Закрой за мной дверь (СИ) [lReine / Reinneke] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== 1 Шаг ==========


Больно, тесно мне в бетоне бездушном

Ты обнимай меня, да не до удушья

Мне за линию, туда где тлеют лучи

Ты отпускай меня с лаской, жалеючи.

***

Бухарик пропал в среду. Но как и многое другое, связанное с ним, это стало очевидно далеко не сразу.

В понедельник его видел Гриф. Лапал по-свойски за худые плечи, мутузил, ерошил непослушные пшеничные волосы, приговаривая: «Ну и где тебя, чертяка, столько времени носило, почему не заглядывал? Давай-ка, брат, выпьем. За встречу. Чтоб, дай бог, не последняя».

Во вторник сутулую фигуру в не по размеру большой куртке встретил Дени. Он как раз выходил из такси. И как всегда поправил Бухарика, когда тот протянул руку и, слегка заикаясь, сказал: «Здравствуй, Данила».

— Дени, дружище, только Дени. Forever и навсегда.

— Так вроде «forever» и есть «навсегда», — несмело улыбаясь, заметил Бухарик, — ты говори «перпетум* Дени». Так тоже красиво получается.

Дени не оценил, а Бухарик постоял, топчась на мокром снегу, потом развернулся и ушел, так тихо, что никто даже не заметил куда.

В среду Сорока ждал Бухарика сыграть в шахматы и поговорить по душам. Расхристанный в одной майке бродил по квартире, глядя, как за окном валит снег, чесал живот и все ждал, когда брякнет дверной звонок. Но стояла тишина. Белесая как вата, и от нее так же закладывало уши. Благостный настрой ласкал душу, и казалось, все идет как надо, своим чередом, хоть никто так и не пришел.

Первым очухался осмотрительный Айзек.

— Давно Бухарика не видать, — ляпнул он, когда однажды под вечер вся компания собралась вместе. Без повода и причины: просто выпить, просто поболтать, прикоснуться друг к другу душами, задубевшими на морозе, как слабый импульс разряженной батарейки — еще здесь, еще рядом. — Конечно, велика вероятность, что мы с ним просто разминулись. Что интересно… Если для каждого человека в городе построить его прогрессионный маршрут, как граф, он может никогда не пересечься с другим… В принципе, это возможно, но наталкивает на некие размышления.

В тот момент Дени, размахивая руками, философствовал, мол, если уж задержалась зима, то это не повод погружаться в монотонную серость. Поэтому Айзек ляпнул мимоходом, больше себе под нос, но Гриф услышал и встрепенулся. — И правда, давно Бухарика не видать. Может стоит проверить, как он, а?

— Тебе зачем? — удивился Дени, — одному пить скучно?

— Да, ну, а как он где-то в подворотне загнется? Без Бухарика душно. Бухарик — голова.

— Бухарик твой, наверное, у Платоши на Ленинской в «Пещере» грузится вискарем по полной, — попытался подкинуть удобную версию Дени, — сука, пусти!

Но Гриф бесцеремонно сцапал его за воротник и, посмеиваясь, поволок к входной двери, по пути пытаясь нацепить на брыкающегося Дени шерстяное пальто.

— Айда посмотрим, где Бухарика черти носят.

Айзек поправил очки, устремился следом, с таким сосредоточенным видом, будто шел на кафедру выступать с лекцией.

Сороке не хотелось никуда идти, рождаться для внешнего мира, вылезать из квартиры все равно что из надежной уютной скорлупы. И можно было бы остаться, заварить чай, смотреть на жизнь за окном, как люди смотрят спокойный легкий сон под утро выходного дня. Но из коридора донесся грозный вопль Грифа:

— Все на борт!

И Сорока поплелся следом.

«Here we are and I can think

From all the pills you made,

Start the car and take me home»**

Кашляло радио, будто болело ангиной. Из прохудившегося крана на кухне мерно капала вода. Хлопнула входная дверь, отрезав возмущенные крики Дени, и воцарилась тишина, только сквозняк гулял, посвистывая, меж рам рассохшихся деревянных окон. А вино в граненом стакане, сиротливо забытое на столе, вдруг стало синим, потом золотым, а потом вдруг испарилось, будто сама пустота высосала его через трубочку.

Комментарий к 1 Шаг

*perpetuum (лат.) - навсегда

**(перевод) Вот мы здесь, и я могу думать

После всех твоих таблеток,

Заводи машину и вези меня домой


========== 2 Шаг ==========

***

На улице синие сумерки затопили двор, и Сороке почудилось на миг, что он сейчас захлебнется.

Снег шапкой укрыл скамейки у подъезда и припаркованные вдоль дороги машины. Бетонные коробки многоэтажек подмигивали редкими желтыми окнами. Сорока посмотрел на глубокое вечернее небо цвета индиго и сказал, сам не понимая к чему:

— За город бы съездить.

— Делать нечего, — пропыхтел Гриф, энергично смахивая рукавом снег с лобового стекла своей старой шестерки, — по такой погоде. Холод собачий. Замёрзнуть нахрен можно где и поближе. Не время за город. Пока еще. Помогай лучше.

Освобожденная от снежного плена шестерка напоминала сонного пса, вытащенного хозяином из теплой конуры. Долго не хотела заводиться, жалобно скрежетала рессорами и слепо тыкалась бампером в тротуар, не слушаясь руля. Гриф, пытаясь развернуться, то и дело прикладывал ее крепким словом. Дени вцепился в сидение и стонал не хуже рессор:

— А аккуратней нельзя? Ты что — пьяный? Кто так водит? Куда тебе вообще за руль?

Сорока смотрел на пустынный двор и думал, где сейчас может находиться и чем заниматься Бухарик. Потом попытался вспомнить, что он сам делал хотя бы еще вчера, но в глазах стоял один белый бесконечный снег.

Гриф тем временем вырулил со двора и уверенно вдавил педаль газа в пол.

— Че притихли? Не умер же пока никто.

Айзек пожал плечами, мол, хочешь веселья — на, покрутил ручку магнитолы. Из динамиков потянулось тоскливое:

Here we are and you’re too drunk

To hear a word I say,

Start the car and take me home…*

Гриф поморщился и сменил волну, но лучше не стало. Мелодия заиграла та же. К тому ж, будто в отместку, началась с самого начала, еще заунывнее и протяжнее. На третей радиостанции вдобавок к словам песни послышался сдавленный плач, хотя конечно плакать никто не мог, и виновата была слабая антенна.

Гриф зло цикнул, пригнулся, высматривая сквозь снегопад сигнал светофора:

— Вот же, сучьи дети, впаривают везде свою хрень. Купили все с потрохами.

— Если верить маркетинговым исследованиям, общая окупаемость трендов прямо пропорциональна проценту недовольных навязыванием этих трендов, — отозвался Айзек, — а вообще… Вот интересно. Про любовь и страдания столько написано, что это давно уже не тренд. Нет эффекта новизны. Но люди по-прежнему слушают песни и читают книги. Потому что мозг проецирует ощущение любви, на десять процентов создавая ощущение пережитого, и это делает привлекательнее…

— Заткнись, а, — слабо попросил Дэни, — голова от тебя пухнет.

— Амур, бордюр, абажур, — хохотнул Гриф и заработал тычок под ребра от сидящего сзади Дени, — ополоумел? Больно же!

— А ты выкоблучивайся меньше. Боже, как вы мне все надоели…

Сорока костями чувствовал тянущую ноющую боль во всем теле, как от высокой температуры. Он пощупал себе лоб и все равно не понял, болен или нет. Живот скрутило судорогой, как в институте перед сложным экзаменом. И не тем, когда вовсе не учил, и даже волноваться не о чем — сразу понятно: шляпа будет. А когда читал и не до конца. И прочитанное помнится, но урывками и теплится в мозгу — след не след, отпечаток не отпечаток. И само волнение от того, что не знаешь — удастся ли ухватить, когда наступит время.


— Ты когда-нибудь чувствовал, что тебе не хватает того, кого ты никогда не встречал?

— Ты что напился?

— Напился, не выспался, сошел с ума. Какая разница? Ответь.

— Скажу Кире, чтоб вправила тебе мозги.

— Кстати, что интересно — Кира означает «повелительница» или «госпожа»? А вторая версия происхождения — от древне-персидского — «солнце». Странно, да — что здесь общего?..

— Значит, вот так ты своих баб цепляешь?

— Баб? Фу, как грубо. Не ожидал от тебя. Ээх… И даже если все вокруг в нашей повседневной серой рутине грубят, пьют и ведут себя как свиньи, это же не повод им уподобляться? Со школы мы с тобой за одной партой, а честное слово, иногда ты такое ляпнешь, что кажется, я вообще нихрена, тебя, сук, не знаю. Че смеешься? Правда… Вот и думаю… Получается, мне не хватает того, кого я никогда не встречал?..


— Зачем оно надо, любить? — беззаботно трепался Гриф, хоть никто его особо не слушал. — За идею? Типо, так надо? Быть нормальным? Да я лучше пойду нажрусь как свинья, и пусть от меня всех тошнит, чем загоню себя в такую заразу, как любовь.

Сорока сдавил голову руками и даже помотал ею для верности. Болтовня Грифа влилась в уши и заполнила собой мысли. Ничегошеньки лишнего не осталось.

Комментарий к 2 Шаг

*(перевод) Вот мы здесь, и ты слишком пьяный,

Чтобы слышать, что я говорю,

Заводи машину и вези меня домой.


========== 3 Шаг ==========

***

Платоша смотрел хитрыми глазами-пуговками, и уныло качал жирным подбородком над засаленным галстуком-бабочкой: «Не видел, не знаю, и хватит мне тут пачкать».

Растаявший снег с ботинок растекся на полу грязной лужей. Сорока отошел в сторону, но грязные следы змеями тянулись за ним. В глубине «Пещеры» грохотала музыка. За красными бархатными портьерами метались разноцветные всполохи танцпола.

— Че ты из нас жилы тянешь? — сплюнул Гриф и некогда чистому полу снова досталось. — Давай по-хорошему. Он же постоянно у тебя терся. Может знаешь или слышал чего?

— Что тут знать. Он же странный, Бухарик-то, не от мира сего, — Платоша развел белыми ручками и в голосе его была печаль, — может и представился. Хорошо не у меня. Или думаете, я его в подвале запер? Совесть имейте, господа. Неделю назад заходил он. Понурый как обычно. Как обычно молчал больше. Потом сказал, что скоро уйдет, расплатился и ушел. Вот и все.

Бархатная портьера откинулась, и из зала вышла раскрашенная девица с копной рыжих волос в черном латексном костюме.

— Платон, дорогой, — ласково позвала она. — Будь кошенькой, у нас без тебя музыка закончилась, иди к нам.

Сорока почувствовал, что нестерпимо хочет уйти. Перед ним будто распахнулась дверь стоматологического кабинета. И от предчувствия скорой муки заныли зубы.

— Что этим людям нужно? Ты не забыл, чей ты?

— Что нужно, что нужно? — неожиданно затянул Платоша басом, словно выступал в опере, — Нужно, вно-о-вь надевать шутовской костю-ю-юм, прятать в белилах лицо-о-о…*

И вдруг, съехав на фальцет, как будто кто-то переключил радио, пропел:

—Can you really see through me now, I am about to go.**

— Он рехнулся, — почти с благоговением прошептал Дэни, осторожно подобрался ближе, как кот, тянущийся к хозяйской тарелке, — Платон, ты чего граммофон изображаешь? Хорош!

Изо рта хозяина «Пещеры» вырывалось поскрипывание, будто патефонная игла елозила по пластинке, глаза лезли из орбит, а лицо налилось кровью. Девица подошла и обвила его руками за шею.

— Пойдем, дорогой, пойдем, — настойчиво повторила она. И потащила к дверному проему. Платоша замотал головой, на манер утопающего вытянул руку. Сорока отшатнулся. Почему-то ему стало мерзко прикасаться к белым толстым коротким, как сардельки, пальцам.

— Вот и молодец, — проворковала девица и крепче перехватила свою добычу, — вот и не трогай. Никогда больше мое не трогай. Не тронешь, скажу. Скажу про Бухарика твоего. Как он рассказывал, про то, что следят за ним. И убить хотят. Я слышала — теперь ты услышал. Вот и беги отсюда, беги искать. А то хочешь — пошли с нами. Будет весело, так весело. Ты ведь говорил, только этого и хотел? Посмеяться.

— Не души его, — прошептал Сорока, — он не виноват.

— А кто? Кто теперь будет со мной танцевать? — пропела девица и потащила упирающегося Платона дальше. Минуту он еще сопротивлялся, цепляясь ногтями за дверной косяк, и его жалобный взгляд метался от Грифа к Сороке, а после пальцы соскочили, и портьеры сомкнулось за ним.

Сорока снова почувствовал приступ тошноты в горле.

— Что это было? — прошептал он.

— А то сам не знаешь, — буркнул Гриф. — Пошли отсюда.

— Безумие, — просипел Дени с побелевшим лицом, — Безумие, чистое безумие. Сорока, скажи мне. О чем вы с этой говорили, что это такое?

— Безумие все трактуют по-разному, — дрожащим голосом вставил Айзек. — Вот, Эйнштейн говорил, что интересно…

— Ах, оставь в покое ты своего Эйнштейна и свою относительность! — воскликнул Дени и начал быстро массировать виски. — Не зря, не зря мне приснилась дохлая рыба. Не к добру. Тут надо что-то делать, может вызвать кого-то, только кого: полицию или скорую…

Гриф покачал головой, взял Сороку за плечи и буквально вытолкнул на мороз.

— Вот, что. Дуй-ка, ты, братец, к Бухарику домой. Осмотрись, потрогай, пощупай там. Может, нащупаешь ниточку. А я этого домой отвезу, а то всю дорогу ныть будет.

— Нет! — истерично крикнул Дени, — пусть мне кто-нибудь объяснит, какого мать вашу здесь происходит! О чем вы говорили, что это вообще…

— Безумие, — задумчиво протянул Гриф. Протянутая назад рука Дени указывала на вывеску «Хозтовары» там, где пять минут назад переливалась всеми цветами радуги неоновая вывеска «Пещеры».

На скучной серозеленой табличке значилось «с 9 до 18». Седая бабка в засаленном халате открыла крашенную дверь и выплеснула всей четверке под ноги грязную воду из полового ведра.

— Пошли отсюда, — сварливо крикнула она. — Закрыто! Видите, до 18! Глазенки залили, теперь ходют…

Бетонные коробки будто схлопнулись, сплющив и похоронив «Пещеру» с ее народцем, словно ее и не было.

Айзек тронул Сороку за плечо.

— Я с тобой поеду, помочь. Смотри, вон такси.

Комментарий к 3 Шаг

* (перевод) Теперь ты можешь видеть меня насквозь? Я хочу уйти. - “Just tonight”

Pretty Reckless.

** Опера “Паяцы” Акт 1 (“Pagliacci”)


========== 4 Шаг ==========

***

Жил Бухарик так же незаметно, как ушел: в типовой многоэтажке, коих были в городе сотни.

Пятый этаж отозвался у Сороки жгучей болью в коленях, пустая квартира — тоской в душе.

Дверь, обитая дерматином, была закрыта, но стоило задеть коврик ногой, под ним предательски звякнул ключ, будто Бухарик не знал, что за ушлый народ живет рядом или знать не хотел.

Застоявшийся воздух пах сухой землей и книжной пылью.

— Похоже никого, — сказал Айзек. — Кто за Бухариком следить-то мог, ты как думаешь? Может он паранойю схватил?.. Как следствие нарушений когнитивных функций мозга? От пьянства… Может в вещах покопаться?

Сорока не ответил. Ему не нравилась квартира, не нравился Айзек. Но вместо того, чтобы выбежать на улицу, Сорока подошел к письменному столу у окна и потянул на себя верхний ящик. Тот не открылся, видимо заклинило что-то изнутри.

Айзек, несмотря на обещание помочь, особо не помогал, только стоял, задрав голову, и разглядывал книжный шкаф.

— Как много всего.

— Половина еще потерялась, — бросил Сорока. — Было больше. Сколько там?..

— Две, четыре, шесть, восемь, — считал Айзек книжные полки, уставленные разноцветными корешками, — черт, сбился. Вот что интересно — он сюда и фотоальбомы поставил. Здесь один и еще два повыше, только туда уже не дотянуться. Зачем Бухарику столько книг?

— Хорошо учился в школе, да и потом, — рассеянно ответил Сорока, — накопились понемногу, сами собой как-то… Как говорится, книга — лучший товарищ…

— Что, думаешь самый умный, лучше всех? Ща тебе тут все по-выдираем, чтоб не подглядывал, а ты наизусть читай, очкарик. А не сможешь — и волосы выдерем.

…самое важное кроется между строк и все такое…

— На Олега посмотри: тоже отличник. И не ходит пугалом как ты.

…если будешь неучем, так над тобой собаки, и те смеяться будут.

— Признайся, ты и спишь со своими книжками? Может, ты на них и дрочишь?

Сорока скривился и потер зудящую переносицу.

— Зрелый гражданин представляет собой личность, которая научилась развивать и обогащать свое мышление, — согласился Айзек. — Еще Пол Карл Фейерабеид сказал. Уж лучше так, чем…

… — быть таким, как они. Не бери в голову. Знаешь, как у Горького. «Человек — звучит гордо». А эти придурки еще так — не люди, а в процессе становления. Сами не понимают, че несут. По-моему, это здорово. Расскажи потом, про что там читаешь, ладно?

— Идти нахер, — прошептал Сорока, — я сказал. И он ушел. А осталось… Что остается, когда тебе, изломанному, кто-то, прошедший тот же самый путь легко, как будто это просто пустяки, шутя протягивает руку — помочь?

Айзек посмотрел с тоской и ответил нехотя, будто само слово жгло ему губы:

— Ненависть.

Ящик заскрипел, будто всхлипнул, и открылся — да так, что почти выпал. На стопке листков, исписанных вдоль и поперек, лежал потрепанный том Хемингуэя «Снега Килиманджаро». Сорока осторожно поддел пальцем обложку, будто опасаясь, что от его прикосновения та рассыплется прахом. Первые страницы, нещадно измятые и скомканные, были когда-то наполовину оторваны, а после бережно разглажены, насколько это представлялось возможным. Айзек, заглянувший через плечо, растерянно спросил:

— Как думаешь, что это?

— Книга какая-то.

— И это стоило прятать? Интересно. Не из-за книги же за ним следили. Кстати, смотри, какой он здесь молодой.

Сорока взглянул на подсунутую фотографию, выдранную видимо из того самого фотоальбома с книжной полки. Сам альбом Айзек зажал подмышкой. Нескладный худощавый парень с рыжеватыми волосами стоял неестественно выпрямившись, как человек, привыкший сутулиться, которому вдруг сказали стать ровно. Рядом, панибратски обнимая его за острые плечи, навсегда второй.

И даже по одному старому фото с пожелтевшими углами, Сорока понял, что эти двое разные, как небо и земля. Потому что вторая фигура дышала уверенностью и добродушной легкомысленной бравадой. Ухмылка и растрепанные волосы, словно кричали со снимка: «Да, я такой. И ни черта вы с этим не сделаете».

Сорока осторожно ткнул в рыжеволосого нескладного парня и уточнил, стараясь, чтобы голос его не выдал:

— Бухарик?

— Конечно, — если Айзек и удивился вопросу, то вида не подал. — Неужели успел забыть? Сорока посмотрел на Бухарика и вновь испытал чувство, будто чудом удержался на краю пропасти.

Сбоку на скамейке девушка с копной рыжих волос, нечаянно попавшая в кадр, косо смотрела на двух приятелей, но только дурак пожалуй не понял бы, на кого именно она смотрела.

— Это же та… Зачем она здесь?

— «Зачем» — это правильный вопрос, — раздался насмешливый голос из-за спины, — ни «кто», ни «откуда», а «зачем». В общем-то, прав ты, Сорока, ей там делать и правда нечего было. Иногда жизнь ломается. Вещи и люди всплывают не на своих местах. Жаль, тогда этого никто не понял.

— Гриф? — удивился Айзек, — А мы тут нашли… Интересные вещи… Надо бы подумать, обмозговать. Лучше нам собраться вместе и поразмыслить как следует, прикинуть что к чему. А ты здесь как оказался? Ты же собирался к Дени домой ехать? Между прочим, вот что интересно: по теории квантовой запутанности вещество может находится в двух точках одновременно при условии…

Гриф покачал головой.

— Тормозишь ты, Айзек. И всех вокруг тормозишь. Хоть это и не твоя вина. Пора заканчивать с теорией, — мрачно сказал он. И потянул руку из кармана. Сначала Сороке показалось — это шутка. Потому что револьвер, который достал Гриф, был слишком большим, настолько, что казался неудачной бутафорией. И как Гриф прятал его в кармане, было абсолютно неясно. А потом раздался выстрел. Пуск. Старт. Начало. Мир сосчитал от трех до нуля, и Сорока увидел, как Айзек скрючился и завалился на бок.

Дом тряхнуло, словно он ужаснулся содеянному. Книги посыпались с полок. Стены задрожали и начали расти вверх, вытягиваясь будто пластилиновые.

— Идем! — крикнул Гриф Сороке, — Живо иди сюда!

Но пол между ними вздыбился и лопнул как нарыв, исторгнув из своих недр хребты деревянных стропил. А потом мир опрокинулся, пол стал стеной. Сорока ждал, что тяжелый письменный стол сейчас рухнет на него, но тот уцепился за доски пола гусеницей и вместе с ними отполз куда-то вбок, мебель как приклеенная разъезжалась по сторонам, привычный мир расходился на лоскуты.

Гриф в какую-то секунду оказался рядом, зло и цепко взглянул в глаза, рыкнул «Идем». Сорока в страхе попятился, с трудом балансируя на полу, который шел волнами, оттолкнул со всей мочи Грифа, кинулся туда, где упал Айзек, но вместо тела увидел сиротливо уткнувшуюся шалашиком книгу, ничем не отличающуюся от других, рассыпанных рядом. И выдавала ее лишь дыра от пули аккурат посреди обложки. «Жизнеописания и основные теории Исаака Ньютона».

Гриф отфутболил книгу ногой, схватил Сороку за воротник и буквально выкинул в неторопливо проезжающее мимо окно.

Сорока вылетел кубарем, покатился по снегу и не понял куда попал: темнота с холодом ослепили и обожгли. Типовая пятиэтажка, ничем не отличающаяся от соседних, изогнулась лианой, вытянулась вверх гигантским ребром прорвавшим полусгнившую плоть реальности и в очертаниях ее не осталось ничего от приземистой бетонной коробки.

Минуты две стояла немота, и только снег все так же падал, потому что ему не было дела до всей этой метаморфозы. А потом свет затеплился, мигнул и зажегся в одном, втором, третьем окне. Распахнулись занавески, словно ничего не произошло и до Сороки долетел звук работающего телевизора.

Где-то рядом выругался Гриф. Его грузная фигура металась туда-сюда, то попадая в желтые квадраты, отброшенные на снег освещенными окнами, то снова исчезая в темноте. Сорока ощупал себя через куртку и переломов не нашел. Голова гудела, в глазах плавали слепые пятна, но в целом все было нормально. Чувствуя, что позже сбежать не выйдет подавно, он попытался отползти по снегу, пошатываясь поднялся на четвереньки, надеясь упасть в глухую тьму двора и раствориться в ней, но наткнулся на чьи-то ноги.

— Ни с места, — сказал Дени.

Сорока привык, к богемному Дени. К Дени, рассуждающему о границах дозволенного людям разных эпох, Дени, читающему лекции о вине или к Дени застывшему перед картиной в небрежной, выверенной до миллиметра позе. Сорока никогда не видел Дени взъерошенного, взмокшего, с плотно сжатыми губами.

— Ну я же просил, — тоскливо сказал Гриф, — полежать тихо. А ну, дай сюда.

И только тогда Сорока заметил, что Дени держит револьвер в вытянутой руке. Тот самый, который в хаосе творящегося, видимо, потерял Гриф.

— А ну курва, кому сказал…

Гриф метнулся вперед в диком несуразном прыжке. Может, он поскользнулся и оттого вышло неловко, а может Сорока и впрямь недооценивал решительность Дэнни, но когда прозвучал выстрел, пуля вошла Грифу ровно посередине лба, будто ее туда положили: аккуратно и точно.

В отличии от Айзека который рухнул кулем, согнувшись пополам, Гриф падал красиво, картинно, с громким протяжным стоном. И упал навзничь, раскинув руки, будто хотел нарисовать в сугробе снежного ангела.

— Он меня оглушил, представляешь, — глухо произнес Дени. Пошатнулся, выронил револьвер и спрятал лицо в ладонях. — Не мыслимо. Какое варварство. Какое предательство. Запихнул в багажник, сказал лежать тихо. Ты только нарисуй себе картину.

Сорока взглянул на бездыханное тело и тихо спросил:

— Так значит, Бухарика тоже он?..

— Ты не представляешь, что он нес, — Дени поежился, — поехали. Он говорил, что-то про дом, про поездку за город. Может, Бухарик там. Может, эта скотина его тоже упрятала в багажник, как меня, отвезла и укрыла там… Memento mori… Надо торопиться.

Сорока выдохнул, собрался с силами и поднялся на ноги.

— Знаешь куда ехать то?


========== 5 Шаг ==========


Город дремал, и пока машина неслась по трассе, Сорока вспомнил как дышать.

— Ты знаешь куда ехать? — повторял он в пятый, шестой, седьмой раз, и каждый раз Дени уклончиво отвечал, что «был там давно», что «вспомнит, когда увидит» и «примерно представляет себе».

Сам Сорока ничего не представлял. И мысли путались желчно-бледными линиями, тянущимися за мчащейся по автостраде авто. Небо начало сереть. Снег в свете фонарей казался белый почти прозрачным, будто из неона.

Сорока посмотрел в окно, и с языка свалился вопрос, давно засевший в голове занозой:

— Зачем же Гриф так?

— А ты пойди пойми, что у человека в голове, — отрезал Дени, с досадой крутанув руль, — опять не туда свернул… Для тебя глупость полная, а для кого-то имеет смысл. Поступки наши — отражение мыслей, а в голове соседа темнота, и разумом я назову свечу, что светит одному, как близко бы ты не был.

— Он хотел меня застрелить, — шептал Сорока, — за что? Что я сделал?

— Да разве угадаешь. Черт побери!

«Кирпич», увенчанный противным вырви-глаз рыжим фонарем, преградил машине дорогу, и Дени пришлось сдать назад, возвращаясь на шоссе.

— Вещи одни и те же, а мысли они рождают разные. Что для тебя — пустяк, для кого-то вопрос жизни. Другая оценка, другая реакция, другой выбор. Вот, скажем тебе человек скажет проваливать — ты развернешься и уйдешь. А другой — нет. Наоборот, начнет допытываться: за что, почему, пытаться переубедить, доказать обратное. Или напротив: не нравится тебе, предположим, сильно кто-то. Один прямо скажет — иди ты лесом, любезный, а другой… Вот ты, Сорока, чтобы сделал?

— Не знаю, — пробормотал Сорока, — неудобно как-то человека лесом ни за что, фактически. Опять же, почему не нравится. За дело или просто… Осторожно!

Машина съехала по рукаву трассы вниз, к железнодорожному переезду. Откуда-то из темноты прямо перед капотом опустился — почти рухнул — шлагбаум. Тьма подобралась ближе и сожрала дорогу по другую сторону рельс, так что остались только полосатая лента шлагбаума и красные глаза семафора, мигающие из темноты.

— А штука в том, дорогой мой, что просто так ненависти взяться неоткуда, — глухо сказал Дени, — природа вещей, милый друг, такова, что ничего не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда. Тем более ненависть. Это тебе не старая газета — в одно мгновение на помойку выкинуть. Есть у тебя человек, которого ты ненавидишь, Сорока?

— Нет, — прошептал Сорока и почувствовал, что сказал правду, — нет.

— Уверен?

Под мигающим взглядом семафора Дени развернулся, пытаясь вырулить на шоссе, — шестерка протестующе рычала мотором.

Just tonight I will stay

And we’ll throw it all away

When the light hits your eyes

It’s telling me I’m right*

Сорока поморщился.

— Выключи радио, — попросил он, — я думать пытаюсь.

Песня замолчала, хотя Дени все так же двумя руками сжимал руль.

— Я же Грифу ничего плохого не сделал. И Айзек. И Бухарик тоже. Ему не за что меня ненавидеть. До сих пор не верится.

— Facile autem perversas — путь легкий, но неверный, — констатировал Дени.

— Неправильно, — возразил Сорока, — facile autem perversas — это «легко ошибаться». Вечно ты путаешь свои заумные фразы и зачем только на лекции по латыни таскаешься, если так и не запомнил ничего…


— Чтоб ты потом не сквозанул куда, после лекции. Погнали в кино.

— Ты же Киру звал?

— Так обоих зову. А хочешь потом оставлю вас вдвоем наедине, так сказать, уединиться?

— Оставишь меня наедине со своей же девушкой?

— Ну она ж тебе нравится, ты сам говорил. Вот и попробуй… Подкатить. А то до старости будешь сиськи мять. Скажешь мне спасибо, что твое счастье мне дороже своего собственного.

— Заканчивай паясничать, тошнит от тебя. И не смей так про Киру говорить! Что она тебе давалка какая? А то рожу разобью. Чтоб думал, че несешь. Направо-налево ее всем предлагаешь?

— Да брось, куда, стой. Я же пошутил, я дурак. Хочешь серьезно?

— Ну?

— Возьми себе меня вместо Киры. Я лучше.

— Ты совсем мозгами поехал? Пидором заделался?

— Вот вечно у тебя: то «нахер иди», то «мозгами поехал». И физиономия скучающая. Я ж серьезно. Ты мне, может, со школы нравишься, знаешь?

— Да заебал ты, Олег, со своими приколами. Ничего я не знаю!

— Я ж сказал, не шучу. Ну хочешь докажу? Что тебе сделать?

— Заткнись для начала.

— А может лучше звезду с неба? Как лучшему другу и… Не только, а?

— Пиздобол.

— Не веришь? Или что — ушел в несознанку, делаешь вид, что не в курсах и знать ничего не знаешь?

— Ну хочешь, проори на весь коридор. Я узнаю. И пусть все в универе знают о твоей нетленной мужской любви ко мне. Как Аристотель завещал. Слабо тебе, Олеженька? И что только Кира в тебе нашла.

— Слушай, может лучше попкорн и пиво с меня? И билеты. Тогда поверишь? Лан, серьезно, погнали в кино. Я ж специально даже на пару приперся, тебя дожидался. Говорят, хороший фильм, пошли сходим?


— Запоминается самое важное. И это обидно вдвойне, — помолчав добавил Дени, огляделся по сторонам, словно ожидал увидеть еще кого-то и не увидел. — Дурацкая карта, вообще не понятно куда ехать. Знаешь как странно, когда вроде бы ясно, куда надо, а вырулить не можешь.

Впереди темным валуном вырисовался заслон из сваленных автомобильных покрышек и прочего мусора. Темные фигуры в пятнистой униформе без знаков различия выползли с обочины, завозились, вытянулись цепочкой, перекрывая проезд. Фары «шестерки» выхватили из темноты лица, закрытые блестящими гладкими забралами.

— Проезда нет, — глухо провозгласила одна из фигур. — Или вы тоже к белым?

— Нам надо за город, — крикнул Дени, — у нас там друг!

— Нет никакого загорода, — зашептали фигуры. Качнулись, при этом некоторые упали на четвереньки и, неуклюже подпрыгивая, по-звериному, стали подбираться ближе, — ересь это. От белых. А есть только Город. Город един и велик. Мы живем в Городе. Мы принадлежим Городу. А за Городом лишь ересь и тьма. И канут в той тьме, все кто сошел с Шоссе Истинного.

— За городом есть дом. Там держат нашего друга, — сказал Сорока. — Я знаю, что есть. Нам надо туда.

— Откуда знаешь, — прошептала тьма на сотню голосов, — разве ты жил там, разве те стены помнят тебя? Откуда в тебе вера, что там есть что-то, кроме пустоты.

Сорока покосился на Дени.

— Потому что мне так сказали. Друг сказал.

Тьма рассмеялась — визгливо и раскатисто, все равно что заплакала.

— Друг, друг, друг… Друг сказал, а ты уш-ш-ши закрой. Слова летучи. С-с-слов не видно. Иди домой и живи как жил. Не думай, не с-с-сомневайся, не верь. Это очень прос-с-то — делать вид, что не веришь. Легче, чем умереть…

— Я слышал про белых, — прошептал над ухом Дени, — говорят, это что-то вроде секты. Чудики, живут вне города, поклоняются какому-то своему божеству и все ждут конца света.

Сорока посмотрел на темную массу, колыхающуюся перед капотом, и подумал что наверное проще всего было бы сейчас развернуться и вернуться в тот пустой двор. Подняться на седьмой этаж, закрыть за собой дверь и сделать вид, что ничего не было. Что впрямь нет никакого дома, что Бухарик не ждет в заточении своих спасителей, а попросту где-то загулял.

Слезы навернулись у Сороки на глаза от осознания, насколько проще была бы жизнь, в которой ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься. Сорока сглотнул и покосился на Дени:

— Прорвемся?

— Главное, командуй куда, — почти радостно подтвердил Дени, — и будет им: шах и мат, джентльмены.

Сорока огляделся, но ремня безопасности не нашел, поэтому только сильнее вжался в сиденье.

— Вперед!

«Шестерка» взвизгнула покрышками, лихо сорвалась с места, снег белыми крыльями брызнул из-под задних колес. Фигуры дрогнули, но расступиться не успели. «Шестерка» протаранила тьму, будто вляпалась с разгона в чернильную лужу. Фигуры разбрызгивало кляксами по капоту.

— Не смей, — визжала тьма, — вернись!

В какой-то момент гора покрышек выросла прямо на пути, и Сорока зажмурился, ожидая удара, но машина промчалась сквозь препятствие с той же легкостью, что и сквозь толпу людей без лиц, и помчалась по трассе.

Многоэтажки, топорщащиеся по обочинам, расступились. Мост изогнулся горбом, шоссе плавно съехало по нему вниз и проросло в земле заснеженной дорогой, бегущей вдаль, свободной от асфальта.

— Кажется, выбрались.

Сорока не понял даже, кто из них двоих это сказал.

И когда засыпанная снегом земля вдруг приподнялась, будто спина Левиафана, тоже не понял, что случилось. Снег зашевелился, нелепые белые прозрачные фигуры, смахивающие на детские рисунки с гротескными длинными руками, выпрямлялись, словно все это время сидели на корточках, укрытые сугробами. Колеса «шестерки» намертво увязли в снегу. Дени зачарованно прошептал: «Вот это да», и подтянул ближе к себе грифовский револьвер, глядя как на его глазах снег рождает новых белых. А потом кто-то или что-то сказало Сороке выйти из машины, как будто пальцем поманило.

Комментарий к 5 Шаг

*Только сегодня ночью я останусь,

И мы отбросим все это прочь.

Когда свет режет твои глаза,

Это говорит мне, что я прав


Оригинал: https://en.lyrsense.com/pretty_reckless_the/just_tonight

Copyright: https://lyrsense.com ©Только сегодня ночью я останусь,

И мы отбросим все это прочь.

Когда свет режет твои глаза,

Это говорит мне, что я прав


========== 6 Шаг ==========

***

— Первое место и стипендия им. Потанина присуждается Олегу Птицыну.

…Плохо. Почему так плохо…

— Видал, я ж тебе говорил: легче легкого.

…Не выходит, не получается…

— Ну что, бедный студент, пошли обмоем?

…Нужно постараться, нужно немножко потрудиться…

— Пока есть повод. Чтоб не ждать дня взятия Бастилии. А? Саш? Че ты как неживой?

…Нужно просто… Улыбнуться…

— Голова болит, Олег, забей. Всю ночь же над проектом тоже просидел. Не хочу пить.

— Ну так давай в какой-нибудь бар? Роллы, суши или по взрослому: по шашлычку? А? Или знаешь что, давай вечерком соберемся в нашем, на Ленинском, и наших соберем: Киру и с курса ребят. Я угощаю. Гулять так гулять!

— Ну если так, то можно, — надо, — слушай, — сделать, — Олег… — усилие, — ты молодец. Правда. Поздравляю. Я очень рад за тебя. И правда всех уделал.

…почему, почему не получается просто гребано блять улыбнуться…


— Стой, — шепотом взмолился Дени, — не бросай меня здесь одного.

Белые фигуры без лиц окружили Сороку и сказали: «иди», хотя голоса не было слышно.

— Вдруг они хотят нас убить?

— А вдруг, помочь?

Сорока шагнул на снежное нетронутое полотно, аккуратно, на пробу, как в трясину, провалился по щиколотку и замер, но земля его не засасывала, будто не желала в себя.

Белая фигура подошла и тронула Сороку за руку: «Храм».

— Мне нужно найти друга, — крикнул Сорока, — где он? Дени!

— Где-то здесь? — шептал Дени и шарил глазами по горизонту как помешанный, — рядом, должно быть.

«В храм, нужно храм», — посвистывая, шептали белые фигуры ветром, ставшим им голосом, поземкой на снегу прочерчивая путь, и глаза их были пусты и печальны. «Познавший Бога познаёт себя».

— Сумасшествие, — прошептал Дени, отступил на шаг и взвизгнул как автомобильная покрышка на мокрой дороге, — психи! Все вы!

— Все дороги ведут в храм, — заворожённо сказал Сорока, — Дени, нам нужно туда. Куда привела Бухарика его дорога…


— Знаешь, Олег, сколько его помню, он всегда был таким…

— Каким?

— Целеустремлённым… Умным. Веселым. Целостным. Как будто из разных кусочков, но они так хорошо подходят друг другу… Из песни слов не выкинешь…

— Ты пьян, Саш…

— Истина в вине, Кир, в вине… А я, как вчерашний кусок торта — ни для чего… Только в помойку.

— Не надо так, Саш… Ты огорчен, но в следующем году…

— Я? Я не огорчен. Ни капельки. Знаешь, я знал. Сразу. Если Олег за что-то берется, он делает. Так вот, чтоб вжу-у-х и э-э-эх. Пока я сомневаюсь, барахтаюсь, как слепой котенок, он просто берет и… Я рад. За него. И что хоть в чем-то оказался прав. Я знал, что ничего не получится. И ничего не получилось. Три месяца, три долбанных месяца подготовки… И знаешь, нахрен никому это не сдалось, когда Олегу стоит проснуться, продрать глаза и ляпнуть, что в голову взбредет. И все сразу в восторге… Он даже не хотел участвовать сначала. Сказал — «туфта». А потом уже согласился — за компанию. Мы поспорили… Сможет ли он выиграть потанинку. За три недели… Без подготовки… На кино поспорили… Он все, сука, меня в кино с собой тащил…

— Прекрати. Это не ты. Это алкоголь. Олег — твой лучший друг, еще со школы, ты сам мне рассказывал. Я знаю, что в глубине души ты рад за него. Тебе просто обидно, я понимаю…

— А помнишь, как я признался тебе в любви? На первом курсе…

— Саш…

— А ты сказала… Нет-нет, не перебивай. Сейчас. Ты сказала, тебе нравится другой. А я все не понимал, какой другой? Не такой, как я? А потом увидел тебя с Олегом и до меня дошло…

— Хватит.

— Вот странно получается… Мы ведь с ним похожи. Читали одни книги, любили одни фильмы. Нам всегда с ним было о чем поговорить. Олег… Он такой же как я, только… Лучше. Всегда немного лучше. Вот в школе — надо мной издевались и портили учебники, вырывали из рук, называли ботаником. Зато стоило Олегу получить «отлично» — его тупые дружки смотрели на него чуть ли не как на божество. Почему? Потому что ему давалось легче? И оставалось время еще корешиться с этими мудаками? А я зубрил сутками напролет, чтобы выучить… А он меня спасал. Знаешь, Кир, он ведь меня спасал еще, да-а-а, с нашей первой встречи. Говорил этим дуракам в школе не трогать меня. Не лезть ко мне. Талдычил, что всегда будет рядом. Герой санный. Он забрал у меня, Кир… Все мое. Даже тебя. А я стал его тенью. Понимаешь? Вечно, на шаг позади. Неудачная копия. Я потерялся в его тени. Меня не видно. Меня как бы не существует…

— Тэкс, и о чем разговор? Почему отрываемся от коллектива? Кира, свет мой, почему я застаю свою девушку наедине с лучшим другом? Ай-я-яй, не хорошо.

— Олег? Напугал. Ну тебя. Да мы с Сашкой тут просто… Душно в зале. Воздухом вышли подышать.

— Ха… Олег… ну да, куда же без Олега…

— Да расслабитесь ребят, я же смеюсь, в самом деле, что ж вы такие серьезные. У-у-у да, Санек, тебе подышать нужно. Ну-ка, дыхни? Ты знаешь, что ты уже в говно? Блин, во даешь. Самое интересное — когда успел-то. Кира, детка, ты иди там, я сейчас это недоразумение до дома довезу и вернусь.

— Олег…

— Вернусь — вернусь, обещаю. Иди. А то он видишь, как навозюкался уже. Нельзя его отпускать одного такого. Он же прям в такси отрубится. Пошли, герой… Ща мы тебя до дома проводим и в кроватку уложим.


Сорока шел наугад. Казалось, не белые ведут его, а он их. Дени плелся сзади, изредка постанывая. Морозный ветер гладил раскрасневшиеся щеки и толкал в спину, толи направляя, толи путая. Сорока шел, хотя сам толком не знал куда, но с каждым шагом отчего-то в душе у него росла уверенность, что сделано все правильно, потому что неверного пути здесь быть не может.

Город алел огнями далеко на горизонте и казался дурным сном. Утро не спешило выползать и серая предрассветная завеса висела между небом и землей театральным занавесом в затянувшемся антракте. Жухлые колоски травы пробивались через снег и печально качали на ветру головами.

Сорока чувствовал, как холодный ветер будто проникает ему под кожу и тот жалкий крошечный комок трепещущих нервов, который принято называть душой успокаивается, как от ледяного компресса, замерзает и застывает. Не сбавляя шага и не оборачиваясь, Сорока крикнул:

— А Гриф, он-то сам, говорил что-нибудь?

— Много чего, — плаксивым голосом отозвался Дени, — что наступило время конца. Уйти и не мешать. Что самое главное — не мешать. И что мы все равно мертвы, значит пришла пора умереть. Представляешь, он нас всех убить хотел. Memento mori.

— Говорят, иногда смерть — благо, — отозвался Сорока. Попытался представить себя мертвым и не вышло. Посреди белого поля как вживую родилась перед его глазами черная точка — наставленное дуло грифовоского револьвера и сморгнуть привидевшееся вышло не с первого раза.

— Интересно, это когда же?

— Наверное, если нельзя ничего исправить. И остается лишь… Закончить. Или наоборот. когда закончено, а шагать дальше некуда.


— И когда ж ты лампочку починишь?

— А разве так плохо?

— Ага, втаскивать тебя в полутьмах —удовольствие то еще.

— Зачем ебать себе мозги? Кинул бы у порога…

— Ебля — дело добровольное. Знаешь, каждый дрочит на что хочет…

— А ты, че значит — на меня?

— …

— Знаешь, что я думаю? Не заслужил ты Киры. Что скажешь?

— Скажу, что ты в говно, Саш. Ложись. Ща воды тебе подам и поеду.

— Бросаешь одного все-таки?

— Не бросаю. Блин. Да иди ты хоть немного сам-то. Нет. Не бросаю. Просто я обещал вернуться. Кире и в общем…

— Значит, придется тебе выбирать: я или Кира?

— …Не надо

— Что?

— Ничего. Просто. Заткнись.

— Почему?

— Ты знаешь

— Неа, не знаю. Я ничего не знаю. Скажи? Че пялишься?

— Знаешь, что я… Люблю тебя. Давно.

— Хах. Во бля поворот… Нежданчик… Неждун. И не страшно говорить такое?

— Не особо. Даже хотелось сказать вот так — прямо. Хоть однажды. Все равно ничего не вспомнишь, тебе проспаться бы сперва. Ты идти сам — и то не можешь. Проблюешься. Все забудется. А я поеду…


Here we are and I can think

From all the pills you made,

Start the car and take me home*


Донеслось далекой тоскливой нотой, и Сорока пошел на звук, как на клич чего хоть немного знакомого.

— Холодно, — пожаловался из-за спины Дени, но Сорока холода не почувствовал — только досаду.


Here we are and you’re too drunk

To hear a word I say,

Start the car and take me home**


— Мне тяжело, — снова крикнул Дени, — помоги.

Ветер подхватил колючий снег, щедро швырнул горсть Сороке в лицо, затанцевал сильнее прежнего -поднимался настоящий буран. Сорока подхватил Дени под руку, попытался тащить, но не удержался и вместе с ним сел в снег.

Белый кокон вокруг будто схлопнулся.

— Не вижу, — крикнул Сорока в отчаянии, — не вижу дороги!


Here I am watching the clock

That’s ticking away my time

I’m too numb to feel right now ***


— Ты нарочно?

— Мы о чем вообще говорим, Кир?

— Сам знаешь о чем. Не делай из меня дуру! Я только не пойму, чего ты добиваешься?

— Я?..

— Или это что — месть? Издевательства? Отвечай мне, Саш! Меня затрахали твои шутки! Ты можешь отстать, отвять, отьебаться — как мне надо сформулировать, чтоб ты оставил нас в покое?

— Кира, солнце, если у тебя плохое настроение…

— Плохое, ага. Знаешь почему? Из-за тебя. Или ты реально не врубаешься, что происходит? Каждый раз, когда у нас какие-то планы с Олегом, ты вмешиваешься и все портишь! Ты не понимаешь, как надоел? Чуть что — Олег, Олег, Олег, а он из-за тебя срывается с места. Ок, вы друзья с детства, но может тебе пора повзрослеть и самому решать свои проблемы? Ты понимаешь, как всех достал?

— Всех или тебя?

— Олег добрый, обижать тебя не хочет. Так бы уже сам давно тебе высказал! Мы с Олегом были в кино — ты звонишь — помочь занести кровать, и вот он уже срывается и несется к тебе. Хотели сходить на каток, но тебе понадобилась срочная помощь в проектом. И ты опять треплешь нервы Олегу. И так постоянно! Вчера он опоздал на встречу с моими родителями потому что тебя подвозил.

— Ну, если я его достал — пусть он мне сам и скажет.

— Я тебе говорю! Я тебе пока еще по-хорошему говорю, Сорокин. Заканчивай! Оставь уже Олега в покое. У нас перед свадьбой дел по горло. А тут ты вечно лезешь. Мы ресторан должны были сегодня ехать бронировать, и тут оказывается надо перенести, потому что ты за городом просишь опять с чем-то помочь? Ты рехнулся? Сам разбирайся со своими проблемами. Это из-за тебя Олег сорвался с места и поехал к черту на рога, в метель, на ночь глядя? Что ты ему опять сказал?

…Приезжай — Ничего! — Если хочешь меня увидеть — можешь приехать, — ничего особенного, Кир, клянусь, — или сиди со своей невестой, если я тебе не нужен, — просто созвонились, ну я предложил ему заглянуть как-нибудь… — а если нужен, — Кир, да честное слово, — то, может, уже пора сделать выбор? — ты на улицу взгляни. Метель, темень. Неужели ты правда думаешь, он бы ко мне поперся за город. Я ж вот — под новый год на даче сижу. Олег за цветами тебе наверное выехал или на работе забыл чего…


Just tonight I won’t leave

I’ll lie and you’ll believe ****


— Сорока, — шепнул Дени, — Сорока, ты слышишь меня?

Теплое дыхание обожгло голую кожу на шее и только тогда Сорока понял, насколько сильно замерз.

— А Гриф-то, прав оказался. Иногда самое лучшее, что сделать можно — не мешать. Смешно, а? Комедия положений… Ты должен идти, мы уже недалеко. Иди, ладно?

Сорока хотел спросить, о чем Дени говорит, но потрескавшиеся замершие губы не слушались. Дорогое кашемировое пальто — гордость Дени, над которой так нещадно в свое время смеялся Гриф, — лег Сороке на плече и волна тепла судорогой прошлась по его груди.

— Не замерзни главное, я тут подожду, сил больше нет… А ты иди… там же Бухарик. Он ждет. Он тебя ждет.

Сорока хотел возразить. Хотел сказать — «чушь» и «дойдем вместе», но что-то громадное весом с гранитную плиту не дало ему шевельнуться, а Дени улыбнулся: легко и немного печально, словно извиняясь за недавние истерики, пустые речи, надменное поведение, искупая отданной частицей настоящего тепла все лишнее и ненужное, что в нем было, а потом фигура его покачнулась и рассыпалась ворохом сверкающих снежинок, самым прекрасным из всех воплощений зимы.

Сорока попытался поймать их, но схватил пустоту. Покачиваясь, встал. Невидимая рука будто раздвинула впереди него завесу, скрывающую путь. Слова Дени звучали в ушах. «Иди вперед».

И Сорока шагнул вперед, и единственного шага оказалось достаточно. Снежный вихрь, застилавший небо стих, как по волшебству, а впереди показалась заглохшая разбитая машина, и на капоте ее сидел Гриф.

Комментарий к 6 Шаг

* Вот мы здесь, и я могу думать

После всех твоих таблеток,

Заводи машину и вези меня домой

**

Вот мы здесь, и ты слишком пьяный,

Чтобы слышать, что я говорю,

Заводи машину и вези меня домой


*** вот я наблюдаю за часами,

Которые отсчитывают мое время,

Я слишком оцепенел, чтобы что-то чувствовать


****только сегодня ночью я не уйду,

Я буду лгать и ты будешь верить


========== 7 Шаг ==========

***

От удивления Сорока задохнулся. Даже невооруженным взглядом было видно, что машина не на ходу. Лобовое стекло разбито, из-под смятого, как фольга, капота тянулся серый дымок. Но ни забора, ни дерева, ни иного препятствия, что объяснило бы столь плачевный вид, Сорока не заметил. Словно гигантская рука неловко поигралась и бросила сломанную игрушку посреди пустыря зарастать сугробами.

Гриф зашевелился, ожил, оттаял — уставился на Сороку, а потом усмехнулся и поманил пальцем.

— Иди-иди. Не зря же сюда шел?

И в жесте его не было угрозы, напротив — гордость учителя, чей ученик сам распутал сложную задачку.

Сорока рванулся вперед — не к Грифу. К желанному финишу. И в тот же миг — словно лопнула последняя струна — земля вокруг задрожала и начала осыпаться позади хрупким стеклом. Темные проплешины поползли по снегу дырами в чернильную пустоту, горизонт потемнел, как будто выключили подсветку декораций и в круге света остались оторопевший Сорока, Гриф и машина на пятачке пустыря, занесенного снегом.

— Не бойся, — сказал Гриф, — иногда что-то должно исчезнуть не потому что оно плохое, а потому что для него в будущем попросту нет места.

Сорока задумался, но не понял: ни слов Грифа, ни того странного исчезновения, которому стал свидетелем. Вместо этого он мотнул головой и задал вопрос, настойчиво стучавшийся в голове:

— Где Бухарик?

— Так вот он, — Гриф нежно похлопал, почти погладил дымящийся капот, — глаза ты что ли залил не хуже Бухарика?

И только после этих слов Сорока заметил человека за рулем.

— Мне тоже потребовалось время, чтобы его найти, — доверительно сообщил Гриф. — Вообще, я тупанул, конечно. Надо было сразу сюда гнать. А когда понял, где искать — тупанул еще больше. Решил притащить тебя к нему силой. Чтоб быстрее. А быстрее видишь — только кошки родятся. Надо было чтоб ты свои ходом, добрался…

Сорока сглотнул. Человек в салоне разбитой машины крепко сжимал руль и смотрел прямо перед собой — даже не повернув головы. Казалось, это кукла, а не кто-то из плоти и крови.

— Отпусти его! Немедленно!

— Да разве я держу, — удивился Гриф и чуть ли не обиделся, — он сам себя держит. Хочешь, спроси. Я что — выродок какой?

Медленно, как во сне, не спуская глаз с Грифа, Сорока подошел к машине, а потом глубоко вдохнул, будто набрал воздуха в грудь перед нырком, нагнулся, рывком распахнул дверь и заглянул внутрь.

— Бухарик, друг, ты как?

Но Бухарик сидел по-прежнему вцепившись в руль и не отозвался.

— Что ты с ним сделал? Отвечай!

— Ничего, — грустно прошептал Гриф, — он просто тебя не слышит. Он больше никого не слышит. Знаешь, что это?

Сорока опешил, но иного ответа кроме того, что и так вертелся на языке, не нашел.

— Пустырь… Машина?

— Машина, — кивнул Гриф. Вздохнул, слез с капота, распахнул дверь с противоположной стороны и тоже оглядел Бухарика, словно видел впервые.

— Знаешь, даже хорошо, что для тебя это просто машина. Для него это был Храм. Все дороги ведут в Храм. Неважно какой. Необязательно ведь четыре стены и крыша… Его дорога вилась много лет, а привела сюда. Место, где он стал богом. Место, откуда пошел наш мир.

Сорока почувствовал, как у него закружилась голова.

— Богом?

— Да-а-а, — Гриф почти с нежностью провел по бледно-голубому лбу Бухарика, поправил непослушные пшеничные пряди, чтоб не лезли в глаза, — правда, теперь он ничего не слышит. Богу потребовалось семь дней, чтобы создать мир. А ему — семь с небольшим минут. Знаешь почему?


— Мне очень жаль. Но в этих условиях мы ничего не могли сделать… Основной удар пришелся на грудь, голову, позвоночник… Раздроблены кости, перебито основание черепа…

— Дверь заклинило…

— Его надо вытаскивать…


— После остановки дыхания и сердечной деятельности человек умирает не сразу. Практически мгновенно отключается сознание, потому что мозг не получает кислорода и наступает его кислородное голодание. Но тем не менее в короткий период времени, от трех до шести минут, его еще можно спасти.


— Кира, девочка моя, не смотри, не надо…

— Оле-е-г! Не-е-ет! Это ты! Это ты во всем виноват! Зачем ты?! Это из-за тебя он поехал за город в такую метель по гололеду! Ты его позвал при-е-ехать!


Сорока пошатнулся. Удар был слишком силен. Женский крик ввинчивался в уши, хотя вокруг стояла мертвая тишина, и только напитанный поземкой ветер скулил в искореженном капоте.

— Шесть минут он ждал, что Олега спасут, — помолчав, добавил Гриф, шёпотом, словно боялся потревожить Бухарика, — шесть минут, пока вокруг суетились врачи, верил, что все не напрасно. Бог знает, где он это вычитал. Уже и не вспомнить. Но время вышло и не наступило ничего кроме боли, раздирающей на части. И тогда на седьмую минуту он спас своего друга сам. Как мог.

Сорока нестерпимо захотел убежать, закрыть уши руками, отгородиться завесой — глухой и непроницаемой, как сама пустота, но потрескавшиеся на морозе губы сами против воли спросили:

— И что он сделал?

Гриф хмыкнул, будто иного и не ждал.

— Бухарик, он… Придумал новый мир. В котором тот кошмар не случился. Мир, где время замерло, где царила вечная зима, и где он мог видеться с Олегом сколько угодно. Он стал богом этого мира, придумал его «от и до» в своей голове. А теперь, когда он ничего не слышит — мир начинает разрушаться. Потому что не может существовать, если не подпитывается волей создателя. Его мысли, надежды, страхи… Вот, что было важно. Вот, на чем все держалось. Остальное так — скорлупа. А теперь — тебе решать.

Сорока сглотнул, и время, которое он выиграл этим, пролетело бессовестно быстро.

— Почему мне?

Гриф снова улыбнулся и на этот раз улыбка вышла доброй, как улыбаются матери когда ребенок несет милую чушь. Картинно хэкнул, нагнулся, подышал в зеркало заднего вида, протер его рукавом и вдруг, вывернув до хруста, сунул Сороке под нос:

— А ты на себя посмотри.

Сорока послушно поднял взгляд, непонимающе мотнул головой, отбрасывая со лба вечно лезущие в глаза пшеничные пряди, поправил воротник куртки — слишком большой, а потому сидевшей мешком, потом перевел взгляд на Бухарика и неожиданно понял.

— Меня узнал, его узнал, а сам себя не можешь? — Хохотнул Гриф, глядя на растерянное лицо Сороки, потом взглянул на фигуру в машине и улыбка его угасла, — ему было сложно. Признать все как есть. И он создал тебя, как того, кто продолжит с того момента, где он закончил. Свою новую версию. Лучшую. Которой хватит сил признать прошлые ошибки. Видишь ли, он — ты — не мог избавиться от ощущения злости, потому что с ранних лет завидовал, как легко и просто Олег получает все, о чем мечтал ты. Любовь красивой девушки, дружба одноклассников, признание профессоров. И когда Олег сказал, что любит тебя — эта злость победила. Ты ощутил такое превосходство, такое удовлетворение… Теперь ты мог мучить его, делать вид, словно ничего не понимаешь, смотреть, как он страдает, как в кое-то веки он не может заполучить то, чего хочет. Тебя. Это стало твоим триумфом, твоей долгожданной местью. А потом знаешь сам, что произошло…

Сорока не кивнул — сил не хватило, но Гриф понял и так.

— Ты не смог себе простить, что из-за твоих глупых издевательств, подколок, подначек он погиб. Ты слишком испугался, каким чудовищем оказался. Ты обманул всех и обманулся сам, притворившись, будто не знал о чувствах Олега. Что все это неправда. И якобы был уверен, что твою просьбу приехать — зимой загород — он воспримет как шутку и никуда не поедет. Как будто ты не знал, какую власть над ним имело твое слово, твоя просьба. Ты притворился, что все это была…


— … шутка. Кира, клянусь тебе!

Do you understand who I am*

— Я не знал, что он воспримет это серьезно! Я и подумать не мог! С чего вдруг!

Do you wanna know**

— Да мы просто прикалывались, и я ляпнул — хочешь приезжай… У меня и в мыслях не было!

Can you really see through me now…***


Сорока прислушался к мелодии, летевшей из автомобильной магнитолы, и сказал:

— Я уже слышал эту песню.

— Конечно слышал.

Гриф выкрутил ручку на полную и мелодия полилась над заснеженным пустырем.

— Она играла там… В его машине, когда ты видел его… В последний раз.


— Олег! Нет нет нет! Пустите!

— Стой! Парень, куда!

— Олег! Да помогите же, блять, кто-нибудь!


…But just tonight I won’t leave

I’ll lie and you’ll believe

Just tonight I will see

That it’s all because of me…****


Сорока сел на снег, ноги перестали держать его. Белые трескуны подошли и сели рядом, словно Сорока был их божком.

— Теперь тебе решать, — повторил Гриф, — я должен был отвести тебя к нему. Потому что когда Бухарик исчез — я понял: время пришло. Он был готов умереть. И его старый мир должен исчезнуть, чтобы ты — его новая личность, новое я — мог сотворить свой мир. Узнать правду и решить: можно ли спасти хоть что-то или все обречено кануть в пустоте. Эта зима и этот город с его вечной болью и не проходящим чувством потери — тупик. Навечно застывшее нигде. Когда двигаться дальше некуда, смерть — хороший выход.

Слезы градом бежали по лицу Сороки и ему потребовалось бесконечно долгих пять минут, чтобы выдавить из себя:

— На самом деле, он… я… тоже любил Олега. Просто из-за дурацкой гордости… и обиды… не хотел признать. И он… Я. Не смог жить, после того что случилось по моей вине.

— Я знаю. Я… Всегда знал, Саш. Я думал, тебе надо дать больше времени, надеялся ты сможешь простить меня за то, что нечаянно мучил тебя. Я тогда не все понимал.

Гриф обошел машину, встал рядом, так что их с Сорокой глаза очутились вровень, но вместо злости и презрения Сорока увидел в его взгляде лишь теплую грусть.

— Я потому и спешил. Было так невыносимо смотреть, как ты мучаешься. Как он мучается… Бухарик — он ведь после той аварии не стал класть все яйца в одну корзину, знаешь ли. Даже в своем выдуманном мире он боялся потерять Олега и разделил его на… Нас. На те части, которые он любил больше всего в Олеге. Айзек — разум, начитанность, эрудированность. Дени — изящество и умение непринужденно красиво держаться на людях. Тот магнетизм, покоривший Киру… Ну и… — Сорока ждал, и Гриф не стал его мучить, — меня, Грифа, как звали Олега Птицина его товарищи еще со школы, бесшабашного веселого друга, который всегда умел поддержать, потому что я видел Бухарика насквозь. И понимал его порой даже лучше чем он сам. Бухарик не мог справиться с чувством вины и потери, которое его съедало. Он решил уйти, чтобы освободить место тебе. Ты смог пройти через то же осознание, что и он, и не раствориться в этом мире. А теперь, ты — новый бог и тебе решать.


Сорока улыбнулся сквозь слезы и не удивился тому, что они не замерзают, потому что вдруг понял: отныне все будет так, как захочет он. А он сейчас хотел плакать, будто выпуская из себя что-то старое, забродившее.

— Выходит, ты спасаешь меня даже мертвым.

Гриф улыбнулся шкодливо.

— Это моя работа. Неплохо же вышло.

Мотор машины взревел. Сорока опустил глаза на собственные руки, сжимающие руль. Потом взглянул поверх на блестящий лакированный капот — будто только из автосалона.

— Значит, это все?

— Похоже на то, — Гриф наклонился к водительскому окну, деловито сунул руки в карманы, — езжай, видишь дорога свободная. А я, пожалуй, тут останусь. Че мне там делать? Видеться, вроде, незачем, а вспомниться — и так сможем. Ты уж только постарайся там. Я на тебя рассчитываю. Не лоханись, смотри. Чтобы ты… Он больше не страдал по ерунде, лады? Ну подумаешь, обидно ему было, да блин, с кем не бывает, я знаешь сколько по мелочам себе мозги парил… В общем позаботься там обо всем. Разберись.

Сорока с улыбкой кивнул, сморгнул налипшие на ресницы слезы и вдруг по-детски отчаянно признался:

— Только я не вижу там никакой дороги.

Гриф рассмеялся — звонко и свободно, как ни разу не смеялся при Сороке. Словно он сдерживался все это время, а теперь ушло что-то тяжелое, давящее ему на грудь:

— Дурак ты, Саш. А ты поверь, что она там есть.

Утробно урча, машина дернулась, вырываясь из снежного плена, двинулась, покатила вперед. Позади Гриф, смотревший вслед, вскинул руку в прощальном жесте. Мягко покачиваясь на ухабах, машина съехала с заснеженного пятачка. Тьма прильнула к стеклам. Песня, непрерывно льющаяся из динамиков, заглохла и стала белым шумом. Сорока крепче сжал руль, но ухабы напротив прекратились, будто под колесами распростерлась самая ровная, выложенная лучшими асфальтоукладчиками, автострада.

Пальто Дени, накинутое на плечи, согрело Сороку. «Поверь, что дорога есть», — сказал голос Грифа у него в голове. «Даже если ты пока ее не видишь». Ручка автомагнитолы дернулась сама по себе. «Добрый день, всем, кто в пути», — радостно провозгласил бодрый голос диктора, — «это было долгое утречко, но давайте уже следующий трек». Сорока кивнул и вдавил педаль газа в пол. Тьма впереди дернулась, отступила, изогнулась. На выходе из тоннеля ослепительным прямоугольником зажегся свет.