Фуга. Горсть вишневых косточек [Ирина Сергеевна Митрофанова] (fb2) читать онлайн

1

Андрей прижался лбом к холодному стеклу, умоляя природу одуматься. Более гнусной весны еще свет не видывал, а апрель и вовсе сошел с ума. Шутка ли, уже конец месяца, но солнце не показывалось и всюду снег. День за днем тучи только пуще наливались тягой, скрипели, ворочались в небе и бурчали пресыщенным чревом. Серые останки прошлогодней травы, скелеты цикория и пижмы, торчали над блеклым снегом, наводя тоску. В воздухе висла морось. Сырость влезла во все углы, пропитывая собой монастырь, и медленно сочилась сквозь стены. За окном: мерзлый грязный снег, грязевые колеи от колес вместо дороги, ручьи с кусками грязи, грязно-серое небо, что уходило за горизонт. Холод и уныние – кредо нынешнего апреля. Даже деревья продрогли и не спешили выпускать почки – так и стояли, голые бесстыдники, не прикрывшись, на ветру. Природа не оживала. Мир клонился к закату.

Андрей отлепился от стекла, все еще вглядываясь во влажное утро:

– 

Наверняка, с высоты птичьего полета, наш город выглядит, как подтаявшая гря

зевая ка

пля,

– он повернулся к столу и бросил негодующий взгляд на Богдана, -

Эгей, поосторожней! Ты забрызгал мой жилет.

Тот и бровью не повел.

– 

Помидорка сама брызнула – она очень сочная.

– 

Она не может сделать этого сама, Богдан, это ты зажал ее своими пальцами.

– 

Зачем ты вообще разоделся на кухню?

– 

Мне нравится следить за собой, что такого?

– Поэтому ты напялил жилет.

– Я вообще-то стою у окна, тут прохладно.

– Ну так перестань обжиматься со стеклом. И надень фартук.

– Я тебе не хозяюшка какая-нибудь, чтоб в фартуке фланировать, – оскорбился Андрей.

– Это надломит его чувство стиля, – шепнула Марина и они с Богданом усмехнулись шепотом, словно два ежа.

Через отражение в стекле, Лика заметила, что Сашка приближался к ним по коридору. Она круто обернулась и вперила в него испепеляющий взгляд.

– Знаешь, кто придёт к нам на ужин сегодня? – крикнула она Сашке, едва тот успел подойти, – Эта стерва Регина Волданович! – Лика резко повернулась и её хвостик возмущённо взметнулся в воздухе. – О, разумеется ты знаешь, иначе не улыбался бы, как довольный кот. Это все твой дурной вкус и недальновидность. И куда, скажи на милость, делось благоразумие? – Сашка оперся плечом о косяк кухни и слушал в пол уха. Пусть Лика была на взводе, но в её голосе мелькали и серьёзные нотки, потому что она свято верила в то, что говорила о Регине. Лика снова фыркнула на Сашку, – Что ещё за снисходительно взгляд? Думаешь, я не знаю, что говорю? Ухмыляйся сколько влезет, но помни мои слова, Регина Волданович ещё подкинет тебе свинью, Сашка – уж такова ее натура. – сестра разошлась не на шутку. Она металась по кухне, ругалась в полный голос, размахивала ножом. Широкий стол был заставлен бессчетным множеством мисочек и кастрюль, нарезанные куски мяса громоздились прямо на голой столешницы, тут же настаивалось тесто. Пучки разнолистной зелени букетом торчали из банки с водой. Лика притащила откуда-то ярко-желтую тыкву, огромную, с ребристыми боками. От долгого хранения кожица тыквы стала толстой и жесткой, так что почистить ножом ее было бы не просто. Оттащив на средину кухни табурет, Лика положила на него овощ и с размаху рубанула большим кухонным тесаком. Нож вошел не глубоко, но плод треснул и Анжелика расковыряла его на две части. – Не стой истуканом, помоги, – рявкнула она Сашке, – Думаешь, мне провернуть такой ужин самостоятельно? Нас восемь и их семеро – это ж толпа!

Она была не одна, Андрей, Богдан и Марина, притулившись на углу стола, что-то лихорадочно чистили и нарезали. Из-под их рук бодро выскакивали разноцветные кубики овощей. Видно, им уже досталось от Лики. Сашка шагнул вперед.

– Я возьму на себя тыкву,– он постарался ненавязчиво отобрать у Лики огромный нож, которым она опасно орудовала, четвертуя оранжевый плод.

– Как хочешь! – рявкнула сестра, – Сегодня же весь день посвящен твоим желаниям, – она отвернулась и тут же схватила что-то в руки.

– Тебя раздражает, что Регина лучше учится и она староста, – Сашка любил подразнить Луку, когда та на взводе.

Она нервно хохотнула:

– Это Регина так сказала? Но, конечно не упомянула, что она сдаёт меня при каждом пропуске, при любой невинной мелочи. Стоит мне на три минуты опоздать как об этом уже знает отец, – Лика осуждающе направила на Сашку огурец, – по её милости мы с отцом чаще ругаемся.

– Если бы ты не прогуливала, Лика, проблем бы не было вообще, – заметил Сашка.

– Проблем бы не было, если б твоя ненаглядная не распускала язык! Я всего лишь умело планирую свое время – учителя мной довольны, успеваемость хорошая, значит, нечего бес толку чахнуть над книгами. Ох, и вот! – Лика взвилась, вспомнив что-то новое, в глазах блеснул праведный гнев, – Регина распустил слухи, что у меня шашни с профессором! Лысый очкарик волокита и, бывает, он пускает слюни на студенток, но, знаешь, такие заявления уже перебор!

Сашку забавляла ярость сестры, он даже не старался скрыть улыбку.

– Тебе, конечно, хиханьки, а что будет, если узнает отец. Снова взбучка на ровном месте.– Лика устало вздохнула, – Если Бог есть, он не даст состояться этому вечеру.

– И давно ты сомневаешься во всевышнем?

Она рявкнула, не задумываясь:

– С тех пор, как ты встречаешься с Региной!

– Семеро? – пробормотал Богдан.

– Что-что?

– Ты сказала семеро, но Волдановичей шесть, они приведут кого-то?

Лика откинула челку и уже совсем другим тоном проговорила:

– Отец сказал, будет ещё гость.

– Надеюсь, они не притащат с собой этого бухтилу Леопольда, он всегда бормочет гадости. У меня от него мурашки, – проговорила Марина.

– А сумасшедшая тетка Полина?– тут же подхватил Андрей,– У Волдановичей странностей предостаточно, ажно жуть.

Сашка покачал головой:

– Они никуда не водят Полину – она неуравновешена и слишком непредсказуема для знакомства с людьми. Ее шаткому состоянию вредна каждая мелочь. А дед Леопольд давно не общается с Марком и другими.

– Почему Волдановичи такие странные?– сморщилась Марина.

– Да, Саша, почему? – ехидно ввинтила Лика.

– Леопольд больной и старый, он уже такая развалина, что его раздражает весь мир, – Сашка дернул плечом и тут же помрачнел от дурной мысли, – Однажды давно случилась тяжелая авария, дед остался прикован к коляске, а его сын – Всеволод Волданович – погиб. С тех пор Леопольд зол на всякого, ему остается лишь ворчать и ругаться, чтоб хоть как-то сладить с тоской.

– Не представляю, как ты его терпишь

– Волдановичи придут не с Леопольдом, сегодня у нас особый гость, некий юноша, Марк прочит его к отцу на службу, – проговорил Андрей, кромсая овощи.

– Ах да, неясная история с этим парнем, – оживилась Лика, – Якобы Марк обнаружил его в лесу, привязанным к дереву! Бедняга был слаб и напуган, он отказался говорить, кто его привязал.

Сашка кивнул с видом особой осведомленности:

– Волданович в нем души не чает; думает, что парень знает своих обидчиков, но из высоких соображений православной добродетели не выдаёт их – надеется, будто его смиренное молчание пробудит в них совесть, заставив тем самым встать на путь искупление греха.

Андрей хохотнул:

– Верно парень-святоша тот ещё прохиндей и вполне заслужил быть привязанный к дереву, вот и молчит, как рыба. А разыгрывать невинность ему только на руку.

– Я давно заметила за тобой всплески расстроенного воображения.

– Так или иначе, а Марк хочет устроить его к отцу на службу, уже все уши прожужжал тем, что место диакона пустует в то время, как такой приятный юноша не у дел.

Всё замолчали, потому что из коридора, под лёгкий шорох рясы, послышались шаги. В дверях появился отец. Он застыл на пороге, разведя руки по сторонам:

– Что мне сделать с женщиной, чтоб ей было хорошо? – заявил он. На миг повисло молчание, Лика опомнилась первой:

– Есть тут один дамский угодник.

– Александр?– отец вопросительно посмотрел на сына.

– Что еще за вопросы! – Сашка с недоверием взглянул на отца, выковыривая внутренности тыквы.

– Ах, ты ничего не понимаешь!– Иоанн нетерпеливо отмахнулся, – Из года в год я сажаю кустики облепихи. Как известно, они любят расти парами и облепихи-мужчины чувствуют себя прекрасно, а вот женщины высыхают и гибнут, – отец заходил по кухне, сложив руки за спиной, – Вероятно – почва, слишком глинистая и пресная. Как же досадно! Нужно непременно разобраться в этом вопросе, ведь так приятно попить зимой облепихового чаю, а уж варенье выше всяких похвал. – Было видно, что Иоанн в прекрасном расположении духа, он ходил по кухне и рассуждал о садоводстве, а остальные слушали его, не смея даже вставить слово.– Вот, совсем недавно, наткнулся на статью одного уважаемого ботаника, – продолжал он, – Учёный рассуждал, почему сорная трава, кусты и колючки растут в сочном изобилии на любом клочке почвы, а культурные посадки, даже в хорошо подготовленной земле, выращивать не просто. Да потому, – считает ботаник – что трава и колючки родные дети земли – их семена попадают туда естественным путем и даже могут храниться несколько лет, прежде, чем прорасти, а садовые культуры, те, что намеренно выращивает человек, будто бы подкидыши, навязанные пасынки, они противятся росту и земля их отвергает.

Иоанн замолк и вязкая тишина на миг сковала воздух.

– И как ты только проповедуешь с таким косноязычеем, папа! – выпалила Лика.

– А, кажется, ты услышала что-то, к чему можно придраться, Анжелика, должен огорчить, что мне нечего стесняться своих слов, да и проповеди безупречны.

– Ты уверен в себе, как всегда! Собственно, как и прочие упрямцы сего грешного мира....

Слово за слово она затянули перебранку. Ну да, отец и Лика больше двух минут в тесном помещении – это совершенно точно значит, что спора не избежать. Лика всегда была поперечной, забиякой. С раннего детства она с ошеломляющей самоотверженностью торопилась затеять ссору, и очень быстро любимой мишенью для нападок стал Иоанн. Сдержанный, серьезный он растравливал любопытство девочки, и она, конечно, неосознанно, сама того не понимая, дразнила его придирками, дерзкими колючими ответами, непослушанием – выискивала пределы отцовского терпения и нащупывала, как далеко можно зайти. Ей нравилось наблюдать, как подтачивается выдержка взрослого сильного человека, как копится раздражение, медленно перерастая в ярость, как зреет чуть заметная морщинка суровости меж бровей Иоанна. С каким-то извращенным удовольствием она слушала, как он бранит ее и острым замечанием добавляла пыла его гневу. По мере взросления, Лика добилась от отца того, что он выходил из себя при любом пустячном замечании, будто сама сущность Анжелики, само ее присутствие поднимали Иоанну нервы. Дома уже перестали относиться к этому серьезно. Но взрослея, постепенно Лика теряла интерес к детским задирам, незрелым крикливым выходкам, спорам и нехорошему вниманию со стороны родителей; по своей сути она оставалась открытой, но взбалмошной и несдержанной. Иоанн же научился воспринимать ее в штыки, в любом слове слышал упрек, недоверие, а малейшее проявление свободы понимал, как откровенный выпад в свою сторону. Отношения не ладились, необоримый отец требовал послушания, а в некоторых случаях даже подчинения, Лика просила принимать ее, как есть. И может к девятнадцати годам она уже не испытывала прежней жажды спора, но Лика была единственная, кто перечил отцу без страха и зазрения совести. И эти чрезмерные вольности угнетали Иоанна изрядно.

– В конце концов, Анжелика, право твоего голоса не так велико, как ты мнишь.

Лика швырнула полотенце о стол:

– Тогда готовь сам для своего Марка, раз я не важна! – она стремглав выскочила с кухни и в ту же секунду в глубине коридора хлопнула входная дверь.

– Богдан, выключи эту трахтелку! – цыкнул Иоанн. Отец не одобрял телевидение, Богдан потянулся к кнопке и вдруг застыл с вытянутой рукой. Он задохнулся от удивления, а лицо стало даже бледнее, чем обычно. Телевизор продолжил трещать среди безупречной тишины кухни.

– Ты что? – Андрей незаметно подтолкнул брата локтем. Богдан поспешно ткнул на кнопку.

– Ничего, ничего совсем!

– На тебе лица нет, – нахмурилась Марина. – Когда ты нервничаешь или пугаешься у тебя губы синеют, а сейчас вообще, как у покойника.

– Там говорили про отшельников в миру, Богдан увидел мечту своей жизни, – заметил Андрей.

Богдан покачал головой:

– Да-да, очень остроумная шутка, Андрей, – и, чтоб сменить тему, указал на заваленный полуизрезанной едой стол, – Что же нам с этим делать?

Отец недовольно сморщился:

– Придумайте что-нибудь, – он уже готов был уйти. Повседневный мирские заботы всегда мало его волновали.

– Я все приготовлю, – в дверях показалась Женя. Она прошла на кухню, сняла коричневую клетчатую рубашку, повесила ее на спинку стула и добавила отцу, – Не волнуйся, я все устрою.

– Вот и хорошо, – отец тут же забыл о заминке с ужином и повернулся к Андрею. – Я вообще-то по твою душу, мой мальчик, помой руки и пожалуй ко мне во флигель.

Андрей покорно кивнул. Отец ушел, по обыкновению, заложив руки за спину, и все внимание устремилось к Андрею.

– Разговоры во флигеле не несут ничего хорошего, – будто невзначай заметил Сашка. Андрей и так это знал.

– И чем ты заслужил? – Богдан повернулся к брату. Тот пожал плечами, а вид у него был такой же растерянный и несчастный, как у самого Богдана минуту назад. Он оправил ворот рубашки, осмотрел жилет, пригладил медные завитки волос. Неясная тревога забилась внутри, когда отец сказал про флигель, Андрей не желал идти, поэтому решил еще тщательно вычистить ногти. Ему хотелось потянуть время.

Иоанну нравилось называть это местечко – флигель. Он видел некую магию в этом, рожающем уют и тягу к неторопливым размышлениям, слове. Хотя на самом деле то был лишь крохотный и низкий перешеек, дощатый, всего с одним оконцем, который соединял колокольню и дом. В отцовских владениях всегда горел тусклый свет, пахло деревом и, едва заметно, благовониями из церкви. Их запах попадал сюда вместе с Иоанном – проникал в его одежду, а потом медленно источался в воздух, чтоб осесть по стенам тонкой, невидимой гладью. Крепкий стол отца стоял у самого окна, чуть выше висела лампадка. Сперва флигель стоял совсем пустой, не считая необходимой мебели, только голые дощатые стены, стол, стул и скромное бюро, но, со временем Иоанн обжил помещения, превратив его в подобие маленькой церквушки. По стенам развесил иконы, не столь богатые, как в храмовом зале монастыря, но милые сердцу. Появился и хорошенький шкафчик со стеклянными дверцами, где хранилось то да се, а против окна Иоанн расположил киот. Резной и свежепролаченный, он призван бы играть лучами солнца, катая их свет в своих замысловатых гранях. Недавно батюшка достал из закромов церковного подвала старинную икону Архангела Михаила – ту, где он предводитель воинства – и повесил во флигеле. Это стало новой гордостью! Теперь Иоанн каждый день любовно рассматривал ее и стирал с рамы пыль.

Когда Андрей вошел, отец сидел за столом и хмурил брови. Мальчик тихо претворил за собой дверь.

– Славно, что ты не заставил меня ждать, Андрей. Тебе не встречались мои часы? Припомни, часы-медальон на длинной цепочке. Нет? Они дороги мне. На службе утром лежали в кармане, а теперь, – отец с досадой похлопал себя по бокам, словно в надежде обнаружить пропажу, – ума не приложу куда запропастились!

Андрей покачал головой:

– Ты за этим меня позвал?

– Нет.

Отец Иоанн сцепил ладони в замок, поколебался пару мгновений, встал и заходил по флигелю. Пламя в лампадке задрожало от его шагов и распустило по комнате неуловимые тени. От запаха ладана клонило в сон.

– Полтора года прошло с того дня, как ты узнал историю своего прошлого, Андрей. Помню, тебе было нелегко свыкнуться с такой правдой. Ну а сейчас, она перестала тебя терзать? Сейчас, сжился ты с этой мыслю? – продолжая прохаживаться, бросил он взгляд на сына.

Отец опять за свое! Первым порывам было выскочить за дверь, но Андрей лишь поправил очки на переносице:

– А что мне остается!?

– Не стоит таиться, сын! – отец потряс внушительным перстом, – Запрятанная вглубь досада терзается в темноте!

– Отец, ты хотел поговорить, давай поближе к сути.

– Хм, – Иоанн поджал губы и снова уселся за стол. Его смутила отстраненность Андрея, но батюшка решил в это не углубляться, кто знает, как Андрей воспримет вести. Иоанн немного покопался в бумагах, вытянул листок из общей кучи и положил его перед собой. – Сегодня мне звонили, – неторопливо начал он, – звонили из заведения, где лечится твой дядя… Лечился. Он скончался сегодня ранним утром.

Отец взглянул на Андрея, но тот никак не среагировал, лишь коротко кивнул.

– Грядут похороны, сын. Нужно решить, хочешь ли ты быть на них?

Андрей думал что-то сказать, но отец опередил его:

– Не торопись. Подумай хорошенько и завтра дашь ответ!

– Я могу и сегодня.

Иоанн прервал жестом:

– Завтра дашь ответ.Тогда я узнаю подробности и мы сможем съездить, проводить его в последней путь.

– Отец…

– Андрей, он твой единственный кровный родственник! – Иоанн вскочил на ноги и приблизился к сыну. – Помни, прощая обидчика мы освобождаем себя, сбрасываем груз обвинений. Бедолага настрадался, долго болел, мучился. Он умер – уже можно простить, теперь можно.

Отец сжал Андрею плечо, но тот лишь отвел взгляд

– Сын, вспомни о милосердии, о благодетели!

– Подожди, отец… – Андрей стряхнул его руку с плеча, но Иоанн не стал ждать.

– Мы умеем прощать, Андрей! Я учу вас этому с детства. Было видно, как эта история изводит тебя. На протяжении полутора лет я пристально наблюдал за всеми вами, но только ты беспокоишь меня. Только в тебе я вижу внутренний разлад, борьбу и несогласие. Ты сложный человек и ты не смирился!

– Я бы предпочел оставить все в прошлом, – сдержанно парировал Андрей.

– Вот что я и прошу! Прекрасный шанс, не так ли? Душа освободиться от гнета дурных дум; увидишь – станет просторней и легче.

– Я не пойму, что ты хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы ты проводил своего дядю, но сделал это без обвинений в сердце. Смерть всему подводит черту, дальше только воля Господа. Отпусти его с миром.

– Пусть идет. Я никогда не был препятствием ему, а сейчас он мертв и тем более мне не доступен.

– Не нужно сарказма, сын! – отец вздохнул и назидательно продолжил. – К чему биться о камни в бурном потоке негодования и обид, когда можно возвести мост и вскоре забыть о стихии?

Андрей не понял, был ли это прямой вопрос или смутный призыв к размышлению. Он долго смотрел на отца, но так и не выдавил ни слова.

– Не упрямься, – снова молчание. – Ступай, – сказал батюшка Иоанн, – сейчас ступай, а завтра скажешь, что надумал.

Андрей направился к двери, но у самого порога отец снова заговорил:

– Ты умный мальчик, Андрей. Думаю, ты найдешь в себе силы поступить правильно. – И другим тоном добавил: – Хорошенько подумай!

Андрей не обернулся. Вот уж о чем не хотелось думать! Внутри стала подниматься до тошноты знакомая волна тревоги. Из старательно заколоченных тайников души просачивалось мятежное беспокойство, потянул лапы к горлу едкий страх. Андрей торопливо преодолел монастырский двор, вошел в дом и тихонько скользнул в свою комнату. Богдан ютился в углу, он уже закончил на кухне и теперь читал при свете настольной лампы – скупого солнца нынешней весны не хватало даже для страниц книги.

Андрей присел на край кровати и закусил ноготь. Он старательно отгрыз выступающую часть на большом пальце, отковырнул уголок, подцепил и оторвал заусенцы и остервенело впился в другую руку. Вдруг стало зябко, словно от холодного ветра и Андрей растер плечи ладонями. Богдан отложил книгу:

– Ну что стряслось? – брат не ответил. – Андрей, зачем звал тебя отец?

– Звонили из лечебницы, – промямлил Андрей с пальцем во рту, – мой дядя умер. Тот самый дядя…

– Уммм, – протянул Богдан, и на некоторое время повисла тишина. – И что дальше?

– Отец хочет, чтоб я поехал на похороны.

– А ты?

– Я даже знать об этом ничего не хочу, Богдан. Я только-только сложил мысли на место, свыкся с прошлым и решил не вспоминать об этой истории, а тут такое!

– А ты сам, что думаешь о его смерти?

Андрей дернул плечами:

– Ничего. Помер и ладно.

– Ну вот и решено – нечего тебе делать на этой панихиде! – Богдан снова уставился в книгу. Но Андрей снова его дернул.

– Отец настаивает! Ты бы слышал его, Богдан, он прямо склонял меня к поездке. Взывал к милосердию, к православной праведности и требовал простить дядю – проводить его с легким сердцем. Якобы, освободить душу от оков обвинений, забыть обиды, – Андрей высокопарно развел руками. – Очиститься.

– Андрей, ты делаешь из мухи слона. Не хочешь провожать дядюшку в последний путь – не надо. Ему уже все равно, будешь ты на похоронах или нет и отец это хорошо понимает.

– Андрей усердно погрыз палец:

– Я не могу отказать – это же наш отец!

– Богдан вскинул брови:

– У тебя какое-то нездоровое отношение к отцу?

– Не-а.

– Богдан снова уставился в книгу, но вскоре не выдержал:

– Перестань муслякать ногти, Андрей!

***

У Герасимовых что-то творилось. Перед домом стояла машина, входная дверь была нараспашку, а изнутри доносился шум. Мишкин дед не водил машину, Андрей знал это очень точно, так что видимо к ним приехали гости. И, судя по гаму из растворенной двери, гости нежеланные. Андрей осторожно ступил на мягкий половичок прихожей – из большой комнаты слышались ругань и несдержанные голоса, похоже там горячо спорили. Может, Мишка опять что-то напортачил и пришли разбираться? Андрей помялся у выхода. Вовсе никудышное время для визита, лучше потихоньку ускользнуть и не добавлять суеты. Вдруг дверь в конце коридора приоткрылась, оттуда выглянул Мишка.

– Ух, это ты! – он казался взволнованным и странно бледным.– Хорошо, что пришел!

Герасимов затащил Андрея на кухню и захлопнул дверь.

– Что такое у вас твориться? – спросил Андрей. Мишка не ответил, вместо этого он замер прислушался к голосам за стеной. – Давай, я потом зайду. Совсем не хочется здесь быть, когда…

– Останься! – нервно одернул Герасимов. Андрей послушно пристроился на табуретке, внимательно вглядываясь в друга. За последнее время Мишка здорово вытянулся и возмужал. Плечи стали широкими, а грудь тощая, щеки сильно впали, скулы выступили на лице и в вечерних сумерках жестко очерчивался его выдающийся профиль.

– Кто там пришёл? И почему такая ругань? – снова спросил Андрей.

Герасимов словно не слышал его. Он метался по кухне, затравленно озираясь и, время от времени, припадал ухом к стене, чтобы подслушать. Андрей тоже навострился, однако слов было не разобрать, лишь свирепые голоса.

– Мишка, объясни, что ты там выслушиваешь!?

– Герасимов зажато дернул плечом:

– Это мои родители.

– То есть как, твои… О! – Андрей вдруг почувствовал себя неловко, не зная, что сказать: – Так это же… Я думал, это хорошо.

Мишка бросил на него беглый взгляд и покачал головой:

– Дед не хотел, чтобы они являлись. Они знали это, но приехали.

– Я не понимаю, что с того? Ну, приехали, ведь вы родные.

Мишка снова покачал головой.

– О чем они так спорят? – Андрей нахмурился, Мишкино настроение потихоньку передавалось и ему.

– Обо мне.

– О тебе, на повышенных тонах? Ты что-то натворил?

Мишка метнулся по кухне и вновь прильнул к стене.

– Дед кричит, – вскоре заключил он. – Очень сильно ругается, похоже, он не в силах совладать с собой. А бабушка рыдает.

Андрея резко взбудоражила догадка, он вскочил и тоже прижался к стене.

– Что о тебе спорить, Мишка? Чего они хотят? – Андрей тормошил друга, но тот был слишком увлечен склокой, слишком нахохлен. Андрей тоже прислушался к голосам в соседней комнате, опасаясь узнать страшное, но среди возни и скомканного шума отчетливо можно было разобрать лишь тиканье часов с полки над холодильником. Они с Мишкой оказались совсем рядом, Герасимов уставился на друга в упор тяжелым прямым взглядом. Голосом без интонации он сказал:

– Они хотят забрать меня, – у Андрея что-то дернулось внутри, – А дед с бабушкой против. Вот и вся причина.

Андрей отскочил от стены.

– Но они не могут тебя забрать! Ты живешь теперь здесь, нельзя так выдергивать человека из жизни, – Мишка сочувственно глянул на друга, но промолчал. – И потом, как же школа! Сейчас конец года – это просто смешно, куда ты подашься в оставшийся месяц!?

Мишка пожал плечами:

– Как видишь, это мало кого волнует. Родители приехали меня забрать, но и дед настроен решительно.

Из-за стены послышался грохот и еще более сильная брань. Мишка отошел и как-то жалко ссутулился. Андрей постарался подавить волнение:

– И в чью сторону пока склоняется беседа? – глухо спросил он.

Мишка нервно усмехнулся:

– Беседа? Нет, они просто поливают друг друга грязью. Это длиться с утра, – Герасимов поежился. – Бабушка совсем уже в беспамятстве, боюсь, дело обернется обмороком.

Так действительно ничего не решить. Им стоит остановиться и продолжить разговор с холодной головой.

– Да как ты не понимаешь, Андрей, это не разговор! Они лучше изничтожат друг друга, чем станут говорить на равных!

– Ерунда, покричат, потом остынут – и вы все решите.

Мишка горько, натужно улыбнулся, от чего у Андрея мигом убавилось уверенности.

– Откуда же столько ненависти?

– Они долго к этому шли, – все с той же улыбкой пояснил Герасимов. Мишка ссутулился на табуретке и зажал ладони меж колен. Затянулось молчание. Андрей уже забыл, зачем пришел и, откровенно говоря, понимал, что он здесь лишний здесь. Стоило бы уйти, но Мишка выглядел таким несчастным, Андрей не решался оставить его. За стеной голоса то затихали, то становились громче, ребята уже не прислушивались… Мишкина меланхолия передалась и Андрею, друзья лишь бессильно ожидали исхода.

Скрипнув, дверь соседней комнаты распахнулась, в коридор вывалил люд. Через щель в притворе Андрей разглядел деда – тот махал руками и громко доказывал правоту. Тут же ему противоречил плечистый мужчина с темной щетиной на лице. Следом показалась женщина. Даже через щелочку бросалось в глаза ее поразительное сходство с Мишкой – жесткие черты лица, могучий нос, черные волосы. Бабушку было не видно, но, сквозь гам, смутно угадывались ее жалобные всхлипы.

– Черт! – Герасимов вскочил на ноги. – Я должен положить этому конец.

– И что ты можешь сделать? – Андрей взглянул на друга, – Сам же говорил, что они не придут к согласию.

– Вот именно, – Мишка сверкнул глазами. – Ответ будет за мной.

– Ты… Ты сам хочешь выбрать с кем оставаться? Что ж, пожалуй, это верно…

– Нет, Андрей, – как-то слишком уж тихо прервал его Герасимов, – ты опять неверно понял. Я должен не выбрать кого-то из них, а от кого-то отказаться. Если останусь с бабушкой и дедом, то больше не увижу родителей – будь уверен, дед позаботится об этом. А если уеду, в эту же секунду он отречется от меня, как от предателя.

– Что за дикость! Это слишком важный шаг, чтоб совершать его сгоряча. К тому же, ты еще ребенок, ты не должен сам принимать такие решения – это дело взрослых.

– Сам видишь, другого выхода нет. Я не могу всю жизнь отсиживаться на кухне и скрываться от проблем.

Андрей похолодел.

– Мишка, что ты выберешь?

– Я не знаю.

Герасимов распахнул дверь и выскочил в коридор.

– Хватит! – крикнул он, – Прекратите спор.

Мишка вклинился между дедом и остальными и снова крикнул:

– Хватит! – шум поутих. – Я сам могу решить уехать мне или остаться, ясно? Это моя судьба, значит и конечное слово за мной.

– Мишааа, – застонала бабушка и потянула к нему руки. Герасимов отвернулся и выскочил во двор – он все еще не знал, как поступить. Студеный ветер взъерошил волосы и приятно холодил лицо, свежий воздух сулил ясность. Краешком глаза Мишка увидел, как появились остальные. Отдельно в сторонке остановился Андрей.

– Хорошо сделал, что пришел сегодня, – сказал ему Мишка и тут же бросил через плечо: – Я ворочусь завтра.

Мишка рванул вниз по улице, не оглядываясь, к лесу, лишь белые подошвы истасканных ботинок мельтешили, стремительно удаляясь от дома. Где-то далеко, словно за пределами вселенной истошно закричала бабушка – Андрей почти и не слышал ее, ведь сам терпел крушение. Внутри что-то оборвалось и громко рухнуло, будто отслоился внушительный кусок потрохов и зыбко распался на бесполезные части. Андрей падал в пропасть… Уму непостижимо, Герасимов может уехать.

***

Марк Всеволодович Волданович был давним другом отца. Он родился и вырос в городке, но, женившись, покинул его в поисках карьерных успехов. Марк Волданович был врачом, причем, весьма успешным, в определенных кругах его уважали, а в научных журналах время от времени появились статьи его пера. При этом Марк вынужден был часто навещать деда, что оставался жить в городке, один, без родных и опоры. Старый брюзга и калека Леопольд Волданович, как и многие пожилые люди, был привязан к месту, а точнее ни под каким предлогом не соглашался переехать к Марку. Старик был просто несносным. Кроме него, в родном городке оставались блаженная сестра и престарелая мать жены Марка – Амалии Волданович. Случилось так, что преклонных лет старушка одряхлела, заболела и Волдановичам не осталось ничего, кроме как вернуться к родным пенатам заботится о ней, а так же о слабоумной сестре Полине. С тех пор много воды утекло, но Марк и отец Иоанн, как прежде, оставались неразлучны. Отец всегда прислушивался к другу и высоко ценил его мнение. А когда Марк отрекомендовал своего нового знакомого, очаровательного юношу – которого, по слухам, нашел в лесу привязанным к дереву, к тому же семинариста, Иоанн пообещал взять того диаконом.

Волдановичи не заставили себя ждать, они никогда не опаздывали. Марк Всеволодович, полноватый румяный мужчина с черными усами и мягкими, зачесанными на бок, волосами. От него веяло радушием и здоровьем. Благосклонная улыбка херувима выдавала в нем сытого, счастливого главу семейства. Марк явился в сопровождении пяти роскошных женщин – дочерей Каролины, Регины, Ангелины, Аделины и жены Амалии – кудрявой, сдержанной и субтильной. Все дочки были совершеннейше похожи на мать и красотой и пышными волосами, а у отца переняли лишь очаровательную словоохотливость. Волдановичи всегда являлись шумно, с объятиями, с подарками, с прохладным вечернем порывом, с легкой болтовней. Женщины стучали каблуками, пестрели платьями, поправляли кудри и говорили, говорили… Был с ними и гость, тот самый диакон. Он скромно мялся в стороне.

Сашка сглотнул ком. Он стоял посреди кухни, откуда были хорошо видны длинный коридор и прихожая. Гости топтались у двери, родители весело встречали их, была возня, толкотня, но один человек выделялся… Сашка вдруг задумался, откуда рождается неприязнь. Ясно, что из дурных поступков – малодушия, лжи, предательства, вранья, разнящихся взглядов на жизнь – всего не перечесть. Но как появляется беспочвенная неприязнь, которая возникает при одном лишь взгляде на человека? Она зарождается из мгновения и тут же дает о себе знать чувством упрямого протеста, отвержения. Не каждый может недолюбливать незнакомца на пустом месте, благонравные выискивают причины, чтоб оправдать гадливость, ведь для кого-то неприязнь без стыда и совести тяжелая ноша. Сашка не мог оторвать взгляда от Кирилла. В душу пролезло нечто липкое и разъедающее, Сашка помялся с ноги на ногу, чтоб избавится от омерзения, но смена позы мало помогла. Тем временем, Кирилл оказался у Регины за спиной и раболепно помог ей снять пальто. Сашка не желал, просто не мог поверить в такую мерзость.

– Этот человек не может быть диаконом, – прошептал он.

Лика подошла в медленном недоумении, уголки приоткрытого рта невольно опустились в неприкрытом отвращение. Она встала рядом с Сашкой:

– Это… Кирилл?

– К сожалению, да.

Он… Похож на крысу или на… Даже не знаю. Что это у него под носом?

– Усы.

– Псивые усики.

Сашка невольно пощупал лицо – под пальцами немного кололось. Лика отдернула его руку:

– Перестань, он смотрит.

Диакон был худощав, невысокий, его лицо имело странную пирамидальную форму с вытянутым носом вместо вершины. Он напоминал суриката. Одет был с иголочки – белоснежная рубашка, брюки по моде чуть узковаты и блестящий кожаный ремень. Темные прилизанные волосы спускались до плеч и завивались на концах в крупные колечки, диакон туго затягивал их в хвост.

– Господи помилуй, – пробормотал Сашка, – он напомадил волосы!

– Почему церковники никогда не стригутся?

– Он помог Регине снять пальто.

– Я ей сочувствую. – Лика уверенно покачала головой, – Нет, он не может служить в церкви – с таким взглядом не служат в церкви! Он же не смотрит, а зыркает исподтишка, словно лапает, и у него влажный рот… Он идет!

Гости прошли в столовую и Марк объявил:

– Друзья, познакомьтесь, наш новый знакомый, даже приятель, мой дорогой Кирилл.

Диакон елейно улыбнулся. Он тряс руку Иоанну, бормотал приветствия во все стороны, Сашка заметил, что он подгибается и заискивающе ловит взгляд, когда говорит с отцом или Марком. Это было так неприкрыто и очевидно, что удивительно, как отец, такой чуткий к тонкостям поведения, не заметил столь вычурного лакейства. Еще, в суете знакомства, Кирилл раз или два, как бы невзначай, касался Регины. Наверняка случайно, но Сашку это покоробило.

Наконец Лика подала последние мелочи на стол и все уселись. Отец сидел во главе, на своем обычном месте, рядом с ним Марк, следом диакон. Иоанн был в приподнятом настроении, много говорил с другом, расхваливал икону Михаила, что висит теперь во флигеле, упомянул о прекрасном положении дел всевозможных контор матушки Анны, а когда Марк завел речь о Кирилле и всех его достоинствах, Иоанн поглаживал бороду и все повторял:

– Добро, добро.

– Он досконально знает писание,– Марк не уставал нахваливать своего фаворита, – а как поет! Голос – чудо, это великолепно украсит твою службу, Иоанн.

– Я пою псалмы из истинного удовольствия, даже находясь наедине с собой, – пролебезил диакон. Иоанн одобрительно кивнул:

– Александр изумительно поет, но я никак не уговорю его помогать мне в службе, он все отлынивает.

Сашка сделал вид, что не слышит. Диакон ненавязчиво прислушивался к разговору, но старался не упустить нить. Ел мало, скромно улыбался и учтиво ухаживал за дамами. Так, чтоб незаметно, исподволь Лика поглядывала на него, изучала внешность, манеры, но никак не могла взять в толк, что есть в нем такого отталкивающего, что даже кусок в горло не лезет. Невнятная поросль над верхней губой, крысиный нос… Нет ничего глупее, чем не любить человека за его лицо, к тому же Лика встречала и поневзрачней. Глаза у дьякона темно-карие, приятный цвет, а сам взгляд плавающий, сальный. Он ни на кого не смотрел прямо, лишь бегло ощупывал и тут же отводил взор. И видно, что очень любил себя – щепетильно одевался, а уж как зачесал плюгавый хвостик. И руки гладкие, почти женские. Лика припомнила, что Сашке он тоже не понравился, значит, есть в нем нотка омерзительного. И отец бы понял это, если б смотрел на диакона не через призму исступленного восхищения Волдановича, а собственным трезвым взглядом.

– Анжелика? Ты что, не слышишь?

Лика вздрогнула:

– Прости, папа.

– Мама спрашивает, не возьмешь ли ты подопечного из общежития. Один молодой человек переезжает в новый дом и нуждается в наставнике.

– Нет, пожалуй… – Лика искала весомый предлог, чтоб отказать, можно было бы сослаться на учебу и сильную нагрузку с домашним заданием, но здесь Регина, она тут же объявит все враньем.

Иоанн тут же насупился и прогромыхал:

– Ты ни разу не брала подопечных, так не годится. Я обещал маме, что на тебя можно положиться в этом важном деле.

– Но я не хочу!

– Хотение не определяет наш жизненный путь.

– Нет, определяет! – Лика взвилась, почувствовав притеснение своих свобод, – Только по твоим тиранским представлениям нужно жилиться через силу, чтоб выстрадать себе жизнь и утешаться лишениями, как маленькой святостью.

– Ну и нахально…

– Можно мне?– тонко прозвучало над столом.

Все посмотрели на Женю. Она обратилась к отцу, но быстро отвела взгляд и теперь говорила маме:

– У меня тоже не было подопечного и, думаю, я справлюсь.

– Решено, – отец не сдался бы так быстро, не будь в доме гостей, но теперь лишь благосклонно кивнул и строго зыркнул на Лику.

– Могу я поинтересоваться, о чем идет разговор? – подал голос диакон. Не речь, а чистый мед. Шелковистый, вкрадчивый голосок с легкой хрипотцой, тихий и увещевательный, как раз для церкви.

– О, это чудесная задумка матушки Анны, – отец оживился и погладил бороду. – Для молодых людей, которые решили встать на путь исправления у нас имеется общежитие, удобств там немного, зато крыша над головой и приятная компания. У многих были сложности со всякими нехорошими вещами, – иногда Иоанн не любил говорить прямо и называть вещи своими именами, например произнести «наркоман» казалось ему непосильной задачей. Так что батюшка выискивал возможные обходные пути, надеясь на проницательность Кирилла, -А для выздоровления необходима благоприятная среда, – продолжил он, – И чтоб после лечения не возвращаться в прежнюю дурную обстановку, к сомнительным друзьям и разлагающему образу жизни придумано наше общежитие. Какое-то время молодые люди проводят там, потом мы помогает им обосноваться в обществе, найти работу и жилье. За это мы просим малость – приобщиться к Богу и посещать церковь.

– Там алкоголики и наркоманы, а папа хочет их обратить, – пояснила Лика.

Отец кивнул. Диакон тоже, явно озадаченный пространными разъяснениями Иоанна.

– Я хотел, чтоб Анжелика взяла на себя роль наставника для одного из наших жильцов.

– Поправьте меня, батюшка, если я ошибаюсь, но не так-то легко взять на себя ответственность за чьё-то духовное воспитание, – угодливо, как льстивый кот, проговорил дьякон, – Как многие считают: поп да бог – пока разум плох,– зачем-то добавил он улыбаясь, но тут же пожалел о сказанном, потупился и спрятал улыбку.

Отец сдержанно поджал губы:

– Возможно.

Кирилл защищает ее! Лику слегка передернуло. Осталось ощущение, будто теперь она ему должна. Этого человека привязали к дереву в лесу и оставили на ночь, а может и на вовсе, просто Волданович нашел его раньше, чем тот успел замерзнуть – значит, кто-то уже испытывал к нему неприязнь, да такую, что до греха доведет. Следовательно, Кирилл умеет настроить против себя. И делает это совершенно неосознанно, учитывая его манеру подольщаться и угождать.

Чтобы отец не втянул ее в новую беседу, Лика заторопилась освободить стол для пирога. Батюшка, тем временем, подвел диакона и Марка Волдановича к красному углу в столовой и с благоговейной любовью и теплотой стал показывать иконы. Сашка улучил удобный момент подойти к Регине:

– Ты, кажется, с ним коротко, – он кивнул в сторону диакона.

– Верно, мы сдружились. Он приятный малый, учтивый и интересный.

Это немного задело Сашку, но он не подал виду:

– Отец от него тоже без ума.

Регина свела брови:

– Похоже, ты приревновал.

– Для этого я слишком горд.

Она была очень красива. Роскошные кудри спускались ниже плеч, переливаясь всеми оттенками каштанового – от темно-орехового до карамельного с золотистыми крапинами, словно с лисьего хвоста. Пышные пряди образовывали безупречно ровные колечки, что колыхались при каждом движении и были очаровательны даже в беспорядке. Сашке нравилось, как тонули ладони в этих волосах, было приятно пропускать их шелк меж пальцев, распрямляя мягкие пружинки, а потом отпускать и наблюдать как резво они закручиваются обратно. А глаза, темно-карие, искристые и прозрачные, подобно лучику солнца в крепком чаем. Сашка был влюблен довольно давно и в Регине ему нравилось решительно все без остатка. Особенно очаровательны те мелочи, что она делала каждую минуту совершенно неосознанно: наклон головы, случайный взмах руки, улыбка, мимолетное замечание, движение бровей. Было особое выражение, в те минуты, когда Регина недопонимала о чем идет речь, ее лицо становилось серьезным, а взгляд прямым с прищуром, подбородок чуть заострялся – это выражение, безусловно, самое восхитительное проявление красоты, которое Сашке доводилось видеть в жизни. Непонятно, как это окружающие не замечают столь откровенного совершенства, но Сашка даже радовался их невнимательности – пусть великолепие будет открыто лишь для него. Она сама прекрасно знала, какое впечатление производит – Регина, как и другие дочери Волдановичи, с детства была избалованна и красива, от чего окрепла в ней некая благородная спесь, даже высокомерие. Сашка безоговорочно признавал за ней эту царственную капризность и полагал, что в том-то и секрет всего чуда.

Регина была обворожительна, это бесспорно, и их с Сашкой отношения были наполнены восторгами и благочинной набожностью. А Лика все время лезла и зудела на Регину, покрывая ее нехорошими словами. Сашка пропускал замечания сестры мимо ушей, совсем не хотел слышать их, от чего даже почти не защищал Регину. Штука в том, что в глубине души Сашка знал, что Лика имела ввиду и это неприятно давило.

Сашка Чижов, высокий, худой, как рыбья кость, у которого брюки держались лишь на ремне, а иначе конфуз. Он днями напролет что-нибудь чинил в монастыре, весь перемазанный краской или ходил с ног до головы в опилках. А в другое время, сидя за маленьким пианино, придумывал музыку для театра или так самозабвенно играл на гитаре, что та вопила на весь дом. Конечно, он понимал, что они с Региной не ровня, но это для обоих из них так безразлично, что просто смешно. Сашка Чижов был необычайно веселым, светлым и лучезарным, хотя и противоречий в нем хватало. Человек высоких нравственных идеалов, но при этом, насмешливо, прищурив глаз, говорил такие вещи, что Регина краснела от макушки до пят. В нем вольнодумство сплеталось с православными канонами, а раскованность переходила в благодушие и кротость. Внутренняя свобода позволяла ему быть столь искренним, что порой казалось непристойным. В своем беззлобии, Сашка видел жизнь легко и не считал нужным скрывать это. Что особенно восхищало Регину, Сашка, пожалуй, знал все на свете, мог рассуждать на любую тему, а, главное – у него было особое подвывернутое чувство юмора, с ним было смешно. И можно чувствовать себя великолепной.

Регина тайком скосила на него взгляд и бегло осмотрела мягкий профиль. Ей показалось, Сашка не рад знакомству с Кириллом, что подтвердило выражение его лица – он никогда не умел прятать свои чувства. Впрочем, вдохновленные люди и не считают нужным их скрывать.

После ужина, Иоанн настоял, чтоб гости спустились в церковный подвал – батюшка жаждалпоказать хранилище. Давно, ещё только после самого прибытия в городок, Иоанн осматривал строения монастыря и заметил, что по разным углам, в пыли и обломках старых стен, то там, то тут, распиханы ценнейшие артефакты: иконы, складни, распятья и многие другие интересные вещицы. Он быстро сообразил устроить хранилище и бережно собрал старину. Часто, заброшенные иконы попадали в руки батюшки в плачевном состоянии и требовали серьёзной, кропотливой реставрации, но были и те, что отлично сохранились, не смотря на прошлые тяжелые времена. Иоанн находил в этом долю божественного вмешательства. И вот, спустя долгие годы, одну за другой, удалось восстановить большую часть драгоценных находок. К сожалению, многие так и лежали по ящикам, в ожидании добрых рук художников. Это лишь вопрос времени, как говорил Иоанн. Он досадовал, что не может заниматься хранилищем чаще – служба в церкви отнимала слишком много времени. И, хотя церковный подвал выглядел довольно запущенным, иконы там лежали по опрятным полкам, а температура воздуха и влажность отвечали нормам. Иоанн показывал хранилище только избранным гостям. Он проводил Волдановичей и Кирилла к церкви.

– В такой час тут жутковато, – проходя по пустынному храму, проговорил Иоанн, бодрым от приподнятого настроения голосом. Ночью церковь наполнялась пронырливыми тенями, призраками и раскидистым эхо.

Он проводил всех вниз по узкой каменной лестнице и отпер массивную дверь хранилища одним из ключей с внушительный связке. Сперва, хранилище не впечатляло: тёмное, сырое помещение с тяжёлым воздухом, в углах сложен хлам, деревянные ящики громоздились один на другой разноуровневыми башнями, похищая скупой свет. Марк Всеволодович Волданович всматривался в полумрак через круглые очечки.

– Знаю, на первый взгляд тут бардак, – проговорил Иоанн, словно извиняясь, – Но я проделал колоссальную работу. Освежил свои знания по хранению святынь, неплохо потратился, потрудился, но хранилище стоит вложенных в него сил. Мы отремонтировали весь подвал, я приобрел специальный увлажнитель воздуха, повесил батарею. По мере возможности слежу, чтоб условия хранения соответствовали допустимым нормам.

Гости продолжали топтаться у входа. Отец чуть смутился, он ожидал всплеска восторгов немедленно, сию же минуту.

– Нужно подойти к стеллажам, – пояснил Иоанн, – Все самое сокровенное лежит по полкам и за стеклянными дверцами шкафов.

Марк снял одну икону с полки и стал внимательно осматривать её. Восхищение не заставило себя ждать. Марк брал в руки иконы одну за другой, подолгу рассматривая каждую. Вскоре он стал расхваливать красоту столь бережно охраняемых вещей. Где-то приметил богатство и роскошь, где-то, напротив, подчеркнул скромность и мягкое исполнение, кое-что запоминалось тонкостью реставраторского мастерства. Ни у кого не возникло сомнений, что все иконы и распятья сильно намолены, стало быть – животворяще. Всё большое семейство Волдановичей успело подивиться изяществу, богатству коллекции и трудоемкой работе по её восстановлению. Иоанн слушал с улыбкой сдержанной хвастливости.

– Иоанн, это же изумительно. Натурально – клад!

– Большая часть здешних икон считается произведением искусства. – невероятно довольным голосом поведал батюшка, – Старинные книги, свитки ценны сами по себе. А как болело мое сердце, когда я только находил поврежденные святыни в обломках монастыря! Увы, многие утрачены. Древо сгнило, бумага погорела или изгрызена жучками – даже думать страшно, до чего доходит людское попустительство, черствость. Это нужно быть совсем закостенелым духом, чтоб дать погибнуть столь поразительным произведениям искусства.

Волданович в сочувствии покивал и тут же погрозил пухлым пальчиком:

– И ведь ни словом не обмолвился, а скрывал от меня такое великолепие столько лет.

Густая борода скрыла улыбку, но по блестящим скулам батюшки было понятно, как переполняет его радость.

– Придя сюда, вы и сами заметили, что место пока не готово. Я все мечтаю довести хранилище до ума – прибраться тут, оштукатурить стены. Придать вид. И не хотел раньше времени пускать гостей, но уж сегодня не сдержался.– Иоанн погладил бороду и грудь, что говорило об особом расположении духа, – А теперь и помощник имеется, – он посмотрел на диакона, – Полагаю, мой юный друг, с вашим участием работа спорится.

Кирилл протиснулся вперёд. Мямля и запинаясь, он начал изумляться:

– Батюшка Иоанн, это такая честь! Я и мечтать не мог служить под вашим началом, а уж быть введенным в узкий круг приближенных к хранилищу – для меня выше всех похвал, – Кирилл разволновался и старался накрутить во фразы побольше благодарности.

Довольный Иоанн посмотрел на Сашку:

– Хоть у кого-то достанет прыти мне помочь, – почти без укоризны бросил он сыну.

– Я рад за вас обоих, отец, – буркнул тот.

– Конечно, наипрекраснейшие иконы висят теперь в храме – прятать их тут, вдали от глаз прихожан, было бы жмотством, – батюшка отвлёкся от Сашки и неспешно побрел за остальными на выход, – Кое-что я позволил себе держать дома – те иконы, что не имеют большой ценности, но особо милы моему сердцу.

Волданович радушно улыбался, окидывая последним взглядом подвал и проговорил:

– Пора бы нам и честь знать.

Иоанн вызвался проводить гостей до ворот. Кирилл тоже было сунулся уйти, но батюшка задержал его для личной беседы с глазу на глаз. Чтоб поговорить о будущей службе и о взглядах на мир вообще. Диакон удалился в дом.

Пушистые туи вдоль каменной дорожки монастыря уютно темнели в сумерках вечера – приятная зелень среди заиндевевших земель холодного апреля. Тёмные тучи плыли медленно, низко и будто гудели от тяжести. Почва вновь поддалась ночному морозу и уже поскрипывала под ногами от инея. Поддувал ветер. Огромный каштан у боковых ворот зловеще трещал при каждом новом порыве. Когда-то, когда он был ещё зелёным и упругим, под его тенью гуляли монахи, а шаловливые поварята подбирали в траве колючие плоды. Теперь дерево скоротало свой век – каштан погиб старым раскидистым великаном и скрипел в ожидании топора. Он высох весь, за исключением одной широкой ветки, что ещё разрождалась редкими листами. Отец давно просил спилить каштан, а Сашка все пытался втиснуть его в плотную череду весенних домашних работ.

Холод быстро пробирал, Регина поежилась. Они с Сашкой чуть отстали от прочих. Она окинула взглядом каштан:

– У вашего дерева есть особая красота, – она задумчиво наклонила голову. – Оно обаятельно, словно старик, который ещё не утратил жажды жизни.

– Очень кстати ты напомнила, что каштан пора спилить.

– Нет-нет, – Регина взяла Сашку под руку, – я хочу нарисовать его. Такая тяга к существованию, такая отвага не должны пропасть. Я постараюсь отобразить на холсте контраст меж сухим потрескавшимся стволом и последней живой веткой. Это символ бесстрашия и надежды!

Сашка пожал плечами:

– Все равно из каштана уже не выйдет ничего путного, он готов.

Он прекрасен в своём стремлении.

– Крайне сомнительное представление о красоте, – усмехнулся Сашка.

– Сейчас не важно, что ты об этом думаешь, главное, не приближался к каштану, пока я не нарисую его.

– Тогда приносит краски завтра.

– Саша! – Регина устало закатила глаза, – Нужно подождать, пока не распустятся листья, иначе это просто сухая коряга.

– Его истинная ипостась.

– Ты зловредный…

Сашка заспешил:

– Сделаю все, что ты хочешь!

Покуда добрались до ворот, все продрогли, поэтому Волдановичи быстро попрощались и направились к дому. Иоанн проводил их взглядом, пока Сашка запирал висячий замок боковых ворот.

– Это ужасное дерево пугает прихожан, – Иоанн заложил руки за спину и смотрел на каштан со странным прищуром, – Как давно я прошу тебя избавиться от него, Александр? С прошлого лета. А ты не чешешься.

– Не переживай, отец, скоро ему крышка.

Под размашистый шаг Иоанна, они скоро вернулись к крыльцу. Уже на ступенях к дому отец настороженно остановился:

– Ты слышишь? – он поднял вверх палец, Сашка навострился, – Прислушался. Стоны и треск, похожий на рычание … Будто умирающая птица бьётся в лапах хищника, – дерево трещало на ветру. – Это каштан, он молит о пощаде. Он просит топора.

– Ох, отец, нельзя ли обойтись без драмы?

Кирилл вернулся в дом раньше остальных. Он снял со стены икону Божьей Матери и принялся долго, пристально её рассматривать. Лика убирала со стола в это время. Она старалась двигаться бесшумно, чтоб не привлечь внимание диакона, потому что сама украдкой поглядывала на него. Лика силилась разгадать, что же в Кирилле такого, что мгновенно делает его отвратным. Ответ не являлся. Она осторожно осмотрела его худощавую фигуру, волосы, забранные в тугой хвост, который спускался ниже плеч и вился на концах. Невзначай, она бросала взгляды и на его лицо. На нем виделся интерес -диакон был полностью поглощен иконой. Он медленно водил взглядом по полотну, часто и подолгу останавливался на какой-нибудь детали, порой водил по тяжёлой рамке кончиками пальцев. Что же было в нем? Лика не могла разуметь. Лицо грызуна? Выражение? Жиденькие усы? Усики явно ни к месту. Нет, не отдельная деталь создавала впечатление, а весь диакон целиком, он испускал энергию гидры или рептилии – гибкий, вкрадчивый, всего за один вечер влюбил в себя Иоанна. Лика мотнула головой, чтоб отогнать глупые мысли. В сущности, она ничего не знала об этом человеке, так что выводы исходили из пустых предубеждений. Ей стало совестно, что судит о Кирилле несправедливо. Она тихонько подошла и через его плечо тоже взглянула на полотно.

– Неопалимая купина, старинная вещь.

Кирилл вздрогнул. Икона выскользнула у него из рук и ударилась об пол. Тотчас с сухим треском лопнула рамка – белая расщелина расползлась от угла к середине, порвав замысловатый узор багета. Диакон охнул и застыл.

– Прости, не хотела тебя пугать, думала, ты слышишь, что я иду, – Лика поспешила поднять икону. – Её можно заклеить, – без тени уверенности сказала она, глядя на волокнистую трещину. – Главное, стянуть покрепче, тогда ни следа не останется.

Они стали разглядывать рамку. Казалось, Кирилл вообще не дышал. Он побледнел, застыл, в Лике шевельнулась жалость.

– Всё обойдется, мы отыщем новый багет, даже лучше прежнего. В подвале у нас таких навалом.

– Батюшка мне не простит, – севшим голосом пробормотал Кирилл. На миг Лика испугалась, что он разрыдается.

– Нет, ну что ты! Отец мягкий человек и ты ему нравишься. К тому же – это всего лишь рамка, сама икона цела.

– О, икона бесподобна, – Кирилл благоговейно провел по ней пальцами, – Работа кропотливая и тонкая, а само полотно узора будто тканное, хоть и написано кистью. Как старательно прорисованы лица святых. Неопалимая купина…

Диакон с любовью глядел на икону. Его лицо приобрело мечтательное выражение, он легонько улыбался своим мыслям. Лика подумала, что может он не такой уж противный, каким показался ей в начале вечера. Позади скрипнула дверь, вошёл Иоанн.

– Бога ради, Анжелика, что ты натворила с иконой!? – батюшка остолбенел, завидев щепки.

– Это лишь рамка, полотно не пострадало, – Лика поглядел на диакона, тот, ни жив ни мёртв, застыл рядом.

– Ну что за растяпа! – отец принялся охать, как старая монахиня, – И зачем тебя понесло взять икону в руки? Меня не было четверть часа, а дома уже разбой и разрушения. Кирилл, скажи на милость, как такое вышло?

Взгляды устремились к диакону, Лика тоже, не мигая, уставилась на него.

– Юные барышни так ветрены, – выдавил он, подняв затравленный взгляд на Иоанна. Батюшка оживился.

– Вот это верно. Молодёжь прытка и беспечна, они не понимают прекрасное, если то не кричит о себе в голос. Что ж, – отец сделал шаг вперёд, чтоб рассмотреть раскол, – Будь добр, Кирилл, завтра же подбери ей новый багет. В хранилище, где мы только что были множество достойных рам.

– Непременно, отец Иоанн, – Кирилл потянулся за иконой.

– Ну нет, – Лика выдрала полотно из его рук, – Я сама!

И тут же унесла икону к себе в келью, смерив диакона, как последнего подлеца, вызывающе-открытым взглядом.

2

Андрей всегда спал чутко, любой шорох проникал под нежную пелену сна – Богдан отлично знал это, и тем не менее, вскочил в немыслимую рань, чтоб тыкаться в компьютер. После нескольких бесплодных попыток уснуть, Андрей высунулся из-под подушки.

– Что ты делаешь там?

Богдан смиренно сложил руки на коленях и одарил брата каким-то жалобным взглядом.

– Иди сюда и посмотри, – сказал Богдан странно приглушенным голосом, – Что ты думаешь об этом?

– Андрей вылез из постели. Не спеша и тщательно он протер стекла очков, прошлепал босиком к столу и уставился в монитор, нависая у Богдана за спиной. Шел некий малоинтересный репортаж об отшельниках в миру – кажется, тот, вчерашний, что так поразил Богдана – на экране появилась женщина, она и говорить-то не хотела, все пыталась улизнуть от репортера, но ее держали в поле зрения камеры.

– Хочешь быть отшельником, Богдан? Я это знаю.

– Не отвлекайся.

Унылый репортаж тянулся и тянулся, Андрей не преминул утомленно цокнуть языком. Брат не удостоил это вниманием. Наконец новости подошли к концу и в довершении женщину показали крупным планом. Богдан остановил картинку на этом месте. Андрея даже слегка передернуло, как от удара током! Несколько секунд он просто таращился на нее, наконец, совладав с удивлением, проговорил:

– Ты знаешь ее?

– Тут говориться, что она травница, живет в лесу и делает чучела зверей на продажу,– голос был глуховат, Богдан говорил, будто через силу.

– В нашем лесу, за рекой, живет травница – это она?

– Думаю, да. Тут показаны местные новости.

– Никто не ходит в тот лес, он глухой и дремучий. Там полно зверья, там болота, там она… Богдан, – Андрей взглянул на брата, – Ты считаешь, она может быть… Это она?

– Не знаю, Андрей. А ты думаешь, это совпадение?

Андрей еще раз посмотрел на застывшее изображение женщины и медленно пожал плечами.

– Нужен сторонний взгляд.

В комнате девочек стоял мягкий полумрак – утренние лучи с неохотой приникали в северные окна, – Андрей на цыпочках прокрался к Марине и потряс ее за плечо. Нелегко пробиться сквозь предутренний сон беспечного человека, но Андрей был настойчив.

– Рехнулся? Еще совсем темно, – пробормотала Марина.

– Все равно вставай, у Богдана там кое-что есть.

Марина нехотя выбралась из кровати. Мелкие кудри торчали во все стороны, а лицо еще было мятым от постели, но она медленно проследовала за Андреем в комнату мальчиков. Богдан так и сидел, ссутулившись, сложив руки на коленях. Увидев сестру, он тут же спросил:

– Ты знаешь что-нибудь о травнице, что живет в лесу за рекой?

– Немного слышала, – Марина потерла глаза, – Одна девочка из класса говорила, что ее бабушка любит покупать травяные настои и смеси у нее. А однажды они попили такого чаю и папа девочки слег с острой резью. Пошли слухи, будто травница готовит зелья, общается с потусторонним миром и чтит нечистого… – Марина осеклась, потому что, Андрей подавал ей какие-то знаки. Она нахмурилась, – А что?

– Да вот, – Богдан повернул к ней экран и включил репортаж, – Сама посмотри.

Снова потянулась тоскливая болтовня, Марина в недоумении посмотрела на мальчишек, но у тех был озабоченный вид, так что и она решила сосредоточиться на просмотре.

– Кажется, та самая травница, – подтвердила Марина. Богдан снова остановил изображение на крупном плане женщины и Марина охнула, – Вообще-то никто в нашем классе не относится серьезно к этой девочке, всем известно, что она любит приврать – такого навыдумывает, только держись! – Марина поглядела на Богдана, он казался потерянным, поникшим. – Нет, Богдан, не думаю…

– Мы должны пойти в лес, – заявил Андрей, – Сегодня же пойдем и все узнаем. Думаю, мы сможем найти избушку травницы в лесу, если она продает чаи, то к ней должна вести тропинка.

– И в репортаже описано место, где она живет, – добавила Марина.

Богдан рассеянно пожал плечами.

– Ну же, Богдан, – настаивал Андрей, – лучше сразу выяснить как есть, чем мучится в раздумьях. Я же знаю, тебя не отпустит эта травница, ты станешь размышлять и день и ночь – вон, сегодня вскочил до рассвета.

– Именно, раз ты поднял нас в такую рань, то хотя бы прислушайся. – добавила Марина.

– Верно, стоит идти, – Богдан в нервах вскочил со стула, – Я все равно пойду туда рано или поздно, так лучше сразу, чтоб не успело наболеть. Идемте, немедленно!

– Нет, – Марина настойчиво качнула головой, мальчишки уставились на нее в недоумении. Она пояснила: – После завтрака.

Разумно. Андрей снова забрался в постель, погреться пол одеялом. Настала благословенная тишина. Андрей прикрыл глаза в надежде еще хоть немного побаловать себя негой легкой дремы и, уже ускользая в теплый мир морфея вдруг дернулся, как от пощечины. Похороны! Резкое воспоминание пронзило тело разрядом тока, в горле встал ком. Нужно дать отцу ответ сегодня. Ведь завтра уже ехать. Точнее, сделать все, что угодно, чтобы не ехать. Вчера во время ужина с Волдановичами Андрей видел, какие взгляды посылал ему отец – долгие, испытующие, властные. Почему бы не съездить – это лишь похороны? Мертвого человека закопают под землю. Больного, буйно-сумасшедшего, что отдал богу душу и из гроба распаляет скверну своего душевного расстройства на оставшихся в живых. Влажная, заразная могила съест его да и дело с концом… Пока что он далеко, а во время похорон окажется рядом, Андрей увидит его лицо и по гроб жизни оно будет стоять перед ним, будто выжженное на сетчатке. Кровь почует родственную близость, вопьет в себя безумие, покинувшее мертвеца, и никакая груда земли не сможет отделить их с дядюшкой друг от друг отныне и во веки веков. Андрей знал, что если он очутится вблизи покойника, присущая ему болезненная чувствительность не позволит расстаться с призраком дяди, впредь, он будет следовать за Андреем, подобно тени или даже проникнет внутрь уродливым сиамским близнецом. Раз так, он готов простить, готов расцеловать землю, где ступал покойный, готов возносить ежедневные молитвы за упокой его души, но не ехать к нему, не видеть этого человека близ себя. Пусть он достаточно пролежит в земле, чтоб дух его уже не смог пробиться через крышку гроба. Такую чертовщину отцу не расскажешь.

– Я не хочу ехать, Богдан, – жалобно простонал Андрей, – Я его не видел, я его не знаю, а пока не знаю, его как будто нет.

– А я не хочу идти в лес.

– Выключи это,– посоветовал Андрей. Богдан повиновался, выключил компьютер, чтоб на него больше не глазела травница своими бледными, бесцветными глазами.

Снова стояло ненастье. Пронырливый ледяной ветер хлестал по щекам вереницами колких снежинок. На рыхлой грязи дорог снег тут же таял, добавляя воды, но вот по полям он мок и колко блестел, как отсыревшая соль или стелился мятым, затасканным резкими ветрами, ковром в ожидании лучей запоздалого, безразличного к этому апрелю солнца. Кто-то топил печь. В воздух проник терпкий дымок – вместе с влажной землёй и стужей пахло почти осенью. У восточной части города тихая река встречались с весенним лесным ручьем и давала излучину. Старинная улица на окраине кончалась крепким домиком за долго до ее берега и лишь невзрачная тропинка вилась дальше сквозь луг к мосту. Это был путь на тот берег для редких охотников или любителей мрачных прогулок вроде старика Лодочника. Ведь по ту сторону реки был дремучий лес. Лес глухой, заросший, непролазный – ломтик необузданной природы с ядовитыми травами, душащим кустарником, ветвистой колючей порослью, старинными соснами, хищными птицами, кабанами, пушистыми рысями, шумными толстыми глухарями, пугливыми зайцами, медведями и травницей. Никто не ходил туда просто так. Вековой узловатый дуб рос аккурат у края луга и считался границей городка на востоке. Ребята гуськом проскользнули под его широкими ветвями, направляясь к реке. Богдан огляделся – кое-где стала пробиваться зелень, но в большинстве своем мерзлая земля только начала отходить и пока щедро разрождалась лишь грязью. На ум приходили болота, цапли, кочки и брусника. Вдалеке заунывно прокричала иволга.

– Нам повезло, что нынче весна настала поздно, – заявил Андрей, разъезжаясь на грязи.

– Почему же? – вздохнул Богдан.

– Сам посуди, лесной ручей несет талые воды к реке лишь весной, а к лету пересыхает. Его русло зарастает травой так густо, что не найти. Сейчас он еще не высох, значит, мы сможем идти вдоль него сколько потребуется.

– А главное, не заблудимся, – добавила Марина. Она собрала непослушные кудряшки под заколку, но некоторые пряди уже выскочили и вились вдоль лица. Девочка раскраснелась от ходьбы и расстегнул куртку. – Поверить не могу, что мы идем к травнице, – дома затея с походом в лес казалась очевидной и простой, но теперь, видя впереди густые черные поросли у Марины поубавилось прыти, – Мы будем там одни на ее территории, она может нас заколдовать. Навести порчу, проклясть, сглазить, одурманить, отравить – она это прорву раз делала! Да что там, она делает это каждый день, она дышит этим, иначе ведьме не жизнь.

– Она – не ведьма, – позволил себе вкрадчивое замечание Богдан, – а лишь травница. И не колдует.

– Прости, я вдруг забыла, что мы считаем ее твоей мамой.

– Не считаем пока!

– Марина просто трусит, – пояснил Андрей.

– И ничего такого в этом нет, раз мы решили сунуться в гиблое место. Страх предостережет нас от глупых поступков.

– Тебе не обязательно идти, – сказал Богдан, – останься, подожди нас дома.

– Всенепременно.

– Оставим этот разговор, Марина, а то я опасаюсь, что Богдан сам передумает, – взглянул на брата Андрей.

Богдан пожал плечами:

– Пожалуй, можно сходить и взглянуть что к чему сейчас, чем упрекать себя за нерешительность когда ручей пересохнет.

Ребята миновали скрипучий мост и шагнули на тропу в глухомань. Никто не проронил ни слова, лишь журчала вода и вскрикивали птицы. Прошлогодняя листва, разомлевшая от талого снега, податливо впитывала каждый шаг, она облизывала, зачмокивала, засасывала, ногу, вливая холодную струйку в ботинок и нехотя, но звучно отпускала обратно.

– Нас засосет топь, – промямлила Марина, и уже встревожено, – Может задрать медведь!

Она оглянулась на Андрея, тот кивнул в ответ:

– В это время они злые, потому что только проснулись и хотят есть. Вообще медведи питаются ягодами и кореньями, по осени рыбой, но весной, – Андрей поджал губы и покачал головой, – весной, для настроения, медведю нужно сожрать мяса, лучше путника, а еще лучше, близ ручья, чтоб сразу умыться.

Марина едко улыбнулась:

– Твое дурное чувство юмора поднимает настроение.

По правде сказать, безлистный лес не казался таким уж жутким. Голые деревья пропускали много света, а ручеек звенел мягко и беззаботно. Ребята снова погрузились в молчание. Идти было неудобно, всюду валялись скользкие ветки, а торчащие коряги норовили хватануть за штаны. Студенистая грязь подрагивала от каждого шага.

– Левее от ручья и справа от рощи – так говорилось в репортаже… – спустя какое-то время сказал Андрей, – Я не знаю, Богдан, мы же в лесу – тут всюду роща.

– Взгляните, – Богдан остановился и указал вглубь леса.

Среди деревьев возникла плотная серо-серебристая городьба ивняка и хлесткой вербы. Заросли начинались совсем рядом и тянулись на весь видимый скупой простор дремучего леса.

– Ну что? – ребята переглянулись, – Обойдем рощу со всех сторон. Только держимся вместе, – предложил Андрей. Они двинулись без лишних слов. Странная тишина сковала воздух, она будто задушила пространство, обвила мягкими лапами деревья вокруг себя, укутала полотном землю и застыла в дремучем лесу. Марина знала, прекрасно знала, откуда берется столь неестественная тишь; о, любой простак знает такие вещи. Что-то дробью застучало над головой, Марина вздрогнула, но это был лишь дятел. Богдан шел быстро и, по топи, девочка едва поспевала за ним. Заросли вились замысловатым узором, вплетаясь все глубже в лес, так что вскоре ребята были уже далеко от ручья.

– Вы слышали? – Марина вдруг остановилась, звук повторился, знакомый и пугающий,– как будто лязгнула цепь? Это там! – они двинулась дальше и вскоре – вот оно – среди деревьев показался дом. Это была крепенькая, но старая хижина с торчащей паклей и крышей, поросшей мхом. Рядом ютилось крошечное подворье – дощатый сарай, приземистые строения чуть поодаль и будка для резвого цепного пса с серым хвостом-колечком. Собака вела себя неспокойно, туда-сюда перебегая на цепи. За сеткой гуляли куры.

– Это оно, логово ведьмы? – прошептала Марина.

– Похоже на место из репортажа.

– Ребят, – Богдан повернулся к остальным, – давайте не говорить: ведьма, логово и подобное тому.

– Прости.

– Тише! – Андрей потянул брата за рукав, чтоб спрятаться за деревом. Из-за курятника показалась фигура и направилась в сторону дома. Ребята, не дыша, наблюдали за женщиной – на вид ей было лет пятьдесят или больше. Она шла, плавно и низко пронося стопы над землей, словно боялась потерять почву под ногами, но смотрела не вниз, а четко вперед. Ее походка напоминала челнок на волнах, неторопливый, но устремленный. Из-под старенькой серой косынки выглядывали темные волосы. Женщина была одета в высокие сапоги и куртку из плотной ткани, грубые штаны неаккуратно заштопаны кое-где, вся одежда заляпана, на животе виднелись и вовсе подозрительные пятна. Женщина несла что-то в руках, что-то живое. Буро-рыжий комочек…

– Это кошка, – шепнула Марина.

Травница отворила дверь длинного сарая и скрылась внутри.

– За ней! – скомандовал Андрей и все на цыпочках поспешили к сараю. Богдан взглянул на собаку – пес заметил ребят и заерзал на цепи – их взгляды встретились, но зверь не рванулся с места, как ожидалось, а лишь продолжил недовольно махать хвостом. Сарай оказался старый – стены поросли лишайником, будто шкурой – и весь в дырах, так что легко было заглянуть внутрь. Ребята припали к длинной щели. Внутри княжил полумрак. Окно под самым потолком было забито паутиной и пылью, оно не давало света, только благодаря открытой двери ребята могли что-то рассмотреть. Меж тем женщина разложила зверька на длинный верстак и потянулась к полке. На стене сарая было полно разных снастей и приспособлений, что-то лежало, что-то висело на гвоздиках, а некоторые просто торчали из баночек. В основном то были резаки всякого размера и щипцы. Рука травницы гибкой лентой заскользила по инструментам, любовно и бережно ощупывая каждый из них. Снасти были ржавые и тяжелые. Видавшие виды стамески, узловатые тиски и кусачки, проржавевшие пилы, тесаки и ножи, топорик в зазубринах, ножовки, наждаки – все старое и неухоженное. Женщина двигалась быстро и точечно, так плавны, так умелы и ловки, но при этом на удивление несвободны были ее действия, что напоминали обряд.

– Что она делает? – нахмурилась Марина, – Словно ласкает железки.

– Поглядите на инструмент! – шепнул Андрей, – Сколько там ножей и ковырялочек разных.

– Обыкновенные инструменты, у Сашки полно таких, – буркнул Богдан.

– И все они в застарелых бурых пятнах? – уточнил Андрей, глядя на полет худой кисти над полкой. Как вдруг пальцы женщины сомкнулись на ржавом тесаке. Резкий взмах, удар и голова зверька отделилась от тела.

– Ох! – Марина дернулась от щели и прижала ладони к лицу. Звук насторожил травницу, она медленно повела головой в сторону дырявой стены и замерла, прислушиваясь. На миг все перестали дышать. Потянулись долгие секунды… В темноте не было видно глаз женщины, но Богдан и так знал что они без цвета. Ее бескровное лицо почти светилось бледностью средь полумрака. Наконец травница отвернулась, ее пальцы легкими движениями захлопотали над мертвым зверьком. Очень быстро, не теряя времени, она подхватила его и подвесила за задние лапки. Густые струйки прерывисто заколотили в жестяной таз. Женщина снова запустила пальцы в мех и они проворно забегали по шерстке. Вот она что-то нащупала, вцепилась и рванула шкурку вниз, оставив на крючке лишь голую плоть.

Стремглав ребята бросились прочь от логова травницы, раздразнив цепного пса, который залился истошным, клокочущим лаем. Мимо петляющей рощи, вдоль звонкого ручья, – а за спиной еще слышно, как тесак рассекает воздух, – скользя по мокрой земле, брызгая на спину каплями жирной грязи, ребята рвались вперед, выплевывая легкие. Сердце задыхалось и бухало где-то в горле, но это не важно, лишь бы скорее убраться из леса. Скрипели и ломались под ногами ветки, хлюпала земля. Наконец река; торопливые шаги вереницей гулких перестуков пролетели по мосту. Миновали луг и остановились отдышаться, держась за бока, под защитой старого дуба. Богдан оперся спиной на мощный ствол и отвернулся.

– Мы удрали, спаслись!? Не верится, ведь я слышала, как она гонится за нами! – едва дыша, Марина вцепилась в ребристую кору.

– То были мои шаги, – задыхаясь, выпалил Андрей.

– Вы видели!? – Марина с трудом выговаривала слова сквозь отдышку, – Вы это видели? Вся одежда в крови!

– А как она двигалась и щупала свои снасти? Наверняка ритуал. И инструменты какие-то опасные – все проржавевшие. Давнишние и вековые, надо полагать.

– Ведьма! Она освежевала кошку. Какие еще нужны доказательства? Богдан, твоя мама ведьма!

– Мы искали доказательства не этого! – оборвал Богдан. Марина уставилась на него с удивлением. – Вы что, не видели откуда она шла? – раздраженно продолжал брат, – она шла из курятника – куницы воруют кур. Так что это была куница, а не кошка, и эта женщина не ведьма – она делает чучела. И она не моя мама! – Богдан развернулся и быстро пошел прочь.

– Постой, – крикнул Андрей, – мы должны обсудить все увиденное, – но брат лишь прибавил шагу.

Ребята немного постояли в тишине, глядя ему в след. Потом Марина проговорила:

– Как можно собирать травы теми же руками, что и убивать кошку!

За окном дождь вперемешку со снегом шел уже не один час. Тоска. Марина плюхнулась на кровать рядом с Андреем.

– А ты-то что такой угрюмый?

Андрей не ответил, он ушел глубоко в свои мысля, грызя ноготь и пялился в одну точку. Вот-вот отец явится за ответом. Он не рассказывал Марине про панихиду, не то чтобы скрывал, только даже думать о дядюшке было тяжко, а уж говорить – так совсем мрак. Он понимал, что Марине скучно, а значит она начнет приставать, Андрей уже прикидывал, куда бы ему скрыться, как дверь в комнату отворилась и вошел Богдан:

– Ну хорошо, мы должны обсудить увиденное в лесу, – хмурый и напряженный, он сел на самый краешек стула у окна. От него пахло дождем, улицей и влажной свежестью запоздалой весны. – Вы правда думаете, что эта женщина… Что она моя… Что это она?

Андрей тяжело вздохнул, помолчал немного и осторожно ответил:

– Что-то определенное пока говорить рано, но цвет глаз… Богдан, ты сам когда-нибудь видел еще кого-то с такими же глазами? Нет. Это не просто редкая патология или необычная игра природы – такого не бывает. – Богдан опустил голову, чтоб спрятать взгляд, – Я, например, никогда не слышал о людях без цвета глаз. И то, что в одном маленьком городке есть двое с такой удивительной особенностью просто невероятно. Это заставляет задуматься. Никто так и не ответил на вопрос, почему твои глаза такие, как есть. Что если это от родителей?

– К тому же вспомни, – подала голос Марина, – отец говорил, что про твоих настоящих родителей неизвестно вообще ничего, даже их имён. Они могут быть кем угодно.

Она села рядом с Богданам и натянула рукава водолазки до кончиков пальцев, словно руки озябли.

– Да еще собака, – вкрадчиво добавила она.

– А что собака?

– Собака нас не облаяла.

– И что с того?

– Животные очень чувствительны и легко определяют опасность, особенно, если видят чужака. Тот пес неспроста на цепи сидит, значит кусачий, он должен защищать территорию. Но на нас не бросился. Думаю, он увидел твой взгляд, учуял тебя, твой естественный, неведомый нам запах и узнал его. Пес принял тебя за своего, поэтому и не подал голос.

– Это, знаешь ли, – Богдан вдруг разволновался, – Это до того нелепо, что невозможно принять в серьез! Нельзя основываться на собачьем нюхе. Может пес просто плохой охранник, слишком любопытный, дружелюбней или просто бездельник.

– Кто ж дружелюбного посадит на цепь? В лесу нужен злобный и сварливый охранник.

– Пес – не доказательство!

– Когда ищут заблудившихся в лесу людей, берут собак, потому что нет вернее помощника, чем собака. Под завалами или в горах, или даже под снегом собаки отыскивают пропавших, тогда мы им доверяем, вот тогда пес – лучшее доказательство. А сейчас ты лишь хочешь оболгать очевидное.

– Марина, помолчи.

– Вы похожи, – выпалил Андрей. – Я не хотел говорить это так прямо, но, мне показалось, что вы с м… С Травницей похожи. Оба бескровно бледные, а волосы черные. Она живет на отшибе в лесу, и тебя с малых лет тянуло к одиночеству.

– И она такая странная, – добавила Марина, – Видели, как она ходит и водит руками над предметами? Ты тоже странный, Богдан. Конечно, не такой, как она, и мы привыкли к твоим чудачествам, но все же! Ты болтаешь сам с собой и околачиваешься по улицам один-одинешенек, часто тебя вовсе не сыскать – забьешься куда-нибудь в угол, словно прячешься. – Марина потеребила нитку на рукаве и исподтишка глянула на брата, – Мы же говорим начистоту, Богдан – все выглядит более чем странно.

Богдан опустил взгляд и тихо заговорил:

– В новостях сказали, что Травница не всегда жила в лесу. Прежде она жила в городе, но со временем решила перебраться в более укромное место. Она по возможности оборвала связи с внешним миром и живет своим хозяйством, собирает травы и делает чучела. Наверное, и из куницы сделает.

– Без головы, едва ли, – поморщился Андрей, – Может голову прибьет на стену, как трофей.

– А шкурку пустит на воротник или шапку, – подхватила Марина.

Андрей в сомнении покачал головой:

– Да разве из такой-то шкуры выйдет хороший воротник, если по весне звери во всю линяют.

– Боже мой, вдруг съест!

– То есть?

– А что если Травница заберет мясо себе, чтоб потом приготовить.

– Да ни в жизни.

– Ну ведь зачем-то она содрала с куницы кожу, если не на чучело и не на воротник, остается лишь это.

Андрей сглотнул ком:

– Закроем тему.

– Может, она ушла в лес после меня? – тихо продолжал Богдан, не замечая побочных разговоров, – Я все думал о себе, но для нее мое рождение тоже не могло пройти бесследно.

–Послушай, – у Андрея за стеклами очков блеснули глаза, – Я родился далеко отсюда, отец говорил, что специально увез меня подальше от сплетен и пересудов. А может и ты не здешний? Тогда Травница не может быть твоей мамой.

– Если только не искала тебя специально, – добавила Марина.

– А потом вдруг засела в лесу?

– Я думал об этом, – тихо ответил Богдан, – Но пойти расспросить отца… – он покачал головой, – я не могу пока этого сделать. Не хочу, чтоб он знал, ну и боязно.

– Ну а если он скажет – нет, ты не местный, твоя родина далеко и для спокойствия лучше не знать где именно.

– А если он скажет да?

Андрей умолк.

3

Просторная гостиная Волдановичей была обставлена по всем требованиям взыскательного аристократического вкуса и выдержана в томных бежевых тонах. На пухлом ворсистом ковре лежали доберманы – Прыткий и Любляна. Два гладких мускульных жгута. Они лежали посреди гостиной и вяло водили ушами. Сашка невзначай поглядывал на собак через плечо. Доберманы были безупречно воспитаны, понимали хозяев с полувзгляда, они ни за что бы не цапнули гостя за штаны и ни в жизни не подняли бы шума, однако Сашка смотрел на них с опаской. Он любил животных, но эти псы, как нечто противоестественное, не казались ему гармоничной частью природы. Они не просто хищники, не просто друзья, скорее оружие – два до блеска начищенных ружья. Регина обожала доберманов. Один из псов от души зевнул, растянув узкую пасть так, что обножилось розово-черное небо. Сашка отвернулся. Комнату украшал блестящий рояль, на котором никто из Волдановичей не умел играть. Он стоял здесь ещё со времен бабки, впрочем, она тоже не владел инструментом. Рояль, как вымпел достатка, подавался для гостей. И именно для них же его тщательно, до зеркального блеска, натирали полиролью и тряпицей особого состава, что была мягче пуха на ощупь. Исправно, дважды в год, приглашали настройщика. Хоть инструмент звучал в этих стенах крайне редко, но выставлять его напоказ необходимо в лучшей форме.

– В моей музыкальной шкатулке замечательная мелодия, нана- на…– Регина напела, как смогла.

– Это Моцарт.

– Почему мы не учим его? Эту музыку я легко запомню.

Сашка чуть поморщился:

– Я думаю, Моцарт для тебя…– он поискал слово, – тебе нужно что-то серьезней.

Регина чуть опешила:

– Невероятно!

– Композиция, что у тебя в музыкальной шкатулке слишком проста, – поспешил оправдаться Сашка, – Она легко запоминается, наигрывается тоже легко, но нет глубины. Тебе нужно нечто проникновенное, Регина, а в ней недостаточно оттенков.

– Какой же ты самонадеянный.

– Не заговаривай мне зубы.

Она повернулась к клавишам и в который раз простучала пальцами по черно-белой ленте рояля.

– Чуть мягче, Регина, Шопен любит нежность, – Сашка наиграл короткую последовательность нот, которую Регина силилась повторить.

– Порой мне кажется, ты приходишь ко мне только из-за рояля.

– Ну, раз уж ты догадалась, не стану опираться.

Сашка надеялся, Регина улыбнется, но она, кажется, вовсе не услышала его замечание. Она вновь проковыляла пальцами по клавишам, Сашка накрыл её ладонь своей рукой и повторил те же ноты:

– Ты можешь прикасаться легче, я же знаю, – он погладил клавиши кончиками её пальцев, рояль отозвался легким переливом мелодии.

– Капризный инструмент! – фыркнула Регина

– Прямо, как ты.

Регина сбилась и начала заново. Среди бесконечной вереницы черно-белых клавиш она никак не могла найти ноту до.

– Если б ты потрудились запомнить, что между си и до плутон, – Сашка провел пальцем по промежутку у двух белых клавиш, – у нас бы больше не возникло таких вопросов.

– Саш, ты слишком высокого мнения о моих способностях к музыке. – Регина положила голову ему на плечо и взяла в руки ноты, – Неужели, ты понимаешь, что тут написано?

– Это даже проще, чем азбука – вот твою любимая до, – Сашка указал на тёмную капельку внизу строки.

– Я устала, это так утомительно! Поиграй мне, я хочу только слушать, а не учиться.

Сашка и не ждал особой самоотдачи. Когда Регина попросила научить ее чему-нибудь на рояле, еще по беспечной интонации голоса, по рассеянным ноткам просьбы становилось ясно, что это не серьезно. Она соблаговолила бы позволить роялю петь под ее пальцами, но вникать, учиться, напрягать память и десятки раз пробегать по одним и тем же клавишам, чтоб оттачивать навык было бы через чур. Сашка поставил ноги на педали и заиграл грустную прелюдию. Мелодия заструилась по бежевым стенам гостиной. Её переливы проникали в потайные уголки большого дома, тут же взлетали к потолку и легким послевкусием таяли в воздухе, как печальные слезы маэстро. – Нам пора к Леопольду, – тихо проговорил Сашка, стараясь не перебить звучание нот.

– Ещё минуту.

***

Сашка свернул с асфальта на грунтовую дорогу и спрыгнул с мотоцикла.

– Держись крепче! Тут пешком дотащу, а то увязнем, – крикнул он Регине, толкая мотоцикл по мягкой грязи.

Дед Леопольд жил в коренастом домишке в начале поросшей липами улицы. Перед домом рос расхристанный куст жёлтой акации, занимая собой почти всю лужайку. Он был так уродлив, что привлекал к себе внимание любого, кто появлялся на улице впервые. Остистые ветви акации торчали ежом, а самые толстые и долгорукие валились к земле под собственной тяжестью. Ветер теребил редкие гроздья прошлогодних сухих стручков, звякая ими о древо. Сей звук олицетворял уныние и досаду. Леопольд стоял за этот кустик горой. Ершился при любом намёке выкорчевать его, кричал и защищал акацию с пеной у рта. Такое поведение деда казалось Сашке крайне странным, учитывая его пристрастие к ботаник и цветоводству. Но, наверное, это семейное. Было в крови Волдановичей что-то, порождающее тягу к безобразным растениям – стоит только вспомнить Регину и каштан.

Строго говоря, Леопольд бел не дед, а прадед Регины, Сашка ходил к нему вот уже несколько месяцев с того дня, как последняя сиделка сбежала, не выдержав и недели. Да, дед Леопольд – это сварливый, несносный старикашка, с острым, непристойным языком и дурными манерами, многократно увеличенными старостью. С давних пор дед был привязан к инвалидному креслу, но жил один, старательно отвадив от себя многочисленных родственников и умело спугивая помощь. К девяносто трем годам он извел множество медсестер, а в службе социальной помощи о нем ходила весьма дурная слава, но лета брали свое. Дед дряхлел. Теперь немощь овладела его трясущимися руками, пальца перестали слушаться, спина закостенела и трещала при малейшем движении, да и больше не осталось сил вытаскиваться из инвалидного кресла при всякой нужде. Но дед не шел на мировую! Напротив, ощущение собственной зависимости только распаляло злобный норов Леопольда. Марк Волданович измаялся со стариком, тогда Сашка предложил свою помощь. Нет, нельзя сказать что дед полюбил Сашу, или они сжились, пригрелись друг к другу, или, что Сашка Чижов нашел особый подход к взбалмошному старикану, чем-то очаровал дедка. Просто он легко переносил бессмысленную брань и беспочвенные пустые оскорбления. Идиотские выходки Леопольда не достигали цели. Он едко шутил и сам смеялся, поддевал, пакостничал, дерзил, нахально подтрунивал, но от Сашки все отскакивало. Дед старый, что с него взять.

– Прибыл бес на хворостине, и пигалица с ним! – Леопольд был уже на крыльце. Состроив мину, он развернулся на своем кресле и укатил вглубь сада.

– Не знаю, Саш, – протянула Регина, слезая с мотоцикла, – зря я, наверное, пришла. Мы все только раздражаем его. Каролину в прошлой раз он прогнал шваброй!

– Да брось, – Сашка обнял Регину за плечи. – Раз уж дед на крыльце, значит ждал нас. Тоскливо одному коротать старость.

– Другое дело, когда есть над кем поизмываться.

– Именно,– он отворил калитку и пропустил Регину вперед, – В это время дня дед торчит в теплицах.

Сашка с Региной обогнули дом и перед ними предстали две длинные, острокрышие, сверкающие стеклом, душные теплицы.

– Прабабка Зинаида любила цветы, – сказала Регина. – После ее смерти дед сам стал ухаживать за садом. Это… – Регина поджала губы в поисках слов, – это удивительно, потому что очень на него не похоже! Продолжать дело жены, с которой жил как кошка с собакой – совсем не про моего деда.

Леопольд торчал в теплице и даже не обернулся, когда Сашка сРегиной вошли. Старик ковырялся в дощатой кадке, брюзжа себе под нос. Ссохшийся, тощий он выглядел таким маленьким в широком инвалидном кресле; в добавок, тонул в проетой молью душегрейке, что любил надевать поверх протертого свитера с неясным геометрическим узором. Леопольд всегда мерз. Может, поэтому ему и нравилось возиться в теплицах. Нагретый влажный воздух пах землей и мхом. В ведерках, тазах, торфяных горшочках и подвесных кашпо зеленели ростки всевозможных сортов и подвидов растений.

– Дед, как называется этот цветок? – крикнул Сашка с другого конца теплицы. Дед мрачно покосился на него, словно раздумывая, стоит ли ответить, но все же пробурчал:

– Мезембриантимум. Известен также, как хрустальная ромашка. Мерзавец неприхотлив, но я ему не нравлюсь – взошел у меня лишь на третий год.

Тонкостволые орхидеи пестрели в центре теплицы, тут же садовые бегонии приветливо распушили свои красные листья. Тюльпаны пробуждались ото сна. На земле под столом, в деревянном дырчатом ящике клубни-луковицы выжидали погоды.

– Сегодня надо рассадить карликовые розы, – дед указал на пустые кадки у двери, – придется натаскать добротной земли из бочки, так что навостри мне рогульку. Леопольд сунул Сашке в руки садовый инструмент похожий на маленькие вилы.

– Не переживай дед, я притащу земли.

– Навостри рогульку. Навостри…

– Ты же будешь полдня возиться!

– Земля заиндевела, зубами грызть ее прикажешь!

– Хорошо, я навострю твою рогульку, только не кипятись, – Сашка взял инструмент и вышел из теплицы.

– Какой маленький росток. А так и тянется к солнцу, хоть стебелек тонок и лепестки желтоваты, – улыбнулась Регина, приглядываясь к горшочку с круглолистными цветами.

– Который? – внучка указала на горшок. Леопольд выдернул цветок и бросил под колеса кресла.

– Какой ты безжалостный, дед! – вскрикнула Регина.

– Да что ты знаешь о жалости! – дед рванул коляску, чтоб отдалиться от нее. Некоторое время он обиженно тряс губами, потом кивнул на дверь, за которой скрылся Сашка.

– Вздумала замуж за Исусика?

– Не язви.

– Он не больно-то хорош собой или у тебя с глазами беда? – дед внимательно следил, куда может привести его подтрунивание.

– Вот я и не хотела говорить, чтоб ты не обсмеял.

Но дед все донимал:

– Рожа щербатая, да сплошь мосол.

Вернулся Сашка и протянул Леопольду рогульку. Тот удовлетворенно покатил к бочке. Регина покачала головой и тихо, чтоб дед не слышал, проговорила:

– Папа не любит рассказывать про аварию, где они разбились, но именно после нее дед стал вовсе несносный. Он тогда сильно изранился и чуть не умер, остался инвалидом.

– Я слышал, Марк спас ему жизнь?

Регина кивнула:

– Оказал первую помощь. Папа сам только чудом спасся, почти не пострадал.

– А дед Всеволод?

– Дедушка погиб.

Сашка нахмурился:

– За рулем был…?

Регина скосила глаза в сторону бочки с плодородной землей.

– Трудно вам пришлось.

– Дед всегда был тяжелым человеком, но папа считает, что тогда он сильно побился головой и стал совсем неуправляем.

Сашка пожал плечами:

– Травмы влияют на людей.

– Вроде бы этот горшок слишком высоко, дед не достанет, – Ренина указала полку.

Она шагнула к полке, но Сашка преградил путь.

– Он на своем месте!

–Почему мне нельзя посмотреть?

– Сдался он тебе.

Регина сцепила руки на груди и встала в позу:

– Саша, мне это не нравится – ты что-то скрываешь.

– Всего лишь наберись терпения, – Сашка взял ее за руку и Регина смягчилась.

– И что тогда?

Сашка сдержанно улыбнулся:

– Об этом после.

Регина прищурилась, глаза заиграли светло-ореховыми искрами, губы тронула улыбка:

– Мой день рождения.

Сашка чуть заметно кивнул и замер на мгновение, что-то его насторожило.

– Куда делся дед?

Леопольда не было ни в теплицах, ни на улице. Саша с Региной заметили его уже на крыльце, дед старался бесшумно зайти в дом. Сашка направился к нему:

– Дед, опять ты улизнул.

– Могу я справить нужду в одиночестве! – проскрипел он в ответ.

– Ты же знаешь, это может обернуться конфузом, – Сашка отворил перед дедом дверь и направил коляску внутрь. Дед заупрямился, вцепился в косяк:

– Пронырливый выскочка, ты просто хочешь поглазеть на мои причиндалы.

– Ты раскусил меня, Леопольд.

– Саша, перестань ему потакать! – выкрикнула Регина.

Сашка без труда отвел руки деда в сторону и протолкнул кресло вперед.

Внутри дом был самой простой стариковской избой. Одна комната очень большая, зато в другую едва помещалась табуретка. Кухня длинная и узкая, заставлена множеством приземистых шкафчиков с круглыми ручками и мозаикой облупившейся краски. Столешницы были здорово стерты, до пологих вмятин в древесине. С бревенчатых стен свисала пакля. Даже свет падал по-особому, словно солнце на век застыло в одной точке – чуть выше избушки, оставляя короткие тени всегда в одинаковой позе. Под потолком скреблись мыши. Окна обрамляли полотняные занавески, дощатый пол поскрипывал при ходьбе, некоторые половицы дергались, если наступить на них – от этого сервант у стены трясся фарфоровым перезвоном. Мебель затертая, тяжелая, словно вросшая в старую избу. Дом тщательно впитывал в себя время, каждый уголок помнил сотню лет до сего дня. Это прослеживалось в размеренном ходе быта – фотография на стене выцвела и пожелтела, но продолжала висеть; сложенный в шестнадцать раз газетный листок втиснут за трубу, чтоб та не трещала; ветка полыни давно засохла, но все торчала в прорехе меж досок; какой-то отвар дед заварил, но не выпил и тот затянулся радужными разводами. С другими стариками Леопольда объединяла страсть ко всякому хламью – ничего не выкидывать, все непременно хранить. Слежавшиеся груды бардака всех мастей забивали углы, шкафчики и источали приметный миазм времени, пыльный и скатавшийся душок. Иногда накатывало такое настроение, что дед любил покопаться в своих накоплениях, он перебирал в руках старье, рассматривал, вздыхал и без устали вспоминал былое. Он не позволял делать уборку – считал, молодые не умеют ценить вещи – трясся над всякой рухлядью, и тихо любил свой милый хламовник. Мелкие предметы переместились на нижние полки, поближе к Леопольду, чтоб он мог дотянуться до них из кресла. Верхние полки оказывались забиты не столь ценным старьем, забытым истлевшим прошедшим временем, побитыми жизнью чемоданами, коробками, кособокими сумками. Газеты – их тут целые тучи десятилетней давности – наращивались ровными стопами, желтели, чернели, но были нужны. В объятиях возрастной хандры, Леопольд любил пересматривать снимки из них, читать заметки. Старик хватался за вещи, как за составные части жизни, мог одолжить садовую лопатку, потом испереживаться по ее судьбе, корить себя за глупую щедрость, цедить капли в стакан с водой и глотать снотворное, чтоб как-то унять разыгравшееся в ночи страсти по лопатке. Полки, комоды, вещицы на них накапливали слои пыли. От пестроты разномастной гили уставали глаза. В доме было душновато, морило, тянуло в сон. Что ни делай, а пахло всегда затхло, мокрой пылью и древесиной, тлением газет, плесенью, тряпьем, сенильной древностью, стариком и застоем.

Все собрались на кухне. Дед предпочитал на обед жиденький суп. Сашка с трудом уговорил Регину остаться и разделить с ними трапезу. Она нехотя взяла ложку, когда Сашка разлил еду по тарелкам.

– Куда целый скрой срубил, да разве мне столько съесть! Это вон ты молотишь все подряд, словно мясорубка, хоть таз тебе поставь, и тот умнешь. Неясно куда добро девается только, костлявый, как кощей, – дед отпихнул пальцами хлеб, – Дай осьмушку.

Сашка покорно разреза ломтик. Дед пристроился во главе стола и пододвинул к себе стакан с водой, там плавала вставная челюсть.

– Ох, – Регина отвела взгляд, но Леопольд не прикоснулся к протезу. Регина не знала, что дед не любил пользоваться челюстью, та была неудобна, грубо держалась во рту. Старик хранил ее под рукой на всякий случай, но предпочитал справляться с едой сам, голыми деснами и небом. Безоружный рот безмерно много жамкал, дед старательно удерживал внутри бульон, разминал языком кусочки разваренных овощей, от чего механизм пережевывания звучал на новый лад. Специально или нет, но Леопольд ел шумно, он любил сёрпать, звенел ложкой по тарелке и даже с каким-то поразительным скрипом отламывал мякиш. Он дул на ложку, потом тянулся к ней длинными губами, медленно втягивал в себя суп, жевал, как пожилая черепаха, чуть трясущимися пальцами зачерпывал заново и опять дул. А если слишком горячий кусок попадал в рот, остужал его, со свистом втягивая в себя воздух. Вдруг дед отложил ложку и выловил пальцами из тарелки кусочек мяса. Он поднял его над столом и поглядел на Сашку. Тот подсобрался:

– Я не стану жевать тебе мясо, дед.

– Один раз.

– Нет.

Леопольд швырнул кусок в тарелку, малость побрехался и вынул челюсть из стакана. Регина потупила взгляд, но было слышно, как старик втиснул протез в рот, почмокал, поводил языком, убедился, что встало верно и отправил кусочек в рот. Следующую минуту он беспрерывно лазил в рот пальцами, ковырялся, что-то щупал, поправляя зубы.

– Ты хоть не трогай ее! – не выдержала Регина.

– Не могу, она выскакивает.

– Есть же фиксаторы, специальный клей… О, – Регина догадалась, – Ну разве ты пойдешь на это.

Она отвернулась, чтоб не видеть, что старик делает с зубами и с легким ужасом в голосе шепнула Сашке:

– Ты жуешь ему мясо!?

Тот мотнул головой:

– Нет.

– А дед часто просит?

– Постоянно.

Регина еще приблизилась, ее гуды почти касались сашкиного уха, она опасалась, что дед их услышит:

– Можно пользоваться мясорубкой.

– Он не хочет, – почти виновато ответил Сашка.

Леопольд вдруг заворчал:

– Научись выпрашивать манну небесную, а то потравишь все семейство, – пробурчал дед, обращаясь к Сашке. Это была дежурная колкость старика, и Сашка, по обыкновению, промолчал, а вот Регина вспылила:

– Ты просто неблагодарный. Посмотри на себя – сплошная немощь, не в состоянии позаботиться о себе, зато всех вокруг поливаешь грязью!

Леопольд швырнул ложку.

– Я уже сыт, подай воды, – буркнул он. Сашка поставил перед ним стакан. Дед медленно вытащил челюсть изо рта, к ней прилипли шмотки пищи, поэтому Леопольд звучно облизал протез. Задрожала и оборвалась, повиснув на подбородке, ниточка густой старческой слюны. С лёгким всплеском челюсть погрузилась в воду. Регину замутило, она отвернулась от деда и шепнула, но так, чтоб тот услышал:

– Как ты его терпишь?

– Не сердись, он же просто вздорный старик.

– В любом случае, мне уже пора идти, – Регина поднялась из-за стола.

– Уже! – Сашка вскочил за ней, – Я думал мы на весь вечер с Леопольдом.

Регина пожала плечами:

– Я обещала кое-кому встретиться.

Сашка вышел проводить её в прихожую, хотел поцеловать, но Регина увернулась и ушла. Может, обиделась из-за деда? В раздумьях Сашка с минуту пялился на закрытую дверь.

– Что ещё за хмырь волочется за Региной? – проскрипел Леопольд.

–Уммм?

– Да вон,– дед кивнул в сторону окна, – фигляр с мягкими усами, – Сашка подскочил к окну, но нерадивая акация заслоняла обзор. Леопольд неторопливо подкатил и встал рядом.

– Мой внук – простак, как и ты, душа нараспашку. Но эти женщины Волдановичи, – вздохнул он, – все эти кудрявые женщины опасны. От них хорошего не жди, попомни мои слова. Еще и сумасшедшая Полина… Жуть берет.

– Что за глупости ты мелишь.

4

Ночь то шумела, то поскуливала, словно раненый зверь. Холодные ветви кустов, подстрекаемые озлобленным ветром, хлестали друг друга и царапались о каменные стены монастыря, а их тонкие прутья-пальцы щелкали по окнам. Андрей всегда спал беспокойно. Ночь будоражила его безотчетные тревоги, раздражала ум, гоняя по мозгу замысловатые образы отрывистых сновидений, заставляла метаться во сне, бормотать, скрипеть зубами и поминутно просыпаться, чтоб тут же провалиться в новый дерганый сон. Андрей открыл глаза. Разбудил скрежет его же зубов. Мальчик поудобнее положил подушку, но скрежет повторится, настойчивее и, кажется, за окном. Спустя мгновение в стекло тихонько постучали. Андрей беззвучно вылез из постели, подкрался к окну и на мизинец сдвинул штору – белое лицо Герасимова было прижато к стеклу, он всматривался внутрь. Андрей, как можно тише, открыл створку:

– Ты что!?

Мишка улыбнулся беззаботной улыбкой во все зубы:

– Заскочил попрощаться.

Андрей прижал палец к губам и обернулся на Богдана, тот не шевельнулся.

– Неужели ты решил уехать с родителями?

– Нет, не решил. Я не могу решить, не знаю, как поступить!

– Что это у тебя?

Мишка подставил на обозрение сумку:

– Там необходимое, – сказал Герасимов и снова расплылся в улыбке, его глаза блеснули, – Я убежал из дома!

Андрей присвистнул.

– Хотел лишь сказать: до свидания. Пожалуй, больше не вернусь, – добавил Мишка.

– Но куда ты собрался?

– Есть кое-какие мысли… В любом случае лучше, чем здесь. Вольнее. Буду думать и решать сам за себя, а не быть козлом отпущения у деда и вообще.

Резкий порыв ветра дёрнул створку. Со звенящим грохотом она ударилась о стену, Андрей схватился за неё и потянул на себя – так можно и весь дом перебудить.

– Мишка…– с сожалением пробормотал он, глядя на сумку Герасимова. – Как же нам быть дальше?– тот пожал плечами. – Ты же, – Андрей цеплялся за последние слова, как за соломинку, – Ты же не хотел прятаться от проблем!

– Я передумал.

Утро выдалось хмурым. Иоанн, сердито нависая, не спускал тяжелого взгляда с сына. Как такое произошло! Еще вчера же ничто не предвещало беды.

– Точно? – голос отца был твёрд и грозен. Богдан сидел на стуле посреди комнаты под проницательными взглядами родителей, и, в который раз, талдычил одно и то же:

– Я не знаю, куда он делся!

– Отец сложил руки на груди, не сводят глаз с Богдана:

– Когда он исчез?

– Не знаю. Я утром проснулся, а постель пуста. Я решил, что Андрей уже поднялся, но это оказалось не так!

– Что-нибудь из вещей пропало?

Богдан махнул рукой в сторону письменного стола, где грудой валялись учебники:

– Рюкзак и немного одежды.

– Одежда? – Лика обвела комнату неуверенным взглядом, – Здесь такой бардак, как ты можешь быть уверен, что что-то пропало?

Богдан виновато улыбнулся:

– Это все мои вещи. Андрей же все кладет в шкаф или вешает на плечики.

– Значит – сбежал, – подытожил батюшка Иоанн: – Богдан, куда Андрей мог пойти?

Тот пожал плечами.

– Это не шутки, Богдан! Твой брат пропал, в такой ситуации глупо кого бы то ни было выгораживать.

– Но я правда не знаю! У Андрея крайне мало друзей, последнее время он плохо ладит с людьми. Есть только…

– Герасимов, – подхватила Марина.

– Да, есть только он.

Отец с мгновение поразмыслил:

– Позвоним ему, – решил он и широкими шагами покинул комнату. Всё заторопились следом посмотреть, какой состоится разговор. Телефон находился в гостиной, Иоанн полистал записную книжку и вскоре набрал номер. На том конце ответили быстро, слышался суетной голос, стенания и всхлипы. Бабушка, догадались Богдан и Марина. Отец говорил недолго, по словам невозможно было понять суть разговора, все его реплики сводились к:

– О! Да-да. Хм…Что ж…

Выражение лица, от печально-хмурого вначале сменилось на удивленное, следом стало озадаченным и, в конце концов, приобрело некий оттенок удовлетворённости.

– Ну что же, Иоанн? – воскликнула матушка, когда он положил трубку и задумчиво застыл.

– Герасимова тоже нет. По-видимому, они сбежали вместе. Что ж, – отец развёл руками. Казалось, телефонный разговор принёс ему облегчение, даже разгладилась морщинка над переносицей: – В этом есть и хорошее, по край мере Андрей не один.

– Нам необходимо обратиться в полицию, – заявила матушка Анна, она была очень бледная, а кончики пальцев дрожали от волнения.

– Да, несомненно.

– Также я соберу волонтёров, их помощь не помешает.

– О, это лишнее, – остановил её отец. – Не стоит поднимать на уши столько людей из-за прихоти капризного юнца.

– Иоанн! – воскликнула матушка, – Андрей пропал, что же нам ещё делать?

Иоанн обнял её за плечи, чтоб немного успокоить:

– Знаем этих беглецов, проголодается и вернётся. А теперь прошу всех заняться своими делами, ребята, не опоздайте в школу. Кстати, кому-нибудь попадались на глаза мои часы?

Богдан неуклюже выступил вперед:

– Кхм… Отец, кое-что о часах…– замямлил он.

– Неужели ты думаешь о своих трижды пропащих часах в такую минуту! – Лика вскинула на отца горящий, гневный взгляд, – Папа, тебя ничем не прошибешь!

– Анжелика, ты повышаешь голос! – прогрохотал отец. Лика заторопилась ответить, но Сашка потянул её за собой в коридор:

– Ладно, ладно тебе, Лика, не нагнетай.

Скрипнув, отворилась входная дверь, в порыве общей надежды все устремились туда, но на пороге возник лишь Кирилл. Он уже был одет, как духовное лицо. Идеально черная ряса крепко стягивала грудь, а от пояса расходилась крупными плавными складками. Фасонистый покрой рукавов подчеркивал плечи на манер гусарского мундира. Сашку передернуло от неожиданного лоска:

– Щеголеватый дьякон, только этого нам и не хватало.

Тем временем Кирилл нашел глазами Иоанна и тут же потупил взгляд в застенчивом подобострастье:

– Доброе утро, батюшка, – отец остановил на нем вопрошающий взор, – Знаю, что удивил вас, но я справил облачение сразу по окончании семинарии – так рвался приступить к своим обязанностям.

– Что это ему позволено запросто врываться, без стука и предупреждения, как к себе домой! – вновь завелась Лика: – А если я не одета?

– Ты, кажется, живешь теперь в кельи, Анжелика, – притворно непонимающим тоном ответил отец.

– И правда, с моей стороны было бестактно, простите, батюшка, я вторгся в ваш дом, подобное не повториться.

Кирилл произнёс это в своей обычной заискивающей манере, исподволь, снизу вверх, заглядывая Иоанну в лицо и таким удушливым, пресыщено сладким тоном, что скулы сводило. Словно сунули под нос гниющую пряность.

– Опять он затянул гугнивую бубню, – Лика закатила глаза и, в поисках поддержки, посмотрела на брата. Сашка вперил в диакона нахмуренный взгляд и невольно напрягся. Он так сильно стиснул зубы, что послышался скрежет. Лика тронула его за плечо: – Саш?

– Ничего, идем.

Тем же вечером Лика спустилась в подвал подыскать багет для неопалимой купины. Войдя в тёмное помещение хранилища, она услышала лёгкий шорох. Лика остолбенела, мурашки ужаса стянули кожу на шее и спине – вдруг это крыса? Крупная буровато-серая крыса с голым хвостом! Шорох повторился, стал даже громче. Наверняка, зверюга перебирает лысыми лапками старые монашеские манускрипты, чтоб сожрать их в своей норе. Лика сделала короткий шаг на стомых ногах. Звук затих – крыса почуяла угрозу. Если пошуметь она убежит или набросится? Наверняка набросится, проклятое отродье. Лика заставила себя заглянуть за стеллаж и напряжение отступило. Это не крыса! Это диакон.

– Что ты делаешь здесь? – она старалась напустить возмущения в голос.

– Я ээ… – Кирилл мямлил, как всегда, вид у него был зашеренный, будто Лика засекла его за преступлением. Странный, голодный взгляд заметался по углам – это раздражало.

– Хочешь сам найти раму? – Лика уперла кулаки в бедра, для пущей строгости, – Не утруждайся. А лучше сгинь, справлюсь без тебя, зараза.

Не говоря ни слова, Кирилл прошмыгнул прочь. Лика хотела полелеять злость на диакон, но облегчение от того, что в подвале нет крыс тёплым покровом расползлось внутри, вытесняя прочие глупости. Поиски оказались тщетны, подходящая рамка так и не нашлась. До времени Лика спрятала икону у себя, может получится как-нибудь заклеить.

5

Было как-то неспокойно. Тошно. Не до школы. Но Богдан не собирался идти в лес. Хоть все его мысли занимала Травница, Богдан ни за что больше не пойдет к ней. Ни под каким предлогом. Так он уверял себя, когда, свернув с дороги в школу, пошагал к реке. Он искренне надеялся, что переболеет Травницей и вскоре выбросит всякие мысли о ней из головы. И даже теперь, когда ноги сами принесли его к хижине за ручьем, Богдан искренне полагал, что лишь прогуливает школу, но никак не собирается высматривать Травницу опять. Он бродил по лесу кругами рядом с домом. Один прогул не повредит, вызовет вопросы, да, но большой роли не сыграет. К тому же сосредоточиться на уроках сейчас никак невозможно, лучше посвятить время своим мыслям, уладить их, привести в порядок разбросанные чувства, развеять домыслы, остудить встревоженное нутро. Ещё и Андрея нет рядом. Богдан ощущал нечто сложносочиненное, двояковыпуклое, нечто неоднозначное в связи с пробегом брата. Как он мог так поступить? Пройдоха, изнеженный баловень! Сбежать именно сейчас, когда он так нужен здесь, оставить Богдана наедине со столь деликатным, трепещущим делом. Когда Андрей попадал в передряги, Богдан всегда был рядом с ним, проблема становилась общей, её обдумывали, обмусоливали, обговаривали лёжа в постелях перед сном и находили выход. Чтобы ни свалилось на плечи Андрея, Богдан тут же был готов разделить участь брата. Теперь же Андрей улизнул. Оставил Богдана наедине с гнетущими мыслями, позволив тревоге вольно взрастать на благодатный почве одиночества. Богдана сильно задело исчезновение брата, он чувствовал себя покинутым, униженным, преданным. Интересно, где Андрей? Не хотелось думать, что он в беде, очень не хотелось, но мысли так и лезли в голову. В самом деле, Андрей сбежал из дома в такой промозглый холод и воображения не хватало сколько всего с ним может приключиться, а Богдан на выдумку силен. Впрочем, с ним этот выжига Герасимов. Герасимов ушлый хват, может и не пропадут. Почти наверняка это дурная идея с побегом принадлежит Мишке, хотя… Если окажется, что Андрей сам все придумал, Богдан не удивится – Андрей изменился в последнее время, раньше был просто дерганым, а теперь стал еще и мятежным.

Да, Богдана печалила выходка брата, но сейчас он бродил по лесу, высматривая Травницу. Эти двое разворошили его хорошо защищённый, закупоренный, но очень чуткий внутренний мир, внесли туда раздал, посеял смуту, взволновали. Богдан очень не любил волноваться! Это тяжёлое, трепещущее чувство незащищенности самовольно, подобно бесплотному спруту, впивалось щупальцами в грудь, ползло по внутренностям, дергая за нежные нервы, рождало дрожь и бессильную злобу. Мальчика даже стали донимать телесные недуги – немощь в руках и ногах, потеря аппетита, он плохо спал. Измотавшись за день, прежде Богдан проваливался в благодатный сон, такой долгий, что можно поместить туда целую жизнь, такой глубокий и гладкий, будто исчезаешь с планеты. Но вот последние несколько ночей дались тяжело, Богдан проваливался в болезненное забытье, то и дело вскакивал, вертелся, при этом все ещё оставаясь во власти дурного сна. Того гляди, скоро он начнет бредить и скрипеть зубами как Андрей! Богдан не умел противостоять и бороться, поэтому старался всячески отгородить себя от волнений. Однако есть вещи, от которых не отвернешься. С того самого утра, как он разыскал репортаж об отшельниках в миру, голова полнилась всевозможными домыслами и догадками. Это было нечто непривычное, необычное, ведь прежде Богдан всегда четко управлял своими мыслями и не позволял им разгуливать и беленить воображение. Сейчас эти неприятные думы жили сами собой, без ведома Богдана. Они пухли и давили на голову изнутри, они надоели, но избавиться от них не получалось. Было до одури противно, словно он читал злую, отталкивающую книгу, от которой становилось мерзко на душе, и при этом не мог оторвать от нее взгляд. И вот сейчас, он топтался на влажной земле близ лесной хижины или, подгоняемый тревогой, ходил от куста к кусту вокруг неё. Цепной пёс чуял гостя, бегал туда-сюда, нервничал, но голос не подавал. Богдан и сам не знал, чего хочет увидеть, просто глазел без всякой цели. Он пытался утолить волнение, не понимая, что лишь подкармливает его, идя на поводу.

Казалось, лес поддаётся весне медленней, чем поля и город – снега тут больше, робкое солнце путалось в вытянутых кронах и почти не попадало на землю, чёрные стволы все время влажные, холодные, ни зверькам, ни птицам не было охоты сооружать там жилища. Но, если внимательно и долго вглядеться в лес – бойкие синички уже воюют за подобранный кусок пуха, стайка суетливых свиристелей покинула городские уделы и трезвонят о себе по всему лесу, тонконогий подснежник вылупился на свет сквозь сугроб, а белка бесстрашно скачет по высокой сосне, что растёт у собачьей конуры, совсем рядом с домом. Чтобы рассмотреть зверька Богдан подкрался поближе. Тут дверь отворилась и Травница вышла из дома, на мгновение их взгляды встретились. Увидела! Богдан попятился глубже в кусты – она же сейчас начнет его выискивать, задавать вопросы, может пса натравит. Но ее белесый взор лишь безучастно скользнул по мальчику, устремившись куда-то в чащу леса. Воспользовавшись этим, Богдан залез дальше в укрытие. Все теми же, как и в первый раз, медленными, нерасторопными движениями Травница отвязала пса и, что-то, скомандовав, пошла с ним тропинкой к ручью. Собака крутилась, водила носом в сторону Богдана, но хозяйка одернула зверя и вскоре они пропали из виду.

Не верилось, что Травница попросту ушла, не проверив, не взглянув на Богдана, ведь она точно заметила его. Он растерянно глазел ей во след, Травница удалялась неспешно. Погода стояла сухая, но она все равно закуталась в длинный макинтош засаленного коричневого цвета. Богдан заметил, что плащ явно не первой свежести, запачканный, а у полов совсем черный, к тому же с грубо приставленной заплатой у левого края, но Травница плотно вжалась в него, не замечая ни рвани, ни грязи. Так и пропала в зарослях. Впрочем, оно к лучшему. Богдана посетила безрассудная идея пробраться в хижину. Он обратил внимание, что Травница не стала запирать дверь и проник внутрь. Он опасался, что в доме будет пахнуть падалью, поэтому пристально и осторожно тянул носом воздух, стараясь уловить хоть малейший, хоть исподтишка подкравшийся запашок. Его не было. Скорее всего, Травница не приносит тушки домой, а работает в том плеслом сарае. Хорошо, что вонь не въелась в одежду или вещи, вероятно, Травница очень опрятна при изготовлении чучел.

Домишко состоял из одной лишь комнаты, разделенной на две неравные части печкой, в кухне казалось тесновато, но и горница выходила маленькой. Простор создавался из скупости обстановки – всего несколько предметов мебели да печь. Немногочисленные вещи, что были на виду, лежали строго, как по линейке, всюду чувствовалась дотошность, взыскательность и манеры. Не было ничего лишнего. На полках ни пылинки, пол почти сверкал чистотой. Покрывало на кровати натянуто ровным полотном, даже бахрома висела нитка к нитке. Чисто, аккуратненько, но неуютно, как-то бесцветно. И темно. Рядом со столь маниакальным порядком бросались в глаза жутко, почти что мистически грязные окна. Хоть подоконники сияли белизной, но между стеклами творилось что-то безобразное. Песок, сажа, облупленная краска, едва различимые под слоем пыли тельца насекомых, перья и пух клубились по углам, густая приставучая паутина – обитель целого поколения мохнатых пауков – облепляла стекла клейкой матовой пеленой. В лесную, со всех сторон притененную избушку солнце без того проникало редко, но эти окна душили всякий луч, дерзнувший сунуться внутрь. Пораженный столь невероятным контрастом меж требовательной чистотой дома и отвратными засаленными окнами, Богдан попытался рассмотреть сквозь стекло тропинку по которой вместе с собакой скрылась Травница – ничего не видать. Как же она живет среди этого полумрака? Богдана вдруг осенило, что собака нужна Травнице, чтоб отыскивать тушки мертвых животных и его взгляд на минуту остекленел – материальная сторона жизни порой вводила его в ступор своей стоеросовой бездушностью. Ладно, хоть в хижине не было чучел.

Мальчик медленно прошелся по дому, он боялся трогать что-либо, опасался сдвинуть с места вещицу или табурет, да и смотреть было нечего. Богдан сел на единственный стульчик и закрыл глаза. Тикали часы. Квадратные, деревянные, грубоватого исполнения с голым, без защитного стекла, циферблатом и крупными стрелками. Они стояли прямо на кухонном столе. Удивительно, именно мерное тиканье создавало притворное чувство безвременья, Богдан словно потерялся в пространстве, где ход минут не имел ни значения, ни веса; события плыли в невесомости, день мог длиться вечно, тянуться и тянуться, подпитываемый щелкающим тиканьем. Хижина пахла маслом, зверьем и чем-то… каким-то… Снадобьем? Он представил себе, что мог бы жить здесь, в этом доме в лесу, собирать травы, каждый день видеть белок. Его одежда, волосы и он сам пропахли бы маслом, а пес отзывался бы на кличку, которую Богдан бы ему дал. Неужели Травница его мама? Ну нет… На самом деле Богдан в это не верил, и пришел сюда чтоб найти лишние подтверждения своей правоте, унять беспокойство. Он припомнил историю, что отец рассказал в том году, как родители очень хотели ребенка и наняли женщину, а потом разочаровались и больше никто о них ничего не знает. Стало тоскливо. Захотелось поскорее убраться из этого темного дома, вернуться в монастырь, залезть на второй ярус кровати, открыть книгу и забыть о Травнице и ее псе. Богдан резко встал и направился к выходу, но рядом с дверью заметил еще одну, затертую, неприметную. Мальчик заглянул внутрь – это оказалась тесная кладовая. Маленькая комнатушку использовали всю, без остатка – по стенам висели вязанки сухих растений и трав; в баночках запрятаны соцветия; прозрачные и мутные настойки, эссенции, смеси, заспиртованные корешки громоздились по полкам; множество склянок, пестиков и ступ, старинные весы с чашами, полутьма и пристрастие к порядку. Даже половицы вытоптаны строго в определенных местах. Эта невероятная точность странным образом раздражала и Богдан поспешил покинуть хижину. На улице он заметил сарай, тот самый, куда они заглядывали с Мариной и Андреем. Лишь только открыв перекошенную дверь, Богдан ощутил сногсшибательный запах бальзама и падали. Здесь Травница изготавливала чучела. Набитые опилками, или еще бог знает чем, зверушки сидели по полкам вдоль ближней стены. Оскаленная лисица, несколько белок, кошка, прочие зверьки и птицы – кажется самое отвратительное, это птицы. И кошка все же была. Нет, сделано похоже, но таксидермия… Осквернение, надругательство над смертью. Нечто неестественное, идолопоклонческое, какое-то издевательство. Пока Богдан медленно ходил по сараю, по спине бежал холодок. И здесь, среди ржавых щипцов, ножей и инструментов царила особая метода расположения предметов, свойственная одержимым. Чудовищная, хладнокровная страсть к планомерности. Богдана вдруг передернуло – его поразила мысль, что он забрался в чужое жилище, переступил порог интимных владений и бродит, оценивая все кругом. Ощутив себя беспринципным нарушителем, Богдан поторопился уйти, и уже у выхода в углу он заметил холодильный лар. Мальчик на миг задержался, но не рискнул заглянуть внутрь – то, что таксидермисты держат в холодильнике лучше не выуживать на свет.

Вечером Богдан без особого успеха поковырялся в тетрадях, потом взялся за книгу. Спустя полчаса, он поймал себя на том, что в десятый раз перечитывает абзац из трех предложений. Мысли ускользали в лес. Исподволь зрело беспокойство.

– Ты слинял с уроков, – Марина подошла тихо, или Богдан просто задумался так сильно, что не слышал, как дверь открылась. В любом случае, он не обрадовался тому, что кто-то вторгся в его уединение. – Учителя спрашивали о тебе, точнее, о вас. Ведь Андрея тоже не было. Разумеется, я соврала, что вы больны – не говорить же правду.

Она села напротив Богдана, пытаясь поймать его взгляд:

– Богдан?

– Что?

– Ты правда не знаешь, где Андрей?

Богдан вспылил:

– Я уже сказал – не имею и малейшего представления!

– Ну, извини. Просто это странно, ты не находишь? То, что Андрей ничего тебе не сказал, а исчез ни с того ни с сего – вы же всегда были ни разлей вода, всем делились, все обо всем знали… О, тебе должно быть обидно, что он так поступил.

Богдан отвернулся:

– Ничуть.

– Ты хоть примерно представляешь, куда Андрей мог отправиться?

– Я об этом не думаю.

– Не правда. Об этом невозможно не думать, он же наш брат! – Марина поерзала на стуле, – У меня внутренности в узел сворачиваются, как подумаю, что он ушел навсегда. Богдан, что если мы больше никогда в жизни его не увидим?

– Марина, брось!– Богдана явно раздражал этот разговор, – Это же Андрей – он домашний, он неженка. Скитаться в поисках приключений не для него, он не осилит нечистоплотность и кочевую жизнь бродяги. Позлиться, перебесится, остынет. В конце концов, он не сможет бороться с желанием начистить воротничок и вернется домой.

– А вдруг он попадет в беду?

– Мне все равно.

Конечно, это была ложь, Богдан горел изнутри за Андрея, хотя при этом был зол какой-то горькой злобой. Но Марине, равно как и никому другому, не собирался об этом говорить хотя бы, чтоб не мучить душу пустой болтавней на трудную тему. Они с сестрой помолчали какое-то время, потом Марина спросила:

–Где же ты был?

Богдан не ответил.

– Впрочем, я догадываюсь. Ты ходил в лес. И что? – снова молчание. – Зачем ты там был? Богдан, не молчи, нужно поговорить. Я же знаю, ты раз за разом крутишь в голове мысли, надумываешь, изводишь себя – тебе будет полезно услышать чужое мнение. Так что выкладывай, ты виделся с Травницей?

– Нет, – выцедил Богдан сведенным горлом, – Не совсем… Лишь мельком ее видел, она прошла мимо, а я прятался за кустами. Зато я был в хижине. – Марина подалась вперед, чтоб не пропустить ни слова, Богдан говорил тихо, – Там исключительная чистота, просто безукоризненная, хрустальная идеальность. Я боялся тронуть что-нибудь ненароком, случайно подвинуть любую пустячную вещицу – тогда бы она поняла, что в дом кто-то лазил. Я видел чуланчик с травами, а еще был в том сарае, где она делает чучела. Ничего примечательного, в общем-то.

– Но тебя тронули и эта хижина, и Травница. Ты ходишь сам не свой. Богдан, ты думаешь это она?

– Думаю, нет.

– Ох, знаешь, вы немного похожи. – Марина поморщилась потом добавила, – Бледная кожа, черные волосы и ты сам знаешь, что еще.

– А ты похожа на Волдановичей – каштановые кудри, большие глаза… Это глупость, если намеренно приглядываться, то найдешь сходство хоть с чертом лысым!

– То есть, ты не думаешь, что она твоя мама. Зачем же мучаешь себя, бродишь по лесу?

– Потому что я должен выяснить правду. Тут что-то не чисто, что-то подозрительно в ней, в ее хижине, даже в собаке. К тому же я хочу убедиться, что она точно не имеет ко мне никакого отношения.

– Подожди, – Марина нахмурилась и потрясла головой, – ты уверен, что она не твоя мама, но разве ты забрался бы к ней в дом, если б не сомнения?

– Никаких сомнений – она мне никто.

– Ты противоречив, но уверен! Богдан, эта упрямость тебе не свойственна, ты же никогда не делаешь поспешных выводов, не бываешь импульсивен. Напротив, ты любишь обдумать, обмозговать, почему же теперь ты так уперт в мысли, что она не может быть твоей мамой? – Богдан отвернулся, желая показать, что тема исчерпана, но Марина не унималась. – Прошло столько лет! Возможно, она не была всю жизнь травницей, не жила на отшибе в лесу, возможно раньше у нее была иная жизнь, и, возможно, в той жизни произошло, что-то, что перевернуло ее, изменило весь мир вокруг, заставило убежать в лес. Возможно, это был ты, Богдан и, возможно, она сожалеет.

– Вот именно, Марина, слишком много всяких возможно… Но она мне не мать, я знаю, я уверен и ничто на свете не докажет обратное.

– Почему этого не может быть!?

– Да потому, Марина, что этого не может быть никогда!

– И поэтому ты бродишь в лесу?

– Отстань!

Марина села рядом с братом. Она была младше, но, пухленькая, выглядела крупнее Богдана, худого, даже щуплого с торчащими острыми плечами и болезненной бледностью лица.

– Ты ничего толком не знаешь, но тебе уже не нравится Травница.

– Меня от нее воротит.

– Это говорит лишь о том, что ты уже напридумывал себе невесть что, теперь сидишь и тихо злишься.

Богдан потер лицо и тяжело вздохнул:

– Видишь – проговорил он, – От разговоров совсем не лучше.

– Ты просто не хочешь, чтоб она оказалась той самой. В следующий раз, я пойду в лес с тобой.

– Нееее.

Богдан замолчал, тишина тянулась долго и он не собирался ее прерывать, по правде он надеялся, что Марине надоест бестолково сидеть рядом и она уйдет. Этого не происходило. А Богдан ждал. Он тайком покосился на сестру – Марина была совершенно невозмутима, как будто даже ни о чем особенном не думала, ничего не ждала, просто сидела, а вечер тянулся. Такое ненавязчивое присутствие приободряло, Богдан почувствовал, как развязывается язык.

– Не выношу ее. Потому что, рядом с ней я словно виноват. Не оправдал ожиданий, сломал чьи-то надежды. Я слышу, как она говорит об этом, хоть и не произнесла ни слова. Своим рождения я погубил чужую мечту. И теперь знать не хочу никакую Травницу, кем бы она ни была!

– Это, ну… Не очень умно.

– Да уж. – Внутри вдруг все вскипело и Богдан вскочил, – мне все равно придется узнать и принять правду, нравится она или нет.

– Но для чего! Чтоб лишний раз себя помучить?

– Да потому, что истина и так существует, вся разница лишь в том, что я пока в неведении.

– И это не дает тебе покоя?

– Представь себе, да!

– Ну а если, хм… – Марина помялась, подбирая слова, – Что ты будешь делать, если это и впрямь она?

Богдан резко повернулся к сестре, окинув ее растерянно-удивленным, взглядом. В голове тут же замелькали отпирательства, пронеслись доводы в пользу невозможно, но он сказал только:

– Так далеко я еще не загадывал.

6

Дни тянулись серые, как один. Небо, неспокойное и рыхлое, словно холодное северное море, нависало тяжелым шатром влажных туч. Камфорная неизменность природы удручала и нагоняла сон. В один из таких дней Женя впервые увидела своего подопечного. Его звали Дима. Он сразу ей не понравился. Но Женя не придала этому значения, ведь, как наставник, она должна была относиться с уважением к этому человеку, не смотря на личные недовольства. С того и началось их общение. И оно было совсем никудышным.

Спустя пару дней, за завтраком, в ту редкую минуту, когда вся семья была в сборе, отец вдруг задумчиво поднял взор:

– Как славно было бы найти звонаря, – вздохнул Иоанн и выждал многозначительную паузу, глядя на Сашку, – Наши колокола молчат уже давно, прихожане спрашивают, но я могу лишь беспомощно разводить руками. И удивительно, что добровольцев нет! – снова молчание, – Тут нужен человек музыкальный и, при том, исполнительный. Есть идеи, Александр?

Конечно, Сашка понял к чему все идёт, поэтому ответил, не поднимая взгляда:

– Никаких.

Иоанн разочарован выдохнул:

– Прискорбно!

– Быть может, Дима сгодится? – несмело предложила Женя. Она говорила с отцом, но прятал от него взгляд, – Он любит музыку и вполне справится с колоколами. К тому же, полагаю, это поможет ему быстрее освоиться в обществе, осознать свою значимость, а так же приучит к ответственности и дисциплине.

Иоанн воодушевился:

– Чудесно, прекрасно! Кто это – Дима?

– Мой подопечный. Ты сам нас недавно познакомил.

– Ах, верно. Пусть приступает завтра же утром, – отец попытался поймать женин взгляд, – Как у тебя с ним?

– Хорошо, очень даже! – Женя добавила убедительности в голос, чтоб скрыть маленькую ложь. На самом же деле Дима был ленивым, некудышным пустобрехой и они не прочли ещё ни единой главы из писания. Иоанн тут же пристально посмотрел на нее, Жене показалось, что он почуял обман, она лихорадочно сглотнула назревший, сухой ком и подняла глаза на отца, чтоб выдержать его взор. В конце концов, не так уж сильно она врала, пусть и не выносила подопечного, но отношения у них крепли. А Библия – тут нужна тонкость.

Женя иначе представляла себе встречи с подопечным. По идеи, они должны были видеться несколько дней в неделю и беседовать о боге, милосердии, ценности жизни, читать библию и обсуждать притчи. На деле же, вечерами она помогала ему застилать полы в маленькой квартире, в которой он жил, съехав из общежития, двигать мебель, мыть окна и посуду и слушать его несносные жалобы. Женя каждый раз пыталась заговорить о боге, но беседы вяли, как и интерес в глазах Димы – она не настаивала, как и говорил диакон, с такими вещами нужна деликатность, настойчивость лишь вредит. И, хоть осознавать это горько, Женя была рада, что тема не клеилась – слова библейских учений застревали у нее посреди глотки и жесткими щепками царапали горло. Она знала, почему так происходит и это печалило, впрочем, как и то, что Дима был ленив, самовлюблен, на редкость амбициозен для бывшего зависимого и довольно требователен. С семьей он порвал отношения давно, и, по условиям церкви, не должен был знаться с прежними друзьями, другими словами, знакомых у Димы почти, что не было. Женю он воспринимал, далеко не как наставника, а, скорее, как трутня для своих целей. Она помогала ему обжиться и подыскать работу, к которой он был крайне придирчив, поэтому тут выходили сложности. Вскоре Женя поняла, что молодой человек не просто не может найти дело по душе, а в корне отвергает мысль, что придется трудиться и подчиняться общим правилам вопреки его честолюбивым желаниям о красивой жизни. Проще говоря, Дима на мог пойти на работу, потому что там пришлось бы работать. Женя не чувствовала ничего высокодуховного, вроде удручения или смятения, Дима со всеми его запросами, попросту выводил ее из себя. Тем не менее, она хорошо помнила, что сама вызвалась взять подопечного и уж никак не могла подвести отца. Поэтому, вечер за вечером, Женя упорно ходила помогать Диме с ремонтом, работой, домашними делами, слушала, как он канючит и жалуется на жизнь. Средь его жеманной болтовни она невзначай и вкрадчиво взбалтывала что-нибудь библейское в надежде исподволь заронить хоть семя христианских помыслов. Она уже пожалела, что предложила Диму на место звонаря, ведь со всей его неизгладимой ленью он вряд ли захочет бить в колокола, но Жене так хотелось угодить Иоанну, что она не успела подумать о согласии подопечного.

– Опять эта коричневая рубашка, – протянул Дима вместо приветствия.

– И чем она тебе не угодила?– Женя вошла в узкую прихожую, оценивая взглядом объемы работ, что еще остались по ремонту. Похоже, без нее Дима вообще не утруждался.

– Если в миру девушка будет носить мужскую одежду, про нее станут говорить нехорошие вещи, – назидательно проговорил Дима, – А вам, церковникам, можно и нее такое.

– Не важно, что на мне, лишь бы не голая.

– Да уж, спасибо.

Такие препирательства лежали в основеих с Димой общения. Недавно Женю осенило, что не только от подопечного она ожидала куда большего рвения, но и сама, в своих представлениях о наставнике, должна быть другой. Она должна бы с блеском в глазах пересказывать библейские притчи, мастерски и красноречиво извлекая оттуда мораль, смотреть на Диму взглядом любви и умиротворения, самоотверженно двигать его мебель, памятуя, что Иисус терпел и всем велел. В их встречах должно быть больше духовности. И обеспечить духовность должна была именно она. Женя поморщилась, поняв, что же с ними не так – по задумке, она должна встречаться с подопечным ради его внутреннего выздоровления. Она же пошла на это, чтоб подольститься к отцу.

Женя прошла в светлую, но пыльную комнату. Кое-какая мебель была сгружена к дальнему углу, освобождая стены для обоев, остальное уместилось на балконе.

– Вижу, ты не продвинулся без меня,– в словах Жени явно читался упрек.

– Я потянул спину в прошлый раз, когда двигал диван. И дал себе отдохнуть немного, не рваться же на этом ремонте.

Женя сдержанно кивнула:

– Спина – это больно. Страдания даны нам богом, дабы не забыть, что жизнь прекрасна, – Женя не была уверена в верности этого утверждения, но отец часто повторял подобное, вот и пришло на ум. – Иисус страдал за нас и погиб за наше спасение.

– Он воскрес потом, а я вряд ли очухаюсь если натружу поясницу до грыжи. Зачем ты заставляешь меня тягаться с полубогом?

– Чтоб не забывал, что все мы обязаны за дар жизни.

– И что ты уперлась со своим Христом! Мой прадед воевал с фашистами и помер в госпитале от осколка гранаты. Думаю, он достаточно страдал прежде чем околеть. Можно ли сказать, что он мучился и отдал жизнь за наше спасение?

У Жени не было вразумительного ответа, хотя, по правде, она только и ждала, что Дима даст отставку этой теме и можно будет с тихой совестью забыть о библии на оставшийся вечер.

– Я рада, что ты понимаешь, как много отдано за наше существование, – подвела итог она, берясь за щетку. – Отмоем полы и займемся стенами.

Дима кивнул и снова его веки приспустились в щенячьем выпрашиванье:

– Только уж ты сама ползай на коленях с кистью, а мне лишь подавай, – он выдавил сладкую улыбку,– Я же говорю – спина.

Женя не стала припираться. Выметая мусор, чтоб после отмыть пол она проговорила:

– Знаешь, тебе бы заняться чем-нибудь для души, – Женя начала издалека, украдкой присматриваясь к Диминому поведению, – Чем-то приятным и несложным, просто для собственного удовольствия.

Дима вдумчиво покачал головой:

– Я и сам не проч. Вся эта новая жизнь…– без определенной интонации промямлил он себе под нос, – И поиски работы утомляют.

– Есть мысль…

– Я хочу триммер!

– Что… Что это?

– Это бритва для придания аккуратных, фигурных форм бороде.

– Подумываешь открыть цирюльню?

– Да нет же, это мне. Я хочу эспаньолку.– Дима торжественно улыбнулся, но Женя не разделяла его радости, – Меняться, так меняться. Я хочу ухаживать за собой – это ли не признак выздоравливающего человека.

Женя медленно кивнула.

– Есть немного смысла в твоих словах.

Дима чуть подался вперед и вкрадчиво продолжил:

– Только – как бы помягче – ты же в курсе, как я ограничен в средствах. Не могла бы церковь предоставить мне триммер на аккумуляторе, как необходимую часть полноценного быта?

– Ты серьезно?

– Я без него не могу.

– Нет!– но тут Женя вспомнила, что следует быть сговорчивей: – Прости, я спрошу, конечно, но боюсь, что нет.

– Так и знал,– Дима сразу расстроился.

Женя уже не надеялась уговорить его, но сказала:

– Зато можно каждый день бить в колокола перед службой.

– Ты хочешь, чтоб я трубил наступление на проповедь!?

– Уммм… Да.

– За это хотя бы платят?

Женя помотала головой. Дима устало вздохнул.

– Скупердяи, – он потер лицо ладонями, а его плечи сразу как-то осунулись, стали покатыми. – Ладно,– вдруг пробормотал он, – Раз других развлечений мне недоступно.

Женя и поверила-то в услышанное не сразу.

– Спасибо.

7

Дверь деревянного флигеля набухла от уличной влаги, перекосилась и уныло шаркала о порог каждый раз, как ее открывали. Отец в задумчивости ходил из угла в угол, он заложил руки за спину, нахохлился, и не сразу заметил, что Сашка вошёл. Тот был с головы до ног в опилках, а длинные волосы собраны в хвост, что торчал на затылке маленьким крючком. Иоанн понял, что Сашка только что вернулся домой:

– А, наконец ты. Сядь, поговорим, – Сашка послушался, а Иоанна указал на икону Архангела Михаила,– Ты видел ее, Александр? Она восхитительна, просто восхитительна – произведение искусства! Взгляд Михаила, меч – икона в прекрасном состоянии, хоть и старинная. Глядя на нее хочется дышать полной грудью, Михаил словно призывает нас бороться со скверной, дать волю душе, размахнуться! О, это вдохновляет, тебе так не кажется?

– Кажется,– без всякого выражения подтвердил Сашка.

Последнее время разговоры во флигеле всегда начинались с Архангела. Отец оторвался от иконы и снова заходил:

– А старинное распятие, ты не отдавал его студентам на реставрацию?

Сашка недоуменно взглянул на отца:

– А должен был?

– Нет. – Иоанн сел на свой стул с высокой спинкой и подался вперед. Он заговорил быстро, с видом человека, нашедшего благодарного слушателя: – И я не отдавал, но собирался, там эмаль поистерлась да кое-где уже заметно время. А распятие пропало. Помню же, видел его когда мы спускались в хранилище с Марком Всеволодовичем, я специально не стал показывать его, хотел похвалиться красотой уже после реставрации, но ума не приложу, куда его запропастил. Ох, я очень рассеян в последнее время, то часы потерял, теперь вот распятие. Но я отлично помню, что не брал его после визита Волдановичей, даже не спускался в церковный подвал. К тому же не смог найти две иконы – помнишь ли, похожи в исполнении, как сестры – хотя лежат они всегда в одном и том же месте. На верхней полке в стеклянном шкафу. Они хранились там уже несколько лет, их отреставрировали давно. Ты залатал крышу в общежитии, там текла?

– Да, сегодня, но ты говорил о кресте и иконах.

– Вот да, именно крест. Я обещал студентам из художественного принести его на реставрацию. Отнесу что-то другое значит, не нарушать же обещание. Однако я озадачен, даже смущен!

– Я поменяю замок на двери в хранилище, согласен?

Отец откинулся на спинку стула со странным выражением удивления и конфуза на лице:

– Ты думаешь, вот как?

– Отец? – батюшка странно, пристыжено сжался, но Сашке не хотелось вникать в тонкости его настроения.

Иоанн затряс головой:

– Нет, не думаю, что кто-то мог залезть! Нет, исключено.

– Ничего такого в том, что мы запираем двери.

Иоанн снова затряс головой, но тут же словно смирился с какой-то мыслью и вздохнул.

– Безусловно, ты прав, – и прежним тоном продолжил: – Александр, надо бы побелить павильон бесплатной трапезы, и каштан тебя ждет не дождется.

– Отец, как-то руки не доходят. С приходом весны всегда много работы.

– Я знаю, чем ты был занят – Региной Волданович. Не так ли? Любовь, любовью, но каштан скрипит, прихожане жалуются на него, он весь высох и того гляди сломается. А если, не приведи Бог, пришибет кого-нибудь, то-то будет скандал! Старое дерево убило прихожанина в доме Господнем! – Иоанн потряс головой, чтоб развеять страшные мысли. – А ещё я просил тебя не ставить тарахтелку у парадного входа. Вот те раз – мотоцикл у главных ворот!

– Да, но хранилище, отец.

Было заметно, что Иоанну неприятна эта тема, он поерзал на месте, словно не мог удобно усесться и засопел в бороду:

– Анжелика ходила в подвал за новой рамкой, но тоже не знает про распятие. Она вообще не проявляет должного интереса к церкви. И отказалась помогать с подопечным.

– Я врежу замок, а ключи будут лишь у тебя и у меня, идет?

Иоанну, как будто, понравилась идея, он кивнул.

– Давно уже я завел своеобразную картотеку, каталог, записываю туда всю старину нашего хранилища. Все здесь, – Иоанн открыл створку стеклянного шкафа и вынул книгу в кожаном переплете, – Я проделал эту опись с превеликим трудом и до сих пор заношу сюда все, что могу узнать об экспонатах. И Кирилл вызвался помогать.

– Он тебе по душе? – Сашка не пытался скрыть отвращения в голосе.

– И весьма! Он прекрасный мальчик, такое рвение, такая готовность и великая преданность службе, – отец посмотрел с вызовом, – В наше время редко встречаются молодые люди со столь ярой самоотдачей. К тому же Кирилл увлекается фольклором, знает столько поговорок – так интересно, – Иоанн довольно заулыбался, словно это обстоятельство было невыносимо приятно.

Сашка помялся, но выдавил:

– Он подлизывается к тебе.

Иоанн выставил вперёд указательный палец, призывая Сашку быть осторожней в суждениях:

– Кирилл всеми силами пытается выказать мне свое уважение, выходит слегка неуклюже, тут согласен, но помни, что он ещё юн и во многом не сдержан.

Иоанн не скрывал, что хочет видеть Александра рядом с собой в церкви, но, не смотря на волю отца, Сашка оставался холоден к богослужению и всячески избегал любого проявления набожности. Иоанн испытующе посмотрел на сына, Сашка выдержал взгляд.

– Я вот чего, – отец постучал пальцем по кожаному переплету, – надо бы свериться с каталогом, вдруг еще что потерялось, кроме икон, распятия и… и складня.

Сашка удивленно уставился на отца.

– И складень! Почему ты сразу не сказал?

Впрочем, Сашка и сам догадывался, почему отец молчал .

–Я не знаю, как об этом говорить, слишком невыносимо, – Иоанн выглядел растерянным, он зашагал по флигелю, словно хотел скрыться из-под вопрошающего взгляда сына, – Спервоначала пропали часы… Происходит нечто непонятное, не похожее ни на что.

– На воровство очень похоже. Старинные иконы и твои позолоченные часы можно удачно сбыть, если изловчиться.

Иоанн сморщился, словно эта мысль ранила его.

– Нет-нет, – он совсем по-детски выставил ладошками и замахал ими, будто отгораживался от дурных слов, – Я протестую, такие вещи невозможны, только не в моем доме.

Было заметно, как он сопротивляется очевидному, как не может разом принять столь отталкивающий для себя вывод. Сашке стало немного грустно при мысли о том, как сильно печалит отца происходящее, настолько, что батюшка вынужден впускать в себя осознание по крупицам, дабы не подорвать свою веру в людей. Поняв, что разговор дальше не пойдет, Сашка дотянулся до лежащего на столе кожаного каталога и взял его в руки.

– Пожалуй я просмотрю записи сам, если ты не против?

Батюшка как-то жалко скукожился в своем кресле, уткнулся в бороду, насупился, засопел. Он вяло повел ладонью в воздухе, но кисть безвольно шлепнулась на стол – Сашка не понял жест.

– Нет, библии у нас из церкви таскают часто, но я и за воровство это не считал никогда. Пусть забирают писание, пусть читают, вникают. Но так, под покровом тайны, цинично и грубо, влезть в храм и выгрести ценности, это уже…– он сделал тот же неопределенный жест рукой, – Это непристойно!

– По меньшей мере.

– Все мы созданы по образу и подобию; всего-то нужно каплю смелости, чтоб быть добрее, чтоб отыскать в душе светлые силы. Как же часто я убеждаюсь, что пакости творятся от трусости, а великие дела – лишь от большой отваги сердца…

Сашка тихонько встал и направился к двери, отец окунулся в размышления и это грозило затянуться. Иоанн бросил на него непонимающий взгляд:

– Так скоро уходишь?

– Хочу взглянуть на опись, – Сашка приподнял каталог. Иоанн ткнул в него пальцем:

– И поскорее, – отец проводил его взглядам, но уже у двери окликнул, – Александр, – то был уже совсем другой голос, голос прежнего, уверенного в себе Иоанн, властелина монастыря. Сашка обернулся, – Каштан.

Он кивнул.

– Есть вести от Андрея?

Иоанн мотнул головой:

– Ни слуху, ни духу.

– Ты, кажется, не очень-то взволнован?

– Я знаю, почему он убежал.

– Почему же?

Отец неопределенно поводил плечами:

– Пусть сам расскажет, когда вернется. Дааа, – протянул отец, уходя глубоко в свои мысли, – У есть меня все основания полагать, что он воротиться уже скоро.

Сашка ушел, а батюшка выдвинул ящик стола и достал оттуда пузырек. Где это видано, чтоб спустившись в хранилище, он недосчитался икон! Срам какой-то… И ладно бы только это, тут еще дети совсем распоясались. Иоанн отмерил сердечных капель в стакан и медленно выпил воду с резким камфорным запахом. И ладно бы только Анжелика – с ней всегда было непросто найти общий язык, но и Евгения что-то недоговаривает. А недавно жаловались из школы, Богдан перестал посещать уроки, раньше такого не случалось. Что там говорить, с Богданом никогда не было проблем. Иоанн старался понять, с чего бы в сыне такие перемены и на ум приходила дурная шалость Андрея. Такие выходки исподтишка подрывают сложный, годами плетеный из терпения, лишений и высоких ценностей воспитания, трудоемкий семейный уклад. Надо что-то делать! Надо? Он уже обратился в полицию, мальчишек ищут. Стоит ли отправиться на поиски самому, собрать волонтеров, чтоб прочесали лес вокруг городка, расклеить всюду объявления? Так ищут пропавших стариков, что вышли из дома и потерялись, или маленьких детей, или, в конце концов, тех, кто хочет вернуться. Андрей же знает дорогу обратно, но прячется. До времени пусть все остается, как есть. Только что он сказал Александру, что знает, почему Андрей убежал из дома. Это знание позволяет предполагать, что Андрей объявиться, стоит только его страхам отступить. Иоанн молил бога, чтоб это было так. Нужно немного времени, лишь толику терпения, чтоб не спугнуть сына шумными поисками и паникой. Пусть одумается сам. Батюшка потер виски – в треволнениях, когда напряжение дрожит у кончиков пальцев, сложнее всего решиться бездействовать.

***

Едва различимый звук донесся из-за двери. Он был такой мимолетный, невесомый, но вполне отчетливый – словно кто-то шебуршился в глубине коридора. Лика взглянула на часы, для Юрия ещё рано. Она насторожилась, а звук повторился вновь. Лика подкралась к двери и украдкой высунулась наружу. Коридор был пуст. Прислушиваясь, Лика на цыпочках пробралась по нему к пыльной, ветхой двери погреба. Еще издалека чувствовался плотный запах сырости – этот подвал всегда наводил на Лику жути, поэтому она ни разу за время, проведённое в кельях, не заглядывал в него. Прежде им пользовались. И дурные воспоминания о непросыхающей влаге, полупрозрачных паразитах-грибах на потолке, многоножках и склизкой гнили залежавшихся овощей взрастили отвращение к подобным местам. Но звук шел явно оттуда, там кто-то был! Лика приоткрыла старую дверь – непроглядная мокрая темень клубилась внутри, было так черно, что затаись там хоть армия, все равно не разглядеть. Но даже сквозь мрак, по чуть уловимой волне воздуха Лика ощутила движение. Она тут же захлопнула дверь и стрелой бросилась обратно. Даже вернувшись в келью Лика не чувствовала себя в безопасности, она заходила туда-сюда по комнате, чтоб успокоиться и принялась тереть ладонями плечи. Её колотило от страха. Ох уж эти кельи, тут не бывает приятной теплоты, или жара или холод. Сейчас было холодно. Лика закуталась в рыхлую вязаную кофту и достала спички, чтоб разжечь печь. Пальцы подрагивали, занемели, спички не слушались рук. Коробок вырвался и с настойчивым хрустом ударился об пол. Бесчувственными руками Лика подцепила его обратно. Холод пробирал до костей, жался изнутри к ребрам, а сердце ухало уже где-то в пятках. Кто-то коснулся плеча. Лика вскрикнула.

– Что с тобой? – это был Юрий. Страх так заложил уши, что Лика не услышала, как он вошёл.

– Не могу разжечь огонь!

Юрий забрал коробок и потрогал печь:

– Камни еще теплые, разве ты мерзнешь?

– Я забыла протопить с вечера и тут сразу похолодало!

Было заметно, что Лику колотит, а в голосе звучали истерические нотки.

– Анжелика? – Юрий говорил мягким басом.

– Я испугалась.

– Ты вся дрожишь!

– Я услышала звуки за дверью в погреб и пошла посмотреть, кто там может быть, – Лика поняла, что слезы ужаса защипали глаза и не стала сдерживать рыдания, – Но я не подумала, что это может быть.. А вдруг там…

– Да кто там?! Кто тебя так напугал?

– Крыса!

Лика разревелась в голос и ткнулась лбом Юрию в плечо. Он тряхнул головой, не веря ушам:

– Ты…Ты настолько боишься крыс?

– О чем ты говоришь, они же чудовища! Проклятые грызуны с кожаными хвостами, они могут сожрать меня заживо или заразить дрянной болезнью! Если б я вовремя не захлопнула дверь, крыса набросилась бы на меня. Я и сейчас содрогаюсь от мысли о её голых рученках и этом шевелящимся носе; я потеряю сознание если крыса меня хотя бы понюхает!

– Брось, Лика, крыса не станет нападать, она скорее сама убежит от тебя.

– Нет! – Анжелика выкрикнула это слово. Юрий постарался успокоить ее, но она вырвалась, – Быть может при виде тебя, такого большого, сильного соперника она и убежит, но меня она сочтёт жертвой. Крыса может позвать сородичей своим тошнотворным писком, а вместе они разделяются с любым. Хитрые дьявольски твари!

Юрий примирительно коснулся ее ладони:

– Давай забудем о крысах. Сегодня я здесь и я их к тебе не пущу, а там расставим ловушки.

Притихая, Лика поглубже зарылась в его объятия. Юрий был крупным, высоким юношей с чёрной бородой. Анжелика ловила себя на мысли, что батюшка Иоанн в молодые годы мог выглядеть примерно также. Юрий был взрослее её во всех отношениях и куда как спокойнее. Ему не нравилось лазить к ней под покровом ночи, но Лика дала понять, что они могут видеться лишь на таких условиях – под эгидой мрака и щекотливой тайны. Он легко шел на уступки, что и нравилось Лике в нем особенно сильно – свобода выбора, свобода взглядов и отсутствие общепринятой косной морали. Помимо прочего, Лику забавляло пикантное чувство опасности от нарушения границ отцовских законов. Хоть ночь сама скрывала все секреты, но на свиданиях в кельи приходилось быть начеку. Что несказанно будоражило чувства.

8

Весь месяц дни тянулись серые, безликие. Сашка каждый вечер всматривался в небо, моля о ясной погоде. Он мечтал разглядеть меж туч серебристые звезды или хоть клочок ясных небес. Наконец, уже на исходе месяца, смурной апрель пошел на уступки.

Волдановичи жили в самом центре городка в большом доме из красного кирпича. Среди старинных построек, небрежно окрашенных и кое-как приведённых в божеский вид, особняк смотрелся бросок – яркая капля современности меж пыльной старины. По южному углу до самой крыши тянулись едва оживающие после долгой зимы плети красного винограда. В предрассветных сумерках дом выглядел таинственно и громоздко. Сашка перемахнул через забор и насторожился – где-то здесь могли таиться Прыткий и Любляна. Сашка опасался, что чуткие псы услышат вторжение, поэтому старался шагать потише. Комнаты всех сестёр располагались на втором этаже, более того, у каждой имелся свой, художественной ковки, аккуратный балкончик. Сашка находил это очень удобным. Он великолепно знал где находится комната его Регины и, спустя мгновение, в ее окно щёлкнул камушек. Через минуту, заспанная, укутав плечи пухлым одеялом – тёплая, румяна мечта поэта – она вышла на балкон.

– Сегодня? – тихо пробормотал она. Сашку взволновал весь её небрежный вид и голос, сонный с хрипотцой. Он невольно улыбнулся:

– Сегодня… Взгляни на небо.

И правда, небо было чистым, последние звезды таяли у горизонта; в утренней дымке далеко разносились птичьи трели; воздух, вязки и сырой, студеными струйками крался под одежду.

– Правда там уже прется какая-то туча, – пробормотал Сашка, отводя взгляд от горизонта, – Одевайся теплее, идём, – шепнул он Регине. Та покорно кивнула и скрылась с балкона.

Пришлось подождать, Регина, как всегда, собиралась долго. Наконец, она появилась и Сашка поторопился распахнуть перед ней ворота. Они шли медленно, мерно вдыхая плотный утренней воздух, который только-только стал оседать обильной росой на пресыщенную влагой почву, робкую зелень и тёплые заспанные стекла домов. Сашка почувствовал, как маленькая ручка скользнула к нему в ладонь. Он бережно сжал её, такую худенькую и хрупкую, словно птичка. На ходу Регина прижалась к Сашкиному плечу, он наклонился к ней, чтоб коснуться губами волос, вздохнуть их мягкий аромат, запомнить его, насладиться, а позже, возможно, мимолетно уловить его на своих руках, на рубашке или вороте куртки. Эти кудри были особым произведением искусства. Крупные и лёгкие, они почти правильными пружинами спускались ниже плеч, подпрыгивали, всей копной колыхались при каждом шаге. Регина никогда не заплетала свои волосы, а только причесывала их на разный лад, иногда сковывала их заколкой. У нее была интересная заколка в виде бархатной ленты, а когда Регина прилаживала ее, волосы копнушками дыбились и над лентой и под ней. Сашка любил эти волосы. Беспрестанно поглаживал их, ощущая на коже шелковистую плавность, тянул за пряди, распрямлял или пропускал их между пальцами, пока рука не запутается в кудряшках, но, что особенно завораживало, волосы Регины переливались всеми оттенками от каштанового до светло-жёлтого, сверкая рыжиной на солнце и привлекая кофейной мягкостью в сумерках. Сашка любил касаться волос и кожи, на крайней случай хотя бы краешка ее рукава. Присутствие Регины, даже сама мысль о существовании ее на белом свете рождала в нем непревзойденное чувство блаженства, эйфории, граничащей с восторгом. Сашка Чижов был влюблен давно, слепо и беспросветно.

– Моим родителям очень нравится, что ты работаешь в театре, – проговорила Регина.

– О, правда? Жаль, что я не работаю в театре.

– Да, но ты так много времени там проводишь, даже больше, чем со мной. Торчишь все время со своей гитарой, что-то напеваешь себе под нос. И вот, что я ещё знаю, – Регина лукаво скосилась на Сашку.

– Что же?

– Ты все время таскаешь в кармане затертый блокнот, куда пишешь стихи. Он всегда должен быть под рукой, ведь никогда не знаешь, когда нахлынет вдохновение.

Сашка удивлённо вскинул брови и притянул Регина поближе:

– Кажется, одна хитрая особа рылась в моих вещах, иначе откуда это может быть известно!

– Я все о тебе знаю, Александр Чижов. И меня возмущает, что ты никогда мне не читал своих стихов!

Сашка поджал губы:

– Потому что ещё не время.

– И когда же оно наступит, хотелось бы знать?

– Прочту, когда ты станешь моей женой.

Теперь Регина довольно улыбнулась и затихла. Они немного прошли молча, но у монастырский стены Регина нахмурилась:

– Я думала, мы пойдём к реке. Там если взойти на пригорок откроется чудесный вид на рассвет.

– Это далеко, а ты в лёгком пальтишке. – Сашка распахнул ворота и провел Регину вглубь сада. Они миновали скрипучий каштан, прошли мимо общежития, обогнули вереницу задубевших клумб и деревянный флигель и, не доходя храма, остановились. Сашка вынул увесистую связку ключей и отпер дверь: – Прошу, – он пропустил Регину первой подняться по винтовой лестнице колокольни. Они вышли на тесную площадку. Под остроконечным сводом башенки висел золотисто-медный благовестник, а с боков тёмнели колокола поменьше.

– Проходи к краю осторожней, если хоть что-нибудь заднем, будет сумасшедший звон.

– Я никогда не была здесь, – проговорила Регина, – Тут так красиво. И высоко!

Приземистый городок был виден до окраины, по горизонту тянулся угрюмый хвойный лес – робкие лучи апрельского рассвета были не в силах разогнать его старческую хмурую спесь. Крыши сонных домов кутались в тумане, но чуть левее искрилась река, подставляя бочок теплом солнцу и это все меняло – природа наконец расшевелилась!

Регина поежилась. Сашка обнял её сзади, покрепче прижал к себе, накрыл озябшие бледные ручки своими ладонями:

– Я же просил одеваться теплее.

– Теплее некрасиво.

С каждой минутой небо становилось светлее, а воздух прозрачней. Серые оттенки уходящей ночи уступали ярким краскам весны.

– Утро всегда особое время, – проговорил Сашка, – Безлюдное, бесшумное. Застывшее. Словно время не двигается, а в мире ни единой живой души. И все время с привкусом тайны, особой надежды на предстоящий день.

– Не замечала. Моя утренняя надежда – подольше поспать.

С запада настойчиво подтаскивалась черная гудящая туча, но солнце пробивалось с другой стороны и городок неспешно озарялся рассветом. Буйно-красные лучи рассеивались, оставляя небосклону прозрачные полунамеки цветов. Влага в воздухе таяла, становилось теплее, легче. Стайки озорных птиц зашныряли вокруг колокольни. Долгожданное весенние солнце ласкало природу: доверчиво раскрывались пригретые первоцветы, усыпленные холодом букашки робко высовывались из укрытий, задул тёплый ветер, пытаясь пробудить заспанные деревья, а небо, сбросив наконец бремя туч, щедро засияло синевой. Сашка зарылся поглубже в любимые кудри и глубоко вздохнул.

– Ты знаешь, Саш, когда ты нюхаешь мои волосы, в этом есть что-то звериное, что-то… волнующее. Как бы ты поступил, если б мы не смогли больше быть вместе?

Сашка пожал плечами:

– Сбросился бы с колокольни.

– Ты говоришь глупости! – Регина возмутилась, но, хотя Сашка стоял сзади и видеть не мог, он точно знал, что возмущение притворно, и сейчас она улыбается. Но этого было недостаточно, одной реплики для Регины мало, Сашка поймал кураж:

– Раз уж с колокольни нельзя, то пусть халера хватит или что похуже, только б окончательно. Я без тебе не протяну, вероятно, ополоумею разом и пойду буянить, как бешеный медведь.. И пусть найдется кто-нибудь добрый, кто пришибет меня, будь я неладен!– он наклонился ближе к ее уху, – Ты моя нареченная, Регина.

Регина обожала слушать о том, как Сашка умрёт без неё от немыслимых душевных страданий, и о том, что расстаться с ней несовместимо с жизнью, а так же, что можно свихнуться и сгинуть в безумстве, если не видеть её хоть день. Он несдержанно и с жаром, как всякий влюблённый поэт, шептал, что она – она лишь одна во всем мире – суть жизни, свет души, искринка, лучик, муза! Лишь она будоражит сердце, возбуждает вдохновение, заставляет дышать, улыбаться, плакать, изнемогать от желания, радоваться жизни и, если будет позволено, сходить с ума от одного взгляда. Сашка был щедр на ласку и считал нужным скрывать от Регины свои чувства. Она с готовностью, но сдержанно принимала восторги а так же подбивала на новые бурные откровения, позволяя себя превозносить.

– Посмотри, – Регина указала вперёд, – Над самым рассветом небо становится зеленоватым, это интересно.

– Эммм… – Сашка выглядел я в небосклон, – Думаю, там нет никакого зелёного, тебе мерещится.

– Он там есть, очень прозрачный, необычайный! И я намерена нарисовать его, обязательно приду сюда с мольбертом.

– Нарисуй сначала каштан.

Регина покачала головой:

– Чуть позже, дождёмся, когда на нем появятся молодые листочки. Необходим контраст между единственной живой веткой и огромным сухим стволом – как символ бессмертия, воли к жизни, перерождения. Во все времена художников вдохновляла бренность бытия. Даже самый сочный натюрморт они норовили подпортить намеком гнили, такой уж у них способ общаться с людьми, через краски. Каштан заявляет об обратном. Жизнь побеждает, надежда и сила духа одолеют любую напасть, – Регина повернулась и обняла Сашку, – листочки вот-вот распустятся, подожди ещё немного.

Он шепнул:

– Как пожелаешь.

Быстрым движением Регина расстегнула его куртку и поторопилась выправить рубашку. Сашка отступил на шаг:

– Регина Волданович, какое разнузданное поведение!

– Холодно,– она сунула руки под одежду.

Сашка тоже не страдал от жары, поэтому старался не извиваться червяком, когда Регина прижала обжигающе холодные ладони к его животу

Он медленно поцеловал Регину. Это мгновение было так хорошо, так невыразимо чудесно, даже слегка кружилась голова. Сашка отступил назад… Малый колокол качнулся совсем чуть-чуть, но звон оглушительным валом заклубился в воздухе. Регина вздрогнула и отпрянула – удар второго колокола разлетелся, распугав птиц. Раскат застекленел протяжным эхом в застывшем воздухе утра. У Сашки во взгляде мелькнуло отчаяние:

– Как думаешь, сколько сейчас время?

– Наверное, шестой час…

– Рано.

Наверняка отец слышал звон, Сашка лихорадочно засоображал, как бы выкрутиться, и тут же озорная искра осветила его лицо, он ухмыльнулся. И потянулся к толстой верёвке благовестника… Регина зажала уши руками. Громом грянул быстрый перезвон колокольной меди, Сашка оживил дремавшие языки, задергал канаты и прямо в апрельский мороз посыпался трезвон. Гулкие удары перемежались с заливистыми лёгкими трелями, сплетаясь в плотную ткань бойких, мелодичный перестуков. Сонный воздух сотрясал глубокий замысловатый звон. Резвая песнь взвилась над монастырем, пролетела волной по сонному городу, опустилась росой на холодную зелень и запуталась в сплетениях тёмного леса. Последний удар неспешно затих в воздухе пульсирующим эхо. Сашка отпустил верёвки.

– Что это? – Регина оглохла немного и ей пришлось кричать, – Это же не ваш обычный перезвон?

– Вагнер…

– Мрачно.

– Нам лучше убраться.

Они быстро спустились по винтовой лестнице колокольни и Сашка запер дверь. От прозрачных лучей рассвета ни осталось и следа – туча глухой давящей тенью накрыла городок. Сперва, совершенно беззвучно, полетели первые крупные капли, спустя минуту в небе громыхнуло. На городок обрушился дождь. Он загудел, плотной косой стеной, низвергаясь на землю. Вытянутые капли со скоростью пули проносились в воздухе и шумно разбивались об асфальт, превращаясь в холодные и злые фонтаны. Ноги вымокли мгновенно. Сашка хотел укрыться на кухне бесплатной трапезы и уже выискивал ключи в кармане, но Регина его остановила. Она подставила лицо неистовым струям воды и зажмурилась. Капли азартно вбивались ей в волосы, исчезая в кудрях, как в теплом пуху.

– Это последний дождь на весну! – крикнула она, расстегивая и сбрасывая пальто, – Я не могу его упустить!

– Глупости! Конечно, можешь.

Регина стянула свитер и шлепнула поверх пальто. Сашка хотел возразить ей, но его внимание резко захватило обстоятельство, что Регина осталась в ночной рубашке.

– Ты в сорочке!? Почему ж тебя пришлось так долго ждать?

– У меня есть свои секреты.

Регина скакала под дождем, как умалишенная, высунув язык и крепко зажмурив глаза. За несколько минут краски мира исчезли, смылись дождевой водой, сменившись серыми, с металлическим отблеском, оттенками. Туча кряхтела старческим грудным хрипом, извергаясь гроздьями капель, словно из последних сил. Сашка подобрал одежду, схватил Регину и утащил под навес бесплатной трапезы. Ловко отпер дверь и они оказались в полутемной, пустой кухне. Без суеты и снующих людей это место казалось просторней и холоднее. Сашка протянул полотенце, но Регина не приняла его, а с довольной улыбкой плюхнулась на стул.

– Нам нельзя полуголыми танцевать под окнами монастыря после того, как мы переполошили округу несвоевременным набатом, – размеренно, стараясь донести смысл каждого слова, проговорил Сашка. Волдановичи, Регина, с присущим им высокомерием, считают, что позволено на свете им решительно все! Впервые Сашку это задело. Тут оказалось, что ночная рубашка вымокла и просвечивает. Ткань жадно прилипла к животу, втягиваясь в темную ложбинку и намекая на круглый, влажный пупок. Это… Смущало.

– Свитер сухой. Давай я заварю чаю, а ты пока переоденешься.

– Это джемпер, Саша.

– То есть, в смысле – имя?

– Есть разница между свитером и джемпером. А если ты хочешь говорить со мной на одном языке, Александр Чижов, научись разбираться в терминологии.

Если полное имя, значит все очень серьезно – Сашка давно это понял. Он налил воды в чайник и отвернулся к плите.

– Ладно, накинь его. Заболеешь под самый день рождения, а окажется, что я виноват – вытащил тебя из постели и держал в холоде все утро.

– Не хочу, – Регина медленно потянулась, прикрыв глаза. – Мне нравится чувствовать на себе дождь, это будоражит. Сразу кажется, что я принесла его с улицы сюда, – Регина хохотнула, – Кажется, будто я наделала, что-то запретное. Теперь я поняла, что ты говорил на колокольне про особое очарование утра – тихо, безлюдно и некого стыдиться.

– Регина, оденься!

А позже за завтраком отец, потрясая указательным пальцем, заметил:

– Ух и озороватый же этот твой подопечный, Евгения.

У Жени все застыло внутри:

– Что он натворил, отец?

– Вздумал бить в колокола чуть свет и перебудил, небось, пол округи!

– О, ну я… Поговорю с ним.

– Будь добра.

Сашка хотел вклиниться в разговор, чтоб хоть как-то разъяснить произошедшее, но, к своему удивлению заметил, что отца мало интересует колокольный перезвон на рассвете. Батюшка быстро ушел в свои мысли, пряча мрачное выражение лица в складках морщин.

Тем же вечером Дима, развалившись на мягком кресле, только усмехнулся:

– Я оттарабанил набат вовремя, а если вашему батюшке мерещатся колокола на рассвете, пусть проверит кукушку.

9

Тишина состоит из шелеста ветвей и воскликов птиц, из глухого поскрипывания деревьев, легкого ветерка, перешептывания трав, дождя. Давно, еще до Травницы, Богдан привык представлять себе, как в будущем станет жить один. Часто, в выдумках он селился в лесу именно потому, что в лесу нет людей. Богдан для себя решил, что семья и общество – авантюра непосильная. Самовольно захомутать себя связями, быть зависимым, несвободным и легкодоступным в любую секунду существования, подвязанным на нуждах других людей – это безумная, безответственная самоотдача только для уверенных в себе. Таких, как отец. Он сколотил свой мир на представлениях о благодеянии и праведности. Итого, ни мгновения не бывает один, всегда в делах, всегда в готовности. Его дергают прихожане, он должен, вечно должен, этим благотворительным организациям, Андрей и Лика травят его нервы без сна и передышки. Богдан не собирался заводить семью. Это слишком самоотверженно! Вообще, удивительно, с какой легкостью взрослые, на первый взгляд, рассудительные люди, взваливают на себя тонну ответственности за чужую жизнь. Зачем на такое идти? Разве что некуда деть свободное время и силы, страшно остаться наедине с собой. Такое чувство, будто люди открещиваются от необходимости созидать, воплощаться, а торопятся родить нового человека, чтоб взвалить на него надежды и скинуть с себя спрос. Что-то бестолковое происходит в мире.

Богдан снова топтался у хижины. Неплохо жить в тиши деревьев, когда рядом лишь куры да собака. Не следить за часами, ложиться с закатом, размеренно работать, не подгоняя себя криками и сроками. Никакой толкотни, суеты. Никаких склок между родными, которые перетягивают тебя, как безвольный канат, на свои стороны. Никто не лезет с разговорами. Гитара не стенает вечерами на пролет и не мучает уставший мозг. Сколь угодно времени на собственные мысли. И на книги. Очаровательно. Это покой. Выдумки Богдана были близки к жизни Травницы, но никак с ней не связаны. Он не собирался представлять себя в хижине с грязными окнами, не думал, что она, ну, это самое… его мама. Напротив, было как-то жаль, что она жила именно так, будто украла его мечту. Отныне, в приятные выдумки о лесной жизни пробивалась Травница. Она стала прилипучей ассоциацией, именем собственным. Заполонила собой каждый лес на карте мира, сбила все настройки, проникла в нутро. Не думать о Травнице было невозможно. Богдан в заложниках, он это знал, его мысли окутаны гнетом предубеждений, нервы начеку. Любая фраза кодировала в себе отсылки к Травнице, он вспоминал ее ежесекундно и также часто ненавидел. В тоже время понимал, что не готов к решительным действиям, чтобы они под собой ни предполагали, нет сил сейчас встретиться с правдой, но и бросить ходить по лесу дозором он не мог. Богдан повис в неопределенности, зарылся в полумерах и не собирался что-либо менять. Он пытался сжиться с мыслью, что привычный уклад может ринуться под откос, готовил себя к плохим новостям. Выискивал удобную внутреннюю позицию, в которой не страшно узнать худшее – тогда хоть потоп. Богдан подкрадывался к Травнице муравьиными шагами. Именно поэтому он не хотел спрашивать у отца хоть какие-нибудь подробности о прошлом – боялся подтверждения страшным догадкам. Не сейчас, не сию минуту, он не готов… Может, если б Андрей был с ним, стало бы проще. Он только подтолкнул Богдана рыться в непонятной истории, завел в лес и драпанул подальше от дома улаживать собственные беды.

Все это так глупо… Торчать по кустам под окнами одинокой женщины. Ни вернуться, ни зайти. Она наверняка заприметила Богдана, учитывая, сколько времени он пристрастился проводить около ее дома. Небось, думает, что он неуравновешенный, какой-нибудь малолетний маньяк. Удивительно, как она до сих пор не заявила на него. Хотя… Богдан окинул заросли беглым взглядом и прислушался: ничего. Еще плюс к тревожности – ожидание засады за кустом. Он знал, что ведет себя ненормально, отслеживая отшельницу, но перестать не мог.

Дверь отворилась, и Богдан быстро юркнул в уже привычное укрытие – за раздвоенным стволом векового дуба. Травница прошла по тропинке мимо него, плавно пронося ноги при каждом шаге, пес шел справа, послушный и покладистый. Тихо прошуршал по земле ее макинтош. Стоило им отойти на приличное расстояние, как Богдан покинул укрытие и влез в хижину. Он уже перестал терзаться муками совести за проникновение, в десятый раз это не цепляет. Богдан казался себе злым человеком от того, что бродил по чужому дому и позволял себе оценивать Травницу, не зная о ней наперед. Одновременно, он как будто имел на это право, учитывая положение вещей. Ему нравилась хижина, если не думать, кому она принадлежит. Добротные деревянные полы без лишних ковров и подстилок, запах дома и, едва уловимо, зверья. Аскетическая сдержанность обстановки, пустота и тишина, природные приглушенные цвета, естественность. Размеренность. Его будущий дом тоже будет пустым, но не полупустым, словно нищим, а незахламленным, чтоб дышать. Все только самое необходимое, никаких украшений или прочего бреда. Согласно мечтаниям, дом в лесу должен быть не совсем такой, как у Травницы, но похожий; запах в хижине чуть иной; полы должны скрипеть не так, но почти также; ощущения себя внутри дома похоже, но не то. Только свет должен быть совсем другой, потемки в хижине и близко не лежали к совершенству отшельнического идеала. В его доме будет светло, чтоб легче думалось – в прозрачности и голова яснее. Никаких пыльных окон и высохших пауков между рамами. Незаметно хижина в лесу вплелась в полотно приятных выдумок и стала воплощением грез на яву. Похожа, но не то, что в уме. Словно картина, написанная художником, хижина, как ни странно, несла в себе привкус отстраненности. Слишком настоящая, затертая реальностью, осязаемая и, от этого, менее яркая. Может быть, потому что лесная избушка и впрямь была во плоти, а может и от того, что она принадлежала Травнице, в мечтах все являлось краше и милей.

Богдан все бродил по избушке, бродил, но это не помогало найти ответы. Более того, исподволь, где-то глубоко, за гранью сознания, рос страх. Богдан опасался сложить вместе доводы «за» – слишком много их было – и допустить до себя, лишь допустить, сомнение, что Травница ему никто. Чучельница. Отстраненно это звучит терпимо, но представить ее близкой родственницей мерзко. На ум приходил порядок потрошения трупов, выделка шкур, имитация глаз, дохлятина. Она вроде бы и не виновата, что зверек умер, но копошиться в его тушке уже слишком. Женщина с тошнотворно-дотошной склонностью к порядку, Богдан видел ежедневно чеканенный кружок от донышка кружки на протертой поверхности стола. Полотенце висело всегда в одной и той же позе. Затырканное радио стояло строго под определенным углом к креслу. Дом был до скудности пуст, к тому же Богдан бывал тут так часто, что выучил наизусть тональность поскрипывания каждой половицы. Смотреть было не на что, но он продолжал изо дня в день влезать в хижину и что-то выглядывать. Было чувство, что стоит лишь подольше потаращиться, еще хоть немного побыть там и нахлынет озарение, тайны рассеются от простого созерцания, пузырь неопределенности лопнет и можно будет жить дальше.

Богдан не любил ходить нигде, кроме хижины, ни сарай, ни скромный дворик не интересовали. Частью от того, что они не были воплощением его собственных сакральных фантазий, а частью, потому что в том самом сарае было противно. Травница обезглавила в нем куницу. И, что греха таить, не только ее, но Богдан был свидетелем смерти именно куницы, так что ее жальче всего. К тому же там мерзко пахло. Обветшалый сарайка стал воплощением жути, Богдана иногда передергивало, стоило невзначай припомнить ржавые щипцы всех мастей и жестяной таз для крови. У Травницы, видать, стальные нервы.

***

В кухне бесплатной трапезы всегда было людно. На разномастных плитах, что теснились вдоль стены, пыхтели кастрюли с супами и компотом. Стояла суета, было душно. Жара давила на голову, но по полу бегал сквозняк от маленьких раскрытых оконцев.

Регина Волданович не отягощала себя грязной работой, в бесплатной трапезе она стояла на раздаче блюд, собирая лавры благодарностей и похвалы. Диакон Кирилл, в своей безупречно-чёрной рясе крутился рядом. Он, кажется, вообще не делал ничего, только лебезил перед Региной. Она отвечала со скукой. Сашка посматривал на них вполглаза, медленно закипая внутри.

– Вот же зараза, – пробурчал он себе под нос.

– Ты что-то сказал? – Лика рассеянно глянула на Сашку, не отрываясь от плиты.

– Кирилл. Задрал хвост трубой и егозит пред ней павлином – эка цаца.

Лика усмехнулась:

– Этот плюгавый диакон? Он слишком мелок для Регины. Такие, как она великодушно позволяют собой восхищаться, не больше. А для этого, – Лика сморщилась и кивнула в сторону диакона, – она слишком брезглива.

Последняя фраза показалось ей на редкость удачной и Лика хохотнула. Свернула не только улыбка.

– Что это такое? – Сашка наклонился к ней ближе – Серьги?

– Боже, – Лика уцепилась за уши, лихорадочно сдергивая украшения, – Совсем забыла о них, хорошо, что отец не увидел. Он и так использует любой предлог, чтоб поругаться.

– Откуда у тебя деньги на дорогие украшения?

– Я немного подрабатываю, поэтому и приходится пропускать занятия. Но это подарок,– Лика взглядом указала на карман, куда спрятала серьги. – Конечно, все вышесказанное только между нами.

Сашка издал неопределённый звук, сочетающий недовольство с долей согласия.

– Нечего хмыкать! – огрызнулась Лика, – Тебе бы тоже стоило Регине что-нибудь подарить.

– Мои подарки другого рода.

Они повернулись к стойке раздачи. Кирилл как раз воспевал маленькие, чуткие ручки Регины. Она слышала подобное множество раз, так что вряд ли комплимент попал в цель. Сашка, всеже, решил вклиниться. И вот, отпихивая Кирилла под предлогом тяжёлой, горячей кастрюли, он вдруг осознал, как мало можно выразить словами – например, он не смог бы рассказать, до какой степени отвратителен может быть некто. Боже, как богат великий язык и как неизмеримо скудны ругательства церковной мыши!

– Ах, я обжегся, – Кирилл отпрянул, спрятав ладонь.

– Так не суй лапы, – Сашка бухнул кастрюлю на стол.

Из павильона, где обедали люди послышался переполох. Сашка выглянул в дверь:

– Идём, посмотрим, – кивнул он Кириллу, – Тут какой-то мужичок поднял бучу.

Сашка с диаконом вышли из кухни в просторный павильон бесплатной трапезы. Там, среди столов, толстячок с залысиной ругался с волонтёрами. Перебранка набирала обороты. Сашка поспешил вмешаться:

– В чем дело?

Толстяк никому не дал и рта открыть для объяснений, сам завопил, что было мочи:

– Где этот ваш священник главный?! Уж я ему устрою трепку.

– Он отлучился, – Сашка внимательно разглядывал бузотера, силясь понять, чем тот недоволен. – Вы что-то хотели?

– Я хотел узнать, почему это в церкви работают мошенники – один другого краше. Ну и плут, его преосвященство!

– Вы хотите сказать что-то конкретное? Так не тяните.

– О, я вполне конкретно потреплю его за воротник!

Люди побросали ложки и стали глазеть на стычку. Толстяк сыпал обвинениями, непристойно ругался. Сашка не мог позволить ему кричать гадости про Иоанн на всю трапезу.

– Ну все, до свидания, – он схватил толстяка выше локтя и потащил к выходу. Сашка надеялся, что Кирилл поможет ему вытолкать крикуна, но тот решил не марать руки. Впрочем, это оказалось без надобности, толстяк не сильно сопротивляться, только кричал на весь зал:

– Обставил дельце и был таков, ай да батюшка, – Сашка выпихнул мужичка из павильона и уже в закрывающуюся дверь тот успел швырнуть, – Вам что тут, черти оброк платят?

С улицы доносилось его стихающая брань. Сашка с минуту постоял, раздумывая о происшедшем, и решил выбросить случай из головы:

– Какой-то психический. Тебе стоит привыкнуть, Кирилл, с этим народом часто такое бывает,– Сашка невзначай указал на обедающих в павильоне и повернулся к диакону. Но Кирилла не было рядом. Сашка окинул взглядом залу и, не найдя диакона, вернулся на кухню.

– Вот ты где. А я искал тебя в павильоне.

Кирилл елейно улыбнулся:

– Я решил вернуться на кухню, чтоб успокоить женщин.

О, герой.

– Крики потревожила их нежные чувства? – выцедил Сашка, устремив на диакона тяжелый взгляд.

– Могли. – пространно увильнул от ответа Кирилл и тут же спросил: – Так кто это был?

– Мелочи, недовольный прихожанин или просто ворчливый дядька.

– Ну, раз пустяк, – подытожил диакон, – Думаю, не стоит беспокоить этим батюшку.

– Ты прав, – нехотя согласился Сашка.

В кухню бесплатной трапезы, припадая на правую ногу, проковылял Марат. Он бывал в монастыре так часто, что считался почти членом семьи, поэтому медленные неумолимые изменения в его облике никому не бросались в глаза. Только он сам знал, как за последнее время изуродовалась его спина, на сколько подрос корчливый горб и как сильно под его гнетом приходится сгибаться в кифозный крючок. Марат радовался, что другие об этом не догадывались. Он прошёл через всю кухню, чуть заметно подгребая по воздуху рукой и включил воду в одной из моек. У соседней Женя терла кастрюлю.

– Слышал, у тебе появился подопечный? Это большая ответственность, так что, поздравляю, – завел он беседу мягким, бархатным голосом.

– Не стоит.

– Почему же?

– Терпеть его не могу! – Женя швырнул кастрюлю в мойку.

Густые брови Марата невольно взлетели вверх:

– Вот как?

– Никому не слова, но мне подсунули лоботряса, – она говорила шёпотом, чтоб не услышали остальные, – Этот Дима, он такой самовлюбленный, такой гадкий. Кажется, он думает, что меня подослали к нему, как служанку. Под предлогом того, что ему нужна помощь, он заставляет меня вылизывать и шкаблить его загаженную квартирку, которую, кстати, предоставила ему церковь! Не будем забывать, что он перебрался туда из монастырского общежития – стало быть, недавно только слез с иглы! – Женя чуть приблизилась к Марату, ее шепот стал почти конфиденциальным, – И вот поэтому-то он всерьёз считает, что и я, и церковь, и весь мир должны валяться в его ногах, воспевая его невероятную смелость и силу воли.

Марат бросил на Женю удивлённый взгляд:

– Ого! Да вы здорово сблизились.

Женя фыркнула:

– Ничего подобного.

– Если нет, почему тогда тебя так раздражает его поведение!

– Я бываю у него едва ли ни каждый вечер. Все время он только жалуется на несправедливость жизни и, заметь, ни разу мы не говорили о Боге. Марат, еще ни разу! Он заворачивает тему, только я упоминают писание.

– Он одинок, пережил тяжёлые времена, – Марат пожал левым, здоровым, плечом, – думаю, он жалуется, чтоб ты знала, как ему нужна помощь и поддержка, но по какой-то причине не может сказать об этом напрямую.

На кухне и так-то было душно, а от горячей воды жара и вовсе одолела. Футболка вдоль ворота намокла от пота, Женя подергала ее, чтоб провериться. Марат говорил вещи, которые не приходили ей в голову, она задумчиво повернулась к нему:

– Правда так считаешь?

Он немного помялся:

– Вообще-то, нет. Быть может он просто нытик и не более того. Но если бы я поступал, как Дима – это была бы мольба о спасении.

– Я ничего не смыслю в тонкостях поведения, – Женя запустила мокрые руки в волосы о облокотилась о мойку, – Когда человек излишне жалобится, хочется схватить его за шкирку и потрясти пока не вправятся мозги, а не искать глубинные подтексты в его нытье.

– В общежитии для этого есть психолог.

– В гробу я видела эту науку.

Марат улыбнулся:

– Ты очень прямолинейна.

– Да, отец всегда ругает меня за это, – Женя поморщилась и снова принялась намывать посуду, – утверждает, что мне не хватает такта.

– Ты, кажется, не согласна?

– Вся эта тактичность, обходительность – лишь высокопарная ложь. Общепринятый способ не показывать людям, как они тебе неприятны. Отцу, безусловно, нужно уметь владеть собой – прихожане бывают всякие, многие из них на редкость противны. Ну а я, мне такие уловки не по зубам, чудиков мне не сдюжить. Уж лучше я выложу все прямо и мы с окружающими быстренько разберёмся что к чему.– Женя посмотрела на Марата, – А у тебя был когда-нибудь подопечный?

Он мотнул головой:

– Не думаю, что такие люди будут меня слушать. В их отношении нужна определённая сила, а мои позиции слабеют из-за горба.

– А, – Женя рассеянно осмотрел его спину, будто только что увидела горб, – ну да.

– Постарайся сосредоточиться на хорошем, ведь какие-то положительные стороны у Димы есть.

Женя призадумалась.

– Ну… Он не дурен собой. Но это бесполезное качество, – она махнула рукой и продолжила намывать все поступающую посуду.

– Хм, я бы так не сказал, – пробормотал Марат, но Женя его не услышала.

***

С самого утра в воздухе висел вязкий туман и не было надежды, что он рассеется хотя бы к вечеру. Леопольд хандрил. Его тонкие суставы плохо переносили влагу нынешней весны, сырость стилетом пронизывала старческие кости, он постанывал и огрызался, сидел в кресле понурый, всем своим видом показывая, что не рад гостям. Да и Сашка начал жалеть, что привёл с собой Регину. Дед был явно в воинственном настроении, все искал к чему бы прицепиться, Сашку он вывести не мог и хорошо знал это, но вот доканать Регину было вполне возможным. Поскрипывая колёсами, Леопольд разъезжал из угол в угол, оставляя за собой грязные следы. Земля в теплицах была влажная, чёрная, а дед тащил инвалидное кресло в дом не заботясь тем, что заляпает полы жижей. Он уже изъездил вдоль и поперёк продолговатый линялый ковёр, что лежал у кровати. Ковёр деду очень нужен – перед сном он ставит на него немощные ноги, чтоб не мерзли на полу пока Леопольд вмазывает животворящие снадобья в суставы и пьет особую микстуру, дабы ночь протянуть без болей. Старик не мог найти себе места в собственном доме. Таскаясь в кресле туда-сюда, он бубнил себе что-то под нос. Что-то ворчал. Он придирался и цеплялся к Регине по пустякам, но этого было мало для добротой ссоры. Сашка старался не замечать настроение деда, впрочем, ругань ворчуна его никогда и не смущала. Регина терпела скрепя сердце. Она приготовила деду что-то незатейливое, а Сашка на скорую руку прибрался. Заодно вытрусил с крыльца прикроватный коврик. Дед обычно выбирался в теплицы и торчал там, кое-как ворочая старческими пальцами в ростках, до вечера. Но сегодня он не быстро вернулся в дом. Под свое скрипучее брюзжание, дед перебирал по шкафам вещицы. Леопольд хватал безделушку, вертел её в руках, катался с ней по дому, и оставлял в каком-нибудь углу, чтоб взять новую. Стараясь невзначай подпихнуть Регину креслом, дед с тихой тоской просматривал на высокую полку, где, под самым потолком, лежал глубокий дряхлый чемодан. Сашка заметил, что старик разъезжает кругами у полки, покряхтывая, словно грустная ворона.

– Тебе чемодан, что ли понадобился, Леопольд?

– Уж больно он высоко. Я не залазил в него с тех пор, как оказался в кресле. А там много чего лежит. Ну и колонча! – проскрипел дед, видя как Сашка подтянулся и легко снял чемодан на пол. Сквозь слой пыли не было понятно, какого он цвета. Но, протерев эту рухлядь, оказалось, что краска вовсе сошла, оставив потрескавшиеся куски дермантина.

Регина и дед окружили Сашку, он расположился чемодан на кровати и отворил замки. Внутри таилась обычная стариковская память. Леопольд стал бережно вытаскивать вещицы одну за другой. Узенькая гимнастерка с солдатским ремнем. Сложенные вчетверо номера давнишних газет. Статуэтка египетской кошки. Стопка писем, перехваченная шнурком. Леопольд с замиранием сердца прикасался к каждому предмету. Им овладела трепетная ностальгия, всколыхнулись воспоминания, меланхолия поползла по морщинкам лица. Он притих и сгорбился в своём кресле, неспешно перебирая в ладонях прошлое.

– У тебя были ордена! За что они? – Регина подняла со дна чемодана несколько орденов на ленточках. Но дед забрал их из её ладони, обронив лишь:

– Пустое, – впервые за много лет в его голосе не было враждебности.

– Ого, ты курил её, дед? – Сашка выудил из закромов старины резную курительную трубку с тонким мундштуком.

– Вересковая, – улыбнулся Леопольд, взяв её в руки, – Довольно дорогая по тем временам, да я и хотел покрасоваться. Купил трубку, чтоб щеголять ею среди знакомых. Но так и не приучился к табаку. А болтаться с пустой трубкой во рту, без курева, все равно, что признать себя фигляром. Вот она и завалялась в чемодане.

Леопольд порылся в своих вещах, отыскал потертую пилотку, тряхнул ее от пыли, напялил на макушку, сунул пипку в рот и посидел таким франтом с минуту.

– Хорош, – заметил Сашка.

– А то! – дед бросил все обратно и стал копаться дальше. На самом дне таился взбухший фотоальбом. Регина протянула его деду.

– Посмотрим? – она села рядом, а Леопольд положил альбом себе на колени и открыл. Страницы были плотные и желтые. Снимки поистерлись. Дед медленно листал его, вглядываясь в запечатленные лица людей. Он подолгу рассматривал каждый снимок, иногда добавляя:

– С этим жили рядом. Эта была поварихой. – Долгая история молодости Леопольда вся в одном альбоме. Сашка сразу узнал юного деда, у него очень характерные черты – узкое лицо, узкие плечи, длинный тонкий нос, уши торчком и взгляд с хитрицой. Леопольд явно не был красавцем. Вот он в окружении молодых людей, все очень довольные, улыбаются, – Все мои друзья, – проговорил дед, – Я был компанейским, – потом он начал о плохом, ткнув пальцем в парня с густым усами, – Этот умер в девяносто пятом. Вот этот через год… Да все они скончались, – и перевернул страницу. Так он сидел долго, разглядывая серые, похожие одно на другое, лица. Иногда называл имена, которые тут же вылетали из головы. Или бормотал себе что-то под нос. А порой его взгляд останавливался на фотокарточке, пару мгновений изучал её , а потом дед беспомощно лопотал: – Не помню, – тогда внимание переходило к следующему снимку. – Мой давний приятель, тот ещё самодур! Выдумщик и кутила, хотя учёный человек, – дед навёл палец на юношу в размашестом простецком кафтане: – Всё звал меня париться в бане. Считал, мол, там не тело очищается, как все привыкли думать, а дух. И я ходил. Вот только парил он плохонько – я как был злыднем, так и остался.

Леопольд был не везде, но на многих изображениях. В рубашке и бабочке, с зачесанными на боковой пробор волосами. По мере откидывания страниц было видно, как Леопольд взрослеет – от юнца в гимнастерке до мужчины средних лет – однако ухмылка и вороватый взгляд оставались при нем не смотря на года. На последней странице крепился ничем не примечательный снимок – он и две женщины на фоне цветущего сада.

– Работали вместе. Эту я всегда боялся, – дед указал на кудрявую справа от него, потом сместил палец, – А за этой ухлестывал.

– У тебя же здесь уже кольцо, – напомнила Регина.

– И что? – рявкнул старик.

– Как это не красиво!

– Поучи меня ещё, – нежный настрой, как рукой сняло, дед мигом вернулся к сварливым упрёкам и насупился, – Она подрабатывала портнихой и я вот что вспомнил, – он бросил альбом на дно чемодана, подкатил к бельевому шкафу, вынул оттуда скомканные штаны и сунул их Регине: – Залатай.

Регина развернула брюки из ветхого твида, держа их навесу:

– Что тут шить – дыра на дыре!

– Поэтому и прошу.

– На это даже моль не позарится! Ткань истерлась так, что нитки не смогут держаться. С тем же успехом можно пытаться штопать снег. – Регина скомкала портки в руках.

Леопольд оскорбился:

– Изловчись!

Регина вонзила в него осуждающий взгляд:

– Нет.

– Я зашью, – Сашка потянулся за штанами. Дед шлепнул его по ладони.

– Ты ж сиволапый!

Регина высунулась между ним и Сашкой.

– Дед, у тебя полно новой одежды, а ты ходишь, как оборвыш. Вместо того, чтоб обругивать нас, возьми и натяни новые брюки. С тебя не убудет.

– Тогда, мне придётся пережить ещё и их.

– Ересь!

– Регина… – Сашка тронул её за плечо, но она отшвырнула руку.

– Как тебе только не стыдно, дед Леопольд. Отец терпит все твои выходки, все гадости проглатывает, а ты позоришь его, разгуливая в обносках. Люди на улицы шепчутся, будто ты брошенный старик. Это одна из твоих мерзких поддевок, признавайся? Ещё один гнусный способ унизить отца!

– А, твой Марк родимый! – дед кривенько ухмыльнулся: – Не забывай, что мы все тут одной крови и я могу порассказать тебе о нем такое, что кудряшки поседеют.

– Ничего ты не можешь, злобный, обиженный калека!

– Регина…

– Да злобный! – выкрикнул Леопольд: – Потому что у меня нет ног.

Регина топнула ножкой:

– У тебя нет ни совести, ни души.

– Стерлядь тощая!

– Огрызок!

Леопольд взбеленился – Регина задела его за живое. Он отчаянно выдумывал, что бы такое колкое ответить, но слова не шли на ум. Возмущённо катнув коляску вперёд, дед неистово плюнул в Регину. Немощный выстрел осел на его же колено. Несколько секунд Регина просто молчала, потом её затрясло от бешенства.

– Ты, дед… Все, что осталось от тебя человеческого – потертый чемодан! – завопила она, – Я ухожу! И начисто забудь о моем существовании.

– А я и не помнил, пока ты не притащилась сюда со своим ненаглядным под ручку.

Сашка не знал, как ему повести себя в этих обстоятельствах. Подразумевалось, что визиты Регины к Леопольду укрепят их холодные семейные взаимоотношения. Задумка трещала по швам.

– А ты!? – Регина стрельнула в Сашку взглядом: – Ты идёшь?

– Да, Исусик, может ты тоже хочешь уйти? – подзуживал дед.

Сашка попытался вложить в голос примирение:

– Леопольд же всегда так себя вел, Регина, почему именно сейчас тебя это удивляет?

– Меня удивляет не он, а ты! Как далеко зайдёт твоё приспешничество, Саша. Сколько ещё ты будешь потакать маразму бездушного старика?

– Но это же твой дед!

– Да, – она уже покраснела от гнева. Сашка терпел крушение, он чувствовал, что исчерпал запас весомых доводов, но хотел во что бы то ни стало охладить пыл Регины. Она же только сильнее разъярялась: – Своим плевком он поставил жирную точку в наших с ним отношениях. Не понимаю, как ты до сих пор терпишь такое измывательство, но с меня хватит. Теперь выбирай – он или я!

– Ты хочешь, чтоб я оставил старика?

– Я хочу, чтоб ты перестал угодничать.

Сашка остолбенел. Он молча смотрел на Ренину, а она ждала. Ей неистово хотелось, чтоб Сашка согласился с ней, шагнул вперёд, сделал, как она хочет. Но минуты тянулись впустую. Регина развернулась и выскочила из комнаты, вскоре хлопнул дверь. Сашка выглянул в окно, чтоб рассмотреть, сколько обиды в лице Регины, но она пулей проскочила мимо, слишком быстро, чтоб что-то заметить. Рядом скрипнуло инвалидной кресло.

– Старая добрая ссора – так я понимаю жизнь, – философски вздохнул дед. – Но ты зря так с ней, конечно.

– Я!? – Сашка метнул в Леопольда напряженный взгляд.

– А то кто же, – Леопольд посмотрел на Сашку с лёгкой улыбкой. – Семейные заварушки всегда наполнены подсмыслами и недосказанностью. Здесь нельзя без обиняков. А тебе стоило бы постичь науку дрязг, раз уж намерен дальше возиться с Региной, – дед покачал головой, – Надо было тебе уйти. Мы с ней никуда друг от друга не денемся – будем делать вид, будто ничего не произошло, а после забудется. А ты повёл себя глупо, она тебе за это плешь проест.

– Регина была не права, она осознает это и успокоится,– проговорил Сашка без особой надежды в голосе.

– Слушай, я тоже не знаю, как ты меня терпишь, но не принимай близко к сердцу её слова, – Сашке стало грустно и Леопольд пытался его утешить:– Ты какой-то непробиваемый, не пойму – может глупый? Но это не угодничество точно.

Сашка пропустил его замечание мимо ушей:

– За что ты их так не любишь, дед?

Леопольд резко повернулся к Сашке лицом и проговорил с таким видом, словно ответ был очевиден:

– За то, что они не любят меня.

Забыв о своей печали, Сашка уставился на деда:

– С чего ты взял?

– Да потому что это невозможно, – Сашка продолжил таращится, так, что старику пришлось пояснить: – Ты что, не видишь – я дрянной сумасброд, все от меня только мучаются, особенно родня. Так всегда было, – дед махнул рукой без особого сожаления, – Прежде еще куда ни шло, а теперь только нытье от меня и осталось. Поменяться уже не в моей власти. И вот где колючка – они терпят меня, а я вижу их терпение во взгляде. Но даже мне, сухому стручку, ясно, что это не любовь. Они заставляют себя со мной считаться из уважения к старости, к собственному роду и подобным общепринятым глупостям. Я хочу искренности, а они просто ждут. Так что пусть катятся со своим вымученным уважением.

– Ну хорошо, Регина и впрямь ходит к тебе через силу. Но Марк Всеволодович? Он же к тебе со всей душой.

Дед откатил кресло к окну и поник в нем, скукожившись сильней обычного:

– Марку я давно ещё подгадил, – на этом он затих. Сашка осторожно подошёл к старику:

– Да не грусти ты понапрасну.

Дед задумчиво молчал. Он опустил голову, ушел в себя, взгляд застыл, а на подбородке скапливались рыхлые складки морщин с редкой побелевшей щетиной. Леопольд просидел так несколько минут – Сашка уже знал это состояние, так дед скатывался в уныние. Нехорошие домыслы в его голове увязывались в ком недовольства и угнетения, старик мрачнел, хмурился, весь день потом был задумчив, молчалив и шпынял каждого, кто сунется с разговорами. Сашка уже приготовился сносить нападки старческой хандры, как Леопольд вдруг вскинул голову и заговорил:

– Я выгляжу, как сморщенный финик, я стар. Сколько тебе лет, двадцать с чем-то? А я и двадцать лет назад был скукожаным сухофруктом. Нет, я вижу в твоем взгляде сочувствие, но оно ни к чему. Вы, молодежь, глядите на нас так, будто мы с младенчества дряхлые калоши, а всю нашу жизнь диктует радикулит, будто мы скрипим и стонем без продыху с самой колыбели, да что там! Будто мы и на свет вылезли уже руинами с бородой. Теперь-то без ног, а прежде – как я танцевал! Не то что сейчас, народ дрыгается, кто во что горазд, а мы учились танцам. Вот подцепишь самую красивую и такие выводили, только держись. Я лез в передряги, да, представляешь. Бывало за уязвленную гордость в любую заварушку, как в омут с голой, за себя или за товарища – уже не важно. А что внутри творилось, так и кипело, так и вопило, хоть в огонь лезь и не жалко жизнь похерить. По ночам кутили, песни пели и гуляли. Днем тоже не по часам. Меня любили, хоть я тот еще был хрыч, но веселый и задиристый – а это уже пол любви. Сколько ревности кипело, хоть бомбу собирай! Работали тоже за жизнь, от души. Ты думал хоть раз, что если б мое поколение были, что ваше, то ни улиц, ни дорог, ни мастерских, ни города, ничего бы не устроилось, а один бы только монастырь был и телик с проводами, и ты бренькаешь на своей гитаре; вам же больше ничего не нужно. А я изобретал. Котелок варил тогда, что верно, то верно. Какие схемы мы выдумывали, какие комбинации рождали! Просчитывали уравнения, которые и машинам не по зубам, выдумывали, выкруживали невозможное. Потому что пыл, в глазах горело, а как прищучит муза, то без отдыха и днями и ночами, лишь бы не погубить росток вдохновения – и ведь выходило. Тебе не рассказывали, что я напридумывал, где применяют мои разработки? Да и кто расскажет, Марк? Регина? Что они знают. Ты не представляешь, какое это унижение – выбиться из своего времени, оставаться лишь телом. Все твои двадцать с чем-то лет я развалина, без прошлого, без жизни, я старик, старику вспоминать былое, только тешиться. Но не смей смотреть с сочувствием, я такого повидал на веку, тебе и не вообразить, так что себя жалей, церковная мышь, и дальше держись за монашеский подол.

– Очень нужно тебя жалеть, Леопольд.

– А вот пойди теперь и их тоже пошли, и Марка, и Регину свою разлюбезную, пусть не тискаются со мной, не ходят сюда больше.

– Какой же ты скандалист, – Сашка устало потер лоб.

– Вот и поговорили.

Леопольд кивнул сам себе и вновь задумался. А спустя пару минут тишины вдруг хохотнул:

– А здорово ты её, Регину-то, за пояс заткнул!

– Прекрати.

9

Какая же тягомотина – эти уроки истории. Богдан не знал, как еще ему вывернуться, чтоб продержаться до конца. Он нетерпеливо возился за партой в поисках позы, при которой время побежит быстрее. Время – крайне неоднозначная вещь. Богдан подумал, что понятие вечности довольно растяжимо и очень зависит от сопутствующих обстоятельств. Бесконечность… От большого взрыва, через первые взаимодействия мельчайших частиц к формированию небесных тел и дальше, в будущее, к разрушению, хаосу, сильнейшему притяжению и снова взрыву – это и есть бесконечность. Нечто замкнутое и неутихающее, без начала и конца. Урок истории перечеркивает все космические представления о времени, превращая сорок пять минут в черную дыру. Хоть волком вой. Тело изнывало с тоски, даже ноги сводило; со скуки хотелось есть. Богдан глянул на часы – там стрелки едва живы, а секундная дрожала, как хиляк в натуге. Восемнадцать вздохов в минуту. Семьдесят два удара сердца за шестьдесят секунд. Это за урок значит сколько: семьдесят два на сорок пять, выходит две… нет, три тысячи… О, чертова уйма ударов. Три тысячи двести сорок раз. Заоблачные цифры! Лишь только чтобы осилить урок, который Богдан даже не запомнит. Немыслимое расточительство. Скажите об этом старику, чья сердечная мышца едва теплится и его тут же хватит удар. Богдан снова поерзал на месте. Краешек глаза цеплял пустые места за партой сзади, где должны сидеть Андрей и Мишка. И снова Андрей залез в мысли! Богдан застонал с досады. Глупая проделка брата вот уже много дней не давала покоя дома всем без исключения – общее настроение пропитано ожиданием, пронизано тихой тревогой – но Богдан чувствовал, что переживает по-особенному. Страхи по Андрею и бледные глаза Травницы, сменяя друг друга, мрачными образами блуждали по уму. Богдан едва дождался конца урока, чтоб подхватить свои вещи и тихой сапой ускользнуть в лес.

Он делал так на протяжении нескольких дней – сбегал с уроков и бродил по лесу. Невероятно, как только Травница до сих пор не заметила его присутствия. Богдан даже подумывал, что она видит его или просто знает, что он болтается вокруг ее дома, но ничего не говорит. В любом случае, пока она не сердится и не пытается его гнать, Богдан будет околачиваться у ее избушки. Все думалось, что стоит еще хоть часок, еще немного понаблюдать за Травницей и ответы явятся сами собой, будто от пустого созерцания лесной хижины в мозгу вспыхнет озарение с четкой истиной наружи. К тому же Травница не шла из головы и Богдан безвольно подчинялся желаниям глядеть на ее жизнь, ублажая свои нездоровые склонности к самобичеванию. Он уже неплохо изучил уклад ее дня и хорошо знал, что аккурат после второго урока, Травница берет с собой мешок или корзину, пса по кличке Стебель, и уходит в чащу примерно до обеда. Когда возвращается, в мешке уже что-то есть. Богдан смутно понимал, что, скорее всего, там трупики животных, но не углублялся в эти мысли. Ведь они не приближали его к правде о себе и Травнице. И сегодня, по обыкновению, она ушла. Богдан глядел ей в спину, пока ее силуэт не скрылся в недрах леса. Потом принялся ходить вокруг дома. Старые строения выглядели серыми и дряхлыми – только тронь и рассыпятся в труху. Но на деле сарай был крепышом, а хижина и подавно. Богдан поднялся на крыльцо и распахнул дверь – он всякий раз осторожничал и боязливо осматривался вокруг. Вообще, Травница зря не запиралась. Внутри дом никак не менялся, все предметы от крошечного коробка до громоздкого кресла стояли по местам. За столько дней Богдан хорошо запомнил и даже мог по памяти пересказать расположение всех вещей в доме Травницы. Новым бывал только запах еды, и то, зачастую, воздух полнился лишь духом кофе и вареных яиц. Каждый раз, бросая взгляд на кухонный стол, у Богдана замирало дыхание. Это происходило так незаметно, что мальчик почти не осознавал, однако исподволь рожденная мысль была вполне четкой – с легкой руки Марины он опасался увидеть жаркое из куницы. Но изо дня в день стол оказывался пуст и Богдан, с выдохом облегчения, пускался в дальнейший осмотр.

Иногда проскакивали шальные мыслишки, что это мог бы быть и его дом тоже. Он представлял себя угрюмым бирюком, шатающимся по лесу в поисках свежепомерших животных. Так он воображал в шутку и тут же мотал головой, ухмылялся, чтоб напрочь обесчестить вымысел. Смотреть особо было нечего – логово отшельника пустовато, но Богдану нравилось с особой, болезненной душещипательностью снова и снова оглядывать все вокруг.

Медленно он прошел по кухне, едва касаясь пальцами принадлежащих Травнице предметов. Кофейник был еще горячий. Богдан представил, как совсем недавно она сидела за столом и пила кофе на завтрак. Интересно, что ей думалось в те мгновения? Может, о нем… Ну нет, глупость, Богдан знал, что Травница не имеет к нему отношения. Причем знал это так твердо, что никакие, пусть даже самые веские и значительные доводы не могли бы покачнуть его уверенность. Травница не изменяла своей страсти к порядку. Каждая вещичка знала свое место и стояла там же, где Богдан видел ее в первый раз. Особенно приглянулось угловое старомодное кресло, узкое, но на длинных ножках. Его обивка, прежде красная, а теперь обшарпанного морковного оттенка, была вся из мелких колечек, будто руно. Кресло было забавным. Однажды Богдан отважился в него присесть и оказалось весьма удобно, поэтому он тут же вскочил – не хотел, чтоб в хижине Травницы было хоть что-то приятное. Неизменное тиканье голых чесов, без стеклышка над циферблатом, уносило за пределы настоящего, растворяло происходящее в суматохе дней, выносило на параллельную прямую. Никогда еще Богдан так яро не выпадал из реальности, время растворялось само в себе, счет часов и минут более не мог быть серьезен – сколько бы ни прошло, а с места не двигалось; внутренние ощущения дня стирались, расплывались в полумраке пыльных окон, мерное тиканье разъедало привычные ощущения мира. В такой тишине могло произойти что угодно, при этом трудно поверить, что в хижине Травнице происходит хоть что-нибудь, в этом стоячем, вязком воздухе, который гасил каждый шорох и шаг.

Порой на полках появлялся тонкий слой пыли, но к следующему же утру он пропадал без остатка. Иной раз возникало чувство, будто одним только своим присутствием Богдан может нарушить тонкую гармонию безупречности. Он трогал кончиками пальцев стены, мебель, гладил ладонью затертую столешницу и все прикосновения были невесомы, чтоб ненароком не сдвинуть что-то хоть на мизер. Богдан вспомнил свою комнату – безалаберно разбросанные вещи, одежда во всех углах, книги, карандаши… Травница никак не его мама, скорее уж Андрея! Опять он вспомнил про Андрея. Эта мысль, как горькая пилюля, расползлась внутри. Что-то все не слава богу. Богдан решил уйти. Он окинул комнату последним взглядом и шагнул в прихожую и тут на крыльце послышались шаги. Дверь стала отворяться. Богдана сковал ужас. Как он мог так забыться, что перестал вслушиваться в звуки с улицы! Мальчик застыл, пронзенный стыдом и страхом. Меж тем дверь неумолимо открывалась – уже показался рукав просаленной серой плащевки. Ледяное оцепенение сжало все тело, но или стоять тут, встречать Травницу на пороге ее хижины или что-то делать. Скованность исчезла, как от удара током, Богдан рванул дверь чуланчика и скрылся в его спасительной тьме. В ту же секунду послышалось, как, похрустывая затасканным макинтошем, Травница шагнула в дом.

Богдан затих, опасаясь даже дышать. Сердце бухало уже где-то в горле и выскочило бы наверняка, но его не пускал давящий, сухой ком. Было слышно, как Травница медленно ходит по дому – пару раз она удалялась в комнату, но оставшееся время хлопотала на кухне. Почему она вообще так рано вернулась? Надо думать не об этом, а о том, как выбраться! Глаза немного привыкли к темноте и Богдан сумел различить смутные очертания заставленных до потолка полок. Чуланчик был так тесен, что, если вытянуть руки в обе стороны они упрутся в стены. Спрятаться невозможно. Богдан подумал, как-нибудь замкнуть дверь, так опять же нечем – вокруг только склянки с сухими сборами, да настойки целебных трав. К тому же, запирание двери вызовет излишний шум. Последние крохи самообладания покинули Богдана и он окунулся в омут безотчетного страха. В голове, загудело, застучало, от этого он перестал слышать, что делает Травница и испуг окончательно взял свое. Богдан впился пальцами в волосы. Все. Когда она его увидит – а она его увидит – надо придумать, что сказать. Но только не правду, нет. Может, что он пришел купить чаю?! Тогда зачем залез в чулан? Скажет, что хотел стащить чучело! Да, залез в дом в поисках чучела зверушки, но не успел его украсть. Травница, конечно, сдаст его в полицию и Богдана посадят в тюрьму на много-много лет. Все верно, глупых воров сажают на дольше. О, бедные родители. Им придется несладко. И ведь неизвестно, что хуже – сын воришка или бестолочь. Так, надо успокоиться. Нужно выждать, когда Травница снова уйдет в комнату и припустить отсюда, что есть мочи. Богдан сделал несколько глубоких вдохов, чтоб вернуть самообладание и тихонько приблизился к двери, прислушиваясь к шагам снаружи. Гул в ушах начал спадать. Да и сердце больше не выскакивало через рот. Богдан задышал ровнее.

И тут дверь распахнулась. Богдан так и обмер, дыхание перехватило, сердце перестало биться, Травница вперила в него прямой, бесцветный взгляд, а он, от страха полумертвый, уставился на нее. Внутренности в животе скрутило так, что можно обделаться.

***

Отец обычно не стучался, ну, может к девчонкам, иногда, а так входил без предупреждения. Он степенно отворил дверь и шагнул в комнату, величественно, будто ступал на ковровую дорожку. Сашка отложил гитару и взглянул на батюшку. Отец огляделся, он редко бывал в комнатах у детей, сдержанно интересовался порядком и чистым бельем, так, только для пущей строгости, на деле же обстановка комнат, где обретаются дети мало его интересовала. Но, раз пришел, он решил заметить:

– Прибрано, – его взгляд замер на дальней стороне шкафа, где висел старый календарь с девушкой на пляже, – Срам так и висит, ох, Александр, как не стыдно.

Сашка повел плечом, говоря простым жестом, мол, нет, не больно-то стыдно.

– Что говорит Регина на такие картинки? Не думаю, что это приемлемо – видеться с ней в присутствии… – отец напряг взгляд, рассматривая календарь, – в присутствии Натали.

– Природа, солнце и песок. Нам в северных широтах не повстречать таких красот на улице. К тому же погода дрянная, а тут хоть вид солнечный.

– Не ради красот природы эта картинка.

– Это календарь просто.

– Двенадцать лет назад по нему можно было сверять даты.

– Регина не замечает Натали и ты ее не трогай.

Иоанн недовольно замотал головой, но отвечать не стал. Он прошелся по комнате взад-вперед, словно в раздумьях, и какое-то время не говорил ни слова. Сашка молча наблюдал за ним. Обычно отец предпочитал беседовать на своей территории – в зале, в церкви, для сложных и деликатных вопросов предназначался флигель. Было странно видеть его в комнате, он словно бы не вмещался в нее, как посторонний предмет с улицы.

– Я думал, вы вместе проводите вечер, но услышал гитару и изумился, – начал он несколько неуверенно.

– У Регины урок танцев, – бесстрастно ответил Сашка. Так оно и было, к тому же вовсе незачем отцу знать, что они с Региной повздорили на ровном месте и она не берет трубку уже второй день.

– Тебе тоже стоило бы освоить это искусство!– с какой-то уж слишком довольной улыбкой сказал отец, – Язык танцы красноречивей любых слов, он не знает границ, трудностей перевода. К тому же, это сближает.

Сашку чуть передернуло, чтоб не смотреть на отца он принялся засовывать гитару в чехол, но батюшка будто правда ждал ответа. Сашка обронил:

– Календарь значит нельзя, зато публично трясти задом приемлемо, – Иоанн тяжело вздохнул, а Сашка мотнул головой, – Есть вещи поинтереснее.

– Например, терзать музыкальные инструменты?

Сашка одобрительно повел ладонью в воздухе.

– Ну, например.

Он не мог понять, что у отца на уме, не хотелось бы говорить с ним об отношениях с Региной.

– Далеко ли у тебя опись древностей хранилища? Я хотел бы взглянуть.

Сашка достал внушительную кожаную книгу из широкого ящика под столешницей. С тех пор, как отец тогда во флигеле отдал ему каталог, Сашка так и не заглядывал в него. А ведь обещал Иоанну, что тщательно сверится с описью. Отец взял каталог и развернул его прямо на своей огромной ладони. Близоруко прищурившись, он неспешно перелистывал страницы – плотные, желтые, исписанные его же рукой – бесконечные ленты столбцов, которые все продолжаются, лист за листом. Наконец:

– Вот, – Иоанн поставил палец на середину страницы. Сашка остановился с боку от него и взглянул в каталог – « Крест малый, золотой. Стеллаж пять, вторая полка », далее подробное описание креста, – Пойди в хранилище и принеси мне его. Захвати с собой книгу, чтоб не забыть, где он лежит.

Сашка взял книгу в свои руки и снова взглянул на координаты креста.

– Стеллаж пять… – пробурчал он, – Я блуждаю в этом хранилище хуже, чем в лесу. Если тебе, отец, нужен в точности этот крест, лучше бы сам спустился за ним.

– Именно этот и никакой другой! – Иоанн потряс пальцем, – Ты врезал новый замок на дверь в хранилище – оно хорошо, только припаси и мне ключ, а то не с руки каждый раз тебя вызывать, чтобы отворить. Я давно думал, чем бы занять малый уголок в церкви, на ум пришел этот крест – я увидел его пару дней назад за стеклом на полке и тут же вспомнил, что давно мечтал пристроить его в дело; мы уже подготовили место в храмовом зале – крохотную полочку и красного бархата постель. Заметь, – лукаво сверкнув глазами, он снова поднял палец, – Кирилл выстругал и приколотил полку – не ты, он здорово мне помогает. Я попросил полочку, – отец ладонями указал размер, – он сделал. Никаких расспросов и лишних уточнений.

– Умм, – сдержанно кивнул Сашка, – я думал, ты как раз для этого его и нанял.

– Не совсем. – отец выделил эти слова, – Но, ступай и принеси крест, я буду во флигели. Смотри не ошибись, это важно! Возраст, возраст… – пробормотал он себе в бороду, – Капризы погоды творят страшное с моими коленями, да и кисти к концу дня начинают ныть. Сырость, ветер, и вот я уже едва могу преодолеть каменную лестницу в церковный подвал.

Зажав пальцем нужную страницу, Сашка покорно отправился в церковь. Отец не зря сетовал на непогоду – природа будто маялась, стенала, постоянно выл ветер. Он сгонял в толпу черные тучи, так что казалось вот-вот хлынет дождь, но тут же сам и разрывал тяжелые облака на части, проглядывали рваные куски неба – чистые и холодные, словно льдистые осколки, которые, с новым порывом, зарастали густыми карбункулами озлобленной весны. Тучи бродили по небу, слепые, остервеневшие, забитые влагой, вынужденные истязаться и журчать, но без надежды на добротную бурю. Тут не только колени, этой весной ныло все: замученные снегами травы, замерзшие кусты с черными ветками-плетьми, которые ветер с особым азартом раскручивал в воздухе, деревья, насекомые, голодные птицы – грачи и галки сновали стаями по улицам и дворам. Особо выделялся безнадежный стон старого каштана, его скрип перешел уже на такие частоты, что напоминал рыдания; каштан не мог дождаться, когда же распустится листва на последней его живой ветке и Регина нарисует свой контраст, чтоб принять избавление от пилы и топора. Ладно, хоть снег перестал, воздух успел чуть прогреться. Со стремительным свистом вонзилось в апрель дыхание южных ветров, растаскивая уставшие сугробы, осушив капель.

Церковный зал стоял темный, тьма пахла благовониями и влагой. Стремительное эхо шагов разрядом пронзало воздух, скакало под сводами, припадало к стенам. Сашка быстро пересек зал и спустился по ступеням в подвал. Новый замок блистал металлическим холодом, вызывающе выделяясь рядом с бурыми от времени, массивными петлями и древней, вековой древесиной. Сашка немного схитрил, верху и снизу на притворе разместил крохотные метки, печати от двери к стене, которые могли бы свидетельствовать, что хранилище не открывали. Они были в целости. Сашка снял их и сунул в карман, заручившись на выходе сделать новые. Свет внутри совсем тусклый – отец боялся повредить экспонаты резкими лучами – разрозненные лампы не освещали уголки, напротив, лишь окидывали помещение неясными тенями.

Скомкав вокруг себя пространство, желто-коричневый свет грузно растекался меж стеллажами. Он лился так плотно и неповоротливо, что был не в состоянии проникнуть даже сквозь стекла многочисленных киотов, не говоря уж об узких закуточках подвала. Сашка достал фонарь. Отец не позволил бы бить резким лучом прямо в светлые лики икон, но о чем Иоанн не узнает, ему не повредит. К тому же в подвале редкий кавардак, под ногами наставлено: коробки, ящики, все один на другой и как попало. Сашка не любил хранилище. От него не веяло смиренным трепетом, преклонением перед искусством и богом, как предполагал отец, скорее тащило отчаянием, безысходностью рабов у которых дел невпроворот – сколь ни горбаться в этом подвале, а хлам не разберешь. Туча старых свитков, погрызенных крысами книг, пустых и неразборчивых записей монахов, перья и чернильницы, истрепленные одежки – батюшка Иоанн сердечно любил всякое церковное старье, ни с чем не мог расстаться. Мышиное раздолье. Сашка нашел стеллаж пять, вторую полку, там лежал крест. Он открыл стеклянную дверцу и уже потянулся за ним, но решил свериться с отцовской книгой: «стеллаж пять, вторая полка, крест малый золотой, одиннадцать на семь сантиметров, эмаль». Рука замерла. Крест там был, но другой, явно не одиннадцать на семь, крупнее, значительно больше ладони, с замысловатым, тонким орнаментом, сложным узором из филиграни. Без эмали. Сашка нахмурился и снова сверился с книгой. Может статься, отсчитывать полку нужно снизу? Но и там не оказалось креста. Сашка прошелся по хранилищу, всматриваясь в экспонаты за стеклами, но ничего похожего на описание в книги не встретил. Какой бы ни был в подвале бардак, а стеллажи были пронумерованы четко, крупными цифрами на правом торце, экспонаты за стеклами – иконы, кресты, письмена, складни, всякого рода кадильницы – то, что лежало по полкам усердно проверено и записано отцом лично. Просто перепутать он не мог. Блуждания привели обратно – стеллаж пять, вторая полка. Куда же делся этот изворотливый малый крест? Стала вкрадываться догадка. Отец сказал, что видел его два дня назад, новый замок на двери вот уже неделю, ключ только у него и печати целы… Действовал трюкач? Неужто спер, и подложили другой, чтобы сбить с толку. Как он в хранилище пробрался-то? На окнах решетки, дверь за новым замком. Подумалось, будто решетки тут так же хороши, как в кельях на одном из окон. Сашка взобрался на стул, чтоб проверить каждую, но они сидели накрепко – слой вековой пыли подтверждал, что к окнам не прикасались.

Сашка расстроился. От части из-за того, что крест пропал, а от части, потому что его выдумка с печатями – он приладил на дверь другие – не сработала. Он поплелся домой, в надежде, что не встретится с отцом по дороге и не придется говорить, что крест тоже украден. Сашка удрученно взглянул на кожаную книгу с описью – может статься, мародер здорово потряс хранилище, а они об этом ничего не знают. Еще странно, что вещи ускользают прямо из-под самого носа, отец послал за крестом – того нет, хотел отреставрировать распятие, а его умыкнули… Вор не шерстит хранилище, он хватает то, что на виду, а пустые места затыкивает чем попало. Сашка остановился в двух шагах от крыльца и удрученно поглядел на увесистую опись древностей. Придется вернуться в церковь и внимательно осмотреть подвал, хотя бы стеллажи и божницы на стенах. Нужно оценить потери прежде, чем идти к отцу и рассказать ему о клоунаде с новым замком, печатями и пропавшим крестом.

Дождь так и хлестал. Молотил по крыше, как заправский пулеметчик. Сашка сорвался с работы и прибежал к Леопольду средь бела дня. Он влетел в избу, чуть перевел дух – вода с него текла прямо на дощатый пол – отряхнулся, встрепенулся словно продрогший зверь и прошагал прямо к деду. Старик лежал с полуприкрытыми веками, потел и мерз, ничего не говорил, где болит не признавался, дышал с натугой и сипло. Сашка ходил вокруг Леопольда, но не представлял, что делать, старик же требовал проводить его в могилу. Он лежал на высокой постели в маленькой комнате, где и помещалась-то только кровать. Было душно, воздух сперт. И здоровый человек не надышится. Сашка хотел отворить оконце, но дед протестовал. Сашка все равно открыл, тогда Леопольд безногой ящерицей пополз спостели, чтоб закрыть его. Пришлось сделать, как он хочет. Возня отняла у старика последние силы, он откинулся на подушки и замер. Из посеревшего от времени пододеяльника выглядывал пестрый прямоугольник ватного лоскутного одеяла. Старого пошива из множества ярких тряпиц, оно было тяжелым, пухлым, так что худое тело Леопольда даже не угадывалось под его толщей. Улучив минуту, Сашка выскользнул за дверь.

– Дед помирать собрался! – позвонил он Регине.

– Не смей вызванивать это божедурье, я запрещаю тебе, слышишь, – за спиной Леопольд скрипел сухим, как галета, голосом. Его зачерствелое дыхание было поверхностным, частым и царапало слух. Речь шла о враче. Леопольд ни в какую не желал показываться доктору, обзывал того дрянными словами – грызуном, ехидной макакой, выскочкой и прочим в том же духе. Вообще-то, дед намеревался скрыть свое состояние, но Сашка позвонил ему чуть раньше спросить, что приготовить на ужин и Леопольд имел неосторожность поднять трубку. Пары фраз было достаточно, дабы понять – дед задыхается. Сашка приподнял подушки, чтоб стало легче дышать и принес воды. Дед ухватил краешек стакана дрожащими губами, поперхнулся и вновь стал ругаться.

– Как думаешь, помру сегодня? – отдышавшись, спросил он.

– Думаю, нет.

– Доброго слова от тебя не дождешься, – старик отвернул голову и уставился в стену.

– Врач явился быстро. Это был высокий рыхлый человек средних лет, лысеющий и баснословно апатичный, своими движениями и оттенком кожи напоминал кусок резины. Старик погнал хулу, даже попытался плюнуть, – тогда с Региной это сработало – но густая слюна запуталась в складах его растянутых, слабых губ. Доктор, без лишних слов, провел осмотр – ему были безразличны и ругань, и немощные сопротивления вздорного старика. Сашка притащил пузатую суму, где хранились пилюли, нашли подходящие, доктор сделал укол Леопольду, пока тот отпихивался. Позже врач нацедил капли, скормил деду лекарство и сел ждать. Тихонько вошла Регина. Леопольд даже не взглянул на неё, с видом оскорбленного он отвернулся и примолк. В крохотной комнатке сидели неподвижно, никто не проронил ни слова, в кухне гулко тикали часы. Странная тишина тянулась какое-то время потом, едва заметным движением пальцев, дед подозвал к себе Сашку. Тот сел рядом на кровать. Дед снова шевельнул пальцами, тогда Сашка нагнулся вплотную к его лицу. Леопольд незаметно кивнул на врача.

– Я выжрал таблетку, что он ещё хочет?

– Нужно убедиться, что подействовало, – прошептал Сашка.

– Погони его.

– Дед…

– Ну погони, Саша, – Леопольд таращился влажными глазами, в это время его губы задрожали и изогнулись дугой, как у обиженного младенца. Сашка размяк.

– Наверное, подействовало,– сказал он врачу. Тот заново произвёл осмотр, удовлетворённо кивнул и ушёл.

– Не зови его больше,– пробурчал дед, – Он глуп, как овцебык.

Казалось, перебранка с врачом совсем его добила, теперь дед лежал неподвижно, немощно, словно тряпочка, смягченное дыхание сделалось беззвучным. Сашке даже стало немного совестно.

– Как быть иначе? – проговорил он чуть виновато, – Если дело касается старческого недомогания, толка с меня ноль.

Леопольд едва заметно качнул головой. Он несколько раз вздохнул так, будто хотел что-то произнести, но не решался, наконец, посмотрел на Регину и заговорил:

– Я тёртый калач и не в тех летах, чтоб волочиться за жизнью, как за привередливой бабенкой. Половина тела издохла, – дед щипнул себя за ляжку, – остальное бог не берет. Я знаю почему, знаю зачем – это из-за моего сварливого нрава я должен коснеть день ото дня, существовать хилым ростком, уж нет ни сил, ни радости, а все пребываю. Мне б давно окочуриться, но нет, твой боженька не пускает! Наказание, да. Нужно стать смиренным, утихомириться. Но как, черт подери, это сделать? Я знаю, есть люди, которые все принимают от жизни без слов упрёка, что им не подсунь, все стерпят. Будут лизать дерьмо и улыбаться, коленопреклоненные, а я не могу. Я заноза, я колючка в штанах благопристойности. Всегда протестую, а в церкви это грех,– старик стал отдуваться, он произнес слишком много слов подряд и теперь устал. Но минуту спустя добавил, – Страшно, не могу больше мыкаться.

– Если слушать врача, тебе станет легче, – он разжалобил Регину, она смотрела мягче, чем всегда. – Видишь, лекарства сработали быстро – ты дышишь уже без затруднений.

Леопольд покачал головой с досадой на лице:

– Да не болеть. Жить не могу! Ну сколь ж можно… Каждый день надеюсь, а все никак. Это все боженька, – снова повторил он с укором, – Его проделки. Ждет смирения. – Леопольд покачал головой, – Смирение для чистоплюев, а мне мучиться, шестнадцать лет уже без ног, я весь изозлился… На Марка, на себя… – тут губа у деда задрожала, он тихо прибавил, – А Всеволодка погиб.

– Деда Всеволод? – перебила Регина.

– Он.

– Но за что злишься на отца, он же тебя вытащил из той машины?

– Как же, вытащил! Да чем ползать с перебитой хребтиной лучше б дал мне умереть.

– Умереть? Дед Всеволод уже погиб! Ты не думал, что и твоя тоже смерть доставила бы отцу груду страданий?

– Или он страдает, – дед указал на свои ноги, – Или я.

– Опять за свое. До чего ж это эгоистично!

– А я эгоист, большущий тахарь. По молодости тоже думал, что я самый умный-правильный, но со временем успел познакомиться с собой, пригляделся и знаешь что?

– Что?

Старик повернулся и глянул Регине прямо в глаза.

– Да я подколодная гадина. Но что поделать раз таким уродился, разнообразие видов – закон природы – и гаду можно жить. Бабку твою изводил, а как почила, затосковал, теперь видишь, цветочки сажаю, чтоб совесть притушить.

Регина как-то поникла, видно уже устала от препираний с дедом, но ответила:

– Ну ты и мерзкий, – на это замечание дед заулыбался, ему полегчало и все встало на круги своя. Регина вспыхнула: – Саша, ты видишь? Он говорит гадости специально, чтоб меня поддеть.

Сашка обнял ее за плечи:

– Так не ублажай его, не давай повода позубоскалить.

– Что сказал, то правда, – твердо добавил Леопольд, давая понять, что он хоть и пытался поддеть Регину, а все же, ни слова не соврал.

– Ничего дед, – примирительно сказал Сашка, – всех нас приберет, и ты там будешь.

Леопольд чуть заметно кивнул.

– Ну, – пробормотал он, – Я тебя позабавил, теперь твоя очередь. Расскажи мне что-нибудь, я вижу, ты все ходишь смурной, так выкладывай.

Сашка понял о чем речь:

– Нехорошая история, – было совестно плакаться деду о своих неурядицах, но Сашка подумал, что Леопольда сможет подкинуть идею. Что греха таить, старик был остроумным и хитрым, весьма полезные черты. Дед ждал продолжения, Сашка поежился от неудобства, заговорил: – Кажется, кто-то таскает иконы из монастыря, уже столько вещей из хранилища пропало! Точную цифру не определю, в основном отец занимается всем этим музеем, а я редко там бываю, но куда ни сунься, везде недочет.

– Подвал, где мы были в тот вечер?– уточнила Регина, Сашка кивнул.

– Именно. Так же, умыкнули отцовские часы и я наспех сверился с описью – семь предметов, как пить дать и то лишь на беглый взгляд, – тут Сашка повернулся к Регине, – Об этом пока молчок. Я не говорил еще отцу, не хочу тревожить его лишний раз. Он глубоко переживает, не хочет верить в воровство.

– Ценное? – скрипнул Леопольд. Сашка кивнул.

– В монастыре полно старинных икон и позолоченных распятий, крестов всевозможных размеров, каких-то серебряных чарочек, чаш . Да чего только там нет! Большая часть ценности заключена в старине. Мы держим все в церковном подвале, там влажно и прохладно, условия подходят для хранения икон. Дверь там добротная, дубовая на замке – я врезал новый – ключ только у меня. Я даже второй для отца еще не успел сделать, меж тем, кое-что пропало уже после установки нового замка. При чем божницы на видных местах не тронуты, но вот стеллажи поглубже растасканы до единого, а, чтоб полки не пустовали, – это, конечно, бросается в глаза – вор заполнил их худо-бедно схожими артефактами. Скажем так, если бы вещи умыкнули из коробок и шкафов, там, где не пересмотрено, то пропажу было бы не раскрыть – поди пойми валялась там икона или нет. При этом за стеклом как раз все самое интересное, там вещи уже отреставрированные, ухоженные, все на блюдечке и незачем копаться в старье. Видно, вор не больно-то осторожничал, раз пер со стеллажей, однако закрыл же пустые места. Из этого напрашивается какой-то вывод, но никак не соображу! – Сашка сжал кулак с досады, – Я даже тайком запечатал дверь, наклеил бумажек на притвор и замаскировал, но печати целые. Стало быть, дверь никто не открывал, а иконы все равно пропали. Окна в церковном подвале высоко, закрыты решетками, так что исчезновения и вовсе выглядят сверхъестественно. Я уже весь мозг ссушил над этим! Но само гадкое… Кхм, никто не знает о хранилище, отец боится мародеров, поэтому не распространяется о нем, и вот…

– Ты боишься, что кто-то из своих.

– Ухм… – Сашка не хотел говорить прямо, – Приятней поверить, что иконы сами убежали.

– Окна, говоришь, за решетками, – пробормотал Леопольд, а его губы дернулись в улыбке. – Вот же олух царя небесного, дикобраз ты ядовитый,– дед зашелся в приступе сиплого смеха и тут же забился в удушливом долгом кашле.

– Дед, если тебе есть что сказать, не тяни, – Сашка легко переносил оскорбления Леопольда, но сейчас тут была Регина. Старик повернул к нему довольное лицо с промокшими от смеха глазами.

– Ум ссушил, а умишко-то короткий! Каждый скажет тебе – под монастырем целая сеть подземных ходов, они связывают между собой не только все строения самого монастыря, но даже некоторые здания из города. А ты говоришь окон нет, гремучий межеумок! – Леопольд снова захихикал.

– Подземные ходы?

– Целый лабиринт.

Сашка с недоверием прищурился:

– А тебе-то откуда известно?

Дед махнул рукой, словно ему уже стало скучно:

– Монастырь – давнишняя постройка, раньше так строили, на случае войны, недоброжелателей, пожара или прочих напастей. К тому же я бывал там, крепкие постройки были заперты на ключ, а вот по развалинам в детстве мы с мальчишками полазили от души. Во время войны, говорят, ходы заколотили, но при желании, думаю, их легко обновить. Не уж-то, ты не догадывался? Нет? Я знал, что ты пальцем деланный.

Регина бесшумно поднялась и выскользнула из комнаты. Сашка догнал её в прихожей:

– Ты уходишь? А как же дед.

– С ним все замечательно, обострилась жажда внимания, но это не опасно.

Сашка нахмурился:

– Что с тобой? Ведёшь себя, как ворчунья.

– Вовсе нет. – Регина направилась к двери, Сашка хотел поцеловать её, но она вывернулась и юркнула на улицу.

– Постой, я тебя подвезу.

– Не терплю твой мотоцикл! Ах да, – она обернулась на ходу, – завтра ждём тебя ровно в семь, надеюсь, ты не забыл.

Регина позволила проводить себя до калитки и поторопилась прочь. Сашка беспомощно наблюдал, как подпрыгивают её кудри при каждом сердитом шаге и в груди становилось тоскливо. Он смутно сознавал, что что-то произошло, нечто размытое, бесплотное, но уже обретающее образ. Закралось ощущение, что всякий раз у Леопольда заканчивается для них как-то неправильно. Неужели она всерьез дуется из-за той выходки деда, из-за плевка? Ну нет, Регина умна и не позволит маразму расстроить их отношения.

Рядом пискнули колеса инвалидного кресла:

– Зря ты позволяешь вертихвостке показывать норов.

– Ты оклемался что ли?

– Как будто бы полегчало.

– Я недопонял, дед – ты зол на Марка за то, что он помереть тебе не дал?

Дед скривился в гримасе отвращения и злобы:

– Да ты ж дубина, а не человек! Я выворачиваюсь, а он недопонял! – старик резко развернул кресло и поколесил прочь.

– Ответь все же.

– Да что сложного!? Мы ехали, перевернулись и я целехонек, а Всеволодка мертв. Вот мне анафема – издыхать от вины, как от огня много-много лет подряд. Уж лучше б я тоже шею свернул. – Леопольд оттопырил палец и стал тыкать в Сашку, – Вот каков твой боженька – немилосердный, жадный, злопамятный! – Дед укатил в дом и заперся в комнате, но еще какое-то время бурчал, – Я всех вас переживу. Такие, как я, липучки бессмертные…

10

Гвоздодер выскользнул из подмышки и звякнул о каменный пол – эхо разнеслось по церкви, волнами затихая под круглым сводом. Из ризницы выглянул встревоженный диакон:

– Ты что? – пискнул он.

– Спущусь в кладовую, попробую отыскать там дверь, – Сашка крепче подхватил инструменты, а другой рукой нащупал в кармане связку с ключами. Ключ от хранилища был еще совсем новым, блестел и царапался нестесанными гранями.

– Дверь? – диакон вылез из-за алтаря.

– Возможно, там есть подземный ход – вот как пропадают иконы. – Сашка подумал позвать диакона с собой, но слова застряли в горле омерзительным комком. – Не обращай на меня внимания, занимайся своими делами, отец любит, чтоб в церкви все было прилежно.

– Только глупец оставит подземный ход без внимания. Я помогу, если ты не против?

Сашка скрипнул зубами.

– Что ж, идем.

И Кирилл поплелся за ним в церковный подвал.

В хранилище было темно. Окна ютились на самом верху, под потолком, и те пыльные, так что света от них мало, но в таком месте и должен властвовать мрак – старинные свитки и иконы очень чувствительны к условиям среды. Всюду, прямо на каменном полу, громоздились тяжеловесные сундуки, коробки с неразобранными вещами, стеллажи и этажерки. Сашка осмотрелся. Он включил свет и двинулся к дальней стене.

– Ты знаешь, где искать? – спросил диакон.

Сашка пожал плечами:

– Якобы, проход соединяет старые постройки монастыря. Церковь стоит на границе территории, значит там и там, город. – Сашка показал вперед и влево, – Следовательно, остаются эти две стены. Давай осмотримся.

Они побродили по подвалу, озираясь. Сашке было неуютно в компании диакона, говорить не хотелось, однако, они спустились сюда в поисках хода, и пришлось спросить:

– Я редко тут бываю, а тебя отец водил сюда недавно. Тебе не бросилось в глаза ничего особенного, подозрительный сквозняк или стеллаж стоял криво?

Диакон покачал головой:

– Здесь вообще не очень-то аккуратно. Я говорил батюшке, что хранилищу следует уделить больше внимания, он со мной согласен. – Кирилл расплылся в елейной улыбке, тогда Сашка отвернулся, чтоб не видеть ее, – Если дверь и есть, она наверняка заложена теперь камнями.

– Подразумевается, что вор попадает в подвал по тайному ходу, значит, дверь просто спрятана.

– Но здесь все стены на виду и никаких признаков лаза, если только он не в полу…

– Этот стеллаж придвинут вплотную, – то был даже не стеллаж, а старомодный пузатый шкап, – Давай подвинем.

Они взялись с двух сторон, диакон счел нужным заметить:

– Будь аккуратен, вещи внутри старинные, если что-то упадет, мы можем потерять это навсегда.

Сашку неприятно задело его замечание, будто он сам не мог додуматься беречь иконы:

– Давай уже.

Они вцепились в шкап с двух сторон, но он не поддался. Сашка попробовал навалиться плечом, но лишь расшатал, так, что иконы внутри заходили.

– Что ж он какой тяжелый!

– Это какой-то антикварный буфет, – выразил догадку диакон, – Он даже не похож на те стеллажи, где батюшка держит реликвии. Видимо стоит тут с допотопных времен, ажно в землю врос.

Сашка пошарил фонарем по полу.

– Глянь-ка, – он присел на корточки и посветил у ножек шкапа. На каменном полу виднелись блеклые отметины.

– И что, – Кирилл тоже разглядел следы.

– Похоже, буфет уже пытались сдвинуть.

– Мы вдвоем его не осилили, полагаешь, воришка справился бы с ним в одиночку? – диакон ухмыльнулся, – Да и слишком хлопотно ворочить его туда-сюда за каждым разом.

– Верно, – задумчиво протянул Сашка,– отметины бледные и слишком короткие, они были бы глубже, если б мародер все время передвигал сервант.

– Оставь,– отворачиваясь, прогнусил диакон.

Кирилл потерял всякий интерес и отошел в сторону. Он протопал вдоль стены, ленно и вяло оглядывая все вокруг. Тем временем Сашка отступил на шаг, чтоб окинуть сервант новым взглядом.

– О, какой я тугой! – ругнулся он. Диакон тут же обернулся. Шкап остеклен только сверху, где и лежали иконы, но нижняя пузатая часть его была закрыта под буфет. Сашка нетерпеливо распахнул нижние дверцы, луч фонаря скользнул внутрь и тут же застыл в глубине. В этой части серванта не было задней стенки, ее выдрали, довольно грубо и, видимо, быстро. Меж тем за дырой угадывалась дверь. Кирилл наклонился ближе к Сашке, чтоб лучше рассмотреть, что внутри. Сашка на карачках пролез в буфет и посильнее пихнул приземистую полукруглую дверь хода. Перекошенная от влаги и времени, она медленно отошла от стены, углом процарапав по земляному полу тоннеля. Однако, отворилась не пискнув.

– Кто-то смазал петли.

Кирилл изумленно таращился внутрь буфета.

– Как мы уже решили, шкаф тут давно, значит проход был спрятан много лет назад, вы правда не знали о лазе?

– Я тут не бываю. А отец может и знал.

Сашка притащил небольшой деревянный ящик и прижал им дверь, чтоб не захлопнулась. На четвереньках он протиснулся сквозь буфет и ладонями нащупал холодную землю тоннеля. Пропыхтев, он поднялся на ноги.

– Ты идешь? – крикнул он диакону, – если узнаем куда он ведет, поймем откуда приходил вор.

Задравши полы рясы, чтоб в ногах не болталась, Кирилл пролез в подземный ход. Сашка навел фонарик внутрь подземелья: оттуда веяло спертой сыростью, холодом и странной печалью, рваные пряди пухлой паутины обрамляли потолок. Проход был низким, так что Кирилл едва не доставал верха макушкой, а вот Сашке приходилось нагибаться. Стены и потолок были выложены камнем. Вода подтачивала кладку – кое-где виднелись желобки от настойчивых струек, а земляной пол был весь изрыт тяжелыми каплями. Кладка пучилась, встречались выпавшие кирпичи, а на потолке, то здесь, то там, некоторые камни выбивались из общего ряда и опасно висели над головой. Под ногой – влажный, усыпанный чем-то, земляной пол, весь корявый. При каждом шаге потрескивало.

– Здесь точно ходили – паутина держится лишь у стен, а посредине рваная, – Сашка поводил фонариком вдоль свода.

– Должен сказать, что это весьма опасная затея. Тут может случится обвал, да и ступать не твердо. Грунтовые воды наверняка подточили землю так, что можно провалиться, – диакон недовольно поцокал языком и мотнул головой, – Лаз очень ветхий, его потому и спрятали, что ходить здесь стало опасно.

– Тогда возвращайся.

– Что ты, я не из трусости, я не такой, – Кирилл казался странно взволнован, – Беспокоюсь за тебя! Как смотреть в глаза батюшке, если с тобой приключится худое, ведь я, можно сказать, за тебя в ответе, не прощу себе, если хотя б не предупрежу об опасности…

– Кирилл, помолчи.

Шли медленно, Сашка подустал красться на полусогнутых. Ход вел прямо, но сзади уже не нельзя было различить светлое пятно открытой двери. Вскоре луч фонаря выхватил развилку. Ход разделялся. Оба тоннеля были заколочены перекрещенными черными досками. Сашка неторопливо осмотрел сначала один, потом другой. Правый как будто был менее пыльный, лоскуты рваной паутины так же висели вдоль стен…

– Сюда!

Сашка обернулся. Диакон стоял у другого хода. Он цельным куском оторвал заграждение и бережно приставил его к стене.

– Отошло легко, – заявил Кирилл, – Его навесили здесь только для отвода глаз, – вслед за Кириллом Сашка ступил в левый коридор,– Нам не следует уходить далеко, чтоб не заблудиться, предлагаю пройти метров сто и повернуть назад.

Сашка промолчал. Втягиваться в беседы с диаконом как-то претило. Этот ход был чуть уже, чем главный и, как будто, более древний. На зубах уже скрипел песок, пыль цеплялась за кожу и одежду, как назойливый попрошайка. Всюду вилась паутина. В неверном свете фонаря на черных волосах дьякона она чудилась сединой. Под одеждой что-то заелозило, Сашка выловил муравья. Стены сплошь были испещрены мелкими дырочками, потолок, словно живой, шевелился от беготни букашек. Муравьи изгрызли породу меж камней до истощения, превратили ее в пыль и, с каждым шагом, опавших кирпичей встречалось все больше.

– Посвети, там что-то есть, – велел диакон. Впереди виднелась дверь. Это была толстая добротная воротина с широкой задвижкой. Диакон направился к ней, бросив на ходу, – Как думаешь, где мы?

– Мы прошли по главному ходу вглубь монастыря и свернули левее… Значит – общежитие, там жаловались на муравьев.

– Стало быть, кто-то из ваших подопечных не чист на руку. – Кирилл сочувственно поджал губы. Сашка направил луч так, чтоб им обоим разглядеть дверь – она потрескалась, но выглядела справной, а вот притвор сыпался. Кирилл подергал за ручку. Стоя сзади, Сашка ощутил, как затрясся весь коридор.

– Кажется, дверь давно не открывали, так что вор ходил не здесь, – предположил он.

Диакон не ответил. Охваченный желанием обнаружить выход, он занялся со щеколдой – толстая от ржавчины задвижка вскоре поддалась.

– Должно быть, отворяется внутрь хода, как та, – Кирилл впился своими женственными пальчиками в ручку и рывком потащил на себя. Пока диакон тыркался в дверь, Сашка отошел, чтоб дать ему простора и конус света пал на потолок – неукрепленные камни висели лишь чудом! С каждым усилием Кирилла они пошатывались, испуская пыль, и муравьи поспешно разбегались в стороны. Насекомые изъели сцепляющий раствор подчистую, он высыпался из их ходов бесполезным песком, оголяя пустоту среди кирпичей. Тем временем диакон рвался в дверь, ломая притвор с каждым толчком.

– Кирилл, оставь ее.

– Почти поддалась!

– Тут все обвалиться!

Последнее усилие… Тихо лязгнув, камень выскочил из сухого лона свода.

– Кирилл! – Сашка дернул диакона на себя, и лишь от тесноты подземелья они устояли на ногах, влетев спинами в стену. Тут же потолок рухнул к самой двери кусками каменных глыб. Грохот прокатился в узком проходе, раскачивая хилые стены, на мгновение стало нечем дышать. Пыль забила горло.

– Скорей, Кирилл, бежим, – Сашка заторопился к развилке пыхтя на полусогнутых.

– Нам лучше вернуться в подвал, – выпалил Кирилл, отдуваясь, – здесь небезопасно, я говорил об этом!

Они добрались до развилки и Сашка сел на землю, чтоб перевести дух. Дьякон тоже устал, но садиться брезговал.

– Зачем ты драл эту дверь!? – гневно выпалил Сашка, – Ясно же, что путь мародера налажен и он не ломится через запор каждый раз!

– Хотел поскорее найти лаз. Я делал хотя бы что-то!

Сашке показалось, что Кирилл тайком упрекает его в бездействии.

– Я просил тебя отстать от двери, – едва сдерживаясь проговорил он.

Диакон выпрямился и странным, напускным, почти родительским взглядом уставился сверху вниз на сидящего Сашку.

– Батюшка Иоанн будет недоволен, тебя могло убить камнем в этом завале! – его тон был сух и увещевателен, словно диакон проявлял великое терпение, – Повезло, что убежали, но впереди может быть ловушка из которой не выбраться. Поступим умно и вернемся. Только сумасшедший сунется сюда добровольно, а я с самого начала не верил в кражи через тайный ход.

Сашку охватило такое раздражение, что он не успел справиться с собой и крикнул:

– Кирилл, помолчи! Такое чувство, будто я взял с собой клушу!

Кирилл хотел было ответить, но передумал и потупил взор. Невероятно, в смирении он действовал на нервы еще больше! Сашка пожалел, что повысил голос – проявил слабость, – но не хватало еще испытывать чувство вины из-за этого чванливого дьякона. Уже сдержанно он произнес:

– Возвращайся в церковь. В конце концов, если что-то приключится, будешь знать, где меня искать.

Кирилл медленно поднял взгляд и с каким-то потрясающим сочетанием гордыни и подобострастия ответил:

– Я останусь и пойду следом, так как не считаю возможным бросить тебя наедине с опасностью.

Это ж надо, каков гад! Сашка стиснул зубы. Он постоял еще пару секунд, потом молча приблизился ко второму ходу развилки и взялся за доски. Как и ожидалось, преграда отошла без труда – гвозди были крепко вколочены в камень, но сухая древесина больше не держалась за них, а лишь висела, как на крючках. Сашка посветил на доски, чтоб лучше рассмотреть их. И убедился, что дырки на углах исковырены неоднократным пристраиванием преграды обратно на гвоздочки. Вор каждый раз вешал ее на место, заметая следы. Сашка шагнул в проход. Паутина и пыль тут были сбиты и почти не лезли в глаза, а сам ход такой же узкий и приземистый, как его собрат слева. Однако камни тут свисали меньше и под ногами не мешались кирпичи, наверное, потому что муравьи сюда еще не добрались и не испещрили кладку. Сашка представил, как много лет назад согбенные монахи в черных балахонах бродили по этим коридорам, освещая себе проход керосиновыми лампами, газовыми фонарями или просто свечами. Зачем им нужны были подземные лабиринты? Для пущей безопасности при пожарах, наводнениях или в случае войн, которых в прежние лета было в изобилии. А может дальновидные зодчие выдумали тайный лаз на случай интриг, дворцовых переворотов, общественных смут, чтоб был шанс спастись от неприятеля в тоннелях. В любом случай, дед прав, и раньше все важные постройки окапывались ходами. Сашка поморщился – в прежние времена люди жили интересней. Этот коридор был длиннее предыдущего, луч фонаря блуждал по блестящим от влаги стенам, время от времени падал на плотный земляной пол, а вперед, не встречая препятствий, лился долго, свободно, и таял в тяжелой темноте. Ход был почти прямой, лишь однажды встретилась новая развилка – вперед или вправо – Сашка выбрал вперед. По тем же разумениям, где прибита пыль и рваная паутина. Как будто бы шли недолго, но шея уже устала пригибаться, а ноги горели от полуприседа. Вдруг, луч наткнулся на нечто впереди. Дверь. Тоже низкая, тоже толстая, с прогнившим косяком, но щеколда отодвинута. Сашка осторожно потянул за ручку – отворилась без лишних усилий. По ту сторону ход прятали за увесистым, кособоким ларом. Сашка так упорно навалился сдвинуть его, что сорвал крышку с рыхлых петель и та глухо съехала на пол. Раздался крысиный писк. Здесь подвал совсем не то, что просторное хранилище в церкви – тут низко, тесно, влажно, пахло грызунами и гнилью, а под ногами сырая земля впитывала каждый шаг. Сашка осмотрелся.

– Где мы? – прошептал за спиной диакон.

– Не знаю, не узнаю это место.

Кирилл подошел так близко, почти приник сзади, Сашка даже чувствовать его дыхание на своем плече.

– Быть может, мы ушли за пределы монастыря и теперь где-нибудь в городе? – предположил диакон, – Будет неудобно вдруг возникнуть, в ошметках паутины, с фонарем и гвоздодером среди чьей-либо кухни.

Сашка двинулся к приземистой лестнице. Поднялись, она вывела в длинный коридор с рядами обветшалых серых дверей по обе стороны. Лишь одна, ближе к парадному входу, была крепкой и свежеокрашенной.

– Мы что же, мы в… – залепетал диакон

– Не может быть…

– …кельях?

Они прошли по коридору и, отворив входную дверь, очутились на улице, у боковых ворот, где следуя своей натуре, им приветственно скрипнул каштан. Сашка остановился. Весь в пыли, в грязи с влажных стен он выглядел глупо, но и диакон был не лучше.

– Кирилл, послушай – заговорил Сашка. Вот сейчас он пожалел, что кричал на дьякона и даже обругал того клушей, – Послушай, не говори пока отцу об этом, ну… Не рассказывай ему, куда привел лаз. Тут еще надо разобраться, я сам все скажу, потом, без поспешных выводов. По рукам?

Кирилл снова потупился, как недавно на развилке, и пусть женственно, жеманно, как кокетка, а все же кивнул.

11

Ровно в полночь Сашка перемахнул через забор Волдановичей и бесшумно спрыгнул на землю. Он огляделся, быстрой тенью проскользнул к дому – нет, Сашка не боялся, что его заметят, но смущали доберманы.

– Регина! – он запустил камешек в окно на втором этаже. Разумеет, она спит и не слышит. Сашка бросил несколько камушков сразу, тогда за стеклом показался тусклый свет. Наконец Регина выглянула на балкон:

– Что такое? – растрепанная, сонная она куталась в одеяло. – Сколько время?

– Три минуты первого!

Сашка ухватился за водосток и подтянулся вверх. Карабкаться по резному фасаду было удобно, к тому же упругие лозы красного винограда вились под рукой. Вскоре он забрался на маленький балкончик к Регине.

– Здравствуй, – Регина не ответила, она все еще не понимала, что он делает здесь, лишь озадаченно смотрела. Сашка привлек ее к себе, – Знаешь, что обозначает твое имя – Регина? С латыни оно значит "царица".– Сашка вытащил что-то из сумки и поставил ей на ладошку.

– Кактус?

– Не просто, – он улыбнулся и, несмотря на темноту, заметил, как Регина улыбнулась в ответ, – это селеницереус. Цветок – царица ночи.

– Саш…

– Я хотел поздравить тебя первым.

Регина прижалась к нему вплотную, от нее пахло теплым, мирным сном. Одеяло соскользнуло с плеч, но Сашка поймал его и скутал Регину понадежней.

– Вижу влияние моего деда, – прошептала она, рассматривая кактус.

– Он цветет лишь раз в году и обязательно ночью.

– Сегодня!?

– Жаль, но нет. Послушай, – внутри будто все сжалось в пучок, да и горло пересохло, но Сашка спросил, – ты ведь знаешь, что я люблю тебя?

Пару мгновений она медлила с ответом:

– Знаю.

– До звезд в глазах, до одури…

– Я знаю, Саша, – она сделала крохотный шаг назад.

Нет, просто на улице зябко и она сжалась от холода, и ночь, и заявился он неожиданно, но совсем незначимо, чуть-чуть, Сашке показалось, что Регина пытается ускользнуть.

– Ну ступай, а то замерзнешь, – Сашка выпустил ее из объятий, но Регина не двинулась с места, – Иди, не стоит меня провожать. Не хочу, чтоб ты видела, как меня разорвут твои доберманы,– натужной шуткой он попытался развеять неловкость.

– Не забудь, ждем тебя вечером.

– Как я могу забыть.

Регина отступила и уже у самой двери шепнула:

– Спасибо, – она ласково улыбнулась одними глазами и всякие подозрения тут же растаяли, как весенний ночной туман.

***

В коридоре послышались шаги и шорох рясы, Лика даже успела удивиться визиту отца прежде, чем дверь отворилась и в келью вошел Иоанн, следом семенил диакон.

– Есть разговор, Анжелика.

Лика отложила учебник, чтобы выслушать отца. Иоанн смотрел хмуро, меж бровей появилась чуть заметная морщинка, что говорило о дурном расположении духа. Он глубоко вздохнул, подыскивая слова и начал:

– Мы установили, что вор проникает в хранилище через подземный ход – вот почему замки и двери не спасали нас. В подвал попадают не снаружи, а изнутри. И, что еще больше озадачило меня, этот ход ведет сюда, Анжелика.

– Сюда?– она подошла поближе к отцу, словно плохо расслышала его, – Я не знаю тут никакого подземелья. Честно говоря, я опасаюсь спускаться в здешний подвал, там страшно. Боюсь, он может обрушиться в любой момент и там… О, пару раз я слышала странные звуки оттуда, подумала, что крысы.

Иоанн покачал головой:

– Так не пойдет, я пришел не за этим. Ситуация не простая и кто лазает в подземелье, нам еще предстоит выяснить. Поэтому, теперь мы должны быть кристально честны друг с другом, я хочу, чтоб ты рассказала мне все без утайки.

– Что ты хочешь знать?

– У тебя, Анжелика, появляются новые вещи, дорогие украшения… Ты ведешь себя скрытно и мало бываешь дома, огрызаешься на любые попытки поговорить. Мне не нравятся такие повадки. Всякие добрые отношения строятся на доверии, так что либо открытость, либо наш с тобою и без того шаткий мир потерпит серьезный удар.

Лика отступила назад. Она сложила руки на груди и смотрела с настороженностью. Она знала – если уж отец пришел к ней сам, то дело плохо – видно он сильно обеспокоен пропажей икон, гораздо сильнее, чем показывает. Но не могла же она сказать, что тайно встречается с Юрием, который делает ей красивые подарки, а под утро вылезает из кельи через окно.

– Я не могу сказать откуда это все, папа, но, поверь, я не брала твоих икон.

– Иконы не мои, Анжелика! – вспыхнул Иоанн, – Они принадлежат монастырю, прихожанам, мне и тебе в равной доле…

– Папа, не заводись, – нетерпеливо оборвала отца Лика, – Если уж доверие так важно, то сделай первый шаг – прими мое слово без доказательств, как чистую правду.

– Скрывать можно только что-то постыдное.

– Нет, не только!

– Такое запирательство, Анжелика, дает богатую пищу для домыслов, – Иоанн уже выходил из себя, но старался не показывать гнева, – Когда не хватает ясности, весьма охотно вступает воображение и дорисовывает картину в пестрых тонах. Бойся давать мне подобную пищу для ума, итог может оказаться непредсказуем.

– Папа, я не хочу рассказывать, потому что тебе не понравится правда, а не от того, что делаю что-то предосудительное!

Иоанн свел на переносице тяжелые брови:

– Не понравится правда? Теперь-то я точно хочу знать все подчистую!

– Я не знаю о тебе всего подчистую и ничего, живем.

Анжелика изводила его бессовестно и беспощадно на протяжении всей своей жизни. Еще совсем ребенком, когда они с Женей только появились под крышей монастыря, Лика всячески ухитрялась покачнуть размеренный уклад быта в семье. С приходом Лики в доме появились истерики. Прежде Иоанн и не знал, что такое головная боль от беспрерывного, детского вопля. У девочки была врожденная склонность к закатыванию сцен. Эта черта нехорошим блеском искрилась во взгляде, в наклоне головы, положении рук и, едва уловимо, в дыхании. В то время, как Женя росла тихой и вдумчивой девочкой, Анжелика гнула стержень отцовского терпения, внимательно наблюдая, как далеко можно зайти. Все эти годы Иоанн уповал на мудрость и выдержку, но теперь, средь низкой кельи под прищуренным взглядом Анжелики, усомнился – а стоило ли? Все это терпеть. Иоанн был близок к нервному срыву.

– Цацки делают из тебя рабыню, Анжелика.

Лика только пожала плечами:

– Я все равно не обязана все тебе рассказывать.

– Так это твое последнее слово?

Лике не понравился тон, спокойный, но грозный, в голосе отца слышалась твердость принятого решения. Словно он заведомо знал, что не будет хорошего разговора, значит, уже уверен в своих выводах, какими бы они ни были. То есть слушать ее даже не собирался, хотел лишь подогнать происходящее под свои догадки. И получил, что хотел. Лика вспыхнула:

– Обычно ты приглашаешь к себе во флигель, для важных разговоров, зачем же сейчас пришел сам? Да еще со святошей, – она кивнула на Кирилла, который мялся за спиной у батюшки. Тут взгляд Иоанна пал на краешек массивной деревянной рамы, что выглядывал из-за угла кровати.

– Что это?– он легким жестом указал в ту сторону.

– Неопалимая купина. Я должна поменять на ней раму, или ты уже забыл!

– И ты оставила ее под кроватью? Там, где по твоим же словам, бегают крысы!

– То есть, тебя не заботит, что крыса может съесть меня, лишь бы не тронула икону!?

– Ты передергиваешь мои слова.

– Позвольте, батюшка, – всунулся диакон, – Я хорошо помню, что вы велели поменять багет на этой прелестной святыне именно мне.

– И я помню, что просил об этом Кирилла, а не тебя, Анжелика.

– О, – Лика даже отшатнулась от отца, – Так вот что ты думаешь – будто это я таскаю из хранилища! – Иоанн начал говорить, но Лика не дала ему вставить слово, – Ты, верно, хотел застать меня с поличным, может, надеялся увидеть здесь краденное?

– Я лишь хотел взглянуть на подземный ход.

Было бесполезно говорить, Лика уже разъярилась и ничего не слышала, только кричала.

– Может ты хотел затеять обыск, поэтому притащил дьячка, чтоб он сделал за тебя грязную работу? Так смотри! – Лика распахнула один из ящичков старенького, фигуристого секретера, что заменял ей письменный стол и оттуда полетели тетради.

– Анжелика!

Бюро кряхтело от напора, за секунды оттуда вывалились книги, бумага, всевозможные крема и склянки, карандаши, и множество других мелких предметов, которые только и могут поместиться в мизерных ящичках.

– Под матрасом? – Лика рьяно задрала постельное белье, оголив деревянную лежанку. В виде обнаженного дерева кровати и задранной в куль, развороченной постели было что-то интимное, нагое.

– Анжелика, уймись!

– Ах, вот еще есть!

У подножья кровати стоял ридикюль. Лика рывком распахнула его и вытянула на свет кружева – черные, белые, золотистые, мелькнуло и красное неглиже. Невесомое белье взметалось в воздух перед носом Иоанна и, замысловато извиваясь, оседало на пол дымчатым бугорком. Лика думала смутить отца выходкой, но Иоанн только сжал зубы, так, что борода угрожающе дернулась кверху. Он процедил:

– Нет ничего глупее, чем препираться с истеричной девицей, – он развернулся на каблуках и был таков. А Лика осталась стоять среди бесполезно разбросанного хлама. Впрочем, и диакон не двинулся с места.

– А ты что застыл!?

Все время, пока Иоанн был в кельи, Кирилл мялся у него за спиной и угодливо пялился батюшке в пятке. Весь его вид источал услужливость, он даже двигался бесшумно, чтоб ни малейшим скрипом не сбить внимание Иоанн. Теперь, когда они с Ликой остались одни, Кирилл выпрямился и бросил на нее вполне уверенный взгляд:

– Отец Иоанн несправедливо суров с тобой, Анжелика. Я служу здесь считанные дни, но успел заметить, как явно недоволен тобой батюшка.

Лика отшатнулась:

– Отвянь!

– Не огрызайся, – спокойным, даже повелительным тоном произнес Кирилл, – Я лишь проявляю понимание. Говорю так, потому что мне знакомо это отношение – втаптывание в грязь из лучших побуждений, – диакон выждал паузу, но Лика не собиралась отвечать. Тогда он продолжил, – Я сполна хлебнул родительской строгости и жажды безмерного контроля.

Лика вспыхнула:

– Отец не просто требует, он хочет мне добра! Ты ничего не знаешь, ни обо мне, ни о нас, так что не торопись судить, – она и сама так не думала, но не соглашаться же с Кириллом.

– Да-да, он хочет, как лучше, – отмахнулся диакон, – Но и ты не зла себе желаешь! Весь родительский пыл основан на заблуждении, будто их дети фатально пустоголовы, тупы, напрочь лишены рассудка и способности осознать собственные желания. Будто, дай волю и они, словно мотыльки, тут же полетят в огонь. Из чего выходит, что патологическая, почти чудовищная забота – доведенные до абсурда инстинкты наседки – куда умнее и лучше свободного выбора чада.

– Ну и расфуфырено ты болтаешь! Отца этим непременно сразишь, но я такого не люблю – давай короче, к чему ведешь?

– Да так, увидел в Иоанне отражение своих кошмаров, – он вытянулся перед Ликой и заложил ладони за спину, – Не знаю, как ты миришься, Анжелика: батюшка столь мудр в церкви и на проповедях, ему поверяют тайны не последние люди города, его совета жаждут, к нему прислушиваются, но дома он закостенелый сатрап, он диктатор. И слепому ясно на ком он отыгрывается больше всего.

В Лике что-то шевельнулось. Она прислушалась к болтовне Кирилла, но старалась не подавать виду, будто он задел за живое. Нарочито небрежно она произнесла:

– Хочешь сказать, знаешь, как мне поступить?

В ее словах диакон услышал явное недоверие, он чуть отступил:

– Прими сказанное, как знак сочувствия – понятия не имею, что делать в таких случаях. Я-то вообще покинул отчий дом, чтоб следовать своему пути.

Лика не сдержала улыбки:

– Постой, ты сбежал из дома и подался в семинарию?

Кирилл улыбнулся в ответ:

– Пути господни, – развел он руками. Но произнес это гадко, будто нелитературно ругнулся. Лика снова стала ускользать, Кирилл заметил это и поторопился вернуть разговор в мирное русло. – Твой брат обнаружил ход и просил меня держать язык за зубами, но, видишь ли, я не могу утаивать правду от батюшки, – Он стал прохаживаться по кельи, важно размазывая свою речь, будто целый день был намерен болтать и восхищаться звуком своего голоса. Лика все еще удивлялась тому, как резко Кирилл перестал корчить из себя покорного слугу и начал держаться раскованно. Он поднял подбородок, смотрел прямо и бесстыдно, а голос зазвучал твердо, с нотками власти. Эта разительная, наглая перемена настораживала, Лика невзначай прислушалась к болтовне. – Пришлось рассказать Иоанну, что вор приходит из келий, тем самым бросить тень на тебя. Нет, я не собирался гадить тебе, пойми, Анжелика – воровство-тоннели-кельи – вывод напрашивался сам собой. Но батюшка не думает на тебя, хотя я знал, что вы все равно повздорите.

Личина треклятого прохиндея вылезла из-под маски раболепства и, наконец, то отвратительное ощущение, что вызывал у Лика диакон с первой минуты знакомства слилось с его истинными повадками в единый отталкивающий образ. Тем не менее, суть его слов пока ускользала от понимания:

– И зачем тебе это понадобилось?

На лице диакона появилась улыбка:

– Видишь ли, на чувствах играть легко. Гнев – дополнительная ниточка в умелых руках.

– И все же?

Кирилл важно заложил руки за спину. Казалось, он мнил себя хозяином положения и упивался чувством власти.

– В епархии многие недовольны Иоанном и тем, во что он превратил монастырь. Балаган, да и только!

– Тебе-то откуда знать? Ты здесь без году неделя.

– Держу нос по ветру. К тому же, в любом деле необходима четкая цель. Я свою уже наметил. Диакон – только начало.

Лику явно насмешило, то, как кичился этот тощий диакон, кем себя воображал. Она открыто хохотнула:

– Что это ты имеешь ввиду?

Кирилл был рад выболтать все:

– Многие уверены, что церковь должна быть чертогом тишины и умиротворения. Кто я, чтоб не соглашаться с сильными мира сего. А здесь проходной двор для анонимных алкоголиков, неуверенных в себе наркоманов, бродяг и говорливых старушенцей с саженцами подмышкой. Батюшка, право же, премилый человек и против него лично я ничего не имею, но он не осознает какую ценность представляет вся старина этого места, а особенно хранилище! Он растрачивает богатство зазря! Сама посуди, вековые иконы в тяжеловесных позолоченных рамах висят прямо в храмовом зале, у всех на виду, неприкрыто, небезопасно, где их легко присмотреть мошенникам или даже вандалам. А церковный подвал со всеми древностями? Это место нуждается в добросовестной заботе, которую Иоанн не торопится предоставить. Все эти ваши общежития и волонтеры оказываются для него важнее православных приданий. Он не понимает ценности, что заключена в старине и даже примерно не представляет какова стоимость этих сокровищ. Уму непостижимо, иметь такой клад и валять его в пыли долгие годы! Я уж не говорю о повседневных возможностях, что он упускает прямо из-под своего носа. Батюшка Иоанн не способен руководить монастырем, он лишь погубит церковь попустительством и мягкотелым потворством.

– Да он же возродил этот монастырь, тупица! До отца по храму ветер гулял, постройки были в плачевном состоянии, если б не родители, монастырь бы превратился в руины.

– Храм терпимости, вот что это. Когда я стану протоиереем…

– Что? Что ты там себе напридумывал, служка?

Диакон мерзотно улыбнулся:

– Я упоминал, что кое-кто недоволенслужбой отца Иоанна, а я, напротив, умею понравиться людям.

– Окстись, диакон, от тебя тошнит! Ты замышляешь что-то у отца за спиной, еще и наглости хватает говорить мне об этом. Знатный ты нахал, ваше боголюбие!

Кирилл простодушно развел руками:

– Бог не выдаст, свинья не съест.

Лика двинулась к выходу.

– Куда это ты, я не закончил?

– Расскажу о тебе отцу, он должен знать какую змею пригрел на шее!

Диакон схватил ее за запястье:

– Стоять, – вопреки ожиданиям, Кирилл не выглядел взволнованно, напротив, по лицу расползлась самодовольная ухмылка, – Ты хочешь сказать батюшке Иоанну, что я замышляю за его спиной? Браво, Лика, из твоих уст он воспримет этот бред на ура!

Лика вырвала руку, но осталась стоять. Как ни печально, диакон прав, отец не станет ее слушать.

– Я вот к чему веду – зачем тебе терпеть нападки Иоанна и страдать от его суровости, если…

– Для тебя он отец Иоанн!

– … если под рукой у нас столько возможностей к свободе и богатству. Ни к чему и дальше оставаться жертвой, хватит терпеть его нападки, освободись, вырвись! Пораскинь мозгами, стоит тебе принять верную сторону и уже через пару лет гнет узурпатора спадет с твоих чудесных плеч, а впереди будут лишь безграничные возможности и все, что душа пожелает. Иоанн не знает, что ему делать с богатством и властью, зато знаю я.

– Я, кажется, неправильно поняла, ты предлагаешь мне плести интриги против собственного отца? Вместе с тобой строить ему подлянку?

Диакон округлили глаза:

– Если тебе угодно облачить щедрые возможности в столь приземленные слова, то да, предлагаю.

– Слушай, Кирилл, я с первого взгляда поняла, что ты изверг и гадина, такова уж твоя натура, но как ты можешь говорить это мне!?

Кирилл сделал шаг Лике навстречу и оказался почти вплотную к ней:

– После законного рукоположения я останусь в черном монашестве, то есть жениться будет нельзя. Поэтому хорошо бы успеть до таинства, понимаешь? Брак с дочерью духовного наставника выгодно подчеркнет мои истинно христианские качества в нужных кругах.

Лика оробела на мгновение, но тут же взяла себя в руки, чтобы не доставлять диакону удовольствия своим смущением. Кирилл как-то совсем по-товарищески взглянул на неё и пожал плечами:

– Я сам не хочу, но для положения это было бы неплохо.

– Тебе вовсе не обязательно лезть в черное монашество, – зачем-то сказала Лика.

– Не обязательно, – устало согласился диакон, – Но, как я уже говорил, это более выгодная позиция для будущего. Черные монахи внушают доверие, а доверие – ценный рычаг.

– Ты поганец!

Кирилл совершенно по-доброму хохотнул:

– Да и в тебе что-то есть – бунтарская жилка, искра. Меня это вполне устраивает.

Какой же гадкий этот диакон! Как может человеческое существо быть столь отталкивающим и противным, Лику передернуло.

– Устраивает? – не хватало слов, чтоб всю гамму чувств, что она испытывала к нему в данный миг, – Ты знаешь, я все таки расскажу отцу. Чем черт не шутит, вдруг удастся заронить хоть семя сомнения на счет тебя.

Лика уверенно направилась двери, а диакон тихо проговорил:

– Как джентльмен, я не хотел выносить на обсуждение следующее, однако мне тоже есть, что рассказать батюшке про тебя. – Лика не слушала, была уже в коридоре, но Кирилл продолжал, – Например, что тебе стоит поплотнее задергивать занавески на ночь.

Лика остолбенела:

– Что?

Дьякон покивал головой:

– Я могу пересказать ему прошлую ночь от начала до конца.

– Да ты сволочь.

Кирилл сморщился:

– Но-но, какие грязные слова в святых стенах.

Лика сделала короткий шаг к Кириллу, на ее лице читалось отвращение и злость:

– Теперь я понимаю, что ошибалась на счет тебя, Кирилл, думала, ты просто наглый приживала. Но нет, ты дрянь до мозга костей, молчаливая, въедливая зараза. Ты так пускаешь слюни на церковное золото, что держу пари, сам таскаешь иконы из подвала! А ведь точно, – у Лики был такой вид, словно она только что решила загадку, – Ты подмаслился к отцу, поешь ему осанну, тихаришься, а сам потаскиваешь из хранилища. Ведь сам же признался только сейчас, главное – доверие, а ты к отцу под кожу готов влезть, чтоб выслужиться! Все корчишь сиротку, слюнявого служку, а на деле второсортный хапун с сальной рожей.

Лика говорила дерзко, но в голосе сквозила растерянность, уязвимость, Кирилл остался доволен. С наглой физиономией диакон вышел из кельи, всем своим видом показывая, что разговор окончен. В узком коридоре он притворился, будто проход слишком тесен и, обходя Лику, на несколько долгих мгновений прижался к ней.

– От всей души хочу признаться – мне жаль, что самая преданная дочь батюшки Иоанна при этом самая нелюбимая. И, кстати, когда пропали часы меня здесь даже не было, – он наклонился ближе и влажным блестящим ртом медленно добавил, – Анже-лика.

Она проследила, как Кирилл вышел за дверь и легкой поступью направился к церкви. Всего за несколько шагов он сбросил с себя спесь, прижух и ловко перевоплотился в услужливого дьячка с опущенным взглядом.

– Кстати, – бросил он, обернувшись на ходу, – мое предложение будет в силе не долго.

В конце аллеи отворилась дверь деревянного флигеля, оттуда вышел Иоанн. Диакон как раз успел съежиться, скукожиться, стать жалким, а когда батюшка заговорил с ним, то весь затрепетал изображая робость.

12

Вообще-то, Сашка догадывался от чего Регина злится. И, как ни взгляни, у неё есть на то основания. Столько слов, столько чувств, а выходит пшик. Сашка тянул. Потому что думал еще рано, он не готов… Они не готовы! Тянул, потому что искал слова, набирался мужества. Все ждал, когда же перестанут мелко дрожать руки при одной мысли об этом.

Тянул, потому что не мог выбрать кольцо. Теперь же оно в кармане – красное золото и рубин искусной огранки; тихо, благородно, дорого. Камень призван ненавязчиво перекликаться с шелком темно-медовых прядей, с искорками карих глаз. Хватит медлить, пора, долой сомненья. Решение вызрело. Оно набухло и готово сорваться с губ. Ещё полагается поститься и говеть, но сейчас для этого нет времени, довольно и молитвы. Парадно-выходной пиджак стянул худые плечи. Туфли новые, блестящие, еще скрипят при каждом шаге. И скромный галстук, серебристо-серый, по словам Лики, чудесно здесь смотрится.

У Регины день рождения, придут лишь родные, так что быть приглашенным большая честь. К тому же это не только ее вечер, теперь – их с Региной общий. Сашка нащупал в кармане блокнот и бархатную коробочку. Вынул из вазы два букета, тот, что пышнее и больше Амалии, хризантемы – Регине. И вышел за дверь.

Неважно какая слякоть и грязь на улице, в саду Волдановичей всегда прибрано, чисто и свежо. Два поджарых добермана лежали на крыльце, апатично рассматривая гостей, но стоило хозяину окликнуть их, как Прыткий и Любляна вскакивали и гибким жгутами неслись на зов, готовые вывернуться наизнанку в своей собачьей преданности. Дом, светлый и просторный, пах розами, всюду стояли букеты в роскошных вазах, приборы сверкали на накрытом столе, Амалия Волданович с улыбкой принимала поздравления в день рождения дочери. Сашка подарил ей букет и рассыпался в комплиментах. Он был в хорошем расположении духа, что весьма гармонировало с общим настроем. Мысль о предстоящем приятно будоражила – по внутренностям пробегала дрожь, взвинчивая, возбуждая. Нетерпение росло. Невзначай Сашка прикасался к карману, чтоб нащупать твердую коробочку – он словно хранил секрет, выдающуюся, фееричную тайну. Порой приходилось напустить на лицо чуть суровости, чтоб скрыть безотчетную улыбку. Сашка нашел Регину на кухне, вместе с сестрами и пожилой дамой в шелках она готовила блюда к подаче. Он тут же предложил помощь, однако старушка резко выставила его прочь, пробрюзжав, что мужчины на кухне только портят.

– Бабушка Инесса, тетка отца. По его линии сплошь ворчуны,– виновато пробормотала Регина, выскользнув с кухни. Она выглядела очаровательно в скромном платье цвета пудры и зачесанными на бок волосами.

–Твои любимые хризантемы, – Сашка протянул ей букет. Регина взяла его и сдержанно улыбнулась.

– Ты помнишь, что я люблю желтые.

Сашка наклонился ближе к ее уху:

– Ты больше не дуешься на меня за Леопольда?

– Ох, Саша, это я рада, что ты не злишься. Понимаю, что была не права, и тогда понимала, но так сильно злилась на деда, что сорвалась и на тебе, – по голосу Регины стало ясно, что она и впрямь сожалеет.

– Регина, тебе стоит знать – Леопольд упивается видом чужого бешенства. Все его капризы и выходки направлены лишь на то, чтоб растравить чьи-то нервы. Та волна возмущения и праведной ярости, что летит на него, то мгновение, когда собеседник раскален добела, все это приносит старику немыслимо наслаждение. Заодно, он чувствует свою власть. Когда Леопольд запросто доводит человека до визгливой истерики, то невольно начинает видеть в нем ведомого, безвольного остолопа. Стало быть, уже не воспринимает серьёзно. Я видел, каким самодовольным делается его лицо – преображается в миг, он даже веки чуть прикрывает от удовольствия.

– Я знаю, что он делает это специально, и все равно не могу терпеть его издевки! А бедный отец? Старик совсем его измордовал. Папа старается не показывать, но порой заметно, как он страдает, отчаявшись найти с дедом общий язык.

– Ты пригласи его сегодня?

Регина удивилась:

– Леопольда!? Он бы все равно не пришел.

– Дело не в этом… Он боится, что вы общаетесь с ним не от чистого сердца, а только по неизбежность. И от этой тяготы чувствует себя обузой.

– Конечно по неизбежности! А он чего ожидал после стольких лет издевок? Сколько себя помню, всю мою жизнь, дед выкидывает какие-нибудь гадости.

Сашка почуял, что беседа уходит не в ту степь и поспешил сменить тему.

– Боюсь, к старости, ты, любовь моя, тоже станешь несносной, брюзгливой старушенкой. Наследственность очень упряма, особенно в дурных проявлениях.

– Чего тебе бояться? Ты же чудесно ладишь с грымзами и ворчунами.

– Быть может, у тебя будет такая же вставая челюсть.

– О, вот это грубо!

Наконец все собрались за столом в просторном зале. Сашку усадили рядом с полной и красивой Полиной, она нарядилась в белые, невесомые кружева, кудри спрятала под старомодный чепчик, охотно принимала участие в беседах и окидывала гостей горделивым взглядом. Регина сидела по другую сторону рядом с родителями и сестрами, Сашка весело переглядывался с ней иной раз. Собрались только родственники, разговоры ходили легкие, все по очереди поздравляли Регину и родителей, высказали ей теплые пожелания, Сашка тоже сделал это, и вот, ближе к концу вечера снова взял слово.

– Сегодня был замечательный, теплый вечер, – начал он, подняв бокал, – Я искренне рад и благодарен, что вы, Амалия Георгиевна, пригласили меня, дав почувствовать себя частью вашей семьи. Поверьте, это много для меня значит. И потому, скромно и совершенно по-семейному, без длинных вступлений… – Сашка старался сохранить голос ровным, – Марк Всеволодович, Амалия Георгиевна, я прошу у вас руки Регины!

Марк Волданович расплылся в улыбке херувима, восторг и умиление заиграли на круглом лице, оно заблестело, разрумянилось. Марк сложил пухлые ручки перед собой и елейно произнес:

– Думаю, тут дело за Региной.

Все повернулись к ней. Сашка выждал мгновение:

– Регина, окажи мне честь быть моей женой.

Регина побледнела. Она смотрела на него в упор, Сашка в подробностях видел ее бескровное лицо – на нем мелькнула тень ужаса, безысходности – немного не то, чего он ожидал. Все затихло в ожидании; никто не дышал, не шелохнулся. Воздух стал вязким, тяжелым, Сашка с трудом вздохнул и уже не смог выдохнуть. Лишь сердце барабанило, как сумасшедшее. Регина молчала… Еще миг и она согласится, Сашка знал, был в этом уверен. Тогда он, путаясь в словах и строчках, прочтет ей стихи из блокнота. Тогда он сможет выдохнуть. Короткое слово, Регина! Уже сейчас, вот-вот… Если уж он подавился воздухом, то она должно быть вовсе лишилась дара речи. Надо дать ей немного времени справится с чувствами. Она ведь может и расплакаться, в конце концов, у женщин с этим просто. В жгучей тишине, взгляды гостей, один за другим, стали отрываться от Регины и впивались в Сашку.

Молчание затягивалось. Все таращились на него и в целом доме ни звука. Сашка выдохнул. Внезапно он почувствовал себя громоздким, неуклюжим; галстук болтался, как сопли у дурачка, Сашка пригладил его неловким жестом.

– Мы можем поговорить? – наконец пробормотала Регина.

Внутри все посыпалось.

– Конечно, – ответил Сашка, чуть грубее, чем хотелось, – Есть что обсудить.

Они удалились в комнату и Регина гневно захлопнула дверь:

– Это было чудовищно!

–Твое молчание? Именно! – Сашка хмурился, но старался не выказывать злости. Регина же была вне себя. Кудри, зачесанные на левое плечо, разметались и разъяренно вздрагивали от резких движений.

–Твоя выходка недопустима! – понизив голос, чтоб не услышали гости, прошипела она, – Что ты вообще себе позволяешь!?

– Выходка…– Сашка казался начисто сбитым с толку, – Мы обсуждали это немыслимую уйму раз!

– То были пространные, далекие мечты, то была выдумка! Пустой треп от безделья – дед мечтает, что опят сможет ходить, мама мечтает, что тетка Полина исцелится, мы мечтали о будущем… Бестелесные, одноразовые затеи, котором не суждено сбыться, они нужны, чтоб не сойти с ума от настоящего, а, в нашем случае, просто скрасить минуту.

– Даже не знаю, как сказать – я держал это за чистую монету.

Регина опешила, отступила и на мгновение замерла:

–Да ты что, – прошептала она, – мы же не всерьез.

Сашка вспыхнул и уже перестал сдерживаться:

–Так это лишь повод для шутки?– выкрикнул он.

– Прошу, тише! Прости, – Регина попыталась коснуться его ладони, он отдернул руку, – Прости, я должно была раньше сказать, но я… Ты такой добрый, славный… Было хорошо…

– Я не славный, Регина, ничуть! Поэтому давай откровенно.

Регина его не слушала.

– … было все чудесно. Просто я переросла наши отношения, – она прижала ладони к груди, – Я чувствую, что пора двигаться дальше, развиваться, идти вперед, мне нужны новые цели. Ты понимаешь меня, Саша? Я так хотела, чтоб ты догадался, нащупал эту отстраненность, что появилась между нами и не пришлось бы делать тебе больно. Я пыталась сказать все без слов. Но ты был слеп, вот и вини себя. А мне нужно большее. – Регина снова протянула к нему руку, – Я так надеюсь, что ты поймешь меня, Саша!

Он отпрянул:

–Что за издевка! Что значит большее!? Я только что предложил тебе себя и всю мою жизнь, что же тебе еще нужно?

– Ты только усугубляешь, Саша, перестань.

– Не перестану! По меньшей мере я имею право на внятное объяснение.

– Не думаю, что ты поймешь, – скорбно произнесла Регина. Она поджала губы в сочувствии – пантомима официального сожаления, жест врачей или пожарных, лиц, уполномоченные сообщить дурную весть.

– Я хотел прочесть тебе стихи, – брякнул Сашка и тут же пожалел о сказанном. Как он произнес это – жалобно, почти прося пощады. Под ложечкой тут же заныло, он вскинул на Регину грозный взгляд, но мгновение было упущено, она тоже расслышала интонацию. И отчеканила сухо, безжалостно:

– Не задвигай о любви, Саша, нам обоим сейчас не сладко.

– А я-то думал ты напротив, теряешь терпение, хочешь подтолкнуть меня к этому шагу. Отстраняешься, потому что я медлю, думал, ты ждешь предложения! – голова вдруг страшно загудела, Сашка сцепил ладони на затылке. Регину взвинтил этот жест:

–В конце концов, ты должен был сначала поговорить со мной! Нельзя же вываливать это так, исподтишка на глазах у всей родни. Что они подумают теперь обо мне?– она сложила руки на груди, и выдохнула, едва сдерживая слезы. Словно пережила немыслимое унижение и до сих пор не оправилась от него. Куда-то в бок, не глядя на Сашку, она забормотала, – Нужно было раньше догадаться, что ты способен выкинуть номер. Прослеживалось в тебе какая-то склонность к драме. Ты был эгоцентриком всегда, постоянно зависим от чувств, сиюминутных ощущений, конечно это путь в пропасть.

Как странно было слышать такое от Регины, Сашка опешил от ее слов и немного даже растерялся.

– Будто говорю с другим человеком.

– Знаешь что! – продолжала Регина, она нападала, а Сашка никак не мог взять в толк, чем так разозлил ее, хотя, по всему разумению негодовать здесь должен именно он, – Я не в ответе за твои фантазии, ты напридумывал себе не весть что, я подыгрывала – было забавно, не более. А если решил выкинуть необдуманный поступок, то хоть предупредил бы! Мы бы поговорили и ты не загнал бы нас в это глупое положение. Сам ведь напортачил, а теперь выкобениваешься, совершенно не по делу!

Сашка обнаружил, что разговор его все больше удивляет, нежели злит. Да и Регина была совсем не той, что недавно встречала с ним рассвет на колокольни. Его вполне искренне интересовало:

– Когда ты стала такой гадиной, Регина?

– Вот значит как! Стоит сказать то, что ты не желаешь слышать и тут же переход на личности! Тогда и я не стану умалчивать – усвой, что я женщина, и мне недостаточно твоих скопческих интересов.

По лицу Регины, по всей ее позе – острой, с выпадом – Сашка прочел, что она только что бросила бомбу, но не мог понять в чем соль. Он глядел хмуро и с вызовом, но молчал, Регина нервно поежилась от этого взгляда.

– Не надо было бросаться на амбразуру, Саша, – уже примирительно проговорила она , – Не стоило вываливать свои желания перед моей родней в столь голом виде, посмотри, к чему это привело – мы посмешище, шуты гороховые. Сестры не забудут сегодняшний вечер.

–Уж прости, что мои чувства поставили тебя в столь неловкое положение!

Сашка вылетел из комнаты, притворив дверь, и мгновенно напустил на себя безразличный вид. Чувство стыда казалось столь тяжелым, что невозможно сделать и шаг. Внутри все кипело, клокотало. Внутренности разворочены, будто их погрызли доберманы . Гости старались не смотреть в его сторону. С величайшим усилием он подошел к Амалии и Марку, чтоб откланяться и был очень благодарен им за непринужденный вид. Лишь напоследок, вдогонку к длинному хвосту позора, скрипучим голосом бабки Инессы прицепилось:

– Нахаленок!

Мир рухнул. Рассыпался, стал пылью, изничтожил себя, стерся в порошок. Сашка долго бродил по улицам, и даже после темноты никак не мог заставить себя пойти домой. Казалось невозможным втащить всю эту громоздкую, без конца и края, боль в помещение, огородиться дверью. Он думал, что не влезет в дом, так переполняли чувства, не выдержит давление стен, свихнется от их натиска; казалось, теснота лишь распалит терзания и вдавит горячее жало мучений глубже в сердце. Нет, домой нельзя – там отец со своей моралью, там Лика, там может быть Люба, не дай бог! Уж она-то заметит все по лицу и начнёт разговор – такого никак нельзя допустить. Никаких бесед, ни слова об этом! Лучше не ворошить.

Было плохо. Сашку чуть подташнивало, он ощущал себя несчастным, обманутым, оболганым, бестолковым – мясистый клок истерзанных чувств. Регина ему отказала. Немыслимо, не может быть! Да лучше б Земля сошла с орбиты. Сашка все думал, где же ошибся. Он перебирал в памяти их отношения: подверг сомнению каждое слово, каждый поступок, рассмотрел под микроскопом спорные ситуации, припомнил все до капельки, до черточки, придираться к себе как мог, но тщетно. Ни намека на ясность! Все произошло без видимых причин. Перед внутренним взором еще стояло недовольное лицо Регины, вспомнился полный укора и порицания взгляд, которым она сверлила Сашку, ее слова до сих пор звучали в голове. Боль стала отступать перед слепящей яростью, он сильно сжал зубы, чтоб не ругаться от гнева. Без видимых причин! Сашка ускорил шаг и скоро был уже у боковых ворот монастыря. На ходу сорвал галстук, в прихожей скинул отвратительно блестящие туфли и ворвался к себе в комнату. В нагрудном кармане жалось к телу и, как раскаленный уголь, жгло кольцо. Сашка выдрал его из коробочки – оно задрожало в возбужденных пальцах, рубин вульгарно брезжил красным – и бросил в ящик стола. В этот же миг он решил, что стоило бы и вовсе отделаться от кольца, вышвырнуть его подальше, пусть пропадёт в мягкой топи запоздалой весны, но сама мысль снова прикоснуться к нему была нестерпимой. Сашка захлопнул ящик и в два шага выскочил за дверь. Первым делом он ворвался в зал и прошерстил книжные полки, нужная книга нашлась быстро – большой толковый словарь русского языка.

– Скопческий… Скопческий… – Сашка бормотал под нос, помогая глазам отыскать нужное слово, – Скопец! Добровольно кастрированный, согласно религиозным или другим воззрениям.

Обходительность нынче так называется…

Сашка захлопнул словарь. Медленно опустил его на стол. Как ни странно, злости не прибавилось – как сводило скулы, так и сводит.

– Богдан! – он бесцеремонно вломился в комнату мальчишек. Богдан подпрыгнул от неожиданности, книга свалилась с верхнего яруса кровати, – Богдан, на выход. Спилим этот суходрищ!

–Что стряслось? – Богдан натянул штаны и засеменил, не поспевая за Сашкой. Тот влетел в подсобку и стал перебирать инструменты. Он сунул Богдану в руки снасти, сам нахватал много чего и широкими шагами заторопился к каштану. – Сашка, что происходит? Ты принарядился, ты что, ходил в театр?

– Да, я был в театре!

Сашка включил свет, забрался на старый каштан, обмотал его веревкой, велел Богдану тянуть, когда скажут, завел бензопилу и пилил. Пилил… Пока не кончился бензин. Потом пилил еще.

Каштан был столь широк и огромен, что приходилось сначала отделять от него крупные ветки и лишь потом валить ствол. Сашка присел на пенёк и застыл. Так, в оцепенении, всецело поглощенный своими мыслями, он пробыл долго, Богдан боялся его тревожить и все это время ждал. Но становилось холодно, вспотевший от усилий с каштаном, Богдан быстро замерз. Ночной северный ветер заставил его подойти к Сашке. Богдан видел, тот чем-то огорчён и осторожно произнес:

– Ты что-то пригорюнился, – ответа не последовало, – Саш?

– Я прекрасно! – Сашка вскочил на ноги, – Иди спать, а мне нужно поквитаться с каштаном.

Тут он вспомнил, как там, в комнате Регины сказал ей про стихи, да не сказал, а проскулил! Пожалуй, Регина решила, что он клянчит милосердия. Новая вспышка ослепила разум. Он опять схватил пилу, жужжал ей, потом взялся за топор и вколачивал его в древесину до потери сил.

– Твой брат тронулся! – Юрий вглядывался в окошко под самым потолком кельи. Он был зол спросонья, а чёрная борода космами торчала по сторонам.

– Что он там делает? – Лика лениво поворочилась в постели, она бы и дальше спала под вопли пилы, но Юрия раздражал этот звук.

– Набросился на дерево, как сумасшедший изверг. Слушай, да у него припадок!

– Нет, – все же Лика накинула атласный халатик и подошла к окну. Прожектор белым клином освещал кусок ночи, где Сашка с самозабвенным упрямством вымещал злость на каштан. – Я пойду узнаю в чем дело.

– Нет, постой, – Юрий отошёл от окна. – Эта пила привлечёт лишнее внимание, мне лучше уйти.

И он бесшумно, через узкий коридор проскользнул в пустующую келью, ту самую, где решетка с окна была тайным образом откручена и лишь приставлялась рядом, создавая видимость надёжной защиты.

А по утру, когда все собрались в столовой, отец спросил:

– Как будто бы кто-то шумел ночью?

– Я спилил каштан, – объявил Сашка.

– Поудачней время не нашлось?

– Я выбрал лучший момент.

– Ты что ж, не станешь завтракать? – удивился отец, видя, что Сашка уже собрался.

– Кусок в горло не лезет, – и быстро ушёл.

12

Богдан пытался ускользнуть незаметно, но Марина все равно увязалась за ним, и, когда, ребята миновали старый дуб, она заметно разнервничалась. Богдан, напротив, был в легком расположении духа.

– Что у тебя в свертке?

– Неважно, – Богдан бережно переложил сверток из плотной бумаги в другую руку, подальше от глаз сестры.

Марина не унималась. Она задергала Богдана вопросами:

– Мы увидим Травницу? В это время она дома? Ты так часто подглядываешь, что наверняка знаешь весь ее распорядок.

– Марина, я не подглядываю! И сейчас ее нет дома, поэтому мы и идем туда, – Богдан медленно осмотрел лес, – Ты заметила, лес теперь совсем другой, не то, что в нашу первую вылазку к Травнице. Земля подсохла да и деревья пробуждаются, уже зеленоватые.

– Я заметила, что у тебя язык развязан.

Богдан убедился, что собаки точно нет и провел сестру в дом. Дверь, как обычно, была не заперта.

– Мне немного страшно, – призналась Марина.

– Мы на минутку.

– Нет-нет, я хочу осмотреться!

На цыпочках, словно боясь кого-то потревожить, она медленно прокралась вглубь дома. Потертый коврик заглушал шаги, пока Марина бродила по комнате. Богдан последний раз осмотрел крохотную кухню, пропитанную запахом кофе, и пустоватую, убогую горницу. Грязно-морковное кресло стояло в своем уголке, зазывая опуститься в него, но Богдан отвернулся.

– Иди сюда, – позвал он сестру, – Только посмотри на это кресло!

Он с торжеством и восторгом указал на кресло с обивкой из колечек, Марина озадаченно свела брови:

– И что в нем?

– Как что, оно замечательное!

– Богдан…– протянула она.

– Присядь, не бойся.

– Нет.

– Смелее! Ничего удобнее в жизни не встретить.

– Нет уж, уволь, -Марина поспешила убраться подальше от кресла. – Здесь так мрачно, гораздо темнее, чем на улице, – она щелкнула выключателем, но ничего не произошло. – Не работает.

– Конечно.

Богдан тем временем вертел сверток в руках. Он еще не придумал, как бы лучше оставить его Травнице. Травница… А дома ни единого цветка, все только в засушенных пучках висят под потолком чулана. Может, не очень хорошая идея была с подарком.

– Так что же у тебя там? – Богдан не ответил. – Слушай, мы залезли в чужой дом, это преступление вообще-то. И мне уже жутко, я не знаю зачем ты шел сюда, но давай уйдем. – Марина помялась, – Дома мне казалось забавным проникнуть к Травнице, побродить тут. Но сейчас, знаешь, посреди леса, в этой темной избушке…

– Кто здесь?

Марина вздрогнула и застыла – в низком дверном проеме стояла Травница. Она была бледна, кожа тонкая, словно прозрачная, бесцветные глаза, а волосы черные, вороные, как у Богдана. Травница сделала осторожный шаг вперед.

– Ты уже был здесь! Я всегда чувствую, если кто-то приходил, – она вовсе не казалась злой, лишь растерянной и даже немного испуганной, – Отвечай мне.

Богдан, наконец, обрел дар речи:

– Я принес вам подарок. Орхидею. Вы же любите цветы,– он снял бумагу, открыв великолепный сиреневый цветок на тонком стебле.

Марина боялась вдохнуть, казалось, она вот-вот потеряет сознание. Надо бы убежать, но было страшно шевельнуться, привлечь внимание. Невероятно, но Травница как будто ее не замечала. Женщина смотрела прямо на Богдана, но словно едва касалась его взглядом – тот был пустым, безжизненным, таким же бесцветным, как и сами глаза. А лицо не имело выражение. Было нечто неестественное в этой сцене – Богдан с длинным цветком в руке и Травница, застывшая в недоумении.

– Поставь на стол, – глухо велела Травница. Богдан повиновался.

– Если вы не против, я мог бы заходить иногда. Мог бы приносить вам книги из библиотеки, те, что читают руками.

– Нет, благодарю.

– Я мог бы помогать вам. Окна протереть, к примеру.

Травница теряла терпение, она тяжеловесно протянула:

– Не надо больше сюда являться.

Богдан облегченно выдохнул, не мешкая, он схватил Марину за руку и побежал к выходу. Они выскочили на улицу, пронеслись мимо собаки в лес и припустили по липкой земле к мосту. Миновав дуб, Марина остановилась отдышаться:

– Ты знал!? – выпалила она, между двумя судорожными вдохами.

– Догадался, когда последний раз был у нее.

– Она же слепая!

– Однажды она чуть не застукала меня в доме, тогда я спрятался в чулан. Но она открыла дверь чулана! Ее глаза таращились мне в лицо, прямо в упор, но Травница и бровью не повела, протянула руку в каком-то сантиметре от меня и нащупала на полке банку с ромашкой. Потянись она вперед, коснулась бы моей груди! Меня спасло лишь то, что я обмер от страха – не мог дышать, даже сердце замерло – иначе она бы почуяла. И я понял, почему в доме темно, а стекла грязные. И почему такой скрупулезный порядок – она ставит вещи строго на места, чтоб не потерять. Я понял даже, почему она странно двигается и ходит, словно гладит ногами землю. Чтоб чувствовать ее при каждом шаге!

Ребята поплелись к дому. Наконец на небе заблестело солнце, облака разошлись, поутих ветер. Он поднимал пыль, шуршал прошлогодней травой, раскачивал неказистые ветви черных деревьев, но больше не выл яростно и скорбно. Стало легко на душе, Богдан впервые за долгое время перестал хмуриться и прятать взгляд.

– То есть, у нее бесцветные глаза из-за слепоты и это никак не связано с тобой, – заключила Марина.

– Верно.

– Несчастная, – Марина жалостливо сморщилась, – Должно быть тяжело ей, без родных, одной в лесу. Как она вообще живет, раз ничего не видит? Как делает настои, чучела? Не понимаю, разве можно собирать травы, когда не можешь их рассмотреть!

– Слепые не такие уж и беспомощные, как мы привыкли представлять. К тому же вспомни-ка, она срубила голову кунице весьма проворно.

– Ну спасибо, я старалась об этом забыть. Зачем ты принес ей цветок? Если еще в прошлый раз понял, что она не твоя мама, значит сегодня пришел только ради орхидеи.

Богдан пожал плечами:

– Я чувствую, что виноват перед ней, потому что подозревал, преследовал.

– И поэтому предложил помогать ей? Скажи, ты бы правда стал носить ей книги или делать что-нибудь еще – она ведь могла согласиться.

Богдан поежился:

– Ох, Марина, если честно, я надеялся, она откажет.

– Зачем было предлагать?

Богдан сделал какой-то неопределенный жест рукой и, медленно складывая свою речь, проговорил:

– Я принес орхидею и предложил помощь скорее для себя… Чтоб заглушить совесть и подвести черту, завершить эти неприятные похождения на хорошей ноте.

– Богдан, твои рассуждения в таких закорючках!

Богдан не стал говорить Марине что горьким комом у него стоят запутанные, но весьма болезненные угрызения совести. За преждевременные пылкие выводы, за дурные слова, что он говорил о Травнице, даже за мысли. Он плохо о ней думал, стало быть, касался ее образа нехорошими мыслями, запятнал его, нагло облапил. Совсем не разобравшись в ситуации, он уже обвинял Травницу, он позволил себе вторгнуться в ее жилище и неоднократно ходил там, а все на правах обиженного ребенка. Да он даже никогда не называл ее по имени, лишь пренебрежительно – Травница, хотя еще с репортажа запомнил, как ее зовут. Попросту Богдану было стыдно. Он поддался малодушным порывам и назначил человека виновным в своих страстях, дал волю злобе, распустил желчные нюни и закопался в жалости к себе. Так что, преподнести Травнице орхидею было лишь невыгодной сделкой с собственной совестью. Еще и Андрей дурацкой выходкой выбил почву из-под ног. Богдан поймал себя на мысли, что после истории с Травницей даже немного понимает брата. Нет, ума в поступке никакого, но сам порыв, бегство от терзаний, необдуманный шаг, все это стало яснее. Богдан решил немедленно, в сей же миг скомкать всю дрянь, что так щедро разрослась в нем за последние недели, скрыть ее поглубже и запечатать прогорклое нутро навечно, чтобы потом медленно и старательно изжить эту гадость из души.

– Я рад, что Травнице мне не… Что это не она.

– Да, я знаю, – Марина покосилась на брата, – Вообще, я решила ходить с тобой не из любопытства – там в лесу, в домике среди кустов нет ничего интересного и довольно жутко. Я поняла это еще в первый раз, – Марина сконфуженно усмехнулась, – Зря ты так скрытничаешь, Богдан. Все время забьешься в угол и терзаешься там, а мог бы взять и поговорить со мной. Я бы так и поступила, пошла бы к кому-нибудь надежному и вывалила бы свои проблемы, пусть расхлебывает. Все лучше, чем одной.

Богдан сдержанно кивнул.

– Хорошо бы вообще никогда больше не возвращаться к этой теме. У нас есть родители, очень даже неплохие и, между прочим, такое рвение до прошлого некрасиво по отношению к ним. Получается, я только перечеркиваю их усердие, их доброту этим мелочным копошением в старых обидах.

– Богдан, – Марина схватила его за локоть, – Успокойся немедленно, пока ты не взвалил на себя чувство новой вины!

Он нехотя согласился, а пару мгновений спустя вдруг сказал:

– Если б я был слепым, тоже бы стал носить макинтош!

– И как же одно с другим связано? – недоверчиво нахмурилась сестра.

– Этот плащ такой плотный и уютный. И пусть весь заляпанный, залатанный на скорую руку, но накинь его и он скроет от всего мира, как надежный футляр, безотказный. Я понимаю Травницу, знаю зачем она его носит даже если нет снега и дождя – чтоб спрятаться в нем. Пускай она такая отпетая чучельница, не моргнув глазом может оттяпнуть голову зверю, справляется с хозяйством и держит целый арсенал резаков и топоров, однако живет в лесу – подальше от людей. Там она тверже стоит на ногах, чем в городе. А в макинтоше и подавно.

– Не обязательно быть слепым, чтобы носить макинтош.

Богдан закивал:

– Я об этом уже подумал. Послушай, – он пошевырялся в карманах, – у тебя есть сколько-нибудь денег?

–Увы.

– Я все истратил на орхидею. Но, знаешь, давай и маме подарим цветок? Сейчас хочется сделать ей приятно.

– Идем, как обычно, попросим у Лики или Сашки. У Лики водятся деньги последнее время.

13

– Да это бред собачий!– завопил Дима в ответ на главу из библии.

Он плохо перенес чтение, не на шутку взъершился, ходил по комнате из угла в угол, спорил и протестовал. Женя силилась унять всплеск его негодования, но выходило вяло, невнятно. Дима же говорил очень громко, срывался на крик, женины слова терялись в его горячке, также бесследно, как капли ленивого дождя теряются в бурливом ручье. Его и впрямь задело писание, но тронуло не так, как Женя подразумевала, оно будто подняло старые обиды или пнуло больную мозоль. Подопечный через чур яростно отрекался, противостоял, спор вспыхнул в одночасье и был он не на жизнь, а на смерть. Женя оказалась загнана в угол; ей бы всего лишь поговорить о боге, хоть шапочно затронуть тему, и то шаг вперед, но Дима вскипятился, вставлял палку в каждое ее слово, разнес первую главу в пух и прах. Он так разволновался, аж покраснел. По идеи, нужно было пробудить в нем духовность, вызвать прилив благонравия, душевной мягкости, любви к природе, создателю и всему человечеству, любви к себе. Вместо этого он взбудоражено отрицал все и вся, а любой довод о причастности бога к сотворению мира высмеивал, топал и губил на корню. С Димой случился приступ глухой ярости, даже ненависти, как на миг показалось Жене. Одновременно, она не находила в себе сил столь же ревностно отстаивать противоречивые убеждения о божественном начале сущего. Более того, некоторые суждения Димы, молчаливо и в тайне, она разделяла сама.

Всего-то и нужно было прочитать главу.

– Не могут быть изначально одна женщина и один мужчина! – Дима здорово вышел из себя. Он то и дело хватался за голову, движения стали резки и импульсивны. Крупное кольцо в ухе дергалось при каждом повороте головы, а то и при каждом слове. В голосе появилась сталь, – От них бы не пошло человечество, мы же не одноклеточные! Любой осел расскажет вашим попам, что природа предусмотрела двуполое размножение, внутривидовое разнообразие. Сдохли бы все их потомки, понимаешь, если б людей было только двое.

– В том то и дело! – Женя тоже кричала, но лишь для того, чтоб быть с Димой на равных, – Не двое было! А Ева, как образ, олицетворение всех женщин на земле, Адам – мужчин. А еще говорят, что надо понимать так: Адам – человек, земля – Ева. Союз людей и земли-матери создал человечество, это колыбель души, весь духовный и ментальный мир держится на неразрывной, изначальной их связи.

– Это все догадки, оправдания! Иначе, почему в вашей трижды мудреной книге не написано все напрямую?

– Все, что говориться там не нужно понимать буквально! Книга полна образов и метафор и взывает не к логике, а к душе. К тому же претерпела сотни пересказов и переводов, отсюда путаница. Но голова тебе зачем-то нужна, можешь мозги напрячь и в книге разобраться.

Женя видела, что делает хуже. Это выходило не специально, она, напротив, пыталась утихомирить подопечного, силилась сгладить все острые углы этой темы. Отнюдь, Дима кипел все больше, он почти брызгал слюной.

– Там и сам черт ногу сломит!– взревел он, выпучив глаза, – Подумать только – съела яблоко и впала в немилость. На кой нужно сажать эту яблоню, если рвать с нее нельзя? Ну если богу так нужно было это дерево, взял бы, да спрятал с глаз долой, вселенной что ли мало! – Дима только-только выдохнул, присел на край кресла, но его вдруг осенило, он заново вскочил, взвился, глаза полезли из орбит, – Понял! Подчинение! Бог создал людей свободными и беззаботными, но ему требовалось безоговорочное повиновение!

– Это было древо познания!

– То есть, остальные деревья просто фруктовые, а эта одна яблоня вдруг познания? Если сама не вникла, то хоть мне не загоняй! Все чисто по-женски. Только бы учить. Ох, вот еще, – он с новой силой набросился на Женю, – Мы только сейчас прочли, черным по белому в вашей мудрой книге – змей приполз и соблазнил Еву съесть плод. Змей! Сам Люцифер подбивал клинья, он соблазнил – ангел, божество. Лукавый! Она попала под влияние нечеловеческих чар, она поддалась силам свыше. А Адам? Ева дала, он откусил. Его не обхаживал ангел, нет, он тупой подкаблучник. А женщины захапали себе всю славу, мол это они такие непокорные, хотели сравняться с богом. Меж тем очевидно, что вина Адама в этом поступке гораздо выше, чем Евы!

Женю все глубже увлекало уныние и отчаянность положения. Она проныла:

– Дима, я кажется совсем теряю нить твоей мысли.

Тот не пошел на уступки. Он все ругался, выплевывал новые и новые доводы, вспоминал строки из писания – некоторые переиначенные до неузнаваемости – и очернял их. С удивлением Женя заметила, что в глазах подопечного, сколь бы не было там ярости, а все же проглядывает ум. Тем более неясным становилось, как нечаянная беседа о библии сорвала с его взора сонливую пелену идиота.

– Бред бешеной собаки, а не книга! Только зря деревья на бумагу истратили.– он навел оттопыренный палец на Женю, обличительно, словно она воплощала всю церковь в своем лице, – Двуличные, бессовестные. Проповедуете милосердие и любовь к ближнему, а у самих кровь на каждой странице!

Женя непонимающе нахмурила брови:

– Ты читал Библию?

– Еще в школе. Тогда я что только не читал.

Он снова как будто бы успокоился. С оскорбленным видом уселся на диван, уткнулся лицом в зажатый кулак, примолк. Женя сотню раз пожалела, что завела разговор о библии. Когда отец говорит все идет как-то гладко, а если появляются вопросы, то он знает ответ на любой из них. Отец так глубоко убежден в незыблемой правоте писания, что один только его вид во время проповеди вселяет спокойствие, уверяет в тихой надежности господа бога и наполняет душу чувством святости и чистоты. Бывали ли у него когда-нибудь такие же затруднения, как сейчас с Димой? Невозможно представить его в обществе крикливого юнца, которой истерическим путем завладел ситуацией и гнобит теперь сотворение мира, будто выдумки малолетки. Когда в церкви появляются новенькие, отец любит начинать с притч. Он обстоятельно, неторопливо рассказывает и разъясняет по одной в день, без спешки, без суеты. Подталкивает собеседника к рассуждениям, позволят прихожанину самому произнести ключевые слова, открыть истину. Ведь в то, до чего человек дошел сам и верится легче. Нужно было и Диме прочесть притчи, но кто же знал, что так опасно начинать с начала.

– Постой, послушай, – Женя торопливо листала писание, – Вот, послушай: и вышел сеятель сеять…

– А первородный грех! – закричал вдруг Дима, припомнив что-то сильно его оскорбляющее, – Что там за дребедень с первородным грехам, а, Женя? Ты ответь, это почему же я только рожден, еще и из чрева не вылез, а уже виноват? Потому что Ева съела плод? Но по твоим же словам она – не она, а земля-матушка, как с теперь быть-то, как все понимать?

Женя молчала. Ей стало ясно, что Дима выплевывает вопросы единственно для того, чтоб тут же испохабить ответы. Он чувствует слабину, ее неуверенность, вот и разгорячился, как голодный хищник при виде крови. Пышет жаром и брызгает слюной. Божье слово натурально довело его до тряски. Женя не представляла, как ей выпутаться из столь дрянного положения. Наверное, нельзя просто взять и уйти? С другой стороны, почему бы и не уйти, наедине с собой Дима остынет, а к следующей встрече Женя подготовится основательней. Уйти значит негласно признать поражение. И пусть она сдавала по всем фронтам, но присутствием-то может постоять на своем. Дима все еще кричал, вспоминал куски из евангелие, придумывал все новые доводы о бессмысленности сказанного там. Женя просто молчала, наблюдала вспышку его гнева со стороны. Какое-то время он сам с собой повопил, поспорил, наконец иссяк и отвернулся к окну.

– Кусок отошел, а ниже вспучилось, – проговорила Женя, выждав несколько времени молчания. Дима обернулся, она кивнула к потолку, где отклеился пласт свежих обоев. – Видно, сквозняк был, вот лист и не схватился.

– Принесу клей, еще чуточка разведенного осталась.

Дима и сам был рад сменить тему. Тем временем Женя взобралась на табуретку и ощупала стену.

– Ты не открывал бы форточку вечером, дай хорошенько приклеиться.

В тишине, стараясь не смотреть на Диму, она промазала клеем висячий уголок, потом тщательно и не в меру долго приглаживала его ладонью.

Вскоре Женя ушла. Медленно смеркалось, плотные тучи подгоняли ночь. Неистовый ветер апреля хлестал по спине, по голой шеи, Женя немного постояла средь улицы, подставляясь его буйным порывам. Прохлада здорово помогала избавиться от тяжелого осадка беседы. Неприятное чувство поражения и бессилия все больше наполняло душу. Очевидно же, она не справляется! Женя поплелась домой. Шла долго, нога за ногу, безмолвно сокрушаясь о собственной несостоятельности. Нельзя с такими криками обсуждать библию, это не столь эмоциональная тема. Ее нужно проговаривать, перекладывать на жизнь, вопросы – обсуждать, но не орать друг на друга, ни в коем случае.

***

Лика запахнула белый атласный халатик и плотно сжала руки под грудью, в кельи было зябко.

– Выходи сегодня через дверь, – сказала она, наблюдая, как Юрий завязывает шнурки, – Эта грязь под окном не просохнет до самого лета, а я не люблю, когда ты уходишь от меня вымазанный невесть чем.

Юрий поднялся и посмотрел на неё своими темными, глубоко посаженными, глазами:

– Разве ты не боишься, что нас заметят?

– Глубокой ночью? – усмехнулась Лика, – Только сумасшедший захочет гулять под покровомтемноты у стен монастыря. К тому же погода дрянь.

– В таком случае, перелезть через забор можно и с дорожки, – улыбнулся Юрий.

– Я провожу.

Они миновали узкий коридор, Лика щёлкнул замком, в помещение тут же ворвался холодный воздух и приник к самой коже.

– Здорово похолодало! – заметил Юрий, обнимая Лику у крыльца, – Лучше иди внутрь, ты совсем раздета.

Он наклонился к ней. Есть особый шарм, неповторимое очарование в поцелуе ночью на холодном ветру…

– Анжелика!?

Она вздрогнула, как от удара хлыстом.

– Отец! – Лика даже позабыл отпрянуть, – Почему ты не спишь?

Иоанн сделал осторожный шаг вперёд и, не веря глазам, вгляделся в темноту.

– У тебя гости в столь поздний час?

– Неее-е.... Да.

– Батюшка Иоанн, позвольте я скажу, – Юрий шагнул к нему навстречу и оказался вплотную с Иоанном. Юрий был почти так же высок и статен, но борода короче и чёрная, а не седая.

– Нет, молодой человек! – вспылил Иоанн, – Я не позволю вам говорить! И немедленно, сие же мгновение покиньте мой дом – я требую. Я приказываю.

Юрий на миг опешил, подскочила Лика.

– Иди, это наш разговор, – она толкнула его в плечо. – Правда иди, так будет лучше!

Тот не повиновался. Лика оттолкнула Юрия и впилась в него вызывающим, резким взглядом. Он увидел что-то в ее лице, что-то прочитал в нем. Вскоре темнота скрыла его фигуру в надёжной пелене. Иоанн тяжело дышал, сквозь ночь было заметно выражение его лица, суровое, жёсткое.

– По утру нам предстоит беседа, а пока уйди с глаз долой.

Но Лика уже была на нервах, она не могла ждать до утра и ринулась к отцу:

– Зачем ждать? В таких растрепанных чувствах ни ты, ни я не сможем заснуть, так к чему тратить время!

– Сейчас я могу наговорить лишнего.

Отец круто повернулся и зашагал к дому. Недолго думая, Лика поспешила за ним.

– И к лучшему, – крикнула она, дернув отца за локоть, – наконец оставь свой умудренный тон и выскажи, как на духу. – Иоанн торопился уйти, но Лика не отставала, ей необходимо было решить все сейчас, чтоб не терзать себя целую ночь, в ожидании взбучки.

Иоанн влетел в дверь, стараясь затворить её побыстрее, но Лика успела проскользнуть.

– Ты обо всех готов думать плохо, а сам дальше своего носа не видишь – приголубил этого падлюгу Кирилла, позволяешь ему дурить себя и воровать иконы! – она распалилась не на шутку и, зная насыщенное прошлое их стычек, отец понял, что Лику уже не остановить. К сожалению, он и сам не был настроен на терпеливую беседу.

– При чем тут диакон! Ты довольно хапнула моего терпения, но ночные гости…

– О, разумеется, тебе на ум приходят только обвинения – тебе бы хотелось, чтоб и иконы своровала я, – перебила Лика, она давно уже не сдерживалась и кричала в голос. В комнатах зашевелились, в коридор проникли полосы света, кто-то выглянул. – А сам-то хорош! Именно ты сказал тогда, кто мы для тебя – навязанные пасынки! По крайней мере отношение как раз такое. Сваливаешь на нас этих неуравновешенных из общежития, меня гнобишь за каждое слово, а Андрей! Все знают, по твоей милости он удрал из дома, а ты и не чешешься.

– Сколько в тебе желчи!

– От церкви отлучи меня за это!

– Вон! – крикнул Иоанн, указывая на дверь, – Из дома вон! Чтоб ни ноги твоей, ни твоих выходок, ни дерзости, чтоб духу твоего здесь больше не было! Исчезни немедля. Тотчас! – отец перевёл дух, сказанное будто умиротворило его, уняло растерзанные чувства. На лицо вернулось привычное, умудренное, выражение, тихо, но твердо батюшка добавил: – Моё заднее слово.

Он быстро поднялся по лестнице и скрылся за дверью второго этажа, а Лика осталась в пустой прихожей, растерянно глядя во след. Ей на плечо опустилась чья-то рука. Женя.

– Иди сюда, – она увлекла сестру в комнату девочек. В растрепанных кудряшках на постели сидела Марина. Женя обратилась к ней: – Ты нас не оставишь?

Марина покорно исчезла за дверью.

– Так что стряслось?

– Отец меня выгнал, – заявила Лика, ее голос еще хранил в себе нотки сенсации и скандала.

– Это я поняла, но в чем причина?

Лика покачала головой, не зная, что ответить. Она поплотнее запахнула разметавшийся халат и ссутулилась на ещё тёплой кровати младшей сестры:

– Так ужасно, – пробормотал Лика, – он застал меня с приятелем.

– Боже, Лика…

– Сама знаю. Но я никак не ожидала, что он решит прогуляться средь ночи.

Скукожившись, но не от холода, а скорее от беспомощности, Лика казалась потерянной, печальной, а в голосе появилась грусть. Присущая ей бойкость на сей раз изменила, на смену явилось бессилие и упадок духа. Несмотря на то, что они с Ликой были родными сёстрами, Женя никогда не была близка с ней, но сейчас она опустилась рядом в желании поддержать.

– Переночуй тут, а Марина поспит у мальчишек. Поднимаешься пораньше, ещё до отца, он и не узнает.

– Нет – Лика покачала головой. Она собрала спутанные волосы в неопрятный хвостик и вдруг заметила, что руки словно налились свинцом, отяжелели, пальцы утратили ловкость, стали стомыми, немыми. Это от нервов, пора уходить.

Лика открыла шкаф и вытащила старую спортивную сумку. Женя наблюдала, как она собирает вещи, те, что оставила на хранение здесь, а не унесла в келью. Таких было много, ведь монашеская обитель тесна и не вмещает шифоньер.

– Быть может, мама сможет повлиять на отца, – проговорила Женя голосом, начисто лишенным надежды.

Лика с сомнением сморщила нос:

– На таких упрямцев нет управы. Но это ничего, – она выдавил улыбку, – я-то уйду, а тебе теперь придётся несладко.

Женя нахмурилась:

– Это почему же?

– Теперь ты старшая. Будешь готовить, стирать, штопать и прибираться для прожорливой огромной семьи.

– Разберусь.

– И ещё, – Лика скинула халат, надела свитер и брюки прямо на голое тело, – Про папу учти – прежде я была ему, как красная тряпка, но сейчас он обратит внимание на твои недостатки.

– Что ты хочешь сказать? – Женя будто бы правда не понимала, о чем говорила сестра.

– Например, то, что ты одеваешься, как мальчик, – невзначай заметила Лика.

Женя улыбнулась и нарочито вяло махнула рукой:

– Не думаю, что отца интересует такая ерунда, он выше этого.

– Вот и увидим. – Лика бросила многозначительный взгляд в ее сторону, – А это заискивание?

– Не понимаю, -Женя отошла в сторону.

– Понимаешь! Последнее время ты стелешься перед отцом, как коврик, всячески стараешься ублажить, – Лика болтала, набивая сумку и не заметила, как Женя отвернулась, чтоб уставиться в тёмное стекло окна, – Ты предугадываешь его слова, его желания – хочешь быть хорошей, как Люба? Тут хоть об стенку расшибись, а Любу в святости не переплюнуть. Женя? – Лика заметила, что сестра отстранилась.

– Это так заметно?

– О, более чем.

Женя отвернулась от окна, в полумраке комнаты Лика не заметила бедности на её лице, но услышала, что дыхание едва ощутимо сбилось. Лика нахмурила лоб:

– Что-то случилось?

– Я не знаю, как быть… – у Жени был странный пристыженный вид, будто её поймали с поличным. Она говорила тихо, едва шевеля губами, – Я делаю это, чтоб отец не догадался – он такой проницательный если речь касается веры, чует всякий обман.

– И при чем здесь ты? – Лика уже забыла о сумке и растрепанном шифоньере, тон, которым говорила сестра, её насторожил.

– Еще этот подопечный, этот Дима. У нас не ладится – моя вина. Я знала, что не сдюжу, с самого начала знала, тогда даже, когда отец только предложил его, но вызвалась.

Лика навострилась:

– Он донимает тебя, твой подопечный?

–Нет же. Но каждая встреча с ним напоминает мне о бессилии. Дело в том, – Женя тискала в пальцах краешек футболки, в которой спала, – Я не чувствую себя православной, – уже шёпотом договорила она. Лика не отвечала, только с интересом вглядывалась в сестру. Решив, что Лика недопоняла, Женя пояснила, тоже шёпотом, – Я не люблю церковь, во мне нет набожности и меня тяготят всякие разговоры о боге, службы и тому подобное вмешательство в мою духовную жизнь.

Лика продолжала непонимающе хмуриться. Когда Женя умолкла, она с неподдельным удивлением спросила:

– И только-то?

– А разве этого мало? Отец – протоиерей, мы живём в монастыре, Лика! А я подрываю основы – узнай об этом отец, он станет обращать меня в веру. Решит обучать, будет верстать мой внутренний мир на свой лад, а я этого не хочу. Поэтому делаю все, чтоб угодить ему и не вызвать недоверия, – Женя казалась подавленной.

Лика села напротив, хотела что-то ответить и не могла найти подходящих слов – признание застало её врасплох – но упустить откровенную беседу с сестрой было бы глупо, так что Лика выдавил единственное, что крутилась в уме:

– Но чем тебя не устраивает бог?

Женя вскинула брови:

– Ты спрашиваешь серьёзно? – Лика кивнула. – Вера, как нечто безусловное, должна родиться в душе, возрасти там на почве представлений о жизни. Это чувство естественно, уж ты-то должна понимать! К тому же эти православные взгляды – все равно, что исковерканная жизнь: я должна бояться бога, бояться людей раз они подобия его, бояться наказания и благословить страдания как дорогу в рай. Не представляю в каком состоянии должен быть человек, чтоб столь кабальные условия казались ему гарантом и отдушиной. Я только прикидываюсь богомольной, чтоб не вызывать в отце желание заняться мной вплотную.

– Значит, ты так и собираешься притворяться?

– Почему бы и нет? Я окончу школу и уеду отсюда подальше.

– Раз ты все решила, – Лика пожала плечами и вернулась к сбору сумки, – Тогда почему у тебя такой несчастный вид?

Лика и не ждала, что сестра ответить, а та молчала, как вдруг:

– Я боюсь… А если я, как они?

– Кто?

Лика копошилась в шкафу, Женя подскочила к ней и отбросил в сторону сумку:

– Ты не слышишь меня – как наши родители! Лика, ты думаешь о них хоть иногда?

Анжелика настороженно смотрела на сестру:

– Совсем нет, да и зачем? Они были сумасшедшими еретиками, повесились, чтоб доказать свою правоту. Если я стану думать об этом, то сломаю себе мозг в поисках хоть какого-то смысла в их поступке. С чего ты взяла, что ты такая же?

– Ну, я же не разделяю рвения батюшки Иоанна, и, чтобы он не делал, остаюсь холодна к церкви, – Женя добавила с легким нажимом, – В от отличии от всех вас.

– Если ты не думаешь, как отец, не значит, что ты сумасшедшая. И потом, раз ты, Женя, безразлична к церкви, то однозначно дальше, чем все мы от идиотской сектантской ереси. – Лику вдруг осенило, глаза засияли, она изменилась в лице, – Пойдём со мной!

– Что, уйти из дома?

– Конечно! Давай соберём твои вещи, уйдём вместе, – похоже, Лика считала эту мысль отличной, но Женя не разделяла восторга. Она отступила на шаг.

– Ну, нет.

– Да подумай, ты же тут под надзором – без отцовского ведома в монастыре и шагу не ступить, а уйдёшь и будешь свободной.

– Я буду бездомной!

– Глупости, – Лика наседала, – я же буду с тобой и у нас появятся возможности. А тут? Будешь до последнего терпеть утренние службы и делать вид, что молишься. А твой подопечный? Не уж-то ты не понимаешь, как безответственно и опасно отправлять ребёнка крутить мозги наркоману? Мама ослеплена рвением переделать мир, а отец слишком уповает на духовность. Они не понимают, что есть люди, которые плевать хотели на библейскую болтовню, которые, быть может, совсем бездушны. И родители, пусть невольно, подставляют нас под удар в слепых убеждения, что все у них под контролем. То, что ты делаешь – ходишь за своим подопечным и талдычишь ему притчи – благородно, но это лишь стремление к бесплотному идеалу, а люди куда приземленней, чем мама готова понять.

Женя отступила ещё на шаг и, на сей раз, её лицо выражало суровость:

– Не настраивал меня против родителей.

– И не пыталась.

– Ты всегда собачишься с отцом, вот и не желаешь признать, что его решения могут быть верны.

– Славно! – Лика подцепила сумку на плечо, – В таком случае оставайся врать, но раз не желаешь менять свою жизнь, тогда и не жалуйся!

Она вылетела из комнаты, а Женя поняла, что поругаться с сестрой оказывается очень просто.

Лика хлопнула дверью и в два шага спустилась с крыльца. Ее догнал Сашка:

– Не стоит ли подождать до утра?

– Меня попросили немедленно!

– И куда ты направишься? – Сашка подхватил большую сумку и они неспешно, нога за ногу, поплелись по ночной аллее прочь от монастыря.

– Побуду немного у подруги, а там может в студенческом общежитии найдется место.

За спиной послышались быстрые шаги, кто-то бежал.

– Стой, Лика! – из темноты показалась маленькая фигурка Богдана.

– А ты зачем здесь? – Лика остановилась.

– Прости, пожалуйста, – Богдан чуть запыхался, – прости! Это все из-за меня, это я взял часы! Идем обратно, я все расскажу отцу и ты вернешься.

– Часы? – Лика встала в позу, – Богдан, зачем ты их спер!?

– Да нет же, я их сломал. Отец забыл часы в церкви как-то раз после службы, я хотел отнести их, но выронил. Они разбились. Лика, я разбил их об алтарь! И тайком отнес в мастерскую, думал, там быстро починят, так, что отец не успеет заметить пропажу. Не тут-то было, механизм в часах старинный, нелегко достать детали. Надо было тут же признаться отцу, но Андрей сбежал и Травница… Вот я и позабыл.

– Что за Травница?

– Не важно, главное пойдем обратно, расскажем отцу.

– Спасибо, Богдан, за заботу, но папа выгнал меня не за это. Вовсе не за часы или иконы… Впрочем, даже хорошо, что он быстро вспылил, а то мог бы спустить с меня три шкуры заунывными беседами о морали.

– Ты тоже хороша! – заметил Сашка, – Принимать гостя прямо в кельи под носом у отца. Это весьма рискованно.

– Лика, ты с кем-то виделась в кельи? – Богдана ошарашило это обстоятельство.

– Богдан, иди домой. Ступай.

Богдан нехотя повиновался и медленно скрылся во тьме. Лика бросила острый взгляд на Сашку и колко произнесла:

– Я, по крайней мере, не забавлялась с ним на колокольне.

– Ты знаешь?

– Весь город, пожалуй, знает – вы так громыхали.

Сашка уткнулся взглядом в землю:

– Я сделал предложение Регине.

Лика застонала:

– Еще не легче, теперь ты женишься на стерве!

– Нет. Она мне отказала. Обозвала кастратом напоследок.

– Нагло!

– Ладно.

– Чушь какая-то! – Лика остановилась и посмотрела на Сашку, – Ну и… И как ты?

– О, весьма паршиво, спасибо!

– Знаешь, сейчас, наверное, это прозвучит бессмысленно и никак не утешит, но Регина Волданович не очень хороший человек, Саш. Ты без ума от нее, знаю, поэтому и души не чаешь, но она настоящая дрянь. Возможно и к лучшему, что так вышло, считай, легко отделался.

– Лика, я рассказал просто так, на самом деле не нужно обсуждать эту тему.

Сашка был мрачен, даже сквозь темноту ночи виднелось хмурое выражение его лица. Шли молча. Впервые за долгое время на улице потеплело, даже высох асфальт, измученный грязный снег, что последними кусками еще валялся вдоль улиц, быстро таял – было почти слышно, как он с тихим шепотом, превращлся в тонкие ручьи. Что-то приятное витало в воздухе, что-то истинно весеннее, доброе, что с каждым вдохом проникает внутрь и подстегивает воображение, заставляет чего-то ждать, стремиться, торопиться. И несмотря на все неурядицы, хочется улыбаться и жить.

– Я совсем глупая! – Лика резко остановилась и топнула ногой, – Если часы взял не церковный вор, то… Саша, ты должен поговорить с отцом на счет Кирилла! Он мерзкий, он опасный, врет на каждом шагу и замышляет какую-то дрянь! Я уверена, это он утащил иконы. Мне отец и слово не даст сказать, а вот к тебе прислушается.

– Ладно, Лика, не горячись, я и сам знаю, что это диакон.

– Знаешь!?

– Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться. Сомненья на счёт него закрались после того, как лысоватый толстяк из бесплатной трапезы принялся ругать отца на чем свет стоит. Но серьезно подозревать Кирилл я стал в подземелье, когда он так упорно старался увести меня по ложному пути.

– Я видела его в хранилище, когда спускалась за багетом – он переполошился, заметив меня, но прикинулся дурачком, как обычно, потом скрылся. Тогда я не придала значения, но теперь понимаю, что застала его за кражей. А позже он предлагал союзничать с ним в подковерных делишках, но я пригрозила выдать его мелочную душонку отцу. Он отшутился, однако занервничал. – Лика закивала своим догадкам, – Вот почему отец гулял ночью – верно диакон сдал меня первым.

Сашка поторопился продолжить ее размышления:

– Не забывай, при каких обстоятельствах он попал к нам – Марк отвязал его от дерева. Вся нудная болтовня о христианском благосердии лишь фиговой листок, чтобы прикрыться – скорее всего, Кирилл уже был замешан в темную историю. Я полагаю, он водился с дурной компанией, но нарвался, возможно, задолжал, вот и запустил руку в иконы.

– Да, наш дьякон еще тот ухарь, сам черт ему не брат. Мне уже хочется заманить его в лес и приковать к вековой сосне. Но как бы вразумить папу?

– Я поговорю с отцом завтра, хотя, думаю, он тоже подозревает, что с Кириллом дело не чисто – отцу можно запудрить голову на время, но он не так глуп, чтоб позволить себе провести. – Сашка глубоко вздохнул, – Случаются и тяжелые времена, но в итоге время расставит все по местам, вот увидишь.

Последнюю фразу он буквально заставил себя произнести, выволок ее изнутри и выцедил сквозь зубы.

14

Он тщательно скрывал, но ярь доводила до исступления, а буйства истерзанных чувств превышали разумные грани. Сашка прятал внутренний разлад за крепко сжатыми зубами. Он понимал, что в таком состоянии будет балансировать у края скандала, поэтому, для разговора с отцом, заранее настраивал себя держаться. И думал, что получается неплохо, но Иоанну так не показалось, когда Сашка без стука влетел во флигель и заявил:

– Как ты мог выгнать Лику? – в голосе слышалась болезненность. Отец поднялся с места, он знал, что Сашка не умел таить свои чувства.

– Ты чем-то расстроен?

– Да, расстроен! Ты, полагаю, тоже. – Сашка встал посреди флигеля и уставился на отца, – Ночью ты был разозлен, это ясно, ну сейчас-то можешь рассуждать здраво. Вот и подумай, куда ей идти?

– А это совершенно неважно в сложившейся ситуации.

– Вот как? Значит, нам всем, от каждого проступка, стоит трястись за крышу над головой и бояться твоего гнева, отец?

– Кажется, ты считаешь, что я должен оправдываться перед тобой? Должен разъяснить свое решение так, чтоб ты стал со мной солидарен? Этого не будет. Всякое, что я делаю – делаю с полной ответственностью, а не под властью сиюминутных порывов. Объясняться не намерен. Не перед тобой.

Иоанн демонстративно, с напускной важность стал перебирать бумажки на своем столе, давая понять, что в таком ключе разговор продолжаться не будет. Но Сашка не внял намеку, подошел ближе и продолжил наседать:

– Нам всем хотелось бы знать, почему двери монастыря открыты для всяких проходимцев, ты пускаешь любого пьяницу с подворотни, но Лику вытерпеть не смог?

– Я слышу обвинения в твоем голосе?– спокойно бросил Иоанн, все так же не глядя на сына.

Сашка поглубже вздохнул, чтоб сгладить отрывистый тон.

– Тебе кажется, – бесцветно бросил он.

Лицо Иоанна сделалось суровым, возникла едва заметная морщинка меж бровей, борода подалась вперед. Он поднял на Сашку взгляд.

– Вот и мне хотелось бы знать, почему любой пьяница с подворотни готов жить по простым правилам монастыря – все мы подчиняемся этим правилам – а твоя сестра, нет. Не говорила ли она тебе, когда жаловалась на излишнюю строгость к ее персоне, почему ей необходимо подрывать фундамент моего терпения? К чему это вызывающее поведение, это наглость? Зачем ей понадобилось топтать все нормы приличия и общечеловеческой морали, чтоб просто подразнить меня лишний раз?

Сашка промолчал, но отец и не ждал ответа, он продолжил:

– Тебе Анжелика, конечно, этого не сказала, зато ответила мне. – Иоанн для убедительности кивнул, – Да, ответила безмолвно, подспудным умыслом между глупых выкриков. И ответ был таков: я не нуждаюсь в твоей опеке. К превеликому сожалению, есть люди, которым тесно среди общих устоев – это еще не значит, что они плохие или хорошие, но определенно значит, что им придется тяжело. Разбить старое легко, сложно создать что-то стоящее на пустом месте. Отвергая мои условия, Анжелика отрекается и от границ допустимых поступков, стало быть, требует самостоятельности, не имея почвы под ногами. Думаю, не один десяток шишек ей предстоит набить, покуда не выстроит свой мир.

– Так зачем ты ее отпустил?

– Потому что больше не в силах терпеть ее выходки. – Иоанн развел руками на такую очевидную причину, – Она взрослеет и подковырки перестают быть безобидными. Пусть живет сама, так проще разглядеть, какой груз тащат за собой ее художества и шалости.

– Ты же противоречишь себе, отец! Подумай, теперь, когда ей некуда идти, Лика лишь обозлится, лишь уверится в том, что ты неправ и несправедлив – это не поспособствует принятию верных решений, не наставит на верный путь.

– Думаю, обойдется.

Сашка вновь вспылил:

– Что за черт! Как такое может обойтись!? Ты хоть интересовался, где она сегодня ночевала?

Иоанн подался вперед и грузно оперся ладонями на стол:

– Не стоит разыгрывать излишнюю горячность и разбрасываться руганью, Александр! Я тебя послушал и не нашел ничего вразумительного в этих речах. Так что незачем подсовывать мне свое недовольство – я не привык отчитываться перед каждым поперечным. А то, что до сих пор терплю беседу в повышенных тонах, лишь дань моего к тебе расположения, но впредь,– отец с нажимом произнес последние слова,– впредь семь раз подумай, прежде чем лететь ко мне с разборками. – Иоанн умолк и слова медленно растаяли в тишине флигеле, впитываясь в распаленные умы. В назидание он добавил: – Никогда не ставь под сомнения мои решения, а лучше подумай об их истинной ценности.

Сашку не устроило то, как окончился разговор. Он понимал, что беседа могла сложиться иначе, будь он чуть спокойней, чуть тише. Но в сложившихся обстоятельствах держать себя в руках не представлялось возможным.

–Тебе все ясно, Александр?-

– Ясно,– выцедил он сквозь зубы.

– Ответь внятно, будто сам в это веришь.

Сашку уже трясло от гнева.

– Да. Мой. Патриарх.

– Теперь вынужден попросить тебя уйти.

– У тебя, отец, входит в привычку всех выгонять!

Отец был несгибаем, как всегда. Настырное, упрямое нежелание взглянуть на ситуацию под другим углом. Минуту назад Сашка злился, но сейчас чувства были притуплены, задушены. Это вернулась всеобъемлющая, глубокая болью – почти скорбью – утраты, словно внушительный кусок души вырвали с мясом и полощут на глазах толпы. Если уж на чистоту, дела Лики не так сильно затрагивали его, как он пытался продемонстрировать отцу. Все мысли занимала Регина. Сашка сбежал по ступеням флигеля на узкую дорожку монастыря, но пошел не прямо, к боковым воротам, а вправо, туда, где был парадный вход. Он больше не мог ходить через боковые ворота, ведь они вели на кленовую аллею. Там они гуляли с Региной. Скосив переднее колесо, сиротливо притулившись у арки парадного входа, стоял мотоцикл. Сашка прошел мимо, даже не взглянув на него. Больше не было сил кататься на нем, ухаживать, мыть, прятать под навес от дождя и пыли – Сашка больше не любил его, почти ненавидел. Стоило схватиться за руль, как воздух тут же пах Региной, а спина ожидала, что она прижмется сзади. Сашка решил проветриться, пошел к Кириллу пешком, через полгорода, но это не расстояние, учитывая размеры городка. Собственно говоря, Регина выдрала из его жизни и неспешные прогулки, и колокольный перезвон, и утренние лучи солнца, даже Леопольда. С Леопольдом больше всего жаль! Но к деду идти было совсем невозможно, хоть Сашка наверняка знал, что не встретит Регину там – сама она не станет навещать старого брюзгу, но видеть сейчас старика было непосильно. Сашка не навещал его уже несколько дней, бедняга Леопольд, наверное, зарылся в своих теплицах.

Чтоб не думать о Регине, а, заодно и о том, какой же он разнесчастный, Сашка сосредоточился на предстоящем разговоре с диаконом. Прикидываться блаженным придурком, чтоб в тихую обчищать церковное хранилище – это да! Бесстыжий человек с которым стоит держать ухо в остро, так что сердечные страсти лучше оставить на потом.

Кирилл жил в квартире на втором этаже. Сашка поднялся – дверь была приоткрыта, играла безвкусная музыка. Он осторожно толкнул дверь. В квартире стояла возня, было шумно, людно, подвыпившие незнакомцы радушно приняли Сашку, пригласи войти. Он не ожидал такого приема, но нехотя согласился. В прихожей горой валялась обувь, и Сашка скинул ботинки в общую кучу. Народ шнырял по комнатам в пелене сизого дыма, было человек шесть гостей – Сашку явно приняли за своего. Квартира больше напоминала логово, чем уютное человеческое жилье: скудная, поломанная мебель стояла невпопад, пол загажен, всюду валялся мусор, пахло табаком, пивом и потными носками, а шершавая короста грязи цеплялась за пятки. Сашка пожалел, что оставил ботинки. И вообще, он явно не вовремя, если Кирилл закатил праздник, то уместно ли будет говорить сейчас об иконах. Впрочем, в такой обстановке разговор о церкви не серьезен сам по себе; не стоило и ожидать, что диакон живет, как праведник. Кстати, его что-то не видно. Сашка все равно решил поговорить сейчас. Возможно, на своей территории дьяк будет более открыт и словоохотлив.

– Где Кирилл? – спросил он у первого, кто попался на глаза. Указали на дверь в прилегающую к залу комнату. Сашка не стал церемониться, стучать, сразу вошел. Шторы были задернуты, внутри стоял полумрак. – Ну у тебя и гадюшник, – бросил Сашка, высматривая в темноте Кирилла. Глаза быстро привыкали. Заметив на кровати голую спину диакона, в первое мгновение Сашка решил, что он спит, но тот обернулся, а рядом на подушке каштаново-золотистые кудри… Сердце пропустило удар.

– Регина?

Она подтянула одеяло, чтоб спрятать лицо.

– А ты тут что забыл!? – окрысился диакон.

Что-то невероятное вспыхнуло внутри и разрослось всего за секунду – Сашка и не подозревал, что способен на такие чувства! Оглушающая, горячая ярость схватила за горло, дыхание замерло, взбеленился мозг, тотчас по венам заструился лютый яд обмана. Разум закоротило, загудело в голове. Сашка сжал кулаки и куском гнева ринулся вперед.

– Поганец! Мало того, что ты церковь ограбил…

Это было опрометчиво, Сашка не умел драться. Но он вцепился в голые плечи дьячка и выволок того на пол. Захлебываясь от ярости, Сашка невпопад размахивал кулаками, нанося стремительные, но неряшливые удары. Ни один из них не попадал в цель, кулак только скользил по коже, предательски ерзая по тощему телу Кирилла. Диакон поспешил защищаться – он проворно вывернулся и, с негодующем воплем, сам бросился на Сашку. Сцепившись, они вылетели в зал. Диакон навалился всем телом, так, что Сашка упал, ударившись затылком и локтями. От удара он на мгновение растерялся, но тут же попытался схватить Кирилла, удержать его руки. Это оказалось нелегко, голый диакон был изворотлив, вышмыгивал, ускользал, как пресноводная гадина. Их обступили люди, для гостей диакона это была явно привычная сцена, они что-то кричали, Кирилл кричал в ответ. Сашка терпел неудачу. Кирилл прижал его к полу, залез верхом, он здорово одурел от драки! Напомаженный хвостик разметался и теперь свисал липкими лохмами, затеняя лицо; кривым от ярости, алым ртом дьяк изрыгнул клич и тут удары посыпались со всех сторон. Сашка силился подняться – впустую. Всюду мелькали ноги, тут и там в теле вспыхивала боль всевозможного сорта, от чуть заметной до ослепляющей. В горло протолкнулся соленый вязкий сгусток. Время будто застыло. Под гнусную музыку и полудикие крики Сашка крутился на полу, пытаясь скрыться от побоев, но его топтали, лупили, не давая вздохнуть. Среди общей неразберихи показалась крохотная босая ножка.

– Саша!

Регина выбежала на цыпочках. Сашка не слышал ее, лишь краешком рассудка зацепился за слова:

– Пожалуйста… Не говори моему отцу, где видел меня!

Нехороший удар пришелся по виску, тут же вызвав тошноту и гадкое ощущение битого стекла под костью. Вообще, особенно больно били по голове, Сашка скукожился в комочек и закрыл ее руками. Он успел поразиться, какое же это шумное занятие – каждый тумак взрывом гремел в ушах. Удары полетели по спине и коленям, они уже были без боли, все, как один бесконечный раскат.

Мелькнула мысль, что Регина видит его, поверженного, побежденного… Срамота какая! Тут же явилось озарение – надо спасаться, отстоять себя, Сашка резко вскочил, но зуботычины и его подхватили, поволокли меж вопящих людей, выворачивая локти. Что-то кричал Кирилл, но грохот крови в ушах не давал расслышать. Сашка дернулся, когда открылась балконная дверь, но дьяк остервенело толкнул его плечом в спину. Холодный прут перил впился в живот и с последним тычком Сашка полетел вниз.

Удар о землю прояснил мысли. Покачиваясь, Сашка поднялся и пошел вперед. В голове гудело, гудело все громче, а он крепился, однако усилия тщетны. Так бывает от шока – если ничего не чувствуешь, но тот проходит и боль накатывает сполна. Спустя неимоверно много дрожащих, нетвердых шагов, Сашка качнулся и земля притянула его, встретив пахучей весенней травой. Уже на исходе сознания он перекатился на бок, подтянул коленки к груди и ускользнул в забытье.

***

По выходным всегда суета, полный дом и необходимо помогать в бесплатной трапезе – проще говоря, Богдан не спешил рассказать отцу о часах. Легкость после удачного завершения с Травницей ввела в такую сладкую беззаботность, даже думать не хотелось о чем-то важном, уж тем более, отягощать себя неприятной беседой во флигеле. К тому же, Сашка сегодня уже успел поругаться с отцом, так что есть вероятность нарваться на дурное расположение. Но к вечеру, когда оттягивать было больше некуда, Богдан постучал в дверь флигеля. Отец был один и довольно приветливо его встретил.

– Я хотел кое о чем поговорить, – пробормотал Богдан.

Батюшка тут же пошел в наступление:

– О, прекрасно, тогда поговорим о том, что ты прогуливаешь уроки? – отец указал на старомодный телефонный аппарат у себя на столе,– Сегодня твоя учительница рассказала мне об этом, чем изумила меня несказанно.

Отец оказался напорист и очень осведомлен, Богдан не ожидал такого, стушевался.

– Этого не повторится.

– Андрей в бега, и ты решил показать норов? – отец, кажется, совсем не злился, хотя никогда не разберешь, что у него на уме.

– Тут дело в другом.

– И в чем же дело? – Иоанн внимательно посмотрел на сына.

Богдан поерзал на стуле:

– Отец, пожалуйста, не заставляй меня рассказывать. Но я даю обещание, больше досаждать тебе не буду.

Секунду батюшка размышлял:

– Что ж, добро. Так о чем пойдет речь?

Поглубже вздохнув, Богдан вцепился в стул и начал:

– Не знаю даже, как спросить… Я родился здесь, в городке?

Вопрос застал Иоанна врасплох, он немного помолчал, собираясь с мыслями:

– О, нет. Не здесь, – отец махнул рукой, – Давным-давно мы с матушкой отправились погостить к ее родне, они живут на юге – мы рассказывали вам, много раз. Там-то и происходила вся история с тобой. Не хорошо так получилось, об этом много трезвонили в то время и мы решили побыстрее забрать тебя к себе. – Иоанн погладил бороду, на минуту им завладели воспоминания, взгляд затуманился, на лице появилась улыбка, – Забавный случай тогда вышел, – пробормотал батюшка.

– Забавный!?

– Эмм… Я не о тебе, – немного протянулась тишина, – Ты что-то хотел знать о том месте, может, о сопутствующих событиях? Такой интерес вполне понятен, я расскажу, что знаю. Только вот знаю я совсем немного.

– Не хочу, – Богдан для убедительности потряс головой, – Ничего не хочу знать. Вообще, это так, праздный интерес, – неожиданно, во флигеле стало необычайно душно, так, что нечем дышать. Богдан сглотнул сухой ком: – Я пришел поговорить не совсем об этом…

– Так что же?– Иоанн вперил озадаченный взгляд в Богдана.

Слова застряли в горле. Страх того, что он собирался сказать похитил воздух из флигеля. Легкие схлопнулись. Одними губами Богдан проскрежетал:

– Я о часах…

Затрещал телефон, Богдан даже вздрогнул от его резкого звука. Отец поднял трубку. В миг лицо Иоанна приобрело выражение небывалого удивления, брови подскочили вверх, губы сложились в трубочку, он без конца повторял:

– Понятно… Да-да…Что вы говорите! Буду… Все ясно… – разговор продолжался недолго, Иоанн положил трубку и в задумчивости откинулся на высокую спинку стула. Растерянность стала отступать, взамен на лице отразилось удовлетворение, а следом появилась и сытая улыбка.

– Что такое случилось? – Богдана встревожил телефонный разговор, обычно отец сдержан и не выражает чувства столь явно.

С толикой нескрываемого ликования батюшка ответил:

– Андрей в тюрьме.

Богдан подскочил:

– Как, в тюрьме? Что теперь делать?

Отец подался вперед:

– Ты, кажется, говорил о часах?

Богдан растерялся. Ему потребовались некоторые усилия, чтоб вернуться к разговору.

– О, ну часы… Да, Лика ни при чем, она не брала ни иконы, ни часы, потому что их взял я. То есть, я сломал часы и отдал их в мастерскую, а тебе не сказал, потому что не хотел нравоучений.

Отец возмущенно взглянул на Богдана:

– Разве я читаю вам нотации! – видно это задело его посильнее пропажи часов, – Иногда необходимо поучать, а то как же без мудрого слова, но скрытничать, только чтоб избежать разумений – это слишком мелочно, Богдан!

– Да, но ты вернешь Лику?

– Анжелика супротивная, вспыльчивая – это черты взбалмошной девицы, а не беспринципного вора. Я вовсе не думал, что она как-то причастна к исчезновениям в хранилище.

– Тогда почему же ты выгнал ее?

– Иногда человеку нужно доказать, что ответственность за жизнь целиком и полностью на его плечах – это не всегда безболезненно. У Анжелики, как раз, настало такое время.

Богдан нетерпеливо закачал головой:

– Отец, Андрей в тюрьме!

Иоанн без интереса отмахнулся:

– Не стоит об этом тревожиться, – он направил проницательный взгляд прямо на лицо Богдана: – Так как же они оказались у тебя?

– Они?

Батюшка в нетерпении развел руками:

– Мои чудные часы-медальон!

– О, я… Я заметил, что они остались в церкви, когда ты закончил проповедь и решил их отнести. Но был неловок, схватил так, что часы выскользнули из ладони, повисли на цепочке и с размаху стукнулись об алтарь. Мне так жаль! Теперь они в ремонте, но часовых дел мастер не может подобрать детали.

– Почему же ты сразу не сказал? Ведь я спрашивал о них уйму раз.

– Кстати, я несколько раз пытался… – протянул Богдан, – Но тут пошли события, которые не дали мне и рта раскрыть.

Иоанн опять махнул рукой – жест, способный снять с души самый тяжкий груз:

– Ты зря распереживался, Богдан. Меня больше заботило, куда запропастились часы, а не что с ними стало. К тому ж, какая твоя ошибка, если я сам их в церкви позабыл, – отец резко подался вперед: – Ты боялся признать, а сейчас пришел на полусогнутых… Разве я так строг с вами, что испуг берет?

Богдан вжался в стул:

– Нет!

– Зачем боишься?

– Я не люблю быть виноватым.

Снова раздался звонок, батюшка поднял трубку – там заговорили.

– Что!? – Иоанн вскочил. Он не стал дослушивать, не глядя, швырнул трубку – та попала мимо аппарата. Он подобрал рясу, словно барышня и побежал на выход.

– Отец? – Богдан поспешил за ним.

– Твой брат в больнице! – не оглядываясь, прокричал Иоанн.

– Андрей? – Богдан остановился в дверях флигеля. Отца было не догнать, он бежал по аллее к главному входу, а полы рясы хлопали по ногам и болтались приставучими лоскутами. Иоанн миновал ворота, прыгнул на сашкин мотоцикл и сорвался с места. Лишь шлейф взвившейся апрельской пыли, едва поспевая, гнался за ним.

Размашистые шаги Иоанна эхом раздавались в длинном больничном коридоре, от резкого света слепило глаза и батюшка хмурился, пряча взгляд в кустистых бровях. Рядом шел юный врач, с виду простак, но, кажется, толковый парень.

– Понимаете, у нас указания на такие случаи, но Александр отказывается говорить, что с ним произошло, точнее… Точнее, он твердит нечто неправдоподобное, – врач торопился, семенил, но не поспевал за Иоанном и его речь все время сбивалась. Батюшка смутно узнавал в этом юноше прихожанина, но ни имени, ни чего-либо еще вспомнить о нем не мог – значит, парень бывал в церкви редко. Впрочем, сейчас это не относилось к делу. Врач, меж тем, продолжал, – И препараты, что я выписал не так сильны, чтоб – ну вы понимаете – так что речь о путанице мыслей не идет.

– Да что же он отвечает?

– Спросите лучше сами, – юноша распахнул перед батюшкой дверь палаты. Тот вошел. – Так мне позвонить в полицию?

– Обождите.

Иоанн захлопнул дверь, оставив врача в коридоре. Сашка, длинный, во всю постель, лежал под старым шерстяным одеялом. Везде, где только можно видеть, были бинты, а голова замотана в больничный главотяж с подвязочкой внизу.

– М-да, – Иоанн подошел к кровати и уселся рядышком на стул. Он как-то вдруг очень устал, навалились слабость, бессилие. – Как себя чувствуешь, Александр?

– Ничего, – пробормотал Сашка отечными и сухими губами.

Иоанн поджал губы. Слова не шли на ум. Спустя несколько времени раздумий и тишины, отец обвел руками палату:

– Как все это произошло?

Сашка чуть повернул голову и посмотрел на Иоанна. Батюшку опечалил его взгляд, тусклый и потерянный.

– Я поскользнулся.

– Поскользнулся?

– Да, на собачьем дерьме.

Иоанн уперся ладонями в колени:

– Значит, не желаешь говорить, будь по-твоему, – рассудил он.

Батюшка осознал, что не так уж и жаждет знать правду – важно ли это на самом деле? Лишь бы теперь все обернулось хорошо, а когда Сашка выздоровеет, совсем позабудется. Иоанн устало потер лицо, он был растерян, подавлен, бодрость духа покинула его, пылкие речи о пользе страданий не шли на ум и даже казались неуместны. Все, что он понимал сейчас – это беспомощность, бестолковость и досаду от собственной несостоятельности на данный момент. Хоть Иоанн отчаянно желал, а все же не мог отыскать слова, чтоб поддержать сына, вселить в него уверенность и как-нибудь поднять настроение.

– Ты скоро поправишься, – выдавил из себя батюшка. Он так и думал на самом деле, однако слова прозвучали глупо и растаяли в больничной тишине. В ответ Сашка невнятно кивнул. – Ты спи, если хочешь, поспи, а я посижу с тобой просто так. – Иоанн сжал переносицу и на несколько мгновений прикрыл глаза, – я ведь еще маме ничего не сказал.

15

Было уже поздно и совсем стемнело, когда отворилась входная дверь и на пороге появился Андрей. Он похудел, осунулся, выглядел уставшим. Вот он заявился спустя столько дней блужданий – потрепанный, пыльный, волосы взлохмачены и в колтунах, одно стекло у очков треснуло – заявился, встретился глазами с Богданом и первое, что сказал:

– Герасимов пока у нас поживет.

Сзади замаячил Герасимов, следом в дом вошел отец. Марина бросилась встречать.

– Ну ты и дурной, Андрей, вот так исчезнуть! – но тут же отпрянула, – От тебя воняет каталажкой.

– Здравствуй.

Андрей принялся объяснять Марине про Герасимова, началась суета с раздеванием, размещением курток.

– Мишка будет жить здесь? – сморщилась Марина.

Иоанн, казалось, был немного взволнован, глаза его странно поблескивали.

– Точно так, я беру в заложники этого юношу с прекрасным именем Михаил, пока дрязги в его семье не улягутся,– отец перевел взгляд на Андрея: – Сперва в ванну, потом за стол, – бросил приказание он: – А после, милок, ко мне во флигель.

Андрей покорно кивнул и отец скрылся в недрах дома. Мишка схватил друга за плечо и озабочено зашептал на ухо:

– Что тебе будет? Ремня ввалит небось!

Андрей уклончиво повел плечом:

– Это в лучшем случае.

Мишка стал выжидательно таращится, но Андрей махнул рукой, мол, обойдется.

– Как-то у нас тихо, где все? – нахмурился он, – И почему гитара не вопит, Сашка, что бросил играть? – он вопросительно посмотрел на сестру и поискал глазами Богдана, но Богдана рядом уже не было.

Так сильно хотелось спать, аж глаза щипало, но Андрей молча прибыл во флигель – он знал, что виноват и приготовился покорно и с мужеством принять заслуженный жупел. Иоанн в задумчивости уставился на Андрея:

– Для начала – я рад, что ты вернулся.

– И я рад, – шепнул он, едва слышно.

Иоанн шумно вздохнул:

– А теперь…

– Я виноват.

– Помолчи!

Повисла тишина. По лицу батюшки Иоанна всегда было трудно определить, какие чувства его обуревают, Андрей поглядывал на него, но не мог понять в какую сторону отец стянет разговор.

– Твоего дядю похоронили, по всем правилам на третий день, и ты это знал прекрасно, так зачем же было слоняться две недели? – Андрей молчал, но отец и не ждал ответа, – Сам понимаю зачем – чтобы досадить мне. Убежать из дома только, чтоб не идти на похороны, как неумно! Как безответственно, мелочно и неграмотно, поступок, достойный уязвленного самолюбия. А ведь ты не глуп. Я знаю в чем дело. Саботаж! – отец заложил руки за спину и стал прохаживаться по флигелю, неторопливо рассуждая, – Ты или хочешь подорвать мой авторитет, разыгрывая оскорбленного бунтаря или, вместе с трусостью наружу лезут темные стороны эгоизма, ты же не противишься. Стало быть, тут или страх или гордыня, меня это весьма удручает, друг мой. Тебе стоило бы быть к себе построже, лишняя скромность не помешает. Но я разочарован не побегом, – он выставил вперед палец, – а бегством – бегством от проблем, – отец походил в молчании, потом спросил, – А теперь напомни, Андрей, что было вначале?

– Ты сказал мне о кончине дядюшки, а я не решался тебе отказать и меня понесло.

– Нет, Андрей, вначале было слово и это слово было…?

– Бог, – буркнул Андрей.

– Не слышу.

– Бог!

– Ты понимаешь, что это значит?

– Не совсем.

– О, тут очень просто! Любое дело, даже самое пустячное, всякий шаг совершай с Богом, позволь ему быть вначале и увидишь, как чудесно преобразится твоя жизнь.

Иоанн усадил Андрея на стул, сам сел рядом и придвинулся к мальчику.

– Видишь ли, – понизив голос снова заговорил отец, – У каждого из нас есть своя назола, жгучий зуд, что пробирает до потрохов. Сокровенная, сакральная кручина о которой можно только молчать, ибо не выскажешь. И никуда от нее не деться ведь она так глубоко въелась в сознание, в душу, что стала частью целого. И, чтобы не быть обглоданным заживо, чтоб не позволить ей сжечь тебя изнутри, необходимо сжиться с терзающей тебя частью. Не пожалеть себя, нет, а набраться мужества и заглянуть внутрь, познать гадину, углубиться в нее, пощупать, испробовать на вкус, на прочность, понять насколько она сильна, порой даже усомниться в собственном здравомыслии. А потом стянуть на свою сторону, обыграть и приручить. Чтоб стать сильнее и больше ей не подчиняться. Я знаю, что мучает тебя, Андрей, но не стоит разменивать всю жизнь на единственную, пусть и сильную,обиду. Я собирался отвести тебя на похороны, чтоб ты попрощался и забыл, чтоб вместе с дядей похоронил свои мучения, бросил их в землю. Ведь он ушел – все ушло, все похоронено, столько раз обдумано, оплакано, осталось перемолоть и развеять по ветру. Не забыть, но позволить прошлому существовать, как неизменной данности, что столпом стоит позади – заметь, не на плечах, а далеко за спиной. Ты зол на меня, укоряешь, но как, скажи на милость, я изменю твое прошлое? Можно выкорчевать память, но это ни к чему, лучше отпустить. Здесь только ты сам себе хозяин, вот я и говорю – приручи назолу, что мучает тебя и станешь свободным. Ежели нет, если дашь ей расти, то обретешь беса.– отец вошел в раж, пошли долгие исступленные речи о душе и духе, Андрей молча слушал. – О, это величайшее заблуждение, будто лукавый является на землю, чтоб подбросить демона нам за пазуху, на самом деле мы сами выращиваем их в душе попустительством и жалостью к себе. Видать это он нашептал тебе бежать из дому! Берегись, Андрей, когда-нибудь ты так заблудишься в себе, что крамола станет твоим гегемоном и жизнь превратится в пир ненасытных страстей. Так не иди на поводу у бесов, пусть вначале буде Бог. Ты хорошо слушаешь, сын? Важно, чтоб ты вник в каждое слова! – Андрей кивнул и опустил взгляд, он уже давно потерял нить разговора, но не хотел, чтоб отец догадался. Иоанн же, напротив, дал волю размышлениям и говорил еще долго, время от времени поглядывая на сына, но тусклый свет настольной лампы не позволял хорошенько рассмотреть его лицо. В конце концов, Иоанн снова сел рядом с Андреем и дождался, пока тот взглянет на него: – Обещай мне, – уже другим, глухим, проникновенным, тоном произнес отец, – Дай зарок, что не станешь впредь таиться, а какая бы печаль не обуяла тебя, придешь с ней ко мне и расскажешь, как на духу.

– Но… Я не могу этого обещать. – Андрей старался не смотреть в лицо отцу и избегал его взгляда, – Как говорить, если я даже не понимаю, что чувствую?

– Именно поэтому и приходи! Обещай, что мы хотя бы попытаемся.

На дворе уже ночь и так тянуло спать. Голова гудела от последних событий и меньше всего на свете хотелось когда бы то ни было, сгорая от позора и срама, выкладывать отцу все наболевшее. В добавок, от того, что приходилось глядеть через треснувшие очки, внутри набухла какая-то жилка и неистово, влажно, болезненно колотилась в виски. Если отказать, отец снова затянет беседу, пуще прежней – это займет полночи, не меньше. Андрей солгал:

– Обещаю.

Он поздно вернулся в комнату. На раскладушке у стены, охваченный безмятежным благостным сном, мерно сопел Герасимов. Стараясь не шуметь, Андрей повесил рубашку на плечики, сложил брюки, спрятал все в шкаф и забрался в постель. Очень хотелось спать, но терзало еще кое-что:

– Богдан! – тот не ответил, хотя Андрей знал, что он не спит. Знал это, потому что слышал, как тот шевельнулся. Богдан не вертится во сне, чтобы ни случилось, он всегда спит глубоко и неподвижно, словно без сознания. – Богдан, хочешь расскажу, где я был?

Нет ответа. Андрей заколебался – может не стоит дергать сейчас брата, не лучше ли уснуть, выждать до утра?

Не лучше:

– Герасимов сказал, что найдет жилье – у него столько друзей из старых школ и тех мест, где он жил. Нас приютил, уже не помню… Чей-то брат, какого-то знакомого. У него была коморка, где они жили с женой – те еще оборванцы! Не представляю, чем они существовали, днями на пролет у них торчали друзья, они кутили, гуляли, а у меня брюхо сводило от голода! Так что мы с Мишкой пристроились на стройку, таскать кирпичи – я все ладони себе стер, представляешь! Впрочем, ладно. А однажды мы пришли после стройки, в комнате тишина, а эти двое сидят по углам. Сразу ясно, что-то не так. Потом произошла перепалка, и они вдруг стали драться. Только представь, Богдан, парень с девчонкой сцепились! Он как будто боялся применить силу, но она стала лупить табуреткой и парень озверел. Герасимов схватил меня и на выход, но я решил вмешаться, полез разнимать, спасать, тут нагрянула какие-то молодцы и нас повязали. Позвонили отцу, он не спешил за нами, кстати говоря. Я знаю, что поступил глупо, Богдан, безответственно, по-детски, я заслужил выговор и трепку, но, знаешь, эти умозрительные рассуждения отца доходят до меня все туже. Нравоучениями лишь жилы тянет! Он говорил о бесах, советовал разобраться с моим, но, Богдан, разве я сам должен это делать!? Для чего я молюсь ежевечерне перед сном? Для чего не пропускаю ни одной службы и соблюдаю все посты? Знаю наизусть каждый праздник, всех святых по именам? Разве не для того, чтоб Бог был на моей стороне, чтоб он защищал меня от демонов и боролся с ними вместо меня? Конечно, и я должен понять кое-что в жизни – понять себя для начала, научиться преодолевать страхи, чтоб не раздувать из них слона. Должен взять ответственность за себя и не требовать с других плясать под мою дудку, но… Мишка ни в жизни не молился и посмотри – у него кавардак, а ему все ни по чем, на душе спокойно, никаких тягостных раздумий о поиске себя. Какой смысл в нашем, столь сложном образе жизни, с изобилием запретов и жертв, если в итоге все мы в одинаковых условиях? Даже более – блудный сын всегда самый любимый, то есть, бог лучше поможет Герасимову, нежели мне. Бред какой-то… Богдан, я знаю, что ты не спишь! – Андрей вытянул руку вверх, но пальцы не доставали до верхней полки кровати. – Что ты об этом думаешь? – тишина, – Впрочем я знаю что бы ты сказал – ты бы сказал: раз уж я так зациклен на прошлом, то буду лишь копить разочарование, обиды станут нанизываться одна на другую и вскоре из меня уже получится отменный хребет из злобы. Ты бы сказал, что невероятным количеством внутренних споров, метаний и границ я сам себя изгрыз, да я и чувствую себя как развороченная багровая мякоть с твердым остовом из табу, словно вишневая косточка – вишни уже нет, а она и горя не знает. Ты бы сказал, что я слишком многого жду от других людей, поэтому зависим, а стоило бы посмотреть на себя, думаю, ты тут же посоветовал бы мне сбросить ожидания и вздохнуть спокойно. Ты бы усмехнулся и сказал – хватит рушить себе жизнь в убогих натужных попытках задеть за живое отца, и не преминул бы добавить, что я чрезвычайно туп, раз сам этого не понимаю. Это, конечно, слишком, я бы уже пожалел, что спросил, а ты бы завелся. Ты бы щедро сдобрил речь эпитетами, привел бы емкую цитату, ты бы обратился в само красноречие, чтоб донести до меня, в чем я сдурил – что жизнь куда шире, чем клубок дрянных мыслей и воспоминаний. Я бы попросил тебя замолкнуть. Потому что ты прав, как всегда – терпеть не могу. А может, я плохо тебя знаю и сейчас ты крепко спишь. – Андрей повертелся в постели. Он затих, сквозь прореху в занавесях виднелся кусочек ночного неба. Он то появлялась, то исчезал, скрываясь за гуляющими на ветру ветвями деревьев. В комнате было тихо. Лишь Мишка сопел у стены – он спал с таким завидным покоем, будто последних дней не было и в помине. Будто он не сидел за железной решетки еще насколько часов назад. – Я хочу быть, как Герасимов, – пробормотал Андрей, – Он свободный, он беспечный.

– У Герасимова другая суть.

Андрей улыбнулся, но говорить старался сдержано, как прежде, чтоб Богдан не расслышал в голосе ликование:

– Прости, что бросил тебя одного разбираться с Травницей. Меня так подмывало что-нибудь совершить, вот и сорвался. Потом, я знал, что ты поймешь – будешь негодовать, позлишься, но я достучусь.

– У тебя потрясающее самомнение. – Богдан хотел напомнить, что кроме Андрея, у него есть еще близкие люди, и он не был один. Хотелось показать, что на глупом побеге свет не сошелся клином, как-то подковырнуть самолюбие брата, но Богдан решил не распыляться зазря. По-видимому, есть люди – один из таких находится в этой комнате, – чье эго и на танке не прошибешь.

– Ничего. Пока ты там выкаблучивался я и сам все разузнал.

– Ну и…?

– Это не она.

– Расскажешь?

– Не сейчас.

Соблюдая приличия , ведь они завершили тонкую тему, Андрей выждал несколько минут, потом выбрался из постели, встал на краешек кровати и подтянулся к брату на второй ярус. Богдан лежал в пол оборота, слегка накинув одеяло. Темнота особенно подчеркивала его природную бледность, тощие ребра выделялись на фоне мятой простыни, белая коленка копьем пронзала мрак. Богдан не взглянул на брата.

– Ты съездишь со мной на могилу дядюшки, Богдан?

Богдан приподнялся на локтях:

– Ты же дал деру, что не бывать у него на могиле!

– На похоронах, – терпеливо исправил брата Андрей, – Я не хотел присутствовать на похоронах. Но теперь он закопан и, я думаю, что правильно будет съездить туда. Только я не могу один, ты же знаешь, как на меня влияют такие вещи, – Андрей жалобно сдвинул брови, – Только ты, Богдан! Отца не хочу просить – он же исклюет мне все мозги своими разговорами.

Богдан устало откинулся на подушку:

– Как же ты достал, Андрей.

– Да ладно тебе. Богдан. – ответа не было, – Богдан, знаешь…

– Я не хочу больше говорить, – глухо пробормотал тот, не поворачивая головы.

Андрей лег в свою постель, но сон не шел. Было нечто, что терзало – самое то, о чем страстно твердил отец, что он так хотел бы услышать, но Андрей ни в жизни не смог бы открыться ему.

– Помнишь, я боялся, что сойду с ума?– прошептал он в темноту без особой надежды на отклик. Однако:

– Как забыть, столько разговоров об этом было.

– Боюсь, я все же свихнулся.

– Что ты имеешь ввиду?

– Порой – совсем на ровном месте – внутри все сводит от ужаса, страха, от тревоги. Такая жуть! Я аж леденею всеми внутренностями. Мысли взбрыкивают и вьются без остановки, так, что и себя не помню. Но я не знаю, чего так боюсь!

– Не переживай.

– Я на грани безумия!

– Ты всегда был такой. Тревожный, мнительный, дерганый. Ничего нового – все в рамках твоей натуры.

Андрей не унимался:

– Очень скоро мои глаза нальются кровью, я стану бормотать под нос, огрызаться. В лучшем случае стану слабоумным, в худшем – жестоким, как дядюшка. Полагаешь, я пойму, когда разум перейдет границы и я сдурею?

– Нет.

– Как же мне быть?

– Я сам скажу, что ты сбрендил. Но для этого ты должен безоговорочно мне доверять, чтоб поверить словам с первых же мгновений.

– Я и так доверяю.

– Нет! Нет, Андрей, не доверяешь. Ты все время таишься, шушукаешься со своим Герасимовым, стараешься все переиначить. С душевным расстройством нельзя юлить, Мишка тут не поможет. А тебе нужен человек, который предупредит, когда ты окончательно сделаешься психом. Многие вокруг уже думают, что ты чекнулся и только я смогу распознать весточки окончательного срыва.

– Может, надо лечиться?

– Может.

– Надо подумать.

– Никто не излечит тебя от себя самого.

Благословенная тишина накрыла комнату. Богдан уже стал проскальзывать в сон, но:

– Больше всего жалко очки, – Андреем завладело одно из его тревожных настроений, беспокойное, с нотками возбуждения и запальчивой неусидчивостью.

Богдан осоловело распахнул веки:

– Давай спать.

– Терпеть не могу привыкать к новым очкам. У меня от этого лицо чешется. Все равно, что привыкать к новой ноге или пользоваться чужой системой органов. Знаешь, не бывает на свете двух одинаковых пар очков. Даже если заказать точь-в-точь такие же, они будут отличаться, как ни крути. Будут по-другому весить.

Богдан взглянул на часы: два ночи.

– Тема – самое то, – пробубнил он. И вспомнил, что у брата много дней не было добротной публики, а нарциссические зачатки требуют внимания. Андрей продолжал:

– Переносица так и гудит от новой оправы. Очки обязательно то станут сползать, то, напротив, окажутся тесны – не знаешь что лучше. От них будто перерастают все хрящи на лице, скелет подстраивается под меняющиеся условия. Приятного мало. И так горб назрел на носу, и ладно бы он только вверх рос, с этим я готов свыкнуться. Вон у Герасимова какой клюв и ничего. Но нет, из-за оправы кость растащило по бокам, нос широкий, словно сплюснутый…

Богдан уснул.

16

Оказывается, нет ничего приятного, когда вся семья является поглядеть на твою немощь. Они пришли утром, даже Андрей был, стало быть вернулся, что ж, одной тревогой меньше. Пытались о чем-то говорить – разговоры вяли; бодрились, делали вид, что ничего такого, что Сашка лежит тут в бинтах, весь разбитый – выходило неважно. Хорошо хоть матушка крепилась, не стала рыдать, Сашка был признателен за это и старался держать перед ней мину. Странно выходило – они пришли утешить его, а он пытался подбодрить их. Семья, родные люди, так прекрасно, но по-настоящему Сашка ждал лишь одного человека. Он понимал, что углубляется в уныние, какой-то бездонный водоворот тоски увлекает его, но противиться не было сил.

Потом появился Марат, он проковылял в палату, как обычно, заваливаясь на правую ногу, и завел беседу на стороннюю тему – Сашка даже немного отвлекся. Дальше порассуждали, кто же из них двоих выглядит лучше, решили – никто. Марат достал книгу и стал читать вслух. Сашку сморило.

Позже, уже под вечер, приходила Лика, но Лика – это другое дело, пред ней незачем разыгрывать браваду. Она была одета необычайно скромно для себя в серую блузку с высоким воротником, а светлые волосы собраны в аккуратный пучок.

– Прости, что не пришла вместе со всеми – не хотела видеться с отцом.

Сашка так и понял.

– Тебе, наверное, говорили, сломана ключица и два ребра справа, сотрясение, а еще уйма каких-то ушибов и ссадин, я уж не стану их перечислять

Говорили, да, но он пропустил мимо ушей. Лика наклонилась поближе к брату, Сашка знал, о чем она заведет речь, поэтому поспешил спросить первым:

– А ты как устроилась?

Лика пожала плечами:

– Живу в студенческом общежитии, там неплохо. И у меня столько времени теперь появилось, я даже растеряна немного. Оказывается, больше не надо стряпать супы в огромных кастрюлях, кухарить с поварешками вечера напролет, каждый день стирать – сейчас я ухаживаю только за собой, так непривычно. Больше времени на учебу, – Лика говорила с улыбкой, но в словах скользила грусть.

– Что же тебя тревожит?

– Я подрабатываю, но этого совсем мало. Кхм… – она отвела взгляд, – Юрий предложил переехать к нему, а я… Ну, я не хочу. Понимаешь, одно дело в секрете встречаться, прятаться по углам, а жить вместе,– Лика покачала головой , – это уже серьезно. Да и что скажет папа? Боюсь, он может неверно истолковать. Отец выставил меня из дома, но память по его наставлениям еще жива.

– Насколько неверно можно истолковать, то, что ты будешь жить с мужчиной.

Анжелика не нашла, что ответить, она поджала губы и поторопилась отвести взгляд. Сашка дотянулся до нее мизинцем и пошкрябал коленку, так он пытался поднять ей настроение.

– Не стоит тебе соглашаться, – сказал он, – Выкрутимся, что-нибудь придумаем.

– Я не хочу брать деньги у тебя или, не дай бог, у Любы!

Сашка откинулся на подушку, он уже подустал, но не хотел, чтоб Лика заметила.

– Ничего, я тебя еще склоню на свою сторону.

На секунду повисла тишина, Лика тут же ей воспользовалась:

– Саш? – он знал, о чем она, – Ну и как тебя угораздило?

На миг подумалось, может рассказать ей все? Лика точно не закатит жалостливых сцен, не станет рыдать, убиваться, заламывать руки, и , разумеется, никому не скажет правду. Было бы неплохо выговориться, но Сашка произнес лишь:

– Я упал.

– Ну конечно!

Сашка кивнул

– Дурацкая история вышла, я поскользнулся на собачьем дерьме и упал.

– Ну да. – Лика пристально взглянула на брата, – Что-то мне подсказывает, что здесь замешана Регина, – Сашка чуть вздрогнул, услышав это имя, но отвечать он не стал. – Ладно, таись, твое дело, но знай – сегодня на занятиях я отомстила ей сполна! Не волнуйся,– добавила Лика, заметив его обеспокоенный взгляд, – Я была исключительно галантна с твоей лярвой, – Лика засияла и, едва сдерживая смех, как шаловливый ребенок, выпалила скороговоркой, -прицепила листочек с ругательством мерзавке на загривок – «дама полусвета»! – она расхохоталась во всю, – Знаешь… знаешь, что это значит?

Сашка ухмыльнулся:

– Да.

Он хохотнул, смешок резкой болью расколол ребра. Сверкнуло в глазах, но остановиться было невозможно, он сжал зубы, а смех все равно рвался, клокотал в животе – какая страшная, изощренная месть! Ничего мелочнее в жизни не слышал.

Ночью было особенно тяжело. Все случалось, когда действие лекарств ослабевало, но ясность мысли еще не наступала в полной мере; и вот, на стыке неприкаянного бреда, уязвимости и горькой правды являлась эта мысль. Внезапная, как выстрел, как разряд тока в поврежденные конечности; мучительная топь, проказа, тление со вспышками огня. Эта мысль – злой своенравный хищник и надменный палач со свистящем в воздухе кнутом. Это нерв, обостренная одержимость на грани травли.

Регина…

Снилась ерунда, будто два добермана, растянув пасти с ребристым, чернеющим небом, смеялись над ним. Потом поплелись прочь, а у одного сзади вместо обрубка чернел напомаженный хвостик. Сашка дернулся в ночи и распахнул глаза. Больничные стены, первым делом, швырнули вопрос: «Я уже кастрат или еще нет?». Тут же Сашка вспомнил, что он в больнице не по этому поводу. По крайней мере, не напрямую… Сердце колотилось, как после кошмара, бросило в пот. Поспешное дыхание осушило горло, хорошо бы попить. Он поворочался и, невзирая на острую боль справа, решил поглубже вздохнуть, чтоб утихомирить сердцебиение. Заныло в висках. Сашка дурно спал, поминутно проваливался в тревожный сон и тут же вздрагивал. Душевная лихорадка, подстегиваемая болью во всем теле не только изводила ночами во сто крат сильнее, но и порождала дурные видения. В голове стоял чад. Резкие тени ветвей извивались по палате, как жадные пальцы, очертания оживали… Это вовсе не силуэты ветвистых деревьев, это упругий локон выбился из пряди, его покачивает ветер, он выделяется из прочих завитков. Как будто шепот, голос, прокрался с воздухом, его нежная мелодия переливается во тьме, дыхание коснулось кожи. Регина… Сашка еще болел ею. Она была в каждом завитке ночного мрака, в тиканье часов и скрипе задрипанной койки. В каждой капельке предрассветного тумана. Она являлась к нему шорохами коридора, трелями соловья, блуждала призрачным эхо… Распроклятый бред тянул вглубь нездоровых видений, но Сашка вновь через силу разлепил веки. Такой сон был плотояден, приставуч, но не снимал усталости и не дарил покоя. Там царила она. Регине, что обернулась шелестами ночи вторила та, которая обитала в фантазиях и грезах. Ее образ словно расколот на миллиарды частичек и каждая из них вживилась в остов материи мира и теперь кричит о себе: изгибом лампы, плавным покачиванием штор…

Конечно же она придет, такая родная, добрая. Как же он этого ждал! Регина придет к нему и сядет на краешек кровати, бережно подержит за руку, поговорит и страдания пропадут, испаряться сами собой, как глупая недомолвка. Что может быть естественней? Раз так, теперь можно и уснуть, убаюкивая себя этой выдумкой – утром она будет уже здесь. Регина будет рядом. И найдёт его жалким паралитика среди постельного белья. Жертву ее выходки, обглоданную кость. Что он скажет ей своими разбитыми губами, настолько опухшими, что вываливаются с лица? Такая девушка не станет выхаживать бесславно побежденного. В издерганном дурмане Сашка никак не мог решить – задохнуться в бездонном водовороте всеобщего унижения или разложить его на составляющие, пусть каждая вонзит собственный нож. Это позорное избиение, падение на глазах у Регины, ее отказ и злоба на себя – уж надо быть вовсе дурнем, чтоб проглядеть такое. Здоровой рукой на груди меж бинтов Сашка нащупал кусочек кожи и сжал его в пальцах – как будто там, под костями теплилось больное место, так и подмывало разодрать ребра, вскрыть живот и с кровью выпустить отраву. Пока ночь пульсировала в жилах бред не унимался, а Сашка блуждал в сновидениях и яви не в силах отделить одно от другого. Единственное, что он ясно чувствовал – это извращенная гармония меж жгучими внутренними терзаниями и побитым телом. Черт побери, да пропади ты пропадом, Регина Волданович! Лучше уж никогда тебя больше не видеть, не вспоминать. Разумеется, ее не будет ни утром ни когда-либо еще и правильно, а пустые надежды принесут лишь больше тревог. Сашка, конечно, все понимал, но облегчения все равно не являлось. Да и на что надеяться, ее поведение у диакона было весьма красноречиво и сломанная ключица говорит за себя. Еще же диакон… Он конечно не скопец, с такими-то усами. В голове не укладывалось, как же он умудрился очаровать Регину? Тут Сашка не испытывал ни злобы, ни ненависти. Думать про Кирилла было попросту невозможно, мозг, как будто намеренно душил всякую мысль о нем, огораживал сознание мощной стеной допустимых пределов унижения. Даже вспоминая случившееся, Сашка выдавливал из событий образ диакона. Сначала он обокрал монастырь, теперь это. Нужно как можно скорее рассказать отцу свои догадки, иначе Кирилл так и останется служить в церкви. Сашка попытался лечь поудобней. Он двигался медленно, переводя дух после каждого шевеления, сон так и застал его в пришибленной ломаной позе. По разуму стали ползать образы Регины. Даже во сне Сашке было стыдно за малодушное желание вернуть ее. Он видел, как расползается на ошметки гордость, и ее захлестывает мерзкая топь плевков и бесславия. Регина знала его теперь таким – безликим среди позора, кто еще смеет тянуть к ней руку. Сашка не понимал, готов ли он барахтаться в едких соках унижения в обмен на Регину. Этот вопрос оставался открытым.

А утром прикатил Леопольд. Ворвался в палату и стал тыркаться в ножку кровати инвалидным креслом:

– А ну, вставай! Хватит прохлаждаться, разлегся тут, как нежная пава.

– Дед? – Сашка протер глаза после сна. – Как же ты пришел один, как ты поднялся?

– А я не один, помимо твоей вертихвостки у меня еще внучки есть. – Леопольд был возбужден и явно не в духе, он хмурился, уголки рта стянулись вниз, дед оттопырил кривой палец и стал тычить им в Сашку, – А это вот тебя боженька наказал! Чтоб ума прибавилось! Уж знаю, что ты вычудил – при всем чесном народе полез жениться и получил отставку – так тебе и надо, вот и будешь знать!

Сашка вдруг разозлился:

– Что, дед, что я буду знать?

– А то! – у Леопольда затряслась нижняя губа, – Куда нам со свиным рылом да в калашный ряд! Окстись, дурень, хворь пройдет, а с головой что будешь делать? Бабы народ такой, на них и бычьего здоровья не хватит, а такие, как ты, исусики, больше всех страдают. Романтика поди уж полтора века, как померла, лишь ты все ромашки нюхаешь; тебя, балбеса, только в цирке показывать!

– Ты безжалостный человек, дед.

– А что, мне поплакать над тобой?

И то верно. Старик уперся локтями в колени, устало обвис и уже другим тоном добавил:

– Ну ты не хандри, поправляйся. Без тебя совсем тоска.

– Как же ты теперь живешь, тебе помогают?

Леопольд отмахнулся, но глаза вдруг загорелись, он оживился:

– Кабачки взошли! Добротные, вот такая жила, с палец,– он выставил мизинец, – Так что не залеживайся, работы там невпроворот. Альпийскую горку в этом году надобно соорудить, посеем почвопокровные – эх и красотища! Да за ими, паразитами, глаз да глаз, а то все заполонят. – Пока Леопольд там тараторил, Сашка приметил кое-что – такое, от чего швырнуло в ледяную тряску, перехватило дух. Под подлокотником инвалидной коляски висел вьющийся, каштаново-рыжий волос. Он колыхался от всякого дуновения ветра, плясал, вертелся, будто нарочно зазывал, Сашка вперил в него взгляд и стал таращиться. Тупая, чугунная от лекарств, голова, еще смогла родить мысль, что этот завиток вовсе не Регины. У всех сестер волосы одинаковые, совсем как у Амалии Волданович. Дед сказал, что пришел сюда с другой внучкой, с которой? Без разницы. Сашка как только не сокрушался по Регине, теперь же волосок обещал чудесный фетиш, предвкушение которого расщекотало душу до дрожи, снесло с пути хиленькие возражения здравого смысла, сбило дыхание. Сашка узнал длину, шелковый блеск, тот самый, любимый, ненаглядный изгиб вихров – правильным полуколечком, желтоватый на изломе, карий по пологим местам. Дед вдруг замолчал, отдышался немного, – Поехал я, я устал.

– Стой, Леопольд! – Сашка должен завладеть волосом во что бы то ни стало, – Подкати поближе.

– Чего тебе? – дед не двинулся с места. Он стоял у изножья, рукой не дотянуться. Так, чтоб незаметно, Сашка подвинул ногу ближе к коляске, хотел зацепить желанную завитушку. Если б дед хоть немного сдвинулся ближе, волосок мог бы прилипнуть к постели, не отводя взгляда от заветной цели, Сашка проговорил:

– Чуть поближе, дед, у тебя там что-то… Не могу разглядеть.

Только бы Леопольд не проследил за взглядом, не раскусил замысел, иначе он расхохочется, пустится в едкие шутки и улизнет вместе с волоском, тогда прощай мечта.

– Ты чего какой странный? – Леопольд катнулся вперед буквально на треть шага, кресло соприкоснулось с одеялом, Сашка в тихую прижал волос ногой.

– Я хотел рассмотреть твое лицо, дед.

Старик отшатнулся:

– Врешь, собачий сын! Глаза блестят, как у помешанного!– дед резко замолчал, но скошенная гримас еще выражала негодование. Сашка смотрел ему прямо в лицо, не отвечал, на самом деле ждал, чтоб дед убрался. И правда, как помешанный.

Старик укатил. Ерзая по койке, пыхтя, Сашка кое-как притянул завиток к ладони. Он был тонкий, невесомый, скользил в пальцах плавно и легко. Шелковистые прикосновения тут же отбросили в безвозвратную даль памяти, боль потери и тоски схлестнулась с еще свежими воспоминаниями о Регине, ее голосе, ее запахе. Сашка медленно накрутил волосок на палец и стянул колечко в зажатый кулак. Что-то прошибло внутри, словно распахнулся бездонный колодец страстей, оттуда махом грянули чувства – их оказалось через чур уж много, чтоб выдержать за раз – они стиснули внутренности, засвербили сладко и надрывно, но с горьким духом печали, мучительно, тоскливо взвыли и оборвались, рухнули увесистым эхо и застыли, как стоячая вода. Сашку здорово пришибло этим порывом, он растекся, раскис, понял, что на грани. Еще хоть чуть-чуть, хоть граммулечка этого чувства и он расплачется. Припадок убедительно маячил перед носом, но злоба, что вздыбилась в противовес, еще позволяла не сгинуть в цепкой хватке уныния. Сашка перекатил голову на другой край подушки. Надежно сжимая колтунок в ладони, вот какой мыслью он подбадривала исступленное сознание: раз частичка ее уже здесь, она призовет, притянет…

За эти дни в больнице побывали все, даже те, кого Сашка и не ждал увидеть. Не было только ее, Регины.

17

Этот диакон все время крутился где-то поблизости, но сейчас, вдруг, как сквозь землю провалился. Иоанн прошёлся по флигелю, ожидая Кирилла. У батюшки был гость, он с видом важного свидетеля, сидел на кресле, вполоборота. Иоанн исподволь поглядывал на его исполненное чувством собственного достоинства, лицо. Гость не проявлял нетерпения, хоть и пришлось подождать. Наконец, явился Кирилл:

– Какая-то срочность, батюшка? Мне передали, вы ищите меня.

Диакон говорил в своей манере, благочинно сложив ладони и потупив взгляд. Но что-то мелькнуло в его глазах до того, как он уставился в пол, Иоанн точно заметил новое выражение. Трусливость? Но пока не случилось ничего, что можно было бы бояться.

– Верно, спешка есть, – Иоанн подошёл к своему столу, – Я как можно быстрее хочу выяснить противоречия на счёт тебя, мой дорогой Кирилл. Этот господин, – батюшка указал на толстого мужичка в кресле, того самого, что приходил буянить в бесплатную трапезу: – Он утверждает, что ты много дел понаделал на своём прежнем месте. Будто ты лгун и вор, да ещё порядочный плут в придачу.

Кирилл и бровью не повел:

– Что ж, я не держу на него зла,– елейно проговорил он, не поднимая глаз: – Возможно, жизнь его так неказиста и трудна, что не позволяет ему видеть добро в человеке.

– Возможно, – отмахнулся Иоанн, – Но как мне быть с его словами?

– Вы верите в его обвинения? – с видом оскорбленной праведности, Кирилл вскинул голову. Его щеки прихватил румянец. – Его слово против моего и вы верите незнакомцу!

Иоанн посмотрел на гостя:

– Вы не могли бы нас оставить? – батюшка опасался, что мужичок запротивится, но тот лишь окинул диакона высокомерным взглядом и покинул флигель. – Все это время я был безмерно расположен к тебе, Кирилл, и Марка Волдановича ты очаровал совершенно и с первого взгляда, что, признаюсь, немало повлияло на мое отношение к тебе. – Батюшка словно не знал, как начать разговор, словно боялся напрямую коснуться темы, – Имеются ещё бумаги, – словно оправдываясь пробормотал Иоанн и продемонстрировал стопку скрепленные листов. – Некоторые из наших прихожан весьма предприимчивы и эээм… – он старательно искал в уме замену словам «совать нос в чужие дела» и «сплетник», – И осведомлены. Кроме того, у многих имеются связи там, где ты обитал прежде. – Кирилл медленно вздохнул и с его лица неспешно сползло подобострастное выражение, которое он так старательно носил, как подвижную, покорную маску. Батюшка не приметил этого и говорил в прежнем тоне: – Сегодня у меня был гость, тот самый, ты встретил его, когда вошел – этот человек близко знаком с твоим прошлым, Кирилл. И он рассказал мне, как ты водился со шпаной, как был замечен и в прочих подозрительных компаниях, как твое имя запятнано неподобающим поведением и как неосмотрительно с моей стороны было взять тебя на службу. Тебя, о котором я решительно ничего не знаю.

– Да, я совершал ошибки, – голос Кирилла не дрогнул, – Но когда мои, с позволения сказать, друзья привязали меня к дереву и бросили в лесу, я резко поменял взгляды на жизнь.

– Вот еще интерес, – Иоанн поднял палец, будто только что вспомнил нечто важное, – Зачем, все же, тебя привязали?

– Вы сами, батюшка, сказали – то была дурная компания. Это говорит о том лишь, что я неразборчив в людях. Они почуяли во мне слабость, что дало им возможность поиздеваться. Тот мерзкий поступок показал, как слеп был я прежде, поэтому я не держу зла на этих людей – сами того не желая, они повернули мою жизнь в достойное русло.

Иоанн задумчиво покивал:

– А может, деревом твои друзья хотели вдохновить тебя вернуть постыдный денежный долг?– Иоанн подвинул диакону одну из бумаг на своем столе. Кирилл и не взглянул на нее, но стало заметно, как напряглись жилы на его шее, – И, может, именно поэтому я не могу отыскать иконы в церковном хранилище? – Иоанн становился строг и резок, интонацией он давил: – И, быть может, твое благочестие не более, чем ложь?

Кирилл шумно выдохнул:

– Я окончил семинарию!

– Это печалит меня больше всего.

Потянулась тишина. Диакон ничем не выдавал своих чувств, только беззвучно и быстро дышал, от чего его ноздри раздувались сильнее обычного.

– Так кто же кинет в меня камень? – тихо проговорил он,– Быть может вы, батюшка Иоанн, кто отправляет иконы в подвал, не думая о их сохранности, куда может пролезть любой мало-мальски соображающий пройдоха? Вы, на которого давно уже в епархии смотрят косо из-за пристрастия пускать в монастырь разный сброд? Вы, чья дочь вытворяла всякое под крылом церкви? Чей сын удрал подальше от тирании и принуждения – вы, батюшка, вы собираетесь бросить в меня камень?

– Ты смешиваешь разные вещи, Кирилл. Да ни о каком камне нет и речи.

– Разные? Быть может, мне нужны эти иконы, как воздух, может моя жизнь стоит на кону.

– Никак, ты хочешь разжалобить меня, чтоб я сам и оправдал воровство!

Кирилл отрицательно покачал головой:

– Иоанн, вы слепец. Мы с вами находимся в одинаковом положении, – батюшка посмотрел на него с интересом, – Вы живете в монастыре, мой дорогой батюшка. Куда пойдет ваша семья, когда вас попрут со службы? За столько лет, Иоанн, вам даже не пришло в голову обзавестись собственным домом. Вы или самый самонадеянный человек из всех, кого я встречал, или порядочный глупец. Мне не нравится ни то, ни другое. И уж тем более не нравится, если такого сорта люди диктуют мне, как жить. Не нужно демонстрировать передо мной силу и власть, батюшка, иначе, я не смогу больше умалчивать о ваших промахах. Да, Иоанн, епархии будет интересно узнать все подробности бытия здешнего пресвятого монастыря. А потом я с большим удовольствием посмотрю, как с вас будут сдирать облачение.

– Зачем ты говоришь это, не пойму?

– Вы не справляетесь, Иоанн. Обстоятельства победили, они больше вам не подвластны, они ускользают у вас между пальцев, что так предсказуемо и естественно, ведь вы стар. А беда православных старцев в из косности и непримиримом следовании устоям, в то время, как современность требует гибкости, коей в вас нет от природы. Ваше время прошло.

Иоанна смутила резкая наглость этого заявления, он чуть сдвинул брови, подался вперед:

– А какое же настало – приспособленцев? Я скажу тебе, юноша, кто от природы гибок и подстраивается под среду – гады.

Кирилл хохотнул:

– Ругайтесь, – протянул он, дерзко вскинув подбородок,– В этом монастыре мне пока что нечего терять, а вы рискуете недосчитаться положения и чина, – губы диакона тронула легкая улыбка, он уверенно шагнул вперед: – Я тоже навел о вас справки. И догадайтесь на кого точат зуб? Кто измозолил все глаза архиерею, столько лет превращая цветущий монастырь в храм терпимости? Вы, Иоанн! – Кирилл подошел еще ближе, но батюшка не шевельнулся под его нахальным взглядом, – Что вы хотели услышать? Слезные извинения, раскаяния? Думали проучить меня строгой беседой, словно одного из своих детей! Поймите, батюшка, есть те, кто только и ждут, что вы оступитесь. А вы уже сделали это, Иоанн.

Иоанн вдруг почувствовал, что самое время выпить еще сердечных капель. Но это было неуместно, поэтому он подался вперед и прикрикнул на Кирилла:

– Это что еще такое!

– Не более, чем предложение, – дьяк пожал плечами, как ни в чем не бывало, – Для выгодного и крепкого союза: я расплачиваюсь с долгами и начинаю новую жизнь, как диакон, тем временем вы – все еще протоиерей. – Кирилл заметил зарождающийся гнев во взгляде Иоанна и поторопился добавить, – Ни в коем случае не подумайте, что я хочу вас разуважить. Напротив, спишем все на добродетель! Я был в отчаянном положении, оступился. Лишь от широты души вы прощаете мне походы в хранилище, я признаю вашу безграничную щедрость и говорю вам спасибо своим молчанием. В конце концов не каждое доброе дело должно оставаться без благодарности.

– Ты изумительно изворотливый тип!

Кирилл пожал плечами:

– Все мы не без греха. Да, Иоанн?

Батюшка молчал. Заканчивать разговор вот так он не хотел, но беседа приняла совсем неожиданный оборот, Иоанн растерялся, не мог собраться с мыслями. Диакон воспользовался его смятением:

– Что ж, – он хлопнул в ладоши и потер их с самодовольным видом дельца, – Тогда не будем кроить из блохи голенище… Что такое?

Иоанн вздрогнул, неожиданный звук заставил его обернуться. Он вскочил со стула, чтоб лучше видеть, что происходит – на улице смутно знакомый молодой человек, решительно глядя перед собой, торопливо заколачивал окно флигеля досками.

***

На днях затихли колокола. Дима перестал звонить, призывая на службу, а отец пока ни о чем не спрашивал. Дело пахло бедой.

Женя уже давно праздно болталась по улицам городка, поглощенная тяжёлыми мыслями. Она на полном серьёзе подумывала, а не пойти ли к отцу, покаяться в собственной немощи. Пустяки, что они с Димой не читали писания, и, то, что он бросил бить в колокола. Беда в том, что они не виделись уже несколько дней к ряду. Он пропускал встречи. В квартире его не было, а где ещё искать, Женя не имела понятия. Так запускать ситуацию непростительно, она это знала, но до последнего отказывалась признавать промах. Боялась не взбучки от отца, а скорее его разочарования. Нынешний вечер Женя дала себе, как последний шанс – если Дима опять не объявится, она с повинной головой пойдёт прямо к Иоанну.

Эхо торопливых шагов звучало сухо в сдавленной прохладе подъезда. Женя поймала себя на том, что поджилки немного трясутся в тревоге. Она быстро добралась до нужной двери и нажала на кнопку. Внутри приглушенно зазвенело. Потянулись секунды. Женя позвонила опять и прильнула к двери, вслушиваясь. Дима не открывал, но внутри точно кто-то был, кто-то тихо ходил.

– Дима, открой, я тебя слышу, – это мог быть даже не он, но Женя настаивал. – Ты пропускаешь наши встречи уже несколько дней, от этого могут быть неприятности и у тебя и у меня, – из-за двери ни звука. – Послушай, мы уже несколько недель видимся, а у нас еще конь не валялся, пора нам позаниматься вплотную.

Лязгнула цепочка и дверь приоткрылась. В сумраке щели показался Дима и выглядел он болезненно. Обычно холеный и аккуратный, теперь зарос щетиной и будто похудел. Лицо с синеватой кожей заострилось, глаза потерялись в отекших розовых веках, дурно пахло изо рта.

– Ты болен?

Дима тряхнул головой:

– Что?

– Ты, кажется, заболел.

– Я знаю, зачем ты пришла.

– Разумеется. Я прихожу сюда только по одной причине.

Дима нахмурился:

– Ты пришла говорить о библии? Сумасшедшая!

– Так, слушай, дай войти, – Женя теряла терпение. Дима вёл себя странно, скукожился там за цепочкой, как-то зыркал, а потом осклабился, сказал:

– А, все равно, ты мне ничего не сделаешь, – и пропустил Женю внутрь.

В квартире воняло. Дурной запашок грязи, прокисшей пыли и нечистоплотности. Женя скинула куртку, Дима скользнул взглядом по коричневой рубашке, но промолчал. Видать, худо дело.

– Я проветрю, – Женя открыла балконную дверь. Дима, будто растерянный, боязливый ребенок, прижал кулак к губам и затравленно следил за каждым её движением. – Давай приготовим что-нибудь поесть, если ты болен неплохо будет набраться сил.

Вообще-то, Жене не хотелось делать ему еду, но Дима вёл себя странно, отстранённо, она пыталась его расшевелить. Задавала вопросы, болтала о том, о сем, старалась выведать о его здоровье, Дима молчал. Только смотрел, прикусив губу, исподлобья. Взор был настороженный, трусливый, с чем-то жутким на глубине. Женю это смутило:

– Ты хоть предупредил бы, что не можешь звонить в колокола, что болен, а то я уж решила, что ты филонишь. Как себя чувствуешь?

Дима кивнул:

– Теперь хорошо.

– Теперь? – Женя тут же кивнула сама себе, – Лечиться стал.

Он не ответил. Но продолжал таращиться. Женя отправилась в кухню, как-то ничего не получалось с этим взглядом на спине.

– Может, посуду вымоешь, – предложила она, не скрывая отвращения к застарелым объедкам. Дима глядел, не отрываясь, будто терпеливо ждал и вдруг хохотнул. Смешок выскочил ненароком, сорвался, как непослушный пёс. Женя удивилась.

– Да ты не знаешь, – заявил и снова усмехнулся. Женя не поняла, а он спросил: – Где ты сейчас была?

– Какое… – этим вопросом, небрежным, неотесанным, Дима всколыхнул прежнее недоверие, раздражение вернулось, Женя попыталась утихомириться, чтоб удержать разговор в нужном русле, – Гуляла, обдумывала наши встречи.

Дима странно кивнул, словно подтверждая свои догадки и в миг расслабился. Он подошёл ближе к Жени, тогда она заметила, что он выглядит куда хуже, чем казалось сначала. Руки мелко дрожали, вены вздулись, лезли из-под тонкой кожи синими валунами, в неспокойных глазах дурной блеск. Сальная майка свисала вдоль впалого живота. И этот сизый цвет лица, будто в жилах вместо крови дым, свидетельствовал о нездоровье. Дима был взвинчен до предела, но страх, заставлявший его не шевелясь таращиться на Женю отступил.

– Не будет у нас больше встреч.

– Нет-нет! – Женя заволновалась, – Так нельзя. Пока ты живёшь за счёт церкви, нужно придерживаться простых правил.

Уже не сдерживаясь, Дима опять хохотнул глупым, хмельным смешком. Но тут же взял себя в руки и с особой собранностью во взгляде заговорил:

– Наши встречи оказались безуспешны. Ты старалась, Женя, я знаю, ты помогала. Дело в том, что я этого не хочу. Вот что я узнал за то недолго время, что провел в этой квартире под крылом монастыря: такая жизнь не по мне.

Женя не понимала в какую сторону он клонит:

– А какая по тебе?

– Повеселее. – Дима пожал плечами, – То, что вы в монастыре называете жизнью – эта застойная сушь с молитвами и иконами, эта верблюжья колючка – это не существование даже, а так – маринованный огурец. Я хочу большего, – он откинулся спиной на стену, мечтательной пеленой заволокло его взор, – Я хочу скорости, хочу жить ярко. Что мне зрелость и нудные общепринятые блага? Зачем тянуть лямку, если есть способ получить все и сразу!

– Но нет такого способа!

– Отнюдь, – Дима даже улыбнулся, но тут же стянул улыбку, – Я взялся за старое.

Женя не поверила ушам. Она шагнул вперёд и бегло осмотрел Диму с ног до головы, будто его вид мог открыть ей правду.

– Не может быть. Ты же лечился, ты намеренно хотел покончить с прошлым и удалось. За тобой лишь малость – наладить жизнь. Я не поверю, что ты махнул рукой на все старания!

– В том то и дело, – казалось, Диме было сложно оставаться серьёзным, – Я попробовал то и другое и, откровенно, обывательство не по мне – я не вижу вкуса в такой жизни. Мой выбор вполне осознан, Женя, и я выбираю старых друзей.

– Нет, Дима, не может быть!

Он не больно-то слушал.

– Вот только они уже не принимают меня,– он с сожалением покачал головой, – так что, мне пришлось заслужить их расположение вновь. Видишь ли, твой Иоанн попортил много крови нашему брату, у некоторых дела совсем разладились, так что таких, как я считают предателями. Нас не любят, а завоёвывать доверие обратно ой как тяжело!

– Дим, ты о чем? – Женя стала склоняться к мысли, что он не в ясном уме, вот и болтает бессвязную чушь.

– Мне пришлось доказать свою преданность. Понимаешь? Пришлось выбирать – или вы или я, – Дима подошёл ближе, его глаза сверкали недобрым блеском, вена на виске выпучилась от напряжения, разговор давался нелегко. Женя отшатнулась, он стал пугать её. Она медленно попятилась к двери. Дима заметил это, – Ты боишься меня? Напрасно. Тебе я ничего не сделаю. Я все уже сделал.

– Дима? – Женя пристально всматривалась ему в глаза, чтоб подмечать каждое изменение. Она нащупала за спиной дверь и осторожно отворила её, шагая в коридор.

– Да, сделал, – Дима покивал, – Я поджёг флигель.

Женя застыла. Ноги перестали слушаться, онемели, обессилели.

– Как это, поджёг?!

Дима пожал плечами:

– Конечно, подпер дверь сперва, потом подлил бензина.

– Там… Бога ради, там кто-нибудь был?

Дима хохотнул своим нездоровый смешком, его изрядно веселил Женин страх:

– Свято место пусто не бывает.

Женя вздрогнула и, не помня себя, пустилась к монастырю. В голове замелькали мысли, одна хуже другой, затравливая внутренний взор слепящей пеленой. Зачем Дима так поступил? Ясно же, чтоб его приняли в прежнее общество. Но как она, столько времени пробыв рядом не ощутила подлога? Не поняла, что он был на гране срыва. Женя вспомнила, что каждый божий вечер,который ей приходилось провести с Димой, она маялась от нежелания и жалела себя. Она была занята только плохими мыслями о своём подопечном. Пропустила, проглядела ужасные времена – и вот, пожар. Всё же рушилось с самого начала! Отношения не строились, беседы не шли, библия завалялись далеко на дне сумки. А Женя все умалчивала. Как можно было до такого довести!? Она бежала со всех ног, в груди горело. Гудел страх. Впереди в небе, голубом и прозрачном, висело чёрное облако дыма. Оно неповоротливо плыло, расхватываемое ветром, но от земли больше не поднималась сажа. Может, потушили и обошлось? Женя свернула и пронеслась по кленовой аллее. У стен монастыря толпился народ, верно зеваки. Сколько её вины в этом пожаре? Половина? Вся её? Протолкнувшись, она влетела в ворота – впереди, меж каменной колокольней и домом, там, где раньше теснился деревянный флигель отца, зияло почерневшее нечто. Обугленные стены не сгорели до конца, но вот крыша провалилась. Сквозь прорехи виднелся сад и внутренний дворик. Воздух над обломками исходил волнами жара. Женя пронеслась по дорожке прямо к остаткам огня, она хотела во чтобы то ни стало, ворваться во флигель и высвободить отца. Подошва на кедах расплавилась, обжигая ногу, но это значило лишь то, что Женя уже рядом.

Кто-то поймал её за пояс и потащил назад. Женя дернулась, но хватка только окрепла. Она вывернулась, чтоб посмотреть, кто её держит.

– Марат! – Женя завопила, что было сил, – Ты не понимаешь… Надо освободить дверь!

Она рвалась, цепляясь ногами за землю, но проклятый горбун! Какой же он сильный. Марат оттащил её к остальным.

– Надо ждать, – сказал он. Женя только сейчас заметила, что по горячим обломками ходят люди в красных одеждах – спасатели. Потянулись мгновения. Все стояли молча, с замиранием наблюдая за пожарными. Позади, в толпе зевак, блуждали разговоры, кто-то перешептывался, люди делились догадками. Слов было не разобрать. Марат держал Женю за руку выше локтя, хотя этого уже не требовалась, она больше не пыталась броситься в угли. Ею овладело оцепенение. Тревога сжала внутренности в струну, и, обмирая от страха, Женя могла только следить за каждым движением людей в красных костюмах. Они работали медленно, невесть сколько длинных минут. И вот один в красном подошёл к другому и о чем-то заговорил. В сверхъестественном напряжении Женя вся обратилась в слух, многих слов разобрать не удалось, но она услышала главное:

– Погибший… Зашибло балкой…

Всё разом застыло. Только серый с чёрными прожилками пепел неспешно опускался на неокрепшую весеннюю траву.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

9

10

11

12

12

13

14

15

16

17