Три узды [Максим Друзь] (fb2) читать онлайн

- Три узды 2.65 Мб, 268с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Максим Друзь

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ОТ АВТОРА

Дорогие читатели! События, описанные в этой книге, во многом автобиографичны. У ее героев есть реальные прототипы. К сожалению, кое-кто из них уже умер, но большинство благополучно здравствует (по крайней мере, мне приятно так думать, потому что одну ужасно приятную особу я потерял из виду давным-давно). Я не хотел бы лишний раз извиняться за то, что заставил их против воли стать участниками этой непростой истории. Напротив, я буду очень рад, если кто-то из вас, читателей, узнает себя на этих страницах, и, таким образом, получит от меня сердечный дружеский привет.

Последняя суббота августа. Полдень жизни. Экскурс в бронзовый век.

К сорока годам я достиг, наконец, гармонии с собой и со всем миром. Несколько лет довольно небрежной игры на бирже сделали меня состоятельным и свободным от меркантильных обязательств человеком. Я обзавелся уютным домом, уютной женой, уютной и ни к чему не обязывающей докторской позицией в университетской альма-матер, и был абсолютно удовлетворен своим существованием.

Да, следовало признать, что молодость уходит. Но не черт ли с ней? Воображаемая временная стрела моей жизни всегда тянулась из прошлого в завтрашний день. Толстовские детство и отрочество представлялись мне глухой и бесплодной эпохой крепостничества. Юность – варварским средневековьем, полным пьяного невежества, мучительных поисков философского камня, войн с самим собой за ложные убеждения, и, случалось даже, аутодафе. Зрелость же, которая вот-вот должна была наступить после затянувшегося периода реформации, обещала блестящее позитивистское будущее.

Самым ценным приобретением моей взрослой жизни стало понимание, наконец, того, чего я хочу и к чему предназначен. Я стал сочинителем, писателем, и вся прочая деятельность тут же потеряла свой былой смысл. Придумывая истории, я проживал вторую, третью жизнь со своими персонажами, находясь сразу в нескольких параллельных мирах. И что это были за жизни: яркие, полные чудес, увлекательные – они во всех отношениях выигрывали у моего благополучного, но, скажем прямо, обыденного и чересчур размеренного существования. Да, я был всего лишь профессиональным мечтателем (точнее, уверенно становился им), и мое отличие от мальчишки-фантазера было лишь в том, что я обладал достаточно крепкой пятой точкой, чтобы прилежно заносить придуманное на бумагу, – и тем уровнем толерантности к чужому мнению, который позволяет не трястись от страха, когда написанное тобой читают другие люди. В этом смысле занятие сказочника, конечно, не может считаться серьезным.

Но подумайте вот о чем. Время воспринимается совершенно по-разному в разные годы человеческой жизни – это научный факт, который сложно подвергнуть сомнению. В детстве все, что происходит вокруг, внове для мозга, и ему требуется чуть ли не на каждом такте своей работы осмыслять всю действительность заново. Поэтому для детей и подростков, которые еще только изучают мир, время безумно растянуто. Вспомните, как утомительно медленно двигались стрелки часов, когда мама просила вас посидеть в комнате в одиночестве каких-то десять минут, пока она сушит голову в ванной. В тот срок, что вам нечем было заняться, вы могли передумать тысячу вещей, расстроиться, обрадоваться, пролистать пачку журналов с картинками, оторвать голову медведю, и несмотря на эту насыщенную деятельность, девять из десяти минут вы все равно предавались унылому брожению от дивана к комоду. Затем, по мере того как человек растет, мозг образует устойчивые связи на каждое архетипическое действие, связанное с определенными обстоятельствами. Поскольку набор обстоятельств в жизни каждого человека очень скуден, то эти действия начинают выполняться автоматически, проходя мимо сознания. Мы перестаем осознавать время. Что такое те, детские десять минут сейчас?..

Однажды, когда мне было тридцать или около того, я пожаловался приятелю, что половина жизни, вероятно, позади. Он самоуверенно заявил, что это ерунда, поскольку из прошедших лет половина пришлась на детство и, следовательно, на тот период, когда человек все равно, что недоразвитый идиот. Таким образом, успокоил он меня, у тебе впереди еще две трети отпущенного тебе осознанного времени. Боже, как он ошибался! Субъективно время только ускоряется, и все, что происходило со мной во взрослой жизни, по уровню эмоциональной насыщенности легко уместится в семестр детского сада. Говорят, что в глубокой старости время не осознается вовсе, но это мы еще посмотрим.

Не думайте, что я жалуюсь. Весь этот длинный и, в общем-то, не относящийся к делу период я позволил себе вставить только затем, чтобы вы поняли, что так увлекло меня в писательстве, и почему свое приобщение к этому занятию я безусловно полагаю центральным экзистенциальным событием своей жизни (а также затем, чтобы вы догадались, что по роду деятельности я мозговед-теоретик, а для бантика на собственном тщеславии еще и доктор наук). Над книгой работаешь с полгода; затем еще столько же записываешь ее, одновременно придумывая несколько новых, и вся эта мозговая активность добавляется в зачет к твоему субъективному восприятию времени. Ты растягиваешь свою личность на три, пять, десять воображаемых, и все они живут собственной жизнью, кратно удлиняя общий путь твоего существования. Именно по этой утилитарной причине считается, что творчество – путь к бессмертию, а вовсе не потому, что кто-то там тебя когда-нибудь прочитает и вспомнит.

Меня, правда, пока не особо читают и помнят. Я только в начале своего пути. Куцего романа и пары эпатажных рассказов, опубликованных на бесплатных ресурсах, оказалась достаточно для сдержанной заинтересованности любительского и графоманского сообщества, но не более того. Меня только начинали читать, но уже, бывало, звонили, писали письма, пытались брать суконные интервью, а однажды даже опубликовали унизительно-едкую рецензию на мой текст в солидном столичном блоге. Все это, не могу не признаться, страшно тешило мое самолюбие. В конце концов наше провинциальное издательство решилось выпустить мой второй роман смехотворным тиражом (если вы думаете, что эта была их человеколюбивая инициатива, то плохо себе представляете писательский труд: не буду перечислять здесь, сколько своих денег и сил пришлось потратить на редактуру, корректуру, рыночно-ориентированный синопсис, беготню по литературным знакомым и нудную переписку с редакцией – до тех пор, пока издание все-таки было признано коммерчески обоснованным), и подумывало о том, чтобы напечатать еще два из моих старых запасов. Как бы то ни было, я был счастлив от того, что у меня все получается. В моих мыслях творческий путь был расписан на двадцать лет и двадцать томов вперед – причем каждый последующий был краше предыдущего, дабы не снижать градус читательского накала. Мои эпизодические лекции в университете оставляли массу времени на настоящую работу, а временное отсутствие гонораров, как я уже говорил, не представляло никакой проблемы. Я был полон сил и планов на будущее.

И вот, в эту пору расцвета и совершеннейшего благоденствия, со мной то тут, то там, начали приключаться пугающие и невозможные в своей дикости сюрпризы. Темные демоны, которые, казалось, навсегда остались в моей беспутной юности, начали мрачно и деловито сучить костлявыми лапками и слать сквозь мутную толщу лет свои презрительные воздушные поцелуи.


* * *

Но началась это история отнюдь не зловещим, а самым мирным, даже пасторальным образом. Я собрался в поход за грибами. Нет, обычными. Теми, которые жарят с картошкой или кладут в суп для особенно аппетитного аромата. Люблю, знаете ли, в одиночестве побродить по пустому осеннему лесу, в котором солнце и листья еще на своих местах, а вот комары и прочие энцефалитные кровососы уже канули в лету. Тихая охота. Впрочем, уважаю я и громкую. Тут ведь дело не в том, чтобы расстреливать зверье (я, в основном, стараюсь промахнуться), а в детской страсти к оружию. Когда-то давно я решил, что стать взрослым стоит хотя бы затем, чтобы покупать себе столько конфет и игрушек, сколько захочется. И вот, конфеты меня больше не интересуют, но нарезные игрушки превратились в неиссякаемый источник эстетического удовольствия. Охотничий билет – самый простой способ лупить в белый свет как в копеечку столько, сколько заблагорассудится.

Я как раз размышлял о том, стоит ли брать с собой ружье… нет, о том, какой экспонат из оружейного сейфа больше подойдет сегодняшнему настроению – тяжелый и солидный, или же легкий, веселый и простодушно-гладкоствольный, – когда в кухню, где я сидел над утренней кружкой кофе, вошла Нина. Знакомьтесь, Нина – моя жена.

– Доброе утро, – настороженно улыбнулся я, увидев ее нелепый наряд. – Куда это ты подорвалась в такую рань?

– Я проснулась и поняла, что хочу с тобой за грибами. Обожаю грибы, – нахально заявила она. – Лисички, опята, свинушки… Можно?

– Свинушки ядовитые.

– Ерунда, ты не умеешь их готовить… неважно. Мне надоело все выходные проводить на диване. Я думаю, что это не идет на пользу моей заднице, – она похлопала себя по ягодице, скрытой под мешковатыми брезентовыми штанами.

– К тому же, – она обошла меня сзади и задышала в ухо, обняв за шею, – вдвоем грибов можно собрать ровно в два раза больше. Ну же, решайся. Возьми меня… с собой.

Это болезненно нарушало мои планы. Не подумайте плохого, но раз уж я решил забраться в лес один, чтобы поразмыслить о жизни, то так оно и будет.

– Слушай, дорогая… Что тебе в голову взбрело? Сгоняй лучше в город, купи какой-нибудь ерунды на ужин… Будет у нас ужин, наконец? Я же не в ближайшие кусты собрался, а за Караканский бор. Это три часа в один конец. Охота время тратить?

– Что-о? – возмущенно воскликнула она, чуть не оставив меня глухим на одну сторону. – Какой еще бор? Тоже мне, грибник. В Елбаши надо ехать, железно.

Я фыркнул:

– Шикарное местечко, судя по названию… Тебе-то откуда знать, куда ехать? Караканы – это для грибов Земля Обетованная, это тебе каждый скажет…

– Да будет тебе известно – а тебе, безусловно, это известно, – что по роду своих прямых служебных обязанностей я перерыла все окрестные леса, поля и болота в радиусе ста световых лет. Я знаю, где грибы. Верь мне.

Это правда. Так вышло, что моя жена – археолог. Она постоянно шатается по всяким глухим местечкам в поисках следов доисторических людей, когда-то в изобилии населявших наши края. Как только из-под весеннего снега появляется первая травка, она сгребает в рюкзак разнокалиберные лопатки, молотки и палатки, и уматывает в экспедицию вместе со своими громкоголосыми, волосатыми, как варвары, коллегами (что в равной степени относится к коллегам обоих полов). Вплоть до поздней осени она появляется дома урывками, целыми днями отлеживаясь на диване с бесконечными сериалами, от которых отвыкла в лесу – и, конечно, при таком образе жизни все ее инсинуации по поводу «задницы» (которая, на мой взгляд, безупречна) являются чистой воды кокетством. Короче говоря, как бы ни прискорбно было соглашаться со своим поражением, следовало признать авторитет супруги по грибной части.

– Там хоть тихо? – угрюмо поинтересовался я. – Людишек нет?

– Можешь палить из своей аркебузы сколько влезет, если ты об этом, – заговорщицки кивнула она. – Местечко секретное, от деревни километров восемь, а дальше ни души до самой Монголии.

Нина уже две недели сидела без работы, несмотря на сезон, и, видно было, совершенно извелась от безделья. Но ведь не мог я ей прямо сказать, что за то же время успел соскучиться по одиночеству?

Что бы сделала любая другая на ее месте, увидев колебания мужа? Надула бы задрожавшие губы? Скрылась бы в спальне, храня оскорбленное молчание? Устроила бы сцену ревности, обвинив в том, что я еду не срезать ножки молодых грибов, а ласкать ножки молодых любовниц? Это не про Нину. Не теряя времени даром, она перегруппировала силы и пустила в ход тяжелую артиллерию. Отпустила мою шею, зашла с другой стороны и плюхнулась мне на колени. Я чуть не опрокинул кофе.

– Я о-фи-ци-аль-но уполномочена заявить, – она понизила голос на два тона и уткнулась своим носом в мой, – что ты не пожалеешь. Там будет столько этих чертовых грибов, что ты будешь, проклиная все на свете, чистить их до утра, и все равно половину придется выбросить. А если я вру…

Она оттолкнула мою голову, и откинулась назад, иронично глядя сверху:

– То ты сможешь наказать меня прямо там, в лесу, под первой же попавшейся осиной. И я даже не буду сопротивляться. Благо, погода… – она взглянула в окно, – погода лётная.

– Да уж, в Елбашах сам бог велел, – хмыкнул я уже больше из вредности. – А что это ты такая задорная с утра?

– Понятия не имею, – она дурашливо пожала плечами. – Но вот я слышала, – она снова приблизила лицо вплотную к моему: – Что у баб по утрам окситоцин поднимается. А у мужиков – тестостерон. Так что беги, заводи свой трактор, пока опять не упало, едем скорее!

Вот так у нас всегда. Если ей что-то надо, то она никогда не ноет, не упрашивает, не ждет, пока я сам догадаюсь, а просто говорит насмешливо и убедительно. И при этом так получается, что я делаю именно то, что она хочет, а в качестве приза вроде бы даже не чувствую себя уязвленным. Напор, логика и подкуп – вот и весь секрет правильного обращения с мужчинами. Золотая женщина…

Хотя, станется, в этих, прости Господи, Елбашах, и в самом деле грибной парадиз?

Оставив Нину нарезать дорожные бутерброды за барной стойкой, я грузно поднялся в мансарду дома. Здесь был мой заповедник, моя писательская мастерская, мое убежище от суеты жизни – кабинет. Солнце, бьющее сквозь окна в потолке, освещало спокойный и такой милый сердцу интерьер: косые стены, обшитые пробкой и увешенные старыми музыкальными плакатами, плетеные светильники, свисающие из-под конька крыши, массивный письменный стол со скрипучим стулом, мягкие кресла по углам… Напротив двери, через которую я зашел, располагался выход на крытую террасу, где было так приятно сидеть теплыми ночами, к сожалению, нечастыми в наших палестинах, а все свободное место, остававшееся у стен, было заставлено стеллажами с потертыми книгами. Они-то и были мне нужны. Книжные шкафы имели нехитрые потайные секции, открывающиеся при нажатии в нужном месте. За одной из них скрывался самый банальный бар с полупустыми бутылками, а за другой – стальной ящик для хранения огнестрела. Я сдвинул в сторону массивную створку и хозяйским взглядом окинул свой скромный (надеюсь, до времени) арсенал, уверенно и умиротворенно поблескивающий вороненными стволами.

Пожалуй, после постыдного поражения от жены, лучше всего подойдет вот этот, в крайней левой стойке. Я вынул за цевье тяжелый карабин, уложил его в мягкий чехол, в кармашек спрятал короткий магазин, не забыв про коробку с патронами. Теперь я был готов к любым приключениям, хоть бы даже в нашей скудной местности мне пришлось повстречаться с африканским носорогом.

Нина уже сидела в машине и нетерпеливо поглядывала, как я запираю дверь и обстоятельно, чтобы не болталось, укладываю ведра и прочие снасти в багажник. Закончив, я медленно прошел вокруг, разглядывая колеса – дорога дальняя, хреновая, так что внешний осмотр лишним не будет. Сокрушенно покривившись на давнюю вмятину сбоку и длинную трещину на лобовом стекле (все, в этом месте можно перестать меня ненавидеть, не такой уж я богатый, раз до сих пор езжу на этом пожилом одре), я сел за руль и привычно положил левую руку на теплое Нинино бедро.

– Давай, навигатор, командуй, – распорядился я. – А то я даже не знаю, в какой стороне света находятся эти твои чудесные Ебаши.

Нина закатила глаза и перешла в режим учительницы. У нее это очень натурально выходит.

– Я, конечно, счастлива, что мой муж так юн душой, что до сих пор хихикает над глупыми словечками, как второклассник. Но тут, мой дорогой профессор, ты сел в галошу. С размаху. Мы направляемся, чтоб ты знал, в древнее историческое местечко, основанное еще в середине восемнадцатого века переселенцем Тимошкой Елбешовым. А фамилия эта известная и благородная: в тюркских языках, как тебе все-таки может быть известно, «баши» – это глава, руководитель, а «эл» – это год, а также время вообще. Так что «илбашы» – это «временный правитель», с современного татарского переводится дословно как «президент». Понятно, горе мое?

– Все, осознал, – склонил я голову, – это действительно информация чрезвычайной важности. Больше не повторится. Можно трогать?

– Трогай, трогай… – флегматично заметила удовлетворенная победой Нина и переложила мою руку повыше. – Давай прямо и направо, а там видно будет…

Сначала наш путь шел по хорошему шоссе, идущему вдоль водохранилища. Солнце весело блестело на глади воды, машины, проносящиеся навстречу, были празднично нарядны и чисты – все словно старались прожить этот предпоследний (а следовательно, единственно настоящий) выходной лета безупречно радостно. Но вскоре Нина попросила свернуть в сторону, и теперь мы ехали по третьестепенной растрескавшейся дороге, петляющей от одной деревни к другой. Пейзаж поскучнел: здесь преобладали невзрачные домики из силикатного кирпича, черные покосившиеся амбары, торчащие вкривь и вкось дощатые, с облупившейся краской, заборы. Стали попадаться гуси и козы. Они неспешно пересекали улицу в произвольных направлениях, и так и норовили нанести своим хозяевам ущерб, попав под колеса, – так что пришлось здорово сбросить скорость. Потом бесконечные села закончились, но с ними закончилась и дорога. Дальше осталось довольствоваться пыльной луговой грунтовкой, огибающей плоские холмы и редкие лесополосы. Это Сибирь, детка, – с нежностью думал я, стараясь не свалиться в колею. Необъятные запущенные пространства, чахлые условные дороги, и самый необходимый минимум живых людей для того, чтобы хоть как-то обозначать присутствие цивилизации…

Наш край разлегся в том самом месте, где сходятся границы великой сибирской тайги, великих казахских степей и великих же (как без этого) уральских болот. Отсюда все прелести местной жизни: изматывающе знойное лето с непременными тучами мошкары и комарья, и жуткая стужа зимой, для остроты ощущений подкрепляемая невероятной влажностью и колючими тугими ветрами. Только два месяца в году можно, не особо кривя душой, отнести к благословенным – апрель и сентябрь. Второй особенно хорош: мягкий, безветренный, сухой, играющий красно-золотой листвой на фоне насыщенного голубого неба с пушистыми облаками. Именно эта нежная пора начиналась сейчас, и поэтому трава степи, по которой мы пробирались, еще сверкала местами зеленым, а перелески, остающиеся стороной от дороги, уже потихоньку наливались оранжевым. Ночью был дождь, но сейчас, утром, все подсохло, и лишь изредка на нашем пути попадались глубокие рытвины, заполненные водой – впрочем, пока что мне удавалось их преодолевать, даже не сбавляя ход.

Наконец, островки деревьев, разбросанные тут и там, стали густеть, сливаться, и постепенно превратились в настоящий лес, который теперь шел по левую руку от нашей тропинки. Мы двигались на юго-восток, и, видимо, это был последний форпост остающейся за нашей спиной реликтовой тайги, простершейся на север и далее, до самого Тихого океана. Дорога свернула направо, и через несколько минут мы оказались на верхнем краю небольшой котлообразной долины. Посреди нее торчал невысокий холм; справа он него виднелось, совершенно, на первый взгляд, вымершее село домов на пятьдесят, а слева топорщились какие-то столбы. За долиной сплошной стеной темнел лес.

– Почти на месте, – сообщила Нина, опытным взглядом топографа изучая ландшафт. – Тут лучше не через деревню, а сбоку от горки, во-он там…

Я взял левее и спустился по пологому склону. Дома скрылись за заросшим травой холмом, а грунтовка совершила изгиб и неожиданно привела нас в целый городок из низких деревянных строений. Они были давно заброшены: распахнутые двери колыхались по ветру, оторванные ставни валялись прямо на дороге, а из дыр в стенах выглядывали ивовые кусты. То, что я принял за столбы, оказалось обломками решетчатых вышек, возвышающихся над бараками. Место выглядело зловеще, и я почувствовал себя неуютно.

– Это раньше называлось Сиблаг, – демонстрировала краеведческие таланты Нина. – Но ты не переживай, тут особенных ужасов не было. Здесь после войны жили пленные немцы, а со временем как-то всем стало не до них, вот они и разбрелись кто куда. Поэтому тут в окрестностях много их потомков, даже целые деревни немецкие есть… То есть были.

– А вот этот холмик, который мы проехали, – кротким голосом отличницы продолжала она, – это интересная штука. Это сап-инкубатор.

– Чего? – неинтеллигентно уточнил я.

– Ну, скотомогильник. Сап – это такая болезнь домашнего скота. Обычно смертельная, кстати.

– Тьфу на тебя, – сморщился я. – В какое гнусное место ты меня завела, женщина? Знай я тебя похуже, решил бы, что ты специально заманила меня в эту глухомань, чтобы прикончить по-тихому и закопать в каком-нибудь болоте. Тебе что, так надоело замужество?

– Боюсь, это было бы преждевременно, – проворковала она. – Но идея богатая, спасибо… Ничего, не бойся. Тут уже лет семьдесят никого не закапывали – ни людей, ни лошадей…

За этим веселеньким разговором мы поднялись по противоположному склону долины, и, наконец, оказались в лесу. Дорожка совсем сузилась, петляя меж деревьев, под колесами захлюпало, мотор надсадно ревел на пониженных передачах. Я упрямо пер вперед, подбадриваемый указаниями жены, объезжая поваленные стволы, сбивая нависшие над самой землей ветки и проползая по вязким лужам. Мы забурились страшно далеко: совершенно непонятно, кому и зачем нужна была эта дорога, ведущая в никуда, но она все плелась и плелась, не кончаясь, и прошло еще не меньше получаса, прежде чем Нина скомандовала «Стой, кажется, здесь». Мы выбрались наружу.

Чаща вокруг выглядела мрачноватой, но относительно мирной. Где-то неподалеку булькал ручей, до меня доносилось его перекатистое журчание. Редкие солнечные лучи, сумевшие пробиться сквозь частокол спутанных ветвей, блестели на воздушных осенних паутинках; под ногами пружинил толстый матрас из густого мха. Лениво прогудел сонный сентябрьский жук, а где-то вдали нудно высказывала свои претензии на территорию кукушка. Я хотел было поинтересоваться у нее, сколько мне лет осталось, но застеснялся ребячества и правильно сделал: птица внезапно смолкла, будто испугавшись собственного одинокого крика.

– Ну что же… – задумчиво пробормотала Нина, разглядывая кусты, – уговор такой: брать то, что можно пожарить, заморозить или засушить. Только хардкор. Никаких груздей, сыроежек и прочей дребедени. Я их солить не умею.

Я пожал плечами, откинул в сторону дверцу багажника, выгрузил ведра и выдал жене нож – обычный, перочинный. Мой – настоящий, охотничий, уже лежал за голенищем сапога. Расчехлил ружье, взвесил в руках… – и вместо того, чтобы закинуть за спину, положил обратно в машину. Неохота таскать железо с собой. Лучше всего будет на обратном пути остановиться на той укромной полянке, которую я присмотрел по пути…

Я попросил Нину держаться в зоне прямой слышимости, и мы разбрелись по кустам. Хотя бы в этом я исполнил свое намерение побыть одному. Грибы любят полную сосредоточенность на своих персонах, а не на пустых разговорах с женщинами, каким бы милым это не казалось в другое время.

Сначала мне ничего не попадалось. Срезанной веткой я ворошил прелую подстилку, раздвигал листву кустарников, внимательно изучал корни берез и осинок, особенно тщательно прочесывал вкрапления ельника. Грибы были, они обязаны были быть – я чувствовал это по тому сырому, приятному запаху, знакомому мне, лесному жителю, с раннего детства, да еще по россыпям поганок тут и там. Но все было тщетно до тех пор, пока я не рассердился всерьез на Нину, затащившую меня в эту бесплодную пустыню. Именно в эту минуту я засек свой первый подберезовик: некрупный, с крепкой здоровой ножкой, стыдливо прикрывший мокрую шляпку желтеньким листочком. Это был тот успех, который, согласно Св. Матфею, отделяет имеющего от неимущего: восприятие обострилось, глаз нацелился на правильную длину волны, безжалостно игнорируя разноцветный растительный мусор, даже обоняние, кажется, подсказывало мне правильные места. Я перестал слышать хруст подстилки под ногами жены (за нее я не беспокоился: с ее опытом полевой жизни она не пропадет), перестал слышать шум ветра, пение птиц – и, словно умная торпеда, кружащая в свободном поиске, сосредоточился только на добыче. И удача не подвела меня – через час в моем ведре уже уютно лежали три долговязых подосиновика, гроздь опят и даже один белый, не считая первого счастливого подберезовика. На жаркое на двоих должно хватить, хотя явно не дотягивает до того изобилия, что сулила мне Нина…

Бродя между ёлками, я с легкой горечью размышлял о том, что, по-видимому, уже достиг той брюзжащей возрастной стадии, когда пустячное нарушение планов способно испортить весь день. Я все еще злился на жену, и досадовал, что вожделенное медитативное благодушие никак не желало наступать. Возможно, дело было в том, что кажущаяся уединенность леса была обманчивой: то тут, то там в нем обнаруживались неопрятные свидетельства человеческой жизнедеятельности. В одном месте моя палка наткнулась на мутную бутылку-чебурашку (клянусь, я не видел таких со времен перестройки), метрах в трехстах от нее я вышел на большую кучу битого кирпича, увенчанную растрескавшейся противогазной маской (кому, зачем пришло в голову переть тонну кирпичей в эту непролазную чащу?) а еще дальше я чуть не провалился в яму – старую, осевшую, но своими очертаниями пугающе напоминавшую могилу. Рядом из земли торчала цилиндрическая железяка, увенчанная заглушкой – по виду, что-то вроде законсервированной скважины, но кому тут потребовалось бурить? Окончательно добила меня здоровенная ржавая труба с полустертыми символами «7К» на боку, в которую, если бы захотел, я смог войти, не сгибаясь – она, будто свалившись с неба, лежала в небольшой низменности в окружении давно поваленных деревьев. Вокруг когда-то была жизнь, и ее следы вызывали у меня тревожащее отторжение, так, что хотелось постоянно оглядываться по сторонам. Тухлое все-таки место: сначала заброшенный лагерь, деревня эта убогая и всеми забытая, могильник, а теперь еще и весь этот неожиданный мусор. Расстроенный и несколько взвинченный обилием непонятных артефактов, я решил возвращаться к машине.

В задумчивости я вышел на дорогу и зашагал по влажной земле. Мне казалось, я ушел довольно далеко, но уже через несколько минут я обогнул заросли кустарника и увидел свою Нину. Она суетилась вокруг автомобиля: открыла зачем-то все двери и что-то искала внутри, бормоча себе под нос неразборчивые ругательства. Когда я неслышно подошел, снаружи торчали только ее ноги, все остальное тело скрылось внутри багажника. Не удержавшись, я размахнулся и сочно залепил ладонью по мягкому. Нина заорала благим матом и вывалилась из машины.

– Да ты охерел, что ли?! – сердито завопила она, бешено сверкая темными глазами.

Я немедленно раскаялся и открыл было рот, чтобы принести подобающие извинения, но она неожиданно рассмеялась – как мне показалось, несколько смущенно:

– Все бы тебе баб шлепать… Да помоги же мне встать, шутник хренов!

Я наклонился и протянул ей руку, но она мигом ухватилась за мою шею – да так, что когда мы выпрямились, то выяснилось, что я держу ее в объятьях. Она и не собиралась отцепляться: наоборот, перехватилась покрепче и пристально посмотрела мне в глаза.

– Собрала что-нибудь? – спросил я невпопад.

Она решительно мотнула головой:

– Боровик. Один, в скобках – один… Но поверь мне, это господь боровиков. Толстый, горбатый, непристойного вида… Тебе понравится.

Я хмыкнул.

– Но прости меня, – тут она потупилась, – что заставила тебя ехать тебя в эти перди. В этом сезоне тут действительно на редкость паршивая микофлора. Я ошиблась. Признаю поражение и отдаю себя на волю победителя…

Ее глаза хитро заблестели, а пальцы забегали по моему затылку.

– Ты что, и в самом деле хочешь здесь? – удивился я.

– Тут не очень приятно, – сокрушенно согласилась она. – Но ничего не попишешь. Придется побыть грязной болотной сучкой.

Сумасшедшая, подумал я, испытав очередной приступ раздражения. Самому-то мне хотелось поскорее покинуть это неуютное местечко. Но это же Нина. И если он вбила себе что-то в голову… скажем так, отказываться не следует.

Моя жена любит изображать похотливую шлюху – при том, что представления о похотливых шлюхах у нее самые наивные. Она полагает высшим пилотажем во время интересного сеанса в кино томно признаться, что не надела трусики, или посреди сытного и пьяного застолья потащить меня в уборную тайком от гостей, или вдруг зарыться мне в штаны, укрыв голову под приборной панелью – и это в то время, когда я пытаюсь припарковаться на людной стоянке. В общем, выбирает для проявления страсти наиболее неподходящие моменты. Кто-то, может, и позавидует, а я более консервативен, и обычно ее задумки – вроде нынешней, вызывают у меня недоумение. Я-то старорежимно полагаю, что лучшее место для любви – это мягкая, спрятанная от всех глаз постель, безо всяких колючих веточек и прочих жучков-паучков. Но Нина пока молода, и ее тянет к экстриму. А я когда-то, еще на заре нашего знакомства, опрометчиво дал себя клятву, что буду подыгрывать ей во всем – лишь бы она не теряла инициативы. Возможно, именно это до сих пор связывает нас, позволяя теплиться взаимному интересу после почти десяти лет семейной жизни.

Впрочем, прислушавшись к себе, я не без удивления обнаружил, что понимаю ее состояние. Всё наше путешествие, и особенно – этот тревожащий лесной хлам, подразумевающий близость недружелюбных местных (а какими еще могут быть откровенно гадящие люди?), наполняли мое собственное тело некой безотчетной опасностью – а та резонировала с той частью подсознания, которая отвечала за странное, колючее возбуждение. Это было необычно. Впрочем, будучи бывалым кабинетным препаратором эмоций, я быстро разложил все по полочкам: несомненно, охватившее меня сексуальное желание было следствием, с одной стороны, геройского бахвальства (как же – оприходовал жену на природе, будет что вспомнить!), а с другой стороны (и имея в виду, что вокруг могут шататься поддатые селяне), – банального атавистического эксгибиционизма.

– Только по-быстрому, – предупредил я. – Раздевайся.

– Хорошо, – покорно вздохнула она, мгновенно переключаясь на новую роль. – А можно курточку оставить? Холодно…

– Нельзя, – коварно отрезал я. – Мы ее на землю подложим…

Признаюсь, мне нечасто приходится видеть свою жену голой. Даже спит она в дурацких пижамах, ссылаясь на походную привычку. Поэтому каждый раз я заново удивляюсь тому, какая она ладная. Даже сейчас, некрасиво вжав голову в плечи и обняв покрывшиеся гусиной кожей локти, она была вполне соблазнительна – от ступней, зябко мнущих тонкую ткань куртки, до смуглых ключиц. Честно говоря, если бы Нина не ленилась и не пренебрегала своей внешностью, то вполне могла сделать карьеру, скажем, телеведущей – исходные данные позволяли.

Каюсь перед всеми борцами за равноправие полов: мне и в голову не пришло раздеваться самому. Вместо этого я осторожно снял с нее очки (она вздрогнула, но головы не подняла), и развернул спиной к себе. Зная ее вкусы, взял за волосы и стал мягко пригибать вниз, и тут она вдруг заорала страшным голосом, да так, что где-то наверху всполошено метнулись птицы, засыпав нас сухими веточками.

Почему-то я не сообразил сразу ослабить хватку – мне почудилось, что ее то ли кто-то укусил, то ли она сама наступила босой пяткой на шишку, но я растеряно держал ее на месте до тех пор, пока она возмущенно не запищала: «Да пусти же меня, дурень! Смотри, смотри, что там!»

Я испуганно обернулся в сторону кустарника на противоположной стороне дороги – туда, куда было направлено ее лицо. Не знаю, что я ожидал там увидеть, но на первый взгляд, там не было ничего необычного. Нина, наконец, виляя задом, выползла из-под моего локтя, выдернула хвост, и стала, неловко прыгая на одной ноге, натягивать штаны. Пока я застегивался, она вкривь и вкось завершила туалет и, не говоря ни слова, ломанулась, словно коза, через кусты. Я поспешил за ней, недоумевая, что взбрело ей в голову. В несколько прыжков настигнув жену, я встал как вкопанный перед открывшейся мне невероятной картиной.

Параллельно тропинке, по которой мы приехали, залёг мелкий овраг с речушкой на дне – именно ее звуки я услышал, выйдя из машины. Как впоследствии сообщила Нина, этот чахлый ручей носил нежное название “Глазурька”. Бережок, на котором мы встали, был низким, покатым, но склон напротив был крут и высок, словно небольшая гора. В одном месте край оврага обвалился, здоровенный кусок грунта сполз вниз и обнажил вертикальную, словно ножом прорезанную, стену рыжей земли. И на этой поверхности, веками скрытой в глубине, а теперь открытой нам во всех подробностях, ясно виднелись правильные, геометрические узоры и пятна. Это, несомненно, тоже были человеческие следы, но насколько же они отличались от всего мусора, встреченного мною ранее!

Среди торчащих волокон корней, ниже полосы дерна, на земляном срезе проступал квадрат, выложенный трухлявыми бревнами. Внутри него поместился такой же рассыпающийся треугольник из досок, поставленный острым углом вниз. В широкой части этой фигуры, выступая наружу, громоздилась ребристая вытянутая туша с оскаленной мордой и задранными вверх мослами костей. Под ней скорчилось антропоморфное тело с ясно различимыми очертаниями черепа в остроконечной шапке и заломленных рук, обернутых истлевшими тряпками. Мелкие выступы и провалы земли, расположенные в том месте, где полагалось быть лицу, предавали ему непередаваемо жуткое – и в то же время зловеще-комическое выражение. Так мог бы выглядеть рисунок любимой учительницы, выполненный первоклассником, если на нем хорошенько потоптаться грязными сапогами и повесить в темной комнате вниз головой. Признаюсь, меня передернуло от этого зрелища. А после еще и замутило.

Нина же светилась счастьем. Она прямо-таки излучала в пространство восторг от своей находки, и чуть не подпрыгивала на месте. «Боже мой, охренеть» – страстно шептала она.

– Что это за фигня, скажи на милость? – с отвращением спросил я, испытывая непреодолимое желание уехать отсюда к чертовой матери.

Когда Нина чем-то довольна, она становится снисходительно-болтливой. Вот и сейчас она опять взяла менторский тон:

– Это, мой обширно, но увы, поверхностно образованный супруг, курган Енисейской культуры. Если ты поможешь перебраться мне на тот берег, то скажу более определенно, но предварительно – захоронение аринов. Они полностью исчезли с лица земли еще триста лет назад – и, заметь! – до сих пор их следы никогда ранее не обнаруживали так далеко к западу. Ты понимаешь, какое это сокровище?

– Допустим… А что это за динозавр сверху?

– Конь, конечно. Древние предпочитали хоронить людей вместе с имуществом.

– Конь? А зачем ему, в таком случае, рога?

– Затем, глупый, что это не рога, а торжественная оленья маска. Им, беднягам, очень хотелось кататься на оленях, подобно их северным предкам. Но в наших широтах у оленей, э-э… неурожай. Если ты не в курсе.

– А почему всадник под лошадью? Свалился?

– Ну, во-первых, не всадник, а всадница, – увлеченно принялась разъяснять Нина. – Это же девушка. Видишь зеленые пятна по бокам от головы? Это остатки бронзовых сережек. Такие носили только незамужние женщины – тем, кто обзавелся суженным, полагались дорогие, железные. Видимо, это была девочка знатного рода (если судить по лошади), безвременно погибшая… И именно поэтому она снизу.

– Снизу?

– Да. Когда ее хоронили, то привязали к седлу лошади, а потом перевернули всю конструкцию вниз головой и опустили в клеть. Для этого нужны были вот эти сужающиеся опоры – чтобы все не развалилось по ходу пьесы. Видишь ли, арины того периода были весьма преуспевающим и технически продвинутым народом, и все продумывали заранее.

– А когда это было? – проявил я вялый интерес.

– Опять же, могу наврать, но навскидку – начало первого тысячелетия нашей эры. В Европе уже происходил закат античности, а здесь – все еще бронзовый век…

Здесь я, наконец, начал проникаться значением момента. Я трепетно отношусь к времени, чувствую его, и сейчас с легкой дрожью ощутил, как на меня смотрит бурыми глазницами чужая, немыслимо далекая древность. Почтительно подняв бровь, я решил уточнить:

– Так зачем, ты говоришь, ее перевернули?..

– Честно говоря, никто толком не знает. Одни гипотезы… До сих пор найдено три более-менее приличных захоронения этой культуры, и в двух из них всадники в нормальных позах, ничего особенного. Третий был похож на это, – она кивнула на курган. – Молодой, богатый мужчина, возможно, вождь племени или, скорее, наследник этого самого вождя. И его тоже закопали вниз головой. Любому студенту-двоечнику очевидно, что это какой-то магический ритуал, а не просто неуважение к мертвому – иначе вряд ли перед захоронением его стали так нарядно и с почтением украшать. Но что это за ритуал, никто не мог понять. И вот пару лет назад, мой коллега из Красноярска наткнулся на занятное предание, которое ему поведала одна хакасская бабуля. Сам понимаешь, писать тогда не умели, поэтому приходится довольствоваться устными пересказами… В легенде говорится, что пятьдесят вьюжных тюменов назад (из чего можно заключить, что эти основательные люди простирали свою историографию аж на полмиллиона лет, что, согласись, перебор), в одном стойбище был великий воин, в одиночку оберегавший свой клан от разнообразных напастей. Далее идет бесконечное перечисление его подвигов, заключавшихся в победе над всякой нечистью, вроде медведя с гусиной головой, но это к делу не относится. В конце концов, воин пал смертью храбрых в сражении с очередным мутантом, а все родственники остались без защиты – что их, разумеется, не устраивало. Тогда местный шаман провернул хитрый фокус. Он знал, что духи внимательно наблюдают сверху за жизнью людей и после смерти забирают их к себе, в небесные угодья. И теоретически, к ним можно напроситься на переговоры и убедить вернуть нужного человека назад. Проблема, однако же, состояла в том, что духи Верхнего мира несговорчивы и как бы трансцендентны, чтобы к ним попасть, нужен специальный допуск. А наш шаман специализировался на Нижнем мире – то есть работал по духам охоты, скотоводства и прочих прикладных вещей, намного более востребованных в окружающем его кочевом обществе. И шаман решил так: духи смотрят на человека сверху и забирают его наверх же. Если человека перевернуть, то его увидят духи Нижнего Мира и заберут к себе. А уж с ними всегда можно договориться… И он велел похоронить воина вниз головой.

– Веселенькое дело… Значит, те, кто закопал эту дамочку, хотели ее оживить? Сделать из нее, так сказать, зомби?

– Ты так спрашиваешь, будто я сама ее хоронила и знаю, что творилось в их бедовых древних головах. Хотя ты прав, можно предположить, что несчастная девочка умерла раньше назначенного срока – я же говорю, она совсем юная, – и родные решили исправить такую несправедливость.

– Кажется, у них это не особо получилось – раз она по-прежнему торчит в земле…

– Э-э, душа моя, тут вопрос спорный. Духи могут вернуть человека в другое тело, причем не при новом рождении, как у индуистов, а просто в произвольное из числа ныне населяющих Срединный мир. Другая хакасская легенда гласит, что лучшие люди племени после смерти иногда приходили назад в другом обличье. Только все это ерунда.

– Да правда, что ли? – усмехнулся я.

– Опять твоя ирония мимо кассы. Я имела в виду, что предания хакасов никак не могут пролить свет на загадки аринских курганов.

– Почему?

– Да потому, что они хоть и пересекались, но были совсем разные. Хакасы – пришлые тюрки, с развитой шаманской культурой. А арины – коренные енисейцы. Между прочим – родственники американских индейцев. И они были чистыми анималистами. У них не было шаманов и вертикального градиента миров, понимаешь? Поэтому им было до фени, какой стороной закапывать своих мертвых…

Я не нашелся, что на это сказать, и промолчал. Зрелище трупа, застывшего в толще земли, уже не вызывало у меня отвращения, оно, скорее, будило печаль. Мне стало жалко тех наивных людей, которые, наверное, всей душой желали, чтобы их девочка ожила, и не дождались ничего – тем более, что и сами они были уже так давно мертвы, что эта случайная могила осталась единственным следом их короткого существования.

– Так странно, – вдруг криво улыбнулась Нина, – но это дурацкое поверье о перевернутом покойнике оказалось чрезвычайно живучим. Ты знаешь, что в некоторых окрестных селах – ну, которые совсем в глухомани, – до сих пор есть никак не мотивированная традиция хоронить детей лицом вниз?

Я вздрогнул.

– Да, – медленно сказал я. – Представь себе, знаю.

К сожалению, знаю.

…Перед моим взором сгустилась картина: грязные комья земли, ливень, шеренга дядьев, зятьев, сватьев и кумовьев, одетых в одинаковые серые сорочки и выстроившихся вдоль немудрящего тесаного гроба – все с бесстрастными, неподвижными лицами, темные морщинистые пальцы цепко держат края мокрого погребального полотенца, в изголовье – мать в инвалидной коляске безмолвно подняла простоволосую голову в тусклое небо; и в этих невыносимых декорациях аляповатым пятном смотрится главное действующее лицо, хотя лица-то и не видно – покойница, наряженная в кричаще цветастое платье с розами, ромашками и кокетливыми фиолетовыми пуговками на открытой всем взглядам спине, с дрожащими кудрями на бледной шее, выглядывающей из-под черного платка… И я – набыченный, с опухшим лицом, сведенным злой ухмылкой, шатающийся то ли от ветра, то ли от выпитого, пытаюсь пережить этот бред…

Мне пришлось бешено замотать головой, чтобы отогнать это невозможно гнетущее видение. «И не только детей…» – пробормотал я под нос, но, к счастью, Нина не услышала меня – она уже ускакала обратно в кусты и шумно хлопала дверьми машины.

– Макс! – заорала она. – Иди сюда скорее, хватит разглядывать древних девок!

Я повиновался, не без облегчения оставив за спиной тоскливый курган и его мертвую обитательницу. Нина уже собралась и восседала на своем месте в полной готовности, улыбаясь до ушей.

– Спасибо тебе, мил человек, что твердой десницей обратил мой взор в нужную сторону, – дурачилась она. – Без твоей помощи великое научное открытие осталось бы погребенным во тьме веков. Я упомяну твою направляющую роль в своей Нобелевской речи… Слушай, поехалиуже скорее, а? Мне надо срочно связаться со своими в институте, а тут не ловит ни хера…

– Да… Пора, – тяжело кивнул я, чувствуя себя страшно, невероятно усталым.

Обойдя автомобиль, я закинул в багажник полупустое ведро с невзрачным уловом и наткнулся взглядом на сиротливо валявшуюся винтовку. Не довелось в этот раз пострелять, ну и хрен с ним. Хотелось как можно скорее домой, подальше от этого жизнерадостного леса, будь он неладен. Я взял ружье, чтобы упаковать в чехол, машинально щелкнул затвором, и тупо уставился на выскочивший наружу патрон.

Вот же я осёл – забыл разрядить оружие с прошлого раза. Так и проездил с ним всю дорогу, растяпа. Налицо, граждане, вопиющее нарушение техники безопасности. Судить меня мало.

Узда первая: Эльза

Воскресенье. Минута дурной славы. Кровиночка.

На следующий день (дело шло к обеду) я стоял, наряженный в галстук, у крохотного столика посреди книжного магазина, и неловкими руками перебирал разложенные бумаги. Мне предстояла первая в моей жизни – если не считать защиты диссертаций – презентация собственного литературного труда. Поджилки у меня отчетливо тряслись.

Собралось уже человек пятнадцать молчаливых, разбредшихся по уголкам читателей, и больше, кажется, не предвиделось. Многих присутствующих я знал в лицо и лично приглашал поучаствовать в массовке, соблазняя бесплатной раздачей книжек и кофе с булочками. Выданная мне в издательстве тетка-менеджер как раз суетилась у арендованного бойлера с кипятком. Со специально выделенного стульчика ангельски улыбалась пухлым ртом ангажированная журналистка из местного глянцевого журнала, а продавцы магазина попрятались между стеллажами и мрачно поблескивали оттуда глазами – на время мероприятия они лишились покупателей и не могли выполнять план. Стараясь не думать о плохом, я выпрямил голову и покашлял, сообщая менеджеру о том, что готов. Та с ходу взяла быка за рога:

– Дорогие друзья! – заголосила она базарным тоном в микрофон, невесть зачем понадобившийся в этом тесном помещении. – Сегодня в культурной жизни нашего города происходит знаменательное событие. Немало сибирская земля зажгла на русском литературном небосводе ярких, самобытных звездочек-писателей. И вот, в плеяде наших родных, народных авторов насупило долгожданное прибавление. Встречайте – писатель Максим Друзь и его новый роман «Четыре буя»!

Я позорно покраснел, хотя моя бледная нордическая физиономия мало к этому приспособлена – то ли от передозировки клише в речи тетки, то ли от того, что меня прилюдно обозвали писателем.

– Чтобы сделать нашу встречу максимально плодотворной, мы решили устроить ее в виде блиц-интервью. Модератором любезно согласилась выступить блистательный искусствовед Снежана Мышкина, – менеджер указала на ангельскую блондинку, – но вопросы могут задавать все желающие. Прошу вас соблюдать вежливость и уважение друг к другу, а также сообщаю, что раздача автографов и булочек будет производиться только после презентации. Ну что, друзья, поехали?

Я мысленно перекрестился и постарался сделаться ниже ростом. Снежана включила запись на телефоне, украшенном стразами, и приглашающе обвела взглядом безмолвствующее собрание. Не дождавшись горячих проявлений читательского интереса, она вздохнула, сложила бровки домиком, и задала вопрос сама.

– Скажите, Максим, – промурчала она, – почему у вашего романа такое странное название? Насколько я успела заметить, – она заглянула в блокнотик, испещренный каллиграфическими записями, – в книге нет ни слова на морскую или флотскую тематику.

– Потому что издатель не пропустил авторский вариант, – я кивнул на свою опекуншу, которая с преувеличенной комичностью развела руками. – Из цензурных, так сказать, соображений.

Журналистка несолидно прыснула и продолжила:

– Откройте нам тайну. Как вы пришли к выбору постконцептуального неоромантизма в качестве магистрального направления в своем творчестве?

Я только крякнул. Насколько я понимаю работу интервьюера – со своего дилетантского дивана, конечно, – первые несколько вопросов служат для того, чтобы клиент успокоился, разговорился, потерял осторожность и не побоялся ляпнуть лишнего. Очевидно, предполагалось, что на этот вопрос я отвечу без труда и с удовольствием. Но я и понятия не имел, клянусь, что мои частушечно-просторечные, нарочито грубые тексты написаны в таком мудрёном стиле. Надо было выкручиваться, и я решил подпустить цинизма – в надежде, что кривая вывезет.

– Э-э-э… Отвечу так: можете считать меня дельцом от литературы. Я пишу в той области, где меньше конкуренции.

– Меньше конкуренции, вы говорите? Сомневаюсь. Как же Пригов, Рубинштейн? Сорокин, наконец?

– А с каких это пор у вас Сорокин заделался романтиком? – удачно ввернул я обраточку. – Да и вообще, кто их сейчас читает, кроме кучки интеллектуалов и вас, критиков? А мне хочется писать для более широкой группы читателей.

– Поэтому в ваших произведениях так много матерной брани и эротики?

– Не только брани. Видите ли, у меня потребительское отношение к художественной литературе. Я убежден, что она выполняет в первую очередь развлекательную функцию. Книга должна быть интересной, увлекательной, приятной для чтения. А что это значит? Это значит динамичный сюжет, много действия, понятные характеры, и – да, вы правы – юмор, секс, приключения… Тогда книгу прочтет много людей.

– Вам не кажется, что такой примитивный подход может оскорбить ваших читателей?

– Да какая разница, примитивный или нет. Вряд ли человека, захотевшего провести вечерок с книжкой, интересует демонстрация моего персонального мировоззрения. Главное – чтобы покупали, ведь так?

– Удивительно. Какого вы все-таки невысокого мнения о потребителях вашей, так сказать, продукции…

– Что вы, напротив. Я забочусь о них. Просто мне кажется бесчеловечным заставлять обитателя современного мира и без того перегруженный мозг во время чтения – разбираться, к чему эта фраза, и имеет ли она отношение к крохотному эпизоду, проскочившему десять глав назад… Не во времена Достоевского живем, к счастью. Пусть задумается после, отложив книгу! Так я считаю.

Проклятая журналистка сокрушенно покачала красивой головкой, словно призывая аудиторию в свидетели моего падения, а затем снисходительно сменила гнев на милость:

– Впрочем, есть у вашего романа и достоинства. Например, ваша отсылка к трагической судьбе Румяновой действительно заставляет пустить слезу.

Девушка сделала паузу, ожидая реакции на комплимент. Я позорно растянул одеревеневшие губы. Кто такая Румянова, я не знал.

– Это, конечно, да, – осторожно заметил я, – однако мне кажется, что значение аллюзий и вообще всяческого символизма в отечественной литературе слишком преувеличено.

– Разве? – холодно задрала она бровь.

– Ну да, – заверил я, пытаясь съехать с непонятной мне темы. – Знаете, все эти школьные мучения: что, дескать, хотел сказать автор, когда описывал зимний лес… По-вашему, откуда все это идет?

– Просветите нас, – насмешливо разрешила она.

– Это все от проклятого царизма, – вдохновленно понес я. – Дело в том, что русская литература сформировалась в условиях непрерывной цензуры и репрессий. Писателям приходилось осваивать эзопов язык раньше деепричастных оборотов, а читателям – учиться выискивать двойное и тройное дно между… э-э-э… строк. Так и повелось. Теперь от этого уже не отмоешься. Любая ерунда, вроде детской сказочки о том, как зайчик пришел в гости к снежинке, воспринимается как социальный памфлет, пересыпанный глубинными смыслами… Уверяю вас, все гораздо проще. Когда я пишу, что зайчик был серым, то имею в виду только его цвет по случаю летнего времени года. Ничего автор не имеет сказать, кроме того, что написано прямым текстом, ни-че-го… Понимаете?

– Как же в таком случае серый летний зайчик смог прийти в гости к снежинке? Она бы растаяла летом, не так ли? Вы просто кокетничаете, отрекаясь от собственных метафор.

– Они встречались в холодильнике, – мрачно предположил я. Кто-то из присутствующих натужно хрюкнул.

– О том и речь! – многозначительно подытожила она дискуссию и перешла к другим вопросам.

– Какой же вы видите вашу, с позволения сказать, целевую аудиторию?

– Ну, – прикинул я, – думаю, это молодые люди… Скажем, от четырнадцати до двадцати четырех. Собственно, том возрасте, когда я сам формировался как читатель. Кажется, – я усмехнулся, – после двадцати четырех я не прочел ни одной новой книги. Хотя это сложно, конечно, ставить себе в заслугу.

– А что случилось с вами в этом возрасте, если не секрет?

– Ну как. То же, что и со всеми остальными. Свободная жизнь закончилась, началась трудовая и м-м-м… семейная. Хотя по-настоящему женился я, все-таки, позже…

– Раз уж вы сами затронули эту тему, – медово улыбаясь, произнесла Снежана, – то предлагаю вернуться к искусству позднее, а пока что поговорить о другом. Преданные читатели нашего замечательного журнала чрезвычайно интересуются вашей личностью. Скажите, чем вы занимаетесь в свободное от творческих занятий время?

– Я преподаватель в институте.

– Вы женаты, у вас есть дети?

– Детей нет, но есть рыбки в аквариуме…

Следующий вопрос заставил меня изумленно задрать брови:

– В вашем романе есть сцена, где вы в натуралистичных деталях описываете гомосексуальную связь. Вы базируетесь на собственном опыте? – чертова блондинка явно решила отправить меня в нокдаун.

– Нет, что вы, – вежливо ответил я, – это всё художественный вымысел.

– Скажите, а правда, что ваша жена погибла при загадочных обстоятельствах?

Вот сука, подумал я.

– Вы знаете, я бы не хотел настолько погружаться в обстоятельства своей личной жизни.

– И всё же? Вам ведь пришлось провести некоторое время под следствием, так?

– Ни под каким следствием я никогда не находился. А обстоятельства были самими обыденными… – тут мне в голову запоздало пришла спасительная мысль. – К тому же, откуда вы вообще взяли эту чушь? Моя жена жива и здорова, слава богу.

– А почему она не пришла вас поддержать?

А кстати, почему?.. – задал я себе тот же вопрос.

– Простите, – сказал я, стараясь быть максимально корректным. – Не затруднит ли вас напомнить, какое издание вы представляете в настоящий момент?

Выражение лица журналистки сменилось на обиженно-недоумевающее. Она приподнялась и достала из-под задницы журнал, на котором, оказывается, сидела.

– Вот, – она продемонстрировала мне обложку с фотографией хохочущих толстогубых мужчин и названием «Звездная болезнь». – Вас что, не предупредили?

– В таким случае, – вымученно улыбнулся я, не обращая внимания на страдальческие глазки менеджера и тоскливые лица остального собрания, – не могли бы мы назначить отдельное время для интервью? Я готов приехать к вам в редакцию. Боюсь, сегодня я несколько не готов к такому разговору.

Блондинка скривила хорошенький ротик, и ее тут же оттеснила в сторону бронебойная издательская тетка.

– Еще вопросы будут? – спросила она у аудитории, и от ее голоса повеяло угрозой.

– Скажите, уважаемый! – тонко выкрикнул кто-то из-за спин. – Почему у ваших героев такая ублюдочная мотивация?

Менеджер негодующе зашикала в микрофон, но я примирительно поднял руки.

– Может быть, потому, – пожал плечами я, – что все они сумасшедшие?..

На этом официальная часть экзекуции завершилась и дальше пошло веселее. Людям, которые подходили к столику, ничего не было от меня нужно: они просто коротко благодарили, получая свою книжку, и перемещались к столику с угощением. Последней передо мной очутилась женщина, которую я приметил заранее: вызывающе красивая, яркая, с легким восточным акцентом, придававшим стремительную резкость правильным чертам лица. На нее сложно было не обратить внимания: в декорациях этого засушливого бумажного гербария она смотрелась огненным хищным цветком. На протяжении всего действа она держалась отдельно от всех, неподвижно, прямо поставив длинные худые ноги в ажурных чулках, и издали глядя на меня пытливым прищуренными взором. Рядом с ней присутствовал длинный, абсолютно лысый персонаж сюрреалистичного, даже инопланетного вида. Я не сразу смог понять, что с ним не так, но потом меня осенило: несмотря на очевидно юный возраст, на голове существа не было не только волос, но даже бровей и ресниц.

– Здравствуй, Максюша, – мелодично произнесла женщина, и сердце мое тут же сжалось в ледяной комок и безвольно оборвалось вниз. Теперь я узнал ее.

Проблема в том, что у меня отвратительная, куриная память на людей. Стоит мне попрощаться с человеком, как я мгновенно забываю, как он выглядит, и, что хуже – как он двигается, как он говорит, интонирует, жестикулирует… Остается только эмоциональный образ – вот этот коллега нудный, тягостный, не стоит с ним больше встречаться, а вот эта барышня приятная, воздушная, с ней и поболтать можно при случае. А тут… Полтора десятка лет прошло. Или больше?

– Здравствуй, Эля… – медленно ответил я, мысленно намечая, где в зале находятся запасные выходы.

Эля, Элечка, Эльза – моя детская беда, моя первая зубодробительная любовь, мимолетное несносное счастье и многолетний посттравматический синдром. Мы познакомились с ней на одной из множества пьяных вечеринок, которыми была так богата моя молодость. Родом она была откуда-то из-под Оренбурга, и в нашем городе оказалась по распределению после мединститута. Она была старше меня на пару лет, уже успела развестись, и вообще была самостоятельной девушкой – имела собственную (отбитую у несчастного мужа) однокомнатную квартиру на окраине и настоящую, хоть и нелюбимую, работу в каком-то офисе. Честно сказать, до сих пор не знаю, почему она мной заинтересовалась. Возможно, потому что я – задроченный веснушчатый очконавт из интеллигентской семьи – был ее полной противоположностью. Она же сразу утопила меня в своем бешенном уральско-татарском темпераменте. Мне казалось тогда, что она – хрустальный обитатель праздничного, кислотного, приторно-сладкого мира, знакомого мне только по телевизионной светской хронике, да по декадентским романам девяностых. Там, где появлялась Эльза, звучала оглушительная музыка, в потолок летели пробки шампанского, гремел веселый хохот, девушки в алых чулках танцевали на шесте, легкомысленные мужчины раскатывали на спортивных автомобилях, а зеленые бумажки сами скатывались в трубочку на белоснежных унитазных бачках. Было и другое: неистовые истерики, изнуряющая ревность, ежедневные допросы, скандалы с битьем посуды, а равно и битьем в кровь морд мнимых поклонников (чаще наоборот). Сейчас даже день такой сорванной с резьбы жизни, кажется, привел бы меня в койку психоневрологического пансионата, а тогда я продержался два невообразимых года… Может быть, потому, что Эля, без всяких оговорок, была самой красивой женщиной из тех, к кому я имел честь прикасаться. А скорее просто потому, что все эти два года мы пили, как лошади, каждый день. И каждую ночь. Однажды мы решили (разумеется, она решила) больше не пить, и через неделю наши отношения разлетелись, как осколочный снаряд, угодивший в пивную лавку – причем звон от этого события до сих пор стоит в моих контуженных ушах.

Мы очень несчастливо доживали вместе последние месяцы перед концом, омерзительно некрасиво разошлись, и теперь, когда Эльза – казалось бы, забытая и герметично зацементированная в самом глухом подвале моего сердца, – снова возникла передо мной, оказалось вдруг, что весь тот первородный ужас, который олицетворяло ее существо, до сих пор жив во всей своей тошнотворной свежести. Ее появление однозначно не сулило ничего хорошего.

– Как твои дела? – холодно осведомилась она, испытывая, по всей видимости, схожие чувства.

– Да вот, как видишь… – я глупо повел руками вокруг.

– Да, – усмехнулась она. – Я всегда знала, что ты будешь знаменитым. Мог бы и позвонить, рассказать о своей славе. Мы же договорились быть друзьями, ты не забыл?

Я неопределенно кивнул, испытывая сильнейшее желание провалиться к чертям свинячьим.

– Впрочем, что я могла от тебя ждать. – продолжала она. – Слава богу, нашлись добрые люди, прислали ссылку на твою встречу. Вот мы и пришли посмотреть, какой ты стал…

– Какие добрые люди?.. – спросил я, хотя этот вопрос, без сомнения, занимал последнее место в ряду интересующих меня вещей.

Эльза вздохнула и обратилась к своему спутнику:

– Познакомься, Эльдар. Это твой папа, Максим Викторович Друзь. Я тебе про него рассказывала. Максим, это твой сын. Когда мы расстались, я была беременна.

Я обалдело открыл рот. Лысый Эльдар вежливо поклонился и сказал высоким, но совершенно бесцветным голосом:

– Добрый день, Максим Викторович. Рад знакомству с вами.

– У мальчика тотальная алопеция, – сочла нужным официально уведомить Эльза. – Нечего на него так пялиться. Это и твои гены тоже.

– Эльза, я же просил… – внезапно прошипел Эльдар, потеряв весь свой бесстрастный лоск, но мать оборвала его, просто подняв ладонь вверх. Не знаю, что это означало, но бедный юнец от невинного жеста рефлекторно вжал в плечи гусиную шею. Интересные у них, видать, отношения – он ее по имени, а она…

Я, наконец, совладал с эмоциями.

– Но почему ты не сказала мне раньше?..

– Ты издеваешься? Ты отринул мою любовь, ты бы отказался и от ребенка. Ты же бросил меня сам, разве нет?

Ясно было, что она загодя взвинтила себя, но пока еще могла контролировать разговор. Приемчики из знакомого арсенала: бросить заведомо ложное утверждение, а сразу за ним – очевидный вопрос, на который мне оставалось ответить только положительно. В разговоре с Эльзой я всегда чувствовал себя этаким клоуном, который едет по канату на моноцикле, удерживая на задранном кверху носу тросточку. Одно неверное движение, и вся конструкция обрушится в тартарары. Сейчас, продолжая эту метафору, мой центр тяжести уже вышел за пределы опоры: в чудесных глазах Эльзы появился опасный блеск. Близилась хорошо известная мне вторая фаза развития скандала, а ведь была еще и третья, терминальная. Боже мой, словно вчера все это было…

– Что же ты теперь от меня хочешь?.. – бестактно ляпнул я, и это было ошибкой.

– Слава Богу, мне ничего не нужно от такого… слабака, как ты, – презрительно бросила она. – Ты что, дружок, совсем на старости лет отупел? Решил, что я приползу к тебе на коленях о чем-то просить?!

Удивительно, как больно резанули мое самолюбие эти примитивные оскорбления. Это была Эльза, господа, она точно знала, куда бить. И, конечно, это были мои застарелые эмоциональные рефлексы, которые намертво въелись в мозг, как у побитой жизнью собаки Павлова. С невероятным трудом мне удалось подавить накатывающую ярость.

– Ну-ну, Эля… Перестань, прошу тебя, – сказал я самым мирным тоном, на который был способен. – Перестань, в конце концов, немедленно…

Это никогда не работало, но все случается в первый раз, и – о чудо! – она вдруг улыбнулась. Пусть саркастично, пусть криво – но все-таки ее губы, сочно накрашенные алым, дрогнули, сообщая, что гроза откладывается. «Перестань немедленно» было нашей шутливой стоп-фразой в те невообразимо далекие времена, когда мы еще могли говорить о каком-то счастье.

Завибрировал телефон. Я мельком глянул на экран, мысленно матерясь. Только этого сейчас не хватало – Нина!

– Ответь, ответь – разрешила Эля, которая улыбалась уже вполне невинно, – мы подождем.

Чувствуя недоброе, я нажал на прием.

– Привет хеменгуэям! – жизнерадостно заорала трубка. – Ну, рассказывай! Как все прошло?

– Нормально… Жаль, что ты не пришла, многое пропустила, – промямлил я, а сам подумал: какое счастье, что тебя тут нет.

– Ах да, снова прости, что посмела у тебя отпроситься. Тут такое шапито завертелось из-за нашего кургана, ты бы знал! Весь институт на уши встал, даже директор сорвал свою почетную жопу с кресла и побежал искать деньги на экспедицию…

Она щебетала о том, какое важное открытие я сделал для науки, схватив ее за волосы, и что это захоронение, как уже говорят разные фантазеры, возможно, часть целой полосы некрополей, простирающейся на много километров вокруг, а я думал, не слушая: говорить или нет? Как-то неправильно сообщать собственной жене о нечаянно обнаруженном ребенке по телефону, не так ли?.. Нет уж, отложим разговор до вечера.

– Ладно, – громко сказала вдруг Эля, наклонившись так, чтобы ее заведомо услышали все, кому надо и не надо, – Эльдару пора обедать, у него режим. Мы будем в кафе за углом, а ты – как хочешь.

– Кто это там у тебя? – поинтересовалась Нина.

– Да так, знакомых встретил… – постыдно соврал я, так ничего и не решив. – Слушай, я перезвоню. Пока.

Нажимая на отбой, я видел краем глаза, как Эля снова улыбается, на сей раз – с самым победным видом. Ох, ну и стерва!

– Эльза, постой, прошу тебя, – фальцетом напомнил о себе мальчик. – Максим Викторович, а можно мне тоже получить авторский экземпляр? – он кивнул на книги, которые я уже начал складывать в коробку. – Для… э-э-э.. souvenir. То есть для воспоминания о нашей встрече.

– Да-да, конечно… – опрометчиво начал я, да так и застыл с книгой в руке. Простые расчеты навели меня на мысль, что парню нет и шестнадцати. Что бы я там не плел про то, что пишу для молодых людей, но, право слово, не настолько же!

– Максим! – тут же вспыхнула Эля, мгновенно прочитав все по моему лицу. – Эльдар взрослый человек! Пусть он узнает своего отца целиком, со всеми теми мокрыми гнусностями, что ты там себе напридумывал!

О Боже, Боже…


* * *

– Элик – гений, настоящий вундеркинд, – воодушевленно вещала Эльза, двумя ухоженными, длинными, чуть вздрагивающими пальцами беря ломтик картошки. – Он закончил школу в двенадцать с половиной. С медалью, конечно. С двумя медалями. Сейчас по индивидуальной программе уже учится на третьем курсе математического бак-лан-о-вриата… (в этом слове она явно запуталась) Преподаватели от него в восторге. Ты будешь им гордиться. Говорят, у него потрясающие аналитические способности. И, представь себе, им уже интересуются там, – она многозначительным жестом подняла картошку вверх. – Он написал письмо в одну спецслужбу (я помогла, конечно, он тогда был еще совсем дитя), и его пригласили на стажировку! И даже дали свой кабинет, хотя он, конечно, достоин большего…

Юное дарование в этот момент с детской непосредственностью уминало огромный трехслойный гамбургер, роняя капусту. Я с некоторым злорадством ждал, когда этот гений посадит пятно майонеза на лацкан своего отутюженного костюмчика.

Стыдно признать, но я не испытывал никаких особенных эмоций по поводу нежданного обретения наследника. Во-первых, я еще не поверил до конца, что это мой ребенок. От Эльзы всего на свете можно ожидать, так что подождем подробностей. Во-вторых, он и не был похож на ребенка – здоровенный мосластый лось, при том, что его зловещая безволосость добавляла ему, как ни странно, солидности. Он явно выглядел самодостаточным и ничего от меня не требовал. Впрочем, Эля тоже пока ничего не требовала, хотя, зная ее склонность к изощренному коварству, следовало быть настороже. Но я, наивный, уже почти усыпил свое беспокойство – все же хорошо, верно? Я держался, кажется, молодцом, был в меру приветлив, предупредителен, не допускал заносов на поворотах, и мы втроем стали уже почти приятелями. Люди, особенно женщины, склонны меняться с возрастом, по мере того как стихает буйство гормональных бурь – и, быть может, Эльза все же обычный человек, а не та чудовищная зубастая сирена, которую мне подсовывает память?

– Maman преувеличивает, – серьезно пояснил вундеркинд, без урона разделавшись с бургером и промокнув губы салфеткой. – Хотя, Максим Викторович, я действительно несколько причастен к государственному статистическому наблюдению. Пока что мне доверяют данные, находящиеся в открытом доступе, это моя дипломная работа… Вот, возьмите, пожалуйста.

Он протянул мне визитку. Эльдар Артурович Исмаилов, аналитик 2-й категории… Адрес электронной почты, телефон, учреждение не указано. Так, фамилия по матери, это понятно, а вот что это за Артур такой?..

Эльза вновь мгновенно считала мои сомнения.

– Человек, который усыновил Эльдара, уже покинул нас, – пояснила она звенящим от трагизма голосом.

«Не удивлен» – язвительно подумал я, и тут же устыдился, когда она добавила, помолчав:

– Выбрав для этого совершенно неподходящий момент. Для Элика это оказалось большим потрясением, он очень переживал. И тогда я решила, что, если он познакомится с настоящим отцом, это будет утешением. Тем более, что ты теперь, слава Богу, производишь впечатление нормального человека…

Я не нашелся, что на это ответить, и предпочел сменить тему:

– Послушай, Эльдар… – я впервые обратился с нему напрямую, – а ты не мог бы перестать меня называть по имени-отчеству? Гораздо лучше будет… э-э-э… нет, я, конечно, не настаиваю на… но, скажем, просто Максим?

Эльдар наклонил голову, задумавшись.

– Это преждевременно, – наконец, заявил он. – Но, Максим Викторович, мне бы в самом деле хотелось показать вам свою работу. Может быть, вы найдете время, чтобы совершить ознакомительный визит?

– Конечно, конечно… Разумеется, – в который раз за этот день проявил безволие я. – Это было бы очень интересно.

– Отлично! – обрадовался Эльдар. – На карточке не написан адрес, потому что его нельзя давать всем подряд, но вам можно. Я сейчас пришлю вам письмо со схемой проезда.

Не откладывая в долгий ящик, он вытащил здоровенный, как офицерский планшет, телефон, и забегал пальцами по экрану.

– Ну давай, – вздохнул я. – Моя почта…

Эльдар жестом остановил меня и улыбнулся краешками тонких губ.

– Максим Викторович, ни слова больше. Я же специалист по электронным данным, и мне не составило труда заранее выяснить адрес вашей почты. К тому же он просто выложен на сайте деканата… Проверьте, дошло ли?

Я нехотя полез в карман. В почте болталось два письма. Одно – от Эльдара, с ссылкой на карту какой-то промзоны на окраине города. Другое сначала показалось мне мешаниной из символов, мусором, который остается от текста, когда слетает кодировка, но, присмотревшись, я прочел с нарастающим недоумением:

«МАКСИМ ВИКТОРОВИЪ – ПРОСИМ ВАС ОТМЕНИТЬ СЕГОДНАШНИЕ МЕРТОПРИЯТИЯ И НЕ ПОКИДАТЬ КВА Ч!

– ВАС`%ДЁТ СМРТЕЛЬНАЯ БЕДА

ОНА ЗА ВАШЕЙ СПИНОЙ".

Я резко обернулся, чуть не опрокинув стол. И конечно, там ничего не было – только столики кафе с мирно поглощающими мороженое людьми, да панорамное стекло, за которым виднелась улица с прогуливающимися пешеходами. Эльза, саркастически задрав бровь, наблюдала за моими судорогами. Эльдар несмело улыбался, не понимая, что происходит.

Что за идиотские шутки! Я нервно пожал плечами и вернулся к письму. Отправлено сегодня в 4:13 утра, адрес незнакомый, дурацкий – magus@lupuzda.ru. И как это, черт меня дери, прикажете понимать?..

Понедельник, сентябрь. Первый звонок. Манипуляции.

Люблю понедельники. Люблю первое сентября. А тут все вместе, красота!..

Что за нечеловеческая, извращенная любовь – спросите вы, и будете правы, если вы клерк, собирающийся мутным будничным утром на службу, или школяр, которого после вольного лета загоняют по этапу в учебное заведение. Но мой случай иной, и, как мне не жаль остальное население планеты, уникальный. Дело в том, друзья, что я недавно обрел свободу. Я могу послать работу к чертовой матери в любой момент, и не делаю этого лишь из соображений внутренней дисциплины. А школу и университет я покинул так давно, что мне, наконец, перестали сниться сны о том, что я сижу за партой с прыщавыми одноклассниками и заново учу закон Гей-Люссака, уже вызубренный и благополучно забытый много лет назад. И, простите, мне доставляет невинную радость наблюдать за похмельными студентами и грустными работягами, уныло бредущими к местам своей трудовой или образовательной повинности – и довольно ухмыляться тому, что сам я сумел сбросить с себя это тоталитарное общественное ярмо. Попробуйте, вам понравится.

Сегодня по расписанию у меня была лекция аспирантам, и пришлось встать пораньше – но я, знаете ли, клинический жаворонок, так что утро не могло испортить мне настроение. Оно, правда, и само по себе было не слишком радужным – в сердце сидела тревожной занозой вся эта идиотская вчерашняя история, начавшаяся с возвращения из небытия Эли и закончившаяся абсурдным письмом, но я надеялся, что университетские занятия с молодой научной порослью помогут мне развеяться. Так что грядущую встречу я ожидал с предвкушением того рода, что испытывает климактерическая дама, ищущая душевного отдохновения в шоппинге.

Наш ректор – человек современный и считает необходимым строго придерживаться линии главенствующих образовательных трендов. В полном соответствии с текущей отечественной концепцией он не стремится выделиться из массы своих коллег академическими успехами, или, Боже упаси, педагогическими талантами. Вместо этого он ставит в прямую зависимость качество обучения от количества вбуханных в университет средств, надеясь, что мизерный КПД этого процесса все-таки даст небольшой полезный продукт в виде знаний и умений студентов. И, в виде парадоксального исключения, несмотря на скептическое хихиканье высоколобой профессуры, это работало!

То есть, я не знаю, работало ли это для студентов. Мое дело – аспиранты, а это все-таки люди, уже прошедшие какую-никакую селекцию по степени самомотивации. Но для меня, с точки зрения моего личного удобства, университет в последние годы преобразился совершенно чудесным образом. Еще в шальные времена моей собственной учебы это было царство брежневского урбанизма: утилитарные панельные пирамиды в окружении ободранных ёлок и продуктов жизнедеятельности студентов в виде россыпей пустых бутылок и чинариков от «Примы». Сейчас же это был эксклав оксфордского стиля: расположенные широким кольцом невысокие строения из уютного кирпича (под ними – простенький, но все же работающий физический ускоритель), много витражей, фонарей, стриженные газончики – а посреди всего этого густой парк с извилистыми таинственными дорожками и искусственным водопадом в центре. Здесь у нас и современная больница, где прямо на месте испытывают свои, экспериментальные методы, и интернат для одаренных детишек, и настоящие научные институты, в одном из которых трудится моя жена, а в другом есть и мой кабинет. А старые серые здания тоже не забросили: их перелицевали, обновили и выделили в отдельный городок неподалеку, теперь там сплошь административное присутствие да выставочно-торжественные залы. Да, я люблю здесь бывать, и рад, что заведение, с которым связана, как ни крути, вся моя сознательная жизнь – да и жизнь моих друзей, прошлых и будущих, – чувствует себя вполне прилично.

С такими мыслями я вылез из машины, прошел по мощеной дорожке, срезал путь через уже отливающий золотым парк, и вошел в нужный корпус как раз незадолго до звонка, возвещающего начало нового учебного года. Народу в аудитории собралось негусто – дай Бог полгруппы, но и этот улов для первого сентября выглядел удачным. Я представился, взял листок с фамилиями, оставленный тетушкой из учебной части, и провел перекличку, расставляя редкие галочки напротив имен присутствующих. Инициатива оценивать успеваемость по посещаемости тоже происходила от ректора, но, в отличие от остального, казалась мне на редкость дегенеративной. Ну да ладно, хрен с ней, с дисциплиной, для начала надо обеспечить себе правильное позиционирование. Я откашлялся и начал:

– Я прочитаю вам спецкурс, посвященный научным основам управления людьми. Управления явного, начальственного, и управления скрытного, манипулятивного. Сначала мы рассмотрим тот нейрофизиологический базис, на который опираются главные методы этой достаточно элементарной дисциплины. Во второй же части курса мы научимся противодействовать этим методам, направленным против вас самих. В конце сегодняшней лекции вы уже сможете самостоятельно распознать признаки того, что на вас оказывается манипулятивное воздействие…

Кажется, заинтересовались: перестали пялится в телефоны и принялись лениво меня разглядывать. Один, на первой парте, даже сделал вид, что конспектирует. Я самодовольно ухмыльнулся и продолжил:

– Но я помню, что вы не разведчики, не следователи прокуратуры, и не знахари-шаманы (вот же блин, привязалось), а исследователи. Ваша экспертиза должна быть основана не на интуиции, а на строгих экспериментальных данных. Поэтому мы изучим биохимические и электрохимические реакции, вызывая которые, манипулятор управляет мозгом человека…

Услышав слово «биохимический», аудитория заметно стухла.

– …но не сегодня. Для затравки мне хотелось бы показать вам в целом трагическую картину существования человека, которым, в течение тысяч и сотен тысяч лет, вертят как хотят полчища разумных и неразумных существ – при этом, заметьте, не имея для этого никакой теоретической основы.

Теперь все было в порядке, интерес подогрет до нужного градуса. Я уже собирался перейти к вопросу по существу, но тут хлопнула дверь, и в комнату влетела широкими, неженскими шагами опоздавшая слушательница. Виновато нагнув белобрысую голову, она пискнула что-то извинительное и торопливо устремилась к задним рядам, – но по пути споткнулась, с грохотом уронила стул и упустила сумку. Я сделал шаг, намереваясь подать ей руку, но она уже подскочила и, потешно виляя пухлым задом, спряталась за спинами сидящих. Я подождал, пока уляжется смех и продолжил.

– Сказать по правде, человек – наилучший объект для манипуляций. Это существо с ярко выраженной социальной активностью. Он может существовать только в социуме, в постоянном окружении других особей и, в этой связи, у него имеется масса врожденных механизмов, заставляющих его подстраиваться под желания социума. Этим свойством человека давным-давно научились пользоваться все, кому ни лень: и общество в целом, и государство со своей идеологией, и отдельные люди из вашего окружения, и жены, и мужья, и дети, и даже домашние животные – а помимо этого, сонмы всевозможных паразитов, от червячков до бактерий и вирусов. Все они заинтересованы в том, чтобы управлять человеком, но не убивать его, потому что от живого человека можно получить гораздо больше пользы, чем от мертвого. И все они используют более или менее схожий набор приемов, действующий на определенные структуры головного мозга. А конкретнее – неокортекса, нашего сокровища и проклятия, поскольку именно в него наша социальная природа заложила множество замочных скважин, предназначенных для взлома. Поэтому дрессировать людей несравнимо проще, чем, скажем, хомяков или лисиц, которые не умеют жить в стае. Скажу больше: дрессировать людей даже проще, чем собак…

– Теперь разберемся с тем, кто и как это делает. Самый заметный, известный каждому с рождения уровень – это манипуляции, совершаемые над индивидом обществом. Здесь даже говорить не о чем – в качестве домашнего задания предлагаю вам просто включить телевизор или вспомнить, как в детстве вас учили уступать место старушкам и не играть с едой. Всё это примеры внедрения архетипов поведения в процессе воспитания. Формально общество – или, если угодно, государство, – безлико, поэтому у него отсутствует заинтересованный мотив: лишь бы от вас был поменьше проблем. С практической точки зрения гораздо более опасны конкретные личности, которые хотят вами управлять для собственной выгоды. Или удовольствия…

– Здесь мы подходим к самому распространенному и излюбленному манипуляторами всех мастей способу – через эмпатию и обучение. Интересен он тем, что объект манипуляции совершенно самостоятельно, не осознавая этого, протягивает своему оппоненту рычаги управления. Эти рычаги – зеркальные нейроны коры головного мозга. Это специализированные группы клеток, отвечающие за обучение посредством имитации, повторения слов или действий за учителем. Наиболее активны они в детстве, покуда ребенок учится, подражая взрослым, но и сейчас, тренируя танцевальные движения или разучивая иностранные слова вместе с преподавателем, вы задействуете ту же зеркальную систему мозга. Помимо прочего, эти нейроны позволяют невербально примерять на себя состояние другого человека по его поведению – например, таким образом мать узнает, как чувствует себя и чего хочет младенец, а вы понимаете, что ваша девушка на вас обиделась, если она неохотно с вами разговаривает. Понятно, какой простор тут открывается для знающего специалиста. Воздействуя правильным образом на этот предустановленный в голове нейронный контур, можно заставить человека повторять все, что угодно. Впрочем, этим пользуются отнюдь не только люди. Многие группы живых существ манипулируют человеком как видом и как индивидом – речь, конечно, о декоративных домашних животных. И это прекрасная видовая стратегия: если домашняя курица является самым эволюционно успешным видом птиц, потому что она вкусная, то коты – самые успешные из кошачьих просто потому, что они милые. И прекрасно эксплуатируют нашу эмпатию, выпрашивая еду. Но о кошках речь еще впереди…

– Важно помнить: человека нельзя заставить сделать что-либо против его воли, даже если он подвергается прямому насилию. Сигнал на действие всегда отдает мозг, и только он сам. В описанных выше примерах мы получаем набор стимулов извне. В органах чувств физические сигналы преобразуются сначала в химические, затем – в электрические, а потом – в синапсах, снова в химические. После сортировки и маршрутизации в структурах мозга, цепь сигналов превращается в физическое мускульное движение. Этот путь можно сократить, воздействуя нейромодуляторами сразу на нужные синаптические связи. Так поступают существа, недостаточно умные или большие, чтобы мы могли воспринимать их своими органами чувств, – но чрезвычайно изощренные в химических атаках. И здесь, наконец, мы поговорим о паразитах, которые посылают сигнал к действию прямо изнутри своего носителя.

Для начала приведу избитый, но чрезвычайно поучительный пример с паразитом покрупнее – токсоплазмой. У нее довольно сложный жизненный цикл, но в рамках сегодняшней лекции будет достаточно сказать, что размножаться по-настоящему – то есть половым образом, она способна только в кишечнике домашней кошки, а вот жить и размножаться делением – в ком угодно. Например, в человеке. Типичным промежуточным хозяином для токсоплазмы является домовая мышь, и, для того чтобы попасть в кошку, паразит меняет поведение мыши. Мышь становится бесстрашна, она перестает прятаться и более того, начинает считать привлекательным запах кошачьей мочи. Естественно, такое поведение быстро приводит к тому, что мышка оказывается в кошке, что и требуется паразиту. Заметьте: он не убивает мышь, потому что кошки не любят есть дохлых мышей. Нет, он старается извлечь максимум пользы из мыши, пока она жива, используя ее как комфортное термостатированное средство прямой доставки в кошачий живот.

Когда токсоплазма заражает человека, его поведение тоже меняется: он становится более склонным к риску, к необдуманному поведению, или, как говорят специалисты, к самоубийственному самонаправленному насилию. Такие люди, например, достоверно чаще стерильных становятся виновниками автомобильных аварий. Как именно токсоплазма влияет на поведение, пока не очень понятно, но известно, что в мозге пораженных мышей увеличен уровень дофамина, и, вероятно, именно это приводит к изменению их – и людей – поведения.

Дофамин – это типичный нейромедиатор, он нужен для передачи сигнала в определенных синапсах, и, в отличие от гормонов, он вырабатывается только в самом головном мозге, а именно – в гипоталамусе. Он не может проникнуть в мозг извне, если, скажем, ввести его в кровь; а сама токсоплазма, хоть и зачастую образует цисты в мозге, не замечена в выработке чистого дофамина. Значит, токсоплазма заставляет мозг самостоятельно вырабатывать нужный ей нейромедиатор, воздействуя на него опосредованно, через другие вещества. Мало того, этот нейромедиатор должен быть направлен непосредственно в те участки мозга, которые отвечают за нужное паразиту (или, в широком смысле, манипулятору) поведение, потому один и тот же дофамин в центральной нервной системе участвует в решении совершенно непохожих друг на друга задач.

Говоря простым языком, дофамин отвечает за чувство удовлетворения и поощрения. Этим объясняется то, что через дофамин реализуется множество когнитивных и поведенческих функций. Если человек (или его манипулятор) классифицирует какое-то совершенное действие или полученное знание как полезное или приятное, то сформировавшаяся при этом нейронная цепь закрепляется порядочной дозой дофамина. Такое действие человек будет считать правильным, и постарается почаще повторять его в дальнейшем. Но дофамин не определяет само действие. Это прерогатива других биохимических участников сложного процесса поведения – гормонов, многие из которых выступают как нейромодуляторы. Они наслаиваются на электрическую деятельность мозга, направляя потоки дофамина и других нейромедиаторов в те синапсы, которые находятся в их зоне ответственности. Возьмем сексуальное поведение человека. Все вы знаете, что, например, тестостерон делает мужчин более сексуально агрессивными, в целом более агрессивными, полигамными, заставляет их искать новые связи, и вообще проявлять всяческую активность. А, скажем другой гормон – окситоцин – отвечает у тех же мужчин за любовь, привязанность, чувство тепла и уюта, моногамное поведение. Два таких разных поведенческих паттерна, и оба проходят через дофаминовые рецепторы мозга, просто тестостерон активирует их в одном участке, а окситоцин в другом. Таким образом, комбинируя гормоны (или их синтетические аналоги), можно добиться от животного – и, конечно, человека, – того или иного поведения.

Но токсоплазма, судя по всему, не продуцирует гормоны, и вообще – она слишком маленькая и безмозглая, чтобы синтезировать биологические молекулы в фармакологических количествах. Нет, все нужные гормоны организм вырабатывает сам, а токсоплазма лишь запускает этот процесс одним своим присутствием.

Как именно? Одна из теорий гласит, что на помощь токсоплазме (и ее собратьям паразитам) приходит цитокиновый ответ иммунной системы. Да-да, тот самый иммунитет, который обязан оберегать нас от бед, предательски играет на наших врагов. Часто можно слышать, что иммунитет настолько настроен на возбудителя, что подходит к нему как ключ к замку. Это так, но неожиданным следствием этого является обратное: сам возбудитель оказывается отмычкой, взламывающей тонкий механизм иммунной системы. Взаимодействие между паразитом ииммунной системой настолько тесное, что зачастую именно она является прямым проводником сигналов от возбудителя к хозяйскому организму. Множество микроорганизмов, вирусов и простейших за миллионы и сотни миллионов лет совместной эволюции прекрасно научились использовать сложные процессы иммунного ответа в своих целях. Более того, сипмтоматика почти любого манифестного инфекционного заболевания – будь то простуда, понос или гепатит, а иногда и смерть организма – порождается не самим возбудителем, а именно иммунной системой, которая, конечно, борется с инфекцией, но в процессе этой борьбы одновременно служит и ее интересам. Это можно сравнить с приемами айкидо или самбо, когда вся сила атакующего оборачивается против него самого. Так работает и токсоплазма. Когда лимфоциты обнаруживают ее, то начинают бить тревогу по всему организму, привлекая на место сражения своих коллег. Для этого они выделяют специальные вещества – цитокины, которые не только стимулируют иммунный ответ, но и в общем оказывают стимулирующее влияние на организм – в том числе, влияя на выброс разнообразных гормонов. Цитокинов известно около двух десятков, и все они имеют разное действие. И лимфоциты продуцируют их в зависимости от типа встреченной ими опасности, запуская иммунный ответ по тому или иному пути, например, гуморальному, клеточному или вообще неспецифическому воспалительному. Токсоплазма знает, какой набор своих кусочков надо показать иммунной системе, чтобы запустить правильный, нужный ей цитокиновый – а вслед за ним, и гормональный ответ. И вот обманутые иммунные клетки стимулируют выработку нужных гормонов, а те – дофамина в определенных поведенческих участках мозга. Ну, а дальше вы знаете. Мыши бросаются под кошек, а люди становятся безбашенными, невротичными, у них снижается скорость реакции, появляется чувство ненадёжности, тревоги и сомнения в своих силах. Мужчины становятся более консервативными и глупыми, а женщины, как не странно – более умными и откровенными в своих высказываниях. Немного напоминает коктейль из тестостерона и окситоцина, о котором мы говорили несколько минут назад, не так ли? Известно даже, что острый токсоплазмоз может приводить к шизофрении – или, по крайней мере, быть очень на нее похожим…

– Не брезгуют манипуляциями и совсем уже простенькие создания – вирусы. Это даже не организмы, а просто пакеты с молекулами, не способные ни на какую жизнедеятельность внутри себя. Вот только зачастую, заражая животное, они кардинальным образом меняют его поведение. Наиболее известен в этом отношении вирус бешенства, который резко повышает агрессию у своего хозяина и заставляет его нападать на других животных, заражая их через укусы. А, скажем, более знакомый каждому из нас вирус гриппа действует куда как тоньше. Размножившись в клетках слизистой оболочки носоглотки, он принуждает их синтезировать продукт одного из своих генов, который, попадая в рефлекторные дуги центральной нервной системы, заставляет человека чихать. При чихании капельки слюны и мокроты, содержащие вирус, разлетаются на несколько метров со скоростью взлетающего самолета – и, конечно, вирусу от этого сплошная польза, потому что так у него больше шансов заразить новых людей. Однако чихание – это простой безусловный рефлекс, а нас с вами интересуют поведенческие реакции. И гриппозный пациент меняет поведение: цитокиновый шторм делает его тревожным, усугубляет чувство одиночества – и человек ищет общения, коммуникации. Поэтому чихает он, отнюдь не лежа в собственной кровати, а приходит для этого в толпу людей. Сколько раз вы видели этих несчастных, которые, кряхтя и превозмогая себя, тащатся на работу или на учебу вместо того, чтобы отлежаться дома на больничном? Они думают, что ответственно следуют зову долга, но на самом деле это неразумный вирус заставляет их поливать соплями всех вокруг…

– Возможно, простейшие и микроорганизмы способны организовывать наше поведение еще более сложным образом. Похоже, они способны влиять на коллективные действия целых человеческих сообществ, принуждая их членов принимать определенные поведенческие роли. Если та же токсоплазма у отдельного человека повышает уровень невротизма, то логично предположить, что общества, в которых уровень инфицирования высок, будут отличаться в культурологическом смысле от обществ, которые в меньшей степени поражены токсоплазмозом. И это на самом деле так: показана статистически достоверная корреляция между заболеваемостью (а в отдельных странах она может доходить до 60-70%) и, скажем, эксплуатации чувства вины как способа социального взаимодействия. Показано, что такие общества более консервативны, патриархальны, менее склонны к принятию нововведений, а доминирующая роль мужчин в отношениях между полами в них более выражена.

Некоторые исследователи идут дальше в своих рассуждениях. Несколько лет назад даже разразился небольшой академический скандал, связанный с этим вопросом. Тогда группа московских ученых опубликовала статью о том, что какие-то, доселе не идентифицированные микробы могут стимулировать религиозное поведение людей. Не могу сказать, что полностью согласен с выводами этой работы, но логика, которой руководствуются авторы, по крайней мере, показательна в рамках нашей сегодняшней лекции. Действительно, с точки зрения чистой биологии, религиозное поведение нерационально, то есть не приводит к какой-то непосредственной пользе для человека как живого существа. Вера в богов не делает его более сытым, более физически защищенным или, скажем, сексуально удовлетворенным. В то же время, большинство религиозных обрядов – возникших совершенно независимо в любых известных нам обществах – предполагают массовые скопления людей. Ну, вы знаете: все эти купания в Гангах, целование мощей по очереди, да и просто групповые молитвы – все это на руку разнообразным возбудителям, которые только и мечтают о таких роскошных эпидемиологических условиях. Поэтому, говорят авторы гипотезы, здесь мы вполне можем иметь дело с неявным управлением человечеством паразитами1

– Какие выводы можно сделать из сказанного? Их три.

Во-первых, любой человек, по природе своей являясь абсолютно социальным существом, с легкостью и, если угодно, радостью, позволяет манипулировать собой всем, кому от этого есть хоть какая-то польза. Это неотъемлемое следствие его глубокой эволюционной адаптации.

Во-вторых, манипулировать человеком можно как извне – посылая ему определенную последовательность сигнальных стимулов, так и изнутри. И конечно же, во втором случае вовсе необязательно заражать его какой-нибудь дрянью – это слишком ненадежно. Гораздо технологичнее будет ввести ему правильным образом подобранную формуляцию из нехитрого набора препаратов – а дальше уже она будет стимулировать подопытного поступать нужным вам образом.

В-третьих, и главных, есть только один способ отличить, действуете ли вы по собственному умыслу, или вследствие умелой манипуляции. Задумайтесь: полезно ли действие, которое вы совершаете, для вас лично? Если нет – вами однозначно управляют. Иными словами, именно иррациональное поведение индивида является признаком сторонней манипуляции. Любое биологически необоснованное действие, то есть такое, которое энергетически затратно, но не имеет видимой непосредственной выгоды, почти наверняка происходит под воздействием манипулятора. Помните об этом… Вопросы?

Наступила тишина, и я уже начал надеяться, что, как обычно, все обойдется без лишней дискуссии, и тут с первого ряда вылез какой-то умник:

– Но ведь люди постоянно совершают бессмысленные, с точки зрения биологии, вещи, – поправляя очки, заявил он. – Вот мы, например, сегодня проснулись ни свет ни заря, умылись, пришли сюда учиться… Это вполне иррациональное поведение для животного, вы не находите?

– А в чем вы видите противоречие? – парировал я. – Это как раз то, о чем я говорил в самом начале – и я не заметил, чтобы вы проспали конкретно эту часть… Да, манипуляции в широком смысле являются причиной почти всех поступков, которые совершает современный человек. Но вам следует научиться различать те ритуальные действия, которые вам навязывает общество, в котором вы родились и существуете, и те, которые вы совершаете по желанию и в пользу конкретной злонамеренной личности. Общество как явление неразумно, бесцельно, ему, честно, на вас плевать – лишь бы вы не сморкались в колодец и не желали чужой ослицы. Для этого оно, в конечном счете, и заставляет вас умываться, учиться, застегивать ширинку, петь песенки про Дедушку Мороза, и прочим неосознанным образом социализироваться. А вот когда вами, в своих корыстных целях управляет другой человек… Вы чувствуете разницу?

Я нарочито зловещим взглядом обвел аудиторию.

– Еще вопросы?

– А можно, пожалуйста, мне… спросить? – это была та самая опоздавшая, высунувшая нос с последней парты. По-прежнему глядя в сторону, она забормотала так, что я еле мог разобрать, да еще и заикаясь: – Вы говорили, что есть разные воздействия, которые влияют на поведение, восприятие… и н-наркотические тоже. А может ли человек их вообще обнаружить, если его сознание уже изменено? Спасибо!

Я улыбнулся:

– Если говорить о вас, то могу заверить, что не сможете. Как и любой другой из здесь собравшихся. По крайней мере, пока. Но подготовленный человек, специалист в области мозговой деятельности – например, ваш покорный слуга, – без всяких сомнений, поймет, что с ним что-то не так. Так что вам еще предстоит этому научиться, и именно этим мы займемся на следующих занятиях.

Зазвенел звонок. Люблю, когда так точно совпадает: и время закончилось, и все, что нужно сказано. Вот, что значит опыт… и репетиции с таймером.

Впрочем, я забыл одну маленькую вещь. Брезгливо держа двумя пальцами список группы, я вновь обратился к девушке, которая уже двигалась на выход со всеми остальными:

– Простите, а как ваша фамилия? Мне следует, – я потряс рукой с листком, – отмечать присутствующих.

– Хомячкова, – тонким голосом произнесла девушка. Рядом с ней хрюкнули от смеха, и она тут же ожгла юмориста негодующим взглядом. – Но я с другого п-потока, не по расписанию… Меня, наверное, нет в списке. Извините.

– Хомячкова? – медленно переспросил я. – Скажите, а вы не родственница…

Я замолчал.

– Чья? – пропищала она.

– Нет-нет, – опомнился я. – Ничья. Я обознался. Вы можете идти.

Девушка сделала подобие неуклюжего книксена и выскользнула за дверь, а я все смотрел ей вслед, пытаясь собрать в кучу мысли и воспоминания. Неужели это та, что…

Я уже признавался в том, что не помню лиц, но сейчас настало время покаяться и в том, что я несколько подслеповат – а очки не ношу из ложной гордости. Я не разглядел толком ее лица, и теперь клял себя за это. Но невысокая фигура, закутанная в бесформенное платье так, что не понять – толстая или худая, белые косы до пояса, мягкий, переливчатый голос – и фамилия, что совсем невероятно! – разве могло это совпасть просто так? Все это толкало меня на невозможное предположение, что я только что наткнулся на очередную героиню своего прошлого. На какую-то секунду меня даже захватила безумная надежда, что это и в самом деле она, и, значит, все, что произошло с ней и со мной, можно исправить… А затем я с безжалостной горечью поспешил оторвать этой надежде голову: никогда и ни при каких обстоятельствах нелепая Хомячкова не могла быть той, воспоминания о которой пробудила. На то были уважительные причины: та прежняя была много лет как мертва, и ее, бедняжку, закопали вниз лицом в угоду бабским суевериям. Все полагающиеся по этому поводу причитания были давно и позорно выплаканы, а весь тот период жизни наглухо замотан в смирительную рубашку и отправлен без права переписки в еще более глубокий подвал памяти, чем тот, где томилась Эльза, – а дверь в тот подвал была забита, заварена, заложена двутавровыми балками и залита бетоном марки “100”. А если бы так получилось, что она не умерла, не лежала тогда под дождем с дрожащими под платком волосами, не изводила меня разрушительными приступами отчаянья и вины, то сейчас выглядела бы намного старше этой пигалицы-аспирантки. Так что нет-нет, не может быть, приём вопросов закрыт. Бывают, видно, в жизни и такие совпадения.


* * *

Я решил, что раз уж меня занесла нелегкая на работу, то имеет смысл доделать некоторые не слишком обязательные, но раздражающие своей незавершенностью дела, хвосты по которым тянулись за мной чуть ли не с самого июня. Прогулявшись через парк, я зашел в свой корпус, кивнул вахтеру и поднялся в кабинет. Там я сразу же распахнул дверь и окна пошире: за те месяцы, что я манкировал своими служебными обязанностями, воздух в комнате изрядно застоялся.

Но вместо того, чтобы заняться нужной тягомотиной, я полез в самый дальний ящик стола и выудил из-под пожухших документов пачку фотографий. Это был реликт еще той эпохи, когда фотографии печатали на настоящей бумаге, а сам я кочевал по съемным квартирам, ночуя иногда на работе – так они и осели здесь во время очередного переезда. По разным причинам мне не хотелось хранить их дома – в основном из-за того, что на них была запечатлена жизнь, которая, казалось, уже не имеет ко мне отношения. Не то, чтобы плохая или хорошая (хотя непонятно, чего было больше), а просто другая жизнь другого человека. Я даже думаю, что безбашенные люди, застывшие на этих весёлых картинках, почувствовали бы себя не в своей тарелке, помести я их в свой нынешний дом – тихий, практичный, эргономичный и еще черт знает как умно устроенный. А тут, в ящике, открываемом раз в два года, им самое место.

В этот раз я не стал методично просматривать одну изображение за другим, как делал иногда в минуты меланхолии, а распотрошил всю пачку и быстро нашел нужную карточку. Вот она. Или не она? То есть на фотографии-то, конечно – она, но этот ли самый призрак решил почтить присутствием мою лекцию?

Ну-ка, попробуем утереть романтическую слюну и произвести беспристрастную экспертизу. В смысле, сравнение. У девушки на фотографии лицо круглое, бледное – довольно миловидное, но, откровенно скажем, не более чем. Похоже на сегодняшнюю незнакомку? Издали – безусловно. Далее: голубовато-серые, неяркие в общем глаза, которые в окружении рыжих ресниц и бровей смотрятся несколько коровьими (ну ладно, выразимся более тактично – русалочьими) – что насчет них? Черт его знает, не разглядел. Рот слишком маленький, как у героинь азиатских комиксов (помню, как с любопытством ждал нашего первого обеда, чтобы посмотреть, как она собирается просовывать в него столовую ложку) – тоже не разглядел. Очень светлые, порядком растрепанные волосы – да, те самые, хотя сейчас были аккуратные патриархальные косы. В целом – вынес я вердикт – весьма похожа. Проблема в том, что таких простых, чухонских физиономий в нашей нечерноземной полосе миллион – слишком уж активно заселяли ими Сибирь во времена многочисленных политических пертурбаций. Сегодняшняя карикатурная незнакомка выбила меня из колеи не обыденной внешностью, а трогательной, как у мягкой игрушки, неуклюжестью, модуляциями по-детски ломкого голоса, и прочей памятной чепухой. И все же, теперь я, присмотревшись, ясно понимал, что эта – не та. Если бы не комичная фамилия, мне бы и в голову не пришло их сопоставлять. Так что выкинуть из головы и забыть.

И все-таки… Я тяжело выбрался из кресла и подошел к окну, чтобы разглядеть карточку получше. Похожа, чертовски похожа. А вот этот маленький шрам на виске – был ли он у этой, новой?.. Я вертел фотографию на свету, напрягая память – но расплывчатые воспоминания накладывались на не менее расплывчатое изображение, и я совсем запутался.

– Что это у тебя? – раздался сзади веселый голос.

– Нина! – от неожиданности я подпрыгнул.

– Испугался? – улыбалась она. – Иду я с одной работы на другую, дай, думаю, зайду, порадую мужа, раз дверь не заперта… У меня хорошие новости.

Она цапнула карточку из моих рук и, приподняв очки, стала ее разглядывать.

– Откуда ты это взял? – спросила она с удивлением.

– Да так… Не поверишь, нашел в старых бумажках.

– Бедная Ася! – вздохнула Нина, и я вновь вздрогнул – от того, что услышал, наконец, то имя, которое давным-давно запретил себе произносить. – Жалко ее, да?

– Да уж, – буркнул я.

– Так это все нелепо произошло… Глупо, когда человек умирает совсем бессмысленно, правда?

– Не понимаю, – сердито сказал я.

– Ну как же. Молодым можно погибнуть от болезни, или на войне, или, допустим, полез кого-то спасать и сам загнулся. Это все грустно, конечно, но все равно в этом есть какая-то логика событий, какая-то мотивация, понимаешь? Нет осадка несправедливости. А вот так, по слепой случайности, из-за того, что какой-то дятел просто не успел нажать на тормоз… Да прости господи, если бы её даже специально убили – в этом все равно было бы больше смысла. Понимаешь?

– Странно такое слышать… По-твоему, было бы лучше, если бы ее убили?

– Да нет, конечно. Но в этом случае был хотя бы тот, кому можно отомстить…

Я с изумлением посмотрел на нее, но она уже отвернулась к столу и бросила на него фотографию. Увидела остальные, взяла одну.

– Ого, у тебя тут целая галерея! Смотри-ка, а вот тут мы все вместе! – рассмеялась она.

Я нехотя заглянул ей через плечо. На фотокарточке был я – в бабочке (о Боже!), восседающий, надменно и независимо задрав нос, за столом, уставленным бутылками; была смеющаяся Ася, плюхнувшаяся крепким задом на столешницу и болтающая ногой в вязаном чулке; была Нина – еще совсем девчонка, вусмерть накрашенная, радостно орущая что-то кому-то за кадром; и были еще какие-то гранд-дамы, имен которых я теперь и не вспомню, с надувными шариками в руках. Будни нашей старой лаборатории, впоследствии благополучно разогнанной. Точнее, не будни, конечно, а праздники – фотография явно с какого-то протокольного события типа 8 Марта, будь он неладен… Удивительно, как мне тогда удалось собрать под одной вывеской этих прожжённых гистологических матрон, синих от папиросного дыма и паров гематоксилина2, и вместе с ними – сопливых гуманитарных дипломниц. Это был проходной антропологический проект, совершенно бессмысленный для мировой науки, но достойный финансирования с точки зрения начальства (состоящего, судя по всему, сплошь из латентных расистов) – а мне в те времена было по барабану, чем заниматься, лишь бы быть главным…

– Помнишь, как мы с тобой от всех прятались? – сказала Нина, отыскав мою руку. – Страшно боялись, что эти грымзы узнают. Особенно когда нас чуть не застукали прямо на столе в деканате… Страшно неудобный был стол, доложу тебе. У меня потом неделю синяки сходили… Смешно сейчас об этом вспоминать, да?

– Обхохочешься, – вздохнул я, а сам мысленно прибавил: если бы только грымзы.

– А откуда это все у тебя? Я и не думала, что такая фотографическая древность способна дожить до нашей эры.

– Слушай, – я предпочел сменить тему. – А что за новости?

– Какие?

– Ну, когда ты зашла, то сказала, что у тебя хорошие новости.

– А! Точно, вот я растяпа у тебя, сама же сказала и забыла. Я, наконец, подбила баланс за первое полугодие.

– Ну?

– Все отлично. Двести тринадцать тыщ чистыми в профит. И это только по распискам, проценты смогу в конце года, сам понимаешь.

Новости и впрямь были выдающиеся.

Нина с некоторых пор ведет мои дела, потому что самому мне лень. Если вы думаете, что сколотить капиталец на акциях под силу только корпоративным небожителям, то находитесь в плену кинематографических иллюзий – распространяемых, разумеется, самими профессиональными трейдерами в целях снижения конкуренции. Вам, верно, представляются огромные залы, набитые всклоченными людьми, безумно выкрикивающими «беру Газпром!» или «продаю Мангитогорск!», но так уже давным-давно не делается. Прошли и те времена, когда всклоченные люди причесались, переместились за компьютеры и принялись с бешенной скоростью выстукивать команды на электронных торгах. Это называется «играть в короткую» и сейчас человеку тут места нет – все делают машины, причем выигрывают те, у кого короче провод к биржевому серверу.

Нормальные люди даже не пытаются нагреть копеечку на секундном колебании курса. Они старомодно играют на среднесрочном повышении. Для этого не нужно большого ума (если честно, то никакого не нужно) или времени – а нужен только телефон да некоторое количество свободных денег. В последнем весь секрет – это должны быть деньги, которые не понадобятся вам завтра, или через неделю, или в какой-то другой определенный момент. Это должны быть такие деньги, которые вы с лёгкой душой отпустите в плавание, будучи уверенными, что они вернутся с привеском, но не зная, когда это случится точно. Дальше рутинная технология: покупаете первые попавшиеся акции и спокойно ждете, пока найдется тот, кто готов их купить по цене чуть больше той, что вы заплатили, плюс комиссия брокера. Это может занять час, а может – несколько суток, в течение которых курс будет болтаться, как цветок в проруби, но будьте уверены, что неизбежно наступит момент, когда вы спихнете ваш портфель с гешефтом. А потом покупаете новые акции – да хоть те же самые, что только что продали. Главное, чтобы каждый цикл завершался в минимальном плюсе. Удивительно, как быстро и просто это происходит. Уже много лет фондовый рынок всегда находится в восходящем тренде – это базис современной цивилизации, по-другому не бывает, иначе все рухнет. Конечно, иногда бывает и спад – на месяцы и даже годы – но если тот капитал, что вы крутите, не нужен вам немедленно, вы легко переждете эти периоды затишья. Разумеется, такой нехитрый способ не даст вам таких космических оборотов, как при игре в короткую, но много ли простому человеку надо для счастья? Скромных 30-40% годовых вполне достаточно, уверяю вас.

В своё время я начал именно с ключевого элемента этой схемы – денег, которых не ждешь. У жены была квартира, оставшаяся от родных, скончавшихся еще до нашего знакомства, и я предложил пустить ее в дело. Это был первый и единственный случай на моей памяти, когда Нина устроила настоящую истерику – она ни в какую не хотела лишаться родового гнезда и всех связанных с ним воспоминаний. Но в конечном итоге я оказался прав – то ли мне везло, то ли сказывалось хладнокровие, приобретенное в баталиях с Эльзой, но наша семейная мошна быстро набрала вес, превратившись из тощей и дырявой в румяную и упитанную. С ростом денежного потока геометрически увеличился объем бухгалтерии и прочей писанины (не помог даже перенос наших активов в уютную облегчённую юрисдикцию), и все это мне порядком наскучило. Тогда я научил жену паре-тройке элементарных приемов, вручил ей ограниченный доступ на площадках и навсегда забыл про всю эту нудную ерунду. Нина, существо в высшей степени дисциплинированное и сообразительное, справлялась на отлично, и за несколько лет превратила вспаханную мной делянку в пышный, отливающий всеми оттенками зелени цветник. Я же, обретя свободу, неожиданно для себя и по-настоящему увлёкся наукой. Правда, эта внезапная страсть столь же скоропостижно скончалась – сразу после вручения докторского диплома. Ну и ладно – эта бесполезная, но почетная галочка в биографии лишней не будет…

– Вот это мы молодцы! – похвалил я. – И сколько всего?

– Три с четвертью, – хвастливо сообщила она. – И четыреста с копейками в евро. И я придумала одну штуку, только тебе надо будет расписаться в…

Ее прервал телефон. Она взглянула на номер, закатила глаза, и немного виновато пожала плечами – дескать, не могу отвертеться. Я успокаивающе кивнул ей, хотя терпеть не могу отвлекаться от деловых разговоров. «Да, Александр Викторович… Да, в зеленом кофре, рядом с зарядами… Да что вы такое говорите?» – щебетала Нина с умильно заботливым лицом. Александр Викторович – это ее археологический шеф, большой человек. Что-то у них там действительно случилось.

– Я забыла тебе еще сказать, что… – начала Нина со вздохом, закончив разговор. Но ее вновь прервал звонок.

– Да бегу я, мать вашу, бегу! – прокричала она в трубку уже совсем другим тоном. – Сдурели, натурально… Ой, всё! Всё-о!

Она чмокнула меня в щеку и унеслась. Так я ей и не рассказал про Эльдара… ни вчера (она задержалась на работе допоздна, и я с облегчением улегся спать, так ее и не дождавшись), ни сегодня. Да и хрен бы с ними обоими, успеется. Я подошел к окну и смотрел, как Нина вприпрыжку сбегает по крыльцу и долго переписывается с кем-то в телефоне, встав у машины. Потом она огляделась, заметила меня вверху – вздрогнула, не ожидая, что я за ней слежу, но тут же улыбнулась, помахала рукой и укатила.

Тогда я еще не знал, но это был последний раз, когда я видел свою жену живой.

Понедельник, после обеда. О женщинах и вине. Путь воина.

Я еще долго сидел в кресле, лениво перебирая фотографии. С годами я обнаружил в себе килотонны сентиментальности. Меня это радовало: познавать даже такие примитивные переживания после десятилетий бесчувственного эгоизма было занятно.

Поначалу мне даже нравилось пробовать на вкус горечь, которая, как снежинки, летела на меня с изображений полузабытых лиц, навсегда покинувших действительность моей жизни. Означало ли это, что их больше не существовало вообще? Не знаю, может быть. Некоторым из них был нужен я – и как же здорово, чёрт побери, что они больше не могут крутиться вокруг меня, изводя своими просьбами и поручениями. Но некоторые были нужны мне – и, пожалуй, жаль, что их нет рядом, и я не могу сказать им что-нибудь ободряющее. Честное слово, их жизнь была лучше, если бы моя персона не встретилась им на пути.

Вот оно – то, ради чего я обычно и затевал все это расчесывание особо чувствительных кусочков памяти. Я уже чувствовал, как легкая ностальгия по людям прошлого закономерно сменяется виной перед ними. Вина – стержень моего существа. Концепция упрека является основой моей конституции, и внутри меня она выполняет те же функции, что у нормальных людей – кантовский нравственный эталон. Вместо того, чтобы спрашивать себя – правильно или неправильно, этично или нет, – я задаюсь вопросом: стану ли я жалеть о содеянном? И если чувствую, что да… догадайтесь, что я выбираю.

Кто-то скажет: да блин, зачем? Разве приятно постоянно винить себя во всем? Ничего-то вы не понимаете в творческом процессе, господа, – отвечу я вам. Без эмоций тут нельзя: получается убого и фальшиво. Конечно, эмоции могут быть самыми разными – радостными, влюбленными, страшными, – это уж всё равно; но раз я достиг отточенного мастерства именно в виноватой печали, стоит ли менять бывалого коня на переправе? Вот и сейчас я ощущал, что происходящие со мной загадочные события – и, конечно, встреча со странной блондинкой, – раздергали меня, разбередили, и все это так и просится в какой-нибудь рассказ. И раз уж тут есть стол, а мне нечем заняться, то почему бы не сделать несколько набросков? Но сначала следовало окончательно настроиться.

Например, вот правильная карточка, когда-то забранная из родительского дома, но так и не вставленная с почестями в семейный альбом, а желтеющая под грудой прелых бумажек. На ней маленький, едва ли двух лет, мальчик – недоверчивый, с серьезными светлыми глазами, в рубашонке с уточкой. Этот мальчик – я сам. Виноват ли я перед ним? О, еще бы! Ведь это я, как ни крути, похоронил его умилительные мечты, заставив вырасти, а потом пройти через грязь и дерьмо, алкоголизм, свинство, нечистую похоть, предательства самого себя и дорогих ему когда-то людей… Неплохо? А вот моя бабушка – перед ней, конечно, я виноват за то, что она всегда была рядом со мной с самого рождения, а я так ни разу и не побывал на ее могиле. Хотя туда пешком идти полчаса. Хорошо, хоть Нина иногда это делает… Тут я почувствовал, что отвлекаюсь, и из-за этого никак не могу, фигурально выражаясь, навести прицел на самого себя. Настало время применить тяжелую артиллерию.

В чем я виноват перед Асей? О боги, да я не могу даже вспомнить, в чем я не виноват – потому что список хороших дел, которых я сделал для Аси, состоит ровно из нуля позиций. Разумеется, я никогда не воспринимал ее всерьез. Не давал себе труда разобраться в том, что творится в ее плюшевой душе. И вообще, в грош ее не ставил. Так, забавная игрушка. И поэтому, не задумываясь, обманул ее, когда подвернулась Нина. Нину, получается, я тоже обманывал, потому что она до сих пор понятия не имеет о нас с Асей, но… как раз перед Ниной я никакой вины не чувствую. Наверное, потому что взял ее в жены и тем самым получил индульгенцию за предательство. Может быть, за это я ее и люблю?.. Смешно.

Нина, Ася… Я снова достал карточку с того праздника, где они вместе. Помнится, в былые времена, когда они вдруг оказывались рядом в моем поле зрения, я с сердцем, замирающим от страха, представлял их – моих наполовину – вместе: задорную пацанку Нину и мягкую, лиричную Асю. Как же это было странно, что они делили одного мужчину, и, не подозревая об этом, рассказывали друг другу новости, ходили парой, как это заведено у девушек, в туалет, обедали вместе в столовой… М-да. Сколько раз жизнь учила меня, что нельзя разводить все это непотребство на рабочем месте, но тогда я ничего не мог с собой поделать. А кстати, знаете ли вы, что все эти научные девы и интеллектуалки пусть не всегда опрятны, но чрезвычайно склонны к промискуитету? Если вы – закомплексованный ботаник, не способный подойти к самой завалящей женщине – смело двигайте в науку. Воистину, воздастся вам.

Я снова свернул не туда, и, чтобы поставить мысли на заезженные рельсы, взял новую карточку. Тоже Ася, но уже другая – не в душном офисе, а где-то на природе, с распущенными волосами, бредущая босиком по лужку и задумчиво улыбчивая. Где это она? Не помню…

Вот именно. Основная беда с Асей – точнее, с теми ее остатками, которые до сих пор осыпаются со стенок моей памяти, в том, что я уже ничего о ней не знал. Ни-че-го-шеньки. Прежде я мог клясться себе до посинения, что никогда не забуду ее, но все это было безбожное вранье. Прошло всего-то несколько лет, и я благополучно позабыл все, что было и чего не было. Место настоящей, зримой Аси давно уже заняло самозабвенное воспоминание о собственном горе.

Я был еще способен, допустим, осознать, что Ася тоже когда-то была живым человеком, упругой, теплой девушкой, и она ходила по траве, и наверное, эта трава колола пальцы на ее ногах, а ее голые плечи, наверное, были все в мурашках от влажного вечернего ветра, а еще, наверное, она что-то там думала в своей светлой голове, и, вполне может быть, радовалась, печалилась, любила, сердилась, – но сейчас я не способен даже вспомнить себя рядом с ней, свои собственные ощущения от ее близости. Память о том, что была когда-то вот такая Ася, уже тихо испарилась по капле, растворилась, как кусок сахара, в моем невнимании, и теперь не осталось больше в мире никаких следов от этой несчастной девчушки – кроме пары выцветших фотографий.

И именно эта потеря была самой ужасной. Теперь кажется, что я на самом деле ее любил, и многословно заверял в вечной любви, а потом втихушку изменял ей, а потом снова и снова. Пока она была живой, я еще мог утешать себя тем, что все можно объяснить, успокоить, загладить, исправить, и сделать ее, наконец, счастливой. Когда-нибудь. Но это «когда-нибудь» не наступило. И не наступит. Когда она уже умерла, то еще какое-то время жила во мне, и тогда я мог оправдаться хотя бы перед самим собой. И было за что, потому что Асино тайное унижение не закончилось и после смерти – ведь я продолжал изменять ей уже мертвой. А вот теперь исчезло даже мое воспоминание о ней, и больше я не могу оправдаться ни перед кем. Вот странно: умерла Ася, а страдаю я.

Совершенно позабыв, что сам закрутил эту тошнотворную карусель воспоминаний, я страшно разозлился на ненастоящую, пародийную Хомячкову – за то, что подняла во мне все эти пыльные волны рефлексии. Как смела она быть похожей на мою Асю? Ее появление пугало меня, неприятно раздражало, и, осознав, что страшусь непонятно чего, я с изрядным трудом заставил себя провести внутренний аудит. Вот в чем было дело: я вдруг понял, что хочу знать о ней больше, встретить ее вновь, вытрясти из нее всю душу, чтобы убедиться, что она – не она. А если проще, то эта дура Хомячкова попала в резонанс тому эмоциональному типажу, который, как рубец от ожога, отпечатался в моей душе после Аси. И она самым банальным, инстинктивным образом привлекала меня – просто как женщина, сексуальный объект. А другая моя часть, отвечающая за благоразумие, тут же врубила сигнализацию – обоснованно полагая, что всякого рода фривольные приключения могут серьезно осложнить мне жизнь. Нет уж, дружище, хрен тебе, мрачно усмехнулся я. Очаровываться молоденькими аспирантками – что может быть пошлее для такого солидного, размеренного человека как ты?

«Хватит, милая, – сказал я настоящей Асе на фотографии, закрывая тему, – успокойся, я не променяю тебя еще раз на какую-то белобрысую вертихвостку. Вот если бы ты была жива… Я бы сделал все, чтобы ты никогда не грустила».

Писать уже не хотелось – как это часто бывает, все силы ушли в эмоциональный пар. Солнце ушло из кабинета, на стенах сгустились тени, и все это стало окончательно невыносимым. Я зашвырнул пачку фотографий обратно в ящик и с выражением обматерил окружающее пространство. Изгадить себе настроение лживыми реминисценциями – насколько же это в моем стиле!.. Был только один способ исправить ситуацию, и поэтому я несказанно обрадовался, когда в тишине кабинета раздался телефонный звонок.

– Чего хотел? – приветливо поздоровался я.

– Пойдем выпьем, – ответили на том конце, тоже не вдаваясь в предисловия.

– Ну-у, не знаю, – фальшиво протянул я, хотя прекрасно все знал. – Как бы понедельник на дворе…

– Удивил, – густо фыркнула трубка. – У меня, если хочешь знать, вообще эксперимент завтра. И ничего.

– Изучаешь влияние интенсивности перегара на наблюдаемую величину?

– Именно. Ну как, созрел?

– Слушай, – с искренним сожалением спохватился я, – такое дело… Я тут вспомнил, что завтра…

– Как же ты заебал, – с чувством перебил мой собеседник, – и вот что я имею сказать по этому поводу. Никогда не жалей о принятом решении и не сворачивай с выбранного пути, даже если он ведет к временной потере трудоспособности. Бухло есть твое бусидо. Так что хватит ныть. Время действовать.

– Хер с тобой, – охотно сдался я. – Только не допоздна…

– Тогда на обычном месте через полчаса. И неплохо бы, блядь, не опаздывать.

– До встречи, Стас, – ухмыльнулся я, слушая гудки отбоя.

Машину я бросил во дворе напротив бара – ничего с ней не сделается, завтра заберу. По пути позвонил Нине, чтобы предупредить о том, что буду поздно. Она не ответила – видно, была слишком занята своими динозаврами с рогами. Ну и плевать, хватит ей и сообщения.

Уже совсем стемнело. В зале пока было тихо, но на маленькой сцене уже топтался гитарист, озадаченно перебирая шнуры и тихонько переругиваясь со звукооператором. Место было испытанное, уютное, почти домашнее. Я выбрал столик подальше, в углу, чтобы музыка не била в уши, и сразу заказал большой лонг-айленд и какой-то съедобной ерунды. Сделав глоток, я почувствовал, что прихожу в норму: взвинченное недовольство собой привычно уступало место приятному умиротворению.

Не успел я высосать через трубочку и половины, как в зал с шумным пыхтением, приличествующим, скорее, паровому катку, ввалился мой сегодняшний алкогольный визави. Я сам немаленьких размеров, но на фоне Стасика вид мой жалок и ничтожен. Он огромен, толст, могуч, как фантастический Громозека3, он раздвигает окружающий космос, как имперский крейсер; а дополнительные объемы пространства он отвоевывает иссиня-черной, как у индейца, гривой, и по-кавказски роскошной бородищей от ушей. А еще Стасик – застенчивый грубиян. Вот и сейчас он прогрохотал сапожищами, плюхнул обтянутую потертой джинсой задницу на стул, швырнул брякнувшую железом косуху на подоконник, почесал татуированными пальцами бороду, дико озираясь вокруг, и только после этого соизволил обратить на меня внимание.

– Что это у тебя за моча? – мрачно поинтересовался он, тыча в мой стакан.

– А какой сорт мочи ты предпочитаешь в это время суток? – смиренно улыбаясь, ответил я. – Кларет, фризанте, муссо?

Он покривил лицом, сообщая этим все, что думает о моих шутках, и поднялся.

– Пойду обоссусь. Раз уж об этом речь зашла. А ты закажи мне, как обычно, и выходи на крыльцо, покурим.

Я пожал плечами, потому что бросил курить несколько лет назад, но почему бы и впрямь не подышать теплым сентябрьским воздухом после аперитива? Подозвал официантку, попросил принести два больших пива для Стасика, а себе, подумав, взял коньяк. Не люблю пива – в грубом звоне бутылок и кружек мне чудится что-то поминальное. То ли дело благородный перелив фужеров с крепеньким.

На улице мой приятель, не говоря ни слова, взял меня за рукав и оттащил за кусты, подальше от света фонарей. Там он внимательно осмотрелся по сторонам, присел на оградку и достал из кармана уже забитую и полностью готовую к употреблению самокрутку. Послюнив кончик, он вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, но не преминул насмешливо заметить:

– Что, совсем все пропил? Перешел на самосад?

– Чего?.. Тише ты… Давай, бля, не морозь папирус.

Некоторое время мы только деловито пыхтели в тишине, надолго задерживая дыхание и отдуваясь. Вкус был незнакомый, кисло-травяной.

– Что это за хрень? – просипел я, стараясь оставить в себе побольше дыма.

– Абаканский букет, – так же сдавленно ответил Стасик. Выдохнул и пояснил, утирая набежавшую слезу: – Сибирка с полынью плюс куриное говно.

– Да ладно?! – поперхнулся я.

Он только многозначительно кивнул. Отобрал у меня пяточку, вырыл ямку в земле, тщательно закопал окурок и прохрипел: «Все, пойдем». Я отплевывался, но не слишком добросовестно: и не такое пробовали.

Когда мы вернулись за стол, передо мной был другой человек. С наслаждением прикрыв глаза, он влил в себя целиком кружку пива, отхлебнул добрую половину второй и заорал:

– Чува-ак! Я рад тебя видеть!

Стас всегда ревет, как морж, прищемивший себе бакулюм4, и переспрашивает через слово. Это страшно бесит, пока не узнаешь, что у него в одном ухе нет барабанной перепонки – потерял в давней драке. Впрочем, его манера вести себя раздражает даже в том случае, если вы с ним давние друзья и прекрасно осведомлены о его тугоухости. Нет, не так: особенно в этом случае. С малознакомыми людьми, и, в первую руку, дамами, Стасик всегда спокоен, достоен и учтив. Он великий бабник – из тех, кто в совершенстве познал первый и единственный принцип экстенсивного пикапа: предложи секс ста наугад выбранным женщинам, и уж одна-то точно согласится без церемоний – все дело в статистике и широте охвата целевой группы.

– Ну-с? Какой пиздец на этот раз на тебя свалился?

– С чего ты взял? – пожал я плечами.

– С того, что я тебя, хрена облупленного, знаю сто лет. И знаю, что твою толстую жопу можно вытащить из дома только тогда, когда она находится в расстроенных чувствах. Хвала Аллаху, это твое типичное состояние. Иначе бы нам и поговорить было не о чем, а?

– Ха. И о чем бы ты хотел поговорить?

Он призадумался:

– Ну, у нас, вшивой интеллигенции, выбор невелик – или о бабах, или о политике.

– Насчет политики это ты иди в сортир с кем-нибудь митингуй, а про баб я тебе сейчас вот что скажу…

– Тихо, тихо, – он бесцеремонно остановил меня и полез за пазуху. – Если уж зашла речь о бабах, то сюда посмотри!

Он достал черную тряпицу и, развернув, сунул мне под нос. Там, сложными многоуровневыми стежками, была вышита голая сисястая девица, восседающая с похотливо раздвинутыми ногами на мотоцикле. В руке она держала огромный черный пистолет, целясь воображаемому зрителю прямо в лоб. Голова этой богини была скрыта шлемом, на лбу которого красовалась перевернутая звезда.

– Круто, – с искренним одобрением сказал я. – А что, лица так и не получаются пока?

– Что?.. Не ссы, научусь. Еще тебя так отошью, что мама не узнает… То есть, наоборот, бля, узнает, – он с любовью посмотрел на свое творение и даже чмокнул девицу в бюст. – Четырнадцать человеко-часов, между прочим! Из них шесть – на проектирование и эскиз. Неделю сидел, короче.

– А что это с точки зрения народно-прикладного творчества? Ну, там, скажем, бандану из этого сделаешь, или просто в рамку на стенке повесишь?

– А? Да не, думаю, носовой платок, – он нарочито громко высморкался в шитье, с усмешкой глянул на мое вытянувшееся лицо, и спрятал скомканную тряпку обратно в карман. – Так что ты там хотел? Про баб? Давай, интересно.

Я открыл рот, но вдруг замялся. Мне хотелось поведать ему о том, что случилось сегодня, но пока я не решил, с чего зайти, чтобы не выглядеть слабоумным. Маскируя свою растерянность, я сделал хороший глоток коньяка и вместо того, чтобы говорить о главном, принялся вдруг рассказывать про Элю:

– Можешь меня поздравить. Я стал отцом.

– Ага, – с хмельной мужской солидарностью грустно заключил Стасик. – Уболтала тебя жена все-таки. Мальчик, девочка?

– Мальчик. Только Нина тут ни при чем. Она вообще детей терпеть не может, если хочешь знать. За что я ей крайне признателен… Это другой мальчик, из прошлого.

– Из прошлого?.. Так ты, выходит, по кустам от жены шлялся? Да, чувак, горжусь. Ты, оказывается, нормальный человек. В кавычках…

– Да хватит ржать! Что ты привязался к моей блядь жене? Это сто лет назад было, еще до нее. Ему уже пятнадцать вроде. Я ни сном ни духом, и тут на тебе – нарисовались позавчера!

– Ну ты блин попал, – продолжал бесцеремонно гоготать Стас. – Алиментов хотят?

– Да хрен знает. Пока вроде не предъявляли. Говорит, просто хотела познакомить сына с отцом, который типа выбился в люди и стал известным писателем.

– Что-о?.. Известным??? Так и сказала – известным?

Стасик веселился вовсю.

– Ладно, тебе смешно, а мне-то как жить дальше?..

– А что ты паришься раньше времени? Сам сказал – ничего не требуют. Живи как жил. Забей и все.

– У тебя каждый день новые дети появляются?

– У меня, в отличие от некоторых, хватает мозгов, чтобы надевать в нужный момент резинку. Баба-то хоть красивая? Не зря все было?

– Да какая баба? – разозлился я, отчаявшись получить от Стасика хоть каплю сочувствия.

– Ну, раз сын есть, так должна быть и баба, разве нет? Мать его… ее… короче, сына мать. Не совсем крокодил? Иначе совсем обидно было бы. Фотка есть?

– Нету, – угрюмо сказал я. – Откуда я тебе возьму фотку, если это всё было хер знает когда…

– Э-э, чувак, ты недооцениваешь прогресс! Как у этой твоей возлюбленной имя, фамилия, хоть знаешь? Или по пьяни трахнул и забыл?

– Сам ты,блин, возлюбленный… Эльза. Эльза Исмаилова.

– Эльза? Préférez-vous les filles parisiennes, monsieur?5 Да вы, батенька, ценитель…

– Скажешь тоже, парижанка… Обычная татарка.

– Согласен, пизда у всех одинаковая. Хотя, говорят, у татарок поперек… Можешь квалифицированно прояснить этот вопрос?

– Слушай, ты реально достал. Нашел что-нибудь?

– Еще бы. Ну-ка, глянь – она, нет?

Он быстро открыл в телефоне страничку и ткнул мне под нос. Я с опаской пролистал несколько типовых фотографий: в спортзале, в ресторане, на море, на закате с одухотворенным лицом. Даже просто глядя на эти штампованные иллюстрации женского счастья, я ощутил неясную дрожь. Все-таки хороша, чертовка – что в кадре, что в жизни. Совсем не скажешь, что она даже старше меня – выглядит сущей девочкой.

– Ну. Вроде она, – подтвердил я.

– Дай-ка сюда, – он отобрал у меня телефон и вгляделся в экран, шевеля бородой. – Только все ты гонишь, чувак…

– Почему?

– Да потому что я ее знаю, бля буду!

– В смысле? – изумился я. – Откуда?!

– О… – Стасик картинно задрал мохнатые брови. – Это долгая история, полная любви, оружия, интригующих поворотов сюжета и бесстыжих медсестер…

– Да хорош словоблудить! Давай уже, колись!

– Эх… ты обсцен… обесцениваешь мои риторические позывы. Ну ладно. На самом деле, все не так. Медсестра там была только одна. И даже не медсестра, а это… фельдшерица? фельдшерша? Как правильно?

– Никак, просто «фельдшер», – нетерпеливо пояснил я. – А фельдшерша – это жена фельдшера.

– Да, – глубокомысленно кивнул Стасик, – именно так я и думал. И вот, значит, эта фельдшерша – это была она. На практике, что ли…

– На какой практике?!

– Ну, у нас, в армии. Ты что, забыл, что я в армии служил? Под Оренбургом. А вот эта твоя краля, – он ткнул волосатым пальцем в телефон, на котором по-прежнему светилось личико Эльзы, – гробила там свою прекрасную юность в санчасти. Щупала нас, призывников, за яйца. Нормальная работенка, а?

– И? – отчаялся я получить хоть какую-то связную информацию.

– Что «и»? Такая пися-бабочка была, вся часть на нее наяривала… Нас-то, срочников, она за людей не считала – сразу по рукам и матом нахуй пошлет. Такая, типа, святой пизды шапочка. От офицерья, блядей этих штабных, тоже нос воротила, но уже без мата. Типа, уважительно. А все потому, что навелась она сразу на нашего командира части, старого дристуна песочного. Ну тот, конечно, и не думал обороняться – сразу обосрался от счастья, как кисель, даром, что женат был на древней генеральской мегере и дети у них старше этой мокрощелки.

Здесь Стасик задумчиво отхлебнул пива, погрузившись в воспоминания.

– Да продолжай уже! – потребовал я с замирающим сердцем.

– Что? Ах, да… Ну ты знаешь, ракетчики в массе своей народ нищий, потому что ракету сложно спиздить. Но генералу нашему голову так снесло, что он ударился во все тяжкие. Все этой Эльзе – и одежду, и украшения, и косметику. Это надо было видеть, как она на дорогущих шпильках по гарнизонным говнам ковыляет… Дура же молодая, еще и в такой юбке, что полжопы торчит. А все солдатики, что навстречу, без команды на равнение берут. Отдают воинское приветствие, скажем так, неуставным образом. Генералу от этого сплошное расстройство – с одной стороны, гордится, что такую кису захомутал, а с другой – не может не понимать, что если она и дальше в таком виде по части разгуливать будет, то изнасилуют. Вот он и приставил к ней специального сержанта – типа в денщики и охранники. Правда, генерал был идиотом, потому что этим сержантом назначил меня – как самого здорового и тупого. Пустил, бля, козла в огород, прикинь?

На этих словах Стас довольно захихикал.

– Да ну? – поддержал я, оценив драматургию рассказа.

– Ну да, – тут он с опаской покосился на меня. – А у вас с ней сейчас как?

– Никак. Давай ври дальше.

– Не вспыхнул, значит, вновь огонь любви? Ну тогда можно и дальше. Я тогда, конечно, не такой красивый был, – он гордо похлопал себя по тугому пузу, – но тоже хоть куда. Ну и сам понимаешь, положила она глаз на меня. От генерала-то какой прок… Ну вот, покрутила она передо мной задницей и мордашкой попеременно, и говорит – приходи на внеплановый, типа, медосмотр после отбоя. Ну ты же меня знаешь: люблю худых, ебу любых. А тут такая… Уговаривать не пришлось.

Стас поднес ко рту кружку, и вдруг закашлялся, выпучив глаза и разбрызгивая пену. Лицо его вмиг налилось багровым и приняло страдальческое выражение.

– Слушай, – виновато произнес он, – а можно я не буду рассказывать, что дальше было?

– Что, расстрелял тебя генерал?

– Хуже… Короче, пришел я в назначенное время в санчасть, там пусто. Сижу на столе, жду ее. Час, наверное, прошел, а ее все нет, чуть не заснул там. Наконец, залетает вся счастливая, бросается мне на шею и давай всего целовать, взасос. Я уже настроился, пуговки на ней расстегиваю, и тут она гордо так заявляет: я, дескать, для тебя на все готова… Мне, чтобы к тебе, голубку, вырваться, пришлось сейчас этому мерину два часа отсасывать… Тьфу, бля!!!

Я неприлично заржал, подумав, насколько же такая неуместная откровенность в Элином стиле.

– Ну, а потом?

– Да что – потом! Не было ничего. Дал ей по морде и ушел – рот водкой полоскать. Так и закончилась наша любовь… – притворно вздохнул он, но глаза его при этом поблескивали пьяными озорными искорками. – А на следующий день меня перевели в дальние ебеня, говно черпать на стартовую позицию, и больше я ее не видел. Кроме…

Тут он снова заперхал, сморкаясь в свой вышитый носовой платок.

– Что – кроме?

– Кроме как сейчас, – просипел он, кивая на телефон. – Ну вот, а теперь выясняется, что ты ее тоже отсвинячил. Раз сын есть. Считай, породнились мы с тобой… братишка…

– Себя отсвинячь. Там все возвышенно было, – я вспомнил, как все было, и почувствовал острую потребность пропустить рюмашку – что тут же и сделал.

– Ну-ну, – усмехнулся Стасик. – А ты правда думаешь, что такой шалаве от тебя, буржуя, ничего не надо?

– Люди склонны меняться, – неуверенно произнес я вслух то, чем наивно успокаивал себя. – Пока она не начала вести себя как сука, можно, я не буду считать ее сукой?

– А она не сука?

– Сука, – горестно признал я. – Ты даже не представляешь, насколько она сука. Королева сук. Тираннозавр в мире сук…

– Ну хватит, хватит, – поморщился Стасик. – Чё разнылся-то. Ты тоже не сахар, и уже не такой ссыкун, как в былые времена. Отобьешься как-нибудь… А что этот пацан? Не зацепила сердечко родная кровь?

– Странный, – подумав, ответил я. – Ужас какой странный. Он, можешь себе представить, вундеркинд. И уже подрабатывает на каких-то чекистов. На службу приглашал, посмотреть…

– Я что-то не наблюдаю в тебе радости от внезапно обретенного отцовства, – насмешливо хрюкнул Стасик. – Равно как и особого потрясения.

– Я тоже, – пожал плечами я. – Меня единственное беспокоит, что теперь же придется как-то участвовать в его воспитании, а? А я детей, знаешь ли, не сильно люблю… да и людей, в общем.

– Ерунда, ты не умеешь их готовить, – хохотнул Стас, а я нахмурился, поддавшись внезапному приступу дежавю. – Не ссы, бро. Если бы дети нуждались в каком-то специальном воспитании, человечество давно бы вымерло к чертовой матери – сам видишь, сколько родителей-идиотов, и ничего, все вырастают нормальными. В основном. Просто веди себя сам, как приличный человек. Ну там – не бей жену на людях, не спи бухим в прихожей, смывай за собой унитаз… А ребенок все это скопирует. Глядишь, и сам будет приличным.

– Тоже мне, эксперт в педагогике, Макаренко недоделанный… – проворчал я. – У самого-то детей нет?

– Точно не скажу, но и не исключаю…

Стасу, кажется, наскучила эта тема. Он согласно кивал в такт словам беседы, но, кажется, пропускал всё мимо ушей: плотоядно разглядывал молоденькую вокалистку, которая выпорхнула на сцену и, бойко общаясь с гитаристом, машинальными движениями поглаживала микрофон. Выглядело это вполне двусмысленно.

И тут барабанщик дал отсчет, и рубанула музыка. Говорить нормальным голосом стало невозможно, и, значит, время задушевных бесед закончилось. Принесли четвертую перемену. Мы молча чокнулись и опрокинули свои сосуды. Было хорошо.

– Генетика! – заорал вдруг Стасик, угрожающе вращая глазами. – Продажная девка империализма!

– Что?..

– Я говорю, она же сука?!

– Сука! – проорал я в ответ.

– Если сука, значит врет тебе. Ты на бога-то надейся, а сам не тупи!

– Что?!

– Это не твой ребенок! Стала бы она молчать пятнадцать лет?! Да она бы вцепилась бы в тебя и высосала все деньги. Тебе надо сделать генетику! Тест на отцовство!..

– Но как?

– Я все организую! У меня кореш из судебки делает всю эту мутатень. Дай мне материал! Биоматериал! Свой и его!

– Как ты себе это представляешь? Я должен заставить его, – тут песня внезапно закончилась, но я по инерции продолжал кричать, – в баночку подрочить, что ли?!

На меня оглянулись с соседних столиков, и я сконфузился.

– Ну ты дебил, – оценил ситуацию Стасик, понизив голос. – Какой подрочить? Любой материал подойдет. Волосы, например.

– Не выйдет, – я покачал головой. – Он лысый, как колено.

– Чего? Лысый? Уголовник, что ли?

– Да не. У него болезнь какая-то… Тотальная.

– Вот и видно, что ты тотальный кретин. Ты сам-то лысый или как?

Я только фыркнул.

– Эльза твоя лысая?

– Дурак, что ли? Волосатая. Ну, в смысле, на голове.

– Ну вот! Пусть идет и ищет другого лысого придурка на роль папаши…

– Так что делать-то без волос?

– Да пофиг. Стащи у него грязный носок. Окурок. Жеванную жвачку. Этого будет достаточно, отвечаю. Сам только не дрочи, ради Бога! Сдай кровь где угодно, и принеси.

– Ладно, посмотрим…

Музыка заиграла снова, но тише, приятнее, а вокалистка, предваряя песню, сказала томным голосом в микрофон:

– Друзья, сегодня закончилось лето, сегодня – День знаний. Следующая наша композиция посвящается всем студентам, и всем, кто был когда-то студентом, и остался им на всю жизнь! Эта песня для вас!

Она запела что-то медленное и мелодичное, и я заметил, как несколько пар потянулись танцевать. Я поднял рюмку, чтобы выпить за студентов (я все же, как бы и сам причастен к этому дню в силу своих занятий), и вдруг изнутри меня дернула одна мысль, да так сильно, что рука опустилась на стол, а коньяк выплеснулся на салфетку.

– Слушай… – тихо прохрипел я, но Стас все расслышал. – День знаний, первое сентября. Ты понимаешь, что это значит?

– Да, – значительно кивнул он. – Ровно десять лет. Я думал, ты забыл.

Он глазами показал на мою рюмку, и мы выпили, не чокаясь.

– Покурим? – предложил он.

Мы вышли на ночную улицу, причем Стас, против всех барных правил, захватил с собой кружку. Он щелкнул зажигалкой и задымил, отправляя струи дыма в звездное небо, а я все комкал свою сигарету, не зная – сказать или нет?

– Забудешь тут… – пробормотал я, хотя действительно забыл. – Все, как вчера. А тут еще, представляешь, кого я встретил…

Я все не решался. Дело ведь в том, что мой Стасик носил гордую фамилию Хомячков – хотя никому и в голову не пришло бы подтрунивать по этому поводу. И он, несмотря на всю внешнюю несхожесть, был братом Аси – той, что нелепо погибла много лет назад. Собственно, на этой печальной почве и выросла наша дружба, и с тех пор мы никогда не говорили вслух о его сестре. Я считал это попросту бестактным, а почему молчал он, мне было безразлично. Видно, были причины. Но сейчас мне показалось, что мы выпили достаточно, чтобы вспомнить и об этом – больно уж хотелось мне рассказать о его загадочной однофамилице. Однако, как это водится, вместо важного я понес околесицу:

– А как ты думаешь… Могло так случиться, что она не умерла?

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился он.

– Я имею в виду… могло ли тогда произойти что-то такое, чего мы не знаем, так сложиться обстоятельства, что она осталась жива? Я же толком не видел ее мертвой. Не видел лица. Вдруг похоронили кого-то другого, а она, в тайне от всех, выжила и сейчас где-то бродит? Чисто теоретически, есть шанс?

Я был готов к тому, что меня снова обзовут дегенератом, но Стас неожиданно глубоко задумался.

– Вообще-то, – серьезно сказал он, – я тоже не видел ее мертвой. Ты же знаешь, там были очень сильные повреждения… Когда я забирал тело, все было наглухо замотано, и слава Аллаху. Может, там вообще все в кулечек сложили, что осталось, и в куклу из тряпок завернули. Нам вообще предлагали хоронить ее в закрытом гробу, чтобы никого не пугать, но мать настояла, чтобы ее положили вот так… по заветам предков, блядь. И до этого, пока она в реанимации была, с ней тоже рядом никого не было. Так что да. С этой точки зрения и чисто гипотетически. Поклясться под присягой, что она гарантированно мертва, я не могу. Как честный человек и бес-при-страст-ный ученый…

На этих словах Стасик, как бы извиняясь, развел руками и неловко грохнул кружкой о фонарный столб. Он вдруг смутился, как нашкодивший первоклассник, заерзал на месте, и вдруг исчез, пробормотав, что ему «пора отлить». На звон и грохот прибежал охранник, а за ним – немолодая дородная официантка, которая, укоризненно кудахча, стала заметать осколки веником в совочек. Я посмотрел на нее, подумал, какая она милая, и понял, что вечер пора завершать. Если уж мне начинают казаться симпатичными толстые официантки…

Неслышно извиняясь, я вернулся за столик, положил на стол несколько купюр (чаевые пусть Стасик платит, не жмотится) и преувеличенно осторожными шагами вышел обратно во двор. Встал в сторонке, и, наконец, жадно затянулся измочаленной сигаретой. Значит, может так быть, что жива? Значит, не зря я до сих пор, забываясь, ловлю в толпе прохожих ее светлую прическу? И есть шанс в каком-нибудь необозримом параллельном будущем встретить ее на улице, сказать: давно не виделись, Ася, ты совсем не изменилась… конечно, я тебя люблю. Интересно, какое имя у сегодняшней клуши Хомячковой? Надо завтра непременно выяснить в деканате.

Вторник-четверг. Последние написанные строчки. Падение.

Наутро меня поджидала разнообразная корреспонденция. Первое послание было от жены. Вчера, когда я пришел, она уже спала, и я даже не стал заходить в спальню – завалился в кабинете. Как любая достойная женщина, Нина не любит, если по ночам я дышу на нее алкогольными парами, шумно пью воду и бегаю в туалет через полчаса. Когда я, немилосердно возя руками по опухшим глазам, спустился вниз, на кухонном столе лежала пачка каких-то документов, прошитых тесемкой, а рядом пристроилась записка, накарябанная быстрой Нининой рукой на ленте туалетной бумаги:

«Приветствую тебя, о вставший на темный путь алкоголизма! Ты так сладко дрых на полу рядом с диваном, что моё сердце дрогнуло, и я не решилась тебя разбудить. Я боле не могу быть рядом с тобой, и должна попрощаться. Нам отвалили кучу денег, и я уезжаю в поля навсегда. Но не спеши радоваться: к первому снегу, так и быть, вернусь к тебе под теплое одеяло. Будь паинькой, хорошо кушай и сильно не отдыхай. Целую ручки, твоя божественная Н.

П.С. Рядом ты видишь ту фигню, о которой я тебе вчера говорила. Подпиши, отдай Петру Витальевичу (сегодня клялся заехать), и будет нам счастье и много золотых и серебряных тоже».

Вот как. Петр Витальевич – наш нотариус. Я пролистал пачку, ничего не понял (какие-то доверенности, заявления, соглашения об уступке какой-то хрени), криво расписался, где нашел, чтобы после не вспоминать, и пошел делать кофе. Нехорошо так думать, конечно, но в глубине души я был рад, что Нины нет дома – не надо было объясняться ни по поводу вчерашнего загула, ни по поводу Эльдара, и вообще можно было в спокойствии и тишине прийти в себя.

Следующее послание несколько подпортило мое было улучшившееся настроение. Его я обнаружил, когда за каким-то чертом полез проверять почту – ну да, там могли быть вести по книжной части, но, право слово, зачем же начинать с этого утро!

Первое письмо, впрочем, действительно пришло из издательства и было небесприятным. Маркетинговый отдел просил меня согласовать рецензию. Когда я дошел до слов: "Вынося вердикт, мы должны предать текст беспощадной субстанциональной объективизации. Иными словами: креатифф говно…", то обнаружил на своем лице польщенную ухмылку. Пиар есть пиар, братцы. И негативные отзывы люди читают с куда большим удовольствием, чем восторженно-умилительные. А значит, у еще большего количества людей отложится в голове, что вот, оказывается – есть на свете такой писатель Максим Друзь.

А вот затем я увидел еще одно сумасшедшее сообщение, и опять с того же зловеще-дурацкого адреса. Отправлено ровно в полночь. Текст такой же сумбурный, что и раньше, но на этот раз инопланетяне, решившие вступить со мной в переписку, предварительно все же проштудировали учебник орфографии:

«ДВИЖЕТСЯ С ЮГА. ВЧЕРА УЖЕ ЗДЕСЬ. БЕРЕГИТЕ ПОЗВОНОЧНИК.

ТО, ЧТО ВЫ ИЩИТЕ, В ОДНОЙ ИЗ ТРЕХ. ОБЕ ЖДУТ ЕГО. У ТРЕТЬЕЙ НЕТ ЛОКТЕЙ НЕТ ЛИЦА НЕТ СМЫСЛА»

А что я ищу? – с крайним раздражением подумал я. Ненавижу подобные шутки. Я знаю, это все проклятые студенты. Эльдар же открыл мне глаза на то, как легко мой адрес может заполучить любой школьник. Я уже собирался отправить в ответ гневную отповедь, но одернул себя: на такие письма лучше вовсе не реагировать, чтобы у шутника прошел запал.

Для очистки совести я набрал номер Нины – узнать, как добралась, но она была недоступна – видно, уже вовсю носилась с молотком в руках по глухим таежным уголкам. Тогда с легкой душой я зашвырнул телефон в дальний угол – пусть потихоньку сдыхает там и не портит мне настроение, а сам решил поработать. Кому как, а для меня легкое похмелье – самое что ни на есть продуктивное творческое состояние.

Следующие три дня я почти не выходил из дома. По утрам писал, не отрываясь, страницу за страницей, небрежно обедал бутербродами, спал, писал еще чуть-чуть, дышал в перерывах воздухом на террасе. Вечерами пил вино, лениво смотрел телевизор (узнал, сколько у нас, представьте себе, происходит нового), читал ерунду в кресле под лампой, дремал, просыпался, залезал чуть ли не перед рассветом под одеяло, и в общем, был абсолютно доволен жизнью. Никто больше не писал мне пугающих писем, не беспокоил меня, даже телефон молчал. Мое одиночество нарушили только Петр Витальевич – с ним я разделался быстро: всучил пачку бумажек и вежливо выставил за дверь, не вступая в разговоры о погоде, и, уже в четверг, уборщица. Ее вторжение пережить оказалось сложнее, потому что она, ворча, битых два часа шаталась по дому, выметая шваброй из-под кресел оставленные Ниной конфетные обертки. Я забаррикадировался в кабинете и стойко продержался взаперти, несмотря на ее настойчивые попытки установить тотальный Ordnung6 и там.

После такого нашествия писать уже не хотелось, а может, дело было в том, что я уже потратил чертову кучу страниц – чуть ли не четыре десятка – на знакомство с героями, и теперь следовало собраться с духом и добавить, наконец, действия. Лучше всего (так я себя убеждал) сделать это на свежую голову. Кроме того, у меня закончилось вино, а значит появилась веская причина прервать сеанс затворничества и прогуляться.

И стоило мне натянуть ботинки и задержаться на секунду у двери, раздумывая, достаточно ли холодно на улице, чтобы напяливать шапку, как позвонила Эльза.

Признаюсь, далеко не сразу я решился ответить. Стоял, как дурень, а в голове крутились мысли: так… ну, допустим, телефон можно утопить в унитазе… не забыть вынуть аккумулятор… главное – достать и разрезать ножницами сим-карту… Да что со мной такое – совсем чертовы нервы расшатались!

– Да, Эля, здравствуй, – осторожно ответил я.

– Привет, Максик! – неожиданно звонко пропела она на том конце. – Как ты? Занят?

– Очень, – соврал я. – Но для тебя… всегда рад.

– Да прекрати, нечего мне льстить, – засмеялась она и затрещала: – Слушай, я тут разбирала чулан и нашла какие-то вещи, кажется твои. Представляешь, сколько они тут пылились? Хочешь посмотреть? Может, ценное что там есть?

– Какие вещи?..

– Ну, вещи, ерунда всякая – книги, тетради какие-то. Целая коробка, представляешь?

Я решительно не помнил, чтобы у Эли оставалось хоть что-то из моего имущества. Все, что я не успел рассовать по карманам во время своего приснопамятного бегства, полетело мне вслед с балкона.

– А ты уверена, что это моё?

– Ну а чьё еще-то? Я подумала сначала, что это Элика, потому что кто у нас дома еще может читать? Но это не его, я выяснила. А поскольку с твоих времен у меня в друзьях интеллигенции не было… – она хихикнула, – то это твоё без вариантов. Короче, хочешь, увидимся?

– Да, – внезапно согласился я, даже не успев толком осознать вопрос. – Конечно, давай… Мне заехать? Ты там же живешь?

– Ты всегда плохо думал обо мне, Максик, – притворно вздохнула она. – Ну конечно, я уже сто раз переехала в приличное место. Тебя так просто не пустят. Приезжай сейчас… давай на набережную. Там новый центр построили, знаешь? Встретишь меня с работы, и ко мне. Едешь?

– Да-да, к-конечно. Слушай…

– Ну что? – нетерпеливо спросила она. – Я бегу, мне кучу всякого говна еще доделать надо. Давай, приезжай уже.

– Ладно, ладно… Ничего. До встречи. Буду через час.

– Все, целую.

Я так и застыл у двери, с телефоном в одной руке, и с дурацкой шапкой в другой, ошеломленный даже не этим шаблонным «целую», произнесенным, скорее всего, на чистом автомате, а каким-то странным, двойственным ощущением дежавю. Я совершенно не помнил, чтобы давал свой номер Эльзе, и уж тем более – чтобы записывал ее телефон себе. Ну ладно, мой номер, наверное, несложно найти – тем более с талантами Эльдара. Но вот же она звонила, и ее имя высветилось на экране – неужели она ни разу не сменила номер за все эти годы, и он так и кочевал по моим записным книжкам от одного аппарата к другому? Что-то я многое стал забывать…

Ладно, следовало отставить лирику до особого случая. Встреча с бывшей, пусть и по совершенно деловому поводу (ведь так?) требовала концептуально иной экипировки, нежели тривиальный поход в магазин за бутылкой. А времени оставалось с гулькин нос. Я мгновенно разделся, зачем-то принял душ в экспресс-режиме, чисто выбрился (трехдневная щетина уже зверски зудела, но черта с два я бы ей занялся, если бы не такой знаменательный случай). В завершение я с некоторой долей неудовольствия покрутил перед зеркалом веснушчатой физиономией, попытался причесать вечно вздыбленную шевелюру (с сомнительным успехом) и, наконец, надел новые, из упаковки, носки и даже протер ботинки. Теперь я чувствовал себя готовым к любым испытаниям.

Вызвал такси и нетерпеливо, чувствуя, что опаздываю, стал ходить по тротуару у своих ворот. Кстати, надо не забыть забрать сегодня машину от того бара – это совсем рядом с местом встречи. Спасибо Эле и на этом – если бы не ее звонок, боюсь, мой заслуженный катафалк пылился бы в этом забытом Богом дворе до самых заморозков…


* * *

На Эле было черное, очень простое платье до середины бедра и, ввиду нежаркой погоды, какой-то невообразимый красный жилет, скроенный из торчащего во все стороны синтетического меха. На другой, нормальной женщине подобное одеяние смотрелось бы сущим китчем, но Эльзе шли любые, даже откровенно вульгарные сочетания. Она уже ждала меня, и, завидев издали, сбежала по крыльцу, цокая каблучками. Она даже великодушно изобразила символический поцелуй в щеку. Отступила на шаг и широко улыбнулась:

– Как всегда опаздываешь, Максик!

– Я тоже рад тебя видеть, – проворчал я в тон. – Мне надо забрать машину тут недалеко. В какой стороне ты живешь?

– Подождет твоя машина. Я тебя сто лет не видела, а ты намылился свинтить? Как ты умудрился дослужиться до писателей, давай колись! И вообще, что у тебя происходило?

– Да, знаешь, столько всего, долго говорить…

– А ты торопишься что ли? Давай вот прогуляемся вдоль речки, и ты мне все расскажешь.

Она, совершенно не смущаясь, подхватила меня под руку и потащила по набережной. Я поежился: неровен час напоремся на каких-нибудь бдительных знакомых, а те доложат Нине. К тому же Эльза притягивала, словно пылесосом, взгляды всех встречных прохожих – что женщин, что мужчин, и если первые, по большей части, неприязненно кривили губы, то вторые не могли оторвать глаз от Элиных ног и даже, кажется, тайком облизывались. Мне это неожиданно польстило: когда я так же гулял с женой, на нас обращали внимания не больше, чем на фонарные столбы или перебегающих туда-сюда голубей. Какая к свиньям разница, глубокомысленно заметил я, дура ли, истеричка или проститутка. Если женщина так фантастически красива, это прибавляет десять тысяч очков тебе, мужчине. К тому же Эльза вовсе не дура, а просто эмоционально-богатый человек, что же здесь такого?

– Не знаю даже, что тут рассказывать. Все как-то само собой… Ты же помнишь, я еще раньше пытался сочинять, только выходил бред сивой кобылы. И на тебя ругался за то, что ты вечно придумываешь кучу дел и не даешь мне сосредоточиться. А ты все хихикала, что я себя возомнил невесть кем…

– Да мне и сейчас смешно. Надо же, ты – и вдруг знаменитый писатель. Никогда бы не подумала.

– Скажешь тоже, никакой я не знаменитый. Пока, во всяком случае. Ну, а ты что делала все это время?

– Ах, не смеши. Можно подумать, тебе интересно, что со мной происходило. Было бы интересно – позвонил бы.

– Ты вроде говорила, что была замужем?

– Да какая тебе разница? И вообще, не напоминай мне об этом ужасе.

Я увидел, что разговор сворачивает в опасную сторону, и предпочел сменить тему:

– Давай посидим. Смотри, какое кафе хорошее, – я кивнул на открытую площадку со столиками.

Она остановилась и повернулась ко мне с этим своим обычным сомнительным прищуром на лице. Я оказывается, совершенно забыл, какие у нее необычные, глубокие, насыщенно-синие глаза.

– Ну давай, только недолго, – протянула она. Будто не сама потащила меня гулять, призывая не торопиться. Эх, женщины…

В кафе я усадил ее за столик, а сам с некоторым смущением уткнулся в меню. Я не понимал, к чему затеял все эти игры про взаимный интерес. Как у собак с обнюхиванием хвостов. Надо было быстро забрать эту чертову, уверен, ненужную мне коробку, забрать тачку, купить недельный запас выпивки и мотать домой – к тихому креслу, книгам и телевизору. И вообще, не надо было выходить из дома… не брать трубку… и всё.

Эльза же, похоже, не испытывала никакого стеснения. Она непринужденно скинула туфли и откинулась на спинку, вытянув ноги на соседний стул – так, что они оказались чуть ли не под моим локтем. Я непроизвольно покосился на твердые, точеные лодыжки, обтянутые черной сеткой колготок. Эльза потешно развела руками:

– Устала весь день бегать в обуви. Ты не против? Возраст-то уже не тот.

– Ну что ты, – с готовностью подыграл ей я. – Мне кажется, ты сейчас выглядишь еще лучше, чем тогда.

– Значит, тогда я была страшная?

– Да нет, что ты, – я принялся выкручиваться, осознав свою оплошность. – Просто тогда в тебе была какая-то небрежность, как у деревенской девчонки, а сейчас осталось чистое женское совершенство.

– Красиво заливаешь, сразу видать литературщика.

– Литератора, – вполголоса поправил я, но она не обратила на меня внимания, внимательно разглядывая наманикюренные ногти. – А что тебе заказать?

– Да уж сама закажу, не волнуйся. Думай о себе… Эй, человек, сколько тебя ждать?! – вдруг озорно закричала она.

Подошел официант, восхищенно покрутил носом над Элиными ножками (она еще и игриво переложила их одну на другую, кошка такая), и принял заказ. Я думал для приличия взять чаю или что-то в этом роде, но Эльза затребовала голубую маргариту, и я с облегчением попросил повторить. Мы, встретившись глазами, пригубили бокалы, и дело пошло полегче.

– А вот ты, Максик, здорово сдулся. Ты был такой легкий, худенький, все время шутил… А сейчас стал какой-то тоскливый мешок с картошкой. Сейчас я бы в тебя не влюбилась, даже не надейся.

– Как-нибудь переживу, – улыбнулся я. – Отшутился уже. Так, как теперь, мне больше нравится.

– Ну и дурачок. Кстати, ты хотя бы не поглупел?

– Поглупел, и здорово, – пожал я плечами, – а что, не заметно?

– Жаль… Ну ничего, я буду помнить тебя тем, который поумнее.

Она спрятала ноги, перегнулась через стол и крепко взяла мою ладонь цепкими пальцами:

– А ты вспоминал обо мне?

Я молча кивнул.

– Часто?

– Да, – соврал я, и через силу выдавил то, что говорил, наверное, десятку разных женщин: – Зато теперь я знаю, что ты лучшее, что было в моей жизни. Чистая правда.

– Тогда почему ты от меня ушел?

– Может, не стоит об этом?

Она заливисто рассмеялась:

– Да ты не бойся! Сегодня еще не тот день, так что я добрая… если только ты сам в бутылку не полезешь.

– Правда? Это радует… – я задумчиво допил коктейль и поискал глазами официанта, чтобы принес еще. Тот понял и поспешил к нам с подносом. Я вздохнул и принялся объяснять, осторожно подбирая слова:

– Потому что ты – только не вздумай обижаться, пожалуйста, – для меня оказалась слишком горячей. Ты как атомный взрыв иногда, понимаешь? Ты не думай, что я говорю о плохом, это очень круто, но с этим надо уметь справляться… Я тогда не сумел. Тебе нужен был мужик, который сильнее тебя в десять раз. Который бы взял тебя за рога… пардон, за талию – и поставил в стойло. То есть, снова пардон, организовал бы тебе нормальную жизнь. А я – что я? Я был слишком ленивым и вообще был слабак. Что, не так?

– Да, – она снова сощурилась, – ты был редкостное чмо. Жаль, что я этого сразу не разглядела. А сейчас?

– Что – сейчас?

– Сейчас бы смог со мной?

– А ты?

Она со звоном поставила пустой бокал на стол. Видно было, что она здорово разозлилась – как и в прежние времена, от гнева на ее южных скулах проступила ядовитая желтизна.

– Все, пойдем отсюда. Я устала.

Я расплатился за обоих, и мы вышли на улицу. Уже сгустились сумерки, и на набережной зажглись оранжевые шары фонарей.

– Уже поздно, а мне завтра на работу, – заявила Эля. – Какие у тебя были намерения?

– Ну… Зайти к тебе за книгами. Забрать машину… хотя черт с ней, сегодня уже не выйдет. Зайти в магазин за вином. Поехать домой, выпить еще, лечь спать. Отличный план, как ты думаешь?

– У-у-у, везунчик. Тебе, что работать не надо?

– Иногда надо, – улыбнулся я. Несмотря ни на что, мое настроение было неожиданно хорошим. Все-таки пока я с достоинством держал эту встречу, не срываясь на ненужные эмоции. Мне было даже немного жаль, что вечер заканчивается.

– Тогда, – она вдруг успокоилась, и желтизна на щеках сменилась приятным румянцем, – я тебя никуда не отпускаю. А то слишком малиново тебе будет – сидеть там и спокойненько бухать, пока я тут одна. Начнем с конца твоего списка…

Я удивился, но не подал виду. Теперь она снова держала меня за руку и влекла за собой. Мы зашли в маленький, совершенно пустой магазин и встали у полок, заполненных цветным бутылочным разнообразием.

– Вот эту хочу, – она ткнула пальцем в шампанское. Огляделась по сторонам и заговорщицки приблизила губы к моему уху. – Вот, держи, – она всучила мне в руки первую попавшуюся бутылку с каким-то ликером и хихикнула. – Иди на кассу и заговаривай продавщице зубы. Купи мне сигарет каких-нибудь. Да не стой же, как бревно, быстрей!

Я, не понимая, что она задумала, покорно поплелся к выходу. Оплатил ненужный ликер, попросил заменить пакет, долго выбирал сигареты, купил зачем-то жевательную резинку… Наконец, из недр магазина вынырнула Эля с пустыми руками и невинно улыбнулась кассирше.

– Нет, зай, не нашла, – громко сообщила она мне. – Пошли уже, в другой раз зайдем.

О нет, нет! Хуже богомерзких «максюш» и «максиков», которыми щедро одаривала меня Эля в редкие периоды нежности, могла быть только липкая жемчужина из коллекции её сюсюканий – «зая». Я понимал, что Эльза сейчас фиглярствует, зачем-то взявшись изображать из нас пару, но все равно скривился, как от приступа булимии. Она же с детской непосредственностью прижалась ко мне, обняла за плечи и вытащила на улицу. Глаза ее возбужденно блестели.

– Теперь валим! – скомандовала она шепотом, отбросив улыбку. – Да шевелись же ты, кулёма!

Мы чуть не бегом промчались по пустой набережной, свернули в темную аллею, и вскоре желтый свет городских фонарей сменился таинственным парковым полумраком. Мы были в том самом, любимом мной, университетском сквере. Удивительно, но и тут не было ни души, лишь вдалеке, у булькающего фонтана, раздавался негромкий матерный говорок студенческой компании. Тут и там в траве горели неяркие светильники, но Эля настойчиво выбирала угол потемнее. Наконец, уже обессиленные, мы рухнули на укромную скамейку в кустах, у боковой дорожки.

– Ф-фу, дай попить, – потребовала Эля, запыхавшись. Она снова прижалась ко мне, ее всю трясло – то ли от нервов, то ли от вечернего холода.

– Это, что ли? – я потряс пакетом с ликером.

– Да нет же, дурень! Как можно быть таким непонятливым… На, открывай, – она порылась в своей модной, огромной, как баул челночницы, сумке, и выудила бутылку с шампанским – ту самую.

«Ай-ай-ай!» – сокрушенно покачал головой я, и, завершив этот ритуальный акт гражданского осуждения, с приглушенным хлопком откупорил пробку. Отхлебнул сам, передал бутылку Эльзе. Она демонстративно попыталась протереть горлышко подолом платья (не вышло: платье было слишком коротким), и запрокинула голову вверх, да так неловко, что закашлялось, а шампанское пенными брызгами окатило ей грудь. Я вздохнул и, достав чистый платок (не зря, выходит, собирался перед встречей), вытер ей нос и подбородок, а потом принялся осторожно промакивать платье.

– Ну что, теперь ты доволен? – горестно сказала Эля. Она отобрала у меня платок и шумно высморкалась. – Да хватит меня лапать! И вообще, мне холодно, обними меня!

Я усмехнулся, снял плащ и накинул ей на плечи. Положил руку на спинку лавочки, и само собой получилось, что я обнял ее почти по-настоящему – она развернулась и залезла с ногами на скамейку, упершись в меня спиной. Её волосы, оказавшиеся вдруг в опасной близости, были слишком сильно надушены и источали мускусный, тяжелый, изнуряюще-манящий аромат. Вот ведь шлюшка, – одобрительно подумал я.

Некоторое время мы без слов добивали оставшееся в бутылке вино. Не нужно думать, что я не понимал, к чему идет дело. И я понимал, и Эля понимала, и она понимала, что я понимаю, что она понимает, и так далее до бесконечности. Все же взрослые, бывалые люди, и наши невербальные сигналы – да что там, сигналы – сирены! – считывались без труда. Мне было интересно, как далеко она собирается зайти. А еще я был горд, что до сих пор, оказывается, способен кого-то привлекать, и уж более всего такую фам фаталь, как Эльза. Боже упаси, я не собирался с ней спать! – это означало добровольно сунуть голову в пасть акуле, но разве небольшой поцелуй будет таким уж страшным преступлением? Этого мне хватило бы, чтобы тешить самолюбие еще долгие месяцы, но, пожалуй, было недостаточным, чтобы чувствовать себя изменщиком.

Эля зашвырнула пустую бутылку в кусты, повернулась и грубо схватила меня за затылок.

– Что ты там себе выдумываешь? – зло зашипела она. – Ну? Признавайся!

– Думаю о том, что хочу тебя поцеловать, – простодушно признался я.

– Фу, мерзость! – она оттолкнула меня руками. – Ты – меня? Не смеши! Помоги мне…

Она сползла со скамейки, запутавшись в длинных ногах, и чуть не растянулась на тропинке – я еле успел подхватить ее за талию. Она свирепо запыхтела и потянула меня за руку в кусты – я даже испугался такого напора. Но все оказалось прозаичнее.

– Из-за тебя я уже два часа хочу в туалет! И я не хочу, чтобы на меня в кустах напал какой-нибудь сраный барсук… Дай сюда свои руки-крюки… Да садись же, а то я упаду! Что ты там у меня не видел?!

Я присел на корточки напротив нее, и она тут же качнулась вперед – так, что мы столкнулись лбами. Она высунула острый язык, дотронулась до уголка моего рта и засмеялась. Я притянул ее за руки; внизу весело зажурчало, а мы уже целовались вовсю. Ее губы были напряженными, сжатыми, сухими – мне приходилось разжимать их силой, чтобы прорваться внутрь, а когда это получалось, они становились безжалостными, требовательными, словно собирались оторвать мне язык – Эля предпочитала вести в поцелуе, как в танце, и, играя, то затягивала меня так, что я чувствовал ее заднее нёбо, то прогоняла наружу болезненными укусами. В конце концов она отпустила меня, и тут же вскочила, опершись руками на мою голову. Я смотрел снизу, как она натягивает трусы, виляя узкими бедрами, и поправляет задравшееся платье.

– Кажется, я намочила твое пальто, – хихикнула она, ощупывая себя сзади. – На, забирай его, а то я застужусь на фиг…

Стало совсем темно и зябко, и у Эли застучали зубы.

– Все, домой хочу… Что расселся? Больше не дождешься ничего, хватит на сегодня глупостей.

Она подхватила сумку и быстрым шагом пошла по дорожке. Я поспешил следом. Ни разу не повернувшись ко мне, она вышла из парка и сердито зацокала каблуками по улице. Я почувствовал себя глупо.

– Эля!.. – позвал я. Она замедлила шаги, но не обернулась.

– Что тебе? – бросила она через плечо.

– Я пойду, пожалуй. Спокойной ночи.

– А коробка? Ты не хочешь забрать свою коробку?

– Ах да, коробка… Да черт с ней, потом заберу.

– Ну уж нет, мне твой хлам даром не нужен! Пошли, не выдумывай!

– Да постой ты!

Она резко затормозила и впилась в меня своими знаменитыми сощуренными глазами. Я заметил, что в них играют бесовские огоньки, и у меня отлегло от души. Она медленно приблизилась ко мне и обняла за шею.

– Сколько время? – ледяным голосом спросила она.

– Времени… – не к месту проявил я грамотность я и посмотрел на часы. – Одиннадцать.

– Что у тебя в пакете?

– Что? – удивился я. – Твои сигареты, ликер какой-то еще…

– Дай сюда!

Я повиновался. Она залихватски сорвала крышку с квадратной бутылки и сделала большой глоток.

– Ты не мог выбрать что-нибудь поприличней, чем это дерьмо? – поморщившись, процедила она и закурила сигарету. Я молча наблюдал за этой комедией.

– Хорошо, – вздохнула она, не дождавшись ответа, – вот это мой дом. Сейчас заходим, быстро допиваем ликер, ты забираешь свою херову коробку, и чтоб духу твоего больше не было, ясно?!

– Договорились, – улыбнулся я. – А можно, я прямо сейчас уйду?

– Только попробуй… Вдруг я вырублюсь прямо тут, на улице?

Мы миновали охрану и поднялись на самый верх, так высоко, что пока ехали в лифте, успели высосать добрую половину бутылки. Эля, кажется, уже с трудом держалась на ногах. Я пока что чувствовал себя полным сил – все-таки разница в массе, приходящейся на объем выпитого, у нас была более чем ощутимой. Моя спутница долго пыталась попасть ключом в дверь, а когда я попытался ей помочь, яростно оттолкнула меня плечом. Наконец, мы очутились в квартире, и я с интересом огляделся.

Все было дорого-богато, но, на удивление, прилично, без лишней безвкусицы. В большой холл выходили несколько дверей, и Эля, не дав мне даже разуться, втолкнула меня в одну из них. Функционально это было, по-видимому, нечто среднее между спальней и будуаром, но размерами и видом больше напоминало модный спортзал: панорамное окно во всю стену, множество зеркал, а из мебели только необъятная кровать да туалетный столик, приткнувшийся в углу. Эльза зажгла крохотный ночник, а потом, чертыхаясь, опустилась на четвереньки и стала чиркать спичками, зажигая расставленные вдоль стен толстые свечи.

– Только переехали сюда, – почти виновато пояснила она, показывая на голый крюк в потолке. – Еще даже люстры нет… Ты тут сиди, а я сейчас. Не могу больше в этой сбруе, натерло все… – она обеими руками обхватила себя за лиф. – Не скучай, амиго.

Эля вышла, неплотно закрыв дверь, так что я слышал, как она шумит водой в ванной. Я посмотрел по сторонам в поисках предмета, на который можно было присесть, но ничего не нашел – на эту роль подходили лишь кровать, гордо расположившаяся в самом центре комнаты, да неказистая табуретка, погребенная под ворохом женских шмоток. И вместо того, чтобы использовать последний возможный момент и смыться по-английски, я стянул ботинки, бросил плащ в угол и устроился на кровати. Сидеть на мягком было неудобно, и я позволил себе, после некоторого колебания, прилечь – отчетливо осознавая, что этим простым движением перечеркиваю десять лет беспорочной семейной жизни.

Когда заметно посвежевшая Эльза вернулась, на ней была только веселенькая маечка с зайчиками, еле прикрывающая ягодицы. Она вынула из волос заколки и смыла весь свой сложный многослойный макияж, и это удивительным образом ее преобразило: она словно сменила броню лакированного глянца на домашнюю розовую женственность. Несерьезное одеяние в сочетании с чрезмерной худобой делали Элю похожей на угловатого, трогательного подростка. Впрочем, в голове у нее осталось все по-прежнему:

– Ты совсем сдурел, что ли – в грязных штанах на чистую постель?! – возмущенно завопила она, хватаясь руками за мой ремень и пытаясь стащить меня с кровати. Я лениво отбивался. В конце концов, звонко отлетела пуговица, и Эля с размаху села мне на ноги, сжимая скомканные брюки.

– Эльза, – осуждающе сказал я, опустив взор на свои бледные колени, – побойся Бога.

– А чего такого?

– Ты же портишь мои вещи. Сначала плащ, теперь это…

– Что, не нравится? – она швырнула брюки на пол и стала стаскивать с меня рубашку. Я торопливо пытался сберечь пуговицы хотя бы здесь. Справившись с этим непростым заданием, Эля приподнялась и грациозным движением толкнула меня жесткой ступней в лоб, а когда я, не удержавшись, упал назад, взгромоздилась мне на грудь. Стало ясно, что под маечкой на ней нет вообще ничего – ни сверху, ни снизу.

– Ничего, что я одета по-домашнему? – ухмыльнулась она, кладя мои ладони себе на живот. – Знаешь, всю жизнь ненавижу эти дурацкие платья.

Она запрокинула голову назад и подняла мои руки выше. Элино тело было не по-девичьи твердым, мускулистым, почти каменным, без капли этих легкомысленных женских припухлостей и тряских складок. Помнится когда-то, на излете наших прежних отношений, я пресыщенно полагал ее фигуру слишком скучной в этом геометрическом совершенстве, мне недоставало нежных выпуклостей и тайных впадинок, которые можно было бы бесконечно исследовать, зарываясь в них лицом – и вот сейчас, вновь увидев ее обнаженной спустя столько лет, я ощутил короткий прилив того же разочарования. Но вслух, я, конечно же, заученно сказал:

– Я и представить не мог, как по тебе соскучился.

– Хватит болтать, – она шлепнула меня по лбу холодными пальцами. – И займись, наконец делом. Только не думай, что я тебе все позволю. Я хочу, чтобы было по-моему…

Она привстала на коленях, легко пересела выше, и моих губ коснулась влажная кожа. Я подался навстречу, но она не дала мне дотянуться, приподнявшись, и засмеялась. Взяла меня за руки, завела их, удерживая, наверх, и надвинуласьснова. И опять отпрянула, и вернулась к моему лицу, нажав уже всем весом, так, что у меня перехватило дыхание, и еще раз, и еще, и вскоре это напоминало уже безумную удушающую скачку, и все это время она, наклонив голову, не отрывала от меня смеющихся глаз. Я знал, я помнил, что она может прыгать так, без остановки, сколько угодно – у нее были очень сильные, выносливые ноги, потому что в детстве она много занималась танцами и гимнастикой, и поэтому я не старался спешить, как часто делал с другими женщинами, – наоборот, я был очень расчетлив и точен в своих действиях, чтобы не дать ей завершить эту пляску раньше, чем я позволю. И, конечно, я знал, что она очень нетерпелива, и ее раздражает моя медлительность, она не хотела никаких долгих игр, а хотела побыстрее получить от меня свое законное удовольствие, и в этом было наше соперничество. Она уже не смеялась: она злилась и двигалась все быстрее, и совершала много ошибок, промахиваясь и наезжая мне то на нос, то вовсе на лоб, и от этого она злилась еще больше, и в ослеплении вонзала мне длинные ногти в запястья; и наконец я сдался, и тогда она мстительно сжала ноги так сильно, что чуть не свернула мне шею, и замерла, мелко дрожа сведенными бедрами, – да так надолго, что я и впрямь чуть не потерял сознание от нехватки кислорода.

Потом она разрешила мне вдохнуть. Разжала хватку, переползла мне на брюхо и, нагнувшись, лизнула мои губы.

– Фу, – с отвращением сказала она. – Ты весь в слюнях, как собака. Вытрись, что ли… Да не об подушку, свинья ты эдакая, на!

Она протянула свою майку и глубоко вздохнула, как бы поражаясь моей недогадливости. Я пропустил мимо ушей ее зоологические сентенции: озабоченно рассматривал изодранные предплечья и радовался, что жена уехала из дома. Как ни парадоксально, но пока я не чувствовал свершившейся измены – я же ничего ни в кого не засовывал, так что вроде и не считается, верно, ребята?

Эля тем временем свалилась с меня на бок и отползла на край кровати, по пути наворачивая на себя кокон из одеяла.

– Я устала и мне рано вставать, – безапелляционно заявила она и добавила, подумав: – Но ты можешь остаться, если сильно хочется.

– Что-о?! – очнулся я от созерцания пострадавших конечностей. – Куда ты там устала?

Я мигом подтащил ее к себе и извлек из одеяла. Она поняла, что деваться некуда, картинно закатила глаза и нехотя раскинула ноги:

– Только по-быстрому, понял?..

И это была та же знакомая игра, только с другими правилами. Теперь уже Эля лежала навзничь, отвернув голову, чтобы я не лез с поцелуями, и демонстративно изучала свои замечательные, уже сотню раз сегодня обсмотренные ногти. Я знал, что это была тонкая разновидность мазохизма: ей нравилось думать, будто она позволяет мне лишь пользоваться своей красотой, не испытывая к этому никакого желания. Пока она любила меня, она считала своим обязательным, почти супружеским долгом легко отдаваться в тот любой момент, когда я этого захочу, но при этом неизменно выдерживала на лице отрешенное, безучастное выражение. И я не знаю ничего, что заводило бы меня больше, чем эта снисходительная скука в ее прекрасных глазах. Разве что… но об этом не стоило сейчас вспоминать.

Если в предыдущем акте, разыгранном в этом театре одной актрисы, мне отводилась роль, скорее, суфлера, то сейчас буквально все было в моих руках. Я был полон решимости пробить, продавить эту стену напускного холода, заставив Элю забыться и выпустить наружу всю потаенную страсть. Но, как я ни бился над ней, пока приходилось терпеть одно фиаско за другим: единственной зримой эмоцией на её лице был страдальчески сморщенный носик в те моменты, когда я, не рассчитав, больно прижимал ее всей своей немаленькой тушей. Ничего не выходило; она скучала уже совершенно явно, и тогда я наплевал на ее чувства и желания, уткнулся ей в шею, чтобы не видеть разочарованно надутых губ, и сосредоточился на в собственных ощущениях. У меня мелькнула мысль, что это, наверное, уже точно наш последний раз, и какой же я дурак, что отказался тогда от этого сам, и откажусь сейчас – навсегда! – снова, и я старался изо всех сил запомнить руками гладкие ноги, и узкие плечи, и сильные, длинные пальцы… И Эля – о чудо из чудес – сама вдруг схватила меня за уши и повернула к себе, и впилась в меня счастливыми глазами, а когда я уже не мог двигаться, прильнула ко мне, повалив на себя, и прошептала: «Молодец, зайчонок… любишь меня?».

И я, с почти уже холодной головой, из которой быстро улетучивался тестостероновый хмель, конечно понял, что эта похвала была враньем – сродни той мнимой покорности, с которой она предоставила мне свое тело несколько минут назад, – но это было такое вранье, которым она желала, в кои-то веки, сделать мне приятно. И может, именно это заставило меня ответить хриплым, бесцветным голосом:

– Люблю.

И в тот самый крохотный промежуток времени, который потребовался мне, чтобы произнести это простое и роковое слово, только в те самые десять миллисекунд… пожалуй, я обошелся без вранья.

Пятница-косячница. Грязное белье на свет. Проблемы квантовой релятивистики.

Проснувшись, я долго лежал неподвижно, не смея открыть глаза. Меня терзало настолько всепоглощающее чувство отвращения к себе, что только не менее сокрушительное похмелье позволяло хоть как-то отвлечься. Сил у меня хватало только на то, чтобы нудно пережевывать в звенящей голове одни и те же мысли: Боже, какое же я говно… Нина… Эля… что же теперь делать… и далее по кругу, сдерживая приступы тошноты. Дешевейший, омерзительный ликер с шампанским, да еще Эльза сверху… как это все пережить теперь, Господи?

Внезапно над моим воспаленным ухом послышалось деликатное покашливание. От неожиданности я вскинулся, тем самым детонировав в голове настоящий шрапнельный фугас, но увиденное заставило меня на минуту забыть о бедственном самочувствии. Диспозиция была следующей. Я, совершенно голый, с отвисшим лицом и окровавленными, исцарапанными руками путался в простынях поперек роскошной Элиной кровати, а надо мной возвышался всем своим баскетбольным ростом невозмутимый Эльдар – свежий, с иголочки, в белой сорочке и галстуке, и безжалостное утреннее солнце праведно сияло на его лысом черепе. В руках у него был серебряный (что меня не удивило) поднос, который он, заметив, что я разлепил глаза, с поклоном протянул мне. На подносе стоял высокий стакан с ядовито-желтой жидкостью, а рядом лежало нечто, завернутое в клетчатый листок из тетрадки.

– Мама просила вас не будить, – ровным голосом сказал Эльдар. – Но мне пора уходить, а у нас нет запасного ключа.

– Ы-ы?.. – просипел я, пытаясь стянуть многочисленные простыни в область паха. Некстати мне вспомнился давешний пьяный разговор со Стасом, и я с горечью понял, что не оправдал его педагогических чаяний.

– Мама велела дать вам это, – он кивнул на поднос. – Я думаю, хотя и не могу поручиться, что это безвредно.

Я негнущимися пальцами сцапал бумажку и развернул ее. Там лежала крупная, в ярко-красной оболочке, таблетка. Проморгав слезящиеся глаза, я смог разобрать на смятом листке надпись, сделанную каллиграфическим, как у школьницы, почерком: «Позвони. Снова жду». Даже в эту коротенькую фразу Эльза умудрилась впихнуть заряд угрожающего пафоса.

– Выпейте, – деликатно напомнил Эльдар, заметив, что я завис над расшифровкой скрытых в записке смыслов, и поставил поднос на кровать. – Я подожду вас на кухне.

Он вышел, а я послушно, хоть и не без труда, заглотил капсулу и залил ее жидкостью из стакана. Это был сок, и это было дивно хорошо. Кажется, организм начинал подавать признаки жизни после полученной накануне алкогольно-сексуальной контузии. Я сполз на пол, с трудом разыскал свою одежку, закопанную в Элиных тряпках (пуговица оказалась заботливо пришитой), кое-как пригладил пятерней волосы и потащился вслед за Эльдаром.

Он стоял у плиты и осторожно помешивал длинной ложечкой в малюсеньком ковшике. Обернувшись, он с безукоризненно светским выражением лица оглядел мой потрепанный экстерьер, и не сказав лишнего слова, пригласил за стол.

– Я приготовил вам espresso ristretto7, – сообщил он, выливая содержимое ковшика в наперсточного размера чашку.

– Спасибо, дружище… – поблагодарил я уже более или менее нормальным голосом. – Скажи, э-э-э… а разве ты все время был здесь?

Он удивленно посмотрел на меня.

– Вы, должно быть, знаете, что я еще не достиг совершеннолетия, так что мне подобает ночевать дома. Где же еще?

– А мы, э-э-э… с мамой… не разбудили тебя, когда пришли?

– Мне приятно, что вы волнуетесь обо мне. Но вы можете быть совершенно спокойны. У мамы часто бывают гости, и я, чтобы не нарушать режим сна, использую вот это. – Он взял с полочки маленькие серые горошины и показал мне. – Это наушники с активным шумоподавлением. Они улавливают шум микрофоном и подают на ушную перепонку звук той же амплитуды, но в противофазе. Обеспечивают абсолютную тишину, так что уверяю вас, что я ничего, ни-че-го не слышал.

– Ага, – с глупым видом сказал я. – Противофаза, ясен день… Говоришь, ты торопишься?

– В целом, да. Но я предполагал, что вам понадобится время, так что взял на себя смелость разбудить вас с необходимым запасом, – он посмотрел на массивные ручные часы. – Думаю, минут десять у нас с вами точно есть.

– Принято, успею, – я рывком заглотил кофе, и огляделся. – А где у вас тут туалет?

– Уборная и ванная комната в конце коридора, налево. Там есть запечатанные зубные щетки… у нас действительно часто бывают гости, – посчитал нужным немного смущенно пояснить он.

Хороший вроде парень, подумал я, но какого же черта быть такой занудой! Мое состояние – как эмоциональное, так и физическое – стремительно улучшалось. Не знаю, что за таблетки такие были у хозяйки дома в аптечке (а ведь Эля какой-никакой, а врач, вспомнил я), но действие они оказывали пугающе волшебное. Да где же у них сортир? Немудрено заблудиться в этих бесконечных коридорах…

С ванной комнаты, судя по всему, начиналось благоустройство жилища, и на нее еще не жалели денег. Это было помещение гигантских размеров, все в мраморе, фарфоре и полированной стали, и в нем было все, что пытливая Элина фантазия смогла приспособить для удовлетворения телесных нужд. Половину площади занимало джакузи, способное заменить собой тренировочный бассейн в провинциальной школе олимпийского резерва. Помимо затейливого высокотехнологичного унитаза на гранитном постаменте, здесь были: два биде разновеликой высоты – одно с золоченным душиком, другое с черным; отдельная душевая кабинка, в которой можно было аккуратно вымыть бегемота; настенный фен на длинной штанге; специальное зеркало, которое могло показать тебе во всей красе собственный затылок; и даже, за каким-то немыслимым хреном, писсуар, присобаченный к стене. Мне, право, было неловко осквернять этот храм физиологии своими плебейскими потребностями, но деваться было некуда. Почтительно держа спину, я присел на краешек трона (простите за подробности, но похмелье располагает делать все, что возможно, сидя, а не стоя) и еще раз восхищенно оглядел окружающее меня фаянсовое великолепие. Взгляд мой упал на корзину с бельем для стирки, забитую под завязку, и в голову мне тут же пришла невероятная, грязная, но поразительная в свое простоте мысль. Стасик говорил, что для экспертизы будет достаточно любого платка, носка… так вот же они!

Заправившись и мысленно извинившись перед ничего не подозревающим Эльдаром, я тут же вывалил тряпки на пол и брезгливо погрузился в их изучение, выбирая образец понадежнее. Так, это явно Эльзино, это тоже… черт, сплошные кружева, какие-то вышитые чулочки, шнурочки, бретельки… а, вот то, что нужно! Клетчатые, до колен, труселя – со старомодными пуговками, порядком поношенные, с неопрятными подростковыми пятнами – если это тоже Элино, то я многого про нее не знаю. Я двумя пальцами, стараясь поменьше касаться, свернул трусы в комок и воровским движением засунул в карман. Искренне надеюсь, что для Эльдара это не было любимым предметом гардероба… Пораскинув мозгами, я сообразил, что материал матери тоже пригодится, и выудил из кучи первые попавшиеся стринги. Остальное утрамбовал обратно в корзину и тщательно вымыл руки, чувствуя себя закоренелым фетишистом.

Когда, освежившись, я вышел в коридор, Эльдар уже нетерпеливо топтался у двери. Я успокаивающе кивнул ему, обулся (за ботинками пришлось снова сходить в спальню) и молча проследовал за ним к лифту. Честно говоря, я собирался расстаться у подъезда и поскорее исчезнуть, чтобы остаться в одиночестве и сообразить, как жить дальше, но Эльдар задержал мою протянутую на прощание руку и умоляюще посмотрел на меня:

– Максим Викторович, вы же обещали посмотреть на мою работу. Может быть, у вас сейчас найдется для этого час времени? Я не задержу вас дольше, обещаю.

– Послушай, – вздохнул я. – Ты так и намерен всю жизнь называть меня по имени-отчеству?

Он всерьез задумался, не отпуская мою ладонь.

– Не думаю, – наконец сказал он. – Но мне кажется, что излишняя фамильярность вредит надлежащему процессу развития отношений. Вы не находите?

Я сообразил, что этот паршивец говорит, в том числе, и обо мне, и не без труда забрал свою клешню обратно.

– Хорошо, – смирился я. – Поехали. Это далеко?

– На автобусе полчаса плюс-минус десять минут, зависит от времени прибытия транспорта на остановку.

– Подожди, – я огляделся. – Тут где-то во дворах должна быть моя машина. Давай-ка ее отыщем и поедем на ней, не будем зависеть от времени какого-то там чертового прибытия…

К счастью, машина нашлась быстро. Я небрежно смахнул с лобового стекла пыльные листья и завел двигатель, радуясь, что за эти три (или четыре?) дня не сел дряхлый аккумулятор. Эльдар нерешительно топтался рядом:

– Если вы не возражаете, я сяду сзади. Я, конечно, ни малейшим образом не сомневаюсь в ваших водительских компетенциях, но статистика ДТП с участием пассажиров…

– Да хватит тебе, – устало сказал я. – Садись, куда душе угодно, не оправдывайся.

Он обошел машину стороной, открыл заднюю дверцу и замешкался там, чем-то шурша и удивленно покашливая. Я обернулся, начиная чувствовать раздражение:

– Да залезай уже, что там у тебя?

– Максим Викторович, тут у вас, э-э-э… небольшой беспорядок. Вам лучше взглянуть самому.

Я перегнулся назад, но ничего не понял. Тогда я вылез из машины, подошел к Эльдару и вместе с ним уставился на заднее сидение.

Вся поверхность кресел была толстым слоем покрыта зелеными бутылочными осколками – их было столько, что не видна была ткань обивки. Посреди этой россыпи лежала какая-то то ли кисточка, то ли пучок из длинных белесых нитей. Я протянул к ней руку, но Эльдар предостерегающе тронул меня за плечо:

– Если вы собираетесь вызвать полицию, то я бы не рекомендовал к чему-либо прикасаться…

– Да не собираюсь я никого вызывать! – резко ответил я. – Вот же суки, хулиганье малолетнее, как теперь это все вычищать?..

Освободившись от Эльдара, я схватил кисточку и поднес ее к носу, рассматривая. Меня передернуло. Никакие это были не нити, а самые настоящие волосы – длинные, спутанные, грязно-белые, но не седые, а просто будто выгоревшие на солнце. Солидный пучок, на который ушла, наверное, целая прическа с головы какой-нибудь несчастной тетки. С одной стороны этот пучок был перехвачен кожаным ремешком с грубо нашитым аляповатым бисером, и та часть, которая высовывалась из-под узла, была плотно заляпана бурой грязью – пугающе похожей на запекшуюся кровь. Ко всему прочему, когда я поднял это безобразие со стекла, из него густо посыпались крошки земли. Разглядев находку, я с рефлекторным ужасом зашвырнул ее обратно.

– Что это за хрень?!. – ошеломленно обратился я к Эльдару.

– Пока не знаю, – спокойно ответил он, – но я бы не рискнул квалифицировать это, как хулиганство.

– Почему?!.

– Судите сами, – он показал пальцем на слой осенней пыли, скопившийся на бортах и стеклах машины. – Видите, к дверям не прикасались, иначе остались бы видимые следы. Отпечатки только на ручке, за которую брался я, и… – он обошел машину кругом, – и на той, которую трогали вы. Нигде больше пыль не потревожена, а все замки, насколько я могу судить, целы. Значит, машину вскрыли профессионально, ничего не сломав, и аккуратно скрыв все следы. Если только исключить, что у них не было запасного ключа. У вас есть второй ключ от машины?

– Хрен его знает… Валяется где-то.

– То есть вы его не теряли? Тогда действительно, работал профессионал. Хулиганы просто разбили бы стекло.

– Тогда зачем это всё?

– Розыгрыш, угроза, предостережение, ритуальная мистификация… сложно сказать. Разрешите взглянуть? – он достал из кармана карандаш и осторожно подцепил им пучок волос.

– Насколько я помню курс криминалистики, – профессорским тоном продолжил он, – так могут выглядеть волосы с трупа через несколько месяцев, даже лет post mortem8. Но без экспертизы ничего нельзя сказать определенно. Волосы явно настоящие, но их могли состарить искусственно под воздействием определенных веществ или ультрафиолета. Вот это, – он показал на испачканный ремешок, – похоже на кровь, но вполне может оказаться ее имитацией, или, допустим, кровью животного с бойни. Вы уверены, что не хотите инициировать расследование?

Я представил, как буду давать объяснения полицейским дуболомам по поводу того, чем занимался накануне (особенно ночью), и помотал головой:

– Да фиг с ними… Чьи-то глупые шутки. Надо выкинуть все это поскорее из машины и ехать.

– Максим Викторович! – умоляюще посмотрел на меня Эльдар. – Позвольте мне самому этим заняться. Я ведь тоже, в некотором роде, следователь, и мне уже так надоело сидеть в аналитиках…

Я с удивлением взглянул на него.

– Н-ну, ладно… если тебе охота копаться в этой грязище, – я кивнул на изгаженное сидение.

– Спасибо! – расцвел он. – Но я не собираюсь копаться. По стеклу особо ничего не скажешь, так что можно взять лишь несколько кусочков для экспертизы. А вот это, – он потряс волосами, – наша главная улика. Я смогу организовать ее исследование. Может быть, получится выяснить, чьи это волосы по ДНК, а там и до разгадки недалеко.

Я с подозрением на него уставился. И здесь генетика. Догадался про трусы?

– А что касается «грязищи», как вы выразились, то я сейчас все устрою. Вас не расстроит, если вам придется подождать еще пять минут?

Я пожал плечами – спешить мне было некуда. Эльдар сбегал домой, благо, недалеко, и принес веник, совок, мешок для мусора, пинцет и несколько пакетиков поменьше – для сбора улик. Упаковал в них жуткий хвост и кусочки стекла. Потом на загляденье быстро вымел весь мусор из машины и отнес его в уличный бак. Я только диву давался – оказывается, этот лысый интеллектуал еще и руками работать может…

Наконец, мы тронулись с места. Эльдар объяснил куда ехать, и несколько минут мы провели в молчании. У меня не было никакого желания разговаривать, а мой спутник неподвижно застыл, неприятно вперившись взглядом в мое отражение в зеркале заднего вида. Потом он вдруг выдал такое, чего я никак не ожидал услышать:

– Не верьте матери, когда она говорит, что ей ничего от вас не нужно.

– Вот как? – пробормотал я, поглощенный дорогой. – А что же ей может понадобиться?

– Деньги и статус, что же еще. Она думает, что раз вы писатель, то богаты и вхожи в высший свет. Я полагаю, она намерена привязать вас к себе и использовать в своих целях.

До меня начал доходить смысл его слов. Что же, от Эльзы всего можно ожидать, и, по сути, ничего нового он мне не открыл. Удивительно, что он сам решил об этом заговорить, вот что.

– Почему ты так считаешь? – задумчиво спросил я.

– Потому что совпали две вещи. Во-первых, у нас почти закончились деньги, и мать совершенно упала духом. Она стала совсем невыносимой, и даже, кажется, собиралась наложить на себя руки. А во-вторых, и очень для вас неудачно, вы попали в поле ее зрения. Ей рассказал о вас один знакомый, и я, поскольку присутствовал при этом, видел, как она оживилась. Так что она будет действовать очень активно, прошу вас учитывать это.

– Господи, при чем тут деньги… Тоже мне, нашла богача.

– Да, мама плохо разбирается в людях, и часто ошибается. Надеюсь, вы простите меня, но я навел о вас справки и знаю, что вы, в целом, небедны. Но аппетиты матери кратно несопоставимы с вашими возможностями. Мой отец – я имею в виду, тот, кого я называл отцом всю жизнь, – был действительно богатым человеком, и того, что осталось после его гибели, нам хватило лишь на год. Так что, боюсь, maman зря рассчитывает на вас. Вы не обиделись?

– Так значит, он умер… Я-то думал, Эльза имеет в виду, что он просто ушел.

– Нет, это трагическая история. Он ехал с деловых переговоров и почесывал пистолетом в носу. Машину тряхнуло на кочке, ну и… сами понимаете… Скажу только, что для того, чтобы после продать машину, маме пришлось полностью заменить салон. Не считая дырки в крыше.

– О господи, да как же можно ковыряться пистолетом в носу?!.

– Сам не знаю, – печально сказал Эльдар. – Возможно, он использовал для этого не весь ствол целиком, а какую-то выступающую часть. Хотя вы знаете, – добавил он, подумав, – следует признать, что у отца был действительно выдающийся нос. Он был армянин.

Мы помолчали.

– Впрочем, мы мало знаем об обстоятельствах его гибели, – странным, сдавленным голосом добавил он. – Дело в том, что все, что я рассказываю, известно только со слов мамы. Она была рядом с ним в той поездке. Одна. Понимаете?

– Ты хочешь сказать… Слушай, а почему ты вообще мне все это рассказываешь? Она же твоя мать, а я… Кто я?

– Вы просто не в курсе. Она уже давно не мать, так мы договорились. Я говорю: мама, матери, но это по привычке, от которой я никак не могу избавиться. Лично ее я должен называть только по имени. Она боится возраста. Она не хочет иметь рядом взрослого сына, она хочет видеть во мне… делового партнера, наверное, так правильно будет сказать. А вы… Конечно, я совсем вас не знаю. Но я прочитал ту книгу, которую вы мне дали, и пришел к выводу, что вы неплохой человек. И у вас, может быть, есть шанс принести пользу человечеству.

– Спасибо, – ответил я, стараясь сохранять при этом максимально серьезный вид. Это было не так трудно: выслушанные откровения здорово меня встревожили.

– Да. Я должен рациональным образом назначать приоритеты в своих действиях, не поддаваясь эмоциям. Поэтому и решил предостеречь вас. Например, вы знаете, что пока вы спали, она сняла копию с вашего паспорта? У нас дома есть настоящая копировальная машина. Мать любит, когда много техники…

Я промолчал. Было уже не смешно.

– И я решил, – закончил мысль Эльдар, – что мне очень не хочется, фигурально выражаясь, еще раз менять салон в машине. Понимаете? А вот мы и на месте.

Мы остановились в какой-то пыльной промзоне, залитой слепящим сентябрьским солнцем. Над нагретым бетоном дороги струился воздух, а вокруг громоздились тоскливые зеленые заборы.

– И куда нас занесло? – скептически спросил я. – Ты работаешь грузчиком?

– Конспирация, Максим Викторович, конспирация, – снисходительно ответил он.

Охранник на проходной вынул из меня не только душу, но и все остальное. Въедливо изучил паспорт, потом мою физиономию, потом направил на меня камеру и сделал снимок, а когда ему не понравился результат, заставил меня сделать шаг назад, на свет. В конце концов он допустил меня до журнала учета посетителей, чтобы я нацарапал свою подпись, и потребовал, чтобы я выложил все из карманов в специальный железный ящичек с замочком. Я подчеркнуто вежливо ответил ему, что в карманах у меня шаром покати, а телефон я, будучи предупрежден своим спутником о чрезвычайном пропускном режиме, загодя оставил в машине. И эта нехитрая уловка сработала: страж турникета тут же потерял ко мне интерес и уставился в крохотный телевизор.

В здании царила кладбищенская тишина. Создавалось впечатление, что сослуживцы Эльдара дружно решили не приходить на работу по случаю пятничного дня. А может, наоборот, все, как один, сорвались с места и умчали на оперативное задание. Как бы то ни было, пока мы шли по длинным коридорам, отделанным скучными декоративными панелями, нам на встречу не попалось ни единой живой души. Равно как и мертвой. Когда я поинтересовался у Эльдара, почему тут так пусто, он развел руками, будто извиняясь за то, что лишил меня возможности полюбоваться на настоящих бойцов невидимого фронта:

– Боюсь, сейчас обеденное время. Мы задержались, а тут начинают работать рано… И обедать, соответственно, тоже.

– Тебе наругают за опоздание? – посочувствовал ему я.

– Нет, я же стажер, у меня свободный график, потому что я должен учиться. Не волнуйтесь за меня. Мы пришли, вот мой office.

Он отпер ключом дверь без номера, такую же, как и все остальные двери в этом заведении, и мы оказались в прелюбопытном месте. Окон в комнате не было; стены были сплошь утыканы пирамидальными выступами из темного материала, угрожающе направленными остриями мне навстречу. Здесь работали, по-видимому, двое, если судить по скудной обстановке. Стол напротив двери ничем не выделялся на фоне миллионов своих канцелярских товарищей: обычный предмет бюрократической мебели из облезлой волокнистой плиты, заваленный не менее волокнистыми папками и всякой писчебумажной мелочью. А вот второй стол выглядел куда как внушительней. Это был даже не стол, а какой-то футуристический снаряд, состоящий из глубокого кресла, похожего на гоночное, полукруглой столешницы из полированного металла и множества экранов, подвешенных на штангах там и тут. Примерно так же в фильмах 90-х выглядели рабочие места сумасшедших газонокосильщиков, собирающихся под действием психостимуляторов поработить планетарную телефонную сеть. Рядом с загадочной конструкцией возвышались электрические шкафы и стойки с компьютерной требухой. Не скрою, я был впечатлен.

Эльдар с гордостью обвел рукой помещение:

– Вот здесь, – он показал на письменный стол, – находится мой руководитель. Очень заслуженный сотрудник, старой еще закалки. Тоже работает с данными, но предпочитает, э-э-э… бумажные носители. А вот это – мой инструментарий. Отсюда я слежу за тем, что происходит в Сети.

– Послушай, – сказал я. – До меня уже дошло, что ты способный парень. И здесь, видимо, тебя очень ценят, раз доверили такую технику. Но за что именно? Что ты умеешь такого особенного?

– Видите ли, – скромно улыбнулся он, – я знаю, где искать.

– В смысле?

– Ну, понимаете, – пустился Эльдар в объяснения, – не секрет, что каждый человек оставляет массу следов в электронном пространстве. Вы и сами это знаете, верно? Но вы даже представить себе не можете, какой это объем информации. Каждый день – тысячи точек геолокации, сотни лайков в соцсетях, мегабайты ничего не значащих смайликов и картинок в мессенджерах. Часы бессмысленных телефонных разговоров, наполненных пустыми междометиями, имеющими ценность только для того, к кому они обращены. А еще почтовые ящики, переполненные спамом, электронные платежи, технические данные со смартфонов, да мало ли всего… И это все – каждый день для каждого из вас. Все это, конечно, тщательно фиксируется, но как это все расшифровать и изучить? Надо посадить на каждого человека целый взвод экспертов только для того, чтобы понять, есть ли хоть что-то полезное во всем этом мусоре. А я, как говорил вам недавно, умею хорошо расставлять приоритеты. Если возникает потребность быстро разобраться в какой-то конкретной истории и выудить из информационного хаоса полезные данные, то это поручают мне. Сначала, конечно, не доверяли, но сейчас уже привыкли.

– Я так и не понял, как это у тебя получается?

– Сам не знаю, – смущенно произнес он. – Я беру файлы, расшифровки, прокручиваю их перед собой… И глаза сами находят то, что важно. Всю шелуху я игнорирую, пропускаю мимо сознания.

– Так это, значит, и есть твой дар? Вроде интуиции?

– Ну да. Конечно, никакая это не интуиция, а особенность восприятия. На мне тут даже одна аспирантка диссертацию хочет делать. Пытается меня изучать. Тесты приносит, зовет энцефалограмму снять…

Я вздрогнул при слове «аспирантка», но виду не подал.

– А можешь показать?

– Конечно! Желаете про кого-то что-то узнать?

Мне пришла в голову интересная мысль.

– Да. Про меня. Сможешь?

– Обижаете, – он по-детски фыркнул и нажал на своем агрегате несколько кнопок. Замигали лампочки, загудели вентиляторы, замерцали экраны – ну, и все прочее, что в таких случаях должно мигать, гудеть и мерцать. Эльдар погрузился в кресло и выжидающе уставился на меня.

– Мне тут повадились, э-э-э… какие-то поклонники писать идиотские письма, – пожаловался я. – Ты можешь вычислить этих шутников?

– Давайте попробуем… Вы как предпочтете: чтобы я сам зашел в вашу почту здесь, – он кивнул на свои мониторы, – и посмотрел, или вы перешлете мне письма?

– Да что уж там, – я слегка покраснел. – Смотри прямо отсюда.

Я достал телефон, контрабандой пронесенный мимо охранника, нашел там нужное и протянул Эльдару.

– М-да… – протянул он, ознакомившись с содержимым. – Действительно, похоже на болезненный бред. Вы имеете представление, о чем тут речь?

– Нет, – честно признался я. – Но все равно не по себе.

– Могу вас понять. Вы позволите?

Он потыкал в экран, что-то посмотрел, и вдруг поднял на меня голову, неуверенно улыбаясь.

– Да вы просто решили меня разыграть, – с обидой сказал он. – Вы же сами себе это все и писали, а теперь решили меня проверить, да?

– С чего ты взял?!

– Оба письма были отправлены с другого вашего же адреса. Это вы так шутите?

– Да ладно!.. Почему ты так решил? Неужели ты думаешь, что я…

– Так проще простого. Мне даже не надо для этого использовать специальные инструменты. Посмотрите, – он протянул телефон мне. – Домен зупузда точка ру. Это сайт сельского образования Зупатые У́зды – знаете такое?

– Ну, знаю, – нехотя признал я, холодея от непонятного предчувствия.

– Давайте туда зайдем… – он листнул страницу приложения. – Сайт запущенный, давно не обновлялся, но есть вход в почтовую службу – видите? Как обычно, логин и пароль.

– Вижу.

– Так вот там ваши данные уже введены. Понимаете? Вы раньше заходили в этот ящик, телефон запомнил, какой логин и пароль вы вводили, и теперь вставил их на место. Это ваша почта, чья же еще?

– Дай посмотреть…

Действительно, все было так, как он говорил. Я легко вошел в почту, щуря глаза на мелкие символы убогого меню. Там было два письма в отправленных – тех самых, и всего одно во входящих. И это единственное пришло десять лет назад, и с того адреса, который я до сих пор не забыл.

«милый!

я еще написала тебе стишок:


мне держаться к тебе поближе бы

чтоб не видеть того, что не надо

я знаю, что больше не выживу

без глухой, безнадежной ограды


твоих нежных объятий, любимый

окончательных, необратимых

пока можно, держи меня за руку

хочешь новую, хочешь старую.


прости, спешу, не успела толком дописать.

как оставить тебя без последнего напутствия. Оно такое – не верь ничему, что тебе будут показывать про меня. Я только любила тебя, а все остальное – ложь, ложь, ложь. Не грусти. Я попробую тебя здесь дождаться»


Какой наивный декаданс, подумал я. Совершенно в ее стиле… Подписи не было, но, разумеется, я знал, чье это письмо. Почему она отправила его сюда? И почему письмо датировано тем днем, когда она уже никак, ну никак не могла его написать?

Эльдар перегнулся со своего кресла и с интересом читал перевернутый текст с экранчика в моих руках.

– Похоже на шифр, – с самоуверенным видом знатока заявил он.

– Почему? – рассеяно поинтересовался я, думая о том, что не понимаю ничегошеньки.

– Потому что при буквальном прочтении слишком мало смысла.

– Ты, видно, еще не знаком с поэзией Серебряного века…

Он с легкой обидой задрал нос:

– Конечно, знаком. Но даже в сравнении с таким… В общем, если не возражаете, я попробую заняться и этим.

– Попробуй, дружище, попробуй… – разрешил я, со вздохом пряча телефон в карман. – Короче, хочешь верь, хочешь не верь, но я этого ничего не писал и раньше не видел. Железно.

– А вы точно-точно это помните? – он смотрел на меня с сочувствием и опаской, как, наверное, смотрят на потенциально буйных душевнобольных. – Может быть, вы просто забыли? Я знаю, что бывают состояния – не подумайте, что я…

– Ладно, приятель, – устало прервал его я. – Я и впрямь в последнее время какой-то дерганный. Не настолько, конечно, чтобы писать такую чушь и ничего не помнить… Здесь я еще разберусь… Пойду я, дела у меня, хорошо?

– Конечно, конечно! – с видимым облегчением закивал он. – Вы и так потратили на меня столько времени… А насчет этого, – он потряс в воздухе пакетиками с осколками и волосами, о которых, признаюсь, я уже забыл, – вы даже не сомневайтесь. Я все исследую, проверю, и сообщу вам в самое ближайшее время.

– Договорились, – буркнул я и направился к выходу. – Да! Чуть не забыл. Скажи, Эля ничего не говорила тебе про коробку?

– Коробку?

– Ну да, какую-то коробку с моими старыми бумагами. Что ее надо мне отдать…

– Н-нет, Максим Викторович. Ни про какую коробку Эльза мне не говорила. Я думаю, вам стоит связаться с ней напрямую.


* * *

Стасика я нашел в его университетской лаборатории. Это было громко сказано – лаборатория, больше это напоминало строительный вагончик, поставленный в углу огромного гулкого ангара. В этом ангаре было еще много вагончиков, мостовых кранов, дымящих цистерн с жидким газом, решетчатых ферм с подвешенными на них приборами несерьезно кустарного вида, силовых кабелей, заросших пылью и тянущихся во всех направлениях – и прочего физического хлама. Все это вместе называлось неудобоваримым словосочетанием «Хроноскопический университетский ядерный комплекс». Его устроили на месте старого экспериментального корпуса ускорителя, когда стало ясно, что тот уже не способен предложить человечеству ничего нового. Зато ускоритель до сих пор исправно разгонял частицы до тех мозголомных скоростей, которые позволяют изучать всякие релятивистские штучки, связанные со временем – отсюда и гордое слово «хроноскопический» в названии. Все это было мне известно из научно-популярной лекции одного местного теоретика, на которую я забрел со скуки.

Когда я вошел, Стасик в одиночестве сидел на стуле с пяльцами на коленях, в то время как на экранах за его спиной бесконечным потоком мелькали цифры расчетов.

– Что делаешь? – спросил я с порога.

– Хуйней страдаю, – желчно ответил он, даже не соизволив оторвать головы от своего вышивания. – Эта дохлая жестянка со вчерашнего дня не может посчитать эксперимент. Говорил я этим толстомордым сукам в ректорате, что нам новый кластер нужен, так им же хоть в глаза ссы…

Сколько я помню Стасика, он, если только не пил в баре, сидел на этом самом стуле, за этим самым столом, непременно с вышивкой (к этому странному занятию его приучила мама, и в нем он достиг более значительных высот, чем в науке: во всяком случае, его панно регулярно попадали на различные выставки), и матерился на работу. Но я знал, как его приободрить.

– Херней же страдаешь, – процитировал я его самого минутной давности, и он тут же взвился.

– Да еще ты бы тут квакал, гуманитарий хренов! Это твои синапсы-хуинапсы херня полная, а у меня тут – Большая Наука…

– Ну, расскажи, – усмехнулся я.

– Брось, братан, твой бедный мозг на такое не рассчитан.

– Ну ты давай как-нибудь доступно. На моем уровне, а?

Он хмыкнул.

– Ну ладно. Если хочешь знать – мы тут меняем прошлое.

– Да не гони. Это невозможно.

– Вот сам и не гони. А я, например, уточнил третью гравитационную постоянную в модели Эйнштейна-Подольски-Розена, и показал, что в запутанной квантовой системе первого порядка состояние одной связанной частицы можно детерминировать влиянием на другую9.

Я покивал с умным видом, хотя действительно не понял ни слова:

– Ну, это же тривиально, братан. А причем тут прошлое?

– Ну ёпта! – закатил глаза Стасик. – Ты, как и любой обыватель, изучаешь прошлое по текущему состоянию вещей. Если в прошлом произошло какое-то событие, то тебе о нем известно исключительно по тем последствиям, которые можно наблюдать сейчас. Например, то, что у тебя появился сын, однозначно говорит нам, исследователям, о том, что в прошлом ты влупил некоей Эльвире…

– Эльзе, – поморщился я.

– Что?.. Да похуй. А теперь представь, что ты абсолютно уверен, что вел монашескую жизнь и никогда никому не влуплял, а ребенок у тебя взял и появился как бы ниоткуда. Это и значит, что прошлое изменилось. Ясна идея?

– А может, я просто склеротик и про это забыл?

– Прекрасное объяснение. Только имей в виду, что если все вокруг будут кем-то и каким-то образом уверены, что это твой сын, и уверят тебя самого, что это твой сын, то хочешь – не хочешь, а тебе придется признать, что в прошлом ты все-таки трахнул условную Эльзу. Для тебя прошлое все равно изменится, и меньше всего тебя будет волновать, произошло ли это на самом деле или только в твоем воображении. По твоим ощущениям разницы не будет никакой. Но это уже байки из области твоей ботанической психологии, сам с ними разбирайся. А мои частицы склерозом не страдают…

– Продолжай, – подбодрил его я. – Шикарная у вас тут трава, да?

– Не надейся, тебе не достанется, – фыркнул он. – Короче, эксперимент такой. Представь себе, что у нас есть какая-то простая квантовая система. Например, состоящая из одной частицы. Эта частица тихонечко плывет себе по пространству-времени, как говно по речке, а мы можем измерить ее состояние. Досюда понятно?

– Ну, более или менее. А можно без квантов?

– Уф. Ладно, давай совсем просто. Бармен наливает пиво в кружку и запускает тебе по барной стойке. Ты на другом конце ее ловишь, выпиваешь и по вкусу понимаешь, что в прошлом имело место описанное событие, а именно бармен налил пива. Такая ситуация тебе близка?

– М-м-м… не люблю пива. А дальше?

– Тут есть один момент. Поскольку кружка у нас все же квантовая, то бармен иногда ошибается краником. И, например, в девяти случаях из десяти тебе достается светлое, а в одном – темное. Это называется распределением вероятности волновой функции пива. Экспериментально измерив распределение вероятности, то есть высосав с сотню-другую кружек и убедившись, что соотношение светлого к темному составляет примерно девять к одному, ты делаешь вывод о степени косорукости бармена. То есть восстанавливаешь условия события в прошлом, последствия которого ты наблюдаешь сейчас. Так мы изучаем прошлое…

– Ты говорил – меняем…

– Не спеши. Усложняем систему, добавляя квантовую запутанность. Теперь бармен наливает в кружку ёрш. Причем это специальный квантово-механический ёрш, у которого время полураспада меньше, чем у ежа на автостраде. И сразу же после того, как кружка наполнена, она распадается на две – в одной чистая водка, в другом пиво. Представил?

– Да представил, представил. Дальше жги давай.

– И эти два продукта распада разлетаются в разные стороны. Ну, допустим, по разным концам стойки. Причем эти концы находятся… так далеко, что с одного вообще не видно другого. То есть можно сказать, они в разных мирах. И вот, на одном конце сижу я, а на другом ты, и мы, независимо друг от друга, пробуем то, что нам прилетело. При этом мы с тобой бывалые физики и знаем, что в наших мирах что пиво, что водка, могут сами по себе образовываться из ерша. Только помни, что вся наша система квантовая, поэтому до тех пор, как мы сделаем глоток, мы не знаем, что в кружке, которая до нас доехала. С равной вероятностью там может быть пиво или водка, но если один из нас уже выпил и ему попалось, скажем, пиво, то чуваку на другом конце точно попадется водка. Потому что не может же ёрш состоять только из пива? Водочка нужна…

– Ну, и?

– Вот это и будет распределением вероятности нашей запутанной квантовой системы. Пока ничего не происходит, вероятность того, что одному из наблюдателей попалось пиво или водка, будет один к одному. Как в ерше. И этот наблюдатель делает закономерный вывод о том, что он видит последствия распада ерша, который когда-то набодяжил бармен.

Теперь следи за руками. Допустим, ты уже настолько погрузился в экспериментальную работу, что устал и заснул пьяный. В это время я немножко замедляю время при помощи банальной теории относительности, и, грубо говоря, пересаживаюсь поближе к бармену – со своей стороны. Я ловлю кружки, которые летят ко мне же, сидящему дальше – только в будущем, и ставлю ловушку: кружки с пивом выливаю на пол, а кружки с водкой, не трогая, пропускаю дальше. Теперь к моменту измерения на моей стороне доходит только водка. Иными словами я, своим грубым воздействием, меняю распределение вероятности на своем конце. И вообще говоря, в этом нет ничего особенного, если не считать того, что из-за спутанности до тебя, бедолаги, теперь начинает доходить только обожаемое тобой пиво – хоть и общий поток кружек сократился в два раза. Волновая функция ерша на твоем конце коллапсировала в пиво, и, проснувшись, ты с удивлением обнаруживаешь, что в прошлом уже нет никакого ерша, а бармен наливает только пиво. Бинго! Твое прошлое изменилось.

– Да это же шулерство чистой воды.

– Ничего подобного! Если мы это проделываем в рамках многомировой теории, то все чисто. Прошлое в твоем мире изменилось за счет того, что в моем мире изменилось настоящее. Ну, и будущее заодно. Никакие законы сохранения не нарушены…

– Слушай, а можешь еще раз повторить для тупых?

– Ты охренел? Могу только сказать то же самое более академично. Раньше считалось, что измеряя состояние одного кванта в спутанной системе, мы автоматически заставляем волновую функцию другого принимать конкретное значение. А я показал теоретически… а теперь, клянусь, докажу экспериментально, как только этот самовар с говном вместо мозгов досчитает, – он раздраженно треснул по монитору ладонью, – что, изменяя каким-то образом волновую функцию одного спутанного кванта, мы влияем и на второй. И его состояние меняется. Дошло теперь?

– Ну и какая польза от этих твоих игр разума?

– Да вы все пизданулись, что ли?! Чего вам всем пользу-то нужно выковырять из фундаментальной науки? Польза в том, что теперь мы точно знаем: прошлое в нашем мире не статично, его можно изменить – пусть за счет другого мира. Точнее, наоборот – прошлое в другом мире можно изменить за счет будущего нашего мира… И когда-нибудь мы научимся его менять по своему, блядь, желанию и прихоти. Тебе мало?

Его глаза возбужденно горели.

– А какое тебе дело до других миров? Ты-то в этом живешь. Вот, допустим, сделаешь ты так, чтобы в том мире Гитлера в прошлом убили, и войны не было. Тебе-то какаяпольза?

– Во-первых, с точки зрения абстрактного гуманизма, Гитлера будет полезно прихлопнуть где угодно. А во-вторых, мне нет дела до Гитлера. Не забывай, что в том мире тоже живу я. И представь, что у меня в том мире умер любимый щенок, и это разбило мне сердце. Неужели я здесь не помогу самому себе там, если в силах воскресить его? Ясна идея?

Он замолчал, запустив пятерню в бороду.

– Но вообще ты прав. Все это работает на каких-нибудь сраных фотонах. А вот щенок там, или хотя бы Гитлер… это такие энергии нужны, мама не горюй…

– Ты не переживай, – успокоил его я. – Если говорить об условном щенке, то проще завести нового. И оживить его при помощи методов социальной инженерии. Тоже неплохой способ менять прошлое.

– Это как?

– Ну, сам только что говорил, что если все вокруг будут верить, что мой… ребенок от Эльзы, то так оно и будет. Читал про Магаданский опыт группы Мануйло-Воображенского?

– Первый раз слышу.

– Стыдоба. Они взяли кучу зеков – достаточно большую, чтобы там каждый не был знаком с каждым, и попросили их выполнять какую-то работу, требующую относительно сложного взаимодействия. Примерно как на конвейере, только с бóльшим количеством связей. При этом в общении между собой их не ограничивали. Через недельку такой работы они исключили из процесса одного участника. Допустим, Васю. Просто перевели в другой барак. При этом Васина работа исправно выполнялась самими экспериментаторами, то есть нужные детали, за которые отвечал Вася, незаметно передавались другим участникам в нужное время и в нужном месте. И что ты думаешь? Через несколько дней они опросили оставшихся и выяснили, что исчезновения Васи никто не заметил. Более того, некоторые утверждали, что много раз встречали Васю, говорили с ним и даже стреляли у него папиросы. Нормально, да? То есть мифического Васю воспринимали только по той якобы работе, которую он делал, и которая была важна для других, а все остальные Васины черты додумывали сами. Ты не находишь, что такой способ воскресить щенка гораздо проще?

– Да, – медленно произнес Стасик, явно думая о своем. – Так тоже неплохо. А ты, собственно, чего хотел-то?

– Ну… вот, – я постарался изящно, подобно фокуснику, извлечь из кармана трусы, но смутился, запутался, и несолидно шлепнул их на стол. Стасик уставился на клетчатую тряпку, как баран на новые ворота, а потом загоготал.

– Что… что это?! – рыдал он.

– Биоматериал, – мрачно сообщил я. – Тот, о котором мы договаривались. Вот еще, – с этими словами я приобщил к делу Эльзины кружевные стринги.

– Ну ты, бля, комик… – он, похрюкивая, вытер набежавшую слезу. – А свое-то принес?

– Что, тоже трусы снимать?

– Да уймись ты уже!.. – вновь зашелся он. – На, держи банку. Отхаркайся хорошенько… Да не в банку, осел, в раковину! А теперь вот этой палочкой, аккуратно, по щеке… Вот так. Все.

Он подцепил трусы пинцетом, ловко отстриг от них ножницами лоскут и упаковал его в маленький пакетик. Обрезки выбросил в урну. Разглядывая стринги, он вдруг посерьезнел и спросил:

– А вообще, откуда это у тебя? И вот здесь что за фигня? – он ткнул пальцем в запястье, исцарапанное острыми коготками Эльзы. – Что, пришлось поиграть в Мату Хари, чтобы добыть образец?

Отпираться было бесполезно. Стасик знал толк в следах, оставляемых женщинами, и в следах, оставляемых на женщинах. При всей своей бесцеремонности и безалаберности, а может быть, и благодаря им, Стасик пользовался уважением у слабого пола. Еще бы: он был брутален, громок, харизматичен, неизменно настойчив, а главное – следил за собой. Его черные, с редкой проседью волосы были всегда тщательно причесаны, чисты и ухожены, а борода содержалась в таком порядке, что могла бы составить конкуренцию благородному английскому райграсу10. Меня всегда удивляло, что у бесцветной тихони Аси уродился такой яркий, энергичный брат.

– Жену бы пожалел, – с лицемерным упреком сказал мне этот жиголо.

– Давай-ка не лечи меня, дружище, – огрызнулся я. – Моя жена, мне и лечить. У тебя-то жены нет, вот и радуйся жизни, пока можешь.

– Да потому, может, и нет, что все приличные тёлки предпочитают таких долдонов, как ты. Нормальная же она у тебя, живи да радуйся…

– А тебе откуда знать, какая она? – холодно поинтересовался я.

– Да вот уж знаю, представь себе.

– Чего-о? – протянул я не столько с ревностью, сколько с недоумением. Выслушивать подобные нотации от беспутного Стасика было совершенно невообразимо.

– Да не ссы, не ссы… по работе знаю. Я же участвовал в этом вашем аборигенном исследовании. Ну, где вы добровольцам хуи линейкой мерили… то есть черепа. Сестра привела в качестве контрольного материала. Что, не помнишь?

– Не помню, – сердито заявил я. – Буду я еще всякой деревенщине сам члены измерять…

– Ну вот, а я помню. И Нину твою помню прекрасно. И так тебе скажу – ты уж меня прости, дело давнее – что почти влюбился. Единственный приятный человек во всем этом бредовом бардаке, что вокруг. Не поверишь, готов был жениться, клянусь…

– Ну и как, женился?

– Смешно… Нет, брат, я думаю, она уже тогда на тебя глаз положила, так что так до сих пор в холостяках и хожу. Из-за тебя, мудилы горохового…

Вся эта откровенность настолько озадачила меня, что я не нашел ничего лучше, чем отшутиться.

– Ты не переживай, – заверил я Стасика. – Я уже немолод, так что как сдохну от цирроза, принимай эстафету. По крайней мере, буду знать, что жена в надежных руках…

– Договорились, – с комичной серьезностью кивнул он.

– Ладно, – вздохнул я. – Потрепались и будет… Это-то когда будет готово? – я показал на мешок с кусками трусов и банку с обломком ватной палочки.

– Посмотрим на твое поведение… Но вообще, ребята быстро делают. Может быть, завтра. Денег потом не забудь отдать.

– Сколько? Впрочем, неважно. Пойду я, затрахался что-то в конец.

– Это заметно, – ядовито заметил Стасик на прощание.

Я вышел из дверей его «лаборатории», но направился не на свежий воздух улицы, а предпочел спуститься в подземный переход, проложенный рядом с ускорителем и соединяющий ангар с главным корпусом университета. Что-то мне надо было в деканате, что-то важное… Я уже не помнил, что именно, и зачем я туда иду. Неинтеллигентно потирая на ходу лоб, я все прокручивал в голове слова Стасика и пытался ухватить за хвост какую-то тревожащую мысль, на которую меня навела наша беседа. Но я слишком устал от разговоров, и никак не мог понять, что именно меня беспокоит.

Я вдруг почувствовал себя полностью разбитым. Действие Эльзиной таблетки давно закончилось. В голове звонко щелкало, в груди кисло тянуло, а самое главное – на душе было так мерзко, словно там обгадилась целая свора лишайчатых подвальных котов. Все несуразности и приключения последних суток вымотали мою нервную систему до состояния полного опустошения. Я отчетливо понимал, что надо ехать домой и попробовать заснуть, но мне было страшно представить, как я окажусь в нашем с Ниной доме, ставшем чужим и преданным после измены.

Так я и шел по университету, опустив глаза и с трудом пробираясь сквозь толпы студентов, заполонивших коридоры на время вечернего перерыва, – не зная, чем себя занять, как поступить, и как вообще существовать на оставшемся отрезке жизни.

И тут…

Узда вторая: Ася

Пятница, сумерки. Все кувырком. Возвращение.

…и тут в подбородок мне больно заехала блондинистая голова, а в живот, чуть не сбив с ног, с силой толкнулось мягким. Голова испуганно отпрыгнула, задрала круглые глаза, и я ясно увидел, что передо мной стоит, нервно озираясь, аспирантка Хомячкова – да какая там чертова аспирантка – самая настоящая Ася! У меня было несколько секунд, чтобы разглядеть ее вблизи, и теперь, после всех мыслей о ней накануне, после вновь и вновь просмотренных фотографий, я не мог ошибиться. Клянусь, если бы она просто мимоходом извинилась и обошла меня, затерявшись в толпе, я бы так и остался стоять с разинутым ртом. Но девушка повела себя так, словно наткнулась на убийцу с окровавленным топором в руках: она истошно взвизгнула, и, проскользнув у меня подмышкой, бросилась удирать. Это было настолько неожиданно, что я, не раздумывая, кинулся вслед. Не знаю, что на меня нашло. Вообще-то, я культурный человек, и обычно не гоняюсь за людьми, разбрасывая попавших под руку студентов, как кегли, но тут меня словно подменили. Ася (я ни капли не сомневался, что это она) бежала по-кроличьи нелепыми дерганными зигзагами, умудряясь при этом еще и косолапить. Я двигался гораздо быстрее, и погоня обещала быть недолгой.

– Ася!!! – заорал я, не помня себя.

Она заполошно обернулась, потеряв скорость, а когда поняла свою оплошность и попыталась прибавить ходу, я уже схватил ее за руку. Со всех сторон на нас встревоженно пялились оторопевшие студенты, но мне было плевать.

– Ася, – повторил я, бестактно притягивая ее к себе. Я был полон решимости рассмотреть ее, наконец, как следует, чтобы наверняка убедиться в том, что не ошибся.

Она с ненавистью впилась в меня взглядом и яростно рванулась. Тут мне почудилось, что у меня закружилась голова: ее рука легко провалилась куда-то вниз и выскользнула из моих непроизвольно разжавшихся пальцев; а сама она отскочила назад на добрых два метра и замерла там, не отрывая от меня пронзительных глаз. Я остолбенело поднял с пола обрубок руки с кистью и опасливо поднес к носу. Протез?!

– Сейчас же верните! – выкрикнула она дрожащим от возмущения голосом. – На н-нас смотрят!

Я затравленно огляделся. На месте происшествия уже сгрудилась нехорошая толпа.

– Простите, что испугал вас, – выдохнул я. – Вот, возьмите, вы обронили…

Я протянул протез. Она боязливо сделала шаг вперед, выхватила его, и стала, не глядя уже на меня, прилаживать ремешки на место – причем получалось у нее из рук вон плохо (наблюдая за ее мучениями, я не удержался от грустного каламбура). Собравшиеся вокруг начали расходиться – сам того не ожидая, я выдал им удовлетворительное объяснение своей дикой выходки. Ну потерял человек вещь, не заметил, а этот… взялся ее догонять, чтоб вернуть – что же здесь такого? Слава Богу, зазвенел звонок, призывающий на пару, и через минуту рядом с нами не осталось никого.

Девушка отчаялась правильно застегнуть все нужные пряжки, и бессильно опустила правую, здоровую руку вниз. Левая рука со свисающим протезом выглядела жутко, будто переломленная пополам. Глаза угрожающе наполнялись слезами.

– Давайте помогу, – неудачно предложил я.

– Не т-трогайте меня! – строго сказала она. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений: если я и забыл, как она выглядит, то этот ломкий, звенящий голос я бы не перепутал ни с чьим другим. Это было невозможно, но это было так: это была она.

Я шагнул навстречу, но она снова резко отшатнулась, всплеснув руками (при этом оторванная конечность крутанулась в воздухе, махнув мне ладонью), неловко наступила сама себе на носок ботинка, и, как давеча, грохнулась на пятую точку. Смех смехом, но все это становилось невыносимым. Я, презрев смущение, подхватил ее подмышки, поднял на ноги и втащил в ближайшую, к счастью незапертую, аудиторию. Здесь было пусто, и никто не мог помешать нам объясниться. Посадив всхлипывающую Асю на край парты, я присел перед ней на корточки.

– Ты – Хомячкова Ася, верно? – мягко спросил я.

Она кивнула, закрыв лицо пустым рукавом левой руки.

– Ты помнишь меня?

– П-помню, – сказала она в нос. – Вы же сами спрашивали на лекции, кто я такая.

– А почему ты сейчас убегала от меня?

– Какое вам дело!

– Знаешь, я ничего не понимаю. Да перестань же рыдать, ради Бога! Ничего страшного не происходит… Просто помоги мне разобраться. Пожалуйста.

Она не ответила, и я тяжело вздохнул.

– Я знал одну девушку, которую тоже звали Ася Хомячкова. И на которую ты очень-очень похожа. Это ты, Ася?

Она снова молчала, неподвижно глядя на меня.

– Это ты?..

– Да к-какая разница! – замотала она головой так, что ее волосы разлетелись пушистым облаком. – Оставьте меня в покое! Неужели вы могли подумать, что я… вы… П-после всего, что вы сделали со мной?!.

– Что же я сделал?!

– Не п-помните? – зловеще протянула она, уставившись на меня широко раскрытыми глазами, в которых стремительно высыхали слезы. – Так вспоминайте! Вспоминайте же!

Она вдруг наклонилась вниз, обхватив меня здоровой рукой за шею. Не удержав равновесия, ткнулась мокрой щекой в мою, и коротко бросила:

«…Давай поженимся!»

И случилось странное и страшное. Эти простые, такие неуместные сейчас слова заставили меня дернуться вбок, да так, что я чуть не завалился на пол: чтобы устоять, мне пришлось опуститься на колени. Внутри меня, откуда-то из-под сосущего желудка, бурным, отвратительно свежим водоворотом ринулись вверх забытые эмоции, звуки, запахи и ощущения. Еще не понимая, что происходит, я знал, что они несут с собой какое-то страшное откровение, которое тщательно скрывалось моим сознанием много лет, мутную тайну, которая должна была сокрушить мою личность, и, предчувствуя этот удар изнутри, я закрыл глаза и вцепился в волосы пальцами.

Я вспомнил.


* * *

– Я завтра уеду, – сказала Ася.

– Куда? – рассеяно спросил я. Не то, чтобы мне было сильно интересно.

– Домой.

– Зачем?..

– У мамы н-ноги совсем никакие. Надо помочь… с картошкой. И вообще.

Я лениво посмотрел на нее. Вся она была чистенькая, опрятная, скромная. Скучная. Скучным был однотонный шерстяной сарафан с синими пуговками, и целомудренно теплые молочные колготы, обтягивающие пухлые икры, и закрытые туфли с пряжками бабушкиного фасона, и волосы, гладко заколотые в немудрящий узел, и бледное лицо, для которого любая косметика была запретным плодом из-за непременной аллергии. Школьница-заучка на линейке, разве что бантов не хватает. Непорочность, возведенная в занудство. Были времена, когда эта постная невинность будила во мне запретные, порицаемые мной самим, но невыносимо жгучие желания: своего рода либидо, настоянное на родительском умилении. Это работало, пока мы встречались урывками, скрываясь от всех, и закончилось ровно через неделю после того, как мы, в той же обстановке строжайшей и неясной мне тайны, стали вместе снимать квартиру. После наступил тягостный период длиной чуть ли не в год, когда вид любой мало-мальски яркой женщины, встреченной на улице, отзывался во мне уколом ревнивой зависти – непонятно только, к кому. Впрочем, потом появилась Нина… и стало полегче.

– Надолго?

– Не знаю… – она замялась, и это значило, что она стесняется о чем-то попросить. – Н-наверное, долго. Она же там одна. И к-картошка…

Я представил, как этот тепличный ангел, задрав попу кверху, копается детскими пальчиками в картофельной грязи, и поморщился.

– Далась тебе эта картошка, – хмыкнул я. – Имей в виду, я с тобой не поеду. Не завтра, по крайней мере.

Она промолчала, глядя себе под ноги. Я тоже посмотрел. При ходьбе она ставила носки туфель немного внутрь, и это всё еще было мило.

– Ася, я сто раз говорил, что у меня все не так, как у тебя, – я старался быть убедительным. – Я не могу просто взять и уехать в деревню. Меня все время ждут какие-то дурацкие люди. У меня работа, понимаешь? Неужели так сложно предупредить заранее?

И снова она не ответила, и я уже был уверен, что она молчит назло, транслируя свое недовольство напрямую мне в мозг. Чтобы пригасить раздражение, я дососал остатки пива и с грохотом швырнул бутылку в урну у тротуара. Затылок Аси чуть вздрогнул.

– Ладно, – мрачно заявил я, сдавшись. – Я приеду в субботу и мигом выкопаю всю твою картошку. Все, закрыли вопрос? Теперь ты не будешь дуться, как мышь на крупу?

Она, наконец, подняла голову и скептически задрала рыжую бровь:

– Да что ты завелся-то? Там картохи этой… на полдня. Сиди дома, отдохнешь хоть. Я п-просто задумалась, как мы теперь вообще будем – я там, ты здесь…

– Всё равно, – по инерции сказал я, остывая, – надо было раньше сказать. И мы могли бы что-то придумать. С нами и с твоей мамой.

– Ну вот, сейчас у т-тебя есть возможность что-то придумать, – печально улыбнулась она.

– То есть ты точно решила ехать?

– Да. П-прости.

Я вдруг почувствовал странное воодушевление. Мелькнула мыслишка о том, что если Ася будет торчать хрен знает сколько на матушкиных грядках, то, значит, Нина… Да нет же, болван! – я мысленно врезал себя по башке, ужасаясь собственной подлости. Всё, в жопу всех этих Нин, Оль, Лен, Насть и прочих шлюшек, которые спят и видят, как бы спустить перед первым встречным юбку. Хватит… Буду монашески сидеть один и писать свои долбанные рассказы, и может быть, если меня все оставят в покое, то начнет что-то получаться. Максимум – пиво по вечерам… И вообще, подумал я, радоваться можно только тому, что небольшая разлука пойдет нам обоим на пользу. Буду приезжать к ней… ну, скажем, на выходных. Или через выходные. И все будет хорошо.

– Ты не скучай, пожалуйста, – тихо сказала Ася. – Я же все равно буду с тобой, п-просто издалёка. И буду думать о тебе все время. Буду приезжать к тебе на выходных… И все будет по п-прежнему. Да?

– Нет уж, – вздохнул я. – Лучше я к тебе. Через выходные…

– Хорошо… я тебя люблю.

– Я тоже.

Мы молча пошли дальше. Ежевечерний променад, мать его. Ася считала такие прогулки полезными для фигуры (она находила себя полноватой, и, черт возьми, была права в некоторых деталях – хотя сам я в глубине души признавал, что ее округлые формы при близком контакте гораздо приятнее селёдочных ребер иных диетических красавиц). Ну а мне, в то время еще не озабоченному своей внешностью, в качестве мотивации позволялось прихлебывать во время моциона из бутылки. Я полез в рюкзак за очередной, третьей или четвертой порцией, предложил жестом Асе – она отказалась, немного по-птичьи покрутив головой.

– Ты точно не будешь грустить? – с сомнением спросила она.

– Не дождешься, – попытался пошутить я, но вышло слишком черство, и она, кажется, теперь уже точно обиделась.

Сквозь алкогольную дымку в моей душе внезапно прорвалась щемящая жалость. Как же бедняжке Асе не повезло! Такой непутевый мужик рядом с ней, беленькой, маленькой, аккуратной, и никуда уже не денешься: от первой любви, как понимаете, самой сбежать невозможно… Да тут еще и мама эта больная, и вообще – скажите мне на милость, ну в чем может быть смысл жизни такого хрупкого, милого, но совершенно незначительного существа? Что ждет ее впереди, кроме разлуки со мной и картофельной ботвы? Кто, если не я, сможет сделать ее счастливой – пусть и положив на это собственную, еще, может быть, интересную жизнь? Никто. Так что давай, приятель… скучно, не скучно, а это твоя единственная и неповторимая женщина. Именно она, а не беспечная потаскушка Нина. Так что возьми себя в руки и сделай уже для нее что-то стоящее.

Почувствовав настоятельную потребность сказать что-то приятное, я притормозил и аккуратно поставил пиво на асфальт:

– Послушай, Нина… – радостно начал я, и тут же осекся, холодея. – То есть, тьфу, Аська!

Пока до нее не дошло, я выпалил первое, что пришло в голову:

– Давай поженимся!

Я схватил ее за руки (обе живые, теплые), и наклонился, чтобы поцеловать, но она скривилась от запаха перегара и вырвалась. Я ощутил себя конченным идиотом.

– П-протрезвей сначала, милый, – пробормотала она, судорожно вжав подбородок в грудь и, резко развернувшись, шагнула с тротуара на переход.

Я, остолбенело отвесив челюсть, смотрел, как она убегает от меня – кажется, ей было все равно, в какую сторону, лишь бы подальше, и не мог взять в толк, что ее задело – то ли моя оплошность с именами, то ли пьяная неуместность моего матримониального порыва. А она уже почти дотопала своими нервными, недевичими шагами до другой стороны улицы, и было, наверное, глупо бросаться ей вслед. И, когда ее светлые колготки мелькнули в последний раз, перепорхнув над поребриком, раздался отвратительный скрежет, и звон, и рядом с ней возник из ниоткуда фургон с бессмысленной тупой мордой. Он пошел боком, отчаянно тормозя, чудом остановился в считанных сантиметрах перед Асей, и вдруг, уже замерев, приподнялся на два колеса и обрушился вниз всей своей многотонной тушей. Треснул тент, разорвав изнутри намалеванное на нем веселое усатое лицо, и на Асю сверкающим на солнце потоком хлынуло грохочущее море зеленых пивных бутылок.

– Ася! – по-рыбьи разинул я рот, но не выдавил не звука. Я вдруг понял, что уже всё. Всё закончилось. Бежать, спасать, кричать больше не имело смысла.

…Но это было еще не всё. Я знал, что в этом муторном воспоминании меня ждет еще немало гадких подробностей.

Деревянными, ходульными шагами я заковылял к перевернутой машине, но остановился, чтобы не замочить ноги: вокруг бурно растекалась пенная лужа, от которой – вот незадача! – шел пряный, плотный, вкусный запах. Я увидел гору битого стекла, из которой торчала только одна ступня в туфле с бабушкиной пряжкой – все, что осталось от моей Аси. Из кабины, натужно матерясь, выкарабкивался водитель с перекошенным, разбитым лицом. Я встретился с ним взглядом и тихонько отошел в сторону. Присел на асфальт.

На меня, к счастью, никто не обращал внимания. Вокруг появилось много людей, они бегали, звонили, ругали водителя, который тоже кому-то звонил и размахивал руками, приезжала милиция, и скорая, и может быть даже пожарные, и все это вертелось и мельтешило вокруг меня совершенно беззвучно, словно я смотрел немое кино. А потом крики пробились сквозь кокон из глухой стекловаты, обмотавшей мою голову, и вдруг выяснилось, что Ася еще жива.

Ее увезли – я благоразумно заставил себя отвернуться, чтобы не видеть, как ее распластанное тело достают из-под груды колючих осколков и несут в машину, – но я каким-то чудом сообразил выяснить, куда ее увозят. И механически, без надежд и мыслей, поплелся следом.

Двое суток я, не сходя с места, провел на скамейке рядом с больницей. Это было совершенно бесполезно и жалко – в интенсивную терапию, конечно же, никого не пускали – да и кто я был такой? Не родственник, не муж, просто пыльный и грязный от ночевки на улице хрен с горы. В эту безвременную пору я сошелся со Стасом – до этого Ася никогда нас не знакомила, чего-то стесняясь, но он сам выудил мой номер из телефона, отданного ему вместе с разрезанной сумкой и комом окровавленной одежды. Мы мало тогда общались: он появлялся рядом или звонил раз в день, сухо сообщая, что все без изменений, а потом снова пропадал, решая какие-то вопросы. У меня было острое чувство зависти к нему, потому что он, как мне представлялось, занимается Асиным спасением – ищет специальных врачей, с кем-то о чем-то договаривается, занимает какие-то деньги, а я сижу в отупении в ледяном сквере у реанимации.

Потом я, вроде бы, пришел в себя. Осознал, что здесь ничем не помогаю, вернулся в нашу с Асей квартиру, вымылся, поел, смог худо-бедно поспать, и постепенно стал успокаиваться. Шли дни и ничего нового, страшного, не происходило. Я даже решился сделать уборку, презрев детские суеверия. Аккуратно раскладывая Асины вещи по местам, прикасаясь к ним и чувствуя ее легкий запах, я почти убедил себя в том, что все будет в порядке.

Я вернулся на работу и занялся обычными делами – сначала через силу, не понимая, зачем и за что хвататься. Затем, ощутив свою полезность, увлекся, да так, что временами забывал о горе. Я даже решился съездить в командировку в соседний город, решив, что за пару дней точно ничего не случится. Я помню, что ужасно долго добирался на такси (университет, зная о моем несчастье, расщедрился – вместо того, чтобы отправить меня на обычном поезде) и к концу пути устал как собака. Это радовало, потому что отвлекало, и когда, заселившись в гостиницу, я вышел на вечерний балкон со стаканчиком лечебного коньяку и сигаретой, то наконец-то почувствовал, что жизнь продолжается.

Стоит ли говорить, что в эту ночь Ася умерла.

Следующие недели были самыми… самыми – говорю это с абсолютно точным знанием, – ужасными в моей жизни. Первые два дня я спасался водкой, и это помогало – в том лишь смысле, что после очередного глотка меня на несколько секунд озаряло лживое, фаталистичное облегчение – от того, что Аси больше нет рядом со мной ни живой, ни мертвой, и я уже ничего ей не должен. Но вскоре алкоголь перестал действовать, и стало хуже, много хуже. Теперь каждый стакан позволял лишь более или менее безболезненно перетерпеть время до следующего стакана, а тот – до следующего, и больше ничего не имело смысла, кроме того, чтобы выпить этих стаканов как можно больше и забыться потным, тряским полусном, а затем прийти в исходное полуобморочное состояние, из которого можно вынырнуть только при помощи нового стакана. Когда случились Асины похороны, я еще мог как-то стоять на ногах, и то, по пути от автобуса до могилы несколько раз извалялся в дождливой грязи. Я был в таком состоянии, что мне было уже глубоко плевать и на Асю, и на ее родственников, и на себя самого – я мечтал лишь спрятаться от всех, запереть все возможные двери, и откупорить бутылку. Все, что я взял с собой, я выпил еще в дороге, и на бесконечном пути от гроба до поминок мне стало совсем невмоготу. Но и это было еще не дно, и дальше становилось только хуже, хуже и хуже, и так много, много, много дней подряд.

Из запоя меня вывел Стасик. Не устраивая мне тюрьму и не привязывая к мифической батарее, он просто нашел меня дома, сел пить рядом, и отмерял только ту капельную дозу, которая позволяла мне не умереть. У меня не было сил даже толком его ненавидеть, но метод оказался действенным. Назавтра я уже мог шевелить языком, еще через день, хмурый, злой и трясущийся, смог поесть, а потом, тихо и постепенно, стал возвращаться к жизни. Это был трудный путь, труднейший из тех, которыми я ходил, но, когда я думал, что все уже закончилось, меня ждало новое испытание – не такое омерзительное, но наполненное не менее безысходным отчаянием. Я заново влюбился в Асю.

Конечно, я любил ее и раньше. Может, точнее будет сказать, что был привязан к ней, не знаю. Но теперь эта связь была грубо рассечена бутылочным стеклом, и остатки любви с новой силой загноились одиночеством. Я бился в этом одиночестве, мучимый той почти физиологической болью, которую, должны быть, испытывает ребенок, отлученный от материнской груди. Я спал, кладя на подушку рядом ее фотографию, я ныл вслух и повторял ее имя, собирая ее платья – для того, чтобы Стас увез их в деревню (я утаил мешочек с несколькими парами белья, который выкинул только через несколько лет, опасаясь, что жена найдет его при уборке). Я вспоминал и рассказывал сам себе, какие нежные у нее были руки, какой кроткий взгляд, какая она была спокойная и добрая… Я пал так низко, что, чувствуя себя гнусным некрофилом, мастурбировал, вспоминая нашу нехитрую близость. Одним словом, я усердно конструировал тот самый образ – своего рода ментальный обелиск, – любовь к которому, затертому и потускневшему, с грехом пополам пронес до сегодняшнего дня.

Еще через месяц, не выдержав, я сделал предложение Нине.


* * *

– Прости, – еле слышно прошептал я, замерев на коленях. Она покачала головой.

– Как можно?.. Т-ты убил меня.

– Да как я-то? – взвился я по привычке, но это получилось настолько жалко и неуверенно, что я тут же сник. – Ты же сама…

– Ну и осел же т-ты, – заключила она, скользнув с парты на пол. – Пойду я, зря тебя нашла.

– Подожди! – я вскочил и загородил ей дверь. – Ты же зачем-то искала меня, что-то хотела? Ты не же просто так врезалась в меня в коридоре, да?

Она вытаращила на меня глаза:

– А что я должна была делать? Провалялась без памяти чуть ни год, никто не приходит, никого нет, т-тебя нет… Телефон пропал, номера я твоего не помню. Потом… н-ну, все, ушла. Я прихожу домой, там все пусто, тебя нет, вещей нет, только диван ободранный. Пошла тебя искать – а кого еще мне искать, если больше нет никого? Пришла в университет, гляжу по расписанию – вроде твоя лекция. А там то ли т-ты, то ли не ты – весь толстый какой-то, обвисший, волосы совсем короткие. Думаю, не ты. Что с т-тобой случилось? Вернулась домой, на диван этот, три дня там т-торчала, и решила, что все-таки ты. Вот, вернулась сюда, иду по коридору, не знаю, куда, а тут… И еще спрашиваешь, что я хотела… дурак.

Клянусь, это была самая длинная тирада из всех, что я слышал от Аси. Видно, здорово у нее накипело. Впрочем, это как раз не удивительно, удивительно другое…

– Как ты сказала? Тебя год лечили?

– А ты думал, после такого за две недели на ноги поставить можно?

– Нет-нет, я не об этом… Ты имеешь в виду, что год провела в больнице после той аварии? Ну, когда тебя… э-э-э…

– Да нет, что ты, – язвительно ответила она, – после того, как грипп п-подхватила. Конечно, после той, как ты выразился, ва… варии!

– Ася, – осторожно сказал я, – но это было десять лет назад. Не год, а десять.

– Не смешно!

– Тебе сейчас сколько лет?

– Уже забыл, что ли?..

– Ну скажи, пожалуйста.

– Двадцать шесть. Будет.

– Нет, Ася, – с жалостью сказал я. – Тебе тридцать шесть. Будет. Только не сейчас, а весной.

Вообще я уже сам не знал, во что верить. Не выглядела она на столько, хоть режьте меня. Да, она изменилась. Глаза и губы чуть тронуты косметикой, которой раньше не было принципиально. Волосы выглядели более темными, рыжеватыми, и подстрижены были до лопаток, а не до пояса, как раньше. Черты лица несколько заострились, в них стало меньше детской мягкости, но вряд ли это было следствием возраста – скорее, перенесенных страданий. Но я должен был признать, что передо мной все та же двадцатипятилетняя девчонка, а не женщина на середине четвертого десятка. Не зная, что сказать, я достал телефон и молча продемонстрировал Асе дату.

– Все равно, всё ты врешь! – нервно возразила она. – Я пока лежала, т-телевизор смотрела, радио слушала… Я бы заметила, если бы столько времени прошло, а так – ничего не изменилось.

– Ну хочешь, выйди в коридор, спроси кого-нибудь, если мне не веришь…

– Ага! – воскликнула тут она. – Значит, ты за целых десять лет не смог время выбрать, чтобы меня н-найти и навестить?

– Так это… – я замялся. – Асенька, ты же… умерла. Некого было навещать. Мы тебя похоронили.

– Кого ты там похоронил, если вот она я, перед т-тобой?!.

Я не нашелся, что на это ответить. Молча подошел к ней, с опаской взял за культю, почему-то воображая, что могу причинить ей боль, и стал привязывать на место ремешки протеза. На этот раз она не сопротивлялась.

– Это что у т-тебя? – она ткнула пальцем в царапины на запястьях.

– Так, – промямлил я. – Кошка подрала.

– Молодец… Кошку завел, а мне котенка не разрешал… Типа шерсть, грязь, да, милый?..

– Кхм, – окончательно смутился я. – А у тебя это почему?

– Это-то? – она отняла у меня искалеченную руку, которая, впрочем, уже выглядела вполне прилично. – А то ты не знаешь. Повреждения были… очень серьезные. Это ты еще остального н-не видел.

Я пропыхтел что-то сочувственно-невразумительное, но она поняла это по-своему:

– Теперь совсем не за что меня любить, да?.. – презрительно сказала она.

Это был неожиданный поворот. А чего, собственно, я ждал? У нее, судя по всему, глубокая амнезия, или что-то в этом роде. Непонятно, почему она так молодо выглядит (заморозили ее, что ли?) но в ее памяти не было всего того, что произошло со мной за эти годы. Она не знала, что я женат, что живу в новом доме, что у меня другая работа и другие заботы; она считала, что я – тот же самый, что и тогда, только почему-то растолстевший. Она не могла знать, что я сейчас – настолько другой человек, что не имею права быть тем, тогдашним человеком. Пусть она была обижена на меня и, может быть, даже ненавидела, но для нее было совершенно естественным попытаться вернуться к той привычной жизни, которой она жила до трагедии – а это значит, к жизни со мной.

Я еще не отошел от шока первой встречи и не понимал, радоваться мне, плакать, или вовсе бежать со всех ног. Но вот, она здесь, живая – и я уже впустил в сердце надежду на то, что все это правда. И… как ни странно звучит, это давало мне возможность оправдать самый тяжелый и омерзительный грех моей беспутной жизни. Если даже она была галлюцинацией, то я не желал больше отказываться от нее – пусть это и стоило бы окончательного разрушения моего привычного существования, уже изрядно пошедшего по швам минувшей ночью. Она была совсем одна, и ей не на кого было рассчитывать, кроме меня. Хотя…

– Ася! – с воодушевлением заявил я. – Так пойдем, я тебя Стасу покажу, он же тут, совсем рядом! Вот он ох… То есть, обрадуется, извини.

– Что? К-какому Стасу? – она поежилась, словно замерзла – хотя по аудитории и впрямь гуляли сквозняки. – Нет уж, пошли домой!

– Хорошо, – сдался я. – Пошли ко мне домой. Там не только диван… но еще и холодильник, и многое другое. Там мы перекусим и подумаем, как нам быть дальше.

Я решился. Ася была расстроена, возмущена… пусть даже она была не в себе, раз не поняла, кто такой Стас, и путала весну с осенью. Но дурой она никогда не была. Ей можно было просто все рассказать, ничего не скрывая, как другу, и она все поняла бы. Главное, отчетливо понял я, больше никогда не предавать ее. Я еще не знал, как поступлю с Ниной (да черт с этим, потом придумаю, до ее приезда куча времени), но Асю больше я терять не намерен. Но вышло по-другому.

– К тебе д-домой? – растеряно спросила Ася. – Куда это – к тебе? А мы? У тебя, может быть, и семья своя?..

Я грустно развел руками.

– Знаешь, я п-пойду, – Ася твердым шагом обошла меня, застывшего, и взялась за ручку двери.

– Да постой ты, – тихо сказал я, – не исчезай снова. Дай мне все объяснить. Я же тебя лю…

Она в нерешительности замерла, и тут, на горе мне, задребезжал телефон. Я, не глядя, нажал кнопку отбоя, но проклятая трубка немедленно задергалась снова. Это была Эльза – и насколько же невовремя!

– Подожди, пожалуйста, – пробормотал я Асе. К счастью, она пока передумала убегать.

– Алё, – сердито буркнул я в трубку. – Я занят.

– Я не поняла, – оскорбленным тоном сказала Эльза, не обращая внимания на мои слова. – Почему ты не позвонил?

– Дела, – коротко пояснил я, злясь, что не могу заставить себя просто выключить телефон. – Я перезвоню.

– Деловой, что ли? – холодно осведомилась Эльза. Ее манера ждать ответа на риторические вопросы была невыносимой.

– Слушай, все, пока, – заявил я. – Серьезно, не могу.

– Хорошо, – внезапно согласилась она. – Тогда скажи, во сколько тебя ждать.

– Чего-о?!.

– Что непонятного? Когда ты будешь? Через час? Два? Имей в виду, ужина у меня нет. На ужин у тебя только я, – тут она соизволила рассмеяться.

Ася, которая, без сомнения, слышала все это непотребство, тихонько выскользнула за дверь. Я рванулся за ней, но и на этот раз – как тогда, на переходе, – не успел. Кончилась пара, и по коридору валила последняя, уже ночная смена студентов. Неприметная Ася исчезла в этой толпе без следа. Я с ненавистью посмотрел на трубку.

– Эля!!! – заорал я, срывая голос. Люди так и шарахнулись от меня в стороны. – Да сколько можно повторять?! Не могу говорить! Что ты мне мозг ебешь!!!

– Ты что там, совсем охренел – на меня голос повышать? Я тебя просто в гости пригласила, между прочим!

– Ну тогда извини!!! Довольна?

Я бросил трубку, но она тут же зазвонила снова. Я представил себе, как Эльза в бешенстве корчится от того, что крайнее слово осталось не за ней, и поежился. И правда, что я на нее накинулся? Она-то была ни в чем не виновата, к сожалению… Вздохнув, я убрал звук на телефоне. Пусть истерит сколько угодно. Совсем выключать не стал – могла позвонить Нина. Господи, еще и Нина…

Мне стало совсем нехорошо. Звенело в ушах, резало глаза, череп трещал от тупой похмельной боли (да сколько можно – вечер уже!) Я чувствовал себя идиотом после общения с Эльзой – и стократ большим идиотом после бездарно упущенной встречи с Асей. Плохо начавшийся, невыносимо длинный, странный, суетливый день заканчивался плохим, одиноким вечером, и слава Богу, что он вообще собирался заканчиваться. Домой, только домой, решил я. Только сначала надо выполнить еще вчера намеченный маршрут и завернуть в магазин.

Суббота. Куколка. К вопросу эстетики русского села.

Спал я долго, чуть ли не до обеда, и в результате проснулся еще более разбитым, чем вчера. «Переспал» – классифицирует такое состояние Нина, и двусмысленность этого определения горьким каламбуром кружилась в пустоши моего унылого настроения. Вообще, доложу вам я, похмелье адреналиновое, эмоциональное иной раз даст фору привычному – токсическому. Очевидно, что-то в этом роде я и переживал сейчас.

К счастью, моя мудрая жена, в деталях осведомленная о том образе жизни, который я веду в ее отсутствие, заботливо оставила на видном месте мисочку с конфетной россыпью лекарств на все случаи жизни. Собрав коктейль из трех драже – успокоительного, обезболивающего и тонизирующего, я с сомнением взглянул на бутылку, в которой еще оставалось на стакан вина, но, вздохнув, предпочел запить таблетки обычной водой. К сожалению, иногда все же приходится соблюдать остатки человеческого достоинства – а опыт последних дней подсказывал, что сегодня нужно быть в форме. Поэтому часть таблеток я рассовал по карманам – чувствуя, что они мне еще понадобятся, и не раз.

Ожидая, пока живительные препараты доползут до нервных окончаний, я с тяжелой душой помешивал кофе в кружке (я, увы, не такой талантливый, как мой предполагаемый сын, и поэтому не умею варить кофе в джезве – по старинке, предпочитаю дешевый растворимый), и пытался сообразить, как же так получилось, что Ася вернулась, и как теперь с этим жить. Версия о том, что ее действительно заморозили, сразу показалась мне бесперспективной. Что-то я пока не слышал, чтобы какой-то счастливчик успешно перенес такое. Возможно, правда, что она провалялась эти десять лет без памяти, как часто случается в дешевых сериалах, но и такой вариант выглядел сомнительным. Чтобы за все это время не нашлись родственники? Стас, семья? Я, наконец? И разве можно ожидать, чтобы после такого долгого сна она смогла сохранить всю свою былую свежесть? Нет, нет, она выглядела бы много, много старше. Оставалось только поверить в чудесное воскрешение. А почему бы и нет, черт меня дери?

Должен признаться, я не чужд застенчивого мистицизма. Я из тех незадачливых обывателей, которые изучают дзен-буддизм по покетбукам с крикливыми заголовками, а под стаканчик не откажут себе в удовольствии глянуть одним глазком в передачу про всемирный обком инопланетных барабашек. Мое доверчивое детство пришлось на безумные годы перестроечной гласности, когда с телевизионных экранов и газетных страниц лилось такое, что было и вправду проще верить в потустороннее, чем оставаться скучным материалистом. Моя мать – женщина удивительно умная в житейских делах, но чрезвычайно впечатлительная в области духовного, – умудрялась культивировать на этой почве одновременно даосскую астрологию, древнерусское православие (что бы это ни значило), да еще удобрять всё это сверху манифестами мадам Блаватской. Иными словами, она квалифицированно разбиралась в сортах эзотерических субстанций – будь то вода из пасхального храма или вода, заряженная перед телевизором. Что-то из этого эклектичного коктейля смогло преодолеть защитные дамбы в моей пионерской голове, да так и плещется в ней до сих пор. Например, я твердо уверен, что все мои желания, будучи надлежащим образом предъявленными окружающей действительности, сбываются. Надо только быть осторожным в формулировках, потому что каждый раз исполнение загаданного влечет за собой такой толстый и пушистый хвост событий, что хочется провалиться под землю. Вот сейчас, например: я же хотел, чтобы Ася не умерла? Глупо отнекиваться. Наоборот, радоваться надо, да вот только что теперь с ней делать?

Звучит банально, но за все в жизни приходится платить. Всеобщий кармический закон, мать его за ногу. И, как ни странно, но проявляется он не в туманном посмертном будущем, а в самом что ни на есть настоящем. Совершенно понятно, что досточтимые ламы, пудря мозги своим падаванам, преподносили им не столько аллегорические идеи о существовании в цепочке перерождений, сколько реальное прикладное руководство по существованию в цикличных условиях конкретно взятой жизни. Жизнь циклична, и все, что ты натворил в прошлом цикле, неизбежно аукнется в последующих, причем максимально издевательским образом. А можно сказать совсем просто: любое говно, которое ты совершаешь, обязательно настигнет тебя в будущем. Вот вам и настоящая карма жизни. Выпил вечером – получи утром по голове. Переспал с экзальтированной симпатичной дурочкой – и сквозь бездумно прожитые годы теперь просовывается лысая голова Эльдара. И ведь никак не увернешься, все равно достанет тебя эта мотоциклетная цепь последствий, небрежным движением раскрученная в прошлом. И достанет обязательно до того, как ты сам тихо-мирно окочуришься, а вовсе не в каком-то там будущем рождении (очень хочется надеяться, что у меня еще будет шанс это выяснить; но полагаю, все продумано таким изощренным способом, что и в следующей жизни от всего дерьма не отмоешься).

Вот животрепещущий пример, подумал я: Ася умерла, и это плохо, и мне за это расплачиваться до конца своих дней. Это понятно и возражений не вызывает. Но почему приходится платить и за хорошее? Она невероятным, таинственным образом воскресла – и это безусловно хорошо. Но что мне придется за это отдать? Ох, боюсь, многое.

Как бы то ни было, мой предшествующий опыт говорил о том, что всякое бывает. И никакое, даже самое невероятное объяснение Асиного возвращения не стоит сбрасывать со счетов. Да и какая разница: если она вновь жива (а она, без сомнения, жива, я сам ее видел и трогал), то я смирюсь хоть с тем, что сработала дремучая шаманская магия, воплощенная в суеверных деревенских обрядах, хоть с тем, что в соседнем мире неведомый Стас щелкнул рубильником, разбив свою вселенную вдребезги, но зато воплотив Асю здесь. Да хоть с чертом лысым!

Я ощутил несмелую, тревожную радость. Вдруг я и впрямь стал свидетелем настоящего чуда? Чуда, у которого можно попросить прощения и сделать своим навсегда? Я еще не знал, хочу ли я этого, но я действительно скучал по ней, тосковал без нее, и почему бы не начать все с начала? Сделать, наконец, для нее хоть что-то… настоящее. Дойдя в своих мыслях до этого места, я почувствовал, как упадничество в моей деморализованной душе сменяется жаждой деятельности. И рефлекторно схватился за телефон.

Не знаю, что я ожидал там увидеть, кроме шестнадцати пропущенных вызовов от Эльзы (и хрен с ней). Но в голове билась абсурдная мысль: что, если позвонить по тому, старому Асиному номеру? Я хранил его в глубине памяти всех своих телефонов из тех же извращенных соображений, что и фотографии на работе: мне нравилось иногда ощущать укол грусти – когда, пролистывая список в поисках нужного адресата, я нечаянно натыкался на ее короткое имя. Вотоно, под моим пальцем, никуда не делось. Осталось только нажать на вызов – и, признаюсь, стоило немалого труда заставить себя это сделать. Я боялся не разговора с ней, а наоборот – что мираж рассеется, и совершенно посторонний человек на том конце сообщит, что я ошибся номером. Но вышло иначе.

Было занято.

Не успел я удивиться коротким гудкам, как она перезвонила. Я ответил, весь дрожа от возбуждения.

– Алё, Макс?! Ты чего сюда звонишь?

Что за черт! Вместо тонкого Асиного голоска я слышал хриплый мужской баритон. Господи, да это же Стасик!

– Здорово, – разочарованно выдохнул я. – Извини, случайно набрал. А с кем ты там говорил?

– А?

– У тебя было занято.

– Рекламщики. Можешь себе представить, до сих пор никак не успокоятся, все звонят сюда. А я и рад их вые…

– Неважно. Я сейчас такое скажу…

– Погоди, – вдруг хрюкнул он от смеха. – Я-то как раз сам тебе звонить собирался.

– Да подожди ты, дай мне…

– Нет, чувак, я первый успел. Короче, я поздравлю тебя на всякий случай, а там сам решай, с чем… Договорились?

– Ну? – недовольно сказал я.

– Мои судебные кореша все уже сделали. Как на тарелочке. Короче, ноль целых девятьсот восемьдесят две сотых вероятность у тебя.

– Не понял.

– Глухой, что ли? Я говорю – вероятность того, что вы родственники – девяносто восемь и две десятых процента!

– Ну и что?

– А то, что с точки зрения житейского здравого смысла он почти наверняка твой сын. Но если бы речь шла, скажем, о разбирательстве в суде – то это не примут в качестве доказательства. Там меньше, чем девяносто девять, не признают. Понял теперь, счастливый отец?

– Да хер с ним, – нетерпеливо прервал я его. – То есть спасибо, конечно… Слушай, я тебе сейчас одну вещь расскажу. Очень странную. Только ты дослушай, прежде чем говном кидаться, ясно?

– Ну давай, жги, – хихикнул он.

– Ася жива.

К моему изумлению, Стасик никак не отреагировал на эту, вне всяких сомнений, экстраординарную новость.

– Что молчишь? – удивился я.

– Так сам просил не перебивать.

– А, ну да… Можешь думать что угодно, но я не сошел с ума. Я вчера ее видел, держал ее за руку… У нее, кстати, руки нет…

– Как это ты держал ее за руку, которой нет?

– Да ты что, не понимаешь, что ли?!.

– Успокойся, – каким-то тусклым голосом сказал Стасик, – все я понимаю. Только нет никакой Аськи. Тебя разводят, как лоха. Я знал, что она доберется и до этого…

– Она? Ты знал?!

Он снова надолго замолчал, а когда заговорил, то голос его был собранным и… сочувственным?

– Послушай, Макс, – сказал он. – Забудь ты об этом, а? Все иллюзия, обман зрения. Ты вообще сейчас не со мной говоришь, если хочешь знать. И лучшее, что ты можешь сделать – это принять двести грамм и усесться за свой роман. И желательно – не выходить из дома. Веришь, нет?

– Не верю и ничего не понимаю. Заткнись, пожалуйста, и говори все, как есть. Ты знаешь, где она?

– Не знаю. Ты не намерен следовать моему совету? Еще раз предлагаю, по старой дружбе…

– Да хватит меня пугать!

– Ну, как хочешь… Только имей в виду, это нихрена не телефонный разговор. Я почти не сомневаюсь, что нас слушают.

– Да кто слушает, твою мать?!.

– Тихо! Полчаса тебе хватит, чтобы добраться? Там же, где и вчера, только не внутри, на улице. Я выйду. И ради Аллаха, не звони больше на этот номер…

Я ошалело поглядел на гудящую трубку и, ничего не понимая, кинулся собираться. Возможно, сейчас мне дадут хоть какое-то объяснение происходящему?

Погода испортилась, предвещая скорое наступление осени. Вчера еще вовсю светило солнце, а сегодня улицы затянуло сонным туманом. Над домами нависли мутные облака, засыпая моросью редких прохожих. Я в спешке не взял с собой зонта, и, ожидая Стасика, изрядно промок. Он опаздывал – прошло десять, потом двадцать минут от назначенного времени, а его все не было. Презрев указания, я попытался вызвонить его – сначала по обычному номеру, затем по Асиному – безуспешно. Видимо, испугавшись своей бредовой мысли о прослушке, он выключил оба телефона.

Потом я намок до такой степени, что плюнул на конспирацию и пошел искать его в лабораторию – на ходу подбирая слова о том, как важно быть пунктуальным. В экспериментальном ангаре, как и вчера, было совершенно безлюдно. Я мельком подумал, что ученые – сущие лоботрясы, которые только и могут, что забивать на работу, но затем вспомнил о субботнем дне и устыдился. Знакомый вагончик был закрыт, но я решительно дернул за ручку, – и, согласно законам жанра, дверь легко поддалась. Удивительное зрелище открылось моему взору.

Хотя нет. Сама обстановка могла мало чем впечатлить. Что необычного в старом, пустом строительном вагончике, сквозь отставшие обои которого просвечивают щелястые доски? То, что раньше было лабораторией, теперь исчезло. Не было ни столов, ни приборов, ни компьютеров – все вынесли, не оставив и следа. Пол был усыпан строительным мусором и грязными обрывками бумаг, и только в углу белело какое-то приметное пятно. Я подошел поближе и присел, вглядываясь в полумрак. Это была небольшая кукла, сотканная из мягкой материи. Одна рука фигурки казалась заметно короче другой; мелкая вышивка на груди поражала мастерством, но лицо было обозначено вкривь и вкось, кое-как – несомненно, это был стиль Стаса. Шею куколки стягивал тугой кожаный ремешок, а на затылке топорщились грубо приклеенные волосы. Точно такие же днем ранее я нашел в машине на куче битого стекла – чтобы понять это, мне даже не надо было обращаться к Эльдару. Более того, я был твердо уверен, что все это уже видел раньше – и пустой вагончик, и кучу мусора в углу, и эти веселые, бисерные глазки под грязными спутанными прядями… У меня закружилась голова, я затравленно огляделся по сторонам, ничего не понимая – и лишь через секунду осознал, что поймал очередной приступ дежавю.

Не отрывая глаз от страшной куклы, я снова набрал номер Стасика. Недоступен. От злости на то, что он вздумал исчезнуть ровно тогда, когда я ждал от него всех объяснений, от злости на ненадежную память, взявшуюся играть со мной в самый неподходящий момент, от злости на самого себя, раз за разом влипающего в дерьмо по собственной дурости, я вскочил и треснул ногой по стене, чуть не пробив дыру. Заорал в пустоту, неведомо кому: «Да что за херня тут творится?!!»

За спиной оглушительно заскрипела дверь, и я в ужасе обернулся. Но там всего лишь стоял дед-охранник и укоризненно смотрел на меня белыми от старости глазами.

– Пошто буяним? – с угрозой в голосе поинтересовался он. – Наркоман, что ли?

– Нет… – просипел я и закашлялся от пыли, выбитой моим ударом. – Я ищу Станислава Хомячкова. Не видели?

– Не знаем таких, – с достоинством сказал дед. – Шли бы вы отсюда, а то полицию вызову. Тут всяко нельзя находиться. Опасная зона.

– Что же здесь опасного? – возразил я. – Научный институт.

– Иди, сказано тебе! Строительные работы! Под снос склад этот, ясно? Ректорский домик строить будут!


* * *

Наш город молод, но велик и многолюден. Из космоса он похож на лилейный цветок вроде тюльпана, в котором роль могучего стебля выполняет река, а застроенные районы отходят от берегов двумя длинными, стреловидными листьями. Еще карта города напоминает порхающие ослиные уши с кончиками, разлетевшимися на добрые полсотни километров. В ложбинке между этими ушами, испещренной тысячами зданий – от человеческих панелек до бездушных чиновничьих цирков – живет народу больше, чем в паре-тройке захудалых люксембургов. Все эти добрые люди носятся, как угорелые, на трамваях и метро, ходят в гости и в детский сад, спят, любят, всячески безобразничают, в общем, постоянно мелькают перед глазами, перемешиваясь, меняясь и все равно оставаясь прежними. В этом городе ты можешь безнадежно потерять связь с другом детства, а под старость лет, придя в магазин за утренним кефиром, узнать, что он уже двадцать лет живет в соседнем квартале, и каждый день ездит в твой же офисный термитник на твоей же маршрутке, только выходит на остановку раньше. Куча, куча, куча людей – столько, что ты давно уже позабыл, что за каждым из них скрывается удивительный, уникальный, но, к сожалению, недолгий мир чувств и мыслей, – и пренебрежительно (а в момент, когда в забитом автобусе в твой живот втыкается локоть попутчика, то и раздраженно) называешь их всех толпой, не различая лиц. Найти маленькую Асю в этом урбанистическом хаосе оказалось делом на удивление нехитрым.

По пыльной лестнице я поднялся на первый этаж тихой окраинной хрущевки, которую мы когда-то избрали своим гнездышком. Постучал в облупившуюся деревянную дверь, и она тут же распахнулась, словно Ася ждала, высматривая меня в глазок. Впрочем, вернее всего, дело было в крохотных размерах квартиры – в советские времена счастливые новосёлы называли такую планировку «малосемейкой», а нынешнее поколение после некоторого затруднения отнесло бы к студии. В ней был один мой хороший шаг в любом направлении – и добираться до двери дольше, чем за пару секунд, можно было лишь в том случае, если визит гостя застал вас в туалете.

– Ым-мы мы-мы?.. – поинтересовалась Ася.

В зубах у нее был надкушенный пряник, здоровой рукой она придерживала дверь, как бы не решив, стоит меня пускать или нет, а левой, беспомощной, прижимала к груди банное полотенце. Голову с влажными волосами она наклонила вбок, и разглядывала меня внимательными, но, слава Богу, спокойными серыми глазами.

– Что? – не разобрал я.

– Привет, говорю, что пришел? – она, наконец, сообразила достать пряник изо рта, отпустив дверь, и теперь я, наверное, мог войти, но в нерешительности продолжал топтаться на площадке.

– Стас пропал, – сообщил я, постаравшись вложить в эту фразу побольше дружеской озабоченности.

– Стой здесь, – приказала она. – Дай п-переоденусь.

Она развернулась и исчезла за дверью душа, но я успел отчетливо различить и розовые ноги, и распаренные ягодицы, и блестящую капельками воды спину, и стыдливо уставился в пол. Твою мать, о чем я думаю?

Ася возилась в ванной, а я, поколебавшись, разулся и зашел в дом. Действительно, все как прежде, диван на месте, и все такой же, вероятно, ободранный, хоть и заботливо накрытый цветастым покрывалом. Впрочем, странно ждать, что годы пойдут ему на пользу… Видно было, что хозяйственная Ася успела здесь обжиться: было чисто, единственное окно вымыто, даже цветок какой-то успел поселиться на подоконнике; на микроскопической кухне, условно отделенной от комнаты хлипкой шторкой, пыхтел, апоплексически трясясь, холодильник, а на столе, рядом с новеньким блестящим чайником, стояла чашка в нарядный горошек. Не Бог весть какая обстановка, но все-таки уют. Интересно, неужели у Аси, после стольких лет в больнице, остались деньги – да хотя бы на тот же чайник? И неужели так повезло, что квартира стояла пустая, без жильцов, и замок не сменили? Что бы я делал, если в этой квартире меня встретили чужие, посторонние люди?..

Появилась Ася. Она причесалась, натянула шорты и майку, и в таком виде смотрелась сущей школьницей. Прошлепав босыми ногами, она взобралась на диван и уставилась на меня настороженным взглядом:

– Есть хочешь?

Я покачал головой.

– Т-тогда повтори, что у тебя там случилось…

– Стас пропал, – проникновенно сказал я.

– Угу… – она задумчиво покивала. – Какой Стас?

Я оторопел.

– Ну, как… Твой брат, Станислав. Ты чего?

– Станислав? – она вздрогнула. – Есь?

– Да не хочу я есть!

– Да н-не есть, а Есь! Есь его зовут?

– Кого – Стаса? – совсем запутался я.

– Да какого Стаса?!.

– Подожди, – замотал я головой, – ничего не понимаю. У тебя брат есть?

– Не знаю… – она в каком-то замешательстве оглянулась. Глаза ее странно блестели.

– Час от часу не легче… Как это можно не знать – есть у тебя брат или нет?

– Ну, допустим, есть.

– Его зовут Стас, так?

– Не так. Его зовут Станислав… по п-паспорту. А так он Есь.

– Что за дурацкое имя! Это детское ваше, что ли?

Она села на диван и закрыла лицо руками. Точнее – рукой: вторая, короткая, тоже дернулась было вверх, но на полпути бессильно упала на колени. Я испугался:

– Ну ладно, ладно, не дурацкое… Есь так Есь. Да ты не переживай, найдем мы его…

– Может, не надо?.. – она посмотрела на меня в щелочку между пальцами.

Я вздохнул.

– Слушай, что происходит, а? Ты из-за Стаса расстроилась?

– Нет. Потом расскажу. Может быть. Ты больше ничего н-не хотел мне сказать, только это?

– Да в общем… Еще я хотел тебя увидеть.

– Зачем?

– Соскучился.

– Ну смотри, что с т-тобой поделать…

А на что тут смотреть? На голые ноги? Я перевел взгляд в окно. Там тоже была Ася – и я, конечно. За стеклом была туманная мгла, не было видно даже разлапистых тополей и кустов сирени, которые кто-то посадил так близко к дому, что даже в хорошую погоду они напрочь закрывали солнечный свет (для Аси, с ее бледным меланиновым дефицитом11 и сопутствующей светобоязнью это стало решающим аргументом при выборе жилья). В этом потустороннем молоке будто расположилась еще одна комната с теми же персонажами – ярко освещенные лампой под потолком, мы нечетко отражались на фоне тумана, словно перенеслись в заоконное облачное царство. Удивительно, насколько тихой и уютной вдруг показалась мне эта картина – особенно по сравнению с неловкостью и напряженностью по эту сторону стекла. Словно все было как встарь, и просто юная пара неторопливо тратила свой выходной на спокойное, понимающее молчание, такое необходимое после дерганной рабочей недели.

– Т-ты говорил, десять лет? – спросила Ася мое отражение в окне. – Это правда?

– Да, – просто ответил я.

– И вы даже кого-то умудрились похоронить? Интересно, кого? И где?

– Там… – я изобразил в воздухе неопределенный жест. – У тебя. В деревне.

– И что, мама там была?

– Конечно.

– И п-плакала?

– Ну, знаешь, – я развел руками, – там все плакали.

– И ты?

– Еще и горше всех, – соврал я. Плакать я напрочь разучился еще лет в четырнадцать, о чем иногда жалел.

– Б-бедный, – с подчеркнутым сочувствием пожалела она. Удивленно присмотревшись, я предположил, что она просто издевается.

Она снова задумалась и вдруг приняла какое-то решение.

– Слу-ушай, – протянула она, – а ты можешь съездить со мной в одно место?

– Конечно, – обрадовался я. – А куда?

– Т-туда. К маме. Хочу посмотреть, что вы наворотили на к-кладбище. Одной страшновато, а тут хоть ты…

– Конечно, – повторил я. – Когда ты хочешь?

– Н-ну, если ты не занят ничем важным… Можно попробовать сейчас. Только ты смотри, я там, наверно, останусь… Будешь вечером один добираться на электричке. П-поздно будет…

– У меня машина, – заявил я, и это прозвучало хвастливо. Ася удивленно покачала головой:

– Ну так и быть, поверю, что десять лет. Раньше бы ты не н-накопил, я знаю.

– Это точно… Собирайся тогда?

– Отвернись… И не вздумай подсматривать.

Я отошел к окну, и, конечно же, видел в отражении все, как на ладони. Смотреть на то, как Ася долго, трудно одевается одной рукой, было мучительно и… трогательно. Стыдясь, я не мог отвести глаз. Раздевание далось ей без особых проблем – она даже исхитрилась не просто бросить шорты и майку в кучу, как сделал бы любой на ее месте, а, аккуратно сложив, убрать их в шкаф. Утилитарные белые трусики тоже не вызвали сложностей – переступив ногами, она ловко натянула их на бедра. Дальше дело пошло хуже: еле слышно ругаясь и причитая, она запуталась ступнями в толстом трикотаже неизменных теплых колготок, да так, что чуть не упала, но, к счастью, кое-как справилась и с этим. А вот бюстгальтер оказался ей не по силам. Потратив добрую минуту на бесплодные попытки свести вместе застежки, она раздраженно позвала:

– Ну ладно, п-помоги! Что я, не вижу, как ты пялишься?

Я покраснел и подошел к ней. Старательно отводя глаза (но все равно замечая, как ее полная грудь идет пятнами от возмущения), я кончиками пальцев, чтобы не коснуться кожи, застегнул тесемки и отступил назад.

– Н-ну ты и п-поросенок, – заикаясь сильнее обычного от праведного негодования, заявила она. – Теперь подай мне платье. Вон то, в шкафу…

Я помог надеть и платье. Потом она потребовала принести из ванной резинку для волос и я, уже без подсказки – осторожно, чтобы не тянуть – собрал ей хвост и закрепил на затылке. Она молча терпела.

– Дай-ка сюда, – осмелев, я взял со стола протез, и, закатав длинный рукав платья, пристроил его на место. Пока я держал ее руку и возился с ремешками, мне хватило времени, чтобы с жалостливым любопытством рассмотреть искалеченное предплечье. И знаете, что? Я плохо учился в университете и предпочитал тратить лекционное время на алкоголь и подружек. Но занятия по анатомии и физиологии у нас вела такая закаленная сука-профессорша, что прогуливать их было совершенно невозможно. Она – эта ученая сука – обогатила мой ментальный багаж массой ненужной информации, и, в частности, знанием о том, что глубокие рубцы полностью заживают в течение двух лет, а до этого момента их можно отличить по розоватому цвету. Культя Аси была совершенно белой и чистой, ровная кожа ничем не отличалась от той, что была выше до локтя, на ней можно даже было рассмотреть крохотные белесые волоски. Значит она и вправду ничего не помнит. С момента аварии прошло намного больше времени, чем она считала. Я еще не решил, как к этому относится, и какую разгадку произошедших событий следовало считать верной, но одно можно было сказать точно: никакого сначала напугавшего меня мистического флёра в этой странной истории не было. Все было печально, но сугубо рационально…

Еще мне пришлось, встав на колено, завязать ей шнурки на ботинках. Под конец Асе, видимо, надоело, что я ее тереблю тут и там, и куцую курточку с капюшоном она предпочла надеть без моей помощи. Я скептически оглядел ее:

– Это ты так собралась? Там нежарко… А в деревне вдобавок еще и мокро.

– Ну прости, – сердито сказала она. – Не успела обзавестись гардеробом.

– Слушай, так может, тебе деньги нужны? – спохватился я.

– Вот еще, – фыркнула она. – Я запасливая…

Ася заперла дверь на декоративный (иначе не скажешь) замок, и мы спустились по лестнице – она спереди, я за ней.

– Знаешь ли ты, – поинтересовался я, не найдя более подходящего момента, чтобы блеснуть эрудицией, – что по правилам этикета мужчина должен спускаться впереди женщины?

– Чтоб на жопу не пялился? – спросила она, не оборачиваясь.

– Ну почему же, – смутился я, застигнутый на месте преступления. – Чтобы на подол длинный не наступить. Наверное. Ну и вообще, чтобы поддержать, если женщина оступится…

За этой милой беседой мы вышли на улицу. Ася поежилась от сырости. Я, тоже получив шлепок мороси в лицо, поспешил поскорее усадить свою спутницу в машину и тронуться с места.

– А что п-потом?

– Когда – потом? – пробормотал я, выруливая между тесно припаркованными во дворе автомобилями.

– После похорон? Что ты делал?

– Ничего хорошего, – грустно пошутил я. – Ну, работу работал. Там же, в университете. Писателем вот стал – представляешь? Женился…

Она кивнула:

– Дети есть у вас?

– Нет, к счастью, – помотал я головой, внутренне содрогаясь от этого допроса. С другой стороны – мне так надоело врать, что уж лучше сейчас, сразу расставить все по местам… верно?

– Почему… к счастью? Не хочешь?

– Да надо бы, – промычал я. – С одной стороны. А с другой – что себя мучать, если душа не лежит? Она тоже пока не хочет. Она у меня типа чайлдфри.

– Это ее зовут так? – удивилась Ася.

Я сообразил, что это словечко вошло в моду не так давно, и пояснил без тени улыбки:

– Нет, это такой термин из феминистической литературы. Так говорят про людей, которые отказываются от деторождения для того, чтобы заниматься собственной жизнью. Child free, понимаешь?

– Это я п-понимаю. А как ее зовут?

Я надолго замолчал. Она терпеливо ждала.

– Нина, – наконец, пересилил я себя. И Ася сразу же догадалась, о ком речь.

– Понятно, – вздохнула она и снова закрыла лицо ладонью. – Я еще раньше видела, как вы друг на друга глазеете. Вот же вы…

– Да, – сокрушенно сказал я. – Точно. Эти самые.

– А т-теперь? Что ты собираешься делать?

– Не знаю, – честно признался я.

Она молчала – обиженная, печальная, растерянная, а я… Я радовался, как последняя скотина. Все было сказано, все трудные тайны, отягощавшие меня, были расчленены и поднесены Асе на блюдечке (Эльза не в счет – она вообще из другой оперы), и я с удовлетворением наблюдал, что она не подавилась этим знанием: не случилось ни истерики, ни слез, ни упреков… Впрочем, я всегда знал, что за внешней Асиной ранимостью скрывается устойчивый, флегматичный нрав. Она справится сама, а я получал шанс, оттолкнувшись от того дна, где находился сейчас, начать восхождение по новому витку наших отношений. Осталось только понять, зачем.

– Пожалуйста, не расстраивайся, – мягко сказал я. – Ты же вернулась. Это чудо. После этого ничего не имеет значения. Я наделал массу ошибок, я очень виноват, я придурок и мудак, это правда. Но теперь я… всегда буду с тобой. Если только ты этого захочешь.

– Н-не болтай, – сердито оборвала она меня. – Следи за дорогой.

– Хорошо, – вздохнул я в сотый, наверное, раз за этот день. – Но ты подумай над моим предложением… Можно еще малюсенький вопрос?

– Н-ну? – мрачно сказала она.

– Ты не будешь возражать, если мы заскочим ко мне домой? Я тоже, видишь, не по сезону одет… Это по пути, быстро.

Она молча пожала плечами. Видно, ей было все равно.

– Ася, – тихо позвал я, остановившись на светофоре.

Она молчала.

– Аська! – прикрикнул я на нее. Это возымело эффект: теперь она смотрела на меня круглыми глазами исподлобья.

– Ася, – повторил я в третий раз. – Ну вот он я, а вот она ты. Здесь, сейчас и вместе. Зачем мы ломаем эту комедию?

– Что ты хочешь от меня? – тоненько, так, что у меня сжалось сердце, произнесла она. – Чтобы я тебя простила? Когда-нибудь, допустим. А жена?

– А что жена? – теперь уже я пожал плечами. – Жена переживет…

Сзади оглушительно загудели. Древнее, битое со всех сторон зубило12 с наглухо зачерненными стеклами свирепо моргало мне фарами в зеркала. Оказывается, пока я увещевал Асю, впереди загорелся зеленый, все вокруг ринулись, как оглашенные, вперед, и один я застыл на перекрестке. Машинально выругавшись, я нажал на газ.

Но настырная помойка не отставала. Продолжая негодующую иллюминацию и гудки, она прижималась сзади, заставляя меня уступить дорогу. Я в недоумении перестроился, но теперь она скакнула перед моим носом и принялась резко тормозить, опасно вихляя задом. Ну уж нет! Я легко обогнул психа и ушел вперед. Мы уже были на загородной трассе – я упоминал о том, что город наш порядочно размазан в пространстве, и, для того чтобы попасть из одного района в другой, зачастую нужно ехать через поле или лес. Туман совсем сгустился, я не видел ни черта, и вдруг обнаружил проклятую машину сбоку, на встречной, совсем близко от себя. Ей в лоб из пелены внезапно выскочил автобус, она рванулась вбок, и, наверное, вытолкала бы меня бортом в кювет, если бы я не успел судорожно вдавить в пол тормоз. Передо мной мелькнула мятая корма со стертыми наклейками, я еле проскочил между ней и автобусом, и уже в заднее зеркало успел заметить, как этот кретин отчаянно идет юзом по придорожной траве, стараясь не встретиться с фонарным столбом.

– Ну и дебил!.. – изумленно выдохнул я. Пальцы на руле дрожали.

– Кто это был? – встревоженно спросила Ася.

Я не ответил. К счастью, наш преследователь безнадежно отстал или, возможно, стирал штаны в ближайшем ручье – во всяком случае, сзади никого не было. Всё еще шумно дыша от возбуждения, я свернул с трассы и через несколько минут остановился у своего дома.

– Зайдешь? – спросил я Асю из вежливости. Я был уверен, что она предпочтет остаться в машине.

– А вот и зайду, – отчаянно заявила она. – Интересно посмотреть, как т-ты устроился. А Нина дома?

– В экспедиции. Надолго.

– Жаль. Я бы ей рассказала, какой ты на самом деле муж…

Не дай Бог, подумал я. А впрочем… уже плевать.

Пока Ася бродила по комнатам и залам, с любопытством разглядывая наши вещи, я переоделся в походное, выгреб из холодильника сок, какие-то яблоки – в общем, все, что нашел (путь до родового гнезда Аси был не сказать, чтобы дальний, но, судя по всему, скорого обеда нас не ожидало), и заправился таблетками из Нининой миски – идиотская погоня снова разбудила в моей голове нудный тревожный звон. Я представил себе, что было бы, если бы этот маньяк вынудил нас остановиться, и решительно извлек из сейфа карабин – тот самый. У него был складной приклад, и поэтому его было удобно носить с собой в специальном рюкзаке. Спустившись вниз, я залез в шкаф, вытащил из него теплый Нинин свитер и, поколебавшись, протянул его Асе. Она возмущенно запыхтела, но, к моему удивлению, взяла без пререканий и комментариев. Теперь мы были готовы к дороге.


* * *

Где-то в невидимом небе выглянуло солнце, но здесь, внизу, все по-прежнему было укутано туманом – разве что теперь он чуть посветлел и напоминал уже не грязную вату из больничного матраца, а разбавленное молоко из той же больничной столовой. Это были, безусловно, положительные климатические изменения, но дороги так толком и не было видно – поэтому ехать приходилось медленно, и путешествие затягивалось. Признаться, я был этому рад, и еще больше радовался, если бы оно не закончилось никогда. Я уже не чувствовал тягостного стеснения от близости Аси, и с удовольствием ощущал нежное тепло ее плеча рядом со своим. Она, кажется, тоже несколько оттаяла – во всяким случае, теперь она рассказывала сама, не дожидаясь, пока я начну вытягивать из нее слова клещами. И то, что она говорила, было удивительно.

– Мне кажется, я раньше видела ту машину. Наклейки – п-помнишь?

– Где ты видела? Тогда, раньше?

– Нет. Из окна – там, где я была, пока не ушла.

– В больнице?

– Нет… в одном доме.

– Ты была в каком-то доме?

– Ну… да. Знаешь, я ведь т-тоже не ангел.

– Да что ты?

– Да. Во-первых, я обманула тебя – там, вчера. Я не была в больнице. А во-вторых, у меня как бы тоже был муж… наверное. Не знаю, как лучше сказать.

Я чуть не выпустил руль, и машина нервно вильнула.

– Н-нет, не так, – продолжила она, медленно подбирая слова. – Сначала я все-таки была в больнице. Что-то такое припоминаю… во всяком случае. Но когда совсем пришла в себя, то это была просто комната. В обычной квартире. И там…

– Что?

– Ну, видишь… Это всё Еська.

– Асечка, – терпеливо сказал я (сколько было когда-то споров по поводу того, как правильней – Асечка или Асенька… она предпочитала второй вариант, но сейчас пропустила нелюбимое обращение мимо ушей). – Прости, но я ни хрена не понимаю. Ты не могла бы рассказать все по порядку? И что это за имя такое – Еська? Это что, собака? Или хряк?

– Ладно, – с трудом согласилась она. – Ты п-прав. Что размазывать. Он же мне не родной брат – приемный. Родители никогда не скрывали. Ты его хорошо знаешь?

– Думал, что неплохо.

– Ну тогда ты заметил, что мы очень разные. По внешности, я имею в виду. Совсем непохожи, да?

– Ну да. Но я никогда не придавал этому значения.

– Я тоже. Но он такой… т-темный, потому что он не русский. Он из коренных, с-сибирских. Есь – это в честь какого-то их легендарного волшебника13… Мама была учительницей, ты знаешь, а его родители разбились на снегоходе. Провалились в полынью на реке. Она и взяла его маленького к себе. А тогда в документы не давали любые имена п-писать, вот и записали Станиславом. Я и не знала, что он тебе Стасом назвался. Дома все – Есь да Есь…

– Так, – глубокомысленно заметил я. – С этим разобрались. И что дальше?

– Ну, он много старше меня. Я когда родилась, он совсем взрослый был. И он ко мне так относился… Не к-как к сестренке. Как к дочке, все думали. А потом выяснилось, что все еще хуже.

– В смысле?

– Он сначала все помогал маме меня мыть. Потом п-просто мыл сам, я уже большая была. Подглядывал иногда, как я сплю – я видела… И все видели, что он ко мне… неровно дышит. Он вообще странный был, Есь. Животных мучал втихую. Однажды – думал, что я ушла, а родителей не было – пошел во двор, схватил гуся за лапки, ну и… – она хихикнула, а я поразился бесхитростности деревенского восприятия.

– Но людей не т-трогал. Все равно все были рады, когда его в армию загребли. Пили всем селом три дня. А потом – ну, созванивались на праздники, и все. Особо не виделись.

– Пиздец какой-то, – прошептал я, и тут же шлепнул себя по губам. – Извини, вырвалось…

– Ничего, в целом ты прав, – улыбнулась она. – Ну ладно. И вот потом, значит, что было. Я, когда очнулась, сначала ничего не могла – ни двигаться, ни говорить. Лежала п-просто, как бревно. Только смотрела. И так несколько н-недель, или, может, месяцев, не знаю. И рядом был он. Еська. Это было в его доме, понимаешь?

– М-да, – протянул я, предчувствуя нехорошее.

– Он за мной ухаживал. Убирал там… ну, я же не могла даже в туалет сходить. Все время разговаривал со мной на своем языке непонятном. Включал радио или телевизор – может, думал, мне полезно будет. И… гладил, трогал. Целовал часто – руки, ноги даже. Один раз только в губы, – она передернулась. – Больше ничего не делал, не переживай… Точнее, не знаю. Я всё больше без памяти была. Он мне делал к-какие-то уколы, от которых я все время засыпала. Но я н-не-не думаю, что он мог еще что-то. Потом поняла, что это н-невозможно… Только все равно ведь противно, да?

Ее голос дрожал, и я успокаивающе положил ей руку на колено. Она не возражала, и, кажется, вовсе этого не заметила – так захватили ее тяжелые воспоминания.

– А потом ты сбежала?

– Да. Однажды он ушел надолго – на день, или, может, два. Я очень захотела пить, и вдруг поняла, что могу встать. А дальше ты знаешь…

– И там была эта машина?

– Да, стояла у подъезда – п-пыльная, вся в листьях. Это точно Есь за нами ехал, я знаю. Не оставит меня в покое…

Ася изможденно закрыла глаза. Такие обильные словоизлияния, похоже, совсем вымотали ее – обычно такую молчаливую, что за целый день она могла обойтись парой слов, да и то сказанных по крайней необходимости.

Вот так Язь, – с ненавистью подумал я. То бишь Есь, мать его. Физик, блин, теоретик. Творец прошлого. Лучший, нет, единственный друг. Глухой на ухо гитарист, вышивальщик крестиком и гладью, матерщинник, выпивоха, бесстрашный казанова и болтливый интеллектуал. Заводила, харизматик, свой в доску парень. Наследник сибирских шаманов, чтоб они все передохли. В смысле – в гробу на своих оленях перевернулись… Но как же он нас нашел? И зачем? Чтобы я не узнал о его гнусностях?..

– Ты думаешь, он знает, где мы? Знает, что ты отправилась к родителям?

Она только жалко улыбнулась. Мог и не спрашивать – если бы я не нашел Асю в старой квартире, то сам отправился именно сюда. Я так разозлился, что чуть не пролетел на полном ходу нужный съезд, но в последний момент Ася, перегнувшись боком через рычаг, испуганно стукнула меня твердыми, неживыми пальцами протеза. Я вынырнул из размышлений и еле успел завернуть.

Вскоре мы были на месте. В когда-то большом и процветающем, а ныне всеми забытом селе Зупатые Узды, подарившем миру Асю… и Стаса. Дела тут обстояли, кажется, совсем неважно. Мы медленно плыли по заросшей деревенской улице – мимо еле видных в тумане домов с заложенными горбылем окошками. Несмотря на непозднее время, навстречу нам не вышла ни одна живая душа – не видно было ни селян, ни коров; даже собаки, обычно с раздражением встречающие чужаков, молчали. Ася, затравленно озирая это безмолвие, молча указала мне, где остановиться – сам я был здесь только раз, и то в настолько измененном состоянии тела и духа, что вряд ли мог распознать нужный двор.

Дощатые, черные от грибка ворота были прикрыты, но не заперты. Петли настолько закисли, что мне пришлось навалиться на них всем телом – и только тогда мы смогли протиснуться через образовавшуюся щель. В саду тоже царило неопрятное буйство природы: когда-то ухоженные грядки были сплошь покрыты лесом крапивы, а в ней секвойями возвышались гигантские, раскидистые, сухие по случаю осени зонтики укропа (а может, и не укропа – я не силен в ботанике). Беседка, которую я смутно помнил белой и нарядной, теперь стояла унылым скелетом из жердей, а на внешне еще крепком, лишь слегка осевшем доме, висел огромный, бурый от ржавчины замок.

Закат. Один раз – не водолаз. Ответы на все вопросы.

Проникнуть в запертое жилище оказалось несложно – я просто потянул за петли замка, и грубые гвозди, их удерживающие, легко выпали из трухлявого дерева. Дом, разумеется, был в полном запустении – голые стены с пузырящимися от сырости желтыми обоями, ошметки линолеума на сгнившем полу, обсыпавшийся потолок… Везде было пусто, не осталось даже ненужного хлама, обычно забываемого при переезде. Вечерний свет, и без того неяркий, с трудом проникал через окна – целые, но напрочь затянутые пылью и паутиной. В единственной комнате первого этажа царил плотный мрак, великодушно скрывающий от нас свидетельства печального распада когда-то нормальной и, наверное, счастливой жизни людей, которым принадлежал этот дом. Одно было очевидно: все тут давным-давно покинуто, безнадежно и навсегда.

– Что же это такое, Макс?.. – прошептала Ася. – Где они все? Куда подевались?..

Губы ее дрожали от недоумения и горя. Я взял ее за плечи, чтобы обнять и успокоить, но она с неожиданным ожесточением вывернулась и побежала по лестнице наверх.

– Мама! – позвала она тонким голосом. – Мама, я тут!..

Это было настолько жалко и… страшно, что я бросился за ней. Она стояла посреди небольшой комнатушки – видимо, бывшей детской, судя по веселым розовым слоникам на вздутых обоях, и беззвучно плакала. Руки ее были опущены: она даже не пытаясь вытирать слезы, капающие с носа. Я подошел к ней – на этот раз она меня не оттолкнула, кажется, просто потому что не заметила моих неловких сочувственных объятий.

– Ну вот, – тихо всхлипнула она. – Н-никого нет…

– Да, – успокаивающе кивнул я, чувствуя себя остолопом. – Но ты не расстраивайся, пожалуйста. Просто переехали куда-то… Найдем мы твою маму, не волнуйся. Вот, сейчас, в интернете посмотрим, родственников поищем…

Я достал телефон.

– Черт, – смущенно сказал я. – Не ловит. Ладно, вернемся – дома посмотрим… Ты только не плачь. Все будет хорошо, обещаю…

Мне пришло в голову, что раз в деревне никого нет, то мне придется сопровождать Асю обратно в город – а может, и дальше быть рядом с ней, пока она не найдет кого-то из близких. Я еще не понял, радует меня это или огорчает. С одной стороны, перспектива провести остаток дня… а может быть, и ночи с Асей, вытирая ей сопли, успокаивая и гладя по голове, не скрою, манила меня. Но, с другой стороны (надо же иногда быть честным с собой), пока мы ехали сюда, я настолько сжился с мыслью о скором расставании, что уже представлял себе, как проведу вечерок у себя дома – в сладком страдании от того, что ее нет рядом, и компенсируя отсутствие Аси очередной бутылкой. А вы думали, все просто в голове у мужчин?..

Впрочем, она уже успокоилась – сама и поразительно быстро.

– Смотри, – показала она.

Она раздраженно сбросила мои руки и высморкалась, наконец, в платочек. Шагнула в угол комнаты и подобрала грязную, затоптанную книжицу, валяющуюся на полу. Я придвинулся поближе, чтобы разглядеть находку. Это оказалась всего лишь тетрадь с детскими рисунками, по-видимому, за авторством самой Аси (очевидно, в те младенческие времена изобразительное искусство еще не было ее сильной стороной). На клетчатых листочках всюду был один и тот же сюжет: большеголовая принцесса с рахитичными ручками и разлетающимися косичками защищается кривым мечом от странного, жутковатого существа: очень высокого, худого, на непропорционально тонких жирафьих ножках, с головой, скрытой остроконечным черным капюшоном.

– Кто это? – спросил я Асю, перелистывающую ломкие страницы.

– Это я так себя представляла.

– Хм, – в некотором замешательстве произнес я. – А почему здесь у тебя такие длинные ноги?

Это прозвучало, боюсь, нетактично по отношению к низенькой Асе (хотя клянусь родной матерью, Богом и чертом – к ее ногам с трогательными круглыми коленками и детским размером обуви у меня претензий не было), и я тут же спохватился:

– Я имею в виду – почему такой странный капюшон?

– Ты что, дурак? – вздохнула она. – Не видишь, что я – это п-принцесса? А это – чудище из Еськиных сказок. Называется Хоседэм14.

Она аккуратно сложила тетрадку и убрала в свою крохотную сумочку. Посмотрела на меня:

– Я боюсь, – пожаловалась она.

– Понимаю, – кивнул я. Мне и самому было не по себе в этом холодном, заброшенном доме.

– Нет, – сказала она, – я боюсь, что мама умерла. Она же уже тогда почти не ходила, ты п-помнишь…

– Да не-ет, что ты! – заявил я с преувеличенным оптимизмом. – Не может быть. Она же совсем нестарая была.

– Знаешь, что, – неожиданно рассудительно сказала Ася. – Пойдем-ка на кладбище, пока не стемнело. Покажешь мне, что вы там натворили. И поищем маму… господи, хоть бы ее там н-не было!..

Торопясь, мы покинули неуютный дом – как прежде его покинули законные обитатели. Я слабо ориентировался на местности, и поначалу самоуверенно собрался идти пешком, на Ася настояла, чтобы мы ехали на машине. Ей было страшно на безлюдных, мглистых деревенских улочках – и я не без облегчения с ней согласился.

Планировкой поселка занимались странные люди. Деревня и все обжитые окрестности протянулись узкой полоской, зажатой между мелкой заилившейся речушкой и лесным косогором. Когда-то все здесь было устроено если не логично, то хотя бы понятно: дома кончались околицей, от нее вдоль овражка с ручьем вела дорога, а в отдалении, на небольшой возвышенности, стояла старая церковь с погостом. Потом пришел какой-то рационализатор и решил, что церковь не нужна, а на единственном ровном и еще не застроенном месте – между кладбищем и деревней – можно воткнуть пионерский лагерь. Дело, возможно, хорошее, только вот после этого похоронным процессиям (к счастью, редким в маленьком селе) приходилось прокладывать свой последний путь прямо через территорию лагеря, к восторгу и изумлению отдыхавших там школьников. Эта нелепая процедура, как сообщила мне Ася, послужила сюжетом для неисчислимого множества детских страшилок, замогильным шепотом передаваемых в темноте отрядных спален.

Мы тоже проехали этой дорогой. Ворота лагеря были давно сорваны с петель и валялись в траве. Входная арка еще стояла, пусть и изрядно покосившись; столбы соединяла наверху широкая доска с добела выцветшим названием «Юный подводник». Так когда-то назывался этот лагерь и в нем, как объяснила Ася, дети проходили школу молодого водолаза по программе ДОСААФ. Она сама, как и многие местные, любила плескаться в специально обустроенных бассейнах – под присмотром тренера, конечно, потому что в них было страшно глубоко. Я не поверил: какие, к свиньям собачьим, подводники в этих болотах, но Ася взялась спорить и потребовала остановиться, обещая наглядно доказать свою правоту. Я чувствовал, что она просто тянет время, чтобы не ехать на кладбище, и не возражал.

За нашей спиной уже остались столовая, казармы (или как они там правильно называются), угрюмый, закопченный после пожара корпус администрации, и до выезда было рукой подать. Здесь, на отшибе, стояло большое кирпичное здание кубической формы, и именно его хотела показать мне Ася.

Внутри гулял ветер, свободно проникая сквозь огромные, как в спортзале, пустые проемы окон; крыша обвалилась, густо засыпав пол осколками шифера. Единственным чудом сохранившимся элементом декора в этом бесприютном помещении была плиточная мозаика, кругом обходящая стены. В центре зала, между кучами строительного мусора, затаилась огромная дыра, заполненная черной, маслянистой водой. Это был бассейн, но странный – не вытянутый, как обычно, а строго квадратный; когда-то тут, видимо, были и лестницы, по которым пловцы спускались вниз, и красивый кафель, но теперь все сгнило, рассыпалось ржавой крошкой, истерлось в пыль – и бассейн превратился в бездонный провал, жутко блестящий водой на метр ниже пола. Ася потянула меня ближе, но я с опаской удержал ее: живо представил, как она, со своей вечной беспомощностью спотыкается об обломки кирпичей и падает вниз, поднимая фонтан грязных брызг и расплескивая волной пустые пластиковые бутылки и прелые листья; а я отчаянно перегибаюсь вниз, пытаясь достать ее – и не достаю даже кончиками пальцев.

Я поспешил признать свои заблуждения насчет доблестных степных подводников и потащил Асю на свежий воздух. На обратном пути меня ждало еще одно издевательское знамение: над дверью висел в массивной деревянной раме портрет, изображавший безымянного человека в глухом медном шлеме, а мозаика под ним складывалась в неуместно бравурный лозунг:


Знает пионеров класс:

не сдается водолаз!

Куба или Гондурас

– всюду нужен водолаз!

Будь Максим ты или Стас

– будешь славный водолаз!


…На улице было тихо. К закату туман поредел: дымка поднялась ввысь, и под ней пробивались красные лучи заходящего над ручьем солнца. Дальше ехать не имело смысла: кладбище начиналось прямо перед нами, за лагерной оградой, и в тумане было легко зацепить колесом могилу какого-нибудь несчастного. Я подхватил из машины свой рюкзак и поспешил за Асей, уже нетерпеливо оглядывающейся на меня из калитки.

Деревенское кладбище было небольшим, уже даже не печальным местом, больше похожим на запущенную лесную поляну с сотней беспорядочно разбросанных холмиков – словно здесь когда-то поселилась семья гигантских сурков, а затем исчезла, оставив свои кучки навсегда. Тут и там мирно торчали замшелые кресты, чередуемые незамысловатыми памятниками; тропинки между могилами поросли мокрой травой так, что каждый шаг приходилось делать осторожно, стараясь не наступить на чье-то неприметное вечное обиталище. Тут тоже много лет никого не было, и это вызывало удивление: нет ничего странного в том, что люди забывают свои дома или, к примеру, бассейны, но обычно они с болезненной чувствительностью не могут оторваться от могил своих предков – пока не умрут сами.

– У нас тут свой участок, – прервала мои философские размышления Ася. – Во-он там, в дальнем углу. П-пойдем туда сразу.

Пробираясь между ржавых оградок и кустов крапивы, мы подошли к нужному месту. Пять-шесть могил – таких же неухоженных, нестрашных, все как одна – с дешевыми памятниками в виде жестяной призмы, – на городских кладбищах такие обычно ставили временно, надеясь когда-нибудь заменить их добротным мраморным монументом, но здесь, очевидно, не принято было тратить деньги на пустяки. Краска с железа, конечно, слезла, и сложно было различить затертые имена на остаткахнадписей, – равно как и лица на заляпанных осенней грязью портретах. Ася прерывисто вздохнула.

– Это бабушка, – принялась показывать она. – Это тетя, потом ее муж, потом вот двое их детишек – они маленькими умерли, а всего их четверо было, я им открытки п-посылала… Это отец мой, я его не помню, я говорила тебе. А вот эту… – ее голос снова задрожал, – эту я не помню… Это мама, да?

– Нет, – разлепил я губы. – Это точно не мама. Это…

Но она уже достала платок, смочила его губами, и, присев на корточки, принялась оттирать круглую дощечку с фотографией. Та сверкнула вдруг неожиданно ярко, и Ася вскрикнула. Я встревоженно наклонил к ней голову, пригляделся и отшатнулся в смятении: с портрета смотрело мое лицо – уставшее, пыльное, на мутном белом фоне.

– Зеркало, – прошептала Ася. – И тут Еська…

– П-почему зеркало?!. – заикаясь то ли от неожиданности, то ли перенимая манеру Аси, спросил я.

– Это тоже из его сказок… Он говорил, что душа человека – эта та его часть, которую видно, но нельзя п-потрогать. Например, тень, или отражение в воде, понимаешь? Это тоже его предки так считали.

– Бред какой-то… В зеркало же видишь себя, а не того, кто похоронен… Значит, свою душу, а не его?

– Так в этом всё и дело…

Я замолчал, не в силах понять этой трансцендентной простонародной мудрости. Ася – насупленная, с недоверчиво оттопыренной губой, – внимательно изучала свое отражение в исцарапанном зеркале. А я смотрел на нее. И вдруг – буквально на какой-то миг – ее милое, но привычное лицо преобразилось волшебным образом: косые закатные лучи окрасили белокурые пряди теплым розовым светом; тени на белой коже обострили мягкие прежде черты, наполнив их возвышенной строгостью; серые глаза потемнели и налились завораживающей глубиной. Замерев от восторга, я вдруг увидел в ней то, что раз за разом выискивал в те месяцы, что мы были вместе – и с ревнивым разочарованием не мог найти: она всё же оказалась красавицей, пусть и не обычной, напоказ, – а тайной, укрывающей свою истинную красоту по врожденной, девственной скромности. Теперь я точно знал, что не ошибся в своем выборе, и больше мне не надо было насильно убеждать себя в этом. Мне даже не надо было больше на нее смотреть, чтобы знать, что она… лучшая? Я тут же решил испытать свою уверенность – с трудом оторвав взгляд от сияющего в лучах солнца профиля, я вынул из ее руки платочек и потер буквы, еле видные под зеркалом. Под слоем грязи проступила надпись:

Астра Августовна Хомячкова. 26/03/1984 – 01/IX/2009

– Астра?! – ошарашенно потряс я головой. – Звезда?

– От хуя узда, – неожиданно грубо парировала Ася, мигом вернув меня на грешную землю. – Ненавижу это имечко… А ты что, столько со мной прожил, и ни разу в паспорт не залез?

– Нет, – я растерянно потряс головой. – Слушай, а почему тогда – Хомячкова?..

По-видимому, ничего более идиотского спросить было нельзя, но Ася не обиделась, а, наоборот, еле заметно улыбнулась:

– Это от бабушкиной фамилии – Коммишхоффен. Язык сломаешь, да? Вот местные и переиначили по-своему…

– Какая странная фамилия15… А я думал ты финка. Ну, или это… мордовка, что-то в этом роде.

– Я-то? Я русская… а вот бабушка была эстонской немкой.

– Это поэтому ты такая блондинка?

Она прыснула, немного нервно, но все же с облегчением. И предпочла сменить тему:

– Знаешь, я так испугалась… что т-тут мама. А это всего лишь я. Смешно, да?

– Очень, – согласился я. – Пойдем отсюда, а? Вернемся в город, отдохнем… и придумаем, что нам делать дальше.

Но Ася для очистки совести решила сорвать сухую траву на могилах. Я, конечно, принялся помогать, но она бросила эта занятие так же неожиданно, как начала, и обреченно махнула рукой:

– Тут до ночи провозимся… Потом приеду и уберу. Или вместе. Если т-ты еще куда-нибудь не пропадешь…

– Непременно, Асенька, – пробормотал я, взял ее, наконец, за руку (она не стала отнимать ее, как раньше) и повлек через заросли к калитке.

Она уже устала, и чуть заметно прихрамывала на одну ногу, а я, хоть и был измотан поездкой, да и вообще – всеми свалившимися на мою голову приключениями, чувствовал себя странно легко: наше общение все-таки начинало налаживаться, и на жизненном горизонте проявлялись кое-какие перспективы.

Мы вышли к машине. Еще издали я приметил, что она стоит, странно завалившись на бок, и подумал, что если я оторвал подвеску на бездорожье, то нас ждут большие проблемы с возвращением домой. Но все оказалось куда как хуже. Подойдя ближе, я обнаружил, что все четыре колеса спущены – а точнее, каждое из них грубо и злонамеренно разрезано, да так, что наружу торчали куски корда. Я не успел даже испугаться, Ася тоже еще ничего не поняла, мы посмотрели друг на друга, и в этот момент грохнул выстрел. Я увидел, как с сухим треском рассыпается боковое стекло – и услышал, как звонко и страшно вскрикнула Ася. Не помня себя, я рванулся к ней, но она, по всему, была невредима, просто испугалась, и тут раздался второй выстрел, ударивший с медным звоном куда-то под капот.

Я пришел в себя, и, подхватив попискивающую, закрывшую голову Асю, обогнул машину и ввалился в двери бывшего бассейна. До меня уже дошло, что стреляют откуда-то сверху, от косогора, то есть из-за здания, и следовательно, оказавшись внутри, мы будем в относительной безопасности. Радовало, что со мной был верный карабин. И какое счастье, что я, беспечная душа, на этот раз решил последовать технике безопасности и взял оружие с собой, а не оставил его в простреливаемой машине. Теперь у нас был шанс.

Затолкав Асю в ближний угол и велев не высовываться, я присел перед ней, старясь максимально закрыть ее силуэтом. Ствол я выставил вдоль стены. Кто бы не ворвался в единственный вход, он окажется у меня на мушке, да еще и боком, и, будьте уверены, с пяти метров я не промахнусь. Но, как водится, всё пошло не так. Сверху свистнул камень. Пролетев дугой через пролом в потолке, он громко упал в воду, подняв кучу брызг и разогнав по залу трескучие волны эхо. Я рефлекторно скосил глаза, всего на миг, – но, когда я когда вновь вернулся к двери, там уже стоял, широко ухмыляясь, Стасик. В последних отблесках дня я увидел, что его рука сжимает непропорционально огромный, облупленный револьвер, безапелляционно нацеленный прямо мне в переносицу.

Картина была банальной, патовой: классическая сцена из вестернов, в которой герой и бандит держат друг друга на прицеле, обещая друг другу взаимное гарантированное уничтожение. Только это был не фильм – к сожалению ли, к счастью, – и Стасик не стал разыгрывать драму. Он невозмутимо спрятал оружие в карман и шагнул мне навстречу.

– Стой, – хрипло сказал я. – Выстрелю.

– Дебил, что ли? – удивился он. – Давай поговорим.

– О чем? – тупо спросил я, прижимаясь ближе к Асе.

– Ты же меня знаешь. Я пацифист, брателло. И мне жалко тебя убивать. Отдай её и иди себе спокойненько нахуй.

– Так я ее вроде не держу, – я поднялся и покрепче ухватился за цевье. – Подойди да возьми.

– Ты в натуре придурок, – развел он руками. – То стой, то подойди…

В этот момент затихшая было Ася подскочила, как чертик из табакерки, и вмиг оказалась между мной и Стасом, наглухо перегородив линию огня. Я выматерился сквозь зубы.

– Что вы тут устроили, два петуха! – негодующе закричала она, бешено оглядываясь то на брата, то на меня. – А ты, Еська – пошел вон! Оставь нас в покое!

– Ася, назад! – заорал я, и она в самом деле попятилась, неловко врезавшись в меня. И тут Стас, воспользовавшись нашим фатальным замешательством, одним прыжком оказался рядом с Асей. Вцепившись в ее куртку, он мгновенно крутанулся вокруг себя и швырнул девушку в стену. Пока я, остолоп, смотрел на летящую вверх тормашками Асю, он, продолжая движение, врезал мне слева – да с такой пушечной силой, что я, невзвидя света, рухнул головой в бассейн.

Винтовку сразу же пришлось выпустить – и она глухо ударилась о далекое дно. Я кое-как сумел перевернуться и вынырнуть, мучительно кашляя и отплевываясь ржавой водой. Дело пахло керосином – во всех смыслах. Обычно я неплохо плаваю – выручает вес, но сейчас ставшая невероятно тяжелой одежда тянула вниз, а туго зашнурованные ботинки сковывали привычные пловцовские движения. Приходилось барахтаться изо всех сил только затем, чтобы держать нос над поверхностью. Нечего было и думать о том, чтобы ухватить скользкими пальцами неприступно высокий бортик.

Судорожно выныривая и вновь погружаясь с головой, я видел, как Стас осторожно приблизился к краю бассейна и, глядя в упор, оценил мое положение. Потом сквозь натужное фырканье и дробящийся эхом плеск воды прорезался громкий треск: со стены, в которую ударилась Ася, сорвалась тяжелая картина с мужиком в гермошлеме и рухнула вниз. Мне не было видно, куда она упала, но лицо Стаса исказилось: он панически всплеснул руками и исчез из поля зрения. Пришибло Асю, понял я и забился втрое сильнее, пытаясь зацепиться за гладкую стенку. Разумеется, это было бессмысленно и даже вредило моему положению, но в тот момент я полностью потерял способность мыслить рационально. Вместо того, чтобы перестать биться, и, задержав дыхание, попробовать стянуть под водой мешавшую одежду, я почему-то вспомнил о том, что уже три дня не кормил своих аквариумных рыбок (эту ассоциацию, положим, еще можно как-то понять), а еще – что дома у меня лежит почти полсотни неплохих листов рукописи, которую теперь, очевидно, никто не допишет и не прочитает, и от этого стало уже не страшно, а грустно.

Несомненно, на этом все должно было закончиться… если бы не Стас. Он вернулся, и выражение лица его было странно спокойным и холодным; перегнувшись вдруг всем телом через борт, он неимоверно длинными руками ухватил меня за шиворот и небрежным движением выбросил на спасительный кафельный берег.

Ничего не понимая, я с трудом поднялся на четвереньки, готовясь дать отпор. Но Стас не думал нападать – он предусмотрительно отодвинулся в сторону и с самым примиряющим видом показывал мне пустые ладони. Впрочем, я мигом забыл о нем, увидев неподвижную Асю со спутанными, черными от крови волосами. Кое-как встав на ноги и опасно вихляясь, я приблизился к ней. Ни черта не было видно, но, кажется, она дышала – неглубоко и неровно, и может быть, подумал я, ее еще можно спасти. Я машинально захлопал себя по карманам, достал телефон, чтобы вызвать скорую – но из щелей пластмассового корпуса лилась вода, и я повернулся к Стасу. Или Есю, мать его так и так.

– Не ссы, – прогудел он, столкнувшись с моим, мягко говоря, недобрым взглядом. – Теперь все в порядке будет. Лоб поцарапала маленечко, всех делов…

Я тяжелыми, влажно бухающими шагами направился к нему. Он резво отступил и полез в карман. Мне было все равно.

– Ты это… ты погоди, – озабоченно бормотал он, роясь в штанах. – Вот. Будешь?

Он извлек стеклянную фляжку, блеснувшую в темноте, и протянул мне. Я подошел и сплюнул ему под ноги песок из проклятого бассейна.

– Буду, – сказал я и выхлебал половину, не распробовав даже, что там. Меня трясло. Мокрая одежда наливалась ледяным холодом. Я вернулся к Асе и потрогал ее за грязную теплую щеку. Жива. Не отрывая взгляда от ее лица, я с трудом стянул куртку и штаны и стал их выжимать, далеко относя руки, чтобы не лить на девушку воду. Расстелил кое-как одежду на бетонном полу и сел, положив голову Аси на ледяные колени. Так мне было спокойнее. Стасик, на которого я не обращал никакого внимания, устроился рядом, откинувшись на стену и задумчиво потягивая из горлышка маленькими глотками.

– Теперь остудился? Будешь говорить? – без тени усмешки спросил он.

Я молча забрал у него остатки пойла. Он, не смутившись, тут же достал из-за пазухи непочатую копеечную чекушку.

– Короче, Макс, – печально пророкотал он, – кажется, я все-таки ебанулся.

– З-заметно, – процедил я, стиснув зубы, чтобы не стучали.

– Что? Нет, серьезно… Сошел с ума. Вот ведь лажа, представляешь?

Я промолчал. Меня гораздо больше занимала Ася – из-за Стасиковой болтовни я совсем не слышал ее дыхания, и это тревожило. Кажется, она слегка пошевелилась. Или это моя дрожь сотрясала ее тело? Господи, хоть бы она просто спала…

– Слушай, – не унимался Стас, – ты же спец по распаренным мозгам? Может, меня вылечишь?

– В дурку иди, там вылечат, – пробормотал я, бережно убирая с окровавленного Асиного лица волосы. – Ты что, правда ее десять лет в квартире держал?

– Меньше, – помедлив, ответил он. – Девять с половиной.

– А мне что не сказал? Родным?

– А, каким там нахуй родным… Мать сразу на Волгу уехала, к теткам. Я ее и не видел больше. А тебе… Там видишь, какая хренота вышла…

– Какая?

– Ну… хочешь верь, хочешь не верь, но мне на самом деле выдали не тот труп. Я в ухо не ебу, что за кабак у них там творится, но тут они конкретно обосрались и выписали накладную… то есть свидетельство о смерти, не на того человека. А я тоже… солнечный долбоёб. Мне стрёмно было хотя бы лицо раскрыть, посмотреть. Или там родинки какие поискать. Они говорят – там в натуре фарш, лучше не лезть с неподготовленной психикой. Ну я им поверил… конечно, кто бы не поверил. Потом, месяцев эдак через шесть, находит меня какой-то хрен из больницы. Врачебная ошибка, говорит. Можете забирать. Рады, говорит, чудесному спасению? Ну, я ему показал, как я рад. Прижал его хорошенько, он все и выложил. А что несет, сам не понимает. Говорит, ваша сестра создала нам неразрешимый административный коллапс. Человек по документам мертвый, денег на него нет, фонды не выделяются, главврач кипятком ссыт, что его за всё это приголубят. С другой стороны – врачебная этика, клятва Гиппократа, выкинуть на мороз просто так нельзя, лечить надо… Так все и было в подвешенном, мать его, состоянии, но тут она, – он кивнул на Асю, которая, словно почувствовав, что говорят о ней, вдруг дернула плечами, – помирать вроде перестала, стабилизировалась, и даже появилась надежда, что когда-нибудь оклемается. Увезите ее, говорит, ради Аллаха. Родная же, типа, кровь. Денег предлагал…

– Родная, значит? – как бы между делом уточнил я.

– Ну, по понятиям – вроде как родная. Откуда ему знать все наши семейные тайны… А ты, значит, уже в курсе?

– И что дальше было? – пропустил я вопрос мимо ушей.

– Ну я говорю – покажите. А там – сам видишь… – он снова указал на Асю. – Синяя вся, тощая как кура, – ни сиськи, ни письки, руки нет, да еще изо рта кишка торчит пластмассовая. Забрал, конечно. Дал им там всем пизды, спросил какие лекарства, чем лечить, как кормить, и забрал.

– А потом?

– Потом?.. – он надолго замолчал, сощурившись. Достал сигареты, протянул мне. Я осторожно взял одну мокрыми пальцами.

– Потом что? Меня позвать нельзя было?

– Э, братан, ты уже женат был… И вообще – сам не помнишь, что ли, как ты после поминок бухой мне в уши лил, какой ты гондон, как ты ее обманывал, как тебе на нее похер было, и как ты радовался, когда она умерла? А? Не помнишь?

– Врешь, – похолодел я, хотя, казалось бы, холодеть дальше было некуда.

– Я правду говорю, а вот ты тогда окончательно допизделся. Короче, я все понимаю, парень ты неплохой, только крышу у тебя тогда снесло, вот ты и принялся каяться и всех сук на себя вешать. Но ведь было всё говно-то, а? Вот и нечего тут предъявлять, сам виноват. Я так решил, что больше тебе ее не отдам. Такая корова нужна самому.

– Корова? – озлобленно переспросил я. – Ты еще про гуся вспомни!

– Чего?! Какой еще бля гусь?!

– А тот самый!

Стас тяжело вздохнул.

– Вот же балаболка… Ладно, в расчете. Один-один. И вообще, не было там никакого гуся, ясно? Обман зрения. Меня, если хочешь знать, только девки деревенские интересовали… С дискотеки.

– Да какие еще девки?.. Хорош отвлекаться.

– М-да. Короче, понимаешь, я тогда вроде свихнулся. Еще бы… Была мертвая, все, свыкся уже – и тут на тебе, живая. Ты сам-то как сейчас? Крыша не слетела от такого?

– Не дождешься, – угрюмо заявил я, подумав впрочем, что тут Стас попал в точку.

– Аська тебе говорила, что она мне сводная сестра? Или… не только сестра?

– Она говорила, что ты пытался ее изнасиловать. Только я не понял, успешно ли.

– Чушь… Мне вообще от нее ничего не надо было, ясно? Она и без этого была вся моя. Я и купал ее, и лечил, и задницу ей вытирал, и кормил через трубочку эту идиотскую. Понимаешь?

Я подумал: как жаль, что я ни разу не попытался напроситься к Стасику в гости. Даже не знаю, где у него была эта тюрьма…

– И так десять лет?

– Девять с половиной.

– Ну, допустим… А почему тогда она так молодо выглядит? Ты уверен, что тебе отдали все-таки правильное тело?

– Это кома, братан. Можешь мне поверить, я теперь всё про кому знаю. Обмен веществ замедляется, и человек не стареет. Только это все равно такая наёбка от природы. Когда они в себя приходят, они быстро возраст набирают до положенного, и даже больше. Ты заметил, что она уже изменилась? Ну вот. А через пару-тройку месяцев станет самой обычной бабой под сорокет. Только мне насрать.

– Мне тоже.

– Что?.. Не важно. Это длилось много, много, много ебаных лет, понимаешь? Я так сжился с ней, с этим всем, что всерьез думал, что так оно все и будет. А потом она вдруг исчезла. Свалила от меня. У меня там камеры висели – я потом видел, как она в себя приходила. Ну, после этого мне совсем крышу снесло…

– Да что ты? – усмехнулся я. – Когда это было?

– Неделю назад. В прошлое воскресенье.

– Я тебя после этого два раза видел, и не сказал бы, что по степени безумия ты чем-то отличался от себя обычного.

– А то, – хохотнул он и зашвырнул пустую бутылку в бассейн. Я вздрогнул от всплеска. – Я, братан, умею изображать, что захочешь. Но на самом деле, ум у меня не до конца отшибло. Даже наоборот, башка в ускоренном режиме заработала после ее побега. Я мигом сообразил, что она бросится искать тебя.

– Меня?

– Да. Пидораса, изменника и урода, который уже раз ее не уберег. С радостью кинется тебе в объятья… Я выманил тебя на попойку, чтобы выяснить, встречалась она уже с тобой или нет. Сначала думал, что не успела, но потом ты сам начал разводить какие-то мутные слюни по этому поводу, и я понял, что она где-то рядом. Тогда я оставил тебе разбираться с официантами насчет битой посуды, и повесил камеру в твоей машине, чтобы следить…

– Это был ты?!

– Это был я.

– А мусор зачем насыпал?

– Чтобы отвлечь тебя от камеры, очевидно же. Чтобы ты не заметил ее.

– А волосы эти ужасные зачем?

– Н-ну… Для эффекта. Мне хотелось тебе нагадить как-то. Чтобы ты забегал и ни хрена не понял.

– И ты для этого у нее волосы выдирал?!

– Дурак, что ли? Это оленьи, из могильника. Тут таких хоть жопой ешь по окрестностям, понял? Я собираю для поделок.

– Каких еще, на хрен, поделок?..

– Ну-у-у… Это у нас так принято. Типа, как вуду, только в позитивном ключе. Я такие шил все время, чтобы она поскорее поправилась.

Я посмотрел на него, как на идиота. Хотя, почему «как»?

– Это ты мне один из таких подарочков оставил в своей лаборатории?

– Да не… – Стасик снова вздохнул. – Таким за здорово живешь не разбрасываются. Просто выронил при переезде. Ты же слышал новость? Ректор, мудак сраный, всех выгнал оттуда и собрался вместо нашего комплекса дом приемов с резиденцией воткнуть. Ну не пидор ли, а? Всем прямо утром сказали собирать манатки и выметаться нахуй. Я поэтому и назначил тебе встречу снаружи…

– Что же не пришел? – язвительно спросил я.

– Да я и не собирался! Когда ты позвонил и стал говорить про Аську, я понял, что она на тебя вышла. Дальше было всего-то делов – проследить за тобой и понять, где она. Казалось бы, шикарный план, а? Только не вышло, потому что ебаный дедушка со своим корытом…

– Да какой еще дедушка? – совсем запутался я.

– Да хули ж ты меня все время перебиваешь, а? – возмущенно воскликнул Стас. – Все объясню по порядку, не боись. Короче, эти сраные жигули, которые мне от дедушки покойного достались, не завелись в самый ответственный момент. Поэтому я видел, как ты там болтался по лаборатории, как говно в проруби и собачился с охранником, а вот уехать за тобой я уже не смог. Пришлось потом отлавливать вас по трекингу камеры, которая в машине…

– Ясно… – пробормотал я, хотя мне все было неясно. – Письма детские тоже ты мне писал?

– Какие еще письма? Не знаю нихуя никаких писем.

– А зачем ты тогда отговаривал меня от встречи? Говорил, чтобы я дома сидел?

От этого вопроса Стас неожиданно напрягся – хотя, казалось бы, на фоне всего сказанного он прозвучал более чем невинно.

– Я хотел… – начал он и с застывшим взглядом уставился в стену. – Да ничего я не хотел. Интригу создавал. Чтобы ты поскорее прискакал на загадочное.

– Ладно, – я помолчал, не зная, что еще спросить, и вспомнил: – А вот эти твои разговоры про творение прошлого? Тоже интригу создавал?

– Э, нет, чувак, тут другое, – его глаза блеснули в темноте. – Это ты извини, это не для тебя…

Вокруг по-мышиному зашуршало, и я встревоженно огляделся. Но это был всего лишь дождь: его мелкие пока капли падали сквозь проваленную крышу, шлепаясь о пыльный пол. Ася зашевелилась и пискнула что-то неразборчивое. Стас с некоторым, как мне показалось, испугом, взглянул на нее и вдруг поднялся на ноги. Я удивленно посмотрел на него снизу вверх.

– Пойду я, – озабоченно заявил он. – Ебитесь-ка вы тут дальше вдвоем.

– Подожди, – недоуменно сказал я. – Вот теперь я действительно ничего не понимаю. Ты выхаживал ее десять лет. Ты искал ее, когда она сбежала. Ты преследовал меня, думая, что я ее украл. Ты стрелял по нам и пытался меня утопить. И просто уходишь?! Зачем тогда…

– А ты что, хочешь, чтобы я остался? – зловеще спросил Стас.

– Н-нет, спасибо. То есть, да… Я просто не догоняю: для чего, зачем все это было?

– Как – зачем? Вот же… – он обвел руками черный зал и нас с Асей, приткнувшихся у стены. Голос его звучал гулко и жутко, отражаясь от стен. Дождь набирал силу, тревожно выстукивал по стенам – и по моей голове. Я скрючился, закрывая Асю.

– Прости, чувак, – виновато пробасил Стас. – Я же такой… сила есть, ума не надо. Не рассчитал. Хотел просто тебя припугнуть, а ее забрать, а оно вон как вышло. Правда, не хотел. Извини. Но что мне теперь тут с вами – навечно оставаться? У живых – свои заботы, а у вас – свои. Одни на двоих…

– Что ты несешь?.. – ужаснулся я, поднимая голову.

– А ты думал – просто так искупался? – печально усмехнулся он. – Зато теперь она твоя. Дарю навсегда. Рад? – на этих словах он достал свой чудовищный револьвер и заглянул в дуло. – А я себе еще одну сделаю. Есть один способ… Ну, бывай.

Я не успел даже испугаться, как он развернулся и широкими шагами вышел на улицу. Спокойно, сказал я себе. Он же просто бредит. Типичная шизофрения с навязчивой идеей, тривиальный случай… В лесу наверху грянул приглушенный выстрел, я все-таки вздрогнул, и Ася тут же отчетливо сказала:

– Меня тошнит.

– Ничего, милая, – тихонько ответил я. – Сейчас пройдет.

– А где Еська? – простонала она. – Он ушел?..

– Кажется, да, – задумчиво произнес я. – Пойдем уже домой.

Я осторожно помог ей сесть и осмотрел исцарапанное лицо. Кровь больше не шла, но, как только я убрал руки, ее бедная, с грязными лохмами голова бессильно упала на грудь. Ёжась от холода, я принялся быстро натягивать сырую одежду. У меня появилось звенящее, отчетливое чувство дефицита времени: я с ужасом представил, что Ася и впрямь возьмет и помрет тут, в этом замусоренном зале, под ледяным дождем, и понял, что должен доставить ее к благам цивилизации как можно скорее.

– Пойдем, – снова позвал я.

Но Ася не могла идти. Она так и норовила свалиться на пол, ноги заплетались; я пробовал придать ей вертикальное положение, держа за талию, но легче оказалась просто взять на руки и вынести наружу.

Стояла непроглядная, мутная от ливня ночь. С огромным трудом я разглядел светлый силуэт машины, но нечего были и думать о том, чтобы ехать на ней: даже сквозь шум дождя я слышал, как вытекают, булькая, какие-то жидкости из пробитого пулей двигателя – в придачу к развороченным колесам. Хрен с ней, с машиной… Хуже с карабином – потеря оружия неизбежно означала много проблем… но не сегодня. Надо идти на трассу, решил я. Благо, тут не больше километра, а там есть шанс найти помощь. Доберемся не торопясь за полчаса, прикинул я, только бы не сбиться с пути…

Знаете такую поговорку – человек предполагает, а Бог хер возлагает? Полчаса обернулись бесконечностью, а та – сущим адом. Я не очень спортивен, а крошка Ася оказалась неподъемно тяжелой. Сначала я пробовал нести ее на руках, прижав к себе, как невесту – но таким манером мне удалось пройти лишь с десяток шагов, а потом, запнувшись, я грохнулся, изваляв нас обоих в жидкой грязи (Ася благоразумно промолчала). Затем я взял ее на закорки, как рюкзак, но у нее не хватало сил, чтобы хорошенько уцепиться за мою шею, она все время соскальзывала, и от этого способа, поначалу казавшегося перспективным, тоже пришлось отказаться. В конце концов, наплевав на остатки романтики, я перекинул ее через плечо, как куль с брюквой, и вот так – мучительно выдергивая ботинки из грунта, матерясь сквозь зубы, задыхаясь при каждом движении (Ася только попискивала, когда какие-то мои костистые мослы врезалось ей в живот), и останавливаясь через минуту на отдых – я дотащил наши тела к дороге.

К моему неописуемому счастью, прямо напротив развилки виднелся козырек автобусной остановки. Я плюхнул дрожащую, мокрую до нитки Асю на ржавую лавочку и обессиленно рухнул рядом. Что делать дальше, я не знал.

Удивительно, но здесь, впервые за эту странную, изматывающую, беспросветную ночь, нам улыбнулась удача. Вдали раздалось бутылочное тарахтение, на шоссе разгорелось зарево фар, и к остановке, дребезжа, подполз доисторический автобус. На его желтом лбу приветливо светились цифры «48» и загадочная для меня с детства надпись «ПАТП-3». Я выбежал на обочину и отчаянно замахал руками. Мы были спасены.

Опасения, что нас, мокрых и измазанных, просто не пустят в теплый и чистый автобус, оказались беспочвенными. Всем было плевать. Кондукторша, не глядя, забрала у меня волглую купюру и отсыпала медной сдачи. В тусклом свете салонных ламп выяснилось, что стекавшая с нас ручьями вода заботливо смыла всю грязь, всю Асину кровь, и теперь мы просто выглядели как два незадачливых горожанина, в выходной день за каким-то хреном отправившихся на природу, да и попавших под нещадный ливень. Автобус был почти пуст; мы с Асей устроились в дальнем уголке, рядом с решеткой, испускавшей вонючий, но божественно горячий воздух, и замерли, тесно прижавшись друг к другу. Постепенно дрожь отпускала, мои зубы уже не выстукивали собачью чечетку, а руки (ну хорошо, рука) Аси окрепли, и она тут же запустила пальцы в недра моей куртки и устроила их на животе, согревая. Я обнял ее покрепче, и почувствовал, что мне и самому уже не так холодно.

Я редко в последние годы ездил на автобусах, и понятия не имел, куда нас приведет этот маршрут. Знания Аси в этом вопросе тоже были безнадежно устаревшими, но я заметил, что, подъезжая к городу, автобус свернул и пошел обходной дорогой – значит, мы двигались куда-то в сторону Асиной квартирки, оставляя мой дом за спиной. Какая разница, подумал я. Переночую у нее, пока сохнет одежда, и пусть только попробует выгнать…

До дома Ася сумела кое-как добрести сама, повиснув у меня на локте. По лестнице, конечно, ее все равно пришлось тащить, но, после всего, что мы пережили, это представлялось сущим пустяком – своего рода приятным завершающим шагом к теплу и уюту. Не зажигая света, я положил засыпающую на ходу Асю на диван, и, не обращая внимания на слабое сопротивление, стащил с нее мокрые тряпки. Успокаивая себя тем, что в темноте ничего не видно, стащил и белье – но кажется, этого она уже не заметила. Укутал ее одеялами, оставив только нос наружу, а сам, раздевшись и расстелив на полу покрывало (я, знаете ли, неприхотлив в быту), упал рядом.

Я почти мгновенно стал проваливаться в сон, но Ася вдруг вскинулась и спустила вниз ногу, заехав мне по голове.

– Н-не выдумывай, – громко прошептала она в ночной тишине. – Залезай греться.

Без всяких задних мыслей я повиновался и нырнул под одеяло. Ася тут же свернулась калачиком, спрятав голову у меня на груди и упершись коленками в живот, и это было страшно неудобно, потому что она заняла почти все место, так что зад мой свисал с узкого дивана. Но это было совершенно неважно. Я неловко, как смог, обнял ее – горяченную, с мокрыми волосами, щекочущими мне нос, и подумал, что лишь бы она не простудилась – а после легко заснул, успев испытать перед этим острый приступ восторга.

Воскресенье. Любовь и сопли. Счастливый конец.

Когда я проснулся, Аси рядом не было. Она плескалась в душе – я слышал шум воды сквозь неплотно прикрытую дверь. Шум доносился и через распахнутую не по сезону форточку: дождь, видимо, решил зарядить на весь день, и теперь стучал по хлипким осенним листьям тополей во дворе. В комнате царил полумрак, хотя было довольно поздно – я чувствовал, как затекло и онемело все тело, как бывает, когда слишком долго спишь в одной позе. В приглушенном, рассеянном мокрым стеклом свете, убогая Асина комната приобрела спокойное и простое очарование. Я вдруг заметил картинки в рамках, развешенные по стенам, а в дальнем углу, присмотревшись, и вовсе нечто удивительное. Я так заинтересовался, что, пересилив лень, встал с кровати, натянул еще слегка влажные джинсы и подошел поближе.

Это был двойной акварельный портрет, изображавший молодую пару на скамейке в парке. Честно говоря, о том, что это именно пара, догадаться могли только я и Ася, потому что схематично нарисованные мальчик с девочкой сидели на расстоянии чуть ли не в метр друг от друга, да еще и смотрели в разные стороны. Лиц тоже было не разобрать – видна была только рыжая мужская прическа и пышные девичьи кудри (с возрастом Ася научилась кое-как обращаться с кистью, но на всякий случай эксплуатировала подчеркнуто импрессионистскую манеру), но я, конечно, знал, что это мы с ней – потому что композиция на картинке повторяла хорошо известную мне фотографию. Это было в те времена, когда мы только начинали встречаться, и проводили время еще не на диване, а в музеях. Удивительное дело: когда Ася решила, что хочет быть со мной, она сама купила два билета на какую-то дорогущую выставку и просто подарила их мне как-то вечером, когда мы вдвоем засиделись на работе – с этого и начались наши отношения. Сделав этот отважный первый шаг, она словно растратила все запасы инициативности – после она вела себя как записная скромница, не знавшая, с какой стороны брать парня за руку. Я же, несмотря на свой бедовый опыт, тоже испытывал непривычное, зеркальное стеснение и боялся даже подумать о том, чтобы дотронуться до нее. Так и ходили по музеям да концертам добрые два месяца, пока добрались до койки. Поэтому на фотографии, сделанной безымянным посетителем городского сада, и перекочевавшей оттуда на рисунок, мы сидим, как чужие – хотя я и припоминал, насколько остро уже в то время мне хотелось ее раздеть.

В ванной смолкла вода, и через минуту появилась Ася – всё в тех же шортах и легкомысленной маечке. Увидев, что я рассматриваю ее художества, она подошла ко мне поближе и обняла сзади, уткнувшись прохладной щекой в голую спину.

– Ну к-как, красиво? – пролепетала она своим птичьим, переливчатым голосом.

Я осторожно высвободился, повернулся, и взяв ее за подбородок, поднял лицо вверх.

– Шикарно, – сказал я, не в силах сдержать улыбки.

Вид у Аси был лихой, как у Гавроша – или (тут я мысленно извинился) как у портовой шлюхи. Подсохшая ссадина на лбу венчала огромную, желто-зеленую шишку – и шишка эта за ночь успела частично перетечь вниз, образовав под глазом хрестоматийный хулиганский фингал. Весь вид Аси свидетельствовал о том, что ночка ей выпала та еще – и мне сразу же стало стыдно за свою улыбку: уж я-то знал, как сильно ей досталось. К счастью, в остальном она выглядела неплохо: на ногах стояла ровно, не шаталась, на щеках горел румянец после умывания, а глаза застенчиво блестели. Конечно, от нее не укрылось движение моих губ.

– На себя посмотри, м-милый, – притворно-обиженным тоном заявила она.

Я посмотрел – зеркало висело рядом. Да уж, красавец. Грязные волосы торчат клочьями, под глазами залегли глубокие круги, в щеки въелась невесть откуда взявшаяся травяная зелень…

– И с этим чудовищем я заставил тебя спать, – сокрушенно вздохнул я.

– А что делать? – философски заметила она, разведя руками. – Любовь, знаешь ли, зла… Но ты все же сходи умойся. Т-там у меня только щетки нет, возьми мою, если хочешь.

Я поплелся в душ. В придачу ко всему, конечности, онемевшие после сна, теперь гудели тяжкой болью – я здорово перенапрягся, таская Асю по кустам. Царапины, оставленные проклятыми коготками Эльзы, налились опасной краснотой и зудели – надо было их чем-то помазать, чтобы не воспалились, но я мысленно махнул на них рукой, решив больше до конца жизни не вспоминать ни Элю, ни ее вызывающие манеры общения. Несмотря на весь этот телесный дискомфорт, я впервые за последние дни ощущал хрустальную ясность в голове и даже некоторый бодрящий оптимизм. Наваждения, пугавшие меня своей потусторонней непонятностью, рассеялись после бурных объяснений со Стасом; Ася была рядом, и явно не собиралась больше исчезать. Более того – всем своим видом она радовалась мне, словно не было нашей многолетней трагической размолвки. Жизнь вновь становилась прекрасной и манящей. Оставалось много вопросов – например, с Ниной, – но у меня не было ни капли сомнений, что теперь я способен решить любую проблему на свете.

Я быстро, но с толком и расстановкой, сполоснулся, почистил зубы, с сомнением покрутил в руках Асину бритву – непривычно широкую, женскую, а потом, наплевав на все, с каким-то даже интимным удовольствием начисто выбрился. Далее возникла сложность, с которой я, несмотря на всю свою недавнюю самоуверенность, самостоятельно справиться не смог.

– Ася! – выключив воду, крикнул я через дверь. – У тебя есть что-нибудь, что мне можно надеть?..

– Не-ет, – смущенно отозвалась она из комнаты. – Накинь полотенце, что ли…

Так я и поступил – куда деваться? Увидев меня, голого по пояс, Ася хихикнула и протянула мне какую-то сиреневую тряпку.

– Что это? – удивился я.

– Это платье-майка, – принялась объяснять она. – Жутко модное… Оно специально растянуто размеров на пять. П-примерь, может подойдет.

Я покорился. Вышло нелепо, но забавно: с полотенцем на бедрах, в яркой облипающей майке я выглядел сродни гламурному телевизионному качку – и, скорее, остался доволен своей новой внешностью. Ася старательно прятала улыбку.

– Есть будешь? У меня, правда, только палка хлеба и булка колбасы. Ну, то есть… – фыркнула она. – Будешь?

У застеленного дивана уже стоял низенький столик с чашками. Рядом неярким, сонным светом горел торшер. Мы сели бок о бок, причем Ася устроилась так, чтобы мне не было видно ее синяков. Обычно она предпочитала молчать во время еды (когда я ем, я глух и нем – приучили ее в детском саду), но сейчас было заметно, что ее распирает от любопытства.

– Скажи, ч-что там у вас вышло с Есем? – наконец, спросила она. – И откуда взялась у меня эта шишка? Я ничего не помню.

Я отложил вилку в сторону и принялся рассказывать. Сначала я не хотел говорить о том, чем закончилась наша встреча – чтобы не расстраивать, – но вдруг решил, что не собираюсь больше что-либо утаивать от Аси. И в нескольких сухих, рубленных фразах я повторил прощальные слова Стаса – и закончил, как было, страшным выстрелом в лесу.

– Значит, он решил, что убил нас, и поэтому ушел? – после долгой паузы уточнила Ася.

Я молча кивнул.

– Бедный Еська… Он совсем свихнулся, да? Почему мы не пошли спасать его?

Я пожал плечами:

– Потому что надо было спасать тебя. И меня.

– А т-теперь все закончилось? Ты спас?..

– Знаешь, – медленно сказал я, решившись и собирая всю волю в кулак. – Я очень хочу надеяться, что у нас с тобой ничего не закончилось. Что всё только начинается. Но я боюсь… очень боюсь… что этого не захочешь ты. Я вчера не так боялся тебя потерять в этом дебильном лагере, как сейчас.

– Почему? – она удивленно посмотрела на меня. Не в силах выдержать взгляд этих чистых серых глаз, я отвернулся. Заговорил дальше, глядя в стену:

– Потому что ты не простишь меня. Тогда, десять лет назад, я был конченной сволочью. Я не понимал ничего. Я не понимал, какое ты счастье… не хотел понимать. Я скучал, не воспринимал тебя всерьез, не думал о тебе, когда тебя не было рядом. Я помню, что делал тебе больно, я обижал тебя, я пренебрегал тобой, я… (тут я все-таки запнулся, решив пропустить некоторые подробности). Мне хотелось только трахаться, да и здесь, боюсь, я был не на высоте. Тебе пришлось умереть, чтобы я начал что-то понимать. Но я и тогда сначала ничего не понимал. Я думал только о себе, о своих гребаных чувствах – ах, мать моя женщина, как мне плохо! мою девушку задавил грузовик!.. Должны были пройти месяцы и годы, чтобы я забыл о себе, о своей чертовой беде, и начал тосковать уже по тебе. Но я и тогда продолжал быть идиотом – и только недавно осознал, что вспоминал не о тебе настоящей, а просто нарисовал в башке картинку какой-то мультяшной Аси, и убедил себя, что я в нее влюблен. Я клялся тебе в вечной любви, уже женатый, говорил, что я никогда тебя не забуду, мечтал, чтобы ты вернулась, и тогда бы я изменился, заботился только о тебе, жил бы только для тебя… И все это было ложью, потому что я клялся не тебе. Это был всего лишь призрак моего воображения – и, получается, я объяснялся в любви самому себе. Опять всё себе, а ты… тебя не было. Потом прошло еще много лет, и я вообще забыл тебя – уже даже не настоящую, а эту, придуманную. Когда ты умерла, я думал о тебе каждую минуту. Затем – стал замечать: как странно, я не вспоминал ее целых два дня. Несколько дней назад, когда я увидел тебя среди этих аспирантов, я вдруг обнаружил, что не вспоминал о тебе год…

Я перевел дух и отхлебнул из чашки. Хороший чаёк, черт возьми, душистый… Ася молча ждала продолжения, и лицо ее не выражало ничего – ни отвращения, ни в тайне ожидаемого мной сочувствия.

– И, да, ты права – это я убил тебя. Если бы я был хоть капельку меньшей свиньей, если бы мне не было все пофиг – ты не бросилась бы, сломя голову, через дорогу, я бы не отпустил тебя… А потом я убил тебе еще раз – когда забыл. И еще раз – когда забыл даже свое воспоминание о тебе. Понимаешь?..

Она все молчала, и я заговорил громче, горячась и сбиваясь:

– А потом ты появилась… воскресла снова. И только теперь, представь себе, я все понял. Я понял, что все это была ерунда… Нет, не ты ерунда, конечно, а вся эта моя жизнь, всё моё нытье эти годы. Ничего не изменилось. То есть – тьфу! – все изменилось! Ты так же юна, а я уже нет, но, оказывается, я успел за эти годы понять, что такое любовь. Я научился любить, и я знаю, что люблю тебя – так, как только можно вообще любить другого человека. Если ты будешь рядом… я знаю, что мне нет прощения, но клянусь, что я никогда не предам тебя. Я обещаю, что…

Ася вдруг отстранилась и рывком поднялась. Я испуганно замолчал. Какой же я болван, что не смог найти нужных слов… разнылся, распетушился тут, как безмозглый павлин… все я да я… не мог просто извиниться и сказать, что люблю? Теперь точно все кончено.

Она обошла стол и села мне на колени – снова боком, чтобы не видно было кровоподтеков. Я украдкой выдохнул.

– Ты, вроде, говорил, что п-писателем стал?.. – будничным тоном спросила Ася. – Заметно.

Я не нашелся, что сказать. Как только я почувствовал тяжесть ее мягких бедер, все мое красноречие начисто отрубило. Я просто заткнулся и слушал ее теплый, уютный голос:

– Знаешь, милый, не делай из мухи слона. Я тоже такая дурочка была… решила психануть напоказ, там, на п-переходе, вот и доигралась. Ну и что?.. Мы же все равно вместе сейчас. Ты все понял, я все поняла, и давай больше не вспоминать об этом, ладно?

Я несмело приобнял ее и потерся носом об ухо.

– Не веришь? Ну, посмотри на это с другой стороны, – рассудительно продолжила Ася. – Нет, на меня посмотри. Я же теперь инвалид, без документов, без родных – кому я нужна, кроме т-тебя? Ты – мой счастливый билет… Ты такой богатый, успешный, машина вот у тебя есть, дом… Ты мог бы послать меня куда подальше, сказать, что женат, и точка. И что бы я делала?.. А ты вот нянчишься со мной, да еще извиняешься зачем-то. Ты что, вправду собрался дальше со мной мучаться?

– Да, – тихо сказал я, чувствуя, как с моей души вот-вот свалится многотонный пыльный камень.

– Славно, – улыбнулась она, поворачивая ко мне лицо.

Торшер осветил ее сбоку, и вновь, как там, на кладбище, я поразился ее внезапной, сбивающей с толку, красоте. Ссадину на лбу закрыли упавшие волосы, синяк, угадывающийся в тени, как будто подчеркивал глубину огромных, широко распахнутых глаз, пухлые детские губы что-то беззвучно шептали, подрагивая в улыбке. Нежное, милое, очаровательное, невозможно прекрасное лицо – только не задумчивое и печальное, как вчера, а радостное и счастливое. Я не мог ее не поцеловать, и она с готовностью ответила.

Оказывается, я напрочь забыл, каково это – целоваться с Асей, и теперь с ошеломлением, не веря в происходящее, вновь открывал для себя это чудо. Это ни капли не напоминало акулью хватку Эли и тем более торопливые, дежурные нежности Нины (мысленно зарычав, я выкинул их обеих из головы к чертовой матери). Губы Аси были мягкими, насколько это возможно; она ничего не требовала в поцелуе, никуда не спешила – а просто делала так, чтобы как можно больше наших клеточек прикасались друг к другу. Это было все равно, что раз за разом погружаться в горячее молоко, или, скорее, в горячее мороженое – если бы такая штука только существовала в природе.

Мы целовались долго – так долго, что дождь стих и за окном посветлело, и никто не решался сделать следующий шаг. Как в первый раз. Забавное, и, в то же время, чарующее ощущение: я знал, я был точно уверен, что стоит мне уложить ее на спину, как она тут же, замерев от смеси испуга и желания, разрешит мне что угодно, но все же медлил – то ли от собственного страха, то ли просто растягивая неизбежное удовольствие. Наконец, я решился – мне показалась, что она уже до такой степени готова на все, что ждать дальше будет преступлением. Но я ошибся.

Когда, с трудом оторвавшись от нее, я задрал мешающую маечку вверх, позволив снежно-белой груди тяжело выпасть наружу, Ася только покорно подняла руки, помогая. Но стоило мне запустить пальцы за резинку шорт, как она вдруг задергалась и стала отталкивать меня локтями.

– Нет-нет-нет, так не получится, – торопливо шептала она. – Не надо так…

– Ты чего? – ошарашенно выдохнул я, отпуская ее. Она подскочила, чуть не опрокинув стол. Досадливо отпихнула его в сторону.

– Ничего не выйдет, – она комично развела руками, и тут же, прикрываясь, сомкнула их на груди.

– Почему?.. – спросил я, между деломненавязчиво опуская ее руки вниз – лишать себя хотя бы этого зрелища я не намеревался. Она не возражала.

– Н-ну… Понимаешь… – пробормотала она. – Ничего не выйдет. Там н-ничего нет. Вообще.

– В смысле?!

– Ничего нет, – повторила она. – Ты же знаешь, что произошло. Повреждения были… действительно серьезными.

– Покажи, – не поверил я.

Она молча повиновалась, стянув одной рукой шорты с трусиками. До меня начало доходить. Я опустился на пол и с опаской присмотрелся.

Не знаю, что я ожидал там увидеть – ужасные шрамы, раны, рубцы… Ничего такого. По слогам: ни-че-го. Только гладкое тело под легкой рыжеватой порослью.

– Потрогать можно?

Она кивнула, закусив губу.

– Ты и вправду, что ли, с неба свалилась? – озадаченно ляпнул я, завершив инспекцию. – Как же ты… э-э-э… в туалет ходишь?

– Да не, для этого т-там осталось маленечко… Сильно расстроился?

– Наивная! – прорычал я. – Я слишком долго тебя ждал, чтобы расстраиваться. Так что извини, но придется тебе всё равно…

Я схватил ее за бедра и, развернув пухлыми ягодицами, уронил на диван. Уселся сверху, стаскивая полотенце. Она неожиданно сильно забила пятками, выкручиваясь, и чуть не сбросила меня на пол.

– Вот еще! – возмущенно запищала она, перевернувшись подо мной и негодующе сверкая глазами. – Я так не хочу.

– А как хочешь? – заинтересованно спросил я.

– Ну, если тебе так н-неймется… Да слезь же с меня!

Я, смеясь, наклонился над ней и стал целовать шею и плечи. Она притихла, но, стоило мне дойти до сосков, снова заерзала.

– Да щекотно же… Ну п-пусти, я все сама…

Я, ворча, подчинился. Она кое-как выползла из-под меня и толкнула, усаживая обратно. Пробормотала непонятно: «Господи, да что ж вам всем… одно и то же…» Помедлила и нехотя, словно боясь чего-то, села на корточки. Долго рассматривала меня вблизи, страдальчески задрав брови, и наконец, будто смирившись с неизбежным, опустила голову.

И даже теперь, когда, казалось бы, деваться было некуда, она не могла решиться. То пыталась ухватиться здоровой ладонью, теряя равновесие, то несмело прикасалась ко мне губами – и тут же отворачивалась, отплевываясь. Она всем своим видом выражала страх и неуверенность в том, чем ей приходится заниматься, и, положа руку на сердце, я не могу сказать – была ли то очередная странная, женская игра, или она действительно не могла разобраться, что нужно делать. Чтобы помочь ей побороть сомнения, я положил руку на белокурый затылок и ласково, но твердо, прижал к себе.

И тут она все делала неправильно. Давилась, торопясь и судорожно вздрагивая, задыхалась, шумно всхлипывала, – и, несмотря на все мучения (в том числе перепадавшие и мне) эта почти медицинская процедура – вроде пыточного глотания эндоскопической кишки, – приносила мне особое, болезненное удовольствие. Очередное неудачное движение закончилось кашлем и ручейками слез на щеках, и мне стало так жалко ее, что захотелось погладить по голове.

– Ты меня любишь? – прошептал я.

Она только закатила на меня покрасневшие глаза – конечно, она не могла ответить словами, потому что я так и не отнял руку.

– Любишь? – настойчиво повторил я.

Она торопливо закивала, и тогда я, наконец, расслабился и откинулся назад, прикрыв веки. Если любит – пусть старается… Ася, кажется, тоже приладилась: ее движения стали более воздушными, экономными, и все у нее постепенно начало налаживаться – да так, что я вдруг почувствовал, что сдержаться будет непросто. Вот уж нет: было бы бесчеловечным после стольких лет разлуки ограничивать её парой жалких минут. Я попытался отвлечься…

И снова сволочная память услужливо снабдила меня сравнениями – с той лишь разницей, что раньше она подсовывала других баб, а сейчас, отчаявшись соблазнить постылыми образами, нарисовала саму Асю – ту, старую. Или, как посмотреть, молодую. Удивительно, но это были две совсем разные Аси.

Я еще помнил прежнюю – совершенно инфантильную в сексе, не умевшую, кажется, даже самостоятельно получать удовольствие от стандартного процесса (она, впрочем, никогда на этом и не настаивала, стараясь каждый раз отделаться от меня поскорее – и лишь иногда позволяя мне распускать руки, чтобы добиться хоть какого-то эффекта для себя лично), но разительно, фантастически менявшуюся, стоило ей подобраться языком к нужному месту. Здесь она мигом превращалась из милой неумехи в деловитую сосредоточенную профессионалку – с пугающе отточенными, до механистичности, движениями крохотного рта с плотно зажатыми, всегда сухими губами. Когда я, еле придя в себя после первого такого сеанса, пристал к ней за разъяснениями, она сообщила, потупившись, что ее юные годы прошли в студенческой общаге, и только таким умением она могла привлечь внимание мужской аудитории к своей скромной особе (подобный либерализм в откровениях казался нам обоим восхитительно смелым, но в дальнейшем она обижалась каждый раз, когда я припоминал ей этот опрометчивый рассказ).

Новая Ася – та, что, стоя сейчас на коленях, самоотверженно ковала наше общее счастье, – словно растеряла все свои таланты (не на красоту ли она их променяла?) действуя с топорной квалификацией третьеклассницы, заполучившей фруктовый лед на палочке. Если бы на ней был еще и соответствующий этой метафоре фартучек, боюсь, он был бы мокрым насквозь – в щелочку сомкнутых век я видел, как ее согнутая спина лоснится от пота, а влажные волосы липнут ко лбу. Бедная моя девочка, подумал я, сколько же тебе пришлось пережить, чтобы теперь так тужиться?

За всеми этими трогательными мыслями я не сразу разглядел, что хитрая Ася просто-напросто обманула меня. Пока я предавался ностальгии, она незаметно подобрала нужные темп и нажим, и теперь действовала, пожалуй, с не меньшим натиском, чем та, былая. Я осознал это слишком поздно, и успел еще только подумать, что вот ведь как странно: столько лет я прожил без Аси, а теперь у меня их целых две. И именно эта мысль свела меня с ума, закружив в пьянящем спазме.

Ася испуганно дернулась вбок, стараясь не испачкаться, но на полпути вдруг пересилила себя и вернула лицо на место. Это было уже совсем необычно; но она все же гулко сглотнула и улыбнулась мне снизу дрожащими губами. Ее щеки, подбородок, шея, раскрасневшаяся грудь с бледными сосками – все блестело от влаги.

– Я т-так люблю тебя, что меня тошнит, – выдавила она еле-еле и бросилась в туалет16.

Потом она вернулась – умытая, с сухими глазами, и вновь уселась на пол, положив голову мне на колени. Я рассеяно запустил пятерню в пшеничные кудри.

– Скажи… – шепнула она. – Ты не жалеешь, что наобещал мне всякого… что будешь со мной. А у меня нет… ну этого… этой… А?

– Зато у тебя есть все остальное, – легкомысленно махнул я рукой. – И много чего еще в придачу. Как-нибудь выкрутимся, не сомневайся!..

Остаток дня мы так и провели – без трусов, потому что не было никакой нужды их надевать. Закусывали, спали, смотрели мультфильмы в обнимку на стареньком Асином телевизоре, снова целовались – в общем, бездумно прожигали жизнь. Наше нагое счастье оказались не в силах омрачить даже два происшествия средней степени противности.

Во-первых, к вечеру я понял, что простудился. Купание в Стасовом бассейне с последующим путешествием на ледяном ночном ветру не прошли даром. К обнаруженной утром ломоте в костях дружно прибавились заложенный нос, нудный шум в голове и прочие гнусавые прелести. Ася тут же принялась с энтузиазмом меня лечить нехитрыми средствами вроде чая с малиной и тазика с горячей водой (тазик я, конечно, принес из ванной сам). В аптеку я ее не отпустил – не хотел, чтобы она уходила ни на минуту. Слава Богу, сама она избежала моей печальной инфекционной участи и была в полном порядке.

Затем, когда за окном окончательно стемнело, неожиданно ожил телефон. Проклятое устройство просохло, включилось само собой и принялось неприлично трезвонить, раздирая в клочья камерный уют нашей маленькой квартиры. Я отчаянно не хотел контактировать с внешним миром; пока я с отвращением смотрел на незнакомый номер со странным кодом, там все решили за меня, и истошные трели замолкли. И чёрт же дернул меня перезвонить…

«Доброго времени суток! – пропел неуместно бодрый мужской баритон. – Рады вас приветствовать на горячей линии отделения внутренних дел в Сельском районе Главного управления внутренних дел Министерства внутренних дел Российской Федерации по…»

– Что за фигня? – возмущенно поинтересовался я у Аси. Та, не поняв, конечно, ни слова, только пожала плечами.

«Если вы желаете записаться на прием к руководителю подразделения, нажмите один… Если вы хотите сообщить о фактах экстремизма, незаконного оборота наркотиков, оскорбления чувств верующих, оскорбления представителей власти, готовящемся акте терроризма – нажмите два… Если у вас есть замечания по работе сотрудников правоохранительных органов, нажмите три… Если у вас есть предложения по организации работы отделения – нажмите четыре… Если вы подвергаетесь противоправному деянию – насилию, грабежу, убийству – нажмите пять… Для связи с дежурным сотрудником нажмите ноль. Для прослушивания сообщения повторно…»

В трубке щелкнуло и пошли гудки отбоя. Я представил себе, что меня на самом деле убивают деревенские алкаши при помощи нехитрого колюще-режущего сельского инвентаря, а я вынужден выслушивать всю эту чушь для того, чтобы позвать на помощь, и сокрушенно покачал головой.

– К-кто это был? – спросила Ася. Я открыл было рот, чтобы высказать все, что думаю по поводу того, кто это был, но телефон зазвонил снова – с тем же номером.

«Пожалуйста, оцените качество оказанных услуг по десятибалльной шкале! – жизнерадостно потребовал тот же мужественный голос. – Если вы готовы рекомендовать своим знакомым…»

Я выругался и отключил трубку. Что бы это ни было… кто бы это ни был… и кстати, вполне вероятно, их интерес к моей особе как-то связан со Стасом – или с машиной, брошенной в деревне, – перебьются. Я не намерен тратить драгоценный вечер с Асей на общение с полицией.

– Не знаю, Асенька, не знаю, – с отеческой улыбкой сказал я. – Пошли они все в жопу.


* * *

С возрастом праздники становятся не те. Задолго до того, как я приблизился к сорокалетнему рубежу, я всей душой возненавидел любые периодические даты: к чему праздновать, ворчал я, если еще один год жизни прошел, и снова ничего толком не сделано, и ничего не изменилось – кроме того разве, что у тебя осталось ровно на год меньше времени, чтобы что-то успеть. Окружающие, правда, в большинстве своем не разделяют такого пессимистичного взгляда на вещи. Особенно негодовала по этому поводу Нина, простодушно любящая застолья и развеселую (хотя и неизбежно редеющую по семейно-бытовым причинам) компанию своих друзей. Новый Год, скрепя сердце, я был готов перетерпеть вместе с ней, но вот в свой день рождения строго-настрого запретил меня поздравлять, и вообще хоть как-то выделять его из череды других дней – и она, отчаявшись бороться с моими причудами, смирилась.

То ли дело в детстве! Тут уж неважно, какой праздник – лишь бы были подарки… Даже я, с моей рассеянной памятью, прекрасно помню тот тревожно-восторженный зуд, который возникал в животе еще накануне вечером, не давая заснуть допоздна, а потом заставлял нестись в пять утра под ёлку, чтобы выяснить, что такого притащил Дед Мороз этой волшебной ночью. Это предчувствие счастья, на мой взгляд – одна из самых удивительных, пронзительных, будоражащих эмоций, данных человеку, и переплюнуть ее по интенсивности ощущений могут только первые, самые острые и нерешительные фазы влюбленности. Вот только способность к этому предчувствию, увы, слишком быстро иссекает – таково сомнительное удовольствие человеческой судьбы17.

Тем странней и неожиданней было ощутить эту давно позабытую душевную щекотку, проснувшись рядом с Асей. Сначала, не разобравшись, я подумал, что меня трясет от неясной тревоги, а может – от жара, поднявшегося под утро, но, окончательно прогнав остатки сна, я вдруг понял, что просто-напросто радуюсь жизни, как ребенок. После долгой череды тягостных несуразиц впереди вновь было безоблачное будущее – только еще более интересное, чем прежде.

Мое воздушное настроение не испортило даже осознание того печального факта, что сегодня понедельник, а значит – мой единственный учебный день, а значит – надо явиться в университет на чертову лекцию. Ася принялась меня отговаривать, советуя взять больничный, но я быстро поставил ее на место, заявив, что долг есть долг, особенно когда он касается не только тебя, но и десятка лоботрясов-аспирантов – некоторые из которых, к сожалению, найдут в себе достаточно сил, чтобы преодолеть понедельничное похмелье и притащить свои тушки в аудиторию.

Мы договорились полюбовно: я обещал закончить свои дела как можно скорее и мигом вернуться обратно, размахивая крыльями любви, а Асю взамен отправил по магазинам. В конце концов, безапелляционно заявил я, ты сама говорила, что тебе нечего надеть, и в виде исключения я склонен тебе поверить, поскольку собственными глазами наблюдаю прискорбную пустоту в шкафу. Она долго отнекивалась, и в свое оправдание заявила, что у нее нет денег – дескать, сумочку с единственной ее картой, оставшейся еще с былых времен, я благополучно утопил в бассейне, когда драпал оттуда, сломя голову. В ответ я демонически расхохотался и всучил ей портмоне с документами и карточками, заставив вызубрить пин-коды. Мое прекрасное настроение граничило с буйным помешательством. На прощание она выдала мне сухую, вычищенную одежду, а я завязал ей шнурки. На том и разошлись.

На самом деле, я не собирался сразу же отправляться в университет. У меня было достаточно времени, чтобы заскочить домой – забрать всякие мелочи типа зубной щетки и чистых носков, и, в конце концов, переодеться. Являться на занятия без галстука было не по чину.

Я дождался такси и через полчаса был на месте. Расплатился с шофером измятыми деньгами, изрядно потерявшими свежесть после ночного полоскания, и, испытывая непонятную стыдливость, обостряемую все тем же эмоциональным зудом, вошел в двери дома. Еще недавно он был моим единственным, фундаментальным и окончательным пристанищем – а теперь, после всего нескольких дней и двух таких разных девушек, казался совсем чужим.

К эйфории стали примешиваться бордовые нотки меланхолии. Не то, чтобы я печалился или сожалел о чем-то – нет, просто я чувствовал, что моя жизнь круто уходит на другую траекторию прямо сейчас, со всеми обязательными издержками, сопровождающими перемены. Я стремился всей душой к этим новым далям, я хотел их, но этот дом… Когда-то я любил его не меньше, чем, скажем, Нину.

Несмотря на легкую грусть, мое настроение упрямо не желало портиться – но вот физическое состояние оставляло желать лучшего. Честно говоря, проклятая простуда явно собралась загнать меня в гроб. Поэтому, вспомнив о Нине, я первым делом забрался в ее волшебную миску-на-все-случаи-жизни и основательно в ней порылся. Это должно было помочь. Быстро скидав в сумку нехитрые пожитки, я облачился в чистое. Выглаженные Асей джинсы я решил оставить, но сменил весь верх – от рубашки до плаща и даже консервативной заколки на галстуке. Закончив прихорашиваться, я занес было ногу над порогом, собираясь уходить и… застыл на месте. Меня не покидало чувство, будто я что-то не сделал, забыл что-то важное, и, чтобы разобраться в этом непонятном ощущении, я присел на кресло в прихожей. Благо, у меня была еще масса времени – торчать на работе задолго до начала лекции я почитал делом бессмысленным.

Постепенно я понял, в чем дело. Нина, Нина, Нина – нашептывал мне дом. Нина была тут везде и незримо общалась, со мной, помогала мне – то раскладывая лекарства, то заботливо развешивая сорочки на плечики. Я не знал, как быть с Ниной. Но… Почему бы и нет? – подумал я вдруг. Возьми, да позвони ей прямо сейчас. Ты же всегда был такой решительный парень… Она не возьмет, замахал я сам на себя руками. Ты же знаешь, в этих лесах телефоны не ловят… лучше потом, право слово. Я бы препирался с собой до бесконечности, но внезапно заметил, что пальцы, совершенно независимо от моей воли, все решили – они уже достали трубку и набрали номер. Лишь бы не ответила, панически подумал я. Главное – я попытался…

Она ответила. Я обреченно зажмурил глаза и, как всегда в таких случаях, понес околесицу.

– Привет, любимая, – пробормотал я, скривившись от собственной фальши.

– Привет, душа моя, – радостно приветствовала трубка. – Я как раз о тебе вспоминала. Как делищи?

– Да ничего вроде… Всё бегаю тут.

– У-у, а я думала, ты там разлагаешься на диване и отдыхаешь вовсю… Куда бегаешь-то, зачем?

– Стаса искали… то есть искал, – зачем-то ляпнул я, и даже обрадовался удачному уводу разговора в сторону от опасной темы. – Тут такое дело, понимаешь… Стас пропал.

– Пропал? Какой ужас. Ну и что – нашелся?

– Хм. Вроде да… наверное.

– Замечательно! А кто такой Стас, если не секрет?

– Ну Стас, – удивился я. – Друг мой. Ты же сто раз его…

Я вдруг понял, что, каким-то непостижимым образом Стас и Нина действительно ни разу не пересекались – в том смысле, что я так и не удосужился познакомить их друг с другом. Все как-то не представлялось случая.

– То есть я сто раз тебе о нем рассказывал, – несколько сердито закончил я. – Неужели не помнишь? Он-то тебя знает.

– Ну, дорогой, это не аргумент. Меня полгорода знает. И вообще – какая разница? Главное – нашелся же…

– Нет, подожди, – заупрямился я. Почему-то реакция Нины зародила во мне тревогу. Я был уверен, что много раз упоминал о своем закадычном приятеле в беседах с женой. – Ну, Стас же. Или Есь. Брат Аси Хомячковой. Вспомнила?

– Да что ты ко мне пристал? Стаса какого-то придумал… Вообще, насколько я помню, у Аси не было никаких братьев. То есть, о чем это я – точно не было. Я бы знала.

– Почему ты так думаешь?..

– Да потому, душа моя, – терпеливо разъяснила Нина, – что Ася была моей лучшей подругой. Она рассказывала мне все. И если бы у нее был брат, поверь, я бы об этом знала. Вопрос исчерпан?

Вот это да! Я в волнении вскочил с кресла.

– Лучшая подруга? – залепетал я. – Все рассказывала?.. И что же, ты знала про…

– Про вас с ней? Конечно.

– И не сказала мне?

– А зачем? Нервы тебе мотать? Ты и так был совершенно убит после всей этой истории…

– И что, тебя совершенно не смущало, что ты трахаешься с парнем своей лучшей подруги?..

Нина надолго замолчала. Я почувствовал стыд за свою грубость.

– Извини, – примирительно сказал я. – Просто это все так неожиданно… Вырвалось. Если не хочешь, не говори.

– Да не, ничего, – ответила Нина. – Я просто задумалась. Ну, если честно, охренительно смущало. Места себе не находила. Но тебя я хотела сильнее. Можешь гордиться своей харизмой… И потом, – Нина вдруг хихикнула, – я подумала, что раз уж это не смущает тебя…

Я вздохнул и страдальчески прикрыл глаза.

– А она тоже все знала? Про нас с тобой?

– Ну щас, разбежались… Что я, по-твоему, совсем дурочка?

Повисло молчание. Надо было как-то заставить себя… заканчивать все это. Господи, да что же я делаю?

– Послушай, Нина, – начал я не своим, скрипучим голосом. – Фиг с ней, с Асей, я хотел о другом… Тут такое дело, понимаешь…

Я все не мог это произнести и ждал, что она переспросит – но она с непоколебимым спокойствием ждала продолжения.

– Мы не можем больше быть вместе, – выдавил я, чувствуя болезненное облегчение от этого редкого акта честности.

На этот раз пауза тянулась долгую минуту.

– Ты заболел?.. – наконец, вкрадчиво поинтересовалась трубка.

– Да!.. То есть, нет, – поправился я, поняв, что она имеет в виду совсем другое, душевное расстройство.

– А что случилось?

Я замялся, осознав, что если я начну пересказывать Нине всю историю с воскрешением Аси, то у нее будет гораздо больше оснований поставить мне диагноз – и, чего доброго, она еще примчится укладывать меня в лечебницу.

– Не знаю… Не могу сказать. Просто я понял, что больше не могу так… не хочу, понимаешь? Но ты не переживай! – спохватился я. – Мне ничего не нужно, я все отдам тебе. И вообще… может быть, ты согласишься вести наши дела и дальше, да? Было бы здорово…

– Так, – произнесла она, собравшись, видимо, с мыслями. – Давай не будем пороть горячку. Во-первых, ты точно в порядке? Мне кажется, ты не в себе.

– Да точно, – с досадой сказал я. – Просто простудился. В башке гудит, поэтому так криво говорю.

– Хорошо, – бесстрастно продолжила она. – Тогда сделаем так. Если ты и впрямь вбил себе в голову, что нужно развестись – я тебя силком держать не стану. Ради Бога, скатертью дорога. Только давай ты не будешь решать это прямо сейчас? Я собиралась вернуться месяца через полтора… но могу задержаться и на два, если хочешь. Подумай за это время, отдохни от меня, все взвесь и тогда реши. Когда вернусь – скажешь. Если будешь уверен – ну что ж… Насильно мил не будешь, верно?

Я издал благодарное мычание. Сил на что-то более осмысленное у меня уже не было.

– И я готова обещать тебе, душа моя, что смиренно приму любое твое решение. И думаю, – я почувствовал, что, произнося эти слова, Нина грустно улыбается, – что у нас будет неплохой шанс сохранить близость… не только в бизнесе.

Я почувствовал себя дебилом, отказывающимся от собственного счастья. Господи, как с ней все просто. Сможет ли Ася стать такой же безупречно понимающей женой?

– Спасибо тебе, – вот и все, что я смог сказать.

Мы еще немножко поболтали о домашних пустяках и преувеличенно сердечно распрощались. К концу разговора я совсем расслабился. Садовая голова моя снова начала напевать веселые марши – хотя я чувствовал, что никак не могу избавиться от какого-то мутного осадка, залегшего в подсознании после разговора. Что-то там такое прозвучало, странное и несуразное даже на фоне всего остального. Некоторое время я прислушивался к себе, а затем решительно послал все к черту. Мне до мысленной рвоты надоело рефлексировать. Дело сделано, я свободен, все точки расставлены в нужных местах – и хватит об этом.

Мне захотелось сразу же рассказать новости Асе – но я с сожалением вспомнил, что у нее нет телефона. Ничего, дома расскажу. Спохватившись, я вприпрыжку понесся в университет – за объяснениями с бывшей женой я совсем потерял счет времени.

Я опоздал на какую-то пару минут, но, когда я несолидно влетел в аудиторию, там было абсолютно пусто. Вот паршивцы, подумал я со смешанным чувством горечи и радости от нежданной вольницы. Стоит чуть задержаться, как они разбегаются, словно тараканы… Я прикрыл дверь и вдруг обнаружил на ней объявление, варварски приколотое гнутыми канцелярскими кнопками. С некоторым удивлением я прочитал:

«По техническим причинам спецкурс Друзя М.В. отменяется. Следите за расписанием.

Деканат».

Невдалеке нервным шагом прохаживался мой давний знакомый – проректор. Он заметил меня, но не спешил приветствовать. Я направился к нему сам за комментариями.

– Здравствуйте, Андрей Алексеич, – сухо сказал я.

– Здравствуйте, Максим Викторович, – пробормотал он.

– Не будете ли вы так любезны пояснить, – издевательски продолжил я, – почему сняли с расписания мой спецкурс?

– Максим Викторович, дорогой мой, – смущенно прогудел он. – Боюсь, я вынужден попросить вас взять небольшой отпуск. За наш счет, конечно…

– В чем же дело, объясните наконец!

– Видите ли… Нам поступили сигналы, что в пятницу произошел некий досадный прецедент с вашим участием…

– Инцидент, – сердито поправил я. А сам подумал: неужели всего два дня прошло?

– Простите?

– Я говорю, не прецедент, а инцидент. Что за ерунду вы мне рассказываете?

– А вы не понимаете, о чем я говорю?

– Не понимаю совершенно.

– Максим Викторович! Вы… вы преследовали студентку!.. Догоняли ее, приставали к ней! Было много свидетелей, у вас не получится это замять!

– Ах, вот вы о чем… – вздохнул я. – Не переживайте, никакая это не студентка.

– А кто же она, позвольте узнать?!

– Моя девушка, если вам это так интересно.

– Максим Викторович!.. – задохнулся он от возмущения. – Да как же низко вы пали! Вы же женатый человек! И с кем! Мне доложили – мало того, что она студентка, так еще и инвалид!!!

– Да… Боюсь вы правы, – я с отвращением посмотрел ему в глаза. – Какой же вы, все-таки, идиот…

Не слушая больше его кудахтанье, я развернулся и пошел к выходу. Теперь я был свободен во всех мыслимых и немыслимых отношениях.

Ася была дома – какое счастье. Не успел я снять ботинки, как она принялась показывать мне свои приобретения. Мне было не до этого, я торопился рассказать ей о своих новостях, но нашел в себе достаточно такта, чтобы выслушать восторженное тарахтение. В конце концов, смотреть на ее светящееся лицо было самодостаточным, ни с чем не сравнимым удовольствием.

Гардероб Аси всегда отличался консерватизмом, и сейчас она демонстрировала мне неизбежные трикотажные платья, тугие колготы, пуловеры и прочие милые, но неприметные тряпки, и вдруг: непривычно яркие блузки, крохотные обтягивающие юбки, непристойно кружевные дамские мелочи и – совершенно невообразимо – целая гроздь туфель на настоящих шпильках! Ася менялась на глазах, и это было странно и прекрасно. Я заметил, что она аккуратно и со вкусом причесана, а синяки на лице скрыты умело наложенным гримом. Когда только все успела?

– Да, – похвасталась Ася, заметив мое внимание к косметике, – представляешь, теперь я все могу. Буду накрашенная, как заправская леди…

– Чýдно, – улыбнулся я, думая о своем. – Знаешь, ты потрясающе красивая…

– Не п-подлизывайся, – улыбнулась она. – Смотри, тебе я тоже купила… А то здорово, конечно, что ты голый по дому бегаешь, но теперь хотя бы мерзнуть не будешь.

Она протянула мне необъятный, мохнатый, как шуба, халат. На мой взгляд, его дальневосточные архитекторы переборщили с золотой вышивкой, но все равно я был тронут.

– Спасибо, Асенька, – поблагодарил я, вешая сомнительную обновку на гвоздик в углу. – Давай я тебе тоже кое-что расскажу…

Я сел на диван и усадил ее на колени – на этот раз так, чтобы оказаться лицом к лицу. Она глядела на меня с легким испугом.

– Во-первых, – начал я, – меня только что выперли с работы…

– За что?

– За то, что я гонялся за тобой в пятницу по коридорам. Впечатляет?

– Ой, прости… – она смешно наморщила нос. – Я не думала, что…

– Да ты не поняла! – расхохотался я. – Это же здорово!

– Это что, н-не важно?..

– Это ерунда. Я только рад… Важно другое, – я помолчал. – Я говорил с женой. Бывшей. И все ей объяснил. Теперь я больше ничего никому не обязан… кроме тебя.

Ее лицо вдруг помрачнело.

– Так ты, выходит, всё решил… – с непонятной мне тоской проговорила она. – Да?

– Да, – удивленно ответил я. – Я абсолютно во всем уверен. Давай поже…

Не дав мне договорить, она неожиданно резко шлепнула меня по губам культей – и тут же ласково, словно извиняясь, погладила их пальцами здоровой руки. Я осекся.

– Подожди… – жарко зашептала она, приблизив свое лицо вплотную. – Не надо так… сразу.

Ты же понимаешь, что это конец? В смысле – всему к-конец, что было раньше? Что если ты скажешь это… у меня уже не будет п-пути назад. Я сейчас еще как-то креплюсь, делаю вид, что сама со всем справлюсь, но если ты это произнесешь, то всё. Совсем всё, окончательно!.. У меня больше не останется никаких сил, никакой надежды… кроме тебя. Не говори так просто, пожалуйста…

Я не мог взять в толк, что её расстроило. На мой взгляд, все, что происходило, носило крайне позитивный характер. Ох уж эти женщины… Потом я вдруг отвлекся, вспомнив одну любопытную вещь. Достал телефон и нашел давнее письмо.

– Скажи, это твое? – я показал ей два четверостишия, обнаруженные стараниями Эльдара в недрах почтового ящика. – Немножко похоже на то, что ты сейчас мне рассказываешь.

Она нехотя присмотрелась и прочла без особого интереса.

– Нет, – покачала она головой. – Я бы так плохо не написала. То есть, может и написала бы, только постыдилась бы п-показывать… Если хочешь знать – это вообще никакие н-не стихи. Это корявый перевод одной песни из фильма… Тебя сейчас больше всего волнует поэзия?

– Отнюдь, – улыбнулся я. – Больше всего меня волнуешь ты. И я действительно хочу на тебе…

– Ты не понимаешь!.. – жалобно воскликнула она. – Ну же, умоляю! Перед тем, как ты скажешь это в третий раз… То есть, в ч-четвертый, подумай хорошенько. Вспомни все. П-помолчи, милый, не торопись…

Я недоуменно смотрел ей в глаза – немигающие, тревожные… просящие. Потом понял наконец, деревянный я осёл. Стал послушно вспоминать: о том, как в считанные дни наступило разочарование от той, старой Аси; и о будущих прелестях бракоразводных процедур с Ниной; и о том, что я уже больше суток не пил ничего существенного – последний глоток был вместе со Стасом у тухлой ямы с водой; и что Нина давно махнула рукой на мои пороки, а с Асей этот номер не пройдет; и о том, что я меняю золоченый комфорт привычной жизни на неизвестность с женщиной-калекой, все болячки которой неизбежно отзовутся в самом ближайшем будущем – и я с силой зажмурился, повторяя про себя, как заведенный: нет, нет, к черту это все, я не хочу больше быть несчастливым, я не хочу больше делать того, что я не хочу, я хочу делать то, что мне хочется – здесь и сейчас, и пошло оно все к такой-то матери.

– Нет, – сказал я через невероятное усилие. – Я не ошибаюсь. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Раз и навсегда.

– Я люблю т-тебя, – тихонько отозвалась она. – И я на всё согласна…

Она сама, уже не сдерживая себя, прильнула ко мне, целуя. Ее серые глаза были так близко, что я совершенно ясно мог разглядеть в них чистое, беспримесное удовольствие. Затем она озабоченно отстранилась.

– Т-ты весь горишь, – сказала она. – Ложись и я буду тебя лечить. Я все-таки сообразила зайти в аптеку…

– Вот видишь, – усмехнулся я, – зря ты со мной целовалась. Заразишься теперь…

– А я не боюсь, – храбро заявила она. – Это же твои микробы.

– Вирусы… – вяло поправил я по привычке. – Слушай, а… ну, Нина мне сказала, что вы, оказывается, были подружками…

– Было дело, – пробормотала Ася, опустив глаза.

– И ты ей ничего не говорила про Еся?

– Знаешь, милый, – она грустно улыбнулась, – я бы лучше п-под машину бросилась, чем такую похабщину рассказывать…

– Зато про другое всякое рассказывала?

Она подняла голову, и я увидел, что ее глаза блестят озорными огоньками:

– Вы, мужики, как только засунете в честную девушку свою п-пипиську, так сразу бежите всем друзьям хвастаться… А нам нельзя, что ли?!.

Я только восхищенно покрутил головой.

Позже, накормленный порошками и уложенный в кровать, я лежал и, отгоняя навязчивую дремоту, бездумно смотрел, как Ася листает купленный свеженький журнал. Просто читает, примостившись в уголке дивана и зарыв голые ступни в одеяло – словно была не чудом сбежавшей от смерти призрачной принцессой, которую вчера чуть не сдуло ветром несчастий обратно в небытие, а обычной девушкой, отдыхающей после обеда. Она не замечала, что я подглядываю, и то и дело, забавно морща нос, ощупывала шишку на лбу. Я видел, как неловко приходится ей при этом придерживать страницы на коленях своим трогательным обрубком, и думал: вот она, твоя женщина. Пусть избитая, искалеченная, потерянная вне времени и жизни, но твоя, окончательно и бесповоротно, и другой уже не будет. Ты рад? Разве есть разница, если рада она?

Я вдруг почувствовал стыд за то, что донимал Асю неудобными вопросами и, из последних сил борясь с накатывающим сном, принялся сбивчиво объяснять ей, как все замечательно у нас будет. Я говорил, или бредил, убеждая ее и себя в том, что все чудеса происходят с нами на самом деле. Все будет хорошо, горячо бормотал я то ли вслух, то ли про себя; теперь мы вместе… и я сделаю тебя самой счастливой на свете, как обещал… у нас будет всё, у нас уже есть всё… и я тебя люблю, очень, очень, очень люблю, наконец-то ты рядом, и теперь так будет всегда. Всегда. И точка.

Узда последняя: Нина

Снова вторник. Всё не так. Срамная улика.

Удивительно: я точно знаю, что перед сном ничего не пил, и все же проснулся в том плачевном состоянии, которое подстерегает вас в глубине жестокого многодневного похмелья. То ощущение вдохновляющего, загадочного волнения, которое вчера заставляло сладко замирать сердце, сегодня разрослось язвенной, тяжело пульсирующей невротической тревогой, пронизывающей меня насквозь подобно щупальцам ядовитой опухоли. В голове так гудело, тряслось и щелкало, что сперва я даже не разобрал, где нахожусь. Лишь через несколько бессмысленных, бессильных минут вспомнил: Ася. Я у Аси. Препаршивая напасть – грипп, доложу я вам… или что там внутри меня угнездилось.

В комнате было совсем темно, но с некоторым намеком на жиденькую рассветную надежду. Сколько времени, не понять: за окном густо лил дождь, да стучали спутанные ветки тополей. Единственным источником света во тьме был тоненький лучик, теплым ореолом опоясывающий дверь ванной – там, еле слышно за шелестом дождя, дребезжали трубы и шумел душ. Асино пристрастие к водным процедурам в любое время суток всегда меня умиляло.

Я потянулся за телефоном, чтобы посмотреть, который час, но, пока шарил рукой впотьмах в поисках трубки, успел совершенно позабыть, зачем она мне нужна. Внимание мое переключилось на мигающий огонек, возвещающий о том, что кто-то прислал мне сообщение. Еще толком не придя в себя от горячечного сонного забытья, я опрометчиво ткнул в значок на экране. Открылась почта. Вот тебе, бабушка и Юрьев день… я снова написал сам себе. Гребанные шаманы в моей голове… Если не врал Эльдар, в мозгах у меня и впрямь зияла огромная пробоина. Что же на этот раз ты мне отправил, дорогуша? – с тоскливым любопытством спросил я себя.

К счастью, никаких невразумительно-значительных слов тут не было. Однако радоваться не стоило: была ссылка на видеофайл. Подозревая, что совершаю непростительную для своего рассудка ошибку, я растянул изображение на весь экран и с недоумением, граничащим с ужасом, увидел следующее.

…безлюдная ночная улица, или, скорее, двор между домами, заставленный машинами. Съемка черно-белая, плохого качества, и ведется откуда-то с большой высоты (я сразу подумал о камере наружного наблюдения), так что я не сразу замечаю в углу кадра собственную машину – ныне нашедшую вечный приют в лагере мертвых подводников. Это двор, в котором я ее бросил, когда пил со Стасом, и в котором он, по его собственному признанию, устроил свое хулиганство с битым стеклом. С минуту ничего не происходит. Затем на сцене появляется странный, жуткий в своей комичности персонаж. Сверху плохо видно, но можно разглядеть, что на голове у него черная остроконечная шапка, похожая на головные уборы ку-клукс-клановцев, а передвигается он на чём-то вроде коротких ходуль. Раскачиваясь и чуть не падая, это страшилище неторопливо бредет между автомобилями, задевая их длинной бесформенной хламидой – и я уже знаю, куда оно направляется. Остановившись около моей машины, чудовище начинает приседать и ломаться в каком-то танце, высоко задирая полы своего балахона – и видно, что по кругу это одеяние обвешано металлическими шариками, тускло сверкающими в свете уличных фонарей. Звука нет, но я, кажется, слышу, как варварски звенят и переливаются эти бубенцы. Потом у машины вспыхивают фары, а чудище легко берется за дверь и открывает ее…

Тут запись прервалась. Но это был еще не конец: я не успел даже что-либо сообразить по поводу увиденного, как меня окунули в новое зрелище, еще более пугающее и неприятное.

Вторая часть немого фильма разворачивалась уже при дневном свете. Я видел комнату – вот эту самую комнату, в которой находился сейчас, видел диван, Асю, стоящую на коленях… и страшилище, распластавшееся черным наростом в углу и бездвижно наблюдающее за происходящим. Теперь его можно было разглядеть в полный рост: голову наглухо закрывает сплошной, даже без прорезей для глаз, куколь; балахон, обросший редкими волосами, как шкура ободранной собаки, украшен бумажными цветами и колокольчиками, вместо ног – две тонких палки, таких высоких, что чудовище стоит чуть согнувшись, чтобы втиснуться в тесные габариты хрущевской комнатушки. Сам я тоже присутствовал в кадре – сидящий на диване. Снимали откуда-то сзади и из-под потолка, так что видна была только моя макушка, но понятно, что это я – слишком уж была знакома и близка была мне эта сцена. Ася, замершая у моих ног, мерно двигала головой, а в такт ее кивкам еле видно дрожал острый кончик капюшона черного урода в углу…

Не в силах больше наблюдать за этой неестественной жутью, я судорожно забил по всем возможным кнопкам в телефоне и отшвырнул его в сторону.

– Ася!!! – отчаянно заорал я, но голос дал осечку, и из горла вырвался лишь сдавленный писк.

– Ася! – позвал я снова, кое-как прокашлявшись, но она снова не слышала из-за шума своего дурацкого душа, и тут мой взгляд, панически мечущийся по комнате, уткнулся в угол, и я остолбенел от ужаса.

В углу, ровно на том самом месте, где и должен быть, сгустился непроницаемо темный, огромный силуэт. Он неподвижно нависал надо мной, над всей комнатой, и даже, казалось, уже дрожал в нетерпении, готовясь начать свою безумную пляску. Невероятным усилием загнав в глотку рвущийся вопль, я боком свалился на пол и там нащупал спасительный выключатель торшера. По глазам резанул свет.

Это был халат, чертов китайский халат, который вчера подарила мне Ася. Он мирно висел на том самом гвозде, где я сам его оставил, и, казалось, благодушно посмеивался над таким хрупким, истерзанным первобытными страхами человеческим разумом. Я с трудом перевел дух и тоже хихикнул. Потом, неожиданно для себя самого, забрался на диван и осмотрел потолок. Так и есть: в побеленном углу, прямо над подушкой, виднелись грубо замазанные, едва подсохшие дырки от шурупов. Я поковырял их пальцем, и спустился вниз, не зная, что и думать. Ясно было одно: кто-то (может, я сам?) настойчиво пытается выбить меня из колеи.

Адреналиновая встряска пошла мне на пользу. Руки-ноги стали трястись вряд ли меньше, но вот тупая муть в сознании разошлась в стороны, оставив место дистиллированной головной боли. Я решительно подошел к двери ванной и без стука дернул ее на себя. Нет, я не хотел пугать Асю и обрушиваться на нее с жалобами на неведомых злоумышленников – но мне было совершенно ясно, что ее ласковый, простой взгляд мигом избавит меня от призрачных химер.

Аси не было. Горела лампа, парил душ, лилась вода – все, как и следовало ожидать, кроме того, что в ванной было совершенно пусто. Еще не веря своим глазам, я вывернул наизнанку мокрую шторку, чуть не сорвав ее на пол, и даже зачем-то заглянул в унитаз – но Аси не было. Присмотревшись, я понял, что нет и ее девичьих мелочей на полочках – ни зубной щетки, ни шампуней, ни баночек с кремами, еще вчера обильно, как опята, усеивавших все доступные поверхности. Я вылетел назад, в комнату – и запоздало обнаружил, что и здесь нет ничего из ее вещей: мои собственные шмотки валялись на стуле, но старый шкаф был пуст, исчезли сапожки у двери, – и даже куда-то подевались чашки в горошек и новенький чайник. Я был в пустой, обшарпанной, нежилой квартире – совершенно один, и при всем своем неимоверном желании не мог обнаружить ни малейшего намека на то, что еще вчера, и позавчера, и неделю назад тут обитала какая-то Ася.

Да что же это такое?! – отбойным молотком стучало у меня в висках.

Позорную панику прервал скрежет ключа в замке. Она вернулась! Я бросился навстречу в темную прихожую. Не дожидаясь, пока она войдет, схватился за ручку и рванул дверь, сам не свой от гигантского облегчения. Почему Ася такая толстая? – успел удивиться я и тут же зажмурился, получив отчаянный удар зонтиком по черепу.

– Алкаш сраный! – вопила с площадки одутловатая пожилая женщина в шляпке с бантами. Бледные личности, маячившие позади, предпочли испуганно скрыться за её широкими плечами с набивкой.

– Я сейчас милицию вызову! – надрывалсь она басом. – Обокрали!.. Вынесли!.. Проникли в квартиру!.. Ворюга облеванный!!!

Несмотря на смятение, я узнал ее. Лариса Михайловна, хозяйка этой богом забытой квартиры, счастливая наследница малосемейного клоповника, который достался ей от скончавшейся в приюте тетки. Между прочим, потомственная интеллигентша, преподаватель французского в техникуме для особо одаренных имбециллов, и жирная сука в придачу…

– Доброе утро, Лариса Михайловна, – вклинился я в ее ор.

Она испуганно заткнулась и подслеповато вгляделась в мое лицо, а потом скользнула глазами ниже – на голое со сна брюхо… и все, что под ним. Я моментально пошел пятнами, как недозрелый баклажан.

– Максим?!. – пророкотала она, сменив тон с вокзального на аристократически-негодующий. – Но как вы посмели… И почему в таком виде?!

– Pardon moi, Лариса Михайловна, – я с треском захлопнул перед ее мордой дверь и, не найдя ключа, подпер ее табуреткой. С площадки доносился возмущенный рев и гулкие удары. С потолка сыпалась штукатурка: надо было спешить, пока она хозяйка в праведном гневе не вынесла своей тушей весь косяк.

Надев трусы, штаны и все, что полагается, я второпях осмотрел пустую комнату – ничего не забыл? Спохватившись, сдернул с гвоздя злополучный халат – не оставлять же его во владениях этой брехливой гусыни. Закончив сборы, я с самым независимым видом выглянул на площадку. Лариса Михайловна, исчерпав свои силы в борьбе с табуреткой, что-то горячо втолковывала своим спутникам – бесцветной парочке, копии нас с Асей десятилетней давности. Те жались к стенке, явно испытывая желание сбежать отсюда к чертовой матери.

– Что вы себе позволяете, Максим? – вновь оживилась хозяйка при виде меня. – Откуда у вас ключ?! Вы наносите ущерб моей безупречной репутации в глазах этих достойных людей…

Бесцеремонно отодвинув ее плечом, я скатился вниз по лестнице. «Я этого так не оставлю! – доносилось мне вслед клокочущее кудахтанье. – Жди повестки, синяк голожопый!» Бред, абсурд, наваждение… С горечью я прижал к груди дурацкий халат – смешной, нелепый, прощальный подарок Аси.

Я выбежал под холодный осенний дождь. Ася, Ася, Ася – шевеля губами, я беззвучно повторял ее имя, не в силах думать ни о чем другом. Куда бежать? Где искать? Была ли она вообще или приснилась мне в странном, кислотном, болезненном сне? Оцепеневшие мысли с трудом прокладывали путь по вязким извилинам.

Постепенно я пришел в себя – постарались капли, в изобилии стекавшие за шиворот. Оказывается, было уже довольно поздно – судя по всему, я проспал почти сутки, и день подходил к обеду. Что теперь? Укрывшись под грибком на детской площадке и вытирая халатом мокрое лицо, я заставил себя думать. Поначалу получалось не очень, но через пару минут вголове все же выкристаллизовалось подобие примитивного плана. В пассиве у нас – сбежавшая невеста, которую непременно надо найти… иначе мне не жить. В активе… что у нас в активе? Во-первых, ресурсы. Можно нанять какого-нибудь сыщика… Чушь! Какие сыщики? (Может, быть, нужнее психиатры?) Кстати, у меня же есть Эльдар! Он не дорос, конечно, до того, чтобы бегать по подворотням с фонариком и лупой (какой бред), но он сам говорил, что любой человек оставляет массу следов – и, если Ася начнет кому-то звонить… ах, черт, у нее же нет телефона… ну ладно, по крайней мере Эльдар наверняка сможет добраться до камер вокруг, и мы выясним, когда она ушла. Не представляю, как буду ему все это объяснять, но деваться некуда: кажется, только он способен сейчас спасти меня. Я решительно набрал номер.

– Добрый день, Максим Викторович, – вежливо, ни капли не удивившись, приветствовал меня Эльдар. – Хорошо, что вы позвонили. Я как раз собирался сделать это сам. Есть новости по расследованию.

– Подожди с новостями, – хрипло сказал я. – Ты можешь найти для меня одного человека?

– В каком смысле – найти, Максим Викторович? Идентифицировать по имени? фотографии?

– Да нет, – раздраженно буркнул я. – В обычном смысле. Как в прятках. Локализовать в пространстве.

– Если он в городе, то с точностью до сотни метров смогу – по триангуляции от базовых станций. Дальше, если он не слишком скрывается и включится в публичную сеть…

– У нее нет телефона, – прервал его я. – Без телефона сможешь?

Эльдар помолчал.

– Я вижу, что-то случилось, Максим Викторович. Давайте попробуем вместе решить вашу проблему. Но мне нужно больше информации. Я могу попросить вас приехать ко мне? Здесь будет больше возможностей для…

– Да. Конечно. Жди сейчас… – я потянулся к кнопке отбоя, но все же спохватился и добавил на прощанье: – Спасибо.

Научно-технический прогресс еще не в полной мере запустил щупальца в нашу тихую провинцию. Для меня это выражается, в первую очередь, в том, что местные бомбилы не доверяют карточкам, предпочитая старый добрый кэш. Я чувствовал, что в ближайшие часы мне предстоит масса передвижений и следовало хорошенько запастись наличными. Окинув взглядом окрестности и прикрывая от ливня голову многострадальным халатом, я устремился к магазину, расположившемся в подвале одной из хрущоб – над ним болтался по ветру знак банкомата.

Черт, опять с комиссией… Впрочем, на первой карточке было пусто. Я подумал, что Нина все-таки обиделась и перестала следить за балансом (а ты бы не обиделся? – одернул себя я). Вторая – по нулям… Да что за безобразие?!

За мной стала скапливаться раздраженная очередь. Решив, в кои-то веки, быть приличным человеком, я вежливо освободил место у терминала и отошел в сторонку. Мучительно напряг память, и, введя в телефон несколько многозначных кодов, оказался в приложении своего гибралтарского банка.

Сначала до меня не дошло. А когда начало доходить, то, стыдно признаться, потеря новообретенной Аси показалась не такой уж значительной проблемой. Я стоял и растерянно тыкал пальцем в меню: дебетовый счет – ноль… кредитный – минус двадцать тысяч… аккредитивы – по нулям… брокерский счет – триста евро, ерунда… депозит в йенах – ноль. Я похолодел, вспомнив, как заставлял Асю учить пин-коды. Неужели все это – ради денег? Да нет! Она не смогла бы, при всем желании, добраться до счетов. Одних карточек для этого недостаточно! Правда, у нее были документы из портмоне… Был, теоретически, мой телефон, пока я спал… но не было же кодов!

Я полез смотреть транзакции. Почему не было уведомлений? Нет, были – вот они, аккуратные ночные сообщения – все прочитанные и заботливо спрятанные в архиве. Значит, все-таки Ася… Получатель по всем платежам – какой-то ASTRA MAGUS LLC, NICOSIA. Кто это? Откуда всё это на мою голову? Не в силах унять дрожь в коленях, я сполз по стене на корточки. Люди, проходящие с авоськами через предбанник с банкоматом, брезгливо отворачивались. Мне было всё равно.

Потом пришел охранник и выгнал меня, не подумавшего сопротивляться, под дождь. Эльдар, вяло подумал я. Надо срочно ехать к Эльдару. Он чертов компьютерный гений, если мне кто-то и сможет помочь, то только он. Я выгреб из кармана остатки денег. На такси точно должно хватить.


* * *

Когда я вошел в кабинет, Эльдар не сразу заметил меня. Он, блистая лысиной, восседал на своем хромированном троне, весь обвешанный проводами, и, как заправский киборг, монотонно гудел что-то себе под нос. У меня не было времени сообщать о своем прибытии вежливым покашливанием, поэтому я просто подошел и тяжело бухнул на стол намокший халат. Он, задрав безволосые брови, внимательно осмотрел меня: небритого, всклоченного, похожего на бомжа, которого оперативная бригада извлекла из ливневого коллектора (непогода все усиливалась), но вежливо воздержался от комментариев. Усадил меня на стул и предложил чаю, от которого я нетерпеливо отказался.

– Ad rem18, Максим Викторович, – деловито заявил Эльдар, закончив ритуальные формальности. – Давайте начнем с вас. Кого вы потеряли?

– Деньги я потерял, – хрипло сообщил я. – Украли.

– Много? – сочувственно поинтересовался он.

– Все.

Он присвистнул:

– Рассказывайте…

С трудом подбирая слова, я изложил события сегодняшнего утра. При этом, сам не зная зачем, я старательно обходил стороной все подробности, связанные с Асей – и выходило так, словно я просто проснулся незнамо где, невесть зачем поперся в банкомат, где и обнаружил, что меня выдоили вчистую. Зато я объяснил, как мог, про счета, карточки, гибралтарский банк, и даже показал выписки в телефоне. Эльдар надолго погрузился в них, открывая разделы меню один за другим, а потом вздохнул:

– Ладно, Максим Викторович… Если не хотите обо всем говорить, воля ваша. Но вот смотрите: насколько я вижу из условий вашего договора с банком, любой платеж проходит через двойную аутентификацию. Когда вы отправляете поручение, приложение банка верифицирует вашу личность на основе пароля, а затем – изображения лица с камеры телефона. Затем банк отправляет сообщение на ваш личный номер – вот этот, – на который следует ответить для подтверждения платежа. Но это уже формальность, потому что при этом личность не сверяется. Скажите, вы отправляли в последнее время какие-либо поручения?

– Нет, – не очень уверенно сказал я.

– Вы получали сообщения от банка, требующие подтверждения, отвечали на них?

– Не знаю, – честно признался я, памятуя о том, что утром сам обнаружил эти проклятые сообщения отмеченными.

– Вот именно, – со значением в голосе заметил Эльдар. – А я знаю.

– Ну? – поторопил я, чувствуя себя дебилом.

– Потерпите немного, прошу вас. Ваш банк предусматривает альтернативную процедуру верификации, не требующую вашего участия. Она тоже двойная: для нее нужна электронная цифровая подпись и кард-ридер. Ну, или эмулятор, который использует образ карты, полученный на скиммере19. Теперь понимаете?

– Нет, – тупо повторил я.

– Где ваша цифровая подпись, Максим Викторович?..

– Понятия не имею, – сердито ответил я. – В глаза не видел никакой подписи.

– А вот она, смотрите, – он бережно взял телефон и поднес экран к моим глазам. – Сертификат выпущен пять суток назад. И им же подписаны все ночные поручения на перевод средств.

Я только потер пальцами звенящий висок, по-прежнему ничего не понимая.

– Хорошо, – сжалился надо мной Эльдар. – Версия такая. Кто-то получил на ваше имя цифровую подпись. Обычно для этого требуется личное присутствие, но, вообще говоря, это можно обойти, если вы заранее передали ваши активы в доверительное управление. Выдали доверенность, короче. Тогда удостоверяющий центр даст подпись вашему управляющему – без проблем. Далее этот кто-то, имея заранее заготовленные копии ваших карт, через онлайн-банк провел все транзакции. При этом вам добросовестно отправили все уведомления, но, поскольку, очевидно, вы ночью спали, то увидели их только утром. Эти уведомления были техническими, не требующими подтверждения – потому что банк уже получил подпись. Все чисто, не придерешься.

– И что теперь делать? – мрачно спросил я.

– Н-ну… к банку претензий никаких – он просто исполнил свою работу. Так что отменить транзакции не выйдет – тем более, уверяю вас, что на счету получателя денег давно уже нет. Хорошая новость в том, что всё это сделали не инопланетяне, а живые люди, которые прямо сейчас где-то сидят и хихикают, радуясь удачной краже. Ergo20, их можно вычислить и найти.

– Так, – медленно сказал я, начиная что-то соображать. – Главная сволочь – это тот, кто подделал мою электронную подпись? Я правильно понял?

– Да, – демонстрируя ангельское терпение, согласился Эльдар. – Это весьма ценный вывод. Про этого человека сейчас можно точно сказать только то, что он каким-то образом оформил на себя доверенность от вашего имени.

– Я никаких доверенностей не давал.

– А вы там и не нужны, если у вашего оппонента были три вещи. Первое – ваш паспорт, или даже копия. Второе – умение расписываться за вас… Кстати, взгляните-ка.

Он взял листок и ручку и, задумавшись на мгновение, одним движением вывел мой автограф – да так ловко, что он получился более похожим на настоящий, чем мои собственные каракули.

– Видите, как просто? – он с мальчишеским удовольствием помахал листком перед моим носом. – А ведь мне потребовалось всего один раз увидеть вашу подпись – в той книге, что вы мне подарили. Наконец, the last but not least21, злоумышленнику нужен был хорошо проплаченный нотариус с международной аккредитацией. К сожалению, в нашем коррумпированном обществе это тоже не проблема… Осталось вспомнить, кто имел доступ к вашим документам. И банковским картам.

– Все, – нехотя признал я. – Все имели.

Эльдар недоверчиво покачал головой.

– Максим Викторович, ну давайте уже подробнее! Относитесь ко мне… ну, скажем, как к психиатру. В том смысле, что все, что вы расскажете, дальше меня не пойдет.

Чёрт с тобой, решился я, и принялся перечислять, по-детски загибая непослушные пальцы.

– Во-первых, твоя мать, – не без злорадства напомнил я. – Сам говорил, что она за каким-то хреном копировала мой паспорт. Карточки лежали там же… Подпись могла взять из той книги – да хотя бы с паспорта!… Она умеет подделывать подписи?

– Она всё умеет, – кивнул Эльдар.

– Потом Нина… Ну, у нее вообще всегда всё было под рукой, – я страдальчески поморщился, вспомнив, как с похмелья выдал пачку неведомых документов надутому индюку Петру Витальевичу. – Только ей точно незачем, у нее и так всегда было денег дофига… Ну… и еще Ася.

Тут я позорно смолк, совершенно забыв, что еще час назад сам собирался умолять Эльдара помочь мне найти сбежавшую возлюбленную.

– Так… – задумчиво произнес Эльдар. – Нина, это, вероятно, ваша супруга, Нина Андреевна Друзь. Верно?

Я кивнул.

– А кто такая Ася?

– Ну, Ася… Ася Хомячкова. То есть Астра. Моя… старая знакомая. Она… скажем так, давно не была в городе. Мы встретились… – я запутался в собственных вздохах и закатывании глаз. – Короче, мы провели ночь вместе. Две ночи. Или даже три. И я давал ей карточки, чтобы она сходила в магазин. И документы тоже. Этого хватит?!

Глаза Эльдара возбужденно заблестели.

– Так это меняет дело, Максим Викторович! Вы сообщили мне абсолютно бесценные сведения, спасибо! Теперь совершенно ясно, что ваша знакомая, назвавшаяся Астрой Хомячковой – несомненная аферистка. Именно она вас обокрала, это можно считать абсолютно доказанным!

– Почему ты так решил?!

– Потому что, Максим Викторович, – заговорил он, делая театральные паузы между словами. – Настоящая. Астра. Августовна. Хомячкова. Одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года рождения. Скончалась. В результате несчастного случая. В две тысячи. Одиннадцатом. Году.

Он победительно посмотрел на меня, а затем, слегка смутившись, затараторил уже своим обычным юношеским тенорком:

– Понимаете?! Если некто представляется вам именем погибшего человека, да еще под этим именем соблазняет – если я правильно вас понял, извините, – да еще запускает нос в ваши документы под благовидным предлогом, то он явно замышляет недоброе! Дело раскрыто!

– Да нет, – с усталым отвращением сказал я. – Ты просто не в курсе. Ничего она не погибла. Там была врачебная ошибка, она рассказала… И свидетели есть, например, ее брат… – я осекся. – И вообще, знаешь, когда-то я был в нее влюблен. Неужели ты думаешь, что я мог бы так легко ошибиться?

– Ах, значит, я не в курсе? – возмущенно возопил Эльдар, не дослушав меня. – Тогда извольте-ка взглянуть на документики, Максим Викторович!

Он резким движением развернул ко мне монитор. Я осторожно присмотрелся, щуря глаза и уже невольно ожидая увидеть какую-нибудь пакость. И так и вышло.

На весь экран была развернута черно-белая фотография. Сначала я в ужасе отвернулся, разглядев, что там. Но затем, уже задней памятью понимая, что ничего особенного отвратительного не увидел, заставил себя вернуться к изображению. Ну да, лицо слишком белое даже для нее. Исцарапанное, но отмытое, без крови. Лишь неестественно вывернутая челюсть, да страшные глаза – один бессильно прикрытый, другой скошенный к переносице – давали понять, что передо мной мертвый человек. Мертвая Ася. Или… девушка, похожая на Асю. Мертвую.

– Это не она, – растеряно заявил я. – Не она, я знаю.

– Ну тогда смотрите дальше.

Он щелкнул мышью, и на экране стали сменять друг друга кадры. Эльдар, несколько успокоившись, комментировал их монотонным голосом.

– Вот свидетельство о смерти… Вот копия паспорта… Это она на фотографии?

– Вроде похожа…

– Ладно, дальше. Заключение о вскрытии. Видите? Дата, время… диагноз: открытая черепно-мозговая травма, перелом четвертой, шестой, седьмой пары ребер, пневмоторакс… Видите? А вот акт опознания. Подписан матерью. Мать тоже не в курсе, как вы считаете?

– А брат?..

– Что – брат?

– Брат, Станислав Хомячков. Он тоже должен был опознать.

– Нет, никакого брата тут нет.

– Тогда точно не она.

– Да нет, Максим Викторович. Она. Я же все собрал. Вот выписка из домовой книги. Вот копия паспорта матери. Ни братьев, ни сестер. Единственный ребенок в семье. Вот горе, наверное, было у родных…

– Да уж… Но все-таки это не та Ася. Я вижу. Однофамилица, наверное.

– Полная тезка Астры Августовны Хомячковой? Вы шутите? Ну хорошо же, вот вам еще. Я нашел старые фотографии в кэше Одноклассников. Тогда, конечно, не так много всего сливали, но все же… Тоже не она?

Я уныло смотрел на картинки, уже сам не понимая, что к чему. Смазливая, неприметная, самая обыкновенная девица… упитанная, круглощекая блондинка с будто приклеенной улыбкой. Молоко и малина. Сельские пейзажи на фоне. А кстати, я ведь знал, что она Астра. Сам же принимал ее на работу и подписывал заявление… Просто забыл, как и все остальное. Я потер руками лоб, чувствуя страшное опустошение.

– Понимаешь, – с тихим отчаянием сказал я. – Я не знаю. Я видел ее совсем недавно, вчера, и еще пять минут назад я был уверен, что она – там, вчера – была совсем другая. Но теперь ты показал мне эту… И мне кажется, что вчера была именно эта. Не знаю. Проклятая память…

– То есть вы все-таки допускаете, что та женщина, с которой вы общались вчера, могла быть просто похожа?

Я промолчал. Затих и Эльдар, думая о чем-то своем.

– Постой, – вдруг дошло до меня, – а откуда у тебя это все? У тебя такая папочка и на меня заранее собрана?

– Нет, конечно, – смутился он. – То есть на вас-то… Я имею в виду, что не на всех людей. Чтобы собрать данные на эту Астру, пришлось здорово потрудиться. Но это надо было сделать, потому что именно ее волосы оказались в вашей машине. На битом стекле, помните? Я же расследовал изначально именно это дело…

– Да ну? – вяло удивился я.

– Да. Никакой генетики тогда, конечно, не делали – то есть делали, только не у нас. Но маркеры групп крови собирали у всех, и я нашел их в архиве. Они совпали с теми, что определила наша лаборатория по волосам.

– Ну и что? – в этот день, уже, кстати, клонившийся к вечеру, я явно не блистал интеллектом. Эльдар, казалось, даже испустил тихий, вымученный стон.

– А то, что вырисовывается следующая картина. Астра Хомячкова, по-видимому, подруга вашего прошлого, умирает десять лет назад. Кто-то, очевидно, ваш недоброжелатель, вводит вас в заблуждение, притворяясь Хомячковой и убеждая вас, что она не умерла. Вы теряете бдительность, поддавшись старым чувствам, и лже-Хомячкова получает доступ к вашим банковским счетам. Логично?

– И у нее не было брата?

– Не было. У той, которая умерла. У той, что вас ограбила – не могу сказать. Ну что, я вас убедил?

– Не убедил! – вдруг нашел я лазейку. – Ты говорил, что цифровую подпись выпустили пять дней назад. А Ася получила мои документы только вчера.

На Эльдара было больно смотреть. Его настолько поразило мое замечание, что он даже замычал от разочарования. Я злорадствовал в глубине души. После долгого молчания он, все-таки, нашел в себе силы собраться.

– Вы правы, – бесцветным голосом сказал он. – Этого я не учёл. Но вы согласны со мной, что Астры Хомячковой не существует?

– Допустим, – легко согласился я. – Да хрен с ней. В смысле… Я имею в виду, что это вообще так себе версия. Ася не стала бы красть деньги. Ни та, ни эта… Тьфу, совсем запутал ты меня. Давай так: Аси не существует. И не существовало. Ни с кем я не встречался ни вчера, никогда. Может же быть так? Кто у нас там следующий на подозрении? Эльза, Нина?

Эльдар сокрушенно погладил сверкающую макушку.

– Ну да, – признал он, с сожалением отказываясь от своей версии, – от Эльзы всего можно ожидать, я говорил вам… Опять же, мотив… Здесь имеет смысл покопаться.

– А Нина? – с усталой усмешкой спросил я.

– Ну, у Нины Андреевны, как вы справедливо заметили, мотива нет. Хотя… – он забарабанил по клавишам, просматривая какие-то документы, – с учетом ее уголовного прошлого всякое может быть.

– Что-о?! – закричал я в изумлении.

– Ну, она же отсидела, – невинно пояснил Эльдар. – А что, вы не знали? Она скрыла от вас? Так-так-так…

Не слушая, как он многозначительно крякает, задрав палец вверх, я перегнулся через его плечо и впился взглядом в монитор.

…дело номер… в Ленинский районный суд… для чего предоставлена справка комиссии по делам несовершеннолетних… – я отобрал у Эльдара мышку и торопливо пролистал вниз.

…Нина Андреевна, 1986 года рождения, воспитанница муниципального детского дома им. Исаака Ньютона. 8 марта 1998 года совершила общественно опасным способом деяние, предусмотренное статьей… уголовного кодекса в отношении воспитанника учреждения на почве личной неприязни. Согласно показаниям несовершеннолетней… ранее неоднократно подвергалась насильственным действиям сексуального характера… что и послужило причиной совершенного деяния. С учетом возраста обвиняемой, суд постановил… с переводом в образовательное учреждение исправительного типа.

– Ничего не понимаю, – затряс головой я. – Что это?!

– Приговор, что же еще. Она задушила своего одноклассника в интернате. Подушкой. По ее словам, потому что он ее… он к ней приставал. И попыталась замести следы, устроив пожар в спальне. Но она была ребенок и не знала, что когда человек действительно погибает в огне, то в его трахее и бронхах остаются следы копоти. А когда горит уже мертвый, то легкие остаются чистыми… На этом она и спалилась, уж простите за такую игру слов.

– Век живи, век учись, – пробормотал я.

– Это точно, – согласился Эльдар.

Я был совершенно раздавлен. Нина? Моя веселая, задорная, умная Нина – убийца детей? детдомовская сирота? изнасилованная жертва?!

Я никогда не спрашивал Нину о ее прошлом – оно представлялось мне очевидным и обыденно-безоблачным. Нормальная девочка из хорошей семьи… правда, я так и не выяснил, что случилась с ее родителями – подозревал, что за этим кроется какая-то печальная тайна, и не хотел бередить рану. А она сама никогда не заводила об этом речь. И вот, на тебе…

– Неужели вы на самом деле ничего не знали? – сочувственно спросил Эльдар, глядя на мое убитое лицо.

– Ничего, – я потеряно развел руками. – Хотя знаешь… проскальзывало иногда в ней что-то такое… пацанское, по понятиям. Представляешь, недавно она мне заявила… – я умолк.

– Что же, выходит, это могла быть и она, – печально констатировал Эльдар. – Слишком много открытий сегодня, да, Максим Викторович?

Мне было всё равно. Я уже ничему не удивлялся, ни о чем не горевал, и вообще, кажется, не воспринимал реальность как таковую, заполнив все свое существо вязкой, тошнотной пустотой. Нина убийца – ну и к черту. Аси не существует в природе – туда же. Непонятно, что дальше делать?.. ну, вообще-то, всегда можно повеситься. Есть потолок для человеческой чувствительности и, к счастью, он не слишком высок.

– Макси-им Викторови-ич!.. – гулко позвал Эльдар, размахивая расплывчатой, гигантской рукой перед моими глазами. – Вам нехорошо-о?..

Я с трудом пришел в себя:

– Прости, отвлекся…

– Знаете, – сказал он уже обычным голосом, – а ведь я вас понимаю. Вы не думайте… Я тоже все это знаю – и смерть, и потери, и обман с предательством. Я знаю, как вам сейчас тяжело. Хотите кофе?

– Кофе… кофе – это хорошо. А нет ли чего-нибудь… ну…

– Честно говоря, – мгновенно понял Эльдар. – Тут не положено. Но исключительно ради вас и видя ваше состояние…

Он встал у замшелого, мощного сейфа в углу и загремел ключами. Отомкнув тяжелую дверь с потеками патины, извлек бутылку-чебурашку. Натурально – стеклянную поллитру, словно из-под ностальгического лимонада «Буратино», только с алюминиевым колпачком и зеленой надписью «Московская». Очень похожую на каноническую стеклотару, на которую недавно я набрел в грибном лису.

– Мой напарник, – смущенно ухмыльнулся Эльдар, – большой поклонник ретро. Он еще в восьмидесятых припрятал в погребе два ящика вот этого самого, – он потряс бутылкой в воздухе, отчего содержимое закружилось маленьким водоворотом хрустальных пузырьков. – Говорит, на свадьбу дочери – была такая традиция. Но родился сын… У него вот тут и стопочки есть. Так-так, а закусить?.. Лимончик будете?

– А ты? – поинтересовался я. Славный всё же пацан, ей-богу.

– Не-ет, – затряс головой Эльдар. – Мне это пока рано.

– Ну, смотри сам…

Я хлопнул рюмку, и сразу же вторую – больно уж крохотной была разовая доза, определенная аккуратным Эльдаровым напарником. Зажевал, скривившись, корочкой лимона – терпеть их не могу, честное слово.

– Полегчало? – заботливо спросил Эльдар.

– Вполне, – искренне ответил я. – Спасибо, дружище.

– Тогда, может быть, мы закончим? – умоляюще посмотрел на меня он. – У меня еще осталась пара вопросов…

Откуда только силы у человека.

– Я что хотел спросить, – мягко начал Эльдар. – Вот вы говорите, что вчера встречались с какой-то женщиной. Простите, пожалуйста, что снова приходится касаться этой темы… Но если она ваша знакомая, и вы давно не виделись, то, может быть, вы фотографировались вместе? У вас не осталось ее изображения – именно той, вчерашней?

Идея была хороша, только вот обрадовать его мне было нечем. Хотя…

– Ты знаешь… – задумчиво произнес я. – Фотографий нет, но есть одна странная видеозапись… Не знаю, впрочем, можно ли тебе… Впрочем, пофигу, все же ради дела, так?

Еще сомневаясь и ненатурально похмыкивая, я снова достал телефон и нашел в нем ссылку – ту, что прислали мне какие-то сумасшедшие потусторонние силы ночью. Вручил это все Эльдару на просмотр, а сам стыдливо отвел глаза в сторону и стал снова приглядываться к бутылке, размышляя, не станет ли слишком пагубным примером для подрастающего поколения зрелище писателя Максима Викторовича Друзя, нажирающегося водкой в ведомственном кабинете собственного внебрачного сына.

– Это очень интересно, Максим Викторович, – сказал совершенно спокойным голосом Эльдар, – но я это уже видел.

– Как так?! – вскинулся я и развернул к себе его руку с телефоном. А, все понятно: он еще не закончил с первой частью, и на экране как раз следовала к машине черная фигура. Я смотрел сбоку, и в таком ракурсе она уже не показалась мне столь зловещей: при взгляде искоса она напоминала обычного, просто очень высокого и тощего человека, замотанного в длинный плащ.

– Конечно, первым делом я поднял записи с близлежащих камер, – с легкой обидой от неверия в его способности заявил Эльдар. – Но здесь, к сожалению, совершенно не видно лица.

– Смотри дальше, – вздохнул я, подивившись, что он не нашел в жутком силуэте ничего необычного. Впрочем, гораздо больше я переживал из-за следующего ролика: почему-то мысль о том, что сейчас я снова увижу Асю, да еще и в таком щекотливом положении, наполняла меня странным беспокойством.

Кадр сменился. Ну вот и все, что я боялся увидеть… или не все? Чего-то не хватало важного… Аси!

– Ну зачем же вы так, Максим Викторович… – укоризненно пробормотал Эльдар. Уши его порозовели от смущения.

Аси на экране не было. Был крупный, явно немолодой мужчина, снятый с затылка. Он неподвижно застыл на диване: единственным движением, оживляющим картинку, были суетливые фрикции, которые мужчина совершал рукой в собственном паху. Краем глаза я заметил, что никакого чудища в интерьере тоже не было: в углу, как и должно было быть, висел мой темный халат, который сейчас валялся мокрой кучей на столе. Я почувствовал, как мое сердце проваливается в желудок.

– Как же так, Максим Викторович… для чего вы мне это показываете? – жалобно спросил Эльдар, с явным подозрением глядя на меня.

– Э-э-э… А почему ты, собственно, решил, что это я? – схватился я за соломинку. – Лица же не видно!

– Да я ничего такого не решал… Но согласитесь, что в любом случае голый мужчина… в таком виде… это как-то слишком?

Я не нашелся, что сказать, и просто забрал телефон. Уши мои горели, и я мечтал только убраться поскорее. Куда? Отсюда… Эльдар явно почувствовал это мое желание и, кажется, был с ним солидарен.

– Ладно, Максим Викторович, – пожал он плечами. – Я думаю, на сегодня достаточно… Если позволите, я еще подумаю над всем этим пару дней и свяжусь с вами. Только можно на прощание…

– Что?

– Я хотел бы записать данные ваших карт. Не беспокойтесь, пожалуйста, там уже все равно ничего нет… – он ненатурально хихикнул, пытаясь, видимо, шуткой разрядить обстановку.

– Да на здоровье, – я из последних сих махнул рукой в сторону плаща. – Все, что хочешь. Возьми в кармане…

Наплевав на условности, я плеснул себе еще водки. Пошло все к чертовой матери. Эльдар прав – хватит на сегодня… Я поднес стопку ко рту, и чуть не вылил ее себе на рубашку, когда Эльдар вдруг закричал истошным, перепуганным голосом:

– Да что же это такое, Максим Викторович!!! Как вы только могли… – он задохнулся.

Я в ужасе повернулся к нему. Он стоял у моего плаща, дико вытаращив глаза и далеко отбросив в сторону руку. И с этой руки, зажатые брезгливой щепотью, свисали его собственные трусы. Те самые, клетчатые, подло украденные мной из бака для белья. Целые и невредимые.

Возникла немая, комичная, отвратительная в своей нелепости сцена. Эльдар, с красной от возмущения плешью, гневно целящийся в меня трусами. Я, с жалко распущенным ртом, с рюмкой, глупо занесенной к носу. Тишина, грозовой неизбежностью сгустившаяся вокруг нас… Я бы не удивился, если в этот миг ударило землетрясение, или на нас сверху свалился метеорит, или во дворе взорвалась атомная бомба и нас снесло бы с лица Земли прямиком в ад – честно говоря, я встретил бы все это не без облегчения, – но то, что произошло дальше, было много хуже.

Хлопнула дверь, и в кабинет впорхнула Эльза. Она невозмутимо оглядела диспозицию и встретилась взглядом со мной. Я почувствовал, что сжимаюсь, коллапсирую в бурый карлик, растекаюсь лужей по полу – лишь бы не пускаться в объяснения, но у нее были другие намерения.

– Привет, зай!!! – радостно завопила она. – Ты чего тут, без меня бухаешь?! Все, мальчики, бросайте свою нудятину и марш со мной ужинать. А то я, блин, сама сейчас рожу, если не выпью…

Продолжение. Семь-бэ. Кровь и слезы.

Элина манера вождения всегда ввергала меня в шок. Еще в те босоногие, нищенские времена, когда мы были вместе, у нее уже была машина – дохлое дитя советского автопрома, раскрашенное облупленной голубенькой краской – но обращалась она с ней, словно раллийный пилот на финальном километровом куске многодневной гонки: плевать на мотор, плевать на штурмана, плевать на жизнь, главное – выжать еще пару цифр из спидометра. Сейчас все, конечно, изменилось – но только в том смысле, что ныне она насиловала не овощную «четверку»22, а огромный, быкообразный внедорожник, размерами и цветом походящий на похоронный автобус. Она непрестанно закладывала бессмысленные перестроения, распихивала соседние ряды, норовила проскочить на красный, – а если перед светофором уже скопились законопослушные машины, то ей непременно надо было обогнуть их по встречной и, все-таки, проскочить на красный; а если и этого не получалось, и ей приходилось затормозить, то после перекрестка она за какие-то доли секунды (так мне казалось) набирала за сотню – и только для того, чтобы в следующий момент с истеричным визгом уткнуться в очередной светофор. Меня, сидящего спереди, натурально тошнило от перегрузок во всех мыслимых и немыслимых плоскостях. Привычный Эльдар молча подпрыгивал сзади. Можно было только удивляться тому, что Эльза до сих пор оставалась жива при такой любви к смертельному маневрированию на оживленных городских улицах – но, стоило присмотреться к ее сосредоточенному, холодному лицу, как становилось ясно, что это не просто бездумное лихачество. Это было исключительно выверенное, расчетливое лихачество. Она всегда неслась у самой грани своей и чужой гибели – но, при каждом повороте руля, лишь чиркая эту грань по касательной и никогда не пересекая ее. Эльза была страстным, пафосным, влюбленным, но очень умелым водителем. Хотя и дурой, конечно.

В какой-то, особенно страшный момент, она на полных оборотах подлетела к зебре – и тут, из-за перегородившего встречный вид автобуса, неотвратимо выдвинулась старушка, по-голубиному уткнувшаяся носом в асфальт под ногами. Я весь сжался – это был тот самый переход, на котором погибла Ася. Сам я всегда проезжал его с клинически осмотрительной скоростью земляного червяка – не мог заставить себя надавить на газ, даже если видел, что улица пуста на километр вперед. Эля же и не подумала тормозить – и, положа руку на съежившееся сердце, это был единственно возможный в ее ситуации маневр. Она просто небрежно сдвинула руль на пару миллиметров вправо и оставила невредимую бабку возмущенно размахивать нам вслед зонтиком.

В прошлый раз мы с Эльдаром проделали путь от его дома до работы за полчаса с копейками. Эля уложилась в тринадцать минут, о чем не преминула похвастаться, высаживая нас у подъезда. У нее было прекрасное настроение. Меня не отпускала тоскливая тревога.

Дома Эльза отправила гениального сынулю переодеваться в домашнее, а сама принялась носиться по кухне – нарезая, наливая и накладывая.

– Ты что будешь? – на лету поинтересовалась она, задержавшись у шкафчика со спиртным. – Чего тут у нас вкусненького завалялось? Джин есть… ну, это бе-е-е… Ром еще, фу! Винишко какое-то паршивенькое… А! Ликер с прошлого раза остался. Чего тебе?

– Ром, – не без труда выбрал я, содрогнувшись от упоминания ликера.

– Разбавить? Лед? Лимон?

– Смеешься?.. Так давай.

Она бухнула передо мной толстенный стакан, плеснув в него добрую четверть. Себе небрежно отмерила на палец той же бесцветной, пахнущей анисом, жидкости. Села напротив за стол.

– Ты чего сегодня такой замученный? – с неподдельной заботой поинтересовалась она. – Аж с лица сбледнул.

– Башка трещит, – признался я, не особо кривя душой.

– И чего молчишь, страдалец? Во-он, сзади тебя… да левее, блин… на тумбочке возьми, не тупи… Ты мне сегодня нужен здоровый и веселый, понятно?

Обернувшись, я увидел знакомые ядовито-красные таблетки. Хоть какая-то хорошая новость на сегодня. Сунул в рот сразу две и запил ромом, и только после, спохватившись, чокнулся с Элей. Она, пригубила, отчаянно скривившись.

– Фу-у-у, ну и говнище, – пожаловалась она. – И что теперь прикажешь делать?

Я пожал плечами. Мне было все равно: лишь бы в моем собственном стакане плавало побольше дружных градусов. В голове фаталистически барражировали планы надраться к чертовой прабабушке.

– Придумала! – обрадовалась Эля, игнорируя мое заторможенное состояние. – Лови!

Она вскочила с табурета и схватила бутылку с вином. Всучила мне вместе со штопором. Пока я возился с пробкой, поставила на конфорку ковшик и распотрошила в него коробочку с пряностями.

– В такую дерьмовую погодку – самое то, – мелодично пропела она, с бульканьем переливая в ковшик вино. – Заодно тебя прогреем… Кстати, Максик, ты на помойке ночевал, да?

Я непонимающе посмотрел на нее, а потом вдруг вспомнил, что полдня провел под дождем, а утром даже не успел почистить зубы. Еле слышно пробормотав какие-то оправдания, я, слегка покачиваясь, поплелся в ванную.

Не сказать, что я вышел оттуда сказочным принцем, но прогресс, несомненно, был налицо. Я ополоснулся, кое-как расчесал спутанные волосы и даже прилежно размазал по зубам пасту пальцем. Главное – я постепенно приходил в себя. То ли вновь сработали чудодейственные таблетки, то ли радужный настрой Эльзы помог мне на секунду убедить себя, что все не так плохо – так или иначе, мне уже не хотелось лечь на кафельный пол и сдохнуть. А суточная небритость – с каким-то мрачным бахвальством отметил я, рассматривая себя в коридорном зеркале – придавала моей физиономии если не брутальность, то хотя бы значительную изможденность поэта.

Когда я вернулся, за столом уже сидел унылый Эльдар, а Эля разливала по крепеньким глиняным кружечкам горячий глинтвейн – не забыв, что удивительно, и про сына. Я без особого энтузиазма хлопнул свою порцию и вернулся к рому, а эти двое за время ужина приговорили почти всю кастрюльку. Некоторое время тишину нарушало только звяканье вилок – не скажу за остальную семейку, а лично я страшно проголодался. Кажется, со вчерашнего дня я не держал во рту маковой росинки – если не брать в расчет лимонную корочку, которой меня угостил Эльдар.

– Знаете, Максим Викторович, – вдруг заявил он, глядя исподлобья. – А ведь я разгадал смысл стихотворения из вашего письма. Рассказать?

Я с удивлением и некоторой опаской обернулся к нему. Кажется, он открыл рот впервые с тех пор, как мы покинули его кабинет во взаимном гробовом молчании.

– Да не надо, – осторожно сказал я, покосившись на его мать. – И так, в общем, все ясно…

– А что за стихотворение? – тут же влезла Эльза.

Я, как смог, повторил по памяти стихотворение из письма лже-Аси.

– Фигня какая-то, – сморщив носик, заключила она. – Зай, ты сколько котлет будешь – две? Или три осилишь?

– Да, – кивнул я, смирившись уже и с заями, и с котлетами, и со своим жалким положением в придачу.

Впрочем, за столом был человек, которому доставалось больше моего. Закончив трапезу, Эльза погнала несчастного Эльдара умываться, беззастенчиво раскрывая всем присутствующим (в моем лице) интимные подробности семейной жизни.

– Марш в ванную, – безапелляционно заявила она. – Чистые трусы не забудь в комоде. Я сейчас приду.

– Эльза… – весь сморщившись и старательно отводя от меня глаза, заканючил Эльдар.

– Жопой двигай!.. – прикрикнула Эля, и, выставив Эльдара из кухни, плеснула мне в стакан добавки.

– Зай, посиди тут, я скоро. А то сам ничего не может, кулемище. С другой стороны, – тут Эля мечтательно улыбнулась, – хоть за чей-то писюн подержусь сегодня…

Я в очередной раз поперхнулся, но счел за лучшее промолчать.

– Эй! – воскликнула она, оборачиваясь в дверях коридора. – Долго этот хлам будет у меня валяться? Не нужен, так хоть до мусоропровода донеси!

Она пинками затолкала в кухню картонную коробку – ту самую, очевидно – и отправилась мыть бедного Эльдара, уже на ходу выкрикивая поторапливающие угрозы – не слишком злобные, впрочем.

Некоторое время я просто сидел, меланхолично потягивая ром. Потом лениво нагнулся и отогнул пыльный лист картона. Книжки, книжки… ничего интересного. Вот, значит, что стало поводом для моего грехопадения с Эльзой. Без особого интереса, но все же с невольным уважением к литературе, за обладание которой я заплатил такую непомерную цену, я принялся перебирать бумажные томики. Надо же, вот Маркес, которого, помнится, я сам подарил Эле. А теперь он тут, так и не принятый своей хозяйкой. Удивительное дело, подумал я. В свое время я, не сомневаясь, поставил эту книгу на вечное первое место в рейтинге вещей, которые сформировали меня как личность. Эта книга потрясла меня, она – главное, что я читал в своей жизни; я даже, наивный, преподнес ее Эльзе, надеясь, что она изменит и ее тоже (при этом мне было отлично известно, что последней художественной книгой на ее счету был «Ленин на ёлке»). Но вот теперь, по прошествии пятнадцати лет, я совершенно не помнил, о чем этот роман. Ни слова, ни мысли не осталось во мне от него. Только знание, что этот роман – лучший. В точности, как с Асей…

А вот – взгляните-ка – мой давно потерянный старый дневник. Я с воодушевлением погрузился в него, надеясь вспомнить хотя бы себя – желторотого самоуверенного юнца, но быстро разочаровался. Всё тут было скучное и неинтересное, да еще и нацарапано будто курица лапой. Это было что-то типа набросков, которые я наивно полагал использовать в гипотетических будущих книгах. В беспокойные времена моего первого сожительства с Элей я еще не умел писать – даже надписи на поздравительных открытках выходили у меня натужно-убогими, но я уже мучительно хотел прославиться и в мечтах видел себя знаменитым писателем или, страшно подумать, поэтом. Поэтому я записывал любую белиберду, казавшуюся мне тогда ужасно оригинальной, в надежде, что когда-нибудь из этой белиберды вырастет хотя бы один паршивый рассказ. Жаль, что вместо бесполезных заметок я не давал себе труда вести самый обычный дневник с хроникой событий – его сейчас я бы прочёл с гораздо большим удовольствием.

«…двигался осторожно, как кошка по мокрой траве», «любая неорганизованная очередь берется слева», «не Пушкин, а хуй старушкин (фолк.)», «амплификация лжи», «что-то навроде морской свинки, которая и не свинка, и не морская (цит.)» и тому подобный бред.

Перелистывая страницы с раздражающе вычурными, уже ничем не трогающими словами, я выронил на пол пожухлый листок. Что тут у нас… Разглядев, я улыбнулся. Это была медицинская справка – куцая, небрежная, из тех, что выдают на медицинской комиссии в военкомате. «Не годен» – красовался бледно-фиолетовый штамп заключения, а ниже можно было разобрать диагноз, нацарапанный треморным почерком: «конституциональная психопатия (прич. 7б)». Это было тогда, когда я второй раз вылетел из университета по редкостному раздолбайству. Шли девяностые, назревало то, что потом назовут второй чеченской войной, и мы все до дрожи боялись попасть под призыв. Моей бабушке, бывшему судмедэксперту, пришлось напрячь все свои связи и опустошить гробовую заначку, чтобы раздобыть эту справку – и в два раза больше сил ей потом пришлось потратить на то, чтобы эта бумажка не оставила следов в моем личном деле. Святой человек была бабушка – если бы она не подчистила концы, не видать мне ни прав, ни охотничьего билета, ни профессорской должности. А впрочем, горько подумал я, сейчас эта справка была бы к месту. Вот, оказывается, сколько всего я забыл, может быть, и вправду я…

Пугающую мысль прервал телефонный звонок. Я привычно вздрогнул – в последнее время мне настолько редко звонили с хорошими вестями, что я напрочь забыл про то, что в нашем мире есть и другие люди, кроме Нины, Аси, Эли… кого забыл?

Это был уже знакомый номер – городской, с незнакомым кодом. Мысленно застонав, я решился ответить.

– Максим Викторович? – пророкотала трубка. – Старший оперуполномоченный следственного отдела РОВД по Сельскому району майор Собакин. У меня к вам несколько вопросов.

– Слушаю, – устало сказал я.

– Автомобиль марки «Тойота» госномер четыре-шесть-восемь, 154-й регион вам принадлежит?

– Мне.

– Мы обнаружили вашу машину…

Он сделал паузу, ожидая моей реакции, но я не собирался подыгрывать ему – и тоже промолчал.

– Экий вы, – сдался он. – Ладно, докладываю без протокола. Позавчера, седьмого сентября, на территории бывшего сельского поселения Зупатые Узды, была найдена ваша машина с разрезанными шинами. Набрёл грибник – алкаш из местных. Попытался снять магнитолу, не сумел и позвонил в полицию. Надеется, кстати, на ваше вознаграждение за находочку… Прибыли ДПС-ники, обнаружили простреленный радиатор и вызвали уже нас. Ваша машина в угоне? – вдруг спросил он.

– Нет, – брякнул я, прежде чем сообразил, что попался на примитивную уловку.

– Вот именно, – многозначительно произнес он. – Далее начался поиск водителя, потому что вы, как владелец, на телефонный звонок не ответили… Почему, кстати?

– Занят был.

– Ну-ну… Значит, по первоначальной версии, автомобиль был обстрелян неизвестными, водитель, разумеется, убит. Никого не нашли…

– Совсем никого? – с какой-то отстраненной заинтересованностью спросил я.

– Если бы нашли, то я бы сейчас с вами не разговаривал, верно? – он, видимо решил, что я издеваюсь, и я счел нужным взять серьезный тон.

– Прошу вас, продолжайте.

– Труп не нашли. Ни в лесу, ни в речке, ни на кладбище рядом, хотя там и было все перепахано.

– Перепахано?!

– Да, Максим Викторович. И везде – следы протектора вашей машины. Такое впечатление, что вы там гонки устраивали. На кладбище. Это нормально, по-вашему?

– Не думаю…

– Вот и я тоже так считаю. Значит, труп ваш обнаружен не был, зато из ямы в заброшенном здании неподалеку извлекли карабин Сайга, без следов ржавчины, номер зарегистрирован, естественно, на вас. В магазине отсутствуют четыре патрона. Ну, один в патроннике, это понятно, значит, осталось три. Позже гильзы обнаружили в лесу, а пуль вот нашли только две – в радиаторе и в переборке за задним сиденьем. Зачем вы стреляли в свою машину, можете объяснить?

– Это не я… – онемевшими губами пробормотал я.

– А кто?

– Не знаю, – совершенно честно признался я. – Мамой клянусь, не знаю.

– Максим Викторович, – проникновенно сказал майор Собакин. – Дело-то серьезное, сами понимаете. Вам что, проблемы нужны? Рассказали бы все как на духу, подробненько, а?

– Обязательно… как только сам пойму, что к чему.

– Ну, значит, вот вы как… Тогда я вызываю вас для дачиобъяснений. Завтра в четырнадцать ноль-ноль. Пока – в качестве свидетеля… Повестку получите на месте.

Он принялся объяснять, на каком автобусе к ним лучше доехать, и в какой двор повернуть от остановки, но я уже не слушал. Дождавшись, пока он замолкнет и отключится сам, я встал, стащил с холодильника Элины сигареты и тихонько вышел на балкон.

Странно, но я больше не испытывал ни страха, ни растерянности. Мозг под действием алкоголя вошел в ту короткую фазу между возбуждением и отупением, когда все кажется простым и логичным – и в которой, судя по всему, проводит бóльшую часть жизни сознание нормального, здорового обывателя. Я с наслаждением затянулся сигаретой и поднял голову в небо.

Как и накануне, к вечеру прояснилось. Окна Эли выходили на закат, и сейчас из-под приподнявшихся туч просвечивали оранжевые лучи уставшего за день, но неунывающего солнца. Честное слово, я был рад, что всему тому абсурду, что происходил со мной все последние дни, наконец, нашлось окончательное объяснение.

Не было никакого Стаса. Не было, как ни жаль, никакой Аси. Они всего лишь занятные фантомы, воображаемые лучшие друзья и паршивые любовницы, продукт больного сознания, воспалившегося кашей застоявшихся воспоминаний. Крыша, ку-ку!

Ну в самом деле. Ася погибла много лет назад; это ботанический факт, зафиксированный документально. Как я мог поверить в то, что мертвый человек может вернуться? Я, вроде бы, не любитель историй про зомби… Хотя со всей той шаманской хренью, которая разрослась у меня в голове после несостоявшегося коитуса у жуткого захоронения, любой бы поверил – не зря же я сам себе отправлял эти туманные письма. Далее, у Аси не было никаких братьев: мне твердили об этом Нина и Эльдар. Да и сам я прекрасно помню, что не слышал и слова о каком-то там брате, пока она была жива. Ежу понятно: мне нужен был устойчивый образ, которому я мог бы изливать душу, пока боролся с делирием, и вот, пожалуйста – Стас. Подозреваю, что на протяжении десяти лет я приходил в заброшенный вагончик, чтобы поболтать в придуманной лаборатории с придуманным другом. И даже умудрялся чокаться с ним, в одиночку наливаясь виски. Интересно, разговаривал-то хоть про себя, или вслух бредил?

И, конечно, в деревню я привез придуманную Асю, с которой было так хорошо. Привез, погонялся за кем-то по кладбищу (боюсь, я знаю, за кем), но видимо, не догнал, раз уж с досады разнес из ружья собственную машину. Слава Богу, никого живого не угробил – а остальное так, нелепое чудачество, максимум административка…

Есть ли хоть одно материальное доказательство того, что Ася – или, хрен с ней, хотя бы Стас, – действительно существовали? От Стаса остался только пустой вагончик, а от Аси – пустая квартира с непристойным мужиком… то есть мной внутри. Разве что халат… кстати, где мой халат? Ах, да, я же оставил его в кабинете Эльдара – не иначе, как лишнее свидетельство своего фетишизма. Значит, нет и этого. И никогда не было.

Вообще, всё не так плохо, решил я. Все жалко, грустно, обидно, но не так хреново, как могло бы быть. Осознание своего сумасшествия – первый шаг к выздоровлению, не так ли? К тому же я – какой молодец – сам начал избавляться от галлюцинаций: сначала заставил Стасика сгинуть в лесу, а теперь вот – Асю… Ничего, найдем специалиста, пропьем курс-другой и будет нам счастье в виде устойчивой ремиссии.

Правда, непонятно, куда делись деньги. Если это делишки Эльзы, то тут я и сам, чёрт возьми, смогу…

И снова мои размышления невежливо прервал звонок, и снова с того же номера. Люди вроде Собакина исхитряются достать вас уже через неполных пять минут знакомства.

– Послушайте, какого хрена было вообще звать меня на допрос, если вы до завтра потерпеть не можете? – раздраженно рявкнул я.

– Пожалуйста, оцените качество оказанных услуг по десятибалльной шкале!.. – благостно возразила мне трубка.

Я расхохотался. Именно таким – смеющимся до слез, меня застала Эля. Она вышла на балкон со стаканами в руках и изумленно наблюдала, как я сотрясаюсь, не в силах остановиться.

– Кукуха съехала? – озабоченно спросила она, когда я начал затихать.

– Ага, – подтвердил я, вытирая глаза.

– Бывает, – она отобрала у меня окурок и глубоко затянулась. – Ну что, пойдем? Я Элика заперла, пусть не подслушивает…

– Куда пойдем? – все ещё весело спросил я.

Она с удивлением воззрилась на меня:

– А ты зачем пришел? Пожрать, что ли?

А, собственно, зачем? – обескураженно подумал я.

– Ну, Эля… – поморщился я, не зная, что сказать.

Она внимательно смотрела на меня: напряженное, сосредоточенное лицо, недовольно опущенный рот, злая морщина на лбу. Я открыл было рот, но она уже отвернулась к окну и уставилась на крыши окрестных домов. Остатки заката сухо выжелтили ей щеку, и я то ли с жалостью, то ли с неприязнью отметил, как некрасиво отвисает мочка её сорокадвухлетнего уха.

Ах, если бы на ее месте была кроткая Ася – которую то же заходящее солнце умело разукрасить живой, свежей красотой. Пусть все это и было только в моих глазах, в моей больной голове… клянусь: я, не задумываясь, вернулся бы в тот момент, даже зная, что мне предстоит после. Тогда жизнь еще была тревожной, но волшебной сказкой, а впереди была надежда на то, что неведомо как прорвавшаяся ко мне из прошлого любовь оживет вновь, а теперь – что мне осталось? Бетонный, прокуренный балкон с бетонной, прокуренной женщиной. Холодной, нелюбимой и неведомо что замышляющей.

– Ну, Эля… – вторично промямлил я.

– Смотри… – вдруг воскликнула она, подавшись вперед. – Да не на меня, дурилка, вперед смотри!

Солнце скрылось за домами, и в сумерках я увидел, что неподалеку, в паре кварталов, над крышами расцветают грозди салюта. До нас донесся рокочущий грохот, и Эльза по-детски замерла от восторга. В отличие от солнца, неживые всполохи химического света шли ей на пользу: теперь она вновь была почти молода и привычно безупречна. Когда она вновь повернулась ко мне, в ее синих глазах хитрыми искорками блестели отражения огней.

– Хорошо, – томно протянула она. – Не хочешь так, придется по-другому… Смотри, как я могу.

Она, не отрывая от меня взгляда, глубоко отпила из бокала, и, пристав на цыпочки, припала ко мне губами. Теплое вино побежало струйкой по подбородку, и, чтобы не облиться, мне пришлось ответить. Это было очень мокро, очень сладко и совершенно безумно. Эля отнюдь не собиралась облегчать мне задачу и глотать вино первой – и я должен был целовать ее до тех пор, пока последние приторные капли не растаяли сами собой на языке. С некоторым удивлением я признался себе, что это изобретение Эльзы в области поцелуев оказалось не таким уж противным.

– Кончилось… – с сожалением отцепившись от меня, прошептала Эля, и заглянув в пустой бокал, вдруг резким движением отправила его в свободный полет – прямиком за окно. Снизу донесся звон разлетающегося стекла, заставив меня в очередной раз поморщиться.

– Дай сюда свое пойло, – потребовала она. Отняла у меня стакан и повторила свой трюк с ромом – да так ловко, что я не успел уклониться. Или не захотел. Это уже было совсем не так романтично, скорее – обжигающе во всех смыслах, и, если бы не онемевшие от спирта губы, если бы не чужой мускусный запах, исходящий от Элиной кожи, если бы я сообразил вовремя закрыть глаза – то можно было бы представить, что это вовсе не Эльза, а Ася дарит мне свой горячий, как разогретый мед, поцелуй – так странно это было похоже на ее манеру. На какой-то миг я даже перенесся в исчезнувшее прошлое, в ту маленькую квартирку, на старый диван, и почувствовал что-то похожее на возбуждение, но Эля не замедлила напомнить о своем существовании.

– Фу-у-у, – закашлялась она, вытирая сладкие губы о мою не менее сладкую щеку. – Зачем тебе надо каждый раз накачивать меня до ушей? Я что, так не дам?

Я и сам уже еле стоял на ногах, с ощутимым усилием придерживаясь за ее стальную талию. Как ни крути, пьяно подумал я, а ведь Эля – последнее оставшееся мне близкое существо в этом мире. Аси нет, о Нине и думать страшно… а Эля – вот она: живая и даже теплая, хоть и жесткая, как боксерская перчатка. А что ты хотел? – печально спросил я сам себя. Знал же с детства, что твои мечты всегда исполняются буквально – да еще с таким довеском, что лучше сразу сдохнуть. Ты, сумасшедший, жаждал сумасшедшей любви – что ж, получай. По части здоровья черепной коробки Эля тебе самая пара. Интересно, а ее я тоже сейчас выдумываю?

– Ладно, – сдался я. – Пойдем в комнату. Холодно…

В спальне все оставалось по-прежнему. Вместо отсутствующей люстры Эля зажгла на полу несколько фонариков, которые, как дискотечные прожекторы, были направлены на кровать. Застеленная на этот раз ярко-алым бельем, в пучке холодного света, она неприятно напоминала театральный подиум. Не удивлюсь, внутренне усмехнулся я, если и этот концерт дуэтом будут снимать на пленку. Мне было все равно.

– Круто я придумала? – похвасталась Эля, показывая всю эту роскошно-пурпурную иллюминацию. – Давай, зай, не тормози, я соскучилась…

Она затащила меня на кровать и принялась раздевать. Я был словно кашалот, выброшенный на берег и уже частично растекшийся по пляжу. Ничего меня не трогало: всё, что раньше казалось мне в ней совершенно прекрасным – худые длинные пальцы, узкое рыбье тело, твердые блестящие икры – безвозвратно потеряло значение. Я лениво отдувался, пытаясь изобразить хоть какую-то страсть, но Эля сегодня не желала начинать свои игрища, в которых от меня ничего не зависело – на этот раз она требовала нежности, ласки и, страшно сказать, любви. Это было не по правилам – любовь и тепло забрала Ася, а Эле я был готов, скрепя сердце, отдать только вялый манекен своего тела.

– Послушай, зайчонок, – жеманно заявила она. – Я все понимаю, но ты давай-ка, шевели поршнями. А то я ничего не чувствую.

Ах, так, разозлился я. Ну тогда извини, дорогая, ничего приятного ты от меня не дождешься, а вот острых ощущений – сколько угодно. Я рывком перевернул ее на живот.

– Точно хочешь? – процедил я сквозь зубы.

– Хочу, чтобы сильно, – хихикнула она.

Не знаю, чего она ждала, но я сделал то, что никогда раньше не позволял себе с ней – и что так хотел сделать с Асей.

Тело Эли было мускулистым, закаленным, как у цирковой гимнастки, но даже напрягая все силы, она не могла выбраться из-под моей стокилограммовой туши. Вцепившись в волосы, я вывернул ее лицо вбок, прижав к подушке, и с ожесточенным удовлетворением наблюдал, как наигранная поволока в ее расширившихся зрачках сменяется, наконец, живыми, неподдельными эмоциями. Пусть это были только боль и гнев, но теперь я видел настоящую Элю, а не обычную глянцевую куклу. Сейчас я мог бы полюбить ее заново – лишь за одни эти невидящие, закатившиеся глаза, но вместо этого перед моим внутренним взором опять предстала другая. Я вспомнил, почему прежняя Ася даже думать запрещала об анальном сексе – и это воспоминание утроило мои силы, так что бедняжка Эльза даже перестала голосить, перейдя на сдавленные всхлипы.

Ася никогда не стремилась к экспериментам, да и мне в ту пору было достаточно малого – обычно она просто раздвигала свои молочно-белые ноги и отстраненно закрывала глаза – и я, не слишком мучая ее, управлялся за пару минут. Большего она и не требовала. Но в тот раз я был слишком пьян и никак не мог закончить (точно, как сейчас), и в какой-то момент мы обнаружили, что просто лежим и злимся, вместо того чтобы заниматься делом. Хочешь, попробуем по-другому, вдруг несмело предложила она, и это было необычно. Оказывается, она прочитала в каком-то женском журнале, до которых была большая охотница (все это она сбивчиво рассказывала мне, пока мы неумело готовились), что только разнообразие в половых утехах является залогом счастливой совместной жизни, и что настоящая женщина должна быть готова дать своему мужчине возможность хотя бы раз взять себя сзади. Более того, она еще и потребовала, чтобы я ее привязал и не обращал внимания, если ей не понравится – именно с такой степенью самопожертвования, на ее взгляд, подобало вести себя любящей девушке в постели. Поохав для вида, я шарфом прикрутил ей руки к спинке дивана – освободиться из такого ненадежного узла смог бы и ребенок, но Ася обещала терпеть до конца и специально не выпутываться. Задрал наверх пухлые бедра (да не такие, как у Эльзы – тощие, кофейно-смуглые, сожженные автозагаром, – а соблазнительно тяжелые, алеющие от смущения) и, взяв с полки первый подвернувшийся тюбик с кремом, выпустил добрую половину на крохотную розовую ложбинку. И когда я нагнулся к ней, чтобы успокаивающе поцеловать в щеку, она вдруг разглядела этот дурацкий тюбик в моей руке.

– Подожди-подожди, – испуганно пролепетала она, но я уже полез к ней со всем пьяным размахом, и она не смогла продолжить, задохнувшись.

Ася, как и намеревалась, сносила все молча, хотя я, знавший ее как облупленную, видел, что она еле сдерживается, чтобы не пищать. Удивительно, но она – та еще плакса, способная разрыдаться, натерев ногу или порезав палец, – на этот раз не проронила ни звука, и лишь с трудом втягивала воздух сквозь стиснутые зубы. Ее лицо и тело были застывшими, словно восковыми, и меня это раздражало – мне хотелось, чтобы в этой игре (а это была невинная забава, верно?), она выкладывалась по полной. Раз ты сама захотела. чтобы тебя мучали, привязали к кровати и изнасиловали, так будь добра страдать натурально… разве я не прав? И, забыв обо всем на свете, я захотел по-настоящему, чтобы ей стало больно – и со всех сил старался загнать в нее эту боль как можно глубже, чтобы она, наконец, расплакалась и запросила пощады. Клянусь, если бы она начала верещать в самом начале, я вел себя стократ бережнее. Но она стойко молчала, некрасиво отворачивая красное лицо, и мне казалось, что из-за этого ее упрямства я никак не могу кончить. Я пыхтел как паровой каток, мне уже ничего не хотелось, и я ничего не чувствовал – но отступить и признаться в своем поражении не давала гордость – и лишь когда она, видимо, уже не в силах терпеть, стала подвывать от боли, я смог собраться и завершить все дело невзрачным, гнусненьким, почти неощутимым оргазмом.

В промежности у меня все гудело и неприятно жгло, и когда я с облегчением вывалился из Аси, то увидел, что между ее ног всё взбилось розовой от сукровицы пеной. Я страшно испугался и бросился ее развязывать. Освободив одну руку, Ася устало и молча протянула мне банку со злосчастным кремом, а после постучала себя согнутым пальцем по лбу.

– Это же скраб для пилинга, д-дубина… – еле слышно пожаловалась она.

Я осознал и ужаснулся, понурив голову. Но она решила добить меня окончательно:

– Ты хоть знаешь, каких денег он стоит?..

Целых два дня после этого Ася прихрамывала уточкой, а мои собственные царапины и вовсе держались неделю. Я смотрел на них с гордостью, идиот – ведь они напоминали мне о славном боевом опыте. Жаль, не осталось шрамов.

Сейчас я словно решил оставить эти шрамы на худосочной Элиной заднице. Погрузившись в стыдные и смешные воспоминания, я решил так и не выныривать оттуда: закрыв глаза, можно было заставить себя вообразить, что я опять с Асей – даже несмотря на то, что ее тело было мягким и податливым, а Эля была словно тугой клубок электрических кабелей под напряжением – так, что мне ежесекундно приходилось прикладывать все силы, чтобы просто продолжать двигаться, пробиваясь внутрь. Мне нестерпимо захотелось, как тогда, раньше, чтобы она расплакалась – и Эльза оказалась гораздо слабее Аси: спустя всего три или четыре удара она послушно зарыдала в голос, да так, что отклеились накладные ресницы. Вжимая ее голову в подушку, я вдруг с брезгливостью обнаружил, что и брови у нее не настоящие – они были вытатуированы густой синей линией.

– Хватит, зай, хватит!.. – билась она в слезах, ломая идеальные ногти о наволочку. – Не хочу так, давай по-другому, как хочешь, только не так!

Конечно, я и не подумал отпустить ее. Кошачьи Элины вопли совершенно не трогали меня, но вот Асю, которая сейчас вместе с ней судорожно сжимала подо мной ноги, внезапно стало жалко. И я не стал сдерживать себя, пытаясь растянуть эти мучения до бесконечности – пусть все закончится именно в тот момент, когда должно.

Как только моя хватка ослабла после последних, самых глубоких движений, Эльза торопливо, по-пластунски выползла из-под меня, и тут же, подпрыгнув как мячик, залепила раскрытой ладонью мне в висок. Я свалился с кровати.

– Козел!!! – с ненавистью прошипела она, мигом осушив слезы, и занося уже ногу. Я поймал ее за ступню и бросил обратно на простыни. Сел рядом, смущенно ухмыляясь.

– Ну прости, – добродушно пробормотал я, пытаясь успокаивающе погладить ее по крохотной груди. – Ты же сама хотела посильнее…

– Сволочь! – она не смогла оттолкнуть меня, потому что обеими руками держалась за ягодицы – и только кое-как отодвинулась на край кровати. – Ты, мудак, сам-то представляешь, как это на сухую? Я, блядь, клянусь, что попрошу своих друзей тебя самого так выебать – тогда в следующий раз будешь свою бошку вшивую включать. Если жив останешься… Дай сюда сигареты, быстро!

Я повиновался, передав ей пачку с подоконника. Мне стало стыдно, и очень хотелось уйти. Я протянул зажигалку, но она бросила нераскуренную сигарету на простыню и схватила с тумбочки зеркальце.

– Ничего, блядь, не вижу, – со злостью сказала она, пытаясь рассмотреть себя сзади. – Ну-ка, сам посмотри!

Ойкнув, она встала на колени и задрала передо мной зад. Я произвел беглый осмотр. Все там было в порядке: немного покрасневшее и опухшее, но целое.

– Говори уже! – поторапливала она. – Порвал, да?

– Успокойся, – вздохнул я, – жить будешь. Даже крови нет.

– Какая же ты скотина, – прошептала она, бессильно сверкая глазами.

– Знаешь, я, пожалуй, поеду, – мягко сказал я.

– Что-о? Куда это ты собрался?

– Домой.

– Ну уж нет, Максик… Никуда ты не пойдешь! За тобой должок теперь, так что будешь отрабатывать.

Я только фыркнул и принялся натягивать трусы. Она подскочила ко мне – откуда только прыть взялась – и рванула их обратно к коленям.

– Ты что, вообразил, что можешь вот так просто трахнуть меня в жопу и уйти?! Я для этого тебе всё это позволила?

Я промолчал, сердито борясь за трусы.

– Отвечай немедленно! – выкрикнула она.

– Послушай, Эля, – примирительно сказал я. – Я не понимаю, что ты от меня хочешь. Взрослые люди, потрахались-разбежались, разве нет?

– Ах ты, тварь!.. – задохнулась она. – Я, значит, для тебя обычная подстилка? Попользовал меня на прошлой неделе, исчез. Ну ладно, думаю, занят. Теперь я тебя встречаю, везу домой, кормлю ужином, пою коллекционным ромом, улыбаюсь, как дура, даю тебе с собой делать все, что захочешь – и ты после всего этого собрался свинтить?

Я молча кивнул. Сил на объяснения не было.

– Ты что же, совсем без меня не скучал?!

Ненависть в ее глазах вдруг сменилась растерянностью, и она вновь заплакала – горько, не вытирая слез, глядя на меня снизу вверх, – но я слишком хорошо ее знал, чтобы понимать: это всего лишь очередная игра, плановая сцена в либретто Эльзиной истерики. Надо было поспешить, пока мне в голову не полетели тяжелые предметы. Я принялся одеваться с утроенной скоростью. Заметив это, она голым пауком метнулась к двери и щелкнула ключом – там был замок, и я этого не учел. Зря.

Уже не торопясь и нарочито покачивая высокими бедрами, Эльза вернулась в постель. Легла, глядя мне прямо в лицо, покачала ключом на вытянутой руке, и вдруг, прикрыв глаза и закусив губу, протолкнула его пальцами себе во влагалище. Крепко сжала колени, выдохнула и зловеще протянула:

– Давай, Максик, вали на все четыре стороны. Я спать хочу.

– Эля, прекращай дурить, – произнес я, все еще стараясь сохранять спокойствие. – Скажи толком, что тебе от меня надо.

– Мне? От тебя, неудачника? Три раза ха-ха. Я же сказала, исчезни отсюда, а то я полицию вызову.

– Быстро отдала ключ! – рявкнул я.

– Почему ты всегда на меня орешь?.. – невинно задрала нарисованные брови Эля. – Кто тебе дал право?

– Ключ, – прорычал я.

– Послушай, зай, – мило улыбаясь, сказала Эля. – Ну что ты булькаешь? Тебе со мной плохо, да? Не понравилось, да? А, поняла! Тебе просто надо снова выпить. Ты же любишь водочку? Сходи на кухню, любимый, принеси нам по стаканчику, а?

Она радостно засмеялась. Я мысленно принялся считать до десяти, но сбился на трех.

– Ладно, Элечка, – пустым голосом сказал я, – ты права. Я виноват. Я тебя обидел. Я говно и мудак. Прости меня. Я больше не буду.

– И это всё-о? – разочарованно протянула она. – Думаешь, раз-два и готово, извинился?

– Да скажи, что ты хочешь, ради Бога! – не сдержавшись, завопил я. – Скажи простым языком, твою мать, я все сделаю!

– Сам не понимаешь, зай?

– Не понимаю!

– Ты что, чукча?! Я перед тобой битый час распинаюсь, как дура!!!

Я схватился за голову. Она холодно изучала мое лицо. И тут я совершил фатальную ошибку.

– Эля, – жалобным голосом сказал я. – Поверь, я хотел бы остаться. Но не могу, прости…

– Это почему? – издевательски поинтересовалась она.

– Ну хотя бы потому, что я женат, – напомнил я.

– Ты издеваешься?!!

Я первый раз в жизни увидел, чтобы обычный человек, не актер в кино, картинно хватался за сердце. В Элиных обстоятельствах это выглядело так, словно она вознамерилась ущипнуть саму себя за оттопыренный темный сосок.

– У тебя есть жена? – бешенным шепотом выдохнула она.

– А что тут такого? – легкомысленно заявил я.

– И ты мне сразу об этом не сообщил?!!

– Хочешь сказать, ты не знала?

– Откуда я должна была знать?!

– Ну, – рассудительно сказал я, – логично же предположить, что у здорового половозрелого мужика будет какая-нибудь жена. К тому же ты была на моей презентации, верно? Я там рассказывал про семью…

– Ты что, воображаешь, что я буду слушать ту херню, что ты несешь? Почему ты мне не сказал сам?

– Я сказал!

– Не ври мне!!! Ты не сказал мне, что женат, и принялся подбивать ко мне клинья, кобель! Как ты посмел!

– Да прекрати лепетать эту детскую чушь!!! – заорал я. – Ты прекрасно знала, что я женат! Я никогда этого не скрывал! Даже Эльдар знал!

– Не смей впутывать сюда моего сына! Ты, подлец! Обманщик!

Она постаралась вновь отвесить мне пощечину, но я был начеку и толкнул ее обратно в кровать. Она скорчилась, закрыв лицо руками и опять зарыдала – на этот раз некрасиво, по-настоящему.

– Я знаю, что тебе просто нравится меня бить… – запричитала она, раскачиваясь. – А только я хотела быть честной… и счастливой. Ты, ты обманщик… Ты обманул меня, специально… Если бы я знала… я не хочу разрушать ничьи семьи. Я просто хотела любить тебя… урода сраного…

– Пожалуйста, хватит, – застонал я. – Ну хорошо, признаю, я прямо тебе не говорил об этом. Но я вовсе не хотел тебя обманывать… Ты просто не поняла.

Она отняла ладони от мокрых щек:

– Убирайся. Не могу тебя больше видеть тут. Ты такой… гнилой… извращенец. Проваливай из моего дома. Слышишь?!

– Ключ отдай, – устало напомнил я.

Она сощурила сверкающие глаза:

– Сам возьми! – и тут же, увидев, что я надвигаюсь на нее: – Не смей прикасаться ко мне, сволочь!

Но я уже одурел от всего этого безумия. Я должен был уйти отсюда как можно скорее, я чувствовал, что задержись я еще на минуту – и она полностью утопит меня в своей истерике, в своей ненависти, захлестнет своим сумасшествием, и одному Богу известно, что тогда случится.

– Отдай ключ, сука! – заревел я и схватил ее за ногу – и тут же получил ослепительный удар пяткой в нос. Зарычав от боли, я схватил извивающуюся Эльзу за бедра и подтащил к себе. Из носа ручьем хлестала кровь, падая на ее волосы, лицо, голую грудь, но я не обращал на это внимания. Согнув Элю пополам, я полез рукой между ног. Она отчаянно сопротивлялась, визжа на ультразвуке, но и это меня не остановило. Я почти нащупал краешек ключа, но мокрый металл скользил между пальцев, и я только загнал его еще глубже. Собрав все силы, я перехватил ее ноги как можно крепче, пригнув колени к животу, и без жалости запустил внутрь всю пятерню. Эля завыла уже совсем невообразимо, но дело было сделано: ключ был надежно зажат в моем кулаке. Я отпустил ее, сразу бессильно затихшую, и вытер липкие пальцы о подушку.

Эльза неподвижно лежала ничком, тихо всхлипывая. Не глядя больше на нее, я торопливо собрал одежду и шагнул к двери. Вернулся с полдороги и высморкался кровью в смятые простыни – извини, Эля, на красном все равно будет незаметно. Цвет ты подобрала верный, честь тебе и хвала. Прощай.

Уже выходя в подъезд, я зачем-то обернулся. Она стояла, цепляясь обеими руками за дверь. Голая, жалкая, перепачканная моей кровью, с отвалившимися ресницами и поломанными ногтями, с всклоченной прической – еще недавно такой дорогой и аккуратной. И жутко, не отрываясь, смотрела мне вслед.

– Вернись, Максим… – прошептала она. Голос ее был спокойным и печальным. – Пожалуйста, вернись.

Спасибо, к черту, мысленно содрогнулся я, и с тяжелым грохотом захлопнул дверь.

Рассвет. Когда тебя нет. Снова вместе.

Холодный вечерний воздух быстро остудил мою голову. Скорее, уже ночной: улицы опустели, машины заснули на стоянках, а добропорядочные граждане разбрелись по домам и зажгли в своих квартирах уютные огоньки. Было тихо, бурный дневной ливень давно закончился, оставив после себя легкую туманную сырость, и только ветер гонял листья в желтом натриевом свете фонарей. Я, торопясь, выскочил из Эльзиного двора, подальше от ее проклятых окон, и побрел сам не зная куда.

Мне было гадостно и очень, очень стыдно. Сейчас, немного придя в себя, я с отчетливым ужасом осознал, что только что пересек край нормального людского поведения. Сунулся туда буйной головушкой и руками, и чуть было не остался там навсегда. Эльза играючи, в пару слов, залепила мой разум белой яростью, ослепила все чувства, превратила из мужчины в гнусную обезьяну со свалявшейся шерстью под хвостом – и я с пугающей, естественной легкостью перенес это преображение. Совершенно ясно, что несколько минут назад я с готовностью пережил своего рода психическую смерть – в один миг сменив все умное, человеческое – на страшное, звенящее безумие. Теперь я ни капли не сомневался, что действительно сошел с ума в самом тривиальном, клиническом смысле – пусть и сумел кое-как вынырнуть обратно. Сумел ли? Сути дела это не меняло.

Ну ладно Эльза… Уверен, она действовала не разумом, а своим чудовищным, воспаленным сердцем, желая отомстить за полученное унижение, вывернуть наизнанку мою ублюдочную животную сущность. Но я-то, я! Воспитанный, не самый плохой, и, даже смею надеяться, тонко чувствующий человек – как я мог так просто поддаться на эту простейшую провокацию? Ведь еще чуть-чуть, ударила меня мысль, – и я бы убил ее… или искалечил навсегда.

Было стыдно перед собой, перед всеми людьми, и особенно – перед Элей. Да, она не могла изменить себя, и, наверное, она сама виновата во всем… но право слово, ни одна живая душа, даже такая паскудная, как Элина, не заслуживает того скотства, что я с ней сотворил. Очень хотелось извиниться, поговорить с ней тихо, искренне, убедиться в том, что мы все еще люди, а не пара озверевших крыс – но сама мысль о том, чтобы вернуться в спальню, где все случилось, снова смотреть на ее больные синие глаза и волосы, слипшиеся от капель крови, была невыносима.

Зная себя, я без удивления заметил, как сокрушительный приступ раскаяния трансформировался в настойчивое желание выпить. Видимо, организм, едва вернув себе человеческий облик, вновь желал его потерять; в любом случае, потребность немедленно притушить алкоголем любую мало-мальски сильную эмоцию была для меня делом совершенно привычным. Много лет я боролся с этим, и не без успеха, но сейчас, после несносной головомойки последних дней, я даже не пытался сопротивляться. К счастью, в кармане нашлась одинокая измочаленная купюра, но все магазины были закрыты – да и не продают у нас спиртное по ночам. Чувствуя некоторую растерянность и даже разочарование, я вышел на середину безлюдного проспекта, неуверенно потоптался на месте, не зная, куда свернуть, и, уже не торопясь, двинулся в сторону набережной – где совсем еще недавно состоялось наше первое после многолетней разлуки свидание с Эльзой. Снова начал моросить дождь, с реки подул пронизывающий ветер, но почему-то мне и в голову не пришло, что можно потратить остатки денег на такси и отправиться в свой теплый дом: я упрямо брел по тротуару, слезящимися глазами оглядывая окрестности в поисках хоть какого-нибудь завалящего питейного заведения.

И вот удача вновь слабо улыбнулась мне. Завернув за угол, я уперся в ярко освещенные двери бара – того самого, где обычно пил со Стасиком. Вот и проверим, ухмыльнулся я, и вошел внутрь, звякнув колокольчиком над дверью.

В зале не было ни души; бармен за стойкой настороженно покосился на меня. Я подумал было, что не до конца оттер следы крови и воровато осмотрел одежду: но нет, все было в порядке, за исключением того, что плащ снова был безнадежно измят, словно его жевало стадо слюнявых буренок. Я догадался, что бармен просто не ждал в этот будний день таких поздних выпивох, нацелившись бездельничать до самого закрытия, и, чтобы не смущать его, отошел от стойки и приземлился за столик в дальнем углу.

– Люда-а-а-а!.. – проголосил бармен манерным дискантом. – Обслужи посетителя-а-а!

Вышла дебелая официантка – слишком хорошо мне знакомая – и неприязненно шлепнула передо мной меню.

– Через полчаса закрываемся, – сообщила она, глядя в сторону. – Кухня не работает. Могу предложить салат из селедки и биточки…

– Спасибо, – я выложил перед ней тысячерублевку, – получаса более чем достаточно. Принесите самое большое и крепкое из того, что у вас можно купить за эти деньги. Только быстрее, пожалуйста.

Она фыркнула и удалилась, раскачивая необъятным задом, словно шторм – сорвавшейся буровой платформой. Вернувшись, она выставила передо мной пузатую пивную кружку, игриво украшенную ломтиком лимона и коктейльным зонтиком, а рядом водрузила сермяжную поллитровку. Явно издеваясь, она скрутила движением мощного запястья колпачок с бутылки и с бульканьем перелила прозрачную жидкость в кружку.

– Приятного отдыха, – процедила она, уже отворачиваясь, чтобы уйти, но я поймал ее за руку:

– Простите, м-м-м… Людмила? Можно спросить?

– Ну, – нехотя промычала она, забирая ладонь и вытирая ее о фартук.

– Я был у вас неделю назад, чуть больше… Еще стаканы разбили, помните? Пожалуйста, не удивляйтесь такому вопросу, но… вы можете описать моего спутника? С кем я был?

– Ограбили, что ли? – проявила она что-то, похожее на интерес. – На клофелинщиков нарвался?

– Нет, что вы, – задействовав максимально светский тон, ответил я. – Просто…

– Просто я тебя, охламона, запомнила, – устав от вежливости, не сдержалась официантка. – Не было с тобой никого. Каждую неделю просиживаешь тут штаны, надираешься, как скотина, в одиночку, а у нас потом все унитазы заблёваны. Что, не так? Как жена твоя только терпит… И чаевые хоть бы раз оставил.

Она осуждающе потрясла щеками и с видом победителя покинула поле боя. Что и требовалось доказать, дружок… что и требовалось доказать.

Я уже ничему не удивлялся, как давеча в кабинете у Эльдара. Все было ясно и понятно. Да и хрен бы с ним со всем. С сомнением посмотрев на полную – с горкой – кружку, я не решился поднять ее со стола, опасаясь расплескать, и осторожно потянул через край. Могли бы и трубочку дать, сволочи. Краем глаза я видел, что бармен смотрит на меня, отвесив челюсть. Пошел он…

Я намеревался, пока меня не выперли из бара, подумать о том, как жить дальше – но, обнаружив в голове вместо мыслей гудящую пустоту, махнул рукой. Утро вечера мудренее… все будет хорошо… когда-нибудь. Верно, приятель?

Всё же, по мере того как водка проникала в кровь, я ощущал некоторое пробуждение, казалось бы, безнадежно угасших чувств – словно мое сознание с трудом подкручивало закисшие регулировочные винты, наводя прицел на резкость (спирт в этом процессе, без сомнения, выполнял роль смазки). Постепенно приходя в себя, я внезапно осознал, что мой телефон периодически попискивает – причем делает это давно, просто находясь вне зоны моего восприятия. Я без особенного интереса глянул на экран. Оказывается, это все были сообщения от Эльзы, которая, признаюсь, уже успела выпасть из моей головы.

Много, много сообщений. Некоторые короткие, вроде «вернись», «ну прости» и так далее. Другие безграмотно многословные (Эля кое-как освоила орфографию, но синтаксисом пренебрегала принципиально): «обещаю я успокоилась просто побудь рядом» и даже «я не виновата что в тебя влюбилась так сильно не хочу без тебя жить Зай». С ленивым удивлением я отметил, что стал свидетелем невероятного события: Эльза никогда и не перед кем не извинялась. Тем более – перед всякими червяками вроде меня. Я вдруг почувствовал ухарскую гордость, совершенно позабыв, что десять минут назад корил себя до такой степени, что сам был готов ползти к ее ногам и вымаливать прощение. Ну уж, дудки. Пусть мучается одна. Больше я в эту пасть палец не суну…

Но спустя всего полкружки, оказавшись на улице (проклятая официантка так и не дала мне допить: она выползла в зал со шваброй и стала хищно вокруг меня кружить, чуть ли не подталкивая к выходу тряпкой), я был настроен уже более продуктивно. Сделаю хоть одно достойное дело, думал я – помирюсь с Элей. Она хорошая все же, хоть и нервная… ну и ладно, с кем не бывает. Для девушки нервы не порок. К тому же, в приступе расчетливого благоразумия я дошел до того, что последние деньги выменял на недопитую кружку водки, и вдобавок упустил момент, когда у сучки Людмилы еще можно было потребовать сдачу. Выбирая между двухчасовой прогулкой под дождем к своему дому и ночлегом рядом с обжигающей Эльзой, я, поломавшись неведомо перед кем, предпочел второе. Но пусть страдает и дальше! – с пьяной решительностью заявил я сам себе. Я и не подумаю отвечать на ее слезливые послания, пусть мучается в неизвестности, пока я иду к ней…

Разумеется, заготовленное мной триумфальное возвращение разбилось о запертый домофон. И разумеется, я не знал номер квартиры. Так что пришлось, засунув лживую гордость куда подальше, снова лезть за телефоном. И опять все пошло не так: Эля не отвечала. Я позвонил раз, второй, третий, но в ответ мне неслись только равнодушные гудки. Дрыхнет, с негодованием и злостью догадался я, врезал со всей дури по невинной двери и без сил опустился на ступеньку. Идти куда-то я уже не мог.

И снова случилось чудо: замок обиженно пискнул и щелкнул сам собой, открываясь. С трудом вскочив на ноги, я едва успел уцепиться за отставшую створку, не дав ей захлопнуться. Поднявшись вдоль стеночки по лестнице, я ввалился в лифт и с немалым трудом попал пальцем в нужную кнопку. Какое счастье, что я помнил этаж…

Эльза не сочла нужным запираться после моего бегства, и я проник в квартиру без особых препон, – разве что шумно опрокинул вешалку у входа. Никто не выглянул на грохот, и я двинулся на тоненькую полоску света, пробивавшуюся из-под двери спальни. Значит, не спит? Я неловко надавил на ручку всем телом, запутался в своих туфлях, и чуть не свалившись, оказался в комнате.

Сначала я ничего не понял в ярком электрическом сиянии – отвыкшие на уличной темноте глаза никак не давали цельного изображения, выхватывая только разрозненные подробности. Кружевные трусики на полу, испачканное белье, голые ноги почему-то прямо перед моим носом. Потом вдруг кто-то словно совместил куски расколотого витража вместе, и я оцепенел от гулкого ощущения непоправимой беды.

На потолочном крюке, в лучах расставленных по полу ламп, висела мертвая Эльза. В ее ставшую невероятно длинной шею острой струной впилась веревка; безгрудое, с торчащими ребрами тело покрылось старушечьими пятнами, синие жилистые ляжки мокро блестели, а под вытянувшимися вниз, огромными, будто заячьими, ступнями расплывалась на простыне темная лужа. В спасительном приступе отчаянного цинизма я вдруг осознал, насколько она на самом деле стара, и с содроганием вспомнил о том, как целовал эти уродливо костистые ноги, эти лягушачьи глаза, эти синюшные, вывернутые губы… Господи, да о чем я думаю! – ужаснулся я.

Потом случилось вовсе невыносимое: тишину распорол трубный, марсианский, совершенно потусторонний звук, и я свалился на четвереньки, вообразив, что озлобленная Элина душа с ревом заносит надо мной карающий меч, но оказалось, что это просто пузырями отходят посмертные газы, и, сообразив в чем дело, дальше я не думал уже ни о чем. Мучительно суча ногами, я пополз к выходу. Куда угодно, лишь бы подальше от этого чудовищного шаржа на женщину, одно прикосновение к которой когда-то было для меня бескрайним счастьем.

Не знаю, что было потом. Несколько часов полностью выпали из моей жизни.

Очнулся я, лежа на земле в мокрых кустах. Меня всего трясло от озноба, голова раскалывалась, к горлу подкатывала томительная тошнота. Дождь барабанил струями по спине, свободно затекал за шиворот, но сначала я даже не почувствовал этого – настолько пропиталось водой все вокруг. Кажется, я умудрился заснуть – и этот обморочный сон, черт бы его побрал, вернул моим мыслям какое-то подобие четкости. Я сразу же, словно и не закрывал глаз, вспомнил все произошедшее. Похмелье, вместо того чтобы привычно застилать чувства кислой пеленой, наоборот, усилило их, заставляя прокручивать про себя один и тот же гудящий рефрен. Это я, я убил ее – уткнувшись головой в холодную траву, повторял я. Если бы я, мудак и убийца, ответил хотя бы на один ее призыв… если бы я дал себе труд достать палец из жопы и отправить лишь крохотный смайлик – она была бы жива, жива, жива! Нелюбимая, несчастливая, с мозгами набекрень, но живая… Я один виноват во всем.

Кряхтя, я поднялся на колени и оскальзываясь, хватаясь за ветки, осыпающие меня ледяным душем, выбрался из кустов. Где я? Дорожки, раскисшие клумбы… это был все тот же проклятый университетский парк. Я сделал еще шаг вперед и тут же полетел вниз, шипя от боли – в темноте запнулся о деревянную скамейку. Ну что же, раз так, то можно присесть и отдохнуть – на то, чтобы двигаться дальше, не было никаких сил.

Прошло несколько минут, заполненных все тем же механическим покаянием, и постепенно я начал приходить в себя. Я вдруг понял, что сижу на той самой лавке, где мы целовались с Элей – но уже не ужаснулся, а только горько улыбнулся. Прости, Зая, теперь тебя тоже нет… а я пока здесь.

Зазвонил телефон. Удивительно, как он был до сих пор жив – я был настолько переполнен дождевой водой, словно еще раз искупался в Стасовом бассейне. Зачем звонят? Кто решил достать меня посреди ночи? Не ожидая ничего, с бездушным оцепенением фаталиста, я вынул трубку. Это был Эльдар. Сначала я подумал что-то вроде: о Боже, бедный мой мальчик, еще и тебя мне успокаивать… но оказалось, что у Вселенной осталось еще достаточно шпилек в рукаве, чтобы продолжать загонять их мне под кожу.

– Привет, – просипел я. – Послушай, я знаю, что тебе сейчас…

– Максим Викторович! – звенящим, поставленным голосом отчеканил он. – Я обвиняю вас в убийстве моей матери, Эльзы Владимировны Исмаиловой.

– Да, – печально вздохнул я, – ты прав. Так и есть. Но, знаешь ли…

– Значит, вы сознаетесь в том, что изнасиловали Исмаилову, убили ее, а затем попытались инсценировать самоубийство?

– Э-э-э… – ошеломленно протянул я. Такая интерпретация событий до сих пор не приходила мне в голову.

– Отвечайте! – потребовал Эльдар.

– Нет, – пролепетал я. – Нет! Все не так!..

– Да что вы? На теле множественные кровоподтеки, царапины, следы борьбы. Это раз. Всюду ваши отпечатки пальцев, кровь, судя по всему, ваша, сперма… – тут он сорвано пискнул, но прокашлялся и продолжил металлическим тоном, – сперма в прямой кишке – тоже ваша. Это два. Все зафиксировано экспертами при осмотре места преступления. Далее, показания соседей, которые весь вечер слышали скандал с битьем стекол и крики…

– Да я и сам все слышал! – сорвался он на рев. – Вы так ее мучали, что никакие наушники не спасут!!!

Я пытался что-то возразить, но только беззвучно открывал рот. Слова застряли в горле.

– Это три, – тихо сказал Эльдар. – Молчите?..

Я, как в эпилептическом кошмаре, не мог вдохнуть.

– Тогда знайте, Максим Викторович, что оперативники прекрасно осведомлены, что все оставленные следы принадлежат убийце. Они пока не знают, кто именно был с Исмаиловой перед смертью, но узнают об этом сразу же, как я дам показания. Исключительно по старой дружбе я готов предоставить вам час… ровно час, не больше, слышите? – чтобы вы сами явились с повинной и облегчили свою участь.

– Да нет же! – завопил я, совладав, наконец, с голосом. – Это не я!

– Не вы оставили следы? Не вы били ее, кричали на нее, изнасиловали изуверским способом?

– Да это всё не о том! Ну, следы, синяки, прямая кишка… это так. Мы повздорили. Но потом я ушел!

– Убили, расчетливо подвесили и ушли, – бесстрастно заключил Эльдар. – Идите, сдавайтесь. Отделение полиции в двухсот шагах на юг.

– Откуда ты знаешь? – похолодел я.

– Я знаю про вас всё. Так что не вздумайте удирать…

Телефон! Он видел мой телефон! Я в ужасе выпустил трубку из пальцев, и она, жалобно звякнув, исчезла в сточной решетке под ногами. Схватившись за голову, я запоздало сообразил, что, выкинув телефон, уже попытался скрыться – и тем самым признал вину. И сукин сын Эльдар, конечно же, рассчитывал на то, что я поступлю именно таким образом. Раз так, надо убираться отсюда поскорей. Не знаю, почему я так решил: преследуемый бежит, и мой порыв был совершенно инстинктивным. Хотя возможно, мне просто стало невмоготу сидеть на мерзлой скамейке…

Одно я знал совершенно точно: я не убивал Эльзу. Не убивал ее. Не убивал. А кто только что вопил, что он убийца и бился головой о куст? – спросил я себя. Тут я вспомнил, что, ко всему прочему, меня с нетерпением ждут на беседу о собственноручно расстрелянной машине, и чуть не застонал в голос от безнадеги.

Не разбирая пути, я продирался через колкие ветки, путался ногами в валежнике, спотыкался о расставленные тут и там парковые урны и черпал изорванными туфлями грязь из луж. Впереди забрезжил свет городских фонарей, но я боялся выйти на открытую всем взглядам улицу, и, оказавшись на твердом, побрел подворотнями и темными дворами. Куда? Не знаю.

Кто бы ни придумал все это для меня – хватит! Нельзя так издеваться над человеком. Подумать только, еще неделю назад у меня была семья. Была нормальная жизнь – да хрен с ней, с жизнью, у меня было красивое, дорогое будущее. У меня брали интервью, внимательно слушали меня на лекциях, бережно и уважительно заглядывали в рот, мать их так, а жена порхала вокруг, ненавязчиво исполняя все мои желания. Я разрушил это все, брезгливо смахнул в сторону ради онанистической любви с мертвой Асей, и получил золотой укол мимолетногосчастья – но и придуманную Асю у меня отняли, испарили, насмешливо доказали мне, что я прелюбодействовал сам с собой. Как можно было потерять Асю, которой и без того не было? Как они смогли уничтожить ту, что сама сгинула в вечности? Они смогли. Да кто – они? какие, к черту, они? Я сам, всё сам, больше некому…

Ася, Ася, Ася. Всем в этой омерзительной истории – и воображаемым, и живым – можно было пришить какую-то вину, гневно ткнуть в них пальцем и выкрикнуть: «Damnatus est!23», почувствовать себя возвышенно оскорбленным чужим действием – всем, кроме Аси. Эльза доигралась сама, Стас пытался меня убить (да-да, не надо спорить), Нина обманула со своим темненьким прошлым, а Эльдар оказался попросту безжалостным андроидом. А Ася… Ася – всего лишь печальный мертвый ангел. Она чиста – передо мной, перед собой и перед небом.

Знаешь, сказал я себе, бессмысленно и банально все это повторять, но я бы отдал все, лишь бы вернуться назад. Чтобы она осталась жива. Я бы отдал что угодно даже затем, чтобы продлить ее существование на жалкий день. Но у меня больше ничего нет, напомнил я себе. Печально. Давай по-другому: ты согласился бы умереть для того, чтобы она смогла жить? Говно вопрос, криво усмехнулся я. Забирайте жизнь, забирайте душу – верните ее, и я умру в тот же миг. Или давайте я умру, а она… пусть когда-нибудь потом, мне без разницы. Главное, чтобы она была – где-то. Смеялась, удивлялась – или даже грустила и плакала, но пусть бы только она была жива. Забирайте всего меня, не жалко… Да кому ты на хрен нужен, в твоем-то положении, осадил я себя. Цена тебе говно, и имя твое говно, и иди-ка ты подыхай бесплатно, приятель. Вздумал тут торговаться, тоже мне.

А все же, размечтался я, как было бы здорово, фантастически, невероятно здорово вернуться домой, в бездумную юность, когда не пристало еще к тебе все это многолетнее вонючее дерьмо. Сказать, закрывая дверь и отряхивая хрустальные дождевые капли с волос – привет, Ася! Ну и денек сегодня выдался, ты не поверишь…

Смешно. Нет, дорогой мой, теперь ты один. Всегда хотел быть один, всегда всех распихивал, прогонял, предавал – и вот, под конец добился своего. Почему все эти люди – близкие и дорогие, так липли ко мне – только для того, чтобы бесславно умереть? Чем я привлекал их, какой темной силой? Раз я не смог расплатиться сам за наше счастье – выходит, это их я принес в жертву в обмен на четыре дня Асиной жизни? И вот итог: всего четыре безумных дня, и уже Эля убита, Ася убита, Стаса нет, Нины нет… нет денег, машины, работы – и меня, выходит, нет тоже. Господи, да какая, к такой-то матери, работа?.. Тоже мне, вспомнил.

И все же… какая-то испуганная, с дрожащими лапками надежда вдруг робко постучалась в мое истерзанное сознание. Мысли нехотя подняли похмельные головки и, чертыхаясь, поползли по своим местам. Рабочим местам… работа… а почему, собственно, меня выгнали с работы?

Дубина проректор сказал, что я приставал к студентке, да еще и инвалиду. Значит, была какая-то студентка? Значит, были свидетели; спасибо от души, сволочи, что настучали начальству – по крайней мере, можно быть уверенным, что по университетским коридорам я гонялся за живым человеком, а не за плодом своего воображения. Затем, на лекции Ася называла свою фамилию, эти остолопы смеялись… да, это могла быть просто похожая девушка, но она точно была! Можно наверняка разыскать этих засранцев, что ржали над ней, и хорошенько расспросить… Потом, пока я валялся без задних ног в Асиной панельной конурке, кто-то прочитал все сообщения от банка. Это была ошибка – теперь я знал, что рядом со мной в квартире кто-то был. Правда, не факт, что это была Ася, и вообще – тут свидетелей не было, но все равно, слишком много шероховатостей в этой истории, много нестыковок. Воображаемая Ася вылезала то одним, то другим краешком в реальность, и я вдруг понял, что за этот краешек можно крепко ухватить пальцами и вытащить ее на белый свет целиком.

Надо бороться, понял я. Нужно еще раз пройтись по всем следам, оставленным ей, разобраться со свидетелями, раздобыть где-то денег на детектива… Железный Эльдар облажался, или сделал вид, что облажался, с поразительной легкостью поверив, что Ася никак не могла стырить деньги, потому что возникла в моей жизни позже каких-то там дурацких документов. Так у нее могли быть сообщники, мать их так и так! Неважно: жадная воришка, мстительница за свою поломанную судьбу, запуганная жертва шантажа – без разницы, зачем она делала всё это, главное – опять появилась надежда, что она жива. Что она может быть на самом деле. Что ее можно найти и заново убедить в своей верности. Чего бы мне это не стоило…

Думая так, я все убыстрял шаг, а когда остановился, задыхаясь, то обнаружил, что верный автопилот привел меня к воротам собственного дома. Окружающая темнота сменилась жиденькими сумерками: наступал рассвет. Мутный и безрадостный, как овсяная каша, настоянная на дождливой мороси, но все-таки рассвет – и меня вдруг посетило давно забытое чувство, возникавшее иногда, когда я возвращался к себе под утро после студенческих пьянок – что именно в новом дне случится что-то такое, что изменит мою жизнь непредсказуемым, но непременно прекрасным образом, и я обязательно добьюсь всего, о чем мечтал. Обнаружив, что мои непослушные губы сами собой сложились в подобие улыбки, я шагнул за ворота.

Дом был темен и тих – казалось, он ждал меня, и обрадовался, когда я зажег свет в прихожей. Я валился с ног от усталости, но о том, чтобы спать, не могло быть и речи – слишком сильно было возбуждение от пережитого. Я самым явным образом осознавал, что, прежде чем с кем-то там бороться, придется защищаться, долго и муторно разгребая весь криминальный бардак, в который я умудрился влипнуть. Я не убивал Эльзу, и значит, есть шанс, что все закончится хорошо. Я бегло прикинул возможный план: официантка в кафе, камеры в подъезде… если они есть, и если в них не успел покопаться Эльдар, то можно, наверное, как-то сопоставить время моего отсутствия со временем смерти. Да! Элины призывные сообщения – они погибли вместе с моим телефоном, но на ее собственном должны были остаться. В общем, можно было побарахтаться, но очевидно, что ближайшие месяцы, а то и годы – пока мое дело будет неспешно продвигаться по следственному кишечнику в сторону судебного сфинктера, – мне предстоит провести в камере. Надо было подготовиться. Час, отпущенный Эльдаром, давно истек – и не было никаких сомнений, что с первыми лучами солнца в мою дверь настойчиво постучат.

Первым делом я с наслаждением стащил мокрую, вонючую одежду и всю ее – от ботинок до плаща, не разбирая, засунул в корзину. Уборщице оплачено до конца месяца – пусть разбирается. Принял душ, чуть не заснув там, выбрился, почистил зубы, и даже побрызгал себя каким-то лосьоном. Надел все чистое – и теперь был готов хоть в тюрьму, хоть на тот свет. Впрочем, с последним пока подождем.

Надо было что-то собрать: как минимум, документы, белье… сухари? Что за бред лезет в голову. Выйдя из ванной, я полез было в шкаф за дорожной сумкой, но тут заметил, как с верхнего этажа, из моего кабинета, вдоль лестницы струится слабый свет. И это не я его зажег.

Я не почувствовал никакого страха, наоборот – нетерпеливый злобный интерес. Кто бы там ни был, сейчас он получит за всё. Не скрываясь и не торопясь, я быстрыми шагами поднялся наверх и испытал острое разочарование, обнаружив, что возмездие откладывается – в кабинете было пусто. Но тут явно кто-то побывал, и этот кто-то оставил мне занятный сюрприз. Посреди комнаты стояло мое любимое кресло, а на столике рядом с ним был разложен настоящий натюрморт.

Поперек столешницы, поблескивая под неяркой лампой, лежал дробовик из моей коллекции. Рядом стояла красивая бутылка с горлышком, запечатанным благородным сургучом, и хрустальная рюмка. По соседству с ними расположилась фотография Аси в деревянной рамке, а завершал композицию ноутбук, на котором я обычно писал свои книги. Его распахнутый экран приветливо мерцал строчками текста. Я внимательно оглядел кабинет, уделив особое внимание темным углам (никого и ничего), и осторожно уселся в кресло. Какое откровение мне на этот раз приготовили?..


“Дорогой Макс!

С чего бы начать?

Ну, во-первых, хочу тебя успокоить. Ты не сошел с ума, хотя все время находился под действием сложной композиции препаратов. Возможно, из-за этого тебя посещали отдельные галлюцинации, но в целом, повторю, ты вполне здоров и всё, что происходило с тобой, происходило на самом деле.

(Скажи, что тебе больше понравилось: по-стариковски ронять слюнку над девочками, или гоняться за ними, размахивая членом? Думаю, и то, и другое – ты же у нас романтичная особа и так легко теряешь голову, хи-хи).

Во-вторых, ты не убил несчастную дурочку Эльзу. Или, точнее, не ты убил. Думаю, если ты капельку напряжешься, то сумеешь сложить два и два и понять, что произошло в ее квартире этой ночью. Ну да, будет непросто выбраться из той предательской ловушки, в которую тебя загнали, но ты, наверное, справишься. Если захочешь.

Ты рад?

Кстати, для очистки совести официально заявляю следующее. У меня не было никакого желания влипать в разборки с твоей ненаглядной Эленькой и ее зловещим ублюдком. Просто стоило Есю то ли по доброте душевной, то ли по врожденной глупости навести старую знакомую на твою персону, как эта парочка мигом записала нас в свою команду. Ну что ж, мы не стали отказываться от таких умелых знакомых, но всё же у них (наверное, теперь правильнее сказать «у него»?) своя дорожка, а у нас своя. Так что мы не имеем к этой части истории никакого отношения, договорились? Вот и хорошо.

В-третьих, полагаю, надо объясниться по всякой мелочи. Конечно, всё это было типа розыгрыша – только такого, чтобы хорошенько растрепать тебе нервишки. Отснять ролики с дебильным чучелом, написать пару дурацких писем, расколошматить кучу стекла и украсить его пучком мусора, собранного на помойке, разыграть маленький спектакль, подгадав под снос старой лаборатории… Что еще? Ах, да, подкупить официантку и засунуть эти смешные трусы тебе в карман. Мелочь, но эффектно, согласись?

Что на самом деле было трудно, так это выковырять пулю из радиатора (она, собака, так засела, что пришлось провозиться полночи) и отстрелять промокший карабин. Хвала Аллаху, не мне пришлось этим заниматься. Отчаявшись торчать в мокром лесу с отверткой и зубилом, мы совсем уже собрались просто-напросто инсценировать будущий звонок из полиции – но так было бы нечестно, согласись. С тобой должен был побеседовать настоящий следователь с настоящего номера, который можно проверить.

Конечно, без Еся ничего не вышло бы. Если бы ты знал, как он не хотел участвовать во всем этом балагане! В отличие от меня, он почему-то считает тебя человеком. Но, конечно, у меня нашлось, чем его убедить. Думаешь, сложно достать пулю из машины? Фигня! Гораздо хуже было уговаривать Еся сыграть твою роль, когда мы снимали сцену на диване. Он, видишь ли, влюблен в меня, как несмышлёный щенок, и считает, что такого рода игры, да еще на камеру, вредят нашим отношениям. Такой милый дурачок.

Но без него правда было бы сложно. Он отвлекал тебя, когда мне пришлось уехать… (Кстати: тебе презент от управляющего в Гибралтаре. Он был так расстроен, что ты собираешься уходить от него. Все передавал тебе приветы и вот – на прощание всучил ту самую бутылку, которая стоит перед тобой. Кстати, можешь пить, не опасаясь – туда ничего не подмешано. Ты же любишь хлопнуть стакашку с утра, верно? Угощайся, дорогой, не стесняйся).

Короче говоря, надо было все организовать так, чтобы у тебя окончательно закатились шарики за ролики. Чтобы ты потерял ориентацию, не понимал, что происходит, запаниковал и перестал обращать внимание на незначительные детали. Это как карманник ошарашивает клиента неожиданным вопросом, чтобы тот отвлекся от бумажника. Хороший из меня получился вор?

Вот только мы переоценили тебя: ты все сдал сам, добровольно, даже стараться по-настоящему не пришлось. Не обижайся, Макс, но ты иногда всё равно что пятилетний олигофрен. В приятном для меня смысле, конечно!

Зачем все это было? Ну, деньги, это да. Ты спрашиваешь, почему было просто не подождать, как принято у нормальных людей, и не получить причитающуюся половину? А кто сказал, что мы с тобой нормальные люди? Нет, мне нужно всё. Всё, до последней копейки – моё по праву, и ты это знаешь. И потом, деньги не главное. Дело в том, что вообще-то обычно мне пофиг на всё и на всех. Кроме тебя.

Меня тошнит от тебя. Я ненавижу тебя уже много лет – за твою пафосность, пустую категоричность, влюбленный эгоцентризм, занудное умничанье, и одновременно – инфантильную тупость в повседневных делах (ну как так-то?!) За самодовольный алкоголизм, цинизм, бесчувственность ко всем на свете – и в первую очередь, ко мне. За нежелание рассмотреть хоть что-нибудь, что находится дальше твоего коротенького веснушчатого носика – а теперь еще и за блядство. Стоило поманить тебя пиздой, и ты ринулся в бой, как шакал на тухлое мясо. Ах, прости, пизда там была не у всех. Но тебе, оказывается, и пизда не нужна, лишь бы спустить на сторону. И не надо мне тут оправдываться тем, что твое гнилое существо управлялось моими таблетками. Они попали на подготовленную почву, поверь.

Ты ничтожный червяк, Макс. Бессмысленный, жирный, напыщенный куль с дерьмом. Было огромной ошибкой связаться с тобой, но отступиться от тебя за здорово живешь было бы просто непростительно. Мало сделать тебя голодранцем, надо было отомстить за все. Вот и получай!

Вообще, мог бы сказать мне спасибо за то, что жив. Поступали предложения прикончить тебя в самом начале. И будь уверен, комар носа бы не подточил. Мы следили за тем, как ты ковыряешься в носу, вместо того чтобы собирать грибы в том мерзком, мусорном лесу. Подумаешь, решил дурак-человек пострелять по бутылкам, да и пустил нечаянно себе пулю в лоб. Ты как сам полагаешь, прокатило бы? Но увы, возникла бы масса проблем с имуществом. Такая жалость! Так что решили отложить на потом – и, честное слово, так даже лучше получилось. Мы же с тобой хорошо повеселились, да? Тебе понравилось?

Знаешь, мне даже немного жалко тебя, хоть и не стыдно ни на полшишечки. Я не верю в любовь, и с самого начала ты был просто моей ставкой – и она сыграла. Пришлось долго терпеть, но теперь можно с облегчением сбросить карты. Ты слил все, Макс, и что с тобой будет дальше, не имеет никакого значения.

Я уже даже не хочу тебя убивать. Прикольно, да? Нет? Ну и хрен с тобой.

Ах, да! Чуть не забыла самое главное.

Аси нет, Макс. Твоей прекрасной замухрышки Аси не существует. Ее и не было никогда – по крайней мере с тех пор, как ты загнал ее под грузовик, как драную курицу. Это была всего лишь наемная актрисулька, которая знать тебя не знает. Думаешь, сложно было найти толстуху-блондинку без руки и без вульвы? Ха! Ты даже представить себе не можешь, сколько на свете голодных выпускниц театральных училищ, за копейки готовых на всё. Хоть Снегурочку на утреннике тебе сыграют, хоть озабоченную Джульетту. Думаю, если бы мы приплатили еще десятку, она бы не только отсосала тебе, но и горло перегрызла. Запросто. Потрясающе беспринципная тупорылая сучка.

И какое счастье, что у тебя настолько дырявая память, что ее можно облапошить парой паршивых фотографий, подложенных в нужные места! Какой ты все же легковерный болван…

То есть давай повторим еще раз, для закрепления материала. Я хочу, чтобы ты хорошенько это прочувствовал. Ты поверил, что Хомячиха ожила только потому, что это я придумала для тебя идиотскую легенду про кому. Там же все белыми нитками шито, как можно было повестись на такой бред? Но ты хотел поверить. О да, я тебя, ухажера с мокрыми штанишками, насквозь вижу. Ты легко согласился с тем, что настоящая Ася воскресла и снова от тебя сбежала. Только это вообще не так, пойми. Человек, которого ты называл Асей и которому клялся в вечной любви – не Ася от слова «совсем». Она не любит тебя и не ненавидит, ей вообще насрать на тебя, потому что тебя никогда не было в ее жизни и никогда не будет. Если ты встретишь ее на улице, и захочешь с ней заговорить, она просто обложит тебя хуями. Уже завтра она не вспомнит тебя. Аси не существует – и в гораздо более неприятном смысле, чем ты мог представить. Что, дошло, бедолага? Нет еще? Ну так не торопись, подумай…

Вот и все. Теперь живи, как знаешь. Или не живи. Мне нет до тебя дела, и больше я не вмешиваюсь в твою жизнь и смерть.

Но ты все же умничка, и сам со всем разберешься.

Прощай, душа моя

нетвоя,

Нина”.


Да уж. Приплыли. Теперь, конечно, все становилось по-другому. И, выходит, нечего было дальше ждать?

Я не чувствовал ни горечи, ни обиды. Сложно вообще что-то чувствовать, если не просто разбито сердце, а разбит целиком человек. Осторожно перегнувшись через стол, я поднял дробовик. Приоткрыл затвор – патрон был на месте. Хороший, патрон, нулевочка24… вот, значит, к чему меня подталкивают.

Мне вдруг стало интересно, как все это происходит технически. Я повертел оружие в руках, заглянул в ствол. Брать намасленный металл в рот не хотелось, но вот незадача – если, скажем, приставить дуло ко лбу, то руки (которые у меня, вообще-то, довольно длинные) не доставали до спускового крючка. Можно было взять пример с Курта Кобейна – когда ствол упирается в подбородок, а на спуск нажимаешь ногой. Но такой способ почему-то показался мне ужасно глупым. Да еще и носок придется снять, потому что в носке палец не пролазит. Точнее, оба носка, потому что остаться без головы и без одного носка – это как-то совсем, знаете ли, неэстетично. Лучше оба.

Короче, сложностей масса. Даже странно, что многомудрая Нина не проработала этот вопрос. Могла бы тест-драйв провести для начала.

Ладно, отложим это. Что мне теперь делать, никак не могу сообразить. Выпить, что ли? Я с сомнением покосился на бутылку. Бутылка, конечно, красивая. Но отравлена или нет? А не все ли равно? Минутой раньше, минутой позже. Может, оно и лучше будет так, чем…

Я безжалостной рукой сорвал коллекционный сургуч и, почти не разбрызгивая, наполнил рюмку. Выпил как лекарство, не поняв вкуса. Что-то крепкое, ну и хорошо. Жаль только, что не действует.

Аккуратно поставив рюмку на место, я взял фотографию, чтобы получше разглядеть. Это была Ася из прошлого, настоящая, – я уже научился различать их. Ну да, пусть не такая красавица, как новая. Но и не толстая… сама ты толстая, Нина. Подумать только, вот эта девочка на фотографии и есть единственное чистое пятно в моей жизни – а больше и вспомнить нечего.

А кстати, что ты там написала про… Я отложил карточку и снова придвинул ноутбук. Но, конечно же, слов там уже не было, только мигающий курсор на белом поле. То ли хитроумная Нина каким-то образом стерла все издалёка, не желая оставлять признание на видном месте. То ли и не Нина вовсе. А может, и не было никакого письма, а я снова сам себе все придумал. Какая, к черту, разница.

Знаешь, сказал я улыбающейся Асе на фотографии, наверное, здесь у нас и правда ничего не выйдет. Тебя нет, и меня, похоже, скоро не будет. В конце концов, за что я бился? – спросил я, поглаживая ложе дробовика. За то, чтобы продлить наше украденное счастье на два… пусть три паршивых десятка лет – хотя последний из них, право, был бы уже совершенно невыносимым. И кому я вру! Здесь, в этом мире, все так устроено, что хоть бы год порадоваться жизни вместе, а потом все полетит к свиньям. И выходит, я готов был трястись только над этой крохотной секундой, затерянной в необозримой пустоте: между временем, когда нас не было и уже не будет. Вот как сейчас.

Хорошо, любимая, здесь все потеряно, ничего невозможно изменить, но, может быть, найдется другая возможность быть вместе? Я не знаю, что там, за гранью смерти; почти наверняка – ничего хорошего, но я точно знаю, что тут, сейчас, все дороги закончились, и ни на одной из них больше нет тебя. Так почему бы не поискать там? Неизвестность хранит любые шансы, любые вероятности – пусть и исчезающе малые, но если на одной чаше весов безысходность, а на другой – бесконечно наивная, но все же хоть какая-то надежда снова быть с тобой, то выбор очевиден, ты согласна? И если вдруг окажется… Если вдруг выяснится, что на этом не все еще заканчивается, если я – хотя бы в последнем отчаянном всполохе разлетающегося мозга, – смогу очутиться в том странном мире, куда ты сбежала от меня десять лет назад… или сбежишь через бесконечность плюс десять лет вперед…

Я БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО

Примечания

1

Желающим глубже погрузиться в тему рекомендуем статью Panchin et al. (2014) Midichlorians – the biomeme hypothesis: is there a microbial component to religious rituals? (англ.), а также YouTube-канал «Все, как у зверей».

(обратно)

2

Краситель для микроскопического окрашивания.

(обратно)

3

Персонаж серии книг Кира Булычёва об Алисе Селезнёвой. «Гигантский археолог с планеты Чумароза, грозное чудовище, с виду похожее сразу на слона и осьминога, и добрейшее существо в душе» (цит.)

(обратно)

4

Кость в половом члене некоторых млекопитающих.

(обратно)

5

Предпочитаете парижанок, месье? (искаж. фр.)

(обратно)

6

Порядок (нем.)

(обратно)

7

Разновидность кофе, густой эспрессо (итал.)

(обратно)

8

После смерти (лат.)

(обратно)

9

Здесь и далее Станислав не всегда точен в используемой научной терминологии.

(обратно)

10

Род злаковых, используется в качестве газонной культуры.

(обратно)

11

Меланины – пигменты, содержащиеся в коже, волосах и радужной оболочке глаз. Чем больше меланина, тем темнее глаза.

(обратно)

12

ВАЗ-21099.

(обратно)

13

Есь – верховное божество, демиург в мифологии некоторых народов енисейской группы.

(обратно)

14

Мифологический антипод бога Еся, олицетворение зла. Некоторое время Хоседэм была женой Еся.

(обратно)

15

Kommisch Hoffen (нем.) – смешная надежда.

(обратно)

16

Ася цитирует слова из композиции Aneurysm группы Nirvana.

(обратно)

17

Подробнее об инфляции счастья см. Пелевин В., «Generation P».

(обратно)

18

К делу (лат.)

(обратно)

19

Мошенническое устройство, незаметно считывающее банковскую карту.

(обратно)

20

Следовательно (лат.)

(обратно)

21

Последнее, но наиболее важное (англ.)

(обратно)

22

ВАЗ-2104.

(обратно)

23

Виновен (лат.)

(обратно)

24

Некрупная картечь.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • Последняя суббота августа. Полдень жизни. Экскурс в бронзовый век.
  • Узда первая: Эльза
  •   Воскресенье. Минута дурной славы. Кровиночка.
  •   Понедельник, сентябрь. Первый звонок. Манипуляции.
  •   Понедельник, после обеда. О женщинах и вине. Путь воина.
  •   Вторник-четверг. Последние написанные строчки. Падение.
  •   Пятница-косячница. Грязное белье на свет. Проблемы квантовой релятивистики.
  • Узда вторая: Ася
  •   Пятница, сумерки. Все кувырком. Возвращение.
  •   Суббота. Куколка. К вопросу эстетики русского села.
  •   Закат. Один раз – не водолаз. Ответы на все вопросы.
  •   Воскресенье. Любовь и сопли. Счастливый конец.
  • Узда последняя: Нина
  •   Снова вторник. Всё не так. Срамная улика.
  •   Продолжение. Семь-бэ. Кровь и слезы.
  •   Рассвет. Когда тебя нет. Снова вместе.
  • *** Примечания ***