Пути и перепутья (fb2) читать онлайн

ПУТИ И ПЕРЕПУТЬЯ

Летняя Фэндомная битва — 2016

Повести и рассказы по мотивам сериала «Горец» и др.

Составитель О. Кавеева

От команды «Горца»

ElpisN Прометей спасённый

Два уползания? Вы это серьёзно? Разумеется!

Часть первая. Знакомство

— Чуваки, это реально крутая трава: прикиньте, мне только что померещился настоящий поп.

Наркоман из компании Байрона хихикнул, потом зашёлся в приступе смеха, а самому поэту, почти погребённому под горой лениво шевелящихся тел, пришлось сделать то, чего он никогда не любил: вспомнить о бессмертии не только души, но и тела.

— Это ко мне, парни, — он жадно, как в последний раз, поцеловал длинноногую красотку (Мари или Женевьев, или как там её). — Развлекайтесь, я скоро вернусь — если получится.

* * *

— Падре, — сказал как плюнул поэт. — Я, бесспорно, предпочёл бы увидеть не вас, а пери в прозрачных одеяниях, крадущую моё сердце. Но я вижу перед собой священника и чувствую себя обманутым. И это какая-то невероятная бессмыслица! Чушь, от которой даже не смешно.

— Увы, я часто разочаровываю людей по самым разным причинам, с этим ничего не поделаешь. Не надейтесь, Байрон, вы так просто от меня не отделаетесь.

Жизнь давно перестала удивлять Байрона, но в ночном посетителе было нечто такое, что лучше всякой регенерации прочищало мозги. Он почти безропотно провёл священника в кабинет, где было, возможно, слишком тихо для двух антагонистов.

— Я пришёл поговорить, — спокойно начал Дарий.

— О чём? — вскинул голову поэт. — Неужели вы не видите: ваше присутствие мне мешает…

Байрон неожиданно замолчал, потому что безмятежно-спокойный взгляд священника приводил в смятение, почти пугал.

— Я мешаю, такое тоже часто происходит, — согласился Дарий.

— Я здесь только что летал, — зло бросил поэт. — Кто вы такой, чтобы обрезать крылья птице?

Дарий наклонил чуть голову, будто над чем-то раздумывая.

— Не сказал бы, что это был полёт, скорее, падение… Но я пришёл не за тем, чтобы поучать вас. В конце концов, только поэт может судить о высоте и чистоте полёта.

— Именно, — подтвердил Байрон.

— У меня к вам предложение, — неожиданно поменял тему Дарий. — Уверен, вы от него не откажетесь.

* * *

— Как вы это себе представляете? — процедил сквозь зубы поэт. — Поправьте меня, если я ошибусь. Вы просите, чтобы я выступил бесплатно в вашей жалкой церкви перед кучкой наркоманов. Только потому, что вам кажется, будто концерт поможет им освободиться от зависимости.

— Пусть и не сразу, но обязательно поможет. Мои подопечные любят вашу музыку, вы для них кумир. Кроме того, кому как не поэту знать, что такое свобода от всего. В том числе и от наркотиков.

Байрон осклабился.

— А вы и бровью не повели. «Кумир»… Что же вы так небрежны со священными постулатами, падре? А как же «не сотвори себе кумира»?

— Я всего лишь пытаюсь спасти несколько заблудших душ и считаю, что вместе — у меня и вас — обязательно получится.

Не выдержав, Байрон разразился сумасшедшим смехом.

— О нет. Я не буду участвовать в вашей идиотской затее.

Он вскинул руку и в воздухе начертал несколько строк на несуществующем языке, не забыв о точке в конце последней фразы.

На что Дарий с загадочной улыбкой изрёк:

— И всё-таки не спешите её ставить. Взгляните вот на это, — он вынул из кармана сутаны пожелтевший листок.

— Что это?

— Смотрите. Читайте.

* * *

— Тридцать слов. Тридцать грёбаных английских слов!

Рука, сжимающая лист, мелко дрожала, а на самого Байрона было страшно смотреть.

— Откуда это у вас?

— Мне передал стихи один мой приятель. Очень давно, — пояснил священник, не вдаваясь в подробности.

— Можете не называть его имени, я и так знаю: их оставил Док. Мой Док, — голос Байрона казался надтреснутым и безжизненным.

— Возможно, — уклонился от прямого ответа Дарий.

— Моё первое стихотворение после инициации. Недописанное, — медленно проговорил Байрон, глазами выхватывая из текста слова: — «Полёт над бездной… картонные крылья… смерть»…

— Смерть — печальная неизбежность, но стоит ли уделять ей столько внимания, лорд Байрон?

— Мне ничего другого не остаётся, — тряхнул спутанными кудрями поэт и добавил: — Неужели вы думаете, что всё это, — он помахал листом бумаги, — должны слушать ваши подопечные? Неужели это поможет?

— По-моему, там у вас дальше о любви, — улыбнулся чуть лукаво священник. — Любовь — весьма жизнеутверждающая вещь. Даже для поэтов. Особенно для поэтов.

* * *

— Дарий, ты, конечно, меня извини, но я больше не могу, — в порыве отчаяния Байрон попытался вырвать клок волос из шевелюры, и ему почти удалось.

— Всё ты можешь. Сделай над собой усилие, романтический лентяй. Или ленивый романтик — если будет угодно.

Был поздний вечер, но в церкви Юлиана-бедняка горел свет. Байрон расположился на скамье с гитарой в руках, рядом — задумчивый и выглядевший немного уставшим Дарий, вокруг них пол был усыпан листами с нотами и забракованными поэтическими набросками.

— Чёрт! — зло выругался поэт. — Я никогда не допишу это стихотворение. Я никогда не сочиню к нему музыку.

— Допишешь и сочинишь. И это будет настоящий хит — всех времён и народов, как теперь принято говорить.

— Чёрт! Чёрт! Чёрт!

— Так! — строго сказал священник. — Ты в моей церкви, то бишь на моей территории, так что…

— Ладно-ладно, — вскинул руки Байрон, — я понял. Священная земля, все дела. Клянусь, я перестану ругаться, если смогу закончить это…

— Не священная земля, а моя церковь.

— Хорошо, — окончательно сдался Байрон, — твоя церковь, — и взмолился: — Святой отец, а давай сделаем перерыв. Без своей привычной заправки, которой ты меня бессовестно лишил, я как-то подустал.

— Сам хотел предложить тебе прерваться, — улыбнулся Дарий. — Я заварил мой особый чай, поверь, он взбодрит тебя не хуже, чем опий. Пошли в ризницу, там всё готово.

— Не понимаю, как ты уговорил меня на всё это, — вставая, произнёс Байрон.

— Моими молитвами… — начал Дарий.

— Как же, молитвами, — хмыкнул поэт. — Ты просто хитрый сук…

Но, вспомнив про «мою церковь», поэт вздохнул, так и не закончив начатую фразу.

Часть вторая. Пудинговые страсти

— У тебя здесь какая-то особая атмосфера, — Байрон пристроил ноги на столешницу, аккуратно вписав их между настольной лампой и стопкой бумаг, которые просматривал Дарий. — Так бы и жил здесь.

— Так живи, я же не против, — просто сказал Дарий.

Байрон поёрзал в неудобном кресле.

— Понимаешь, меня немного смущает здешняя атрибутика… Все эти кресты. Латынь. Во всём этом я вижу некоторую унылость. Серость и безрадостность. Только без обид, хорошо?

Байрон воодушевился.

— Вот если бы добавить немного красок…

— Красок? — священник оторвал взгляд от письма, которое тщетно пытался прочитать, и внимательно посмотрел на музыканта с тем своим особым лукавым выражением, что если бы Байрон вовремя его заметил, то вздрогнул, ибо уже знал, чем оно может ему грозить.

Например, полным отказом от всех видов наркотиков и даже сигарет.

И алкоголя, само собой.

Запретом на организацию вечеринок, плавно переходящих в оргии.

Участием в церковном хоре.

Впрочем, о последнем Байрон пока не знал.

— Да, твоей жизни не хватает цвета, и я бы мог добавить его.

— О, я ничуть не сомневаюсь в твоих способностях, — улыбнулся Дарий. — Но…

— Но?

— Как ты смотришь на то, чтобы солировать в нашем хоре?

— Что?!

Байрон вскочил на ноги.

— Откуда только у тебя берутся эти безумные идеи! — возмутился он. — Я и церковный хор! Как ты это себе представляешь?

— Отлично представляю, — Дарий постарался придать лицу серьёзность. — Это тебе за то, что ты взял Джастина на прогулку по крышам. Парень ведь мог погибнуть.

— Я же должен был ему объяснить, причём доступно, так, чтобы до него дошло, что наркотики — зло. Оно ведь как бывает: примешь дозу — и хочется полетать. Ну, я его здорово напугал, в следующий раз он будет думать.

— Ладно, — кивнул Дарий. — Будем считать, что ты меня убедил и твои педагогические методы имеют право на жизнь, но всё равно это было слишком. И да, лучше обойтись без следующего раза.

— Для наркоманов слишком не бывает, святой отец, — вздохнул Байрон, возвращаясь в кресло. — Так как насчёт хора?

Дарий не выдержал и рассмеялся, уж больно умоляюще на него смотрели.

— Можешь выдохнуть, нет у меня никакого хора. Хотя я бы многое отдал, чтобы узреть тебя в церковном хоре. Это было бы весело, как мне кажется, и точно бы добавило красок в мою жизнь, — Дарий смеялся и никак не мог остановиться.

— Пудинг!

* * *

— Я могу поинтересоваться, причём тут пудинг?

— Конечно, — солнечно улыбнулся музыкант. — Ты же запретил мне ругаться, а я не всегда могу себя сдержать. Поэтому ругаюсь… пудингами.

— Вот даже как?

— Что, я тебя в тупик поставил, падре? Не ожидал от меня? — подмигнул ему Байрон.

— А почему пудинг? Почему не сэндвич? К примеру?

— С детства ненавижу пудинги, а вот к сэндвичам у меня нет никаких претензий.

— Ааа, тогда всё ясно, — Дарий развёл руками. — Кажется, против пудингов я бессилен.

— Ну, я могу пообещать, что постараюсь ими тебя не перекормить, — не без гордости изрёк Байрон. — Всё-таки я над собой работаю.

* * *

— Эй вы, а ну-ка притормозите!

— Вали отсюда, если жизнь дорога.

Байрон так много и восхищённо рассказывал о своём новом друге, что все, абсолютно все его приятели захотели познакомиться с необычным священником. Поэтому музыкант, недолго думая, снарядил лимузин и с шиком и блеском, как он всегда любил, прибыл к церкви Юлиана-бедняка.

Он выбрался из лимузина и был несколько удивлён тому факту, что у церкви именно в этот день наблюдался аншлаг: видимо, свести знакомство с Дарием собирался кое-кто ещё — у самого входа стояла компания парней, возглавляемая блондином с неприятно-холодным лицом. К нему-то поэт и обратился, и грубая отповедь дала понять Байрону, что его вмешательство не просто желательно, а крайне необходимо.

— Вот ты, с бледной физиономией залежалого палтуса, ты даже не представляешь, кого ты сейчас послал.

Поэт никогда не проходил мимо хорошей драки и сегодня не собирался, так что очень скоро подозрительная компания потеряла интерес к церкви и двинулась к Байрону.

Но он поднял правую руку, и дверцы лимузина тут же распахнулись — из машины повалил шумный и не сдержанный на слова народ.

— Кажется, кто-то начинает себя плохо вести.

— Ничего, мы живо с ними разберёмся.

— Джорджи, что эти типы имеют против тебя?

— А мы их спросим, — медленно проговорил Байрон. — Крыс, я хочу видеть эти рожи на твоём полароиде. Незамедлительно.

— Джи, не волнуйся, сейчас всё сделаю.

Крыс был маленьким юрким человечком с тысячей рук. Он выхватил фотоаппарат и в мгновение ока нащёлкал с дюжину фотоснимков. Когда пришедшая в себя «Палтус и Ко» попыталась схватить Крыса, Байрон скомандовал:

— Кувалда.

Из лимузинной компании выдвинулся человек-шкаф. Он схватил самого ретивого недоброжелателя и припечатал его пудовым кулаком. Когда тело, утратившее связь с этим миром, опустилось на мокрый асфальт, Байрон негромко, но чётко произнёс:

— Джеки.

Джеки оказался мужчиной с серьёзным лицом и в строгом чёрном костюме. Безгласным человеком, но с солидной и очень большой пушкой, которую он, не проронив ни слова, продемонстрировал нападавшим.

— Кто хочет украсить себя дополнительным отверстием между глаз? — поинтересовался Байрон. — Есть желающие?

— Ты мне за это заплатишь! — пообещал музыканту взбешённый «Палтус».

— Позвольте не разделить вашу уверенность, — Байрон переступил через тело, лежащее на земле, и подошёл к предполагаемому главе бандитов.

— Ты — покойник!

Тот всё никак не мог успокоиться, но тут случилось нечто неожиданное: даже у всегда невозмутимого Джеки на пару миллиметров приподнялась правая бровь, а Кувалда одобрительно хохотнул. Изящный и тонко чувствующий этот бренный мир поэт с разворота засадил «Палтусу» в челюсть. Да так, что Крыс, восторженно пискнув, не удержался и немедленно запечатлел сие действо на плёнку, отщёлкав самые удачные, на его искушённый взгляд, моменты. К чести поверженного надо отметить: «Палтус» не отключился, а всего лишь пристроился рядом с поверженным ранее приятелем. При этом его меч, выпав из схрона под плащом, с неприятным звуком черкнул по асфальту.

Побледнев от ярости, Байрон приблизился к «Палтусу» вплотную и съездил носком туфли тому по рёбрам.

— Слушай меня, мразь, внимательно слушай. Что-то мне подсказывает, что ты заявился к моему другу не исповедоваться и не причащаться. Тобой двигали явно дурные намерения. Я очень ценю дружбу с падре, который здесь служит, и никому не позволю его обидеть, тем более убить. Хочу, чтобы ты понял. У меня есть ваши фотографии. И у меня есть деньги, чтобы заплатить Кувалде и Джеки. И многим другим парням, которые умеют очень хорошо делать определённого рода работу. Если с моим другом случится беда, я знаю, кого буду искать. И я найду. Я убью не только вас самих, я доберусь до ваших семей. До ваших детей. Я обещаю. Веришь мне, падаль?

Ещё один хлёсткий удар по рёбрам.

— Верю.

— Вот и отлично, — Байрон повернулся к своим к тому времени слегка заскучавшим друзьям. — Я с ним закончил, — и более воодушевлённо: — Ну, что пошли?

Не обращая больше никакого внимания на поверженных, весёлая компания направилась к церкви, у входа в которую уже стоял вышедший на шум священник.

— Дарий, я привёз тебе столько работы! — радостно приветствовал друга Байрон. — Это мои друзья, и они самые заблудшие из всех заблудших овец в мире.

Они обнялись.

— Спасибо, — тихо поблагодарил Дарий.

— Не за что, — просто ответил Байрон. — Они больше не придут.

И рассмеялся:

— Те не придут, а вот эти… Вглядись, падре, в их порочные лица. Перед тобой самые отборные грешники, хуже просто не придумать. Возьмём, скажем, Крыса. Крыс, за сколько ты продал последние снимки с сиськами знаменитости, напомни мне? Сколько?! О, пудинг, почему мне столько никто не платит?

Часть третья. Благополучная развязка

Байрон метался по ризнице, размахивая руками и щедро одаривая Дария пудингами разной степени выразительности — по большей части громкими. Очень громкими.

— Упёртый солдафон! Осёл, лишённый воображения. Невежда. Впрочем, и невежа тоже.

— Давно не видел тебя таким, — встревожился священник. — Успокойся и расскажи, что случилось.

Но Байрон остановился лишь затем, чтобы перевести дыхание, на его лице легко прочитывалось: он сказал далеко не всё.

— Я сейчас взорвусь.

Увы, поэт был очень далёк даже от подобия спокойствия.

— Не понимаю, Дарий, как ты можешь дружить с ним? Мне пяти минут хватило, — пожаловался он.

— Хватило для чего?

— Чтобы понять, что представляет собой Дункан Маклауд.

— И что же? Расскажи мне.

Дарий крутил в руках игрушечного солдатика, он нервничал, но старался не подать вида, пытаясь следовать собственному совету.

— Я же тебе только что перечислил всего его сильные стороны, чем ты слушал? — возмутился Байрон. — Солдафон, осёл и невежда.

— И мой друг.

— Это-то и странно.

— Всё же я бы не судил о нём так категорично.

Но поэт отмахнулся от этого довода, как от скучной аксиомы:

— Ты ни о ком не судишь категорично.

Байрон остановился у стола, за которым сидел Дарий, и погрузился в раздумья. Придя, видимо, не к самым оптимистичным выводам, он заявил, чеканя слова:

— Если я ещё раз пересекусь где-нибудь с Маклаудом, всё закончится плохо. Очень плохо.

Он нахмурился, и его глаза стали почти чёрными.

— Я его вызову — вот что я сделаю!

— Нет! — не выдержал Дарий, поднимаясь.

Байрон посмотрел на друга умоляюще. И пожаловался:

— Как ты не понимаешь: меня с души воротит, когда я его вижу. Немотивированная антипатия, против неё я бессилен, и…

Дарий не дал ему договорить, резко оборвав:

— Ты можешь сколько угодно бранить Маклауда, находя в нём качества, которые, возможно, в нём действительно имеются и которыми не стоит гордиться. Но ты не замечаешь одного. Одного очень важного качества Дункана, оно есть у него и есть у тебя. Не хочешь замечать.

— Какого качества? — попытался уточнить обескураженный поэт: Дарий, утративший своё обычное хладнокровие, стал для него настоящим откровением, причём не самым приятным.

— А я тебе не скажу, найти ответ сам, — бросил Дарий, возвращаясь за стол.

* * *

— Играющий чужими жизнями психопат и наркоман. Извращенец, которого давно пора посадить на цепь.

— Слишком много грубых и неуместных метафор, Дункан. Забыл? Ты повстречал его в моей ризнице. Моей, слышишь? — попытался смягчить сказанное священник, особо выделив отдельные слова.

— Я решил, что он тебя убил, — мрачно заявил Маклауд, не особо прислушиваясь даже к словам, не то что к интонации.

Неожиданное признание заставило Дария рассмеяться, хотя и не очень весело.

— Убил меня в церкви? Как ты это себе представляешь?

— Он — сосредоточие всех мыслимых пороков, от него всякое можно ожидать.

— Как и от любого из нас, — тут же возразил священник.

— Мне не потребовалось второго взгляда на Байрона, чтобы составить о нём мнение, — Маклауд стоял на своём, и сдвинуть его с постамента упрямства не представлялось возможным.

— И ему тоже, — вздохнул Дарий. — К сожалению.

Он ещё раз внимательно посмотрел на друга: Маклауд сидел, нахмурив брови.

— В следующий раз пусть пеняет на себя, — сообщил о своих ближайших намерениях Маклауд и снова надолго замолчал.

— Дункан, — обратился к нему Дарий, но тот его не услышал. — Дункан, — терпеливо повторил священник, — спорить с тобой бесполезно, согласен, вы — антиподы. Но у вас всё же есть кое-что общее, и я буду молиться, чтобы вы оба его увидели.

* * *

— Отличная погодка, чтобы умереть, ты не находишь?

Байрон ковырнул тростью дёрн.

Ещё раз.

И ещё.

— Да, вполне, — выдавил из себя Дункан Маклауд.

— И один из нас сегодня умрёт, — медленно проговорил поэт, с деланным безразличием глядя куда-то в сторону и продолжая уничтожать ни в чём не повинный газон.

— Останется только один, — выдал Дункан привычное заклинание, которое прозвучало в это утро на редкость безжизненно — уж точно без обычного воодушевления и огня. Как-то уныло.

Чтобы избавиться от накатывающих волнами смутных сомнений, Горец достал из-под полы плаща катану.

— Хватит болтать. Начнём.

— Ты куда-то спешишь? — поднял брови Байрон.

— Давай быстрее покончим с этим, — то ли приказал, то ли попросил Маклауд, с каждой секундой теряя уверенность в правильности происходящего.

— «Быстрее», — протянул поэт, — ясно, ты спешишь.

— Надеюсь, ты захватил свой меч.

— Не волнуйся, мой меч всегда при мне. Острый, опасный, такой же, как у всех, — заверил соперника Байрон.

Однако он не удосужился начать поединок незамедлительно, как от него требовали. На что получил последнее предупреждение:

— Если ты думаешь, что я буду ждать вечность, то ты ошибаешься, — зло обронил Маклауд.

— Пусть вечность сама подождёт, — парировал поэт, внутренне на что-то решаясь. Он резко вскинул голову и посмотрел сопернику прямо в глаза.

— Дункан Маклауд, мы начнём поединок сразу же, как только ты назовёшь то, что нас связывает и роднит. Дай имя тому, что есть у меня и у тебя, и я буду в полном твоём распоряжении. Я несколько дней бился над разгадкой этой великой тайны, но так и не смог её постичь. Не преуспел, понимаешь ли.

В порыве нахлынувших чувств, Байрон вонзил трость в землю.

— Говорят, ты искусный боец, и твоя победа может грозить мне вечностью терзаний в поисках ответа на этот вопрос. А я там, — он указал пальцем в небо, — терзаться не хочу. Дарий уверял, что ты умён, так блесни умом. Удиви меня.

— Ты тянешь время, — Дункан больше не сомневался, в трусости визави так точно.

— Да думай, как знаешь, — огрызнулся Байрон. — Хорошо, начну я с самого очевидного: мы оба шотландцы, но что с того? Несомненно, я не в таком восторге от родины, как ты, поэтому дело не в происхождении, всё не то.

— Разгадка не спасёт тебя от смерти.

— Да плевать я хотел на смерть! — выкрикнул поэт. — Пудинг! — ругнулся он по привычке, но, поймав недоуменный взгляд Маклауда, перешёл на более распространённые крепкие выражения и отсыпал их не жалея. Тираду он закончил довольно неожиданно:

— А ведь Дарий мог запереть меня в своих катакомбах, чтобы медленно, но верно, как умеет только он, расставить все точки над і. Но почему-то он пошёл другим путём. Невыносимый человек. Если бы все священники были такими, как Дарий, мир бы давным-давно сошёл с ума. Или…

Он опять поднял указующий перст, в очередной раз бросая вызов небесам.

— Или на земле бы — давным-давно — наступил рай, — неожиданно закончил за него Дункан Маклауд.

— Что ты сказал? — не поверил своим ушам Байрон.

— Я сказал, что Дарий — хороший священник и самый лучший друг, — снизошёл до объяснений Маклауд. — Когда-то он осмелился мне, человеку, умевшему лишь одно — безжалостно убивать, заявить, что война — бессмысленная жестокость.

— И что ты? — Байрон дожидался ответа, затаив дыхание.

— Не знаю, как он это делает, но… — Дункан не сдержался и улыбнулся. Улыбка скользнула по его лицу и исчезла, но успела смягчить резкие черты. — Я с ним согласился.

— О, ты только что повторил мою историю, — внезапно осчастливленный этими словами поэт запрокинул голову, обратив взор к небу. — Дарий творит чудеса. И знаешь что, Маклауд… — прихрамывая больше чем обычно, Байрон опасно приблизился к сопернику, нисколько не заботясь о возможных последствиях. — Я боготворю этого человека. Пожалуй, он — единственный мой настоящий друг.

И, повернувшись спиной к Дункану, Байрон, что-то бормоча себе под нос, сделал ещё несколько шагов.

— Эй, — окликнул его Маклауд.

— Чего тебе? — оглянулся поэт.

— Дарий и мой друг тоже. Настоящий друг.

— Хм, — нахмурил поэт брови.

Теперь настал черёд Дункана преодолевать опасную черту.

— Ты понял? — спросил он, подойдя к поэту на расстояние одного короткого удара меча.

— Кажется, да, — кивнул Байрон, переводя дух.

— Знаешь, когда я разговаривал с Дарием о тебе, он тоже всё время твердил о каком-то сходстве и родстве между нами. Признаться, я плохо его слушал, потому что слишком сильно в тот момент ненавидел тебя.

— Та же ерунда, — вздохнул Байрон. — А всё оказалось просто и… изящно. В духе великого Дария.

— Согласен.

— Если мы начнём поединок, то наша ненависть обязательно найдёт удовлетворение: один из нас потеряет голову. А Дарий навсегда лишится друга.

— Самого настоящего друга. И он будет скорбеть.

Потенциальные враги и явные антиподы в этот момент, как по команде, пристыжено опустили головы.

* * *

Первым пришёл в себя Байрон. Он не постеснялся приобнять своего несостоявшегося соперника.

— Предлагаю продолжить разговор в ближайшем баре. Кажется, только что наступил тот самый момент, когда назрела крайняя необходимость прочистить горло…

— … виски.

— Само собой. Но непременно шотландским. Я настаиваю.

Часть четвёртая. Эпилог

— Поправь меня, Док, если я ошибаюсь, но я смотрю на тебя и вижу: ты совсем не рад нашей встрече.

— Может, я просто не ожидал тебя увидеть на барже Маклауда. А где, кстати, сам Маклауд?

Митос отвёл глаза в сторону, а Байрон подумал, насколько же жалкой выглядит эта их встреча.

Впрочем, сейчас ни один из старинных приятелей, неожиданным образом столкнувшихся в речном жилище Горца, не выглядел удивлённым.

— Маклауд?

Митос видел перед собой знакомое, но уже чужое лицо. Полузабытый друг, случайная встреча с которым вроде как не вызвала никаких особых чувств.

Это было так нормально и так обыденно, что Митос почувствовал, как заскрежетали его зубы. Это была не досада и не отголоски боли или душевной бури. Не трепет каких-то неведомых сердечных струн. Ничего такого, лишь факты, которые необходимо было принять.

Бывший хороший, если не лучший, друг никогда не станет тем приятелем, с которым можно сходить в бар к Джо и пропустить там стаканчик-другой, убив пару часов жизни на старые воспоминания. Когда накал дружбы падает, тонет в песках прожитых лет, всегда возникает замешательство, а потом и жгучее неудобство. Приветствие произносится с картонной улыбкой, слова цедятся сквозь зубы. Почти сразу ощущается острейшее желание немедленно изгнать из сердца того, кого однажды туда впустил. Но просто так не прогонишь, там навсегда остались его следы — остывшие и никому не интересные.

Они там были, и даже Митос не знал, что с ними делать.

— Маклауд скоро придёт. Он отлучился по какому-то важному делу, а я тут… не знаю, тебя ждал. Наверное, — сказал Байрон, нахмурив брови.

В кои-то веки поэт вёл себя тихо, будто не знал, что говорить и что делать. Куда спрятать от приятеля заметно дрожащие руки.

— Меньше всего ожидал увидеть тебя здесь. Ты друг Мака?

— Или враг? Ты это хотел спросить? — губы Байрона изогнулись в горькой усмешке. — Не надо, не уточняй, я сам всё расскажу. Видишь ли, Док: ты не так далёк от истины.

Байрон, доселе сидевший за столом, покинул удобное кресло, чтобы переместиться на диван. Он прошёл рядом с Митосом с видимой опаской, будто тот представлял собой сумеречный фантом, один из тех, что поэт перестал видеть лишь недавно, освободившись от дурных привычек.

— Не предлагаю тебе выпивку по двум причинам, — с этими словами Байрон рухнул на диван. — Я завязал с ней — это во-первых.

— А во-вторых? — спросил Митос машинально.

— Я не знаю, где Дункан хранит божественный нектар.

— Зато я знаю.

Митос двинулся по направлению к нужному сундуку и, проходя мимо, похлопал Байрона по плечу. Поэт не видел, но выражение дружеского участия, этот хлопок, прикосновение, своеобразный шаг навстречу дался Митосу нелегко: Митос чувствовал внутреннее напряжение, барьер, который преодолел с трудом. Он не мог понять, откуда растут ноги у этой проблемы, и собирался разобраться, правда, не знал, с чего начать.

* * *

— Ничего удивительного, Бен. Как только мы с Маклаудом увидели друг друга, то сразу поняли: вызова не избежать. И если бы не хитрый ум нашего славного падре, ты бы лишился одного из своих друзей.

Байрон сделал глоток, ему хотелось пить, в горле першило — и он пил.

— Я почти уверен: Маклауд бы меня победил. Он отлично владеет катаной.

Байрон выдавил из себя короткий смешок.

— Никаких шансов для поэта. Ни малейших.

Митос потянулся за бутылкой, нужно было хоть чем-то заполнять длинные паузы, и долил вина в свой бокал.

— Маклауд не всегда убивает тех, к чьей шее приставляет клинок, — счёл нужным заступиться за Горца Митос. — Мою голову, к примеру, он так и не взял.

— А мою бы взял, — ухмыльнулся Байрон, и Митос удивился, насколько беспечно некоторые люди относятся к вопросам жизни и смерти. Хотя почти сразу он вспомнил, с кем имеет дело, и успокоился: Байрон ничуть не изменился и по-прежнему всем известным играм предпочитал игру со смертью. Переубеждать приятеля Митос не стал, потому что знал, насколько тот упрям.

— Знаешь, — поэт подался вперёд, нащупав интересную тему, — мне недавно снился странный сон.

— А разве у тебя бывают нормальные сны?

— Нет, конечно, — отмахнулся Байрон, — но этот был своеобразным. Ты, я и Маклауд. Прелестная компания, ты не находишь?

— И что же мы делали втроём? Хотя могу представить…

— Что делали? — Байрон снова нахмурился. — Ничего особенного. Я что-то там натворил, не помню что. Наверное, кого-то убил. Неважно, в общем. Но Дункан не простил, он меня вызвал.

— А что же делал я? — встрял Митос. — Я не вмешался? Не может быть.

— Ну почему же, вмешался. Ты попытался отговорить Маклауда от поединка.

— Отговорил?

— Нет.

— Почему?

— Я не знаю, — вдруг понизил голос почти до шёпота Байрон. — А ты?

— Что я? — встрепенулся Митос.

— Ты знаешь?

— Откуда? Я не властен над твоими снами, Джордж.

— Да, конечно.

В глазах Байрона сверкнула искра задора, Митос успел её заметить, как и понять, что не следует ждать ничего хорошего.

Уж слишком хрупкий лёд под ногами, с Байроном всегда так.

— И всё-таки. Давай представим: открывается сейчас дверь, заходит Маклауд. У него плохое настроение, он видит меня — настроение, само собой, не улучшается. Он бросает мне вызов. Что станешь делать, Док?

«Что станешь делать ты, Митос?»

Митос сам задал себе этот вопрос за мгновение до того, как его же озвучил Байрон. За доли секунды перед глазами Бенджамена Адамса промелькнули ослепительные моменты его дружбы с поэтом Байроном. Он успел разглядеть обложку записной книжки со стихами, почувствовать запах жасмина с виллы у Женевского озера. Влюблённый взгляд Мэри Шелли и обречённый — её мужа Перси. Его слуха достигли пьяные выкрики Джорджи, женский смех, чей-то плач… Потом полились стихи. Их читал сам Байрон, и они были гениальны. А потом Бен услышал: «О, Док, я только что гулял по лезвию ножа, в моих стихах слишком много боли и отчаяния».

— Если бы Маклауд тебя вызвал, я бы всадил в него пулю прежде, чем он смог бы завершить свой любимый спич о том, что в конце останется только один. Я бы не дал ему убить тебя, а тебе — его. Уж поверь, я нашёл бы средство держать вас обоих далеко друг от друга.

— Я верю.

Байрон поставил пустой стакан на стол и добавил:

— Вода совсем не утоляет жажду. Вот уж никогда бы не подумал.

«Я хочу остаться для тебя тем, чью дружбу ты ценил. Хочу снова стать одним из тех, кто был так важен и значил так много. Я не хочу превратиться в смутное воспоминание, в бледную тень. Наша дружба — это страсть. И я надеюсь, она больше не нуждается в оправданиях».

— Так что всё-таки ты делал у Маклауда?

— Да так, консультировал по одному вопросу: ему принесли гитару, я её проверял. Кстати, отличный экземпляр, «Epiphone» 1945-го года. Я настоятельно рекомендовал Маклауду приобрести гитару, он обещал подумать. Только я не понимаю, о чём тут ещё можно думать?

— Но, Джорджи, он — бизнесмен, ему виднее.

— А мне кажется, всё дело в том, что у нашего дорогого Дункана отсутствует музыкальный слух, в противном случае, он бы не тянул с решением. Ты бы видел этот инструмент!

— Нет слуха?

— Угу.

— Всё возможно, тем более, что не от тебя первого я об этом слышу.

— Если он не купит «Epiphone», её куплю я.

Счастливый Байрон приобнял друга и предложил:

— Док, а давай заглянем в один бар, я, конечно, обещал Дарию, но он меня поймёт… Я только что вновь обрёл друга, которого потерял много лет назад, я взволнован и если немедленно не успокою нервы благородным скотчем, то за себя не отвечаю.

Кринн Чмок, или Немецкое ограбление с английским акцентом

Единственным плюсом маскарадов, который он мог назвать, было то, что мода на них сходила на нет. Эти парады нелепицы и дурного вкуса вызывали у него тошноту. И Кронос был бы счастлив держаться от них подальше, что и делал, но получалось не всегда.

В этот вечер не получилось. Проклятая вечеринка фрау Золь была лучшей возможностью добыть документы из ее сейфа. Легче было только ее убить и забрать бумаги у трупа. К несчастью, эта женщина пока была нужна ему живой. Но ненадолго — еще пара месяцев, и она ответит за всю ту гамму чувств, которую ему приходилось испытывать среди толпы идиотов, переодетых в костюмы давно истлевшей эпохи барокко.

Хотя было еще кое-что, скрашивавшее этот вечер, кроме маячивших на горизонте бумаг. Этим «кое-чем» был Зов. Кронос ощутил его, едва войдя в зал. Одного взгляда на источник Зова хватило, чтобы понять — этот вечер завершится победой. Во всех отношениях. Если, конечно, у его визави не найдется достаточно благоразумия, чтобы сбежать. Пока не находилось.

Но до «десерта» было далеко. Сначала нужно было добыть «ужин».

Улучив момент, когда всех куда больше занимали танцы, чем его передвижения, Кронос, будто черный кот в темноте, проскользнул наверх.

Все же стоило признать — иногда такой способ достижения желаемого был полезен. В качестве тренировки. Не все навыки работают, как езда на велосипеде — вот и с замком в кабинете Кронос провозился дольше, чем ожидал.

С замком секретера такой проблемы, к счастью, не возникло, и Кронос уже собирался возвращаться вниз, когда волна Зова стиснула виски. Кинжал оказался в руке быстрее, чем «неприятность», путаясь в кринолине и оборках нежно-сиреневого платья, впорхнула в дверь, чтобы замереть на пороге при виде Кроноса.

Кронос довольно ухмыльнулся, заметив на миловидном лице, прикрытом тонкой сеткой вуали, абсолютно не характерной для барокковой эпохи, но подходящей ко всему творящемуся вокруг безумию, неподдельный страх.

Дамочка, было, попыталась вернуться в коридор, но послышавшиеся там шаги быстро заставили ее передумать, а заодно развеяли последние сомнения в цели ее прихода.

— Вздумаешь пискнуть — и узнаешь, как себя чувствует скот на бойне.

Бессмертная коротко кивнула. Глупая, видимо, и впрямь надеялась, что от того, закричит она или нет, исход вечера изменится.

Шаги приближались, и стало ясно, что в отличие от Кроноса, у его соперницы по борьбе за документы были серьезные проблемы со скрытностью. Дуру заметили и теперь, видимо, собирались доходчиво объяснить, что «дамская комната» находится в другой стороне.

— Уж не знаю, зачем тебе понадобились бумаги старой сучки, но они будут тебе очень многого стоить. Дороже, чем клинок у шеи, — шепот Кроноса начинал походить на рычание.

Спрятаться было негде, да он бы и не стал. Что же, получить все чисто не выйдет. Но оно и к лучшему. Этот вечер ему самому дорого обошелся и, видимо, пришла пора получить плату.

Шаги замерли, и через секунду скрипнул замок.

Дальнейшее стало неожиданностью даже для Кроноса. Девица резко схватила его за воротник и с внезапной силой прижала к дверце шкафа. Рука Кроноса с кинжалом уже было дернулась в ударе, когда он понял всю прелесть идеи этой живой покойницы.

Что же, может, все еще и обернется так, как он планировал.

— Фройлен, сюда… О, герр Корвин! Эм… Простите… Но в кабинете фрау находиться…

— Герр Крамер, — Кронос отстранил девицу одной рукой, второй пытаясь незаметно убрать кинжал, — я понимаю ваше неудовольствие, но, может быть, вы проявите понимание и такт?

Крамер закивал:

— Конечно, герр Корвин, но я все же вынужден просить вас покинуть кабинет. У вас минута, чтобы фройлен поправила прическу, а вы — костюм. Я буду ждать за дверью.

Девица, облокотившаяся на секретер, закивала, и Крамер вышел.

Кронос подошел к девушке вплотную:

— Хитро, дрянь. Но продолжим мы уже по моим правилам. И ты мне заплатишь за этот позор.

Поправлявшая корсет Бессмертная подняла голову, хлопая пушистыми ресницами и кивая. Кронос резко схватил ее под руку и едва ли не потащил к выходу.

Он остановился лишь в зале, возможно, слишком резко отпуская девушку. Оглядевшись и поняв, что происшествие осталось незамеченным, он опять расплылся в усмешке:

— Собирайся. Уйдем отсюда мы вместе, хочешь ты этого или нет, сучка.

До холла они шли молча. Предчувствовавшая свой конец девица плелась медленно и как-то неловко, доставляя этим удовольствие своему новому «ухажеру».

То, что произошло уже у самого входа, Кронос вспоминал еще долго. Краснея от гнева и представляя себе кровавую расправу в лучших традициях Каспиана.

Девушка резко остановилась и внезапно, обернувшись, едва не коснулась губами его уха:

— Кобель, герр Корвин, — с этими словами, произнесённым мелодичным, но однозначно мужским голосом, «дама» быстро поцеловала его в щеку и, с довольной усмешкой откинув вуаль, истошно завопила:

— Пожар!

Толпа ринулась к дверям, разделяя Кроноса и ублюдка, сделавшего этот день худшим в его жизни.

Впрочем, худшим он стал потом, когда Кронос понял, с чего это «дамочка» так усердно поправляла корсаж и какого черта его собственные карманы пусты.

Су… Кобель.

* * *

— Стоп-стоп-стоп, — Митос, держась за голову, раскачивался на стуле. — Корвин? Ты поцеловал его?!

Байрон, пожав плечами, сделал глоток и поставил бокал с вином на стол:

— Маленькая пакость, друг мой. Ничего, о чем бы стоило сожалеть.

Старик тихо застонал:

— Сожалеть стоит о том, что ты все еще жив, идиот… Боже, откуда столько везения у этого кретина?! Откуда?! Стоп. А какого черта ты был в платье?!

Байрон рассмеялся:

— А это, Док, долгая история. Знаешь парня по имени Курган?

Teresa C Точка зрения

Таймлайн — эпизод 5*09 «Вестник»

— Ричи уехал? И куда? — спросил Джо, поставив бутылку «Гленморанжа» на стол, за которым сидел, ссутулившись, древнейший в мире человек. Маклауд устроился у барной стойки. Стоял полдень, и Джо лишь спустя часы предстояло открыть двери для посетителей.

— Не сказал. Заметил только, что отправится искать ответы, если это возможно, — произнес Маклауд с улыбкой, думая о своём протеже. Он испытывал гордость и огромное облегчение от того, что Ричи всё же удалось справиться с Калбрайтом.

Непохоже было, что Джо устроил этот ответ, и Маклауд задумался на секунду, был вопрос вызван личным интересом или сугубо профессиональным.

Внимание его переключилось на загадочную личность за столиком, обладающую имманентной способностью вызывать в людях раздражение. Митос как-то притих после недавнего разговора с Ричи, и Маклауд решил поддаться искушению и ткнуть в мягкое место.

— Что поделать, настоящий Митос не захотел поделиться с ним своей мудростью, вот Ричи и отправился искать того, кто подарит ему просветление.

Митос усмехнулся.

— Что ты имеешь против Ричи? — спросил Маклауд.

Митос поднял голову, открыл рот, чтобы что-то сказать, но остановился. Он опустил взгляд и принялся рассматривать свой стакан. — Ну вот, опять.

— Опять?

— Один из тех вопросов, на которые я не могу ответить. По крайней мере, правду.

— А что тут сложного? — сказал Маклауд, рассматривая Митоса. От него не ускользнула некая необъяснимая озабоченность друга. Может, Ричи сказал ему что-то?

— Знаешь, что тебе достаётся в награду за тысячелетнюю жизнь, Маклауд? Не мудрость. Изоляция.

— Да ладно. Все бессмертные изолированы.

— Правда, — заметил Митос задумчиво. — И не только они. Все — в той или иной степени. Всё дело в степени.

— А причём здесь Ричи?

— При том, что я не могу ответить на твой вопрос, не вызвав у тебя отвращения, — Митос толкнул пальцами подстаканник, и тот, скользнув через стол, завис над самым краем.

— О чём ты? Если Ричи тебе не нравится, так и скажи.

— Это было бы проще всего, — сказал Митос, не глядя на Маклауда.

Маклауд размашистой походкой приблизился к столу, за которым сидели Джо и Митос, развернул стул спинкой к себе и оседлал его. Он уставился на Митоса, и тот поморщился, завидев выражение его лица. Вздохнув, Митос нагнулся вперед.

— Ты спросил: «Что я имею против Ричи», и мне на ум приходят три ответа. Два из них — ложь, но зато их легче понять.

— А, так значит, я не смогу понять правду?

Митос, похоже, чувствовал себя не в своей тарелке.

— Почему? — настаивал Маклауд.

— Потому что ты недостаточно стар, чтобы разделить мою точку зрения.

— Ой, да иди ты!

— Вот видишь. Я ещё даже не начал объяснять, но уже не могу обойтись без снисходительного тона.

— Это уж точно.

— Я мог бы солгать и сказать, что не люблю Ричи, потому что его панковские замашки действуют мне на нервы.

— И это ложь, благодаря которой я не проникнусь презрением к тебе?

— Да. Пристойная ложь, не входящая в противоречие с моим поведением. Она подходит.

— Но это не правда? — вставил Джо.

— Нет.

— Ладно, приятель, тебе удалось завладеть нашим вниманием. Развей мысль. Что тогда будет правдой?

Митос кивнул Джо и осушил свой стакан. Налив себе по новой, он произнёс:

— Правда заключается в том, что я видел множество таких Ричи. Обычно их убивали до того, как они заслуживали право вообще быть упомянутыми, так что я не испытываю желания привязываться к нему душой.

— И всего-то? — рявкнул Маклауд, вставая и отпихивая свой стул; балансировавший на краю стола подстаканник упал на пол. Маклауд отвернулся к стойке, пытаясь справиться с клокочущей внутри яростью. За его спиной Джо выдохнул:

— Господи, Адам.

Повисла тишина. Взяв себя в руки, Маклауд снова оборотился к сидевшим за столом. Джо поглядывал на Митоса с отвращением, а Митос смотрел на Маклауда с выражением, которое трудно было определить: не цинизм и не враждебность, скорее… сожаление.

— Это правда, — сказал Митос тихо. — Именно поэтому я не люблю отвечать на подобные вопросы.

Маклауд не собирался мириться со сказанным; его гнев ещё не остыл.

— Значит, ты просто списал Ричи в расход. Это даже для тебя чересчур снисходительно.

— Я это знаю. Ты предпочёл бы, чтобы я солгал?

— Нет! Ты просто объясни мне, почему ты так уверен, что Ричи долго не проживёт?

Митос провёл рукой по своим коротко остриженным волосам.

— Потому что он очень типичен. Несомненно, некоторые молодые бессмертные обещают жить долго, но я хорошо знаю тип людей, которые не обладают этим потенциалом, и Ричи к нему относится. Ничего личного, Маклауд, это просто… моя точка зрения.

— Точка зрения! Это просто оправдание для того, чтобы ты мог вести себя как сука. — Маклауд принялся расхаживать вокруг стола, бросая на Митоса неприязненные взгляды. Митос рассматривал свой пустой стакан. — Если боишься сближаться с людьми, признай это, вместо тогочтобы прятать свой страх за «мудростью веков». Тебе неизвестно будущее. Как ты смеешь списывать его со счетов только потому, что сам боишься страданий?

— Я такой, какой есть, Дункан Маклауд из клана Маклауд, — произнёс Митос. — И я пытаюсь донести до тебя, что в тех случаях, когда я говорю полную, неприкрытую правду, меня вышвыривают из человеческих сообществ.

Горечь в его голосе заставила Маклауда поумерить пыл. Он пытался понять смысл происходящего. Он знал, что в гневе становится не лучшим собеседником. Взглянув на Джо, он разглядел брешь в аргументации Митоса и снова бросился в атаку.

— Что насчёт Алексы?

— Алексы? — Митос вскинул голову и изумлённо поглядел на Маклауда.

— Да, Алекса! Что насчёт… — он осёкся, заметив боль на лице Митоса. Проклятье, он не желал всерьёз задеть старую задницу в этом споре. Это было всё равно что пролить кровь в дружеской схватке. Маклауд решил сменить гнев на милость. Не стоило упоминать в таком разговоре погибших любовниц.

Чуть мягче он продолжал:

— Не делай вид, что ты никогда не привязывался…

«…к людям, которые вскоре умрут». Он не мог заставить себя закончить фразу. Не при Джо. Не каждая битва стоила победы.

Митос подошёл к стойке. Маклауд попытался поймать взгляд Джо, но безуспешно — Джо гораздо больше интересовал ответ Митоса.

— Это другое.

Ну конечно. Маклауд уже совсем решил оставить этот разговор, но тут вмешался Джо:

— Каким это образом?

Маклауд вздохнул. У Джо было собственное право вмешаться в этой бой.

— Правду или пристойную ложь? — спросил Митос, изучая свои руки.

— Правду, и ты это знаешь.

Митос поглядел на Джо и улыбнулся тёплой, странно обезоруживающей улыбкой.

— Я попытаюсь, только не набрасывайся на меня, ладно?

Джо не ответил на улыбку. Митос вернулся к столу, намеренно выбрав место рядом с Маклаудом. Маклауд передвинул свой стул, чтобы быть ближе к Джо, и сел.

— Молодые бессмертные — не вполне люди, и этим отличаются ото всех.

Собеседники ничего ему не ответили.

— Стоит кому-то узнать о своём бессмертии, как этот человек… теряет связь с жизнью. Почву под ногами. И вместе с ней уходит и добрая половина его человечности. Она потом возвращается. Если бессмертному удаётся прожить достаточно долго. Век или около того. Тогда снова приходит равновесие. Как у твоей подруги-музыкантши, как там её?

— Клаудия, — выдавил Маклауд сквозь стиснутые зубы.

— Она не могла отдаться музыке всей душой, потому что утратила часть души. Если бы меня интересовала её судьба (а это не так, к слову), и если бы я решил дать ей совет (хотя я не даю советов), я бы предложил ей оставить пока музыку и уделить всё своё внимание искусству владения мечом. Лет через сто её дар к ней вернется, но она должна прожить эти сто лет.

«Именно это я ей и сказал», — подумал Маклауд.

— Похоже на то, что говорят о подростках, — заметил Джо.

Митос усмехнулся.

— Именно поэтому я не люблю и подростков тоже. Но пройдёт несколько лет, и подростки снова станут людьми. Несколько лет я охотно дам, — он вскользь глянул на Маклауда. — Но несколько веков — чересчур щедрая инвестиция в жизнь того, кто умрёт, не успев опять стать человеком.

Маклауд, сделав над собой нечеловеческое усилие, удержал язык за зубами.

Митос встал, подхватив свой плащ.

— Вот тебе мудрость тысячелетий. Тебе не нравится то, что ты слышишь, мне не нравится то, что я говорю, так что в дальнейшем давай не будем повторять этот опыт. Спасибо за выпивку, Джо. Я иду смотреть кино. В половине третьего показывают «Титаник». Пойду погляжу на то, как куча людей умрёт в Северной Атлантике. Зрелище обещает быть забавным.

С этими словами он ушёл.

Маклауд в отчаянии махнул рукой в сторону закрывшейся двери.

— Вот тебе живое доказательство того, что мудрость отнюдь не всегда приходит с возрастом.

Джо, помолчав, произнёс:

— Не знаю, Мак. Если бы нам точно было известно, как выглядит мудрость тысячелетий, нам не было бы нужды жить и ждать эти тысячи лет, не так ли?

Маклауд фыркнул.

— Она так не выглядит. Он просто издевается.

— Да, знаю, — ответил Джо почти печально.

Они вдвоём ещё долго смотрели на эту дверь.

©Перевод: Диагор, 2016

Holde_Maid Митос, которого мы не знали

Дункан Маклауд наведывался к Митосу не слишком часто, однако, что ни говори, время подгадать умел. Это раздражало — как, впрочем, и его чрезмерное любопытство.

— Что делаешь?

— Пишу программу.

Само собой, Маку короткого ответа от хмуро глядящего на экран монитора Митоса оказалось недостаточно. То, что Митос старше на несколько тысяч лет, также на него давно не действовало.

— Какую программу?

Митос вздохнул. Лучше уж сразу покончить с этим.

— Вирус.

Маклауд что-то неразборчиво пробормотал, а затем выдавил из себя:

— Зачем?

И Maк не был бы Маком, если бы не продолжил:

— Я могу понять молокососов — они молокососы и есть. Могу понять тех, кому нужны быстрые деньги, несмотря ни на что. Но ты… Это просто…

Мак в своем репертуаре.

Митос встал и подошел к Горцу.

— Дункан.

Умолкнув, наконец, Маклауд с сомнением посмотрел на него.

— Либо продолжай изображать бойскаута снаружи и дай мне спокойно работать, либо выслушай, прежде чем делать поспешные выводы.

Удивлённый взгляд. Слава небесам, нашлись правильные слова в нужное время. Он проскользнул мимо Маклауда.

— Помнишь Кристин Зальцер?

Дункан неуверенно кивнул.

Митос взял две распечатки с кодами с заваленной книгами полки и повернулся, чтобы посмотреть прямо в глаза Дункану. Нет, похоже, до Мака ещё не дошло.

— А диск помнишь?

На этот раз можно было заметить вспышку понимания.

— Можешь назвать меня перестраховщиком, но в следующий раз я предпочел бы быть готовым.

После минутного размышления Дункан спросил:

— И что его запустит?

Он был неглупым парнем.

— Я пока разбираюсь, как он должен работать.

Это было правдой.

— Деталями займусь потом.

Ложь во спасение, если что.

— О!

В тихом возгласе слышалось разочарование.

Это не имело значения. Он бы совсем по-другому заговорил, скажи ему Митос правду.

Несколько часов спустя, внимательно, до рези в глазах, изучив первоисточники с кодами, распечатки и хакерские форумы, Митос, наконец, набрал в разных вариациях и переводах предложение, активирующее вирус.

Умер Джо Доусон.

©Перевод: ElpisN, 2016

Иоханнес Фрёйдендаль (Johannes Freudendahl) Открытка от Грейс

Он медленно повертел в руках открытку. Картинка на ее лицевой стороне изображала силуэт большого города, на переднем плане сияла нежно-голубым вода, над которой красовался отважно перекинувшийся через нее мост. «Привет из Стокгольма», гласила надпись на открытке.

— Доброе утро, Отец Лиам, — улыбнулась ему проходящая мимо женщина. Он приветствовал ее в ответ и снова вернулся к открытке.

Беглым почерком в ней было написано по-французски:

Дорогой Дарий,

Наконец исполняю свое давнее обещание прислать тебе открытку. Для твоей коллекции. Знаю, что с большим опозданием. Наверно, ты посчитаешь это шуткой, но сегодня у меня просто возникла потребность написать тебе.

Как ты видишь, на этот раз меня занесло в Стокгольм. Здесь чудесный университет, где я возобновила свои исследования в весьма приятной обстановке. Жизнь моя стала куда легче, когда надо мной не висит больше угроза в лице Карло, и не надо никого бояться. Тем не менее, времени катастрофически не хватает. Нужно столько всего сделать, столько наверстать. Сегодня такой прекрасный день, что я впервые за долгое время взяла выходной и теперь наслаждаюсь солнцем на пляже.

Привет Дункану и Тессе. И когда я снова буду в Париже, то обязательно жди в гости!

Грейс.

Читая, он медленно покинул маленький мощенный двор церкви Сен-Жюльен-ле-Повр и, свернув за угол, прошел несколько метров до ворот в парк. Немного постоял, созерцая массивную акацию, возможно, старейшее дерево Парижа, окинул взглядом отдыхающих людей и приблизился к церковной стене. Там, в самом тенистом углу, приютилась скромная каменная плита с надписью:

Дарий

Покойся в мире

Лиам молча встал перед надгробием и предался воспоминаниям о своем друге и наставнике. Сентиментальностью он не отличался, но все в этой маленькой церкви и уютном сквере Рене Вивиани напоминало ему о Дарии. Лиам был уверен, что дух Дария все еще витает в стенах, где он жил так долго.

Лиам вспомнил об открытке, которую все еще держал в руках. Грейс… да, Дарий как-то упоминал ее. Они несомненно были хорошими друзьями. Лиам тихо вздохнул: послание опоздало на два года.

Могилы у Дария не было, Дункан Маклауд развеял прах друга над Сеной, чтобы река унесла его в море. Лиам не сомневался, что Дарию бы это понравилось. И все же прихожанам так не хватало Дария, и жаль, что только вот эта плита напоминала сейчас о нем…

Лиам опустился на колени, положил открытку на холодный камень и сложил руки. Постояв так несколько секунд, он поднялся и пошел готовиться к вечерней службе.

© Перевод: _Blacky, 2016

Анкрен Проходящее время

Летом две тысячи двадцать… какого-то года Ника Вольфа занесло в Париж. Не по делам, просто пересадка.

Аэропорт, из которого он должен был вылетать, не работал из-за забастовки, и его рейс перенесли на завтра. Ник забросил вещи в квартирку, которую Аманда сохраняла для таких вот случаев, и пошел побродить без всякой цели. Через некоторое время он обнаружил себя на знакомой набережной, недалеко от церкви, где служил Лиам Райли и которую некоторые Бессмертные постарше звали «церковь Дария».

Ник не успел обдумать, стоит ли беспокоить священника, как почувствовал Зов, оглянулся по сторонам и никого подходящего не увидел. Но Зов не усиливался и не ослабевал. Ник догадался подойти к ограждению и поглядеть на нижнюю дорогу. На парапете недлинной лестницы, спускавшейся к воде, сидел Лиам. Зов он, похоже, не почувствовал.

Сбежав вниз, Вольф тронул приятеля за плечо, тот резко вскочил, обернулся и, узнав, вздохнул:

— А, это ты…

— Это я, здравствуй. О чем задумался, так что даже Зов не чувствуешь? Проблемы? — последний вопрос Ник задал, видя недоумение, даже обиду на красивом лице Лиама.

— Какие проблемы, — буркнул Райли, — меня выгоняют!

— Откуда?

— Из храма. Мне ясно дали понять, что я должен оставить приход. И вообще не могу оставаться священником!

У Лиама задрожали губы. Но никакой слезы в карих глазах не образовалось, наоборот, они горели сухим огнем. Ник, воспитанный в протестантской семье, был человеком малорелигиозным, но что значат для Райли его вера и сан, понимал.

— Э-э-э, ты ни в чем не провинился?

— Что ты хочешь сказать?!

— Ну, прихожане на тебя жалоб не писали? Или, там, недостача пожертвований? Всякое бывает.

— Нет! Команда нашего прихода заняла первое место по волейболу, школа для подростков-мигрантов… проповеди… Главное — мне ничего не объясняют!

Праведный гнев сквозил в его словах, а Ника вдруг осенило:

— Лиам, — сказал он, положив ладонь на грудь возмущенного приятеля, — а скажи, пожалуйста, как давно ты служишь в этой церкви?

— Недавно. Или давно. Какая разница?!

— Извини, дружище, но не мог бы ты посчитать точно.

Райли немного подумал, вспоминая, пожал плечами и сказал:

— Тридцать лет. В этом году исполнилось.

— И?

— Ты считаешь, это заметили? — Райли растерялся.

— Ну, тебе виднее, я с твоим начальством не знаком. Да и с посе… то есть прихожанами, тоже. Может, пойдем в кафе, посидим, обсудим?

— Пойдем…

jtt Пристанище Бессмертных

Эта история была, как ни странно, вдохновлена фильмом «Горец: Конец игры», где Митос называл свой точный возраст. Действие происходит в 2000 году, но до событий фильма «Горец: Конец игры».

Глава 1. Спелеология

Извлечение с компакт-диска Наблюдателя. Отчет руководителя группы «Проект Митос» Эми Золл, 1998.

Моя прискорбная обязанность — снова поместить Митоса в «Список пропавших»…

…Мы проведем стандартные протоколы, но поскольку он достаточно знаком со всеми ими, может пройти некоторое время, прежде чем мы найдем его снова. По крайней мере, на этот раз мы получили фотографии на документы для дальнейшей работы.

Два года спустя

Джо Доусон расправил затекшую спину, пытаясь скрыть тот факт, что украдкой проверил время по своим наручным часам. Осталось не так много. Он окинул взглядом собравшихся коллег-Наблюдателей, продолжая выступление, которое делал так много раз и во стольких городах мира, что теперь больше не нуждался в своих заметках. В прошлом месяце он объехал все региональные штаб-квартиры в Китае, на этой неделе вернулся в Штаты проводить тур по Среднему Западу. После этой лекции у него будет хороший длинный перерыв перед командировкой в Южную Африку. Джо не видел собственного дома или бара несколько месяцев и встретил Дункана Маклауда только потому, что его друг нарочно приехал повидаться, когда Джо был в Сингапуре. Ох, как Джо хотел пригласить Maка на лекцию в тот день и привести в шок присутствующих на ней Наблюдателей.

Теперь Джо добрался до своей любимой части и не только потому, что приближался конец лекции.

— …Из всех Бессмертных, с кем Маклауд свел меня, — сказал Джо с хитрой усмешкой, — самый запоминающийся — это Митос.

Несколько присутствующих удивленно вздохнули, а некоторые, очевидно, не поверили, но до большей части этой аудитория в последние пару лет уже доходило достаточно слухов, чтобы воспринять его заявление всерьез.

— Не из-за его знаний, навыков выживания или ореола таинственности, — Джо цедил сарказм каплями, перечисляя любимые темы Наблюдателей, когда те, как правило, рассуждали о Митосе. — Он выглядел обычным. Я уверен, вы все заметили, что Митос впервые за столетия появился в «Списке активных Бессмертных»… только чтобы вернуться в пропавшие несколько недель спустя.

— До сих пор нет его хорошего фото, — заметил кто-то.

— Не от недостатка усердия, — солгал Джо убедительным, как он надеялся, тоном. — Репутация неуловимости старейшего из ныне живущих Бессмертных является заслуженной. Команда из семи человек преследовала Митоса, когда он покинул мой бар, и все они потеряли его. — Эта часть была правдой и серьезно раздражала. Что еще хуже, Маклауд рассмеялся, когда Джо рассказал ему, что Митос сделал.

— Помните страшный экзамен «Найди Бессмертного»? — спросил Джо риторически.

Самое важное испытание, дающееся в Наблюдательской Академии студентам — задача найти Бессмертного в толпе, не видя заранее его фото. Это позволяет оценить, достаточно ли ты квалифицирован для работы в поле или нет. Когда Джо проводил тренинг, они устроили испытание в полевых условиях Наблюдателю, назначенному к местному Бессмертному. Сегодня студенты рассматривали одно из немногих новых репортажных видео, которое только что было снято, чтобы заметить Бессмертного, движущегося среди людей. Определить, кто из случайных людей — там, где все были одеты в длинные зимние пальто, способные скрывать меч — является Бессмертным мужчиной или женщиной, было сложно. Для отвлечения репортера-смертного в такие видео делались добавления: на переднем плане беседовали, движущиеся транспортные средства частично блокировали обзор или проходящих людей снимали сверху. Студенты ненавидели тест. Их оценивали не только по тому, нашли ли они Бессмертного, а также на скорость и на то, сколько деталей они могут запомнить, если им все-таки удалось правильно угадать.

— Я думаю, все согласятся, что чем дольше мы работаем «в поле», тем лучше у нас получается заметить маленькие ошибки Бессмертных, сделанные, когда они стараются раствориться. Большинство из них при движении не могут скрыть спортивное телосложение, некоторые неумело обращаются с техникой, используют устаревшие обороты речи или привержены редким вариантам моды — и не каждый использует пальто, чтобы скрыть свой меч. Единственное, что получим, подобравшись достаточно близко и заглянув им в глаза, — это заставим их удалиться. Но поверьте мне, когда я говорю, что если бы Митос сидел в этой комнате, никто из вас об этом не узнал бы.

Несколько человек рассмеялись в ответ — всегда находились скептики, но Джо было не испугать. Следующую часть он должен был рассказывать осторожно, чтобы не указывать точно, когда он впервые встретил Митоса. Безопаснее было подразумевать, что он встретил его недавно, не говоря, как было на самом деле.

— Не думал я, что он был Бессмертным, когда встретился с ним, еще менее я ожидал узнать в нем Митоса, если бы Маклауд не сказал мне, — Джо открыл эту унизительную истину со вздохом. — Митос сливался с фоном настолько хорошо, что его Наблюдатель угробила черт-те сколько времени, убеждая высшее руководство, что она его опознала, и я не завидую команде, работающей сейчас над его локализацией. Митос — это просто парень… который через пять тысяч лет исключительно хорошо скрывается у всех на виду.

Это был конец его маленькой лекции, и местный руководитель вышел на сцену, чтобы поблагодарить его за приезд. Толпа благодарно хлопала, пока уставший Джо неспешно шел к двери, не желая отвечать на любые вопросы собравшихся. Смена часовых поясов все еще была проблемой для него. Спустившись с лестницы, он проверил свой сотовый и увидел, что его дочь Эми звонила во время лекции. Он нажал ее номер и ждал, пока пройдет соединение с другим континентом. Эми ответила после первого же гудка.

— Мы нашли его! — воскликнула она, захлебываясь, пропуская обычные любезности из-за своего энтузиазма. — Кое-кто опознал его под псевдонимом «Бен Адамс», стоявшем в «Списке пропавших».

— Где?

— На археологических раскопках в Хорватии.

Джо заказал ближайший рейс, наплевав на смену часовых поясов.

* * *

После столетий без заслуживающего доверия визуального наблюдения Митоса, после того, как Наблюдатели официально заново открыли старейшего из ныне живущих Бессмертных, фактического наблюдения Митоса было очень мало. Во всяком случае, не командой Наблюдателей, прикрепленных к нему, как только что рассказал Джо в своей лекции. Иногда Митос звонил Джо или Дункану Маклауду, даже несколько раз неожиданно заходил к ним в гости. Однако многие Наблюдатели имели с ним знакомство несколько месяцев в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Потом Митос исчез на год, объявился в Париже, дав основания полагать, что он устраивался здесь снова, только чтобы опять исчезнуть вскоре после того, как он взял голову Моргана Уолкера, и после инцидента с О'Рурком. Ситуация усугублялась еще и неудачей с хроникой. Не звездный час Наблюдателей, но по крайней мере никто не умер.

Джо был единственным Наблюдателем, кто с тех пор ловил больше, чем мимолетные взгляды Митоса, а «по-настоящему старый парень» был изрядно осторожен, чтобы случайно не предупредить смертного друга о своих визитах или не застрять надолго, предоставляя Джо время на вызов подкрепления. Было гораздо легче наблюдать Митоса, пока Доусон был единственным Наблюдателем, знавшим, кто он такой. Этим оправдывалось решение Джо продолжать вести тайную хронику Митоса, вместо того, чтобы прогнать его, как давным-давно сделал бы любой другой Наблюдатель. Не желая такого, Джо предпочитал видеть его другом. То, что Митоса не удавалось обнаружить, раздражало штаб-квартиру Наблюдателей, а Джо — особо.

Некоторое время спустя главной заботой Джо стало не такое безотрывное наблюдение за подъемником — хитроумным устройством, которое они собирались использовать для спуска в глубокую шахту в земле. Видимо, горняки установили этот лифт в естественной, почти вертикальной шахте для обследования горы на наличие нефти и меди. Вместо них они обнаружили свидетельство былого обитания человека.

Не такое представил себе Джо, когда услышал, что Митос работает в пещерном раскопе в Хорватии.

Он думал, они устроятся на склонах или в долине, осматривая древние отпечатки рук на стенах неглубоких пещер и отыскивая главным образом черепки глиняной посуды. Глядя в темную дыру в горе, он не был благодарен, что их, явно преднамеренно, не предупредили о том, что придется туда спускаться.

— Добро пожаловать, меня зовут доктор Елена Конрад, — женщина средних лет, возможно немногим моложе, чем Джо, несмотря на проседи в коротких каштановых волосах, поприветствовала их. Она подняла запястье, чтобы продемонстрировать край ее наблюдательского тату, показавшегося из рукава куртки. Джо и трое других Наблюдателей сделали то же самое. По правилам она должна была остаться с Бессмертным и попросить кого-нибудь провести их на раскоп.

Резкий ветер обжигал даже в этой защищенной части склона. Джо внимательно слушал, как доктор Золл, с выражением лица серьезной деловой женщины, представилась как исследователь. Тимоти Уайет, рано облысевший и смахивающий на типичного ботаника, был назван ее помощником. Дочь Джо, Эми Томас, самая младшая здесь — более чем на десяток лет, и она это хорошо сознавала, — была представлена как Наблюдатель «Бена Адамса». Самого Джо Золл описала в качестве инструктора, ищущего новый материал. Довольно хлипкое прикрытие для него, но это было все, что им удалось придумать в сжатые сроки.

О Митосе не упомянули ни словом.

— Мистер Доусон, — сказала Елена, перекрикивая ветер, и вежливо пожала его руку в перчатке. — Я была на вашей лекции этим летом в Сегеде. Это было весьма интересно.

— Спасибо, — ответил он любезно, не совсем понимая, что она имела в виду: понравилось ей или нет. Он не помнил ее, но в этом году он прочел несколько лекций. Даже Наблюдатель не мог запомнить каждое лицо.

Археолог ввела их в курс дела по «Бену Адамсу».

— Здесь он выступает под именем доктор Дуглас Адамс. Сначала он проявил интерес только к керамике. Я уверена, что вы видели ее во всех новостях. Это ранний бронзовый век или медный век, как некоторые его называют, и напоминает знаменитую вучедольскую^[1] керамику. Однако эта пещера находится далеко от остальных мест с подобными находками, — объясняла им Елена. — По сложившейся теории эти пещерные люди обменивали свою медную руду на глиняную посуду, зерно и другие продукты.

Джо смутно вспомнил недавнее небольшое упоминание в американских новостях обнаруженных артефактов, предположительно созданных от четырех до шести тысяч лет назад. Репортер явно скучала рядом с единственным изображением треснувшей чаши, покрытой простыми спиральными узорами. Тем не менее, эта находка явно была очень большой новостью в Европе. Джо не был специалистом по древним сосудам, но слушая доктора Конрад, продолжавшую подробно описывать значимость найденных артефактов, осознал, что это расценивалось как экстраординарное открытие. Более того, местоположение раскопа держали в тайне, пока — для защиты от повреждений.

Хотя Джо не мог себе представить, какой может быть нанесен ущерб, если археологические раскопки и так очень глубоко под землей. Вели ли они борьбу против нефтяных компаний, желающих бурить в горе? Или с горнолыжным курортом, желающим строиться прямо на входе? Были ли там захоронения? Если на то пошло, не всё ли разрушилось при падении? Он не мог представить, как древние люди могли подниматься из такой щели в земле или достигать дна без техники. Слишком глубоко. Они должны были использовать другой вход в пещеру, пока не найденный.

— Последние несколько дней Адамс в основном бродил вверх и вниз по улицам, — закончила Елена свой доклад, махнув рукой в воздухе, словно прогоняя прочь муху и пожав одним плечом в озадаченности.

— Улицы? — спросил Джо, удивляясь, не упустил ли он что-то в разговоре из-за скрежета лифта, но другие Наблюдатели также выглядели растерянными. Почему они спускаются под землю, если Митос вернулся в ближайший город?

— Да, улицы, — Елена ответила сдержанной улыбкой. — Мы нашли город.

* * *

Пещера потрясла сразу своими размерами и красотой. Комфортная прохлада, почти тепло по сравнению с поверхностью, и наступившая тишина — это было долгожданной переменой после суровой погоды снаружи.

Археологи устроили лагерь на участке пола пещеры, который оказался на удивление ровным, и вдали от неповрежденных известняковых образований. Толстые электрические кабели, положенные на стоящие на земле катушки, обеспечили подачу электроэнергии к расставленным там и сям фонарям на опорах.

— Вы живете здесь? — спросила пораженная Эми, увидев вокруг палатки, столы, передвижные туалеты и кухонные плиты.

— Это лучше, чем ездить на лифте, чтобы ночевать на холодном склоне горы. Вот ваши палатки, — ответила Елена, указывая на ряд пустых палаток, уже установленных для них. — Я вернусь.

Елена отошла поговорить с некоторыми из коллег и вернулась, когда другие Наблюдатели разобрались с багажом. Она начала с выдачи каждому фонарей на батарейках, ручных раций, схематичных карт раскопа и прочих принадлежностей.

— Я сообщила директору обычную историю для прикрытия. Вы представители музея, увидевшие по телевизору наши находки. Я отвечаю за вас и ручаюсь за ваши передвижения, хотя я сомневаюсь, что кто-то будет задавать вам вопросы. Наслаждайтесь, глядя вокруг, разговаривайте, сколько хотите, с другими археологами и ничего не трогайте. Адамс сегодня назначен на оранжевую дорогу, но к обеду с остальными не возвращался. Вот так.

Джо надеялся, что город расположен недалеко, поскольку он не мог слишком долго ходить на протезах по незнакомой местности. Но доктор Конрад заверила их заранее по телефону, что это не будет проблемой. Теперь он видел, почему: здесь имелось транспортное средство, похожее на причудливую помесь армейского джипа без крыши и небольшого грузовика. Джо, из-за ног, получил привилегию сесть на сиденье, в то время как трое других втиснулись в небольшой кузов.

— Обычно мы не пользуемся электрокарами, этот здесь единственный, — объяснила Елена, занимая водительское сиденье. — Но в этом сухом русле нет ничего, что может повредить шины.

Езда избавила их от большей части расстояния. Фары высветили несколько больших электрических кабелей, проложенных вдоль одной стороны дороги. По ходу их путешествия он увидел, как склоны из породы сменились вертикальными тесаными камнями, которые становились меньше по мере того, как мельчало русло реки. С их низко расположенной точки обзора можно было увидеть немногое, кроме очевидного — каменное ограждение сделано человеком; затем дорога вышла на вершину пологого холма. Елена остановила здесь кар, чтобы они увидели общую картину. Мелькающие огни показывали, где работали археологи, несколько чрезвычайно ярких прожекторов было установлено в одном месте, но остальную часть города скрывал мрак.

— Обратите внимание на верхние фонари, — Елена указала на группы исследователей. — Мы насчитали девять уровней жилых помещений, поднимающихся по западной стене до потолка пещеры, и пока не нашли противоположную стену этого зала. Слишком много мусора. Большая часть пола пещеры покрыта тем, что когда-то были лавками и другими общественными зданиями. Мы нашли остатки грубой ткани, вероятно, натягивавшейся поверх некоторых домов, но думаем, что большинство зданий не имели крыш. Зачем, когда нет погоды? Обнаружено множество медных зеркал, установленных на пьедесталах, которые, возможно, отражали свет, но поскольку полировка не сохранилась, мы пока не уверены, насколько этого хватало, чтобы комфортно освещать город.

Она остановила электрокар рядом с наклонным водоразделом, поднимавшимся к каменной стене реки. Это походило на шлюпочный пандус и позволило Джо легко выйти из русла реки на улицу. Несмотря на валуны и обломки потолка, разбросанные по земле, его удивило, как много каменных стен зданий все еще стояло. Яркая светоотражающая лента обозначала нестабильный грунт или участки дорог, над которыми угрожающе наклонялись куски породы.

— Перемещайтесь парами и не выходите за маркирующие флажки и конусы. Значительную часть местности мы не охватили, и директор не хочет никаких осложнений. Если вам понадобится электрокар, сделайте общий вызов по рации. Идите по этой улице, — сказала Елена, указывая влево, — и поверните направо, когда она закончится. Надеюсь, Адамс не убрел куда-то снова.

Они поблагодарили ее перед тем, как она оставила их, чтобы вернуться на отведенный ей участок раскопок.

— Ладно, пора пересмотреть план наших действий, — сказала доктор Золл, постукивая ногой по дороге. — Я думала, мы будем находиться в основном на поверхности с достаточно высокой точкой обзора, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченными, а ночи проводить в гостинице. Предложения?

— Здесь нет подходящего расстояния для съемки, — ответил Тимоти Уайет. — Слишком темно, и мне не нравится падать в яму.

— Замысел выдать нас за случайных археологов рассыпался, — заметила Эми Томас. — Кроме того, мы будем использовать общий кемпинг, а Митос уже знает наши лица.

Джо пожал плечами и сказал:

— Мне в любом случае не было приказано прятаться, так что моя работа — без изменений.

— Очень хорошо, — заявила доктор Золл. — Эми, ты идешь с Джо, но когда Джо разговаривает с ним, держишься позади. Тим и я изучим основную часть раскопа для безопасного наблюдения местности. Если Митос не лишится спокойствия полностью, мы сможем, по крайней мере, быть как можно более незаметными, пока он здесь.

Джо с дочерью покинули двух остальных, продолжавших обсуждать свои планы. Ему было удивительно легко шагать по этой древней проезжей части. Она была более гладкой и ровной, чем он ожидал. Света с оставшейся позади площади было достаточно, чтобы они видели, где идут, не используя еще и свои фонари. Джо хотел остановиться и полюбоваться на разбросанные реликвии забытой культуры, но здесь работа была уже закончена.

Эми ушла вперед на разведку и вернулась, поглядывая за угол.

— Он там, — подтвердила она. — Хочешь подкрасться к нему?

— Он узнает звук моей трости.

— Я могла бы отвлечь внимание, — предложила девушка лукаво.

Джо улыбнулся ей и ответил:

— Твой босс не одобрит, но спасибо.

Эми скрылась из поля зрения, чтобы слушать и делать заметки, в то время как Джо свернул за угол, чтобы попасть на покрытую пылью дорогу, проходящую мимо окрашенных в оранжевое зданий — отсюда было и прозвище, данное ей археологами. Он удивлялся, что краска сохранилась спустя тысячи лет, пока не вспомнил, что пещера все это время защищала город от разрушительного действия солнечных лучей, воды и погоды. Но по какой-то причине она стала не очень пригодной для людей, и они давно отказались от нее.

Митос устроился на полу — сам по себе, но все еще в пределах видимости группы археологов, работающих на куче камней дальше по улице. Одетый как все, он все-таки походил на известный Джо образ Адама Пирсона. Лицо Митоса было задумчивым, он прислонился к одной из более крепких стен, делая записи в своем неизменном текущем дневнике. Джо почти огорчился, что придется побеспокоить его. Почти.

Наблюдатель не сделал и трех шагов, как Митос вскинул голову на звук, и на его лице отразилось изумление. Всегда приятно было удивить действительно старого парня.

— Не думал, что мы найдем тебя? — приветствовал его Джо.

— Не ожидал встретить тебя здесь внизу, — ответил Митос, медленно разглядывая Джо, будто не вполне поверил своим глазам. — Как дела, Джо?

— Хорошо. Ты?

— То же самое.

— Где бывал?

— Нигде.

— Что делал?

— Ничего.

— Кого видел?

— Никого, — съязвил Митос, как подросток, не желающий сказать своим родителям, где он провел всю ночь. — Как идет преподавание в Академии Наблюдателей?

— Отлично.

— И?

Пресытившись содержательными ответами, Джо дал понять Митосу, что не будет расспрашивать его как Бессмертного. Вопросы, которые слишком очевидны, только раздражают и не дадут успеха. От Митоса все же было возможно получить информацию. Ты просто знаешь, что для обмена придется быть очень искренним — или быть Дунканом Маклаудом, чтобы убедить его. То же самое считали применительно к нему самому, и Джо был прекрасно осведомлен об этом.

— Ну же, Джо? — Митос был почти согласен обменяться информацией.

Джо оглядел его с ног до головы и сказал:

— Ты первый.

— Хорошо, — Митос уступил. — До половины знакомых, с которыми я общался, дошли слухи о Наблюдателях. В основном от тех, кому они доверяют: друг, ученик или учитель. Галати рассказал многим Бессмертным, гораздо больше, чем Маклауд, и они расспрашивают окружающих, чтобы узнать, не имеет ли кто-то побольше информации о вас, парни.

— Какие слухи?

— Заурядные. Группа смертных, которые знают о нас. Некоторым известно, что вы собираете сведения, но большинство не уверены, зачем вы следите за нами. Немногие знают о тату. Они сейчас переосмысливают моменты, когда уже отбрасывали ощущение, что за ними следят. Политику ротации временных Наблюдателей придется реализовывать в большем объеме.

Как ни странно, эта рекомендация в точности повторяла образ действий — пока безуспешный — Наблюдателей касательно Митоса. Когда они узнавали, где тот находился, доктор Золл часто меняла людей, следовавшим за ним. При этом она даже не могла сказать посылаемым Наблюдателям настоящее имя наблюдаемого. В конце концов, это бы выглядело подозрительным — посылать значительное подкрепление вслед «Бену Адамсу», Бессмертному с очень непримечательной хроникой. Было достаточно трудно молчать тем, кто узнавал в «Бессмертном Бене Адамсе» «бывшего Наблюдателя Адама Пирсона». Наблюдатели обязательно сплетничали друг с другом, и Джо с ужасом ждал того дня, когда кто-то соберет по кусочкам тайну маршрута доктора Золл.

— А с кем ты говорил?

— Имен тебе, Джо, не дам. Твоя очередь, — сказал Митос, наставляя на него палец.

— На мои занятия в Академии реагируют по-разному. Я освещаю все грязное белье — Хортон, Шапиро и более того. В основном, я позволил студентам обсуждать последствия моего опыта работы с Maком в сравнении с другими Наблюдателями, кто погиб от рук их назначений.

— И результаты?

— Они рассматриваются на другом моем курсе.

Это заставило Митоса усмехнуться.

— Та-а-ак, — сказал он протяжно, — они реально заставляют всех полевых Наблюдателей присутствовать на твоих лекциях?

— О, да. Исследователей и историков тоже. Я путешествую по всем региональным филиалам по всему миру.

— Не возмущаются на исправительные курсы?

— Не все. Это продвинутый колледж, — сказал Джо с вредной ухмылкой. — Я собираюсь рассказать, как я нашел тебя.

Митос замер на мгновение, прежде чем сказать:

— Ты не нашел меня. Маклауд проболтался.

— Правда. На самом деле доктор Золл получила официальное распоряжение найти тебя. Она занялась поиском после того, как все, кроме меня, сообщили, как и положено, Трибуналу про тебя. Нет, мне разрешено рассказать более опытным Наблюдателям, как моя дружба с Маком дает мне доступ к давно потерянным Бессмертным. При этом я не показываю твой портрет и не упоминаю, что ты притворялся Наблюдателем.

— Конечно нет, это было бы слишком неловко. Что ты рассказываешь им обо мне?

— Извини, — почти пропел Джо. — Ты должен поступить в мой класс.

— Скорее всего, — ответил Митос. — Что сейчас поделывает Маклауд?

— Проводит эту неделю на своем острове. Я оставил ему сообщение, что нахожусь здесь.

Митос засмеялся и сказал:

— Наблюдатель говорит своему назначению, где он будет… хотя я допускаю, что это только справедливо, так как Maк практически ведет наблюдение сам за собой и составляет для тебя отчеты о своей деятельности.

— Я приставлю к нему дочку, когда сам уйду, — Джо защищался, но и ухмылялся. — Maк — хорошая практика для стажера.

— Держу пари, к концу учебы ей понравилось быть Наблюдателем.

Джо был непримирим.

— Лучше, чем назначать их к тебе. Как ты отделался от Наблюдателей в Гонконге?

— Разве они тебе не сказали?

Джо лишь вопросительно взглянул на него и терпеливо ждал. Если он сыграет правильно, у Митоса может просто возникнуть искушение похвастаться.

— Меня там не было, — признался Митос.

— Что?! — воскликнул Джо.

— Я нанял актера, заплатил за билет и поменялся одеждой с ним в аэропорту Хитроу. Я никогда не садился в тот самолет. Это был рейс в одну сторону, так что у доктора Золл было два варианта: попытаться посадить одного из ее команды в самолет, чтобы летал в режиме ожидания, или полагаться на гонконгских Наблюдателей, которые будут ожидать приземления, пока она прилетит более поздним рейсом. По твоей реакции я предполагаю, что случилось второе.

— Они думали, что ты затерялся в группе туристов на следующий день. Этот парень походил на большинство твоих фото.

— Иностранцы все на одно лицо, Джо.

Решив подумать об этом позже, Джо жестом указал на пещеру, где они находились, и сказал:

— Следующий вопрос. Ты уже жил здесь?

— Да.

Джо был немного удивлен однозначностью ответа, но также разочарован отсутствием деталей.

— Это твоя родина, ты отсюда?

Митос засмеялся и сказал:

— Вы просто хотите дописать «пещерный человек» в моей хронике, не так ли? Правда, я не знаю. Я в основном вспоминаю, перечитывая то, что сам написал об этом городе.

— Это зрелище снова разбудило твою память?

— Да, немного.

— Что здесь произошло? Почему все покинули его?

— Разве не очевидно, Джо? Землетрясение.

Суматоха, поднятая археологами в конце улицы, остановила следующий вопрос Джо. Они немало потрудились, расчищая улицу от обрушившейся породы и, судя по радостным возгласам, были хорошо вознаграждены за свои усилия. Митос встал и пошел посмотреть, что они нашли, Джо последовал за ним. Эми, он знал, будет спокойно держаться на расстоянии и наблюдать.

* * *

Проникнув дальше, в большой зал без крыши, археологи обнаружили изображения на стенах. Джо был готов поклясться, что никогда не представлял наскальные рисунки такими. Обычно это было не что иное, как простые рисунки животных, человечков и обведенная кисть руки, изредка встречающиеся в пещерах.

Галерею древних Бессмертных, как Наблюдатели будут позже называть это, украшали портреты, которые скорее можно увидеть в любых портретных галереях по всему миру. На стенах были красиво нарисованы в натуральную величину люди, а не обобщенные образы. Они были выполнены смесью краски и смальты или мозаикой из полудрагоценных камней и металлов. Хотя использовались только пять основных цветов, тем ни менее их сочетания было достаточно, чтобы создать впечатление. Не будучи сам художником, Джо мог только предположить, что камни и смальта применялись в основном, когда смешиванием не могли получить конкретный оттенок краски или же для придания объемности.

Реализм лиц был удивительным и редко встречающимся в древнем искусстве. Большинство изображенных не смотрели на зрителя, не улыбались, как свойственно портретам на протяжении всей истории. Детали изысканной по тому времени одежды и отдельные предметы, которые каждый человек держал в руках, были тщательно выполнены. Некоторые из предметов на картинах, скорее всего, носили символический характер для изображенных, другие, как он полагал, на самом деле принадлежали изображенным или соответствовали их профессиям. Медные топоры, копья, палицы, булавы и ножи были представлены широко. Мечей здесь не было вовсе.

Джо настолько привык видеть в основном мечи, что потребовалась минута, чтобы вспомнить, почему их не будет на этих стенах. Мечи, как он понимал, еще не изобрели. Даже ранние бронзовые мечи больше походили на длинные ножи, по сравнению с сегодняшним оружием Бессмертных. Насколько сильно должны были отличаться бои Бессмертных топорами. Он читал о таких поединках в хрониках, но осталось лишь несколько Бессмертных, умеющих орудовать топором. Или, как Митос, они с течением времени приняли меч.

Подойдя ближе, можно было дотронуться, будто ты стоял рядом с реальным человеком. Пока он смотрел, один из младших ассистентов неожиданно сравнил свой рост с изображением темноволосой женщины. Длинный локон падал с обвитого нитками бисера узла на ее макушке. Одета она была в белое свободное платье, украшенное двумя полосами спиралей, выложенных яркими зелеными камнями. В одной руке она держала чашу, похожую на лампу, отделанную, кажется, настоящим золотом, а в другой — копье. Выражение ее лица было непреклонным, а глаза смотрели чуть в сторону на то, что ее светильник, предположительно, озарял.

— Вы можете поверить, что эта женщина была такой же высокой, как я? Разве древние люди не должны быть маленького роста? Сфотографируешь меня? — ассистент передал камеру другу.

Его приятель с готовностью щелкнул его, позирующего рядом с портретом, и заявил:

— Потрясающе! Эй, это что, рядом с ней новая надпись?

Большинство из них начали фотографировать древние картины, пока их не остановил суровый приказ начальника:

— Стоп!

Джо не сильно прислушивался, как археолог ругал свою команду, читая им нотации об «уважении святынь» и «вреде артефактам от вспышек фотоаппаратов». Последнее Джо считал полным бредом. Несколько мелких вспышек фотоаппаратов парней, работающих здесь, не могли быть хуже, чем большие прожекторы, которые устанавливали, чтобы полностью документировать все. Было больше похоже, что руководители не хотят, чтобы кто-то делал собственные фотографии.

Двигаясь далее вниз по широкому проходу и подальше от ругающегося начальника, Джо светил своим фонарем вдоль стены, пока не нашел другой портрет мужчины, держащего булаву и щит. Он внимательно разглядывал каждое произведение искусства, оценивая изображенных. Хотя он знал, что Наблюдатели для изучения тайн Бессмертных получат, в конце концов, копии фотографий, видео и другую документацию, сделанную здесь археологами, сейчас мог быть егоединственный шанс увидеть эти произведения самому.

Джо безмолвно вглядывался в древние лица. Большинство были с очень бледной кожей, с темными волосами и карими глазами, что заставляло его думать о вероятной схожести этнического типа этих пещерных людей, пока он не наткнулся на портрет человека с темной кожей, вьющейся бородой, как ему приходилось видеть в шумерском искусстве. На боку у изображенного висел длинный кинжал в ножнах, а рядом были нарисованы лук и стрелы. Либо это был портрет человека, встреченного художником во время посещения крупного портового города в другом месте, или сам человек приехал сюда очень издалека.

Рядом с каждым портретом часть стены была покрыта надписями, не похожими ни на какие другие, виденные Джо. Кто-то впереди него стал просить бумагу. Группа отделилась от тех, кто фотографировал, вытаскивая угольные карандаши и пачки воска, чтобы сделать прорисовки и слепки стены с надписями на длинных рулонах бумаги. К этому моменту было установлено достаточно света, Джо подумал, что они начнут снимать видео зала.

Между рисунками были длинные участки пустой стены, предположительно, для размещения будущих надписей или дополнительных портретов. Количество написанного рядом с каждой картинкой было различным. На невысоком участке стены обнаружился портрет босоногой женщины в венке из желтых цветов на коротких черных волосах. Нежный облик несколько портил кремневый нож, который она готовилась кинуть, в одной руке, и кинжал, вытягиваемый другой рукой из складок покрывала. Ее часть стены зала была полностью заполнена текстом. Чтобы продолжить ее историю, короткая стена, высотой в его рост, позже была продлена, новый участок явно выдавался наружу. Джо предположил, что после того, как стена была бы заполнена, к ней добавили бы еще, до тех пор, пока ее часть зала не превратилась бы в отдельное выгороженное пространство. Что они планировали делать, когда помещение совсем закончилось бы?

Обогнув стену, Джо был поражен, обнаружив изображение Митоса.

Это был удачный портрет Старейшего в профиль, дабы лучше показать его характерный нос. Он смотрел немного вниз на каменную табличку в одной руке, держа в другой опущенный стилос, — поза, которую Джо видел много раз, когда Митос писал в своем дневнике или читал книгу. У изображенного была короткая, аккуратно подстриженная борода и шевелюра, не доходившая до плеч, за исключением двух тонких кос, спускавшихся на спину и перевитых бисером. Из такого же бисера были сделаны браслеты на запястьях, изображавшие низки морских раковин. Падающий с его плеч плащ состоял из кусков кожи, сшитых вместе и скрепленных медной булавкой, настолько большой, что могла заменить собой оружие. Бледно-голубая туника длиной до колен, возможно, без рукавов, так как плечи его были скрыты плащом, была подпоясана сложно плетеным кушаком в оранжевых тонах. На ногах — темно-серые обмотки вместо штанов и короткие кожаные сапоги, покрытые тисненым геометрическим узором. Бросалось в глаза отсутствие оружия.

Страдальческий вздох привлек внимание Джо.

— Я забыл об этом, — сказал жалобно Митос из-за его спины.

Джо повернул фонарь от картины, чтобы направить его на лицо оригинала изображения, который щурился и прикрывал свои глаза одной рукой. В своем восхищении от изображения Джо на мгновение забыл, кто он здесь и почему. Очень плохо для Наблюдателя, не нужно делать из этого привычку.

— Извини, — пробормотал Джо, опуская фонарь. — Серьезно? Ты просил назначить тебя работать на этой улице. Разве ты не это ищешь?

— Я не мог вспомнить, что же я ищу. Теперь понял. Кто-нибудь еще это видел? — тихо спросил Митос, указывая на рисунок.

Джо покачал головой:

— Еще нет.

— Хорошо.

Наблюдатель почувствовал, как холодные мурашки бегут по коже. Он догадался, что Митос собирается сделать. Действуя на инстинкте, Джо взмахнул своей тростью, целя Митосу по голове. Бессмертный пригнулся и шагнул назад, молча становясь в боевую позицию, Джо сто раз видел такое при поединках Бессмертных. Хотя Митос не вытащил оружие.

— Не смей, — сердито прошипел Джо, растягивая каждое слово и на этот раз сознательно светя Митосу в глаза, чтобы ослепить его.

Глава 2. Лица

Джо заметил обломок скальной породы в руке Митоса и догадался, что, не имея орудия получше, Митос собирается этим испортить лицо на картине.

— Я должен, Джо, — сказал Митос умоляюще.

— Нет!

— Джо, они тебя услышат, — прошептал Митос, заставив Джо прикинуть: не позвать ли на помощь археологов из-за стены, разделяющей зал.

Однако Джо знал — Митос мог легко помешать, просто крикнув, что справляется и никакая помощь не требуется. Он не смог бы аргументировано обвинить человека, которого здесь считали одним из своих, в попытке уничтожить артефакт. Джо для археологов был недавно приехавшим посторонним, тогда как доктор Адамс — их коллега. Они никогда бы не поверили, разве только Митос уничтожил бы рисунок у них на глазах, а Джо не мог допустить, чтобы картина быть повреждена. Если бы он действительно каким-то образом убедил кого-нибудь присоединиться к нему, чем объяснить, что они нужны здесь? Они бы просто вернулись в переднюю часть зала, чтобы продолжить выполнять свои задачи, а Джо остался бы в том же положении — противостоящий в одиночку.

Митос снова двинулся вперед, не обращая внимания на трость, и Джо жестко перехватил его за локоть, ставя себя в неприятную ситуацию. Почти теряя равновесие, и отчаянно стараясь остаться в вертикальном положении, Джо бросил фонарь, чтобы опереться рукой на стену. Фонарь с грохотом ударился о пол. Луч ушел вверх, теряясь в темноте высокого потолка пещеры. Отсветы легли Митосу на лицо, превращая его в незнакомца.

— Я не хочу причинить тебе вред, но мне придется сбить тебя с ног, если ты не позволишь мне, — пригрозил Митос тихо.

Джо был больше оскорблен ситуацией, чем испуган. Митос никогда не нападал на него, и Джо не верил в угрозу сейчас. В любом случае он стоял на своем.

Эми Томас выскочила из темноты. Ее попытка сбить Митоса на землю не удалась, так как он аккуратно уклонился и поймал ее за талию, спасая от падения, в силу инерции, на жесткий пол. Джо восхитился дочерью, пришедшей на его защиту, но теперь он хотел иметь кого-то еще на своей стороне. Джо не ожидал, что она будет настолько близко и услышит их ссору, но стычки оказалось достаточно, чтобы заставить ее действовать и привлечь внимание. Послышались приближающиеся шаги, и стало светлее. Митос отпустил Эми и отошел. Джо понимал, что перед толпой тот ничего не сделает. Явились два молодых археолога, водя фонарями по окрестностям, чтобы увидеть, что здесь происходит.

— Извините, ребята, — сказал Джо пристыженным тоном. — Уронил фонарь.

Один из парней встал на колени, достал фонарь и вернул его Джо. Шум теперь объяснился, Митос, вероятно, подождет их ухода. У Джо были другие идеи.

— Взгляните-ка, — сказал Джо пришедшим и направил свой фонарь обратно на картину.

Они подошли ближе, чтобы рассмотреть получше, Митос сжался в тени.

— Доктор Адамс говорит, что этот парень похож на него, но я не вижу сходства, — заявил им Джо. — А вы?

— Немного, я думаю, — признал один, после того как подсветил картину собственным фонарем и внимательно ее рассмотрел.

— Нет, нисколько, — не согласился другой.

— Я так и думал, — сказал Джо довольным голосом.

После того, как эти двое вернулись в основную часть зала, Митос шагнул обратно на свет. Все трое долго молчали. Эми заняла позицию между Митосом и Джо, готовая защищать отца. Ей не было необходимости задавать вопросы, если она хорошо видела и слышала все это время.

— Привет, Эми, — поздоровался с ней Митос, вдруг сильно развеселясь. — Семейная поддержка, Джо? Ты бы мог предупредить.

— Я не предполагал. Слушай, — сказал Джо, не желая углубляться далее в это, а вместо того указал на картину, — ты не должен уничтожать это. Теперь, когда другие увидели здесь это — целое! — ты не можешь.

— Я не могу?

— Эти археологи не узнают в нем тебя, — возразила Эми.

— Конечно нет, свет был слишком тусклым, — парировал Митос. — Кроме того, они не знают о Бессмертных. Логика подсказала им, что тут не может быть ничего более, чем некоторое сходство. Беспокоиться мне придется о том, что это увидят Бессмертные, знающие меня под другими именами. Все это заинтересует одного или двух моих врагов, когда они увидят ярко освещенную фотографию с пометкой «предположительно между 4000–6000 лет назад», то догадаются, кто я, и известие распространится.

— Мы изменим фотографии или подписи к ним, — в спешке Джо сказал все, что смог придумать. — Или еще что-нибудь!

— Мы? Джо, я не могу стереть все файлы или уничтожить все случайные личные фото и видео, сделанные сейчас, еще меньше — те, что сделают будущие поколения. Или вы будете выделять Наблюдателей в помощь?

— Да, — опрометчиво пообещал Джо. — Мы убираем тела мертвых Бессмертных, когда победитель не прячет их достаточно хорошо, чтобы сохранить в секрете ваше, ребята, существование. Почему бы не переделать несколько фотографий? Или мы возьмем весь фрагмент стены и без труда потеряем его по пути в музей.

— Скроется прямо в Наблюдательские архивы, никаких сомнений. — Митос покачал головой, все еще сомневаясь. — Почему ты думаешь, что Хорватия разрешит переместить любую из картин этой пещеры даже в свои музеи? Уверяю тебя, что после такого вы можете забыть о въезде в страну.

— Митос, пожалуйста. Не уничтожай историю. Просто не делай этого.

Митос пристально взглянул на него, сделал шаг назад и задумчиво произнес:

— Приятно знать, что что-то мое все еще здесь по прошествии такого времени. Не знаю, найду ли я что-нибудь еще, например, мой дом.

Джо не купился на этот спектакль, он и раньше видел, как Митос откалывает такие номера. Все его инстинкты говорили ему, что Старейший только прикидывался отступившим. В конце концов Митос отстегнул фонарик, свисавший с пояса, включил его и двинулся дальше по залу смотреть на другие картины.

— Ты идешь?

Джо не взял приманку. Он вытащил рацию, которую ему выдали, когда они спустились под землю на раскоп, и ответил:

— Нет, пока это остается неповрежденным.

— Делай, как знаешь, — только и сказал Митос, его лицо стало замкнутым. Он развернулся и целенаправленно двинулся прочь, светя своим фонарем дальше по залу.

Джо, однако, не вздохнул с облегчением. Ему нужно было предупредить остальных.

— Доктор Золл, здесь портрет, — сказал он в рацию. — Один из археологов может показать тебе дорогу.

Он думал, что его сообщение было сдержанным и простым. Однако, возбужденная болтовней археологов, команда выслала собственное подкрепление, чтобы принести побольше осветительного и видеооборудования. Быстрее, чем он ожидал, три других наблюдателя вместе вторглись в зал, чтобы присоединиться к Джо и Эми. Археологи были по-прежнему сосредоточены на картинах рядом с входом в зал и мало обращали внимания на все остальное. Выступы стен скрыли, что число зрителей увеличилось, а ошеломленное молчание других наблюдателей, когда они с изумлением увидели портрет Митоса, тоже пошло на пользу.

Доктор Елена Конрад опознала «Адамса» на картине гораздо лучше, чем это сделали археологи-ассистенты. Она смотрела на портрет Бессмертного, которого Наблюдательская база характеризовала возрастом менее трех веков.

— Никто не хочет объяснить мне? — спросила она сухо.

Доктор Золл ответила ей.

— Так как ты уже работаешь с археологической командой, Трибунал дал мне разрешение при необходимости сообщить тебе: мы следим за Митосом.

— Ясно, — сказала та, пристально глядя на картину. — Я задавалась вопросом, почему аж четверо явились для наблюдения за одним Бессмертным, особенно мистер Доусон. Я еще до посещения твоей лекции слышала, что Митос найден, но обновление на него скудное… Предполагаю, что список людей, знающих, как Митос выглядит, короткий, отсюда и наименование «Адамс» в базе данных?

— Да, и так оно должно оставаться. Трибунал полагал, что команда — это будет лучше, чем один Наблюдатель, учитывая, за кем ведется наблюдение. Что касается остальных членов организации, то знайте, Тим и я работаем на «Проекте Митос» в исследовательской группе, Эми назначена к так называемому «Адамсу», а Джо — все еще наблюдатель Маклауда, он просто тянет двойные обязанности для нас, — ответила доктор Золл. — И ты должна сохранять эту информацию в тайне.

Елена кивнула головой и сказала:

— Поняла.

— У нас есть проблема. Митос пытался повредить изображение, — сказал Джо доктору Золл. — Он беспокоится, что это будет стоить ему головы.

Доктор Золл сердито поджала губы, доктор Конрад тихо выругалась, а Тимоти Уайет достал свой фотоаппарат и, не теряя времени, быстро сфотографировал картину под разными углами, какие смог найти за короткое время.

— Это может погубить его, — серьезно согласилась дочь Джо. — Весь мир увидит эти картины.

Тим сделал перерыв в съемке, схватился за остатки волос на голове и прошипел:

— Мы не можем позволить ему уничтожить это!

— Но мы также не можем препятствовать ему защищать себя самого, — сказала доктор Золл сквозь стиснутые зубы. — Не мешать.

— Митос пересекается с нами все время, — отметил Джо. — Это, как я продолжаю говорить всем, Бессмертный, который знает о нас, его должно наблюдать по-другому. Пока я останусь прямо здесь, ему придется переступить через меня, чтобы добраться до картины, но должен быть другой путь.

— Именно поэтому я занимаюсь исследованием давно умерших Бессмертных вместо полевых работ. Я не могу сидеть и ничего не делать, — прокомментировала Елена тихо. — А что если я изменю эту картину без того, чтобы навсегда повредить ее? — предложила она и вытащила из кармана и показала им угольный карандаш. Это был тот же самый сорт, который другие археологи использовали для прорисовки с надписей.

— Они не узнают, что кто-то испортил его? — спросила Эми.

— В конце концов узнают, если додумаются искать. Но поскольку краску для его волос почти наверняка сделали из древесного угля, потребуется время, прежде чем они поймут, что это нарисовала я, а не древние. Они, может быть, даже отчистят его, но позже, спустя много лет после того, как фотографии с моей ретушью широко распространятся. Уверена: даже если подделка обнаружится, это не попадет в новости — недостаточно сенсационно. Что дает нам время, чтобы защитить оригинал здесь или удалить его позже.

— Тим, у тебя достаточно снимков? — внезапно спросила доктор Золл. Когда он кивнул, она повернулась к археологу и велела: — Приступай.

Уперев руку так, чтобы она не дрожала, и поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться, Елена послюнявила кончик угольного карандаша и начала дорисовывать пряди волос на картине, спуская их на лоб. Новые волосы скрыли характерный нос. Затем она, пользуясь мизинцем, растушевала чуть выше, уменьшив переносицу. Добавленные пряди черных волос скрыли, что она изменила профиль, — этого оказалось достаточно, чтобы успешно замаскировать сходство. Джо подумал, как хорошо, что картина изображала Митоса стоя, а не в свойственной ему распростертой позе. Это было бы невозможно изменить.

— Достаточно? — спросила Елена остальных, отступив назад, чтобы хорошенько рассмотреть свою работу.

Другие наблюдатели тихо пробормотали согласие, а кто-то подчеркнуто вздохнул.

— Очень приятно, — раздался вдруг голос Митоса из-за их спин. — Я весьма благодарен вам, доктор Конрад.

Только уровень их подготовки позволил Наблюдателям не взвизгнуть, крикнуть или выругаться. Они лишь с изумлением — а Джо сердито — глядели на Бессмертного, подобравшегося к ним сзади. Митос, прислонившийся к короткой стене, выглядел только что вернувшимся, лицо его — нечитаемым.

— Да прекрати же это делать! — тихо проворчал Джо себе под нос, сверхраздосадованный, что Митос застал его врасплох во второй раз.

— Извини, Джо, — ответил Старейший совсем не виноватым тоном. Его взгляд путешествовал по остальным. — И снова здравствуйте, доктор Золл, — приветствовал он своего официального Наблюдателя и руководителя команды «Проекта Митос». Он одобрительно улыбнулся Эми Томас и доктору Конрад, затем его взгляд обратился к Тимоти Уайету. — Мы не были должным образом представлены в прошлую встречу.

Тимоти молчал, не имея права или не желая сказать свое имя Митосу. На пальцах, сжимавших камеру, побелели костяшки.

— Неважно, — добродушно сказал Митос. — Я тут поспрашиваю.

— Слушай, — перебил Джо, прежде чем Тим мог потерять самообладание. — Если что-нибудь случится с этой картиной или с твоим лицом на ней, я звоню Маклауду.

— Маку не понравится, если ты вытащишь его сюда.

Джо сыграл свою козырную карту, сказав:

— Куда больше он будет сожалеть об уничтожении произведения искусства.

Митос не возразил. Джо оставалось только надеяться, что угроза сработала, он потихоньку выдохнул, чувствуя себя очень уставшим.

— Катись уже, — сказал Джо затем, но дружелюбно. — Ты не должен был следить за нами.

— Почему бы и нет? Это только справедливо, — ответил Митос, пожав плечами. — Ох, ладно. Постарайся не выглядеть так подозрительно, археологам придется обследовать два изображения, прежде чем они доберутся сюда.

Теперь они сознательно прислушивались к звукам шагов Митоса, уходившего обратно к группе людей у входа в зал.

— Он подслушивал все это время? — спросил Тимоти.

Это было не совсем обвинение, но близко.

— Вы все пришли с того направления, так что увидели бы его, — заметила Эми. — Он, должно быть, проскользнул мимо нас в тенях, пока мы разговаривали.

— Он не совсем такой, как его описывали в Академии. И он знает о Наблюдателях, — сказала Елена, собирая воедино все услышанное от остальных за несколько последних минут. — Об этом не упоминалось в лекции, мистер Доусон, но теперь я полагаю, что это подразумевалось.

— Да, — ответил ей Джо почти смущенно.

— Работа рядом с Бессмертным будет даже интереснее, чем я думала. Давайте двигаться вперед, прежде чем остальные догонят.

Бесцельно бродя по залу, они оказались у следующей картины, изображавшей мускулистого мужчину с длинными волосами и большой бородой, державшего в поднятой руке медный топор. Он производил впечатление, противоположное безобидному виду Митоса на портрете. Несмотря на то, что он был несколько ниже, чем Митос, образ этого человека был пугающим, и Джо не хотел бы встретиться с ним в темном переулке. Одним фонарем они продолжали освещать портрет Митоса, но прикидывались, что не смотрят в ту сторону. В любом случае, это не помешает ему пробраться обратно, чтобы повредить картину, но поскольку теперь и остальные люди стали бродить по обеим сторонам стены, маловероятно, что ему удастся провернуть это незаметно. С другой стороны, Наблюдателям тоже не следовало рассматривать изображение Митоса слишком пристально. Кто-то может вспомнить об этом позже, когда фальсификация будет обнаружена.

— Угроза появления Маклауда сработает? — спросила Эми своего отца.

— Вероятно, — сказал Джо со вздохом. — Доброта Мака производит на Митоса колдовское действие.

— А я думала, что ты, — сообщила она ему с улыбкой.

Тимоти фотографировал следующую картину и спросил:

— Думаете, все это изображения Бессмертных?

— Возможно, — ответила доктор Золл. — Спросишь Митоса позже, Джо?

— Почему это я должен спросить его? — проворчал тот риторически.

— Потому что остальные из нас не могут общаться с Митосом за рамками минимально необходимых разговоров на публике в окружении команды археологов, — ответила ему дочь цитатой из правил.

* * *

Митосу казалось, что он то и дело спотыкается о Наблюдателей в пределах лагеря, и не потому, что их стало больше, чем за ним посылали раньше.

Он подозревал, что Наблюдательская организация умышленно подсылала Джо в надежде, что это отвлечет его от избытка других Наблюдателей вокруг него. Он уже показал свой класс, стряхнув преследователей, как только заметил, что происходит. Если план внушить ему чувство вины удастся, и он задержится еще на некоторое время — тем будет лучше для Наблюдателей и, конечно, для Джо. Митос не мог обвинить Доусона, что тот согласился на это. Он был рад видеть своего друга и соскучился по старым дням посиделок в баре, когда слушали Джо, играющего блюзы.

Это если не брать во внимание, что другие Наблюдатели были совсем рядом, а не на своей обычной дистанции. Конечно, укрыться в общем лагере было негде. Это не значило, что они вынуждены все время оставаться практически на расстоянии вытянутой руки, хотя делали именно так, даже в присутствии Джо, как в данный момент. Возможно, попытка испортить свой собственный портрет вызвала это неожиданное изменение стандартной процедуры? Или они отказались от скрытности ради наблюдения за ним? В любом случае, он задавался вопросом, как долго это будет продолжаться прежде, чем они сломаются и на самом деле заговорят с ним. На данный момент, они, разумеется, были расстроены по ряду причин, поэтому он не ожидал, что первые разговоры пойдут совершенно гладко.

Реальное сожаление Митоса по поводу нынешней неудачи с портретом привело к столкновению с Джо. Это не помогло их уже натянутым отношениям, но Джо простил бы его. Митос подозревал, что Джо простил даже Хортона. Джо был такой парень. Митос как-то так его понимал. Он был рад увидеть портрет, переживший все это время, но тщеславие было не то, что он мог себе позволить, когда его жизнь была под угрозой, и он отказывался извиняться за то, что пытался защитить себя. Если что, он ощущал портрет своей собственностью, а не только частью истории. Как один из артефактов, которые сохранились с юности.

Он чувствовал, что обязан выказать благодарность Наблюдателю за способ сохранения картины, и это удручало Митоса. Признательность — это прекрасно, чувствовать себя в долгу — опасно. Получалось противоречие между тем, что ему нужно прятаться, чтобы остаться в живых, и страхом, что здесь они могут обнаружить еще что-то о нем. Обрывки его прошлого, возможно, вынудят отказаться от попытки восстановить дружбу с Джо. Джо был другом. Это заставляло Митоса с тревогой думать о том, что он может заново открыться перед Наблюдателями, и, возможно, будет не в состоянии контролировать то, что они узнают. Он не был уверен, что, доверившись, не отдаст больше, чем безопасно.

Пропустив обед, Митос не замедлил присоединиться к небольшой очереди у раздаточной. Здесь не хватало мест, чтобы все уселись за столы одновременно, но и не каждый торопился кушать. Люди все еще медленно выходили из раскопов, а некоторые поднялись на поверхность вместе с директором, чтобы позвонить по мобильникам.

Митос взял поднос, на который для него заботливо положили дополнительное питание, и ответил повару благодарной улыбкой. Он повернулся и обнаружил Наблюдателя Тимоти Уайета в очереди прямо за собой. Митосу не понадобилось много времени, чтобы выяснить имя этого человека. Руководитель его собственной группы сообщил ему имена вновь прибывших раньше, чем он спросил. Игнорируя Наблюдателя, делавшего вид, что игнорирует его, несмотря на то, что следует за ним по пятам, Митос выбрал место в середине стола, решив сначала поесть, а справляться с Наблюдателями позже.

Вокруг него шли бурные разговоры. Археологи, разумеется, были в восторге от портретной галереи. В основном обсуждали, были ли картины пантеоном богов и богинь или изображали реальных людей. Митос прилагал усилия, чтобы не рассмеяться. Особенно тяжело было не улыбаться, когда они начали высказывать предположения о том, что каждый персонаж символизировал. Наиболее внимательно и старательно сдерживаясь, Митос слушал, когда обсуждение перешло на его собственный портрет.

— Я думаю, мы все согласимся, что присутствие письменных принадлежностей в следующем портрете требует соответствующую метку: «ученый» или «писец».

— Или бог учения или мудрости.

— Возможно, бог путешественников. Меня очень заинтересовали красные коралловые бусы и ракушки, которые он носит. Адриатическое море… в сотне миль отсюда?

— Может, их получили благодаря торговле с раннеэлладским^[2] населением Греции, как думаете?

— Или в ходе путешествия туда, если бы он был реальным человеком. Странно, что больше ни на одной из картин не встречаются кожаный плащ и такая медная заколка.

— Возможно, мужчина с Ближнего Востока на стене дал ему это. Эта штука походит, скорее, на прямые одежные булавки, найденные в месопотамских развалинах и характерные для шумерского искусства.

— Напоминает мне бабушкины вязальные спицы.

Фраза заставила всех по-доброму рассмеяться.

— Это подразумевает, что ученый был либо иностранцем, либо, вполне возможно, путешественником. Ему не была бы нужна эта накидка под землей, здесь не холодно. И те брюки, то есть одежда для верховой езды. Кроме того, его дорожной одежде не сопутствуют привычные символы купца: у него нет денежного мешка.

— Его не будет, если они не имели монет. Мы пока не обнаружили никаких средств обращения. Это мог быть обмен предметами культуры или торговля с использованием необработанных слитков металла вместо денег.

— Возможно, он был нанят купцами в качестве писца, чтобы записать товар, и его работу оплатили иностранными предметами?

Никто не упомянул о сходстве картины с доктором Адамсом из своей команды. Даже два ассистента, которые видели рисунок прежде, чем он был изменен, не заметили перемен в нем. Просто удивительно, как часто люди не верят своим глазам или не желают высказаться из страха быть названными дураками, размышлял Митос.

В этот день нашли не только галерею. Другая группа у стола делилась фотографиями обнаруженного ими медного водяного колеса, которое использовалось, как они правильно предположили, для перевозки в подъемнике на более высокий уровень города. Митосу хотелось, чтобы на нем и сейчас можно было ездить. Он знал, что Джо, вероятно, слишком много ходил для человека на протезах, попытка подняться по лестнице в верхний город стала бы для него невыносимой.

Слабый щелкающий звук отвлек его внимание от разговоров. Митос огляделся, чтобы увидеть источник шума, и обнаружил его напротив. Уайет уже закончил свой ужин и печатал что-то на одном из этих новых карманных компьютеров, или КПК, он слышал, их так называли. Митос подумал, что они достаточно хитроумные, но слишком громоздкие, как были сначала мобильные телефоны. Половина археологов, работавших здесь, имели такие для полевых заметок, предпочитая их бумажным записям или микродиктофонам.

Это, вероятно, означало, что Уайет делает отчет Наблюдателя. Прямо перед своим назначением, не стесняясь.

Это раздражало. Джо, по крайней мере, хватало ума не строчить в своей тетради Наблюдателя на глазах у Маклауда. Стараясь не показывать своего беспокойства, Митос слушал дискуссию, которая перешла с достижений погибшей культуры в сокрушения по забытым знаниям в целом.

— Откуда они могли знать, как это сделать, тысячи лет назад? Тем не менее — забыть? — спросил один из молодых археологов в конце стола. — Мы всегда думали, что водяное колесо было впервые изобретено около двадцати трех веков назад, но здесь оно постарше.

— Цеховые тайны, война, голод, коррозия металла, — доктор Елена Конрад ответила члену своей команды. — Может быть что угодно. Позднее пришлось открывать утраченное заново. Как бетон. Большинство современных бетонов имеет срок пятьдесят лет, и лучшее наше достижение — это два столетия, если поддерживать его в исправном состоянии. В то время как римский бетон выдержал на протяжении двух тысяч лет, даже в океане. Современная наука до сих пор не может повторить то, что они сделали, не надеясь на наши технологии.

Еще один археолог, говоря громко и отчетливо, вступил в обсуждение:

— Или древние алхимические искусства, как золочение и скрепление объектов с металлом. Есть железная колонна, привезенная в Индию, как трофей, шестнадцать сотен лет назад^[3], которая до сих пор не ржавеет.

— О чем разговор, — добавил Митос, неожиданно почувствовав необходимость вторгнуться в дискуссию, — не стоит обвинять выживших в таких местах, как это, не они, а восьмое или девятое поколение их потомков утеряли знания.

Уайет прервал набор текста.

— Я не их виню за то, что забыли, — отрывисто произнес он свое мнение и встретил взгляд Митоса, готового возразить на скрытое обвинение в том, что в утрате знаний были виновны Бессмертные.

Митос выхватил КПК из рук Уайета и без предупреждения швырнул гаджет на столешницу. Тонкий пластик и стекло с грохотом столкнулись с пластиком жестким. Эхом ему прозвучали протесты и испуганные крики окружающих. Они видели их спор, хотя только Наблюдатели могли понять причину противостояния. Самый резкий протест, естественно, пришел от оскорбленного Тима, который бестолково, в гневе и с разинутым, как у рыбы, ртом взирал на разбитые остатки своего имущества.

— Почини, — насмехаясь над ним, процедил Митос обманчиво спокойным голосом. — Ты не знаешь как? Любопытно, как отремонтировать электронные устройства, не имея даже общих знаний о них, несмотря на то, что все мы ими пользуемся.

— Тебе придется заплатить за него, — прошипел Уайет, к которому, наконец, вернулся голос.

Митос лениво вынул бумажник и бросил на стол пачку купюр, более чем достаточную, чтобы заменить гаджет, если его не удастся отремонтировать. Брови Уайета после этого взлетели на макушку, и предложенные деньги он взял без дальнейших возражений. В конце концов, в качестве Наблюдателя он не мог выйти из положения, предъявляя требования Бессмертному или вымогая какую-нибудь компенсацию.

Затем Митос сказал более непринужденно:

— Как приятно, что можно просто купить новый в городе, не надо ничего изобретать, потому что цивилизация, как мы знаем, не закончится завтра. Ну, вероятно.

Тимоти Уайет схватил свою пустую тарелку и сломанный гаджет, прежде чем гордо удалиться. Загадочный аргумент, очевидно, поставил точку, остальные за столом медленно возобновили свои дискуссии и еду, возвращаясь к благовоспитанному общественному обычаю притворяться, что ничего неприятного не произошло. Это было проблемой кого-то другого. Митос знал, что позже, когда начальнику экспедиции сообщат о случившемся, тот захочет поговорить с ним о его поведении. Он уже обдумывал, как задобрить директора, когда услышал, что приближается Джо.

Тот подошел к столу со своей тарелкой, наполненной едой, и занял пустое сиденье Уайета напротив Митоса.

— Надо было разбивать его КПК? — спросил он раздраженно, но стараясь, чтобы многочисленные посторонние его не расслышали.

— Ты бы предпочел разбить лицо? — возразил Митос. — Пытаясь заново изобрести что-то, чему ты никогда не учился, как заставить или убедить того, кто никогда не видел такой штуки, что она очень даже возможна… это сводит с ума. Постарайся объяснить это Уайету, если не возражаешь?

Меняя тему, Джо глубоко вздохнул, прежде чем спросить:

— Тебя беспокоит, что, по мнению археологов, портретный зал представляет божеств?

— И да, и нет, — ответил Митос, решив дать Джо неким образом поучаствовать в эпизоде. — Большинство портретов, сделанные до изобретения фотографии, изображают правителей или связаны с религией. Естественно, они ищут аналогии между найденными изображениями и современным представлением. Что это за гора в Штатах, на которой высечены лица президентов?

Очевидно немного ошарашенный внезапностью перехода, Джо заколебался, прежде чем ответил:

— Гора Рашмор.

— Да, она самая, — сказал Митос. — Четыре огромных лица, высеченные в склоне горы. Теперь представь, что это заново открывают тысячи лет спустя и предполагают, что это было местом паломничества для поклонения богам, изображающим четыре времени года.

— Там есть объявления и герметичное хранилище с объяснениями, почему всё это было построено.

— Представь тех, кто окажется там, и что за это время не позабыт язык.

Джо выглядел довольно огорченным от такой идеи:

— А пока не расшифруют языки, на которых там написано, пока не найдется что-то вроде Розеттского камня, люди будущего прогонят любого, кто не сможет объяснить, как сумел перевести это. Черт, у нас будет та же проблема с надписями здесь, не так ли?

— Возможно, — был неопределенный ответ Митоса.

Большинство членов археологической команды закончили свою трапезу и поднимались из-за стола, так что Митос решил перейти к теме, которая мучила его с тех пор, как Наблюдатели спустились в эту пещеру. Он не думал, что полученный ответ ему понравится, но Митос не мог удержаться и все равно спросил.

— Джо, как ты узнал, что я здесь?

— Разве это не очевидно? — ответил Джо, доедая свой ужин.

Кто именно позвонил в наблюдательскую штаб-квартиру, было ясно, но легкая паранойя заставила Митоса спросить:

— Доктор Конрад сидела в засаде на случай, если я появлюсь?

— Я хотел бы, чтобы было так, но нет. Она действительно работала на раскопе, — ответил Джо, слова «искала свидетельства присутствия Бессмертных бронзового века» остались невысказанным, но они оба знали, как работали различные подразделения Наблюдателей. Не у каждого хватало способностей для полевой работы, не говоря уже о том, что количество ученых и историков значительно превышало полевых агентов.

— Как…? — Митос начал говорить прежде, чем получил ответ на свой вопрос. — Вы поставили меня в «Список пропавших».

— Да, но прежде чем ты запаникуешь, — ты там под псевдонимом.

— Еще бы вы выложили в нем мое фото, — ворчал Митос. — Как вы объясните тем, кто знал меня, когда я был в исследователях?

«Адам Пирсон» был достаточно осторожным, чтобы не стать известным, хотя провел больше десяти лет среди Наблюдателей. Тем ни менее имелось немало людей, кто спросил бы, почему лицо, известное им как один из них, теперь попало в список Бессмертных.

— Рассказали бы им, что к нам проник некто, и велели помалкивать, так как мы исправили ситуацию.

— Спорим, им бы это понравилось, — ответил Митос, воображая наблюдательский Трибунал, опрашивающий людей, как в те годы, когда он сам был Наблюдателем. Его плечи поникли, когда он спросил: — Так что, слежка за мной здесь была стечением обстоятельств?

— Да, — ответил Джо с насмешливым сочувствием. — Не принимай это близко к сердцу, ты не мог запомнить имена всех членов Ордена, и здесь так много археологов, что единственное запястье с татуировкой просто… проскользнуло мимо тебя.

Митос оценил иронию и смог признаться себе, что сам виноват в небрежности. Впрочем, он не был готов облегчать жизнь Наблюдателям. Возникшее ранее чувство признательности по отношению к ним ослабло от смущения, что его застали врасплох, даже перепалка с Уайетом не помогла.

— После этого я испытываю желание совершить переход через Гималаи. Зимой, пешком, — сказал он беспечно. — Я там бывал, так что мне даже не нужен проводник. Как думаешь, доктор Золл и ее компания засядут в деревнях у подножия, в ожидании моего спуска? Или рискнут, посылая кого-то на лавиноопасные склоны вслед за мной?

— По крайней мере, мы бы знали, где ты находишься, — раздался вдруг голос Эми Томас, оказавшейся за столом через три пустых сиденья от него.

Митос с удивлением понял, что не заметил, как она села за стол. Всё-таки Джо отвлекал внимание, именно как Наблюдатели и надеялись, он был теперь в этом уверен. Или их неизбежное присутствие в этом лагере заставило его относиться к ним так же запросто, как он привык, пока выдавал себя за одного из них? Бдительность, вызванная необходимостью выявлять скрытых Наблюдателей, почти стала его второй натурой. Она ослаблялась, когда он шел по залам штаб-квартиры Ордена. Здешний уровень самоуспокоенности может представлять опасность.

Эми, намеренно не глядя на них, занялась едой, но раздраженное выражение на ее лице он много раз видел прежде у Джо. Это было до некоторой степени очаровательно, насколько она следовала по стопам отца. Хотя он предполагал, что Джо предпочел бы, чтобы его дочь когда-нибудь назначили к Маклауду вместо него. Или, возможно, нет, Джо ведь еле выжил, будучи Наблюдателем Мака. Митос неожиданно для себя улыбнулся ей.

Завтра будет весело.

Глава 3. Национальные сокровища

Самый простой способ получить ответ от человека — это спросить его. Джо по опыту знал, что на прямые расспросы Бессмертный чаще всего ответит лишь молчанием или осторожной ложью. Многие наблюдатели неофициально хвалили Джо за обширную информацию о Бессмертных, которую он добыл благодаря дружбе с Маклаудом. Никто из них не знал, что существовал длинный перечень вопросов, на которые Мак не отвечал, и они понятия не имели, насколько неприятным мог быть разговор с Митосом. Старейшего нисколько не смущали разговоры с ним и Maком, Наблюдателям оставалось беспокоиться: есть ли правда в словах Митоса.

Разве только имелась аудитория из смертных, которые очевидно не знали, кто такой Митос. Сегодня Джо и доктор Золл следовали по пятам за Митосовой группой младших археологов. Они демонтировали дополнительные фонари на «оранжевой дороге». Джо заметил, что когда Митос общался с коллегами, он казался менее склонным выдумывать невероятные истории, которые могли бы поставить под угрозу его текущую работу. Он не пытался исправлять любые исторические предположения, которые высказывались вокруг него. Как бы он мог объяснить, почему он считал, что коллеги неправы? Ни Митос, ни Наблюдатели не могли говорить о Бессмертных без особой осторожности и эвфемизмов в присутствии всех остальных, но Митос не молчал при общем разговоре. Было бы странно, если бы он поступал иначе.

Джо решил в полной мере воспользоваться этим, чтобы вытянуть из Митоса достоверную информацию.

— Доктор Адамс, ты думаешь, здесь была классовая структура и только книжники умели читать? — спросил Джо таким тоном, будто он совершенно уверен, что «доктор Адамс» хотел бы это знать.

Митос поднял голову от фонаря, который отцеплял от крепления, и без обиняков заявил:

— Нет.

— Что заставляет тебя так думать?

Митос указал на сталагмит ниже по улице, который был покрыт богатой резьбой. Она до сих пор сохранила остатки краски на надписи-барельефе.

— Только грамотные общества используют дорожные знаки, — сказал он.

Наряду с тем, что многие известняковые образования, располагавшиеся в глубине пещеры, уцелели, несмотря на землетрясения, те и них, что находились внутри города, использовались строителями для чего-нибудь подходящего. Любой геолог или спелеолог был бы в ужасе, увидев, как варварски отнеслись они к сталагмитам и сталактитам, подобно тому, как любители природы ненавидели, что ради современных городов запросто вырубают величественные деревья, оказавшиеся на пути прокладываемых дорог. Здесь, как Джо мог видеть, город был спланирован с использованием природных образований как части зданий, мостов, перил, лестниц, и даже изредка на них писались символы, когда они случайно оказывались на перепутье. Джо не стал бы так делать, но нашел их красивыми даже в искаженном виде.

— Все мы видели, что здесь писали на камне. А применялись ли здесь пергамент или что-нибудь подобное?

— Нет, мы вряд ли найдем такое, — ответил Митос, бросив на Джо пронзительный взгляд.

Тот притворился, будто не замечает, что Митос раскусил его. Директор поручил археологам быть вежливыми с «музейными представителями», за которых выдавали себя Наблюдатели, поэтому Джо мог спросить любое, что ему хотелось. Митос вынужден был идти навстречу ему или выглядеть невеждой в глазах остальных.

— Почему бы и нет, доктор Адамс? — настаивал Джо.

Митос не только постарался скрыть раздражение, но что было еще лучше, он ответил:

— Они использовали мел для временных записей, а для постоянных нужд — метки, наносимые краской или вырезанные в камне или дереве. Папирус было очень дорого везти из Египта, и он непременно распался бы после пятидесяти лет здесь. Сейчас влажность низкая, но сухое русло некогда несло воду через весь город.

Это звучало так, будто в прошлом Митос привез папирус из Египта, но не нашел его подходящим в этом климате.

— Мне бы хотелось, — продолжил Джо убедительным тоном, — иметь переводы их надписей.

Доктор Золл, по-видимому, поняла, что Джо затеял. Не обращаясь к Митосу, она повернулась к Джо, завязывая вроде бы обычный разговор.

— Говорят, — сказала она Джо достаточно громко, чтобы ее услышали, — что некоторые символы похожи на протописьмо культуры Винча^[4], которое также похоже на минойское линейное А^[5].

— Серьезно? — Джо не знал этого. Ему рассказывали, что люди Винчи проживали в этой части Европы, но Крит был далеко отсюда, в Средиземном море. — Неужели эти культуры имели один и тот же язык?

— Я полагаю, лучше назвать это общими корнями, — ответила она. — Например, как романские языки. Похожие системы письма и слова, но достаточно различий, чтобы быть отдельными языками. Если ты уже умеешь читать один из них, несложно научиться читать второй из семейства.

Джо согласился с этим. Языком Академии Наблюдателей был французский, и он вспомнил португалоязычного одноклассника из Бразилии, выучившего его гораздо быстрее, чем это сделал он сам. Если бы он больше уделял внимания урокам испанского в средней школе или учил в ней французский, возможно, ему бы легче пришлось в Академии.

— Винча и минойцы предшествуют этому пещерному поселению, — продолжала доктор Золл. — Их языки не расшифрованы. Возможно ли, чтобы язык этой пещеры вырос из Винчи под влиянием египетской иероглифики?

— Возможно, и это могло бы, наконец, помочь нам понять более древние языки, — находившийся рядом археолог согласился с ними. — Винча и некоторое количество разных культур, вероятно, жили в этой пещере, сменяя друг друга. Места, подходящие для жизни, обычно долго остаются обитаемыми. Если бы пещера не рухнула, здесь мог быть современный город.

— А ты не мог бы расшифровать язык, доктор Адамс? — спросил Джо, сознательно изображая сейчас любопытного туриста,легкомысленно не осознающего, что его вопрос прозвучал нелепо.

— Филологи занимаются этим на основании того, что здесь нашли. Ты хочешь, чтобы я украл их славу? — прошептал Митос Джо.

Тот сострил в ответ:

— Удобное оправдание.

Острый взгляд Митоса заставил Джо усомниться — не зашел ли он в своем напоре на Старика слишком далеко.

— Ох, пойду, посмотрю школу, — неожиданно Митос ответил с досадой и слишком громко.

— Что? — спросил Джо, и он был не единственным, задавшим этот вопрос. На Митоса мгновенно было обращено безраздельное внимание каждого археолога и Наблюдателя в окрестности.

— Школа, ты знаешь, место обучения? — сказал Митос с сарказмом. Он сделал паузу, привлекая внимание к своему открытию. — Я наткнулся на нее… на прошлой неделе, — добавил он. Хотя Митос сказал это спокойно, Джо заподозрил ложь.

— Действительно, доктор Адамс, — укорил археолог, стоявший позади него. — Ты должен был сказать директору.

— Он был слишком занят, чтобы отвлекать его. Вы можете поставить себе в заслугу, если сами ее найдете, — парировал Митос.

— На что она похожа? — доктор Золл вдруг спросила Митоса напрямую. Джо понимал, что она как лингвист испытывала непреодолимое желание увидеть школу. Если бы они могли перевести надписи на стенах галереи сами…

При виде своего Наблюдателя Митос, казалось, вернул свое самообладание и чувство юмора.

— На любую другую школу мира, — сказал он лениво.

— Но эти руины…

— Сколько разрушенных городов сохраняют свой первоначальный вид? И не говори: Помпеи или Тира, они в основном испарились.

Доктор Золл скрестила руки на груди и потребовала:

— Просто скажи мне, где это.

— Ты хочешь, чтобы я взял тебя за руку и перевел через улицу, а?

— Нет, но подсказка в правильном направлении будет оценена по достоинству.

Митос приподнял бровь прежде, чем поднять руку и указать пальцем на верхнюю часть города у нее за спиной. Перспектива изучения школы, понятно, взяла верх; упаковав фонари и принадлежности к ним, они прервали документирование. Оставив «доктора Адамса» позади, у последних стоящих фонарей, остальные взлетели на верхние уровни города, доктор Золл приотстала, оживленно разговаривая по своей рации. Джо думал, что она звонила Елене, чтобы та присоединилась к ней, если бы могла оставить свое текущее поручение в назначенном ей секторе, это было справа от улицы. Эми вернулась в лагерь поспать, она была назначена в ночную смену, на случай, если Митос попытается улизнуть и спуститься с горы. Уайет наблюдал за окрестностями через телеобъектив, но это не означало, что доктор Золл не позвонит ему, чтобы он поднялся заснять нужные Наблюдателям объекты.

— Удачи, — сказал Митос вслед, отступая назад.

Джо с ними не пошел, маршрут выглядел несколько опасным. Кроме того, он останется единственным наблюдающим за Митосом, если доктор Золл вызовет Уайета, чтобы тот принес камеру.

— Я посмотрю фото позже, но скажи, что они найдут? Пожалуйста? — попросил он.

В умоляющем взгляде Джо, по-видимому, не было необходимости, Митос не стеснялся говорить теперь, когда остальные ушли. Лицо его приняло задумчивое выражение, пока он вспоминал и рассказывал:

— Изображения животных, растений, цифры, общеизвестные предметы и наши орудия… все аккуратно надписаны. Приспособлено под ребенка, беломраморный уступ вдоль стены по верху все еще покрыт надписями или, возможно, даже арифметическими уравнениями. Дети учились, делая записи красными мелками, когда были вынуждены бежать. — Его голос тихо замирал, прежде чем он, казалось, заставил себя договорить: — Сокровища знаний заполняли эти классы. Полный перевод, возможно, займет годы, но ученые сделают гигантский скачок.

Слушая Митоса, Джо вдруг понял, что тот слишком спокойно говорит об этом… а не должен бы. Без хождений вокруг Наблюдатель выпалил вопрос, как он пришел ему в голову:

— Ты хотел уничтожить свой портрет, но почему не беспокоишься о том, что смогут прочесть написанное на стене рядом с ним? Разве это не опасно?

— Не-а.

— Твое настоящее имя не там?

— А, там… как пиктограмма. Имена записывались в виде уникальных отличительных символов, как современные значки или торговые марки. Аналогично наблюдательской татуировке, по иронии судьбы, — добавил Митос с веселой улыбкой. — Мы не произносили имена фонетически, потому что многие слишком часто повторялись, а фамилий у нас не существовало. Подумай, сколько парней с именем «Джо» ты встречал? Символы использовались задолго до моего рождения, и ничего не изменилось с изобретением настоящей письменности. Так что сегодня никто не узнает, как произносится мое имя, написанное на стене.

— Кроме нынешних Наблюдателей. Тебя не беспокоит, что мы прочтем все эти стены?

— Да.

— В чем подвох?

— Там мало того, чего вы уже не знаете обо мне. Я уверен, вы заметили, что это одна из самых коротких биографий. Я был здесь недолго. Историки без Наблюдателей воспримут эти стены как любопытные сказки, не более.

Джо скептически отнесся к утверждению Митоса, что они немного почерпнут из надписи. То, что знали Наблюдатели о первых пятистах годах Митоса, могло быть охарактеризовано как «очень мало». Любая новая информация была бы громадной прибавкой. Знание, как он писал свое имя и что лично разработал символ для него, само по себе было отличным дополнением к хроникам.

— Остальным Бессмертным, чьи изображения есть в этом зале, безразлично, кто читает их истории, — сказал Митос и вздохнул, прежде чем добавить: — Потому что они все мертвы.

Это было ответом на вопрос Наблюдателей: все ли остальные картины изображали Бессмертных, и Джо мог уже не спрашивать.

— Ты скажешь мне их имена? — спросил он.

— Возможно, позже, — ответил Митос и затем направил дискуссию в другую сторону: — Вы заметили, нам здесь не попадались кости? Люди успели унести мертвых или раненых и спастись перед полным разрушением. Предполагаю, что останки будут найдены только там. — Он указал на огромную кучу щебня, в основном скрытую в темноте на дальнем конце пещеры и указывавшую место, где когда-то был вход в пещеру.

— Доктор Конрад думает, что по крайней мере некоторые из выживших переселились вместе с людьми в окрестности нынешнего Вуковара, — сообщил Джо. — Они больше не выстроили такой город, и их письменность исчезла. Почему?

— Может быть, здесь уцелело недостаточно людей или они были слишком заняты, пытаясь выжить. Не знаю. Меня не было здесь, когда произошло землетрясение, Джо, — признался Митос.

— Тогда как ты можешь быть уверен, что все Бессмертные, которые жили здесь, бежали? — спросил Джо, обдумывая, о чем спросить Митоса дальше. — Мы не найдем здесь одиночку-Бессмертного, засыпанного при землетрясении?

— Совершенно точно нет, — ответил Митос, содрогнувшись при мысли. — Я забирался достаточно далеко, чтобы почувствовать, если бы это было так. Кроме того, — добавил он, — эти люди не оставили бы Бессмертного.

— Я догадался, что кто-то здесь знал о вас, ребята, это объяснило бы портреты, но как они могли быть уверены, что наступил хаос, если вы все выбрались отсюда?

— Все знали о Бессмертных, Джо! — воскликнул Митос. — Узнавали с детства. Эта галерея была общественным залом. Школьники регулярно посещали ее и учились у нас в классе. Знакомо звучит?

— Наблюдателей еще не существовало, — отметил Джо.

Целью Наблюдателей было сохранение истории, и поэтому свою историю они знали очень хорошо, а это место не фигурировало в ней. Джо не собирался мириться с отрывками из неправдоподобных историй, даже если Митос утверждал иное.

— Правда, ты не найдешь наблюдательский символ ни в одном месте этого города, но эти люди разделяли ваш интерес к нам. Бессмертные довольно часто были беззащитны в древние времена. Тем не менее не все отвергали, преследовали или поклонялись нам. Лукороус был одной из немногих цивилизаций, которая подарила нам место в их сообществе. Наблюдательское объединение родилось из другой, имевшей схожие пристрастия культуры, только менее дружелюбной. — Добавив эту последнюю деталь, Митос криво усмехнулся Джо.

Тот пока не видел, куда эту деталь приладить.

— Небольшие поселения людей могут принять одного Бессмертного на поколение или два, но и то редкость. Как раз мы начинали даже с племени, не с такого города, населенного тысячами. Больше людей означает больше разногласий, как с вами, ребята, поступать. Как это вообще работало? — спросил Джо скептически.

— Прямо сейчас есть тысячи Наблюдателей.

— И мы из-за этого должны искоренять охотников. Как это работало? — Джо настойчивее повторил вопрос.

— В значительной степени хорошо, ну примерно лет шестьсот или около того. Мы были их героями, Джо. Зачем посылать смертного навстречу опасности, когда взамен мы могли взять риск на себя? Мы первыми встречали чужих, посредничали в спорах, сражались в боях, боролись с пожарами, спасали утопающих и спускались на дно пропастей за упавшими. Здесь часто приходилось спасать людей от камнепадов.

— Бессмертные служили народу? Открыто? — Джо спросил с трепетом, начиная верить Митосу вопреки самому себе.

— Да. Община предоставляла нам основные потребности — еду, одежду, жилье — как задаток. Часто или редко, легко или трудно мы выполняли свою работу — вознаграждение оставалось неизменным, потому что они не могли предсказать очередной кризис или угадать заранее, кто из Бессмертных окажется поблизости. Если мы хотели большего, то должны были выполнять обычную работу, как все остальные.

— Бессмертные имели должности в руководстве?

Митос ответил ему долгим взглядом.

— Беспокоит, что Бессмертные правили смертными, Джо? Нет. Мы не возглавляли, потому что мы не могли иметь детей.

Джо нахмурился и сказал:

— Бессмертным обычно не нужны наследники.

— Не имеет значения, все руководящие должности требовали наследования по кровной линии. Такой обычай. Я не думаю, что кому-либо пришел бы в голову иной способ.

— Похоже, вы хорошо жили. Не скрываясь, ценимые за то, кто вы есть, немного боев с другими Бессмертными, забредшими сюда, я полагаю… так, почему ты выглядишь таким мрачным? — спросил Джо.

Митос колебался, прежде чем сказать:

— Нам больше не разрешали уходить. Так было не всегда. В качестве первой реакции на кризис была вежливая просьба сообщать им, если мы отправлялись в другие земли. Позже правители изменили законы. Внезапно для путешествия за пределы долины потребовалось разрешение правителей… которое предоставлялось все реже и реже, затем запретили вообще. Те, кто пытался уйти, так или иначе были наказаны.

— Я слышу «включая меня».

— Да, — подтвердил Митос. — Только я не убежал достаточно далеко, и они вернули меня обратно… в цепях.

Воспоминания где-то между 2800–2500 годами до н. э.

Митос проснулся от того, что слишком много света внезапно пробилось через ткань крыши. Поскольку солнечный свет не проникал так глубоко в пещеру, Носильщики Света заменяли его искусственным и делали это, по его мнению, со слишком большим рвением. Основная часть населения выходила из пещеры ежедневно, но они, похоже, не понимали, что рассвет был постепенным процессом неуклонного возрастания света. Не эта едва ли не мгновенная перемена от почти тьмы, когда мерцает одна тусклая лампа через улицу, до уже яркого света после того, как работники зажгли остальные фонари.

Он предположил, что было бы слишком — просить их подождать немного, прежде чем зажигать каждый следующий светильник. Но не соревновались ли они, кто может сделать это быстрее? И когда они бежали по то поднимающимся, то опускающимся извилистым проходам, просто удивительно, что не сбивали друг друга с ног, спотыкаясь на поворотах.

Он бы предпочел спать подольше и там, где не приходится прятать голову под подушку, чтобы избегнуть света. Решив, что лучше встать как можно раньше и разминуться с толпой, Митос начал свой обычный день. Он скатал постельные принадлежности, поднял их с напольных подушек и положил в нишу в скале. Был бы он побогаче, мог бы себе позволить подушки в комнате только для сна. Так раньше и было, теперь же эти подушки были единственными, и он должен использовать их и для сна, и для сиденья.

Он взял свой ночной горшок и комплект чистой одежды, прихватил обувь, вместо того, чтобы надеть ее, и, ступая босиком по холодному камню, вышел из своего жилища в одну комнату. В нем не было окон, только тканевый потолок, не для того, чтобы к нему не заглянули, но больше от камней. В отличие от беднейших жителей, у него в доме, по крайней мере, была деревянная дверь. Не за тем, чтобы не пустить тех, кто пожелает проникнуть в дом, но она лучше защищала его частную жизнь, чем занавесь в дверном проеме. Воровство было редкостью, поскольку на все ценные личные вещи наносили имя владельца, и для удаления метки обычно требовалось повредить вещь. Но у него была гораздо более простая причина не беспокоиться о том, что кто-то тронет его имущество.

Митос больше не владел ничем, что стоило бы красть.

Когда он бежал из пещеры, то взял только то, что мог унести, поэтому старейшины города решили, что он не заслуживает чего-либо из своего оставленного имущества. Ему не вернули его старый дом. Они заявили, что если он довольствовался жизнью в бедности, пока путешествовал по другим землям, то обойдется скромным существованием и здесь. Не беда, что жизнь в пути не такая, как жизнь в доме, и что со временем он мог бы хорошо обустроиться в новом городе. Они предложили ему выбор: принять жилище из одной каморки в беднейшем районе или остаться в тюрьме.

Быстро спустившись по узкому проходу и едва не задев головой низко нависавший выступ каменного свода с нарисованным на нем изображением рыбы, он вошел в средних размеров зал с единственной извилистой тропой через него. Он оставил свой горшок у прачечной. Пройдя дальше грубо вытесанной лестницей, ведущей в баню, он обрадовался, что пришел первым и не нужно мириться с бездумной болтовней или хуже — словесными оскорблениями. К сожалению, служитель все же пришел, чтобы добавить воды из горячего источника. Быстро вымывшись в теплой ванне и одевшись в дневную одежду, он постирал свою грязную одежду и вымыл горшок. В лучших кварталах можно было бы оставить белье и горшок в своем доме. Наилучшие дома имели частные туалеты и банные удобства.

У него раньше был такой дом.

Жители, выходившие из домов, в основном игнорировали шедшего по улице Митоса. Он не знал их так близко, как свое прежнее окружение. Они, казалось, разрывались между довольством встречать между собой Бессмертного, как и в других районах города, и презрением, потому что среди них он оказался вследствие понижения статуса. Митос возвратился в свое жилище забрать продукты, чтобы сделать себе завтрак; если бы он поспешил, то мог прийти одним из первых и на кухонный двор. Только он слишком поздно вспомнил, заглянув в свой пустой шкаф, что ему нужно сегодня зайти на рынок.

Митос ненавидел ходить на рынок.

Он побрел обратно в проход и через пещеру, теряясь в размышлениях, что делать. Даже раньше, до его немилости, рынок раздражал его. Раньше он договорился бы получать продовольствие от своего любимого торговца, который с гордостью выбирал лучшее для него. Купцы были одной из самых богатых профессий, так что правители не вознаграждали их напрямую за продукты, жертвуемые Бессмертным. Некоторые люди соперничали, гордясь, что Бессмертный выбирает предложенный ими товар и торговля от этого идет успешнее. К сожалению, иногда это заставляло других продавцов чувствовать себя оскорбленными, что Бессмертный пренебрегает их товаром. Конечно, всегда были некоторые, которые не любили давать что-либо бесплатно и не волновались за свою репутацию, будучи настолько грубыми, что Бессмертный больше никогда у них не просил.

С этой проблемой и столкнулся сейчас Митос. Никто не обязан был предлагать свои товары Бессмертному, но они не могли отказаться давать ему еду, если он просил об этом, сами решая, дать много или мало. Это заставило его чувствовать себя нищим, теперь более, чем когда-либо. Наиболее мстительные могли настаивать, что обещанное ими лучше всего, а передать продукт, настолько испорченный паразитами, что стал несъедобным. От остальных приходилось выслушивать разглагольствования о его позоре, пока они медленно заворачивали ему пищу. Если они достаточно оскорбят его, он не захочет возвращаться к их палаткам. Похоже, к кому бы он ни пошел, пища вызвала бы несварение желудка.

Его ноги несли его прочь из дальних залов, пока он не добрался до просторной части пещеры и центра города. Он остановился на мосту над рекой, глядя вниз на рыночную площадь, уже заполнявшуюся людьми. Кроме того, он мог видеть, как косые лучи начинают расходиться по огромной пещере, проникая через отверстие в потолке. Это было то, что дало этим людям их имя, Лукороус — древнее сочетание слов позабытого языка, обозначавшее ярко освещенную горную пещеру. Верхнее отверстие было почти круглым и такой ширины, что несколько чахлых деревьев и кустов доблестно пытались вырасти на участке пола пещеры, ежедневно получавшем наибольшее количество солнечного света. Чистый воздух никогда не был проблемой в пещере. В отличие от дождя, снега и случайно обломившихся от кромки камней.

Лестницы, врезанные в поверхность скалы, изгибались внизу, образовывая почти вертикаль с полом пещеры, а на противоположной стороне медный подъемник нес платформы до нависающего выступа. Лучшие дома располагались только внутри пещеры, подальше от стихий, но по-прежнему наслаждаясь естественным светом. Там люди днем тушили свои светильники, не нуждаясь в них. Самые старые, первоначальные здания, находившиеся прямо под открытым небом, имели крыши из веток, но никто в них больше не жил. Они были переделаны в общие кухни, для которых проем в своде пещеры служил идеальным дымоходом.

— Митос, — мягкий голос Гекаты позвал его с другой стороны моста.

Он знал — она была одной из старших Бессмертных. Когда Геката родилась, календарей еще не было, но собирая сведения, они теперь имели счет времени, и благодаря ее юношеским воспоминаниям о расположении звезд, предполагали, что ей, вероятно, более тысячи лет. Геката была почти с него ростом, что она достаточно успешно использовала, чтобы выдавать себя за мужчину, когда странствовала опасными дорогами между селениями. Она прибыла сюда из-за моря и довольно много знала о парусных кораблях. Ее рассказы о морских путешествиях были замечательные, но насколько он знал, почти столетие она не отправлялась в странствия. Даже до введения запрета на путешествия Бессмертных она перестала покидать Лукороус.

Она протянула ему корзинку, тяжело нагруженную пищей.

— Вот, — сказала она. — Этого должно хватить на ближайшие несколько дней.

— Спасибо, Геката, — ответил он искренне, тронутый, но и смущенный подарком. — Значит, ты слышала о моем последнем походе на рынок?

— Я могу принести тебе больше, когда это закончится, — сказала она, вежливо не делая других комментариев.

Любезное предложение с ее стороны, но только временное решение.

— Никто не наймет меня на работу. Даже для очистки сажи с потолка, — признался он. — Продавцы будут менее скупы или упрямы, если у меня будет что выменять на еду. Мои старые друзья со мной разговаривать не хотят, и писцы не слишком востребованы.

Здесь таился источник проблем Митоса — его профессией было письмо. Тут были два сообщества, где такое умение принесло бы небольшую прибыль — владеющий чтением или письмом не востребован там, где каждый может написать сам. Приятно делиться историями о своих путешествиях, но их не обменять на необходимое для жизни, когда слушатель слишком обозлен.

— Этого не было бы, если бы я мог вернуть мою прежнюю работу, — сказал Митос с сарказмом. — Бессмертным больше нельзя охранять караваны на торговых путях, не только в сезон, вообще никогда. Ты знаешь, я могу видеть солнце и звезды лишь снизу, из входа в пещеру? Они меня не выпустят.

— Только потому, что боятся, что ты не вернешься. Прояви себя, и тебя снова выпустят наверх. Наберись терпения и дождись: законы изменят, и все вернется к тому, что было.

— Что, если я откажусь помогать в следующий раз, когда из-за неуклюжести Исафора загорится жир на кухонном дворе? Что произойдет, как ты думаешь? Меня просто выселят из этой маленькой лачуги и оставят голодать? Ты знаешь, они не изгонят меня из города, чтобы я мог получить то, чего хотел. Я думаю, они сошлют меня на работы вместе с преступниками в самую глубокую часть медного рудника. Это не убьет меня, и как только я усвою урок, мне позволят приползти обратно. Или, возможно, они оставят меня здесь навсегда в качестве предупреждения для остальных.

— Я не верю в такую паранойю и клевету, — заявила она без обиняков. — Они добрые люди и думают только о хорошем. Они чувствуют, что ты их отверг, и не понимают, почему ты пожелал посетить другие земли, где тебя не будут ценить. Они изменили правила, чтобы защитить нас друг от друга. Бессмертные — их сокровища. Разве ты не понимаешь, что это значит, Митос?

— Да, мы — собственность города, — проворчал Митос в ответ.

Она могла только потрясенно смотреть на него, пока их не прервала незнакомка, окликавшая ее:

— Геката! Геката!

— Ты неразумен, — тихо сказала Геката Митосу со вздохом. — Мы поговорим позже, когда оба будем лучше себя сдерживать. — Это было, в сущности, окончание разговора, и она отвернулась, обратив свое внимание на женщину, приблизившуюся к ним. — Да?

— Меня зовут Пелагия, и я прошу твоего совета, чтобы решить, что я должна сделать, — взволнованная женщина произнесла ритуальную фразу.

— Расскажи мне о своем затруднении, Пелагия, — ответила Геката ласково, целиком отдавая ей внимание.

Митос оставил их, не потрудившись задержаться, чтобы услышать, чего женщина хотела. Это было, вероятно, связано со спором в ее семье или с ее личной жизнью. Большинство просили о мудрости. Женщина, вероятно, не имела многого, чтобы оплатить совет… возможно, безделушка, кусочек фрукта или шаль на плечи. Зная Гекату, он предположил, что та бы более беспокоилась случайно обидеть женщину, предложив ей советы бесплатно, и чувствовала себя виноватой, приняв даже такое мизерное возмещение от живущего в бедности.

Сегодняшний день

— Продажа совета позволяла хорошо жить, если ты смог создать себе репутацию мудреца, — пояснил Митос с иронической улыбкой. — Платили примерно так же, как сегодня официанты в ресторанах получают чаевые. Геката была щедрой, к ней можно было подойти в любое время. Некоторые Бессмертные занимали постоянное место под проломом в своде и использовали перемещение пятен вдоль стены пещеры для отмечания времени, как долго они были доступны в тот день. Я думаю, что, скорее всего, это была старая выгребная яма, очень круглая и прямо над головой.

— Хотя посредничество в спорах было самым тяжелым, — сказал Митос, возвращаясь к своему рассказу и качая головой от воспоминаний. — Никого не обязывали принимать оценку Бессмертного, но под давлением окружения люди обычно соглашались. Был случай, о нем слышала Геката, когда люди специально поджидали меня, чтобы начать спор о ценах, и потребовали, чтобы я посредничал. Поскольку невозможно осчастливить обе стороны разом, я совсем перестал выносить суждения… в результате разонравился всем.

— Могу представить, — заметил Джо, — такое поведение не помогло тебе, когда ты нарушил спорный закон. Другие Бессмертные поддержали тебя после попытки покинуть город?

— Кое-кто, но по разным причинам. Мои старейшины либо умоляли о помиловании, либо говорили, что я заслуживаю наконец-то понять, как мне здесь было хорошо. Остальные были недовольны, что я причинил неприятности. Хотя это не имело значения, мы были не в силах изменить закон. Как и у большинства детей, принуждение остаться только заставило меня восстать сильнее. Я убежал намного дальше и на большее время в следующий раз.

— Дитя? Разве ты был не в возрасте Маклауда? — спросил Джо, немного поразившись тому, как Митос охарактеризовал себя. — Ты когда-нибудь вернулся сюда?

— Да, только было уже слишком поздно. Я вернулся, когда был уверен, что все смертные, которых я знал, уже умерли от старости. Не потому, что я раскаивался. Я хотел доказать, что был вправе приходить и уходить, когда мне вздумается, чтобы рассказать им о новых местах, которые увидел. Только не стало никого, перед кем я мог похвастать своими достижениями, лишь осыпавшийся щебень заполнил яму. Я не нашел беженцев из этого места, но впоследствии сталкивался с некоторыми Бессмертными отсюда. Никто из них не хотел рассказывать, как мы потеряли рай, особенно мне.

— Но тогда ты это раем не считал.

— Я был идиотом, Джо.

— Следует ли процитировать твои собственные советы Maку, когда Кин хотел наказать его за действия после битвы при Каллодене? — спросил Джо серьезно.

Митос пожал плечами и сказал:

— Ты прав. Тогда я думал по-другому. Я хотел увидеть больше и впустую потратил годы за время отсутствия. Я всегда возвращался, пускай и за пределом жизненного срока самых долголетних смертных. Можешь заподозрить: они полагали, что я буду приходить время от времени.

Джо молча посочувствовал людям Лукороуса. Он не оправдывал их ограничения для Бессмертных, но он мог понять, почему они не верили, что Митос вернется. Он тоже не верил бы.

Глава 4. Безопасность

— Доброе утро, Джо.

Джо поднял голову и увидел, что Митос ожидает его, готовый к новому дню.

— Сожалею. Я не очень хорошо себя чувствую. Думаю, что слишком много ходил вчера. Я присоединюсь к тебе после обеда, ладно?

— Конечно, Джо, отдыхай. Увидимся позже.

Джо обрадовало, что Митос искренне переживал за его здоровье, по крайней мере, внешне. Не то чтобы он надеялся на невнимательность Митоса — пытаться обманывать Старика всегда было сложно. Хотя сегодня утром у Джо все болело довольно сильно, да и столько стоять на протезах было непросто, так что это, возможно, убедило Бессмертного.

Митос приостановился и шагнул назад, чтобы спросить:

— Могу предположить, что в твое отсутствие вся свита будет со мной?

Джо повеселило Митосово описание других Наблюдателей.

— Ну, Тим с утра занят, а доктор Золл отправилась обратно в школу, которую они нашли вчера. Так что за тобой будут следить доктор Конрад и Эми. Пожалуйста, будь добр к моей дочери, хорошо? Я не удивлюсь, если ты попытаешься избавиться от них, просто, между нами говоря, Эми нужна практика, так что будь хорошим, — Джо подчеркнул последние слова.

Это был риск — поощрять Митоса улизнуть от сегодняшних Наблюдателей. Существовала тонкая грань между вынужденным разрешением на такое действие и намеренным настраиванием против… именно это Джо и делал. Другие Наблюдатели полагали, что Митос чувствовал бы себя слишком виноватым, сбежав от Джо, не важно, что Джо говорил обратное. Тем не менее все они согласились: Митос имел склонность отделываться от Эми, что сильно тревожило молодую женщину. Если Митос собирался попробовать исследовать пещеру незамеченным, им пришлось бы придумать причину отсутствия Джо, о чем тот должен был сообщить Митосу — пусть себе полагает, что ускользнет от остальных.

Глядя вслед Митосу, идущему рядом с прочими археологами, и Эми с доктором Еленой Конрад, которые просто следовали за ними, Джо старался не винить себя за хитрость. Елена могла выбирать, где ей работать на раскопе, потому что была старшей в штате и назначена ответственной за «музейных представителей», которыми представились Наблюдатели. Это облегчало слежку за Митосом, хотя, по словам Елены, Митос очаровал руководителя своей команды до того, что часто не предупреждал, когда уходил в одиночку. Джо оставалось только надеяться, что сегодняшняя «игра» пройдет для них хорошо.

* * *

После двух часов работы на новой улице города первый Наблюдатель, наконец, поддался искушению и заговорил с ним. Хотя Митос не мог сказать точно, много ли потребовалось времени, потому что это произошло, когда остальная команда достаточно рассредоточилась для полуприватных разговоров. Даже так: две женщины, наблюдавшие за ним сегодня, могли выбрать работу с прочими археологами, которых распределили на некотором расстоянии вниз по дороге. Они должны были оставаться как можно дальше от него, насколько возможно, чтобы выполнять свою работу как положено. Тем ни менее, он, удаляя мусор и занося черепки в каталог, оказался бок о бок с ними.

— Митос, — доктор Конрад обратилась к нему и, казалось, онемела, когда он обернулся к ней.

— Я не прибегаю к хитроумному трюку, — перебил он извиняющимся тоном, уже заранее зная, что она собиралась сказать. — Ничего другого кроме… нанесения солнцезащитного крема.

— Наносить солнцезащитный крем?^[6] Это твой совет?

— Нет, долгосрочная польза от солнцезащитного крема была подтверждена учеными. Я не даю советов, но ты в любом случае можешь спросить.

— Ты нашел причину всего этого? Жизни? — спросила доктор Конрад, запинаясь, как будто не знала, какие слова могут выразить ее мысль, но упорно пыталась в любом случае задать Митосу глубокий, важный вопрос.

Митос удивленно моргнул.

— «Жизнь, Вселенная и все такое», ты имеешь в виду? — спросил он расплывчато.

Она кивнула в ответ.

— «Сорок два».^[7]

Женщина нахмурилась, еще больше сбитая с толку этим ответом, чем про солнцезащитный крем. Эми Томас разразилась истерическим смехом.

— Так вот почему ты выбрал имя Дуглас Адамс как новый псевдоним? — сказала Эми в перерывах между смешками и, отвечая на замешательство другого Наблюдателя, объяснила: — Это — имя автора «Автостопом по Галактике». Ты никогда не слышала о нем? — спросила она Елену, видимо поняв это по ее лицу.

— Я удивлен, что ты знаешь, — сказал Митос Эми.

— Моя мама покупала каждую книгу, что он написал, и позволяла мне читать их. Позже она стала большой поклонницей радиосериала, — сказала она, а затем на ее лице появилось выражение подозрения: — Пожалуйста, скажи, ты не пишешь книг?

— Я не писал книг, — ответил Митос тем же тоном, но со скрытой улыбкой.

— Ох, теперь не знаю, можно ли верить тебе!

— Эми… «без паники».

Эми снова залилась смехом, но ее прервала рация доктора Конрад.

— Елена слушает, — ответила та.

Отклик был тихий и скрипучий, как если бы она убавила громкость, но Митос смог легко разобрать мужской голос:

— Ты нам нужна на главной площади.

— Уже иду, — ответила она в рацию. — Ну, мне пора, — сказала она и ушла, оставив Эми и Митоса.

Несколько минут они спокойно работали, он передавал Эми кусочки камня, которые следовало отложить в сторону, поскольку сам он искал артефакты. Это была единственная работа, которую ей и другим, вновь прибывшим Наблюдателям, разрешалось делать на раскопе. Так как молчание затянулось, Эми не могла больше сдерживаться и снова заговорила с Митосом.

— Есть ли место, где ты не был? — спросила она.

— Космическое пространство, — сказал Митос серьезно. — Уверен, что я не с другой планеты. Если ты сторонник теории «Бессмертные во младенчестве заброшены на Землю инопланетянами», то я-то сам этого не знаю, не так ли? Увидеть Землю сверху было бы замечательно. Как насчет тебя, Эми?

— Не уверена, что бюджета департамента доктор Золл хватит покрыть билет космического туриста, и даже если бы ты отправился, тебе всё равно пришлось бы вернуться на Землю.

— Верно. Думаю, что я мог бы выкупить второй билет, если бы ты захотела летать.

— Не искушай меня.

— Но это так весело.

— Ты бы сделал такое же предложение Джо?

— Да, если бы я думал, что он возьмет меня туда.

Она рассмеялась и встала.

— Я собираюсь потратить пенни^[8] и потом пополню свой термос. Может, тебе принести что-нибудь?

— Воды, пожалуйста, — ответил он.

Как только Эми пошла по дороге, ведшей к передвижному туалету и блоку воды в бутылках, Митос обнаружил, что на несколько минут его оставили в покое все Наблюдатели. Он надеялся, что Эми, вернувшись из туалета, не слишком возмутится, обнаружив, что он ушел. В конце концов, Джо практически дал свое благословение.

* * *

На самом деле Эми беспокоили не физиологические потребности или заправка термокружки. Наоборот, она хорошо укрылась в темноте за каменными перилами в верхней части лестницы, еще не одобренной для использования археологической командой. Было рискованно покидать районы, объявленные безопасными, но такие обстоятельства — часть работы Наблюдателя за Бессмертными.

На мгновение Эми подумала, что Митос не попадется на удочку, и ей придется вернуться и принести бутылку воды для него. Но нет, он последний раз украдкой осмотрелся перед тем, как свернуть с дороги в узкий боковой коридор. Только благодаря высокой точке обзора она могла уследить за его передвижением по отблеску его фонаря.

— Митос двигается на восток на уровне земли, — сказала Эми в свою рацию.

— Мы готовы, — ответила доктор Золл. — Каждый помнит свое задание. Сейчас переключаемся на другой канал.

Сегодня они использовали несписочный канал на своих портативных рациях, поскольку не могли говорить свободно на назначенной им и известной Митосу волне. Это не означало, что Митос не мог бы слушать их переговоры, если бы он вздумал попробовать все каналы. По этой причине они и разыграли свое маленькое представление на назначенном группе Наблюдателей канале, надеясь, что он не догадается попробовать другие, если будет слышать их на том, который им полагалось использовать.

Изображая разочарование, Эми сказала:

— Я потеряла его, — в свою рацию на канале, по которому Митос мог слушать, заметили ли Наблюдатели, что он ушел, и где его ищут.

Доктор Золл отреагировала оперативно, спросив:

— Можешь ли ты обойти кругом?

— Нет, это все отмечено как опасное.

— Эми, — к разговору присоединился голос Елены. — Я спускаюсь в главный двор. Я буду идти в вашу сторону, пока не встречу его или тебя.

— Я все еще в школе, — ответила доктор Золл. — Через четверть часа свяжитесь со мной и сообщите новости. Я приду на помощь, если вы к тому времени еще его не найдете.

Закончив свое представление, они вернулись на новый канал.

— Молодец, — сказал Тим, садясь рядом с Эми в темноте.

Он не занимался утром тем, о чем Джо рассказывал Митосу. Вместо этого Тим сегодня проводил время, разводя каждого из коллег на разбросанные по пещере места, с которых хорошо вести наблюдение. Доктора Золл не было в школе, и доктора Конрад не вызывали в главный двор. Наоборот, это был сигнал от Тима, что он готов показать ей путь на верхние уровни, и это дало благовидный предлог убедить Митоса, что с ним оставлен только один Наблюдатель. Тим даже зашел так далеко, что попросил одного из археологов говорить по рации вместо него, потому что Митос распознал бы голос Тима, если бы тот проделал это сам. Кто знает, что тот археолог подумал о странной просьбе, но он сделал, как просил Тим.

Несмотря на тщательную режиссуру, в плане имелись огрехи. Они не могли охватить всю площадь, и Джо не мог быстро ходить или легко подниматься, поэтому он был только на втором уровне. Не говоря уже об опасности перемены позиций при следовании за движением Митоса по незнакомой местности. Или что Старейший мог бы буквально наткнуться на одного из них. У них не было другого выбора — пришлось использовать свет, чтобы различать дорогу; одновременно он показал бы Митосу, что в пещере над ним кто-то есть, но только если бы он смотрел вверх или знал, что наверху сегодня никого не должно быть.

— Я вижу его фонарик, — сказал Джо по рации. — Я надеюсь, ему не придет в голову использовать два фонаря. Если он так сделает, то будет неотличим от людей, передвигающихся парами.

— Умная мысль, Джо, — похвалила отца Эми. — Мы все должны перейти на два фонаря, когда мы идем в одиночку, чтобы лучше вписаться в коллектив и не путать друг друга с ним.

— Сейчас нам надо подняться. Этой дорогой, — тихо сказал Тим Эми. Они оба включили свои фонари, и она последовала за ним через завалы. Несколько раз ему пришлось предупредить ее о ненадежности грунта и дотошно показать, где безопасней пролезть по кратчайшему расстоянию на третий уровень. Он исследовал это вчера.

— Я рад, что ты — последняя из тех, кого сегодня сопровождаю сюда, — сказал Тим устало. — Я вымотался.

* * *

Митос не осознавал, насколько целенаправленно он двигался по улицам, пока не обнаружил себя стоящим перед своим старым домом. Он избегал этого, говорил себе, что точно не собирался искать его, но оказался здесь. Ему бы хотелось сказать, что ноги принесли его сюда сами собой… но даже он не смог убедить себя в этом. Он хотел еще раз увидеть один из самых ранних и лучших домов, принадлежавших ему. Увидеть, так ли он был удобен, как ему помнилось, или же он приукрасил его в памяти многими веками позже, когда у него редко бывала даже палатка, чтобы укрыться от стихий.

Изначально этот дом был предоставлен ему людьми Лукороуса, а не убогая хибара его позднейшего бесславия. Дом был пристроен к естественному откосу, вдоль которого ярусы жилищ шли по одной стене пещеры в сторону входа, но не доходя до него, поэтому он не был похоронен теперь в развалинах. Дом располагался не настолько высоко, как другие дома — он так попросил, когда мог выбирать квартал для поселения. Ему не хотелось подниматься по множеству лестниц, и он не доверял медному лифту. Сейчас, когда такая технология стала привычной, это казалось нелепым страхом. Весь прошлый век он без задней мысли катался на многочисленных подъемниках, включая спуск с археологами в эту пещеру.

Кроме того, что рухнуло от землетрясения, большинство вещей в доме было не потревожено.

Митос, вглядываясь с трепетом, начал вспоминать. Он не совсем помнил, как это выглядело, и вообще не представлял, пока не увидел снова. Но он узнал всё в точности таким, как он его оставил, по крайней мере, четыре с половиной тысячелетия назад. Все это время он предполагал, что Лукороус забрал дом и имущество после его первого ухода. Убегая тайком, он взял с собой только то, что смог унести, и хотя кое с чем было тяжело расставаться, ему пришлось сделать выбор. Ему и в голову не пришло, что они сохранили дом в первозданном виде. Он плохо думал о них, когда они насильно переселили его в самый бедный район.

Теперь он видел, что они намеревались когда-нибудь возвратить его вещи… скорее всего, когда бы он по доброй воле вернулся в их общество. А вместо этого он снова бежал от них.

Яркие фрески, изображавшие стилизованные растения и животных, покрывали каждый дюйм стен. Проходя через комнаты, он тянулся к оставленным предметам и замирал, не дотронувшись до них. Он смахнул пыль со своего кувшина для воды, осторожно обошел остатки ковра из некогда густого меха на полу и позволил пальцам прикоснуться к мягкому покрывалу на кровати, хрупкие шерстяные нити которого на глазах распадались от возраста. Обычные предметы, которые он когда-то принимал как должное, как легко заменяемое, внезапно стали ценными реликвиями его прошлого. Тут же он упрекнул себя за такой интерес. Эти вещи не отличались от нынешней зубной щетки.

Настоящим сокровищем была его библиотека.

Он не ценил ее, как и многое тогда. Он был молод и не знал, что когда-нибудь будет страдать от проблем с памятью. Митос с полной уверенностью мог сказать, что человеческий мозг не предназначен, чтобы сохранить на неопределенный срок пять тысячелетий. Это сделало его дневник еще более драгоценным, и сейчас самая ранняя сохранившаяся рукопись могла быть в соседней комнате. А ведь на тот момент его жизнь была еще не столь длинна, и он, по крайней мере, мог записать все важные моменты воспоминаний. Пришлось сделать это, потому что свитки папируса, привезенные из Египта, сгнили. После этого он зарекся забирать свои свитки из пустыни. По иронии судьбы, с рекой ушла и большая часть влажности, свитки, возможно, продержались бы до сих пор — лучше, чем до того, как обрушилась пещера.

Он поставил более мощный фонарь в центре, чтобы заполнить светом все пространство библиотеки, и обнаружил, что здесь тоже все было именно так, как он оставил. Удары землетрясения сбросили несколько табличек с их полок, но разбилось не так много, как он ожидал. Глиняные таблички, оставшиеся необожженными, разлетелись вдребезги, но большинство обожженных в печи были прекрасны, как в день, когда он их писал. На них были представлены три письменности: египетская, клинопись и письмо Лукороуса. Митосу удалось сохранить записи о своей жизни и путешествиях благодаря технологии, которую он перенял у народов с Юго-Востока. Большинство из них еще не обжигали таблички, предпочитая использовать их повторно. Даже египетские или шумерские учетчики и писцы использовали их для временных заметок, замачивая высушенные на воздухе глиняные таблички, чтобы стереть оттиски.

В этой пещере он был единственным человеком, использовавшим глиняные таблички. Все остальные писали сообщения на каменных осколках мелом или краской. Легко стереть и использовать заново, куски камня можно подобрать вокруг в пещере. Важные официальные документы для лучшей сохранности вырезались на каменных стенах.

Митос делал свои повременные записи непосредственно на столе — большом, низком выступе, вытесанном из стены пещеры, которая образовывала одну сторону его библиотеки. Стол был достаточно широк, чтобы много раз редактировать то, что он хотел написать, также имелось место для ряда влажных глиняных табличек, на которые он переносил записи заостренной тростинкой. Затем он чисто вытирал поверхность, чтобы начать новый документ.

Он внимательно пригляделся к столу. Старые подушки, на которые он становился на колени во время письма, были все еще тут, но от возраста кожа растрескалась, а травяная начинка превратилась в скудную крошку на полу. Стопки необожженных глиняных табличек рассыпались, но стол… был покрыт роскошным слоем пыли.

И на нем все еще сохранялась запись.

Митос аккуратно сдул пыль в сторону и увидел, как проявлялся его собственный почерк. Прикасаясь, он читал это будто впервые, он не помнил, как писал.Озадаченный, ибо запись была слишком короткой, чтобы служить черновиком для дневника, он начал читать.

К Битайе и Огге, моим друзьям и учителям. Я буду скучать по вам, но я верю, что когда-нибудь мы встретимся снова, и что вы будете уважать мои причины ухода из этого великолепного города.

К Гекате: спасибо тебе за твою доброту и твои рассказы.

К Перкунасу^[9]: я надеюсь, что когда-нибудь тебя заживо похоронит лавина.

К великому царю (здесь было имя, символ которого он больше не узнавал), к городским советникам и людям Лукороуса: я хотел бы откланяться с честью. Хотя я знаю, что вы щедрее и добрее, чем любые другие люди, я жажду неизведанных мест и новых достопримечательностей. Я вернусь ко времени ваших правнуков и с надеждой на улучшение отношений с ними. Сознаю, что я остаюсь без помощи от любого смертного или Бессмертного и что принимаю на себя всю ответственность за свои поступки.

Митос

Это было его прощальным посланием к Лукороусу и четырем Бессмертным, которых он знал лучше других, живя здесь.

Он прочитал хроники всех древних Бессмертных, особенно тех, кого он помнил, как первых двух из названных. Это произошло, когда он со временем обнаружил, что стал старейшим из ныне живущих Бессмертных. Битайа была с острова Крит, вероятно, принадлежала к тем, кого сейчас называют минойцами, хотя она жила не там, когда ее обнаружили Наблюдатели. Она потеряла голову, взятую ее ученицей около 1940 года до н. э., и Наблюдатели понятия не имели, что ей было более 1300 лет на момент смерти. Понятно, что орден «Страж» в то время был новой организацией и не мог дознаться о ее возрасте.

Огге был либо хеттом, либо ассирийцем, человеком из тех мест, где сейчас находится Сирия. У Наблюдателей было меньше информации об Огге, они потеряли его след в двенадцатом веке до нашей эры и зафиксировали только похвальбу другого Бессмертного, что он взял голову Огге. Однако Митос на основе тщательного исследования установил, что Огге потерял голову триста лет спустя под другим именем. Наблюдатели не связали два имени, относящиеся к одному и тому же человеку, прожившему около 2400 лет. Митоса всегда поражало, что Бессмертные бронзового и железного веков или даже раньше легко доживали до тысячелетнего рубежа, но Бессмертные, рожденные в современную эпоху, часто теряли свои головы, не прожив и трех столетий. Он не мог приписать это облегчению передвижений, заставлявшему чаще встречаться с другими Бессмертными, ибо даже в древние времена пересечение континентов и океанов было возможно. Нет, он обвинял повышенную одержимость Игрой.

Перебирая наблюдательские файлы, сам Митос смутно вспомнил еще только двоих — весьма уважаемых в городе Бессмертных, на несколько веков старше его самого. Он никогда не встречался с ними снова и не помнил, дружил ли с ними, но учеником их не был. Это не вязалось с его воспоминаниями — не то чтобы жутко надежными, — что тогда у него еще были учителя. Верно, он был слишком стар? Бессмертные, как правило, прекращали поиск новых учителей после их третьего или четвертого века. Маклауд был хорошим примером, ибо он учился у целого ряда блестящих воинов и полагался на мудрость Дария. С определенной точки зрения самого Митоса можно было бы назвать новым учителем Маклауда или заменой Дария для него. Он сомневался, что Маклауд рассматривает его таким образом, и неважно, сколько раз Горец приходил к нему за советом. Маку могут понадобиться учителя и в гораздо старшем возрасте.

Гекату он помнил лучше, как друга и источник знаний. Она позволила ему записать свои рассказы про мореплавателей, удивительные события и фантастические места. Он не помнил, остались ли эти таблички в комнате, или он отдал их Гекате перед уходом. Он был уверен, что ее дом был разрушен во время землетрясения, поскольку располагался слишком близко к входу. Если таблички были там, они потеряны. Ее имени не было в наблюдательских файлах, он искал ее вместе со всеми другими когда-либо встреченными Бессмертными. Это не значит, что ее не было там под вымышленным именем, он нашел в хрониках всего лишь нескольких женщин-Бессмертных, подходящих под описание, но рассмотрев их внимательно, понял, что Гекаты среди них нет.

Со свирепым Перкунасом он столкнулся еще раз спустя столетия у Черного моря. В тот день они разошлись без драки или разговора. Видимо, он держал обиду на этого мужчину, когда жил здесь, но сейчас Митос не мог вспомнить, почему именно. Позже ему придется заново поискать его хронику. Он читал в записях про других Бессмертных, что тот потерял голову более двух тысяч лет назад, но никаких подробностей не помнил. Хотя он забыл, как прочесть последнее имя, упомянутое в письме, оно, кажется, обозначало смертного царя, ответственного за запрет Бессмертным покидать город, звали его Нар'ум. Или же это имя относилось к более позднему царю, он не был уверен.

Митос вытащил фотоаппарат и сделал несколько фотографий своего настольного прощального письма прежде, чем стереть его навсегда собственным рукавом.

* * *

Четыре наблюдателя, задыхаясь от возбуждения (а Эми все еще и от завершенного подъема) сидели, направив бинокли на Митоса. Тим удалился в лагерь, чтобы наконец выспаться. Он показал Эми, где на втором уровне находился ее отец, прежде чем провести ее дальше к третьему. Джо оставался на широкой, в основном неповрежденной прогулочной площадке, где ему не было нужды перелезать через что-нибудь. Эми была почти рядом, чтобы присоединиться к нему позже, когда придет пора спускаться. Доктор Золл и доктор Конрад были на четвертом и пятом уровнях соответственно, так как они не знали, как высоко и как далеко Митос может подняться, или вообще никуда не пойдет. Освещения не хватало для приличных фотографий, даже для Тима — специалиста по получению невозможных кадров, но оно позволяло определить, чем занимается Митос на втором уровне. Со своих наблюдательных пунктов через открытую крышу (ткань, придававшая скрытность частной жизни, давно исчезла) они могли смотреть вниз и следить за его достижениями, поскольку Митос осветил все вокруг своим фонарем. Хотя они не могли слышать друг друга, если не пользовались своими рациями, прозвучал коллективный вздох, когда Митос вошел в свою библиотеку и свет его фонаря вырвал из тьмы ряды табличек.

— Неужели мне удастся раздобыть стилос или кусочек мела, выброшенный Митосом почти пять тысяч лет назад? — мрачно спросила доктор Золл по рации остальных членов команды.

— Да, — ответил довольный Джо, — но я помогу тебе пронести это в любом случае. Полагаю, что они будут обыскивать наш багаж, но это может проскочить.

— Когда красный снег упадет, — предостерегла их доктор Конрад, наполовину серьезно, наполовину в шутку. — Они тебя обыщут, прежде чем разрешат выход из пещеры, не только багаж. Попробуй рискнуть.

Доктор Золл засмеялась, но приняла предупреждение всерьез.

— Ты права, мне не следовало шутить по этому поводу, — сказала она. — Джо, удалось установить, давно ли он был здесь в последний раз?

— Он сказал, и помните, что он может соврать, — уточнил Джо, — он сказал, что ему было менее пятисот лет. Но это чисто его догадка, и не ведитесь на утверждение, что он не жил здесь долго. Бессмертные оценивают время не так, как мы. И еще он часто уходил отсюда странствовать. Его старые дневники могут дать лучший ответ, — указал ей Джо. — У тебя получилось прочесть два числа, записанные в его биографии в галерее?

— Да, они являются датами по здешнему календарю, различающиеся на девяносто три года. Я считаю, что одна из дат — это когда он прибыл в пещеру, но неизвестно, родился он здесь или нет. Если бы он был местным, это могла быть реальная дата рождения; вторую дату считаем отмечающей некое значительное событие, в котором он участвовал.

— Может, когда он бежал из пещеры? — спросила Эми, вступая в радиобеседу.

— Нет, обе даты в начале надписи.

— Если он был чужеземцем, то, первая дата может быть годом рождения, который Митос сообщил этим людям, когда встретил их. При условии, что он сказал им правду, говоря о своем возрасте.

— Тогда вторая дата — это когда он присоединился к их культуре, в возрасте девяносто трех лет? — спросил Джо.

— Точно, — сказала доктор Золл. — Сейчас стоит задача перевести их в наш календарь и, возможно, у нас будет более точный его возраст, чем неопределенные «пять тысяч лет плюс-минус», на которых мы застряли сейчас.

— Может быть, я в состоянии помочь, — ответила доктор Конрад. — Напомни мне познакомить тебя с нашим археоастрономом, когда мы вернемся в лагерь.

Они продолжали смотреть, как Митос передвигался по своей библиотеке, перекладывая таблички там и сям, как он их фотографировал. Хорошая альтернатива для Наблюдателей, согласились они между собой, так как не было уверенности, что Митосу удастся вывезти таблички контрабандой из пещеры, или что они не повредятся при транспортировке. Никто не высказал предположение, что, может быть, Митос фотографирует таблички, поскольку намеревается уничтожить их, но такая мысль промелькнула у всех.

— Думаете, у нас будет шанс сфотографировать таблички самим? — спросила Эми по рации.

— Некоторые из них, — решила доктор Золл. — Если он их не уничтожит, сегодня попозже мы сможем сфотографировать их, а не только интерьер комнат.

— Или мы бы могли просто стащить пленку из камеры Митоса, — съязвила Эми. — Или Джо может.

— Нет уж, — ответил ее отец.

— Ну, давай, Джо.

— Не получится. Кроме того, он использует одну из этих новых цифровых камер, пленку не украдешь.

— Даже лучше, — ответила Елена. — Нам нужно только скопировать карту памяти и вернуть ее, пока камера будет находиться в лагере не на глазах Митоса.

— Сколько времени потребуется, чтобы скопировать? И что, если он использует несколько карт памяти? Просто на одной не умещается? Можно ли это действительно сделать, чтобы Митос не заметил?

— Тим должен знать. Я спрошу, когда мы вернемся в лагерь. Учитывая наши собственные съемки, скорее всего, придется ждать до завтра в любом случае. Я бы предпочла отправить Тима задокументировать все в доме, пока Джо будет отвлекать Митоса.

* * *

Митос снова пропустил обед и неумышленно оставил без обеда своих Наблюдателей, так что они вернулись в лагерь несколько часов спустя, по отдельности, невозмутимые, насколько возможно после того, как стало очевидно, что Митос делал в своем доме. Эми довольно злорадно разыграла сцену его обнаружения, как только он вернулся на нижний уровень. Джо волновался, что она может переусердствовать и раскрыть, что вообще-то она никогда его не теряла, но Митос, казалось, пребывал в слишком хорошем настроении, чтобы заметить актерство. Джо легко объяснил свое присутствие с ней на раскопе, сказав, что после обеда почувствовал себя снова в состоянии работать в наблюдении и помогал ей разыскивать Митоса.

Трое возвратились в лагерь в приподнятом настроении, чтобы найти доктора Конрад и доктора Золл, припасших немного бутербродов для них. Это было странное зрелище, хотя никто, кроме них самих не понимал этого — Бессмертный, разговаривающий и смеющийся с четырьмя наблюдателями. Единственным Наблюдателем, отсутствовавшим в группе, был Тим. Джо оглянулся на скопление палаток в отдалении и заметил, что дверное полотнище палатки Тима откинуто.

Не желая тревожить остальных, Джо встал из-за стола наполнить свой стакан и воспользовался возможностью отойти подальше в сторону, чтобы лучше рассмотреть внутренность палатки. Там никого не было.

— Слышал ли кто-нибудь Тима в последнее время? — спросил Джо остальную группу.

— Нет, — ответила доктор Золл, остальные покачали головами. — Не может быть, что он еще спит?

— Палатка пуста.

Доктор Золл встала, чтобы убедиться самой и обошла вокруг, проверяя, нет ли его в лагере в другом месте. Остальные помогали: стучали в двери в туалет и в душевую комнату. Стало ясно, что его там нет, и доктор Золл начала звонить ему по рации — на оба канала, которыми они пользовались в этот день. Когда это не удалось, доктор Конрад связалась с другими членами команды археологов.

— Странно, — сказала Елена. — Никто не видел его с тех пор, как мы все вместе вышли из лагеря сегодня утром.

— Я до сих пор не могу дозвониться ему, — сказала доктор Золл, выглядевшая теперь очень встревоженной.

— Может быть, он отключил рацию? — предположил Джо. — Звук выдавал бы его позицию, в то время как он пытался наблюдать за этим шутником, — Джо ткнул пальцем в Митоса, стоящего рядом с ним.

— Даже если он отключил ее, он должен был объявиться, когда вернулся. Особенно оставшись один.

— Разве вас не предупреждали держаться вместе или по крайней мере в парах? — риторически спросил Митос.

— Ничего не поделаешь. Ты знаешь это, — парировал Джо. — Ты сегодня тоже бродил в одиночку.

— Да, но я бы выжил лучше, чем Тим, оказавшись на дне расщелины, — ответил Митос.

Глава 5. Возмездие Наблюдателям

Их бутерброды — съели лишь половину — были забыты, Наблюдатели вернулись в город, где директор организовал поиски. В качестве гостей, недостаточно опытных, чтобы помочь в неразведанных местах пещеры, Наблюдателям разрешили находиться в специально отведенных безопасных зонах. Археологи сосредоточили свой поиск на верхних уровнях, так что у Наблюдателей не было иного выбора, как только признаться, где они в последний раз видели Уайета.

Джо по понятным причинам не мог присоединиться к поискам и сидел на каменном выступе в безопасности в главном дворе, поддерживая связь с Эми и доктором Золл, которые вместе патрулировали вдоль городских улиц. Они могли предупредить остальных по рациям, если бы Уайет вернулся. Между тем Митос был назначен в пару с доктором Конрад, которая стала нервно-разговорчивой от усилий справиться с тем, что один из ее подопечных пропал в пещере.

— Если Уайет потерял или сломал рацию, — рассуждала Елена, пока они с Митосом поднимались, — он так же мог уронить фонарик. Лампочка могла разбиться. Или что если у него кончились батарейки?

— Батареи хватает почти на сутки. Не ты ли наставляла их всех, когда они спустились в пещеру, что всегда следует брать три фонаря и запасные батареи?

— Да, но я не проверила, сделал ли Тим так. И не проконтролировала, заменил ли он утром вчерашние батарейки на новые. У него уже не было фонарика на каске. Он жаловался вчера, что тот разрядился, — сказала она виноватым и испуганным голосом, ее материнские инстинкты зацвели буйным цветом.

— Ты ему не мать. Уайет — взрослый человек, который может сам о себе позаботиться.

— Это не значит, что Тим в состоянии использовать все, что у него есть, или что он не растерял все.

— Какие еще средства для освещения могут быть у него, если он забыл взять дополнительный фонарь?

— Если у него есть наручные часы, как у меня, он может сделать это, — она нажала кнопку на ободке ее электронных часов — появилось слабое голубое свечение, достаточно яркое для чтения циферблата. — Хотя это ненадолго.

Митос оставался спокойным, давая женщине выговориться. По крайней мере, она создавала достаточно шума, чтобы вывести Уайета даже из бессознательного состояния, если они пересекутся с ним.

— Думаешь, он знает, как разжечь огонь из кусочка провода и запасной батарейки? — спросила она.

— И на каком топливе? Это пещера.

— А его куртка? Ее хватит на несколько минут. Бальзам для губ! Тоже горит. Нет, ничего этого у него не было.

Решив позабавиться и следуя за ее лихорадочными предположениями, Митос достал сначала карандаш, затем вынул металлическую спираль из своего блокнота. Он аккуратно расколол деревянную оболочку, вынул графитовый стержень, а затем разломал его на несколько кусков. Потом согнул и сломал пополам металлическую проволоку, а половинки скручивал в петли до тех пор, пока они не были достаточно надежно обернуты вокруг конца каждого из коротких кусков графита.

Наконец заметив его поведение, доктор Конрад спросила:

— Что ты делаешь?

— Дешевый трюк. Хотя единственный, который Уайет не может сделать.

Митос поместил противоположные концы двух металлических спиралей между своим большим и указательным пальцами.

Маленькие арки голубых молний взлетели вверх по проволочным спиралькам до куска графита, загоревшегося ярче, чем любой из их электрических фонарей. Оба они были почти ослеплены яркостью света, их глаза уже привыкли к темноте. Елена щурилась, глядя на него, ошеломленная видом белого света, который практически парил над его рукой.

— Что? Никогда не видела раньше факел Квикенинга? — рассмеялся Митос.

— Не смешно, Митос. Ты мог бы предупредить меня.

— Ой, да ладно. Джо смеялся, когда я использовал свой Квикенинг для удара по металлическому стулу, на котором сидел Маклауд. Мак опрокинул стол и разлил пиво на Джо, но тот все равно смеялся.

Разглядев кровь, свернувшуюся вокруг двух кусков металла, воткнутых в пальцы Митоса, Елена спросила:

— Разве не больно?

— Да-а-а, — сказал Митос, но не стал вынимать проволоку из ран. Вместо того он поднял руку, чтобы лучше осветить небольшой участок в проходе впереди них.

Участок отличался присутствием скелета.

Елена была в шоке, даже потеряла дар речи. После недель работы на раскопках все перестали удивляться отсутствию человеческих останков, больше не надеясь найти их. Это была первая находка. Насколько можно заметить, кости лежали точно так, как упало тело. Их покрывал толстый слой мелкой пыли, фрагменты одежды стали почти неразличимы. Судя по форме тазовой кости и небольшим размерам костей рук и ног, можно было предположить, что это женщина.

Не хватало только черепа.

Митос осторожно обошел вокруг тела, пока не обнаружил его за одним из выступов стены. Остатков темных волос, прилипших к черепу, было недостаточно, чтобы определить, кто была эта Бессмертная, но он уже догадался. Он знал только одну жившую в этой пещере — Бессмертную и такого высокого роста.

Митос вынул графит из руки и уронил его, все еще горящий, на каменный пол, потушил огонек и прошептал имя:

— Геката.

— Вот где это случилось. Один из нас сделал это, — последнюю фразу потрясенный Митос прошипел с яростью. Несмотря на все его уверения, что он никогда не сердился настолько, чтобы желать зла этим людям. Очевидно, это совершил другой Бессмертный. — Но кто будет сознательно брать голову в подземелье, рискуя быть погребенным заживо? — произнес он вслух. — Мы все знали, что Квикенинг мог разрушить город.

Елена присела рядом с Митосом и мягко сказала:

— Может быть, это именно то, чего хотели? Чтобы уничтожить город.

— Не она. Она никогда не теряла веры в этих людей.

— Наверное, из-за этого Перкунас взял ее голову?

Митос быстро поднялся, и на его лице отразилось удивление, когда он посмотрел на Наблюдателя.

— Откуда ты знаешь, что он был здесь? В хрониках ничего нет об этой пещере. Я смотрел.

— Но здесь находился старый Бессмертный с таким именем, который потерял голову около двухсотого года до нашей эры. Это событие мы считаем источником легенды, которая предшествовала древнегреческим мифам. Бог грома Перкунас обезглавил Луну. Я высказала предположение, чтобы увидеть, узнаешь ли ты его, я даже не была уверена, что правильно выговариваю это имя, — она бросила взгляд вниз, прежде чем обернуться, чтобы встретиться с ним глазами. — Предания различаются — было ли убитое лунное божество мужчиной или женщиной, но в большинстве древних культур Луна была богиней… как Геката. Теория подходит, что делает ее ценнее.

Митос горестно вздохнул.

— На мгновение я подумал, что вы в конце концов откуда-то научились читать имена в галерее.

Она покачала головой.

— Которые портреты их?

— Геката изображена держащей в руках лампу, ближе к передней части зала. Перкунас — человек рядом со мной с топором.

Елена кивнула, явно не удивленная, а скорее как получившая подтверждение того, о чем уже подозревала.

— Итак, портреты есть изображения божеств и их атрибутов, как факел Гекаты до сих пор используется в искусстве тысячи лет спустя.

— Нам здесь не поклонялись! — возразил Митос с негодованием. — Геката была бы в ужасе, если бы узнала, что после ее смерти в честь нее построили храмы. Не все изображенные получили божественный статус или хотя бы запомнились. Я был забыт.

— Ты уверен? Может, не быть святилищ или алтарей, но откуда, ты думаешь, мы получили слово «миф»? Сегодня мы под ним подразумеваем фантастические истории, но для древних греков оно означало любую историю. Разве ты никогда не исследовал свое собственное имя?

— Я не грек.

— Я знаю. Слово «миф» предшествует древнегреческому языку, — отвечала Елена серьезно. — Как и всё остальное из этой пещеры.

* * *

Пока доктор Конрад наблюдала, как Митос горевал о смерти своего друга, в другом месте пещеры поисковому отряду наконец выпал успех. Хотя поиск отнял несколько часов, найти Тимоти Уайета оказалось не так сложно, как опасались. Скорее досадно, учитывая, как легко этого можно было избежать, по крайней мере, с точки зрения археологов. Уайет потерял рацию, которая была выключена, как они и подозревали. Он даже не вспомнил про необходимость переключить волну обратно, после того как развел других Наблюдателей по их тайным местам, иначе гудки от попыток дозвониться до него привели бы его назад к оставленной рации. Его фонари были исправны, однако он совершенно заблудился, пойдя в неправильном направлении.

Остальные Наблюдатели встретили тех, кто нашел Уайета, когда они достигли главного двора. Уайет шел, прихрамывая, поддерживаемый с обеих сторон археологами. Он выглядел измученным и больным, но, по крайней мере, достаточно крепким, чтобы его не нужно было эвакуировать. Одежда перепачкалась пылью, на каске с одной стороны имелось большое грязное пятно.

Уайет пробормотал слова благодарности, когда ему помогли сесть и, в ожидании полевого медика команды, оставили его на попечение коллег.

— Тим, — сказала доктор Золл, присев на корточки рядом со своим помощником, — ты помнишь, какой сегодня день?

— Четверг? — пробормотал он сперва, потом взял себя в руки и осипшим голосом назвал им правильную дату.

— Хорошо. Ты помнишь, что с тобой случилось?

— Нет. Я очнулся на земле, не знаю где. Безнадежно заблудился, пытаясь найти рацию.

— Я думаю, нам нужно отправить тебя к врачу в город, — сказал Джо.

— Нет, — сразу же возразил Тим. — Я в порядке, действительно. Я могу продолжать работать.

— У тебя может быть сотрясение.

— Нет ли здесь кого-нибудь, кто может проверить его? — спросила Эми. — Разве при археологических экспедициях нет обученного полевого медика?

— Я боюсь, за медика здесь Митос, — объяснила доктор Конрад. — Именно поэтому директор взял его с такой готовностью.

По мнению Джо, это было неплохо, и обернувшись, он увидел Митоса, уже идущего к ним с медицинской сумкой в руке. Джо порадовался, что не надо с кем-то связываться и кого-то ждать, чтобы вылечить Тима. Он помахал рукой Бессмертному. Тим выругался себе под нос, но больше не пытался сопротивляться. Он только спросил:

— Ты уверена, он умеет лечить?

— Знаешь, он однажды залатал отверстие от пули в плече Джо, — сказала Эми, ссылаясь на провал с Галати.

— Да, но хорош ли он в этом? — все равно пробурчал Тим. Он умолк, как только Митос подошел.

Джо оценил, что Митос был милосерден и не улыбнулся, не расхохотался и никак иначе не показал всю забавность ситуации. Наоборот, он был серьезен и профессионален, осматривая Тима, помог ему снять каску, проверил неврологические повреждения и осмотрел конечности на предмет травм.

— Что тебе сказать первым: хорошие новости или плохие? — спросил Митос, откинувшись на спинку кресла.

— Хорошие новости, — решил Тим.

— Да, у тебя сотрясение и вывихнута лодыжка.

— Что в этом хорошего?

— Только, что они неопасные, и отдохнув, ты быстро восстановишься. Плохая новость заключается в том, что кто-то вырубил тебя, а потом аккуратно спустил на дно щели. Вопрос теперь, кто хочет изобразить, будто ты случайно упал, но не заинтересован в совершении убийства, и будут ли еще нападения на тебя?

— Это была тактика устрашения? — спросил Джо.

— Да, — подтвердил Митос. — А кто-нибудь старался выжить вас отсюда? Отговаривал от исследований за пределами руин?

— Нет, — сказала доктор Золл, отвечая за группу, — все были очень любезны.

— На меня напали? — спросил Тим, только-только обращая внимание на их беседу — он наконец-то смог приложить бутылку с холодной водой к опухшей лодыжке. Это было лучшее, что они могли сымпровизировать, а чтобы сделать холодный компресс как полагается, придется вернуться в лагерь. — Я не помню этого. Как такое может быть?

— Потому что ты побит и поцарапан, но не до крови. Если бы ты скатился в яму, то, вероятно, у тебя были бы большие рваные раны и сломаны кости от столкновения со скальными выступами. Видите эти царапины? — сказал Митос, поворачивая каску Тима, чтобы показать им. — Ошибочно думать, что они появились при падении. Судя по повреждению каски, будь она на тебе в этот момент, ты бы получил серьезное сотрясение мозга и остался без сознания. Кто-то врезал твоей каской о камень, пока ты был в отключке. Затем они спрятали тебя в щели, чтобы тебе было нелегко выбраться и, скорее всего, стащили рацию, чтобы ты не мог позвать на помощь.

Митос оглянулся на других Наблюдателей, проверяя, как они восприняли его объяснения, затем повернулся назад к Тиму и спросил:

— Итак, Уайет, ты еще кого-то очаровал своими взглядами да так, что возникло желание прибить тебя самого вместо твоей электронной игрушки?

Джо перевел дыхание, прежде чем сказать:

— Ты будешь их главным подозреваемым.

— Боюсь, что да, — согласился Митос. — А моим главным подозреваемым будет кто-то из группы, которая нашла Уайета. Вероятно, привел их прямо к нему, чтобы отвести подозрение от себя.

* * *

Возвращение в лагерь было невеселым, особенно для Наблюдателей: не объясняя случившегося, они не могли убедительно заверить экспедицию, что Уайет будет в порядке после тяжелого испытания.

— Кто-то вырубил меня, — объяснил Тим паре старших археологов, которые взялись его въедливо допрашивать. — Я знаю, что не должен был в одиночку находиться за пределами безопасной территории. Я не знаю, что случилось с моей рацией. — Он не упомянул, что она была выключена. Они были достаточно злы, что он игнорировал правила безопасности. — Я прошу прощения, это больше не повторится.

— Вы уверены, что это не было случайностью? — спросил руководитель экспедиции по имени Иван Томчич. Он перевел взгляд с Тима на доктора Конрад, стоявшую рядом с ним. — Ты видел, кто на тебя напал?

— Нет.

— Это было продолжение твоего конфликта с доктором Адамсом? Только в этот раз закончилось более бурно?

— Это очень серьезное обвинение, — возразила доктор Конрад, готовая защищать Митоса всеми своими силами.

— Это был не он, — сказал Тим без обиняков.

— Как ты можешь быть уверен, если ты не видел, кто это был?

— Потому что последнее, что я помню, это доктора Адамса на уровне ниже моего. Он разговаривал с мисс Томас, и несколько человек находились неподалеку.

* * *

Чрезвычайное положение закончилось, но дело было далеко от завершения. Тим отправился в свою палатку на отдых, ничего другого сделать до утра было нельзя. Состояние здоровья Тима было не настолько серьезно, чтобы рисковать, спускаясь с горы в темноте.

Ужин прошел очень поздним вечером и в напряженной атмосфере. Никто, кроме Наблюдателей, казалось, не поверил рассказу Тима о происшествии. Некоторые думали, что его версия служит для прикрытия собственной неуклюжести, наряду с пренебрежением правилами безопасности. Другие перешептывались, что утверждение Тима о невиновности «доктора Адамса» звучало слишком настойчиво. Возможно, он боялся обвинять реально напавшего на него. И неважно, что Эми Томас и кое-кто еще подтвердили алиби, говорили они. Тим мог соврать о том, когда он провалился, заявляя, что это произошло в то время, когда «доктор Адамс» был с другими людьми.

Казалось, они все почувствовали, что Тим солгал в чем-то. Хотя он сказал правду, что Митос был не виноват, Тим на самом деле не помнил, как нападали. Если бы голова не болела так сильно от удара, возможно, он говорил бы убедительнее. А так он только возбудил больше подозрений.

Джо переживал, будет ли коллега в порядке, но и безответные вопросы мучили его. Всё время поисков он чувствовал себя бесполезным. Его помощь ограничивалась отметками на большой карте — по мере того, как очередные группы отчитывались, какие участки пещеры осмотрены, — и раздачей воды тем, кто вернулся в большую пещеру, чтобы отдохнуть от лазанья по скалам и воспользоваться удобствами.

Единственно хорошо, что он получил возможность подробно поговорить с археологом, о котором ему ранее рассказала доктор Конрад. Джо желал поделиться тем, что узнал, с Митосом. Он получил свой шанс в середине трапезы, когда Митос устроился в тихом уголке, чтобы строчить в своем неизменном текущем дневнике.

— Эй, Митос. Я хочу кое-что спросить у тебя, — сказал Джо, самодовольно ухмыляясь. — Ты знал, что тебе пять тысяч сто пятьдесят шесть лет?

Застигнутый врасплох, Митос ответил Джо сердитым взглядом, но сохранил достаточно самообладания, чтобы спросить:

— Где ты взял это число? На стене галереи его нет.

— Но год твоего рождения имеется.

— По календарю Лукороуса. Даже я не знаю, как связать его с современным календарем.

— Угадаешь? Сюда спустился парень. Имеет ученую степень в археоастрономии и всё такое.

— Я впечатлен: ты знаешь, что это такое. Даже им для установления даты нужны звездные карты.

— Оказывается, за несколько недель до того, как ты присоединился к команде, они подвели основу, и да, у них есть даты. Видимо, они нашли сходство между созвездиями на вучедольской керамике с узорами звезд в древнеегипетских таблицах и еще пары других древних цивилизаций, которые были сильны в астрономии. Прости меня за непоследовательное изложение рассказа этого парня. Я в основном изучал четыре столетия, охватываемые хрониками Маклауда. Многое наверстал с тобой, но не интересовался астрономией после продвинутого курса в старших классах школы.

— Вижу, к чему ты клонишь. Они использовали одну из тех модных компьютерных программ, которые могут показать, как выглядело ночное небо в любой момент истории и конкретно в ту ночь, которая была отмечена на записи, не так ли?

— В точку. Археологи выбрали прекрасную звездную карту с изображением прохождения малой планеты, и программа выдала точный день, месяц и год. Ну, компьютер не так уж быстро это посчитал, но ты понял, что я имел в виду. Все схемы соотнесены с датами летоисчисления Лукороуса. Они знали, как читать цифры еще до того, как нашли школу, и думают, что определили день землетрясения, записанный как последняя «текущая» дата, повторяющаяся на стене классной комнаты. Седьмого марта в год две тысячи восемьсот девятый до нашей эры. Этому парню, археоастроному, потребовалось не больше минуты, чтобы выяснить твой год рождения. Оказывается, тебе не было и ста лет, когда ты впервые пришел в эту пещеру, и триста сорок семь лет, когда она рухнула.

Митос закрыл глаза и вздохнул, впитывая эту информацию.

— Я не думал, что был так молод, когда жил здесь, или что эта пещера была такой старой. Получается, мне было всего двести восемьдесят, когда я уходил. Неудивительно, что все мои воспоминания — это что вел себя как ребенок по сравнению с другими Бессмертными.

— Эй, — сказал Джо с притворной обидой. — Я только что отметил свой пятьдесят третий день рождения.

Внезапная тишина вокруг заставила их прервать разговор. Все, кто еще сидели за обеденными столами, притихли, когда Тим вновь появился из своей палатки, а затем разговоры возобновились, когда он, неуверенно двигаясь, подошел к Джо и Митосу.

— Я хотел поблагодарить тебя, — обратился Тим к Митосу. — За осмотр моей лодыжки и головы и прочее, — сказал он, запинаясь.

— Рад был помочь, — ответил Митос дипломатично.

Тогда Тим сказал:

— Джо, могу я поговорить с тобой минутку?

Митос понятливо оставил Джо и Тима наедине и присоединился к другим за столами. Тим по-прежнему выглядел несчастным, но двигался он уверенно, хотя и медленно. Болеутоляющего из аварийного комплекта явно было недостаточно, чтобы облегчить его головную боль.

— Джо, меня ограбили, — тихо сказал он, хотя они были достаточно далеко, чтобы их не подслушали. — Мой бумажник исчез. Это может быть мотивом для нападения? Самое главное: почему кто-то решил, что сумеет удрать отсюда с украденным? Тут нас очень мало, и люди уезжают не часто.

Джо тщательно обдумал это в течение минуты и ответил:

— Ты прав. Они знают, что любую вещь можно найти, так что, должно быть, спрятали где-то в пещере, дожидаясь, пока не смогут улизнуть с ним.

— И нелепо думать, что в один день меня преследовали два разных человека. Это должно быть, один и тот же, — сказал Тим, морщась. — Не верится, что все это ради того, чтобы ранить мою голову.

— Ты должен сказать директору и доктор Золл.

— Я знаю. Я просто хочу, чтобы эта ситуация кончилась. По крайней мере, как только они найдут мои деньги, то перестанут обвинять Митоса в нападении на меня, — ответил он, пытаясь найти хорошее в ситуации.

Чтобы сообщить директору экспедиции, что Уайет был ограблен, хватило пары минут. Даже в спокойных обстоятельствах Томчич обладал внушительными манерами, а головой напоминал льва с седой растрепанной гривой. Когда он вернулся к обеденным столам, чтобы сделать объявление собравшимся, его манеры стали еще мрачнее.

— Мистер Уайет сказал мне, что он не может обнаружить деньги, которые имел ранее при себе. Поскольку это возможный мотив для нападения и способ урегулировать дикие предположения, руководители групп и я проводим обыск палаток, прежде чем преступник получит шанс скрыться. Доктор Конрад, вы будете отвечать за то, чтобы все остальные находились здесь, пока мы трое заняты обыском.

Большинство расселись подальше от стола, тогда как некоторые остались стоять или даже нервно расхаживали. Кто-то молчал, другие внезапно начинали торопливо шептать или разговаривали украдкой. Митос прошел позади стульев, на которых сидели Эми и Уайет, держась края группы. Это насторожило Джо, и он как мог быстро пошел за Митосом.

— Пожалуйста, не пытайся сбежать, — спокойно сказал Джо Митосу на ухо, когда нагнал его в глубине зала.

Митос повернулся к нему, недоумевая.

— И зачем бы мне пускаться в бега, можно спросить?

— Потому что ты спасаешься бегством, как крыса с тонущего корабля, при первых признаках неприятностей. Но если уйдешь сейчас, особенно тайком, будешь выглядеть кругом виноватым. Только идиот станет прятать деньги в своей палатке, здесь есть много мест получше, чтобы скрыть их. Например, в камнях. Когда деньги не найдут, им придется велеть всем нам вывернуть карманы. Когда поиски закончатся неудачей, они не смогут без доказательств обвинить тебя или кого-то еще. Особенно когда жертва дает тебе алиби на момент нападения. Но исчезновение подозрительно и все изменит. Просто пережди. Я не хочу, чтобы они обвиняли тебя в чем-то, чего ты не совершал.

Пока Джо торопливо произносил свою речь, Митос молча сидел. Он не ответил Джо встревоженным взглядом, даже наоборот — Митос казалось, забавлялся разговором.

— А если они не поверят Уайету, пусть лучше меня объявят виновным в мое отсутствие, чем при мне. Доказывать свою невиновность не моя забота.

— А как насчет справедливости?

Теперь Митос открыто улыбался, говоря:

— Для этого тебе потребуется Маклауд.

Джо вздохнул, прежде чем сказать:

— А если злоумышленник нанесет еще один удар?

— Вряд ли удастся. Если имеют в виду меня, то мое отсутствие очистит мое имя, а они еще вдобавок, возможно, выдадут себя.

— Разве только их цель — выгнать людей из пещеры.

— Тем больше причин уйти теперь, — с удовольствием подчеркнул Митос. — Они добьются большего камнепадами, если хотят массового исхода. Я полагаю, распускать слухи, что место проклято, слишком старомодно для этого дня и века.

— Не будь легкомысленным. Это твой способ защитить нас, не так ли? — спросил Джо. — Если ты уйдешь, мы последуем за тобой и тогда будем в безопасности.

— Ну, я бы не совсем так выразился, — сказал Митос в ответ, почти тронутый, что Джо подумал о нем настолько хорошо: будто он пытался защитить Наблюдателей. — Я не говорил, что собираюсь уйти прямо теперь.

Но Джо сейчас не слышал его.

— За исключением доктора Конрад. Как мы можем вытащить ее отсюда?

— Она археолог, я с ней общался мало, и никто не знает, что она связана с вашей группой. Я уверен, что она в безопасности.

— То же самое можно было сказать про тебя. Ох, — Джо умолк в нерешительности. — Твой аргумент с Тимом, наверное, дал им идею, если они уже хотели кого-то подставить. И маршрут он проходил в одиночку — так проделать это еще проще. Но целью был ты или Тим?

— Я уверен, что это не было личным. Ты слышишь себя, Джо?

— Ты разозлил кого-то еще, прежде чем мы сюда попали?

— Я не помню ничего подобного, — ответил Старик, сейчас почти смеясь, — но я бы не исключал такой возможности.

Митос нисколько не беспокоился и явно наслаждался лихорадочными предположениями Джо, заставляя Наблюдателя колебаться и путаться. Но прежде чем тот успел сказать что-нибудь еще, все вокруг них замолчали, и они увидели возвращающихся директора с остальными. Тройка выглядела мрачной.

— Прежде всего, — сказал им доктор Томчич. — Я бы хотел извиниться перед доктором Адамсом от имени всех присутствующих за несправедливые обвинения. Деньги были найдены в собственной палатке мистера Уайета, спрятанными между страниц книги. Учитывая, что мистер Уайет настаивал, что доктор Адамс не был ответственен ни за нападение, ни за кражу, мы списываем его забывчивость насчет того, где он оставил деньги, на его травмы. Надеюсь, без обид.

Окружающие уже начали поздравлять Митоса с избавлением от несправедливого подозрения.

— А как же мой бумажник? — спросил Тим.

— Как насчет того, чтобы снова проверить свои карманы, Уайет? — предложил Митос вполголоса.

Тим так и сделал, и на его лице отразилось удивление, когда пропавший бумажник, со всеми деньгами, нашелся в заднем кармане его собственных брюк. Тим был совершенно потрясен, обнаружив его там: смотрел на него так, как будто никогда не видел ничего подобного за всю жизнь.

— Внимание всем, — воззвал доктор Томчич. — Мы нашли кое-что другое. Артефакты с раскопа были спрятаны в палатке доктора Золл.

На этот раз лицо Митоса расплылось в саркастической ухмылке.

— Я не ожидал такого события. Видишь, к чему дело идет, Джо?

В этот момент Джо понял, почему Митос был таким спокойным и веселым в этой ситуации.

Старик сам подстроил ее, чтобы выгнать Наблюдателей.

Глава 6. До следующего раза

Посыпались быстрые и яростные обвинения.

— Представителями какого музея вы теперь назоветесь? Лувра? Среди вас нет французов!

— Я не верю, что вы из Парижа вообще.

— Это уловка, отвлекающий маневр. Вы из Британского музея или работаете на американцев. Чтобы украсть наши находки для них!

— Весь этот беспорядок устроен, чтобы избавиться от нас четверых, — крикнула Эми Томас в ответ. — Мы можем доказать, что работаем в Париже.

Наблюдатели могли протестовать сколько угодно, но ничто не могло разубедить археологов. Судебные баталии ради того, чтобы вернуть в страны происхождения произведения искусства и исторические артефакты, подолгу удерживающиеся в крупнейших музеях Европы, были горькими и полными ссор. Утверждалось: если произведение искусства не приобретено законно или получено не поколения назад, его надлежит возвратить. Между тем музеи настаивали, что предметам искусства безопаснее находиться вдали от наций, погруженных в беспорядки. Сколько древностей уже уничтожены в огне боев еще в прошлом веке, а Хорватия только оправилась от войны. Если бы любой музей приобрел предметы из этой пещеры, он вряд ли когда-нибудь вернул их.

Археологи имели веские причины опасаться, что их достояние ускользнет за границу отныне и навеки.

Как могли Наблюдатели защищаться от таких обвинений? Что они были тайным обществом, искали артефакты Бессмертных? Несмотря на то, что прямо сейчас они были невиновны в краже непосредственно из пещеры, разве они не постараются взять, что смогут, потом, когда артефакты окажутся за пределами пещеры? Хотя они знали, что Митос, вероятно, уже вынес кое-что прямо у них под носом. Неважно, получали ли они любые объекты как музейные представители или перехватывали при перевозке не ради своих доходов, но они намеревались лишить мир возможности это увидеть. Только Наблюдатели будут лицезреть артефакты Бессмертных до конца Игры. Кто знал, поделится ли Митос когда-либо своим достоянием с кем-либо. Когда-нибудь.

* * *

Доктор Золл была изгнана к себе в палатку до тех пор, пока утром не придут ее арестовывать; ее команда оказалась прикованной к лагерю, пока их не заберут на допрос. Уайет остался в своей палатке, восстанавливаясь после сотрясения мозга. Чувствуя, что подверглась ужасному остракизму, Эми пряталась в своей. Только Джо разыскал Митоса позже, когда всё успокоилось.

Все, что Джо мог спросить, было:

— Почему?

— Почему я стащил несколько случайно выбранных каменных табличек и спрятал их в ее палатку?

— Да! Почему подставил доктора Золл?

— Так работает Аманда, — сказал Митос, пожав плечами. — Она устроила… что трое из ее Наблюдателей были якобы замешаны в кражах?

— Пять, и это не то, что я имел в виду. Почему именно Золл? Месть?

— Отчасти, но в основном методом исключения. Я люблю тебя, значит, твоя дочь, Эми, находится в безопасности. Я не люблю Золл, как и Уайета, если на то пошло, но думаю, мы можем согласиться — он достаточно настрадался. Мне нужен был только один виновный, чтобыубедить археологов избавиться от всей вашей группы.

— О, действительно? Почему бы не устроить, чтобы доктора Конрад тоже выгнали?

— Она не травила меня, а Наблюдатели будут так заняты, добиваясь выдачи Золл, что, я уверен, они предупредят доктора Конрад не заниматься мной. — Митос помолчал и спросил: — Разве ты не собираешься обвинить меня, что это я отправил Уайета в пропасть?

— Нет, я знаю, ты бы этого не сделал, — ответил Джо уверенно.

— Потому что вы следили за мной весь день? — спросил Митос усталым голосом.

— Ты знал? — Та мысль, что Митос догадывался, что ранее, днем, он находился под тайным наблюдением, ни разу не пришла Джо в голову. Сейчас было до смешного неважно хранить этот секрет.

— Не в то время. Высший балл за изворотливость, Джо.

— Ты знаешь, что мы это делаем, Митос, — спокойно возразил Наблюдатель.

— Да, и именно поэтому мне не нравится, что за мной следят. Вы можете наблюдать за другими сколько хотите.

Джо лишь вздохнул. Он не мог возражать против подглядывания Наблюдателей за Бессмертными, чем они постоянно занимались. Еще одно забавляло его: лицемерие Митоса — он подстрекал наблюдать за всеми другими Бессмертными, за исключением его самого. Джо посчитал разумным изменить направление разговора.

— Мы должны выяснить, кто напал на Тима.

— Кто сказал, что его вообще ударили?

— Ты, — напомнил ему Джо с раздражением.

— Я пошутил. Уайет был неуклюж и упал сам.

Джо был слишком ошеломлен, чтобы говорить. На этот раз Митос не выглядел самодовольным или лгущим.

— Он не следовал основным правилам безопасности в пещере, и только каска спасла его от серьезной травмы, — отвечал Митос с раздражением, а не злорадством. — Он, вероятно, оступился и скатился по склону, только медленно, основательно ободрался, потом его оглушило от удара о дно. Если бы он потерял сознание, он остался бы там, пока кто-то не нашел его. Не броди, где не положено.

— Я готов согласиться, он сам потерялся, — неохотно уступил Джо, но потребность защищать своего коллегу взяла верх. — Ты знаешь характер его работы. Следовать за тобой — это не веселая прогулочка, Митос.

— Вы что, думаете, занимаясь своими делами здесь, я буду облегчать ваши занятия? Уайету не нужно было подвергать себя опасности.

— И ты винишь Золл за это, я уверен.

— Как ты сказал, я знаю, что Наблюдатели должны делать и чего не должны. Забавно было видеть, сколько времени каждый держался правил, пока не нарушал присягу рядом со мной. Никаких новых рекордов по скорости, но все равно вполне удовлетворительно.

Джо только закатил глаза. Митос находил забавным сбивать с пути Наблюдателей, особенно разговаривая с Наблюдателем, формально уже изменившим присяге. Он не думал, что полные подробности о том, сколько другие общались с Митосом, передавались, но если это делалось, по крайней мере, ему не нужно беспокоиться, что кто-то будет за это наказан. Их, конечно, освободят от наблюдения за Митосом, однако, вполне возможно, что Старик и рассчитывал на это. Ему будет удобнее и проще манипулировать новой командой. Если он мог провернуть такое, то не стоит и держать Наблюдателя поблизости от него. Этого было достаточно, чтобы обеспечить Джо головную боль.

— Кстати, я не думал, что Уайет так быстро обнаружит отсутствие бумажника, который я взял. Другое дело, если бы там было что-то отсюда снизу. Хотя собственная палатка Уайета — последнее место, где будут искать, я предполагал, что они так сделают из тщательности, когда деньги не найдутся в чужих пожитках. Если бы они не стали, ну… у меня были запасные планы, чтобы дать археологам повод обыскать палатки.

Теперь у Джо действительно разболелась голова.

— Но я сожалею, — продолжил Митос, — что ты оказался вовлечен во все эти неприятности. Так что… задай вопрос о моем прошлом, Джо. Любой вопрос, и я на него отвечу.

Джо лишь удивленно поднял брови.

— Предлагаешь мне компенсацию за это? Серьезно?

— Все, что вы узнали здесь о моем прошлом, недостаточно. Всегда так с Наблюдателями. Спроси что-нибудь, Джо.

— Откуда я знаю, что ты не придумаешь всякую чушь?

— Нет, — признал Митос со вздохом.

Митос предлагал сделку, чтобы вернуть доброе отношение других людей. Джо приходилось видеть, когда Старик делал то, чего не хотел, под давлением Маклауда. Кроме того, произнесенные вслух извинения будут неискренними в любом случае. Митос мог чувствовать сожаление, что расстроил Джо, но Наблюдатель не думал, что Старейший пожалел остальных. Бессмертный знал, что Джо в любом случае простит ему это фиаско, как уже бывало. Можно не опасаться, что Джо перестанет из-за этого с ним дружить. Однако Митос все равно предлагал сделку.

Очень первобытно, но и очень характерно для Митоса, и Джо все еще был слишком раздражен, чтобы на самом деле вести переговоры о цене.

— Я хочу то, что смогу поставить в хроники. На этот раз не просто частные подробности, не подлежащее разглашению. Еще неизвестно, не окажется ли завтра моя дочь в тюремной камере, обвиняемая в оказании помощи своему боссу в краже.

Митос смотрел вниз, ковыряя землю ботинком.

— Ты тоже можешь оказаться в камере, Джо.

— Я думал об этом, поверь мне. Но ты прав, Наблюдатели вытащат нас из всего этого.

Возникла неловкая пауза, затем Джо спросил:

— Итак, ты был в Гималаях? Ты упоминал это в день нашего приезда. Это там ты провел лето?

— Ты хочешь знать, что я делал этим летом? Это твой вопрос?

— Древняя история — отлично, но я также хотел бы знать, чем ты занят сейчас. Я мало что слышал от тебя в последние несколько лет, Митос. Ты заходил ко мне в бар все время, — сказал Джо задумчиво, — хотя знал, что я продолжаю писать твою секретную хронику.

— Я надеюсь когда-нибудь добыть эту секретную хронику, когда вокруг не будет других Наблюдателей, — раздраженно признался Митос, затем лицо его стало задумчиво. — Однако, было бы хорошо поговорить, это помогает развеять печаль… — Он резко остановился, его голос осекся. — Я думаю, ты поймешь, Джо. Лучше, чем, возможно, большинство смертных. Но в то же время это может быть тяжело слушать.

— Я набирал высокие отметки в школе барменов, так что готов выслушать.

— Я провел лето в Непале, потому что… ох, почему я не могу это сказать? — Митос перешел на шепот — горе вдруг придушило его голос, и одинокая слеза скатилась по щеке. — Я похоронил моего мальчика.

Джо был ошеломлен, когда старейший ныне живущий человек не выдержал и заплакал у него на плече.

* * *

Спустя некоторое время Митос вернул себе самообладание в достаточной степени, и Джо осмелился задать свой следующий вопрос.

— Ты потерял ребенка? Недавно?

— Не ребенок в вашем понимании. У тебя есть взрослая дочь, Джо. Потерять ее тебе было бы больно, вне зависимости от ее возраста.

Джо мог только кивнуть головой, соглашаясь. Родители не должны переживать своих детей, а Бессмертные, как правило, переживали всех, кого они знали, если сохраняли свои головы. Это делало потерю человека, которого они воспитывали с детства, еще более трагической. Особенно когда Бессмертный знал, на какую боль обрекает себя, на какую опасность — ребенка от других Бессмертных, и все равно решался любить. Было невероятно, что Митос, прожив пять тысяч лет, продолжал это делать.

Тот, казалось, понял, куда свернули мысли Джо и сказал:

— Да, это опасно. Я знаю. Связываться со смертными всегда опасно из-за Игры. Я даю себе очень хороший совет. Я просто не всегда следую ему.

— Сколько же ему было?

— Восемьдесят девять, он почти добрался до девяноста. Очень впечатляет, для смертного. Он был взволнован, что встречает двухтысячный год. Я думаю, что он упорствовал ради этого.

— Тогда у него была хорошая долгая жизнь?

— Мне нравится так думать.

— Как ты встретил его мать?

Митос смущенно улыбнулся.

— Ну, видишь ли, я вырастил и ее.

— Что?!

Если бы его рукав уже не был влажным от Митосовых слез, Джо даже не подумал бы поверить этому заявлению. Жизни Бессмертных были так опасны, большинство не оставались долго с любовниками, совсем мало кто задерживался на одном месте достаточно времени, чтобы воспитать ребенка. Суметь вырастить два поколения — было впечатляюще идиотским для Бессмертного. Даже при условии, что Митос обладал настоящим мастерством в умении уклоняться, избегать и уворачиваться, всё это могло привести к убийству смертных в ходе Игры.

Джо покачал головой и попросил:

— Может быть, ты начнешь с начала.

Губы Митоса искривились в подобии улыбки, и он сказал:

— Это было в конце девятнадцатого века, и ты назвал бы это современностью.

— Относительно твоих лет — почти современность.

— Ладно, около тысяча восемьсот восемьдесят девятого года я вернулся в Штаты и познакомился с матерью-одиночкой по имени Кэтрин. Сначала мое внимание привлекла ее образованность, ведь средняя прачка в Филадельфии не цитировала стихи. Когда она приносила мое белье, я делился с ней книгами. Она читала их своей дочке, которую звали так же, как и ее саму, но она произносила ее имя «Китти»… сверхочаровательная малышка с ямочкой на одной щеке и прекрасными каштановыми кудрями.

Джо видел, что глаза Митоса снова заблестели от наворачивающихся слез, но он сморгнул их.

— Итак, ты спас их от нищеты и неприятностей? — спросил Джо, предполагая самый логичный вывод.

— Не совсем. Кэтрин была слишком горда, чтобы принять милостыню. Она ценила, что я нашел ей работу получше, так что Китти могла ходить в школу вместо того, чтоб стать ребенком-чернорабочим на заводе. Я ежедневно присматривал за Китти до окончания рабочей смены Кэтрин. Женщины в ее обстоятельствах обычно стремятся к браку с первым мужчиной, кто сделает предложение, но Кэтрин поклялась выйти замуж только за отца своего ребенка. Я семь лет провел, пытаясь убедить ее в обратном — бесполезно. Затем отец Китти вернулся.

— Ох. Как я понял, они ушли вместе с ним.

— Да, и это был бы конец… если бы не Китти. Она писала мне из школы-интерната, куда они послали ее, чтобы довести ее манеры до респектабельных. Китти сказала, что она признала своего отца, чтобы сделать свою мать счастливой, но я всегда буду ее любимым папой. Я никогда не рассказывал Кэтрин о Бессмертных, и, очевидно, был не очень желателен в их новой жизни. Мне казалось безобидным посылать письма Китти, путешествуя на Запад, а затем из Вайоминга и Юты.

Это происходило около тысяча восемьсот девяносто шестого года, подумал Джо, сопоставив кое-какую информацию. Американский Запад не зря называли диким в то время. Он знал, что весьма печально известная кучка грабителей, возглавляемая Бучем и Сандэнсом, действовала на территории нескольких штатов.

— Каждые год или два, — продолжал Митос, — я возвращался к моему почтовому ящику — единственный обратный адрес, который я мог ей дать — в Филадельфии. Я знал, что однажды найду его пустым, поскольку она неизбежно перестанет отвечать на письма, которые я посылал ей, пока путешествовал. Тогда это действительно будет конец.

— Как ты познакомился с сыном Китти?

— Из-за эпидемии гриппа после Первой мировой войны. Люди в возрасте от пятнадцати до пятидесяти умирали в массовом порядке. Сейчас известно, что чем сильнее была их иммунная система, тем больше она работала против них, поэтому дети и пожилые люди, как правило, выживали. Семью Китти поразило жестоко. От этого гриппа она потеряла отца, мать и мужа. Ее последний живой дедушка выздоровел только, чтобы умереть от старости в том же году. Сама Китти и ее единственное дитя не подцепили болезнь. Овдовев и став одинокой, она написала мне в тысяча девятьсот девятнадцатом году, прося забрать ее и маленького Патрика.

— И ты, не видя ее в течение двадцати трех лет, сделал это? Ты выглядел ее возраста или моложе.

— Я хотел вернуть свою дочь, Джо, — заявил Митос, пожав плечами.

Джо мог только молча согласиться, что сам поступил бы так же. Он упорно трудился последние несколько лет, чтобы наладить отношения с Эми, и будет жалеть всю жизнь, что не видел, как она растет.

— Моим намерением было посетить их один раз и помогать материально, но Китти были нужны не деньги. Она снова хотела семью. Я объяснил о Бессмертных, о риске, которому я бы подверг ее мать и ее саму в те годы, останься рядом с ними. Ей было все равно. Итак, я взял Китти и Патрика странствовать со мной по всему миру.

— Как же ты защищал их?

— Нелегко, и они не вышли из этого невредимыми. Я поскорее увозил их, едва появлялись Бессмертные. Китти с первого же года рассказала Патрику все. Я выдавал себя за его дядю и брата Китти, но когда он был по-настоящему раздражен, ему доставляло удовольствие называть меня дедушкой.

— Разве он не должен был ходить в школу?

— Я учил его в основном сам. Мы не задерживались на одном месте дольше определенного периода, иногда вокруг вообще не было школ. Мы по очереди бросали дротики в карту, выбирая, куда поехать. Мне пришлось вырвать из карты Антарктиду: Патрик целился в нее, хотя я сказал ему, что она необитаема.

Я не успел моргнуть, а он повзрослел, и Китти остепенилась с новым мужем. Патрик предложил вместе отправиться в университет в тысяча девятьсот тридцатые годы, и мы весело проводили время… потом он тоже женился. После этого я видел их каждые несколько лет, по отдельности, чтобы не провоцировать неудобные вопросы в их семьях, до последнего письма Китти в тысяча девятьсот шестьдесят втором году. Она умирала, и Патрик был в бешенстве, что я не прибыл вовремя, чтобы попрощаться. Некоторое время отношения были напряженными, но тем ни менее мы постоянно общались. Он пережил свою жену, и я не думаю, что его дети поняли, почему он выбрал дом престарелых именно в Катманду, чтобы провести там свои последние годы. Я посещал его так часто, как мог, и в этот последний раз его здоровье было… ну, я знаю признаки. Я остался до конца.

Закончив свой рассказ, Митос глубоко вздохнул и спросил:

— Так чем, кроме чтения лекций Наблюдателям, ты еще занимался этим летом, Джо?

— Выслушивал мою дочь, которая жаловалась, как трудно тебя найти. Она не понимает, почему для тебя опасно быть под надзором. Я сожалею обо всем этом, Митос, — он хотел извиниться разом за все, что происходило в пещере, древнее прошлое и настоящее, но не нашел подходящих слов.

— Джо, — сказал Митос неожиданно. — Я ухожу на рассвете.

Джо кивнул, ожидая этого и не в силах помочь, но чувствуя одновременно грусть, что его друг уходит, и радость, что Митос предупредил его.

— Я отвлеку остальных, пока ты попрощаешься с директором, — предложил Джо и, отвечая на удивленный взгляд Митоса, пояснил: — У Наблюдателей, как у коллег доктора Золл, больше нет свободы перемещения, а она, вероятно, выйдет отсюда в наручниках. Осталась только доктор Конрад, которая не полевой Наблюдатель и не может, как ожидается, следовать за тобой. Даже штаб-квартира примет это оправдание, когда мы тебя потеряем.

— Спасибо, что доверяешь мне, Джо.

Джо с улыбкой сказал:

— Я бы не стал заходить так далеко, но похоже на то, что ты сказал мне однажды. Я бы сделал это для Маклауда.

Джо пожал плечами, а затем спросил:

— Так куда ты идешь?

— Не знаю.

— Когда ты придешь туда?

— Не уверен.

— Что ты будешь делать?

— Не готов сказать.

Джо вздохнул, сдаваясь, и сказал:

— Ладно. Просто… пожалуйста, не пропадай, Митос.

Митос посмотрел на Джо долгим взглядом, словно запоминая его лицо или, возможно, замечая все маленькие изменения в нем за те годы, что они знали друг друга. Джо был прекрасно осведомлен о том, как седина неуклонно превращает его волосы в соль с перцем. Он не хотел напоминать Митосу, что стареет, время уходит. Хотя он знал Маклауда дольше, наблюдая за ним, на самом деле прежде чем формально познакомился с Маком, Джо дружил с Митосом, учитывая время, когда он не знал его настоящего имени.

Джо глубоко тосковал о тех днях, когда Бессмертные друзья останавливались в его баре послушать музыку и скоротать вечерок, болтая ни о чем.

— Как насчет Рождества в Париже? — предложил Митос. — И пригласи Maка и Аманду, а?

Лицо Джо просветлело, он согласился:

— Да. Я буду с нетерпением ждать. Береги голову, Митос.

— Обязательно. Квикенинги — гадость. Еще, чего доброго, пообедать из-за них опоздаешь, — сказал Митос с усмешкой. — До встречи, Джо.

© Перевод: Анкрен, 2016

Li_Liana Они друг друга стоят

АU к 100-му эпизоду — Кассандра оказалась чуть более повернута на идее мести, чем в каноне.

Митос с сомнением посмотрел на телефонный номер, записанный на обрывке салфетки. Ему заранее не нравилась идея звонить по нему, как и цена, которую могут назвать на том конце провода, но происходящее ему не нравилось еще больше.

Мысленно смирившись с меньшими неприятностями ради избегания больших, Митос вздохнул и таки набрал номер.

— Нужна твоя помощь, — после короткого приветствия он сразу перешел к делу.

— Кому? Маку или тебе?

Митос замялся.

— В некотором смысле, нам обоим. Я могу справиться и сам, но думаю, Мака очень расстроит результат. А если я буду учитывать его мнение, то сильно рискую остаться без головы, что расстроит его еще больше. Ну, я надеюсь.

В трубке хмыкнули, оценив мрачный сарказм.

— То есть весь вопрос в том, чтобы не опечалить нашего драгоценного Дункана?

— Можно и так сказать, — согласился Митос.

— И что ты мне предложишь взамен?

— А бесплатно никак?

Ответом ему было только возмущенно-презрительное фырканье. Впрочем, чего-то такого он и ожидал, почему и не хотел звонить.

— Схема тайного входа в один из древних замков, где по удачному стечению обстоятельств сейчас находится музей, тебя устроит? — спросил Митос.

— Вполне, только схемы — замков. Не одного. И не двух.

— Да ты издеваешься?! С чего ты взяла, что они у меня есть?

— Я же тебя знаю. И раз ты вообще позвонил мне, значит, дело действительно серьезное. Так что не скупись, древнейший.

Митос несколько секунд невидяще смотрел перед собой, разрываясь между желанием высказать нахалке все, что он о ней думает, и пониманием, что она ему, и правда, очень нужна. Потом резко выдохнул и ответил:

— Хорошо. Только сразу бери с собой снайперку.

— Что-о-о? — возмутилась его собеседница. — Мы так не договаривались!

— За карты секретных проходов к нескольким замкам я и с гранатометом могу попросить тебя приехать.

— Ну, ты наглец, — почти восторженно протянула девушка и тут же деловито уточнила: — Но это значит, что карты будут?

— Да, — кивнул Митос.

— А Дункан знает?

— И не узнает, если только ты ему не расскажешь.

— Нет уж, пусть это останется нашей маленькой тайной.

Митос нажал отбой. Что ж, о страховке он позаботился. Он очень надеялся, что она ему не понадобится, но никогда нельзя исключать наихудшего. А голову он терять не намерен — даже ради душевного спокойствия Дункана Маклауда.

* * *

Из всех Всадников для Митоса именно Сайласа одновременно было и сложнее и проще всего убить.

Проще — технически, хотя в физической силе Сайлас не уступал ни одному из них, а мастерство боя у бессмертного, разменявшего не первую тысячу лет, по определению находилось на высоте. Но его прямолинейность и бесхитростность в сражении именно с Митосом не оставляли ему ни шанса. Впрочем, с Кроносом — тоже. Но Кронос мог победить любого из них, и они все это знали и никогда не забывали.

И сложнее, потому что именно Сайласа он в определенной степени больше всего любил. Наивный и по-своему добрый, он напоминал Митосу большого жестокого ребенка. И он был одним из тех очень немногих, кто разделял память Митоса о давно прошедших эпохах. И ведь если бы он не привел к нему Кроноса, то Сайлас так бы и сидел в своем глухом лесу еще пару тысяч лет — живой и невредимый. А теперь из-за него Сайлас обречен. Митос не сомневался в исходе боя Дункана с Кроносом. Последний мог победить почти любого, но только не горца из клана Маклаудов. И не в честном бою.

Как только Дункан заберет голову Кроноса, Сайлас бросится мстить ему за погибшего брата. А исход такого боя тем более предрешен. Тот же Каспиан или сам Митос в такой ситуации скорее бы удрали от греха и горца подальше. Но только не Сайлас. Он для этого слишком искренен и порывист.

Так что, убивая, Митос помнил, что лишь приближает неизбежное, попутно спасая Кассандру, которой в отличие от всех остальных сегодня вот точно не стоило умирать. Но он все равно не хотел этого делать. Только не Сайласа. Лучше бы он погиб там, на мосту, от рук Дункана, а сейчас Митосу в противники достался бы Каспиан.

Стоя на коленях возле трупа поверженного брата, в первые секунды после завершения Передачи Митос как никогда в жизни хотел умереть. Пусть история Всадников закончится здесь и сейчас — для всех них.

Он пропустил первые фразы, которыми обменялись Кассандра и Дункан, и проигнорировал подходящую к нему его бывшую рабыню-наложницу с топором наперевес. Очнулся он лишь на крике Дункана:

— Кассандра, я хочу, чтобы он жил!

Все еще не в силах подняться, Митос чуть повернул голову и посмотрел на нее, но она не сводила взгляда с Маклауда.

— Дункан, прости, но я должна почтить память своего погибшего народа и наконец-то отпустить их призраки. Есть только один способ это сделать.

— Кассандра, нет! — заорал Дункан.

— А я хочу, чтобы он умер, — с этими словами она занесла топор Сайласа над шеей Митоса, но завершить удар не успела.

Раздался сухой щелчок — Митос не был уверен, услышал ли его на самом деле или звук дорисовало его воображение, — и вместе с ним голова Кассандры дернулась от вонзившейся в нее пули, которая вошла точно в центр переносицы между глаз.

На лицо Митосу брызнула ее кровь и мельчайшие кусочки кости, смешанные с мозговым веществом, он машинально утерся, все еще плохо соображая, на каком свете находится, и едва ли отдавая себе отчет, что снова сработал его последний, самый запасной из всех планов.

Кассандра рухнула рядом с Сайласом, Дункан бросился к ним. Митос нашарил свой меч и встал, тяжело опираясь на него.

— Митос, нет! — снова закричал горец.

Митос удивленно взглянул на почти добежавшего до их платформы Дункана и с некоторым трудом таки осознал, что тот имеет в виду. Да и не собирался он ее убивать. По крайней мере — не так, не у него на глазах и не после всего произошедшего за последние дни. Хотя возможность раз и навсегда избавиться от этой мстительницы, конечно, очень соблазнительна. Но Митос и вообще не хотел ее смерти, и уж совершенно точно — не здесь и сейчас.

— Митос не трогай ее! — Дункан одним махом взбежал по короткой лестнице и упал на колени возле Кассандры.

Убедившись, что с ней все в порядке, в смысле, что она мертва, но человеческой смертью, и скоро оживет, Дункан обернулся к Митосу с еще одним очень существенным вопросом:

— Кто стрелял?

Но древнейшего уже и след простыл. Дункан не был уверен, но ему показалось, что, возможно, там присутствовал еще один бессмертный. Зов не работал настолько точно, и Дункан не мог с уверенностью сказать, было в логове Всадников четверо или пятеро бессмертных, когда он туда пришел. Этот таинственный пятый, если он вообще там был, ушел одновременно с Митосом, и Дункан не мог уверенно утверждать — перестал он ощущать одного или двух бессмертных разом. Или стрелок был обычным человеком. Что еще более странно. Кому из смертных или бессмертных Митос доверяет настолько, что мог отправить его со снайперской винтовкой следить за боем бессмертных? А в том, что незнакомец был там с подачи Митоса, Дункан ни на секунду не сомневался.

* * *

— Я его убью!

— Кассандра, ну пожалуйста, успокойся.

— Даже не пытайся меня остановить! — Кассандра оттолкнула руки Дункана и продолжила нервно вышагивать по гостиничному номеру. — Я найду его и заберу его голову.

— Между прочим, он мог тебя убить, но не сделал этого, — укоризненно напомнил Дункан.

— Не мог. Там же был ты.

— Но ведь тебя это не остановило.

— Это — другое. Я ему ничего не должна, а он вырезал мое племя, мою семью. Я до сих пор ночами слышу их голоса…

— Но ты ведь понимаешь, что они в любом случае уже давным-давно умерли бы?

— Они — да, — упрямо тряхнула волосами Кассандра, — но остались бы их дети, внуки, правнуки. Я бы тысячи лет могла охранять потомков своего рода и заботиться о них. У меня бы была семья. А Всадники лишили меня всего этого.

— Ты не можешь знать наверняка, — покачал головой Дункан. — За эти тысячи лет столько всего было — войны, наводнения, эпидемии, прочие катаклизмы. Ты не можешь знать наверняка, что тебе удалось бы сохранить потомков своего племени.

— Не могу, — кивнула Кассандра. — А благодаря Митосу и остальным Всадникам — теперь и не узнаю.

— Прошло уже несколько тысяч лет, он изменился, — Дункан предпринял очередную попытку, хотя уже понимал, что она, скорее всего, будет так же бесполезна, как и предыдущие.

— Неважно. Мертвые остаются мертвыми, и этого не изменить.

— Как и не вернуть их к жизни. Месть не принесет тебе успокоения, ты должна это понимать.

— Это не месть, это — отмщение.

— Какая разница?

— Неважно, — Кассандра отмахнулась. — Я не прошу у тебя помощи, просто не стой у меня на пути.

— А то что? — спросил Дункан, неприятно пораженный ее тоном.

— Я найду способ убрать тебя со своей дороги, не убивая, — она пожала плечами. — Но мне бы не хотелось.

Дункан вздохнул. Ему тоже не хотелось говорить ей этого, но она не оставила ему выбора.

— Митос — мой друг. Как и ты. Если один из вас убьет другого, я вызову на бой выжившего и заберу его голову — как бы тяжело мне это ни было. В память о втором погибшем.

— Ему ты тоже это сказал? — скептически уточнила Кассандра.

— Нет, но скажу, как только найду. Но, думаю, он и так об этом знает.

— Что ж, — кивнула Кассандра, — тогда в итоге тебе придется меня убить. Или его. И такой вариант расплаты за смерть моего рода меня тоже вполне устраивает. Главное, что последний Всадник в любом случае умрет, — она улыбнулась, и Дункану стало не по себе от этой улыбки.

— Во что ты меня втянул, змей подколодный?!

— Аманда, я тоже рад тебя слышать.

— Он рад! — фыркнули в трубке. — Еще бы тебе не радоваться, благодаря мне сохранив голову на плечах.

— Как ты могла слышать, Дункан хотел именно этого.

— Да, но его отнюдь не осчастливила лишняя дырочка в черепе его ведьмы.

— Та заросла ведь уже, — хмыкнул Митос. — И чего ты хочешь? Ты получила схемы замков, что еще?

— Да, но они того не стоят.

— А по-моему, неплохая цена за один выстрел.

— Что бы я еще хоть раз с тобой связалась…

— Как скажешь, — покладисто согласился Митос. — Надо полагать, теперь, когда ты попадешься полиции в странах третьего мира, с предложением безопасно организовать твой убедительный труп ты будешь звонить не мне?

— Еще чего! — возмутилась Аманда. — Буду, тебе! И в три раза чаще! Еще и на дело с собой позову. Ты мне теперь должен, древнейший.

— Я долги исправно отдаю.

— Я и не сомневаюсь. Но если об этом узнает Дункан…

— Похоже, теперь мы оба равно заинтересованы в том, чтобы этого не произошло, — перебил ее Митос.

* * *

Кассандра заехала в глухую чащу и начала готовить поляну к ритуалу. Главным условием успеха было, чтобы его не увидел никто, кроме ее Наблюдателя, а кто еще может подглядывать за ней в полночь полнолуния посреди глухого леса? Для более простых целей ей хватало гипнотических свойств собственного голоса, но сейчас она собиралась полностью подчинить себе волю другого человека, заставив его предать все, что он ценит и во что верит, и что выбрал делом всей своей жизни. А такие цели требовали более основательного и специфического подхода, чем простое влияние голосом.

Припарковавшись чуть поодаль, она достала из машины три пакета со всем необходимым. Первым в ход пошла толченая смесь из пепла костей семи наиболее любвеобильных животных — от зайца и быка до павиана. Ею полагалось рисовать вычурную и сложную схему, но Кассандра слишком давно занималась такими делами и прекрасно понимала разницу между функциональными элементами и бессмысленными торжественными красивостями. Поэтому пеплом она нарисовала всего лишь семиконечную звезду в круге. На вершинах ее лучей поставила по три толстые свечи, обильно полив их возбуждающими благовониями. Опять же по правилам в этих углах надо было разводить костры, но с ними было слишком много мороки, и Кассандра решила ограничиться одним костром по центру своей фигуры. Да и то дрова для него не собирала по залитому лунным светом лесу, а купила в супермаркете по дороге. Магическая профанация, как она есть. Но главное, что нужные ей веточки и травы были в полном порядке, лично собраны и высушены с соблюдением всех нюансов. Приготовленный для костра растительный коктейль оказывал не только возбуждающее действие, но и довольно сильный психотропный эффект, против которого Кассандра заранее приняла нейтрализующее снадобье.

Последний штрихом она достала и запрятала в кустах магнитофон, включив на повторное проигрывание собственноручно записанную кассету с подавляющей волю мантрой и соответствующей музыкой. Вернее, это был предпоследний штрих. В завершение приготовлений Кассандра переоделась в более подходящий случаю наряд, состоящий из множества браслетов, цепочек, бус и тонкой черной шелковой накидки, отдаленно напоминающей мантию. После этого она направилась на поляну — зажигать свечи и начинать свое представление для единственного зрителя.

Этот лес давно уже не видел таких древних танцев. Да и вряд ли среди его деревьев сохранились настолько старые, которые еще могли их застать. Впрочем, танец Кассандры, как и все остальное, был местами урезан, местами переделан и обогащен рядом элементов современного стриптиза.

Хорошо освещенная теплым пламенем свечей, Кассандра двигалась внутри своей пентаграммы в странном завораживающем ритме, позволяя окутывающему ее шелку то распахиваться, словно случайно, то взлетать почти до талии при очередном па, то сползать с плеч, оголяя упругую грудь с твердыми возбужденными сосками. Наконец Кассандра позволила мантии упасть к ее ногам, оставшись совершенно обнаженной, не считая браслетов и цепочек. Медленно проходя по внутренней части пентаграммы и оставаясь в круге света от пламени свечей и горящего в центре костра, она начала ласкать себя, чутко вслушиваясь в звуки ночного леса. И отчетливо различила сухой треск ветки и последовавший за ним резкий вздох где-то в кустах за одним из лучей семиконечной звезды. Наблюдатель был здесь. И теперь он попался.

Кассандра повернулась лицом к пока еще невидимому зрителю и продолжила двигаться под завораживающие звуки музыки, чувственно и страстно извиваясь и показывая спрятавшемуся в кустах наблюдателю все самые сокровенные места своего тела. Когда она плавно опустилась на землю, откинулась назад, раздвинула ноги и начала ласкать себя, Наблюдатель, наконец, не выдержал и поломился на поляну со звуками продирающегося сквозь чащу лося. Это оказался довольно молодой мужчина с непримечательной внешностью — такой легко затеряется в толпе: со светлыми жидкими волосами, чуть лопоухий и нескладно-тощий.

Приблизившись к заманившей его женщине, Наблюдатель уже окончательно утратил контроль над собой, взгляд его был затуманен, и бешеное вожделение перебивало все остальное, не оставляя места ни единой мысли или чувству. Не раздеваясь, он освободил свой налитый кровью и стоящий колом член и поспешил ткнуться им в податливо распахнутое влажное и ароматное лоно. Дальше весь мир для него сосредоточился лишь на одном движении и ощущении — только вперед, только быстрее, сильнее и глубже, внутрь и до полного изнеможения.

Он не замечал, как руки и ноги Кассандры оплетают его, словно побеги какого-то диковинного растения, ловко и умело освобождая от одежды, и через несколько минут он уже был так же наг, как и она. Он не слышал, как ее губы шепчут на сотне языков: «Подчинись, стань моим рабом, отдай мне свою волю, откажись от себя». Он слепо следовал за своим желанием обладать этим таким сладким и податливым женским телом, входить в него, подчиняя собственному ритму, и наполнять своим семенем. И терял при этом самого себя — окончательно и бесповоротно.

Возбуждающие средства подействовали не только на жертву, но и на саму Кассандру тоже. Когда он впервые кончил, Кассандра поняла, что ей — мало. Что ее все еще сжигает изнутри разбуженное ею же пламя колдовского возбуждения. Она разложила уже полностью безвольно подчиняющегося Наблюдателя в центре пентаграммы, капнула ему на грудь и растерла темную маслянистую жидкость из болтающегося на одной из цепочек кулона. Этот древний афродизиак многократно превосходил все известные современной науке средства для повышения потенции.

Она взобралась на Наблюдателя сверху и начала насаживаться на разбухший твердый член, уже сама выбирая и ритм, и позу, и скорость, используя его как послушную игрушку для удовлетворения иссушающей ее страсти и желания. Теперь до утра это была ее ночь.

* * *

Прошло уже три месяца, а ни Кассандра, ни Митос так и не объявлялись, и Дункан не знал, тревожиться или радоваться этому факту. Неурочно поздний звонок Джо породил дурные предчувствия, которые тут же полностью себя оправдали.

— У нас ЧП, — коротко бросил Джо. — Вылетай в Мадрид первым же рейсом, на месте все объясню.

— Кассандра или Митос? — заранее опасаясь ответа, уточнил Дункан.

— Оба, — раздраженно ответил Джо и отключился.

Испания встретила Дункана нетипично хмурым осенним небом и впавшим в параноидальную подозрительность Доусоном, который не захотел увидеться с ним в отеле, а назначил встречу в глухом закоулке городского парка.

— Что случилось? Зачем такая конспирация? — Дункан сразу же засыпал вопросами старого друга.

— Даже не знаю, с чего начать, — тот хмуро покосился на Маклауда. — Во-первых, благодаря Кассандре мы потеряли уже троих Наблюдателей.

— Она их убила? — не поверил своим ушам Дункан.

— Нет, — отмахнулся Джо. — Загипнотизировала, свела с ума, полностью подчинила своей воле. Все трое сейчас в психиатрических лечебницах, а до этого полностью предали орден и какое-то время работали на Кассандру, нарушая все мыслимые и немыслимые законы и правила.

Дункан нахмурился, сжав губы в узкую решительную линию. Когда он рассказывал Кассандре о Наблюдателях, он и подумать не мог, что в итоге все так обернется.

— Во-вторых, — продолжил Джо, — их руками она внесла Митоса в базу Наблюдателей. И он сейчас — самый разыскиваемый бессмертный. Один плюс, фото в досье еще нет, только фоторобот, по которому Адама Пирсона узнать довольно сложно. Но как только фотография появится, их сличат и поймут, что это — один и тот же человек, тогда нынешний скандал с самодеятельностью Кассандры нам еще цветочками покажется. Мак, ты только представь — бессмертный, внедрившийся к Наблюдателям, ставший одним из нас, многие годы проработавший с нами плечом к плечу, знающий всю нашу кухню изнутри, все наши тайны и секреты. Это же воплощение самого страшного кошмара. Оно перевернет весь орден Наблюдателей вверх ногами, и я даже представить боюсь, к каким изменениям может привести.

— Я этого не допущу, — решительно заявил Дункан.

Джо скептически покачал головой.

— Она уже три месяца использует орден, чтобы выслеживать Митоса и гоняется за ним по всему миру. Уже несколько раз он только чудом не попал под прицелы фотокамер Наблюдателей.

— Но ведь не догнала же.

— Митос умеет убегать, — кивнул Джо. — Но у Кассандры все это время были в руках все возможности Наблюдателей. И даже сейчас, хотя ее доступ пресекли, орден продолжает активно его искать.

— Ты можешь с этим что-то сделать? — спросил Дункан.

— Сейчас я лично числюсь временным Наблюдателем Кассандры — из-за печальной судьбы предыдущего, но долго это не продлится. Ей скоро назначат нового постоянного, и если ему удастся заснять Митоса — быть беде. Независимо от того, чем закончится их бой с Кассандрой.

— Я должен их остановить. Обоих.

— Только на это и надеюсь, — кивнул Джо. — Если Кассандра угомонится, я со временем смогу замять поднятую ею шумиху. Спишу все это на поиски ее давнего знакомого, которого никто не видел последние пару тысячелетий. Но если она продолжит, я ничего не смогу сделать, — Джо развел руками.

— Я разберусь, — пообещал Дункан.

* * *

Очередной звонок Джо поднял Маклауда с постели почти в полночь.

— Срочно выезжай в Алеканте! — Джо снова был встревожен и немногословен.

Пока Дункан среди ночи мчался по пустынным трассам на арендованной машине, Джо еще раз перезвонил и уточнил координаты недалеко от города. На месте Дункан застал машину Джо и его самого, опасно свесившегося над парапетом смотровой площадки и что-то кричавшего вниз. Ветер дул в сторону моря, и слов Дункан не расслышал. Он припарковался рядом и поспешил к Джо.

С обрыва открывался прекраснейший вид на ночное море, укутанное темным одеялом неба с сияющими звездами, но Дункану было не до любования красотами. Внизу на узкой полоске пляжа под отвесной скалой шел бой.

— Кассандра, Митос, остановитесь!!

Оба дерущихся замерли на секунду, но потом продолжили с еще большим усердием.

С обрыва на пляж вела крутая винтовая железная лестница, по которой и здоровому человеку надо было очень внимательно и осторожно спускаться, чтобы не переломать себе ноги. А Джо ею воспользоваться в принципе не мог.

Дункан стремительно помчался вниз, не сводя взгляда со своих друзей и рискуя переломать уже не только ноги, но и шею. Когда он преодолел примерно половину пути, Митос каким-то хитрым приемом выбил у Кассандры меч из рук, отшвырнул его ногой и направился к безоружной женщине с неумолимостью злого рока.

— Митос, нет! — крикнул Дункан, вцепляясь в перила — добежать вниз он уже не успевал.

Но Митос даже не обернулся на звук его голоса. Неожиданно в руке Кассандры что-то сверкнуло в лунном свете, короткий взмах — и вот уже Митос остановился, сжимая рукой торчащий из плеча кинжал. А секунду спустя стал медленно оседать на песок.

Маклауд недоумевающе уставился на происходящее. Как бессмертного можно остановить такой пустяковой раной? Почему Митос сначала опустился на одно колено, потом на второе, а теперь и вовсе сидит на песке, да еще с таким видом, словно вот-вот упадет?

Кассандра тем временем подняла свой меч и, осторожно ступая, приблизилась к нему, слегка покачивая обнаженным лезвием.

— Кассандра, нет! — снова закричал Дункан, и в который раз был проигнорирован.

Кассандра размахнулась. Раздался звук выстрела. Она споткнулась, на мгновение замерла, а потом рухнула лицом в песок, секундой позже рядом свалился и Митос, неловко откинув руку с зажатым в ней пистолетом.

— Да чтоб вас обоих!!! — рявкнул Дункан, преодолевая последние ступеньки и подбегая к поверженным.

С Кассандрой все было просто — пуля пробила ей сердце. Дункан вынул кинжал из бездыханного тела Митоса и подозрительно осмотрел обильно смазанный какой-то даже на вид вязкой черной субстанцией центральный желоб. Очевидно, что яд, хотя Дункан даже понятия не имел, какой именно. Вот же парочка! Пуля и яд! Бессмертные называется!

— Поединки, доблесть, честь… Вам это о чем-то говорит? — досадливо вопросил Дункан двух временных трупов, оба ожидаемо промолчали.

Он тяжело взвалил тело Митоса на плечо и потащил наверх к Доусону. Прежде всего надо было убрать скрывающегося от Наблюдателей бессмертного — и пусть с этим Джо разбирается. А Кассандру Дункан заберет сам и снова попытается вразумить. И он очень надеялся, что хоть теперь — успешно.

* * *

Митос сидел в номере Джо, страдальчески приложив пакет со льдом к затылку. Хотя ранили его в плечо, но болела и раскалывалась именно голова. Очевидно, побочный эффект от использованного Кассандрой яда, но понимание этого факта ничуть не уменьшало болезненные ощущения.

— Джо, ты должен мне помочь, — после продолжительного молчания изрек он.

— С какой это радости?

— Так не может больше продолжаться. Эти наши салочки с Кассандрой надо прекращать. И как можно быстрее.

— Согласен, — кивнул Джо. — Но что ты предлагаешь? Убить ее? Тут я тебе точно не помощник.

— Я похож на идиота? — мрачно улыбнулся Митос и тут же поморщился от стрельнувшей в висок боли. — Нет, конечно. Не убить. Но запереть. В комфортной келье с трехразовым питанием на ближайшее некоторое количество лет.

— Звучит не очень хорошо, — Джо покачал головой. — Почему запереть ее, а не тебя?

— Ну, это же не я гоняюсь за ней по трем континентам в буйном мстительном порыве.

— Допустим, — согласился Джо. — Но на сколько лет? И кто это будет определять? И с чего ты взял, что выпущенная она изменит свое недоброе отношение к тебе?

— Наверняка, не изменит, — пожал плечами Митос. — А что касательно сроков… Если я погибну — ее уже можно будет не удерживать.

— Тебя дождешься, — скептически хмыкнул Джо. — И с чего ты взял, что пожизненное заключение лучше снесенной головы?

— Или если Мак погибнет. Или если ты решишь, что ее уже надо или можно выпустить, — продолжил Митос, игнорируя последний вопрос. — Или если Мак захочет ее найти. Или если я уйду. О пожизненном речь не идет. Джо, ты ведь меня знаешь, я могу так исчезнуть, что весь орден Наблюдателей меня и за сто лет не найдет. Но чтобы так качественно испариться — мне нужно время для подготовки отхода, а с висящей на хвосте Кассандрой, использующей всю мощь ордена — я физически не смогу.

— Так ты решил уходить? — спросил Джо.

— Нет, я не хочу. Пока не хочу. Но вполне вероятно, что мне придется. И в любом случае мне нужно время, чтобы приготовиться к такому побегу. И, Джо, ты ведь понимаешь, что в этом случае я исчезну и из жизни Дункана — полностью и насовсем. Ибо он слишком заметная фигура. Возле него меня слишком легко найти и заметить.

Джо задумался. Ему по-прежнему не нравился этот план, но он выглядел как наименьшее из возможных зол — для Дункана. Потеря любого из них, убитого руками второго, слишком сильно ударит по Маклауду. Выбирая междуКассандрой и Митосом, Джо все же предпочел бы, чтобы рядом с Дунканом был последний, а не непредсказуемая древняя ведьма.

— Я дам тебе координаты монастыря в запечатанном конвенте, — продолжил Митос. — Вскроешь, когда посчитаешь нужным. Или отдашь Дункану. Или любое другое решение — на твое усмотрение.

— Что тебе нужно от меня? — наконец решился Джо.

— Помочь выследить Кассандру. Один единственный раз.

— Ты точно ее не убьешь?

Митос ответил ему прямым взглядом.

— Если бы я хотел ее убить, я бы уже давно сделал это. Но тогда я потеряю дружбу Дункана. А если смиряться с этим, то проще просто сбежать — и от Кассандры, и от Дункана оптом.

— Хорошо, я использую данные ордена, чтобы помочь тебе, — наконец согласился Джо, печенью чувствуя, что он об этом еще пожалеет.

* * *

— Сволочь! — ненавидяще выплюнула Кассандра, глядя на распахнутое перед ней темное нутро «железной девы», утыканное длинными острыми шипами.

— Ну, извини, дорогая, просто так бессмертного на дне океана не удержишь, а я не хочу, чтобы ты внезапно свалилась мне как снег на голову через пару лет.

— Что б ты подавился!

Ветер трепал ее распущенные волосы, арендованная Митосом по такому случаю яхта раскачивалась на волнах начинающегося шторма. Митос с некоторым трудом засунул брыкающуюся даже в связанном виде женщину внутрь пыточного орудия и защелкнул внешние замки. Кассандра сдавленно вскрикнула, спустя несколько секунд на палубе появилась пока маленькая алая лужица, но напитаться кровью и разрастись она не успела — Митос выбросил пыточный раритет за борт, вместе с Кассандрой внутри.

— Вообще я бы мог тебя куда-нибудь в Марианскую впадину уронить, чтобы точно уже никогда не подняли, — буркнул он ей вслед. — А отсюда тебя вполне можно достать, надо только знать, где искать. Цени мою доброту.

* * *

Через несколько дней Джо по почте получил конверт с координатами той точки, в которой Митос выкинул Кассандру за борт — как он и обещал. Только насчет монастыря с трехразовым питанием немного приврал. Но это уже были детали. Главное условие он выполнил — Кассандра осталась жива и у Джо был в некотором смысле адрес ее заточения.

Анкрен Корни

Время действия — около 1695 года; в начале рассказа имеется некоторый кроссовер с «Консуэло» Жорж Санд (при том, что действие «Консуэло» происходит в 40–50 годах XVIII века)

Плита серого камня ползла по слегам. Имя, длинная прославленная фамилия, герб — все соответствует традициям. От нее — лишь несколько строк на латыни, спрятанных в орнаменте. И это было большой уступкой со стороны наследников покойного.

Плита соскользнула с деревянных брусьев и легла точно в пазы. Рабочие вздохнули с облегчением, священник прочел краткую молитву, новый граф Рудольштадт, его супруга и сыновья перекрестились.

Кедвин ждала, когда ее оставят наедине с… чем? Плитой, окончательно схоронившей мужа и отсекшей последние десять лет ее жизни?

— Идемте, кузина! — произнес Готфрид.

— Идите, я скоро приду.

Хоть на минуту остаться наедине с тенью любимого человека, но для этого приходится оборачиваться и бросать просящие взгляды на Готфрида и Шарлотту.

Готфрид нахмурился, но Шарлотта чуть кивнула, шепнула что-то супругу, и они удалились, ведя перед собой обоих сынишек, Христиана и Фридриха. Милые мальчишки.

Наконец она осталась одна и, глядя на надгробье, видела перед собой веселого силача и удивительного умницу, с которым была счастлива. Прошептав на гэльском: «Прощай, мой милый, навсегда прощай», Кедвин пошла к выходу из склепа.

Снаружи начался собиравшийся с утра дождь, ее дожидался слуга с большим зонтом.

— Спасибо.

Слуга ответил, что с зонтом его прислала домоправительница Агнесса, и, понизив голос, добавил:

— Господин граф отправили Клауса, конюха, на станцию предупредить, что вы завтра не едете.

— Как это — «не еду»?

— Не знаю, ваша светлость.

За ужином странная новость была разъяснена графом Готфридом:

— Я сам отвезу вас в монастырь, кузина.

— Но разве вы собирались куда-то ехать?

— Да! — в голосе обычно апатичного Готфрида звучал прямо-таки энтузиазм. — Я не думаю, что вдова графа Рудольштадта должна путешествовать в наемной карете. Просто я был занят и не сразу узнал, что вы заказали карету. Я заплатил кучеру за отмененную поездку.

Последняя фраза добавила Кедвин удивления. Нельзя сказать, что брат Альбрехта был скупцом, но платить неустойку кучеру — это для него слишком. И глаза горят как-то подозрительно.

— Мой супруг собирался посетить замок Лесверг. Это, правда, несколько в стороне от монастыря святой Бригитты, куда вы хотите отправиться…

Готфрид перебил жену:

— Невелик крюк. — И продолжил говорить о своей занятости вследствие получения наследства.

Кедвин же почувствовала, как по спине пробежали холодные мурашки. Кажется, новая жизнь начнется не завтра, а прямо сейчас, за последним ее ужином в замке Ризенбург.

Стараясь сохранять на лице устало-рассеянное выражение, она оглядела соседей за столом. Священник хмурится, Готфрид забывает — или не может — скрыть веселость, Шарлотта… Шарлотта была предназначена в жены Альбрехту, но тот не стал слушать родственников и женился на Кедвин. А Шарлотту выдали за двоюродного брата бывшего жениха, но вот теперь она все равно стала хозяйкой замка. Кедвин перехватывает ее взгляд: похоже, радость мужа ей не по душе, и кажется, она что-то подозревает. Но вряд ли двум женщинам удастся поговорить.

После ужина Кедвин поднялась в свою комнату, зажгла свечу и села у окошка. Но тут явилась домоправительница и сообщила, что прислана госпожой графиней помочь собраться.

— Я все собрала.

— Э-э-э…

Кедвин догадалась:

— Шарлотта хочет проверить, не слишком ли много я заберу с собой? Погляди.

Агнесса покраснела:

— Просто она любит порядок.

— Это теперь ее дом. А скажи, Агнесса, что это за замок Лесверг, мой супруг никогда его не упоминал?

— А это не наш замок, — объяснила женщина, проглядывая нишу, где за стеклянными дверцами стояли дорогие безделушки. — Лесверг принадлежал семье ее светлости, а его светлость Готфрид настоял когда-то, чтоб его дали за барышней Шарлоттой в приданое. Ее родители, наверное, рады были, потому как там всего одна старая башня и стоит в глухом лесу, в ней давно никто не жил.

— А где он расположен?

Агнесса ответила, и Бессмертная окончательно поняла, что отложить решение на завтра не удастся. Замок находился в совершенно противоположной стороне от монастыря святой Бригитты.

Забавно, что Готфрид не обратил внимания на то, что Шарлотта, назвав замок, намекнула на какие-то его планы. Возможно, она проговорилась случайно, возможно, наоборот — желала предупредить Кедвин, что замыслы Готфрида далеки от объявленных. Собственно, Кедвин могла проверить, что задумал кузен Альбрехта. Но с другой стороны, а вдруг дойдет до оружия? Ну, убьет она Готфрида или хотя бы ранит, и придется срочно скрываться, и будет за ней гоняться то ли местная стража, то ли еще кто…

Нет, пожалуй, придется действовать проще.

— Я все посмотрела, госпожа.

— Доброй ночи, Агнесса.

Домоправительница ушла, Кедвин разделась, помолилась перед иконой Екатерины Египетской, задула свечу и легла спать, велев себе проснуться после полуночи. Когда часы в ее комнате прозвонили двенадцать, она встала с постели и начала собираться при слабом свете лампадки.

Бессмертная открыла тайник, вынула первым делом шпагу-валлонку, затем пояс с монетами и кое-какими побрякушками (впрочем, и любимые тоже там были), заплечный мешок с мужским костюмом, специальные туфли на войлочной подошве и корзинку с вещами, которые понадобятся раньше прочих.

Из замка она решила уходить через лабиринт. Если же что-то не получится, то придется спускаться с бастиона на дорогу, веревка в корзине имелась. Не лучший вариант, потому что дает возможность искать ее с собаками. Хотя в дождь собаки могут след и не взять.

Она собралась: платье женское, волосы не обрезаны, кинжал в рукаве, записку она писать не будет. Закинув мешок на спину и спрятав шпагу в юбке, она набросила плащ с капюшоном и выскользнула через дверь для слуг. По черной лестнице и узким коридорам женщина быстро добралась до павильона, выходившего на бастион. Замок спал. Может, только у ворот слуги, изображавшие стражу, не спали, а могли и спать — мост-то поднят.

Теперь пришла очередь корзинки: Кедвин достала плошку с маслом, смазала щеколду, чтобы не скрипела, и выскользнула на бастион. Прислушалась — тишина, отошла от двери, оглядела окна замка — света нигде видно не было. Женщина перевела дух: первые шаги сделаны, теперь самое сложное. Дождь ослабел, но тучи не давали пробиться луне. Впрочем, она знала площадку бастиона прекрасно. Альбрехт когда-то показал ей колодец и лабиринт, потом она проходила этой дорогой и в одиночку.

Убедившись, что на бастионе никого нет, Кедвин нажала нужный камень в стене, услышала негромкий звук, донесшийся от колодца, и поняла, что шлюз сработал как надо, и вода уходит. Она взобралась на ограждение водоема и начала спускаться внутрь него по винтовой лестнице. Приходилось быть очень осторожной, ступая по обросшим илом ступеням. В том числе и для этого были полезны войлочные подошвы.

Наконец ее рука легла на цепь-перила, и она пошла смелее, хоть и по-прежнему в полной темноте. Только войдя в арку, за которой начиналась галерея, она зажгла фонарь. Свет пробежал по стенам и своду, лег на ровный пол. Первым делом Кедвин добралась до второго механизма шлюза, переключила воду, возвращая ее в колодец на бастионе, и продолжила свой поход. Сначала по тропке, огибавшей бездонную пропасть, затем по бесконечным галереям, то природным, то вырубленным в скале, протискиваясь под выступами, которые когда-то оставили строители лабиринта, и перебираясь через осыпи. Периодически приходилось закрываться от потревоженных ею летучих мышей.

Слабый свет, проникающий сквозь щели в стене одного из залов, сказал ей, что уже начинается утро. Под конец свежая осыпь напрочь перегородила дорогу к «подвалу монаха». Кедвин тихонько чертыхнулась и пошла в обход. Огромный зал, который Альбрехт звал «церковью», был цел, здесь обвалов не случилось. Свет фонаря упал на «алтарь» — страшную колонну из мешанины скелетов. Это когда-то давно, во время гуситских войн, в колодец сбрасывали трупы то гуситов, то монахов.

Кедвин заторопилась. Ицены^[10] тоже любили похвастаться головами врагов, и много где по Европе церкви «украшались» человеческими костями, но эта колонна произвела на нее особо гнетущее впечатление еще в первое посещение зала.

Следом за «церковью» она все-таки вышла в «подвал монаха» — небольшую пещеру и тоже со скелетом. Через водяную завесу проникал слабый свет.

Размышляя, почему местные жители не пытаются проникнуть в лабиринт под замком через этот вход, она принялась переодеваться. Вскоре невысокий водопад, а за ним и вброд мелкое озерцо, пересек красивый молодой кавалер.

Оглядевшись по сторонам и никого не увидев, Кедвин надела чулки, натянула сапоги, порадовалась, что дождь кончился, и, закинув хорошо отощавший мешок за спину, пошла сквозь густой подлесок. За ним пролегала тропа, уходившая в горы.

Искать ее будут в первую очередь по дороге на Тусту. Тем не менее, чем скорее она исчезнет из мест, где ее знают, тем лучше. Она собиралась воспользоваться короткой дорогой через Богемский лес^[11], которую местные, опять же по каким-то суевериям, не признавали. С этой стороны они с мужем как-то доехали почти до перевала. Возможно, на той стороне есть обрывы, а впрочем, пеший человек пройдет там, где повозки застрянут.

До вечера Кедвин ушла достаточно далеко. По мере подъема буки сменялись елями, сплошной лес — лугами с редкими рощицами. Она устала и проголодалась, но места, где ее могли узнать, остались позади. Она попросилась переночевать в один из пастушьих домов. Одежда на ней была небогатая, шпага убедительная, за еду и ночлег она заплатила, на естественные расспросы отвечала, что идет в Гейдельбергский университет.

— А где же вы пройдете, господин студент, здесь не то что дорога — тропы кончаются.

— Через перевал.

— Да там не ходят.

— Обвал случился?

— Нет. Пройти-то можно, только место плохое.

— По картам оно как раз удобное…

Хозяева переглянулись и сообщили, что пора ложиться. Наутро ей опять сказали, что перевалом никто не пользуется с давних времен, но если молодой господин не боится нечистой силы…

Она уже думала, что к перевалу ей придется идти просто по траве, но тропинка обнаружилась. Правда, узкая и почти заросшая, но вполне различимая. Кто-то по ней ходил, хоть и редко. Она немного прошла и обернулась. Отсюда было хорошо видно не только склон с лесами, лугами и выпирающими из них скалами, но и высокие башни замка Ризенбург. Она долго смотрела на них, а потом повернулась и пошла к перевалу.

Здесь был сплошной камень, лишь одинокая кривая пихта росла из щели в скале. Сам проход меж двух гор был широким.

Оглядев спуск с перевала, она нашла его тоже вполне проходимым. Вдалеке за лесом виднелась острая крыша церкви. Отдохнув и перекусив, она начала спуск. Тропинка то терялась среди камней, то протискивалась между деревьев, то выходила на широкие полонины. Людей она не встретила, только спугнула пасшихся оленей, которые отбежали недалеко и смотрели на нее выжидающе.

— Был бы у меня лук, — бросила она в их сторону и пошла дальше.

Она уже спустилась ниже, скал почти не было, лишь кое-где из земли выступали камни, а среди елей и пихт снова начали попадаться буки, когда тропа, огибая очередной камень в два человеческих роста, выглянула на холмистую поляну и почему-то снова свернула в лес. Кедвин прикинула, что в село ближе через поляну, и пошла напрямик.

И вскоре почувствовала Зов. Слабый, но несомненный. Рука непроизвольно легла на эфес. Справа возвышался небольшой холм, Кедвин взбежала на него и приникла к одинокому дереву на краю холма. Зов совсем ослабел, на поляне если что и шевелилось, то трава и листья от слабого ветерка.

Холм почему-то был квадратным в плане, и в промоине виднелись правильные плиты — похоже, здесь раньше была небольшая церковь, а холмистая поляна — не что иное, как заросшее кладбище. Скорее всего, когда-то здесь сожгли деревню и церковь. Гуситская война или недавняя Тридцатилетняя?

Она прошлась по поляне, раздвигая ветки кустов, нашла место, где Зов чувствовался сильнее всего, и поняла, что он доносится из-под земли. Из-под едва различимого холмика. Но Бессмертный, оказавшийся в могиле, выбрался бы. Или нет? Может, там склеп с прочными стенами?

Кедвин вздохнула, сказала: «Я вернусь» — и продолжила путь к деревне.

* * *

Вернуться удалось только на четвертый день. Теперь она ехала на приличной лошади, и за ней шла вторая, попроще, груженая всем необходимым.

Разбив небольшой лагерь, то есть привязав на длинные веревки лошадей и вырыв яму где-то в локоть глубиной для костра, она принялась за дело. Судя по поведению птиц в лесу, людей поблизости не было, так что никто не увидит человека, роющегося на заброшенном кладбище. А если все-таки увидят, то что сделают? Убегут подальше? Убегут, но соберут местных жителей и придут разбираться? Или же обратятся к священнику? Попытки расспросить людей про это кладбище успеха не имели. То ли действительно они ничего не знали, то ли не собирались открывать тайны.

Камней попадалось немного, но корни кустарника расползлись далеко. Несколько раз она оставляла работу, поила животных, сама садилась перекусить. Склеп на деревенском кладбище был маловероятен, но могли похоронить в каменном гробу. Или здесь, где так любят подземные ходы, могло быть такое сооружение, в котором завалило бессмертного? Но тогда придется рыть очень глубоко.

В очередной раз она вылезла отдохнуть, уселась на краю могилы. Вокруг по-прежнему было тихо. Ей показалось, что Зов усилился. Наверное, так и было. Сверху стало заметно, что земля в могиле имеет разные оттенки, а в одном месте виднелось небольшое пятно цвета насыщенной ржавчины.

Она продолжила копать, и скоро перед ней открылось потемневшее высохшее тело с остатками одежды и веревок, которыми оно когда-то было связано. В сердце был воткнут железный, сильно проржавевший кол, на горле лежал серп, тоже ржавый, острием вниз, в рот засунут камень. Именно так в этих краях хоронили вампиров. Впрочем, и в родной Британии она слышала о таком ритуале. Он был не единственным, так что этому бессмертному, а это был мужчина, повезло: был и другой способ — с отрубанием головы.

Истлевшие веревки рассыпались от прикосновения, а вот вынуть кол так, чтобы проржавевшее железо не переломилось, получилось с трудом. Последним она выдрала камень из зубов.

Кедвин чувствовала, что уже слишком устала, и вылезла из могилы. К моменту, когда неизвестный Бессмертный восстановится, лучше отдохнуть. Веревочную лестницу она вытащила — или сумеет вылезти сам, или подаст голос. Поела и легла спать. Не раздеваясь и даже не разуваясь, благо одежда и сапоги были не слишком модными, но удобными.

Небо посветлело, когда она проснулась с ощущением, в дополнение к Зову, чужого взгляда. Выбрался. Сидел на краю ямы и смотрел на нее.

Тело, насколько можно было разглядеть, восстановилось, то есть кожа была белой, но вряд ли до своего страшного приключения он был так худ, что смахивал на паука.

Она встала, взяла бутыль с водой и подошла к нему. Он, дрожа всем телом, выпил воду в несколько глотков, после чего взгляд его стал чуть живее.

— Как тебя зовут?

Он молчал, потом разлепил бескровные губы, прохрипел:

— Вацлав.

— Можешь встать?

Мужчина отполз от ямы, отталкиваясь ладонями от земли, и медленно поднялся на ноги, держась за куст. Протянутую руку не взял.

— Хорошо. Здесь недалеко ручей, там помоешься, а я сготовлю еду, поешь горячего. Сможешь сесть на лошадь?

Он с трудом прошел несколько шагов, с ее помощью взгромоздился на лошадь, вцепился в поводья и лег на лошадиную шею. Они проехали к той лесной речке, где она поила лошадей и где между камней образовалось мелкое озерцо. Перед тем, как зайти в воду, он сказал утвердительно:

— Ты женщина.

— Да. Мойся и надень вот это.

Она протянула ему коричневую рясу.

— Это папистская одежда, — он попытался отстранить предложенное. Кедвин фыркнула:

— Я не знала, кого выкопаю, а эта вещь универсальна.

И Бессмертная принялась за приготовление похлебки, мысленно досадуя на себя: она не собиралась открывать, что она женщина, но парик сняла еще когда копала, а потом слишком устала и забыла про него. Все-таки придется обрезать волосы.

Наконец он, спотыкаясь, выбрался из воды, обтерся куском полотна и натянул рясу. Она успела разглядеть его: роста с нее или на дюйм ниже, широкоплечий, лицо широкоскулое, славянское, глаза-щелочки — наверное, солнечный свет режет.

Он лег на землю и не мог оторвать взгляда от котелка. Едва доварив похлебку, она наполнила миску, объяснив, что котелок весь его, но есть придется постепенно.

— Ты одна меня выкопала? — спросил он между первой и второй мисками.

— Увы. Другого бессмертного, чтобы попросить о помощи, я не встретила. И какого-нибудь деревенского сумасшедшего, чтобы без вопросов помог копать, — тоже.

— Как тебя звать?

— Кедвин.

Он кивнул и дальше ел молча.

* * *

Выкапывая бессмертного из ловушки, Кедвин не задумывалась о последствиях, опасаясь лишь одного — что спасенный окажется сумасшедшим. И кстати, хоть говорила, что не знала, кого выкапывает, но почему-то ей представлялась женщина. Однако в результате рядом с ней оказался молчаливый и очень голодный мужчина.

Объехав дальней дорогой ближайшую к заброшенному кладбищу деревню — она и так намозолила там глаза — они добрались до небольшого города, где удалось одеть Вацлава, и поехали дальше. Она предложила ему изображать слугу, он кивнул. Изображал плохо, с трудом отзываясь на распоряжения, не умея обращаться с лошадьми. Единственное, что его волновало, это — съесть побольше. Чтобы не вызывать лишнего внимания, Кедвин выбирала проселочные дороги. Хорошо еще, что наступала осень, а значит — ярмарки, и по дорогам Баварии кто только ни шлялся.

Некоторое время Кедвин ждала, когда спутник «отойдет», но он оставался то настороженным, то погруженным в себя. А ей и хотелось узнать, и страшно было представить, что творится в душе у того, кто провел в могиле… много лет. Но она начала расспросы с более простого:

— Почему тебя приняли за вампира?

Он отрицательно покачал головой и попытался вернуться в пучину своего внутреннего мира.

— Ты только заехал в ту деревню или жил там долго?

— Жил. Долго или нет — не помню.

— А когда произошла твоя первая смерть?

— Не знаю. В сражении убили, а в котором, я не понял.

— То есть это была война? В каком году?

Пожатие плеч.

— Ну а под чьим командованием ты сражался?

— Самого Яна Рогача, а всем войском командовал Ян Жижка.

— Великий Слепец, — невольно произнесла она прозвище знаменитого полководца. — А когда гуситов разбили, ты куда делся? Сразу поселился в той деревне?

— Нет, после Сиона^[12], когда нас совсем разбили, ушел в лес, потом странствовал по германским землям, потом уже здесь оказался.

Живя в этих краях, она волей-неволей узнала их историю и сейчас мысленно привязывала рассказ Вацлава ко времени. Бессмертным он стал где-то в пятнадцатом веке, потом странствовал, потом поселился поблизости от родной Богемии, допустим, в начале шестнадцатого века. И что-то произошло. И двести лет пролежал в могиле. Ну не двести, ладно, сто пятьдесят. Ее передернуло, как попробовала представить. Ей по-прежнему хотелось спросить, что чувствует, если чувствует, Бессмертный, лежа в могиле, но она не решалась.

— А кто был твоим учителем?

— Я в школу не ходил.

— Я имела в виду: кто рассказал тебе, что ты бессмертный, про наши правила.

— Его звали Сайлас, тоже из нашего войска. Секирой рубил. Мы больше пушками папистов крошили, а он уважал секирой. А какие правила?

Она рассказала, он кивнул, сказал, что слышал их, только не от Сайласа, а от другого бессмертного, позже.

— Ты помнишь, сколько взял голов?

Он задумался, потом ответил:

— Две.

— Секирой, топором?

— Дюссак^[13]. Знаешь, что это, или им не дерутся теперь?

— Нет, не забыли. В каких-то странах даже учат им пользоваться в фехтовальных школах.

— Ты меня не опасайся, — сказал он, и в голосе его вдруг зазвучала чуть ли не робость, — я никогда на тебя оружие не направлю.

Кедвин почувствовала, что улыбается.

* * *

За этими разговорами спустились они с Баварского Леса. Кедвин еще не решила, куда она направляется. Для начала в Регенсбург, столицу Баварии, а там подумаем.

Перед тем как выехать к Дунаю, остановились они в одном городке, где жители отмечали какой-то праздник. И в зале их гостиницы тоже гуляли. Поевши, Кедвин осталась послушать концерт бродячих музыкантов, посмотреть на пляски горожан и приезжих. Хозяин и две служанки разносили пиво, колбаски, рыбу и свиные ребрышки. Было сытно, спокойно и весело, и она вдруг почувствовала, что хочет домой, в Британию, и может, даже заведет себе такую же харчевню, а то устала быть знатной дамой. Рядом с Альбрехтом и ради него это было неплохо и даже здорово иногда, но стоит отдохнуть.

На другой день доехали они до Регенсбурга — большого и нарядного города, прославленного своим мостом через Дунай и обилием церквей и соборов самых разных конфессий. В связи с последним Вацлав озаботился вопросом, какая из церквей считается Святой землей для Бессмертного. То есть сколько людей в этой местности должны поклоняться здесь своему богу.

Кедвин пожала плечами:

— Я встречал места, которые все еще Святая земля, хотя народы, которые творили там свои обряды, давно рассеялись, — сказала она, вслушиваясь в свой голос — нет ли «женских» ноток. Даже если ее не слышат посторонние.

Проезжая через знаменитый мост, она обратила внимание на парочку мужчин, внимательно, но незаметно разглядывавших проходящих и проезжающих. Особенно оживлялись они при виде женщин.

— Вацлав, вон видишь тех двоих? Один перила подпирает, другой пошел к фурам.

— Вижу, хотя почему господин думает, что они знакомы?

— Не знаю. Я поеду дальше, а ты останься здесь, познакомься с ними. Может, конечно, они воров каких-то ловят. Я буду тебя к вечеру ждать в гостинице, что стоит по дороге на Аугсбург, но за городскими воротами. У нее еще на фасаде лев нарисован.

Вацлав появился уже ночью.

— Ты был прав, господин, — сообщил он. — Это охотники за головами, причем из Праги. Их хозяин разослал своих людей по разным местам ловить то ли знатную даму, то ли авантюристку, так они говорят, которая прикидывается дамой. Кто заплатил за розыск, эти двое не знают, им сказали, что она ограбила какой-то замок.

Кедвин кивнула и поинтересовалась, есть ли у них портрет той авантюристки.

— Нет, только описание.

Альбрехт все собирался заказать ее портрет хорошему художнику, но достойного живописца так и не нашлось.

— Ладно, иди спать, место тебе укажут.

Вацлав окинул взглядом небольшую комнату, смятую постель и закончил осмотр на самой Кедвин. Выражение небольших глаз было уверенным и даже веселым.

— Иди, — повторила женщина.

Бессмертный усмехнулся и вышел. Кедвин закрыла щеколду и, уже засыпая, подумала, что, кажется, Вацлав раздобыл меч. То есть шпагу или саблю, или еще что. Пожалуй, пора расставаться.

Но наутро он опять был молчалив и мрачен. И едва они оказались вдали от посторонних ушей, спросил резко:

— А куда ты направляешься?

— Туда, — Кедвин махнула рукой. И пояснила: — Меня потянуло на север, но сначала я должна посетить одно место и, возможно, надолго. Думаю, ты уже освоился в новой жизни, и нам можно расстаться.

К некоторому ее удивлению он не стал возражать или удивляться, но кивнул решительно:

— Да. Я должен вернуться. Лошадь могу отдать — и пешком дойду.

— Что-то случилось? — спросила она, догадываясь.

— Я вспомнил, почему они меня убили. Я жил там больше года, точно помню две зимы. Никого не трогал. Был пожар, и я спас женщину и ее сына, спас козу… Почему же я оказался вампиром?

— У тебя обгорела кожа?

— Не помню. Наверно.

— А на другой день она была как новая?

Вацлав задумался, потом молча дернул плечом.

— Тебе надо было сразу уходить или наоборот, сидеть дома, мазаться чем-нибудь… Вацлав, прошло почти двести лет. Те, кто закопал тебя, давно мертвы, их потомки… Да что говорить — самой деревни уже нет.

— Ты хорошая женщина, Кедвин, но ты не понимаешь, о чем говоришь, — ответил он, и в голосе его зазвучало некоторое высокомерие, глаза опять сощурились, а губы сжались. Было в нем сейчас нечто от матерого волка.

Хорошо было бы отвлечь его от мстительных замыслов. Но как? Отвлекают срочным делом, а лучше любовью, но… Но она к нему никакой любви не испытывала, при одной мысли о близости сразу вспоминался Альбрехт — и всё. Надо попробовать по-другому.

— Нет людей, нет деревни, но тебе охота мстить. Едва выбравшись из земли. Право, я могу заподозрить, что ты испугался нового шанса. Есть среди Бессмертных такие, что жить боятся!

Он был готов возмутиться, но она развернула коня и поскакала прочь. Она сделала, что смогла — дальше, милый, сам.

* * *

Несколько часов спустя она, закутанная в плащ с капюшоном, подъехала к воротам монастыря святой Урсулы и попросила привратницу передать записку настоятельнице. Монастырь был невелик, и она чувствовала Зов: уже несколько лет здесь обреталась Бессмертная Талия. Подругами они никогда не были, но и не враждовали. Как-то, лет сто назад, Кедвин даже выручила Талию.

Зов приблизился, настоятельница выглянула в окошечко, Кедвин сдвинула капюшон и была немедленно впущена в ворота, коня у нее забрали, а сама она вслед за настоятельницей прошла в ее келью — большую комнату, обставленную, по понятиям Талии, весьма скромно, а вообще-то богато.

Настоятельница окинула взглядом ее мужской наряд, покачала головой и спросила, не случилось ли чего.

— Ничего особенного. Просто мой муж погиб на охоте, и я решила не оставаться в Богемии. Но перед отъездом… сестра Альбина все еще в этом монастыре?

— Да, — удивилась перемене разговора Талия, — по-прежнему здесь. Но ты вроде скрываешься?

— Я скрываюсь не от властей, а от кузена моего мужа. Вполне подходящая причина, чтобы укрыться в монастыре. И даже пожертвование сделаю.

Они поговорили еще о делах и сплетнях, но когда в дверь постучали, Талия подмигнула Кедвин. Вошла немолодая монахиня, с интересом поглядела на гостью в мужском костюме.

— Прежде всего вам придется переодеться, графиня… — сказала Талия, опять подмигивая, и Кедвин, включаясь в игру, запротестовала и попросила забыть титулы.

С утра приезжая, одетая как послушница, была представлена сестрам, а после трапезы поручена сестре Альбине, немолодой, сурового вида монахине, ведавшей книгами и бумагами монастыря.

— Вы, кажется, приезжали сюда с супругом…

— Да, у вас прекрасная память.

— Мать Теодория (так здесь звали Талию) сказала, что вы будете помогать мне с бумагами.

— Я надеюсь, что скоро смогу отправиться в монастырь близ Лукки, но мне хотелось бы быть полезной здесь, к тому же меня занимает одна загадка… Я надеялась, что вы сможете мне помочь в ее разрешении.

И следуя по галереям и лестницам монастыря, она рассказала про замок Лесверг, в который ее хотели заманить. Благодаря предыдущему их с Альбрехтом приезду сюда, Кедвин знала, что в силу причуд церковной бюрократии многие бумаги из западной Богемии хранятся именно в этом монастыре.

— Ну и отлично, — обрадовалась сестра Альбина. — Я про этот замок ничего не слышала, у меня не разобраны старые донесения из тех мест. Вот вы и займетесь ими.

Через пару дней, после вечерней трапезы и молитвы настоятельница пригласила Кедвин к себе. Талия выставила два серебряных, инкрустированных гранатами бокала на лежавший между ними на диване поднос, налила в них венгерское вино. Кедвин пригубила, Талия неспешно выпила до дна.

— Ты заметила, что какой-то Бессмертный бродит вокруг монастыря? — спросила настоятельница без предисловия.

— М-м-м, нет. Какой-то Зов чувствовала, но, думала, твой.

— Ты слишком увлеклась старыми бумагами. С тех пор, как ты приехала, около монастыря ошивается некий Бессмертный. Одет как простолюдин, среднего роста.

Под такое описание подходили более чем многие, но у Кедвин сразу возникла догадка, однако она предпочла не торопиться ее высказывать.

— Если завтра он появится, пошли за мной — вдруг я его знаю.

Назавтра Кедвин повезло, и она нашла короб, в который складывали дела и записки по расследованию случаев колдовства в западной Богемии. В письме какого-то высокопоставленного священнослужителя упоминался замок Лесверг и сообщалось, что одинокая башня в лесу была отремонтирована во времена императора Рудольфа^[14], и там собирались любители алхимии. Поскольку последние могли спокойно ставить свои опыты и в Праге, то автор письма направил туда какого-то своего агента и сообщал теперь, что совершаемые там обряды ближе к тому, что творил Жиль де Ре во Франции. Наложенная резолюция велела продолжить наблюдения. Более позднее письмо — подпись была неразборчива — требовало разогнать колдунов из всё того же замка.

— Дочь моя, мать Теодория зовет вас срочно. Сестра Юлия проводит.

Пришлось оторваться от интересных текстов и почти бежать за молодой послушницей. Талия ждала ее в переходе между двумя корпусами перед большим арочным окном. Отослав послушницу, она вручила Кедвин медную подзорную трубу.

— Вон туда смотри, на холме дуб, а в его ветвях — мужчина.

Кедвин не потребовалось много времени, чтобы разглядеть человека, оседлавшего одну из верхних веток. Это был Вацлав.

— Ты его знаешь?

— Немного, — улыбнулась Кедвин. — Мы случайно встретились несколько дней назад в горах. — Она решила не раскрывать подробности. — Он оказался в сложной ситуации, я помогла, потом мы вместе странствовали, а затем разъехались. Я не ожидала, что он последует сюда.

— Чего он хочет? Твою голову?

— Вряд ли.

— И он твой любовник?

— Нет, — Кедвин рассмеялась, и не потому, что ей хотелось смеяться, а просто смех иной раз убедительней отрицания.

— Ну, хорошо… А как его зовут?

— Вацлав. И он из простых… — добавила Кедвин. Талия любила подчеркнуть свое знатное происхождение, и то, что Вацлав из простецов, могло Талию как привлечь, так и оттолкнуть — заранее не угадаешь. При том, что мечом она владела очень неплохо.

Несколько дней спустя Талия сообщила Кедвин, что одна знатная дама отправляется в Гент и будет рада спутнице со шпагой. Кедвин к этому времени разобрала немало бумаг для сестры Альбины, в том числе и про Лесберг. Заодно оказалось, что одна из монахинь происходила из тех мест и знала тамошние предания. Коротко говоря, башня в лесу была невелика, но из нее шел ход в какие-то пещеры, и вот там-то и пропадали люди. Так что Кедвин не жалела, что не поехала с графом Готфридом. И была окончательно готова покинуть эти края, но на предложение Талии вздохнула:

— Я-то мечтала поизображать горничную.

Талия искренне фыркнула:

— Еще чего. Бессмертная-служанка. Собери свои вещи, и едем сейчас со мной.

Карета доставила их в Регенсбург довольно быстро. Остановились у монастырской, судя по крестам и изображениям святых, гостиницы. Обе дамы прошли через строго обставленную гостиную в небольшую комнату с высоко расположенным окном. Здесь Кедвин ждал наряд, в котором она должна была отправиться в путешествие. Пока она переодевалась, Талия хмурилась и молчала. И тут возник посторонний Зов.

— Твоя будущая спутница приедет позже, а твой бывший спутник хочет с тобой попрощаться. Я буду в гостиной и позвоню в колокольчик, когда придет время.

Талия вышла, а затем в комнату проник Вацлав. Он выглядел смущенным. И молча глядел на Кедвин.

— Почему ты последовал за мной?

Мужчина пожал плечами:

— Да просто приглядеть, чтобы на тебя не напали.

Кедвин привыкла быть воином, но не стремилась объяснять это тем, кто может оказаться ее противником. Поэтому если и усмехнулась, то сугубо в душе.

— Ты слишком близко подошел, вот Талия тебя и почувствовала. Она сказала тебе свое имя? Или…

— Сказала. Кедвин, ты женщина, хоть и Бессмертная. И Талию ты знаешь. Хорошо знаешь?

— Более ли менее. Что тебя волнует?

Лицо Вацлава стало совершенно другим: не волчьим, а растерянным.

— Она говорит, что… любит меня…

Кедвин отошла к стене и села на табурет.

— Я могу в это верить?

— Тебе виднее. И потом тут еще вопрос — нравится ли она тебе?

Вацлав явно не хотел отвечать, но Кедвин смотрела настойчиво, и он кивнул.

— Ну и прекрасно, — сказала она, подумав при этом, что близость с женщиной будет полезна бывшему «вампиру» в любом случае.

— Но она аристократка…

— Мы все подкидыши, — она изложила ему известное большинству, но, оказывается, неизвестное ему правило. — И даже будь она настоящей знатью, разве это помешает гуситу найти с ней общий язык?

Прозвенел колокольчик, Бессмертная заторопилась:

— Учти, Талия очень неплохо владеет мечом, но бывает вспыльчива, так что кроме любви бери у нее уроки и старайся не ссориться по пустякам.

У нее уже не оставалось времени, а он погружался в новую жизнь, и она решилась:

— Можешь рассказать, что чувствовал в могиле?

Он посмотрел на нее с некоторым удивлением, затем ответил, медленно подбирая слова:

— Это не сон, даже страшный, это другое: сразу будто ты есть, и тебя нет. Главное — корни.

— Корни?

— Да, червяки не лезут, а вот корням все равно, тыкаются, хотят влезть в тело, их надо отгонять. Крохотные молнии. Из тебя самого бьют. И страшно, что на следующий корень молний не хватит.

Снова, резче, прозвонил колокольчик.

— Прощай, — сказала женщина полутора тысяч лет от роду.

— До встречи, — ответил младший Бессмертный.

ElpisN Андалузский пёс

Автор вдохновился фильмом Сальвадора Дали и Луиса Бунюэля «Андалузский пёс».

Митос видит, как горят глаза Кроноса. Жёлтые полупрозрачные нити вытекают из зрачков и тянутся к запястьям Митоса, опутывают их и не отпускают.

— Забудь о свободе, брат. Забудь навсегда.

Митос хватает со стола нож Кроноса, чтобы разрезать нити, но те настолько прочны, что лезвие ломается.

— Ты не любишь, когда на неё покушаются, правда? Никто не любит.

Кронос смеётся, нити натягиваются. Лопается кожа на запястьях, из открытых ран начинает фонтанировать кровь пульсирующими толчками, повторяя удары сердца.

— У тебя нет сердца, ты ошибаешься.

Ослепительно-алый цвет крови режет глаза, Митос пытается зажмуриться, но тщетно.

— Это всего лишь лёгкие надрезы на поверхности твоего самолюбия, брат. Ты к ним скоро привыкнешь.

Митос смотрит на свои руки и видит раны, целые дыры в плоти, из которых начинают выползать чёрные муравьи.

— Но я могу причинить тебе совсем другую боль. Соглашайся быть с нами, если не хочешь умереть.

Жёлтые путы покрываются плесенью и сгнивают, его руки свободны, но они больше не принадлежат Митосу; обе его руки отделяются от тела и с мягким глухим стуком падают на камни мостовой.

— Никакой свободы, только я.

Свет меркнет окончательно, и откуда-то из ночного мрака слышится заунывный вой собаки.

* * *

«Андалузский пёс воет, значит, кто-то скоро умрёт».

— Что-то ты неважно выглядишь, Митос.

Сайлас всегда был исключительно внимательным к нему. Странно, брат часто не воспринимал элементарные вещи, понятные, казалось бы, даже младенцу, но проявлял участие к Митосу, невзирая ни на что.

— Плохо спал. Ничего, это пройдёт.

* * *

— Ты долго думал перед тем, как предложить мне это?

Кронос особым тоном выделил «это», у него вышло не совсем привычно для их общения: брезгливо-насмешливо, Митоса всего передёрнуло.

— В противном случае, ты проиграешь, — спокойно ответил Митос, хотя на самом деле ни о каком спокойствии речи не шло: внутри его полыхало адское пламя сомнений, а по коже ползли муравьи страха из ночного кошмара.

— Я проиграю, а ты, стало быть, победишь?

— Пока не знаю.

— Хочу тебе кое-что показать, — улыбнулся Кронос. Улыбка вышла светлой, почти солнечной, и внутри Митоса всё сжалось. Кронос медленно расстегнул браслет наручных часов. — Смотри внимательно, брат.

Он поднял руку с часами и со всей силы бросил их на бетонный пол, а Митоса догнала странная мысль, что часы были дорогими и их жаль.

— Я — конец времени! — Кронос не смотрел на брата, будто того и вовсе не существовало, однако Митос иллюзий не питал. Кронос слишком заигрался с символами вечности? Так что с того?

— Хочешь сказать, что и мои часы ты остановишь подобным образом?

— Возможно, — сказал уже тише Кронос. — Возможно.

* * *

— Я убил Сайласа! Я убил Сайласа, — еле двигал онемевшими губами Митос, стоя на коленях у обезглавленного тела. По его собственному телу ещё бежали электрические разряды Выброса, но Митос почти не ощущал их силы.

Он чувствовал боль, выворачивающую суставы, исступлённую боль, которую усиливало осознание непоправимости произошедшего.

Митос только что убил Сайласа, единственного брата, которого любил.

Единственного ли?

Митос, вынырнув из пучин боли, вдруг осознал, что поединок Кроноса и Маклауда не завершён.

«Не было Выброса, значит, они оба живы».

Митос не знал, радоваться этому или нет, как вдруг увидел на лестнице Кроноса.

Он спускался вниз и никуда не спешил.

Трудно спешить с куском арматуры, застрявшей в груди.

Губы Кроноса беззвучно шевелились, а его глаза были глазами из кошмара.

«Забудь о свободе, брат. Забудь навсегда».

Митос поднялся на ноги и подобрал меч.

Он почти разобрал последнее слово, которое смог прошептать Кронос перед тем, как упасть и умереть.

Лучше бы он услышал проклятие или очередную угрозу.

* * *

— Стой, где стоишь, Маклауд.

— Это мой бой, ты не должен вмешиваться.

— С каких пор ты рубишь головы тем, кого ещё не победил? Это Выброс Сайласа всадил в грудь Кроноса кусок металла, твоя катана ни при чём. Так что у меня есть причина вмешаться.

— Подумай, что ты делаешь.

— Я только тем и занимаюсь в последнее время, что думаю, — глаза Митоса опасно сузились. — Рехнуться можно от такого количества дум.

— Тогда подумай ещё: Кронос — убийца.

— О, совсем как ты и я.

— Он собирался уничтожить полмира.

— Открой учебник истории — Цезарь, Наполеон, Гитлер — там таких, как Кронос, полно.

— Вот именно. Гитлер, Сталин и прочие диктаторы, тираны и деспоты, которых вовремя не остановили. Но Кроноса я остановлю.

— Кажется, я привёл плохой пример. Имена, которые я назвал, лишь подстегнули твою неуёмную прыть. Пожалуй, я забыл ещё одно имя — Дарий. Диктатор и тиран, тот же смысловой ряд. Что скажешь, Мак?

— Кассандра была права: ты Всадник и всегда им будешь.

— Мне плевать, что обо мне думает и говорит Кассандра. Но мне не наплевать вот на него, — Митос кивнул на лежащее на полу тело. — Сегодня я уже потерял одного брата, не хочу лишиться второго. Маклауд, представь на мгновение, что Коннор умер. Представил? И каково тебе? Вот именно. Поэтому я последний раз повторю, громко, чтобы ты смог, наконец, меня услышать: бой окончен.

Маклауд опустил катану.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Ладно.

«Ты всё равно не отступишь», — устало подумал Митос, смотря на удаляющуюся спину друга.

* * *

Похоронная команда, возглавляемая хмурым Джо Доусоном, чётко выполняла инструкцию по зачистке места и уборке трупа.

Чёрта с два Митос дал им спокойно забрать тело, Доусону пришлось пустить в ход всё своё красноречие, чтобы Митос отдал им Сайласа.

Но уже через час Бессмертный, немного успокоившись, был благодарен Стражу за понимание и терпение.

Чёрно-белый мир понемногу возвращал утраченные цвета. Растёкшиеся по серому бетонуциферблаты начинали показывать точное время.

Митос не сразу почувствовал, как на плечо легла тяжёлая рука.

«Мы закончили».

«Пока, Джо. До встречи в баре».

«Кронос. Что ты будешь делать с ним?»

«Вопрос на миллион долларов, Доусон. Я не знаю. Честно — не знаю».

* * *

Ерунда какая — вытащить кусок железа из груди Бессмертного и подождать несколько минут, когда он очнётся.

Ерунда, но Митос сам чуть не умер за эти минуты, пока Кронос оживал.

«Что я ему скажу, когда он заговорит? У него будут вопросы. Я смогу ответить хотя бы на один из них?»

Митос снял с предохранителя пистолет и мысленно начал обратный отсчёт.

* * *

«Подчинись тому, чему не обязан подчиниться, и наступит освобождение».

— Раньше это занимало у тебя меньше времени.

— Может, я не хотел возвращаться, — огрызнулся Кронос.

— Я спас тебе жизнь, — произнёс Митос. — Прогнал Маклауда и Стражу.

— Ждёшь от меня благодарности?

— Нет, конечно. Но я внимательно слежу за твоими руками. Если ты снова захочешь метнуть нож, я верну всё на круги своя, — Митос пошевелил рукой, в которой держал пистолет.

Лишние слова, лишние движения — Кронос и так отлично его понял. Как только очнулся — сразу всё понял.

Кронос вскочил на ноги без прежней резвости, но довольно уверенно.

«О, брат мой, выживание — это всего лишь выбор. Сделай его. Сейчас».

Кронос застыл над тем местом, где ещё недавно была лужа крови. Команда Джо Доусона хорошо поработала, но некоторые следы не исчезнут никогда.

— Это кровь Сайласа?

— Да, его.

— Мы не поднимаем клинок против брата. Как же так, Митос?

— Ты считаешь, у меня был выбор? — фыркнул Митос. Он ненавидел, когда в нём сомневались или делали вид, что сомневаются. Впрочем, слишком долго играть на чувстве вины Кронос не собирался.

Не видел смысла, Митос уже и так его переиграл. Но Кронос всё-таки счёл нужным заметить:

— Моё упущение: я успел забыть, насколько прочна нить твоей жизни. Она легко перетирает все прочие, пересекающие её.

Кронос почти не шевелился и не дышал, и это тоже действовало на нервы Митосу.

— Я не попрощался ни с Каспианом, ни с Сайласом, — заговорил брат, и Митос почувствовал, как пол под его ногами начинает раскачиваться. — Позабыл, насколько ты можешь быть силён. И беспощаден.

— Зато я могу проститься с тобой, — зло бросил Митос. — Прямо сейчас.

— Вряд ли, — дёрнул плечом Кронос.

— Ты мне теперь должен.

Кронос усмехнулся, дескать, зачем болтать об очевидном.

— Вируса у тебя больше нет.

— А ты много успел, пока я был мёртв, — похвалил брата ничуть не удивившийся Кронос. — Хорошие новости будут?

— Будут, — кивнул головой Митос. — Ты жив.

— И для кого это хорошая новость? — рассмеялся Кронос. — Для тебя?

* * *

— Ты исчезнешь, забудешь о своей биологии.

Митосу было тяжело говорить, он давно не примеривал на себя доспехи бога, поэтому справлялся с ролью вершителя судеб из рук вон плохо.

— Да как скажешь.

Кронос выглядел равнодушным и безучастным, и Митосу хотелось на стенку лезть — от страха. Кронос замесил такой коктейль, что приходилось контролировать каждый вздох, чтобы не сорваться.

«Пёс может подать голос в любую минуту».

— О мести Маклауду речи быть не может.

— Что-то ещё?

— А тебе мало?

— Достаточно, — нахмурился Кронос.

— Брат, — правильно нашёл нужное слово Митос; он не без удовольствия смотрел, как побледнел от такого обращения Кронос.

«Всё — яд, всё — лекарство, то и другое определяет лишь доза», — улыбнулся довольно Митос.

— Что?

— Не пытайся подчинить себе мир. Это утопия.

— А я думал, что это ещё одна твоя… просьба, брат.

Кронос тоже умел произносить слова так, чтобы они источали отборный яд.

— Счастливо оставаться, — коротко простился Митос.

На его коже под свитером проступил противный холодный пот, но он всё-таки превозмог страх и повернулся к Кроносу спиной.

«Мы не поднимаем клинок против брата — особенно когда ему должны. Правда, Кронос?»

Адский пёс так и не открыл свою пасть.

* * *

Прошло достаточно времени, прежде чем страсти улеглись и Митос перестал терзаться правильностью сделанного выбора.

Прежде чем забылись кошмары.

Дункан перестал дуться, Джо снова открыл безлимитный счёт в баре на тёмное пиво.

Да, прошёл год или около того.

Каспиан и Сайлас навсегда успокоились на одном из старых кладбищ Парижа, а вот Митос не был столь уверен в своём будущем.

Его опасения подтвердились, когда в метро какой-то мальчишка сунул ему в руки листок с рекламой.

Удивительно, что Митос не избавился от рекламы раньше, чем прочитал её.

«У тебя есть вопросы? Мы знаем ответы».

«Церковь Апокалипсиса — то место, где ты обретёшь себя и смысл».

«Нас уже миллионы».

Адепты не постеснялись (правильно, зачем стесняться, если можно гордиться) поместить на листок богоподобный лик своего гуру.

* * *

Митос хорошо знал «великого учителя и пророка» — лет так тысячу или около того. Он мог бы, конечно, порадоваться за брата, существенно приблизившегося к мечте, но ему не хотелось.

Митос лишь пожал плечами, скомкал листок и выбросил в переполненную урну.

Он мог поклясться, что Андалузский пёс поднял свою уродливую голову и пристально смотрит ему вслед.

И молчит.

Пока молчит.

Кринн Новая Александрия

Кроссовер с сериалом «Ходячие мертвецы».

Первой его мыслью при пробуждении было то, что ему опять повезло. Твари словно брезговали пятитысячелетним мясом.

Первым его чувством — упершийся в затылок арбалет. А вот это было что-то новое.

Первыми звуками — грубый мужской голос, довольно приятный, впрочем:

— Не дергайся, мужик. Не дергайся, нахрен пристрелю!

Оригинального было мало. Но слышать звук речи после долгих месяцев, сопровождаемых только чавканьем гнилых тварей, это уже можно было назвать прогрессом.

— На ноги вставай. И руки держи, чтобы я видел.

Митос поднялся, выполняя указания своего нового знакомого. Знакомый оказался, к слову, колоритным типом. Довольно высокий, широкоплечий бугай с лицом, заросшим щетиной и с падающими на него грязными патлами, смотрел на Митоса без тени дружелюбия.

— Имя?

— Бен, — Митос ляпнул первое из своих имен, пришедшее на ум.

— Один?

Старик пожал плечами:

— В данный момент — нет. И если ты никуда…

— Молчи! — арбалет неприятно поднялся от груди к лицу. — Что тут делаешь?

Лгать было как-то глупо. Собственно, что в нынешнее время можно делать в оружейном магазине?

— Ищу патроны. И их тут нет, если ты тоже за ними.

Реднек, а он в его то ли палаче, то ли спасителе определялся без особого труда, грязно выругался, но тут же вернулся к разговору:

— Лагерь?

— Нет.

— Куда направляешься?

— В Париж.

Такой ответ посреди Джорджии заставил реднека хрипло рассмеяться:

— Пешком?

— Бензин кончился, — Митос не кривил душой. Он мог сам уже не верить, что доберётся до пункта назначения, но от этого тот не менялся.

Пока их разговор протекал в направлении более чем обычном для нового мира. Мира, в котором Бессмертный с линией жизни в пять тысяч лет уже не был самым удивительным существом. Но вот следующий вопрос реднека сумел поставить его в тупик:

— Сколько «ходячих» ты убил? Быстро.

— Десять, двадцать, пятьдесят. Не веду учета, знаешь ли.

— А человек?

Митос поперхнулся. Вот тут отвечать честно не следовало точно. Цифра в несколько тысяч вряд ли была тем, что хотел услышать этот человек. Но ведь ничего не мешало вести отсчет с момента, когда мир полетел к чертям…

— Пятнадцать.

— Зачем?

— Чтобы выжить, представь себе. Не хотел стать чьим-то обедом.

В глазах мужчины мелькнуло что-то новое. И Митос услышал от него название места, от которого по телу все еще пробегала дрожь:

— Терминус? Ты был в Терминусе?

Митос кивнул:

— Вижу, у нас появилось что-то общее.

— Как ты оттуда ушел?

Он тяжело вздохнул:

— Когда нас вели на убой, я вывернулся и сумел выколоть одному глаза, забрал у него винтовку и нож… Мне повезло.

Про две свои смерти в процессе «везения» упоминать тоже не следовало.

— А ты?

Мужчина криво улыбнулся:

— Нет больше никакого Терминуса. Пошли.

* * *

В машине было тепло и, главное, сухо. А связанные изолентой руки вполне можно было считать временным неудобством. Если Митос за прошедшие пару лет еще не разучился разбираться в людях, то бояться этого типа смысла не имело. Пока. На что тот способен с оружием в руках — Митос оценил, еще увидев его мельком, перед тем как потерять сознание от удара по голове, в оружейном магазине. Навыки нового знакомого впечатляли даже его.

— Тебя-то как зовут? Куда едем — не спрашиваю, не ответишь ведь. Я прав?

— Дэрил. Не важно.

— Не к тебе домой точно. И правильно. Только вот… Высади меня где-нибудь на дороге, а дальше я сам. Крыша над головой — это прекрасно. Но как я уже говорил, у меня другие планы.

— Не говорил. Без проблем, высажу. Только уж прости, но меч и пистолет оставишь. Нож можешь забирать.

Митос замолк. Такой расклад его не устраивал ни на йоту. Впрочем, как только этот парень его развяжет, все можно будет переиграть…

— Кто у тебя там? Баба?

Дэрил, сам того не желая, свернул на опасную дорожку. Не для себя, для Митоса.

Просто потому, что Старик теперь понятия не имел, кто у него там. Мак? Возможно. Аманда? Возможно. Джо? Почти невероятно.

…Он ехал в Атланту по делам, никак не рассчитывая застрять в Штатах на столько лет. Эпидемия словно цунами оставила его без связи с тем миром, который он неосторожно уже успел назвать своим. И который не собирался терять, чего бы это ни стоило. Тем более, ему это стоило куда меньше, чем большинству.

Митос не имел понятия, что будет, если его укусят. Себе подобных он не встречал, а его самого гнилые почему-то считали крайне непривлекательным для приглашения на обед. Но, во всяком случае, голод, пули и ножи ему не грозили. Да и после смерти он возвращался в привычное состояние, а не становился безмозглым всеядным трупом.

— Друзья, — уклончивый ответ, видимо, удовлетворил Дэрила, и тот сдержанно кивнул.

Вплоть до сумерек они ехали молча, а потом…

— Хавать будешь? — машина резко затормозила у съезда в лес, и успевший чуть задремать Митос едва не подскочил.

— Высади, а с едой я разберусь сам.

Минуту Дэрил молча пристально смотрел на него. Потом внезапно изрек: «Не сейчас», — и вышел из машины. Открыв заднюю дверь, он рывком выдернул Митоса наружу и толчком направил в сторону леса. Но перед этим сделал то, чего Митос явно не ожидал — резким взмахом ножа разрезал изоленту на его руках.

— Иди вперед, чтобы я тебя видел. Поможешь.

— Не думаю.

Он шевелил кистями всю дорогу, не давая им затекать. И теперь впиться в руку с ножом, выворачивая ее, особого труда не составило.

Митос не ошибся. Противник, с помощью которого он рассчитывал разжиться машиной и новым оружием, оказался ловким как лесной кот. Вот только «котик» до кучи обладал медвежьей силой.

Они, сцепившись в клубок, повалились на сухую траву. И одному Богу известно, сколько бы продолжались «покатушки», если бы Дэрил, схвативший Митоса в этот момент за шею, вдруг не замер бы, прижимая его к земле всем весом. Причину Митос понял тут же. Шаркающие шаги разрезали ночную тишину, ставшую в мире без цивилизации почти первозданно полной, заставляя отложить выяснение отношений на неопределенный срок.

Дэрил перекатился, отпуская Митоса, и присел, прижавшись спиной к машине. Митос, не пытаясь воспользоваться таким, на первый взгляд, удачным моментом, проделал то же самое.

— Десяток, не меньше, — Митос вглядывался в темноту впереди них.

— Откололись от стада.

— В машину и валим?

— Кто сказал, что я тебя возьму?

— Я видел убийц. И уж поверь, сколько бы трупов на тебе ни было — ты не из них.

— Ну ты… философ хренов… Тоже не катишь на эту роль.

— На счет три?

— В жопу себе свою математику засунь. В машину!

* * *

— Обычно ты от них не бегаешь, да?

Митос разлегся на траве у костра, который они развели, когда стало ясно, что новое место для ночевки удачнее предыдущего.

— Обычно на мне всякие самоубийцы не висят, — Дэрил достал смятую пачку сигарет и закурил. — Хочешь валить — вали.

— Куда ты едешь?

— Не твое собачье дело. Вали пока можешь.

Митос обвел рукой темноту вокруг:

— Да как-то пока не хочется. Пиво будешь?

Дэрил криво усмехнулся:

— Нашел время шутить. А если, блин, хочу?

Митос пожал плечами:

— Мой рюкзак у тебя. Если хочешь — достань сам. «Ходячего» лемминга там нет. Не переживай.

Новый знакомый, ни слова не сказав, поднялся и, дойдя до машины, вытащил и приволок к костру небольшой видавший виды рюкзак.

Открыв основное отделение, он с минуту пялился на то, что находилось внутри, а затем глухо рассмеялся:

— Ну, ты даешь, твою мать. Ты, блин, что грабанул?

Митос пожал плечами:

— Склад супермаркета.

— И взял только сраное пиво?

— Думаешь, там было что-то еще?

* * *

— Домой или из дома?

Митос растянулся у костра, глядя на рассеивающиеся облака на ночном небе. Шевелиться не хотелось, думать — тоже. А вот поболтать — почему бы и нет?

Логика? В этом мире? К черту логику в этом мире.

— Что за тупой вопрос?

— Не тупее, чем о трупах. Ты не похож на бродягу.

Дэрил швырнул в костер смятую банку.

— Карту тебе не нарисовать, «парижанин» гребаный?

— Готов спорить, что домой. И, Дэрил, не надо больше про Париж. Слушай, как насчет чего-нибудь пожевать?

Митос не рискнул бы судить по лицу реднека, как тот воспринял его слова о Париже. Во всяком случае, он на них никак не отреагировал, если не считать реакцией открывание очередного пива.

— Предлагаешь переть в лес за еще одной белкой?

— Ну, я подумал, что иногда — иногда — люди берут с собой в дорогу что-то съестное, а не только ловят белок. Ладно, это была глупость, я уже осознал.

Дэрил нахмурился:

— Осознай до кучи, что ты слишком много болтаешь. И у тебя самого-то одно пиво с собой.

— Почему ты так не любишь разговаривать? Мне казалось, что социо…

— Да заткнись ты уже, мать твою. В багажнике — банка фасоли. Ешь, только молча.

Митос поднялся, пожимая плечами. Собственно, чего хотел, он добился.

* * *

По законам этого мира, после спокойной ночи ждать такого же утра было наивно и опасно. Но именно таким оно и было, вплоть до беспечно поющих птиц. Путешественники смогли спокойно выпить чего-то, что Дэрил по непонятным причинам называл чаем, умыться и собраться в путь. На вопрос Дэрила, когда Митос планирует оставить его в покое, тот лишь пожал плечами и закинул свой рюкзак на заднее сидение. Реакции на подобный ответ не последовало, и Митос решил, что имеет полное право считать это согласием его подкинуть. Куда-нибудь.

Первая пара часов прошла в абсолютной, но ничуть не гнетущей тишине и созерцании дороги. Совершенно пустой, не считая скелетов машин и редких запыленных дорожных указателей — не самых эстетически приятных, зато чудесно игравших свою роль памятников миру людей. Людей, по наивности своей думавших, что они сумели поставить точку в эволюции и в пищевой цепи. А на деле бывших лишь средних размеров всеядными млекопитающими, которых оказалось проще простого поставить на место. Не понадобилось даже пресловутых атомных грибов.

— Все логично, — пробормотал себе под нос Митос, вызвав этим раздраженный взгляд Дэрила.

— Ни хрена логичного тут не вижу. Может, поделишься?

— Тебе же не нравится, когда я много болтаю.

— Когда ты так молчишь, мне хочется тебе шею свернуть. Это хуже.

Митос ухмыльнулся:

— Если поделюсь, точно свернешь. А вообще, через метров пятьсот будет небольшой мотель. Он не прямо у дороги. Понимаешь, к чему я клоню?

Только кивок. Митос начал задумываться о том, кто кому свернет шею, если общение продолжится в подобном ключе.

* * *

Последний постоялец мотеля остался тут навсегда, повесившись на крыльце и встречая гостей. Его кишки, почему-то возомнившие себя гирляндой, свисали из раскуроченного тела, причиняя тому, судя по издаваемым звукам, легкий дискомфорт.

И не ему одному.

— Черт, на моей памяти ТАК не вонял еще ни один труп.

Дэрил рассмеялся:

— И как много ты их видел?

— Достаточно. Как насчет того, чтобы вернуть мне хотя бы нож? О мече и пистолете боюсь даже просить.

— Что, он тебе так мешает?

Митос ткнул пальцем в руку «ходячего»:

— Кольцо. Может, я преувеличиваю, но вдруг он приехал сюда с семьей отдохнуть? Или со шлюхой. Я оценил шутку, но нож оценю сильнее.

Обернувшись, он увидел свой нож в протянутой руке Дэрила. Да уж, парень умел удивить — Митос уже приготовился к повторению драки, а тут…

— Что, так просто отдашь?

— Я же сказал, — реднек сунул нож ему в руку и достал свой, — не катишь на убийцу.

Митосу на секунду показалось, что он отчетливо слышит глухой смех Кроноса. К счастью или нет, но только в своих ушах.

«Проживи ты чуть дольше, брат, и ты получил бы мир, который сумел бы оценить по достоинству».

Проживи Кронос чуть дольше, проживи чуть больше Каспиан и Сайлас — и наступление новой золотой эры Всадников было бы лишь делом времени. И Митосу очень хотелось верить: то, что он чувствовал сейчас где-то на самом дне своей души, не могло быть сожалением.

Митос молча подошел к новой «вывеске» мотеля и быстро воткнул нож ей промеж глаз, с ужасом ощутив, что наслаждается тем, как тот входит в гниющую плоть, а тело в последний раз вздрагивает.

— Можешь не благодарить, — он не знал, к кому обращался — к Дэрилу или к тому, кто наконец-то отправился куда подальше из этого мира.

* * *

В холле царили пыль и темнота. За спиной послышался короткий щелчок — это включил фонарик Дэрил.

— Пойдешь за мной, — Дэрил, не собираясь ждать ответа, прошел вперед. — Посмотри, что за стойкой, а я гляну на лестницу.

За стойкой не оказалось ничего, кроме раскиданных документов и кучки ключей. Митос сунул в карман лежавшую на полке пачку сигарет и направился за Дэрилом.

— Кухня — за той дверью, — он показал в конец коридора. — А номера могут и подождать.

— Останавливался тут?

— Давно. Очень давно.

Дэрил задержался перед дверью кухни:

— С бабой? Ну, место подходящее, блин, согласись.

— С другом. И с его бабами, — Старик позволил себе короткую улыбку перед тем, как Дэрил дернул ручку на себя.

Им везло. Подозрительно, черт побери, везло. Нет, их не ждала куча жратвы — только пара банок консервов, мука, несколько упаковок какой-то крупы — Митос не стал рассматривать — а еще соль и гнилые вонючие овощи, которые они милостиво оставили следующим гостям. Везение было не в том, что их что-то ждало, а в том, что их никто не ждал. Они смогли в полной тишине прошерстить кухню, кидая в рюкзаки все, что могло пригодиться.

Сначала так было на кухне. Потом и на втором этаже. Единственного ходячего — дамочку в когда-то розовом платье — его «напарник» отправил на тот свет так быстро, что Митос даже не успел рассмотреть, какого цвета у той были волосы.

— А вот и шлюха.

— Почему не жена? — ухмыльнулся Митос.

— А ты что, видишь сраное кольцо?

Задавать вопросы как-то расхотелось.

* * *

Когда твой возраст — четырехзначное число, тот факт, что иногда память начинает подкидывать подарки чаще, чем обычно, и уж точно чаще, чем хотелось бы, уже не кажется чем-то стоящим внимания. Не сейчас так точно.

Он просто опустился на кровать и пару минут сидел, глядя на покрытую пылью обложку. Где-то в рюкзаке были спички и можно было бы закурить, но тогда Дэрил бы что-нибудь непременно спросил. Или просто посмотрел так, что вопросы разом перестали бы пугать.

Кронос, Байрон. Другой счел бы покойников, столь назойливо встающих один за одним на пути, плохим знаком. Он — нет. Эти трупы не вылезут из могилы, желая что-нибудь тебе отгрызть. Они будут молча стоять за спиной, спрашивая, а не лучше ли было бы ему с ними?

Нет. Не лучше.

А наоборот? Кронос сумел бы навести порядок в этом мире. Сайлас не дал бы вот так сидеть и думать, когда все это закончится. Байрон… Если не рехнулся бы окончательно…

Митос резко поднялся и положил книгу в рюкзак. Потом. Все — потом.

Сейчас — Париж. Мак. Аманда. Чем черт не шутит — Джо.

— Что, библиотеку собираешь? — Дэрил стоял в дверях. — Заканчивай. Валим отсюда. Скоро полдень, надо найти, где переночевать до темноты. Тут оставаться мне как-то не хочется, только время потеряю.

— Ты думаешь о тех, кто умер до всего этого? О том, что им… Лучше, чем нам? Или о том, что с ними было бы лучше?

Реднек замер, словно обдумывая ответ, но только тряхнул лохматой головой:

— Я думаю, как дальше ехать. А ты можешь сколько угодно тратить время на мысли о том, чего не было. И не будет.

* * *

Покой не бесконечен. Рефлексия не бесконечна. Чистая дорога тоже, к несчастью, не бесконечна.

— Не объедем, — Митос констатировал очевидный факт, глядя на группу живых мертвецов, ошивающуюся у поваленного дерева.

— Если уберем их, то сможем сдвинуть колоду. Они стали часто отбиваться от стада. Не к добру.

Митос покачал головой:

— Их шестеро. Патронов у меня — два. А с ножом я туда не полезу.

— Ну, значит, покажешь, смог бы ты уделать со своей железякой Мишонн или нет.

— Кого? — рассеянно пробормотал Митос, не отрывая взгляда от дороги.

Дэрил глухо хохотнул:

— Есть у меня одна знакомая. С катаной, блядь.

Митос вздрогнул. Женщина с мечом. Человек с мечом в двадцать первом веке. Может быть, это — совпадение. А может совпадения и не быть.

— Ну, пошли, если уверен, что сдвинем.

* * *

Меч и арбалет. В век самолетов и интернета — просто музейные экспонаты. Просто игрушки для взрослых.

В век упавших самолетов и забытого интернета — оружие, которое время не смогло уничтожить. Мечу не нужны патроны, а болты, в отличие от тех же патронов, можно подбирать и чинить. Мечу и арбалету нужно только одно — руки. И в двадцать первом веке, и в двенадцатом. Руки тех, кто хочет выжить.

Они хотели.

Первый.

Болт Дэрила пролетает прямо у его уха и со звуком, вызывающим тошноту, входит в глаз «ходячего». Вместо крови — что-то давно сгнившее, заставляющее своим запахом и видом двигаться быстрее.

Второй.

У меча есть минусы перед арбалетом. Он, блядь, как не попляшешь — оружие ближнего боя. Укол вгоняет клинок твари под ребра. Митос, скорее по привычке, чуть проворачивает меч, превращая и так сгнившие органы в зомби-смузи. Чтобы вытащить меч из тела нужно время. И ему его хватает.

Половина черепа падает на землю, заставляя его выругаться.

Третий.

Он рубил головы всю жизнь. Теперь он может делать это открыто. Надо только не забывать после того, как черепушка отлетает от тела раскалывать ее к чертям собачьим. Можно мечом. А можно…

У них хрупкие кости. Трех ударов армейского ботинка хватает.

Четвертый.

Никакого разнообразия. Болт. Глаз. Хлюпающий звук.

«Мозги-и-и-и» — вспоминаются не к месту тупые ужастики.

Пятый.

Арбалет нужно перезаряжать. На это время есть нож. А вообще, «ходячий» с ножом в одном глазу и с кончиком меча, торчащим из другого, смотрится занятно.

Шестой.

Разнообразие? Болт между глаз. Вполне подойдет.

Митос рухнул на то самое поваленное дерево, жадно хватая ртом воздух, пропитанный вонью насквозь. Ему было все равно. Кровь стучала в ушах. Хотелось больше. Хотелось дальше. Хотелось крови, а не этой дряни. Он жаждал видеть в глазах противника что-то еще, кроме тупого голода.

Плевать на выброс, он — мелочь, финальный, вовсе не обязательный аккорд. Митос хотел продолжения банкета, и так было каждый раз, когда ему удавалось начать жатву, пусть ее плоды и были столь хилыми.

Теперь ему нужно остановиться. Чтобы песок стал травой. Еще одному призраку следовало проваливать куда подальше, желательно — со всей своей компанией и скарбом.

— Цел?

Дэрил опустился рядом, и Митос автоматически протянул ему пачку сигарет, которую крутил в руках, как оказалось.

— Цел. Сам?

— Херня. Их было-то всего ничего.

— Смотрел «Властелин Колец»?

Реднек рассмеялся:

— Было дело. Под пиво хорошо шло.

Митос наконец-то сумел прикурить:

— Ну, тогда счет три-три, Леголас.

Ни один из них не заметил, когда солнце успело скрыться за горизонтом. Впрочем, обоим сейчас было на это плевать.

— Два с половиной — три с половиной. В мою пользу, Гимли хренов.

* * *

Они развели костер в лесу, неподалеку от того самого места, где им пришлось остановиться. Когда мир людей умер, природа, судя по всему, этого даже не заметила. Лес остался лесом. Огонь — огнем. Даже звезды, и те не попадали на грешную землю, раньше времени познавшую ад.

Всадники? Мир сумел уничтожить себя и без них. Ему это было нетрудно.

— Мой брат когда-то любил говорить, что хаос — это естественное стремление человечества, — Митос потягивал третью банку пива, глядя куда-то вглубь леса. Буря внутри утихла, как утихала всегда. Дарий считал, что и в ее появлении не было ничего противоестественного. Что она была частью их природы. Митос верил. Но легче от этого не становилось.

— Твой брательник был тем еще философом. Мой просто считал, что во всем этом дурдоме сильный наконец-то получает возможность взять свое в полном объеме. Твой до или после?

— До. Твой?

— После.

Тишина снова стала естественной частью мира. Она не пугала. Когда-то именно такая тишина могла помочь создать нечто прекрасное, была неотъемлемой частью его рождения. Прекрасное кануло в Лету. Беззвучие осталось, но теперь оно просто давало возможность глубоко дышать и помнить, что ты жив. Но хватало и этого.

Митос смотрел на крылья, раскрытые на жилете готовившего реднека. Ангел и Смерть. Только в этой новой реальности они могли просто сидеть у костра, думая каждый о своем, пока где-то далеко Мор усмехался, глядя как мир следует к концу безо всякого его участие. Митос видел, как Дэрил убивал, но аналогии с Ангелом Смерти не было. На сегодня смерти хватит. Хватит его самого. И даже он сложит оружие и будет молча смотреть на огонь, надеясь, что когда-нибудь из него фениксом появится новый мир. Для него. Для этого реднека и его друзей. Для Мака, Аманды и Джо.

Или найдется очередной новый наивный Прометей. А уж орлов хватит на всех.

— Я приехал в Штаты на каких-то пару дней. Черт, я не раз видел, как все летит к чертовой матери. Но не за каких-то пару дней! — Митос рассмеялся. — Теперь и такое видел.

— Не за пару дней. Мир всегда туда летел. А мы сидели с пивом и смотрели на это.

— Селфи на фоне апокалипсиса?

— Чего? — Дэрил обернулся.

— Ничего. Вас много?

Реднек, блеснув глазами, оскалился. На секунду он опять напомнил Митосу, что и среди людей бывают хищники.

— А тебе какое дело?

Митос развел руками:

— Я — врач, в конце концов. Могу пригодиться.

— Это уже не мне решать. Посмотрим, что скажет Рик.

— Рик? — Митос деланно приподнял бровь. — Он ваш… Вожак?

— Наш шериф.

Вряд ли реднек понял, почему его попутчик согнулся в приступе истерического гогота.

* * *

Он никогда не умел останавливаться, если дело касалось его собственной шкуры. «Гнилой» — как говорили одни. «Родной и единственный» — как парировал он сам.

Именно этому он учился у каждого, кого встречал на этой щербатой от трещин пыльной дороге. У любившего павлиньи перья египтянина, давшего понять, что сарказм и ирония не только делают жизнь ярче, но и могут стать отличным доспехом. У его личного «черного человека», лучше всех научившего взвешивать каждый шаг и слово. У брата, не дававшего забыть, что такое улыбка.

Именно все эти гребаные, сраные, трижды проклятые учителя и «гнилая» шкура привели его на эту дорогу и заставили ползти по ней, скребя пальцами сначала землю, потом песок и отплевывая скапливавшуюся во рту кровь из почти оторванной губы.

Он же не умел останавливаться, да? Из-за (ради? благодаря?) улыбчивого, бледного мальчишки, навсегда вбившего в его голову то, что нужно хранить свой огонь. Священника, с такими родными морщинками в уголках глаз, объяснившего, что огонь необходимо еще и дарить.

Само собой, из-за женщины с линией жизни мотылька, показавшей, что зажечь его проще, чем потушить.

Теперь, спасибо разве что не почерневшей руке, каждое движение которой мутило сознание и выворачивало душу, слово «огонь» превратилось в самое грязное ругательство.

Он продолжал ползти. Ученики. Учителя. Женщины. Дети. Все было позади. А могло вырасти впереди, пышным цветом алого мака на залитых кровью полях.

Впереди. Шериф. Не Рик (кто такой Рик?) — другой. Его шериф и судья в одном лице. Свой шериф и свой судья. Он был где-то на этой дороге. И не он один.

Но пока перед ним была лишь пыль и темнота. Боль и жар. И крылья.

Крылья, припорошенные пеплом и пылью, залитые грязью и кровью.

Так не стоило ли ему посчитать их знаком и наконец-то притормозить? Вот только сначала следовало доползти до них.

* * *

— Подъем, болтун. Наша остановка.

Митос протер глаза. Первый ночной кошмар среди кошмара реального закончился. Тело ломило, спасибо сну в позе «хрен-тебе-а-не-вытянуть ноги» на заднем сидении. Он посмотрел на свои руки, на которых почему-то отчётливо ощущалась влага. И песок. Влага была реальной.

Все бывает в первый и последний раз. И частенько мы сами решаем, первый этот раз или последний. Истина наивна. Истина банальна.

Митос соскочил с подножки машины и огляделся вокруг.

— Не туда смотришь, — Дэрил взял его за плечо и аккуратно развернул.

Лицо Митоса на мгновение застыло.

* * *

Он смотрел на ворота города, жмурясь от яркого солнца. Крепкие стены, фигуры часовых на башнях. Люди любили, да, наверное, и до сих пор любят повторять, что история идет по спирали. Доповторялись, что тут еще сказать. Привет, стражники. Здравствуйте, города, окруженные стенами. Давно не виделись.

— Как называется эта ваша крепость? Вылетело из головы.

Дэрил, вытаскивавший из машины вещи, бросил на него раздраженный взгляд:

— Я тебе и не говорил. Александрия.

Митос вскинулся. Похоже, и он сам дошутился насчет повторений. Он вновь один, он вновь бежит. И он вновь у стен Александрии.

— Да уж. Это была очень долгая дорога. И у вас тут есть добрый шериф и женщина с катаной?

— Да. И не очень-то любят болтунов. А как же твой Париж?

Впервые после его просьбы Дэрил упомянул былую цель Митоса. И это было оправданно. Старик бросил еще один взгляд наверх. Когда-то он считал этот жест символом отчаяния. Знаком того, что больше выхода искать негде и неоткуда ждать помощи.

Мог ли он перепутать отчаяние и надежду?

— Париж умеет ждать. Теперь-то уж точно. А ты, значит, не имеешь ничего против, если я у вас задержусь? Ненадолго.

— Твое дело. Но если ты хоть что-то выкинешь…

Митос поднял руки, показывая, что сдается:

— Шею мне свернешь, я понял. С первого раза. К слову. У вас есть библиотека?

На лице Дэрила мелькнула улыбка:

— Александрийская? Блядь, почему мне кажется, что теперь будет?

Митос только пожал плечами. Для себя он всего лишь еще раз убедился, что этот парень далеко не так прост и недалек, как кажется.

Париж умел ждать. Митос — тоже. И еще он умел останавливаться, когда становилось ясно, что дальнейший путь не имеет смысла. Они были живы — это не обсуждалось. Но нужно было быть совсем уж наивным идиотом, чтобы всерьез верить, будто Мак и остальные все еще в Париже. Ему просто нужна была цель, и он сделал ею город вместо людей. Что же, он получил город. А люди… Все может случиться. Когда-нибудь. Где-нибудь. И имя этого места давало надежду, что, может быть, даже здесь. Значит, он просто будет ждать.

Впервые за долгое время он радовался людям с оружием и толстым стенам.

Впервые его не пугал Зов, идущий из-за стен. Плевать, кем был его хозяин. В этом мире такое чувство было чем-то новым.

Старое? Он подумает, что из него следует взять с собой.

От других команд

Античность

Gabriel <Lee> Lark Яблоко: решение проблем

fandom Antiquity 2016

Афина

— Знаешь, чего я не понимаю? — Артемида задумчиво накрутила на палец локон.

— Чего же? — Афина насмешливо посмотрела на нее, отвлекшись от создания очередного плаща.

— Зачем ты вообще ввязалась в эту авантюру с яблоком? — Артемида подала сестре новую нитку.

— Ну… Причин было несколько, на самом деле, — хмыкнула Афина и немного откинулась назад.

После довольно долгой паузы Артемида не выдержала:

— Так почему?!

Афина рассмеялась:

— Нетерпеливая. Впрочем, ладно, открою секрет.

Она погладила полуготовое полотно ладонью и посмотрела на Артемиду:

— Во-первых, это яблоко упало прямо перед моим носом. И отсюда следует «во-вторых» — оно забрызгало мой новый хитон!

— Да ладно тебе! Там же всего пара капель была! — не удержалась Артемида.

— Как всем уже давно известно, даже от пары капель могут дети быть! — фыркнула Афина, возвращаясь к работе.

— Но это же не главные причины! — воскликнула Артемида, заерзав.

— Ах, да… — Афина кивнула и добавила: — А в-третьих, я видела глаза Геры, коими она смотрела на это яблоко. Я просто не могла удержаться и не позлить ее.

— Хм… Интересно, а Афродита тогда зачем?..

— Вот ее и спроси, — поджала губы Афина. — А мне надо плащ закончить. Гефест сегодня забрать хотел.

— Гефе-е-ест? — понимающе улыбнулась Артемида. — Он ведь как раз напротив тебя сидел…

— Оставь свои домыслы при себе, Арте! Я ему этот плащ уже давно обещала. За новые наручи, — Афина поджала губы и укоризненно посмотрела на сестру.

— Конечно-конечно! — усиленно закивала та. — Значит, Геру позлить?

— Ну да.

Афродита

Дворец Афродиты можно было назвать таковым лишь условно: здание, хоть и из редкого сорта белоснежного мрамора, было не очень большим и, скорее, уютным, чем пышным. Но вот что полностью соответствовало пафосному названию, так это сад. Дурманящий запах многочисленных цветов встречал путника задолго до того, как перед его взором возникало облаком… или, точнее, пеной жилище самой прекрасной богини Олимпа.

Афродита нашлась в саду: она сосредоточенно рассматривала бледно-розовые розы и, аккуратно отрезая лишь самые пышные из них, складывала их в корзинку, которую держала закутанная в покрывало с головы до ног рабыня.

— А, это ты, Артемида… — Афродита даже не повернулась, нежно придерживая тяжелую головку цветка пальцами. — Не правда ли, она прекрасна.

— Как и все у тебя, — хмыкнула Артемида и устроилась на лавочке.

— Ты что-то хотела? — Афродита взмахом руки отправила служанку прочь, а сама, отрезав цветок, заправила его в прическу.

— Ну… — Артемида с легкой завистью наблюдала за действиями Афродиты. — Вообще-то хотела спросить, а зачем ты влезла в спор за яблоко? Геру позлить?

Афродита посмотрела на юную богиню и мысленно вздохнула. Разве ж можно объяснить этому ребенку, который столь отчаянно цепляется за свою невинность, что мужчины, даже самые лучшие, непостоянны — словно у всех у них среди предков был Эол. А может, и был, кто теперь узнает? И как бы прекрасна, свежа и юна ты ни была, мужчина все равно рано или поздно обратит свой взор в другую сторону. Так уже было с Гефестом, которого она, по сути, отбила у Афины: никакие хитрости и уловки не смогли удержать его подле нее — и чем дальше, тем больше времени Гефест проводил в своей кузнице. Как же Афродита ненавидила ее тогда! Впрочем, ненависть исчезла, стоило лишь в ее жизни появиться Аресу. И она действительно любила своего жесткого и грубоватого супруга, но… Всегда есть это самое «но». Он начал скучать с ней. И даже война уже не веселила его так, как раньше. А еще дети. Милые малыши, но они тоже требуют времени. Афродита видела, как подобрались все боги, когда прочитали надпись на яблоке, как оценивающе прошлись взглядами по всем присутствующим богиням, как жадно смотрел Гефест на зардевшуюся Афину, перед которой и упал этот злосчастный плод. И тогда она, Афродита, решилась — протянула руку к яблоку: «Это мне? Как мило…» И почти сразу же почувствовала, как забурлил ихор в жилах богов, как потянулись к ней страстные взоры… А еще заметила, как яростно стиснул зубы Арес, с трудом удержавший себя от того, чтобы не перекинуть ее через плечо и не утащить в свою берлогу. Нет, этого невинная Артемида не поймет никогда…

— Зачем? Мне было скучно, — легкомысленно пожала плечами Афродита. — Да и… разве оно не мне предназначалось?

Артемида окинула взглядом идеальную фигуру, закутанную в тончайшую паутинку переливчатого шелка, тяжелые золотые косы, уложенные в сложную прическу, наивно глядящие на нее голубые глаза в обрамлении длинных темных ресниц, и кивнула:

— Ну да, тебе.

Гера

— Опять он сумел меня обхитрить! — Гера с ненавистью смотрела в сосуд, показывающий, что творится в мире смертных. — Проклятый Геракл! Опять он ускользнул!

Как же она ненавидела и этого Геракла, и его мать, соблазнившую своим тощим задом любимого супруга, и всех прочих девиц, женщин и их отпрысков! Была бы ее воля — всех бы в Тартар отправила! Особенно этих молоденьких божков: еще борода не пробилась, а все туда же — в каждый пифос без масла пролезут, мнение свое ценное выскажут, еще и издеваются при каждом удобном случае!

— Чтоб он сдох! — в сердцах воскликнула Гера и замерла, услышав шелест крыльев.

— Нет, ты посмотри: у него точно сотрясение мозга, — мурлыкнул из-под потолка очень знакомый голос.

— А у него есть чему сотрясаться? — тихо рассмеялся другой, не менее знакомый.

— Ну, а вдруг…

— Гипнос, Морфей, — Гера оскалилась. — Вот вы-то мне и нужны!

— Чем мы можем помочь прекрасной царице? — Гипнос кинул на Геру томный взгляд из-под ресниц. — Подарить самый прекрасный сон на свете?

— Нет, — Гера посмотрела на сосуд. — Не мне — ему. Подарите ему самый долгий, самый приятный, самый затягивающий сон.

«Чтоб он никогда не проснулся!»

— Легко! — рассмеялся Морфей и, схватив Гипноса за руку, взлетел ввысь.

Гера довольно улыбнулась и направилась к своему любимому источнику — подготовиться к вечернему пиру.

— Ах, как же ты устал, герой, — прошелестел над ухом бредущего с поля боя Геракла гипнотический голос. — Приляг в тени этой оливы, отдохни.

— Нет! — Геракл был воином, а потому знал, что есть моменты, когда спать нельзя.

Но хочется.

Голос Гипноса действовал одуряюще, лишал воли, и Гераклу стоило больших трудов сопротивляться ему. Но когда к уговорам присоединился еще и Морфей, чей голос просто очаровывал, Геракл почувствал неодолимую жажду прилечь. Вот тут, в тенечке скалы. Очень удобное место. И тихое. Впрочем, тут везде тихо.

Геракл затряс головой и рванул к ручью — может, хоть холодная вода подарит немного столь необходимой бодрости. Но увы, она совсем не помогла, а голоса за спиной все уговаривали и уговаривали.

— Можно тут, на травке — здесь так свежо и приятно, — нашептывал в одно ухо Гипнос.

— Всего лишь на мгновение прикрыть глаза — ничего плохого от этого не будет, а отдыхать надо даже сыновьям богов, — вторил ему Морфей.

— Это ненадолго…

— Только прилечь, отдохнуть…

— Во сне все раны исцеляются быстрее…

— И силы прибывают…

— Приляг…

— Поспи…

Последнее, что услышал Геракл перед тем, как провалиться в сон, был тихий смех Морфея.

Яблоко упало на стол совсем недалеко от Геры. Она видела надпись на нем, видела зардевшуюся Афину — «Что за дура!» — и подобравшуюся Афродиту, видела, как взгляды всех богов скрестились на несчастном плоде, и как Зевс подмигнул Афродите, тоже видела. И вдруг почувствовала, что она безумно устала от всего этого: и от блядства мужа, и от его ублюдков, и от ожиданий окружающих, и от того, что ее саму Зевс охранял почище Цербера.

«Да катись оно в Тартар!» — мрачно подумала Гера, буквально перед началом пира узнавшая, что очередной план избавления от ненавистного Геракла пошел прахом. — «Женщина я, в конце концов, или нет?!»

— Это мне? — она с холодным превосходством осмотрела присутствующих и протянула руку к яблоку. — Спасибо.

Maravillosa Осколки чаши

Написано по заявке с инсайда: был при императоре Нероне… арбитр изящества Гай Петроний, про него в романе Сенкевича «Камо грядеши» очень вкусно написано. Но Петрония злой император таки убивает, и у меня аццкая печаль по этому поводу прям с детства. Посему умоляю вас, ребята, уползите моего Гаюшку.^[15]

— В этом доме всё так изысканно! Повар знает свое дело, — молодая женщина смахнула с руки лепесток, упавший из венка. — И музыка прекрасна!

— Ты права, дорогая. Трималхиону стоило бы поучиться… — её спутник, смаковавший цыпленка в медовом соусе, походил на довольного кота, так же жмурился. Окончание разговора утонуло в весёлом смехе.

Окончание… Да, окончание. Сегодня он сам вручит ножницы паркам. Завтра не будет для него ни рассвета, ни пира с друзьями, ни любовных объятий. Не будет агуканья первенца Виниция и Лигии. Эй, куда вы ведете, мысли? Разве было подобное для него важным? Не будет боли и позора. И безумств того, кто требует поклонения и восхищения, разрушая Рим, основы искусства и чужие жизни… Так что прочь, грусть! Последнюю свою страницу он напишет красиво.

— Вот чаша, из которой я совершил возлияние в честь Владычицы Кипра. Пусть же отныне не коснутся её ничьи уста и ничьи руки не прольют из неё вино в честь другой богини!

Осколки на полу, среди цветов шафрана. Изумленные — и понимающие — глаза гостей. Прикосновение Эвники, полное невысказанной нежности, и умелые манипуляции врача. И сон, немного сна перед тем, как…

Пробуждение было тяжелым. Голова раскалывалась от боли, в глаза будто песка насыпали, и, кажется, он продал бы душу, о которой столько говорят христиане, за глоток воды. Можно даже без мяты и лепестков роз. Это так встречают вовладениях Плутона, сразу заставляют уменьшить желания? Петроний попытался подняться, не устоял на ногах и снова растянулся на непривычном ложе. Солнечные блики на деревянных стенах, покачивание, скрипы… Он на корабле? Он жив?!

— Ты наконец пришел в себя, мой господин? — над ним склонилась Эвника, бережно отерла лицо влажной тканью. Эвника ли? Черты лица её, но тени под глазами, а волосы короче и темнее. — Вот, выпей, — поднесла к его губам чашу. На то, чтоб оттолкнуть, сил хватило. Чаша разбилась, по полу каюты начало расползаться пятно напитка, так похожего на кровь.

— Где я? Как ты посмела?!.

— Вот так. Посмела. И еще: на этом корабле не так уж много хорошего вина и гранатов, сок которых нам обоим велел пить врач, — молнии, сверкавшие в глазах молодой женщины, вероятно, могли призвать шторм.

— Куда мы плывем?

— На Сицилию. Или на Сардинию. А может, к тем берегам, где в печали проводил свои дни Овидий. Думаю, тебе бы понравился такой поворот…

— Что?!

— Я просто заново пробуждаю в тебе силы жизни, мой господин. Точнее, тот, кто был моим господином в далекой, другой жизни. Больше нет арбитра изящества. Больше нет Эвники. Их смерть на пиру подтвердят многочисленные свидетели. Их прах уже похоронили, «тихо и незаметно, дабы не гневить еще больше императора». Те же, кто о чем-то подозревает, не знают, куда мы направились. К счастью, Кумы — портовый город, и я постаралась запутать следы.

— Но как же ты…

— … посмела.

Шелест волн и песчинок в часах судьбы. Шум будущих гроз. Или благословенная тишина. Оставим сейчас эту пару, читатель. Смогут ли они сложить из осколков былого новый узор? Будет ли в их жизни любовь — уже не любовь рабыни к изнеженному патрицию, но любовь двух людей в чужом краю, открывающих друг друга заново? Будет ли эта закрученная нить долгой, оборвется ли от тоски или же от вражеского меча? Выбери ответ сам.

Викторианская эпоха

Jewellery* Эфемерность

fandom Victorian 2016

AU «Саги о Форсайтах», начинающееся с того, что Джун оказалась более проницательной, чем в каноне.

— Я забираю Фила, и мы уезжаем! — Джун тряхнула пышноволосой головой.

Сомс нахмурился. Галерея, в которой Джун назначила ему встречу, была сейчас почти пустой. Поодаль прошли, беседуя, две леди респектабельного вида. Взъерошенный немолодой человек, размахивая руками, объяснял что-то двум молодым людям с легкомысленными повадками. Никто не смотрел в сторону ниши, выбранной Джун для разговора, и все же Сомсу это место крайне не нравилось.

— Что значит «забираешь»? По контракту твой жених обязан…

Джун его перебила, тут же затараторив настойчивым голоском:

— Это значит, Сомс, что ситуация вот какая: или ты сейчас ищешь себе другого архитектора. Или чуть позже тебе придется искать себе другую жену, а мне — другого жениха. Думай сам, в каком случае убытков больше. Я для себя этот вопрос решила. Я уезжаю и увожу с собой Фила, и мы женимся так скоро, как это только возможно. Пусть только попробует кто-нибудь хоть слово сказать против! — она так грозно свела брови, что становилось непонятно, как на таком крохотном личике могло поместиться столько решимости.

— Что ты хочешь сказать? — Сомс похолодел.

— Я, в отличие от тебя, понаблюдала, как Ирэн общается с Филом. Как хорошо, что я не уехала ни в какой Уэльс! Нет-нет, ничего предосудительного между ними не было. Пока. И уже не будет. Я увезу своего Фила, а ты займись своей женой.

У Сомса гневно дрогнули ноздри.

Джун окинула его неодобрительным взглядом.

— Дай ей развод, Сомс. Или получи уже от нее ребенка и радуйся тому, что имеешь. Она же… совсем из другого теста.

«Совсем не для тебя», — расшифровал для себя Сомс.

— Ты забываешься, Джун! Я ведь еще могу помешать тебе в твоих безумных планах. С какой стати ты решила, что имеешь право разговаривать со мной в таком тоне?

Джун прищурилась и склонила голову набок.

— О, если бы в этом у нас с тобой не было общего интереса, я бы никогда… Ты знаешь, почему у вас нет детей? Потому что Ирэн принимает меры.

Джун подождала, очевидно, желая наблюдать реакцию на свое заявление. Конечно, тут же и увидела: Сомс вздрогнул и покачнулся. На скулах вспыхнул румянец, расползся по щекам, захватив переносицу.

— Это правда, Сомс. Послушай… Увези ее в Европу. Дай ей почувствовать себя свободной. Не веди себя так, будто ты точно знаешь, что она тебе принадлежит. Понимаешь?

Сомс промолчал, на его щеках прокатились желваки.

— Возьми, подари ей, — Джун протянула ему какую-то книжицу. Сомс, не спеша брать ее в руки, подозрительно посмотрел на обложку: ноты. — Ирэн давно хотела найти именно эту сонату. Я купила ей в подарок, но теперь… Сначала, когда я поняла, к чему там все идет, я просто рассвирепела. Попадись мне эти ноты тогда, я разорвала бы их в мелкие клочки. Но послушай, Сомс, потом я начала думать, как положено Форсайтам: какую прибыль я хочу получить, каких убытков избежать… И решила, что мы еще можем переиграть их обоих, я верю в это. Так же, как переигрываем во всех практических делах. Подари ей ноты, будь с ней нежен, увези ее в Европу.

— И это поможет? — спросил Сомс, хотя сам от себя такого не ожидал.

— Должно, — Джун посмотрела на него собранным хищным взглядом. — Со своим Филом я уже начала и отступать не собираюсь. С Ирэн, если честно, я сегодня повздорила. Думаю, ты найдешь ее расстроенной, — Джун выразительно ткнула ноты ему в руку.

Сомс сжал губы в недовольную линию, но все же взял.

— Все это звучит, как первостатейный бред.

— Разумеется! — согласилась Джун. — Но они — такие, как твоя Ирэн, и мой Фил, и даже мой отец — они в этом бреду живут!

Ирэн и вправду была расстроена. Сомс остановился в дверях музыкальной комнаты, любуясь тем, как она сидит за роялем. Во всей ее позе была печаль: в склоненном красивом лице, в том, как безвольно ее руки лежали на коленях. Она была прекрасна. Так прекрасна, что у Сомса щемило в груди. Почему от красоты должно было становиться так больно?

Ирэн почувствовала его присутствие и подняла глаза. Она так очевидно замирала под его взглядом: напрягались плечи, руки утрачивали расслабленную гибкость, становилось более закрытым лицо. Ускользала… Как мечта, как сон.

Сомс прочистил горло и вошел.

— Как ты себя сегодня чувствуешь, дорогая? — собственный голос показался ему деревянным. Весь он себе казался деревянным.

— Спасибо. Хорошо…

Он подошел ближе, и Ирэн, все ровнее держа спину, чуть заметно отклонилась в противоположную сторону.

— Это тебе, — слишком резко произнес Сомс, слишком небрежно положил книжку с нотами на рояль.

Ирэн чуть вздрогнула.

— Я подумал, что тебя могли бы заинтересовать… эти произведения.

Словно нехотя ее изящные руки поднялись, коснулись брошюры. Ирэн пролистнула несколько страниц и остановилась, увидев название. Потом подняла взгляд на Сомса.

— Спасибо…

Тихое слово, будто шелест в ветвях. Ее глаза оставались такими же глубокими, печальными и непроницаемыми для него, как и обычно.

Сомс коротко кивнул и вышел из комнаты.

На следующий день грянул гром: весть о том, что Джун схватила своего странного жениха, как орел ягненка, и уволокла куда-то в сторону Шотландии, распространилась по всем домам Форсайтов. Сомсу пришлось присутствовать на семейном собрании в доме родителей, затем сопровождать отца во время визита к старому Джулиону, потом навещать с матерью тетушку Энн… Он вернулся домой только к вечеру.

Дом встретил его тишиной. Сомс не нашел Ирэн ни в музыкальной комнате, ни в гостиной. Она спустилась вниз только к ужину: еще бледнее и молчаливее обычного, еще печальнее. Уже по одному ее виду Сомс мог сделать вывод, что она знает об отъезде Джун с проклятым архитектором. Но он еще и спросил ее — в большей степени ради того, чтобы услышать ее голос. Она так неохотно поддерживала разговор, так скупо ему отвечала… Как будто знала, насколько для него ценен каждый знак ее внимания. Знала и желала повысить цену.

Может быть, в самом деле стоило начать думать и о любви так, как положено Форсайту? Что он желал получить? Любовь Ирэн и наследника. Можно ли было найти ей замену? Нет. Значит, его жена была монополистом, единственным поставщиком товара нужного качества. Что следовало сделать, если монополист завышает цены? Найти альтернативного поставщика. Начать добывать необходимый продукт самому. Или же… создать видимость этого. Пригрозить монополисту, что его товар никому не будет нужен и обесценится. Пригрозить Ирэн, что он найдет другую?

Нелепая чушь. Джун слишком много времени проводиоа со своим сумасшедшим женихом и заразилась от него безумием. А Сомс едва не подхватил эту заразу от нее… Он горько улыбнулся и посмотрел на Ирэн, безучастно сидящую за столом. Свет отражался в больших глазах, губы немного раскраснелись от вина. Взгляда она ни разу не подняла.

Плененная красота, прекрасная дева, похищенная дикарем и запертая в золотой клетке… Не настолько Сомс был черств, чтобы не понимать, что именно так она себя воспринимает.

Сомс решил, что надо все же попробовать: продемонстрировать равнодушие, дать понять, что он нужен Ирэн больше, чем она ему. Ее наряды, ее драгоценности, комфортный дом, слуги — все это было заслугой Сомса, в конце концов! Как она могла этого не понимать? Не ценить? Вставая из-за стола, он холодно ей поклонился и не сказал ни слова. Если она и заметила, то не подала виду.

Он размышлял об этом несколько часов, сидя в кабинете над деловыми бумагами. А потом отбросил все свои соображения и вошел в ее спальню. Жажда была слишком сильна: коснуться, прижать к себе, впиться в мягкие губы поцелуем. Целовать длинную шею и накрыть ладонями полную грудь. Подмять под себя, раздвигая прекрасные белые ноги коленом, дотронуться рукой до нежнейшей плоти между бедер. Сомс дрожал от нетерпения от одной мысли о шелке ее кожи, о волнах волос, в которые он сможет погрузить руки, о податливости ее тела. Он вовсе не утомлял ее, как иные мужья, растягивая выполнение супружеских обязанностей. Когда он втискивал член в ее узкое лоно, он уже был готов излиться в него. Прерывистый вздох Ирэн, ее лицо с крепко зажмуренными глазами, сорванный с сомкнутых губ поцелуй, несколько отчаянных, почти болезненных движений — вот и все, чего он хотел. Вот и все. Может быть, еще чтобы она не отворачивалась от поцелуев, чтобы изредка коснулась его сама, посмотрела с лаской — но это уже совсем мечта. Он был готов довольствоваться и малым. Он был готов платить за это любую цену. Но она… Она не желала уступить ему ни в одной мелочи. Так кто из них был жаден и скуп?

На следующее утро Ирэн не вышла к завтраку. Она часто не выходила к завтраку после ночей, которые они проводили вместе. Возможно, это было и к лучшему. Сомс не понимал, отчего между ними всегда после близости повисает неловкость, больше приставшая случайно согрешившим, чем законным супругам, но давно принял это как неизбежность.

Он хотел бы, чтобы было по-другому. Но если с Ирэн получалось только так, то пусть. Он был согласен. Почему же Ирэн не могла принять его таким, каким он был? Разве он был так уж плох?

Сосредоточившись на своем тосте с джемом, Сомс запретил своим мыслям следовать в этом направлении. Не важно, плох или хорош. С Ирэн получалось только так. Он был согласен.

Днем он заехал в порт и узнал расписание пароходов.

Джун добилась разрешения на скоропалительный брак со своим безумным архитектором. Форсайты начинали готовиться к свадьбе. Сомс хотел быть как можно дальше от нее. Как можно дальше от свадьбы и как можно ближе к Ирэн.

Вечером, во время ужина, он внимательно разглядывал свою жену и не мог понять, знает ли уже Ирэн о свадьбе, что она думает по этому поводу… Сомс решил не поднимать эту тему.

Сегодня Ирэн была в темно-красном платье, и этот цвет шел ей необычайно. Она выглядела в нем совершенной — как статуя богини — и недосягаемой. Сомс смотрел на это божество и не мог поверить, что только прошлой ночью он прижимал к себе ее обнаженное тело. «Я пропускал эти волосы меж пальцев», — напоминал он себе. — «Я стягивал ночную сорочку с этих плеч и сжимал губами соски, укрытые сейчас под панцирем корсета. Я касался самого интимного, что есть в этом теле». Он ощущал, как она напрягалась, когда он входил в нее. Да, он делал это с ней, обладал ею, каким бы недосягаемым божеством она не казалась.

Что отличало Ирэн от любой другой женщины? Что отличало Ирэн Эрон от какой-нибудь опустившейся дочери разорившихся родителей, пошедшей по рукам ради пропитания? Где бы она сейчас была, не женись он на ней? Почему она позволяла себе едва удостаивать его взглядом?

Долгое отчаяние, усталость от холодности, утрата надежды переплавлялись в душе Сомса во что-то другое, в черное, мерзкое: в злобу, обиду, желание подчинить.

Ирэн, словно почувствовав это, ушла сразу после ужина. Сомс еще долго сидел над рюмкой кларета. А когда вышел из столовой, услышал звуки рояля. Он подошел к двери в музыкальную комнату. Ирэн разучивала ноты и выглядела очень увлеченной. На пюпитре стояла книжица Джун.

Услышав шорох или почувствовав присутствие, Ирэн вскинула голову и напряженно застыла. Но вся чернота, вся злоба внутри Сомса растаяла под потоком мучительной щемящей нежности, как старый затоптанный снег под солнечными лучами. Растаяла и утекла грязной водой.

Он подошел ближе и улыбнулся.

— Ирэн, я подумываю о небольшом путешествии. Я узнавал про Италию, но мы можем выбрать любую страну, куда бы тебе хотелось поехать.

Ирэн нравилась Италия. Сомсу казалось, что Италия ей идет, как могла бы идти яркая шаль. Когда они вместе гуляли по зеленым холмам меж оливковых деревьев, Ирэн казалась ожившей статуей богини, сошедшей с пьедестала. Не застывшей и холодной, как дома, а живой. Итальянское солнце играло на ее щеках румянцем, блестело в ее глазах, украшало волосы бликами. Сомс же, напротив, застывал все больше, вел себя деликатнее, чем дома: боялся спугнуть эту живость.

И чем тише и мягче он становился, тем смелее делалась Ирэн. Сомса сбивали с толку итальянцы. Они были слишком шумные, он никогда не мог понять, что им надо, для чего они суетятся, даже когда для дела этого совершенно не требуется. Конечно, он умел внушить уважение и им, но все же от одной необходимости контакта уставал. Однажды, совершенно вымотанный чрезмерно разговорчивым владельцем гостиницы, он нехотя признался в этом Ирэн. И, как ни странно, она тихо рассмеялась, а в следующий раз, едва ощутимо коснувшись его рукава, подошла к итальянцу сама и избавила Сомса от необходимости обмениваться с ним многословными приветствиями.

В один из дней, проведенных в Риме, они отправились смотреть руины Колизея, недавно освобожденные от обосновавшихся там бандитов. Ирэн любовалась древними камнями, а Сомс любовался ею. Она затмила бы собою любую римскую императрицу. Он подумал, не сказать ли ей об этом — в Лондоне точно бы промолчал — но постоянное присутствие всех этих бесконечно треплющихся итальянцев делало свое дело. Сомс неловко выговорил свой комплимент. Ирэн покачала головой.

— Если бы я была здесь, то только на арене…

— Как христианская девственница? — Сомс поднял бровь. — Я бы предпочел видеть тебя на трибунах, как увешанную драгоценностями римскую матрону.

— Совсем не моя роль, — Ирэн отвернулась.

— Потому что ее ты уже играешь и тебе хочется разнообразия? — немного резче, чем ему бы хотелось, спросил Сомс. Он чувствовал, что начинает злиться, и постарался подавить раздражение.

Ирэн не ответила.

— Если бы ты попробовала роль травимой зверьми великомученицы, вряд ли бы это оказалось приятнее, — сухо добавил Сомс. — Аналоги этой арены в нашем времени существуют.

Ирэн обернулась и посмотрела на него с прежней, лондонской холодностью.

Вероятно, он снова все испортил. Сомс резко вздохнул. Что ж, значит, для него все было окончательно безнадежно и не имело смысла притворяться, что это не так.

— Не вижу никакой красоты в несчастье и разрушении. Красота — это благополучие и достаток, — отрывисто сказал он. — Мне прекрасно известно, что ты презираешь мои взгляды, тебе ближе те, кто упивается трагическим. Но творцы прекрасного всегда жили за счет тех, кто умел позаботиться о хлебе насущном. Презирать последних — попросту нечестно.

— Я никого не презираю, — едва слышно возразила Ирэн и больше не промолвила ни слова за весь день.

Схожий разговор состоялся между ними пару дней спустя у руин средневекового монастыря. Вид был живописный, но Сомса больше заинтересовала расчерченная на квадратики полей и рощиц долина, простирающаяся у подножия холма.

— Ты не находишь это красивым, верно? — спросила Ирэн.

Сомс удивленно повернулся к ней. Ее редко интересовало, что он думает, особенно по таким поводам.

— Руины? — уточнил он. — Я больше ценю руины, изображенные на картинах, чем в реальности.

— Потому что картины можно коллекционировать и продавать?

Сомс встретил ее прямой взгляд. Одна необычность этого — они с Ирэн смотрели в глаза друг другу, и она действительно ждала ответа — была такова, что заставила его смешаться. Но он ответил честно:

— Да. А еще картины красивы. Если нарисованы хорошим художником, конечно. Это линии и цвета, пропущенные через чье-то сердце. Здесь же, — он скупым жестом ткнул в сторону зарастающих травой развалин, — просто заброшенная собственность. Единственное оправдание тому, что хорошая земля простаивает в запустении под старыми камнями — это то, что камни служат для кого-то вдохновением. Но, попомни мои слова, какой-нибудь американский промышленник, скупающий европейскую историю за свои доллары, скоро явится сюда, выкупит эти развалины, перевезет их через Атлантику и соберет заново в своей стране, лишенной собственной истории. И там, при надлежащем уходе, эта красота получит вторую жизнь.

Это была, наверное, самая длинная речь на отвлеченную тему, какую Сомс произносил за все годы их брака — и которую Ирэн внимательно слушала.

— Значит, красота — это только то, что находится под надлежащим присмотром? — спросила она.

— Не только… Красота — это то, что любят и ценят.

Сомс еще раз окинул взглядом выщербленный камень стен, грязную каменную скамью у входа, надколотую чашу для святой воды, под которой на плитах явственно виднелись следы пребывания в здании скота, и отвернулся к ухоженным виноградникам.

В Милане они слушали «Фальстафа» в Ла Скале. Сомс сумел заказать ложу, но и там было слишком шумно. Итальянцы везде оставались собой. В фойе театра за карточными столами сидели игроки, бурными спорами сопровождавшие каждый ход. В коридорах и даже в ложах коммерсанты, практически не сбавляя голосов, обсуждали вложения финансов и заключали сделки. Сомс, признаться, спустя некоторое время начал прислушиваться скорее к обрывкам их бесед, чем к пению.

Но Ирэн слушала музыку. В темном платье, с бриллиантовой диадемой в поднятых наверх волосах, с мечтательно устремленными на сцену глазами, с легкой улыбкой на нежных губах, она была неотразима. Сомс видел многочисленные направленные на нее взгляды и ни на шаг не отходил. Ему хотелось, чтобы все эти наглецы, позволяющие себе разглядывать ее, знали, что она принадлежит ему.

Из театра Ирэн вернулась в отель полная впечатлений. Она даже с Сомсом немного поговорила о музыке, не то чтобы он мог действительно поддержать беседу. Для него музыкой была она сама.

В отеле обнаружилось, что нанятая ими служанка куда-то ушла. Ирэн удалилась в спальню, и Сомс, войдя туда через несколько минут, застал ее за попытками расстегнуть пуговицы на спине.

— Позволь помочь тебе, — предложил он и, не дожидаясь ответа, принялся за дело.

Ирэн стояла тихо, снова, как статуя, но статуя дышащая и живая: Сомс видел, как вздымается ее грудь, приподнятая корсетом. Высвобождая пуговку за пуговкой из тугих петель, он невесомо коснулся губами волос Ирэн. И — так же легко — края розового ушка. Он целовал ее шею и плечи — при свете свечей, а не в темноте супружеской спальни. Помогая Ирэн высвободиться из лифа платья, Сомс обнял ее тонкий стан, прижал спиной к своей груди.

— Помоги мне, — выдохнула Ирэн, освобождаясь, и начала задирать подол.

Сомс помог ей поднять тяжелые волны плотной ткани над головой и выпутаться из них. Ирэн, отвернув от него лицо, развязала нижнюю юбку и кринолин. Сомс помог ей избавиться от обоих громоздких предметов одежды и, прежде чем она успела бы его прогнать, обнял ее, покрывая поцелуями губы, плечи, грудь.

Они так и не задули свечей в ту ночь. Сомсу показалось, что Ирэн была для него более податлива, чем обычно. Ее соски были тверже под его пальцами и темнее. Ее лоно источало влагу и приняло его член легче, чем когда-либо. Движения во влажной жаркой глубине ее тела были так ошеломительно приятны, что Сомс глухо застонал, замедляясь, чтобы продлить удовольствие и все же через некоторое время срываясь в страстный быстрый ритм. Он впился в ее губы прямо перед тем, как заполнить ее своим семенем. Впился в ее губы поцелуем, и она не отвернула лица, не зажмурила глаз, полуприкрытых длинными трепещущими ресницами.

Сомс боялся возвращения в Лондон. Он боялся потерять то хрупкое равновесие, которое установилось между ними за время путешествия. И Лондон действительно встретил их неласково: дождями и ветром. Ирэн нездоровилось. Сомсу пришлось с головой окунуться в дела, от которых он так надолго отвлекся. Дом в Робин-хилл стоял пустой и недостроенный. Родственники-Форсайты все, как один, спешили высказать свое осуждение тому, что он позволил себе отправиться в какое-то безумное путешествие в такой тяжелый для семьи момент. Джун с ее новоиспеченным мужем все еще была в Америке, куда они уехали сразу же после свадьбы.

«Этот пират вздумал изучать какие-то достижения американской архитектуры, нет, вы когда-нибудь слышали о большей глупости?!» — возмущался Джемс.

Прошла только неделя после возвращения, а Сомс уже чувствовал себя так, будто его засосало в привычную рутину, как в болото. Он уже давно не притрагивался к Ирэн — она сказывалась больной, так что он настоял в конце концов на том, чтобы вызвать семейного врача.

Все менялось. Время будто разделилось на то, что было до путешествия, и то, что происходило во время него. Сейчас наступало какое-то совсем новое время — время после. Сомс не мог понять, на что оно должно было быть похоже.

Субботний день, завершающий первую неделю, проведенную дома, выдался погожим. Ирэн еще не вставала, и Сомс, проснувшийся по привычке рано, бесцельно бродил по пустому дому. Он зашел в музыкальную комнату, освещенную нежным светом утра, пробивающимся сквозь светлые портьеры, играющем в бликах на крышке рояля. Ирэн так часто сидела за ним, что Сомс мог представить ее себе сейчас, опускающую руки на клавиши, так же ясно, как если бы видел наяву. Он улыбнулся, прошел в комнату и сел на ее вращающийся стул.

Что она ощущала, когда сидела здесь часами? Какие радости доставляли ей эти маленькие клавиши, белые и черные? Сомс попытался понять. Он взглянул на ноты, стоящие на пюпитре — не те, что тогда передала ему Джун — и попытался наиграть первую строфу. Его пальцы — деревянные неделикатные пальцы — касались гладких клавиш, порождая тихие жалобные звуки. Стон неверной ноты, несколько прерванных корявых попыток и робкий, едва слышный голос мелодии, прорезавшийся даже несмотря на все несовершенства пианиста. Звук, растворяющийся в воздухе… Нечто столь эфемерное, что сохраниться может только в виде слабого отголоска в изменчивой памяти. Как сама радость, вероятно. Как счастье. Как красота.

Ложью было сказать, что Сомс не ценил этих летучих субстанций — напротив, ценил слишком высоко. Он только не понимал, как кто-то умудряется строить на столь зыбкой основе свою жизнь. Это все равно, что пройти по лунной дорожке по волнам, как в той преглупой романтичной книжонке, что он прочел как-то тайком.

Первостатейный бред. И все же были люди, которые жили в нем, как сильфиды в эфире.

Сомс внезапно то ли услышал шорох, то ли просто почувствовал чье-то присутствие и вскинул голову. В дверях музыкальной комнаты стояла Ирэн. Сомс закаменел, осознавая, каким глупцом выставил себя перед ней. Что за блажь, усаживаться за рояль?

Но Ирэн улыбнулась ему. Утренний свет так падал на ее прелестное лицо, что казалось, она улыбалась с нежностью.

Она вошла в комнату и подошла к роялю. Сомс поспешно вскочил.

— Вчера приходил доктор Льюис, — задумчиво проговорила Ирэн. — Он сказал, что у нас будет ребенок.

Сомс покачнулся, уцепился за рояль. Забавно, сколь легка и эфемерна была музыка, порождаемая столь твердым и громоздким инструментом… Комната кружилась вокруг Сомса, весь его мир накренился и задрожал, как экипаж, выбирающийся из старой колеи, чтобы въехать на новую дорогу.

— Сомс… — Ирэн встревоженно подошла ближе, достала носовой платок. — У тебя кровь.

Сомс рассеянно промокнул под носом, пачкая белую ткань алым, и, преодолев расстояние между ними, сжал Ирэн в объятиях. И она — прекрасная, как статуя, но теплая и живая — не отстранилась.

hangingfire Портрет неизвестного джентльмена

Во всяком искусстве есть то, что лежит на поверхности, и символ.

Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск.

И кто раскрывает символ, идет на риск.

«Портрет Дориана Грея», Оскар Уайльд. Вард, Локк и Ко, 1891 г.

В дневниках Уоттона по крайней мере частично поясняется, почему он не стал продолжать дело о клевете против Уайльда. Иначе ему, без сомнения, пришлось бы разделить судьбу драматурга, решившегося судиться с маркизом Квинсберри. Но остались и другие тайны, например, судьба Бэзила Холлуорда, который еще десяток лет после своего исчезновения, словно призрак, появлялся в различных сплетнях и слухах. Кроме того, существует еще мистер Г., чье имя по неизвестной причине было старательно вымарано из всех дневников и писем — вероятно, самим Уоттоном.

«Дом в Алжире: Лорд Генри Уоттон и гомосексуальная идентичность викторианской аристократии», д-р Изобель Уоттон, Издательство университета Райса, 2050 г.

Аукцион произведений искусства не был для Изобель Уоттон привычной средой обитания; она чувствовала себя неловко среди американских кинозвезд, китайских, русских олигархов и последних представителей британской аристократии, которые пожинали плоды давних вложений своих предприимчивых предков, сумевших мудро распорядиться состояниями. Она подумала, что это и есть аромат больших денег: смесь амбры, табака, шампанского, винограда, старой бумаги и лаванды. Американские деньги пахли холоднее и резче, бензином и сталью. Изобель хорошо помнила этот аромат по фандрайзерам из американского университета, где преподавала — это был маленький частный институт в Техасе — старый как мир запах денег возвращал ее в детство: благоухающее сандалом и Мицуоко официальное сари матери, пиджак отца, пропитанный ароматами габардина и сигарет «Данхилл».

Ее старший брат, Филипп, маркиз Торбей, проплыл через выставочный зал словно огромный грузовой самолет, а Изобель (собственно говоря, леди Изобель, но она предпочитала никогда не использовать этот титул) была крохотным планером, следующим за его массивной тушей. С ними хотели поговорить слишком многие, поэтому, когда они наконец добрались до своих мест, до начала аукциона оставалось около десяти минут и все торопились занять свои места. Филипп отошел перекинуться словом еще с кем-то, а Изобель жадно ухватилась за эти десять минут, смакуя время наедине с объектом своего вожделения — легендарным, долго считавшимся утерянным чудом: портретом неизвестного джентльмена работы Бэзила Холлуорда.

Разумеется, заполучить картину у нее не было ни единого шанса: владельцы надеялись выручить за нее миллионы фунтов. В конце концов, считалось, что именно это полотно вдохновило Оскара Уайльда на написание скандального романа, опубликованного вскоре после таинственного исчезновения художника. Все думали, что перед этим Холлуорд успел уничтожить портрет, однако сорок лет назад он был обнаружен при продаже особняка в Киу, в ноябре 2012 года — ровно в тот месяц, когда родилась Изобель.

В дневниках своего двоюродного прапрапрапрапрадеда она прочитала, что когда он впервые увидел картину в мастерской Холлуорда, то был поражен и очарован прекрасным молодым человеком, известным только как Г. Настоящая личность Г. была одной из величайших загадок в работе Изобель и многих ее коллег-ученых. Ранние исследователи были склонны считать его Джоном Греем, некогда бывшим возлюбленным Уайльда и прототипом его нестареющего антигероя, но даты не совпадали. Кроме того, сохранились прекрасные фотографии этого молодого человека, который не имел ни малейшего сходства с портретом неизвестного, нарисованным Холлуордом. Разглядывая это необыкновенное лицо, Изобель чувствовала, как ее сердце замирает, а потом снова начинает биться тяжелыми, почти болезненными ударами.

(Преждевременное сокращение желудочков, или ПСЖ, как называл это кардиолог. Часто встречающаяся особенность организма и, если других заболеваний не было, волноваться о здоровье не стоило. Изобель ощущала эти сокращения все время, но, если она волновалась, была возбуждена, много двигалась или болела, ощущения усиливались.)

Юноша с лицом невероятной красоты — так Оскар описывал мифического Дориана Грея, верно? Мальчишеское лицо — щенячье, подумала она, — увенчанное темными кудрявыми волосами, которые так и хотелось растрепать. Мягкие и невинные черты, огромные голубые глаза, губы, которые, кажется, еще никогда никого не целовали. Он стоял вполоборота, повернув голову к зрителю, словно был удивлен приятной встрече. Ярко освещенная фигура на темном фоне персидских ковров, залитая мягким солнечным светом, льющимся из-за шелковых занавесок.

Гений Холлуорда достиг своего пика, когда он писал этот портрет, выразительность его работы и владение светом были лучше, чем у Сарджента, а умение строить композицию и эмпатия выше, чем у Уистлера, по крайней мере, по мнению Изобель. Прочие критики относились к нему менее восторженно, но она ведь преподаватель литературы, а не историк искусств, и имеет право думать все, что угодно. У мистера Г. были прекрасные руки пианиста, он стоял у маленького столика, на котором можно было разглядеть лист с нотами «Лесных сцен» Шумана.

На мгновение в голову Изобель пришла безумная мысль, что стоит ей коснуться одной из этих замечательных рук, и он просто выступит из портрета, замерев на мгновение, чтобы поправить отворот сюртука, или, возможно, поможет ей подняться в согретую солнцем комнату, в которой витает аромат сирени.

А потом Филипп потянул ее за рукав, и наваждение рассеялось.

— Давай, Изобель, — сказал он. — Пора покинуть твоего дружка. Совсем скоро мы увидим его снова.

— Как раз тогда, когда какой-нибудь русский нефтяной магнат увезет его прочь в Санкт-Петербург, — проворчала Изобель. Она обернулась, чтобы взглянуть на юного мистера Г. в последний раз, и они с братом заняли свои места.

* * *

Первые несколько лотов были интересны, но потом Изобель стало скучно. Она попыталась проверить почту, но один из аукционных мирмидонов зыркнул на нее, и пришлось выключить очки. Упорная борьба со сном закончилась, когда объявили ее лот, как она называла его про себя.

— Лот 427, дамы и господа. Портрет неизвестного джентльмена работы Бэзила Холлуорда. Ставки начинаются от пятисот тысяч. Пятьсот — шестьсот, спасибо, мадам. Шестьсот тысяч, могу я — семьсот, спасибо, сэр…

Ее сердце екнуло и заколотилось, Изобель прижала пальцы к ключицам, словно это могло помочь его унять. Цифры добрались до головокружительных высот, а Филипп рядом с ней молчал. Он поднял карточку где-то около отметки в два миллиона, и, увидев это, она чуть не упала в обморок, и еще раз, когда он перебил ставку джентльмена в прекрасно пошитом костюме, в котором она опознала участника одного из ее любимых шоу на Вебфликс.

Четыре с половиной миллиона. Пять! Изобель казалось, что мистер Г. смеется над ними, богатыми, невежественными людьми, готовыми выбросить свои деньги на любую бесполезную вещь. Он будто ухмылялся — конечно же, из-за игры света и угла обзора с того места, где она сидела. Изобель покосилась на Филиппа, но лицо того было бесстрастным. Он намекал, что намеревается что-то купить сегодня, и теперь, похоже, пережидал, когда этот лот наконец уйдет и он сможет перейти к другому, более интересному и менее дорогому.

Семь миллионов. Восемь. Ставки остановились, аукционист занес свой молоток…

И Филипп поднял руку.

Сердце Изобель остановилось, и на секунду она подумала, что оно уже не забьется снова — задержка сокращений ощущалась, словно прямой удар в солнечное сплетение.

— Девять миллионов, дамы и господа. Девять миллионов. Девять миллионов раз? Два?

Звук молотка — словно выстрел в голову.

— Продано за девять миллионов лорду Торбею. Спасибо, милорд.

Филипп усмехнулся и двумя пальцами прикоснулся к подбородку Изобель, закрывая ей рот. И она только тогда осознала, что открыла его от изумления.

— С днем рождения, сестренка.

* * *

Изобель редко вспоминала, насколько все-таки была богата ее семья, с очень, очень старым состоянием Уоттонов и доходами от изобретений матери. Заставив себя забыть, Изабель не пользовалась этими деньгами: домик в Хьюстоне она купила в ипотеку на тридцать лет, а годовые абонементы в оперу и Театр на Аллее вообще-то были ей не совсем по средствам. Тот факт, что ее брат спокойно потратил девять миллионов фунтов на подарок к сорокалетию («Но мой день рождения в ноябре!» — «Но в ноябре не будет аукциона, Бель») свой младшей сестры, которая упрямо жила за границей на университетскую зарплату, ее почти взбесил.

Почти.

Потому что сейчас портрет мистера Г. висел на стене в ее кабинете, бережно и аккуратно доставленный в ее новый дом через Атлантику. Это неуважительно, подумала она. Он совершенно выбивается из размеров ее комнаты — и из ее жизни. Наверное, стоит его передать. Хьюстонский музей Изящных искусств с радостью повесит рядом с ним маленькую плашку — «Передано из частной коллекции д-ра Изобель Уоттон» — и о нем позаботятся, им будут восхищаться, он будет свободен.

Свободен? Любопытный выбор слова.

Со временем она так и сделает. Это ее долг перед потомками — убедиться, что картина не потеряется снова и у нее будет дотошный хранитель, который сможет контролировать уровень влажности и беречь ее от пыли. Но совсем ненадолго — возможно, всего один семестр, — она побудет эгоисткой и прибережет мистера Г. для себя. В конце концов, и роман, и дневники лорда Генри Уоттона говорили о нежелании Холлуорда выставлять этот портрет в музее. Она не могла не испытывать уважения к старому другу своего предка и, возможно, несколько глупого стремления удовлетворить его пожелания хотя бы на время. Все-таки портрет так долго был спрятан.

Когда портрет неизвестного джентльмена обнаружили в 2012 году после смерти его последнего владельца, мистера Чарльза Уайта, он сменил по меньшей мере пять частных коллекций, прежде чем попасть на аукцион. И аукционный дом, и Изобель провели собственные расследования; результаты были удручающе расплывчатыми: по-прежнему было совершенно не ясно, как он попал в руки мистера Уайта. После его абсолютно внезапной скоропостижной болезни и смерти, портрет снова и снова покупали, отказывались выставлять, а потом неожиданно поспешно продавали. Точные причины были неизвестны. Ходили шутки, что картина проклята, но они были мало похожи на юмор.

Изобель обожала готические романы и была до определенной степени уверена, что не живет в одном из них. Возможно, картина нервировала людей своей странной историей и связью с печально знаменитым романом — что само по себе не казалось проклятием — и она едва ли считала эту ассоциацию негативной. Словно дом, где произошло громкое убийство, наполнен не призраками, а воспоминаниями тех, кто знает об этой истории.

Она была практичной женщиной, одной из наиболее известных западных исследовательниц писем и истории викторианских гомосексуалов, куратором дневников и архивов лорда Генри Уоттона и Бэзила Холлуорда, и она не верила в призраки.

* * *

Начался осенний семестр. Каждый год она считала своим долгом рассказать студентам курса викторианской литературы об истории своей семьи; еще будучи аспиранткой, Изобель выяснила, что самые любопытные всегда находят ее сами. Один из ее выпускников слышал о покупке на аукционе. Сесил хотел увидеть картину, но она солгала, что на время вернула ее обратно в аббатство Морли.

Изобель сама не поняла, зачем.

За первый месяц она не слишком часто видела мистера Г. — ее обязанности заставляли проводить больше времени в университетском кабинете, нежели дома, хотя она приобрела привычку проверять картину, когда возвращалась с работы. А однажды поймала себя на том, что здоровается с ней.

Филипп прав, подумала она. Мне нужно завести парня. Или девушку. Или хотя бы кошку.

Она стала раздражительной и списывала это на то, что никак не может привыкнуть к отсутствию нормальных времен года в Техасе, и что ее брат говорил об осени, когда на улице было под тридцать. В один дождливый день, в конце сентября, она допоздна работала дома, проверяя работы под взором мистера Г. Неделя была долгой, и Изобель продиралась через бесконечные растительные образы Вордсворта в очередной студенческой работе, когда ее глаза закрылись. Планшет медленно выскользнул из рук, и она заснула.

Мистер Г. повернулся к маленькому столику и подобрал нотный лист.

— Вам нравится Шуман, леди Изобель? Я могу сыграть для вас, если хотите. Моя мать часто играла мне «Вещую птицу», когда я был маленьким.

Изобель лежала не на кушетке в кабинете, а на диване, покрытом какой-то старинной тканью, сотканной на Ближнем Востоке, и смотрела на прекрасного юношу. Он улыбался, и все в его облике дышало невинностью и ослепительной молодостью. Только… в голубых глазах виднелись тени и что-то в его голосе, милом и красивом, грубоватом, словно ячменный сахар, ее беспокоило.

— Я сплю.

— Да. Но я и в самом деле говорю с вами, — он пересек комнату, обошел массивный мольберт рядом со столом, заваленным красками, кистями и мастихинами, и уселся за пианино в противоположном углу алькова, приготовившись играть. — Я знаю, что вы не можете быть… сколько там раз правнучкой Гарри, — сказал он. — Возможно, племянница? Кто сейчас носит титул? — он заиграл, пальцы легко касались клавиш.

— Отец умер десять лет назад. Маркизом стал мой брат Филипп.

— Гарри тоже был запасным. По крайней мере, вы чего-то достигли.

— Что? — он что-то ответил, но она не слышала, пианино звучало слишком громко; внезапно она скользнула в другой сон, менее ясный и более пугающий — что-то о налете на Лондон, прямо как в старых кинохрониках, только вокруг были цвета и запахи, и дым — все, что только можно вообразить — и разбомбленные дома с призрачными лицами в окнах.

Она отшатнулась от яркой горячей вспышки и проснулась, одежда была мокрой от пота. Почему-то казалось очень важным убедиться, что мистер Г. все еще здесь. И он, разумеется, был, это ведь всего лишь картина, в конце концов. Прекрасный мальчик, застывший в летнем дне, невероятно холодный, невероятно невинный.

Изобель потерла глаза и пошла искать чего-нибудь попить. У нее все еще было полно работ на проверку.

* * *

Похолодание в этом году наступило рано, в первую неделю октября, и настроение Изобель тут же упало. Она решила, что заслуживает небольшой отдых от преподавательского графика, поэтому собрала переплетенные тома, содержавшие ее личные факсимиле бумаг лорда Генри Уоттона и Бэзила Холлуорда. Оригиналы были подарены Бодлианской библиотеке, как только она закончила основанную на них докторскую и провела пять лет, переводя и корректируя их для публикации, что позволило ей еще в молодости сделать себе имя в науке, хотя иногда Изобель чувствовала, что это немного похоже на жульничество. Словно семейное состояние, к которому она старалась не прикасаться.

Ее отец обнаружил палисандровый ларец с бумагами в ходе реставрации аббатства Морли в 2035 году, и, не доверяя другим ученым, вручил их Изобель, которая только поступила в докторантуру. Так ее путь был предопределен — но она знала, что бывали судьбы и похуже, и, к счастью, дневники ее сколько-то-юродного дядюшки оказались приятной компанией.

Используя электронный индекс на своем планшете, она собрала все ссылки на мистера Г.: первое упоминание «изысканного эллинского юноши», увиденного в мастерской Холлуорда, записи о зимах, проведенных в украшенном белой лепниной доме в Алжире, встречи в опере, участие в охотничьих выездах. В записях были досадные пробелы, которые не смогли заполнить ни она, ни другие исследователи, лакуны, где когда-то существовали ключи к личности мистера Г.: пропавшие страницы, охватывающие период в две недели вскоре после того, как лорд Генри встретил мистера Г.; отсутствующие полгода перед публикацией романа Оскара и самый большой пробел, самый загадочный пропуск, касался изгнания лорда Генри на континент, куда он сбежал от известности, его так точно и безошибочно расписали в романе, что злые языки трепали об этом целый год.

Впрочем, все было бесполезно. Она билась лбом об эту стену уже почти половину своей жизни, и присутствие портрета мистера Г. на стене не помогало заполнить пустые места. Но Изобель всегда терялась в прозе сэра Генри — довольно изящной, если учесть, что ее вовсе не планировали публиковать, хотя и слегка претенциозной. Сгустились сумерки, и наступил вечер, а ее чай остыл. Наконец она положила голову на стол, желая просто немного отдохнуть.

— Вот вы где, — Изобель резко села и повернулась. Ее письменный стол исчез, на его месте стояла хрупкая конструкция из эбенового дерева, а позади в свете солнечных лучей возле своего маленького столика стоял мистер Г. Он улыбнулся и подошел ближе.

— Хотелось бы, чтобы у нас появилась другая возможность поговорить, но хорошо, что выспособны хоть на это. Вероятно, связь возможна потому, что вы Уоттон, или у вас есть спящий талант медиума? Или и то, и другое? — он пожал плечами; что бы ни имелось в виду, его это мало беспокоило. — Неважно. Важно то, что вы вернулись.

— Я читала, — она посмотрела на маленький столик, но там было пусто.

— Бумаги Гарри, — он скрестил руки на груди и прислонился к стене рядом с ней, удивительно современный жест. — Полагаю, что это работа всей вашей жизни. Я — ну, немного неправильно утверждать, что я в состоянии увидеть окружающую обстановку, но я могу ощущать ее — это сложно объяснить, — он чуть нахмурился, но все равно выглядел симпатичным. — Я знаю, что снаружи ваш кабинет. Там небольшой беспорядок, — тут он рассмеялся. — Просто шучу. Конечно беспорядок, вы же там работаете. В любом случае, я вижу в вашем шкафу «Персидский ковер: издание дневников лорда Генри Уоттона и Бэзила Холлуорда без сокращений», редакция и вступление Изобель Уоттон; «Вечное лето: полное собрание писем Бэзила Холлуорда»; «Дом в Алжире» и все остальное. Вы очень плодовиты, леди Изобель.

— Никто меня так не называет. Изобель или д-р Уоттон. Или Бель, если мы родственники.

— Могу я называть вас Бель? Я в некотором роде тоже родственник, — у него была такая обаятельная улыбка, что ей и в голову не пришло отказать. — Гарри как-то был моим дорогим другом. Но вы об этом знаете.

Ладно, подумала Изобель. Если мое подсознание желает использовать эту дикую историю, чтобы прокрутить работу всей моей жизни, можно и поиграть.

— Знаешь, мне известны лишь твои инициалы. Он вычеркнул твое полное имя.

Юноша тихо рассмеялся.

— Ну, разумеется. Удивительно разумно с его стороны, правда. Но я удивлен, что ты не вычислила его; у меня сложилось впечатление, что ты куда смышленее.

Прекрасно, мое подсознание меня оскорбляет, подумала она.

— Я Дориан Грей, Бель. Оригинал.

— Но… это просто имя, придуманное Уайльдом, — Изобель потрясла головой. — Или… позаимствованное. Дориан, как дорийская эпоха, со вторым смыслом «для избранных». Дориан любовь. Греческая любовь. Синонимы.

Мой разум смешон.

Он улыбнулся ей и одарил терпеливым взором учителя, чей ученик с абсолютным упорством ломится не в ту дверь.

— Нет, Бель. Это на самом деле мое имя. Не код, не псевдоним. Меня зовут Дориан Грей, и я встретил твоего дядю в мастерской Бэзила Холлуорда, в тот день, когда он закончил писать мой портрет. Не трать время на поиски. Гарри вычеркнул все, так что ты никогда не сможешь отделить то, что относится только ко мне, от ссылок на остальных Греев. Я в этом убедился.

В ушах зашумело; разумеется, все это лишь домыслы ее перегруженного, перегретого мозга. Она видит сон. На поиски было потрачено столько времени, что теперь под впечатлением от этого портрета она приравнивает биографию к художественному произведению и легенде. Неизвестный джентльмен — мистер Грей — Дориан подошел и взял ее за руку, и Изобель вдруг поняла, что может ощущать его прикосновение, чувствовать исходящий от него аромат пармских фиалок. Ее сны никогда не были такими реальными.

— Где ты? — спросила она. Но прежде чем он успел ответить, в окно комнаты ворвался ветер, пахнущий морской солью, и разметал занавески, наполнив комнату пеплом.

Изобель вдруг очнулась. Ее рука онемела, видимо, из-за того, что лежала под странным углом поверх планшета. Сон бился и пульсировал в глубине глаз, куда более убедительный, чем ее обычные сновидения. Она глубоко вдохнула и на миг смогла ощутить запах фиалок.

Смешно. В комнате было холодно, нужно включить обогреватель — впервые в этом году. Изобель поднялась на ноги и замерла, изучая портрет неизвестного джентльмена. Нет, он совершенно не изменился, Дориан был как всегда прекрасен…

Нет, она не должна называть его Дорианом, неважно во сне или нет. Это укрепляет непроверенную версию, не имеющую под собой никаких оснований, и для ученого такие привычки неприемлемы, даже наедине со своими мыслями.

Ее сердце подпрыгнуло в груди, а потом успокоилось, вернувшись к нормальному ритму. Изобель поежилась. Нужно включить отопление. И она закрыла свои книги.

* * *

Ее решимость испарилась раньше, чем она успела это осознать, и вскоре неизвестный джентльмен окончательно стал для нее Дорианом, хотя она бы скорее умерла, чем призналась кому-то в подобной глупости. Кроме того, что она может сделать с этой информацией? Напишет статью? Это фантазия, которая едва ли придет в голову даже самому укуренному первокурснику филфака.

Однажды ночью в середине осени, пока ее студенты были на каникулах, Изобель по уши закопалась в семестровую отчетность и снова задремала в кабинете. Всего на минуточку. Ну, или, возможно, минут на двадцать. Достаточно для того, чтобы почувствовать подступающие сновидения, словно коснуться гладкой поверхности воды кончиком пальца. Дориан был там, стоял у окна с занавесками из дикого шелка.

— Было время, когда здесь собиралось гораздо больше людей, — сказал он. — Сибил Вэйн. Джеймс Вэйн. Сестра Гарри Гвендолен, моя сестра Айседора, певица Росина. Отто, рок-звезда, о котором ты наверняка не слышала. Констанс, домоправительница моего дядюшки. Тобиас. Спенсер. Бэзил. Когда живешь вне реального мира так долго, как я, собираешь вокруг себя множество призраков. Сейчас они все ушли. Полагаю, мне стоит быть благодарным уже за это.

Изобель попыталась было ответить, но губы не двигались. По неодобрительному молчанию Дориан почувствовал ее возмущение и нахмурился, а потом подошел ближе, протягивая ветку сирени.

— Гарри любил сирень, — сказал он.

Она потянулась взять ее, но прежде чем рука коснулась сирени, Изобель проснулась, и в горле ее стоял ком. Отложив планшет, она поднялась на ноги и подошла поближе к картине.

Есть вещи, которых не стоит касаться. Изобель прекрасно об этом знала. Как-то раз он, дурашливо подражая Нарциссу, поцеловал — вернее, сделал вид, что целует эти нарисованные губы, которые сейчас так зло усмехались ему. Желание проделать именно это никогда не было столь сильным.

— Дориан, — прошептала она. Сколько будет длиться эта иллюзия? Как можно было позволить себе так увлечься странными снами? Возможно, она сходит с ума. Это уж точно куда реальнее, чем идея о связи с духом близкого друга твоего предка, который по чистой случайности является реально существовавшим Дорианом Греем, и это имя принадлежит человеку, чья настоящая личность десятилетиями сводит с ума и тебя, и других ученых.

Изобель уткнулась лбом в раму портрета и закрыла глаза.

— Дориан, — повторила она. Холодок пробежал по шее, там, где она переходила в плечо. Как будто в комнате был кто-то еще и стоял совсем близко.

— Бель.

Ее глаза распахнулись, она отшатнулась от картины, споткнулась и плюхнулась на задницу посреди кабинета. Сердце словно пыталось вырваться из грудной клетки. Это не игра воображения. Она слышала, как кто-то прошептал на ухо ее имя, и могла поклясться, что ощутила чье-то дыхание на своих волосах.

Но в комнате было пусто, и юноша на картине все еще устремлял на нее взгляд, наполненный легким, радостным изумлением.

Изобель прижала ладони к глазам, сделала глубокий вдох и досчитала до десяти. Потом забрала свой планшет и отправилась заканчивать проверку рефератов на кухню.

* * *

Суббота, 26 октября, выдалась пасмурной, уныло моросил дождь, и Изобель замерзла. Из-за раздирающей боли в горле ее пятничная лекция превратилась в кошмар, после которого она решила, что в субботу устроит себе выходной и проведет время на диване в кабинете с книжкой, не относящейся к викторианским гомосексуалам.

Но оказалось, что она устала больше, чем думала, и скоро задремала.

Дориан Грей ждал ее. Он по-приятельски присел рядом с ней на персидский диван.

— Картина смущает людей. Уверен, ты уже в курсе, ты же наводила справки. Похоже, даже самые тупые осознают, что это ненормально. Но ни один из них не был способен на то, что делаешь ты.

— А что я делаю?

— Оглядись. Разве ты не узнаешь это место? Гобелены? Портьеры? Даже нотный лист. Ты внутри картины, Бель. Той самой, в которой я заперт уже сорок лет.

Как она не поняла этого раньше? Ведь каждый раз как она оказывалась здесь, во сне, комната всегда была одна и та же, и он непременно стоял на том же месте. Изобель медленно огляделась, постепенно начиная осознавать. Нотный лист вечно лежал свернутым на маленьком столике. Свет падал под тем же углом. Мольберт, пианино, кушетка — все это было не на картине, а в мастерской Бэзила, в тот день, когда он подписал свое имя изящной киноварью в углу картины. В комнате не было дверей, только это окно.

— Но как? — непонимающе спросила она.

— Понимаешь, все случилось именно так, — он откинулся на диван, вытянув ноги. — Оскар, конечно, несколько приукрасил истину, но, в целом, все происходило практически так, как он и описал. Он был моим близким другом… моим духовником. Я поверял ему все — в том числе и то, что не мог рассказать твоему дядюшке — будем называть его просто твоим дядей, все эти «пра» слишком утомительны. Твой дядя никогда по-настоящему не слышал, ему нужно было только зацепиться за что-то, чтобы блеснуть остроумием. За это я его и любил, но именно поэтому я не мог рассказать ему столь многого. И, конечно, я не мог рассказать о Бэзиле.

— Они были любовниками. В Оксфорде.

— Да. Твой дядя мог быть жестоким — ослепительно, поразительно жестоким. Он мог увести нового любовника у своего бывшего, так же легко, как дышал, но я не мог быть настолько безжалостен, чтобы сказать ему, что я — убийца его самого давнего друга. — Дориан сказал это так спокойно, так буднично, и только опущенный на руки взгляд выдавал то, что скрывалось под очаровательной внешностью.

Изобель не нашлась, что ответить, и он продолжил.

— То желание, что я загадал в мастерской Бэзила, та сделка стала реальностью. Однако Оскар кое в чем ошибся — я не уничтожил картину, не в тот день. Нет, нет, я жил… о, Бель, я жил так долго. Я похоронил всех, кто был мне дорог — твоего дядю, сестру, бесчисленных любовников. Я видел, как тот, кого я любил больше всего, сгорел в прах под утренним солнцем — он был вампиром и, знаешь, это не самая странная вещь в моей долгой жизни. Но это не могло продолжаться вечно. Ничто не вечно.

Он поднялся и подошел к пустому мольберту. Взял мастихин с ближайшего столика.

— Сорок лет назад, в похожую ночь, я поднял точно такой же нож и сделал то, что должен был сделать сто лет назад — он резко махнул рукой, и Изобель вздрогнула, но нож разрезал лишь пустой воздух. Дориан склонил голову и разжал пальцы, позволяя ему соскользнуть на пол.

— Я сам это начал. Время застыло для меня. Смерть тоже. И я думал, что готов покончить с этим. Думал, что обрету покой. Я чувствовал, как слабеет и умирает мое тело, Бель. И чувствовал мертвецов — своих мертвецов, как они идут. Но вместо покоя я оказался здесь, — он горько рассмеялся. — Полагаю, это лучше, чем застрять в доме. Картина может перемещаться, и у меня постоянно случается смена обстановки, — он отошел от мольберта и вернулся на диван. — Прости, что немного вышел из себя. Просто… у меня так давно не было собеседника.

— Из меня лучший слушатель, чем из моего дяди, — ответила Изобель. Она взяла Дориана за руку. Кожа была гладкой и прохладной, так что она едва удержалась от того, чтобы поднести эту руку к губам, поцеловать грациозные пальцы. — Но мне все еще трудно поверить, что это не просто сон. Я так долго копалась в дневниках своего дяди, что практически заучила некоторые письма наизусть. Не говоря уже о книге Оскара, — она покачала головой. — И все же не понимаю, как это могло произойти. Или почему. Хотя полагаю, что сейчас верю, что все это реально, и я действительно говорю с тобой — неуловимым мистером Г.

— Может, мне стоит рассказать тебе другую историю? — он улыбнулся, и Изобель кивнула.

Позже она с изумительной точностью припомнит его истории, они не сотрутся, как другие сны. Когда он исповедовался ей, казалось, что детали проплывают через комнату — запах болезни на верхнем этаже парижского отеля с плохой репутацией, стук костяшек в маджонге, заразительный смех знаменитого писателя. Его искренность обжигала, и иногда — постоянно — она думала, что его действия должны вызывать отторжение, и он, похоже, не осознавал ужасов собственной жизни, даже когда описывал их для нее. Она не могла подарить ему прощение, и Дориан наверняка это понимал. Но она могла слушать.

Изобель не заметила, как в комнате потемнело, пока легкий ветерок, тихо колышущий занавески, не рванул их с внезапной яростью. Окно с грохотом распахнулось, и стекло разбилось. Завывающий ветер принес с собой запах гари, соленого воздуха и крови.

Дориан вскочил на ноги, не выпуская ее руку.

— Что происходит?

— Не знаю. Ничего подобного никогда раньше не было, — он в ужасе задрожал. — Изобель, ты должна проснуться. Тебе нужно уйти.

— Как?

— Вот, — позади них, там, где раньше была гладкая стена, оказалась чуть приоткрытая дверь. Через проем лился свет, куда ярче солнечного.

— Иди, Изобель. Поторопись, это единственный выход, — он сжал ее руку и заторопился к двери, увлекая ее за собой. — Иди, оставь меня.

— Но… — еще один яростный порыв ветра; лицо закололо мелкими частичками грязи, песка или стекла.

— Ты должна. Изобель, пожалуйста.

Она прикрыла глаза от яркого света и толкнула дверь. Это оказалось неожиданно трудно; ветер, заполнявший комнату, попытался вновь закрыть ее, но Изобель умудрилась протиснуться в щель. А потом обернулась.

Дориан Грей стоял, с ног до головы залитый ярким белым светом, падающим через дверь, на лице застыло древнее выражение невероятной скорби. Каким-то образом она знала — хотя не могла объяснить, откуда — что если она пройдет через дверь, то уже не сможет вернуться. Дориан Грей останется в ловушке, еще на сорок — пятьдесят — сто лет? Или больше?

Невозможно объяснить, откуда взялся захвативший ее импульс. Невероятным усилием она сумела раскрыть дверь пошире, шагнула назад и ухватила Дориана за руку, и, прежде чем он смог возразить или остановить ее, Изобель вытолкнула их обоих в сияющую дыру.

Уши заполнил резкий, рвущийся звук — как будто холст распарывали сверху донизу острым ножом. Она чувствовала, что падает и падает бесконечно долго, а потом приземлилась, бездыханная, оказавшись на полу в своем кабинете, лицом вниз.

Изобель перевернулась на бок, и первым, что она увидела, посмотрев наверх, был портрет Дориана Грея на стене. С ним происходило нечто ужасное. Кожа увядала, волосы белели и тускнели, глаза угасали. Ужасные язвы появлялись, вскрывались и сочились сукровицей. Руки были покрыты кровью. На теле появлялись и гнили ужасные раны, плоть почернела, словно от огня. Сто лет пыток и ужасов, проявившиеся в одно мгновение.

— Бель, Бель. Бель, останься со мной, пожалуйста…

Перед ее взором оказалось прекрасное лицо Дориана Грея, его голубые глаза были полны слез, а потом все потемнело.

* * *

Ее разбудил раздражающий, непрекращающийся писк. В нос ударил запах антисептиков, а к телу похоже прилепили кучу всяких штук. Больница. Почему она в…

Удар от вернувшихся воспоминаний был почти реальным и вызвал припадок у кардиомонитора.

Прошло несколько дней, прежде чем кардиолог согласился выписать ее. Он с сожалением сообщил, что ПСЖ было всего лишь симптомом, связанным с более серьезными проблемами, так что ей повезло быть спасенной от полной остановки сердца. Юноша по имени Грей — один из ее студентов? — вызвал 911, и его присутствие оказалось редкой удачей.

Когда она наконец вернулась домой, то не заходя в кабинет, поняла, что портрета там не нет. Вместо него на ее столе оказалось письмо — написанное от руки, что в эти дни было редкостью, прекрасным старомодным почерком.

Изобель,

Оскар однажды написал, что твой дядя был единственным другом, который стоял рядом со мной, и что «некоторые сомневались, было ли это честью или позором». Точно так же я не знаю, оказала ли ты мне услугу или прокляла — но сейчас я бы назвал это услугой. Полагаю, в конечном счете я оказался не готов провести вечность в качестве картины. Не понимаю, как ты смогла это сделать и почему. Но благодарю. Однажды я найду способ отплатить тебе, но не думаю, что ты еще когда-нибудь меня увидишь. Я очень хорошо умею исчезать и уверен, что тебе будет лучше без меня.

Как ты наверняка заметила, я забрал картину. Не думаю, что тебе бы понравилось изображение изменившегося мистера Г. на стене. Не волнуйся, оно будет в безопасности. Прости за потерю вложений твоего брата — я постараюсь найти способ с ним рассчитаться.

Живи счастливо, доктор Изобель Уоттон. Не ищи меня снова, ибо это самый верный способ гарантировать, что твоя жизнь будет спокойной.

Дориан Грей.

Они сумели сохранить второе исчезновение шедевра Холлуорда в тайне — Изобель сообщила, что картину украли, пока она была в больнице. А спустя год весь инцидент казался лишь сном, и только счет от аукционного дома служил доказательством реальности произошедшего.

Как ни странно, некоторые инвестиции Филиппа оказались более выгодными, чем он ожидал, так что в конце концов он благополучно избежал убытков. Он заявил на следующем рождественском ужине, что неизбежные потери скатываются с Уоттонов, как вода с того самого гуся, — и, хотя Изобель закатила глаза, услышав его определение «бед», но все же вынуждена была признать, что в чем-то он прав. В конце концов, они все еще здесь, несмотря на неприятности.

После рождественских каникул Изобель наконец вернулась к работе, и всех переполошило адресованное ей анонимное послание. Вызвали охрану кампуса, просветили его рентгеном и проверили собаками. Когда пакет был признан безопасным, Изобель забрала его в свой кабинет, чтобы открыть.

И едва она осознала, что было внутри, как ей пришлось сесть, принять лекарство от сердца и глубоко дышать.

В пакете оказалась тяжелая пачка писем, написанных столь хорошо знакомым ей почерком — изящными округлыми буквами лорда Генри Уоттона. Письма, которые она никогда не видела — просто разговоры и любовные записки. А еще лист плотной бумаги с наброском юноши — ранняя версия того, что со временем станет огромным портретом в три четверти. В углу вытянутым почерком Бэзила Холлуорда было подписано имя, то же самое, что значилось адресатом писем лорда Генри. Дориан Грей.

© Перевод: kolfin, 2016

Неполицейские детективы

svetlana ste Жеводанские звери

fandom Non-Police Detectives 2016

При написании фика автор опирался на современные ему (а не Шерлоку Холмсу) источники о таинственной истории Жеводанского зверя, так что возможны анахронизмы.

Очень хотелось бы сказать, что после чудесного (иначе не скажешь!) возвращения Холмса наша жизнь быстро вошла в привычную колею. Увы, это было не так.

Проблема заключалась отнюдь не в моих обидах — мне не на что было обижаться.

Я прекрасно понимал то, о чем мой друг по благородству умолчал. Я совершенно не умею скрывать свои чувства; точнее, до знакомства с Холмсом я не сомневался, что в данном отношении ничем не хуже других, но теперь сознаю, что это совсем не так.

Если бы преступники хоть на секунду заподозрили, что моя скорбь фальшива, — в опасности оказался бы не только я, но и Мэри. Нас захватили бы в заложники и пытками заставляли выдать убежище Холмса. Сколько бы мы ни старались переубедить наших похитителей, они не поверили бы, что оно нам неизвестно.

Разумеется, узнав о случившемся, Холмс немедленно вернулся бы в Англию, подвергнув свою жизнь смертельной опасности. Но даже самопожертвование моего друга вряд ли спасло бы Мэри и меня: шайка Мориарти не оставляла свидетелей…

Так что Холмс все сделал верно. Я понимал это очень хорошо, поскольку лучше большинства людей знал, на что способны бандиты, с которыми он вел непримиримую борьбу.

Главная проблема наших отношений после возвращения Холмса заключалась в ином. Три года, прожитые трудно и порознь, напоминали о себе практически постоянно. Былое взаимопонимание оказалось непросто восстановить. Но я видел, как мой друг день за днем, не всегда чутко, но очень упрямо, старается вернуть мое доверие, и, признаюсь, его упорство и целеустремленность тешили мое тщеславие.

Что же касается меня, именно помощь Холмсу я уже давно считал своей важнейшей жизненной задачей. Пусть, я врач, но свое предназначение я вижу далеко не только в том, чтобы лечить. На это способны десятки тысяч моих коллег по всему миру. А вот ассистировать одному из величайших умов современности, помогать ему расследовать загадочные преступления и защищать несчастных от зла под силу гораздо меньшему числу людей. По странному стечению обстоятельств, судьба стать помощником великого сыщика выпала именно мне, и я сомневаюсь, что Холмс сумел бы быстро найти мне замену, даже если бы захотел.

Больше всего меня беспокоило физическое и душевное состояние Холмса. Верный решению, принятому еще до исчезновения, он больше не употреблял наркотики, но я знал, что прежде Холмс использовал кокаин главным образом для того, чтобы с его помощью сбрасывать напряжение.

Сочетание очень необычного характера и еще более странного образа жизни привело к тому, что он отчаянно нуждался в регулярных физических и умственных нагрузках. Когда Холмс был завален работой, все шло хорошо. Конечно, далеко не каждый злоумышленник, подобно небезызвестному Гримсби Ройлотту, мог с легкостью согнуть кочергу. Но любой контакт с преступником таил в себе опасность и, значит, требовал от Холмса физического напряжения и постоянной готовности отразить внезапный удар. А расследования запутанных злодеяний позволяли моему другу проявить всю мощь своего интеллекта.

Увы, порой Холмс бездельничал недели напролет. Это не могло пошатнуть его финансовое благополучие: гонорары от богатых клиентов, полученные ранее, позволяли жить на широкую ногу. Однако они не давали работы телу и уму, жизненно необходимой для моего друга.

От хандры не всегда спасали даже новые дела. Нередко преступления, которые расследовал Холмс, оказывались до ужаса простыми.

Значит, следовало найти иные возможности. Мой друг сам все прекрасно понимал и сумел решить половину проблемы, инкогнито участвуя в боксерских поединках, которые проходили в бедных кварталах. Чаще побеждал, но, даже проиграв вчистую, Холмс возвращался на Бейкер-стрит очень довольный и, пока я накладывал швы на его раны, с азартом пересказывал самые жестокие моменты битв, в которых ему довелось поучаствовать.

Однако нам довольно долго не удавалось придумать, как помочь Холмсу сбросить умственное напряжение. Не без некоторого самодовольства отмечу, что решение нашел именно я. В дни затишья нужно было предлагать моему другу расследовать знаменитые преступления прошлого, которые так и остались нераскрытыми. Сделав это, я поразился своему прежнему скудоумию: выход из тупика всегда был перед глазами. Но порой очевидного не замечает даже Шерлок Холмс; что уж говорить о простых смертных.

Начать я решил со злодеяния, заставлявшего мое сердце замирать от страха, когда я был ребенком. Холмс, в чьих жилах течет и французская кровь, наверняка тоже слышал об этом ужасном происшествии.

Итак, в один дождливый, промозглый день, когда после обеда мы с Холмсом уселись у камина, я напомнил моему другу о Жеводанском звере. Это жуткое чудовище три года нагоняло страх на обитателей южной французской провинции. С 1664 по 1667 год монстр совершил около двухсот пятидесяти нападений на людей. Сто девятнадцать из них закончились гибелью несчастных жертв. При этом свирепое чудовище обладало поистине дьявольской хитростью, позволявшей ему раз за разом уходить от самых опытных охотников.

Поначалу Холмс слушал меня весьма скептически, однако потом заинтересовался. Словно губка, он впитывал каждое слово моего рассказа, то хмурясь, то кивая каким-то своим мыслям.

Когда я закончил, он улыбнулся и сказал:

— Уотсон, вы задали интересную задачу! Некоторые моменты в этой истории очевидны уже сейчас, но кое-что, признаюсь, ставит меня в тупик. Что ж, хорошо это или плохо — торопиться здесь некуда. Поэтому рано или поздно я непременно найду разгадку…

* * *

На следующее утро Холмс принялся за расследование. Он целыми днями пропадал в библиотеках, вел переписку и встречался с людьми, в которых даже я узнавал страстных охотников, хоть и был равнодушен к этому занятию.

Конечно, не раз и не два изучение злодеяний прошлого века приходилось прерывать ради поисков современных злодеев. Но, отправив за решетку очередного преступника, мой друг непременно возвращался к Жеводанскому зверю.

В какой-то момент мне показалось, что расследование зашло в тупик. Холмс снова и снова пересматривал старинные документы, недавно полученные письма, выписки, собственноручно сделанные в библиотеках, и хмурился. Затем с мрачным видом вставал и начинал терзать скрипку.

Признаюсь честно, я не заметил, когда именно мой друг наконец нашел путеводную нить в лабиринте тайн прошлого. Все-таки Холмс очень хорошо умел скрывать свои чувства. Для меня эта история закончилась в тот вечер, когда он сказал:

— Что ж, Уотсон, загадка Жеводанского зверя решена. Она оказалась очень простой — действительно задача на одну трубку. Честно говоря, очень удивлен, почему раньше никто не докопался до истины. Видимо, современники если не понимали, то чувствовали, что это очень опасно. Потом случился якобинский террор, заставивший померкнуть кровожадность всех зверей мира. Затем начались наполеоновские войны, и всем по-прежнему было не до преступлений прошлого. Когда же во Франции наконец воцарился мир, история Жеводанского чудовища для всех превратилась в сказку, которая неподвластна человеческому уму. Конечно, некоторые по-прежнему пытаются раскрыть тайну и выдвигают гипотезы, очень близкие к истине, но хватает и откровенного бреда, в котором тонет правда.

— Поверить не могу, что эта жуткая тайна наконец раскрыта! — Признаюсь, ощущение скорого разрешения загадки, так пугавшей меня в прошлом, заставляло мое сердце трепетать. Будучи ребенком, я долгое время просыпался в холодном поту, представляя себе нависающую надо мною оскаленную морду чудовищного волка. Именно таковым мне представлялся Зверь. И вот скоро я узнаю, как все было на самом деле! Я подался к Холмсу, готовясь узнать все обстоятельства этого страшного дела.

— Она раскрыта, Уотсон, и на поверку оказалась еще более мерзкой, чем казалась.

— Неужели это возможно? — изумился я.

Холмс глубоко вздохнул и начал рассказ.

— Для начала расчистим от явных нелепиц поле, заваленное множеством версий, и посмотрим, что останется. Во-первых, сразу же отметем гипотезу о сверхъестественной сущности зверя. Абсолютно убежден: как и в случае с одной весьма неприятной собакой, это дело рук дьявольски хитрого человека, а не Сатаны. Затем отправим в ту же мусорную корзину идею о том, что невежественные, трусливые крестьяне приняли за чудище обычного большого волка. Допустить такое способен лишь человек, который видел деревню только из окон дилижанса или вагона. Если некоторым самодовольным интеллектуалам хочется считать народ скопищем пугливых идиотов — это их дело. Нам не стоит повторять чужие ошибки. Да, при первом знакомстве крестьяне нередко кажутся совершеннейшими дураками, но в большинстве случаев это лишь маскировка. Дело в том, что мы, горожане, кажемся сельским жителям еще большими идиотами, чем они нам. Вот крестьяне и не тратят душевные силы на общение с теми, кого абсолютно не уважают.

— Ну, знаете, Холмс, я никогда не считал крестьян дураками, — замечание друга, пожалуй, несколько меня покоробило. В армии мне доводилось общаться с разными людьми, были среди них и выходцы из довольно глухих деревенек. И многие из них на поверку оказывались гораздо умнее, сметливее и приспособленнее к жизни, чем большинство рафинированных горожан.

— Не кипятитесь, друг мой, — поспешил успокоить меня Холмс. — Я вовсе не считаю, что вам свойственен столичный снобизм. Я лишь хочу сказать, что горожане умеют жить в городе, а крестьяне — в сельской местности. Это абсолютно разные навыки, разные блага и разные опасности. Приехав в город, большинство деревенских становятся легкой добычей всевозможных мошенников, а горожане, оказавшись вдали от цивилизации, совершенно теряются и постоянно подвергают свою жизнь опасности. Так что причины взаимного недоверия более чем очевидны и вполне понятны. Главное для горожан — всегда помнить об этом, общаясь с крестьянами и пытаясь понять их слова и поступки.

— Кроме того, крестьяне значительно лучше подготовлены к выживанию в глуши, нежели мы, городские жители, — добавил я. — Так что версию об их глупости я и сам считал совершенно несостоятельной.

— И авторы, и сторонники этой бредовой гипотезы совершенно упустили из виду тот незначительный факт, что люди жили в Жеводане на протяжении даже не веков, а тысячелетий, и все это время прекрасно справлялись с любыми чудищами, даже когда не имели огнестрельного оружия. И если в данном случае отточенные веками навыки борьбы с хищниками дали сбой — значит, произошло что-то действительно экстраординарное, — улыбнулся Холмс. — Добавлю еще, что для сельских жителей приезд в родную деревню горожан гораздо страшнее тысячи волков, — продолжил он. — Господ надо кормить хлебом, молоком и мясом — в прошлом веке все это у крестьян нередко просто отбирали. Господа любят охотиться — и как минимум распугают в лесу всю дичь; а еще они могут на полном скаку потоптать посевы на полях, домашнюю живность и крестьянских детей, случайно оказавшихся на дороге. Наконец, господа очень романтичны — и, значит, непременно сломают жизнь самым красивым деревенским девушкам… Так что если крестьяне раз за разом жаловались и призывали на помощь горожан — ситуация и впрямь была смертельно опасной.

— Да, с этим не поспоришь, — кивнул я, вспоминая наиболее жуткие картины, встававшие у меня перед глазами при упоминании о звере. Двести пятьдесят человек… Кем бы ни был этот монстр, он вырезал не одну деревню.

— Столь же неубедительна версия о том, что историю Зверя искусственно раздула пресса: местный «Авиньонский курьер» и парижская «Газетт», — продолжил Холмс свои рассуждения. — Начну с того, что сама по себе история слишком неправдоподобна, чтобы быть вымышленной.

— Отчего же? — возразил я. — Сама по себе история весьма и весьма романтична в той жутковатой манере, какая свойственна, пожалуй, современным готическим романам. Возьмем, к примеру, сочинения некоего мистера По…

— Вы же знаете, Уотсон, я не читаю беллетристику, — отмахнулся Холмс. — И тем не менее рискну предположить, что сочинитель придумал бы все гораздо красивее и логичнее. Как элегантно смотрелся бы в качестве неуловимого убийцы огромный африканский лев! Неплохо выглядела бы и семья огромных волков: вожак величиной с лошадь, его подруга чуть меньше размером, зато с полосой серебристого меха на спине. А вспомните огромную собаку с горящими глазами и пастью! Просто, но очень эффектно. А тут… Ни складу, ни ладу. Зверь неизвестного науке вида нападает только на крестьян и пожирает их — никакой романтики. Уйма противоречивых сведений и полное отсутствие изящества! Понимаю, конечно, что в авиньонской редакции вряд ли работали люди, равные талантом Диккенсу и Гюго, но даже для среднего ума эта история чересчур нелепа и нелогична. Такое придумать просто невозможно, да и незачем.

Я поморщился. Откровенно говоря, доводы Холмса меня не убедили. Тот же, заметив мое явное сомнение, добавил:

— Есть тут и еще одна странность. Нельзя забывать, что в прошлом веке слухи распространялись гораздо медленнее, чем сейчас. Сначала о чудище написали в Авиньоне, и только через некоторое время сенсация дошла до столицы. Но и сегодня в английской провинции влиятельный аристократ вполне способен сильно испортить жизнь сотрудникам любой местной газеты. А почти полтора века назад во французской глубинке знать была практически всесильна. Почему же граф д’Апше, на чьих землях якобы бесчинствовал Зверь, позволил авиньонским газетчикам распространять заведомо ложные новости, показывающие хозяина здешних мест слабым человеком, неспособным защитить своих подданных от опасного хищника? Такая слава никого не порадует, а клевета — уголовное преступление. Нет, если граф не смог или не захотел остановить журналистов — значит, реальность была еще страшнее, чем они о ней писали.

— Вот этому я верю! — Я улыбнулся. — Но с сочинителями, признайтесь, друг мой, вы дали маху.

— Возможно, — не стал отрицать Холмс. — Но тем приятнее, что в конечном счете мне удалось вас убедить… — Он помолчал некоторое время, сосредоточившись на трубке и рассматривании пламени камина. — И еще одна версия отправляется в мусорную корзину, — проговорил он наконец: — версия о профессиональной несостоятельности охотников, отправленных королем для поимки Зверя. Спору нет, придворные, которые организовывали королевские охоты, были близки ко двору, что приносило им множество выгод. Но лизоблюдов и честолюбцев эта должность все равно вряд ли привлекала: уж очень она опасная. Животные всегда остаются животными. Лошадь способна потерять голову и пуститься бежать куда глаза глядят от любого резкого звука, даже от треска сломанной ветки. Сколь тщательно ни готовь лес к охоте, все равно разъяренный и опасный зверь может появиться перед королем в самый неожиданный момент. И ко всем внезапным опасностям придворные охотники должны быть постоянно готовы. Нет, такая работа не для лизоблюдов, а для смелых, уверенных в своих силах, наблюдательных людей с железными нервами. Тем более все это верно для провинциальных охотников, прославившихся именно добычей волков, — их король тоже посылал в Жеводан. И если ни крестьяне с их многотысячелетним опытом выживания, ни охотники, никогда не теряющие бдительности, не смогли поймать Зверя — значит, это действительно был очень опасный и непредсказуемый хищник. Точнее, не хищник в привычном нам понимании.

— Неужели вы считаете Зверя оборотнем, Холмс? — искренне удивился я. — Минуту назад вы отмели всякую возможность сверхъестественного происхождения жеводанского убийцы!

— Нет, — поспешил разуверить меня Холмс. — Более вероятной мне кажется другая гипотеза. Чтобы понять, почему люди так долго не могли поймать Зверя, рассмотрим его повадки. Скажу сразу: они не просто нетипичны, а абсолютно невозможны для дикого животного. Но сначала хочу предупредить: отметая заведомо неверные версии, я руководствовался обычным здравым смыслом. Оценивая повадки Зверя, вынужден буду руководствоваться известными мне источниками — не в последнюю очередь газетными статьями. А тот факт, что журналисты не могли полностью выдумать или до неузнаваемости исказить страшную историю, не значит, что они ее совсем не приукрасили. У меня нет и в ближайшее время не будет возможности съездить в Жеводан и изучить местные архивы, так что проверить достоверность каждого факта я не сумею. Поэтому очень прошу вас, Уотсон: если вы заметите, что, делая выводы о повадках Зверя, я принимаю как данность лишь одно обстоятельство, не замечая остальные, — пожалуйста, скажите мне об этом.

— Буду счастлив помочь вам, Холмс, — кивнул я и приготовился слушать. Следить за рассуждениями моего друга всегда было для меня истинным наслаждением. И особенно льстило мне то, что сейчас я мог, и должен был, попытаться найти брешь в его логических построениях. Весьма почетная, но невероятно трудная задача.

— Начнем по порядку, — проговорил тем временем мой друг, не торопясь набивая трубку. Ему нравилось рассуждать о делах, неспешно покуривая отличный виргинский табак. — Первую странность поведения Зверя помогли мне заметить именно вы, Уотсон. Не уверен, помните ли вы разговор, случившийся в самом начале нашего знакомства. Я расспрашивал вас об Индии и в числе прочего осведомился, верно ли то, что тигр, хоть раз отведавший человеческого мяса, впредь не может отказаться от него. Вы ответили, что в данном утверждении все поставлено с ног на голову. Тигры действительно иногда едят людей, но занимаются этим обычно старые, ослабленные звери, которых более молодые хищники согнали с привычных угодий. Тигры-изгои не могут найти себе новое место для охоты на обычную дичь, поэтому вынуждены есть людей.

— Все верно, Холмс! Люди мало того, что слабы и беспомощны, так еще и не слишком вкусны. Что за радость тигру охотиться на нашего брата?

— Именно, — кивнул Холмс. — Поначалу ваш ответ меня сильно удивил, но, поразмыслив, я понял, что все абсолютно логично. Ведь с точки зрения хищников у людей очень мало нежного мяса — по сути, только ягодицы, а также женские груди. Безусловно, любой здоровый зверь предпочтет оленей или антилоп — у них мяса гораздо больше…

— Ягодицы и груди… — я покачал головой. — Подумать только! Вы провели классификацию частей тела по вкусовым качествам! Вот уж о чем я никогда не задумывался.

— Раньше я тоже об этом не задумывался, Уотсон. А вот теперь, поразмыслив, абсолютно убежден: люди — действительно не самая подходящая пища для крупных хищников. Случай тигров-людоедов для Зверя не подходит: тигры живут в Индии с незапамятных времен, а неизвестные науки чудища не появлялись в Жеводане ни раньше, ни позже. Так что поведение Зверя, который охотился только на людей, даже если поблизости паслись коровы, абсолютно нетипично для дикого животного. Есть и еще одна странность. Вопреки всему, что нам рассказывают о хищниках, охота для них — не удовольствие, а тяжелая, порой смертельно опасная необходимость. Лось ударом копыта способен размозжить череп волку. Крыса, защищаясь, может поранить не только собаку, но и человека. Даже безобиднейшие с нашей точки зрения кролики не сдаются без боя. Поэтому хищники охотятся тогда — и только тогда, — когда голодны. Их поступками движет не жажда крови, а стремление выжить. Поведение Зверя и в этом отношении совершенно необъяснимо. На первый взгляд, все более-менее логично: двести пятьдесят нападений примерно за тысячу дней. Но нельзя забывать, что порой Зверь исчезал на недели, а то и на месяцы. Например, нападений вообще не было в период, — Холмс сверился с бумагами, — с двадцатого сентября по первое декабря тысяча семьсот шестьдесят пятого года, то есть два с половиной месяца. Также Зверь не появлялся со второго ноября тысяча семьсот шестьдесят шестого года по первое марта тысяча семьсот шестьдесят седьмого года — целых четыре месяца. А в то время, когда чудище наводило ужас на Жеводан, оно нередко охотилось каждый день — иногда и по несколько раз в день. Что Зверь делал с таким количеством дичи?! Мясо, в отличие от ягод и злаков, хранится недолго, особенно в столь жаркой местности, как юг Франции. Конечно, в горах наверняка прохладнее, чем на равнинах, но обычно хищники не делают запасов: свежее мясо вкуснее и полезнее лежалого. Так что невероятная охотничья активность Зверя абсолютно нетипична для дикого животного даже в том случае, если он обеспечивал едой не только себя, но и семью или стаю. Необъяснимую агрессивность обычно проявляют хищники, страдающие бешенством, но данный вариант нам не подходит. Больное животное вряд ли сумело бы не только прожить три года, но и успешно скрываться от охотников все это время. Снова Зверь ведет себя совсем не так, как настоящий хищник.

— Вы абсолютно правы, Холмс, — согласился я. — Именно поэтому в отрочестве, когда я только услышал эту историю, мне казалось, что Зверь не совсем животное. Признаюсь, это ощущение нагоняло на меня только больший страх.

— Однако, — Холмс улыбнулся чуть насмешливо, но тему моих детских страхов развивать не стал. — В повадках Жеводанского чудища поражает иное, Уотсон, — проговорил он. — Не сомневаюсь: в детстве вы не раз и не два видели, как кошка приносит котятам полузадушенную мышку. Нянюшка наверняка говорила вам, что мама таким образом заботится о своих детях — дает им возможность поиграть.

— Конечно, — я живо представил себе свою няню и одну из наших кошек с мышью в зубах.

— Так вот, друг мой, ваша няня, да и моя тоже, была не совсем права. Кошка-мать действительно заботилась о своих малышах, но она хотела не развлечь их, а научить самому главному, что должен знать хищник: жертва всегда сопротивляется. Даже самые мирные и безобидные животные не сдаются без боя, дорого продают свою жизнь и способны серьезно ранить, а то и убить нападающего. А ведь в истории Жеводанского зверя есть как минимум два очень известных случая, когда его потенциальным жертвам удалось отбиться. Первый из них произошел двенадцатого января тысяча семьсот шестьдесят пятого года. Семеро детей (старшему было тринадцать лет), увидев зверя, не растерялись, а забросали его палками и камнями. Тот испугался и ушел. Второй случай еще более поразителен. Девятнадцатого февраля тысяча семьсот шестьдесят пятого года Зверь напал на девицу по имени Мари-Жанна Вале и отгрыз ей, по одним сведениям, ухо, по другим — часть щеки. Пожалуйста, представьте это, Уотсон! Живет себе молодая девушка, мечтает, как и все ее сверстницы, о любви и замужестве — и однажды лицом к лицу сталкивается с жутким монстром, который тяжело ранит ее. Кровь заливает глаза — и Мари-Жанна наверняка боится не только за свою жизнь, но и за красоту: кто возьмет в жены уродину?! Но, испуганная до полусмерти, истекая кровью, девушка находит в себе силы дать отпор чудищу — и оно убегает в страхе. Уверен, в иных обстоятельствах из Мари-Жанны выросла бы новая Жанна д’Арк. Очень надеюсь, что судьба в дальнейшем была милостива к этой бесстрашной душе… Два чудесных спасения широко известны и упоминаются практически во всех источниках, повествующих о Звере. Я склонен им верить: крестьяне, искренне считавшие монстра сверхъестественным существом, вряд ли стали бы так нагло о нем врать. Но оба этих случая совершенно невозможны, если Зверь — дикое животное. Чем могли напугать беспощадного и неутомимого хищника семеро детишек?! Камни и палки — не слишком грозное оружие. А уж запах крови, исходивший от раненой девушки, должен был заставить Зверя полностью утратить страх.Жертва слабеет с каждым новым мигом — осталось лишь добить ее; это гораздо проще, чем отправиться искать новую, рискуя нарваться на более серьезный отпор. Однако чудище, которое не страшилось охотиться даже в деревнях, вдруг в панике сбежало сначала от группы детей, а потом — от тяжело раненой девушки. Для дикого животного подобное поведение абсолютно необъяснимо.

Я кивнул, соглашаясь: весь мой, пусть и довольно скудный, опыт охотника говорил о том, что с раненными и слабыми звери не церемонятся.

Холмс тем временем продолжил:

— Итак, как минимум три особенности поведения Зверя совершенно нетипичны для обычного хищника. Даже если допустить, что истории о чудесных спасениях — ложь, то остаются необъясненными еще две странности. По-моему, вывод очевиден. Если Зверь ведет себя не как дикое животное — значит, это не дикое животное.

— Вы очень убедительно все объяснили, Холмс. — Я замолчал, ненадолго задумавшись. — Если Зверя нельзя отнести к диким животным, — значит, это домашнее животное. Что-то вроде той самой собаки Баскервилей, которую мы с вами имели честь наблюдать воочию. Чей-то охотничий пес, которого натравливали на людей?

— Не все так просто, Уотсон. — Мой друг скривился. — Если бы Зверя одомашнили для охоты — он бы не испугался сопротивления своих жертв. Охотничьи псы не хуже волков знают, как опасна может быть с виду безобидная дичь, и приучены преследовать ее до победы.

— Но тогда я совсем ничего не понимаю! Не дикое животное, не охотник… Кто тогда? Взбесившийся баран? — я рассмеялся собственному нелепому предположению, и Холмс ко мне присоединился.

— Что вы, Уотсон! Подобное мне и в голову не приходило. Повадки Зверя я считаю наиболее подходящими для животного, обученного выслеживать беглых рабов. Судите сами. Зверь нередко начинал атаку с укуса в лицо — это деморализует жертву и, возможно, уродует ее, но не калечит и не мешает работоспособности. Нежелание сражаться с теми, кто защищается, тоже легко объяснить. Все рабы прекрасно знали: звери, которые их разыскивают, не ходят без хозяев; значит, если тебя уже обнаружили, лучше сразу сдаться — это смягчит наказание. Если же жертва сопротивляется, это означает одно из двух. Или ищейка по ошибке напала на свободного человека — и тогда ей и вправду надо отступить. Или раб совсем потерял голову и ищет смерти — тогда зверю нужно отойти в сторону, чтобы и самому не пострадать, и ценный товар не повредить; скоро прибегут надсмотрщики и все решат наилучшим образом…

— Боже правый! Вот этого бы точно не пришло мне в голову, — воскликнул я, от изумления хлопнув себя по коленям. — Подумать только, ищейки для рабов! Но откуда они во французской глубинке?

Щеки моего друга на миг порозовели; он едва заметно улыбнулся и продолжил:

— Проверить это предположение несложно. Если в окрестности Жеводана незадолго до появления Зверя приехал человек, имевший те или иные контакты с рабовладельцами, — значит, мы на верном пути.

— Точно! — Я подавил совершенно неподобающее моему возрасту и положению желание запрыгать от восторга. — Антуан Шастель! Младший сын одного из местных жителей! Он много путешествовал, был пленен алжирскими пиратами, долго жил в Берберии, где процветало рабовладение. Вернулся в родные места незадолго до появления Зверя, уединенно жил в горах, держал множество собак и пропал вскоре после того, как чудище окончательно исчезло.

— Да, — Холмс снова улыбнулся, — Антуана Шастеля подозревают многие. Но если принять гипотезу о его виновности, то сразу возникнет множество вопросов. К ним мы вскоре и перейдем, а пока хотелось бы раз и навсегда решить вопрос о видовой принадлежности Зверя.

— Вы и это сумели узнать?! — Я был потрясен.

— Увы, нет. Я все же не зоолог. Более того, уверен, что эта тайна навеки останется нераскрытой. Дело тут вот в чем. Хозяин Зверя (или, что более вероятно, Зверей: даже самое выносливое животное вряд ли осилит несколько нападений за день) явно был очень умен. Не зря же его тайна до сих пор не раскрыта. Наверняка этот человек хотел убедить жителей Жеводана, что на них нападают не просто свирепые хищники, а настоящие чудовища. Разумеется, нельзя исключать того, что хозяин Зверей привез из Африки местных животных, практически неизвестных в Европе, или их помесь с большими собаками. Но и без экзотики он тоже вполне мог обойтись. Один небезызвестный злоумышленник для тех же целей мазал морду своего пса фосфором, но текстильные краски и ножницы тоже способны дать неплохой результат. Если льву состричь гриву и выкрасить его шерсть в черный цвет — чудище получится жуткое и совершенно неузнаваемое. Если волку побрить хвост, оставив лишь кисточку на конце, на спине выстричь нечто вроде гривки и выкрасить шерсть рыжим — результат тоже будет впечатляющий. Если нечто подобное проделать с, например, помесью волка и самого свирепого и самого большого дога — эффект тоже окажется очень сильным.

— Д-да… — вынужден был согласиться я, вспоминая оскаленную морду той самой собаки.

— На месте хозяина Зверей я бы внес в жуткую картину еще несколько штрихов, — невозмутимо продолжал мой друг. — На спине одного чудища я высветлил бы несколько полосок шерсти, а другому нарисовал бы белой краской пятна. В результате рассказы крестьян о внешнем виде Зверя различались бы — несильно, но заметно. Это лишний раз доказало бы, что сельские жители тупы и ненаблюдательны, и их свидетельствам доверять не стоит. Неуязвимость Зверя тоже становится вполне объяснима. Очень вероятно, что перед каждой охотой хозяин надевал на своего питомца нечто вроде кольчуги: сверху — попонка, имитирующая шерсть, а под ней — плотный материал, который хоть немного защищает от пуль…

— Какое счастье, Холмс, что вы не совершаете преступлений! — сказал я со всей искренностью, на которую был способен.

— Абсолютно убежден: даже если бы я встал на криминальную стезю, то непременно нашелся бы человек, сумевший разгадать все мои замыслы, — немедленно ответил Холмс. — Что задумал один — рано или поздно поймет другой. Но вернемся к нашим Зверям. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я так уверен, что биологический вид Жеводанского чудища не определят уже никогда. А вот остальные загадки вполне разрешимы, хотя над их разгадкой пришлось потрудиться. Особенно много странностей во всем, что касается главного подозреваемого — Антуана Шастеля. Он действительно выглядит самым вероятным кандидатом на роль преступника. Но если принять гипотезу о его виновности, немедленно возникает следующий вопрос — почему бездействовали крестьяне?

— Что вы имеете в виду?

— Несколько минут назад я сказал много добрых слов о крестьянах — об их смелости, изобретательности и упорстве. Но недостатки у людей, живущих сельским трудом, тоже имеются. Главные из них — косность, недоверие к переменам и чужакам. Городские жители — хотя тоже, конечно, не все — в сложных ситуациях непременно вспомнят принцип «После — не значит вследствие». А вот для большинства крестьян исчерпывающим доказательством вины Антуана Шастеля будет то, что вскоре после его приезда в округе появился Зверь. Даже сейчас (что уж говорить о прошлом веке!) люди, живущие на земле, не особенно верят городским стражам порядка, поэтому злодеев наказывают сами. Уверен, крестьяне Жеводана тоже собирались разобраться с Шастелем по-своему.

— Но ничего подобного не произошло, Холмс! Хотя, согласен с вами, выводы тут напрашиваются сами собой… И то, что Антуана Шастеля не спалили вместе с его собаками в собственном доме, я склонен рассматривать, как счастливое стечение обстоятельств.

— Для меня именно бездействие крестьян — самое удивительное в истории Жеводанского зверя, — согласился Холмс. — Первыми должны были всполошиться самоуверенные деревенские задиры, уверенные, что одним ударом кулака расправятся с Шастелем. Он живет далеко от людей и наверняка хоть иногда выходит на прогулки без своих собак. Когда стало ясно, что задиры никогда уже не вернутся с гор, проблемой должны были озаботиться люди серьезные и основательные. На их месте я бы собрал команду человек в десять и несколько дней, а то и недель следил бы за Шастелем, прежде чем напасть на него. Уводя отряд в горы, я бы оставил в деревне пару-тройку толковых мужчин, чтобы они продолжили борьбу, если никто не вернется…

— Но что могут сделать два-три человека, если десятеро не смогли справиться с Шастелем?

— Только одно — пожаловаться графу д’Апше, своему господину. Он обязан защищать тех, кто живет на его земле. Причем жаловаться следовало по всем правилам, с соблюдением мельчайших феодальных традиций: ситуация и впрямь смертельно опасная.

— Но ничего подобного тоже не происходило. Или все же…

— Я абсолютно уверен, Уотсон, что крестьяне Жеводана жаловались графу. Городским они не верят, а это свой — сеньор, обязанный защищать тех, кто ему служит. И решить проблему д’Апше было нетрудно — стоило лишь по-дружески навестить Шастелей и посоветовать Антуану вновь покинуть родные места, чтобы не подвергаться опасности и не вводить в грех простых людей. Шастели вряд ли отказали бы самому богатому, знатному и влиятельному человеку Жеводана. Умный граф даже дал бы Антуану денег на переезд. Дальнейшие действия д’Апше зависели бы от того, продолжал бы бесчинствовать Зверь после отъезда младшего Шастеля или нет….

— И в самом деле, все очень просто! Удивляюсь, как раньше это не пришло мне в голову. Но почему же д’Апше так не поступил?

— Я вижу лишь один ответ на ваш вопрос, Уотсон. Д’Апше ни разу не попытался удалить Шастеля потому, что был как минимум его сообщником.

— Но… это же невозможно! Д’Апше организовал десятки экспедиций по поиску Зверя! Тратил время, силы, средства, наконец!

— И ни одна из экспедиций ничего не нашла. Вам не кажется это подозрительным, Уотсон? А Антуана граф так и не удосужился навестить за целых три года — даже когда одно из исчезновений Зверя полностью совпало по датам с недолгим тюремным заключением Шастеля и его брата.

— Но я слышал, что сын графа стал одной из жертв Зверя! Помилуйте, Холмс! Неужто вы считаете, что граф убил собственное дитя?!

— Отнюдь, — Холмс покачал головой. — Я видел разные источники, Уотсон, и в самых достоверных документах молодой д’Апше не упоминается в числе жертв Зверя. Не исключаю, что эту ложь придумали специально, чтобы обелить графа. Если же молодой человек действительно встретил смерть именно так, я вижу как минимум три объяснения. Во-первых, молодой д’Апше мог втайне от отца уехать (или даже сбежать) из дома, а погибшим его объявили, чтобы скрыть данный факт и не раздувать скандал. Во-вторых, человек, способный одобрять безжалостное уничтожение крестьян, как это делал граф на протяжении трех лет, не погнушается и организовать убийство сына, если тот почему-то не оправдывает надежд, которые на него возлагались. В-третьих, от роковых случайностей не застрахован никто. Молодой человек мог стать жертвой Зверя по ошибке. Но графу д’Апше до такой степени необходимо было чудище, терроризирующее крестьян, что даже гибель сына не повлияла на принятое ранее решение.

— Нет уж! При всем уважении к вам, Холмс, я не верю, что отец, зная, где найти чудище, убившее его сына, не станет этого делать! Родительская любовь — одна из величайших сил мира. Гибель сына не простит даже самый забитый крестьянин. А граф д’Апше — богатый и влиятельный человек. У него не было причин молчать!

— Вот именно! — закричал Холмс; переход от обычной сдержанности к бешеной ярости оказался так внезапен, что я даже испугался. — У графа не было причин покрывать Зверя! У Антуана Шастеля не было причин натравливать Зверя на крестьян! И это отсутствие причин сводило меня с ума очень долго. Налицо тщательно продуманное, невероятно жестокое по замыслу и весьма трудоемкое по исполнению преступление — но я не видел ни одного мотива для его совершения!

— То есть вы абсолютно не допускаете, — осторожно начал я, опасаясь еще сильнее рассердить моего друга, — что Шастель натравливал Зверей на крестьян, потому что наслаждался чужими муками или хотел отомстить землякам за страдания, которые пережил в плену?

— Допускаю, — скривился Холмс. — Но одиночку — неважно, мстителя или человека, который радуется чужим мукам, — крестьяне обезвредили бы через пару недель после появления Зверя. А он лютовал целых три года. Это абсолютно невозможно. Столь же нереальна и другая гипотеза — дескать, Антуан Шастель возглавлял шайку аристократов, которые наслаждались муками крестьян. Времена тогда стояли темные и страшные; во французской провинции дворяне были практически всемогущи — вспомните, например, «Повесть о двух городах» Диккенса. Каждый аристократ, желавший помучить крестьянина, мог сделать это фактически безнаказанно. Зачем в таких обстоятельствах доверяться малознакомым людям? Чтобы они подтвердили твою вину, если дело вдруг дойдет до суда? Нет, я решительно не мог поверить в такое.

— А что вы думаете о возможной причастности иезуитов к событиям в Жеводане?

Мой друг слегка улыбнулся:

— Когда речь заходит обо всем плохом, что было в старой Франции, мы непременно вспоминаем иезуитов, что неудивительно. Это и впрямь весьма неприятные люди. В тысяча семьсот шестьдесят втором году орден иезуитов был во Франции официально запрещен, а всего через два года появился Зверь. Я знаком с гипотезой, что Жеводанского монстра создали иезуиты, дабы, воспользовавшись общей паникой, вернуть свое влияние во Франции. Увы, данная версия тоже кажется мне совершенно несостоятельной. Только очень наивный человек может поверить, что чудище, бесчинствующее в горной глуши, способно заставить короля восстановить в правах могущественную организацию, которая, по мнению большинства влиятельных людей, действовала вопреки государственным интересам Франции. Спору нет, и среди иезуитов высокого ранга, наверное, встречались полные идиоты, но даже они вряд ли занимались бы настолько безуспешным проектом целых три года. Однако я все же придерживаюсь об этом ордене и его членах лучшего мнения.

— Но вы говорили, что нашли разгадку этого преступления, — возмутился я. — А сейчас получается, что вы оказались в полном тупике!

Холмс мрачно кивнул.

— Именно так. Я бился в этот тупик, словно головой об стену, — и ничего не понимал. А потом, — он внезапно улыбнулся, — меня вдруг осенило. Видимо, мыслительная работа происходит не только сознательно, но и бессознательно тоже. И в какой-то момент неведомая мне часть моего интеллекта незаметно для меня решила загадку, над которой я долго и безуспешно мучился.

— Говорите же, Холмс!

— Иезуиты в этом деле не замешаны, как и жестокие аристократы. Это было просто деловое предприятие, Уотсон. Не самое обычное, однако отнюдь не уникальное. Просто деловое предприятие.

— Я не понимаю, Холмс.

— Жил-был один аристократ, — заговорил мой друг задумчиво. — Звали его граф д’Апше. Он был почти полновластным владыкой в очень глухом уголке Франции. Не бедствовал, но мечтал о лучшей жизни — о значительно большем, чем имел, а, возможно, и о версальской роскоши. Однако у графа не было ни особого ума, ни талантов, ни трудолюбия, ни смелости, поэтому он не мог заработать деньги, которые так желал получить. Однажды ему нанес визит сын соседа — Антуан Шастель, недавно вернувшийся из долгих странствий. Он предложил графу начать совместное деловое предприятие. Антуан обеспечивал почти все: контакты с покупателями, техническое обеспечение, заготовку и доставку товара. От графа требовалось немногое. Во-первых, он должен был прикрывать компаньона от излишне назойливого любопытства. Во-вторых, — Холмс несколько секунд помолчал, — обеспечивать поставку товара…

— Вы хотите сказать, что граф торговал людьми?! Но, помилуйте, Холмс, а трупы?

— Если вы поднимете архивы, Уотсон, то узнаете, что трупы находили далеко не всегда. Некоторых Зверь действительно съел — особенно на первых порах. Требовалось, чтобы местные жители поверили: они имеют дело с монстром-людоедом. Позднее, думаю, животным скармливали тяжело раненых пленников, которых нельзя было продать, а также тех, кто пытался бежать и проявлять непокорство. А остальные… В большинстве случаев люди видели, как Зверь хватал свою жертву — обычно девушку или ребенка — и убегал с ней. Поскольку пропавшие не возвращались, их объявляли погибшими. Немало жертв просто исчезли — ушли в лес или поле и не вернулись. Их тоже считали умершими, особенно если позже находили залитые кровью личные вещи и части тел. Даже если убитые горем родные говорили, что у пропавшей, например, не такая форма кисти, как у той, что нашли, — им никто не верил. Люди, потерявшие близких, нередко тешат себя сказками…

— Какое гнусное злодейство! — Меня передернуло. Казалось бы, прошло больше сотни лет. Но это не делало преступление графа д’Апше и его подельников менее мерзким. — Уж лучше бы это действительно оказались оборотни! — выдохнул я.

— Увы, друг мой, самые страшные преступления совершают самые обычные люди, — покачал головой Холмс. — И я берусь утверждать, что Антуан Шастель был работорговцем. С помощью Зверей он захватывал живших на землях д’Апше крестьян, а граф — уверен, за немалую мзду — защищал своего компаньона и его животных от всех опасностей.

Моя гипотеза объясняет практически все непонятное. Например, я долго недоумевал, почему Антуан Шастель жил в горах, если Звери, скорее всего, большую часть времени проводили в подземельях замка д’Апше — это самое безопасное место. Зачем Антуану понадобилось навлекать на себя подозрения? Ответ прост: он стерег пленных. Прекрасно обученные звери могли тихо сидеть в подземельях, а узники непременно попытались бы или бежать, или сообщить о себе. И в таком людном месте, как замок, их непременно бы услышали… В горах хотя бы мало кто бывает. Однако и там за пленными нужен глаз да глаз даже несмотря на то, что все несчастные понимали, какая кара ждет непокорных. Впрочем, Антуан сам побывал в плену и лучше многих знал, как стеречь рабов и на что обращать особое внимание. Полностью разъяснена и еще одна странность: случаи нескольких нападений Зверя за один день. Видимо, перед приездом работорговцев, закупавших товар, Антуан хотел заготовить его побольше… И, разумеется, и д’Апше, и Шастель всячески раздували жуткие слухи о Звере: это было им на руку, поскольку отвлекало всех от истинного положения вещей.

— Но неужели никто так и не узнал правду?! — Я покачал головой. — Отчего же тогда прекратились нападения? Почему Шастель уехал?

— Ответить на эти вопросы точно я, увы, не могу. Не исключаю, что чудовищное преступление было раскрыто, однако власти не стали поднимать шум, опасаясь бунта. Но считаю вполне возможным, что подлый замысел так и не сумели разгадать. Как бы то ни было, однажды компаньоны решили — по доброй воле или по принуждению — прекратить свою деятельность. Самый последний Зверь погиб от руки Жана Шастеля — отца Антуана. Не уверен, что семья знала о работорговом предприятии; впрочем, думаю, что скрыть такое от близких было практически невозможно. Зато абсолютно убежден: Жан стрелял в чудище, которое и не думало ему сопротивляться. Как мы уже знаем, младший Шастель умел заставить своих животных подчиняться людям полностью и всецело. Антуан бесследно исчез вскоре после гибели последнего Зверя — возможно, был убит разъяренными крестьянами. Однако нельзя исключать и того, что изобретательный работорговец, накопив достаточно денег, просто вернулся в Берберию. Граф д’Апше продолжил спокойно жить в своем замке, наслаждался кровавыми деньгами и никогда ни в чем не обвинялся.

— Не хочется верить, что негодяи остались безнаказанными.

— Мне тоже. Но, увы, в жизни иногда случается и так… А теперь, если у вас нет других планов, может быть, отправимся в Оперу? Сегодня дают «Женитьбу Фигаро». Надеюсь, гении Бомарше и Моцарта помогут нам взглянуть под иным углом на отношения французских аристократов и их слуг.

— Пожалуй, я не откажусь от Моцарта, — согласился я, все еще думая о судьбе тех несчастных крестьян во французской глубинке. — И все-таки насколько вы уверены в своих выводах, Холмс? — решился уточнить я.

— Настолько, насколько я могу быть уверен в причинах преступления, совершенного столетие назад, сведения о котором я могу почерпнуть лишь из старых архивов и газет.

— То есть не слишком? — я приободрился.

— Я отбросил все недостоверные объяснения, друг мой, — вздохнул Холмс. — И у нас осталась версия, опровергнуть которую я не в силах. Видимо, она и должна считаться истинной.

— Что ж… — проговорил я, помолчав немного, — буду верить в посмертное воздаяние для графа и его подельников. — Улыбнувшись, я встал с кресла. — А теперь нас ждут Моцарт и Бомарше. Хотя, кажется мне, я был бы не против увидеть что-нибудь про французскую революцию.

КП Как вода наполняет море

Все реки текут в море, но море не переполняется.

Еккл., 1:7.

Ясным погожим днём 12 апреля 191* года на борту лайнера «Карония», по обыкновению, царило оживление. Это со стороны могло показаться, что корабль делает восемнадцать узлов с необычайной лёгкостью, словно бы по мановению руки его капитана, — внимательный наблюдатель, находившийся на палубе, заметил бы, каких трудов лёгкий ход «Каронии» стоил её команде. Человеку, сведущему в морском деле, доставило бы особенное удовольствие наблюдать за работой здешних матросов, каждый из которых был занят своим делом и без лишней суеты, не мешая другим, выполнял его. А вот кто порою путался под ногами — так это пассажиры. Они сновали по кораблю, иногда забираясь в самые неожиданные места, надоедали команде вопросами и хотели рассмотреть решительно всё: ведь путешествие из Ливерпуля в Нью-Йорк занимало всего девять дней, а рассказывать о нём впоследствии можно было долго. К счастью для команды, многие из пассажиров, пользуясь прекрасной погодой, выбрались на прогулочную палубу и наблюдали за морем. Сюда пускали всех, хотя капитан бдительно наблюдал, чтобы не было толчеи, и в случае чего покрикивал на тех, кто путешествовал третьим классом, чтобы вели себя поскромнее и не занимали всю смотровую зону. Некоторым образом регулировали человеческий поток и стюарды, зазывая часть людей в рестораны, бильярдную или библиотеку, если прогулочная палуба слишком заполнялась. «Карония» была огромным кораблём, но если бы все полторы тысячи её пассажиров решили одновременно подышать свежим воздухом, пожалуй, кого-нибудь ненароком задавили бы.

Растерянного, чуть встрёпанного, глуповатого на вид священника капитану пришлось окликнуть дважды, чтобы привлечь его внимание, и во второй раз он не скрывал своего раздражения.

— Эй, святой отец! Вы слышите меня? Вот же, набилось в третий класс глухих и полоумных. Подайте чуть в сторонку, приличным людям тоже хочется на море в хорошую погоду посмотреть!

Священник обернулся, непонимающе моргнул и наконец заметил капитана.

— Ох, простите, я, должно быть, задумался, — он засуетился, подхватывая зонтик, который зачем-то захватил с собой и вместо того, чтобы держать в руках, прислонил к перилам, и отступил туда, где толпились другие пассажиры третьего класса.

Капитан был человеком спокойным и уравновешенным, но когда весь этот сброд, едва накопивший на билет, высыпал наверх, он чувствовал себя на шлюпе, где внезапно решили потравить крыс, и те лезут из всех щелей. Кто только не ехал в Новый Свет! Обычно это были люди вконец опустившиеся, неспособные отыскать себе работу на родине и уверенные, что в их бедственном положении повинны некие потусторонние, неуправляемые силы, например, правительство, а за океаном судьба немедля щедро осыплет их благодеяниями. Среди них было полно ирландцев, не прекращавших хлестать своё пойло ни на минуту и устраивавших драки по любому поводу. Эти хвастались больше других, рассказывая, какими богачами станут, едва ступив на берег. Разумеется, прибыв в Нью-Йорк, они и там прозябали в нищете, занимались воровством или чем ещё похуже, спивались, умирали от голода — в общем, всё происходило так, как и должно происходить с человеческими отбросами. Однако здесь, на «Каронии», они, видите ли, не сброд, а пассажиры, и извольте обращаться с ними так, словно они едут не клопов и вшей кормить, а становиться по меньшей мере биржевыми магнатами.

Если бы самого капитана спросили, он, как человек опытный, вовсе запретил бы перевозить на королевских почтовых судах третий класс. Негоже кораблю, гордо носящему корону на эмблеме, пополнять полицейские списки воров и бандитов, промышляющих в Нью-Йорке и его окрестностях. Но, увы, мнением капитана никто не интересовался, и потому ему приходилось из полутора тысяч пассажиров, которых вмещала «Карония», перевозить девятьсот оборванцев. К счастью, оставались ещё второй и первый класс; если бы не было этих достойных людей, капитан Робб, наверное, давно оставил бы гражданский флот. В конце концов, его и на военном корабле примут с удовольствием. Но во время каждого рейса находился по меньшей мере десяток человек из первого класса, которые скрашивали его дни. Их можно было пригласить пообедать к себе в каюту, а после сыграть с ними в шахматы — досуг, достойный такого человека, как капитан и его высокие гости.

Сейчас он ждал появления на прогулочной палубе кого-нибудь из тех избранных, кого не стыдно пригласить, и необходимо было расчистить удобное место, чтобы доставить людям удовольствие.

* * *

Тем временем священник продолжал глядеть на море. Иногда его толкал кто-нибудь из пассажиров третьего класса, толпившихся возле перил, тут же извинялся, увидев сутану, и это вынуждало священника выныривать из задумчивости и отвечать.

Море завораживало его. Он смотрел на волны и думал о тех людях, которые нашли вечный покой в их объятиях, — и о тех, кому удалось избежать этой судьбы. Он путешествовал на комфортабельном лайнере, а перед его внутренним взором была деревянная палуба «Мэйфлауэра», и люди, отправившиеся навстречу неизвестности, и суровый капитан, делящий между всеми воду… Иррационально хотелось помолиться за них — тех, кого Господь давно уже спас. Маленький священник повернулся к стоявшим рядом людям, обвёл их задумчивым взглядом. Они тоже не знали, что ждёт их по ту сторону океана, но по крайней мере там что-то было: города, единоверцы, говорящие на том же языке, возможно, работа…

— О чём вы задумались, святой отец? — спросил его молодой парень, которого он вчера исповедовал. Джим — больше священник ничего о нём не знал.

— О людях, — отозвался он. — О тех, кто проделал этот путь до нас. Помните «Мэйфлауэр»? Я всё думаю, каким же надо быть крепким в вере, чтобы смочь преодолеть бушующее море на том корабле.

— А вера тут причём? — удивился крепкий красношеий мужчина — священник видел его на своей вчерашней импровизированной службе. — Их же вроде бы того, ну, притесняли. Жить захочешь — и в океан бросишься.

— Это верно, — кивнул священник. — Но одно дело броситься навстречу почти верной смерти, и совсем другое — выжить, несмотря ни на что. Для этого нужно уповать на Господа, безмерно доверять Ему.

— Простите, что вмешиваюсь, — подал голос чернявый молодой человек с набриолиненными волосами, — но вы же вроде как католический священник, я не ошибаюсь? А на «Мэйфлауэре» плыли еретики, если мне не изменяет память.

— Они верили в Господа, — возразил святой отец, — просили Его милости — и, я уверен, получили её. По вере твоей воздастся тебе, помните? И вот я смотрел на море и думал: окажись я на том корабле, достало бы мне духу выжить? Смог бы я так довериться… Ох!

Резкий порыв ветра сорвал с головы священника шляпу, и швырнул было в море, но потом она попала в поток тёплого воздуха из трубы и заметалась над палубой. Священник смешно подпрыгивал и размахивал руками, пытаясь поймать сбежавшую шляпу, ему пытались помочь стоявшие рядом, поднялась суматоха, кто-то из матросов кинулся на узкую лестницу на трубе… Именно его поступок и оказался самым умным: торжественно, будто возвращая королю его корону, он преподнёс немного помятую и запачканную углём шляпу владельцу.

— Ох, спасибо вам, — от души поблагодарил тот, — я отчего-то испугался, что совсем потеряю её… Сам не знаю, что на меня нашло, это же всего лишь шляпа.

— Отец Браун! — вдруг раздался радостный возглас откуда-то со стороны капитанского мостика. — Отец Браун, это действительно вы!

К группе пассажиров третьего класса бросился молодой человек, одетый в модный костюм в тонкую полоску. Капитан, с которым он только что разговаривал, проводил его недоумённым взглядом. Счастливо улыбаясь, юноша обнял священника так тепло, будто бы встретил давно потерянного брата.

— Отец Браун, я так рад встретить вас! Глазам своим не верю! Вы помните меня? Я Хардслоу!

— Конечно, я помню вас, — ответил тот, силясь не потерять равновесие. — Ох, Роджер, вы меня сейчас за борт выбросите!

— Простите, святой отец, — молодой человек выпустил священника из объятий, и тот вцепился в перила. — Простите, я просто так рад… Вы не окажете мне честь навестить меня в моей каюте? Я понимаю, вы, наверное, заняты, у вас ведь наверняка уже есть паства здесь, не так ли? Зная вас…

Отец Браун улыбнулся и обвёл взглядом заинтересованно глядевших на эту сцену пассажиров.

— Благодарение Господу, и здесь есть люди, которым нужны мои умения. Но я, конечно, с радостью к вам зайду, Роджер. Только найду зонтик… О, спасибо.

Кто-то из пассажиров, улыбаясь, подал отцу Брауну зонтик, а Роджер Хардслоу шутливо поклонился со словами:

— Простите меня, джентльмены, я украду у вас святого отца ненадолго. К обеду обязуюсь вернуть.

— Да вы нам его, главное, к ужину верните, — проворчал красношеий мужчина, тот самый, который спорил с отцом Брауном о пуританах с «Мэйфлауэра».

Молодой щеголь ещё раз поклонился и, крепко ухватив священника под локоть, повёл его прочь с прогулочной палубы.

Проходя мимо капитана, который продолжал смотреть на всё это в бесконечном изумлении, мистер Хардслоу остановился и пояснил:

— Я встретил человека, ближе которого у меня в этом мире, пожалуй, и нет. Разрешите представить вам отца Брауна, капитан; он — единственная причина, по которой я сейчас нахожусь здесь, в добром здравии и благополучии. Я расскажу вам эту историю позже, если позволите.

Капитан в совершеннейшем замешательстве пробормотал что-то похожее на приветствие. Отец Браун ответил со спокойной вежливостью, и капитан украдкой облегчённо вздохнул: кажется, этот святоша, внезапно оказавшийся важной птицей, не то слишком близорук, не то слишком забывчив и не держит на него зла. Отец Браун улыбался и кивал; впрочем, мысли бедолаги-капитана были так явственно написаны у того на лице, что близорукость не мешала их увидеть.

— Пойдёмте же, святой отец! Капитан, я на обед обязательно к вам зайду, но сейчас, простите, я просто обязан побеседовать со святым отцом, мы так давно не виделись!

— Так за обедом можно и продолжить, если отец Браун не против. Патер, вы не против пообедать с нами в моей каюте?

— Ох, спасибо большое за приглашение, — священник немного растерялся, — я…

— Отец Браун! — взмолился мистер Хардслоу.

— Я… Да, конечно, я приду, раз вы так хотите… Но, право, стоит ли…

— Стоит, — решительно кивнул капитан, — я хочу услышать обещанную историю из первых уст!

— Хорошо, я тогда…

— Вот и отлично, идёмте же, святой отец!

Отец Браун с извиняющейся улыбкой нахлобучил на голову шляпу и дал мистеру Хардслоу себя утащить.

Когда они ушли, капитан покачал головой.

— Чудны дела твои, Господи, — пробормотал он и украдкой перекрестился.

* * *

Обед в капитанской каюте был развлечением, на которое пассажиры первого класса соглашались с удовольствием. Даже те, кто путешествовал по морю впервые в жизни, уже к середине первого дня понимали, что любоваться морем быстро наскучивает. Море, конечно, бывает очень разным, и если время от времени бросать на него взгляд, можно насчитать сотни, если не тысячи оттенков. Однако трудно придумать более скучное занятие, чем просто стоять и смотреть на волны, особенно если ты молодой человек или леди, и к твоим услугам до сих пор были все развлечения, которые готова предоставить современная цивилизация.

В этот раз у капитана собралось весьма примечательное общество. Лорд и леди Трондхилл, почтенная супружеская пара, ехали в Новый Свет, чтобы повидать младшего сына, сделавшего там отличную карьеру и успевшего обзавестись женой и детишками. Мистер Сэкерби, эсквайр, держал довольно известную в Ливерпуле ювелирную лавку и, по его собственным словам, намеревался выяснить, что хорошего может предложить его мастерам Америка. Братья Голсуорси, оба офицеры королевской армии, собирались нести службу в британском посольстве. Роджер Хардслоу путешествовал по делам своего тестя, видного землевладельца, постоянно одержимого различными странными идеями. Некоторые из его безумных проектов оказывались на удивление удачными, так что юный Хардслоу был готов мотаться за океан и обратно даже ради призрачной надежды на заработок. Сам он был не беден, но, как известно, если богатство не приумножать, оно тает. Мистер Лайонс, секретарь одного из лордов-пэров, собирался просто-напросто весело провести отпуск, и они с супругой решили, что поездка в Новый Свет — отличное развлечение. И наконец, последним из гостей капитана был юный баронет Клируотер, целью путешествия которого было энтомологическое исследование.

Отец Браун, в его круглых очках и потрёпанной сутане, смотрелся в этой компании совершенно нелепо. Однако его привёл Хардслоу, и этого было достаточно для всех. Гости, по всей видимости, ожидали совершенно особенного развлечения — и капитан искренне надеялся, что Хардслоу его предоставит.

— О, я смотрю, у вас у самого гость, — непринуждённо улыбнулась леди Трондхилл, когда зашедший в капитанскую каюту Хардслоу поприветствовал её. — Представьте же нас святому отцу.

— Леди и джентльмены, — Хардслоу обвёл собрание взглядом, — позвольте мне искренне рекомендовать вам отца Брауна, прекрасного человека, благодаря тонкому уму которого я сейчас жив, свободен и, смею признаться, счастлив. Я сейчас расскажу вам эту историю, но давайте не будем испытывать терпение капитана и сначала присядем к столу.

— Я слышал, у вас чудесный повар, капитан, — пробасил старший Голсуорси. — Мы непременно должны отдать ему должное, прежде чем мистер Хардслоу начнёт свой рассказ! Святой отец, надеюсь, сегодня не постный день и вы сможете насладиться обедом вместе с нами?

— О, нет, то есть, о, да, конечно, смогу, — маленький священник был, по всей видимости, растерян — то ли ему не приходилось раньше трапезничать в таком обществе, то ли Хардслоу успеть замучить несчастного расспросами, то ли его попросту слегка укачало. — Простите, капитан, такая неприятность, у вас здесь нет подставки для зонтиков…

— Зачем вам зонтик на корабле, святой отец? — рассмеялся капитан. — В моей каюте не пойдёт дождь! Вешайте свой зонтик вот сюда.

— Благодарю вас.

Общество расселось за столом, и какое-то время беседа касалась исключительно искусства капитанского повара и погоды, которая обыкновенно бывала в Нью-Йорке в это время. Однако всем явно не терпелось выслушать историю Хардслоу, поэтому капитан Робб сам завёл разговор на эту тему.

— Что ж, пожалуй, мы достаточно внимания уделили еде, — заявил он, — и теперь можем продолжать есть, не нахваливая каждый кусок. Мистер Хардслоу, рассказывайте же наконец, мы все горим от нетерпения!

Хардслоу кивнул и без лишних предисловий начал:

— Я был младшим сыном в семье, всё немалое состояние отца должно было отойти моему старшему брату. Признаться, меня это особенно не смущало, ведь все учителя в один голос говорили, что у меня хорошая деловая хватка, а значит, я сумею разбогатеть и прославить свою семью и без отцовского наследства. Собственно, к этому всё и шло: меня обучали премудростям обращения с деньгами, отец высватал для меня единственную наследницу весьма небедной семьи, убедив её отца — моего теперешнего тестя, — что мои таланты его не разочаруют. Я был вполне удовлетворён своей судьбой, к тому же с невестой меня связывала весьма нежная дружба, обещавшая вскорости перерасти в любовь.

При этих словах миссис Лайонс тепло взглянула на мужа и сжала его руку в своей. Тот ответил скупым, чуть смущённым кивком. Хардслоу продолжал:

— Однако же в один прекрасный день мирное течение моей жизни было нарушено самым ужасным образом: моих отца и брата обнаружили убитыми в саду нашего дома. Прежде всего, по понятным причинам, именно на меня пало подозрение. Ведь после их смерти я стал единственным наследником огромного состояния, из которого иначе мне не досталось бы ни пенни. Я твердил, что невиновен, однако ничем не мог это доказать, ведь в ту злополучную ночь, когда было совершено двойное убийство, я просто спал у себя, и, понятно, никто не мог это подтвердить. Конечно, слуги видели, как я захожу в спальню, но кто бы мог помешать мне в собственном доме выйти, или вылезти в окно, и совершить гнусное преступление? Участь моя была почти предрешена, но тут появился отец Браун. Наверное, мне его Господь послал. Он нашёл истинного убийцу, доказал его вину — и вот я перед вами, свободный и с незапятнанным именем.

— Да к тому же с наследством, что немаловажно, — добавил Сэкерби.

— Да, и с наследством, — согласился Хардслоу. — Хотя я бы, признаться, предпочёл, чтобы отец и брат остались в живых и распоряжались этими деньгами.

— А кто же всё-таки их убил? — поинтересовался лорд Трондхилл. — Что именно доказал отец Браун?

Хардслоу поморщился.

— О, — неохотно сказал он, — это было связано с моим несчастным братом. Дела любовные, у девушки, за которой он ухаживал, имелся… не жених, но человек, мнивший себя её женихом. Когда отец девушки сказал, что предпочитает ему моего брата, он решил убить соперника. Отец стал лишь случайным свидетелем, и это стоило ему жизни. В общем, к наследству произошедшее вовсе не имело отношения.

— О, да, — вмешался наконец отец Браун, — когда речь идёт о людях богатых, первое, что приходит к голову обычному человеку, — это что посягают на их деньги. Разве что-то ещё может интересовать убийцу? Сыскари твердят: «Ищи того, кому выгодно», но порою забывают, что выгода — это не всегда о деньгах. Впрочем, милостию Господней я смог убедить полицию, а затем и суд, что мистер Хардслоу не убивал своих отца и брата. Ничего особенного я не совершил, всего лишь повнимательней присмотрелся к тому, что произошло. Право же, Роджер слишком преувеличивает мои мнимые таланты.

— Может быть, я и преувеличиваю ваши таланты, святой отец, — горячо возразил Хардслоу, — однако мою жизнь вы спасли, и я всегда буду помнить об этом. Именно вы, отец Браун!

— Довольно, юноша, — укоризненно сказал мистер Лайонс, — вы смущаете духовное лицо. Можно понять ваши чувства, однако не забывайте, что для священника гордыня — грех.

— А для мирянина — нет? — спросил Сэкерби. — Мне кажется, в последнее время люди слишком часто стали называть человеческим достоинством обычное высокомерие и гордыню, которых бы стыдиться, а не чваниться ими.

— Возможно, — пожал плечами Лайонс, — я, в отличие от отца Брауна, не обладаю умением отличать одного от другого и предпочитаю не браться за это неблагодарное занятие.

— По-моему, очень легко отличить, — возразил Сэкерби, — если, конечно, задаться такой целью. Но современное общество предпочитает развлекаться, не думая о спасении души.

— Да полно вам, — вмешалась леди Трондхилл, — не всякое развлечение дурно само по себе. Есть совершенно безобидные — вроде этого обеда, или, например, прогулки по верхней палубе. Вы ведь, кажется, даже не выходили посмотреть на море? В этом тоже, по-вашему, есть грех?

— Море, — назидательно сообщил Сэкерби, — в Библии является символом бездны греховной. Именно из моря выходит Зверь в Откровении Иоанна, именно море расступается, чтобы евреи могли спастись, потому что пока оно преграждает им путь, счастливый исход невозможен; море упоминается как символ человеческой гневливости и неугомонности, непостоянства, как аллегория жизни грешников. А ещё, согласно Писанию, на небесах нет морей — этот стих толкуется как пояснение, что на небесах нет греха. Что же может рассматривать в море праведный человек — «свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими», как написано в Послании от Иуды?

— О, да вы, я смотрю, знаток Библии, — подал голос младший из братьев Голсуорси. — Святой отец, вы как, подтверждаете правоту мистера Сэкерби? Господь и правда считает море средоточием греха?

— Ну, вообще говоря, Господь море создал, — мягко сказал отец Браун, — и мнится мне, вряд ли бы Он нарочно создавал, кхм, греховную бездну. Мистер Сэкерби прав, в Библии действительно есть цитаты, сравнивающие с морем непостоянную, греховную человеческую натуру, однако, на мой взгляд, всё это не более чем аллегория. Тем более что встречаются и другие трактовки, например, в Книге Иова море выступает как символ глубочайших тайн Божиих, а Исаийя использует этот образ для пояснения обетования Божия праведникам. Не хотелось бы утомлять вас цитатами, но у пророка Исайи есть интересное место, помните, о том, как ягнёнок возляжет рядом со львом: «И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как вода наполняет море».

— Что вы хотите этим сказать, святой отец? — сердито спросил Сэкерби.

— Я хочу сказать, что Господь сотворил море, а человек, пытаясь осмыслить это творение, наполняет его теми или иными смыслами. Точно так же человек вкладывает разные смыслы и в собственные поступки. Одно и то же один может совершить из гордыни, второй — из сострадания, третий — из любви, а четвёртый — просто не подумав. Я знавал одного человека, который из гордыни служил Богу, представляете, даже так бывает.

— Это как? — озадаченно спросила миссис Лайонс.

— Он считал все остальные занятия недостойными себя, — пояснил отец Браун.

— Послушайте, леди иджентльмены, — взмолился до тех пор молчавший Клируотер, — может, поговорим о чём-нибудь менее скучном? Разумеется, понятие греха и его пределы — очень важный предмет, однако мы, если помните, пришли сюда развлекаться!

— Действительно, — поспешно сказал капитан, — я думаю, нам стоит заняться чем-то более весёлым. Может, партию в бридж?

— А святому отцу можно играть в карты? — насмешливо уточнил старший Голсуорси, однако капитан, не желавший продолжения богословского диспута, не дал священнику открыть рта.

— А мы со святым отцом, — сказал он, — могли бы сыграть в шахматы, что скажете, святой отец?

— О, ваши знаменитые шахматы, привезённые из Индии? Говорят, они — истинное произведение искусства, — отозвался отец Браун.

Капитан просиял.

— Вы уже слышали о них?

— Ну что вы, невозможно провести на «Каронии» более часа и не услыхать о вашем сокровище, капитан. Я, конечно, с удовольствием взглянул бы на них, а вот играть… Простите, я, боюсь, не слишком силён в шахматах…

Капитан натужно улыбнулся.

— Да ладно вам, святой отец, у меня и в мыслях не было сажать вас за доску насильно. Не хотите — как хотите.

— А между тем, — вмешалась леди Трондхилл, — я поддерживаю отца Брауна и тоже прошу вас показать нам эти дивные шахматы. У них есть какая-то своя история?

— О, право, ничего особенного. Это просто подарок одного человека, он занимает высокий пост в Индии, не хочу без особой надобности упоминать его имя. Однажды я оказал ему любезность — по крайней мере, он так считает, я же думаю, что просто исполнял свой долг. Его сын заигрался на верхней палубе и упал в воду, а я его вытащил, только и всего, но сей джентльмен заявил, что должен выразить мне свою признательность каким-нибудь запоминающимся способом. Так у меня оказались эти шахматы, они единственные в своём роде и были изготовлены лично для него. Кажется, подарок от местного раджи, или как там эти князьки правильно называются. Это действительно произведение искусства; я сейчас покажу вам. Бриггс! Принесите шахматы, пусть леди и джентльмены взглянут на них.

Молодой человек в форме корабельного стюарда, появившийся на зов капитана, поклонился и исчез за дверью, разделявшей капитанскую каюту надвое. Вопреки ожиданиям, он отсутствовал довольно долго, а потом появился в полнейшем замешательстве.

— Простите, сэр, — пролепетал он, — но шахмат нет на месте.

— Что ты несёшь? — изумился капитан Робб. — Как их может не быть на месте, они утром там стояли!

— Простите, сэр, — испуганно повторил бледный стюард, — клянусь вам, я обыскал всё. Они… пропали, сэр.

* * *

Капитан Робб был мрачен, как грозовая туча. Команда старалась поменьше попадаться ему на глаза, но это, увы, не всегда было возможно. Тем не менее, никогда ранее стюарды столь ревностно не выполняли свои обязанности на нижних палубах, а матросы с такой радостью не мчались наводить частоту в самых укромных уголках «Каронии». Капитан понимал это и бесился ещё больше. Он был совершенно уверен, что где-то среди них притаился тот негодяй, который лишил его обожаемого сокровища.

Чёртов рейс! С самого начала всё пошло наперекосяк. Сначала трое проверенных младших офицеров слегли с внезапной лихорадкой, и пришлось срочно искать новых, а капитан Робб отчаянно не любил случайных людей в команде. Потом, уже перед самым отбытием, привезли намного больше почты, чем ожидалось. Приходилось выбирать: отказываться от перевозки части грузов, ограничивать в багаже пассажиров или разместить мешки с письмами и горы посылок в офицерских каютах и невыкупленных каютах первого класса. Капитан Робб, само собой, выбрал последнее, хотя стеснять офицеров — не лучшая идея. Потом ещё вышла неловкость с этим священником, на которого он прикрикнул на глазах у многих пассажиров, а после оказалось, что он — важная шишка.

Капитан Робб поморщился. Священник смотрел так невинно, что впору было поверить, будто он не понял, как оскорбил капитана. Да, конечно: о шахматах и их ценности слыхал, а до конца не дослушал? Капитан Робб прекрасно знал, как рассказывают эту историю: мол, есть у него необычайно дорогие шахматы, он страшно ими гордится и лишь избранным предлагает сыграть. Такое предложение — большая честь и выпадает не каждому. Капитан Робб пытался извиниться перед святошей, и глупо думать, будто тот не понял намёка. Просто отказался. Не принял извинений, словно он не оборванец в сутане с заплатами на локтях, а переодетый кардинал! И ведь не сделаешь ему ничего, Хардслоу за ним по пятам ходит.

Но самое обидное, конечно, — пропажа шахмат. Какой-то негодяй, бездельник, которому не хватает ума заработать достаточно денег, позарился на дорогую вещь, и как его теперь искать? Это может быть любой человек — нищеброд из третьего класса, вылезший подышать свежим воздухом на верхнюю палубу, или кто-то из команды…

Капитан восстанавливал в памяти каждую минуту злополучного дня. Кто мог зайти к нему в каюту? Кто должен был зайти?

Да могли-то многие, надо запирать двери, чёрт возьми. Начать надо с тех, кто не мог не зайти. Они наверняка что-то видели, а может, кто-то из них и украл шахматы. Расспросить всех, каждого, уж капитан Робб-то достаточно знает людей, чтобы понять, кто из них врёт!

А ещё ему постоянно мешали. Впервые за несколько лет он испытывал глухое раздражение в адрес пассажиров первого класса, наперебой спешивших высказать ему сочувствие. Раньше их внимание было ему лестно, но сейчас надо делом заниматься, а не впустую тратить время на их неспешные беседы! У людей благородных ведь как: просто так и поздороваться нельзя, надо минут пять друг вокруг друга плясать. И поторопить невежливо, и слушать все эти рассуждения мочи нет. Только братья Голсуорси понимали его — военные знают цену времени.

— Мы понимаем весь ужас положения, капитан, — серьёзно сказал старший.

— Именно, — подтвердил младший. — Это так ужасно, когда подчинённые нарушают установленный порядок, а когда ещё и против собственного старшего офицера… Хуже не придумаешь.

— Мы надеемся, вы найдёте преступника и накажете его как следует, — подытожил старший. — Засим не будем вам мешать исполнять ваши обязанности, но если понадобится, располагайте нами.

Лорд и леди Трондхилл заняли своим сочувствием около четверти часа его времени, но вскорости оказалось, что это ещё не самое страшное. Мистер и миссис Лайонс жаждали всех мыслимых и немыслимых подробностей происшествия. Клируотер счёл необходимым поделиться с капитаном добрым десятком версий о том, кто мог бы оказаться вором, все они были совершенно дурацкими, но пришлось выслушать этот бред с участием. Сэкерби завёл долгий разговор о пороке и неисправимости негодяев. Капитан Робб уже едва сдерживался, чтобы не ответить грубостью, и несколько раз довольно прозрачно намекнул, что его ждут дела, но Сэкерби не унимался. По счастью, Хардслоу всё ещё носился со своим священником и не счёл нужным притащиться со своим сочувствием.

Насколько всё же просто с людьми низкого происхождения! «Поди сюда!», «Убирайся вон!», «Доложи по форме» — и никаких нескончаемых бесед не пойми о чём.

Наконец капитан Робб избавился от гостей и занялся делом. Однако опрос тех бездельников, которые заходили в капитанскую каюту, дал весьма неутешительный результат: врали почти все. И как разобраться, кто из них взял шахматы, а кто просто недостаточно хорошо почистил серебро?

Трое стюардов запутались в показаниях: если верить всем троим, они находились в капитанской каюте одновременно, причём друг друга там не видели. Зато в то время, когда должна была, согласно распорядку, проводиться уборка, в каюту заходил посыльный от второго помощника, что подтверждал и последний. Бездельник, который должен был в это время убирать, блеял, что припозднился, а так как по меньшей мере пятеро видели его в положенное время двумя этажами ниже, убрал он наспех — или не убирал вовсе. Ещё трое клялись, что видели, как из капитанской каюты выходил один из матросов, но ему-то уж точно нечего там делать, и сам он божился, что ноги его там не было…

Бедлам какой-то, а не лайнер.

Капитан Робб нервно курил на мостике, когда к нему подошёл Хардслоу. Капитан едва успел взять себя в руки, чтобы не зыркнуть на него волком. Так надеялся, что хоть он его сочувствия Господь избавит!

Но Роджер Хардслоу оказался на удивление лаконичным.

— Капитан, — сказал он, — я очень сочувствую вам и понимаю, как вы расстроены этим гнусным преступлением. Но, возможно, стоит попросить отца Брауна помочь расследовать его? Он очень хорошо понимает людей и наверняка найдёт шахматы.

Капитан Робб подавил раздражение. По крайней мере, этот молодой человек не начал с пространного монолога о погоде.

— Я благодарен вам за заботу, мистер Хардслоу, и согласен с вами, отец Браун наверняка разберётся в краже. Однако есть один нюанс. Для него моя команда — незнакомые люди, я же знаю их насквозь. Так что в данном случае я раскрою преступление быстрее любого сыщика, поверьте. Ещё раз спасибо.

Поразительно, но настаивать Хардслоу не стал. Откланялся и был таков. Надо же: нормальный, хоть и гражданский. Может, он не такой уж и благородный на самом деле?

Капитан усмехнулся собственным мыслям и выбросил сигарету за борт.

* * *

Отец Браун служил в оранжерее. Это было большое, хорошо освещённое помещение, предназначенное для первого и второго класса, но стюарды сами предложили ему прийти сюда. Изначально он хотел провести службу где-нибудь в тихом месте, сам по себе, наедине с Господом, просто потому что должен, но его нашли. В ту каморку, куда он пришёл с алтарным камнем, набилось столько людей, что отцу Брауну пришлось говорить громко — чтобы было слышно в коридоре. После службы к нему подошёл стюард и попросил назавтра пойти в оранжерею.

— Там поместятся все желающие, — пояснил он.

— Но ведь в оранжерею не пускают пассажиров третьего класса, — растерялся отец Браун, — а основная моя паства — среди них, я же католик.

— Ничего страшного, — чуть покраснев, но твёрдо отвечал стюард, — мы пустим. Это же ненадолго.

— А офицеры не рассердятся? Я не хотел бы, чтобы посреди службы начали выгонять людей…

— Это ненадолго, — упрямо повторил стюард, и отец Браун не стал больше спорить. Только спросил, нельзя ли организовать рядом небольшое помещение, где он сможет принимать исповеди. Стюард улыбнулся и кивнул: — Сделаем, святой отец.

В оранжерею пришло народу, как в собор: среди полутора тысяч пассажиров «Каронии» нашлось немало католиков, особенно в третьем классе, где путешествовало немало ирландцев. Отец Браун радовался — не так уж часто в последнее время ему попадалась столь многочисленная паства.

Младшего из братьев Голсуорси он заметил в толпе с немалым удивлением. Бравый офицер наверняка был англиканином, да и появился он к концу службы, замерев у дверей, словно в почётном карауле, — чтобы отец Браун точно его заметил.

Доведя свою работу до конца и предложив желающим исповедоваться собраться в коридоре, отец Браун подошёл к Голсуорси.

— Здравствуйте, святой отец, — без обиняков начал тот. — Я не хотел прерывать святое дело, но на пару минут можно ведь вас отвлечь, верно?

— Можно, — кивнул отец Браун. — Что-то стряслось?

— Да я всё думаю про эти шахматы, — Голсуорси сделал неопределённый жест рукой. — Капитан Робб считает своим долгом отыскать их самостоятельно… А я боюсь, что он лишь уронит авторитет на судне ещё больше. Простите мою откровенность, я офицер, меня прежде всего интересует именно это. Его очень волнует пропажа, я бы даже сказал, он уязвлен. Слишком много эмоций, слишком мало трезвого расчёта, если вы понимаете, о чём я.

Отец Браун снова кивнул, на сей раз грустно.

— Боюсь, он не станет меня слушать, мистер Голсуорси. Я, кажется, обидел его… ненароком.

Офицер криво усмехнулся.

— Ненароком ли, святой отец?

Отец Браун опустил голову.

— Грешен, признаю.

— Не любите гордыню, верно?

— Я был неправ, — вздохнул отец Браун. — Я тоже грешен, понимаете? И вот… Слаб человек.

— Хорошо, давайте зайдём с другой стороны. Положим, он не станет вас слушать. Но я стану. Вы можете отыскать эти злосчастные шахматы для меня? А я уж найду, как ему их подсунуть…

— Но почему вы так уверены, что я смогу их найти?

Голсуорси помялся.

— Видите ли, я не могу, конечно, утверждать, что знаю церковь и церковников, но у меня брат священник… Англиканский, правда, но тем не менее. Я, скажем так, немного разбираюсь. Мне известно, что в церкви много проблем, зачастую священникам непросто делать свою работу, да и люди разные попадаются… Вы, судя по всему, хорошо знаете человеческую душу. Мне так кажется. Если кто-то и может быстро отыскать человека, нарушившего заповедь «Не укради», то это вы.

— Я постараюсь. Но не могу ничего обещать, путешествие недолгое, и без помощи капитана будет непросто…

Голсуорси скривился.

— Знаете, святой отец, боюсь, это кто-то из офицеров просто решил подшутить над ним. Чтобы не задавался так. Уж больно он дрожал над этими шахматами… Я мог бы попробовать поговорить с ними, но, понимаете, здесь его корабль, я не имею права… Негоже пассажиру вмешиваться в иерархию, это совсем… — он умолк, не в силах подобрать верное слово.

Отец Браун кивнул.

— Я понимаю. Простите, мне надо идти. Я попробую помочь.

— Благодарю вас, — Голсуорси поклонился и пошёл прочь.

Отец Браун задумчиво улыбнулся, проходя в отведённую ему для исповеди крохотную каюту стюарда. Драгоценные шахматы, о которых знают все, даже случайные пассажиры, — такая желанная добыча… Их ведь мог взять любой, как найти вора среди полутора тысяч пассажиров и команды? Разве что Господне чудо поможет…

Да, расчёт вора был, несомненно, верен. Несомненно.

— Проходите, кто первый?

В коридоре тихо переговаривались, смеялись, обсуждали новости. Первый исповедующийся, молодой парень, явно не привыкший часто ходить на службы, неловко поклонился отцу Брауну.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил…

* * *

— Это просто невероятно, что капитан до сих пор не нашёл вора! — заявила миссис Льюис леди Трондхилл. Был уже вечер, в столовой первого класса играли музыканты — без четверти девять они должны были переместиться в комнату для рисования и там развлекать богатых пассажиров ещё час. — Мы уже скоро прибудем в Новый Свет, а преступник всё ещё не понёс наказание, как же такое может быть?

— Отчего вы спрашиваете меня, дорогая Стелла? — улыбнулась леди Трондхилл. — Вы же расспрашивали капитана сами, вам известно больше подробностей, чем мне.

— Ах, полно, я же всё вам пересказала. Капитан поговорил со всей командой, с пассажирами, которые находились поблизости… Скажите, мистер Голсуорси, — обратилась миссис Льюис к проходившему мимо офицеру, — вот вы офицер. Неужели так сложно найти вора среди своих людей?

Старший Голсуорси чуть нахмурился.

— Миссис Льюис, я, конечно, офицер, но во флоте всё не так, как у нас. Под моим началом обычно находится несколько десятков человек, и я знаю их как облупленных. Разумеется, они не смогут обмануть меня в подобном деле. Но под началом капитана Робба около полутора сотен людей, часть из которых раньше не служила под его командованием, на флоте перемещение матроса с одного корабля на другой — не редкость. Перед нашим добрым капитаном стоит очень сложная задача, миссис Льюис. Я не удивлюсь, если на расследование потребуется куда больше девяти дней.

— А что вы думаете об этом, мистер Голсуорси? — продолжала расспросы миссис Льюис. — Где прячется вор? Он пассажир или член команды?

— Я не претендую на истину в последней инстанции, но я бы прежде всего искал негодяя в команде либо среди тех пассажиров, кто ранее служил во флоте и представляет себе распорядок на корабле. Ведь обычному человеку, впервые оказавшемуся в море, и в голову не придёт, как можно пробраться в капитанскую каюту. Это всё же не матросский кубрик.

— А я бы скорее поставил на профессионального вора, — вмешался в разговор лорд Трондхилл, сидевший за обеденным столом подле жены. — Эти субъекты очень быстро ориентируются в незнакомой обстановке, подмечают такие мелочи, на которые мы с вами и внимания не обратим. И главное — у них весьма хорошая реакция: на миг застынете в позе, удобной, чтобы засунуть вам руку в карман, а они тут как тут, и у вас больше нет бумажника. Впрочем, должен признать, в моей теории есть слабое место: на корабле не совершались кражи помимо этой.

— Или мы не знаем о них? — заметила леди Трондхилл. — Дойдут ли до нас известия о кражах, скажем, в третьем классе? Или допустим такую ситуацию: из моих чемоданов украдены драгоценности. Узнаю ли я об этом раньше, чем прибуду в Новый Свет и распакую вещи?

— Да полно вам, — возразил старший Голсуорси, — по-вашему, воры ходят воровать как на работу, с утра и до вечера каждый день? Одной кражи этих шахмат достаточно, чтобы безбедно жить пару лет.

— А удастся ли их продать? — скептически спросил мистер Льюис, до сих пор молчавший. Откровенно говоря, ему смертельно надоело, что все разговоры вертятся вокруг украденных шахмат, и он редко принимал участие в этих обсуждениях. — Всё-таки заметная вещь…

Старший Голсуорси махнул рукой.

— В Новом Свете можно продать что угодно.

Едва он умолк, двери столовой распахнулись, и вошли младший Голсуорси, Сэкерби и Хардслоу. Точнее, вошёл младший Голсуорси, крепко взяв под руки и буквально таща за собой Сэкерби и Хардслоу, которые громко спорили с ним.

— Успокойтесь, джентльмены, — сказал он, перекрывая своим хорошо поставленным голосом и их возражения, и музыку, — вы неправы, и я вам сейчас объясню почему. Пожалуйста, присядьте и выслушайте меня.

Столик, за которым сидели лорд и леди Трондхилл и Льюисы, находился недалеко от дверей, так что они прервали беседу и с интересом воззрились на вошедших мужчин.

— Что у вас стряслось? — спросил старший Голсуорси, подходя к ним на случай, если его брату понадобится помощь.

— Пожалуйста, джентльмены, дайте мне объяснить происходящее так, как его вижу я, а потом вы выскажете свои соображения, — младший Голсуорси говорил вежливо, но твёрдо. — Капитан Робб полагает, что нашёл вора, а заодно несколько крайне нерадивых членов команды, которые выполняли свои обязанности из рук вон плохо. Не выходя за рамки своих полномочий, он подверг их телесному наказанию, попросив, между прочим, пассажиров покинуть эту часть палубы, которая, к слову, не предназначена для прогулок. Мистер Сэкерби и мистер Хардслоу возмущаются его поступком, искренне полагая, что их возмущение остановит капитана. Так вот, джентльмены: напротив, вы вынуждаете его быть непреклонным, потому что публично, в присутствии его подчинённых подвергаете сомнению правильность его решения. Нельзя посягать на авторитет офицера публично, вы не оставляете ему выбора! Отозвать в сторонку и тихо, спокойно поговорить о том, что вам кажутся неубедительными доказательства вины этих людей, и если потом выяснится, что вор — кто-то другой, выйдет нехорошо. Вот что я собирался сделать, а вы всё испортили!

Старший Голсуорси покачал головой.

— Крайне неразумный поступок, джентльмены.

Сэкерби сердито одёрнул пиджак.

— Это низко — пользуясь своей властью, наказывать людей только для того, чтобы потешить свою обиду, — мрачно сказал он. — Капитан ведь и сам не уверен до конца, что нашёл преступника, ему просто надо на ком-то сорвать свою злобу! Но сказано: гнев человеческий не творит правды Божией! Сказано: солнце да не зайдёт во гневе вашем! А капитан уже с неделю засыпает и просыпается во злобе.

Старший Голсуорси закатил глаза.

— О, нет, только не это, пожалуйста. Мистер Сэкерби, я искренне рад, что познакомился с таким праведником, как вы, я безмерно уважаю вас, но умоляю, избавьте меня от проповедей. Мой старший брат — священник, мне хватает этого счастья дома.

— Вы офицер! — резко возразил Сэкерби. — Вы должны понимать! Обуянный гневом, он творит несправедливость, и это видят другие. Полезно или вредно это для корабля?

— Пока его решения не подвергаются сомнению, вреда нет, — отвечал старший Голсуорси. — Пока команда верит ему, а не тому, кого он полагает вором и кто твердит о своей невиновности, беды не будет. Да, это всё прискорбно, дурно, грешно, в конце концов, но таков порядок вещей, мистер Сэкерби. Наверное, казни египетские тоже были весьма жестоким наказанием, что же нам, Господа обвинять в несправедливости?

— Священник! — перебил брата младший Голсуорси, назидательно подняв палец. — Спасибо, Уильям, ты меня надоумил. Сейчас, после того скандала, который учинили джентльмены, капитан Робб не станет слушать меня, но, возможно, его сможет успокоить священник?

— Я сбегаю за ним! — встрепенулся Хардслоу.

— Да, сделайте одолжение, и поскорее, — кивнул младший Голсуорси.

— А нужно ли это? — спросила леди Трондхилл. — Пока мы здесь разговаривали, наказание наверняка закончилось.

— Нет, — всё так же мрачно сказал Сэкерби, опускаясь на стул. — Капитан сказал, что будет наказывать этого бедного матроса до тех пор, пока он не признается в краже и не скажет, где шахматы. А он не сделает этого, потому что шахмат не брал.

— Вы так уверены в этом? — устало спросил младший Голсуорси, тоже присаживаясь.

— Совершенно уверен. Капитан прицепился к нему, потому что он заходил в его каюту в тот день. При этом один из офицеров заходил позже и клянётся, что шахматы были на месте, точнее, что он их на место и убрал. Капитан, оказывается, сам позабыл их на столе, уходя на мостик. Так вот он не верит этому офицеру, кричит, якобы тот покрывает матроса! Вы представляете?

Старший Голсуорси покачал головой, но ничего не сказал. Зато высказался мистер Льюис:

— Да уж, — сказал он, — похоже, вы блюдёте офицерский авторитет более ревностно, чем наш дорогой капитан.

— Эти шахматы очень дороги ему, — заметил лорд Трондхилл, — его можно понять. Хотя, я согласен, нельзя оправдать.

— Нельзя ставить богатство выше чести, — возразил Сэкерби.

— Об этом хорошо говорить вам, зажиточному ювелиру, — мягко ответил лорд Трондхилл, — крупные суммы денег и прекрасные вещи проходят мимо вас постоянно. Если вы всей душой полюбите какое-нибудь колье, а у вас украдут его, вы просто сделаете похожее — или другое, не хуже. Легко говорить о незначительности денег, когда у вас их много. Насколько я знаю, наш капитан не так уж богат, да и выбивался он из низов.

— Мне тоже так кажется, — кивнул старший Голсуорси, — у него фамилия шотландская.

— По крайней мере, — продолжал лорд Трондхилл, — мне неизвестно о его богатых предках.

— А о моих? — желчно спросил Сэкерби. — Может, вы слыхали что-нибудь о моих богатых предках? Я тоже добился всего сам, я знаю, каково это. Деньги — лишь инструмент для достижения цели, ценности — лишь знаки, которые служат нам, рассказывая другим, кто мы такие.

— Видимо, ваши цели весьма серьёзны и важны, раз вам для их достижения необходимо столько денег, — нарочито бесцветным тоном произнёс лорд Трондхилл. — Насколько я знаю, ваши дела идут более чем хорошо, а в Новый Свет вы едете, чтобы разбогатеть ещё больше.

— О, вы тоже собираетесь навестить тот аукцион? — Сэкерби улыбнулся одними губами. — Да, там можно довольно задёшево прикупить очень дорогие камни. Надеюсь, мы с вами не нацелились на одни и те же лоты. Вы правы, мне нужны деньги, но, поверьте, не для того, чтобы сложить их в сундук и любоваться. Я оставляю себе на жизнь ровно столько, сколько мне необходимо.

— Джентльмены, — вмешался Льюис, — может, поговорим о чём-нибудь приятном? Например, как вам нравятся музыканты?

— Они очень хороши, — мрачно отозвался Сэкерби, — но виолончелиста неплохо бы покормить, он отвлекается.

— А мне вот любопытно, — сказала миссис Льюис, — неужели этот священник, отец Браун, действительно умеет расследовать преступления? Или то, что случилось с мистером Хардслоу, — случайность? Как вы думаете?

— Я думаю, — ответил старший Голсуорси, — что священникам очень многое рассказывают на исповеди. Видимо, отец Браун случайно узнал что-то, что помогло ему связать концы этой верёвки.

— Не знаю, — задумчиво произнёс Сэкерби, — он показался мне довольно неглупым человеком. Мы говорили с ним вчера… Столкнулись случайно на палубе. Он действительно разбирается в людях. Меня раскусил довольно быстро.

Сэкерби коротко рассмеялся и подозвал официанта.

— Пойду, наверное, в библиотеку, — сказала леди Трондхилл, поднимаясь. — Хотела подышать свежим воздухом, но если там происходит… такое… Дорогой, вы со мной?

— Нет, дорогая, я, пожалуй, вернусь в каюту и дочитаю наконец книгу.

Лорд и леди Трондхилл покинули общество, остальные же сидели за столом, рассеянно слушая музыкантов, и думали каждый о своём.

* * *

Роджер Хардслоу оторвал отца Брауна от молитвы, страшно смутился, поняв это, и очень удивился, когда вместо того, чтобы выразить досаду, маленький священник, выслушав его, просветлел лицом.

— Нет-нет, не извиняйтесь, что вы. Я как раз просил совета у Господа — и вот он, совет. Пойдёмте скорее.

Памятуя слова младшего Голсуорси, Хардслоу держался в стороне, чтобы капитан Робб, увидав его, не разозлился ещё больше. Однако вовсе с палубы он не уходил, любопытствуя, как отец Браун станет увещевать жестокосердного капитана.

На удивлением, отец Браун не увещевал никак. Он подошёл к капитану Роббу и просто сказал:

— Капитан, я найду для вас шахматы, если вы сейчас отпустите этого несчастного.

Хардслоу почудилось, будто на какое-то время на палубе стало тихо-тихо. Скорее всего, это воображение сыграло с ним шутку, как случалось в его жизни не раз, но тем не менее в глазах Хардслоу мир замер, и он смог разглядеть в подробностях и красного от ярости капитана, и хмурых матросов, стоящих вокруг, и тёмные брызги на покрашенной в белый цвет трубе парохода. По счастью, несчастного, которого подвергали порке, от него закрывали другие матросы. Всего капитан подверг этому унизительному наказанию полдюжины человек, однако остальные, обвинённые им в небрежении своими обязанностями, уже были освобождены, и лишь один матрос, тот самый, кого капитан Робб считал виновным в краже, всё ещё получал удар за ударом.

— С чего это вдруг? — спросил капитан у отца Брауна. — Не укрываете ли вы краденое, святой отец?

— Вовсе нет, капитан, но я обязан проявлять сострадание ко всем, а особенно — к заблудшим душам. Заботиться об их спасении — моя задача. Поэтому я прошу вас о снисхождении к этому матросу, но вы же офицер, капитан корабля, вы не можете просто так отменить свой приказ, я понимаю. Поэтому обещаю вам с Божьей помощью найти и вернуть вам украденное, если вы исполните мою смиренную просьбу.

В этот миг Хардслоу готов был биться об заклад, что, говоря о заблудшей душе, нуждающейся в спасении, отец Браун имеет в виду вовсе не обвинённого в воровстве матроса. Однако капитан или не понял этого, или не подал виду, что понимает.

— Хорошо. В конце концов, не так часто меня просят о чём-то церковники. До прибытия управитесь?

— Да, несомненно.

Капитан резко развернулся и ушёл, а Хардслоу поспешил к отцу Брауну — избитый матрос наверняка нуждался в помощи, которую команда может не посметь оказать. Роджер Хардслоу был бы рад больше никогда в своей жизни не видеть человеческую кровь, но сейчас его желания не имели значения.

* * *

— Могу ли я ещё чем-то вам помочь, отец Браун? — спросил Хардслоу, когда матрос наконец был препоручён заботам корабельного врача.

Маленький священник какое-то время колебался, потом просиял:

— Да, точно! Конечно, можете! Вы мне всё время помогаете, Роджер, вот сегодня, например. Я погряз в своих терзаниях и пропустил всё это… Было бы совершенно ужасно, если бы в порыве ярости капитан забил бедолагу до смерти.

— Он не брал эти проклятые шахматы, я совершенно уверен!

— Да конечно же, не брал, Роджер. Какой смысл офицеру выгораживать его, говоря неправду? Ведь будь капитан чуть менее взвинчен, он обвинил бы в краже именно офицера, и тот не смог бы оправдаться! Он говорил правду, после ухода матроса Дженкинса шахматы оставались в каюте капитана. Ах, Роджер, капитан Робб так неосторожен! Разве можно оставлять ценную вещь без присмотра? Конечно, она ввела в искушение человека, разум которого и без того был смущён…

— Постойте, отец Браун, так вы знаете, кто украл их?

Маленький священник тяжело вздохнул.

— Знаю, Роджер, в том-то и беда, что знаю! И не будь я так увлечён своими праздными размышлениями, Дженкинс не пострадал бы! Я так виноват перед ним…

— Расскажите же мне правду!

— Не могу.

— Тайна исповеди, да?

— Не только. Я обещал. Вообще говоря, этот человек — не мой прихожанин, не католик, я имею в виду. Но англиканского священника на «Каронии» нет, а его душа так жаждала утешения, что он пришёл ко мне. Он терзается, и я не могу решить его проблему, а вот вы, Роджер, пожалуй, можете. Я хотел попросить о помощи мистера Сэкерби, но, боюсь, именно в этом деле он мне откажет. Он слишком строг к греху.

— Сэкерби? Как странно; мне он показался ужасным скрягой. Богаче лорда, а одевается весьма небогато, и вечно порицает порок.

— Ох, Роджер, нехорошо сплетничать о других людях, но вообще-то это не тайна, и если бы захотите, то и сами это выясните. Мистер Сэкерби содержит сиротский приют и что-то вроде работного дома. Ну, знаете, для женщин, которых общество признало дурными. В большинстве своём эти работные дома — ужасные места, но свой мистер Сэкерби обустроил так, что от него есть польза и содержащимся в нём женщинам, и в некотором роде ему самому: работный дом приносит прибыль. Которая тоже идёт сиротам. Впрочем, некоторые из этих сирот не совсем сироты, если вы понимаете, о чём я…

— Дети тех женщин? — понимающе кивнул Хардслоу.

— Да. Мистер Сэкерби действительно нетерпим к человеческим слабостям, и, наверное, его воспитанникам приходится нелегко. Но он и вправду выводит их в люди. Хороший человек.

— Поразительно. Я никогда бы не сказал, глядя на него, что он способен на нечто подобное.

— Господь указует человеку путь очень по-разному, Роджер. У мистера Сэкерби была любимая сестра, в непорочности которой он был свято убеждён — и не без оснований. Но однажды выяснилось, что она беременна… Это дурная история, Роджер, хотя сестра его действительно очень достойная женщина. И мистеру Сэкерби хватило мудрости понять, что иногда грех коренится не там, где можно предположить, если смотреть на ситуацию мельком. Его сестра и племянник сейчас на его иждивении; юноша скоро отправляется учиться, на это тоже нужны средства. И тем не менее, я убеждён, он дал бы мне денег… на дело, которое посчитал бы благим. Но то, что я задумал, с его точки зрения — поощрение воровства, и боюсь…

— Вы хотите выкупить шахматы у вора? — догадался Хардслоу.

Отец Браун немного смутился.

— Да. Видите ли, там такая история… Этот человек — профессиональный вор, зарабатывал этим на жизнь долго и совершенно без удовольствия. Он, как и многие, отправился в Новый Свет, надеясь начать жизнь с нового, чистого листа. И будь он один, никакие шахматы не соблазнили бы его. Но у него семья, и его сын так же мечтает об учёбе, как племянник мистера Сэкерби, а его жена хочет быть хозяйкой настоящего дома, не грязной лачуги, на которую им сейчас придётся рассчитывать. И когда он увидел эти шахматы, они заслонили ему всё. «Одна кража, — думал он, — только одна, последняя, и мы заживём богато, счастливо, больше никогда не надо будет мне совершать ничего дурного!» А теперь, когда злосчастные шахматы уже у него в руках, туман перед глазами рассеялся, и он понимает, что взять их ему посоветовал нечистый. Начать честную жизнь с дурного поступка — не лучшее решение. Он уже однажды решил не воровать больше никогда — и сорвался в то, что ему показалось малым злом, но сможет ли он удержаться дальше? С другой стороны, расстаться с шахматами сейчас означает обречь семью на полуголодное существование, но он ведь может раздобыть деньги, имеет ли он право не делать этого? Вы понимаете, Роджер, враг рода человеческого умеет заводить людей в подобные лабиринты. Конечно, шахматы нужно отдать, но как мне убедить в этом человека, не понаслышке знающего, что такое нужда, когда у него в руках — настоящее богатство? Лишиться его, лишиться надежды на благополучие свыше человеческих сил. И я подумал: может, дать ему денег, конечно, не столько, сколько в самом деле стоят эти шахматы, но столько, чтобы ему хватило на обустройство в Новом Свете? Чтобы он не начинал новую жизнь с воровства, хотя, конечно, отчасти так и будет… Отчасти… Я понимаю, деньги — это ещё не всё, ему нужна работа, иначе его жизнь вскорости разрушится, но хоть отвести его от той пропасти, в которую он готов упасть… Возможно, это не самое неудачное решение. Я молился, просил Господа о помощи, просил надоумить меня или просто как-то помочь этому бедолаге… Возможно, вы и есть та помощь, которую Он прислал мне?

Хардслоу задумался, потом ответил:

— Боюсь, у меня нет при себе нужной суммы, я везу деньги в основном в ценных бумагах, но вы навели меня на мысль, отец Браун. Я скоро вернусь, и надеюсь, мы решим это дело.

Знакомства, которые заводятся в путешествии, не всегда переходят в крепкую дружбу или даже в приятельство, однако пока путешествие не окончено, более рядом никого нет, а душа просит дружеского общения. Поэтому Хардслоу был уверен, что ему не откажут. Так и вышло: Голсуорси не спросили вообще ничего, просто ссудили той суммой денег, которой смогли, приятеля, с которым провели немало приятных минут за игрой в бридж. Клируотер, юноша, падкий до развлечений, но по-настоящему увлечённый лишь своими насекомыми, тоже без сожалений расстался с небольшой суммой, не особо слушая клятвенные заверения Хардслоу, что он вернёт деньги не позднее чем через месяц. Лорд Трондхилл хохотнул и сказал, что едет на аукцион, а значит, средства ему очень нужны, однако согласился обменять некоторое количество ассигнаций на ценные бумаги. К Льюисам Хардслоу не пошёл: судя по всему, они были значительно более стеснены в средствах, нежели пытались показать.

Сэкерби крайне изумился, когда Хардслоу попросту попросил занять ему денег сроком на неделю.

— Но помилуйте, зачем вам? Вы, насколько мне известно, человек не бедный, — сказал он. — Впрочем, если вам действительно нужно, я, конечно, одолжу вам денег, но пообещайте мне, что они не пойдут на злое дело.

— Мистер Сэкерби, — проникновенно начал Хардслоу, — ответьте мне на один вопрос. Когда к дверям вашего приюта приходит сирота, вы расспрашиваете его, не совершил ли он за свою короткую жизнь дурных поступков? Вы прогоняете его и отказываете ему в помощи, если узнаёте, что он не ходил в церковь, грубил старшим и подворовывал на рынке?

Какое-то время Сэкерби молчал, глядя ему в глаза. Потом его губы тронула лёгкая усмешка, и он ответил:

— Вы, конечно, не похожи на сироту, мистер Хардслоу, но, признаю, в ваших словах есть доля истины. Сказано: всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. Я дам вам денег и буду молиться, чтобы из этого не вышло ничего дурного.

* * *

Матросы сновали туда-сюда по трапу, нагруженные мешками и ящиками. Отец Браун терпеливо ждал своей очереди, чтобы сойти на берег, когда к нему подошёл капитан Робб. От его мрачности не осталось и следа; он глядел на Новый Свет с любовью, и отец Браун подумал, что выйдя на пенсию, капитан, должно быть, обоснуется здесь.

— А вы знаете, — весело сказал капитан Робб, — ведь «Карония» названа в честь Каро Браун, внучки нью-йоркского агента компании «Кунард Лайн», которой принадлежат эти лайнеры. Единственный корабль в британском флоте, носящий имя американского гражданина. Забавное совпадение, вы не находите?

— Да, пожалуй, — рассеянно ответил отец Браун.

Он смотрел на берег, туда, где Роджер Хардслоу ожидал, пока снесут его багаж, и оживлённо беседовал с невысоким темноволосым мужчиной, судя по одежде, пассажиром третьего класса. На небольшом расстоянии стояли и настороженно смотрели на них худая женщина в тёмном платье, залатанном на рукавах, и мальчик лет десяти — а может, и старше, дети бедняков часто выглядят младше своих лет. Хардслоу что-то объяснял, энергично жестикулируя, его собеседник кивал и кланялся. Потом Хардслоу широко улыбнулся, и они ударили по рукам. Лицо женщины, которое было хорошо видно отцу Брауну, осветила надежда. Роджер крикнул портового носильщика, и вскоре в его собственному багажу, который начали грузить на споро подъехавший экипаж, прибавился нехитрый скарб семьи бедняка.

Отец Браун посмотрел на небо. Оно было почти ясное, лишь на западе теснились облака, словно специально ожидали заходящее солнце, чтобы сделать закат покрасивее. «Интересно, — подумал отец Браун, — Роджер проследил за мной, когда я забирал у Джека шахматы, и теперь нарочно берёт его на работу, или это Господь его надоумил?»

На небе, конечно, было не прочитать ответ. Отец Браун знал от самого Роджера Хардслоу, что здесь, в Новом Свете, его тесть задумал открыть филиал своей конторы, где понадобятся и грузчики, и курьеры, и возницы, а до того — и строители; почему бы не нанять кого-нибудь прямо здесь, на лайнере? Кого угодно, кто согласится?

Отец Браун улыбнулся и не торопясь направился к трапу.

svetlana ste, Fool Moon Салон мадам Марьяны

Оридж

Клиентов я принимала дома, оборудовав под это дело гостиную. Знаете, шторы из Икеи со звездочками, ковер с длинным ворсом багрового цвета, приглушенный свет, пара колод Таро и, конечно, хрустальный шар под цветастым платком. Шаром я гордилась особо: жутко дорогая вещь оказалась. Но красивая! Правда, натирать его после каждого клиента замучаешься. Пачкался, зараза, даже от дыхания. Замыливал мне третий глаз.

В тот день ко мне за советом обратились супруги. Мужчина и женщина моего возраста, то есть лет пятидесяти, сидели на покрытых вылинявшими покрывалам креслах и с опаской оглядывались по сторонам. Успокоились, увидев стенку икон. Они почему-то на клиентов всегда так действуют. Безотказно. Внешне муж с женой походили друг на друга, различаясь только цветом глаз и волос: он темненький, она — светлая. А так… оба среднего роста, худощавые, с резкими чертами лица. Одеты неброско, но качественно. Видимо, не бедствуют…

Судя по тому, как Валентина собиралась с духом, прежде чем заговорить, как ободряюще хлопнула мужа по руке и нахмурила брови, привела сюда его она. И она же, видимо, была в паре лидером. Видимо, Владимир был не против.

— Марьяна… простите, не знаю, как ваше отчество, — начала она наконец.

— Ничего страшного, лучше просто по имени, — кивнула я и принялась ждать дальше.

— У нас к вам… довольно необычная просьба…

Клиентка надолго замолчала, и я сочла нужным ее подбодрить:

— С обычными просьбами люди ходят в магазин. Рассказывайте!

— Мы хотим, чтобы вы посмотрели на нашу дочь, — продолжила женщина. — Посмотрите и скажите, что вы о ней думаете.

— Я не ставлю диагнозы ни по фотографиям, ни по видеозаписям, — быстро сказала я. — Прочитать ауру таким образом, увы, непросто.

— Мы понимаем, — сказала Валентина, а ее муж часто-часто закивал. — Но все же посмотрите, ладно?

Она достала из сумочки телефон. Искала она недолго. Скоро трубка уже лежала у меня на столе, повернутая так, чтобы мне было лучше видно. Я склонилась и прищурилась. Экран небольшой, а зрение у меня, увы, было уже не то.

На видео оказалась самая обычная девочка лет десяти-двенадцати. Часть эпизодов явно была сделана во время школьных праздников, но попадались и фрагменты, похоже, запечатленные скрытой камерой, — на них ребенок играл, гулял в парке и делал уроки.

Добросовестно досмотрев до конца, я вежливо спросила:

— И что же, по-вашему, не так с ребенком?

— Боюсь, вы сочтете нас с женой сумасшедшими, — впервые вмешался в разговор муж, — но мы так растеряны, что нуждаемся в любой помощи, особенно сверхъестественной!

Подобное начало не предвещало ничего хорошего. Я украдкой нащупала под столом кнопку экстренного вызова полиции, улыбнулась и сказала:

— Рассказывайте, что у вас происходит!

— Начнем с того, — вновь заговорила женщина, — что Аля — не родная наша дочь, а приемная. Мы долго колебались, брать ли ее, но в конце концов решились…

— Никаких критических повреждений ауры у девочки не вижу, — поспешила сказать я. — Не знаю, кто ее родители, но в ребенке нет изначальной тьмы. За это ручаюсь.

— Хорошо, если так, — вздохнула клиентка, — но нам от ваших слов не легче. Мы ведь тоже не знаем, кто родители Али, и никто этого не знает. Пять лет назад ее нашли на автобусной остановке в Приозерске. Девочка просидела там почти сутки. Потом ее отправили в детдом. На все расспросы отвечала, что ничего не помнит, кроме своего имени — Аля — и возраста — восемь лет.

— Вот это да! — за время работы ясновидящей я привыкла к многому, но с таким действительно столкнулась впервые. — Надеюсь, сотрудники детдома обратились в полицию?

— Да, конечно. Но никто не подавал заявлений об исчезновении девочки этого возраста и внешности.

— А что сказал врач, который осмотрел найденыша?

— Физическое состояние Али в целом соответствует возрасту. Большую часть жизни питалась нормально. Следов побоев не обнаружено, наркотики никогда не принимала, сексуальному насилию не подвергалась. По-русски говорит чисто и правильно, без малейшего акцента. Год Аля провела в детдоме; до нас ее хотела усыновить семейная пара, но передумала. А мы решились — и вот…

— Д-да, — только и смогла вымолвить я. — Что же вас беспокоит?

— Понимаете, — муж взглянул на меня глазами затравленного оленя, — это очень трудно объяснить… Большую часть времени Аля себя ведет абсолютно нормально. Но иногда нам кажется, что это лишь притворство, а на самом деле она за нами наблюдает исподтишка, словно мы — подопытные животные, а она — врач-экспериментатор. Знаю: взрослым глупо и нелепо бояться ребенка. Поначалу мы надеялись, что со временем все пройдет, но с каждым днем нам хуже и хуже…

— Уж не считаете ли вы Алю агентом внеземной цивилизации? — пошутила я исразу поняла, что делать этого не следовало. Похоже, мои клиенты думали именно так. — Давайте еще раз посмотрим видеозаписи, — предложила я, чтобы выиграть время.

Снова глядя в экран, я размышляла, что делать. Во-первых, надо как можно быстрее успокоить клиентов, а то при таких настроениях и правда недолго загреметь в психушку. А дальше придется попробовать найти родных девочки. Конечно, я не сыщик, а всего лишь не самая удачливая журналистка, но и ребенок ведь не иголка в стоге сена. Ладно, попытка — не пытка…

Когда видеозапись закончилась, я осторожно заговорила:

— Если ваша приемная дочь действительно наблюдатель с иной планеты или из параллельного мира, то, боюсь, ничем не смогу вам помочь. Мои силы невелики, и с такой махиной я не справлюсь. Но, признаюсь, подобный вариант представляется мне крайне маловероятным.

— Это еще почему? — женщина явно оживилась.

— Если бы я была представителем цивилизации, которая настолько могущественна, что способна направлять агентов в иные миры, то делала бы это совсем иначе. Согласитесь, заменить случайно погибшего ребенка своим шпионом гораздо проще и безопаснее, чем делать его человеком из ниоткуда. Думаю, развитая цивилизация нашла бы возможность следить за происходящим на Земле и, не вмешиваясь в ситуацию, воспользоваться подходящим шансом. Например, если бы Аля исцелилась от неизлечимой болезни или единственная из всей семьи выжила в автокатастрофе, то не вызвала бы ни у кого никаких подозрений.

— Думаете? — подозрительно уточнил мужчина, пока его жена убирала со стола телефон. — В принципе, это логично. Но вдруг у жителей параллельной вселенной какая-то другая логика?

— Логика, она для всех одна, — уверила я клиентов и вздохнула. — Вы понимаете, я не вижу в ней ничего подозрительного. Ребенок, живой и настоящий. Человеческий. Даже родители, судя по всему, не алкоголики… ну, или ваше влияние на судьбу Али давно нивелировало все негативные эманации, полученные от биологических родителей…

— А ведь верно! Мы в нее столько вкладывали! Все говорили, что Алечка на нас похожа, наша девочка. — Впервые за все время визита муж улыбнулся и посмотрел на жену. Та засмеялась от облегчения:

— Ох, а мы на нее такое подумали! Вот идиоты! Два высших образования — а повели себя как малограмотные бабки! Спасибо вам, Марьяна! Открыли нам глаза.

— Лицом к лицу лица не увидать; большое видится на расстоянии, — очень к месту вспомнился мне Есенин.

— То есть с нашей Алей все в порядке, да? И можно ни о чем больше не беспокоиться? — весело спросила клиентка.

Несмотря на огромный соблазн ответить утвердительно, я покачала головой:

— Думаю, порой Аля все же не совсем искренна с вами. И это, конечно, повод для беспокойства. Но меня бы больше встревожило, если бы поведение вашей девочки вы всегда воспринимали как абсолютно естественное.

— Не понимаю… — женщина снова нахмурилась, а я вздохнула. Психолог им нужен был квалифицированный, а не журналистка-неудачница, подвизавшаяся в гадалки.

— Судите сами. Аля утверждает, что ничего не помнит о своей прежней жизни, — начала я объяснять этим горе-родителям прописные истины. Вот как им ребенка вообще дали? Впрочем, я довольно быстро себя одернула. Люди они были интеллигентные, девочку, судя по всему, любили и старались не обижать… А что к гадалке пошли… Так у нас вон вся страна «Битву экстрасенсов» смотрит и верит в не снимаемый приворот на менструальной крови. А также в страшную силу генов алкоголиков и наркоманов. Так что я спрятала свое раздражение подальше и продолжила: — Или девочка говорит правду, или лжет по каким-то очень важным для нее причинам. Но, как бы то ни было, такое положение вещей — страшный стресс даже для взрослого, не говоря уж о ребенке. Подумайте, как бы вы жили, если бы вынуждены были постоянно лгать — или не помнили две трети прожитых лет?

— Мы, конечно, понимали, когда ее брали, что ей придется непросто, — проговорил мужчина, а его жена согласно закивала. — Обсуждали, волновались… Но четыре года прошло. Мы думали, Алечка освоится…

Я кивнула.

— Душевные травмы — это всегда непросто… Дыры в ауре, которые тянут энергию, — добавила я немного профессиональной терминологии.

— Вы же говорили, они у нее затянулись! — подловила меня мама. Черт возьми, к дочери бы они были так внимательны.

Я вздохнула.

— Фатальных повреждений я не увидела, но кое-что… — и я многозначительно замолчала. А потом начала с другой стороны. — Але в любом случае приходится очень тяжело. Если она действительно ничего о себе не помнит — это жуткий стресс, ощущение собственной ущербности, желание узнать правду и страх перед ней. Вы же сами рассказывали: одна семья отказалась усыновить девочку. Я чувствую: Аля боится, что вы вернете ее в детдом, если сочтете ненормальной. Переживает. Отсюда и дыры в ауре.

— Ну какой детдом, что вы! Мы ж ее любим, — поспешила уверить меня мамаша.

— Я вам верю, а вот Аля… А представьте, если же она хоть что-то помнит из прежней жизни, но молчит? Постоянная ложь — занятие крайнее утомительное. Нужно тщательно контролировать каждое свое слово, каждую реакцию. Прибавьте к этому страх оказаться в детдоме…

Клиенты надолго замолчали. Наконец заговорила женщина:

— Да, пожалуй, это многое объясняет. Спасибо. А как… как-то можно с этими дырами в ауре что-то сделать? — она подняла на меня полный доверия взгляд, а я снова подумала, что идеальный вариант — пойти наконец с ребенком к психологу, а не тратить время на гадалку и помощь высших сил. Но надеяться на это, пожалуй, не стоило. Так что я предложила следующее:

— Для начала попробуйте поговорить с дочерью. Если бы на вашем месте была я, я бы сказала, что очень ее люблю и благодарю Бога — или Судьбу — за каждую минуту, которую мы проводим вместе. Потом добавила бы, что в вашей (то есть в нашей) семье каждый имеет право хранить любые тайны, если хочет, но при этом все помогают друг другу во всем. А затем постаралась бы убедить Алю, что поддержу ее, что бы ни случилось с ней в прошлом, и никогда не брошу. Ей важно это услышать… Ну, насколько я успела разглядеть ее в том, что вы мне показали…

— Вы думаете, еще не поздно? — Женщина вздохнула и убрала со лба волосы. — Понимаете, мы пытались с Володей… — она кивнула на мужа. — Поначалу. Когда Алечка к нам только переехала. Но она замкнулась. Может, действительно боялась, что вернем в детдом. И мы тогда решили все забыть. И вроде все неплохо шло… Ну… до недавнего времени.

Я покачала головой и, попросив телефон еще раз, посмотрела запись снова. Потом поизучала ладони клиентки и ее супруга. Затем, полистав магический фолиант (на самом деле купленное по дешевке в лавочке пособие по домоводству конца девятнадцатого века) высказала свой вердикт:

— Не уверена. Аля молчит уже пять лет, и эта тактика оказалась вполне успешной. Заговорит она — если действительно что-то помнит, — лишь когда начнет полностью вам доверять. Все усложняется тем, что девочка наверняка заметила ваш страх перед ней и стала еще больше скрывать свои истинные чувства. Не уверена, что Аля скоро оттает, но вода камень точит.

Владимир вздохнул.

— Что ж, будем пробовать. — Он погладил жену по ладони и улыбнулся. — Вам спасибо, Марьяна. Вы нас успокоили.

— Можете, кстати, рассказать Але историю одного мальчика, — добавила я, подумав, что хуже точно не будет. — Когда ему было два года, его отец однажды вечером вышел из дома за сигаретами — и не вернулся. Мальчик и его старший сводный брат ничего не знали о судьбе пропавшего долгие годы. Лишь почти полвека спустя стало известно, что отец жив, а в тот вечер он попросту ушел к другой женщине, не предупредив ни супругу, ни сыновей. Кстати, со второй женой «пропавший» папаша завел еще четверых отпрысков.

— Вот козел! — Валентина покосилась на иконы в углу и стыдливо перекрестилась.

— Согласна. Можете вообразить, как тайна исчезновения отца отравляла жизнь его детям от первого брака. А через несколько лет мальчик стал свидетелем гибели своего друга, попавшего под поезд. Увиденное стало таким шоком, что ребенок обо всем забыл — и вспомнил лишь через несколько лет, когда услышал рассказ об этом ужасном событии.

— Вот не везло парню! — Валентина покачала головой. — Хорошо сам под поезд не сверзнулся от впечатлений.

— Да уж, — согласилась я и закончила. — Но он не стал отчаиваться и лить слезы о загубленной жизни, а сумел очень выгодно продать свои страхи. Вы наверняка знаете этого мальчика. Его зовут Стивен Кинг. Так что ни тайны, ни амнезия не мешают успеху, если человек талантлив и много работает.

— Отличная история, — улыбнулся Владимир. — Спасибо. — Он помолчал и продолжил. — А знаете, вы, возможно, еще могли бы нам помочь. Хотя бы натолкнуть на мысль, в какую сторону копать… Раз уж вы так хорошо увидели нашу дочь даже на видео — может быть, сумеете узнать, что с ней было до детдома? Мы пытались наводить справки, искали… Но бесполезно все. И милиция наша тоже… Да вы про нее все знаете.

Я кивнула: вот про милицию я знала отлично. Сколько лет журналисткой туда бегала!

— Это очень сложно, — проговорила я наконец, глядя на замерших в ожидании клиентов. — Поймите, я могу увидеть прошлое, но не факт, что мне на глаза попадется именно то, что позволит узнать родной город Али, ее прежний адрес или фамилию. Тут нужно настоящее расследование, а такие вещи стоят недешево.

— Если бы взялись за него, мы бы в долгу не остались, — веско сказал Владимир. — Мы люди небедные.

— Хорошо, я попробую. Мне нужно от вас письменное разрешение на проведение розыска, — честно говоря, я сильно сомневалась в законности такой бумажки, но на обычных людей она подействует неплохо. — Сначала я поеду в Приозерский детдом, куда доставили Алю. Пожалуйста, позвоните директору — попросите принять меня и ответить на мои вопросы.

— Конечно-конечно! — радостно закивали родители, не задумавшись о том, зачем ясновидещей куда-то там ехать. Так что мое объяснение про полевые работы и эманации от места событий не понадобились. Ну и к лучшему.

* * *

В назначенный день я отправилась в Приозерск, рассчитав время с таким запасом, чтобы до встречи с директрисой успеть походить по городу. Ехала на автобусе — почему-то мне казалось, что Аля попала в город именно так.

В дороге я любовалась разноцветными полями и лесами, сказочно прекрасными ранней осенью. Встречались и деревни. Честно говоря, никогда не понимала всеобщего воя по поводу исчезновения деревень. Во-первых, главная мировая проблема сейчас — не недостаток продовольствия, а его избыток, так что по чисто экономическим причинам крестьянам приходится переезжать в города. Во-вторых, что гораздо важнее, вздыхать об утраченных прелестях сельской жизни способен лишь тот, кто никогда не собирал колорадских жуков с картофельных грядок и спелую клубничку в июльскую жару, не копал картошечку под проливным осенним дождичком и не выкармливал теленочка в избе. Конечно, когда уходит в прошлое уклад, существовавший веками, — это грустно. Но, по-моему, помимо утраты старых традиций, жалеть тут больше не о чем.

Проехав мимо домика с резными наличниками, около которого копалось в грязи с десяток разноцветных куриц, я переключилась на более приятную тему для размышлений и задумалась о нынешних клиентах. Я была практически уверена: у них все будет хорошо. Несмотря на некоторую легковерность и склонность к излишнему драматизму, они оказались людьми довольно адекватными. И дочку, похоже, любили. А если в семье взрослые способны легко и без надрыва признавать свои ошибки, то остальное непременно приложится.

Приозерский автовокзал был вполне типичным для русской глубинки: крохотное одноэтажное здание с кассами и двумя рядами скамеек; на стенах висело расписание автобусов, приходивших в городок из Москвы, Приволжска, Алябьевска и Уремы.

Имелись и приметы современности — платный туалет, по вокзальным меркам на удивление чистый, и торгующий всякой съедобной всячиной киоск. Немалая радость для человека, который помнит времена, когда в советской провинции еда практически отсутствовала как таковая, а туалет легко было определить по запаху за километр.

Я понимала, что кассирши за день видят столько людей, что не вспомнят и тех, кто покупал билеты пару часов назад. Но на всякий случай показала старую фотографию Али старушке, работавшей в платном туалете, и продавщице киоска. Как и следовало ожидать, они посмотрели на меня весьма странно, услышав, что девочка со снимка могла приехать сюда аж пять лет назад. Но попытка в любом случае не пытка.

До остановки «Гастроном № 2», где нашли Алю, от автовокзала ходил лишь автобус № 5. В него я и села, благо днем пассажиров было немного.

Ехать пришлось долго: автобус заезжал во все встречные проулки и закоулки. Видимо, другой транспорт в эту сторону не ходил, так что надо было собрать всех. Всех, впрочем, оказалось немного, и я ехала в полупустом салоне, осматривая местные достопримечательности: панельные пятиэтажки, покореженные детские площадки, да причудливые графити. Выбравшись наконец наружу, я вздохнула с облегчением и осмотрелась.

На остановке стояла старенькая скамейка — похоже, именно та, на которой Аля просидела почти сутки. Справа высилась увешанная всевозможной рекламой тумба, словно перенесенная сюда из фильма о царской России. Самым ярким объявлением оказалось извещение о приезде в Приозерск передвижного зоосада; отдельной строкой было указано время кормления хищников.

Напротив, на другой стороне дороги, располагался двухэтажный дом с надписью «Гастроном», а чуть левее — детская площадка с качелями и лазилкой, где играли дошколята.

А дальше на обеих сторонах улицы размещались одноэтажные дома — частный сектор, совершенно типичный для русской глубинки. Покосившиеся домики, разноцветные деревянные заборы, кое-где перемежавшиеся рабицей и полисадники с неизменными детскими игрушками, составляющими безумные композиции, напоминающие лично мне фильмы ужасов.

Я села на скамейку и попыталась понять, что привлекло Алю именно в этом месте. Гастроном? Детская площадка? Тумба с афишами? Огромная усыпанная ягодами рябина, стоящая во дворе одного из домиков? А, может, девочка вышла именно здесь совершенно случайно? Или ее просто кто-то тут высадил?

Я сидела на скамейке. Шли минуты, но ничего не менялось. По улице прошли несколько старушек с тяжелыми сумками. Пробежала серая кошка. На остановке начали собираться люди, поджидающие автобус.

Во всякие глупости насчет ворот в параллельную реальность я не верила, но на всякий случай несколько раз в разных направлениях обошла тумбу, гастроном и детскую площадку. Ничего не изменилось, никаких потусторонних дуновений я не почувствовала, только встретила еще одну кошку, на этот раз черную и на диво пушистую.

Не найдя ничего подозрительного, я решила доехать до конечной остановки пятого автобуса под названием «Фабрика». Погуглив еще до поездки в Приозерск, я узнала, что в советское время там выпускали кино- и фотопленку. После распада СССР и перехода на цифру предприятие предсказуемо обанкротилось, оставив без работы немало местных жителей. Был у такого положения вещей и плюс: фабрика, устаревшая еще до начала своей постройки, перестала отравлять окружающую среду. Но безработных приозерцев это вряд ли радовало.

До конечной доехала только я и, выйдя и осмотревшись, поняла почему. Старые, заброшенные корпуса производили совершенно жуткое впечатление даже сейчас, в приятную солнечную погоду. Что творится здесь в темное время суток, страшно представить. Хулиганистые подростки — явно лишь меньшее из зол; для убийств, пыток и прочих гадостей не придумать места лучше, чем эти жуткие руины.

Для полноты картины я хотела осмотреть развалины внимательнее, но передумала и с нечеловеческой быстротой рванула к автобусу, который, к счастью, еще не успел уехать. Впрочем, совесть моя была чиста: если бы Аля попала в руки тем, кто мог посещать здешние места, то вряд ли осталась бы здоровой и невредимой.

До встречи, назначенной мне в детском доме, еще оставалось немного времени, и я отправилась в который уже раз полюбоваться главной достопримечательностью Приозерска — величественным монастырем XVII века. В советские времена этот сказочно красивый комплекс зданий называли кремлем, и хитрость сработала: монастырь благополучно пережил все кошмары эпохи. Вот уж действительно, как вы яхту назовете — так она и поплывет. Что ж, для хорошего дела иногда можно и солгать.

* * *

Как и большинство россиян, я никогда не бывала в детских домах. Моральных сил (да и финансов, если честно) мне не хватает ни на усыновление сироты, ни на постоянную помощь подобным учреждениям. Гордиться тут нечем, но и врать я не люблю. А смотреть на страдания детей ради очищения и просветления — уж извините. Так что это был мой первый визит в подобное учреждение. И, пожалуй, нужно было собраться с духом.

У ворот я представилась, предъявила документы и назвала цель своего визита. Меня впустили. Я быстро-быстро пошла к дверям здания, очень надеясь, что успею добраться до них раньше, чем привлеку внимание детей, игравших в дальнем конце двора. Двор, кстати, был довольно ухоженным. Площадка — новой. Как и положенный перед корпусом асфальт. Само здание было выкрашено свежей краской в веселые цвета. Но радости ему это, увы, не добавляло. Совсем как покойник в костюме клоуна. Вроде и наряд смешной, а что-то совсем не весело.

К счастью, мне повезло. Когда я захлопнула за собой дверь и с облегчением вздохнула, меня уже ждала немолодая улыбчивая женщина, которую так и хотелось назвать нянечкой. Полненькая, с собранными в пучок темными с проседью волосами и в аккуратном халате. Вспомнился сразу детский садик… Пахло тут, кстати, очень похоже. Котлетами и тушеной капустой.

Нянечка повела меня по длинным светлым коридорам к кабинету директора. Из дверей, выходящих в коридоры, иногда выглядывали дети разного пола и возраста, похожие на любопытных зверьков, но, повинуясь энергичным жестам женщины, исчезали. Я шла, стараясь не поднимать глаза от пола.

* * *

Директриса детдома тоже оказалась приветливой и улыбчивой, но в то же время деловой и практичной женщиной. Неплохое сочетание, если все эти качества используются на пользу воспитанникам, а не ради личного обогащения.

После обычного обмена любезностями я начала задавать вопросы — и поняла, что удача сегодня не на моей стороне. Доктор, осматривавшая Алю сразу после ее помещения в детдом, вышла на пенсию и уехала к родным в Израиль. Из трех воспитательниц, хорошо знавших девочку, одна умерла, другая после выхода на пенсию вернулась в родную деревню, а третья сейчас была в отпуске в Турции. Это показалось мне крайне подозрительным; впрочем, я понимала, что в жизни бывают и более дикие совпадения.

— А сами вы, Аделаида Николаевна, помните Алю? — спросила я, уже ни на что не надеясь.

— Да, — к моему изумлению, директриса очень энергично кивнула. — Сами понимаете, история необычная — такие хорошо помнятся.

— Скажите, какой вам показалась Аля в первое время пребывания в детдоме? Испуганной? Растерянной? Ваше мнение очень важно, ведь у вас огромный опыт общения с детьми.

— Ох… — Аделаида Николаевна махнула рукой. — Именно из-за своего опыта я ничего толкового об Але сказать не могу. Да, она выглядела потрясенной, но, поверьте, это отнюдь не показатель. Не знаю, хорошо это или нет, но реакции детей на стресс абсолютно непредсказуемы. Я видела мальчика, который совершенно искренне улыбался через несколько часов после того, как его отец убил мать. Знаю девочку, которая сбежала из дома, так как родители отказались купить ей новый мобильник; когда я разговаривала с беглянкой, она просто билась в истерике от обиды на папу с мамой. Так что тут все сугубо индивидуально и помочь вам я ничем не могу.

— Понятно… А одежду Али вы помните? Какой она была? Поношенной? Новой? Фирменной? Китайской дешевкой? Подходила ли по размеру и возрасту? Как долго, по-вашему, девочка оставалась именно в этой одежде?

— Понимаю, что вы хотите знать, — директриса кивнула. — Аля была очень хорошо одета — не от кутюр, но вполне прилично. Наряд ей явно подбирали с заботой и любовью. Девочка оставалась в этой одежде дня два-три, но не больше.

— Ага. Спасибо, это уже что-то. А в полицию — или тогда это была еще милиция? — вы насчет Али обращались? Что там сказали?

— Да, обращались, — Аделаида Николаевна немного смутилась, — к очень хорошему человеку, моему давнему знакомому. Он отправил запросы по всей стране, но никаких известий о пропаже ребенка с приметами Али не нашел.

— А объявления вы давали? В газеты или интернет?

— Да, но не сразу, а через две недели. Так посоветовал мой знакомый из милиции. Он считал, что Аля может находиться в опасности и лучше не давать сведений о ее местонахождении, пока ситуация не прояснится. Когда же ничего подозрительного не обнаружилось, мы обратились в газеты — наши, приволжские, алябьевские, уреминские. Отовсюду приехали журналисты и написали об Але заметки, но никто не откликнулся, за исключением уреминской дамы, которая много лет состоит на учете у психиатров. Она узнала в Але свою пропавшую внучку, беда в том, что у этой особы и детей-то никогда не было. Мы и на телевидение приволжское обращались, там сначала заинтересовались, обещали прислать съемочную группу, но что-то у них не сложилось. Оно и понятно. Приволжску только трехсот тысяч не хватает до миллиона жителей — огромный город! По их меркам мы — глухая провинция.

— Понятно…

Больше вопросов я придумать не смогла. Узнав контакты всех пенсионерок и отпускниц, а также хорошего человека из полиции и — на всякий пожарный — фамилию, имя и отчество фальшивой уреминской бабушки, я попрощалась с директрисой и бегом кинулась к выходу. Вновь оказавшись на улице, я почувствовала себя Эдмоном Дантесом, наконец-то сбежавшим из замка Иф. Мне показалось, что я провела в детском доме несколько лет жизни.

* * *

Других дел в Приозерске у меня не было, и я вполне могла вернуться в родной город. Но вместо этого почему-то вновь вернулась на остановку «Гастроном № 2», уселась на Алину скамейку и стала размышлять.

На первый взгляд, проще всего обратиться к хорошему человеку из полиции. Но, во-первых, я до смерти боюсь ментов. Во-вторых, профи не любят любителей. В-третьих, именно знакомый директрисы наверняка в курсе темных делишек, ежели таковые имеются: очень уж подозрительно выглядит одновременное исчезновение всех сотрудниц детдома, которые хорошо знали Алю. Коррумпированный мент способен очень сильно испортить мою единственную и неповторимую жизнь. Убить, наверное, не убьет: надолго отстранить меня от дел можно, просто сломав мне обе ноги. И пойди потом докажи хоть что-то!.. Нет уж, хорошего полицейского оставим на самый крайний случай.

Да и вообще, кто я такая? Гадалка без лицензии на магическую деятельность. Так что и светить свой интерес, пожалуй, не стоит. Тут будущее представляется мне ясным без всякого хрустального шара. Ничего хорошего я там не вижу.

К вечеру становилось прохладнее, и я отодвинулась ближе к стенке остановки, невольно думая о том, как тут сидела девочка, точно также забившись в уголок, чтобы не дуло. Куталась, видно, в свою курточку и смотрела по сторонам большим испуганными глазами. Как же ее сюда занесло… Я снова посмотрела по сторонам, но так ничего и не придумала.

Что же тогда остается, если не обращаться в полицию? Поговорить с бывшими коллегами, публиковавшими заметки об Але? Но журналисты, скорее всего, знают лишь то, что услышали от директрисы, иначе бы она упомянула о журналистских расследованиях. Так что к журналистам обратимся, когда на повестке дня не останется никого, кроме хорошего полицейского.

А, собственно, что у нас вообще есть на повестке дня? Если пропавшую девочку никто не искал — значит, она, что называется, из неблагополучной семьи. Алкоголики-наркоманы-тунеядцы или еще хуже — профессиональные нищие-мошенники-сутенеры.

Но осмотр врача не обнаружил у Али никаких повреждений, да и одета она была хорошо. Беженцы? Эмигранты? Пассажиры поезда дальнего следования? Родители погибли в катастрофе или были убиты, а ребенок выжил… Тогда понятно, почему Алю никто не искал. Но она говорит по-русски очень правильно и без малейшего акцента, а он непременно появился бы, если бы семья жила в чужой стране. Хотя у русских Белоруссии и Украины акцента могло и не быть… Но почему же пропавших не искали родные, друзья и соседи? Целая семья — не иголка в стоге сена, она не может просто так взять и исчезнуть.

Ох, как же все сложно! В каких обстоятельствах пропавшего ребенка из хорошей семьи — неважно, нашей или иностранной — никто не будет искать? Есть только один вариант…

Ехать в родной город было долго. Ждать столько времени я не могла. Поэтому достала свой древний мобильник и открыла поискуху. Для начала, помня крайне неприятное впечатление, оставшееся у меня от заброшенной фабрики, я поискала инфу о преступлениях, случившихся в Приозерске в промежутке от недели до нескольких часов перед появлением Али на остановке. Девочка вполне могла оказаться невольной свидетельницей, не замеченной злоумышленниками.

Увы, поиски мои не увенчались успехом: ничего хоть немного подходящего я не нашла. Возможно, хороший человек из полиции знает больше, и я сделала зарубку на память: спросить его, если нам все же доведется встретиться.

Что ж, если короткая дорога закончилась тупиком, то нормальные герои всегда идут в обход. Я начала один за другим вводить в поле поиска слова в разных сочетаниях:

Приволжск

Урема

Алябьевск

Приозерск

трагическое происшествие

кошмарный несчастный случай

ужасное преступление

погибла девочка

погиб ребенок

погибли дети

погибла целая семья

тела изуродованы до неузнаваемости

Дело было нетрудное, но на микроклавишах моего утюга очень хлопотное. И еще следовало учитывать сроки — я искала все, что случилось в городе и окрестностях в течение семи дней до появления Али на остановке.

Когда я закончила поиски, уже начало смеркаться. Пальцы онемели, глаза слезились, а в утюге были сохранены три отчета о происшествиях.

За неделю до приезда Али в Приозерск в дачном поселке неподалеку от Уремы была расстреляна семья авторитетного бизнесмена. Погибли все, в том числе девятилетняя дочь хозяина.

За четыре дня до появления в Приозерске девочки из ниоткуда в единственном торговом центре Алябьевска случился пожар. Погибли семь человек, в том числе трое детей. Одна из погибших — девочка семи лет.

За три дня до происшествия в Приволжске актриса местного театра утопила в ванной свою шестилетнюю дочь.

* * *

Поднявшись со скамейки, я обнаружила, что ноги затекли до полного онемения. Есть хотелось отчаянно, и я отправилась в самый лучший городской ресторан — по крайней мере, так было сказано на сайте города.

Как это и бывает вечером рабочего дня в российской глубинке, зал ресторана оказался абсолютно пуст. Мое появление переполошило официанток так, что сразу стало ясно: они видят посетителей нечасто.

Из всех заявленных в меню вторых блюд в продаже имелся лишь бефстроганов, явно приготовленный из мяса, которое несколько раньше сварили для бульона. Ждать заказ пришлось почти час, а цена оказалась заоблачной, так что о своем решении поужинать в ресторане я пожалела не раз и не два. Зато мороженое по-настоящему порадовало: похоже, его действительно сделали из молока, а не из пальмового масла.

* * *

Домой я ехала уже в полной темноте, так что заоконные красоты уже не отвлекали от размышлений. Под мерное потряхивание автобуса я сначала было почти задремала, но вскоре открыла глаза. Снилась мне Аля на остановке, на которой я сегодня провела несколько часов. Так что думать я, конечно, принялась снова о ней, таинственной засланке инопланетных цивилизаций.

Есть три происшествия, в которых ребенок мог случайно выжить. С какого начать поиск?

В алябьевском торговом центре мне не обрадуются. Пожар — самая страшная страница его истории, и вспоминать этот ужас никто из сотрудников не захочет. Тут нужно придумать какой-то хитрый подход — или найти уволенных работников, затаивших обиду на начальство. Уж они-то все расскажут! Что ж, время на размышления есть: торгцентр пережил и пожар пятилетней давности, и нынешний кризис, так что никуда от меня не денется.

В театре мне, наоборот, обрадуются: даже антиреклама — это реклама, а провинциальные артисты в ней очень нуждаются. Но начался ли уже сезон? Если нет, то все актеры в разъездах. Ладно, как бы то ни было, открытия сезона осталось ждать совсем недолго.

А что с дачным поселком? Не факт, что мне удастся вызвать охранников на откровенность — и не факт, что там по-прежнему работают те же люди, что и пять лет назад. Лучше поговорить с соседями погибших. Наверняка многие по-прежнему живут на дачах, но вряд ли задержатся надолго: осень на дворе, скоро зарядят дожди…

Значит, сначала нужно ехать в дачный поселок! Вот только порадуют ли мои вопросы заказчиков убийства целой семьи — вдруг они живут в том же дачном поселке?.. С другой стороны… раз уж ввязалась, надо было ехать.

* * *

Вернувшись домой, я позвонила клиентам, отчиталась о своих сегодняшних действиях и сообщила о дальнейших планах. Упирая на опасность, которой могу подвергнуться во время визита в поселок, я попросила двойной гонорар за эту работу и полную оплату лечения, если оно потребуется.

Клиенты согласились так быстро, что я даже пожалела о своей сдержанности: следовало просить тройной гонорар.

К поездке в дачный поселок с гордым именем «Уреминская Ривьера» я подготовилась очень тщательно. Достала из загашника красивую кожаную книжечку с надписью «Частное детективное агентство», купленную в одном из переходов московского метро в те далекие, теперь почти былинные, времена, когда там можно было приобрести все — от якобы породистых щенков до часов из самоварного золота. Удостоверение сотрудника частного детективного агентства с номером лицензии, телефоном офиса и печатью я сама создала в одной из текстовых программ, а потом распечатала на цветном принтере. Получилось очень красиво и стильно. Номер телефона я указала настоящий: знакомая пенсионерка, живущая этажом ниже, за умеренную плату с удовольствием согласилась помочь хорошему делу.

Думала я и о том, как расспрашивать людей. Если просто показать фотографию Али, они ведь могут и солгать, особенно если пропавшая девочка так или иначе связана с чем-то нехорошим. Значит, лучше расспрашивать обо всем, что может иметь отношение к делу, а потом уже демонстрировать снимки. Чем больше слушаешь человека, тем проще заметить, когда он лжет. Кроме того, человек иногда сам не знает, что ему известно что-то важное, и выяснить это можно лишь в разговоре. Так что да здравствуют долгие беседы, долой халатность и поверхностность!.. Главное — придумать убедительную причину своих действий.

Некоторое время я размышляла, не захватить ли с собой флакончик с недорогим дезодорантом: если прыснуть им в глаза преступнику, это сработает не хуже спецсредств. Но, немного подумав, от интересной идеи я отказалась. Строить из себя суперменшу, если таковой не являешься, не только глупо, но и опасно, а человека, который в трудную минуту зажмуривается, вопит громче сирены и бежит куда глаза глядят, не спасет никакое оружие.

* * *

Больше всего я боялась, что накануне моего визита в поселок хлынет дождь и все дачники уедут в город, однако обошлось. На горизонте маячили тучки, напоминая, что бабье лето отнюдь не вечно, но солнце сияло по-прежнему ярко.

Если верить маршрутизатору, от остановки пригородного автобуса до ворот поселка оставался всего километр ходу по лесной дороге. Еще раз проверив направление, я перехватила сумку поудобнее и пошагала.

Все оказалось именно так: проселочная дорога была очень красивой, но абсолютно пустынной даже в выходной. То ли дачники уже разъехались, то ли, наоборот, прибыли к себе очень ранним утром. Я шла, наслаждаясь пением птиц, скрипом деревьев и запахом ельника. И полным одиночеством. Желтый песок дороги, синее небо, набрякшее тучами, редки цветы на обочине… В общем, если бы не цель моего визита, вышла бы отличная прогулка.

Как и следовало ожидать, у ворот поселка размещался пост охраны. Дружелюбно улыбаясь и не позволяя себе ни тени сомнения в собственной искренности, я уверенно протянула стражнику, молодому накачанному парню, свое удостоверение. Изучив его, он хмыкнул:

— «Альбакор»? Никогда о таком агентстве не слышал.

— А оно совсем недавно создано, — я продолжала безмятежно улыбаться. — Наш шеф — бывший военный. Он вышел в отставку по ранению и решил попробовать…

— Понятно, — охранник, по-прежнему хмурясь, вернул мне удостоверение, но пропускать внутрь не спешил. — И что же вам у нас надо?

— Хочу поговорить с теми, кто знал семью Митрошкиных. Вы их помните?

— Помню, — парень заметно помрачнел. — И вот что хочу вам сказать, Марьяна Николаевна. Похоже, вы в сыскном бизнесе человек новый и многого не понимаете. Так вот вам мой совет: не лезьте в это дело. Нехорошее оно и опасное.

— Значит, правду говорят, что Антон Митрошкин был связан с бандитами?

— Да. У нас-то он себя хорошо вел — никаких выебенек… ой, простите, вырвалось. Но притворяться можно сколько угодно, а народ не обманешь. Все знают: хороший человек больших денег не заработает! Митрошкин вел дела с очень серьезными людьми, а потом, похоже, что-то с ними не поделил. Что было дальше, вы знаете.

— Спасибо за совет и разъяснения! Но я не собираюсь расследовать убийство Митрошкина. Просто он мог оказаться наследником одного богатого человека из Москвы, вот наше агентство и выясняет, так ли это. А серьезным людям никто из нас мешать не намерен.

— Хорошо, если так, — парень по-прежнему был мрачен. — Но все равно не очень светитесь тут. Серьезные люди шуток не понимают и в совпадения не верят.

— Хорошо, учту. И последняя просьба. Скажите, вы раньше — лет пять назад — не видели здесь эту девочку? — я протянула охраннику фотографию Али пятилетней давности.

Он внимательно осмотрел снимок и покачал головой:

— Никогда не встречал. Ни пять лет назад, ни сейчас.

— Спасибо! А теперь, пожалуйста, пропустите меня.

— Ну, я вас предупредил.

* * *

Как ни странно, «Уреминская Ривьера» соответствовала своему названию гораздо больше, чем можно было предположить.

Она совсем не походила на дачный поселок советских времен — небольшое пространство, до отказа набитое домиками-курятниками, которые многие родители моих друзей возводили десятилетиями из всего, что могли найти в эпоху тотального дефицита. Нет, все без исключения здания «Уреминской Ривьеры» были окружены огромными садами и явно строились по западным проектам, причем отнюдь не дешевым. Жилье для элиты! Идеальные газоны, ни следов мусора и тротуары, словно языком вылизали. У некоторых домов стояли дорогие машины, а кое-где виднелись солидные бассейны.

Я задумалась, почему охранник пропустил в столь шикарное место явно плебейскую меня. Ответ оказался неутешительным: похоже, мой дружелюбный собеседник работал на серьезных людей, о которых говорил, и, столкнувшись с угрозой, пусть маленькой и слабой, их благополучию, решил посмотреть, что и как я буду делать.

По спине у меня прошел холодок, причем боялась я не только за себя, но и за Алю. Если девочка из ниоткуда — единственная уцелевшая наследница Митрошкиных, то, узнав, что она жива, серьезные люди пойдут на все, чтобы убить несчастного ребенка.

Мне стало очень не по себе, но я понимала, что уже перешла Рубикон, поэтому продолжила путь.

* * *

Дом Митрошкиных был заметно перестроен по сравнению с фотографиями из криминальной хроники пятилетней давности. Новые жильцы вряд ли были знакомы с прежними хозяевами, а вот с обитателями близлежащих особняков стоило поговорить.

Собрав в кулак всю свою смелость, я подошла к воротам, отделяющим безумных размеров шале от окружающего мира, и нажала на кнопку звонка.

— Кто там? — послышался из динамика надменный женский голос.

— Я из детективного агентства «Альбакор». Хочу поговорить с вами о…

— «Альбакор»? Не «Альбатрос», а именно «Альбакор»? — в голосе невидимой собеседницы поубавилось надменности, зато появился явный интерес.

Я сама себе не верила. Неужели сработало?!

— Да, именно «Альбакор». Наш шеф очень любит старое кино, особенно «Мальтийского сокола» и «Китайский квартал», вот и…

— Подождите минутку.

Ждать пришлось чуть дольше, но через несколько минут дверь зажужжала и отворилась. За ней стоял похожий на шкаф мужик — я была готова дать голову на отсечение, что это охранник. Я протянула ему свое удостоверение. Шкаф долго и внимательно его рассматривал, разве что на зуб не попробовал, потом столь же придирчиво изучал меня, затем попросил показать сумочку. Я решила не ерепениться и выполнила просьбу.

Не обнаружив ничего подозрительного, охранник знаком велел мне входить. Дверь за моей спиной захлопнулась с таким звуком, словно это был люк космического корабля.

Повинуясь жесту охранника, я пошла по вымощенной плиткой дорожке к дому. С обеих сторон меня окружал фантастически красивый сад, почти не тронутый надвигающейся осенью. Казалось, я попала в сказку братьев Гримм или Шарля Перро. Живут же люди! Я вздохнула и покачала головой. Завидно было, пожалуй. Я бы тоже хотела обитать в сказочном замке, словно зачарованная принцесса. Судьба соседней королевской четы, правда, оптимизма не внушала. Да и мы с моим хрустальным шаром, пожалуй, зарабатывали свой хлеб честнее…

На полпути меня окликнул знакомый голос:

— Так вот как выглядят частные детективы! Никогда раньше не видела никого вашей профессии.

Обернувшись, я увидела сидящую в беседке, увитой розами и дикими виноградом, очень красивую девушку лет двадцати пяти — тридцати. Мне она показалась похожей на Аленушку из «Аленького цветочка» — белоснежная кожа, длинные темные волосы, огромные голубые глаза, высокая грудь, стройная фигурка.

Впрочем, на этом сходство с героиней русской сказки и заканчивалось. Невообразимо изысканный и явно очень дорогой наряд, тщательно уложенная прическа и неброский элегантный макияж моей собеседницы были бы абсолютно уместны во время похода в увенчанный мишленовскими звездами ресторан или на шопинге в бутиках от кутюр. Увы, субботним утром в коттеджном поселке, пусть и элитном, все это выглядело несколько нелепо и претенциозно. Я в копеечных джинсах, куртке и ботинках казалась себе более уместной здесь, чем хозяйка всей этой красоты. Впрочем, верно говорят, что у богатых свои причуды.

— Поверьте, мы почти не отличаемся от прочих людей, — улыбнулась я. — Хвост я прячу в джинсы, а копыта — в башмаки.

Незнакомка рассмеялась, но, как мне показалось, несколько наигранно:

— Вас ведь Марьяной зовут, верно?

Я кивнула. Осведомленность собеседницы поначалу удивила, ведь она не видела мое удостоверение. Но потом я поняла, что эту инфу хозяйке передал охранник по мобильнику или рации. Видимо, ей было действительно любопытно, раз она согласилась пропустить меня в святая святых.

Войдя наконец в беседку, я протянула девушке руку. Та смотрела на нее несколько секунд, но потом все-таки пожала. Еле-еле. Сесть, впрочем, не предложила.

— А я — Арина Серпенко. Не Ирина, а именно Арина, — представилась «Аленушка». Я улыбнулась:

— Очень приятно.

— Чем я обязана визиту представительницы столь удивительной профессии?

— Я хотела бы поговорить о ваших бывших соседях Митрошкиных. Вы были с ними знакомы?

Она сразу помрачнела:

— Да, была. Это ужасная трагедия! Что ж, пойдемте в дом, поговорим. Я вас чаем угощу.

Ого. Чай. А я-то думала, мне даже сесть не предложат.

Арина поднялась со скамейки ленивым грациозным движением и зашагала к гигантскому шале, двигаясь на шпильках с небрежным изяществом манекенщицы на подиуме. Я даже пожалела, что некому созерцать эту красоту, кроме меня и охранников.

Впрочем, как только мы вошли в дом, все прочие мои чувства отступили на второй план, сменившись невероятным изумлением. Мне казалось, что в жизни я повидала всякое, но теперь поняла, что ошиблась.

Гостиная, куда привела меня Арина, выглядела совершенно невероятно. Там не было ни одной прямой линии. Комната, залитая солнечным светом, казалась… ох, чем же она казалась? Волшебной пещерой Хозяйки Медной Горы? Поляной, скрытой в самой гуще дремучего леса? Жилищем толкиеновских эльфов? В общем, впечатление было потрясающее. Особенно поражало то, что в этой невообразимой комнате полностью отсутствовало новорусское «бохачество». Все было очень просто — и каждая из вещей, стоявших здесь, приковывала к себе взгляд, поскольку разительно отличалась от всего виденного прежде.

Я стояла ошеломленная, растерянная, чувствуя себя ребенком, вдруг попавшим в сказку. Обуревавшие меня чувства не складывались в слова; все, что мне удалось, это промямлить:

— Невероятно! Это ваш дизайн?

— Нет, — ответила Арина, как мне показалось, с легкой досадой. — Муж решил сэкономить и обратился к моей бывшей однокласснице. Она не сумела устроиться в жизни, вот и работает дизайнером, — последнее слово было произнесено с бесконечным презрением.

Ну вот… Я расстроилась: пять минут назад она казалась мне сказочной принцессой в зачарованном замке. А тут такое… Впрочем, кто сказал, что принцессы всегда должны быть милыми и благородными? С другой стороны, дала же она работу подружке… Тоже хороший поступок, если подумать.

— Д-да, найти хорошего мужа — большая удача, — сказала я, хотя в мыслях крутилось совсем другое. — Не каждой так повезет.

— Удача?! Что вы! — Арина расхохоталась; ее смех напоминал звон серебряных колокольчиков. — Это труд, сложный ивременами утомительный. Но результат себя оправдывает. Если красивая и умная девушка ставит главной целью создание хорошей семьи, то непременно добьется своего. А те, кто гонится за несколькими зайцами сразу или не способны здраво себя оценить, ничего не достигнут.

— Да, в любом деле нужно умение, — согласилась я. — И совершенно очевидно, что вы в своем — профессионал.

— Именно так! — в голосе моей собеседницы послышалась нотка раздражения. — Но вы ведь пришли сюда не для того, чтобы выслушивать истории чужого успеха. Наверное, устали с дороги? Вася сказал, вы пришли пешком. Чаю хотите? Такие, как вы, любят чай.

Такие как я, надо же… Я усмехнулась:

— Да, не откажусь, — богатенькие девочки с завышенным самомнением неизменно производили на меня двоякое впечатление. Сначала она прекрасна, недоступна и возвышенна, а потом бежит к гадалке, где ревет и умоляет вернуть мужа, который променял ее на более свежий экземпляр. Сколько их у меня перебывало… не сосчитать.

Арина нажала на кнопку на стене. Через несколько минут в комнату вошла молоденькая девушка, одетая в длинное черное платье, белоснежный фартук и чепец — вылитая английская горничная викторианских времен. Внешность тоже соответствовала давно ушедшей эпохе — кудрявые светлые волосы, ярко-голубые глаза, румяные щеки, розовые губки. Ни дать ни взять, ожившее изображение с открытки начала прошлого века!

— Маша, — сейчас голос Арины вполне был способен заморозить тонну мяса, — принеси клубничный смузи мне и все для чаепития нашей гостье.

— Я бы предпочла смузи чаю, если можно, — я понимала, что надо было позволить хозяйке распоряжаться по собственному усмотрению, но искушение оказалось слишком велико.

— Хм, — Арина явно удивилась, — да, вполне. Вам с молоком, с медом, с сахаром, с орехами?

— Если можно, без всего. Люблю настоящий вкус фруктов и ягод.

— Вы тоже сидите на диете? — в глазах моей собеседницы мелькнул явный интерес.

— Нет, просто люблю фрукты и ягоды.

— А-а-а, — похоже, Арина мне не поверила — решила, что я подстраиваюсь под нее. Но я в самом деле обожаю ягоды, а стоили они сейчас недешево.

Через несколько минут, двигаясь совершенно бесшумно, Маша вкатила в комнату столик на колесиках. На нем стояли два огромных бокала, и я внутренне возликовала. Арина смотрела на смузи с гораздо меньшим восторгом. Видимо, это была часть работы по созданию прекрасной семьи. Что ж, если верить киноклассике, некоторые недовольны тем, что на завтрак им каждый день подают черную икру. Впрочем, если она питалась в основном этим… Рано или поздно надоесть может абсолютно все.

Смузи оказался великолепен; я наслаждалась каждым глотком. Дождавшись, когда стакан хозяйки наполовину опустеет, я спросила, вложив в тон всю немногую светскость, которой обладаю:

— Скажите, Арина, сколько лет вы были знакомы с семьей Митрошкиных?

— Со времени замужества, то есть четыре года. Этот дом Валентин подарил мне на свадьбу. «Сказочной принцессе — настоящий дворец», — сказал он тогда…

Воспоминания преобразили лицо девушки, словно бы осветив его изнутри. И прежде прекрасная, она стала хороша настолько, что я пожалела о своем неумении рисовать: такую красоту очень хотелось запечатлеть для потомков.

— А Митрошкины уже жили по соседству, — продолжила Арина рассказ. — Так мы и познакомились. Чудесные люди! Приветливые, добрые, с прекрасными манерами…

— Говорят, глава семьи был связан с бандитами…

— Это ложь! — Тон Арины сразу стал холодным и неприветливым. И лицо показалось гораздо менее приятным, чем мгновение назад. — Быдло завидует чужому счастью, вот и болтает об успешных людях невесть что! Нет, Антон был честным человеком, всего добился собственным умом и в криминал не лез. Другое дело, что в России бизнесменам волей-неволей приходится поддерживать хотя бы минимальные контакты с бандитами. Митрошкины погибли именно потому, что Антон не хотел сближаться с криминалом.

— А вы откуда это знаете?

— Валентин рассказывал, да и с Митрошкиными мы дружили. Когда постоянно общаешься, правду невозможно скрыть.

— А где вы были, когда ваши соседи погибли?

— На Цейлоне. Удивительное место, но сервис оставляет желать много лучшего. И это в пятизвездочном отеле! Обслуга совершенно разболтана! Валентин как-то умеет ставить хамов на место, но в тот раз дела задержали его в России. Так что мне пришлось нелегко. А когда вернулась — узнала о Митрошкиных. Страшный был шок, скажу честно; несколько ночей не могла уснуть.

Она вздохнула, сделала еще глоток смузи и взглянула в окно, там за высоким забором можно было увидеть крышу бывшего дома Митрошкиных.

— Скажите, а фотографий погибшей семьи у вас не осталось? — уточнила я участливо. Интересно, они действительно дружили? Или это тоже была часть ее обязанностей примерной супруги — ладить с соседями.

— Остались. Даже видеозаписи есть. Мы несколько раз устраивали совместные пикники. Дети Митрошкиных почти не мешали: гувернантка очень хорошо их вышколила…

Мы отправились в другую комнату, не столь сказочную как гостиная, но все равно оформленную изысканно и необычно. Одну из стен там полностью занимал телевизор размером с экран в кинотеатре.

Арина погасила свет, вставила флэшку в проигрыватель, и на экране появились Арина, ее муж, полноватый человек с невыразительным лицом, и Митрошкины — худой, высокий Антон, миниатюрная пышечка Даша, похожая на сдобную булочку, и четверо детей. Старшая девочка была сверстницей Али, мальчик — на пару лет помладше, а две малышки-близняшки едва начали ходить. Сама мысль о том, что никого из Митрошкиных больше нет, казалась дикой.

Я всматривалась в экран очень старательно, боясь ошибиться, так что даже глаза заслезились. Но чем дольше я глядела, тем яснее понимала: старшая дочь Митрошкиных совсем не похожа на Алю. Это означало, что у девочки из ниоткуда не будет проблем с серьезными людьми — и то, что все дети из веселой и дружной семьи погибли, не успев толком пожить.

На всякий случай я достала старую фотографию Али и протянула ее Арине:

— Скажите, вы никогда раньше не видели эту девочку? Может быть, не сейчас, а лет пять-шесть назад?

Та изучила фотографию очень внимательно и покачала головой:

— Нет, никогда. Разве что вскользь, совершенно случайно. Знаете, как видишь прохожих на улице? Их лица ведь обычно не запоминаются.

— Да, я понимаю. Ну, если вспомните — позвоните мне, мой телефон здесь есть, — я протянула собеседнице визитку, отпечатанную специально для сегодняшней экспедиции.

— Хорошо, — Арина нажала на кнопку пульта, чтобы выключить телевизор, но ошиблась — и на экране появилась новая запись, запечатлевшая фантастической красоты пляж с розовым песком.

— Ух ты! — не выдержала я. — Где это такое?

— В Индонезии. Красиво, правда? Увы, обслуга там даже хуже, чем на Цейлоне. К счастью, в Индонезии я была вместе с Валентином, и он живо всех построил…

Я понимала, что мне пора уже уходить. Но на экране сменяли друг друга совершенно чарующие пейзажи, и я не могла оторвать от них взгляд. Рассказы Арины о непочтительных местных жителях мне почти не мешали, да и выпроводить меня поскорее она вроде бы не стремилась.

Когда индонезийские записи закончились, хозяйка сказала неожиданно робко:

— У меня еще фотографии из той поездки есть. И с Цейлона. Хотите взглянуть?

Занятно… Сказочной принцессе в замке, похоже, одиноко. А прекрасный рыцарь появляется нечасто. И друзей убили… Я никак не могла определиться, нравится мне Арина или нет. Но сочувствовать мне это не мешало.

— Да, если это возможно, — я давно мечтаю побывать в обеих странах, но даже в хорошие времена на это не хватало денег. И сейчас я просто не смогла отказаться от искушения увидеть фотографии тех мест, куда пока что мне путь заказан.

Когда просмотр многочисленных снимков наконец закончился, я сказала:

— Вы знаете, Арина, по-моему, у вас талант к фотографии! Я видела работы профессионалов — ваши ничуть не хуже! Попробуйте заняться этим делом всерьез: сейчас ведь даже в Сети можно прославиться, если есть талант.

Сначала Арина смерила меня полным высокомерного презрения взглядом, говорящим, что ей, хозяйке великолепного дома и идеальной супруге, совсем не нужно работать. Однако я настаивала, хвалила ракурсы, выбор тем, перспективу…

— Вы думаете, у меня получится? — сдалась наконец Арина под моим напором. И снова стала похожа на маленькую восторженную девочку, а не на светскую львицу.

— Не знаю; я ведь не умею читать будущее. Но попытка — не пытка.

На лице моей собеседнице явственно читалось сомнение в собственных способностях. Я ее понимала: честно говоря, по-моему, снимки Арины ничем не отличались от сотен других, виденных мной в Интернете. Но очень уж грустное впечатление производила сказочная красавица, в полном одиночестве коротающая дни в своем сказочном замке. А лучший способ избавиться от скуки — начать делать хоть что-то.

На прощанье я не могла не спросить:

— Вы знаете, кузина одной моей знакомой вроде бы занималась дизайном. Интересно, это не ваша одноклассница случайно? Как ее зовут?

— Марина Сельцова, — ответила Арина без особого удовольствия.

— Нет, это не та. Кузину моих друзей зовут Анастасия Шафирова. Что ж, до свидания! Звоните, если вдруг что-то вспомните.

— Да, конечно, — ответила Арина, явно выбросившая из памяти меня и все со мной связанное уже сейчас, до того как мы простились. Когда я уходила, она снова принялась листать свои фотографии.

* * *

Выходя из поселка, я не забыла сказать охраннику, что теперь знаю точно: Митрошкины — не та семья, которую я ищу. Очень хотелось надеяться, что серьезные люди действительно таковыми являются, поэтому убивают лишь тех, кто им и вправду мешает, а не всех подозрительных.

Шагая к автобусной остановке по пустынной лесной дороге, я старательно убеждала себя, что слежка, которую всей кожей чувствую сейчас, — это реакция организма на пережитые волнения.

Да, в конце концов, и в слежке нет ничего страшного. Даже если наблюдатели доберутся до Али и ее приемных родителей, то сразу поймут, что к погибшим Митрошкиным они не имеют никакого отношения. Так что все в любом случае закончится хорошо.

Стремясь отделаться от неприятных эмоций, я задумалась, кто был прав относительно Антона Митрошкина — охранник, простой парень, работавший на серьезных людей, или гламурная Арина. Впрочем, у меня не оставалось ни тени сомнений, что правду я не узнаю никогда. Копаться в этом деле опасно для жизни, а мертвых не воскресить.

Вспомнив рассказ Арины, я задумалась, не Валентин ли заказал своих друзей и соседей: очень уж вовремя его жена отбыла на Цейлон. Но и этот вопрос был обречен навеки остаться без ответа.

Если с Валентином все было непонятно, то Арина мне, пожалуй, понравилась, несмотря на некоторую наигранную и, видимо, тщательно культивируемую светскость. Если бы у меня — будь я даже первой красавицей мира, но полностью зависящей от богатого мужа, — имелась такая сладкая красавица-горничная, как Маша, и такая подруга-дизайнер, как Марина Сельцова, я бы, наверное, на людей бросалась и даже кусалась бы. А Арина ничего, держится. Что ж, каждому свое. Поэтому она живет в волшебном замке, пусть и в полном одиночестве, а я — в жуткой хрущевке и тоже в одиночестве.

Вспомнив Марину Сельцову, я поняла, что по-прежнему очень хочу написать ей. Выразить восхищение ее талантом и клятвенно пообещать, что если у меня когда-нибудь появится свой дом, то дизайн я закажу именно ей. Ради этого, собственно, я и узнала у Арины имя подруги. Беда лишь в том, что собственный дом у меня если и появится, то нескоро. Прилично ли зря обнадеживать талантливого человека?.. Поразмыслив, решение этой проблемы я решила отложить до того момента, когда прочитаю странички Марины в соцсетях. Люди все-таки бывают очень разные… И хотя творцам обычно приятно, когда их работой восхищаются, у всех правил есть исключения.

Тут впереди как раз показалось шоссе и автобусные остановки, и я вздохнула с облегчением. Серьезным людям проще было бы убить меня в лесу, а не на дороге, так что, похоже, живем.

До вечера оставалась еще уйма времени. Чтобы оно не пропало зря, я решила навестить проживающую в Уреме фальшивую бабушку Али. Таких, как она, я до жути боялась, но до Уремы из моего родного городка очень долго и неудобно добираться. Глупо не воспользоваться удачной возможностью.

* * *

Адрес фальшивой бабушки я нашла в интернете. Если верить карте, проживала она на другом берегу Волги. Это означало, что по дороге на паром я смогу в который уже раз полюбоваться росписями знаменитого уреминского храма. Похоже, сегодня у меня выдался день художественных красот.

Каждый раз, как я вижу эти невероятные фрески, не перестаю удивляться таланту и доброте их создателей. Конец XVII века, наверное, не самое трудное время в России, но все равно нелегкое. Однако неведомые провинциальные мастера сумели запечатлеть на стенах храма настолько светлый, яркий и прекрасный мир, что просто диву даешься. Это не торжественная строгость рая Андрея Рублева, куда действительно войдут только праведники, а счастье для всех — крестьян, ремесленников, купцов, прачек, торговок. Когда смотришь на фрески, словно светящиеся изнутри, то волей-неволей начинаешь улыбаться. Ох, ну почему такую благодать у нас можно увидеть лишь в произведениях искусства, а не в обычной жизни?!..

Выйдя из храма, я обнаружила, что задержалась там дольше, чем рассчитывала, поэтому паром уже отплыл на другой берег. Ждать полчаса не хотелось, и я спустилась к воде в поисках катера, который перевозил опоздавших.

Катер был маленький и, похоже, самодельный. У штурвала сидел знакомый мне по прежним визитам в Урему седовласый речной волк, а вот толкач был новый, намного моложе прежнего. Увидев его, я с трудом сдержала удивление. Настоящий русский богатырь из киносказок Александра Роу — высокий, светловолосый, красивый немного диковатой красотой, с огромными голубыми глазами. Обутый в сапоги, достававшие почти до бедер, он стоял по колено в воде и помогал пассажирам рассаживаться по местам, не замочив ног. Когда речное такси наполнялось, толкач выталкивал его на глубину. Работа нетрудная, но очень вредная для здоровья: даже сейчас, в относительно теплом сентябре, речная вода уже холодная. А ведь катера ходили в Уреме и в теплые зимы… Меня передернуло, стоило представить, каково приходится красавцу-парню.

Разыскивая дом фальшивой бабушки, я размышляла, почему новый толкач выбрал именно это занятие, хотя с такой внешностью его наверняка бы приняли в один из особняков «Уреминской Ривьеры» садовником или дворецким. Не хочет кланяться богатым? Что ж, стремление к независимости достойно уважения, а нормальную работу в Уреме, как и во всей русской глубинке, найти непросто. Я понимала, что подобное положение вещей типично не только для России, но и для Европы, и для Америки с Канадой. Вот только легче от этого понимания не становилось.

* * *

Фальшивая бабушка жила на последнем этаже хрущевки, явно никогда не знавшей капитального ремонта. Лифт, конечно же, отсутствовал: все советские люди поголовно отличались завидным здоровьем и не нуждались в буржуйских излишествах. Хорошо хоть, потолки здесь были невысоки, что положительно сказалось на высоте лестничных пролетов.

Поднявшись и переведя дух, я позвонила, приготовившись к долгим объяснениям.

Однако дверь мне открыли сразу. Хозяйка квартиры в застиранном длинном халате и заношенных шлепанцах казалась вполне обычной пенсионеркой. Впрочем, по психам далеко не всегда видно, что они психи. Так что я подобралась, размышляя, не придется ли мне уносить ноги.

— Что вам надо? — резко спросила она.

— Я — сотрудница частного детективного агентства, — а протянула свое удостоверение. — Хочу поговорить с вами о девочке Але, которую нашли на автобусной остановке в Приозерске. Вы ведь говорили, что эта девочка — ваша внуч…

— Нет! — от истошного вопля у меня заложило уши. — Вы лжете! Вы — агент инопланетян! Они направили вас ко мне, чтобы убить!

— Поверьте, вы ошиба….

Дверь квартиры захлопнулась, скрыв мою разгневанную собеседницу. Послышалось щелканье замков.

Я немного потопталась на лестничной площадке и направилась к лестнице. Ну не психиатр я, что поделаешь!

Смущало меня лишь одно: и фальшивая бабушка, и приемные родители считали, что Аля как-то связана с инопланетянами. Скорее всего, это случайное совпадение: страхи современных людей однотипны. А если нет?.. Я решила после общения с местными журналистами, но до визита к хорошему полицейскому собрать хоть какую-то инфу о фальшивой бабушке. Вдруг она испугалась меня не просто так, а потому, что действительно знает что-то относящееся к девочке? Эта версия казалась мне крайне маловероятной, но и пренебрегать ею не стоило.

Подводя итоги долгого дня в автобусе, который вез меня из Уремы домой, я вынуждена была признать, что художественных красот я сегодня видела много, а вот полезной информации по делу вообще не нашла. В общем, радоваться было абсолютно нечему.

* * *

Следующим в очереди был заволжский драмтеатр, где когда-то работала актриса Анастасия Перевезенцева, утопившая свою шестилетнюю дочь.

Для начала я поискала в Сети публикации, посвященные данному событию. Даже напрочь лишенные стыда и совести газетчики писали об этом преступлении скупо и коротко. Острый психоз, внезапно развившаяся шизофрения…

Фотографии Анастасии с маленькой девочкой в статьях имелись, но что-то в них меня насторожило. Погуглив, я поняла причину: это были кадры самого известного фильма с участием актрисы. Он получил приз на фестивале независимого кино, а в прокате провалился. Снимков погибшей Наташи я в Сети не нашла. Ни мужа, ни других детей у Анастасии не было.

Если верить сайту заволжского драмтеатра, сезон должен был начаться через неделю. Это означало, что актеры уже съезжаются в город: провинциалы снимались в кино нечасто. Так что дорога для меня была открыта.

* * *

По местным меркам Заволжск действительно выглядел огромным. Здесь были не только дома частного сектора и хрущевки, но и высотки, в большинстве своем весьма уродливые. Я знала, что на Западе ситуация с недорогим жильем совсем не так прекрасна, как можно судить по сериалам из жизни миллионеров и менеджеров высшего звена, однако за древний город с богатой историей все равно было немного обидно.

А вот заволжский драмтеатр, один из первых, созданных в России, выглядел очень мило. В семидесятые годы прошлого века советские архитекторы-авангардисты почему-то обратили свое внимание именно на театры. Результаты трудов производили нехорошее сильное впечатление. Лично меня особенно потряс новый МХАТ — куб грязно коричневого цвета, обильно усыпанный небольшими цилиндриками того же цвета. У меня это вызывало вполне определенную ассоциацию. Вспоминая строки Высоцкого: «И даже вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ», — я абсолютно убеждена, что великий поэт думал о том же, что и я.

По сравнению с этим ужасом здания театров во Владимире и Великом Новгороде выглядят почти симпатичными, но человека, никогда не видевшего новый МХАТ, они приведут в ужас.

Заволжску в этом отношении повезло: здание XIX века с колоннами смотрелось действительно очень приятно. Расположенный перед фасадом сквер был стилизован под старину: фонари, афишные тумбы, фонтан — все напоминало о позапрошлом веке. Только булыжной мостовой и скучающих у дверей извозчиков не хватало.

У служебного входа театр сидела интеллигентная пожилая дама. Я предъявила удостоверение частного детектива и повторила уже привычную сказку — дескать, выясняю, не являются ли Перевезенцевы наследниками очень богатого человека, который недавно скончался в Москве.

Увы, дама то ли не смогла, то ли не захотела мне помочь, заявив, что начала работать в театре лишь два года назад и Марию не застала. Впрочем, один полезный совет я все же получила — обратиться к Елене Харламовой, лучшей подруге Маши. Харламова должна была сегодня прийти в театр, и мне милостиво разрешили подождать ее на проходной.

Так я и сделала. Вокруг царила тишина — та волшебная, глубокая и завораживающая тишина, которая бывает лишь в театре. Иногда ее нарушал звук открывающейся тяжелой двери, впускавшей внутрь людей разного пола, возраста и внешности. Однако во всех было и что-то общее, позволявшее сразу причислить их к актерскому цеху. Они косились на меня с явным интересом, но вопросов не задавали.

Время шло. Мне захотелось есть и пить, но я боялась уйти: о встрече по настолько деликатному вопросу лучше договариваться лично, а не по телефону.

Я уже начала подозревать, что интеллигентная дама меня обманула, когда она радостно приветствовала очередную вошедшую:

— О, Леночка! Вас тут частный детектив дожидается!

Харламова оказалась явной травести — невысокая, худая, с коротко остриженными волосами, покрашенными в ярко-рыжий цвет. Серые глаза взглянули на меня внимательно и жестко:

— Что вам нужно?

Я предъявила удостоверение и повторила свою легенду. Все так же настороженно глядя на меня, актриса сказала:

— Что ж, Вере Васильевне и Маше деньги не помешают. Но у меня сейчас дела, освобожусь через пару часов. Сможете подождать?

Я кивнула.

— Хорошо. Я позвоню вам, когда освобожусь. Дайте свой номер.

Записав его, Харламова быстро зашагала вглубь театра. Я проводила ее взглядом. Интересная девушка…

Оставшееся до встречи время я решила провести в кафе, расположенном неподалеку от театра. Актриса показалась мне достаточно жестким человеком; если бы она не хотела говорить со мной, то отказалась бы сразу. А если вдруг передумает, то наверняка сумеет скрыться от нежелательной собеседницы. Так что дальнейшее дежурство на проходной не имело ни малейшего смысла. Да и старушка-вахтерша посматривала на меня подозрительно. Видимо, мое присутствие не давало ей заняться какими-то своими делами, вроде общения с подругами-уборщицами или чтения припрятанной в столе книжки.

Кафе, где я провела следующие два часа, оказалось по-настоящему артистическим и очень симпатичным. На стенах висели фотографии актеров — начиная от дам и кавалеров, одетых в наряды XIX века, до наших современников в футболках и джинсах. Одну стену целиком занимали автографы звездных посетителей — их оказалось на удивление немало. Что ж, все закономерно: Заволжск — древний город с давними театральными традициями, так что бывали здесь многие.

Кормили тут тоже очень прилично. А когда я с предвкушением вонзила нож в кусок чудесного торта, позвонила старушка-соседка, которая подрабатывала моим секретарем. Как оказалось, Харламова спрашивала у нее, действительно ли я являюсь частным детективом.

Я сделала зарубку на память: Харламова не только умна и ответственна, но и обладает прекрасной памятью. Визитку я ей не давала, так что телефон мнимого агентства «Альбакор» она запомнила за те несколько секунд, что я показывала свое удостоверение. Значит, в разговоре придется быть предельно внимательной.

* * *

Харламова позвонила мне точно в назначенное время. Мы снова встретились у служебного входа.

— Где вы хотите говорить? — спросила она, предельно собранная, с серьезным выражением симпатичного в общем-то лица.

— Скажите, у вас остались фотографии Марии и ее близких?

— Да.

— Тогда у вас дома, если вы ничего не имеете против.

— Я не против, но ехать придется далеко, — предупредила Елена.

— Я готова. Увы, машину не вожу из-за плохого зрения, а на личного шофера пока не наработала: начальство у нас скупое. Так что придется общественным транспортом.

Впервые за все время знакомства она улыбнулась:

— За неимением гербовой пишут на простой!

* * *

Харламова жила в высотке на окраине Заволжска. В квартире нас бурно приветствовал огромный беспородный пес. К счастью, я не боюсь собак, иначе от подобных проявлений радости меня хватил бы инфаркт.

Крохотная однушка привлекала внимание скорее чистотой, чем роскошью. Было совершенно очевидно, что хозяйка приходит сюда только спать, а все ее интересы сосредоточены совсем в ином месте.

— Если вы голодны, разогрейте ужин, — сказала я, чувствуя себя очень неловко. — Я поела в кафе и больше ничего не хочу, а вы весь день на ногах.

— Да, умираю от голода, — улыбнулась Елена, ставя на огонь кастрюлю с водой. — Так что вы хотите знать о Перевезенцевых?

— Все. Что за семья, откуда родом, как жили…

— А как вам это поможет установить, являются ли они наследниками этого вашего миллионера? — подозрительно уточнила женщина.

Я вздохнула и пустилась в объяснения. Тут главное было не завираться. Впрочем, как и в моей профессиональной деятельности. Чем больше правды, тем легче скрыть ложь. Так что скоро Елена успокоилась и, достав из холодильника пачку пельменей, начала рассказывать.

— Обычная советская семья. Прадед Маши, Афанасий Семенович, был священником. Его арестовали в тридцать седьмом и приговорили к десяти годам без права переписки. Жена Афанасия Семеновича к тому времени уже умерла; остались двое взрослых детей, Иван и Зоя. Они каждый месяц относили в тюрьму передачи для отца. Только в конце восьмидесятых Перевезенцевы узнали, что Афанасия Семеновича расстреляли еще в начале тридцать восьмого. Так и не удалось выяснить, где он похоронен.

Меня передернуло. Я знала, что подобное произошло с десятками тысяч людей, но каждый раз мне становилось не по себе от цинизма и подлости советских властей.

— А потом началась война. Иван Перевезенцев погиб в сорок втором, во время отступления. Был похоронен в общей могиле, и к концу войны не осталось никого, кто помнил бы, где она находится. Зоя работала санитаркой в заволжском госпитале. Там познакомилась с одним человеком. Вылечившись после ранения, он ушел на фронт, а Зоя в сорок четвертом родила дочь и назвала ее Верой. Отец так и не увидел девочку — пропал без вести в начале сорок пятого. Во время перестройки Перевезенцевы пытались его найти, но так и не смогли. Всю войну и позже, до пятьдесят четвертого года, Зоя каждый месяц носила в тюрьму передачи для отца.

Харламова на мгновение прервала рассказ, чтобы посолить закипевшую воду и бросить туда полпачки смерзшихся пельменей, а потом продолжила:

— Замуж Зоя больше не вышла и так и осталась работать в госпитале. Ее уважали и врачи, и пациенты. Вера, окончив школу, поступила в библиотечный техникум. Она по-прежнему работает в Центральной заволжской библиотеке. Замужем никогда не была, родила поздно. Об отце Марии никогда ничего не рассказывала даже дочери, так что я тем более не знаю, кто это был. А Машка с самого раннего детства бредила актерской профессией — видела все спектакли нашего театра, любимые фильмы смотрела по три-четыре раза, читала и перечитывала Станиславского, собирала открытки с фотографиями артистов. Окончив школу, решила не связываться с Москвой и попробовать поступить в наше заволжское театральное училище. Это удалось с первого раза и без блата. Во время вступительных экзаменов мы и познакомились и быстро подружились. Так бывает в юности. Учились мы обе хорошо, но я скорее неплохо, а Машку учителя всегда хвалили и прочили ей великое будущее. Красавица, умница, талантище! Первые роли в облдрамтеатре Машка сыграла еще во время учебы — и почти сразу же прославилась.

— А как она познакомилась с отцом Натальи?

— О, это была невероятно романтичная история! — Харламова скривилась, то ли презрительно, то ли сочувственно. Я не разобрала. — Виктор Пасечников приехал к нам из Москвы по распределению. Знаете, когда они с Машкой впервые увиделись, между ними словно искра промелькнула! Красивая была пара, им все завидовали. Главреж специально для них поставил «Много шума из ничего» — ох, какие же это были Бенедикт и Беатриче! Спектакль всегда шел при аншлаге, народ клянчил лишний билетик за две остановки от театра. Хорошее было время…

Елена мечтательно улыбнулась — и сразу стала лет на десять моложе.

— Что же случилось потом?

— То, что обычно случается с молодыми влюбленными дурочками, — она сразу помрачнела. — К нам приехал из Москвы начинающий режиссер, молодой и самоуверенный. Это сейчас у Петра Липягина призы Канн и Венеции, а тогда он был никто и звать никак. Молодое дарование хотело пригласить на главные роли в своем первом фильме молодых, никому не известных артистов. Ему показали «Много шума из ничего» — и он запал на Машку и Виктора. Сказал, именно их и искал. Наш главреж не возражал — понимал, что для ребят это шанс. Уже были составлены контракты — и…

Харламова бросилась к плите, где почти выкипела вода в кастрюле, и принялась выкладывать слипшийся ком пельменей в тарелку. Потом полезла в холодильник за сметаной.

Я не выдержала:

— Что же произошло?

Елена уселась за стол, подцепила на вилку часть пельменного кома, отправила в рот, прожевала и только потом ответила:

— Машка обнаружила, что беременна. В общем-то, это дело житейское. Беременной снималась и Муравьева в «Чисто английском убийстве», и Каменкова в «Визите к минотавру». Соответствующие наряды, правильно подобранный ракурс съемок — и никаких проблем. Если бы Машка промолчала — все бы закончилось хорошо. Но она ведь правильная! Вот и сообщила продюсеру о беременности до заключения контракта. Ох, если бы она со мной посоветовалась!.. Но решила все сама, а продюсер оказался редким козлом. Сказал, что согласится снимать Машку, только если она сделает аборт. Липягин пытался спорить, но его быстро окоротили: начинающий режиссер обязан подчиняться продюсерам, если хочет получить работу. Может, если бы Пасечников взбрыкнул и тоже отказался сниматься, продюсер призадумался бы, хотя и это не факт. Но Машка благословила Виктора на съемки: нельзя упускать шанс. На главную женскую роль пригласили другую актрису, и закипела работа. А дальше все сложилось абсолютно предсказуемо…

— Да, — история с самого начала казалась мне знакомой, а теперь я все вспомнила. — «Лето в декабре» получило приз в Каннах за лучший дебют, причем специальным упоминанием жюри были отмечены исполнители главных ролей Фомина и Пасечников. Вскоре после возвращения с фестиваля Виктор и Инна поженились.

— Все верно, — мрачно кивнула Харламова, — но долго этот брак не продлился. Пасечников уверовал в свою гениальность и отправился покорять Голливуд. От идиотского решения и главреж отговаривал, и все наши: уйма российских актеров уехала в Америку, мечтая о звездных гонорарах, но закончила мойщиками посуды. Однако Виктор никого не слушал, он был абсолютно уверен в себе. А дальше все сложилось так, как и следовало ожидать: Пасечников ни разу не появился ни в одном американском фильме даже в крошечном эпизоде… А Машка, пока бывший возлюбленный снимался у Липягина, родила дочь и назвала ее Наташей. У Виктора хватило совести признать отцовство и некоторое время платить алименты, но через несколько месяцев после переезда в Штаты он перестал выходить на связь. Машка обратилась к матери Пасечникова. Та ответила, что ее сын жив, но в данный момент переживает некоторые финансовые проблемы. Когда все разрешится, непременно свяжется с Марией, а пока просит не беспокоить понапрасну… Так мы до сих пор и не знаем, что случилось с Виктором — то ли стал бомжом, то ли женился на миллионерше.

— А как Мария пережила успех «Лета в декабре»?

— Гораздо спокойнее, чем можно предположить. Говорила, что у каждого свой шанс и от судьбы не уйдешь. Если не сложилось сейчас — значит, так и должно быть. Успех придет позже, надо лишь работать, не роптать и терпеливо ждать; Вера Васильевна полностью поддерживала дочь. Поначалу казалось, что слава не за горами: в Заволжск приехал еще один начинающий режиссер — друг Липягина, которому прочили великое будущее. Он пригласил Машку на главную роль, главреж не возражал, был заключен контракт, съемки прошли без сучка и задоринки — а фильм обругали все критики. Ни на какие фестивали его не пригласили, прокатчиков артхаус тем более не заинтересовал. Потом Машку вновь пригласил Липягин — после успеха в Каннах он уже мог не бояться продюсеров. И по закону подлости «Квадратура овала» оказалась самым неудачным его фильмом. Вот тут Машка и приуныла. Нет, внешне-то она старалась держаться молодцом, но я видела, как мучают ее неудачи в кино. Словно проклятие какое-то! Потом Машка получила приглашение от самого Бахтеева. Казалось, вот она, птица счастья! Бахтеев ведь и в советские времена хорошие фильмы снимал, и сейчас продолжает, несмотря ни на что…

— Но вышло иначе, — эту часть истории я тоже знала. — «Чумырзинские страсти» — теперь мем для халтуры.

— Да, — Елена скривилась. — Вот тут Машку придавило уже всерьез. Инна Фомина после развода с Пасечниковым стала очень большой звездой. А в Заволжске и своя знаменитость подрастала — Катька Вишневецкая; по паспорту-то она Клепикова, но это не имеет значения. Важнее то, что после сериала «На завалинке» Катьку на улицах стали узнавать. Вот главреж и ввел ее на те роли, что Машка играла, — пока на замену, но любая дорога начинается с первого шага. — Харламова закончила ужин, бросила тарелку в мойку и спросила:

— Чай будете?

— Да, не откажусь. — На душе у меня было так тошно, что хотелось сделать хоть что-нибудь — например, промочить горло.

Наполнив электрочайник водой, Харламова включила его в сеть, поставила на стол чашки и пакеты с печеньем и мармеладом и вновь заговорила:

— Рассказываю я быстро, а продолжалось это все несколько лет. С каждым новым днем Машка теряла веру в себя. Тем временем подросла Наташа. Она вроде бы не бредила театром так, как мама в ее возрасте, но была смышленой, доброй и веселой. В основном воспитанием девочки занималась Вера Васильевна: театр отнимал у Машки почти все время. Но то недолгое время, которое проводила с дочкой, она старалась быть хорошей матерью. Мы часто собирались по выходным вместе — Вера Васильевна, Машка, Наташа и я. Мамы моей уже нет, с личной жизнью у меня как-то не сложилось, так что Перевезенцевы заменили мне семью…

Елена снова помрачнела. Чайник засвистел; она поставила его на стол и протянула мне чайный пакетик:

— Сделайте, как вы любите, — проговорила она, и когда я утопила пакетик в чашке, продолжила рассказ. — Однажды в наш город приехал Сафаров — специально для того, чтобы встретиться с Машкой. Сказал, что собирается снимать фильм о том, как ребенок воспринимал эпоху репрессий. Главную роль хотел отдать Наташе, а Машке — эпизодическую роль ее матери, которая сходит с ума после ареста мужа. Сразу предупредил: фильм будет очень тяжелым, и юной артистке будет нужна всесторонняя поддержка мамы-актрисы — и для того, чтобы справиться с ролью, и для того, чтобы сбрасывать нервное напряжение после съемок.

Харламова немного помолчала и взглянула мне в глаза:

— Знаете, лично я категорически против того, чтобы дети, особенно маленькие, выполняли взрослую работу. Но жизнь есть жизнь: они играют и в театре, и в кино. Так что, наверное, самое важное тут — объяснить ребенку, что его актерский опыт — неважно, удачный или нет, — не имеет абсолютно никакого значения для взрослой жизни и карьеры. Более того, режиссеры и продюсеры не любят детей-звезд, и почти никому из них не удалось повторить успех, став взрослым…

— А как к этому предложению отнеслась Вера Васильевна?

— Она тоже беспокоилась за внучку. Но понимала и то, что для дочери это, возможно, последний шанс, поэтому не возражала. А Машка клятвенно всех заверяла, что будет очень внимательно присматривать за Наташей и заботиться о ней. Бюджет будущего фильма был очень приличным по нашим меркам, готовились к съемкам тщательно, и Машка почти каждый день репетировала с Наташей.

Елена закусила губу, прикрыла глаза и несколько минут сидела молча, а потом заговорила негромким бесцветным голосом:

— Я часто думаю, как все повернулось бы, если бы не… Но будущее никому неведомо. В разгар подготовки к съемкам фильма Сафарова меня тоже пригласили сниматься в кино. Впервые за все годы карьеры — и сразу на главную роль! Я еще в училище поняла, что мне, травести, всероссийская слава не светит, да и талант у меня не так чтоб очень, если честно. Но мечтать-то никто не запрещает! Понимала, что сценарий слабоват, но, когда снимали «Бриллиантовую руку», в ее успех абсолютно никто не верил, а вот как получилось. Работать мне предстояло в Белоруссии, и главреж — великое ему спасибо! — меня отпустил без единого возражения. Уезжала я словно на крыльях; мне казалось прекрасным совпадением, что и мне, и Машке повезло в одно и то же время. Эх, если б знать…

Мне отчаянно захотелось оказаться в любом другом месте — да хоть на Северном полюсе! Все, что угодно, лишь бы не слышать дальнейшего!.. Да и Елене явно не хотелось вспоминать. Что уж говорить, лучшая подруга, почти сестра. И такое… Но заварила эту кашу именно я, так что придется расхлебывать. Непослушными губами я спросила:

— Значит, вы не были очевидцем…

— Нет, не была. Говорю же — в Белоруссии снималась. Просто однажды вечером позвонила Вера Васильевна. Сказала, что продюсер принял решение заменить Машу и Наташу на известную московскую актрису и ее дочь. Все было вполне цивилизованно: Машке даже выплатили неустойку за расторжение контракта. Но мечту деньгами не измерить… Вера Васильевна попросила меня позвонить Машке, поддержать, утешить. Я так и сделала — но она не ответила и в первый вечер, и во второй. А потом я закрутилась…

Харламова стиснула кулаки так, что костяшки побелели:

— А еще через несколько дней мне снова позвонила Вера Васильевна — как всегда, спокойная и сдержанная. Сказала, что Маша сошла с ума, посадила Наташу в мешок и бросила в Волгу прямо на центральной набережной — в разгар дня, в присутствии многочисленных свидетелей. А потом явилась в театр и гордо заявила, что убила дьявола, который мешал ей сделать карьеру… Сначала я решила, что это шутка — очень дурная, но шутка. Машка просто не могла… А когда поверила… — Елена встала, отошла к окну и долго там сморкалась, зло сжимая кулаки и отчаянно кусая губы. Я тоже сидела тише воды, ниже травы, руки у меня подрагивали. Нет, даже представлять не хочу, как можно взять собственного ребенка, посадить в мешок…

Наконец Елена продолжила:

— Я хотела вернуться, помочь… Но Вера Васильевна сказала: «Леночка, ни Машу, ни Наташу ты уже не спасешь, а я — старуха, моя жизнь закончится. Съемки — твой шанс. Нельзя жертвовать будущим ради прошлого…» В общем, когда я вернулась в Заволжск, все уже было кончено. Машку признали невменяемой и поместили в спецлечебницу. В Волге нашли тело Наташи, Вера Васильевна опознала внучку и похоронила ее. А мои надежды, как и следовало ожидать, не сбылись; фильм, который отнял у меня лучшую подругу и ее дочь, оказался никому не нужен. Все по справедливости. Никогда себе не прощу…

— По-моему, вы слишком жестоки к себе, — осторожно сказала я. — Вы верно сказали: будущее никому неизвестно. Если бы вы знали, как повлияет на Машу расторжение контракта, то конечно, вернулись бы. Но вы не знали — и знать не могли. Чужая душа — потемки, а острый психоз абсолютно непредсказуем.

— Я это каждый день себе повторяю, но помогает хреново, — Елена грустно улыбнулась. — Знаете, что самое страшное? Вера Васильевна считает, что ей повезло! Она не знает, где похоронены дед, отец и дядя, но может ходить на могилу внучки! Я, конечно, помогаю, чем могу. Мы вместе Машку навещаем. Она нас не узнает, но вдруг от наших визитов у нее когда-нибудь что-то в мозгах перемкнет? Хотя, наверное, лучше не надо… Раз в месяц на кладбище ходим. Я деньгами помогаю: поначалу Вера Васильевна жила на деньги за расторжение контракта, а сейчас все сложнее, конечно… Но что бы я ни делала — главного это не исправит.

Мне было мучительно стыдно за свою подлую ложь, за то, что любопытными грязными лапами влезла в чужое неизбывное горе, которому никто, никто не может помочь. Очень хотелось поскорее уйти, но на меня накатила страшная слабость. Даже руку поднять было непросто поэтому я спросила:

— Скажите, у вас остались фотографии Марии и Наташи?

Елена кивнула и повернулась ко мне — ее глаза покраснели от слез:

— Да, конечно, сейчас покажу.

Снимки хранились в альбоме с симпатичным щенком на обложке. Первые фотографии, как мне показалось, были сделаны еще пленочным аппаратом. С них улыбались две девушки — блондинка Маша, прекрасная удивительно одухотворенной прелестью, и невзрачная Елена, еще русоволосая.

Затем снимки стали цифровыми, а девушки повзрослели. Еще через некоторое время у Марии появился ребенок — сначала запеленутый кулек, потом смешная малышка, затем…

Все поплыло у меня перед глазами. С последних фотографий на меня смотрела Аля, но не серьезная, какой я видела на кадрах, показанных ее новыми приемными родителям, а безмятежно улыбающаяся счастливая девочка с очаровательными ямочками на щечках.

Ни на секунду не сомневаясь, что принимаю желаемое за действительное, я достала из сумки и протянула Харламовой снимок Али пятилетней давности:

— Скажите, вам эта девочка никого не напоминает.

Елена равнодушно взяла фотографию, взглянула — и задрожала всем телом.

— Знаете, когда вы сказали, что Перевезенцевы могут быть наследниками богатого человека, я решила, что это полная чушь. Даже звонила к вам в агентство, чтобы проверить. Но, похоже, это правда. Девочка с вашего снимка как две капли воды похожа на Алю. Если бы я не знала правду, то решила бы, что это она и есть.

— А вот эта? — я передала Харламовой недавние фотографии Али.

— Тоже очень похожа, но постарше. Так Наташа могла бы выглядеть сейчас.

— Не «могла бы», — мне казалось, я лечу на самолете и попала в зону турбулентности. — Это и есть Наташа. Ее нашли в Приозерске через несколько дней после того, как Мария потеряла рассудок. Девочка сказала, что ничего не помнит. Некоторое время провела в детдоме, а потом ее удочерили очень хорошие люди.

— Что? О чем вы говорите? — Елена взглянула на меня сначала испуганно, а потом ее лицо внезапно исказил гнев. Она вырвала у меня фотографию и с силой схватила меня за плечи, опрокинув почти полную чашку чая и рассыпав конфеты.

— Зачем вы врете? Что вам отнас надо?! У нас нет ни денег, ни связей! Зачем?! Признавайтесь!

Сама не понимаю, как смогла вырваться из железной хватки, но все же сумела. Подошла к проигрывателю, вставила в него флэшку и включила телевизор:

— Смотрите!

На экране появилось изображение празднично украшенного школьного актового зала, в котором Аля танцевала партию снежинки в новогоднем спектакле.

Харламова смотрела на нее остановившимся взглядом. Когда запись закончилась, резко произнесла:

— Вы сказали, девочку усыновили хорошие люди? Дайте их телефон! Хочу с ними поговорить.

— Хорошо, но, если не возражаете, начну все же я…

Я набрала номер своих клиентов, попросила их отойти так, чтобы разговор не слышала Аля, и сказала, что есть новости. Потом передала трубку Елене. Та постаралась взять себя в руки, но голос ее все равно звучал резко и отрывисто. И трубку она сжимала слишком сильно. Я даже подумала, что нужно было достать валидол. Ну, или еще что-то успокоительное. Переживаний у Лены было сегодня много. Как бы не сорвалась…

— Скажите, пожалуйста, — говорила она между тем, — есть ли у вашей приемной дочери родимое пятно под лопаткой? Большое, коричневое… Не под лопаткой? А где? На предплечье?! И шрам под ним…

Трубка выпала из ослабевших пальцев. Харламова села прямо на пол и зажмурилась. Руки ее подрагивали, а из глаз бежали слезы. Точно. Успокоительное было настоятельно необходимо.

Я схватила телефон, попросила клиентов не волноваться, сказала, что перезвоню позже. А потом полезла в сумочку за валерьянкой. Набрав воды из-под крана, я сунула Елене таблетки. Она покорно выпила, даже не поинтересовавшись, что именно. И я стала ждать, когда она придет в себя. Заодно собрала с пола осколки разбившейся чашки.

— Но как же это? — Выдохнула наконец Елена, неловко поднявшись с пола. — Как такое возможно? Вера Васильевна же узнала внучку…

Сначала я задумалась. Действительно, чтобы бабушка — и не узнала родную кровиночку. Но потом я вспомнила…

— Вера Васильевна не знает, где похоронены ее дед, отец и дядя, — проговорила я тихо. — Она не могла вынести, что не сможет навещать могилу внучки. Вот и убедила себя, что неизвестная — это Наташа.

— А почему сотрудники детдома не искали родных найденной девочки? — Лена попыталась было собрать со стола, но я ее остановила. И она покорно опустилась на стул. Улыбаться она все еще не решалась. Словно боялась поверить.

— Они искали. Но, похоже, поиски начались уже после того, как Вера Васильевна опознала тело внучки, — Я собрала посуду и вытерла тряпочкой, лежащей у раковины, лужу со стола. — Соответственно, фотографии Наташи Перевезенцевой из розыска уже убрали. А в Сеть ее снимки не попали; журналисты иллюстрировали свои заметки кадрами из «Квадратуры овала», где на руках у Марии совсем другой ребенок.

— Да, похоже, так и было, — расфокусированный взгляд Харламовой снова стал сосредоточенным. — Когда я смогу увидеться с девочкой?

— На этот вопрос вам ответят ее родители. Я никак не могу повлиять на их решение.

— Значит, вся история с наследством — ложь? — Елена наконец улыбнулась.

— Да. Но обнадеживать вас я не могла, сами понимаете.

— Да, — она поднялась, снова сосредоточенная, энергичная и решительная. — Понимаю.

* * *

Приемные родители возражать не стали. Договорились, что Харламова будет сидеть на скамейке около их дома в то время, когда Аля обычно возвращается из школы, и окликнет девочку. Не возражали мои клиенты и против того, чтобы Елена взяла с собой пса.

— Знаете, — сказала она встревоженно, — я все еще боюсь, что это какое-то дикое совпадение. Наташа видела Ромку еще щенком. Если узнает его — я поверю, что это она.

— Но Аля говорила, что ничего не помнит, — осторожно заметила я. — Так что и пса вашего вполне могла забыть.

— Я понимаю, — Харламова энергично закивала, — но в жизни всякое бывает.

* * *

Утром дня встречи зарядил проливной дождь: бабье лето закончилось. Но к обеду, как по заказу, тучи рассеялись, вновь открыв голубое небо.

Мы с Еленой уселись на скамейке у ворот за час до назначенного времени. Как и следовало ожидать, минуты тянулись невыносимо долго. Я без особого успеха раскладывала пасьянсы на мобильнике, а Харламова, кусая губы, нервно оглядывалась.

Наконец появилась Аля — такая же спокойная и серьезная, как на видеозаписях, с ярким ранцем за спиной.

— Наташа! — воскликнула Елена.

— Гав! — сказал Ромка.

Несколько секунд девочка непонимающе смотрела на нас, потом вдруг улыбнулась и бросилась к псу:

— Ромуальд! Как ты вырос! Совсем большой стал! — Тот рванулся навстречу девочке, повизгивая от удовольствия.

Аля обнимала Ромку, шепча что-то ласковое, он лизал ей руки.

— А меня ты совсем не помнишь, Наташа? — растерянно спросила Харламова.

Девочка оторвалась от собаки, выпрямилась, побледнела, закусила губу и вежливо сказала:

— Здравствуйте, тетя Лена. Конечно же, я вас помню. Вы тоже считаете меня монстром, как мама и бабушка?

— С чего ты это взяла?! Я очень тебя люблю, и твоя бабушка — тоже.

Девочка задрожала:

— В тот день, когда… мама сказала, что я — дьявол, чудовище в людском обличье, и все это знают. Она сказала, что и вы, и Ба так же думаете, — девочка закусила губу и покосилась на трущегося о ее ноги пса.

— Твоя мама была больна! — Воскликнула Елена и бросилась обнимать Наташу. Она прижала девочку к себе и, всхлипнув, запричитал. — Она просто заболела, понимаешь?! Только потому и наговорила тебя все это. А в нормальном состоянии, разумеется, понимала, что ты — очень хорошая девочка, умная, смелая и добрая. И Вера Васильевна так думает, и я тоже!

У Наташи, которая до этого стояла неподвижно, позволяя себя обнимать, затряслись губы:

— Но вы же меня не искали! Меня отдали в детский дом!!!

— Мы думали, ты погибла, — прошептала Елена, и Наташа сдалась. Обхватила ее руками за шею и зарыдала.

— И мама тоже так думала? И бабушка?

Елена закивала и тоже разрыдалась.

Я подошла к моим клиентам, стоявшим с внутренней стороны забора, у приоткрытых ворот, и негромко спросила:

— Теперь вы понимаете, как ранили девочку своими подозрениями? Она мучилась из-за того, что самые родные люди считают ее монстром. Как же тяжело было осознать, что приемные родители считают так же.

— Господи, — Валентина перекрестилась.

— Вы поймите, я это не в обиду вам говорю. Просто вашей дочери действительно очень тяжело пришлось…

— Понимаем, — Владимир покосился на женщину, обнимающую его Алю. Или теперь Наташу? И уточнил. — Но ее же у нас не заберут?

* * *

— Добрый день! Чем обязана вашему визиту? Нет, обувь снимать не нужно.

Вера Васильевна, одетая в черное платье с белым кружевным воротничком, оказалась именно такой интеллигентной старушкой, какой я ее себе представляла. Выцветшие голубые глаза настороженно смотрели на меня и Валентину.

В чистой гостиной, обставленной старомодной мебелью, на покрытом белоснежной скатертью столе высился старинный самовар. Его окружали вазочки с вареньем и огромный пирог с творогом, явно домашней выпечки.

— Тетя Вера, давайте сначала с вами поговорим наедине, — Елена увела старушку в другую комнату. Вскоре оттуда послышался короткий вскрик, затем — успокаивающий голос Харламовой.

Валентина достала из сумки смартфон.

Вскоре женщины вернулись в гостиную. Вера Васильевна казалась постаревшей на десять лет и дрожала.

— Смотрите, — Валентина протянула старушке телефон, на экране которого танцевала Аля.

— Господи! — Вера Васильевна гладила экран, словно внучка могла почувствовать ее прикосновения. — Значит, Маша не убийца? Я не удивилась, когда у Машеньки проявилась душевная болезнь — увы, у нас это в роду. Но знать, что родила убийцу, очень тяжело… — тихий голос задрожал. — Или… она… другую девочку?.. Ту, которую я?..

— Нет, — на данный вопрос после консультации с хорошим человеком из милиции я отвечала без тени сомнения. — Это другая девочка — судя по всему, утонувшая месяцем ранее. К ее смерти ваша дочь не имеет ни малейшего отношения.

— Но кого же тогда Маша посадила в мешок и бросила в Волгу?

— В те дни в милицию Заволжска не было подано ни одного заявления о пропаже человека. Дочь ваша была совсем не в себе; похоже, когда Наташе удалось сбежать, она напихала в мешок что-то тяжелое и убедила себя, что это дочь.

— Но как же Наташенька сбежала?

— Она не помнит, — ответила Валентина. — Последнее, что осталось в памяти, — как мать говорит, что она не ее дочь, а дьявол. Потом — чернота. Следующее воспоминание — как Аля… то есть Наташа сидит на скамейке у афишной тумбы. Сначала думала, что это сквер у заволжского театра, и не сразу поняла, что находится совсем в другом городе.

— Боже мой, — Вера Васильевна дрожащими пальцами вцепилась в воротничок. — Получается, что это я во всем виновата. Если бы я не признала в чужой девочке Наташу, ее продолжали бы искать…

— Тут никто не виноват, — услышала я свой голос словно со стороны. — Это судьба, понимаете? Если у Марии было наследственное безумие, то оно проявилось бы рано или поздно. Все и вправду могло закончиться убийством. А вам было бы очень непросто одной поднимать внучку. Вы справились бы, в этом нет сомнений, но вам пришлось бы невероятно тяжело. А теперь у Наташи есть любящие родители и огромные возможности.

— Приемные родители, — негромко, но очень веско произнесла старушка.

— Да, приемные. Но ребенку нужны папа и мама, и если с родными не получилось, то…

— Скажите, — дрожащим голосом произнесла Вера Васильевна, — могу ли я хоть когда-нибудь посмотреть на Наташеньку? Хоть издали? Если новые родители против, то я не настаиваю…

— Да вы что?! — Валентина схватила женщину за руки и заглянула ей в лицо. — Вы — бабушка Али, и, значит, ее семья! А теперь и наша семья тоже. У нашей дочки было две бабушки и дед, а теперь стало три бабушки — это же здорово! Аля с Володей ждут внизу, в машине, пока мы вам все объясним. Сейчас ему позвоню…

Валентина начала набирать номер мужа, а мы с Еленой принялись успокаивать Веру Васильевну. Через несколько минут в дверь позвонили.

* * *

Через некоторое время Вера Васильевна и Наташа ушли в спальню: им было о чем поговорить наедине.

Все остальные уселись за столом. Елена разогрела самовар, что оказалось очень кстати.

— А теперь объясните нам, Марьяна, — негромко заговорил Владимир, — как вы догадались, где искать Алю?

— Все очень просто, — я даже растерялась. — Дети не берутся из ниоткуда. Значит, у Али раньше были люди, которые о ней заботились. После разговора с директрисой детдома я поняла, что Аля воспитывалась в благополучной семье до того, как попасть в детдом. Алкоголики-наркоманы-тунеядцы исключались. Почему же близкие не искали девочку? Я видела только два варианта — либо искать было некому, либо ее считали мертвой. Первый вариант был совершенно безнадежным. Семья Али могла приехать в Россию из тех мест Украины или Белоруссии, где все говорили по-русски, — на заработки или спасаясь от войны. Если бы родители девочки сообщили бывшим соседям, что доехали благополучно и свяжутся с ними, когда окончательно обустроятся, те не волновались бы за уехавших и не искали бы их. А убить переселенцев, не заметив спрятавшуюся девочку, могли по самым разным причинам — и спрятать трупы так, что их никогда не найдут… Если бы все было именно так, я никогда бы не разыскала семью Али — тут нужен полк полицейских. А вот если близкие сочли девочку мертвой, то шансы на успех имелись. Я поискала в Сети информацию о подобных происшествиях и начала ее проверять. Вот и все.

Некоторое время все молчали. Потом Владимир, как-то странно глядя на меня, спросил:

— Скажите, Марьяна, а вы никогда не задумывались о том, чтобы открыть частное детективное агентство? Мы бы помогли деньгами в первое время.

— Ни-ког-да! — отчеканила я торжественно. — Я до смерти боюсь бандитов. Мне просто повезло, что в исчезновении Наташи не было ничего криминального. Я, увы, не Шерлок Холмс и не умею гнуть кочерги, поэтому не имею ни малейшего желания вступать в единоборство с преступниками.

— Ну, если передумаете — обращайтесь ко мне, — улыбнулся Владимир. — У вас талант. Мне кажется, даже лучше, чем чинить ауру по фотографии.

Я кивнула, не сомневаясь, что этого никогда не случится.

* * *

Осень в этом году оказалась ранней и холодной; в ноябре уже выпал снег. Ненавижу морозы! С огромным удовольствием проводила бы холодный сезон на Сицилии или на Коста-Браве, а еще лучше — на острове Пхукет. Увы, денег на это нет и не предвидится, так что приходится терпеть все ужасы российского климата.

Я по-прежнему поддерживаю контакты с людьми, с которыми познакомилась во время поисков семьи девочки из ниоткуда.

Владимир и Валентина помогли Вере Васильевне переехать из Заволжска в наш городок. Она поселилась поблизости от внучки и навещает ее почти каждый день, а созваниваются они еще чаще. Елена Харламова тоже часто приезжает в гости.

Марию Перевезенцеву реабилитировали за отсутствием состава преступления и перевели в обычную лечебницу. Врач, нанятый Владимиром и Валентиной, осмотрел Марию и сказал, что шансов на выздоровление нет: очень уж тяжелыми препаратами лечили ее в тюремной больнице. Но веру в чудо убить невозможно.

Все афишные стенды в нашем городе заполонила реклама выставки модного фотографа Арины Серпенко. Похоже, Валентин оказался гораздо мудрее, чем я думала, и понял, что красавицу-жену нельзя, словно драгоценность, запирать в шкатулке. Не знаю, как на Арину повлияло изменение статуса. Сильно подозреваю, что она стала еще более надменной. С другой стороны, реальность — лучший учитель. Вдруг знакомство с новыми людьми поможет ей избавиться от снобизма?

Я все-таки отважилась написать Марине Сельцовой — выразила свое восхищение ее дизайном и сравнила его с лучшими образцами каталонского и финского модерна.

Марина мне ответила, поблагодарила за добрые слова и спросила, делала ли я во время своих поездок фотографии модернистских зданий Барселоны и Хельсинки. Сама Сельцова никогда не выезжала из России. Снимки знаменитых достопримечательностей, конечно, видела, но интересуется и тем, как эти красоты воспринимают очевидцы.

Я ответила утвердительно, и мы договорились о встрече. Я знаю: талант и личность — это очень разные вещи. Возможно, в личном общении Марина окажется просто невыносимой. Но, по-моему, попробовать все же стоит.

Советская научная фантастика

МКБ-10 Камень, брошенный в пруд

fandom Soviet Science Fiction 2016

— Нет, не стоит думать, будто Аиэлос-Оэ вас ненавидит, Владислав, — сказала девушка.

Павлыш напомнил себе, что она не девушка вовсе, а древнее существо — сфериды жили не меньше тысячи земных лет, и девушка сразу сообщила, что годится Павлышу в прабабки.

Она напоминала своего коллегу, Аиэлоса-Оэ Ноэмотикара Второго, с которым Павлыш познакомился на планете Форпост. Те же вытянутые черты лица, легкие птичьи кости и удлиненные глаза без зрачков. Только глаза у девушки были насыщенного золотого цвета, а за спиной покачивались длинные узкие крылья, которые Павлыш сперва принял за деталь костюма. Крылья были скорее стрекозиные, чем птичьи, они серебрились, покачивались и отбрасывали радужные блики.

— …просто рудимент, — улыбнулась она, проследив направление его взгляда. — Когда-то мы создавали рой фертильных самок и перемещались с места на место, но это было в доисторическом прошлом нашей цивилизации.

— А мы завлекали избранниц песнями под луной, и кажется, это отнюдь не доисторическое прошлое…

— Ваш вид вообще еще очень юный, незрелый, — согласилась девушка, не поддержав шутку.

— Аиэлос-Оэ не был так категоричен, он говорил со мной как с равным. Другое дело, что он мало знал о Земле, ему пришлось провести ночь над справочниками.

— Не обижайтесь. Я объективна. Существуют стадии взросления цивилизации, и ваша не так давно преодолела подростковый рубеж с попытками самоуничтожения. Вы молоды, и это прекрасно. С недавнего времени мы наблюдаем за вами — и находим восхитительными. Наш же мир — мир глубоких стариков. Поэтому прошу простить нам этот покровительственный тон пожилых людей, Владислав.

Павлыш согласился с ней кивком, но девушка как-то сразу перестала ему нравиться, даже крылья ее теперь казались какими-то чересчур радужными и яркими.

— Вы сказали, мой друг, ментор дикого племени, не в обиде.

— Я сказала, что он не испытывает ненависти. Это другое. Обида имеет место.

— Мне не жаль.

— Он предупреждал меня об этом. И еще сказал, что вы будете польщены тем, что вам в долине поставили бронзовое изваяние и поклоняются как духу-хранителю.

— …А через несколько сот лет какой-нибудь местных синекожий Шекспир напишет пьесу о великой силе любви, где я буду исполнять роль деус экс махина.

— Если вас не забудут. Память племени коротка.

— Но вы правы, я польщен, — Павлыш взял для нее напиток с катящейся мимо тележки-серворобота. — Попробуйте, это вкусно.

— Благодарю. Скажите, Владислав, не согласились бы вы отправиться со мной на небольшую экскурсию?

— Мадам, это флирт? — широко улыбнулся Павлыш. — И мы с вами убежим с бала, как романтические влюбленные?

— Ну что вы, нет. Я уже согласовала этот вопрос с капитаном Бауэром. Мы с вами отправимся на экспериментальную базу в ближайшем квадрате — и я покажу вам, как работают наши технологии. Точнее, то, чего мы достигли за несколько столетий работы. Обстоятельства сложились довольно удачно: вы здесь, я здесь, и приглашение это вполне официально.

Павлыш потер подбородок с видом мыслителя средневековья.

— Вы знаете, какова основная движущая сила влечет землян? Что тянет в путь экипажи колумбовых каравелл и современных дисколетов?

— Мы недостаточно хорошо изучили вашу ментальность, поэтому лучше, если вы сами дадите ответ.

— Вы не отвечаете на шутки. А ответ на мою загадку — любопытство.

— О, конечно же, — она улыбнулась, и пышные крылья чуть-чуть приподнялись от удовольствия. — То есть, вы согласны?

— Ну, уж раз вопрос согласован с Глебом… Он, знаете ли, нечасто дает мне увольнительную. Капитанские нашивки иной раз делают из друзей таких формалистов!

База поражала воображение. Павлыш впервые по-настоящему осознал, что раса сферид действительно одна из самых высокоразвитых по перечню Галактического центра. Кстати, и сам этот центр создали они — после того, как спасли от ядерной войны планету корон.

Если бы Павлыш, устраивая праздник непослушания среди диких синекожих обитателей Форпоста, знал, что, надзирает за этими ребятишками представитель сферид, он бы, может быть, сто раз подумал, прежде чем лезть с ним в спор.

Но Павлыш никогда о сферидах не размышлял — а если и размышлял когда-то, то представлял их иначе. Вовсе не тонкими и высокими юношами и девушками, а какими-нибудь шарами, общающимися за счет изменения размеров.

Он иногда забывал, что разнообразие видов в космосе — вещь иллюзорная. Диковато выглядящая плотоядная лиана может иметь тот же набор генов, что и безобидная земная ромашка. А внешне гуманоидная сферида — быть по своей природе высокоразвитым насекомым.

«Для биолога ваше невежество, сэр, непростительно, — сказал себе Павлыш, пока они спускались на поверхность планеты-базы на «лифте Ньютона». — Я бы бросил вам перчатку, так и знайте».

Он улыбнулся себе самому в отражении, тут же состроив рожицу. Его крылатая спутница поймала этот взгляд — и ее вытянутое личико тронула усмешка.

Павлышу то нравилась эта девушка, то нет.

Было чувство, словно она что-то задумала, и это что-то не очень понравится Павлышу. В Кимрах у него была такая подружка: сажала маленькому Славику лягушек за воротник с самым безмятежным видом и улыбалась при этом точно как сферида. Лягушек Павлыш жалел и выпускал, а с девочкой продолжал дружить по какой-то ему самому непонятной причине. Наверное, уже тогда любил риск.

— Здесь все автоматизировано, — сферида вышла из лифта вслед за Павлышом, мягко подобрав свои крылья. — Мы с вами единственные живые существа на поверхности целого планетоида.

— То есть вы все-таки меня похитили?

— Нет. Вы ушли добровольно. Прошу сюда.

Они шагнули в мягко светящийся белым светом туннель — и платформа под ногами пришла в движение, увлекая их вглубь базы, под скальную гряду, напоминающую очертаниями спелую гроздь винограда.

Тут было куда более светло и празднично, чем в пещере юноши-сферида на Форпосте. Никаких тебе мрачных роботов, шкур долгоногов и попискивающих противными голосами приборов. Высокие своды, молочное сияние, льющееся от стен, приветливые аппараты в белых кожухах.

А операторская, в которую они вошли, и вовсе напоминала Сикстинскую капеллу, если бы Микеланджело, расписывая ее, вдохновлялся снимками ровного горения белых и голубых звезд.

— Существует теория о множественности миров… — начала девушка, включая аппаратуру и настраивая кресло оператора на высоком постаменте.

— Миров множество.

— Безусловно. И все они, по вашему мнению и по мнению ученых Галактического центра, уникальны и существуют в едином пласте пространства и времени. Но теория множественности миров, которую исповедую я, допускает существование иных пластов, располагающихся относительно друг друга, точно коржи слоеного пирога.

— Где существуют так называемые туннели, то есть аномалии пространства-времени, которые выглядят как… не знаю, скажет ли вам что-то слово «колодец»… — Девушка кивнула. — Как колодец из бетонных колец, каждое из которых — срез населенного параллельного мира, лишь немногим отличающегося от своих двойников слоем ниже и слоем выше. Я кабинщик по первой профессии, мы это проходили.

— Выходит, вы не удивлены? — она лукаво склонила голову набок.

— Я люблю удивляться. Это лучшая из радостей, доступных человеку.

— А я не люблю. — Она впервые заговорила о личном. — Мне нравится незыблемость. Когда гипотезы подтверждаются, теоремы доказываются, и новый химический элемент открывают в тех условиях и в то время, которое предсказала наука.

— Я это понял, Луэрмин-Нома. — Павлыш не мог вспомнить, как обращаются у сферид к взрослой женщине, поэтому просто назвал ее по имени. — Но ведь мне придется удивиться сегодня?

— Нет. Но мне хотелось бы, чтобы вы задумались. Присядьте в кресло.

— О… задумываться — не мой конек, — проворчал Павлыш, когда она пристегивала его креплениями перед десятком огромных экранов высотой с многоэтажный дом. И закреплялась в кресле помощника сама.

Миров было множество, но они, как и генетический код на разных планетах, оставались почти неизменными по своей внутренней наполненности. Сферида из космоса и муха с земли — суть одно и то же. Земля-1 и Земля-894, разительно отличные друг от друга, тоже были одним.

Просто на Земле-894 в один прекрасный момент развелось слишком много Павлышей, мечтающих о хлопающих над головой парусах каравелл Колумба. Павлыши вышли в космос, преодолели трудности роста, не ввязались в гонку вооружений и развили до небывалых высот свои гуманистические идеалы.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что находя другие миры в своей Вселенной-894, они брались обустраивать их для жизни радостной и легкой. В тех мирах жилось не радостно и не легко, у добровольцев было много работы. И работа эта приносила им много боли.

Луэрмин-Нома начала с показа документального фильма об этих людях. Об их возвращении из других миров и об их попытках, неуклюжих, болезненных, устроиться в своем обожаемом, но уже потерянном прошлом.

— Психика человека устроена очень сложно, — рассказывала она, не мешая Павлышу слушать диктора, как будто использовала другой канал восприятия, ее слова запоминались легко, а речь текла размеренно, плавно. — Поэтому ни вы, ни ваши ровесники из этого пласта реальности так и не научились полностью справляться с синдромами и расстройствами, вызванными сильными переживаниями. Мы — проще. Вы усложнили подъем Аиэлоса-Оэ по карьерной лестнице, внесли хаос в его работу, но тем не менее не заставили его изменить своим идеалам. Я не знаю, хорошо это или плохо. Я против того, чем он занимался.

— Это называется профессиональное выгорание. У вас его, как я понимаю, просто не бывает.

— Профессиональное выгорание — слишком слабое понятие. Не передает суть.

Луэрмин-Ному, судя по всему, трогала разворачивающаяся перед их глазами история. Павлыша она угнетала. Он представлял себя на месте молодого землянина, который оказался в грязном средневековом мирке, жил по его законам и еще пытался кого-то спасти. И понимал, что свихнулся бы сразу, в первые две недели.

Павлыш выпрямлял пальцы, укладывал ладони на поручни кресла и старался не представлять под ними гладкий приклад и ствольную коробку автомата с Муны.

Жители Муны умели убивать, и автоматы делали хорошие.

Сферида глянула на него искоса.

— Вы не хотите увидеть, чем все закончится?

— Я знаю, чем все закончится. Объясните мне, зачем они вмешались в это, если знали, что не выдерживают?

— То есть вы, Владислав, считаете, что, вмешиваясь в ход работы Аиэлоса-Оэ на Форпосте, поднимая местных жителей на бунт против власти «духов», вы были правы. Потому что держались отстраненно. Не вживались в их мир. Не понимали их обычаев. При этом ученый, который все это проделал на Форпосте, и молодой человек, который проделал то же самое только что, на ваших глазах, они — ошибались?

— У меня плохо с эмпатией. Проклятье!

В этот момент темный, расцвеченный лишь огнями факелов, экран просветлел. Это молодой землянин отошел от двери, держа на руках девушку, свою любовницу, как понял Павлыш. Из горла и из груди у нее торчали арбалетные стрелы.

Такая глупая смерть — она всего лишь подошла к окну. Тут ничего было не сделать, но все же Павлышу стало обидно и жутко.

У него на глазах умирали люди. Но не так… Не настолько глупо. Больше всего девушка на руках землянина напоминала Речку: такая же маленькая, скорченная, так же безвольно свешивается рука, только без синеватых когтей.

Если бы Павлыш был там, возможно, подключил бы девушку к диагносту и как-то спас. А нет — послал бы космограмму и попросил аппарат корон. Но в этом мире не было аппарата корон. Да и диагност было не достать. Поэтому все, что оставалось исследователю с Земли — убивать. И он убивал.

— У вас все в порядке с эмпатией…

Луэрмин-Нома осторожно, по одному разжимала пальцы Павлыша. Экраны давно погасли.

— Я показала вам не самый страшный эпизод. Есть записи куда более чудовищные. Просто скажите мне, какие выводы вы сделали?

— Я не школьник, а вы не учитель! — вспылил Павлыш — и ему тут же стало стыдно. — Я не готов сказать вам, что понял, осознал, проникся. Что буду искать табличку «Не влезай, убьет» на каждой планете, на которую сунусь. Я не мерило человечности. Просто корабельный врач. Который ничего не понял из вашего представления и хочет домой.

— Это хорошо, — Луэрмин-Нома вдруг улыбнулась с какой-то тихой нежностью, словно кошка, вспоминающая о съеденной сметане. — Я хотела, чтобы у вас не осталось ответов. Ваша беда — и беда тех, кто с вами сталкивается — в том, Владислав, что вы держите в голове ответы на все вопросы. Вычитали их из книг, усвоили в школе. Что-то вроде свободы, равенства, братства, права на самоопределение и на чистоту совести. И применяете их ко всем без разбору. Мне совсем не завидно, что вам поставили бронзовое изваяние на Форпосте. Но мне не нравится, что аборигены, жаждущие удачи на охоте, приносят вам жертвы. Говорите, вы корабельный врач? Нет, Владислав, вы — камень, брошенный в пруд. Живите с этим, как хотите.

Ее пальцы пробежали по руке Павлыша. И она сказала, чуть обернувшись к экранам:

— Знаете, у меня есть еще один фильм. Про еще одного человека с Земли-894, который устроил инцидент наподобие вашего, только с более катастрофическими последствиями, на планете Саракш. Подслащу вам пилюлю: в нашем с вами слое пирога она самоуничтожилась.

— Это месть, Луэрмин-Нома? — спросил Павлыш рассеянно.

— Это моя работа, — покачала головой сферида. — Но если вы не захотите смотреть, я пойму.

— Нет. Пожалуй, давайте посмотрим. Помните, что я говорил вам про любопытство?

— Вы безумец.

И впервые за вечер Павлыш ничего не возразил ей, потому что склонен был согласиться.

МКБ-10 Львиная доля

Кроссовер «Львов Эльдорадо» с «Жуком в муравейнике».

…А потом Майя сказала мне: «Ты ведь не человек, Лев».

Она сказала это — и засмеялась в ладошку, как будто была девчонка и вместе со взрослыми придумала веселую шутку, которую со мной и разыграла.

Она добавила, все еще закрывая рот рукой, отчего голос ее звучал чуть невнятно:

«Ну как можно было не понять, что я говорю по указке? У меня целая толстая тетрадь с легендой о тебе, я всю ее выучила и всю ее тебе пересказала. А на самом деле никакого общего детства у нас не было. Я тебя не знала. Просто участвовала в эксперименте с твоей ложной памятью».

Я не стал спрашивать ее, зачем. Я не вспомнил слова «зачем», я вообще забыл все слова. Кому-то нужно было, чтобы я помнил Майю тоненькой дикой девочкой с невыносимой улыбкой, спрятанной в уголках сжатых губ. Девочкой-лезвием: можно согнуть, а если перевернуть острием, то войдет тебе в руку, как в масло. С кем-то она и была, должно быть, такой. С кем-то, но не со мной.

— Дрянь, — сказал я Майе, хотя имел в виду не ее. — Просто дрянь.

Я бы ударил, если бы между нами по-прежнему была тонкая, туго натянутая нитка общей памяти, родства. Но ничего не было, и мне больше не хотелось к ней прикасаться.

Я ушел, а она осталась смеяться в ладонь.

Мне хотелось бы, чтобы она сгрызла эту ладонь до кости. Но она, наверное, сразу после моего ухода налила себе чаю и вернулась к недочитанной книге.

Какое дело ей было до Льва Абалкина, андроида, которого так весело разыграли все эти живые женщины и мужчины? И у которого отобрали все, даже его память?

Сташинек Игрищев смертельно устал.

Он был похож на скелет, обтянутый кожей, с ввалившимися щеками. Сидел в кожаном кресле, положив руки на колени, и напоминал изваяние в египетской гробнице: деревянная поза и полный осуждения взгляд, обращенный к живым… Впрочем, он вовсе не умирал, если его медицинские карты не лгали. Просто умотался, как собака.

Мой вопрос «Как дела, Стась?» в этой связи прозвучал как издевательство.

— Отвратительно, — произнесло египетское изваяние. — То есть прекрасно: работы много, как никогда, в преддверии войны все стараются набить карманы. Ежедневно мотаюсь на вертолете по два-три раза со всяким новоявленным старателем, получившим участок, показываю, рассказываю, купаюсь в их воодушевлении и слушаю рассказы, как они заживут! Ух, заживут! А между прочим, они не заживут, отнюдь. Выживут только самые везучие: те, кто успеет накопать достаточно, чтобы ММБ посчитало их прииск достойным покупки… Остальных убьют дикари. Или произойдет какой-нибудь несчастный случай. Или ухлопают черные геологи, а потом все спишут на дикарей…

— Кисло, — сказал я.

У Сташинека на шее я заметил амулеты аборигенов. Мне понравилось, какие они красивые и как тонко сработаны.

— Не то слово.

— Кстати, как твой компаньон?

— Тераи? Что ему сделается? Счастлив и бодр. Я говорил, что на мой взгляд вы похожи, как братья, только ты будешь похлипче?

— Говорил. Я ответил еще, что это довольно забавное совпадение.

— И я прямо на лице у тебя прочитал, что ты бы с ним потягался и доказал, что не хлипче. Послушай, Лев…

— Да? — спросил я. Хотя и так знал, что он скажет.

— …Ты бы не мог подменить меня? Я так от всего этого устал.

— Я не геолог, — ответил я. — И никогда не работал в разведке. Я Прогрессор, хоть и бывший.

— Ну так и я не геолог по сути. Чем мы тут все занимаемся? Таскаемся по джунглям, перевозим оружие, вмешиваемся в конфликты, пытаемся не допустить захвата приисков людьми из ММБ, будь оно неладно. Это прогрессорство, доброе самаритянство, самоубийственная дурь, называй это как хочешь. Но только не геологоразведка.

— Добрыми делами я давно не занимаюсь.

— Понятно, — Сташинек погладил виски тонкими и, казалось, совсем не приспособленными к обращению с оружием или геологическим инструментом пальцами. — Я бы дал тебе денег, только чтобы ты меня отсюда выскреб, но тебе деньги вообще, похоже, не нужны… И Тераи бы тебе заплатил…

— Чтобы избавиться от твоего ворчания?

— Да нет. Чтобы ты помог его зверю. Сверхльву. Ты же помнишь, что он хозяин единственного в своем роде сверхльва, все остальные погибли во время пожара…

— …в Торонто, — я против воли продолжил его фразу. Конечно же, я знал про сверхльвов и про эксперименты Лапрада, статьи этого ученого одно время очень занимали меня.

Лапрад создал исключительных животных: огромных, могучих, обладающих интеллектом, почти равным человеческому. И всех этих львов перебили спятившие фундаменталисты.

Мне ли было не знать, как страшны бывают люди, когда чего-то не понимают и тем более, когда чего-то боятся.

Сташинек в это время продолжал болтать:

— …можешь представить, каково животному, которое, несмотря на свой мозг, все-таки остается животным, ощущать себя единственным из вида. Лев держится вполне пристойно, но Тераи уже несколько раз говорил, что не отказался бы приплатить хорошему зоопсихологу, чтобы тот решил хоть часть имеющихся проблем. Говорят, у дикарей и детей не бывает депрессий. Те, кто болтают такое, просто никогда не сталкивались с дикарями и детьми.

— Стась, — позвал я. — Стась. Притормози. Так ты считаешь, что мое присутствие на Эльдорадо было бы полезнее твоего?

— От меня пользы уже давно никакой. Выгорел. Спекся.

— Считаешь или нет?

— Я вызвал тебя именно поэтому. Тут все просто вопиет: нам нужен Абалкин. Только у Абалкина получится вести тут дела.

— А если Абалкин не справится?

— Ты всегда сможешь связаться со своими дружками из КОМКОНа и попросить, чтобы навели наконец порядок. — Стась до сих пор, оказывается, считал, что я профессионально лгу о своем пребывании вне закона. Ну еще бы. Из Прогрессоров не уходят, связи с Землей не разрывают, о чем тут вообще говорить? Он позволял мне молчать о прошлом, а сам усмехался про себя и думал: «Знаю я тебя, субчика, и что у тебя за тайны, знаю».

Я почувствовал, что слишком крепко стискиваю зубы и заставил себя расслабиться.

— Да, — сказал я. — Если дела будут совсем плохи, так я и поступлю. А пока действую на свое усмотрение. Так вот, по моему усмотрению тебя все-таки нужно подменить.

— Спасибо, Лев, — улыбнулся Сташинек. Последнюю букву в моем имени он произносил немного как «в». Это с ним бывало, когда он разволнуется или расчувствуется.

— Вылечу, как смогу. О документах не заботься, у меня как раз были заготовлены кое-какие.

— Я не срываю твои планы? — запоздало забеспокоился он.

— Нет, — ответил я и погасил экран.

Разумеется, я не сбежал на Пандору. На Пандоре меня было бы легко разыскать. Это, наверное, и подразумевалось: держать меня подальше от Земли, но при случае легко разыскать, чтобы… что?

Я не понимал их планов. Чувствовал только, что мне все лгали. И что все в конечном счете от меня отреклись.

Это ощущалось как затмение. Как будто черное и неумолимое наползло на солнце и никак не слезет с него, проклятая туша. Черное, как корона, окружают лепестки боли. Но боли слишком мало, чтобы помешать мне действовать.

Я и действовал — не как человек (которым я тогда себя не считал), а как равнодушный автомат. Позже я узнал, что это сочли еще одним признаком довлеющей надо мной программы. Что я повинуюсь программе, а она хочет, чтобы я убивал, убегал и жил. Вот чушь. Я не хотел ничего из этого. Даже жить расхотел как-то просто и сразу, как, бывает, вы можете расхотеть пить, хотя недавно умирали от жажды.

Изменить личность человеку с моими умениями не составляло труда. Они ведь приучили меня лгать. Если ты успешно справился с ролью герцогского псаря, то неплохо сыграешь и растерянного туриста, лишившегося багажа и карточек. Потом, когда тебя уведут в комнатку для всестороннего осмотра (читай — допроса), совсем не сложно будет выключить обоих сотрудников космопорта наложением пальцев на сонные артерии. Девушку я усыплю очень бережно…

Дальше — рутинный полет. Пара суток забавных пряток по гостиницам и домам отдыха. Надоедливый, как муха, Каммерер, все вызывающий и вызывающий меня на разговор всеми доступными ему способами.

Сам разговор, довольно откровенный и настолько же пустой.

— Майя Тойвовна просто спасала вас, на самом деле вы…

А я уже не знал, кто я на самом деле.

Наверное, тогда я в первую очередь был озлобленным ублюдком. Потому что я сообщил Каммереру, что если меня не оставят в покое, то прежде чем меня возьмут, я расскажу все, что узнал, и представьте только, Мак, какую панику это поднимет… А возьмут меня не сразу, он в курсе.

— И вы готовы рискнуть жизнями двенадцати человек? Ваших собратьев!

— А вы?

Это было довольно жестоко с моей стороны, но я вообще не был паинькой.

Он замолчал. Потом сказал, что выйдет на связь через двенадцать часов. Дудки. Я велел ему меня не искать, потому что сам с ним свяжусь — и никакие другие условия не принимаются.

Все то время, что он добивался ответов от начальства, я занимался исследованиями своего организма. И нет, я не был андроидом. Или был таким, что приборы не могли обнаружить во мне ничего ненатурального. Доктор из заштатной клиники, где я обследовался, даже заподозрил у меня Кандинского-Клерамбо. Может, он даже был прав. Параноидальный синдром я точно подцепил.

— Вы идеальный образчик человека, — сказал он мне, а сам, должно быть, уже нажал под столом кнопку вызова санитаров. — Никаких проблем. Нет. Никаких.

«Только с головушкой беда», — продолжил бы он, если бы я дал ему закончить. Но я стремительно сбежал через черный ход.

Мне не стало легче от того, что я не был автоматом. Я все равно не чувствовал свою принадлежность к чьему бы то ни было роду. Я связался с Каммерером и по его усталому лицу понял, что он, наверное, завернул около четырех попыток меня скрутить.

— Они вас отпускают, Лев, — сказал он. — Хотят только взять обещание, что вы никому…

Взгляд у него был страдальческий. Он-то знал, что я и так никому.

Из уважения к этому взгляду я кивнул.

— И еще мне велено предложить вам присоединиться к Группе свободного поиска.

— Нет, — рявкнул я. — Оставьте меня в покое!

Позже я пожалел об этом решении. Особенно, когда узнал, что такое ММБ — Межпланетное металлургическое бюро. Но Земля к тому времени была так далека и так старательно забыта, что я решил — справлюсь своими силами. Очень зря, конечно, я так решил.

Я забрался так далеко, как мог. Мне почему-то казалось, что на окраинах обитаемого космоса не будет жизни. Я надеялся остаться там один в скорлупке звездолета, посмотреть на черную вечность и что-то для себя решить.

Но черта с два там было пустынно. Меня запеленговали, допросили, зарегистрировали. Я пересек неведомую мне границу и оказался на проселочной космической дороге, если можно так выразиться. Каменистой, ухабистой, но все-таки дороге.

Земля не была единственной планетой, чьи дети обживали космос. Это я знал и так. Но раньше это представлялось мне бесконечной борьбой со стихиями, поиском ответов; работа разведчиков была овеяна романтикой.

Как бы ни так. На определенном удалении от Земли все воспринимали проще и приземленнее. Тут тоже обитали люди. Люди знали о существовании Земли, но им, как каким-нибудь фермерам в лесной глуши, не было до нее никакого дела. Жили они довольно странным укладом, заботясь только о себе и о своем насущном; я отвык, что, находясь на высоком уровне развития, так все еще можно жить.

Потом я узнал разгадку.

Они были не с Земли, все эти милые люди, точнее, не с моей Земли. У них была собственная планета, которую они звали так же. Говорили они на отдаленно напоминающем английский диалекте, но считали его чистейшим и благороднейшим из наречий. Еще в ходу был французский и какая-то форма португальского, абсолютно мне непонятная.

Я был в заповеднике. В огромном заповеднике для далекого прошлого. И вот тут бы мне повернуть назад и вернуться под крыло к Маку и остальным. Но я не мог. Мне физически было противно думать о Маке и остальных.

Я останавливался на пустынных станциях, показывал так удачно выправленные документы о регистрации, нанимался на работу, чтобы получить «стеллары» или «доллары» — в ходу тут были обе валюты: удивительно невзрачные пластиковые карточки. Бродил среди местных шахтеров, рудокопов, охотников, пытаясь понять их — как меня когда-то учили. И понять их было ничуть не сложнее, чем жителей того же Саракша. Простые мотивы, простые устремления.

А вот разгадать тайну того, почему они так существуют, мне долго не удавалось. Человек поумнее меня нашел бы больше фактов. Человек осведомленнее — свел бы их воедино. Я не мог ни того, ни другого.

Но я чуял что-то. Как тогда, на Надежде. Меня не оставляло ощущение — как воспоминание о соринке натертой роговицы глаза — что там, где я шел, когда-то шли Странники. И все, что я наблюдал, было устроено ими с какими-то неясными мне целями.

Наконец однажды ночью я все понял.

Смешно сказать, потому что мне приснился кошмар. Мне часто снились тягучие злые сны, в которых я бежал, дрался и не мог ни отбиться, ни убежать. Я просыпался раздавленный и однажды даже заплакал — не от облегчения и даже не от ощущения одиночества, а потому что твердо знал: то, что было во сне, никуда не денется наяву. Мне не убежать.

Во сне был современный звездолет, терпящий бедствие, со встревоженной командой на борту. Помню лица этих людей: как будто смотрел о них фильм. У них прервалась всякая связь с кем бы то ни было, они пытались найти какое-то решение — безрезультатно. Помню, что на какое-то мгновение самоказался в команде, и женщина, похожая и не похожая на моего детского лечащего врача, взяла меня за щеки ледяными влажными руками…

А потом они приняли какой-то сигнал, расшифровали. И вот что им сообщалось: Земля погибла (во сне я сразу понял, что не в результате природного катаклизма, это мы ее погубили), все погибло с ней, вы последние люди во Вселенной.

Я проснулся от спазма гортани и какое-то время лежал с открытыми глазами. Не сразу заметил, что впиваюсь ногтями в руку — и что боль не отрезвляет меня, только делает мое состояние противнее. А потом, уже приняв метаспирин, чтобы прочистить голову, вдруг догадался: так все и было. Когда-то давно Земля могла погибнуть, как Надежда, но Странники обособили две враждующие стороны и чудесным образом дали каждой по своей Земле.

Мы — заповедник для тех. Те — для нас. Мы развиваемся по своим законам, а если что-то не сходится, то это списывается на странности космоса и коллективные галлюцинации.

Такое объяснение почему-то сразу же меня удовлетворило, и я моментально успокоился — а может, просто подействовал метаспирин.

Оставалось только одно. Никто из моих бывших коллег, судя по всему, о заповеднике даже не подозревал. Почему же Лев Абалкин удостоился такой чести? Потому что в пределах собственного загона Абалкину больше не было места?

Я побродил по крохотному номеру отеля, в котором остановился, завернул в уборную, постоял перед мутноватым зеркалом и наклонился побрызгать водой себе в лицо.

Тут со мной произошло «Я все понял» номер два. Я совсем забыл про метку на руке, а ведь она была, и она была зачем-то. Если доктор Бромберг не сочинял от полноты чувств, метку оставили Странники. Или она появилась, поскольку Странники так захотели.

Почему бы, подумал я, ей не быть моим пропуском в заповедник?

— Почему бы и нет? — спросил я у своего мокрого отражения. И у отражения не нашлось что мне ответить.

Я и предположить не мог, что кто-то из тринадцати последует за мной.

Честно говоря, я предпочитал бы, чтобы никто за мной не последовал. Но у Игрищева (личное дело 03, значок «эсцет») были на то какие-то свои причины, о которых Игрищев молчал.

Когда он со мной связался, я с размаху влепился лбом в переборку. Мне хотелось все кругом изломать, просто чтобы прошлое, которое вроде бы меня отпустило, убралось восвояси и не играло со мной, как кошка с мышью.

Когда мы все-таки встретились, я поразился, насколько он — мой «близнец» по заверению всяких там Маков и Бромбергов — был на меня не похож. Высокий, худощавый, но жилистый, кудрявый мелким бесом, он больше всего напоминал профессионального скрипача. Ан нет, он был геолог-разведчик, занимался разработкой отдаленных месторождений, руководил группой. Все это он успел мне выложить, точно рапорт сдавал, пока я не прервал его:

— Хватит. Я не хочу знать, что там произошло, после того, как я ушел.

— Но они…

— Хватит.

— Понял, — ссутулился Игрищев. Но действительно больше не пичкал меня россказнями и не задавал вопросов.

Так что мы стали с ним братьями по этому молчанию.

У Игрищева были какие-то собственные и довольно странные представления о происходящем. Он не до конца, наверное, порвал связи с нашим заповедником и полагал, что и я не сделал этого. Так что для него я был что-то вроде начальника партии, который, если запахнет жареным, сможет отзвониться в штаб, и нас заберут, закутают в одеяльца, напоят горячим чаем и скажут: «Вы молодцы, вы почти справились».

А я ненавидел любое начальство, любое принуждение, пытался вдолбить ему это — он только усмехался. Мне надоело бодаться с ним, и я позволил ему верить в тот вариант правды, который его устраивал.

Тем более, мы скоро разделились — он связался с Бюро ксенологии, местной организацией, напоминающей наши ГСП, только менее свободной в своих решениях. Точнее, был завербован этим самым Бюро и радостно, как бычок на веревочке, попрыгал за ними.

А я еще какое-то время странствовал бесцельно. И чем дольше я метался от звезды к звезде, от планеты к планете, тем сильнее начинал злиться на этот мир, который оказался ничем не лучше моего.

Последним камнем стало ММБ — хищная организация, выкачивающая ресурсы для своей версии Земли из тощих недр обитаемых и необитаемых планет. Я уже видел такое на Саракше. И на Гиганде. И на Надежде.

Я не был борцом, отнюдь. Но когда я слушал новости недели, и в них попадалось сообщение о еще одной покоренной, разрушенной, высосанной планете, у меня перед глазами начинали плавать красные пятна. Так бывало, когда мне снилась Майя. И вот — из-за новостей.

Ничего хорошего это мне — да и никому — не сулило.

Лео меня потряс. Он был настоящий гигант: чуть ли не полутора метров в холке. Песчано-желтый, косматый, со стальными мускулами под бархатной, сыто блестящей шкурой. И при этом у него были абсолютно человеческие глаза: чуть лукавые, чуть пытливые, очень внимательные и понимающие. Зеленовато-желтого цвета, хотя у представителей его породы они обычно янтарные. В первый момент он изготовился к встрече, точно собака, недовольная, что кто-то жмет руку ее хозяину. Потом расслабился и сел назад рядом с Тераи. Так они были почти одного роста.

Каюсь, после льва его хозяин впечатлил меня уже не так сильно, как мог, хотя и тут было чему поразиться.

Тераи Лапрад по праву гордился тем, что в его крови смешалось около пяти рас: китайцы, индейцы, французы, полинезийцы… Наверняка любил в приступе благодушия сообщить, что взял от них лучшее. Он был фигурой примечательной. Двухметровый спортсмен-десятиборец, даже среди моих современников он выделялся бы ростом и силой. Но я не согласился бы, что хлипче. Если бы нам пришлось драться, я вполне способен был его измотать. Он это почувствовал — и, здороваясь, на пробу сжал мою руку в своей, как в тисках. Я не собирался с ним играть. Не стал пожимать в ответ так, чтоб кости затрещали. Просто высвободил кисть так, как меня в свое время учили выворачивать их из наручников.

Мои пальцы мягко выскользнули из его руки. Великан, надо отдать ему должное, не дрогнул даже мускулом и никак не выказал удивление или недовольство.

— Мсье Абалкин, — любезно прогудел он. Если бы он сделал ударение на последний слог, я бы расхохотался. Они здесь все немилосердно калечили мои несчастные имя и фамилию. Но Тераи хорошо воспринимал имена на слух.

— Мсье Лапрад, — ответил я. — Приятно познакомиться. Я много о вас слышал от Сташинека.

— Игрищев настоящий мужчина, каких сейчас мало. Жаль, что ему пришлось улететь. Но представляю, как он измотан. Надеюсь, вы окажетесь не хуже.

— Посмотрим.

Стась очень любил, чтобы все было по правилам. Преклонение перед «легендой» так сильно выдавало в нем неофита, что рот сводило от раздражения. Но в этот раз его предусмотрительность сыграла мне на руку. Он позаботился, чтобы меня зарегистрировали (в который уж раз, тут все были просто помешаны на всевозможных регистрациях!) в БКС — и теперь я официально состоял на службе в этой организации, а значит, у Тераи не было оснований мне не верить.

Однако он все-таки тщательно изучил мои документы и задал наводящие вопросы. Меня уже оставил азарт, и отвечал я неохотно, сквозь зубы. Его это почему-то устроило.

— Вы пьете, Абалкин? — спросил он, подняв от документов раскосые индейские глаза.

— Редко.

— Сегодня вам придется нарушить обет трезвости. Хочу угостить вас коктейлем собственного изобретения. Это «Тераи особый», его тут наливают только моим друзьям.

Мне хватило ума сообразить, что это проверка. Можно было отказаться, но я уже побывал в комнате Сташинека над конторой «Лапрад и Игрищев», которую мне предстояло занять, мне там не понравилось, и провести вечер в баре рудокопов казалось меньшей из зол.

Правда, я не додумался, что коктейль Тераи с подвохом. А он был с подвохом: этому пойлу полагалось валить вас с ног после второй рюмки. Оно состояло из местной водки, экстракта каких-то трав, виски и не знаю чего еще.

Если бы мне сказали, я бы подыграл. На меня почти не действует алкоголь. Не помню точно, в природной устойчивости дело, в массе тела или в биообработке в детстве. Но я не свалился ни после второй рюмки, ни после третьей, и только после четвертой у меня слегка зашумело в голове.

Бармен начал смешивать мне пятую, но Тераи с нечитаемым взглядом остановил его руку.

— Не стоит, если молодчик вырубится, я его не донесу.

А мне сказал чуть уязвленно, но в то же время с какой-то гордостью за желторотого меня:

— Я сам выдерживаю только четыре. И будь я проклят, если захочу узнать, как на вас подействует пятая. Возможно, вы ляжете. А возможно, попросите повторить. И если второе, мне придется с вами драться.

— Чего я делать не собираюсь.

Опасный блеск в его глазах угас, они затуманились — а затем Тераи разразился громовым смехом.

— Вы только посмотрите на него! Да его просто так не своротишь. Эй, выпивки всем в честь моего нового компаньона!

Я оставил его веселиться в баре под чуть дребезжащий музыкальный автомат, а сам вышел проветриться. Стоя у стены, которая грозилась вот-вот на меня упасть, я заметил, что в тупике блеснули глаза. Большие, желтые. Как у кошки, если бы кошка могла быть такой огромной.

Лео тайком пришел проведать хозяина, хотя это ему запрещалось.

— Эй, Лео. Привет, тезка.

Я подошел к нему, сел на корточки и сказал, что мсье Лапрад (говори по-французски, дурак, он лучше понимает этот язык!) пока отдыхает. Лео понюхал мое лицо, фыркнул и по-кошачьи чихнул — ему не понравилось, что я пахну алкоголем.

Я взял его за гриву, чтобы заглянуть в глаза. Дальше ничего не помню. Растолкав меня, Тераи рассказал, что я каким-то образом ухитрился уснуть прямо на улице, в тупике. И что Лео охранял меня. По дороге домой он с ворчанием признался, что его лев никому еще не позволял спать у себя на бедре и пускать слюни в хвост.

А я почему-то расхохотался на всю улицу. И по-моему, довольно истерически, во всяком случае Тераи смотрел с подозрением.

Но это была не истерика. Я просто почувствовал вдруг, как что-то, похожее не ракопаука, внутри разжало клешни и наконец отпустило меня.

Это два разных случая. Но в хранилище своей памяти я каталогизировал их как один. Конечно, тут крылась ошибка. Ничего их не объединяло кроме дождя. Дождь лил стеной, а еще пахло животным. Вот и все.

Первый.

Дождь молотит по жестяной крыше. Передо мной на лежанке клубок тряпок. Среди тряпок — моя куртка, и ей пришла погибель, потому что такого обращения не выдерживают и более прочные вещи. Ну и что. Ну и не жалко мне эту куртку. Зато теплая.

Мимикридная ткань из последних сил пытается подладиться под окрас среды, и в результате кажется, что лоскутков намного больше. Свет рассеянный, и я бы предпочел, чтобы его не было вовсе. В темноте мне проще.

Клубок возится и скулит. Существо внутри клубка никак не найдет положение, в котором ему будет не больно — и оно сможет уснуть. Я уже сделал ему укол, но легче не стало. Остается только ждать.

С пару часов назад меня накрыло чувством омерзительной беспомощности — как накрывают платком клетку с птицей. Я понял, что наша ксеномедицина в данном случае бессильна: никто не знает, чем болен мой подопечный. Как скоро он поправится. Я чуть ли не единственный специалист по голованам — вообще, в принципе. И если ничего не понимаю, то не поймет никто.

А я не понимаю. Я один в темноте. И мне кажется, что я всю жизнь был один в темноте, просто не подозревал об этом.

Клубок затихает. Но молодой голован внутри клубка не ушел в целительное забытье, он просто вымотался и не может больше вертеться. Ему больно и страшно. Я эту боль чувствую всей кожей. Мне хочется завыть от беспомощности. Сунуть голову под подушку и ничего не знать о том, как ему плохо.

Но это трусливо, стыдно. Поэтому я спрашиваю: «Тебе принести воды, Щекн? Воды или молока?»

— Нет, — отвечает он. Думает с полминуты. И хрипло просит: — Молока.

Наливаю ему молоко, подогреваю в эмалированном ковше на спиртовке. Не верю термометру и пробую теплоту дедовским способом — капнув на кожу между указательным и большим пальцами. Теплота удовлетворительная.

— Сможешь лакать?

Он не может.

Достаю его из клубка тряпок, кладу его голову на колени, остальное туловище укрываю курткой. Пою с ложечки. Щекн давится, пачкает в молоке усы. Глотает — и плачет. Это непроизвольное, у голованов слезы сигнализируют о болезни. Но я все равно начинаю плакать с ним. Это тоже, наверное, непроизвольно. Щекн засыпает у меня на коленях, моего тепла ему оказывается достаточно для комфорта.

Я сижу с ним всю ночь и даже пошевелиться боюсь.

Второй.

Снова стена дождя. Ветер. Дождь приминает траву, он похож на занавеску из тонких полос железа, которую дергают из стороны в сторону. Кругом лес — и не души вокруг. Но я не обманываюсь, я отлично чую, что здесь, кроме меня, есть еще одно существо. И что оно выжидает.

Мне некогда ждать.

— Здравствуй, Щекн, — говорю я.

Проходит еще несколько минут. У меня мерзнут ноги. Начинает хотеться спать. Дождь как будто прицельно бьет в самый мозг. Ничего не вижу. Куриная слепота.

— Я знаю, что ты здесь.

Молчание. Грохот капель — как будто трава из металла.

— Тебе надо уйти, — произносит хриплый голос.

Щекн, оказывается, сидит на толстой ветке платана. Толстый Щекн на толстой ветке. Меня разбирает смех. Я никогда не смеялся столько, как за эти пару недель. Мне кажется, я и от карателей сумел уйти без потерь, потому что смеялся, когда убивали Тристана. Они просто опешили на несколько мгновений. Мне хватило.

— Не надо мне уходить. Я дома.

Щекн ждет, глаза светятся красным, это должно означать неудовольствие, но мне все равно. Я не позволю себя прогнать. Я пытаюсь вытрясти из него правду — что не так со мной? Он знает меня пятнадцать лет, он должен сказать. Я изменился? Я не человек?

— Ты человек, Лев Абалкин, — говорит он ровно. И меня это успокаивает. Настолько, что я готов сесть в мокрую траву и уснуть прямо здесь. Я измотан. И почему-то счастлив.

А он продолжает:

— И тебе нужно быть с людьми. Уходи.

— Да зачем же мне уходить? — спрашиваю я ласково. Мне смешно. Ну правда, зачем? Если все уже хорошо.

И тогда Щекн роняет величаво, как если бы он говорил для толпы. Голос у него хриплый, но зычный, будто публичный оратор гудит в пустую бочку:

— Народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину.

Я начинаю смеяться. С листьев платана вода течет мне на лицо. Я хохочу, заглушая шум в голове своим смехом. Я смеюсь, даже когда он исчезает, будто не было. И еще долго — после этого.

Когда на Эльдорадо начинается сезон дождей, я готов на что угодно, только бы не вспоминать эти два случая. Даже пить. Даже привести к себе в комнату над конторой шахтерскую девушку. Впрочем, лучше всего мне помогают занятия с Лео. А ведь это я должен помогать ему.

Мне приходит в голову, что я оказался тут не случайно, и ни Тераи — словом, — ни Лео — своими говорящими глазами — меня не разубеждают.

Дожди зарядили удачно. Тераи все еще присматривался ко мне и неохотно брал работать. Я казался ему подозрительным, несмотря на рекомендации Игрищева. Мне было все равно.

Работа, в общем-то, заключалась в следующем: геологи, сотрудники «Лапрад и Игрищев», разыскивали на Эльдорадо месторождения серебра, золота, палладия, подавали заявки на владение, а потом продавали их ММБ. Самый первый и самый богатый золотой рудник здесь до сих пор носил название «Лапрад» — и отнюдь не случайно. Однако Тераи был бы дураком, если бы бегал у ММБ на поводке. Он их ненавидел. За ненасытность, узколобость и бесчеловечное обращение с населением всех планет, где они появлялись. Он рассказывал мне про Тихану, где часть аборигенов внезапно начала умирать от странной болезни, а остальных выкосили фульгураторами, когда вспыхнули восстания. У меня сжималось сердце. Я не рассказывал ему о том, что видел сам, но он знал, что мне есть о чем промолчать — и не лез в душу.

Сам он с удивительной, восхищавшей меня двуличностью зарабатывал на жадности ММБ и дурил их. Только ему, да еще Стасю удавалось открывать лучшие месторождения. Клерки ММБ глаза выкатывали, когда им приносили оттуда образцы. Они покупали заявки не глядя. Но проблема заключалась в том, что по условиям своей двадцатилетней ограниченной лицензии они не могли вести там разработки. А если бы даже и смогли, то без Тераи ни за что не добрались бы туда. Он всучивал им воздух: то координаты золотой жилы вблизи действующего вулкана, где дышать без тяжелого оборудования было нельзя. То данные по месторождению палладия в зоне большого племенного конфликта. Греб доллары — и уходил, довольный.

За эти деньги во время большого муссона мы купили вертолет и сняли для него отличный ангар. «Теперь, — усмехнулся Тераи, — работать станет легче».

— Ты помнишь, что я не геолог? — спросил я, когда мы возвращались в контору.

— Нас чаще называют искателями. А в том, что ты хорош как искатель, я не сомневаюсь. И, кстати, нанял я тебя не только для этого. Пока есть время — займись своими прямыми обязанностями.

Прямые обязанности — это была работа с Лео. Я собрал в кучу все свои знания по зоопсихологии и принялся за дело. Лев страдал от дождей не меньше, чем я, а Тераи часто куда-то улетал и не всегда мог им заниматься. Так что я дней за десять оборудовал для него большую тренировочную площадку на пустыре в одном из промышленных районов Порт-Металла, гонял его, как новобранца и сам пробегал с ним огромные расстояния, воображая, что охочусь. Иногда Лео артачился, ленился — его бесил холодный дождь. Мне как-то пришлось дать ему по носу. Лео напрыгнул на меня всей своей огромной тушей. Прижал к земле и посмотрел в глаза, ухмыльнувшись в усы: маленький, слабый человечек, что ты против меня? Я ухватил его за шею, оттянул нижнюю челюсть и болезненно взялся за черную, теплую губу. Не отпустишь — порву тебе рот. И задушу, даже если ты начнешь меня убивать. Он отпустил. Ему понравилось, что я не испугался. Он не признал меня своим вожаком после этого, но начал относиться как к старшему льву в прайде. Воспитателю, если на то пошло.

Мне этого было достаточно.

Когда Тераи объявился снова, я сказал ему, что у Лео есть проблемы. Он ведь наделен интеллектом, почти человеческим. И если физически он развит, то умственной работы ему точно не хватает.

— Что же, читать ему Вергилия? — серьезно спросил гигант.

— Да, читать. Не Вергилия, но адаптированные детские книжки — обязательно. И решать с ним простейшие задачки.

— Боюсь, на это у меня не хватит времени.

Он взял со своего стола папку с документами, покачал на ладони перед моим лицом. Кажется, настала пора для откровенного разговора.

— Я собираю материал о деятельности ММБ, и то, что мне присылают, нравится мне все меньше. Они всерьез настроились продлить свою проклятую лицензию. Не знаю, как, но они это сделают. В их портах уже стоят корабли, начиненные оборудованием для добычи в условиях Эльдорадо. Я не могу проиграть эту войну.

— Это будет война одного человека против целой корпорации.

— Может, двух? — криво улыбнулся он. — Я знаю, что эта планета тебе не дом. Дома у тебя нет, и тебе на все плевать. Но когда закончится зима, мы отправимся в селение ихамбэ — это племя, с которым я очень дружен. И ты увидишь, стоит ли за них воевать.

Я вспомнил, как убивали Тристана. И то, как хохотал, одновременно выламывая кисти из наручников. И как стрелял потом в каждого, кто пытался приблизиться к трупу. И как все равно не смог его отбить.

— Думаю, я уже навоевался, — качнул я головой.

— Мы все-таки поедем к ихамбэ. — Он похлопал меня по руке. — В образовательных целях. И возьмем с собой Лео. А пока — иди к нему. Может, ему действительно понравятся твои книжки.

До самого конца зимы я гонял льва, читал ему, спал с ним на одной подстилке, когда не хотелось идти домой, и будь я проклят, если не узнал однажды, что Лео больше всего на свете любит сказку про Мэри Поппинс. И что ему нравятся мои рисунки. Он был вторым существом во Вселенной, которому они так нравились.

В интернате мои рисунки назвали «корявки». Не для того, чтобы обидеть, просто стиль у меня действительно был примитивный, детский. Мне говорили, что если бы я попробовал себя в карикатуре — да хоть для стенгазеты, из меня вышел бы толк. Стенгазетами я не особенно интересовался. Схватывать самые яркие и смешные черты тоже не умел. Я рисовал волков, медведей, лис. Рисовал самого себя. И Майю.

Она была единственной, кто не звал все это «корявками».

Она вообще не понимала, зачем использовать все эти нелепые прозвища. И если бы я рассказал ей про «Левушку-Ревушку», кличку, которой меня наградили в экспедиции на Саракш, она бы только недоуменно пожала плечами.

Она не видела в этом ничего забавного. Я тоже.

Во время своего последнего визита на Землю я увиделся с ней дважды. Первый раз — в каком-то замшелом пансионате, куда она прилетела ко мне на сутки. Плохо помню, что мы делали, о чем говорили. Я ходил из угла в угол, перед глазами было темно. Она сидела на диванчике, поджав под себя ноги, серая на сером. Пила вино, точнее, все подносила и подносила к губам почти не пустевший бокал. Следила за мной глазами. И отвечала на все-все мои вопросы. А я прекращал бегать только для того, чтобы сесть за стол и начать черкать на листах бумаги, и выходили у меня те же самые корявки: звери, птицы, собственное лицо, которое я уже не знал, считать ли своим.

Я разбрасывал бумагу, а Майя собирала листики и прижимала их к груди.

Может, она забрала несколько себе на память. Надеюсь, что не забрала. Какая память у нее могла обо мне остаться?

Во второй раз она сказал мне: «Ты ведь не человек, Лев».

А я ответил: «Дрянь. Просто дрянь».

Когда из прорвавшегося неба упали на Порт-Металл последние капли дождя и во всю дурь засветило солнце, я проснулся в своей комнате с какой-то женщиной, снял с груди ее руку, подошел к окну. И, глядя на сияющую, отмытую брусчатку под окнами, подумал вдруг: «Да ведь ты же спасла меня, Майя. Мак был прав. Ты же меня спасла».

Это была простая мысль, односложная, годящаяся для разума Лео, а не для моего вроде бы такого высокоразвитого сознания. Но я все-таки думал ее весь день, перекатывал ее в голове, привыкал к ней.

Я даже старательно, как первоклашка, записал ее в блокнот. И так отчаянно захотел домой, что мне пришлось загрузить себя целой прорвой работы. Тераи был доволен. Лео тоже. Весна вступала в свои права — и скоро мы должны были отправиться к берегам Ируандики.

Впервые мысль о путешествии и смене обстановки начала всерьез меня греть.

Все карты нам смешало явление мисс Гендерсон.

Я как раз сидел в «Лапрад и Игрищев», когда на пороге появилось это неземное существо: голубоглазая золотистая блондинка, как будто сошедшая с рекламы лыжного курорта. На рекламах лыжных курортов подобным красавицам полагалось еще обнимать высоких и таких же голубоглазых атлетов и сиять волосами на зимнем солнце.

— Вы мистер Станислав Игрищев? — спросила она у меня. Видно было, что я, за долгую зиму превратившийся в довольно бандитского вида персонажа, ей сразу не понравился. Геологов она представляла себе совсем другими.

Мысленно я усмехнулся: что же будет, когда она увидит Тераи…

— Нет, я заменяю мистера Игрищева, пока он отдыхает, — ответил я ей.

— А мистер Лапрад у себя?

— Мистер Лапрад сейчас отмечает день геолога-разведчика вместе со своими друзьями.

— Я могу как-то его…

— Кто его спрашивает?

Она представилась — Стелла Гендерсон, «Межпланетное обозрение», показала мне свои журналистские корочки.

Но даже без корочек с ней все было понятно.

Бывают хорошие Прогрессоры, бывают Прогрессоры средние. Плохих не бывает — таких выбраковывают сразу, направляют на другую работу. Я, например, был средним. Но даже если ты из рук вон плох, ты все равно — профессиональный шпион. Такими уж нас выращивают. Мы оправдываемся благими целями и нашим полнейшим бескорыстием, но мы все равно шпионы, и с этим ничего не поделаешь.

И, как всякие шпионы, мы довольно легко опознаем в толпе людей своей профессии.

Стелла Гендерсон так мило улыбалась, так старательно изображала отважную, но не слишком умную журналистку, что мне на память сразу же пришел Каммерер. Из-за этого, видимо, взгляд у меня стал еще менее добрый. Поэтому она спросила уже без улыбки:

— И где же празднуют день разведчика?

— Во всех барах, начиная с улицы Стевенсона и заканчивая Рю Кларион. Где вы остановились? Я скажу ему, что вы хотите писать статью и вам нужно его экспертное мнение.

— Это не интервью. Я хочу нанять его как проводника.

Глупая девочка. Сразу выложила все свои планы какому-то мне. И тут же насупилась, осознав это.

— Далеко собрались?

— Простите, но это не ваше дело.

— Уверены, что хотите ссоры?

Она вздохнула.

— Вниз по Ируандике, в Кено, так ведь называют самое крупное здешнее государство? Я хочу написать серию очерков о жизни аборигенов.

Храбрая. К такой Тераи пожалуй что и наймется, чисто из интереса. И потому что не устоит против медовых локонов и голубых глаз.

— Вам повезло, мсье Лапрад упоминал, что планирует пройти как раз этим маршрутом. К вашему несчастью, он собирается взять с собой меня. Скажите, где вы остановились. Он зайдет к вам завтра. Как проспится.

— В «Мондиале». Но я, пожалуй, загляну на улицу Стевенсона и далее по списку.

— Вот уж чего вам не советую.

Она пожала плечами. На мои советы ей было начхать. К тому же я заметил у нее под курточкой небольшую выпуклость — пистолет.

Когда она ушла, я поднялся наверх и позвонил в бар «Черная лошадь», попросил дать трубку Тераи. К моему удивлению он ответил почти сразу.

Я рассказал ему о журналистке — с пистолетом на боку и фотокамерой в пуговице, фамилия которой по замечательной случайности совпадала с фамилией директора Межпланетного металлургического бюро. И о своих подозрениях насчет нее. Хотя это по большому счету были не подозрения, а твердая уверенность — она шпионка и с ней будут проблемы.

— Избавься от нее сразу, — сказал я. — Или держи накоротке, потому что иначе мы очень пожалеем. Кстати, она хорошенькая.

— Ну ты даешь, приятель. Я ведь женат, — весело ответил Тераи.

И это была правда. Он женился здесь, на Эльдорадо, на женщине из племени ихамбэ. Однако я ответил только:

— Ну-ну.

Положил трубку и сел изучать материалы по Стелле Гендерсон, двадцать четыре года, место рождения Нью-Йорк, Земля-1, место учебы — Сорбонна и так далее. Мне очень не хватало какого-нибудь местного аналога Большого всепланетного информатория, но и с тем, что имелось, можно было многое разузнать.

Разумеется, Тераи выбрал вариант «держать ее накоротке». Он был уверен, что если будет присматривать за дочкой большого босса, то это принесет больше пользы, чем если отпустит ее в свободное плаванье.

Я выкопал для него все, что мог. Стелла якобы рассорилась с отцом год назад из-за того, что ее прочили в жены какому-то деловому партнеру Джона Гендерсона. Устроилась работать в известную межпланетную газету, писала неплохие статьи, летала в опасные командировки. Она нравилась Тераи, я это видел. А вот нам с Лео она была неприятна.

Она, правда, попыталась подольститься ко мне, уронив «Так вы не родственник мсье Лапраду? Я думала, вы братья». Нас правда иногда считали родными. А Тераи однажды начал пытать меня, нет ли среди моих предков индейцев… Нет, отвечал я, не братья. Нет, не было.

— Вы неразговорчивы, — сказала она, пока мы пробирались вчетвером по каменистому плоскогорью — Тераи, Стелла, я и Лео. Никаких сопровождающих со стороны мы брать не стали. Ихамбэ, к которым нам предстояло попасть сначала, не слишком жаловали чужаков.

Неразговорчивый я отмолчался.

Подъем. Спуск. Камни из-под ботинок. Лента реки внизу, под скалой. Зеленая опушка древних, иссушенных ветрами гор. Зарево далеких вулканов. Абрисы снежных вершин. Мне дышалось легко, вольно. Лев Абалкин, которого я знал хорошо, вдруг разделился на двух совершенно разных людей. Один из них считал шаги, отмечал взглядом места для привалов и удобные уголки для засад, опасные языки оползней, высовывающиеся из-за камней над нашими головами, непрочный ледяной наст. Еще он так и эдак крутил в голове факты из биографии Стеллы Гендерсон и складывал их с тем, что знал о деятельности ММБ. Этот Лев Абалкин умел предвидеть опасность и сейчас пытался понять, как поведет себя корпорация, которой очень-очень нужны сокровища Эльдорадо. Что она сделает, чтобы получить лицензию на их неограниченную добычу. Она подослала шпиона, и высокопоставленного. Стало быть — что? Для выводов мне не хватало знаний о здешнем межпланетном праве. Но я представлял на месте Стеллы Максима Каммерера, и что-то начинало брезжить в голове. Шпионка тут не одна. Она должна сообщать кому-то свои сведения. А этот кто-то будет отправлять их по месту назначения — местному Рудольфу Сикорски. Тот наверняка уже знает о хитростях Тераи, его это бесит. Он боится Тераи, боится Эльдорадо, это чужеродная, неприятная и непонятная ему разновидность зла. Он хочет заменить ее своей разновидностью добра, и для этого ему нужно, чтобы зло стало явным, проявило себя. Руку дал бы на отсечение: он с удовольствием спровоцирует тут кровавый конфликт, а потом его дочь в своей газете расскажет об ужасных аборигенах, их жутких ритуалах, об угрозе всему живому. Угрозе человечеству — если только получится превратить межплеменную резню в такую вот угрозу. Для этого аборигены ни много ни мало должны пойти войной на Порт-Металл и перебить рудокопов. Или только начать это движение — он, местный Сикорски, уже будет наготове.

Первый Лев Абалкин во мне до дрожи пугался этих предположений, но он был стрелянный воробей и знал, что ничто не может быть реальнее страха, помноженного на желание нести миру свое добро.

А вот второй Абалкин… Что за дело ему было до всей этой политики, экономики, бредовых предположений! Внутри себя он пел. Иногда он пел вслух — и тогда Тераи подлаживался под мелодию, и мы на два голоса изобретали какую-то дикую дорожную песню. Никогда не думал, что его французский и мой русский могут так гармонично сливаться в одно целое.

Этот Абалкин мог стоять на вершине скалы, мог расставить руки, смотреть только вперед, и ему начинало казаться, что он — кровь от крови ревущего горного ветра. Он умывался ледяной водой, пил ее из ладоней и чувствовал, что нет в мире человека счастливей. Он спал на камнях — и для него это было привычнее и удобнее, чем его койка в «Лапрад и Игрищев». Я пытался вспомнить: было ли так на Пандоре? А на Саракше? Нет, нет. Наверное, секрет крылся в том, что Эльдорадо была копией моего дома, моей Земли, только совсем одичалой. Земли до начала истории, до смены времен.

Я оставлял Тераи охранять Стеллу и уходил с Лео под сень джунглей. Местных хищников мы не боялись. Лео иногда убивал для пропитания, я не делал даже этого, но как же мне нравилось лежать с ним в засаде и смотреть, как длинноногие псевдогазели боязливо спускаются к водопою, как, извиваясь, обматывает ветку длинная меняющая свой цвет змея, как вспархивают безмолвные птицы, заслышав приближающегося хищника.

Я влюблялся в эту планету, в ее дикарское изменчивое лицо, и Лео был со мной, и вместе мы были прайд, семья, самые близкие друг другу существа.

Пожалуй, именно тогда я впервые обрадовался присутствию Стеллы — она дала мне возможность стать для Лео чем-то большим, чем старшим львом.

Теперь мы с ним были друзьями. А для меня это значило много. Безмерно много.

Благодаря нашим с Лео вылазкам мы первыми обнаружили, что нас преследуют. За зиму я кое-что узнал о близких по месту обитания к Порт-Металлу племенах и по раскраске понял, что это умбуру.

Умбуру с длинными стальными мачете, которые местные жители, дети палеолита или, если повезет, бронзового века, отродясь не носили. Первый Лев Абалкин проворчал внутри меня: «Ну, я же говорил». Их кто-то вооружал. Хорошо, не ружьями. Наверное, умбуру были просто не слишком значимы для ММБ. Но это не значило, что ружей не будет у других племен, покрупнее и повесомее. А там и взрывчатка… А там… Я не стал додумывать эту мысль.

Нам повезло, что мы шли налегке, без носильщиков и тяжелой аппаратуры. Прихвати мы с собой парочку инженеров-искателей, не знающих, с какого конца взяться за пистолет, дело было бы кончено в два часа. Но мы просто снялись с места, не оставив никаких следов своего пребывания, и ушли от преследователей тайной звериной тропой.

— Мачете? — спросил Тераи удивленно, пока я вполголоса рассказывал ему об увиденном, не сбавляя шага. — Боевая раскраска? Это невозможно. Умбуру не выходили на тропу войны с того времени, как я здесь поселился. А я на Эльдорадо двадцать лет.

— Нужны еще доказательства? Они будут.

Я знал, что это не параноидальный синдром, который уродливым ракопауком сидел у меня в печенках прежде. Так ученый чувствует, что он действительно на пороге открытия, а не обманывает себя пустыми надеждами.

— Сперва нужно добраться до ихамбэ, они друзья…

Тераи не закончил, но я знал, что он хочет сказать. «Там я ее допрошу».

Я очень надеялся, что он правда это сделает. Но, глядя, как упорно шагает по джунглям Стелла — плечом к плечу с двухметровым дикарем, сильная, смелая, я начинал сомневаться, что у него хватит духу.

Первый Лев Абалкин еще раз представил на ее месте Каммерера и решил, что допрос не поможет. Стелле вряд ли положено знать много. Люди, управляющие большой и сложной структурой и нежно лелеющие свои планы по установлению мировой гармонии, не делятся секретами даже с дочерьми.

И с Каммерерами.

Пожалуй, я перестал ненавидеть Мака именно в этот момент.

А потом мы все-таки попались. Засаду нам устроило племя михос, и вот у этих-то были ружья. Я увидел, как блеснули глаза Тераи, когда первая пуля свистнула над нашими головами. Он не верил мне до этого мгновения — но теперь поверил и был в ярости.

— Стелла, нам нужен ваш пистолет. Стреляйте, как только они покажутся.

— Но это убийство. Они ничего нам не сделали.

Я не стал слушать ее прерывающийся шепот. Пришло время для еще одного Льва Абалкина. Я не любил его. Из этого человека сделали убийцу, хотя его вроде бы учили только защищать себя и своих товарищей. Так ему говорили, но превращали его совсем в другое, а он был как мягкая глина и схватывал на лету.

Прежде у него не очень получалось защищать себя и товарищей, но тогда он был молод, а сейчас — нет. И за душой у него уже были чужие смерти.

Я мягко крался среди черной в темноте травы. Ступал бесшумно, как тень. Где-то поодаль шел Лео, но я не собирался отдавать ему пальму первенства. Первый михос выдал себя, блеснув мачете, который вынимал из-за спины. Я не дал ему этого сделать. Остановил руку, обхватил за шею и одним резким движением своротил ему голову набок. Жители Эльдорадо были высокие, как я и как Тераи, и тонкокостные, с широкими, во все лицо, ртами. Из такого вот рта у моего михос вывалился язык и потекла слюна, пока я усаживал его под дерево. Его голова неестественно свесилась к плечу. Он не дышал и не сопротивлялся. Я взял у него мачете.

Мне удалось бесшумно зарезать и второго. Во мне клокотала злость — скорее, на этих глупых охотников за головами, которые вынудили меня убивать, чем на себя. Я зажал михос рот и с такой силой провел кромкой мачете по его шее, одновременно толкнув его вперед, что лезвие провалилось в ткани, как в гнилое мясо, и застряло в кости. Грудь и подбородок мне залила его кровь — оглушительно пахнущая железом и горячая, как кипяток. Извлечь нож удалось не сразу, это отняло у меня драгоценное время. Позвонки с хрустом сломались, и голова упала на грудь конвульсивно бьющемуся трупу. Она держалась только на лоскутке кожи, но и тот не удержал. Круглая, будто мяч, голова скатилась в траву.

Обезглавленное тело я бросил на нового преследователя. Или жертву. Скорее, жертву, потому что он пару своих предсмертных мгновений смотрел на меня, как на злого духа из сказок. Его прошило несколько пуль, и он осел назад все с тем же удивленным, растерянным и обиженным выражением на лице.

А потом в их строй с тыла вломился Лео. Я впервые увидел его в ярости — той же жгучей и черной ярости на то, что его, доброе, разумное существо, заставляют убивать.

У Лео не было когтей в нашем понимании — в этом плане он был неудачно скроен своим создателем. Зато удар его лапы и без того мог размозжить череп взрослому мужчине.

И он давил эти черепа, как орехи. Он ревел, рвал животы, так что тела михос начинали напоминать распотрошенные и потому нелепые детские игрушки. Он вгрызался в шеи. Перекусывал их одним сжатием челюстей. Перемалывал кости. Хорошо работающая машина. Страшная, окровавленная, с горящими желтым глазами.

Мы вместе с ним убили шестерых. Столько же застрелили Стелла и Тераи. Им приходилось целиться внимательно, чтобы не зацепить нас с Лео, но михос облегчили задачу: набросились на них из засады. Я метнул свой мачете в одного такого — высокого парня с карабином, пробил ему грудь и пригвоздил к дереву.

Он все еще умирал, когда все закончилось, и остатки отряда бросились наутек. Обделался, кровь из раскрытой грудины, смешанная с экскрементами, текла у него по ногам. Я прикончил его, пережав жизненно важную артерию — у жителей Эльдорадо она находится в основании черепа, под нервным узлом.

Стоит отдать должное Стелле, она была смертельно бледна, но помогла нам найти мачете, ружья и превратить все это в одну жутковатую вязанку. Оружие было нужно взять с собой, чтобы доказать, что кто-то снабжает им аборигенов.

С трупами мы сделать ничего не могли — забрасывать их травой и ветками было бессмысленно, ночные хищники все равно придут на тяжелый смрадный запах крови. Я надеялся только, что михос вернутся за своими, когда мы уйдем достаточно далеко.

Покончив с поисками и осмотром оружия (клейма на мачете и ружьях были сбиты), Тераи внимательно посмотрел на меня из-под сведенных бровей. Должно быть, я представлял собой то еще зрелище — залитый чужой кровью, задыхающийся, со здоровенным ножом.

— Так вот ты какой, Лев Абалкин, — пробормотал он.

Лучше бы он промолчал. Мне было не до его лекций о боевом крещении. Я отошел от них, когда мы все убедились, что опасность миновала, и постоял немного на коленях, пока не сумел сблевать в траву.

Стелла Гендерсон почему-то решила выбрать меня своим третейским судьей. Это было странно: я не давал ей поводов. И в спокойной обстановке относился к ней не лучше, чем на походе. Ее наполненную ксенофобией болтовню я тем более не собирался слушать.

Но глупо убегать от полураздетой женщины, когда ты сам, почти голый, сидишь на бережку тихого притока Ируандики, принимаешь солнечные ванны и смотришь на купающихся ихамбэ.

Друзья Тераи приняли нас хорошо. Мы впервые за долгое время прилично отоспались, поели, а сейчас готовились к великому празднику Трех Лун. Точнее, аборигены и Тераи готовились, я загорал в одиночестве, а Стелла мучилась от любопытства, безделья и своих вопросов.

— Но разве это не отвратительно — то, что он… — она, ясное дело, говорила о Лапраде, который всей своей массой влез в ее мысли и не собирался их покидать. — В общем, что он живет с дикаркой.

— Нет. В Порт-Металле я слышал, что и человеческие женщины иногда проделывают это с дикарями. — Я сам поразился, с каким цинизмом это сказал.

Стелла взглянула на меня недовольно.

— Я не о том. Это извращенность. Но ее хотя бы можно понять…

— Да?

— Нет. Прекратите! Я хотела сказать… Он ведь сделал ее своей женой. Он влюблен в нее. В существо с шестидесятью зубами и селезенкой на месте сердца.

— Кровь у них красная, вы сами это видели.

— Черт побери, вы невозможны.

— Стелла, — я повернулся к ней и стал смотреть в глаза, а она почему-то замерла и не отводила взгляд, — что вас удивляет? Что можно любить не человека? Находить что-то родное в существе, выглядящем иначе, чем ты, устроенном иначе? Спать с ним, если это физически возможно и если оно отвечает согласием?

— Абалкин, замолчите!

— Признаю, не все это могут, — сказал я уже на тон ниже, поскольку многие ихамбэ понимали английский, а я про это порой забывал. — Я сталкивался с теми, кто не может, и мне не хотелось бы, чтобы вы когда-нибудь в своей жизни испытали что-то подобное. Но не нужно делать вот такое высокомерное лицо, когда это происходит рядом с вами. Мы всего лишь хотим жить так, как нам удобно. И чтобы к нам не лезли такие как вы.

— Мы? — она округлила глаза.

Я ничего ей не ответил. Лег навзничь и стал смотреть в небо.

Через какое-то время Стелла произнесла отрешенно:

— Впрочем, эта аборигенка, она красива…

Тераи Лапрад размашисто шел к воде, а с ним рядом плавно скользила гибкая, смуглая и высокая женщина-ихамбэ. На ходу она ловко собирала свои роскошные черные волосы в высокую прическу. А потом без малейшего стеснения принялась раздеваться. Тераи тоже это сделал: сбросил штаны, рубаху, плавки, оставшись нагишом. Его сложно было заподозрить в отсутствии волос на теле, однако, оказывается, тут взяла свое полинезийская кровь: густая поросль была у него только на груди и в паху, оттуда по животу тянулась только узкая черная дорожка. Ноги были практически гладкими. А у ихамбэ вообще была традиция выбривать все подчистую, так что его жена, Лаэле, казалась бронзовым изваянием.

Надо было видеть лицо Стеллы. Глаза она, однако, отвела лишь долгое мгновение спустя.

— Идеальный образчик человека, не так ли, мадемуазель? — поддразнил ее Тераи, заставив меня вспомнить что-то далекое, как тени звезд в дневном небе, может быть, чью-то фразу. — Эй, друзья! Скидывайте с себя все — и марш в воду. Я хочу, чтобы вы приняли участие в празднике, а для этого вам нужно омовение.

— Я не захватила купальник, — ответила Стелла.

— Ну так что же? Река чистая. Ступайте же, мадемуазель. Быстрее, здесь чудесно!

— Нет!

— Мне вас отнести?

Угроза — или обещание — подействовало. Стела поднялась и неловко, отряхивая с пяток песок, начала стаскивать шорты.

Я не стал дожидаться окончания представления. Отошел подальше, к белым скалам, где берег был высок икрут, и слетел в воду, чтобы сразу уйти с головой. А потом, отплыв на большое расстояние, наблюдал, как золотая Стелла, прикрыв от смущения грудь с нежно-розовыми сосками, входит в реку, и как Тераи тянет руку, чтобы ее подстраховать.

Мне хотелось продолжить наш спор. Сказать ей, что нет ничего необычного в том, чтобы полюбить создание, подобное Лаэле: красивую женщину с великолепным телом. Но можно любить и тех, кто вовсе на тебя не похож, ничего в этом сложного нет. Боюсь, это было бы в некотором роде хвастовство, так что к прерванному разговору я не вернулся.

К тому же, мне мешало видение: вот лето — где-то в средне полосе, мягкое, солнечное. Вот залитый солнцем сосновый бор на косогоре. Я дурачусь, ныряю, зычно зову Майю, и Майя идет ко мне — тонкая, острая, совсем не похожая на пышную Стеллу, и она идет ко мне, и вода постепенно делает ее голубой купальный костюм аквамариново-синим…

Я вызвал Тераи на заплыв на скорость и, когда мы оказались на другом берегу, далеко от резвящихся ихамбэ, велел ему быть осторожнее. В празднике нам поучаствовать все равно придется, племя не отпустит нас без этого, однако потом нужно решить, что делать дальше.

— Что ты предлагаешь? Допрос и обыск? — спросил он с отвращением.

— Она внушаема. Если мы найдем еще доказательств, что компания ее отца провоцирует здесь геноцид, можно заставить ее сделать обо всем этом репортаж. Дочь Гендерсона против своего папаши. Сработает это?

— Еще как. Это будет настоящий взрыв. Они надолго уймутся. Только нужно что-то большее, чем карабины и мачете.

— Если бы я был директором ММБ, карабинами и мачете дело бы не обошлось. Кено — самое большое государство Эльдорадо? Они не минуют Кено.

— Если бы ты… — Тераи недобро прищурился. — Откуда тебе все это известно, Абалкин?

— У меня была своеобразная работа. Я ее не любил. Но я знаю, как это происходит. И вот еще что, — я вылез на берег и сел на камень, мне захотелось высушить волосы. Тераи разлегся в воде, на мелководье. — Такие ребята никогда не пускают все на самотек, у них должен быть запасной план. Если не удастся развязать здесь гражданскую войну и привлечь войска, должно быть еще что-то. Способ сделать туземцев послушными и зависимыми.

— Внушение? Аппараты не провезти тайно. Наркотик? Это смешно. Что они будут делать, с самолетов его распылять?

— Есть что-то, что аборигены покупают у землян?

— Э… Кофе. Разве что кофе. Это единственное, что у меня крали на Эльдорадо.

— Я бы проверил склады с кофе.

— Ты или сумасшедший, или пророк.

— Не то и не другое. Просто не люблю тех, кто лезет на чужие планеты со своим добром.

— Ну хорошо, — он плеснул в меня водой. — После праздника ты возьмешь Лео и быстро вернешься в Порт-Металл. Проверь склады, я дам тебе координаты людей, которые в этом доки. И держи под парами вертолет. Возможно, нам в Кено понадобится помощь.

— А ты возьми с собой воинов. Сейчас не те времена, чтобы путешествовать налегке.

Когда мы плыли обратно, Тераи, отфыркиваясь, лег на спину и спросил достаточно громко, чтобы я услышал:

— Будь у тебя тут лазутчик и знай ты, что неуживчивый мрачный тип начал раскапывать твои планы, что бы ты сделал?

— Убил бы его поближе к Порт-Металлу и свалил на аборигенов, чтобы обвинить их в агрессии против землян.

— Вот именно. Веди себя осторожнее, Лев Абалкин.

Будь я поглупее, сказал бы: «Меня не так-то легко убить». Но я ответил только:

— Постараюсь, Тераи.

Он тепло похлопал меня по руке, а его черные глаза внимательно и строго изучали мое лицо, словно он видел в нем что-то новое.

Выговорить мое имя они не могли, да и не хотели, поэтому звали меня «Ноторон Обэ». Я попросил Тераи перевести, и он сказал с задумчивостью:

— Это слово для обозначения степени родства, но прежде мне такого слышать не доводилось. Дословно «Далекий брат», но можно перевести и как «Мнимый сирота, который не знает, что уже нашел родных», и как «Подкидыш». Много нюансов, но точного определения нет.

— Оно достаточно точное, — сказал я чуть смущенно.

Тераи посмотрел на меня внимательно, но ничего не ответил.

Он увел меня в мужской дом, где молодые воины раздели меня до пояса, нанесли раскраску и вплели в волосы бусины и перья.

— Настоящий ихамбэ, — усмехнулся Тераи. — Если будешь держать рот закрытым, никто не увидит, что у тебя нет клыков и меньше зубов, чем надо. Так что какая-нибудь юная девица может выбрать тебя на эту ночь.

— Думал, это мужчины сегодня выбирают жен.

— Жен — да. Но если у девушки нет мужчины, сегодня она может его найти. А завтра они сделают вид, что считали звезды, взявшись за руки.

— Что там Стелла?

— Я оставил ее с Лаэле, ей к танцующим соваться не стоит. Лео присматривает за селением, бродит вокруг. В эту ночь нам нечего опасаться.

Потом он взял меня за локоть и повел к выходу:

— А ты идешь танцевать. Эти милые дети природы продолжают считать, что ты мой брат, как бы я их не разубеждал. А раз мой брат, то сильный воин. Они надеются, что твое появление принесет им удачу, и настаивают на выполнении всех ритуалов. Прошу.

— Премного благодарен, — я поклонился ему, как на старинном балу. Тераи заржал.

Ветер с великих гор, над которыми вот-вот должны были взойти три луны, позвякивал бусинами в моих волосах. Перья гладили скулу. Я опирался на туземное копье и чувствовал себя так, как никогда еще не чувствовал. Со мной все было в порядке, все как надо.

Я вошел в круг притопывающих мужчин, и они с улыбками показали мне, как надо двигаться. Над их украшенными перьями головами тянулась и пропадала где-то в звездном небе протяжная песня. Ярко горели костры.

— Ноторон Обэ, — уважительно кивали мужчины и давали мне место в своем строю. Ноги у меня сами двигались в такт пению, руки совершали странные круговые движения.

Я закрыл глаза и ненадолго весь отдался музыке. Тераи мурлыкал мелодию где-то совсем рядом.

Лео тоже был рядом, я знал, что ему тоже любопытно и он где-то на своем посту весь превратился в слух.

Правда потом появились женщины — и Тераи напрягся. Ну конечно. Дикарка Лаэле приволокла в круг растерянную золотую Стеллу. Это был благородный порыв: вы же хотите друг друга, так зачем же мучаетесь. Но такие поступки могли создать нам лишние проблемы.

Стелла, к ее чести, не сопротивлялась и не сбегала. Она неловко повторяла движения других женщин, но смотрела только на Тераи…

Я только усмехнулся. Чем бы у них там не решилось, это не мое дело. Мне хотелось танцевать, хотя прежде я такого желания стеснялся. Но тут танцевали все, и я просто подстраивался под общий ритм. Все энергичнее хлопал в ладоши. Все громче молотил босыми пятками по земле. И когда напротив меня оказалась женщина — не удивился. Я взял ее за руки, притянул к себе, а потом, когда все мужчины набросились на своих партнерш, изображая половой акт, повторил их движения.

Моя ихамбэ заурчала от удовольствия, вскинула бедра, чтобы об меня потереться, и вцепилась ногтями мне в плечи. Я смотрел только на нее — в темное лицо с раскосыми глазами и на полный мелких зубов широкий рот. Я поцеловал ее, хотя ихамбэ не целуются, а она охотно мне ответила.

Оторвавшись от нее, я увидел, как Тераи навис над лежащей на земле Стеллой, устроив ту же пантомиму, и как отблески костра играют на его залитой потом коже. Но больше эта парочка меня не интересовала.

— Ноторон Обэ, — шепнула женщина мне на ухо, обвела кромку языком.

— Идем, — ответил я.

Она была совсем не против, чтобы я взял ее на руки и вынес из круга. Мы нашли укромный уголок на берегу реки, еще не захваченный другими любовниками. Женщина размазывала краску по моим плечам, оставляла саднящие царапины от ногтей, рычала что-то, зверея от удовольствия. Я приподнял ее и усадил сверху, чтобы сжимать и целовать ей грудь.

Она реагировала на ласки, как животное, тянула меня за волосы поближе, и так крепко сжимала мне бока коленями, что казалось — треснут ребра.

Мы повторили это не единожды, потом вымылись в реке, а потом она улеглась мне на грудь и сказала, трогая чудом удержавшееся в прическе перо:

— Жаль, ты — я, нет детей. Ты сильный воин, Ноторон Обэ.

С людьми жители Эльдорадо не скрещивались. Иначе в эту ночь я точно стал бы отцом какого-нибудь малыша.

Моя женщина не испугалась, когда к нам пришел Лео. Она подвинулась, чтобы лев тоже смог положить голову мне на грудь. Так было теплее, чем голышом на иголках и песке. Я запустил пальцы в черные гривы их обоих и уснул спокойнее, чем когда либо.

Был ли я разочарован, когда проснулся у лап Лео, но без нее? Самую малость. Тераи обещал, что наутро мы будем делать вид, будто не знаем друг друга.

К тому же это действительно было так. Я даже имени своей любовницы не узнал.

Она была призрак, мираж, и эта ночь с ней, давшая мне почувствовать себя в своей стихии, вдруг отрезвила меня. Может, я и был рожден для всего этого. Но не все мы живем тем, для чего родились. Меня этому хорошо обучили в КОМКОНе.

И глупо было бы выкидывать этот опыт на помойку, каким бы болезненным он не был.

— Только будь на связи, Стась, только ответь…

Я прижимал ладонь к кое-как сооруженной давящей повязке на боку. Меня вело и мутило от потери крови. Клавиши переговорного устройства, по которому я безуспешно пытался вызвать Игрищева, казались безмерно далекими, жать на них было глупо и бессмысленно. Лучше бы просто положить на стол голову и спать, спать, спать…

Лео, в отличие от меня, не поймал пулю в той перестрелке на складе, так что он молча сострадал мне, но ничем помочь не мог. Он прижимался щекой к моему бедру и успокающе урчал. Наверное, будь он поменьше размерами, это бы звучало как мурлыканье. Я не отвлекался, чтобы его погладить. Отвлечешься, потеряешь нить размышлений — и пиши пропало. Забудешь, зачем вообще сидишь у монитора, почему надел наушники, выкрутишь тумблер и ляжешь спать…

Меня привел в себя Лео: он лизал мне пальцы, а язык у него, как у всех кошек, был шершавый — настоящая наждачка. Я встрепенулся, боль окатила бок, зато голова сразу стала соображать лучше.

— Игрищев, твою мать! Где ты?!

Он ответил, пробился через снегопад помех. Лицо было уже не такое мумиеобразное, он отъелся и отдохнул.

— Абалкин, прием!

Я махнул рукой на формальности, так ценимые связистами. Не до того было.

— Стась, мы с Лапрадом вляпались в ситуацию. И нам без тебя никуда.

— Бюро? — мгновенно напружинился он.

— Бюро. Включи шифрование со своей стороны. Я уже включил. ММБ развязывают гражданскую войну на Эльдорадо. Перешлю тебе снимки оружия, которое они поставляют. Найди источник и пути доставки. Сможешь?

— Зря свой хлеб бы ел, если бы не смог.

— Еще у нас здесь дочка Гендерсона.

— Фьюить, — присвистнул Игрищев. — Ну, вы даете.

— Если повезет, она будет свидетельствовать в нашу пользу и против своего отца.

— Это с чего бы? А! — Стась хмыкнул. — Тераи ее обаял?

— И еще одно… — я отнял ладонь от бока, поднес к лицу, тупо разглядывая кровь. Игрищев забеспокоился, затанцевал, как конь перед забегом. — У ММБ наготове запасной план… Может, несколько, но насчет этого конкретного я знаю точно. Впустую пули эти скоты тратить не будут… Они накачивают кофе для продажи туземцам гипноном-8. Знаешь, что это такое — гипнон-8?

— Левушка…

— Зна-аешь. Если у них не выгорит с гражданской войной, они примутся распространять этот кофе — и тогда местные им начнут лизать за него сапоги и продаваться в рабство семьями.

— Лева… Ты там не умирай…

— Я вытряс из охранника склада, что четыре грузовых борта с этим кофе уже полным ходом идут к Эльдорадо. Номеров и позывных не знаю, но ты их поищи. А когда найдешь, натрави на них свое БКС. Если они еще не растеряли все зубы, должны остановить оболванивание туземцев и вывести сволочей на чистую воду…

— Лапрад где, Лева?

— В Кено Лапрад. У него там тоже земля под ногами горит. Сейчас завожу вертолет и лечу к нему…

— Ты же кровью истекаешь. Не выдумывай.

— Обколюсь стимуляторами и долечу. Руль не выроню. Слушай меня, Стасик, слушай внимательно — это важно. Гендерсон и компания — они не привыкли проигрывать, понимаешь? А если мы все сделаем правильно, я, ты, Лапрад, если его дочка заговорит, то они проиграют. Сечешь?

— Ты хочешь сказать…

— Что они этого так не оставят. У ММБ ведь есть своя маленькая армия… А может уже и большая армия, я не уточнял, и зря… У вас в БКС сколько кораблей?

— Двенадцать… Лев!

— Сколько бы ни было, у ММБ их больше. И прежде, чем вы глазом успеете моргнуть, все они будут здесь. И будет вторая Тихана. Или первая выжженная дотла планетка Эльдорадо.

— Что ты предлагаешь?

— Тераи как-то говорил о карантине. Это режим, при котором планету закрывают для любых контактов и оставляют самостоятельно бороться со своими болезнями роста. За охраняемым периметром, — я хмыкнул. Бок заболел сильнее.

— Карантин длится от пяти лет до тридцати, — бесцветно сказал Игрищев.

— Ага.

— Тебя… и Лапрада… и эту дочку босса… вас всех закроют там.

— Не хорони нас раньше времени, Стась. Сделаешь, что я попросил?

— Ты сумасшедший, — сморщился Игришев. — Они же тебе никто.

— А так уж важно, что те, за кого ты дерешься, были тебе родней по крови? У меня была родня по крови! И по духу была. Что они со мной сделали? — я оборвал себя. Стасю неоткуда было знать про все, что у меня было на Земле. Да и не злился я уже на Землю, если подумать. Наоборот… Чем больше крови я терял и чем сильнее болело у меня внутри, тем отчаяннее я хотел домой. Но Игрищеву об этом говорить не следовало.

— Сделаешь? — спросил я тихо, умоляюще.

— Если не будет другого выхода — сделаю. Я скоро у вас буду. С кораблями БКС. Продержитесь.

— Продержимся.

Я нажал «отбой» и выключил монитор.

Лео позволял мне опираться себе на плечо, пока мы шли к вертолету. Если бы сейчас кто-то захотел меня застрелить, это у него бы получилось. Но мне свезло. Уже в вертолете на передатчик пришло сообщение от Тераи: «В Кинтане религиозное восстание. Лаэле убита. Среди кеноитской аристократии еще один шпион ММБ. Не перенес пыток и сдох. Ихамбэ выходят на тропу войны. Если позаботишься о Стелле, я пойду с ними. А пока нам очень бы пригодился вертолет. Садись на смотровую площадку храма Беельбы, ты сразу его узнаешь — это единственное целое здание. Забери Стеллу! Лапрад».

— Продержимся? — спросил я у Лео, поднимая машину в воздух. Той уверенности, с которой я говорил это слово Стасю, в моем голосе уже не было.

Лео прижался к вибрирующему полу, чтобы иметь хоть какую-то опору, накрыл голову лапами и что-то провыл. Но я не слышал его за ревом. Я и себя не слышал, когда орал во всю глотку:

— Продержимся!

А еще — старую-старую считалку, бессмысленную какую-то, из далекого детства: «Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали».

И был залитый солнцем бор на косогоре. Река убегала вдаль, и в ней отражалось небо ранней холодной осени. Искупаться — уже не искупаешься, но дышалось легко. К тому же, ветер сдувал суетливую мошкару.

Ветер был ломкий до хруста. И прохладный, как руки моего детского врача. Я сидел на корявом пне, который скатили в воду с обрыва неизвестные мне молодчики (если бы знал, кто таким занимается — пообрывал уши), и гладил шляпки поросли древесных грибов, похожей на фантастическую многоярусную пагоду.

Ноги мои уже не умещались на пне и оскальзывали по коре в воду. Вскоре я должен был набрать ботинком воды, но пока еще удерживался.

В отдалении закричал глухарь, и я попробовал подладиться под его голос. Но у меня не получилось передразнить глухаря.

Майя появилась внезапно. Так выходят из тени листвы оленята, а люди так не выходят. На ней был дождевик и свитер, и я не сразу понял, что с ней не так…

Майя снова была маленькой девочкой — лет тринадцати, не больше. А я был голенастый мрачный лоб, и мне только недавно исполнилось шестнадцать…

Но мне уже давно не было шестнадцать.

Майя улыбнулась мне с косогора, посигналила лукошком для грибов и помахала рукой, подзывая к себе.

Я понял, что надо идти. Так и сказал себе мысленно: «Ну… надо идти». Будто прощался с кем-то.

Скинул ноги с пня — и холодная вода обожгла мне ступни. Можно было допрыгнуть до берега, я же как-то забрался на этот пень… Но вот хоть убей, я не мог припомнить, как.

— Лев, ну ты идешь? — требовательно позвала Майя.

И тут у моего колена возник Лео. Он пришел против течения, оставив за собой в песке цепочку следов, которые быстро развеяла вода. Обогнул меня, загородил дорогу своим огромным телом и начал рычать на Майю.

Глаза у нее стали огромными — но не испуганными, а скорее удивленными.

— Это… что это? — спросила она.

— Мой друг, — ответил я.

Раскалывалась голова.

— А я?

Лео рычал все громче.

— Убери его!

— Он не тронет. Он друг.

— Меня — тронет.

Маленькая моя Майечка… Родная моя женщина… Только теперь я понял, что ведьма с лукошком никак не могла ей быть. Та тринадцатилетняя девчонка верила мне абсолютно. И если бы я сказал ей положить руку Лео в пасть, она сделала бы это без раздумий.

— Теперь он вне опасности, — сказал кто-то незнакомый рядом со мной.

— Ну ты и напугал меня, приятель. — А это уже Тераи. — Словил пулю, да еще и умирать надумал.

Он зачем-то помял в своей лапище мою руку. Меня мутило, а от поглаживаний стало еще хуже. Но руку я не отнимал. И не противился, даже когда что-то тяжелое легло мне на ноги. Потому что это был Лео. Лео был друг, и он меня отстоял.

Война только начиналась, мы были в ее эпицентре, мы сами были войной, но мы держались друг за друга, и поэтому обязаны были победить.

Во всяком случае я на границе своего смертного бреда, быстро перешедшего в бред горячечный, думал именно так.

* * *

Красивая светловолосая девушка сидела на своем маленьком диванчике напряженно, будто на иголках. Она сцепила руки и устроила их на коленях, согнула ноги, это была бы непринужденная и естественная поза, если бы ее внешний вид не сигнализировал — все не так. Неправильно! Так в этой студии, предназначенной для выпуска простеньких передач на ТВ Порт-Металл, быть не должно!

На девушке были дикарские тряпки, амулеты на шее, пистолет в кобуре на боку, а плечо было замотано пропитанным кровью бинтом. Отличный костюм для шоу, вот только это было не шоу.

— Меня зовут Стелла Гендерсон, — твердо произнесла девушка. — Я дочь Джона Гендерсона, директора Межпланетного металлургического бюро. Несмотря на то, что год назад мы с моим отцом разыграли ссору, я всей душой принадлежала своей семье и всегда была ей верна. Мой отец уже довольно давно пытался наложить лапу на сокровища планеты Эльдорадо — платину, никель, галлий, палладий. Разработке мешала разумная жизнь на поверхности планеты: племена схожих с людьми аборигенов, находящихся по уровню развития на стадии Бронзового века.

Вы можете сказать — но ведь они не люди! Это жалкие дикари, зачем прислушиваться к их мнению? Но давайте посмотрим на этих дикарей… — Стелла Гендерсон исчезла с экранов, и ее места заняли кадры любительского фильма о жителях Эльдорадо, который она сняла.

Красивая Лаэле снова шла по песку, забирая волосы в высокую прическу.

Воины соревновались в стрельбе из луков.

Женщины разводили костры, жарили мясо и танцевали, хлопая ладонями в такт. Три луны вставали над священными горами, и племя собиралось на праздник.

Потом были кадры из Кено: высокие стены, хорошо вооруженные стражники, крытые полотном палатки торговцев, изящные храмы…

— Вот такими были аборигены Эльдорадо, пока компания ММБ не начала тайно, через подставных лиц, провозить на планету оружие. Толковой таможни в Порт-Металле нет, вернее, она работает лишь на вывоз: чтобы никто не украл с планеты незадекларированные алмазы. Провозить же можно все что угодно. Вот что говорит по этому поводу сотрудник транспортной полиции…

И снова замелькали кадры: взятое еще по прилету интервью очень пригодилось Стелле. Неназванный в ролике сотрудник полиции наверняка рвал и метал, что так разболтался.

— ММБ, — продолжала Стелла, — не только снабжало аборигенов оружием. Оно разжигало религиозную и межплеменную рознь. Так на моих глазах на тропу войны вышло мирное прежде племя михос… — Кадры, почти все зацензуренные — нервным зрителям лучше такого не видеть. — А также произошло восстание религиозных фанатиков в Кинтане, столице империи Кено.

При чем же здесь Бюро, спросите вы? Я отвечу: фанатикам нужны чудеса, а чудес легко добиться с помощью современной техники. В храмах Беельбы — месте отправления одного из имперских культов — мы обнаружили установки антигравитации, с помощью которых жрецы поднимались в воздух, и лазерные аппараты для лучей божественной силы… Под руководством фанатиков был возрожден культ жертвоприношения. И несколько женщин, в том числе и моя подруга-аборигенка Лаэле, были похищены и убиты практически у меня на глазах. Документальной съемки не будет. Я не могла это фиксировать.

По экрану бродили клубы дыма: Стелла снимала свой репортаж в разрушенном, горящем Кинтане. Она все-таки была очень смелой девочкой…

— Естественно, созданием мощной армии фанатиков кто-то должен был руководить. И мы нашли этого господина, — сказала Стелла жестко и иронично. — Им оказался некий Карл Боммер, землянин. Он умело притворялся кеноитом благодаря специфической внешности. Но некоторое несоответствие физиологии землян физиологии эльдорадцев помогло его раскрыть.

Эпизод с допросом Боммера Стелла снимала дрожащими руками. Но все же снимала. Это делало ей честь.

— Таким образом, из-за неумеренных амбиций ММБ и его интриг цветущий город Кинтан за сутки превратился в охваченные войной развалины. Но это еще не все. Если бы нескольким отважным геологам-разведчикам не удалось приостановить резню, сейчас, вполне возможно, дикари резали мачете из закромов ММБ глотки жителям Порт-Металла, в котором я сейчас нахожусь.

Однако в ММБ не умеют проигрывать. Поэтому у моего отца имелся запасной план: если гражданская война на планете не вспыхнет или не затронет Порт-Металл, он планировал дозировано отравлять аборигенов гипноном-8. Как недавно стало известно, четыре грузовых судна с этим препаратом задержаны на границе системы сотрудниками Бюро ксенологии. Теперь стать безвольными рабами наркотика эльдорадцам уже не грозит.

Стелла на секунду замолчала. Еще крепче сжала руки и сказала, уверенно и зло глядя в камеру:

— Долгое время я считала, что мы, земляне, обязаны идти на все, чтобы нести другим народам свет цивилизации. Я не сомневалась в том, что наша цивилизация самая лучшая и правильная. Но после того, что я увидела здесь, на Эльдорадо, мое мнение изменилось.

Местные жители ничуть не хуже нас, они отважные, любящие, верные. А самое главное, они еще не испорчены алчностью, которая подтолкнула руководство ММБ к тому, что они сделали на Тихане и пытались сотворить здесь. То, что я нахожусь на Эльдорадо, а не в кабинете отца, у его ног, — доказательство моего выбора. Я не проклинаю тебя, отец, но я надеюсь, что совесть у тебя все-таки есть… И что она не даст тебе спать, играть в теннис с моим братом и наслаждаться устрицами за ужином. Не даст, пока я здесь.

Я осознанно остаюсь на Эльдорадо, несмотря на карантин, который планирует объявить правительство. Буду помогать восстанавливать то, что мы, люди, разрушили.

И я очень надеюсь, что эти события послужат уроком — тебе, отец, тебе, брат, и тебе, человечество.

Она сложила руки, будто ребенок, и добавила прочувствованно:

— Я очень на это надеюсь.

Камеру выключили — и Тераи, огромный среди всех этих проводов и софитов, подошел к Стелле, поднял ее с диванчика и крепко-крепко обнял, стараясь не задеть больную руку.

— Я справилась?

— Ты молодец, ты справилась, — прогудел он, и в его голосе я различил скрытую до этого момента любовную нотку.

Впрочем, я был согласен, что Стелла молодец. Думаю, даже Каммерер не смог бы так.

— Но каким же образом мы пустим запись в эфир? — тем временем спросила она. — ТВ Порт-Металл способно транслировать только в пределах планеты. Нам нужно более мощное оборудование. А оно охраняется…

— Ну а на что нам мешки кофе с гипноном-8, которые нашел Абалкин? Зря он, что ли, тормозил собой пулю?

— Может, ты прекратишь уже через каждое слово поминать эту пулю? — проворчал я. — Мне уже хочется перед ней извиниться.

— А у кого тут прорезалось чувство юмора? — рассмеялся Тераи. Он взял Стеллу за руку — и они покинули студию, забрав запись.

Дел еще предстояло много.

— Лео, за мной, — скомандовал я.

Карантин был объявлен, но для желающих покинуть планету оставили коридор, который закрывался через четыре часа.

Ни Стелла, ни Тераи не желали ее покидать. Они нашли друг друга — и дом. И я был уверен, что, если первой у них родится девочка, они назовут ее Лаэле.

С мужскими именами было хуже: «Лев» звучало маловразумительно и напоминало «Лео», а один Лео в семье уже был. От «Сташинека» же Стелла начинала неконтролируемо хохотать — и Тераи, поворчав для виду, к ней присоединялся.

Мне предложили остаться. Я отказался.

Тогда мне предложили взять с собой Лео. Это был большой жест для Тераи. Все-таки его другом Лео был дольше, чем моим. Но я закатал рукав, посмотрел на свою метку — и ответил, что там, куда я направляюсь, сверхльву не место. На самом деле я просто боялся, что Лео не сможет попасть со мной туда, куда мне было надо.

— Что ж, — вздохнул Тераи, — тогда я оставлю вас одних. Прощайтесь.

Он знал, что с ним мне проститься будет легче, чем с Лео, но он ошибался. Я сжал его руку и стоял так довольно долго, не зная, что сказать. Как объяснить ему, что он мой, а я его «Далекий брат», и что если бы не он, я не понял бы о себе и трети того, что понял.

— Абалкин, — наконец возмутился он, — ты хочешь сломать мне руку?

— Прости.

— Вот лучшее слово для финала истории. «Прости», а не «Прощай».

— Звучит глубокомысленно. Вергилий?

— С приобретением чувства юмора ты стал дурак дураком.

— Взаимно. Иди.

И он ушел.

Я сел на корточки рядом с Лео, обнял его за щеки и поцеловал в умный высокий лоб.

— Просто ветер переменился, — пробормотал я в шею льву. — Помнишь? Просто подул западный ветер. Веди себя хорошо.

У меня не было больше умных слов. Лео положил лапу мне на плечо, ткнулся носом в ухо. А потом отпустил — потому что ничего не попишешь, если ветер переменился.

Я потрепал его по гриве на прощанье и пошел к своему катеру. Бок еще немного дергало. Но за то время, что я буду двигаться к границе двух наших заповедников, все должно было затянуться окончательно.

О том, что будет со мной дальше, я не загадывал.

Но надеялся, что будет залитый солнцем бор на косогоре. И Майя выйдет ко мне из леса. И я обниму ее. И никогда больше не разожму рук.

Фэнтези

Vielle, Catold Пути и перепутья

fandom Fantasy 2016

Тонкий серпик молодого месяца больше морочил, чем действительно что-то освещал. А уж в лесу, густо заросшем понизу лещиной и акацией, даже слабые его проблески тонули среди шевелящихся теней. Ветреная, стылая октябрьская ночь даже у самого заядлого любителя прогулок на свежем воздухе вызвала бы только одно желание: поплотнее закрыть окна и выпить у камелька кружечку грога.

Но двум теням, скользившим между тёмными и хмурыми деревьями, похоже, такая погода была на руку. Никакого недовольства мраком, холодом или ветром целеустремлённые тени не выражали. Двигались они быстро, значит, под ногами у них была тропинка, неразличимая для непосвящённых. Они бежали почти по прямой, оставляя позади чёрную глыбу замка Бельвейзиг.

Тень пониже запнулась, может быть, даже вскрикнула, но её голосок был слишком слаб, чтобы пробиться через скрежет трущихся друг об друга ветвей.

Мартин крепко держал её под локоть, и первую минуту казалось, что всё не так и плохо.

— Вы сможете идти, ваша светлость? — Она едва различила слова в этом ужасающем вое, которого не постыдилась бы целая свора баньши.

— Да, — храбро сказала Марта, ступила на подвёрнутую ногу и снова охнула. Боль выстрелила в лодыжку, как самый меткий лучник. Наконечник стрелы явно был подпилен, потому что разлетелся внутри десятком жгучих осколков.

Она закусила губу и чуть не расплакалась. Они не смогут бежать дальше, их догонят и убьют. Обоих. Теперь — обоих.

— Оставь меня, возвращайся в посёлок, — проблеяла она, чувствуя, как злющий ветер режет под веками.

Мартин покачал головой и вдруг одним мгновенным движением взял её на руки. Он был очень сильным, а она весила немного даже в тёплой одежде, но… Даже неопытная Марта понимала, что долго и быстро он не сможет её нести. Ещё и сумка. Их догонят люди барона и… Обоих.

— Мы переночуем в моём схроне. — Теперь, когда губы Мартина почти касались её щеки, она слышала самый лёгкий шёпот. — Это недалеко. Вы отдохнёте, я наложу повязку, и на рассвете мы пойдём дальше. Ничего, нас не найдут. Они будут искать по тракту, а пока сообразят, мы уже пересечём границу аллода. Ничего, ваша милость, не огорчайтесь. Моя матушка всегда говорила, что судьба всегда знает, как лучше.

Он свернул со стёжки, и, чтобы ветки не хлестали по щекам, Марта вжала лицо в его куртку. Куртка пахла августом и чабрецом…

* * *

… и от пряного аромата кружилась голова. Кто распорядился свалить целый стог чабреца под её окнами?

Юная баронесса де Бельвейзиг отдёрнула занавеску, чтобы высмотреть во дворе кого-нибудь из прислуги поприветливей и попросить отгрести тимьян подальше, за угол. Хорошо бы попался на глаза Бьорн, он точно сделает. А остальные… Не жаловали в древнем замке молодую жену барона Хольгера, помнили постоянно, что она не голубых кровей. Барон хотел денег отца будущей баронессы, в девичестве Марты Дювон, а старый Дювон хотел, чтобы его внуки носили титул. Чего хотела сама Марта, в ходе этой полюбовной сделки спросить забыли.

— Бьорн! — позвала баронесса, смешно вытягивая шею. — Бьорн!

— Здесь я, ваша милость! — седой, но очень крепкий слуга вынырнул из-за сарая. Обычно расторопный, сейчас он двигался рывками, потому что тащил за собой упирающегося паренька. Марта рассмотрела, что паренёк чуть младше её самой, лет шестнадцати от силы, но высокий и широкоплечий. Худой, правда, но были бы кости, мясо нарастёт. Всклокоченный, рубаха порвана. Нос у мальчишки расквашен, а руки связаны. Глядит волчонком. Нет, пожалуй, уже волком.

— Кто это, Бьорн?

— Браконьер, ваша милость, — охотно пояснил слуга, но как-то странно поморщился, словно болел у него зуб. — Наш, из посёлка. Фабиан и Йохан поймали, когда он рубил ольхи в роще. Думал, наверное, что так рано дровяных воров никто не будет высматривать.

Марта уже знала, что здесь ворам, покусившимся на имущество барона, рубят руки. И неважно, золото украдено или вязанка дров. Безрукий калека в шестнадцать или сколько там ему. Будет ли его кормить семья или продаст в заезжий балаган уродов? Она уже не чувствовала резкого запаха душистой травы.

— Дурак молодой, — недовольно сказал Бьорн, — теперь мамка его и сестра-соплячка точно зиму не переживут. Что они наработают, а? Отца уже пять лет как нет, сухотка прибрала, а теперь им ещё калеку кормить. Я его в подвал отведу, посидит, пока господин барон вернётся, а потом к вам прибегу, госпожа баронесса, минутку всего подождите.

Бьорн думал о том же, что и Марта.

— Стой, — сорвалось с губ раньше, чем она успела подумать, зачем ей это надо. Просто острый кадык на длинной шее браконьера подёргивался. Губам он дрожать не позволял, а вот кадык… — Тебя как зовут?

Глаза серые, ясные, под ровными густыми бровями. Она думала, что он будет молчать, стиснет губы в замок, но парень ответил:

— Мартин. — И добавил тихо: — Госпожа.

Мартин. Марта. Марта и Мартин. Забавное совпадение.

Это, наверное, и решило дело. И ещё то, что — Бьорн, а не Карл или Густав. Бьорн не доложит барону, ему тоже жаль Мартина, его мамку и соплячку-сестру. И Марту, кстати, седому Бьорну тоже жаль.

— Не стоит обременять моего благородного супруга такими мелочами. — Слуга покосился в сторону самой высокой башни замка и его пальцы невольно сошлись в охранном знаке. — Я вполне справлюсь сама. Раз этот человек нанёс ущерб лесам господина барона, то пусть этим лесам и послужит. Отдайте его в помощники нашему егерю. Пусть он определит, как браконьер сможет отработать украденное, потому что от его отрубленных рук прибыли точно никакой не будет.

Так низко Бьорн не кланялся баронессе де Бельвейзиг никогда.

Через месяц или два он рассказал своей госпоже, что егерь Мартином не нахвалится и даже выпросил для помощника жалование. Небольшое, конечно, но эти деньги и право собирать толику лесных даров позволят семье Мартина жить в тепле и сытости.

Память об этом маленьком происшествии иногда грела Марту в плохие дни, когда тоска становилась нестерпимой. Таких дней чем дальше, становилось всё больше, и к пятому году невесёлого её, холодного супружества количество их в году стало аккурат триста шестьдесят пять.

* * *

— Госпожа?

— Всё хорошо, Мартин.

— Мы пришли.

Только сейчас Марта поняла, что ветер больше не воет зверем, не вышибает дыхание из груди.

— Так тихо, — вырвалось у неё невольно.

— Обрыв небольшой, скалы здесь с трёх сторон, — сказал Мартин. Опустил её бережно на землю, помог сесть на мягкий от сухого мха камень. — И вроде как навес из камня. Здесь, на полянке, разведём костёр, заночуем под навесом. Огня со стороны замка не увидят, а дровишки я запас ольховые, без дыма горят.

И он по-свойски подмигнул ей, напоминая об ольховых дровишках, к которым питал слабость с ранних лет. Смутился, покраснел.

— Простите, госпожа баронесса…

— Да какая я теперь баронесса, — устало махнула рукой Марта. — Я теперь меньше чем никто. Зря ты со мной связался.

— Для меня вы — лучшая женщина на свете, — с неожиданной пылкостью сказал Мартин. — Я летом сестру замуж за вольного выдал, в богатый хутор. Она уже в тягости, мальчик, говорят, родится. Красивая такая, счастливая… Приданое я собрал приличное, не стыдно было. Хельга мать с собой забрала, в достатке доживать, внуков нянчить. Зятёк у меня неплохой, на Хельгу не надышится, а я теперь как птица свободен. Могу собой распоряжаться, как хочу, никому не в тягость. А уж вас от смерти уберечь — о таком счастье и не мечтал никогда.

— Может, он меня просто в монастырь бы отправил, — вздохнула Марта: она уже смирилась с собственным бесплодием, просто рассказ о чужой беременности направил мысли в определённое русло.

Мартин скептически хмыкнул. У него было на то право.

* * *

Господин барон во хмелю — тяжёлое зрелище. Красотой его милость не страдал отродясь, но когда крохотные его пронзительные глазки наливались кровью пополам с ромейской граппой, а пористый нос начинал блестеть и багровел, с Хольгера де Бельвейзига можно было рисовать самого Нечистого. Возможно, такому впечатлению немало способствовал ореол нехорошей славы, окружавший барона, как вонь — помойку. Дела, творившиеся по ночам в самой высокой башне старого замка, были воистину темны, и королевский эдикт о чарах злокозненных приходил на ум любому, видевшему плоды баронских развлечений. Но кто захочет рискнуть языком, высунув его дальше положенного?

— Наливай, парень, — скомандовал барон, грохнув об деревянный стол пустым кубком.

Он трудно пьянел, сперва теряя связность мыслей, потом связность речи, и уж в последнюю очередь — твёрдость руки. Мартин уже прекрасно знал обо всех этих особенностях хозяина, потому что его милость далеко не в первый раз напивался в егерской сторожке. Ему нравилось задержаться там после охоты, пока свита свежевала добычу и солила в дубовых бочках самые крупные куски мяса.

Мартин долил в кубок прозрачной, едко пахнущей граппы. Однако барон не сразу схватился за него.

— Смотри, леший, красиво? — Он небрежно швырнул на грубые доски стола золотое ожерелье тончайшей работы. Сапфиры играли в отсветах пламени, пылавшего в очаге, и Мартин сразу вспомнил смеющиеся глаза госпожи баронессы.

— Прекрасно, — искренне сказал он. — Это для вашей жены, господин?

Барон оглушительно расхохотался, спугнув с карниза летучую мышь.

— Угадал, леший! Только не для этой, для другой.

— А…

— Молчи, иначе велю тебя выпороть. У нас скоро будет новая баронесса, младшая дочь графа де Галье. А эта холопка помрёт от… холеры, что ли. Или шею на лестнице сломает.

Волосы зашевелились у Мартина на голове. Он, конечно, знал, что баронесса бесплодна, но обычно знатные дамы, не сумевшие родить потомства своим супругам, всего лишь отправлялись в монастырь…

— Монастырь не годится. — Барон словно прочитал его мысли. — Её папаша, сутяга и торгаш, затеет расследование, и любой лекарь скажет, что эта дурища совершенно здорова и способна к деторождению. Оно мне надо, а?

— Но…

Корявая пятерня его милости схватила Мартина за воротник и потянула вперёд, к красному пьяному рылу, почти вплотную.

— Молчи, леший. Не бывать холопской крови в жилах де Бельвейзигов. Это нетрудно устроить, если не боишься поповских начетчиков. Я не боюсь. И если узнаю, что ты кому-то проболтался — сгною в башне.

Барон втянул в себя крепчайшую граппу одним могучим глотком, и взгляд его стал таким же оловянным, как и его кубок. Он уже начинал терять связность речи.

— Можт и так сгн… сгною…

Оставалось надеяться, что он уже достаточно пьян и завтра он не вспомнит об этом своём намерении, но голова Мартина была занята совсем другими мыслями.

Наутро всё было, как обычно. Казалось, барон напрочь забыл о том, что наговорил молодому егерю по пьяному делу, однако Мартин не сомневался, что он не забыл о сапфировом ожерелье. И боялся только одного: не успеть. Он очень торопился, но всё равно прошло три дня, прежде чем он собрал все необходимые в дальней дороге вещи и нашёл возможность поговорить с её милостью.

Баронесса поверила. Всему и сразу. Просто поверила, наверное, у неё были какие-то свои опасения, а рассказ Мартина только завершил дело. Она сказала, что вернётся к отцу. Купец первой гильдии Дювон, богатейший человек графства Оле, сумеет защитить свою дочь.

Она собиралась бежать одна.

Мартин не позволил.

Той же ночью они пустились в путь.

* * *

Что-то шевельнулось на границе круга света от костра. Этого оказалось достаточно, чтобы Марта вздрогнула и прижалась к спутнику. Тот успокаивающе тронул ее руку и привстал. Голубоватый отблеск огня скользнул по легкому арбалету.

Незнакомец, кем бы он ни был, не уходил, но и не приближался.

— Эй, кто ты? Стрелять буду!

Темная фигура помедлила и, тряхнув головой, откинула капюшон. Под капюшоном пряталась молоденькая встрепанная девица. Она молча стояла, не двигаясь с места, и смотрела ему в глаза.

Мартин опустил оружие.

— Не бойся, мы не разбойники. Ты здесь одна? Ты заблудилась?

Незнакомец… незнакомка неуверенно кивнула.

Марта, поняв, что бояться вроде бы нечего, выглянула из-за спины Мартина.

— Не бойся, мы тебя не тронем! Как тебя зовут? Хочешь сесть к огню? Иди сюда.

Девушка стряхнула оцепенение и подошла ближе. Кинула на землю свою тощую сумку. Места под навесом было немного, но ей хватило: росточка она была небольшого, узкоплечая, как пацан-подросток.

— Благодарю. — Голос был слегка осипший, на таком-то ветру другое было бы странно, но по-своему приятный. Куцая черная косичка, темные, цвета толком не разобрать, глаза. Одежонка совсем худая, на честном слове держится, разве что плащ красивый.

— Ты замерзла? Ветер жуткий. — Марта стянула с себя теплую серую шаль и протянула девушке — той явно нужнее.

— Как ты сюда попала? — всё ещё настороженно спросил Мартин. Ему девица не нравилась, но если баронесса…

— Тропинка привела, — отшутилась незнакомка. — Горицвет искала, да притемнилась и заплутала.

Мартин хотел было переспросить, да промолчал. Может, и правду говорит. Пару раз ему приходилось провожать из леса деревенскую знахарку, чтоб не попалась на глаза баронским прихвостням. Целебные травы без соизволения его милости брать не позволялось, но барон не обеднеет от сорванного пучка ромашки.

— Травница, значит? Была у нас в деревне травница, Аликой звали.

— Надо же, — травница усмехнулась, показав белые, словно сахарные зубы. — И меня люди Аликой кличут. Бывает же на свете такое?

Мартин и Марта переглянулись. Не им судить о совпадениях.

— Алика, у тебя при себе чего-нибудь от растяжения нет? — Мартина осенила удачная мысль. Он помнил, что их деревенская ведунья с подобными проблемами справлялась шутя. А вдруг повезёт? Может, судьба действительно лучше знает, кого посылать им навстречу?

— Мартин! — одернула его Марта. — Все уже прошло. А Алика голодная, наверное. — Она вытащила краюху хлеба и сыр. — Угощайся.

Какое-то время Алика недоверчиво рассматривала хлеб, словно не решалась взять. Марта не опускала руки. Ночная гостья хмыкнула и поудобнее уселась на свою сумку. Голубоватые блики нарисовали на её лице очень странное выражение, но через миг наваждение рассеялось.

— Ужасно голодная! — Девушка благодарно кивнула. — А от растяжения… Я с собою припасы не брала, в чулане сушатся. Полыни, разве что, истолочь?

Хлеб она отломила от краюхи, а на сыр смотрела, пока Мартин не нарезал его крупными кусками.

— А нож твой где, травница?

— Потеряла впотьмах. — Она сокрушенно развела руками. — Через бурелом пробиралась.

— Не страшно одной по лесу ходить?

— А что ж поделать? Ремесло моё такое. — Она передернула плечами и осторожно протянула руки к костру. — А вы тут какими судьбами по такой погоде? — Алика вдруг уставилась прямо на Марту. — Он тебе муж или брат?

Мартин замялся, а Марта на секунду задумавшись, уверенно ответила:

— Не знаю. Наверное, он —моя награда за все годы несчастья.

Мартин широко распахнул глаза, хотел сказать что-то, но где-то неподалеку затрещали ветки. Он моментально вскочил, настороженный, схватился за арбалет. Треск сменился скрежетом.

— Медведь? — одними губами спросила Марта.

— Ветер, — тихо, в тон ей, ответила Алика. — В такую ночь даже лесной хозяин не ходит…

— Может, и ветер, — процедил Мартин, — я проверю. Чтоб не откусил нам часом этот ветер ничего…

Мартин перехватил оружие наизготовку и бесшумно канул во тьму. В такую погоду погоню можно не ждать, но лучше лишний раз увериться, чем рисковать безопасностью двух беззащитных женщин.

— Ветер дерево повалил, — равнодушно сказала травница. — Обычное дело.

По костру плясали голубоватые язычки, и Марта не сводила с них зачарованного взгляда.

— Послушай, Алика… — Слова давались ей с трудом, но молчать было совсем невмоготу. При Мартине она бы не заговорила. — Тебя ведь не так зовут, да? — По лицу травницы не читалось ни да, ни нет. — Мой муж… Он нехороший человек. Он интересовался запретной магией. Мне кажется. Мне кажется, я видела таких… таких, как ты.

— Говори уж прямо — нечисть.

— Извини, — Марта стушевалась. — Пламя просто голубое… И железа ты не носишь.

— И не извиняйся за правду. Тем более ты знаешь, что нам врать нельзя.

— Я думаю, что мой муж может послать за нами… Не только людей.

— Может, и так, — она подняла голову, будто прислушиваясь. Марте показалось, что маленькие ушки Алики шевельнулись, как у зверя.

— А ты можешь как-то помочь? — решилась она. — Отвести след?

— Может, и могу, — не моргнув глазом, согласилась назвавшаяся Аликой.

— Я расплачусь.

— Чем? — Вот теперь нечисть заинтересовалась.

— А что ты хочешь?

— А что тебе дороже иного? — И, подождав, пока Марта всерьез задумается, предложила: — Есть хочу. Плошку крови его нацедишь?

— Нет. Бери, что хочешь, но его не трогай.

— Разве у тебя есть что-то дороже?

— А разве я могу распоряжаться другим человеком? Он мне не принадлежит, он — птица вольная.

— Что ж ты еще можешь дать? — задумчиво протянула тёмная. Будь она человеком, Марта была бы уверена, что она подсмеивается над недотёпистой баронессой.

Марта вздохнула и потянула за шнурок, на котором висел оберег со святыми письменами.

— Старинная вещь, от матушки досталось.

Нечисть отшатнулась и даже зашипела:

— Ссссовсссем сс ума ссспятила? Убери! А сережки у тебя из чего?

Марта ахнула и схватилась за уши. Серьги дарил ей муж, еще до свадьбы, когда пытался казаться милым и приветливым.

— Это золото с изумрудами, забыла совсем! Вот, возьми! Возьми!

— Давай уж, — с недовольным видом снизошла нечисть. — Спрячу ваши следы от живого и неживого. А ты бы поскорее реку пересекла. Да не по мосту, а на лодке.

Марта кивнула. Это вполне входило в их планы — граница владений Хольгера проходила по реке. А у моста их наверняка уже ждали.

* * *

Барон метался вдоль стены замка, лицо его раскраснелось.

— Шлюха! Мерзкая подлая шлюха! Она меня опозорила!

Двое приближенных сочувственно качали головами, опасаясь поддакивать вслух.

Густав втягивал голову в плечи при каждом резком движении хозяина. Ему почему-то казалось, что в воплях его светлости гнева столько же, сколько и злобной радости. Но ведь такого быть не может? Новости были неутешительные: собаки не смогли взять след, а в потемках, еще и при такой погоде, поиски нужно было прекратить, по меньшей мере, до рассвета.

Барон сыпал совсем не подходящими благородному роду ругательствами с того самого момента, как узнал об исчезновении супруги. То есть около полуночи, когда он ни с того ни с сего решил занести баронессе бокал подогретого вина.

Он даже хотел сам возглавить поиски, но ночь была слишком ненастна. Барон изволил отправить людей на тракт и к мосту, а также разослать во все деревни приказ немедленно выдать беглецов, буде таковые объявятся. Но ждать результатов в замке ему не хватало терпения. Он осушил еще один кубок граппы и направился обратно к западным воротам. У него осталось там одно незаконченное дело, у самой дороги. Свита последовала за ним. В прошлый раз верный Густав отвлек очень не вовремя, и от баронского гнева его защищало лишь то, что плети у барона под рукой не было, а швырять в слугу колдовским фолиантом не подобало.

А теперь его светлость мог закончить без помех.

— Как она могла сбежать с вонючим безродным мужиком?! Поймаю — скормлю обоих собакам! Нет, упырям! Темным тварям! — Он кинул бешеный взгляд в сторону, где скромно — насколько для нее это было возможно — застыла одна из упомянутых тварей.

Темная полупрозрачная фигура стояла неподвижно, опустив голову и сложив руки на груди. Слишком узкая пентаграмма, ограниченная пятью черными свечами по углам, мешала принять более свободную позу. Ловушка не позволяла ни окончательно принять телесную форму, ни полностью развоплотиться и исчезнуть из виду.

Ее подвело любопытство. Кто-то очень сильно возжаждал встречи с демоном недоброго пути. Смертные обычно не звали ее — напротив, старались отогнать всеми возможными способами. Нельзя сказать, чтобы это всегда удавалось, иногда излишняя настойчивость вызывала интерес, ради которого можно было примириться с некоторыми неудобствами.

Но в подобной ловушке она оказалась впервые.

На ее несчастье, колдовская книга содержала не только ритуал призыва, но и Истинные имена.

Приходилось стоять и слушать бесконечную, страшно неинтересную истерику. Оказавшиеся в том же положении помощники господина барона не вызывали сочувствия — они были вооружены холодным железом. Не смертельно, но очень неприятно, особенно если находишься в ловушке и не можешь улизнуть.

Она шевельнулась, переступив с ноги на ногу. Черный балахон — непонятно, из ткани или из сгустившегося мрака — колыхнулся, приблизился к одной из свечей. Огонь не погас, свеча лишь зачадила сильнее.

Увидев ее движение, все четверо шарахнулись по сторонам. Барон с опаской загородился фолиантом и посмотрел на огоньки. Но изгиб стены надежно защищал свечи от ветра.

— Найди их, тварь! Найди и убей. Я хочу, чтоб эта шлюха сдохла от ужаса! Чтоб ты вырвала им сердца! Чтоб…

Тварь молча слушала. Она хотела убить вызвавшего и всех, кого сможет сейчас достать. И не хотела выслушивать его дурацкие фантазии, но приходилось. Спорить сейчас было бессмысленно. Оставалось ждать, пока дурак ошибется.

— Твоим мерзким истинным именем приказываю! Эй, ты меня слышишь?

Вряд ли он ожидал, что темная сущность с поклоном удалится, но ее молчание действовало на нервы.

— Я услышала.

— Тогда что стоишь? — он привычно замахнулся, но опомнился — черту не позволялось пересечь даже краем одежды, туманное описание последствий вызывало серьезные опасения. — Выполняй, тварь!

По его знаку подручный плеснул водой, загасив одну из свечей. Через мгновение твари уже не было.

Она воплотилась почти рядом. Ужасно хотелось вернуться и оторвать им головы. Или сначала позабавиться — до замка было несколько шагов, но она бы так заплела дорогу, что они блуждали бы до старости. Но названное Имя не позволяло убить вызвавшего.

И приказ дергал, как поводок.

Найти неизвестно кого неизвестно где. Среди сотен тысяч одинаковых смертных найти именно тех двоих, что мешают жить одному дураку с колдовской книгой.

Под кустом остался обрывок кружевной тесемки. Так просто поднять, принюхаться и резко завязать его в узел. Теперь далеко не уйдут.

Сначала найти. Все остальное потом.

* * *

Алика дремала, прислонясь к стене и закутавшись в одолженную шаль. Или не дремала, а о чем-то задумалась: когда Мартин вернулся, сразу открыла ничуть не сонные глаза.

— Тушите костёр и ступайте к реке. Сейчас, не ждите утра. Всё.

— Но Марта идти не может!

— В пути разойдется, — за нее ответила Алика. — Дорога свое заберет.

У ее ног валялся смятый кусок тесьмы — уже без узла.

Алика переступила через него, направляясь прочь от схрона. Мартин догнал ее в два шага, заступил дорогу.

— Постой! — Он понизил голос. — Ты же не человек, Алика?

Она усмехнулась, будто не заметив, как нервно Мартин сжимает нож.

— Я сначала думал — мне показалось, что у тебя тени нет. Ножа нет, снадобья не носишь, а в темноте видишь, как днем. И с горицветом ты на полгода припозднилась.

— А что же сразу не сказал?

— Госпожу Марту пугать не хотел. Зачем ты к нам привязалась?

— Погреться хотелось да хлеба попробовать, — фыркнула нечисть. Потом уже серьезно посмотрела ему в глаза. — Дай-ка свой ножик, егерь. Погоню отвлеку.

Мартин с сомнением посмотрел на нечисть, но протянул нож рукоятью вперед.

— Ты только будь осторожна, — попросил он неожиданно для себя.

— Да уж как-нибудь. Когда идешь вперед, не смотри назад. Нет у вас больше прошлого, только будущее не потеряйте.

Она мгновенно, как дым, выскользнула из круга света и, казалось, сама стала тьмой.

Они уходили как надо: быстро, но без суеты, тщательно загасив огонь и приняв меры от собак.

Назвавшаяся Аликой из темноты смотрела вслед. Пальцы проворно переплетали подсохшие травинки, былинки с ленточкой Марты, ниткой с рубахи Мартина и дорожным камушком. На плетении не было ни единого узелка.

А уходящие не могли видеть, как выравнивается и уводит к реке их тропа.

* * *

— Ты нашла их, тварь? — взвизгнул барон. Сегодня он был трезв и зол, а еще очень жалел, что вчера устроил этот вызов, еще и на глазах у слуг. И заметно побаивался.

Ему уже доложили, что не найдено ни одного следа беглецов, и он уже приказал выпороть вернувшихся ни с чем — за недостаточное усердие. Жаль только, избить ночную тварь не получится, но уж спросить с нее он мог.

Темная фигура шевельнулась и бросила перед ним две золотые сережки и нож с егерским знаком. Настоящие. Барон тронул нож носком сапога, но нагнуться и отвести глаза от темной твари не посмел.

— Я нашла их прошлой ночью, в крысий час. В семи милях от этого места. Больше ты их не увидишь. Я свободна?

Как ни грезилась барону тысяча исполняемых желаний, он заколебался. Он не видел, но всей шкурой почувствовал, как ощерилась тварь под капюшоном. Заклинание с истинным именем заставит выполнить любой приказ — но только один.

Свечки предупреждающе затрепетали.

— Да, — выплюнул барон. — Исчезни.

Он грязно выругался вслед, но нечисть уже испарилась. И ловушка почему-то не помешала.

* * *

Растрепанная травница смотрела на мрачный Бельвейзиг. Сверху от замка доносился звук колокола — в давно пустовавшей замковой часовне приглашенный храмовник отпевал баронессу, по нелепой случайности пропавшую в болоте. Искать тела барон не стал — незачем дворне видеть, что оставила нечисть.

Дворня шепталась, окрестные деревни шептались, господин барон готовился к новому сватовству — как истечет месяц траура. Он не сомневался, что переживет этот месяц.

Тонкие пальцы сплетали травинки, ниточки, конский волос и золотую нить из баронского камзола.

Барон помнил имя, и убить его собственными руками демоница не могла. Но пусть попробует объяснить это рассвирепевшему коню или лопнувшей подпруге. Каждому дорожному камню. Мосту и реке. Блуждающему болоту.

Его милость барон де Бельвейзиг не сможет просидеть дома всю оставшуюся жизнь.

Узел. Загнувшийся угол дорожки. Верный Густав упадет вместе со свечой. Пламя быстро взберется по занавескам, перекинется на ковры, жадно оближет дубовый стол, на котором хранится колдовской фолиант.

Узел. Рассохшаяся доска лопнет под тяжелым сапогом. Узел. Натертая лестница выскользнет из-под ног.

Узел. Узел. Узел.

На плечах нечисти мирно висела теплая серая шаль.

Wyrd Sister Дорога в туман

Я бы предпочла быть где угодно, но не здесь. Я не сильна в принятии решений. С удовольствием уткнулась бы в книгу, но вместо этого стою на скользком берегу и щурюсь в туман, ползущий с реки. Трава под ногами, как слипшиеся от пота волосы. Силуэты деревьев на том берегу реки не различить — я близорука с детства. Это касается и Видения. Каждую минуту боюсь пропустить то, что должна увидеть. То, что никто, кроме меня, увидеть не способен.

Одной рукой я сжимаю ладонь Рове, а другой — опираюсь на посох. Цилла стоит поодаль — руки сложены на груди, на поясе ржавый меч. С того дня, как разлилась река, на ее счету уже дюжина немертвых. Даже не верится, что ей всего тринадцать лет. Я беспомощно оглядываюсь на тех, кого привела с собой, тех, кого собираюсь увести в новую жизнь: на тридцатилетнего деревенского дурачка и хмурую девочку-подростка. Хороша же из меня провидица.

Я слишком поздно поняла, что происходит. Слишком поздно ― вот девиз моей жизни. Как и все, я верила, вернее ― хотела верить, что нам нечего бояться у реки. Ее вода исцеляла болезни и помогала ранам затягиваться, а сети каждое утро наполнялись богатым уловом. А еще ее течение приносило к берегу диковинные вещи: разбухшие от воды книги, в которых я понимала через слово, обломки невиданного здесь дерева, черепки глиняной посуды, расписанные незнакомым узором. А однажды, год назад, после весенних дождей, река небывало разлилась и принесла сотни немертвых. Сотни шевелящихся тел, лишенных души. Должно быть, воды подмыли старое кладбище выше по течению.

И тогда — слишком поздно — я увидела: нам было чего бояться. Я увидела, как волна немертвых смыла мою деревню. Как умерли те, кто здоровался со мной при встрече и шипел вслед: «Помешанная!» Как дочка деревенского кузнеца вытерла слезы, разжала мертвые пальцы отца, все еще сжимавшие меч, и снесла голову своему первому немертвому, догрызающему ногу ее матери. А потом пришла следующая волна, и я поняла наконец, что означает «наполнять собой землю». Это то, что получается у людей лучше всего. У всех без исключения. Умирать и пополнять собой кладбища, семейные склепы и курганы.

Нам удалось уйти, но река змеилась и петляла за нами — мимо разоренных деревень, которые уже некому было разграбить. Нас было слишком мало, мы слишком устали, чтобы сжигать все попавшиеся на пути трупы — и поплатились за это, когда поднявшийся над рекой туман окутал берега. Я снова не смогла никого спасти — кроме этих двоих и охапки книг, которую я не решилась бросить.

Я предпочла бы оказаться где угодно, но не здесь. Пусть бы в том городе, где я родилась, и где мое племя нашло пристанище на несколько спокойных лет. Но я стою здесь, на берегу реки, и вглядываюсь в туман. Я все еще остаюсь провидицей, пусть меня давно считают полуслепой старой девой, помешанной на книгах. Глаза болят от напряжения, и я молю всех известных мне богов: пусть сейчас я увижу это вовремя.

Тем не менее, сначала я слышу плеск гребного колеса и только потом вижу махину, выплывающую из тумана. Цилла беспокойно озирается и хватается за рукоять меча. Рове хныкает и дергает меня за руку. Мне очень жаль, но я не могу их успокоить — я сама читала об этом только в книгах.

Туман редеет, и я вижу сигнальные огни — мутные и дрожащие шары, они становятся чуть меньше, когда я щурюсь и смаргиваю слезы. Река приходит в движение, и железная махина величественно плывет к берегу, тесня волны одна на другую. В глазах Циллы немой вопрос, и я напряженно киваю. Я еще никогда не видела кораблей, способных проплыть границу между мирами. Да и теперь — это получается у меня так себе.

На высокий берег, в одно мгновение ставший причалом, опускается трап, и я вижу силуэт того, кого мое племя всегда называло Проводником. Несколько мгновений я не могу разобрать, какого он пола, но наконец понимаю, что это женщина. Когда она подходит, я протягиваю Проводнице плату. В прежние времена наше племя приготовило бы золото и драгоценные камни, но сейчас у меня есть только окровавленная рыжая прядь от Циллы и горсть разноцветных бутылочных осколков от Рове. Завидев свои сокровища, он снова начинает хныкать, но я только стискиваю его ладонь, и он замолкает. Как ни странно, Проводница выглядит довольной: она скупо улыбается. Ее кожа покрыта морщинами и обожжена нездешним солнцем.

— Ты уверена в своем выборе, Провидица? ― спрашивает она.

О боги, конечно же, нет! Я паршиво умею выбирать. И я оглядываюсь на свое маленькое племя. Цилла смотрит исподлобья — теперь и она видит Проводницу, и не похоже, что ей это нравится. Ее рука лежит на рукояти меча. Рове напуганно всхлипывает — мое беспокойство передалось и ему. По его штанине течет дымящаяся струйка.

Откуда мне знать, что сейчас я выбираю правильный путь? Все это правда: я и есть старая дева, помешанная на книгах, которая почему-то способна видеть пути в другие миры. Но откуда мне знать, какой мир я смогу обменять на наше скромное подношение? И откуда мне знать, как там отнесутся к людям, пришедшим из ниоткуда? Порой нам приходилось выживать, продавая предсказания и воруя на рынках…

Я оборачиваюсь к своим людям в поисках ответа. Рове возбужденно мычит, а Цилла хмурится. Вдруг она упрямо вскидывает голову. Ветер шевелит ее волосы и путает русые пряди с седыми.

— Да, — отвечаю, — я уверена.

И осторожно ступаю на трап, нащупывая ногой ступени. Мои люди поднимаются вслед за мной. Что бы мы ни оставили здесь, чем бы ни дорожили в прошлом — скроет туман. Мы продолжаем путь.

Хуна Элианер, ХроноКрыс Заповедный лес

fandom Elf 2016

В одном королевстве правил очень суровый король.

Не жестокий, нет — просто суровый. Подданные его любили: при нём королевство процветало. А вот придворные не очень: строг был к себе и от других того же требовал. А уж от наследника, сына своего — и подавно. Так что принц Элрик был рад любой возможности хоть ненадолго отвлечься от дел и найти себе приключений. А уж когда отец внезапно уехал — так это само небо, считай, велело развлекаться.

Тут же была организована королевская охота, и принц в сопровождении других таких же молодых аристократов шумной процессией выехал из столицы. Путь они держали в дальний заповедный лес, где их точно никто бы не побеспокоил. Так и вышло. Бутылей вина у охотников было больше, чем стрел в колчанах, и веселье удалось на славу. Хотя и без ужина они не остались: звери здесь были доверчивые, людей бояться не приученные, а потому, считай, сами шли в руки.

Уже солнце скрылось за верхушками деревьев, костры ярко пылали, а вино лилось рекой, когда на поляну, где веселились молодые придворные, вышел юноша. Вида он был странного: босой, в одних штанах и рубахе, простоволосый, а волосы — длинные, такие не у всякой девицы встретишь. Шагнул юноша к костру и замер, глядя на людей.

Его бы и не заметили, приняв за одного из слуг, если бы он не спросил громко:

— Что вы делаете в моем лесу?

Вот тут внимание на него обратили все. Сам Элрик невольно рассмеялся: какой-то оборванец и столь наглый? А тот открыл рот и уже не закрывал, объясняя, что он эльфийский принц, лес — его, а людям тут делать совершенно нечего. Надо сказать, говорил он вполне складно, даже красиво, поэтому внимали охотно, особо удачные места встречая взрывами смеха.

— Эй, там, привяжите дурака, пока еще чего не натворил, — утирая слезы, крикнул Элрик. — Ягоды в этом лесу, видно, хорошие растут, раз его так повело!

Это еще больше развеселило всех, особенно когда юноша, которого слуги споро примотали к ближайшему дереву, принялся теперь уже и ругаться, требуя освободить его. Развлечение вышло неплохое: придворные то и дело поддакивали или картинно ужасались предстоящим им карам. Особенно бойкая леди смущенно прикрывалась веером, уточняя, из-за каких именно кустов сейчас появятся воины дивного народа.

Наконец, им это надоело, и о выдохшемся и замолчавшем юноше забыли до утра. Утром-то вспомнили только потому, что у дерева никого не было, одни веревки развязанные в траве лежали. Решив, что кто-то из слуг пожалел дурачка, Элрик даже выяснять ничего не стал, рукой махнул, сказав только, что смерть юноши, если что, будет на совести освободившего.

А потом и вообще забыл об этом случае. Некогда было вспоминать, потому что вернулся отец, навалились дела.

Шли годы.

Элрик стал королем, женился, супруга родила ему дочь. Наследника все никак не получалось, а у короля было слишком много дел. Королевство, разбогатевшее при его отце, было лакомым куском, и Элрик защищал его как мог, в основном дипломатией, но случалось и за меч браться.

Со всем этим на развлечения не хватало сил, и следующий выезд на охоту случился через много лет, когда уже и дочка на выданье стала. Элрик даже сам не верил, что уезжает из дворца, чтобы отдохнуть, а не по делам. Но лаяли псы, весело гомонили вокруг выряженные придворные, и это действительно была охота, а не военный поход.

Так что король расслабился, позволив себе смеяться вместе со всеми, въезжая под кроны заповедного леса. Вот только ветви как-то очень уж подозрительно шумели и конь всхрапывал — но вроде никакой опасности не было. На всякий случай проверив амулеты, Элрик решил: пусть всё идет как идет. А если где-то предатель — так сам себя выдаст.

Но предателя не оказалось.

Просто в какой-то момент рядом стало пусто. Лай и звуки голосов удалились, свита скрылась где-то за деревьями, будто и не было её. Элрик понял, что едет в абсолютном одиночестве. И, хуже того, он внезапно понял, что заблудился. Лес вокруг был странным, незнакомым, солнце будто петляло по небу, сбивая с толку, а развернувшись, он не обнаружил за собой следов.

В конце концов он выехал к ручью и остановился напоить коня, размышляя, что же делать. Тут раздался стук копыт, и Элрик вскинулся: неужели свита нашла его сама? И это действительно оказались всадники, но вовсе не его люди.

Странные это всадники были.

Высокие, хрупкие, они ехали на белоснежных тонконогих лошадях, напоминая видения. Ветер раздувал легкие полы их одежд, и казалось, моргни, вспугни громким звуком — и улетят, испарятся. Но нет, лишь казалось: завидев человека, они направили своих коней к ручью, замерев на том берегу. Предводитель чуть тронул поводья, выезжая вперед.

— Что ты делаешь в моем лесу? — спросил он, и Элрик невольно вспомнил это тонкое, обрамленное длинными светлыми волосами лицо. Правда, тогда оно было несколько более удивленным и испуганным, да и горделивости в осанке было ровно столько, сколько давал ствол дерева за спиной.

Воспоминание оказалось весьма кстати. Отрезвило и прогнало панику, позволив самому встать повеличественней, неторопливо вытаскивая из ножен меч. Кончик лезвия, правда, был направлен не на говорившего, а куда-то в сапоги, но чуялось: вскинется в любой момент, только подойди.

— Я вижу, с прошлого раза ты еще не выучил, кому принадлежит этот лес, эльф. И, по всей видимости, ты с чего-то решил, что, разлучив меня и моих спутников, можешь рассчитывать остаться безнаказанным, — дерзко ответил Элрик, наконец, поняв, кто же перед ним. Создания из старых сказок, казавшиеся сейчас на диво приземленными — по крайней мере, лицо их предводителя явно утратило часть потусторонней красоты.

— Ты ошибаешься, человек, — спохватившись и вернув лицу подобие величия, возразил эльф. — Моей вины в том, что ты здесь, нет: это Лес запомнил тебя и твою ошибку.

— Мою?

— Эти земли многие столетия принадлежат моему роду. И вам, людям, стоило бы об этом помнить. Или людская кровь столь беспамятна?

Элрик удивился: выходит, не просто так эльф вел тогда и сейчас свои речи. Да и косвенное подтверждение было…

— Так вот почему мы до сих пор никак не используем эти леса. Но если они ваши — может, и мои крепости вокруг них лишние?

Кивок, который начался где-то в начале его речи, был прерван так резко, что уши эльфа качнулись туда-сюда. А Элрик уже продолжал:

— Ну, коли так, надо будет приказать вырубить просеку на наших новых рубежах. Мне не нужны пожары в моем лесу — а огонь войны редко разбирает, куда идти.

Эльф молчал. Его спутники начали переглядываться, тоже тихо, но вот их молчание было столь выразительно, что предводитель встряхнулся и весьма вежливо осведомился, не хочет ли человек погостить в его доме, а заодно взглянуть на старинный договор.

— Пожалуй, я посещу ваш… дворец, — Элрик усмехнулся, пряча меч в ножны. — Если верить легендам, он прекрасен. Но королю негоже наносить такие визиты без свиты.

— За вашими спутниками уже отправились, — обреченно отозвался предводитель эльфов, и несколько всадников из его свиты развернули коней, исчезая в зарослях.

— Прекрасно, — одобрил Элрик. — Но меня интересует мнение еще одного здесь присутствующего.

Вот теперь невольно обернулся даже говоривший с ним эльф, ища этого неведомого. А человек, явно развлекаясь, уже крикнул во весь голос:

— Эй, Лес, ты меня слышишь? Ты не против?!

Ответом стала рухнувшая ему на голову шишка и возмущенное лопотание белки.

— Не против, — заключил Элрик. — Поехали, что ли?

Так и вышло, что к вечеру люди, ошалевшие от происходящего, оказались в эльфийском дворце, прятавшемся в холмах в самом центре леса. Гости дивились на чудеса и диковинки, восторженно взирая на сплетенные из стволов вековых деревьев стены, хозяева осторожно разглядывали нежданных гостей. А Элрик с тем самым эльфом, Тамиэрном, который действительно оказался принцем — точнее, сейчас уже королем, — сидели в кабинете у разожженного камина, с вином и бумагами, разбираясь, что же это за древний договор такой был.

Договор оказался настоящим. Припомнив родовое древо, Элрик даже смог прикинуть, кто его подписывал — действительно, один из королевского рода, его прямой предок. По договору значилось, что с Лесом они союзники и помогают эльфам в случае чего.

Король Тамиэрн допивал уже второй кубок вина, пока человек размышлял, что ему делать. Кажется, вино слегка развязало эльфу язык, потому что, стукнув кубком о стол, тот спросил:

— Ты хоть понимаешь, что за дикое недоразумение случилось в нашу первую встречу?

— Пойму лучше, если расскажешь.

Эльфу, кажется, только того и надо было, и Элрик со всё возрастающим весельем слушал душещипательную историю о том, как перебравший на каком-то своем празднике принц, оставшийся без верхних одежд, в одного ушел проветрить голову и налетел на таких же пьяных людей. И додумался пытаться доказать им свою правоту.

Хохот человека слышали, кажется, во всем дворце. А тот искренне вселился, глядя на окончательно сникшего короля: это же надо было эльфу упиться до такой степени, чтобы не суметь доказать свое происхождение, не говоря уж о знатности рода.

Под этот хохот Тамиэрн прикончил третий кубок. Кажется, некоторые вещи со временем не менялись, чем Элрик и собирался воспользоваться.

— А ты знаешь, сколько стоит содержание тех крепостей около вашего леса? — устроившись в кресле поудобней, весело спросил он. — Да и приграничные конфликты изматывают… Видишь ли, порядка трех королевств спорят, считая, что такой прекрасный корабельный лес не должен простаивать просто так.

Договаривая, Элрик на всякий случай покосился на переплетение ветвей, заменяющее потолок, но белок во дворце, похоже, не водилось. А может, лес ошалел от такой перспективы и людской наглости, не найдясь, что сказать.

Так или иначе, еще пара подобных высказываний — и эльфийский король был готов на все, понимая, в какой ситуации он оказался. Да, старинный договор был бессрочным, потому что эльфы жили долго, а то и вообще были бессмертны. Но вот расторгнуть его люди вполне могли. Или же сократить свою помощь до оговоренного минимума, который по нынешним временам, мягко говоря, не спас бы ситуацию.

Вскоре Тамиэрн узнал, что он уже заочно сосватан дочери Элрика, пообещал всеми силами своих лекарей поспособствовать появлению на свет законного наследника всё того же Элрика, а дальнейший перечень требований растянулся уже на два листа, когда дверь в кабинет открыли ударом ноги.

— Что здесь происходит?! — не по-эльфийски зло рявкнул вошедший, чем-то неуловимо смахивающий на Тамиэрна. Вот только одет он был совершенно иначе, в глухие кожаные доспехи, скорее приличествующие воину. И меч у пояса ему явно не для красоты был нужен.

— Пожалуй, я удовлетворен, — быстро сообщил Элрик, прикладывая к обоим листам заранее обмакнутую в чернила печать, благо подписи венценосного собрата там уже стояли. Тамиэрн, возмутительно пьяный, светло улыбнулся шагнувшему к ним эльфу.

— Брат, ты вернулся! Мы заключили новый договор! — радостно сообщил он и прилег отдохнуть, потому что кулак брата почти ласково и как-то странно привычно впечатался ему в челюсть.

— Он перепил, упал на пол и уснул. Верно? — спокойно уточнил тот, потирая костяшки.

— Я так понимаю, дальше договор будем обсуждать с вами и без вина? — похожим тоном спросил Элрик, вытаскивая из-под воротника амулет. Камни на нем почти погасли, и только поэтому владелец был возмутительно трезв.

— Приятно иметь дело с понимающим человеком, — отозвался эльфийский кронпринц.

Проснулся Тамиэрн от некоторого неудобства. Почему-то болела не только голова, но и челюсть. А еще бок, отлежанный на холодном каменном полу. Почему и как он оказался в одном из винных погребов, Тамиэрн совершенно не помнил. И почему так нежно прижимает к груди какие-то бумаги. Зато в мыслях невольно поблагодарил того великодушного слугу, который оставил рядом со своим королем кувшин с водой.

Напившись, он все-таки обратил внимание на бумаги, возможно, способные пролить свет на случившееся. Вчитался — и похолодел, с каждой строчкой чувствуя, как замирает сердце.

Как добежал от погребов до кабинета брата, Тамиэрн вообще не запомнил. Только дверь по стене стукнула, когда ворвался, задыхаясь и без слов протягивая сжатые в кулаке бумаги.

Брат, сидевший за столом и разбиравший какие-то свои дела, даже ухом не повел, подняв голову, только когда старший как всегда жалобно спросил:

— И что мне с этим делать?

— Бросить в огонь, — последовал совершенно спокойный ответ. — Я успел вовремя, и настоящий договор — вот. Ах да, люди уже отбыли, через месяц твоя свадьба и ты больше не король.

— Но…

По деревянному подоконнику заскребли коготки, и оба эльфа невольно обернулись на звук. На подоконнике сидела белка, глядя подозрительно зелеными глазами. Размахнувшись от души, она кинула орех, прилетевший Тамиэрну прямо в лоб, зло цокнула и скрылась из виду.

— Похоже, Лес согласен, — спокойно заключил новый эльфийский король.

«Ведьмак»

Rabastanka Первое желание

fandom The Witcher 2016

Горел «Кошкин дом», худший бордель в Новиграде.

Мадам, заламывая руки и открывая при этом кое-как задрапированную шалью грудь, проклинала богов, курящих в постели клиентов и трубочистов, которые плохо делают свою работу. Возле нее, сбившись в кучу, подвывали мазели разной степени одетости. Люди бестолково метались с ведрами, хотя до реки было доплюнуть и следовало бы выстроиться цепью. Дом горел яро, красиво, брызгая в небо фонтанами искр.

На трубе, не прочищенной как следует лодырем-трубочистом, выгнув спину и шипя, переступала лапками кошка. Это-то и остановило Вернона Роше, прибывшего в вольный град на тайную встречу с господами Дийкстрой и Талером.

— Подержи! — он соскочил с коня, кинул вожжи Бьянке. Обмотался шарфом по самые глаза, схватил у пробегавшего мимо краснолюда ведро и вылил на себя всю воду, что там еще оставалась. Мадам и мазели подпевали треску балок нестройным хором. Рухнули, сыпя угольями, навес и балкончик. Роше чертыхнулся, под вопли окружающих нырнул через парадный вход в огонь.

— Куда ж вы, милсдарь? Там уже…

— Гля, курва, второй пошел!

— Небось, тоже постоянный клиент!

Ничего из этого Вернон не услышал. Прижимая шарф к носу, он побежал по тлеющей, но еще целой лестнице. Наверху громыхало, гудело и рычало. Мелькнула тень, за ней другая, с занесенным над головой мечом. Роше остановился на площадке, тяжело дыша в мокрую вонючую шерсть. Внизу зашипело, повалил пар. Зазвенел колокол наконец прибывшей пожарной бригады.

Первая тень, бесформенная, постоянно меняющая очертания, полетела к лестнице сгустком разноцветного дыма. Мечник кинулся за ней. Тень-дымовик врезалась в Роше, обдав его неожиданным кисло-сладким ароматом. Роше сходу идентифицировал сирень, а вот второй компонент…

— С дороги! — рявкнул ему в лицо мечник. — А, это ты. Не вовремя ты, Вернон.

— Геральт? Что происходит?..

— Извини!

Геральт махнул свободной от меча рукой, и Роше будто прилип к месту. Но не он один; разноцветный дым заверещал, закружился, как накрытая стаканом оса, и сполз на площадку небольшой тучкой. В середке тучки виднелась перекошенная от бессильного гнева уродливая детская рожица.

— Это ифрит, точнее, ифритик. Вредный, аж жуть, — пояснил Геральт. — Постоишь тут пару минут, Роше? Я скоро вернусь.

«Как будто у меня есть выбор!» — мысленно огрызнулся Роше, но вслух почему-то сказал:

— Дом вот-вот рухнет, а там кошка на раскаленной крыше. То есть на трубе.

Геральт взглянул на него, как штабной лекарь на ежеквартальном осмотре.

— Кошку я заберу, — сухо произнес он, — а дом сейчас потушат. Слышишь — качают воду. Так, я мигом. Только с ифритом не разговаривай! Ни в коем случае!

Перепрыгивая через три ступеньки, Геральт исчез в комнатах полыхающего второго этажа. Скованный магией по рукам и ногам, Роше слушал, как в стены и стропила бьют струи из шланга, как еще громче кричат снаружи люди. Наверное, увидели ведьмака на крыше.

Внизу, у сапога, что-то зашевелилось. Роше опустил глаза.

— Дяденька, — прогнусавил ифрит скрипучим голоском, — желаньице загадать не хошь?

— Нет, — помня о предостережении, отрезал Вернон.

— А три? Три желаньица? Все исполню, мамой клянусь! Хошь княжну в жены? А злата-серебра без меры? А башку короля Радовида на блюде?

Роше стиснул зубы, мудро рассудив, что отказ также может быть воспринят как изъявление воли. Огненно-дымная гнида пожевала губами, сморщилась и принялась тоненько, противно ныть. Роше строго зыркнул на нее. Гнида заныла в более низкой тональности.

— Ну загада-ай, ну хоть одно-о, ну пожа-алуйста! Последний шансик даю, а то щас дрянь эта змееглазая воротится, и…

— Ладно! — воскликнул Роше, которому уже осточертело стоять тут навытяжку. — Желаю счастья всем, каждому, даром! Доволен?

Ифрит выпучил буркалы, надул алые щеки. Сдерживающие их обоих глифы взорвались. Посыпались балки. Вода хлестнула в окна, скрещивая бурные потоки. На лестнице, держа за шкирку спасенную тварь, застыл ведьмак.

* * *

Роше очнулся на брусчатке набережной, в толпе народа. Первое, что он увидел над расплывчатым облаком голов, шляп, чепцов и касок, была вывеска: «Кошкин дом». И флюгер — золотого под солнцем кота над новенькой черепичной крышей. Пахло сиренью, ватрушками и леденцами.

— Мой герой! — Бьянка в нарядном платье склонилась над ним, плача и улыбаясь. — Я согласна, милый! Согласна выйти за тебя замуж!

Они поцеловались. Народ кричал «виват», бросая в воздух каски и чепчики.

Каждая богадельня, больница и сиротский приют в Северных королевствах были засыпаны свалившейся буквально с неба гуманитарной помощью — такой обильной, что на сей раз ничего не было украдено и попилено.

У эльфов в горах в трехкратном объеме выросло все, что они посадили и посеяли, и эльфы прекратили свои набеги.

Император Эмгыр вар Эмрейс развернул войска. Войска шли домой, распевая песни и оставляя за собой сказочно благодатные земли.

Король Радовид V Свирепый на радостях отменил гонения на чародеев, чародеек и нелюдей.

И так далее, и тому подобное.

* * *

— Йен…

— Тс-с-с, пускай поспит еще немного. Он очень хороший человек, Геральт. Лучше нас с тобой.

— Нужно сматываться, пока стражники не пронюхали про ифрита. Которого ты упустила, а меня заставила ловить.

— Не брюзжи…

— Ифрит-затейник, это ж кому рассказать! Намазался твоей гламарией и полетел в бордель! Вуайерист хренов…

— Не кричи, разбудишь…

— Да не волнуйся ты, Бьянка за ним присмотрит. Скорее, Йен! Ох, опять портал?..

— Да, опять. Не спорь, снаружи целая толпа. Кроме того, я не сяду в седло в кружевном платье за сто тридцать крон.

Роше разлепил веки. На груди у него спала взъерошенная кошка, рядом, положив руки под щеку, дремала Бьянка в испачканной копотью одежде. В комнате витал запах гари, а еще аромат сирени и… крыжовника, точно. В этом не могло быть никаких сомнений, как и в том, что на встречу с господами Дийкстрой и Талером он уже опоздал.

Но отчего-то эта истина не слишком огорчила Вернона Роше.

Миры Панкеевой («Хроники странного королевства»)

Lake62 Перед победой

fandom Miry Pankeevoj 2016

— Так, и передашь Шеллару, что гномы усиленно расковыривают пенобетон, которым была залита Т-кабина в порту. Там-то гостей, естественно, не будет, но в городе замечены подозрительные личности, похоже, с Альфы. Мы следим за тем, чтобы они не наткнулись на заработавшие нестабильные артефакты. А то еще сообразят, что магия частично вернулась. Мэтр Алехандро успел тут наработать за несколько лун. Правда, большинство его артефактов — стабильные и находятся во дворце, но лучше перестраховаться. А в Даэн-Риссе он прожил много лет, так что присмотрите там непременно.

Кантор кивнул Амарго и проснулся от плача ребенка. Рядом сонно зашевелилась Ольга.

— Дай я поднимусь, ты лежи, — сказал он.

— Уже скоро ее кормить, — отозвалась Ольга.

— Вот пока и полежи, а мне все равно вставать, — ответил он.

…Малышка быстро уснула снова. Кантор подумал, что хочется скорее покинуть дворец, снять большую квартиру или лучше купить дом, вернуться к нормальной жизни, к театру, и больше времени проводить вместе. С другой стороны, хорошо, что Ольга с ребенком сейчас во дворце и за ними есть кому присматривать — ведь прошло только три дня, как она родила. Он еще раз посмотрел на спящую дочку и стал собираться: пора было отправляться с докладом к Шеллару.

В кабинете у Шеллара сидел Жак. Король встретил Кантора неожиданным поручением.

— Кантор, сходи-ка сегодня в город, потолкуй с местными бардами.

— Вы забыли, что я отказался работать в пропаганде?

— Это не пропаганда, это только информационный вброс. И ты же сам собирался встретиться со знакомыми, так совмести приятное с полезным.

— А людей Флавиуса мало?

— Мало. Кроме того, ты многое знаешь, и тебе поверят сразу, как и Элмару. И ты ведь будешь говорить правду.

— Что, всю?

— Нет, только версию для подданных. Ты же сам понимаешь, о чем можно рассказывать, о чем — нет. Чем с большим количеством народа встретишься, тем лучше. Надо подбросить им материала, а то напишут невесть что.

— Нельзя помешать — надо возглавить? — съязвил Кантор. — Да, баллад будет много, я уж знаю, и самые разные. И что там напишут, одни боги знают.

— Как бы там не стали художественно изображать мои страдания, — недовольно поморщился король.

— Да уж, могу представить, — усмехнулся Кантор. — Но вы же понимаете, что это неизбежно.

— Сам-то ты от такого отказался.

— А вам нельзя. Но кроме вашего ранения, произошло много другого…

— Так что не думай увлекаться подробностями.

— Я понял. Но немного рассказать все же придется.

— И главное, нечего распространяться о том, что ты видел, когда встречал меня в Лабиринте. Хотя я этого и не помню, но могу предположить, что там было.

— За дурака меня держите? Про Лабиринт я и так рассказывать не собираюсь, а вот про сны — придется, хоть и без подробностей, конечно. Скажите спасибо вашему Флавиусу! Он мне на дворянском собрании форменный допрос по этому поводу устроил.

— Как сновидец ты ценный свидетель, так что Флавиуса я понимаю.

— Знаете ли, ваше величество, я же видел, что Флавиус был бы рад узнать о снах определенных особ, только в этом я ему не помощник. И вам тоже.

— Успокойся, Кантор, об этом я тебя не прошу.

— Погоди, — вмешался Жак, — ты ведь ко мне зайдешь? Захвати там пару вещичек. Генератор генератором, а мне собственный аккумулятор не повредит. Сейчас скажу, что искать. Код от кабинета помнишь?

— Я-то помню, — хмыкнул Кантор, — как и Тереза. — Он не забыл, как в конце весны добывали из кабинета Жака рогульки — ключ от пирамиды.

— На всякий случай ключ от дома у Терезы возьми. Она его сохранила.

— Ну, тому, что Тереза сохранила ключ, я не удивляюсь.

— Я бы и сам сходил, но здесь работы полно.

«Да, — подумал Кантор, уходя, — скоро все закончится, но удастся ли Жаку избегать работы? Теперь король без компьютеров не обойдется».

Ольга кормила малышку и сонно улыбнулась ему. Кантор присел рядом.

— Сегодня мне надо сходить в город, так что вернусь поздно, а может быть, и к утру, — с некоторым сожалением сказал он. — Но с тобой будет Тереза, я только что ее попросил. Служанку я сейчас пришлю. Слуги уже начали возвращаться во дворец.

— Ой, передай привет Карлосу, посмотри, как он там, а то магии нет, а он же сорвался. И скажи ему, что, как только деточка немного подрастет, я непременно вернусь в театр!

— Обязательно передам. А еще надо поговорить о восстановлении спектакля. Знаешь, я так соскучился по сцене.

— Знаю, — улыбнулась Ольга, — только не убивай в городе никого лишнего!

— В театре, да и в доме Жака, точно не убью.

Ольга хихикнула.

— После того, что там все время творят Бандерасы с компанией, не ты захочешь там кого-нибудь убить, а Тереза.

— Могу представить, что там творится. — Он взял на руки дочку, улыбнулся и уложил ее в кроватку, притащенную неизвестно из каких складов. Теперь в городе он сможет купить для малышки все необходимое.

По дороге к дому Жака Кантор вспомнил, как шел сюда прошлой осенью, но тогда он был один, а сейчас его ждет Ольга с дочкой, которой они еще не придумали имя. «Вот как быть с именем?» — задумался Кантор.

Как назвать? Лаура? Диана? Анхелика? Что за демон! Знал он девушек с такими именами, но ему не хотелось, чтобы родная дочь их напоминала.

— Ну что? — ехидно заметил внутренний голос, — о такойпроблеме ты не думал, когда гулял на весь континент?

— Помолчал бы ты, — с досадой отозвался Кантор.

Он до сих пор не мог забыть чувство злости и беспомощности, которое охватывало его те страшные двое суток, когда он ничего не знал о судьбе жены.

После того момента, когда на его глазах взорвалась башня, где была Ольга, все слилось в один вихрь: треск пулемета в его руках, горячий металл, грохот гномьих пушек внизу, потом тревога и злость, когда патроны закончились, сражение на первом этаже дворца, куда прорвались нападающие. Победа в этом сражении. Хлопотный длинный, невыносимо длинный день, грызущая тревога при виде того, как разбирают завалы, оставшиеся от взорванной башни, ночь без новостей, когда он не нашел во сне ни Ольги, ни Шеллара, и опять долгий, полный забот день. Снова страх при виде разбираемых завалов. Новая ночь, когда он, наконец, нашел Ольгу. Теперь они вместе, теперь его семья в безопасности. И можно будет вернуться к музыке, к театру. Победа близко — еще несколько шагов и совсем немного усилий. И оружием в этих шагах будут дипломатия, интриги, хитрости и магия, которая уже практически вернулась. Только про нее надо пока молчать.

Вот и знакомый дом, который еще в начале войны занял Тарьен с мамой и сестренкой: в ведомстве Флавиуса ему сделали документы и предложили заселиться. Нужно было, чтобы дом, полный технических и магических изобретений, не оставался пустым. Пустым он и не был: к Тарьену тут же подселились другие артисты и даже пока не признанный драматург Юст. И, по рассказам Ольги, здесь все время кто-то гостил.

Постучав в дверь и не дождавшись ответа, Кантор, недолго думая, открыл дверь ключом. «М-да, — подумал он, входя, — будет Терезе работа». Вокруг валялись разбросанные вещи, и картина получалась примерно такая же, как описывала Ольга, разве что тролля не было. Гостиная была заполнена народом. Один Бандерас спал в кресле, другой — на диване, нежно прижав к себе трубу. Их приятель, который играл друга главного героя в «Юности волшебника», уснул прямо за столом, еще парочка оркестрантов — на полу.

Из кухни высунулся Юст с серебряной вилкой в руке.

— Да живой я, живой, — засмеялся Кантор. — Лукас вам не рассказывал? А Карлос?

— Нет.

«Вот молодцы, вот умницы», — подумал Кантор.

— Да я не из-за этого, — почему-то очень активно стал возражать Юст. — Мы тут завтракать собрались.

— Диего вернулся! — обрадовался вошедший в гостиную Тарьен. — Эй, Альберт, проснись, помнишь, что ты вчера говорил?

Тот открыл немного окосевшие глаза.

— О, маэстро Диего! — прочухался он. — Значит, мы теперь можем спектакль возобновить!

— А как Ольга? — спохватился Тарьен.

— Ольга в порядке, — радостно заулыбался Кантор, — три дня назад она родила дочку. Привет вам передает.

— Поздравляем! — наперебой заговорили все. — Надо отметить!

«Интересно, а что они вчера отмечали?» — подумал Кантор.

— Говорят, что королю вернули все права и сняли все обвинения, — вспомнил Тарьен, — и об этом свидетельствовали король Орландо и король гномов?

— Верно, — серьезно кивнул Кантор. — Король Шеллар — настоящий герой, и я могу это подтвердить. Он здесь всю весну продержался, вредя Ордену и Повелителю. А потом его схватили и отправили на Каппу, в тот мир, откуда на нас напали.

— А ты тоже на этой самой Каппе побывал? — поинтересовался Юст. — Как там?

— Хреново, — кратко ответил Кантор, — но там есть разные места и разные люди, в том числе и маги, которые сначала нам очень сильно навредили, а потом и помогли.

— Из этого можно сделать отличную пьесу, а то и не одну, — воодушевился Юст.

— Вечером, если будет время, приду и расскажу подробнее, — серьезно сказал Кантор.

— Приходи, надо же обмыть рождение твоей дочки! — еще более воодушевился Юст, — Кстати, как ее зовут?

— Еще не придумали, — нахмурился Кантор.

Мама Тарьена, спустившаяся сверху на шум, стала расспрашивать, сколько малышка весит, много ли у Ольги молока и о других радостях материнства.

«Женщины!» — подумал Кантор, но с удовольствием ответил ей.

— Да, вам привет от Жака, он просил, чтобы вы не спешили снимать квартиру и пожили пока тут. Кстати, Жак с Терезой недавно поженились, так что мы еще и это отпразднуем.

— Скорей бы вернулась магия, — вздохнула мама Тарьена, — сразу стало бы легче жить. И вечные ящики не работают, и керосиновые лампы надоели уже.

— Всему свое время, — осторожно ответил Кантор и спросил, чтобы уйти от темы: — А что, керосин сильно подорожал?

— Сильно, — вздохнула женщина, а Тарьен добавил:

— В театре с керосиновым освещением очень неудобно.

— Я как раз в театр сейчас и собираюсь, — обрадовался смене темы Кантор. — Карлос там? Как он?

— За Карлосом присматриваем. Один раз он таки сорвался. Но по большей части держится хорошо.

Не забыв захватить из кабинета Жака его приспособления и снова закрыть его на код, Кантор, наконец, выбрался из гостеприимного дома и зашел в музыкальный магазин, чтобы купить новую гитару. Теперь можно заняться любимым делом. Пробуя дерево и струны, Кантор словно услышал музыку, аккорды, которые буквально просились сыграть их. Но сначала надо было заняться настройкой и записать ноты. Он улыбнулся и направился к театру.

Театр, стоящий на углу Трех кистей и Карнавальной, ничуть не изменился за семь с лишним лун, прошедших после его триумфа. А почти год назад он тоже оказался здесь с гитарой, еще не осознавая, что тут найдет свою судьбу и вернется на свой путь. Хорошо снова почувствовать себя бардом — после того, как он был то воином, то магом. Но путь мага все же не для него. А вот путь барда — то, что нужно.

Кантор вошел в театр с черного хода, через который когда-то убегал и где его потом ожидали поклонники, намеревавшиеся порвать на лоскутки на память. За дверью кабинета Лукаса явно никого не было, а вот в кабинете Карлоса слышались голоса.

— Маэстро Карлос, с одним спектаклем в неделю мы вряд ли справимся с бюджетом, однако можно надеяться, что скоро вернутся и маэстрина Ольга, и маэстро Диего. Вы же знаете, что произошло.

— Возможно, и поэтому надо созывать людей. Сходи-ка к мадам Бежар, узнай, как ее здоровье, и выясни, что там с нашим дирижером.

Кантор больше не слушал и постучал в дверь. Собеседники, казалось, не удивились.

— Здравствуй, Диего, — улыбнулся Карлос, — рад видеть тебя наяву. Мы тебя ждали в ближайшие дни. Тебя видели на дворянском собрании, и потому мы уже знали, что ты уцелел во время штурма. А как Ольга? Вижу, ты улыбаешься, значит, все хорошо? Уже можно поздравить?

— Можно, теперь у нас дочка, — ответил Кантор.

— Ну что, будет в театре расти?

— Думаю, да. Ольга, конечно, сейчас очень занята, но про вас спрашивала, и в театр вернуться хочет, как только малышка хоть немного подрастет — ей ведь всего три дня.

— У Ольги, понятное дело, нет сейчас времени читать, но эту книгу ей все-таки передай.

— Передам, — улыбнулся Кантор. — Искусство превыше всего.

— Да, и пусть маэстрина Ольга не беспокоится, — вмешался Лукас, — все отчеты в порядке. Правда, прибылью похвастаться не можем, но, если будет восстановлена «Юность волшебника», наши дела пойдут куда лучше.

— Да, Диего, — подтвердил Карлос. — Когда ты сможешь приступить к работе?

— Не знаю, — с досадой ответил Кантор. — Но, наверно, не позже чем через луну. А пока я тут гитару настрою.

Лукас пошел за ним.

— Маэстро Диего, вы не знаете, когда можно ожидать возвращения магии? — осторожно спросил он. Мы, конечно, за маэстро Карлосом присматриваем, но сорваться еще раз он может. Да и сердце у него пошаливает.

— Всему свое время, — снова ответил Кантор и практически незаметно подмигнул.

Умница Лукас все понял.

— Что ж, маэстро, остается ждать, — вздохнул он.

Однако Кантор начал нервничать. Про магию ведь и дальше будут спрашивать, а ну как артефакты мэтра Алехандро всплывут, тогда могут возникнуть серьезные проблемы.

На обед он отправился в кафе «Легкое перо», где собирались поэты.

Войдя в зал, он увидел удивленные взгляды, но спокойно уселся за столик и заказал обед, в том числе порцию мороженого. Одну. Голос надо беречь. Вскоре к нему подсел один из старых приятелей.

— Где ты пропадал? Ходят слухи, что ты воевал в том мире, откуда явились эти пришельцы?

— Пришлось побывать, поганое местечко, хотя люди бывают неплохие.

— А правда ли, что ты способен заходить людям в сны, и благодаря этому держал между всеми связь?

Разговоры с дворянского собрания расползлись по городу, ну спасибо Флавиусу.

— А мы здесь натерпелись от этого окаянного графомана Вольдемара, помнишь его?

Кантор покачал головой.

— Нет, только слышал, что Орландо говорил о какой-то бездари, но встречаться не пришлось. Однако Ольга мне рассказывала кое-что.

— Вот-вот. Ну, ты представь, что с ним стало, когда он примкнул к этим и сделался министром изящных искусств.

— Могу представить.

— Он стал вызывать нас к себе, да и сам навещать — однажды прямо сюда с охраной ввалился, представляешь? И всякий раз он толкал торжественные речи, ругал наши работы за безыдейность и требовал писать стихи во славу Повелителя, про Наместника Харгана и против королевской власти. Пока мол, не будет в начале книжки стиха, а лучше нескольких, про Повелителя, и не надейтесь что-либо издать. А то и свободы лишитесь.

Кантор нахмурился. Ему-то такие вещи были очень хорошо известны.

— И что, кто-нибудь согласился?

— Ну уж нет, мы, конечно, делали вид, что с этим надо много работать, что мы недостойны и так далее. Так что стихи писал он. И читал вслух. Тьфу! Правда, все это продолжалось очень недолго: в конце весны его сняли. Мы так думаем, что прямо на тот свет.

— Даже если и на этот, сейчас его уже точно нет в живых — погиб со всеми посвященными. И его счастье — иначе бы я сам его убил.

Кантор скрипнул зубами. Из-за этого подлеца Карлос полез в петлю, и если бы не Ольга, его не было бы в живых.

— Кстати, ты не знаешь, когда магия вернется? — прервали его размышления приятели.

— Не знаю, — буркнул Кантор, начиная злиться. И тут же добавил, — лучше я расскажу вам, что было на дворянском собрании.

— Да, верно ли, что там появился сам король гномов?

— Верно. Он явился при полном параде, в сверкающих доспехах и с боевым топором, свидетельствовать за его величество. Если не ошибаюсь, это первый случай в истории, когда вождь гномов появляется на официальном собрании наверху. Да, собственно, и пушки гномов были использованы наверху впервые. Наверно, слышали?

Один из поэтов вытащил карандаш и воодушевленно что-то забормотал.

Кантор прислушался:

Он едва удержался, чтобы не расхохотаться.

Однако у него в голове тут же появились аккорды, складывающиеся в веселую мелодию. Он тут же вытащил карандаш и запасенный блокнот…

Ближе к вечеру вполне довольный Кантор подхватил гитару и отправился в клуб «Музыкальный кристалл».

Там его сразу же попросили спеть, что он с удовольствием и сделал. Это были песни, которые он сочинил еще перед войной. Однако, перебирая струны после исполнения, он услышал нечто, что сразу же испортило ему настроение.

— Король, как-никак, сдал Ортан, а дворянское собрание слишком быстро его признало невиновным. Ну и что, что там были гномы и король Орландо. Они ведь друзья. Виконт Бакарри же вел себя как герой, жизнью рисковал, не признавал власть наместника.

Кантор аккуратно прислонил гитару к столу и встал. Кулаки у него зачесались сразу же.

— Сдал? Да он спас тут всех, избежал резни. И к тому же избавился от посвящения и дурил наместнику голову.

— А ты уверен, что тебе он голову не дурил?

— Уверен. Я посещал его сны, где нельзя лгать. И к тому же я эмпат, уж ложь прочувствовать могу.

— Значит, ты маг? Но магия же пропала. Хотя на днях пара артефактов вдруг заработала.

— Я неклассический. Моя Сила не исчезла.

А сам подумал: «Наверно, это артефакты работы мэтра Алехандро. Нет, Шеллар должен сыграть очень быстро, на опережение, чтобы слухи не дошли до альфийцев».

— Так вернется классическая магия или нет? — продолжал собеседник.

— Всему свое время, — сквозь зубы произнес Кантор, чувствуя, что ему очень хочется подраться.

Стараясь избежать драки, он быстренько поднялся и пошел на соседнюю улицу, в кафе «Лунная струна», где собирались в основном гитаристы.

— А ты знакомился с иномирной музыкой? — стал расспрашивать его приятель, Дерек Понт.

— Там, где я был, не до музыки.

Хотя как сказать, подумал Кантор, на Каппе действительно было не до музыки, а на Альфе он наслушался вдоволь. Но аккорды, которые пришли ему в голову, были совсем другие.

Тут кто-то из ребят вскочил и заявил, что он знает, как сочинять музыку в духе иномирной, и стал играть. Кантор разозлился. Это, с его точки зрения, было бездарным подражанием тем мелодиям, которые он слышал на Ольгиных кристаллах.

— Да кто ж так интерпретирует, тут надо понимать, что вносить, а у тебя полная чепуха получается! — Кулаки у него сжались, как весной в доме Гаврюши. Но здесь не было Витьки, чтобы его остановить. Правда, вмешался Дерек Понт. Но лучше бы он этого не делал.

— Слышишь, Диего, не знаешь, когда магия вернется?

Кантор не выдержал.

— А пошел ты со своей магией! — заорал он во всю мощь своего голоса, отпихнул Понта и дал в морду незадачливому композитору. Тот, естественно, попытался ответить. Противники покатились по полу, колотя друг друга. Остальные предусмотрительно расступились. Принимать участие в драке — рисковать быть избитым обеими сторонами.

Через несколько минут оба поднялись с пола, но бить друг друга больше не стали. Потирая отбитые костяшки пальцев и морщась от боли в ушибленных ребрах, Кантор проворчал:

— Да что бы ты понимал в иномирной музыке! Дай покажу!

— Покажи! — зашумели все.

— Демоны, бумага кончилась, карандаш затупился. Давайте бумагу. И карандаш. И гитара моя где?

— Не стоило кулаками махать, раз играть собрался, — съехидничал внутренний голос.

— Заткнись, стоило!

После наглядного урока композиции его противник спросил:

— Маэстро, могу ли я считать себя вашим учеником?

Кантор расхохотался. Верно, все мои ученики через драку проходят, подумал он. Не пюпитром, так кулаками, не за плагиат, так за ошибки в сочинении.

В доме у Жака Юст подсел к Кантору с бумагами и стал расспрашивать… ну почти как его величество. Почти, потому что цели у обоих были разные. Королю нужна была информация для управления и политики, Юсту — материал для творчества.

Вот что бы спросил король про куфти?

— А что они делают, для чего и как?

А Юст спросил:

— А что они делают, как и для чего?

Разница вроде небольшая, но существенная. Юсту ведь нужно описать, как. И объяснить не занудно, как это мог бы сделать Шеллар, а по ходу дела, интересно, через диалоги. Или хотя бы монологи. Юст, слушая рассказы Кантора, то и дело огорченно повторял:

— Опять придется информативный монолог делать, не люблю я их. А, ладно, может быть, и в диалоге все это удастся объяснить.

Хождения по снам Юста тоже заинтересовали, но тут уж Кантор отделался только нейтральными рассказами про совсем посторонние сны, через которые он проходил в поисках знакомых. Юсту и этого хватило.

— Какую пьесу можно из этого сделать, фантазию не надо ограничивать!

Ладно, сны, подумал Кантор. Но как бы этот фантазер не изобразил Каппу так, как Альфу в пьесе о переселенце Арнольде Пилипенко, который с табельной алебардой поперся на бандита Мухтара де Барса, пытавшегося заколдованной фомкой взломать секретный сервер. Про эту пьесу ему рассказала Ольга, и очень сильно смеялась, говоря, что здесь такое только Жак оценит, но проболтается ведь, а Юста высмеивать не хочется, он же не виноват, что никогда не был на Альфе. Потом она помогла Юсту все поправить, подробно объяснив, в чем он прокололся. А теперь ему, Кантору, придется проконсультировать почти признанного драматурга еще не раз, ничего не попишешь.

Разумеется, одними расспросами товарищи не ограничились. Началась веселая попойка в честь рождения дочки Ольги и Кантора. Счастливый отец принимал поздравления до самого утра.

Во дворец он возвращался с некоторого похмелья, но в остальном вполне довольный: день прошел прекрасно. Никаких неприятностей судьба ему не подбросила, он поговорил со множеством народа, гитару купил, молодого коллегу поучил во всех смыслах, и никого не убил. Впереди же был Путь, тот самый Путь барда, по которому они с Ольгой смогут идти вместе благодаря влекущему их Огню.

«Убежище»^[16]

Восьмая дочь По ту сторону сгоревшего моста

fandom Sanctuary 2016

Постканон, отсылки к серии 4х08 «Fugue»

Каменная лестница закручивалась спиралью, вела вниз, и лучше было не всматриваться, потому что от этого кружилась голова, и начинало казаться, что мир сейчас перевернется вверх дном, и Пол полетит куда-нибудь в черноту, пытаясь ухватиться за перила, чтобы не провалиться к самому центру Земли или куда еще могла вести лестница.

Сверху, откуда он пришел, раздался скрежет и покашливание. Пол не стал оглядываться, он просто побежал. Шаги звучали оглушительно. Он несколько раз наступил на слишком длинную штанину… права была его девушка, говорившая, что нужно попасть к портному и обрезать джинсы.

Лестница как будто светилась изнутри или была единственным предметом, что существовал в непроглядном мраке.

Скрежет приближался.

Пол сглотнул. Он не был уверен, что тот, кто гонится за ним, хочет его убить или покалечить. Почему-то казалось, что случится нечто намного-намного хуже.

— Чай или кофе? — спросил Уилл.

Эбби подняла голову от экрана телефона.

— Что? А, точно, я буду чай. Если у них есть зеленый с жасмином, то его.

— Меня окружают противники кофе, — улыбнулся Уилл. — Ты же понимаешь, что разницы между черным и зеленым нет никакой, просто другой ароматизатор в пакетике?

Эбби пожала плечами. Они стояли рядом с лотком, где продавали горячие напитки, и вот-вот должна была подойти их очередь. Промозглый ветер, дувший с реки, заставлял плотнее кутаться в плащи.

Лето в этом году задерживалось, а синоптики вели себя ненамного лучше неудачливых шаманов древности: они обещали, что скоро потеплеет, и раз за разом промахивались с датами.

Эбби и Уилл взяли чай и кофе, рассчитались и освободили место следующим покупателям. В этот не самый теплый день всем хотелось выпить чего-то горячего.

— Ты что-то говорила об абнормалах? — спросил Уилл, когда они отошли к свободной скамейке и сели.

— Официально, мы ими больше не занимаемся, — ответила Эбби, — но у нас несколько трупов… и мне не нравится, как они выглядят.

Перед ними была широкая дорожка, за ней — ряд молодых деревьев: только в этом году городской совет решил взяться за восстановление парков. По мнению Эбби, можно было ограничиться кустарниками и клумбами, но ее, как и большинство жителей, никто ни о чем не спрашивал.

Хотя неплохо было бы хоть раз проголосовать не за новых людей в городской совет, а за конкретные программы. Например, за то, чтобы старую ветку метро привели в рабочее состояние, или разобрались с давным-давно устаревшими канализационными трубами. Или что-то решили с аварийными домами в трущобах. Не говоря уже о разрушенном мосте, который считался ремонтируемым уже несколько десятков лет.

— Не все маньяки — абнормалы, — заметил Уилл и добавил: — Да, я тоже смотрю новости. И сообщение о трупах, которые находят по всем концам города, тяжело было не увидеть. Это мог быть и обычный человек.

Эбби вздохнула, она сама считала, что незачем обвинять во всех проблемах абнормалов, и первая готова была вступиться за них. Но иногда данные говорили сами за себя, и незачем было искать лишние сложности и выдумывать теории, если ответ казался очевидным.

— По всему городу находят трупы, — сказала она, глядя на бумажный стаканчик: коричневый, с белым узором из пересекающихся линий, — один — посреди зала торгового центра, другой — в квартире парочки, уехавшей на медовый месяц, третий — свисающим с трамплина у школьного бассейна, а четвертый отыскали работники террариума, когда пришли с утра кормить змей. И это было бы делом местной полиции, если бы подобное не случалось в других городах, потому это уже дело общегосударственной важности. И с учетом, что и страны разные, масштаб вовсе пугающий. Тот же почерк повсюду. Общим счетом — четырнадцать человек. Со случайными перерывами во времени, некоторые — одновременно в разных местах. Знаешь, что у всех них общего?

Уилл пожал плечами, отпивая кофе.

— Насколько помню новости, то, что ни у кого не было внутренностей, — сказал он, — выпотрошенные трупы с разрезом от шеи до лобка. А на лицах — блаженство.

— Верно, — кивнула Эбби, — а еще то, что почти все они оказались в запертых помещениях и, о чем не говорили репортерам, тела выглядели так, будто их никуда не переносили.

Уилл хмыкнул.

— Хорошее же у нас свидание получается, — заметил он, — говорим об убийствах и трупах.

— И абнормалах, — добавила Эбби. — Что поделать, если именно они нас с тобой связали?

— Я бы предпочел оставить абнормалов в прошлом, — ответил Уилл, — сама знаешь, куда они меня привели.

Эбби промолчала. Уилл часто исчезал в последнее время, и до него не получалось дозвониться. Вначале, после гибели Хелен Магнус во время взрыва Убежища в Старом Городе, он был разбит и ничем не занимался всерьез. Пусть не всегда соглашался встретиться с Эбби, но не придумывал причин. Просто говорил: «Давай не сегодня, я не хочу никуда выходить». Теперь же у Уилла всегда были отговорки, часто — чертовски хорошие. Да и сам он словно стал живее.

Так что Эбби подозревала, что он не настолько «завязал» с абнормалами, как всегда пытался ее убедить.

— Ты хочешь посмотреть на тела? — спросила Эбби. — Не делай такое лицо, это последний вопрос на эту тему.

Уилл ответил не сразу. Сначала он допил кофе, смял стаканчик и выбросил его в урну, стоящую справа от скамейки.

— Если честно, не особо, — сказал Уилл медленно. — Но, если появится новый труп, то мне бы хотелось побывать на месте преступления. Если у тебя получится это устроить.

— Я пока еще работаю в ФБР, — ответила Эбби, — а дело настолько шумное, что, по-моему, к трупам слетаются все, вплоть до иностранных шпионов и каких-то подозрительных ученых из официально не существующих организаций.

Уилл рассмеялся.

— Значит, на меня внимания не обратят. Если что, тоже прикинусь ученым из какой-нибудь организации, — сказал он.

— Что будет не слишком далеко от истины, — заметила Эбби.

Когда Эбби была маленькой, то по ночам боялась выглянуть в окно. Ей казалось, что в темноте по ту сторону она сможет разглядеть что-то ужасное и что монстры начинают бродить по улицам с заходом солнца.

Эбби не боялась самих монстров, но боялась увидеть то, чем они заняты. Потому что верила, что тогда сама станет монстром.

У ее матери была фантазия, достойная сценаристки фильмов ужасов, пусть и проработала она всю жизнь в отделе кадров маленькой фирмы, занимающейся защитой информации. Она-то и рассказывала Эбби истории: сказки в собственной обработке. Это было интересно: слушать, как Красная Шапочка сама становилась волком или о том, как принц убивал дракона, который и был Спящей Красавицей, или как Дороти голодала по дороге до Изумрудного Города и пыталась втолкнуть хлеб в соломенное нутро Страшилы.

Эбби иногда хотела зажать уши ладонями и попросить ее замолчать, но, вместе с тем, эти истории захватывали ее, а их оригиналы казались скучными и неинтересными.

Потому Эбби слушала сказки мамы, в которых часто повторялся один мотив: посмотри в глаза монстру и сама в него превратишься.

Когда она стала старше, то перестала верить в чудовищ, бродящих по улицам посреди ночи. А потом убедилась в том, что их не волнует время суток. И только после этого разобралась в том, что ни одно чудовище из самых ужасных океанских глубин или диких лесов, или темных тоннелей подземки не сравнится в своей жестокости и извращенности с обычным человеком, каких можешь встретить сотню за день.

И все-таки вряд ли их нынешний убийца был простым человеком.

Новый труп появился быстро. В тот же вечер, когда Эбби обсудила дело с Уиллом. Если бы ей хотелось поискать заговоры, то можно было даже заподозрить связь.

Погибшего обнаружили на крыше теплицы. Его заметили работники, когда решили разобраться, что перекрывает свет. Теперь они сидели в стороне и отвечали на повторяющиеся вопросы уже по инерции. Студенты-агрономы, проходящие практику. Эбби было их немного жаль: человеческий труп — это явно не та картина, которую они ожидали встретить с утра пораньше.

— Я не могу ничего рассмотреть, — пожаловался Уилл, которого пропустили по просьбе Эбби. — С крыши тело сняли, а сейчас еще и ливень начался.

— Сходи к криминалистам, может, они что-то тебе скажут, — предложила Эбби.

— Уже, — Уилл поморщился, — там был Майк, мой коллега еще со времен работы в полиции. Я почти его забыл. И он… ну не то чтобы был рад меня видеть.

— Вы поругались? — спросила Эбби.

— Нет, но было очень неприятно.

Эбби сочувственно коснулась его плеча.

— Кстати, — Уилл посмотрел на нее, прищурившись, — а что ты сама тут делаешь? Ты же говорила, что ваш отдел расформировали, но… насколько помню у тебя не совсем такая специальность.

Он кивнул в ту сторону, где в непрозрачном мешке лежал запакованный труп (Пол Браун, двадцать два года, родители в Миннесоте, не женат, но есть девушка, которой уже сообщили о его смерти), его успели снять с крыши до дождя.

Эбби слегка замялась. Да, Уилл не был с ней честен, но и она сама говорила ему далеко не все.

— Отдел расформировали, — решила сказать часть правды Эбби. — Но мне до сих пор позволяют заниматься такими вот странными делами… вместе со всеми прочими агентами и детективами.

Правда была в том, что пусть официально Эддисону и остальным высказали претензии после фиаско с Убежищем, отказали оплачивать их траты и защищать действия, а агентов (если верить бумагам) отправили в разные отделы, но на самом деле все осталось прежним. Просто теперь они работали намного тише.

— Ладно, — сказал Уилл, — но, учти, язык тела тебя выдает.

— И что он выдает сейчас? — поинтересовалась Эбби.

— Что ты мне чего-то недоговариваешь.

Телефон в кармане джинсов Уилла проиграл короткую мелодию, и он потянулся за ним со словами:

— Извини, сообщение пришло.

— Может, просто спам, — предположила Эбби, — из того, что вечно рассылают банки и магазины.

Она заметила, что Уилл остановился, так и не донеся руку до кармана, и хотела спросить, все ли в порядке, когда увидела, что и остальные люди вокруг них замерли. Спорящие криминалисты, несколько детективов из местной полиции, грустные бледные студенты и те самые подозрительные ученые из не существующей официально организации, держащие в руках электромагнитные сканеры… они перестали двигаться. Наверняка, если где-то здесь были мухи, то они зависли в воздухе.

Эбби вздохнула.

Такое всегда происходит не вовремя, верно?

Когда подобное случилось в первый раз, она испугалась до чертиков. Оно быстро закончилось и, когда время пошло нормально, Эбби побежала к Хелен Магнус за ответами, взяв с той обещание ничего не говорить Уиллу. Потому что такие вещи могут испортить и без того не самые стабильные отношения.

Тот случай, когда в тело Эбби попал абнормальный паразит, не прошел бесследно. Да, его вытащили, она сама прекратила превращаться в покрытого иголками монстра и разговаривать только пением… но кое-что осталось.

Так это, по крайней мере, объяснила Магнус.

— Но почему я как будто остановила время вокруг? — спросила Эбби у нее.

— Ты не останавливала время, — ответила Магнус, убирая поднос с медицинскими инструментами, — ты… как бы сказать. Провалилась в него.

Медпункт Убежища тогда выглядел несколько тревожно для Эбби, но она старалась не поддаваться собственным эмоциям.

— Провалилась во время? — спросила она.

— Именно, — ответила Магнус, снимая резиновые перчатки, — люди привыкли воспринимать время линейно, а оно больше похоже на множество плоскостей, соединенных случайным образом. Для существ, живущих не так, как мы, картина мира другая.

Эбби покачала головой.

— Когда-то я читала фантастический роман на эту тему, но так ничего и не поняла. Там еще были существа, которые взяли время и продлили секунду, в которой они могут жить, чтобы не встречаться с людьми.

Эбби не сказала, что это была одна из немногих историй, которые нравились ей так же, как и сказки мамы. По крайней мере, она чем-то на них походила.

Магнус развела руками.

— Если говорить поэтично, то да, ты оказываешься в мире, который расположен между «сейчас» и «секунду спустя». Но я сомневаюсь, что кто-то создавал его специально… просто ты теперь можешь существовать и линейно, и нет.

— И что мне с этим делать? — спросила Эбби. — Как прекратить?

— На это можешь ответить только ты, — произнесла Магнус, — я… сталкивалась с похожим, но никто из тех, кого я пыталась исследовать, не горел желанием мне помочь. Если ты согласишься на некоторое количество тестов, то я буду благодарна.

Эбби согласилась.

Только исследования Магнус не дали ничего. Единственное, что удалось понять: в нормальное течение времени Эбби может вернуться, если сама захочет. Правда, как именно воплощать это желание, она так до конца и не разобралась.

Получалось скорее инстинктивно.

Что-то было не так.

Эбби уже сталкивалась с тем, что, когда она «проваливается», то мир вокруг может выглядеть не совсем так, как обычно. К примеру, она видела вывески, которые уже сняли, или окна на месте стен. Пару раз ей даже казалось, что краем глаза удается уловить движение.

Но сейчас все смотрелось совсем по-другому. Например, тело лежало на виду, никакого мешка на нем не было. И рядом с ним стоял человек в черном. Эбби была уверена, что в нормальном времени его не видела.

Она еще раз глянула на Уилла и пошла в сторону тела. Оно выглядело так же, как и все жертвы маньяка: разрезанное вдоль туловища, ровно, будто грудина не была костью, а стала желе на тот момент, когда жертву убивали. Ребра краями торчали наружу, изнутри тело казалось вычищенным и выскобленным дочиста. От этого создавалось ощущение, как будто перед Эбби манекен, а не кто-то, кто раньше был живым.

Но от тяжелого запаха некуда было деваться. Ни в нормальном течении времени, ни здесь.

Эбби посмотрела на человека в черном, который стоял рядом, и вздрогнула, увидев его лицо. Точно такое же, как у трупа.

Пол Браун смотрел на самого себя, мертвого и блаженно улыбающегося.

Тысяча мыслей пронесла в голове Эбби. О том, что это близнец или двойник, или кто-то похищает чужую внешность, или на самом деле нет никаких мертвецов и это шутка… но они все вылетели прочь, когда стоящий повернул голову к ней.

Он тоже был здесь, вне нормального времени.

А еще Эбби осознала то, чего не заметила сразу. Черная одежда Пола не была совсем обычной. Она обтягивала его тело, как водолазный костюм. Или на самом деле вовсе не являлась одеждой. Никакая ткань не может настолько рельефно очертить каждую мышцу. Эбби опустила глаза ниже и смущенно подняла их: конечно, чернота разлилась и по половым органам Пола, а рассматривать чужой член и яйца вряд ли прилично.

— Он догнал меня, — сказал Пол Браун, не заметивший смущения Эбби. — На лестнице.

— Сожалею, — ответила Эбби, и они вместе посмотрели в сторону трупа.

— Я умер, и вы пришли меня куда-то провести? — спросил Пол. — Ну, на тот свет. Я себе всегда представлял что-то такое.

Эбби покачала головой.

— Я не знаю, как все работает, — ответила она, — я тут случайно оказалась.

Пол кивнул и ответил задумчиво:

— Понятно, — а потом вздрогнул и оглянулся.

Эбби тоже обернулась, схватившись за пистолет. Она уже проверила: в этом течение времени огнестрельное оружие не работало, но от привычки тяжело избавиться.

— Вы слышали? — спросил Пол. — Бегите!

Эбби прислушалась, но не различила ничего, но Пол побледнел и, схватив ее за руку, потащил прочь от собственного развороченного тела.

— Если он нас догонит, то сделает с вами то же самое, что со мной!

— Кто «он»? — спросила Эбби.

Она могла остаться на месте, но решила попытаться пойти следом за Полом. Ей не приходилось еще встречаться с жертвами убийств лично. Может, он скажет что-то стоящее? Имя и внешность убийцы, например. Или, по крайней мере, объяснит, что именно с ним произошло.

— Их здесь много, — сказал Пол, — это не конкретный монстр. Я видел их на мосту.

Они выскочили из теплицы, и Эбби с удивлением поняла, что не знает, где оказалась. Это не походило на ту картину, которую она видела, когда приехала на место преступления. Это вообще не походило ни на какие знакомые ей места.

Вокруг был город: старые каменные дома с занавешенными окнами. Над головой — серое грозовое небо, а под ногами — грязная мостовая со странным рисунком, как будто неведомому художнику пришло в голову изобразить глаз на каждом камне.

— Не присматривайтесь! — сказал Пол, заметив, куда направлен взгляд Эбби.

— Поздно, — спокойно ответила та.

Это не были рисунки глаз. Они оказались настоящими. Выглядывали из камней, прикрываясь веками, стоило ступить на мостовую, потом опять открывали. Это смотрелось и жутко, и завораживающе.

— Что за мост? — спросила Эбби, когда они с Полом пробежали по улице дальше.

Мостовая с глазами закончилась, но теперь из домов вокруг торчало то, что она сначала приняла за шланги темно-красного цвета, но быстро убедилась, что это огромный кишечник. Особенно, когда он порвался прямо перед ней и Полом, и на камни вылилась дурно пахнущая черно-коричневая жижа.

— Сгоревший мост, — ответил Пол, — ребята говорили, что там можно увидеть глюки без всякой наркоты.

Эбби это не прокомментировала. Теперь она тоже слышала то, от чего они с Полом убегали: скрежет, шорох и сопение за спиной.

— Я оказался в этом мире, — сказал Пол. — В первый раз выбрался, во второй тоже. Тут круто на самом деле…

— А в третий раз не получилось? — предположила Эбби.

— Ага. Я не успел дойти до моста. И теперь заперт.

Как бы безумно это ни звучало, но теперь картинка начала складываться. Нашлось объяснение тому, почему тела оказывались в запертых помещениях и выглядели так, будто никто их не переносил. Потому что, фактически, они находились на том же месте. Просто в другом течении времени.

— Нам нужно успеть к мосту, чтобы вас спасти! — продолжил Пол. — Монстры ходят стаями.

— Откуда ты знаешь? — уточнила Эбби. — Ты же их почти и не видел, сам сказал.

Пол напрягся.

— Просто знаю.

Он перепрыгнул черный провал люка, и Эбби прыгнула за ним. Она поскользнулась и упала, чуть отстраненно поняв, что вся измазалась в крови, которая текла по стене ближайшего здания и уходила в местную канализацию.

Телефон выскользнул из кармана и оказался в луже крови.

— Да твою мать! — буркнула Эбби, подхватывая его и пытаясь оттереть.

Пол протянул ей руку.

— Это только моя вина, — сказал он. — Наверное, я как-то протащил вас сюда. Здесь куча мест, откуда можно в обычный мир заглянуть. Я так за друзьями шпионил, прикольно было.

Сказав это, Пол заметно погрустнел. Эбби не была уверена, сочувствует ему или нет, потому что, с одной стороны, умереть вот так, в ненормальном времени, и оказаться запертым между отдельными секундами одним сознанием, пока близкие оплакивают твой труп, было ужасно. С другой же стороны, он сам хотел острых ощущений и возвращался сюда, по его словам, уже несколько раз.

— Не думаю, что дело только в тебе, — ответила Эбби, — я сама… м-м-м… проваливаюсь.

Она хотела сказать, что ей не нужно идти на мост, когда за их спинами опять раздалось покашливание и рычание. Причем — намного ближе. Эбби обернулась, готовясь встретиться с монстром, убившим Пола.

И отпрыгнула от летящей на нее машины.

Водитель удивился настолько, что даже сигналить начал с опозданием. Уже выровнявшись на дороге.

Эбби оказалась посреди трассы. В нормальном течении времени.

Эбби хотела позвонить Уиллу сразу же, но телефон отказывался включаться. То ли его доконало падение в лужу крови, то ли переход из одного течения времени в другое: техника такого не любила.

Потому сначала Эбби доехала домой (таксист косился на нее, но молчал) и набрала Уилла с домашнего. И, конечно, он оказался вне зоны доступа. С ним в последнее время это начало случаться все чаще и чаще.

Телефон зазвонил, когда Эбби уже ушла в душ. Пришлось выбираться оттуда, судорожно вытираясь. Вода капала с мокрых волос на пол; гуляющий по квартире сквозняк казался ледяным после горячей воды.

— Все в порядке, Уилл, — сказала Эбби сразу же, только услышав его голос в трубке.

— В порядке?! — пришлось слегка отодвинуть ее от уха, потому что его крик был оглушительным. — Ты исчезла посреди разговора, была неизвестно где, потом оказалась в двух километрах, вся с ног до головы покрытая кровью, и говоришь, что все в порядке?

С одной стороны было приятно, что Уилл о ней беспокоился, а с другой…

— А откуда ты знаешь, где я была? — спросила Эбби. — Я же не успела тебе сказать.

— Генри взломал дорожные камеры, — ответил Уилл. — Что вообще творится?

— Вы с Генри в курсе, что взламывать камеры незаконно?

Уилл начал что-то говорить, но затих, дальше раздался шорох, потом он глухо спросил:

— Ты уверена?

— В чем? — поинтересовалась Эбби, прежде чем поняла, что он говорит с кем-то еще.

А дальше в трубке раздался голос той, кого все считали мертвой.

— У меня только один вопрос, — сказала Хелен Магнус, — людей убивают вне нормального течения времени?

— Да, — ответила Эбби, решив оставить на потом вопросы о том, как Магнус умудрилась выжить в том взрыве и где она сейчас. — И, более того, убитые — не случайные жертвы. Они специально пробираются туда. По крайней мере, так мне сказал Пол.

Магнус молчала так долго, что Эбби уже засомневалась: не «провалилась» ли она снова.

— Сказал? — наконец переспросила Магнус. — Пол? Пол Браун? Ты начала говорить с мертвыми или от них остается остаточная энергия?

Эбби рассмеялась, придерживая полотенце.

— Если что, я не знаю, доктор Магнус. Я увидела Пола в том… мире, времени, не знаю. Он сказал, что ходил на сгоревший мост, его отыскал какой-то местный монстр и теперь ему некуда деваться. А уточнять детали было некогда.

— Хорошо, — медленно сказала Магнус, — не делай ничего, пока мы не разберемся.

«Мы, — отметила Эбби, — значит, Убежище все еще существует».

— Черта с два, — сказала она вслух, — это и мое дело тоже.

Магнус тяжело вздохнула, но ничего не сказала, передав вместо этого трубку Уиллу.

— Эбби, я понятия не имею, что происходит, но не делай глупостей, — начал он.

— Я вполне могу за себя постоять, — ответила Эбби. — Хотя и спасибо за заботу.

И положила трубку. Она не собиралась слушать Уилла, убеждающего ее отступить. Да, он волновался и волновался не зря. Но Эбби уже оказалась во всем этом, и уйти сейчас, не узнав деталей, она просто не могла.

Возвращаясь в душ, она подумала, что в этом сильно напоминает самого Уилла. Он тоже никогда не отступал от своих убеждений, даже если все вокруг пытались ему доказать, что так он не добьется ничего.

Наверное, поэтому они сразу друг другу и понравились.

Самым страшным было не то, что девушка Пола, Анжела, плакала и говорила, что знала, как плохо все это может закончиться (именно такими словами), а то, что она сказала о лучшем друге Пола. И о том, что он тоже собирался сходить в город за мостом.

— Джо тоже умрет, — повторяла она. — Я не могу его остановить.

Пусть все остальные, кто говорил с Анжелой, и не поняли, о чем та болтает… Но Эбби поняла. И помчалась к сгоревшему мосту.

Он выглядел так же, как и всегда. Старые, уже успевшие выцвести, заграждения, посеревшие строительные леса. Его собирались восстанавливать, но так и не начали.

Его называли «сгоревшим», но, насколько знала Эбби, мост просто взорвали. Это случилось посреди ночи, и пострадало не так много людей. Ответственных за случившееся не нашли.

Эбби размышляла, когда она поймет, что что-то меняется и как окажется в другом течении времени… когда поняла, что ничего делать и не нужно. Она смотрела на волны реки внизу и видела, что они замерли. Даже ветер изменился. До того он дул ей в лицо и нес сырость и холод, теперь — дул со спины и был жарким, словно вырвавшийся из печи.

Эбби обернулась и сама застыла, завороженная картиной. Перед ней простирался город. Похожий и не похожий на тот, что она знала. Он колебался, словно мираж, здания шпилями поднимались к небу, серому с красными всполохам. Они были и далеко, и близко: Эбби могла рассмотреть каждое: лепнину, фигуры на крыше, окна, покрытые розоватой пленкой, обтрескавшееся покрытие на шпилях.

Она шагнула вперед, к нему… и оказалась на каменной винтовой лестнице посреди черноты. Сверху раздался шорох и покашливание.

Эбби поймала себя на том, что не боится. Словно происходящее не имеет к ней никакого отношения. Просто лестница, светящаяся изнутри, и монстры наверху. И никакой опасности для Эбби.

«Бред какой-то», — подумала она и побежала, цепляясь за перила. Потому что, пусть она и не боялась, но опасность от этого не переставала быть реальной.

Шаги и покашливание раздавались все ближе и ближе. Эбби напомнила себе, что в любой момент может выскочить в нормальное течение времени, и обернулась. Монстры приблизились к ней… и пробежали мимо. Штук десять или больше, Эбби не могла сосчитать точно. Они двигались слишком быстро, только и различить, что размытые непропорциональные шипастые черные тела и странные морды.

Странность Эбби поняла только, когда последний проскочил мимо.

У них были человеческие лица.

И, похоже, всеммонстрам было наплевать на Эбби. Они гнались за чем-то другим или кем-то другим.

— Джо, — прошептала Эбби и побежала вниз по лестнице, следом за монстрами.

Это словно оказаться в незнакомом городе: просто иди за местными. Эбби нервно рассмеялась от собственных мыслей.

Она опоздала. Монстры уже добрались до Джо. Наверное, он умер сразу. Или они впрыскивали в его тело токсин, заставляющий так безмятежно и счастливо улыбаться, пока его тело распарывали.

Эбби насчитала пятнадцать монстров, но возле тела возились только двое, остальные — кружили вокруг, покашливая и шаркая лапами.

А эти двое сидели, скрючившись, и разгибали грудину Джо.

В одном из монстров Эбби заметила кое-что знакомое. То, что видела раньше.

— Пол? — спросила Эбби.

И монстр обернулся.

У существа было только его лицо. Больше похожее на застывшую маску, которая не выражала ничего. Остальное тело изменилось. Теперь оно походило на творение какого-нибудь дизайнера компьютерных игр в стиле хоррора: оно было большим, размером с крупную лошадь, во все стороны торчали шипы, все кости легко просматривались под матово-черной кожей.

Вряд ли подобное могло долго прожить в реальном мире, но здесь оно смотрелось даже уместно.

Пол или то, у чего теперь было лицо Пола, склонило голову, глядя на Эбби его глазами, а потом рыкнуло и отвернулось, возвращаясь к своему занятию.

Эбби передернуло, когда раздались хлюпающие звуки и один из монстров отступил, вытаскивая наружу внутренности. Она видела пальцы ног убитого и поразилась тому, что они начали покрываться чернотой.

— Что такое? — Эбби шагнула к телу, не думая о том, что ее могут заметить.

Монстры на нее не отреагировали, они отступили от трупа, и теперь он походил на то, что находили в нормальном времени. Только от шеи и ниже был покрыт чернотой. А потом реальность как будто моргнула, монстры исчезли, а парень оказался целым, не разрезанным пополам. Только в том же черном «костюме», который Эбби уже видела на Поле.

Она сама направилась к парню, который уже сел и начал трясти головой. Он заметил Эбби, потом с недоумением посмотрел на свои черные ладони. Попытался встать, но безуспешно.

— Привет, — сказала Эбби, она подошла ближе и присела около лежащего на земле парня, — меня зовут Эбби Корриган, и я не хочу тебя пугать, но монстры до тебя добрались. Ты же Джо, верно?

Он кивнул.

— Так меня зовут, — сказал парень.

Выглядел он немногим младше Пола, загоревший, с коротким хвостом черных волос.

— Зачем ты сюда пришел? — спросила Эбби.

— Надо было, — ответил Джо.

Он нахмурился и опять попытался встать. С помощью Эбби ему это удалось.

— Не знаю, кто ты такая, — начал он, — никогда тебя среди наших не видел.

— А, может, дашь мне информацию об этих «ваших», — предложила Эбби, — чтобы я могла им посоветовать не ходить на сгоревший мост, например.

Джо скорчил недовольную гримасу.

— Ты из полиции? Или из социальной службы? Судя по одежде — второе.

Эбби не знала, обижаться ей или гордиться. Она сама считала, что ее черный брючный костюм выглядит вполне прилично и стильно.

— Я вообще-то из ФБР, — сказала она.

— Одна фигня, — махнул рукой Джо. — Я типа умер, ага?

Эбби сама как раз думала, как станет ему про это говорить, и обрадовалась тому, что Джо облегчил ей задачу.

— Типа да, — передразнив его, ответила она. — Думаю, твое тело скоро найдут в нормальном времени. Но что же тебя сюда потащило?

— Ну, раз ты не из наших, то не слышала, — заметил Джо, складывая руки на груди, — замечали, что после того, как находят… ну труп, он сам еще бродит тут какое-то время. Типа живой. И с ним можно поговорить. Ну, я хотел попробовать вытащить Пола.

Эбби не стала говорить, что идея была глупой. Потому что не ей осуждать людей за принятые ими решения. Она сама, с точки зрения Уилла или той же Магнус, сделала глупость, придя сюда.

— Давай ты попробуешь вытащить самого себя, — предложила Эбби. — Я не очень здесь ориентируюсь… в какую сторону мост?

Джо поднял брови.

— Вас в ФБР, что, учат, типа, как правильно вести себя, когда оказываешься в другом мире? И сохранять спокойствие?

— У меня есть немного похожего опыта, — ответила Эбби.

Джо фыркнул, всем своим видом выражая отношение к ее «опыту».

— Ладно, попробуем дойти до моста, — сказал он, — но предупреждаю, как только услышу монстров — буду бежать и тебя не дождусь!

Эбби кивнула и подумала с горечью, что Джо ведь молодой, почти что подросток и ведет себя точно так же. И он умер. Вот так просто и глупо. И сам, похоже, еще не осознавал, что произошло. Что он не вернется домой, к родным и друзьям.

— А что ты знаешь про монстров? — спросила Эбби, стараясь отвлечься от неприятных мыслей.

— Они начинают охотиться за тобой не с первого раза, — ответил Джо, — даже не всегда со второго. Это как не повезет. А вот, если придешь уже в третий, четвертый… а если долго ходишь, то сто процентов. Если не научишься прятаться.

Он как раз провел Эбби на улицу, которая выглядела точно так же, как парковая аллея, по которой они не так давно с Уиллом гуляли.

— А как прятаться от монстров? — спросила Эбби.

— Да они редко выходят туда, где мир более настоящий. Видимо, слишком близко для них. Вот типа как здесь.

Джо обхватил себя за плечи и поежился.

— Ветер холодный, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Эбби.

— Правда, я не заметила, — пробормотала та.

Ей, наоборот, казалось, что тут жарко. Будто весна между секундами наступает быстрее, чем в нормальном течении времени.

— А что еще? — спросила Эбби. — Что ты можешь сказать о лицах людей.

— Лицах? — переспросил Джо, оборачиваясь к ней.

— У монстров лица людей, по-моему, тех, кто стал их жертвами, — ответила она, — я точно видела, как один из них, с лицом Пола, тебя…

Эбби осеклась. Пусть Джо пока что еще не осознал своей смерти, но ей-то про это забывать не стоит. А еще она собиралась проверить, правильна ли ее догадка и у всех ли монстров лица убитых ими жертв. Тогда и число сходится. Четырнадцать трупов, плюс Пол. Неприятное совпадение и совпадение ли.

— Знаешь, обычно, если ты видишь монстра близко — ты уже умер, — Джо провел ребром ладони по шее. — Ну и я вот даже не помню, как они на меня напали. Просто чернота. Аккуратно, тут мы пройдем быстро!

Он взял Эбби за руку и потащил мимо припаркованной машины. В тот же миг они оказались в окружении шевелящихся сочно-зеленых стеблей, которые неприятно касались голой кожи.

Сделав несколько шагов через стебли, Эбби оступилась. Она полетела вниз вместе с Джо… чтобы упасть на мостовую около моста. Город вдалеке выглядел все так же.

— Хорошо, давай попробуем пройти в нормальное время, — сказала Эбби.

Джо кивнул.

— Спасибо, что пытаешься помочь, — заявил он. — И это… типа может ограду поставить? Ну, раз ты из ФБР. Пусть никого сюда не пускают.

— Поздно спохватился, — покачала головой Эбби.

— А раньше никто бы не поверил, — ответил Джо. — И эй, меня скоро отыщут монстры во второй раз… и после такого никто точно не остается! Даже тенью, как я сейчас.

— Может, ты не будешь просто тенью, — предположила Эбби.

Джо поморщился, явно не веря в ее слова.

— Если встретишь Мэнди, — продолжил он, — скажи ей, чтобы даже не пыталась. Она бывала здесь чаще и дольше остальных. Пусть себе живет в нормальном времени.

Эбби кивнула.

— А где я ее встречу? Где вы собираетесь?

— Сама придет, — пожал плечами Джо, — придет и попробует за мост пройти.

Когда Эбби вышла в нормальное время, рядом с ней никого не было.

Тело Джо нашли через пару часов.

Эбби редко набирала ванну. Пусть она забиралась в нее, когда принимала душ, но тратить время на долгое лежание в пене не всегда хотелось.

Но после похода через мост, смерти Джо, объяснения с начальниками о том, почему необходимо поставить новые заграждения на сгоревшем мосту, а лучше — полицейское оцепление, хотелось перевести дух.

Тем более что к этим событиям добавилась еще не самая приятная беседа с Магнус.

Она встретила ее у дверей квартиры, одетая в темный плащ с капюшоном. И сказала, что Эбби не стоило во все это вмешиваться. Что-то о временном континууме и просто про то, что это вещи выше понимания простых людей.

— Доктор Магнус, я не такой уж и простой человек, — ответила Эбби.

— Я знаю, — ответила та и мягко улыбнулась, — потому и прошу — оставь это. Ты подвергаешь саму себя ненужной опасности. Да, это говорю тебе я, так что представь, насколько все плохо.

Она пыталась пошутить, разрядить обстановку, но Эбби от этого ощутила только, как раскалывается голова.

— Вы знаете, что местные монстры не напали на меня? — спросила Эбби. — Просто прошли мимо, будто я была пустым местом.

Магнус задумчиво кивнула.

— Что же, это легко объяснить. Но не считай, что это защитит тебя целиком и полностью.

А потом она ушла, оставив Эбби, крутящей ключи в руках. Для Магнус такое количество туманных намеков еще было небольшим. Можно считать, что они поговорили прямо.

Теперь она отмокала в горячей воде.

Эбби закрыла глаза. Монстров было столько же, сколько и жертв. У них были лица жертв, это она проверила, как только попала к компьютеру. Логично предположить, что жертвы и есть монстры. Рано или поздно, человек, которого «съели», должен превратиться в чудовище. Наверное, когда они находят его во второй раз.

— Интересно, — пробормотала Эбби, — а откуда тогда взялся первый монстр?

Ей показалось, что вода стала прохладнее. Она открыла глаза, собираясь долить горячей… и закричала.

В лицо Эбби смотрел Джо, почти стакиваясь с ней носами.

Она шарахнулась, стараясь выскочить из ванны, и отметила, что во времени между секундами ее квартира — огромное помещение, в котором сиротливо расставлена мебель. Но Эбби сильнее занимал Джо. Или то, что раньше было Джо. Монстр каким-то чудом балансировал на краю ванны. Он склонил голову, отследив движение Эбби. Но не торопился нападать.

— Э-э-э… ты меня узнаешь? — спросила Эбби.

Она стояла голой посреди пустого помещения, рядом с чудовищем, которое было мальчишкой, смерть которого ей пришлось застать. И все это в мире, который находится между отдельными моментами времени. Такое в голову не пришло бы даже сценаристу артхаусного кино.

Эбби разобрал нервный смех. Монстр пошевелился и спрыгнул с бортика ванны. Он ушел прочь, помахивая длинным хвостом, походящим на клубящийся за его спиной туман.

После этого Эбби оказалась посреди своей гостиной. На столике звонил телефон, а за окном сигналили машины.

Аманду Бриггс поймали, когда она пыталась пробраться мимо полицейского оцепления. Эбби попросила сообщать ей обо всех, кто может захотеть пройти на сгоревший мост, потому теперь она сидела напротив коротко стриженой девушки в плотных джинсах и темной кожаной куртке.

— У вас нет оснований задерживать меня, — сказала Аманда Бриггс, — я ничего не нарушила.

Она говорила уверенно, но Эбби видела, что она прячет руки в перчатках под стол.

— Мэнди, верно? — спросила Эбби. — Джо просил тебе кое-что передать.

В ответ на ее слова, Аманда сначала глянула с проблеском надежды во взгляде, а потом напустила на себя скучающий вид.

— Я знаю много всяких «Джо», — сказала она. — Уточните, про какого из них идет речь.

— Про того, с которым вы ходили в реальность за сгоревшим мостом, — ответила Эбби прямо, — его нашли монстры, Мэнди, и он просил не идти за ним.

Она вздохнула.

— Вот придурок, — сказала Аманда. — Я слышала, что вроде нашли еще тело, но не думала, что его.

А потом она пытливо взглянула на Эбби.

— Вы тоже там были? — спросила Аманда.

— Да, — кивнула Эбби, а потом решила добавить, хотя это и было жестоко: — Я знаю, что монстры нашли Джо снова. Уже после его смерти.

Аманда кивнула.

— Он теперь сам стал монстром, — сказала Эбби, надеясь увидеть реакцию.

К ее удивлению, Аманда вообще никак не подала вида, что шокирована или хотя бы заинтересована.

— Это неизбежно для всех нас, — произнесла она.

Эбби подняла брови, пытаясь понять, к чему Аманда это говорит, а та дернула плечами, вытащила руки из-под стола и стащила перчатки.

Пальцы рук у нее были черными.

— Ноги тоже, — сказала Аманда, — если провести слишком много времени там, то это с тобой происходит. И остановить уже не можешь.

— А Джо знал? — спросила Эбби, она потянула руку, чтобы коснуться пальцев Аманды, но та отдернула свою быстрее и принялась надевать перчатки.

— Конечно! — ответила Аманда. — Почти все знают, кроме совсем новичков. Вроде Пола.

Она помолчала, а потом добавила тихо, склонившись над столом:

— Представляете, на меня монстры даже не пытаются напасть, уже считают своей.

В горле Эбби встал ком. Если монстры и ее считают своей, то что это может означать?

— Я знаю человека, который сможет помочь, — сказала Эбби. — Я ей позвоню.

Аманда опять пожала плечами.

— Я могу сказать только одно, — Магнус улыбнулась, — тебе лично ничего не грозит.

Новое Убежище казалось Эбби… шикарным. Футуристичное, огромное, светлое, несмотря на то, что оно находилось под землей. Но при этом оно выглядело каким-то пустым.

— А ей? — Эбби кивнула на Аманду, которая скучала, сидя на кровати в палате за односторонним стеклом.

— Я попробую что-то сделать, — ответила Магнус, — надеюсь, что когда мы сможем закрыть бреши, которые отыскались в реальном мире…

Она оборвала себя и тяжело вздохнула.

— Ответьте мне только на один вопрос, — попросила Эбби, — только честно и без ваших обычных недомолвок.

Магнус ничего не сказала, просто молча смотрела на нее.

— Вы или ваши знакомые как-то связаны с этими брешами?

— Это… сложный вопрос, — произнесла Магнус, глядя на Мэнди, которая растянулась на кровати, — временной континуум пострадал от действий человека, которого я когда-то знала… но я не уверена, что проблема связана именно с этим.

— Шикарно, — проворчала Эбби. — И что теперь со всем этим делать?

— Тебе? — спросила Магнус. — Думаю, тебе стоит не давать другим детям оказаться не в том времени. И, по-моему, пока ты справляешься.

Эбби невесело рассмеялась.

И подумала, что, выходит, она сама немного монстр. Просто иной, чем тот, которым вот-вот станет Мэнди.

И ей надо помочь другим не стать монстрами.

«А разве не этим я хотела заниматься, когда начала изучать проблемы поведения?» — подумала Эбби.

Хотя, конечно, могло ли прийти ей в голову что-то такое?

Наверное, она просто всегда слишком любила сказки о монстрах.

Примечания

1

Вучедольская культура — балканская энеолитическая культура 3000–2600 годов до н. э. Считается, что вучедольцы практиковали человеческие жертвоприношения. Хорватские учёные предполагают, что носители вучедольской культуры обладали древнейшим индоевропейским календарём и имели начальные астрономические знания.

(обратно)

2

Раннеэлладский период в истории Древней Греции считается с 2500 по 1900 гг. до н. э.

(обратно)

3

Железная нержавеющая колонна в Дели, была воздвигнута в 415 году в честь царя Чандрагупты II, скончавшегося в 413 г. Первоначально она находилась на западе страны в городе Матхура. В 1050 г. царь Ананг Пола перевез её в Дели.

(обратно)

4

Культура Винча — северобалканская археологическая культура эпохи неолита (VI–V тыс. до н. э.), представители этой культуры были знакомы с плавкой меди. Основу хозяйства составляли земледелие и скотоводство, встречается керамика с пиктограммами.

(обратно)

5

Минойское линейное А — критское слоговое письмо, к настоящему времени не расшифровано.

(обратно)

6

Солнцезащитный крем — маленький намек на «всем желающим бесплатно пользоваться солнцезащитным кремом», песня База Лурмана, которая в свою очередь основана на эссе, написанном Мэри Шмич. И я не смогла устоять перед совпадением, ухватившись за «Адамс» — псевдоним Митоса, возникший от автора «Автостопом по Галактике». Я могу полностью представить себе сардоническое остроумие в качестве стиля мудрости Митоса (прим. автора).

(обратно)

7

«Жизнь, Вселенная и все такое», «сорок два», «без паники» — цитаты из «Автостопом по Галактике».

(обратно)

8

Потратить пенни — выражение, означающее воспользоваться туалетом.

(обратно)

9

Перкунас — имя балтского и славянского (Перун) бога-громовержца восходит к праиндоевропейскому языку и впервые встречается в хеттских религиозных текстах II тысячелетия до н. э.

(обратно)

10

Ицены — кельтское племя, к которому принадлежала Кедвин.

(обратно)

11

Богемский (Чешский) лес и Баварский лес — названия соответствующих склонов одной и той же горной цепи.

(обратно)

12

Сион — город в Чехии, последний оплот гуситов.

(обратно)

13

Дюссак — клинковое оружие, длиной 65–95 см, заточка односторонняя, лезвие имеет слабую кривизну. Отличительная черта — отсутствие гарды и рукояти: длинный хвостовик клинка загибался у дюссака в плоскую петлю, куда и вставлялись пальцы руки в толстой кожаной рукавице. Оружие простонародья.

(обратно)

14

Рудольф ll, Габсбург (1552–1612), император Священной Римской империи, в качестве столицы предпочитал Прагу, среди его увлечений были астрология и алхимия.

(обратно)

15

Заявка ElpisN.

(обратно)

16

Канадский НФ-сериал, выходил с 2008 по 2011 гг. (прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

От команды «Горца»

  ElpisN Прометей спасённый

    Часть первая. Знакомство

    Часть вторая. Пудинговые страсти

    Часть третья. Благополучная развязка

    Часть четвёртая. Эпилог

  Кринн Чмок, или Немецкое ограбление с английским акцентом

  Teresa C Точка зрения

  Holde_Maid Митос, которого мы не знали

  Иоханнес Фрёйдендаль (Johannes Freudendahl) Открытка от Грейс

  Анкрен Проходящее время

  jtt Пристанище Бессмертных

    Глава 1. Спелеология

    Глава 2. Лица

    Глава 3. Национальные сокровища

    Глава 4. Безопасность

    Глава 5. Возмездие Наблюдателям

    Глава 6. До следующего раза

  Li_Liana Они друг друга стоят

  Анкрен Корни

  ElpisN Андалузский пёс

  Кринн Новая Александрия

От других команд

  Античность

    Gabriel <Lee> Lark Яблоко: решение проблем

    Maravillosa Осколки чаши

  Викторианская эпоха

    Jewellery* Эфемерность

    hangingfire Портрет неизвестного джентльмена

  Неполицейские детективы

    svetlana ste Жеводанские звери

    КП Как вода наполняет море

    svetlana ste, Fool Moon Салон мадам Марьяны

  Советская научная фантастика

    МКБ-10 Камень, брошенный в пруд

    МКБ-10 Львиная доля

  Фэнтези

    Vielle, Catold Пути и перепутья

    Wyrd Sister Дорога в туман

    Хуна Элианер, ХроноКрыс Заповедный лес

  «Ведьмак»

    Rabastanka Первое желание

  Миры Панкеевой («Хроники странного королевства»)

    Lake62 Перед победой

  «Убежище»[16]

    Восьмая дочь По ту сторону сгоревшего моста

*** Примечания ***