Таякан [Вадим Васильевич Носов] (fb2) читать онлайн

ББК 84Р7

Н 84

Носов В. В.

Н 84 Таякан. — М.: Мол. гвардия, 1991.— 110[2] с.

ISBN 5-235-01591-6

Мальчишка-подросток в окопе, в душном мареве сельвы, карабкающийся над бездной... В моменты социальных катаклизмов: как свидетельствует история, самыми незащищенными оказываются дети. Часто и им приходится платить за тщеславие и амбиции взрослых. Герой повести — юный никарагуанец Ричард Лоза, свято верящий в идеалы революции, зорким мальчишеским взглядом сумел увидеть за красочными плакатами, буйством митингов, цветистостью политических лозунгов драматизм революционных преобразований, жертвы и трагедии простых людей. Приключенческий сюжет повести поможет читателю вместе с героем найти ответы на совсем не детские вопросы: для чего совершается революция? зачем мне дали карабин? кто я на этой земле?

Книга для детей среднего школьного возраста.

ББК 84Р7

© Носов В. В., 1991 г.

ISBN 5-235-01591-6

«Я СПАСУ ТЕБЯ»

— ПОЙДЕМ по горному откосу! — крикнул Дуглас. — Удержаться на нем трудно, но так ближе. Ты слышишь меня, юноша?

Ночной ливень, предупредив крупными каплями о своем приближении, набирал силу. Когда путники преодолели первый некрутой подъем, он уже бушевал как опрокинутый на землю океан.

В полной темноте они сошли с тропы и теперь двигались по склону холма. Идти было явно труднее.

— Одну ногу ставь выше, — Дуглас старался перекричать шум ливня, — другую — ниже. И всматривайся, таращь глаза, а то влетишь в расщелину.

Ветки цеплялись за рюкзак и оружие. Ричард шел скособочившись, скользил и падал на колени. В какой-то момент ему показалось, что он и милисиано^[1] Дуглас — две натянутые струны, которые издают сейчас предельно высокий звук.

Свою способность улавливать мелодию в сумятице самых обычных звуков Ричард подметил давно. Дома, перебирая пальцами струны, он поражался удивительной способности гитары имитировать звуки моторов и клаксонов, птичьи голоса и стук собственного сердца. Шум ливня, чавканье шагов, тяжелое дыхание и ритм сердца, отдающийся в горле, сливались сейчас в длинное, яростное: дойти, дой-ти. Гитара, привязанная к рюкзаку, мирно спала в двойном целлофановом мешке. Позавидовать ей Ричард не успел. Оступившись, он падал с откоса неуклюже, наверное, даже смешно, переворачиваясь через левое плечо. Настигший его патронный ящик, а быть может, камень ударил по щиколотке. Боль ослепила, отозвалась под лопаткой и вдруг стихла.

«Что это? — Ричард не мог открыть глаза. — Где я?»

Холодная жижа, в которую он ушел с головой, возможно, имела дно. Но оно было где-то глубоко-глубоко... В отчаянии Ричард дернулся наверх и заколотил руками. Тяжелый рюкзак выкручивал плечи и вдавливал его в холодную липкую бездну.

— Дуглас! — глотнув воздуха, успел крикнуть мальчишка и, захлебываясь, проваливался в ужас близкой гибели.

Он не помнил, как поймал петлю брошенной веревки. Но, уцепившись за нее рукой и по-звериному зубами, знал, что нет силы, которая может отнять ее у него.

На твердой земле, лежа у рюкзака, который стянул с него Дуглас, он долго кашлял и отплевывал болотную жижу.

— А где твоя фляжка, эрмано^[2]? — Дуглас тер ему виски и небольно шлепал по щекам. — Видимо, твоя фляжка решила не совершать с тобой рискованные кульбиты. Считай, что подарил ее этим замечательным горам...

Ливень, в адрес которого еще недавно Ричард слал самые горячие проклятья, был сейчас теплым и, главное, желанным. Ночь в горах, струи воды, смывающие с лица болотную слизь... Все это счастливы чувствовать только живые...

Ричард робко поднялся с земли и только сейчас обнаружил, что спасительную веревку он по-прежнему сжимает в окостеневшем кулаке.

— А ты, оказывается, умеешь взрослых пугать. Даже меня... — Дуглас дернул за веревку, — давай руку — сам ты кулак не разожмешь...

Ричард слушал неторопливые слова милисиано и (хорошо, что ночью этого никто не видел) беззвучно плакал.

— А теперь пойдем искать ящик, — засуетился Дуглас. — Что-то и гитары не видно...

Гитару они нашли на тропе в том месте, где Ричард оступился. Чудо — оторвался лишь ремешок, закрепленный на грифе. Сквозь целлофан мешка Ричард ощупывал драгоценный инструмент и, стыдясь еще не высохших слез, готов был спеть такое — самое-самое. Жаль, не время. Он представил, как ночью на холме встретил бы вдруг орущего во все горло человека. Капли, как фасоль, сыплются ему в рот, а он знай бьет по струнам. Смешно? Жутко? Непонятно? Наверно, и то, и другое, и третье, потому что никто не знает, что минуту назад этого человека могло не быть.

«Я спасу тебя!» — да, именно так крикнул Дуглас, бросая веревку. Казалось, что кто-то другой, не Ричард, запомнил эти слова и повторял их над ухом.

Ящик, который катился со склона вслед за Ричардом, к счастью, в болото не угодил. Обнаружив его у дерева с обвисшей от дождя кроной, Дуглас обрадованно выпалил:

— Я всегда знал, что ящики, даже пустые, в болото не стремятся. Это развлечение несправедливо отобрали такие, как ты. А теперь, компа, бери это умное сокровище. Но прежде проверим, как мы выглядим...

Очистить карабин от глины и болотной жижи не удалось. Дуглас покрутил оружие в руках и невесело заключил:

— Глина в стволе и патроннике. Хорошо, если до рассвета он тебе не понадобится. Самое ценное в твоем карабине сейчас — деревянный приклад. Но, думаю, контрас этого не оценят...

Дуглас помог закинуть на плечи рюкзак. «Беззубый» карабин занял свое место за правым плечом, гитара — за левым. Второй ящик с патронами Ричард закрепил веревками на груди.

— Теперь, эрмано, крепись, — подбадривал Дуглас. — Третью часть пути мы уже одолели.

Следом за Дугласом Ричард решительно шагнул на тропу и, тихо ойкнув, осел. Боль в щиколотке левой ноги была тупой и основательной. Совсем не такой, как на футбольном поле, когда противник, промахнувшись по мячу, лепит тебе с разворота... Потоптавшись, Ричард нащупал нужный, малоболезненный «аккорд» для ноги. Задирая носок ботинка, он ставил ее на пятку, без задержки перекладывая тяжесть тела на правую ногу. Шаг начинался теперь не от колена, а как бы от бедра.

Тропа после затяжного подъема ломалась на хребте и резко убегала вниз. Спуск, которого Ричард ждал как небесной манны, оказался для него сущим адом.

Ящик, закрепленный Ричардом на груди и при подъеме норовящий разнести челюсть острым ребром, теперь неукротимо тянул по скользкой тропе вниз. Оружие и гитара, казалось, одновременно вспомнили о законе земного притяжения. Что-то похожее на невиданный слалом происходило на раскисшей тропе. Ричард пытался ухватиться за ветки, но врезавшиеся в плечи веревки отняли у рук ловкость, а у пальцев — цепкость. Приклад осатанело колотил по бедру. От обиды и боли Ричард скрипел зубами и клялся, что продержится еще минуту, еще одну минуту. Он просил себя не падать и, выбиваясь из сил, яростно вонзал пятки в чавкающую глину. Вконец измотанный, он уже отрешенно почувствовал твердость и горизонтальную ровность тропы. Машинально ставя ноги широко, с упором на пятку, Ричард еще не верил, что спуск кончился, а он сам — дошел.

— Э-э, компа! — Дуглас пыхтел как паровая машина. — Что, что ты обо всем этом думаешь?

Язык шершавый, как улитка, прилип к нёбу. Ричард мотал головой, терся окаменевшей щекой о холодный ящик, но так и не нашел сил сказать то, о чем думал и складывал в жестокую мелодию: «Пока человек в сознании, пока обессиленный не валится с ног, он всегда может сделать что-то еще. Не падай, никогда не падай...»

У подножия холма, там, где тропа исчезала в лесной чаще, путники вышли к покинутому людьми ранчо.

Вид брошенного жилища вызвал у Ричарда острое чувство жалости к себе. Помня из книг, что это самый презренный вид малодушия, он не мог отмахнуться от назойливых вопросов. Разве сейчас он не похож на ненужный дом? Почему утро вчерашнего дня — лучистое, полное сладких надежд — вспоминается как что-то очень далекое и даже нереальное. Да, вчера утром мама дотронулась до плеча и разбудила его на войну. Она плакала. А он? Он корчил смешные гримасы и у порога послал воздушный поцелуй. Он так всегда делал, отправляясь в школу. Как давно это было и совсем недавно. Точнее — вчера...

УТРО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ

РИЧАРД уходил на войну так. Он придирчиво осмотрел на себе новенькую армейскую форму и пожалел о том, что его Манагуа, одноэтажный, без уличных фонарей и тротуаров, без всего этого, что выделяет столицу, еще спит и ничего не знает о нем, Ричарде.

Меднолицее индейское солнце гордо поднималось над городом и косыми лучами пронизывало остовы бывших двух-трехэтажных строений, чудом не ушедших в земную пучину во время землетрясения. Когда-то Манагуа, окруженный потухшими вулканами, казался Ричарду бесконечным. В тревожных мальчишеских снах вулканы оживали и выплескивали на улицы города реки раскаленного металла, некогда ушедших под землю людей и дома.

Отец подсмеивался над детскими страхами Ричарда, а однажды они сели в машину и за каких-то полчаса проскочили весь город. Оказалось, что Манагуа живет не один на один со старыми вулканами. Окраиной он упирается в озеро с индейским названием Ксолотлан. Собирался дождь, и озеро было похоже на покрытую асфальтом площадь. Отец сказал, что озеро умирает. У озера нет сил, чтобы справиться со всем тем, что сбрасывает в него город.

Маленькая улочка, по которой шагал сейчас Ричард, днем похожа на ручеек, утром — на высохшее русло. Деревья и дома, плетенные из тростника широкие корзины у заборов бросали на неостывший за ночь асфальт длинные тени. С океана, можно только гадать, какого — Атлантического или Тихого, — ветер приносил солоноватый запах волн и прибрежных растений.

С легким замиранием сердца Ричард оценивал свою тень. Да, ему сейчас неполных четырнадцать, своих ровесников он ростом не обогнал, но тень, тень сейчас какова! Широкие плечи, тяжелые, как столбы, ноги, шея борца... Быть стройным, как пальма, быстрым, как тигр, сильным, как океанская волна, — тайная мечта никарагуанских мальчишек. Кто в свои четырнадцать не мечтает быть и сильным, и быстрым, и стройным?!

В тенистом уголке двора Ричард ежедневно тренировал тело. А вот говорить о мечте открыто не решался. Зачем? Считал так: есть дела и поважнее, чем прыжки в длину и подъем тяжестей до хруста в суставах... А что же все-таки поважнее? Например, то, что предстоит ему сегодня. Ричард поправил ремень карабина и, искренне обозвав тень «дурацким зеркалом», принялся на ходу проверять все то, что именуется людьми военными «амуницией». Итак: ремень (его подгонял отец) не перекручен и карабин словно прирос к спине. В подсумке на поясе — обоймы. По семь патронов в каждой. При ходьбе они не звенят. За плечами легкий вместительный рюкзак. Складывать в него вещи помогала мама.

В школу (а ноги сами несли к ней) идти было рано. Нет, скажем, так, прийти сегодня рано — неловко. Сесар, этот ехидный Сесар непременно скажет что-нибудь такое! Все, конечно, поймут, что язвит Сесар от зависти. И все-таки... В школу, решил Ричард, надо явиться неторопливой походкой уверенного в себе мужчины, воина.

— Я вырасту, — вспомнился давний, не очень понятный разговор с отцом. — И пойду защищать революцию. Одному контрас из автомата, другому кулаком...

— Я бы не хотел такой встречи. Но, к несчастью, она может случиться... — Отец не принял шутливого тона. — О чем я мечтал, там, в партизанах? О том, что наша революция защитит таких мальчишек, как ты. Бросившись в последнюю атаку на дворец диктатора Сомосы в семьдесят девятом, мы и в кошмарном сне не могли увидеть, что пули врагов долетят до наших детей. Через пять лет, через семь...

— Как это? — удивился Ричард.

— Если революция несет благо всем и все это поняли, значит, революцию не от кого защищать. Если ее приняли все, кроме палача Сомосы и его псов, приняли, значит, не должно быть саботажа, спекуляции, голода. Сомосы нет, но голод, саботаж, разруха, борьба за власть остались. Почему так происходит? Кто виноват в этом?

— Враги! — выпалил Ричард.

— Я мечтаю не о том, чтобы ты с ними встретился в бою, а о другом — вырастая, постарайся во всем увиденном разобраться сам. Громче всех крикнуть «Родина или смерть!» —просто. Но ведь то же самое кричат и наши враги... У них тоже одна родина.

Последние волны утренней прохлады отступали с улочки в тень деревьев. Неожиданная мысль остановила. Письма, которые Ричард собирался писать отцу с фронта, сюда не дойдут. Названия у улочки, впрочем, как и у многих других улиц города, просто нет. Ведь на конверте не напишешь слова, которыми объяснял друзьям дорогу к своему дому. Звучит это приблизительно так: сначала дойдешь до «супермаркета», затем дойдешь до того места, где когда-то был ресторан, тридцать шагов вверх, восьмой дом... «Нет, — прикидывал Ричард, — письма надо писать на школу». Он взглянул на часы, подаренные отцом. Идти до школы пятнадцать минут.

Через час, а быть может, чуть раньше на улочке загудят быстрые «тоеты» и мощные «форды». Зазвучат голоса торговцев фруктами, свист мальчишек — разносчиков газет, пройдет строй солдат. А индейское солнце, поднявшись, станет сияюще-белым. Оно возьмет в свой знойный плен улочку, квартал и сам город, разбросанный после землетрясения, как зерна маиса. Не позавидуешь тому, кто оставит не защищенными от солнца шею или руки, кто вздумает помодничать и не надел соломенное сомбреро или кепи. Асфальт задышит жаром как противень, на котором жарят бананы. В желтом мареве окна и двери покажутся кривыми, а сами дома поплывут в прозрачном огне. Но это будет через час.

Ричард любил прохладу утра и вставал всегда рано. Утром, когда мозги не разжижены жарой и до волос можно дотронуться, не рискуя обжечься, думалось легко и раскованно. Ясность утра, прибитая ночным дождем пыль дарили душе умиротворение, а мыслям — простор.

Он подошел к высокой, словно из бетона отлитой пальме. Ричард — не сентиментальная девчонка, которая, отправляясь в далекий и трудный путь, бросит с пафосом: «Прощай, дерево моего детства!» И все же... Ствол у пальмы гладкий, как скорлупа яйца. Тропическая ночь и дождь не смогли вытянуть из него тепло. Много раз проходил Ричард мимо пальмы. Но только через два года после революционных боев за город заметил на стволе раны от пуль. В углублениях и выбоинах виднелись почерневшие металлические «занозы». Ричард принялся гвоздем выковыривать их, но пронзительная мысль о том, что пальма — свидетель революционного восстания народа, остановила его. Пальма росла быстрее, чем Ричард. И сейчас, встав на цыпочки (улица была пустынная, и никто не мог видеть подобного ребячества), он едва дотянулся до заплывших на стволе ран.

Пальма была знаменита еще и тем, что на нее, самую высокую на всей улице, Ричард взбирался без всяких приспособлений или хитроумных скоб. Сборщики кокосов надевают их на ноги и называют «когти». Так вот, у Ричарда никаких железных «когтей» не было. Обхватывая ствол пальмы руками и ногами, он влезал на самую вершину и победно сбрасывал мальчишкам вниз кокосовые орехи. При этом каждый орех был именным. «Этот, — кричал Ричард почти из-под облака, — Сесару!.. Этот орех, — горланил он, раскачивая ветку, — тебе, Хуан!» Самый крупный доставался, как правило, Сильвии. Мальчишек это страшно возмущало. Они называли Ричарда предателем. Сесар «по-научному» объяснял ему, что мужское достоинство заключается совсем не в этом. Потом мальчишки переходили на всякие шуточки о популярности ранних браков. Однако грозное молчание Ричарда, его стойкость и непоколебимость они оценили. Шуточки и издевки прекратились, а самый крупный орех, как и прежде, падал к ногам Сильвии.

Последний раз Ричард взбирался на пальму совсем недавно. Если бы не Сильвия, ни за что бы не полез. От земли, на высоту пяти метров пальма непомерно раздалась — обхватить ее руками и ногами было просто невозможно. До вершины Ричард дополз на единой свирепости. Пот заливал глаза так, что они не открывались. От напряжения все тело дрожало. Он не помнил, как дотянулся до грозди орехов. Где-то далеко, словно из колодца, раздались радостные голоса. «Тормозя» животом по коре (силы и цепкости в руках уже не было), Ричард съехал вниз и быстро запахнул рубашку. Ощущение было таким, словно его не один час возили животом по асфальту, на который предварительно насыпали крупную соль с атлантического побережья. Мелкие шрамы и сейчас еще покрывали загорелый живот рваной розовой сеткой.

«ВОЗЬМУТ МЕНЯ!»

УДИВИТЕЛЬНО, в такой ответственный день память выносила на поверхность события пустяковые, казалось бы, совсем не связанные с тем трудным, что ему предстояло. Ричард еще раз поправил ремень на плече и решительно двинулся на угол улочки. Здесь, сколько он помнил себя, располагались торговцы рефреско. На деревянных ящиках, поставленных друг на друга, торговцы раскладывали свой нехитрый скарб — бидоны и ведра. Вот уж кто был всегда рад жаре! Логика у торговцев фреско очень простая: чем сильнее печет солнце, тем больше фруктовой воды купят прохожие. А значит, хорошая выручка осядет в кармане. Рефреско они делают со скоростью молнии. В большие пластиковые бидоны или кастрюли выжимают, допустим, сок двух десятков манго. Желтую жижицу заливают водой, взбалтывают и добавляют кусочки льда — и все. Подходи, покупай самый лучший в мире рефреско!

Ричард достал из кармана новенькую, с портретом легендарного Сандино, купюру и неожиданно для торговцев протянул ее мальчишке. Рефреско в его бидоне был не желтым, а зеленым, не из манго, а из мамона. Эти крепкие, покрытые зеленой корочкой плоды в городе не растут. Их привозят с гор. Увидишь такое дерево — считай, повезло. Кислый рефреско хорошо утоляет жажду, мякоть плода — голод. «Горный» напиток Ричард выбрал потому, что путь его лежал в ламонтенья — в горы, поросшие лесом. Долгий, опасный путь с неизвестным концом. Только о плохом, трагическом в такое утро думать не хотелось. Кислый напиток заполнил рот, льдинки скользнули по горлу. Мальчишка-торговец, на вид ровесник Ричарда, нетерпеливо ожидал оценки своего труда. Военная форма, наличие оружия позволяли Ричарду давать такую оценку и говорить свысока.

— Хорош рефреско. — Ричард хлопнул мальчишку по плечу. Рубашка на торговце выгорела, полиняла, истерлась, и некогда клетчатый рисунок превратился в сизые разводы. На ногах — рваные кроссовки, которые мальчишка, стесняясь, прятал под ящик.

— Наливай, эрмано, еще и лед не забывай. — Ричард снял с ремня капроновую фляжку. — Сюда наливай, полную!

Рассчитался Ричард под одобрительные кивки мальчишки и его соседок-торговок щедро. Мама, без сомнения, не одобрила бы подобной расточительности. Но как ей плачущей, провожающей старшего сына на войну, сующей в карманы Ричарду сладости, объяснить, что в горах, в сельве кордобы^[3] не нужны. Да и что особенного купишь на эти десятки тысяч, если жизнь дорожает по часам. Ричард давно понял, что у красивого, стелющегося слова «инфляция», если его представить человеком, лицо убийцы, который старается задушить свою жертву медленно и тихо...

Сейчас по дороге в школу Ричард вспомнил, как несколько месяцев назад на политчас к ним в класс пришел из университета раненый боец. Рассказал о боях, в которых участвовал, о том, что учится на экономиста.

— Представьте, — говорил он, — ваша семья тратит половину своего бюджета на защиту дома. На оружие и патроны. Наша Никарагуа тоже большая семья, которая тратит на борьбу с контрреволюцией половину государственного бюджета. Не хватает средств на продукты и строительство больниц и школ, не хватает средств на лекарства и помощь сиротам... А внутренние враги — спекулянты и валютчики, контрабандисты и перекупщики — пользуются нашими временными трудностями. Рост цен принял угрожающие размеры...

Знаю, многие из вас хотят вступить в отряд милисианос и дать бой врагам нашей революции. Я уполномочен сказать: ваше место в бою — за партой. Скоро начнется крестовый поход против безграмотности. И вы станете его участниками. Учитесь быстрее, быстрее... А в отряд милисианос, не скрою, люди нужны. Принят будет лучший. Вы сами вправе назвать его имя. Он вправе отказаться...

Сесар нетерпеливо заерзал по парте и ткнул Ричарда локтем в бок.

— Не сомневайся, в милисианос возьмут меня. А если я заболею, может быть, тебя. Сесара даже руководство страны знает. А быть может, и сам компаньеро Томас Борхе^[4] услышит обо мне и скажет: «Так это же тот самый Сесар!»

Ричард слушал подзадоривавшую болтовню Сесара и думал о том, что и он, Ричард, в отряде милисианос не будет лишним человеком. Не зря же он тренировал себя до изнеможения. Кто-то наверняка подсмеивался над его увлечением «штурмовать пальмы». Но ведь это было отличной тренировкой не только мышц, но и воли. Вечером того же дня тайком от родителей и самых близких друзей он написал в министерство внутренних дел письмо с просьбой зачислить в отряд милисианос. Были в письме и такие строчки: «Я научился метко стрелять и не боюсь долгих переходов по горам. Мой отец вместе с товарищами совершил революцию. Его сын, Ричард, имеет право защищать ее...»

Ответ пришел скоро. В те дни газеты сообщали о новом вторжении контрас в Никарагуа, о тяжелых боях на севере страны. Мимо школы к госпиталю шли грузовики с ранеными бойцами. Ответ, отпечатанный на машинке — на белом листке бумаги, принес в класс директор школы. Он волновался и читал сбивчиво, не отрывая глаз от листка. Только номер батальона, в который был зачислен Ричард, произнес четко, даже торжественно. И, переложив письмо из правой руки в левую, добавил:

— В этом батальоне из наших еще никто не служил. Правда, я был в нем недолго. Это еще до первого ранения...

Сначала в классе поднялся невообразимый шум. Хосе, как только директор вышел за дверь, понесся по классной комнате и кричал громче всех:

— Это не честно! Почему Ричард нам ничего не сказал?

Сесар (и этим он удивил всех) был спокоен и рассудителен :

— А если пришлось голосовать, мы что — не отдали бы свои голоса за Ричарда? — вступился Сесар. — Хосе, отвечай всем. Ричард достоин быть милисиано?

— Я не об этом совсем, — отбивался Хосе. — Почему без нас все решил? Почему не поставил в известность? Почему не написал, что мы тоже хотим защищать революцию?.. Почему? Почему? Не верит нам?

— Пусть скажет сам Ричард, — сказала Сильвия.

По строгому тону Ричард понял, что его «тайная дипломатия» и ей пришлась не по нраву.

— Я скажу. — Ричард встал и, как учил отец, чтобы успокоиться, сначала «заглянул» в себя. Злости на Хосе, досады на непонимание Сильвии не было. Говорил он негромко и ровно: — Я никого не подозреваю. Но вспомним: разве не было среди тех, кто шел шумной компанией воевать, дезертиров? Были! Мы боялись поднять друг на друга глаза, когда узнали, как молодежный отряд разбежался, не дойдя до места боя. Ночью, потихоньку, как тараканы расползлись. Я плакал, когда мы провожали их в зону войны. «Родина или смерть!» — кричали они. Мы дарили им собранные сигареты и теплые вещи. Эти подарки достались, наверное, контрас...

— Хватит об этом! — Хосе залез на парту. — Все знают, что мой брат сбежал к бандитам. Отец сказал, что бог ему судья. Вы мне ничего не сказали. Спасибо вам! И все же пусть Ричард говорит о себе.

— Я и говорю: сейчас каждый должен сам решать, где его место. И сам отвечать за себя, а не за брата или отца. Поэтому хочу спросить вас: кто за меня — поднимите кулаки!

Все подняли кулаки за Ричарда.

НЕ ТВОИ РАНЫ...

ШАГАЛОСЬ и дышалось легко. Улочка обогнула зеленый квартал американского посольства и уткнулась в школу. Собственно, это был громадный особняк сбежавшего сомосовского полковника. Через день после штурма революционными войсками Манагуа, когда по городу еще стелился едкий пороховой дым, особняк был национализирован и отдан под школу. Он состоял из двух больших отдельно стоящих домов. Их соединяла широкая черепичная крыша. Между домами поднимался карликовый парк, переходящий за кирпичными строениями в большую поляну и рощу королевских манго.

О том, что особняки богачей после революции станут школами, Ричард узнал от отца. Еще при диктаторе Сомосе отец тайком по своим партизанским делам пробирался в город. Однажды ночью он пришел домой. Встреча была до обидного короткой. Керосиновую лампу не зажигали, остерегаясь гвардейцев и шпиков диктатора. Глаза отца Ричард не видел, а рука, гладившая мокрую от слез мальчишескую щеку, была шершава и пахла дождем и сигаретами.

— Захочешь еще плакать, — подшучивал отец, словно на улице его не ждала опасность, — закуси губу и терпи. Скоро я приду насовсем. Вместе с друзьями. Они удивительные люди! Дадим пинка козлу Сатанасио^[5]. Помнишь, когда-то перед моим уходом в горы мы мечтали о школе. Будет у тебя своя школа. Жди...

Пакет, оставленный отцом, Ричард передал на рынке торговцу рисом. Так велел отец, партизанский командир.

Став связником партизан, Ричард не раз выполнял их задания. В назначенный час в зеленом ряду рынка по двум желтым цветкам он находил человека и, получив от него записку, исчезал в пестрой толпе. Записку он скручивал до размеров самой мелкой монеты и прятал под коленкой. Тоненькая резинка прижимала записку к ноге. Маскировка, прямо скажем, так себе и все же надежнее, чем носить партизанскую почту в кармане или под рубашкой. Однажды Ричард попал в облаву, устроенную сомосовскими гвардейцами на рынке. «Подозрительных», в том числе и Ричарда, гвардейцы отвели к забору и заставили вывернуть карманы. Ричард, тотчас принявший маску трусоватого плаксивого пацана, первым вывернул карманы и молил бога, чтобы резинка под коленкой не лопнула. Один из гвардейцев грубо обыскал его и ткнул стволом винтовки в живот.

— Грузи всех в машину! — скомандовал сержант гвардейцам. — В Коётэпе — посмотрим еще разок. А то молчаливые какие-то...

При одном упоминании о зловещей крепости у Ричарда впервые в жизни начало сводить челюсти. В грузовике под внимательными взглядами гвардейцев от записки не избавиться. В крепости заставят снять одежду — и тогда... О Коётэпе ходили страшные слухи. Люди исчезали в ней без следа.

В грузовике Ричард скулил без передышки. Он тер кулаком глаза, слюнявил его и опять тер...

— А этого щенка зачем взяли? — не выдержал сержант. — Алло, Фреди! — крикнул он гвардейцу, сидящему в кузове крайним. — Выкинь его. Пусть, мьерда^[6], сломает себе шею.

На повороте, когда грузовик притормозил, солдат резко толкнул Ричарда в плечо, и тот, пролетев несколько метров, упал на обочину дороги.

Сломанная рука зажила быстро. А вот пальцы через три минуты игры на гитаре деревенели. Удар о землю и сейчас иногда давал о себе знать ноющей болью в ладони и подергиванием пальцев...

Отец, вернувшись домой на короткий отдых после боев за Манагуа, слушал рассказ Ричарда о записке под коленкой, о жестокости сомосовцев, прикрыв ладонью глаза. Потом, не раздеваясь, он лег в гамак и поставил под правую руку автомат.

— Никарагуанец рождается в гамаке и умирает в нем. Сегодня смерть прошла рядом с нами. И вообще думать о ней нам — революционерам — не подобает. Пусть ее боятся сомосовцы. Им это к лицу. Мы с тобой будем думать о том, кем ты, мы — станем для новой Никарагуа, — отец устало засыпал. — У меня два часа отдыха. Разбуди меня... А пока беги смотреть свою школу. Помнишь особняк полковника?

Захватив по пути Сесара, Ричард ринулся в небывалую разведку. В радостной спешке он крепко саданул пальцем о булыжник на дороге и по инерции продолжал скакать на одной ноге.

— А нас пустят? — недоверчиво поглядывал на него бегущий рядом Сесар.

Ричард остановился.

— Не пойму, как ты, такой бестолковый, обнаружил на заброшенном складе засаду гвардейцев. И еще успел предупредить о ней партизан. Как? Я тебе говорю: «Идем смотреть школу». Ты переспрашиваешь. Я тебе говорю: «Это наша школа!» Ты опять не веришь. У меня терпение, как у Создателя, но только переспроси меня еще раз. Больной ноги не пожалею.

Сесар обиженно насупился и бежал молча до красивой металлической изгороди, окружающей особняк. У выкрашенных в белый цвет ворот ходил усатый часовой, в котором Ричард узнал партизана из боевой группы отца.

— Компаньера! — начал Ричард. — Нас вот с этим парнем, который обнаружил в городе сомосовскую засаду и которому Томас Борхе пожал руку, попросили осмотреть виллу.

— Кто попросил? — Часовой строго соблюдал дистанцию.

— Есть такие благородные люди, — гордость и неизвестно откуда появившаяся бравада распирали Ричарда, — которым не безразлично, где будут учиться дети героев...

— Остановись, эрмано! Твой отец — мой командир, и я очень уважаю его за смелость. Однако ты не имеешь права задирать нос, как Сатанасио. Раны отца — это не твои раны! Понял? Теперь устыдись! — Часовой присел на парапет. — Устыдился? Тогда бери своего геройского друга и марш осматривать хозяйство. Значит, школа здесь будет?

Ричард кивнул головой. От стыда в горле пересохло. Надо же было так подвести отца — сгоряча удариться в хвастовство и бахвальство.

— Хорошо, что школа... — оттаивал строгий часовой. — Выучитесь, потом за таких, как я, возьметесь. Ведь мы, крестьяне, умеем пахать, растить маис, научились бить гвардию, а читать... Да-а, открывайте ворота, идите. А я покурю здесь...

ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ КРЕСЛО

ДАЖЕ в жаркий полдень каменный пол первой большой комнаты был прохладным. Куски мрамора сплетались в удивительный узор, в котором босые ноги мальчишек не чувствовали ни выбоин, ни щербин. Земляной пол лачуг, в которых они жили, был горячим и пыльным. Воды в их районе хронически не хватало даже для питья. Пыль прибивали дожди.

— И такой дом занимали четверо? — Сесару вернулся дар речи. Забыв недавнюю обиду, он разглядывал большие портреты в тяжелых золоченых рамах.

— А прислуга? Тебе что, солнце голову свернуло... У полковника были: повар, посыльный, охрана, садовник. Вспомни, как охранник дал тебе ногой ниже спины. Дал так, от скуки... Все тогда думали, что ты не сможешь больше двигаться на ногах.

— Это я помню лучше тебя. Били ведь меня... — Сесар отмахнулся от Ричарда, как от жужжащей саранчи.

— Ты хочешь сказать, что меня не били, — Ричард задохнулся от возмущения. — А кого гвардейцы Сомосы в подвал посадили, кого однажды из машины на ходу выбросили?

Сесар медленно двигался вдоль стены и делал вид, что Ричарда в комнате нет. Вот так всегда. Он неожиданно замолкал в самый ответственный момент спора. Не уходил от него, а именно замолкал. Тем самым подчеркивая никчемность разговора. Ричард не переставал удивляться привычкам и поступкам друга. Все, чем Ричард горячо увлекался, Сесар при всех называл пустяками. Но все, о чем мечтал Сесар, Ричард просто не мог не высмеять. Ну, не смешно ли мечтать об автобусе, на котором Сесар собирался катать мальчишек с их улицы. Он даже не понимает, что революция — это... это революция! Вместе с тем — и это было самым удивительным — прожить друг без друга они и двух часов не могли.

Мальчишки налегли на массивную черную дверь и оказались в затхлом полумраке. На высоких полках тускло поблескивали корешки толстых книг.

— Видел? — Ричард вытащил книгу в коричневом кожаном переплете. — Даже книги от нас под замок. Боялись, вдруг мы прочтем такое, что им известно. Отец говорил, что держать тебя и меня темными волами Сомосе было очень выгодно.

— Почему?

— Опять не понимаешь? Меньше знаешь — меньше думаешь. А значит, и меньше задаешь вопросов. Например: почему одни бедные, а другие богатые. Почему бедные — бедные? Почему гринго были хозяевами в Никарагуа, а мы — слугами. Почему они забирали у нас маис и фасоль...

Громоздкий бронзовый подсвечник валялся в углу комнаты. Оплавленные свечи, выпав из ячеек, так и не смогли перекинуть огонь на бархатную обивку комнат. Видимо, ткань после дождя была влажной, поэтому и не зашлась языками жаркого пламени.

— Видишь, что здесь хотели сделать? — Ричард решил поразить друга смекалкой.

— Поджечь хотели... — спокойно сказал Сесар. — Чтоб нам не досталось. Вот и все. Торопились, не успели проверить, как будет гореть их вилла.

Красным бархатом были обиты и диван, и широкие мягкие кресла в комнате. Миновав круглый, похожий на маленький стадион зал, где у стен стояли гири и тренажеры, штанги и велосипеды, мальчишки вышли к голубому бассейну. После гладких мраморных плит ноги приятно тонули в шелковистом теплом песке. Бассейн отражался в большущем зеркале на стене. Зеркало было прибито под углом, и приятели с трудом узнали себя: вытянутые головы, короткие туловища и почти нет ног.

— Этот полковник, — изрек Сесар, — каждый день видел себя таким уродом?

— Нет, — не упустил случая съязвить Ричард, — зеркало специально для тебя берегли. Придет Сесар в гости и увидит наконец, какой он есть...

У бортика бассейна стояли ажурный, белого цвета столик и плетеные кресла. За бассейном под пластиковым навесом сверкали две похожие на перламутровые морские раковины машины. Ричард не успел и глазом моргнуть, как Сесар плюхнулся за руль одной из них, и машина, как живая, плавно покачивалась еще минут пять. Сесар усердно крутил баранку, имитируя звук мотора, тарахтел губами. Он так увлекся, что не замечал, как ветхая майка на нем мягко расходилась по швам и старым дырам. Босые ноги Сесара едва доставали до широких блестящих педалей. Ричард влюбленно смотрел на друга, а глаза, он сам не мог объяснить это словами, а глаза вдруг предательски защипало. Ему захотелось погладить Сесара как младшего, обиженного братишку по голове, прижать его к себе и сказать что-то очень доброе.

В большой комнате, увешанной портретами бородатых людей в латах, на пианино из красного дерева стоял телефон фирмы «Sony». Пианино Ричард видел только в кино. Таинственный инструмент стоял совсем рядом. Протяни руку — и все...

— Смотри! Это он — полковник! — Сесар говорил чуть слышно.

Ричард вздрогнул, но, перехватив взгляд друга, облегченно вздохнул.

Сесар стоял перед портретом в темной раме. С полотна, сверкая погонами и медалями, на мальчишек смотрел бывший хозяин виллы. Желтое, сухое лицо, тонкие губы, шея стянута тугим воротничком мундира.

Неужели и он играл на пианино? — подумал Ричард. — Начальник зловещей крепости Коётэпе и тот, кто мог сесть за этот красивый инструмент — один человек? Музыка, которую Ричард мог услышать в крике продавцов рефреско и в шагах прохожих, в шелесте глянцевых листьев папайи и гудках машин, не принимала или, как понимал Ричард, не должна была принять главного тюремщика с желтым, сухим лицом.

Ричард осторожно поднял неожиданно тяжелую крышку инструмента и робко опустил пальцы на клавиши. Нестройность раздавшихся звуков обожгла руку. Дешевенькая гитара, которую настраивал Ричарду сначала отец, а потом он сам, откликалась на прикосновение к струнам звуком чистым и певучим...

Несколько клавиш на пианино провалились. Ричард уже смелее тронул их пальцем и в ответ услышал звук, похожий на удар мачете о сухое дерево. Если бы инструмент был живым, например, как пес, Ричард потрепал бы его за ухом и шепнул: «Плохо тебе здесь, убегай!» Он хотел было своей выдумкой поделиться с Сесаром, но передумал. Ножки у инструмента красивые, резные и очень короткие. Не убежит на них инструмент. А значит, нечего мечтать, придумывать и морочить другу голову. Вон он какой серьезный. Впялился в телефон, словно заколдованный индейской ведьмой.

— Сесар, это ты? — начинал подтрунивать Ричард и тут же получил в ответ:

— Нет, это я, Сильвия...

В центре комнаты стояло громадное кресло, покрытое зеленым пледом. Подлокотники изящно выгнуты и обшиты коричневой кожей. Само кресло крепилось на плоском ящике. Сесар хотел было с разбега плюхнуться на этот странный предмет, но Ричард был начеку.

— Теперь моя очередь рисковать, — сказал он как можно серьезнее. — Что, если автомобиль, в который ты полез, был заминирован?

Пока Сесар напряженно обдумывал эту версию, Ричард мягко опустился в кресло и (о, ужас!) почувствовал, как оно отозвалось легким покачиванием. По мимо воли Ричарда кресло подскрипывало. Где-то в его чреве металл терся о металл. Сложный, спрятанный, видимо, в ящике механизм оживлял обшитые кожей подлокотники и мягкий, как трава, плед. Спинка кресла теплела с каждой минутой. От нагревателя, спрятанного где-то внутри кресла, по ногам текли теплые воздушные струи.

— Компа, что это с тобой? — насторожился Сесар. — У тебя такие глаза, будто вокруг нас кружит стая акул. Э... э...

Ричард тряс головой и как пес, отгоняющий мух, клацнул зубами.

— У-у, — собравшись, вытянул он. — Сесар, я понял: полковник здесь отогревался после Коётэпе.

Сандинистов в раскаленные бетонные ямы, а сам в кресло. Ему, наверное, и в жару было холодно — от страха... Понял? Он боялся их...

— Ну и что? — развел руками Сесар. — Вот уж удивил. Конечно, боялся — поэтому и убежал. Как тиканет из города. А мы ему вслед — улю-лю-лю...

— Ты дальше, дальше думай! — перевел Ричард взгляд на картину, с длинным названием «Христофор Колумб, подплывающий на каравелле к берегам Америки». — Помнишь, что говорил падре^[7] в своей недавней проповеди? Горели свечи в костеле. — Ричард перешел на шепот: — Вдруг открылась дверь, и язычки пламени качнулись. Я поднял глаза и увидел, что лики святых как бы ожили. Щеки порозовели — я понимал, что так их осветили свечи — и все же. А из глаз сочился голубой свет...

— Подожди, ты говорил о падре...

— Так я о нем. И не перебивай. «Страх, — говорил падре, — всегдашний спутник неправды»...

— И что?

— А то, что мы не боимся полковника. Значит, правда на нашей стороне. Это правде надо, чтобы здесь, в доме богача, была школа...

«Я к звездам ищу дорогу», — пел чилиец Виктор Хара. Враги изуродовали руку мужественному певцу. Ричард вдохновенно исполнял эту песню, но дороги не искал. Он шел по проложенному отцом следу и твердо верил: чтобы дойти до цели — а она это что-то хорошее, сытое, счастливое, — надо прежде всего идти. Встать и идти... В первые дни революции, когда красно-черные сандинистские флаги победно реяли над городом и счастливая, справедливая жизнь, которую отец называл «итогом борьбы», казалось, наступит завтра, в крайнем случае, на следующей неделе, Ричард и предположить не мог, что выпавшая ему дорога будет не только «звездной», но и пройдет по жутким лабиринтам крепости-тюрьмы Коётэпе. В душном бетонном каземате он с горькой усмешкой вспомнит механическое кресло и выложенный сияющим кафелем бассейн полковника. Сравнивая день вчерашний и сегодняшний, вглядываясь в друзей и лица пленных контрас он поймет, что каждым пройденным шагом — по стежке в лесу или пыльной степной дороге, по горному выступу или тропе в непроходимой сельве — с каждым шагом человек отличается от себя прежнего. Быть может, поэтому где-то на коротком привале туманные слова отца о том, что «одни идут в революцию, чтобы покончить с богатыми, а другие — с бедностью» обретут смысл, и перед Ричардом встанет вопрос, который решали и решают сотни миллионов людей: «Зачем пришел я?»

...Но все это будет потом. После страшного ночного перехода и силуэтов контрас, скачущих в прорези прицела, после потерь и жестоких уроков «черной сельвы»... Все, кроме самой дороги, вступив на которую Ричард, конечно же, не задумывался над тем, что она неповторима, впрочем, как неповторим он сам... Уникальным, особенным, что и говорить, Ричард себя не считал. Правда, виртуозная игра на гитаре, красивый голос выгодно отличали его в среде подростков. Девчонки его выделяли. Но о них Ричард думал редко. Другое дело — Сильвия... Вот и сейчас, приближаясь ранним утром к высокому забору школы, он испытывал удивительное чувство тревоги и радости.

Сильвия, Сесар... быть может, весь класс будет провожать его в «зону войны». Но если даже никто не придет, главное, чтобы была Сильвия...

«Зоной войны» в оперативных сводках радио называют деревни и дороги, за которые идут бои. В деревнях и поселках люди селятся. И живут до тех пор, пока к дому ведет дорога.

Дорога — самое великое открытие людей.

«У ТЕБЯ ЕСТЬ ПУЛЯ?»

У ВОРОТ школы Ричард остановился и еще раз придирчиво осмотрел себя. Куртка и брюки — «верде оливе» — зеленые в оливковых разводах. На поляне, в сельве, у реки, в трудном переходе по горной тропе они сделают бойца незаметным, помогут слиться с листвой, землей, камнями. Униформа такого цвета стала одним из славных символов партизанской борьбы против сомосовцев.

Ричард поправил на голове военную кепи с длинным козырьком. Сбивая взволнованное дыхание, глубоко втянул воздух и не выпускал его, пока не досчитал до двадцати. Как ни соблазнительно было войти в школу через ворота, он не изменил традиции. Еще во время первой разведки виллы они с Сесаром обнаружили в заборе небольшую дыру. Через нее и пролез во двор школы Ричард. Ребята из его пуньо — кулачка ждали в зимнем саду. Сесар помог освободиться от рюкзака. Он поставил его на стул и по-хозяйски, молча, принялся расшнуровывать верхний клапан.

— Сесар, у меня там нет ничего лишнего, — ввернул удивленный Ричард. — А это зачем? Что ты пихнул мне в рюкзак?

Только вновь зашнуровав клапан, Сесар распрямил спину и теперь смотрел на товарища, озорно поблескивая черными, как спелые оливки, глазами.

— Кирпичи тебе сунул. Чтобы от контрас было легче отбиваться. Теперь, когда ты улыбаешься, скажу — это тебе от всего нашего пионерского пуньо — три банки тушенки.

Ричард от волнения кашлянул и ничего не сказал. Кивнул в знак благодарности головой и быстро отвел глаза.

— А это от меня! — скандалист Хосе сунул в нагрудный карман Ричарда пухлую записную книжку и маленькую шариковую ручку. — Для писем, — пояснил Хосе, — и для песен. Запишешь новые песни, вернешься — всем пуньо будем петь.

Еще вчера, когда в суете последнего школьного дня удавалось переброситься с Сильвией несколькими словами, для окружающих ничего не значащими, Ричард старался занять такое положение, чтобы, как это сказать, глаза смотрели прямо в глаза. Если Сильвия выходила из класса, Ричард прыгал на камень, лежащий у двери. На лестнице он обязательно становился на ступеньку выше той, на которой стояла Сильвия. В этом случае они были одного роста и глаза действительно смотрели в глаза.

Сейчас его не смущал ни собственный маленький рост, ни коротко стриженная голова. КарабинРичард не снимал. Ствол с большой мушкой торчал из-за плеча вровень с ухом. Сильвия, казалось, равнодушно наблюдала возню мальчишек вокруг Ричарда. За собой она оставила последнее слово. В минуту неловкого воцарившегося вдруг молчания Сильвия достала что-то из кармана и сжала кулак. Стояла Сильвия совсем рядом, так рядом, что Ричард, вздрогнувшими ноздрями уловил тонкий, сладковатый запах цветка малинчи, вплетенного в волосы девочки.

Крона у малинчи — пунцовая. Кора — на стволе — черная. Красное и черное — цвета сандинистского знамени. Пунцовая крона, черная кора...

— Расстегни верхнюю пуговицу, — скомандовала Сильвия.

Ричард так торопился исполнить этот приказ, что готов был выдрать пуговицу с корнем. На шею юного милисиано легло мягкое кольцо шелковой нити. Кольцо, опущенное Сильвией, преобразилось в треугольник, острый угол которого заканчивался пулей.

— Ты? Мне? — От неожиданности Ричард растерялся. Он смущенно косился на друзей, не зная, как вести себя дальше.

— Мама заговорила! — Сильвия старательно застегнула пуговицу. — Я попросила, и вот...

Кто в Никарагуа не знает этого заклинания военного времени! Его придумали никарагуанские матери, провожающие на фронт сыновей... «Пуля на шее сына — пусть святая дева Мария, пусть Создатель видит, что у сына уже есть пуля. Не посылайте в него еще одну, раскаленную, безжалостную...»

Слова, торжественные, громкие, которые Ричард приготовил для ребят своего пуньо, куда-то исчезли, растворились. Ричард вглядывался в лица друзей и почувствовал, что бывают ситуации, когда слова не представляют никакой ценности.

— Сесар, — попросил он, — если хочешь, принеси мою гитару. А мы пойдем к доске.

В просторном фойе школы стояла похожая на большой раскрытый планшет классная доска. Черный линолеум, на котором писали мелом, не знал влажной тряпки со времен первых боев за революцию. Места на доске осталось совсем мало. Каждый, кто уходил из школы на войну, кто шел защищать революцию, писал на доске свое имя. Ричард посмотрел на последнее число и вывел свой номер — 86. Рядом для краткости написал так: «Ричард Лоза — батальон милисианос». Поставил число и год. Возле номера 73 стоял знак презрения. Так обозначали в школе предателей и дезертиров. На доске таких крестиков было три. Их знал каждый человек в школе. Имена изменников повторяли как проклятье. Совсем рядом с надписью, сделанной Ричардом, имена двоих ребят под номерами 85 и 84. Имена были подчеркнуты тонкой, как гитарная струна, линией. Эти двое и еще многие и многие другие в школу не вернутся никогда. Они погибли в сельве, они — герои.

У ворот школы запел клаксон. Пятнистая «ифа» подняла облако пыли, качнулась кабиной вперед и остановилась. Сесар, боясь опоздать, выскочил из комнаты, где когда-то вместе с Ричардом они увидели настоящее пианино. Комнату переоборудовали в маленький музыкальный класс, здесь же хранили инструменты. Сесар тащил знаменитую гитару — гитару Ричарда Первого. Так звали Лозу в школе.

— Компаньерос! Кто из вас Ричард Самуэль Клаудиа Гарсиа Лоза? — крикнул с кузова машины черноусый милисиано. — Судя по форме и оружию — ты? — Усатый бесцеремонно указал пальцем на Ричарда. — Жми руки друзьям. Целуй жарко компиту и лезь ко мне. И так, пока эту улицу искали, треть бензина сожгли. А он сейчас дороже молока и духов...

— Подожди! — крикнул Ричард, а про себя подумал: «Не к лицу мне, бойцу, бежать, подпрыгивая от радости, по первому зову. Я не щенок...»

— А я знаю, почему из всей школы только тебя взяли в батальон милисианос! — Хосе вертел пальцем в одной из дырок на майке. — Меня даже смотреть не стали. Сесару сказали: «Подожди». А тебя взяли потому, что ты упрямый и как крокодил не умеешь пятиться назад...

Вечно недовольный чем-то Хосе и такие слова! Ричард готов был вспыхнуть от смущения.

— И неправильно, — отшучивался он, — это я просто на гитаре хорошо играю. А на крокодила у нас похож... Ну-ка, Сесар, открой пошире рот. Каковы зубки?!

...От сизых колес «ифы» шел дух горячей резины и дорожной пыли. Под брюхом у грузовика наросты бурой земли. Видимо, в горах шел сильный дождь, и «ифа» долго петляла по бездорожью...

— Садись здесь! — уступил черноусый свое место у кабины. — Меня зовут Дуглас. Рюкзак укладывай в угол кузова. Гитару положи на ящик. Карабин кинь рядом. Выедем в сельву, сними карабин с предохранителя и из рук не выпускай!

— Знаю! — отрезал Ричард.

— А я и не сомневался, компа! — Дуглас был лет на пятнадцать старше и к обнаружившейся ершистости Ричарда отнесся снисходительно.

— Эрмано! — Дуглас саданул кулаком по кабине. — Ты не заснул? — крикнул он водителю. — Тогда хлестни нашего коня покрепче.

Машина сорвалась с места, не оставив времени для прощальных слов. Ричард схватился одной рукой за борт, другой отчаянно махал оставшимся стоять на середине улицы ребятам своего пуньо — Сильвии, Сесару, Хосе. Чего-то главного он не сказал им. Быть может, не сказал, что обязательно вернется. Или красивого: «Я не подведу вас». Почему-то вспомнились грубые слова, сказанные Сесару. Колкости, от которых взвывал Хосе. Их стало теперь так жалко, а за себя неловко...

Мысли скручивались в пестрый клубок. Быть может, виной тому были и светофоры, которые в военное время, ускоряя бег машин, чередовали цвета значительно чаще — зеленый, желтый, красный. У каждого из цветов были еще и звуки. Ричард улавливал их, не напрягаясь. Это проходило помимо его. Звуки рождались сами — то тонкие и печальные, то жесткие, барабанные.

Чувство дальней дороги было совершенно незнакомо Ричарду. Он чутко прислушивался к себе и сам удивлялся неожиданному сравнению: как кокосовый орех сорвался с ножки, но еще не упал на землю. Ричард с надеждой дотронулся до гитары и коротким вопросительным взглядом попытался узнать — поймет ли его Дуглас.

— Правильно! Дай гитаре отличиться! — Дуглас без труда уловил настроение подростка. — Начинай! А я подпеть сумею...

— Эти стихи написал Иван Гевара, боец народной армии. А музыку, — Ричард тронул струны, — так получилось, написал я...

...«Где грязь и вода нам по пояс», — запомним эту строку. — «Грязь и вода по пояс»...

У РУИН «ГРАНД-ОТЕЛЯ»

С ВЫСОКОГО кузова «ифы» открывался средний горизонт Манагуа. Бедняцкие районы, стихийно возникшие после землетрясения, напоминали выцветший индейский энекен^[8], сплетенный из мохнатых волокон агаи.

В молодежном центре, носящем имя Улофа Пальме, Ричард видел план нового Манагуа. «Но когда же, когда его город будет меняться?» — задавал себе вопрос Ричард.

— Несколько лет, назад, — говорил знакомивший школьников с планом архитектор, — сандинистское правительство подготовило впечатляющие проекты реконструкции столицы. Осуществление проекта — это еще и решение вопросов социальной справедливости и равенства.

Молодой архитектор переходил от стенда к стенду:

— Вот, смотрите, компаньерос, каким станет наш Манагуа! Он не будет похож ни на одну латиноамериканскую столицу. Город не будет расти ввысь, а значит, избежит недугов современных городов — тесноты, удушливого смога, недостатка воды. Наш Манагуа, а вместе с ним и мы будем жить в строгой гармонии с природой — город-парк на берегу удивительного озера...

Во всех домах, — убеждал архитектор, — обязательно будет горячая и холодная вода. У озера Хилуа в тени деревьев вырастет городок заслуженного отдыха. Представьте нашу столицу возрожденной. Закройте на минуту глаза. Видите — на центральной площади бьют хрустальные фонтаны. Широкий проспект приведет вас к стадиону. Вы слышите гул трибун?

Ричард старательно жмурил глаза, но представить новый город не мог. Отец над его огорчением по этому поводу не смеялся:

— Как тебе объяснить — даже не знаю, — он долго подбирал слова. — Постарайся понять, что каждая революция и наша никарагуанская как бы забегает немного вперед. Сбросив Сомосу, нам очень хотелось все проблемы решить сразу. Построить новые города и покончить с нищетой, дать всем работу и ликвидировать неграмотность... Все сразу! Быть может, поэтому нашу революцию называют революцией поэтов.

Люди читали наши лозунги, слышали горячие речи на митингах и верили: вот завтра, вот в воскресенье проснемся — а на улице новая счастливая жизнь. Охваченные энтузиазмом, однако, все забыли, что счастливая жизнь не кусок свинины, который подает к столу официант, — отец словно с кем-то спорил. Он ходил по комнате и рубил воздух рукой. — Но новые города будут! Потому что шло время, и революция не стояла на месте — она поумнела. И вместе с ней мы поняли — одних наших благих намерений мало. Нужны средства, чтобы заработали заводы. Нужны специалисты — инженеры и врачи. Испугавшись, они уехали из страны. И нам стало хуже, труднее. Специалисты — это не кокосы, которые растут сами по себе. Мы не имели права быть страшными для них...

И главное — стране нужен мир. Революция — не разрушение, а большая стройка, труд. Я ненавижу контрас за то, что они заставляют нас воевать. Ты спрашивал, чего я боюсь? Боюсь, что, воюя, мы разучимся работать. А это — гибель революции.

Ничего не поняв, Ричард согласно кивал головой. Веря отцу на слово, он вновь усердно жмурился, но так и не увидел за драной циновкой, заменяющей дверь в их лачуге, белоснежных корпусов новой столицы. Наверное, размышлял он, нужно какое-то особое, второе, а быть может, третье зрение. Не его ли отец называет верой?

...На повороте «ифу» тряхнуло. Мимо проплывали домишки из нетесаных широких досок и фанерных коробок. Матерчатые и картонные стены под ветром колыхались, из-за них в небо уходили сизые дымки очагов. По узким улочкам бегали суетливые куры, ручейки нечистот заполняли рытвины и ямы.

— Что ж, одну песню мы спели, — прервал Дуглас невеселые размышления Ричарда. — Но чтобы узнать человека, надо как минимум спеть с ним две песни. Начинай...

Подтягивал Дуглас старательно. Правда, не всегда попадал в такт. Но просветлевшее вдруг лицо, пристукивание ладонью по ящику, то, как самозабвенно милисиано отдавался песне — подсказывало: Дуглас — добрый, веселый человек. Ричард не помнил, как это случилось и что было тому первым толчком, но однажды он понял — песня это не только выражение радости или грусти, песня помогает ему узнать людей. Каждый раз, выступая перед рабочими или крестьянами с кофейных плантаций, в госпитале перед ранеными солдатами или ровесниками в районном комитете сандинистской молодежи, он без стеснения вглядывался в лица слушателей. И после первых, трех-четырех песен мог — для себя, конечно, — указать пальцем влюбленного, сомневающегося или озлобленного чем-то человека.

Дуглас, закрыв глаза, продолжал петь один. Нет, без всякого сомнения, милисиано самостоятельный, веселый и добрый человек.

У развалин «Гранд-отеля», где группа ребят в белых рубашках и красно-черных галстуках проводила митинг, «ифа» остановилась.

— Кто такие? У нас времени в обрез. — Дуглас был недоволен.

— Это ребята из организации «Искатели», — пояснил Ричард.

— Девятнадцать партий в стране. А тут еще какие-то «Искатели». Я о таких и не слышал!

— Это ничего не значит. Один из «искателей»-пионеров перед тобой — Ричард Лоза.

— Буэнос диас, компаньеро! — церемонно раскланялся Дуглас. — Я не хотел обидеть столь серьезных людей...

Окруженный толпой на пустой бочке из-под мазута, стоял мальчишка лет тринадцати. В левой руке — мегафон, в правой — металлическая банка с широким красным крестом на боку. Такие же банки были в руках у всех «искателей». Толпа обрастала прохожими, солдатами и школьниками, студентами и домохозяйками. Движение на проезжей части улицы приостановилось, задние ряды машин настойчиво гудели клаксонами, светофор давал зеленый, но никто не трогался.

Над площадью, над руинами некогда фешенебельного отеля летели слова мальчишки:

— Я только что вернулся из зоны войны в Сеговии. Был в районе № 1. Двести километров границы с Гондурасом, постоянные боевые действия. Взрывы мин на дорогах и мостах, разгромленные контрас крестьянские кооперативы. Тысячи убитых и раненых. Сегодня в Сеговии — сотни сирот. Это дети воинов, погибших защищая нашу революцию. Им нужен кров и хлеб, теплая одежда и лекарства. Мы — «Искатели» — детская организация, представляем на митинге международный Красный Крест. Взываю к вашим сердцам и разуму...

На бочку вскочил рослый парень и плечом отодвинул мальчишку-оратора.

— Я представляю демократическое движение. И с этим пионером спорить не буду. У меня вопросы к тем, кто пойдет к избирательным урнам и будет голосовать за новое правительство. Вопрос первый. Кто виноват в том, что бедность стала нашей родной сестрой? Второй вопрос. При сандинистах вы стали жить лучше или хуже? Почему сиротам — детям погибших за бредовые сандинистские идеи о какой-то новой жизни, не сандинистская власть, а мы должны отдавать последнее? Молчите? Сандинисты боятся народа, они заткнут рот каждому...

— Такому заткнешь! — крикнул кто-то из толпы. — Сандинисты боятся народа? Так? И, наверное, поэтому роздали народу оружие. А еще сами предложили провести честные выборы нового правительства... Да и ты, как я погляжу, не очень-то ими напуган.

— Пусть говорит. — Дуглас сложил ладони рупором. — Агитируй, парень, за свое движение. А мы, товарищи, сунем пока руки в карманы. У нас действительно крохи, но мы отдадим и их. Ваше движение, парень, как я слышал, живет на доллары. Ими же платят контрас...

— И купи лекарство от хрипоты! — крикнул боец с забинтованной рукой.

— Только демократическое движение, — неслось с бочки, — оградит вас от насилия и беззакония. Скажем сандинистам наше решительное... Плюрализм в политике...

— Знаем мы ваш плюрализм, — обернулся к выступающему Дуглас. — Не дай бог, победите на выборах — всех, кто против, в муку сотрете...

— Слышишь, «искатель»? — Дуглас ткнул Ричарда локтем в бок. — Опусти винтовку, здесь оружия у всех хватает! И выворачивай карманы. Зачем нам кордобы в сельве?

Ричард хотел было обидеться на толчок локтем, но добродушная улыбка Дугласа разрядила наметившийся конфликт. Ричард поспешно достал из кармана деньги и первым двинулся навстречу мальчишкам...

«Искатели» ходили в толпе, банки с красными крестами они держали перед собой на вытянутых руках. Монет никто не бросал. Инфляция сделала их безделушками. Только редкий иностранец мог сунуть монетку в карман как сувенир. Купить на нее даже спичку было невозможно.

Ричард и Дуглас сложили бумажные деньги, скрутили их в тугую трубочку и сунули в банку, которую галантно подставил русоволосый мальчишка.

— Революционное спасибо, компаньеро! — отчеканил мальчишка и сунул банку под мышку. От широкого плотного листа он оторвал две марки с красным крестом. Потом смачно послюнявил их и прилепил одну на кепи Ричарду, другую — на карман зеленой куртки Дугласа.

— Так вы, оказывается, сепаратисты, — сквозь толпу к ним пробивался водитель «ифы». Он цокнул языком и пальцем поманил русоволосого «искателя». — Компа, поднеси и мне свою банку. Кордобов у меня немного, поэтому бери все. А марку приклей мне на рукав! Теперь спешим! — обратился он к Дугласу. — Мало того, что вы просто бездарно поете, бросаете меня одного, так еще мы опоздаем из-за вас. И я буду наказан как нерадивый боец.

Разрезая толпу, шофер зашагал к машине. Мешковатый, с покатыми плечами, он походил сейчас на угрюмо катящийся с горы камень-валун. Ричард и Дуглас шли в «фарватере» без препятствий.

— Сильный, верно?! — восхищался Ричард.

— Но есть еще другая сила, — поучал Дуглас, немного ревнуя мальчишку к шоферу. — Сила духа. Сейчас я тебе кое-что расскажу...

Уже в кузове, когда «ифа» объезжала развалины «Гранд-отеля», Дуглас рассказал первую историю. За недолгое время их знакомства он расскажет их с добрый десяток. Смешных и грустных, страшных и пошловатых, но — удивительно — всегда поучительных.

Заканчивал милисиано свой рассказ обычно вопросом: «Так каков же главный вывод из того, что мною так ярко изложено?»

Рассказ Дугласа

В дни восстания наша партизанская колонна штурмовала Манагуа с юга. Выбили сомосовцев из засады и пригород прошли почти без потерь. В отряд вливались многочисленные добровольцы, даже домохозяйки просили дать им оружие. А вот группа, в которой был я, у руин «Гранд-отеля» застряла. Стены у отеля видел какие — бетонные, толщиной в руку. Из окна бьет и бьет в нас какой-то подлец. Позицию выбрал замечательную — сам со всех сторон прикрыт стенами, а нам и высунуться нельзя. Словом, мы как на сцене, а он в первом ряду... Стрелком он, надо признать, был отменным. Лишь секунду один из наших замешкался, так он его уложил наповал. И другого ранил. Тут и несмышленый поймет: что вся улица у него была пристреляна заранее.

Затеяли мы, прямо скажем, дурацкие переговоры. Кричу ему: «Слушай меня, козел! Твои дружки вместе с Сомосой на вертолете смотались в Америку, за кого ты воюешь? Брось оружие!» Он в ответ как врежет. Пули о камни аж искрят и противно так посвистывают.

А известно ли тебе, компа Ричард, что в личной охране телохранителями Сомосы служили специально подготовленные головорезы. За ненависть к нам и кровожадность мы называли их «бешеные». Понимаешь, Сомоса специально их закупил в одной далекой стране. Видимо, своим гвардейцам не очень доверял. А гвардейцы «иностранцам» завидовали и боялись. Еще бы, диктатор платил наемникам раза в два больше и разрешал им любую кровавую резню... Но вернемся к «Гранд-отелю», где засел меткий стрелок.

Вызвался я выкурить его из засады. А граната у нас одна на всю группу. Обошел я отель с другой стороны. То в яму нырну, то за пальмой спрячусь. Воевать мы учились в горах, в лесу; а город и улицы — совсем другое дело. Зато камни весом с гранату научились метать без промаха. Как я ни прятался, как ни маскировался, стрелок в ногу меня все-таки подстрелил. И решил, наверное, что я уже и счеты с жизнью покончил. Однако ошибся этот малый. Когда я подполз на верный бросок, я так метнул гранату, что еще взрыва не было, а я почувствовал — в десятку. Дым развеялся, ковыляю к стрелку. И что ты думаешь, кто он? Оказывается, стрелял в нас один из наемников. Зову нашего командира Родриго и парней: «Посмотрите, товарищи, какого козла мы поймали!..» Наемник сидел у стены. Осколком гранаты ему отбило руку. Она так и лежала рядом. И даже отбитая, она сжимала желтый кулак. Подходит Родриго к стрелку, а у того глаза как спелые кофейные ягоды. Дотронься — брызнет кровь. Как я понял, командир хотел его о чем-то спросить. Быть может, он был среди тех, кто сбрасывал наших товарищей в кратер вулкана и топил в реках, травил собаками и рубил мачете. Быть может! Наемники любили острые ощущения. А наемник берет свою отбитую руку за кулак, да как врежет нашему Родриго...

Так какой же главный вывод из того, что мною так ярко изложено? Вывод такой: к нам, беднякам, ставшим революционерами и партизанами, Сомоса и его наемники питали звериную ненависть. Мы лишили их богатства, а главное — беспредельной власти над никарагуанцами. А пленного? Перевязали, дали рому, чтобы забылся, а потом отнесли в госпиталь. Борьба с такими врагами — вещь жестокая. Но революции совершаются не ради мести. Слышал, две тысячи бывших гвардейцев Сомосы вчера освободили из тюрьмы. Мы не хотим помнить зла. Никарагуанец не рубит упавшее дерево на дрова. Наша революция чиста как дева Мария, поэтому мы никогда не станем, подобно контрас, кровожадными как гиены...

В Никарагуа очень мало железных дорог. Панамериканское шоссе — главная дорога страны. Прямое как гриф гитары, пересекая страну с юга на север, оно одним концом упирается в крохотную Коста-Рику, другим в Гондурас. В центре грифа-дороги, там, где могли бы звучать самые красивые аккорды, — Манагуа. Вписавшись в равнину и гирлянды озер, некогда кратеры вулканов, город стал столицей, можно сказать, случайно. В 1858 году власти решили положить конец давнему спору между двумя основными претендентами на это звание — Леоном и Гренадой, которые и поныне сохранили величавый вид колониальных городов эпохи испанского владычества.

Встречный теплый ветер выжимал из глаз слезы. Ричард привстал, ноги затекли, и по ним волнами пробегали колкие мурашки. Впереди, на дороге, напрягая свои металлические мышцы, плелась желтая «тоета». Странное сооружение на ее кузове стягивали веревки. Поверх него сидели пять бойцов в зеленой форме.

Дуглас сплюнул и, перегнувшись через борт, крикнул шоферу:

— Обгоняй этот катафалк. Клянусь кровом Христовым, плохая примета...

Клаксон «ифы» сыграл мелодию, которой обычно болельщики поддерживают свою команду, и машина, качнувшись влево, резко пошла на обгон. То, что разглядел Ричард, в следующий момент заставило его плюхнуться на ящики. Грубые веревки стягивали в кузове «тоеты» гробы нежно-голубого цвета. Солдаты, восседавшие на них, не могли не знать дорожных примет военного времени. Автоматы они держали между коленей, все курили. Один из них махнул рукой как-то неопределенно. Быть может, это значило: не дай вам бог, товарищи, такой работы. А быть может: обгоняйте нас быстрее, мы все понимаем...

— Что опечалился, компа? — окликнул Дуглас Ричарда. — Ты на поля смотри, видишь — бурые, вспаханные. Ждут семян и дождей. Жизнь не кончается. А к смерти, к ней проклятой, даже на войне еще никто привыкнуть не мог. Смотри и думай...

На обочине шоссе мелькали высохшие за знойное лето сисании. Причудливо изогнутые белые стволы, словно переломанные ветви.

Через неделю, а быть может, раньше, размышлял Ричард, на землю опрокинутся дожди, и сисании станут зелеными. А над горами, лагунами, городами изогнутся радуги. Их будет много — как ступеньки в небо.

Страной радуг называют Никарагуа...

У радуг будут чистые и яркие цвета. Красный — от черепичных крыш новых домов и цветов малинчи, желтый — от спелых манго и апельсиновых деревьев, синий — от океанов и лагун, зеленый — от сельвы и маисовых полей. Лишь бы одного цвета не было — нежно-голубого...

Позади остались крестьянские домики. Старые — из бамбука, с картонными хлипкими стенами, новые — из шлакоблоков. Незаметно шоссе втянулось в каменный коридор и пошло под уклон. С двух сторон — иссеченные дождями и ветром, в неожиданно черных пороховых плешинах, поднимались отвесные скалы.

— Здесь самый опасный участок дороги, — крикнул Дуглас и взял в руки автомат. — Лучше места для засады не найти — контрас это не хуже нас знают!!

Ричард схватился за карабин и, уперев приклад в живот, положил ствол на борт кузова. «Конечно же, — проносились тревожные мысли, — враги революции боятся открытого боя. Контрас нападают по-звериному, из засады. Обстреливают гражданские машины, минируют дороги, взрывают опоры линий электропередачи. Кто-то в школу, — вспомнил Ричард, — принес отобранный у контрас «учебник». Яркую книжечку без букв и слов — одни картинки. По такому «учебнику» не научишься ни читать, ни писать. Это учебник для убийц. Сочинили его для малограмотных бандитов специалисты из ЦРУ — так в США называют шпионское ведомство. На картинках очень доходчиво объяснялось, как, где и когда надо устанавливать взрывные устройства.

...Несколько дней назад, здесь, в «каменном мешке», контрас обстреляли автобус с людьми.

У развилки дороги, где под камышовым навесом притулился маленький базарчик, «ифа» остановилась.

Водитель неторопливо выбрался из кабины и плюхнулся на землю у переднего колеса.

— Какова работа?! Птицей проскочили мешок! Верно?! — Лицо его расплылось в хитрой белозубой улыбке.

Пока стряхивали с формы дорожную пыль, пока Дуглас подшучивал над водителем, желтая «тоета» проползла мимо и свернула в сторону военного госпиталя.

— Всех угощаю манго! — не реагируя на колкости Дугласа, объявил водитель. — И тебя, горький язык, тоже!

Он неожиданно легко вскочил с земли и пошел к спиленным деревянным чурбачкам, на которых торговцы ставили широкие корзины.

В тени навеса наблюдалось оживление. Скуластая синьора торопливо выставляла напоказ крупные плоды манго. Гроздья зеленого мамона спешил показать худой подросток. В корзине на больших деревянных колесах — корень юкки. Его можно отваривать как картофель.

— А вода, вода со льдом есть? — Водитель подхватил огромный бидон и сунул в него голову. Довольно фыркнул, потом обхватил бидон руками и принялся пить так, что, казалось, порвет кадык.

Ричард зачарованно смотрел на веселого здоровяка и искренне радовался его силе, задорному смеху, сильным рабочим рукам. Водитель, конечно, знал, что на дороге в прицелы автоматических винтовок сидящие в засаде бандиты первым ловят лицо водителя...

Дуглас оказался большим мастером в области базарной торговли. Он неторопливо переходил от торговца к торговцу и степенно проводил дегустацию. Из корзины, к которой удивительным образом были приделаны колеса от детской коляски, он выбрал самый аппетитный чисано и настойчиво доказывал верзиле-продавцу, что хуже чисано найти просто невозможно...

— И вообще, — возмущался Дуглас, — мне непонятно, что делает такой крепкий парень на рынке среди детей и стариков?

— Это и не рынок совсем, — робко вступился за парня Ричард, — настоящий рынок «Меркадо Уэмбее» в Манагуа, там даже цены ниже, чем в «супермаркетах». Правда, картошка и лук там дороже фруктов...

— И мясо после отмены карточек на продукты появилось, — пробасил шофер. — А знает ли, компаньеро Дуглас, что до революции восемьдесят процентов нашей знаменитой говядины подлец Сомоса отправлял в США?

— Этого я не знаю. В партизанах я больше имел дело не с коровами, а с обезьянами, — распылялся Дуглас. — Но я знаю другое: революция относится к частнику сейчас весьма благожелательно. Еще бы, в руках частников львиная доля сельскохозяйственного производства. Но я не о том, я вот об этом конкретно продавце. Почему он здесь? Почему не работает?

— А может быть, о ней? — Шофер многозначительно подмигнул Ричарду и кивком головы указал на девчонку лет шестнадцати. — Знакомься, ее зовут Клаудиа...

Девчонку в застиранной спортивной майке и линялых джинсах Ричард приметил еще из кузова. За недолгую дорогу (надо же такому случиться!) он ни разу не вспомнил Сильвию, и теперь в незнакомой девчонке старался ее узнать. Загорелое лицо, голубые глаза, светлые волосы, острые холмики грудей под майкой... Испанская кровь явно брала в Клаудии верх над индейской. Нет, совсем не похожа она на Сильвию. Разве только улыбкой, такой же насмешливой. Но так умеют улыбаться почти все девчонки. Ричард перевел взгляд на деревянные ящики, стоявшие перед Клаудией и, чтобы скрасить неловкое молчание, спросил:

— Рефреско, компита, со льдом? — И, услышав отрицательный ответ, выбрал пару спелых манго и поспешил к машине.

Ричард присел у колеса и почувствовал, как от земли шло влажное тепло. Эту примету, предвещающую скорый ливень, никарагуанец знает с первых самостоятельных шагов по земле. Ричард вытер ладонь о брюки и принялся очищать манго. Желтая с красными подпалинами пленка закрывала теперь только половину плода. Хранившая ночную прохладу желтая мякоть заполнила пересохший рот. Вот только косточка. Большущая, скользкая — она, дразня, мешала сделать вожделенный глоток.

Шофер помогал Клаудии перетаскивать ящики в тень и нарочито громко расхваливал Ричарда. Он явно подсмеивался над смущением подростка, но делал это так, что обидеться было невозможно.

— Клаудиа, я обещал привезти тебе жениха? Я свое слово сдержал. Смотри, какого парня в полной сохранности я доставил. Человек он городской, к тому же поет. Ох как поет! И тебе не пристало скромничать и упускать свое счастье. Ну, посмотри, разве он не счастье?!

Клаудиа смеялась, пряча лицо в ладошки. Скуластая синьора хваталась за живот. Верзила осмелел и принялся гоготать. Ричард смеялся осторожно, боясь поперхнуться манго. Косточку он положил на ладонь, и она, как маленькое солнце, светилась в руке. А большое индейское солнце кренилось к горе. К вечеру оно окрасит лицо Клаудии ровным медным цветом, и она станет похожа на девушку из племени чоротегов — сильных и свободолюбивых индейцев.

«ХОСЕ - 14 ЛЕТ. ШРАПНЕЛЬНОЕ ПОРАЖЕНИЕ...»

ЧЕРЕЗ час пути, когда прифронтовой город Хинотега остался позади, «ифа» едва вползла на каменную гряду и остановилась. В бурой котловине, защищенной со всех сторон скалами, скрывался военный госпиталь.

— Прем все время в гору — мотор перегрелся! — буркнул, вылезая из кабины, водитель. — Я — за водой, а вы, певцы, перекиньте ящики с лекарствами на край кузова...

— Видели командира? А? Таких на рынке, за каждым углом, знаешь сколько?! — Дуглас веселил себя и Ричарда. Ящик с перевязочными бинтами он брал осторожно и нес, прижимая к груди.

Помогая ему, Ричард крутил головой и видел строгие, зеленые бараки госпиталя. В открытых окнах желтые занавески.

Котловина, будто залитая прозрачным воском, замерла в звенящей тишине. По периметру госпиталь окружили два ряда колючей проволоки. Рыбацкие сети, натянутые над крышами, были утыканы листьями пальм и пучками высохшей травы. У ворот, в бамбуковой роще чернел отрытый окоп. В расщелинах скал Ричард разглядел посты боевого охранения. Перехватив тревожный взгляд подростка, милисиано грустно покачал головой:

— «Только мертвый сандинист — хороший», — этому учат своих «борцов за свободу» главари контрас. Прорвись они к госпиталю — раненых не пощадят. Маскировка в этих местах — не лишнее дело. Впрочем, как и бдительность...

Из сплющенного, полиэтиленового ведерка шофер лил воду в радиатор. Мотор фыркал и шипел.

— Пей, браток, пей! — нашептывал шофер. — Нам еще колотить и колотить эти дороги.

Призывая к вниманию, Дуглас неожиданно вскинул руку:

— Раненых из боя везут! — Он указал на самолет, приближающийся со стороны солнца. — Эй, водила, давай к нему...

Одномоторный самолет, похожий на стрекозу, не сделал обычного круга, а заходил на посадку по низкой дуге, едва не зацепив верхушки скал. Он осторожно коснулся земли и, пробежав совсем немного, замер у крайнего барака. С этого момента госпитальный городок преобразился. Еще работал двигатель, еще летели над посадочной полосой пыль и песок, а к самолету из широко распахнутых дверей бараков устремились солдаты с носилками. Рядом бежали парни в белых халатах.

Раненых привезли!

Включился и заработал на полную мощь госпитальный механизм «зоны войны». Вспыхнули холодные лампы операционных, замелькали санитарные сумки, кофры, капельницы.

Боковой люк самолета дернулся и провалился внутрь. В образовавшейся щели сначала появилось потное лицо, потом руки. И, наконец, обнаженный, загорелый торс пилота.

— Очень быстро, друзья! — командовал он, выбрасывая трап. — Там еще много раненых осталось. Эй, браток, не стой! — крикнул он Ричарду, оцепеневшему от увиденного. — Помогай, храни тебя бог!

В зеленых брезентовых носилках, заполненных кровавым месивом, подплыло забинтованное тело. Глубоко втягивая воздух носом, Ричард осаживал поднявшуюся тошноту и боялся поднять глаза.

«Я — не слабый, я — не трус!» — заклинал Ричард и за искалеченными, иссеченными металлом телами старался увидеть крепких смелых парней. — «Вот они идут в атаку, вот стремительным броском...» — Пустые, липкие, вбитые в голову слова мешали думать так, как думалось, как хотелось. Страшные от боли, еще вчера красивые лица. Раны залечат врачи и время, но останутся шрамы, память и боль. Они останутся только у тех, кто выживет. Только у них...

— Неси как свое сердце! — Рослый парень в белом халате сунул в руки Ричарду колбу капельницы. По прозрачному шлангу желтая жидкость уходила под кожу лежавшей поверх простыни руки.

— Не дергаясь — вперед! — скомандовал санитар и вместе с солдатом поднял носилки. — Шланг не натягивай и не сгибай, — пояснил он Ричарду.

— Эту девушку-бригадиста отбили у контрас, — доложил в бараке санитар офицеру-хирургу. — Пулевая рана внизу живота.

— На стол! — бросил хирург. — А ты, паренек, — обратился он к Ричарду, — посиди пока здесь. Просто... Вдруг вот этот дружок чего попросит...

На высокой койке лежал голый мальчишка. Глаза накрепко закрыты воспаленными веками. Смуглое лицо, широкий нос. На виске, как от удара гвоздем, маленькая пузырящаяся ранка.

— Первым рейсом привезли. На самолете... — Санитар сел на земляной пол у кровати. — Все, что могли, сделали... Но боюсь, компа, мы уж не услышим его голоса.

Теплый ветер залетал в открытое окно и раскачивал вырванный из школьной тетради листок. Ричард прижал его пальцем к стене и прочитал: «Хосе Герра Родригес, 14 лет. Шрапнельное поражение головы, плеча, полости живота...»

Ричард наклонился над Хосе и тут же отпрянул: сладковатый запах крови, терпкого пота и бинтов ударил в нос. Тетрадный листок в клеточку и пузырящаяся рана на виске — разве не зловеще, не уродливо то, что их совместило.

— Как это произошло, компаньеро? Ты знаешь?

— Рассказали, сам-то я не видел, — передохнув, санитар поднялся и встал рядом с Ричардом. — Хосе работал с отцом и матерью в поле, — санитар замолчал, пытаясь уловить дыхание раненого. — Первый минометный залп контрас накрыл отца и мать. Второй — настиг Хосе, когда он бросился к отцу за винтовкой. Нашли их рядом. Отец — крестьянин, боец отряда самообороны. Сын... тоже мог стать крестьянином. Поможет дева Мария, может быть, и станет.

Ричард смотрел на почерневшие, растрескавшиеся губы мальчишки и вместе с санитаром ждал — а вдруг вздох, вдруг звук. Деревенеющий от ран, Хосе, казалось, сам сейчас источал боль. И невидимая, сочащаяся, она заполняла зеленый барак, каменистую котловину и сердца людей, стоящих рядом. Так хотелось верить в чудо. Например, в волшебную оживляющую воду, таинственную таблетку, чародея-врача...

— А мне пуля попала сюда, — раздался звонкий голос за спиной у Ричарда. Он обернулся и увидел розовый шрам на груди улыбающегося парня. — Видишь, я выжил... Хосе молчит, и у меня так было.

Лежал на койке, слышал все, что говорят врачи, а открыть глаза, улыбнуться не мог. Руки — не мои, лицо — не мое. Потом все вернулось, кроме ноги...

Никогда бы не подумал Ричард, что своего здоровья, своих тренированных рук и ног он будет стесняться. Но так и случилось. С опаской опустив глаза, он увидел аккуратно свернутую и закрепленную прищепкой брючину.

— Я не унываю! У меня есть коляска, есть бамбуковые костыли. А один осколок, — парень запустил руку в карман госпитальной куртки, — ношу теперь с собой.

Величиной с бритву кусок смертоносного металла, отлитый где-то в Штатах, мирно лежал на ладони.

Ричард смотрел в глаза бойцу и, забыв от волнения спросить имя, вдруг ясно понял: за каждую, даже самую маленькую победу над контрас платит не какой-то абстрактный «народ», а простые люди — мальчишка Хосе, одноногий боец, отец, Дуглас — вот они-то и есть революционный народ. И он — Ричард — его маленькая частичка...

— Так что, братишка, продолжим? А? — К одноногому бойцу спешил лысый человек с телекамерой на плече. — Ты не будешь привередничать, правда? Я же объяснял, нужно для итальянского телевидения. Давай еще один дубль. Только один. Значит, так, — зачастил оператор, — темный госпитальный коридор. Впереди широкая дверь и струи солнечного света. Ты идешь, тяжело опираясь на костыли... Прости... А?

По гулкому коридору, совсем не по «сценарию», отбросив костыли, взмахивая руками, прыгал боец. В дверном проеме он качнулся и, наклонившись вперед, застыл. Длинная госпитальная куртка вздулась, и из нее, как язык колокола, торчала нога.

СКЛАД В ЧЕРНОЙ СЕЛЬВЕ

С ПАНАМЕРИКАНСКОГО шоссе «ифа» свернула на лесную, едва различимую дорогу. Широкие, упругие ветви деревьев хлестали машину. Повторяя «маневр» Дугласа, Ричард плюхнулся на дно кузова и спиной прижался к ящикам.

— Правильно, компа! — одобрительно кивнул Дуглас. — Иначе одна из этих зеленых лап так врежет по затылку, что не успеешь ощутить собственного полета над землей...

Лесной склад боеприпасов Ричард представлял в виде капонира, который однажды он видел в портовом городке Сан-Хуан. На берегу океана возвышались громадные алюминиевые полусферы, некогда построенные гринго. Сюда с никарагуанских плантаций за бесценок поступали кофе и хлопок. Потом в порт прибывали американские корабли, и кофе, хлопок без промедления грузили в жадные трюмы. Так было до революции. Когда власть в Сан-Хуане перешла к сандинистам, капониры были переданы в собственность созданного рыбацкого кооператива под склады и морозилки. А один из капониров молодежь города перестроила под клуб.

Несмотря на открытую враждебность к гринго, песни американца Пресли в Сан-Хуане любили. Ритмичные, стремительные, они беспрепятственно находили отклик в сердцах жителей городка, основанного в незапамятные времена флибустьерами.

Вечером, когда в клубе раздалась музыка и усиленный мощными динамиками голос Пресли наполнил ближайшие улицы, один из двоюродных братьев ткнул Ричарда пальцем в бок и сказал:

— Океан с его пляжем никуда не убежит. А дискотека у нас только в субботу.

Двоюродный брат был взрослее Ричарда на два года. Поразмыслив над чем-то, он добавил:

— К тому же сегодня можно увидеть самых красивых девчонок нашего побережья. Идем!

Заплатив несколько кордоб и машинально поправив прическу, Ричард оказался за алюминиевой дверью в душной темноте капонира. Волны тяжелого рока бились о сферические стены и, отлетая, накатывались на ушные перепонки. Лампы-вспышки, подобно молниям, выхватывали из мрака лица и фигуры танцующих. Высвеченные неумолимо ярким светом, силуэты как в фильме со стоп-кадром на мгновение застывали и вновь исчезали в темноте.

— Сегодня! — кричал со сцены диск-жокей, — мы узнаем имя самой красивой девушки Сан-Хуана и всего нашего побережья.

Диск-жокей — высокий, кучерявый парень — неуклюже подпрыгнул на освещенной сцене. В прыжке он перекинул микрофон из левой руки в правую и, к общей радости, благополучно приземлился, не теряя равновесия.

— Пинто горластый! Правда, посмотри, как он похож на петуха, — в незнакомой обстановке Ричард чувствовал себя неуютно. Поэтому отпущенная в адрес диск-жокея шутка должна была снять неловкость первых минут и помочь «вживанию в обстановку».

— Это ты зря! — Брат не улыбнулся. — Подойди поближе к сцене и увидишь: у Родриго нет ноги. Он потерял ее в бою с контрас. Он не пинто...

Если бы земля разверзлась под ногами Ричарда, он был бы в этот момент самым счастливым человеком.

— Нам нельзя быть хмурыми и злыми, — кричал в микрофон диск-жокей. — Пусть контрас знают — у нас нет страха. Мы нашли мины, которые они поставили в нашем порту. Мы загоним обратно в стволы пули, посланные в нас. Пусть они знают, что я, Родриго, как и прежде, танцую!..

— Браво, Родриго! — кричала толпа. — Ты настоящий тигр, компа! Дай нам музыки, Родриго! Иди к нам, братишка!

Ричард чувствовал, как краска, залившая лицо и шею, густеет и он вот-вот полыхнет в темноте, «Что я знал об этом человеке? — зло сам себя спрашивал Ричард. — Почему вот так, походя, решил высмеять его? Да, к счастью, он не услышал моих грязных слов. Но разве от этого я сам стал лучше, достойнее?»

Заповедь отца, доселе непонятная, — а звучала она так: «То, чего нельзя делать, не делай даже в мыслях», — обрела вдруг смысл и стала доступной. Приподнявшись на цыпочках, Ричард поверх голов смотрел на прыгающего по сцене диск-жокея и был искренне благодарен ему. За что? — этого он не мог объяснить. За минутами стыда и смятения, когда приходит вера, что подобная недостойность с твоей стороны неповторима, рождается чувство позднего раскаяния и горячее желание сделать для всех людей что-то очень доброе.

После громыхающей атаки рока, блюз и синий, пробивавшийся сквозь табачный дым, ровный свет можно было сравнить с глотком морского воздуха. Звуки саксофона переплетались с шумом морского прибоя. Парни повзрослее, танцуя, обнимали своих подружек, чуть небрежно, как бы нехотя. Некоторые из них танцевали так: одной рукой придерживали девчонку за плечи, в другой руке держали открытую бутылку пива...

Рядом с Ричардом танцевали две девушки. Одна из них, с длинными, спадающими на открытые плечи волосами, запомнилась ему удивительной пластикой.

В кузове «ифы», ползущей по черной сельве к складу боеприпасов (и это было необъяснимо, как сон), Ричард отчетливо ощутил кончиками пальцев мягкий ремешок на талии девчонки. Танцуя, он старательно повторял вслед за ней плавные, полные родившейся нежности движения. Рядом с ней он хотел выглядеть этаким бойким развязным малым, который на шестой минуте знакомства лезет целоваться. Быть может, он и решился бы так поступить, но строгий взгляд девчонки разделял их жесткой невидимой стеной. Он пытался обижаться на нее, потом злился на свою робость. Но вот чудо: сейчас в кузове машины, вспоминая те, недавние события в Сан-Хуане, он был искренне рад, что образ «кабальеро-сердцееда» у него не получился и он ничем не обидел девчонку.

Хорошо, когда в дальней дороге с неизвестным концом ты можешь уверенно оглянуться. Уверенно, потому что за тобой там, в прошлом, нет постыдных дел и напрасно обиженных людей.

...Склад боеприпасов был совершенно непохож на алюминиевый капонир в Сан-Хуане. В трех километрах от него «ифу» остановил патруль из четырех бойцов.

— Вы, товарищи, опоздали на сорок минут, — сказал старший патруля, изучив документы Дугласа.

— А я что говорил?! — Водитель выскочил из кабины и с силой хлопнул дверцей. — То у нас митинг! То лекция о ценах на рынке в Манагуа...

— Кто знал, что ты раньше катафалками управлял? — Дуглас подмигнул Ричарду. — А если не управлял, то после такой езды тебе только там и работать. Торопиться-то некуда...

— Они, вот эти двое, — водитель искал поддержки у старшего патруля и, взмахивая большими руками, как крыльями, распалялся не на шутку. — Да, вот эти машину не понимают. То им останови, то им обгоняй.

— Не будем спорить. — Старший сделал знак одному из бойцов. Двое других, посмеиваясь над перепалкой Дугласа и водителя, тем не менее автоматы держали наготове, контролируя каждый шаг прибывших на грузовике людей. Старший патруля связался с кем-то по рации. Потом махнул рукой — путь свободен. Один из патрульных вскочил на подножку «ифы».

— Япровожу вас, компа! Пароли меняются часто, а, простояв у каждого поста, вы и к ночи не погрузитесь.

— Это ты тем певцам, что в кузове, скажи, — буркнул примирительно водитель.

А в кузове тем временем звучал один из рассказов Дугласа.

— Когда-то, до революции, в этой лесной чащобе была партизанская перевалочная база. Крестьяне-проводники тайными тропами, в дождь, чтобы не было следов, вели сюда наших людей из города. В первую очередь подпольщиков, на чей след напали сомосовские ищейки. На базе они делали короткий привал, потом предстоял четырехдневный переход «ла монтанье», где маленькие отряды сливались в партизанские колонны, готовясь к решающим боям.

Когда водитель заглушил мотор, Ричард вопросительно смотрел на Дугласа:

— Где же склад?

— Склад? Он под нами. Вот там, среди молодых бамбуковых деревьев — ступеньки. А теперь вперед. Да поможет нам святая дева Мария...

Погрузка патронов началась без промедления. Маленькие на вид цинковые ящики только казались легкими. Уже после двадцатого подъема из подземелья, двадцатого толчка ящика наверх, в кузов, пальцы потеряли цепкость. Дуглас после первой ходки предусмотрительно скинул куртку. Он закидывал ящик на плечо и быстрыми мелкими шагами вбегал по лестнице. Ричард носил ящик, прижимая его к груди, а потом попробовал, как Дуглас, положить его на плечо. Ребро ящика врезалось в шею, норовя спустить кожу как чулок. Одному человеку завидовал сейчас Ричард — водителю. Тот возвышался в кузове и руками, похожими на коряги, легко подхватывал ящики. В общем-то, небольшой кузов «ифы» после тридцатой ходки показался Ричарду бездонным. Он боялся, что кто-то вдруг заметит появившуюся у него в коленях дрожь, и поэтому ставил ноги широко, как на шаткой палубе.

— Ричард, — Дуглас взобрался в кузов. Водитель сменил его и таскал цинковые ящики по два сразу. — Так вот, компа Ричард, возьмите мачете и вон там, за соснами, нарубите веток. Я имею в виду настоящие ветки, а не те, из которых птицы колибри вьют гнезда.

— Я — боец, а не дровосек!

— Компа Ричард, — Дуглас поднял к небу указательный палец. — Я не танцевать вас приглашаю. Ветки нужны для маскировки машины.

Хитрость Дугласа была разгадана Ричардом с самого начала. Милисиано, видимо, пожалел его и решил дать передохнуть. «Нет, — злился Ричард, — он плохо меня знает».

— Я тебя понял, компаньеро! Там, в лесу, за соснами прохладно, поют птицы, но, обняв ящик, я вспоминаю танец в порту Сан-Хуан, — Ричард демонстративно снимал куртку и пытался улыбнуться.

— Ты вспомнил этот танец, потому что жив, — от веселого добродушия Дугласа не осталось и следа. — Я — командир и отвечаю за твою жизнь. И хочу, чтобы вспоминал ты, а не о тебе. И еще я не хочу, чтобы один из ящиков упал тебе на голову или ногу, и вместо патронов на передовую мы вынуждены будем везти тебя в госпиталь.

— Ты что, Дуглас? Я же...

— Выполняй приказ, товарищ!

Такого поворота событий Ричард не ожидал. Он поспешно натянул куртку, схватил поданный шофером мачете.

— Что, схлопотал, компа? Я думаю, за дело! — Шофер не то сочувствовал, не то подначивал.

Всю силу и досаду вложил Ричард в первый удар острым широким мачете. Отдых, на который, как полагал Ричард, направил его Дуглас, обернулся изнурительной работой. Тяжелый мачете, как пластмассовый ножичек, отскакивал от толстых упругих лиан, оставляя на них чуть заметный след. Переплетаясь, лианы образовывали тугие сети. Солнце редко проникает в сельву. Не потому ли ее и зовут не иначе как «негро», то есть черная. Есть в этом эпитете нечто зловещее, жутковатое.

Ричард пролез в одну из ячеек лиановой сети и, прокладывая путь мачете, углубился в заросли. Пройдя несколько шагов, он поднял голову и не увидел неба. Кроны сосен и платанильи вверху переплетались, образуя толстую зеленую крышу.

Громадные деревья со спаянными кронами, мелкие деревца и кустарник с острыми колючками на ветвях — чичикате. Попробуй пролезь среди них. Ричард схватился было биться с одним из таких кустов и через минуту походил на человека, который стал жертвой дюжины диких кошек. В открытые руки, ноги под брюками, в живот и грудь впились десятки острых, как акульи зубы, колючек. Всякому движению по сельве мешали также завалы из погибших деревьев, топкие болотца и опять же гигантские щупальца лиан. Их упругость позволяла обезьянам-конго совершать прыжки, похожие на полеты. Появление незваного гостя вызвало в стае визг возмущения, оторопь и смятение, которое выражалось в почесывании друг друга и покусывании собственных хвостов.

Труднопроходимой и опасной сельву делала и трава, которая могла накрыть с головой и взрослого человека, и надежно спрятать крупного зверя.

...Ветки чичикате ударов мачете боялись. Плотные, глянцевые, величиной с ладонь листья росли на них ровными рядами. Для маскировки кузова придумать что-либо другое непросто, но удержатся ли листья под напором встречного ветра?

От рубки ярко-зеленого, похожего на шар кустарника Ричард отказался быстро. Путь к стволу прикрывали длинные, почерневшие колючки. Пришлось рубить молоденькие сосны и собирать опавшие пальмовые листья.

Ричард связал свою «добычу» веревкой и по узкому прорубленному проходу потянул ее к машине.

Неутомимый водитель сновал между «ифой» и складом. Его спина лоснилась от пота, а волосы прилипли ко лбу. Дуглас, как маленький портовый кран, подхватывал ящики и заполнял ими кузов. Когда последний ящик занял свое место у выгнувшегося борта, сразу принялись за маскировку. Ветки втыкали в зазоры между ящиками и стягивали веревками. Минут через сорок над кузовом поднялась пышная шевелюра из мертвых деревьев, веток и длинных, похожих на индейские пироги, листьев пальмы.

— Ты как, в кузове? — К Дугласу вернулось обычное ироническое радушие. Он уже не командовал, а советовался. — Если, компа, ты в кузове, тогда твой фланг левый.

— А твой, командир, как я понимаю, — правый?

— Это хорошо, что ты понятливый. Поэтому два раза повторять не стану. Сейчас начинается самая опасная часть пути. Водила, ты меня слышишь? Или от страха у тебя язык отсох? Так вот при налете действуем так: я, отстреливаясь, даю длинную очередь. Ты, Ричард, за борт, водитель — из кабины. Вы очухались — открыли огонь. Тогда за борт вылезаю я. Все остальное — по обстановке.

Дуглас взобрался на ящики и положил ствол автомата на борт. Ричард занял свою позицию на левом фланге. Передвинул ящики, переставил срубленные деревца — получилось что-то вроде маленького окопа. Ветки он обломал и теперь без помех мог видеть и дорогу, и проплывающий слева лес. Дуглас наблюдал за манипуляциями Ричарда молча, однако на ироничную улыбку не поскупился.

— Компа, ты забыл что-то сделать под кустом? У тебя очень виноватая улыбка... — не сдержался Ричард.

— Ты окоп сам придумал или услышал голос свыше?

— Свыше! Пули контрас цинковые ящики не пробьют. Хоть какое-то, но прикрытие.

— А-а... — многозначительно выпятил губу Дуглас, — а если вдруг под машину полетит граната? Я успею выпрыгнуть, а ты долго будешь карабкаться из своего укрытия...

Обыденность их рассуждений о том, кому может через час быть живым или мертвым, неожиданно поразила Ричарда. Дома он не переставал удивляться отцу, который, возвращаясь после боев на короткий отдых домой, рассказывал не о крови и убитых, а о новом крестьянском кооперативе в провинции Хинотега, о маленькой школе, которую его бойцы построили в деревушке индейцев племени сумос. Война в рассказах отца походила на тяжкий труд крестьянина, отвоевывающего у сельвы землю под посевы. Крестьянин хочет растить маис и хлопок, фасоль и юкку, пасти скот и строить ранчо. Построит полдома — пожар, засеет поле — засуха. Стихию приносили те, кто тоже называли себя никарагуанцами, но ставшие контрас. Почему они — бывшие крестьяне — жгут посевы? Почему? Вопрос оставался без ответа...

Когда Ричарду исполнилось тринадцать, в школе его выбрали политработником. В тот же день радио передало сообщение о речи американского сенатора, в которой тот без тени смущения вещал на весь мир, что Никарагуанская революция угрожает безопасности Штатов. После уроков на митинге, организованном активистами молодежной организации, Ричард, как и многие другие, крикнул: «Я хочу сказать!»

— Тихо! — поднял руку директор школы. Он стоял на лестнице, прислоненной к дереву. — Дадим сказать Ричарду. Он родился сегодня, тринадцать лет назад.

Все в школе знали — Ричард теперь политработник, а значит, говорить он должен по-особенному, по-взрослому и, конечно же, не быть смешным. Ричард покрепче вцепился в перекладину лестницы и не узнал своего голоса.

— Вы знаете, что у нас в Манагуа только один небоскреб: пять лифтов и один эскалатор. Когда-то мне повезло на нем прокатиться. Теперь и он не работает. Вы знаете, что нас, никарагуанцев, меньше, чем жителей Бруклина — это район в Нью-Йорке. Никарагуанец живет на двадцать лет меньше, чем американец. Сегодня на уроке географии учитель назвал черную цифру — пятнадцать тысяч. Столько никарагуанцев убили контрас. Я знаю, почему гринго-сенатор говорит о том, что Хосе, я, Сесар, Сильвия, мой отец опасны для его страны. Он хитрый, он хочет напугать нами американцев, и тогда они отдадут свои деньги контрас. На эти доллары контрас купят себе автоматы, консервы и одежду...

Что говорить дальше — Ричард не знал. Как объяснить, почему бедный хозяин ранчо ушел к контрас. Разве революция не принесла ему свободу?! Или как понять слова — о переговорах с контрас. С кем переговоры? С контрас? С врагами. А как же тогда лозунг «Родина или смерть!»?

Ричард еще минуту клеймил позором сенатора. А закончил свою речь очень проникновенно: «Козел он последний. Думать совсем не умеет...»

... Дорога делала широкую петлю, охватывая пузатый холм с юга. Пусть воспоминания о митинге были приятными, но сейчас они мешали, не давали быть внимательным и собранным. Ричард лишь на секунду выпускал из рук карабин, вытирал влажные от волнения ладони о брюки и вновь припадал щекой к гладкому прикладу.

Отдельные участки дороги напоминали тоннель. Лишь изредка в зеленой крыше сплетенных крон мелькал голубой глазок неба. За крутым поворотом вырос громадный щит. На нем в красно-черных красках была изображена колонна вооруженных всадников и ниже написаны слова:

«Вы въезжаете в горы Сеговии, где когда-то сражался Сандино».

Ричард распрямил плечи. Вздохнул глубоко и свободно. Вслед за Дугласом он приветствовал щит поднятым вверх оружием и поразился тому, как незаметно его маленькая жизнь вплеталась в биографию Никарагуа, Никарагуанты. И сам он становился, быть может, уже стал, участником той борьбы, которую начал легендарный Сандино. Конечно, это было случайностью, но первое боевое задание сын сандиниста выполнял в тех самых горах, которые были оплотом «генерала свободных людей», — так называл Сандино французский писатель Барбюс.

Когда в 1927 году морская пехота США высадилась в порту Коринто, чтобы «защитить жизнь и имущество американских граждан в Никарагуа», Августо Сандино возглавил вооруженную борьбу против интервентов. Сотни патриотов уходили на север, в горы, чтобы встать под его красно-черное знамя.

Ричард дотронулся до своего красно-черного галстука и краем глаза увидел напряженный профиль Дугласа.

ЧЕРТОВ МОСТ

ДОРОГА, бегущая рядом с бурной рекой, наклонилась и уперлась в мост. Точнее, в то место, где должен был быть мост. Вместо него из воды торчали обугленные столбы.

Двое солдат-саперов, выйдя из укрытия, подошли к машине.

— Мост восстановим дня через два, — после взаимных приветствий сказал один из них водителю. — Подвезем столбы и доски, утром подойдут ребята из нашего батальона...

— Эй, эрмано! — Дуглас перемахнул через борт и теперь разминал затекшие ноги. — Я вспомнил тебя, ты — из третьего саперного батальона. Извини, пока не вспомнил — держал на мушке. Так вот, скажи, как найти брод? Видишь, не пиво везем...

— Брод?! — Сапер дернул плечом. — Если бы здесь был брод, то ребята из нашего батальона давно бы привезли и доски и бревна. Нет, компа, брода. Вверх по течению, — сапер махнул рукой, — мы соорудили подвесной мосток. Его называют Чертовым. Не для машины, конечно. Но одного человека он выдержит...

— Ты моложе меня, товарищ, — сказал Дуглас, — но я жду твоего совета...

— Спасибо, я буду говорить... Вчера мы поднялись к подвесному мосту. У нас тоже была «ифа». Машину замаскировали в лесу — мы двое ее охраняли. Наши товарищи — их было трое — взяли из кузова медикаменты и консервы и через мост ушли на боевую точку.

— И нам на точку надо!.. — нетерпеливо вставил Ричард.

— Вижу. Патроны там сейчас дороже, чем вода в засуху...

Носком ботинка Дуглас чертил на песке замысловатые фигуры. Казалось, он не торопится.

Ричард ерзал на ящиках. «Боевая точка рядом. Возможно, у бойцов осталось в магазинах по одному или два патрона, — проносилось в голове. — Чего ждет Дуглас?» Ричард очень хотел дать Дугласу совет, но не знал, умной ли будет его подсказка. «Водитель, — прикидывал Ричард, — конечно, сильнее меня. И патронов сможет унести больше. Значит, мне одному неизвестно, сколько времени придется охранять машину, полную боеприпасов. Это ли не лакомый кусок для контрас?»

— Трогаем! — пасмурная задумчивость исчезла с лица Дугласа. Он перекинул свое тренированное тело через борт и уже из кузова протянул руку саперу: — До встречи на площади Победы, компа?

— А что есть такая, где? — удивился сапер. — Я сам из Манагуа — нет такой площади.

— Правильно, товарищ, нет! Победим — и у нас обязательно будет площадь Победы...

«Ифа», как утка, переваливалась на камнях и сердито гудела мотором. Двигались вдоль реки, вверх по течению. Чтобы не вылететь из кузова, Ричард до хруста в пальцах держался за скрипевший борт. Заметив на прибрежном песке следы протектора, водитель свернул на них. След вел в чащу, затем петлял среди деревьев. Лес неожиданно расступился, и за кустарником с желтыми цветками открылась залитая вечерним солнцем поляна. Левый край поляны подпирал реку и подвесной мост.

— Загоняй машину в кусты, — скомандовал Дуглас шоферу. — Но прежде мы возьмем с Ричардом по паре ящиков.

Когда патронные ящики были сложены у пальмы, Дуглас сунул в руку Ричарда большую сосновую лапу.

— Пройди метров триста обратно. И насколько возможно, замети наш след на песке и траве. Кто бы ни остался в машине, долг двоих — уходящих — позаботиться о безопасности товарища. Наткнутся контрас на след — всякое может случиться.

Радуясь тому, что Дуглас выбрал именно его нести патроны, Ричард старательно «гладил» траву против шерсти. Сосновая лапа стерла след протектора. Ричард прыгал с камня на камень — так, что его следов на песке тоже не было. Честно говоря, он мало верил в необходимость такой предосторожности. Но вдруг все, что он сейчас делал, действительно поможет водителю? Значит, он, Ричард, не имеет права сомневаться.

— А теперь разберем дислокацию, — сказал Дуглас, подозвав к себе шофера и Ричарда. — Ты, компа, извини, что имени твоего в дороге не спросил, как и положено шоферу, останешься с машиной. Оружие у тебя есть, патронов полон кузов. Воюешь не первый день. Замаскируйся в метрах двадцати от машины, слушай ночь. И смотри, чтобы с деревьев на тебя какой-нибудь ползучий гад не упал...

Ты, Ричард, пойдешь со мной. Возьмем не четыре, а шесть ящиков. Ты понесешь два.

Ричард хотел спросить о дороге, но Дуглас остановил его жестом:

— Идти нам недалеко. Разгружай свой рюкзак в кабине. Запихивай в него ящик. Второй на левое плечо, карабин — на правое. С предохранителя снять. Теперь — в путь.

— А гитару взять можно? — спросил Ричард.

— Только не спутай ее в темноте с карабином.

У моста они оглянулись. «Ифа» погружалась в зеленую пучину чичикате. Мотор заглох, и слышен лишь был тревожный крик птиц и нарастающий шум деревьев — предвестник скорого ливня.

Первым на подвесной мост ступил Дуглас. Две, параллельно натянутые толстые веревки с бамбуковыми поперечинами и третья веревка на уровне пояса — вот и весь мосток. Держаться за веревку Дуглас не мог. Левой и правой руками он придерживал ящики на плечах. Еще два ящика милисиано закрепил на груди и спине. По мостку он шел, как бы пританцовывая. Когда колебание натянутых веревок затухало, Дуглас ловил момент равновесия и делал очередной шаг.

Ветер усилился, первые капли дождя, крупные, величиной со спелую фасолину, спугнули птиц, дробно ударили по листьям и пенящейся реке. Когда Дуглас достиг середины, мосток «разыгрался» и больше походил на качели, установленные на праздничной фиесте.

Предвидя желание Ричарда броситься на помощь, Дуглас, не оборачиваясь, крикнул:

— Оставайся на месте!

Теперь милисиано двигался по мостику мягкими, стелющимися шагами, почти не отрывая ног от бамбуковых перекладин, скользких от дождя и речных брызг.

Ричард дотронулся до натянутых, как гитарные струны, веревок и с вызовом посмотрел на стоящие у ног ящики. Он мысленно двигался за Дугласом, нащупывая ногой бамбуковые поперечины.

Последний отрезок мостка, где «качка» была слабой, Дуглас пробежал. Сложил ящики на траву и, развернувшись, направился в обратный путь. Теперь он шел увереннее.

— Я бы сам донес! — встретил милисиано Ричард.

— О, это философский вопрос! — Дуглас тяжело дышал. На кончике носа свисала капля дождя. — Поговорим об этом на том берегу. А теперь подставляй плечи под рюкзак. Второй ящик — мой.

— От этого Чертова моста, — Дуглас поднял ящик на плечо и сунул под него пучок травы, — ноги как ватные. Пойдешь первым. Схватись за веревку, но не очень-то на нее надейся.

Парой идти оказалось легче. Мост не мог раскачиваться в такт шагу. Милисиано и Ричард шли не в ногу, таким образом гася его колебания. Мосток поскрипывал, топорщился, но не превращался в качели.

На берегу, упав в мокрую траву, они подставили дождю лица.

— Как мы его? — переводя горячее дыхание, прихвастнул Ричард. — Он — влево, он — вправо. А мы — стоим... Что? — вдруг перепугался он, взглянув на Дугласа.

— Дождь. Какой чудесный дождь! — Дуглас крепко хватил Ричарда по плечу и, заразительно смеясь, подхватил ящик с патронами.

СИЛЬНЕЕ ВСЕХ — ВЛАДЕЮЩИЙ СОБОЙ

— ПОЙДЕМ по горному откосу! — услышал Ричард голос Дугласа. — Удержаться на нем трудно, но так ближе. Ты слышишь меня, юноша?

Ночной ливень, предупредив о своем приближении порывистым ветром и крупными каплями, набирал ураганную силу. Когда путники преодолели первый некрутой подъем, он уже бушевал как опрокинутый на землю океан.

В полной темноте, пробиваясь сквозь водяную завесу, они сошли с тропы.

— Одну ногу ставь выше! - Дуглас старался перекричать шум ливня, — другую — ниже. И всматривайся: твой ориентир — моя спина. Таращь глаза, впивайся, а то влетишь в расщелину...

Итак, мы вернули нашего читателя к эпизоду, с которого начиналось наше повествование. Но что мы тогда знали о Ричарде? Почти ничего — он юн и вместе с милисиано Дугласом несет куда-то ящики с патронами. Теперь же, прошагав с Ричардом почти день, мы познакомились с ним ближе. И справедливо восстанавливая последовательность событий, мы подошли к тому моменту, когда наши путники вышли к покинутому людьми ранчо.

— Час отдыха, эрмано! — скомандовал Дуглас и первым ступил в проем двери.

Подобрав у входа пучок сухой травы, он поднес его к зажигалке и, отстранившись назад, крикнул:

— Быстрее палку!

В сухом углу у стены шипел потревоженный клубок змей.

— Вы, милые сосиски, как и мы — незваные гости, — концом длинной палки Дуглас цеплял змей и выпроваживал их под дождь. — Но вы — отдохнувшие и ленивые. А мы? Так что все справедливо...

Дуглас, казалось, совсем не обращал внимания на мечущихся над ним летучих мышей. Громоздкие тени метались по стенам в отблесках огня, и все это напоминало сцены из фильмов ужасов, каким-то странным образом наводнивших однажды Манагуа. Видеокассеты находили у дверей молодежных центров и школ, в палатах госпиталя и в ресторане. Словно сделанные под копирку, яркие, холодящие кровь фильмы рассказывали, например, о том, как в мирный городок на берегу моря врываются «красные»! Они стреляют в стариков и детей, грабят дома, магазины и насилуют девчонок. В городке паника, всех охватил ужас, телефонной связи нет. Помочь жителям городка никто не может... И тогда появляется — ОН, герой и супермен с железными мускулами, не знающий сомнений и чувства жалости, но в душе справедливый и честный. Он один уничтожает батальоны «красных» — этих коварных русских и кубинских чудовищ.

Ричард знал, что все показанное в этих фильмах — вранье, знал, что эти самые «красные» — настоящие друзья Никарагуа. Самолетами и кораблями они везут лекарства и тетради, машины и оружие, станки и рис. Советских и кубинских моряков Ричард видел в порту Коринто. Веселые, крепкие парни разгружали корабли с хлебом. И все же понимая, что эти фильмы все — вранье, притом вранье злое, специально придуманное, Ричард ничего не мог с собой поделать — он искренне восхищался силой и везучестью киногероя, его умением виртуозно владеть ножом, винтовкой, бритвой, приемами каратэ. Какие сокрушительные удары он наносил врагам! Газетные статьи о том, что эти фильмы «насаждают в сознании людей культ насилия и индивидуализма», не раскрывали тайны киногероя. Наоборот, его неуязвимость и загадочность заставляли подражать. И получалось так, что «внутренний» спор с киногероем Ричард все время проигрывал, не находя нужных аргументов.

Сейчас же, наблюдая за мечущимися по стенам ранчо тенями и вспомнив слова супермена: «Каждый сам за себя», Ричард, усмехнувшись, подумал о том, что супермен, наверное, никогда по-настоящему не тонул в болоте...

— Что ты там застрял? — окликнул его Дуглас. — Сбрось рюкзак и принеси сухих щепок или досок. Что-нибудь найди...

— В такой дождь сухие ветки только в райском саду.

— Да? — Дуглас заканчивал расправу со змеями. — Смотри не ухвати за хвост одну из этих красавиц. Мы их лишили теплого ночлега. Поэтому досады в них сейчас как яду.

Когда маленький костер заиграл красными языками, Дуглас достал из-под куртки целлофановый мешочек с порошком коричневого цвета.

— Это и есть знаменитый партизанский пиноль. Берем кукурузную муку, смешиваем ее с порошком какао и сахаром, — и пиноль готов. Тащи, компа, пару больших чистых листьев — назначим их тарелками.

Когда порошок горкой лег на глянцевые листья чагуите, Дуглас залил их водой и подал Ричарду выструганную из ветки маленькую лопатку:

— Теперь отведай, да не морщись брезгливо! Ешь и слушай...

Членом Фронта^[9] я стал за пять лет до революции. Сначала был на подпольной работе в Леоне. Потом ищейки Сомосы меня заприметили, и товарищи переправили к партизанам в сельву. Нет, эрмано, сельва — это больше, чем горы и лес... Если где и вырастают новые люди, так это здесь. Шли мы, компа, по тропе, смотрел на тебя и вспоминал свой первый поход. Что такое городской житель в горах — ты уже понял! Так вот, вел меня к партизанам местный крестьянин. И шел я за ним, плелся, падал и полз четыре дня. Ливень такой же был. Качаюсь от усталости и болячек, проклинаю крестьянина, а он одно твердит: «Надо торопиться, компаньеро. Дождь кончится, начнутся гвардейцы Сомосы». К концу второго дня, помню, упал без сил мордой в лужу. Ружьишко мне товарищи в дорогу дали. Так, дрянь — не оружие. Плохо тогда у партизан с этим делом было. Так вот, лежу, ружье в стороне, ствол забит грязью. Появись в этот момент гвардейцы — взяли бы теплым. Крестьянин — один из лучших партизанских проводников (через год его выдал предатель и сомосовцы расстреляли проводника вместе с семьей) взял ружье и помог мне встать. Подкрепиться, говорит, надо. Выбил он грязь из ствола и первым же выстрелом сбил мокрую обезьяну с ветки. Пока я с костром мучился, он тушку разделал. Рожа у обезьяны, ну, как у высохшей старушки. Говорят, есть страны, где мясо обезьяны чуть ли не деликатес. Я ел и старался не дышать, глотал почти не жуя, кусками. И веришь ли, именно тогда понял, что борьба наша с диктатором — это еще и борьба с собой. Победи себя — и нет тебя сильнее. Понимаешь? Нет!

Не давись, не давись, эрмано, — Дуглас хитро подмигнул. — А вот больную ногу тебе показать придется. «Да, да, я успел оценить твое терпение. Шаг к победе ты уже сделал...

Пиноль оставил на листе пятно белого цвета. Пустой целлофановый пакет Дуглас бросил в костер, так что на новую порцию рассчитывать не приходилось. У костра мокрая одежда не казалась такой холодной и чужой. В стенах заброшенного ранчо Ричард почувствовал себя спокойнее, защищенней, не то что в сельве.

Пахло прелым деревом, мышиным пометом и сыростью.

«Ушел человек из ранчо, — мысли у костра текли расслабленно, — а ранчо не обиделось. Старое, ветхое, оно устояло под ливнем, укрыло нас с Дугласом. Чье оно? Как жили здесь люди?

Наверное, — Ричард старался представить голос этого человека, — дом построил ранчеро — пришлый крестьянин, которому помещик (так было до революции) выделил кусок земли на территории своей асьенды^[10]. Пришлым доставалось. Земля, постройки, одежда на детях ранчеро — все здесь принадлежало помещику. Самым большим преступлением диктатора было то, что он отказал крестьянину в земле. Так говорил Ричарду отец. А отказать в земле означало породить мертвецов при жизни. Крестьянин без земли — мертвец».

— Дуглас, скажи, как ты думаешь, чье это ранчо?

— Чье? Имени не назову, но, надеюсь, одного из тех, кому революция дала землю. А ушел он отсюда потому, что боялся. Нагрянут контрас — сожгут урожай, а самого угонят в Гондурас.

Ты что-нибудь слышал о новых крестьянских поселках в безопасной зоне? Дома, участки земли — для крестьян-беженцев бесплатно. Так решило правительство. Бери, сей фасоль, выращивай юкку. Думаю, там и живет сейчас хозяин ранчо. Кому-то житье там не понравится. Что ж, прогоним контрас — возвращайся, товарищ, на свое ранчо. А чтобы крестьянин мог вернуться и собирать со своей земли три урожая, чисти карабин, компа.

Проверив, как Ричард почистил оружие, Дуглас скомандовал:

— А теперь приказываю снять ботинок!

Вместе они стянули с ноги разбухший от воды и мокрой глины ботинок. Ногу, посиневшую в щиколотке, Дуглас ощупывал осторожно, можно сказать, деликатно.

— Перелома, сынок, у тебя нет. Перетянем покрепче и все-таки пойдем дальше.

Дуглас впервые назвал Ричарда сыном и, смутившись, заторопился:

— Один хороший переход, товарищ, и мы на месте.

Через час пути они потеряли ориентир и, попетляв в мокром, колючем кустарнике, поняли, что заблудились. Фляги оказались пусты, и воду пили с листьев чиломате. Тупая боль в ноге Ричарда устоялась, и, беспокоясь, что мальчишеских сил не хватит, Дуглас приказал отдать ему еще один ящик с патронами.

По приметам, известным только Дугласу и ночным индийским богам, они вернулись к ранчо. У прелой деревянной стены Ричард сполз на траву и, не снимая ящиков, провалился в короткий сон. Расслабленное тело не чувствовало дождя. Перед рассветом, когда черно-синий цвет неба перелился в фиолетовый, их разбудил нарастающий гул. И тотчас по коже, от головы до пят, пробежала мелкая, мерзкая дрожь. Все пространство сельвы, пропитанное стихшим дождем, заполнили москиты. Они были повсюду — в ушной раковине и под курткой, забивались в ноздри и тысячами покрывали руки и шею. Остерегаясь открыть рот и заглотить сотни-полторы москитов, Дуглас присел у лужи и пальцем позвал Ричарда. Маслянистой грязью он густо покрывал лицо, шею, руки. Уговаривать Ричарда не пришлось, он парень понятливый. Быстро запустил опухшую от укусов ладонь в лужу и с удовольствием размазал по лицу тухлое илистое месиво. В потемневшем от усталости сознании мелькнуло как искорка: «Оправдывать свои дурные поступки постыдными поступками других — все равно что умываться грязью» — так, кажется, говорится. Сказать это вслух сил не хватило. Ричард улыбнулся и почувствовал, как грязь, засыхая, стягивает кожу. Пословица, конечно, очень правильная. Но, оказывается, умываться грязью можно только в одном случае — когда она — единственное спасение от москитов.

С искусанными, опухшими, грязными лицами они нашли-таки тропу и, поддерживая друг друга, вышли по ней на один из дальних секретов батальона Сандинистской армии.

— Что в ящиках? — крикнул постовой, услышав хриплый отзыв Дугласа на пароль.

— Крем от морщин. Для твоей рожи, — от души чертыхнется Дуглас и тут же услышит ответ:

— А твою, компа, только утюгом разгладить можно.

«ВСЕГДА ПОЛОСАТЫЙ»

БОЙЦЫ быстро, но без суеты наполняли латунными патронами магазины автоматов. С точки зрения обстановки в этом районе — боеприпасов, что принесли Ричард и Дуглас, едва ли хватит на один крепкий бой. Но все-таки дух подразделения, так сказал командир, усилился.

Выслушав доклад Дугласа, командир отправил шестерых бойцов к Чертову мосту в помощь водителю и саперам, восстанавливающим переправу. Остальным, кроме тех, кто назначен в охрану лагеря, он приказал готовиться к срочному маршу.

В палатках, среди деревьев, у костра, в отрытых земляных щелях и в замаскированных землянках слышались сдержанные голоса, звяканье металла. Две скорострельные четырехствольные установки, это не ускользнуло от внимательных глаз Ричарда, были развернуты в считанные секунды. Теперь их стволы смотрели не в сторону границы, откуда в Никарагуа проникали банды контрас, а в тыл подразделению. Широкие ленты со снарядами, толщиной в три пальца, угрожающе торчали из тяжелых цинковых коробок. Боевые расчеты от установок не отходили. Из обрывков фраз и коротких команд Ричард понял, что где-то рядом произошли события чрезвычайные. Наполненные патронами рожки бойцы запихивали под ремни и большие нагрудные карманы.

— Не очень удобно при беге, — пояснял Дуглас, — зато всегда под рукой. Это — с одной стороны, с другой получается что-то вроде самодельного бронежилета.

— Компа, — Ричард подбирал слова повесомее, — я не из тех, кто отсиживается за спинами товарищей. Если возьмут тебя, то пусть и меня возьмут. Ты же знаешь, что у нас в стране шестнадцатилетний имеет право голосовать на выборах. А защищать родину имеет право каждый, независимо от возраста. Скажи, что случилось?

— Что случилось? — Дуглас затянул ремень и сдвинул на бок подсумок, туго набитый автоматными рожками. — Когда ты отдыхал в палатке, из деревни прибежал крестьянин. Контрас напали на их маленький крестьянский кооператив. Перебили отряд самообороны. Согнали уцелевших подростков, женщин, скот и ведут их к границе. Наша задача — перекрыть путь банде.

— А я?!

— Прости, товарищ, уговаривать командира взять тебя в бой не буду. Мне пора.

— Значит, ты меня, это — предаешь?! — своей задиристостью Ричард пытался разбить спокойствие и раздражающую рассудительность Дугласа. — Я-то думал... Вот настоящий старший друг...

— Правильно думал. Я — старший друг. Поэтому просить командира не буду...

Бойцы строились за штабной палаткой. Офицер прошелся вдоль строя, выборочно проверяя оружие. Честно говоря, на командира фронтового подразделения этот маленький человек походил мало. Зеленая полевая кепи закрывала лоб до глаз. Под козырьком на желтом высохшем лице крючковатый нос. На плече короткоствольный, отобранный у контрас, израильский автомат «узи».

«Вот из Дугласа получился бы настоящий видный командир», — уныло размышлял Ричард, не зная, как подойти к офицеру.

— Второе отделение перекроет на предполагаемом направлении отход контрас к границе, — ставил задачу командир. — Первое отделение отсечет контрас от детей и женщин. Две засады, в количестве двух человек каждая, лишат банду маневра. Командир второго отделения, приказываю! Через час занять позицию на берегу Холодного ручья. Первое отделение поведу я.

Когда второе отделение, набрав необходимый ритм бега, скрылось за деревьями, Ричард, робея, подошел к офицеру и совсем не по уставу тронул его за рукав.

— Компаньеро, я... боец резервного батальона. У вас мало людей и патронов...

— Говори прямо — хочешь пойти? — Командир усмехнулся просящим глазам мальчишки. — Но если ты стреляешь так же неумело, как только что обратился ко мне...

— Я стрелял лучше всех в школе, — выпалил Ричард, срывая с плеча карабин. — Меня учил отец. Он — офицер.

— Ах, так, — командир торопился. — Это меняет дело. Сын тигра — всегда полосатый. Дуглас, этот качорро вместе с тобой будет в засаде на правом фланге. Быть в бою — это, пожалуй, единственная привилегия у сына офицера-сандиниста!..

Командир приказал им замкнуть строй, и теперь они бежали последними. Без ящиков на плечах, после короткого глубокого сна, в ногах появилась новая прыть. Ушиб, лишь когда перетянутая в лодыжке нога попадала на камень, тупой болью отдавался в колене.

После часа изнурительного марша — бега с переходом на быстрый шаг и вновь бега — командир, отдышавшись, указал на груду камней и сказал:

— Там — ваша позиция, Дуглас. Залечь и ждать. Увидишь перед фронтом контрас — подпусти поближе. Мы будем у них на хвосте.

Командир задержал взгляд на Ричарде.

— Свободная родина или смерть, компаньеро!

Потом сдвинул кепи на затылок, так носят сомбреро крестьяне кофейных плантаций, и смахнул пот со лба. Поразительно, сандинистский лозунг, гремевший как океанский прибой на площадях Манагуа и Леона, Масаи и Гранады, командир сказал по-домашнему просто. Сказал негромко. Ричард сам слышал: так в костеле говорят слова самой сокровенной молитвы. По привычке Ричард машинально подбирал к словам командира гитарный густой аккорд.

Место для засады было выбрано превосходно. Шесть бурых валунов на взгорке надежно прикрывали бойцов. Сквозь щели между шершавыми камнями виднелась тропа и сгоревший участок леса. За ним поднималась бамбуковая роща и несколько полыхающих пунцовыми кронами малинчи. У дерева зияла неглубокая воронка. В застоявшейся на дне дождевой воде кверху желтым пузом плавал детеныш крокодила. В открытой пасти крутые подковки острых зубов, на окостеневших лапах — пальцы-коготки.

— Здесь будет наша запасная позиция! — Дуглас спустился в воронку и прикидывал сектор обстрела.— Знаешь, компа, воронку-то сделала мина. А как оказался в ней этот бедняга, ума не приложу...

К полудню воздух в сельве стал влажным, наполненным после ночного дождя испарениями, он втянул в себя запах цветов и трав. В зарослях, за стеной упругого воздуха кто-то словно стукнул галькой о гальку. Ближние выстрелы походили на удары мачете по сухим стволам. Ричард первым заметил тени, мелькнувшие в бамбуковой роще.

— Вон они, Дуглас! Я вижу!

Тени растаяли в полуденном дрожащем мареве, и через мгновение вычертились на тропе. На головах шляпы, грязно-зеленые куртки с короткими рукавами, на ногах высокие армейские краги...

— Их четверо — у каждого М-16^[11], — Дуглас нервно раскладывал рожки под правую руку. — Остальных, значит, наши перехватили...

Ричард тряхнул головой — в глазах от напряжения рябило, и те — в зелено-грязных куртках то исчезали, то появлялись среди зарослей, как фантастические миражи. Сглотнув слюну и затаив дыхание, он, наконец, поймал в прорезь прицела грузную фигуру и, услышав стук сердца, положил палец на спусковой крючок...

— Не стрелять! — Дуглас пнул его носком ботинка. — Начну я — короткими. У тебя сейчас — четыре глаза. Бей тех, что пойдут в обход слева. С арифметикой в школе знакомился?

— Нашел время спрашивать, — обиженный за пинок и вопрос, Ричард дернул плечом.

— Тогда считай патроны... — Дуглас привстал на колено и короткие дробные очереди рассекли воздух. Горячие гильзы падали в еще не высохшие лужицы и шипели.

Ударили о камни пули контрас и отскочили рикошетом в густую крону манго. Песок у камней вздымался маленькими, казалось, безобидными фонтанчиками. Ричард закрыл глаза и ткнулся носом в песок. Камень, за которым он лежал, стойко принимал в свою грудь стальные занозы.

— Ты что, как крокодил, кверху пузом хочешь?! — крикнул Дуглас. — Крести их!

Ричард, закусив губу, целился основательно: бой у карабина мощнее и прицельнее, чем у автомата. Он увидел, как словно наткнувшись на упругую лиану, упал и не поднялся бандит, круглый и толстый, как гора, решивший зайти к ним с тыла. Двое других, прикрывая друг друга, отходили к лесу.

— А теперь шквальным! — Дуглас прыгнул на камень. — Кто их звал сюда с оружием! Кто? Шквальным их!

Качающийся воздух срывал с манго еще зеленые плоды. Они с сухим треском проламывались сквозь толстые глянцевые листья и шлепались рядом.

Пятясь к лесу, злобно огрызаясь, бандиты не могли видеть, как сзади полукольцом их охватывало подразделение солдат. Длинные очереди Дугласа прижимали контрас к земле. Карабин Ричарда не давал им вырваться из сектора обстрела. Через несколько минут, попав в перекрестный огонь, контрас, бросив винтовки, сдались.

Поднявшись из-за камней, Ричард видел, как, понуря головы, бандиты шли по тропе. Он передернул затвор, сунул руку в подсумок — патронов не было. В пылу боя — а длился он не больше десяти минут — Ричард «спалил» весь запас...

— У боя своя математика. — Дуглас собирал пустые магазины. Автомат он положил в тень камня. — Пусть отдохнет — до ствола не дотронуться...

У ДЕРЕВА, ДАРУЮЩЕГО СЧАСТЬЕ

— А Я, КАЖЕТСЯ, открыл счет!.. — Ричард облизнул сухие от волнения и жары губы.

— Как же, видел! Ждешь похвалы? Ее не будет. Мы людей убили, никарагуанцев. Может быть, в прошлом они были гвардейцами Сомосы, а быть может, насильно угнанными в Гондурас крестьянами.

— Ты о чем, Дуглас?

— О чем... Вспомни, сколько раз говорили главарям контрас: «Хватит кровопролития!», звали их за стол переговоров... А они, получается, понимают только один язык — оружия.

— Но мы защищаем революцию! Так или нет?

— Так, Ричард, конечно, так. Но ты подумай, что произошло здесь, у бурых камней.

Мы — две песчинки нашего народа. И самая большая трагедия в том, что чувство достоинства, свою революцию мы защищаем, прибегая к насилию... Подумай, подумай над этим. Нас заставляют это делать! Посмотри в книгах, на страницах газет, в кино — сандинист с оружием в руках. Нас вынудили его взять. А я учителем мечтаю стать. Не с автоматом, а с книжкой в руках хочу воевать с неграмотностью...

— Компа, я не знаю тебя таким... Ты говоришь «заставляют»... Я сам просился на фронт. Из класса я один... Кто заставляет?

— Кто? — Дуглас с отчаянием махнул рукой. — Идем покажу. Один из них ранен — моя работа. А одного ты действительно отправил ждать воскрешения...

На границе бамбуковой рощи и выгоревшего участка леса отдыхала группа бойцов.

— А вот и помощники! — коротко стриженный сержант поднялся с травы. По тому, как он говорил и двигался, Ричард почувствовал, что бой еще не ушел, он еще живет в сержанте. — Оба целы — это ли не радость?! Детей и женщин мы отбили. Есть потери...

У дерева чиломате, которое за золотистую густую крону и душистую мягкую кору называют «дарующим счастье», поджав ноги, сидел широкоплечий малый — желтое, как апельсиновое желе, лицо, прямой с чуткими ноздрями нос, прикрытые ладонью глаза.

Нет, не таким представлял Ричард бандита. У этого — внешность влюбленного поэта, а пальцы, как у великого гитариста... Ричард разглядывал пленного и удивлялся тому, что мысли после боя текли по какому-то мирному руслу. Воображение, оттолкнувшись от красивых рук контрас, помогло увидеть гитару, сделанную из дерева «дарующего счастье». Корпус настоящей гитары создает неповторимый тембр сам по себе. Это не электрическая бренчалка. К струнам настоящей гитары можно не прикасаться, а лишь ударить легонько пальцами по деке и поднести к уху. И услышишь, как звучит дерево, обработанное руками мастера...

— Что уставился? — Раненый контрас вскинул голову. — Да, ты, ты — сын сандинистской собаки...

— Отойди от него! — услышал Ричард голос командира. Только сейчас он увидел офицера, который тоже сидел у чиломате, но с другой стороны, прислонившись к толстому стволу дерева.

— Отойди... — повторил командир и, поправив бинт на плече, зажмурил глаза. — Этот контра как засоренный унитаз, — всякая гадость выплескивается. Эй, Дуглас, подойди ко мне!

— Что с тобой, командир? — спросил Дуглас, едва коснувшись бинта на плече.

— Вот этот малый постарался. А теперь вместе с ним — один за революцию, другой — против, оба раненые, оба никарагуанцы, сидим под «счастливым деревом». Как ты объяснишь все это, философ?..

— Слышал, что сердце умеет думать. Сердцем объясню, — Дуглас окинул взглядом бойцов. — Счастливое дерево — это наша Никарагуа. Ствол чиломате спаян из многих и многих тонких ветвей. Они переплелись и слились. Одну ветку легко перебить даже тупым мачете. А этот литой ствол держит могучую крону. Ему не страшны мачете и ураган. Но дерево боится огня... Огонь — это оружие. Мы, как и многие другие, не умеем жить без него. Не умеем спорить и доказывать истину, не убивая... Да, такие, как вот этот, — Дуглас ткнул пальцем пленного, — и его хозяева заставили нас взять в руки автоматы. Но мы виноваты в том, что контрас не поняли, не приняли нашу революцию...

— Браво, Дуглас! — морщинки у глаз командира разгладились. — Нет, не учителем тебе надо быть, а падре — святым отцом. Компа, — позвал командир Ричарда, — ты слышал, как душевно говорил наш товарищ о бандитах? Посмотри, что мы нашли в карманах этого «солдата свободы». Или, как говорит Дуглас, человека, которому мы плохо объяснили суть революции.

Желтые и круглые, как желток, целлофановые пакетики лежали на ладони командира. В другой руке он держал синюю пухлую тетрадку.

— Что это? — спросил Ричард.

— Самые настоящие наркотики. Совсем плохи у них дела — раз глотают такую отраву. Без наркотиков в бой не ходят. Верят, что храбрость можно купить за доллары...

— А это?

— Записная книжка... Возьми. Вернешься в Манагуа — передай в Сандинистский комитет молодежи. Редкий документ...

Ричард листал странички, исписанные нервным, прыгающим почерком, и чувствовал, как голова вот-вот закружится от напряжения. У «счастливого дерева» контра, обмякнув, ткнулся лицом в траву и, нудно подвывая, просил наркотиков. Трудно было поверить, что день назад пальцами музыканта он сжимал в руках тяжелый мачете...

«Учителя, — так начиналась последняя запись в дневнике контрас, — или как они называют себя — бригадиста, мы перехватили на тропе. Я спросил, читал ли он записку, которую ему подбросили в школу. Я отобрал у него мачете,которым он пытался защититься. Ему было лет тринадцать. Записки не испугался, а тут заплакал. Я ударил его мачете между шеей и плечом. Так рубят деревья. Вчера по рации мы поймали Манагуа. Сто тысяч учителей-сандинистов идут в сельву. Они идут и идут... Я — гвардеец личной охраны Самого^[12], знаю, что надо делать. Пусть мой мозг воспален героином, но мой путь единственно верный. Надо угонять в Гондурас подростков и делать из них зверей. Крестьян, захваченных в плен, заставить расстреливать пойманных сандинистов и пить их кровь. «Повязанные» — они станут нашими солдатами. Их не жалко. И еще надо угонять женщин. Они родят нам новых солдат. И еще надо угонять коров. У нас будет много молока и мяса. И еще надо стрелять учителей-бригадистов»...

Строчки из дневника, рассказывающие о гибели маленького учителя, Ричард перечитывал потом много раз. Еще не зная того, что их судьбы совсем скоро сплетутся в один тугой узел, он не верил в гибель мальчишки.

Он навсегда запомнит лицо раненого командира и кислый запах сгоревшего пороха. Ночью ему снились сбитые пулями оживающие плоды манго и крик раненого врага. Он вспомнил слова Дугласа о том, что никарагуанец не рубит упавшее дерево на дрова. Весь пыл и вся злость никарагуанца, и это Ричард теперь знал по себе, проходят, как только он замечает, что противник повержен и нуждается в помощи. «Простить и забыть мы, наверное, — размышлял вслух Дуглас, — сможем многое. Но только не злодеяния против женщины».

Мельчайшие подробности первых дней боевого крещения обрастали звуками, поэтическими строчками, мелодиями. За восемь месяцев службы Ричарда не раз направляли в боевое охранение машин, доставляющих боеприпасы. Руки его загрубели, и Ричард впервые дотронулся бритвой до покрытой пушком щеки. Карабин он сменил на новенький безотказный «Калашников», износил форму до дыр, и однажды на горной тропе его башмаки просто развалились. «Вот теперь, — сказал тогда ему Дуглас, — может быть, ты поймешь: горы — это гораздо больше, чем бескрайняя зеленая степь. Они помогают никарагуанцу узнать себя и родиться заново. Не кланяющимся, не раболепствующим перед гринго, без имени и достоинства. Родиться новым человеком — гордым и свободолюбивым...»

Закончилась служба в батальоне резерва. Но однажды утром Ричард, вновь покидая отцовский дом, подошел к «пальме детства». Он не дотянулся до следов пуль на коре. Пальма растет быстрее человека. А мальчишка, который когда-то карабкался по стволу, вспомнился смешным и совсем маленьким. В свои четырнадцать мы измеряем собственный рост зачастую только сантиметрами. Индейская же мудрость гласит: «Рост человека измеряется не от головы до ног, а от головы до неба»...

...В школе его никто не ждал и не провожал. Ребята из пуньо-кулачка днем раньше разъехались учительствовать в отдаленные уголки республики. Их адреса были пока неизвестны. Письмо от Сильвии может прийти из района, примыкающего к Коста-Рике. Сесар уехал в одну из деревенек недалеко от Сомото. Крестовый поход на неграмотность набирал силу.

Ричард ехал на попутной машине в Хинотегу, туда, где он принял свой первый бой.

— Эх, залезть бы на самую высокую пальму и заглянуть — что-то там завтра...

ЧТО В РЮКЗАКЕ БРИГАДИСТА?

В НАВИСШЕЙ над дорогой бурой скале Ричард различил каменную голову Большого Бога. Из нагромождения камней дожди и ветры высекли тонкий с горбинкой нос, острые скулы и высокий лоб. Пушистые сосны поднимались над каменным изваянием и были похожи на орлиные перья, служившие индейцам боевым украшением. На карте, подаренной Ричарду в Хинотеге, каменная гряда, как ориентир, была обведена красным кружком. Грунтовая дорога разбивалась здесь на десятки едва заметных троп.

От Большого Бога, так сказали, напутствуя Ричарда в молодежном комитете, до селения индейцев чоротегов — час пути. Идти надо строго на север, к границе, и так, чтобы, обернувшись, видеть каменный профиль.

Утоптанная тропа обещала быть короткой. Шагая по ней, Ричард думал о том, как когда-то, лет четыреста назад, быть может, по этой самой тропе только с севера на юг шел отряд испанских конкистадоров^[13]. Широкие шляпы, в руках короткие негнущиеся копья, извергающие огонь и гром... У озера пришельцы встретились с индейцами племени чоротегов. Никарао — так звали вождя индейцев. «Вода Никарао» — «Никарагуа» — назвали испанцы озеро. Но было у Никарао еще одно имя — таякан, вождь, предводитель. Портрета или описания его не сохранилось. В одной из книг, которую Ричард нес в рюкзаке, было написано, что чоротеги — отважные охотники и рыболовы, встретили бледнолицых пришельцев радушно... Каким был ответ испанцев? В Леоне в индейской церкви Ричард видел деревянную скульптуру рыжебородого конкистадора на белой лошади. На боку у испанца висел плоский меч, в руке — пика со стальным жалом. Скульптура стояла за толстой железной решеткой. Видимо, даже ненастоящий, он вселял в сердца потомков чоротегов чувство, похожее на страх...

Когда Ричард был совсем маленький, он часто донимал мать вопросами: «А каким был дед? А прадед? Кто они? А отец? В нем есть индейская кровь?»

Ричард вспомнил, как, вернувшись из Леона, он долго и внимательно изучал в зеркале свое лицо. Смущенно, но довольно хмыкнув, он нашел, что в нем счастливо сочетаются испанская выразительность голубых глаз, черные вьющиеся волосы африканских предков, завезенных в давние времена, и независимость индийского характера, которые, как заметил Ричард, особенно нравится девчонкам.

Зеркальце лежало в кармашке рюкзака, в котором находился весь нехитрый скарб бригадиста: сетка против москитов, коробка таблеток для обеззараживания воды, полиэтиленовая кружка. Еще в рюкзаке лежали капроновый гамак и легкое одеяло. Главным сокровищем и одновременно оружием бригадиста были книги, несколько тетрадей и восемь карандашей...

— До тебя в этом селении бригадистов не было! — сказали в провинциальном комитете по борьбе с неграмотностью. — Ты встретишь людей, не знающих, что такое карандаши. Да, да, и такие еще есть. В соседней деревне работал наш парень. Но он исчез. Мы ничего не знаем о его судьбе.

К широкой лямке рюкзака была привязана керосиновая лампа. На поясе в мягкой рыжей кобуре восьмизарядный револьвер — подарок Дугласа. Гитара — на левом плече.

С пологого холма Ричарду открылось индейское селение, политое густым розовым солнечным цветом. Вигвамы, посвист метких стрел и грозных томагавков.— жившие в воображении Ричарда, — абсолютно не вписывались в стены новых шлакоблочных домов. На их фасадах, обращенных к Гондурасу, буквами величиной в рост пятилетнего ребенка, красовались лозунги «Контрас не пройдут». За селением, у крайних домов, тянулась жилка окопов...

Отпугнув рыжую собаку с вислым животом, Ричард вошел в сколоченную из фанерных листов лачугу, где жил староста селения.

— Учитель? Так? — встретил его старик Ренальдо. — Вижу, спускаешься с горы. Синяя рубашка, рюкзак, лампа — значит учитель. Я видел такого в соседнем селении. Он ушел в город и не вернулся... Испугался — я так понимаю.

— Возможно. Я буду жить у вас? — осторожно вступил Ричард, зная, что в зоне войны к новому человеку относятся с опаской. — Жить у вас мне рекомендовали в Хинотеге.

— У меня? — Старик покачал головой. — Три дня назад на селение был налет контрас. Разве ты не увидел на моем доме крест?

Черные, окруженные самодельными бумажными цветами, кресты Ричард заметил на четырех ближайших лачугах. Обозначали они одно: здесь оплакивают убитого.

— В доме, где поселилось горе, тебе жить нельзя, — упреждая возражения, старик положил ладонь на плечо Ричарда. — Новое дело с кладбища не начинают. У меня второй день там спит сын...

— Я могу жить без крыши. В моем рюкзаке гамак, одеяло...

— Ты будешь жить у Клаудио и Розалии в новом доме. Идем!

В дверном проеме дома, к которому старик привел Ричарда, стоял человек. Бородатый, широкоплечий крестьянин упирался в землю босыми ступнями. Перепачканный сажей и окопной землей, он походил на корень мощного дерева, вышедшего из земли. Автомат он держал совсем не по-военному — за ствол, так держат черенок лопаты или ручку мачете.

Большая крестьянская семья собралась у окна, над которым красной и черной красками была нарисована широкополая шляпа «генерала свободных людей» Сандино, символ революции.

Все с интересом смотрели на Ричарда.

— Рейнальдо, это и есть учитель, о котором ты говорил? — зарокотал бородач. — Что ж, я, дон Клаудио, благодарен этому городскому человеку за то, что он не морщит нос при виде моего жилища. Я знаю, какие дома в городе... Как твое имя, товарищ?

ИНДЕЕЦ ИЗ ПЛЕМЕНИ ЧОРОТЕГОВ

ЗА СВОЮ жизнь Ричард видел сотни митингов. Они стихийно возникали на площадях столицы и улочках провинциальных городков, в воинских частях и у пастухов на далеких ранчо. О никарагуанцах говорят, что это народ — экстраверт: с душой нараспашку, с постоянным желанием общаться. У маленького митинга в индейском селении по поводу «прибытия» учителя был свой особый, неповторимый нерв. Говорили люди, три дня назад отстоявшие свое жилище от бандитов, говорили неграмотные крестьяне, радуясь ему — Ричарду...

— Сегодня мы — индейцы — хотим жить, как наши предки, без унижений, без холодного страха в душе, — говорил дон Клаудио. — Революция дала мне землю и дом. Мы организовали сельский кооператив и купили скот. Но вместо того, чтобы растить маис и кофе, я который день сижу в окопе. Контрас хотят отнять у нас землю и скот. Они хотят видеть нас жалкими, вжимающими головы при первом выстреле.

— Правильно говорит Клаудио! — сказал старик Рейнальдо.

— Молодец, Клаудио! — подзадорил его кто-то из соседей.

— Карлос, сын мой, иди ближе! — обратился Клаудио к мальчику. — Компаньеро нам поможет. Если Карлос уедет, он напишет мне письмо, а я его смогу прочитать, — дон Клаудио прятал хитрую улыбку в бороде. — А может быть, письмо напишет моя богобоязненная старуха, но из дома уеду я. Ты слышишь, Розалия? Правильно я говорю, компа?

— Очень правильно! — взволнованный искренними словами крестьянина, чувствуя, как полыхают щеки, Ричард говорил, сбиваясь, перепрыгивая с одной мысли на другую:

— Я шел и, признаюсь, боялся. Пока не знаю, как я буду учить. Но вы меня встретили. Сомоса ненавидел книги и боялся школ. Я сам видел, как на площади в Манагуа гвардейцы диктатора жгли книги. У меня в рюкзаке тетради, книги и карандаши.

Ричард поймал на себе недоверчивый взгляд Карлоса и уже тверже повторил:

— В рюкзаке у меня тетради, книги и настоящие карандаши. Я обещаю...

Крупные, величиной со спелую фасоль, капли тропического дождя ударили по пальмовым листьям, черепичным крышам и бурой земле. Карлос подтолкнул Ричарда к дверному проему и, пропустив вперед младших сестер и братьев, отца и мать, заскочил в дом. По улочке, превратившейся в русло, вниз к реке несся пенящийся грязный поток. Стоя на пороге, Карлос выхватил из него поросенка.

Ливень, набирая силу, метался над сельвой. Потом начал подступать к стенам домов и хижин, затем играючи устремился в чрева строений. Единственный стул в доме дона Клаудио плавал в углу, и к нему, ища спасения, устремилась невесть откуда появившаяся тонкая змея.

Свое место в подвешенном гамаке Карлос уступил Ричарду и теперь, стоя по колено в воде, покровительственно и даже беззаботно пояснял:

— Кончится дождь, вода уйдет, змея уползет, стул встанет на ноги. На нем любил сидеть старший сын в нашей семье. Товарищи звали его Хавьер, а мама — Доминго. Он погиб в бою за Манагуа. Теперь на стуле сижу я.

Разгоняя плавающие вокруг пластмассовые миски и ветхое тряпье, Карлос подошел к стене и снял с плетеной полки кукурузный початок.

— Это тебе, учитель, чилоте — первый початок нового урожая. Я вырастил его сам.

Гамак из мягких толстых веревок был, наверное, самым уютным местечком в доме. Ричард посматривал на змею, свернувшуюся кольцами на стуле, и поджал ноги к животу. Интересно, а что бы он сам мог рассказать Карлосу о початке. Итак, допустим, урок. Ричард представил широкие окна классной комнаты, глянцевую поверхность учительского стола, пестрый глобус и широкую черную доску за спиной. «Друзья! — Именно так — друзья — начал бы Ричард этот урок. — В Центральной Америке, как и на всем континенте, маис или, как говорят европейцы, кукуруза, очень популярен. Наряду с фасолью, — и это вы знаете не из книг, а от собственного желудка, — является основным продуктом питания никарагуанца. Кукурузный початок лежит в основе многих мифов здешних народов. Эпос индейцев майя-киче, например, рассказывает, что лишь созданные богами из маиса люди оказались жизнеспособными и разумными. Наши предки, индейцы, боготворили кукурузу, относились к ней как к собственной плоти и свято чтили ее. Кстати, растили и употребляли маис в пищу по мере жизненной необходимости. С теми же, кто в те давние времена производил маис на продажу, представьте, индейцы вступали в отчаянную войну. И сегодня к кукурузе мы должны относиться с большим почтением. Запишите у себя в тетрадках — маисовое зерно употребляется для приготовления 70 различных блюд никарагуанской кухни. Из маиса индейцы умели делать 17 видов прохладительных напитков...»

Карлос не читал мысли на расстоянии и, конечно, не слышал вдохновенной речи учителя. Поймав в ладони последние капли дождя, он выскочил на улицу и крикнул в опустившуюся с холмов темноту:

— Ий-я, кто потерял поросенка?

За стеной соседнего дома раздался негромкий смех:

— Карлос, тебя никто не терял. Спи спокойно...

Ночь собиралась тихая, мирная. В костре, разведенном под окном, обиженный Карлос угрюмо обжаривал кукурузные зерна, потом раздробив их на камне металлической ступицей, залил в кружке холодной водой.

— Это тебе для силы. В мешке Ричарда есть тетради и карандаши. У меня — два щенка, попугай и мачете...

Ричард потягивал пахнущий костром сладковатый напиток и сквозь язычки пламени тайком разглядывал скуластое лицо мальчишки. Щенята, которыми решил похвастаться Карлос, тыкались мокрыми носами Ричарду в ладони. Он, конечно, не в обмен на щенка или попугая, а просто так отдаст Карлосу и книги и карандаши. И обязательно, обязательно расскажет о том, что только четверо из ста никарагуанцев не боятся называть себя коренными индейцами. Со времен диктатора живет в людях страх: узнают в тебе индейца — мискито или нанградес — и ты обречен на унижения, нищету и голодную смерть...

И сами собой рождались строчки под звуки костра и ночи.

Упругие, энергичные строчки, пришедшие, как тропический ливень, как поток с гор, гудели в голове и, переполняя, искали выхода. Пальцы выстукивали на коленях мелодию. А ритм? Его не надо было искать, он жил все эти дни — маним-бо, маним-бо...

— Карлос, здесь, у реки Коко жили гордые и свободолюбивые индейцы из племени чоротегов. Сейчас я спою тебе песню, ее еще никто не слышал...

Чтобы не забыть строк и мелодии, Ричард стремглав бросился за гитарой. У входа в дом, прислонившись к стене, сидел дон Клаудио. Так мог заснуть только очень уставший человек. Широкая грудь вздымалась мерно и неслышно. Гордый профиль, крона густых волос и борода — жестким контуром чернели на фоне белой стены. Изломанное соломенное сомбреро покачивалось на ветке. Старые армейские ботинки крестьянин бережно придвинул к огню. Автомат лежал на белой тряпице у правой руки.

Никто не видел портрета таякана Никарао. Ричард рисовал бы его с этого крестьянина...

ПЕРВЫЙ УРОК

СПИТ компаньеро Ричард Лоза. Под гамаком стоят его армейские ботинки, перемазанные красной землей и глиной лесной тропы. В изголовье на гвозде висит ремень с ножом и револьвером.

Спит компа Ричард, укутавшись в одеяло бригадиста и кусок целлофановой пленки, который успела сунуть в рюкзак мама.

Спит Ричард. Вьющиеся длинные волосы выбились сквозь сетку гамака. Будить человека, улыбающегося во сне, не надо. Что ему снится? Первый урок? Сильвия, разрешившая при расставании коснуться щекой ее теплой щеки?

Тихо в крестьянском доме. Все ушли... Во дворе бормочут индюки. Они, как и куры, охраняют дом от змей. Помогают им домашние кошки, которые расправляются со змеями без лишнего шума: бац лапой — и готово! Если, конечно, змея не очень большая.

Ричард открыл глаза и улыбнулся: «Хорошо!» На столе из неструганых досок стоял высокий пластмассовый стакан с кукурузным напитком и чашка вареной фасоли.

— Ночью к дому приходили олениха и олененок, — услышал Ричард голос Карлоса. — Меня оставили показать тебе школу. Все ушли на плантацию.

— А-а... — протянул неопределенно Ричард, поспешно вытаскивая из рюкзака тетради. Словам Карлоса о плантации он не придал никакого значения. — Идем, показывай...

Бамбуковую хижину, которую мальчишка назвал школой, можно было сравнить с большим решетом для просева кофейных зерен.

— Здесь жила одинокая старуха Толико. В сезон дождей, — пояснял Карлос, — ее убило осколком мины. Толико умела стрелять в контрас. Ее закопали как воина — на шесть ладоней вниз.

Ричард с грустью обводил взглядом изрытый земляными мышами пол, каменный очаг, почерневшие от времени камышовые циновки... Отогнав замешательство и «эгоистичное разочарование», он ободрил себя тем, что сын тигра всегда полосатый, и по-хозяйски стал мерить шагами хижину.

— Карлос, стулья мы сделаем из бревен. Распилим их с ребятами на короткие чурбаки. Кстати, почему они не идут?

И, не выслушав ответа, продолжал:

— У нас нет главного — классной доски. А это, как тебе объяснить, такое большое, черное. На ней можно писать, например... — Ричард еще раз окинул хижину, — например, куском сухой глины. Понял? Большое и черное...

— Камаль! — смекнул Карлос.

— Камаль?

— Это такое черное, круглое, на котором мы жарим кукурузные зерна.

— Отлично! — обрадовался Ричард. — Тащи... Камаль — доска, это в школе главное!

Камаль — круглый противень — закрепили веревками на стене. «Учебные пособия» — тетради, карандаши и книги Ричард разложил на циновке и стал ждать. Скрывая от Карлоса волнение, он в который раз листал заученную инструкцию бригадиста и тайком поглядывал на улицу. Она как и час и два назад была пустынной. Ученики, его ученики (!) не шли...

«Конечно, они, как и все никарагуанцы, легко увлекающиеся, непостоянные натуры, — Ричард пытался разобраться в сложившейся ситуации. — Всякое дело мы начинаем с огромным энтузиазмом, но очень часто разочаровываемся, столкнувшись с препятствием. Но в моей школе у моих учеников препятствий еще не было».

Карлос закончил раскладывать пучки чеснока по углам хижины. «От змей...» — объяснил он.

Ученики не шли...

Карлос сидел над книгой, опасаясь взять ее в руки.

Ричард закусил от обиды губу и готов был бить и бить себя кулаком по голове: «Что я знаю о Карлосе, о доне Клаудио, о Розалии? С чем я шел к ним — с лозунгом «Ура! Долой неграмотность! Победим!»? А что они, да они, потомки тех самых чоротегов, знают о Ричарде Лоза? Пришел в селение этакий сытенький, аккуратный кабальеро...»

Ученики не шли...

Прижав ладони к полыхающим щекам, Ричард выскочил из хижины. Бежать домой? А как быть с песней? Да, с той самой, которую он сочинил и которую так здорово пел и командир, и Дуглас:

Решение было где-то рядом. Простое и естественное, как маисовая лепешка...

Утренний воздух, земля и небо наполнились пронзительными, все поглотившими звуками цикад. Сотни тысяч чичара^[14] — насекомых величиной с мизинец, казалось, атаковали землю, решив измотать людей бесконечностью своих трелей.

Учеников не было. И не было решения.

Ричард с досады сбил ладонью летящую чичаро и, подобрав с земли прозрачнокрылое существо, стал его разглядывать. Определить источник пронзительного звука оказалось не так просто. Сначала Ричард решил, что крылья цепляются друг за друга. Он взял чичаро за крылья, свел их и сжал пальцами. Звук не прервался, а стал чуть глуше. Насекомое скребло лапками по загрубевшей ладони Ричарда, сотрясалось изнутри, замолкало лишь на секунду и с новой силой заводило свою песню. У чичаро зеленоватое, лакированное брюшко, она похожа на давно выпущенную пулю. Пуля упала в траву и «зацвела» от сырости и безделья. Ричард разжал пальцы, и «поющая пуля» исчезла в листве.

— Учитель! — Карлос стоял рядом, опустив голову. — Я вижу, ты решил узнать обиду. Не сердись на наших. Все ушли на плантацию. Там кофе... Ягоды перезреют и упадут на землю. Если они упадут на землю, мы не соберем их, и контрас объявят фиесту^[15].

— Где плантация?

— Это не близко. Через сельву идти.

— Напугал полосатого!

— Полосатый?! Кто это?

— Потом объясню, Карлос! — улыбался Ричард. — После работы.

...Индеец шел по тропе первым и держал мачете наготове.

— А еще, — продолжал он рассказ о своей сельве, — у нас есть муравьи толщиной с палец. Да, да! Семь раз укусит — все, любой зверь околеет. Лиловые цветы встретишь на тропе — к удаче. Желтые — очень повезет...

Карлос отодвинул свисавшую над Ричардом ветку.

— Без меня в сельву не ходите. Видишь?

С лианы над тропой гирляндой свисала змея.

— Мы обойдем ее, и она нас не тронет. Как та в доме, на стуле...

— Нет! — Карлос смотрел на змею, не отвлекаясь. — Это другая змея. Мы заметили ее первыми. После нас пойдут люди, и она может первой заметить их. Ей семь раз, как муравью, кусать не надо. Вы должны стоять и не двигаться.

Друг к другу и даже к своим детям крестьяне, воспитанные суровой жизнью в городах, обращаются почтительно на «вы».

Змея толщиной с руку взрослого мужчины, обвив лиану хвостом, изогнувшись, качнулась. Немигающие ледяные глаза, острый рогатиной язык.

— Ой-е, ой-е! — Карлос держал в левой руке палку, в правой — мачете. — Ой-е! Я — первый, — шептал он таинственное заклинание. Конец палки двигался рывками к стеклянным глазам. — Ой-е, лесной дух...

Змея сорвалась с лианы и вытянутым телом метнулась на палку. Мачете со свистом описал круг. Половинки змеи извивались и скручивались на тропе.

— Не подходите, она еще опасна. — Карлос благодарил лесного индейского духа и палкой откидывал поверженного противника. — Змея не всегда кидается. И не всегда ее заметишь. Лесной дух помог...

Дальше шли без приключений. Карлос показывал желтые цветы и рассказывал о своих главных, после контрас, врагах — диких кошках, которые воруют индюков и кур.

— Карлос, теперь ты, конечно, знаешь, что в школе главное? — прервал его Ричард.

— Камаль! — бойко ответил Карлос. — Черная доска!

— Нет, Карлос! Главное в школе — ученики...

«МЫ - НЕ РЫБЫ...»

— БУЭНОС, компаньеро! Эй, Розалия, Антонио, Хуанито, Франсиско, Педро, посмотрите, кто к нам пришел! — Дон Клаудио старался никого не забыть из своего многочисленного семейства.

Рядом с доном Клаудио кофейные ягоды срывали самые младшие в семье.

— Я очень рад, что вы правильно поняли, где сейчас нужно быть! Эй, уважаемый Хуанито, — обратился крестьянин к человеку в рваной майке, — по-моему, у вас новая соломенная шляпа. К вашей майке она не подходит. Она к лицу нашему другу.

— Кто это? — поинтересовался владелец рваной майки, протягивая шляпу.

— Это Ричард Лоза, бригадист. Он будет учить после сафры наших детей. Вы мне не верили, спросите его. В городе и взрослым и детям втыкают иголки сюда и сюда. — Дон Клаудио показал пальцем, куда делают уколы, и над плантацией разнесся хохот.

— Будет даже больно. Я попробовал в городе, — уже серьезно говорил дон Клаудио, поправляя на плече автомат. — Но зато потом наши дети не заболеют. Правильно я говорю, компаньеро Ричард?

Ричард кивнул. Он взял широкую корзину, перекинул, как Карлос, через голову веревку. Поправил кобуру и фляжку на боку. За работу!

Первые ягоды с гулким стуком упали на дно корзины. Молодые кофейные деревья низкие как кустарник. Взрослые деревья могут достигать в высоту трех метров. Не просто было бы собирать урожай с верхних веток, если бы не гибкий, словно каучуковый, ствол, который можно согнуть, не причиняя ему вреда. Между двух взрослых деревьев раскачивалось огромное красно-черное полотнище с надписью: «Уборка кофе — фронт борьбы против контрреволюции и империализма».

Из учебников, по рассказам отца Ричард знал, что основа экономики Никарагуа — сельское хозяйство. Крестьяне выращивают рис, хлопчатник, кофе, сахарный тростник, фасоль, кукурузу, бананы, какао. Кофе — главное богатство аграрной Никарагуа идет на экспорт. За счет кофе республика получает валюту.

На валюту революция покупает станки и сельскохозяйственную технику, лекарства и запчасти для оборудования.

С ноября по февраль, когда идет уборка кофе, контрас особенно свирепствуют, стараются запугать сборщиков, сорвать страду и тем самым подорвать экономику страны. Вот почему так важно молодой республике иметь большой урожай с каждого из тридцати семи миллионов кофейных деревьев. Никарагуанский кофе, выращенный на склонах вулканической гряды, удивительный: он ароматный и нежный. Высокое качество никарагуанского кофе, впитавшего яркость солнца и щедрость крестьянской души, известно во всем мире. Тысячи никарагуанских крестьян, служащих, студентов и школьников становятся в уборочную страду добровольными бойцами трудового фронта.

...Плантация охватывала склоны холмов широкой лентой. Оказывается, удивлялся Ричард, крутизна нисколько не смущает кофейные деревья. А вот сборщикам достается. Ровные площадки переходят в полуотвесные. Скатиться с нее вниз и сломать шею очень даже просто. «Чтобы работать на таком участке, — подшучивал над собой Ричард, — хорошо бы иметь три руки: две — отделяют плоды от веток, а третьей — за эти ветки цепляться...»

Донышко корзины покрылось первым слоем ягод.

— Э, Клаудио! — крикнул старик Ренальдо. — Ваши страстные речи мы слушаем часто. Пусть выступит компаньеро Ричард.

— Я обязательно скажу, — сложив руки рупором, ответил Ричард. — Мне нужно несколько минут.

В его корзину то и дело вместе со спелыми красными ягодами падали зеленые. Такого сборщика застыдят, и все, что он собирал, придется перебирать.

Ягоды гроздьями лепятся вплотную к ветке. Созревшие — красные сочные. В Никарагуа их называют «эль рохито» — красный.

— Не получается? Я сам покажу... — предложил Карлос. — Протаскивать ветку через кулак нельзя. Выбирайте только красные ягоды. Они не так крепко сидят на ветке как зеленые. Срывая спелую ягоду, не повредите ножку. Иначе на этом месте уже никогда не вырастет новая ягода.

Ричард был рад возможности вот так в работе рассказать крестьянам о предстоящей вакцинации детей.

Он собирался было начать разговор вновь, как вдруг в корзину, зашипев, шлепнулась с ветки змея. Толщиной с палец, зеленовато-коричневая красавица извивалась на горке ягод, пытаясь вползти на стенку корзины. Дон Клаудио был рядом. Он подхватил змею за хвост и, не дав ей опомниться, забросил в траву. Довольный своей проворностью, он разгладил рукой пышные усы и сказал:

— Это кофейная змея. Цапнет за руку — только и успеешь могилу выкопать. Компа Ричард, слышал я, что и против их укуса есть лекарство. Правда ли это?

Таких, как дон Клаудио, понимающих значение прививок и верящих в силу «городских» таблеток, в поселке было совсем немного. Это было одним из первых открытий Ричарда, приведших его в изумление. Среди крестьян ползли слухи, которые распространяли агенты контрас. Людям говорили «по секрету», что детям будут вводить не сыворотку от болезней, а «кислоту для промывания мозгов, которую изготовили злодеи Кубы и холодной России». Ложь всегда была оружием контрреволюционеров. И бороться с ней порой труднее, чем с автоматом в руках отбивать атаки врагов.

— Есть лекарство, спасающее человека от змеиного укуса, — обрадовался Ричард подходящей завязке разговора. — Но сейчас я хочу рассказать всем о другом. Скоро, быть может, завтра, в селение придут врачи. Вам ли не знать, что при Сомосе в нашей стране очень многие дети не доживали и до года. Мне говорили в госпитале знающие люди: из тысячи новорожденных умирало двести. Врачи знают, как помочь детям. Надо делать прививки. И тогда болезни не будут страшны. И на кладбище за вашим поселком больше не прибавится ни одного маленького холмика.

Крестьяне слушали с недоверием. Разве таким должен быть учитель?! Учитель совсем, ну, совсем другой. Правда, какой, многие из них не знали. Потому что никогда в жизни не видели настоящего учителя.

Когда солнце спряталось за гору, сборщики понесли свои корзины на приемный пункт. Ягоды кофе ссыпали в латы — огромные жестяные банки. Часть вооруженных крестьян осталась охранять «инхенио» — деревянные постройки, где моют и сушат собранные плоды. Контрас во время налетов всегда стараются сжечь «инхенио».

На обратном пути дон Клаудио показывал Ричарду поля кооператива.

— А будут они еще больше. — В одной руке дон Клаудио нес за ствол автомат, другой показывал, какие широкие будут поля, когда крестьяне отвоюют землю у сельвы.

У подножия холма в зеленом разливе травы, набирающей рост и сочность от обильных тропических дождей, вакерос — пастух в рыжей шляпе объезжал стадо.

— Редкая у нас земля. Мы бы три урожая сняли... да контрас не дают. В прошлый сезон и половины выращенного маиса из-за них убрать не смогли...

— До революции вся равнина, — продолжал свой рассказ дон Клаудио, — была собственностью одного сомосовского полковника. Даже земля, на которой стояли наши хижины, принадлежала ему. Землю мы захватили сами. Правительство прислало нам титулы^[16]. Есть у нас трактор и грузовик. Вон там, компаньеро, на лугу будет ферма. А больницу такую построим — лучше, чем в Манагуа!

Воевать и защищать свою землю мы научились. А вот работать вместе на земле и чтобы честно... Думаешь, подняли все кулаки кверху и дело пошло? О нет, компаньеро! Есть и те, кто думает: вы делали революцию — я не возражал. А теперь кормите меня и моих детей.

Дон Клаудио сдвинул на затылок соломенное сомбреро и широкой грудью втягивал воздух, настоянный на миллионах трав и цветов. Ричарду казалось, что он знает его давно-давно.

«Крестьяне — не птицы, чтобы жить на ветках, — хрипло пел дон Клаудио. — Крестьяне — не рыбы, чтобы питаться водорослями...»

ВИГВАМ НЕ ПОЛУЧИЛСЯ

ЖЕЛТЫЕ попугаи-сержанты (их еще называют вещуны) перелетали маленькими стаями с дерева на дерево, и их шумное щебетание вселяло беззаботность и праздничность. Душистый, сладкий воздух щекотал ноздри. К полудню листья на деревьях пожухли, и роща молодого бамбука плыла вдоль реки в желтом мареве. Только величавое чиломате стойко переносило изнуряющий зной. Восковые, величиной в ладошку, листья, как маленькие зеркальца, отражали солнечные лучи.

Ричарда не покидало удивительное чувство главного виновника праздничной фиесты. Еще бы: сегодня он сам указал место, где поднимется новая школа. Выбор был сделан не сразу, не вдруг. Сначала Ричард осмотрел воронки от мин, выпущенных контрас по селению, подсчитал, сколько пуль застряло в бамбуковых перекрытиях хижины бабушки Толико. А однажды, возвращаясь с плантации, он заприметил за домом дона Клаудио круглую как энекен поляну. Когда солнце стояло в зените, добрую половину поляны прикрывала своей тенью мощная крона чиломате. На ветвях дерева было много гнезд, но почему-то змеи не охотились здесь на птенцов и яйца. Словом, место для школы — лучше не придумаешь.

Поэтому на долгожданный вопрос старика Рейнальдо: «Где строить?», Ричард ответил молниеносно:

— Под деревом, дарующим счастье...

— Одиноко стоящее дерево ждет огня из туч...

— Сделаем громоотвод!

Брови старика удивленно изогнулись. Откашлявшись и в раздумье потоптавшись на месте, староста повторил слово «громоотвод», еще раз кашлянул и отправился собирать людей на стройку.

Дону Клаудио место, выбранное Ричардом, понравилось.

— Три дома, — разгадал он замысел бригадиста, — будут защищать школу от пуль контрас. Мой каменный дом, дом старика Рейнальдо и хижина бедняги Толико. От школы прокопаем окоп к ручью, где из камней соорудим укрытие...

Дона Клаудио выбрали старшим на строительстве.

И он, польщенный оказанным уважением, не откладывая, приступил к новым обязанностям.

— Сначала мы вкопаем бамбуковые столбы, — громогласно объявил план стройки крестьянин. Носком ботинка он обозначил углы будущего строения и, волоча ногу по песку, прочертил линии стен.

— Дом будет прямоугольным? — беспокоясь, спросил Ричард и тем самым лишь на мгновение озадачил дона Клаудио.

— Дом будет красивым...

— А может быть, построим вигвам? — мечтательно закрыв глаза, мягка упорствовал бригадист.

— Вигвам?!

Уразумев, что крестьянин не понимает о чем речь, Ричард, вспомнив рисунок из этнографической книжки, принялся объяснять. И кому?

— Вигвам — это жилище древних индейцев. Строится оно так: по кругу или по овалу вкапываются в землю гибкие стволы деревьев. Потом их концы сгибаются в свод. Остов вигвама покрывается ветками, корой, циновками — вот и все...

— Нет, нет, — замахал руками дон Клаудио. — Я видел городские школы. Они не такие...

Вкопанные бамбуковые столбы соединили по периметру веревками и молодыми лианами. Получилось что-то похожее на ринг для баскетболистов. Мальчишки, которыми верховодил Карлос, принесли «стены». Вспотевшие лица, ноги и животы, покрытые бурой пылью, были ярким свидетельством их старательности. Двое не в силах поднять, волочили по земле неструганую доску, следом шел малыш с картонным ящиком на голове. Свой улов — целлофановую пленку, кусок фанеры, мешок для хранения зерен кофе — Карлос бережно складывал у дерева. Удивительно, всему этому хламу нашлось место. Даже старому без дна ведру отводилась роль школьного звонка.

— Крыша должна быть легкой, — наблюдая за размахом строительных работ, изрек старик Рейнальдо. — Пусть она защитит от дождя, но впустит «улыбку солнца». Нужны пальмовые листья...

Сам того не понимая, старик сделал бригадисту изумительный подарок. Поспешно скинув тяжелые ботинки, Ричард обозначил: на пальму полезет только он. Как нужен, ох, как нужен был ему поступок, который помог вот так сразу заявить о себе. Заявить не словами, не рассказами о боях, — делом. Ведь сам человек есть не что иное, как ряд его поступков. Ричард выбрал самую высокую пальму, в сравнении с «пальмой детства», той в Манагуа, эта выглядела подростком.

— Карлос, давай твой мачете!

Закатав штанины, Ричард сунул под ремень короткий мачете и на глазах у изумленных селян, играючи, вскарабкался на самый верх пальмы. Ногами и рукой он обвил горячий ствол и, чуть отклонившись, занес мачете.

— Молодец, парень! — рокотал дон Клаудио.

Карлос, сунув грязные пальцы в рот, свистел и подпрыгивал.

— Будь осторожен! — неслось с земли.

— Не торопись, ихо^[17]!

Ричард задрал голову и услышал стук собственного сердца. «Ихо» — мягкое, как вздох, слово было самой дорогой наградой Ричарду. Сидя высоко над головами крестьян, он с щемящей радостью сознавал, что принят ими, поставлен вровень. Победа над слабым всегда поражение. Признание права учить людей вдвое, втрое старше твоего — победа и ответственность великие!

Зеленые паруса пальмовых листьев плавно кружились в воздухе. Если бы, если бы так же легко упала к ногам Ричарда маленькая весточка от Сильвии. Где она сейчас? Учит первым буквам детей рыбаков Сан-Хуана? А, быть может, на берегу океанской лагуны смотрит на бирюзовую волну и думает о нем? С вершины пальмы Ричард видел крутой изгиб Коко. Река несла свои воды в океан. Что если взгляд Ричарда останется на ленте реки и вместе с быстрой водой добежит до лагуны. Сильвия различит его в зеркальной волне, и тогда их взгляды встретятся...

Листья оказались замечательным материалом для сооружения крыши. Правда, высохнув через неделю, они трещали и постреливали по ночам так, что петухи задолго до рассвета испуганно перекликались и били крыльями. Зато не было еще в мире школы, где учитель, на радость ученикам, не раз и не два штурмовал пальмы и приносил с их вершин новые охапки огромных листьев. Но это будет потом...

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА МИГЕЛЯ

КОГДА пришел час открывать школу, бросились искать старика Рейнальдо.

Мальчишки и девчонки, необычно притихшие, сложив руки на коленях, сидели на свежераспиленных чурбаках. Карлос, на правах близкого к учителю человека, встал по только ему известной причине на охрану камаля — доски, за пропажу которого получил от матери нагоняй. Крестьяне в ожидании старика сидели кружком на песке. Старик в белой рубахе шел по улице со свитком в руках. Не отвечая на удивленные вопросы крестьян, подначивающие восклицания дона Клаудио, старик торжественно развернул свиток и на стене хижины-школы, там, где предполагалось сплести окно, прикрепил пожелтевший плакат с изображением девы Марии с малышом на руках.

Старик прошептал слова молитвы и присоединился к крестьянам, почтительно уступившим ему место в центре круга.

— Карлос! — перехватывал инициативу Ричард. — Вешай свою доску — камаль на дерево. А вы, будущие врачи, и вы, будущие учителя, и вы, владельцы богатых ранчо, — обратился он к детям,— берите свои резные кресла и садитесь у чиломате.

Ричард встал под деревом, широко раскинул руки и, с благодарностью вспомнив рассказы Дугласа, начал:

— Посмотрите, друзья, на дерево чиломате. Его ствол спаян из многих и многих тонких ветвей. Они переплелись и прикипели друг к другу. Одну ветку легко перебить мачете. Этот литой ствол держит могучую крону. Ему не страшны мачете и ураган. Устоит он и под шквальным ветром. Чтобы победить тьму, безграмотность, надо быть вместе, надо верить в себя...

Из кусков сухой глины, приготовленных старательным Карлосом, Ричард выбрал твердый как камень и размашисто написал на черном камале — «Сан-ди-но».

— А меня можешь написать? А то мне в окоп пора... — почему-то шепотом спросил дон Клаудио.

— Могу! Пишу по буквам — К-л-а-у-д-и-о.

— А меня?

— Пишу по буквам — Аль-ва-ро...

Мокрой тряпки не нашлось. И в горячности Ричард стирал рукавом рубашки одно имя и тут же писал услышанное: Хавьер, Розалия, Толико, Сесар...

— Сильвия! — крикнула тоненькая девчушка и, прыснув в ладошку, спряталась за спиной худощавого крестьянина. Длинное платье, видимо, доставшееся от старшей сестры, тяжелые высокие ботинки на босу ногу, в черные волосы вплетены праздничные, желтые цветы сакуанхоче.

Ричард почувствовал, что имя этой девочки было причиной теплой волны, захлестнувшей его с головой.

— Сильвия, самая маленькая ученица, — он сунул руку в карман. — Предлагаю подарить ей карандаш. Держи!

— Вы обещали рассказать вот об этом, — настойчиво заметил Карлос и ткнул пальцем в красночерный галстук на шее Ричарда.

— Правда, обещал. Неси инструмент!

Ричард бережно взял гитару, осмотрел ее и провел ладонью по бархатистому грифу из черного дерева. Потом поставил гитару на колено и тронул струны. Какими звуками отозвалась она! Ричард прижал палец к губам и слушал, как долго замирает аккорд. Казалось, звук не иссяк, а лишь на время затаился. Ричард еще немного послушал тишину и заиграл. Он выбрал этюд номер пять композитора Джулиани. Сильная стройная мелодия охватывала весь диапазон инструмента. Острый ритмический рисунок и выразительное басовое сопровождение (и он чувствовал это) завораживали слушателей. Часть произведения, где гитара звучала тревожно, как барабан, призывно, как труба, удалась особенно. Волны последнего аккорда этюда еще плыли над поляной, а пальцы, забыв о жесткости пальмовой коры, обретая послушность и резвость, сами искали новый аккорд.

Уходили на боевое дежурство крестьяне из отряда самообороны. В круг на поляне садились перепачканные окопной землей те, кого заменили на посту. Стемнело, и Ричард поставил керосиновую лампу у ног крестьян, сидящих на остывающем песке. Когда видишь глаза людей, для которых поешь, песня оживает. Если ты веришь в песню, значит, сам можешь ею убедить, заставишь любить и ненавидеть. Песню бригадистов он записал и выучил в молодежном центре в Манагуа.

— Вперед, бригадисты!^[18] — начал Ричард и, пропустив такт, предложил:

— Подпевай, Карлос!

— На борьбу с неграмотностью!

— Мы уничтожим незнание и ужасы жизни.

— Вперед, бригадисты!

— Мы теряли боевых друзей,

— Воздвигнем баррикады из книг и классных досок.

— Кулачок кверху, книгу откройте!

— Поднимем весь народ,

— В крестовый поход за всеобщую грамотность.

— Мы победим, потому что выбрали путь Сан-дино.

— Превратим тьму в свет.

Теплые капли дождя ударили по корпусу гитары, и Ричард, как бы извиняясь, развел руки:

— Она боится влаги. Охрипнет, — сказал он, и аккуратно сунул гитару в мешок.

Но никто не расходился.

— Э, друзья, — свои волнение и благодарность к крестьянам Ричард постарался скрыть шуткой, — разве певец не заслужил несколько минут отдыха и стакана кукурузного рефреско.

От дерева отделилась темная фигурка женщины. Она развернула кусок целлофана и достала подаренный маленькой Сильвии карандаш.

— Я — мать Сильвии Понсе. Мы бедны и не можем принять такой дорогой подарок...

Вместо слов из уставшего горла Ричарда раздался беспомощный хрип. Стараясь быть шутливым и проницательным, он поднял глаза на лицо женщины и замер. Нет, его не разыгрывали, над ним не смеялись.

Слезы, обозначая тонкий след, сбегали по щекам матери маленькой Сильвии.

— Мы не можем принять такой подарок... — повторила она и положила карандаш у лампы.

Возбужденный происшедшим, Ричард тянул теплый кукурузный напиток и вслушивалсяв встревоженные голоса крестьян. Только сейчас рядом со своей новенькой и блестящей он увидел другую керосиновую лампу — искореженную, без стекла. Огонек покачивался и чадил. От дождя его прикрывали руками.

— Чье сокровище? — спросил Ричард.

— Мигеля! — ответил крестьянин, пришедший с друзьями из соседнего селения. — Учителем был. Пошел в город за карандашами и не вернулся. Мы, козлы, подумали — сбежал. Сегодня жгли лес и нашли его на тропе. Убит мачете. Лампу контрас втоптали в землю...

Мигель... «Лет тринадцать ему было, — вспоминал Ричард строчки из дневника контрас. — Я ударил его мачете между шеей и плечом...»

Мигель. Маленький бригадист Мигель...

— Идите сюда! — Ричард выдернул гитару из чехла. — Прошу вас, все — сюда!

Кто сумел, втиснулись в хижину школы.

Лампы старик Рейнальдо поставил рядом.

— Вперед, бригадисты! — запел охрипшим, срывающимся голосом Ричард. — Мы теряли боевых друзей...

Так хорошо он никогда не пел.

ОБЛАКА КАК КАЧЕЛИ

ДЖИП оказался самым заурядным драндулетом. Из-за него очень даже просто делегация чуть было не опоздала на самолет. Когда «искатели» подкатили к дому Ричарда на первой и единственной машине организации, мотор заглох, а из-под капота вырвались клубы пара.

Пока водитель спешно заливал в радиатор воду, ребячий хор будил городскую улочку игрой-речевкой.

— Кто съел печенье? — начинал тонкий девчоночий голос.

— Ричард! — отвечал хор.

— Я не ел! — кричал уже с порога Ричард.

— А кто? — вопрошал хор.

— Хуан! — выкрикнул Ричард имя упитанного мальчишки, вцепившегося в борт. Неписаное правило игры гласило: называй имя девчонки, которая тебе особенно симпатична. Но если мальчишка насолил тебе, выкрикивай его имя. Не таись... Сильвии рядом не было. В районы Сан-Хуана замену бригадистам еще не посылали. Поэтому имя ленивого Хуана Ричард выкрикнул от чистого сердца.

— Я не ел! — отбивался от насмешек Хуан.

— А кто?

И все повторялось снова. Менялись только имена. Поскольку выяснить, кто съел печенье, еще никому не удавалось, а многие его просто никогда не видели, члены делегации попрыгали из кузова и, полные решимости, принялись толкать джип.

Не добежав до машины, Ричард метнул в кузов потертый рюкзак и тоже уперся плечом в борт. Сесар и Карлос спешили следом. Только сейчас у заглохшей машины Ричард поверил в реальность всего с ним происходящего. В суматохе поспешных сборов будущее путешествие казалось фантастическим.

Автомобиль, как гусеничный трактор, развернули на месте носом под гору. Стараясь не испачкать новенькую форму, толкнули колымагу еще раз и мотор, охая и кряхтя, завелся. Заглушить его шофер не решился. Он предельно сбросил скорость, и члены делегации: мальчишки — с радостью, а девчонки — с визгом, впрыгивали в машину на ходу.

— Быстрее, компаньеро! Опаздываем!

Двигался ужасный автомобиль со скоростью не более сорока километров в час. Тупым носом он старательно упирался на перекрестках в красный глазок светофора, и знамя «Искателей», развевающееся во время движения, жухло и скручивалось, как лист в полуденный зной.

В аэропорту Ричард был впервые. Раньше он видел, как взлетают санитарные самолеты и боевые вертолеты. Провожал взглядом парящие в бездонном небе лайнеры. Но вот так с полным правом вступить на территорию небесного причала...

Заглядывая через плечо седоволосому мужчине, он без ошибок заполнил бумагу с красивым названием «Декларация» и в графу «ценное» печатными буквами вписал: гитара испанская, классическая.

Как положено бывалому воину, он козырнул строгому пограничнику и, услышав в ответ: «Счастливого пути, компа!» — шагнул на дышащий жаром бетон взлетной полосы.

Самолет, сигарообразный Ил-62, открылся весь сразу. Это в воздухе он казался не крупнее птицы со стянутыми к хвосту крыльями. На земле, под его сияющим крылом могли уместиться и дом Ричарда, и дом дона Клаудио, и школа, которую они построили в селении. Самолет пробовал двигатели как бы басовой струной. Воздух плыл за турбинами.

В двух вещах сомневался Ричард, поднимаясь по трапу. Первое, что самолет взлетит и понесется через океан со скоростью девятьсот километров в час. И второе, что по трапу все-таки поднимается он — Ричард Лоза...

Карлос пробрался к изгороди, опоясывавшей аэродром и, не стесняясь, орал как в сельве.

— Передай приве-е-е-т!

— Кому? — пытался утихомирить его Сесар. — Кто тебя знает в Союзе?

— Товарищу Ар-те-ку! — кричал Карлос и махал рукой...

Небо над аэродромом стерегут зенитные пушки. Ричард видел, как расчеты орудий натягивали маскировочную сетку, а у пальмовой рощи парни из батальона резерва гоняли мяч. К трапу подкатил автомобиль, дверца открылась, и у Ричарда перехватило дыхание. Он не. мог обознаться: по трапу поднимался легендарный Томас Борхе^[19]... Слова недавнего телевизионного выступления компаньеро Борхе передавались из уст в уста: «...У контрас нет будущего! Американские доллары не спасут их от унижения потому, что на войне главное оружие — это мужество, моральный дух и сознательность, которые им не выдаст ни один банк».

Из книг и рассказов партизан-революционеров Ричард знал, что зрение Томас Борхе потерял в сомосовских застенках, где девять месяцев его держали в капюшоне. Первые пятнадцать суток палачи били его не переставая, требуя назвать имена товарищей, явки, формы связи. Бригады палачей менялись каждые два часа. Потерявшего сознание Борхе обливали водой и снова начинали бить. С тех времен у легендарного команданте на запястьях и ногах остались вечные белые шрамы. Никого не выдал Борхе. О пережитом в застенках он напишет после революции: «Я отдавал себе отчет в том, что боль от предательства товарища гораздо страшнее боли от физической пытки. Надо было заранее сделать выбор между физической мукой и непереносимой болью совести после возможного предательства... В том, что я молчал, нет моей заслуги: этим я обязан науке логике — абсолютно необходимой революционеру...»

Компаньеро Борхе, человек-легенда, приговоренный сомосовцами к ста восьмидесяти годам каторги и впервые открыто сказавший на суде правду о Сандинистском фронте, идеалах и программе революции, это он пробежал сейчас по трапу. Он рядом...

Места у иллюминаторов члены детской сандинистской делегации уважительно уступили девчонкам и музыканту Ричарду. Откинувшись в кресле, можно было отдышаться и «послушать» себя. Так говорил отец.

Самолет ожил, качнулся. И Ричард почувствовал, как его колеса стукнули о стыки бетонных плит. Это были первые такты увертюры полета. Однажды Ричард слышал удивительную пластинку, на которой мелодия сплеталась из звуков клавесина и тамбурина, кастаньет, флейты и барабана. Так он слышал. А оказалось, что все звуки принадлежали одной-единственной гитаре. Аргентинская гитаристка Мария Луиза Анидо исполняла «Вариации на тему хоты» композитора Терри.

Самолет замер, потом, словно стряхивая с плеч земное оцепенение, мелко задрожал корпусом и сорвался с места. Замелькали пальмы и стволы пушек, канониры и антенны. Момент отрыва лайнера от земли остался незамеченным, как короткий выдох. Стремительно уходили вниз кварталы города, круглые, как камаль, вулканические озера. А впереди по холмам перекатывалась зеленым морем сельва, где у пограничной реки Коко стоит маленькая школа. Сменить в ней Ричарда из Манагуа прибыл новый бригадист — студент Омар. На пальмовом стволе Ричард сделал последнюю зарубку — восемь месяцев десять дней. Керосиновую лампу Омара поставили на стол рядом с лампами Ричарда и Мигеля. Над дверным проемом, завешанным мешковиной, дон Клаудио привязал табличку: «Школа, построенная крестьянами кооператива, носит имя бригадиста Мигеля. Написал дон Клаудио, которого научил грамоте бригадист Ричард».

А в центре другой, извлеченной памятью картинки — подбитый сомосовский танк. На него Ричард и Карлос вышли у панамериканского шоссе. Карлос смотрел на темнеющую вдали голову Большого Бога и, оробев, молчал. Так далеко от дома он не уходил. Это Ричард убедил дона Клаудио отпустить Карлоса на учебу в город.

— Только вы знаете, какой он способный, — уговаривал Ричард председателя кооператива. — Карлос — это вы, только маленький. Жить он будет у нас в доме. Вместе будем ходить в школу.

Да, о подбитом танке. Вместе с местными озорными мальчишками Ричард и Карлос окрестили его памятником Сатанасио — так в народе звали ненавистного диктатора Сомосу. Пацаны, осмотрев танк, по очереди плюнули в покореженный ствол, а потом, спустив штаны, смачно облили гусеницы.

Один из них, кажется, восьмилетний Луис, погрозил: «Будет знать!» Он вертел пальцем в дырке майки, и дырка сияла как награда...

О рваной майке Луиса, о его сбитых ногах Ричард говорил в районном штабе Ассоциации детей сандинистов.

— Принимать в наши бригады надо всех, независимо от национальности, веры и оттого, кто у тебя отец или мать. И в первую очередь бездомных ребят, попрошаек... Они ждут нашей помощи.

— Ты подумай, что несешь! — протестовал Хуан. — А если его отец — контрас, а мать — проститутка? Тогда как? Пожалуйста, вступай...

— В уставе Ассоциации об этом нет ни слова! — сдержанно вступился Сесар. — Там сказано: член организации должен действовать (говорю по памяти!) в соответствии с потребностями страны, ее политическим, экономическим и военным положением. Он должен любить родину, уважать ее святыни...

Самолет накренился на крыло. «Через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту Гаваны, — объявила белолицая девушка. — Прошу пристегнуть ремни». Напиток, который она подала, назывался «Минеральная вода». В маленьком стаканчике бегали пузырьки, которые, если глотнуть, забирались в нос...

«Нет, — размышлял Ричард, — спор с Хуаном еще не окончен. Да и районный секретарь тоже хорош, принялся их мирить. «Посмотрите, — говорит, — на эмблему нашей организации: костер со скрещенными над ним бамбуковыми стойками. Он олицетворяет единство, тепло и братство. Бамбуковые стойки — палаточный городок». Словом, болтал, болтал...

Ричард прижался носом к холодному стеклу иллюминатора. «За бортом минус пятьдесят», — объявили в самолете.

Вот чего не хватало ему в том споре — сдержанности и холодной логики, о которой писал Томас Борхе. Иначе бы не сорвался на крик:

— Такие, как ты, — размахивал Ричард руками перед носом секретаря, — вместо дел и решений — болтают. А вместе забалтывают революцию. Меня выбрали таяканом бригады. Если переизберут, я новую соберу, из этих бездомных и попрошаек. И не буду, Хуан, спрашивать у них о матери! А ты только сунься к нам с расспросами...

На следующий день в районном штабе Ассоциации, в школе, где базировалась бригада таякана Ричарда, в искатели принимали Карлоса...

Готовясь к этому торжественному моменту, Карлос выпросил у сестры Ричарда белую рубашку. А свои новые черные ботинки Ричард разрешил ему носить до обеда. Старательно обходя лужи, Карлос пришел в школьный двор и, вдруг оробев, спрятался за ствол дерева. Здесь его и нашли ребята. Они вступили в бригаду три дня назад. Митинг был коротким и шумным.

— Берем Карлоса в искатели? — крикнул Сесар.

— А пузырьки для госпиталя он собирал?

— Собирал! Только у него их отняли какие-то бандюги. Вот, видите, синяк под глазом.

— Сигареты для солдат собирал?

— Собирал... — чуть слышно ответил Карлос.

— А сам курил?

— Не-е-е.

— Отец разрешит тебе идти в искатели?

— Разрешит! — сказал Ричард. — Ручаюсь...

— Контрас боишься?

Карлос дернул худым воробьиным плечом:

— Я покойников боюсь... и все!

Когда Карлосу повязали красно-черный галстук, маленький отряд построился и запел.

У школьных ворот водитель зеленой военной машины заглушил мотор и негромко подпевал ребятам.

«Но пасаран!» — слаженно вел отряд трудную мелодию, и сжатые кулачки взлетели вверх.

Песню Ричард привез из города Сомото. «Сомотоградом» называют свой город его взрослые и юные жители. Почему? «Мы знаем, — говорили в одной из школ, — что в стране наших друзей есть города-герои — Ленинград, Волгоград. Там была большая война. Но они не сдались врагу. Наш Сомото контрас пытались взять трижды. Не вышло! Мы его защитили!»

Что еще знал Ричард о великой стране, дети которой пригласили его в свой город —«Артек»? Знал названия городов, читал книгу о компаньеро Олего из «Молодой гвардии», видел фильм «В зоне особого внимания» — о советских коммандос.

«Там много лесов, — отец смущенно тер висок. — И зимой, не поверишь, с неба падает замороженная в хлопья вода. Но это так — география. Главное — там родился и жил Ленин...» Портрет Ленина Ричард впервые увидел на выставке рисунка детей-сирот, которую организовал городской комитет искателей и, кажется, американское благотворительное общество пожилых женщин.

Ричард вглядывался в незнакомое лицо, переводил взгляд на фотографию Сандино, висевшую у входа в руины «Гранд-отеля», и был поражен их несходством. Он наивно верил, что Ленин и Сандино должны быть обязательно похожи...

Поразмышляв еще немного, Ричард, конечно же, постарался бы найти это сходство, если бы его мысли не прервал районный секретарь. «Ну, откуда, откуда берутся такие болтуны и позеры?» — поражался Ричард рассказу секретаря, сопровождающего на выставке двух старушек.

Рисунки сирот Сомото, которые привез на выставку Ричард, висели на отдельном стенде. На тетрадных листках в линейку и клетку скрещивались пунктиры пулеметных очередей, окна крестьянских хижин ощетинились винтовками и автоматами. Кружили над непокоренным городом вертолеты и смело реял над хижиной-школой красно-черный флаг.

— А на этом рисунке, — бойко пояснял секретарь двум старушкам, — вы видите юношу и девушку, встречающих солнце. Они как бы поднимают его на своих руках, — довольный собой, секретарь смахивал с блестящего лба капельки пота и, привлекая к себе внимание, говорил все громче: — Фигуры юноши и девушки на рисунке — черные. Солнце — бордовое. Это символично. Надежда живет в сердцах молодых...

— Прошу меня извинить, — не выдержал Ричард, — мой товарищ был не совсем точен. Это рисунок шестилетней девочки-сироты. Черные фигурки — это ее родители, которых контрас убили у нее на глазах из американских винтовок. А бордовое пятно между ними — не солнце, это лужа крови. Так мне рассказала девочка...

Ричард повернулся и, не прощаясь, пошел прочь.

— А ну-ка, друзья, потеснитесь!

Ричард оторвал взгляд от иллюминатора и растерявшись принялся тереть кулаком глаза. В кресло рядом с ним садился Томас Борхе.

— Лететь нам после Гаваны часов восемь. Так что сможем познакомиться поближе. Я знаю, что вы назвали свою организацию именем Луиса Альфонсо Веласкеса. Так? А я ведь о нем тоже кое-что знаю и, если хотите, могу рассказать.

Рассказ Томаса Борхе^[20]

Луис Альфонсо Веласкес родился в семье скромных тружеников, проучиться он смог только до третьего класса начальной школы. Ему было восемь лет, когда пришлось бросить школу и пойти работать, чтобы помогать своим родителям. Луису очень хотелось, чтобы дети его родины были счастливы, чтобы они могли учиться в школах, играть и отдыхать в прекрасных парках. Он мечтал, чтобы все дети были веселые и здоровые, чтобы они любили свою Родину. Вот почему восьмилетний Луис стал помогать революционерам, боровшимся с диктатурой Сомосы.

Он участвовал в распространении листовок возле церквей и школ, в сборе денег и продуктов питания для своих старших товарищей. Рисовал плакаты, разоблачающие диктатуру, и делал нарукавные знаки красно-черного цвета для бойцов-сандинистов. Позднее, когда народ начал вооруженные выступления на улицах, Луис Альфонсо вел наблюдения за передвижением сомосовских войск.

Все вы знаете обстоятельства гибели Луиса Альфонсо. 27 апреля 1979 года он был на собрании, которое проводила в одном доме группа революционеров. Его попросили вести наблюдение. Но возле дома его выследил сомосовский гвардеец по прозвищу Таракан. Когда Луис вышел из дома, этот преступник выстрелил ему в голову и сразу же проехал по нему на автомобиле. Спустя несколько дней, 2 мая, Луис скончался от тяжелых ран.

Луис Альфонсо стал революционером для того, чтобы мы могли строить школы, в которых вы сейчас учитесь. Но империалистам не нравятся наши школы. Вот почему они дали бывшим гвардейцам оружие для вторжения в нашу страну и разрушения школ. Солдаты нашей родины не позволят гвардейцам вернуться и завладеть Никарагуа.

Луис Альфонсо говорил, что на каждом месте свое поле битвы. Пока взрослые сражаются с оружием в руках, чтобы снова не вернулся империализм, вам надо учиться.

ЕСЛИ МОЛЧИТ МОРСКАЯ РАКОВИНА

ПОСЛЕДНИЕ аккорды торжественной мелодии стихли над артековским стадионом. Кто-то подтолкнул Ричарда в спину. По белой, ажурной лесенке гитарист вбежал на эстраду и, ослепленный лучами прожекторов, на мгновение застыл. Девчонка с белыми бантами сунула ему в руку букет роз, и Ричард, уколов палец о шип, боли не почувствовал.

— За исполнение сложнейшего произведения Бетховена «К Элизе», — неслось над стадионом, — гитаристу из Никарагуа Ричарду Лоза жюри единодушно присуждает первое место.

За сценой смущенный с полыхающими щеками, он обнаружил в руках кожаный переплет диплома и, приложив его к губам, прошептал имя... Никто, никто не знал, что выученное «на слух» с пластинки «К Элизе» (Бетховен должен понять!) Ричард называл «К Сильвии».

— Ричард! Ричард! — скандировал стадион стоя.

Ричард помахал рукой и «влился» в аплодирующую толпу. Темной, асфальтированной тропкой промчался к корпусу дружины «Морская» и только рядом со знаменитыми кипарисами перевел дух.

Диплом, удостоверяющий блестящую победу, Ричард завернул в кусок целлофана и сунул в рюкзак поверх вещей. Поздно вечером, когда солнце опускалось в море, он, нарушив режим, убежал на пляж и, откинувшись на теплую гальку, мечтал.

Закрывая глаза, он живо, в красках представлял, как приземляется серебристый самолет в порту Манагуа. Шум, цветы, что-то горланит Карлос. Рассказы, сувениры, ахи и охи — все потом! Ричард кинет друзьям рюкзак, только его и видели! Он найдет Сильвию дома и заставит себя не стесняться ее родителей. Если Сильвии не будет дома, тогда Ричард помчится в школу. Он, конечно, увидит ее первым. Побежит, посмотрит в глаза и положит к ее ногам кожаный диплом...

«Шу-у», — накатывалась волна.

«Чу-у», — отвечала галька.

«А можно все сделать иначе, — с мыслями о скорой встрече расставаться не хотелось, — по дороге к Сильвии он забежит домой и прихватит раковину, припасенную специально к ее четырнадцатилетию. Розовая, с синеватыми разводами, раковина, конечно, понравится Сильвии. Она поднесет ее к уху и услышит, как шумит океан у пирса в Сан-Хуане.

«О-у-у», — поднимается волна.

«Шу-у», — отдается в раковине.

Ричард вспомнил, как вместе с двоюродным братом Луисом они достали раковину со дна океана вблизи Сан-Хуана.

...Луис кричал так пронзительно, что, бросив леску на дно лодки, Ричард стремглав бросился к нему.

— Акула! — одной рукой Луис вытирал лоб, другой намертво держал поплавок сети.

Отец Луиса, неразговорчивый, сутулый рыбак, оставив штурвал, поспешил к ним. Он молча отстранил сына плечом и взялся за сеть. Когда из пенящейся у борта волны показалось литое тело акулы, отец усмехнулся:

— Акула маленькая. Это страх большой. Тяните без меня, а то лодку развернет.

Акула врезала по волне хвостом и ринулась в глубину. Загорелый как кофейная ягода Луис браво тряхнул мокрой головой:

— Сейчас мы ей поддадим!

Когда акула шлепнулась в лодку, Луис, как бы извиняясь, бросил:

— Встречаются и покрупнее. Было у меня однажды. Зубы с палец!

Мальчишки крепче взялись за сеть, а Ричард подумал, что рыбацкие рассказы, наверное, всегда одинаковы.

Два крупных тунца, попавшие в сеть, настроение Луису явно прибавили.

— Акулу мы пожарим прямо на берегу! — прикидывал Луис. — Сбегутся мальчишки, всем по кусочку хватит. Плавники — они особенно вкусные — разыграем. Кто, например, дальше всех камень бросит. А тунцов — Рафаэлю, это мой товарищ. У него пятеро младших братьев и сестер.

Бока у тунцов зеркальные, с зеленоватым отливом — смотреться можно. Луис положил рядом с ними крупную лангусту и зеленую от морских водорослей раковину. Неожиданно раковина двинулась по дну лодки. Ричард протер глаза и застыл в нерешительности. Луис легко подтолкнул раковину большим пальцем ноги, она перевернулась, и из нее выглянул краб.

— Эй, дружище, освобождай помещение! — стукнул Луис ножичком по раковине. — Теперь она наша — шумит, значит, удача. Молчит, все равно что плачет...

Еще три крупные рыбины, добытые Луисом, вызвали у молчаливого отца одобрительный кивок.

— Распутаем сети, вновь поставим их на ночь, и в порт, — он завел старенький движок и развернул лодку носом к волне. — Сейчас закурит и начнет ворчать, — шепнул Луис. — Ты только не думай, что он какой-то там недовольный. Ты же знаешь — он воевал. На берегу молчит, а в море, когда один, чего-то бормочет, спорит.

— С кем? — Ричард сам перешел на шепот. — И почему боится говорить на берегу?

Движок сбился с такта и заглох.

— Слов много, винтовок много, зеленой одежды много, — донеслись до Ричарда слова рыбака, — а лодок мало, сетей мало. Рыбак бросил на Ричарда короткий из-под бровей тревожный взгляд. — Боремся, все боремся, а в тарелках — одна фасоль. Вот она, пища — рыба, водоросли, лангусты — каких нет в мире...

— Слушай, — Ричард наклонился к самому уху Луиса, — он что, против сандинистов, против нас?..

— Сказал же нет! — Луис морщил нос и тер пальцем переносицу. — Его просили, как фронтовика, на митинге выступить, а он говорит: «В море иду, за рыбой, — некогда!» И еще сказал. «Не буду людям обещать, что завтра все они будут жить хорошо. Слышали они это». Ты, Ричард, городской. Всякие там словечки знаешь. У вас в Манагуа и телевизор каждый день показывает, а у нас по-другому. Один большой начальник за эти слова не взял отца на новый сейнер. И еще назвал отца «случайным попутчиком революции». А отец рассердился и сказал, что каждый плывет в революции на своей лодке...

— Эй, шептуны, — окликнул их рыбак, — беритесь за весла. Правим к бухте. Починим мотор, отдохнем.

В метрах сорока от берега рыбак бросил с кормы якорь и, запустив руку под лавку, извлек примус.

— Налажу мотор, пожарю рыбы. А вы — на берег! Кто первый доплывет — тому самый лакомый кусок. Я бы вас, конечно, обогнал. Вот только устал. Все мы устали...

...В белом шелковистом песке Луис, доплывший до берега первым, нашел нору и добыл двух крабов — панцирь фиолетовый, а клешни — оранжевые. Он связал крабов куском лески, и те обиженно поднимали глаза-перископы, норовя схватить незваного гостя за палец. Затем Луис очистил раковину от морских водорослей и торжественно протянул Ричарду.

— Это для Сильвии. Ты так хорошо говорил о ней. И крабов захвати — они смешные. Сильвия увидит и рассмеется.

— Еще как рассмеется! — Ричард спрятал ноги в горячий песок и откинулся на спину. — Странный рыбак-человек: «Мы устали...» Море, песок и небо над головой — хорошо!

— «...В результате неосторожного обращения с оружием», так написано, — сказал испуганно Сесар и виновато опустил глаза. Сто раз проклял он минуту, когда согласился на уговоры ребят первым сообщить Ричарду о гибели Сильвии. — Так написано под фотографией.

— Ты, ты... всегда ее недолюбливал. Все шуточки твои козлиные!.. — Ричард задыхался от боли, обиды и бессилия. В охватившем отчаянии он медленно понимал, что Сесар не мог так шутить, не мог... Но почему, почему это не шутка, злая, дурацкая, но шутка? Ричард с надеждой обвел взглядом зал аэропорта. Манагуа, его Манагуа...

Странная отрешенность овладела им. Он будто не был самим собой, но при этом помнил и видел: пограничник проверяет документы, широко раскрытые глаза Карлоса, провожающие, встречающие, чемоданы, сумки, кто-то смеется. Девчонка с разбега бросилась на шею бородатому парню.

Как когда-то ночью в горах Ричард вдруг почувствовал разверзающуюся под ногами бездну. Где Дуглас, где его спасительная веревка? За нее можно уцепиться зубами. И держать, держать...

Ричард дотронулся до пули, подаренной Сильвией, и беспощадная мысль хлестнула его. Пуля Сильвии, вот она у сердца, на шелковой нитке, — он свято верил в это — сберегла, сохранила его. А кто Сильвию защищал в сельве, на дикой тропе, у бурного ручья? Кто оберегал ее среди людей, страдающих от болезней и голода, от контрас с бешеными от наркотиков глазами?.. Кто?

— Ты все видел сам? А, Сесар?... — спросил Ричард и не узнал собственного голоса.

— Да, прости, видел. В музее. Ты куда?

Но Ричард уже не слышал его.

Схватив из рюкзака диплом, он выскочил на пропахшую бензином, солнечную улицу и, не слыша тревожных клаксонов, впрыгнул на подножку старенького автобуса. Пройдет время, но он так и не вспомнит, как прибежал домой и что крикнул пальме. Раковину он почему-то сунул за пазуху, а гитару снял с плеча, как автомат перед боем. Улица длинная и жаркая, улица, на которой в тени деревьев стояло новенькое здание музея «За всеобщую грамотность», даже для медленных, тяжелых шагов вдруг стала короче змеиного языка. Собираясь духом, Ричард хотел видеть улицу длинной, длинной.

У Зала памяти он остановился. Музейные стеллажи сверкали никелем и стеклом. На зеленом бархате лежали «сокровища» бригадистов — потертая сетка от москитов, порванный гамак, черные обеззараживающие воду таблетки, а рядом тетрадные листки, исписанные крестьянскими детьми...

Большая фотография со стотысячного митинга бригадистов завершала экспозицию. Крепкие фигуры, мужественные красивые лица — плакатный лик... Реальность — ливень и короста, покрывающая тело, вспомни — и ощутишь запах пота и обезьяньего мяса, увидишь свои глаза, потухшие от усталости, услышишь змеиное шипение над головой и свое прерывистое, хриплое дыхание.

Ричард коснулся рукой блестящей, сделанной специально для музея, керосиновой лампы бригадиста и, глубоко втянув воздух, вошел в Зал памяти. В ранние часы он был пуст. По мягкому зеленому ковру Ричард прошел в центр; где-то щелкнув, сработали фотоэлементы, и ровный свет пролился с потолка. Ему показалось, что он спит и никак не может проснуться.

Десятки пар глаз бригадистов, чьи фотографии в черных рамках висели на стенах, пытливо, равнодушно, весело, вопросительно, холодно, дружелюбно, строго, надменно, грустно, смотрели на него. А вместе — пронизывающие, всевидящие спрашивали у Ричарда:

— Это справедливо, что нас нет? Так было надо?

— Погиб от пуль контрас, — машинально читал Ричард не в силах защититься от охватившего озноба. — «Утонула при переправе через горную реку...», «погиб от болезней...»

«В результате неосторожного обращения с оружием...», — прочитал он и замер. Прижал ладонь к дернувшейся щеке и заставил себя поднять глаза. С фотографии задумчиво смотрел парень, с бородкой, как у Че...

Фото Сильвии Ричард нашел в неосвещенном углу зала. Сначала увидел глаза. Он помнил эту маленькую, единственную фотографию Сильвии. В музее фото увеличили; линии шеи, волос размылись и как бы слились с воздухом, листвой, школьным фасадом.

Он достал из-за пазухи хранимый ко дню рождения подарок и приложил раковину к уху. Раковина молчала. Ричард поднес ее к губам и шепотом подсказал:

— О-у-у, шу-у-у, — не замечая, как «у» вытянулось в долгий, почти беззвучный стон.

Раковину и диплом он сложил на пол, под портретом. Прижимаясь к стене, он поднялся на цыпочках и впервые коснулся губами пухлых губ Сильвии...

ЛЕГЕНДА С БЕРЕГА ЛАГУНЫ

(Вместо послесловия)

С РИЧАРДОМ мы познакомились в Никарагуа, через год после смерти Сильвии. «До» и «после» — так он сам делил теперь свою жизнь.

...В летнем лагере детской организации «Искатели», расположенном недалеко от города Масаи, собрались будущие вожатые — молодые парни и девушки, подростки, многие из которых еще несколько месяцев назад сражались с контрас. В лагере они учились ставить палатки и вязать узлы, плавать и читать стихи... Ричард среди них был, что называется, «играющим тренером». Всем, чему научился сам, он щедро делился с новыми друзьями.

После жаркого учебного дня, когда солнце ушло за холмы, к моей палатке прибежал Ричард. Покой, сладкая вечерняя усталость — не для него.

— Сейчас «штурмуем» Коётэпе...

В вечерних сумерках поднимаемся в гору за лагерем. Очень давно в этих местах жило сильное и гордое племя индейцев-охотников. Звали они себя коётэпэ. В память о свободолюбивых и благородных охотниках самую высокую гору в округе назвали их именем.

— На вершине горы — крепость. В начале века, — рассказывал Ричард, — крепость преграждала путь американским завоевателям — гринго. А потом, когда страной стал править диктатор Сомоса, орудия крепости его гвардейцы повернули против народа. Стены укрепили бетоном. Сомосовцам казалось, что они надежно защищены от революции. Штурмом взял вооруженный народ крепость. И открылась страшная тайна. Под крепостью была тюрьма. В подземельях — карцер и камеры пыток, в центре — глубокий колодец, куда бросали замученных патриотов...

Ричард встал в центр бетонной площадки и раскинул руки.

— Сюда садился вертолет. В него сомосовцы бросали патриотов, и через две минуты вертолет зависал над дымящим кратером вулкана Сантьяго. Понимаешь, компа, что они делали?! Людей сбрасывали. А объявляли так — пропал без вести. Сейчас на краю кратера — памятник...

Мрачен бетонный лабиринт крепости. На стенах каземата — следы пуль и осколков. В подземелье гулко, жутко, поскрипывают двери из стальных поржавевших прутьев, свет не проникает.

— Смотри, компаньеро, на стенах имена, имена. — Ричард остановился и зажег фонарик. — Это имя выцарапано ногтем, это написано кусочком сухой земли...

На высокой крепостной башне после темного, наполненного липким спертым воздухом подземелья дышалось вольно, полной грудью. Ричард полез на самую верхушку башни, к бойнице, где сомосовцы ставили когда-то крупнокалиберный пулемет.

Ночь стерла очертания крепости и зубьев сторожевых башен. На фоне неба стоял юный человек с гитарой через плечо. Тысячи мерцающих светлячков, как звездочки, кружили вокруг него, и казалось, что Вселенная пришла в новое движение. Таким я запомнил Ричарда, так видел, работая над книгой.

От крепости-тюрьмы мы спустились к лагуне — кратеру давно-давно потухшего вулкана. Вода в нем теплая, мягкая. Волны прибивают к берегу кусочки пемзы. По берегу гурьбой шли мальчишки. Двое шагавших впереди тащили по сизому вулканическому шлаку небольшого крокодила.

— О, проклятье! Знаешь, компаньеро, о чем они говорят? — Я не узнал Ричарда: брови у переносицы, в глазах темный огонь. — О ценах на базаре говорят. О том, как чучело из крокодила сделать. У меня на улице такие ж, черти, живут. Один ночи напролет чью-то машину у ресторана сторожит, другой промышляет воровством на рынке, третий на пляже попрошайничает. Разозлился я. Говорю однажды: жить надо с достоинством. «Это как?» — спрашивают. Недолго думая, говорю: хотите — в походы будем ходить — это вам не по базарам болтаться. Стали мы готовиться. Из старых мешков, в которых зерна кофе с плантаций возят, сшили палатку. Беру дома фасоль, рис, пустую банку — и к лагуне. Иду впереди отряда — галстук на шее. Знамя в школе взял. А отряд человек десять. Пришли к лагуне. Стойки для палатки я из бамбука сделал. Ребята моей сестренке костер помогают развести. Я ее специально взял, чтобы следом за ней в отряд другие девчонки потянулись. Голодных мальчишек ведь я в поход «пестрым петухом» заманил — так блюдо наше называется: фасоль, рис и острый соевый соус. Только вода в банке закипела, из зарослей вышли восемь парней. Я сразу понял — не с миром идут, но держусь. Шучу с мальчишками, сестренке волосы поправил, а сам краем глаза наблюдаю. Подходят, каждый на голову выше меня. Компаньеро, ты спрашивал меня в крепости, что я в жизни больше всего ненавижу. Сейчас скажу: бандитов этих, спекулянтов, гомосеков, наркоманов... Глаза у старшего среди них, как у жабы, навыкате, руки трясутся. Поймал сестренку за руку и ножом к горлу. Мне в тот момент два козла руки за спину заломили. А главарь говорит: «Отпустите... Он сейчас сам свою палатку и свой мешок с книжками в воду бросит. Иначе с девчонкой плохо будет. Бросай», — посмеивается. А сам ножом ей кожу проколол. Сестренкина кровь под рубашку течет.

Сестренка не плачет, дрожит вся, не смотрит на меня. Я губы себе от бессилия и злости прокусил. «Отпустите руку», — говорю. Взял и на глазах у мальчишек своего первого отряда, компаньеро, сам и палатку утопил и вещмешок с книжками. Сам... А тот, второй, что галстук у меня срезать хотел, трусоват оказался. Увернулся я, а он второй раз подходить не решился... «Успею», — цедит и все по горлу пальцем водит. Сестренка потом дома долго плакала. А мы с отцом и с группой милисианос до утра местность вокруг лагуны прочесывали. Жаль, козлов тех не нашли! Компаньеро верит, что я не боялся их?..

Свой маленький «Артек» он все-таки построил. Три палатки — из брезента, мешков и картонных ящиков на берегу круглой, как тарелка, лагуны с бирюзовой водой. Сюда, на берег, и приводит Ричард мальчишек и девчонок со своей улицы. Местные жители называют лагуну — лагуной Ричарда. Что ж, легенды могут рождаться и так...

ИБ № 7221

Носов Вадим Васильевич

ТАЯКАН

Заведующий редакцией Н. Листикова

Редактор И. Никифорова

Художник Л. Хайлов

Художественный редактор А. Косаргин

Технический редактор Н. Тихонова

Корректоры Л. Четыркина, В. Назарова

Сдано в набор 21.09.90. Подписано в печать 11.03.91. Формат 84Х108¹/₃₂. Бумага кн.-журн. имп. Гарнитура «Школьная». Печать офсетная. Условн. печ. л. 5,88. Усл. кр.-отт. 6,27. Учетно-изд. л. 5,7. Тираж 75 000 экз. Цена 90 коп. Заказ 1269.

Типография ордена Трудового Красного Знамени издательско-полиграфического объединения ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес ИПО: 103030, Москва, Сущевская, 21.

ISBN 5-235-01591-6

Примечания

1

Милисиано — ополченец (исп.).

(обратно)

2

Эрмано — братишка (исп.).

(обратно)

3

Кордобы — денежная единица Никарагуа.

(обратно)

4

Томас Борхе — один из основателей Сандинистского фронта национального освобождения.

(обратно)

5

Сатанасио — презрительная кличка, данная диктатору народом.

(обратно)

6

Мьерда — дерьмо (исп.).

(обратно)

7

Падре — святой отец.

(обратно)

8

Энекен — коврик.

(обратно)

9

Фронт — Сандинистский фронт национального освобождения.

(обратно)

10

Асьенда — усадьба, поместье (исп.).

(обратно)

11

М-16 — автоматическая винтовка американского производства.

(обратно)

12

 Сам — так называли диктатора Сомосу его гвардейцы.

(обратно)

13

 Конкистадоры — авантюристы, отправившиеся в Америку после ее открытия для завоевания новых земель. Походы конкистадоров сопровождались истреблением и порабощением коренного населения (исп.).

(обратно)

14

 Чичара — саранча, стадное насекомое (исп.). Стаи саранчи уничтожают всю растительность.

(обратно)

15

 Фиеста — праздник.

(обратно)

16

 Титул — документ, свидетельствующий о праве крестьянина на владение землей.

(обратно)

17

 Ихо — здесь сын (исп.).

(обратно)

18

Вперед, бригадисты! — текст песни хранится в музее борьбы с неграмотностью в Манагуа. Здесь перевод Г. Пахомовой.

(обратно)

19

Томас Борхе — единственный из оставшихся в живых создателей Сандинистского фронта национального освобождения Никарагуа, активный участник борьбы за свержение диктатуры Сомосы, член Национального руководства.

(обратно)

20

Рассказ передан Томасом Борхе автору, хранится в архиве редакции газеты «Пионерская правда». Перевод В. Миронова.

(обратно)

Оглавление

«Я СПАСУ ТЕБЯ»

УТРО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ

«ВОЗЬМУТ МЕНЯ!»

НЕ ТВОИ РАНЫ...

ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ КРЕСЛО

«У ТЕБЯ ЕСТЬ ПУЛЯ?»

У РУИН «ГРАНД-ОТЕЛЯ»

«ХОСЕ - 14 ЛЕТ. ШРАПНЕЛЬНОЕ ПОРАЖЕНИЕ...»

СКЛАД В ЧЕРНОЙ СЕЛЬВЕ

ЧЕРТОВ МОСТ

СИЛЬНЕЕ ВСЕХ — ВЛАДЕЮЩИЙ СОБОЙ

«ВСЕГДА ПОЛОСАТЫЙ»

У ДЕРЕВА, ДАРУЮЩЕГО СЧАСТЬЕ

ЧТО В РЮКЗАКЕ БРИГАДИСТА?

ИНДЕЕЦ ИЗ ПЛЕМЕНИ ЧОРОТЕГОВ

ПЕРВЫЙ УРОК

«МЫ - НЕ РЫБЫ...»

ВИГВАМ НЕ ПОЛУЧИЛСЯ

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА МИГЕЛЯ

ОБЛАКА КАК КАЧЕЛИ

ЕСЛИ МОЛЧИТ МОРСКАЯ РАКОВИНА

ЛЕГЕНДА С БЕРЕГА ЛАГУНЫ

*** Примечания ***