Сахарный тростник [Егор Сергеевич Фаизов] (fb2) читать онлайн

Егор Фаизов Сахарный тростник

Мой отец однажды сказал мне: «Ты должен отправиться в прошлое и найти одну девушку».

Он Дирижер. Делает музыку жизни и смерти. Что это за музыка? Потом. Уважение мое к нему велико, так я воспитан.

Сын мой, – сказал мне он, – ты оправишься в прошлое. Не беспокойся, не к динозаврам. На пару лет назад. Мне нужна одна девушка.

Отец был явно не в себе, когда сообщал мне эту новость. Из путаного рассказа о внешности девушки и ее семье я понял лишь одно – мне надо ее найти. И убить.

Или не убивать. Но что-то сделать с ней нужно. Нечто кардинальное, похожее на смерть, способное перевернуть картину мира и жизнь в целом. Тогда я не понял смысла его слов, и жалею, что не переспросил.

Но буквально через пару дней меня посадили в машину люди отца и увезли куда-то очень далеко, за пределы города, и как мне показалось, за пределы страны. Меня высадили посреди заросшего травой поля и сказали идти к маленькому бункеру, похожему на ДОТ. В бункере меня посадили в массивную камеру. Временной тоннель.

– Но что от меня требуется?

– Ох, ничего сложного, – ответил мне человек в халате и маске, – ваш отец поручил вам найти (он вложил в мои руки большой бумажный пакет) эту девушку. Все инструкции в документах.

Я расслабился в своей капсуле, закрыл глаза и прыгнул во времени.

Ну, нет. Все это странно. Зачем ее убивать? Увидев ее фото, я понял, что совсем не хочу ей вредить. Наоборот, мне захотелось как можно быстрее с ней подружиться. Если она как-то и угрожала моему отцу или его делу, или его счастью, я решил, что устраню эту угрозу ненасильственным способом.

Кира Фраукт. Обычная девушка из бедной семьи. 17 лет. Черные волосы. Наблюдалась у психотерапевта. Проблемы в школе, проблемы в семье.

Люцио, город, в котором я оказался, находился у подножия горы, на склонах которой раскинулась маленькая деревня – Мария – где и жила моя девочка. В деревне школы не было, поэтому каждый день дети ходили по узкой горной тропе в Люцио.

Убивать ее не надо было. В документах, рядом с досье девушки и моим подделанным паспортом был небольшой белый конверт – его стоило передать Кире. Все просто. Это был небольшой укол. Неужели я гожусь только для передачи писем во времени?

«Твой старший брат был гордостью семьи». Вот что можно было подумать в этом случае. Но я один-единственный эгоистичный ребенок в семье.

Было бы куда интересней защитить девушку от неизвестной опасности или переманить ее на сторону отца. Нужно передать письмо.

Я поселился в небольшом отеле на краю города. Девушка в регистратуре спросила меня:

– Ваше имя?

– Томас Браун.

Такое простецкое имя мне выбрал отец.

Кира училась в 10 классе, на специализированном курсе. Она трудный ребенок. На деньги из конверта я купил себе еды быстрого приготовления и отобедал в номере отеля. После чего я пошел в школу, где подал документы на обучение. Это оказалось очень легко.

– Ох, так ты сирота. Бедное дитя. Мы можем поселить тебя в общежитии для лесорубов. Есть где жить? Отлично. Да, вот здесь распишись.

Директриса была слегка нервная. Глаз дергался. В библиотеке я получил учебники, их было немного. «Основы математического подсчета» и «Культура речи». Две потрепанные книги, изрисованные школьниками.

Под «школой» я имею в виду «интернат» для сложных детей.

Странно, я обыскал пакет с документами, но не нашел ничего, что возвратило бы меня обратно. Я не знал, как вернуться обратно во времени. Неужели мне придется ждать два года? Странный это был городок. Время превратилось в пыль, и пыль эта легла на дорогу, застряла в воздухе, осела на крышах. Я дышал этой пылью и все больше походил на жителей города – этих плохо прорисованных второстепенных персонажей аниме-сериала. Я мелькал где-то на втором плане, был массовкой, терялся за кулисами мира. Блеклый. Пыльный.

Когда я пошел в школу, был разгар лета и середина учебного года. Уставшие от жары и учебы дети Марии плелись по узкой горной тропе. В школе были старые классы, парты, коридоры, доски пола изгнили, с неба падала штукатурка. Я увидел ее на перемене.

Она выделялась из класса. Она была крупнее и взрослее одноклассников. Тень тяжелой жизни уже легла на ее лицо, появились круги под глазами. Я помню ее взгляд – тяжелый, дерзкий и очаровательный. Она громко говорила и сухо смеялась. Ладони ее, локти, колени, походка, брови – все было пропитано чем-то мальчишеским, грубым, нескладным.

Она та еще грубиянка. Я попробовал познакомиться с ней, пока она была одна:

– Привет, я новенький в вашей школе.

– Мне плевать.

На перемене, где все пошли в столовую, я сел за стол напротив нее, укрылся за спинами парней и украдкой наблюдал, отпивая холодный чай.

Я понял, что передать ей письмо будет непросто.

После занятий все отправились домой. Кира шла впереди, одинокая, гордая, размахивая руками. Я шел сзади, сверля исподтишка ее взглядом, до тех пор, пока она не обернулась и не посмотрела на меня сердито. Потом я шел, разглядывая землю. Направиться вслед за ней в Марию я не осмелился – и она продолжила свой путь по крутой тропинке.

Когда я ужинал тем же фастфудом, что и днем, свет отключили (это случается часто). Я лег спать.

В Люцио есть старый заброшенный аэропорт. Он маленький. В сторону солнца от аэропорта разрослись гигантские поля дикой травы. Желтой, и до горизонта. В лучах заката смотрится отлично.

Я частенько бродил там в одиночестве. Ходил по потрескавшемуся асфальту взлетной полосы. Один раз я видел там девочку – маленькую такую, лет пять. В красного оттенка платье (не разбираюсь в оттенках), с черными волосами. В ее сердитых глазах я узнавал Киру.

– Что ты здесь делаешь? Где твои родители?– я всегда старался быть дружелюбным.

Девочка промолчала, другого я не ожидал. Все дети здесь сердитые, а все взрослые печальные. Я тут сильно выделялся.

«Откуда этот парнишка?»

«Он живет один?»

«Он, наверное, наркоман».

«Он странный».

Потратив последние деньги в магазине на сигареты (старая продавщица) я пошел в школу. Пыль забивала глаза. Душный утренний воздух. Перед входом я увидел Киру и ее подругу Марию, которая жила в Люцио. Мария помахала мне, впрочем, без энтузиазма.

– Кира, это же тот странный мальчик, что бродит за тобой, – насмешливо произнесла Мария.

Взгляд Киры смягчился за последнее время. Теперь она смотрела на меня так же, как смотрят на прохожих. Ну, я хотя бы не был ненавидим ею.

Сколько всего пришлось пережить за последнее время. Поначалу, как тень или подлый сталкер, я следил за бедной девушкой. Ходил по пятам. Я думал, что моя маскировка безупречна. Но вскоре все в школе стали замечать эти игры между нами. То есть, мои игры неудачника. Какие-то парни сказали мне:

– Кира не любит стеснительных парней.

– Ты хорошо подумал, прежде чем ходить за ней?

– Она может тебя избить.

Парни говорили это со смехом, доброжелательно. Я проникся к ним уважением, потому что до этого со мной никто не разговаривал.

После этого меня поймала на улице Мария. Она потешалась надо мной, постоянно смеялась. Есть такие люди, которые своим смехом могут вогнать в краску. «Только не обижай ее», – еще одна улыбка. А потом серьезно:

– Кире не нужны такие скромные.

Все это уязвляло мою гордость. Маленькую слабую гордость. Я обижался, как ребенок. Сердился. Иногда пропускал занятия, чтобы показать, какой я независимый и взрослый. Игнорировал Киру и Марию. А они только смеялись надо мной.

Потом случилось это. На перемене ко мне подошел один из парней «Стаи Киры», как я их называл. Моисей.

– Не хочешь прогуляться с нами? – спросил он.

Я разнервничался, руки задрожали. Но выдавил из себя, весь красный, стараясь выглядеть уверенным: «Да, хорошо. Во сколько?».

Моисей улыбнулся уродливыми зубами. «Ты же живешь в отеле? Мы зайдем за тобой. Никуда не уходи».

Он ушел. Я почувствовал сильное облегчение. И в груди стало тепло. Я был счастлив. Я думал – какие же хорошие они ребята, какие же веселые, такие добрые. Ей богу, я хотел плакать от радости.

Конечно, это был секундный шок. Я не был таким глупым, чтобы доверять им. С прищуром я смотрел в их сторону. Лицемерно улыбался, готовый к удару. Вечером за мной действительно зашли. Мария. Моисей. Марта. Марк. Мирон. Я небрежно и как-бы невзначай спросил: «А где Кира?».

Все сразу заулыбались. Все они держали меня за влюбленного дурачка. Ответила Марта, новая девочка, которую я не знал.

– Кира помогает матери стирать белье. Она выйдет позже.

Марта протянула мне маленькую твердую ладонь. Я пожал ее бережно, не знаю зачем. Потом мы отправились гулять по улицам Люцио. Начались стандартные вопросы со стороны парней: откуда я, где учился, была ли девушка и т.д. Сначала я чувствовал дикое смущение – из-за Киры тоже – но потом повеселел. С ними было просто общаться. Не то, что в моем городе.

Они были простые деревенские ребята, добрые и веселые.

Начало смеркаться, закат касался наших голов. Я стал переживать, что не увижу Киру. Марк и Мирон были братья, очень похожие внешне. Оба высокие, широкоплечие, громко и много говорили. Марта была маленького роста, крепкая, складная. Она хорошо бегала на физкультуре. Марта любила косметику, что ей было не к лицу.

В Люцио, как и в Марии, дети не звонят друг другу. Они ищут друг друга. Мы пошли до Киры, и чем ближе мы были, тем сильнее колотилось мое сердце.

Мария – это просто одна улица в горах и раскиданные маленькие дома по ней. Марк посвистел, когда мы подошли к высокой ограде. Я волновался, смотрел по сторонам, незаметно вбирал в себя воздух, пытаясь снять эту позорную краску с лица.

– Сейчас я выйду, – высунулось в калитку личико Киры буквально на секунду. Я пропустил этот момент. Через несколько минут она вышла.

Хватит ли у меня слов, чтобы описать ее? Мне не хватит краски всего мира, чтобы ее нарисовать. Первая любовь – это всегда прекрасно, чисто, невинно. Тот, кого ты любишь в юности, кажется тебе…нет, не красивым. Любимым. Ну, разве нужны слова, когда ты любишь? Все, что ты можешь, только смотреть на человека, глупо, со всем сердцем. И в груди и тебя тепло, ты теряешь время. Любовь – это то, что доступно лишь в школьную пору. У каждого свое. Я любил ее запах, любил ее волосы, любил ее мальчишеские локти, брови, крепкую фигуру, широкие плечи. Голос ее – музыка моего сердца. Сейчас я не помню той прекрасной мелодии, что заставляла мое сердце сжиматься. Она говорила – я впадал в гипноз, перестал понимать, где я. Что такое любовь? Не знаю. Но это прекрасно.

Да, я безнадежно влюбился. Почему безнадежно? Кира не посмотрела на меня. Не сказала «привет». Не взглянула. Да, сегодня она была необычайно веселой. Много шутила и много смеялась. Но не над моими шутками. Не шла рядом со мной. Кира говорила с Марией, говорила с Мартой, шутила с Марком, смеялась с Моисеем. А я шел позади них, пожираемый эмоциями.

Было очень обидно. В горле стоял комок. Было сильное желание уйти от них. Хотелось сделать что-нибудь. Разбить руку, чтобы текла кровь. Прыгнуть под машину. Я хотел, чтобы на нас напали, но убили только меня. И тогда, когда я бы истекал кровью, умирающий, на меня обратили внимание. Кира бы обратила на меня внимание. Вот чего я хотел.

Воистину, влюбленный человек – глупый человек. Мы проходили мимо двух мужчин, сидящих на лавке и пьющих пиво. Я моментально понял, как заглушить боль в груди. Стало заметно темнеть. Я был в ужасном настроении. Ребята стали расходиться. Марк и Моисей ушли. Потом ушла Марта. Мария сказала мне:

– Пока, Томас, хорошо погуляли. Увидимся.

Они не были рады моей компании. Я знал это. Все потому, что молчал, как дурак все время. Начался ветер, и я был рад этому ветру. Расстегнувшись, я шел по одиноким улицам. Ветер охлаждал горящую грудь и иссушал слезы. Я зашел в магазин и взял портвейн в долг.

По темным улицам вышел из Люцио и пошел к дороге, ведущей в Марию. На обочине лежало бревно. Я сел на него и стал пить.

Через полбутылки начался дождь. Где-то включили фонарь. Я слезно смотрел в сторону Марии. Какие чувства меня одолевали? Трудно сказать. Я хотел пойти в Кире. Хотел признаться в любви. Хотел сжечь ее дом. Хотел поцеловать ее.

Еще через какое-то время, пьяный окончательно, мокрый, я пошел в Люцио. Я тщетно пытался заставить ноги идти в Марию. Я разрыдался и упал в грязь, но поняв пьяным мозгом, что эту стыдную картину могут увидеть, я встал, и, злобно сверля взглядом пространство, громко топая, я пошел в Люцио.

Не помню, сколько я бродил в темноте, но случайно наткнулся на какого-то мужчину. Он стоял под козырьком дома и курил. Я встал рядом, тяжело дыша. Попросил сигарету. Пока он ее доставал, я его ударил. У нас завязалась драка, мы валялись в пыли и яростно друг друга избивали. Он победил. Назвал ублюдком и зашел в дом. Я поплелся домой, счастливый.

Деньги кончились. Я начал подрабатывать. Почтальоном. Утром надо было идти на почту, брать газеты и разносить их. Иногда были посылки. Небольшие коробки. Конверты. Свертки. Один раз даже велосипед пришлось катить. С Люцио проблем нет. Но таскаться в Марию проблемно. Пять человек там ждут ежедневные выпуски газет. По дороге я открываю газеты и каждый раз удостоверяюсь, что все это полная чушь. Я не любил ходить в Марию, потому что ходить приходилось очень далеко. Я очень уставал, потому что с рождения слабый. И да, мне было мучительно тяжело проходить мимо дома Киры. Было желание пройти медленно, чтобы увидеть ее, и было желание пройти быстро, чтобы не видеть ее. Она частенько выходила во двор. Забор был высокий, но ее макушку я видел. Я страшно боялся и страшно радовался, когда замечал ее.

На следующий день я пришел в школу. Решил похвастаться синяками и шрамами. Думал, что Кира заметит меня.

Какой же глупый я был.

Мария хохотнула, когда увидела меня. «И зачем ты подрался?». Парни молчали, но по молчанию я понял, что думаю они о том же. Все насмешливо улыбались. Этой глупой выходкой я подорвал и без того малое уважение к себе. Выскочка. Драчун. Идиот. Я знал, как отреагирует Кира, был готов к удару, но все равно ее презрительный взгляд уничтожил меня. Я все больше отдалялся от нее.

Один раз, когда я гулял возле заброшенного аэропорта, я увидел девочку. Ну, в красном платье, помните? С прошлой встречи ничего не изменилось, девочка сторонилась меня. Я стоял на одном конце взлетной полосы, она на другом. Так мы ходили туда-сюда, каждый сам с собой. Я уже собирался уйти, как девочка сказала:

– У нас не любят тех, кто живет в отеле. Стиляги в кожаных куртках. Утром спите, а ночью гуляете. Ребята презирают тебя. Ты чужак. Все слухи только о тебе. Не надоело еще Доширак заваривать?

Я изумился. Голосу. Он был взрослый. Слишком взрослый для такой малютки.

– Тебе бы стать квартирантом. Смотри, друзей заведешь. Люди, живущие в отеле – призраки. Их не видят.

Вот так вот.

«Кто такие Дирижеры? Нет, не те, кто делает обычную бесцветную музыку. Настоящий дирижер может раскрасить мелодию, съесть ноты и блевануть симфонией, от которой едет крыша, от которой хочется петь и умирать, танцевать на стекле, в потоке любви, счастья, оргазма, слиться в тотальной оргии цвета, света и звуков. Вот кто такие Дирижеры. В народе этих умельцев зовут Сублиматы. Это закрытая секта, культ, проповедующий смерть и жизнь. Слышали ли вы музыку богов?».

Это было написано в одном из учебников ровным почерком, шариковой ручкой. «Культура речи».

Мой отец Сублимат. Сочиняет музыку смерти. Потом через знакомых отправляет аудио в сеть. Что бы вы понимали, значение Сублиматов в обществе такое же, как и у мафии. Они на короткой ноге со всеми преступными организациями, в списках террористов мира они на первых местах.

Когда человек слушает музыку смерти, он ощущает почти физически потребность в причинении вреда другим. Такой человек идет убивать других. А если их нет, то убивает себя. Сублиматы – это террористы. Лишь приняв огромное количество психотропов, можно избежать чудовищного эффекта музыки. Один раз я слушал это под ЛСД. Это ужасно.

Мне надоело быть отшельником с горы (нет, не с той, на которой живет Кира). Я подал объявление и уже через пару часов один мужчина согласился принять меня. Карл Юзеф. Он пришел ко мне в отель, весь потный и грязный, в майке, загорелый. Карл сказал, чтобы я немедленно собрал все вещи и направился к нему, пока не кончился его перерыв на работе. Работает он лесорубом. Вещей было немного, поэтому мы быстро пошли домой к Карлу.

Он определил для меня место на маленькой веранде, постоянно солнечной. «У нас здесь тепло, не замерзнешь». В словах, движениях этот мужчина был резкий, быстрый, импульсивный. Как только я положил вещи прямо на пол, он сказал, что я за старшего и убежал на работу. Так я познакомился с Карлом Юзефом.

Домик у него был маленький, однокомнатный, где находилась и спальня, и гостиная, и кухня. Ни столов, ни стульев не было, лишь один матрас. Во дворе стояла ванна, в которой он, видимо, мылся. Еще что примечательно – забора у дома не было, а единственная входная дверь была сдвижной и не закрывалась. Вот так жил этот человек.

Моя любовь! Кира! Свет моих очей! Любовь – это странное чувство. Ты чувствуешь неописуемый подъем, ощущаешь небывалую энергию тела и души. Но вместе с тем это ест твою душу. Травит. Разлагает.

Любовь моя! Сколько бессонных ночей я провел, думая о тебе. Я пристрастился к диалогам, к нашим с тобой диалогам, которые никогда не произойдут. Как любил я мысленно ласкать тебя, ходить под руку, наливать чай по утрам, слушать тебя, твой голос, мой любимый голос. В голове своей я облюбовал каждый дюйм твоего тела, сказал все, что хотел сказать. Подарил все, что хотел подарить. Я миллион раз защищал тебя, и миллион раз ты была мне благодарна. Кира! Благодарю за то время, что я думал о тебе. Спасибо, что являлась ко мне во сне. Образ твой – он и сейчас рядом. Не забыть мне твоего запаха волос, не забыть твоего взгляда любимых глаз.

Прости меня. Прости меня, любимая.

Я эгоист.

Мысленно я распылил всю свою любовь на образ твой, истратил силы на ухаживания за призраком. И ласкал я не тебя, а себя.

Извини, но я полностью сгорел.

Я продолжать жить в этом городке и определенно точно чувствовал свое единение, слияние с ним. Все было родным, приятным сердцу. Словно я жил тут очень давно, но уехал в другое место, чтобы когда-нибудь вернуться. После переезда отношение с жителями улучшились. Меня больше не сверлили взглядами, за спиной не шептались. Еще одно – моя старая одежда истерлась и Карл дал мне свою, рабочий комбинезон; теперь я сливался с жителями Люцио, ничем не отличался. Встал как элемент мозаики. Помню, в это хорошее теплое время мне было очень хорошо.

«Блудный сын вернулся», – сказала мне одна старушка.

Но что же этот прекрасный цветок, моя Кира? Ничего не менялось. Она ходила такая же хмурая и неразговорчивая, как туча. Изредка стреляла в меня взглядом темных глаз. В этом плане она разочаровывала меня. Она не менялась. Во мне бушевала буря, каждый раз, когда я думал о ней. Я считал, что переживания и стресс толкают человека к развитию. Она же была неподвижна. Застыла во времени.

Мне все это надоело.

И я решил поехать к отцу. Вернуться в родной город, где я прожил всю жизнь. Я сказал Карлу, что уезжаю. Он молча кивнул, явно пропуская мои слова мимо ушей.

Поезд, мокрый перрон, капли на окне, месиво пролетающего мимо леса, тяжелые мысли – рассказывать мало. Я приехал в родной город Кокарда очень быстро. Собрался быстро, ушел на перрон. Быстро вышел из вагона и быстро пошел домой. Мы жили с отцом в многоэтажке, на последних этажах, совсем одни. На цокольном этаже я подошел к консьержке. Улыбнулся.

– Скажите, Рувельд Анде из 1489 квартиры дома?

Удивленный взгляд.

– Кто-кто?

– Рувельд Анде.

Консьержка полезла под стол, достала книги, бумажки. Стала что-то искать.

– Извините, такой у нас не проживает.

– Это проспект Маргиналов дом 45? – назвал я адрес.

– Да, – был ответ.

Она удивленно смотрела на меня. Встала, подошла к телефону на стене. Что-то сказала в трубку. Подошла к окошку.

– Человек, что проживал в этой квартире, умер.

Я услышал звук открывающихся дверей скоростного лифта. Где-то мигнула лампочка.

Я стоял на старом кладбище возле могилы. На надгробье имя и фотография моего отца. Что все это значит? Рядом, через несколько могил и ограждений я заметил девушку в черном. Она ставила цветы. Где я? Что произошло? Девушка прошла мимо. Это была Кира. Она встала рядом со мной.

Волосы у нее были как-то необычно сложены, красиво. Она была в черном траурном платье. В руках небольшая шкатулка. Она встала рядом со мной и молча смотрела на надгробие.

– Твой отец?

– Да.

Я был удивлен всей абсурдности ситуации. И выбивали из толку не цветы Киры, не ее белая кожа и даже не надгробие отца. Рядом с его могилой была другая. И надгробие в том же стиле.

А на нем мое фото и мое имя.

Кевин Анде. Кира была необычайно строга и спокойна, как статуя в своем изящном черном платье. Руки, держащие маленькую шкатулку, были в черных бархатных перчатках.

Конечно, это была не она. Просто очень похожая на нее девушка. Фаина. Фамилии я не спросил, да и не было желания. Хоть и вся в черном, Фаина была очень словоохотливая. Она смешила меня всю дорогу в поезде до Люцио. У нее были ровные белые зубы, которые мне понравились. Она хорошо, звучно смеялась. Два часа поездки пролетели минутой. Я сошел, а она поехала дальше. Когда спрыгнул на перрон, была уже ночь. Люцио, этот маленький городишко, в темное время суток погружался в беззвучную тьму. Не было слышно ни голосов, ни звуков машин. Ничего. Луна освещала землю. Я шел по темным улицам без единой мысли в голове.

Подошел к своему дому. Карл, скорее всего, уже спал. Я тихонько бросил рюкзак на пол веранды. Стал раздеваться. Ночь была теплая. Из дома вышел Карл.

– О, ты приехал. Как съездил?

Я расплакался. Слезы ручьем полились из глаз. Я невнятно стал говорить Карлу, заикаясь, задыхаясь. Не помню, что именно. Но речь шла о Кире. Я плакался ему о своей несчастной любви. Наверное, это длилось долго, или пару секунд, я уже и не помню.

Но Карл положил мне тяжелую руку на плечо:

– На самом деле ты ей нравишься. Тебе нужно поговорить с ней. А теперь ложись спать.

И я лег. И уснул сном младенца, уставший с дороги. И снились мне зеленые пятна совместно с белыми линиями.

Я уже и не помнил тех серых дней, когда жил в отеле. Жизнь стала как-то прозрачней, чище. Люди на улице спокойно смотрели на меня, кто-то даже здоровался. Дети, играющие на улице, не убегали при моем приближении. Это было здорово.

Но клеймо, поставленное раскаленным железом, никогда не сотрется с тела. Никогда полностью не уйдет.

Девочка, которая приходила на аэродром, перестала там появляться. Если честно, я приходил туда только ради нее, поэтому я тоже забросил свои прогулки. После драки ребята постепенно отдалялись от меня, холодели. Это было не удивительно. Кира перестала ходить в школу. Я спросил Марию, почему. Она ответила сердито, будто я спросил что-то аморальное:

– А тебе какое дело?

Больше я к ней не подходил.

Черт подери, мужик я или как? Если сказано отнести письмо, так я сделаю. Я смогу. Ничто не помешает мне, сердце словно камень, холодный взгляд, резкая поступь. Да, сегодня вечером я отдам этой Кире (ха, пфф) это несчастное письмо. Что это для меня значит? Абсолютно ничего. Эта дрянная девчонка больше не интересует меня. Мне безразлично.

Пусть тоже испытает боль. Пусть знает, что в гневе я страшен. Чтобы запал не пропал до вечера, я травлю себя подобными мыслями, сам себя подстегиваю кнутом. Вечером, приятным и теплом, оранжевым небом и темной землей, (да, твои зеленые глаза, мой дьявол) я двинулся в Марию. Поднявшись в гору, я понял, что уже темно.

Я решил не дробить и прямиком зайти к ней. Я железной рукой подвину ее мамашу в сторону, передам письмо, и как почтальон, разносящий судьбоносные письма (да, Икигами), я уйду, не обернувшись. Вот какой я.

В ограде никого не было. Казалось, что и дома у Киры никого не было. Но все же я зашел. В доме было темно. В одной из комнат послышались шаги. Вышла Кира. И лицо у нее было странное, не такое как обычно. Конечно, я сразу сконфузился, занервничал. Стал лихорадочно искать письмо. Ругался про себя. И Кира выдохнула облегченно, как будто сто лет ждала меня:

– Наконец-то ты пришел.

И обняла меня, крепко. И невесть как подняла в воздух. И протащила в дальнюю комнату, со старыми деревянными полами, в прохладную комнату с побеленными стенами. Бросила на кровать. Я пытался подняться, хотел возразить. Но милая Кира навалилась сверху, схватила руки и стала лихорадочно целовать. В лоб, в нос, в щеки, в губы.

Окончательно раздавленный, уничтоженный, опозоренный, я лежал и тихонько плакал, слабо сопротивлялся, а она целовала меня, целовала. Именно тогда я понял, что настоящее счастье приносит настоящую боль. Я думал, что вдоволь настрадался от этой девчонки. Но все, что было до этого – лишь прелюдия. Настоящую горечь, печаль я познал тогда на кровати в комнате Киры, в темной прохладной комнате с белыми стенами. Полупьяная, в бреду, она шептала мне такие слова, он которых ноги немели. Шептала страстно, горячо. Говорила, что скучала.

Что-то щелкнуло в голове. Я мягко отстранил ее. Сказал, что по делу. Впрочем, она не обиделась. Не разозлилась, что я прервал ее поток чувств. Я достал письмо и отдал ей. Так как в комнате было темно, она вышла, а я остался сидеть один, как истукан. Долго я ждал ее. Томительно тянулось время, тянулось, давило на грудь, на голову. Кира, Кира. Сколько еще страданий мне предстоит вытерпеть. Когда я думаю о ней, это делает меня печальным. Любовь к ней не доставляет мне удовольствия. Но все же не могу перестать думать о ней, не могу перестать портить свою жизнь. Я пью яд каждый день, каждый день я верю в лживые надежды, и каждый день я говорю себе, что это в последний раз.

Кира зашла в комнату. И само время треснуло. Весь мир лопнул в моей голове. Я моментально заметил эту перемену в ней, эту ужасную перемену, этот кошмар наяву. А я подозревал, что письмо хорошего не принесет. Знал, что его надо выкинуть к чертям.

Сначала я посмотрел в ее глаза, в которых…не было ничего хорошего. Потом скользнул взгляд по телу, локтям, бедрам, ногам, когда-то обожаемым. За секунду я стал ненавидеть ее. За один только взгляд, за одно только чувство в них, одну эмоцию. Кира дышала ненавистью. Нет, не было гнева. Было что-то холодное, липкое, зловонное. Какая-то невиданная форма презрения. И понял я, что опять остался один. Она бросила письмо на пол и посмотрела на меня свысока.

– Ты идиот?

Я не знал, что в том письме, потому что не открывал его.

– Если не хватает смелости сказать мне что-то в лицо…Черт, да кем ты себя возомнил, неудачник?

Я встал, она подошла ко мне и оглушительно ударила по лицу. То была не обычная пощечина, а удар кулаком, правда неумелый, вскользь, но все равно было больно.

Она сердилась. А я хотел уйти, но боялся Киры, боялся отодвинуть ее, боялся уйти. Она расхохоталась, и сказала, чтобы я проваливал. Сказала, что, если я еще раз подойду к дому, она натравит собак. Если еще раз увидит, плюнет в лицо. И я ушел, проглотив все это. И не было во мне ни ярости, ни обиды, ни слез, ни печали. Только бесконечное желание лечь спать.

Дома у Карла.

Мы лежали на полу в единственной комнате этого домика и смотрели на черное звездное небо через дыру в потолке. Карл хотел отремонтировать крышу, но не удержался и проломил ее. Крыша была соломенная, легкая. Звезды в ночном небе создают какой-то затягивающий эффект, как легкая зыбь отражения в колодце или мелькание тысячи мотыльков в ночном снежном лесу, при луне, на пике метели, в клубах…

О чем это я?

Мы лежали на полу самой черной ночью и смотрели на звезды, рассыпанные по бездонной, липкой нефти космоса. Карл сказал:

– Знаешь, я хотел стать инженером в детстве. Я не знал, что они как-то делятся. Я думал, это один человек, очень умный, в очках и клетчатой рубашке. И этот гений сидит в своем кабинете на последнем этаже самого высокого здания, там, ближе к свободному полету эфирной мысли космоса и самого бытия, окрыляющий опьяняющий полет мысли, и вот этот господь бог в человеческой плоти стоит над всем миром и строит его одной лишь силой мысли. Понимаешь, о чем я? Вот, кем я представлял инженера. Я раньше много читал. Строил модели, покупал журналы, ну как у всех, да? Ходил на кружки и тому подобное. Думал, что подобная ерунда сможет раскрыть потенциал человека. Потом мама заболела. Сильно. Так сильно, что не могла двигаться. И я пошел работать. Строил дома, рубил деревья, тушил пожары, мостил дороги, охотился на тигров. Деньги все маме отдавал.

Думал, что эти бумажки заменят минуты жизни, дадут еще один чистый глоток воздуха. Она давно умерла. А я все работаю. И трачу на себя минимум, ты мог заметить. И у меня уже гребаная гора этих бумажек, я мог бы подтираться ими несколько жизней. И я не знаю, что делать с этой горой. Это же хлам, да? Но мне трудно с ними расстаться. У каждого должно быть дело в этом мире. Кто-то работает, а кто-то снимается в порно. Ты понимаешь? Мы как частички огромной мозаики. Никто не бесполезен, каждому найдется место. Ты же приехал, чтобы убить ее, да? Так чего ты ждешь?

Последние его слова не сразу дошли до меня, а когда я удивленно и глупо переспросил, он рассмеялся:

– Это шутка такая. Смешно же, да?

Да, Карл, это очень смешно. Настолько смешно, что перестает быть шуткой.

…твердые, пластиковые губы тронули мою щеку; стеклянные неживые глаза посмотрели в самую душу; и она спросила: «Ты хочешь меня?» …

Кира гладила вещи. Свои и мамины. Документы лежали на столике в прихожей. Кира вздохнула. В дверь постучали. Кира подумала: «Неужели опять этот глупый Кевин?» и открыла дверь. На пороге стоял Вольф. Хорошо пахнущий, гладко выбритый, подстриженный, прилично одетый. Дерзкий, уверенный взгляд. Светлые волосы и черные брови. Все, как и всегда. Но больше Кира не думает о Вольфе. Теперь она могла без стеснения говорить с ним. Она произнесла:

– Какие люди! Зачем пожаловал?

Вольф ухмыльнулся.

– Как и всегда. Соскучился по тебе.

«Вот бы этот дурак видел нас. Ревновал бы как сумасшедший», – язвительно подумала Кира.

Вольф прошел в дом. Отказался от чая. Он честно хороший. Я сама его выращивала. Спасибо, я напился его в вагоне ресторане. Вольф умел в любой ситуации вести себя как джентльмен. Всегда знал, что сказать, умел сострить, умел поддержать разговор. В речи со всеми он был вежлив, говорил спокойно и красноречиво. Пусть он был образцовым молодым человеком, «аристократом», Кира знала, какой он мстительный и как он может ругаться.

– А где мама?

– На работе, – Вольф пытался понять, какая эмоция изобразилась на лице Киры во время этого ответа, но не смог даже с его наметанным на мелочи глазом.

– Она работает там же?

– Там же, – сказала Кира.

Вольф кинул взгляд на документы, лежавшие на столике в прихожей.

– Больше проблем с этим не было? – он указал на документы.

– Нет, не было. Да, кстати, спасибо тебе.

– Я всегда рад помочь вашей семье.

Разговор походил на странный и загадочный допрос, это рассмешило Вольфа. Он никогда не спешил начинать серьезные темы. Пустословить он мог часами. Только он хотел спросить кое-что Киру, как она опередила его:

– А что это за значок на пиджаке, – и ткнула пальцем.

– За заслуги перед государством, – Вольф улыбнулся.

– Точно, у вас же не разглашают секреты.

Оба рассмеялись. Разговор действительно выглядел странно.

Отсмеявшись, Вольф моментально надел маску серьезного государственного служащего. Людям его профессии были жизненно необходимы подобные трюки смены личностей.

– Скажи мне, дорогая Кира, как поживает Кевин Анде, он же Томас Браун?

«Он уже все знает», – подумала Кира.

– Я не знаю. Мы с ним не общаемся.

Она уже не сердилась на него за то оскорбительное письмо. Все же Кевин – маленький мальчик. Дети делают ошибки. Кира вспомнила, как однажды он сказал ей свое имя, этот «Томас». Несчастный почтальон. Но Кира знала, что ни мужчин, ни мальчиков нельзя баловать жалостью и вниманием. Ведь все они всего лишь дети. Слабые и капризные.

Примерно минуту Кира и Вольф сверлили друг друга взглядами. А потом Вольф рассмеялся и сказал:

– Ну не знаешь, так не знаешь. Что же еще тут поделаешь?

– Ничего.

Вольф встал, поблагодарил за гостеприимство.

– Я здесь на несколько дней. Есть пара дел с вашим Кевином. Может, приду еще.

– Будем ждать, – сказала Кира без улыбки, задумчиво.

Мария ушла из школы. Марк передал, что она переезжает в какой-то «оккупированный» военный город, в школу для девочек. Это звучало удручающе, поэтому я старался не думать об этом. Дело шло к осени; вечером уже не было оранжевого неба и ласкового ветра. Все больше затягивало серым, воздух становился свинцовым. Шли дожди. Карл все время пропадал на работе, а я уволился со своей, поэтому постоянно сидел дома один, в пустой комнате с протекающей крышей. И не знал, куда деться. Я очень скучал. Часами я лежал на бетонном полу и смотрел в потолок. И ненавидел себя.

И тогда я стал думать об убийствах. В основном я представлял смерть Киры. Да, это был хлеб моего разума того времени. Ничего мне не приносило удовольствия большего, чем представлять мучительно долгую агонию смерти этой дрянной девчонки. Я убивал ее у нас дома. Топил в ванной во дворе. Переезжал на машине. Скидывал с крыши небоскребов родного города. Нередко бросался вслед ей. Совсем недавно я любил ее мысленно во всех формах и позах. Теперь же мое счастье составляли только ее страдания.

Помимо Киры я представлял и других ребят. Марию, Марка, Мирона. Причиняя им боль мысленно, я утолял свою собственную боль. Их кровь была бальзамом моего сердца, а крики – песней. Я ненавидел каждого в этом дрянном городке.

Не знаю, почему сахарный тростник. Возможно, эта трава не была им. Я стал часто путаться. В словах и мыслях. Все казалось нереальным. Правда, ну как я мог путешествовать во времени? Бред.

Последнее время я только и делал, что приходил в это заросшее поле, падал на землю и лежал. Или тихонько плакал. Или смотрел в небо. Что сейчас? Осень? Зима? Я не знаю. Я вдыхал запах травы (или тростника). Мне хотелось убить Киру именно здесь. Не знаю почему, но это место мне казалось самым лучшим и красивым. Иногда маленькие звери пробегали по траве, шуршали то тут, то там. Поле заброшено, оно находится далеко от Люцио, и сюда никто никогда не заглядывает. И тут свежий воздух. Это место идеально, чтобы похоронить тело Киры. Я не думал, как мне ее похитить и убить, но знал, что делать это следует ночью. Ночью мне легче дышится, поднимается настроение, воздух слаще, мысли быстрее. Ночью мне все кажется сказочным.

Напоследок, до того, как все закончится, я хотел бы еще раз увидеть девочку в красном платье. Зачем? Не знаю. Хотел поговорить. Увидеть ее. Она так похожа на мою младшую сестру. Мою мертвую младшую сестру. Это странное место. Как будто неживое, застывшее во времени, застрявшее в пыли, душное, тесное. У меня слезы наворачиваются, когда вспоминаю, как бродил по улицам совершенно один, скучающий, без единой мысли в голове, печальный. И не было сил улыбнуться. Или закричать. Как труп я бродил по этим улицам, не замечаемый никем.

Кира, мой цветок! Знал бы я, о чем ты думаешь. Какие слова говорить и что делать. Теперь ты безвозвратна, ушла от меня навсегда. Странно, но это один из обязательных этапов жизни. Странно, но ты должен страдать.

Были мысли уйти от Карла, снимать квартиру в другом месте. Хотелось уйти, убежать, спрятаться. Изменить обстановку, увидеть другие лица, другое небо. Нескоро до меня дошло, что дело не в месте, а во мне самом. Что если тебе плохо в одном месте, то будет плохо и в другом.

О чем я жалею? Ни о чем.

Чего я хочу? Ничего.

О чем мечтаю?

Кого люблю?

Кто я? Никто. И никогда никем не был.

И стоял, как чистый лист бумаги, кристально чистый, просветленный, под дождем возле дома Киры. Глубокой ночью, безлунной, беззвездной, самой черной. И был ум трезв и ясен, как никогда. Мысли текли спокойно, ровно, осознанно. В кармане рука сжимала складной нож. Быстрым ударом по горлу. Ни единого шанса на спасение. А потом на руках до поля сахарного тростника. Вода заливала за воротник.

И зазвонил телефон, который я не клал в карман. Мне позвонил отец. Я принял звонок. Столько слов хотелось сказать. А я просто молчал в трубку. Возможно, это был последний разговор с отцом. Возможно, это был самый душевный диалог, который у нас происходил. Этот разговор мог все изменить, абсолютно все. А я молчал. Отец сказал, да, я узнал его голос, этот живой, хриплый, самый приятный голос на свете; голос, подобный стене, способной защитить от чего угодно. Голос, ради которого я жил. Я жил от встречи до встречи с отцом. От звонка до звонка. Он сказал:

– Кевин, ты слышишь меня?

Радость переполнила мое сердце.

– Да, да, я слышу тебя. Папа, где ты? Папа, все хорошо? Папа…

Я смеялся и плакал. Я был вне себя от радости и ярости.

– Папа…я был на кладбище, а там…там могилы. Наши. Папа, где ты?

Я хотел закричать: «Забери меня отсюда», но сдерживал эмоции, как мог, потому что папа мог этого не одобрить. Если бы он сказал идти пешком до родного города, я бы пошел.

– Папа…отец. Блин. Мне так много надо…

– Кевин, почему ты не передал письмо Кире?

В голосе отца было отчаяние. Я испугался.

– Я…я отдал. Честно, я отдал его.

– Почему ты не отдал его сразу?

Я закусил губу от обиды. Он всегда был жесток. Не воспринимал мои чувства. Не сближался. Он хотел, чтобы я приносил пользу, чтобы я «вырос человеком». А я всегда хотел сходить с ним куда-нибудь. Я хотел, чтобы он научил меня чему-нибудь. Ну как у всех детей, да?

– Папа, скажи, ты умер?

Отец расхохотался, его смех подбодрил меня.

– Ну как я могу умереть, Кевин? Пока ты помнишь обо мне, я буду жив. Ты может не догадываешься, но связь между нами куда сильнее. Больше, чем у влюбленных. Мы почти что ментально связаны. Я в юности такой же был, – отец вздохнул. Я представил его лицо. Он всегда отвлекался от важного. Но я любил в нем абсолютно любую черту.

Отец опять вздохнул, но более тяжело.

– Эх, Кевин, Кевин. Что же ты наделал. Эта Кира уничтожила нас. Тебя и меня. В прошлом и будущем. Ты опоздал, сынок. Она разрушила нашу связь. Мы больше не связаны. Эта опасная девушка.

Я ничего не понимал.

– Но…что мне теперь делать?

– Развлекайся. Тебе осталось немного. Года два. И ты умрешь. То есть, ты уже мертв. Кира убила нас обоих. Нет, даже не так. Она заставила…

Молчание. Слишком долгое молчание.

– Отец.

– Я ведь тоже ее люблю. Думаешь один такой?

Я положил телефон в карман. И он сразу же там растворился. Потому что никакого телефона не было. Как и звонка.

Из больничной справки Киры.

«Наблюдаемая – Кира Фраукт. 9 лет. Вес – 25 кг. Рост – 120 см. Группа крови вторая.»

2019.09 – 2020.03

«Первые припадки. Плохая успеваемость в школе. Врач – Кауль Варнер. Метод лечения – препараты общего назначения. Физиотерапии.»

2023.04 – 2023.06

«Попала в реанимацию с тяжелым пороком сердца. Частичная потеря памяти. Психотерапия. Врач – Михаил Тардно.»

2024.01 – 2024.12

«Развивается патология. Нарушения в психике. Лечению не подвергается. Изоляция усугубляет ситуацию. Метод лечения – домашний надзор, профилактические витамины. Врач – Вольф Рихтер.»

После переезда Киры в Марию записи прекращаются.

Говорят, есть люди беспристрастные. Говорят, есть без эмоциональные. Холодные, замкнутые, сдержанные. Есть лицедеи. Есть те, кто не умеет скрывать эмоций. Человека наполняет спектр некоторых эмоций, небольшая радуга чувств. Печаль, радость, стыд, страх. Все это составляет поведение. Мировоззрение.

Людям профессий Вольфа нужно не только уметь подавлять эмоции, но и уметь искусственно вызвать их. Но речь не о нем.

Человек может скрыть печаль. Может сдержать смех. Убрать с лица краску стыда (есть и такие умельцы). Но никто не сможет скрыть гнев. Никто не сможет погасить ненависть. Ярость – та же боль. На раздражение тела мы реагируем болью, на раздражение психики – гневом. Это основы. Самым первым чувством в истории человечества был гнев. С него начались все остальные чувства и эмоции. Радость – желтый гнев. Печаль – холодно-синяя ненависть. Испытывать ярость, злиться – значит быть живым.

Однажды, в один из немногих раз нашего общения, отец рассказывал мне, как пишется Музыка. Он говорил:

«Что мы знаем о звуке? Только то, что он двигается со скоростью 343 метра в секунду. Почему ты слышишь свое сердцебиение? Кевин, в каждом из нас играет Музыка. Маленькая, еле заметная мелодия. Тоненький голосок судьбы. В этой мелодии сокрыта тайна человека. Из-за белого шума мы не слышим ее, из-за грязного воздуха городов наши уши глохнут, из-за голосов в голове мы не замечаем самой сути, Кевин. А маленькая, едва различимая от тишины мелодия продолжает звучать. Как думаешь, какую мелодию знают абсолютно все?

Это она и есть. Музыка Жизни и Смерти. Все слышат ее с самого рождения и до самой смерти. Все ее знают. Все знают этот до банальности простой мотив. Но человек, Кевин, не понимает, что с ним говорит сам Бог, сама Вселенная неустанно шепчет в его оглохшие уши.

Но мало услышать такую Музыку. Важно понять ее. Если знаешь, как устроена Музыка, можно управлять людьми. Можно заставить целый город сброситься с крыш. Можно заставить человека поедать собственную плоть. Это сильнее желаний, сильнее воли, логики, да, черт возьми, это самое лучшее, что существовало на свете. Ты понимаешь?»

Конечно, раньше я не понимал. Отец всегда был недосягаем, как свет давно умерших звезд. Наши мировоззрения и рядом не стояли. Он был не от мира сего.

«Всю свою жизнь человек строит так, чтобы, использовав свое тело, разум и время, хоть на секунду приблизится к идеалу. Несбыточные мечтания. Человек тратит жизнь на то, чтобы найти эту мелодию. Музыку, которую знают все. Он вслушивается в каждый звук, ищет беспрестанно. В лихорадке, не здоровый, уставший, ослабший.

Человек всю жизнь пытается написать мелодию жизни и смерти. И каждый раз промахивается. Каждый раз терпит неудачу, а в конце умирает, полный сожалений. Это и есть жизнь. Поиск мелодии, которую запомнишь на всю жизнь.»

Я убежал. Ушел из Люцио. Подальше от Марии. Подальше от Киры. Я просто бежал по дороге на восток. Потом дорога оборвалась, и начались поля. Заросшие бурьяны, опушки. Я бежал под палящим солнцем, весь потный, грязный от прилипшей пыли. Потом был лес, в котором я ободрал все тело ветками. Еще был ручей. Я убежал очень далеко.

В то место, где не было никого. Место, о котором никто не знал. Самое укромное место. Это было огромное поле сахарного тростника (я знал, что это он). Я упал посреди поля, на влажную и сильно пахнущую траву. И уснул. И видел самый длинный сон в своей жизни.

Я был все в том же поле. Но тростник был реже, стал выше, и вообще перестал быть тростником. Это был бамбук. Я ощущал его запах, как каплю концентрата на кончике языка. Не было ни жарко, ни холодно. Не было никак.

Я сидел вмаленьком лесу бамбука, на берегу маленькой речки, почти ручья. А на противоположном берегу появлялись образы, миражи. И голоса переполняли мою голову.

– Этот Кевин ни на что не годен. Целыми днями сидит в своей комнате. Хоть бы на улицу вышел, девушку нашел. В семье не без урода.

– Лентяй до мозга костей. Учиться не хочет, работать не хочет. Только просаживает деньги родителей. Бесполезный нахлебник. Поскорей бы избавиться от него.

Да, я убежал из Люцио. Но я не смогу убежать от мыслей. От комплексов. От страха. Мой выход – только смерть.

– Что о себе возомнил этот мальчишка? Умом не вышел, на лицо не красавец, а строит из себя не понятно что. Такой гордый. Неужели все слабаки и трусы такие высокомерные? Выскочка. Сам себе копает яму одиночества.

Самое тяжелое – то, что тебе никто не поможет. Никто не сможет тебя понять, что ты чувствуешь и что думаешь. Тебе могут посочувствовать, могут пожалеть. Но никто не станет решать твои проблемы. Все мы одиноки. Никто никого не понимает. Так зачем мы живем?

– Я бы дружил с ним, если бы он не был таким лжецом. У него нет лица, – сказал Марк-Мирон.

– Я бы хотела с ним общаться. Но он сморит на меня, как на последнюю шлюху. Он буквально дышит ненавистью к девушкам, – сказала Мария.

– Я рад, что ты ушел из дома. Не хотелось выгонять такого бедного мальчика. Мне надоело смотреть каждый день на твое грустное лицо. Думаешь, у тебя одного бывают неудачи? Мужик ты или нет? – сказал Карл и растворился на противоположном берегу.

Я старался думать о другом. Гнал мысли прочь. Но она пришла. Она всегда приходит. На противоположном берегу появилась Кира. Спокойная, строгая. Она смотрела мне в глаза. Я желал, чтобы наше молчание продолжалось. Пока я не проснусь. Я знал, что она скажет, но не хотел, чтобы она это сказала. Кира, походу, видела это. Видела мои мысли. Она рассмеялась. Это был победный смех.

Я знаю, что проиграл. Я влюбился по уши, а она нет. Я проиграл.

Я ждал, сидя на своем берегу. Ждал приговора, ждал кары, ненависти, грязи в лицо. Я ждал, с упавшим сердцем, во власти страха, всем существом трясясь. Как перед лицом Господа Бога и его Судного дня.

– Кевин.

Это оглушило меня. Я смотрел, не отрываясь, в ее глаза.

– Милый Кевин.

Из-за этого я простил ей все на свете. Все обиды прошли. Одно слово выгнало весь яд с моего тела и моего мозга. Я вспомнил, с новой мощной силой, что безумно люблю ее. Мою жестокую Киру.

– Я бы была твоей девушкой. Я бы любила тебя, Кевин. Гуляла бы с тобой под луной. Я бы защищала тебя. Приносила бы радость и уносила бы печаль. Заживляла раны и подставляла руку, если ты устанешь. Я была бы только твоей.

Если бы ты любил меня, а не хотел моего тела.

Если бы хотел защитить, а не сделать больно.

Если бы не боялся потерять, вечно ревнуя и подозревая.

Если бы думал обо мне, как я думаю о тебе.

В ее голосе не было укора. Во взгляде не было злости. Была печаль. Тихая грусть. Она ждала меня, а я не пришел.

Она растворилась в воздухе. Теперь навсегда. Я знал, что больше никогда не увижу ее.

Появилась сестренка. В красном платье. Она не изменилась, столько лет прошло, а я храню ее образ. Я помню ее голос, почему-то взрослый. Она была очень умной девочкой. В груди защемило.

Она умерла. Или погибла. Или исчезла. Она перестала быть, перестала звать меня по имени. Я больше не гуляю с ней, не держу ее маленькую ручку. Я не вижу ее серых глаз. Мы больше не болтаем о всякой ерунде.

Вика, только во сне приходящая ко мне.

Вика, к которой я обращаюсь с молитвой в трудную минуту.

– Я скучаю по тебе, Кевин.

Я тоже очень сильно скучаю по тебе, сестренка.

Появился отец.

– Кевин, сынок.

Я бы хотел расплакаться или закричать, чтобы снять напряжение. Отец жесток, бескомпромиссен. Смотрит в самую суть и говорит только по делу. Наверное, он не любит меня. Наверное, я не его сын.

Подобными мыслями я пытался вызвать в душе чувство ненависти или обиды. Но вся злость разрушалась об спокойствие. Отец спокойно смотрел на меня, и первый раз в жизни его взгляд не был туманным. Он был трезв, абсолютно собран. Темная густая челка, прямой нос, аккуратные очки, впалые щеки. Отец был худой, как и я. Отец страдал, как я, а может и хуже. Он многое повидал в жизни.

– Каждый переживает тяготы в своей жизни. Все люди страдают, Кевин. Все чувствуют тоже, что и ты. Говорить о своих проблемах – это не слабость. Ты можешь плакать, или говорить, есть люди, которые выслушают тебя и поймут.

– Но не ты, отец, – сказал я, – почему тебя постоянно нет, когда ты мне так нужен? Почему твоя помощь – лишь голос в телефонной трубке? Папа, куда ты пропал? Почему, почему ты вечно пропадаешь?

Отец рассмеялся. И улыбнулся. Никогда я не видел этой улыбки. Доброй. Чистосердечной. Он смотрел на меня, как на любимое дитя и улыбался.

– Кевин, я никогда не брошу тебя. Никогда не уйду…

– Тогда к чему весь этот цирк? К чему эта чертова деревня вместе с чертовой Кирой? Ты ведь не отправлял меня ни в какое прошлое, верно? Ох, что за фарс… все было так глупо. И якобы машина времени, люди в костюмах, бестолковые документы. Зачем, скажи?

Отец еще больше заулыбался. Пропала та добрая улыбка. Он смотрел как обычно, с насмешкой, и говорил язвительно.

– Я думал, ты уже понял. Видимо еще не вырос. Ну, какой парень не хочет съехать от родителей, найти девушку, устроиться на работу? У меня никогда не было отца, я жил на улице и воровал. Я постоянно дрался и постоянно убегал от полиции. А чего тебе нужно для счастья?

Я не смог ответить.

– А ты… ты не записал меня?

– Что ты, нет конечно. Я не могу вписать собственного сына в симфонию Смерти и Жизни. Это противоречит Кодексу.

Он посмотрел на меня внимательно и долго.

– Я знаю, чего ты боишься. Что вся история, от машины времени до побега из Люцио один большой сон. Боишься проснуться в пыльной квартире совсем один, не молодой и одинокий. Старый неудачник, бредивший идеей поймать в сновидениях Киру…

– А Кира реальна?

– Конечно. В каком-то смысле.

Я задумался. И пока думал о всякой ерунде, понял, что скоро отец исчезнет. Скоро я проснусь. Хотелось спросить у отца совета, жизненного навета, что и как мне делать. Хотелось подольше послушать его голос.

Но вопроса не было. Я ничего не придумал.

Мы молчали. Мир сновидений начал распадаться. Я стал чувствовать реальный мир – холод, колючую траву, касание ветра.

– Скоро я уйду. Навсегда. Жизнь бессмысленна, если нечем заняться. Когда ленишься, приходят мысли о суициде. Придётся найти дело, которому ты посвятишь все время и всю энергию. Все так живут, и по-другому никак. Попробуй найти Киру. Еще раз. И не молчи, Кевин. Признайся ей. Скажи, а не отдавай глупые письма. И не бойся. Все равны перед смертью.

Отец протянул мне руку, в первый раз в жизни. И я почувствовал сухую твердую ладонь человека, прошедшего через многое. Последнее, что я помнил – листья бамбука, шелестящие на фоне неба.

Я проснулся в поле сахарного тростника.

«…синее небо застывает перед глазами, когда ты произносишь имя; имя того, кто приходит по ночам в кошмарные сны, безмолвный и величественный; наводящий ужас шторм в бесконечном океане. А на самом дне я нашел то, что искал годами – смерть в объятьях чудовища…»

Я хотел для начала попросить у всех прощения, кому доставлял неудобства – Карлу, Марии, Кире, соседке напротив, директору школы, которую я забросил. Забросил еще тогда, пока жил с отцом. Проблемы в школе, ну вы понимаете.

Меня перехватил Вольф. Как всегда, хорошо выглядящий, в новом чистом костюме, с идеальной прической.

– Пройдемте со мной, молодой человек.

Мы направились в отель, в котором я снимал комнату.

– Не хочу тревожить Карла, – сказал Вольф.

Он кивнул консьержке в регистратуре, мы поднялись в мою комнату. В номере было пусто и темно, возле зеркала на крючке висела моя старая кожаная куртка. В кармане еще оставались сигареты, и мне захотелось закурить.

– Присаживайся, Кевин-Томас.

Я сел на старый кожаный диван, на котором меня мучала бессонница. Вольф достал какие-то бумаги, карточки, но я знал, что это блеф. Это просто комедия, прелюдия.

– Итак, до меня дошла информация, что ты причастен ко многим убийствам. Так, посмотрим. Многочисленные рассылки в интернете аудиофайлов с так называемыми «симфониями». Интересно. Вот скажи, как ты это сочинял? Ты подозреваешься в теракте. Нападал на правительственные органы. И все через интернет. В наше время дети такие умные. Нет, чтобы учиться в школе, они вербуют людей в смертники.

Писал школьницам и подговаривал их к суициду. Еще, наверное, все на камеру снимал, да?

Вольф встал, подошел к зеркалу, посмотрелся.

– По моим подсчетам, тебе сидеть 56490 лет в самой строгой и самой тайной тюрьме государства. Есть что сказать в свое оправдание? Может, хочешь исповедоваться?

Мне нечего было ответить. Я выполнял все, что скажет отец. Так я был воспитан. Даже если он обманывает меня.

И если меня посадят в Тысячелетнюю тюрьму, я опять выберусь оттуда. Вольф поможет мне. Все повторится еще раз. Я получу загадочное письмо и буду сослан в этот город. Опять буду искать Киру и думать, как отдать ей письмо.

Сама моя жизнь бессмысленна, потому что я не являюсь человеком. Я не более чем нота, мои эмоции прописаны, а история выдумана. Как часть хорошей симфонии, я буду играть, буду плясать на сцене и делать то, что мне скажет отец. Не раз будет слышен звук этой игры, не раз я выступлю на сцене перед пустым залом, в надежде найти счастья. Эта музыка, Музыка Жизни и Смерти, будет повторяться вновь и вновь, проходя сквозь время и слои столетий, сквозь поколения и людские души. «… печальная песня, которую никто не слышит…».

Все будет повторяться до тех пор, пока я не закончу свою собственную симфонию Жизни и Смерти – «Сахарный Тростник». Пока не пойму, кто я, и чего хочу.