Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))
По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...
В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная
подробнее ...
оценка) состоит в том, что автор настолько ушел в тему «голой А.И», что постепенно поставил окончательный крест на изначальной «фишке» (а именно тов.Софьи).
Нет — она конечно в меру присутствует здесь (отдает приказы, молится, мстит и пр.), но уже играет (по сути) «актера второстепенного плана» (просто озвучивающего «партию сезона»)). Так что (да простит меня автор), после первоначальных восторгов — пришла эра «глухих непоняток» (в стиле концовки «Игры престолов»)) И ты в очередной раз «получаешь» совсем не то что ты хотел))
Плюс — конкретно в этой части тов.Софья возвращается «на исходный предпенсионный рубеж» (поскольку эта часть уже повествует о ее преклонных годах))
В остальном же — финал книги, это просто некий подведенный итог (всей деятельности И.О государыни) и очередной вариант новой страны «которая могла быть, если...»
p.s кстати название книги "Крылья Руси" сразу же напомнили (никак не связанный с книгой) телевизионный сериал "Крылья России"... Правда там получилось совсем не так радужно, как в книге))
По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.
cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".
Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.
Итак: главный
подробнее ...
герой до попадания в мир аристократов - пятидесятилетний бывший военный РФ. Чёрт побери, ещё один звоночек, сейчас будет какая-то ебанина... А как автор его показывает? Ага, тот видит, как незнакомую ему девушку незнакомый парень хлещет по щекам и, ничего не спрашивая, нокаутирует того до госпитализации. Дальше его "прикрывает" от ответственности друг-мент, бьёт, "чтобы получить хоть какое-то удовольствие", а на прощание говорит о том, что тот тридцать пять лет назад так и не трахнул одноклассницу. Kurwa pierdolona. С героем всё ясно, на очереди мир аристократов.
Персонажа убивают, и на этом мог бы быть хэппи-энд, но нет, он переносится в раненое молодое тело в магической Российской империи. Которое исцеляет практикантка "Первой магической медицинской академии". Сукаблять. Не императорской, не Петербургской, не имени прошлого императора. "Первой". Почему? Да потому что выросший в постсовке автор не представляет мир без Первого МГМУ им.Сеченова, он это созданное большевиками учреждение и в магической Российской империи организует. Дегенерат? Дегенерат. Единица.
Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно
Я сообразил, что денек предстоит тяжелый, в тот самый миг, когда желто-голубая бабочка запела «Si mi chiamano, Mimi» — мою любимую арию из «La Boheme». Я как раз полол в саду сорняки, когда это бумажное чешуекрылое пролетело мимо, безукоризненно жужжа мелодию.
Я вскочил, отшвырнул садовый инструмент и пошел в дом одеваться. Повидать психоаналитика следовало немедленно. Позабыв трость и гетры, я нахлобучил старую фетровую шляпу и прямиком двинул к доктору Миловичу, жившему в центре Лос-Анджелеса.
По дороге со мной случилось несколько неприятных происшествий. Во-первых, здоровенный полосатый котище выскочил из переулка в ту самую секунду, когда я выходил из автобуса. Кот трусил на задних лапах, а в передних держал сверток пушистых ярко-розовых одеял. Мне он показался совершенно ненормальным.
— Расступись! — орал кот. — Ребенок! Я с ребенком! Назад! Дорогу ребенку!
Затем он исчез, с кошачьим проворством перебежав улицу и скрывшись в людском потоке. С упоением вдохнув насыщенный густым смогом воздух, я еще быстрее зашагал к Миловичу.
Когда я проходил мимо хорошо знакомого мне жилого многоквартирного дома, окно на третьем этаже открылось и Уолли Джинкс, высунув голову, окликнул меня: «Эй! — завопил он. — Заходи! Тяпнем по маленькой!» Я приложил руку козырьком к глазам, чтобы рассмотреть его получше.
— Эхой, Джинкс! — проревел я в ответ, и мы глупо улыбнулись друг другу. — Бегу к Миловичу!
— По предварительной записи? — спросил он.
— Нет! — откликнулся я.
— Тогда спешить некуда! Поднимайся сюда, старина, а то я тебя ни в жизнь не прощу.
Я вздохнул и пошел в дом. Джинкс жил на третьем этаже, и я решил не связываться с лифтом. В нем всегда рискуешь застрять. Дойдя до второго этажа, я, повинуясь непреодолимому импульсу, нагнулся и приложил ухо к стене почти на уровне площадки лестницы.
— Мышки, мышки! Где вы, где вы? — позвал я.
На что тысяча тоненьких музыкальных диснеевских голосков ответили:
— А мы — вот они!
Я пожал плечами, поправил шляпу и полез дальше. Джинкс с бокалом сухого мартини встретил меня на пороге.
— Спасибо, — сказал я, отпивая глоток. Мартини был, как всегда, великолепен. Старик Уолли мастак по части мартини.
— Как делишки? — спросил он, расплываясь в радостной улыбке.
— Хреновато, — ответил я. — Рассказать?
— Еще бы! Выкладывай!
Мы сели, любуясь друг другом через всю шикарно обставленную комнату. Я хватил еще мартини и поведал Уолли обо всем.
— Сегодня утром, примерно минут сорок назад, я услышал, как бабочка распевала Пуччини. После этого мне попался кот, который тащил нечто, показавшееся мне живым ребенком…
— Человечьим?
— Не знаю. Мог быть и кошачьим.
— А кто чего-нибудь говорил?
— Орал, чтобы дали дорогу и расступились.
— Давай дальше.
— Затем, когда я поднимался к тебе, у меня произошел краткий обмен мнениями минимум с тысячью мышей…
— Небось за стеной сидели?
— А то где же?!
— Допивай, — сказал Джинкс, приканчивая бокал.
Я так и сделал.
— Еще порцию? — спросил он.
— Нет. Время топать. Надо мозги прочистить.
— На твоем месте я бы не волновался, — сказал он мне. — Поющие насекомые, говорящие хищники, болтливые мыши — все это, конечно, неприятно. Но… бывают вещи в этом мире и поудивительней.
Я взглянул на него. И понял, что он прав, ибо старина Джинкс стал коричневым верблюдом с обвислой кожей и двумя горбами, покрытыми пятнами и потертыми на макушках. Я с трудом проглотил слюну.
— Понятно, — сказал я.
Уолли осклабился. Осклабился, вернее сказать, верблюд.
И это было страшноватое зрелище. Длинные, желтые, ломаные зубы торчали в его черных деснах. Я нервно помахал ему рукой и шагнул к двери. Взгляд через плечо подтвердил тот факт, что он продолжает улыбаться, глядя большими, влажными, красными от вечного созерцания пустыни, глазами.
Оказавшись на улице, я почти помчался, торопясь добраться до Миловича и вручить ему отчет о сегодняшних событиях. Идти оставалось только полквартала.
И тут меня остановил полисмен. Он истекал потом под тесным мундиром, а лицо у него было черное от ненависти.
— Думал словчить, Мордастый, — прошипел он голосом, исполненным злобы. — Хотел натянуть нос закону?
— Лейтенант, я…
— А ну, пройдем, Мордастый! Для таких, как ты, у нас есть специальные клетки. — Он уже собирался защелкнуть у меня на запястьях пару блестящих наручников, когда я дал ему коленом в весьма чувствительное место, успев еще врезать как следует в челюсть, пока он падал на мостовую. Затем выхватил у него пистолет.
— Эй! — заорал я, обращаясь к прохожим. — Этот тип — самозванец! Он ухайдакал полисмена ради этой пушки. Мерзавец худшего пошиба! Список преступлений длиной в милю! Шантажи, изнасилования, подлоги, кражи автомобилей, детокрадство, избиение женщин и тому подобное! Назовите любое преступление и вы попадете в самую точку!
Я сунул пистолет какой-то дрожащей женщине с испуганными глазами.
— Покрепче держите, леди. Если он шевельнется, стреляйте без предупреждения.
Женщина взяла оглушенного полицейского, который еще только учился дышать, на мушку. Тот сделал попытку приподняться.
— О-о-о-о! — завопил я. — Он хватается за нож! Стреляйте! Да стреляйте же!!!
Дрожащая женщина зажмурилась и нажала гашетку. Полицейский рухнул лицом на мостовую. Мертвяк до мозга костей.
— Да простит вас Бог! — простонал я, пятясь назад. — Вы убили слугу Закона, хранителя общественной морали… Бог вам судья!
Женщина вспорхнула. Она обернулась толстозобым пеликаном. А полисмен стал жирным тюленем с ластами. Дохлым тюленем, разумеется.
В несколько угнетенном состоянии духа я ввалился в приемную доктора Миловича и сказал секретарше, что мое дело абсолютно не терпит отлагательства.
— Входите, — проговорила она, — доктор вас примет немедленно. — Через секунду мы с Миловичем уже обменивались рукопожатием.
— Садитесь, дружок, — сказал он. — Итак… мы снова сегодня столкнулись с осложнениями? Не правда ли?
— Безусловно, — ответил я, пряча в карман предложенную им сигару. Я заметил, что она сильно заплесневела.
— Не пересядете ли вы в это кресло?
Я опустился на роскошную темную кожу и закрыл глаза.
— Ну, а теперь рассказывайте.
— Сначала бабочка запела арию из «La Boheme», вернее зажужжала. Затем выскочил из переулка котище, держа в лапах ребенка. Потом в одном доме меня обругали мыши. Еще потом мой самый старый и близкий друг превратился в верблюда…
— Двугорбого или одногорбого?
— Двух, — сказал я. — Горбы большие, дряблые и потертые на макушках.
— Еще что-нибудь?
— Потом меня остановил здоровенный, вроде бы английский полисмен. Разговор был фантастический. Он назвал меня Мордастым. Хотел надеть наручники. Сказал, что меня надо посадить в клетку. Я врезал ему в пах, а пистолет отдал симпатичной испуганной леди, которая пристрелила полисмена. Затем она превратилась в пеликана и улетела, а полисмен стал тюленем с ластами. После этого я оказался у вас.
Я открыл глаза и выпрямился, пристально глядя на доктора Миловича.
— В чем дело? — спросил он с некоторым беспокойством.
— Ну, — сказал я, — если начать по порядку, то у вас большие, черные, печальные слезящиеся глаза.
— И…
— И, держу пари, нос у вас холодный.
— Что-нибудь еще?
— Пожалуй, это все.
— А каков общий вид?
— Да вот — тело у вас, конечно, обросло длинной спутанной черной шерстью, включая даже кончики огромных болтающихся ушей.
Наступила минута молчания.
— Умеете вытворять штуки? — задал я вопрос.
— Кое-что, — ответил Милович, конфузясь.
— Сальто! — скомандовал я.
Он исполнил.
— А теперь — куш!
Милович закатил глаза, длинный розовый язык вывалился из его пасти.
— Хороший песик, — сказал я. — С лавная собачка.
— Гав! — пролаял доктор Милович, виляя хвостом.
Надевая шляпу, я швырнул ему кость, предусмотрительно захваченную из дома, и покинул его кабинет.
Деваться-то было некуда. Это был еще тот денек!
Последние комментарии
7 часов 9 минут назад
7 часов 12 минут назад
7 часов 25 минут назад
7 часов 26 минут назад
7 часов 40 минут назад
7 часов 57 минут назад