Правда выбора [Егор Фомин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Егор Фомин Правда выбора

Автор рекомендует,

насколько это покажется возможным,

не уделять сноскам сразу большого внимания,

а попытаться прочитать текст

лишь по необходимости обращаясь к пояснениям.


Правда выбора


В Енисейске Игнат Олонец пошел сразу на двор маковского приказчика Похабова1. Того не было дома, и дворовые холопы велели зайти много позже. Однако Игнат сел тут же, на завалинке у дворовых ворот и недвижно стал ждать.

Ждать пришлось долго – весь день сын боярский2 Иван Похабов провел у воеводы3. На свой двор он шел важный и довольный, хотя воевода и не усадил его к вечерней трапезе, но все ж уважил дельным разговором. Все шло к тому, что положение Ивана Ивановича снова должно было круто поменяться. Он и сейчас уже в крытом узорчатой камкой4 кафтане, в парчовом колпаке, с шитым серебром поясом смотрелся настоящим боярином. А в мыслях видел себя уже воеводой, царским стольником, не меньше.

Игната у ворот он даже и не заметил сразу. Пропахший топью и прелой ровдугой5, в испачканных болотом чулках-ноговицах и чирках6, в платке, завязанном под подбородком на остяцкий7 обычай, проситель показался приказчику приблудным инородцем8. Даже распахнутая сермяга9 казалась похожей на халат-котлям10, а не на русское платье.

Увидев, что приказчик сейчас пройдет в ворота, Игнат вскочил и торопливо шагнул наперерез, срывая платок, чтобы обнажить голову.

– Здрав будь, сын боярский Иван Иванович! – глухо выдохнул он, кланяясь в пояс.

Оружный холоп, сопровождавший Похабова, дернулся, схватился за саблю, выдвинулся вперед, готовый закрыть хозяина от опасности. Однако приказчик ткнул его рукоятью плети в плечо, давая знак отойти. Плетиво он держал подобранным в кулак к черенку, но все же плеть не была уже на обыкновенном месте за поясом, а значит и сам Похабов был готов к неожиданности.

– Прими челобитную от сироты государевой, Игнашки Олонца сына Степанова! – продолжил Игнат так тяжело, как будто до того не говорил верных полгода.

Похабов остановился, с удивлением оглядел просителя с головы до ног.

– Игнашка… Олонец… Ты что ли тот крещеный, что на дочери остяцкого князца11 женат, добывает соболя, да не в наживу, а вместо ясака12 за инородцев отдаешь?

Игнат кивнул:

– Божьей помощью.

– Дурная голова! – хмыкнул Похабов, отмахнулся плетью и двинулся вперед, в ворота, – Зайди завтра.

– Государево слово и дело! – выпалил тут же Игнат и так поспешно, что голос прорезался и прозвучал густо и звонко.

– Что за погибель? – удивился приказчик и остановился, – ты чьих будешь?

– Гулящий человек…

– Стало, не служилый? Как смеешь тогда государевы речи говорить, псина? – возмутился Похабов и даже выпустил плетиво из кулака, готовый хлестнуть негодяя.

– Гришка Зоб, Маковской слободы13 староста, перебил ясачных остяков Ямышской волости14 вместе с князцом, и взял себе государева ясака соболя! – зло ответил Игнат, глядя прямо в лицо Похабову.

Приказчик сжал губы, желваки на скулах заходили так, что это было видно сквозь густую бороду. Кулак с плетью напрягся, задрожал. Игнат, однако, не продолжал.

– Поносные слова на большого человека говоришь! – требовательно сказал приказчик. – Сам видел?

Игнат качнул головой. Пояснил:

– Верные следы были. Самого Зоба отпечаток сапога с приметными гвоздиками. Да в лесу бумажка от табаку, который его человек, Василь Черкас выпил15.

Приказчик поморщился, Игнат спохватился, зашарил на поясе, не сразу смог отвязать кошель.

– Что ж тут верного, коли сам не видел? Может тунгусы набежали, или татары? – все пытался отговориться сын боярский.

Игнат наконец вытряс из кошеля бумажку, протянул ее приказчику. Похабов поднял удивленно бровь:

– Не гневи, смерд!

Клочок бумажки его не убедил.

– Пытай меня16! – почти выкрикнул Игнат, а потом бросился к завалинке, начал развязывать тючок поняги17. – Остяки на котце18 стояли, я на озера по дичь ходил. Вернулся – чумы пожжены, люди побиты. Под чумом жена моя, дети малые, одно костье осталось!

– Жена? – проговорил Похабов, – инородка? Так чего блажишь? Поди новую купи! Казачков в поход отправилось сколько, жен осталось – на базар не ходи!

Игнат выпрямился, изменился в лице:

– Крещеная, венчаная! Дети – русские! Побойся бога!

Понял, что слишком гордо бросил слова в лицо приказчику. Выхватил из поняги двух копченых уток, протянул их в руки Похабову:

– Прими в почесть19!

Тот скривился:

– Что в почесть сыну боярскому суешь? Уток? Срамота! – потеряв желание продолжать разговор, Похабов двинулся в ворота, – Верно было, татары налетели.

– Олонец мое прозвище, еще прозвание – Ослоп20, – сказал Игнат и замер.

Похабов сам остановился.

Что-то слышал приказчик об Игнате Ослопе от старых казаков. Будто ходил охочим человеком со служилыми, на Лену, на Колыму, отличался и в боях, и в жестокостях.

– Никогда не просил ничего за добытый в казну ясак, ни жалования не искал, ни подарков! – с бессильной обидой проговорил Игнат, – хоть свое соблюди, ты ж приказчик Маковского! Дай правежа Зобу!

– Что?! – рассердился Похабов и махнул плетью, – ты кого винить?.. кого?.. Сам от государевой службы, повинностей бегал, в охочих отсиживался, и тем взялся попрекать?!

Лет десять назад было то, о чем говорили про Ослопа. Того лиходея Похабов, пожалуй, и к себе бы взял. А этот жалкий человек с острым черным лицом, в инородческом платье ничего уже не стоил, только раздражал зря и назойливо добивался сыска, которого приказчик хотел избежать.

Игнат поднял подбородок, ноги его подломились, и он упал на колени, весь прямой как палка, с лицом, дрожащим от горя и обиды. Утки в безвольных руках ткнулись в пыль.

Похабов снова поморщился:

– Как ты сказал, так татары делают. Не иначе они налетели. По ним сыск проведут. На Зоба ябеды21 не говори, – он пошел в ворота, услужливо распахнутые дворней, которая с изумлением уже смотрела на Игната и ждала, чем все закончится. В створе ворот обернулся, смягчился, – Новый закон теперь22. Приведешь сюда ко мне Зоба, да послухов какие под присягой твои слова покажут, будет тебе правеж.

Похабов бросил еще один суровый взгляд на просителя и поднял зажатую в кулаке плеть:

– Но извет23 на меня сочинишь, руку отрублю, кнутом до смерти забью!

Ворота захлопнулись. Игнат остался перед ними на коленях, безвольно опустив руки, и едва шевеля губами:

– Христом богом молю, Христом богом…


– В четыре дня дошел? На волок, да потом еще волоком? – Фрол Семенов, подьячий съезжей избы24 Енисейска, поставил на стол миски и кружки.

Был он высокий, слегка сутулый, но крепкий, как большинство сибирских служилых. Возрастом лет на десять моложе Игната, однако бороду уже имел с легкой проседью. Потрепанный и вытертый стрелецкий кафтан он старался носить с некоторой лихостью. Да и во взгляде было что-то шальное, что выделяло подьячего среди обычных чернильных крючков. Приняв Игната в съезжей избе, он не чинясь зазвал его на свой двор, повечерять и остановиться до утра. Грязная одежда и запах просителя нисколько не смущали. В его холостяцкой избе было не особенно чисто.

– Только шел, не ночевал вовсе? – Фрол добавил на стол вчерашнюю лепешку и кувшин кваса, с основательностью утвердил в середке поднесенную Игнатом копченую утку.

Игнат только неопределенно мотнул головой, грузно сидя на лавке за столом.

– Вот тебя… – хмыкнул Фрол, но осекся под взглядом гостя, – да, верно…

Подьячий снял с пояса нож, надрезал и разломил птицу пополам:

– Когда ж успел закоптить дичь-то?

– Пока побитых хоронил, – тяжело пошевелился Игнат.

– На погребальном костре коптил? – ахнул Фрол и отпрянул от утки.

– Остяков в земле сложил, их обычаем. Не жег, – покачал головой Игнат, – на костер рябины срезал. Все одно кругом ходил, следы смотрел.

Фрол отломил ломоть мяса, понюхал, улыбнулся:

– Верно, рябина, – попробовал, добавил, – Хороша!

Взял себе сразу половину утки, уселся напротив, ожидая рассказа. Игнат, не трогая еды отвечал скупо:

– В лесу паленый фитиль от пищали25 нашел, следы сапог. Засадой там сели. Остальные с реки подошли. Человек с десяток, сколько есть у Зоба. С реки налетели, погнали. Потом из леса ударили, никто не ушел.

Фрол ел птицу, жевал лепешку, запивал квасом, но смотрел внимательно, не перебивал.

– Мужчин, стариков и мою Марусю с детьми на стойбище побили. Женок и других детей в лесу нашел. Там их посекли и ветками закидали – спрятали, – закончил Игнат.

– Ежели бы ты их не нашел, похоже стало бы, что татары их ясырями26 взяли и с собой увели, – покивал Фрол, подумал и добавил, – Как ты своих признал, если их пожгли?

– Одежа. Маруся им шила на русский обычай.

– Стало, твоих Зоб в стойбище оставил, для тебя знаком. Дескать, полезешь к нему, и тебя такая же судьба ждет, – заключил Фрол, – рассудительный какой!

– До того, недели три как, он со своими приходил, мы только на котцы спустились, – добавил Игнат, – предлагал тестю, князцу, к Зобу в слободу при Маковском перебираться. А угодья отдать. Тесть отказал – родовые земли все-таки. Зоб осерчал, грозился вернуться.

Фрол снова покивал:

– Вернулся, подлец.

– Кабы знать, дал бы господь! Не ходил бы на озера за дичью! – Игнат схватил себя за вихор, потом за бороду, дернул.

– И сейчас сам бы там лежал, – договорил Фрол. – Григорий Зоб в большой силе сейчас.

Игнат молчал, пусто глядя перед собой.

– При Болкошине27 он уже вольно себя вел, как тот помер, и Маковский без приказчика остался, вовсе над собой власти не видел, – рассуждал Фрол, – ты в лесу может не слышал, кроме ватаги промышленников28, все плотницкое дело на волоке под ним, и лодейное, и санное. Да амбары перекладные держит и вино29 тайком курит. Похабова встретил, говорят, хлебом-солью три дня угощал. Теперь, видишь, Похабов в его дела почти не мешается, только здесь мзду принимает. Должно быть, и долю имеет с зобовских затей?

– К воеводе пойти? – с надеждой спросил Игнат.

– Не зная погоды, не ходи к воеводе, – горько усмехнулся Фрол.

– А закон? Что за закон новый теперь? – не сдавался Игнат.

– Воевода Пашков30 с собой привез. В съезжей избе у меня видел большую книгу в тяжелом окладе? Закон.

Фрол остановился, считая, что все сказал, но Игнат продолжал твердо и требовательно смотреть на него.

– По нашему краю все то же. Инородцев щадить, беречь, ясачной убыли не допускать. Тут Зоб нарушил, конечно… судебные поединки отменили. Теперь присяга и показания послухов, – Фрол, задумался, и вдруг воскликнул, – А ежели послухов приведешь, приказчику некуда деться будет! Извернется, тут уж к воеводе можно, а то и челобитную в Тобольск написать. Вот взгоним толстобрюхих! Мала букашка, а засвербит под рубашкой!

– Нет послухов. Никого не уцелело, – хрипло ответил Игнат.

– А послухи могли сами и не видеть. Лишь бы показали! – разохотился подьячий. – Найми! Есть у тебя соболя с зимы?

Игнат помотал головой:

– Все роду жены отдавал. Хоть как, а уменьшить остякам ясачную долю. Откупом за прежние мои грехи.

– Значит, Зоб все забрал, – раздосадовался Фрол. – Стало, не выйдет нанять…

Игнат снова опустил голову:

– Помолюсь. Не оставит господь, поможет Богородица.


Фрол положил Игната в избе, на лавке, но тот не спал почти вовсе. Бился в горестной дреме. Едва дождавшись утренних сумерек, собрался и ушел.

Утром, отпирая церковь, пономарь обнаружил его на паперти. Тот стоял на коленях перед дверью, уткнувшись лбом в пол и частил молитвы. Пономарь сразу сходил за священником, но тот пришел еще не скоро, а Игнат лишь перебрался в церковь, встал на колени под образами и так и провел все это время.


– Великие злодейства ты творил, Игнатий, – подытожил пожилой священник, приняв исповедь.

Отец Кирилл больше двадцати лет уже служил в острожной церкви Енисейска и за это время насмотрелся всяких нравов, диких для Руси, но для Сибири ставших обыкновением. Посты почти не соблюдались, крестов многие не носили, иные насильничали своих сестер и дочерей. Сам он хоть и не поддавался соблазну жестокостями и воровством добывать себе богатства, но и не имел сил бороться с чужими грехами. Брал, когда давали, отвечал, когда спрашивали, делал, когда просили. Жесткости, совершаемые Игнатом в прошлом, произвели на него впечатление, но не более. По большому счету ни исповедь, ни рассказ о гибели жены и детей его не удивили.

– Что же это, расплата за грехи мои? Скажи, батюшка! – требовательно спросил Игнат.

– Господь не мстит. Но испытание нам посылает, – мягко ответил священник, – Для чего испытывает – только ему ведомо.

– Покаялся – знал, как жить. В молитве и трудах. А теперь как? – горевал Игнат.

– А как жили те люди, кого ты сиротил, у кого ты жен побивал, детей в ясыри брал? – без укоризны спросил отец Кирилл, он уже давно привык не осуждать тех грехов и преступлений, с которыми сталкивался.

– Никого не осталось, батюшка, понимаешь ли? От злодейств отрекся, грехи перед людьми искупать взялся, – слова лились из Игната, долгими горестными вздохами, – Дети росли малые. Их за что?

– Что же ты думаешь, господь купчина в лавке? – спокойно ответил священник. – Ты ему покаяние и молитвы с постами, а он тебе все грехи забудет? Без истиной любви к богу, без обретения благодати, царствия небесного не обрести…

– Давно ли ты сам, отец Кирилл, обвенчал Перфильева с вдовой Фирсовой при живой-то жене? – проронил Игнат и тут же пожалел о сказанном. – Прости, батюшка, прости! Бес попутал!

– Бог простит. Тебе о своей душе думать надобно, – отец Кирилл протянул руку в кольцах для поцелуя, – Смирись, то единственный путь. То еще можешь заповедать святой церкви, что у тебя из мягкой рухляди31 осталось, на благое дело, на вспомоществование. А сам можешь постриг принять, в скит податься. Чрез то обретешь спокойствие.

– Ничего не осталось, все забрали… – напомнил Игнат.

– Может это и знак тебе от господа, от всего мирского отречься вовсе, жить одним словом божьим, – кротко проговорил священник.

– В твоих устах слово божье! – Игнат посмотрел на него с надеждой, – Идем к Маковскому, скажи людям, тебе перечить не станут, так послухов найдем, с ними и Зоба привести на суд можно!

– У Зоба много людей в покручениках32 да в холопах. Их долг велит его оборонить. Крови я допустить не могу, – ответил отец Кирилл без раздумий.

– Похабову скажи, воеводе! – просил Игнат.

– Они законом связаны, – увещевал священник, – поелику велено законом к ним послухов и самого виновника вести. Что уж поделать?

– Не закон курок взводит. Рука! – ответил Олонец.

Он посмотрел в глаза отца Кирилла прямо и твердо:

– С божьей помощью сам справлюсь. Благослови, батюшка.

Священник отдернул руку:

– Своеволие задумал? До крови довести? На такое нет благословения!

Олонец кивнул, тяжело встал. Повернулся к иконостасу:

– Прости, господи!

Перекрестился и вышел.


Вечером следующего дня он был у Маковского. Шел не останавливаясь. Лишь ночь переждал бессонно, без охоты пожевав оставшуюся утку. Не оставляли его не только горестные видения Марьи и сыновей, но и мысли. Вспоминалась церковь и увещевания батюшки. К концу перехода он решил не своевольничать, а положиться на божий промысел и идти к самому Зобу. Если Зоб согласится явиться к приказчику, то и послухи найдутся.

Найти Зоба в слободе у острожка не составило никакого труда. Он ставил новый лабаз33 для сдачи внаем. Чуть ли не все плотники слободы трудились на его затею. Кто из обязанности, кто не смог отказать первому человеку Маковского. Стояли летние долгие дни, и Григорий требовал не останавливать работы, пока был свет. Вот и сейчас спустился на берег Кети, присмотреть за делом.

На лугу у воды полно было дощаников, карбасов и каюков34 разбитых или наоборот, целых, оставленных здесь хозяевами, до той поры, пока они не вернутся из-за волока с Енисея, Байкала или Лены и не отправятся обратно на запад. На склоне виднелись вытащенные на берег челноки-ветки35 инородцев, живущих при слободе или самих слободских, промышляющих рыбной ловлей. В излучине реки на высоком яру стоял острожек – высокий тын и проезжая башня, за которой виден был крест церкви. От острожка по увалистому долгому берегу вдоль всей слободы, повыше, где весной не доставала полая вода36, тянулась череда амбаров и лабазов. Ближе к острожку государевы для хлеба и соли, а при слободе разных торговых и промышленных людей. Многие из них слободские держали для своей надобности, а иные для сдачи под товары проезжающих.

Спустившись от слободы к амбарам, Олонец встал в стороне, ожидая подходящего случая.

– Ты сколько леса привез, паскудник?! – ревел Зоб на Илью, его сына от прежней, умершей жены, – Цельной день зря потерял! С чего стропила рубить?

– От косогору брали, как ты велел, – отвечал тот, ловя взгляд отца, – бревно стягали цепью книзу, а оно возьми да и зашиби задние ноги лошади. Остатними лошадьми мало…

– Ты еще лошадь изувечил, морда тупая?! – Григорий без всякой жалости ударил сына кулаком по шее.

Зоб был высоким, грузным, руку имел тяжелую. Илья хотя и не был обижен ростом, еле устоял на ногах.

– Прости, батя! – попросил он.

– Какой я тебе батя?! Не заслужил моим сыном зваться! – Зоб дернул Илью за ворот и отшвырнул прочь.

Не глядя больше на сына, Григорий позвал другого из своих людей, Глеба Зубова:

– Иди скажи плотникам, чтобы стропил сегодня не ждали, но сруб вывели полностью!

Тот кивнул и поспешил к амбару.

Илья же кинулся к холопам Десятину и Лямину, стоявшим с лошадьми, какие привезли бревна. Приказал освобождать лошадей от груза и снова спешить на косогор. Те попытались возразить, ссылаясь на поздний час, но он принялся охаживать их затрещинами и пинками.

Сколь неприметным Олонец ни был, но внимания людей Зоба не избежал. Первым его заметил Аким Плаха, правая рука Григория. Сказал о том Зобу, показывая в сторону Игната. Тот махнул рукой и Аким подошел к Олонцу:

– Поди! Староста маковский тебя требует!

Олонец направился вперед, Аким же следовал за ним в паре шагов, поигрывая дубинкой, как будто вел его силой. Зоб осклабился, заворочал бородой.

– Нако! Принесло кого! – воскликнул он, – Пошто, Имляков, вздумал принять мое слово? Да поздно! За тобой землицы нет! А за почесть твою благодарствую. Пистоли, да пищалька, да сабелька твои мне по нраву пришлись. Жаль не поднес, пришлось мне своими руками брать.

Люди Зоба подобрались ближе, предчувствуя потеху. Кто-то хохотнул. Плотники тоже остановили работу, смотрели.

– Поздорову тебе и людям твоим, Зоб, – спокойно ответил Олонец в глаза Григорию, – должно тебе к приказчику быть. Для сыску и правежу. А ружье мое выйдет твоей вины знаком.

– Меня?! К правежу?! – Григорий мотнул головой, его покатые плечи заходили волнами.

Олонец твердо кивнул:

– За воровство37 против государя – погром и убойство князца Союра рода Имла. Да с ним – всех людей его, и моей женки и малых сыновей!

– Врешь, бахтило! Калмыки Имляковых погромили! – оскалился Зоб, и глумливо добавил. – я о том уже знаю и скаску38 по приказчика приготовил!

– Ты и твои люди сделали, – мрачно ответил Олонец, – Тому верные знаки есть. Горелый фитиль пищали твоего человека Естафьева, бумажка табаку, Василь Черкас пьет!

Черкас, который стоял тут же рядом и дымил трубку, никого не стесняясь, возмутился:

– Тю! Та й що? Всякий тютюну может палить!

Остальные засмеялись. Григорий улыбнулся, разводя в руки стороны:

– Нечего с нас взять. Калмыки были!

Олонец стиснул зубы, сжал кулаки:

– Учинил злодейство – ответь!

– Великое дело! – хмыкнул Зоб, – инородцы! И то предлагал по-хорошему. Близ Маковского соболь испромышлился весь. Так что мне как жить? Промышленникам моим что, с лыка уху варить?

– По закону жить! Не государева закона, так божеского побойся!

– Смехом зовешь! Что мне закон? – гордо надулся Зоб, – на меня в Москве уже грамота писана, жалуют меня сыном боярским! Подо мной теперь и Маковская, и Ямышская волость будут с тобой вместе! Убирайся, убогий, делай чего ты там делаешь? Молись, постись, быват, полегчает.

Аким за спиной Игната дал знак еще двоим подобраться поближе.

– Ступай, болезный, – посоветовал Плаха.

Однако взбешенного Олонца было уже не остановить:

– Добром тебе говорю!..

– А не то что? – зарычал Зоб, – Грозить?! Мне?!

Он сжал кулак и дернул головой, давая знак Плахе. Тот уже давно держал дубинку наготове и тут же ударил Игната по голове. Олонец, измученный тяжелой и бессонной дорогой, колодой свалился наземь. Двое других, Естафьев и Пронька Бобыль, подобравшиеся ближе тут же подскочили и принялись ожесточенно избивать Игната ногами. Слободские смотрели молча.

Зоб тихо подозвал Зубова:

– Натешатся, везите с Потапкой его подале. Бери свою да имлякову ветку, где-то тут он должен был оставить, прежде чем через волок идти с ябедой. Там его ветку и оставите. Гляди, чтобы Потапка своей рукой Имлякова зарезал. Сповяжи его кровью. Пора уже.


Пришел в себя Олонец уже в челноке-ветке. Все тело болело, один глаз заплыл вовсе, ныли ребра, отдавало в почках, все лицо саднило. Руки были сложены за спиной одна к другой и надежно связаны. Попробовал пошевелить ими и понял, что нечего и думать расшатать узлы и освободиться.

Он лежал в середке челнока. На корме перекидывая весло с боку на бок греб Зубов, на носу сидел Потапка Жмых с луком, держа стрелу наготове.

– Лежи, болезный, уж скоро, – участливо сказал он и обратился к Глебу, – как его отходили! Неделю будет кровью мочиться!

– Ужа-ты! Не будет, – качнул головой Зубов, – дак резать то станем, един раз оммочицца тако. После совсем не сможет.

Жмых хохотнул. Снова глянул на Олонца:

– Может, не надо его резать? И так увечный. Бросим в лесу, сам помрет.

– Пошто не помрет? – уточнил Зубов.

– Все одно снова не сунется! – решил парень. – Можно же так?

– Можно, – кивнул Глеб, – Дак, твое дело холопско – нать наказ блюсти, нечего самому то решать.

Потапка вздохнул, покивал.

Скоро и впрямь подошли к берегу. Ветка зашуршала по дну, нос выскочил на песок.

– Вылазь, да отойди, – приказал парню Глеб. – Быват, побегёт, стрельни его. Да отойди стороной то, не то его стрелять станешь, меня попадешь.

Потапка вылез, попятился по песку к опушке леса на несколько шагов, подняв лук. Зубов ткнул веслом Олонца:

– Слазь, лешшой!

Олонец тяжко заворочался, попытался встать в неустойчивой ветке, но снова повалился.

– Тут кончу, – пригрозил Глеб.

Олонец на коленях подполз ближе к носу, кое-как перевалился за борт. На песке поднялся. Ноги держали, но он решил не подавать вида, сделал неуверенный шаг и снова упал.

– Отходи! – дернул луком Потапка, показывая концом стрелы вдоль уреза воды в сторону от лодки, – И не балуй! Я соболя в глаз бью слету!

Олонец послушался. Пару раз притворно упав, отошел на несколько шагов. Остановился, пошатываясь. Зубов выдернул челнок на берег, вытащил нож.

– Дородно! Крешшон, молицца от будешь?

Олонец поднял голову, с трудом пошевелил разбитыми губами:

– Что, православные, руку перекреститься не развяжете?

Зубов, наслышанный рассказов о прежних подвигах Ослопа, покачал головой:

– Так от молись!

Олонец опустил голову.

– А как его? С лука стрелить? – тихо проговорил Жмых, пока тот стоял молча, – Может и не помрет сразу, а стрелу потрачу.

– Как хочешь, – качнул головой Зубов. – Хоць ножом по горлу. Быстро.

Парень поежился:

– По горлу живой будет, пока кровь не стечет? Мука какая. Может как свинью? В сердце заколоть?

Зубов пожал плечом:

– Делай уже!

Потапка кивнул:

– Тогда лучше в сердце.

Глеб двинулся к Олонцу, зашел Игнату за спину, левой рукой взял его за левый локоть и потянул вниз, правую поднял к горлу пленника:

– Тихо! Не то полосну по горлу, мучицца будешь.

Потапка, решив, что больше караулить не надо, опустил лук, сделал шаг вперед. Больше ждать нечего, решил Олонец и резко ударил головой назад, метя затылком в переносицу Зубова. От удара что-то хрустнуло сзади, но Игнат не разбирал, куда попал. Он тут же согнулся в поясе, лягнул ногой в пах Глеба и прыгнул к Жмыху.

Зубов завыл, Потапка распахнув глаза начал поднимать лук. Олонец, однако, был куда проворней. Двумя прыжками одолев несколько шагов до парня, он с маху пнул его в колено. Колено хрустнуло, Потапка выронил лук и завалился навзничь. Не чувствуя боли от страха, он схватился за нож. Игнат, снова ударил его по разбитому колену. Потапка закричал, рука на ноже ослабила хватку.

Чувствуя, что Зубов уже рядом, Олонец сколько было силы ударил стопой сверху вниз по челюсти парня. Кость сложилась, парень захрипел, бросил нож и схватился за лицо.

Мгновенно развернувшись, Олонец попытался ударить по колену и Зубова, который действительно был рядом. Однако от этого удара Глеб увернулся. Лицо его от переносицы и вниз было залито кровью, но он был на ногах. Не теряя времени, Зубов ударил ножом, целясь под ребра.

Олонец нырнул вперед и вправо в глубоком выпаде и ударил головой в живот Зубова. Тот охнул, теряя дыхание. Не дожидаясь, пока противник схватит его за шею или достанет его ножом, Олонец ткнул Глеба головой и плечом, а коленом ударил в бедро. Зубов наконец не устоял и упал навзничь.

Игнат тут же пнул его по руке, выбивая нож и жестоко и сильно ударил по горлу, ломая гортань. Зубов дернулся и замер.

Игнат подбежал к ножу Зубова, упал на него спиной, подхватывая непослушными пальцами. Справившись с путами, Олонец встал, разминая руки.

Зубов так и не шевелился, горло его распухло. По всей видимости, умер.

Потапка все катался по песку, хрипя и держась за сломанную челюсть. Олонец подошел к нему, пнул в висок, оглушая парня, а потом наклонился и точным ударом вогнал нож между ребрами в сердце. Жмых задергался и скоро затих.

Только теперь Олонец заметил, что Зубов все-таки порезал ему плечо левой руки. Крови было пока немного, но и с этой раной в одиночку было непросто справиться. Игнат отрезал полосу от подола рубахи Потапки, наскоро перетянул руку.

Присев на песок, он лишь немного позволил себе отдохнуть. Ему нужна была помощь, ночь уже близилась и времени терять было нельзя.

Он оттащил недалеко в лес тела, приволок туда же второй челнок, который Зубов вел привязанным к ветке Олонца. Накрыл тела сверху перевернутым челноком. Хоронить по-христиански времени не было.

– Отче наш, сущий на небесах, – начал он и остановился.

Не дочитав молитвы, перекрестил лодку с телами и пошел к берегу.


Зубов и Жмых, желая вернуться без лишних усилий, от слободы гребли против течения. Так что теперь Олонец лишь немного подгребая довольно быстро спустился обратно к слободе. В светлом летнем небе стояли последние сумерки, лишь немного начинало темнеть. Выше слободы по реке, чуть в стороне стояло несколько остяцких чумов. Одни инородцы жили тут ради ухода за аманатами39, которых держали в острожке, другие ради питейного двора. Здесь Олонец полагал найти помощь, в которой так нуждался. Ему так и не удалось остановить кровь в порезанной руке, и он совсем обессилел.

Вытащив лодку на берег, он поднялся к чумам. Остяки тщательно соблюдали обычай гостеприимства и наверняка дали бы ему отлежаться день-другой. Из-за позднего часа людей уже видно не было. Тщательно оглядев чумы, он заметил неподалеку маленькую покосившуюся избу. Она так заросла бурьяном, что тропинка к двери едва угадывалась. Этот дом мог быть пустым, или там могли жить совсем простые люди, что подходило Олонцу еще лучше.

Мысли его подтвердились почти полностью. Ранее эта изба принадлежала торговому человеку, который еще несколько лет назад отправился обратно на Русь с добытыми богатствами. Изба опустела и ее самовольно занял Филька Онучин. Был это молодой сирота, не унаследовавший за отцом ни места, ни имущества. Слободские подкармливали его, пускали в клети переночевать. Подросши он выполнял нехитрую поденную работу, помогая то тут, то там. Предоставленный сам себе, он рано попал на кружечный двор, где забавы ради, ему давали выпить. Пристрастившись к вину, паренек все, что смог заработать, относил в кабак и слыл среди слободских дураковатым, но безобидным малым.

Филька чистил копченого муксуна40, собираясь поесть, когда вошел Олонец. Увидев в неверном свете, падающем через прорехи в крыше, лицо гостя в крови, грязи и ссадинах, он выронил рыбу и заметался по избе:

– Чур меня! Матерь божья! Спаси и сохрани!

Олонец сделал только один шаг вперед и упал на колени.

– Помоги! – тихо попросил он и завалился набок.

Филька подошел не сразу. Сначала еще потрясся в стороне, несколько раз перекрестил Олонца, но решился. Помогать было его работой, за помощь ему давали еду, выпивку или даже копеечку. Даже подозревая, что сейчас ему не будет никакой награды он все-таки не смог преодолеть жизненного обыкновения.

Подобравшись к гостю, он попытался переволочь его на старые, от прежнего хозяина оставшиеся шкуры. Рассмотрев раны, заохал, а увидев все еще сочащийся кровью долгий порез по левой руке, решил, что надо позвать людей. Дернулся к выходу, но Олонец ухватил его за рубаху:

– Никому не говори, что я тут!

– Как же… как же тогда? – растерялся паренек.

– Сухого мха принеси. Полотном примотай, – сказал Олонец, собравшись с силами и снова потерял сознание.


Следующим днем Олонец спал долго. Проснулся только около полудня, когда Филька, вернувшийся из слободы возился с собранной милостыней – лепешкой и плошкой сметаны. Принести воды паренек не догадался и гостю пришлось просить его. Пока Филька бегал к реке, Олонец осмотрел рану. Мха Филька принес много, но примотал кое-как.

Пришлось просить его перевязать заново, но теперь под присмотром Олонца.

Не сжевав и половины лепешки, Олонец снова заснул.


Так и повелось. Большую часть времени Филька ходил по слободе с поденной работой или милостыней, пропивал в кабаке часть добытого, но в полдень и к вечеру приносил уцелевшее Олонцу.

Уже на второй день Игнат стал выбираться наружу. Дни стояли теплые и ему приятно было посидеть на зеленой траве под высоким синим небом. Давно уже он не вел такой праздной жизни и теперь видел в этом особую приятность.

По предсказанию Жмыха, первые дни он действительно мочился кровью. Но все же радовался, что сбылось именно пророчество Потапки, а не Зубова.

Выбирался во двор, садился на ветхую поленницу и за высокой травой его было совершенно не видно. Чтобы не быть узнанным, он надевал ветхий котлям, завалявшийся в избе, голову по-остяцки покрывал платком, прежние чулки-ноговицы не чистил. Так что слободские рыбаки если и замечали его, то издалека принимали за остяка и не обращали внимания. Остальным инородцам по наказу Олонца Филька сказал, что это отбившийся от своей ватаги промышленник с Оби. Русские, у которых не было товара на обмен, не вызывали любопытства остяков, так что и те об Олонце никому ничего не рассказывали. Да и какой бы православный стал их слушать?

Вечером Филька приходил обыкновенно пьяненький, а вот в полдень полюбил устраиваться подле Игната на травке и поговорить.


– А я слышал про тебя. Говорят, ты чудной совсем. Я тоже чудной. Нет, я дурак, а ты чудной. Так правильно. Вот верно, что ты соболя промышлял и своим остякам отдавал? Просто так? Даже выпить не брал взамен? Совсем всего? Так никто не делает. Соболя надо продавать или за товар отдавать. А ты зачем так делал?

– Остяки много претерпели от нас, – отвечал Олонец. – много я сам зла принес…

– Этим самым остякам? Сначала зла им, а потом соболя? Такой торг?

– Кого я мучил, тех уже в живых нет, – качал головой Олонец. – Думал, другим помогу, самому легче станет. Сколько найдется сил – искупить старое.

– А я бы все равно не отдал соболя! Я бы вина купил. Правда, что за соболя можно бочку вина купить? Вот я бы купил. Это ж можно долго пить. Может всю жизнь, да? Или сукна бы купил! Кафтан бы пошил, как у стрельцов. Красный, со жгутами! Был бы красивый тогда, как Иван-царевич! А что потом будешь делать? Снова на инородке женишься и соболя отдавать будешь? Ты же старенький уже, да?

Олонец долго молчит, потом качает головой:

– Пятый десяток на исходе. Без Марьи да Мишки с Коськой какая жизнь?


– А я тебя, когда узнал, испугался снова. Подумал, ты упырь совсем. Плотники у амбара говорили, тебя убить увезли. Как ты с дядькой Зобом говорил, все тогда видели. Вот плотники говорили, что все. Раз тебя дядька Зубов с братом Жмыхом повезли, то ты теперь мертвый будешь. Потому я знал, что ты мертвый! Я к тебе крестик приложил, а тебе ничего не стало, и молитовку прочитал. Тебе тоже ничего не стало. А почему ты не мертвый? Тебя на том свете не приняли?

– Зубова и Жмыха вперед послал, дорогу посмотреть, – отвечает Олонец. – пока тут подожду.

– А дядька поп говорил, к боженьке просто дорогу найти. Я иногда хочу к дядьке боженьке. Иногда, к божьей матушке больше хочу. Дядька поп говорит она добрая. А еще в царстве небесном все хорошо. И правда есть. А тут правды нет. А дядька поп говорит, если дядька боженька не забирает, то нельзя своей волей. Очень стращал. Я боюсь его. Боженьку не боюсь, а дядьку попа нашего боюсь. Выпьет, меня и прибьет иногда. Но не сильно. Он, когда пьяный, сильно не может. Мне тоже наливает. Мне весело тогда, я не в обиде, пусть бьет. Остальные дядьки тоже бьют. Когда наливают и бьют, а то просто так. Если после выпивки, то все равно весело, я не обижаюсь.


– Баба Вера говорила, дядька Зоб опять сестричку Фимку побил, что детей ему не родит.

Он ее бьет, она не родит. Баба Вера говорит, она того и не родит, что он бьет. Я бы обижался. Я к нему не хожу никогда. Милостыньки не дают, только по шее. Дядька Зоб все Фимку много гоняет. Про него говорят, она больше его холопов по наказам старается.


– А верно плотники говорят, что у тебя женку и сыновей дядька Зоб побил? Да еще всех остяков в кочевье? Верно?

– Верно, – кивает Олонец.

– А что же теперь, заберут дядьку Зоба, да? Служилые же должны прийти, пытать его, казнить?

– Не придут.

– Должны прийти! У них же служба! Прошлого года вора поймали, его казнили, палками били. Сказали, служба такая – воров бить. Значит, и дядьку Зоба должны!

– Не придут, – повторяет Олонец.

– Служба же!

– Дело руки делают. Ни служба, ни закон рук не имеют. Всякий же руки прикладывает по слову закона либо со страху, либо по выгоде. Страху за Зоба не наводят, самого Зоба они пуще боятся. Выгоды им Зоб тоже больше приносит.

– Это потому, что правды нет! – убежденно трясет головой Филька. – А верно, на Москве закон вышел, что всех дядек-воров к ответу и всю неправду вычистить?

– Верно, есть книга с таким законом, – соглашается Олонец, – видел ее в Енисейске в съезжей избе.

– Батюшки светы! И что, теперь вычистят?

– Теперь нет. Больно тяжела крышка у той книги. Не нашлось такого богатыря, чтобы ее поднять.

– Никогда не будет? – ахает Филька.

– Может и будет. Привести к суду Зоба, немного правды прибавится. Кто-то где-то еще по правде сделает. Глядишь, сообща подымем крышку.


– А дядька Зубов с братом Жмыхом все не пришли. Уже искали их, но недалеко. Теперь Плаху ждут, чтобы людей взял, далеко искать стал. Скоро придет дядька Плаха, будут далеко искать. Когда уйдут, пойдешь к дядьке Зобу снова?

– Плаха не дурень. Сперва слободских спросит. Узнает, что в избе у тебя новый человек живет…

– А ты убежишь! Ты же знаешь и спрячешься! Я иногда прячусь, меня не находят, здорово!

– Меня не найдет, тебя спросит. А ты расскажешь…

– Нет! Я не могу. Ты просил не говорить, я не говорил! Даже третьего дня, дядьки меня в кабаке попинали маленько и забавлялись – головой в коровью мочу кунали. Хотел сказать, что тебе скажу и ты их накажешь, но не сказал! Видишь какой я толковый?!

– Почему Плаху ждут, где он сейчас?

– А в Енисейск уехал. Скаску повез, что твоих остяков не дядька Зоб, а татары побили. Дядьки плотники говорят, тогда волость за князем Тингытом будет, знаешь его? Его все знают – в острожке как сын боярский живет. А людей в волости нет, и Тингыт ее дядьке Зобу для промысла отдаст. Здорово они придумали, да? Хитрые очень! Я бы не придумал так!

– Давно Плаха ушел?

– Восемь дней тому. Я вот думаю, он не скоро должен быть. Волок же долгий, торговые недели две идут, да? А зимой быстрее, это я знаю! Потому что болота замерзают! А правда, ты за два дня прошел?

Олонец кивает, поясняет:

– Торговцы с обозом. Плаха один и налегке. Будет себя щадить, за четыре дня волок пройдет. Да сколько-то в Енисейске пробыть надо. Сегодня вечером или завтра будет.

– Ой, дядька Олонец. Что-то ты так посмотрел, мне страшно стало. Давай я вечером не пойду в кабак? Давай пойдем рыбку ловить? Пойдем?

– В кабаке после полудня много людей бывает?

– Нет, только вечером приходят, после работы. Плотников немножко, остяков. А сейчас там только дядька Филин. Корчемщик. Дядька Олонец!..

– Из людей Зоба кто приходит, когда?

– Дядьки Бобыль и Черкас приходят. К вечеру и сидят. Они смотреть приходят, чтобы шалостей не было. Но со мной иногда шутят. Но наливают, я не обижаюсь совсем. Остальные тоже ходят, но не всегда. Ой, дядька Олонец, не надо, не надо! Давай рыбку лучше, у леса сдохший барсук лежит, там мотыля много. Давай сбегаю, давай на речку пойдем?

Олонец встал, повел плечами, потер левую руку. Хорошо было бы еще подлечиться. Но если Плаха вернется, тогда уж без боя не обойтись. А сейчас можно Зоба без крови взять, только его людей и холопов нужно отделить.

– Не тревожься, Филька, – Олонец потрепал паренька по голове. – я только с твоими дядьками в корчме пошучу маленько. Тебе веселье будет. Теперь сделай в дружбу – одолжи у женок щелока, постираться надо, да переставь мою ветку к пристаням. Баньку бы еще, да недосуг.


Через пару часов Олонец шагал к кружечному двору. На баню так и не решился, но выстирал рубаху и штаны, вычистил сермягу, ноговицы и чирки, вымылся сам в ручье. День был жаркий, солнечный, высохло все быстро, и от чистоты и свежести Олонец чувствовал прилив сил.

Филька шел рядом, то забегая вперед, то отставая, задумавшись над чем-то. Иной раз он набрасывался с палкой на кусты крапивы или дикое просо, словно саблей сшибая верхушки. Потом воодушевленно догонял Олонца, тряс палкой и радовался:

– Вот так их! Вот их всех, да?

Олонец не отвечал, продумывал порядок действий, поглядывал, кто из слободских их заметит, как посмотрит. Праздных людей в этот час не было вовсе. Плотники трудились по дворам над санями на зиму или на берегу с дощаниками, промышленники были на реке с заготовкой рыбы, женки суетились по избам с хозяйством.

Недалеко от кружечного двора Филька снова догнал Олонца:

– Дядька Игнат! У меня заговор есть! Колдовской, настоящий! Чтобы пуля не брала, сабля, всякое иное железо тоже! Вот, гляди! – он бросил палку, на ходу вытащил из-за пазухи мешочек на ремешке и извлек много раз сложенную бумажку, – грамоты не знаю, но так тоже помогает! Возьми! А ты грамоту знаешь? Тогда лучше должно быть, пулю, нож отведет!

Олонец лишь коротко глянул, мотнул головой. Филька огорчился, но тщательно спрятал бумажку обратно. Вдруг все-таки пригодится, под рукой будет.

Кружечный двор стоял на другом конце слободы, ближним к острожку, чтобы служилым было способнее тратить царское жалование. Был он поставлен не государевым указом, а собственной волей Зоба, хотя это и было запрещено законом. Но приказчик Похабов и проезжие воеводы смотрели на это сквозь пальцы, довольствуясь отступным подношением, и Зоб спокойно корчемствовал. Тем не менее, чтобы лишний раз двор не бросался в глаза, выглядела корчма как большой, но обычный слободской дом.

Высокий взвоз и широкие ворота вели на большую поветь41, часть которой была отгорожена под корчму. С повети еще одна дверь вела в избу, вторая в клеть и третья в хлев.

Корчма была просторным, но очень простым помещением – несколько столов с лавками, лавки по стенам, бочки. В углу еще несколько бочек, стол для раздачи и полки с ковшами, кружками и кувшинами. По стенам на бечеве висела сушеная рыба и оленина. Сейчас тут были лишь два пьянствующих инородца, хотя продажа им вина и была запрещена государем, да сам корчемщик – Лука Филин.

Увидев Олонца, Филин дернулся, глаза заметались, но сам он остался на месте.

Олонец подошел прямо к нему, остановился напротив, приказал:

– Нож на стол.

Корчемщик посмотрел на него зло, с надеждой глянул за вход. Филька хохотнул. Филин сжал зубы, взялся за рукоять ножа, стиснул руку, думая не попробовать ли сделать то, чего не доделали Зубов со Жмыхом. Олонец положил руку на кривую глиняную кружку, чуть мотнул головой. Корчемщик посмотрел на пояс Олонца, за которым были собственный нож Игната в ножнах и ножи Зубова и Жмыха, вытянул свой клинок за рукоять, положил на стол и тяжело вздохнул. Олонец забрал оружие, отдал его Фильке.

Дав знак корчемщику подвинуться, Олонец выбрал небольшой бочонок вина и отдал его остякам:

– Ступайте к чумам, своим скажите и сами не ходите сюда сегодня.

Те заулыбались и ушли. Филька позвал инородку, готовившую и работавшую по хозяйству. Олонец отправил ее в избу готовить, но пригрозил:

– Попробуешь сбежать, позвать кого – и тебя убью, и Луку. Ясно?

Она покивала и убралась к печи.

Филька на все смотрел с восторгом и иногда даже всхохатывал. Увидев, что Олонец отдал вино остякам, парень и себе решил налить кружку.

– Пока дело не кончено, береги руку твердой! – остановил его Олонец, – Лучше принеси полено с дровни.

Филька закивал, надулся от важности и убежал на двор.


Первыми дождались Проньку Бобыля и Василя Черкаса. Увидев через ворота повети, что они подходят, Олонец встал у стены за дверью в корчму, держа в правой руке нож Зубова, в левой полено. Не ожидая подвоха, онивошли внутрь и успели лишь удивиться настороженному взгляду корчемщика, как Олонец двинул ногой Черкасу под колено, швыряя его на пол, и оглушил поленом Бобыля. Черкас упал, перекатился на спину, потянулся к сабле в украшенных ножнах. Прежде, чем он успел схватить рукоять, Олонец метнул свой нож и тот прибил рукав сермяги к плахе пола. Тут же Игнат и Черкаса ударил по голове поленом. Затем забрал клинки у обоих, вытащил из пола нож Зубова.

– Хо-хо! Одним махом двоих побивахом! – обрадовался Филька.

– В руку целил, – озабоченно ответил Олонец.

Он снова покачал нож в руке, положил его на палец, проверяя, как распределяется тяжесть клинка. Нашел точку равновесия, недобро глянул на Луку Филина:

– Еще раз упредишь, – и он подкинул оружие на пальце и ухватил его за лезвие.

Черкаса и Бобыля он откатил в сторону. Когда те очнулись, кивнул на стол, позволяя усесться на лавку. Черкас встал, дернулся будто собираясь напасть на Олонца. Тот тут же перехватил нож в руку для броска. Василь хмыкнул, уселся:

– Та й добре! Ще заплатишь!

– Отольются мышке кошкины слезки, – поддакнул ему Пронька Бобыль.

– Не горюй, – усмехнулся Олонец, – Зоб угощает!

Он дал знак корчемщику наполнить кружки. Тот нехотя принялся за дело. Филька захихикал, повторяя на разные лады слова Олонца.


Следом появилось по одному несколько плотников и кузнец Харитон Сизый. Иные были даже без ножей и обезоруживать их не пришлось. Зато за столами появились люди, довольные дармовой выпивкой.

Больше Олонец опасался казаков из острожка. Как служилые, они могли не потерпеть насильного обращения. Надеялся, что не придут. Однако, появились и они. Были втроем: десятник Прохор Семенов и казаки Микита Галичанин и Лексей Сажень. Все трое при саблях, у Семенова пистоль за поясом, а Сажень нес пищаль. Перед тем, как они вошли, Олонец снова пригрозил корчемщику, чтобы тот не думал выдать, а Черкаса и Бобыля пересадил в угол за дверью.

Убедившись, что казаки идут первыми, Олонец пропустил их вперед, подгадал появление десятника и нырнул ему за спину, приставляя нож к горлу.

– Оружье на пол! – приказал он казакам, сам левой рукой вынимая из-за пояса Семенова пистоль.

Те недоуменно обернулись. Олонец глянул на пороховую полку пистоли, убедился, что тот не заряжен, надавил ножом на горло десятника. Тот кивнул своим людям. Казаки сняли пояса с саблями и ножами, передали подскочившему Фильке. Сажень отдал также бандалеру с зарядцами42. Ему же сдал пояс и перевязь Семенов, стараясь двигаться осторожно и не потревожить ножа. Казаки отошли в угол к Черкасу. По указанию Олонца, Филька свалил все на стол в углу. Игнат кинул ему пистоль и объяснил, как забить в него заряд, взвести курок и засыпать затравку на полку. Только когда паренек передал Игнату оружие обратно, тот отпустил десятника.

– Дурное дело затеял, Игнат, – проворчал Семенов. – За такое воровство можно головы лишиться.

– Чего ж Зоба за воровство не казнили? – сухо ответил Олонец, отступая к столу с Филькой и оружием.

– Не твоего ума дело, – огрызнулся десятник, – вертай наше оружье, повинись, разберемся!

– Сказано сыном боярским Похабовым, приказчиком маковским, привести Зоба к сыску, – криво улыбаясь, проговорил Игнат, – приведу, тогда и не мое дело станет.

– Не обижайся, дядька Прохор! – с участливой улыбкой подал голос Филька, – сначала правды немного прибавим, потом вместе навалимся!

Олонец приказал подать вина и служилым, а сам указал Фильке, как забить заряд и в пищаль, запалить фитиль и закрепить его в курке43.

– А теперь, Филимон, – попросил он, когда дело было кончено и Олонец грозил собравшимся уже двумя стволами. – Сбегай на двор к Зобу, да шумни там, что Черкас и Бобыль тебя за подмогой послали. Мол, просят одного-двух человек прислать для малого дела. Обязательно скажи, что дело короткое и посланные скоро обратно будут. Да сам не жди, если долго думать будут, беги обратно. Передал и все, дело маленькое. Повтори!

Фильке пришлось несколько раз повторить, прежде чем Олонец стал доволен и услал парнишку.

Пока ждали, Олонца несколько раз пытались отговорить от затеи. Служилые увещевали, Черкас с Бобылем грозили. Но тот только ухмылялся, ни на миг не опуская оружия и отмечая малейшее движение. Даже на двор не позволил никому выйти, велел справлять нужду тут же в пустое ведро.

Скоро все же послышался веселый голос Фильки, ведущего «подмогу»: холопов Петра Десятина и Ивана Бабку. Под угрозой пистоля они разоружились спокойно и заняли свои места за столами.

Черкас и Десятин к выпивке так и не притронулись, а служилые и остальные люди Зоба приложились к кружкам. Больше, впрочем, гуляли и веселились плотники.

– А что остальные, дядька Олонец? – спросил Филька, с восторгом восседая на столе, на котором полно было ножей и гордо красовались сабли казаков и Черкаса, – снова бежать?

– Теперь ждем, – качнул головой Олонец, – сказку про глупую жену слышал? Как вся семья по одному в погреб собралась? Так и у нас будет.

Десятник и Иван Бабка скрипнули зубами, но дернуться не решились.

Олонец даже доверил Фильке пищаль, и он гордо водил стволом из стороны в сторону. Такого большого дела ему еще никогда не приходилось делать.

Слова Олонца сбылись, хотя ждать пришлось подольше, чем Десятина и Бабку. Следующими пришли сын Зоба Илья Григорьевич с Ляминым и Естафьевым. Хотя у последнего имелась заряженная пищаль, а у Лямина лук, они зашли в корчму без опаски, слыша веселые голоса плотников и стук кружек. Под угрозой пищали Фильки и пистоля Олонца сдали и свое оружие и присоединились к остальным.

– Хегей, как в сказке! Как в сказке! – ликовал Филька. – то ли еще будет, да дядька Олонец?! Самого Зоба возьмем! Наведем правду, буду я Иван царевич и кафтан красный пошью!

Подвыпившие плотники шутили над ним и подзуживали, увлекая хвастать больше и больше.

Несмотря на похвальбу Фильки, самого Зоба пришлось ждать долго. Настал вечер, солнце склонилось к закату, на повети, куда не попадал прямой свет стемнело, но в корчме от прорубленных окон было еще светло.

Плотники завели запрещенную игру в зернь44. Казак Галичанин сначала покосился на них, а потом присоединился сам, как и несколько людей Зоба. Илья Григорьевич, Черкас и Бабка обсуждали, что они сделают с Олонцом, когда доберутся до него.

– Да что ждать-то, робяты? – добавлял свое Сидор Естафьев, – у него всего-то две пищали и пистоля! Навалимся, всех несострелит!

Остальные шумели согласно, пока кто-то не высказывался громко и отчетливо:

– Ага, одного или двух положит. А ты, Сидор, вызовешься тем одним быть?

Обсуждение замолкало и пускалось по новому кругу с казней для Олонца. Сам Олонец слушал все это молча.

Встревоженный долгим отсутствием самого Зоба, Игнат вышел на поветь, оставив Фильку с двумя пищалями на груде оружия. Стараясь не упускать из виду корчму через открытую дверь, он пытался укараулить появление Григория. Казалось, что осталось совсем немного – взять Зоба, да привести его в Енисейск и все кончится.

– Смекай, Филька, вору помогаешь, грозишь государевым людям, значит и сам вор, – уговаривал десятник паренька в корчме.

– Верно, Филька, – присоединился Бобыль, – Олонец этот сегодня тут, завтра за Енисеем. А ты куда денешься? Сполна за все ответишь!

Филька даже чуть было не опустил пищаль. Голос дрогнул:

– Нет! Я для правды!

– Что стращаете, паренька? – подал голос плотник Платон Скоблев. – Филька пока ничего не делал. Поленом не лупил, ножом ребра не щекотал. Оружью держит, что ж с того?

– Так может я пойду тогда, возьму свою пищальку? – снова подал голос Естафьев.

– А если Филька не просто грозит? – добродушно заметил Скоблев, – Десятник его, понятно, накажет, да тебе уже что с пулей в груди делать?

– Да! – грозно шмыгнув носом заявил паренек и перехватил пищаль потверже, – не стращай! Я может тоже грозной!

Скоблев и остальные плотники засмеялись.

Появление Григория Олонец все-таки пропустил. Видимо, хитрый как старый лис, Зоб прокрался на поветь, пока Игнат еще был в корчме и схоронился в клети. В полумраке повети Олонец не заметил, что дверь клети приоткрыта. Дождавшись, когда Олонец повернется спиной, Зоб выскочил и попытался сразу воткнуть нож в шею.

Был бы Зоб моложе, быть Игнату мертвым. Но старая выучка еще не оставила Олонца. Уловив слабый шорох подошвы перед броском, он успел обернуться и увернуться от удара ножом. В отличие от Олонца, Зоб не пытался брать противника живым. Промахнувшись, он тут же толкнул Олонца через бедро, пока тот разворачивался к нему. Игнат успел только упасть на спину, извернувшись. Схватив вилы, стоявшие у стены, Зоб занес их, готовый воткнуть в живот противнику.

Сшибить врага с ног Игнат не дотягивался, вытащить нож не успевал. Оставалось только воспользоваться пистолем, который уже был в руке. Да и действовал Олонец уже с той беспощадной точностью, которую пытался забыть последние десять лет. Он вздернул ствол и спустил курок.

Пуля попала Зобу в живот под солнечное сплетение. Он выронил вилы, крутнулся и упал лицом вниз. Заскреб рукой, ища нож. Олонец тут же подобрался, выхватил свой и навалился на Зоба сверху. Не ожидая ни мгновения он левой рукой схватил Григория за бороду, дернул вверх, а ножом полоснул по горлу. Кровь хлынула на плахи повети. Крупное, могучее тело всесильного Зоба затряслось. Олонец удерживал его, пока тот не перестал дергаться, как будто резал барана и ждал, чтобы вся кровь стекла.

Убийство Зоба в одно мгновение все изменило.

Вытерев нож об одежду побежденного и подобрав левой рукой пистоль, Ослоп вошел в корчму. Правая рука все еще была в крови.

В корчме молчали.

Ослоп швырнул пистоль и ножи Зубова и Жмыха в кучу на столе. Повернулся к остальным:

– Слушай, православные! Я, Игнат сын Степанов, известный Ослопом, сей час убил Григория Зоба. Теперь иду к его вдове, скажу, что сделал. А после пойду к пристаням, к своей лодке.

Он сунул свой нож в ножны, взял вторую пищаль и выпалил в стропила крыши. Сизый, тяжелый дым заволок корчму. Сразу же забрал у Фильки пищаль Саженя.

– Ты беги, Филька, беги шибче, – сказал Ослоп, отступая к двери и добавил для остальных, – больше не держу ни вас, ни ваше оружье!

Он тут же вышел на взвоз, разрядил в небо и бросил под ноги вторую пищаль и, пока не рассеялись клубы порохового дыма, быстрым шагом направился ко двору Зоба.

Филька, выскочивший сразу за ним, соскочил под взвоз, сел к бревенчатой стене подклета и заплакал, размазывая слезы и сопли.


В огромном доме Зоба на высоком подклете, с двумя избами, амбарами, скотным двором, сеновалом и просторной поветью Ефимия, жена Григорьева, была одна. Насильно крещеные холопки-остячки забились куда-то в дровню, как только услышали выстрел от кружечного двора после того как туда ушли все люди Зоба, и он сам.

Пройдя в избу, Ослоп нашел Фиму сидящей у стола на ларе. Он не стучал, не кланялся, на красный угол не крестился. Она не вставала, лишь повернула голову к вошедшему. На столе перед ней лежали оба пистоля Игната.

Дочка прежнего десятника острожка и остячки она была хороша собой и еще очень молода. Зоб взял ее за себя желая подмять не только слободу, но и острожек. Однако служилое дело кочевое. Через пару лет отца Фимы перевели в другое место, и она осталась полностью в руках свирепого мужа. Жена первого человека Маковского она жила хуже последней холопки. Тем не менее, держалась с таким достоинством, что можно было только позавидовать ее силе воли.

Она заметила окровавленную руку гостя, и посмотрела прямо в глаза. Во взгляде была не только твердость, но и надежда. Какая бы судьба ее теперь ни ждала, она все-таки была рада избавлению от Зоба и не смогла полностью это скрыть.

Ослоп остановился, не зная, что теперь делать. Первый раз после гибели Маруси он вдруг увидел женское лицо, которое его тронуло.

– Григорий? – спросила она первой.

– Убил его, – кивнул Ослоп.

– А Илья? А остальные? – спросила она так, что не было понятно, надеялась ли на то, что они тоже убиты, или на то, что уцелели.

– Живы, – ответил Ослоп.

– А ты зачем сюда… Меня? – напугалась она вдруг, пальцы дрогнули, коснулись рукояти пистоля.

Ослоп коротко дернул головой:

– Нет. Cказать про Зоба.

– Они ведь теперь убьют тебя!

– К чему мне жизнь, когда от таких как мы с Зобом, ни покаяние, ни тайга не спасают? – покачал он головой.

Она перевела дух. Этот сильный человек, с измученным острым лицом, столь отчаянно пришедший сюда, и может быть желавший смерти от ее руки за убийство мужа, был совершенно не похож на всех, кого она видела в жизни.

Обычай не позволял приветствовать убийцу мужа, пригласить его в избу, даже улыбнуться. Но кое-что все-таки было в ее силах.

Фима поднялась с ларя, открыла крышку и вынула саблю Игната, перевязь с пороховницей и лядункой45, ольстры46 пистолей. Наконец достала из угла ружье с кремневым замком доброй работы. Теперь на столе лежало все то, что было взято людьми Зоба в чуме Игната.

Ослоп благодарно кивнул, подошел к столу, поднял пистоли, проверил как забит заряд.

– А Илья, остальные люди и холопы, ты их тоже убьешь?.. – спросила она, завороженная точными движениями его рук.

– Как выйдет. По хозяйскому слову, но убивали своими руками, их вина та же, – сухо ответил он, решив, что она спрашивает из страха за их жизни.

Убедившись, что заряжены оба пистоля как нужно, принялся за ружье.

– Я наследница двора Зоба, – пояснила женщина. – Кроме холопов и покручеников, у Зоба вся слобода в долгу. Они должны отомстить. Кто тебя одолеет, станет первым среди них. Я буду для них наградой, а за мной все, чем Зоб владел.

Игнат посмотрел в ее глаза, долго не отводя взгляда.

– По долгу тебе тоже меня убить надо. Но ты не стала. – ответил он. – У них всех тоже выбор.

Закончив с ружьем, он протянул руку к перевязям и ножнам с саблей. Десять лет назад, сняв с себя саблю он начал новую жизнь. Вспомнился юкагирский47 шаман, напророчивший Ослопу беду. Игнат с ватагой напали на случайно попавшихся им промышленников и перебили всех, вместе с сопровождавшими их инородцами и женками из числа местных. Оставили шамана-толмача и несколько подраненных промышленников, чтобы вымучить из них сведения, где те промышляли шкурки и какие землицы видели. Когда Ослоп грозил саблей очередному несчастному, юкагир вместо того, чтобы переводить, вдруг кивнул на саблю и сказал:

– Осторожней, нохшоччо48. С ней или от нее погибнешь. Так будет.

В гневе Ослоп тут же отхватил ему голову долой. Но потом слова шамана все не шли из головы. Часто стали сниться убитые им ради наживы инородцы и православные, лица в крови, а надо всем стучал бубен шамана и повторялись слова: «С ней или от нее». Через несколько месяцев, на питейном дворе в Якутске, когда Игнат понял, что прогулял все, за что убил стольких людей, он захотел избавиться ото всего этого и от стука бубна в ушах. Верным путем показались церковь и покаяние. На несколько лет стало легче.

Добравшись сюда, он встретил Марусю и обосновался с ее родом. Прежние грехи он не забыл вовсе, но начал верить, что и для него может быть уготована иная доля.

Он отдернул руку от сабли, как будто это могло что-то изменить. Тоска и отчаяние снова охватили его. Взглянул на вдову и подумал, сколько еще таких как она по всей стране страдает от зобов и покрывающих их приказчиков. Всем помочь и думать нечего. Одной – стоит попытаться.

Взял саблю, застегнул пояс. Ни пороховницу, ни лядунку, ни ольстры не взял. Поняв, что он не собирался делать больше одного выстрела из каждого оружия, Фима поднялась с места:

– Не ходи на них, уходи к лесу, я покажу заднюю калитку.

– Меньше будет на тебя, Фима, охотников, может легче жить будет. А меня за Зоба все равно плаха ждет, – ответил Ослоп.

Ему захотелось обнять эту гордую женщину, или хотя бы погладить ее по щеке. Но вдова от убийцы мужа не могла такого принять. Ослоп заткнул пистоли за пояс, взял пищаль и пошел к выходу. На пороге обернулся, посмотрел еще раз в глаза Фимы и закрыл дверь.


Первым, едва удушливый пороховой дым слегка рассеялся, поднялся Пронька Бобыль. Подскочил к столу, выудил свой нож.

– Резать гада! – зашипел он и рванулся к выходу.

– Гляди, за дверью ждет! – насмешливо крикнул ему Скоблев.

– Чего это? – оторопел Пронька.

– До того вы думали, что его Зубов со Жмыхом утопили, – пояснил Платон.

Бобыль отскочил от открытого дверного проема, пнул косяк:

– Падаль гнилая!

Разобрав оружие, выглядывали осторожно. Сначала Лямин с луком и Естафьев с казаком Саженем убедились, что никого нет. Потом только вышли Илья Григорьевич, покрученики и холопы Зоба. Опасливо оглядев поветь и тело старосты, выбрались наружу. Один Илья задержался над отцом и перед уходом наказал корчемщику позаботиться о покойнике.

– У Зоба он свое оружье заберет, – рассуждал Естафьев, спускаясь по взвозу, – опасно на него в лоб идти. Я сяду за забором. Лямин, с другой стороны садись. А вы дальше по улице вставайте. Увидит, замрет, тогда сострелим.

– Тоже лук принесу! У Митяя есть, знаю! – выкрикнул Бобыль и убежал к ближней избе.

Илья если и думал возразить, но не решился. Только зло глядел перед собой и представлял как вонзает нож в живот Олонцу.

Филька видел, как они спускались по взвозу с проклятьями и ругательствами и смертельно испугался за Игната.

Сжимая мешочек с заговором, он встал, бормоча себе под нос:

– Задержать, помочь надо, задержать только…

Когда люди Зоба чуть отошли от взвоза, он выскочил и закричал:

– Гей! Собрались теляти волка съесть! Куда вам косорылым! На блох и то вдесятером ходите! Всемером-то обоссытесь, поскользнетесь! – шалея от собственной смелости, он пустился наутек.

Большей частью люди Зоба его не заметили. Черкас, Бабка и Илья остановились. Филька оглянулся, увидел, что его не преследуют и визгливо выкрикнул:

– Сиськи поросячьи!

– Язык вырежу! – не выдержал Черкас и, придерживая рукой саблю, кинулся к Фильке.

Филька рванул прочь, Бабка побежал ему наперерез. Илья поднял, было, руку остановить их, но не сделал. Развернулся поспешил догонять остальных.

Миновав по слободе то место, где уходил спуск к реке, Естафьев прошел еще несколько дворов и остановился. Улица тут была широка, по обе стороны тянулись невысокие заборы, способные дать укрытие стрелку. Дальше были видны уже ворота двора Зоба.

– Тут широко и способно. Ждите, – сказал Естафьев. – Лямин – на той стороне садись, а я с этой буду.

Перехватив пищаль, он перепрыгнул через ближайший забор слева. Лямин приготовил стрелу и поглядел на Илью.

– Давай, холоп – сядь вон в кустах. Побежит – стреляй его, – распорядился все-таки сын Зоба.

Лямин покивал и нырнул в ворота справа. Закудахтали куры.

Подбежал, запыхавшийся Бобыль, глянул по сторонам и, никого не спрашивая, скрылся в воротах двора слева. С Ильей остался только холоп Десятин.


Естафьев не остановился в том месте, куда показывал. Желая сам оказаться тем человеком, который отомстит за Зоба, он перелез через забор в соседний двор и подобрался еще ближе. Выбрав подходящую щель, затаился.

Скоро в воротах зобова двора показался Ослоп.

Он шел спокойно, даже неторопливо. Ружье со взведенным курком держал в руках, оба пистоля были заткнуты за пояс, рукоятями вправо.

Ослоп видел двух изготовившихся к бою людей дальше по улице. Однако ждал, что его будут сторожить. Сам бы так сделал. Не ворочая головой лишний раз, он старался взглядом не упустить ни одной мелочи по сторонам. Вычислял места, где было бы удобно засесть с луком или пищалью. Но и не останавливался.

Естафьев, выжидал. Второго выстрела ему наверняка не успеть сделать, надо было уложить Ослопа первым. Приходилось ждать пока тот либо приблизится, либо остановится.

Приметив справа щель в посеревших досках забора толщиной со ствол пищали, Ослоп не повернул головы, но прикинул, как там, за забором будет таиться стрелок. Мысленно взял прицел. Глянул еще раз. Верно, вот он, тусклый блеск на торце ствола.

Почти поравнявшись с щелью, он упал на колено, направил ствол в сторону забора и выстрелил. Пуля попала Естафьеву в правую часть груди, раскурочивая ребра и не оставляя никакой надежды выжить.

Ослоп тут же бросил ружье наземь и быстрым шагом пошел к Илье с Десятиным. Теперь нельзя было давать им опомниться.


За своим забором Пронька Бобыль приготовил стрелу, но стрелять еще не решался, опасаясь промаха. Страшась дурной славы Ослопа, припомнил заговор от пули и тихонько, но торопливо наговорил:

– На зоре, на ясной пойду под тихой облак, под красную зорю, под частые звезды, увижу море сине, да над ним ветры буйны. Не овей меня ветры пусты, а неси меня ветры на Буян-остров сред синя моря. Да возьму там крепок ключ-горяч Алатырь-камень. Ты не лежи лежмя камень, а заслони меня от пули. Как от тебя железа, так от меня железа. И так на всяк день и на всяк час, месяца молода и ветха. Говори на вино, и на перец, и на чеснок, на что хошь.

Закончив, он на всякий случай перекрестился:

– Спаси и сохрани, господи!

Однако положить руку обратно на стрелу ему не дали. На плечо легла тяжелая ладонь, а в шею кольнуло острие ножа.

– Не балуй, малый, так бобылем49 и останесся, – прогудел ему в ухо Платон Скоблев.

Бобыль медленно обернулся:

– Ты ж, паскуда, ему за скобяной товар должон! Тебе там, с Ильей стоять! – удивился Пронька, – Илья какой бы ни кривой, а наследник. Узнает, что ты меня остановил, не даст товара, из чего плотничать будешь? По миру пойдешь!

Бобыль дернулся, уверенный, что плотник его отпустит, но тот напротив, ловко завернул ему руку за спину, ткнул лицом в землю и придавил коленом:

– Может и пойду. А через себя переступать довольно, – ответил Платон.


Увидев, что Ослоп выстрелил не туда, где должен был сидеть Естафьев, Илья обрадовался. Он даже выхватил нож и пошел сам на Игната. За ним поспешил и Десятин.

Едва сблизившись на расстояние выстрела, Ослоп не сбавляя шага выхватил пистоль, левой взвел курок, спустил его, целясь в грудь Илье. Тут же, еще в дыму, бросил пистоль, выхватил второй и так же оттянув ребром ладони курок с кремнем почти наугад выстрелил по Десятину. В тот же миг его клюнула в левое плечо стрела.

Стараясь не замечать боли, Ослоп шагнул дальше, выходя из дыма и беря в руку нож.

Слева мелькнул Лямин, вставший за забором и пытавшийся увидеть, куда попал своим выстрелом. Не выжидая лучшего времени, Ослоп метнул нож. Клинок попал Лямину в горло, он выронил лук и завалился навзничь.

Илье Григорьевичу пуля попала точно в сердце, а Десятину повезло меньше – в правую сторону живота. Это обещало ему неминуемую, но долгую и мучительную смерть. Ослопу, однако, не было до того дела.

Не останавливаясь, чтобы подобрать пистоли, и не оглядываясь, он пошел вперед. На ходу глянул на левую руку. Стрела пробила мышцы плеча, ткнулась в кость. Ослоп просто выдернул ее, не заботясь о том, что наконечник остался внутри. С не совсем зажившей еще раной от ножа Зубова рука все равно была не так проворна, а боль пока оставалась терпимой. В угаре боя он мог ее вообще перестать чувствовать.


Увидев, через щель в заборе, что грозный противник выжил, но теперь повернулся спиной, Бобыль заныл:

– Ладно-ладно! Отпустишь, замолвлю за тебя словцо, скостят долгу! От кабалы избавиться – шутка ли! Давай сам половину твоей кабалу выплачу!

– Зоб тоже сладко пел, – проворчал Скоблев не ослабляя хватки, – весь волок окрутил, шельмец. Теперь давай другие песни послушаем. Еще лучше – сами споем!


После того, как люди Зоба ушли из корчмы, десятник Семенов забрал свое оружие, строго приказал плотникам расходиться и позвал казаков:

– Идем, браты!

Сойдя со взвоза, он не повернул к острожку, а пошел прямо к слободе.

– Хочешь не дать зобовым Олонца забить? – спросил казак Сажень, поравнявшись с десятником, – к суду отдать?

– Не дастся он к суду, – мрачно ответил Семенов, – убить придется.

– Извиняй, десятник, – удивился Сажень, – я казак бывалый, но тут ты хватил! Разобраться, Олонец в своем праве был за убойство жены. Да он же к Похабову хотел Зоба доставить! Тут суд нужон!

Семенов остановился, схватил Саженя за грудки:

– Ему, псу, мешок на голову и в воду, а не суд! Живым дастся, сначала помои жрать будет! На государевых людей руку поднял! Мне грозил! Мне! Ты еще полезешь?

– Не полезу, Прохор, – спокойно ответил Лексей, – но и с тобой не пойду.

– Что?! – Семенов даже побагровел, – я ж тебя в колодки!

– К суду Олонца взять – пойду. А убивать – не пойду. Зоба за убийство остяков брать не хотел, а теперь выслужиться перед зобовыми хочешь?

Второй казак, Микита Галичанин, поняв, что сказал товарищ, сам схватил его за руку:

– Окстись, Лексей!

– Окстись, – потребовал Семенов, – Приказа ослушаешься – палками забью!

– Караульных с острожка приведу! – ответил Сажень, – убивать Олонца не пойду!

В бешенстве десятник ударил Саженя в челюсть, опрокидывая наземь:

– Микита! Бери у его пищаль! А ты, Лексей, беги в отрожек, сымай людей с караула, сюда веди. И готовься – сорока палками не отделаешься!


Оставшиеся плотники пропустили еще по кружке, хотя Филин и попытался им воспротивиться. Потом вышли на взвоз, сначала собирались пойти поглядеть, как зобовы Олонца будут бить. Но кто-то вдруг смекнул, что сейчас и стрелять могут, ножами и саблями махать. А по домам женки, у кого и ребятишки. Веселье кончилось и все припустили по своим дворам – упредить и уберечь.

Поторопился к своему двору и кузнец Харитон Сизый. Он относился к числу немногих слободских, кто еще не оказался у Зоба в кабале. Однако и он зависел от него – когда снаряжали большой санный обоз или дощаники, именно староста распределял заказы. Надо было понимать, что теперь все будет зависеть от того, кто возьмет дело в свои руки. Помочь справиться с Олонцом – что могло вызвать большую благодарность у наследника?

Дома Харитон прикрикнул на жену, велел запереть детей, взял медвежью рогатину и поспешил на улицу.


Долго Филька убегать от Черкаса и Ивана Бабки не смог. Лежа на земле и сотрясаясь от жестоких ударов, он сумел даже порадоваться, что его истязатели не могут оторваться от избиения. Значит, позже они встретятся с Игнатом.

– Я не в обиде, ничего, ничего, – бормотал он разбитыми губами, когда Черкас и Иван оставили его и ушли догонять своих.


Семенов с Галичанином ждали Ослопа на перекрестке, где со слободской улицы отходил спуск к реке. Миновать этого места он никак не мог.

Увидев, что Ослоп одолел Илью и его людей и быстро идет к перекрестку, Семенов взвел курок на пистоли и велел Галичанину:

– Подойдет – стреляй!

Микита поднял пищаль к плечу.

– Верно говорят, – спросил он, глядя на Игната, – что Ослопом юкагиры своих детей пугают? Раньше белым медведем, а теперь им?

– Брешут, – отрезал десятник, – за фитилем гляди!

Галичанин подул на фитиль, разжигая тлеющий огонек, поправил его в курке и откинул крышку пороховой полки, изготовившись. Стрелять по одиночной цели было не то, что по толпе. Там можно было и с полутысячи шагов начинать стрельбу. А в одного и с сотни поди попади.

Олонец, увидев, что казак и десятник оружие держат наготове, понял, что сдаваться предлагать никто не будет. Оставалось только угадать, с какого расстояния выстрелит казак. Глядя, как неуверенно тот держит пищаль, решил, что его подпустят поближе. Но вряд ли ближе полусотни шагов.

Не сбавляя хода, подхватил левой рукой ножны сабли. «С ней или от нее», вспомнил он. Снять с себя, бросить наземь – может не казнят сразу, посадят в тюрьму? Иные убийцы годами в порубе сидели. На исходе пятого десятка и это верная смерть. Лучше уж с ней или от нее.

Восемь десятков шагов.

– Сдохни, тварь! Пали, Микита! – крикнул Семенов, не выдержав.

Тут же Ослоп скакнул в сторону, надеясь, что Галичанин не поспеет за ним и побежал вперед, слегка смещаясь по дуге, чтобы и Семенову труднее было целиться.

Грохнул выстрел Галичанина, пуля просвистела стороной, Микита и правда не успел довести ствол за прыжком.

Выдергивая на ходу саблю, Ослоп снова прыгнул в сторону, сближаясь с Семеновым. Тот дернул пистолем, выстрелил. Правое бедро ударило, ожгло огнем, но он уже почти ничего не чувствовал, глаза застлала пелена, в которой он раньше убивал, ничего не разбирая.

Семенов не успел ни отбросить, ни даже поднять пистоль, чтобы защититься, Ослоп вытянул его от левого плеча к правому боку, рассекая грудину.

Тут же рубанул и Галичанина, но тот успел подставить пищаль. Сумел он отбить и второй удар по левому боку. Олонец полоснул Микиту по правому бедру, Галичанин оступился, криво дернул ружьем и пропустил следующий удар снова по левому боку. Сабля рассекла живот до самого позвоночника. Ослоп выдернул клинок, и Галичанин закричал, хватаясь за живот.

От забора с дурным криком на Ослопа кинулся кузнец Харитон, целясь рогатиной.

Не разбирая, кто это, Ослоп саблей увел наконечник рогатины в сторону, подставил ногу и, ухватив Сизого левой рукой, швырнул наземь. Непослушная от ран рука чуть было не подвела, но кузнец, увлекаемый грузным своим телом, даже не успел понять, что происходит. Уже на земле он увидел над собой Игната и понял, что лежит. У него даже не возникло мысли, что можно не продолжать бой. Наоборот, в голове навязчиво билась дума о выживании семьи и благосостоянии детей, которые зависели от смерти Ослопа. Харитон схватил нож, и Ослоп махнул ему саблей по горлу.

Лишь теперь Ослоп остановился на мгновение, но не для того, чтобы добить Семенова, который задыхался, не имея возможности вздохнуть рассеченной грудью или Галичанина, лежавшего на боку с вывалившимися внутренностями.

Не обращая на них внимания, Ослоп снял пояс, затянул его вокруг правого бедра, пытаясь ослабить кровотечение и пошел дальше.


Он уже свернул на спуск к реке, когда его окликнули:

– Геть! Чого со мной не поквитався?

От перекрестка Ослопа догоняли Черкас и Бабка. Черкас поигрывал обнаженной саблей, Бабка на дворе одного из плотников обзавелся тележной осью.

Ослоп развернулся, ждал.

– Думал, ты покаялся, отступился, – ответил он Черкасу.

– Тай ты простив бы? – удивился Василь, подходя ближе.

Бабка, перехватывая ось с руки на руку, начал заходить сбоку.

– Добрый выбор можно и уважить, – качнул головой Олонец.

– Как товаришев наших положил, нема стало выбору, – обозлился Черкас.

Не дойдя нескольких шагов, он легко прыгнул к Игнату, махнул саблей. Ослоп едва успел отбить клинок и тут же справа же его ударил осью Бабка. Ослоп все-таки сумел довернуться, чтобы удар прошел по плечу и ниже шеи, но и от этого удара он замешкался на миг. Этого мига Черкасу хватило, чтобы ткнуть его саблей. Клинок кольнул в живот справа, сразу стало тяжелей дышать.

Боль не ошеломила, но отрезвила Ослопа. Он скакнул назад и вправо, уходя под удар Бабки и тут же сам махнул его саблей по шее, почти начисто отрубив голову. Отскочил назад на чистое место. Черкас последовал за ним, повторяя такой же легкий и быстрый прыжок, как в первый раз. Но сейчас Олонец отбил его клинок в сторону и, возвращая свою саблю, ударил сам, рассекая лицо от левого уха до правой скулы.

Василь выронил оружие, схватился за лицо, упал на колени. Кричать он не мог, воздух из гортани лишь с бульканьем вырывался через отрубленную нижнюю челюсть.

Вновь Ослоп развернулся и пошел прочь, даже не думая облегчить мучения побежденного.

Когда он спустился к реке, где ждал заботливо подогнанный Филькой челнок, он заметно хромал на правую ногу. Из ран в боку и руке струилась кровь.

У реки ждал новый противник – вернулся Аким Плаха.


Возвращаясь из Енисейска, Аким не особенно торопился, но и старался не задерживаться. Этим днем даже вышел пораньше, чтобы успеть до темноты добраться до Маковского.

Услышав выстрел еще в лесу, он прибавил шагу, но подобрался к слободе тайком, огородами. На ближайшем дворе встретил вернувшегося из корчмы плотника и узнал о случившемся. Однако после этого он поспешил не на улицу, а к реке.


Здесь было тихо и спокойно. В высоком небе короткими тонкими перьями тянулись облака, розово-перламутровые от света заходящего солнца. Трава на заливном лугу от того же света казалась сочнее и зеленее, а вода черным зеркалом отражала другой берег и синее небо над ним. Серебрились вытертые дождями крыши амбаров над берегом. Только один среди них желтел свежим деревом – только что поставленный по приказу Зоба.

Спустившись, Ослоп остановился, разглядывая Акима. Прозвище ему явно дали из-за сложения. Высокий, плотный, с крупными руками, но без толстого брюха, Аким и правда напоминал плотную дубовую плаху.

– Что на улице не подошел? – спросил Игнат, остановившись в нескольких шагах.

– Решил сам в сыны боярские метить, – усмехнулся Плаха, – Не пристало сыну боярскому к простому человеку подходить. Видишь – наоборот, ты пришел. Поклонишься?

– Нет, – покачал головой Ослоп и сам улыбнулся, – зря не подошел. Глядишь, достали бы вы меня уже. А так может и сам голову сложишь.

– Дурной ты, – снова усмехнулся Плаха, – с остальными на тебя навалиться, кто тогда тебя победил? Все! А так каждый знать будет – Аким убивца остановил. Аким сильный, достойный. Жених хоть куда!

– Честью и законом жить – никак? – уточнил Олонец.

– Закон что дышло, как повернешь, так и вышло, – ответил Аким. – Ты просто не дорос те дышла ворочать. Мог же не лезть, сидеть в тайге спокойно!

Олонец говорить ничего не стал, молча ждал.

Аким хмыкнул, обнажил саблю и пошел вперед.

Плаха был сильным бойцом. Опытным, умелым, быстрым. Ослоп едва успевал отбивать его удары. Подводила нога, сбивала дыхание рана в животе.

Пытаясь уклониться от очередного удара, Ослоп уже неудачно повернулся и получил рану через правую лопатку. Теперь и правой рукой ворочать стало гораздо тяжелее. Однако этот поворот поставил его спиной к солнцу, Акиму свет бил прямо в глаза. Не дожидаясь, пока Плаха зайдет сбоку, Ослоп ударил сам. Это был обманный, но очень опасный прием. Аким мог легко обить его и мог поразить незащищенную грудь Ослопа. Плаха тут же воспользовался возможностью и нанес удар острием сабли. Ослепляющий свет заставил его сбиться, удар пришелся в грудь выше сердца, а Ослоп тут же резанул противника сверху вниз по правой руке, не давая вернуть клинок. Пока Аким не опомнился, Ослоп ударил острием снизу вверх под подбородок. Плаха умер мгновенно.

Шатаясь, волоча в ослабевшей руке саблю, Ослоп пошел к челноку. Столкнул его в воду, перевалился через борт и откинулся навзничь. Грести сил не было. Течение подхватило ветку и понесло вниз, мимо слободы и острожка.

Лексей Сажень как раз увел из острожка всех троих караульных в слободу, на подмогу десятнику, и некому было выстрелить или как-то иначе помешать лодке, проплывшей мимо Маковского.


На волоке Ослопа больше не видели. Зимой его ветку нашли в нескольких верстах ниже по реке в зарослях. Она стояла так, как будто сама собой туда прибилась. В ней еще видны были следы засохшей крови, но ни тела, ни сабли Ослопа не было.


В оформлении обложки использован рисунок Марии Пушковой (https://www.artstation.com/dancingwitch), созданный как иллюстрация к данному произведению. Права на использование иллюстрации и обложки принадлежат автору текста данного произведения.

Примечания

1

Иван Иванович Похабов (ок. 1610 – 1667 или 1668) – историческое лицо. Сын боярский, енисейский казак, руководитель походов на Байкал и Забайкалье, обвинялся в грабеже, насилии и должностных преступлениях. Был приказчиком маковских и енисейских крестьян в 1649-52 годах

(обратно)

2

Сын боярский – звание и сословие служилых людей. В Сибири в отличие от европейской части Русского царства в «сыны боярские» верстали и людей неблагородного происхождения

(обратно)

3

Воеводы в XVII в. руководили сибирскими городами, осуществляя не столько военную, сколько административную и судебную функцию власти. Часто чувствовали себя царями на вверенных территориях и злоупотребляли без меры.

(обратно)

4

Камка (дамаст) – шелковая ткань с узорчатым рисунком.

(обратно)

5

Ровдуга – замша из шкуры лося или оленя.

(обратно)

6

Чирки – традиционная обувь кетов.

(обратно)

7

Остяки – название ряда разных сибирских народностей. В данном случае – кетов. Кеты жили (и живут сейчас) в основном по левому берегу Енисея и в верховьях реки Кети.

(обратно)

8

Инородцы, также иноземцы, иноверцы – общее название для местных народов, употреблявшееся русскими. Обыкновенно применялось к таежным жителям. Татар, калмыков, киргизов порой разделяли, но иногда называли собирательно «татары».

(обратно)

9

Сермяга – летняя суконная верхняя одежда на застежках. Короткая с узкими рукавами. Может считаться более дешевой разновидностью кафтана.

(обратно)

10

Котлям – традиционная легкая верхняя одежда кетов из сукна.

(обратно)

11

Князец – глава или лидер рода или нескольких родов, племени.

(обратно)

12

Ясак – главный и часто единственный налог, которым царская администрация облагала местные народы. Собирался соболем и другими ценными видами пушнины. Не имел единой установленной законодательно ставки, а потому его сбор часто (но не всегда!) сопровождался притеснениями, злоупотреблениями, вымогательством и насилием. При этом собираемый в качестве ясака соболь считался главной ценностью и смыслом освоения Сибири для царской администрации. Поэтому множество указов неизменно требовали отсутствие притеснений в отношении местных народов. Согласно законам, их земли были неприкасаемыми, запрещалась покупка и продажа инородцев, продажа им спиртного, предписывалась обязанность обеспечивать их хлебом в голодные годы.

(обратно)

13

Слобода при Маковском острожке. Острожек стоял на реке Кети в начале волока на Енисейск. Волоком можно было попасть из Оби в Енисей, а далее – на Лену и Амур.

(обратно)

14

«Инородцы» при сборе ясака объединялись администрацией в «ясачные волости». Часто границы волостей соответствовали традиционным границам земель рода или племени. Ямышская волость находилась на реке Кети выше Маковского острожка.

(обратно)

15

Выпил – т.е. выкурил.

(обратно)

16

Сыск (т.е. расследование) велось с применением пытки, которой проверялись устные показания.

(обратно)

17

Поняга – рама из прутьев или жердей с лямками для ношения за спиной. К ней крепились (привязывались) припасы и снаряжение. Может считаться прообразом станка современных рюкзаков.

(обратно)

18

Котец – запруда, ловушка для ловли рыбы, ставная снасть, место для ловли рыбы на заготовки.

(обратно)

19

Подношение в почесть – практически официальная взятка того времени.

(обратно)

20

Ослоп – деревянная палица. Иногда окованная железом или утыканная гвоздями. От того же слова образовано «остолоп».

(обратно)

21

Ябеда – ложное обвинение

(обратно)

22

В 1649-м было принято Соборное уложение – единый свод законов Русского царства. Помимо определения преступлений и наказаний за них, менялась и процедура суда. Запрещались судебные поединки. Суд должен был вестись через судоговорение с фиксацией, заслушивались показания свидетелей («послухов»), вводилось крестное целование (т.е. присяга), считавшееся гарантом правдивости показаний. До регионов «Уложение…» добиралось долгие годы и не сразу заменило привычный порядок суда. Обязанность доставки ответчика в суд в сибирских реалиях часто возлагалась на истца.

(обратно)

23

Извет – донос.

(обратно)

24

Съезжая изба – административный орган. Служащие администрации – дьяки и подьячие.

(обратно)

25

Пищаль – длинноствольное огнестрельное оружие. В данном случае – ружье с фитильным замком. Аналог европейской аркебузы.

(обратно)

26

Ясырь – пленник

(обратно)

27

Богдан Болкошин – историческое лицо, сын боярский из Вологды. По старости и увечью был приказчиком Маковского и енисейских крестьян с 1644 г. Умер в 1648 году.

(обратно)

28

Промышленник – профессиональный охотник. В сибирских реалиях чаще всего на пушного зверя. Из-за тяжелых условий и дальнего опасного пути, промышленники объединялись в ватаги (сейчас – артели).

(обратно)

29

«Вином» тогда называли продукт первой (16-25 град.) или второй (ок. 40 град) перегонки браги. Производить (курить вино, винокурить) и продавать вино можно было только с разрешения государства.

(обратно)

30

Павел Афанасьевич Пашков (ум. в 1664) – историческое лицо, воевода Енисейский (1650-1654 годы) и Нерчинский (1654-1659 годы). По свидетельствам отличался крайней жестокостью, жадностью и своеволием.

(обратно)

31

Мягкая рухлядь – меха, соболь.

(обратно)

32

Покрученик – человек, получивший снаряжение в долг и вследствие этого долга лично обязанный заемщику. Часто не имевшие возможности рассчитаться за «покруту» превращались в холопов.

(обратно)

33

Лабаз – хозяйственное строение для хранения.

(обратно)

34

Дощаник, карбас, каюк – виды речных судов. Дощаник побольше, карбас и каюк – поменьше.

(обратно)name=t36>

35

Ветка – челнок, изготовленный из одного ствола дерева. В том или ином исполнении традиционная лодка многих сибирских народов и русских сибиряков.

(обратно)

36

Полая вода – речная вода в половодье

(обратно)

37

Воровство – преступление против государства (т.е. царя). Иногда – любое преступление вообще.

(обратно)

38

Скаска – доклад, сообщение, пояснительная записка.

(обратно)

39

Аманаты – заложники из числа местных жителей. Иногда русские брали их для обеспечения сбора ясака. Родичи приходили проведать или заменить одного аманата на другого и приносили ясак.

(обратно)

40

Муксун – вид рыбы. В наши дни считается деликатесным.

(обратно)

41

Поветь – отличительная часть северного дома. Нежилая пристройка, как правило – верхняя часть (второй ярус) крытого двора, расположенная высоко над землей. Под ней часто располагается хлев, складские клети. На ней хранится инвентарь, можно вести хозяйственные работы. Обыкновенно на поветь ведут двустворчатые ворота и внутрь можно въехать прямо на телеге или санях.

(обратно)

42

Заранее отмеренные заряды пороха в деревянных футлярах (зарядцах) носили на портупее через плечо – бандалере.

(обратно)

43

В фитильном оружии затравочный порох на пороховой полке снаружи ствола зажигался тлеющим фитилем. Изначально его вообще подносили рукой. Позже – укрепляли в курке. Загораясь, затравочный порох через запальное отверстие воспламенял заряд в казенной части, что и производило выстрел. В ударно-кремневых замках затравочный порох воспламенялся искрой от удара кремня, закрепленного в курке по отскакивающей крышке пороховой полки. Весь XVII в для ружей применялись наравне и фитильные и кремневые замки. Связано это с тем, что ружья с фитильными замками считались более надежными, и потому фитильные пищали оставались на вооружении стрельцов и служилых казаков. Пистоли комплектовались ударно-кремневым или колесцовым замком. Со временем ударно-кремневые замки стали обычными и для ружей (мушкетов).

(обратно)

44

Азартная игра в кости.

(обратно)

45

Лядунка – сумка с ячейками для патронов. Патронами назывались цилиндрические свертки из вощеной бумаги с отмеренным зарядом пороха. Часто с одного конца патрона заворачивалась также пуля, а сама бумага служила пыжом. Применение таких патронов сильно убыстряло зарядку мушкета.

(обратно)

46

Ольстра – сумка-кобура для пистоля. На наружной стороне часто делали несколько (2-3) гнезд для пистольных патронов.

(обратно)

47

Юкагиры – восточно-сибирский народ. В XVII веке жили от Лены до Анадыря по Яне, Индигирке, Колыме.

(обратно)

48

Так юкагиры называют русских. Дословно – «соболятник»

(обратно)

49

Бобыль – изначально крестьянин не имеющий надела, позже нищий бездомный человек, в том числе одинокий, не женатый.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***