

Граф Аббона был вассалом герцога Урбинского и, говорят, вписал свое имя в чемпионские книги многих графств и марок, прежде чем судьба отправила его вместе с прочими славными мужами подавлять крестьянское восстание в Сан-Марино. Тамошняя чернь, взбудораженная неурожайным годом и борборитской ересью, в один прекрасный миг учинила в городе шумный пир, на котором уважаемые отцы города, вассалы герцога и святые отцы впервые в жизни ощутили себя не столько почетными гостями, сколько почетными блюдами.

Бунт был страшен, как гроза посреди июля. Он не думал стихать, напротив, разошелся необычайно сильно. Рыцарских доспехов у восставших не было, да и не могло быть, но крепостные пушки и великое множество захваченных в арсенале мушкетов, ожидающих отправки в Константинополь, мгновенно превратили вчерашних озлобленных хлеборобов в силу – не очень хорошо управляемую и расчетливую, но, без сомнения, крайне свирепую и грозную. В силу, которая в считанные дни разметала жалкое баронское ополчение и уже грозило перейти в наступление на столицу герцогства.

Терпеть такое положение вещей было опасно, да и не достойно сеньора. Герцог Урбинский немедля кликнул своих славных рыцарей и, сколотив из них в пару дней сносно управляемое воинство, отправился подавлять бунт во всеоружии. Увы, в тот раз благословение Господне, неизменно пребывавшее с ним во время игры в кости на протяжении многих лет, оставило его.

Про этот поход много говорили позднее. Говорили, что герцогские лекари, сами охваченные борборитской ересью, учинили саботаж против своего господина, снабдив его верных рыцарей вместо боевых стимуляторов каким-то жутким варевом, от которого те, не дойдя сорока лиг до Сан-Марино, повредились в уме, превратившись в скопище испускающих пену и охваченных слепой яростью животных. Говорили, в небе над герцогской ратью среди дня видели знамение – трехкрылого орла с мертвой змеей в зубах. Поскольку на гербе Урбино тоже был орел, знамение это было растолковано защитниками самым зловещим образом и ожесточило их против друг друга. Говорили… Гримберт не знал многого, о чем говорили на улицах и в кабаках, Магнебод оберегал его от лишних слухов, зато знал, что говорили об этом маркграф Туринский и герцог Алафрид в отцовском кабинете, думая, что находятся наедине и не подозревая, что уши юного маркграфа по своей чуткости дадут фору рыцарским антеннам. Так, Алафрид утверждал, что ни борборитская ересь, ни трехкрылый орел не имели к неудачной кампании герцога Урбинского никакого отношения, а если что и имело, так это двести ливров имперской чеканки, которые якобы были переданы местным духовенством герцогскому казначею на поддержание боевого духа защитников веры, но неведомым образом разошлись между рыцарями, причем в пропорциях, которые некоторым из них показались оскорбительными.

Как бы то ни было, когда бунтовщики из Сан-Марино, установив на свои телеги бомбарды, устремились навстречу герцогскому воинству, вместо боевых порядков они встретили собачью свару, в которой уцелевшие рыцари выясняли между собой реальные и мнимые обиды при помощи подкалиберных снарядов. Позднее это сражение стало известным под именем Волчьей Ямы, но, по большому счету, сражением оно не являлось – потрепанное воинство герцога оказалось не в силах оказать еретикам-бунтовщикам серьезного сопротивления и откатилось, бросив обозы, арсенал и даже походную казну. Сам герцог Урбинский пропал без вести – не то утонул в своем доспехе посреди спешно наведенной переправы, не то оказался втоптан в землю своими же вассалами.

Бунтовщики не долго радовались, упиваясь трофейным аквавитом и коптя на кострах корчащихся рыцарей, извлеченных из своих бронированных панцирей. Неделю спустя императорский сенешаль, прибывший из Аахена с личной гвардией, обрушился на них с такой яростью, что мох, говорят, в тех краях еще три года рос красного цвета.

Что до графа Аббона, он отличился в Волчьей Яме, но не рыцарской доблестью. Спасаясь от орд еретиков-борборитов и собственных озверевших собратьев, он всего за одну ночь покрыл без малого двадцать лиг, очутившись аж в Стригаро и, говорят, поставив рекорд по дальности марша для доспеха своего класса.

Позднее, на суде рыцарской чести, он доказывал, что отступил вынужденно, повинуясь воле обстоятельств, его основное орудие заклинило, вспомогательный калибр истратил все снаряды, доспех получил по меньшей мере две дюжины прямых попаданий, а моторесурс был выбран до предельных значений. Лгал он или нет, установить истину уже не представлялось возможным. Его признали невиновным, но большого облегчения мессиру Аббона это не принесло. Если рыцарский доспех можно было отмыть от пороховой копоти и грязи, проделать такое же с его собственным именем не представлялось возможным. В самом скором времени, возможно, стараниями его недругов и завистников, он оказался ославлен на всю Франкскую империю как трус, изменивший рыцарской присяге и бросивший сюзерена в бою.

Дальнейшее существование мессира Аббона было безрадостным и омраченным этой дурной славой, которая разносилась вокруг него сильнее, чем мощный сигнал в метровом диапазоне. Его перестали приглашать к двору, как прежде, а вчерашние товарищи, с которым ему случалось преломить хлеб во время отражения сарацинских нашествий, брезгливо сторонились. Соседские графья глядели на него так, будто он был прокаженным, а мелкие бароны, сами вчера вышедшие из свинопасов, только плевали вослед его доспеху.

Граф Аббона, пусть не лишенный рыцарского титула, оказался отравлен собственной славой, шествующей за ним по пятам. Он больше не мог участвовать в состязаниях, ни один противник не соглашался выйти с ним на бой. Его не пускали на порог в церкви, лишив даже исповедального таинства, словно он сам был каким-то еретиком, совершившим преступление против Святого Престола. Дошло до того, что его стали избегать даже собственные бастарды, а оруженосцы разбегались, отчего его доспех, пусть и восстановленный после Волчьей Ямы, был обильно украшен ржавчиной и грязью.

Он выдержал два или три года такой жизни, после чего засунул голову под излучатель нейро-корректора и привел его в действие. Некоторые утверждали, это был выбранный им способ самоубийства. Другие полагали, что граф Аббона попросту хотел выжечь из собственной памяти постыдные воспоминания. Как бы то ни было, даже в этом судьба ему не благоволила. Он не погиб и не лишился памяти, но выжженные нейроны причинили необратимый вред его личности, уничтожив те важные участки нервной ткани, сочетание которых составляло его рассудок. Граф Аббона превратился в хихикающего идиота, хлопающего воображаемыми крыльями, клюющего с дороги зерно и мочащегося в панталоны от излишне громких звуков. Однако даже после этого судьба не смилостивилась над ним. Ни одна богадельня не одарила его своим призрением, ни один монастырь не принял несчастного калеку под свою сень, даже госпитальеры. Говорят, свой век он доживал в курятнике какого-то барона, развлекая своими выходками заезжих гостей и местных крестьян.

Как бы то ни было, всякий раз, когда спор заходил в неприятное положение, Гримберт вспоминал про графа Аббона, отчего лицо Аривальда мгновенно скисало. Более никакие его доводы в защиту своевременной ретирады не работали, а блестящие аргументы теряли силу, точно снаряды с отсыревшим порохом.

***

- Прости меня, Вальдо.

«Убийцу» можно было корить за недостаток вооружения и небольшую боевую массу, за несовершенную навигационную систему и низкий моторесурс, однако удар он держал превосходно, слава фламандским мастерам, создавшим этот доспех!

Несмотря на множество попаданий он сохранял боеспособность, пусть и кренился во все стороны сразу, точно пьяный монах на воскресной проповеди. И даже оставался в силах огрызаться огнем, поднимая в воздух клочья маскировочных сетей.

Прочь. Прочь отсюда. Гримберт стиснул зубы до костяного хруста за ушами. Мочевой пузырь горел огнем, точно его тонкая оболочка наполнилась жгучей кислотой, почки превратились в зазубренные, вонзившиеся в мясо, камни. Прочь, прочь, прочь… От бьющих в упор орудий, вышибающих искры из шлема, от остервенелого грохота аркебуз, от…

От собственного страха, юный маркграф, сказал ему голос. От собственной трусости.

Выждав момент вражеского залпа, он заставил «Убийцу» совершить резкий маневр уклонения, приняв огонь на массивный бронированный наплечник доспеха. Вышло удачно, тяжелая броня задребезжала от множественных попаданий, ни одно из которых не смогло серьезно его уязвить. Он выиграл четверть минуты, пока орудия перезаряжаются, но в силах ли это время спасти ему жизнь? Единственный спасительный проход завален деревьями, а сунувшись в чащу, что превратилась в смертельно опасную засеку, он попросту завязнет там, сделавшись беспомощной мишенью…

Сенсоры «Убийцы» пусть и лишились тепловизора и многих других датчиков, все еще работали, вытягивая изображение поля боя с предельно возможным контрастом, доступным для его зрительных нервов. В этом изображении Гримберт стал судорожно искать пусть для отступления. Может, участок чащи пожиже или какую-нибудь тропу, по которой он смог бы протиснуться, или…

Ему казалось, что бронекапсула вокруг него раскалена до белого свечения и жжет кожу, что его тело корчится, запекаемое в ней, точно в медном быке, источая смрад горелой плоти, и только нейро-коммутация не дает ему в полной мере ощущать боль. Возможно, это будет не самое страшное, что ему суждено испытать перед смертью. Если чертовы антихристы возьмут его живым, вытащив из обломков доспеха, о его собственной участи будет с ужасом говорить вся Туринская марка.

Если еретики что-нибудь и обожают до беспамятства, больше, чем поклоняться своим вымышленным божкам и творить богомерзкие ритуалы, так это чинить расправу над теми несчастными, что попались живыми им в руки.

Ему могут прибить пальцы калеными гвоздями к дереву и поджечь его, как поступили назореи со Святым Себастьяном Тулузским, вынуждая плясать и вырывать собственные члены с мясом. Его могут засунуть целиком в гнездо разъярённых ос, как засунули трисцилиды преподобного Григория. Ему могут вспороть живот и привязать собственными внутренностями к удирающему оленю – именно так, говорят, поступили коллиридиане с пойманным ими безоружным миссионером…

Спаси и сохрани, Господи, взмолился Гримберт, скорчившись в сотрясаемой выстрелами стальной утробе. Выведи из этой беды, даруй свою милость, укрой от напасти. А я сделаю все, чтобы привести вздорный дух к смирению.

Верну «Убийце» его изначальное христианское имя. Сам начертаю на его броне святые кресты и обойду паломничеством все храмы и монастыри Туринской марки, сколько бы их ни было.

Я до конца дней буду вести строгий пост, забыв про вино и стимуляторы.

Я встану на колени перед Магнебодом и поклонюсь ему, благодаря за науку.

Я никогда впредь не стану использовать разрывные пули для своих пулеметов.

Я обрею голову налысо, как сарацин, чтобы насмешки окружающих закаляли мой дух.

Я вступлю в ряды Ордена Святого Гроба Господнего и отправлюсь в Иерусалим, неся слово Божье еретикам и…

Тропа. Гримберт мгновенно изошел испариной в своей душной бронекапсуле. Не такая широкая, как просека, которая привела его в ловушку, но все же достаточно заметная, чье устье хорошо угадывалось в подлеске. Силясь прикрыться наплечником от звенящего стального града, хлещущего на него со всех сторон, Гримберт устремился к ней, отчаянно, как грешник к закрывающимся райским вратам.

В самом деле тропа. Широкая, почти прямая, годная и для трицикла и для легкого рыцарского доспеха. Уходящая вглубь леса, она могла вести в любом направлении, но сейчас ему подходило любое. Главное – убраться из-под огня, дальше уж он разберется.

- Вперед, «Убийца»! – взмолился он вслух, отчаянно бросая доспех вперед, - Вперед, миленький!

В спину ему вразнобой ударили аркебузы и кулеврины, доспех покачнулся, но это уже не имело значения. Он успел. Выворотив с корнями несколько деревьев, вырвался с проклятой поляны, каждый дюйм которой простреливался проклятыми еретиками, скрылся из их секторов огня.

Аркебузы палили еще с полминуты, отчаянно и зло, точно перекликающиеся хищники, сварливо клянущие ускользнувшую в последний миг добычу. Однако эти выстрелы уже не представляли для него опасности. Едва за его спиной сомкнулись деревья, как Сальбертранский лес, который он за сегодняшний день успел покрыть сотнями проклятий, сделался из врага его надежным защитником и поручителем.

Пальба смолкла, пусть и неохотно, не сразу. Какое-то время еще била ему вослед, уже не выверенными залпами, а вразнобой, срубая ветви позади него, почти хаотично. От этих выстрелов у Гримберта отчаянно зудело между лопатками, хоть он и знал, что опасности для него они не представляют. Выскользнув с чертовой поляны, «Убийца» сделался недосягаем для их огня и теперь быстро наращивал дистанцию, взрыхляя снег стальными лапами.

Конечно, можно было предположить, что опьяненные кровью еретики бросятся в погоню, но… Гримберт фыркнул, стараясь унять суматошно колотящееся сердце, застрявшее где-то в глотке. Легкая пехота или кавалерия еще могла бы преследовать его по зимнему лесу, но только не артиллерия с ее неповоротливыми и тяжелыми орудиями. Им не догнать его, даже если они запрягут в орудийные передки вместо лошадей всех демонов ада.

Ушел. Спасён.

Бой был скоротечен, но вымотал его настолько, что Гримберт ощущал себе отсыревшим кулем муки, водруженным в бронекапсулу рыцарского доспеха. Раскаленный пот насквозь пропитал гамбезон, во рту наоборот былосухо, как в заброшенном крепостном рву. Кажется, он даже не смог ощутить облегчения, свойственного всякому христианину, спасшемуся от неминуемой смерти, только приятное размягчение сухожилий во всем теле. Только сейчас он понял, что во время боя они были туго натянуты, точно струны в церковном органе.

Ушел. Ушел. Ушел.

Глубоко под теменем разнеслось с теплым током крови сладкоголосое пение, не идущее ни в какое сравнение даже с церковным хором, исполнявшим «Турнейскую мессу» в соборе Святого Ионна Крестителя, хором, содержание которого обходилось Туринской марке в тысячу денье серебром ежегодно.

Во имя всех святых и адских демонов, ушел!

Славься, Господь, за милость твою.

Выскочил, словно заяц из волчьей пасти.

Гримберт хрипло расхохотался, чувствуя, как смех раздирает пересохшее горло. Может, эти еретики и коварны, как сам Люцифер, да и палят чертовски метко, но вот тактического умения им не хватает. Подготовили грамотную засаду, но сами же и опростоволосились, выпустив из капкана верную добычу. Проглядели путь отхода.

Чертово дурачье! Ну ничего, маркграф Туринский поучит вас тактической грамоте в самом скором времени. Обложит весь проклятый лес – и реактивными огнеметами!.. На всю глубину! Чтоб все живое, что тут есть, обратилось в жидкий невесомый пепел, пусть даже и с чертовыми оленями в придачу!..

Вальдо, упокой Господь его душу, вздумай он устроить засаду, никогда бы так не сглупил. Он бы обязательно продумал и огневой заслон и многие другие хитрые штуки – фланговые кинжальные удары, отвлекающие маневры, смертоносные на близкой дистанции финты. И уж точно он не оставил бы смятенному и истекающему кровью противнику такую удобную дорогу к бегству!

Гримберт вдруг ощутил, как желчь со всего тела кристаллизуется в теле маленькими шрапнельными пулями с бритвенно острыми гранями. Воздух в бронекапсуле «Убийцы», заботливо отфильтрованный и лишенный ядовитых примесей, показался ему удушливым ядовитым газом.

Ворота из смертоносной ловушки.

Широко распахнутые и стоящие на самом видном месте, не прикрытые ни завалами, ни артиллерией. Точно нарочно ждущие того, что очертя голову бросится прочь из огневого мешка, забыв про осторожность.

Да нет, нелепо. Еретики ни черта не смыслят в тактике, всем известно.

Или…

Гримберт вдруг ощутил, как ровно шагающий «Убийца» споткнулся о невидимую преграду, мгновенно теряя ход. Снежный покров перед ним, кажущийся в сумерках свинцовой крупой, стремительно таял, обнажая огромный угольно-темный провал прямо по курсу.

Волчья яма. Древнее охотничье изобретение, бесхитростное, но, как и все бесхитростные вещи, чертовски эффективное. Провал, распахнувшийся перед его лицом с тонким треском рвущихся камуфляжных сетей, был столь черным, что казался бездонным и, заглянув в него, душа Гримберта вдруг смерзлась в грязную, царапающую изнутри плоть, льдышку.

Экстренный тормоз не поможет. Он понял это мгновенно и безотчетно. Не требовалось вспоминать ходовые показатели «Убийцы» и рассчитывать тормозной путь для бронированной туши весом в сотню квинталов, движущейся со скоростью восемь полных туазов в секунду. Времени на торможение не оставалось. Даже на проклятье - и то не оставалось. Поэтому Гримберт потратил ту половину секунды, что была в его распоряжении, на молитву. Короткую и судорожную, как пучок закодированных цифр в импульсе радиопередачи.

Господи, прости самого никчемного и безмозглого из своих рабов!..

Как известно, Господь Бог денно и нощно взирает на грешную землю из своих небесных чертогов, карая грешников и даруя милость свою праведникам. Но, должно быть, правы те, кто утверждает, будто глаз Господний, как и всякий оптический прибор, не всегда в силах разобрать происходящее далеко внизу, иногда крохотное облачко или пороховой дым могут застить ему поле зрения, отчего в мире и происходит несправедливость.

Скорее всего, взгляду Господа было чертовски тяжело разобрать, что творится под пологом трижды проклятого Сальбертранского леса. Именно поэтому отчаянной молитве Гримберта не суждено было достигнуть адресата.

Тьма поглотила его беззвучно.

[1] Сольдо равен 12 денье.

[2] Электрум – сплав золота и серебра.

[3] Серпантина - ( от англ. serpentine — «змеевидный») – артиллерийское орудие калибром до 150мм, водруженное на колеса или лафет.

[4] Кулеврина – легкое артиллерийское орудие, как ручное, так и полевое, калибром до 22 мм.

Оглавление

***

***

***