Дорогие мои старики Из переписки с родителями в военные годы (1941-1945) [Константин Михайлович Симонов] (fb2) читать онлайн

КОНСТАНТИН СИМОНОВ

ДОРОГИЕ МОИ СТАРИКИ

Из переписки с родителями в военные годы (1941 — 1945).

Публикация, подготовка текста и комментарии Екатерины Симоновой-Гудзенко

Публикация, подготовка текста и комментарии (кроме специально отмеченных) Екатерины Симоновой-Гудзенко. Комментарии Константина Симонова внутри текста даны в круглых скобках.

Предисловие

Когда я готовил к печати книгу своих военных дневников «Разные дни войны» я иногда уже прибегал к помощи моих, сохранившихся с того времени, писем к родителям, чтобы уточнить те или другие забывшиеся подробности своей жизни, а главным образом работы.

Сделанные мною теперь обширные выписки из писем матери и отца времен войны, я перемежаю своими, иногда приведенными полностью, иногда с купюрами, письмами к ним обоим. В меру сил я выстроил эту переписку последовательно, по датам, чаще точным, а иногда — приблизительным, установленным по косвенным признакам.

Быть может, для полноты картины следовало бы дополнить письма еще и телеграммами, но кусочки пожелтевших телеграфных лент наполовину поотклеивались, мешая прочесть написанное. Да и когда телеграммы изредка сохранились полностью — из них все равно много не вычитаешь — телеграммы военного времени не имели права содержать больше двадцати слов, включая адрес и подпись. И строки лежащих передо мною старых бланков напоминают только об одном: как, находясь в разлуке, мы спешили, обгоняя письма, сообщить друг другу — что живы и здоровы.

Переписка с родителями — не только часть моей собственной жизни в годы войны, но, как мне думается — и нечто более существенное. Называть это связью поколений — было бы слишком громко. Но какая-то частица этой общей связи здесь наверно присутствует, как и в истории всякой другой семьи на таком драматическом отрезке общественной и семейной жизни — как война.

Через много лет после войны и незадолго до смерти отца я написал небольшую поэму, так и названную «Отец». В поэме этой есть строки о письмах моих родителей в годы войны:

«Ни страха в письмах, ни тоски,

За всю войну — ни слова,

Хотя вы с мамой старики,

И сына нет второго…»

Сказанное в стихах — правда, и я горжусь тем, что, перечитывая письма родителей, не встретил в них ни единой строчки, нарушавшей бы в моих глазах цельность их взгляда на войну и на исполнение долга, легшего на плечи людей далеких им или близких — безразлично.

Отец писал и реже, и короче.

Мать писала чаще, подробнее, иногда по много страниц, это вынудило меня ко многим сокращениям. Не уклонюсь от истины — некоторые из этих сокращений связаны с повторяющимися описаниями нелегкого быта эвакуации. Мать, на которую, как на женщину, ложилось большинство всяческих невзгод, боролась с собой, — старалась поменьше об этом — и все-таки тяжелая повседневность выплескивалась в письма помимо ее воли. И она потом жалела об этом, и случалось, то серьезно, то с долей юмора, в следующих письмах сама казнила себя за вырвавшиеся у нее жалобы.

Своими сокращениями в письмах матери я не пытался приукрасить эвакуационный быт, тем более, что я располагал большими возможностями помогать своим старикам, чем многие другие люди. Я делал эти сокращения исходя только из одного — допустив простую мысль: а вдруг мать представила бы себе, что ее старые письма буду читать не только я, а и другие люди — что она сама оставила бы в них и что зачеркнула? Зная и силу ее характера, и порывистость ее натуры, и в то же время ее способность быть трезвым судьей собственных слов и поступков, я мысленно всякий раз пытался представить себя на ее месте и сокращал то, что, по-моему, сократила бы она сама.

Понимаю, как небезошибочен такой критерий. Но спросить — не ошибся ли? — теперь не у кого.

В годы войны, как и всегда, мать стремилась прочесть все написанное мною и высказать мне свое мнение сразу же, как только ей это удавалось. Как правило, она очень сильно преувеличивала достоинства сделанного мною, в этом сказывалось материнское чувство, подавлявшее все остальное.

Но когда, несмотря на это чувство, у нее возникали неудовлетворенность, недоумение, а тем более тревога за меня и протест против того, что я делаю — она писала то, что подумала, резко и даже сурово, на грани жестокости. Случалось, что самые резкие из своих писем она не отправляла, но и не уничтожала их, а давала мне их читать в своем присутствии, дождавшись, чтоб мы увиделись, и я имел возможность ответить ей, сидя рядом с нею.

Делая выписки из ее писем, я не прошел ни мимо похвал, ни мимо порицаний матери. И это относится не только к ее оценкам написанного мною, но и к некоторым сторонам самой моей жизни.

В своих собственных письмах я сделал сравнительно мало сокращений, хотя испытывал порой соблазн сократить их более решительно, ибо местами присутствующие в них самохвальство и бравада, сейчас, на седьмом десятке, куда очевидней мне, чем в те 26 — 29 лет, когда писались эти письма. Но сокращать их за счет этого — значило бы задним числом пытаться выглядеть лучше, чем ты был на самом деле.

Вот, пожалуй, и все, что следует сказать, предваряя эту переписку военных лет.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

15 декабря 1941

(От матери)

Родной мой, сейчас, когда записка с летчиком Дороховым о том, что ты на Московском фронте, дошла до моих глаз и моего сознания — вчера, 14-го — я не могу себе простить, что не я бежала на твой голос по телефону из Архангельска, не я открыла тебе дверь, не я первая прижала к себе твою голову. Голубчик мой, сказали ли они тебе там на Петровке, с какой невыносимой болью, с какими душевными колебаниями я уезжала. Ведь не от голода и холода, не от бомбежки — ты знаешь, я не трусиха, — а только от ужаса — быть отрезанной от тебя, очутиться в руках ненавистных гадов. Ты знаешь мать, ты должен чувствовать, что нет ничего на свете, что могло бы отдалить меня оттуда, где я могу тебя видеть. Правда, со мной твои книги, твои вещи, твои фото, трубка, кисет, зажигалка. Я перепечатала все, что было с Северного фронта, и как будто есть возможность издать здесь третий выпуск фронтового блокнота. Я ориентировочно говорила об этом. Я не знаю ситуации в Москве в этом отношении, а из Казани издательство «Советский писатель» мне не отвечает.

До чего же я намучилась, пока не получила в Перми возможность услышать, увидеть, понять и ощутить те первые газетные статьи «Красной звезды». Какая эта была для нас с отцом радость. И как до сих пор, как оживаю я с каждым новым звуком твоего голоса. С хорошей гордостью думаю — это мой сын, другого я от него не жду, я знаю его, как он меня, — и вот тут-то и начинается драма: ты представлял мать в Москве, а ее не оказалось. Понял ли ты до конца — почему? Голубчик, до чего хорош стих «Голос далеких сыновей». Слезы я видела при чтении его — не только у себя, но и у других. «Суровая годовщина»[1] очень ценна внутренними побуждениями твоими, и много сказала мне о твоих переживаниях. Был ли ты сам на дороге в Петсамо? По живости описания казалось мне, что был.

(На самом деле я там не был.)

Отец гордится и писал Алексеевым, что парень хорош, только больно прыток, буду его за это ругать. Ты чуешь, какая в этих словах — именно этого человека — скрытая гордость и невысказанная до конца похвала?

Я не была уверена, сообщила ли тебе редакция во время твоих с ней сношений о моем отъезде, и потому отправила тебе 1-го декабря письмо по радио, знаешь, в семь часов передача «Слушай, фронт». Не знаю, дошло ли оно до тебя. Говорят, «Голос далеких сыновей» передавали по радио, а у нас его не было. А теперь я добилась разрешения, в субботу приходили — меня не застали, а соседка не решилась выбрать место, обещали придти с нарядом сегодня. Но, в общем, здесь все хорошо, лишь только бы было бы хорошо у вас на фронте. Вести все радостные, с каждым днем. Родной, не испытывай слишком судьбу на этом новом фронте, не надо того, что не надо. Помни о своем творчестве, я так отчетливо чувствую, как оно развернется после войны, обогащенное всем перенесенным. Я очень огорчилась, что не слыхала в твоем исполнении твои стихи.

Голубчик, как хорошо, что Женя Долматовский [2] жив. А ведь тут Генкин, вернувшийся с фронта и назначенный корреспондентом «Известий» вместо Старикова, рассказывал, что Женя был пойман немцами, расстрелян. Папа работает начальником сектора военной и физкультурной подготовки Облоно Молотова. Работает много, трудно и полезно. Сейчас конец третьей недели сбора, который он проводит, и слушатели в восторге. Но боюсь, измотается, так как недосыпает и один во всех лицах. Пока здоров, питается сытно, обула его в валенки, ходит он этаким котом в сапогах, хлопотливым, торопливым, заботливым. Потерял свои очки для занятий, это настоящее горе. Ничего не вижу в газете о Зельме, Трошкине, Лапине и Хацревине [3]. Здесь съехались Слонимский, Первенцев, Казаков [4] и много других. С января Райком устраивает мне газету на год. «Красную звезду» я читаю или в подшивке в редакции, или в доме Красной армии. В редакции мне печатают твои очерки. Пермь — город своеобразный, большой, крепко сбитый из серых бревен с прямыми улицами, город без улыбки. Такие же люди — порой скопидомы, трудные и неудобопонятные, но с большим чувством собственного достоинства. Здесь застряла мать Яши [5], который, наконец, нашелся на Южном фронте, но адрес еще неизвестен.

21 января 1942 года.

Милые мои старики! Сейчас нахожусь в Москве. Получил отпуск на 20 дней для написания пьесы. Это после Крыма. Сижу в Москве. Сижу, пишу день и ночь, так как срок жесткий, а все ж таки устал. Вот здесь посылаю Вам то, что делал за эти месяцы. Простите, что не писал, а стенографировал.

Итак, повергает к Вашим стопам родительским отчет о своих деяниях сын Ваш и слуга покорный.

1-го октября. Выехал, он, бишь, вылетел из града Москвы во град Мурманск. Четверо суток сидел на аэродроме в Вологде по причине плохой погоды, а также зеленого змия, близким знакомством с которым, увы, страдал летчик.

5-го числа благополучно прибыл во град Архангельск, где смотрел пиесу свою «Парень из нашего города» и, при помощи большого нахальства, пил водку и чай у режиссера, а также спал на его диване без клопов.

6-го числа вылетел во град Мурманск, в каковой и прилетел того же числа под звуки энергичной бомбежки, каковая, однако, лично ему потерь не нанесла.

В ближайшие дни после этого был у англичан — летчиков, знакомился с их бытом, жизнью и боевой работой на предмет описания оных в газете «Красная звезда», каковое описание и было напечатано в последних числах ноября. После чего выехал к нашим летчикам, результатом чего явился очерк: «Истребители истребителей» [6], каковой можете прочесть в упомянутой газете за 10 декабря.

После чего отбыл на острова Средний и Рыбачий. По дороге подвергался качкам и опасности пойти на обед к рыбам, но вашими родительскими молитвами от оной опасности был избавлен и прибыл благополучно.

Снег пошел еще с 6 октября. Было зело холодно, каковому обстоятельству несколько противодействовало потребление горячительных напитков, как-то: спирта и водки, каковые на этих широтах неизбежно называются «горючими».

На Рыбачьем и Среднем полуостровах имел счастье наблюдать нижеследующие явления под №№:

№ I.

Авиабомбежку, во время коей были немцами разбомблены шерстяные кальсоны и рубашка вашего сына, и в дырявом виде заброшены на телеграфные провода. Сын ваш остался цел в силу своей природной чистоплотности, ибо он в это время мылся в бане, а разбомбило предбанник.

№ 2.

Наблюдая северное сияние, каковое хотя и не так красиво, как на картинках в известном произведении Элизе Реклю «Человек и земля» [7] и в словаре Брокгауза и Эфрона, но все-таки оставляет выгодное впечатление, действительно, северное и действительно сияет. Оказывается, Реклю не соврал.

№ 3.

Объездив весь Рыбачий и Средний, включая скалы Муста-Тунати, где сильно достается австрийским горным егерям, каковые, будучи хорошими лыжниками, были присланы сюда специально на сей предмет. Но, как выяснилось, они у себя в Тироле бегали на лыжах в трусиках. Здесь коварный климат этого не позволяет, в связи с чем они недовольны жизнью, тем более, что их довольно часто убивают.

№ 4.

На том же полуострове Рыбачьем был у Вашего сына, при свете керосиновой лампы, весьма неопытной молодой девицей вырван зуб мудрости, от чего он впоследствии страдал и находился в меланхолии свыше трех суток.

Все эти события, перечисленные под номерами, в основном описаны в очерке «На Рыбачьем и Среднем», напечатанном в ноябре сего года в «Красной звезде».

После возвращения с этих островов сын ваш имел счастье познакомиться с морскими разведчиками, каковые, после их колебаний по поводу того, что он писатель и что может подгадить, все же взяли его с собой в разведку в глубокий тыл немцев, где он с нескрываемым удовольствием лично поджигал немецкие склады с провиантом и боеприпасами.

Результаты этой операции можно прочесть в той же «Красной Звезде», если не ошибаюсь, за 23 ноября.

После этого и нескольких других незначительных поездок, сын Ваш отправился обратно в Москву. По дороге десять дней болтался, затертый во льду на Белом море, где, в виду израсходования провианта, встречая свой день рождения на пустой желудок, с энтузиазмом поднимал за свое собственное здоровье стакан с хорошо проваренным кипятком.

6 декабря вернулся в Москву, где был тепло встречен редактором и, в связи с дефицитом братьев-писателей, немедленно опять поехал на фронт, на этот раз на Западный.

С 10 по 16 декабря был на южном участке Западного фронта, о чем можете прочесть его сыновний отчет под названием «Дорога на Запад» за 16 декабря 1941 года. По возвращении на следующий день полетел в Калинин, о чем была написана статья, быть может, не очень хорошая, но зато своевременная. После чего через два дня поехал под Калугу, где и был до 28-го. Об этом можете прочесть длинный-предлинный очерк «Июнь-декабрь», напечатанный 31/ХI-41 г. в той же «Красной звезде».

30-го вылетел в Крым. По дороге нос и щеки вашего отпрыска приобрели неожиданно фиолетовый оттенок, т.е. в просторечье были отморожены. От этого неэстетического цвета удалось избавиться только спустив старую шкуру и отрастив новую, что заняло около 10 дней времени.

В середине января вернулся в Москву, а результатом поездки явились два очерка за 9 и 10 января 1942 года под общим названием «Письма из Крыма». После чего некоторое время занимался работой для газеты. Советую посмотреть плоды ее в рассказе «Третий адъютант», напечатанном 13 и 14 января.

С сегодняшнего дня, а именно с 21/XII-42 г. дитяти вашему дан двадцатидневный отпуск для написания военной пьесы. По использовании этого отпуска, сын ваш предполагает отправиться опять на крайний юг. Впрочем, сие зависит также и от желания редактора.

Вот, кажется, и все вкратце обстоятельства жизни вашего дитяти за отчетный период. Засим буду продолжать письмо от руки, как и подобает почтительному сыну своих дорогих родителей.

Числа десятого уеду снова на фронт, очевидно, на Южный, на месяц-полтора.

Потом подумаем о свидании. Не думайте срываться с места. Живите там. А я постараюсь как-нибудь все-таки прилететь.

Крепко вас целую, милые мои и родные старики.

Ваш сын Кирилл [8].

26 января 1942 года

(От матери)

Это последнее мое письмо, я не могу больше писать в пустоту. Не дождавшись ответа на свои письма, — посылаю ответ на помещенное 19/1-42 в «Правде» стихотворение «Жди», в частности, на строку, особенно бьющую меня по сердцу при твоем упорном молчании:

Пускай забудут сын и мать…

Конечно, можно клеветать

На сына и на мать,

Учить других, как надо ждать,

И как тебя спасать.

Чтоб я ждала, ты не просил,

И не учил, как ждать,

Но я ждала всей силой сил,

Как только может мать,

И в глубине своей души

Ты должен сознавать:

Они, мой друг, нехороши

Твои слова про мать [9].

(Очевидно, это письмо разошлось с моим письмом, где я давал подробный отчет обо всем, что со мной было с октября по январь, и мать была в гневе, и немалом.)

4 февраля 1942 года

(От матери)

Сегодня перед отправкой писем получила твое заказное и поэтому, кроме заготовленного, посылаю добавочное. Спасибо, родной, за исчерпывающие, интересно поданные сведения. Жалею очень, что папа их еще не может прочитать, так как уехал в командировку в Кунгур. Жду его завтра. Как хорошо дан комиссар в твоем рассказе, я с первых строк подумала, что это тот, с которым ты ходил в атаку. А вот с баней — страшно, но этот инцидент лишний раз убеждает меня в правильности наших о тобой воззрений на судьбу и интуицию, и потому это, наряду со страхом к пережитому, дает радостную бодрость для будущего. От всего сердца желаю тебе удачи. Вопрос: печатать ли в Пермском издательстве твои корреспонденции с Севера?

(Загадочная для меня забота об издательских делах, о которых я или не имел никакого представления, или просто не думал о них.)

В день твоего рождения я мысленно была с тобой, но что ты выпивал среди льдов кипяток — не думала. Как ты устал — могу себе представить. Но, судя по фотографии, ты еще в форме, как говорят спортсмены. Неужели ж ты не написал Алешке с Женей? [10] Сделай это хоть теперь, как ей должно быть больно за ребенка, и обидно. И еще: побалуй тетю Варю и Лилю [11] подпиской на «Известия», тебе это секундное дело, телефонный, звонок, даже мне это моментально делали ради тебя.

Конец марта 1942 года.

Мама родная!

Конечно, я негодяй, что не пишу, но такое уж чадо родила, так что на себя пеняй.

Со времени моего последнего письма произошло нижеследующее: двадцать дней просидел, как каторжный, день и ночь над пьесой и в тот день как прочел ее в первый раз актерам, вечером был вызван в редакцию и утром улетел в Крым, на этот раз на Керченский полуостров. Там пробыл около трех недель, ничего особенного, достойного описаний, со мной за эти недели не произошло, такие же, как обычно, фронтовые будни. Вернувшись, застал пьесу, как и водится, в том же положении, что и оставил, т.е. к репетициям не приступали, и репертком официального разрешения в мое отсутствие не дал, что, впрочем, и следовало ожидать.

Немедленно засел за пьесу, и вот эти десять дней сидел опять над ней как проклятый. Сегодня днем, наконец, сдал ее. Называется она «Русские люди», подробностей не пишу, ибо посылаю ее самою. Если захочешь и тебе понравится, можешь там отдать в тамошний театр.

Завтра будут на ней поставлены всяческие официальные визы, а послезавтра улетаю не то опять в Крым, не то на северо-западный фронт, так что это точно узнать сможешь дополнительно от Лили.

Сегодня же вышел сигнальный экземпляр книги всех моих очерков «От Черного до Баренцева моря» [12]. Получилась толстая книжища, больше двухсот страниц, так что есть за что подержаться.

Если до отъезда товарища, направляющегося к Вам, будут уже авторские, то дошлю ее.

В «Огоньке» вышла книжка «Стихи сорок первого года». О ней тоже без подробностей, ибо посылаю ее тебе.

Кроме того, написал за это время еще кое-какие стихи, а также очерки, некоторые из которых в «Красной звезде» не пошли по независящим от меня обстоятельствам.

Вот, кажется, и все по творческим вопросам, основное мое внимание поглотила пьеса, был ею полон, а теперь пуст, а устал от нее до предела, даже очерки писать трудно.

Ну, ничего, уеду опять на фронт, вся эта работа над пьесой забудется, и появятся и новые силы и новые возможности.

Теперь о личных делах. Настроение неплохое, как будто все идет удачно, и работа, и поездки, а из этих двух вещей в сущности ведь и состоит жизнь. Жизнь стала трудной, но интересной, иногда даже непонятно, как жил до этого и чем жил, в той повседневности и отсутствии волнений и тревог — как это было до войны.

Словом, в жизни всего так много, что всего не поспеваешь — а это уже хорошо, ибо скучать и хандрить некогда.

А до сих пор скука была моим самым злым врагом, не так ли?

Здоровьишко — ничего, не кашляю и не шмурыгаю носом, а прочих иных болезней у меня последние годы и не водится.

Ну, что ж, родная моя, ругай меня, если хочешь, а лучше не надо, обиды только ожесточают сердце и не приносят радости. Люблю вас обоих, милых моих стариков, по-прежнему, а что редко пишу, так это не от нелюбви, а так уж повелось.

Когда вернусь с фронта, примерно через месяц, напишу опять.

Напишите адрес Алешки, лишен даже возможности перевести ему денег. Уже неделю тщетно ищу в архивах «Красной звезды» его адрес — по копии аттестата, — пока найти не могут. Крепко целую отца.

Скажи ему, что в пьесе — Васин — это он, и этот образ очень мил моему сердцу и всем нравится.

Обнимаю, нежно вас целую обоих, мои любимые.

Ваш Кирилл.

21 марта 1942 года

(От матери)

Как я была утешена, прочитав в «Красной звезде» от 11/III твои прекрасные стихи об атаке и пехотинце [13]. Как хорошо описание того влечения и тяготения к земле, которое охватывает человека перед атакой, а затем — переход. В этом самое дорогое для меня в твоем творчестве — правда и воля, то характерное, что тебя выделяет среди других. Да, вот он — неприкрашенный ужас, но я его поборю! И когда я на днях перечитывала твоей рукой переписанную первую, и к сожалению, неизданную тетрадь стихов — твоя надпись, — я видела все ту же волю, напористость, целеустремленность, только все эти ростки превратились в ветви, которые поддерживают душу.

Ты не недоволен тем, что я помещаю в местном альманахе «Третий адъютант» — июнь-декабрь? Мне так хочется донести этот очерк до возможно большего числа людей. Где-то ты сейчас? Крым — понятие растяжимое. Последний раз мы были там вместе осенью сорокового. Я ночевала у тебя, в доме писателей, ты провожал меня в Гаспру. Будь здоров и благополучен, мой дорогой.

Владимир Павлович [14] пишет, что так радуется, узнавая, что ты проходишь благополучно мимо смертельных опасностей. Иначе и быть не может. Его так ждут и любят — женщина и мать. А как мой ответ в стихах на «Жди». Ведь неплохо, а? [15]

25 марта 1942 года

(От матери)

Случайно на собрании писательского актива выяснилось, что сегодня — оказия. Спешу тебе послать привет от нас с отцом, хотя он в командировке на неделю. Я очень беспокоилась, узнав из писем с Петровки, что ты на Южном фронте, но, судя по последней открытке тети Вари, ты девятого уже был в Москве. Как здоров? Очень ли устал? [16]

11 апреля 1942 года.

Мама родная!

Недавно послал тебе обширное письмо, а вот сегодня неожиданно выяснилось, что едет товарищ в Молотов.

Посылаю с ним все, что может тебя заинтересовать, и что я мог достать за эти два часа.

Другой человек едет через 10 дней, постараюсь чтобы тут с ним организовали тебе побольше кофею.

Посылаю три пачки табаку, говорят, он у Вас там в почете.

Сам я завтра улетаю в Ленинград примерно на месяц, так что особенно скоро писем не жди.

Крепко и нежно обнимаю Вас обоих. Не считайте, что редкие письма — признак малой любви. Это не так.

Сейчас осложнилось дело с аттестатами, и я дал распоряжение, чтоб тебе просто ежемесячно по пятнадцатым числам Охрана Прав переводила по две тысячи.

Что до Алешки, то он будет получать 750 по аттестату и по 2250 в месяц из Охраны авторских прав, всего по три тысячи.

Ну, это все проза жизни, а поэзия ее состоит в том, что чтобы ни было и что бы ни случилось, она все-таки отчаянно интересная штука, и я рад, что живу в самом пекле ее.

Еще раз крепко поцелуй отца.

Обнимаю тебя, твой сын Кирилл.

Пьеса начата репетированием. Валя [17] играет в ней роль Вали Анощенко.

17 апреля 1942 года.

(От матери).

«Не сердись на меня, родная, не сердись и пойми меня, ведь я каждый день стою у подножия горы, которую надо одолеть в течение дня» [18]. Извини, родной, за самовольную перефразировку второй части строфы. Спешно пользуюсь оказией, чтоб послать весточку. Была по делам, а дома лежит в ожидании этого случая заготовленное письмо с 14-го апреля. В нем сделаны выборки из стихов 33-го года, которые перекликаются с твоим письмом от 25-го марта. Оно согрело меня, дало зарядку для ожидания, порадовало, возвратило ощущение душевной близости между нами, которая была мне всегда дороже всего в жизни. Я уже, пожалуй, и не обижаюсь больше, потому что опять чувствую, ценю твое доверие и близость. Не писала сразу, так как твердо уверовала, что ты улетаешь на месяц, а теперь Лиля пишет, что был в отсутствии лишь четыре дня и беспокоишься, дошло ли письмо.

Папа просветлел и так согрет твоими словами о Васине и о нежной любви к нам, — а ведь знаешь, с годами тепло все нужнее, а холод все мучительнее. Будь же благополучен. Заранее считаю правильным все, что предпримешь, потому что верю в тебя и в твою счастливую судьбу. Рада заслуженной оценке и горжусь тем, что ее такой находят случайные, незнакомые мне люди.

Неужели добудешь кофе? Это такая поддержка.

Помни: основное твое творчество и работа, а все остальное постолько — посколько способствует.

Одну тысячу уже получила, спасибо. Лиля пишет, что будет две, а вот насчет аттестата — я ее не поняла: ведь аттестат может быть лишь один, и в «Красной звезде» выдали его на меня. Будь же здоров.

1 мая 1942 года

(От матери)

Как я огорчилась, узнав вчера из Лилиного письма, что ты не в Ленинграде. То есть, огорчилась не этим, а тем, что не написала тебе в ответ на дорогую посылку и письмо — в Москву, а упорно разыскивала оказию в Ленинград. А ведь ты, родной мой, твердо написал мне одиннадцатого, что «завтра улетаю в Ленинград». Значит, все переменилось? Лиля пишет: много работает в Москве, на днях поедет на восемь — десять дней на фронт. И так это гнусно, что не знаешь, где же ты и когда застанет тебя моя весточка, что трудно писать. Пусть все идет, как должно идти, а должно идти, или вернее — пойдет, в соответствии с жизнью и свойствами твоего внутреннего я.

А как меня порадовало, что ты мне прислал и замечания, и исправленный экземпляр пьесы. Все, все, что могло быть мне интересно, — но получила я все это лишь 19-го и 20-го. Утром мне позвонила жена одного из актеров, а тот, который привез посылку, прожил в Молотове три дня и ни разу не позвонил, а уехав, поручил дело с посылкой этой паре, — вот и обнаружили на конверте номер телефона, как они говорят. Была адова погода, но я тотчас поехала. Застала там артиста Шеина, который, оказывается, уже прочел пьесу, и другой тоже. Извинялись, что вынули из посылки — не потому ли и не звонили? Как это некрасиво и не мило было, не доставить и молчать столько дней. Потом артист, жена которого меня вызвала по телефону, предложил, обещал доставить тяжелый пакет на другой день, но я прождала напрасно, еще через день поехала сама. Спасибо, родной, за табак, он здесь, правда, в почете. А знаешь, у меня для тебя хранится коробка трубочного, чудного из Москвы, прилетай, выкури с мамкой трубку в своем халате любимом. Я ведь, когда поджидала тебя сюда, и туфли ночные даже тебе купила.

Слова Вали Анощенко о том, что слезы все выплаканы — применимы к ощущению от пьесы. Ее иначе воспринимаешь, чем «Парня» при читке. Нет этих отдельных внутренних взлетов и подъемов, нет слез. Мы внутренне выросли, верно, и закалились, — какое-то серьезное, большое, непрекращающееся во время читки ощущение большой правды, которая кажется какой-то естественной. Не удивляешься, не сомневаешься, а только живешь и веришь. И это хорошо. И папа — (мать имеет в виду Васина, которого я писал с отца) — очень хорош. А как я обрадовалась Сафонычу и Луконину. А где Михайлов? [19] Жив ли? Вспомни — написать. … А в наградах на него не попадала нигде.

Да, родной, если правдиво одесское поверье — все пули должны тебя миновать, потому что тебя очень многие вспоминают.

У меня почему-то в памяти встает «Застольная» — Выпьем за здравие Мэри, — когда я читаю о голубых и стальных глазах в этом стихотворении — Не тревожьтесь, ниже или выше, — это очень хорошо.

Я и папа остались довольны твоими крупными вкладами в Госзайм.

Пою сейчас папу молоком — по два стакана в день, убедила. Он говорит, что лучше стал себя от него чувствовать. Если ему удастся прикрепиться к столовой для командного состава города Молотова, я буду за него спокойна.

Конец весны 1942 года.

Мамка родная!

Прости меня, свинью, единственным извинением мне служит то, что за это время дважды собирался тебя вызывать, и дважды это отменялось, потом дважды собирался лететь к вам с отцом и снова дважды срывалось. Последнее время со дня на день жду решения относительно своей будущей работы.

Возможно, что мне предстоит очень далекая и долгая поездка. В этом случае я постараюсь до нее хоть на один день во что бы то ни стало прилететь к вам, милые мои старики.

Если же поездка не состоится, то прилететь мне вряд ли удастся, но тогда я на недельку вытащу в течение июля сюда вас с отцом — если его пустят с работы, а я думаю, пустят. Словом, так или иначе мы в ближайшее время увидимся. Просто не могу написать ничего большего, все решается и висит в воздухе, — я говорю в смысле моей будущей работы. Посылаю с этим письмом только что вышедшую книжку стихов — все, что пока написал за войну.

Не знаю только, влезет ли она в письмо или придется с оказией. Приготовил вам два кило кофе и еще кое-что, но все оказии нет, но надеюсь, что скоро будет.

В театре дня через три-четыре — премьера.

Слава богу, давно пора. Может быть, мои планы выяснятся буквально сегодня-завтра — тогда пошлю вдогонку еще письмо.

Попытаюсь звонить, хотя не знаю, что выйдет, делал уже три попытки впустую.

Напиши мне об Алешке, что-то о нем вдруг сердце щемит и не знаю даже, кого иногда сильней хочу видеть — Вас или его.

Крепко обнимаю отца. Я его очень люблю и передай ему, что рад, если оправдываю его надежды.

Ваш Кирилл.

Конец весны 1942 года

(От матери)

Все понятно, родной, не ругаю и, пожалуй, не обижаюсь больше после твоего письма от 25 марта. У меня теперь такое чувство, что я поговорила с тобой, вернее — мы поговорили, как это всегда бывало раз-два в год в серьезные минуты жизни.

Представляю твое состояние после написания пьесы, потому что хорошо и живо ее помню и понимаю. Будь же здоров и благополучен, глотай жизнь вовсю, ты это на редкость хорошо умеешь, потому что по-хорошему жаден, и в этом есть и моя доля.

Я чувствую себя хорошо и смирилась с тем, что исхудала в теле до безобразия, а помнишь, какая была — одни мускулы. Помнишь, как брали мы с тобой уроки танцев? Как это все далеко. Здесь все еще лежит снег, и теперь грязный, и потому унылый. Последние дни все морозит. Маруся [20] лежит в сыпном тифу в больнице на эвакуационном пункте в Ульяновске. Там же на эвакуационном пункте и тетя Люля [21] с маленькой Наташей. Марусе лучше. Они на дороге в Сенгилей Куйбышевской области. От Лени [22] ничего. Андрей [23] пишет и всегда очень тепло, о тебе. Горюет о гибели жены в Ленинграде. Она была слаба для эвакуации [24].

7 мая 1942 года

(От матери)

Пишу на тот случай, что ты вместо Молотова на пути из Мурманска попадешь на съезд драматургов. Ох уж мне этот съезд. Сколько крови перепортили уже заранее. Ведь тебе обязательно надо на нем быть, и я опять не увижу тебя.

(Не помню, о каком съезде драматургов шла речь в письме матери, и где он был, этот съезд, на который я, разумеется, вовсе не собирался специально попадать.)

Как-то ездилось на север, голубчик? Я попадаюсь всегда с тобой на удочку с письмами: «Завтра уезжаю на месяц на фронт». Я молчу, чтобы написать именно к возвращению, а ты остаешься. Или 11-го: «Завтра лечу на месяц в Ленинград». Я как проклятая ищу туда оказии, а когда нахожу, то оказывается — был в Москве, и как раз уезжаешь, когда я успеваю туда написать. Я недавно послала тебе два письма — одно апрельское, старое, одно — майское, с оказией. Ну, бывай здоров [25].

18 мая 1942 года

(От матери)

Вчера вечером узнала радостную весть — о награждении тебя боевым орденом. С утра шлю сегодня телеграмму на случай твоего пребывания в Москве. Отрадна оценка как лишнее подтверждение того, что правильно идешь в жизни, правильно и плодотворно работаешь.

9 июля 1942 года.

(От матери)

Каково Трегуб тебя приласкал в «Литературке»?

Меня несколько стихотворений сильно расстроило из-за тебя, и за тебя стало мне больно, и не стала бы я кое-чего печатать, как-то так предельно делать достоянием всех кое-что слишком конкретное из твоих переживаний. Ну, да тебе виднее.

Письмо без даты — очевидно, начало августа 1942 года

(От матери)

Тяжело мне что-то — и я очень прошу тебя написать хоть пару строк. Знаешь, тяжко, когда болит сердце, и когда есть возможность его успокоить. Где ты сейчас? Лиля бросила в письме от 21/VII — Едет на десять дней! — Куда, что? Ничего не знаю. Может, на юге, где все мои мысли и чувства, и боль, и все, все. Как я хочу нашим успеха и помощи» [26].

9 августа 1942-го года.

(От матери).

Ведь я не прошу у тебя литературных дневников, а только пару строк от времени до времени, из Москвы, где ты имеешь для этого все возможности. После письма от 30-го июня я не имела еще ничего. Правда, третьего дня я получила посылочку — кофе и лекарства, спасибо большое, но это все-таки не то.

У нас в эти дни были большие волнения с папой: он закончил сбор по поручению Военкомата, а 5-го провел последние консультации в фармацевтическом институте и думал 5-го же вечером выехать к Алеше и Жене в Челябинск, чтобы поспеть к 8-му, дню рождения малыша, но тут пришлось столкнуться с большими трудностями в связи с новыми постановлениями. Учтя все возможности, я решила действовать через Комитет искусств, и не ошиблась. На закрытом просмотре «Русских людей» меня познакомили с теми, от кого зависят такого рода дела. Я все объяснила, рассказала, и отцу дали разрешение, так что он выехал 7-го и до 1-го сентября он будет отдыхать и радоваться на Алексейку.

Надо ли говорить, какое впечатление на всех произвело то, что «Правда» напечатала твою пьесу. В театре у нас она идет именно в этом тексте.

(Дальше мать пишет про пьесу «Русские люди», про ее просмотр и обсуждение)

Знаешь, Казаков утверждает, что Луконин пришит белыми нитками, что ты сказал все, что выносил, и что пьеса кончается вступлением Красной армии в город. Ему обидно в этом замечательном произведении видеть эту, какую-то своего рода дань традиции.

Без даты, конец августа 1942 года.

Мамочка родная!

Прошу вновь не сердиться на то, что печатаю это письмо на машинке, иначе вообще не удалось бы его написать.

Какие же события произошли за последнее время в моей жизни.

Ну, во-первых, ты примерно знаешь все, что произошло с «Русскими людьми», и мне кажется, что причиной этого является то, что пьесу прочел человек, мнение которого для меня более дорого, чем чье бы то ни было. Здесь ее сыграли неплохо, а поставили совсем хорошо, — со вкусом, с тактом и с тем ощущением фронта, настоящей войны, которое мне очень дорого было в пьесе, без лишней красивости, без лишнего шума выстрелов, без попыток создания мнимо батальной обстановки. Горчаков [27] который руководит этим театром, оказался очень хорошим человеком и страстным художником, и мне было очень легко найти с ним общий, мужской язык.

Что касается отдельных исполнителей, то особенно хорошо играют Плятт (Васина) и Дмитрий Орлов [28] (вспомни Театр Революции и «Умка — белый медведь», он играл Умку, здесь он играет Глобу. Валя тоже играет хорошо, с душой, хотя в некоторых местах ей чересчур хочется, чтобы она была авантажной, — но в последней действии играет совсем хорошо, трагически.

Насколько мне известно, пьесу поставили вахтанговцы в Омске, МХАТ ставит в Свердловске, Малый в Челябинске и театр ЦДКА тоже в Свердловске, — словом, пять московских театров. Что до МХАТа, то главные роли там исполняют: Сафонова — Добронравов, Глобу — Грибов, Харитонова — Тарханов и Васина — Москвин [29].

(Впоследствии многое оказалось иначе: Харитонова играл Яншин, а Васина — В. Орлов [30].)

Наверное, будет интересно. Особенно меня интересует, как сыграет роль Сафонова Добронравов, потому что здесь меня исполнитель совсем не удовлетворяет, и я даже толком не знаю, то ли он плохо играет, то ли я роль плохо написал. В общем, в принципе мне роль нравится, и пока я не увижу, что и у хорошего актера не выходит, до тех пор не приду к обратному убеждению.

Ну, какие же еще события?

Сегодня привезли из Алма-Аты картину, поставленную по пьесе «Парень из нашего города». Картина получилась очень сильная (я ее сегодня смотрел), гораздо сильнее и глубже пьесы (чему я очень рад). Думаю, что через месяц, не позже, ты увидишь ее.

Недавно вручили нам дипломы по сталинским премиям. В качестве документа и свидетельства это, конечно, не так уже важно, — но мне было очень приятно, что там стоит личная подпись Сталина. Получается хорошая память.

Думаю, Лиля тебе переслала книжку «Лирики». Видимо, ты писала о ней, а не об огоньковской. Если говорить о внутреннем чувстве, то этой книжкой в ее лирической части я доволен больше всего, — конечно, больше, чем обеими пьесами.

В последний месяц дважды выезжал опять на фронт, — сначала на Брянский, потом подряд, сразу, на Западный. Вернулся только позавчера. Этим и объясняется мое молчание, хотя я и получил оба твоих последних письма.

Сейчас написал около 600 строк новых стихов, из которых пока напечатано только одно, под названием «Убей его». Ты, наверное, его читала.

Дальнейших планов своих не знаю. Выяснятся они в ближайшие дни: либо поеду опять на некоторое (недлинное) время на фронт, либо мне предстоит гораздо более длинная поездка, на несколько месяцев, тоже военного порядка. В этом случае, думаю, что меня дня на три отпустят слетать. Если будет так, «молнией» сообщу тебе, чтобы ты выехала в Челябинск. Полечу туда и там увижу сразу всех, ибо две поездки сделать сразу мне нет возможности из-за служебных дел.

Была тут Женя, видел ее около часа. Кое-что с нею отправил Алешке. Сейчас достал ему ботинки, не знаю только пока, с кем переправить. Она хорошо выглядит, вообще молодец. Только не удосужилась привезти фотографию Алешки. Я ее просил сделать немедленно, но в этом случае, как ты знаешь, она канительщица, так что прошу твоего содействия (а то я вдруг, неизвестно отчего, стал сентиментальным отцом и мне хочется срочно иметь его фотографию).

Да, еще немаловажное, хотя немного смешное во время войны событие: получил я наконец квартиру. Как я и говорил тебе три года назад, просить я не стал. Квартира на Ленинградском шоссе, около Бегов.

Заезжал к вам на квартиру, взял оттуда занавески и скатерть, — с нею у меня связаны какие-то детские воспоминания, просто приятно, и потом взял твою фотографию, — ту, где ты стоишь, опершись на рояль.

Если касаться житейских дел, — по нынешним правилам аттестат можно посылать куда-нибудь в одно место, и потому я его посылаю, естественно, сыну. Конечно, плюс к тому посылаю и деньги, — в общем, три тысячи рублей. Ты мне просто напиши, по-дружески: если тебе не хватает тех двух тысяч, что я посылаю, то буду посылать столько, сколько тебе нужно, — только прошу написать мне об этом совсем откровенно. Мы же с тобою старые друзья. Что же до аттестата, то мне его никак не делят и ничего не выйдет.

Надеюсь все-таки выцарапаться к вам, ибо, как сейчас сообразил, тебя я не видел десять с половиной месяцев, а Алешку больше года. Меня не пускают, хотя я подчас и довольно подолгу сижу в Москве, но все поездки бывают совершенно неожиданны, и я узнаю о них за несколько часов до того, как должен улететь самолет. Поэтому редактор никак не отпускает меня на несколько дней. Каждый раз, когда я собираюсь его попросить, надо мной висит какая-нибудь неожиданная поездка.

О личных своих делах писать не буду. Идут они примерно по-прежнему.

Прилагаю к письму последние фотографии с Западного и Брянского фронтов. Как видишь, чего не сделают с человеком обстоятельства: такая грязь, что ни на чем, кроме лошади, не удавалось передвигаться, — пришлось временно стать кавалеристом.

Очевидно, письмо это застанет тебя одну. Так или иначе, передай отцу мой привет, и скажи ему, что лучшим свидетельством, на мой взгляд, того, как я его понимаю и как к нему отношусь, является то, что я написал в пьесе о нем. А в остальном я его очень люблю, и все больше с каждым годом. Надеюсь, что он мною доволен.

Попытаюсь, если удастся это, подписаться для тебя в Бюро газетных вырезок, чтобы все, относящееся ко мне, доходило до тебя полностью. Но поклясться в этом не могу: точно не знаю, можно ли сделать это из Москвы не на Москву.

К тебе большая просьба: наконец, сообщи мне внятно, какой телефон, как тебя вызвать, откуда, в котором часу и кого первоначально вызывать по фамилии, чтобы позвали тебя. По тем телефонам, которые у меня были, я запрашивал триждыи говорили: то их нет, то по ним не отвечают. Да, мне передавали какую-то телефонограмму, из которой ни я, ни десяток спрошенных мною людей не поняли ни слова. Она касалась какого-то телефонного звонка, но что, когда, где его ждать — было совершенной загадкой. Словом, я прошу сообщить точно, со всеми подробностями свои телефонные координаты, может быть, все-таки удастся поговорить, чего я хочу очень.

Ну, вот, пожалуй, в основном и все, родная, что я хотел тебе написать.

Постараюсь не задерживаться со следующим письмом.

Крепко тебя целую.

6 сентября 1942 года. 9-30.

(От отца)

Здравствуй, дорогой Кирилл. С девятого августа я провожу свой отпуск у Алешки в Челябинске. Он прелестный умный ребенок. Очень сообразительный, находчивый, а порою хитрый, иногда капризничает и очень любит шалить. Шалости детские, не вредные. Ведет себя геройски. На днях мы сидели с ним в детском парке культуры и отдыха, Вовка [31] сидел верхом на деревянном коне-качалке и подрался с соседским мальчиком его возраста — восемь лет. Вдруг Алешка соскочил со скамьи, стрелой помчался к ним, начал его — этого Эмиля так тузить кулаченками, что тот обратился в бегство.

За этот месяц старался отучить от капризов и хныканья, но еще не достиг успеха, хотя уже стал реже капризничать. Недавно за ужином стал показывать фасоны — не хочу каши, дайте картофеля. Предупредил, что надо кушать то, что дают, иначе можно выйти из-за стола и лечь спать без ужина. Так и случилось. Конечно, у бабушки сердце обливалось кровью, но сделать она ничего не могла. Эта мера хорошо подействовала на Алешку, да и на Вовку: чуть капризы — сейчас напоминаем, и ребята отлично едят.

Утром Алешка на меня жаловался Женечке, она возвращается с работы в 12 часов ночи и даже позже, — но от нее получил подтверждение правильности решения дедушки, и смолк. Когда я его наказывал, заявлял, что он не будет любить меня, но быстро забывает и опять мирится со мной.

Кирюша, карточку тебе прислать, наверное, почти невозможно. Я ходил в фотографию — отказались, снимают только миниатюры на паспорта, и нет бумаги. Схожу в ДК, говорили, что, быть может, у них есть фотограф.

Пытаюсь получить здесь в Челябинске комнату.

Малый театр едет в Москву.

В институтах есть для меня работа, тогда переедем сюда, если отпустят из Перми из Физического института, где я работаю. За Алешкой надо смотреть, его воспитывать, иначе будет портиться. Кирюша, у Алеши нет шубки, мы ходили несколько раз на барахолку, но никакой найти не можем. Если у тебя есть старое пальто или тужурка — пришли ее, вату и подкладку здесь найдем. Или скажи Варе, не найдет ли она у Лиды или других знакомых что-либо подходящее для шубки.

Мама сильно похудела и постарела, особенно от твоих редких писем. Плохо спит по ночам. Только не пиши ей об этом, а лучше каждый месяц присылай хоть короткую открытку, это сразу подбадривает.

Желаю тебе здоровья, успеха и сил на трудную работу.

Крепко целую тебя. А. Иванишев.

2 сентября 1942 года

(От матери)

Была очень рада письму и жду обещанного, следующего. Все, что писал о прочтении «Русских людей» человеком, мнение которого тебе дороже всех, передумала и перечувствовала за тебя раньше. Мечтаю о дне, когда ты его увидишь, так как понимаю, как тебе это будет радостно и важно.

Голубчик, хочу видеть картину, вспомнить все, что с ней связано, и в нее тобой вложенное. «Парня» я люблю очень — родной тебе любовью.

Читала «Земля моя». Там забирает место о красоте и о том, кто должен был умереть, чтобы искупить вину отступившего. Я так за тебя довольна, что есть у тебя своя квартира, и что она на милом сердцу Ленинградском шоссе, где начинался Павел Черный, мой любимец, и первая твоя любовь, и твои первые уроки, товарищи в Межрабпоме, и где в малюсенькой кухоньке мы с тобой работали ночами, и первые папки первой рукописи, и все то многое, что дорого и мило твоему старому другу. Пиши же, чертяка, дрянной эфиопище, любимый и несуразный. И меня поздравь с удачей: разрешили сегодня в Горисполкоме включить свет и дали три куба дров. Без отца устроила… Деловая часть: молчала. Жить было очень тяжело. Нет воды и никто не носит; нет уборной, нет керосина, купить уже больше и за семьдесят — восемьдесят рублей нельзя. Трудно, слов нет, но там труднее, и все мысли с теми, кто на фронте. Лучше «Убей его» пока еще никто, даже Илья Эренбург, не сказал и не написал [32].

(Дальше идет речь о бытовых делах, в том числе о зимних запасах. Приводятся тогдашние цены: мед — 400 рублей, масло — 600 рублей, картофель — 25-30 рублей кило. Дров кубометр — восемьсот рублей. Яйца по 140 — 150 рублей десяток.)

30 сентября 1942 года

(От матери)

Скажи мне, ты, который так хорошо умеешь понимать и передавать чувства других в стихах — зачем ты доставляешь мне столько горьких минут, которых я могла бы не переживать, ты, который знаешь мою нелегкую жизнь. Ведь я не прошу дневников, ежедневных открыток. Я прошу хоть изредка небольшой весточки. Ни разу ты не откликнулся на то, что меня так мучило — мой отъезд из Москвы, а я писала тебе, что я боялась быть от тебя отрезанной. Я имела от тебя третье, итоговое, так сказать, письмо за нашу разлуку, пересланное Лилей. Но это было уже очень давно. Ведь я только от чужих, от Зельмы узнала о том, что ты кончил теперь «Жди меня», я даже не знала, что оно пишется, — а сколько я просила — напиши, над чем работаешь! Я не знаю, получил ли ты мое письмо от 4/IX, там я писала, что папа уехал в Челябинск, прилагаю его письмо, в котором он очень хорошо описывает Алешку, хотя он и сам тебе писал оттуда. Женюра утешала меня тем, что ты внутренне спокоен, силен и мужественен по-прежнему. Дальше — больше. Милый мой, пусть же по-прежнему ты будешь испытывать судьбу, уверенный в своей силе, захваченный жизнью, самым ее пеклом. И какое же великое счастье, что на своей дороге ты можешь быть самим собой. Не помню, писала ли я тебе в последнем письме, а хотела это сделать, чтобы ты в моих письмах папе в любви больше не объяснялся. Ведь если ты ревнив — то в меня. Ужасно с керосином, его нет, и он уже сто рублей литр, но уже не найти, Обещали включить свет, но дело идет уже месяц, и когда придет к победному концу — не знаю. Сделала печурку-лилипутик, на которой готовлю, и пока обогреваюсь. Большое спасибо за кофе.

28 сентября 1942 года.

Мамочка милая, более подробное письмо пошлю вместе с посылкой, в отношении которой никак не выходит «оказия». Но решил не ждать. Только что вернулся из Сталинграда. Все благополучно обошлось. Очерки мои, наверное, ты читала, и по ним имеешь некоторое представление о том, что там происходит. Встретил там Женю Долматовского: он жив, здоров, просил передать тебе привет, когда буду писать. В день моего приезда его слегка ранило, но сейчас он уже в полном порядке.

Твое письмо получил вечером накануне вылета в Сталинград, так что уже не имел возможности ни ответить, ни распорядиться. По возвращении, кроме обычных, перевел тебе телеграфом пока шесть тысяч рублей. Напиши мне, что тебе конкретно нужно из одежды: может быть, того, что нельзя достать там, можно будет достать тут.

К тебе в свою очередь просьба: вышли мне с оказией — 1) трубки, если у тебя какие-нибудь остались; 2) халат, 3) теплый джемпер (красный). Халат можно во вторую очередь, а джемпер и трубки по возможности не откладывая. Кроме того, если будет случай, хорошо бы прислать одеяло (если оно вам, конечно, не нужно), если же нужно, я куплю здесь.

Ну, вот кажется и все по деловым вопросам. Занимаюсь тремя основными делами: урывками заканчиваю пьесу «Жди меня» и параллельно сценарий на ту же тему. Очевидно, по этому сценарию будет сниматься Валя и через месяц на всю зиму уедет в Алма-Ату. Во-вторых, пишу дневник, который перевалил на шестую сотню страниц, увидимся — почитаю. В-третьих, изредка пишу стихи, довольно редко, но все-таки кое-что набралось — строк пятьсот. Все идет хорошо. Дней через десять очевидно поеду на Северный Кавказ. До поздней осени или зимы о приезде моем к тебе или к сыну говорить не приходится. Но возможен другой вариант, — если после Кавказа застряну хоть ненадолго в Москве, вызову тебя сюда на пару месяцев.

Крепко поцелуй от меня отца. Скажи ему, что у меня все в порядке и что я надеюсь еще с вами обоими справить новоселье у меня в квартире.

Более подробно напишу через некоторое время.

Крепко тебя целую. Не скучай, не хандри, все будет, в конце концов, в порядке.

Твой сын Кирилл [33].

11 октября 1942 года.

Мама милая, сейчас временно задержался в Москве в связи с тем, что приходится заканчивать пьесу «Жди меня». Очевидно, 20-го числа придется опять выехать на фронт и вернусь только к праздникам. Луковский выезжает 25-го, к этому времени, до своего отъезда надеюсь собрать тебе более или менее порядочную посылку с большинством из того, что тебе нужно. Ее отправит без меня, очевидно, Лиля.

Женя сюда приехала, я ее видел, но карточки опять не привезла, обещает прислать. Она хотела привезти с собой Алешку, но побоялась, что меня не будет здесь, о чем я очень жалел.

Работа идет неплохо, только слишком много ее и иногда бывает такое чувство, что из-под всего этого никогда не выкарабкаться.

Вышла у меня тут книжка «С тобой и без тебя» отдельным изданием, Лиля послала ее бандеролью. Наверно недели через три выйдет большой томик: в нем собраны стихи, вернее, лучшие из них, написанные с 1936 по 1942 г. Это будет очень приятно и если меня не обманут в издательстве, то по возвращении с фронта я смогу сразу же послать ее тебе.

Женя мне сказала, что она тебя приглашала в Челябинск, но ты не поехала, что меня несколько удивило (а, впрочем, тебе там, на месте виднее). Судя по себе, думаю, что главное сейчас в жизни не давать задавить себя тоске и скуке, а если это сделано, то все остальное приложится.

Как только кончу пьесу (а думаю, я ее все-таки кончить до отъезда на фронт), пошлю ее тебе с Луковским, а ты уже из своих рук можешь дать почитать в театре, ибо помимо тебя они пока ее ниоткуда получить не смогут. Пьеса как будто получается ничего, и в нее входят какие-то настроения и чувства, которые в известной степени дороги мне еще по «Истории одной любви».

О себе рассказать собственно больше нечего. Много работы. Сейчас из очерков последнего времени собираю вторую книжку прозы. «Русские люди» уже вышли тремя изданиями, «Лирика» выходит вторым изданием. Остальное тебе уже известно.

Посылаю для ознакомления с моим внешним видом пару фотографий, снятых в Сталинграде.

Крепко тебя целую, милая моя. Не обижайся на меня, пиши, а ежели сын у тебя иногда бывает свиньей и вообще плохим мальчиком, то помни, что частично в этом виновата ты, ибо принимала некоторое участие в появлении его на этот божий свет. Ну, все это, конечно, шутки. Крепко тебя целую, моя родная.

Твой сын Кирилл [34].

24 октября 1942 года.

(От матери)

Где ты сейчас: в дороге, вернулся или вновь задержался в Москве? Я считала, что ты уедешь 8-го — 10-го октября, как писал, и потому не сразу ответила письмом на твое письмо от 28/IX, но какая это была для меня счастливая разрядка после всех волнений, связанных с твоей поездкой и длительным молчанием.

Как я читала твои очерки, как чувствовала, видела в них тебя и как особенно остро выступали в них некоторые, очень важные штрихи: о славе, о дружбе, о том, что жить можно только ненавидя и борясь — и другое.

Как я жду теперь пьесу, и как благодарна тебе за все сведения о твоих делах.

Вчера я получила весточку от В. после перерыва больше чем в полгода. Сегодня ей ответила. Я была очень довольна, потому что ее молчание и отсутствие когда-либо привета в твоих письмах я объясняла себе тем, что что-то ей мешает мне писать, именно мне как твоей матери, и мне это было тяжело и беспокойно, но я просто замолчала.

Дорогой мой, неужели же будет реально тот счастливый день, когда я не в мечтах, а на деле обниму тебя? Скажи своему шефу, что он зверь, тигра лютая. Просто я от него этого не ожидала.

Ты пишешь, что важно сейчас заглушить в себе тоску и скуку. Этими словами ты даешь мне понять, что знаешь о моей усиленной работе с Григорием Михайловичем.

(Речь идет о том, что мать помогала литературно оформить научную диссертацию, лечившему всю нашу семью и эвакуированному тогда в Молотов, доктору Г. М. Вильвелевичу.)

Правильно. Я считаю еще, что важно сохранить в себе человека, не снижая его внутренней ценности мелочами жизни. Скуки у меня не бывает, потому что мне буквально с работой и возней по дому не хватает дня. А вот тоскую я по тебе сильно, и вообще много всяких сложных мыслей и переоценок ценностей, и иначе на все и всех смотришь, и отличаешь существенное от несущественного.

Получила большую радость, узнав, что Яков Николаевич [35] в Москве и видел тебя, и вы собираетесь в дальнейшем в совместную очередную поездку. Он и мне вселяет уверенность и бодрость в сознании его к тебе близости в условиях фронтовых дней и опасностей. Я не забыла, как он спал без подушки, когда ты потерял свою.

26 октября 1942 года.

Мама милая,

получил твои телеграммы и письма. Все еще сижу в Москве. За это время было у меня два срочных задания, на десять дней оторвавших меня от пьесы. Сейчас взялся за нее снова и думаю дня через 3-4 кончить, после чего думаю вылететь на фронт, ненадолго, очевидно, в Мурманск. После этого дней пятнадцать пробуду в Москве, потом опять поеду.

Много работаю, причем в последнее время что-то уже не с той интенсивностью, как раньше, очевидно, все-таки устал. То, на что уходил раньше день, сейчас делаю в три. Ну, ничего, полагаю, что это пройдет. Не помню, писал ли тебе, дней через двадцать, т.е. к моему возвращению с фронта выйдет большая книжка моих стихов, страниц в 300. Там будет собрано все, показавшееся мне лучшим, начиная с 1938 года, с книжки «Настоящие люди».

Все твои друзья и знакомые более или менее живы. Вчера видел Яшу Халипа, который передает тебе привет. Да, не помню, писал ли тебе, что летом погиб Миша Бернштейн [36], — помнишь, тот самый, с которым мы были у тебя перед отъездом моим на Север. Еще убиты двое институтских товарищей, но ты их не знаешь.

Рассказали мне, что очень плохо с Яшей Кейхаузом [37], он живет в Чистополе и чуть ли не помирает. Сейчас стараюсь помочь ему, чем могу, но не знаю, что из этого выйдет.

Боюсь, что от Лили и Варвары Григорьевны до вас доходят неверные сведения (сужу об этом по письму отца тебе из Челябинска, там есть несколько строк насчет этого). Я вот уже, кажется, пятый месяц отдаю им все свои лауреатские карточки, и хлебные, и продовольственные, и Лиля получает еще мою карточку на обед.

Они на этой почве что-то перессорились с теткой. Пришлось их делить: одной — одно, другой — другое. В общем, и смех и грех. С ноября придется мне хлеб брать самому, но остальное оставлю им по-прежнему, так что если в письмах вам они очень жалуются на жизнь, то это стыдно. Впрочем, надеюсь, что это не так.

Ты пишешь, что вы что-то там посылаете тете Люле. Это совершенно лишнее. Попрошу тебя в следующем письме написать адрес ее, и я дам распоряжение, чтобы ей ежемесячно переводили из Москвы…

Ну, вот, кажется, и все о делах.

Настроение у меня в общем хорошее. Одно время хандрил, потому что уже казалось, что дела погребли меня, и я из-под них никогда не выберусь. Но вот сейчас кончу с пьесой и больше никаких хвостов не будет, и я, наконец, чего давно хочу, исподволь в Москве и на фронте, начну писать новую книгу стихов, что, конечно, является главным в моей жизни, какие бы там похвалы ни расточались моим, пока еще сугубо посредственным пьесам. У меня, несмотря ни на что, пока еще хватает головы соображать, что с точки зрения настоящего искусства все это еще только подступы к теме. «Жди меня», кажется, будет лучше «Русских людей» и в некотором смысле будет продолжать линию «Обыкновенной истории», — пьесы, которая была плоха как пьеса, но мила до сих пор моему сердцу, ибо в принципе именно так и надо писать.

Обними от меня крепко отца, поцелуй его. Постараюсь написать ему отдельно, но сегодня не успею. Ну, крепко целую тебя и жму по-дружески руку.

Твой сын Кирилл.

Халат мне, конечно, нужен монгольский.

Фотография — в подарок отцу.

Ноябрь 1942 года.

(От матери)

(Мать пишет о выходе моей книжки лирики)

Храбрая, очень правдивая, если можно так сказать, «обнаженная» книга. И хоть в ней такие моменты, когда у меня щемит за тебя сердце, но потом я говорю себе, что это ничего. Важно то, что даже тяжелые переживания — вклад, и может больше, чем счастливые — в твою душу поэта. И может именно надо больше ценить свое стремление и тяготение к счастью, если оно оправдывается внутренними чувствами, чем его реальное достижение.

И может именно это достижение — конец возможности ждать — гораздо менее ценно.

Поздравляю с отзывом Калинина

(О моих сталинградских очерках)

Горжусь им. Многое, что он отмечает — и наше любимое. Отец очень горд фото, где ты так живо вышел со своей знакомой манерой взмаха рук.

(В конце письма — о Я. Н. Халипе)

Передай этому исключительному, теплому и хорошему человеку мой сердечный дружеский привет, радость за то, что он с семьей, и пожелание удач в будущем. Как я счастлива узнать, что вы летите вместе. Я так много спокойнее, — скажи ему. Добрый же путь тебе. Ты стал другим на фото, хотя по виду все тот же, как и раньше, кроме второго ордена, но есть неуловимые новые, суровые черты в результате пережитого, какой-то взгляд вовнутрь себя.

5 ноября 1942 года.

Дорогие мои старики! Завтра-послезавтра уезжаю в Мурманск. Вернусь через две недели. На случай, если не успею послать письмо, пишу эту записку.

Посылаю, что было сегодня в доме — матери как сластене шоколад и вино, отцу, как старому запорожцу — украинское сало. И обоим вместе, как моим читателям — пьесу.

Крепко вас обоих целую. У меня все в порядке, о всех своих настоящих и будущих делах напишу по возвращении — ибо сейчас они пока для меня для самого еще неясны.

Ну, еще раз крепко-накрепко целую и жму ваши руки. Привет вам обоим от Вали. Ваш сын — Кирилл.

П. С. Мама, родная, поскорее фуфайку и халат — бррр! брррррррр!

21 ноября 1942 года.

(От матери)

Третьего дня звонил матери Яков Николаевич, что вы летите в Мурманск и на обратном пути будете проситься к нам. Боюсь верить. На днях писала тебе на трех открытках одно письмо — получил ли?

30 ноября 1942 года

(От отца)

Здравствуй, Кирилл! Благодарю тебя за подарок — карточку в чудной раме. Очень это ты так убедительно говоришь с летчиком. А еще низко кланяюсь и благодарю от щирого сердца за шматок вкусного сала, которое едим с жинкой за твое здоровье. Уважил украинца. Я уже отвык от такого угощения.

Работаю нач. воен. физкультурной кафедры в Военно-Механическом институте, эвакуирован из Ленинграда. Имею коммерческую столовую, где получаю обед и ужин. Кормят хорошо по-заводски, а по воскресеньям даже дают по стаканчику водки и красного вина. Подкармливаю маму и подпаиваю, она и раньше любила, а теперь совсем пристрастилась. Боюсь, как бы не спилась совсем. Что мне тогда, трезвеннику, делать?

Желаю тебе здоровья, успехов, целую. А. Иванишев.

4 декабря 1942 года

(От матери)

Я не хотела бы быть любимой тобой — слишком страшна перемена, которая может наступить. Как съездил? Я так удивилась, что ты на севере!

10 декабря 1942 года.

Мама милая, открытки твои получил, телеграммы — тоже. Не понимаю, почему тебе сообщают, что они не доходят по этому адресу: все благополучно доходит.

К сожалению, обманул тебя и с последней посылкой не послал «Жди меня», потому что мне не принесла ее вовремя машинистка. Сейчас у меня вышла большая книжка стихов в Гослитиздате за все последние шесть лет, очень хорошо изданная. Туда вошли все последние стихи, и «Первая любовь», и та монгольская поэма, что я писал на Афанасьевском переулке, и главы из Суворова, и некоторые стихи из первых двух книг. Всего там четыре с половиной тысячи строк. Я очень доволен ею. Это первая увесистая книга, в которой собрано почти все, что мне, в общем, дорого.

Теперь расскажу тебе о моей жизни. В связи с тем, что я никак не мог закончить пьесу «Жди меня», после приезда из Сталинграда я неожиданно долго задержатся в Москве и только в середине ноября уехал в Мурманск, вместе с Халипом. Каким образом этот сумасшедший мог обещать своей матери, что он по дороге туда или обратно попадет в Молотов, я не понимаю, ибо от Москвы дорога, по которой мы ехали, лежит в прямо противоположную сторону. Добрались мы хорошо, на Севере нас встретили очень тепло, но едва я успел там пробыть несколько дней и только начал собирать первый военный материал, как разразились сталинградские события, и Ортенберг «молнией» вызвал меня в Москву. Приказ есть приказ, и мы поехали. Но добраться до Москвы удалось только на четвертый день вечером, как раз в мой день рождения. Валя, узнав, что я вернусь в Москву раньше времени, задержала свой отъезд в Свердловск, и мы встречали день рождения у меня дома, так что было сравнительно (и даже несравненно) веселее, чем в прошлый день рождения, который я утром встречал впроголодь на корабле, а вечером в архангельской гостинице. А я уже было думал, до этой «молнии» Ортенберга, что такая моя судьба — встречать мои дни рождения на Карельском фронте.

Только я вернулся в Москву, в этот же вечер Ортенберг сказал, что через день-другой я отправляюсь в Сталинград. Но ночью позвонил и сказал, что разгораются новые события на Центральном фронте, и мы с ним в семь утра должны выехать туда на машине. Было это сказано часа в три ночи. Мы допили то, что осталось, часок я поспал и, собравшись, в семь уехал.

На Центральном фронте я пробыл несколько дней, результатом чего явились две корреспонденции, которые ты, наверное, увидишь в «Красной Звезде»: «Мост под водой» и «Декабрьские заметки». Вообще там было очень интересно. Эренбург когда-то написал, что для него нет ничего веселее зрелища немецких трупов. Я не могу под этим подписаться, но должен сказать, что считать убитых немцев доставляет злорадное удовольствие, несмотря на то, что, может, каждого из них порознь по-человечески жаль.

Что до Севера, то поездка была приятная. В поезде немного отдохнул, написал несколько новых стихотворений; когда они будут отделаны как следует, я тебе их пришлю.

Вернувшись с Центрального фронта и написав очерки, несколько дней сижу над окончательной доделкой «Жди меня», а также кончаю дневник за 1941 год, который с июня по декабрь составит в общей сложности около 800 страниц. Из них сегодня 780 уже написаны.

Очевидно, когда Валя вернется, я подгоню так, чтобы в предстоящую мою поездку на Кавказ отправиться попутно с ней, доеду поездом до Алма-Аты, а оттуда самолетом на фронт. Впрочем, возможно, это и не удается: во-первых, может быть перемена планов, и меня пошлют на другой фронт, а во-вторых, могут послать на Кавказ более срочно.

Если говорить о моих планах на будущее, то они сводятся к поездке на Кавказ, где я думаю пробыть месяца два, она меня очень интересует, и затем все это время я думаю отдыхать от пьес, дневников, сценариев, — вообще всякой прозы, — и написать новую книжку стихов, которую я уже начал в свою мурманскую поездку.

Если говорить о моих личных делах, то они, в общем, хороши. Я на свою судьбу не жалуюсь, ибо в любой день и час всегда в моих руках ее изменить.

Женя мне до сих пор не удосужилась прислать Алешкину фотографию.

Я надеюсь отправить ему десятого кое-какую посылку, а также попробую устроить через Наркомторг для него дополнительное питание. Все это можно было бы делать больше и лучше, если бы было хотя бы минимальное количество времени. Приходится очень много работать, а эти материальные, бытовые, съестные и прочие паскудные дела никому нельзя поручить, потому что никто ничего не сделает, если не сделаешь сам.

Отцу я сейчас стараюсь достать новое обмундирование (наверное, его старое поистрепалось). Если это удастся сделать до отъезда (а я думаю, что удастся), то пошлю все это в посылке. Если отцу нужна шинель, я могу прислать новую, потому что мне должны выдать, а моя старая еще в полном порядке. Напиши. Если я буду долго на Кавказе, то придумаю, каким образом нам с тобой связываться письменно и телеграфно. Не тревожь себя этим. Здесь же я сообщу дополнительно, через кого, если понадобится, посылать письма и к кому обращаться со всеми текущими делами.

Ну, что же тебе еще сообщить?

Пьесой «Жди меня» я и доволен, и нет: все-таки не все там так, как мне хочется, но видимо лучше пока не умею.

Крепко-накрепко поцелуй от меня отца. Не скучайте, мои родные. С удовольствием бы вытащил вас в Москву, если бы не было двух причин: первая та, что сам мало тут бываю, а вторая та, что принципиально считаю пока это не нужным и осуждаю других людей, когда они, пользуясь своим положением, в обход всему, это делают. Давайте немного подождем. Учти, милая мама, что в каком-то отношении тебе легче, чем многим другим: если мои письма, может быть, редки и недостаточно подробны, то ведь все, что я пишу, вообще доходит до тебя, а пишу я, в общем, от души и от сердца, и, таким образом, ты всегда знаешь так или иначе, где я бываю, что я делаю и о чем думаю.

Когда я приеду (а я все-таки к вам приеду, после Кавказа, во всяком случае) я привезу свои дневники, тогда ты узнаешь все подробности моей жизни. Прислал бы их, но, к сожалению, этого никому, кроме самого себя, не могу доверить.

Еще раз крепко целую вас обоих, мои родные.

К. Симонов — он же ваш любящий сын Кирилл.

Конец декабря 1942 года.

Мои дорогие старики!

Завтра утром я уезжаю на Кавказский фронт примерно месяца на два. Все мои здешние дела более или менее закончены и в порядке.

На днях смотрел в МХАТе репетицию «Русских людей». Там обещает быть также, на мой взгляд, хороший спектакль. Впрочем, как всегда, это дело темное до самой премьеры.

В свободное время тут много работал над дневниками, которые кончил за весь прошлый год. Никак невозможно догнать происходившие события и не могу я добиться того, чтобы, возвращаясь из каждой поездки, записывать все касающееся ее: все приходится писать за старое, давно прошедшее. Выручает память. Получается работа очень громоздкая. Только за первые шесть месяцев войны получилось около восьмисот страниц на машинке.

Мама, получил твое письмо, переданное с матерью Халипа. Что-то мне оно не особенно понравилось, — скучное оно какое-то. В чем дело? Относительно того, что ты там пишешь, я распорядился, чтобы кроме двух тысяч — тебе, переводили еще тысячу рублей в месяц — отцу. Надеюсь, что так вам будет хотя бы несколько легче. Также дал я распоряжение относительно тети Люли, и думаю, что все будет в порядке.

Поездка на Кавказ меня интересует. Кстати, смешно, что до войны я там так и не удосужился побывать. Сравнительно долгий срок (два — два с половиной месяца) связан с тем, что туда долго и сложно добираться и нет смысла ехать на короткое время. Для твоего успокоения, мама, могу сказать, что со мной едет Халип, к которому ты давно неравнодушна.

Не знаю, как организовать в части писем. Можно попробовать так. Посылай мне письма по адресу: Тбилиси, Союз писателей, К. М. Симонову, лично Мы проверим, как это будет доходить. Пока это единственный адрес, который я могу дать для писем и телеграмм.

Что до моей квартиры на Ленинградском шоссе, то там остается работница и таким образом туда тоже можно писать, но тогда с пометкой, чтобы вскрыть в мое отсутствие, а то она будет складывать.

Много я думал относительно вашего приезда в Москву. После возвращения с Кавказа я приложу все усилия для того, чтобы на обратном пути попасть к Вам, или, вернувшись в Москву, сразу же слетать. Тогда и решим этот вопрос.

В общем, дела мои все в порядке. За свое короткое пребывание в Москве устал я, как водовозная кляча. Сегодня я мечтаю только о том, как бы сесть в поезд и отоспаться, потому что спать приходится очень мало.

Отец, дорогой, думаю, что сегодня успею достать для тебя зимнее обмундирование, не знаю, с шинелью или без, но у меня пока есть и, если получу, могу послать тебе. Тогда с оказией отправит Лиля. Если же сейчас не получу, то сделаю это через два месяца, когда вернусь, но это все обязательно будет сделано. А то ты, наверное, ходишь там в стареньком.

Крепко вас обнимаю, дорогие мои. Будьте паиньками, не ссорьтесь, живите дружно. Это главное, — я это твердо знаю, хотя к себе применить все не удается.

Еще раз крепко Вас целую.

Любящий Вас Ваш сын Кирилл.

П. С. Шинель, гимнастерку и брюки получил. Оставляю их Лиле, она отправит.

Мама! Тебе посылаю материю на платье. Надеюсь, понравится. Целую. К.

Начало января 1943 года

(От матери)

Я очень удивлена, что ты ездил в Мурманск, а не туда, где сейчас такие радостные, поднимающие дух, события. Спасибо тебе за новую посылку и баловство в ней отцу и мне. Но пьесы, которая дороже всего, в ней не оказалось. Напиши же, как обещал, обо всех своих делах подробно: и об издании Избранного в стихах — вышли ли они? О третьем издании «Русских людей». И о военном дневнике. «Парень» в кино меня расстроил. Во-первых, парня, к которому влекло сердце, нет. Есть какой-то — карьерист не карьерист, во всяком случае, очень ограниченный человек, роста которого не видно ни в его внутреннем, ни в его внешнем облике. Бурмин — бодрый толстяк, которому очень трудно дается роль человека не от мира сего, и его внутреннего перелома на войне нет. Очень глупо убийство его невидимым осколком, это возбуждает меньше ненависти. Пропущены многие горячие слова Сергея. Хороша линия взаимоотношений его с Васнецовым и эпизод конечный с танками, а остальное — такое нагромождение, такая дешевка — эта встреча в больнице, в театре!

20 января 1943 года

(От матери)

До сих пор, с двенадцатого, от тебя ни строчки в газетах, ни словечка. Пьеса и книга, и посылка не получены. Сердечно благодарю за письмо от 19-го декабря, заботу, ласку, внимание, и хлопоты. Бесконечно обрадована выпиской «Красной звезды», читаем захлебываясь. Голубчик, где же ты? Тревожусь и тоскую. Будь здоров и счастлив, храним в опасностях нашими любовью и ожиданием. Алеша здоров, всех радует, стал очень шаловлив. Все в играх ходит с папой на фашистов и ждет обещанного трофейного танка. Денег они почему-то в ноябре не получили. Мы сегодня вторично получили добавочные. Горячо обнимаем. Услышав про Воронеж, про Ленинград, все думаю, не там ли ты? Радуемся и гордимся успехами на фронте. Будь же всегда и во всем благополучен. Ждем. Мама. [38]

Начало марта 1943 года.

Милая мама!

Позавчера вечером прилетел из Ростова. Пользуюсь случаем обнять вас обоих. Был около двух месяцев на фронте, сначала на Кавказском, потом на Южном. Ехал до Ростова на открытой машине, сильно загорел и отрастил (если вас это интересует) усы. В последние недели жил в казачьих частях, было очень интересно.

Последние очерки, думаю, читали. Сейчас прилетел в Москву на 4-5 дней для того, чтобы сделать несколько новых очерков. Кончу их и снова полечу на фронт, в район Харькова.

Еще не знаю, как у меня обстоят здесь, в Москве, всякие литературные дела. «Жди меня», во всяком случае, только еще начинают ставить.

Интересует меня, получили ли вы мою посылку с вещами? Отвечайте мне домой, потому что, если даже я не буду месяц, то на фронт будут лететь товарищи, которые смогут мне переправить ваши письма.

Милые мои старики, думаю, что настроение у вас, как и у всех, стало лучше. Не скучайте, не хандрите, — все будет в порядке. Будем живы, здоровы, скоро встретимся.

Не могу сейчас писать длиннее. Постараюсь вырвать время и написать подробнее, а если не выйдет, то пусть хоть это письмо доберется до вас.

Очень прошу, если есть малейшая возможность, пришлите мне фотографию Алешки и напишите, утряслось ли там с деньгами.

В Тбилиси я с большой радостью получил Ваши открытки, ожидавшие меня там, и тогда же протелеграфировал, чтобы с «финансами» было все в порядке. Тете Люле деньги переводят. Встретил в Средней Азии тетю Варю Б… [39] — ее подлец-сын вместе с женой сживают ее со света. Чтобы она чувствовала себя хотя бы немного независимей, устроил ей некоторую ежемесячную помощь.

Ну, вот как будто и все.

Я здоров, чувствую себя хорошо и, говорят, никогда так хорошо не выглядел, дали мне чин подполковника, хожу в погонах, словом, отцу будет интересно на меня поглядеть.

Ну, нежно вас обнимаю и целую.

Ваш Кирил.

10 марта 1943 года.

(От матери)

За все время твоего отсутствия имели от тебя одну единственную телеграмму из Тбилиси. Около этого же времени была, наконец, доставлена долгожданная посылка. О нашей радости, впечатлениях и благодарности писала в Тбилиси и телеграфировала. Был расчет на то, что ты получишь все на обратном пути, но сейчас ясно, что ты в связи с развивающимся наступлением и нашими успехами больше уже туда не заглянешь. Отец предполагает, что ты сейчас будешь в других местах, а Лиля писала, что в начале марта ждет тебя в Москве. С приездом, мой хороший, если это так, с окончанием насыщенной впечатлениями, но, наверное, утомительной поездки. Если б ты знал, как мы хотели бы быть ближе к тебе. Чтение очерков в «Красной Звезде»: лучше всего по силе и внутреннему звучанию — первый очерк и о Краснодаре.

10 марта 1943 года

(От матери)

Переправили ли тебе на фронт два моих заказных письма и четыре телеграммы? Напиши, очень прошу, дошли ль они и сколько примерно идут из Молотова в Москву.

10 марта 1943 года.

(От матери)

Вчера вечером получила поздравление от Е. Я. Халип с сообщением о том, что ты и Яков Николаевич вылетели под Ростов. Она не пишет, насколько именно, но Лиля указала в письме срок в две недели. Как бы там ни было, мой дорогой, если вернулся — с приездом! Очевидно, вы были уже в Ростове, когда там был налет, или вернее, попытка его совершить, как об этом сообщили радио и газеты.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Первая публикация: «Красная звезда», 1941, 7 ноября.

[2] Долматовский Е. А. (1915 — 1994) — поэт. С 1939 по 1945 год в качестве военного корреспондента находился в действующих частях РККА, участвовал в Освободительном походе в Западную Белоруссию, в Финской кампании. С начала Великой Отечественной войны находился на Юго-Западном фронте. В августе 1941 попал в Уманское окружение, был взят в плен, из которого, несмотря на ранение, бежал и снова вернулся на фронт.

[3] Зельма Г. А. (1906 — 1984) — фотограф, фоторепортер. Трошкин П. А. (1901 — 1944) — фотограф, корреспондент газеты «Известия». Лапин Б. М. (1905 — 1941) — поэт, писатель. Хацревин З. Л. (1903 — 1941) — писатель.

[4] Слонимский М. Л. (1897 — 1972) — писатель. Первенцев А. А. (1905 — 1981) — писатель. Казаков — кто имеется в виду, установить не удалось.

[5] Речь идет о Я. Н. Халипе (Прим. К. С.) [Халип Я. Н. (1908 — 1980) — фотограф, фотохудожник].

[6] «Красная звезда», 1941, 11 декабря.

[7] Реклю Элизе (1830 — 1905) — французский географ, историк, член Парижского географического общества.

[8] В письме родителям Симонов пишет о своей командировке на Южный фронт в Приморскую армию — Одессу, в особую Крымскую армию — Крым, на Черноморский флот в августе — сентябре 1941 года; на Мурманское направление Карельского фронта и Северный флот в октябре-ноябре 1941 года; на Западный фронт в декабре 1941 года. В январе редактор направил его на Закавказский фронт (Новороссийск, Феодосия). Подробно об этих фронтовых поездках: Симонов Константин. Собр. соч. в 10 тт. Разные дни войны. Дневник писателя. Т. 2. 1942 — 1945. Т. 9, стр. 7 — 33. Далее ссылки на собрание сочинений приводятся с указанием тома и страницы.

[9] Реакция А. Л. Иванишевой на публикацию стихотворения «Жди меня». Перефразировка строфы:

«Пусть поверят сын и мать / В то, что нет меня, / Пусть друзья устанут ждать, / Сядут у огня, / Выпьют горькое вино / На помин души… / Жди. И с ними заодно / Выпить не спеши. / Жди меня, и я вернусь <…>» (Симонов Константин. Т. 1, стр. 158 — 159).

[10] Речь идет о моем старшем сыне и его матери. (Прим. К. С.)

[11] Сестра и племянница отца, оставшиеся в Москве. (Прим. К. С.)

[12] Вероятно, речь идет о первой из четырех книг очерков: Симонов Констан—тин. От Черного до Баренцова моря. Записки военного корреспондента. М., «Советский писатель», 1942 — 1945. Книга 1. 1942. Юг. Запад. Север. Рассказы.

[13] Стихотворение «Атака», «Пехотинец». Впервые стихотворения были напечатаны в журнале «Знамя», 1942, № 1 — 2. Также в газете «Красная звезда», 1942, 11 марта. Симонов Константин. Т. 1, стр. 97 — 99.

[14] Алексеев В. П. — близкий друг моих родителей. (Прим. К. С.)

[15] Историю создания рассказа см.: Симонов Константин. Т. 9, стр. 36, 37.

[16] В феврале — марте 1942 года Симонов был в командировке на Керченском полуострове. Об этой поездке он писал, что это была «моя поездка, с точки зрения газетчика, самая неудачная из всех, что пока были, а с точки зрения человека, который будет писать о войне через десять лет после нее, быть может, одна из самых важных…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 80.) После возвращения в Москву Симонов вместе с главным редактором «Красной звезды» Ортенбергом Д. И. выезжали на фронт под Москвой. Симонов Константин. Т. 9, стр. 42 — 45.

[17] В. В. Серова (Прим. К. С.) [Серова Валентина Васильевна (1919 — 1975) — актриса театра и кино].

[18] Возможно, перефразирование строфы стихотворения. Источник установить не удалось.

[19] Полковник Г. М. Михайлов, в известной мере прототип Луконина в пьесе «Парень из нашего города». (Прим. К. С.)

[20] М. М. Тидеман — моя двоюродная сестра. (Прим. К. С.)

[21] Л. М. Тидеман — старшая сестра матери. (Прим. К. С.)

[22] Л. М. Тидеман — мой двоюродный брат, к этому времени был уже убит в боях под Ленинградом. (Прим. К. С.)

[23] А. Тидеман — другой мой двоюродный брат, с 1941 по 1945 был на фронте, рядовым, остался жив. (Прим. К. С.)

[24] «В первые дни апреля я вместе с Габриловичем и фотокорреспондентом Минскером уехал на неделю на Западный фронт в 5-ю армию и большую часть времени провел там, в одном из полков дивизии полковника Полосухина, к тому времени погибшего…». Вернувшись в Москву, Симонов почти сразу был направлен на Мурманское направление Карельского фронта. Почти беспрерывные командировки в то время писатель объясняет так: «Обстоятельства на фронте были такие, что острой необходимости ехать куда-нибудь от "Красной звезды” пока не предвиделось. Но моя личная жизнь по некоторым причинам сложилась так, что я всей душой рвался уехать из Москвы на фронт» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 88, 89).

[25] Командировка на Мурманское направление продолжалась больше месяца. «Об одном из наших истребителей, об Алеше Хлобыстине, совершившем двойной таран, я напечатал в "Красной звезде” очерк "Русское сердце”. Потом были в Полярном на только что вернувшихся из похода подводных лодках. Встречались с американскими моряками, пришедшими в Мурманск с последним к тому времени конвоем. <…> Во время этой поездки из Москвы из редакции мне сообщили, что я награжден орденом Красного Знамени. И эту радость в землянке у гостеприимного Дмитрия Ивановича Еремина разделил со мною Петров, человек, умевший радоваться за друзей больше, чем за самого себя…» В июне Симонов встретился с Петровым в Москве. Петров улетел в Севастополь и погиб. В 1942 году после гибели Петрова Симонов написал стихи, посвященные его памяти:

Неправда, друг не умирает.

Лишь рядом быть перестает.

Он кров с тобой не разделяет,

Из фляги из твоей не пьет.

В землянке, занесен метелью,

Застольной не поет с тобой

И рядом, под одной шинелью,

Не спит у печки жестяной.

Но все, что между нами было,

Все, что за вами следом шло,

С его останками в могилу

Улечься вместе не смогло…

(Симонов Константин. Т. 9, стр. 107, 116).

[26] «Поездка на Брянский фронт продолжалась около трех недель. Время было, не считая июня и июля 41 года, может быть, самое скверное за всю войну. Мы выехали из Москвы вместе с Иосифом Уткиным. <…> Я возвращался с Брянского фронта в Москву с материалом для нескольких корреспонденций. Дней за десять до этого там, на фронте, мне попала в руки "Правда”, один из номеров, где печаталась целыми полосами моя пьеса "Русские люди”. Это было совершенно неожиданно и очень обрадовало меня, но теперь после чтения приказа Сталина, все другое на обратном пути в Москву как-то притупилось. <…> С этим чувством я по дороге в Москву в "эмке” начал бормотать про себя первые пришедшие на ум строчки стихотворения "Безыменное поле”. <…> В газетах их тогда не напечатали. "Убей его”, стихи тоже горькие и тоже навеянные тяжелыми событиями этого лета, напечатали еще в середине июля сразу и в "Красной звезде”, и в "Комсомолке”, а эти стихи — нет. Поколебались и мягко посоветовали: отложи до книжки!» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 127 — 135).

[27] Горчаков Н. М. (1898 — 1958) — театральный режиссер. В 1941 году организовал единственный тогда в Москве «Московский театр драмы».

[28] Плятт Р. Я. (1908 — 1989), Орлов Д. Н. (1892 — 1955) — актеры театра и кино.

[29]Добронравов Б. Г. (1896 — 1949), Грибов А. Н. (1902 — 1977), Тарханов М. М. (1877 — 1948), Москвин М. М. (1874 — 1946) — актеры театра и кино. Играли во МХАТе имени А. М. Горького.

[30] Яншин М. М. (1902 — 1976), Орлов В. А. (1896 — 1974) — актеры МХАТа.

[31] Двоюродный брат моего сына. (Прим. К. С.)

[32] «В августе мы с Алексеем Сурковым примерно с неделю были на западном фронте. <…> Впервые увидел освобожденную деревню не зимой, а летом. Горестное ощущение пустыни… <…> Вернувшись в Москву я необычно долго сидел над очерком об этом наступлении <…> Написав очерк, сразу же сел за пьесу "Жди меня”. Поначалу я ее довольно долго придумывал, а потом вдруг составился в голове весь план от начала до конца. <…> Еще не кончил работу, как меня среди ночи вызвал Ортенберг, посадил напротив себя и сказал, что скоро полетит под Сталинград, и чтобы я готовился лететь с ним. Во мне что-то дрогнуло. Кажется, я испугался поездки. <…> "По ночам вокруг Сталинграда стоит красное зарево. Под одним небом ночуют в стенах и слава и бесславие… Сегодня мы держимся. Мы еще не побеждаем. Слава дивизий и армий еще не родилась на этих полях. Но солдатская слава каждый день и каждую ночь рождается то здесь, то там…” <…> Наступление армии Москаленко существенно облегчило положение защитников Сталинграда в этот, один из самых тяжелых для них периодов. Но, несмотря на большие жертвы, решить поставленную задачу до конца, то есть соединиться со сталинградцами не удалось. <…> предложить на газетную полосу нечего. <…> Вечером того же дня, без ночевок в пути, мы вернулись в Москву. Сталинградская поездка осталась позади». (Симонов Константин. Т. 9, стр. 137 — 159).

[33] «Октябрь я сидел в Москве, занимаясь сразу двумя делами: приводил в порядок пьесу "Жди меня”, которая хотя и была додиктована накануне отъезда в Сталинград, но на поверку, когда я перечел ее после возвращения, оказалась длинной и сырой, и я еще долго выжимал из нее воду, прежде, чем она приобрела объем, приемлемый для постановки в театре» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 162 — 163).

[34] «Я уже сдал пьесу Горчакову, но не успел поставить точку на сценарии, как новая работа еще на некоторое время привязала меня к Москве. <…> Закончив работу над очерком "Москва”, я в десятых числах ноября вместе с Халипом выехал на Карельский фронт, на Мурманское направление. <…> Я всего несколько дней как приехал в Мурманск, едва успел оглядеться и собрать материал для первой корреспонденции "Полярной ночью”, как пришло потрясшее нас сообщение о начале наступления под Сталинградом, а вслед за этим телеграмма от редактора с приказанием, прервав командировку, возвращаться в Москву. Погода была нелетная, и мы с Халипом несколько суток долго и трудно добирались до Москвы, надеясь поехать под Сталинград. Но к тому времени, когда мы, наконец, появились в редакции, под Сталинград уже успели выехать другие наши корреспонденты в полном комплекте. <…> Во второй половине декабря, отписавшись за поездку на Западный фронт, я получил в свое распоряжение 10 дней…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 164 — 170).

[35] Я. Н. Халип.

[36] Бернштейн М. С. (1912 — 1942) — фотокорреспондент «Красной звезды».

[37] Кейхауз (Кеймах) Я. И. (1912 — 1945) — поэт, переводчик. Был болен туберкулезом, что не позволило ему попасть на фронт.

[38] Январь — февраль — март, Северокавказский и Южный фронты. «Тогда, зимой 1943 года я пробыл на Кавказском фронте около месяца с середины января до освобождения Кропоткина. <…> До фронта мы с Халипом добрались за несколько дней перед освобождением Краснодара. Пробыли эти дни в одной из наступавщих дивизий, но как освобождали Кропоткин не видели, оказавшись в стороне от него. <…> Ночью, передав в Москву корреспонденцию о взятии Краснодара, получил по военному проводу встречную телеграмму — перебраться на Южный фронт. Видимо, в редакции хотят, чтобы я поспел к освобождению Ростова. <…> Ехали через стык двух фронтов ненаезженной, непроторенной дорогой. Чтобы переломить себя, в дороге стал сочинять "Корреспондентскую песню” и просочинял ее всю дорогу — почти двое суток. "Виллис” был открытый, было холодно и сыро. Лихорадило. Сидя рядом с водителем, я закутался в бурку, и вытаскивать из-под бурки руки не хотелось, поэтому песню сочинял на память. <…> Ростов освободили еще когда мы только выезжали из Краснодара. <…> В последние дни чувствуется, что после взятия Ростова и выхода к реке Миус мы уткнулись здесь в прочную, заранее подготовленную немцами оборону. <…> Впоследствии, когда на страницах "Красной звезды” стали один за другим появляться мои очерки и рассказы о людях казачьего корпуса, редактор был доволен и хвалил меня; но тогда, в последних числах февраля, узнав, что Южный фронт остановился, он не утерпел и поспешил вызвать меня в Москву. <…> У матери сохранилось письмо, которое я написал ей и отцу в марте сорок третьего года, сразу же после возвращения из командировки на Западный фронт» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 173 — 212).

[39] Двоюродная сестра матери. (Прим. К. С.)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

16 марта 1943 года

Дорогие мои старики.

Волею судеб мои планы несколько переменились и вместо того, чтобы уехать на Юго-Западный фронт, я на короткое время уезжал на Западный — под Вязьму и в Вязьму. Приехал ночью, сегодня весь день писал статью для «Красной звезды», которую, надеюсь, вы в ней прочитаете под названием «На старой Смоленской дороге». Как будто получилось неплохо, что, впрочем, не гарантирует ее напечатания, ибо в последнее время мы, продолжая оставаться друзьями, иногда стали расходиться с Ортенбергом во вкусах, и довольно часто. Видел я в эту поездку много печального, много сожженных деревень, много человеческого горя и страданий. Иногда так устаешь от этого бесконечного горя, которое видишь в отбитых у немцев местах, что тяжело становится на душе и порою хочется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть.

Сегодня я после утомительной поездки немного простужен и сижу дома. Завтра, очевидно, выберусь, поеду по делам. Была сегодня Лиля, прочла ваши письма к ней, которые, по правде сказать, настолько лаконичны, что из них я ничего не узнал, кроме того, что вы получили посылку. Надеюсь, что она пришлась вам обоим по вкусу. Кстати, папа, ты мне напиши, как у тебя обстоит с сапогами. Думаю, что если у тебя с ними худо, то я смогу что-нибудь послать, хотя б для перешивки.

Теперь расскажу о своих делах. Через несколько дней поеду на 2 — 3 недели под Харьков. Может кое-что перемениться, а может быть, поеду на меньший срок, так что отвечайте мне на письмо, не считаясь с этим.

Чувствую себя неплохо. Во время поездки по Кавказу и по югу был сильно простужен, но при помощи стрептоцида, а также спиртных напитков довольно удачно поддерживал свое падавшее здоровье и вернулся в Москву, по общему свидетельству, в более хорошем виде, чем когда бы то ни было. Яша Халип, который временно задержался на Кавказе, теперь тоже прилетел и находится здесь. Он чудесный парень, мы с ним еще больше подружились и, очевидно, поедем опять вместе, так как я более или менее добился, чтобы он был моим постоянным спутником во фронтовых поездках.

Отъезд мой задерживает то, что я не совсем отписался за южную поездку: мне нужно сделать еще две статьи, тогда я смогу уехать.

Прочие мои литературные дела двигаются пока еще медленно, а именно: «Жди меня» задерживается из-за отсутствия света и проч., только что начинает репетироваться в театре и, насколько имею сведения, начала сниматься в кино, так что Валя пробудет в Алма-Ате еще месяца три-четыре, а я далеко не убежден, что сумею выбраться. Дневники, которые я веду, подвигаются пока слабо, но завтра думаю закончить второй их том, охватывающий собою зимнее наступление 1941 года и кончающийся сорок вторым. Вместе с тем, что уже написано, это составит в общей сложности восемьсот с лишним страниц на машинке — словом, целую толстую книгу примерно в 25 печ. листов. Сейчас поджидаю к себе Н. Л. Горчакова [1], с которым мы будем вносить кое-какие изменения, сокращения в последние картины пьесы «Жди меня», из каковых двух картин должна быть сделана одна.

Мне дали чин подполковника, сегодня ночью подвезут снимки, сделанные на юге, и вы увидите меня в усах и в офицерском обмундировании. Что до снимков квартиры, о которых ты, мама, просишь, я думаю, что скоро выполню эту просьбу (может быть, даже до отъезда).

В квартире хорошо, тепло. Моя домоправительница Мария Акимовна [2] обо мне нежно заботится, она ревнива и властна, что при моем характере только и требуется от человека, занимающего такой ответственный пост, как она. Свет горит, газ греет, ванна работает, так что, когда приезжаешь в Москву, можно отдохнуть, и я впервые в жизни думаю о том, что есть у меня наконец свой угол. По вечерам, когда в Москве, я завожу к себе приятелей, которые у меня довольно часто ночуют. Недавно ночевал Гриша Зельма — его ты, мама, знаешь. Захаживает часто ко мне Морис Слободской [3], бывает Володя Дыховичный [4]. Несколько дней у меня жил Женя Долматовский: ему после окружения вернули старые ордена и дали один новый, так что он ходит весь в орденах и нашивках за три ранения. В общем, так много переменилось, что иногда думаешь, что года три назад никто из нас не представил бы, как все это выйдет с нами. Ну, кто еще у меня бывает? Часто — Яша Халип, иногда оператор Кармен [5], о котором вы, вероятно, слышали, но не знаете. Ну и что скрывать, иногда ваш сын грешит, но не слишком часто и без излишнего энтузиазма… Чувствую, что у вас сейчас суровые лица, вот какой, мол, ты у нас нехороший. Ну, ничего, вот женюсь, если остепенюсь, а пока я еще все-таки как-никак холостой.

Вчера привезли мне книжный шкаф. Стоит он пока еще пустой, даже грустно: столько раз я собирал, собирал книги, и вот сейчас опять ничего нет. Остается только наложить в него папок с бумагами и черновиками, которых, пожалуй, на полшкафа наберется. И все же — загляну в стенной шкаф, где они пока лежат, и подумаю: боже мой, сколько я все-таки нацарапал, особенно теперь, когда я так обленился, что все только диктую, и все получается так быстро, но нельзя сказать, чтобы очень хорошо.

Не помню, писал ли об этом, но придумал смешное: вделал в ящик письменного стола радиолу, так что у меня, когда хочу, играет музыка, но, к сожалению, дня три как она испортилась, т. е. произошло с ней то, что обычно бывает с музыкой. Ничего — скоро исправят.

Сейчас вот я лежу в кабинете на диване, накрытый халатом, который вы мне прислали. На столе рядом со мной лежит верстка второго тома «От Черного до Баренцева моря», в этом томе (будет он в полтора раза больше, чем предыдущий) будет около 300 страниц.

Может быть, завтра еще вылежусь, а послезавтра двинусь по делам. Честно говоря, не столько я прихворнул, сколько хочется побыть дома и поработать без лишней суеты.

Наверное, вас волнует вопрос с приездом в Москву. Мне думается, что слишком спешить с этим сейчас не стоит: если у вас все в порядке и вы там более или менее хорошо устроены, то лучше не торопиться и подчиниться воле судеб. Что же до нашего свидания, то после поездки на юг я так или иначе попытаюсь увидеться. Словом, мне кажется, что излишне рваться в Москву, несмотря на желание побывать в ней, пока не стоит: лучше работать там, где работается, где уже как-то наладилась жизнь. Впрочем, конечно, вы должны решить сами и, если решите приезжать, то я могу это сделать без особенных трудов.

Насколько я понимаю, все денежные недоразумения сейчас улажены. Тетя Люля сейчас получает деньги, во всяком случае, должна, Женя в том, что она месяц не получала деньги, виновата сама, ибо она переменила адрес и деньги возвращались сюда — никто не мог знать святым духом, что адрес новый. Теперь с этим все в порядке.

Сейчас у меня чувство усталости от писания бесконечных очерков. А между тем за последние поездки я собрал массу материалов, которые ни в какие очерки не влезают. Сейчас потянуло на то, чтобы написать новую пьесу или, скорее всего, повесть, которая могла бы быть напечатана с продолжениями в газете. Надеюсь, что после возвращения из-под Харькова я получу двухмесячный отпуск и мне удастся осуществить этот план.

Пока новых книжек никаких не вышло. В N 1 «Знамени» напечатана пьеса «Жди меня». «От Черного до Баренцева моря» выйдет, вероятно, еще через месяц. В Гослитиздате намечены к изданию все три моих пьесы («Парень из нашего города», «Русские люди» и «Жди меня»). Написал кое-какие новые стихи, но мало. Если напишу еще, сделаю второе издание «С тобой и без тебя», состоящее из двух частей. Кроме того, меня сильно уговаривают (и, может быть, уговорят) издать отрывки дневников в виде книги довольно большого объема (листов на восемь), так что в нее может войти примерно четверть того, что я до сих пор написал.

В свободные минуты (а их сейчас мало — главным образом, перед сном) читаю Гофмана «Серапионовы братья» — книжку, с которой произошла смешная история. Я все время считал, что читал ее, а когда за нее взялся, то оказалось, что никогда в нее и не заглядывал.

Ну вот, как будто и все. Сейчас пришел Н. К. Горчаков, и на этом на сегодня я кончаю письмо, потому что надо заниматься с ним делами.

Отвечайте мне. Я всегда рад прочесть ваши строчки, потому что подчас бывает очень, очень одиноко.

Целую вас крепко, родные мои. Ваш сын Кирилл.

Посылаю четыре фото.

18 марта 1943 года.

(От матери. Мать пишет о том, как они в Молотове слушали меня по радио.)

Представь себе уютную с белыми стенами низенькую комнату с двумя окнами, эту зиму — вниманием Горсовета — освещенную электричеством. В углу самодельную тахту, над ней одну из красочных стенных тканей с Афанасьевского, в углу же на стене афишу из Улан-Удэ о спектакле «Русские люди» — 25-я годовщина Великой Октябрьской революции. В ногах тахты, на стене твой халат и углом столик, шкафчик с твоими фото и книгами. Углом перед диваном парадно накрытый столик с бутылкой красного вина и людей, каждый по-своему, со своим чувством, ожидающих твоего выступления. Один Бог знает, до чего мне хотелось, чтобы мой дорогой лауреат, а ныне еще и подполковник, с каковым отличием сердечно поздравляю, сошкольничал и бросил как бы ошибкой в эфир одно только слово — такое для меня нужное: мамка. Ну, кому бы от этого было плохо? Итак, звучал дорогой голос, голос, который не слышала больше чем полтора года, картавый по радио неизмеримо больше, чем в залах при выступлениях. Ты хорошо читал в этот вечер, именно так, как написан очерк, и печаль, его пронизывающая, лилась прямо в сердце. Я видела всех, все, о ком и о чем ты писал. Не видела только твоего лица этой минуты, его выражения. Сейчас это выражение должно быть другим, и я закрыла глаза, чтобы еще полнее чувствовать. Сколько же ты вобрал в себя печали и ужаса, чтобы так отразить, так передать, так заставить зазвучать слова. Мать-Россия встала передо мною со своим проникнутым скорбью лицом, которое глядит на меня всегда при сообщении сводок. Да, наши дойдут до границ, перейдут их, возможно, но путь их тяжел среди разорения и трупов, и много еще придется испить горя и употребить усилий, чтобы зажить свободно и радостно. Мне было тяжко, что после полутора годов разлуки — первый раз я услышала именно этот очерк. Потом я не сразу пришла в себя. Когда закончу письмо, позвоню отцу по телефону — это здесь же во дворе. Папа сильно занят это время, в программу включили военную историю с древних времен — России только, — и сегодня он впервые читает, готовился истово, ты представляешь себе, зная его; обегал библиотеки, разыскал материал, составил конспект, сделал сам прекрасные две схемы на тему Петровских войн со шведами, а в обзор Ледового побоища включил — наряду с летописцем, и отрывок из твоей поэмы. Читал, проверял себя по часам, с большим увлечением, как раз перед твоим выступлением.

Голубчик мой, как же мне больно, что не дошли до тебя все мои остальные письма на Тбилиси. Ведь я думала, что ты дашь распоряжение их пересылать на Москву…

(Наивно для того времени добавляет мать и далее пишет про книгу моих стихов.)

Я рада, что вошли в книгу частично и дорогие мне, так вместе пережитые поэмы. Великое для меня счастье, что большая часть всего писалась при мне.

Люля не знает, как тебя благодарить за заботу, а от тети Вари я получила счастливое письмо, что ты обласкал и согрел ее вниманием. Только мне почему не черкнул из Алма-Аты? Да, еще не написала об очерках, которые не только читала, но и переживала с тобой, лучшие, на мой взгляд, за последнюю поездку — «Дорога», «Краснодар» и «Трое суток». Как я вспомнила Михайлова. Что с ним? Убит? А в последнем, о Смоленщине — как много вложено в облик человека, который говорит «ребеночка не пожалеет». Желаю тебе доброго пути, успехов во всем в новой поездке.

8 марта 1943 года

(От матери)

На днях были согреты и обрадованы твоим ласковым и подробным письмом, вторым по возвращении в Москву. Голубчик мой, будь у меня, как у тебя, стенографистка, сколько бы я написала тебе о своих думах, чувствах и переживаниях. А так — берешь в руки перо, и на тебя наваливается сразу такая масса всего, чем хочется поделиться, и того, что нужно и хочется спросить у тебя, что просто тупеешь от невозможности все это уложить в письмо, да еще такое, которое пройдет в лучшем случае до Москвы десять дней, а когда попадет в твои руки — и вовсе неизвестно. 26-го, только ты кончил читать по радио, я вернулась домой. Очень, очень прошу тебя в будущем делать как в тот раз, когда ты читал «Дороги Смоленщины», — предупредить нас. Ты не понимаешь даже, какая это радость — слышать тебя, а в эти дни еще и знать, что ты на отдыхе.

(Иногда у матери проскальзывало в письмах ложное ощущение, что — раз я в Москве, а не на фронте, то я на отдыхе. Между тем как реально все-таки больше отдыха, пожалуй, бывало в каких-то обстоятельствах на фронте, при передвижениях, переездах, — чем в Москве, когда разом скапливались все неоконченные работы. Далее мать перечисляет письма и открытки, которые она мне послала, пока я был дважды на Южном и один раз на Кавказском фронте, и просит:)

Сообщи, что из всего этого получил и на который день приходят в Москву срочные телеграммы и заказные письма? Что за новое лицо у тебя с длинными усами, так и хочется сделать подпись под фото в «Красной звезде» — часть такого-то первой ворвалась в город. Появился задор, что-то вроде самолюбования и горделивого удивления на себя со стороны — а вот он я! Ты все видел и впитал в себя. Что же касается Смоленщины, то если письмо после выступления по радио дошло, то ты мог убедиться, что сердце матери не обманывает. Я мысленно провожала тебя из студии, куда мы заезжали вместе в доброе старое время, пересекала с тобой Страстную площадь, по которой столько езжено на машине и хожено пешком. На углу знакомое кафе, где мы встречались, и рукой подать до театра Ленинского комсомола, и трамвай тут же, которые иногда доезжали до твоей квартиры на Зубовской, где был так хорош Алешка и где прошел тот отрезок жизни, на протяжении которого создавались «Ледовое побоище», «Суворов» и «История одной любви», и дальше, дальше распутывается клубок, не хватит сил и места продолжать.

Как хорошо, что у тебя такая милая домоправительница, мне и Лиля, и тетя Варя писали, что она очень о тебе заботится. Привет ей мой материнский и спасибо за заботы. Только что выступала Рита Алигер [6], я уже писала тебе. Как она, по-моему, выросла. «Зоя» местами потрясает. Мне хотелось ей написать даже. Как ее ребенок? Пошли ей от меня привет. И куда подевался Шура Раскин [7], нигде о нем не слышно. Про Мориса говорят очень хорошо. Миша Матусовский [8] имеет связь с местной «Звездой». От папы и меня большой привет Жене Долматовскому. Мне не вполне понятно об орденах. Видимо, нелегко ему пришлось тогда. Где его семья и как они? Володе Дыховичному привет и его милой сестре. Зельма мне писал как-то, я ответила ему открыткой. О Кармене не только знаю, но и глубоко его уважаю за его работу и поведение.

Как радостно знать, что ты будешь опять связан с Яковом Николаевичем. Скажи ему, что я его вечная поклонница и искренняя ценительница не только его художественных способностей, но и его обаятельной теплоты, прелестной улыбки и губительных глаз, и просто обижаюсь, что, сколько я ни просила его через Елену Яковлевну, он мне ни одного фото не прислал.

Рада, что у тебя светло, тепло и хорошо. Это все заработано по праву и заслужено на совесть. А вот я уже, кажется, так и закончу свой жизненный путь без угла, потому что — ты сам понимаешь — Петровка это не дом. А ведь когда-то я с любовью устраивала свой дом, в котором ты родился, начал ходить, смеяться, лепетать, где я пережила и радость, и горе, и страх, и надежды — все, чем так богата жизнь, и в те же годы она сломалась у меня, и я осталась с тобой вдвоем. Незадачливая получилась жизнь. Тяжкие были годы, но тобой все искупилось.

Письмо твое много раз перечитывала. Да, дорогой мой, с книгами тебе определенно не везет, еще с тех давних пор, когда я должна была ликвидировать по твоей просьбе на Ленинградском шоссе, по-моему, с такой любовью на гроши собранного любимца твоего Дюма в зеленом шелковом переплете. Ну, ничего, кончим войну, будут книги. Если бы ты знал — вот ты пишешь о рукописях, — что я испытывала в твое отсутствие, когда боялась их потерять, как везла с нечеловеческим трудом на Петровку, и вообще — что за мука была твоя комната и твои вещи без тебя. Как хотелось навести порядок на твое литературное хозяйство, как я тебя об этом просила в свое время, а ты все собирался. Вот и дособирались.

Голубчик, какие же колоссальные дневники и как далеко даже кажется сейчас отошедшее от настоящего периода зимнее наступление, о котором ты сейчас пишешь. Интересно, уговорят ли тебя до конца издать их частями? Хоть бы так прочесть.

Люблю некоторые из последних стихов — о друге, о хозяйке дома, но уж очень оно мне тяжело. О том, что хотелось бы тебе иметь любимую рядом с собой в опасностях, о друге замечательно, и вспомнилось мне то место из прощальной поэмы, где ты говоришь в лице мальчика с самим собой, и создалось у меня вдруг мимолетное впечатление, что и тут друг этот — ты сам.

Сегодня видела случайно, зайдя к родственникам Алексеевых, приехавшего с фронта летчика, и вдруг чуть не расплакалась: не ко мне и не ты. Трудно мне часто. Жизнь сложна и жестока, и много в ней таких психологических моментов, которых и не опишешь.

Папа цветет. Был необычайно растроган твоей шутливой телеграммой. На совесть создает курс военной истории, истово рисует схемы, изучает источники, видимо, и сам захвачен. Со мной суров безмерно, влетает мне за мою работу, что я ничего не вижу, не помню, не замечаю, по-моему, придирается, но я ею, конечно, очень захвачена. Сейчас она подходит к концу, послезавтра Григорий Михайлович сдает все четыре экземпляра диссертации в переплет.

Относительно обещанного свидания с тобой изверилась, голубчик, столько обещал, ну, сердце мое, ни за что я тебя не осуждаю, будь только всегда честен с самим собой. Большая, богатая у тебя жизнь, глотай ее жадно и дальше.

Будь здоров и благополучен.

23 марта 1943 года

(От отца)

Дорогой Кирилл, сегодня получил твою телеграмму. Счастлив прочитать эти строки, это для меня лучшая награда за всю нашу совместную жизнь. Благодарю тебя. До сих пор у меня был какой-то осадок, что я не чувствовал, что ты ценил те заботы, то внимание и ту любовь, которыми ты был с детства окружен со стороны матери и меня. Теперь понял, что ошибался. Очень бы желал, чтобы удалось так же воспитать и любимого нашего милого Алексейку. Только что получил письмо от Самуила Моисеевича [9], который пишет, что Алексейка ждет от папки трофейный танк, в котором собирается посадить бабусю, деда и мамочку — и поедет к бабе Але и дяде Саше, причем будет сам править танком. Славный, прекрасный мальчик. Они получили вызов, и если Жене дадут перевод в Москву, то числа двадцатого апреля поедут в Москву. В противном случае останутся на год, вероятно, там.

Кирюша, когда ты был на Кавказе, я какое-то слыхал по радио обращение к тебе — с фамилией и полевой почтой, но не помню, записал, да не помню где. Смысл тот — что он ездил по фронту с красноармейским ансамблем и читал новые стихи «Убей», как его там благодарили за них, как они любили, поднимали настроение красноармейского состава, которые на следующее утро шли в бой. Причем он просил тебя отозваться на его обращение. Не знаю только, слышал ли ты его или нет? Быть может, об этом уже слышал раньше от кого-нибудь. Пишу потому, что вспомнил Евгения Николаевича Лебедева, который говорил, что не ответить на письмо, а тем более на передачу по радио, все равно что не подать руку протянувшему тебе.

Сейчас очень занят. Ввели у нас новую дисциплину — военную историю, которую я изучал сам сорок лет тому назад. Конечно, с тех пор все забыл, приходится подолгу бывать в библиотеках, искать материалы и готовиться к лекциям, а также составлять схемы, но работа для меня любимая, интересная. Первую лекцию в Институте провел и чувствую, что студенты слушают с большим интересом, да и сам я остался доволен. Говоря об Александре Невском, цитировал немножко места из твоего «Ледового побоища».

Благодарю тебя за присланное обмундирование, конечно, оно хорошего качества, прежде давали хуже.

Поздравляю тебя со званием подполковника. Чего доброго — так скоро обгонишь меня. Каково это будет моему солдатскому сердцу перенести, но, к сожалению, это участь всех нас — стариков. Как бы я хотел быть лет на десять моложе, чтобы самому бить проклятых фашистов. Убить хоть одного, как говорится в стихах.

Желаю тебе здоровья, боевого счастья, успехов на литературном поприще. Целую. А. Иванишев.

Благодарю за внимание, сапоги у меня есть и мне ничего не надо. Позаботься о шубе для мамы, ей она очень нужна. Целую, твой А. Иванишев.

21 апреля 1943 года

Дорогие мои старики, позавчера вечером прилетел из-под Ростова. На этот раз мне очень не повезло: на четвертый день пребывания на фронте я свалился с тяжелой ангиной и пролежал вплоть до самого вылета в Москву. Сейчас вcе более или менее обошлось, но состояние здоровья у меня неважное — очевидно, сказывается общее переутомление. Словом, врачи категорически потребовали полутора-двухмесячного отдыха и лечения после болезни.

Сегодня утром приехал Алешка, который очень вырос и вообще хороший парень. Я был очень рад видеть и его, и Женю, которая по-прежнему все такой же чудесный человек. Я очень надеюсь на то, что мы всегда будем с нею дружить, — и мне кажется (не только сейчас, а еще и в прошлое свидание), что старые раны более или менее зажили, и ее спокойствие, которое раньше было для меня только свидетельством железной выдержки, сейчас естественное. Дай бог, чтобы я не ошибался.

Не могу сказать, чтобы сын мне особенно обрадовался (несомненно, в больший восторг его привела подаренная мною немецкая каска), но встретил он меня как-то очень привычно и за панибрата — так, как будто мы с ним разъехались только вчера. А в общем, это, пожалуй, даже и лучше. Яков Николаевич, воспользовавшись нашим свиданием, снял меня с Алешкой и Алешку одного, и в каске, и с автоматом, и без оных, а также в казачьей папахе и бурке, каковые ему необыкновенно к лицу.

У меня на глазах растет внук Лидии Александровны [10] — чудесное создание, но уж такое умное, такое всезнающее, мудрое (без иронии говорю), что просто страшно за него. К счастью, Алешка, несмотря на все рассказы о его способностях и успехах, произвел на меня впечатление не излишне интеллектуального ребенка, к тому же со скверным характером (в папу) и толстой мордой. Я этим счастлив, ибо, судя по рассказам, боялся страшно, что будет беспрерывно читать стихи и обсуждать со мной разные интеллектуальные проблемы — чего не случилось. Наоборот, обнаружив здоровые инстинкты, он чуть не подрался с Вовкой и потребовал вторую чашку какао, что, в сущности, только и нужно в его возрасте. Словом, я сыном доволен и надеюсь в течение лета устроить ему приличное жилье и существование.

О некоторых событиях, весьма существенных в моей жизни. Завтра вечером я еду отдыхать и лечиться в Алма-Ату, очевидно, на месяц — полтора. Перед отъездом на фронт я получил от Вали письмо и говорил с ней по телефону. Сейчас я, помимо отдыха и лечения, тороплюсь туда ехать, ибо мы взаимно решили окончательно утрясти нашу жизнь или в ту, или в другую сторону.

Пишу о своем здоровье все, что есть на самом деле, и прошу не думать ничего большего. Чувствую себя плохо, но думаю, что это гораздо больше результат нервного и всяческого переутомления и месяц отдыха поставит меня на ноги, если же не поставит, то буду отдыхать два месяца, потому что еще нужно воевать и работать, и я твердо решил делать это, выздоровев, иначе я совершу глупость и не сделаю всего того, что смогу сделать.

О моих литературных делах особенно много не приходится говорить, потому что это время болел и ничего не сделал. Последняя поездка на фронт вышла, таким образом, неудачной. Написал два рассказа, один из которых очевидно пойдет в «Звезде» в первомайском номере, а другой вероятно не пойдет вовсе. В Алма-Ата, если буду чувствовать себя хорошо, сяду писать поэму о Сталинграде, но это постольку, поскольку можно будет это делать, не надрываясь и не срывая своего лечения.

Я уже писал относительно вашего приезда в Москву. Обо всем этом мы поговорим, конечно, лично, но в принципе мне кажется, что это стоит отложить до осени, когда у меня утрясется ряд дел, и, в частности, я надеюсь, что смогу устроить вас лучше в жилищном отношении, чем вы жили.

Мама, ты пишешь, чтобы я чем могу помогал Борису. Я отдавал Лиде и Варв. Григ. свои карточки. С этого месяца делать это я абсолютно не в состоянии, а дальше тем более, в связи с приездом Алешки. Как это ни жаль и как ни грустно, но сейчас это так, все, что мог, я делал, так что упрекнуть себя я не могу. Что касается до Лидии Александровны, то я тоже время от времени помогаю ей, буду продолжать это делать и, конечно, сделаю и в отношении Бориса, если это будет нужно.

Остальные мои дела сейчас в таком состоянии. «Жди меня», наверное, кончат снимать месяца через два, «Русские люди» — примерно через месяц. В Москве месяца через два Горчаков закончит постановку «Жди меня», в МХАТе «Русские люди» продолжают репетировать, но когда сие окончится, как говорят, «темна вода во облацех издревле».

Не помню, писал ли я вам, что было у меня длинное свидание с Немировичем-Данченко, а подробности расскажу при встрече (это очень интересно).

Не удивляйтесь, что я не внес Сталинской премии на танки: за несколько недель до этого я внес на них 50 тысяч без всяких особых публикаций.

Таковы мои дела. В литературных кругах ругают меня сейчас весьма свирепо за пьесу и за лирические стихи, что объясняется самыми разными причинами (и благородными, и неблагородными), но так или иначе все это полезно, ибо меня только злит, а когда я злюсь, то у меня только один способ войны со своим неприятелем, постараться написать что-то такое, что будет гораздо и несомненно лучше всего предыдущего, что я и постараюсь сделать.

Целую вас крепко, мои милые, дорогие. Ждите моей телеграммы из А.-А. Отсюда одновременно с письмом посылаю телеграмму [11].

22 апреля 1943 года

(От матери)

Как ездилось? Как работалось этот раз? Когда вернулся — до или после приезда сына? Как встретились вы, мои дорогие?

Как помнятся ваши шалости на Зубовской, и как ты ему кричал: — Орел! — а он вис у тебя на шее, и оба, довольные встречей, вы катались по дивану.

Возмутило меня тенденциозное выступление Асеева [12] в Союзе. Гурвич — совсем другое. Можно соглашаться или нет — но это — мысли.

(О каком обсуждении идет речь — не знаю.)

24 апреля 1943 года.

(От матери)

Дорогой мой, пользуюсь случаем — уезжает Тынянов [13]. Как здоровье, работа, настроение? Крепко целуем тебя с отцом. Как встреча с Алешей? Я так думаю о ней эти дни. Отец был вчера на комиссии, его сняли с инвалидности. Дорогой, как же я жду очередного огромного письма по возвращении в Москву. Поторопись. Ждала твоих очерков, и напрасно — видимо, это очередное расхождение во вкусах с Ортенбергом.

Май 1943 года

(От матери)

Сию секунду принесли твою телеграмму от 1/V, которая меня бесконечно обрадовала. Счастлива, буду наслаждаться еще и сознанием, что ты дома, счастлив и вне опасности. Воображаю, сколько у тебя впечатлений и воспоминаний, и материала. Только жаль мне все-таки, с одной стороны, что ты уже вернулся, видимо, придется ехать еще, и значительно позже, а мне уже чудилось другое.

Июнь 1943 года

Милые мои, дорогие старики, простите, что так долго не писал: позавчера прилетел из Алма-Аты.

Во-первых, о своих делах. Подлечиться и отдохнуть в Алма-Ате мне особенно не удалось, хотя я чувствую себя, в общем, гораздо лучше, чем два месяца назад. Я там все время работал. Написал около десятка стихотворений, а главное, написал две трети романа о Сталинграде, который сейчас вот сижу и доканчиваю. Написано у меня около пятисот страниц, осталось еще около двухсот, после чего из этого абсолютного черновика мне предстоит сделать более или менее окончательный текст романа. Это главное. Рассказывать подробно не буду, потому что надеюсь, что в недалеком будущем вы сами сможете это прочесть.

Таковы дела мои общественные. К ним следует прибавить, что по приезде в Москву получил две медали: за Сталинград и Одессу.

В Америке и Англии идут с успехом «Русские люди», в Америке издается книга моих очерков «От Черного до Баренцева моря». У нас Пудовкин уже поставил «Русские люди», и когда вы приедете в Москву, то здесь увидите. Что до «Жди меня», то Валя в картине отснялась полностью и вообще картина будет закончена через месяц — полтора.

Теперь мои личные дела. Я вроде как женился. Серьезно говоря, жизнь наша за эти три года прошла такие испытания всякого рода с обеих сторон, что мы, наверное, надолго останемся вместе. Во всяком случае, сейчас мне так кажется.

Позавчера я с радостью увидел Алешку, который меня тоже встретил очень радостно, и я его сразу же, с места в карьер, свозил на выставку германского трофейного вооружения, которую он с удовольствием посмотрел (и вы, наверное, тоже скоро посмотрите).

Вот и все мои личные дела. Особенно длинно и подробно рассказывать не хочется, ибо при скором свидании все это лучше выговорится.

А теперь о вашем приезде. Безусловно, то, что все кругом едут, а вы не едете, кажется обидным и несправедливым и даже, пожалуй, непонятным. Но я не могу не сказать вам о той злости, раздражении и удивлении, которые вызывает у меня нынешнее массовое паломничество в Москву. В самом разгаре тяжелейшая война. Она отнюдь еще не кончилась. Никакого договора о том, чтобы немцы не бомбили Москву, с ними не подписано и не будет подписано, и вообще война, при нашей безусловной окончательной победе, чревата еще тяжелейшими испытаниями. Я абсолютно не понимаю, зачем реэвакуация в Москву семей проводится в таких размерах. В этом, на мой взгляд, много легкомыслия. Конечно, воля ваша, и если вы твердо решите и не послушаете меня, то я сделаю так, чтобы вы приехали и остались в Москве. Но взываю к вашему чувству благоразумия: во всяком случае, до зимы или до поздней осени — этого ни в коем случае нельзя делать, ни к чему. Мне, так же как и вам, очень хочется повидаться с вами. Я колебался между двумя вариантами: прилететь ли к вам, так, как обещал, или вызвать вас сюда. Прилететь бы я мог всего на два-три дня, вызвать же вас сюда могу на две-три недели, а может быть даже и больше (в зависимости от обстоятельств, от нас не зависящих). Я выбрал второй вариант. Лучше, чтобы вы приехали сюда, чтобы мы, во-первых, более долго и подробно повидались и чтобы, во-вторых, вы, конечно, соскучившись по Москве, увидели ее и почувствовали снова, походили в театры, вообще подышали московской жизнью; в-третьих, чтобы вы почувствовали, что московская жизнь сейчас совсем не такая, какой она была, и кроме наличия родных и наличия театров, никаких иных преимуществ перед молотовской жизнью не имеет и что не стоит сейчас, в разгар войны, бросать уже насиженное место и работу для того, чтобы, может быть, потом опять ехать и искать, ибо никто не гарантирован от этого, наконец, в-четвертых, я думаю, отец, что тетя Варя сейчас в расстройстве чувств, несколько растерялась и поэтому действительно невредно устроить на месте жилищные дела.

Подводя итоги всему сказанному, как говорят на собраниях, считаю следующее:

1. Никаких особых сборов вам проводить не надо. Следует взять с собой только то, что нужно, когда отправляешься в трехнедельную поездку.

2. Не нужно ничего рвать и ломать с работой, нужно просто поехать в отпуск, а там дальше видно будет.

3. В случае того, если бы вы, вопреки моим настояниям, решили остаться все-таки в Москве, я гарантирую возможность съездить в Молотов для закругления всех и всяческих дел, так что на этот счет не нужно беспокоиться.

4. Не откладывая в долгий ящик, по получении этого письма и вложенных в него пропусков, садитесь в поезд и приезжайте, ибо я очень хочу вас видеть. Не смущайтесь трудностями пути, отсюда я отправлю вас в обратную дорогу как смогу лучше.

Ну вот, собственно, и все. Остается только как можно скорее встретиться, чего я очень хочу, потому что без вас я сильно соскучился, и сейчас, когда наконец возможность увидеться так близка и реальна, я особенно остро почувствовал, как соскучился.

Но только приезжайте скорей. В связи с работой над романом у меня сейчас такое время, что я, очевидно, при всех обстоятельствах числа до 20-го июля буду безвыездно в Москве. Этим временем при моей работе надо дорожить.

Целую вас крепко, родные мои. Все должно получиться хорошо, потому что хорошее начало. Только позавчера узнав о том, что вы ждете пропуска, сегодня я успел удачно, за один день, начать и кончить это дело, и они сейчас лежат передо мной, так что и дальнейшее должно быть скорым и удачным.

Еще раз нежно обнимаю вас обоих.

Ваш сын — Кирилл.

П. С. Ввиду того, что я хочу, чтобы вы до всяких устройств по-человечески пожили в гостинице, в хорошем номере с ванной, прошу тебя, отец, взять в Москву какую-нибудь командировку на себя и, если возможно, на мать.

30 июня 1943 года

(От матери)

Головушка ты моя победная, дитятко — не столько неразумное, сколько сумбурное! После двух месяцев великого искуса была вчера обрадована и взволнована красноречивыми строками телеграммы от 24-го. Очевидно, скоро прилечу. И вдруг сегодня новая телеграмма — еще более потрясающая — крепко вас обнимаю — именно так — дорогие, — и затем — глазам не верю — о пропусках. У папы-то ведь бедного самая горячая пора — экзамены весь июль, приходится его оставить. Третьего дня я даже чуть по-настоящему не расплакалась от мысли, что увижу тебя, а сегодня совсем выбита из колеи. Каким встречу? Горячо обнимаю, и обнимаю, и вообще, и — ну, пока, и остальное — сам, если не чувствуешь, то, как поэт, притом не без дарования (в мать), представить себе можешь. Отец лежит, читает и скрытно, но переживает.

6 июля 1943 года

(От матери)

Родной, все получили, спасибо. Как уже писала в открытке, отец не может ехать, так как весь июль работает. Очень расстроен этим обстоятельством и тем, что тон твоего письма не тот, что он ожидал.

Июль 1943 года.

Мама!

Я выезжаю в длительную поездку. Сведений обо мне может не быть числа до 10-го сентября.

Крепко целую тебя и отца.

(Эта записка, очевидно, посланная оказией, самолетом, была отправлена в день начала событий на Курской дуге. Сначала, очевидно, предполагалось, что командировка будет одна и длительная, но потом она разделилась на несколько кратких, с краткими наездами в Москву.) [14]

10 июля 1943 года

(От матери)

Поздравляем с успехами на фронте. Где-то ты? Жду с нетерпением первых очерков, чтобы судить об этом и чтобы знать о твоих впечатлениях. Слушали по радио стихи о пехоте — очень понравились. А вот фильм расстроил, и что это Пудовкин так привязался к этим углам и сводам, не использовав всех широких возможностей кино? Жаров великолепен. Скажи от меня спасибо, если увидишь. Крючков [15] здесь мне очень нравится, думается, он настоящий Сафонов. Будь здоров [16].

6 августа 1943 года

(От матери)

(Из письма видно, что — когда приезжала в Москву, мать читала у меня дома мои военные дневники.)

Ты должен быть уже обратно к моменту получения этого письма, если все случилось сообразно наметкам. Если это так, то с радостным (успехи наши) возвращением. Может, это и лишнее, но хочется еще и еще говорить и писать тебе, какой отрадой после разлуки и удовлетворением была для меня наша с тобой встреча в жизни, и дополнительная, но, может, еще более значительная — в твоих записках. Так хотелось передать это ощущение папе, не знаю, удалось ли. По крайней мере старалась. По возвращении застала его сильно поправившимся без жены-кровопийцы.

19 августа 1943 года

Мои дорогие старики, вернулся с фронта жив, здоров и благополучен. Сейчас навалилось особенно большое количество работы: нужно отписаться за фронт, кончить роман и приступить к сценарию о Москве. Первые две работы нужно кончить в ближайшие дни (роман, разумеется, вчерне); буквально некогда дохнуть, даже еще не попал к Алешке. И поэтому подробное письмо писать сейчас вам не могу. Скажу только, что настроение хорошее, жизнь идет хорошо. Скоро привезут в Москву картину «Жди меня», скоро выйдет также спектакль, а пока в ближайшие дни буду трудиться как вол.

Если ты, отец, приедешь в Москву в середине сентября, то как раз попадешьна премьеру «Русских людей». В общем, пиши подробно, как у тебя утрясутся дела и, если ты решишь не переезжать, то, во всяком случае, приезжай недельки на две погостить у нас.

Крепко вас обоих обнимаю. Дней через пять, когда немного раскрепощусь, напишу вам подробное письмо о всех делах и о жизни.

Целую вас обоих, мои дорогие.

Ваш сын — Кирилл.

24 августа 1943 года

(От отца)

Телеграмму получил в самый день своего рождения. За поздравление и пожелания благодарю. Мне обещали прислать заместителя — одного подполковника, чтобы я мог ему передать дела и освободиться, но еще он не явился. Ведь теперь это самый трудный вопрос — найти подходящего человека. Просил хотя бы на две недели достать отпуск, чтобы приехать в Москву, но начальство пока и эту просьбу отклонило. Продолжаю подбирать заместителя. Думаю, что к концу сентября освобожусь от должности и смогу приехать в Москву. Что-то за последнее время в газете нет, Кирюша, твоих очерков, рассказов, которые мы с таким удовольствием читали, — а только один фотоснимок Халипа.

26 августа 1943 года

(От матери)

На днях, если успею, хочу послать имеющуюся у меня здесь часть архива. Мне так радостно на душе, что было свидание, что получена весточка, пусть короткая. С нетерпением буду ждать очерков — где же именно ты был? Как радуют наши успехи на фронте. Волнует судьба Орт. [17]

(Речь идет об Д. И. Ортенберге.)

31 августа 1943 года

Дорогой отец!

Мать меня посвятила во все подробности молотовского житья-бытья, и мне кажется, что ежели ты действительно не хочешь быть больше в Молотове, ежели тебе пребывание там стало в тягость, да к тому же и с работой нет особых перспектив, то, раз тебе этого хочется, надо переезжать в Москву. Сообщи мне телеграфом, когда ты в состоянии покончить все дела и выехать сюда. Если тот пропуск, который я тебе прислал, уже не действителен и его нельзя продлить, я тебе пришлю другой — постоянный или временный, это не существенно, потому что зависит только от того, что мне будет быстрее достать, ибо если ты решишься остаться в Москве, то я временный пропуск переделаю здесь на постоянный.

Тут возможны разные варианты работы, в частности, можно подумать и о нашей редакции, если тебе надоела педагогическая деятельность.

Женя мне тут много говорила о тебе и о том, как она хочет, чтобы ты жил в одном городе с Алешкой. Он тебя тоже вспоминает все время.

Не буду писать о квартирных и житейских делах, все это мы решим здесь на месте.

Словом, давай телеграмму, и я все устрою.

Что касается матери, то полагаю, что до зимы, до прояснения общей ситуации с военными действиями, тащиться ей из Молотова сюда не стоит, тем более что квартирная проблема будет решена не раньше поздней осени, а на Петровку в полном составе семейства, по-моему, вам не стоит возвращаться.

Вообще, я очень соскучился по тебе и хочу поскорее тебя увидеть. Все проблемы тут будут улажены на месте. Словом, быстрее мне телеграфируй, я тебе вышлю пропуск, и приезжай. Завтра я уезжаю на неделю на фронт, после этого, судя по всему, я месяц или полтора буду в Москве.

Крепко тебя целую.

Жму твою руку.

Твой сын Кирилл.

Сентябрь 1943 года

(Очевидно, письмо не датировано.)

(От отца)

Благодарю за письмо — очень приятное и обстоятельное. Только мое положение здесь окончательно выяснится — а это будет, вероятно, в конце сентября, тогда я тебе напишу свое решение. Я тоже очень соскучился и хочу видеть тебя и побеседовать. Мама так все подробно и хорошо рассказала о свидании, что мне еще больнее стало, что я не был с вами.

6 сентября 1943 года

(От матери)

Слушаем радостные вести о взятии Сталино нашими дорогими бойцами. Горячо поздравляем вас, мои дорогие. Кирюня, все ли еще ты в Москве, или на фронте? Беспокоимся, что нет твоих статей в «Красной звезде». Как Ортенберг?

13 сентября 1943 года

(От матери)

Дорогой мой, сегодня передали по радио о том, что 11-го удачно прошла премьера «Русских людей» в Московском Художественном театре, с Грибовым [18] и Еланской [19] в заглавных ролях.

15 сентября 1943 года

Дорогие мои старики.

Что-то от вас так долго ни слуху, ни духу, что я при всем своем обычном спокойствии начинаю и то тревожиться. Пишите уж, пожалуйста, не забывайте меня.

Во первых строках моего письма расскажу о своих делах. В черновом виде я закончил роман о Сталинграде, который получился ни больше, ни меньше как на 860 стр. на машинке. Сейчас привожу его в христианский вид. Кроме того, у меня уже затеяна и началась с Пудовкиным работа над картиной «Москва». Фильм «Жди меня» еще не привезли из Алма-Аты, но на днях ждем. Сдал в издательство две книжки: первая — военные стихи и вторая — 3-я книга очерков «От Черного до Баренцева моря». Обе моих премьеры прошли с большим успехом — «Жди меня» у Горчакова и «Русские люди» во МХАТе.

Вот, в общем, и все мои дела. Пишу сильно не выспавшись, так как встал по-обычному в восемь, а лег в шесть, ибо был у одного из исполнителей «Р. Л.» на Мхатовской вечеринке.

Дорогой отец, когда же наконец выяснится, когда, на постоянно или временно, ты приедешь. В конце концов, с пропуском все неважно, мне было бы желательно получить назад тот, который не использован, но и это не обязательно — я в любую минуту достану тебе пропуск, только телеграфируй, когда приедешь, чтобы я мог расположить свое время и не оказалось так, что я как раз уеду.

Мама милая, напиши мне подробно, как живешь и дышишь и что тебе хочется почитать. Сейчас у меня оказались некоторые возможности в этом отношении, и могу с оказией выслать разные интересующие тебя новинки.

Целую вас обоих, мои дорогие.

Жду ответа.

Ваш сын Кирилл.

29 сентября 1943 года

(От матери)

Вторично продежурила ночь в Литфонде, и напрасно, сказали — ты уехал. Это было сразу после того, как мне сказали о твоей телефонограмме, но сказали с опозданием на два дня. Читала «Единственного сына», хорошо, но безумно тяжело.

(В Литфонде мать дежурила у телефона. Я дал телефонограмму, что позвоню, но ей поздно сказали, я уже уехал на фронт.)

30 сентября 1943 года

(От матери)

Несмотря на все твое эфиопское свинство, с 19-го августа не имею обещанного второго обстоятельного письма, и вообще ни строчки в ответ на все свое — много и часто — писание, — дорогой и любимый! Пожалей же мамку. Ну зачем в бочку меда, которой было для меня пребывание в Москве у вас, вливать эти дегтярные ложки молчания в ответ на все мои запросы в письмах. Вчера была счастлива прочесть первую после отъезда из Москвы статью в «Красной звезде». Мне она понравилась правдивостью, которую чувствуешь, и тем, как в ней раскрыта психология.

5 октября 1943 года

(От матери)

Голубчик, ты предлагал насчет книг. Что это — прошло уже или нет? Прошу очень — «Хождение по мукам» отдельной книгой, новую вещь Зощенко, последнюю книгу стихов Пастернака, о которой я читала рецензии, но твою в «Огоньке», про которую говорят, что она лучшая и очень смелая, — все еще не добыла. Обещали завтра. Пристли «Затемнение» прочла — и вовсе не потряслась, но интересно было убедиться, что и в Англии сейчас не так-то легко.

7 октября 1943 года

(От отца)

Дорогой Кирилл, скажи, пожалуйста, читаешь ли ты мои письма к тебе, или у тебя нет времени, или нет памяти? Я писал, что меня из Института не отпускают, пока Комиссариат не пришлет заместителя. Я начальник военной кафедры, в Комиссариате до сих пор нет опытного и знающего дело на эту должность. В отпуск меня тоже не пускают, тем более что год начался, а у меня не хватает преподавателей. Если же найдется подходящий, то тогда меня отпустят. Кроме того, мама ждет обещанной тобою комнаты, чтобы не ехать на «Зойкину квартиру». Я бы, конечно, поехал и в нее.

Следующая причина, пугающая маму, холод и продовольственные трудности. Здесь-то я получаю карточку рабочую, второй категории, имею столовую карточку СПБ — обед, ужин без вырезки и сухой паек по должности научного сотрудника, — а в Москве, да еще когда уже начался учебный год, вряд ли получу кафедру — вот те причины, которые держат нас здесь.

Мама осталась без шубы, купить здесь негде, будет ходить в костюме, а на него одевать осеннее пальто. Боюсь, что простудится, здесь морозы крепкие, стоят долго — 40-45. Если есть в случайных магазинах — покупай и скорее высылай.

Если мне, так или иначе, удастся приехать в Москву, с удовольствием съезжу с тобой на фронт, буду очень благодарен.

Желаю тебе поменьше кутить и побольше высыпаться, а то от столь частых занятий ты, как мне сдается, очень переутомился [20].

11 октября 1943 года

(От матери)

Вчера прочли твой очерк, переданный по телеграфу с Гомельского направления. Почему-то я последние дни этого ждала. Голубчик мой, прости меня, если я в своем письме доставила тебе сколько-нибудь неприятных минут, но мне так хотелось передать тебе, такому мне близкому и дорогому, свое настроение. Невероятно интересует узнать, хотя бы ориентировочно, о фильме, над которым работаешь. Очень беспокоюсь, что жена Григория Михайловича, которая поехала в Москву, в Москве тебя не застала. Помоги ей еще раз, очень-очень прошу тебя.

12 октября 1943 года

Дорогие мои старики, получил от вас, во-первых, открытки, а во-вторых, известие, что ты, отец, не можешь приехать. Это меня очень огорчает, но я думаю, что все-таки ты сумеешь выцарапать хотя бы несколько дней и приехать, тем более что все это сейчас можно точно рассчитать и поезда ходят более или менее по расписанию.

Мама милая, к сожалению, я не могу послать с Варварой Григорьевной то, о чем ты просишь, пришлю со следующей оказией.

Что до меня и моих дел, то сейчас у меня самая большая гонка. Меня отрывали от работы и над романом, и над сценарием «Москва», и сейчас приходится все это наверстывать.

Был недавно в поездке по Белоруссии и Украине — примерно в том районе, который сейчас всех больше всего интересует. Но очерков в «Кр. звезде» моих не ждите: так уже получилось.

Недавно получил письмо от Ортенберга: он жив, здоров и пишет, что с увлечением работает.

Понемногу все возвращаются в Москву. Приехал тут Яша Кейхауз, но я его еще не видел.

Рабочий день у меня тянется с раннего утра и до поздней ночи, но думаю, что числу к 23-му немножко полегчает; сдам черновой вариант сценария и в предварительном виде, на прочтение, роман, который сейчас заканчиваю правкой. Впрочем, еще немало дел останется впереди.

Картину «Жди меня» наконец привезли. Она получилась хорошо. Валя — мне трудно судить, но, по общему мнению, в ней сыграла хорошо, особенно в конце.

Все, что ты просила сделать для Варвары Григорьевны, я готов был сделать, но я так и не понял: то ли она боялась меня беспокоить просьбами, то ли это было не нужно, словом, когда я предложил ей сделать все, что в моих возможностях (хотя в этом вопросе, по правде сказать, они не очень большие), она сказала, что, в сущности, ей пока ничего не нужно. Этим дело и ограничилось.

Ну, я жив, здоров, но устал больше, чем когда-либо, и засыпаю, как только касаюсь головой подушки. К сожалению, спать приходится мало.

Остальное все в порядке. Картина, очевидно, выйдет на экран к ноябрьским торжествам.

Крепко целую вас, милые мои старики, и сажусь дальше за свою утреннюю лямку. Пишите мне и постарайтесь так коллективно устроить, чтобы ты, отец, тоже смог меня повидать, потому что мне в ближайшие месяцы не выбраться никакими силами и средствами.

Еще раз вас обоих целую.

Ваш сын Кирилл.

Осень 1943 года

(Письмо матери, очевидно, написанное осенью)

Какая же ты свинуха, между нами говоря. Была я в Москве, был у меня там сын, а сейчас — как ножом отрезало. Я и не прошу бумажных длинных излияний, они мне не нужны, мне только хочется несколько строк — как самочувствие, какая новая работа, начал ли пьесу, о которой шла тогда речь в ЦК комсомола? Как с театром? Где и как был на фронте — потому что в «Красной Звезде» так, словно тебя и в природе не существует. Как складываются отношения с новым редактором, и что с Ортенбергом? Видишь, два-три слова в ответ на готовый вопросник [21].

(Приписка отца)

Дорогой Кирилл, сегодня получил твое письмо. Мать посылает меня снова узнавать о продлении срока пропуска в другое место. Делать нечего, еще схожу и по этому адресу. Напишу или телеграфирую ответ. Очень хочется повидать вас обоих и Алешку. Желаю много, много радости и счастья, только прошу поменьше пить, а то мне мало останется, а я за последнее время пристрастился.

(Насчет «пристрастился», конечно, шутка, просто отец деликатно напоминал, что мне бы получше меньше пить. Видимо, мать ему пожаловалась на меня в этом смысле, хотя норму я никогда чрезмерно не преступал.)

10 ноября 1943 года

Дорогой отец.

Был на фронте и, вернувшись, получил ваши письма. Сразу не мог ответить, потому что на меня навалилось невозможное количество дел и приходилось буквально не спать по ночам.

Я никак не могу совместить твое письмо с тем, что мне рассказывала на днях тетка, и не могу понять: есть у тебя возможность приехать или нет. Напиши мне об этом подробно, потому что от этого зависит целый ряд обстоятельств. В частности, если ты приедешь на зиму, значит, независимо от будущих, более, может быть, светлых возможностей, мне нужно отремонтировать к вашему приезду вашу комнату, поставить печку, завезти дрова и т. д., чтобы ты приехал в этом отношении на готовое. Если нет возможности приехать вообще, то выясни хотя бы возможность приезда на короткое время, чтобы повидаться. Ведь все-таки война остается войной, и особенно откладывать свидание в этих условиях не стоит.

Я жив, не очень здоров. Кончаю на этих днях роман, который, по-моему, окажется самым серьезный делом из всех, которые я делал до сих пор.

Вот, в сущности, все о себе. Если к этому прибавить, что моя личная жизнь течет в общем хорошо и спокойно, то это будет, пожалуй, вообще все.

В отношении матери и того, чтобы сообразить что-нибудь, в чем ей ходить зиму, я принимаю меры, но учти ту простую вещь, что в Москве это так же сложно, как в Молотове. Проще всего, конечно, если у вас есть какая-нибудь возможность, достать на месте, то я бы выслал денег. Но, может быть, лучше подождать и найти что-нибудь здесь, что я и делаю.

Крепко тебя обнимаю. Буду очень рад тебя видеть, и чем скорее, тем лучше.

Твой сын Кирилл.

(Без даты, очевидно — октябрь-ноябрь 1943 года)

Милая мама,

получил твое письмо и твою открытку вместе, и очень хорошо, что вышло именно так. Относительно существенных обстоятельств наших с тобой отношений я напишу в конце письма. А в начале, как обычно, хочу доложить о своих делах.

Через три-четыре дня кончаю роман. С ним оказалось гораздо больше возни, чем предполагал. Как будто получается, в общем, неплохо, хотя и неровно: первые две части никак не удается подтянуть к последним двум. Видимо, тут сказалось то, что я в процессе самого писания учился писать и к концу научился лучше, чем умел вначале. Думаю, что недели через две с какой-нибудь оказией смогу послать тебе роман, в нем 600 страниц, и одна перепечатка его (а нужно перепечатать его несколько раз) занимает неделю.

Кончил на днях сценарий «Москва», вместе с Пудовкиным. Получилось любопытно и необычно. Может быть, в связи с этим он пока что отвергнут Комитетом кинематографии. Не знаю, как решат этот вопрос выше. При всех обстоятельствах, как бы это ни было грустно, я все-таки не буду огорчен тем фактом, что работал над этим сценарием: работа была интересна сама по себе и полезна в том смысле, что я работал именно с Пудовкиным, с точки зрения профессиональной.

Картина «Жди меня» была хорошо принята на всех просмотрах и, очевидно, в ближайшие дни выйдет на экран. Думаю, она будет иметь большой успех у зрителя.

По роману буду, очевидно, со Столпером писать сценарий о Сталинграде, и не исключена возможность, что попробую себя в новом деле и буду ставить вместе с ним. Впрочем, все это решится через месяц-полтора.

Стихов в последнее время не писал. В производстве находятся две книги — первая — книга очерков, вторая — стихи о войне, обе довольно толстые.

Роман, очевидно, буду печатать в «Знамени», в издательстве «Советский писатель» и, может быть, отрывками, в «Красной звезде» (с этим вопрос еще не решен).

Почти все мои друзья находятся сейчас в Москве. На днях приезжает находящийся на фронте Долматовский. Собираемся мало; так много работы, что я почти никого не вижу, если не считать деловых свиданий.

Вот как будто и все текущие дела. Целую тебя, твой сын Кирилл.

Хочу приписать несколько строк по поводу твоего письма. Оно меня огорчило своими и справедливыми, и несправедливыми упреками. Зачем они?

Как я тебе и сказал — у вас будет хорошая комната, но, к сожалению, — это придется делать лишь по вашем приезде — при помощи самоуплотнения, — я подбираю пока возможные объекты.

Вообще же лучшее жизненное правило — доверять близким людям и толковать их поступки, когда они неясны, не в худшую, а в лучшую сторону,

А главное, мамочка милая, не нервничай, не огорчайся моими молчаниями, помни, что мы с тобой самые старые друзья.

Крепко тебя целую и обнимаю.

Кирилл.

28 октября 1943 года

(От матери)

Когда я узнала от Варвары Григорьевны, как ты занят и, главное, как безумно утомлен, я очень каялась, что послала тебе то декларативное письмо. Твое письмо было мне очень отрадно, потому что в нем я многое узнала о тебе и о том, что меня интересует. Спасибо. И все же я думаю, что я правильно сделала, высказав тебе все, что было на душе, но нехорошо, что это вышло в трудный для тебя момент. Читала твой очерк «На реке Сож» и восхищалась предельной лаконичностью языка, и вместе с тем — простотой и ясностью изложения. С нетерпением жду появления на экране «Жди меня». Очевидно, нельзя об этом писать, но как интересно знать о твоей поездке на Украину. Очень рада за Ортенберга. Мама.

14 ноября 1943 года

Милая мама!

Получил твое письмо через Лилю и еще не получил через Влад. Павл.

Когда получу, напишу тебе подробно. Скажу лишь, что вчера кончил и сдал роман — наконец! В нем 567 стр.

Устал, как три собаки. Ты пишешь о шубе, я, как только получу то письмо, в котором, очевидно, все описано подробно, в тот же день переведу деньги. Ну, это все проза жизни. А главное, что роман все же кончен. Ну, крепко целую вас с отцом. Дней через семь пошлю тебе экземпляр.

Обнимаю тебя, моя дорогая, твой Кирилл.

Жди следующего письма.

23 ноября 1943 года

(От отца)

Дорогой Кирилл, поздравляю тебя с днем рождения. Пьем твое здоровье. Теперь ведь тебе стукнуло уже 28 лет. Годки солидные, а пишешь — здоровье не совсем важное. Пора остепениться и в отношении прекрасного пола, и в отношении напитков. Даже с отличным здоровьем и при ничегонеделании оно недолго продержится, если так гулять, что гости расходятся в 12 часов дня. Ну, да ведь это — пришлось к слову, я знаю, что опыт других — молодежь в большинстве не учит, а ведь мы, старики, любим поучить, особенно заядлые педагоги, к числу которых я принадлежу.

Теперь перехожу к делу. Я ясно тебе писал — мечтаю скорее вернуться домой. Заместителя до сих пор нет. Просил отпуск — не дают, запрещены во время занятий. Добиваюсь теперь командировки, если Нарком разрешит — ведь только он может дать согласие, приеду в декабре или в январе. Если в Москве получу кафедру, останусь там, а мама до тепла поживет здесь, в мае вернется, так решили. Если нет кафедры — вернусь сюда и летом, когда год закончится учебный — вернемся домой. Вот как решено.

Благодарю, но не беспокойся о ремонте и о дровяной печке в нашей комнате, я сам кое-что сделаю, если останусь на Петровке, да и так несколько месяцев проживу. У меня так много друзей, которые приютят меня, если на Петровке в эти дни больших морозов будет холодно. А что тебе рассказывала Варя? — Не знаю. Сегодня читал статью о кинофильме «Жди меня» Сокольского. Ждем с нетерпением эту картину. Хочется твой новый роман «Сталинград» почитать, ведь это для тебя первая проба.

Почему ни словом не обмолвился об Алешке? Мне ведь это очень интересно.

Что же про себя сказать? Работаю с удовольствием, дела много, по живости своего характера летаю по Институту целый день, как самолет. Чувствую себя хорошо, вчера даже сам проводил в поле тактические занятия, взвод в обороне, и чувствую, что провел хорошо. Возвращаюсь в семь часов домой, пью чай, ложусь и читаю, отдыхаю. В 12 ложусь спать, встаю в восемь-девять, а в десять прихожу в Институт — так день за днем и катится времечко. Мама часто по вечерам работает у Вильвелевича, все никак не могут закончить работу по его диссертации. Она нервничает, скучает, тоскует по своему единственному сыну, по его ласке, любви — и тому подобному. Изредка бываем в театре или в кино и у Микеладзе, который заведует кафедрой в нашем Институте.

Пиши, когда ты будешь в Москве в декабре — в январе, чтобы мне, если дадут командировку, приехать в то же время, а не разъехаться.

Кирилл, приготовил тебе подарок — хорошие рукавицы, теплые, при случае пришлю. А. И.

26 ноября 1943 года

Дорогие мои старики.

Ближайшие десять дней меня не будет в Москве, и спешу вам написать несколько строк.

Роман я, уже на этот раз окончательно, кончил. В последние дни была страшная горячка — сдавал первую половину его в набор. Будет печататься он в «Знамени», выходить отдельной книжкой и, возможно, отрывками печататься в «Красной звезде».

За эти десять дней мне предстоит сделать сценарий, по мотивам романа. Ставить будет Столпер. Сейчас я вместе с ним уезжаю под Москву, чтобы можно было в такой короткий срок сделать эту большую работу без нашего общего врага — телефона.

Не знаю, идет ли у вас уже картина «Жди меня». Здесь она прошла хорошо, не сходила с экрана 22 дня, и по Москве на ней было 1.800 тыс. чел.

Я устал, и в московских условиях едва ли написал бы сейчас сценарий сразу после романа, но думаю, что на свежем воздухе, при отсутствии сутолоки, мне это удастся в короткий срок, вызванный разными производственными соображениями и, кроме того, тем, что в первой декаде декабря мне нужно будет лететь на юг, на фронт, на довольно длительное время (в пределах месяца).

Валя послала вам письмо отдельно и передает привет. Все живы-здоровы. Вчера заходила Лиля, она, бедняга, воспрянула духом.

Лидия Александровна ласково сживает меня со свету, воображая, что я царь и бог и все могу сделать для Нины. Я делаю все, что можно, но это очень мало.

(Речь шла о возвращении ее дочери из ссылки в Москву, что в конце концов удалось сделать.)

Алешка здоров. Я устроил его в хороший детский сад Наркомата обороны.

Ну, вот, кажется, и все основное. Об остальном постараюсь написать вам после возвращения в Москву. Напишите же мне наконец толком, какие есть возможности и шансы для приезда отца в Москву, на время или вообще, этой зимой. С этим связан ряд проблем, в частности, квартирная. Я полагаю, что если кого-нибудь уговорить самоуплотниться (а уговорить, я думаю, можно будет), то этой зимой можно будет достать хорошую комнату. Но для всего этого, конечно, необходимо присутствие хотя бы одного из вас. В общем, напишите мне, как вы думаете реально с возвращением в Москву, когда, и что, и кто.

С неделю назад телеграфом перевел деньги на шубу. Хотел бы кое-что сейчас послать, но, когда была оказия, у меня ничего не было, а сейчас не подвертывается случай. Попробую после возвращения в Москву.

Крепко вас обоих обнимаю и целую.

Ваш сын Кирилл.

2 января 1944 года

Мамочка родная!

Пишу эту приписку к отцовскому письму. Завтра — большое письмо отдельно.

Очень все жалели, что были эти дни без тебя, и о тебе вспоминали. Провели новый год хорошо и тихо — дай Бог, чтобы так же прошел весь год. 31-го сдал сценарий о Сталинграде. Твой Кирилл.

5 января 1944 года

(От матери)

Под Новый год был один профессор. Знает наизусть твои вещи, цитирует их. Хочет непременно когда-нибудь тебя повидать, чтобы кое о чем расспросить. Я не ожидала такого резонанса в научной среде, такого восторженного отношения. Он говорил, что ты ворохнул в душах такое, на что смотрели полузакрытыми глазами, привычным взглядом, не отдавая себе отчета в том, насколько это серьезно. А вот ты заставил всмотреться в себя и все переоценить. Не помню, писала ли я тебе мнение одной ленинградской чтицы, которая говорит, что недовольство пьесой и сценарием «Жди меня» по сравнению со стихами подтверждает то, что стихи уже вошли в классику. Стихи каждый принимает и понимает, как хочет, а иллюстрации в виде пьес и картин — не удовлетворяют.

9 января 1944 года

Милая мама!

Твое письмо получил, телеграмму тоже, просьбу исполнил. Все у нас тут хорошо, только отец совсем спился — пьет только водку и до поздней ночи ежедневно.

Вожусь все еще над романом, вот уж поистине конца ему нет. Крепко тебя целую и нежно обнимаю, моя родная, твой Кирилл.

П. С. Наше семейное горе с отцом, я думаю, все-таки поправимо, с завтрашнего дня перевожу его на безалкогольные напитки, как то: молоко, коньяк и т. п.

(Все это, разумеется, только шутка.)

16 января 1944 года

Дорогая мама, посылаю тебе с оказией роман (не окончательный вариант), финансы и винца. Сценариев сейчас, к сожалению, ни московского, ни сталинградского послать тебе не могу — оба еще в работе. Сейчас идет самая горячка: сдаю частями в набор роман. Он уже печатается. Думаю, что выйдет он в трех номерах в «Знамени» и первая треть выйдет еще до конца этого месяца.

Послезавтра обсуждение нашего со Столпером сталинградского сценария, а вечером я буду на десятилетии Литературного института.

Будущие мои дела сложатся, очевидно, так. После того как я развяжусь с романом, т. е. в начале февраля, должно быть, поеду на фронт на месяц или что-нибудь в этом роде, а вернувшись, буду писать пьесу.

В общем, все идет хорошо: все живы, здоровы, жизнь протекает нормально. Несколько раз за это время пили за твое здоровье, так что прошу ответить тем же.

Сегодня и завтра у меня безумная горячка, так что не сердись за короткое письмо. Кончу дела, напишу поподробнее. Буду сейчас, вместе с отцом, заниматься подысканием вам хорошей комнаты. Пора, в конце концов, выехать из этой «Зойкиной квартиры» [22]. Надеюсь, что весной мы наконец здесь будет все вместе.

Крепко целую тебя, моя родная. Старайся не скучать. Мы все тебя любим, помним о тебе и сделаем все, чтобы после твоего приезда в Москву жизнь сложилась прочно и хорошо. Крепко тебя целую, моя родная. Твой Кирилл.

6 февраля 1944 года

(От матери)

Если открытка поспеет, горячо целую тебя и желаю счастливого пути и скорого возвращения домой. Жду подробного письма, но буду благодарна за маленькую приписку в папином письме. Ему, видимо, очень хорошо было у вас и тепло. Напиши, как его находишь? Что он говорил обо мне? Он часто пишет, и я ему за это очень благодарна. Дорогой мой, я невероятно хочу на два-три дня попасть в Москву, вас всех повидать. Голубчик, нельзя ли устроить, чтоб меня прихватили на самолет, подумай. Или ты залети ко мне по дороге на фронт, или на обратном пути. Спасибо за теплые, заботливые строки [23].

(Матери казалось, что это проще, чем было на самом деле, — залететь к ней в Молотов по дороге с фронта в Москву или устроить ее прилет в Москву на 2 — 3 дня. Было это на самом деле очень сложно.)

23 февраля 1944 года

Мамочка милая! Я был у врачей — мне предписали санаторий, но пока уехать не могу. Роман сдал во все места и инстанции. Сейчас занимаюсь приведением в порядок разных дел, а писать пока больше ничего не пишу, и в ближайшем будущем и не собираюсь.

В остальном жизнь идет нормально и даже хорошо.

Вот отец уже убегает, спешу с ним отправить хоть эту записку.

Крепко тебя целую, моя родная.

Твой Кирилл.

22 марта 1944 года

(От матери)

С приездом, дорогой мой. Только сегодня, благодаря непозволительной папиной проволочке, получила твое письмо от 5 марта. Как хорошо, что книга военных стихов начинается с «Генерала» [24]. Недаром вообще портрет его нашел себе пристанище в кабинете, откуда даже меня с отведенного мне сначала места изгнали. Я помню отзыв трех, кажется, маститых писателей об этом стихотворении, по-моему, я его сберегла. А помнишь, ты первоначально заставил его варить в походном котелке картошку? А я отговорила. Как давно это было, кажется, — а ведь меньше десяти лет.

Очевидно, весна 1944 года

(От матери)

Дорогой мой, вчера читала в «Литгазете» от 12 отзыв Николая Тихонова [25] о твоей работе и творчестве и была за тебя глубоко удовлетворена. От всего сердца поздравляю тебя, испытываю за тебя радость и гордость. Считаю, что ты на фронте. Отец писал, что это предполагалось, да и ты сам писал об этом, и на совещании советских писателей твоего имени среди выступавших я не видела [26].

Март 1944 года

(От матери)

Роман все еще перечитываю. Много писала тебе о нем, но, кажется, не писала о том, как прекрасно место, где Сабуров отвечает на письма мертвым. Я вспомнила госпиталь в Белостоке в ту войну и комиссара, который просил меня помочь ему помягче ответить в аналогичном случае. Родной, сколько во мне воспоминаний, связанных с тобой, и как они с годами не теряют ни свою остроту, ни свежесть. А вот о девушке я буду немного думать, а потом тебе писать. Мне думается, от тебя ждут другого, нового, более сложного, интересного и богатого по содержанию духовного облика.

Конец апреля 1944 года

Дорогая мамочка.

Приехал с фронта. Поездка была очень интересная, особенно путешествие в самый Тарнополь. Впрочем, ты, наверное, уже об этом читала. Румыния тоже была интересна, хотя с военной точки зрения, когда я там был, особенных событий не происходило, но новые места и быт чужой страны всегда любопытны.

Приехав, я сразу залез в работу. Пришлось много писать для «Красной звезды» и для Америки, а кроме того, я затеял сейчас новую пьесу, главным содержанием которой будут нынешние события, наступление, по уши в эту пьесу залез и сижу. А между тем дела еще не закончены и приближается время отъезда на фронт. Достал машину-вездеход и прямо из Москвы поеду на ней.

К сожалению, не вышли еще две книги, которые я должен на днях получить, — это стихи «Война» и 3-й том записок «От Черного до Баренцева моря». Если будет какая-нибудь оказия (а они выйдут уже контрольным экземпляром в ближайшие дни), я все-таки надеюсь тебе их послать.

Ну, вот как будто и все дела.

Крепко тебя целую, моя родная. Надеюсь, что поправка твоя идет хорошо, а пойдет еще лучше, и что к моему возвращению с фронта (а оно будет не позднее конца июня) ты уже будешь в Москве [27].

Целую твою руку.

Твой сын Кирилл.

1 мая 1944 года

(Мать — отцу из Молотова)

В «Литгазете» от 22-го апреля читала разбор Перцовым [28] 12-й книги «Октября» и, в частности, рассказа Кирилла «Пехотинец». Если добудешь в редакции или киоске — пришли. Жду и другие, обещанные, новые, Кириллом, книги. Читала в «Красной звезде» очерк где-то 16-го — 24-го, кажется, «Тарнополь», и «Перед атакой». Второй интереснее. Что касается первого, то мне говорили, что по радио в очерк был включен эпизод беседы с ранеными немецкими офицерами в подвале, очень характерный. В газете этого не встретила. Читала в десятой книге «Нового мира» рассказ Катаева [29] «Жена», очень хороший. Сценарий об Иоанне Грозном — Эйзенштейна просто потрясающий, тебя он может утомить формой изложения. И пьесу тоже — «Глубокая разведка» [30], интересно. Читал ли? В 10-м, 11-м есть разбор творчества Жени Долматовского, того же автора, что разбирал Кирилла. Есть одни очень хорошие стихи Жени «Отпуск».

12 мая 1944 года

(Мать — отцу из Молотова)

В твоих словах о молчании Кирилла с 1-го по 5-е мне чувствуется оттенок грусти. Голубчик мой, если б ты знал, как меня пугает в этом отношении мое возвращение. Я сердцем, какой-то внутренней интуицией предвижу для себя много больного и тяжелого в отношениях с ним. Пойми меня хорошенько, здесь я просто лишена возможности свидания с ним, а в Москве могут и обязательно будут повторяться ситуации, аналогичные с той, о которой ты упоминаешь в открытке. Ты не был отцом, и то тебе больно, а каково матери, когда свое родное делается чужим и далеким.

Посмотрим, что будет дальше. Вообще не лежит у меня сердце, да и только. И будет мне хронически тяжело, что нет мне радости, нет для меня тепла в том окружении, которое сейчас у Кирилла. Это как незаживающая рана, как непрестанно ноющий зуб, о котором я здесь еще могу порой забывать, а там ежечасно все их будет бередить…

На днях не могла долго заснуть после взятия Севастополя, все представляла себе тебя, как слушаешь и радуешься.

7 июня 1944 года

Дорогая мамочка.

Позавчера прилетел из Румынии, куда летал в командировку на непродолжительное время. Поездка была довольно интересная, был у кавалеристов, да и сама по себе, — хотя уже во второй раз, но посмотреть чужую страну любопытно.

Сейчас ни своих ближайших, ни дальнейших планов абсолютно не представляю. Вчерашнее радостное событие с открытием второго фронта заставляет только ждать возможностей самых разнообразных командировок. Впрочем, почему-то мне кажется, что лично у меня особенно дальних командировок в ближайшее время не будет. Словом, время покажет.

Каковы мои литературные дела? Ну, во-первых, роман мой «Дни и ночи» наконец полностью вышел из печати во всех трех номерах журнала «Знамя». Отдельной книгой он еще только печатается и выйдет не раньше, чем через два-три месяца.

Сейчас сдаю в издательство книгу избранных стихов за 8 лет работы. Пользуюсь случаем послать тебе последнюю мою вышедшую книжку, 3-й том «От Черного до Баренцова моря». Большинство в нем ты читала, но кое-что, пожалуй, нет.

Готовлю сейчас для печати выборки из своих военных дневников (это примерно двести страниц на машинке), и если не будет никаких препятствий, то будет печататься в 7 — 8 номерах «Знамени» с продолжением. Беру я туда следующие куски: поездка в Могилев в июле 1941 года, поездка в Одессу, плаванье на подводной лодке, путешествие на Рыбачий полуостров, московское наступление зимы 1941 года и поездку в Феодосию. Это пока, а дальше будет видно. Дневники, к сожалению, не хватает времени продолжить в том темпе, в каком я их писал раньше, но все же кое-что написал, и они сдвинулись с места, и дошли примерно до весны 1942 года.

Очерки мои в «Красной звезде» ты, наверное, читала — их довольно много, плюс к ним еще те очерки, которые я за последнее время послал в Америку.

Сейчас после поездки предстоит отписываться. Придется написать еще, по меньшей мере, два очерка, чего мне, по правде сказать, не очень хочется, ибо смотреть и наблюдать я не устал, а писать устал, да и порядком надоело, если говорить именно о газетном, очерковом жанре).

Я уже тебе писал, что принялся за пьесу о наступлении. Пока что воз и ныне там. Дело ограничилось составлением довольно распространенных заметок, но стройного плана и сюжета пьесы я еще не выбрал (хотя все люди уже намечены). Без плана приступать к писанию нельзя, а он в голову все — ни тпру, ни ну — не приходит.

Присовокупляю в посылке к отцовским дарам несколько килограмм фасоли. Сообщаю рецепт, как готовить ее по-грузински: отваривай ее не в разварную, добавь много перцу, немного мелко крошеного чесноку, мелко резаного луку, постного масла и, главное, уксусу. Получится прелестное блюдо, которое, согласно поклепам врачей, тебе якобы нельзя есть, но на самом деле ты их не слушай, а ешь.

Настроение у меня паршивое, в связи с тем, что ничего пока не выходит с пьесой, отчасти из-за мелких осаждающих меня не литературных и литературных дел, отчасти просто не выходит — то ли устал, то ли не напал еще на жилу. Однако, как я тебе уже говорил, хотя план на будущее не известен, но все-таки, если даже не совпадет день твоего приезда и моего пребывания в Москве, то в ближайшее время мы все же увидимся.

Все мы тебя очень ждем. Надеемся тебя увидеть так, как ты пишешь, в первых числах июля.

Скорей поправляйся, моя родная.

Крепко тебя обнимаю и целую.

Твой сын Кирилл [31].

8 июня 1944 года

(Мать отцу из Молотова)

Сашок, прежде всего, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Представляю себе, какие у вас в Москве торжества и бесконечные разговоры. К сожалению, радио у меня всю последнюю неделю почти не работает, я вынуждена влезать в самый репродуктор, чтобы что-нибудь услышать. Теперь понятен и выезд Кирилла на фронт. Воображаю, сколько он увидит интересного. Теперь с утра уже опять лихорадочно ждешь известий с фронта [32].

Очевидно, июнь 1944 года

Дорогая мамочка!

Получил твою телеграмму накануне отъезда на фронт. Очень огорчен случившейся с тобой бедой.

(Мать сломала руку.)

Но надеюсь, что это обойдется и все будет хорошо. Завтра тебе уже без меня переведут телеграфом 3 тысячи рублей, чтобы ты могла нанять человека, который бы тебе помогал, — вообще, чтобы было все нормально.

Хотели послать к тебе тетю Варю, но она сама больна и не может. Отец на этих днях будет организовывать тебе пропуск, и, думаю, в ближайшее время это сделаем — я это обеспечу.

Все мои литературные дела благополучно закончены. Роман сдан в печать отдельной книгой. Вышли книги стихов и прозы в «Сов. писателе» — надеюсь, ты их скоро увидишь, так же как некоторые английские и американские издания, которые мне на днях прислали. Они очень приятно оформлены, тебе будет интересно на них посмотреть.

Еду с хорошим настроением и с большими планами, ибо сейчас есть что посмотреть и все предстоящее очень интересно. Когда вернусь, думаю, пробуду месяц или полтора в Москве, с тем чтобы отписаться и взяться за новую пьесу о наступлении.

Папа мне показывал твое письмо к нему, где ты подробно пишешь о своем впечатлении от романа. Во многом с тобой я там не согласен. В частности, считаю, что все, что я написал в романе о Васильеве, сугубо неинтересно, и выкидываю его из романа при отдельном издании. Конюков, по-моему, тоже неинтересный образ. Что же до Ани, то она как раз, по-моему, получилась. А женщин, изобилующих гражданскими чувствами, описывать, видимо, не мое призвание — что-то меня больше тянет на писание простых, немудрящих женщин и девиц. А вообще, в целом говоря, конечно, это все-таки первая моя попытка писать что-то более или менее серьезное в прозе, и несомненно она изобилует такими погрешностями, о которых я сейчас даже и представления не имею, и разберусь в них в будущем, когда я хоть сколько-нибудь начну понимать, что в этом романе хорошо и что плохо.

Ну, вот, в сущности, и все о моих делах. Желаю тебе скорейшей поправки. Надеюсь, что все будет хорошо и что к тому времени, когда я вернусь в Москву, ты будешь уже здесь. Что же касается до возвращения на Петровку (о чем я случайно прочел в письме к отцу — там же, где я читал о романе), то советую тебе не нервничать и не считать это дикой берлогой, в которой нельзя прожить один-полтора месяца. Нужно приехать, взяться толком за поиски, я помогу и обеспечу, и все будет в порядке. Ты не волнуйся, не расстраивайся и не изображай все в более черном свете, чем это есть на самом деле.

Еще раз желаю тебе всего самого хорошего и, главное, здоровья.

Крепко тебя целую. Кирилл.

3 июля 1944 года

(От матери)

Дорогие мои Сашулек и Кирилл, очень огорчилась сегодня, что намеченный на завтра отъезд сорвался и приходится отложить на 6-е. Пароход выходит в 9 утра. Вещи зашиты. Приходил монтер снять счетчик. Только что сообщили мне сверху радостное известие о взятии Минска. Поздравляю вас обоих, мои родные.

Читала, Кирюня, твой очерк «Вторая полоса».

12 ноября 1944 года

(Записка, посланная моим родителям Елизаветой Евгеньевной Каменской, племянницей отца, из Киева)

Дорогие мои, пишу сидя в самолете, который через несколько минут улетает, несет нашего дорогого гостя в Москву. Мы с Мусенькой просто обалдели от счастья, когда увидели Кирюшу. Увы, ненадолго только он заехал, но погода чудная, и нет надежды, что застрянет. У нас все хорошо. Кирилл читал новые стихи. Ворвался в нашу постаревшую пасмурную жизнь. Вы, конечно, станете меня ругать за неразборчивый почерк, но я так взволнована, с приключением добрались до аэродрома, хорошо, что не опоздали. Впервые сижу внутри самолета. С каким бы удовольствием и я бы полетела в Москву повидаться со всеми Вами, моими дорогими.

(Насколько помню, это было во время возвращения с фронта из Югославии, по дороге самолет сел на ночевку в Киеве, а когдая утром улетал дальше, то на несколько минут усадил провожавшую меня Е. Е. Каменскую в самолет [33].)

19 декабря 1944 года

(Из неотправленного мне письма матери, вернувшейся уже к этому времени в Москву)

Так вот, мой друг, как ни горько, а должна сказать тебе, что то же ощущение боли и неловкости за тебя, какое я испытываю по отношению к твоей личной жизни, я пережила и на твоем вечере и долго спустя, и очень, очень остро. Все мои смутные ощущения, неясные опасения, предчувствия как-то разом подытожили, и многое я поняла, и в этот вечер, и в ближайшие после него часы и дни. Во-первых, не старайся сразу принимать в штыки то, что я вижу и понимаю очень ясно; и, во-вторых, не пытайся применять к сказанному твое обычное примитивное объяснение «ревность». Нет, милый, здесь большая любовь к тебе и огромное желание видеть тебя возможно лучше и чище во всех областях твоей жизни. Как я понимаю, К. Симонов сделал огромное важное дело, разбудив в молодежи большие требования к любви, заговорив о ней во весь голос, что не полагалось в обычных канонизированных формах литературы и поэзии, где герои любили и строили жизнь по определенному, казалось, твердо заведенному порядку. Симонов нарушил этот порядок, он показал такие внутренние богатства души, такие переходы и взлеты чувств, такое море возможностей, что дух захватывало. Молодежь поняла и почувствовала, что любить — это вовсе не так просто и легко, как казалось, что можно и должно стремиться, добиваться, становиться лучше, что есть ради чего. Это одна сторона — положительная. Затем молодежь сделала, не могла не сделать этого вывода, что Симонов, предъявляя к любви огромные требования, в своем чувстве несчастлив. Первое время это служило к украшению, он хочет такого ответного чувства, предъявляет такие требования, что его трудно удовлетворить. Потом появился портрет женщины, которую он любит, он рос, постепенно составляясь из штрихов, рассеянных по стихам, приобретали плоть и кровь и те черты, которые от него отталкивали и объясняли читателям, почему же Симонов несчастлив. И вот читатели, вернее, читательницы, их, видимо, большинство, стали все больше и больше не любить женщину, которая делала их требовательного поэта несчастным, а он все дальше и дальше рассказывал о своем чувстве, делаясь все более откровенным, вынося на их суд то, самое интимное, что обычно люди сохраняют для себя самого и для той, которую любят, и тут началось то, что породило эту нездоровую атмосферу среди молодежи в ее отношении к тебе. Героиня отталкивала своим портретом, а их Симонов не оставлял ее. И вот во всей своей силе и наготе встал вопрос: что же его держит? И тут услужливо побежали на помощь интимные подробности стихов, пришло разбуженное нездоровое, неудовлетворенное любопытство — и в зал пришла не мыслящая, в своем большинстве, не оценивающая, заставляющая поэта расти аудитория, а та толпа, которая не постеснялась вставать, напирать друг на друга, толкаться, чтобы видеть ту женщину, которую — одни осуждают, другие — завидуют, женщину, которую ты все равно что раздеваешь перед всеми. Не думаю, чтоб ей это могло быть приятно, и не понимаю, как ты не учел этих возможностей. Мне было исключительно неприятно за нее и очень нехорошо за тебя. — Вот К. Симонов, которому действительно есть чем гордиться, вклад которого за войну огромен и заслуживает всякого уважения и высокой оценки, в своем первом за время войны выступлении в Колонном зале перед широкой аудиторией, все свои достижения сводит к одной лирике, а в лирике — к своим отношениям все с одним и тем же человеком. Насколько богаче был твой вечер в Доме Учителя, когда ты по этапам раскрывал свое творчество, свой внутренний рост. А где здесь были люди, которые хотели этого роста в дальнейшем, которые интересовались твоими планами, наметками? Нет, они не спрашивали тебя ни о чем, они только писали записки, и ты этот раз даже не потрудился их взять и прочесть. Это был какой-то жест полубога, а на деле тебе нельзя было их читать, потому что там кроме нездоровых и неудобных для тебя и женщины, которой все посвящается, вопросов — и быть ничего не могло. Ты и она, она и ты — это душно на протяжении нескольких лет подряд, мыслящие люди относятся к этому критически. Разве не лирикой прозвучали бы некоторые строки из Суворова, разве может быть что лучше, чем «Ты помнишь, Алеша?». Из новых мне очень понравилось «На аэродроме» и «Летаргия». А сколько хорошего ты можешь сделать для молодежи, как можешь поднять ее. Прости, родной, если не по душе, но зато это от души. Мама.

Декабрь 1944 года

(Из другого неотправленного письма матери, предварявшего первое)

Верни себя настоящего, полноценного, ясного, не запутанного душевно, свободного морально в своих поступках. Верни себя, прежде всего себе самому, для своей работы, которая была для тебя всегда самым дорогим в жизни, а затем — и нам, твоим близким, которые верят в тебя и любят тебя. Собери свою волю, ты всегда гордился ею, она более, чем когда-либо, нужна тебе именно сейчас, чтобы встряхнуться, чтобы стать вновь самим собой. Сбереги себя.

Декабрь 1944 года.

(Из третьего неотправленного письма матери, написанного в те же дни)

У нас с тобой много бед из-за неестественности и редкости наших встреч, краткости их. А ведь мысленно, особенно ночами, когда я не сплю или просыпаюсь всегда с мыслями о тебе, я так много говорю и пишу тебе. И еще одно: подумай над тем, что я говорила тебе о том, как летит время, которого не остановишь. Это к тому, что я, естественно, уйду из жизни раньше тебя и мы не знаем когда, поэтому мне всегда так больно, что мы с тобой обкрадываем себя, лишая себя наших встреч.

28 декабря 1944 года

(От матери)

Где ты в день Нового года? Отзовись! Желает тебе мамка здоровья, счастья, большого заслуженного отдыха в конце 44-го года и главное — удовлетворения в работе, вернее — не удовлетворения, потому что его у тебя не бывает, — а творческих радостей и горения. Помню, ты писал мне в сорок первом году, что ты в пекле жизни.

5 марта 1945 года

(От матери)

Когда тебя ждать? Я рада, что ты себя хорошо чувствуешь, но меня не особенно радуют твои намерения по линии комендатуры.

(Прочтя это, стал вспоминать, какие же у меня были намерения, и наконец вспомнил, что у меня была идея посидеть в качестве зам. коменданта с месяц или два в одной из наших военных комендатур, что, разумеется, при работе в «Красной звезде» навряд ли было реально. Далее мать пишет:)

Смотрели с папой и Алексеем «Дни и ночи». На нас картина произвела впечатление сильное. Я считаю ее большим достоинством то, что сценария не замечаешь, просто органически сливаешься с тем, кто борется, страдает, любит на экране. Девушка исключительно подобрана, в ней настоящая, не наигранная чистота, ее обаяние в том, что она такая простая, заурядная, и вместе с тем — такая, что не налюбуешься ее внутренним обликом и солнечной улыбкой. Чудный адъютант. Свердлин [34] — Проценко, Володя Соловьев. Мешает такой нарочитой серьезной картине заяц. Бледен облик комиссара — нет человека. И потом: почему «батальон Сабурова», когда не дано ни одного красноармейца? Мне это как-то резало глаз, оставляло неудовлетворенность.

Публикатор благодарит за помощь в подготовке комментариев И. Г. Мордмиловича.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Горчаков Н. М. (1898 — 1958) — театральный режиссер, театровед, основатель Московского театра драмы.

[2] Выдрина М. А. (год рождения не установлен — начало 1960-х) — работала в семье Симонова до конца жизни.

[3] Слободской М. Р. (1913 — 1991) — прозаик, драматург, сценарист.

[4] Дыховичный В. А. (1911 — 1963) — драматург, писатель-сатирик, поэт.

[5] Кармен Р. Л. (1906 — 1978) — кинорежиссер, кинодокументалист, фронтовой оператор.

[6] Алигер М. И. (1915 — 1992) — поэтесса.

[7] Раскин А. Б. (1914 — 1971) — писатель, сатирик, сценарист.

[8] Матусовский М. Л. (1915 — 1990) — поэт-песенник.

[9] Ласкин С. М. — дед моего сына с материнской стороны. (Прим. К. С.)

[10] Родственница отца. (Прим. К. С.)

[11] В мае-июне 1943 года Симонов получил двухмесячный отпуск для написания повести «Дни и ночи», который провел в Алма-Ате. «Приехав в Алма-Ату, я сразу же засел за повесть "Дни и ночи”, сидел и писал ее с утра до вечера, запершись, почти никого не видя и страшно спеша, не зная, сколько времени мне отпустит на эту работу притихшая, но все равно стоявшая за плечами война. <…> Большинство писателей было на фронте и третья часть их — больше 300 человек — к тому времени уже погибла. Оказавшиеся в эвакуации чаще всего чувствовали себя виноватыми. Иногда без вины виноватыми. Некоторые говорили, что хотят уехать на фронт, некоторые действительно уезжали. И в этом был нравственный климат времени воевавшей не на жизнь, а на смерть страны. <…> В середине июня получил телеграмму: "Возвращайся”. Вернулся в Москву, ожидая, что последует немедленный вызов куда-нибудь на фронт. Но оказалось, что телеграмма была дана без какой-нибудь особенной причины. Просто Ортенберг решил, что меня слишком долго нет в Москве, вдруг рассердился и послал телеграмму» (Симонов Константин. Собр. соч. в 10 тт. Разные дни войны. Дневник писателя. Т. 2. 1942 — 1945. Т. 9, стр. 236, 237). Далее ссылки на собрание сочинений приводятся с указанием тома и страницы.

[12] Асеев Н. Н. (1889 — 1963) — поэт, сценарист.

[13] Тынянов Ю. Н. (1894 — 1943) — писатель, драматург, литературовед.

[14] В июле 1943 года у Симонова была командировка на Курскую дугу.

[15] Крючков Н. А. (1910 — 1994) — актер театра и кино.

[16] «Конец июля, август и начало сентября прошли у меня в поездках в армии Центрального и Брянского фронтов. <…> Не знаю, как у других, а у меня мысль, что можешь поехать и не вернуться, запихнутая по возможности куда-то подальше, в глубину сознания, так или иначе все-таки присутствовала. И именно в эти поездки она стала неотвязней, чем когда-нибудь. <…> Постыдной трусости, помнится, не проявлял — от этого удерживали самолюбие и погоны на плечах, но осторожничал, старался свести к минимуму моменты личного риска, связанные с корреспондентской работой, что, конечно, отражалось на ее качестве. Реже рискуешь — меньше видишь, хуже пишешь» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 259 — 260).

[17] «Я сидел и дописывал последние главы "Дней и ночей”, когда вдруг поздним утром мне позвонил Ортенберг и сказал, чтобы я сейчас же приехал к нему в редакцию. Я приехал и увидел, что он как-то странно не занят ни каким делом. Просто ходит взад и вперед по кабинету в генеральской форме, а не в той синей редакционной спецовке, которую обычно надевал поверх формы, когда работал. <…> Редактором "Красной звезды” назначен генерал Таленский <…> Дело кончилось тем, что Ортенберг был послан на фронт начальником политотдела армии» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 270).

«Новый редактор "Красной звезды” Николай Алексеевич Таленский, уже знавший, что я дописал свою повесть, которую предполагалось печатать в газете с продолжениями, пригласил меня и спросил — не хочу ли я съездить недели на две на Брянский фронт, в сосредоточившуюся после освобождения Орла во втором эшелоне фронта армию Горбатова. Поездка эта предпринимается по предложению политотдела армии, цель ее — собрать воспоминания участников битвы за Орел» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 271).

[18] Грибов А. Н. (1902 — 1977) — актер театра и кино.

[19] Еланская К. Н. (1898 — 1972) — актриса театра и кино.

[20] «В октябре в очередную фронтовую поездку я отправился на этот раз втроем, вместе с Ильей Григорьевичем Эренбургом и фотокорреспондентом "Красной звезды” Сашей Капустянским. Первоначально предполагалось, что мы поедем на левый фланг Центрального фронта, выходивший на Киевское направление. <…> В конце октября вернулся из поездки на Центральный фронт, переименованный, пока мы ездили, в Белорусский. Больше месяца, до следующего отъезда из Москвы, прошло у меня в совместной работе с Всеволодом Илларионовичем Пудовкиным над сценарием впоследствии так и не поставленного им фильма, который сначала должен был называться "Москва”, а потом — "На старой Смоленской дороге”» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 276, 292).

[21] В автобиографии Симонов писал: «Декабрь — корреспондент "Красной звезды” на Харьковском процессе над фашистами — организаторами массовых убийств населения» (Симонов Константин. Т. 1, стр. 34). «Очередная редакционная командировка на этот раз была не на фронт, а на судебный процесс, начинавшийся в Харькове над тремя немцами и одним русским, занимавшимися умерщвлением людей при помощи специально оборудованной автомашины. По-немецки она называлась "фергазунгсваген”, или покороче, обиходней "газваген” — газовый вагон. А русское ее название — душегубка <…>. На процесс, чтобы писать о нем, поехали такие известные всей стране люди, как Илья Эренбург и Алексей Толстой, одновременно являвшийся заместителем председателя Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию фашистских злодеяний. <…> Корреспонденции с процесса я писал с трудом, никак не мог выразить того, что чувствовал, не мог найти слов, и вообще не хотелось ни говорить, ни писать ни корреспонденции, ни дневников — ничего. <…> В конце концов, я взял себя в руки и, насильственно отвлекаясь от всего, что видел и слышал, строфу за строфой стал писать по ночам стихи, "Открытое письмо”, не имевшее никакого отношения к происходившему в те дни в Харькове. <…> Ни из какой самой тяжелой фронтовой поездки я еще не возвращался в Москву с таким камнем на душе, как тогда из Харькова. И чего со мной никогда не бывало, несколько дней не мог взяться за работу, хотя мою повесть о Сталинграде за это время прочли в редакции "Красной звезды” и мне было сказано — срочно готовить ее первые куски для набора…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 297 — 300).

[22] Имеется ввиду пьеса М. Булгакова «Зойкина квартира» (1925).

[23] «Поездка на харьковский процесс оказалась последней поездкой 1943 года. Примерно до середины февраля я сидел в Москве, в лихорадочной спешке правил свою сталинградскую повесть и готовил ее к печати…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 303).

[24] Стихотворение «Генерал» впервые опубликовано в журнале «Знамя», 1937, № 8.

[25] Тихонов Н. С. (1896 — 1979) — поэт.

[26] В марте — апреле 1944 Симонов был в командировках на Первом и Втором Украинских фронтах. «Весной 1944 года на юге шли крупные наступательные операции, впоследствии названные в истории войны Проскуровско-Черновицкой и Уманьско-Ботошанской, и редакция "Красной звезды” отправила меня в командировку на юг, из которой я вернулся только в начале мая. <…> Фронтовые блокноты тех недель пропали, нет за это время и дневниковых записей. Но передо мной лежит копия корреспонденции в Америку, отправленной мною уже позже, в апреле, когда я добрался до средств связи» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 311, 313).

[27] О боях за Тарнополь, о генерале Черняховском см. Симонов Константин. Т. 9, стр. 322 — 329. Поездка в Черновицы, рассказ раввина черновицкой синагоги; северные уезды Румынии. Симонов Константин. Т. 9, стр. 334 — 346.

[28] Перцов В. О. (1898 — 1980) — литературовед, литературный критик.

[29] Катаев В. П. (1898 — 1986) — писатель, драматург.

[30] «Глубокая разведка» (1941) — пьеса драматурга А. А. Крона (1909 — 1983).

[31] «Я вернулся в Москву в конце мая или в самых первых числах июня, и 7 июня 1944 года — в день, когда мы узнали о состоявшейся накануне высадке союзников в Нормандии, — сидел у себя дома. <…> То, что произошло сейчас в Нормандии, мы ждали и в отчаянные для нас дни сорок второго года, и тревожной весной сорок третьего, накануне летнего наступления немцев. Ни с какими другими словами за все предыдущие годы не было связано для нас столько обманутых ожиданий, сколько с этими — второй фронт. <…> наконец-то второй фронт открылся всерьез, не на жизнь, а на смерть! Во всяком случае для меня лично эти дни памятны, как счастливые» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 350).

[32] В июне 1944 года К. Симонов в командировке на Ленинградский фронт (Симонов Константин. Т. 9, стр. 351 — 359).

[33] Начало августа — Симонов в командировке на Первый Белорусский фронт. «Пробыл я там недолго, два или три дня, побывал за Вислой на плацдарме и, собрав материал для первой корреспонденции, вернулся в Люблин. Думал, написав корреспонденцию, сразу же переправить ее оттуда в Москву, а самому вернуться на Вислу. Однако на деле вышло по-другому. Зайдя вместе с другими корреспондентами к коменданту Люблина, я услышал, что в нескольких километрах от города есть какой-то секретный лагерь смерти, и первые собранные о нем сведения носят почти неправдоподобный характер. <…> Мы поехали в лагерь прямо от коменданта. "Секретный лагерь смерти” оказался тем самым Майданеком, где эсэсовцы уничтожили, по максимальным подсчетам, больше двух, а по минимальным — больше миллиона людей и об ужасах которого с тех пор написаны тысячи статей и сотни книг» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 360 — 368). Во второй половине августа — сентябре 1944 года Симонов на Втором и Третьем Украинских фронтах в период наступления от Ясс до Бухареста, затем в Болгарии, Румынии и Югославии; октябрь 1944 года — в Южной Сербии у югославских партизан. После освобождения Белграда 19 октября 1944 года — полет в Италию на нашу авиационную базу в Бари. См.: Симонов Константин. Т. 9, стр. 368 — 344.

[34] Свердлин Л. Н. (1901 — 1969) — актер, театральный режиссер.