Шахтерская стрелковая [Иван Захарович Акимов] (fb2) читать онлайн

Иван Акимов ШАХТЕРСКАЯ СТРЕЛКОВАЯ

На границе

— Война…

Это слово произносят шепотом, с оглядкой, низко наклонясь к уху соседа: люди пока не привыкли к тому, что мирная жизнь кончилась. Как же так? Ведь еще вчера безмятежно голубело июньское небо, тяжелели колосья пшеницы, обещая богатый урожай. Кто теперь будет собирать его? Вместо тракторов — танки…

В хмурой задумчивости огляделся политрук Дубров. Пыль, со всех сторон пыль. За густой пыльной завесой укрылось солнце, еле проглядывает сквозь нее. И трава пожухла, свалялась в клочья. До чего же пахнет бензином! Сколько машин прошло сегодня по этой дороге? Все туда, к границе, где горсточка пограничников отбивает атаки фашистов.

Спешит на помощь им 218-я стрелковая дивизия. Мчится 135-й танковый полк, следом катятся грузовики с пехотой. Мощные тягачи тянут на прицепах горластые гаубицы 663-го артиллерийского полка.

Разделилась на две части громадная колонна. В одной из них Дубров — представитель редакции дивизионной газеты. Он-то уже не раз бывал в переплетах на границе. Но рядом с ним в кузове полуторки, ревущей и вздрагивающей на ухабах, молодые солдаты, которые пороха не нюхали. Им предстоит увидеть врага в лицо.

А пока они с откровенным любопытством разглядывают Дуброва, подталкивают один другого локтями, о чем-то тихо совещаются между собой. Потом самый энергичный достает из кармана трехрублевку, и все тянутся к нему.

— Покажи-ка, Володя!

Володя чуть не перед каждым вертит трехрублевкой, озорные глаза его скользят по лицу Дуброва.

— Похож, — авторитетно заявляет он.

Ну, конечно, опять это сходство с красноармейцем, изображенным на трехрублевой кредитке художником Дубасовым. Вечно с ним сравнивают. В первый же год появления кредитки с таким рисунком пограничники стали осаждать Дуброва:

— Признайтесь, с вас рисовали?

— Да вы что, ребята! — отбивался он. — Просто случайность.

Сам же чувствовал себя как-то странно. Смотрел на рисунок, будто на собственный портрет. Копия! Даже губы точь-в-точь, как у него, в узелок собраны.

Да… Где-то теперь те ребята? Живы ли? Первыми на себя вражеский удар приняли… А были так же молоды, как эти, с которыми едет он.

Володя, удовлетворенный, спрятал трехрублевку. Сдвинул лихо каску набок. Ишь ты, какой бравый парень! Шахтеры, они почти все такие. В забое приходилось небось с опасностью сталкиваться. Там робким делать нечего. А руки-то, руки — большие, с твердыми мозолями. Въелась в них чернота, забила поры.

Когда-то Дубров тоже под землей работал, в пятой шахте Снежнянского рудоуправления. Старший брат туда устроил. Так что пришлось вагонетки с углем погонять. Недоглядишь — на стыках соскочат с рельс задние или передние колеса. Долго приноравливался, пока все наладилось. Зато силы набрался. Мускулы стали тугими, грудь окрепла. Потом на рабфаке ему все завидовали.

Знал бы этот Володя, как обрадовался политрук, попав в дивизию, где столько шахтеров!

— Сам-то ты откуда? — спросил его с улыбкой Дубров. — С какой шахты?

Володя приосанился.

— Имени Карла Маркса! Это недалеко от Красного Луча. Иванины мы. А граница скоро будет?

— Граница дальше. По реке Прут, по Дунаю. Это вот Кагул-река.

— Знаю, — кивнул Володя. — Суворов здесь проходил.

— Тут в августе тысяча семьсот семидесятого года русская армия под руководством Румянцева победила турков, — сказал Дубров. — Места знаменитые.

Колонна внезапно остановилась. Бойцам приказали спешиться, а машины замаскировать в кустарниках.

Устраивались. Окапывались. Командиры изучали местность, осматривали вероятные подступы противника, рубежи накапливания для атаки.

Разминая затекшие ноги, Дубров прошелся по тропке взад-вперед. На зубах поскрипывало — наглотался пыли.

— Чем занят, политрук? — окликнул его Ковалев. Он только что подъехал в расположение 667-го полка и сейчас ходил, беседовал с людьми.

— Решаю, товарищ старший батальонный комиссар, с чего начать.

— С вручения партийных билетов молодым коммунистам. Давай-ка со мной часа на два в танковый полк и в медсанбат. Кстати, заскочим в редакцию полюбоваться на новую типографию.

Дубров встрепенулся. Скулы его окрасил слабый румянец.

— Значит, все в порядке? А я тут испереживался. Ну, думаю, как застрянет где-нибудь в пути…

— Обошлось, — тряхнул белокурыми волосами Ковалев. — Теперь наша с тобой задача сделать газету боевой, целеустремленной. Чтобы каждое слово было отточенным, проникало в самую душу. Никакой пощады врагам!

— Никакой пощады врагам! — словно клятву повторил вслед за ним Дубров.

Типография на колесах

Село было близко — всего пятнадцать минут езды до него. «Эмка» остановилась у домика, окруженного яблонями и вишнями. Созревающие плоды заманчиво выглядывали из-под листьев. Воздух, пропитанный их ароматом, приятно щекотал ноздри. Казалось, мир и покой царят повсюду. Ни выстрелов, ни взрывов, ни зловещего гула вражеских самолетов…

Сапоги у Ковалева начищены до зеркального блеска, на диагоналевых брюках ни соринки, гимнастерка коверкотовая, как будто только что из-под утюга. Когда успевает следить за собой?

Задержав взгляд на свежевыбритых щеках старшего батальонного комиссара, Дубров невольно провел пальцем по своим. Так и есть, оброс уже! Хоть по два раза в день брейся. И почиститься как следует не мешало бы. Щеткой. Да где ее взять?

— Ты не на меня, ты на типографию смотри, — усмехнулся Ковалев. — Просьба у меня к тебе: не выпускай ее из виду.

Попросил, как приказал. Мягко, но властно сузив при этом светлые, родниковой прозрачности глаза на загорелом лице, — они так и блеснули.

Приказов своих он никогда не забывал. Обязательно некоторое время спустя узнавал осторожно, исподволь, как они выполнены. И попробуй ослушаться! Требовательным человеком был Ковалев, больше же всего требований предъявлял к самому себе. За что и любили его. Говорили с уважением:

— Академию закончил… С отличием!

Газетчиков старший батальонный комиссар ценил. Называл их глашатаями правды, проводниками идей большевистской партии. Вот и Богудлову, старшему политруку с рыжеватыми, будто опаленными солнцем бровями, долго жал руку.

— Хозяйство смотрим твое, редактор!

Тот расцвел.

— В печатный цех пожалуйте!

Забрались в автобус. В центре салона полированные столы с наклонной плоскостью. Баббитовые брусочки-литеры еще не испачканы типографской краской. Шрифт разбросан по гнездам. К облицованным стенкам автобуса прилегают мягкие сиденья, обтянутые черным дерматином. Комфорт. Уют.

В другом автобусе прочно прикреплена к полу портативная печатная машина. В действие она приводится миниатюрным движком. Часами тарахтит он в окопчике, вырабатывая энергию. Электрические лампы под матовыми плафонами. Свет ровный, глаз не режет.

— Да у вас тут, как в гостинице «люкс»! — с удовлетворением заметил Ковалев. Он был рад: ведь это по его просьбе политуправление выделило дивизии походную типографию, которая была получена в Одессе в мирные дни, а попала сюда, когда уже началась война…

— Так точно, «люкс»! — отозвался редактор с таким воодушевлением, точно хвалили не оборудование, а его самого.

— Берегите все. — Ковалев спрыгнул с подножки автобуса. За ним Дубров и Богудлов. — Хорошенько заботьтесь о маскировке. Не лезьте на рожон!

Он присел под каштаном на ящик. Закурил. С досадой отмахнулся от дымка:

— Фу ты! Ведь ядовит, а пахнет, как настурция. Никак не могу бросить. Характера не хватает.

— Это у вас-то? — засмеялся Дубров. — Про ваш характер легенды рассказывают.

— То-то и оно, что легенды… Вот возьму и брошу!

— Я тоже, кхе-кхе… — Редактор прокашлялся. — Несколько раз бросал…

Затоптав окурок, Ковалев повернулся к Дуброву.

— Что, в медсанбат?

— Он далеко? — поинтересовался Дубров.

— Рядом.

В медико-санитарном батальоне готовились к приему раненых. Мыли, скребли, чистили помещения. Фельдшер Волкова, белолицая женщина в гимнастерке, туго перетянутой ремнем, и аккуратных полусапожках, рискуя испачкать защитного цвета юбку, помогала врачу Семенову оборудовать операционную. Тут же суетились медсестры и санитарки.

— Молодых коммунистов к старшему батальонному комиссару для вручения партбилетов!

Первой прибежала, едва сполоснув руки, Мария Волкова. За ней ее подруги. Ковалев приветливо поздоровался со всеми.

— Садитесь, товарищи, — предложил он. — Я знаю, вы очень заняты, так не будем терять время. Сегодня у вас такой торжественный день! — Старший батальонный комиссар достал из полевой сумки документы. — Товарищ Волкова!

Фельдшер вспыхнула, отчего стала еще милее, поднялась и подошла к нему.

— Вручаю вам, товарищ Волкова, партийный билет. Будьте достойной звания коммуниста! Не подведите нас!

Она выпрямилась, отчеканила:

— Так точно, товарищ старший батальонный комиссар, не подведу!

Округлый подбородок ее приподнялся, между бровями залегла жесткая складочка.

Вручив партбилеты еще троим, Ковалев с Дубровым в сопровождении начальника медико-санитарного батальона и его заместителя по политчасти направились к выходу. В это время подкатил автобус, к окнам которого льнули забинтованные люди.

Старший батальонный комиссар прислонился к тонкому стволу вишни. Спросил шофера:

— Из какого полка раненые?

— Мы не из полка, — ответил тот и поправил широкополую шляпу. — Пограничники мы. С Придунайской комендатуры Каларашского погранотряда.

— Та-ак, — протянул Ковалев.

Подошел усатый фельдшер, вытянулся перед ним.

— Товарищ комиссар! Мне надо ехать на заставу за новой партией. Можно этих оставить здесь?

— Сейчас мы этот вопрос решим.

Скоро фельдшер уехал на своем автобусе, а раненые расположились на траве. Возле них хлопотали медики.

— Товарищ комиссар, — позвал Ковалева совсем юный пограничник, который как ребенка баюкал руку, спеленутую бинтами. — Что там хоть творится? В мире? Мы двое суток ничего не слышали, кроме стрельбы!

Невесть откуда появилась Мария Волкова. Поставила перед Ковалевым раскладной табурет и исчезла. Но он садиться не стал. Оглядел насторожившихся пограничников. Что сказать им? Ведь утешительных вестей пока нет…

— Наши войска сражаются на протяжении всей западной границы. И южной, по Дунаю.

— Выходит, правда?.. — выдохнул кто-то. — Нам говорили, да мы не поверили…

— Надо уметь смотреть правде в глаза, — твердо сказал Ковалев. — Да, они наступают. Но это еще не значит, что победят! Разве можно победить наш народ? Подумайте сами! Вот вы, разве вы дрогнули, когда они на вас напали?

— Нет! — подали голос сразу несколько человек.

Ковалев кивнул.

— Так и другие. Потому что наши советские люди непобедимы! — Раненые одобрительно зашумели. — А теперь расскажите нам с политруком, — комиссар глянул сначала на Дуброва, затем на циферблат часов, — как это у вас началось на границе.

Он опустился прямо на траву рядом с замполитруком. Тот вздохнул.

— Отчего не рассказать…

Первые бои

Еще в мае в приграничных селах началась подозрительная возня. Видно было, как целыми семьями крестьян выселяли из домов. Днем и ночью там рыли землю.

Наши пограничники наблюдали за всем этим с тревогой. Что-то явно замышлялось.

В тот июньский вечер начальник заставы лично проинструктировал наряд и выслал на охрану государственной границы. Часа через полтора направил группу во главе с замполитом проверять посты.

Как они тихо шли! Ни один сучок не хрустнул под ногой. Природа и та как будто затаилась. В кустах не била крылом сонная птица, в траве не шуршали насекомые.

И вот река. На той стороне — чужая земля, чужие люди. Но что за шум? Машины! Движутся к берегу. Надо немедленно сообщить на заставу!

Едва забрезжил рассвет, стали отчетливо видны нацеленные дула орудий. В четыре часа из них ударили по заставе — только щепки в разные стороны полетели. Заплясало по нашему берегу косматое пламя, оранжевые всполохи его отразились в водах извилистого Прута. Так начался этот день — 22 июня.

Артналет оборвался так же внезапно, как начался. Румыны полезли в реку. Замелькали весельные лодки, челноки.

Они думали, что лишенные крова пограничники растеряются. Однако не тут-то было. Стоило захватчикам добраться до середины Прута, как на них обрушился град пуль. Как они заметались в кипящих волнах! Точно караси в рыбацких сетях.

Уцелевшие отпрянули. Потом решили снова испытать судьбу.

К комсомольцу Крючкову подбиралась целая орава. Он полоснул по ней из пулемета. Они отступили и опять полезли. Их много, а он один. Товарищи еще на помощь ему бросились. Да какие это помощники — все уже израненные…

Тогда он подхватил пулемет и — на излучину. Занял там огневую позицию, чтобы во фланг бить. Тут ефрейтор Налобин со своим автоматом ППШ подоспел. Начали они вдвоем фашистов расстреливать. Когда же у пулемета Крючкова ствол накалился, Налобин сменил его, запасной поставил.

Этой паузой воспользовался враг: ранил Крючкова. Повисла одна рука плетью. Но вторая-то цела! Вот ею и приходилось управляться.

А начальника заставы Левиненко подкараулили у дома лесника. Верзила-ефрейтор приставил к его груди автомат и потребовал дать приказ о сдаче в плен пограничников. Левиненко смотрит на него снизу вверх, будто не понимает, что от него хотят. Фашист жестами объяснять начал, размахался руками. Тут его начальник заставы и боднул — головой пониже живота, а потом автомат выхватил.

Когда направили первого «языка» в штаб, стало известно: это началась война…

Атаковали гитлеровцы беспрерывно. Раз за разом. И потеснили бы пограничников кое-где, не подоспей с соседней заставы помощь. Привел людей оттуда старший лейтенант Валькевич, так как там государственная граница была уже восстановлена.

И все-таки к десяти часам утра стали пограничники выдыхаться. Однако и румыны азарт свой растеряли. Эсэсовцы уже силой гнали их в атаку.

Когда ударили по ним гаубицы, они совсем упали духом.

Подошла 218-я дивизия. Шахтерская.

Двести восемнадцатая

Возвращались Дубров с Ковалевым молча — они все еще находились под впечатлением рассказа замполитрука-пограничника.

«Эмка» тряслась, раскачивалась, однако довольно бодро одолевала подъемы, сердито ворча при этом.

— Ш-ш-ш, — зашелестели по сухой траве шины. Это означало, что шофер свернул на лужайку. У чахлого куста притормозил.

Пассажиры выбрались из машины. Огляделись. Они стояли на небольшой возвышенности. Прямо перед ними, насколько мог охватить глаз, раскинулись виноградники. Гибкие лозы, узорчатые, затейливо вырезанные листья. Кисти винограда оттягивают вниз ветки, сгибают их. Неужели все это будет истоптано, раздавлено коваными сапогами захватчиков?..

Рявкнули гаубицы артиллерийского полка.

— «Бог войны», — задумчиво произнес Ковалев, слушая, как перекатывается за Кагул-рекой эхо. — Значит, пехота в окопах, а где же танкисты?

Он ткнул карандашом в парные ромбики на развернутой карте, обозначавшие танковые подразделения.

— Рота Удалова должна быть здесь. Почему ее не видно и не слышно?

— Хорошо замаскировались, наверно, — предположил Дубров. — Помните, на тактических занятиях?.. Сколько мы искали ее тогда! Удалов спустил танки в глубокие окопы, а мы крутились рядом и ничего не замечали.

— На тактических занятиях, — повторил Ковалев с каким-то тихим удивлением. — Как будто совсем недавно, верно? А словно вечность нас от них отделяет! Потому что тогда было мирное время. Сейчас же — война… За один день войны становишься старше на несколько лет… Так где же все-таки Удалов наш удалый?

Ковалев осмотрел местность в бинокль. Нигде никого. Пожав плечами, он предложил Дуброву спуститься к перелеску. И там ни души. Может, вон в той лощинке?

Только направились туда, как точно из-под земли вырос человек в синем комбинезоне.

— Товарищ комиссар! Танковая рота сто тридцать пятого полка к бою готова! Командир роты лейтенант Удалов.

— Здравствуй, — шагнул ему навстречу Ковалев.

— Здравия желаю…

— Танки-то где твои?

— Танки там же, где и люди. В укрытии, товарищ комиссар!

— Надежно укрыл. — Ковалев улыбнулся, отчего глаза его в сетке морщинок еще больше посветлели.

Дубров, который познакомился с Удаловым на полевых учениях, молча протянул ему руку. Тот с готовностью пожал ее, обнажив ослепительно белые, не испорченные никотином зубы. Выглядел он гораздо моложе своих лет, особенно когда смущался, как сейчас от похвалы комиссара. От смущения же, должно быть, принялся счищать с коленей прилипшие к ним комочки земли.

— Ладно, потом красоту наведешь, — остановил его Ковалев. — Задачу уже получил?

— Так точно, товарищ комиссар! Все время веду наблюдение за противником.

— И как он ведет себя? — Потянувшись за портсигаром, Ковалев отдернул пальцы от кармана, словно обжегся — вспомнил, что зарок дал не курить. — Так как же ведет себя враг?

Замялся было Удалов, потом не сдержался и хихикнул.

— Забавно!

Брови комиссара в недоумении приподнялись.

— То есть?..

— Ну, значит, группа их танков перебралась через Прут и выскочила на наш берег, — начал Удалов, опять засмущавшись. — За танками пошла пехота, румыны, значит. А тут наши пулеметы! Румыны-то от них да к танкам. Прижались к ним. А как громыхнули наши гаубицы, танки и посшибали своих союзников! Нечаянно, что ли?

— Может, умышленно? — высказал предположение Дубров. — Ведь румыны не хотели подниматься в атаку. Нам пограничники говорили.

— Ничего себе, союзнички, — покачал головой Ковалев. — Волчья дружба! Да и кому охота умирать за чьи-то вздорные идеи? — Он вытащил из полевой сумки партийный билет и протянул его Удалову. — Поздравляю! Помни всегда, товарищ Удалов, что ты — коммунист. Долг коммуниста защищать Родину до последней капли крови!

— Жизни не пожалею, — побледнев так, что вся кровь отхлынула от лица, пообещал Удалов.

— А вот жизнь беречь как раз надо, — сказал Ковалев. — Она пригодится. Чтобы бить врагов без пощады! Родине живые защитники нужны, запомни это. Но если уж придется умирать, так дорого свою жизнь отдай! Ясно?

— Так точно, товарищ комиссар!

— То-то же.

Доставив Дуброва на место, Ковалев двинулся к окопам, где уже кипел бой. Что тут творилось! Вокруг свистело, грохотало, ухало. Гитлеровцы и румыны то наступали, то пятились. Схватывались с нашими бойцами в рукопашной. Лишь к исходу дня они присмирели. И тогда нагрянула фашистская авиация. А от нее и в окопах трудно укрыться.

Когда самолеты улетели, плечистый капитан, чернокудрый, словно цыган, позвал к себе бойцов с ручными пулеметами.

— Аниськин! Телухин! Видали шакалов? Как к доброму кунаку на кумыс явились! Вы вот что, продвиньтесь-ка к тем высоткам, устройтесь там. Сунутся они снова — угостите их по всем правилам.

Слова эти он выговаривал с заметным акцептом, быстро, темпераментно. Командир батальона Барсагов был осетином и на все реагировал очень бурно. Уже через несколько минут он кричал:

— Идут шайтаны! Идут!

Справа застрочил один пулемет, слева другой. Гитлеровцы заметались, сбились в кучу. А в это время лейтенант Пятко привел в боевую готовность минометы батареи 82-го калибра. И ударил.

Граница здесь была очищена. Однако западнее гитлеровцы прорвались. Хлынули, как полая вода через дамбу, угрожая заходом в тыл 667-го полка.

Вот когда показали себя танкисты Удалова! Сначала они заставили врагов залечь. Потом сами выбрались из укрытий и проутюжили весь район, который пытались захватить румыно-немецкие вояки.

А вечером, во время затишья, неистовый Барсагов, поминая беспрерывно шайтана, представлял в лицах перед Дубровым то решительного Телухина, то застенчивого Аниськина, то растерянного безымянного гитлеровца. И выражение одухотворенного лица его каждый раз неуловимо менялось.

Неделю подряд длилось сражение на Кагульском направлении. Воздух над рекой впитал в себя ядовитые дымы, запахи смрадной гари, так что нечем стало дышать. Солнце не выходило из-за туч. День ли, ночь ли — не разберешь. Трава по берегу выгорела дотла. Опаленные листья на кустах свернулись в трубочки, при одном легком прикосновении они рассыпались в прах.

Непоколебимо стояли полки шахтерской дивизии.

Но неприятель прорвался через Северную Буковину. Двинул на Сороки, Хотин, Жванец, к Виннице. Грозил заходом в наш тыл. И 218-й приказано было двинуться ему навстречу.

На другом направлении

Батальон Барсагова снялся с передовых позиций до рассвета. На привале подвезли газеты — свежие экземпляры дивизионной многотиражки, которые пахли еще типографской краской. Их передавали из рук в руки с нетерпением, но осторожно, как хлеб. Духовная пища…

На первой странице набрано полужирным курсивом: «Красная Армия, Красный Флот и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственную нашему народу».

— Вот об этом и будем писать, — сказал сам себе Дубров. Нашел в газете свои «Записки с передовой». О танкисте Удалове и пехотинце Барсагове. Представил, как те прочтут. Удалов, конечно, смутится, а Барсагов… Ну, что сделает Барсагов, предугадать трудно. Он человек экспансивный, от него всего ожидать можно. То ли потупится в гордой неприступности, то ли от возбуждения шлепнет себя по животу.

Только в сторону отошел политрук, как на одного из своих героев наткнулся — на Удалова. Так и есть: смущен до крайности.

— Расписали вы меня…

— Какой есть.

— Неужели такой?

— А товарищи что говорят?

— Говорят, что все про меня в газете — чистая правда. — По-прежнему сомневаясь в этом, он усмехнулся недоверчиво. — Выходит, мы плохо знаем себя?

— Выходит, так, — согласился Дубров.

— Забавно…

— Ты ночью-то спал?

— Когда? Надо ж танки заправить, баки залить.

— А без тебя не могут?

— Почему не могут? Но разве улежишь, если другим не до сна?

— Это верно.

Они пристроились в тени на плащ-палатке. И сразу сладкая дрема сковала их. Кажется, из пушки пали — не услышат. Однако лишь хлопнули зенитки, оба пробудились. Уставились в небо, где плыли двенадцать бомбардировщиков. Совершили очередной разбой и уходят безнаказанно. Зенитки достать их не могут.

— Эх! — вырвалось у Удалова. — Сюда бы истребитель!

Будто по-щучьему велению из-за леса вынырнули краснозвездные истребители. Бросились догонять врагов.

— Пе-отр! — вдруг изо всех сил закричал Удалов, так что Дубров даже вздрогнул. — Жми на гашетку!

— Ты что, апостолу Петру команду подаешь?

— Брату родному! Это Петя мой летает!

— Так уж и Петя?

— А что? Вполне может быть! Я ведь знаю его манеру. Тоже летал когда-то, только с приземлением у меня не получалось…

Удалова трудно было узнать. Обычно спокойный, уравновешенный, он сейчас горячился, не отрывая взгляда от неба, где в промежутках между истребителями и бомбардировщиками рвались зенитные снаряды. Когда же врагам удалось скрыться, прямо зубами заскрежетал. Потом утешил не то политрука, не то себя самого:

— Ничего, еще сочтемся! — И погрозил кулаком вслед исчезнувшим немецким самолетам.

Товарную станцию окутывал полумрак. Мотострелки, артиллеристы и танкисты вместе с боевой техникой и вооружением грузились в эшелоны.

Трехосные автобусы — походную типографию вкатили на платформы. Подсунули под скаты деревянные угольники, забили гвозди, закрепили. И Дубров углубился в воспоминания…

Как наблюдали за их приготовлениями жители села! Ничего не говорили, но в самом их молчании чудился укор. Дочка хозяйки, быстроглазая, с тугими, похожими на просмоленные жгуты косами, облокотилась на калитку.

— Уходите? — спросила она с такой невыносимой грустью, что сердце у Дуброва защемило.

— Мы вернемся! — заверил ее он. — Непременно вернемся!

— Скорее возвращайтесь.

Прощай, дивный край, цветущая Молдавия. Нет, не прощай — до свидания! Как ни горько, вера в то, что придем сюда, неистребима. Фашисты побегут отсюда без оглядки. Это будет, слышишь, Молдавия? Надо только верить.

Эшелоны приближались к Днестру. На станции Бендеры остановились. К тому времени облака на небе загустели, солнце спряталось в них. Уже не припекало как раньше, но люди облегчения не почувствовали: ведь за облаками могли прятаться фашистские пираты. Так оно и оказалось.

Однако наши зенитчики были настороже. Огненная завеса не позволила врагу спикировать на цель, вынудила его изменить курс, сбросить свой страшный груз где попало.

За Тирасполем пришлось обновить маскировку поезда. В ближайшем лесу наломали веток, прикрыли ими кое-как паровоз и вагоны. Только сделали это, как снова загудели фашистские самолеты. Да так нудно-нудно: груженые, мол! А за перелеском-то наш аэродром. Чего доброго, разбомбят его!

Стая «хейнкелей» в сопровождении «юнкерсов» приближалась. В самый критический момент взмыли ввысь И-16, без малейшего колебания пошли в атаку. Перетрусили гитлеровцы, их бомбы полетели на пустырь. Вместе с ними падали пылающими факелами сбитые «хейнкели». Пять целехоньких машин заставили приземлиться наши летчики, кроме этого. Как тут было не радоваться? Побежденные сдались на милость победителей!

У бойцов, наблюдавших за исходом боя, поднялось настроение. Значит, все-таки хоть и сильны враги, а остановить их можно. Сначала остановить, потом победить! На душе стало легче, кое-кто даже запел.

Едва миновали станцию Крыжополь, где воздушная тревога снова подняла всех на ноги, обнаружили вдруг, что пропали двое: Ковалев с Удаловым. Будто в воду канули. Искали их, искали по всем вагонам — нигде не нашли. Что-то случилось с ними. Но что? Все терялись в догадках и предположениях.

А дело было так. Во время воздушной тревоги Удалов заметил в канаве, заросшей бурьяном, какого-то человека. Одежда на нем гражданская, но выправка — военного. И все озирается по-воровски. Вот вытащил что-то из кармана. Ракетница! Сигналы врагу подавать собрался…

Налетел на него Удалов. Однако сам бы не справился с ним — увертливый лазутчик попался. Хорошо, Ковалев подоспел. Вдвоем они быстро скрутили лазутчика, отобрали ракетницу.

Внезапно появившийся рыжий старший лейтенант по фамилии Зис из разведотдела дивизии выхватил пистолет. Не останови его комиссар, пристрелил бы лазутчика.

— Не трогать! — Ковалев повысил голос. — Его допрашивать будут!

Эти слова словно подхлестнули Зиса — последовала новая попытка с его стороны расправиться с задержанным. Когда и она не удалась, он взмолился:

— Дайте его мне! — бушевал Зис. — Я его доставлю в разведотдел! Мы его там допросим!

— Что-то вы, товарищ, уж очень волнуетесь, — как бы между прочим кинул ему комиссар. — С чего бы это? Идите, пожалуйста, мы без вас справимся.

И Зис сник.

Лазутчика конвоировали два бойца. А комиссар решил при случае узнать все подробности про этого странного старшего лейтенанта из разведотдела — уж очень подозрительным он ему показался.

Свой состав Удалов и Ковалев догнали только на следующей станции.

У Южного Буга

В газете «Красная Армия», где систематически печатались сводки Совинформбюро, говорилось об успешном разгроме немецко-румынских частей в районе Б. Речь, конечно, шла о Бендерах — там оставались наши кавалерийские части для прикрытия дивизий, уходящих из-под Кагула к Виннице.

Первые Герои Советского Союза! Летчики Степан Здоровцев, Михаил Жуков, Петр Харитонов… Восемьдесят три воина Красной Армии награждены орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды.

Бойцы читали эти сообщения, и лица их светлели. Так и надо — бить захватчиков беспощадно.

Работники редакции трудились над очередным номером дивизионной многотиражки, когда к ним заглянул Ковалев. Прищурился:

— Как в «люксе» работается? Богудлов, давай-ка потолкуем о делах. Зови всех своих!

Собрались в салоне автобуса, и комиссар сообщил: политорганы армии реорганизованы, введен институт военных комиссаров, а также политические отделы. Партия принимает меры к усилению воспитательной работы в частях. Особую роль тут призвана сыграть армейская печать.

— Ясно? — спросил Ковалев.

— Так точно, — за всех ответил Богудлов. Он потирал пухловатые щеки, словно делал себе массаж — верный признак того, что редактор крепко задумался. — От Дуброва материал ждем, — сообщил он через некоторое время. — Дубров в курсе?

— В курсе, — кивнул Ковалев. — Уже шагает небось.

Комиссар не ошибся: свернув плащ-палатку в тугую скатку, политрук шагал по степи. Цеплялась за подошвы трава, трещали кузнечики, то и дело перепрыгивая через тропинку, нарядные черно-оранжевые шмели гудели над мелкими голубыми цветами — под их тяжестью клонились к самой земле слабые стебли, однако не ломались. Все как в мирное время.

Но горизонт заслонял дым — там горело село. Между Томашполем и Тульчином готовились запасные рубежи обороны.

Прямых рубежей здесь, как под Кагулом, нет. Не видно сплошной обороны.

На лесной опушке в расположении первого батальона 658-го полка Дуброва встретил парторг, лейтенант Василенко. Он был опытным человеком, участником финских событий.

Сразу бросалась в глаза деловая обстановка. На специально подготовленной площадке сержант наматывает сальники, закрепляет вертлюг пулемета. Помощник наводчика выравнивает деревянной колотушкой патроны в карманчиках пулеметной ленты, чтоб не случился перекос при стрельбе. В соседней траншее трое протирают гранаты ветошью, освобождают их от избыточной смазки. Сержанты вскрывают цинковые ящики и раздают патроны бойцам.

Приход Дуброва совпал с появлением почтальона. Писем пока еще никто не получал — родные и знакомые не имели фронтовых адресов — только-только частям дали номера полевой почты.

Зато принесли газеты! Впрочем, там приятного мало: бои уже на Новоржевском, Смоленском и Житомирском направлениях. Месяц, как идет война…

Переговорив с Василенко, политрук направился к ходу сообщения.

— Дубров! — окликнули его.

— Это же надо — опять Удалов. Везет им на встречи.

— Ты-то какими судьбами сюда? — Дубров обрадовался знакомому человеку.

— Нужно кое-что согласовать с матушкой-пехотой, — вскинул на него глаза танкист.

Ну и ну! Где их небесная голубизна, яркая, незамутненная? Словно погасло что-то в них: потемнели, посуровели. И взгляд какой-то тяжелый, неподвижный. А нос заострился, как у Буратино.

Усмешка у Удалова тоже непривычная, без тени былого смущения.

— Что так смотришь на меня?

— Повзрослел…

— Постарел, — жестко поправил Удалов. — Война, она не молодит. Вчера друга схоронил… Ладно, им все это зачтется, — мрачно пообещал он. — Я, знаешь, что придумал? — На мгновение в нем проглянул прежний озорной мальчишка. И тут же губы поджались, в уголках залегли горькие складки.

— Так что же ты придумал? — постарался отвлечь его от невеселых мыслей политрук.

— Внезапный удар по фашистским затылкам!

— Как это?

— А вот как! Мы пропустим «железные тараканы» врага вперед и ударим им в спину! — Он торжествующе засмеялся. — Как тебе это?

— Замысловато стал ты выражаться, — поскреб в затылке Дубров.

— Да ты по существу! — В голосе танкиста зазвенело нетерпение.

— А по существу вот что. Их же во много раз больше, чем вас…

— Ну и что? Не числом будем действовать, а сноровкой, лишь бы они ничего не заметили. Уж если подставят под удар моторную группу, самую уязвимую часть машины, тогда каюк им! Попомни мое слово.

— Знаешь что? — Дубров только сейчас оценил его идею. — Разреши-ка ты мне поприсутствовать в это время на твоем КП?

— Не могу.

— Послушай, ты ведь уважаешь газету?

— Уважаю. Но не могу. И не проси! Во-первых, мой КП будет в животе танка. Во-вторых… В общем, еще неизвестно, какой оборот примет эта затея. А жизнь, как говорил наш комиссар, беречь надо. Зачем тебе так рисковать? Ты вот что, пришвартовывайся к артиллеристам. И увидишь больше. Весь район будет как на ладони!

Они крепко пожали друг другу руки.

По дороге на позицию батареи политрук обратил внимание на какой-то шум. Остановился, прислушался. Уже отчетливо лязгали гусеницы танков, рокотали моторы.

Дубров вовремя отступил в кусты: мимо проползли вражеские танки с гадюками и прочей нечистью на бортах. Это они любили, малевать устрашающие знаки. Сколько же, однако, машин! Четверка, вторая, третья. Еще чертова дюжина. В роте Удалова гораздо меньше… Как он там в своей засаде?

А Удалов пропустил вперед себя все «железные тараканы». В бинокль наблюдал, как передние сбавили скорость, и колонна сжалась гармошкой. Задние стали выравниваться в стороны — вправо и влево, разворачиваться по фронту. Было ясно: принимают боевой порядок для атаки. Ведь на рубеже обороны — полк шахтерской дивизии.

Гитлеровцы задались целью во что бы то ни стало смять его, чтобы пробиться в юго-восточном направлении.

Фашистские танки двинулись в развернутом строю на малой скорости довольно робко. Встречали-то их не хлебом-солью, а гранатами. Забрасывали бутылками с горючей смесью. Тут еще ударила полковая батарея.

Как раз подоспели грузовики с автоматчиками. Ринулись за танками, попрыгав из кузовов машин на землю.

— Шнель! Шнель! — гнали немецких солдат офицеры. — Не оглядываться…

Какой там — оглядываться! Танкисты Удалова нагоняют, расстреливают нерасторопных в упор. Но бежать тоже некуда — впереди шахтеры. В общем, попали в мышеловку.

Уже несколько вражеских танков замерли, пораженные в моторную часть, вспыхнули, задымились. Как и замышлялось, они оказались под ударом с фронта и с тыла. Вынужденные развернуться на сто восемьдесят градусов, начали фашисты огрызаться. Затем двинулись наперерез роте Удалова.

Однако та уклонилась вправо — все-таки противник слишком превосходил количеством. Когда же враг обнаружил свое явное желание наказать дерзких, взять, так сказать, реванш, весь танковый полк обрушился на него.

Машина налетала на машину, чуть не сшибались бронированными лбами. Пламя лизало баки, корежилось от огня железо. Из дымных люков вываливались люди. Наши и немцы. Бросались врукопашную.

Сколько ни поджигали фашистских машин, их будто не убывало. Ведь приходило пополнение, наваливалось на наших со свежими силами. В самый критический момент подали голоса советские орудия. Снаряды гаубиц врезались в плотные скопления гитлеровских танков, калечили их, превращали в беспорядочные груды металла.

Едва затих этот бой, как со стороны Копайгорода явилась новая колонна: спереди танки, за ними грузовики с пехотой. Достигли побережья Южного Буга и нацелились в самое сердце шахтерской дивизии.

Ударила гаубичная батарея старшего лейтенанта Мельникова, притаившаяся у берега полноводной реки. Она первая нанесла удар по врагу. Только гулкое эхо прокатилось над обрывистым берегом, прокатилось и замерло где-то вдали. Планы фашистов были спутаны. Пришлось им попятиться, зарыться в землю.

Сказалась выучка Мельникова. Недаром у него в расчете каждый мог заменить наводчика, не говоря уже о заряжающем. А сам командир — хоть на цирковую арену его. Плечи борца, широченная грудь, голос же такой, что со звуком медной трубы спутать можно. Богатырь-человек! И хитер к тому же.

— Орудия на прицеп! — гаркнул он. По его приказу гусеничные тракторы брали гаубицы за лафеты и тянули к реке. — К бою! Ждать моей команды!

Батарею он спрятал в складках речной долины. Выдвинулся на НП с телефоном и стереотрубой так, чтобы его никто не видел, а он — всех и все.

За ночь у 218-й дивизии было несколько стычек. Шахтерские полки громили очередную гитлеровскую часть, отбрасывали ее на запад, занимая новые, более выгодные позиции.

К рассвету все затихло. Бойцы прилегли отдохнуть. Пусть какой-то час или полтора, но как они нужны для восстановления сил!

В расположении дивизионного медсанбата трещит движок походной типографии — печатается газета. Ее всегда ждут с нетерпением.

Дубров зашел в политотдел. Увидел Богудлова.

— Есть новости? — спросил у него.

Рыжеватые брови Богудлова зашевелились.

— А как же! Как ты там написал? «Старший лейтенант Мельников»? Он уже не старший лейтенант, он капитан! — И рассмеялся, потирая руки. — Комдив!

— Да что ты говоришь! — обрадовался Дубров.

Встреча на огненном мосту

Случилось так, что редакция со всей печатной базой оказалась в тылу противника. Замешкалась на прежней стоянке, а тем временем части дивизии ушли на Тростянец, Бершадь и Гайворон.

Типография двигалась в одиночестве. Кругом — никого. Ни своих, ни чужих. Лишь во ржи изредка раздавались винтовочные выстрелы. Кто в кого стрелял — неизвестно. Покачивались усатые колосья, цвели васильки. Как ни в чем не бывало заливался над полем жаворонок, трепеща крыльями.

Притихла Вапнярка — железнодорожный узел с разветвлением линий на Крыжополь и Христиновку. Не стучали по рельсам колеса, не перекликались паровозы. А ведь раньше ходили на Одессу и на Кременчуг, через Южный Буг — к Днепру.

Богудлов на первом автобусе вырвался вперед, второй отстал. Потом совсем остановился. Проверив заглохший мотор, шофер Хасия доложил Дуброву.

— Сгорел, товарищ политрук! Кконденсатор… А ззапасного нет!

От волнения он заикался. И покраснел так, что не видно стало заметных обычно веснушек.

Что делать?

Тут еще кто-то выстрелил — пуля чуть не зацепила шофера. Наборщики схватились за пулеметы, дали очередь по ржи.

На шум прибежал Богудлов.

— Почему стоите? Зачем шумите?

Когда ему объяснили, он, по своей привычке, вдавил пальцы в щеки, стал разминать их, пока не пришел к определенному решению.

— Переносите кассы в тот автобус!

Легко сказать. Снять-то их с реалов сняли, но в дверь протиснуть не могут — не лезут, и все. По ширине. Пробовали наклонять — шрифт высыпается из ячеек.

Деваться некуда, начали выгребать, выбирать литеры. Ссыпать на бумагу, вязать в отдельные узелки. Кропотливая работа. За полдня не управишься.

А на северо-востоке завязался бой. Там вовсю палили. И медлить нельзя было.

Оставалось только одно. Сжечь автобус. Шрифт рассыпать, печатную машину вывести из строя. Чтобы хоть врагу не досталась!

С тяжелым вздохом вытащил Хасия из деревянного ящика, обитого жестью, канистру с бензином, дрожащими руками взял спички. Наборщики отвернулись, не в силах смотреть на это.

— Стойте! — вдруг закричал Дубров. — Машина!

Хасия так и остался стоять с поднятой канистрой. Политрук отобрал ее у шофера, бормоча:

— Может, там запасной найдется… Как его? Конденсатор, будь он неладен…

Все с надеждой посмотрели на приближавшуюся машину. Потом, точно по команде, замахали руками.

— Друг, выручи! — кинулся к кабине Хасия, обретая внезапно не свойственное ему красноречие. — Человек человеку — брат! Помогать должен! Сегодня ты нам, завтра мы тебе…

Из кабины высунулась кудрявая голова.

— Ты что, шальной? Под колеса лезет! Ну что тебе, брат и друг? — В голосе появилась теплота.

— Кон-ден-сатор! — взмолился Хасия.

— Вон что-о…

— Друг, ведь знаю, есть запасной! По глазам вижу!

— У нас типографское оборудование, — вступил в разговор Дубров. — Газета, понимаете? Все потерять можем из-за этого самого конденсатора.

— Газета, говоришь? Тогда держи.

И в ладонях Дуброва оказалась маленькая невзрачная штучка, похожая на огарок стеариновой свечи. Завернута она была в пергамент.

Хасия просиял.

— Ой, спасибо, брат! Шофер шофера всегда выручит!

Ожившие автобусы потянули за собой хвосты пыли. Постепенно люди успокоились, задремали. Потяжелели веки и у Дуброва. Закрываются глаза, и все. Усилием воли он разлепил их.

— Кто дежурит?

Отозвался Краснов.

— Не прерывайте наблюдения.

— Есть, товарищ политрук.

Он глянул в окно и охнул.

— Немцы!

Зашевелились наборщики, посыпались вопросы.

— Кто там?

— Что случилось?

— Немецкие мотоциклисты, — объяснил Краснов прерывающимся полушепотом.

Схватились за пулеметы. Направили стволы в приоткрытую дверь.

Мотоциклисты приближались. Зачем им автобусы? Может, приняли за санитарные? За мотоциклами катил лоснящийся «оппель», в нем восседал какой-то важный тип.

Едва автобус Богудлова скрылся за крутым поворотом, Дубров велел Хасии притормозить.

— Огонь! — тихо скомандовал он.

Из трех пулеметных стволов хлынуло пламя. Сразу один из мотоциклистов завалился в кювет, а второй перевернулся на проезжей части дороги. На него налетели с разгона остальные. Куча мала! Тут и накрыли их губительным огнем из гаубиц артиллеристы 218-й дивизии. Немцы посыпались как горох из грузовиков, которые шли следом за мотоциклами.

Пока артиллерия расправлялась с вражескими авангардами, полки шахтерской дивизии закрепились на новых рубежах. На восточной окраине небольшого села обосновался политотдел. Прибывший в расположение медсанбата Ковалев убедился, что типографии на месте нет. До смуглости загорелое лицо его покрылось испариной. Неужели что-то случилось?

Он устало опустился на старую расшатанную табуретку — та жалобно заскрипела под ним. Вот тебе и «люкс»!

И вдруг урчание машин. Выглянул в окно: автобусы. Они самые! Остановились под раскидистыми каштанами, и из первого — собственной персоной Богудлов.

От радости Ковалев готов был задушить в объятиях редактора. Однако ничто не выдало его волнения. Сдержанно поздоровался, спокойно оглядел всех полиграфистов. Задержал взгляд на Дуброве.

— Давай-ка собирайся в путь. К Тимакову. Его полк в центре дивизии, имеет особую задачу. Враг замышлял в котел загнать нас, да сам в него попал. По дороге ты мне расскажешь о ваших приключениях. Ясно?

— Так точно, товарищ комиссар!

Командир 667-го полка Тимаков, запыленный от носков сапог до макушки, доложил Ковалеву обстановку и пригласил его вместе с Дубровым в землянку.

— Почиститься бы тебе, — критически оглядел его комиссар. Сам он, как всегда, был очень опрятен.

— Да вот не успел, — застеснялся Тимаков. — Не знал, что гостей принимать буду.

— Ты вот что, и без гостей следи за собой хорошенько, — посоветовал ему Ковалев. — С тебя же подчиненные пример берут. Я понимаю, что условия у вас тут… Однако надо выбирать время. Уж поверь мне: от внешней формы внутренняя собранность зависит. Кстати,где твой комиссар, Петр Федорович?

— Зачем вам Эффендиев?

Дубров объяснил:

— Он, как батальонный комиссар, должен помочь мне. Материал для газеты подбираю.

— Эффендиев в километре отсюда. — Вспомнив что-то, Тимаков нахмурился. — Беседует с бойцами. Отдельно воспитывает…

— Почему же отдельно? — заинтересовался Ковалев.

— А… — Мужественное лицо Тимакова, о чьем бесстрашии все были наслышаны, как-то размякло, стало обиженным, точно у ребенка. — Что вот с ними делать? — вскинулся он. — Бойцы из Узбекистана. Молодой еще народ, необстрелянный. Многому бы их еще надо поучить, да времени в обрез: война не ждет… Вот и учит их комиссар в перерывах между боями не терять самообладания, вселяет бодрость, приводит геройские примеры из фронтовой жизни.

— Неплохо это, — заметил Ковалев. — На войне пригодится.

— А Эффендиев что им говорит? Вот пошел убеждать…

Солнце стояло в зените, когда Дубров приближался к передовой. Раскаленный воздух и сухая обугленная земля. Ни малейшего колебания ветерка. Все живое попряталось, разбежалось. Холмы в рубцах: окопы и ходы сообщения к ним. Не ходьба по этой местности, а бег с препятствиями.

Эффендиев выше других на голову — издалека заметен.

— Пули ждать, добра не видать, — донеслось до Дуброва.

Любит комиссар слова рифмовать. Русских поговорок знает уйму. Иногда сам придумывает, да так, что не разберешь, его или народная.

— Пуля каждому грозит, но не каждого разит.

И заговорил на узбекском языке. Обступившие его черноволосые сыны Узбекистана в знак согласия закивали. Вроде бы никаких особенных движений не делают, а восточная грация сразу видна. Даже стоят красиво, все, как один, стройные, полные собственного достоинства.

Поздоровались. Почтительно, однако тоже с достоинством. Руки в знак гостеприимства к груди прижали. Да, обычаи… Все-то война поломала. У нее свои обряды, особые, ни на что не похожие. На войне как на войне.

Окоп-полублиндаж, где частичное перекрытие служило гарантией безопасности, относительной, конечно, а незакрытый вход позволял видеть своих поблизости и противника вдали, политруку понравился. Только расположились побеседовать, начался шквальный арт-огонь. Потом затарахтели «машингеверы».

Гитлеровцы поднялись во весь рост и пошли в атаку.

— Приготовить ручные гранаты! — подал команду лейтенант Климов. — Проверить прицел! Дозарядить оружие… Ого-онь!

Загремели дружные выстрелы, застрочили пулеметы. Немцы падали, но отступать не желали. И все-таки им пришлось откатиться на исходный рубеж.

Через некоторое время атака возобновилась. И так почти весь день. Лишь к четырем часам стало тихо. Но подозрительная эта тишина никому не давала покоя.

Наверняка враг что-то замышлял. Фашисты не лезли тут на рожон, потому что нащупали где-то место послабее.

Пришел приказ отойти Тимакову на запасной рубеж. Пока батальоны снимались, Дубров направился в редакцию.

Вот уже показалось знакомое село. Зелени столько, что домов за ней не видно. Каштаны высоченные, листья их тронуты уже кое-где желтизной. Рогатые шары на ветках, как своеобразные украшения. Еще весной отгорели белые свечи цветов, распространяя густой аромат. Сейчас — пора плодов.

В середине села пруд, в нем прибрежные деревья отражаются, будто в зеркале. Высокая плотина. Сюда, бывало, со всех дворов сбегаются ребятишки. Закидывают удочки и терпеливо ждут, не клюнет ли какая рыбешка. Заядлые рыбаки.

За прудом, чуть поодаль, — автобусы с походной типографией. Да, но где же они? Ни людей, ни машин, одни отпечатки узорчатых протекторов.

Дубров даже сплюнул с досады. Опоздал! Без него уехали. Где их искать теперь? Один, совсем один. И на улицах почему-то пусто. Не то что людей, собак не видно. От жары попрятались, что ли?

Сам-то он вспотел изрядно. Липнет гимнастерка к лопаткам. Может, освежиться, раз уж так получилось? Все равно одному редакцию догонять.

Занятый своими мыслями, он разделся и с ходу бултыхнулся в пруд. Ай, хорошо! Водичка, в общем-то, нагрелась, парное молоко напоминает, но тут уж выбирать не приходится. Главное — бодрит.

Погрузился в воду по пояс, потом по грудь, по плечи. Вот где прохладно. Внизу так прямо холодно. Ноги водоросли обвивают, щекочут. Или это рыбы? Окунулся с головой. А вынырнул — на берегу человек какой-то стоит. В штатском. Губами шевелит, да слов не разберешь.

— Что тебе? — крикнул Дубров и зашлепал к берегу — очень встревоженный вид у человека.

— Немцы!

Дубров выскочил на сушу. Огляделся, натягивая гимнастерку.

— Где?..

— Когда придут немцы… — Человек замялся. — Расправятся со мной! Я же председатель сельсовета… Уже бывший кулак прибегал. Мол, освобождайте чужое домовладение.

— Фу ты! — Дубров неторопливо обулся. — Так бы сразу и говорил. Вы что тут, все в селе одного кулака боитесь? Да вы еще до прихода немцев утихомирить его можете! В случае чего к партизанам уйти можно. Правильно?

— Это верно, — повеселел человек.

— Ну, вот и действуйте.

Дорога опоясывала пригорок и уходила на северо-восток, в степь. Слева ахали минометы, справа колыхалась перезревшая пшеница — по ней так и ходили волны. Хлеб! Неужели он достанется врагу?

В нескольких местах дороги взметнулась вверх пыль. Это дождь. Капли ядреные, литые. А на небе вовсю светит солнце. С одной стороны солнце, с другой — туча.

Пересохшая земля жадно впитывала влагу. Сверху уже не капало — лило. Дождевые струи хлестали по пшенице, и она, сгибаясь, никла. Кончился ливень быстро. Зато долго гремел гром. Раскаты его сливались с грохотом боя, который все приближался.

Пшеница кончилась, дальше расстилалась равнина колючей стерни. Недавно здесь прошли жатки и комбайны. Они и сейчас стояли беспризорные возле полевого тока. Рядом возвышались кучи намолоченного зерна, только что сбрызнутого дождем.

Вдруг, откуда не возьмись, появились трое. Рассмотрев их, Дубров успокоился: подростки. Девятиклассники, наверное. Он подождал, пока они нагонят его. Спросил:

— Далеко путь держите?

Ребята переглянулись.

— Тайна, что ли? — усмехнулся Дубров.

— А вы кто? — вместо ответа задал ему вопрос шустрый паренек, тот, что был посмелее товарищей.

— Ну, допустим, политрук я.

Паренек оживился.

— Политрук? Тогда скажем. — Приблизившись к Дуброву, прошептал: — В Красную Армию идем…

— Сколько же вам лет?

— Причем тут годы? — передернул острыми плечами паренек. — Вы военный, должны понимать. Разве можно сейчас дома сидеть? В такое время? Да вы не сомневайтесь: стрелять мы в школе научились. Нормы на значок «Готов к Труду и Обороне» сдали.

Товарищи его по-прежнему отмалчивались. Только носами шмыгали.

— Матери-то хоть знают, что вы ушли? — полюбопытствовал Дубров.

— Не-э, — затряс вихрами шустрый. — Зачем женщин расстраивать? Женщины, они знаете какие? Плакать начнут…

— Вот что, хлопцы! — Политрук остановился. Встали и они, как вкопанные. — Шли бы вы домой! Мало у ваших матерей горя? Мужчин проводили на фронт, тут еще вы.

— А мы — мужчины! — Выпятил узкую грудь шустрый, без слов обращаясь за поддержкой к дружкам. Но те его мнения, видимо, не разделяли — отвели глаза. И он презрительно процедил: — Эх, вы… Связался я с вами…

— Может, и ваш черед придет, — задумчиво сказал Дубров. — Когда мужчинами станете. Пока вы — мальчики. Топайте по домам. Ваши руки сейчас в хозяйстве, ох, как пригодятся! Хлеб-то лежит? — И он показал на кучи зерна. — А фронтовиков кормить надо.

Уже отойдя на порядочное расстояние, политрук обернулся. По всему видно было, что ребята отчаянно спорят. Потом двое зашагали назад, а третий, круто развернувшись, припустил вперед. «Ишь ты, какой, — подумал Дубров. И сам не понял, осудил или одобрил шустрого. — То-то намучается мать с ним. Характер, однако, у хлопца…»

Замаячили верхушки пирамидальных тополей. Село раскинулось в ложбине, живописное, с добротными хатами.

— Товарищ политрук!

Это что за явление? Догнал-таки его шустрый!

Дубров укоризненно покачал головой.

— Я тебе что сказал?

— Да не могу я домой, товарищ политрук! Отец воюет, брат воюет, сестра и та в санитарки подалась… Так неужели мне на печке лежать? — Без всякого перехода он предложил: — Давайте поужинаем, товарищ политрук!

Развязал узелок, деловито постелил чистую тряпицу, разложил на ней хлеб, помидоры, сало.

— Запасливый ты, — удивился Дубров.

— Я не запасливый, я хозяйственный. Матери-то у меня нет… Да вы присаживайтесь! — Широким жестом гостеприимного хозяина он пригласил его «к столу», солидно представившись при этом: — Дмитрием меня зовут.

— Ладно, Дмитрий, ты закуси, а я скоро вернусь. Редакцию свою поищу.

— Обязательно возвращайтесь, товарищ политрук! Я на вас очень надеюсь… А то бы поужинали со мной?

— Некогда. Видишь, смеркается уже.

Улица была ровная и длинная, все село пополам разрезала. От нее ответвлялись проулки, тупички. Куда идти, где искать?

Помог сориентироваться знакомый бас: «Какого рожна?» Плеханов! Только он так гудит, только он такими выражениями пользуется.

Пробираясь через сенцы, Дубров запнулся. Покатилось, звякая, ведро, кто-то шмыгнул между ног: не то кошка, не то еще какая живность.

Распахнулась дверь. На пороге встал капитан Плеханов.

— А я думаю, кто тут плутает… Здравия желаю, товарищ политрук!

— Здравствуйте. Вы не покажете мне, где расположилась редакция?

— Это можно. Это мы мигом! Идемте, — с готовностью согласился капитан.

— И еще просьба у меня к вам.

— Пожалуйста.

— Там на полянке, через три дома отсюда, паренек. В Красную Армию рвется. Но, по-моему, молод он очень для этого.

— Тогда пусть идет к мамке!

— Да в том-то и дело, что мамки у него нет.

— Тогда к батьке.

— Батька на фронте. Никого у него нет, по-моему. Один остался. В общем, вы поговорите с ним, выясните все. Устал я…

Плеханов заверил:

— Выясним.

Едва добрался Дубров до редакции, как сон сморил его. Прикорнул в углу и перекинуться словом с Богудловым не успел. Однако когда услышал свою фамилию, тотчас открыл глаза. Редактор говорил кому-то:

— Он же недавно явился! В шестьсот шестьдесят седьмом полку был… Конечно, усталый! Языком ворочать не мог… Куда ему в шестьсот пятьдесят восьмой?

— В шестьсот пятьдесят восьмой? — Дубров сел на плащ-палатку. — Это к Сафронову?

— Ну вот, проснулся, — с облегчением вздохнул Демин — с ним-то и беседовал редактор. — В районе Казанки ожидается что-то серьезное.

Помощник начальника политотдела по комсомольской работе дружески улыбнулся Дуброву.

— Ты уж извини, что отдохнуть не дал. Надо о Манжосе написать. Он ведь комсомолец, в партию готовится.

Через два часа они были на командном пункте Сафронова. Озабоченный чем-то, склонился тот над картой. Заметив гостей, шумно приветствовал их.

— А, печать! И комсомол!

— Ковалев прислал, — сказал Демин. — С командиром полковой батареи побеседовать. С Манжосом.

— Как же! Золотой человек! Молод, а столько опыта! Знаете, как он батарейцами командует? Вот я вам сейчас случай расскажу… Фашисты против моего полка чертову дюжину минометов выставили. Спуску нет! Так Яша что придумал? Из батареи сделать четыре! Чтобы орудия кочевали с одной открытой позиции на другую и крушили врага прямой наводкой! И что вы думаете? Ведь получилось! Выдвинет орудие, ударит из него, затем в укрытие. Пока немцы там разворачиваются, он на новое место выдвинется. Снова бьет в упор. Молодец, честное слово! — Сафронов посмотрел на часы и позвал адъютанта. — Передать приказание начальнику штаба: пусть установит спецнаблюдение. Как девушки появятся, немедленно доложить мне!

— Какие девушки? — спросил Дубров.

Сафронов объяснил:

— Маша с Лидой. В глубокий тыл противника ходили. По времени пора им быть на месте.

Расторопный адъютант исчез и почти тут же появился снова:

— Товарищ майор! — обратился он к командиру полка. — Разведчицы вернулись. В результате наблюдения установлено: на рубеже между Гайсином и Христиновкой сосредоточена большая группа танков. С сотню, а то и больше. Это подтверждается документами, переданными для нашего командования партизанами. По их сведениям танки принадлежат первой танковой армии…

— Так, так. — В нетерпении Сафронов забарабанил костяшками пальцев по столу, принуждая адъютанта говорить короче.

— Движутся на Казанку… Около трех полков. Рассредоточились, приняли боевой порядок.

— Где?

— В десяти километрах отсюда.

— Три полка — это же дивизия, — начал раздумывать вслух Сафронов. — Хотя и нас теперь немало. Чуть не в три раза мы выросли за счет подразделений, которые вырвались из окружения с оружием и боеприпасами.

Хлопнула дверь, в комнату шагнул атлетического сложения человек. Густая шевелюра, по-боксерски массивный подбородок, сам чуть не до потолка. А улыбка наивная, детская.

— Товарищ майор! Младший лейтенант Манжос по вашему приказанию явился. Чуете, як пилы поют?

Командир полка оглянулся на Дуброва с Деминым. Все вместе прислушались.

— Так ты, что ж, артиллеристов в лесорубов превратил? — обрушился на Манжоса Сафронов.

— Никак нет, товарищ майор! — отрапортовал тот. — Это добровольные помощники из населения. Сектор обстрелу нужен, товарищ майор!

Под Казанкой

Перестукивались топоры: тук-тук-тук. Взвизгивали пилы: дзынь! Невелик лесок, однако возни с ним много. Ничего не поделаешь, приходилось вырубать: обстановка требовала.

Люди работали сноровисто, чувствовалось, что привыкли держать в руках инструменты. Руководил ими белобородый, похожий на Деда Мороза старик. Он то и дело покрикивал:

— Давайте, ребятушки! Не жалейте силушку! — и сипло покашливал в свою бороду.

Понаблюдав, как идут дела, Сафронов осмотрел позиции — основную и запасную. Хмыкнул одобрительно. Командир 658-го полка редко хвалил кого-нибудь, гораздо чаще распекал за малейшую провинность. Но если уж удостаивал какого солдата благосклонным вниманием, тот потом именинником ходил: дорого ценилась командирская похвала. Потому что был он хоть суров, а справедлив. Расхлябанности не терпел, зато человека собранного, дисциплинированного всячески поощрял. И хриплый голос его при этом становился удивительно ласковым. Будто отец родной с тобой говорит, душевно, мягко.

Проверив все лично, Сафронов забеспокоился, что долго нет нарочного от командира дивизии Шарагина.

Между тем Шарагин и Ковалев уже сами прибыли сюда. Знакомились с обстановкой на месте. Капитан Головин, начштаба полка, изложил им замысел командира. Здесь и расчет на внезапность, и обман противника демонстрацией отхода, и удар на рассвете со стороны восходящего солнца…

Полковник Шарагин, тучный, но подвижный, прошелся по комнате. Заскрипели жалобно половицы, спавший на подоконнике кот проснулся, потянулся, выгнул полосатую спину, спрыгнул вниз и начал тереться о сапоги.

— Мур-р-р…

— Брысь, — отмахнулся от него Шарагин. — Ну? — и он вопросительно глянул на притихшего Ковалева. — Что, комиссар, задумался? Этакая сила надвигается! Самый раз ударить, пока не развернулись… А Тимакова в резерв. Будем держать на всякий случай. Артиллерию же до поры до времени не обнаруживать.

Ковалев подтвердил сказанное Шарагиным кивком головы.

— Думаю, Сафронов справится. Да вот и он сам!

Командир полка запыхался — очень спешил. Отдышавшись, хрипло доложил:

— Полк готов к бою!

— Что ж, посмотрим, — сказал командир дивизии. — Ведите нас.

В лесу их встретил командир полковой батареи Яков Манжос. Представился.

— Снарядов-то у тебя, братец, порядочно, — не то похвалил, не то пожурил его комдив. — Запасся?

— Так точно, товарищ полковник! — Манжос не смутился. Простодушно улыбаясь, признался: — Прихватил немного больше положенного. Все израсходую по назначению! Ни один мимо цели не пролетит!

— Верю. Потому что знаю уже тебя.

— А Дубров-то где? — спросил Манжоса Сафронов.

— С девушками беседует. С разведчицами.

Когда отошли, командир полка доверительно сообщил Ковалеву и Шарагину:

— Этому парню я первый дам рекомендацию в партию. Достоин!

Комиссар и комдив были вполне согласны с ним.

Еще раз они уточнили все. Если немцы двинутся наперерез, подставят свой фланг, бросить тогда в бой полк Тимакова. Главное в замысле сафроновцев — неожиданность. Гитлеровцы лезут на Казанку, полагая, что там пусто. Ни сном, ни духом ни о чем не ведают. Будут они здесь приблизительно в полночь. Начнут благоустраиваться со свойственным им педантизмом. Ночь проканителятся и уснут на рассвете.

Вот тогда и поднимется полк Сафронова. Скрытно. Бесшумно. В полной уверенности, что своим рубежом враг избрал железнодорожную насыпь. Если даже проснутся немцы раньше срока, стрелять им помешает ослепительное солнце. А подойдут танки, их встретит полковая батарея. Кроме того, у каждого бойца — бутылки с зажигательной смесью. Жечь танки они наловчились, опыт есть.

— Только предусмотрите варианты, о которых упоминал комдив, — предупредил Сафронова комиссар.

— Да, да, насчет авиации, — подсказал Шарагин.

Сафронов заверил:

— Попытаемся ей помешать. Пока вражеские самолеты соберутся бомбить наши исходные позиции, мы должны занять неприятельские окопы, чтобы сбить их с толку.

— Действуйте.

Командир дивизии пожал ему руку.

— В добрый час! — кивнул комиссар.

К приземистой хате, где располагался штаб 658-го полка, вели натянутые струнами провода связи.

Лида Галушка и Маша Пелипенко, которым удалось после разведки немного отдохнуть и привести себя в порядок, сидели рядышком, прижавшись одна к другой. Белокурые Машины локоны перепутались с каштановыми прядями жестких Лидиных волос. Кто бы мог подумать, что девушки, у которых сейчас был такой домашний вид, еще совсем недавно рисковали жизнью?

Вышли они с вечера, в густых сумерках. Долго-долго брели по степи без передышки, огибая селения, чтобы не натолкнуться на немцев. Почти голая равнина, поросшая жесткой травой, расстилалась перед ними. Сухие былинки, твердая, как камень, земля. А небо забито облаками, и тонкий серпик месяца застрял в них прочно, померк. Лишь изредка ему удавалось вынырнуть оттуда, но и тогда он бессилен был разогнать мрак.

Девушки то и дело спотыкались. Скоро под их ногами захлюпало. Почва теперь пружинила, появились какие-то кочки. Запахло сыростью. Болото!

Мокрые, грязные, кое-как выбрались из гибельного места. А утром посмотрели друг на дружку — ахнули. Кофты драные, подолы юбок в подтеках грязи. Ну и ну!

Днем по лесу пробирались. На каждом шагу сушняк. Тут исцарапались до крови.

Из леса и наблюдали они за немецкими машинами, полными пехоты в кузовах. На прицепах тянулись орудия разных калибров. Минометы. Все приметили, все подсчитали разведчицы.

Потом по буеракам, по буеракам. Так утомились обе, что Лида предложила:

— Давай, Машенька, передохнем…

— А немцы? — заволновалась та.

— Да мы в укромном местечке! Подальше от дороги. Одна поспит, другая подежурит и наоборот.

Вконец измученная Маша сдалась.

— Только б не попасться…

Хуже всего было то, что хотелось пить. Во рту пересохло. Язык опух, губы воспалились. Девушки то и дело облизывали их. Ни о чем уже думать не могли, кроме воды. Та, что брали с собой, давно кончилась.

Как она льется из крана стремительной струей… Пей, сколько пожелаешь, полощи рот, глотай. Или ручей… Вода в нем такая холодная, что зубы ломит. И до того чистая — все камешки на дне видны. Гладкие, обкатанные: белые, коричневые, черные, голубые с желтыми прожилками. Неизвестно, с каких пор дно украшают. Наклоняйся, черпай полные пригоршни воды… Пей досыта.

— Не могу! — вырвалось у Маши. — Хоть бы каплю…

Лида, как более сдержанная, лишь глубоко вздохнула. Она считала себя выносливее подруги, потому незаметно опекала ее с заботливостью старшей сестры, хоть и была сама чуть помладше Маши.

— Ну, потерпи.

— Сил нет! Честное слово…

Маша сорвала тронутый осенью лист крапивы, начала медленно жевать его. Однако быстро выплюнула.

— Сухой.

Тогда вырвала с корнем все растение целиком и принялась охлестывать им себя. По рукам, по ногам, в каком-то отчаянном торжестве.

— Ты что? — схватила ее за руку Лида. — Перестань! Неужели не больно?

— Зато про воду забываешь!

И все это время у них перед глазами маячил журавок колодца над срубом. Возвышался он невдалеке, притягивал к себе неудержимо. Оттого, что опасно было к нему приближаться — вдруг немцы! — становился уже наваждением. Село-то занято оккупантами…

— Не смотри туда, — обняла подругу за плечи Лида. — Вот стемнеет…

А до темноты, ох, как далеко!

Вдруг журавок скрипнул. Какая-то старушка склонилась над бадьей. Когда она понесла полное ведро воды, сгибаясь от его тяжести, девушки подкрались к тропинке.

— Бабуся, — тихонько позвала Лида.

Старушка, которую, как видно, одолевали свои думы, от неожиданности чуть не выпустила дужку ведра. Стала озираться, расплескивая воду. Испуганно спросила:

— Кто там?

Лида выглянула из-за куста.

— Попить бы, бабуся…

— Так пей.

Немного успокоившись, старушка с явным любопытством разглядывала девушку, когда та ступила на тропинку.

— Машенька, иди.

Первой к ведру припала Маша. Хлебнула и оторвалась — уступила место подруге. Так и пили они попеременно, захлебываясь и отдуваясь.

— Ишь, сердешные, истомились как, — пожалела их старушка. — До чего ж замызганные! Издалека, что ли? У нас тут такую же девчонку поймали, молоденькую, как вы… Тоже в тряпье всяком. Оказалось — партизанка…

— Здесь разве есть партизаны? — насторожилась Маша.

— А кто ж их знает!

— Девушка-то жива? — Лида в упор посмотрела на старушку.

— Какая девушка?

— Ну, которую схватили…

— А кто ее знает! Я вот, к примеру, и о вас ничего не знаю. Кто такие, откуда…

Старушка поправила белый в крапинку платочек, потуже затянула его под подбородком и, кряхтя, взялась за ведро, не спуская по-молодому острых глаз с девушек.

— Мы вещи меняем на продукты, — сказала Маша, торопливо доставая из плетеной корзины шелковую кофточку.

— Может, и вещи, — согласилась старушка, даже не глянув на то, что показывали ей. — Да что вы у нас наменяете? Подчистую все выбрали супостаты… И вообще побереглись бы вы.

— Да вы не бойтесь! — Лида схватилась за документы. — У нас паспорта есть!

Старушка резонно заметила:

— Мне что бояться? Одного бога теперь только. Я свое отжила!

Однако паспорта оценила взглядом и вроде бы отмякла. Лицо пошло морщинками, в улыбке обнажилась верхняя десна с темным провалом вместо двух передних зубов.

— Бабуся, взяли бы вы нас с собой, — попросила Маша.

— Отчего не взять? Раз паспорта есть… Одна из вас будет моей родней из Винницы, вторая товаркой из-под Киева. А вещи, что ж… Может, на хлеб и поменяете.

Дома старушка проворно накрыла на стол: несколько холодных картофелен, лук, огурцы и соль. Нарезала большим столовым ножом хлеба. Но предварительно повела девушек к умывальнику.

— Помойтесь с дороги. Да переоденьтесь, а я пока одежку вашу состирну. — И бросила им два длинных старушечьих платья.

Они сидели на лавке, блаженно вытянув натруженные ноги, сытые, разомлевшие, когда во дворе послышался шум. Ввалился немецкий ефрейтор.

— Шнапс! — с порога потребовал он. Увидел обмерших девушек и начал расшаркиваться. — Фрау! О, фрау!

К нему подскочила старушка.

— Родственники! — Она показала на Машу с Лидой, потом на себя. — Винница!

— Винница? — Ефрейтор собрал лоб в жирные складки. — О, Винница! Гут, гут! — Продолжая изображать любезность, коротко приказал: — Документ!

Паспорта проверил с пристрастием. И тогда снова вспомнил о шнапсе.

— Где ж взять? — развела руками старушка. — Все уж выпил…

— Шнапс! — Ефрейтор грохнул веснушчатым кулаком по столешнице. — Шнель!

Ворча, старушка принесла бутылку с мутной жидкостью. Немец ухватил ее, стал глотать прямо из горлышка, отфыркиваясь, как кот. Заметно опьянев, развалился на стуле. Он полировал краем скатерти свои длинные, загнутые на концах, как у зверя, ногти и ухмылялся.

— Фрау пойдут со мной…

— Зачем? — вскрикнула старушка. — Родственницы они! Из Винницы! И паспорта в порядке.

Девушки встревоженно переглянулись, а ухмылка ефрейтора стала еще шире.

— Будем немножко проверять. Очная ставка с партизаном. — Последнее слово он выговорил с отвращением.

Этот ефрейтор хорошо знал русский язык, с удовольствием демонстрируя собственные способности. Сейчас он наслаждался испугом старой женщины, исподлобья поглядывал на девушек.

— Собирайтесь, фрау! Шнель!

Старушка молча достала вторую бутылку.

— О, — оживился ефрейтор. — Шнапс! Гут… Зер гут!

— Подавиться тебе… — пробормотала старушка.

— Вас? Что?

— Пей, говорю, на здоровье! Мне скотину еще посмотреть надо. — Подморгнув Лиде с Машей, она набросила на себя шаль. — Корову проведаю.

— Коровку? — переспросил ефрейтор. Приставил два пальца ко лбу. — Му-у!

— Вот-вот, ее самую.

Старушка вышла, оставив девушек с пьяным ефрейтором. Встревоженно наблюдали они, как он приканчивает вторую бутылку, становясь все более неуклюжим. Уронил табуретку, заехал с размаху всей пятерней в миску. Потом вдруг схватился за оружие.

— Где партизан? Пах! Пах!

Когда дуло угрожающе закачалось перед Лидой, в приоткрытую старушкой дверь проскользнул человек. Мгновение — и обезоруженный немец изумленно заморгал, сваленный пинком на пол.

— Вас ист дас?

— Там разберемся, — сквозь зубы пообещал человек. Затолкал ему в рот кляп из полотенца, руки связал за спиной. — Двигай, — подтолкнул он его. — Идемте и вы, — предложил девушкам.

На лесной опушке паспорта Маши Пелипенко и Лиды Галушки снова проверялись. В этот раз их спасителем дядей Яковым.

— Вы-то нам и нужны, — удовлетворенно произнес он и погрозил пальцем завозившемуся было ефрейтору, который сидел поодаль на пне. — Побалуй мне!

Девушки в удивлении не сводили глаз с дяди Якова.

— А откуда вы знаете про нас? — решаясь, наконец, спросила Лида.

— Мы все знаем. — Дядя Яков свернул цигарку, затянулся и выдохнул дым, пояснив при этом: — Человек ваш приходил. Предупредил насчет вас. Мы ждали-ждали. Уже решили посыльного направить через фронт. Да попалась она…

— Так это ваша девушка попалась? Партизанка? — спросила Маша.

Дядя Яков усмехнулся.

— Значит, тетка Мотря уже рассказала? Ничего, мы свою Катю вызволим!

Передав разведчицам нужные бумаги, в которых содержались ценные сведения, дядя Яков посоветовал немедленно уходить. Если немцы спохватятся — трудно придется.

Так закончилась вылазка девушек в тыл врага. Данные их разведки помогли впоследствии успешным действиям наших войск.

Сафронов усилил наблюдение на далеких подступах к станции Казанка. Помимо боевого охранения, выслал дополнительные секреты. Последнее, что он сделал, проскочив на легковушке во все батальоны, — приказал командирам позаботиться об отдыхе бойцов.

Они располагались прямо в окопах в обнимку с винтовкой или автоматом. Лишь в боевом охранении никто не смыкал глаз.

В полночь за железнодорожным полотном началась какая-то возня. У насыпи замелькали людские силуэты, которые четко просматривались на звездном небе. Вражеские дозоры! Их задерживать не стали, чтобы избежать преждевременного шума.

Успокоенные обманчивой тишиной гитлеровцы вернулись в свое логово.

А перед рассветом наши подразделения двинулись на рубежи накапливания для атаки. Осторожно, стараясь не обнаружить себя раньше времени.

И вот край неба порозовел, показалось солнце. Тогда и пошли сафроновцы в атаку. Молча, без единого выстрела шли, хотя враг уже всполошился. Затрещали его «машингеверы».

В который раз помогло нашим бойцам златолобое светило. Лучи его ослепляли немцев, мешали целиться. Те палили, палили, да все поверх голов. Когда же солнце поднялось повыше, фашисты вознамерились взять реванш: навалились на наших со всех сторон.

— Капитан Кудинов! — приказал командир полка. — Подтяните третью роту! Пусть минометчики ударят по скоплениям за домами!

Строчат пулеметы Дегтярева. Мечутся гитлеровцы по станции. Поглядывают на лесок в надежде упрятаться там. И невдомек им, что как раз в леске спрятана батарея Манжоса.

Сам он с телефоном на возвышенности, южнее станции, ждет своего часа, вернее минуты. Нелегко дается ему это ожидание — товарищи-то уже воюют…

Послышалось характерное рычание. Танки! Да много как… В полку же ни одного… Ползут чужие бронированные машины по долине.

— Батарея! — закричал в трубку младший лейтенант Манжос. — Прицел… Угол… Бронебойным… Огонь!

Танки утонули в пыли и дыму. Один загорелся, второй, третий закружился на месте с порванной гусеницей.

Но что это? Уцелевшие машины повернулись влево, прямым сообщением двинули на цепь наших бойцов. Залегла вторая рота, приготовилась к отпору. Только разве удержишь такую силу гранатами?

Манжос перенес огонь. Головной танк задымил, остальные быстро-быстро скрылись за домами. Ушли!

Казанка была освобождена. В сорок первом, самом трудном году войны.

Герои рвутся в бой

Недавно прошли дожди, поэтому степь, изнывавшая от зноя, выцветшая и пыльная, снова стала нарядной, как весной. Закачались в свежей зелени ромашки — острые белые лепестки, серединка желтая, пупырчатая.

Вечер погожий, ласковый. Жары нет: все-таки осень близка.

Однако и умытая, обновленная природа не радовала. Потому что фашисты где-то прорвались, дивизия получила приказ отходить.

Незаметно для себя, совершенно машинально Дубров набрал букет. Понюхал — пахнет свежестью. Нашарил в кармане компас.

Прибор показал, что с пути он не сбился, шагает правильно. Село точно на востоке. Да вон оно, уже виднеется. До темноты должен успеть.

Вовсю пылал закат. Перемещались краски: малиновая, бледно-сиреневая, золотисто-серая. Это ж надо, красота какая!

Ковырнув влажную почву, Дубров растер ее между пальцами. Самая пора пахать. Готовить землицу под зябь. Да где там! Война…

В кустах акации что-то тихо потрескивало. Присмотревшись, Дубров заметил, как с треском расщелкиваются стручки, высыпая созревшие горошины. Растения заботились о потомстве.

Вдруг мелькнуло яркое пятно. Еще одно. И еще. Девичьи косынки.

Девушки смуглые, миловидные, разглядывали Дуброва с откровенным любопытством.

— Ой, наган!

— Цветики-то, цветики!

Он слегка поклонился им.

— Здравствуйте.

Они ответили вразнобой, мешая русские слова с украинскими.

— Здоровеньки булы!

— Здравствуйте, если не шутите!

Чувствовал себя Дубров как-то неловко, тем более что девушки озорно косились на букет. Спрятал его за спину, потом, словно невзначай, выронил.

— Нам что, по пути?

Они тотчас откликнулись, перебивая одна другую:

— Мы с вами!

— Будьте добреньки, возьмите с собой…

— С вами спокойнее!

Что ему оставалось делать?

— Ладно, пошли вместе.

Босые ноги зашлепали по дорожке. У каждой девушки под мышкой — туфли. Видно, чтобы не натереть подошвы. А может, обувь берегут. Времена-то тяжелые.

Одна из девушек со строгим профилем, будто вычеканенным на древней монете, внезапно сказала:

— А у меня подружка погибла.

— Расскажи, расскажи, Валечка! — стали упрашивать ее спутницы. — Пускай товарищ военный послухает!

— В самом деле, расскажите, — предложил ей Дубров.

Она прерывисто вздохнула, вспоминая все, как было.

…Пришлось тогда копать рвы. Глубокие-глубокие, чтобы танки немецкие задержать. С трудом отваливали пласт земли за пластом, выбрасывали наверх. Лена подбадривала других:

— Для Красной Армии стараемся!

Она как будто не знала усталости. Смахнет капли пота косынкой и налегает на лопату. Ловко у нее это получалось, хотя раньше никогда заниматься таким делом не приходилось. Родители считали ее слабенькой, от всего на свете оберегали. Тут же силы Лены словно удесятерились. Или она и сама не знала своих возможностей?..

Когда налетели вражеские самолеты, выбралась из ямы. Стоит, косынкой помахивает.

— Чтобы я от фашистов пряталась? Да ни за что!

А надо было прятаться, ох, надо было.

Ее убили сразу, наповал. Только Валентина долго не могла понять, что нет больше Лены. Как же так? Совсем недавно заливисто смеялась, подшучивала над всеми. Сейчас же недвижима.

— Ленка, ну, Ленка!

Так вцепилась в подружку Валентина, что еле оторвали. Тогда и заплакала она, громко, навзрыд, постигнув тут, что впервые в своей жизни столкнулась со смертью…

— Вот и нет больше моей Ленки, — печально закончила девушка. — И на фронте не была, а убили. Зачем?

Разве можно ответить на такой вопрос? Где, какие слова найти? Да и не облегчить никакими словами горя. Сколько его еще будет!

Валентина подняла голову. Взглянула в глаза Дуброву.

— Я хочу воевать.

— От, скаженная! — ахнули хором ее спутницы.

— Да, хочу воевать! — повысила голос Валентина. — Я медик. С дипломом. И опыт есть, правда небольшой… Помогите мне определиться в какую-нибудь воинскую часть?

Дубров с ответом не спешил. Она и не торопила. Понимала: дело серьезное.

Что же посоветовать ей? Обратиться в санчасть или медсанбат дивизии? Замолвить за нее словечко? Но ведь сам ее знает какой-нибудь час. Правда, кажется, будто знакомы уже давно… Ладно, поговорит с комиссаром, там видно будет.

— Так как же? — робко спросила девушка.

— Вот придем на место, тогда и договоримся, — успокоил ее Дубров.

Позади Гайворон. Впереди Первомайск. Противник исчез куда-то. По всем признакам, ударился в обход, чтобы где-нибудь перерезать путь отходившим нашим войскам.

Ни политотдела, ни редакции уже не было в селе, куда пришел Дубров с девушками. Спутницы Валентины попрощались, побежали по домам. Она упрямо осталась с ним.

— Никто меня не ждет.

— А отец с матерью?

— Детдомовская я. Был один близкий человек — Лена, и той теперь нет.

— Что же с тобой делать? — в раздумье произнес Дубров. — И комиссара теперь не найдешь.

Отправились вместе в медсанбат. Там суета. Только что прооперированных раненых носят в автобусы. Готовятся к перебазированию.

Мария Волкова, заметив Дуброва, всплеснула полными руками. Ее белое, без румянца, лицо посерело от усталости, под глазами залегли тени.

— Людей не хватает, — пожаловалась она. — За ранеными некому смотреть.

Тогда он решился.

— Возьмите вот Валю Дмитрик. — И указал на девушку. — Дипломированный медик. Мы с ней в дороге познакомились. Хотел сначала комиссару ее представить…

— С комиссаром она еще побеседует! — Мария Волкова обрадовалась. — А пока пусть поможет! Я только врачу доложу, Шараповой.

Устроив девушку, Дубров отправился на поиски редакции. Такая уж, видно, судьба у него: все время догонять своих. Жизнь-то походная.

Кто-то вынырнул из темноты. Пошел прямо на Дуброва.

— Кхы-кхы…

— Удалов?

— Он самый!

Обнялись, потискали друг друга.

— Куда на ночь глядя? — поинтересовался танкист.

Дубров неопределенно пожал плечами.

— Редакция переместилась.

— Э, друг, утро вечера мудренее. Переспишь у нас, потом сам лично доставлю тебя в Первомайск. В танке! Мы их вон там, в лесочке, лечим. Согласен?

— Согласен.

Выехали рано утром. Забрались на полуторку, в кузов. Места кругом были все исторические: гляди — не наглядишься. В гражданскую войну комбриг Григорий Котовский громил здесь интервентов. Его бригада прошла от Днестра до Житомира. Четыреста километров.

Подавив зевок, Дубров вспомнил про Удалова. Поспали, называется. Всю ночь танкисты гремели ключами, стучали молотками, жужжали напильниками. Ремонтировали технику. Здорово, однако, досталось боевым машинам! Рваные раны, покореженный металл. Тут латать да латать.

Неугомонный Удалов ходил между людьми, подтрунивал над ними — «дух поднимал». Он не любил произносить громкие слова. Все шуточки-прибауточки, и глядишь — помрачневший боец ожил, отлегло у него от сердца. Уже сам, в свою очередь, кому-нибудь «дух поднимает».

— Васьков! А, Васьков!

Бравый ефрейтор, дежурный на самом ответственном участке ремонта у «максима», снятого с катков и установленного на треноге, заранее улыбается Удалову.

— Слушаю вас, товарищ лейтенант!

— Ты не забыл, куда надо целиться в самолет?

— Никак нет, товарищ лейтенант! В лоб, то есть прямо в голову…

— Так уж прямо?

— Никак нет! Трошки с упреждением.

— Вот именно. Мушку надо брать повыше. И не мешкать.

— Так точно, товарищ лейтенант!

Потом нежданно-негаданно заявился Барсагов. Сообщил, что, во-первых, дивизия отходит на отдых, во-вторых, танки передаются другой части. Сам он везет приказ в штаб полка.

Вот с ним и поехал на полуторке Дубров провожаемый разочарованным возгласом Удалова:

— Эх, и на танке-то я тебя не прокатил!

В Первомайске Дуброву довелось бывать раньше. Город он знал когда-то. Сейчас остановился в той же хате, в которой квартировал недели две. У деда с бабкой. Те обрадовались бывшему постояльцу. Накормили, напоили, и бабка, пригорюнившись, начала докладывать про старика. Время тревожное, а он всеми ночами где-то шастает.

— Что ж вы так, батя? — спросил Дубров. — Себя не бережете!

Дед загадочно ответил:

— Дела…

— Ну, какие у тебя, старого, дела? — накинулась на него бабка.

— Ничего не понимает, — снисходительно кивнул на нее дед, призывая в свидетели Дуброва. — Квохчет, квохчет, как курица все равно. Я, может, врагов де-зо-рен-ти-рую. — Последнее слово он произнес по слогам. — Вместе с пионерами.

От удивления бабка выронила ложку, которой помешивала что-то в горшке.

— Чего-чего?

Намеренно не обращая на нее внимания, дед принялся объяснять Дуброву:

— Сперва-то пионеры просто так костры на берегу жгли. И чуть не погибли, к слову сказать. Потому что налетели самолеты, принялись бомбить. После того случая ребята уже нарочно дразнить их стали. Разожгут костер, а сами под скалу. Пламя-то в воде отражается, как бы моргает. Вот на эти моргания и слетаются бомбовозы.

Бомбят почем зря вдали от города!

Довольный собой дед засмеялся. На бабку он по-прежнему не глядел, хотя она охала и ахала.

— Мы с пионерами еще не то придумаем! — Дед подмигнул Дуброву. И посерьезнел. — Уже собираешься?

— Работа. Меня в редакции ждут.

Только вышел из хаты — Валя Дмитрик. Но что это с ней? На себя не похожа. Уголки губ опустились вниз, брови трагично выгнуты, почти сломались их дуги под прямым углом.

— Ах, товарищ политрук…

И заплакала. Мелкие слезы быстро-быстро покатились по лицу.

Дубров сначала растерялся. Потом стал ее успокаивать, как умел.

— Ну, зачем же?.. Не надо расстраиваться! Если в медсанбат не взяли, еще не все потеряно…

— Взя-али, — сквозь слезы проговорила девушка.

— Тогда в чем дело?

— Анечку убили…

— Какую Анечку?

— На-ашу!

— Ничего не понимаю.

Он уже начал кое-что понимать, о чем-то догадываться. Миниатюрную, с коротко постриженными по-мальчишески волосами, врача Шарапову звали Анной. Была она подвижна и порывиста, часто охотно смеялась, запрокидывая голову. Просто язык не поворачивался называть ее этим певучим, полным степенного достоинства именем. Ну какая она Анна? Звали ее ласково Анечкой. Наша Анечка! Неужели ее больше нет…

— Шарапова? — холодея, спросил Дубров.

Валентина ответила новым всхлипом.

— Как же это произошло?

А произошло это вот как.

Собирались эвакуировать раненых за Южный Буг. В трех автобусах. Все подготавливали к этому. Дело-то нелегкое!

Впереди присмиревший Первомайск. Весь в осенней зелени, будто специально замаскировали его. Разноцветная листва: оранжевая, багровая, темно-зеленая. Налетит ветерок, сорвет листок — и ну играть с ним! Кружит-кружит, потом на крышу дома опустит. Или под ноги прохожему, которому вовсе не до красот уходящего лета. Ведь, может быть, уже через день в родном городе будут фашисты.

Уступив свой участок другому соединению, 218-я дивизия передала ему артиллерию и танки. Но случилось так, что враг нажал и некоторые наши части не устояли в обороне, попятились под натиском, потянулись за полками, идущими на отдых. Таким образом, попали все в один водоворот. Застряли при устье Буга и Синюхи.

Уйма людей вместе с техникой скопилась у переправы. Гудели машины, перекликались бойцы. Шум, грохот. Как пробиться через мост автобусам с ранеными?

Комдив метался по берегу, стараясь помочь медсанбату. Пока в одном месте наводил порядок, в другом образовывалась пробка. Когда подступы к переправе закупорились окончательно, прилетели вражеские самолеты. Хорошо, зенитчики не растерялись, заставили их сбросить бомбы где попало.

Почти сразу после первой воздушной тревоги — вторая. Опять заахали зенитки. С подвыванием засвистели бомбы.

Взрыв! Как раз возле автобуса. Повылетали стекла, осколки их усеяли землю. Раненых не задело, а вот фельдшера Марию Волкову отбросило взрывной волной и так стукнуло при этом, что долго еще потом казалось ей: зеленая твердь раскачивается наподобие палубы корабля, попавшего в шторм. Придя в себя немного, она кинулась искать Шарапову.

— Анечка! Где доктор Анечка?

Споткнулась обо что-то и остолбенела…

Нервы фельдшера не выдержали. Вскочила на подножку автобуса, выхватила из кобуры пистолет и пальнула в воздух.

— Дорогу! Дорогу санитарным автобусам!

Людская масса разомкнулась. Образовался проход. Вернее проезд.

Особенно переживал гибель Анны Шараповой, Анечки, Николай Павлович Шарагин, командир 218-й дивизии. Он был знаком с ней еще до войны. После войны оба надеялись остаться вместе. Но ведь в те годы, в те дни ломались судьбы не только отдельных людей — целых народов. И помимо общего горя, была чуть не у каждого своя личная боль, которую часто таили от других, прятали глубоко-глубоко, на самом донышке души.

Только и сказал комдив:

— Как же я без тебя, Анечка?..

Он же не за одного себя отвечал. За всех. И должен был держать себя в руках. Даже на собственные переживания не имел права.

Тут еще все смешалось в неразберихе. Части, штабы, госпитали. Необходимо было навести порядок. Причем в самое короткое время.

Фашистские танки, переброшенные через Буг и Синюху, спешили наперерез. Они ворвались в Лысогорку близ Первомайска, остановились на южной окраине и принялись стрелять. Наши колонны несли потери.

Немецкие саперы бросали в речку бревна, камни, кирпичи. Гатили русло. Зачем? Танки их и без того могли преодолеть водную преграду.

Комдив приник к биноклю. Так и есть! Пехота. Надо занимать оборону.

Глаза капитана Барсагова горели мрачным огнем, когда он скомандовал:

— Батальон! Фронтом на север — к бою. Приготовить бутылки с горючей смесью, связки толовых шашек! — И откинул со лба влажные кудри, казалось, еще больше почерневшие за это время. — Эй, танкист, — окликнул он проходившего мимо Удалова.

— Какой же я теперь танкист? — Удалов прищурился. — Пехотой командую.

— Ротой?

— Батальоном. Вернее, остатками батальона. Зато ребята бывалые! Стреляные, с ними хоть в огонь, хоть в воду! А я ведь к тебе по делу…

— По какому же?

— Выдели человек пять!

— Для чего?

— Комдив приказал создать группу истребителей танков. — Белоснежные зубы Удалова влажно блеснули. — Мы им покажем!

— Что ж, для такого дела не жалко.

Надо было во что бы то ни стало спасти штабы, обозы и разрозненные силы на тракте. Вот Удалов и получил задание: не допустить прорыва фашистских танков в наш тыл.

Окинув теплым взглядом его боевую группу, Шарагин напутствовал:

— Надеюсь на вас, как на самого себя.

Он расположил полки в обороне, поставил надежные заслоны, прикрыв тыл и левый фланг. Комиссар дивизий Ковалев помогал восстановить порядок на участке 667-го полка, а комдив действовал в 658-м.

Наблюдением занимался сам лично. Расположился на возвышенности, приминая бурьян, и следил в бинокль за врагами.

Гитлеровцы не церемонились. Зачем-то ломали плодовые деревья, охотились за курами. Только пух летел по улицам Лысогорки да истерично взлаивали то там, то здесь растревоженные собаки. Они, как очумелые, выскакивали из подворотен и падали тут же, пристреленные. Жители выходить из домов боялись. Еще бы! Столько самонадеянных немцев кругом.

«Манжоса бы на них с пушками, — зло подумал Шарагин. Он завозился, устраиваясь поудобнее. Мешал какой-то острый сучок — впивался в бок. Пришлось убрать его. — Да какие теперь у нас пушки? Всю матчасть полковой батареи командир 658-го полка Сафронов передал другой дивизии».

И все-таки приказал разыскать Манжоса.

Через некоторое время послышался шорох. Кто-то осторожно полз, изредка замирая, видимо, для того, чтобы осмотреться.

— Явился по вашему приказанию! — не вставая с земли, доложил о себе Манжос.

— Подключайся-ка к Удалову — сказал Шарагин. — Помогать ему будешь. Собери все противотанковые гранаты — и в засаду.

— Мы и так в засаде, товарищ комдив. На танкоопасном направлении. Как только их танки двинутся — ударим из укрытия!

В возбуждении Манжос чуть приподнялся.

— Ложись! — Шарагин посмотрел на него укоризненно. — Зачем голову подставляешь? Запасной-то нет!

— Так точно, товарищ комдив…

— То-то же. Ударить-то чем вы хотели?

Манжос замялся.

— Ты уж признавайся, — настаивал Шарагин.

— Сохранили трофейную противотанковую пушчонку…

— Так… А снаряды?

— Маловато, конечно…

— Ясно! Тогда вот что: возвращайся к своим артиллеристам. В помощь Удалову пошлем Барсагова с пехотой.

Барсагова в расположении батальона не оказалось. Куда девался — никто не знал. Был человек и нету. Поискали его да бросили.

Положение-то создалось очень серьезное. Против шахтерской дивизии сила накопилась несметная. Фашисты все прибывали.

Только что за паника у них там? Разбегаются, прячутся. Кто их поливает свинцом?

Немцы и сами не знали, откуда взялась эта полуторка. Подъехала тихонько, остановилась. В кузове ящики горой. И вдруг как застрочат пулеметы! Из-за ящиков.

— Тра-та-та! — сразу из четырех стволов.

Тут уж спасайся кто может. Каждому собственная шкура дорога.

А полуторка подкатила к немецким танкистам. Те и сообразить ничего не успели. Стукнулись о металл бутылки с горючим, жидкость потекла по броне. Одна машина вспыхнула, другая… Уцелевшие открыли огонь. Да поздно спохватились.

Юркая полуторка перескочила через речку, подняв фонтаны брызг, одним махом вырвалась на пригорок и скрылась.

Все это произошло довольно быстро. Словно киноленту в ускоренном темпе прокрутили перед комдивом.

— Кто? — спросил он. — Покажите мне этого человека!

Этим человеком оказался Барсагов. Сидел уже среди бойцов и в лицах представлял перепуганных немцев. Как удивились, как побежали… Артистически подражал им.

Завидя Шарагина, встал по стойке «смирно».

— Ваше задание выполнено!

В недоумении Шарагин пожевал губами.

— Мое задание?

— Так точно, товарищ комдив! Вы же говорили, что хорошо бы пугнуть врагов. Распоясались, мол.

— Ах, вон что… Ну и молодец же ты! Где твои орлы?

— Вон они, — повел плечом Барсагов.

Шарагин поблагодарил пулеметчиков, всех четырех. А Ковалев выяснил, что трое из них коммунисты, один — комсомолец, которого рекомендовали в партию командир полка Сафронов и его комиссар Диордиенко.

Лишь когда положение на фронте восстановилось, комдив позволил себе вспомнить о невосполнимой утрате — гибели Анечки. Он еще не знал, что скоро лишится второго ставшего дорогим ему человека — бесстрашного Барсагова.

Гром над Днепром

Походная типография, как и тылы дивизии, вырвалась из ловушки, в которой очутилась, когда со стороны Лысогорки угрожали неприятельские танки. Теперь за Днепром безопасно, на переправе — никакой пробки.

Индустриальное Запорожье! Детище пятилеток, гордость Украины. Что-то ждет тебя?

Километры, километры…

Уже приближались к Павлограду, привольно раскинувшемуся на берегах Самары. Удивительная это река: спешит к Днепру навстречу, но откуда течет и куда? Сперва бежит с юго-востока Запорожской области, доходит почти до северной границы Днепропетровской, описывает крутую дугу, чтобы снова устремиться на юг.

Бойцы 218-й дивизии облюбовали прибрежный уголок, укрытый разнолесьем. Они пришли сюда отдыхать с чувством выполненного долга. Сколько дорог пройдено, сколько атак отбито!

Дивизия теперь пополнилась братьями тех, кто уже повоевал, — донбасовцами.

Недолгим был отдых — 658-й полк начал готовиться к предстоящим боям. Бойцы в подразделениях изучали оружие, отрабатывали приемы стрельбы и действия в рукопашной, учились бросать в цель гранаты. Каждый из новобранцев рвался в бой. Скорее бы! Ведь захватчики топчут родную землю.

Как-то в беседе с Дубровым Диордиенко упомянул:

— Заглядывал Надоршин.

— Кто такой? — спросил Дубров.

— Комиссар дивизии. Вместо Ковалева у нас.

— Вот так новости! И как же выглядит новый комиссар?

Диордиенко ответил уклончиво:

— Обыкновенно.

— Ну все-таки какое-то мнение о нем уже сложилось?

— Он пока присматривается. Как будто человек опытный. Во все вникает. Комиссаром танкового училища был.

Дубров присвистнул.

— Тогда держись! У них там знаешь какая требовательность?

— Вот и хорошо.

— Сам-то он откуда?

— Из села Сургоди.

— Где это?

— На Тамбовщине. Сын крестьянина, участника двух революций, первого организатора Советской власти на селе.

— А внешность?

— Увидишь.

Скоро политрук имел возможность хорошенько рассмотреть нового комиссара. Тот выговаривал ему за какую-то мелкую провинность, а Дубров думал: «До чего же похож на Фурманова. Чуб-то какой! И залысины… Глаза смотрят прямо».

— О чем вы думаете? — внезапно задал вопрос Надоршин, прерываясь.

— О вас, — признался Дубров.

Взгляд комиссара стал по-детски любопытным.

— И что ж вы обо мне думаете, позвольте спросить?

— Что вы — вылитый Фурманов.

Улыбка смягчила суровое лицо Надоршина. Он тронул себя за подбородок, провел пальцем по вискам.

— Неужели? В таком случае очень лестно.

И посерьезнел. Стал говорить, что надо побольше писать о том, как идет боевая учеба. На примерах из фронтовой жизни показывать: тяжело в ученье, легко в бою.

— Да, вот что еще. — Он задержал собравшегося уходить политрука. — Привлекайте актив из рядовых и сержантов. Пусть пишут в газету! А это вам передал Демин.

Помощник начальника политотдела по комсомольской работе написал о том, как воевали муж и жена: Александр Доманишевский — бывший учитель географии и Нина Краморенко — медицинская сестра.

…Он был высок и носат. В пилотке, приплюснутой к макушке, чтобы не падала, в сапогах, голенища которых не доставали до колен. Такому трудно подобрать обмундирование по размеру. Что не примерит — все мало.

Как и в классе на учеников, Доманишевский вынужден был смотреть здесь на бойцов с высоты своего роста. Объясняя что-нибудь, обязательно клал руку на плечо собеседника и слегка нажимал, обращая внимание таким странным способом на какую-нибудь особенно важную, по его понятиям, деталь.

Слушали его всегда как завороженные. Слово пропустить боялись, кашлянуть не решались. И очень благодарны были за то, что учил навыкам свободного ориентирования на местности как днем, так и ночью.

По шелесту травы он мог определить, кто идет: мужчина или женщина, в какую сторону, с поклажей или без поклажи. Даже очень легкая на ногу его жена, умевшая двигаться почти бесшумно, словно не шагала по земле, а в воздухе парила, не могла ввести его в заблуждение.

Она еще в нескольких метрах от него, он же уже окликает ее:

— Нинок!

— Как ты узнаешь, что это я? — допытывалась, бывало, Нина.

Он посмеивался.

— Я чувствую.

— На расстоянии?

— На расстоянии.

Дружная была пара. Всегда друг о друге заботились.

Однажды только он проводил ее, как наблюдатель доложил:

— Товарищ лейтенант! Немцы…

Их катилась целая лавина. Батальон против взвода.

— Огонь! — скомандовал Доманишевский.

Затрещали пулеметы, раздались частые винтовочные выстрелы. Дрогнул враг, но не попятился — залег. Полетели мины, кромсая брустверы и траверсы наших окопов.

Нина Краморенко едва успевала перевязывать раненых, которых то и дело приносили санитары и спускали на дно глубокой воронки от большой немецкой бомбы.

Пулеметчик с раздробленной выше локтя левой рукой пришел сам. Следом он волок свой пулемет, ни за что не хотел с ним расставаться.

Присел и стал ждать, пока дойдет до него очередь.

— Потерпи, родной. Сейчас перевяжу, — бросила ему через плечо Нина, которая хлопотала возле сержанта, стараясь остановить кровь, так и хлеставшую у того ниже уха.

Посидев молча, пулеметчик вдруг истошно закричал:

— Сестра!

От неожиданности Нина дернулась. Это и спасло ее. Грянул выстрел. Мимо! Когда она обернулась, на краю воронки, широко расставив ноги, стоял немец и целился прямо в нее.

Хорошо, его опередил пулеметчик: уложил на месте. А к воронке уже бежали другие фашисты. Вот когда пригодился пулемет… Они припали к нему вдвоем — Нина и пулеметчик. Начали отбиваться.

Тра-та-та-та!

Отшатнулись гитлеровцы, трое упали тут же замертво. Но кончились патроны в диске. Все…

— Ура-а-а!

Свои.

Впереди всех Нинин муж Александр Доманишевский. Вовремя успел.

— Нинок…

— Саша!

Нина Краморенко и Александр Доманишевский в один день, вернее вечер, написали заявления с просьбой принять их в партию.

Сводки Совинформбюро были тревожными. Враг наступал. В дивизии бойцы переговаривались между собой: «Когда же на фронт?»

И вот долгожданный приказ. Полки пошли на погрузку. Маршрут: Павлоград — Синельниково — Гуляй-поле… Пункт назначения знали только командиры.

Двигавшимся до этого строго на юг, воинским составам теперь предстояло поворачивать на запад, к Мелитополю.

По перрону прохаживались взад-вперед полковник Шарагин и полковой комиссар Надоршин. Оба озабоченные, занятые одними и теми же мыслями, они изредка перебрасывались короткими фразами.

Комиссар извлек из портсигара папиросу, щелкнул по крышке ногтем.

— Закурим?

— Благодарю, некурящий. — У комдива дыхание прерывистое, с хрипотцой, как у человека, страдающего легкой одышкой.

— Скоро нам, Николай Павлович? — спросил Надоршин, выпуская изо рта затейливые кольца дыма.

— Вот только данные о противнике получим. Нам без них, Халил Сатретдинович, отправляться в путь рискованно.

— Что верно, то верно. Радио слушали?

— Демин слушал.

— И как?

— Пока мы отдыхали да пополнялись под Павлоградом, противник из-под Первомайска повернул на Николаев. Добрался до Днепра… А девятого сентября нанес нашим войскам удар на левом берегу в районе Каховки.

— Сложная обстановка, — вздохнул комиссар.

Комдив подтвердил это кивком головы.

— Теперь гитлеровская группа армий «Юг» нацеливается левым крылом на Харьков, а правым — на Запорожье, Донбасс, Ростов. Стремится пробиться к Черному и Азовскому морям, отрезать Крым, лишить сражающиеся там войска сообщения с Большой землей.

У Надоршина вырвалось:

— Как там, дома-то?

— Ох, не знаю…

И они задумались о родных и близких, которым в тылу, наверное, не легче, чем им на фронте. «А Анечки нет», — защемило сердце у Шарагина. Как они мечтали попутешествовать после войны! Все уголки родной земли осмотреть. В тайге кедровые шишки пособирать, на Байкале омуля отведать, наглядеться на цветущий миндаль в Средней Азии. Мечты, мечты… Долго жить собирались, почти до ста лет.

— Пошли к бойцам, — предложил Надоршин, гася каблуком окурок.

— Пошли, — медленно возвращаясь к действительности, согласился Шарагин. — С людьми все-таки лучше. Не так тяжело на душе.

Все работники политотдела находились в частях и подразделениях. Таково было распоряжение комиссара, который инструктировал их перед выступлением в поход. Конкретно сказал, кому и чем заниматься в пути.

У артиллеристов Мельникова поддерживался образцовый порядок. За ним строго следил, как досужий хозяин, сам капитан. Представителя редакции и политотдела Дуброва он встретил приветливо, пригласил в штабное купе, ознакомил с планом работы. Потом вместе пошли по вагонам.

Никто в пути не тратил время даром. Артиллеристы изучали прицельные приспособления, углубляли знания по теории стрельбы, рассуждали о бдительности на марше, на позициях, в боевом охранении. Настроение у всех было бодрое, энергия била ключом в каждом.

— Нам бы только добраться до фашистов! — с угрозой в голосе обещал наводчик первого орудия третьей батареи. — Уж угостить трехпудовым гостинцем из гаубицы сумеем!

Мельникова бойцы уважали. Командир что надо! Тактичен, грамотен, заботится о них, как отец, хоть сам кое-кому в сыновья годится. Характер — кремень. И внешность соответствующая. Русский богатырь из сказки. Голубоглазый, румяный, большерукий. Гимнастерка облегает выпуклую грудь, как кольчуга. Так и представляешь его разящим врагов древней палицей. Шахтеры — тоже крепкий народ, прямо-таки преклонялись перед его силой.

И он их все Дуброву нахваливал.

— Вот люди! С такими горы свернуть можно! Что значит — шахтеры…

Мелитополь выплыл из ранних сумерек весь в садах. Сразу запахло зрелыми яблоками. Они висели на виду — кажется, протяни руку и ухватишь краснобокий ароматный плод, который так и захрустит на зубах, брызнет кисло-сладким освежающим соком. А падалицы-то, падалицы под деревьями! Подбирать некому: жители эвакуировались.

— Витамины, — кивнул Мельников на очередную яблоню, отягощенную увесистыми, крупнее его кулака, яблоками.

Дубров сглотнул набежавшую слюну.

— Попробовать бы…

Раздалась команда:

— Приготовиться к выгрузке!

Высыпали из вагонов артиллеристы. Они снимали крепления, заводили тракторы, брали на прицеп орудия.

Командиры их подзадоривали:

— А ну дружнее!

Надо было успеть до рассвета выбраться из города, занять и оборудовать позиции, замаскировать их. Сейчас станцию окружала темнота, она уплотнялась, становилась почти ощутимой.

Недолго небо радовало тишиной. Застонало оно, загудело. Нагрянули вражеские самолеты. И низверглись с огромной высоты бомбы.

Людям искать убежище некогда. Ложись, где придется. Авось не зацепит осколок. А кругом языки пламени, куски раскаленного металла. Взрывы!

— Состав подвинуть на одну треть платформы!

Дана команда, но выполнять ее некому. Нет нигде машиниста. Ни в паровозе, ни под паровозом.

Рядом с Дубровым упала фугаска. Вонзилась в чернозем, легко пропоров его, словно это не почва, а масло сливочное. Секунда, вторая… Отчего не взрывается? Лишь кувыркнулся политрук в канаву, фугаска сработала камуфлетом. Землю взрыхлила, однако осколков не выбросила. Вроде захлебнулась там, в глубине.

«Пронесло», — Дубров передохнул. Стал вставать и задел что-то мягкое. Человек! Как будто дышит. Да ведь это машинист! Может, контузило?

Тряхнул машиниста политрук, тот и ожил, вытаращился на него, ресницами хлопает. Дитя малое, да и только. Здорово же оглушило!

— Слышишь меня? — гаркнул в самое ухо машиниста Дубров. Дождавшись ответного кивка, так же громко проговорил: — Надо подвинуть состав на одну треть платформы!

То ли в самом деле все услышал, то ли по движению губ понял — вскочил проворно на площадку паровоза, начал манипулировать рычагами.

Состав наконец подвинули. Тракторы стянули орудия на платформу, потащили за город.

Редеет черная орда

Кукурузное поле не убрано. Растения чуть не в рост человека с суставчатыми стеблями, будто отполированными сверху. Продолговатые жесткие листья шуршат, как свитки пергамента. Кукурузные початки в такой же шуршащей обертке; зерна желтые, полновесные. Но жевать их трудно — уж больно тверды.

По краю поля ровный ряд яблонь. Когда верхушки их осветились солнцем, артиллерия достигла своего района.

Дивизион Мельникова догнал пехотинцев 658-го полка, поразив воображение тех мощными гаубицами. Как же «бог войны»! Всю каховскую дорогу занял.

Подозвав к себе командиров батарей, Мельников показал каждому, где занять огневые позиции. Они выслушали его и вдруг дружно захохотали, глянув на дорогу.

Странный всадник! Худ и голенаст, с длинной вытянутой вперед шеей. Ни дать ни взять — Дон-Кихот. А Россинант под ним огромный, ступает тяжело. Не кавалерийский конь, самый настоящий першерон-тяжеловоз.

— Манжос! — обрадовался Дубров.

— Неужто знаменитый командир шестьсот пятьдесят восьмого полка? — полюбопытствовал кто-то.

Политрук подтвердил:

— Он самый.

— Так где ж его орудия семьдесят шестого калибра, о которых писали в газете? — не унимался любопытный. — То ж горняшки куцехвостые!

— Подождите! Он и с «куцехвостыми» даст немцам прикурить! Здорово, Яков Дмитриевич, — поприветствовал того Дубров. — Куда тянешь свою кавалькаду?

— Здравия желаю, товарищ политрук! — Манжос отер пот со лба. — Приказано занять огневую позицию в боевых порядках пехоты. На прямую поставить орудия.

Дубров потрепал коня по холке.

— Добрая животина.

— Трофейный! Ну, пошел! — прикрикнул на тяжеловеса Манжос.

Конь послушно двинулся дальше. Глядя ему вслед, политрук подумал, что эти малокалиберки Манжоса, вызвавшие насмешки, очень удобны для маневрирования.

— По местам! — скомандовал Мельников.

Командир дивизиона обосновал свой КП в местной школе. В классах, заставленных старенькими партами с облупившейся краской, не слышно было ребячьих голосов. Никто не бегал, счастливо смеясь, по коридорам. Какая сейчас учеба? Немцы рядом…

В зале с дощатой шаткой сценой складывала полешки в кучу учительница. Командиры и политруки сидели кто на стульях, кто на сваленных по углам дровах.

Дубров, примостившись на толстом полене, достал записную книжку, приготовился записывать.

Учительница вышла, и командиры батарей стали поочередно докладывать о готовности к бою на основных и запасных позициях, о снабжении боеприпасами, продовольствием. Говорили много о противнике. Сколько его? Как будто целая армия? Рвется на Мелитополь, грезя о молочных реках в кисельных берегах.

Что касается Молочной, то такая река здесь действительно протекает. А берега… Берега встретят фашистов губительным огнем. Уже в кукурузнике нацелились на запад орудия огромного калибра, артиллерия РГК, которая стреляет на десятки километров.

Конечно, по сравнению с ними малокалиберки Манжоса выглядят миниатюрными. Ну и что? Им предназначается даже более завидная судьба — прямой наводкой ударить по гитлеровцам, обнаруженным авиаразведкой за горизонтом.

Батарейцы здесь уже отрыли окопы для орудий, щели для номеров расчета. Замаскировались. Лошадей отвели в укрытия.

Когда прибыл сюда Дубров, Манжос объяснил ему:

— Хлопцы наблюдательный пункт оборудуют. Для меня и связиста. Возможно, боевое охранение пехоты появится. А пока никого.

— И что же?..

— Мы можем оказаться лицом к лицу с противником. Но рядом, правее и левее, пехота родная. На нее надеемся.

Дубров окинул цепким придирчивым взглядом лесополосу. Никого. Что значит хорошая маскировка!

Тем временем комдив Шарагин и комиссар Надоршин проводили рекогносцировку с командирами частей. Осматривали местность, решали, как лучше встретить непрошеных гостей.

Нанеся сильный удар на левом берегу Днепра в районе Каховки, враг устремился в сторону Крыма. К Запорожью через Мелитополь. Особая группа с 218-й дивизией в ядре, с приданными запасными полками, артиллерией резерва Главного Командования получили задачу задержать неприятеля, сорвать его замыслы — прорваться к морю.

«Кулачок против армады», — раздумывал Дубров.

Собственными глазами он увидел впоследствии, как этот железный «кулачок» обрушился на врага. Почин сделали разведчики и артиллеристы 658-го полка.

Небольшой отряд бойцов с автоматами и ручными пулеметами подобрался к Чехограду — поселку немецких колонистов — и притаился в засаде.

Вот на окраине остановились мотоциклисты. Враги! Один из них подбежал к парадному крыльцу домика, стуча подкованными каблуками. Навстречу, сразу, видимо, заслышав шаги, вышла женщина. Они о чем-то переговорили, и только немец начал спускаться со ступенек, как подкатил черный «оппель». Из него вывалился длинноногий, как журавль, офицер. Он и ноги переставлял по-журавлиному.

Офицер взмахнул гибким стеком — волшебной палочкой, и мотоциклистов метров на сорок будто ветром сдуло. Взмахнул вторично — откуда-то появились грузовики с автоматчиками. Барским жестом, скучающе-небрежным, он указал, куда направить пешую колонну.

Вражеские авангарды расположились на привал.

И началось у них веселье в ожидании главных сил: кто-то из колонистов затеял свадьбу. В числе приглашенных были, конечно, офицер с подчиненными.

Как же, «почетные гости»!

Ревела музыка в просторной пятистенке, звенели стаканы.

Вскоре пьяные один за другим стали выбегать на улицу — хлебнуть свежего воздуха.

С позволения старших загуляли и низшие чины. Они, разнежившись, монотонно пиликали на губных гармошках, как будто не грабить и убивать пришли на чужую землю, а с самыми добрыми намерениями.

Когда веселье в пятистенке достигло кульминационной точки, наши пулеметчики с трех сторон ударили по хате. Та сразу запылала, в окна, полные огня, полезли наружу «поджаренные» гости.

У самого скопления машин и мотоциклов загорелся деревянный сарай, осветивший весь потолок. Началась паника.

Немецкие солдаты метались по улице. Офицеры выкрикивали команды, но тщетны были их усилия навести хоть относительный порядок. Все смешалось и перепуталось.

Тогда и ударили прямой наводкой малокалиберки Манжоса. Цель — как на ладони, только бей! Потом заговорили гаубичный полк дивизии и артиллерия резерва Главного Командования. Дальнобойные орудия достали до вражеского ядра на Каховской дороге. Мало того, они распотрошили колонны, которые двигались на Акимовку, чтобы достичь Азовского моря и закрыть Крым.

Так затормозилось движение неприятеля.

После первой схватки бои стали позиционными. Маневрировала лишь румынская кавбригада. Пользуясь тем, что не было сплошной линии фронта, конники ее, сколоченные в группы, просачивались в тыл и беспокоили шарагинцев.

Об этом и доложил члену Военного совета армии Крайнюкову, посетившему дивизию, полковой комиссар Надоршин.

Гость поднял задумчивые глаза под прямыми четкими бровями.

— Надо что-нибудь придумать. — Лоб его прорезали морщины. — В охране штаба есть группа танков… Ладно, поговорю с командующим. Ведь вы сейчас — наш козырь! Поможем.

— Танками?

— Ими самыми.

— Хорошо бы!

Вскоре прибыли четыре «туза», как в шутку окрестил их кто-то. Грозные боевые машины. Они отбили охоту у румынских конников наведываться в тыл.

Не успели от одной беды избавиться, навалилась другая: стала тревожить батарея тяжелых орудий.

Полковник Шарагин собрал на КП дивизии командиров частей и сделал разбор первого сражения. Похвалил за смелость и решительность Тимакова, Сафронова, Овчаренко, Колчина, отметил инициативу Мельникова, Удалова и Манжоса, сказал добрые слова о политработниках. Однако он вынужден был указать на неповоротливость разведотдела, вечно запаздывающего с информацией. Неполные сведения, иногда даже частично искаженные.

— Тут, по-моему, у нас не все благополучно. — Комдив озабоченно потер переносицу. — Хотя кое-кто из разведотдела утверждает обратное. Например, старший лейтенант Зис… А теперь давайте докладывайте о боеготовности. Готов также выслушать претензии.

Он опустился на лавку, большой, грузный. Стал ждать.

Первым подал голос Тимаков.

— Сильно беспокоит батарея тяжелых орудий противника! Все время приходится пригибаться в окопах из-за частых обстрелов. Просто головы не поднять!

— Что вы на это скажете, полковник Панков? — обратился к начальнику артиллерии Шарагин. — Почему вражеская батарея до сих пор не подавлена?

Панков откашлялся.

— Разве мы сделали мало?..

— За то, что сделали, спасибо! — перебил его комдив. — Вы на мой вопрос ответьте.

— Так ведь стараемся мы, Николай Павлович! Стреляли из гаубиц, применяли АРГК… Дашь залп — замолчит. Наблюдатель докладывает: готово! А через некоторое время, смотришь, опять оживает… Бьем по координатам, потому и мало эффекта. Точное месторасположение цели-то пока неизвестно.

Шарагин забарабанил пальцами по столу, потом стиснул их в кулак.

— На разведку нажимать надо! Это наши глаза и уши! Нельзя ограничиваться наблюдением с КП.

— Есть у меня на примете два бойких парня, — вставил Тимаков. — Невысокие, худощавые. За подростков сойдут! С вашего разрешения, могу послать их в Акимовку.

— Действуйте, Петр Федорович, — согласился комдив.

Виктор Намыкин и Павел Головин откликнулись на предложение Тимакова с энтузиазмом. Романтически настроенные, прочитавшие уйму книг о бесстрашных разведчиках, они давно мечтали о таком вот походе в тыл, где почти все зависит от твоей сообразительности и находчивости.

Пока обряжались в штатское — какое-то залатанное тряпье, Тимаков размышлял, глядя на них: «Очень уж лица у этих ребят осмысленные. Если начнут притворяться простачками в случае чего, навряд ли им поверят… Зато умеют вести себя в любой ситуации! Вон как на самые неожиданные вопросы мои отвечают — совсем не теряются».

— Вы это… Не умывайтесь сегодня, — посоветовал он.

Павел Головин удивился молча, а Виктор Намыкин все-таки не сумел скрыть недоумения:

— Почему?

— Чистые очень.

Они сообразили, разулыбались.

— Да уж мы нарочно запачкаемся ради такого случая, — пообещал Виктор Намыкин. — Дескать, несчастные, бесприютные…

— Ни семьи, ни угла, — продолжил его мысль Павел Головин. — Ни за что не догадаются, кто мы!

Тимаков поостерег их:

— Только вы на глупость-то врага не очень надейтесь. Враг хитер и умен… И все-таки мы должны перехитрить его! Тем более, что он на чужую территорию залез, а мы у себя дома. Дома нам ведь, как известно, и стены помогают.

Как же он желал им удачи! Чтобы дошли благополучно и так же благополучно возвратились. Тщательно проинструктировал их.

— До скорого свидания, хлопцы!

И побрели они на юг с котомками за плечами, ориентируясь по звездам. Компас и тот не взяли, опасаясь навлечь на себя лишние подозрения. До этого им еще пришлось привыкать друг к другу в таком виде.

Потрепанные кепчонки надвинуты низко, чуть не по самые брови. На щеках — подтеки грязи. Низкорослый белобрысый Виктор ссутулился, высокий чернявый Павел, напротив, держался неестественно прямо. По мнению ребят, даже измененная походка помогала ввести в заблуждение встречных.

Впрочем, никто им пока не встретился. Шли вдвоем, больше никого. И такой кругом был туман, что окружающие предметы просматривались точно сквозь марлю.

Вот поднялась перед ними ветряная мельница, о которой предупреждал Тимаков. Значит, все верно: с пути не сбились.

Туман стал понемногу рассеиваться. Отчетливо обозначились извилистые линии окопов на западной стороне Акимовки. Там затаился враг. Восточную окраину села окаймляла березовая роща.

Но что это? Жалкая кучка деревьев! Шелковистые стволы их смутно белеют в наступающем рассвете, под ними — сухая листва, которую перебирает с шорохом ветер. И столько пней, будто здесь лесозаготовками занимались.

А это что за холмики? Ах, вон в чем дело! Могилы… Вражеские могилы с наскоро сколоченными крестами над ними. Из русских берез кресты. Навсегда успокоились здесь захватчики.

Даже сады и огороды крайней улицы немцы превратили в кладбище.

Виктор Намыкин и Павел Головин переходили от хаты к хате, стучали в крепкие двери. Хозяева не очень-то были расположены пускать их к себе в дом. Времена-то какие!

— Что надо?

— Накормили бы… Мы вам за это дрова поколем…

— Идите дальше!

Вот и весь разговор. Боятся чужих людей… Тоже понять можно — натерпелись от немцев.

Приметили парни соломенный шалаш. Если проникнуть в него да сделать смотровую щель — можно вести наблюдение за той окраиной, где гитлеровцы гнезда посвивали. Только разве проникнешь! Стоит рядом тетка, похоже, что их рассматривает. Сама закутана вся: шаль на шали, платок на платке. Вроде кочана капустного. И лица-то не видно.

— Тетя, а тетя! — окликнул ее Виктор. — Водичкой не угостите?

Из вороха платков и шалей раздался такой неожиданно звонкий голос, что парни вздрогнули.

— Проходите в дом! Напою вас, так уж и быть!

В полутемной прихожей, где почти все окна в затычках, сбросив с себя всякое барахло, наклонилась над бочкой с водой тонюсенькая девушка.

— Вы уж извините нас за такое обращение, — сконфузясь, забормотал Павел.

— Ошиблись мы… — поддержал его сдержанно Виктор.

Девушка тем же чистым и звонким голосом успокоила их:

— Ничего! Зато немцы не разглядят.

— Это верно, — кивнул Павел. — Хорошая маскировка.

— Хорошая. — Она оценивала взглядом то, во что они были одеты, и для обоих парней осталось неясным: или про себя сказала девушка, или про них…

— Кто стекла-то побил? — поторопился заговорить о другом Виктор. — Припухлые бугорки с редкой порослью почти невидимых светлых волосиков, заменявших брови, покраснели у него и сердито сдвинулись к переносице.

— Фашисты! — с готовностью откликнулась девушка. — Кому ж еще! Как начнут палить из орудий — пол ходуном ходит. А стены — верите ли, качаются!

Темные ресницы Павла затрепетали.

— Орудия, говорите? Что-то мы не видели никаких орудий…

Она еще раз окинула их пристальным взглядом и, словно решившись на что-то, тряхнула смешными короткими косичками.

— Пойдемте!

Они переглянулись. Последовали за ней отчего-то осторожно, на цыпочках.

Чулан. Тут еще темнее, чем в прихожей. Свет сюда проникает через единственный крохотный квадратик в стене.

— Дивись! — Девушка подтолкнула к этому маленькому оконцу Виктора, который, видимо, показался ей более серьезным, так как часто хмурился. — За прудом их окопы. Левее плотины — орудия.

Вот это обозрение! Лучше не придумаешь.

У дороги — деревья. Загустившиеся кроны их отчекрыжены безжалостно. И торчат стволы орудий, чьи темные жерла нацелены на Мелитополь. Поблизости сгрудились грузовики, обложенные ветками. С боеприпасами, по-видимому. Правее, на пригорке, рубцы окопов и сообщений.

В нетерпении Виктор переступил с ноги на ногу. Оглянулся на девушку, которая неподвижно стояла возле Павла.

— Темно здесь.

— Так идем со мной, у меня лампа там, — предложила она Павлу.

Набросав линии дорог и тропок, обозначив пруд, заштриховав позиции батареи, Виктор сказал молодой хозяйке, подкручивавшей фитиль лампы над столиком, где он всем этим занимался:

— Может пригодится…

Она улыбнулась понимающе, отчего несказанно похорошела, так что Павел в смущении притушил ресницами восторженный блеск в своих глазах. Зачем-то кашлянул солидно.

— Ты наблюдай, наблюдай! — напомнил ему Виктор.

— Я наблюдаю… — Павел приник к окну и тут же отпрянул. — Автоматчики!

— Где? — заволновался Виктор.

— Сюда бегут! А, может, мимо?

Виктор сложил исчерченный листок бумаги пополам, затем еще раз пополам.

— Уходить надо.

— Ты вот что, — вдруг твердо заявил Павел, который в присутствии этой девушки почувствовал прилив решительности. — Давай-ка иди со своей схемой. Подождешь меня там, за бугром, где мы с тобой отдыхали. А я еще понаблюдаю. Через час буду на месте.

— Договорились. — Уже с порога Виктор спросил у девушки: — Зовут-то тебя как?

— Оксана…

Она вышла проводить его. Не было ее так долго, что Павел не знал уж, что и подумать. Не случилось ли чего? Так вроде бы тихо. Никакого шума. Вот автоматчики только куда-то подевались…

Ему стало как-то не по себе. А если фашисты уже во дворе? Схватили ее, заставили молчать и тихо-тихо подбираются к нему. Вполне возможно!

Конечно, ему еще в школе учитель рисования говорил: «У тебя, Головин, слишком богатое воображение. Отчего ты покрасил корову в оранжевый цвет? Ах, это солнце так ее освещает! Но у тебя нет здесь солнца… Ах, подразумевается? Скажите на милость! Вот я и говорю, что у тебя слишком богатое воображение».

До чего же далеки те школьные огорчения и радости. Словно не годы с тех пор прошли, а долгие десятилетия. Как странно, что вспомнилось это сейчас, в такую короткую минуту опасности.

Но почему, почему ему кажется, что Оксана попала в беду? Заломили ей гибкие руки, косички расплелись, рассыпались волнистыми прядями по хрупким плечам. На розовой щеке — ссадина, как клеймо — ударили…

Ему привиделось такое во всех подробностях, вплоть до кровоточащей ссадины. И он рванулся к двери. Дернул ее за ручку — не поддается. Навалился на нее с размаху весь — хоть бы дрогнула. Да что же это? Заперто, что ли?

Потянулся к подушке, которой было заткнуто окно, но замер на полпути, потому что услышал немецкую речь. «Пропал, — пронеслось в голове. — Ни за что пропал! А Виктор ждет…»

Отпрянув от окна, Павел зацепился за какую-то железяку, которая звякнула. Нащупал ее — кочерга!

Открылась дверь. Оксана стояла перед ним, жмурясь, как человек, попавший со света во тьму.

— Что-то упало? — Голос ее прозвучал колокольчиком. — Ты что тут делаешь? Кстати, зовут-то тебя как?

Он еле разлепил губы.

— Павликом…

Тут только она заметила кочергу.

— Я ведь чуть не убил тебя! — вырвалось у него.

Она расслабленно опустилась на табуретку.

— Так вот что ты здесь делал…

— Я думал, это они, — сбивчиво начал объяснять он. — А тебя нет… А Виктор ждет… — Решил, что живым не дамся! Мне уже всякое тут мерещилось без тебя… — Павел бережно коснулся ее косичек. — Ты где была-то?

Все еще поглядывая на кочергу, едва не обрушившуюся на голову, Оксана прерывисто вздохнула.

— Двор я осматривала… Тебя-то закрыла в доме, чтобы не зашли сюда, чего доброго… Там ведь что творится! Людей на расправу погнали…

— За что?

— Ты вот послушай-ка.

И она поведала печальную историю.

…Устроили фашисты в селе облаву. Уж кого они там искали — неведомо. Им же всюду партизаны мерещатся, вот, может, и надеялись поймать хоть одного.

Заглянули к доярке Катерине. А у нее над кроватью в затейливой рамочке — резьба по дереву — портрет под стеклом. Красноармеец с шашкой. Немецкий офицер так на него и уставился. Смотрит, оторваться не может, будто загипнотизированный. Зрачки сузились, чуть совсем не утонули в радужной оболочке бледно-голубого, этакого «простоквашного» цвета, когда глаза кажутся пустыми. Повел длинным хрящеватым носом:

— Кто это есть?

— Брат, — отвечает Катерина, скрестив на груди натруженные руки. — Микола.

— Кто есть Микола? — продолжает добиваться офицер.

Катерина повела крутыми плечами.

— Человек, кто ж еще?

— Большевик?!

Конец трости офицера ткнулся в стекло, отчего Катерина всполошилась.

— Эй-эй, не троньте! То ж память… Микола у самого Буденного служил!

Офицер так и передернулся.

— Буденный?.. Сорвал со стены портрет, бросил на половик и, не торопясь, деловито опустил на него каблук отлично пошитого сапога. Только осколки брызнули.

— Да что ж это делается? — охнула Катерина.

Нагнулась, чтобы спасти хоть измятую фотографию.

Вцепилась в ее краешек, потянула к себе. И тогда офицер с той же деловитостью наступил на пальцы женщины.

Нет, Катерина не кричала, даже стона не сорвалось с ее до крови прикушенных губ. Она поднялась безмолвно, сунув под фартук покалеченную кисть руки, и так глянула на фашиста, что он попятился.

Она шла прямо на него, а он отступал, отступал, пока не оказался в углу между комодом и кроватью. Ей, сильной, ширококостной женщине, в общем-то, ничего не стоило придушить его здесь как цыпленка.

Вот когда он утратил снисходительное спокойствие, с которым причинил ей боль! Куда только подевалась его самоуверенность. Весь внешний лоск разом слетел.

Боком-боком, прижимаясь к облупившейся стенке комода, выбрался офицер из угла. Юркнул в дверь, оглядываясь на хозяйку. А уж во дворе, где перекуривали подчиненные, дал волю своим чувствам. Так принялся орать на солдат, что те сначала уразуметь не могли, чего он от них, собственно, добивается. Потом, когда поняли, ворвались в дом, схватили Катерину.

Они вели ее по улице, избитую, с растрепанными волосами, развевающимися по ветру. Это самую-то гордую женщину в селе, которая, бывало, никогда ни в чем не уступала никому! В работе — первая, в застолье — тоже. При ней даже спорить-то мужики боялись.

Теперь мужики были на фронте. Бабы же замерли вдоль плетней, онемев, веря и не веря, что перед ними лучшая доярка колхоза, неоднократно награжденная почетными грамотами.

Катерина и сейчас шла с высоко поднятой головой, будто не замечая своих мучителей. Она просто презирала их, недостойных ее внимания. Такую, как она, можно было избить до полусмерти, но сломить, заставить покориться — ни за что.

Оттого и бесновались фашисты. Потому и все злее подгоняли ее.

— Шнель! Шнель!

Односельчане же, пораженные этим зрелищем, так и не могли двинуться с мест. До тех пор пока не вынырнул из калитки хлопчик-несмышленыш.

— Тетя Катя! — колобком подкатился он к ней. — Куда ты, тетя Катя?

Он был отброшен пинком в придорожную канаву, где распластался, дернулся и затих.

Все произошло так быстро, что люди опомниться не успели.

— Изверги! — вскинулись вверх кулаки тети Кати. — Погибели на вас нет! Люди добрые, да что же это?..

Односельчане зароптали, сперва потихоньку, потом все громче. Безоружные, но грозные стали надвигаться на немцев.

Те, чуя недоброе, заозирались по сторонам, залопотали между собой. Офицер сердито закричал на них, выкатывая белки.

Катерине приказал:

— Шнель! Быстро, быстро!

Кто-то из местных мальчишек схватил круглую гальку, размахнулся и бросил в кучу солдат, обступивших Катерину. Это было воспринято, как своеобразная команда. В немцев полетели комья земли, обломки кирпичей. Дети и женщины, старики и старухи под вопли обезумевшей матери, склонившейся над канавой, где лежал без движения малолетний сын, кидали в фашистов чем попало.

А те почему-то во главе с офицером не стреляли, старались лишь прикрыть лица.

Впрочем, размышляли они недолго. Дав вверх автоматную очередь, начали хватать разбегавшихся жителей.

— Бунтовать? — размахивал тростью офицер.

Поймали, кого сумели, вместе с Катериной заперли в сарай. Для устрашения жителей села решили казнить на виду у всех «за бунт и непослушание…».

Чем мог утешить Оксану Павел? Как мог помочь людям, которых гнали на расправу? Он был в отчаянии от собственного бессилия.

Зато какое удовлетворение испытал, когда потом, благодаря сведениям, добытым им, Павлом Головиным, и его другом Виктором Намыкиным, тяжелые снаряды АРГК упали точно в нужном квадрате.

Батарея врага перестала существовать.

Расплата

Ободренный успехом своих разведчиков, ходивших в глубокий вражеский тыл, Тимаков организовал разведку и по соседству. Сам лично повел группу ребят в усадьбу совхоза Петровского, где обосновался штаб воинской части гитлеровцев.

У противника не было сплошной обороны. Однако промежутки он перекрывал усиленным огнем. Освещал местность висячими ракетами «фонарями», чтобы не застали врасплох.

Разведчики ползли по-пластунски. Тимаков отчетливо слышал, как пыхтел впереди капитан Дондоха. «Эх, торопится, — подумал о нем с опаской. — Как бы на мину не напоролся».

Он же, капитан Дондоха, и подбил Тимакова на это рискованное дело. Выложил все свои довольно-таки любопытные соображения, а под конец добавил будто между прочим:

— Однако трудновато будет…

Знал, чем окончательно раззадорить Тимакова. Да ему ли трудностей бояться? Да он из любой переделки выводит ребят целыми и невредимыми! О себе же, посмеиваясь, говорил, что «заговорен от пули».

По-прежнему напряженно прислушиваясь и все так же не слыша ничего, кроме пыхтения Дондохи, Тимаков приподнял слегка голову. Вжик! Вот пожалуйста. Могла бы зацепить его пуля, но помиловала, лишь напомнила об осторожности.

…Часового, который маячил за углом дома, убрали без единого звука. Только вскрикнуть хотел — забили кляпом рот. Та же участь постигла и дежурного офицера. Лишь задремал на раскладном табурете, а уж соску из тряпки получил. Будто смирительную рубашку на него набросили парусиновый сачок. Не очень-то в нем побарахтаешься — тесен.

В соседней комнате раскинулся на постели человек. Видно, беспокойные сны его одолевали: ворочался с боку на бок, бормотал что-то невнятное. Рядом, на спинке стула, висел китель. Глянул туда Тимаков — мать честная! — погоны-то полковничьи.Вот какого сазана в сети поймали. Сазаном-то полковника уже Дондоха обозвал, когда тот лязгнул спросонья металлическими зубами. Ну, вылитая рыба, которую из родной стихии — водной глубины на сухой бережок бросили…

Сейфы оказались, как и предсказывал Дондоха, с приказами и распоряжениями. На одном из документов стояла подпись даже самого фюрера.

Уходя вместе с пленными, Тимаков был несколько озадачен. Что началась интенсивная стрельба, это понятно. Однако не ясно, почему пули летят вроде бы не в ту сторону. Не вслед им, а навстречу? К тому же бойцов совершенно не трогают. Вот уж действительно — заговоренные!

Потом уже выяснилось: комиссар полка Эффендиев сколотил группу прикрытия из пулеметчиков и расположился с нею на пути возвращения тимаковского отряда. Она-то и не дала своих разведчиков в обиду. Едва в стане врага бросились вдогонку, прикрыла огнем.

Надо сказать, что кроме документов разведчики прихватили и неразобранную почту. Уйма писем. Что с ними делать?

Капитан Дондоха в раздумье поскреб затылок.

— Может, в огонь их? Хай сгорят!

— Подождите.

— Да чего ждать?

Дубров остановил его.

— Меня вот что смущает, — поделился с ним своими сомнениями политрук. — Каким образом вся эта корреспонденция в сейф попала? Ведь вы оттуда ее выгребли?

— Оттуда, — подтвердил Дондоха. — И верно, зачем бы письмам лежать вместе с приказами?

Вскрыв конверт, другой, третий и занявшись переводом, Дубров сделал открытие, что содержание писем «крамольное». Какой-то Ганс писал жене о нежелании воевать вдали от «фатерлянда» неизвестно за чьи интересы, проклинал тех, кто послал его сюда. Чей-то сын Генрих сообщал родителям о чувстве стыда, которое испытывает он, когда его заставляют грабить женщин, таких же стареньких, как его «дорогая бабушка». Значит, цензура «арестовала» такую корреспонденцию и упрятала в сейф, очевидно, с намерением добраться потом до ее чересчур откровенных авторов.

Было письмо, где по-румынски жаловались на нехватку овса. Мол, совсем ослабли лошади, голодают. А о людях, дескать, и говорить не приходится.

Попалось сообщение о русской артиллерии, которая метко бьет. «Вчера снаряд врезался в наше орудие и перебил ствол пополам». Эти слова Дубров собственноручно выписал на отдельный листок, чтобы использовать их в статье для газеты.

Шарагину они так понравились, что он с удовольствием прочитал вслух несколько раз, хмыкая одобрительно.

— Знай наших!

Выяснилось, между прочим: шахтерскую дивизию немцы называют «шварцдивизионом», то есть «черной дивизией». И очень ее опасаются.

Комиссар дивизии Надоршин предложил своим политработникам ссылаться в личной беседе на эти самые «крамольные» письма, обнаруженные в сейфе. Пусть о них узнает каждый боец. Вот каково политико-моральное состояние противника. Далеко не одинаково мыслят немцы. Это им не Европа. Здесь маршировать не приходится. Ничего, собьем спесь с фашистов.

В самый разгар сражения в дивизию прибыл помощник начальника политуправления Южного фронта по комсомольской работе Владимир Дмитриевич Щербатых. Был он статен, чернобров и чуть постарше тех неугомонных комсомольцев, которые перед боем засыпали Надоршина заявлениями: «Прошу принять в партию».

Комиссар дивизии только руками разводил.

— Ну что ты с ними будешь делать?

— Принимать, — коротко сказал Владимир Дмитриевич. — Ребята ведь хорошие?

— Отличные!

— Тем более.

Вечером состоялся митинг. Прямо на лесной поляне, застланной разноцветным ковром из листьев, слегка подсохших и оттого шуршащих под ногами. Еще не отгорела вечерняя заря, а по краю неба уже заморгали первые звезды. Почернели стволы деревьев, сгустились тени на земле. Замолкли птицы, устраиваясь на ночлег, лишь изредка то одна, то другая нарушала тишину слабым попискиванием.

Бойцы слушали вожака фронтовой молодежи, стараясь не пропустить ни слова. В этих степях сражался матрос Железняк…

— За Донбасс! — следом за Щербатых повторяли они. — За наш Донбасс!

Холодным утром, посеребренным первым инеем, принес Дубров на КП дивизии экземпляры дивизионки с материалами о разведчиках.

Надоршин представил его бритоголовому человеку в грубошерстной шинели, плотно облегавшей большое тело.

— Вот знакомьтесь, Дубров. С очерками его вы уже знакомы.

— Как же! Как же! — Человек, шевельнув угольно-черными мохнатыми бровями, стиснул ладонь политрука мощной ручищей. — Горбатов.

— Очень приятно, — машинально сказал Дубров, стараясь понять, кто же перед ним — фамилия-то знакомая.

«Неужели писатель Борис Горбатов?» — подумал и оробел.

Помощник начальника политуправления Южного фронта по комсомольской работе Владимир Дмитриевич Щербатых подтвердил его догадку.

— Бориса Леонтьевича заинтересовали ваши зарисовки, товарищ Дубров. Он хотел бы встретиться с некоторыми их героями.

— Да, да, — закивал Горбатов. — Вы уже, пожалуйста, сведите нас с ними.

— Обязательно! Рад буду!

Много времени провел писатель с бойцами на передовых позициях. Приглядывался к ним, разговаривал с ними, расспрашивал их. Всегда одинаково ровный в обращении со всеми, он то и дело доставал из неизменной полевой сумки, распухшей от бумаг, блокнот с карандашом. Карие, слегка усталые глаза его смотрели на собеседника пристально, иногда в них загорались веселые огоньки.

Вскоре после отъезда Горбатова на полосе фронтовой газеты «Во славу Родины» появился призыв бить врага, как шарагинцы.

«Если ты любишь Родину, бей, без пощады бей, без жалости бей, без страха бей врага!» — повторяли бойцы слова писателя, обращенные к ним. Газеты с его очерками передавались из окопа в окоп.

О том, как сражались шарагинцы, говорят короткие записи в дневнике Дуброва.

«29.9.41. Из Вознесенки иду в совхоз им. Петровского. Части освободили Акимовку».

«2.10.41. Тимаковский полк вышиб противника еще из двух сел. Бой был жестоким».

Как же это было?

Дубров находился тогда в боевых порядках 667-го полка. После сокрушительных ударов артиллерии основные и приданные части дивизии поднялись в атаку. С северо-востока на Акимовку двинулся тимаковский полк тем самым маршрутом, по которому прошли когда-то разведчики Павел Головин и Виктор Намыкин.

Прятавшиеся в щелях и трещинах гитлеровцы огрызались свирепо. Их выкуривали оттуда огнем, доставали штыками. Не выдержав натиска, они бежали на западную окраину Акимовки, заняли запасные окопы. Однако и там долго усидеть не смогли, откатились еще дальше. Лишь за возвышенностью они обрели временный покой. Пришли в себя и даже стали подумывать о реванше.

На окраине только что освобожденного села закрепился 667-й полк. Забраковав неприятельские окопы, как слишком хорошо известные гитлеровцам (начнут палить по ним), бойцы вырыли свои.

Место удобное. Вокруг заросли ивняка. Правда, листва уже облетела, но веток такое множество, что за переплетением их трудно чего-либо или кого-либо усмотреть.

— Лейтенант Телухин, твоя рота заметна издали, — предупреждал Тимаков, от которого ничего не могло укрыться. — Старший лейтенант Удалов! На твоей совести открытый фланг.

И телухинская рота маскировалась тщательнее, а удаловский батальон принимал все меры безопасности.

Так командир полка проверил боеготовность каждого батальона, уяснил размещение всех пунктов боепитания, медицинской помощи, наладил связь. Потом приказал подтянуть и укрыть тылы.

— Ты, комиссар, оставайся здесь, — сказал он Эффендиеву, — а я пойду в первый. Нужно во что бы то ни стало удержать занятые позиции. Чтобы немцы и не помышляли вернуться в село!

Немцы же об этом определенно помышляли.

Зачастили минометы. На вершине перевала затрещали пулеметы. Замелькали темно-зеленые каски.

Тимаков взялся за бинокль.

— Батальон «СС» бросили из резерва, — сообщил он капитану Дондохе.

Тот остался невозмутим. Только запыхтел, как тогда, в разведке.

— Что ж, будем отбиваться.

Несмотря на сильный ружейно-пулеметный огонь снизу, фашисты лезли напролом в открытую. Это были дрессированные головорезы, все как один. Упрямства у них хватало.

Полк устоял, хотя на подмогу эсэсовскому батальону подбросили дополнительные силы. Раненые бойцы падали, но оставались в строю. Гремел такой бой, что люди иногда едва могли расслышать собственные выстрелы.

А тут еще ветер. Словно с цепи сорвался! Гнулись, трещали ивы, в воздухе кружились обломанные сучья, как будто веса в них вовсе не было. Спрессовывались в небе кучевые облака, такие плотные, что за ними скрылась небесная синева. Потемнело. День или ночь — не разберешь.

Перед батальоном Удалова стоит особо трудная и сложная задача, но выполнению ее мешают минометы в школе. Их стволы торчат из окон наподобие труб самоварных. Палят почем зря. Подобраться бы к ним, да автоматчики и близко не подпускают. Тяжелым снарядом не хотелось бы — это ведь школа. Где ребятишки учиться будут? Вот и думай тут.

Удалов, обремененный этими заботами, обрадовался Дуброву.

— А, газета!

Он, бывало, частенько говорил, что каждый из них воюет своим оружием: один пулей, другой острым пером.

— Я тоже хочу пулей, — признался как-то ему политрук.

Удалов укоризненно покачал головой:

— Знаешь, что я тебе скажу? Меня на моем месте заменить нетрудно. Тебя же на твоем — почти невозможно. Потому что не каждый сумеет написать так, чтоб за душу брало, чтобы с его словами люди в атаку поднимались.

Печатное слово Удалов очень ценил. Вот и сейчас, готовя батальон к атаке, сообщил Дуброву, что в ротах накануне читали «Письма к товарищу» Бориса Горбатова. Подействовало на людей здорово.

— Помнишь? «Вот оно, оружие, в наших руках… Он пришел, наш черед… Отцы смотрят на нас с надеждой: ну-ка, дети, не опозорьте нас…»

— Ну и память же у тебя! — Дубров улыбнулся.

— Разве можно такое забыть? — вскинулся Удалов.

Пока велась вялая перестрелка, Удалов двинул под шумок свой батальон на сближение. По глубокому оврагу, заросшему бурьяном, шли почти в рост. Межу пришлось переползать. В общем, к рубежу накапливания для атаки подтянулись незамеченными.

— Вперед! — скомандовал Удалов.

Полы его расстегнутой куртки, подаренной летчиком-братом, трепыхались на ветру. Поверх каски — сетка, унизанная всякими травинками и стебельками. Горяч комбат и нетерпелив. То и дело облизывает пересыхающие от волнения губы.

Вот она — школа, в которой упрятаны минометы.

Батальон Удалова развернулся. Первая рота углом влево, вторая — вправо, третья — ромбом. В промежутках пулеметчики.

— Пулеметы! Огонь по окнам!

И началось. Главное, не дать немцам опомниться. Использовать время, пока у них там переполох.

Однако один из фашистов успел-таки прицелиться. Только нажал на спуск автомата, как сам сник, простреленный насквозь. Но поздно, слишком поздно произошло это! Минутой бы раньше…

Ну хотя бы половиной минуты! И не упал бы, как подкошенный, Удалов, прощально взмахнув, словно птица крыльями, полами дареной куртки.

Он еще сумел приподняться, собирая последние силы:

— Продолжать атаку!

Ему-то казалось, что крикнул, на самом деле — прошептал. Низко склонился над ним санитар, чтобы расслышать эти слова, к самым губам запекшимся ухом приник.

— За комбата-а-а! — прокатилось по рядам бойцов.

Но он уже не услышал. Не увидел, как в окна школы, откуда высовывались стволы минометов, полетели лимонки. В гаснущем сознании остались только облака. Стаи облаков в вышине. А может, журавлей, улетающих подальше от грома войны?

Его унесли в полковую санчасть. Вместе со свинцом, застрявшим в груди.

— Сейчас же на операционный стол! Готовьте инструменты…

Инструменты готовила девушка со скорбным ликом мадонны. Удлиненная шея, точеный профиль. Валя-Валентина по фамилии Дмитрик.

Кусок свинца извлекли из-под самого сердца Удалова. Пробил партбилет, окровавил его, а партбилет-то совсем новенький.

— Лежите, спокойно, — попросила комбата Валя, когда он очнулся после операции.

— Где я?..

— В санчасти. — Она поправила его подушку.

Удалов рванулся.

— А батальон?

Застонал и потерял сознание. Он не знал, сколько пролежал так, в забытьи, но только вдруг услышал оправдывающийся голосок медсестры. Сначала различал одни интонации жалобные, потом начал вникать в смысл.

— Такого удержишь! Вот, может, товарищ Дубров на него подействует…

Удалов разлепил веки. В слабой улыбке дрогнули обесцвеченные за этот трудный день губы.

— Газета?

— Ты что же это буянишь? — набросился на него политрук, стараясь не замечать шершавых, будто пергаментом обтянутых скул Удалова. — Медицину слушать надо! Тебе, понимаешь, полный покой предписан, а ты тут на кровати подпрыгиваешь!

Оттого, что говорил все это Дубров слишком бодро, комбат встревожился.

— Говори прямо! Что с батальоном?

— Да хорошо все, хорошо!

Но Удалов никак не мог освободиться от недоверчивости. Испытующе глядел на политрука.

— Выкладывай начистоту.

— Фу ты! А я что делаю? Выбили немцев! Очистили весь хутор! За школу твоим ребятам спасибо — молодцы… Они ведь, знаешь, все кричали: «За комбата!» За тебя, значит…

Успокоенный Удалов больше его не слушал. По всему телу разлилась слабость. Руки и ноги тяжелые, не пошевелить ими. Мысли начали путаться. Теперь можно и отдохнуть… Раз все в порядке…

Легкие, пушистые облака… Какие облака? Это ведь журавли! Вон как печально курлычут, будто оплакивают кого-то. Только не его! Он жив назло всем смертям. И будет жить. Он еще увидит, как побегут с родной земли захватчики…

А это кто обогнал треугольник птиц? Ну, конечно, брат! Самолет его серебрится в солнечных лучах. Снял шлем, машет им. Вот и встретились! Он же знал, что они встретятся на войне, хоть один в воздухе, а другой на земле… Все равно встретятся!

Когда Удалов проснулся, стеариновая свеча догорела почти до конца. Блюдце, в котором она укреплена, закапано воском, поникший фитилек моргает.

Медсестра Валентина Дмитрик спит над раскрытой книжкой, и щеки ее, подпертые кулачками, разрумянились. На высоком чистом лбу — завиток.

Стараясь не скрипеть половицами, Удалов нашел свои сапоги. Обулся. Где же заветная куртка? Ага, вот она! Накинул ее на себя.

Забинтованная грудь лишь чуть-чуть побаливала. На свежем воздухе эта боль и вовсе утихла. До чего же хорошо, когда кругом спокойно! Ни выстрелов, ни взрывов. Почему-то раньше не думалось об этом.

Не знал цену тишины. Что греха таить: и сам пошуметь любил. Особенно в детстве. Ах, как скакали они на палках по кочкам! Изображали всадников.

— Нно-о!

Взметнутся следом палые листья и опадут, успокоятся на влажном уже асфальте. Ребятишки собираются в кучу, размахивают палками — теперь это уже сабли — и такой крик поднимут, что ко всему привыкшие воробьи и те в страхе разлетаются. Самозабвенно кричат. До хрипоты…

Никем не замеченный спустился Удалов в лощинку и зашагал к селу. Совсем недавно здесь были враги, теперь — наши.

У крайней хаты часовой вышагивает. Пройдет несколько метров, остановится. Потопчется-потопчется на одном месте и — в обратную сторону. Вот насторожился. Видно, Удалова приметил.

— Кто идет?

— Тише ты…

— Ой, товарищ комбат!

— Да не шуми, не шуми.

— Есть не шуметь!

В хате сержант-казах разматывал портянки. Покосился на задымивший фитиль лампы и проворчал, не оборачиваясь.

— Куда твой идет? Твой, Петренко, у пулемета сидеть должен… Что молчишь, Петренко?

При виде Удалова широкое лицо его расплылось в радостной ухмылке, глаза стали совсем узкими — щелки да и только.

— Товарищ комбат!

Держась за грудь, которая опять начала понемногу ныть, Удалов спросил:

— Кто на высоте? Они или мы?

— Они…

— Дзот не взяли?

— Нет…

— Собери-ка десяток ручных гранат. И будь с Петренко у пулемета. Да не буди никого! Понял?

— Так точно, ничего не понял…

— Э-э…. Делай, как сказал!

— Есть!

Пока сержант снова наматывал портянки, Удалов засунул в просторные карманы куртки гранаты, взял автомат и вышел.

Этот дзот давно не давал ему покоя…

…Когда командир дивизии прибыл, чтобы решить судьбу вражеской высоты, он в недоумении переводил взгляд с нее на командира гаубичного дивизиона Мельникова, которому поручили уничтожение огневой точки противника.

— Как будто краснеет там что-то, а? — проговорил Шарагин вопросительно.

Мельникову тоже так показалось, и теперь он напрягал зрение, чтобы разглядеть красное пятно там, наверху.

— Ничего не понимаю…

Прибежал полковой врач.

— Где Удалов?

Шарагин удивился:

— Это уж у вас надо спросить. Вы его лечите.

Врач даже руками замахал. Очки соскользнули на кончик его носа.

— Сбежал он, сбежал!

Выяснив, что вражеский дзот уничтожен, комдив не знал, что ему делать с Удаловым: поощрять или наказывать. На высоте-то уже наш флаг развевается! В этом заслуга Удалова. По тревоге поднял пулеметный взвод, сам кидал гранаты…

— Значит, отомстил за то, что грудь пробили? — Шарагин усмехнулся.

— Не за грудь я им — за партбилет, — уточнил Удалов. — Весь окровавили.

— А теперь в санчасть. В санчасть, и никаких разговоров!

События, полные тревог

В 658-м полку у Сафронова бойцы расширяли окопы, удлиняли ходы сообщения, возводили над блиндажами потолки в два-три наката. Готовясь к обороне, они стремились сделать ее прочной и непреодолимой.

Только разговорился с ними Дубров, позвонили из политотдела. Просили передать, чтобы возвращался в редакцию. Да побыстрее. Что бы это значило? И почему такая спешка?

Раздумывая над этим, строя всякие предположения, он пересек кукурузное поле, на котором кое-где торчали остатки полуистлевших стеблей. Еще шагать и шагать. Путь-то не близкий.

Громыхнули орудия. По звуку ясно: дальнобойные. Через некоторое время показались их длиннющие стволы, нацеленные чуть ли не на Полярную звезду. Значит, по дальним целям бьют.

Так или иначе, надо крюк делать. Не долго думая, Дубров перескочил через каховскую дорогу. Опять кукурузное поле. Только здесь никто не убирал урожая — гнил на корню. Одни растения повалились, другие еще стоят. Попробуй-ка проберись сквозь них!

А батарея шпарит шквальным. Сильнее обычного. По скоплениям, вероятно. Уж не появились ли новые орды?

Орудия неожиданно смолкли. Наверное, через некоторое время снова заухают. Однако вот что странно: стволы их клонятся к земле, как спиленные деревья. Для стрельбы прямой наводкой, что ли?

К изумлению Дуброва, артиллеристы начали демонтировать прицельные приспособления, заклинивать казенники, выводить орудия из строя.

Тут уж он не выдержал. Приблизился к лейтенанту и остановился, выдерживая дистанцию. Тот, взволнованный не меньше политрука, объяснил с горечью:

— Приказ!

— Но почему?

— Немцы обходят!

Они двинулись навстречу друг другу, как люди, объединенные общей бедой.

— Как же это? — в растерянности спросил Дубров.

— А вот так! — Ноздри лейтенанта сердито раздулись. — Ударились на Большой Токмак! — Он и не заметил, что сказал в рифму. — Хотят прижать нас к морскому берегу. Приказано отходить на восток, уводить людей и спасать матчасть. Нас-то оставляли для прикрытия. Мы израсходовали все снаряды, били, били по вражеским колоннам… — У него, видимо, накипело, нужно было высказаться, чтобы хоть этим облегчить душу. — Теперь только самим успеть! А эти громадины разве вытянешь так скоро? Вот приходится… Чтобы врагу не достались…

Взрослый человек, он чуть не плакал, прощаясь со своими орудиями. Щека у него подергивалась — нервный тик.

Артиллеристы и подбросили Дуброва в Мелитополь. Типографии, конечно, след простыл. Никаких автобусов. Лишь мелкие клочки бумаги кружились и оседали, словно снежные хлопья. Тут же кучки золы — сжигали что-то.

Штаб и политотдел тоже снялись, укатили на восток.

Лишь в Покровском Дубров нашел Богудлова.

— Такие дела… — Редактор смотрел в сторону.

— Да вы хоть подробнее расскажите! — взмолился политрук.

— Что тут говорить? У них же известная тактика: где крепко — не лезут. Сунулись к Мелитополю — не получилось. Так они в обход — на Токмак, Гуляйполе… Левее нас, знаешь, сколько их? Силы семнадцатой и шестой немецких армий, танковая группа…

— И куда же мы теперь?

— В район Мануйловки. Нужно любой ценой спасти типографию. Тут Надоршин заходил. Сообщил: в час ночи получена шифровка — приказано немедленно сниматься с занимаемых позиций…

Приказ есть приказ. И потянулись все через Приазовское, Ногайское, Осипенко. Шоферы крутили баранки, выжимали скорость. Долина вместе с машинами утонула в сплошном сумраке.

Вдали тускло поблескивала морская гладь. От берега шла узкая полоска земли, разделенная пополам говорливой речушкой. Текла она в глубокой впадине и украшена была единственным мостом.

Вот перед ней-то и сжалась гармошкой колонна. Урчали, пофыркивая, разогретые моторы. Шоферы вылезали из кабин, перебрасывались словами. Поглядывали вверх, где фашистские самолеты шныряли.

— Чего ждем-то?

— Значит, положено так…

— Если положено, пусть скажут.

— Объясняй ему!

— Тут объяснять, брат, некогда…

Каждый из них думал об одном, о том, чего вслух не произносил. Как бы не захлопнулся котел… Лучше уж погибнуть в бою, чем в плен попасть!

Дубров нервничал, то и дело смотрел на циферблат часов. Не давал покоя Богудлову, который тоже, кстати, не знал, куда себя деть. То зайдет в автобус, то выйдет из него, то достанет спички, то спрячет их. В конце концов, смял коробок, выбросил.

— Ну что ты все пытаешь меня? Как мы, спрашивается, поедем, если фашисты только того и ждут! Разбомбят ведь!

— Нужно проскочить, — упрямо твердил политрук. — Пока одни отбомбят и улетят, а другие будут на подходе…

— Не успеем же!

— Нужно успеть! Так-то мы чего выждем? Вот разнесут мост в щепки, вообще придется бросать типографию…

Последний довод оказался самым веским. Редактор сдался.

— Ладно, будь по-твоему. Хасия, действуй!

Хасия нахлобучил пилотку, которой обмахивался, и удовлетворенно шмыгнул облупившимся за лето носом. Когда вывел автобус на пригорок, как на лобное место, другие шоферы тоже зашевелились. Такова уж психология людей: кто-то должен стать первым, чтобы с него потом брали пример.

Автобус качнулся, перевалил через кювет и помчался вперед. За ним вся длинная, извивающаяся цепью колонна. Звенья ее — отдельные машины, миновав опасный мост, откалывались, втягивались в тесные улочки онемевшего Бердянска.

Все! Худшее позади. Впрочем, не для всех…

Сзади взрывы. Это, упустив основную добычу, обозленные фашисты принялись сыпать бомбы на хвост колонны.

Выбравшись из лабиринта городских переулков и закоулков, поехали навстречу рассвету. Возле Никольского Богудлов расстелил на коленях карту.

— Нету, — растерянно сказал он. — Района этого нету…

Дубров извлек из планшета свою. И в ней нужного района не оказалось. Вот положение!

Тут еще Хасия. Мнет пилотку, вздыхает.

— Ну, что тебе? — спросил редактор.

— Бензин кончился… У вашего шофера чуток еще осталось, а у меня — сухие баки.

Одно к одному. Началась полоса, теперь только жди неприятностей.

Но что это? Как будто трактор тарахтит. И верно, возле сараев, где валялись какие-то бочки, копались в тракторе два паренька. Совсем молоденькие, лет по пятнадцати, если не меньше.

— Хлопцы! — окликнул их Дубров. — Горючее есть?

— Керосин, — ответили оба разом.

Богудлов чертыхнулся. А Дубров стал допытываться у Хасии:

— Может, на керосине потянет, а?

Шофер в сомнении почесал подбородок, заросший щетиной.

— Не ручаюсь, товарищ политрук. Как-то не приходилось…

Он подошел к бочке, сунул указательный палец в маслянистую жидкость и вдруг — как пустится в пляс!

— Ты что?.. — отшатнулся Дубров.

Выписывая ногами кренделя, Хасия не сказал, а пропел буквально:

— Беэн-зин-чик!

Политрук встрепенулся.

— Ну да?

— Беэн-зин-чик! Беэн-зин-чик!

— Да хватит тебе, — призвал к порядку шофера Богудлов, все еще не веря, что так повезло.

Хлопцы таращились в удивлении, вихрастые, с выпирающими кадыками на тонких по-детски шеях.

— Что же вы, — укоризненно спросил их Дубров. — Керосин от бензина отличить не можете? А еще трактористы!

Один из них обрел наконец дар речи.

— Не! Мы не трактористы. Мы — школьники. К бабуле сюда из города приехали.

— В школе вас тоже могли бы научить этому, — проворчал Дубров.

Заправили оба автобуса и, возбужденные происшествием, двинулись дальше.

Тем временем Надоршин испереживался: что с полиграфистами. Полки, все четыре колонны, тут, а редакции с походной типографией не слышно и не видно.

Заметив гриву пыли на горизонте, он повеселел. Наверняка автобусы! Так оно и оказалось.

Черные, как смородина, сбрызнутая дождем, глаза комиссара дивизии засияли, когда ему предложили канистру бензина. Приходилось ведь собирать по кружечке, а здесь, нате — такой подарок.

Поделились и с командиром дивизии. Благо, запаслись с избытком. Медсанбату тоже выделили долю. Как откажешь операционной сестре Любе Тесле или военфельдшеру Эте Вайнштейн? Незаменимые помощницы хирурга Семенова!

События последних дней потрясли всех. Глубоко переживал их Николай Павлович Шарагин. После успешных контрударов под Мелитополем прорыв гитлеровцев на участке соседа поставил под угрозу группу Шарагина с приданной артиллерией резерва Главного Командования, запасными полками и бригадами под руководством Овчаренко и комбрига Колчина. Немцы навалились со стороны Камыш-Зари. Замышляли перехватить горловину кувшина, в котором оказались отступающие.

Вместе с комдивом переживал трудности и комиссар дивизии. У Халила Сатретдиновича Надоршина и Николая Павловича Шарагина было полное взаимопонимание. Они советовались друг с другом, сообща обдумывали многие вопросы. Главное сейчас — спасти людей, и, по возможности, технику.

Подоспевшие стрелковые части завязали бой у берега Кальмиуса. Надо было во что бы то ни стало задержать противника и дать возможность своим подтянуться. Ведь разрозненные подразделения добирались на лошадях или на тракторах с прицепом, совершали безостановочные марши, плыли на баржах и на плотах. Лишь бы не попасть в плен.

Кальмиус — это, конечно, не Днепр и, безусловно, далеко не Волга. Однако все-таки водная преграда, с которой нельзя не считаться. У Донецка она не так уж глубока и широка, а к Мариуполю весьма привольно разливается.

Полки Тимакова, Сафронова и отдельные подразделения других частей с рассветом заняли оборону на подступах к правому берегу. Необходимо было продержаться до подхода помощи. Ожидались дивизии под командованием генерала Ремизова, а нагрянули танки из группы Клейста.

Вражеские бронированные машины неотвратимо катили с северо-запада. Но расчет фашистов на дезорганизацию не оправдался. Бойцы-шахтеры держались стойко и сплоченно.

Танкисты атаковали то в лоб, то с фланга, яростно наскакивали. А сломить шарагинцев не могли. Потому что каждый боец понимал: от его упорства зависит спасение товарищей, застрявших в нелегком пути.

Атака отбивалась за атакой.

Комдив торжествовал. Говорил полковому комиссару, не скрывая этого торжества:

— Полки-то наши держатся! Враг надеялся в оборону вонзиться и к морю пробиться — ан нет!

Более сдержанный в своих чувствах Надоршин улыбался одними глазами.

— Что вы хотите? Шахтеры.

— Да это настоящие львы! — восклицал Шарагин.

При всем при том, чтобы охладить пыл гитлеровцев, требовались более мощные и более эффективные средства, чем те, которыми располагала дивизия.

Комдив вызвал сотрудника разведотдела дивизии.

— Капитан Плеханов! Пошлите нарочных к Тимакову и Сафронову. Пусть держатся до подхода помощи. Она вот-вот подоспеет.

— Есть, послать нарочных!

Плеханов остановил свой выбор на двух бойцах. Андрей Черепнев связист. Сам аппаратуру усовершенствовал, приспособления там всякие придумывал, которые работали безотказно. Парень, можно сказать, изобретатель. Коренаст, ловок и проворен. К тому же до самозабвения смел. Эркенов, жилистый, высокий туркмен, по-восточному нетороплив, рассудителен в мирной обстановке. Едва почует опасность — мгновенно преображается. Откуда что берется! Поступь легкая, движения точные, а реакция такая, что летчик позавидовать может.

Встали эти двое на берегу реки и задумались. Как быть? Моста и в помине нет. Фашистские снаряды раздолбили его, щепки во все стороны разметали.

Если плыть, так широковато. К тому же противоположный берег скалистый. Торчат там острые обломки камней, как искрошившиеся зубы какого-то доисторического животного. Кинет волна на них — костей не соберешь.

Дальше пологое место, конечно, есть. Только ведь угадать надо, чтобы попасть именно туда.

Разведчики выловили два бревна от бывшего моста, оседлали их. Нет, так не пойдет. Вражеские пулеметчики могут срезать — мишень-то хорошая! Лучше уж просто держаться за бревна, чтобы в случае чего спрятаться за ними.

Они промокли до нитки, зато доплыли.

А люди в окопах изнемогали. Патронов оставалось в обрез. Противотанковые средства приходилось экономить. На каждый танк — только по одной гранате. Бить наверняка.

Все бы ничего, да нельзя человеку без надежды. Но на что же можно надеяться в таком положении?

И вот в такой-то труднейший момент подоспели Эркенов и Черепнев.

— Держитесь, братцы! Хоть два часа потерпите! Помощь идет!

Это сообщение — как глоток прохладной воды при нестерпимой жажде. Воспрянули духом люди, посветлели их лица.

Шарагинцы продержались около суток. На то они были шарагинцами.

Представителей генерал-лейтенанта Ремизова комдив повстречал севернее Таганрога. Сдал напряженный участок обороны.

Из штаба Южного фронта доставили приказ: 218-ю дивизию направить в район Белой Калитвы на отдых и пополнение.

«12.10.41. Несветай. Остались позади Чалтырь, Мариуполь, Таганрог… Какие города!» — записал Дубров в дневнике.

Города действительно своеобразные. Богатства в них не на виду: кое-где на поверхности земли голо, а в недрах залежи угля самого высокого качества, того, что тепла дает много, а золы мало.

В станице Чалтырь Дуброва остановила густобровая женщина с темным пушком под крупным носом. Армянка.

— Что тебе? — спросил он ее.

— Спросить хочу…

— Спрашивай.

Она зачем-то оглянулась и шепотом:

— Что мне делать, если сюда фашисты придут?

Вот и ответь на такой вопрос.

— Дети у меня, мал мала меньше, — прослезилась женщина. — Пять! Ни одного мальчика… Куда я с детьми?

— Плакать-то зачем? — попытался утешить ее Дубров, который, как большинство мужчин, совершенно не выносил женских слез. — Выход, наверное, всегда найти можно!

— Выход? — переспросила она, утираясь кистями шали. — Какой тут может быть выход? Ой, несчастные мои дочки…

Он пошел с ней вместе. Хоть приласкать ребятишек, может, помочь чем по хозяйству.

Во дворе высился курганчик зерна. Сухое, провеянное, ядрышко к ядрышку.

— Вот намолотили. — Женщина опять всхлипнула. — А для кого? Придут, все отберут…

Осматривая огород, Дубров чуть не провалился в колодец, весь заросший какими-то сорняками. Сруба нет, стенки кое-где обрушились. Но дно сухое. «Сюда и надо ссыпать зерно, — сообразил он. — Навряд ли его здесь найдут. А она будет понемногу доставать, кормить девочек».

Конечно! Выстлать дно сухой половой… Вообще, делать так: кругом полова, внутри — пшеница. Сверху мусор всякий накидать.

Так и сделали.

Распрощавшись с хозяйкой, политрук вернулся в редакцию. Достал дневник.

«13.10.41. Из Несветая (близ Ростова) прибыли в Чистополье. Вечер. Богудлов, Сидельников и Лысенко играют в домино».

«16.10.41. Через шахты ехал к месту отдыха. Остановились на привал в селе В. Гривен. Проезжал по местам, где когда-то работал в шахте брат Андрей».

«19.10.41. Белая Калитва. Слушал по радио о жестоких боях под Москвой».

В лесу за Калитвой раскинулся учебный городок. Люди сюда стекались отовсюду. С Дона и Хопра. Из шахт и с железных дорог. Хлеборобы, садоводы, виноградари… Поступало необходимое вооружение.

Новобранцы изучали военное дело. Тот, кто уже побывал в боях, делился с ними опытом. Вопросов они задавали множество! Почему, зачем. И никак не могли уразуметь, что фашисты — существа со всеми человеческими признаками. По крайней мере, внешними. Потому что трудно было представить, что люди способны на такие жестокости, которыми славились представители «высшей расы».

Если ты человек, как можешь мучить себе подобных? Выжигать на груди звезды, вырезать из кожи спины ремни, стрелять в беззащитных женщин, топтать ногами малюток? Это ж какими людьми надо быть?! Нет, в сознании не укладывалось, что фашист принадлежит к роду человеческому…

На политбеседах и лекциях бойцы, как новички, так и те, кто воевал, сидели притихшие. Больше всего тогда, безусловно, волновали сообщения с фронта.

В дивизии было немало ростовчан. И вдруг Совинформбюро передает: взят Ростов. Родной город во власти врага! Все взбудоражились. Стали рваться на фронт. Какой там отдых, когда чужеземцы бесчинствуют?

На рассвете 20 ноября полнокровная дивизия двинулась на запад.

Внезапность

В дневнике Дуброва появилась первая после отдыха запись:

«20.11.41. Из Белой Калитвы — на фронт. Ночью — в Ворошиловграде. Там темно, света нет».

Погода испортилась.

Разразились дожди. В самую годовщину Октября. Хлестали они безостановочно — днями и ночами. Прямые струи, казалось, прямо-таки впивались в земную кору. Размочив ее, превратили в кисель.

Технику врага приковало к дорогам. Солдаты попрятались под крыши. Но едва степные ветры разогнали тучи и подсушили грязь, 17-я армия Гитлера возобновила наступление. Враги рвались к Ворошиловграду неудержимо.

Немцы знали, что в обороне у нас негусто, поэтому бесцеремонно двигались от одного шахтерского поселка к другому.

А из Белой Калитвы навстречу им шла 218-я шахтерская дивизия под командованием Шарагина, и была она уже закаленной в огне первых сражений.

Шелестели шинами сотни машин. Только мелькали телеграфные столбы. Села, хутора, поселки… Таяли под колесами километры. И с каждым километром все ближе неприятель. Целая пехотная армия где-то под Ворошиловградом. Прикрывает левый фланг танковой группы Клейста, ворвавшейся в Ростов.

В Ворошиловграде, бывшем Луганске, безостановочно работают цехи завода имени Октябрьской революции. Оттуда шлют на фронт снаряды и автоматы. Все для победы! И бронепоезда на линию Луганск — Родаково. Комиссар — старый большевик Черновол. В черном полушубке, в лохматой шапке, бас такой, что стекла от него в помещении дребезжат. Бронепоезда наготове, ждут сигнала.

Уверенные в своих силах гитлеровцы приближались. Они никак не ожидали, что в их пешие колонны врежутся грузовики с бойцами. Из-за укрытий. Внезапно.

С бортов полуторок застрочили пулеметы. Люди прыгали на ходу с машин, бросались врукопашную. Потом через головы своих артиллеристы ударили по скоплениям врага, достали главные силы.

И вот ринулись в сторону Камышевахи бронепоезда. Начались жестокие бои.

Коммунист Хархан привел на КП дивизии пленных немецких офицеров. Потом их будет много, очень много, но эти-то — первые! Сами сдались, добровольно подняли руки. Выбрали плен в надежде сохранить свою драгоценную жизнь.

В 6-й роте 667-го полка Володя Иванин с бойцами уложил под Сентяновкой сто тридцать гитлеровцев. Когда ранили командира взвода, молодой коммунист принял на себя командование и захватил высоту.

Так дрались шарагинцы.

Ошеломленные столь сильным натиском, немцы шарахнулись в стороны, стали поворачивать вспять. Прятались под мосты, даже в дренажные трубы залезали. Но их доставали отовсюду.

Столкнувшись лицом к лицу с фашистскими полчищами, 218-я дивизия разгромила их авангарды, остановила и отбросила. Это еще до прибытия ряда соединений 12-й и 37-й армий Южного фронта, из которых образовалась группа Камкова.

…КП Сафронова притулился вдали от поселка. Укромный уголок рядом с железной дорогой. Сколоченная из досок железнодорожная будка.

— Прошу! — широким жестом пригласил Дуброва майор Сафронов за стол, где уже сидел инструктор политотдела дивизии, старший политрук Витовский с наружностью типичного испанца.

Дубров поинтересовался обстановкой.

— Капитан Луценко выполнил задачу. — Довольный Сафронов не сдержал улыбки, которая, впрочем, тут же погасла на его тонких губах. — А третий батальон застрял в лощине перед Красногоровкой… Хоть за уши тяни из буераков!

— Кто командует третьим батальоном?

— Есть такой. Капитан Могила.

— Ну и фамилия!

— Фамилия — что! Вот человек он… Правда, батальон принял недавно, но дело не в этом. Рохля.

— Это что же, бывший командир автобата? — припомнил Дубров.

— Он самый.

— Знаю такого. В кожаном пальто гуляет.

— Вот именно. Гуляет…

Витовский с любопытством следил за их разговором, но сам в нем участия не принимал. Такая уж у него была манера: больше слушал, чем говорил. Вот он покосился на окно, за которым пророкотала полуторка.

Младший политрук, начальник дивизионного клуба Яковлев доложил, что привез фильм.

— Кино покажем в Красногоровке, — решил вслух командир полка. — Когда от фашистов ее очистим.

Принесли донесение от комбата Луценко. Прочитал его Сафронов и помрачнел. Тогда только инструктор политотдела дивизии впервые подал голос.

— Плохие новости, Федор Андреевич?

— Куда тут хуже! — в сердцах сказал командир полка. — Первый вынужден остановиться. Сосед справа оголил его фланг. В результате гитлеровцы отрезали пулеметным огнем передовые подразделения от моего КП.

Дубров крякнул.

— Дела…

— Дела, как сажа бела, — подхватил Сафронов. — Парализовали активность полка! Ведь уверял, что утром возьмет Красногоровку… — Он поднялся.

— Куда? — кратко спросил его Витовский.

— Пойду сам! Иначе полк не выполнит последующую задачу. Нам ведь приказано пробиться до Камышевахи.

— А мне разрешите в первый? — обратился к командиру полка Дубров.

— Опасно туда. Ладно, дам провожатого, так уж и быть.

Командир первого батальона капитан Луценко, вглядываясь в темноту до того, что слезы наворачивались на глаза от напряжения, засекал огневые точки. А было их немало. Особое внимание привлекли четыре ближние, как самые действенные. То и дело изрыгали огонь из пулеметов.

Пули пощелкивали за спиной Луценко, так как гитлеровцы строчили во фланг батальона.

«Что стреляют — полбеды, беда будет, если двинутся с крыла, — прикидывал командир батальона. — Поддержит ли командир полка рискованный замысел? Рвануться бы вперед, оставить противника почти в тылу…»

Луценко никак не хотел упускать инициативу. Противник может перехватить ее, что уж совсем никуда не годится.

Посыльный Алексей Балака давно должен не только до Сафронова дойти, но и назад вернуться. А его все нет. И это тоже тревожило, не давало покоя. Такого человека послал! Члена партии, бывшего учителя…

Между тем Дубров и его сопровождающий сержант Черепнев пробирались в первый батальон, ориентируясь по телефонному проводу. В одном месте обнаружили разрыв. Благо Черепнев — связист по специальности — занялся устранением повреждения. Дубров же прислушивался к стрельбе.

Вдруг стон. Или показалось? Нет, на самом деле стонет кто-то!

Дубров шагнул на дорогу, поперек которой лежал человек. И сразу пулеметная очередь. Едва успел пригнуться. «Добьют ведь, — пронеслось в голове. — Ишь как угостили — даже не двигается. А трехлинейка-то наша, русская… Надо спасать парня!»

Подоспел Черепнев. Вдвоем они подхватили раненого под мышки, спустились с ним в канаву. Где на себе, где волоком, кое-как дотащили.

Глянул на раненого комбат и руками всплеснул.

— Алексей!

А тот к тому времени в себя пришел.

— Товарищ командир… План одобрили…

— Лежи, лежи, — успокоил его Луценко. — Как же это ты сплоховал-то?

В блиндаже командира батальона при тусклом свете коптилки вызванный фельдшер перевязал Алексея Балаку. Три раны в плече, крови потерял сколько!

…Уже после войны, много лет спустя, на вопрос харьковской газеты «Красное знамя»: «Жив ли Алексей Балака?» отозвались его брат Иван Терентьевич, доцент университета, и сын Александр Алексеевич, который сначала учился в Донецке, а потом поехал работать на Дальний Восток. Они сообщили, что Алексей Терентьевич Балака пал смертью храбрых на Курской. Дуге…

Да… Но это будет потом. А пока Алексея Балаку срочно отправили в госпиталь. Чтобы залечил раны, окреп.

И наступил долгожданный рассвет.

Добродушный, веселого нрава Луценко сейчас был очень, очень серьезен.

— По обстановке — мне бы вывести батальон из ловушки, отойти. Но я не поступлю так хотя бы потому, что именно этого враг от меня ждет. Я же двинусь вперед, только вперед! Немцы будут думать, что бьют меня с фланга… На здоровье! Под ударом-то окажется весь их тыл…

Командир решительно двинул свой первый батальон к Камышевахе. Второй поддержал его. Они продвигались почти безостановочно. Третий же взял направление на Персияновку. Под руководством нового комбата, заменившего незадачливого Могилу, успешно провел атаку, освободил село от фашистов.

Теперь Дубров стал гостем капитана Кудинова.

Три кирпичных дома, как бастионы. Стены добротные, ни один снаряд не страшен им.

Немцы стреляли из минометов. Но мины или не долетали, или перелетали. Когда же одна угодила в отхожее место, взбесившиеся гитлеровцы подтянули орудие, чтобы бить прямой наводкой.

Капитан Кудинов сидел с биноклем у открытого окна, освещенный предзакатным, уже по-зимнему слабо светившим солнцем. Вдруг, что это? Снаряд! Метеором пролетел над головой.

А тут Дубров.

— Назад! — гаркнул Кудинов.

Снаряд же почему-то ни гу-гу. Будто не смертью начинен, а чем-то безобидным.

Кудинов и Дубров почти одновременно выскочили из комнаты. Во дворе бушевал минометный огонь. В соседнем не протиснуться: бойцы кто сидит, кто стоит. В окнах автоматы, винтовки. За стеной пулеметчик прижался к щитку «максима».

За изгородью, метрах в двухстах, — человеческие фигуры в грязно-зеленых мундирах. Поснимали шинели немцы. Жарко. Еще бы — столько огня кругом!

— Вот, — указал на них Кудинов. — Шестой раз за этот день.

Он дал команду своим стрелять. Только неспешить, подпустить поближе.

— Экономьте патроны!

Захлопали винтовочные выстрелы, застучали пулеметы, начали рваться гранаты.

За первой цепью гитлеровцев пошла вторая. Наши бойцы только успевали разворачиваться. Очередь за очередью посылал бывалый пулеметчик Соколов.

— Тра-та-та-та-та!

В самый критический момент он остановил врага. Уцелевшие побежали обратно. Однако свинец нагонял их, сражал наповал.

— Представлю к звездочке! — говорил Кудинов. — Честное слово, представлю!

Шесть атак отбито. Такой материал для дивизионной газеты! Поскорее бы доставить его в редакцию.

Кудинов проводил Дуброва. Расстались друзьями. На прощание политрук вспомнил:

— А снаряд? Взорвался он тогда?

— Так и не взорвался, — засмеялся Кудинов. — Наверное, какой-нибудь тайный друг мастерил его. Как ты думаешь?

— Вполне возможно. Есть же в Германии люди, которым эта война ни к чему!

— Побольше бы их! — Кудинов вздохнул.

— Да, побольше бы.

Ходьбы до села, куда направлялся Дубров, с полчаса, не более. Огромное багровое солнце спускалось к горизонту. Легкие, как кисея, облака вокруг него окрасились в нежный розовый цвет, предвещая ветреную погоду.

Степь да степь кругом. Неоглядная. Так бы и шел, дышал полной грудью. Если бы не шальные пули. Одна чуть не пробила Дуброву лоб. Вот так был убит парторг Василенко…

Впрочем, нет. В него целились. Засевший на дереве немец-«кукушка» подстерег его, участника сражения на Карельском перешейке, уже имевшего орден Красной Звезды за отвагу.

Могила Василенко — свежий холмик земли как раз напротив штаба в Ореховке. Политрук постоял возле нее, вспоминая, каким пламенным патриотом был этот человек, как храбро сражался в батальоне Кудинова.

Что творится! «Горит, горит земля родная». Двести метров, не больше, отделяют Горск от Карбонита. Но в Горском — наши, а в Карбоните — фашисты. И все время стрельба. То с той, то с другой стороны.

Приютился Дубров у пулеметчиков, которым было совсем не до журналиста. Подняли «максима» прямо с катками и понесли на второй этаж каменного дома. Установили на подоконнике, заклацали замком. Потом вставили длинную ленту, набитую патронами.

Когда дали первую очередь по населенному пункту, занятому гитлеровцами, сразу прошили щитковый шалаш, где те прятались.

Нужно было прорубить в стене щель-бойницу. Да такую, чтобы обеспечивала широкий сектор обстрела. Бойцы взялись за дело. Долбили ломами, рубили топорами. Только сыпалась штукатурка и крошились кирпичи. Пол окрасился красной пылью.

— Э-эх, взяли! Еще раз взяли!

Потемнели от пота под мышками гимнастерки, залоснились скулы. Передохнуть бы, но где там. Некогда. Конечно, строить куда приятнее, чем разрушать… Да ведь необходимость заставляет!

А из-за железнодорожного полотна летит свинцовый град. Треск от него — хоть уши зажимай. Зависают то там, то здесь светящимися медузами ракеты на парашютах. Полыхнуло вдруг рыжее пламя у водонапорной башни. Снаряды загрохотали у самого дома, где находился Дубров.

Тогда и наш «бог войны» ударил.

Тревожная ночь тянулась, кажется, бесконечно. Так и хотелось поторопить время, подогнать его. Едва забрезжил рассвет, явился Сафронов.

— Ну как, политрук, не желаешь со мной на мельницу?

— Пшеницу на блины молоть? — пошутил Дубров.

Сафронов поддержал его шутку, хитро прищурившись.

— Будут кое-кому блины!

— Тогда пошли.

Длинная лестница без парапетов вела к поворотному кругу. Политрук старался вниз не смотреть — у него с детства боязнь высоты. Друзья-приятели, бывало, на колокольню в церкви забирались, а он на лужайке голубей гонял.

— Давай, давай, — подгоняет Дуброва Сафронов. — Заждался нас Борис Петрович.

— Кто? — удивился политрук.

— Борис Петрович! Знаешь такого?

— Нет…

— Ничего, узнаешь. Серьезный товарищ!

— А где он?

— Там, где ему положено быть, — загадочно ответил Сафронов.

Ступеньки шаткие, лестница ненадежная. Тут еще ветер. Так ли разбушевался. Того гляди, сбросит отсюда. Упадешь на крышу, а под соломой — сухой решетник. Если провалишься, штыком вопьется под ребро.

И пришпилишься ты намертво, как жук какой-нибудь в коллекции насекомых, иголкой пронзенный.

На поворотном кругу, где лежали в беспорядке наваленные доски, колдовал над аппаратом связист.

— Сейчас начнется благовест Бориса Петровича, — торжественно провозгласил Сафронов.

«Борис Петрович» — это же сокращено БП, название бронепоезда, — сообразил наконец-то Дубров. — Ну, конечно!

Сафронов взялся за телефонную трубку, и в районе водонапорной башни загремели разрывы. «Борис Петрович» подсыпал огня.

Залп за залпом. И все неудачно. Недолет! Перелет! Уж очень велико расстояние до цели. Бьют ведь из-под самой Камышевахи…

Покосился на Дуброва Сафронов.

— Небось хочется попробовать? — Как мальчишку поддразнил он его.

Тот честно признался.

— Хочется. В пограншколе я был одним из первых по глазомерному определению расстояний…

— Тогда дерзай.

Еще не веря командиру полка, политрук принял из его рук телефонную трубку.

— Смелее! — Зубы Сафронова блеснули в улыбке.

Почему бы, действительно, не попробовать?

— Борис Петрович! — Голос Дуброва окреп. — Перелет сто шагов!

Когда серия снарядов накрыла вражескую батарею, командир полка хлопнул Дуброва по плечу так, что тот покачнулся.

— Ай да молодец!

— Это нечаянно, — застенчиво потупился политрук.

— Ладно, ладно, нечего скромничать!

Первый и третий батальоны по сигналу поднялись в атаку. Почти до самого Карбонита бойцы двигались безостановочно под аккомпанемент «максима» в кирпичном доме.

— Ура-а-а!

Через какой-то час неприятеля как ветром сдуло.

А всего бой за Карбонит длился ни много ни мало — тринадцать суток. Роковое число это, отпугивающее суеверных, для нас оказалось счастливым. К тому же кончился 13, 13 декабря!

На отбитом у противника участке фронта закрепилось подразделение. Луценко и Гензик доложили Сафронову, что потери минимальные. Зато сколько фашистов выбито из строя!

Командир полка был доволен.

— Добро!

Противник уходил на юго-запад. Остались мины, снаряды, походные кухни с продуктами питания. Все это забыто впопыхах, брошено.

Только уставшие бойцы расположились на отдых, погружаясь в блаженное забытье, как разразилась канонада. Бесновался враг до тех пор, пока его не усмирили советские бомбардировщики.

Поутру Дубров навестил третий батальон. Приветливый Гензик забросал его вопросами:

— Продрог? Голоден? Спать хочешь?

Последний вопрос звучал особенно соблазнительно.

Ночью-то глаз сомкнуть не удалось из-за канонады. Подремать бы, вообще-то, не мешало, да писать надо.

За делами незаметно пролетело время. А вечером улеглись пораньше, потому что еле держались на ногах оба. Было тепло и уютно. Горел в печке антрацит, и самая настоящая подушка, вовсе не скатанная шинель, приятно холодила щеку. Спи на здоровье.

Но они незаметно разговорились.

— Письмо получил, — поделился с Гензиком радостью Дубров.

— А мне давно уже ничего не было. — Тот чиркнул спичкой, закурил.

— Как же так?

— Семья потеряла меня, а я ее… Так сложилось. Я ведь перед войной служил у самой границы. Ротой командовал. Мы чуть ли не первые встретили фашистов. Не хотели уступать им ни метра советской земли… Эх, моя Белоруссия!

— Так ты белорус? — политрук приподнялся на кровати.

Гензик глубоко затянулся. Выдохнул и сказал:

— Коренной житель пинских болот.

— Сколько же вас осталось? Там, на границе…

— Все выбрались! До одного. Когда они обрушили массированный огонь из орудий, нас уже там не было. Пробили брешь, выскользнули. С оружием, даже с боеприпасами! Потом присоединились к своим.

— Тебя вызвали в штаб фронта, — продолжал за него Дубров, который знал дальнейшую биографию Гензика.

— Да…

— Был лейтенантом, стал капитаном.

— Да…

— Вместо роты ему доверили батальон. Наградили орденом. Теперь вот воюет.

Гензик встал, бросил окурок в печку и подсыпал угля.

— У меня ведь бородка была. — Он взялся за подбородок, словно проверяя, есть ли там что-нибудь. Провел указательным пальцем по гладкой коже. — Замечательная бородка!

— Чем же замечательна была твоя борода?

Уловив скрытый смешок в вопросе политрука, Гензик улыбнулся сам.

— Вот смеешься, а на мою бороду многие посмотреть приходили. Говорили, что она, как у полководца Щорса. Жаль такую сбривать было.

— Ну и оставил бы.

— Нельзя.

Ничего больше не объясняя, он закутался в одеяло и так сладко всхрапнул, что Дуброву завидно стало.

— Спать, — приказал себе политрук.

Через два часа они зашевелились. Поблизости хлопали минометы, отчего чайная ложка в граненом стакане жалобно позванивала.

Дубров зевнул.

— Твои лупят?

— Как же!

— Видно, с боеприпасами у тебя получше, чем у других.

— Стараемся. Снабженцы не успевают, так мы сами…

— Как это?

— Уметь надо.

— Ну поделись опытом, — попросил политрук.

— Какой там опыт! Просто обнаружили склад с минами. Целехонький! Что же их, солить, как огурцы? Вот и подкидываем фашистам.

— Постой, постой… Мины-то ведь другого калибра!

— Так точно, товарищ политрук. У них восемьдесят первого, у нас восемьдесят второго. Разница в миллиметре. Всего-то!

— Это я должен посмотреть, — заволновался Дубров, натягивая гимнастерку на ощупь. — Покажи мне обязательно!

— Неугомонный ты человек, — со вздохом сожаления произнес Гензик. — Журналист, одним словом. Нет, чтобы отдыхать…

Но по голосу чувствовалось, что интерес политрука льстит ему.

Похрустывал только что выпавший снежок. Тропинка утоптана, по обе стороны сугробы. Когда намело? Слюдянисто взблескивали под луной снежинки, рассыпались фиолетовыми и синими искрами.

Лейтенант Пятко в белом полушубке, туго стянутом ремнем, на вопрос Дуброва ответил довольно подробно.

— Ну и что, что меньшего калибра? В трубу-то лезет? Лезет! Оттуда выталкивает пороховой заряд. По сравнению с нашими эти падают ближе… Но тут уж смотри! Учитывай! Вносим поправку, стреляем под разным углом…

Гензик вмешался. Спросил Дуброва:

— Ты знаешь ли политрука, который командует у нас ротой?

— Нет.

— Как же! Коммунист. Аркадий Соложеницын. Вот голова! Трофейные сорокапятимиллиметровые минометы усовершенствовал. У немцев они стреляли до километра, а у нас дальность полета увеличилась в два-три раза!

— Каким образом?

— Усилили вышибной заряд. По рацпредложению Соложеницына.

— Любопытно, как это он додумался?

— Обстановка подсказала. — Гензик похлопал себя по бокам варежками. — Холодновато, однако… Сейчас наши ребята соседям помогают. Хоть не по прямой, а достают. Раньше не доставали. Потом пришла такая мысль — удлинить дистанцию стрельбы с помощью дополнительного заряда.

Небо затянулось мутной пеленой. Опять стал падать снег. Крупные хлопья словно медлили, прежде чем коснуться горячего лица человека и растаять, превратиться в каплю влаги.

— Отбой! — скомандовал Пятко минометчикам.

Гензик поймал в руку снежинку и мечтательно проговорил:

— Люблю зиму. Красиво, да? Если б только не война…

— Если б только не война! — как эхо повторил Дубров.

Наступает 667-й

Перещепная… За нее дрался 667-й полк.

Наши солдаты к морозам привычны. Пощиплет за нос и за уши, а они их — снежком, снежком. Так натрут, что жаром пышут! Никакие градусы не страшны.

Немцам же туговато приходилось. Согнутся в три погибели, шевелиться им и то лень.

Однако зашевелишься, если русские штыки подопрут! Откуда только прыть взялась у иззябших да обмороженных? Их теснят — они бегут.

Те, кто остался в живых, в заснеженную степь схлынули, к Венгеровке и Николаевке. Оставили в Перещепной пепелища, над которыми вился едкий дымок. Где раньше хата стояла, теперь одна труба торчит. Сколько же таких труб! Почти половина села.

Ноги у Дуброва совсем окоченели, когда добрался, наконец, до целого дома. На крыльце следы, значит, есть кто-то внутри. Да вот и светлячок в неплотно занавешенном окне.

Постучал политрук сапогом о сапог, а они как деревянные колодки. Нет, так не пойдет! Под крышу надо, в тепло.

Дверь перед ним распахнулась, будто его ждали.

— Товарищ политрук!

Милый девичий голосок музыкой прозвучал. Да это же Валя-Валентина! К медикам попал, выходит.

У раскаленной докрасна печки отогрелся быстро. Ну и запахи тут! Смесь спирта, йода и хлороформа. Тоже привычку нужно иметь, ведь до головокружения доводят. И стоны…

— Сестрица, плохо мне…

— Потерпи, родной!

Вроде не в чем укорять его, Дуброва, но все равно стоны эти, как укоры. Так неловко, наверное, чувствует себя любой человек в обществе больных. Ты здоров, полон сил, а они мучаются…

— Что с ним? — тихонько спросил политрук у Валентины, кивнув на метавшегося раненого.

Она наклонилась к Дуброву, шепнула:

— Миной… в живот…

Да, уж лучше на холод, чем слушать здесь такое.

— Пора мне, Валя.

— Уже?!.

До порога проводила его. Словно извиняясь сказала:

— Знаю, почему так быстро уходите. Думаете, я к этому привыкла? Нельзя к этому привыкнуть! Невозможно! Только ведь кто-то должен облегчить их страдания…

Девушка вскинула на Дуброва полные непроливающихся слез глаза. И столько было в них муки, что у него сердце болью зашлось.

— Держитесь, Валя! Вы нужны вашим раненым. Вон, слышите, зовут.

Она убежала.

А он устроился у связистов. Вздремнул на лавке. То забывался в тревожном полусне, то вскакивал. Все чудилось ему легкое, как предсмертный вздох:

— Сестрица…

Ровно в девять Дубров был у Авилова, сменившего комиссара полка Эффендиева.

Старший политрук Авилов напоминал штатского человека. Может, из-за плотной куртки — «венгерки». Странно не вязалась с ней суконная буденовка, облегавшая круглую голову. Она сразу бросалась в глаза, особенно в окружении шапок-ушанок.

— Позавтракаем, политрук? — пригласил комиссар. — Чайку попьем.

— Чай не пьешь, откуда силы берешь, — засмеялся Дубров. И пояснил: — Эффендиев любил так говорить. Понимал толк в этом напитке, по-своему заваривал.

— Ну, а мы по-обычному заварим. Поскольку талантами такими не обладаем. Признаться, я вообще могу без заварки пить. Лишь бы погорячее!

Крутым кипятком «отмочили душу от тела». Распарились оба.

— Ты вот что, — сказал Авилов, обмахиваясь носовым платком. — Иди по лощинке. И только по тропе. Понял?

Дубров утвердительно кивнул. А комиссар продолжал напутствовать:

— Собьешься, можешь на мину нарваться. Их как раз снежком припорошило. Осторожнее там.

— Не впервые.

— Так-то оно так. Однако бдительным быть не мешает.

— Я след в след. По чужому.

— Вот-вот! Ступней в чужой след. — Он взглянул в окно. — Снегу-то навалило! По колено. Ну, счастливо…

Тропка змеилась, петляла. И тянулась не вниз, а вверх, в гору. Через полкилометра она нырнула в кустарник и сразу за ним раздробилась на пунктиры.

Следы привели Дуброва к домикам совхоза Врубовка. Раскинулись они широко. Где-то там, вдали, была Николаевка, невидимая отсюда.

Заколочены окна, забиты двери. Жителей не видно. Вездесущих псов и тех нет. Хоть бы облаял какой, и то бы, кажется, легче стало. А так жуткая тишина. На нервы действует.

И тут тишина взорвалась! Гитлеровцы накрыли Дуброва шрапнелью. Он впервые попал под картечь, потому никак не мог понять, опасно ли это и насколько. Пожалуй, если такая градинка-дробинка в голову стукнет, не обрадуешься…

Пока политрук шагал, увязая в снегу, на юг, полк приближался к Николаевке.

Люди в шинелях были отчетливо видны на белом фоне. То один, то другой падал, как подкошенный. Значит, зацепил осколок. Вверх вздымались фонтаны огня, выбрасывая землю пополам со снегом. Метались санитары, уносили раненых.

Все это очень ясно представлял себе Дубров, переживая за товарищей. Вот потянуло гарью. Откуда? Ага, слева пулемет на треноге. Монотонно постукивает со стороны железнодорожной будки близ Венгеровки. «Поддерживает атаку», — подумал политрук и свернул к пулеметчикам. Надо узнать, кто они, из какого подразделения. Пригодится для газеты.

Да, но вдруг это гитлеровцы?

В нерешительности остановился Дубров, присмотрелся повнимательнее. Так и есть! Надо же: забрались чуть не в тыл. Хоть пугнуть их…

Взял политрук на мушку наводчика. Одновременно с его выстрелом раздался взрыв. Что такое? Огневая точка уничтожена, а из снега поднимается плечистый боец. За ним глубокий след виднеется — полз издалека.

Утираясь полой белого маскировочного халата, боец приветливо кивнул Дуброву:

— Как мы их, а?

— Не мы, а вы.

— Нет, мы! Оба вместе!

Политрук спорить не стал, только поинтересовался, как фамилия бойца.

Тот подул на застывшие пальцы, натянул рукавицы неторопливо, как человек, кончивший дело. Спросил, еще помедлив:

— Фамилия-то моя вам на что?

— Для газеты.

— Ну, Щербань. Старшина из первой роты.

— Будь здоров, старшина!

— Будь здоров… А то пошли со мной? Что одному-то плутать?

Дубров согласился.

— И то верно. Вдвоем веселее.

— Да уж какое тут веселье, — пробурчал старшина.

Он как в воду смотрел: в подразделении-то не осталось ни одного лейтенанта. Израненных, потерявших много крови, их унесли санитары. Бойцы же залегли под носом противника. Над ними пчелами жужжали пули. Но жалили они куда больнее пчел!

Одно спасение в таком положении — рывок вперед. Немцы не устоят, задача будет выполнена. Однако это сказать легко. Как вот сделать?

— За мно-ой! — крикнул старшина Щербань, подхватив на бегу оброненную раненым винтовку со штыком. — Ура!

— Урр-ра-а! — раскатилось в морозном воздухе.

На окраине села завязалась рукопашная. Старшина ловко орудовал штыком, раскидывая во все стороны фашистов. Не отставали от него и бойцы.

Николаевка была освобождена 17 декабря. Враги бежали из нее к станции Нырково и стали зарываться там в землю.

Решительное наступление группы Камкова началось 22 декабря 1941 года, когда лютый предновогодний мороз сковал землю. Маленькое тусклое солнце, похожее на бледный желток яйца, не давало никакого тепла. Потрескивали стволы деревьев, хрустел под подошвами снег.

Каждый боец понимал, что здесь, на юге, он защищает столицу своей Родины. Потому что, если ослабить тут удары, неприятель бросится на помощь ордам, увязшим под Москвой.

И попятилась 17-я армия Гитлера. Даже не облегчила положения танковой группе Клейста, которая рвалась к воротам Кавказа — Ростову, но получила от ворот поворот. Вышибла его армия Ремизова в степь.

К станции Камышеваха пробился 658-й полк. Он вел бои под Нырково.

И снова двинулся в путь Дубров, зорко посматривая вокруг, чтобы не прозевать «кукушку» на чердаке дома или вершине каштана. В кобуре политрука пистолет, на ремне винтовка.

До чего ласкают слух знаменитые «катюши»! Катится по рельсам крепость на колесах — «Борис Петрович». Весь в ветках и веточках, как ожившие заросли кустарника. На бронепоезде человек в черном полушубке с необычной фамилией Черновол. Представители партии. Отхлопали стволы орудий, и «Борис Петрович» скрылся в лесу.

А Дубров разыскал КП Сафронова, где сразу наткнулся на Диордиенко. Как же он изменился! Лицо потемнело, задубело, и не видно больше на нем веснушек. Сам словно вытянулся. Стройнее стал, что ли?

Поздоровались.

— О чем писать будем? — полюбопытствовал комиссар 658-го полка.

— О людях, как всегда. Настроение-то какое перед атакой? — задал вопрос в свою очередь политрук.

— Боевое!

— Вот это хорошо.

— На том стоим.

Договорились подождать сумерек. Зря рисковать ни к чему. Тем более, что гитлеровцы непрерывно обстреливали станционные сооружения и прилегающую к ним местность.

Когда едва видимое на небе солнце скатилось к Славянску, на снегу залегли тени, длинные, лиловые. Вспышки ракет на какое-то время освещали окрестность, и тогда она окрашивалась в фантастические цвета. То и дело воздух прошивали оранжевые трассы.

Диордиенко с Дубровым чувствовали себя не ахти как, потому что вынуждены были частенько падать в сыпучий снег, плотно прижиматься к нему. Наконец добрались до подразделения.

Командиры там проверяли исправность оружия. Не в меру старательным предлагали удалить излишнюю смазку, чтобы на морозе она не застывала и не мешала трущимся частям взаимодействовать. Бойцы подгоняли снаряжение, которое не должно болтаться, мешать двигаться, особенно в рукопашной схватке. Пополняли запас патронов, гранат, брали бутылки с горючей смесью на случай встречи с танками врага.

Все были непривычно молчаливы и очень сосредоточенны. Один молодой боец, докуривая цигарку до самого конца, нечаянно прижег губы — так задумался.

Проследив за тем, как он топчет окурок, Диордиенко спросил:

— Шахтер?

— Так точно, товарищ комиссар!

— Небось так же делал последнюю затяжку перед спуском в шахту?

Парень застеснялся.

— Окуда вы знаете?

— По личному опыту.

— Ой, так вы — наш? — обрадовался парень.

— Ваш, ваш. — Диордиенко засмеялся. — Бывал в шахте.

К ним потянулись другие шахтеры. Окружили комиссара, затормошили.

— Когда же снова рубать уголек будем?

Диордиенко посуровел, лоб прорезали мелкие морщины.

— Вот когда точно, сказать не берусь. Но будем обязательно, — пообещал он.

— Скорее бы! — вздохнул кто-то, выдавая общее желание, после чего остальные задвигались, зашумели. Как будто всякий о своем, а на самом деле все об одном — о желанной победе.

Перекрывая их голоса, комиссар громко сказал:

— Как скоро это будет, зависит от нас с вами. Вот от атаки сегодняшней. Наши родные дома надеются на нас! Они знают: мы их защитим!

Дубров в который уж раз подивился умению Диордиенко направлять вроде бы отвлеченный разговор в нужное русло, делать его конкретным, жизненно важным. Он всегда непринужденно завязывал беседы, и были они задушевными, откровенными. Отнюдь не специально запланированные мероприятия, а необходимое общение людей между собой.

Как будто ничего особенного не скажет, однако глядишь: боец полон решимости остановить врага. Сейчас же, немедленно! И дерется как лев, потому что дело его — правое.

На этот раз собрались выводить подразделения на исходные позиции с особой осторожностью. Без всякого шума и сутолоки.

Однако, как назло, у вокзала, буквально за спиной, разразилась беспорядочная стрельба из автоматов.

Комиссар прислушался.

— Кажется, прорвались…

— Вот незадача, — огорчился Луценко. — Совсем это ни к чему нам сейчас…

— Пойдемте-ка мы с вами? — вопросительно взглянул на Дуброва Диордиенко.

— А что, — оживился тот. — Я готов!

Комбат не возражал. Только предложил людей с собой взять. Но люди и здесь нужны, там же, по всем признакам, орудует мизерная группа, справиться с которой будет не так уж трудно.

Комиссар с политруком оказались правы — справились сами. И сигнала — две красных ракеты давать не пришлось, чтобы на помощь звать.

Возвращались тем же путем. Подошли к КП Сафронова, а под окном фигура какая-то маячит. То приникнет к стеклу, то отстранится, словно высматривает что-то там, внутри. Вот поднялась рука с гранатой… Ба! Да это же фашист!

Прежде чем успел он закинуть гранату в окно, комиссар выстрелил, свалил его. Тут же и граната разорвалась, отогнав осколками сообщников, которые прятались поблизости.

Стучат в дверь Дубров и Диордиенко, да не открывает им никто. Мало того, из окна раздался выстрел.

— Федор Андреевич! — закричал комиссар полка. — Свои это! Свои!

Услышал Сафронов.

— Проходите быстро! Сейчас за вами хвост потянется…

И точно. Такая стрельба началась! Проникнув под прикрытием темноты в тыл первого батальона, немцы попытались напасть на командный пункт Сафронова. Первая неудача не расхолодила их — они предпринимали попытку за попыткой. Авось получится.

Все бы ничего, да к утру кончились патроны. Оружия сколько угодно, а стрелять из него нечем. К счастью, утомленные враги отправились восвояси, не солоно хлебавши.

И тогда обнаружили пропажу. Пропал политрук. Все это время был вместе с другими, отстреливался. Сейчас же его не видно и не слышно.

— Да вот он! — раздался из угла голос Диордиенко. — Спит… Честное слово, спит!

Растолкали, стали спрашивать, что снилось. Дубров зевал, отшучивался. Не мог же он признаться, что приснилась ему… Валя-Валентина Дмитрик. Будто пекла блины. Не для кого-нибудь, именно для него! Опрокинет поварешку с жидким тестом на раскаленную сковородку, растечется тесто по дну и твердеет на русской печке. Такие аппетитные, по краям дырочки! Покропить бы маслом да в рот. А тут, как нарочно, разбудили… Не довелось попробовать Валиных блинов.

Днем Луценко позвал Дуброва к себе в блиндаж.

— Идем, идем! Не пожалеешь. Блинчиками тебя угощу!

Политрук так оглушительно захохотал, что Луценко вздрогнул.

— Ты что?

— Да так…

— Не веришь? — обиделся капитан. — Честное слово, блинчики у меня есть! Подогреть только надо…

— Мне сегодня как раз блины снились, — объяснил ему свой неожиданный взрыв веселья Дубров.

— А-а, — успокоился Луценко. — Сон, значит, в руку.

Хорошо из стужи в тепло попасть! Чтобы огонек светился и примус пыхтел по-домашнему, с фырканьем. И пахло бы хлебом… Конечно, если это блины — еще лучше.

Ноздри Дуброва затрепетали.

— О-о, дух какой!

— То-то! — Луценко торжествовал. — Пальчики оближешь!

…Так уж устроена жизнь, что всего в ней понамешано — и доброго и злого. Политрук давно заметил: после светлой полосы в жизни идет темная, в общем, чередуются.

Напомнил ему об этом вызов в штаб дивизии. Старший лейтенант Зис, рыжий и весь какой-то скользкий, от просвечивающей сквозь редкий пушок будто отполированной лысины до жирно начищенных сапог, объявил:

— Нам с вами поручено писать историю соединения.

Он всегда вызывал у Дуброва чувство антипатии. Даже не потому, что бывший комиссар полка, которому Дубров безраздельно доверял, недолюбливал Зиса, все собирался «добраться до него», да не успел.

Кроме подозрений Ковалева, была еще собственная интуиция. Она и подсказывала, что Зис — человек опасный. Хоть редко встречался с ним, а каждый раз тяготился его присутствием.

Вот и сейчас на сердце потяжелело. Сомнительное удовольствие — работать с этим товарищем. К тому же непонятно, почему в истории дивизии разведотдел заинтересован больше политотдела. Что им заниматься там нечем?

Зис прошелся по комнате взад-вперед, зачем-то потрогал пушок у себя на затылке, свалявшийся в косицы.

— Да вы устраивайтесь поудобнее, — пригласил он Дуброва. — Мне нужны факты. Вы перечислите, кто, что, зачем… Я запишу. Потом вместе обработаем это. Отредактируем.

«Может, он просто впечатление такое производит — ненадежного человека? — подумал политрук, доставая свой дневник. — Ведь нам, если уж кто не понравится, так мы готовы его подозревать бог знает в чем».

И тут он перехватил взгляд Зиса. С каким вожделением смотрел старший лейтенант на коленкоровую тетрадь! Не скрывая нетерпения, облизывал и без того влажные губы кончиком языка.

— Так у вас все с собой? Прекрасно! Тогда в чем дело? Начнем!

Он придвинул к политруку обшарпанное кресло, готовый хоть силой усадить его туда. Новая волна подозрения окатила Дуброва.

— Фу ты, не то захватил! Тетрадки спутал…

Зис не мог скрыть своего разочарования.

— Что же вы? Ладно, придется отложить на завтра.

Этого и добивался Дубров. Конечно, может, он излишне подозрителен. Но пусть лучше его поднимут на смех, чем сам собственными руками вручит сведения о шахтерской дивизии кому-то. Даже если этот кто-то — старший лейтенант из разведотдела.

Не подвела интуиция политрука: Зис оказался немецким резидентом. Наши, как выяснилось, давно уже следили за ним. А попался он просто. Так сказать, с поличным — пытался передать важное боевое донесение своим хозяевам…

В квартире, где располагался штаб старшего лейтенанта Лукашова, Дуброву не удалось ни поработать, ни заснуть. Где там! Мины грохали так, что стекол в окнах не осталось. В зияющие провалы залетала снежная крупа. От холода зуб на зуб не попадал.

Лукашов поднялся спозаранку.

— Так, говоришь, старшину Щербань тебе надо? — еще раз уточнил он у политрука. — Поймать его, видишь ли, дело сложное… Он у нас непоседа. Хозяйственные заботы, потом еще вопросы боеготовности… Как же! Исполняет обязанности командира роты! Пока только исполняет…

— И все-таки, где его искать?

— Двинем в первую.

На том и порешили. Облачились в маскхалаты, поднялись на пригорок, где снег так первозданно чист и ослепительно бел, что глядеть на него, не прищурившись, невозможно. Глаза режет.

Николаевка осталась позади. Справа показался заснеженный лесок. И окопы. Не так далеко — метрах в двухстах.

Побывали в одном взводе, в другом. Везде командир батальона спрашивал:

— Старшину Щербань не видали?

И повсюду получал один и тот же ответ:

— Только что был.

Лукашов добродушно ворчал:

— Неуловимый какой-то…

В третьем взводе повезло — Щербань собственной персоной. Сразу Дуброва узнал, однако вида не подал. Лишь еле приметно улыбнулся.

— Ну как, оружие проверил? — Комбат оглядел его, белокурого, голубоглазого, с видимым удовольствием. Хорош молодец! Плечи — руками еле обхватишь. Вытянулся струной:

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Дубров поинтересовался:

— А с питанием как? С горячим?

— В термосах доставляем, товарищ политрук.

К ним подошел молоденький боец, веселый и курносый.

— Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?

— Обращайтесь.

— Так что сегодня товарищ старшина дробью нас накормил заместо пшенной каши.

Он смешливо сморщился, а вокруг захохотали.

— Как это? — Дубров не скрывал любопытства.

Вмешался Щербань.

— Был такой грех…

С утра пораньше он хотел угостить бойцов горячей кашей. Чтобы желудки погрели. Наполнил термосы до краев, приспособил их на спине и — ходу. А тут немцы салютовать из автоматов начали неизвестно почему. В честь каши, должно быть.

Ему пришлось по-пластунски до окопа добираться. Самого-то не задело, а вот термос один в двух местах продырявили. Вроде как приправой металлом начинили.

Пока он рассказывал, бойцы все похохатывали.

— Вам-то смешки, — огорченно заметил он. — Мне же хоть плачь. Новенький термос испортили!

— Ты вот что, Федор Михайлович, — сказал ему комбат. — Загляни-ка часа в два ко мне.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!

Когда Дубров и Лукашов прямиком направились в Николаевку, комбат блеснул глазами из-под приспущенных ресниц.

— Насмотрелся на старшину? В газете небось отразить его хочешь?

— Угадали.

— Что ж, парень того стоит. Ты бы в деле его посмотрел.

— А я уже имел такую возможность, — усмехнулся Дубров.

— Ну да? — не поверил комбат. — Где же вас судьба сводила?

— В чистом поле. Огневую точку вместе уничтожили.

Лукашов поглядел на политрука с нескрываемым интересом, однако от дальнейших вопросов воздержался. Лишь обронил:

— Ишь ты…

Они шли, а вдогонку им летели со стороны противника пули. Назойливо так посвистывали. Пришлось в лесок свернуть. Какое-никакое, все же укрытие.

Тут завязли в снежном месиве по колено. Одну ногу высвободишь, вторая провалится. Потом наоборот. Кое-как добрались до домиков, вполне жилых на вид. Даже дымок из каждой трубы вился.

Дорогу перешла женщина с ведрами.

— Чего ты там заглядываешь? — осведомился Лукашов, наблюдая за Дубровым.

Тот охотно объяснил:

— В ведра смотрю. Полные! Повезет, значит.

Женщина услышала, остановилась.

— Заходите погреться, — пригласила она с участием. — Ухи-то поотмерзают!

Политрук и комбат спохватились. Зачерпывая пригоршнями снег, начали растирать свои замерзающие уши. Потом с благодарностью последовали за женщиной, которая спокойно переждала эту процедуру. Очень уж хотелось им взглянуть, как налаживается у людей жизнь после изгнания фашистов.

По скрипучим расшатанным ступенькам поднялись на крылечко. Просторные сени, вместительная комната. В потолок, вернее в потолочную балку, вбит крюк, на нем подвешена плетеная детская колыбелька с таким учетом, чтобы летом из окна свежей струей воздуха обдувало младенца, а зимой тепло от печки в первую очередь к нему шло.

Но сам младенец очень худ, с необыкновенно большими глазищами на сморщенном, каком-то старческом личике.

— Что ж сын-то у вас такой заморенный? — помимо воли вырвалось у Дуброва.

— Цэ дочка. — Женщина, поставив ведра на лавку, раскуталась, отогрелась возле печи и только тогда вытащила ребенка из колыбельки — чтобы не простудить его. — Дывитесь, якая!

Девочка вызывала жалость. Она сучила ножками, пускала пузыри, как все дети. Но можно было, не притрагиваясь к ней, пересчитать все ее ребрышки до единого.

— Болеет, что ли? — посочувствовал Лукашов.

— Та нет! Сейчас уже нет! — Женщина укачивала дочку, а та не желала спать, забавно таращилась. — То ж постоялец над ней измывался.

— Какой постоялец? — спросил политрук, хотя уже начал догадываться, о ком идет речь.

— Та какой же! Охвицер немецкий! Чуть что — дите в сенцы. Вякает, мол. Мешает ему. Так и сидела я с дитем в сенцах уси ночи. Мне-то ничего, а дите, видишь, с тельца спало. Рвота, поносик…

Будто понимая, что о ней говорят, девочка вдруг потянулась к командиру батальона. Он погладил ее льняные волосенки, еле прикасаясь к ним, боясь нечаянно причинить боль этому крохотному, едва успевшему родиться, но уже измученному существу.

— Ничего, малышка! Мы отомстим за тебя! — пообещал Лукашов. — За всех наших детей, оставленных без крова и отцов, отомстим! Будет на нашей улице праздник, малышка!

Когда вышли из хаты, стояла такая тишина, будто война кончилась. Ни выстрелов, ни взрывов. Только скрип шагов.

С горки спускался Щербань и при этом так смотрел на нее, словно готов был, вспомнив детство, бесшабашно скатиться вниз, а не переставлять осторожно ноги. На прикатанной санями дороге он задержался. Идти окольным, но безопасным путем — далековато. К тому же сугробы. Двинул по прямой.

— Ну, что делает?! — встревожился Лукашов и погрозил старшине пальцем, как будто тот мог это увидеть.

Целиком занятый исследованием нового маршрута, Щербань ни на кого и ни на что не обращал внимания. Продвинулся вперед метра на два — загрохотали мины. Старшина сразу в канаву. И никаких признаков жизни.

— Все! — выдохнулся комбат. — Допрыгался.

Однако нет, не все. Целый и невредимый Щербань опять как ни в чем не бывало придирчиво выбирал, куда ступить. Голубые глаза Лукашова потемнели:

— Ну, я ему покажу!

А старшина, между тем, повернулся лицом к немцам, которые только что палили в него из минометов, изогнулся по-театральному, как конферансье на сцене.

— Что это он? — не понял комбат.

Дубров еле сдержал смех.

— По-моему, кланяется.

— Зачем?

— Наверное благодарит, что промазали.

— Вот, артист! Ладно, он у меня за все ответит! Если живой останется…

Тут началось такое, что Щербань кубарем скатился с пригорка, на котором устроил представление. Подальше от греха, то есть от мин. Побрел в обход, увязая в снегу.

Они встретились в назначенный комбатом час. Лукашов в упор разглядывал старшину. Тот же, не зная, чем вызван столь пристальный интерес, переминался с ноги на ногу.

— Хотел назначить тебя командиром взвода, — начал командир полка, наблюдая как усиливается волнение старшины. — Да посмотрел на тебя сегодня и передумал.

Щербань замер.

— Товарищ старший лейтенант! — не выдержал политрук, которому очень уж симпатичен был этот старшина.

Лукашов не дал ему договорить защитную речь.

— Передумал! Представляю тебя, Федор Михайлович, к назначению командиром роты. А за несерьезность твою, за то, что перед немцами изощрялся, ответишь по всей строгости!

Вот такой неожиданный оборот приняло это дело.

Гордый доверием Щербань остался таким же общительным человеком, каким был раньше. По-прежнему бойцы шли к нему за советом, делились с ним своими радостями и печалями. Но держался он теперь посолиднее, ребячьих выходок себе не позволял, хотя иногда так и подмывало устроить что-нибудь «этакое». Однако твердо знал: нельзя. Ведь с него берут пример. Да и наказание комбата не забывалось.

Прежде всего что он сделал — это подтянул взводы поближе к противнику. Приказал окопаться. Потом собрал сержантов, назначенных взводными.

— Наша задача — выбить противника из блиндажей. Их всего двенадцать. Взять эти блиндажи надо сегодня. Как? Думайте!

…Позвякивали котелки, вкусно пахло кашей. То здесь, то там покрикивали: «Завтрак!»

Успокоенные гитлеровцы тоже занялись едой. И невдомек им было, что наши вовсе не завтракали — к атаке готовились. Таков был замысел старшины Щербань (не мог он все-таки без «представлений»).

Только удобно расположились немцы в предвкушении плотно набить желудки, как началась тревога.

Бойцы устремились к вражеским убежищам. Каждый взвод получил задание захватить по четыре блиндажа. Где высовывались каски, туда направляли пулеметчики огонь.

— Ур-а-а-а!

Рота старшины Щербань захватила все двенадцать блиндажей. Пока командир роты колебался: преследовать врага или закрепиться на занятом рубеже, прибыл командир батальона.

— Ай да орлы!

А было это перед самым Новым годом. Так сказать, новогодний подарок.

Новогодние новости

На командный пункт Лукашова Дубров попал как раз в тот момент, когда немцы обрушили на него минный шквал. По всему пространству, занятому отважной ротой старшины Щербань, жужжали злыми осами пули.

Добежав до КП, у болотца политрук еле отдышался. И тут же задал комбату не дававший покоя вопрос:

— Почему ж ты здесь устроился? Место-то гиблое…

Лукашов загадочно усмехнулся.

— Посиди здесь с нами, тогда узнаешь, зачем.

Долго сидеть не пришлось — на той стороне ударили минометы. Не иначе как сюда нацелились. А взрывов нет! Нет и все. Одни еле слышимые почмокивания: чмок-чмок-чмок…

Дубров округлил глаза.

— Как это понять?

— А вот как! — Комбат торжествовал. — Гиблое место помогает! Там, под снегом-то что? Трясина! В ней взрыватели не срабатывают.

— Ловко! — оценил выдумку политрук.

— Как же! Все взвесили, все продумали…

Он радовался с мальчишеской непосредственностью. Даже руки потирал от удовольствия.

Дубров его чувства вполне разделял. И пошел вместе с ним, когда комбата вызвали по телефону к командиру полка. Буквально через несколько метров они наткнулись на озабоченного юношу с санитарной сумкой на боку.

— Шевченко! — окликнул его Лукашов.

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант.

— Чем вы здесь заняты?

— Раненых эвакуирую, товарищ старший лейтенант. Вот, подводу жду… — И замахал руками, как мельница крыльями. — Сюда! Сюда! Саевский!

Саевский крепкий, с крестьянской ухваткой подкатил на подводе, сдерживая резвых лошадей.

— Тпру-у-у!

Санчасть, куда приносили раненых, чтобы потом отправить, оказав им первую необходимую помощь, кого в медсанбат, кого в армейский госпиталь, разместилась под горой. Туда и погнал лошадей Саевский. Беспокойный Шевченко все предупреждал его:

— Ты уж потише, когда раненых повезешь…

— Будь спокоен, — заверял Саевский.

— С тобой будешь, как же…

Повернувшись к Дуброву и Лукашову, военфельдшер сказал:

— Вчера, знаете, какого бойца видел? Верите ли, весь изрешечен! Будто швейной машинкой прострочили его… Предплечье, бедро, шея. Пятнадцать пуль! И вот что удивительно — ни одна косточка не задета…

— Кому же так повезло? — спросил политрук.

— Пулеметчик он. Фамилию-то я забыл…

— А ты малость не преувеличил? — Лукашов сощурился лукаво. — Насчет пуль?

— Честное комсомольское, пятнадцать! Сам считал!

— Комсомолец, значит? — улыбнулся ему Дубров.

Шевченко с гордостью ответил:

— В партию готовлюсь.

Изредка для порядка Саевский покрикивал на лошадей, хотя послушные животные вовсе в том не нуждались. Но уж очень нравилось ему держать в руках вожжи, вдыхать морозный воздух, смотреть, как серебрится снежная пыль. Все это напоминало родной колхоз, мирное время…

Из санчасти к приехавшим выбежала девушка в белом халатике.

— Здравствуйте, товарищ политрук!

— Здравствуйте, Валечка…

И оба в смущении потупились, забыв обо всем на свете. Будто стояли здесь одни друг против друга, и не было вокруг никого. Вернул их в действительность голос комбата, который шутил:

— С политруком, выходит, здороваются, а нас не замечают! Мы, выходит, хоть пропади… За какие-такие заслуги медицина к нему столь почтительна?

Валя вспыхнула.

— Добрый день…

— То-то же! Ладно, мне в штаб полка надо.

— И мне, — присоединился к нему Дубров. — Только с ранеными поговорим сначала.

— Обязательно!

Новый командир 667-го полка, суровый на вид подполковник, сменивший Тимакова, внимательно выслушал доклад Лукашова.

— А Щербань у вас молодец, — заметил он. — Организаторские способности у человека! Хорошо, что вы его не проглядели.

— Старались!

— Он ведь член партии?

— Так точно.

Комиссар полка Авилов в своей неизменной буденовке, которую даже в помещении редко снимал, неторопливо прошелся по комнате. Он был доволен своими коммунистами. Еще бы! Растут люди. Бывший рядовой Телухин теперь уже лейтенант. Иванин, который в одном только бою уничтожил вместе со своими бойцами 130 фашистов, сейчас политрук 6-й роты. Те, кто имеет военное образование, опираются на командиров и политработников из рядовых или сержантов, оправдавших звание коммуниста в бою.

На прощание Авилов наказал Лукашову:

— Пусть политруки проведут беседы в подразделениях. Тема: последние сообщения Совинформбюро. Подробности разгрома Клейста на Дону и результаты сражения под Москвой.

— Будет сделано, товарищ комиссар!

— Желаю успеха.

Машинистка политотдела как раз только что размножила сводку Совинформбюро. Такие приятные новости! Нашими войсками разгромлено шесть армейских корпусов Гитлера. Освобождена Калуга и другие населенные пункты.

Дубров поспешил поделиться радостью с хозяевами квартиры, где жил это время.

Павел Иванович, или просто Павлуша, как звал его политрук, возился с патефоном. Пружинуналаживал. Рядом примостился его сынишка Славик. Оба так и подскочили, когда узнали, что Красная Армия нанесла врагу удар под Москвой.

— Вот здорово! Вот здорово! — повторял Славик, кружась по комнате.

— Ставь пластинку, Павлуша! — Дуброву хотелось, чтобы все было празднично в такой час. С хорошим настроением, с весельем, с задушевной музыкой.

Хозяин как раз закончил ремонт патефона.

— Сейчас, сейчас, дорогой.

Ну и голос! В нем шум листвы, аромат июньского разнотравья, ликование широкой русской души. Русланова заливается так, что трепещет в тебе каждая жилка — откликается на зов.

— Теперь давай ту, — потребовал политрук. — Знаешь, какую?

— Знаю, знаю, — улыбнулся Павел Иванович. — Еще бы не знать, когда чуть не каждый день кручу ее для тебя.

Можно слушать эту песню до бесконечности. Закрыть глаза и представлять себе, скажем, Валю Дмитрик. Валю-Валентину… В белоснежном халате с градусником в руках. Сколько таких девушек в шахтерской дивизии! Ну, не совсем, конечно, таких, потому что для Дуброва эта девушка — единственная и неповторимая… Однако то особый разговор…

А вот Мария Волкова, Лида Галушка, Нина Крамаренко, Люба Тесля, Этиль Вайнштейн, они ведь тоже наравне с мужчинами переносят тяготы войны. И никто не скажет про них: слабые существа. Потому что в военных условиях слабый не выдержит. Здесь нужны сильные люди, готовые, если потребуется, жизни своей не пощадить. Все ради победы над фашистами, все во имя мира на земле!

Ибо разве может женщина не хотеть мира? Ведь не для того она становится матерью, воспитывает сынов и дочек, чтобы надменный чужестранец пришел в ее дом и убил их. Вот почему так сильна женская ненависть ко всем тем, кто разрушает семейные очаги. И не случайно даже Родину почтительно и ласково называют матерью. Родина-мать!

Следующий день выдался морозным. Тридцать три градуса! Это в Горском, в степи же, где никаких укрытий, еще холоднее. А ветер до чего зол! Пробирается к самому телу. Бррр!

Зато луна светит вовсю. Яркая, будто кем-то специально до блеска начищенная. И вокруг нее ореол.

Оттого и вспыхивает огоньками снежная скатерть. Гляди — не наглядишься. Волшебная картина. Словно в сказку попал.

Любуется Дубров, а сам нет-нет да и потрет снегом уши. И нос. Потому что пощипывает мороз чувствительно. Так и обморозиться недолго. Пробежаться, что ли, «для сугреву»?

Припустил политрук мелкой рысью. На ходу подпрыгивает, по бокам себя бьет, за щеки хватается. Любопытное зрелище, должно быть, со стороны! Хорошо зрителей нет…

Обогрел, напоил и накормил его Гензик.

— Выручил!

Разомлевший в тепле политрук блаженствовал. До чего ж хорошо! Простые радости земные ценишь больше всего после такого вот долгого пути в одиночестве и по морозцу. Выпьешь горячего чаю, закусишь сухарем с сахаром. На войне как на войне! И тут, однако, можно иной раз почти счастливым себя на какой-то миг почувствовать. Главное — силы прибавляются. А с ними крепнет вера, что недолго еще ходить по нашей земле непрошеным пришельцам. Пробьет их час.

Дальше Гензик и Дубров пошли вместе.

Вдруг — стоп! Что такое? Нечто вроде медвежьей лежки.

— Да это же Гарбузов, — признал своего адъютанта Гензик. — Секретарь парторганизации. Ишь, как устроился! Часами гитлеровцев подкарауливает. При такой-то температуре…

— Горячая кровь должно быть у него, — пошутил политрук.

Гензик поправил:

— Скажи лучше, горячее сердце. Ух, до чего зол на фашистов! Семью у него разбомбили… Он ведь что делает? Привязывает веревку к ветке дерева и следит — выжидает. Потом, в нужный момент, дергает. Немецкий снайпер бах! Думает: «кукушка» русская на дереве. И обнаруживает себя. Гарбузову того и надо…

По дороге они встретили старых знакомых: Каменца, Золотых, Сирулидзе, Хархана. Вспомнили, как два последних обманули немцев. Устроились с пулеметами у железнодорожного полотна и давай кричать:

— В атаку!

Будто здесь бойцов по меньшей мере рота.

Накопившиеся за насыпью гитлеровцы всполошились. Кинулись к рельсам, тут их и скосили наши «машингеверы». А кого не достали, с тем расправились Хархан и Сирулидзе, поливая пулеметным огнем.

…В январе наступила временная оттепель. Снег валил густо, но был он мокрым, слипался в большие хлопья. Сугробы и те потемнели, начали оседать. Забуксовали застрявшие в пути машины. Колеса их проворачивались вхолостую, моторы по-бычьи ревели. Шоферам приходилось выбираться из кабин, уговаривать встречных:

— Подтолкни, будь другом…

Вполне естественно, что подобная просьба энтузиазма не вызывала. У каждого своих забот дополна. Вот когда обрадовался Дубров, что обходится собственными ногами! Шагает, а не ездит в основном.

В дневнике он в те дни записывал:

«14.1.42. Проделал тяжелый путь из Горского до Николаевки. Штаб Шарагина перебазировался в Михайловское. После трудов праведных спал, как убитый. Теперь у меня новый номер почты — 1511».

«16.1.42. С врачом Ицковым отправился на санках в 3-й батальон. Немцы забросали дорогу минами, к штабу невозможно пробиться. В 7-й роте беседовал с политруком Касаткиным. Он умело пользуется материалами из газеты „Красная Армия“ за 11 января, где описывается, как спасает раненых Мария Волкова».

Жаркий бой в долине между Нырково и Берестовой разгорелся в лютый январский мороз. Части 218-й яростно атаковали, неприятель бешено сопротивлялся.

Бросив роту в атаку, лейтенант Воронков первым выскочил из окопа и устремился вперед. За ним — его бойцы, которые серыми точками рассыпались по белому склону.

Гитлеровцы залегли. Открыли огонь из автоматов. Приходилось зарываться в сугробы, чтобы укрыться от свинцового града. Тут и рухнул, как подкошенный, лейтенант Воронков.

Немцы хотели его взять живым. Но подойти не могли, и наших санитаров к нему не подпускали, боясь что те унесут, спасут лейтенанта.

И все-таки каким-то чудом Марии Волковой удалось приблизиться к раненому. Да еще салазки с собой захватила!

Как она ползла! Хрупкая ледяная корка, покрывшая на большем пространстве снег, ломалась под ее пальцами, колючие осколки льда впивались в ладони.

Снег, что сверху, что поглубже, зернистый — об него, как об терку, трешься. Колени совсем закоченели…

Но ведь не впервой так вот ей. На ее счету уж 119 спасенных воинов. Награды есть. В том числе орден Красного Знамени. Что главное — мужества Марии Волковой не занимать. Был любимый человек — убили. Здесь, на войне. Так неужели она простит это фашистам?! Нет, не уйти им от расплаты… И хоть своего мужа уберечь не удалось, другим женщинам мужей сохранит. Пусть помнят ее, Марию Волкову.

Как же медленно, однако, она продвигается. Сантиметр за сантиметром. Вдруг у Воронкова не хватит сил дождаться ее? Может, он там кровью истекает…

Лейтенант действительно терял кровь. Вытекала из рваной раны на бедре и застывала красной лужицей. Мария наложила ему повязку, кое-как взвалила на салазки. Теперь в обратный путь. Но уже не налегке, а с тяжелым грузом.

Пули вокруг так и посвистывают. Однако все же не то, что было раньше, когда сюда ползла. Наши бойцы отвлекают фашистов, на себя их огонь вызывают.

Скрип-скрип, скрип-скрип. Если бы по ровному эти салазки тянуть. А то из воронки в воронку. Лейтенанта поддерживать надо, чтобы не свалился. Плох он совсем. Только стонет.

— Ура-а!

Новая атака наших бойцов. Теперь лейтенант Воронков и военфельдшер Волкова спасены.

Шесть суток длился бой. С паузами, конечно. И на войне, как на работе, отдыхают. Только там созидательный труд, а тут разрушение…

Группа Камкова далеко от Москвы помогала Москве. Многие газеты, не исключая центральных, отмечали героические действия бойцов, командиров и политработников этой группы. Шахтерскую дивизию ставили в пример другим соединениям. В тот период войны, самый трудный, она освободила десятки населенных пунктов. Сентяновку, Красногоровку, Персияновку, Перещепную, Венгеровку, Николаевку, Михайловское…

Части группы Камкова сломили сопротивление врага под Берестовой, вынудили его отойти к Краматорску и Артемовску.

Бои под Берестовой

На восточной окраине Михайловки, недалеко от передовых позиций, располагался политотдел 218-й дивизии. Дивизия была единственной на Южном фронте, кому удалось сохранить походную типографию — так отмечалось в приказе.

Притихшие было в морозы немцы опять залютовали. Они били по селу до тех пор, пока не остались от домов одни скелеты. Церковь и ту не пощадили. Хоть и высечено на поясных немецких бляхах «С нами бог», а в божий храм палят почем зря.

Едва вышел Дубров из-за чудом сохранившегося кирпичного строения — не то клуба, не то еще чего — пулеметная очередь остановила его. Не шуточное дело — разрывными стреляют к тому же. Раны от таких пуль порой опаснее и мучительнее, чем от осколков. Попятился политрук, а на стене «кукушка». Брызнула свинцовая струя, чуть-чуть не попал под нее. Стрелявший немец как появился, так и исчез очень быстро.

Обшарили бойцы комендантского взвода полуразрушенные дома. На чердаках побывали, в погребах. Нигде никого. «Кукушка» будто сквозь землю провалилась. В один чулан заглянули, а там сундук. Огромный такой.

Вдвоем с трудом приподняли крышку. И пожалуйста! В сундуке фашист с автоматом. В три погибели скорчился верзила. Вытащили его, в штаб увели.

И зашагал снова Дубров. В пулеметную роту, занявшую высоту с отметкой «234,6». На самом юру она, где ветром насквозь продувает. Полы шинелей так и колышутся. Кажется, кости и те стынут.

Однако пулеметчикам хоть бы что! Привычные они. Посмеиваются между собой, да русскую зиму нахваливают.

— Прижги-ка, мороз, фашистам пятки!

Во втором батальоне комиссаром Володя Иванин. Тот, что на подступах к Ворошиловграду отличился и был назначен тогда политруком роты. С Дубровым он по-дружески разговорился.

— В какой взвод пойдем?

— А где самые отважные ребята? — в свою очередь задал ему вопрос политрук.

— О, это в третьем! Отделение тоже третье. Оно на отшибе, правда… Не так просто добраться туда…

— Доберемся.

— Давайте попробуем, — согласился Володя.

Третье отделение обосновалось не где-нибудь — в самой настоящей пещере. Преимущества явные: люди здесь неуязвимы. Однако есть и недостатки. А ну как их убежище в ловушку для них превратят? Захлопнуть бойцов тут не мудрено. И на выручку им никто не подоспеет, потому что окружающее пространство простреливается на всем участке.

Надо быть всегда начеку. Что и делали эти люди. Боевое охранение менял лично сам командир отделения.

— Рекомендую! — Он подтолкнул к Дуброву смуглого ефрейтора и бледнокожего солдата, озорно подмигнув им предварительно. — Нагим Нафиков и Аким Ожерельев. Первый вынес из огня десять раненых. Второй забросал дзот гранатами, уничтожил его. Чем не герои?

Они смущались, норовили спрятаться за своего сержанта.

— Ничего мы такого не совершили…

— Газета разберется, совершили или не совершили, — посерьезнев, строго сказал им командир отделения.

Нет, они не ощущали себя здесь как бы оторванными от всех. Напротив, очень живо чувствовали связь с бойцами других отделений, всего батальона, полка, наконец. Их интересовало все на свете. Поэтому приходилось больше отвечать, чем спрашивать.

И снова дорога. Гостеприимный Авилов, сменивший буденовку на кубанку, увидел Дуброва и закричал:

— Три, три щеки-то! Побелели!

Сам начал растирать их политруку снегом. Потом полушубком чуть не с головой накрыл. Мол, приходи в себя. Пока Дубров не отогрелся, беседовать с ним отказывался категорически.

— Ты дыши там. Еще успеем, наговоримся!

Очень уж беспокоился он: как бы не заболел представитель прессы.

В конце января в политотделе Дуброву многозначительно сказали.

— Готовься.

Сердце так и екнуло. Куда пошлют его? И когда? Хоть внутренне готов был к этому событию, мало того — ждал с нетерпением, однако разволновался накануне. Тут еще погода. Или вьюжит, или заморозки. А в феврале сырость пропитала воздух.

То, о чем предупреждали в политотделе, свершилось. Дубров был утвержден нештатным корреспондентом газеты «Во славу Родины». Уезжать никуда не пришлось. Просто теперь от него требовался материал сразу для двух газет — дивизионной и фронтовой.

Зима не кончилась, но солнце уже пригревало по-весеннему ласково, когда на берегах Донца и Бахмутки прокатилось могучее эхо канонады. В решении боевой задачи главную роль играл 667-й полк.

Рай-Александровка растянута вдоль говорливой речушки, и почему она «рай», никому неизвестно. Обыкновенное село. Домики, заборы, сады. Безлиственные в ту пору деревья выглядели не очень-то живописно. Корявая кора, поломанные ветки.

Всю зиму тут благоустраивались гитлеровцы. Тащили в свои наскоро свитые гнезда всякое барахло, отобранное у населения: шубы, платки и шали. Все это натягивали на себя, потому что мерзли постоянно.

Вот эту самую Рай-Александровку и освободили части 218-й дивизии, тотчас же заняв оборону. Приготовились дать отпор врагу. На южную возвышенность выдвинулся левым флангом 667-й полк, правым флангом он заполнил склон напротив села. Северная высота горбилась, подпирая с тыла.

По ее-то склонам и потянулись к садам Рай-Александровки тыловые подразделения полков и дивизии: хозкоманды, санчасти, медсанбат, не учитывая того, что здесь их могли достать немцы огнем из орудий.

Спохватились, когда снаряды уже начали рваться под каштанами, где стояли кухни и разный транспорт. Шарагин приказал немедленно убрать обозы. Можно было еще успеть исправить положение, да начал таять снег. Полупрозрачные кристаллы его, смешавшись с верхним слоем почвы, превратились в грязное месиво.

Обозы застревали на крутом подъеме. Машины буксовали, а то и сползали вниз юзом. Лошади, тянувшие нагруженные брички, скользили, падали и поднимались.

И все это на глазах немцев, которые, использовав случай, предприняли оголтелую атаку. Они ринулись на село, из которого только что были выбиты.

— Огонь! — скомандовал командир батальона Телухин, тот самый, что в начале войны был рядовым. — Огонь!

Заклацкали танки. Они двигались медленно-медленно. Очевидно, в расчете на то, что нервы у наших бойцов не выдержат.

Ни один мускул не дрогнул на заветренном лице Телухина.

— Бронебойщикам приготовиться! Подпустить ближе! Бить наверняка! По головному огонь!!!

Танк загорелся. Поджег его бронебойщик Пашенцев.

Прибежал ординарец с вестью, что в кустах застряла немецкая пушка. Целехонькая. И снаряды есть. Не воспользоваться этим добром просто грех.

Орудие вытащили, развернули. Да как пошли палить по танкам! По фашистским боевым машинам фашистским же орудием…

Танковая атака была отбита. Но ведь нужно еще справиться с пехотой! Гитлеровцы лезут, не взирая на наши минометы. Напролом идут.

Однако батальон Телухина ни на шаг не отступил. Пришлось-таки откатиться немцам.

Можно сказать, спас дивизию 667-й полк. А если точнее: телухинский батальон, ибо не где-нибудь — на его участке пытались пробиться вражеские танки и не кто-нибудь — его бойцы остановили их.

Старший лейтенант Телухин стал капитаном, сменил кубари на шпалы.

Дубров же, старший политрук, потерял покой — на боевую работу и все! Сколько мечтал, сколько думал об этом! С самого начала войны… И вот свершилось. Комиссар дивизии Надоршин сказал:

— Хотим послать тебя в третий полк. Командиром батальона.

То-то было радости! Еле сдерживая ее, старший политрук слушал командира дивизии Шарагина:

— Знаешь про такую станцию — Нырково? — Он показал на карте. — Задача твоего батальона — атаковать врага на окраине. Силы у вас примерно равны. Действуй!

Но до действий дело так и не дошло. Снова срочно вызвали в политотдел.

— С должностью комбата придется подождать…

Ну вот! Этого только не хватало… Из глубины души, с самого донышка Дуброва вырвалось:

— Почему?..

— Ранен комиссар дивизионной разведки. Ты должен заменить его. Согласен?

— Так точно!

Еще бы — не согласиться. Лучше придумать нельзя.

Газетчик-разведчик

В тот же день он разыскал разведподразделение. Вошел в кабинет и опешил. Перед ним сидел двойник разоблаченного Зиса.

До чего похож! Единственное, пожалуй, отличие: цвет. Зис был рыжим, а этот серый какой-то. Будто перекрасился. А фамилия… Фамилия тоже наводила на размышления, вызывая неприятные ассоциации. Зейц.

Что же, Зейц, так Зейц.

Начали вместе работать. Группу спецнаблюдателей возглавил политрук Кучеренко. Половину дня провели они по соседству с боевым охранением пехоты — изучали расположение и поведение противника. При этом обнаружили два блиндажа с гитлеровцами.

Операцию Зейц доверил Дуброву, только что вступившему в права комиссара. Инструктировать его под предлогом «опытности» не стал. Может быть, хотел посмотреть, как покажет себя новый человек.

Но вот что странно. Когда группа совершила налет на блиндажи, они оказались пустыми. Ни одного фашиста! Скрылись куда-то, словно их предупредили в свое время.

Кучеренко был в отчаянии.

— В который уж раз! — повторял он. — Нет, мы не можем сегодня, просто не имеем права возвращаться ни с чем!

Комиссар согласился с ним. И тут же предложил:

— Что если по соседним гнездовьям пощупать?

Разведчики отнеслись к этому с одобрением. Приметив на горизонте бледные, едва заметные барашки дыма, договорились пойти в ту сторону. Предварительно предупредили командира подразделения пехоты. На всякий случай, чтобы свои не обстреляли.

— Только там мины, — сказал он. — Противотанковые.

— А у нас проводники — саперы. — И Дубров позвал одного из них: — Товарищ Тищенко! В каком случае срабатывает взрыватель противотанковой мины, если на нее человеку наступить?

Тищенко прыснул:

— Когда в том человеке килограммов пятьсот… К тому же снег подтаял и осел, а сверху корка. Она не продавливается.

— Все ясно! Можно смело идти.

Двинулись цепочкой. Впереди — Тищенко, за ним комиссар, потом Кучеренко и так далее. Снег твердый, вроде застывшего цемента. Разбиться об него можно, если с размаху упасть.

Потянуло дымком. «Где дым, там огонь, где огонь, там люди», — подумал Дубров.

Ага, вот они! С дюжину гитлеровцев расположились у подземелья, откуда в нескольких местах выбивались наружу дымные кольца.

Однако теперь уже более чем странно: враги были готовы к отпору. По всем признакам разведчиков здесь ждали. Так что неожиданного нападения не получилось. А когда завязалась перестрелка, всполошилась вся оборона на этом участке.

Дубров скомандовал отход. Сам же с комсомольцами Ащеуловым и Сединым остался прикрывать основную группу. И лишь дегтяревец заработал, вокруг начали рваться мины.

— С пулеметом — назад!

Возвращались разведчики тем же маршрутом. По тому же минному полю. И ни одна из них не побеспокоила. Зато мучило подозрение, что кто-то помог неприятелю. Уж слишком много «случайностей», сцепленных друг с другом…

На докладе у командира дивизии были оба: Дубров и Зейц. Выслушав того и другого, Шарагин обратился к Надоршину.

— Ваше мнение, комиссар?

Однако тот уклонился от ответа.

— Больше всего боюсь поспешных выводов…

Он обещал во всем спокойно разобраться. А тогда уж делать выводы и принимать какие-то меры. Дуброву предложено было проверить весь личный состав. Изучить биографию каждого разведчика, с каждым переговорить лично.

Вечером у Дуброва собрались политруки. Чернявый, гибкий, как вьюн, Кучеренко с непокорным чубом, Сколота и Ляшенко, которых звали братья-близнецы за сходство во внешности: светловолосые, крепыши оба.

— Что будем делать? — обратился к ним Дубров. — Задания-то не выполняем!

Поднялся медлительный уравновешенный Сколота.

— По-моему завелся у нас кто-то. Как враги узнают наши планы? Не иначе — передают им все, что мы здесь намечаем.

Ляшенко, более нетерпеливый, чем его «брат-близнец» заговорил горячо, помогая себе жестикуляцией:

— Перешерстить всех у нас надо! Проверить, кто чем дышит!

— Так это ж сколько времени пройдет, — разочарованно протянул Кучеренко.

— Поспешишь — людей насмешишь, — сказал Дубров. — Здесь нужна кропотливая работа.

На том и порешили.

Занялись документами. Вызывали разведчиков, расспрашивали о доме, о семье, выясняли, кто чем увлекается, узнавали о привычках каждого. А жизнь шла своим чередом. Комиссару с политруками приходилось заниматься буквально всем.

Отчего пулемет, например, замолчал? Ведь только что действовал! Оказывается, смазка густая. Необходимо освободить от нее пружину. Иначе подведет в любой момент, на морозе особенно.

Или гранаты «Ф-1» с запалом Ковешникова. Не всегда взрываются. Спрашивается, почему? Запал чересчур напичкан солидолом. Ну и так далее.

Никаких ЧП пока не происходило. Тайный враг — сообщник немцев никак не проявлял себя. Может, притих до поры до времени? Дубров уже даже начал сомневаться в его существовании. Бывают же, действительно, роковые случайности! Стечение обстоятельств, не более.

Как-то безлунным темным вечером разведподразделение выдвинулось в район Свинарника — населенного пункта с таким вот нелепым названием. Группы налета и захвата под командованием Кучеренко и Сколоты безостановочно двигались к переднему краю противника.

Гитлеровцев у блиндажей не видно. Еще бы! Такой ветер. Прямо снежная буря. Один часовой на поверхности, точно куль мякины, присыпанный снежной крупой.

Разведчики в маскхалатах без помех обошли блиндажи, проникли в тыл и отрезали пути отхода. Теперь справиться с фашистами нетрудно. Вот только подоспеет отряд, с которым Зейц скрывается в лесу.

Группы нападения и налета должны были, по замыслу, атаковать гарнизоны в блиндажах сбоку и тыла, выкуривать немцев из-под земли, Зейц же со своей группой — нанести удар с фронта.

Все разыгралось как по нотам. Все, кроме Зейца. Нет, он никуда не девался. Привел группу в нужное место, но… Когда это уже не имело никакого смысла. В общем, операция была сорвана только по его вине.

На сей раз ему изменило чутье матерого шпиона. Сработал он грубо и сам выдал себя. А сбежать не удалось.

Вместо Зейца командиром разведподразделения стал капитан Плеханов. С Дубровым они быстро поладили, сообща решали сложные вопросы.

Дубров часто ходил в разведку, причем, всегда удачно. В редкие свободные минуты он доставал дневник, с которым никогда не расставался, и делал в нем записи.

«Шахтерская дивизия не дает покоя врагу в районе Северного Донца и Бахмута».

«218-я сражалась на главном направлении врага».

Став разведчиком, Дубров так и остался в душе газетчиком. Последняя запись в его дневнике гласит:

«218-я дивизия пополнилась летом 1942 года и под Красным Знаменем двинулась на запад вместе с другими наступавшими соединениями».

И грянул гром

Лишь осенью 1943 года Дубров снова попал в свою родную дивизию. Нашел он ее среди наступающих соединений под Полтавой за Ворсклой. Дивизия только что развернулась между Пселом и Хоролом для штурмовых операций против гитлеровцев, которые из последних сил цеплялись за укрепленные как искусственные, так и естественные рубежи.

Светало. Уже зарумянилось небо на горизонте, откуда должно было взойти солнце. Сполохи от канонады озаряли крутые берега реки. Белесые пески, желтоватая и зеленоватая порода, голубая глина — все это явственно проступало в рассвете. И невольно вспоминались пушкинские строчки:

Дубров огляделся. Где же те, кого знал он еще по первым дням войны? Вот бы найти их! Мельников и Гензик уже майоры, первый командует артиллерийским полком, второй — мотострелковым. Капитан Манжос управляет истребительным противотанковым дивизионом. Удалов водит в бой теперь не роту, а танковый батальон. Нужно обязательно встретиться с ними со всеми…

А в частях, между тем, шла кропотливая подготовка к форсированию водных преград.

Комдив, недавно заменивший Шарагина, расположился со своими командирами на одном из холмов, откуда видно было далеко вокруг.

Если у Хорола высок правый берег, то Псел имеет крутизну на левой стороне, где громоздятся глыбы суглинков, сплошь иссеченных трещинами. Глыбы угрожающе нависли над водой, вот-вот сорвутся. Восточный берег к тому же изрезан оползневыми балками, между которыми возвышаются округлые холмы — шишаки. Тут же приютилось селение, названное Шишаками; прямая дорога от него протянулась к Миргороду.

Нужно было обойти Миргород, чтобы не тронуть его, не разрушить. И в то же время отрезать врагу путь к отступлению по железной дороге на запад, по которой он мог увезти награбленные ценности — недаром загромоздил станцию всевозможными грузами.

Итак, дивизия должна была двинуться на северо-запад. Прямым направлением на Ромодан, где проходит железнодорожная линия Полтава — Миргород — Киев. Псел наших бойцов не страшил, самый высокий уровень воды здесь не превышал полутора метров. Что касается Хорола, то с ним дело обстояло сложнее, так как зыбкий левый берег был трудно доступен, низины его заливались ливневыми дождями.

Перехватив сообщение, отрезав скопления гитлеровских хозкоманд, предстояло ударить по вражеской обороне с тыла. Но прежде всего следовало достигнуть Ромодана.

Гензик, который собрал командиров подразделений и коротко изложил основную задачу, скомандовал:

— По машинам!

Ехали с оглядкой, чтобы случайно не напороться на засаду. Уж очень подозрительной была тишина. Что сулила она? Напоминала, ох как напоминала затишье перед грозой…

Перед Хоралом плоская равнина, которая лишь слегка горбится, собирается в небольшие складки — увалы, между которыми зеленеют луговые балки. Подступы к воде почти везде открыты.

— Здесь и будем переправляться, — решил командир полка. — Днем.

Это была рискованная затея. Но если ждать ночи, противник может подготовить контрудар. А сейчас он не ждет, что его потревожат, по крайней мере в этом месте. Так и объяснил Гензик командирам подразделений свой план. И они с ним согласились, учитывая, что немецкая шаблонная тактика не допускает форсирования рек в дневное время.

Конечно, риск был очевиден. Однако разве обойдешься без него на войне?

И вот без лишнего шума, без сутолоки наши бойцы стали спускать на воду деревянные и надувные лодки, самодельные плоты, все так называемые подручные средства переправы.

Враг всполошился. Огрызнулся огнем. Тогда Сирулидзе и Зайцев выдвинулись с пулеметами на возвышение, чтобы прикрыть своих. Это им удалось. Но навалилась новая беда — затрещали фашистские «машингеверы».

Вражеские мины рвались, осыпая осколками залегших в окопе бойцов. Хорошо — вовремя окопались по приказу командира полка.

А тут еще танки. Немецкие бронированные чудовища вынырнули невесть откуда и пошли, будто корабли на морском просторе, друг за другом уступами.

Захватив полк в железные тиски, фашистские танкисты уже считали исход операции предрешенным. Им оставалось только проутюжить наши позиции. Да не тут-то было! Орудия Мельникова и танки Удалова пришли на помощь. Настигло врага возмездие.

Бой за Ромодан развернулся неожиданно для немцев, которые очень надеялись на свои силы в Миргороде, хотя там даже не знали о том, что произошло западнее.

Тишь да благодать царили в Миргороде, когда капитан Плеханов подскочил сюда с группой разведчиков. И такая паника началась!

В узлы сопротивления были превращены неприятелем Миргород, Ромодан, Гребенки. Стрелковая дивизия разрубила их один за другим.

Если битва за Днепр началась в августе, когда войска Юго-Западного фронта освободили Донбасс, то в октябре был ликвидирован Запорожский плацдарм, на который гитлеровцы возлагали большие надежды, и наши войска вышибли неприятеля из Днепропетровска, после чего двинулись на Киев.

Столица Украины сильно пострадала. Были разрушены жилые дома и промышленные предприятия, сожжены городская библиотека и университет имени Тараса Шевченко, тысячи людей расстреляны на окраине города в Бабьем Яру…

Шахтерской Стрелковой вместе с другими дивизиями предстояло очистить Киев от оккупантов. Трудная, но почетная задача!

Стали готовиться к форсированию водной преграды. Баржи, паромы, лодки, челноки — все пошло в дело.

Группировались штурмовые отряды. В них входили старые знакомые Дуброва: автоматчики Головин и Намыкин, пулеметчики Зайцев и Сирулидзе, разведчик Эркенов, фельдшеры Нина Краморенко и Маша Волкова. И, конечно, Валя Дмитрик. Валя-Валентина…

Увидела она Дуброва и, словно не веря своим глазам, зажмурилась. Потом глянула на него в упор, да так и потянулась к нему.

— Неужели вы?..

— Я!

— Товарищ политрук… Ой, извините, товарищ старший политрук! Откуда вы? Какими судьбами?

— Все расскажу, Валюша.

Но поговорить им так и не удалось. Загрохотало на том, пока неприятельском берегу Днепра. Тотчас отозвались гаубицы Мельникова. Вспенилась днепровская вода, закипела, покрылась громадными волнами.

Под прикрытием артиллерийского огня наши войска захватывали плацдармы на правобережье, севернее и южнее Киева, расширяли их, устраиваясь там по-хозяйски.

Манжос и Гензик встретились в самом пекле.

— Ну как? — с улыбкой прищурился один.

— Порядок! — подмигнул ему второй.

Танковый батальон Удалова переправился через бушующий Днепр. А на том берегу уже артиллеристы Мельникова. То-то встреча была! Договорились в следующий раз встретиться уже в освобожденном Киеве на Крещатике.

6 ноября 1943 года, как раз перед праздником, столица Украины украсилась красными флагами. Их развешивали автоматчики взамен только что сорванных фашистских штандартов со свастикой. И прежде всего водрузили Красное знамя на фронтоне здания, где до войны размещался Центральный Комитет Коммунистической партии Украины, наши бойцы во главе со старшиной Андреевым.

Связисты и радисты постарались — в освобожденном Киеве заговорило радио. Переданный по нему приказ Верховного Главнокомандующего гласил: дивизиям, освободившим Киев, присваиваются звания «Киевских».

Так 218-я шахтерская стрелковая стала «Краснознаменной Ромодано-Киевской».

Оглавление

На границе

Типография на колесах

Первые бои

Двести восемнадцатая

На другом направлении

У Южного Буга

Встреча на огненном мосту

Под Казанкой

Герои рвутся в бой

Гром над Днепром

Редеет черная орда

Расплата

События, полные тревог

Внезапность

Наступает 667-й

Новогодние новости

Бои под Берестовой

Газетчик-разведчик

И грянул гром